На игле [Ирвин Уэлш] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ирвин Уэлш НА ИГЛЕ[1] Роман
Посвящается Энн© Irvine Welsh, 1993 © Перевод. И. В. Кормильцев, 2002 © ООО «Издательство ACT», 2004
Перевод с английского И. В. Кормильцева Компьютерный дизайн С. В. Шумилина
СЛАЖУ С ИГЛЫ
Основные, Жан-Клод Ван Дамм и Мать-Настоятельница
Пот льётся с Кайфолома в три ручья, его трясет. А я сижу рядом и пялюсь в ящик, чтобы только не смотреть на этого говнюка. Меня тошнит от одного взгляда на него. Поэтому я старательно таращусь в экран, на котором крутится видео с Жан-Клодом Ван Даммом. Как это уж заведено в таких фильмах, все начинается в обязательном порядке с небольшой заварушки, затем в кадре появляется какой-нибудь гад ползучий, и помаленьку начинает прорисовываться, в чем вопрос. И тогда с минуты па минуту следует ожидать, что выскочит старина Жан-Клод и начнется серьезная раздача. — Рента. Мне надо увидеть Мать-Настоятельницу, — шипит Кайфолом, тряся башкой. — Ага, — говорю я. Мне ужасно хочется, чтобы он свалил с глаз долой по своим делам и оставил пас с Жан-Клодом наедине. С другой стороны, если он выползет и где-нибудь затарится, то со мной он точняк не поделится. Его ведь прозвали Кайфоломом не только потому, что он все время в ломке, но и потому, что он всех обламывает. — Тогда порулили, — командует он с напором. — Тормозни, а? Я очень хочу посмотреть, как Жан-Клод уделает одного наглого пидора. Если мы уйдем, я этого уже не увижу. Когда мы вернемся, я буду уже в отрубе, к тому же мы можем вернуться и через несколько дней. И тогда в прокате с меня сдерут за просрочку, а я эту говенную кассету и одного раза до конца не досмотрел. — Слушай, чувак, ты как хочешь, а я стартую! — гундосит Кайфолом, поднимаясь на йоги. Но когда он доползает до окна и хватается за подоконник, он уже дышит, как загнанное животное, и в глазах его не читается ничего, кроме желания вмазаться. Я беру пульт и вырубаю ящик. — Блин, ты меня опять обломал! Обломал, понял! — рычу я прямо в лицо этому доставучему пидору. А он тут же запрокидывает свою тыкву и закатывает глаза к потолку: — Я дам тебе бабок, чтобы взять её в прокате снова. Ты ведь из-за этого развонялся, верно? Из-за пятидесяти сраных пенсов? Чего у этого мудака не отнять, так это умение заставить человека почувствовать себя полным гондоном. — Ни хуя не из-за этого, — говорю я, но звучит это как-то не очень убедительно. — Верно. Не из-за этого. А из-за того, что я тут вот-вот загнусь, а мой так называемый друг спецоли тянет резину, потому что ему это по приколу! Шары у него навыкате, с футбольный мяч величиной, и недобрые такие, но в то же время просящие: хочет, чтобы я осознал всю глубину своего падения, сука. Если я доживу до тех времен, когда у меня родится спиногрыз, не хотел бы я, чтобы он хоть раз глянул на меня такими глазами, какими смотрит на меня сейчас Кайфолом. В роли страдальца этот говнюк неподражаем. — Да с чего ты взял… — протестую я. — Накидывай свою куртку и порулили! Внизу у паба «Зс Фит» такси отсутствовали как класс. Обычно, когда тебе такси и даром не надо, их там хоть жопой ешь. По всем признакам был август, но па улице стоял такой дубак, что я чуть яйца не отморозил. Пока что меня ещё не ломало, но однозначно колотун был на подходе. — И они называют это стоянкой такси! Они называют это стоянкой такси! Да здесь летом ни одного такси не дождешься. Они все возят жирных богатых пидоров, которые приехали на фестиваль и которым в лом пройти сотню ярдов от одной сраной церкви до другой. Таксисты! Жмоты вонючие! — па грани слышимости, словно в бреду, бормочет Кайфолом. Глаза у него вылезают из орбит, а вены на шее чуть не лопаются: так усердно он вглядывается в сторону Лейт-уок. Наконец нарисовалось такси. Кроме нас, его поджидала ещё компания малолеток в бомберах и трениках. Они пришли раньше нас. Сомневаюсь, что Кайфолом даже обратил на них внимание. Он рванул прямо на середину Лейт-уок, вопя: «Такси! Такси!» — Эй, с какой такой, блядь, радости? — наезжает на него коротко стриженный чувак в чёрно-лилово-бирюзовых трениках. — Пошёл на хуй, мы первые пришли! — говорит Кайфолом, открывая дверцу машины. — Вон ещё одна едет! — И с этими словами он машет рукой в сторону показавшегося па Лейт-уок чёрного такси. — Считай, что вам повезло. Суки хитрожопые! — Отвяпь, мелочь пузатая, иди и лови своё такси! — тявкает Кайфолом, захлопывая дверцу. — Шеф, нам в Толлкросс, — только и успеваю сказать я, как в боковое стекло прилетает смачный харчок. — Ну и катитесь отсюда, суки хитрожопые! Валите отсюда, ублюдки засранные! — кричит вдогонку бомбер, но таксист и глазом не моргает — сразу видно, что он — перец тёртый. Таксисты — они почти все такие. Ведь последняя тля в этой жизни имеет меньше геморроя, чем частный предприниматель с патентом. Такси разворачивается посреди улицы и газует вверх по Лейт-уок. — Смотри, что ты натворил, мудозвон! В следующий раз, когда кто-нибудь из нас поковыляет домой на своих двоих, эти ублюдки будут поджидать его у подъезда, — говорю я Кайфолому, кипя от негодования. — Ты что, зассал этих тупых козлов? Зассал, да? И тут этот гондон достает меня вконец. — Да! Да, я зассал, я не хочу, чтобы эти типы в бомберах меня поймали и от души отметелили! Ты за кого меня принимаешь — за Жан-Клода Ван Дамма? Тварь ты после этого вонючая, вот ты кто, Лоример! Я называю его полным именем, вместо Ломми или Кайфолом, когда хочу показать, что мне не до шуток. — Мне нужно к Матери-Настоятельнице, и я клал на всех и на все с прибором, прикинь? — шипит он. Он теребит губу пальцами, глаза у него выскакивают из орбит — все это надо понимать как «Лоример хочет видеть Мать-Настоятельницу. Прикинь?». Затем он поворачивается к таксисту и начинает буравить взглядом его спину, словно тот от этого прибавит газу, и при этом нервно выстукивать ладонью какой-то ритм на своей ляжке. — Одним из этих мудозвонов был Маклин. Младший братец Чэпси и Денди, — говорю я. — А мне по барабану, кто это был, — говорит Кайфолом, но в голосе его сквозит беспокойство. — Маклинов я знаю. Чэнси меня не тронет. — Ещё как тронет, если ты будешь доёбываться до его братишки. Но он меня даже не слышит. И я кончаю его доставать, зная, что это все мимо кассы. Его же ломает по полной программе, и мне вряд ли удастся сделать ему хоть немного больнее, чем есть. Матерью-Настоятельницей мы зовём Джонни Свона по кличке Вечерний Свон — он обслуживал известного на весь Сайт-Хилл и Уэстер-Хэйлс барыгу, который живёт в Толлкроссе. Я предпочитаю по возможности затариваться у Свонни или его напарника Рэйми, а не у Сикера или кого-нибудь ещё из мьюирхаусовской братвы. Да и товар у пего обычно основательней. Когда-то, ещё давно, мы были с ним дружбанами и вместе пинали мяч за «Порти Систл». А теперь вот он стал барыгой. Однажды, помню, он мне сказал, что у барыг друзей не бывает — только клиенты. Тогда я ещё подумал, что он — хамло и пижон, но теперь я проникся на все сто его точкой зрения. Джонни и сам торчок. Те барыги, что сами не торчат, работают звеном выше. Мы зовём Джонни Матерью-Настоятельницей за то, что он сидит на игле дольше любого из нас. Вскоре колотун накрывает и меня: я весь притух, и все такое. Меня так крутит, что я с трудом вползаю по лестнице к норе Джонни. Пот из меня струится, как из губки, которую па каждом шагу тискает чья-то рука. Кайфолому, возможно, однозначно ещё хуже, чем мне, но я почти не отражаю его присутствия и замечаю этого козла, только когда он виснет мешком на перилах и мешает карабкаться туда, где меня ждут Джонни и героин. Кайфолом задыхается, цепляется руками за поручни и вообще выглядит так, будто вот-вот блеванёт в лестничный пролёт. — С тобой все в норме, Ломми? — спрашиваю я нервно, злясь на этого мудака за то, что он ползёт так медленно. Кайфолом только качает головой и жмурится. Я не развожу базар. Когда я чувствую себя так, как он сейчас, мне не хочется ни говорить самому, ни слушать, как это делают другие. Я вообще не хочу ни хуя слышать. Не хочу — и всё. Иногда мне даже приходило в голову, что люди идут в торчки, потому что они подсознательно тянутся к тишине. Джонни фонареет от радости, увидев нас на пороге. Он тут же начинает готовить всё для предстоящей вмазки. — Кого я вижу! Кайфолом и Рэнтон, и обоих плющит, — ржёт он, и видно, что самого-то его тащит по полной программе. Джонни, вмазавшись, часто следом занюхивает кокс, а то и замешивает качели и пускает по вене. Без этого, говорит он, я бы сидел весь день дома и пялился на стены. Когда ты в таком виде, а перед тобой человек, которого тащит, обломнее ничего просто быть не может, потому что тем, кого тащит, ни в жизнь не понять тех, кого ломает. Если пьяный баклан в пабе из кожи вон лезет, чтобы его все заметили, то системному торчку (в отличие от любителя — тому-то напарник нужен) глубоко насрать на весь этот сраный мир. У Джонни в гостях оказались ещё Рэйми и Элисон. Эли варит дозняк. Выглядит это многообещающе. Джонни, вальсируя сам с собой, подходит к Элисон, напевая: — Что у нашей красотульки булькает внутри кастрюльки?.. Затем он поворачивается к Рэйми, который плотно стоит на стреме у окна. Рэйми чует легавых в густой уличной толпе точно так же, как акулы чуют несколько капель крови в океане. — Поставь что-нибудь, чтоб звучало, Рэйми. Я уже опух от нового альбома Элвиса Костелло, но все никак не могу перестать слушать. Гондоном буду — до чего отпадно пишет этот мудозвон. — Костелло брателло запелло, — говорит Рэйми. Как всегда этот говнюк лезет со своими безответственными и бессмысленными примочками и парит тебе мозги, когда ты хочешь вмазаться. Нас всегда удивляло, чего это Рэйми так мощно подсел на геру — ведь Рэйми, он что-то вроде моего дружбана Кочерыжки, то есть по темпераменту больше смахивает на классического кислотника. Кайфолом даже выдвинул теорию, что Кочерыжка и Рэйми — это один и тот же человек (хотя они друг на друга совсем не похожи), просто потому что никто никогда не видел обоих этих мудил вместе, а ведь вращаются они в одних и тех же кругах. Короче, этот пошлый ублюдок нарушает негласное правило всех торчков и ставит «Героин» в версии Лу Рида с альбома «Rock'n'roil animal», которую, когда тебя ломает, слушать ещё больнее, чем оригинальное исполнение «Вельвет Андерграунд» с альбома «Velvet Underground and Nico». Врубитесь, по крайней мере в этой версии Джон Кэйл не пиликает на альте. Это уже выше моих сил. — Рэйми, ты что, совсем охуел? — крикнула Эли. — Печатай шаг, кружись-вертись со мною в такт, крошка, со мною в такт, зайка… город стен, город вен, мы — мертвецы, мы к нему попали в плен… врубись в эту жизнь… — Рэйми, закатив шары и тряся жопой, неумело косит под рэппера. Затем он склоняется над Кайфоломом, который, заняв стратегическую позицию поближе к Эли, не сводит глаз с содержимого ложки, разогреваемого ею над зажженной свечой. Рэйми притягивает голову Кайфолома к себе и целует его взасос. Кайфолом в негодовании отталкивает Рэйми: — Отвали, пидор вонючий! Джонни и Эли громко хохочут. Я бы к ним примкнул, и всё такое, не чувствуй я себя так, словно каждую кость в моём теле зажали в тиски и перепиливают тупой ножовкой. Кайфолом накладывает жгут на руку Эли, тем самым, очевидно, полагая, что застолбил себе место в очереди, и хлопает ладонью по вене на её худой пепельно-серой руке. — Хочешь вмажу? — спрашивает он. Эли кивает. Тогда Кайфолом кладет ватку в ложку и дует на нее, перед тем как засосать пять миллилитров раствора через иглу в шприц. В ответ на его ласки обалденная голубая вена проступает на руке Эли, чуть не порвав кожу. Вонзив иглу, Кайфолом слегка давит на поршень, перед тем как засосать немного крови на контроль. Губы Элисон трясутся, глаза какую-то пару мгновений смотрят на Ломми с немой мольбой, а лицо Кайфолома принимает такое выражение, какое случается иногда у рептилий — мерзкое, лукавое и плотоядное, — и он вгоняет свой коктейль прямо в мозг жертвы. Элисон откидывает тыкву назад, жмурит шары и открывает хлебальник, застонав, как в оргазме. На лице Кайфолома теперь написан тот невинный восторг, который можно увидеть у спиногрыза, когда тот рождественским утром шпарит к куче завёрнутых в цветную фольгу подарков под ёлкой. Оба они удивительно прекрасны и чисты, как ангелы, при мерцающем свете свечи. — Вставляет куда круче любого мужика… круче любого хуя сраного… — шепчет Эли, и видно, что она не шутит. От этих слов я подсаживаюсь на такую измену, что даже хватаюсь за свои причиндалы, чтобы проверить, не задевались ли они куда. Но тут же мне становится неловко от того, что я так откровенно щупал свои яйца у всех на глазах. Джонни вручает Кайфолому свою машинку. — Получишь дозу, только если вмажешься из моей. Мы сегодня играем на доверие, — говорит он с улыбкой, но видно, что он не шутит. Кайфолом качает головой: — Я не пользуюсь чужими иглами. У меня при себе своя. — Да я погляжу, ты возомнил о себе. А, Рента? Рэйми? Что вы думаете на этот счет? Уж не хотите ли вы намекнуть на то, что ваш Вечерний Свон, что ваша Мать-Настоятельница является носителем вируса иммунодефицита человека? Я оскорблен в своих лучших чувствах. Все, что я могу сказать в ответ, — не хотите по-моему, не получите вообще ничего. — И он изображает деланную улыбку, демонстрируя при этом гнилые зубы. Я понимаю, что этот базар исходит не от Джонни Свона. Нет, наш Свонни такого бы никогда не сказал. Очевидно, какой-то невъебенно злобный демон завладел его телом и помрачил его рассудок. Этот гондон ничуть не походит на того милого шутника, которого я когда-то знал под именем Джонни Свона. «Какой чудный мальчик!» — говорили все, включая мою собственную мать. Джонни Свон так футбол любит, такой отзывчивый — все ему на шею садились, а он ни разу не жаловался. Я чуть не обосрался от страха, стоило мне только подумать, что я сейчас останусь без вмазки. — Не гони пургу, Джонни, ты только сам себя послушай! Не грузи по-тупому. У нас с собой бабло есть. — И в подтверждение я достаю несколько бумажек из своего кармана. То ли угрызения совести, то ли вид денег, но что-то на мгновение возвращает к жизни прежнего Джонни Свона. — Не надо принимать всё всерьёз. Я просто хуёво пошутил, мальчики. Вы что думаете, Джонни Свон кинет своих дружбанов? Да ни в жизнь! Вы умницы. Гигиена сейчас очень важна, — прибавил он задумчиво. — Малыша Гогси знаете? Подхватил СПИД. — Точняк? — спросил я. Вокруг все постоянно сплетничали, у кого обнаружился ВИЧ, у кого не обнаружился, — обычно я эту болтовню пропускал мимо ушей, но тему насчёт Гогси мне прогоняли уже несколько людей. — Точнее не бывает. У него ещё нет типа настоящего СПИДа, но анализ положительный. Но я ему говорю: Гогси, это ещё не конец света. И с вирусом люди живут. Тысячи мудаков на земле с ним живут и не кашляют. Уйма времени пройдет, прежде чем ты заболеешь, а сыграть в ящик можно и без всякого вируса — и глазом моргнуть не успеешь. Вот как к этому относиться надо. Концерт отменить нельзя. Шоу должно продолжаться. Легко рассуждать, когда у тебя говно уже в крови, но все же Джонни присмирел настолько, что даже помог Кайфолому сварить дозняк и вмазаться. Кайфолом был уже на шаг от того, чтобы завизжать от боли, когда Джонни нашёл вену, втянул кровь на контроль и вписал по адресу воду живую и мёртвую. Кайфолом прижал к себе Свонни изо всех сил, затем ослабил объятия, но продолжал держаться за его спину. Они были нежны, как любовники, заснувшие после совокупления. Теперь настало время Кайфолому петь любовные серенады Джонни: — Свонни, как я тебя люблю, как же я тебя люблю, старина Свонни. Не прошло и пары минут, как они становятся такими дружбанами, что водой не разлить. Очередь доходит до меня. Пролетает целая вечность, прежде чем я нахожу рабочую вену. У меня они не так близко к коже, как у многих. Но вот я попадаю, и волна пошла. Эли была права, возьмите самый лучший оргазм, который вы испытали за всю сраную жизнь, умножьте его на двадцать и все равно попадете мимо кассы. Мои сухие сломанные кости увлажнились и срослись под нежными прикосновениями дивного героина. Земля вновь стронулась с мертвой точки и помчалась по орбите вперёд. Элисон говорит мне, что стоило бы мне сходить и повидать Келли, которая после аборта никак не может выйти из депрессии. Хотя в её голосе не слышно осуждения, всё равно базарит она об этом так, словно я имею какое-то отношение к беременности Келли и её преждевременному завершению. — С чего это я должен к ней идти? Я-то тут при чём? — оправдываюсь я. — Ты ей друг или как? Меня подмывает процитировать Джонни и сказать, что у меня нет друзей, а только знакомые. В башке у меня эта фраза звучит просто отменно: «У меня больше нет друзей, одни только знакомые». Фраза явно справедлива не только по отношению к торчкам, но и ко всему современному обществу в целом. Блестящая метафора. Но я справляюсь с соблазном. Вместо этого я ограничиваюсь тем, что говорю: — Мы все друзья Келли, почему навещать её должен именно я? — Ты что, не понимаешь, Марк? Да она же на тебя западает. — Келли? Ты гонишь! — сказал я, но в душе я заинтригован, удивлен и даже слегка смущен. Если это правда, то я был слеп и глуп, как последняя жопа. — Разумеется, западает. Да она сама нам это раз сто говорила. Только одно и базарит: всё Марк да Марк. Вообще-то мало кто зовёт меня Марком. В лучшем случае меня зовут Рента, в худшем — Ренточка. Это довольно обидно, но я стараюсь не обращать на это внимание, потому что если обращать на это внимание, то гондоны, которые меня так называют, получат именно то, чего добивались. Кайфолом слушает, как мы базарим. Я спрашиваю его: — Ты что, тоже так думаешь? Что Келли на меня западает? — Последний мудак на земле знает, что она от тебя кипятком писает. Честно говоря, это с трудом поддается пониманию. По-моему, ей пора головку подлечить. — Спасибо, что просветил меня, гондон ты эдакий! — Когда сидишь день-деньской в темной комнате, уставившись в видик, трудно заметить, что творится вокруг. — Но она же мне ни хуя такого не говорила! — скулю я, ерзая на заднице. — А ты бы хотел, чтобы она это у себя на футболке написала? Плохо ты женщин знаешь, — говорит Элисон. Кайфолом глупо ухмыляется. Я чувствую себя оскорбленным последним замечанием, но решаю не зарубаться: на тот случай, если это розыгрыш — несомненно, подстроенный Кайфоломом. Коварный пидор по жизни развлекается тем, что подстраивает конфликты между своими же дружбанами. Какое удовольствие этот гондон извлекает из подобного рода деятельности, навсегда останется выше моего понимания. Я затариваюсь у Джонни герой. — Чище свежевыпавшего снега, — говорит он мне. Это означает, что он её только слегка разбавил чем-то не особенно вредным для здоровья. Пора уходить. Джонни без передыху грузит меня мрачными темами — типа рассказов о том, кто кого развел или кинул на бабки, или страшилок о «комитетах бдительности» в микрорайонах, которые не дают людям жить спокойно и разжигают антинаркотическую истерию. Ещё он гонит какую-то плаксивую ерунду про свою жизнь и вешает мне лапшу на уши насчёт того, что скоро он завяжет и отправится в Таиланд, где бабы знают толк в сексе и где можно жить припеваючи, если у тебя белая кожа, а в бумажнике лежит пара десяток. Затем он начинает говорить гораздо худшие вещи, циничные и подлые, но я говорю себе, что это снова злой дух базарит, а вовсе не Вечерний Свон. Но верю ли я сам в это? Кто знает? И кого это ебёт? Элисон и Кайфолом обмениваются короткими репликами, словно затевают очередную афёру с героином, но затем встают и вместе выходят из комнаты. Вид у них при этом самый что ни на есть скучающий и равнодушный, но когда они не возвращаются, я понимаю, что они отправились трахаться в спальню. Мне всегда казалось, что для женщин трахаться с Кайфоломом примерно то же, что с другими парнями пить чай или болтать. Рэйми рисует что-то мелками на стене. Он находится где-то в своей собственной вселенной, что, впрочем, устраивает и его, и всех вокруг. А я сижу и думаю о том, что сказала Элисон. Келли на прошлой неделе сделала аборт. Если я пойду к ней, то я побрезгую с ней трахаться, при условии, конечно, что она захочет. Потому что там, наверное, что-нибудь да остается после аборта: ошмётки какие-нибудь, обрезки или что там ещё? Я, наверное, просто тупой мудак. Элисон права: плохо я женщин знаю. И не только женщин. Келли живёт около «Инча» — автобусом туда хуй доедешь, а на такси у меня бабок не хватит. Может, и есть какой-нибудь автобус до «Инча», но я такого не знаю. Пожалуй, на самом деле правда заключается в том, что я слишком удолбан, чтобы трахаться, и слишком затрахан, чтобы просто разводить базары. Тут появляется десятый автобус, я вскакиваю в него и отправляюсь назад на Лейт-уок к Жан-Клоду Ван Дамму. Всю дорогу я предвкушаю, как он втопчет в грязь того наглого пидора.Дилемма торчка № 63
Пусть оно омоет меня снаружи, промоет насквозь… очистит меня изнутри. Мое внутреннее море. Проблема в том, что этот прекрасный океан носит на своих волнах столько ядовитого мусора и хлама… яд этот растворен в самих водах океана, но когда волны откатываются назад, все дерьмо оседает в моем организме. Океан в равной степени и дает, и берет: он смывает в воду мои эндорфины, подтачивает мои центры сопротивления боли, после чего они очень долго восстанавливаются. Какие жуткие обои в этой комнате, похожей на выгребную яму! Видно, их наклеил какой-то доходяга много лет назад… именно так, я ведь и есть тот доходяга, и с тех пор лучше я выглядеть не стал… но зато здесь все под моей потной рукой, ни до чего тянуться не надо: шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакетик с порошком. Все это клево, просто замечательно, но меня терзает страх, что мое внутреннее море вот-вот отступит от берегов, оставив мое тело забитым ядовитыми отбросами. Я начинаю варить ещё один дозняк. Дерзка ложку над пламенем свечи в трясущейся руке и ожидая, пока растворится ширево, я думаю: прилив длится все меньше и меньше, ядовитый отлив — всё дольше. Впрочем, даже эта мысль не сможет помешать мне.
Первый день Эдинбургского фестиваля
Бог троицу любит. Верно говорил мне Кайфолом: стоит хоть раз попробовать слезть раньше, чем настало время, чтобы поиметь горе. Учатся только на собственных ошибках, и вот чему я научился: главное — как следует подготовиться. Снять на месяц с предоплатой огромную пустую комнату с окнами на-Дюны. Слишком много ублюдков знают путь в мою квартиру на Монтгомери-стрит. Деньги вперед! Расстаться с живыми башлями труднее всего. А легче всего — вмазаться утречком на дорожку по левой вене. Мне же надо было продержаться, пока я не закончу со всеми приготовлениями. Затем я ракетой пронесся по Киркгейт, делая закупки в соответствии с составленным мною списком. Десять банок томатного супа «Хейнц», восемь банок грибного супа (его хорошо есть холодным), одна большая картонка ванильного мороженого (когда оно растает, его можно пить), две бутылки суспензии магнезии, одна бутылка парацетамола, одна упаковка ринстедовских пастилок для рта, одна баночка поливитаминов, пять литров питьевой воды, двенадцать банок изотонического напитка «Люкозад» и кое-какие журналы: легкая порнуха, «Виз», «Скотч футбол тудей», «Зе пантер» и т. д. Самым важным припасом удалось разжиться в родительском доме — это флакон с валиумом, принадлежащий моей матери. Я ничуть не стыжусь моего поступка. Она все равно теперь им не пользуется, а если ей все же понадобится валиум, то, учитывая её пол и возраст, наш мудак участковый пропишет его моей маме легко, как леденцы. Я старательно ставлю крестики напротив всех пунктов в моем списке. Мне предстоит тяжёлая неделя. В моей комнате нет даже ковра. Посередине этой берлоги валяется матрас, на котором разложен спальный мешок, рядом стоит электрообогреватель, а на деревянную табуретку, я поместил маленький чёрно-белый телевизор. А.ещё я раздобыл три коричневых пластиковых ведра и наполнил их до половины дезинфицирующим раствором. В них я буду соответственно собирать мое дерьмо, мочу и блевотину. Затем я выстраиваю банки с припасами и медикаменты так, чтобы до них можно было дотянуться, не вставая с кровати. Я вмазался в последний раз для того, чтобы справиться со всеми ужасами, сопряженными с походом по магазинам. А ещё эта вмазка должна мне помочь спокойно заснуть и начать наутро слазить с геры. После этого я буду аккуратно снижать дозы. Иначе никак: я уже чувствую надвигающийся упадок сил. Всё начинается как обычно — с легкой тошноты под ложечкой и приступа беспричинной паники. Как только я понимаю, что со мной, неприятное недомогание тут же плавно становится непереносимым. Зубная боль пронзает челюсти, вгрызается в глазницы, и все кости сотрясает жуткая, неудержимая, лишающая сил дрожь. По любому поводу на коже выступает ледяной пот: прибавьте ещё к этому озноб, от которого моя спина превращается в тонкий слой осенней изморози па крыше автомобиля. Пора действовать. Но я ещё не готов к тому, чтобы встретить врага лицом к лицу. Надо следовать старому проверенному методу: сползать потихоньку. Я могу заставить себя двигаться только ради того, чтобы добраться до геры. Один крошечный укольчик — и мои скрюченные конечности распрямятся, и я засну сном младенца. А уж как проснусь, так и завяжу. Свонни куда-то пропал, Сикер в тюряге. Остаётся один Рэйми. Схожу и позвоню говнюку с автомата из вестибюля подъезда. Мне показалось, что, пока я набирал номер, кто-то прошмыгнул мимо меня. Я вздрогнул, когда он прошёл, но мне вовсе не хотелось поворачиваться и выяснять, кто это был. К счастью, я здесь ненадолго и мне нет нужды заводить знакомства с соседями. Для меня всех этих долбоёбов попросту не существует. Ни единого. Только Рэйми. Монетка проваливается в щель. Голос какой-то телки. — Привет, — фыркает она. Что это с ней: грипп среди лета или она тоже сидит на гере? — Рэйми дома? Это Марк. Рэйми, очевидно, упоминал при ней обо мне, потому что, хоть я её и не знаю, она-то меня знает очень даже хорошо и, видно, с хуёвой стороны, потому что голос её тут же леденеет. — Рэйми уехал, — говорит она. — В Лондон. — В Лондон… Блин, а когда же он вернётся? — Не знаю. — Он ничего для меня не оставил, а? Ведь один раз может и повезти, мать твою, разве нет? — Нет, ничего… Трясущейся рукой я вешаю трубку на место. Передо мной стоит выбор: первый вариант, трудный, — вернуться обратно в комнату. Второй: позвонить этому говнюку Форрестеру и отправиться в Мьюирхаус, где меня, несомненно, кинут, всучив какую-нибудь дрянь. Короче, никакого выбора нет. Не проходит и двадцати минут, как я бормочу водителю автобуса: «До Мьюирхауса доеду?» — и сую мои сорок пять пенсов в сраную кассу. Какая-то старая кошёлка сверлит меня взглядом, когда я иду по проходу. Ясное дело, выгляжу я просто как полное говно. Но мне на это насрать. В этот момент для меня в этой жизни не существует ничего, кроме меня самого, Майкла Форрестера и ужасного пространства, разделяющего нас, которое, урча, пожирает автобус. Я сажусь на заднее сиденье на первом этаже. Автобус почти пуст. Напротив меня сидит какая-то клюшка и слушает своей плейер. Красивая? Мне до лампочки. Хотя плейер, по идее, это «ваше личное стерео», я очень хорошо слышу, что играет у клюшки в наушниках. Это песня Боуи… «Золотые годы».На полную катушку
Когда наконец мой дружок-говноед Рентой перестанет нести всякую слюнявую чушь мне на ухо? Я наблюдаю на брюках у телки, которая вертится передо мной, отчетливые ВЛТ (видимые линии трусов), и требуется полное сосредоточение моего внимания, чтобы не упустить ни одной детали. Да! Я так хочу и мне это по кайфу! Я гуляю на полную катушку, на полную, бля, катушку! Это один из тех дней, когда гормоны мечутся по моему телу, словно стальные шарики в машине для пинбола, и в голове у меня мелькают звуки и огни, которых никто больше не видит и не слышит. И что же предлагает нам эта Ренточка в такой чудесный, чисто коллекционный денек? У этого мудилы хватает наглости предложить, чтобы мы отправились назад в его сарай, где разит алкоголем, засохшей спермой и гниющим мусором, который не выбрасывали уже несколько недель, и смотрели мудацкий видик. Задёрнуть шторы, блокировать доступ солнца и собственные альфа-ритмы и смотреть, как он, зажав косяк в пальцах, хихикает, словно дебил, пялясь в ящик? Non, non, и ещё раз non, monsieur Renton[3] — Лоример вовсе не создан для того, чтобы сидеть в темной комнате со всяким сбродом и торчками из Лейта и пыхать шмаль с утра до вечера. «Ведь я был создан, чтобы любить тебя, крош-ка, а ты была создана для меня…» …жирная сука встала между мной и моим лимончиком с ВЛТ, заслонив своей дебелой жопой вид на её изящную попку. И как ещё она смеет носить леггинсы в обтяжку — знает, сука, какой нежный и требовательный желудок у нашего Лоримера!!! — Смотри, какая худышка! — саркастически замечаю я. — Пошёл на хер, блядский сексуальный шовинист! — хамит мне в ответ Ренточка. Меня так и тянет сделать вид, что я не вижу говнюка в упор. Друзья вообще отнимают море времени. Они все время пытаются сделать из тебя такую же социальную, интеллектуальную и сексуальную посредственность, как они сами. И все же мне придется срезать этого пидора, иначе он подумает, что меня уел. — То, что ты назвал меня в одной фразе сексуальным шовинистом и блядью, указывает на то, что ты сам имеешь такой же путаный и мудацкий взгляд на этот вопрос, что и большинство людей. Это задевает козла. Он пытается мямлить что-то бессвязное в жалкой попытке спасти положение. Ренточка — Лоример: счёт ноль один. Мы оба знали, что этим все кончится. Рентой, Рентой, выйди вон… Норт-Бридж и Саут-Бридж забиты бабьём под завязку. Здесь можно сегодня подцепить ватрушку любого цвета, веры и национальности. Да, блядь, именно так! Пора начинать движения. Две восточные девочки пялятся в карту. Лоример уполномочен заявить — это самое то, что нужно. Пусть Рента, чмо такое, делает все, что хочет, вбил себе в башку всякую американскую дурь. — Разрешите вам помочь? Куда вы хотите попасть? — спрашиваю я. Доброе старомодное шотландское гостеприимство, ах, перед этим невозможно устоять, это же Шон Коннери в юности, сам молодой Бонд, поскольку, девочки, он не станет брать вас на понт… — Мы ищем Королевскую Милю, — отвечает мне холёный голос, в котором звучит несомненный пафосный английский колониальный акцент. Что за маленькая сучка-недотрога. А Лоример ей говорит: «Послушай, тут давно стоит… прекрасная погода…» Разумеется, Ренточка смотрится жалко, словно обвисший член среди всего этого моря мокрощёлок. Иногда мне даже кажется, что этот пидор до сих пор считает, что эрекция нужна для того, чтобы пописать через высокую стену. — Мы вам покажем дорогу. Вы идете на спектакль? Ни на одно событие не слетается столько проблядушек, как на фестиваль. — Да. — И одна из куколок (фарфоровых) вручает нам бумажку, на которой написано: «Брехт „Кавказский меловой круг“ в исполнении Театральной группы Ноттингемекого университета». Однозначно — сборище усыпанных перхотью писклявых дрочил, которые старательно и бездарно изображают искусство, перед тем как отправиться работать на электростанцию, от которой у всех детей в округе лейкемия, или давать инвестиционные консультации, из-за которых закрываются фабрики и остаются без работы сотни людей. Но прежде всего перестанем ходить вокруг да около и перейдем прямо к делу. Все сучки одинаковы — прикинь, Шон, дружище? (Шон — это мой знакомый старикан, который, как и я, в молодости разносил молоко[4].) «Да, Лорри, уш в этом ты, пошалуй, не ошибаешшя». Старина Шон и я так походим друг на друга. Оба — коренные эдинбургские ребята, оба бывшие молочники. Я обслуживал только Лейт, в то время как Шон, если спросить любого старого мудилу, доставлял молоко чуть ли не в каждый дом в городе. Закон, полагаю, смотрел в те времена гораздо снисходительнее на детский труд. В чём мы не походим, так это внешне. Тут Лоример бьёт старину Шона по всем статьям. Тем временем Рента что-то там тараторит про «Отречение Галилея», «Мамашу Кураж», «Ваала» и тому подобное дерьмо. Сучкам, похоже, это нравится. Никогда не надо никого посылать на хер прежде времени. Этот хуесос тоже может чем-то иногда быть полезен. Мир удивителен. «Да, Лорри, чем дольше я шиву, тем меньше верю швоим глазам». И не говори, Шон. Восточные проблядушки отправляются на свой спектакль, но обещают пропустить вместе с нами по кружке в «Двух дьяконах» после. Но Рента говорит, что не может. Вот те, блин, дела. Он, видите ли, торопится на встречу с гребаной мисс Могадон, блин, Хейзел… так что мне придется в одиночку развлекать обеих куриц… если я, конечно, не прокину их вообще. Я — человек занятой. Делу — время, потехе — час, прикинь, Шон? «Абшолютно, Лорри». Я стряхиваю с хвоста Ренточку — пусть валит и травит себя наркотой, если ему это по душе. Ну и дружки у меня: Кочерыжка, Гроза Ринга, Бэгби, Мэтти, Томми. Они ЭКСКЛЮЗИВНЫ. Запомните, Э-К-С-К-Л-Ю-3-И-В-Н-Ы. Других таких просто нет. Сыт я по горло неудачниками, слабаками, безработными, торчками из микрорайонов и тому подобной шушерой. Я — динамичный молодой человек с амбициями и очень-очень-очень пробивной… «…социалисты думают о вас, товарищи, обо всем вашем классе, профсоюзе и обществе в целом». Забейте это все себе в жопу. «Консерваторы думают о вашем работодателе, вашей стране, вашей семье». А это забейте ещё глубже. Все очень просто: есмь только я, я, я, гребаный Я, Лоример Дэйвид Уильямсон, номер первый и, бля, последний, против всего мира, и мочилово предстоит серьёзное, потому что противник мухлюет. «Это просто, так просто, так просто…» Пошли они все на хер. «Я восхищен твоим яроштным индивидуалижмом, Лорри. Ты ужашно похож на меня в молодошти». Рад, что ты это заметил, Шон. Впрочем, многие высказывали подобное же мнение. Ни фига себе!.. Какой-то прыщеватый пидор вырядился в шарф с цветами «Хартс»[5]… да, эти ублюдки чувствуют себя здесь сегодня как дома. Только посмотрите на него: он прекрасно знает, как вызывающе выглядит. Я скорее бы вынес, если бы моя сестра пошла работать в бордель, чем если бы мой брат надел такой шарф, и блядью буду, если это не так… Вот те на, ещё одна обалденная клюшка впереди… туристка, рюкзак за плечами, загорелая… трах-тибидох-трах-тибидох… Чёрт, опять сорвалось. …куда пойти… может, пойти в тренажерный зал и качать там мускулы до седьмого пота, теперь у них к тому же появились сауна и солярий… мускулы должны сохранять тонус… от героинового психоза не осталось ничего, кроме неприятных воспоминаний. Две узкоглазые подружки, Марианна, Андреа, Эли… кому бы засадить сегодня ночью? Кто у нас самый знатный ёбарь? Конечно же, я. Возможно, даже удастся подцепить кого-нибудь в клубе. Публика там хоть куда, три основные группы: бабы, натуралы и голубые. Голубые обхаживают натуралов, которые в основном — здоровенные накачанные бычары с пивными животами, похожие на вышибал. Натуралы липнут к бабам, которые предпочитают покладистых изящных педиков. И ни один «шукин шын» не имеет того, что ему нужно, прикинь, Шон? «Лучше и не шкажешь, Лорри». Я надеюсь, что мне не попадется тот педик, который лип ко мне в последний раз. В кафетерии он сказал мне, что у него ВИЧ, но он не горюет, потому что это ещё не смертный приговор, а чувствует он себя сейчас как никогда хорошо. Какой мудак станет рассказывать незнакомому человеку такие вещи? Скорее всего вешал лапшу на уши. Жалкий гнойный пидор… да, кстати, вспомнил, надо купить резинок… впрочем, у нас в Эдинбурге пока ещё никто не поймал СПИД на клюшке. Говорят, что этот козёл Гогси подцепил его от бабы, но я припоминаю, что он некоторое время кололся в вену всяким дерьмом, когда сидел за решёткой. Так что, если ты не будешь ширяться с публикой типа Рентона, Кочерыжки, Свонни или Сикера, хер ты его подцепишь… и всё же… зачем искушать судьбу… а почему бы и нет… по крайней мере я-то здесь, я-то жив, потому что пока существует возможность позабавиться с телкой и с её кошёльком, так что в жопу все остальное, НИЧТО больше не заполнит эту огромную ЧЁРНУЮ ДЫРУ, похожую на сжатый кулак в центре моей сраной грудной клетки…Взрослея на глазах у почтенной публики
Несмотря на явное осуждение, которое она читает в глазах матери, Нина не может понять, что она сделала не так. Намеки были не вполне внятными. Сначала ей показалось, что она услышала «Прочь с дороги!», затем «Что ты сидишь и ничего не делаешь?». Группа родственников обступила кольцом тетушку Элис. Нина не видела Элис с того места, где она сидела, но суетливые возгласы, долетавшие к ней с другой стороны комнаты, наводили на мысль, что её тётушка попала в какую-то историю. Мать поймала взгляд Нины и посмотрела в ответ с таким выражением, с каким могла бы смотреть одна из голов гидры. Сквозь возгласы типа «Ну полно, полно» и «Хороший он был человек» Нина уловила, как мать произнесла одними губами: «Сделай чай!» Нина попыталась игнорировать полученный сигнал, но мать продолжала настойчиво шипеть, направляя струйку слов через всю комнату к Нине: «Сделай ещё чаю!» Нина швырнула бывший у неё в руках номер NME на пол, сползла с кресла и направилась к длинному обеденному столу, сняла с него поднос и поставила на него чайник и почти пустую молочницу. Добравшись до кухни, они изучила своё лицо в зеркале, сосредоточившись на угре над верхней губой. Её чёрные волосы были уложены под гребень и уже засалены, хотя она вымыла их не далее как прошлым вечером. Она потерла живот, слегка раздувшийся от скопления лишней жидкости. Близились месячные, а она всегда ужасно тяжело их переносила. Нина могла бы принять участие в этом странном празднике горя, но с её точки зрения это было бы совсем не прикольно. Напускное безразличие к смерти дядюшки Энди, которое она демонстрировала, было напускным только отчасти. Когда она была ещё маленькой, она любила Энди больше всех своих родственников, потому что он умел её развеселить — по крайней мере так все утверждали. В каком-то смысле ей даже помнилось что-то в этом роде. Что-то такое действительно имело место: смех, щёкотка, игры, неограниченный запас конфет и мороженого. Но она не видела никакой эмоциональной связи между той маленькой девочкой и своим нынешним «я», а следовательно, и никакой связи между ней и Энди. Более того, выслушивая воспоминания родственников о днях её младенчества и детства, она готова была сквозь землю провалиться от неловкости. Ведь тем самым они предавали её нынешнюю, Кроме того, это было совсем не прикольно. К тому же она и так постоянно была в трауре, о чем ей все при случае напоминали. Боже мой, какие все же они зануды, эти её родственники! На светское общение их подвигали только мрачные события, уныние сближало их словно некая клейкая масса. — Эта девчонка всё время носит чёрное. В мои времена девочки носили яркие платьица, а не пытались выглядеть как вампиры. Дядюшка Боб, жирный, тупой дядюшка Боб сказал это. Родственники засмеялись. Все как один. Глупый, пошлый смех. Скорее нервный смех испуганных детей, пытающихся угодить известному на всю школу хулигану, чем смех взрослых людей, услышавших смешную шутку. Нина впервые поняла разумом, что смех — это нечто большее, чем просто реакция на юмор. Он необходим, чтобы разрядить обстановку и продемонстрировать сплоченность перед лицом старухи с косой. Кончина Энди передвинула для каждого из них вопрос о собственной смерти на несколько пунктов выше в повестке дня. Чайник звякнул. Нина заварила чай и понесла его назад в комнату. — Успокойся, Элис. Успокойся, ласточка. Вот Нина чай принесла, — ворковала тетушка Эврйл. Нина подумала, не слишком ли много ожидает тетушка Эврил от обычного чая марки «Пи-Джей Типе». Сможет ли он заменить Элис супруга, с которым та прожила двадцать четыре года? — Жуткое дело, если проблемы с мотором начинаются, — констатировал дядюшка Кении. — По крайней мере хоть не мучился. Рачок-то гораздо хуже — гниёшь заживо и корчишься от боли. У нашего папы тоже мотор накрылся. Проклятие рода Фицпатриков. Я о твоём дедушке говорю. При этом он посмотрел на двоюродного брата Нины Малькольма и улыбнулся. Хотя Малькольм приходился Нине кузеном, он был всего лишь на четыре года моложе, чем дядюшка, а выглядел даже старше его. — Наступит день, и обо всем этом навсегда позабудут — и о раке, и о проблемах с мотором, — уверенно заявил Малькольм. — Ну да, прогресс медицины, ясное дело. Как у твоей Эльзы дела, кстати? — Она будет делать ещё одну операцию. На фаллопиевых трубах. Это нужно вот для чего… Нина повернулась и вышла из комнаты. Она знала, что теперь Малькольм будет долго и нудно рассказывать об операции, которую собирается сделать его жена, чтобы они смогли зачать ребенка. Когда люди заводили разговоры на такие темы, у неё даже кончики пальцев холодели. Почему это они воображают, что это кому-то интересно? И что заставляет женщин решаться на подобные ужасы для того, чтобы завести орущего сопляка? И что должен сделать мужчина, чтобы заставить женщину пойти на это? Она уже выходила в коридор, когда позвонили в дверь. Это были тетушка Кейти и дядюшка Дэйви. Им понадобилось немало времени, чтобы добраться из Лейта в Бонниригг. Кейти обняла Нину: — Ох, солнышко моё! Где она? Где Элис? Нина любила тетушку Кейти. Она была самой дружелюбной из всех её тетушек и относилась к Нине не как к ребёнку, а как к взрослому человеку. Кейти тем временем подошла к Элис, которая приходилась ей невесткой, затем к своей сестре Ирэн, матери Нины, и своим братьям Кении и Бобу — именно вот в таком порядке. Нина подумала, что с порядком этим она полностью солидарна. Дэйви ограничился тем, что сдержанно кивнул всем присутствующим. — Боже мой, вы не так уж долго и добирались до сюда на вашей развалине, Дэйви, — сказал Боб. — Я просто знаю хороший объезд — в этом все дело. Начинается сразу за Портобелло, выходит ка трассу почти перед самым Боннириггом, — покорно разъяснил Дэйви. В дверь позвонили снова. На этот раз пришёл доктор Сим, семейный врач. Вид у него был деловой и бойкий, если не считать маски скорби на лице. Он предпринимал отчаянные попытки выразить соболезнование, не утеряв при этом ни капли вызывающего доверие клиентов прагматизма. В конце концов он пришёл к выводу, что у него это не так уж плохо выходит. Нина пришла к тому же выводу. Орда запыхавшихся тетушек вилась вокруг врача, словно поклонницы вокруг рок-звезды. Вскоре в сопровождении Боба, Кении, Кейти и Дэйви доктора повели на второй этаж. Как только все начали выходить из гостиной, Нина поняла, что у неё начались месячные. Она стала подниматься следом за родственниками по лестнице. — Оставайся там! — прошипела Ирэн своей дочери, обернувшись. — Но мне нужно в туалет! — гневно ответила Нина. Оказавшись в санузле, она принялась раздеваться, начав со своих чёрных кружевных перчаток. Оценив причиненный ущерб, она обнаружила, что, хотя трусики протекли, чёрные леггинсы остались чистыми. — Блядь! — выругалась она, увидев, что густые, тёмные капли крови падают на коврик. Она оторвала несколько полосок туалетной бумаги и приложила их, чтобы задержать кровь. Затем обшарила шкафчик, но не нашла ни тампонов, ни прокладок. Неужели Эллис была такой старой, что у неё уже начался климакс? Кто знает. Намочив туалетную бумагу водой, она кое-как стерла с коврика большую часть пятен. Затем Нина быстро окатилась душем и, изготовив импровизированную прокладку из туалетной бумаги, быстро надела всё, кроме трусиков, которые она постирала в раковине, отжала и засунула в карман куртки. Затем она выдавила угорь над верхней губой и почувствовала себя намного лучше. Нина услышала, как вся толпа спускается вниз. «Мутное местечко, — подумала она, — надо отсюда по-быстрому сваливать». Она поджидала только удобного момента, чтобы развести мать на наличные и отправиться в Эдинбург с Шоной и Трейси на концерт одной группы, который должен состояться в «Карлтон студиос». Ей не очень улыбалось тусоваться во время месячных, потому что Шона сказала ей, что парни чувствуют, что с тобой, они это словно чуют, что ты с собой ни делай. Шона в парнях разбиралась. Она была на год младше Нины, но уже делала это дважды: один раз с Гремом Редпасом и другой — с одним французским парнем, с которым познакомилась в Эвиморе, Нина ещё ни с кем не была и ни с кем этого не делала. Впрочем, почти все её подруги уверяли, что это — полное дерьмо. Парни все или тупые, или угрюмые и скучные, или же, напротив, слишком нервные. Нине нравилось впечатление, которое она производила на парней, она любила подмечать оцепенелое, дурацкое выражение у них на лицах, когда они смотрели на неё. Когда она все же сделает это, то выберет кого-нибудь постарше, кого-нибудь, кто уже знает что к чему. Но, разумеется, не кого-нибудь вроде дядюшки Кении, который смотрит на неё как голодный кобель, налитыми кровью глазами, многозначительно облизывая губы. Она испытывала странное ощущение, словно дядюшка Кении, невзирая на свой возраст, мало чем отличается от тех бестолковых мальчишек, с которыми имеют дело Шона и ей подобные. Несмотря на свои сомнения относительно концерта, она понимала, что единственная альтернатива — это остаться дома и таращиться в ящик. В частности, смотреть вместе с матерью и её засранцем-братом «Игру поколения Брюса Форсайта». Дядюшка всегда приходит в невероятное возбуждение, когда предметы начинают появляться на ленте конвейера, и называет их вслух громким визгливым и манерным голосом. Мама ей в гостиной даже курить не позволяет. А вот Дуги, своему слабоумному дружку, позволяет. Для него курево — хиханьки-хаханьки, а для Нины — основная причина рака и сердечных