Диктатор Одессы. Зигзаги судьбы белого генерала [Максим Николаевич Ивлев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ивлев М.Н. Диктатор Одессы. Зигзаги судьбы белого генерала
Автор выражает искреннюю признательность Сергею Юрьевичу Василенко (Подольск), Вадиму Алексеевичу Гольцеву (Алма-Ата), Елене Михайловне Гончаровой (Москва), Кириллу Эдуардовичу Козубскаму (Дубна), Наталье Владимировне Пономаренко (Одесса), Сергею Геннадиевичу Решетову (Одесса) и Александру Арнольдовичу Таубеншпаку (Одесса) за помощь в сборе материалов и дружеское участие в подготовке к выходу в свет этой книги.
Британцы, танки и французы. Как дань восторгов и похвал, Надели английские блузы И гимназист, и генерал. Кто не был бодр, кто не был весел, Когда на карте за стеклом Осваг победный шнур повесил Между Одессой и Орлом? Николай Туроверов
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
В декабре 2011 года по Первому каналу российского телевидения прошла премьера довольно увлекательного, хотя и небрежно сделанного телесериала—«Жизнь и приключения Мишки Япончика». Сериал, в весьма вольной и романтизированной форме, перепутав даты и события, рассказал историю о жизни и любви знаменитого одесского налетчика Мишки Япончика и его удивительных приключениях в период революции и Гражданской войны в России. Одним из героев этого сериала стал непримиримый враг и оппонент бандита Япончика, военный губернатор Одессы белогвардейский генерал Алексей Николаевич Гришин-Алмазов, сыгранный артистом Александром Лазаревым-младшим. Этот персонаж, сыгранный, достаточно ходульно и недостоверно, является одним из реально существовавших лиц той эпохи, и в самом деле ведший бескомпромиссную борьбу с бандитизмом в Одессе в конце 1918 — начале 1919 года. Но предлагаемое читателю исследование—это вовсе не критика популярного сериала, хотя стоит немного коснуться здесь и этого, а всего лишь попытка правдиво и объективно рассказать об одном из героев Белого дела, об атмосфере и реалиях того времени на основании имеющихся документов... Так кем же был этот человек? Что он из себя представлял и что можно рассказать о нем сейчас? Политический авантюрист, вознесенный случайной волной истории на вершины тогдашней нетвердой власти и затем уничтоженный ею, как писали его оппоненты тогда и пишут до сих пор некоторые из современных авторов? Или это был принципиальный и самоотверженный человек, доблестный офицер, бескомпромиссно выступивший против установившейся коммунистической диктатуры в стране, патриот России, не пощадивший своей жизни ради этой святой цели—борьбы с большевизмом? Или, может быть, он просто был именно тот человек, который всегда оказывается «в свое время и на своем месте»? Или он был просто неудачник, нигде и никогда не умевший вести долгой игры и слетавший в итоге со всех достигаемых им постов? Скорее всего, в нем, как и во всяком другом человеке, присутствовали и те, и другие черты и деяния, иногда превалируя одни над другими. Хотя в сумбурной обстановке Гражданской войны трудно было сохранить «чистоту риз» кому бы то ни было, мы все же думаем, что генерал Гришин-Алмазов старался действовать и поступать в рамках кое-каких установившихся на тот момент правил и норм поведения, почти не злоупотребляя своей, временами огромной, властью и не опускаясь в кровавую бездну насилия и террора, захлестнувших страну. Пусть читатель теперь сам составит свое мнение о нем, прочтя это небольшое исследование... О его жизни известно довольно мало, хотя имя его постоянно мелькает в мемуарах современников и трудах, посвященных Гражданской войне в Сибири и на Юге России. О нем писали многие видные фигуры той эпохи — руководитель Белого движения генерал А.И. Деникин и председатель Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкий, писатель, будущий лауреат Нобелевской премии И.А. Бунин и виртуозная юмористка Тэффи, журналист и член Государственной Думы В.В. Шульгин и премьер Сибирского правительства П.В. Вологодский. Мелькнувши метеором на разных фронтах войны, сам генерал не успел оставить после себя никаких дневников и воспоминаний, а только туманный клубок слухов, сплетен, легенд и вымыслов, частично созданных его же недоброжелателями, завистниками и соперниками. Стремительная карьера его и стремительная жизнь в эти роковые годы, также стремительно и резко оборвалась. От него не осталось даже скромного могильного холмика где-нибудь в уединенном уголке старого кладбища. Даже в реалиях того сумасшедшего времени, когда взлеты и падения очередных вершителей судеб народа взбаламученной страны происходили молниеносно и непредсказуемо, его головокружительная карьера выглядит поистинно уникальной. За два с небольшим года этот скромный артиллерийский офицер, проведший большую часть службы в захолустных ушах огромной империи и не имевший никакого отношения к политике, вознесся до деятеля почти что всероссийского масштаба, стал командовать армиями, управлять провинциями и городами и входить в сношения с представителями иностранных держав. Конечно, в этом был определенный элемент везения и случайно сложившихся на тот момент сиюминутных обстоятельств, но никак нельзя отказать этому человеку в его незаурядных личных качествах, в умении воспользоваться сложившейся ситуацией и быстро оказаться на самом «гребне волны». Правда и то, что такое же роковое стечение обстоятельств быстро ниспровергало его с недавно достигнутых высот, заставляло резко менять свою жизнь и искать приложения своих сил и талантов в других местах. Несомненно, что это был талантливый, весьма решительный и энергичный офицер, одна из ярчайших личностей того времени и кто знает, как бы сложилась его жизнь, если бы не бурные события в России начала XX века?Глава I. ОТ КАДЕТСКОГО ДЕТСТВА ЧЕРЕЗ ДВЕ ВОЙНЫ К ФЕВРАЛЮ
За скупыми строчками послужного списка вырисовывается биография Алексея Гришина — кадета, юнкера и офицера Русской Императорской армии... Алексей Николаевич Гришин родился 24 ноября (7 декабря по новому стилю) 1880 года в Тамбове (по другим сведениям, в Кирсановском уезде Тамбовской губернии). Родители его — коллежский секретарь Николай Алексеевич и Надежда Александровна Гришины были небогатые потомственные дворяне Тамбовской губернии. Ничего не известно о том, были ли у него братья и сестры[1]. Вероятно, это семья привила ему религиозное, даже набожное воспитание. Современники вспоминали, что при любых самых трудных обстоятельствах Алексей Николаевич неуклонно следовал обычаям Православной церкви, исповедовался и причащался, набожно говел. С детства он избрал себе чисто военную карьеру, поступив в Воронежский Михайловский кадетский корпус и надев на себя черный кадетский мундирчик с золотыми пуговицами и белыми погончиками. Воронежский кадетский корпус, основанный в 1845 году, был достаточно солидным учебным заведением того времени, готовившим кадры не только для Русской Императорской армии, но и для гражданской службы. В корпусе был прекрасный состав преподавателей, дававших своим питомцам основательные знания в гуманитарных и естественных науках. Среди его выпускников оказалось немало известных впоследствии военных и гражданских деятелей России. Достаточно сказать, что в свое время этот корпус закончили изобретатель знаменитой трехлинейной винтовки С.И. Мосин, создатель электрической лампочки А.Н. Лодыгин, герой Брусиловского прорыва 1916 года, а затем Донской атаман генерал А.М. Каледин. В августе 1899 года, по окончании корпуса, Алексей Гришин поступил в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. Это было одно из самых престижных военных учебных заведений империи. Срок обучения в нем составлял три года. Юнкер Гришин неплохо учился и отличался примерным поведением — уже 8 мая[2] следующего, 1900 года он был произведен в унтер-офицерское звание, а в ноябре 1901 года в портупей-юнкера. Интересно, что вместе с ним в училище учился великий князь Андрей Владимирович (1879—1956), внук императора Александра II, а впоследствии муж знаменитой балерины Матильды Кшесинской. Обучение в столице империи и общение, пусть небольшое, с людьми из высших слоев российского общества дало юнкеру из провинциальной семьи внешний лоск, способствовало его общему развитию и эрудированности, да и просто позволило ему смотреть на мир уже другими тазами. Окончив Михайловское артиллерийское училище по первому разряду, А.Н. Гришин, высочайшим приказом от 10 августа 1902 года был произведен в подпоручики и причислен к 5-му мортирному артиллерийскому полку. Прежде чем отправиться к постоянному месту службы, свежеиспеченный подпоручик ушел в 28-дневный отпуск, отгуляв который прибыл 19 сентября на место, в установленный срок. 5-й мортирный артиллерийский полк был расквартирован в городе Коломне Московской губернии. Начались обычные армейские будни — занятия с солдатами, боевая подготовка, изучение материальной части. Видимо, ничего особенного в жизни подпоручика Гришина в это время не происходит. По послужному списку видно, что с 16 сентября 1903 года он опять находился в 28-дневном отпуске с сохранением содержания «по домашним обстоятельствам», из которого прибыл ранее срока на один день. Начавшаяся вскоре Русско-японская война была первым испытанием для молодого артиллерийского офицера. В полку была объявлена мобилизация. 1 июня 1904 года подпоручик Гришин был командирован к себе на родину, в город Тамбов, в распоряжение Тамбовского уездного воинского начальника «для приема и препровождения запасных лошадей для штаба 6-го Сибирского армейского корпуса» (корпус формировался в это время в Московском военном округе и готовился к отправке на фронт). Уже 8 июня он прибыл обратно из командировки. 27 июня в Коломне состоялся парад частей, отправляющихся на Дальний Восток, на котором присутствовал только что прибывший в город Император Николай II. Перед ним торжественным строем прошли 5-й и 6-й Восточно-Сибирские саперные батальоны и 5-й мортирный артиллерийский полк. 7 июля Гришин в составе полка проследовал по железной дороге на Дальний Восток, на театр военных действий и 3 августа перешел границу и вступил в пределы Маньчжурии. С 3 августа 1904 по 10 ноября 1905 года он находится в составе действующей армии на театре военных действий. Уже в августе участвует в крупном сражении с японцами под Ляояном. Сразу после окончания этой битвы, 29 августа, он высочайшим приказом производится в поручики, а вскоре, «за отличие в бою с японцами под городом Ляояном» награждается своим первым орденом — Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». За время этой войны поручику Гришину удалось поучаствовать в сражении на реке Шахэ, зимнем сражении при селении Сандепу и еще нескольких небольших боях. 7 апреля 1905 года он прибыл с батареей в Харбин. Русско-японская война была неудачной для России, но на Гришина это никак не повлияло — за время боевых действий ранений и контузий не имел, набрался боевого опыта и получил первую награду. 10 ноября 1905 года он возвращается в Россию и сразу же прикомандировывается к 8-му Восточно-Сибирскому стрелковому артиллерийскому дивизиону. После окончания войны—опять лямка артиллерийского офицера, которую он тянул в частях Иркутского и Приамурского военных округов. 7 января 1906 года он был официально переведен в 8-й Восточно-Сибирский артиллерийский дивизион, где временно занимал должность заведующего хозяйством 1-й батареи, а затем был назначен делопроизводителем батареи. В 1907 году 8-й Восточно-Сибирский стрелковый артиллерийский дивизион переименовывается в 8-ю Восточно-Сибирскую стрелковую артиллерийскую бригаду. Гришин служит в ней вторым старшим офицером 6-й батареи. В ноябре 1907 года получает орден Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, за боевые отличия. Высочайшим приказом от 29 августа 1908 года поручик Гришин производится в штабс-капитаны. В это время он служит первым старшим офицером батареи, частенько исполняя должность временно командующего батареей. В марте 1909 года он прикомандировывается к 1-му Сибирскому резервному артиллерийскому дивизиону, где возглавляет команду разведчиков, а в ноябре этого же года окончательно переводится в дивизион. Дивизион располагался в селе Усть-Балей Иркутской губернии. В апреле 1910 года назначен заведующим учебной командой дивизиона. Ездит квартирьером в Хабаровск и Благовещенск. 10 июля того же 1910 года по случаю реорганизации армии в составе 1-го полудивизиона 1-го Сибирского резервного артиллерийского дивизиона штабс-капитан Гришин выступает из Иркутского в Приамурский военный округ и 20 июля прибывает в город Благовещенск. Здесь дивизион переформировывается в 10-ю Сибирскую стрелковую артиллерийскую бригаду, где он продолжает исполнять должность заведующего учебной команды (с 1913 года — начальник учебной команды). Помимо этого он состоит также членом суда общества офицеров, библиотекарем офицерской библиотеки и членом распорядительного комитета офицерского собрания. Высочайшим приказом от 4 марта 1911 года ему был пожалован орден Святой Анны 3-й степени. По всей видимости, Алексей Николаевич был не лишен литературного слога и проявлял определенный интерес к истории — в октябре 1913 года ему было поручено составлять историю своей бригады. Девять лет мирной жизни — и снова война, Первая мировая (или, как тогда говорили — Великая). Всеобщая мобилизация Русской армии была объявлена 17 (30) июля 1914 года, а уже 19 июля (1 августа) Германия объявила войну России. 23 сентября 1914 года штабс-капитан Гришин переводится в 5-й Сибирский мортирный артиллерийский дивизион, куда и прибывает 4 октября. Дивизион, входивший в состав 5-го Сибирского армейского корпуса, отправляется на Германский фронт и 17 октября прибывает в Смоленск. Оттуда, через Барановичи, он двигается в Польшу, на станцию Червонный Бор Ломжинской губернии, где высаживается и приступает к сосредоточению в районе боевых действий. Уже с 27 октября Гришин в составе 5-го Сибирского корпуса участвует в крупном сражении разыгравшейся всемирной бойни — Лодзинской операции. Он принимает участие в боях под Влоцлавском, Ковалем и Брест-Куявским. 31 октября корпус с боями отходит на Гостынинские позиции, где закрепляется, а затем начинается наступление на город Гомбин. Этих наступлений на Гомбин в итоге было три, с последующими отходами. Лодзинская операция закончилась неопределенно — германский план окружения русских армий был сорван, но не удалось и планировавшееся русское наступление вглубь Германии. После Лодзинской операции начинается длительное противостояние русской и австро-германских армий на реке Бзуре. Во время этих боев Алексей Николаевич был прикомандирован к штабу 5-го Сибирского армейского корпуса, а 5 декабря назначен временно исполняющим должность старшего адъютанта штаба корпуса. С 26 января 1915 года его назначили возглавлять службу связи корпуса, но уже с 31 января он является адъютантом командира корпуса генерал-лейтенанта Н.М. Воронова. Приказом главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта генерала от инфантерии Н.В. Рузского от 2 февраля 1915 года № 535, за отличие в делах против германцев штабс-капитан Гришин был награжден орденом Святого Станислава 2-й степени с мечами. В апреле 1915 года он производится в капитаны, а в июне прибывает в город Двинск (ныне Даугавпилс), в распоряжение наблюдающего за формированием артиллерийских частей, для назначения командиром мортирной батареи. 30 июня становится командующим второй батареи в 35-м мортирном артиллерийском дивизионе (с 22 ноября— командир батареи). Участвует во многих наступательных и оборонительных операциях. К 1917 году возглавляет и сам дивизион, входивший в состав ударных частей. Произошедшая в феврале 1917 года революция в России и отречение Николая II потрясли самые основы государства. Бездумные приказы Временного правительства по «демократизации» армии, а также тайная и явная работа большевиков и немецких агентов, привели к устранению основного в любой армии мира принципа единоначалия, неподчинению низших чинов офицерам, самовольному уходу с позиций, беспорядкам и разложению воинских частей. В первую очередь это разложите коснулось армейских пехотных полков, наскоро скомплектованных из наиболее отсталых и малограмотных групп населения, легко поддававшихся на демагогические и провокационные лозунги и призывы. Ведь надо учесть, что большая часть кадровых офицеров и старых солдат была выбита еще в первый год войны. Даже офицеры военного времени, срочно обученные и поверстанные из студентов, учителей и мелких чиновников, отличались по своему духу от профессиональных кадровых офицеров, не говоря уже о массе солдат из крестьян и рабочих. В гвардии, артиллерии, кавалерии и особенно в казачьих частях дисциплина еще сохранялась. Кадровый офицер капитан А.Н. Гришин, с малых лет, посвятивший себя армии, с болью и тревогой смотрел на происходящие события. На его глазах рушилось все, чему он служил, во что верил и на что надеялся. Разрушалась власть, армия, и подрывались глубинные основы общества. Лично у него не было своей материальной заинтересованности к сохранению старого строя. Он был обычный скромный офицер, живущий на одно жалованье на служебных квартирах. Как видно из послужного списка, на 2 июля 1916 года за капитаном Гришиным, его родителями и женой не числилось никакого недвижимого имущества. Жалованье его, получаемое по службе, составляло 1080 рублей в год, к этому прибавлялись еще «добавочные» в сумме 360 рублей, «столовые» — 900 рублей и «квартирные по положению». Это к большевистским писаниям о том, что офицеры и генералы боролись с революцией якобы за свои земли, имения и привилегии. Какие там земли и поместья у основной массы офицерского корпуса? Скитальческая жизнь по глухим гарнизонам и небольшое жалованье — вот и все привилегии! Офицера Гришина характеризует еще такой, небольшой, казалось бы, штрих. За все время после окончания Русско-японской войны и до середины 1916 года он лишь один раз, в 1909 году, был в 28-дневном отпуске, из которого прибыл ранее срока на 8 дней. То есть все свое время, он отдавал службе, не помышляя о чем-либо другом. Алексей Николаевич Гришин был награжден следующими медалями и орденами: Св. Анны 4-й степени с надписью: «За храбрость», Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Св. Анны 3-й степени, Св. Станислава 2-й степени с мечами, светло-бронзовой медалью в память Русско-японской войны 1904—1905 гг. и светло-бронзовой медалью в память 300-летия царствования Дома Романовых. В 1917 году, уже при Временном правительстве, он был награжден солдатским Георгиевским крестом с лавровой ветвью за личную храбрость. К моменту ликвидации Русской армии имел звание подполковника. Стоит- сказать несколько слов о семье Гришина. Вероятно, в первый раз он женился сразу после возвращения из Маньчжурии. Его избранницей стала дочь полковника Анна Петровна Вуич. Этот брак был недолгим —13 сентября 1910 года Святейший синод утвердил определение местной епархии о церковном разводе «с правом вступления в новое супружество». От этого брака у Гришина осталась дочь, Ирина, родившаяся 9 августа 1906 года. Вторым браком он был женат на весьма привлекательной особе — девице Марии Александровне Захаровой.Глава II. СИБИРСКОЕ ПОДПОЛЬЕ