заболеваний. Так что покурить Нина уходит в спальню, а это страшная морока. В спальне холодно, и пока радиатор разогревается, Нина успевает выкурить, наверное, пачку «Мальборо». Нет уж, пусть идут они в жопу — сегодня вечером Нина попробует счастья на концерте. Выйдя из ванной, Нина бросила взгляд на дядюшку Энди. Труп лежал на кровати, прикрытый простынями. «Могли бы рот-то ему закрыть», — подумала она. Из-за открытого окоченевшего рта создавалось такое впечатление, словно дядюшка, напившись, воинственно спорит с кем-то о футболе или политике. Тело казалось очень тощим и морщинистым, но таким оно было и при жизни. Она вспомнила, как её щекотали под рёбрами эти настойчивые, вездесущие, костлявые пальцы. Возможно, дядюшка Энди умер уже давно. Нина решила порыться в ящиках и посмотреть, не найдется ли у тетушки Элис каких-нибудь трусиков, которыми можно было бы воспользоваться. В верхнем ящике комода оказались сплошные носки и майки дядюшки Энди. Белье тетушки Элис лежало во втором ящике сверху. Нину поразило, каким разнообразием оно отличалось: там было всё, от невероятного размера панталон, доходивших Нине ниже колен, до крошечных кружевных трусиков, которые Нина с большим трудом могла представить на своей родственнице. Одна пара была сделана из того же материала, что и чёрные кружевные Нинины перчатки. Она сняла перчатки, чтобы попробовать, каковы трусики на ощупь. Хотя они ей очень понравились, она всё же взяла розовую пару в цветочек и отправилась обратно в ванную, чтобы надеть их. Спустившись вниз, она обнаружила, что за время её отсутствия чай в качестве катализатора социального контакта сменился алкоголем. Доктор Сим стоял со стаканом виски в руке и беседовал с дядюшкой Кении, дядюшкой Бобом и Малькольмом. Она задумалась, станет ли Малькольм расспрашивать доктора про фаллопиевы трубы. Мужчины пили с видом серьёзной решимости на лицах, словно выполняли некий долг. Несмотря на общее горе, в воздухе тем не менее витало что-то вроде облегчения. У Энди был уже третий инфаркт, и теперь, когда он оказался последним, все могли жить дальше спокойно, не вздрагивая каждый раз, когда в трубке раздавался голос Элис. Появился другой кузен, Джефф, брат Малькольма. Он посмотрел на Нину взглядом, в котором она уловила нечто сродни ненависти. Это было странно и неприятно. В любом случае он был безобидным дрочилой, как и все остальные кузены Нины. У тетушки Кейти и дядюшки Дэйви (который родился в Глазго и к тому же в протестантской семье) имелось двое сыновей: Билли, который только что вернулся из армии, и Марк, который, как говорили, сидел на наркотиках. Они не приехали, поскольку практически не знали Энди, да и вообще никого из боннириггекой родни. Возможно, приедут на похороны. А возможно, и нет. У Кейти и Дэйви ещё был третий сын, Дэйви-младший, который умер где-то с год назад. Он родился умственно и физически неполноценным и большую часть своей жизни провел по больницам. Нина видела его только однажды: он сидел, скрюченный, в кресле-каталке, с бессмысленным взглядом и отвалившейся челюстью. Она терялась в догадках, как Кейти и Дэйви отнеслись к его смерти. Опять-таки горе, несущее облегчение. Чёрт! Джефф направлялся к ней с явным намерением поговорить. Однажды она показала его Шоне, и та сказала, что он очень похож на Марти из группы «Wet Wet Wet». Хотя Нина ненавидела и Марти, и всю группу «Wet Wet Wet», она решила, что всё же Марти не похож на Джеффа. — С тобой все в порядке, Нина? — Да. Дядюшка Энди, правда, ужасно? — А что тут скажешь? — Джефф пожал плечами. Ему стукнуло двадцать один, а для Нины это была уже глубокая старость. — Когда школу-то окончишь? — спросил он её. — В следующем году. Я хотела уйти уже сейчас, но мама заставила меня остаться ещё на год. — Сдать промежуточные[6]? — Угу. — Что будешь сдавать? — Английский, математику, арифметику, историю искусств, счетоводство, физику, обществоведение. — И что, всё сдашь? — А что, чего там трудного? Разве что математика. — А потом что? — Работать пойду. Или на пособие сяду. — Не хочешь остаться ещё на год и сдать повышенные? — Не-а. — Надо. Тогда сможешь поступить в университет. — Зачем? Джефф призадумался: он недавно окончил филфак и теперь сидел на пособии. Как и большинство его однокурсников. — Там весело, — сказал он наконец. Тут Нина поняла: что-то, что она приняла за ненависть, было на самом деле просто похотью. Он, очевидно, начал пить ещё до того, как приехал сюда, и теперь вел себя несколько развязно. — Ты очень выросла, Нина, — сказал он. — Ага, — сказала она, краснея, чувствуя это и ненавидя себя за то, что краснеет. — Не хочешь свалить отсюда куда-нибудь? Ну, в смысле, в паб пойти? Мы бы могли выпить где-нибудь по соседству. Нина задумалась над предложением. Даже если Джефф будет нести всякую ерунду про свою студенческую жизнь, это всё равно веселее, чем оставаться здесь. Кто-нибудь увидит их в пабе — это же Бонниригг, — и пойдёт болтовня. Шона и Трейси узнают и начнут её расспрашивать, кто этот темноволосый взрослый парень. Ей подворачивалась слишком увлекательная возможность, чтобы упустить её. И тут Нина вспомнила про перчатки. По рассеянности она позабыла их на комоде в комнате Энди. Она тут же извинилась перед Джеффом: — Ладно, я согласна, только погоди, в туалет схожу. Перчатки лежали там же, где она их оставила. Она подобрала их и положила в карман куртки, но там уже находились её мокрые трусики, так что пришлось тут же вынуть их и переложить в другой карман. Она снова посмотрела на Энди. Что-то в нём явно было не так. Кожа блестела от пота. Затем она увидела, как труп дернулся. Боже, он действительно дёрнулся! Затем он дёрнулся ещё раз. Она взяла дядюшку за руку — рука была тёплой. Нина сбежала вниз по лестнице: — Дядюшка Энди! Мне кажется, мне кажется… вам нужно сходить туда… похоже, он… похоже, он… он всё ещё жив… Все присутствующие недоуменно посмотрели на неё. Кении отреагировал первым: он помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки враз. За ним устремились Дэйви и доктор Сим. Элис била нервная дрожь, она стояла с открытым ртом и, видимо, не вполне понимала, что происходит. — Он хороший был… не бил меня никогда… — бормотала она, словно в бреду. Затем стадный инстинкт все же вынудил её последовать за остальными. Кении потрогал потный лоб брата, а затем взял его за руку. — Да он горячий! Энди не умер! ЭНДИ НЕ УМЕР! Сим уже собрался было обследовать тело, когда его отпихнула в сторону Элис, которая, стряхнув с себя наконец оцепенение, упала на теплое, облаченное в пижаму тело. — ЭНДИ! ЭНДИ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? Голова Энди качнулась из стороны в сторону, но глупое, застывшее выражение на его лице оставалось прежним, а обмякшее тело не шевелилось. Нина нервно хихикнула. Элис схватили и оттащили в сторону, словно опасного психического больного. Мужчины и женщины суетились вокруг неё и говорили что-то утешительное, а доктор Сим тем временем осмотрел тело. — Увы, мистер Фицпатрик всё же мёртв. Сердце не бьётся, — мрачно заявил Сим. Затем он засунул руку под покрывало, отошёл от кровати и выдернул штепсель из розетки. Потянув за белый шнур, он вытянул из-под кровати выключатель. — Кто-то оставил включённым электрическое одеяло. Это объясняет теплоту тела и потливость, — заявил он. — Боже мой, ну и дела, — рассмеялся Кении, но, увидев, как сверкнули глаза Джеффа, принялся оправдываться: — Энди бы сам ржал как надорванный. У него с юмором всё в порядке было, — и развёл руками. — Говно ты такое… тут же Элис… — проговорил, запинаясь, Джефф, перед тем как молнией вылететь из комнаты. — Джефф, Джефф, погоди, приятель… — кричал ему вслед Кении, но входная дверь уже хлопнула. Нине казалось, что она лопнет от смеха. У неё даже закололо под ребрами от того, что она изо всех сил пыталась сдержать смех. Кейти обняла её. — Всё в порядке, солнышко. Успокойся. Не переживай. — И тут Нина поняла, что рыдает, словно малое дитя. Рыдает самозабвенно и навзрыд, чувствуя, как напряжение оставляет её и как тело её безвольно мякнет в объятиях тетки. Воспоминания, светлые детские воспоминания овладели всем её существом. Воспоминания о том счастье и любви, окруженная которыми она когда-то жила в доме дядюшки Энди и тетушки Элис.Победа, одержанная в первый день нового года
— С Новым годом тебя, говнюк ты эдакий! — И Франко заключил Стива в свои объятия. Стиву показалось, что ему порвали несколько шейных мышц, прежде чем, напряженный, трезвый и настороженный, он вырвался из объятий и тут же попытался ответить на приветствие со всей сердечностью, на которую был способен. Затем пришлось ответить ещё на целый ряд приветствий — кто-то сокрушал его пятерню в своей, хлопал с размаху по каменной спине, целовал его тугой и неласковый рот. Но все, что волновало его в настоящий момент, сводилось к словам «телефон», «Лондон» и «Стелла». Она не позвонила. Хуже того, когда позвонил он, её не оказалось дома. И на квартире у матери ее тоже не оказалось. Уехав в Эдинбург, Стив оставил поле боя в полном распоряжении Кейта Милларда. Сукин сын наверняка этим воспользовался. Наверняка они сейчас снова были вместе, как и прошлой ночью. Миллард был бездельником, впрочем, как и Стив и как Стелла, но, поскольку Стелла в глазах Стива казалась также самым прекрасным существом на земле, это делало её бездельницей в меньшей степени, а может, даже и вовсе не бездельницей. — Расслабься, мать твою так! Это же Новый год, а не хер собачий! — говорил Франко с таким выражением, словно отдавал приказ. Такая у него была манера. Люди должны чувствовать себя счастливыми, чего бы им это ни стоило. Обычно требовать от них этого не приходилось, они и так резвились, как сумасшедшие. Для Стива оказалось непростой задачей перейти в окружавший его мир из того, который он только что оставил. Он чувствовал, что буквально все на него смотрят. Кто эти люди? Чего они хотят? Ответ лежал на поверхности: это были его друзья и они хотели его, Стива. Песня, доносившаяся с проигрывателя, ввинчивалась в его мозг, усугубляя страдания.* * *
* * *
Стиви в унынии сел на пол. В таком шуме никакого телефона не услышишь. — Заткнитесь немедленно! — орал Томми. — Это же моя любимая песня. На проигрывателе «The Wolvetones» исполняли «На берегах Ванны»:Всё ясно без лишних слов
Я слышу жуткий крик откуда-то из соседней комнаты. Кайфолом, прикорнувший в отрубе на подоконнике рядом со мной, приходит в чувство, словно собака, услышавшая свисток, и начинает озираться по сторонам. Я вздрагиваю. Крик надвигается прямо на нас. Лесли влетает в комнату, вереща. Жуткий звук. Я хочу, чтобы она заткнулась. Немедленна. Я не смогу этого вынести. Да и никто не смог бы! В жизни ничего никогда не хотел так, как чтобы она немедленно заткнулась. — Умерла… девочка умерла… Луна… умерла… о Боже… сраный Боже… — Вот и все, что мне удалось разобрать из тех ужасных звуков, которые она издавала. Затем она рухнула на изношенную кушетку. Я уставился на коричневое пятно на степе прямо над ней. Что за хуйия? Откуда оно взялось, это пятно? Кайфолом уже на ногах, глаза навыкате, как у жабы. Вот кого он мне все время напоминает — жабу. В частности, из-за того, как он подскакивает и как от полной неподвижности моментально переходит к повышенной прыгучести. Он взирает на Лесл, и несколько секунд, затем кидается в спальню. Мэтти и Кочерыжка озираются непонимающе по сторонам, по даже сквозь героиновый туман до них доходит, что случилось какое-то говно. До меня-то уже дошло. Черт побери, я-то всё понял. И тут я говорю то, что я всегда говорю, когда случается какое-нибудь говно. — Пойду сварю раствор, — говорю я. Мэтти впивается в меня глазами и согласно кивает. Кочерыжка встает и перебирается на кушетку, поближе к Лесля. Та лежит, обхватив голову руками. Какое-то мгновение мне кажется, что Кочерыжка погладит её. Я очень на это надеюсь. Я так хочу, чтобы он это сделал, но он просто сидит и смотрит на неё. Даже отсюда мне видно, что он просто уставился на большую родинку у неё на шее. — Это я виновата… я во всём виновата… — рыдает Лесли. — Э, Лес… типа, Марк сейчас раствор сварит, э… ну, типа, ты понимаешь… — говорит ей Кочерыжка. Это первые слова, которые он сказал за несколько дней. Судя по всему, мудила все это время их репетировал. Возвращается Кайфолом. Всё его тело напряжено, особенно шея, которая выглядит так, словно на неё надет невидимый ошейник. Голос его звучит ужасно: он напоминает мне голос демона из фильма «Изгоняющий дьявола». Мне становится страшно. — Блядь… вот она, блядская жизнь, прикинь? Когда что-нибудь в этом роде случается, хуй ли тут можно сделать? Прикинь? Я никогда не видел его таким раньше, а ведь я знаю этого мудилу практически всю жизнь. — Что стряслось, Ломми? Что, блядь, происходит? Он подходит ко мне с таким видом, словно собирается пнуть. Мы с ним лучшие дружбаны, но иногда, по пьянке или по злобе, нам случается бить друг друга, если кто-нибудь что-нибудь брякнет. Не всерьёз, так, чтобы выпустить пар. Дружбаны могут себе это позволить. Но не сейчас, не сейчас, когда меня начинает ломать. Мои кости разлетятся на тысячу осколков, если этот гондон меня пнёт. Но он просто становится рядом. Слава Богу! Спасибо тебе, Кайфолом, спасибо, Лоример. — Какой пиздец! Какой охуенный пиздец! — стонет он высоким жалобным голосом, словно собака, которую переехала машина, и вот она лежит на мостовой, скулит и ждет, пока какой-нибудь говнюк не пожалеет её. Мэтти и Кочерыжка с трудом встают и плетутся в спальню. Я иду вслед за ними, подталкиваемый сзади Кайфоломом. Присутствие смерти в комнате я почувствовал ещё до того, как увидел малышку. Она лежала лицом вниз в своей кроватке. Совсем холодная и мертвая, с синими кругами под глазами. Мне даже прикасаться к ней не нужно было, чтобы это понять. Лежит словно кукла в ящике с игрушками. Такая крошечная. Такая маленькая. Маленькая Луна. Жуткое дело! — Маленькая Луна… Боже мой, чувак, не могу поверить… какой ужас… — говорит Мэтти, тряся головой. — Как это, бля, хуёво… ну, типа бля… — Кочерыжка роняет подбородок на грудь и тяжко вздыхает. Голова у Мэтти по-прежнему трясется. Он выглядит так, словно вот-вот сдуется, как воздушный шарик. — Я повалил отсюда, чуваки. Не могу смотреть на это блядство. — Пошёл на хуй, Мэтти! Ни один говнюк не выйдет отсюда! — кричит Кайфолом. — Остыньте, чуваки. Остыньте, — еле слышно бормочет Кочерыжка. — У нас здесь полно ширева. По улице уже несколько недель толпами ползают чёртовы наряды. Мы получим срок и надолго сядем. Там снаружи каждый второй ублюдок — полицейский, — говорит Кайфолом, пытаясь взять себя в руки. Мысль о копах всегда помогает взять себя в руки. В отношении наркотиков мы придерживаемся классических либеральных убеждений и яростно выступаем против вмешательства государства в любых формах в нашу частную жизнь. — Верно, но всё же нам нужно отсюда сваливать. Как только мы свалим и унесём отсюда всё ширево, Лесли сможет вызвать врачей и полицию, — поддерживаю я Мэтти. — Ну… может, нам всё же стоит остаться с Лес, типа. Ну, мы же её дружбаны и всё такое. Прикинь? — встревает Кочерыжка. Подобная солидарность выглядит несколько нереально при сложившихся обстоятельствах. У Мэтти вновь начинает трястись голова. Он только что отсидел шесть месяцев в Саутоне. Если он снова попадет туда, то мало ему не покажется. А на улице и вправду было полно свиней. По крайней мере нам так казалось. Яркие образы, нарисованные Кайфоломом, произвели на меня гораздо больше впечатления, чем призывы Кочерыжки к сплоченности. К тому же не могло быть и речи, чтобы смыть все наши запасы ширева в унитаз. Я предпочел бы сесть в тюрьму, — Я так это понимаю, чуваки, — говорит Мэтти, — это же ребенок Лесли, прикинь? Может быть, если бы она за ним лучше смотрела, он бы и не умер. Мы-то тут при чем? Кайфолом начинает потихоньку пыхтеть. — Мне неприятно это говорить, но Мэтти прав, — говорю я. Меня ломает уже всерьёз. Всё, что я хочу, — это вмазаться и закочумать. Но Кайфолом колеблется. Это не совсем в порядке вешей. Как правило, этот говнюк выкрикивает приказы направо и налево независимо от того, слушает ли его кто-нибудь или нет. Кочерыжка говорит: — Мы не можем, типа, оставить Лес одну с таким головняком, типа, ну, блядь, всё ясно же, прикинь? Ну, вы, типа, поняли? Я смотрю на Кайфолома. — От кого у неё ребенок? — спрашиваю я. Кайфолом молчит. — От Джимми Макгилвари, — говорит Мэтти. — Вот уж хуй, — говорит Кайфолом с презрительной ухмылкой. — А ты тут чего изображаешь из себя святую невинность? — обращается ко мне Мэтти. — Я? Ты спятил? Не неси хуйни! — откликаюсь я, и вправду изумленный гнусными намеками этого козла. — Но ты же с ней спал, Рента. На вечеринке у Бобби Салливана. — Нет, чувак, я никогда не спал с Лесли. Я говорю им чистую правду, но тут же понимаю, что в этом и состоит моя ошибка. В определённых кругах люди всегда считают, что твои слова надо понимать с точностью до наоборот, особенно если речь идёт о сексе. — Почему же тогда ты оказался с ней в одной постели тогда утром у Салливана? — Я отрубился наглухо, чувак. Ничего не соображал. Мне бы тогда и дверной порог за подушку сошёл. Да я уж и не вспомню, когда последний раз трахался. Моё объяснение звучит для них убедительно. Они знают, как давно и плотно я сижу и что это означает в смысле сексуальных перспектив. — Ну, типа… э-э-э… кто-то говорил, что это… э-э-э… типа, от Сикера… — выдвигает гипотезу Кочерыжка. — Это не от Сикера… — Кайфолом отрицательно мотает головой. Он кладёт свою руку на холодную щеку мертвой маленькой девочки. Слёзы выступают у него в глазах. Я тоже готов расплакаться. У меня в груди комок. Хотя бы эта тайна раскрылась. Личико крохотной Луны очевиднейшим образом похоже на лицо Лоримера Уиль-ямсона. Затем Кайфолом закатывает рукав своей куртки и показывает на воспалённые следы уколов: — Никогда больше не притронусь к этому говну. С этого дня завязываю. — На его лице появляется то самое порнографическое выражение, которое он использует, когда хочет, чтобы ему дали денег или легли с ним в койку. Я почти верю ему. Мэтт смотрит на Кайфолома: — Тормозни, Ломми. Зачем спешить с выводами? Какая связь между ребенком и ширевом? И Лесли тоже не виновата. Только псих может такое подумать. Она была хорошей матерью. Она любила девочку. Никто не виноват. Внезапная смерть, и все такое. С грудничками случается, я слышал. — Да, типа, и я слышал… ну, в общем, понятно, да? — присоединился Кочерыжка. Я почувствовал прилив любви к ним всем — к Мэтти, Кочерыжке, Кайфолому и Лесли. Я хотел сказать им что-то очень нежное, но все, что я смог из себя выдавить, это: — Пойду сварю раствор. Все посмотрели на меня как-то косо, но я пожал плечами, сказал: — А что тут ещё сделаешь? — и направился в гостиную. Боже мой, там же Лесли! А что я могу ей сказать в такой ситуации? В таких ситуациях толк от меня никакой. Даже меньше, чем никакой — толк от меня измеряется отрицательной величиной. Лесли лежит как мертвая. Я думаю, что, наверное, стоит подойти к ней, утешить, обнять, но у меня болят и трещат все кости. Я просто не могу заставить себя ни к кому прикоснуться. Вместо этого я бормочу: — Ужасно жаль, Лес… впрочем, никто не виноват… Внезапная смерть и все такое… маленькая Луна… хорошая девочка была, славная… охуенно жаль… такой облом, чувиха, вот что я тебе скажу… Лесли поднимает голову и смотрит на меня. Её худое бледное лицо выглядит словно череп, завернутый в полупрозрачный целлофан, глаза красны, словно мясо, вокруг — сплошные черные круги. — Ты варить пошёл? Мне нужно вмазаться, Марк. Мне так нужно вмазаться. Давай, Марк, вари скорее… Наконец-то от меня будет хоть какая-нибудь польза. По всей квартире разбросаны иглы и шприцы. Я пытаюсь вспомнить, какие из них мои. Кайфолом не раз говорил, что никогда не ширяется ни с кем из одной машинки. Врет он. Когда чувствуешь себя так, как я сейчас, разницы уже никакой. Я взял ближайшую ко мне, которая по крайней мере явно не принадлежит Кочерыжке — тот ведь сидел у другой стены. Если Кочерыжка до сих пор не инфицирован, то правительство должно немедленно направить в Лейт комиссию статистиков, потому что теория вероятностей явно дает здесь сбой. Я извлекаю мою ложку, зажигалку, ватные шарики и тот белый порошок — состоящий в основном из «Аякса» или «Тайда», — который Сикер имеет наглость именовать героином. Все остальные сползаются вслед за мной в гостиную. — Уйдите со света, ребята, — бормочу я сквозь зубы, отгоняя всех говнюков в сторону движением руки. Я понимаю, что изображаю из себя крутого системщика, и ненавижу себя за это, потому что это отвратительно — когда кто-нибудь принимается разыгрывать эту роль у тебя на глазах. Никто из тех, кто побывал в этой роли, никогда не сможет отрицать, что власть развращает. Все ублюдки делают шаг назад и молча наблюдают за варкой. Моим ёбаным друзьям придется немного подождать. Это ясно без всяких слов.* * *
Дилемма торчка № 64
— Марк! Марк! Открой дверь! Я же знаю, что ты дома. Я же знаю. Это моя мама. Давненько я её не видел. Я лежу в нескольких футах от двери, ведущей в узкий коридор, который кончается ещё одной дверью, а за ней стоит моя мама. — Марк! Пожалуйста, сыночек, открой дверь! Это. твоя мама, Марк! Открой дверь! Похоже, что моя мама плачет: последнее слово звучит как «две-е-е-рь». Я люблю мою маму, люблю её очень сильно, но мне трудно подобрать слова, чтобы выразить это чувство, и поэтому трудно, вернее — почти невозможно, сказать ей об этом. Но я все равно люблю ее. Настолько люблю, что не хочу, чтобы у неё был такой сын, как я. Я хочу, чтобы она подыскала мне замену. Я хочу этого, потому что сомневаюсь, что когда-нибудь стану другим. Я не могу подойти к двери. Ни за что на свете. Вместо этого я решаю сварить ещё один дозняк. Мои болевые центры говорят мне, что уже пора. Уже. Боже, жить становится все труднее день ото дня! В ширево добавляют слишком много всякого дерьма. Это видно по тому, как оно очень плохо растворяется. Какой все же гондон этот Сикер! Надо время от времени заглядывать к старикам. Вот выйду и первым делом загляну к ним — разумеется, после того как доберусь до Сикера.
Её мужик
Ёбаный в рот. А мы-то всего лишь зашли пропустить по рюмке. Совсем психом стал. — Ты видел. Вконец ебнулся, — говорит Томми. — Да забей ты на это болт, чувак. Не ввязывайся. Ты же не знаешь их дела, — говорю я ему. Но я тоже это видел. Ясно как божий день. Он её ударил. Не залепил пощечину или что-нибудь в этом роде — врезал изо всей силы. Жуткое зрелище. Я рад, что рядом с ними сидел Томми, а не я. — Потому что я тебе, бля, сказал! Вот, бля, почему! — Парень снова орёт на девушку, но никому до этого и дела нет. Здоровенный детина за стойкой бара со светлыми волосами, завитыми «штопором», оборачивается и улыбается, а затем продолжает наблюдать за поединком в дартс. А из парней, играющих в дартс, никто даже не оборачивается. — Тебе ещё? — Я показываю на практически пустой стакан. — Да. Как только я добираюсь до стойки, все начинается снова. Я слышу это, как, впрочем, бармен и детина с волосами, завитыми «штопором». — Ну давай, валяй, сделай это ещё раз! — поддразнивает она его. Она говорит словно привидение — громко и визгливо, но губы при этом не двигаются. Догадаться, что это её голос, можно только потому, что звук доносится именно оттуда. Блядский паб почти пуст. Мы могли с таким же успехом зайти в любое другое место. А зашли сюда. Он бьёт её по лицу. Кровь брызгает из разбитых губ. — Ударь меня снова, мужлан вонючий. Ну, давай! Он бьёт. Она вскрикивает, а затем начинает плакать, закрыв лицо руками. Он садится в нескольких дюймах от неё и смотрит на неё, приоткрыв рот. — Любимые дерутся, только тешатся, — улыбается гондон с волосами «штопором», поймав мой взгляд. Я улыбаюсь ему в ответ. Не знаю даже почему. Просто хочется, чтобы все вокруг были друзьями. Я никогда ни одному мудаку не скажу об этом, но у меня начались проблемы с выпивкой. А когда у тебя проблемы с выпивкой, дружки начинают тебя сторониться, если, конечно, не испытывают аналогичных проблем. Я смотрю на бармена — пожилого усатого мужика с седыми волосами. Он кивает и что-то бормочет себе под нос. Я беру пинту пива из его рук: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не бей баб, — часто говаривал мне отец. — Только последние подонки так поступают, сынок». Тот гондон, который бил свою подружку, вполне попадал под определение моего отца. У него были засаленные тёмные волосы, худое бледное лицо и чёрные усики. Хорёк ебучий. Я не хочу больше оставаться здесь. Я пришёл сюда спокойно выпить. Пару кружек, не больше, пообещал я Томми, чтобы тот пошёл вместе со мной. Я пытаюсь держать выпивку под контролем. Но где кружка, там и стопка. После пива мне всегда ужасно хочется выпить немного виски. Кэрол всё равно ушла к маме. «Обратно не жди», — сказала она. Я пришёл выпить кружку, но сегодня можно и нажраться. Когда я возвращаюсь, Томми тяжело дышит и выглядит весьма напряжённо. — Я же тебе, блядь, говорил, Гроза… — процеживает он сквозь сжатые зубы. Глаза у клюшки распухли и не открываются, из губы всё ещё течёт кровь, челюсть свернута на сторону. Она тощая, так что складывается впечатление, что если он врежет ей ещё один раз, то девица развалится на кусочки. И всё же она не унимается. — Вот и всё, что ты можешь мне сказать. Больше тебе сказать нечего, — выплёвывает она слова в промежутках между всхлипами. Видно, что она очень злится на своего парня, но в то же время себя ей тоже жалко. — Заткнись! Я сказал тебе — заткнись! Заткни хлебало! — Парень вот-вот задохнётся от гнева. — И что ты теперь со мной сделаешь? — Ах ты сучья… — Кажется, что он собирается ударить её снова. — Кончай, приятель. Не трогай её. Ты не в себе, — говорит парню Томми. — Это не твоё ебучее дело! Не лезь в наши отношения, — тыкает тот пальцем в сторону Томми. — Эй вы, там! Ну-ка уймитесь! — кричит бармен из-за стойки. Гондон с волосами «штопором» улыбается, и пара игроков в дартс поворачивают головы в нашу сторону. — А если я решу, что это мое сраное дело? Что ты тогда мне скажешь, а? — Томми наклоняется вперёд. — Мать твою, Томми, остынь, чувак! — Я нерешительно хватаю его за рукав, думая о бармене. Но Томми тряхивает меня одним взмахом руки. — Хочешь тоже схлопотать по морде? — говорит парень. А ты что, думаешь, я буду просто так сидеть и ждать, когда ты мне врежешь? Ошибаешься, приятель! Ну-ка подойди ко мне, гондон штопаный! Иди, иди! — Томми явно раззадоривает противника. Видно, что парень пересрался. Или вот-вот пересрётся. Томми — тот ещё лось. — Это тебя не касается, — повторяет он, но уже без особой уверенности. И тут баба начинает кричать: — Это мой мужик! Не лезь к моему мужику! Томми настолько потрясён, что не успевает остановить её, и она вцепляется ему прямо в лицо своими когтями. Тут заваривается каша: Томми вскакивает и бьет парня прямо в лицо, так что тот мешком валится на лавку. Я вскакиваю и стрелой бросаюсь к тому самому кудрявому гондону за стойкой, хватаю за волосы, пригибаю ему голову и несколько раз пинаю в лицо. Один пинок ему удаётся перехватить рукой, но второй достигает цели, хотя вряд ли причиняет особенную боль, потому что на мне — мягкие кроссовки. Он вырывается из моих рук и встает: на лице у него озадаченное выражение. Если бы говнюк захотел в тот момент врезать мне, он бы сделал это легко, но вместо этого он просто разводит руки в стороны и говорит: — В чём дело, бля? — А ты думал, я шутки шучу? — говорю я. — Что ты гонишь? — Видно было, что кудрявый гондон пребывает в искреннем недоумении. — Я вызову полицию! Валите отсюда, или я вызову полицию! — встревает бармен, снимая трубку с телефона для пущей убедительности. — Не хулиганьте здесь, ребятки, — предупреждает толстяк из команды игроков в дартс. Он всё ещё держит в руках несколько дротиков. — Я тут ни при чём, приятель, — говорит мне гон дон с волосами «штопором». — Извини, я чего-то недопонял, типа, — говорю ему я. Парочка, из-за которой вся хуйня и заварилась, выскальзывает за дверь. — Ублюдки сраные! Это мой мужик, — кричит уже из-за дверей женщина. Я чувствую руку Томми у себя на плече. — Пошли, Гроза. Пора отсюда сваливать, — говорит он. Но жирный ублюдок в майке с названием бара и изображением доски для игры в дартс, под которой написано «Стью», всё никак не может угомониться. — Не нарывайся на проблемы, приятель! Это не ваш паб. Мне знакомы ваши рожи — вы дружки того придурка ненормального и паренька Уильямсонов, который ещё волосы в хвост забирает. А эта шобла наркотой приторговывает, уж я-то знаю. Нам здесь такого дерьма, как вы, не нужно. — Мы не торгуем наркотой, приятель, — говорит Томми. — Ага. В этом пабе пока не торгуете, — продолжает жирный мудозвон. — Да уймись, Стью. При чем здесь парни? Это всё из-за Алана Вентерса и его курицы. Они долбаются так, что ни одному гондону в нашем городе и не снилось. Ты же сам знаешь, — оборвал его другой парень с тонкими светлыми волосами. — Пусть разборки устраивают у себя дома, а не в пабе, — добавляет ещё один из игроков. — Кухонный бокс, вот они чем здесь занимаются. Мешают выпивать спокойно людям, — соглашается светловолосый. Самое опасное — это улица. Я боюсь, что они увяжутся. Я быстро выхожу за дверь, а Томми поспешает за мною следом. — Иди помедленнее, — говорит он. — Отвянь. Давай свалим отсюда, короче. Мы идём по улице. Я оглядываюсь, но ни один мудак не выходит из паба. Впереди — только та самая психованная парочка. — Я всё же хотел бы перемолвиться словечком с этим пидором, — говорит Томми, набирая ход. Я засекаю приближающийся автобус. Номер двадцать второй. Наш. — Забей всё в жопу, Томми. Автобус идет. Поехали. Мы добегаем до остановки, вскакиваем в автобус и сразу залазим в хвост на второй этаж, хотя нам ехать всего лишь несколько остановок. — У меня с лицом всё в порядке? — спрашивает Томми, когда мы садимся. — Всё, как обычно. Жуткая морда. Эта телка разве только кое-что подправила, — говорю я ему. Он смотрит на своё отражение в окне автобуса. — Сраная шлюха, — ругается он. — Два сапога пара — что она, что её мужик, — говорю я. Это очень круто со стороны Томми — то, что он врезал чуваку, а не клюшке, хотя поцарапала его именно клюшка. Я натворил кучу такого в своё время, за что мне стыдно, но телок я никогда не бил. То, что говорит Кэрол, — полная хуйня. Она сказала, что я применил к ней насилие, но я ни разу её не бил. Я просто дёржал её, чтобы мы могли поговорить спокойно. Но если ей верить, это такое же насилие, как если бы я бил ее. Я так не считаю. Я просто держал её, чтобы мы могли спокойно поговорить, — вот и всё. Когда я сказал это Ренте, он ответил, что Кэрол права. А я сказал, что она может приходить и уходить, когда и куда ей заблагорассудится. Но это все хуйня полная. Я всего-то хотел, чтобы мы спокойно поговорили. Франко со мной согласился. «Ты не понимаешь ничего в таких делах», — сказали мы Ренте хором с Франко. Всю дорогу в автобусе я нервничал и меня тошнило. Наверное, то же самое чувствовал и Томми, потому что мы с ним ни о чём не говорили. Впрочем, завтра утром мы уже будем сидеть в каком-нибудь пивняке вместе с Рентой, Бегби, Кочерыжкой, Кайфоломом и всеми остальными и хвастать, как мы этих козлов уделали.Трудоустройство под воздействием стимуляторов
I — Подготовка
Кочерыжка и Рентон сидят в одном из пабов на Королевской Миле. Паб сработан с закосом под американский «тематический» бар, но в итоге больше напоминает помесь дурдома и свалки антикварного барахла. — Охуительно забавно, чувак, типа… ну, что нас послали на одну и ту же работу, прикинь? — говорил Кочерыжка, прихлебывая свой «Гиннесс». — По мне, так это полный облом, приятель. На хуй сдалась мне эта работа? Страшно даже подумать об этом. — И Рентон качает головой. — Ага, и я, типа, поколбасился бы, типа, ещё на вольных хлебах, прикинь? — Беда в том, Кочерыжка, что если ты нарочно просрёшь интервью, то эти гондоны позвонят в отдел пособий и тамошние ублюдки перестанут посылать тебе чеки. Со мной такое в Лондоне случилось. Мне тогда сделали последнее предупреждение. — Ага… типа, у меня тоже что-то вроде того. Ну и что, типа, мы делать будем? — Ну, надо попробовать отнестись к делу с энтузиазмом, но при этом все же просрать интервью. Пока ты изображаешь из себя бодрячка, они не могут послать тебя на хуй. Если мы будем вести себя естественно, то, ясное дело, работы как своих ушей не видать ни тебе, ни мне. Но загвоздка в том, что если просто сидеть и мотать головой в ответ на все их вопросы, то эти гондоны как пить дать позвонят в отдел и скажут: «Да этим говнюкам просто ни хрена не нужно». — Я не справлюсь, чувак… прикинь? Мне, типа, это в такой напряг — говорить и все такое… ну, ты понял. Я, типа того, очень застенчивый… прикинь? — Томми дал мне немного спида. Когда у тебя интервью, повтори? — Не раньше полвторого, типа. — Клёво, а у меня в час. Встретимся здесь в два. Я дам тебе мой галстук и немного спида. Взбодрись и продай себя подороже, прикинь? А пока давай анкеты заполним. Они положили анкеты на стол перед собой. Анкета Рентона была уже наполовину заполнена — пара строчек в ней привлекла внимание Кочерыжки. — Ого… а это, типа, чувак, что такое? «Джордж Хериотс»? Ты же ходил в школу в Лейте, чувак… — Кто же не знает, что в этом городе хорошую работу дают только тем, кто ходил в пафосную школу? Так что они не рискнут предложить выпускнику «Джордж Хериотс» работу носильщика в гостинице. Такие вакансии только для нас, для быдла. Так что ты тоже напиши что-нибудь в этом роде. Если они увидят что-нибудь типа обычной районной школы, они тут же предложат тебе работу… ну бля, я пошёл. Говори что хочешь, только не опаздывай. Увидимся здесь.II — Процесс: мистер Рентой (13:00)
Менеджер-стажер представил меня прыщеватому типу в крутом костюме с плечами, усыпанными перхотью, похожей на сраный кокаин. Мне сразу захотелось скатать пятерку в трубочку и занюхать у парня прямо с пиджака. Похожее на куриную жопу лицо в прыщах полностью портило то впечатление, которое это маленькое надутое говно явно хотело производить на людей. Даже когда я очень плотно сидел на игле, я выглядел намного лучше, чем этот хмырь. Этого гондона здесь явно держат на побегушках; главный же, несомненно, вон тот надутый жирный козел средних лет, рядом с которым сидит бой-баба в деловом костюме — явная лесба, — на лице у неё ледяная улыбка, и хотя оно покрыто толстым слоем тонального крема, выглядит всё равно страшнее атомной войны. В общем, против меня выставили ударные силы, чтобы впарить мне место носильщика в отеле. Предсказать, какой гамбит они начнут разыгрывать, не составляет особого труда. Жирный пидор, посмотрев на меня тепло и ласково, говорит: — Я вижу из вашей анкеты, что вы посещали «Джордж Хериотс»? — Верно. Ах, школьные годы чудесные! Как давно это было! Возможно, я солгал, заполняя анкету, но сейчас я не вру: когда я был одно время учеником плотника в строительной фирме, у нас имелся контракт на кое-какие работы в «Джордж Хериотс». — Старый Фотерингем по-прежнему ходит дозором? Блин. Выберите одну из двух возможностей: первое, старый Фотерингем по-прежнему ходит дозором, второе — старый Фотерингем вышел на пенсию. Нет. Риск слишком велик. Надо напустить туману. — О Боже, как давно я не слышал этого имени… — смеюсь я. Жирный говнюк, похоже, удовлетворен моим ответом. Это беспокоит меня. Видимо, на этом интервью и закончится и мне тут же предложат работу. Все следующие вопросы просто плёвые, к тому же задаются очень благожелательным голосом. Моя стратегия с треском провалилась: они скорее дадут работу диспетчера атомной электростанции выпускнику престижной школы, перенесшему лоботомию, чем место уборщика на скотобойне — парню из спального района с дипломом доктора философии. Нужно что-то срочно предпринимать, иначе — трагедия. Жирный пидор видит во мне однокашника, попавшего в тяжелую жизненную ситуацию, и хочет помочь любой ценой. Рентой, мудак, как ты мог так просчитаться! И вдруг прыщеватый хер спешит мне на помощь. (Забавное допущение, но скорее всего верное, поскольку все видимые части его тела испещрены рубцами от прыщей.) Он нервно спрашивает: — Хм… хм… мистер Рентон… а как вы объясняете… хм… столь долгую паузу в вашей трудовой деятельности… хм… А ты как объясняешь, засранец вонючий, столь долг гие паузы в твоей речи? — Ах, вы об этом? Я давно страдаю героиновой зависимостью. Я пытался бороться с ней, но это подорвало мою трудоспособность. Я хочу быть откровенным с вами, как с возможным будущим работодателем. Блестящий, просто мастерский ход! Они нервно ёрзают на стульях. — Э-э-э… спасибо за откровенность, мистер Рентон… э-э-э, у нас ещё есть посетители… э-э-э… спасибо ещё раз, мы вас сами найдём. Выгорело! Толстяк тут же напускает на себя холодный и равнодушный вид. Но они не смогут ни за что сказать, что я не хотел получить работу…III — Процесс: мистер Мерфи (14:30)
Этот спид, типа, просто магнифико! Я чувствую себя динамичным и все такое, словно я, типа, и на самом деле жду этого интервью. Рента говорит: продай себя подороже, Кочерыжка, и говори им правду. Ну что, пора идти к этим котикам, ковать железо, пока горячо… — Я вижу из вашей анкеты, что вы посещали «Джордж Хериотс»? Жирный котяра из «Джордж Хериотс» сегодня, похоже, просто запал на эту тему. Ну держись, толстожопый! — Слушай, чувак, всё тебе по правде скажу: я ходил в «Огги», то есть, типа, в школу Святого Августина, а затем в «Крэгги»… э-э-э… в школу Крейгройстон, ну ты понял. А про «Хариотс» я написал, потому что думал, что, типа, тогда работу быстрей дадут. В этом городе, чувак, царит сплошная дискриминация, прикинь? Как только какой-нибудь хмырь в пиджаке и галстуке видит «Хариотс», или «Дэниэл Стюарте», или Эдинбургскую академию, его сразу пробивает на солидарность и все такое. Я имею в виду, типа, напиши я Крейгройстон, стал бы ты со мной лясы точить, прикинь? — Я просто завел об этом разговор, потому что сам окончил «Джордж Хариотс». Я задач вам этот вопрос для того, чтобы вы чувствовали себя более раскованно. И прошу вас, не беспокойтесь насчет дискриминации — в нашем статусе однозначно записано, что мы предоставляем всем равные условия при трудоустройстве. — Клёво, чувак! Я спокоен как стол. Фигня вся в том, что я действительно хочу работать, типа. Всю прошлую ночь не спал, прикинь? Беспокоился, типа, а вдруг всё сорвётся, прикинь? Увидят здешние котики, что в анкете написано «Крейгройстон», и, типа, подумают, ну чего там — в Крэгги же одни дебилы ходят, верно? Но ты же знаешь Скотта Нисбета, футболиста, типа? Он за «Гуннов»[9] играет… то есть за «Рейнджере» первым составом… держит масть против дорогих заграничных легионеров с юга, прикинь? Так вот, этот котик окончил Крэгти на год позже, чем я. Врубись, чувак! — Мистер Мерфи, я заверяю вас, что нас гораздо больше интересует профессиональная квалификация кандидата, чем школа, которую он окончил. В анкете также сказано, что вы полностью сдали промежуточные экзамены? — Ах, это! Типа, притормози, котик, я же тебе всё внятно растёр. И это тоже враньё, прикинь? Я думал, что иначе меня тут и слушать не станут. Хотел инициативу, типа, проявить, прикинь? Мне позарез нужна работа, чувак! — Послушайте, мистер Мерфи, вы направлены к нам центром трудоустройства Департамента занятости. Нет никакой нужды врать, чтобы вас тут «стали слушать», как вы выражаетесь. — Чувак, как скажешь, так и будет… Ты тут, типа, и бог, и босс, и всё такое. — Говорите по делу. Почему вам так «позарез» нужна работа, что вы готовы пойти на ложь, чтобы получить её? — Мне, чувак, лаве нужно. — Простите, что вам нужно? — Ну, башли, типа… как это… бабки, наличман. Прикинь? — Понимаю. Но что именно так привлекает вас в индустрии развлечений? — Ну, всем же нравится оттягиваться, когда всем всё по кайфу, прикинь? Я, типа, тащусь, когда всем весело, прикинь? Хочу, типа, чтобы все кругом веселились. — Ясно. Спасибо, — говорит кукла с мордой в штукатурке. (Мне она, типа, вроде как даже начала нравиться…) — Что вы считаете вашим сильным местом? — спрашивает она. — Э-э-э… типа, чувство юмора. Без юмора никуда, чувиха, просто никуда вообще, прикинь? Что это я всё «прикинь» да «прикинь»? Здешним котикам это может не понравиться — решат ещё, что я быдло неотесанное. — А вашим слабым местом? — спрашивает скрипучим голосом хмырь вкостюме, пятнистый, прям как леопард — правду сказал Рентой. — Не знаю, чувак, пожалуй, склонность к совершенству, прикинь? Типа, если вы тут халтуру какую задумали, то меня лучше не привлекать, прикинь? А так интервью прикольное, вы мне все, типа, понравились. — Большое вам спасибо, мистер Мерфи. Мы дадим вам знать, если что. — Не стоит, чувак, это вам спасибо. Лучшее интервью в моей жизни, прикинь? — И я кидаюсь к ним и жму каждому котику лапку.Итоги
Вернувшись в бар, Кочерыжка находит Рентона. — Ну, как всё прошло, Кочерыжка? — Отлично, старик, просто отлично. Может быть, даже чересчур. Боюсь, что этим удодам просто придётся предложить нам работу. Вот что меня пугает. Надо сказать, чувак, ты был прав насчёт спида. Знаешь, мне никогда не удавалось продать себя как надо на этих интервью. А в этот раз, дружище, я выглядел клёво, как никогда! — Давай выпьем за твой успех. Не хочешь ещё к спиду приложиться? — Не отказался бы, чувак, типа, не отказался бы.ПОДСАЖИВАЮСЬ ПО-НОВОЙ
Шотландия сидит на наркотиках, чтобы не спятить вконец
При Лиззи о концерте в «Барроуленд» я и заикнуться не смел. Об этом и речи быть не могло, чувак! Как только я получил чек на пособие, тут же купил билет. И остался на бобах. А тут ещё её день рождения на носу. Но уж так выходит — или подарок, или билет. Выбора не было. Подумать только, Игги Поп! Мне казалось, что она меня поймет. — Ты собираешься купить вонючие билеты на твоего говённого Игги Попа вместо сраного подарка мне на день рождения! Вот что она мне сказала. Чувствуешь, чувак, какой я крест на себе ношу? С ума сойти, чувак. Ты меня пойми правильно, я её-то тоже понимаю. Но тут уж я сам виноват, я тебе говорю. Олух наивный, вот кто такой ваш Томми. Брехло тупое. Рот на замке держать не умеет. Будь я чуть-чуть более — как это говорится? — двуличным, я бы ничего не сказал про билеты. Но я был в таком восторге, что пасть-то и открыл. Такой вот бесстрашный Томми Ган. Полный мудак. Так что с тех пор я про концерт и не заикался. Но за день до концерта Лиззи возьми мне и скажи, что помирает, как хочет сходить на «Обвиняемых». Говорит, что та, которая ещё в «Таксисте» играет, там тоже играет. А я этот фильм и смотреть-то не хотел — больно много шумихи вокруг него развели. Но куда там — вы же прикиньте, что я имею в виду, — не больно-то поговоришь с билетами на Игги в кармане. Так что мне пришлось вновь поднять тему про Игги и про концерт. — Нет, завтра никак. Я иду на Игги в «Барроуленд», С Митчем. — Так, значит, тебе больше нравится шляться по концертам с твоим говённым Дэйви Митчеллом, чем ходить в кино со мной? Лиззи — она такая. Риторические вопросы — любимый приём отморозков и тёлок. В общем, вышло нечто вроде референдума по нашим дальнейшим отношениям. Инстинкт подсказывал мне, что надо ответить «да», но это означало поссориться с Лиззи, а я круто подсел на койку с ней. Боже, какой это кайф! Особенно если я сзади, а она нежно постанывает на кровати в моей норе, положив свою хорошенькую головку на подушку в желтой шелковой наволочке (у меня таких много — их Кочерыжка стырил в «Бритиш Хоум Сторз» на Принс-стрит и принес в подарок на новоселье). Я знаю, что не обо всем стоит рассказывать, но Лиззи в постели — это так круто, что я все время забываю, что на людях она всегда вела себя как редкостная стерва, Я просто все надеялся, что Лиззи рано или поздно станет везде и всегда такой же хорошей, как в постели. Я попытался размягчить её сердце извинениями, но она злопамятная и едкая (а нежная и добрая-то она только в койке). У неё на лице всегда такая злоба написана, что красота её увянет задолго до того, как подойдёт срок. Ну, обложила она меня всеми матюгами, какие только в мире существуют, а затем прибавила ещё пару от себя. Бедный, бедный Томми Ган. Был бойцом, а стал овцой. Игги-то в чём виноват? Он тут совсем ни при чём, прикинь? Откуда ему было знать, когда он включил «Барроуленд» в свой маршрут, что тем самым он доставит некоторым личностям, о существовании которых он даже не подозревал, столько геморроя? Полная фигня, стоит только над этим задуматься. Но именно он и оказался той соломинкой, что сломала горб верблюду. Лиззи — железная женщина. И все же я счастлив. Даже Кайфолом завидует мне. Быть парнем Лиззи — это почетно, хотя, как говорится, за славу приходится платить. К тому времени, как я вышел из паба, у меня уже не оставалось сомнений, что я — говно, а не мужик. Дома я занюхал дорожку спида и заглотил полбутылки «Мерридауна». Заснуть я не мог, так что я позвонил Ренте и спросил, не хочет ли он заглянуть ко мне и посмотреть фильм с Чаком Норрисом на видео. Рента поутру собирался в Лондон. В последнее время он проводит там больше времени, чем дома. Чего-то там вытворяет с чеками на пособие. Парень состоит в настоящем синдикате с целой группой таких же засранцев — он познакомился с ними давным-давно, ещё когда работал на пароме, который плавает через пролив. Он-то сходит на Игги в столице, когда тот будет играть в «Таун эид Кантри». Мы покурили травки, и нас пробило на ржачку, глядя, как Чак сотнями мудохает красных антихристов, причём всё время с таким страдальческим выражением на лице, словно у него запор уже неделю. По трезвяку смотреть эту чушь невозможно, а по обкурке ещё как канает. На следующий день у меня весь рот обметалд язвочками. Темпе (это Гэв Темперли), который с некоторых пор живёт со мной вместе, сказал, что поделом. Если ему верить, я убиваю себя спидом. Темпе говорит, что с моим-то образованием мне давно следует найти работу. А я на это говорю Гэву, что он произносит слова, которые может позволить говорить мне только мать, но не друг. Гэва, впрочем, легко понять: он единственный из нас работает, и работает как раз в отделе соцобеспечения, так что все мы постоянно подкатываем к нему. Бедный Темпе. Боюсь, мы с Рентой всю прошлую ночь не давали ему уснуть. Темпе считает, что те, кто сидит на пособии, только всё время и оттягиваются. Все работяги так считают. К тому же Рента каждый день достаёт его бесконечными расспросами на тему оформления заявок и всё такое. Но наличман на концерт я пойду все-таки клянчить к маме. Мне нужны башли на железнодорожный билет, выпивку и наркотики. Я люблю спид, потому что он хорошо сочетается с бухлом, а побухать я всегда любил. Томми Ган — типичный амфетаминщик. Моя мама читает мне лекцию о вреде наркотиков, а потом рассказывает о том, как я обломал её и отца, который тоже очень обо мне беспокоится, хотя и молчит. Позже, когда отец приходит с работы, он сообщает мне, пока мать ушла на второй этаж, что, хотя мать и молчит, она очень обо мне беспокоится. Честно говоря, сообщает он мне, он удивлен моим отношением к жизни. Он надеется, что я хотя бы не употребляю наркотиков, говорит он, вглядываясь в мое лицо, словно на нем это написано. Удивительно, я знаю кучу торчков, травяных и спидовых, но самые по жизни съехавшие — это все же обычные пьяницы вроде Грозы. (Гроза — это Рэб Маклафлин, полностью — Гроза Ринга.) Я беру наличман и нахожу Митча в «Хебзе». Митч по-прежнему встречается с телкой по имени Гэйл. Впрочем, видно, что это ненадолго. Мне достаточно пяти минут беседы с Митчем, чтобы прочесть между строчек, что тому вусмерть хочется нажраться. Я выбиваю из него наличман, мы заглатываем четыре пинты крепкого и садимся, на поезд. За дорогу до Глазго я добавляю четыре банки «Экспорта» и две дорожки спида. Ещё пару пинт мы принимаем в «Сэмми Доу», а затем едем на такси в «Линч». Там история повторяется: после двух, а то и трех пинт и по дорожке спида на брата. В сортире мы поем попурри из песен Игги и перебираемся в «Голову сарацина» напротив «Барроуленда». Там мы пьём сидр и догоняемся вином, а также жадно слизываем солёные крошки спида с алюминиевой фольги. Когда я выхожу из паба, я ничего не вижу — одни неоновые круги в глазах. Поверь мне, чувак, стоит дубарь, и вот мы бежим на свет и тепло и оказываемся в клубе. Оттуда мы направляемся прямиком в бар, где заказываем ещё бухла, хотя слышим, что Игги уже начал петь. Я рву на себе в клочки мою драную футболку. Митч выкладывает на покрытый пластиком стол дорожки из привезённого из дома спида и кокаина. И тут что-то случается. Он говорит мне что-то про какие-то деньги, я не догоняю, но возмущаюсь. Мы спорим оживленно, но путано, затем следует обмен ударами, но я не помню, кто ударил первым. Мы не можем ударить друг друга всерьез, потому что не чувствуем силы ни в руках, ни в теле. Слишком уж мы удолбаны. Я встаю из-за стола и вижу, что кровь льется из моего носа на голую грудь и на столешницу. Тогда я хватаю Митча за волосы и пытаюсь расплющить его мордой об стену, но руки меня не слушаются. Кто-то оттягивает меня от Митча и выкидывает из бара в коридор. Я встаю, запеваю и с песней иду на звуки музыки, пока не попадаю в зал, битком набитый потными телами, которые пихают и толкают меня вперёд, к сцене. Какой-то парень бодает меня головой, но меня несёт дальше — я даже не успеваю рассмотреть обидчика, — в самую давку перед сценой. И вот я скачу перед сценой, всего в нескольких футах от Самого Игги. Они играют «Неоновые джунгли». Кто-то хлопает меня по плечу и кричит: — Ну ты, чувак, совсем психанутый. Но я его не слушаю, я скачу себе дальше и извиваюсь точно резиновый. И тут, когда доходит очередь до строчки «Америка сидит на наркотиках, чтобы не спятить вконец», Игги смотрит на меня и заменяет «Америку» на «Шотландию». В одной этой его строчке о нас сказано больше, чем в тысячах других… Я прекращаю свою пляску святого Витта и взираю на него в благоговейном восторге, но он уже глядит на кого-то другого.Кружка
Проблема с Бегби состоит в том, если честно, проблем с Бегби много. Больше всего нас беспокоит то, что в компании с ним невозможно ни на минуту расслабиться, особенно если он уже принял на грудь. В этом состоянии достаточно любого пустяка, чтобы ты превратился из друга и брата в законную жертву. А дальше весь фокус заключался в умении угодить этому баклану, не унижаясь при этом до положения дрожащей твари. Но даже в этом случае явное хамство дозволялось только в рамках чётко обозначенных границ. Для посторонних границы эти оставались невидимыми, но любой из нашей тусовки каким-то чутьем ощущал их. Разумеется, правила игры постоянно менялись в зависимости от настроения, в котором находился этот мудозвон Бегби. Дружба с Бегби была идеальной подготовкой к совместной жизни с женщиной, она учила внимательности и умению замечать постоянно меняющиеся потребности другого человека. Когда я оказывался с телкой, я обыкновенно вел себя в том же духе — снисходительно и терпимо. До поры до времени, разумеется. Меня и Бегби пригласили на совершеннолетие Гиб-бо. Это было серьезное мероприятие, надо было подтвердить явку и обязательно прийти с дамой. Я взял с собой Хейзел, а Бегби взял свою подружку, Джун. Джун была сильно не в духе, но старалась этого не показывать. Бегби предложил встретиться в пабе на Роуз-стрит. В этом весь Бегби — только законченные мудаки, обсосы и туристы чувствуют себя как дома на Роуз-стрит[10]. У нас с Хейзел странные отношения. Мы встречаемся уже четыре года, но не подряд, а какими-то накатами. Мы хорошо уживаемся друг с другом, но как только я начинаю привыкать к Хейзел, как она исчезает. Хейзел со мной удобно, потому что она так же обломалась по жизни, как я, но только вместо того чтобы с этим разобраться, она это изо всех сил отрицает. Правда, обломал её секс, а не наркотики. Мы с Хейзел почти никогда не занимаемся сексом. Это потому, что я обычно удолбан и не интересуюсь подобными глупостями, а Хейзел всё равно, потому что она фригидна. Говорят, что нет фригидных женщин, есть только неумелые мужчины. В каком-то смысле так оно и есть, и я буду наглым пидором, если стану утверждать, что добился выдающихся результатов в постельном спорте — достаточно только вспомнить, сколько лет я не слажу с иглы, чтобы все вопросы сразу отпали. Дело в том, что, когда Хейзел была ещё совсем маленькой, её оттрахал собственный отец. Она мне сказала об этом как-то раз, когда ей было совсем херово. Утешить я её не мог, потому что мне в тот миг было ещё херовей, чем ей. Когда я попытался поговорить с ней об этом позже, она не поддержала тему. Короче, после той истории секс для неё превратился в сплошной кошмар. Так что вся наша сексуальная жизнь тоже оказалась сплошным кошмаром. Она динамила меня целую вечность, прежде чем всё же позволила трахнуть себя. Я делал то, что полагается делать в этих случаях, а она, сжавшись в комок и вцепившись пальцами в матрас, только скрипела зубами. Попытку пришлось прервать на середине. С тем же успехом я мог пытаться оттрахать доску для серфинга. Никакие интимные ласки не помогали — вместо того чтобы расслабиться, Хейзел напрягалась ещё больше, пока её не начинало тошнить на самом что ни на есть физическом уровне. Я очень хочу верить, что в один прекрасный день она встретит мужчину, который решит её проблемы. Ну а мы с Хейзел заключили странное соглашение: мы будем вместе только в социальном смысле — звучит напыщенно и глупо, но как иначе скажешь? — чтобы посторонние считали нас нормальными. Это скроет от всех и её фригидность, и мою героиновую импотенцию. Моя мать и отец тащатся от Хейзел, они спят и видят её в роли снохи. Если б они только знали… Как бы то ни было, я взял Хейзел на эту вечеринку. Бегби начал нажираться задолго до нашей встречи. Вид у него, невзирая на вечерний костюм, был какой-то грязный и потасканный, как у последней шпаны, в частности из-за того, что из-под манжет и воротничка виднелись татуировки. У меня возникло ощущение, словно татуировки выползли на свет, недовольные тем, что их прикрыли от посторонних взглядов. — А вот, бля, и Ренточка собственной персоной! — громко проскрежетал он. В выборе выражений Бегби никогда не был особенно разборчив. — Как дела, куколка? — обращается он к Хейзел. — Выглядишь сегодня просто охуительно. Посмотри на этого говнюка. — Тут он показывает на меня. — Стиль… — добавляет он загадочно и сразу же разъясняет: — Абсолютно бесполезный по жизни пидор, но у него есть стиль. У него есть мозги. У него есть класс. И тут мы с ним — одного поля ягоды. Бегби всегда находит в друзьях воображаемые добродетели, которые затем бесстыдно приписывает и себе. Хейзел и Джун, которые едва знакомы друг с другом, мудро завязывают свою женскую беседу, оставляя меня наедине с Генералом Франко. Внезапно я осознаю, что уже давненько не пил с Бегби один на один, что рядом всегда находился ещё кто-нибудь, чтобы разрядить ситуацию. Я впадаю в панику. Чтобы привлечь мое внимание, Бегби тыкает меня локтем под рёбра с такой силой, что любой, кто не знает, что мы дружбаны, принял бы это за приглашение к драке. Затем он начинает рассказывать о каком-то жутко кровавом фильме, который он недавно смотрел на видео. Он разыгрывает у меня на глазах целые сцены оттуда и демонстрирует на мне приемы карате, удары ножом и прочую фигню, а завершает эту демонстрацию тем, что хватает меня за горло и принимается душить. Его пересказ фильма длится раза, в два больше, чем сама картина. У меня точно будет наутро несколько синяков, а ведь я ещё даже не напился. Мы пьём в баре на галерее, и тут наше внимание привлекает толпа каких-то отморозков, которые вваливаются на первый этаж паба с шумом и криками, пытаясь запугать всех прямо с порога. Они чем-то похожи на Бегби, а я ненавижу гондонов вроде Бегби. Гондонов, которые готовы молотить бейсбольной битой любого мудилу, который не похож на них: черножопых, гомиков и всех в этом роде. Вонючие неудачники из страны неудачников. Мне не нравится, когда англичан обвиняют в том, что они захватили нас. Я не испытываю никакой ненависти к англичанам. Они ведь жалкие дрочилы. Выходит, нас захватили жалкие дрочилы. Мы даже не смогли найти оккупантов из какой-нибудь приличной, здоровой, энергичной страны. Куда там — и вот теперь нами правят изнеженные пидорасы. И что из этого следует? А следует из этого то, что мы хуже последнего дерьма, что мы — срань земли, что мы — самое жалкое, рабское, ничтожное и презренное говно, маравшее собой поверхность этой планеты. Я не испытываю никакой ненависти к англичанам. Они просто подобрали то, что на дороге валялось. А вот шотландцев я ненавижу. Тут Бегби начинает разоряться на предмет Джулии Мэтьесоп, к которой он когда-то неровно дышал. Джулия же терпеть не могла Бегби. А я всегда любил Джулию — может быть, именно поэтому. Она была клевая телка. Когда у Джулии уже нашли ВИЧ, она родила ребенка, но ребенок, слава тебе Господи, родился здоровым, без вируса. Из роддома Джулия отправилась домой с ребенком в сопровождении двух парней, одетых в костюмы вроде тех, что носят на атомных электростанциях — шлемы и всё такое. Это ведь было ещё в 1985 году. Легко догадаться, что последовало. Соседи всё увидели, пришли в ярость и решили выжить её из дома. Стоит на тебе появиться этому клейму — и тебе конец. Особенно если ты — мать-одиночка. Угрозы следовали за угрозами, у Джулии случился нервный припадок, а при её повреждённой иммунной системе этого хватило, чтобы ВИЧ перешёл в СПИД. Джулия умерла на прошлое Рождество. Хоронить её я не пошёл, потому что лежал в это время у Кочерыжки в норе на матрасе в собственной блевотине и не мог даже пальцем пошевелить. Мне стыдно, потому что мы с Джулией действительно были друзьями. Мы никогда не трахались и даже не пытались. Мы оба считали, что это, как часто случается в отношениях между парнем и девушкой, погубит пашу дружбу. Секс обычно или делает такие отношения действительно серьезными, или кладет им конец. После койки приходится идти куда-то дальше — может, вперёд, может, назад, — но сохранить статус-кво никому не удавалось. Джулия, подсев на ширево, стала настоящей красавицей. С большинством тёлок так. Героин поначалу подчеркивает в них всё лучшее. Ширево, оно такое — прикидывается, что даёт тебе всё бесплатно, пока не приходит пора платить по процентам. Эпитафия, которой Бегби удостоил Джулию, была следующей: — Блядь, жаль, что ласты кинула, а то бы я показал ей, что у Бегби в штанах. Я с трудом поборол в себе желание сказать, что я с удовольствием показал бы Бегби небо в крапинку. Но я сдержал свой гнев — все равно это не кончилось бы ничем хорошим, может даже — разбитой губой. Я просто встал и спустился на первый этаж за очередной порцией бухла. Гопники, которых я заметил сверху, столпились у стойки и задирали друг друга и весь народ в пабе. Получить свою кружку было почти невозможно. В сплошной мешанине татуировок и боевых рубцов с трудом можно было различить какого-то мудака, авторитетно орущего перепуганному бармену: — ДВОЙНУЮ ВОДЯРУ С КОЛОЙ! ТЫ, ПИДОР, Я ЯСНО СКАЗАЛ, ДВОЙНУЮ, БЛЯДЬ, ВОДЯРУ С КОКА, БЛЯДЬ, КОЛОЙ! Стараясь не встречаться взглядом, с этим козлом, я уставился на полку с бутылками виски, но мои глаза, казалось, жили какой-то своей жизнью — они непроизвольно тянулись именно к этому хмырю. Мое лицо налилось кровью и задергалось, словно в ожидании удара бутылкой по голове. Я чувствовал, что нахожусь в опасном соседстве от законченных отморозков, от настоящей первостатейной шпаны. Я отнёс выпивку наверх — сначала бокалы для девушек, затем пинтовые кружки для мужчин. Тут-то всё и началось. Я всего-то навсего поставил пинту «Экспорта» перед Бегби. Он сделал глоток, а затем непринужденным взмахом руки швырнул стакан из-под предыдущей пинты через плечо назад. Это была толстая такая, массивная кружка с ручкой; краем глаза я увидел, как она, медленно вращаясь в воздухе, падала с галереи на первый этаж. Я посмотрел на Бегби — тот улыбался. Хейзел и Джун растерянно смотрели на меня и видели, как мое лицо все больше и больше мрачнеет от недобрых предчувствий. Кружка рухнула прямиком на голову одному из гопников у стойки, раскроив ему череп и повалив его на пол. Приятели жертвы сразу же приняли боевые стойки, а один из них врезал изо всей силы ни в чём не повинному мудиле, сидевшему за столом напротив. Другой заехал ещё одному бедолаге, нёсшему поднос с бухлом. Бегби вскочил на ноги, скатился по лестнице и сразу же оказался в самом центре драки. — ЭТОМУ ПАРНЮ В ГОЛОВУ КРУЖКОЙ ПОПАЛИ! — затявкал он. — НИ ОДНА ПИЗДА НЕ УЙДЁТ ОТСЮДА, ПОКА Я НЕ НАЙДУ, КТО ЭТО СДЕЛАЛ! Он отдавал команды растерянным парочкам, выкрикивал распоряжения персоналу паба. Надо сказать, гопнику, который орал на бармена, это пришлось по душе. — Молодец, приятель! Так им и надо! Налейте ему двойную водку с колой! Я не слышал, что ответил Бегби, но Двойной Водке это, очевидно, понравилось. Затем Бегби крикнул бармену: — ТЫ! ПОЗВОНИ ЁБАНЫМ МУСОРАМ! — НЕТ! НЕ НАДО МУСОРАМ! — заорал один из татуированных отморозков. Видно, на этих ублюдков в полиции уже завели послужной список не в один метр длиной. Бедный мудозвон за стойкой не знал, кого ему слушать, и был готов наложить от страха в штаны. Бегби, стоя посреди зала, озирался по сторонам. Его взгляд обследовал стойку и затем переметнулся на галерею. — КТО ЧТО-НИБУДЬ ВИДЕЛ? ВЫ, КОЗЛЫ, ЧТО-НИБУДЬ ВИДЕЛИ? — крикнул он группе парней, по виду которых сразу было видно, что они ходили в хорошую школу где-нибудь в Мюррейфилде. Те сразу же обосрались от страха. — Нет… — дрожащим голосом промямлил один парень. Я спустился вниз, сказав Хейзел и Джун, чтобы те оставались на балконе. Бегби, словно какой-то детектив-отморозок из романа Агаты Кристи, подвергал всех говнюков в зале перекрестному допросу. Было видно невооруженным глазом, что он разошелся не на шутку. Я опустился на колени, приложил вонючую тряпку, которой протирали стаканы, к разбитой голове раненого гопника и попытался остановить кровь. На все мои усилия этот гондон только что-то неразборчиво рычал, так что трудно было понять, то ли он выражает мне признательность, то ли собирается оторвать мне яйца, но я все равно продолжал оказывать ему первую помощь. Один жирный козёл из группы отморозков подошел к другим парням — тем, что находились у стойки, и врезал одному из них головой. Тут всё началось по-новой. Телки визжали, парни изрыгали угрозы, толкали друг друга и били. Повсюду слышался звон стекла. Отпихнув какого-то парня в окровавленной белой рубашке, я кинулся вверх по лестнице обратно к Хейзел и Джун. Какой-то мудак врезал мне по скуле. Я вовремя увидел его краем глаза и уклонился в сторону, так что удар пришелся вскользь. Я поворачиваюсь и слышу, как это чмо говорит мне: — Ну валяй! Давай ответь! — Пошёл в жопу, козёл, — говорю я и качаю головой. Тогда этот пидор уже заносит руку, чтобы ударить меня, но его приятель хватает его, за что ему большое спасибо, потому что я не успел бы прикрыться. Говнюк в хорошей форме, и видно, что он может вложить в удар весь свой вес. — Что ты, бля, к парню пристал, Малки? Он-то тут при чём? Не дожидаясь конца разговора, я мудро сваливаю. Затем, взяв Хейзел и Джун, спускаюсь снова по лестнице. Малки, который напал на меня, теперь занят тем, что размазывает по стенке какого-то другого парня. В середине побоища образовался проход, я устремляюсь в него, волоча на буксире Хейзел и Джун к выходу из паба. — Осторожно, ребята, здесь девчонки, — бросаю я двум парням, уже вставшим в стойку. Один из них ныряет, устремляясь на противника, и нам удается проскользнуть. У выхода из бара в пешеходной зоне Роуз-стрит Бегби и один из гопников, тот самый, который всё время требовал двойную водку, пинают башмаками какого-то беднягу, лежащего на тротуаре. — ФРА-А-АНК! — издаёт Джук вопль, от которого в жилах сворачивается кровь. Хейзел хватает меня за руку и тащит прочь. — ФРАНКО! ДАВАЙ! — кричу я, хватая его за руку. Он останавливается и созерцает плоды трудов своих, но отталкивает мою руку. Затем поворачивается ко мне, и на какое-то мгновение кажется, что сейчас он мне врежет. Такое впечатление, словно он меня или не видит, или не узнаёт. Затем он говорит: — Рента! Ни одна пизда не смеет становиться на пути у наших парней. Мы им это втолкуем, Рента. Мы им, бля, это втолкуем. — Привет, приятель, — говорит Двойная Водка, сообщник Франко. Франко в ответ улыбается ему и пинает в яйца. Я морщусь. — Я тебя научу, как с людьми здороваться, — усмехается он и бьёт Двойную Водку по лицу, сбивая того с ног. Белый зуб вылетает, словно пуля, у парня изо рта и падает в нескольких футах от нас на плитку пешеходной зоны. — Франк, что ты делаешь! — верещит Джун. Мы хватаем мудака и волочем его за собой. Там, где мы только что были, уже воют полицейские сирены. — Этот гондон, этот гнойный пидор и его дружки — это они подкололи моего брата! — вопит он в негодовании. На лице у Джун появляется печальное выражение. Всё это полное фуфло. Брата Бегби, Джо, подкололи в пьяной драке в пабе много лет назад. Было это в Ниддри, а драку затеял он сам, да и рана оказалась неопасной. К тому же Франко и Джо люто ненавидели друг друга. Тем не менее происшествие это стало для Бегби удобной моральной фальшивкой, оправдывавшей его периодические приступы бешенства и пьяные потасовки с местной публикой. Рано или поздно он нарвется. Это как пить дать. Просто я не хотел бы очутиться рядом, когда это случится. Мы с Хейзел немного отстали от Франко и Джун. Хейзел хотела, чтобы мы расстались с ними. — Неужели ты не видишь, у парня с головой беда. Лучше пойдём без них, — говорила она. И тут я начинаю лгать ей, пытаясь оправдать поведение Бегби. Звучит это чудовищно. Ведь она сама видела, до чего он способен дойти. Лгать легко, пока мы делаем это в своем кругу. Мы сами, обманывая друг друга и себя, создали миф о Бегби, и Бегби вместе с нами уверовал во всю эту чушь. Мы сделали его таким.Миф: у Бегби замечательное чувство юмора. Реальность: чувство юмора Бегби пробуждается только при виде несчастий, бед и неудач, приключившихся с другими людьми, обычно — с его друзьями. Миф: Бегби — «крутой чувак». Реальность: я бы не стал делать ставку на Бегби в схватке один на один, если отобрать у него весь его арсенал выкидных ножей, бейсбольных бит, кастетов, пивных кружек, заточенных вязальных спиц и т. д. Ни мне, ни другим дружбанам Бегби не хватает отваги, чтобы лично проверить эту теорию, но впечатление такое все же присутствует. Только Томми однажды посмел прижать Бегби к стенке, и Бегби струсил. Томми — парень здоровый и все такое, так что Бегби ещё легко отделался. Миф: друзья Бегби без ума от него. Реальность: они его просто боятся. Миф: Бегби никогда не подставляет друзей. Реальность: его друзья слишком осмотрительны, чтобы проверять на собственной шкуре это предположение, но те немногие, кто проверял, могут много чего рассказать по этому поводу. Миф: Бегби горой стоит за своих друзей. Реальность: Бегби готов отмудохать до полусмерти любого несчастного ублюдка, который случайно разольет его пиво или налетит на него. Отморозки же, которые нападают на друзей Бегби, обычно остаются безнаказанными, поскольку тут же выясняется, что они доводятся Бегби ещё большими друзьями, чем те, с кем он пришёл. Он с ними со всеми знаком по исправительной школе, тюрьме или через общих приятелей — все отморозки без исключения состоят в чем-то вроде масонской ложи.
Тем не менее сегодня этот миф позволяет мне спасти вечер. — Послушай, Хейзел, я очень хорошо знаю Франко. Просто дело в том, что из-за этих парней его брат Джо теперь лежит в коме, подключённый к машине. А он очень брата любит. Бегби — он для меня что-то вроде наркотика, вредной привычки. В первый же день в начальной школе учитель сказал мне: — Ты будешь сидеть вместе с Френсисом Бегби. Та же самая история в средней школе. Я хорошо учился, чтобы перейти в старшие классы, только для того, чтобы отделаться от Бегби. Когда Бегби исключили и отправили в другую школу, перед тем как он попал в исправиловку, я сразу стал учиться хуже и меня вернули обратно в неспециатазированный класс. Но Бегби уже рядом не было. Затем, когда меня взяли учеником плотника в строительную фирму, я одновременно стал ходить в Телфордский колледж, чтобы сдать на национальный сертификат. Я сидел в кафетерии и ел чипсы, когда туда ввалился Бегби с парой дружков-отморозков. Они посещали специальный курс слесарного дела для трудных подростков. Там они, судя по всему, учились в основном самостоятельно изготовлять из металла заточенные орудия убийства, чтобы не покупать их за деньги в армейских магазинах. Потом я бросил ремесло и отправился в колледж сдавать на аттестат зрелости, затем поступил в Абердинский университет, и мне почему-то все время казалось, что я увижу Бегби — например, на бале первокурсников. — превращающим в отбивную какого-нибудь очкастого дрочилу из приличной семьи, который посмотрел на него как-нибудь не так. Бегби, вне всяких сомнений, первостатейный гондон. Беда в том, что он — мой дружбам и все такое. Ну что тут поделаешь? Мы ускорили шаг, нагнали Бегби и Джун и пошли уже все вместе — четверо обломанных жизнью людей.
Разочаровал он меня
Я разочаровался в этом мудаке. Бля, охуённо я в нём разочаровался. Когда мы учились вместе в «Крейги», я думал, что он крутой. Он ведь тусовался вместе с Кевом Стонахом и всей его кодлой. Жуткая гопота. Поймите меня верно — я думал, что этот мудак такой же крутой, как они. Но я, правда, помню, как однажды кто-то его спросил, откуда он будет. Его спрашивают: — Джейки! (Так этого говнюка звали.) Ты из Грантина или из Ройстина? А этот мудак отвечает: — Грантин — это Ройстин, а Ройстин — это Грантин. Ясное дело, этот мудозвон сильно упал в моих глазах после той истории. Впрочем, это всё ещё в сраной школе было, хуеву тучу лет тому назад, прикинь? Короче, на прошлой, бля, неделе сидим мы в сраном «Волли» с Томми и Грозой — ну, это Рэб, которого ещё зовут Гроза Ринга, прикинь? — и тут эта пизда, этот гребаный Джейки, этот здоровенный мудила из «Крейги», заходит в паб и тут же делает вид, что нас не знает. Да мы, бля, с ним за детство хуеву тучу крабов в бухте камнями вместе расколотили, а тут он, бля, делает вид, что знать нас не знает и срать рядом не сядет… падла он последняя после этого! А его дружок, вонючий козел с мордой такой прыщавой, что аж блевать тянет, тут возьми и поставь деньги на шары — я про бильярд говорю, прикинь? А ему говорю, значит: — Этот мудак вообще-то наш старый дружбан, — и пальцем тычу Джейки в прыщавую морду. — Он, конечно, может делать всё, что ему хочется, но для начала стоило бы, бля, поздороваться с нами и всё такое. Я, ясное дело, просто напрашивался на мордобой, но если эти бляди на меня бы накинулись, то, типа, без проблем — ты же знаешь, я не из тех, что, типа, сами нарываются, но у меня, бля, в руках был бильярдный кий, и если бы прыщавый на меня бы наскочил, он бы получил толстым концом по яйцам — это уж как пить дать, прикинь? К тому же у меня при себе была моя заточка и все такое. Короче, все путем. Как я уже сказал: я не из тех, что сами нарываются, но если какая-нибудь наглая блядь хочет приключений, то я их обеспечу. Короче, прыщавый хмырь засунул свои бабки обратно в карман, слегка напрягся и все такое, прикинь? А потом сел и сказал: — Да пошли вы все… А я всё глаз не спускал с крутого, ну то есть в школе-то он мне крутым казался, прикинь? Тот все молчит. Хлебала не раскрывает, гондон такой. Томми говорит мне: — Эй, Франко, тебе не кажется, что этот парень нам дерзит? Ты же знаешь Тэма, этот говнюк за словом в карман не полезет. Они услышали, что он сказал, и тут же заткнули свои хлебала — и прыщавый, и тот, который, типа, крутой, как мне казалось. Короче, выходило двое на двое, потому что вы же знаете Грозу Ринга — не поймите меня превратно, я его, типа, уважаю, но он сразу гаснет, как дело доходит до серьёзной раздачи. К тому же он нажрался так, что с трудом кий в руках держал. А было это в половине двенадцатого утра, в ёбаную среду. Короче, намечался конкретный мордобой. Но эти засранцы зассали. Что касается прыщавого, то я бы на него сразу денег не поставил, но вот крутой — по крайней мере я-то думал, что он крутой, — тот меня сильно, типа, разочаровал. Ни хуя он не крутой оказался. По правде сказать, оказался обыкновенным трусливым гондоном, прикинь? Вот что я скажу: охуенно разочаровал меня этот козёл.Проблемы с членом
Иногда, чтобы найти точку для вмазки, приходится проявлять охуительиую изобретательность. Сегодня пришлось пустить раствор по последней вене, которую мне удалось у себя найти, — по той, что на члене. Хотя в настоящий момент мне трудно это даже представить, но — кто знает? — может быть, когда-нибудь этот орган понадобится мне не только для того, чтобы мочиться. Звонят в дверь. Блядский рот! Пожаловал этот вонючий засранец — сынок Бакстера, хозяин этой квартиры. Старик Бакстер, упокой Боже его говённую душу, никогда не парился по поводу такой мелочи, как чек за квартплату. Вонючий старый маразматик. Я с ним всегда был сама любезность. Предлагал ему снять пиджак, усаживал в кресло и давал банку «Экспорта». Мы говорили с ним про лошадей и про «Хибз» в пятидесятые годы, когда у них ещё грала на передней линии «Потрясающая Пятерка» — Смит, Джонстон, Рейли, Тернбул и Ормонд. Вначале я не разбирался ни в лошадях, ни в «Хибз» в пятидесятые годы, но поскольку ни о чем другом старик Бакстер разговаривать не мог, пришлось поднатореть и в том, и в другом предмете. Пока мы говорили, я быстренько обшаривал карманы бакстеровского пиджака, чтобы разжиться наличманом. Старик всегда таскал с собой пухлый бумажник. Затем я либо платил ему его же собственными деньгами, либо говорил, что уже рассчитался с ним раньше. Мы дошли даже до того, что стали звонить старому хрычу, когда кончалось лаве. Типа, когда Кочерыжка и Кайфолом вписывались на точку, мы звонили ему и говорили, что кран протекает или окно разбилось. Иногда мы даже сами разбивали окно, как, типа, тогда, когда Кайфолом вышвырнул в окно старый черно-белый телик, и старый хер покорно к нам плелся, чтобы дать нам пошарить у себя в карманах. У этого говнюка в карманах можно было нарыть целое состояние. Я даже все время боялся, как бы какой-нибудь гондон не замочил деда — ведь где мы тогда будем тырить бабки? Теперь, когда старик Бакстер отправился на небесные гастроли, его место занял сынок, у которого чувство юмора было развито примерно как у ракового больного в терминальной стадии. Каждый раз он приходит с твёрдым намерением взять свою ренту. — РЕНТА! — кричит кто-то через щель почтового, ящика. — Рента! Но это не домовладелец, это Томми. Какого хера этому мудозвону нужно от меня в этот час? — Погоди, Томми. Сейчас открою. Я вмазываюсь в болт уже второй день подряд. Когда игла вонзается в член, это выглядит как какой-то бесчеловечный эксперимент, который злодеи-ученые ставят над морским змеем. Под конец мне становится просто больно. Но затем моментально наступает приход, и ударяет в голову. Меня тащит с нечеловеческой силой, и я чувствую, что вот-вот сблевану. Я недооценил, с каким чистым говном имею дело, и замутил слишком крутой дозняк. Такое ощущение, словно тонкая струйка холодного воздуха врывается внутрь моего тела через похожую на след от пули дырочку в моей спине. Впрочем, это ещё не передоз. Надо дышать ровно и глубоко. Ну вот, отпускает. Отлично. Шатаясь, я встаю на ноги и открываю Томми дверь. Знали бы вы, чего мне это стоило. Томми выглядит омерзительно здоровым. Средиземноморский загар повсюду, выгоревшие на солнце волосы коротко подстрижены и уложены при помощи геля. Золотая серьга в ухе, светло-голубые глаза. Следует сказать, что загорелый Томми — охуенно красивый засранец. Загар ему идет. Симпатичный, общительный, умный и морду начистить не дурак. Глядя на него, следовало бы умереть от зависти, но этого не происходит. Скорее всего потому, что Томми недостаточно самонадеян для того, чтобы заметить в самом себе все эти качества, и недостаточно тщеславен, чтобы тыкать ими в нос каждому встречному мудозвону. — Я поссорился с Лиззи, — заявляет он. По его выражению трудно догадаться, чего он ожидает — поздравлений или соболезнований. Лиззи еблива, как кошка, но у неё язык змеи и взгляд, от которого яйца сжимаются в горошину. Я думаю, что и сам Томми ещё не разобрался со своими ощущениями. Он пребывает, судя по всему, в глубокой задумчивости, поскольку не замечает ни того, в каком я виде, ни того, как вяло реагирую на это заявление. Я изо всех сил пытаюсь отрешиться от замкнутой на себе, любимом, героиновой апатии. В этом состоянии внешний мир для меня ни хуя не значит. — Переживаешь? — спрашиваю я. — Не знаю. Честно говоря, я жалею в основном о койке. Ну и ещё о том, что рядом никого нет. Томми тяжелее в одиночестве, чем большинству людей. Самые сильные мои воспоминания, связанные с Лиззи, относятся к школьным годам. Мы втроём — я, Бегби и Гари Макви — спрятались в Дюнах над беговой дорожкой, подальше от пронырливых глазенок Вэлланса, нашего классного руководителя, первостатейного нацистского ублюдка. Из этого укрытия мы наблюдали, как телки в спортивных майках и шортах бегают по дорожке, и набирались впечатлений для занятий онанизмом. Лиззи бежала изо всех сил, но пришла все равно второй после Мораг Хендерсон по кличке Затычка. Мы лежали на животах, положив головы на локти, и смотрели, как Лиззи бежит с выражением злобной решимости на лице — выражении, с которым она занималась всем, чем угодно. Всем? Как только Томми смирится с утратой, я расспрошу его насчет секса. Нет, лучше не стоит… нет, всё-таки расспрошу. Ну ладно, вернемся назад: тут я услышал тяжёлое дыхание Бегби и увидел, как он двигает задом туда-сюда, поглядывая на тёлок, и бормочет: — Маленькая Лиззи Макинтош… ну и сучка… я бы её трахал с утра до вечера… блядская жопа… блядские сиськи… И тут он уткнулся лицом в дерн и замолк. Тогда я ещё не знал Бегби так хорошо, как я его знаю сейчас. В те дни он ещё не давал крутого — только пытался (наряду со многими другими). К тому же он боялся моего братца Билли. В каком-то смысле — честно говоря, во всех смыслах, — я цинично паразитировал на репутации Билли, пользуясь положением ближайшего родственника. Так или иначе, когда я схватил Бегби за плечи и перевернул его, моим глазам предстал испачканный землёй и истекающий спермой член. Гадёныш втихомолку проковырял дырку в дёрне перочинным ножиком и трахал землю. Я чуть со смеху не лопнул. Этот гондон Бегби в те дни ещё не был таким ублюдком, — это уж потом он уверовал в свою непогрешимость и превратился в полного отморозка — честно говоря, наша пропаганда тоже сыграла в этом определенную роль. — Ты — грязная свинья, Франко! — говорит Гари, и тогда Бегби прячет в штаны свои причиндалы, затем хватает пригоршню земли со спермой пополам и бросает её Гари в глаза. Тут я уже не мог сдержаться, потому что Гари взбеленился, вскочил и пнул Бегби, но попал только по подошве его кроссовки. Ну, тут он вообще вспенился, как молоко на плите. Если подумать, так это скорее о Бегби история, чем о Лиззи, хотя в основе её лежит именно тот отчаянный вызов, который Лиззи бросила Затычке. Так или иначе, когда Томми сошёлся с Лиззи пару лет назад, большинство чуваков подумали: «Везёт же пидору!» Даже Кайфолому ни разу не удавалось вставить Лиззи. К моему изумлению, Томми до сих пор так никак и не прокомментировал моё состояние, хотя, поскольку все атрибуты торчка были разложены на самом видном месте, можно было бы догадаться, что я уже на говне. Обычно при таких обстоятельствах Томми очень убедительно входит в роль моей мамочки, осыпая меня традиционным набором заявлений типа «ты губишь себя», «немедленно брось это», «неужели нельзя и дня прожить без этой гадости» и тому подобного дерьма. А тут он мне говорит: — Марк, что ты чувствуешь, когда колешься этой штукой? В голосе его не звучит ничего, кроме искреннего любопытства. Я пожимаю плечами. Мне не хочется говорить на эту тему. Эти учёные гондоны с дипломами в городском совете и университете задолбали меня этими беседами, когда я проходил консультации, но это мне ни хуя не помогло. Томми тем не менее не отстаёт: — Скажи мне, Марк. Я хочу знать. Если хорошенько об этом подумать, то твой друг, особенно если ты вместе с ним побывал во всяких переделках — дерьмовых по преимуществу, — все же заслуживает того, чтобы ты хотя бы попытался объяснить ему, в чем тут дело, раз ты пытался втемяшить это даже ребятам из полиции мысли. Я набрал воздуху и начал речь. Говорилось мне на эту тему на удивление спокойно, внятно и легко. — Трудно объяснить, Тэм, я никогда об этом особенно не задумывался. Ну, вроде как все вокруг становится более настоящим. Жизнь скучна и бессмысленна. Когда мы начинаем жить, мы на что-то надеемся, но потом приходится забить все надежды куда подальше. Мы осознаём, что рано или поздно сдохнем, так и не разобравшись, зачем жили. Тогда мы изобретаем всякие сложные идеи, которые интерпретируют различны ми способами реальность, но ничуть не прибавляют нам знания о действительно важных вещах. Короче говоря, мы проживаем короткую и полную разочарований жизнь, а потом умираем. Но перед этим мы успеваем заполнить её до отказа всяким дерьмом типа карьеры и личных отношений, чтобы создать иллюзию, что это всё не так уж бессмысленно. Героин — это честная штука, потому что он отбрасывает все эти иллюзии в сторону. Когда тебе хорошо с ним, ты ощущаешь себя бессмертным. Когда тебе плохо без него, ты понимаешь в сотни раз сильнее, какое жизнь, в сущности, дерьмо. Это единственный абсолютно честный наркотик. Он не изменяет твоего сознания. Он просто даёт тебе приход и вместе с ним — ощущение полного кайфа. А когда кайф проходит, ты снова видишь, как убог весь этот мир, но уже не можешь одурманить себя никакими иллюзиями. — Хуйня, — говорит Томми. — Полная хуйня. Скорее всего он прав. Задай он мне этот вопрос на прошлой неделе, я бы дал ему совершенно другой ответ. Спроси он завтра, он услышал бы тоже что-нибудь новенькое, но в настоящий момент я придерживаюсь той точки зрения, что ширево помогает, когда все остальное в мире начинает казаться скучным и бессмысленным. Основная моя проблема заключается в том, что как только я чувствую возможность или ощущаю реальный шанс добиться чего-то, чем, как мне казалось, я хотел обладать, будь это девушка, квартира, работа, образование, деньги и тому подобное, предмет желаниясразу начинает казаться мне таким унылым и банальным, что теряет всякую ценность в моих глазах. Героин — совсем другое дело. От него так вот запросто не откажешься. Он тебе этого не позволит. Пытаться завязать с ним — это самый большой вызов, который ты можешь бросить жизни. — Ну и просто вставляет. Томми смотрит на меня: — Просто кайф. Просто вставляет. — Кончай подкалывать, Томми. — Я не подкалываю. Ты сказал, что это вставляет, вот я и хочу попробовать. — Да не хочешь ты. Поверь мне, Томми. Но это только распалило говнюка ещё больше. — У меня есть башли. Давай свари мне дозняк. — Томми… чувак, тормозни… — Я тебе ясно сказал. Давай, мудила, вмажь меня, ты же мой дружбан или как? Свари мне дозняк. Не парься, один раз уколоться — беды не будет. Давай валяй. Я пожал плечами и принялся выполнять его просьбу. Я хорошенько вычистил свою машинку, сварил лёгкий раствор и помог Томми вмазаться. — Обалденная штука, Марк… охуительно клево, несёт, как на американских горках… у меня просто гудит всё внутри… просто гудит. Увидев такую мощную реакцию, я даже слегка пересрался. У некоторых мудил, очевидно, предрасположенность к ширеву заложена от рождения. Позже, когда Томми отпускает и он собирается уходить, я говорю ему: — Ты сделал это, приятель. Считай, прошел полный курс. Трава, кислота, спид, экстази, грибы, нембутал, валиум, теперь вот и ширево. Но заруби себе на носу — пусть это будет первый и последний раз. Я говорю это в основном потому, что боюсь, как бы Томми. не попросил у меня дать ему немного говна с собой, а мне его самому не хватает. Впрочем, мне его всегда не хватает. — Ты прав на все сто, чувак, — говорит он, набрасывая куртку. Томми уходит, и тут я впервые замечаю, что член у меня охуительно чешется. Но чесать нельзя — можно занести какую-нибудь заразу, и вот тогда-то у меня начнутся реальные проблемы с членом.Традиционный воскресный завтрак
Боже мой, куда меня, на хуй, занесло? Куда меня, на хуй… Чья это комната? Думай, Дэйви, думай! Во рту у меня так сухо, что язык прилип к нёбу. Ну и мудак! Ну и задница! Да чтобы ещё хоть раз в жизни… БЛЯДЬ… ТОЛЬКО НЕ ЭТО… пожалуйста… Блядь, только НЕ ЭТО. Пожалуйста! Не позволь, чтобы это случилось со мной. Пожалуйста! Обещай, что не случится! Обещай! Да. Я просыпаюсь в чужой постели, в чужой комнате, в луже собственного дерьма. Я нассал в постель. Я наблевал в постель. Я насрал под себя. В голове гудит, кишки крутит и жжёт. Бельё всё в дерьме, абсолютно всё. Я вытаскиваю из-под себя простыню, снимаю пододеяльник, сворачиваю в комок, ядовитой жгучей смесью внутрь, так, чтобы ничего не протекло наружу. Переворачиваю матрас, чтобы не было видно мокрого пятна на нем, и отправляюсь в санузел, где смываю под душем дерьмо с моей груди, ляжек и жопы. Теперь я знаю, где я — дома у родителей Гэйл. Блядь, хуже не придумаешь. Как я тут оказался? Кто меня сюда привёл? Там, в комнате, я заметил, что моя одежда вся аккуратно сложена и повешена. О Боже! Кто меня раздел? Начинаю вспоминать. Сегодня воскресенье. Вчера была суббота. Полуфинал в Хамдене[11]. Я начал накачивать себя ещё до матча, а потом продолжил. «У нас нет шансов, — думал я, — в Хамдене нечего ловить против ребят из Старой Фирмы[12], когда все болельщики и судьи твердо стоят за клубы с устоявшейся репутацией». Поэтому я решил не грузиться за исход, а просто оттянуться по полной программе. Я даже не помню, попал я на матч или нет. Сел на междугородный автобус на Дьюк-стрит вместе с другими парнями из Лейта — Томми, Рентой и их дружками. Шпана ещё та. После того паба в Рутерглене, где мы оттягивались перед матчем, я уже ни хера не помнил — печенье с гашишем и спид, кислота и травка, но в основном все же бухло плюс ещё та бутылка водки, которую я прикончил перед тем, как мы встретились в пабе, чтобы сесть на автобус, который отвезет нас в следующий паб… Убей не помню, когда именно Гэйл нарисовалась в кадре. Блин. Я возвращаюсь в комнату и ложусь обратно в постель, причём одеяло и матрас без белья кажутся ужасно холодными. Через несколько часов в дверь стучится Гэйл. Мы с Гэйл встречаемся уже пять недель, но секса у нас пока ещё не было. Гэйл сказала, что она не хочет, чтобы наши отношения строились на физической основе, потому что это определит в дальнейшем весь их характер. Она вычитала это в «Космополитене» и теперь хотела проверить эту теорию на практике. Так что теперь, пять недель спустя, я всё ещё ходил с яйцами, опухшими точно пара арбузов. Боюсь, что в этом коктейле из дерьма, мочи и блевотины есть ещё и немалая доза спермы. — Ты вчера перебрал, Дэйвид Митчелл, — заявляет Гэйл голосом прокурора. Она и вправду расстроена или только притворяется расстроенной? Трудно сказать. — А что случилось с бельём? На этот раз она уже на самом деле расстроена. — Э-э-э, небольшая авария, Гэйл. — Ничего, бывает. Пошли вниз. Все как раз садятся завтракать. Она уходит, а я с трудом напяливаю на себя одежду и сползаю вниз по лестнице, жалея о том, что я — не человек-невидимка. Я беру с собой сверток из простыней, чтобы выстирать их дома. Родители Гэйл сидят за столом на кухне. Запахи и звуки, сопутствующие традиционной воскресной яичнице с сосисками, вызывают у меня тошноту. Кишки в моём брюхе исполняют тройное сальто. — Ну что, кое-кто у нас вчера перебрал, девочка? — говорит мать Гэйл, но, к моему великому облегчению, она не сердится, а просто поддразнивает. Я краснею от смущения, но мистер Хустон, который тоже сидит за столом, пытается сгладить неловкость. — Ну чего уж там, время от времени полезно отпустить тормоза, — говорит он, пытаясь подбодрить меня. — Этому следовало бы хотя бы иногда на них нажимать, — говорит Гэйл, показывая на меня. Я хмурю брови, пораженный такой бестактностью с её стороны — а я-то рассчитывал хотя бы на небольшую поддержку. Вот и надейся после этого на баб… — Э-э-э, миссис Хустон, — показываю я на бельё, лежащее комком на полу у моих ног. — Я тут слегка простыни испачкал и пододеяльник. Я возьму их домой и выстираю, а завтра принесу. — О, не беспокойся по этому поводу, сынок. Я сейчас брошу их в стиральную машину. А ты садись и завтракай. — Нет, но… я очень сильно их испачкал. Мне ужасно неловко — ведь я действительно хотел отнести их домой. — О Боже мой! — смеётся мистер Хустон. — Нет, ну что ты, сынок, садись — я с ними разберусь. Миссис Хустон подбирается ко мне и хватает свёрток. Кухню она знает как свои пять пальцев, и переиграть её на этом поле трудновато. Я прижимаю свёрток к своей груди, но миссис Хустон чертовски проворна и неожиданно сильна. Она ухватывается поудобнее и тянет свёрток к себе. Простыни разворачиваются, и вонючий дождь из полужидкого дерьма, липкой алкогольной блевотины и едкой мочи проливается на пол. Миссис Хустон застывает на несколько мгновений в потрясении, а затем, сложившись пополам, устремляется в ванную. Коричневые капли разлетевшегося дерьма покрывают стекла очков мистера Хустона, его лицо и белую рубашку. Они разлетаются по всему линолеуму и падают на еду, которая выглядит так, словно её полили дешёвым соусом из уличной забегаловки. Гэйл тоже попадает на её жёлтую блузку. Блядский рот! — Боже мой… Боже мой… — повторяет без конца мистер Хустон, пока миссис Хустон блюёт, а я предпринимаю жалкие попытки собрать всё это свинство обратно в простыню. Гэйл смотрит на меня взглядом, в котором читается отвращение и презрение. В настоящий момент я не вижу особенных перспектив для развития наших отношений. В койку Гэйл мне затащить не удастся. Впрочем, эта мысль мне впервые безразлична. Я просто хочу убраться отсюда как можно быстрее.Дилемма торчка № 65
Внезапно становится холодно, невъебенно холодно. Свеча почти догорела. Единственный реальный свет в комнате исходит от телевизора. Там показывают что-то чёрно-белое… впрочем, это черно-белый телевизор, так что иначе и быть не может… был бы телевизор цветной, все было бы иначе… возможно. Мороз просто ужасный, но если начинаешь двигаться, то становится ещё холоднее, оттого что ты понимаешь, что согреться тебе ни хуя не удастся. По крайней мере если не шевелиться, то можно делать вид, что такая возможность существует, что, если ты начнешь ходить или включишь обогреватель, тебе станет теплее. Все дело в том, чтобы шевелиться как можно меньше. Это гораздо легче, чем ползти по полу к обогревателю. В комнате есть ещё кто-то, кроме меня, но в темноте не разобрать, кто это. Наверное, Кочерыжка. — Кочерыжка… Кочерыжка… Он ничего не отвечает. — Как здесь невъебенно холодно, чувак. Кочерыжка (разумеется, если это он) по-прежнему ничего не отвечает. Может быть, он умер, но вроде бы нет, вроде бы глаза открыты. Впрочем, это ещё ничего не значит.