В активную политическую жизнь А.Н. Гришин включился в 1917 году. Это попять можно. Видя всеобщий развал и крушение того мира, в котором он жил и которому служил всю сознательную жизнь, он не мог оставаться в стороне от происходящих событий, к тому же события сами преследовали его. Есть сведения, что после Февральской революции оп был близок к партии эсеров (социалистов-революционеров) и поддерживал Временное правительство (правда, по другим сведениям, он всегда оставался убежденным монархистом). Скорее всего, неверны обе точки зрения — как кадровый офицер, он просто стоял за твердый порядок и пытался сотрудничать со всеми политическими силами в этом направлении, невзирая на их политическую принадлежность, что будет видно из дальнейшего рассказа. Октябрьский переворот не принял сразу же. За сопротивление большевизму в ноябре 1917 года он был арестован и ненадолго заключен в тюрьму, откуда бежал, а затем в административном порядке уволен из уже разлагающейся армии. Вообще, 1917 год в жизни нашего героя представляется довольно смутным, туманным и оставляющим много вопросов. Как и почему, например, он оказался в Новониколаевске (ныне Новосибирск) и в скором времени смог возглавить там подпольную офицерскую организацию? Ведь не так просто никому неизвестному в городе человеку, в не таких уж больших чинах, возглавить в короткое время всю тайную работу по организации свержения большевистской власти не только в Новониколаевске, но и по всей Западной Сибири! По некоторым данным, он мелькнул в самом конце 1917 года на Дону, где тогда создавалась Добровольческая армия во главе с генералами М.В. Алексеевым и Л.Г. Корниловым. Во всяком случае, есть упоминания, что в декабре 1917 года его видели в Ростове-на-Дону. Тоща становится попятным, что здесь он мог получить конкретные инструкции по организации белого подполья в уже охватывавшейся большевизмом Сибири, адреса, связи и полномочия от белогвардейского командования на эту работу. В Сибири действовала Сибирская областная дума, созданная в декабре 1917 года в Томске на Чрезвычайном общесибирском областном съезде. Основную скрипку в ней играли местные эсеры. И хотя в конце января 1918 года большевики распустили се и арестовали часть членов, Сибирская дума продолжала действовать на нелегальном положении. 27 января на конспиративном совещании в Томске оставшиеся на свободе члены Думы создали Временное Сибирское правительство во главе с П.Я. Дербером, поставившее своей целью борьбу с большевизмом. Территория Сибири была разделена на два военных округа — Западный и Восточный. В каждом из этих округов были созданы штабы, на которые было возложено военное руководство по подготовке к свержению коммунистической власти. Помимо эсеровского подполья, объединенного вокруг Временного Сибирского правительства, в Сибири и на Дальнем Востоке совершенно самостоятельно и независимо от него начали создаваться военные офицерские и казачьи организации. Уже в самом начале 1918 года подполковник Гришин обосновывается в Новониколаевске, где связывается с эсеровским подпольем и начинает энергичнейшую работу по организации законспирированных боевых офицерских групп. Большая часть офицеров, примкнувшая в то время к эсеровскому подполью, конечно же, не была ни по своему духу, ни по своим мыслям правоверными социалистами. Скорее они шли туда, отыскивая хоть какую-то точку опоры в борьбе с большевистской диктатурой, особенно видя при этом пассивность других политических партий. Надо сказать, что и эсеры не отталкивали их и охотно шли на слияние с офицерскими организациями. Известный публицист и исследователь красного террора С.П. Мельгунов писал впоследствии, что таким «сомнительным эсером был атаман Енисейского казачьего войска Сотников, первый в январе 1918 г. поднявший в Красноярске восстание. Таким же был и начальник Запади. военного округа подп. Гришин (псевд. Алмазов), о котором впоследствии омская «Заря» [№ 128] писала: он первый организатор и вождь армии, освободившей Сибирь; деятель «героического периода борьбы с советами». Числился в среде эсеров и начальник Восточного военного округа полк. Элерц-Усов и др. Они все тянулись к партии только как к возможному организованному центру. Поэтому так скоро между представителями партии и ими оказались коренные разногласия. И они стали, с точки зрения правоверных партийных деятелей, лишь “авантюристами”». Гришин берет себе псевдоним Алмазов и устраивается для конспирации в кооперативную организацию «Закуп-сбыт». С мандатом «Закупсбыта» разъезжает по городам Сибири, выступая то от имени ЦК партии эсеров, то от Центрального военного штаба и штаба Западно-Сибирского военного округа (с правами Главного), руководство которым он и возглавлял. Помимо него в штаб входили несколько сибирских эсеров. Ему пришлось вносить систему и единство плана в кустарно формировавшиеся офицерские организации. Эта деятельность требовала много смелости, ввиду подозрительной бдительности большевиков, не раз нападавших на следы организации и искавших ее руководителей, а еще больше такта — ввиду разнородности политического состава организаций. Надо отдать должное Алмазову — он умел найти примиряющую среднюю линию и привлечь различные более правые группировки на сторону Сибирского правительства. Надо сказать, что к тому времени (весна 1918 г.) по всем крупным городам Сибири уже были созданы подпольные офицерские группы, готовившиеся к свержению Советской власти. В Томске боевыми дружинами командовал молодой эсеровский подполковник А.Н. Пепеляев, в Омске—казачий полковник П.П. Иванов (псевдоним — Ринов), а в окрестностях Омска действовали летучие отряды войскового старшины Б.В. Анненкова, в Семипалатинске — есаул П.И. Сидоров, в Красноярске — полковник В.П. Гулидов, в Челябинске — подполковник С.Н. Войцеховский, в Петропавловске — полковник В.И. Волков, в Иркутске — полковник А.В. Эллерц-Усов. Самой сильной организацией была омская группа П.П. Иванова-Ринова[3], опиравшаяся на местное сибирское казачество и насчитывавшая до 3000 человек. В Новониколаевске у Гришина было 600 человек, а всего же по Западной Сибири к маю месяцу численность организованных военных групп определялась в 7000 человек. Они были разбиты на боевые дружины по пятеркам и содержались в значительной части за счет местной кооперации, в частности «Закупсбытом». В марте — мае 1918 года через города Сибири с тайной миссией но подготовке вооруженного восстания против Советской власти и для ознакомления с обстановкой проехал посланец руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева, генерал от инфантерии В.Е. Флуг. Он привез в Сибирь послание генерала Корнилова и ознакомил местных подпольщиков с его политической программой, которая оказалась вполне приемлемой и для местных организаций. После этого визита и долгих пятидневных уговоров Гришиным-Алмазовым П.П. Иванова-Ринова упрямый казачий полковник согласился подчиниться в оперативном отношении подпольному военному штабу Западно-Сибирского комиссариата. Теперь наступала пора решительных действий... Сибирским подпольщикам в некотором роде повезло. Назревавшее недовольство Советами в Чехословацком корпусе явно должно было разрешиться вооруженным столкновением. Чехословацкий корпус в количестве около 35 тысяч человек был создан в России из перебежчиков и военнопленных чехов и словаков, желавших воевать с Германией и Австро-Венгрией вместе с Русской армией. До марта 1918 года он дислоцировался в тылу Юго-Западного фронта, а штаб корпуса располагался в Киеве. После Октябрьского переворота и подписания большевиками сепаратного мира с Германией, корпус перешел под покровительство Антанты и считался автономной частью французской армии. Когда немцы вошли на Украину, корпусу с арьегардными боями пришлось отходить на восток. Он в эшелонах покинул Украину и готовился к отправке в Европу по морю, через Владивосток. Союзники предполагали использовать его в дальнейшем на европейском театре военных действий. В свою очередь, Германия давила на большевиков, требуя разоружить чехословацкие части и недопустить отправку корпуса в Европу. В мае на станциях Сибирской железной дороги появились расклеенные воззвания советских властей с призывом к чехословакам переходить на службу в ряды Красной армии, а затем вышел приказ Троцкого о разоружении всех чехословацких эшелонов. Вслед за этим движение эшелонов по Великому Сибирскому пути сразу остановилось. Большевики попытались кое-где разоружить чехословацкие части. Чехокорпус к маю 1918 года растянулся в эшелонах по линии железной дороги от станции Ртищево, близ Саратова, до Владивостока, защищая все важные узловые станции. Гришин-Алмазов договаривается о совместном выступлении против большевиков с расположившимися в районе Новониколаевска командирами чешских частей — капитанами Гайдой, Кадлецом и Клецандой. В ночь с 25 на 26 мая[4] 1918 года, в Новониколаевске и Мариинске начинается мятеж белочехов, поддержанный подпольными офицерскими дружинами Гришина-Алмазова. Уже к 12 часам дня 26 мая коммунистическая власть в Новониколаевске была свергнута, был захвачен Совет, арестованы и расстреляны наиболее активные большевики. На следующий день, 27 мая, была объявлена мобилизация офицеров, и в этот же день была сформирована и отправлена на Тайгу и Томск рота из добровольцев и офицеров в двести с лишним человек, в помощь тамошним подпольщикам. 31 мая происходит падение Томска, а затем, как по команде, из-под власти большевиков освобождаются города Мариинск, Омск, Петропавловск, Курган, Челябинск, Тобольск, Ишим, Павлодар, Семипалатинск, Барнаул, Бийск, Красноярск, Ачинск и т.д. Исключение составил только Иркутск, где антибольшевистское восстание оказалось жестоко подавленным, а большинство его участников погибло. Но и это было ненадолго — 11 июля Иркутск был взят белыми. Безусловно, этот неудержимый откат Советской власти из Сибири во многом произошел благодаря недюжинным организаторским и боевым качествам полковника Алмазова и его сподвижников. Чем же он занят в это время? С утра 28 мая он вступил в командование вновь формирующейся Западно-Сибирской армией, выпустив соответствующий приказ № 1, выдержанный в несколько патетическом тоне:«ПРИКАЗ
Войскам Западно-Сибирского Военного Округа Сибирского Временного Правительства № 1. 28 мая 1918 г. 5 ч. утра г. Новониколаевск Сегодня я вступил в командование войсками Западно-Сибирского военного округа Сибирского Временного Правительства. Войсками (так в тексте. —М.И.) вверенного мне округа и мне предстоит почетная задача освободить Сибирь от власти большевиков и передать эту власть Сибирскому Временному Правительству, которое доведет нас до Всесибирского Учредительного Собрания. Мы все, ставшие под знамена Временного Сибирского Правительства, клянемся, что будем честно служить этому законному Правительству Сибири и наше оружие никогда не станет оружием классовой и партийной борьбы. Я уверен, что Сибирская Добровольческая Армия Временного Сибирского Правительства, построенная на началах твердой дисциплины, заслужит общую любовь наших братьев рабочих и крестьян и всех граждан России и Сибири. К врагам же Сибирского Временного Правительства мы будем беспощадны. С твердой верой в правоту нашего дела, с непоколебимой уверенностью в его успехе, я приступаю к формированию кадров Сибирской Добровольческой Армии. Подписал: Командующий войсками Полковник Гришин-Алмазов. Верно: за Начальника Штаба Штаб.-Кал. Фризель[5]». К 1 июня были сформированы: Новониколаевский полк в количестве 470 человек (из них 330 офицеров), рота поручика Перова — 200 человек, конный отряд прапорщика Зепалова — 90 человек, конвойная команда — 25 человек (общая численность около 800 человек). На следующий день был сформирован штаб новой армии во главе с начальником штаба полковником Генерального штаба П.А. Беловым. В первой половине июня численность войск стала расти, и достигла 14 тысяч человек, при 17 пулеметах и 19 орудиях. Это позволило уже 13 июня образовать два армейских корпуса—Среднесибирский под командованием подполковника А.Н. Пепеляева и Степной Сибирский под командованием полковника П.П. Иванова-Ринова. Гришин-Алмазов отчетливо понимал, что новую армию необходимо строить на общегосударственных принципах, а не зацикливаться только на решении сиюминутных региональных задач и превращения добровольческих отрядов в части самообороны или самоохраны, чему и был посвящен его приказ, изданный 6 июня: «Для быстрейшего и безболезненного очищения Сибири, а впоследствии и всей России от большевистских войск является неотложно необходимым создание сильной ударной группы войск, сосредоточенных в одном определенном месте. Большая ошибка, сформировав на местах отряды Сибирской армии, пользоваться ими для караульной службы и для самоохраны. Для этих целей должны быть вооружены надежные граждане по указаниям комиссариатов и уполномоченных Правительства. Приказываю начальникам гарнизонов всех городов, станций и прочих населенных мест немедленно и [во всяком случае] не позже, чем через сутки после получения этого приказа, донести мне с нарочным о числе штыков сформированных частей Сибирской армии в их районе и подготовиться к немедленному перевозу их в указанный впоследствии пункт». 15 июня штаб армии с Гришиным-Алмазовым перебирается из Новониколаевска в Омск. Сам он занял квартиру в комнатах Гарнизонного собрания, где раньше находился военный комиссариат, и выслал оставшейся в Новониколаевске жене телеграмму следующего содержания: «Гришиной. Болдыревская, 56, Новониколаевск. Буду жить в Омске. Есть квартира обстановкой. Выезжай через два дня. Попроси коменданта станции купе. Целую Алексей»[6]. Мария Александровна телеграфировала в ответ: «Задерживает благотворительный концерт. Выеду 19 в среду. Встречай. Гришина»[7]. К легализовавшемуся после подполья Западно-Сибирскому комиссариату Гришин выдвинул ультимативное требование о безусловном совмещении должности командующего армией и заведующего военным отделом комиссариата. Этим было положено начало зависимости гражданской власти от военной. Армия под его руководством ведет активные боевые действия с большевиками в западном и восточном направлениях. 27 июня Гришин-Алмазов прибывает в город Ишим, где производит смотр белым частям полковника Г.А. Вержбицкого, выступающим из Ишима в сторону станции Голышманово и далее на запад к линии Тобола, для полного очищения всего района от красных. На следующий день колонна Вержбицкого выступает из Ишима и начинает успешные боевые действия, освобождая станции и города и выйдя к августу в Зауралье. В гражданской области из Западно-Сибирского комиссариата 23 июня формируется Временное Сибирское правительство во главе с председателем Петром Васильевичем Вологодским[8] и ответственными министрами — Г.Б. Патушинским (юстиции), И.А. Михайловым (финансов), М.Б. Шатиловым (туземных дел), В.М. Крутовским (внутренних дел) и И.И. Серебренниковым (снабжения и продовольствия).Глава III. НА ПОСТУ ВОЕННОГО МИНИСТРА
1 июля 1918 года Временным Сибирским правительством было образовано Военное министерство во главе с управляющим (фактически министром) полковником А.Н. Гришиным-Алмазовым, который наряду с этим остался и командующим Западно-Сибирской армией (с 27 июля переименована в Сибирскую армию). Боевой состав Сибирской армии к концу июля доходит до 31 тысячи человек, в нее вливается еще один корпус — 3-й Уральский, под командованием генерал-лейтенанта М.В. Ханжина (генерал Ханжин был старше своего командующего на девять лет, он также окончил Михайловское артиллерийское училище и в 1904 году тоже участвовал в боях под Ляояном, где был награжден орденом Св. Анны 2-й степени с мечами). Помимо борьбы с красными на Урале и в районе Байкала в Западно-Сибирской армии пришлось срочно формировать Семиреченский отряд и отправлять его на юг, в Семиреченскую область. Дело в том, что в апреле—мае 1918 года в районе города Верного (ныне Алма-Ата) произошло восстание семиреченских казаков против только что установившейся там Советской власти. Это восстание вскоре было подавлено местными и подошедшими на помощь из Ташкента свежими большевицкими силами с чрезвычайной жестокостью — многие семиреченские станицы практически обезлюдели, часть казаков с войсковым атаманом А.М. Ионовым ушла в соседнюю китайскую провинцию Синьцзян и в северные районы Семиречья. Откликаясь на настоятельные просьбы семиреков о помощи и телеграммы российского консула в Чугучаке (Китай), Временное Сибирское правительство вынуждено было двинуть в Семиречье воинские части с целью спасти семиреченское казачество от полного истребления. К концу июля для развития наступления вглубь области, помимо частей 2-го Степного Сибирского корпуса туда был отправлен даже 1-й Сибирский авиаотряд в составе нескольких аэропланов. А уже в августе туда же началась отправка с Верхнеуральского фронта одного из самых боеспособных соединений Сибирской армии — партизанского отряда атамана Анненкова[9]. Несмотря на изоляцию от Центральной России, семиреченские большевики оказали стойкое сопротивление сибирским частям и вновь сформированным отрядам казаков-семиреков, и в итоге Сибирское правительство получило на юге еще один фронт — Семиреченский, или, как называли его в Омске — Юго-Восточный. 25 июля частями Западно-Сибирской армии и чехословаками Уральской группы под командованием русского полковника С.Н. Войцеховского был взят Екатеринбург. Несколько офицеров и солдат сразу же бросились к Ипатьевскому дому, где за неделю до этого был расстрелян Император Николай II, его семья и приближенные. Взорам добровольцев открылось зрелище страшного беспорядка внутри помещений, следов недавно произошедшей здесь кровавой расправы и поспешного бегства большевиков. Военными властями незамедлительно было начато расследование по делу об убийстве бывшего императора, которое затянулось потом на долгие годы. В это время начинают возникать трения между Временным Сибирским правительством и противобольшевистским Комитетом членов Учредительного собрания, обосновавшимся в Самаре и считавшим себя законной российской властью. Трения эти возникали как по идеологическим причинам (КОМУЧ был значительно «левее» сибиряков и состоял почти из одних эсеров), так и из-за банального дележа «подведомственных» территорий. В качестве «яблока раздора» двух правительств оказались Урал и Оренбуржье. Войсковой атаман Оренбургского казачьего войска А.И. Дутов[10], освободивший в начале июля от большевиков большую часть войсковой территории и город Оренбург, сам являлся депутатом Учредительного собрания. Но территория его края в административном отношении оказалась разделенной между самарским КОМУЧем и Омским правительством, так как освобождение Оренбуржья от большевиков с севера осуществлялось соединенными отрядами оренбургских казаков и чехословаков, причем казаки действовали в составе Западно-Сибирской армии. Сам Дутов вошел в состав КОМУЧа и был произведен им в генерал-майоры. Не желая ссориться ни с Самарой, ни с Омском, ему пришлось лавировать между двумя правительствами. Съездив в Самару и заручившись там поддержкой учредиловцев, он решил теперь отправиться за тем же в Омск. 24 июля в Уфе состоялся его разговор по прямому проводу с управляющим Военным министерством Временного Сибирского правительства Гришиным-Алмазовым: «Я Атаман Дутов, я сейчас в Уфе, еду к вам в Омск для личных переговоров, извиняюсь за беспокойство, прошу сообщить, застану ли я вас в Омске или в каком другом городе по железной дороге. По аппарату всего сказать не могу. Сообщаю, что казаки 1-го Оренбургского уезда (оговорка Дутова— 1-го Оренбургского округа. М.