Плач и погребение в Порт-Саншайне
Ленни посмотрел на свои карты, а затем изучил выражение лиц партнёров. — Чего ты тянешь? Билли, давай тогда ты, мудила. Билли показал Ленни свои карты. — Два сраных туза! — Сопливый ублюдок! Ты — сопливый ублюдок, Рентон. — И Ленни ударил кулаком по своей ладони. — Двигай сюда мою гребаную добычу, — сказал Билли Рентон, сгребая стопку банкнот, которая лежала по середине на полу. — Наз, кинь-ка сюда баночку пива, — попросил Ленни. Просьба была выполнена, но он не поймал на лету банку, и она упала на пол. Когда он открыл банку, большая часть её содержимого окатила Пизбо. — Ты, урод ёбаный, смотри, куда льёшь! — Извини, Пизбо. Это всё из-за этого мудака, — рассмеялся Ленни, показывая на Наза. — Я его просил кинуть баночку пива, а он, блядь, запустил мне её прямо в голову. Ленни встал и подошёл к окну. — Ну что, этот мудозвон всё ещё не объявился? — спросил Наз. — На хуй играть без больших денег? — Нет, не объявился. Ни одному слову этого гондона нельзя верить, — сказал Ленин. — Позвони ему. Узнай, в чем дело, — предложил Билли. — Верно. Надо позвонить. Ленни вышел в прихожую и набрал номер Фила Гранта. Ему было скучно играть на детские ставки. Он бы уже мощно поднялся к настоящему моменту, если бы Фил Грант пожаловал сюда вместе со своими бабками. На звонок никто не ответил. — Ни одной бляди нет дома, или же к телефону не подходят, — сказал он дружкам. — Надеюсь, этот пидор не скрывается где-нибудь вместе со всем банком, — засмеялся Пизбо, но смех его прозвучал вымученно, как первый намёк на то, чего втайне опасались все присутствующие. — Пусть только рискнёт. Я порву любого гондона, который кинет на бабки собственных друзей, — прорычал Ленни. — С другой стороны, если хорошенько об этом подумать, башли-то грантовские. Что хочет, то с ними и делает, — сказал Джеки. Все посмотрели на него с выражением удивленной враждебности. — Шёл бы ты в жопу с такими заявлениями, — выдавил наконец из себя Ленни. — И всё же Гранти честно выиграл эти деньги. Я же помню, мы все с этим согласились. Собрали большой банк из клубных денег, чтобы играть было веселее. Затем разделили его между всеми. Я всё помню. Я хотел только сказать, что с точки зрения закона… — попытался объяснить свою позицию Джеки. — Это наши башли! — отрезал Ленин. — Гранти почувствует на собственной шкуре, что такое — плыть против течения. — Я согласен, я просто хотел сказать, что с точки зрения закона… — Заткни свой вонючий рот, говно болтливое, — перебил его Билли. — Нам здесь всем насрать на точку зрения закона. Речь о том, как должны вести себя друзья. Если бы ты всегда рассуждал с точки зрения закона, блядь ты жуликоватая, дома у тебя ничего, кроме голых стен, не было бы. Ленни одобрительно кивнул. — Что-то мы торопимся с выводами. Можно ведь найти миллион причин, почему он ещё не пришёл. Может, этого мудозвона в пути что-то задержало, — предположил Наз. На его рябом лице застыло напряжённое выражение. — Может, какой-нибудь мудак дал ему пизды и забрал все деньги, — сказал Джеки. — Ни один козёл не рискнёт дать пизды Гранти. Он из тех, кто сам даёт всем пизды, а не из тех, кому пизды дают. Если он заявится сюда с какой-нибудь историей в этом роде, я объясню ему, куда он её может себе засунуть. Пенни начинал беспокоиться. В конце концов речь шла о клубных деньгах. — Я просто хотел сказать, что глупо расхаживать по улице с такой суммой наличных. Вот и всё, — поспешил прибавить Джеки, который слегка побаивался Ленни. За шесть лет Гранта не приходил играть в карты по четвергам только тогда, когда уезжал в отпуск. Он был завсегдатаем. Ленни и Джеки, например, отсутствовали длительное время, пока сидели в тюрьме — один за грабёж, другой за квартирную кражу. Клубные деньги — или, иначе, отпускные — были традицией, заведённой ими, когда, ещё подростками, они все вместе ездили отдыхать в Лорет Де Map. Теперь, повзрослев, они ездили уже не такими большими компаниями или вообще в обществе одной только жены или подруги. Странное смешение картежных денег с клубными произошло пару лет назад, когда они сильно выпили. Пизбо, который был тогда казначеем, в шутку поставил пачку клубных денег на кон. Они сыграли ради смеха, но им так понравилось играть no-крупной, что они разделили клубные деньги между собой и понарошку играли на них. Каждый раз, когда они решали, что стоит начать экономить, они прекращали играть на «настоящие» деньги и переходили на «клубные». Это было почти то же, что играть на бумажки, которые заменяют деньги при игре в «монополию». Иногда случалось, что кто-нибудь «снимал» весь банк целиком, как это вышло у Гранти на прошлой неделе, и тогда они на мгновение задумывались о двусмысленной и опасной природе своей забавы. Но обычно приходили к выводу, что, поскольку они друзья, никто из них не сделает пакости всем остальным. Кроме того, в пользу такого мнения говорили не только дружеские чувства, но и логика. Все они жили в одном районе, и никто бы из них не стал бросать налаженную жизнь ради каких-то там двух тысяч фунтов. А ведь если бы кто-то зажал весь банк, то уехать ему пришлось бы наверняка. Они повторяли про себя все эти соображения снова и снова. Гораздо больше следовало бояться банального ограбления. В банке деньги лежали бы в большей безопасности. Но они ничего не могли поделать с охватившим их коллективным помешательством, с постигшей их глупой прихотью. На следующее утро Гранти так и не появился, а Ленни опоздал в отдел социального обеспечения на регистрацию. — Мистер Листер, вы живете тут рядом, за углом, а регистрироваться вам надо всего один раз в две недели. Вряд ли для вас составит такой труд являться вовремя, — выговорил ему напыщенным тоном Гэв Темперли, служивший клерком в этом отделении. — Я понимаю позицию вашего сраного учреждения, мистер Темперли, но я уверен, что вам следует принять во внимание, что я охуенно занятой человек, которому приходится вести дела сразу нескольких процветающих предприятий. — Блядь, Ленни, ты просто ленивая пизда, вот и всё. Встретимся в «Короне» во время ленча. Я приду сразу после двенадцати. — Отлично. Только пьём на твои, Гэв. Я на нулях, пока завтра чек с платой за квартиру не придёт. — Не проблема. Ленни спустился в паб, взял пинту светлого и развернул свой номер «Дейли рекорд». Сначала он хотел было закурить, но потом передумал. На часах было 11:04, а он уже выкурил двенадцать сигарет. Так было всегда, когда ему приходилось рано вставать. Он курил слишком много. Курить меньше удавалось, только оставаясь в постели, поэтому он обычно валялся до двух часов дня. Эти гондоны из правительства, думал он, решили одним махом разорить его и погубить его здоровье, заставляя вылезать из постели в столь ранний час. На последних страницах «Рекорд», как всегда, было полно всякой белиберды по поводу «Селтик» и «Рейнджере». Соунесс присматривает себе какого-то орла во второй лиге британского чемпионата, Макнил заявляет, что у болельщиков растет вера вуспех «Селтик». Разумеется, ни слова про «Хартс». Ни слова. Немножко про Джимми Сэндисона — одна и та же цитата два раза подряд, причем оборванная на середине. Ещё небольшая заметка о том, почему Миллер из «Хибз» по-прежнему считает, что он — нужный человек на нужном месте, несмотря на то что за последние тридцать игр команда забила всего три гола или что-то вроде того. Ленни перевернул газету на третью страницу. Он предпочитал фотографии легкомысленно одетых женщин, которые печатались в «Рекорд», фотографиям женщин с обнаженной грудью в «Сан». Надо тренировать воображение. Краем глаза он засек Коулина Далглиша. — Привет, Кола! — бросил он, не отрывая взгляда от газеты. Коулин по прозвищу Кола подвинул высокий табурет поближе к Ленни и заказал пинту крепкого. — Слышал новость? — спросил он. — Жаль мудозвона… — Ты про что? — Про Гранти… Ты что, не слышал? — Кола уставился на Ленни. — Нет. А что слу… — Помер. Откинул ласты. — Не может быть! Ты что, сука, меня разыгрываешь? — Остынь. Я тебе говорю, вчера вечером Гранти помер. — Что с ним, блядь, случилось? — Мотор отказал. Чпок — и готово. — Кола прищёлкнул пальцами. — Сердце, видать, паршивое было. Ни одна пизда об этом не знала. Бедняга Гранти работал с Питом Гиллеханом, типа, в паре. Было около пяти, Гранти как раз помогал Питу прибираться, а потом они намеревались пойти в бар и накатить, как тут Гранти хватается руками за грудь и валится на пол. Гилли вызвал «скорую», и они отвезли бедного мудилу в больницу, но он всё равно умер через пару часов. Эх, охуительный был мужик. Ты же с ним в карты играл, верно? — А?.. Да, конечно… Отличный был мужик, такого нечасто встретишь. Я просто убит горем, просто убит. Не прошло и нескольких часов, как Ленни был убит уже не столько горем, сколько пивом. Он занял у Гэва Темперли двадцать фунтов с единственной целью нажраться в хлам, и когда Пизбо появился в баре под вечер, Ленни уже бормотал на ухо то симпатичной барменше, то трезвому на вид и изрядно перепуганному парню в комбинезоне с эмблемой пива «Теннентс Лагер». — …отличный был мужик, такого нечасто встретишь… — Уймись, Ленни, я уже слышал. — Пизбо крепко ухватил Ленни за его широкое плечо. Это была твёрдая хватка, настолько твердая, чтобы Пенни понял, что друзья рядом и что он уже изрядно пьян. — Пизбо. Привет. Бля, все равно не могу никак поверить… Отличный был мужик, такого нечасто встретишь… — Он медленно повернулся к барменше и попытался сфокусировать свой взгляд на ней. Затем большим пальцем ткнул через плечо в сторону Пизбо. — …вот этот мудозвон может подтвердить… верно, Пизбо? Помнишь ведь Гранти? Отличный был мужик, такого нечасто встретишь… верно, Пизбо? Я про Гранти говорю. Верно? — Ну да… я потрясён. Всё ещё не могу поверить, чувак. — Вот и я говорю. Был парень — и нет его, и никогда мы этого мудозвона больше не увидим… Всего-то двадцать семь лет стукнуло. Нет в этой жизни правды, вот что я тебе, бля, скажу. Нет совсем… правды в этой… совсем… — Но ему же вроде двадцать девять было? — удивился Пизбо. — Двадцать семь, двадцать девять… какая блядская разница? Всё равно молодой. К тому же мне его тёлку жалко, да и спиногрыза… А вот некоторые старпёры… — Пенни сделал гневный жест в сторону группы пенсионеров, игравших в домино в углу бара, — которые уже своё пожили, все живут и ни хуя им не делается! Ни хуя! Только стонут, суки, а сами здоровые как лоси. А вот Гранти никогда не стонал. Отличный был мужик, такого нечасто встретишь. Тут он заметил троих молодых парней, известных как Кочерыжка, Томми и Гроза Ринга, которые сидели в дальнем углу паба. — Смотри-ка, сраные торчки, приятели братца моего дружбана Билли! Скоро все сдохнут от СПИДа. Губят себя наркотой. Так им, блядям, и надо. Вот Гранти ценил жизнь, невъебенно ценил. А эти ублюдки прожигают её почем зря! Пенни бросил на компанию испепеляющий взгляд, но парни были слишком поглощены своей беседой, чтобы заметить его. — Да брось ты, Пенни. Не грузись не по делу, они же тебя не трогают, и ты их не трогай. Нормальные парни. Дании Мерфи, так тот вообще муху не тронет. Томми… ну Томми… и другой, Рэб, Рэб Маклафлин — хорошо в футбол играл. К нему даже «Манчестер Юнайтед» присматривался. Отличные парни. Да, блядь, ты же сам знаешь — они же приятели твоего дружбана, того парня, что в отделе социального обеспечения работает. Ну этого, Гэва. — Да, конечно… но вот эти старые гондоны… — И Пенни снова переключился на ту сторону зала, где си дели пенсионеры. — Ох, оставь, Пенни, забей на них. Безвредные старпёры, сидят себе, никого не трогают. Давай допивай свою кружку и пошли к Назу. А я пока звякну Билли и Джейки. В квартире Наза на Бькженен-стрит царило мрачное настроение. С темы смерти Гранти друзья переключились на тему пропавшей наличности. — В прошлую пятницу этот мудак унёс всё, словно что-то чуял. Тысячу восемьсот фунтов! Если поделить на шестерых, то по три сотни на брата выйдет! — простонал Билли. — Но ведь тут уж ничего не поделаешь! — отважился вставить Джейки. — Вот уж хуй! Мы делили эти сраные бабки каждый год за полмесяца до отпуска. Я уже заказал отель в Бенидорме в расчёте на них. Я попаду по полной программе, если все обломится. Да мне Шейла яйца оборвёт и будет ими играть в бильярд, заикнись я об этом. Чтобы я больше такой хуйни от тебя никогда не слышал, понял? — парировал Наз. — Правильно, блядь! Я очень сочувствую Фионе и спиногрызу, да и любой из нас сочувствует. Это, типа, само собой разумеется, но башли-то наши, а не её, и говорить тут больше не о чем, — сказал Билли. — Виноваты-то все же мы сами, — пожал плечами Джейки. — Я, например, жопой чувствовал, что приключится что-нибудь в этом роде. В дверь позвонили. На пороге стояли Ленни и Пизбо. — Если ты, бля, такого мнения, то мы тебя на хуй вычёркиваем, — пригрозил Наз. Джейки не стал отвечать: вместо этого он взял одну банку пива из кучи, вываленной Пизбо на пол, — Вот, бля, горестная новость — верно, ребята? — сказал Пизбо, а Ленни мрачно и шумно отхлебнул пиво из банки и добавил: — Отличный был мужик, такого нечасто встретишь. Наз был благодарен Ленни за этот комментарий. Он-то думал, что речь идёт о деньгах, и готов был выразить соболезнования — и только тут понял, что Пизбо имел в виду Гранти. — Я понимаю, в такое время не хочется быть эгоистом, но нужно решить вопрос с бабками. На следующей неделе мы должны были их делить, а мне пора за отпуск платить. Так что башли мне позарез нужны, — сказал Билли. — Ну и пидор же ты, Билли! Неужели нельзя подождать, пока хотя бы труп остынет, прежде чем заводить речь обо всем этом дерьме? — огрызнулся Ленни. — Фиона же может их потратить! Она и знать не знает, что это наши бабки, если мы ей об этом не скажем. Она начнёт разбирать его говённые шмотки, а тут вдруг на тебе — чуть ли не два косаря. Круто. И она свалит на вонючие Карибы или ещё куда, а мы будем сидеть в сраных Дюнах с парой блядских бутылок сидра вместо отпуска. — Твой базар просто тошно слушать, — сказал Ленни. Пизбо мрачно посмотрел на Ленни, и тот почувствовал, что и с этой стороны поддержки ждать не приходится. — Мне неприятно говорить это тебе, Ленни, но Билли недалёк от истины. Сказать по правде, этот сукин кот Гранти не очень-то баловал Фиону, типа, роскошной жизнью. Я хочу сказать, не пойми меня неверно, я и слова плохого об этой курице не скажу, но если ты находишь у себя дома два косаря, ты сперва их спускаешь, а потом задаешься вопросом, откуда они взялись. Ты-то уж точно так бы поступил. Да и я тоже. Если, бля, совсем откровенно, то любой так бы поступил. — Всё, да? Ну тогда пусть эти все идут к ней и спрашивают про деньги. А я не пойду, — прошипел Ленни. — А мы все и пойдём. Это же наши башли, — сказал Билли. — Верно. Сразу же после похорон. Во вторник, — предложил Наз. — Отлично! — согласился Пизбо. — Ну ладно, — пожал плечами Джейки. Ленни устало кивнул. В конце концов это ведь действительно их бабки… Вторник пришёл и прошёл. Никому не хватило духу заикнуться на эту тему на похоронах. Все нажрались и оплакивали покойного Гранти. Вопрос о деньгах ни разу не всплыл до самого вечера. На следующий вечер они встретились и отправились к Фионе домой. Все ужасно мучились с похмелья. Они позвонили в дверь, но никто не подошёл. — Наверное, к маме ушла, — предположил Ленни. Тут из квартиры напротив вышла седая старушка в голубом ситцевом халате: — Фиона уехала сегодня утром, ребята. На Канарские острова. Ребёнка оставила у мамы. Старушке, судя по всему, доставляло немалое удовольствие сообщать все эти новости. — Круто, — пробормотал Билли. — Ничего не попишешь, — сказал Джейки, пожав плечами как-то уж слишком легкомысленно, на взгляд друзей, — тут мы уже ничего не можем поделать. И тут Билли врезал ему в скулу, отчего Джейки рухнул и скатился вниз по лестнице. Ему каким-то чудом удалось ухватиться за перила, остановить падение и посмотреть в ужасе на Билли. Остальные были потрясены случившимся не меньше, чем Джейки. — Полегче, Билли. — Ленни схватил Билли за руку, не сводя взгляда с его лица. — Что это на тебя нашло? Джейки-то в чём виноват? — В чём он виноват? Я долго держал рот на замке, но этот хитрожопый ублюдок на этот раз зашёл слишком далеко. — И он показал пальцем на распростёртое тело Джейки, чье распухавшее на глазах лицо начинало выглядеть от этого более вороватым и хитрым, чем обычно. — Объяснил бы, блядь, хуй ли произошло, — сказал Наз. Билли проигнорировал этот вопрос и спросил, обращаясь к Джейки: — И как долго это продолжалось, а? — Не понимаю я, о чём этот пидор говорит, — сказал Джейки слабым голосом, но в словах его не чувствовалось уверенности. — Канарские острова, ёб твою мать! Говори, где ты встречался с Фионой! — Ты совсем спятил, Билли, — покачал головой, Джейки. — Ты что, не слышал, что соседка сказала? — Фиона приходится моей Шэрон сестрой, а ты думаешь, что я глух и слеп и ничего не знаю? Говори, как давно ты начал её трахать, Джейки? — Это было всего-то один… Ярость Билли словно заполонила собой всю лестничную площадку, к тому же он чувствовал, как такая же ярость вскипает в груди у каждого из друзей. Он наклонился над Джейки, словно грозный ветхозаветный бог, готовый покарать грешника. — Всего-то один раз? И ты уверен, что Гранти ничего об этом не знал? Кто знает, не это ли убило его? Не от того ли у него мотор накрылся, что он узнал, что гондон, которого он считал своим лучшим другом, вправляет его тёлке? Ленни смотрел на Джейки, трясясь от гнева. Когда он затем обернулся и посмотрел на остальных, то увидел, что глаза у них пылают от негодования. В мгновение ока они без слов поняли, что имел в виду каждый из них. Вопли Джейки разносились по пустому подъезду, пока они волокли его, пиная на ходу, с площадки на площадку. Напрасно он пытался прикрыться от ударов, всё ещё надеясь, несмотря на ужасную боль и охвативший его страх, что, когда расправа закончится, он будет ещё в состоянии уехать навсегда из Лейта, чтобы не возвращаться в него никогда.ОПЯТЬ СЛАЖУ
Путешествуйте железнодорожным транспортом
Ну, бля, и дела! У меня голова охуенно раскалывается сегодня утром, вот что я вам, мать вашу, скажу. Кидаюсь прямиком к грёбаному холодильнику. Ура! Две бутылки «Бекс». Самое то, что мне нужно. Я заливаю их в себя за рекордно короткое время. Мне сразу становится лучше. Надо поторапливаться, однако. Она всё ещё, блин, дрыхнет, когда я возвращаюсь в спальню. Вы только на неё посмотрите — ленивая жирная пизда. Только потому, что у неё в животе этот спиногрыз хуев, она считает, что имеет право валяться весь день в ёбаной постели… ну да ладно, не о том речь. Так что я, короче, пакуюсь… эта блядь могла бы и постирать мои ёбаные джинсы… «Ливайс-501»… и куда же они задевались, кстати… вот они. А ей на всё насрать. Вот она просыпается. — Фрэнк… что ты делаешь? Куда ты собрался? — говорит она мне. — Сваливаю на хер. Резко сваливаю, — говорю я, даже не оборачиваясь. Куда, бля, девались носки? С похмелья и так на все уходит в два раза больше времени, а тут ещё эта сраная корова капает мне на мозги. — Куда ты собрался? Куда, я спрашиваю! — Я же тебе сказал, мне надо резко сваливать. Мы с Лексо провернули тут кое-какое дельце. Не буду распространяться на эту тему, но мне лучше закочумать на пару недель. Если какая-нибудь блядь из полиции заявится сюда, скажи, что хуй знает, когда меня последний раз видела. И что вообще ты думала, что я давно в тюряге. Короче, ты меня не видела, врубилась? — Но куда ты собрался, Фрэнк? Куда ты собрался, мать твою? — Это только мне знать, бля, положено, а ты обойдёшься. Не будешь знать, где я, ни одна сука из тебя не сможет это выколотить, — говорю я. И тут эта ёбаная швабра вскакивает и начинает верешать, что я не могу взять и свалить просто так. Я врезаю ей прямо в её вонючий рот, а затем пинаю в её вонючую дыру, и тогда эта блядь падает на пол и начинает скулить. Она, бля, сама виновата — я же ей, дуре, объяснял, что так будет с каждым, кто будет с нами разговаривать как с последним гондоном. Так уж у меня, на хуй, заведено — не хочешь, не ешь. — РЕБЁНОК! НАШ РЕБЁНОК! — воет она. Я, типа, передразниваю её: — РЕБЁНОК! НАШ РЕБЁНОК! Заткни свою вонючую глотку, и чтобы я больше ни слова не слышал о твоём вонючем ребёнке! Тогда она принимается завывать как ветер в трубе, лёжа на полу. Кто его знает, может, этот говённый ребёнок и вовсе не мой. Кроме того, у меня уже бывали дети раньше, от других тёлок. Я эту историю наизусть знаю. Они думают, что стоит родиться спиногрызу и ты уже на крючке, и тут ты их обламываешь по полной. А что такое спиногрызы, это уж я знаю — сплошной геморрой с утра до вечера. Бритвенный прибор. Он мне, бля, позарез нужен. Там у меня кое-что припрятано. Она все ещё разорялась на тему, как ей больно и что срочно нужно вызвать врача и всё такое. Но у меня на это дерьмо совсем не было времени, поскольку я уже охуительно опаздывал — спасибо этой ёбаной прошмандовке. Мне надо резко сваливать. — ФРЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭНК! — кричит она мне вслед, когда я захлопываю за собой вонючую дверь. Я думаю про себя, что это очень похоже на рекламу этого гребаного пива «Харп» — «Настало время для решительного шага». Словно про меня написано. В пабе было уже битком народу, все ранние пташки собрались и всё такое. Рентой, этот рыжий мудила, как раз поставил на сукно чёрный шар, чтобы сыграть партию с Мэтти. — Рэб! Запиши-ка меня, бля, на партию. И что это каждого гондона тянет сегодня покатать шары? Я направляюсь в бар. У Рэба, он же Гроза Ринга или просто — Гроза, под глазом охуенный фонарь. Видно, какой-то нахал решил отпиздить мудозвона по полной программе. — Рэб, какой мудак тебе это нарисовал? — А, это? Пара парней из Лохэнда, прикинь? Я там бухал. — Мудозвон смотрит на меня, типа, так робко. — Как их звать, знаешь? — Не-а. Но ты не парься, я сам с этими гондонами разберусь, чувак, всё будет путём. — Я, бля, надеюсь. Ты с ними знаком? — Не-а, но рожи, типа, запомнил. — Когда мы с Рентой вернёмся из этого говённого Лондона, мы отправимся в этот говенный Лохэнд. Доуси тоже там схлопотал по башне пару недель назад. Мы зададим им несколько вопросов, и пусть они, бляди, только попробуют на них не ответить! Я поворачиваюсь к Ренте: — Всё готово к бою, чувак? — Можем начинать, Франко. Я беру кий и разношу мудака на клочки, оставив ему только те два шара, с которыми его мама родила. — Ты можешь ещё кое-как справиться с такими мудилами, как Мэтти и Гроза, но когда кий берёт в руки Ураган Франко, ты можешь забыть о победе, рыжий говнюк, — говорю я ему. — Бильярд — мудацкая игра, чувак, — отвечает он. Изворотливый рыжий говнюк. У него всё, за что ни возьмись, мудацкое или говённое. Нам пора, поэтому играть больше смысла нет. Я смотрю на Мэтти и достаю из кармана пачку денег. — Эй, Мэтти, знаешь, что это такое? — Я размахиваю деньгами у него под носом. — Э-э-э… да, — отвечает он. Я показываю пальцем на стойку: — А это знаешь, что такое? — Э-э-э… да, это стойка, — отвечает он. Ну и тормоз он. Всем тормозам тормоз. Но я знаю, чего я хочу. — А это что такое? — Я показываю на мою пивную кружку. — Э-э-э… да… — Тогда, бля, не заставляй меня ничего объяснять тебе дважды. Бегом к стойке и принеси мне пинту «Особого» и один «Джек Дэниелс» с кока-колой. Он наклоняется ко мне и говорит: — Послушай, Франк… я, э-э-э, тут сижу на мели… Но я знаю правильный подход к людям, я рявкаю: — Ну так слазь с неё шустро! Мудозвон улавливает намёк и направляется к стойке. Похоже, он опять торчит, хотя нельзя сказать, чтобы этот вонючий говнюк хоть раз завязывал. Когда я вернусь из Лондона, я ещё кое-что шепну этому говнюку на ушко. Говённые торчки. Только землю зря топчут. Рента, однако, похоже, держится — судя по тому, как он бодро заливает за воротник. Я возлагаю большие надежды на эту поездку в Лондон. Рента договорился с мудозвоном Тони, что он оставит нам квартиру на пару недель. Сам он со своей прошмандовкой уезжает куда-то отдыхать. Я там знаю по отсидке пару ребят — надо их найти, увидеться, былое повспоминать. Тем временем Лоррейн обслуживает Мэтти. Хорошенькая маленькая прошмандовка, Я направляюсь к стойке. — Привет, Лоррейн! Иди-ка ко мне, курочка! Я откидываю её, волосы в стороны и кладу пальцы ей на затылок. Тёлкам это нравится. Ёбаные эрогенные зоны и всё такое. — Всегда можно узнать, занимался ли человек сексом прошлой ночью или нет, если пощупать за ушами, — объясняю я. — Если да, то уши тёплые. Она смеётся, Мэтти вслед за ней. — Нет, это ёбапый научный факт и всё такое, прикинь? Некоторые говнюки на редкость медленно всасывают. — Ну и как насчёт Лоррейн? — спрашивает Мэтти. Маленький говноед выглядит очень херово — словно слегка разогретый труп. — Пусть это останется нашей тайной, верно, куколка? — говорю я, обращаясь к Лоррейн. Мне кажется, что она на меня запала, потому что она молчит и вроде бы, типа, смущается, когда я с ней разговариваю. Как только приеду из Лондона, сразу же снова завалюсь сюда, охуительно резко и всё такое, догнали, суки? Чтоб мне обосраться, если я буду жить с Джун после того, как появится спиногрыз. Но я убью эту прошмандовку, если хоть что-нибудь случится с этим вонючим ребенком. С тех пор как она залетела, она вообразила, что может мне хамить. Ни одна пизда не смеет мне хамить, ребёнок там или не ребёнок. Она знает это, но по-прежнему выёживается. Если хоть что-нибудь случится с этим ёбаным спиногрызом… — Эй, Франко, — говорит Рента, — пора двигать. Надо организовать что-нибудь навынос, верно? — Ага, верно. Что ты берёшь? — Бутылку водяры и несколько банок пива. Следовало бы догадаться. Этот рыжий говнюк со всем не дурак по части водки. — А я возьму бутылку «Джека Дэниелса» и восемь банок «Экспорта». Только надо попросить Лоррейн, что бы она пиво слила в большие пакеты из-под сока. — Лондон будет все ближе и ближе, а пакеты всё легче и легче, — говорит Рента. У этого мудака особенный юмор, который я иногда просто не догоняю. Мы с Рентой уже давно знакомы, но этот говнюк сильно изменился за прошедшие годы, и дело тут не только в наркоте и прочем дерьме. Типа того, что у него своя жизнь, а у меня — своя. Но всё равно он парень клевый, этот рыжий говнюк. Так что я хватаю пакеты: тот, который с «особым», — это мой, ну а тот, что со светлым, — это уж рыжего говнюка. С этим делом мы заскакиваем в такси-макси, мчимся в тот паб, что на вокзале, и быстро пропускаем ещё по кружке. Я завязываю базар с одним мудилой у стойки. Парень из Файфа, я знаком с его братом по тюряге. Вроде бы нормальный хмырь, если мне память не изменяет. Безвредный такой. На лондонском экспрессе народу до хуища. От этого я просто из Себя выхожу. В том смысле, что выкладываешь такие бабки за билет, потому что совести у ребяток из «Бритиш Рэйлз» уже совсем не осталось, садишься в сраный поезд — а там нет мест! Полное блядство! Мы пропихиваемся по коридору со всеми нашими банками и бутылками. Мой вонючий пакет вот-вот лопнет. Повсюду пихаются какие-то мудаки с рюкзаками, багажом… сраные детские коляски. Этих сраных спиногрызов вообще надо запретить возить на сраных поездах. — До хуища народу, чувак, — говорит Рента. — Да, и каждая блядь забронировала себе сидячее место. Хорошо ещё, если едут из Эдинбурга в Лондон — поездка в столицу и все такое, — так нет, едут в блядский Бервик и бронируют сидячее место! Поезд не должен останавливаться во всех этих дырах — садишься в Эдинбурге, слазишь в Лондоне, и делу конец! Будь это в моей власти, я бы, бля, так и сделал, чтоб мне сдохнуть. Несколько говнюков начинают смотреть на нас, но мне на это глубоко насрать. Я буду говорить то, что думаю, и я видал в гробу всё, что по этому поводу думают всякие пидоры. Места они, видите ли, забронировали, бляди. Свободная, бля, страна. А я так считаю: кто первый встал, того и тапки. А всё это бронирование — полная хуйня… я бы тем, кто эти ёбаные места бронирует… Рента усаживается рядом с двумя курицами. Охуительно чистенькие и всё такое. У этого рыжего говнюка со вкусом полный порядок! — Эти места свободны до Дарлингтона, — говорит он. Я выдёргиваю карточку брони, рву её и запихиваю обрывки себе под жопу. — Они, бля, теперь свободны всю дорогу до Лондона. Я покажу этим блядям бронь! — говорю я, улыбаясь одной из курочек. А что ещё мне остается делать: сорок монет за ёбаный билет! Совести у ребяток из «Бритиш Рэйлз» уже совсем не осталось, вот что я вам скажу! Рента пожимает плечами. Этот выпендрёжник напялил зелёную бейсбольную кепку. Окно открыто, и если этот мудак уснёт, её точно унесёт на хуй. Рента начал прикладываться к своей водяре, и не успеваем мы доехать до Портобелло, как бутылка заметно пустеет. Этот рыжий говнюк совсем не дурак по части водки. Ну и ладно, если ему, мудаку, так больше нравится… я хватаю своего «Дж. Д.» и хорошенько прикладываюсь к бутылке. — Поехали, поехали, поехали… — я говорю. Рыжий говнюк только улыбается мне в ответ. Он бросает взгляды в сторону курочек, которые, типа, оказывается, американки. Единственная проблема с рыжим говнюком в том, что для базара с тёлками у него язык неправильно подвешен, хотя в том, что у него есть, типа, свой стиль, ему не откажешь. Но все равно до меня с Кайфоломом ему как до луны. Может, все дело в том, что у него брат, а у нас — сестры, поэтому ему негде было научиться обращению с тёлками. Если ждать, когда этот мудак сделает первый ход, то ждать придётся вечно. И тогда я подаю рыжему мудиле пример: — Совести у ребяток из «Бритиш Рэйлз» уже совсем не осталось, а! — говорю я, толкая локтём в бок одну из тёлок. — Пардон? — переспрашивает она. Выговор у неё, как у всех этих иностранцев, такой, что ни хуя не понятно. — А откуда вы, типа, приканали-то? — Извините, я вас не совсем понимаю… Эти грёбаные иностранцы ни хуя не врубаются в настоящий английский язык, прикинь? Чтобы хоть что-то им втемяшить, приходится говорить громко, медленно и, типа, как говорят в высшем обществе. — ОТКУДА… ВЫ… ПРИЕХАЛИ? В этом весь прикол. Надутые хмыри вокруг нас начинают озираться по сторонам. Ох, не доедем мы до Лондона без драки, жопой чую! — Гм… мы из Канады, из Торонто. — Торонто. Так дружбана Одинокого Рейнджера звали, верно? — говорю я. Курицы смотрят на меня и хлопают глазами. В шотландский юмор далеко не каждый может врубиться. — А вы откуда? — говорит вторая курочка. Две клёвые дырки и всё такое — вот что я, бля, скажу. Этот рыжий говнюк очень удачно выбрал места. — Эдинбург, — говорит Рента, пытаясь говорить гладко, как пидор. Невъебенно общительный говнюк. После этого ответа его покидают силы, но тут вмешивается Франко, и лёд растоплен. Курочки начинают тут же кудахтать о том, какой Эдинбург охуительно красивый город и какой там охуителъно красивый замок на горе над садами, и о всякой херне в том же роде. Эти ебаные туристы ничего у нас и не видят, кроме замка, Принсес-стрит и Хай-стрит. Типа, как когда тётушка нашей Монни заявилась в Эдинбург с целой кучей спиногрызов из какой-то сраной деревушки на острове у западного берега Ирландии. Бабенка приковыляла в городской совет и попросила дать ей квартиру. А совет её спрашивает, где бы она хотела эту сраную квартиру, типа? А женщина говорит, я, типа, хочу дом на Принсес-стрит с видом на замок. Её ещё к тому же хуй поймешь, потому что она с детства базарит в основном по-гэльски, а в английский вообще слабо врубается, прикинь? Бедной дуре, когда она сошла с поезда, просто понравился вид этой улицы, ну и она думала, что весь этот сраный город выглядит точно так же. А эти бляди в совете заржали и дали старой корове, какую-то сраную хату в Западном Грэн-тоне, в котором ни одна пизда не хотела жить. Так что вместо вида на замок она получила вид на сраные газгольдеры. Вот как оно всё на самом деле-то бывает, если ты, конечно, не богатая пизда с морем бабок в банке и большим домом. Короче, эти тёлки слегка с нами выпили, и Ренту совсем приплющило — я такие вещи жопой чую, я этого рыжего говнюка в любой день под столом перепью. А я ведь ещё бухал прошлой ночью с Лексо после того, как мы провернули одно дельце в Корсторфайне в ювелирном магазине. Так что я сейчас не в лучшей форме был, и мне гораздо больше хотелось перекинуться в картишки. — Рента, доставай карты! — А я не взял, — говорит он. Я не мог поверить собственным ушам. Последнее, что я сказал этому мудозвону прошлым вечером на прощание, было: «Рента, возьми ёбаные карты!» — Я же сказал тебе, чтобы ты взял эти ёбаные карты, уёбок! Что я тебе сказал вчера вечером на прощание? «Рента, возьми ёбаные карты!» А он мне: — А я забыл. Наверняка рыжий мудак забыл эти ёбаные карты нарочно. Ведь в поезде, если нет карт, через некоторое время начинаешь выть от скуки. И тут этот ёбаный зануда начинает читать какую-то вонючую книжку — чмо невоспитанное, — а потом он и канадская курочка — оба, типа, студенты — начинают обсуждать книжки, которые читают. Я такие дела охуительно ненавижу. Мы поехали, бля,отдохнуть, развлечься, а не обсуждать всякие сраные книжки и прочее дерьмо вонючее. Если бы это от меня зависело, так я бы собрал все эти грёбаные книжки, сложил бы из них невъебенный костёр и сжёг на хуй. Все книжки нужны, бля, лишь для того, чтобы всякие очкастые пидоры выпендривались перед всеми на тему, как они до хуя всего много читают. Все, что тебе нужно для этой сраной жизни, можно узнать, читая сраные газеты и пялясь в сраный телевизор. Пидоры гнойные! Я бы тех, кто эти ёбаные книги читает… Мы остановились в Дарлингтоне, и тут заходят эти мудаки и начинают пялиться в билеты и искать свои места по номерам. Поезд всё ещё битком набит, так что этим пидорам обязательно захочется сесть. — Извините, это наши места. Мы их забронировали, — говорит один из этих козлов, размахивая у меня под носом своим сраным билетом. — Наверное, какая-то ошибка, — говорит Рента. Этот рыжий говнюк временами может вести себя очень стильно, следует признать — со стилем у него полный порядок. — Когда мы сели на поезд в Эдинбурге, тут не было никаких карточек. — Но мы забронировали именно эти места, — упорствует один из этих мудаков — тот, на котором круглые очки вроде тех, что Джон Леннон носил. — Увы, всё, что я могу вам посоветовать, — это обратиться с вашей жалобой к представителю «Бритиш Рэйлз». Мой друг и я заняли эти места в полной уверенности, что они свободны, и мы ни в коей мере не можем нести ответственность за ошибки, совершённые персоналом железнодорожной компании. Благодарю вас и спокойной вам ночи, — говорит, с трудом сдерживая смех, этот рыжий говнюк. Я смотрел на него не отрываясь, так что забыл даже послать на хуй этих козлов. Я лично тут бы унялся, но этот хмырь в очках, как у Джона Леннона, оказался редкостным занудой. — У нас билеты на эти места. И нам не нужно ни каких других доказательств, — говорит этот козёл. Ни хуя себе! — Эй, ты! — говорю я. — Я с тобой заговариваю, наглый мудак! Хмырь поворачивается ко мне. Я встаю: — Ты слышал, что мой приятель сказал? Катись отсюда, короче, член очкастый! Я тебе говорю, двигай давай! — И я показываю ему пальцем на проход посреди вагона. Тут его дружок говорит: — Да пошли отсюда, Клайв! — И они сваливают. Вовремя сваливают, бляди. Я уже думал, что тут всей этой истории и конец, но нет, эти мудаки возвращаются и тащат с собой сраного билетного контролёра. Этому парню, сразу видно, всё глубоко до пизды, он просто делает свою работу. Он тут же начинает грузить нас на тему, что это места этих мудаков и всё такое, но я ему тут же заявляю прямо в лоб: — Мне от души насрать, приятель, что там у этих говнюков в их вонючих билетах написано. Когда мы сели на эти сраные места, нигде не было написано ни слова о том, что они забронированы. Теперь мы отсюда никуда на хуй не пойдем. Дело ясное, базарить не о чём. Вы берёте за ваши сраные билеты до хера бабок, так вот проверяйте в следующий раз, чтобы всё было чин чинарём. А он мне говорит: — Наверное, карточку кто-то убрал. Этот козёл, он точно добром не кончит. — Может, кто-то и убрал, а может, и нет. Не моё вонючее дело. Я уже, типа, сказал: места были свободные и мы на них сели. И нечего тут больше базарить. После этого контролер начал препираться с теми самыми гнойными пидорами, пытаясь им объяснить, что тут уж он ни хера не может поделать. Тогда они стали угрожать, что нажалуются на него и тогда его выпрут со службы. Один мудак, сидевший в ряду перед нами, все время вертелся и смотрел, что у нас такое происходит. — У тебя к нам какие-то вопросы, приятель? — рявкнул я. Мудел уловил намёк и отвернулся. Говно трусливое. Рента тем временем заснул. Рыжий говнюк нажрался, видно, до зелёных соплей. Его пакет наполовину пуст, большую часть пива он уже оприходовал. Я беру пакет с собой в нужник, где отливаю из него немного пива и наполняю его до половины моей мочой. Вот ему, уебку, за то, что карты забыл! Пусть попьёт коктейль: две трети пива, треть — моя моча. Я возвращаюсь назад и ставлю пакет на место. Мудак дрыхнет вовсю, и одна из куриц тоже. Другая уставилась в ёбаную книгу. Две дырки. Даже и не знаю, кому бы из них я охотнее вставил — пухлой блондинке или той, которая тёмненькая. Я бужу рыжего говнюка в Питерборо. — Вставай, Рента. Ну ты, блядь, и набухался с такой малости. Ёбаный спринтер — вот ты кто. Куда тебе тягаться с таким марафонцем, как я. — Не проблема, — говорит говнюк и делает невъебенно большой глоток из пакета. Ну и рожа у него! Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заржать. — Говно они делают, а не пиво. Стоит только выйти всем пузырькам, как на вкус — настоящая моча. Я из последних сил пытаюсь сдержаться: — У тебя на все отмазки, трусливая жопа! — Не волнуйся, все равно допью, — говорит он мне. Пока этот тупой ублюдок давится остатками, я стараюсь смотреть в окно. К тому времени, когда мы прибыли на Кинг-Кросс, я уже совсем охуел от скуки. Курицы куда-то съебались, и, видно, нажрались мы круто, потому что я не просек момент, когда Рента вышел из поезда и, типа, его потерял. К тому же вместо моей сумки я прихватил его. Оставалось только надеяться, что этот рыжий мудел прихватил мою. Я даже адреса не знаю… но тут я увидел этого рыжего ублюдка, который базарил с каким-то уродом, стоявшим у входа в метро и державшим пластиковый стаканчик в руке. У Ренты в руках была моя сраная сумка. Считай, что тебе повезло, рыжий мудила. — У тебя мелочи для паренька не найдётся, Франко? — спрашивает Рента, а маленький уёбок протягивает стаканчик и смотрит на меня своими вонючими глазёнышами. — Отвали на хуй, паршивый мошенник! — говорю я, выбиваю стаканчик у него из рук и ржу, пока маленький ублюдок ползает на коленях, собирая свои монеты, под ногами у всех пидоров, что направляются в метро. — Ну и где тут на хер эта твоя квартира? — спрашиваю я Ренту. — Тут близко, — отвечает он, глядя на меня так, словно я какой-нибудь… этот козел иногда так на меня смотрит, что… в один прекрасный день я ему начищу рыло, хоть он и мой сраный дружбан. Затем этот рыжий гондон за просто так поворачивается и идёт на линию «Виктория», а я следую за ним.На-На и другие нацисты
В пабе «Зе Фит» на Лейт-уок было, типа, полным-полно народа. Ддя бледнолицего вроде меня там было, типа, слишком душно, прикинь? Некоторые котики прутся, когда можно попотеть, но я, типа, совсем на этом не прикалываюсь. Не по мне это, чувак. Ещё один облом заключается в том, что в кармане полный голяк. Ну просто полный. Так что я хожу туда-сюда и прикидываю, к кому прихалявиться, прикинь? Все бросаются к тебе на шею и слюнявят гланды, но стоит им только узнать, что у тебя напряг с бабками, как они без лишнего шума отваливают от тебя, типа, в сторонку. Я засекаю Франко, который стоит у подножия статуи королевы Виктории, разговаривая со здоровенным громилой, мрачным типом по имени Лексо — случайным знакомым, если вы уловили, куда я клоню. Забавно, все отморозки, типа, знают друг друга — ну вы, типа, прикиньте. Нечисто тут дело, чуваки, ещё как нечисто… — Кочерыжка! Привет, засранец! Как дела? — Сразу видно, что Бегби навеселе. — Да так, Франко, ничего. А у тебя? — Это Барри, — говорит он, поворачиваясь к амбалу, который стоит у него за спиной. — А Лексо ты знаешь. — Звучит это как, типа, утверждение, а не вопрос. Я, типа, киваю, амбал бросает на меня беглый взгляд и снова принимается базарить с Франко. Сразу становится понятно, что у этих котиков здесь свой базар и им, как говорится, есть что перетереть, поэтому я им, типа, говорю: — Э-э-э… мне тут, типа, пора рвать когти, так что, типа, увидимся позже. — Постой, приятель. Как у тебя с бабками? — спрашивает меня Франко. — Честно говоря, чувак, полные кранты. У меня в кармане тридцать два пенса и один фунт на счету в «Эбби Нэйшенл». Явно не тот инвестиционный портфель, над которым парни с площади Шарлотт целую ночь глаз не сомкнут. Франко протягивает мне две десятки. Не ждал я таких чудес от старины Бегби! — Только никакого ширева, понял, мудел? — ласково, типа, просит он меня. — На выходных позвони мне или приходи прямо домой. Не говорил ли я чего-нибудь оскорбительного в адрес старины Франко? Ну бывает… скажу, типа, что он все же парень ничего. Дикий, словно прямиком из джунглей, конечно, но даже и дикие коты иногда мурлыкают, особенно после того как они кого-нибудь сожрут мимоходом. Мне ужасно любопытно, кем конкретно полакомились Франко и Лексо. Франки уезжал в Лондон с Рентой, прятался там от легавых. Что он, интересно, натворил? Иногда лучше ничего не знать. Вернее, лучше, типа, никогда ничего не знать. Я отправляюсь в «Вулворт», где сегодня, типа, полным-полно народу. Охранник поглощён трепом с одной очень сексапильной кассиршей, так что я легко закидываю в карман несколько чистых кассет… сердце поначалу постукивает, затем успокаивается… клёвое ощущение, лучше не бывает… ну разве только что приход от хорошего дозняка или когда кончаешь на телке. Адреналин так шибает в голову, что мне хочется отправиться в город и, типа, удариться в запой. Ну и жарища, чувак, нет слов, какая жарища. Слов не подберёшь, чтобы её описать, прикинь? Я отправляюсь к берегу и сажусь на лавочку напротив отдела социального обеспечения. Две бумажки по десять фунтов уютно лежат у меня в кармане, словно ключи от дверей, прикинь? А я сижу и смотрю на реку. Где-то вдалеке слышится колокольный звон, прикинь, и я сразу вспоминаю про Джонни Свопа и про героин. Колокол — это очень красиво, и мне становится грустно, когда он смолкает. Гэв, кстати, работает в отделе социального обеспечения. Может, поймать чувака на обеденном перерыве и, типа, пропустить с ним пару-другую кружечек? Недавно он меня угощал. Тут я вижу Рикки Монахана, который выходит из отдела. Чувак что надо, прикинь? — Рикки… — Привет, Кочерыжка. Как дела? — Да так, жизнь идёт мимо. Сам понимаешь, как оно бывает. — Так плохо? — Хуже, чем плохо, котик, гораздо хуже. — Всё ещё держишься? — Четыре недели и два дня, прикинь? Каждую секунду считаю, чувак, каждую секунду. Тик-так, тик-так, ну ты прикинь. — Но хоть полегчало? И только тут я, типа, догоняю, что мне, конечно, невъебенно муторно и все такое, но в физическом отношении я, типа, не знаю, как это сказать… Первые две недели были как сплошная камера пыток… но сейчас… если бы мне предложили ночь любви с еврейской принцессой или католической девочкой в белых гольфиках… белые гольфики тут обязательны… прикинь? — …ну, типа… мне гораздо лучше. — Пойдёшь в субботу на стадион? — Э-э-э, не-а… я, типа, хрен знает сколько уже времени на футболе не был, прикинь? Но, может, всё же пойду. С Рентой… но Рента, он сейчас в Лондоне… или с Кайфоломом… Пойти, что ли, с Гэвом, пропустить с ним пару кружек… снова увидеть «Кэбз»… кто знает, может, и пойду. Посмотрим, типа, как ляжет, прикинь? А ты идёшь? — Не-а. Я поклялся в прошлый сезон, что не пойду, пока они не избавятся от Миллера. Нам нужен новый менеджер. — Ага… Миллер… нам нужен новый чувак на должность менеджера… Честно говоря, я-то и знать не знал, кто у нас, типа, менеджер, да спроси меня, я, как звать парней в команде, тоже, типа, не скажу. Вот, Кано… но, по-моему, Кано перешел куда-то. Дьюри! Гордон Дьюри! — Дьюри всё ешё играет? Монни бросает на меня взгляд и качает головой. — Не-а, Дьюри много лет назад ушёл. В «Челси». В восемьдесят шестом. — Верно, чувак. Дьюри. Я помню, как он заколотил гол в той игре против «Селтика». Или против «Рейнджерз»? Это, впрочем, типа, одно и то же, стоит только об этом задуматься, чувак. Типа, две стороны одной медали, прикинь? Он пожимает плечами. Похоже, я его, типа, не убедил. Рикки мне дружбан, или, типа, я ему дружбан… я хочу, типа, сказать — мы живем в такое время, что кто его знает, кто кому дружбан — верно? Но кто бы кому ни был дружбаном, а путь наш снова лежал туда же — в «Зе Фит» на Лейт-уок. Без ширева жизнь становится невыносимо скучной штукой. Рента в Лондоне, Кайфолом все время шныряет где-то по городу, на старых точках почему-то больше не зависает. Рэб — это, типа, который Гроза, Гроза Ринга — куда-то исчез, а Томми, с тех пор как он разошелся с этой цыпочкой Лиззи, тот вообще словно в землю канул. Короче, остались, типа, я да Франко… разве это жизнь, чувак, скажу я тебе? Рикки, он же Монни, Ричард Монахан, фений, борец за свободу, это уж верняк, это уж верняк, но я ему говорю, типа, отъебись, мне надо съездить в город к одной крале. Я решил навестить На-На, которая живёт безбедно в шикарной берлоге в дальнем конце Истер-роуд и всё такое. На-На ненавидит это место, хотя, типа, нора у неё, по сути, клёвая. Я бы от такой не отказался, прикинь? Чертовски крутое место, жаль, туда только старых пердунов берут, типа. Я тяну за веревочку, звенит звонок, и входит, типа, сиделка и решает все твои проблемы, прикинь? Мне бы такую же берлогу у меня на улице, чувак, только с дочкой Франка Заппы, этой сумасшедшей цыпочкой, Девочкой из Долины, Лунный Модуль Заппа[13] в качестве сиделки, вот. Потрясающий расклад, я тебе, чувак, врать не стану! У На-На с ходулями проблемы, так вот эскулап сказал, что ей слишком влом будет карабкаться на самый верх по лестнице в её старое логово на Лорн-штрассе. Он знает, что говорит, лекарь чертов. Если из ног у На-На удалить все варикозные вены, то от ног, считай, ничего и не останется, стоять не на чем будет, прикинь? У меня на руках вены получше будут, чем у неё на ходулях. Но она доктору тогда устроила кровавую баню, типа. Ну, старые кошелки, они, как это говорится, любят метить свой участок, привыкают к нему, типа, за долгие годы. Вот уж хуй они сдадут его без боя. Когти наружу, шерсть торчком, чувак. Она такая, эта На-На, или мисс Мускури[14], как я её называю, прикинь? В её блоке есть общая комната, но На-На её почти не посещает, разве что когда флиртует с мистером Брайсом. Семейство старого хрыча пожаловалось директору, что она его сексуально домогается. Ну и вот, жена директора попыталась выступить в роли посредника между моей мамой и дочерью мистера Брайса, но На-На довела его дочку до слез, сделав несколько едких замечаний по поводу родимого пятна у той на лице. Такое, вроде как кто-то красное вино пролил, прикинь? На-На, она вроде как мгновенно замечает слабости других женщин и использует их в качестве оружия против них, прикинь? Открывается один за другим целая куча замков, и На-На улыбается мне, а затем жестом приглашает войти. Я встречаю тут тёплый приём в отличие от моей ма и сестры, с которыми она обращается как будто они, типа, пустое место. Они ухаживают за На-На и все такое. Но На-На любит парней и терпеть не может девок. У неё восемь детей от пяти различных мужчин, а сколько мужчин всего было — этого мы просто не знаем. — Привет… Калум… Уилли… Патрик… Кевин… Десмонд… — Она перебирает имена некоторых, типа, своих внуков, но так и не вспоминает при этом меня. Впрочем, меня это не сильно волнует, типа, ведь меня все зовут Кочерыжкой, и даже моя мама тоже зовет меня Кочерыжкой, так что я уже стал забывать, как меня на самом деле звать. — Дэнни. — Дэнни! Дэнни, Дэнни, Дэнни! А я все время Кевина, когда он приходит, называю Дэнни. Как я могла тебя забыть, мой мальчик! Ну да, типа, как могла… ведь «Дэнни» и «Розы Пикардии» — это единственные песни, которые она помнит. Прикинь? Она всё время поёт их высоким-высоким голосом, очень немузыкальным и глухим, воздев свои руки к небу для пущего, типа, эффекта, прикинь? — А у меня Джордж в гостях. — Я заглядываю за угол комнаты в форме буквы Г и засекаю моего дядюшку Додди, развалившегося в кресле с банкой «Теннантеа» в руке. — Додди! — говорю я, — Кочерыжка! Привет, шеф! Как поживаешь? — Изумительно, котик, изумительно. А ты, типа, как? — Не могу пожаловаться. Как там твоя мать? — Э-э-э, как обычно, достает меня по полной программе, прикинь? — Ну и ну! И так-то ты говоришь о своей матери! О лучшем друге в жизни каждого человека. Разве не так, мама? — спрашивает он На-На. — Офуенно сказано, сынок! «Офуенно» — типа, одно из коронных словечек На-На, наряду со словом «сссссссать». Никто не говорит «сссссссать» так, как моя бабушка. Она, типа, тянет первое «с» так, что вы, типа, просто начинаете представлять себе желтую струю, которая разбивается о белый фаянс унитаза, прикинь? Дядя Додди снисходительно улыбается. Додди у нас, типа, полукровка: отец его был матросом из Вест-Индии, так что он у нас, типа, изготовлен на основе вест-индской спермы! Прикинь? Доддин папаша заглянул в Лейт ненадолго, обрюхатил На-На, а затем отправился восвояси гулять по семи морям. Матросом; наверное, быть очень не херово — по курочке в каждом порту и всё такое. Додди у На-На — младший сын. Первым делом она вышла замуж за моего дедушку, рискового старого ковбоя из графства Вексфорд. Старый перец любил посадить мою маму к себе на колени и петь ей, типа, ирландские патриотические песни. У него мощно волосы росли из ноздрей, ну и поэтому она думала, что он, типа, очень старый, но деду-то ещё, типа, и сорока не было. Но парень похерил свое счастье, типа, выпав из окна многоэтажного дома. Он в то время завел себе другую женщину вместо На-На и трахался с ней. Никто не знает, что это было — несчастный случай в пьяном виде, самоубийство или… или и то и другое вместе. Так или иначе, он оставил На-На одну с тремя детьми, включая мою маму. Следующий муж На-На (тех мужчин, что не состояли с ней в браке, мы пропускаем), был один тип с ужасно скрипучим голосом, который когда-то ставил строительные леса, прикинь? Старикан всё ещё жив и тусуется у нас в Лейте. Этот хрен однажды заявил нам в пабе, что тогда профессия ставщиков лесов считалась квалифицированным ремеслом. Рента, который в то время работал плотником, сказал, что это гнусное враньё и ставить леса может любой подмастерье, и тогда этот хмырь, типа, взбеленился. Он мне до сих пор иногда на глаза в «Волли» попадается. Старикан-то он неплохой. С На-На у них всего год история продолжалась, но за этот год она успела родить ему спиногрыза, и уже второй был, типа, на подходе. Затем в лапы На-На, так сказать, попался бедняга Алек, чувак из страхового кооператива. Он как раз только что, типа, овдовел. Говорят, что Алек думал, что ребенок, которого носила в то время На-На, типа, от него, прикинь? Он продержался три года, подарив ей ещё одного спиногрыза, пока бедный додик не попал в историю, после того как застал её прямо дома в постели с другим парнем. Тогда он, типа, подстерег этого парня на лестнице — по крайней мере так рассказывают — с бутылкой в руке. Парень стал молить о пощаде. Тогда Алек отбросил бутылку в сторону и сказал, что он, типа, и голыми руками справится. А тот хмырь быстренько сменил пластинку и спустил беднягу Алека с лестницы, затем выволок бедного котика на Лейт-уок и швырнул его — а тот уже был в кровище с головы до ног и почти в полном отрубе — на кучу мусора перед бакалейной лавкой. Моя мать утверждает, что Алек был, типа, очень приличный мужчина. Он один во всем Лейте не знал, что На-На, типа, погуливает. История появления на свет предпоследнего отпрыска На-На окутана, типа, тайной. Речь идет о моей тетушке Рите, которая по возрасту гораздо ближе мне, чем моей маме. По-моему, я к ней всегда неровно дышал — клевая телка, такая, в духе шестидесятых, прикинь? Никто не знал, кто Ритин отец, но тут появился Додди — ясное дело, На-На было уже за сорок, так что приходилось брать, что дают, прикинь? Когда я был ещё мелочью пузатой, Додди мне казался очень загадочной личностью. Приходишь к бабушке по воскресеньям, типа, чая выпить, а по дому шастает этот скверный чёрный котик, зыркает на всех, пока не спрячется куда-нибудь, как таракан за плинтус. Все кругом поговаривали, что и дня не проходит, чтобы Додди не ввязался в какую-нибудь потасовку, и я так же думал, типа, вместе со всеми, пока я своим умом не дошел, как этому котику достается и в школе, и на улице, и все такое. До этого я просто смеялся, когда мне говорили, что расизм у британцев в крови и что мы все в этом смысле дети Джока Томсона… и всякое прочее дерьмо в таком роде, чувак, говённые, типа, разговорчики… Мужчинам из моего семейства к небу в клеточку не привыкать, прикинь? Все мои дядюшки, типа, имеют не по одной ходке. Но так выходило, что Додди всегда давали больший срок за меньшие преступления. Фундаментально ему не перло, чувак. Рента однажды сказал, что ничто так не способствует повышению бдительности полиции и магистратуры, как темный цвет кожи. Парень прав на все сто. Короче, как-то раз мы с Додди решили заскочить к «Перси» на кружку пива. В пабе было полно народу. Обычно в «Перси» спокойно — это такой тихий семейный паб, но в тот день туда набилась целая толпа оранжистов, заявившихся с дикого запада, которые собрались здесь для своего ежегодного марша и ралли на Дюнах. Эти котики, следует сказать, меня никогда особенно не доставали, но я их терпеть не мог. Ненависть из них, типа, так и прёт, прикинь? Мудацкое занятие — все время отмечать годовщины каких-то древних побоищ. Верно? Я увидел Рентина старика в компании его братцев и племяшей. И Рентин братец Билли тоже там вертелся и все такое. Рентин старикан, он вообще-то исходно — протестант немытый, но теперь он на этих делах уже не особенно прикалывается. Однако его родня из Глазго, все эти уиджи[15], — они по-прежнему во всем этом дерьме по уши, а родня для Рентиного папы — это все. Рента, впрочем, эту публику не особенно жалует, типа, просто терпеть не может. Даже говорить о них не хочет. С Билли же всё совсем наоборот. Он тащится от этой оранжистской фигни, от всех этих фанатов «Джамбо/Гуннов». Он кивает в сторону стойки, типа, приглашая нас, но я знаю, что не особенно-то он нас видеть хочет. — Привет, Дэнни! — говорит Рентин папаша. — Э-э-э… типа, привет, Дэйви, привет. Есть новости от Марка? — Не-а. Но, видать, всё в порядке. Потому что обычно он звонит, только когда попадет в какую-нибудь историю. Видно, что он не то чтобы шутит, а эти его молодые племянники, те вообще на нас смотрят очень нехорошо, так что мы выбираем себе местечко поближе к двери и садимся. И понимаем, что влипли… Мы оказались вблизи от очень мрачного вида котяр. Некоторые из них скинхеды, другие — нет, у одних акцент английский, у других — шотландский, у третьих — белфастский. На одном футболка с эмблемой «Screwdriver», на другом ветровка с, типа, надписью «Ольстер был и будет британским». Они начинают петь издевательскую песенку, типа, про Бобби Сэндса[16]. Я в политике ничего не смыслю, но, на мой взгляд, этот Сэндс — отважный парень и никого, типа, никогда не убивал. Типа, надо же смелость иметь, чтобы умереть так, как умер он, прикинь? Затем один парень — тот, что был в футболке с эмблемой «Screwdriver», — начал бросать на нас бешеные взгляды, а мы изо всех сил старались, типа, не встретиться с ним глазами. Это не так уж и просто, когда у тебя под ухом распевают «Синий, красный, белый цвет — чёрному места на флаге нет». Мы старались не нервничать, но котик нам попался очень упрямый. Он наконец выпустил когти и заорал на Додди: — Ой! Какого хера на меня уставился, ниггер? — Пошёл в жопу! — огрызнулся Додди. Котик через всё это уже не по разу прошёл, но для меня это, типа, было впервой, поэтому я чувствовал себя охуенно неловко. Мне один парень из Глазго однажды объяснял, что эти нацисты и прочая шваль — они вроде бы как не настоящие оранжисты, но большинство оранжистских ублюдков, которые сидели в пабс, принялись подбадривать этих засранцев и, типа, науськивать их на нас, А затем они все начали скандировать: — Чёрный ублюдок! Чёрный ублюдок! Тогда Додди встал и направился к их столу. Я увидел, как издевательское, насмешливое выражение на лице у поклонника «Screwdriver» сменилось на совсем иное, когда он заметил (одновременно со мной), что в руке у Додди тяжёлая стеклянная пепельница… запахло насилием… плохо дело… …он ударяет поклонника «Screwdriver» пепельницей по голове, и череп раскалывается, а чувак падает с табуретки на пол. Я весь трясусь от страха, по-настоящему трясусь, чуваки, и тут один парень наскакивает на Додди и валит его на пол, так что мне приходится вмешаться. Я хватаю кружку и бью ею по башке «Красную Руку Ольстера», который хватается за череп, хотя кружка даже, типа, не разбилась, но тут какая-то пизда бьёт меня в живот с такой силой, что мне даже сначала показалось, что мне воткнули нож. — Убейте этого католического ублюдка! — кричит какой-то говнюк, и меня прижимают к стене, типа, а я начинаю махать во все стороны ногами и руками… но вроде бы ни в кого не попадаю… я даже ловлю от этого, типа, некоторый кайф, потому что это не настоящее, типа, побоище, когда кто-нибудь вроде Бегби входит в раж, а скорее, типа, комикс какой-то… я ведь по-настоящему, типа, драться не умею, но и у нацистов этих класс оказался ниже среднего… они только мешались друг другу и попадали под ноги… Я так и не понял, что случилось дальше. Дэйви Рентон — Рентин старикан — и Билли, его братец, должно быть, оттащили этих ублюдков от нас, потому что в следующее мгновение я уже выволакивал на улицу Додди, которого отмудохали, типа, как следует. Я услышал, как Билли сказал мне: — Вытащи его отсюда, Кочерыжка. Уведи его куда- нибудь подальше. А затем, когда всё, типа, кончилось, мне стало по-настоящему плохо, и я почувствовал, что по лицу у меня текут слёзы и гнева, и страха, но по большей части отчаяния… — Ну это… блядь… ну это… скажу я тебе… Додди ранен. Я волоку его на другую сторону дороги. Я слышу крики у нас за спиной. Я фокусирую взгляд на двери На-На, не отваживаясь обернуться. Мы входим. Я волоку Додди вверх по лестнице. У него течёт кровь из бока и из руки. Пока я вызываю «скорую», На-На гладит его по голове и приговаривает: — Офуенную трёпку они тебе задали, сынок… когда же они оставят тебя в покое, мой мальчик?.. с тех пор как в школу пошёл, с тех пор как пошёл в эту офуенную школу… А я слушаю всё это и почему-то начинаю злиться, причем злиться на На-На. Прикиньте? С таким ребёнком, как Додди, она могла бы сообразить, каково это — быть не таким, как все, каково быть, типа, изгоем, прикиньте? И относиться иначе к той же женщине с винным пятном на лице и все такое… но некоторым людям проще ненавидеть, чем пытаться понять другого — одна сплошная ненависть кругом, ненависть, ненависть, ненависть — и куда она нас приведет, чуваки? Я спрашиваю — куда она нас приведет? Я отвёз Додди в госпиталь. Рапы его, как выяснилось, оказались не такими серьёзными, какими они казались на вид. Я зашёл к нему, когда его уже заштопали и он лежал на кровати с колёсиками. — Всё в порядке, Дэнни, — сказал он мне. — Мне раньше и хуже доставалось, а в будущем меня ещё и не то ждёт. — Не смей так говорить, чувак, не смей, прикинь? Он посмотрел на меня так, словно я никогда этого не пойму, и я подумал, что он, наверное, прав.Первая палка за долгие годы
Почти весь день они курили дурь, пока не докурились до полного обалдения. Теперь они перебрались на новый мясной рынок — сплошная сталь и неон — и принялись надираться в баре. Огромный выбор напитков по явно завышенным ценам не мог скрыть того факта, что до настоящего продвинутого коктейль-бара этому заведению было как до луны. Народ ходил сюда совсем по другой причине. Однако ночь ещё только начиналась, и ещё не было заметно, что все эти люди притворяются, что пришли сюда пить, разговаривать и слушать музыку. Под воздействием травы и алкоголя либидо, вернувшееся к Кочерыжке и Рентону после того, как они завязали с героином, расцвело пышным цветом. Все женщины в баре (и даже некоторые мужчины) казались им невероятно сексуальными. Они никак не могли сосредоточиться на каком-нибудь конкретном объекте, поскольку взгляды их постоянно перескакивали с одной посетительницы на другую. От одного присутствия в этом месте им сразу вспомнилось, как давно они ни с кем не спали. — Если мы никого не снимем в этом баре, считай, что мы выбрали единственный неудачный день в этом году, — рассуждал Кайфолом, слегка покачивая головой в такт музыке. Кайфолом может позволить себе пофилософствовать с позиции (как он любит выражаться при подобных обстоятельствах) силы. Темные круги под его глазами указывают на тот факт, что он провёл большую часть этого дня, трахаясь с двумя американками, живущими в гостинице «Минто». Несмотря на присутствие Кочерыжки, Рентона и Бегби, нельзя сказать, что их здесь четверо. Их трое вместе с Кайфоломом, потому что Кайфолом — всегда сам по себе. Он просто снисходит до того, чтобы почтить публику своим присутствием. — У них был отменный кокс, чувак. Я никогда ни чего подобного не пробовал, — улыбается он. — Морнингсайдский[17] спид, — замечает Кочерыжка. — Кокаин… полная хуйня. Шняга для яппи. Хотя Рентой уже несколько недель, как слез с иглы, он по-прежнему, как настоящий системщик, презирает все остальные наркотики, кроме ширева. — Мои дамы возвращаются. Я должен предоставить вас, джентльмены, вашим собственным грязным делишкам. Кайфолом презрительно качает головой, затем окидывает бар высокомерным взглядом. — Рабочий класс развлекается, — фыркает он насмешливо. Кочерыжка и Рентой морщатся. Ревность на сексуальной почве — неизбежная расплата за дружбу с Кайфоломом. Они пытаются вообразить себе все забавы, которым Кайфолом будет предаваться с «минетчицами из „Минто“», как он именует своих новых подруг. Это все, что им остается, — воображать. Кайфолом никогда не вдается в детали, рассказывая о своих постельных похождениях. Он соблюдает деликатность, впрочем, исключительно для того чтобы мучить своих менее удачливых в сексе друзей, а не потому, что питает какое-то почтение к женщинам, с которыми имеет дело. Кочерыжка и Рентой осознают, что любовь втроем при участии богатых заморских туристок и кокаина — привилегия половых аристократов вроде Кайфолома. Им же следует довольствоваться этим убогим баром. Рентон с отвращением наблюдает за Кайфоломом со стороны, удивляясь, какую чушь тот постоянно несёт. Впрочем, чего ещё ждать от Кайфолома? Но тут Рентон и Кочерыжка с ужасом замечают, что Бегби отвалил от них куда-то в сторонку и уже треплется с довольно миловидной бабёнкой. Кочерыжка думает про себя: «Зато жопа у неё толстая». Рентой стервозным тоном повторяет то же самое вслух. Некоторые женщины, отмечает Рентой с оттенком недоброй зависти, тянутся к психопатическим личностям. Как правило, они платят потом чудовищную цену за свою слабость, ведя жуткое существование. В качестве примера он тут же злорадно приводит Джун, подружку Бегби, которая в настоящий момент находится в роддоме. Гордый тем, что ему не пришлось далеко ходить за доказательствами, он отхлёбывает из банки свой «Бекс» и думает: «Я доказал свой тезис». Однако вскоре Рентон погружается в самокопание (что с ним случается частенько), и его уверенность и самодовольство моментально куда-то испаряются. Не такая уж и жирная жопа у этой бабы, рассуждает он и тут же замечает, что вновь привёл в действие механизм самообмана. Часть его существа верит в то, что он — самый привлекательный парень в этом баре. Доказывает это то, что он всегда находит нечто отвратительное даже в самых шикарных личностях. Сосредоточившись на каком-нибудь микроскопическом уродстве, он затем легко сводит к нулю всю их красоту в целом. С другой стороны, его собственные уродства совсем его не тревожат, потому что он к ним привык и совсем их не замечает. Как бы то ни было, сейчас он ревнует к Фрэнку Бегби. Да уж, рассуждает он, большего невезения трудно себе представить. Бегби и его новообрстенная избранница у него на глазах болтают с Кайфоломом и американками. Американки выглядят совершенно шикарно, или, точнее, совершенно шикарно выглядят их загар и дорогие шмотки. Рентона тошнит от того, как Бегби и Кайфолом изображают из себя перед тёлками двух закадычных друзей, хотя в жизни они только тем и занимаются, что ломают друг другу кайф. Он осознаёт, с какой поспешностью победители — как в сексуальной сфере, так и в любой другой — начинают чураться проигравших. — Вот и остались мы с тобой вдвоем, Кочерыжка, — замечает он вслух. — Да, типа, на то похоже, котик. Рентону очень нравится, что Кочерыжка называет всех подряд котиками, но он ненавидит, когда Кочерыжка обращается так к нему самому. — Ты знаешь, Кочерыжка, порою мне хочется подсесть обратно на героин, — говорит Рентон — в основном для того, чтобы шокировать Кочерыжку и добиться, чтобы хоть какая-то эмоция отразилась на его отупевшем от гашиша, ничего не выражающем лице. Но, сказав это, он начинает понимать, что ему и на самом деле хочется. — Ну, да, типа, очень трудно, чувак… прикинь? — Кочерыжка с трудом заставляет свой язык произвести несколько звуков. И тут до Рентона доходит, что спид, который они вынюхали в туалете и который он не так давно охарактеризовал как «полную херню», начинает действовать. Проблема в том, решает Рентон, что, расставшись с ширевом, они превратились в безответственных тупых засранцев, которые начинают долбаться любым говном, какое только попадет им в руки. По крайней мере, когда сидишь на героине, на все остальное просто сил не остается. По мере того как воздействие спида на организм преодолевает воздействие марихуаны и алкоголя, Рентона пробивает на разговор. — Дело в том, Кочерыжка, что, когда ты на героине, ты — на героине, и ничего больше тебя не волнует, только об этом и думаешь. Знаешь Билли, типа, моего брата? Он только что записался снова в свою сраную армию. Отправляется в ебаный Белфаст, тупой мудак. Я всегда знал, что этот козел неисправим. Ебаный прислужник империалистов. И знаешь, что этот тупой козёл сказал мне тут на днях? «Не могу ходить в штатском!» Солдат — он вроде как тоже торчок, только торчки имеют свой кайф гораздо реже. И убивает он в основном не себя, а других. — Ну это… типа… звучит как-то хреново, чувак. Прикинь? — Да, но ты послушай дальше. Смотри, в армии для этих тупых ублюдков делают всё. Их кормят, наливают им дешёвое бухло в их паршивых клубах части, чтобы они не ходили в город и не расслаблялись там, беспокоя местных, и все такое. Когда же они увольняются, то на штатской им приходится заботиться о себе самим. — Да, но, типа, это же совсем другое, потому что… — Кочерыжка отчаянно пытается включиться в беседу, но Рентона прорвало, и остановить его теперь можно только ударом бутылкой по голове, да и то лишь на несколько секунд, — Да погоди ты, погоди… подожди минутку, приятель. Выслушай меня. Я тебе это обязательно должен рассказать… что я тут говорил?.. ах да! Так вот. Когда ты сидишь на игле, все, о чем ты думаешь, так это о том, как бы вмазаться. А когда слазишь, начинаешь думать о самых разных вещах. Нет денег — нажраться не на что. Есть деньга — льёшь слишком много. Нет тёлки — остаёшься без секса. Есть тёлка — опять геморрой, достача, вздохнуть свободно невозможно, А бросишь её — маешься, чувствуешь себя виноватым. Ты паришься насчет счетов, жратвы, судебных исполнителей, всякой нацистской сволочи, которая бьёт тебя по морде, — обо всём том, о чем настоящий системщик не парится никогда. Потому что ты паришься только о том, где бы достать ширево. Всё просто как дважды два. Прикинь, что я имею в виду? Рентой остановился и немного поскрипел зубами. — Ага, но это ведь, типа, жутко унылая жизнь, чувак. Даже и не жизнь вообще, прикинь? Что-то вроде, типа, болезни, чувак… когда уже так херово, что херовей просто не бывает… кости ломает… это яд, чувак, чисто яд… Не говори только, что ты снова бы хотел всё это, типа, испытать, потому что это полная чушь. Очень едкий ответ, особенно для мягкого и всегда неуверенного в себе Кочерыжки. Рентой понимает, что он, очевидно, задел друга за больное. — Верно. Что-то я сегодня какую-то хуйню несу. Словно Лу Рид. Кочерыжка отвечает Рентону той своей характерной улыбкой, которая вызывает у пожилых женщин желание усыновить его, как потерявшегося котёнка. Они засекают, что Кайфолом собирается уходить вместе с Аннабель и Луизой (так зовут американок). Он отработал свои обязательные полчаса, посвященные подпитке самолюбия Бегби. Именно в этом, по мнению Рентона, заключается единственное предназначение друзей Бегби. Он размышляет об очевидном противоречии, возникающем, когда ты дружишь с человеком, который тебе не нравится. Все дело в привычке и традициях. К Бегби привыкаешь точно так же, как к шире-ву, И опасен он ничуть не меньше. С точки зрения статистики, думает Рентой, вероятность быть убитым родственником или близким другом гораздо выше, чем вероятность пасть от руки незнакомца. Отдельные деятели окружают себя дружками-отморозками, полагая, что это делает их сильнее, дает им защиту от окружающего жестокого мира, хотя в действительности всё наоборот. Уже у выхода Кайфолом оборачивается, смотрит на Рентона и многозначительно поднимает бровь, явно подражая Роджеру Муру. Паранойя, спровоцированная воздействием спида, охватывает Рентона. Он задумывается, не связан ли успех, которым Кайфолом пользуется у женщин, исключительно его способностью поднимать бровь вот таким образом. Рентой знает, как это трудно. Он провел много вечеров перед зеркалом, упражняясь в этом искусстве, но все равно обе брови у него поднимались одновременно. Количество принятого спиртного и наличие свободного времени способствуют сосредоточению. За час до закрытия бара тс девушки, с которыми ты подумываешь провести остаток вечера, начинают казаться вполне сносными. А когда до закрытия остается полчаса, они становятся прямо-таки желанными. Блуждающий взгляд Рентона задерживается на стройной девушке с длинными прямыми каштановыми волосами, слегка завивающимися на концах. У неё хороший загар и топкие черты лица, умело подчеркнутые косметикой. Она носит коричневый топ и белые брюки. Рентон чувствует, как у него перехватывает дыхание, когда эта девушка кладет руки в карманы, от чего сквозь брюки начинают отчетливо проступать очертания трусиков. Пробил его час. Девушка и её подруга болтают с круглолицым упитанным парнем. На нём рубашка с вырезом, которая туго обтягивает его солидный животик. Рентой, который испытывает неприкрытую неприязнь к полным людям, решает воспользоваться возможностью проявить её. — Кочерыжка, посмотри на этого жирного хмыря! Сразу видно — обжора. Я не верю во всю эту чушь про гормоны и метаболизм. Что-то в телерепортажах из Эфиопии не видел я жирных. Что у них там, гормонов нет? Кочерыжка отвечает на этот выброс эмоций тупой обкуренной улыбкой. Рентой думает, что у девушки есть вкус, потому что она отшивает толстяка. Рентону нравится, как она это делает: твердо и с достоинством, не выставляя его на посмешище, но в то же время всем своим видом давая понять, что ей с ним неинтересно. Толстяк улыбается, разводит руками и качает головой под насмешливые возгласы своих дружков. Происшествие ещё более укрепляет в Рентоне намерение познакомиться с этой женщиной. Рентон делает жест Кочерыжке, приглашая того подойти к девушкам поближе. Он боится начать первым, поэтому приходит в восторг, когда Кочерыжка завязывает беседу с подружкой объекта, потому что обычно тот никогда не берёт на себя инициативу. Всё дело, очевидно, в спиде, хотя он несколько огорчается, когда, прислушавшись, он понимает, что Кочерыжка разглагольствует о Фрэнке Заппа. Рентон выбирает подход, который, с его точки зрения, сочетает в себе непринужденность с заинтересованностью и откровенность — со светскостью. — Извините, что я встреваю в вашу беседу. Я просто хотел выразить своё восхищение тем, как вы только что отшили этого жирного ублюдка. Я увидел это и подумал, что с вами, наверное, очень интересно общаться. Впрочем, если вы поступите со мной точно так же, как с тем жирным ублюдком, я не особенно расстроюсь. Меня зовут Марк, кстати. Девушка улыбается ему, слегка смущенно и снисходительно, и Рентой чувствует, что вряд ли она тем самым намекает на то, что он может катиться ко всем чертям. Завязывается беседа, и Рентой замечает, что он внезапно начинает крайне критично относиться к собственной внешности. Приход от спида слегка улегся, и теперь он опасается, не выглядят ли его покрашенные в черный цвет волосы глупо в соседстве, с яркими веснушками, проклятием всех рыжих людей. А он-то думал, что выглядит как Боуи эпохи «Зигги Стардаста». Несколько лет назад одна девушка сказала ему, что он просто копия Алека Маклиша, который играл за «Абердин» и за сборную Шотландии. С тех пор ярлык прилип. Когда Алек уходил из большого спорта, Рентой чдаже собирался поехать на прощальный матч в Абердин в знак признательности. Но он вспоминает и то, как однажды Кайфолом печально покачал головой и риторически спросил, как может засранец, который выглядит как Алек Маклиш, надеяться на успех у женщин. И тогда Рентон покрасил волосы в чёрный цвет в надежде оторваться от образа двойника Маклиша. Теперь он жил в постоянном страхе, что его партнёрша может засмеяться, если увидит рыжие волосы у него на лобке. Поскольку Рентон выкрасил также и брови, он начал задумываться о том, чтобы проделать тот же номер с лобком. Он даже посоветовался с матерью по этому поводу. — Не будь идиотом, Марк, — ответила ему мать, ошарашенная гормональным дисбалансом, возникшим у сына в результате перемен в образе жизни. Девушку зовут Диана. Рентон думает, что он думает, что она очень красивая. Подобную осторожность в оценках он считает необходимой, с тех пор как он обнаружил, что не стоит делать поспешных заключений, когда твои тело и мозг находятся под воздействием химических веществ. Беседа переходит на музыку. Диана сообщает Рентону, что обожает «Simple Minds», и у них возникает первая небольшая ссора. Рентон «Simple Minds» не любит. — «Simple Minds» превратились в полное дерьмо с тех пор, как они следом за «U-2» начали разыгрывать карту идейного, душевного рока. Я перестал им доверять после того, как они изменили своим поп-роковым корням и завели всю эту изначально неискреннюю мелочную политическую бодягу. Я любил ранние альбомы, но, начиная с «Новой золотой мечты», они делают полный отстой. Все эти песни о Манделе — меня от них блевать тянет. Диана говорит ему, что, по её мнению, группа совершенно искренна в своей поддержке Манделы и движения за равноправие в Южной Африке. Рентоп резко мотает головой, пытаясь сохранятьхладнокровие, но спид и высказанная Дианой точка зрения задевают его за живое. — У меня есть старый номер «NME» за 1979 год — точнее, был, пока я его не выбросил несколько лет назад, — и там Керр осуждает политические увлечения других групп и заявляет, что их самих не интересует ничего, кроме музыки… — Людям свойственно меняться, — парирует Диана. Рентон захвачен врасплох простотой и неоспоримостью этого утверждения. Он начинает восхищаться ею ещё больше. Но в ответ он только пожимает плечами и уступает, хотя язык у него чешется сказать, что Керр всегда следовал по стопам своего гуру, Питера Габриэля, и что после «Лив Эйда» среди рок-звезд стал модным образ хороших парней. Однако он подавляет это желание и решает, что в будущем он постарается не проявлять излишнего догматизма в своих музыкальных взглядах. К тому же, если смотреть на вещи серьёзно, все эти проблемы выеденного яйца не стоят. Через некоторое время Диана и её подружка отправляются в женский туалет, чтобы там вволю обсудить Рентона и Кочерыжку и выставить им оценку. Диана никак не может прийти к какому-нибудь определенному выводу насчёт Рентона. По её мнению, он несколько невоспитан, но тут все парни такие, а этот чем-то от них отличается. Правда, не настолько, чтобы сразу начать сходить с ума. Но ведь бар уже скоро закрывается… Кочерыжка поворачивается к Рентону и что-то ему говорит, но тот не слышит ни слова за какой-то песней группы «The Farm», которую, по мнению Рентона, как, впрочем, и все остальные песни этой группы, можно слушать, только если ты удолбался экстази до полного обалдения, но если ты уж удолбался экстази до полного обалдения, то какой смысл тратить время на «The Farm», когда можно отправиться на какой-нибудь рэйв и там оттянуться под тяжёлое техно? Даже если бы он и услышал, что говорит Кочерыжка, он всё равно бы не смог ничего ответить, потому что мозг его, сдерживаемый какое-то время необходимостью вести светскую беседу с Дианой, теперь радостно закусил удила. Он начинает делиться чем-то очень личным с залетным пареньком из Ливерпуля только потому, что его акцент и манеры напомнили Рентону его дружка Дейво. Через некоторое время он понимает, что этот парень — вовсе не Дейво и что зря он делится с ним такими вещами. Он пытается вернуться к стойке, затем теряет Кочерыжку и понимает, что его тащит в полный рост. Диана превращается в размытое воспоминание, скрытое наркотическим туманом. Выйдя наружу глотнуть свежего воздуха, он видит, что Диана в одиночестве садится в такси. Он чувствует укол ревности: не означает ли это, что Кочерыжка отвалил с её подругой? Вероятность того, что он, возможно, единственный на весь бар никого не снял себе на этот вечер, ужасает его, и он в полном отчаянии кидается к такси. — Диана, ты не возражаешь, если я сяду к тебе в тачку? Диана в нерешительности: — Я еду в Форрестер-парк. — Отлично, мне как раз по пути, — лжет Рентой, а затем думает: «Впрочем, теперь уже действительно по пути». По дороге они беседуют. Диана поссорилась со своей подругой Лайзой и решила поехать домой. Лайза, насколько ей известно, всё ещё резвится на танцполу с Кочерыжкой и ещё одним кретином, пытаясь спровоцировать их на то, чтобы оспорить её в бою. Рентой лично в этой ситуации не поставил бы на Кочерыжку, Диана рассказывает, какая Лайза жуткая личность, поминая ей все её проступки (ничтожные, по мнению Рентона) со злостью (кажущейся Рентону преувеличенной), при этом лицо её выражает несколько комичную обиду. Рентону ничего не остаётся, как поддакивать, соглашаясь с тем, что эгоистичней твари, чем Лайза, ещё свет не видывал. Поскольку разговоры о Лайзе огорчают Диану, а это не входит в его интересы, он пытается сменить тему и рассказывает ей несколько забавных историй про Бегби и Кочерыжку, тщательно вымарывая из них не подлежащую оглашению информацию. Но ни слова о Кайфоломе, потому что Кайфолом нравится женщинам и Рентон предпочитает держать их от Кайфолома на максимально возможном расстоянии даже в беседе. Когда настроение у Дианы поднялось, Рентон спросил, не будет ли она возражать, если он её поцелует. Она пожала плечами, предоставив ему решать, означает ли это безразличие или неслособность принять окончательное решение. В любом случае, решил он, лучше безразличие, чем открытое неприятие. Они принялись целоваться. Он нашел запах её духов весьма возбуждающим. Она решила, что он немного костляв, но целуется хорошо. Когда они вышли из такси и Рентон признался, что живет вовсе не в окрестностях Форрестер-парка и что сказал он это только для того, чтобы провести больше времени в её обществе, Диана невольно почувствовала себя польщённой. — Зайдёшь ко мне на чашку кофе? — спросила она. — Великолепная идея. — Рентон изо всех сил старался, чтобы эта фраза не выдала испытываемого им восторга. — Но помни — только кофе и больше ничего, — добавила Диана с такой интонацией, что Рентон терялся в догадках, какой смысл она вложила в эти слова. С одной стороны, они были сказаны достаточно лукаво, чтобы показаться намёком на то, что секс может стать предметом переговоров, с другой — достаточно твёрдо, чтобы значить именно то, что они значили. Рентон ограничился тем, что закивал точно растерявшийся деревенский дурачок. — Нужно вести себя очень тихо. Они уже спят, — сказала Диана. «А это выглядит уже совсем безнадёжно», — подумал Рентон, представив себе в квартире няньку с ребёнком. Внезапно он понял, что ещё никогда не занимался сексом с рожавшей женщиной. От этой мысли ему стало как-то немного не по себе. Но хотя в квартире кто-то явно был, Рентон не уловил того отчетливого запаха присыпки, мочи и молочной отрыжки, который присущ местам обитания маленьких детей. — Он открыл рот: — Диа… — Т-с-с! Они спят, — оборвала его Диана. — Не разбуди их, а не то мы крупно попали. — Кто они? — нервно прошептал Рентон. — Т-с-с! Всё это его немало встревожило. Он начал судорожно вспоминать неприятности, испытанные им на собственной шкуре, и те, о которых он знал только из чужих рассказов. Он мысленно просматривал зловещую базу данных, включавшую в себя все варианты — от подруги-вегетарианки до сутенера с психопатическими наклонностями. Диана провела его в спальню и усадила на односпальную кровать. Затем исчезла, но через несколько минут вернулась с двумя кружками кофе. Он заметил, что кофе был с сахаром, чего он терпеть не мог, но решил не подавать виду. — Ляжем в постель? — наморщив лоб, прошептала Диана с явно деланной небрежностью: — Э-э-э… замечательная мысль… — сказал он, чуть не поперхнувшись кофе. Его сердце начало учащенно биться, и он почувствовал себя неуклюжим, робким и неопытным; к тому же его беспокоило, какое воздействие коктейль из наркотиков и алкоголя окажет на его эрекцию. — Но нам на самом деле нужно вести себя очень тихо, — сказала она. Рентон кивнул. Он быстро стянул джемпер и футболку, за ними последовали кроссовки, носки и джинсы. Вспомнив о своем рыжем лобке, он нырнул под одеяло, не снимая трусов. Когда Диана начала раздеваться, Рентой с большим облегчением ощутил, что у него встаёт. В отличие от Рентона Диана раздевалась медленно и, как ему показалось, не испытывая ни малейшего смущения. Он подумал, что у неё прекрасное тело. Почему-то в голове у него беспрестанно ревел стадион, скандирующий то ли «Бей!», то ли «Гол!». — Я хочу быть сверху, — сказала Диана, откидывая одеяло, скрывавшее рыжий лобок. К счастью, Диана не обратила на его цвет ни малейшего внимания, зато Рентону внезапно понравился собственный член. Он показался ему гораздо больше, чем обычно. Возможно, это потому, догадался он, что ему давненько уже не приходилось видеть его в возбужденном состоянии. На Диану член Рентона не произвел столь сильного впечатления. Впрочем, ей доводилось видеть и худшие. Они начали ласкать друг друга. Диана очень любила продолжительное эротическое стимулирование, и готовность Рентона поддержать её в этом приятно контрастировала с поведением большинства парней, с которыми она встречалась раньше. Впрочем, когда она почувствовала, что Рентой пытается ввести палец ей во влагалище, она слегка напряглась и оттолкнула его руку. — Я уже и гак достаточно влажная, — сказала она ему. От этого заявления, которое показалось Рентону холодным и бездушным, пыл его слегка угас. В какой-то момент ему даже показалось, что у него пропадает эрекция, но нет, когда Диана начала вводить в себя член, выяснилось, что тот — о чудо из чудес! — держится молодцом. Очутившись внутри Дианы, Рентой тихо застонал. Они начали медленно двигаться, проникая все глубже и глубже друг в друга. Он почувствовал её язык у себя во рту и стал нежно тискать руками её ягодицы. Рентой так давно не занимался любовью: он подумал, что, наверное, кончит прямо сейчас. Диана почувствовала, как сильно он возбуждён. Ну вот, подумала она, наконец-то что-то путное вместо всех этих бестолковых козлов. Рентой попытался отвлечься и представить, что он трахает Маргарет Тэтчер, Пола Дэниелса, Уоллеса Мерсера, Джимми Сейвила[18] — кого угодно, лишь бы немного остыть. Диана воспользовалась представившейся возможностью и довела себя до оргазма, скача верхом на Рентоне, лежавшем под ней как фаллоимитатор, прикреплённый к доске для скейтборда. Но вид Дианы, кусающей указательный палец, чтобы сдержать странный писк, который рвался у неё из горла во время оргазма, и второй рукой упершёйся в грудь Рентону, вытеснил из его сознании воображаемую картину, в которой он трахал Уоллеса Мерсера в задницу, и вынудил его утратить над собой контроль. Когда он кончил, ему показалось, что это будет длиться целую вечность. Его член безостановочно извергал струю за струей, словно водяной пистолет в руке упрямого и проказливого мальчишки. Длительное воздержание привело к рекордному семяизвержению. То, что произошло, с его точки зрения, было достаточно похоже на одновременный оргазм, чтобы называть его именно так, представься ему возможность с кем-нибудь об этом пооткровенничать. Тут он понял, впрочем, что причина, по которой он никогда этого не сделает, заключается в том, что репутация жеребца создается при помощи загадочной улыбки и пожимания плечами, а не путем живописного и детального повествования о своих похождениях в компании дружков. И у Кайфолома можно чему-то научиться. Каким бы он ни был антисексистом, подумалось ему, даже на это его толкают чисто мужские сексистские интересы. «Все же какие все мужчины жалкие свиньи», — решил он. Как только Диана слезла с него, Рентона потянуло в сладкий сон, но он решил, что проснётся посреди ночи и займется любовью ещё раз. Тогда он будет не так зажат и более активен и он покажет ей, на что способен теперь, после того как он завязал с дурной привычкой. Он напоминал сам себе бомбардира, который наконец после долгого периода невезения забил первый гол и теперь ждёт не дождётся следующего матча. Поэтому для него громом с неба прозвучало, когда Диана сказала: — Тебе пора идти. Он не успел ничего возразить, как она уже выскочила из постели и поспешно натянула трусики, так что его густая сперма даже не успела вытечь из неё и испачкать внутреннюю поверхность её бедёр. В первый раз он задумался о риске заражения ВИЧ при занятиях сексом без презерватива. Он сдавал анализы после того, как в последний раз делил с кем-то шприц, так что с ним все было в порядке. Однако он не мог отвечать за неё: ведь раз она могла спать с ним, она могла спать с кем угодно. То, что она выставляла его из дома, больно ранило его хрупкое сексуальное эго, превратив его носителя за короткое время обратно из гордого жеребца в трясущегося от страха импотента. Он подумал, что надо быть невезучим идиотом, чтобы подцепить СПИД на женщине после многих лет, в течение которых он делил иглу с разными людьми, хотя он ни разу не кололся из одного большого шприца, который пускают по кругу, как это принято во многих компаниях. — Но почему я не могу остаться у тебя? — Его голос показался ему таким тщедушным и жалким. Окажись здесь поблизости Кайфолом, он не упустил бы случая поднять его на смех. Диана посмотрела на него и покачала головой: — Нет. Но ты можешь лечь на диване. Только веди себя тихо. Если тебя кто-нибудь увидит, помни — между нами ничего не было. Надень что-нибудь. И снова, страшно стесняясь своего нелепого рыжего лобка, он радостно повиновался. Диана отвела Рентона к маленькому дивану, стоявшему в гостиной. Она оставила его там дрожать от холода в одних трусах, пока ходила за его вещами и спальным мешком. — Извини меня, ради Бога, — прошептала она и поцеловала его. Они целовались некоторое время, пока Рентой не почувствовал, что у него снова встает. Но когда он попробовал запустить руку под её халатик, она остановила его и твёрдо сказала: — Мне нужно идти. И ушла, оставив Рентона в состоянии замешательства и уныния. Он забрался на диван, залез в спальный мешок и застегнул молнию. Лёжа с открытыми глазами в темноте, он попытался изучить обстановку комнаты. Рентой представил, что Диана снимает квартиру вместе с несколькими занудами, которым не нравится, когда она приводит кого-нибудь к себе. Возможно, решил он, она не хочет, чтобы они посчитали, будто она может взять и привести домой незнакомого парня, чтобы трахаться с ним так, как она трахалась с Рентоном. Затем он польстил своему самолюбию мыслью о том, что он одержал победу исключительно благодаря своему искрометному остроумию и своеобразной, хотя и не без изъянов, красоте. Постепенно он заснул, и ему стали сниться странные сны. К странным снам он привык, но эти обеспокоили его своей живостью и тем, насколько они врезались в память. Он был прикован к стене в белой комнате, освещенной голубым неоновым светом, и смотрел на то, как Йоко Оно и Гордон Хантер — защитник «Хибз» — лакомятся расчлененными человеческими останками, разложенными на покрытых пластиком столах, стоящих в ряд. Они осыпали его чудовищными оскорблениями, не переставая в перерывах между проклятиями совать в рот и энергично жевать кровавую пищу. Рентой знал, что следующим на этих столах очутится он. Он попытался подлизаться к Хантеру, рассказывая ему, что он — его большой поклонник, но защитник клуба с Истер-роуд, оправдывая свое звание «бескомпромиссного», рассмеялся ему прямо в лицо. Так что Рентой испытал огромное облегчение, когда сон сменился и он увидел, что сидит совершенно нагой и с головы до ног измазанный в дерьме на берегу залива в Лейте в компании полностью одетого Кайфолома и ест кусок жареного хлеба с варёным яйцом и помидором. Затем ему приснилось, что его пытается соблазнить прекрасная женщина, на которой нет ничего, кроме бикини из алюминиевой фольги. Женщина оказалась на самом деле мужчиной, и затем они принялись нежно трахать друг друга в различные отверстия в теле, из которых сочилась субстанция, напоминавшая крем для бритья. Он проснулся от звона ножей и вилок и запаха жарящегося бекона и поймал взгляд, который бросила на него на ходу какая-то молодая женщина (не Диана), направлявшаяся в кухню. Затем услышал мужской голос, и его охватил страх. Мужской голос это было последнее, что хотел бы услышать Рентон, проснувшись утром с похмелья в чужой квартире в одних трусах. Он притворился спящим. Подглядывая из-под век, он увидел парня примерно его роста, может, чуть-чуть пониже, который тоже шёл на кухню. Хотя обитатели квартиры говорили приглушёнными голосами, Рентон всё равно слышал слова. — Ну вот, Диана опять с собой дружка привела, — сказал мужчина. Рентону пришлась не по душе слегка насмешливая интонация, с которой было произнесено слово «дружок». — Гм. Говори тише. Не вредничай и не делай поспешных выводов. Он услышал, как они снова прошли через гостиную. Он быстро натянул на себя футболку и джемпер. Затем расстегнул молнию на мешке, выпростал из него ноги на диван, а затем одним рывком натянул на себя джинсы. Аккуратно сложив спальник, он водрузил снятые с диванчика подушки на место. Надевая кроссовки и носки, он заметил, что они заметно пованивают. Он надеялся (хотя тщетность этой надежды была очевидна ему самому), что никто этого не заметил. Рентон слишком нервничал для того, чтобы маяться похмельем. Тем не менее он его всё-таки ощущал — оно кралось следом за ним словно терпеливый уличный грабитель, выжидая только подходящего момента, чтобы наброситься. — Привет! — сказала ему вернувшаяся молодая женщина (не Диана). Она была хорошенькая, с красивыми большими глазами и четко очерченной, слегка заострённой линией подбородка. Рентой подумал, что уже где-то видел это лицо. — Привет. Меня, кстати, звать Марком, — сказал он, но женщина не назвала своего имени в ответ, а попыталась вместо этого вытянуть из него дополнительную информацию. — Итак, ты — приятель Дианы? — спросила она несколько агрессивно. Рентой решил действовать осторожно и соврать что-нибудь такое, что не звучало бы как вопиющая ложь и поэтому могло быть сказано с должной убедительностью. Проблема заключалась в том, что за время наркоманской жизни он научился врать крайне убедительно, и поэтому ложь теперь в его устах звучала гораздо правдоподобнее, чем правда. Он замялся, углубившись в мысли о том, что с героина слезть гораздо легче, чем перестать рассуждать как героинист. — Ну, скорее приятель её приятельницы. Вы знаете Лайзу? Она кивнула. Рентой продолжал, чувствуя, как ложь все глаже и глаже стекает у него с языка. — Ну, я чувствую себя очень неловко. Вчера у меня был день рождения, и, честно говоря, я выпил лишнего. Я как-то умудрился потерять ключи от квартиры, а парень, с которым я снимаю квартиру, уехал отдыхать в Грецию. Так что я попал. Я мог бы пойти домой и попытаться выломать дверь, но в том состоянии я туго соображал. Меня могли бы арестовать за то, что я вломился в собственную квартиру! К счастью, мне встретилась Диана, которая была настолько добра, что позволила мне провести ночь у вас на диване в гостиной. А вы с ней вместе квартиру снимаете, верно? — Ну… некоторым образом, — сказала она и как-то странно засмеялась. Рентой отчаянно пытался понять, в чем тут дело. Что-то явно было не так. В это время в комнату зашел мужчина. Он холодно кивнул Рентону, который в ответ выдавил жалкую улыбку. — Это Марк, — сказала женщина. — Ага, — сказал парень ни к чему не обязывающим тоном. Рентон подумал, что оба они выглядят примерно на его годы, хотя с возрастами он всегда попадал пальцем в небо. Диана, судя по всему, была несколько моложе. Возможно, пустился он в рассуждения, они испытывают к ней извращенные родительские чувства. Он часто замечал такую черту за старшими товарищами, которые пытаются контролировать тех, кто моложе их, живее и пользуется большим вниманием в компаниях; обычно это связано с тем, что они завидуют тем качествам, которыми молодежь обладает, а они нет. Свою зависть они скрывают под личиной снисходительной покровительственности. Он ощущал это и начал испытывать к ним враждебность. Но тут рассуждения Рентона были прерваны очередным потрясением, которое окончательно сбило его с толку. В комнату вошла девочка. От одного её вида у Рентона пошёл мороз по коже. Она выглядела точь-в-точь как Диана, но была явно не старше среднего школьного возраста. У него ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что это и есть Диана. Рентон внезапно понял, почему женщины, снимая косметику, часто говорят «снять лицо». Диане на вид было лет десять. Она заметила испуг у него на лице. Он посмотрел на взрослых: они проявляли к Диане родительские чувства, потому что они и были её родителями. Несмотря на всё своё волнение, Рентон не мог не удивиться тому, как он этого не понял с самого начала. Диана очень походила на свою мать. Все уселись за завтрак, во время которого обалдевший Рентон подвергался постоянному перекрестному допросу со стороны родителей Дианы. — Итак, чем ты занимаешься, Марк? — спросила его Дианииа мать. Марк не занимался ничем — по крайней мере в смысле работы. Если, конечно, не считать таковой участие в деятельности шайки, промышлявшей мошенничествами с чеками социального обеспечения. Марк получал пособие по пяти адресам: в Эдинбурге, в Ливингстоне, в Глазго и ещё по двум адресам в Лондоне — в Хакни и в Шеппердс Буш. Ловкость, с которой он обманывал правительство, всегда была для Рентона предметом гордости, и ему с трудом удавалось держать язык за зубами, чтобы не поведать о своих подвигах. Держать его тем не менее приходилось, потому что мир полон лицемерами и фарисеями, сующими нос не в свои дела и всегда готовыми настучать властям. Рентон считал, что получает эти деньги вполне заслуженно, потому что для того чтобы вести подобный образ жизни, да ещё совмещать все это с пристрастием к героину, требовался немалый административный талант. Ему приходилось регистрироваться на бирже труда в различных городах, связываться с другими членами шайки по адресам, на которые поступали чеки, стремительно прибывать на неожиданные интервью в Лондон по звонку от Тони, Кэролайн или Никси. В настоящий момент его пособие по адресу в Шеппердс Буше находилось под угрозой, поскольку он отклонил предложенное ему место в «Бургер Кинге» на Ноттинг-Хилл-гейт. — Я работаю куратором музейного отдела департамента памятников культуры при окружном совете. В основном занимаюсь собранием по социальной истории в Народном музее на Хай-стрит, — солгал Рентон, покопавшись в своем богатом портфолио фиктивных работ и