И.) находятся в сфере действий Самарского комитета, а также Уральских. Тоже необходимо с вами войти в полное соглашение, о чем переговорю лично. С Доном вошел в связь, там генерал И. Краснов (ошибка Дутова в инициалах — Донским атаманом был генерал П. Краснов.—М.И.) и там же Совет казачьих войск. Терское войско и Кубанское мобилизованы, с эмиром Бухарским завязал сношения. На Украину посланы курьеры для передачи наших планов и организации народного движения. Подробности сообщу лично. Сам здесь в Уфе. Я кончил. [Гришин-Алмазов] Приветствую вас, атаман, и очень рад, что я, наконец, нашел вас. Я из Омска пока никуда не выеду и буду ожидать вас здесь. Нам надо будет обо многом переговорить, многое решить, и я не сомневаюсь, что мы с вами и Вр. Сиб. Правит, поймем друг друга и сделаем все возможное для нашего общего дела — возрождения России. Буду ожидать от вас телеграммы о выезде. [Дутов] Я сейчас в Уфе, был у себя в Оренбурге, Самаре вел переговоры с Самарскими и Уральскими представителями и теперь еду к вам, через полчаса выезжаю, со мной Штаб и конвойная сотня. Прошу не отказать в отводе квартиры. Приветствую вас, Сибирского вождя, и в вашем лице вашу армию. Сообщу Челябинска точно свой приезд. Пока до свидания. [Гришин-Алмазов] Счастливого пути». Дутов прибыл в Омск 26 июля. Вечером того же дня он был принят в Совете министров и рассказал о положении на Южном Урале, причем, судя по рассказам очевидцев, без особого уважения отозвался о КОМУЧе. Доклад его, изложенный в ровном и спокойном тоне, произвел хорошее впечатление на министров. В нем атаман дал понять, что симпатии Оренбурга склоняются в сторону Омска, а не Самары. Затем он встретился с Вологодским и Гришиным-Алмазовым. Вологодскому он показался хитрецом, себе на уме, с которым надо держать ухо востро. Гришин-Алмазов же, после встречи с атаманом, несколько разочарованно отметил: «Среди казаков ни одной сильной фигуры. Дутов интересуется лишь Оренбургскими делами. Мои усилия вытянуть его на более широкую деятельность не имели успеха». Тем не менее они обсудили множество неотложных вопросов, и в частности установили общий план военных действий в Туркестане и возможности мобилизации населения. Поездка Дутова в Омск и встречи с членами Сибирского правительства вызвали крайне негативную и болезненную реакцию Самары, но это способствовало установлению более тесных взаимоотношений его с сибиряками. Между Оренбургским атаманом и Гришиным-Алмазовым завязалась оживленная переписка по военным и политическим вопросам. 10 толя Алексей Николаевич Гришин-Алмазов был произведен в генерал-майоры указом Временного Сибирского правительства «в воздаяние военных заслуг» (со старшинством с 1 июля 1918 года). Вскоре он заявляет, что отныне отказывается от сотрудничества с эсеровской партией, намереваясь работать теперь «для всего народа в целом». Разделяя программные положения Союза возрождения России[11], он считал неосуществимыми в условиях Гражданской войны эсеровские лозунги «народоправства» и поддерживал сторонников установления режима твердойвласти, чем вызвал резкое недовольство со стороны сибирского руководства партии социалистов-революционеров и Самарского Комитета членов Учредительного собрания (КОМУЧа). Некоторое представление о взглядах генерала того периода дает его приказ по армии от 2 августа 1918 года: «Молодая Сибирская армия наша, окруженная врагами государства, военными изменниками и предателями большевиками, находится в условиях, не бывавших в истории. В борьбе с поименованными врагами каждый начальник должен быть настойчив и беспощаден, проявляя необходимую инициативу, не боясь ответственности за превышение власти... Каждый воинский начальник должен помнить, что на театре войны все средства, ведущие к цели, одинаково дороги и законны и что победителя вообще не осудят любящие родную землю современники и благоразумные потомки». Выступая 16 августа на заседании Сибирской областной думы в Томске, Гришин-Алмазов говорил, что все группы, партии и классы должны напрячь силы для спасения родины. Он доказывал Думе, что сибирская государственность переживает критический момент, что борьба с большевиками предстоит отчаянная и что в такие моменты силы страны должны быть отданы для достижения победы. «Все для победы!» — восклицал он. Вся власть должна быть сосредоточена в руках военного командования. О разделении властей в такие моменты не может быть и речи. «Народоправство очень хорошая вещь», но с этим следует подождать, пока над большевиками не будет одержана окончательная победа. «Через армию придем к Сибирскому Учредительному собранию и к сильной, единой, нераздельной России», — заявлял он. Бурные аплодисменты сопровождали заявление военного министра, за исключением представителей крайне левых партий, для которых он стал уже ненавистной фигурой. Характеризуя основы организации Сибирской армии, он, основываясь на печальном опыте 1917 года, Говорил: «Она должна быть создана и будет создана по типу, диктуемому во все времена, во всех странах, непреложными выводами военной науки, на основах строгой воинской дисциплины, без каких бы то ни было комитетов, съездов, митингований, без ограничения прав начальствующих лиц и без подчинения «постольку-поскольку» своему законному правительству». Работы у управляющего Военным министерством был непочатый край... Помимо ведения боевых действий с остатками большевиков в Сибири, необходимо было налаживать регулярное снабжение развертывающихся корпусов и дивизий, вести большую организационную и кадровую работу. Гришин-Алмазов заявил по этому поводу: «Работа по организации армии весьма ответственная, т.к. требует ломки жизни общества, ведет к расходам и вовлекает в сферу опытов, от которых страдает сама же армия, как организм весьма хрупкий. В разработке вопросов надо иметь в виду, что метод войны с большевиками скоро кончится и тоща можно будет выйти из области импровизации и начать настоящую войну с немцами». По настойчивому требованию Гришина-Алмазова Временным Сибирским правительством было сделано обращение к союзным державам о том, что оно не признает позорного Брестского мира, навязанного России немецкими ставленниками — большевиками, и находится в состоянии войны с Германией. Правительственная декларация гласила: «Россия воскресает. Освобождены почти вся Сибирь, Урал и Поволжье. Каждый день приносит новую победу государственности над гнетом насилия и анархии. Близится день, когда Сибирская армия с другими братскими и союзными силами станет в ряды борцов на новом русско-германском фронте. Временное Сибирское правительство считает Сибирь частью нераздельной России. Вместе со всей Россией она не признает Брестского мира и в предвидении грядущего объединения областных правительств под одною общероссийской властью торжественно заявляет, что все договоры и обязательства перед союзниками так же обязательны для Сибири, как и для прочих частей России, и что во имя общероссийских и союзных интересов Сибирская армия готовится к совместной с союзниками мировой борьбе...» Алмазов понимал, что выиграть войну только с самоотверженными, но малочисленными добровольцами невозможно, поэтому настала пора приступить к всеобщей мобилизации населения. Но он не считал возможным начать мобилизацию до того момента, как будут подготовлены казармы, обмундирование, снаряжение, унтер-офицерский состав, подробный план набора и распределение контингента. Потом его станут упрекать в том, что он подготовил все только на бумаге. Действительно, сделано было немного, но вряд ли в тех условиях можно было сделать больше, и после ухода Гришина дело лучше не пошло. Тем не менее 31 июля указом Сибирского правительства был объявлен призыв о мобилизации на действительную военную службу 19- и 20-летних новобранцев, что должно было дать армии порядка 230 тысяч человек. Все льготы были отменены, и повинность была сделана действительно всеобщей. Предвидя возможные осложнения с призывом, Гришин-Алмазов выпускает упреждающий приказ по войскам Сибирской армии: «Приказ № 46 по войскам Сибирской армии 10 августа 1918 года. При осуществлении предстоящего набора новобранцев приказываю соответствующим начальствующим лицам и учреждениям приказывать, требовать, отнюдь не просить, не уговаривать, уклоняющихся от военной повинности арестовывать и заключать в тюрьму для осуждения по законам военного времени. По отношению к открыто неповинующимся закону о призыве, а также по отношению к агитаторам и подстрекателям к тому должны применяться самые решительные меры по уничтожению на месте преступления. Приказ этот ввести в действие по телеграфу и дать ему самое широкое распространение. Подписал командующий армией Генерал-майор Гришин-Алмазов»[12]. Мобилизация в Сибирскую армию началась довольно успешно, и лишь в некоторых случаях пришлось прибегнуть к насильственным мерам для принуждения призыва. В частности, в городе Слав городе Алтайской губернии и близлежащих селах вспыхнул мятеж из-за нежелания местной молодежи идти в армию. Мятеж сопровождался многочисленными бесчинствами и убийствами офицеров, так что вскоре туда пришлось отправить воинские части для наведения порядка. Затем туда же, в Славгород, дополнительно был послан еще и партизанский отряд этамана Анненкова, двигавшийся через Омск с Верхнеуральского на Семиреченский фронт. Анненковцы прибыли в Славгород уже после подавления основных очагов мятежа и помогли установлению спокойствия в районе. Порядок в городе и окрестностях был в конце концов наведен, и вскоре Славгородский район дал Сибирской армии несколько тысяч новобранцев. Стараясь не допустить никаких волнений среди вновь призванных бойцов Сибирской армии и привить им мысль, что мобилизовавшая их сибирская власть — это вполне законная российская власть, установившаяся для водворения твердого порядка и спокойствия в стране, Гришин-Алмазов выпускает специальный приказ-обращение к новобранцам: «Приказ по войскам Сибирской армии №55 1 сентября 1918г. г. Омск Новобранцы Сибирской армии! Вас призвала в ряды войск наша умирающая родина — Россия. Россия требует от вас — своих сыновей, чтобы вы освободили ее от насильников — большевиков и германцев. Именем нашей родины — России я приказываю вам честно исполнять солдатский долг: неисполняющие его — преступники и будут караться беспощадно. С Богом, за работу! Командующий армией Генерал майор Гришин-Алмазов»[13]. В Сибирской армии лета 1918 года не было даже отличительных знаков на форме одежды, так как «демократическое» правительство Сибири принципиально не хотело возвращаться к форме одежды и знакам различия старой Императорской армии. Сибиряки носили либо имевшееся у них обмундирование старой армии — гимнастерки, кителя, френчи, шинели, либо чисто гражданскую одежду, иногда с элементами форменной. Гришин-Алмазов, чтобы не раздражать «демократов» и недавно прибывших с фронта солдат, где все эксцессы начинались из-за срывания погон, поступил вполне благоразумно. Он отдает приказание о введении знаков различия Сибирской армии — бело-зеленая ленточка на околыше фуражки вместо кокарды и такой же расцветки нарукавный шеврон на правом рукаве углом вниз. Затем 24 июля появляется приказ № 10 по Военному ведомству о введении в армии нарукавного знака для различия чинов. Знак этот представлял собой щиток, носился на левом рукаве, был разной расцветки в зависимости от рода войск, а для различия званий на него нашивались тесьма, галун и звездочки. Конечно, кадровый офицер Гришин понимал, что вся эта мишура — лишь временная уступка сложившимся обстоятельствам и рано или поздно Русская армия возвратится к своей овеянной славой форме. Кстати, все эти новые знаки различия касались только регулярных армейских частей Сибирской армии — казаки (уральские, оренбургские, сибирские, семиреченские, забайкальские и енисейские) сразу же не приняли эти нововведения и продолжали носить свою традиционную форму одежды, принятую до революции. Позаботился Гришин-Алмазов и о награждении особо отличившихся бойцов и командиров Сибирской армии, сделав это, правда, в завуалированной форме. Он созвал комиссию из 36 георгиевских кавалеров, которым предстояло решить вопрос о допустимости награждения военнослужащих орденом Святого Георгия и другими орденами. В этот период многие белогвардейцы считали борьбу с большевиками только частью великой войны с Германией и Австро-Венгрией и готовились к новым битвам с внешним противником. Такими настроениями был продиктован и единогласный вердикт георгиевских кавалеров: «. ..В данный момент при ведении внутренней междоусобной войны награждать этими высокими наградами совершенно не следует, а начать награждение этими наградами в момент столкновения с внешним врагом...» Гришин-Алмазов несколько скорректировал это решение комиссии, указав, что в любом случае честь награждения орденом Св. Георгия может принадлежать лишь будущему Верховному Главнокомандующему всеми национальными Вооруженными силами. Пока же следует вести списки воинов, совершивших подвиг и достойных ордена Св. Георгия или его знаков отличия. Впоследствии, уже при адмирале А.В. Колчаке, в Сибирской армии возобновили традицию награждения особо отличившихся воинов орденами Российской армии, в том числе и орденом Св. Георгия. Начало же этому было положено еще первым командующим — генералом Алмазовым. Многих и очень многих в Сибирском правительстве раздражала, вызывала зависть бурная и результативная деятельность свежеиспеченного генерала. Премьеру же Вологодскому, который сам был больше всего обеспокоен личным отдыхом и спокойствием, всюду мерещились пьянки и кутежи Алмазова. Само Сибирское правительство в тазах левых вообще и правоверных эсеров, в частности, стало казаться слишком правым по своей сути. Острие этой ненависти было направлено, однако, на двух лиц, которым приписывалось руководящее значение в делах правительства, — на И.А. Михайлова[14] и А.Н. Гришина-Алмазова, наиболее молодых и энергичных деятелях кабинета. Гришина-Алмазова эсеры стали бояться главным образом как возможного военного диктатора:. В некоторых кругах Омска и в самом деле постоянно ходили разговоры о необходимости военной диктатуры. Причем, как это обычно бывает, для правых кругов Сибирское правительство, наоборот, было слишком левым. Сам Гришин-Алмазов не имел отношения к этим закулисным играм, но для эсеров он стал особенно одиозной личностью. Один из них, Е.Е. Колосов, выступая на заседании Сибирской областной думы в Томске, истерически кричал по поводу генерала: — Не будет этого, чтобы случайный претендент захватил власть! Эсеры твердо решили свалить Гришина-Алмазова и Михайлова, тем более что их представители и сочувствующие были в составе правительства. Под влиянием эсеров вскоре изменилось отношение к генералу со стороны чехословаков. Но были и доброжелатели, понимавшие, что именно он взвалил на свои плечи неимоверную тяжесть и ответственность. Генерал Д.В. Филатьев писал впоследствии: «энергию и организаторские способности он (Гришин-Алмазов. —М.И.) выявил недюжинные и оказался вполне на своем месте». А вот мнение управделами Временного Сибирского правительства Г.К. Гинса[15]: «Гришин-Алмазов, еще совсем молодой человек, ушедший с войны в чине подполковника, отличался ясностью ума, точностью и краткостью слога. Он отлично говорил, без цветистости и пафоса, но с темпераментом и убедительностью. Доклады его в Совете министров были всегда удачны. С его стороны не проявлялось упрямства и своеволия, он был лоялен к власти, но не скрывал, что, представляя реальную силу, он требует, чтобы с ним считались. Его тенденции были очень определенны. Он стремился к созданию всероссийского правительства, но сохранению сибирской армии. Его симпатии были на стороне единовластия, но он считал тактически несвоевременным останавливаться на этой форме власти. Я не знал в Омске военного, который бы годился больше, чем Гришин, для управления Военным министерством в демократическом кабинете». И тот же Гинс пишет, что «недостатком Гришина была его самоуверенность. Он был убежден в неспособности всех прочих конкурировать с его влиянием и значением в военных кругах. Он игнорировал министров Сибирского правительства, забывая, что это может вооружить их против него, и действительно нажил себе врагов, например Патушинского, исключительно на личной почве, из-за неотданного визита. Даже Вологодский «имел зуб» против Гришина, который, как ему казалось, оказывал председателю Совета министров недостаточное уважение. Все это проистекало исключительно из-за молодой самовлюбленности генерала, не интересовавшегося тем, как к нему относятся окружающие». Военный министр тем временем, не обращая внимания на всю эту возню, продолжал со свойственной ему кипучей энергией деятельность по организации Сибирской армии, частенько взваливая на себя и функции других министров. Он постоянно находится в разъездах — в середине июля прибывает в Челябинск для встречи с представителями Чехословацкого командования, Комитета членов Учредительного собрания и антибольшевистской Народной армии, образовавшейся к тому времени в Поволжье, по вопросу создания единого командования и скоординированности действий против красных. Там же он встречается с представителями Антанты — французским майором Гинэ и членами Чехословацкого национального совета, а также «учредиловцами» из Москвы — Аргуновым, Павловым и Кролем. После переговоров их снимают на кинокамеру (интересно, сохранилась ли где эта пленка?). Затем опять бесконечные переговоры по поводу создания Всероссийской центральной власти, где «сибиряки» и «поволжцы» ведут себя строго официально, как посланцы двух иностранных держав. На этих переговорах КОМУЧ заявил, что в состоянии исполнять функции центральной власти впредь, до созыва Учредительного собрания. Алмазов категорически отверг претензии КОМУЧа на власть и заявил, что его армия «приняла лозунг стоять вне политики» (как современно это звучит!), а «учредиловцы», по его мнению, страдают в подходе ко многим вопросам принципом партийности, игнорируя общегосударственные интересы, не учитывают в своей политике «национальные права башкир и киргизов»[16]. В конце концов договаривающиеся стороны не принята никакого конкретного решения, за исключением некоторых вопросов военного характера, и решили отложить на будущее вопросы государственного строительства. Гришин-Алмазов, министр финансов ВСП И.А. Михайлов и товарищ министра иностранных дел М.П. Головачев уезжают обратно в Омск. Начиналась борьба за власть между Омском и Самарой. Вскоре управляющему Военным министерством пришлось ехать в Екатеринбург, недавно освобожденный от большевиков, где местное областное правительство Урала, разрываясь между более сильными Самарой и Омском, тоже добивалось автономии в своих действиях. В специально сформированном поезде в Екатеринбург выехал Гришин-Алмазов с охраной и большой свитой и министр снабжения И.