должностей. Эта информация произвела впечатление на родителей Дианы, хотя и слегка озадачила их; впрочем, именно на такую реакцию он и рассчитывал. Осмелев, он попытался заработать ещё несколько очков, выставив себя как скромного типа, который не воспринимает себя слишком серьёзно, и добавил самоуничижительно: — Роюсь во всяком хламе, ищу дребедень, которую выбросили хозяева, а затем выставляю её в качестве аутентичных исторических артефактов повседневной жизни рабочего класса. А затем слежу, чтобы все это не развалилось на кусочки прямо на стенде. — Для такой работы мозги нужны, — сказал отец, обращаясь к Рентону, но глядя на Диану. Рентон до сих пор не мог заставить себя посмотреть Диане в глаза. Он понимал, что такое поведение способно вызвать подозрение скорее, чем любое другое, но ничего не мог поделать с собой. — Да не особо, — сказал он, пожимая плечами. — Ну, образование-то всё равно нужно. — Конечно, но я окончил исторический факультет Абердинского университета. Это была почти правда. Он действительно записался на истфак, проходил полгода, причём учился легко, но затем ему пришлось уйти, потому что он просадил всю годовую стипендию на наркотики и проституток, оказавшись первым студентом в истории Абердинского университета, который предпочитал проституток соседкам по аудитории. Так он окончательно пришел к выводу, что историю лучше творить, а не изучать. — Образование очень важно. Мы это всё время говорим этой дурочке, — сказал отец, воспользовавшись подвернувшейся возможностью перевести разговор на Диану. Рентону такой поворот событий не понравился, а особенно ему не понравилось то, что, выразив молчаливое согласие с этим утверждением, он предстал перед Дианой в странной роли дядюшки-педофила. Он как раз хотел произнести фразу «Тогда пусть она обязательно сдаст экзамены на аттестат», как мать Дианы одним ударом не оставила камня на камне от его намерения как-то сгладить ситуацию. — Диана в следующем году будет сдавать промежуточные по истории, — улыбнулась она, — а ещё французский, английский, историю искусств, математику и арифметику, — продолжала она гордо. Рентой в очередной раз внутренне содрогнулся. — Марку это неинтересно, — сказала Диана, стараясь выглядеть взрослой и разговаривать с родителями снисходительным тоном, как обычно поступают дети, оказавшись внезапно предметом разговора. Точно так же, внезапно с ужасом понял Рентой, вел себя он, когда его предки начинали обсуждать его при посторонних. Беда заключалась в том, что Диана сказала это таким обиженным детским голосом, что добилась ровно противоположного эффекта. Мозг Рентона работал на полную катушку. Вот попал под раздачу, как говорится. За это же и посадить могут. Ещё как могут, и пискнуть не успеешь. А в Саутоне с сексуальными преступниками не церемонятся — каждый день будешь с разбитой мордой ходить. Сексуальный преступник. Изнасилование несовершеннолетних. Где твои глаза были? Он представил себе какого-нибудь отморозка типа Бегби и как тот будет рассуждать: «Я слышал, что девчушке всего-то шесть годков было, а он её изнасиловал. Ведь это мог быть твой или мой ребёнок!» Вот блин, подумал он, и ещё раз содрогнулся. Он ел бекон с отвращением: в течение многих лет он был вегетарианцем. Это не имело никакого отношения к политике или морали — ему просто не нравился вкус мяса. Впрочем, он ничего не сказал по этому поводу, чтобы не упасть в глазах Дианиных родителей. К сосиске он, однако, решил всё же не прикасаться, поскольку был уверен, что это — отрава в чистом виде. Вспомнив, сколько героина он ввёл за эти годы в свою кровь, он иронически подумал: «Надо внимательнее относиться к тому, что ты вводишь внутрь». Он задумался, понравилась бы эта фраза Диане, и вдруг нервы его не выдержали и он начал неудержимо хихикать над внезапно открывшимся перед ним неприличным смыслом этого афоризма. Он тут же предпринял жалкую попытку объяснить свое поведение, покачав головой и сказав в который раз: — Боже, какой я идиот! Я явно перебрал вчера вечером. Нет привычки к алкоголю. Но, с другой стороны, двадцать один только раз в жизни бывает. Последнее замечание несколько смутило родителей Дианы: Рентону можно было дать сколько угодно лет, даже сорок — но никак не меньше двадцати пяти. — Я потерял свою куртку и ключи — впрочем, я уже это говорил, — но, слава Богу, подвернулась Диана. Она меня спасла — большое ей и вам спасибо. Было так любезно с вашей стороны дать мне приют на ночь и накормить таким замечательным завтраком. Извините, что я не могу доесть сосиску. Я просто объелся. Не привык к таким обильным завтракам. — Вот поэтому вы такой худой, — сказала мать Дианы. — Нет, потому что живёте по квартирам. В гостях хорошо, а дома лучше, — сказал отец. После этого идиотского замечания повисла нервная пауза. Смутившись, отец добавил: — Это пословица такая. — А затем быстро переменил тему: — Как вы в квартиру-то собираетесь попасть? Рентой жутко боялся таких людей, как Дианин отец, — людей, которые ведут себя так, словно они ни разу в жизни не совершили ничего противозаконного. Неудивительно, что Диана приводит незнакомых парней прямо из бара домой. У родителей Дианы был отвратительно цветущий вид. На макушке у отца пробивалась плешь, у матери в уголках глаз намечались морщинки, но он вынужден был признать, что любой объективный наблюдатель отнес бы их к той же возрастной категории, что и самого Рентона, добавив только, что они выглядят «более здоровыми». — Придется выломать дверь. Она закрыта только на американский замок. Ужасно глупо. Я как раз собирался укреплять её. Хорошо, что так и не собрался. В подъезде домофон, но мои соседи мне откроют. — Я могу вам помочь. Я плотник. Где вы живёте? — спросил отец. Это предложение застигло Рентона врасплох, хотя в то же время он очень обрадовался, что они купились на его сказку. — Не стоит беспокоиться. Я сам был плотником, пока не пошёл в универ. Но всё равно спасибо. И это тоже было правдой. Говоря правду, Рентой чувствовал себя очень странно, поскольку лгать ему было гораздо привычнее. Говоря правду, он чувствовал себя гораздо более уязвимым. — Я был учеником у Гиллсланда в Горджи, — добавил он. Отец изумлённо приподнял брови. — Я знаком с Ральф и Гиллсландом. Жуткий засранец, — фыркнул отец, но голос его звучал уже гораздо увереннее. Они нашли точку соприкосновения. — Именно поэтому я и ушёл. У Рентона снова пробежал мороз по коже, когда он почувствовал, что Диана трется под столом своей ногой о его ногу. Он начал лихорадочно глотать чай. — Ну ладно, мне пора двигать. Огромное вам спасибо. — Погоди, я сейчас соберусь и провожу тебя в город, — сказала Диана и, прежде чем он успел опомниться и начать протестовать, вышла из комнаты. Затем он предпринял несколько вялых попыток помочь убрать со стола, пока отец решительно не усадил его на диван в гостиной, а мать осталась на кухне заниматься хозяйством. Сердце Рентона сжалось в комок. Оставшись наедине с отцом, он ожидал услышать от того что-то вроде «На самом-то деле я всё знаю», но ничего подобного не произошло. Они говорили о Ральфи Гиллсланде и его брате Коулиие (он, к большому удовольствию узнал Рентой, покончил жизнь самоубийством) и о других мужчинах, которые им были знакомы по работе. Затем они начали говорить о футболе, и тут выяснилось, что отец Дианы — болельщик «Хартс». Рентой болел за «Хибз», которые в последнем сезоне уступали своим местным соперникам — впрочем, s последнем сезоне они уступали всем кому не лень, и Дианин отец не преминул ему об этом напомнить: — «Хиббз» крепко отстают от нас в этом году, верно? Рентой улыбнулся, в первый раз порадовавшись, что у него есть и другие причины, кроме чисто сексуальных, для того, чтобы оттрахать дочь этого человека. Удивительно, решил он, что такие вещи, как «Хибз» и секс, которые ничего не значили для него, пока он сидел на игле, вдруг начали иметь первостепенное значение. Ему пришло в голову, что, возможно, он обратился за утешением к наркотикам именно потому, что «Хибз» так плохо выступал в чемпионате на протяжении восьмидесятых годов. Диана тем временем собралась. Она нанесла на лицо меньше косметики, чем вчера вечером, и поэтому выглядела только на два года старше, чем была, — то есть на шестнадцать. Выходя из дома, Рентой почувствовал облегчение, правда, отравленное опасением, как бы кто-нибудь не увидел их на улице вместе. У него в этом районе имелись несколько знакомых — в основном наркоманов и торговцев наркотиками. Если они увидят его сейчас, подумалось ему, они могут решить, что он занялся сутенерством. Они сели на поезд, который шёл со станции Саут-Гайл в Хэймаркет. Всю дорогу Диана держала Рентона за руку и беспрестанно болтала. Она радовалась временной свободе от присмотра родителей. Ей хотелось узнать о Рентоне как можно больше — ведь он мог снабдить её травой. Рентой вспоминал прошлую ночь и с содроганием гадал, чем занималась Диана и с кем, для того чтобы приобрести такой сексуальный опыт и такое умение. Он чувствовал себя на все пятьдесят пять вместо двадцати пяти и был уверен, что все вокрут следят за ними. В той же одежде, в которой он провел предыдущий вечер, Рентой имел очень потный, затасканный и сомнительный вид. Диана надела чёрные леггинсы, такие тонкие, что они больше походили на колготки, и белую мини-юбку. Уже одной из этих двух деталей одежды, по мнению Рентона, хватило бы, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Один парень засмотрелся на неё на вокзале Хэймаркет, пока она ожидала Рентона, покупавшего в киоске «Скотсмен» и «Дейли рекорд». Рентой заметил это и неожиданно для самого себя, разгневавшись, испепелил парня взглядом. Возможно, подумал он, это была проекция на другого того отвращения, которое он испытывал к самому себе. Они зашли в музыкальный магазин на Дэлри-роуд и немного покопались в пластинках. Рентон начал вести себя крайне дёрганно, поскольку с каждой минутой похмелье всё больше и больше давало о себе знать. Диана показывала ему то на одну пластинку, то на другую, говоря, что этот альбом «замечательный», а вот этот «великолепен». По мнению Рентона, большинство из них были полной чушью, но он был слишком напряжён, чтобы спорить. — Привет, Рента! Как мой братан поживает? Кто-то хлопнул Рентона по плечу, от чего он дёрнулся так, что его скелет и центральная нервная система на миг выскочили наружу из тела, словно проволока из налепленного на неё пластилина, но затем всё же вернулись на предназначенное им место. Он обернулся и увидел Дика Свона, брата Джонни Свона. — Неплохо, Дик. А ты как? — ответил он с деланной непринужденностью, выдававшей то, как бешено колотится его сердце. — Да тоже ничего себе, начальник. Тут Дик увидел, что Рентон не один, и оглядел его спутницу оценивающим взглядом. — Мне надо валить. До скорого. Если увидишь Кайфолома, скажи ему, чтобы позвонил мне. Сукин сын должен мне двадцать кусков. — Можешь на меня положиться, приятель. — Тошно слушать, что он мне врёт. Ну да ладно. Бывай, Марк! Затем, повернувшись к Диане, он сказал: — До скорого, куколка. Твой парень даже не хочет нас познакомить. Видать, это — любовь. Следи за ним внимательно. Диана и Рентон неловко переглянулись, впервые почувствовав, что их воспринимают со стороны как пару. Рентон почувствовал необходимость срочно остаться одному. Его похмелье нарастало с чудовищной интенсивностью, и он уже с большим трудом сдерживал себя. — Э-э-э, послушай, Диана… мне надо валить. У меня стрелках друзьями в Лейте. Футбол и всё такое. Диана посмотрела на него усталым понимающим взглядом, сопроводив этот жест какими-то странными кудахчущими звуками. Она была расстроена тем, что он уже уходит, а она так и не успела попросить у него гашиш. — Скажи мне твой адрес. — Тут она достала ручку и листок бумаги из своего ранца. — Только не тот, что в Форрестер-парке, — добавила она с улыбкой. Рентон написал свой настоящий адрес на Монтгомери-стрит просто потому, что он был слишком в ауте, чтобы сочинить вымышленный. Когда Диана ушла, Рентона охватили мучительные угрызения совести. Он не мог определить, с чем они связаны — то ли с тем, что он с ней переспал, то ли с тем, что, возможно, это никогда больше не повторится. Тем не менее, как только настал вечер, в дверь раздался звонок. В кармане был голяк — только поэтому в этот субботний вечер Рентон оказался дома. Он открыл дверь, и перед ним предстала Диана. С косметикой на лице она выглядела такой же желанной, как и предыдущим вечером. — Заходи, — сказал он, удивляясь тому, каким желанным при определённых обстоятельствах может стать домашний арест. Диане показалось, что в квартире попахивает гашишем. По крайней мере она на это очень надеялась.Бродим по лугам зелёным
Пабы все, типа, битком набиты, полны местными кентами и кентами, приехавшими на фестиваль, и все они торопливо заливают за воротник перед тем, как отправиться на следующий спектакль. Некоторые из этих спектаклей стоящие, в том числе, типа, и в смысле цены билета. Бегби обоссал свои джинсы. — Нассал в трусы, Франко? — спрашивает Рента, показывая на мокрое пятно на вытертых голубых джинсах. — Ни хуя подобного! Это просто ёбаная вода. Мыл руки и облился. Можно подумать, ты и сам этого не видишь, пизда рыжая! Я же знаю, что у тебя, засранца, аллергия на воду, особенно в смеси с мылом. Кайфолом изучает толпу у стойки на предмет женщин… этот парень просто помешан на тёлках. В компании одних парней он, типа, начинает очень быстро скучать. Может быть, именно поэтому Кайфолом знает подход к бабам — просто ничего другого ему не остаётся. Может быть, может быть… Мэтти тихо бурчит что-то себе под нос, покачивая головой… с Мэтти в последнее время явно что-то не так, и дело тут не только в героине. Проблемы с крышей, типа, тяжелая депрессия и все такое. Рентой и Бегби спорят. Ренте следует, типа, быть осторожнее. Этот Бегби… он, типа, дикий, как лесной кот. Мы по сравнению с ним просто обычные котики. Домашние, типа. — У этих блядей полно бабок. Ты же, мать твою, прикалываешься на всем этом говне, типа, что богатых надо убивать, да здравствует анархия и все такое. А как до дела дошло, так сразу обосрался! Бегби глумится над Рентой, и выглядит это со стороны отвратительно и все такое: у обоих тёмные брови, тёмные глаза, густые тёмные короткие волосы, чуть длиннее, чем у скинхедов. — Вовсе я не обосрался, Франко! Просто мне это не по приколу. Мы тут мило проводим время, у нас есть спид и экстази. Давай веселиться, может быть, на рэйв сходим, вместо того чтобы бродить по гребаным Лугам всю ночь напролёт. Там сейчас раскинули большой навес для спектаклей, а ещё парк аттракционов, значит, будет полно народу и куча мусоров. Слишком это напряжно, чувак. — Не собираюсь я ни на какой вонючий рэйв. Ты же сам сказал, что это развлечение для малолеток. — Ага, но я тогда ещё ни на одном не бывал. — А я ни на один и не пойду. Тогда уж, блядь, лучше устроим забег по барам, а потом окучим какого-нибудь мудака в сортире. — Не-а. Не буду я жопой шевелить ради этого. — Трусливый вонючий засранец! Ты всё ещё трясёшься после того, что было на прошлые выходные в «Быке и кусте». — Не-а. Ничуть не трясусь. Просто это на хуй никому не надо. Все эти твои говенные затеи. Бегби смотрит на Рентона и весь, типа, напрягается на своей табуретке. Затем он наклоняется вперёд, и мне на миг кажется, что котик, типа, собрался вмочить Ренте, прикиньте? — Что? Что ты сказал, вонючий козёл? Говенные затеи? — Уймись, Франко! Не выходи из себя, — говорит Кайфолом. Бегби понимает, что он вышел за рамки, даже за те, которые, типа, позволительны ему. Котику пришлось втянуть коготки. Придётся походить немного на мягких лапках. Плохой котик, злой — настоящий леопард. — Мы же окучили какого-то америкоса сраного! Он что вам — брат родной? Говнюк получил свое! Кроме того, вы совсем другие песни пели, когда мы делили бабло в закутке «У Барли». — Парня доставили в больницу без сознания. Он потерял много крови… об этом даже в «Ньюс» писали. — Но теперь-то этот пидор в полном порядке! Я сам читал… Никаких серьезных повреждений. А если бы даже и нет, то что тогда? Этому богатому американскому уёбку для начала просто не следовало к нам носа показывать. Да всем на него здесь насрать! К тому же разве не вы ещё в школе чуть не замочили того козла — как его? — Эка Уилсона, так что я не понимаю, какого хера вы вдруг стали такие щепетильные. Последняя фраза, типа, заставляет Ренту заткнуться, потому что эту историю он вспоминать не любит, но она, типа, на самом деле случилась, прикиньте? Но там дело шло о том, чтобы проучить котика, который поднял на тебя лапу, а не о том, чтобы, типа, вырубить незнакомого чувака и отобрать у него бабки. Бегби, типа, не видит никакой разницы, но… жуткое это было дело, типа, действительно жуткое… янки не хотел отдавать свой бумажник, даже когда Бегби уже, типа, врезал ему… последние слова, которые этот удод сказал перед тем как, типа, вырубиться, были: «Вам всё равно ничего не обломится». Бегби спятил с ума от ярости, выхватил нож и, типа, ударил им парня, так что мы от страха, прикиньте, чуть не позабыли про бумажник. Я залез парню в карманы и обчистил их, в то время как Бегби пинал его ботинком в лицо. Кровь стекала в отхожее место, смешиваясь с мочой. Жуткое, жуткое, жуткое дело, чуваки, прикиньте? Я всё ещё трясусь, стоит только об этом вспомнить. Лежу в постели и весь, типа, дрожу. Каждый раз, когда я вижу хмыря, который выглядит как наш котик (Ричард Хаузер, Де Мойнс, Айова, США), у меня мороз по спине пробегает. Стоит мне услышать в мультике голос с американским акцентом, я подпрыгиваю на месте. Насилие — отвратительная вещь, чуваки. Бегби, чертов старина Франко, он нас, типа, изнасиловал в тот вечер, типа вставил нам в жопу, а потом заплатил, словно мы шлюхи какие, чуваки, прикиньте, типа? Плохой котяра Бегби. Злой, очень злой. — Кто со мной? Кочерыжка? — Бегби смотрит на меня и покусывает нижнюю губу. — Э-э-э, типа… э-э-э… насилие и все такое… это не по моей части… я лучше тут останусь и нажрусь… типа, прикинь? — Ещё одно трусливое говно. — Он отворачивается от меня, но разочарования на его лице нет, словно он ничего другого по этому поводу не ожидал услышать, типа… что, может быть, к лучшему, а может, и нет, но разве можно хоть в чём-то быть уверенным в наше время, прикиньте? Кайфолом говорит что-то в том духе, что он любовник, а не боец, и Бегби уже хочет что-то ответить ему, как вдруг Мэтти говорит: — Я пойду. Это сразу же отвлекает внимание Бегби от Кайфолома. Затем Бегби начинает, типа, восхвалять Мэтти, называя нас самым раструсливым дерьмом на всей земле, но, на мой взгляд, это скорее Мэтти — самое раструсливое дерьмо на земле, потому что он, типа, прихвостень Франко и солидарен с ним буквально во всём… Мэтти мне никогда особенно не нравился… абсолютно гнилой чувак. Среди дружбаноа подкалывать друг друга — дело обычное, но когда Мэтти начинает на тебя наезжать, сразу становится понятно, что тут что-то, типа, не то… в этом, типа, чувствуется… чувствуется подлинная ненависть, прикинь? Ненависть к тому, кто счастлив. Если рядом Мэтти, то быть счастливым — это настоящее преступление. Он просто не может, типа, спокойно смотреть на то, как кто-то счастлив. Я вдруг понимаю, что никогда не оказывался в компании с Мэтти один на один. Всегда был кто-то ещё. Типа, я и Рента… или я и Томми… или я и Рэб… или я и Кайфолом… или даже я и Генералиссимус Франко… но ни разу я и Мэтти. Это кое о чем, типа, говорит. Итак, как только злые котяры вылезают из корзины и отправляются на охоту, атмосфера сразу становится просто великолепной. Кайфолом достает несколько таблеток экстази. «Белая голубка», судя по всему. Героин для мозгов. По большей части в «экстази» нет ни капли МДМА, это, типа, наполовину спид, наполовину кислота по тому, как действует… чаще всего просто похоже на хороший спид и всё. Но вот эта штука — это полный улёт, запповская такая штука… именно запповская, потому что мне сразу вспоминается «Joe's Garage» — желтый снег, еврейская принцесса и католические девочки, и я сразу начинаю думать, как хорошо было бы оказаться рядом с женщиной… и, типа, любить её… не трахаться, нет, ни в коем случае не трахаться… просто любить её, потому что мне хочется, типа, любить всех, но секс здесь совсем ни при чём… просто чтобы был рядом любимый, типа, человек… типа, вот как у Ренты есть Хейзел или у Кайфолома… ну, у Кайфолома море тёлок… правда, эти котики на вид ничем не счастливее, чем моя скромная персона… — У соседа и трава зеленее, солнце ярче светит на другой стороне улицы… Я почти, типа, пою вслух… вообще-то я никогда не пою… я думаю о дочери Фрэнка Заппы, Мун, типа… онамолодец… возилась со своим стариком в студии звукозаписи… только для того, чтобы обучаться творческому процессу… творческий процесс… — Обалдеть, как круто… надо куда-то двигать, или я умом тронусь… — говорит Кайфолом, положив руки себе на голову. Рубашка у Рентона расстёгнута, и он, типа, мнёт свои соски… — Кочерыжка… посмотри на мои соски… очень прикольные… ни у кого нет таких сосков, как у меня… Я говорю ему о любви, а Рента говорит, что любви не существует, это вроде религии — типа, государство хочет, чтобы ты верил во всю эту хуйню, чтобы контролировать тебя и бить по башке, только ты её поднимешь… некоторым котикам жизнь не в радость, если они забудут хоть на миг про политику, вот… но ему не удаётся меня расстроить… потому что он и сам, типа, не верит в то, что говорит… потому что… потому что нас смешит всё, что нам попадается на глаза… сумасшедший парень в баре с лопнувшими сосудами на щеке… надутая английская барышня, приехавшая на фестиваль, которая выглядит так, словно кто-то только что пернул у неё под носом… Кайфолом говорит: — Давайте пойдём на Луга и разыграем Бегби и Мэтти… этих скучных, тупых, занудных гопников. — Рисссскованно, котик, очень рисссскованно… — отзываюсь я. — Эти чуваки, типа, совсем больные на голову. — Тогда давайте порадуем наших болельщиков, — говорит Рента. Они с Кайфоломом подцепили эту фразу из программки «Хибз», рекламирующей внесезонный футбольный турнир на острове Мэн. На ней изображен главный котяра «Хибз» Алекс Миллер, который выглядит так, словно он обкурился шмали, а над ним, типа, заголовок: «Давайте порадуем наших болельщиков». Теперь, как только речь идет о том, чтобы покурить, они используют эту фразу. Мы выходим из паба и направляемся на Луга. Мы запеваем, подражая Синатре, пародируя, типа, американский нью-йоркский акцент:СОРВАЛСЯ
Судный день
Выражение лица судьи, который взирает на нас с Кочерыжкой, сидящих на скамье подсудимых, колеблется между сочувствием и отвращением. — Вы украли книги из книжного магазина «Уотер-стоун» с намерением продать их, — констатирует он. Хуй их продашь, эти книги. Сам бы попробовал. — Нет, — говорю я. — Ага, — одновременно говорит Кочерыжка. Мы поворачиваемся и смотрим друг на друга. Столько времени я разрабатывал линию защиты, и тут этот тупой мудак все испортил в первую же пару минут. Судья испускает тяжелый вздох. Нелёгкая должность у этого мудилы, если задуматься. Наверняка утомительно целый день общаться с такими ублюдками, как мы. С другой стороны, бабки ему платят наверняка неплохие, и потом, никто его не неволил идти в судьи. Ему следует постараться держать себя более профессионально, проявлять прагматический подход, а не высказывать вслух своё раздражение. — Мистер Рентой, вы не намеревались продавать книги? — Не-а. То есть нет, ваша честь. Я собирался их читать. — Итак, вы читаете Кьеркегора? Ну что ж, расскажите нам немного о нём, — говорит мне покровительственным тоном это чмо. — Я интересуюсь его концепцией соотношения истины и субъективности и, в частности, его идеями по поводу свободы воли, особенно тем утверждением, что истинный выбор совершается в момент сомнения и неуверенности при невозможности опереться на собственный опыт или на советы посторонних. С некоторым основанием можно утверждать, что исходно философия Кьеркегора носит буржуазно-индивидуалистический характер, поскольку направлена против коллективной мудрости общества. Однако в его философии скрыт также революционный потенциал, ибо отрицание коллективной мудрости общества ведет к ослаблению идеологических предпосылок для контроля общества над индивидуумом… Я почувствовал, что зашёл слишком далеко, и резко осекся. В суде умников не любят. Можно договориться до того, что тебе выпишут очень конкретный штраф или, не дай Боже, дадут большой срок. Почувствуй разницу, Рентой, почувствуй разницу. Судья презрительно фыркает. Он образованный человек и — я уверен — знает о великом философе гораздо больше, чем такой плебей, как я. Быть судьей — это тебе не пуп скрести. Мудаков в суд работать не берут — я почти слышу, как Бегби говорит что-то в этом роде Кайфолому. Они оба сидят в зале на местах для публики. — А вы, мистер Мерфи, намеревались продать эти книги, как вы продаёте всё, что вам удается украсть для того, чтобы финансировать ваше пристрастие к героину? — Очень точно сказано, чувак… э-э-э… типа, именно так оно и есть, — кивнул Кочерыжка, и задумчивое выражение на его лице сменилось замешательством. — Вы, мистер Мерфи, вор-рецидивист. Кочерыжка пожимает плечами, словно желая сказать, что в этом нет его вины. — Судя по материалам дела, вы по-прежнему страдаете от героиновой зависимости. Похоже, что и воровство для вас стало чем-то вроде наркотика. А ведь люди работают для того, чтобы производить те ценности, на которые вы периодически покушаетесь. Честным гражданам приходится трудиться, зарабатывая деньги на их приобретение. Многократные попытки убедить вас отказаться от практики совершения этих мелких, но дерзких преступлений так и не принесли никаких плодов. Таким образом, я вынужден вынести вам приговор — десять месяцев тюрьмы. — Спасибо… э-э-э, то есть я хочу сказать… нормально, типа… Теперь говнюк обращает свой взгляд на меня. Блядский боже! — Вы, мистер Рентон, — несколько иной случай. В следственных материалах сказано, что вы также страдаете от героиновой зависимости, но пытались бороться с привычкой к наркотику. Вы утверждаете, что ваше поведение вызвано депрессией, последовавшей после воздержания от героиновых препаратов. Я готов поверить в это. Я также готов поверить, что вы толкнули мистера Родса в целях самозащиты, а вовсе не добивались того, чтобы он упал. Поэтому я готов приговорить вас к шести месяцам тюрьмы условно с отсрочкой вступления приговора в силу в том случае, если вы продолжите проходить соответствующее лечение под контролем служб социального обеспечения. Я допускаю, что препарат конопли, который вы имели при себе, предназначался для личных нужд, но я не могу ни в коем случае оправдать употребление запрещённого вещества, хотя вы и утверждаете, что прибегли к нему, пытаясь преодолеть депрессию, вызванную героиновой абстиненцией. Я приговариваю вас к штрафу в сто фунтов за хранение этого препарата и советую вам в дальнейшем изыскать другие способы борьбы с депрессией. Если же вы, как это уже случилось с вашим другом Дэниэлом Мерфи, не воспользуетесь данным вам шансом и предстанете перед этим судом вновь, я безо всякого колебания буду вынужден приговорить вас к тюремному заключению. Надеюсь, я ясно выразился? Яснее не бывает, понятливый ты наш. Как же я вас все же люблю, говиоеды ёбаныс. — Благодарю вас, ваша честь. Я слишком хорошо представляю себе, какое огорчение я причиняю своим родным и друзьям, и приношу извинения за то, что отнял столько времени у досточтимого суда. Однако одним из ключевых моментов для успешного излечения от наркотической зависимости является понимание больным того факта, что он болен. Я регулярно посещал клинику и прохожу в настоящее время курс поддерживающей терапии с использованием метадона и темазепана. Я более не обманываю сам себя. С божьей помощью мне удастся победить мой недуг. Ещё раз большое вам спасибо. Судья внимательно всматривается в мое лицо, пытаясь понять, не издеваюсь ли я над ним. Пусть смотрит сколько влезет — ничего он не увидит. Я овладел непроницаемым выражением лица в процессе общения с Бегби. Лучше непроницаемое выражение, чем морда в крови. Убедившись в том, что я абсолютно серьезен, тупой пидор закрывает заседание. Я направлюсь к выходу из зала суда как свободный человек, а Кочерыжку сейчас уведут в камеру. Полисмен делает ему знак пошевеливаться. — Извини, приятель, — говорю я, чувствуя себя последним гондоном. — Никаких проблем, чувак… зато слезу с ширева, а с гашишем в Саутоне полный ништяк. Десять месяцев — это фигня… — говорит он мне на прощание, и откормленный легавый уводит его из зала. В вестибюле перед залом заседаний меня заключает в объятия мама. Она выглядит очень плохо, у неё под глазами круги. — Ах, мальчик мой, мальчик, — причитает она, — что я могу для тебя сделать? — Тупой ублюдок! Это дерьмо рано или поздно тебя убьёт, — качает головой мой братец Билли. Сейчас я кое-что скажу этому уёбку. Никто его не просил сюда приходить, и никто не собирается выслушивать его тупые высказывания. Но не успел я ничего сказать, как передо мной нарисовался Фрэнк Бегби. — Рента! Отлично сыграл, герой! Разгромил их в пух и прах! Жаль Кочерыжку, но он отделался легче, чем мы ожидали. Десять месяцев ему мотать не придётся. Выйдет через шесть за хорошее поведение, а то и быстрее. Кайфолом, прикинутый под рекламного агента, кладет руку моей маме на плечо и изображает змеиную улыбку. — Такое дело нельзя, блин, не обмыть. — «У дьякона»? — предлагает Бегби. Я не имею ничего против. Ширево для меня исключается, так почему бы не нажраться, если больше ничего не в жизни не осталось? — Если бы ты знал, как мы с отцом переживали… — Мама пристально смотрит на меня. — Тупой засранец! — усмехается Билли. — Надо же придумать — тырить книги из магазинов. Ну всё, этот мудак достал меня всерьёз! — Я делаю это вот уже шесть лет, мать твою так! У мамы и у меня дома лежит этих ёбаных книг на пять косарей. Ты что думаешь, я их за деньги покупал? Да я пять косарей на этом деле, блядь, сэкономил! — О, Марк! Но ведь это же неправда! Неужели все эти книги… — На маму просто тяжело смотреть. — Я больше не буду, мама. Я же поклялся: как только в первый раз поймают, так и завяжу. И вот я прокололся. Теперь к прошлому возврата нет. Финита ля комедия. Конец фильма. — Я сказал это абсолютно серьёзно. Мама заметила это тоже и поэтому быстро сменила пластинку: — И перестань сквернословить. Тебя это тоже касается, — добавила она, обращаясь к Билли. — Не знаю, где вы этого набрались, дома у нас никто так не выражался. Билли нахмурил лоб и с сомнением посмотрел на меня, я ответил ему тем же. Редкий случай братского взаимопонимания между нами. Нажрались мы стремительно. Мама привела в смущение меня и Билли, начав распространяться насчет своих месячных. Только потому, что ей уже сорок семь, а у неё всё ещё месячные, она возомнила, что это всем на свете интересно. — Я просто истекаю. Тампоны мне не помогают. Это всё равно что пытаться заткнуть брешь в плотине номером «Ивнинг ньюз», — с громким смехом говорила она и кокетливо откидывала голову назад этим отвратительным блядским жестом, который я знал так хорошо. Жест этот у неё следовало понимать как «что-то я перебрала „Карлсберг спешиал“ в Лейтском клубе докеров». Я понял, что мама начала пить сегодня уже с утра, причем возможно, что без валиума дело тоже не обошлось. — Перестань, мама, — говорю я. — Неужели ты стыдишься своей старой матери, а? — Она ущипывает меня за тонкую щеку большим и указательным пальцами. — Я просто радуюсь, что они не посадили моего маленького мальчика за решетку. Не нравится, что я тебя так называю? Но для меня вы оба всегда останетесь маленькими мальчиками, Помнишь ещё, как я пела тебе твою любимую песенку, когда возила тебя в колясочке? Я сжимаю зубы покрепче, в горле у меня пересыхает, и кровь ударяет в голову. Ни хуя я не помню, разумеется. — Маминой крошке хлеба дам немножко, маминой крошке дам я пирога… — напевает она фальшиво. Кайфолом радостно подхватывает. Я. в этот момент жалею, что не очутился за решеткой вместо бедняги Кочерыжки, — Мамина крошка не хочет пива кружку? — спрашивает Бегби. — А, вы тут ещё поёте? Вы тут ещё поёте, гнусные ублюдки! — Это кричит зашедшая в паб мама Кочерыжки. — Нам очень жалко Дэнни, миссис Мерфи… — начинаю я. — Жалко! Вам его жалко! Да если бы не ты и не вся эта твоя свора, Дэнни сегодня не сидел бы в этой ёбаной тюрьме. — Коллин, солнышко, успокойся. Я понимаю тебя, но это несправедливо, — встаёт ей навстречу мама. — Несправедливо? Это всё он! — И она злобно тыкает пальцем в мою сторону. — Это он подсадил моего Дэнни на эту пакость. Ещё стоял там, в суде, красивые речи говорил. Это всё он и вот эта парочка. К моему большому облегчению, Кайфолом и Бегби оказались все же включены в список ненавистных объектов. Кайфолом ничего не ответил, но встал со стула с выражением на лице, которое следовало понимать, как «никогда в моей жизни я не подвергался подобным оскорблениям», а затем с печальным видом снисходительно покачал головой. — Это полная хуйня! — вдруг свирепо рявкнул Бегби. Для этого ублюдка ни одна корова не была священной, даже старая корова из Лейта, единственного теленка которой только что упекли в тюрягу. — Я в жизни не прикасался к этому дерьму и всегда говорил Ренте и Коче… Марку и Дэнни, что они законченные мудаки, раз принимают его! Кайфо… Лоример уже хуй знает сколько месяцев назад слез с этого дела. Бегби встал, сжигаемый изнутри благородным негодованием. Он ударил себя кулаком в грудь — очевидно, чтобы не ударить миссис Мерфи, — и проорал ей прямо в лицо: — Я, БЛЯДЬ, ПЫТАЛСЯ, КАК ПОСЛЕДНИЙ ДОЛБОЁБ, ЗАСТАВИТЬ ЕГО БРОСИТЬ ЭТО ДЕЛО! Миссис Мерфи повернулась и выбежала из паба. Выражение на её лице читалось недвусмысленно: оно означало полное поражение. Сын не только сидел в тюрьме — он оказался совсем не таким, каким она его считала. Я пожалел женщину и ещё больше возненавидел Франко. — Да, она, конечно, дурочка набитая, эта Коллин, — сказала моя ма задумчиво, — впрочем, мне её всё равно жалко. Её мальчик отправился за решётку. Она посмотрела на меня и покачала головой: — Что ни говори, без друзей ты бы пропал. Как твой малыш, Фрэнк? — повернулась она к Бегби. Мне страшно подумать о том, как моя мама легко попадается на удочку к таким парням, как Бегби. — Ништяк, миссис Рентой. Набирает вес понемногу. — Можешь звать меня Кэти. Какая там «миссис Рентон»! Когда меня так называют, я чувствую себя ужасно старой! — И это верно, — прокомментировал я, но она полностью проигнорировала меня, и никто не засмеялся, даже Билли. Разумеется, Бегби и Кайфолом тут же посмотрели на меня словно два недовольных дядюшки на наглого сопляка, которого они бы с удовольствием выпороли. Видно было, что меня низвели примерно на один уровень с младенцем Бегби. — У тебя ведь паренёк, верно, Фрэнк? — спрашивает мама собрата по родительской доле. — Ага, паренёк. Я как-то говорю Джу: «Слушай, Джу, — говорю, — если будет девка, то может отправляться обратно, откуда вылезла». Я тут же представляю себе эту Джу с серой, как овсяная каша, кожей и телом, с которого свисает лишняя плоть. На лице у неё застыло непроницаемое мёртвое выражение — не улыбка, не гримаса. Она постоянно принимает валиум, чтобы не вздрагивать, когда младенец разражается очередной серией пронзительных воплей. Впрочем, она будет любить ребёнка в той же степени, в которой Фрэнк будет к нему безразличен. Это будет удушающая, всепрощающая, не задающая вопросов любовь, в результате чего из крошки вырастет со временем такой же подонок, как и его отец. Имя этого ребёнка было занесено в списки Её Королевского Величества Саутонской тюрьмы, ещё когда он находился в утробе своей матери Джуи, точно так же, как эмбрион какого-нибудь богатого ублюдка заранее обречён на учёбу в Итоне. А пока этот процесс будет идти своим чередом, папаша Франко будет заниматься тем же, чем он занимался всегда, — бухать. — А я скоро стану бабушкой! Боже, трудно в это поверить. — И мама смотрит на Билли с гордостью и любовью. Тот в ответ самодовольно улыбается. С тех пор как Билли насадил на свою палку эту штучку Шэрон, он стал любимчиком мамочки и папочки. Сразу как-то забылось, что за этим мудаком мусора являлись в наш дом гораздо чаще, чем за мной, мне по крайней мере хватало приличия не срать там, где живёшь. Но всё это теперь ни хера не значит. Только потому, что он снова записался в говённую армию — на этот раз на шесть лет! — и обрюхатил какую-то подстилку. На месте мамы и папы я бы спросил этого пидора, как он до жизни такой докатился, но они только гордо улыбаются — и все тут! — Если это девка, Билли, то пусть отправляется обратно, откуда вылехта, — повторяет Бегби — на этот раз заплетающимся языком. Бухло берёт своё. Ещё один пидор, который никогда не остановится сам. — Отменно сказано, Франко! — Кайфолом хлопает Бегби по плечу, вдохновляя долбоёба ещё на пару-другую тупых шуточек, на которые он такой мастак. Вообще-то мы коллекционируем все его самые глупые, женоненавистнические и злобные высказывания для того, чтобы изображать Бегби в его отсутствие. Делая это, мы сгибаемся пополам от конвульсивного смеха. Это опасная игра: стоит только подумать, как он отреагирует, если узнает. Кайфолом обнаглел настолько, что уже даже строит рожи у него за спиной. В один прекрасный день или я, или он (или оба мы вместе) зайдем слишком далеко, и он припечатает нас кулаком или бутылкой или «воспитает бейсбольной битой» (одно из излюбленных высказываний Бегби). Мы едем на такси в Лейт. Бегби всю дорогу ворчит на предмет «диковинных цен», а затем произносит бредовую речь, восхваляющую Лейт в качестве центра досуга и увеселений. Билли соглашался; ему больше всего хотелось очутиться поближе к дому, поскольку, по его мнению, его беременная курочка отнесется благожелательнее к контрольному телефонному звонку, если тот будет произведён из местного паба. Кайфолом с удовольствием бы сказал всё, что он думает по поводу Лейта, не опереди я его. Тогда этот ублюдок с наслаждением начал торговаться с таксистом. Мы зашли в паб «Зе Фит» в самом начале Лейт-уок. Паб этот мне абсолютно не нравился, но тем не менее именно в нём мы чаще всего зависали. Жирный Малькольм, бармен, налил мне двойную водку за счёт заведения. — Слыхал я, ты сегодня отвертелся. Молодец, чувак! Я пожал плечами. По соседству пара стареющих парней слушали, открыв рот, Бегби, словно тот был звездой Голливуда, Бегби рассказывал одну из своих историй — не особенно смешную и к тому же слышанную ими не один десяток раз. Наступает очередь Кайфолома выставлять спиртное, он устраивает из этого настоящее шоу, размахивая деньгами над головой. — БИЛЛИ! СВЕТЛОЕ ПИВО? МИССИС РЕНТОН… ТО ЕСТЬ КЭТИ! ВАМ ЧТО? ДЖИН С БИТТЕР-ЛЕМОНОМ? — кричал он, стоя у бара, в глубь паба. Я понимаю, что Бегби, погруженный с головой в какое-то шушуканье с уродливым тупоголовым дрочилой, которого все избегали, как чуму, сунул деньги Кайфолому, чтобы тот купил ему бухло. Билли ругается с Шэрон по телефону: — Мой ёбаный братец только что отвертелся от тюряги. Кража книг, нападение на работника магазина, хранение наркотических веществ. И эта вонючка отделалась лёгким испугом! Даже мама пошла с нами в паб. За такое дело грех не выпить, мать твою так!.. Очевидно, он уже не знает, что и сказать, если вытащил из колоды карту братской любви. — Мы на Планете Обезьян, — прошептал мне Кай фолом, кивая на парня, который пил рядом с нами. Тот действительно выглядел словно статист из этого фильма. Как это обычно случается с бакланами, он искал себе собеседника. К несчастью, наши глаза встретились. — Интересуешься бегами? — спрашивает он. — Не-а. — Футболом? — спрашивает он, но уже неуверенно. — Не-а. — Может, регби? — в отчаянии хватается он за последнюю соломинку. — Не-а, — говорю я. Пытался ли он срубить на мне бабок, или просто искал компанию — трудно сказать. Скорее всего засранец и сам этого толком не знал. Так или иначе, он быстро потерял ко мне интерес и переключился на Кайфолома. — Интересуешься бегами? — Не-а. А футбол и регби просто ненавижу. Вот фильмы я люблю. В частности, «Планету Обезьян». Видел такой? Я от него просто прусь. — А! Я помню, помню! «Планета Обезьян». Там ещё играет Чарльтон Хестон, мать его так! И Родди Мак… как же его звать? Маленький такой подпиздыш. Ну ты знаешь, о ком я говорю. Да он знает, о ком я говорю! — И персонаж из «Планеты Обезьян» поворачивается за поддержкой ко мне. — Макдоуэлл. — Верно, блядь! — восклицает он торжествующе, затем снова поворачивается к Кайфолому. — Куда, кстати, твоя птичка сегодня подевалась? — А? Это ты о ком? — переспрашивает Кайфолом в полном недоумении. — Ну, эта маленькая блондиночка, с которой ты был здесь вчера вечером. — Ах, она! — Хорошенькая сучка… прости, если что не так сказал, приятель… я не хотел тебя обидеть. — Да что ты, никаких проблем, приятель. Пятьдесят монет — и она твоя, — говорит Кайфолом, понизив голос. — Ты серьёзно? — Ага. Всё по-честному, никакого подвоха. Пятьдесят монет. Я не верю своим ушам. Кайфолом явно не шутит. Он пытается подложить персонажу из «Планеты Обезьян» Марию Андерсон — свою приятельницу-торчка, которую он время от времени потрахивал последние несколько месяцев. Чувак решил попытать счастья в роли сутенёра. Меня чуть не стошнило от того, до чего он докатился — до чего все мы докатились, — и я ещё раз позавидовал Кочерыжке. Я оттянул Кайфолома в сторону: — Ты чего, совсем крыша, что ли, съехала? — Моя крыша — мои проблемы. Не лезь не в своё дело. Ты когда это успел устроиться в социальные работники? — Слушай, всему есть предел. Что-то с тобой, приятель, по-крупному не так. — А ты у нас теперь мистер Чистые Ручки, да? — Нет, но пока ещё никого под монастырь не подводил. — Слушай, шёл бы ты отсюда на хуй. Можно по думать, это не ты свел Томми с Сикером и всей его шоблой. Взгляд его был трезвым как стеклышко и коварным; ни капли совести или сострадания не светилось в нём. Он отвернулся и направился к персонажу из «Планеты Обезьян». Я хотел сказать ему, что у Томми был выбор, а у Марии — нет. Но из этого ничего не последовало бы, кроме бесполезного спора о том, где начинается и кончается выбор. Сколько раз надо вмазаться для того, чтобы понятие выбора потеряло всякий смысл? Хуй знает. Это вопросы, на которые не существует ответов. И тут, словно услышав своё имя, в паб входит Томми, сопровождаемый пьяным в хлам Грозой Ринга. Томми подсел. Раньше он был далёк от этого. Возможно, это наша общая вина, возможно, только моя. Любимым наркотиком Томми всегда был спид, но из-за Лиззи он сменил пристрастия. Теперь он ходит всегда тихий и подавленный. Но Гроза Ринга пребывает в прямо противоположном настроении. — Ренточка отмазался! Ура! Ну, блядь, ты и везунчик! — кричит он, сжимая мою ладонь в своей. Все в пабе начинают петь «есть только один Марк Рентоп!». Старый, беззубый Уилли Шейн орет во всю глотку. Ему вторит одноногий дедушка Бегби — славный старый хрен. Бегби и два его дружка-отморозка, которых я совсем не знаю, тоже поют, а вместе с ними Кайфолом и Билли и даже моя мама. Томми хлопает меня по спине. — Молодчина! — говорит он и сразу же, без всякой паузы: — Ширево есть? Я прошу его выбросить это из головы как можно скорее, пока ещё это возможно, но самоуверенный мудак отвечает мне, что может слезть в любой момент, когда захочет. Где-то я уже слышал все эти рассуждения. Да это я сам плёл нечто в этом роде и, возможно, вскоре буду плести вновь. Со всех сторон меня окружают люди, ближе которых у меня в жизни никого нет, но никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким. Никогда. Персонаж из «Планеты Обезьян» просочился в нашу компанию. Я представляю себе, как он будет совокупляться с маленькой Марией Андерсон, и испытываю эстетический шок. Впрочем, эстетический шок возникает, стоит представить себя этого урода совокупляющимся с кем угодно. Если он попытается заговорить с моей мамой, я раскрою череп этого примата пивной кружкой. В паб заходит Энди Логан. Это жизнерадостный подонок, от которого за милю разит мелкой преступностью и тюрьмой. Я познакомился с Логаном пару лет назад, когда мы оба работали парковыми смотрителями на муниципальной площадке для гольфа и заколачивали немало наличных. Делать деньги нас научил контролёр билетов с патрульной машины парка. Золотые были деньки — я к чекам на зарплату тогда даже не прикасался. Логан мне нравится, но друзьями мы так и не стали. Но все, что он вспоминает при встрече, это те славные времена. Впрочем, все кругом погрузились в воспоминания… Каждая вторая фраза начинается со слов «а помнишь, когда…», и все вокруг вспоминают о бедняге Кочерыжке. В наш закуток заглядывает Флокси и жестами выманивает нас к стойке. Он спрашивает, нет ли у нас геры. Но я на режиме. Это полный идиотизм, что я попался с этими книжками именно когда пытался завязать. Это всё чертов метадон, творит с человеком чёрт знает что. Полностью выбивает тебя из колеи. Попал я в переделку в этом книжном магазине, когда какой-то мудак с лицом, похожим на мошонку, решил разыграть из себя героя. Я сообщаю Флокси, что я на режиме, и он отваливает, не сказав ни слова. Билли засекает, как мы беседовали, и выходит следом за бедным мудилой на улицу, но я догоняю его и хватаю за руку. — Я сейчас этому гондону все кости переломаю, — шипит он сквозь зубы. — Оставь его, он ни в чём не виноват. Флокси бредёт по улице, не обращая внимания на нас, не обращая внимания ни на что, если это не связано с возможностью разжиться героином. — Гондон ёбаный! Если водишься с таким говном, не удивляйся потом, когда влипнешь в историю! Билли возвращается в паб, но только потому, что засекает приближающихся Шэрон и Джун. Когда Бегби видит Джун, входящую в паб, он тоном обвинителя орёт: — А спиногрыз с кем остался? — Он у моих сестёр, — робко отвечает Джун. Бегби на время отворачиваете сторону от неё свои злобные глазки, открытый рот и отмороженное лицо, чтобы обдумать полученную информацию и решить, следует ли ему отнестись к ней положительно, отрицательно или равнодушно. Внезапно он принимает решение: поворачивается к Томми и начинает пьяно признаваться в любви к этому засранцу. Что я делаю здесь? Рядом со своим пронырливым братцем-реакционером, который постоянно сует нос не в свои дела, рядом с Шэроп, которая смотрит на меня так, словно у меня две головы, с пьяной и ведущей себя как потаскуха мамой, с этим говнюком Кайфоломом? Кочерыжка в тюрьме, Мэтти в больнице, и ни одна пизда не ходит к нему, ни одна пизда даже не заикается о его существовании. Бегби… сраный боже, Бегби, пышущий здоровьем, в то время как Джун выглядит словно куча переломанных костей в этом ужасном комбинезоне, который и в лучшие-то времена не льстил её фигуре, а теперь откровенно подчёркивает её угловатую бесформенность. Я направляюсь в толчок и, когда заканчиваю ссать, понимаю, что не могу вернуться назад и снова видеть все это дерьмо. Я выскальзываю в боковую дверь. До ближайшей плановой вмазки остается четырнадцать часов с четвертью. Наркомания, субсидируемая государством: метадон вместо героина, три тошнотворные капсулы в день вместо нормального ширева. Я знаю не так уж мало торчков, которые, сидя на режиме, однажды не заглатывали сразу все три капсулы за один приём, а затем не отправлялись на поиски дозы. Ждать мне ещё до утра следующего дня — так долго я не выдержу. И я отправляюсь к Джонни Свону, чтобы вмазаться ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, всего лишь ОДИН, чтобы выбросить из памяти этот ужасный день.Дилемма торчка № 66
Я почти не могу пошевелиться, хотя это невозможно — шевелился же я раньше. Я мог. Раньше у меня получалось. Что такое человек по определению, как не материя, способная шевелиться? Зачем шевелиться, если у тебя есть всё, что тебе нужно. Вскоре, впрочем, я начну шевелиться. Как только заломает, сразу зашевелюсь — я знаю это из собственного опыта. Просто сейчас мне трудно представить, как мне может стать настолько плохо, чтобы я захотел шевелиться. Это пугает меня, потому что мне нужно пошевеливаться быстрее. И все же я сдвинусь с места, и никакая хуйня не сможет мне в этом помешать.