И. Серебренников. В Екатеринбург приехали рано утром, и на вокзале Гришин принял почетный караул казаков с оркестром и выслушал приветствия и рапорты военных властей города. Тут же, в вагоне, состоялось первое совещание с делегацией местных общественных деятелей, где сибиряки были вкратце проинформированы о желаниях уральцев. После «вагонного» совещания Гришин-Алмазов с Серебренниковым выехали на автомобиле в город. Проехав на Вознесенскую площадь, они осмотрели снаружи дом Ипатьева, где 17 июля была расстреляна царская семья. Дом стоял мрачный, угрюмый, все еще обнесенный высоким деревянным забором, скрывавшим его со стороны улицы. Затем они отправились по военным учреждениям, а вечером присутствовали на совещании по вопросу об областном устройстве. Там они заявили, что Сибирское правительство не будет возражать против предоставления Уралу областной автономии при условии, что верховная власть останется за Омском, войска которого участвуют в освобождении Урала от большевиков. В итоге Урал все-таки признал верховную и военную власть Сибирского правительства, чем вызвал резкое недовольство присутствовавших тут же двух представителей Самарского КОМУЧа. Гришин-Алмазов провел еще один день в Екатеринбурге. Он посвятил его военным делам и принял парад сибирских и чехословацких войск. В эту поездку на Урал Серебренников близко познакомился с Гришиным-Алмазовым, составил о нем благоприятное мнение и впоследствии вспоминал: «Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Честный русс кий патриот, отнюдь не ретроград, с живым и пытливым умом, он умело разбирался в сложной революционной обстановке и казался на своем посту вполне подходящим человеком». У Сибирского правительства в лице Гришина-Алмазова был теперь явный союзник в их конкуренции с Самарой — Оренбургский атаман генерал А.И. Дутов. В начале августа Дутов направил управляющему Военным министерством ВСП пять шифрованных телеграмм о военном и политическом положении. Эти телеграммы были перехвачены представителями КОМУЧа, пытавшимися осуществлять тотальный контроль над Дутовым. Перехватывались и омские телеграммы, а в итоге не состоялась встреча Гришина-Алмазова с Дутовым в Челябинске 6 августа, причем первый на встречу приехал, а Дутов не имел о ней никаких сведений. «Вполне уверен, — писал Дутов 18 августа Алмазову, — что эти телеграммы дальше Уфы не попали, вообще вся моя корреспонденция подвергается цензуре или же утаивается». Здесь надо заметить, что в связи с тем, что телеграф был прерван в районе Орска укрепившимися там большевиками, все железнодорожное сообщение и телеграфная связь Оренбурга с Омском осуществлялась через Уфу, а прямой связи не было. Орск оставался единственным городом на территории Оренбургского войска, который так и не освободили от красных казаки, и из-за этого территория войска фактически была разделена на две части. «Количество моих врагов опять увеличивается, — отмечал далее Оренбургский атаман, — и очень трудно работать в настоящий момент. После Омска я был вызван в Самару, и мне были там в Комитете предъявлены запросы: на каком основании я без разрешения Комитета ездил в Сибирь и кто меня уполномочивал вести там переговоры. На это я дал настолько исчерпывающие и вполне отвечающие достоинству Войскового Атамана ответы. Затем мне было задано несколько других мелких вопросов, каковые я просто оставил без ответа. Вообще Комитет был явно враждебно ко мне настроен, тем не менее, порвать окончательно с Самарой не представлялось возможным, во-первых, потому, что Войсковое Правительство было против этого, а во-вторых, развитие боевых операций на фронте требовало самого срочного пополнения снарядами и патронами, а их можно было получить только в Самаре. Оторванность от Вас и неимение железнодорожного пути к Вам заставляет Войсковое Правительство так или иначе вести соглашательскую политику с Самарским Комитетом. На этом же заседании мною было заявлено, что в своих действиях, как Войскового Атамана Оренбургского Войска, я даю отчет только Кругу и Комитет для меня безразличен. В то же время я высказал удивление, что за мною Комитет командировал в Омск Члена своего Брушвита, каковой, очевидно, предназначался наблюдать за мною. Комитет это предположение отвергнул и сказал, что поездка Брушвита совершенно самостоятельна и никакой связи с моим пребыванием в Омске не имеет... Казачьи массы, которые я знаю, определенно идут за мной. В Оренбурге все сознательные граждане согласны с моей политикой и, конечно, ориентируются на Сибирь. Только рабочий класс и к ним примыкающие ведут кампанию против меня, но это неизбежно, ибо этому классу никакая власть не будет приятна...» Письмо это Дутов, видимо, передал Гришину-Алмазову через специального посланника сибиряков полковника М.И. Замятина. В конце письма Оренбургский атаман отметил: «Полковник Замятин мне передал, что в Сибирских газетах упоминается мое имя в связи с Комитетом, когда критикуется Сибирское Правительство, и будто бы Комитет, осуждая действия Сибирского Правительства, всегда подчеркивал, — так же смотрит и Атаман Дутов. Подобные приемы мне знакомы еще в правительстве Керенского, и я полагаю, что Вы, Алексей Николаевич, сами разберетесь в газетных статьях и отличите правду от лжи. Мне, вот уже четыре года беспрерывно находящемуся в боях и многократно видевшему смерть, особенно приходится дорожить своим словом и своим добрым именем. Мы и с Вами всегда поймем друг друга, а общая задача спасти Россию даст нам веру друг в друга. Желаю Вам всего наилучшего, успеха в Вашей деятельности. Глубокоуважающий Вас А. Дутов». В ответном письме Гришин-Алмазов писал Дутову: «С глубоким удовлетворением прочел я Ваше письмо, которое должно окончательно рассеять происшедшие недоразумения и устранить их возможность в будущем. Вы указываете на трудности в Вашей работе, на затруднения, чинимые Вам Вашими врагами, но это общая участь тех, которые твердо идут к намеченной ими высокой цели создания Великой России, в то время как другие не хотят и не могут отрешиться от своих мелких личных и партийных интересов и ставят всякие препятствия в деле первых. Вы, я думаю, понимаете, что Ваши враги — это наши общие враги и в то же время враги нашей великой цели спасения России, но эта-то цель, эта задача должна дать нам силы для нашей работы и веру в ее удачное завершение. Касаясь частностей Вашего письма, я считаю своим долгом заверить Вас, что все сообщения г. Брушвита являются вымыслом и те методы, к которым прибегают эти господа, еще раз подчеркивают их слабость и фактическую и моральную. Однако, как Вам самим очевидно, в настоящее время на первом плане стоит вопрос борьбы с большевизмом и германизмом и было бы нежелательным и даже опасным рвать с элементами, которые могут оказаться так или иначе полезными для выполнения этой задачи. Относительно же лишения Комитетом Вас Ваших полномочий, теперь с образованием независимого Правительства Области Войска Оренбургского, такие выпады теряют всякое, не только практическое, но и формальное значение. Я надеюсь, что уфимское совещание, в котором Вы примете участие, сумеет создать единую твердую всероссийскую власть из лиц, сумеющих объединить все патриотически и государственно настроенные элементы и устранить всех тех, которые и в будущем осмелятся мешать общему делу, — власть, которую Вы и я будем единодушно поддерживать. Что касается офицерства, то я полагаю, что, несмотря на некоторые прискорбные исключения, в общей массе оно могло бы служить реальной поддержкой нашим планам, т.к. оно не раз за пережитое время показывало готовность служить России не за страх, а за совесть, стоя вне партий и классов, проливая свою кровь и жертвуя своей жизнью. Кончая свое письмо, я еще раз хочу выразить уверенность в том, что установившаяся между нами непосредственная связь, общность наших идей и интересов будут не только залогом устранения всяких недоразумений, но и гарантией успеха. Искренно желаю Вам удачи в Ваших предполагаемых военных действиях». Очевидно, что между Дутовым и Гришиным-Алмазовым установились вполне доверительные и деловые отношения, и командующий Сибирской армией всецело поддержал атамана. 24 августа 1918 года при Временном Сибирском правительстве был создан так называемый Административный совет, в задачи которого входило обсуждение всех проектов постановлений и распоряжений Совета министров, рассмотрение кандидатур на ответственные административные должности и право окончательно решать переданные ему дела. В числе других министров в него вошел и управляющий Военным министерством А.Н. Гришин-Алмазов.Глава IV. ВНЕЗАПНАЯ ОТСТАВКА
20—25 августа 1918 года состоялось второе Челябинское совещание, на которое съехались члены КОМУЧа, Сибирского и Уральского правительства, представители казачьих войск, представители ЦК партии эсеров находящегося в Самаре и проэсеровского Комитета национальных групп. От Сибири на нем присутствовали министр финансов Михайлов и командующий Сибирской армией генерал Гришин-Алмазов. Совещание было открыто его старейшим членом, «бабушкой русской революции», старой эсеркой Е.К. Бреш-ко-Брешковской. Опять начались бурные дебаты о создании всероссийской власти, объединении военного командования, о судьбе захваченного в Казани частями Народной армии золотого запаса России. Наконец, все сошлись на том, что в Уфе состоится Государственное совещание по решению всех этих проблем. После закрытия этой конференции устроили банкет с выпивкой, на котором присутствовали представители некоторых союзных держав. На банкете, после нескольких бокалов вина, Гришин-Алмазов, возбужденный очень резкими и неприятными для русского патриота замечаниями и отзывами о России английского консула в Екатеринбурге Томаса Г. Престона, наговорил ему в ответ дерзостей и между прочим добавил: «Еще вопрос, кто в ком больше нуждается: Россия в союзниках или союзники в России... Одна Россия может сейчас выставить свежую армию, которая, в зависимости от того, к кому она присоединится, решит судьбу войны». Вроде бы даже он заявил консулу, что «.. .англичане, предав царскую фамилию, и сейчас тоже, как всегда, играют двойную игру». Если это так, то эти слова были явным криминалом с точки зрения «демократического» кабинета Сибирского правительства, а уж тем более для социалистов-револю-ционеров. Это свидетельствовало об очевидной контрреволюционности взглядов и, о ужас, о монархизме сибирского командарма! Кстати, вполне благожелательное и уважительное отношение Гришина-Алмазова к памяти расстрелянной царской семьи, подтвердилось вскоре еще одним фактом. Как сообщали сибирские газеты, во время пребывания управляющего Военным министерством в Томске, он отдал распоряжение о том, чтобы были командированы в места последнего пребывания царской семьи специалисты для собирания исторических материалов, относящихся к последним дням династии Романовых. На другой день после банкета Гришин еще более обострил свои отношения с союзниками. При встрече с председателем Чехословацкого национального совета доктором Богданом Павлу он заявил ему: — Если вам, чехам, у нас не нравится, то вы можете уехать отсюда. На это последовал ответ Павлу: — Я знаю, что в политике благодарности ожидать не приходится; когда мавр сделал свое дело, он может уйти. Но я считаю, что мы своего дела еще не сделали. Россия нам нужна в наших интересах. А потому мы пока останемся, несмотря на ваше любезное предложение. Вообще, к концу лета у военного министра обострились отношения с чехословаками, в частности с полковником Радолом Гайдой, поддержавшим когда-то Алмазова в свержении большевиков в Сибири. Чехи, почувствовав свою силу и безнаказанность, стали все больше вмешиваться в русские дела, были склонны предъявлять всякого рода ультиматумы, что очень не нравилось Апек-сею Николаевичу. Они вели себя в Сибири, как в побежденной стране, ставили себя в исключительное положение при дележе трофеев. Порой это тяжко било по национальному самолюбию русских. Вскоре после Челябинского совещания случился дипломатический скандал, поднялся шум, и последовала нота протеста от Совета консулов союзных государств в Иркутске Сибирскому правительству и телеграммы с выражениями протеста против поведения генерала. Возможно, что во всех этих выражениях протеста было чье-то планомерное руководство. Но многим только этого было и надо. Враги и недоброжелатели Гришина-Алмазова, эсеры и в том числе сам премьер Вологодский, решили использовать это обстоятельство и отправить Алексея Николаевича в отставку с занимаемых им постов. «Застрельщиком» выступил товарищ министра иностранных дел М.П. Головачев, державший теперь в своем портфеле телеграммы-протесты по поводу челябинского инцидента. Совет министров Сибирского правительства поставил на обсуждение вопрос об увольнении Гришина-Алмазова от занимаемых им должностей командующего Сибирской армией и управляющего Военным министерством. За увольнение, притом немедленное, высказались министр туземных дел Шатилов, имевший репутацию соглядатая от партии эсеров в правительстве и министр юстиции Патушинский. Против увольнения были министр финансов Михайлов и министр снабжения Серебренников. Председатель Совета министров Вологодский сперва был в нерешительности и не знал, как поступить. Самого «обвиняемого» не было на заседании. При обсуждении вопроса начались бурные дебаты, которые во многом касались и общих вопросов, например, о том, «кто губит дело демократии и идет на поводу у реакции». Особенно усердствовал в этом Г.Б. Патушин-ский, в рвении своем нападавший на министра Михайлова и совершенно не стесняясь при этом в выражениях в его адрес. Эти нападки порой принимали у Патушин-ского истерический характер, и после бурной тирады он падал в изнеможении на кресло, ломал руки и закрывал ими свое лицо. Михайлов же спокойно выслушивал эти истерики и отвечал короткими репликами, приводившими противника в еще большую ярость. Вопрос об отставке Гришина-Алмазова не был разрешен на одном заседании, и его пришлось перенести. Так тянулось еще пару дней. В течение этого времени министры Патушинский и Михайлов то подавали заявления о своей отставке, то забирали их обратно. Сибирская государственность переживала сильнейший правительственный кризис. Наконец, премьер Вологодский решился на увольнение. На должность командующего армией и военного министра намечался бывший сподвижник Гришина-Алмазова по подпольной работе в Сибири, а ныне командир 2-го Степного Сибирского корпуса и войсковой атаман Сибирского казачьего войска генерал-майор П.П. Ива-нов-Ринов, кандидатуру которого усиленно продвигал М.П. Головачев. Он был неофициально запрошен о согласим занять место Гришина-Алмазова. Вначале ответил уклончиво, а затем согласился. Вопрос был решен. 5 сентября 1918 года на должность командующего Сибирской армией и управляющего Военным министерством Временного Сибирского правительства был назначен генерал-майор П.П. Иванов-Ринов. Официальное сообщение появилось в газетах на следующий день: Отставка А.Н. Гришина-Алмазова Омск. 6—9 (Офиц. сооб.) Штабом Сибирской армии получено следующее распоряжение председателя Совета Министров сибирского Временного правительства, сообщенное штабом по телеграфу во все части и учреждения армии: «Приказом сибирского правительства, от сего числа генерал-майор Гришин-Алмазов уволен от должности управляющего Военным министерством Сибирского Временного правительства и командующего отдельной сибирской армией и вместо него назначен командир Степного корпуса генерал-майор Иванов-Ринов. Прошу о состоявшемся приказе объявить по телеграфу всем войсковым частям, приказав исполнять с сего числа все распоряжения лишь генерал-майора Иванова-Ринова. 5 сентября 1918 г. г. Омск. Председатель Совета Министров Вологодский»[17]. Интересно отметить, что уже на следующий день после своего назначения, Иванов-Ринов издает приказ по армии, восстанавливающий погоны, петлицы и кокарды, отмененные большевистской властью. Причем сделано это было без каких-либо консультаций и без санкции правительства, считаясь только с настроениями и пожеланиями офицерских кругов. Сложилась парадоксальная ситуация — ожесточенными усилиями левых был свергнут Гришин-Алмазов, для того, чтобы быть потом замененным гораздо более правой фигурой. Постановлением Административного совета от 13 сентября 1918 года А.Н. Гришин-Алмазов был зачислен «по полевой легкой артиллерии с назначением состоять в распоряжении Совета министров», т.е. фактически остался без какой-либо должности. Алексей Николаевич, глубоко возмущенный и оскорбленный тем, как поступили с ним, поначалу еще попытался бороться и устроить нечто вроде нерешительной и неудачной попытки переворота. Едва узнав о приказе Сибирского правительства, он шлет телеграмму Иванову-Ринову: «Командиру Степного Корпуса генерал-майору Иванову. Сегодня ночью я получил приказ по Сибирской армии о том, что Вы вступили в командование Армией. Основанием этого приказа поставлен приказ Совета Министров мне, Командующему Армией, не объявленный и, как мне точно известно, закошю не оформленный. По долгу службы, как солдат и часовой, не имеющий права оставлять своего поста, я объявляю Вам, что я по-прежнему остаюсь Командующим Сибирской Армией. Приказываю Вам в дальнейшем руководствоваться тем, что укажет честь и совесть офицера и гражданина. Командующий Сибирской Армией генерал-майор Гришин-Алмазов»[18]. Вот как пишет об этом в общем-то благожелательно настроенный к нему управделами ВСП Георгий Константинович Гинс: «Указ об увольнении Гришина был подписан. Уволен был без прошения, без назначения на какую-либо другую должность человек, которому Сибирское Правительство адресовало специальную грамоту с признанием его заслуг... Несколько дней было заполнено борьбой, возникшей на почве отставки Гришина. Административный Совет понял политическую опасность такого произвола со стороны правительства, которое и не подумало спросить мнения своих ближайших сотрудников, разделявших с ним и труды, и риск начатого дела... Поздно ночью к моей квартире подъехал автомобиль. Раздался звонок. Гришин-Алмазов просит меня к себе. Ворча на судьбу политического деятеля, не знающего покоя ни днем ни ночью, но чувствуя неловкость отказа человеку, которого удаляют, я решил поехать. У Гришина я встретил Михайлова, Пепеляева (покойного премьера)[19] и Павловского (как оказалось потом, авантюриста, выдававшего себя за представителя Франции). Гришин объяснил мне, что он находится в затруднении, как поступить. Обратиться за поддержкой к войскам он не хочет. В городе собрано много новобранцев. Всякая попытка сопротивления власти, спор между генералами сразу развратили бы эту молодежь. Желание Гришина одно — оформить все так, чтобы не повторялась корниловская история. Гришин решил послать письма Вологодскому и Иванову с уведомлением, что он не считает себя законно уволенным, пока не получит указа об увольнении, и до тех пор не сдаст командование армией. Это решение было всеми одобрено. Я не счел нужным, однако, скрывать от Гришина, что, по моему мнению, практических результатов его письмо иметь не будет. Вручить это письмо председателю Совета министров я отказался, считая, что я присутствовал при его составлении только как частное лицо. Уезжая, я спросил Гришина, как относится к нему гарнизон, и назвал ему фамилии офицеров, которых видел днем и с которыми говорил о Гришине и Иванове. — Все это преданные мне люди, — сказал Гришин. — Вы ошибаетесь, — возразил я. — Сегодня они выражали радость по поводу вашего ухода, считая Иванова более способным администратором. А как к вам относятся чехи? — Чехи? Они всегда приходили в ужас, услышав о моем желании уйти в отставку. Впоследствии мне сообщили, что Гришин делал попытку призвать на помощь одну часть, но его распоряжение было перехвачено. Я считаю это сообщение похожим на правду. В эту ночь я увидел в Гришине маленького, честолюбивого и самоуверенного человечка, не умевшего вести большой игры и доверявшего случайным людям. Я с большим сожалением вспоминаю об этом способном человеке, который так подходил, по моему мнению, ко времени, но... amicus Plato sed magis amico veritas (Платон мне друг, но истина дороже — лат.) — недостаточная солидность толкала его в авантюристы. Сибирские эсеры и Сибирское правительство окончательно толкнули его на этот путь, лишив Сибирь одного из наиболее любивших ее офицеров». С сожалением писал потом об увольнении генерала и И.И. Серебренников: «В лице Гришина-Алмазова сошел с сибирской сцены выдающийся деятель, которому Сибирское правительство было многим и многим обязано, особенно в первые дни своего существования». Увольнение военного министра на несколько дней стало «злобой дня». Все говорили о нем и по-своему комментировали. Иванов-Ринов, узнав про попытку Гришина призвать на помощь войска, приказал арестовать его, но затем, после убеждений И.А. Михайлова, отменил этот приказ. В военных кругах эта неразбериха в правительстве постепенно приводила к мысли о необходимости и спасительности диктатуры, которая в конце концов выкристаллизовалась и оформилась окончательно к концу осени. Тогда в Сибири всем было уже известно имя прибывшего с Дальнего Востока адмирала А.В. Колчака, и эти мысли вскоре воплотились в реальность... Надо отмстить, что Алексей Николаевич оставлял после себя неплохое наследство: за время командования Сибирской армией (с 28.05 по 5.09.1918 г.) он довел ее численность до 60 тысяч бойцов при 70 орудиях и 184 пулеметах, положил начало ее объединению с Народной армией КОМУЧа и освободил от большевистской власти почти всю Сибирь. Успешно проводилась мобилизация населения. Оставшись не у дел, оскорбленный недоверием и установленной за ним слежкой, молодой генерал решил перебраться в Добровольческую армию генерала А.И. Деникина, освобождавшую к тому времени области Северного Кавказа. Прекрасно представляя себе, каким трудным будет этот путь через территории, занятые красными, Алексей Николаевич решает оставить в Омске свою жену — Марию Александровну.Глава V. ПОЕЗДКА НА ЮГ РОССИИ И ЯССКОЕ СОВЕЩАНИЕ
22 сентября генерал-майор А.Н. Гришин-Алмазов покидает Омск со своим адъютантом. Переодевшись в штатский костюм, надев для конспирации пенсне и запасшись на всякий случай фальшивыми документами, он в переполненном вагоне, вместе со своим верным попутчиком, едет до Уфы. Прибыв 26 сентября в переполненную участниками недавно закончившегося Государственного совещания и беженцами из Поволжья Уфу, генералу, за неимением другого места, пришлось ночевать в городской комендатуре, прямо на столе в комнате дежурного офицера. В Уфе, уже не конспирируясь, он встречается с новым Верховным главнокомандующим войск недавно образовавшейся директории генералом В.Г. Болдыревым и полковником Д.А. Лебедевым, эмиссаром Добровольческой армии в Сибири. Разговор с Лебедевым получился весьма плодотворным, и последний снабдил Алмазова рекомендательным письмом к адъютанту генерала М.В. Алексеева полковнику А.Г. Шапрону-дю-Ларрэ, а также прикомандировал к генералу подпоручика Б.Д. Зернова, ставшего его личным адъютантом. Далее опять едут на поезде до Оренбурга. В Оренбурге Гришин-Алмазов встретился, как со старым знакомым, с атаманом А.И. Дутовым. Они долго беседовали вдвоем. Между прочим, Гришин-Алмазов пообещал атаману, что не позднее середины октября в помощь казакам к Оренбургу должны подойти союзники. Дутов передал через Гришина-Алмазова сводки о политическом и военном положении на своем участке фронта для штаба Добровольческой армии и, по некоторым сведениям, свое письмо для генерала Алексеева, с которым он состоял в переписке. Из Оренбурга, через территорию Уральского казачьего войска, встретившись по пути с представителями местного правительства, уже верхами Гришин с адъютантом добрались до Гурьева. Из Гурьева по Каспийскому морю они доплыли до Петровск-Порта (ныне Махачкала), где Гришин-Алмазов встретился и переговорил с командиром отряда, действующего совместно с англичанами против турок, полковником Л.Ф. Бичераховым. Затем, минуя Кавказский хребет и Терскую область, добрались в октябре до Екатеринодара — ставки генерала Деникина. Все путешествие заняло в общей сложности тридцать восемь дней пути. Всюду в дороге, вступая в беседы с властями и населением, Гришин-Алмазов опрашивал их об отношении к образовавшейся к тому времени в Уфе директории и Добровольческой армии и вынес мнение, что симпатии, безусловно, на стороне последней. Пока Гришин-Алмазов был в пути, 25 сентября (8 октября) скончался верховный руководитель Добровольческой армии генерал-адъютант М.В. Алексеев. Прибыв в Екатсринодар, Алексей Николаевич быстро свел там знакомство со многими политическими деятелями и военными, среди которых были и такие известные добровольческие офицеры, как А.Г. Шкуро и B.JI. Покровский. С последними Гришин-Алмазов, видимо, хорошо покутил, так как на следующее утро пребывал «в несколько расстроенных чувствах». Один из «екатеринодарских» политиков, конституционный демократ М.М. Винавер так вспоминал потом об этих днях из жизни генерала: «Невысокий, хорошо сложенный, всегда чисто выбритый, с правильными, энергичными чертами лица, с властными жестами, Гришин-Алмазов явно позировал на Наполеона. Только слишком он был речист и слишком хвастлив для Наполеона. В первый же день [знакомства] он предложил мне пригласить нескольких друзей, чтобы выслушать его рассказ о Востоке, и предупредил при этом, что если он будет говорить по четыре часа в день, то рассказ будет длиться чуть ли не целую неделю... .Все мы после первого сеанса почувствовали, что второй уже будет бессодержателен и скучен. На этом втором сеансе и оборвались собеседования». Антон Иванович Деникин, ничего не знавший о Гришине, встретил его весьма сдержанно. Позднее он писал о нем: «Я познакомился с ним в конце 1918 года, когда судьба заставила его покинуть Сибирь и появиться вЕкатеринодаре. Молодой, энергичный, самоуверенный, несколько надменный, либерал (быть может, более политик, чем воин, с большим честолюбием и с некоторым налетом авантюризма), он несомненно сыграл бы большую роль в сибирском движении, если бы в самом начале своей карьеры не переоценил свой вес и влияние». Но доклад Гришина о положении в Сибири произвел на Деникина благоприятное впечатление и, видимо, не зная, как с ним поступить, он решил пока командировать его в Румынию, с информацией об обстановке в Омске и вообще на востоке страны. В это время в румынских Яссах открывалось так называемое Ясское политическое совещание между военными и дипломатическими представителями держав Антанты и США, с одной стороны, и русской делегацией — с другой. Совещание, учитывая поражение Германии и Австро-Венгрии в мировой войне, должно было выработать конкретные условия помощи союзников русским противоболыпевистским силам и наметить меры к восстановлению России. Одним из первых шагов в этом направлении была разработка программы политических и военных действий в Малороссии и Новороссии, оккупированных к тому времени австро-немецкими войсками. Необходимо было подготовить будущее военное вмешательство Антанты и замену австрийских и немецких контингентов на союзные войска. В состав русской делегации входили представители Совета государственного объединения России, кадетско-октябристского «Национального центра» и Союза возрождения России. Председателем русской делегации был барон В.В. Меллер-Закомельский. В числе участников были А.В. Кривошеин, П.Н. Милюков, М.М. Федоров, В.И. Гурко, М.С. Маргулиес, И.И. Бунаков-Фундаминский, А.А. Титов, В.П. Рябушинский, Н.Н. Шебеко, А.И. Пильц, М.В. Брайкевич, К.Р. Кровопусков, С.Н. Третьяков и другие политические и общественные деятели. Большинство делегатов выехало на совещание из Киева 1 (14) ноября 1918 года. Со стороны союзников на совещании были дипломатические представители этих стран в Румынии — английский посланник сэр Барклей, французский — граф Сснт-Олер, Соединенных Штатов — Вопичко и итальянский поверенный в делах — Ауритги. Совещание проходило в Яссах с 3 (16) по 10 (23) ноября, а затем по 23 декабря (6 января 1919 года) в Одессе. Выезжая из Екатеринодара 29 октября 1918 года, Гришин-Алмазов познакомился там еще с одним членом русской делегации — представителем Добровольческой армии, известным политическим деятелем Василием Витальевичем Шульгиным[20]. На их знакомстве и сотрудничестве настаивали генералы А.И. Деникин и А.М. Драго-миров. Гришин и Шульгин познакомились буквально на пути к вокзалу и, судя по всему, тогда не произвели друг на друга особого впечатления. Ясская конференция проходила в здании русского консульства, в этом небольшом заштатном городке, где все еще находилось румынское правительство, перебравшееся туда после захвата Бухареста германцами. Сами румыны старательно игнорировали все заседания, видимо, чувствуя свою ответственность за недавнюю оккупацию и аннексию Бессарабии. Съехавшиеся из разных концов России русские политические деятели, в совокупности как бы представлявшие весь антибольшевистский общественный фронт, до хрипоты спорили и обсуждали положения предполагаемой программы действий союзников по помощи России, невзирая на то, что сами союзники, почти не присутствовали на заседаниях. Спорили о том, какую помощь должны дать союзники, о том, кто должен возглавить борющуюся против большевизма национальную силу, о том, насколько возможна вооруженная помощь со стороны Румынии. Милюков резко против этого возражал, утверждая, что вооруженная помощь Румынии может стоить окончательного отторжения уже захваченной ею Бессарабии. Спорили попутно и о многом другом, вызывая этим немалое удивление представителей держав Согласия. Уже в первом обращении совещания к союзникам говорилось: «Только немедленный приход союзных вооруженных сил может предупредить восстание антисоциальных и узко-националистических элементов, которые повергнут страну в хаос анархии, сделают ее легкой добычей большевиков и лишат русские союзные силы необходимой базы для развития операций против Советской власти. Для поддержания бодрости среди русских сил, способных к организованному сопротивлению, необходима уверенность, что помощь союзников не замедлит. В ожидании, пока посылка более крупных сил станет возможной, некоторое количество судов, появившихся немедленно в гаванях Черного моря, как Одесса и Николаев, несколько отрядов войск в больших городах и в главнейших стратегических железнодорожных узлах было бы достаточно, чтобы на первое время поддержать эту надежду и удержать от выступления беспокойные элементы. Но нужно, чтобы эти первые проявления союзной помощи появились теперь же, в ближайшие дни». Кстати на Ясское совещание сам Гришин-Алмазов опоздал. Прибыв в Яссы, 26 ноября он узнал, что «почти все русские общественные деятели еще в субботу уехали обратно в Россию (в Одессу)», где с 25 ноября возобновились совещания русской делегации, уже без союзников. Генерал бросился вслед за ними в Одессу. 17 (30) ноября и 18 ноября (1 декабря) на Ясском совещании, уже перебравшемся к тому времспи в Одессу, генерал-майор Гришин-Алмазов делает доклад о положении на востоке России, в котором он ярко обрисовал сложившуюся политическую и военную ситуации и в частности, особо указал на начинавшую проявляться все более неблаговидную роль чехословацких войск во вну-трироссийской смуте. Говоря о командном составе чехословаков, он охарактеризовал его следующими словами: «Начальники — все зеленая молодежь, которую нельзя было убедить, что надо обращаться к городским самоуправлениям и к русским властям за своими нуждами; что неприемлемо, чтобы они на каждый город смотрели, как на военную добычу. Исчезали целые поезда, тысячи сапог, чешская армия одевалась за счет сибирской». Эти «поручики в генеральских мундирах» — по его выражению, вошли во вкус неограниченной власти и, по существу, были господами положения. Своим поведением они развращали и русских воинских начальников, что вносило большое расстройство в гражданское управление краем. Упомянул он, между прочим, и о политической линии Оренбургского атамана А.И. Дутова, приписав тому слова: «Пусть только придет Добровольческая армия, и для меня Уфа не будет существовать» (имелись в виду итоги Государственного совещания в Уфе, на котором было принято решение об объединении Самарского КОМУЧа и Сибирского правительства и создании Временного Всероссийского правительства — директории). В записи П.Н. Милюкова эта фраза была не столь резкой: «Пусть приезжает Добровольческая армия; я в ее распоряжении». (Кстати, сам Дутов тоже продолжал интересоваться судьбой Гришина-Алмазова, и в одном из своих писем в конце октября спрашивал у Деникина — прибыл ли к нему «Сибирский генерал», который должен был передать документы?) Гришин-Алмазов присутствует на всех заседаниях, внимательно прислушивается к речам политических деятелей и дипломатов и знакомится с недавно назначенным французским консулом в Одессе, рыжеватым эльзасцем Эмилем Эшю. Энно, в недавнем прошлом боевой офицер-танкист, а затем резидент французской разведки, был хорошо осведомлен в русских делах, работал при немцах в Киеве и под влиянием В.В. Шульгина воспринял его точку зрения в русском вопросе. Именно Энно настоял перед французским посланником в Яссах графом Сснт-Олером пригласить Шульгина участвовать в этом совещании. Во время совещания сам Шульгин валялся в постели с испанкой (тяжелой формой гриппа), которой он заболел еще в пути, и почти не появлялся на заседаниях. Совещание выработало текст обращения к населению Юга России с обещаниями немедленной помощи со стороны держав Антанты. Эмиль Эшю, снабженный текстом этого обращения и полномочиями от союзных послов, не дожидаясь окончания работы совещания, выехал в Киев. После многодневных дебатов участники конференции, наконец, выработали текст совместной резолюции к правительствам держав Согласия с призывом «о немедленном приходе союзных вооруженных сил» на Юг России (в первую очередь в Одессу и Николаев) для поддержки антибольшевистского сопротивления. Было заявлено о необходимости восстановления «единой и неделимой России» в границах до 1914 года, но без Польши, непризнании «независимости и отдельного представительства государственных образований, созданных под германским влиянием и с целью раздробления России», поставлен вопрос об организации за границей дипломатического представительства существующих в России белых правительств и необходимости единого командования в борьбе с Советской властью. Участники совещания приняли решение об отправке особой делегации в европейские политические центры, которая отстаивала бы там положения, принятые в Яссах. Эта «малая делегация» должна была представлять все цвета российской политической радуги, и в состав ее вошли Милюков, Гурко, Третьяков, Титов, Кровопусков и Шебеко.Глава VI. ОДЕССКАЯ ЧЕХАРДА
В то смутное время Одесса была сумбурным, суматошным городом с беспрерывно менявшимися властями — большевики, германцы, гетмановцы, петлюровские самостийники, белые, французские интервенты. И вся эта «политическая свистопляска» проходила на фоне безудержной спекуляции, грандиозных афер, разнообразного политического подполья и просто уголовного беспредела различных бандитов, во главе с некороноватшм «королем Одессы» Мишкой Япончиком. В Одессе скопилось множество представителей аристократии, политической элиты, промышленников, финансистов, чиновничества и столичной интеллигенции, катившейся волнами, по мере наступления большевизма, из Петербурга в Москву, затем в Киев, а оттуда к берегам Черного моря. После ухода в конце ноября оккупационных германо-австрийских войск власть в городе удерживалась немногочисленными и слабыми отрядами русских офицеров-добровольцев в количестве около полутора тысяч человек во главе с большим оригиналом генералом В.В. Бискупским[21]. Положение самого Бискупского было довольно щекотливым — формально он был назначен гетманом П.П. Скоропадским командующим 3-м Украинским корпусом. Но сам корпус существовал только на бумаге, а его добровольцы-офицеры не имели никакого желания защищать гетмана и его Украинскую державу и стремились влиться в ряды Добровольческой армии Де-иикина. В то время в Одессе находился начальник местного центра Добровольческой армии адмирал Д.В. Не-шоков к которому и тяготели все эти офицеры. Но сам Истоков, не проявлял большой инициативы и считал, что, согласно указаниям Деникина, в оперативном отношении добровольцы должны подчиняться местному командованию, то есть Бискупскому. В Одесском порту высадилась сформированная Деникиным в Екатсринодаре польская стрелковая дивизия под командованием генерала Люциана Желиговского, возвращавшаяся на родину. Поляки не имели желания вмешиваться во внутренние русские дела, не разбирались в той запутанной обстановке, что сложилась в городе, и стремились как можно скорее выехать домой. На город со стороны Вознссснска и Жмеринки двигались отряды петлюровского атамана Н.Л. Григорьева, и вскоре ими были взяты Балта, Ананьев, Бирзула. Связь с Киевом была прервана, и консул Энно остался в Одессе. Представители Антанты объявили Одессу, Николаев, Херсон и Крым зоной своих интересов и готовились ввести туда свой экспедиционный корпус. В последних числах ноября на рейде Одессы появились первые суда Антанты — французский линейный корабль «Мирабо» и несколько миноносцев. 3 декабря Энно получил телеграмму от генерала Вертело[22] со следующим распоряжением: «Прошу вас передать главарям большевиков, а также Петлюре и Винниченко, что я их делаю лично ответственными за всякое враждебное выступление и всякое стремление нарушить спокойствие в стране...» Банды Григорьева под «жовто-блакитным» флагом фактически «прошли» ряды войска Бискупского, даже не заметив его присутствия, и 7 декабря вплотную подошли к Одессе. Генерал Бискупский вступил в переговоры с петлюровцами. В городе началась паника. Жители с ужасом представляли себе «прелести» жизни под властью погромно-самостийного атамана. Прибывший в ноябре в Одессу сербский полк отказался вступать в противостояние с Григорьевым, отряды польских легионеров также не хотели собственного уничтожения и заняли нейтралитет. Считавшиеся силами Антанты сербы и поляки заняли зону вокруг порта, чтобы в случае надобности быстро покинуть Одессу. Минимальное сопротивление григорьевским бандитам еще пытались оказывать только немногочисленные офицерские дружины, у которых не оставалось никаких шансов на жизнь при победе погромного атамана. Офицеры надеялись только на ввод в Одессу французских войск или эвакуацию по морю в случае победы григорьевцев, и тоже начали стягиваться к порту. В центре города стали вспыхивать перестрелки между польскими легионерами и оставшимися немецкими солдатами. Почувствовав полное ослабление власти, бандиты Мишки Япончика тоже перешли к активным действиям. Была брошена бомба в Русский театр во время спектакля для офицеров, совершены налеты на ряд гостиниц и на остатки немецких частей. 26 ноября (9 декабря) Григорьев предъявил ультиматум о сдаче Одессы. Гришин-Алмазов решил остаться в городе, но уйти в подполье. Петлюровские отряды под командованием И.