Мёртвые псы
Э… враг обошрался от штраха, как выразился бы старина Бонд, и видок у этого врага, надо сказать, абсолютно блядский: стрижка под скина, зелёная лётная куртка, ботинки «Доктор Мартене» на девятидюймовой платформе. Типичный подонок плюс верная шавка, которая покорно трусит за ним. Питбуль, бля, терьер… акула четвероногая. Поднял ножку, обоссал дерево. Ко мне, мальчик, ко мне! Для того вида спорта, которым я занимаюсь, нужно жить рядом с парком. Я ловлю тварь в объективы моего оптического прицела; возможно, мне это только кажется, но что-то в последнее время он косит вправо. Впрочем, такой умелый снайпер, как Лоример, легко внесет поправки в прицел при стрельбе из своего излюбленного оружия — пневматической винтовки двадцать второго калибра. Я перевожу прицел на скина, рассматриваю его лицо. Затем я двигаю биноклем вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз, напевая песню «Doors». Никто ещё в жизни не рассматривал этого ублюдка с таким вниманием, такой заботой, такой любовью — да, да, именно любовью! Великолепное ощущение — знать, что ты можешь сделать ему очень больно, не выходя из своей гостиной. Вы мошете наживать меня невидимым убийцей, мишш Манипенни. Впрочем, основной целью сегодня является питбуль; я хочу заставить его наброситься на хозяина и нанести непоправимый ущерб его яйцам, а вместе с ними — и трогательным отношениям между человеком и зверем. Я надеюсь на то, что у этого чертова бультерьера смелости побольше, чем у тупого ротвейлера, которого я подстрелил за день до того. Я засадил этому говнюку пулькой прямо в морду, и что вы думаете? — Он набросился на своего мудака-хозяина, вырядившегося в комбинезон? — Да ни хуя подобного. Фиг вам с маслом, как выразились бы Вера и Айви из «Улицы Коронации». Сукин сын просто принялся скулить. Меня зовут Кайфоломом, бичом микрорайона, грозой всех долбоёбов. Так что получай, Фидо, Роки, Рембо или Тайсон — как уж там тебя назвал твой тупорылый говноед-хозяин. Вот тебе за всех задушенных тобой детей, за все обезображенные тобой лица, за всё дерьмо, которое ты навалил на улицах нашего города. И прежде всего за то дерьмо, которое ты навалил в парках, — дерьмо, которое всегда подворачивается под ногу Лоримёру, когда тот бросается на скользящий перехват мяча, играя полузащитником за «Эббихилл Атлетике» в Воскресной Любительской Лиге Болельщиков «Лотиан». Вот они поравнялись друг с другом — человек и зверь. Я нажимаю на спусковой крючок и отступаю на шаг от окна. Великолепно! Пес, тявкнув, подпрыгивает и вцепляется зубами в руку хозяину! Отлишный выштрел, Лорример! Спасибо, Шон. — ШЭЙН! ШЭЙН! ПИЗДА ТАКАЯ! УБЬЮ НА ХУЙ! ШЭЭЭЙН! — орал парень, пиная собаку, но его «мартенсы» ничего не могли поделать с этим монстром. Тварь вцепилась в руку и не отпускала — собственно говоря, за эту зверскую жестокость всякие долбоёбы этих чудовищ и разводят. Парень чуть не тронулся умом: сначала он пытался бороться, потом замер неподвижно, потому что ему было очень больно, пытаясь то задобрить, то запугать этого безжалостного робота-убийцу. Какой-то старикан поспешил на помощь, но сразу отпрянул, как только пёс посмотрел на него искоса и прорычал через нос нечто, что следовало понимать как: «Ты у меня на очереди, дебил!» Я слетел вниз по лестнице с алюминиевой бейсбольной битой в руках. Этого момента я, собственно говоря, и ждал, ради него-то всё и было затеяно. Человек вышел на охоту. У меня во рту пересохло от предвкушения: Кайфолом приступает к сафари. Главное — вовремя оштановитьшя, Лоример. Не волнуйся, Шон, я справлюсь. — ПОМОГИТЕ! СПАСИТЕ! — верещит скин. Он гораздо моложе, чем я думал. — Держись, приятель! Не паникуй! — говорю я ему. Рядом с нашим Ломми трусить западло. Я осторожно захожу псу в спину — мне вовсе не хочется, чтобы эта скотина разжала свои челюсти и набросилась на меня, хотя шансы того, что это случится, были весьма невысоки. Кровь струилась у парня из руки и из собачей пасти, пропитывая бок куртки. Парень думал, что я собираюсь вышибить псу мозги битой, но с тем же успехом он мог бы ожидать, что я пошлю Рентона или Кочерыжку, чтобы удовлетворить Лору Макюэн в сексуальном отношении. Вместо этого я осторожно просовываю конец биты собаке под ошейник и начинаю закручивать его. Я кручу, но блядская тварь всё не отпускается. Скин падает на колени, лицо его чернеет, он вот-вот потеряет сознание от боли. Но я продолжаю затягивать ошейник, и вот крепкие шейные мышцы пса обмякают, а я всё затягиваю и затягиваю удавку. Пес жутко хрипит через ноздри и сомкнутые челюсти, испуская последний дух. Даже в предсмертных судорогах и после них, когда уже все его тело обвисает безвольным мешком, он по-прежнему не разжимает челюсти. Я извлекаю биту из-под ошейника и использую её как рычаг, чтобы разомкнуть собачью хватку и освободить руку этого придурка. К тому времени, когда приезжает полиция, я уже перевязал рану лоскутами его куртки. Скин поёт мне хвалы перед прибывшими мусорами и врачами со «скорой помощи». Он не может понять, что случилось с его Шэйном, с его славным песиком, который «и мухи бы не обидел» (он на полном серьезе употребляет это клише по отношению к полоумному монстру, труп которого лежит на траве). Эти твари могут шпятить в любой миг. Врачи ведут его к машине, а молодой коп качает головой и говорит: — Дурацкое увлечение. Эти блядские псы — прирождённые убийцы. Мудаки, которые их заводят, пыжатся от гордости, но рано или поздно у этих тварей всё равно съезжает крыша. Старший из полисменов деликатно интересуется у меня, зачем мне бейсбольная бита, и я объясняю ему, что для самозащиты, потому что в последнее время в нашем районе часто случались налёты на квартиры. Не то чтобы Лоример — разъясняю я — когда-либо взялся сам вершить закон и правосудие, но с битой в руках чувствуешь себя как-то спокойнее. Я вообще сомневаюсь, что хоть кто-нибудь по эту сторону Атлантики держит дома бейсбольную биту для того, чтобы играть в бейсбол. — Я вас понимаю, — говорит старый коп. Сильно сомневаюсь, чтобы ты хоть что-нибудь понимал, падла легавая. Офицеры в наше время вше как один тупицы, ты шоглашён, Шон? Да, его интеллект не ошобенно меня впешатлил, Лоример. Короче, парни сказали, что я смельчак и что они представят меня к благодарности. Шпашибо, офицер, но я не шделал ничего ошобенного. А сегодня ночью Кайфолом собирается домой к Марианне, чтобы немножко развлечься. Собачья поза, разумеется, предусмотрена программой в память о Шэйне. Я свободен как ветер и блудлив как сто жеребцов. У меня сегодня выдался охуительно удачный денёк.В поисках внутреннего «я»
Я ни разу не получал срока за ширсво. Другое дело —принудительное лечение. Буквально сотни коновалов сломали на мне свои зубы. Лечение — это полное дерьмо, иногда мне даже хочется, чтобы меня бросили за решётку, чем вновь принялись лечить. Лечение в каком-то смысле означает капитуляцию личности. Меня показывали самым различным консультантам, начиная от чистых психиатров и кончая клиническими психологами и социальными работниками. Доктор Форбс, психиатр, использовал технику непрямой консультации, базирующуюся во многом на фрейдистском психоанализе. В ходе этого мы подолгу беседовали о моём прошлом, уделяя особое внимание неразрешённым конфликтам. Исходной предпосылкой было то, что выявление и разрешение подобных конфликтов позволит устранить гнев, являющийся причиной моего поведения, направленного на самоуничтожение, которое проявляется, в частности, в моем пристрастии к тяжёлым наркотикам. Вот одна такая типичная беседа: Д-р Форбс: Вы упомянули вашего брата — того, что родился… э-э-э… с дефектом. Того, что умер. Не могли бы мы поговорить о нём? (пауза) Я: Зачем? (пауза) Д-р Форбс: Так вы не хотите говорить о вашем брате? Я: Не-а. Потому что не вижу, какая связь между ним и моим пристрастием к героину. Д-р Форбс: У меня складывается впечатление, что вы начали хчоупотреблятъ героином, как раз когда умер ваш брат. Я: Мало ли чего ещё в то время случилось. Я совершенно не уверен, что стоило бы выделять особенно смерть моего брата. Я в то время отправился в Абердин, в универе учиться. Я ненавидел это место. Затем я устроился работать на морские паромы в Голландию. А уж там чем угодно разжиться можно. (пауза) Д-р Форбс: А мне Абердин очень нравится. Вы сказали, что ненавидели его. Я: Ага. Д-р Форбс: А что вам там так не нравилось? Я: Университет. Преподаватели, студенты и все вообще. Мне казалось, что это все сплошь жуткие зануды из среднего класса. Д-р Форбс: Ясно. Вам не удалось наладить там отношения с людьми. Я: Не удалось — это неправильно. Не хотелось. Хотя, как я понимаю, для вас это — одно и то же. (равнодушное пожимание плечами, адресованное доктору Форбсу) Я просто не видел в этом никакого смысла. Я знал, что не задержусь там долго. Если я хотел поболтать, я шёл в паб, если потрахаться — к проститутке. Д-р Форбс: Вы посещали проституток? Я: Ага. Д-р Форбс: Потому что вы не были уверены в том, что вам удастся установить социальные и сексуальные отношения с женщинами в университетской среде? (пауза) Я: Не-а. У меня и в университете была пара тёлок. Д-р Форбс: И что с ними случилось? Я: Меня интересовал только секс, а не серьёзные отношения. И у меня не было никаких оснований ни от кого это скрывать. Я рассматривал этих женщин исключительно как средство для удовлетворения моих сексуальных желаний. Я решил, что в этом случае будет честнее обратиться к проституткам, чем обманывать себя и других. В те дни я всё ещё как последний мудак следовал морали. Так что я спустил всю свою стипендию на проституток, а книги и продукты воровал. Так я стал вором. Это был ещё не героин, хотя, несомненно, это тоже сыграло свою роль. Д-р Форбс: М-м-м… И все-таки вернемся к вашему брату, тому, что с дефектом. Какие чувства вы испытываете к нему? Я: Трудно сказать… понимаете, парень был совсем того. Ничего не соображал. Полностью парализован. Сутки напролет сидел в кресле с головой набок. Только мигал да слюну сглатывал. Иногда издавая какой-то слабый звук… Он больше походил на вещь, чем на человека. (пауза) Наверное, когда я был маленьким, я его слегка ненавидел. Из-за того, что мама вывозила его на улицу в этой ужасной коляске. Ну, не в коляске, а в такой здоровенной штуковине типа коляски. Поэтому все остальные дети постоянно дразнили меня и моего старшего брата Билли. Они кричали «Твой братец — дебил» или «Твой братец — зомби» и всякое дерьмо в том же роде. Вы же знаете, дети — они такие, но тогда-то я этого не понимал. Я тогда был очень длинный и неуклюжий, и я начал думать, что со мной, наверное, тоже что-нибудь не так, как и с Дэйви… (длинная пауза) Д-р Форбс: Итак, вы ненавидели вашего брата? Я: Ну да, ребёнком, ещё совсем мелким. Затем его отправили в больницу. И это сразу как-то решило все проблемы. Знаете ли, с глаз долой — из сердца вон. Я навещал его несколько раз, но какой в этом толк? Он же никак не реагировал, прикинь? Я решил для себя, что бывают в жизни несчастья, а Дэйви просто вышла особенно плохая карта. Ужасно грустно, разумеется, но нельзя же убиваться по этому поводу всю жизнь. Он был в самом для него подходящем месте, где за ним постоянно присматривали. Когда он умер, я жалел, что в детстве его ненавидел, думал, что, может, стоило относиться к нему немного добрее. Хота что бы я мог сделать? (пауза) Д-р Форбс: Рассказывали ли вы об этих чувствах кому-нибудь раньше? Я: Не-а… ну, может быть, говорил как-нибудь матери и отцу. Так обычно и протекали наши беседы. Мы затрагивали самые разнообразные темы — тривиальные, тяжелые, скучные, интересные. Иногда я говорил правду, иногда лгал. Когда я лгал, я говорил вещи, которые, по моему мнению, доктор Форбс хотел бы услышать, а иногда пытался его запутать или сбить с толку: Но как бы то ни было, связи между тем, о чем мы беседовали, и героином один хер не обнаруживалось. Тем не менее, исходя из некоторых откровений, сделанных доктором, и из собственных познаний в психоанализе, мне удалось понять, в каком духе будет интерпретироваться мое поведение. У меня имелись неразрешенные отношения с моим покойным братом Дэйвом, причём я был не в состоянии осознать иди выразить чувства, которые вызывало у меня его кататоническое существование и последовавшая за ним смерть. Я страдал от эдипова комплекса, испытываемого по отношению к моей матери, и от подсознательной и неразрешенной ревности к отцу. Моя наркозависимость имеет анальную природу, является попыткой обратить на себя внимание, но, вместо того чтобы удерживать в себе фекалии в качестве символического бунта против родительской власти, я ввожу героин в своё тело, чтобы продемонстрировать свою власть над ним всему обществу в целом. Полная хуйня, верно? Возможно, всё дело именно в этом, возможно, и нет. Я много размышлял по этому поводу, и мне очень бы хотелось добраться до правды, и я совсем не боюсь столкновения с ней. Тем не менее мне кажется, что все это имеет весьма косвенное отношение к моей зависимости. Разумеется, пользы от всех этих длительных бесед не было никакой. Я думаю. Форбс обломался на этом ничуть не меньше, чем я. Молли Гривз, клинический психолог, занималась моим поведением, пытаясь не столько понять его причины, сколько изменить его. Считалось, что Форбс выполнил свою часть работы и теперь следует двигаться дальше. В тот же момент я перешел на режим снижения дозы, с которого я сорвался, и на лечение метадоном, от которого мне просто стало хуже. Том Курзон, советник агентства по борьбе с наркотиками, у которого за плечами было не столько медицинское образование, сколько опыт социального работника, был приверженцем клиент-ориентированного метода Роджера. Я отправился в центральную библиотеку и прочитал книгу Карла Роджера «Как стать личностью». Я пришёл к выводу, что книга — полное дерьмо, но при этом подход Тома все же ближе к истине, чем все остальные. Я презирал себя и мир, поскольку не сумел смириться с ограниченностью моего индивидуального существования и принять её. Исходя из этой теории, признание собственного поражения есть признак умственного здоровья или, иначе говоря, неотклоняюшегося поведения. Успех и неудача означают попросту удовлетворение какого-либо желания или фрустрацию. Желание может быть или центростремительным, основанным на наших внутренних позывах, или же центробежным, то есть исходно стимулируемым рекламой или социальными ролевыми моделями, представленными в средствах массовой информации и поп-культуре. По мнению Тома, моё восприятие успеха и поражения основано скорее на индивидуальных, чем на общественных мотивах. В силу моего нежелания признавать общественное мнение успех (как и поражение) для меня есть преходящие, беглые ощущения, поскольку они не закрепляются в моем сознании такими социальными атрибутами, как деньги, власть, репутация и т. п., или же (в случае поражения) общественным порицанием или осуждением. Так что (если верить Тому), говоря со мной, бесполезно апеллировать к тому факту, что я отлично сдал экзамены, устроился на хорошее место или завел красивую девушку, — все это для меня не имеет особенного значения. Разумеется, когда подобные вещи случаются, они меня сами по себе радуют, но я не способен воспринимать их ценность в течение длительного времени, поскольку мне наплевать на оценку моих успехов окружающими. Короче, Том просто пытался объяснить мне, что мне всё до пизды. Это, конечно, факт, но почему это так? В общем, всё дело в моём отчуждении от общества. К сожалению, Том отказывается принять мою точку зрения, которая заключается в том, что ни общество не может измениться к лучшему, ни я не в состоянии измениться, чтобы начать принимать его таким, какое оно есть. Подобное положение дел вызывает у меня депрессию, которая есть не что иное, как гнев, обращенный на самого себя. Именно в этом, по их мнению, и заключается депрессия. Однако депрессия ведет также к демотивации. Внутри возникает психический вакуум. Героин заполняет его, а также помогает удовлетворить тягу к саморазрушению, которая опять-таки есть гнев, обращённый на самого себя. Тут я в основном согласен с Томом. Расходимся мы в том, что он отказывается видеть, насколько в целом безотрадна картина. По его мнению, я страдаю от недостаточно высокой самооценки и отказываюсь это признать, проецируя свое неудовольствие на общество. Он считает, что моя неспособность воспринять похвалу и одобрение окружающих (или же, напротив, их критику) связана не с тем, что я отвергаю эти ценности сами по себе, а с тем, что я не испытываю в достаточной степени тех же самых чувств по отношению к собственной личности. Короче, вместо того чтобы встать и сказать «По-моему, я не настолько хорош» или же «Нет, всё-таки я не настолько плох», я говорю «Всё это полная хуйия, и мне на неё глубоко насрать». Хейзел сказала мне, перед тем как расстаться со мной навсегда после того, когда я вновь не выдержал и подсел на ширево в который уж раз: «Ты продолжаешь ширяться, чтобы все вокруг думали, какая ты охуительно глубокая и сложная личность. Но на самом деле ты просто жалок, и мне с тобой скучно». В каком-то смысле мне ближе точка зрения Хейзел. В ней присутствует хоть какой-то элемент моего самовыражения. А в вопросах самовыражения Хейзел разбирается тонко. Она работает оформителем витрин в универмаге, но сама называет себя художником-консьюмеристом. Зачем мне отвергать мир, если я считаю, что я слишком хорош для него? Да потому что если я слишком хорош для него, то на хуй мне тогда сдался такой мир — вот и все дела! Недостаток такого подхода заключается в том, что рано или поздно тебя направляют на принудительное лечение. Выбора особенного нет — или лечение, или тюрьма. Я начинаю думать, что Кочерыжка выбрал то, что полегче. Все эти дурацкие беседы с советниками только мутят воду — вместо того чтобы начать понимать себя лучше, я вообще перестаю понимать хоть что-то. В основном мне от этих долбоёбов всего-то и нужно, чтобы они занимались своим делом и оставили меня в покое. Ну почему если ты употребляешь тяжёлые наркотики, то каждая пизда чувствует вправе анализировать и препарировать твою душу? Стоит тебе только признать, что они имеют на это право, как тебя вписывают в охоту за Святым Граалем, и тут уж только держись. Ты отдаешь себя им в руки и позволяешь навязать себе любую придуманную ими дурацкую умножопую теорию твоего поведения. Тогда ты принадлежишь уже не себе, а этим людям, и зависимость от наркотика быстро сменяется зависимостью от твоих целителей. Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все «за» и «против», знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намек на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие сознание и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь. Я не стал выбирать жизнь. Если мой выбор кому-то не нравится, то это их проблемы. Как говорит Гарри Лаудер, эту дорогу я намереваюсь пройти от и до.Домашний арест
Мне знакома эта кровать, а вернее — стена напротив. Пэдди Стэнтон, украшенный бакенбардами в духе семидесятых, взирает с неё на меня. Рядом с ним сидит Игги Поп, который разбивает гвоздодёром лежащую перед ним стопку пластинок. Моя старая спальня в родительском доме. Моя голова раскалывается в попытках понять, как я сюда попал. По-моему, я был в гостях у Джонни Свона, а затем мне стало так плохо, что я думал, что умру. И тут я всё вспоминаю, как Свонни и Элисон сносили меня по лестнице вниз, как посадили в такси и отправили в больницу «Скорой помощи». Забавно: как раз незадолго до этого я хвастался, что не передозировался ни разу в жизни. И тут-то это и случилось. Во всём виноват Джонни. Он обычно так безжалостно банчит препарат, что мы всегда кладем в ложку его чуть-чуть больше, чтобы компенсировать дозу. И что, вы думаете, вытворил этот говнюк? Взял да и подсунул мне чистый героин. Такой, от которого в буквальном смысле перехватывает дыхание. Тупой он после этого засранец. Свонни, видно, дал врачам адрес моей мамы. Поэтому, после того как моё дыхание пришло в норму, меня привезли из больницы сюда. И вот я очутился в круге ада, знакомом всем торчкам. Меня ломает так сильно, что я не могу спать, но я так слаб, что не могу бодрствовать. Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроникающей боли в душе и теле. Внезапно я замечаю, что моя мама сидит рядом на краю кровати и молча смотрит на меня. Как только я замечаю её, мне становится так неуютно, словно она уселась у меня прямо на груди. Она кладёт руку на мой потный лоб: её прикосновение вызывает у меня отвращение и омерзение, я чувствую, что меня унизили. — Ты весь горишь, мой мальчик, — говорит она ласково и покачивает головой, глядя на меня с заботой. Я вытаскиваю руку из-под простыни, чтобы оттолкнуть её, но она понимает мой жест неверно и, схватив мою руку обеими своими, сильно сжимает её. Я готов заорать от боли. — Я помогу тебе, сынок. Я помогу тебе справиться с болезнью. Ты останешься здесь со мной и отцом, пока тебе не полегчает. Мы победим, сынок, мы обязательно победим. Её глаза поблескивают, а в голосе звучит нездоровый энтузиазм борца за святое дело. Ох, помолчала бы ты, мама! — Это скоро пройдёт, сынок. Доктор Мэттью сказал нам, что абстинентный синдром — это вроде тяжёлой простуды. Интересно, когда это в последний раз доктор Мэттью проходил через ломку? Мне бы очень хотелось запереть этого опасного старого хрена в камере с обитыми стенами на пару недель, вкатить ему пару инъекций диаморфина на прощание, а затем оставить наедине с собой. Думаю, он мне этого никогда не забудет. А я в ответ буду просто покачивать головой и говорить; «Да что ты, право, приятель? Что ты ноешь, какие проблемы? Подумаешь, тяжёлая простуда!» — Он хотя бы дал тебе темазепан? — спрашиваю я. — Нет! Я сказала ему, что мы обойдёмся безо всякой этой пакости. Я помню, что тебе потом отказаться от него было ещё тяжелее, чем от героина. Судороги, тошнота, понос… ты был просто в жутком состоянии. Хватит лекарств! — А может, мне всё же будет лучше полежать в больнице? — с надеждой спрашиваю я маму. — Нет! Никаких больше больниц, никакого метадона. Тебе от него только хуже, сынок. Ты же сам мне это говорил. Ты солгал мне, сынок. Солгал собственным матери и отцу. Ты принимал метадон и продолжал при этом колоться. С сегодняшнего дня, сынок, ты должен завязать с этим навсегда. Ты останешься здесь, чтобы я могла не спускать с тебя глаз. Одного мальчика я уже потеряла, я не хочу потерять второго! — И слёзы переполняют глаза моей мамы. Бедная мамочка, она всё ещё не может простить себя за этот дурацкий ген, из-за которого мой братец Дэйви родился овощем. Винит себя за то, что после стольких лет борьбы за него она не выдержала и поместила его в больницу. Я помню, как она страдала, когда он умер в прошлом году. Мама знает все, что думают о ней соседи, а соседи считают её легкомысленной и бесстыжей из-за того, что она красится под блондинку, носит молодежную одежду и употребляет пиво «Карлсберг спешиал» в больших количествах. Они также считают, что мать и отец воспользовались инвалидностью Дэйви для того, чтобы выбраться из Форта и получить эту уютную муниципальную квартирку у реки, а затем цинично спихнули бедного уёбка в психиатрический интернат. Подобные тривиальные рассуждения, забивающие болт на факты и подпитанные мелкой завистью, быстро становятся частью городской мифологии в таком местечке, как Лейт, населенном в основном мерзкими ублюдками, постоянно сующими нос в чужие дела. Лейт — это помойка для обездоленных белых отбросов общества, которых полным-полно в стране, которая сама по себе — помойка. Часто говорят, что Ирландия — это помойка Европы. Наглый пиздеж. Помойка Европы — это Шотландия. У ирландцев хватило духу, чтобы отвоевать назад свою страну — хотя бы большую её часть. Я помню, как меня однажды задело, когда в Лондоне Никсин братец назвал шотландцев белыми ниггерами в юбках. Теперь я понимаю, что оскорбительным в этом заявлении был только расизм, проявленный по отношению к чернокожим. В остальном это просто констатация факта. При этом все считают, впрочем, что из шотландцев получаются хорошие солдаты. Возьмите хотя бы моего братца Билли. К моему старику здесь тоже относятся с подозрением. Им не нравится его выговор уроженца Глазго и то, что, после того как его по сокращению штатов уволили от «Парсона», он приторговывает барахлом на рынках в Инглистоне и Ист-Форчуне вместо того, чтобы весь день сидеть в баре «У Стрэтти» и ныть о том, как ему плохо живется. Родители любят друг друга, и меня они тоже любят, но им ни за что на свете не понять, что я чувствую и чего я хочу от жизни. Боже, защити меня от тех, кто мне хочет помочь!* * *
— Мама… я очень ценю то, что ты хочешь для меня сделать, но мне нужно хоть один раз вмазаться, иначе я не слезу. Один-единственный, последний раз. — Даже и не проси меня об этом, сын. В это время в комнату бесшумно входит мой отец, так что маме приходится заткнуться на середине фразы. — Ты к чаю даже не прикоснулся. Я тебе советую, приятель, приходи в себя как можно скорее. На лице у него непроницаемое выражение, подбородок выдвинут вперёд, руки напряжены, как будто он собрался драться со мной. — Да, да, конечно, — жалко бормочу я из-под одеяла. Мама кладёт мне на плечо руку, словно пытаясь защитить меня. Мы оба инстинктивно отклоняемся назад. — Ты провалился на всех фронтах, — говорит он тоном обвинителя. — Плотником ты не стал. Из университета тебя выгнали. Та милая девушка, с которой ты встречался, где она? Не было ни одной возможности, которую ты бы не упустил. К этому он мог бы добавить, что у него, который вырос в Гоувене и оставил школу в пятнадцать лет, чтобы учиться ремеслу, таких возможностей никогда не было. Но я это и так знаю. С другой стороны, если задуматься, то настолько ли все отличается, если ты вырос в Лейте и оставил школу в шестнадцать лет, чтобы учиться все тому же ремеслу? Особенно учитывая тот факт, что, когда мой отец был молодым, о массовой безработице никто ещё и слыхом не слыхивал. Но я всё равно не в состоянии с ним спорить, а если бы даже и был в состоянии, то бесполезно спорить с человеком из Глазго. Все они, сколько я их встречал, уверены в том, что они единственные пролетарии в Шотландии — да что там в Шотландии! — в Западной Европе, во всём мире, — которым действительно тяжело живется. Только им известно, что такое хлебнуть лиха, и больше никому. Поэтому я захожу с другой стороны. — Э-э-э… может, я вернусь назад в Лондон. Найду работу… — Я уже на грани бреда, мне кажется, что в комнате присутствует Мэтти. — Мэтти! — зову я его, или Мне кажется, что зову. Проклятая боль не отпускает. — Ты в заоблачной стране кукушек, сынок. Это тупик. Если обосрёшься, дай мне знать. Это уж вряд ли. Мои кишки окаменели, и их, очевидно, придется удалять хирургически. Чтобы добиться хоть какого-то результата, мне теперь придётся день за днем глотать, давясь, раствор магнезии в молоке. Когда мой предок высказался и ушёл, я уломал маму выдать мне пару таблеток валиума. Мама сидела на валиуме шесть месяцев после смерти Дэйви. Беда в том, что, после того как мама с него слезла, она возомнила себя экспертом в области реабилитации наркоманов. Ах, мамочка, мамочка, ширево — это тебе не транквилизаторы! Итак, я очутился под домашним арестом. Первое утро нельзя было назвать праздничным, но оно показалось мне раем по сравнению с тем, что началось ближе к вечеру. Мой предок вернулся с познавательной экскурсии по библиотекам, учреждениям здравоохранения и социального обеспечения, вооружённый кучей полезных сведений, ценных советов и бесплатных брошюр. Прежде всего он хотел, чтобы я сдал анализы на ВИЧ. А мне совсем не улыбалось проходить через все это дерьмо по-новой. Я поднимаюсь, чтобы выпить чаю, и, согнувшись в три погибели, с трудом спускаюсь по лестнице. С каждым шагом кровь всё сильнее и сильнее стучит мне в виски. В какой-то момент мне даже кажется, что я лопну, как воздушный шарик, разметав брызги крови, осколки черепа и ошмётки серого вещества по кремовым деревянным панелям. Моя родительница усаживает меня в уютное кресло у камина перед теликом и ставит поднос на мои колени. Мне и так уже не по себе, но от одного вида мясного фарша мне становится совсем худо. — Мама, сколько раз я говорил тебе, что не ем мяса? — говорю я. — Тебе всегда нравились котлетки с пюре. С этого-то всё и началось, сынок, с того, что ты перестал правильно питаться. Тебе надо есть мясо. Очевидно, существует прямая и несомненная связь между пристрастием к героину и вегетарианством. — Отличный рублёный бифштекс, — заявляет отец. — Кончай ломать комедию. Ты съешь его у меня как миленький. Время от времени я подумываю, не сигануть ли мне в дверь, несмотря на то что на мне тренировочный костюм и домашние тапочки. Словно прочитав мои мысли, предок демонстрирует мне связку ключей и говорит: — Дверь заперта. И на дверь в твою комнату я тоже сейчас замок поставлю. — Это, блядь, просто фашизм какой-то, — с чувством говорю я. — Не неси ерунды. Можешь называть это как хочешь, но ты сам на это напросился. И перестань выражаться в моем доме. Мать разражается страстным спичем: — Ни я, ни отец вовсе этого не хотим, сынок. Совсем даже напротив. Но мы тебя любим, ты и Билли — это всё, что у нас есть, и у нас просто не остаётся выбора. Отец кладёт руки ей на плечи. Я не могу есть. Мой предок всё же ещё не созрел для того, чтобы перейти к принудительному кормлению, поэтому ему приходится смириться с мыслью, что отличному рубленому бифштексу суждено пропасть. Ну, не совсем пропасть, поскольку, думаю, он его сам доест. Вместо этого я прихлебываю горячий томатный суп «Хайнц» — единственную пищу, которую я могу есть во время ломки. На некоторое время я отвлекаюсь от своего тела, увлекшись телевизионной игрой, которую показывают по ящику. Я слышу, как мой предок беседует с моей родительницей, но я не могу оторвать взгляда от урода-ведущего и повернуть голову в сторону родителей. Мне кажется, что голос отца льется непосредственно из динамиков телевизора. — …сказал, что в Шотландии проживает всего восемь процентов населения Соединенного Королевства, но при этом на неё приходится шестнадцать процентов от общего числа ВИЧ-инфицированных… Итак, какой у нас счет, мисс Форд?.. А в Эмбре проживает восемь процентов от населения Шотландии, но при этом шестьдесят процентов шотландских вирусоносителей — это вообще самый высокий уровень заболеваемости на территории Великобритании… Дафна и Джон получают одиннадцать очков, но Люси и Крис получают целых пятнадцать!.. говорят, они начали просто дополнительно проверять в Мыоирхаусе анализы крови, которые люди сдавали на гепатит или на что-то ещё в этом роде, и только тогда осознали истинный масштаб проблемы… ну, давайте, давайте, поддержим наших неунывающих проигравших, протянем им руку помощи… Если я только узнаю, какие подонки сделали это с нашим мальчиком, я сколочу сам команду и разберусь с ними по-свойски, очевидно, полиции на это наплевать, раз они позволяют им торговать этим говном на улицах… никто не уйдёт с пустыми руками… Если даже у него есть ВИЧ, это ещё не смертный приговор. Я тебя заверяю Кэти, это ещё не смертный приговор… Том и Сильвия Хит из Лика в Стаффордшире… он говорит, что никогда не пользовался общей иглой, но мы-то знаем, насколько ему можно верить… Вы говорили, Сильвия, дорогуша, что встретились с Томом, когда он заглядывал под капот вашего автомобиля, о-о-о… я же сказал всего-навсего «если», Кэти… он осматривал ваш автомобиль, когда вы его пригнали на станцию техобслуживания, ах да, я понимаю… будем надеяться, что у него хватило ума… первая игра называется «Игла Смерти»… но это не означает автоматически смертный приговор… и кто сможет нам лучше показать, как это делается, чем мой старый приятель, единственный и неповторимый Лен Холмс из Королевского общества лучников Великобритании… вот что я говорю тебе, Кэти… В этот момент я начинаю испытывать ужасную тошноту, и комната плывет у меня перед глазами. Я падаю на пол и заблевываю томатным супом весь каминный коврик. Не помню, как я очутился в постели. Вот идет моя первая любовь, у-у-у… Всё моё тело ломает и крутит. Такое ощущение, словно я упал в обморок на улице и бригада дорожных рабочих поставила на меня сверху вагонетку и начала грузить её тяжёлыми стройматериалами, в то же время вбивая в моё тело железные костыли, чтобы оно не скользило. Вместе с парнем, которого я знал… Сколько, блядь, времени? Я пытаюсь понять, что означают цифры 7:28. Я не могу забыть… Хейзел. Моё сердце до сих пор болит, у-у-у… Я отбрасываю в сторону тяжелое одеяло и смотрю на Пэдди Стэнтона. Пэдди, что мне делать? Гордон Дьюри по кличке Музыкальный Автомат. Что здесь за блядские дела творятся? Почему ты нас оставил, сукин ты сын… Помоги мне, чувак. ПОМОГИ МНЕ. Что ты скажешь на эту тему? НИ ХУЯ ТЫ МНЕ, СУКА, НЕ ПОМОЖЕШЬ… НИ ХУЯ НЕ ПОМОЖЕШЬ… Кровь течёт на подушку. Я укусил себя за язык. Страшное зрелище. Каждая клеточка в моём теле рвется на волю, каждая клеточка залита ядовитым ёбучим маринадом Рак Смерть яд яд яд смерть смерть смерть СПИД СПИД СПИД ебать вас всех ЁБАНЫЕ УБЛЮДКИ ЕБАТЬ ВАС ВСЕХ САМИ СЕБЯ ДО РАКА ДОВОДЯТ НИКАКОГО ВЫБОРА У НИХ НЕТ ЗАСЛУЖИВАЮТ САМИ ВИНОВАТЫ АВТОМАТИЧЕСКИЙ СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР УНИЧТОЖИТЬ ЛЕЧЕНИЕ ФАШИЗМ ХОРОШАЯ ЖЕНА ХОРОШИЕ ДЕТИ ХОРОШИЙ ДОМ ХОРОШАЯ РАБОТА ХОРОШАЯ ТЫ ХОРОШО ВЫГЛЯДИШЬ ВЫГЛЯДИШЬ ВЫГЛЯДИШЬ ХОРОШО ХОРОШО ХОРОШОУМСТВЕННОЕ РАССТРОЙСТВО СЛАБОУМИЕ ГЕРПЕС МОЛОЧНИЦА ПНЕВМОНИЯ У ТЕБЯ ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ ЖЕНИСЬ НА ХОРОШЕЙ ДЕВУШКЕ ОБУСТРОЙСЯВидно, я всё ещё люблю её.