М. Луценко вступили в Одессу 28 ноября (11 декабря) 1918 года. Они захватили железнодорожную станцию Одесса-Главная, вокзал и весь прилегающий район. Дружины белогвардейцев отошли и заняли зону в районе улиц, примыкающих к порту. Порядка в городе от этого не прибавилось — окончательно распоясавшиеся бандиты Мишки Япончика и городское отребье штурмом взяли на следующий день Бульварный полицейский участок (Преображенская, 44) и выпустили оттуда 56 уголовных и политических заключенных. Этого показалось мало, и вскоре разгоряченная толпа бандитов, босяков и рабочих с окраин направилась по Большефонтанской дороге к городской тюрьме. По дороге к ним присоединилась еще толпа налетчиков в несколько сот человек, во главе с самим Мишкой Япончиком, вооруженным до зубов. Скопище осадило тюрьму и, взорвав ворота, ворвалось во двор. Из тюрьмы было выпущено около 700 заключенных. Среди освобожденных были политические — большевики Голубенко, Соболь, Панченко-Трюх, Южный-Горенюк, но основную массу составляли уголовники, в числе которых и опасные убийцы-изуверы. Япончик вызволил из заточения своего отца и младшего брата. При разгроме тюрьмы была уничтожена канцелярия и все дела преступников. Охрана тюрьмы из 60 человек была буквально растерзана толпой, а начальник тюрьмы, запершийся в сарае, сожжен там заживо. Новая петлюровская власть при этом продемонстрировала свою полную неспособность, а может быть, и нежелание навести порядок в городе. Это и не удивительно — сами григорьевцы мало чем отличались от бесчинствовавших в городе люмпенов. Хотя к тюрьме в конце концов был выслан петлюровский отряд, который успел пострелять в разбегающихся бандитов. Характерный портрет типичного григорьевского вояки того времени оставила нам сестра милосердия Мария Нестерович-Берг: «Боже, что за тип! Высоченный, в огромной папахе, в длинной, до полу шубе, с винтовкой за плечами, ручные гранаты, два нагана и нагайка за поясом, в руках попросту дубинка, «украинская булава», — для разбивания голов несчастным жертвам. Пьян, еле на ногах стоит». Через шесть дней после петлюровцев, 4 (17) декабря, в одесском порту высаживается первый эшелон французских войск — 156-я пехотная дивизия под командованием бригадного генерала Альбера Бориуса. Среди французов было немалое количество колониальных войск (зуавов) — сенегальцев и марокканцев, что затем долго служило предметом шуток одесситов. Они занимают несколько улочек в районе порта и Николаевского (Приморского) бульвара, выставляют посты и объявляют здесь «нейтральную зону», над которой был поднят французский флаг. Генерал А.С. Лукомский[23] писал затем: «французы, предполагали 5/18 декабря вступить в город с музыкой, но вследствие выяснившегося враждебного настроения петлюровцев, занимавших город, было решено первоначально очистить его от них. Эта задача, под прикрытием огня с французских судов, была выполнена офицерским добровольческим отрядом, под начальством генерал-майора Гришина-Алмазова. Потери добровольческого отряда исчислялись в 24 офицера убитыми и около 100 ранеными. 7 (20) декабря генерал Бориус, по соглашению с представителем Добровольческой армии, возложил на генерала Гришина-Алмазова обязанности военного губернатора Одессы». Эти же события очень ярко и интересно описывает и ближайший сподвижник Гришина-Алмазова по Одессе В.В. Шульгин. Приехав в Одессу, он поселился в «Лондонской», самой фешенебельной гостинице города, рядом с номером консула Энно, и стал непосредственным свидетелем и участником дальнейших событий. «В Одессе среди русских командных лиц была не то что паника, но полная нерешительность. Выделился среди адмиралов и генералов недавно прибывший сибиряк Гришин-Алмазов. Очень зорко это понял Энно, сказав мне: — Гришин-Алмазов производит на меня впечатление волевого человека. Тем более было удивительно, как он это понял, ведь Гришин-Алмазов не говорил по-французски, все переводила будущая жена Энно... И вот, по приглашению консула Энно, у него в номере состоялось совещание. Были приглашены все эти растерявшиеся русские генералы и адмиралы. В соседней комнате, моей, сидел Гришин-Алмазов, ожидая приглашения. Энно в нескольких словах изложил присутствующим положение, т.е. анархию, безначалие. — Cherc amic, traduiscz! {Переведите.) Присутствовавшие выслушали, склонив голову, но не отвечали. — Единственный человек, который производит на меня впечатление волевого характера, это генерал Гришин-Алмазов. Cherc amie, traduiscz! И это выслушали растерявшиеся. Тогда пригласили генерала (он, собственно говоря, был полковником). Фамилия его была Гришин, Алмазов был псевдоним. Вошел человек, явственно молодой для генерала. Одет он был в грубую солдатскую шинель, но с генеральскими погонами, широкую ему в плечах. Шашка, не сабля, была на нем пропущенная, как полагается, под погон. Он сделал общий поклон присутствующим. Энно предложил ему сесть. И снова повторил в его присутствии то, что говорил раньше. — Chere amie, traduisez! Сущность слов Энно состояла в том, что при безвластии в Одессе надо сконцентрировать власть в одних руках, а именно в руках генерала Гришина-Алмазова. — Chere amie, traduisez! Генерал Гришин-Алмазов, держа шашку между колен, обвел твердыми глазами «растерявшихся» и спросил: — А все ли будут мне повиноваться? «Растерявшиеся» ничего не сказали, но сделали вид, что будут повиноваться. На этом собрание закончилось. Гришин-Алмазов стал диктатором в Одессе. Я увел его в свой номер. Там он сказал: — Ну теперь мы посмотрим! И, схватив кресло, сломал его. Как я ни был печален, я улыбнулся. — Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать. (Это из Гоголя, кажется. В скобках: Гоголь.)* * *
За несколько дней до того, как Гришин-Алмазов стал диктатором в Одессе, небольшие отряды Добровольческой армии севернее Одессы были разбиты большевиками. Они бежали и в Одесском порту захватили корабль «Саратов» и собирались уходить в Крым. К этим саратовцам явился новоиспеченный диктатор и сказал: — Я назначен консулом Энно и представителем Деникина в Одессе Шульгиным главным начальником военных отрядов Добровольческой армии. Потрудитесь мне повиноваться. Тут для меня впервые обозначилась магическая повелительная сила у Гришина-Алмазова. Повелевать — это дар Божий. Саратовцы подчинились. Диктатор в течение нескольких дней учил их, как простых солдат, умению повиноваться. Отшлифовав их таким образом, он бросил их в бой. Против кото? Против большевиков, украинцев и примыкавших к ним, которые захватили Одессу, и в частности, «французскую зону», примыкавшую к гостинице, где жил консул Энно. Саратовцы дрались прекрасно, но были малочисленны. К концу дня Гришин-Алмазов пришел ко мне: — Формально мы победили, но потери есть. Если мы продержимся ночь, за завтрашний день я ручаюсь. В это время явился адъютант Гришина-Алмазова, который был при нем неотлучно, кроме времени, когда сидел на гауптвахте. — Ваше превосходительство, там один офицер, очень взволнованный, добивается увидеть вас немедленно. — Просите. Вошел офицер действительно совершенно, как у нас говорят, «расхристочениый». Он махал руками в воздухе, поддерживая «расхристанные» слова. — Ваше превосходительство! Мы окружены со всех сторон. Противник дал нам для сдачи 10 минут. Гришин-Алмазов холодно смотрел на взволнованного офицера. И сказал спокойно: — Отчего вы так волнуетесь, поручик? И вслед за этим загремел: — Что это, доклад или истерика? Потрудитесь прийти в себя! Это подействовало. Руки и ноги поручика успокоились, и он повторил уже без истерики то, что сказал раньше. И Гришин-Алмазов успокоился и сказал: — Вы говорите, что окружены со всех сторон. Но как же вы прорвались? Вот что. Возвращайтесь к пославшему вас полковнику и скажите вашему начальнику: «Генерал Гришин-Алмазов, выслушав, что противник дал вам для сдачи 10 минут, приказал: дать противнику для сдачи 5 минут». — Ваше превосходительство! — Ступайте. Поручик повернулся по-военному и пошел. Я повторил вроде поручика: — И что вы делаете, Алексей Николаевич? Он ответил: — Другого я ничего не мог сделать. У меня нет ни одного человека в резерве, кроме моего адъютанта. Я послал им порцию дерзости. Я хорошо изучил психику гражданской войны. «Дерзким» Бог помогает. После некоторой паузы он повторил: — Формально мы победили, если мы продержимся ночь, за утро я ручаюсь. А теперь пишите. — Что? — Приказ № 1. — И что писать в этом приказе? — Я поставил себя в полное подчинение генералу Деникину. Я умею не только приказывать, но и повиноваться. Пишите так, как написал бы Деникин, если бы он был здесь. Заявляю вам, что отныне вы моя «Деникинская совесть». Ухожу, чтобы вам не мешать. Он ушел, я стал писать приказ № 1. Не думаю, чтобы Деникин так написал. Приказы того времени и в таких обстоятельствах обыкновенно начинались словами: «запрещается». Я, ощутив в себе тоже какую-то порцию дерзости, написал: «разрешается». Разрешается ходить по улицам днем и ночью. Когда возвратившийся Гришин-Алмазов прочел это, он посмотрел на меня вопросительно. Я сказал: «Это звучит гордо». Но ни один разумный человек не будет гулять по Одессе ночью — убьют и ограбят. — Ну хорошо, дальше. — Разрешается днем устраивать общественные собрания, где будут обсуждаться гражданами все важные дела, но в закрытых помещениях. Публичные митинга запрещены. Гришин-Алмазов сказал: — Наконец вы что-то запретили. — Дальше опять будет либеральная политика. «Печать свободна». — Да они Бог знает что будут писать. — Не будут. Будут бояться. Назначьте несколько дельных офицеров в качестве необязательных цензоров. И они будут очень рады. (Надо отметить, что у генерала Гришина-Алмазова уже был опыт работы с военной цензурой. Еще в августе 1918 года он занимался подготовкой Временных правил о специальной военной цензуре и специальном военном почтово-телеграфном контроле для Сибирского правительства в Омске. —М.И.) В это время обсуждение приказа № 1 было прервано. Явился адъютант Гришина-Алмазова. — Разрешите доложить. — Докладывайте. — По телефону звонят, что противник, которому было дано 5 минут для сдачи, сдался. Надо было увидеть лицо адъютанта. Он смотрел на своего генерала, как на чудо. И в нем действительно было что-то чудесное. Он сказал радостно, но спокойно: — Я хорошо изучил психику гражданской войны.***
Фактически французская интервенция на Юге России началась. В одесский порт прибыли французские суда с небольшим числом французской пехоты. Во главе их стоял французский генерал Бориус. Они познакомились в моем присутствии. Я представил Бориусу Гришина-Алмазова, который сказал, кажется, по поводу украин-ствующих: «Ваши друзья — наши друзья. Но мы драться не будем». На это Гришин-Алмазов ответил: — На это мы и не рассчитываем. Драться будем мы. Бориус спросил: — А что вам нужно от меня? — Несколько офицеров-французов. — Зачем? — Затем, чтобы они были свидетелями того, как мы будем драться. Бориус очень обрадовался. — Назначаю вас военным губернатором Одессы. Генерал Бориус потребовал от петлюровцев, чтобы они очистили город. Получив отказ, он полностью доверился Гришину-Алмазову и его добровольцам. Французы оказали белым только огневую поддержку со своей эскадры. Уличные бои в городе шли в центре, районе вокзала, районе Нового рынка и Нежинской улицы. В итоге инициатива Гришина увенчалась полным успехом. Через сутки, 5/18 декабря, город был полностью взят под контроль добровольцами, над Одессой был поднят трехцветный русский флаг, а петлюровцы отошли к северу и встали полукольцом вокруг города. Интересно, что в этот же день, пользуясь беспорядками и перестрелками в городе, одесские бандиты ограбили местное казначейство на сумму в миллион рублей. Бориус был очень рад, что при занятии Одессы не была пролита французская кровь, и с тех пор стал полностью доверяться во всех делах новоиспеченному «диктатору Одессы». Радуясь приходу французов и освобождению города от петлюровцев, одесские газеты запестрели приветствиями на русском и французском языках «дорогим друзьям и союзникам» и лозунгами «Да здравствует единая Россия!». Разразился приветственной статьей в «Одесском Листке» участник Ясского совещания, лидер кадетов П.Н. Милюков. Иван Бунин, проживавший тогда в Одессе, тоже написал специальное стихотворение по этому поводу: 22 декабря 1918 г. И боль и стыд и радость. Он идет Великий день, — опять, опять варягу Вручает обезумевший народ Свою судьбу и темную отвагу. Да будет так. Привет тебе, варяг. Во имя человечности и Бога, Сорви с кровавой бойни наглый стяг, Смири скота, низвергни демагога. Довольно слез, что исторгал злодей Под этим стягом «равенства и счастья»! Довольно площадных вождей И мнимого народовластья! 9 (22) декабря в Преображенском кафедральном соборе отпели офицеров и солдат, павших в боях с петлюровцами, и с воинскими почестями похоронили на Военном кладбище. Гришин-Алмазов, в официальном донесении на имя Деникина, красочно описал сложившуюся обстановку в городе, заверил его, что «нигде и пи при каких обстоятельствах не будет проводить политики иной, кроме указанной в директивах», и попросил утвердить его в должности военного губернатора Одессы и прилежащего района. Деникин вскоре утвердил его и приказал произвести гам призыв офицеров и двух возрастных классов, «руководствуясь условиями местной обстановки». Дел же у «диктатора», как и в бытность его управляющим Военным министерством ВСП, было невпроворот... Необходимо было налаживать гражданскую жизнь в Одессе, выбрать вместе с Шульгиным ответственных лиц для занятая министерских должностей в создаваемом одесском «правительстве», покончить с бандитизмом и уголовщиной на улицах города и, самое главное, необходимо было немедленно занять уезды, прилегающие к городу, выйти на стратегический простор и начать наступление на Херсон, Николаев и другие южные части Новороссии, прилегающие к Черному морю. Между тем генерал Бориус, получив приказание от своего высшего командования занять лишь Одессу, категорически отказался развертывать дальнейшее наступление и запретил выполнять эту операцию добровольческим частям. Одесса между тем задыхалась в кольце блокады. Власть Гришина распространялась лишь на город, а уже ближайшие деревни были заняты петлюровскими отрядами. В их руках было даже начало городского водопровода. В городе остро ощущался недостаток продовольствия и фуража, цены неимоверно росли, и это вызывало недовольство населения белыми и французскими интервентами. Гришин понимал, что ликвидировать продовольственный кризис возможно, только заняв прилегающие уезды, богатые хлебом и являвшиеся ближайшим рынком Одессы, и открыв железнодорожное сообщение с Румынией, где оставались большие запасы русского имущества бывшего Румынского фронта. К январю 1919 года он располагал силами в количестве 1600 штыков, 56 сабель при 10 орудиях. Французский гарнизон состоял из бригады пехоты с артиллерией и техническими частями и конного полка. Этих сил было вполне достаточно для расширения зоны, учитывая крайне низкое моральное состояние петлюровских отрядов и их постепенное разложение. Определенные надежды были и на остававшиеся еще в Николаеве немецкие войска в количестве 25 тысяч человек, блокированные в городе и окончательно затравленные петлюровцами. Связь между Екатеринодаром, Новороссийском и Одессой была очень плохая, донесения и распоряжения из деникинской ставки приходили с большим опозданием. Деникинское командование питалось различными слухами о происходящем в Одессе, в частности, о стремлении образовать там какое-то особое «правительство» для юго-западной России. Волновала и позиция французского командования в Одессе. Чтобы разобраться на месте во всех этих вопросах, 15/28 декабря Деникиным был командирован в Одессу генерал-лейтенант Александр Сергеевич Лукомский, помощник главнокомандующего Добровольческой армией. Вот, что писал затем Лукомский: «В Одессе я нашел обстановку крайне сложной. Генерал Бориус мне сказал, что в ближайшем будущем ожидается прибытие в Одессу генерала Д’Ансельма, который примет командование над всеми союзническими войсками, направляемыми на юг России; что он, конечно, будет иметь исчерпывающую директиву и что тогда будут устранены все недоразумения. Ясно было, что до приезда генерала Д’Ансельма совершенно бесполезно убеждать генерала Бориуса изменить характер его действий, ибо он точно руководствуется полученной им инструкцией. Во внутренние дела по управлению в Одессе и в распоряжения о мобилизации в городе Одессе генерал Бориус не вмешивался, предоставляя генералу Гришину-Алмазову полную самостоятельность. Но из слов генерала Бориуса я понял, что представители различных общественных групп, находившихся в Одессе, очень недовольны полным подчинением русской администрации в Одессе генералу Деникину и состоящему при нем Особому совещанию и неоднократно ему заявляли, что власть в Одессе необходимо построить на автономных началах, так как управлят ь всем из Екате-ринодара невозможно. Из доклада генерала Гришина-Алмазова я узнал, что он вследствие постоянного перерыва сообщений с Новороссийском и необходимости наладить в Одессе правительственный аппарат образовал при себе особый орган для разрешения возникающих вопросов в составе отделов: гражданской части, торговли и промышленности, морского, юстиции, народного просвещения, путей сообщения, финансов, продовольствия и контроля. Из дальнейшего доклада ясно выяснилось, что и генерал Гришин-Алмазов полагает необходимым, основываясь на мнении представителей общественных кругов и различных организаций, иметь в Одессе особое автономное правительство, которое должно руководствоваться лишь общими директивами от генерала Деникина. Мотивами для такого предположения Гришин-Алмазов выставил: отсутствие должной связи с правительством (Особым совещанием) генерала Деникина; совершенно исключительное значение Одессы в торгово-промышленном отношении и в отношении правильного направления деятельности морского транспорта через правления пароходных обществ, которые все сосредоточены в Одессе; исключительное значение Одессы в смысле установления товарообмена с заграницей; особое значение Юго-Западного края, который, но мере освобождения от большевиков, будет тяготеть к Одессе, и, наконец, необходимость представителю главнокомандующего самому иметь право распоряжаться распределением денежных ассигнований, пользуясь имевшейся в Одессе экспедицией заготовления денежных знаков, так как опять-таки при отсутствии связи с Новороссийском и Екатеринодаром не будет никакой возможности своевременно испрашивать необходимые кредиты. Затем генерал Гришин-Алмазов указал еще на то, что местные условия в Одессе и на юго-западе России настолько отличны от района действия Добровольческой армии на Северном Кавказе, что решать вопросы, относящиеся до Новороссии, в Екатеринодаре вряд ли будет возможно, — вследствие невозможности своевременно знать в Екатеринодаре о том, что делается в Одессе. Я, соглашаясь с трудностью решать все вопросы, касающиеся Одессы и Юго-Западного края из Екатеринодара, категорически отверг допустимость образования в Одессе какого-то автономного правительства, которое своими мероприятиями могло бы совершенно разойтись с тем направлением основных вопросов, которое будет проводиться генералом Деникиным через состоящее при нем Особое совещание. Я указал, что вопрос должен был быть разрешен так: действующее при Гришине-Алмазове совещание должно быть сохранено, но исключительно в качестве совещательного органа, без правительственных функций, кои принадлежат лишь самому Гришину-Алмазову в пределах предоставленных ему полномочий. Для неотложных и непредвиденных расходов он должен испрашивать достаточный кредит. В случаях неотложной необходимости или перерыва связи с Новороссийском и Екатеринодаром он должен самостоятельно принимать решения, донося немедленно генералу Деникину. Это решение, ставшее, конечно, сейчас же известным в Одессе и впоследствии (1/14 января 1919 г.) подтвержденное телеграммой генерала Деникина, не удовлетворило многих из общественных деятелей, некоторые политические организации, пароходные общества и торгово-промышленные круги». Среди этих «неудовлетворенных» и ставших в оппозицию к военному губернатору организаций, в первую очередь был Совет государственного объединения, чьи представители принимали активное участие в совещании в Яссах. В те дни, когда решался вопрос об одесской власти и шли перестрелки на улицах города, бюро Совета укрылось в Крыму, теперь же, возвратившись в Одессу, они стали ставить вопрос перед французским командованием о своем участии во власти и попутно требовать у Гришина-Алмазова субсидий на свою работу в Одессе и за границей (эти субсидии, кстати, исчислялись в десятки миллионов рублей). Член бюро Совета государственного объединения М.С. Маргулиес[24] с князем М. А. Куракиным побывали в декабре в Бухаресте, где заявили французам о желательности образования в Одессе Юго-Западного правительства, сперва хотя бы в форме совета при французском командовании. Свои претензии к губернатору были и у «Национального центра», Союза возрождения России, Совета земств и городов Юга России. Все они проводили бесконечные заседания, ставили вопросы о созыве Государственного совещания в Одессе, замене губернатора-диктатора директорией из трех лиц, лезли со своими предложениями «от лица общественности» к французским генералам и т.д. Шульгин вспоминал об этом, в своем стиле: «Этого было достаточно для моего личного «зигзага». По времени он обозначился в начале 1919 года, когда я мог наблюдать в Одессе еврейскую работу против Добровольческой армии, персонифицировавшейся в лице талантливого генерала Гришина-Алмазова. При нем я был, так сказать, на ролях «действительного тайного (и явного) советника». Это было, как известно, во время французской интервенции. Разложение пришедшей в Одессу французской армии было сделано в значительной мере антибелым жужжанием Одессы-мамы. А ведь никаких погромов еще тогда не было». Свою лепту добавляли и другие партии и группы — от монархистов и оставшихся не у дел бывших деятелей гетманского режима до законспирированных украинских организаций. Причем все эти организации, как и положено в столь необыкновенное время, имели свои контрразведки, разведки или осведомительные органы. Если к этому добавить, что все эти контрразведки иногда работали одновременно на нескольких хозяев (М.С. Маргулисс свидетельствовал, что одна и та же контрразведка обслуживала и немцев и Украинскую народную громаду, а другая работала одновременно на французов, на Гришина-Алмазова и, за особую плату, делилась сведениями с Советом государственного объединения), то получается очень яркая картина различных влияний, интриг, происков и подковерной борьбы за власть в одном отдельно взятом городе.Глава VII. «ДИКТАТОР» ЗА РАБОТОЙ
Для решения внутренних городских проблем в Одессе Алексей Николаевич Гришин-Алмазов создал «правительственный аппарат» в составе восьми отделов (иногда называемых «министерствами») — юстиции, путей сообщения, финансов, пародпого просвещения, торговли и промышленности, гражданской части, морского и продовольствия и контроля. Во главе этого аппарата, или гражданского управления Одессы, встал один из участников Ясского совещания А.И. Пильц[25] (он же стал управляющим внутренними делами). Постепенно и с большим трудом начало налаживаться гражданское управление города. При штабе войск Добровольческой армии Одесского района были организованы политическое и разведывательное отделения, управления начальника снабжения войск армии Одесского района, заведующего передвижением войск, а также личная канцелярия военного губернатора Одессы. Начальником снабжений белой армии Одесского района 21 декабря 1918 года был назначен генерал-майор Н.М. Дедов. Ему были подчинены все отделы хозяйственного управления бывшего 3-го Украинского корпуса гетманской армии и всех хозяйственных учреждений Одесского района, всех учреждений Земского союза, Союза городов, Красного Креста, Украинского хлебного бюро и уполномоченного по ликвидации имущества военного времени в Херсонской губернии и Одессе. Начала действовать белая контрразведка, и открыл работу филиал деникинского Освага (Осведомительного агентства). Из профессуры Новороссийского университета была создана комиссия по национальным делам во главе с В. Шульгиным. Шульгин возобновил в Одессе издание газеты «Россия», основанной им в Екатеринодаре. В газете в №1 за 1919 год появилось «Открытое письмо г. Петлюре» Василия Шульгина — яркий образец политической публицистики, во многом не потерявший актуальности до наших дней. Пожалуй, стоит привести его здесь полностью, как документ, прекрасно иллюстрирующий сложившуюся обстановку на Украине: «Открытое письмо г. Петлюре Милостивый государь! Ровно год тому назад, когда Киев, как и сейчас, сжимался кольцом большевиков, ко мне явился некий господин из французской миссии по имени Ningler, который заявил мне следующее: “Украинцы разделились. Явно изменническая политика Грушевского и Винниченко, продавшихся или предавшихся немцам, глубоко возмущает г. Петлюру, почему он тайно организовал новую младоукраинскую партию (Jcune Ucraine), которая желает работать с Антантой и быть в теснейшей связи с Россией. Друзья Петлюры желали бы переговорить с Шульгиным и поискать, не найдется ли у русской партии города Киева общих с ними точек соприкосновения”. Тогда я не знал, кто такой г-н Ningler, как не знала его французская миссия, доверявшая ему. Теперь этот господин на совершенно определенном счету, и, кажется, ему грозит суд. Но тогда этого никто не знал, и я согласился при его посредстве познакомиться с друзьями г. Петлюры. От них я узнал: “Петлюра хочет порвать с Грушевским и Винниченко. Они, в сущности, большевики, а кроме того, всецело преданы интересам Германии и ненавидят Россию. Он же, Петлюра, имеет только двух врагов: немцев и большевиков... и только одного друга — Россию. Поэтому разрыв неминуем”. Выслушав с интересом заявление о нарождении “Молодой Украины”, я спросил, чем я могу быть ей полезен. Мне ответили, что Киев в страшной опасности и что украинцы своими силами защитить его не могут, ибо украинские войска — это одно недоразумение: они стихийно переходят на сторону большевиков; что около меня, как редактора “Киевлянина”, группируется очень много русских офицеров и что я мог бы помочь защите Киева, если бы, заключив соглашение с “Молодой Украиной”, направил русских офицеров в украинские части. Подумав, я ответил, что ввиду опасности, угрожающей моему родному городу, я готов заключить соглашение с “Молодой Украиной”, и условия мои не будут тяжелы. При этом я подчеркнул, что, вероятно, эта минута никогда не повторится уже больше (в смысле уступчивости в политических требованиях). Мои условия были следующие: 1) Эту страну, в которой мы живем и о которой спорим, обе стороны будут называть “Русью-Украиной” (Russie-Ukraine), а народ, ее населяющий, — “русско-украинским”. 2) Будет провозглашено равноправие языков русского и украинского. 3) Офицеры, которыми хотят воспользоваться, образуют русский полк, во главе которого станет русский генерал. Затем следовали технические условия формирования. Все это было изложено мною в письменной форме. Не знаю, показались ли эти условия неприемлемыми, или по другим причинам, но дальше разговоров дело не пошло. Однако за два дня до вступления большевиков сам собой образовался русский отряд, под прикрытием которого Вы, милостивый государь, убежали из Киева. И вот тут-то начинается Ваша история, столь противоречащая заявлениям Ваших друзей младоукраинцев. Вы утверждали, что немцы — Ваши злейшие враги. Однако это не помешало Вам действовать с ними в добром согласии, когда “староукраинцы” осуществили давно задуманный ими изменнический план и позвали немцев в Киев. Вы, милостивый государь, торжественно вступили в Киев с ничтожной горсточкой Вашего украинского отряда за полчаса до того, как “украинскую” столицу заняли немцы. Ни малейшего сопротивления, хотя бы даже в виде газетной статьи, которую позволил себе написать Ваш покорный слуга, Вашим “злейшим врагам” Вы не оказали. Правда, Вас скоро посадили в тюрьму, но ведь то же самое произошло и со “староукраинцами”, преданнейшими друзьями немцев, и доказывает лишь одно: у немцев нет друзей, и есть только слуги, которых наказывают, когда онипровинятся. Таким же покорным рабом немецких велений был и гетман Скоропадский, опозоривший свою звонкую фамилию. Однако, когда “Его Светлость” заслышал, что из Одессы должен прибыть некто, кто посильнее и кто требует единой России, он пробовал пропищать что-то несогласное с планами немцев. “Взбунтовавшегося раба” решено было немедленно наказать. И тогда из тюрьмы выпустили Вас, милостивый государь. Вам приказали съесть Скоропадского. В Киеве прекрасно известно помещение, где заседали совместно украинцы (уже переставшие делиться на молодых и старых), немцы и большевики. На этих совместных заседаниях и было все решено. Немцы, обратив внимание на огромное число военнопленных, голодных и полуголодных, бродивших по стране, предложили Вам накормить, одеть и вооружить этих людей. Для этого они открыли Вам шестьсот складов, находившихся в их распоряжении на территории “Украины”. Так и образовалась, милостивый государь, Ваша армия при деятельной помощи “злейших врагов Ваших” — немцев. Но этого мало. Во главе этой армии Вы поставили австрийских офицеров. Во главе Киева и сейчас по Вашему назначению беснуется капитан австрийской службы и, по всей вероятности, давнишний германский шпион, как большинство Ваших сотрудников, — г. Коновалец. В дополнение картины вернувшийся из Берлина Шелухин сделал доклад Директории, из которого явствует, что он, Шелухин, подписал от имени Украинской Республики союзный договор с Германией. При этом Директорией было высказано, что единственный настоящий друг Украины — это немцы и что поэтому Германии нужно держаться во всяком случае. Должен сознаться, что в этом случае Директория не ошибается. Из этого, милостивый государь, я заключаю, что Вы обманывали Ваших друзей, младоукраинцев, заявляя им, будто немцы — Ваши злейшие враги. Теперь перейдем к большевикам, с которыми Вы будто бы боретесь. В этом случае очень характерен рассказ, обошедший все газеты, про то, как Вы “ссорились” с Винниченко. “Дошло до того, что Петлюра... выхватил револьвер!” Трагическое происшествие. Но не следует пугаться. Кроме “выхватывания” ничего больше и не будет. Вы всегда будете только “выхватывать” револьвер, но никогда не пустите его в дело. Почему? Да потому, что все Ваши ссоры — это одна комедия. Разве Вы не подписывали квитанцию о том, что каждый Ваш солдат получит 25 десятин земли? Разве Вы не понимали, что это чисто большевистский отвратительный прием самого низкого разбора. Пулю в лоб Вы дадите этим несчастным, обманутым мужикам, а не землю. А меж тем обманутые надежды, раздразненная жадность, когда Ваш обман обнаруживается, заставляет их бросаться на грабеж, насилие, убийства, чтобы чем-нибудь залить чувство обиды, которую Вы нанесли им Вашими обманными обещаниями. Генерал Вертело недаром публично признал Вас виновником всех ужасов, совершающихся по краю. Да, Вы — причина всех этих ужасных убийств и зверств, которым подвергается интеллигенция в городах и все мало-мальски зажиточное крестьянство. Это Вы Вашими воззваниями и обещаниями натравили на них преступные или неустойчивые элементы. Нет, большевики отнюдь не “злейшие враги” Ваши. Это тот элемент, из которого Вы почерпнули Ваши войска, и Вы воевать с ними не можете. Они убьют Вас (если Вы не убежите), как только Вы попробуете оказать им какое-либо сопротивление. И они будут правы. Нельзя так бессовестно обманывать массы, как Вы это делали. Вы утверждаете, что Вы боретесь с московскими большевиками. Но борьба с Лениным вовсе не есть борьба с большевизмом, если вместо Ленина в Киеве будет г. Винниченко — Ваш друг и приятель. Они отличаются так мало друг от друга, что, в конце концов, еще большой вопрос, что лучше: Ленин ли, уже напившийся крови, или Коновалец, капитан австрийской службы, только что начавший кровавую оргию. Из всего этого я делаю заключение, что Вы обманывали Ваших друзей младоукраинцев и в том случае, когда говорили, что большевики Ваши злейшие враги. Вы, как Марта Шверлейн, готовы вступить в союз “хоть с самим сатаной”, лишь бы Вам парадировать на экране политической жизни. И, наконец, перейдем к третьему Вашему утверждению: “Россия — Ваш единственный друг”. Было бы смешно, если бы не было так больно говорить об этом сейчас. Вы отлично знаете, что по переписи 1917 г. 62 процента населения города Киева считают родным своим языком русский язык, и только 9 процентов — украинский. И вот Вы, называющий себя демократом, в угоду этим 9 процентам запретили все русские газеты, сняли или варварским образом уничтожили все вывески и надписи на русском языке, заменивши их безграмотным жаргоном галицийского происхождения. Под страхом смертной казни Вы запретили в русском городе Киеве, который считается колыбелью Руси, Вы запретили всякое проявление национальных стремлений, называя это государственной изменой. Подкованный сапог Коновальца, австрийского капитана, измывается над несчастным русским городом, должно быть, во исполнение программы президента Вильсона “о правах народов”. А что сделали Вы с русскими офицерами, помощи которых Вы просили год тому назад и, кто знает, не просите ли сейчас? Захватив в плен город, сданный Вам презренным Скоропадским, Вы по тайному списку, составленному Коновальцем, расстреливаете но ночам беззащитных людей. Вы заперли их в музей, заманив туда обманным образом, и обрушили на их головы стеклянный потолок, искалечивши сотни людей, доверившихся великодушию Петлюры. Вы арестовываете их по всем дорогам, когда они бегут из Киева, сделавшегося огромным застенком. И вся та бешеная ненависть к России, которая проявляется в каждом слове Ваших друзей, которая струится со страниц печати, которой полны Ваши воззвания, — о чем свидетельствует все это? Точно об одном: Вы злейший враг России. Я кончаю. Цель настоящего моего открытого письма сказать Вам перед лицом России и Франции, что Вы ниш бессовестный обманщик, или ничтожный человек, которым руководят другие. Горе тем, кто пойдет с Вами и доверится Вам. Вы предадите их в самую трудную, самую последнюю минуту, как Керенский, на которого, говорят, вы очень похожи, как Керенский предал Корнилова». «Россия» (одесское издание) № 1,1919 г. Тем временем Алексей Николаевич Гришин решил навести элементарный порядок в Одессе, избавить ее от распоясавшихся бандитов, которые устроили в городе настоящий «тихий погром». Помимо крупной буржуазии и остатков аристократии, которые обкладывались «данью» и служили объектами воровских налетов, жертвами одесских воров частенько становились и добровольческие офицеры, которых бандиты обычно подкарауливали при выходе из ресторанов, театров и кабаре, для того чтобы ограбить, избить или убить их. Бандиты настолько обнаглели, что стали совершать налеты прямо среди бела дня, на Дерибасовской. В ответ на бандитский террор военный губернатор Одессы объявил войну бандитам. В предместья Одессы, где в основном располагались бандитские «малины», были введены воинские подразделения и броневики. Бандитов нещадно расстреливали на месте преступления. Начались широкомасштабные облавы на одесских «жиганов», во время которых «отстреливались» все подозрительные. Так, 27—29 декабря 1918 года произошло «разоружение Сахалинчика» (район Одессы) — было изъято 30 винтовок и револьверов и совершена облава на Молдаванке, при которой было арестовано около сорока человек. 12 февраля 1919 года произошел расстрел восьми налетчиков, обнаруженных на месте преступления на улице Госпитальной. Эта борьба Гришина с уголовными элементами очень напоминала приписываемую молвой такую же борьбу с уголовщиной советского маршала Г.К. Жукова в послевоенной Одессе, ярко и увлекательно показанную в известном телесериале «Ликвидация». В интервью газете «Одесские новости» в январе 1919 года Гришин-Алмазов сетовал: «То, что происходит сейчас в Одессе, внушает серьезные опасения... Одессе в наше безумное время выпала исключительная доля — стать убежищем всех уголовных знамен и главарей преступного мира, бежавших из Екатеринослава, Киева, Харькова». Почуяв наличие хоть какой-то твердой и дееспособной власти, 31 января 1919 года на прием к генералу пришла депутация одесских торговцев и членов биржевого комитета, которые пожаловались ему на участившиеся случаи вымогательства, налетов и грабежей. Гришин-Алмазов попросил передавать ему письма бандитов с требованиями денег. Несколько таких писем члены делегации тут же передали военному губернатору, с надеждой на защиту от террора уголовных. Борьба Гришина против бандитизма была столь жестокой, что «король» одесской уголовщины Мишка Япончик (послуживший впоследствии прообразом Бени Крика из «Одесских рассказов» И. Бабеля) направил губернатору Одессы умоляющее письмо-просьбу. В нем были такие строки: «Мы не большевики и не украинцы. Мы уголовные. Оставьте нас в покое, и мы с вами воевать не будем. Какое вам дело, что мы грабим? В Одессе есть тайные игорные дома, где ведется большая игра. Деньги мало что стоят. Ведется игра на драгоценности: брошки, серьги, золотые портсигары. Вот этих мы и грабим. Неужели вы их будете защищать?». Но генерал не принял бандитского предложения... Прочтя письмо Япончика, Гришин-Алмазов сказал Шульгину: — Не может диктатор Одессы договариваться с диктатором уголовных. И ничего не ответил ему. Война продолжилась. Для широкомасштабных облав стали использоваться французские и греческие солдаты из союзнических войск. Вскоре было закрыто 44 притона бандитов, которые именовались буфетами, паштетными, трактирами. С тех пор на Гришина-Алмазова уголовные устроили охоту — его машину стали обстреливать. Один раз это случилось, когда он ехал с В.В. Шульгиным. Охоту устроили также на гришинского министра внутренних дел А.