ТЫ САМ ПОСУДИ
Спать
Снова кошмары. Я сплю или нет? Кто знает, да и какая, на хуй, разница? Я не знаю. Больно. Одно ясно — стоит мне пошевелиться и я проглочу свой язык. Здоровый кусок языка. Хорошо бы мама накормила меня салатом из языка, как в добрые старые дни. Травят своих детей как хотят. Съешь язычок. Вкусный, мягкий, сочный язычок, солнышко. ТЫ СЪЕШЬ ЕГО У МЕНЯ КАК МИЛЕНЬКИЙ! Если я даже не буду шевелиться, язык все равно постепенно соскользнет мне в горло. Я чувствую, как он уже соскальзывает. Охваченный слепой паникой, я приподнимаюсь в постели и пытаюсь отрыгнуть его, но ничего не получается. Сердце бешено колотится у меня в груди, пот струится по исхудалому телу. Ссссспппплллюююю ли я? Блядь! Я не один в этой комнате: кто-то ползёт по потолку надо мной. Это ребёнок. Это малютка Луна, которая ползёт по потолку. Она смотрит на меня и говорит: — Я из-за тебя, мудака, померлааааа. Нет, это не может говорить Луна. Она же была ещё совсем маленькая. Это невозможно, это какая-то полная фигня. У младенца острые зубы, как у вампира, и с них капает кровь. Они покрыты отвратительной жёлто-зелёной слизью. Глаза — как у всех отморозков мира, вместе взятых. — Вынахуйменяубили позволилимнеблядьедохнуть ёбаныеторчкиудолбанные встеныблядивсетолькопялились ты торчокукурокпиздоёбаный ятебянахуйнаклочкипорву и жратьуменябудешьевоёвонючееторчковое мясоначинаяствоегопоганоготорчковогохуяпотомучтоядевственницейумерлаиниктовжизньменянетрахалиниразуяебанойпомздойнекрасиласьшмотоккрушхненосиланикемтакинесгалапотомучтовыторчкиебаныепидорысукизамнойнесдедиливащеиззавасянахуйсдохланахуйтюдавиласьнахуйдосмсртивыхотьвъехалинахуйкакэтонахуйбольноведьуменяблядътожедушаестьиблядьчувстваавымудакиэгоистичныеторчкиебаныесвашимгероиномебанымменявсегоэтоголишилиизаэтоятебетвойгнилой-болтсейчасоткушуисъем ЩАСТЕБЕХУЙОТСОСУТЕБЕХУЙОТСОСУТЕБЕХУУУУУУУУУЙ. И она прыгает с потолка прямо на меня. Мои пальцы вязнут и тонут в мягкой пластилиновой плоти и липкой жиже, но пронзительный мерзкий голос продолжает верещать и насмехаться надо мной, я дергаюсь и верчусь, пока кровать не переворачивается, сбрасывая меня, и я падаю, пробивая насквозь чертов пол. Ссссспппплдлюююю ли я? Вот она — моя первая любовь. Я очнулся, я снова в постели, и в руках у меня ребёнок, которого я нежно баюкаю. Маленькая Луна. Какой позор! Это всего лишь моя подушка. На ней кровь: может, она вытекла из моего прикушенного языка, а может, здесь ив самом деле была маленькая Луна? Все в жизни проще, чем кажется. Снова боль, за ней снова сон/боль. Когда я прихожу в сознание, я понимаю, что прошло какое-то время, но я не знаю, сколько именно. На часах 2:21. Кайфолом сидит рядом на стуле и смотрит на меня. На лице у него выражение легкой обеспокоенности, смешанное с добродушным лёгким презрением. Он пьёт чай из кружки вприкуску с шоколадным печеньем, и тут я понимаю, что мама и отец тоже в комнате. В чём дело, блин? А вот в чём. — Лоример пришёл, — объявляет мама, подтверждая тем самым, что это не бред; разумеется, только в том случае, если, кроме зрительных, я не страдаю и слуховыми галлюцинациями. Как в случае с Луной. Мёртвая Луна пришла в мой дом. Я улыбаюсь отцу Луны: — Привет, Ломми. Сукин сын сегодня — само очарование. Он весело и дружески болтает с моим предком, старым болельщиком «гуннов», о футболе и склоняется участливо, как семейный доктор, к моей прародительнице. — Тут играть можно только в открытую, миссис Рентой. Я не хочу сказать, что я сам без греха, ничего подобного, но наступает момент, когда просто необходимо раз и навсегда сказать решительное «нет» всей этой мерзости. Просто скажи «нет». Это так легко. Выбери жизнь. Skin Kay-uh boi Eroin. Мои родители никак не могут поверить в то, что «юный Лоример» (он на четыре месяца старше, чем я, но меня почему-то никто не называет «юный Марк») мог иметь хоть какое-то отношение к наркотикам, кроме невинного юношеского флирта. Юный Лоример в их глазах — само воплощение очевидного жизненного успеха. У юного Лоримера есть все — куча приятельниц, хорошая одежда, загар, знакомства по всему городу. Даже его набеги на Лондон воспринимаются просто как особо яркие главы в книге галантных приключений любвеобильного повесы из квартала «Баннаней Флэте». А вот мои поездки в южном направлении вызывают у всех нехорошие подозрения. Короче говоря, этот мудозвон в их глазах — нечто вроде «Нашего Уилли» для поколения видео- Интересно, навещает ли его во сне Луна? Думаю, что нет. Хотя моим предкам никогда не хватало духу сказать это вслух, они подозревают, что проблемы с наркотиками у меня связаны с моей дружбой «с этим парнем Мерфи». Это потому, что Кочерыжка неопрятен, ленив, постоянно не в себе и выглядит удолбанным даже тогда, когда трезв как стеклышко. На самом деле он очень добрый и не способен вывести из себя даже отвергнутого любовника, страдающего жутким похмельем. С другой стороны, этого блядского отморозка Бегби, полностью больного на голову, они считают образцовым шотландским мужчиной, примером для подражания. Да, разумеется, когда Франко впадает в дурное настроение, кое-кому потом приходится доставать из лица осколки от пивной кружки, но зато парень пашет как проклятый, ловко пинает мяч и т. д. и т. п. После того как предки в течение битого часа обходились со мной как с последней пиздой, они покидают комнату, окончательно убеждённые в том, что Кайфолом чист как слеза ребенка и не снабдит меня из жалости дозой порошка. — Как в доброе старое время, а? — говорит он, рассматривая плакаты. — Погоди, я сейчас достану «Суббутео» и книжки с грязными картинками. Подростками мы вместе онанировали над порнографическими журналами. Теперь Кайфолом мнит себя крутым жеребцом и не любит вспоминать об этом этапе в своем сексуальном развитии. Обычно в этом случае он быстро меняет тему беседы. — Ну и видок у тебя! — говорит он. Интересно, что ещё ожидал увидеть этот говнюк в подобной ситуации? — Разумеется. Меня ломает по полной программе, Ломми. Вмажь меня, прошу. — Ни за что, Марк. Я завязал всерьёз. Если я опять начну таскаться по таким конченым людям, как Кочерыжка, Свонни и вся эта шушера, я моментально подсяду снова. Так что прости, приятель, — говорит он, не разжимая губ, и качает головой. — Спасибо, приятель. Век твоей доброты не забуду. — Завязывай скулить! Я знаю, как это тяжко. Я через это несколько раз прошёл и всё помню. Ты уже пару дней держишься. Самое тяжелое уже позади. Я знаю, как тебе плохо, но если ты снова начнешь колоться — считай всё, дело пропало. Продолжай принимать валиум. В конце недели я занесу тебе немного гашиша. — Гашиша? Гашиша! Не ломай комедию. С таким же успехом ты можешь попытаться накормить всех голодающих «третьего мира» банкой зелёного горошка. — Да, но послушай меня, чувак: самое страшное начинается, когда боль уже позади. Депрессия. Скука. Тебе становится так хреново, что ты готов руки на себя наложить. Ты должен чем-то догнаться. Когда я слез с иглы, я начал бухать по-чёрному. На каком-то этапе я дошёл до бутылки текилы в день. Даже Гроза Ринга чувствовал себя неуютно в моем обществе! А теперь уже и с этим завязал и завел себе несколько курочек. И тут он мне сунул фотку, на которой он стоял рядом с какой-то шикарной клюшкой. — Фабианна. Типа, француженка. Приехала на каникулы. Это мы у памятника Вальтеру Скотту снялись. На следующий месяц собираюсь навестить её в Париже. Затем махнем на Корсику. У её предков там есть домик. Когда ты трахаешь девушку, а она стонет по-французски, это так возбуждает, чувак! Охуительное воздействие на подсознание. — А откуда ты знаешь, что там она говорит? Может, типа «У тебя болт такой маленький, что я никак не могу понять, начал ты уже или нет?». Я готов поспорить, что это именно так. Кайфолом улыбается мне снисходительной улыбкой, словно спрашивая «Ну что, ты уже закончил или как?». — Этот вопрос я обсуждал, в частности, с Лорой Макюэн на прошлой неделе. Она дала мне понять, что у тебя имеются существенные проблемы как раз в этой области. Сказала, что в последний раз, когда она была вместе с тобой, у тебя даже не шевельнулось. Я пожимаю плечами. Я думал, что об этой истории никто не узнает. — Сказала, что ты и сам-то себя удовлетворить не можешь с тем напёрстком, который ты смеешь называть своим членом, не говоря уже о ком-нибудь ещё. Я не могу дать Кайфолому достойный ответ по вопросу величины члена. Его член, несомненно, гораздо больше, чем мой. Подростками мы снимали наши причиндалы в кабинках фотоавтоматов на вокзале Уэйверли, а затем засовывали фотографии под грязные стёкла на автобусных остановках, чтобы их видели люди. Мы называли это занятие «организацией фотовыставок». Уже тогда я знал, что у Кайфолома член больше, и поэтому подносил свой как можно ближе к объективу. Увы, этот засранец скоро понял, в чём дело, и начал поступать таким же образом. Что же касается истории с Лорой Макюэн, то тут я ещё меньше могу сказать. Лора — девушка больная на всю голову. У меня осталось больше шрамов на теле после одной ночи с ней, чем следов от иглы за всю жизнь. Я же перед ней тогда как только не извинялся. Но некоторые люди абсолютно не умеют держать язык за зубами. Я понимаю, что Кайфолом не успокоится, пока последняя собака не узнает, какое я дерьмо в постели. — Ну да, — признаюсь я, — я тогда провалился с треском. Но я же был совершенно бухой и удолбанный, а она взяла меня и сама потащила в койку — вот так вот. Какого хера она ожидала? Кайфолом усмехается. Этот ублюдок всегда делает вид, что у него на тебя компромата гораздо больше, чем тебе кажется, просто не наступило ещё время обнародовать его. — Ладно, приятель, просто задумайся о том, что ты упускаешь. Я тут шастал вчера в парке — кругом сплошные школьницы. Стоит тебе закурить косяк, и они слетятся стаей, как мухи на говно. Богатый выбор прошмашювок. А тут ещё импортные дырки прямо напрашиваются на приключения. Я видел несколько хорошеньких заек даже в Лейте! А если уж говорить о хорошеньких зайках, то Мики Уэйр показывал высокий класс в субботу на Истер-роуд. Все парни спрашивали, почему тебя не было. А тут ещё скоро будут концерты у Игги Попа и «Зе Поугз». Блядь, самое время тебе взять себя в руки и жить этой блядской жизнью в полный рост. Ты же не собираешься прятаться в тёмной комнате весь остаток жизни? Впрочем, мне совсем было неинтересно слушать весь этот трендеж. — Ломми, мне очень нужно вмазаться один самый последний раз, чтобы слезть потихоньку. Или хотя бы метадоном дай закинуться… — Если будешь пай-мальчиком, получишь немного разбавленного «Тартан спешиал». Твоя мама сказала, что может взять тебя в Клуб докеров в пятницу вечером при условии хорошего поведения. Когда самодовольный говнюк свалил, я понял, что его визит меня разволновал. Все было почти как в доброе старое время, но только именно «почти», потому что слишком многое изменилось. Что-то случилось. В частности, героин. Жил ли я с ним, умирал ли от него, или мучался без него, я знал, что моя жизнь уже никогда не будет такой же, как прежде. Мне следовало свалить из Лейта, свалить из Шотландии. Навсегда. Не просто отъехать на шесть месяцев в Лондон, а потом приползти назад. Моим глазам открылось, в каком убогом и ограниченном мирке я живу, и теперь мне уже никогда не удастся видеть свои родные места в прежнем свете. В течение следующих нескольких дней боль слегка унялась. Я даже начал кое-что готовить. Каждая жопа в нашей деревне считает, что моя мама — лучший повар в мире. Я тоже так думал, пока не начал жить отдельно. Тогда-то я и понял, что повар из моей мамы — как из дерьма пуля. И вот я встал к плите. Мой предок постоянно называет все эти блюда кроличьей едой, но, как мне кажется, в душе он обожает все эти чили, карри и овощные рагу. Моя прародительница как будто слегка расстраивается, что я вторгаюсь на её территорию, и что-то блеёт о необходимости мяса для организма, но я чувствую, что и ей это приятно. Как бы то ни было, боль улеглась, и её сменила ужасная, беспросветная, черная тоска. Я никогда прежде не испытывал такой полной и абсолютной безнадёжности, нарушаемой только приступами столь же необъяснимого беспокойства. Они парализуют меня до такой степени, что я сижу в кресле и смотрю телевизионную программу, которая вызывает у меня изжогу, но я не могу встать и переключить телевизор на другой канал, потому что мне кажется, что, если я это сделаю, случится нечто ужасное. Или я сижу, чувствуя, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь, но не могу встать и пойти в сортир, потому что мне кажется, что кто-то подстерегает меня на лестнице. Кайфолом предупреждал меня об этом, да и я сам в прошлом уже сталкивался с такими штуками, но никакие предупреждения посторонних, ни даже собственный опыт не способны подготовить к этому состоянию. Самое тяжелое алкогольное похмелье кажется невинным эротическим сном в сравнении с этим. Моё сердце до сих пор болит, у-у-у… Щелчок выключателя. Слава Богу, что существует пульт дистанционного управления. Стоит нажать на кнопку, и попадаешь в иное измерение. Когда я увидел, как она держит Замена изношенного спортивного оборудования и этот парень говорит нечто насчет вопиющего отсутствия детального учёта доходов и расходов, который позволил бы оценить и подтвердить размер накоплений на уровне региона в плане их эффективности, и это то, что налогоплательщик, который, в сущности, за всё расплачивается и будет… — Марк, кофе? Хочешь кофе? — спрашивает мама. Я не могу ответить. Да, пожалуйста. Нет, спасибо. И да, и нет. Ничего не говори. Пусть мама сама решает, хочу я кофе или нет. Я перепоручаю ей принимать решения такого уровня за меня. Сохранить власть можно только путем отказа от неё. — Я тут купила очаровательное платьице для Анджелиной малютки, — говорит она, показывая мне действительно очаровательное платьице. Мама не понимает, что я не знаю, кто такая Анджела и уж тем более кто такая её малютка, которой предназначается это очаровательное платьице. Я просто киваю и улыбаюсь. Жизни, моя и мамина, разошлись разными курсами несколько лет назад. И тем не менее что-то прочно связывает нас друг с другом, хотя что именно, догадаться сложно. С тем же успехом я мог бы сказать маме: «Я тут купил очаровательный героинчик у приятеля Сикера, ну, этого, такого козла с лошадиными зубами, забыл, как звать». Так мы и живём: мама покупает шмотки для людей, которых яне знаю, я затариваюсь ширевом у людей, которых не знает она. Отец отращивает усы. С короткой прической он станет похожим на неприкрытого гомосексуалиста типа Фредди Меркьюри. Он не понимает современной культуры. Я пытаюсь его просветить, но он меня не слушает. На следующий день, однако, усы исчезают. Отцу «надоело» их отращивать. Клэр Гроган поёт «Не говори со мной о любви» на «Радио Форт», а мама варит чечевичный суп на кухне. Я напеваю мысленно весь день песню «Joy Division» «Она потеряла контроль». Ян Куртис. Мэтти. Почему-то в моём сознании они неразрывно связаны между собой, хотя всё, что есть общего между ними, это тяга к смерти. Вот и все, что произошло за день. К уик-энду все обстоит не так уж и плохо. Ломми принёс мне немного дури, но это оказался обычный говённый эдинбургский гашиш. Такой я обычно запекаю в кексе, тогда от него хоть какой-то приход есть. Меня даже слегка приглючило после обеда у себя в комнате. Но выходить наружу мне до сих пор не хочется, особенно в этот говённый Клуб докеров в компании мамы и папы, но я решаю собраться с силами и пойти туда, потому что мне необходимо сменить обстановку. Мама и папа проводят в клубе каждую субботу. Я бреду в полудреме по Грейт-Джанкшн-стрит, причем предок не сводит с меня глаз, чтобы я не рванул в бега. Возле «Зе Фит» на Лейт-уок я натыкаюсь на Малли и останавливаюсь немного с ним поболтать. Вмешивается старик, тащит меня за рукав и смотрит на Малли так, словно хочет переломать ноги этому подлому наркоторговцу. Бедный Малли, он в жизни даже к косяку-то не прикасался. Ещё нам попадается Ллойд Битти, с которым мы дружили много лет назад, пока не выяснилось, что он трахает свою собственную сестру. Ллойд кивает нам на ходу. В клубе народ улыбается во весь рот, увидев отца и мать, но улыбки быстро гаснут, когда они замечают меня. Когда мы направляемся к столу, я слышу, как у меня за спиной люди перешёптываются и сразу замолкают. Отец хлопает меня по плечу и подмигивает, а мать улыбается такой нежной и всепрощающей улыбкой, что у меня щемит в сердце. Несомненно, предки у меня все же ничего. Сказать по правде, я безумно обожаю этих двух засранцев. Я думаю о том, как им больно от того, что я вырос таким. Позор на мою голову. Впрочем, я хотя бы жив, а вот бедная Лесли уже никогда не увидит свою Луну взрослой. Ломми и Лес, блин — говорят, Лесли теперь в Глазго, в клинике «Саутерндженерал», лежит в реанимации, подключенная к машине. Отравилась парацетамолом. Она удрала в Глазго, чтобы оторваться от торчковой среды в Мыоирхаусе, но, очутившись там, поселилась в Поссиле вместе со Скриелом и Гарбо. Некоторые заранее обречены. Харакири — это лучшее, что могла бы сделать Лес. Свонни, как всегда, имел собственную точку зрения на этот вопрос. — Вонючие парни из Глазго наложили свою лапу на весь самый лучший героин в стране. Они пользуют чистейшее дерьмо прямо с фармацевтической фабрики, в то время как мы дошли до того, что толчем любые сраные таблетки, какие только попадутся. Добрая гера без толку расходуется на этих говнюков, большинство из которых даже ни разу в вену не кололись. Они её курят и нюхают, сволочи ёбаные, — шипит он презрительно. — И Лесли такая же стала. Нет чтобы прислать другу пакетик чистенького. Только сидит все и скулит, вспоминая о своей спиногрызке. Вот сука, прикинь? Пойми меня правильно — перед ней открылось море возможностей. Раньше на ней как на матери-одиночке лежала огромная ответственность, а теперь она от неё полностью избавлена. Я бы на её месте тут-то бы крылья и расправил. Избавление от ответственности. Отлично звучит. Я бы хотел, чтобы меня избавили от ответственности, связанной с сидением в этом блядском клубе. К нам присоединяется Джок Линтон. У Джоки рожа смахивает на положенное набок яйцо, на котором растут густые черные волосы с проседью. Он носит голубую рубашку с короткими рукавами, которая выставляет напоказ все его татуировки. На одной руке написано «Джоки и Элейн — истинная любовь бессмертна», а на другой нарисован вставший на задние лапы лев с подписью «Шотландия». К несчастью, истинная любовь давно уже откинула копыта, и Элейн исчезла из поля зрения. Джоки живет сейчас с Маргарет, которая, естественно, ненавидит эту татуировку, но как только он собирается пойти и сделать другую, он всегда передумывает в последнюю минуту и начинает что-то плести о том, что боится подцепить ВИЧ через татуировочную иглу. Это явное враньё: дело просто в том, что он до сих пор неровно дышит к Элейн. Больше всего Джоки мне запомнился тем, как он поет на вечеринках. Обычно он исполняет «Sweet Lord» Джорджа Харрисона — это его коронный номер. Правда, он так и не удосужился толком выучить слова. Он помнит только название и строчку «я так хочу тебя увидеть, Боже», во всех остальных местах он поет нечто вроде «да-да-да-да-да-да-да». — Дэй-ви. Кэй-ти. Ты-се-го-дня-ши-кар-но-вы-гля-дншь-крош-ка. Не-сво-ди-с-неё-глаз-рен-тон-а-то-я-е-е-у-ве-ду-у-те-бя-за-спи-ной. По-нял-му-ди-ла-из-глаз-го? — Джоки сыплет словами, словно пулями из «Калашникова». Моя родительница сразу же начинает жеманничать, от чего мне становится немного не по себе. Я прячусь за своей кружкой пива и впервые в жизни с удовольствием соблюдаю молчание, которое полагается хранить в клубе, где идет игра в бинго. Мое привычное раздражение, которое я испытываю, когда каждое мое слово обращает внимание идиотов, сменяется чувством полного блаженства. Я не хочу говорить, не хочу привлекать к себе абсолютно ничьего внимания, хотя на руках у меня хаус. Тем не менее в тот вечер судьба (в лице Джоки) явно не желает оберегать мое инкогнито. И тут этот засранец замечает мою карточку. — ХАУС! Здесь-у-Марка. У-не-го-ха-ус. ВОТ-У-Э-ТО-ГО! У-не-го-да-же-я-зык-во-рту-от-нял-ся! Да-вай-сы-нок-возь-ми-се-бя-в-ру-ки. Я кротко улыбаюсь Джоки, одновременно желая пронырливому засранцу немедленной и страшной смерти. Пиво на вкус напоминает солдатскую мочу, насыщенную СО2. После первого же глотка мой пищевод перехватывает ужасным спазмом. Отец хлопает меня по спине. После этого происшествия я больше не прикасаюсь к кружке, однако Джоки и мой старик опрокидывают одну за другой. Приходит Маргарет, и вскоре она и моя прародительница добиваются заметного успеха при помощи водки с тоником и «Карлсберг спешиал». Тут начинает играть группа, что я на первом этапе воспринимаю как долгожданную передышку, позволяющую уклониться от беседы. Мать и отец встают и начинают танцевать под «Султанов Свинга». — Мне ужасно нравятся «Дайр Стрейтс», — замечает Маргарет. — Они играют молодежную музыку, которая нравится людям всех возрастов. Меня так и подмывает энергично опровергнуть это кретинское заявление, однако я ограничиваюсь тем, что начинаю беседовать с Джоки про футбол. — Рокс-бур-га-сле-ду-ет-рас-стре-лять-из-пу-ле-мё-та. Я-ху-же-сбор-иой-е-щё-не-ви-дел, — заявляет Джоки, выдвинув челюсть вперёд. — Это не его вина. Как говорится, сколько не ссы, вторая писька не вырастет. Что это за сборная, в которой всего один игрок? — A-га-вер-но… но-я-хо-тел-бы-чтоб-Джон-Ро-берт-сон-хоть-раз-вы-шел-бы-с-вра-та-рем-о-дин-на-о-дин. Он-э-то-го-за-слу-жил. Са-мый-креп-кий-бом-бар-дир-во-всей-Шот-лан-ди-и. Мы продолжаем нашу ритуальную дискуссию, причем я пытаюсь найти в себе хотя бы искорку страсти, чтоб вдохнуть в неё жизнь, но терплю сокрушительное поражение. Тут я замечаю, что Джоки и Маргарет явно были даны инструкции не спускать с меня глаз. Они посменно сторожат меня так, чтобы не отправляться танцевать всем четверым одновременно. Джокм танцует с моей мамой под «Странника», Маргарет с моим отцом — под «Джолен», затем снова отец с матерью под «Вниз по реке», а Маргарет и Джоки — под «Оставь последний танец для меня». Как только толсторожий певец заводит «Песню, спетую как блюз», моя прародительница хватает меня за руку и выволакивает на танцпол, словно я — это какая-нибудь тряпичная кукла. От яркого света пот струится по моему лицу; мама важно топчется на площадке, а я неловко подергиваюсь в такт. Мое унижение возрастает на порядок, когда до меня доходит, что мудаки играют попурри из произведений Нейла Даймонда. Так что мне приходится вытерпеть и «Навсегда в голубых джинсах», и «Любовь на мели», и «Прекрасный шум». К тому времени, когда начинает звучать «Дорогая Кэролайн», я уже готов свалиться в обморок. Прародительница заставляет меня повторять, как обезьяна, за всеми остальными ублюдками, собравшимися в клубе, жест, который они делают рукой в воздухе, распевая хором: — РУУУКИ… НЕЖНЫЕ РУУУКИ… ТЯННУТСЯ К ТЕБЕЕЕ… ТРОГАЮТ ТЕБЯЯЯ… ТРОГАЮТ МЕ-НЯЯЯ… Я смотрю в сторону нашего столика и вижу Джоки, который чувствует себя в своей стихии: этакий лейтский Эл Джонсон. Одну пытку сменяет следующая. Старик сует мне в руку десятку и просит меня проставить всем следующий круг. Очевидно, у нас сегодня на повестке дня развитие навыков социального общения и установление доверительных отношений с окружающими. Я беру поднос и встаю в очередь у стойки. Я бросаю взгляды в сторону двери, чувствуя в руках хрусткую бумажку. На эти деньги можно разжиться несколькими гранами вещества. Я могу добраться до Сикера или до Джонни Свона, нашей Матери-Настоятельницы, за какие-нибудь полчаса, вмазаться и позабыть весь этот кошмар. И тут я засекаю моего старика, который стоит у двери, словно вышибала, и посматривает в мою сторону так, будто я потенциальный нарушитель спокойствия. Только задача его заключается в том, чтобы не дать мне выйти, а не в том, чтобы вышвырнуть меня наружу. Какая низость! Я возвращаюсь в очередь и вижу одну клюшку по имени Триша Мак-Кинли, с которой я вместе учился в школе. Я бы предпочёл сейчас не говорить ни с кем, но я не могу её сейчас проигнорировать, потому что она уже узнала меня и улыбается. — Как дела, Триша? — О, привет, Марк. Давненько я тебя не видела. Как поживаешь? — Да неплохо. А ты? — Разве незаметно? Это — Джерри. Джерри, это — Марк, мы с ним в одном классе учились. Сколько лет, сколько зим, верно? Она знакомит меня с угрюмой потной гориллой, которая что-то невнятно хрюкает в мой адрес. Я киваю в ответ. — Ага, верно. — Лоримера встречаешь? Все прошмандовки только про Кайфолома и спрашивают. Меня от этого прямо тошнит. — Ага. Он ко мне вчера забегал. Уезжает в Париж на днях. Затем на Корсику. Триша улыбается, а горилла бросает неодобрительный взгляд. Это один из тех парней, на лице у которых написано, что они не одобряют мир в целом и готовы в любой момент вступить с ним в кулачный бой. Я уверен, что он из кварталов Сазерленда. Триша могла бы найти себе и кого-нибудь получше. В школе многие за ней ухаживали. Я всё время вился вокруг неё в надежде на то, что народ примет её за мою девушку, и тогда она, постепенно осознав это, ею и станет. В какой-то момент я уверовал в собственную пропаганду и получил звонкую пощечину по морде после того, как засунул ей руку под кофточку, когда мы гуляли вдоль заброшенной железнодорожной ветки. Кайфолом, разумеется, и её тоже трахал. Сука. — Он и на час без дела не остается, наш Лоример, — говорит она с мечтательной улыбкой. Папаша Лоример. — Ещё бы. У парня столько забот: ломать кайф друзьям, сутенёрствовать, торговать дурью, вымогать деньги. Бедняга Лоример! Мой желчный тон удивляет меня самого. В конце концов, Кайфолом — мой лучший друг, он да ещё Кочерыжка… и, может быть, Томми. Зачем я так лажаю засранца перед посторонними людьми? Только потому, что он пренебрегал родительскими обязанностями, да и вообще отказывался признавать себя родителем? Нет, скорее всего просто потому, что я завидую ублюдку. Впрочем, ему на это наплевать. А раз ему на это наплевать, то он на это и не обидится. Никогда. Так или иначе, моя реплика приводит Тришу в ярость. — Ах вот как! Ну что же, до скорого, Марк! Парочка поспешно ретируется. Триша несёт поднос с напитками, а горилла из Сазерленда (по крайней мере мне сдаётся, что она оттуда) то и дело оглядывается на нас, чуть не задевая костяшками пальцев лак на танцполу. И все равно я был не прав, говоря с такой злобой о Кайфоломе. Просто меня бесит, что сукину сыну все сходит с рук, а я всегда остаюсь кругом виноватым. Я предполагаю, что это просто мое извращенное восприятие, а на самом деле у Кайфолома тоже хватает проблем и забот, да и врагов у него скорее всего побольше, чем у меня. Это, разумеется, так. Но мне на это насрать. Я несу выпивку к столу. — Всё в порядке, сынок? — спрашивает меня мама. — Лучше не бывает, мама, просто не бывает, — отвечаю я, пытаясь подражать Джимми Кагни, но выходит это у меня как-то неудачно, как, впрочем, и всё на свете. Впрочем, что это вообще такое — удачно, неудачно? Мне на это насрать в высшей степени. Жизнь коротка, смерть неизбежна, вот и все, что можно сказать по поводу всего этого дерьма.Любовь среди могил
Прекрасный выдался денёк. Что в данном случае означает — сосредоточься на том, что делаешь. Первые похороны в моей жизни. Кто-то тихо говорит: — Давай, Марк. Я делаю шаг вперёд и хватаюсь за верёвку. Я помогаю моему отцу и дядям, Чарли и Дуги, предать земле бренные останки моего брата. Вообще-то армия имеет специальных людей для этого дела. «Предоставьте всё нам», — сказал маме ласково офицер из Социальной службы вооружённых сил. Да, это первые похороны, в которых я принимаю участие. В наши дни чаще кремируют. Я размышляю над тем, что там, в ящике. В том, что это мало похоже на Билли, нет никаких сомнений. Я смотрю на маму и на Шэрон, подружку Билли, которую утешает целая толпа тетушек. Ленни, Пизбо и Наз — дружки Билли — тоже здесь, а ещё несколько армейских приятелей Билли. Билли Бой, Билли Бой, вот мы и встретились. И тут уж ничего. Мне вспоминается старая песня братьев Уокер — та, которую ещё потом Ммдж Ур исполнял: «Нет ни сожалений, ни слез. Прощай. И не возвращайся назад», и так далее и тому подобное. Я не чувствую угрызений совести, только гнев и презрение. Я вскипел, увидев, что гроб покрыт «Юнион Джеком», и молча взирал на то, как прилизанная, елейная пизда в погонах пытается неуклюже утешать мою маму. Но хуже всего то, что из Глазго привалили толпой все родственники со стороны старика. Они полны дерьмовых идей о том, что Билли умер на службе Родине и всякой прочей холуйской протестантской хери. Мой брат был обычным тупым ублюдком, чистым и простым в своей тупости. Не был он ни мучеником, ни героем. Меня охватывает приступ смеха, который мне удаётся сдерживать с огромным трудом. Я чуть не сгибаюсь пополам от истерического смеха, как Чарли, мой дядя по отцу, хватает меня за руку. Он смотрит на меня крайне недружелюбно, но этот мудак всегда и на всех так смотрит. Эффи, его жена, оттягивает уёбка в сторону, приговаривая: — Мальчик убит горем. Просто у него нервы, Чик. Мальчик убит горем. Отвалите от меня и умойте свои засранные рожи, грязные уиджи. Билли Бой, так эти засранцы называли его, когда он был маленьким. Его они всегда спрашивали: «Как дела, Билли Бой?» — в то время как мне, ошивавшемуся тем делом за диваном, доставалось только «Привет, сынок!». Билли Бой, Билли Бой. Я помню, как ты сидел у меня на спине, а я беспомощно бил руками по полу. Мое дыхательное горло было сдавлено так, что в него бы и соломинка не пролезла. Я молился, чувствуя, как в моих легких остается все меньше и меньше кислорода, чтобы мама вернулась из «Престо» быстрее, чем ты выбьешь дух из моего костлявого тела. Запах мочи из твоего паха, мокрое пятно на твоих шортах. Неужели тебя это действительно возбуждало, Билли Бой? Будем надеяться, что да. Я не хочу предъявлять к тебе сейчас претензий. У тебя с этим всегда были проблемы: эти случавшиеся у тебя в самые неподобающие моменты извержения фекалий и урины всегда приводили маму в смятение. «Какая команда круче всех на свете?» — спрашивал ты, сдавливая, выворачивая или прижимая сильнее мое тело. И не было мне пощады, пока я не говорил: «Хартс». Даже после того как мы продулись семь — ноль на Новый год в Тайнклайде, ты все равно заставлял меня говорить то же самое. Очевидно, я должен чувствовать себя польщенным тем, что мое мнение было для него важнее, чем результаты турнира. Мой возлюбленный братец состоял на службе Её Величества, и его отправили в патруль в районе их базы, которая находилась в Северной Ирландии возле Кроссмаглена. Они вышли из машины, чтобы обследовать заграждение на дороге, и тут БУХ! БАХ! ТАРАРАХ! — и их не стало. Всего-то за три недели до конца срока службы. Он умер как герой, говорят они, а мне вспоминается песенка «Билли, не будь героем». На самом-то деле он умер как обыкновенный хер в погонах на сельской дороге с винтовкой в руке. Он умер как невежественная жертва империализма, так и не въехавшая в те сложные и многочисленные причины, которые привели к его смерти. Самое страшное то, что он так ни хера и не понял. Он ведь отправился в Ирландию искать приключений на свою задницу, исходя исключительно из невнятных сектантских предрассудков. Мудак умер как жил — ни хуя не прорубая, что происходит вокруг. Мне от его смерти была одна сплошная польза. Во-первых, его показали в десятичасовом выпуске новостей. Так что ублюдок получил, пользуясь выражением Уорхола, свои посмертные пятнадцать минут славы. Люди жалели меня, и хотя жалеть меня было не за что, мне это все равно доставляло удовольствие. Какая-то начальственная пизда — то ли помощник министра, то ли что-то в этом роде — поведал всем своим оксбриджским[19] голосом, каким замечательным представителем молодежи являлся Билли. А на самом деле, если бы он оказался не на службе Её Величества, а в штатском на улице, любой отнес бы его к категории трусливых громил. Затем эта английская жертва аборта заявила, что убийцы Билли будут найдены и понесут заслуженное наказание. И в этом я с ним полностью солидарен. Давно пора посадить за решётку весь этот грёбаный парламент. Маленькие победы над белыми ублюдками, ставшими орудиями в руках богачей, чтобы нет-нет-нет Моего братца просто затравили шпанюки из Сазерленда и их шестёрки, которые наверняка доводили его до дрожи, приплясывая вокруг него к приговаривая: ТВОЙ БРАТ ДАУН, ТВОЙ БРАТ ДАУН. Подобные танцы были весьма в моде на улицах Лейта в семидесятые годы и исполнялись обычно, когда нога уже не в состоянии были продолжать бесконечную игру в футбол с двойным составом каждой команды. О ком они говорили — о Дэйви или, может, даже обо мне? Какая разница. Они не видели, что я слежу за всей этой сиеной с моста. Билли, ты стоял и молчал, склонив голову. Оказаться беспомощным. Пришлось ли это тебе по нутру, Билли Бой? Вряд ли. Я знаю потому что Как странно стоять на краю могилы. Кочерыжка тоже где-то тут, он чистенький, в завязке, только что из Саутона. А ещё здесь Томми. Жуткое дело: Кочерыжка выглядит очень хорошо, а Томми стал похож на смерть во плоти. Полная перемена ролей. Дэйви Митчелл, хороший приятель Томми, парень, с которым он однажды работал на стройке, когда они учились на плотников, тоже пришел. Дэйви подцепил ВИЧ от одной клюшки. Смело с его стороны взять и заявиться сюда. Я бы сказал — просто охуительно смело. Бегби, как раз когда я остро нуждаюсь в этом злобном засранце и в его умении создавать везде хаос, доблестно укатил отдыхать в Бенидорм. Впрочем, с противостоянием моим родственничкам из Глазго я справлюсь и без его сомнительной в моральном отношении поддержки. Кайфолом всё ещё во Франции, пытается претворить в жизнь свои мечты. Билли Бой. Я помню, как мы делили с тобой одну комнату на двоих. Как я все эти годы только Солнце жарит вовсю. Начинаешь понимать, почему люди поклонялись ему. Оно всегда здесь, мы его знаем, мы его видим, мы в нем нуждаемся. У тебя, разумеется, было больше прав на эту комнату, Билли, — ты же был на пятнадцать месяцев меня старше. Ты всё время приволакивал к нам тощих, постоянно жующих резинку клюшек с похотливыми глазами и трахал их или, на худой конец, предавался с ними интимным ласкам. Они взирали на меня презрительно, словно андроиды, а ты изгонял меня, моих гостей и мой «Суббутео» в коридор. В частности, не могу забыть, как ты безо всякого повода раздавил своей ногой одного игрока «Ливерпуля» и двух игроков «Шеффильда». Это был бессмысленный поступок, но абсолютное господство нуждается в символических актах, верно, Билли Бой? Моя кузина Ники выглядит совсем замученной. У неё длинные чёрные волосы, и она носит длинное чёрное пальто до пят. Видно, считает себя немного готом. Заметив, что кое-кто из сослуживцев Билли явно ладит с моими дядюшками-уиджи, я начинаю насвистывать «Туманную росу». Один из армейских — парень с огромными, выступающими вперед зубами — поворачивается и взирает на меня с изумлением, перерастающим в гнев. Мне ничего не остается, как послать говнюку воздушный поцелуй. Он какое-то время пялится на меня, а затем отворачивается, сдрейфив. В поединке удава и кролика побеждает удав. Билли Бой, наверное, это всё-таки именно я был твоим братцем-дауном, тем самым, что никогда в жизни не спал с телкой, как ты сказал своему дружбану Ленни. Ленни ржал так, что у него чуть не случился приступ астмы. Но ведь Билли и другим бывал, ты, тупой вонючий козёл! Я энергично подмигиваю ей, и она Смущённо улыбается мне в ответ. Мой предок засекает это и напускается на меня: — Ты что напрашиваешься! Чтобы я этого больше не видел! Ясно? У него усталые, глубоко запавшие глаза. Вообще в нем появилась какая-то печальная и тревожащая ранимость, которой раньше за ним не замечалось. Я бы много чего хотел ему сказать, но у меня вызывает возмущение весь этот цирк, происходящий с его позволения. — Дома увидимся, отец. Я пойду к маме. Разговор, подслушанный мною как-то в кухне, хрен знает когда. Отец: — Что-то не то творится с пареньком, Кэти. Сидит дома день-деньской. Это ненормально. Стоит только на Билли посмотреть. Мать: — Он просто совсем другой, Дэйви, вот и всё. Другой, чем Билли. Совсем не такой, как наш Билли. Билли всегда легко было узнать по тому, как тихо, без всякого шума, он подкрадывался по твою душу. Без крика, без визга, ничем не выдавая своих намерений. Здравствуй и прощай. Я подвожу на машине Томми, Кочерыжку и Митча. Они не заходят в дом и быстро уезжают. Я вижу, как моей прародительнице, которая вне себя от горя, помогают выйти из такси её сестра Ирэн и свояченица Элис. Фоном этому служит кудахтанье тётушек из Глазго, я слышу этот ужасный выговор, который и мужчинам-то не очень идет, а в устах женщин звучит просто отвратительно. Эти древние кошёлки с вырубленными топором лицами чувствуют себя не в своей тарелке. Им привычнее ходить по похоронам престарелых родственников, где есть чем поживиться в смысле всякого барахла. Мама вцепляется в руку Шэрон, подружки Билли, которая несёт впереди себя огромное пузо. И почему это люди всегда хватают друг друга за руки на похоронах? — Он бы женился на тебе, несомненно, девочка моя. Никого у него, кроме тебя, не было. Она говорит это так, словно хочет убедить не только Шэрон, но и саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а теперь только один остался, да и тот — торчок. Несправедливо это. — Как вы думаете, армия мне поможет? — слышу я, как Шэрон спрашивает у тетушки Эффи, когда мы заходим в дом. — Я же ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… — настаивает она. — Скорее с луны что-нибудь свалится, — замечаю я, но, к счастью, все слишком погружены в собственные мысли, чтобы расслышать мои слова. Словно Билли. Он переставал обращать на меня внимание, как только я становился невидимым. Билли, мое презрение к тебе крепчало с каждым годом. Оно вытеснило страх, буквально выдавило его из меня, словно головку из прыща. Разумеется, этому помогла холодная сталь. Великий уравнитель, помогающий преодолеть неравенство в физической силе, как выяснил вскоре на свою беду Эк Уилсон. Как только ты справился с первым шоком, ты начал даже любить меня за это. Любить и уважать меня как брата впервые за всю жизнь. А я стал презирать тебя ещё больше, чем прежде. Ты понял, что вся твоя сила стала бесполезной, как только я открыл для себя холодную сталь. Её и бомбу. Не надо о сраной этой бомбе. Не надо Я чувствую себя всё более и более неуютно. Люди знай себе наливают в стаканы и рассказывают друг другу, каким охуительным чуваком был мой братец. Поскольку я не могу сказать о нем ни одного доброго слова, я молчу. К несчастью, один из его сослуживцев — тот самый, что с кроличьими зубами, которому я послал воздушный поцелуй, — подгребает ко мне. — Ты же был его братом, — говорит он, выставив резцы на просушку. Сразу можно было догадаться. Ещё одна оранжистская лицемерная сволочь из Глазго. Неудивительно, что он сразу снюхался с отцовской родней. Все сразу обращают на нас внимание и таращатся в нашу сторону. Вот ведь доставучий кролик попался! — Разумеется, я, как вы выразились, был его братом, — игриво соглашаюсь я. Я вижу нарастающее со всех сторон негодование. Надо начинать играть на публику. Лучший способ задеть её за живое, не прибегая к компромиссам с отвратительным лицемерием, которое уроды, заполнившие эту комнату, выдают за правила хорошего тона, это воспользоваться каким-нибудь клише. Люди любят клише в подобных ситуациях, поскольку в этих случаях звучат убедительно и имеют значение. — Билли и я не очень ладили между собой… — начинаю я. — Ну и что, vive le difference[20]! — восклицает Кении, мой дядя по матери, стремясь поддержать меня. — …но в одном мы все же были одинаковы — мы оба любили добрую выпивку и хорошую беседу. Если бы он увидел нас сейчас здесь, он бы умер от смеха, глядя на наши постные рожи. Он сказал бы: да веселитесь же вы, чёрт вас возьми. Здесь собралась вся наша семья и все наши друзья. Мы не виделись так долго. Мы посылали друг другу открытки:Билли!
Весёлого тебе Рождества и счастливого Нового года
(не считая времени с 3:00 до 4:40 первого января)!
Марк
Марк!
Весёлого тебе Рождества и счастливого Нового года!
Билли
Да здравствует ХМФК[21]!
Билли!
С Днём рождения!
Марк
Затем появилась Шэрон:
Марк!
Счастливого тебе Рождества
от Билли и Шэрон
Написано, разумеется, рукой Шэрон, так как Белая дрянь из Глазго, которая доводилась родней моему отцу, приезжала сюда на оранжистский парад каждый год в июле и иногда, если «Рейнджере» играли на Истер-роуд или в Тайнкасле. Мне всегда ужасно хотелось, чтобы эти гады остановились в Драмчэйпеле. Тем не менее моя надгробная речь была принята благожелательно, и все закачали головами. Все, кроме Чарли, который просёк, что у меня на уме. — Всё шутки шутишь, сынок? — Ну, если вам смешно, значит, да. — Жаль мне тебя. — Он качает головой. — Ничуть вам меня не жаль, — отвечаю я, но он уже уходит, по-прежнему качая головой. Пиво «Макюэн Экспорт» и виски льются рекой. Теётушка Эффи начинает петь что-то в стиле кантри, пронзительное и гнусавое. Я подсаживаюсь к Нине. — А ты у нас, посмотрю, прямо-таки расцвела как роза! — пьяно подлизываюсь я. Она смотрит на меня так, словно слышит это все не в первый раз. И тут я решил, что предложу ей улизнуть вместе со мной в паб «У Фокса» или в мою квартиру на Монтгомери-стрит. Разве закон запрещает трахать двоюродных сестёр? Может, и запрещает. Если все их законы соблюдать, то вообще ничего делать нельзя будет. — Жаль Билли, — говорит она. Я вижу, что она считает меня полным мудилой. Разумеется, она абсолютно права. Я тоже думал, что все, кому за двадцать, это полный отстой, с ними и поговорить-то не о чем. Думал, пока мне не стукнуло двадцать. Чем больше я живу, тем чаще думаю, что был, в сущности, прав. После двадцати вся твоя жизнь — это уродливый компромисс, робкая сдача позиций, заканчивающаяся смертью. К несчастью, Чарли, он же Чик-чики-чик-чики-чики, обратил внимание на корыстную направленность моей беседы и двинулся в нашу сторону с целью спасти невинность Нины. Не думаю, что она сильно нуждается в участии неумытого протестанта. Ублюдок отзывает меня в сторону. Когда я игнорирую его, он хватает меня за руку. Он уже порядочно нажрался. Он хрипло шепчет, и от него разит виски. — Послушай, сынок, если ты не начнешь мотать отсюда колеса, то я тебе сверну челюсть. Если бы здесь не было твоего отца, я бы давно уже это сделал. Ты мне не по душе, сынок. Я тебя никогда не любил. Твой брат был в десять раз больше мужчиной, чем ты, торчок ты ебучий. Если бы ты знал, сколько горя ты доставил отцу и матери… — Да говори уж… — обрываю я его. Гнев кипит в моей груди, но я сдерживаюсь, испытывая утонченное наслаждение от того, что я вывел этого пидора из себя. Надо проявить выдержку. Это единственный способ вывести этого самонадеянного ублюдка из себя. — Хорошо, я тебе скажу, умник ебучий. Я тебе сейчас так заделаю, что ты все свои университетские штучки враз забудешь. Его мохнатый, усеянный татуировками кулак повисает в нескольких дюймах от моего лица. Я сильнее сжимаю стакан с виски в своей руке. Я не позволю этому уебку и пальцем до меня дотронуться. Если он только пошевелится, то познакомится с этим стаканом. Я отвожу его руку в сторону. — Если вы набьёте мне морду, то окажете огромную услугу. Мне будет позже о чем вспомнить, когда я буду дрочить. Вы же знаете эти наши университетские штучки: все мы, умники и торчки ебучие, просто кончаем, когда такие ублюдки, как вы, нам мозги вправляют. Больше-то вы ни на что не годитесь. Впрочем, я тоже готов вас кое-чему поучить. Если есть настроение, то можем прогуляться наружу в любую минуту. Я показываю дяде рукой на дверь. Я чувствую, словно комната сжалась до размеров гроба, в котором хоронили моего братца, и в ней не осталось никого, кроме меня и Чика. Но это только казалось: на самом деле вокруг стояли люди, и все они смотрели на нас. И тут этот мудак тихонько толкает меня в грудь и говорит: — У нас сегодня уже есть одни похороны в семье, зачем нам вторые? Подходит дядюшка Кении и оттягивает меня в сторону: — Не обращай внимания на этих оранжистских ублюдков. Кончай, Марк, подумай о своей матери. Она умрёт, если ты затеешь что-нибудь на похоронах Билли. Вспомни, где ты находишься, мать твою так! Кении совершенно прав, и хотя, по правде говоря, он сам фрукт ещё тот, но, несмотря на все его недостатки, я всё же предпочту блудливого католического засранца неумытому протестантскому ублюдку. Ну и генеалогическое древо мне досталось: папистские блудливые засранцы по маминой линии, неумытые оранжистские ублюдки — по папиной. Я отхлебываю виски из стакана, наслаждаясь его горьким вкусом и тем, как оно обжигает мне горло, и морщусь, когда оно стекает в мой нездоровый желудок. Затем я отправляюсь в туалет. Шэрон, подружка Билли, как раз выходит оттуда. Я стою у неё на пути. За всё время нашего знакомства мы с Шэрон обменялись, может быть, десятком-другим фраз. Она пьяна и ничего не соображает, её лицо покраснело и опухло от беременности и выпитого спиртного. — Постой, Шэрон. Нам нужно, типа, поговорить немного. Здесь самое укромное место. Я заталкиваю её в туалет и запираю за нами дверь. Я начинаю щупать её, неся при этом разную ерунду о том, что в такое время мы должны все поддерживать друг друга. Я мну её вздутый живот и несу что-то на тему того, какую большую ответственность я чувствую по отношению к моему племяннику или племяннице. Мы принимаемся целоваться, и я скольжу рукой вниз, нащупывая швы трусов через мягкую хлопчатобумажную ткань её просторного платья для беременных. Вскоре я добрался уже до её ватрушки и начал её охаживать, а Шэрон ухватила меня за болт и вытащила его наружу из моих штанов. Я всё ещё продолжаю нести всякую чушь, рассказывая ей, как я её уважаю как женщину и человека, что ей, в сущности, уже совсем не интересно, потому что она уже встала на колени, но надо же говорить ей что-то приятное. Она берет мой брандспойт в рот, и он тут же начинает набухать. Сразу видно — уж что-что, а сосать она умеет. Я думаю о том, как она занималась этим с моим братом, и тут же озадачиваюсь тем, что могло случиться с его членом при взрыве. Если бы только Билли мог видеть нас сейчас, думаю я, испытывая при этом к нему странным образом некоторое почтение. Тут же я задумываюсь над тем, может ли он видеть нас, и мне очень хочется, чтобы это было именно так. Как только я чувствую, что вот-вот кончу, я извлекаю член у Шэрон изо рта и ставлю её раком. Я задираю на ней платье и стягиваю с неё трусы. Её тяжёлый живот свисает до самого пола. Сначала я пытаюсь вставить ей член прямо в жопу, но отверстие очень тугое, и мне больно. — Не сюда, не сюда, — говорит она, так что я перестаю искать взглядом какой-нибудь крем и засовываю мои пальцы ей прямо в ватрушку. Она пахнет очень сильно, но и от моего члена запашок ещё тот, к тому же у него на головке налипла здоровенная блямба из смегмы. Нельзя сказать, чтобы я уделял особенно много внимания личной гигиене. Не знаю, что уж тут большую роль сыграло: то, что у меня в роду есть неумытые протестанты, или то, что я торчок. Учитывая пожелания Шэрон, я начинаю пялить её прямо в главную дыру. Это похоже на иллюстрацию к известному выражению «ковырять спичкой в проруби», но вскоре я нахожу верный ритм, и её дыра сжимается вокруг моего дурачка. Я думаю о том, что она, наверное, вот-вот разродится, и я начинаю представлять себе, что, возможно, конец моего члена попадает плоду прямо в рот. Минет и палка в одном флаконе. Это беспокоит меня. Говорят, что занятия сексом полезны для нерожденного ребенка, что это способствует кровообращению или какой-то другой херне в том же роде. Впрочем, мне глубоко наплевать на самочувствие будущего спиногрыза. — Стук в дверь, за которым следует гнусавый голос тётушки Эффи: — Что вы там делаете? — Всё в порядке. Шэрон стало плохо. Она выпила лишнего, а ведь она в положении, — мычу я. — Ты за ней присмотришь, сынок? — Ага… конечно, присмотрю… — пыхчу я, в то время как Шэрон стонет всё громче и громче. — Ну тогда ладно. Я спускаю и тут же вытаскиваю член. Затем я осторожно кладу её на пол, помогаю ей перевернуться на спину и извлекаю из выреза платья её огромные, налитые молоком сиськи. Я припадаю к ним словно младенец. Она поглаживает меня по голове. Я чувствую себя просто великолепно, мне очень хорошо. — Всё было просто зашибись, — шепчу я удовлетворенно. — Мы же ещё с тобой увидимся? — спрашивает она. — Обещаешь? В голосе её звучит отчаянная мольба. Какая же она блядь. Я сажусь и начинаю целовать её лицо, которое похоже на разбухший, переспелый плод. Не хотел бы я слишком завязываться на это дело. Эта сука думает, что довольно разок перепихнуться, чтобы заменить одного брата на другого. Беда в том, что, возможно, она не так уж далека от истины. — Нам сейчас пора привести себя в порядок и сваливать, Шэрон. Они нас не поймут, если поймают. Они ничего не знают. Я знаю, что ты — отличная баба, Шэрон, но они этого ни хера не понимают. — Я тоже знаю, что ты классный парень, — поддакивает она, но без особого убеждения. Она была явно не пара Билли, но, с другой стороны, ни Мира Хиндлй, ни Маргарет Тэтчер тоже не были ему парой. Она просто попалась на эту дешевую херню типа «выйди замуж, роди, купи квартиру», на которую так легко попадаются телки, и так и не успела понять, кто она на самом деле такая, позволив набить себе голову вместо мозгов всем этим картофельным пюре, В дверь снова стучат. — Если вы не откроете дверь, я её вышибу. Это Кэмми, сын Чарли. Сраный юный фараон, который похож на кубок Шотландии по футболу: уши, как ручки, полное отсутствие подбородка, тощая шея. Этому гондону, очевидно, взбрело в голову, что я заперся в туалете, чтобы заиметь кайф. В каком-то смысле он абсолютно прав, но не в том, который он имел в виду. — Всё в порядке… Сейчас выходим. Шэрон подтирается, натягивает трусы и приводит себя в порядок. Я удивлен проворством, неожиданным дня столь глубоко беременной клюшки. Мне даже не верится, что я только что её выеб. Я знаю, что утром мне будет тошно вспоминать об этом, но, как говорит Кайфолом, утро длится недолго. Нет такой пакости на душе, которую нельзя смыть парой прибауток и кружкой пива. Я открываю дверь. — Не парься, Диксон ты наш из Док Грин[22]. Что, никогда раньше не видел бабы на толчке? Тупое выражение, изображающееся на его лице, только усиливает презрение, испытываемое мной по отношению к этому хмырю. Мне не нравятся вибрации, которые царят в этом месте, поэтому я забираю Шэрон, и мы едем ко мне на квартиру. Там мы просто разговариваем. Она рассказывает мне кучу всяких вещей, которые я хотел услышать и о которых никогда не подозревали мои отец и мать, а если бы они о них узнали, то это вряд ли бы их порадовало. Шэрон рассказывала, что Билли вёл себя по отношению к ней как последнее говно. Бывало, что и бил, постоянно унижал и вообще обращался так, словно она была не человек, а кусок дерьма. — Почему же ты тогда оставалась с ним? — Он был мой парень. Всегда думаешь, что когда-нибудь всё пойдёт иначе, что он станет другим, что ты изменишь его. Я понимаю её, но это глубокое заблуждение. Единственные, кому оказалось под силу хоть как-то «изменить» моего брата, — так это бойцы «временного» крыла ИРА, в сущности, такие же гондоны, как и сам он, потому что не верю я ни в какие разговоры про «борцов за свободу». Так вот, эти ублюдки превратили моего брата в фарш, которым только кошек кормить, но они, по сути дела, всего лишь нажали на кнопку. А спланирована его смерть была оранжмстской сволочью, которая заваливалась к нам каждый июль со своими лентами и флейтами и забивала голову Билли всяким дерьмом насчет короны, родины и всего прочего в том же духе. Теперь они разъедутся по домам, пыжась от гордости, и будут рассказывать всем своим дружкам, что в их семье есть теперь павший от рук ИРА при защите Ольстера. Они будут подпитывать этим свою бессмысленную злобу, пить за Билли кружку за кружкой в пабе и зарабатывать гнусную репутацию среди таких же сектантствующих засранцев, как и они сами. Я не позволю ни одному пидору доёбываться до моего брата. Именно эти слова сказал Билли Бой Попсу Грэму и Дуги Худу, когда они явились в паб и стали мне угрожать, чтобы получить с меня деньга, которые я был должен им за наркотики. Билли заявил это с такой твердостью и однозначностью, что это даже угрозой-то нельзя было назвать. Мои мучители только переглянулись, и тут же след их простыл. Я хихикнул, вслед за мной хихикнул и Кочерыжка. Мы только что вмазались, и нам море было по колено. Билли Бой сказал мне что-то ехидное, типа «Сволочь ты вонючая!», и присоединился к своим дружкам, которые ужасно расстраивались тем, что Попс и Дуги свалили без лишних слов, лишив их тем самым повода для драки. А я хихикал и хихикал. Спасибо, ребята, это было Билли Бой говорил мне, что я гублю себя этой отравой. Он мне говорил это не один и не два раза. Настоящая Блядь. Блядь, Блядь. Ну почему же. О, Билли. О, блядь. Я же не Шэрон права: людей не переделаешь. Всякое дело нуждается в мучениках, впрочем. Так что сейчас я больше всего хочу, чтобы она свалила, и тогда я достану свою заначку, сварю дозняк и вмажусь во имя полного забвения.
Дилемма торчка № 67
Лишения — понятие относительное. Во всём мире дети мрут от голода как мухи каждую секунду. То, что это происходит где-то далеко, вовсе не отрицает этот фундаментальный факт. За то время, которое необходимо мне для того, чтобы раздавить эти таблетки, сварить дозу и ввести её в вену, умрут тысячи детей во всем мире и, возможно, несколько в этой стране. И в то же время тысячи богатых ублюдков станут богаче ещё на несколько тысяч фунтов, наживаясь на процентах со своих вкладов. Раздавить таблетки — какая глупость с моей стороны! Надо было сразу закинуть их на кишку, потому что мои вены и мозг уже слишком изношены, чтобы выдержать такую дозу напрямую. Словно Деннис Росс. Надо было видеть, какой у Денниса был приход, когда он пустил виски себе по вене. Глаза его закатились, кровь брызнула из ноздрей, и был наш Денни таков. Потому что когда кровь льется из носа такой струей, то, значит, все, привет. Что толкает торчков на это? Удаль? Да нет, нужда. Мне страшно, мне жутко, я готов обделаться от страха, но этот «Я» — совсем другой «Я», вовсе не тот, что давит в ложке таблетки. Тот «Я», который давит в ложке таблетки, знает, что смерть, возможно, наилучший выход из жизни, представляющей собой постепенное загнивание. И он, этот «Я», всегда выигрывает спор. Пока ты на игле, перед тобой не стоит никаких дилемм. Дилеммы возникают, когда ты с неё слазишь.
Последние комментарии
5 часов 15 минут назад
14 часов 18 минут назад
1 день 13 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 14 часов назад