И. Пильца. Об этом периоде очень интересно и с присущим ей мягким юмором написала в своих воспоминаниях известная писательница Тэффи[26]: «Пока подходили большевики, горожан исподволь грабили бандиты, ютившиеся в заброшенных каменоломнях, образовавших целые катакомбы под городом. Гришину-Алмазову пришлось даже вступить в переговоры с одним из предводителей этих разбойников, знаменитым Мишкой-Япончиком. Не знаю, договорились ли они до чего-нибудь, но сам Гришин мог ездить по городу только во весь дух на своем автомобиле, так как ему обещана была «пуля на повороте улицы». Один подобный случай описал Шульгин: «Я жил далеко, на так называемой Молдаванке. Место скверное. Но там мне отвели уютный двухэтажный домик. Верхний этаж занимал я с семьей. Нижний — так называемая “Азбука”[27]. Это было общежитие из молодых офицеров, которых я посылал иногда, а вместе с тем они меня охраняли, были вооружены винтовками. Итак, Гришин-Алмазов приказал подать машину. Машина подкатила к входным дверям Лондонской гостиницы. В это время раздался залп по дверям. Одна пуля засела в притолоку. Гришин-Алмазов загремел: — Машина, потушить фары! Фары потухли. Мы сели в машину и помчались. Благополучно доехали до моего домика на Молдаванке. Гришин-Алмазов поехал к себе. Через несколько минут я услышал выстрел невдалеке. Я сбежал вниз и скомандовал: — В ружье! Гришина-Алмазова обстреляли. Они побежали. Все стихло. В руках у них была шина от машины, пробитая пулями. — Мы нашли это недалеко. Еще через некоторое время позвонил телефон. — Да, это я, Гришин-Алмазов, меня обстреляли недалеко от вас, но в общем благополучно. На следующий день я узнал, засада была недалеко от моего дома на Молдаванке. После залпа шофер круто свернул в проулок. Так круто, что Гришин-Алмазов вылетел из машины. Но успел вскочить обратно и доехал домой». Кстати, бесстрашный шофер Гришина-Алмазова, неоднократно вывозивший его и Шульгина из-под пуль, был евреем, безупречно служившим уже одиннадцатой одесской власти, как рассказывал он сам последнему. Для собственной безопасности Гришин-Алмазов, как только стал у власти в Одессе, набрал себе конвой, или охрану из семидесяти человек. Обратимся опять к воспоминаниям Шульгина: «Эти семьдесят человек были набраны из татар и подчинялись Масловскому, тоже из татар. Где их откопал Гришин-Алмазов, не знаю. Но они все во главе с Масловским принесли на Коране присягу защищать Гришина-Алмазова. И все время, пока он был у власти, за ним неотступно, тесно за спиной, шел татарин с винтовкой, который убил бы всякого, кто бы покушался на Гришина-Алмазова». Шульгин вспоминает такой случай, красноречиво свидетельствующий как о конвойских нравах, так и о личности самого Гришина: «В передней, надевая шинель, он еще говорил о Ницше, но, выйдя на крыльцо, сказал: — Простите, мне необходимо нацукать свой конвой. “Цукать” было необходимо потому, что ночью эти татары убили одного из своих. Он что-то украл. Кража у татар хуже убийства. Странно, я не помню, какими словами Гришин-Алмазов “цукал” свой конвой. Но я помню звук его голоса, трещавший вроде пулемета. И помню лица этих татар: они были бледны, как будто действительно попали под пулемет. Мне невозможно это понять, чем он их так напугал. Это кончилось очень быстро. Мы сели в машину, и разговор о Ницше продолжался. Я понял, что он, Гришин-Алмазов, настоящий диктатор. Он имел какие-то гипнотические силы в самом себе, причем он бросал гипноз по своему собственному желанию. Никогда, например, он не пробовал гипнотизировать меня. Наоборот, ему приятна была моя свободная мысль. Но адъютанты его, их у него было четыре, конечно, состояли под его гипнозом, хотя и не чувствовали этого. Впрочем, из них, из четырех, один постоянно сидел на гауптвахте. Применял он, я бы сказал, какой-то мирный гипноз к людям, его посещавшим. Сколько бы их ни было, он принимал всех. С часами на руках. Прием продолжался три минуты. Полминуты уходило на здоровканье (рукопожатие), две минуты на изложение дела. И еще полминуты, когда он говорил: — Все, что вы сказали, чрезвычайно интересно. Прошу вас изложить это письменно. До свидания!» Помимо борьбы с уголовщиной, Гришину-Алмазову, естественно, приходилось бороться и с разнообразным революционным подпольем, окопавшимся в Одессе, — большевиками, анархистами, эсерами, бундовцами, украинскими националистами и проч. Непосредственное руководство этой борьбой Гришин возложил на пробравшегося недавно в Одессу из Советской России высочайшего профессионала своего дела — следователя по особо важным делам В.Г. Орлова[28], который был назначен начальником одесской контрразведки. Это революционное подполье нередко настолько тесно сплеталось с бандитскими элементами, что невозможно было различить — где кончается обычная уголовщина, а где начинается политический террор. Яркий пример этому — совместная деятельность того же Мишки Япончика (Моисея Винницкого), будущего красного комбрига Григория Котовского и анархиста Анатолия Железнякова (матроса Железняка) в борьбе с белой властью и французскими интервентами, борьбе, не гнушавшейся никакими средствами, вплоть до ограбления банков и тайных убийств из-за угла. Мишка Япончик на полном серьезе уверял анархиста Алешу (Израиля Улановского) за выпивкой: «У нас с тобой одна цель — бороться с капиталистами, только средства разные...» Весь этот бандитско-политический альянс был плотно завязан на спекуляцию и различные торговые аферы с партиями ворованного оружия, боеприпасов, обмундирования и продовольствия. Интересно, что среди этих темных дельцов, обычно обделывавших свои гешефты в знаменитом кафе «Фанкони», находился близкий приятель Япончика, а впоследствии один из создателей и руководителей системы ГУЛАГа в СССР и кавалер трех орденов Ленина Нафталий Френкель. Япончик распространял слухи о том, что под его началом имеется «армия» в десять тысяч человек. Конечно, это преувеличение, в лучшем случае он мог собрать одну треть от названного количества, но и этого было немало. Если прибавить сюда 300—400 человек революционного подполья, то видно, что эта «городская партизанская война» в Одессе начала 1919 года была крайне выгодна большевикам и очень опасна для белых. Кстати, забегая вперед, можно отметить, что уже при большевиках, летом 1919 года Япончик собрал все-таки свою «армию» из одесских воров и бандитов. Отряд, во главе со своим неспокойным командиром, получил наименование 54-го советского стрелкового полка имени тов. Ленина и был отправлен большевиками на петлюровский фронт, подальше от Одессы. Надо заметить, что уже при красных Япончик, легализировавшийся и ставший на путь сотрудничества с Советской властью, вовсе не прекратил свою бандитскую деятельность. Вот что писал тогда один из современников, скрывшийся за псевдонимом К. Алинин: «Функции секции судебно-уголовного розыска, ведающей по декрету делами о спекуляции, до последнего времени узурпировались чрезвычайкой, а борьба с бандитизмом, составлявшая одну из прямых задач чрезвычайной комиссии, велась секцией судебно-уголовного розыска и велась поистине самоотверженно. Чуть ли не ежедневно лучшие агенты секции арестовывались бандитами среди бела дня и увозились на штейгере в неизвестном направлении. Через несколько дней их трупы находили выброшенными на улицу, изуродованными, со следами страшных предсмертных истязаний. И секция, представлявшая из себя горсточку мужественных, но почти безоружных людей, бывала зачастую атакуема и осаждаема прекрасно вооруженными бандами воров, имевших в своем распоряжении не только ружья и револьверы, но и восемь пулеметов, предоставленных президиумом исполкома бандитскому полку «имени тов. Ленина» и предводительствуемому известным Мишкой Япончиком (Моисеем Винницким). Бандиты вообще прочно обосновались в Одессе. Одним крылом они уперлись в армию, другим в чрезвычайку. Таким образом, власть их была вполне обеспечена». Мишка Япончик, прекрасно умевший организовывать убийства из-за угла и ограбления в одесских подворотнях, оказался абсолютно неспособным руководить большими массами людей в настоящем бою. При первом же серьезном столкновении с петлюровцами его «бойцы» позорно бежали с фронта, а сам командир налетчиков вскоре был расстрелян красными как дезертир и предатель. И уже после этого стала создаваться легенда о «благородном разбойнике»... И вот для борьбы с подобными элементами особенно пригодился Гришину-Алмазову его «Особый Татарский отряд», который стал самым подходящим исполнителем бессудных приговоров, которые генерал предпочитал окружать атмосферой таинственности. Видя нарастание бандитско-большевистского террора, «одесский диктатор» начал действовать такими же методами. Вспоминает Шульгин: «Он мог делать дела, для которых название было подобрано позже большевистскими газетами. Называлось это «бессудные убийства». Таких убийств насчитывалось одиннадцать. У диктатора была на этот счет своя теория. — Чем их устрашить? Они пускают все средства в ход, в том числе подпольные приговоры, и затем следуют таинственные убийства. Неугодных им лиц они уничтожают. Причем убийц найти нельзя, никакое следствие не помогает. Даже пытки. Вот я и отвечаю им тем же. Находят человека. Убит. За что? Почему? Тайна... Никто не может ручаться за свою жизнь. Выползает нечто безличное, неведомое. Тайна! Говорят, что это я. Но не все ли равно? А может быть, это и не я. Важно, что завелась смерть, которая видит. Но ее увидеть нельзя. Тайна! Я понимал, конечно, что такие штучки заведут его далеко. Однако в нем было какое-то внутреннее убеждение в своей правоте». Старший адъютант генерала, подпоручик Б.Д. Зернов, записывал в своем дневнике 21 февраля 1919 года: «Много шума сейчас вокруг имени Масловского по случаю расстрелов без суда. По ликвидационным спискам отправлено на тот свет немало людей. Одесса все видит, все знает, и вокруг этих событий, естественно, поднялся страшный шум со стороны “демократии”. Горы протестов, особенно потряс Одессу “расстрел 11-ти”. Это группа большевиков, переданная татарам для ликвидации французской к-p (контрразведкой. —М.И.)». Так называемая «группа одиннадцати», в составе которой была известная международная революционерка Жанна-Мари Лябурб, входила в подпольную Коллегию иностранной пропаганды при Одесском обкоме КП(б)У, проводила пропаганду среди французских войск в Одессе и готовила восстание на кораблях французского флота. Она была полностью разоблачена в подрыв-пой деятельности и расстреляна 16 февраля/2 марта 1919 года. В начале января 1919 года в Одессе обосновался штаб группы французских дивизий во главе с генералом Филиппом-Анри Д’Ансельмом, сменившим генерала Бориуса. Бориус — строевой офицер, не имел никакого интереса к политике, и фактически всеми политическими вопросами при нем заведовал Энно. Теперь, при Д’Ансельме, всей внутренней политикой стал заправлять начальник штаба дивизии полковник Анри Фрейденберг (Фредамбэр в другой транскрипции. — М.И.), советам которого неукоснительно следовал Д’Ансельм. Сам Фрейденберг, по некоторым данным, был коренной одессит, родившийся и проведший детство в Одессе, где его отец служил в бельгийском трамвайном обществе. К этому времени консул Эмиль Энно, крайне доброжелательно относившийся к Добровольческой армии и отлично осведомленный во всех местных делах, был отстранен от дел и готовился уехать в Париж, пожелав напоследок свои «искренние пожелания успеха Добр. Армии». Кстати, дружественные отношения с Энно, Гришин-Алмазов сохранил и после отстранения от дел последнего. Доказательством этому служит тот факт, что генерал и В.В. Шульгин были шаферами при бракосочетании Энно с г-жой Погребинской, которое состоялось 21 февраля в университетской церкви. Жена Энно, крещеная еврейка из Киева, была, как писал Шульгин, такой русской патриоткой, какой не была ни одна русская. Особенно ненавидела она «украинствующих», утверждая, что они продают не только Россию, но и Францию. Сейчас же, при Д’Ансельме, политика французского командования резко изменилась. Оно начало поиски такой комбинации сил, которая наиболее благоприятствовала бы французской оккупации, решив начать консультации с разными общественными и политическими организациями и даже с Украинской директорией в лице петлюровского военного министра генерала Грекова[29]. Тем не менее Гришин-Алмазов обращается на этот раз и к генералу Д’Ансельму с заявлением о необходимости безотлагательно расширить зону, занимаемую союзными войсками и добровольческими частями, до линии Тирасполь — Раздельная — Березовка — Николаев — Херсон, указывая, что с занятием этой линии достигается связь с Бессарабией и ликвидируется наступивший в Одессе продовольственный кризис. Генерал Д’Ансельм, вняв этому заявлению Алмазова, 24 января вызвал в Одессу генерала Грекова и обратился к нему с предложением очистить указанную зону и восстановить прямое сообщение с Киевом, пригрозив, что в случае неисполнения этого требования французы вынуждены будут применить силу. Греков, не желая обострять отношения с французами, подчинился. В течение января — начала февраля, по мере высадки греческих дивизий, союзные войска продвинулись на линию Тирасполь — Бирзула (ныне Котовск) — Вознесенск (исключая) — Николаев — Херсон. Позади этой линии еще долго оставались петлюровские части, уже не подчинявшиеся своему командованию, которые постепенно разлагались и разбегались по домам. Французские экспедиционные силы на Юге России к тому времени включали следующие соединения: Штаб 1-й группы пехотных дивизий (Одесса) — командующий дивизиошшй генерал Д’Ансельм в составе: штаб 156-й пехотной дивизии (Одесса) — бригадный генерал А.-Ш. Бориус — дивизионная пехота (Севастополь) — полковник Э.-Ж. Труссон: 175-й пехотный полк (Севастополь), 176-й пехотный полк (Одесса), 1-й маршевый африканский пехотный полк (Одесса); дивизионная артиллерия (Одесса): 242-й колониальный артиллерийский полк — 1-я группа (Севастополь), 2-я и 3-я группы, 9-я группа 2-го артиллерийского полка; дивизионные инженеры (Одесса): 5-я рота 15-го инженерного полка, 19-я рота 34-го инженерного полка (Севастополь), 16-я парковая рота 16-го инженерного полка. Штаб 2-й группы пехотных дивизий — командующий дивизионный генерал Патэ в составе: штаб 30-й пехотной дивизии (Одесса, затем Кремидовка) — бригадный генерал А.-Э. Нерель — дивизионная пехота (Одесса, затем Кремидовка) — полковник Э. Лежэ: 40-й пехотный полк (Одесса, затем Кремидовка) и 58-й пехотный полк (Одесса, затем Раздельная); дивизионная артиллерия (Одесса): 1-я и 2-я группы 19-го колониального артиллерийского полка, 7-я группа 2-го артиллерийского полка. Части 16-й колониальной дивизии и не входившие в состав дивизий: 4-й африканский конно-егерский полк (Одесса, затем Кремидовка), в Одессе — 21-й полк туземных стрелков (1, 2 и 3-й батальоны), 10-й полк алжирских стрелков (2-й и 3-й батальоны), 9-й батальон (этапный) 8-го полка алжирских стрелков, 1-й маршевый индокитайский батальон, рота 5 танков «Рено FT 17» 303-й секции 1-го батальона 501-го полка специальной артиллерии, 2 секции 10-й группы бронеавтомобилей, 504-я и 510-я авиаэскадрильи и 8-й альпийский лазарет; в Севастополе — 129-й батальон сенегальских стрелков. Всего к марту 1919 года французский контингент насчитывал 8 тысяч человек. Следует отметить, однако, что укомплектованы французские части были не полностью. Так, в конце марта 1919 г. в полках 156-й пехотной дивизии оставалось по 2 батальона вместо 3, причем в ротах в среднем было по 80 человек. На каждый пехотный полк приходилось всего 2—3 капитана, и поэтому ротами командовали молодые и неопытные су-лейтенанты (младшие лейтенанты). Рота французских танков «Рено FT 17», вооруженных 37-мм пушками, выгрузившаяся в Одессе в декабре, вступила в свой первый бой на русской территории 7 февраля 1919 г. под Тирасполем. Кроме французов, с начала 1919 года на Юге России стал действовать экспедиционный греческий 1-й армейский корпус генерала Нидера в составе двух пехотных дивизий: 2-й (командующий — генерал Влакопулос, штаб — в Одессе) и 13-й (командующий — генерал Манетас, штаб — там же) — общей численностью около 30 тысяч человек. На Черном море находились 2 греческих линкора, 1 линейный крейсер, 8 эсминцев, госпитальное судно и 1 транспорт. Для осуществления контроля за выводом германо-австрийских войск из Крыма 1 декабря 1918 года в Севастополе было высажено 500 офицеров и рядовых британской Королевской морской пехоты. Выдвижение войск союзников в сторону Николаева и Херсона и занятие ими этих городов, больно ударили по самолюбию атамана Григорьева, уже привыкшего считать себя полновластным хозяином этих мест. Он начал действовать независимо от петлюровской директории, а его отряды пытались оказывать сопротивление силам Антанты при занятии ими Херсона, Николаева и Вознесенска. При взятии французскими зуавами (алжирскими колониальными солдатами) и греками Николаева, большую помощь в освобождении города от григорьевцев оказали остававшиеся еще там немецкие части. Они вытеснили крестьянских повстанцев Григорьева из пригородов Николаева к станции Водопой. На всех железнодорожных станциях интервенты размещали свои гарнизоны. На крупных станциях, таких как Раздельная, Березовка, Коло совка гарнизоны Антанты доходили до 400—500 бойцов. Линию фронта от Днестра до Раздельной заняли части 40-го корпуса Румынской армии. Ввиду большой удаленности Одессы от Екатеринодара и массы недоброжелателей Гришина там из числа тех, кто «растерялся» при первом наступлении петлюровцев, а затем перебрался в кубанскую столицу и теперь клеветал там на него, усложнились отношения генерала и с командованием Добровольческой армии. Чтобы как-то наладить ситуацию, Шульгин пишет письмо председателю Особого совещания при главнокомандующем генералу А.М. Драгомирову, где пытается объяснить и доказать необходимость действий Гришина в Одессе, в том числе и причины печатания своих «одесских» денег. Драгомиров, кажется, понял это, как понял и генерал Лукомский, побывавший с инспекционным визитом в Одессе. Но недоброжелатели не унимались. Не складывались отношения Гришина и с новым французским командованием. Началом раздоров стало закрытие французами одесской газеты «Россия», редактируемой В.В. Шульгиным, стоявшей на позиции единой и неделимой России и бичевавшей украинский сепаратизм. Гришин-Алмазов отправил резкое письмо Д’Ансельму, выразив «живейшее огорчение» по поводу того, что газета «Россия» была закрыта «...помимо русской власти и против установленных ею правил» и по поводу того, что французское командование разрешило в Одессе выход украинствующих газет «враждебных Добровольческой армии». (Газета «Россия» была закрыта французами всего на восемь дней, но Шульгин в знак протеста отказался возобновлять издание. В то же время в Одессе выходила самостийная газета «Нови шляхы».) Французское руководство категорически воспрепятствовало мобилизации в Одесском районе, под предлогом непопулярности Добровольческой армии и могущих возникнуть на этой почве беспорядков. Масло в огонь противостояния подливали некоторые «общественные деятели». В конце концов, в январе месяце, генерал Деникин для усиления своего влияния в Одессе назначил туда «главнокомандующим и командующим войсками Юго-Западного края» генерал-лейтенанта Александра Сергеевича Санникова[30], бывшего при гетмане Скоропадском городским головой Одессы, а следовательно, хорошо знакомого с местными условиями. Гришин-Алмазов должен был остаться его помощником и военным губернатором города. Как писал Шульгин, Алексей Николаевич, «который обладал бешеным темпераментом, был разъярен приездом Санникова. Однако наличие в нем настоящей офицерской дисциплины помогло ему укротить свой нрав. Он подчинился Санникову. Но я понял, что если Гришин-Алмазов не смог справиться с затруднениями, возникшими в Одессе, то Санников, старый и безвольный, доконает дело. Так оно и вышло». По прибытии в Одессу 27 января/9 февраля Санников нанес визит генералу Д’Ансельму, который долго не мог понять, по какому праву генерал Деникин делает назначения в районе, занятом французскими войсками. В лице Фрейденберга генерал Санников встретил полное непонимание и нежелание сотрудничать. Тем не менее Д’Ансельм посоветовал Санникову сохранить при себе Гришина-Алмазова. Санников сейчас же встретился с Гришиным и консулом Энно и начал совместную работу. Тем временем положение в Одессе и прилегающем районе снова стало осложняться. С севера и востока на Одессу вновь повели наступление отряды бандитствующего атамана Григорьева, который решил порвать с Петлюрой, а с февраля месяца уже открыто перешел на сторону Красной армии. Войска большевистского Южного фронта тоже начали успешное наступление на юг страны и, прорвав фронт белоказачьей Донской армии, уже угрожали Таврии и Донецкому бассейну. Советские агенты искусно вели пропаганду среди французских моряков и солдат с призывами к мятежу против своих офицеров. Подпольная типография издавала газету «Одесский коммунист» на русском и французском языках, распространявшуюся среди войск интервентов, и среди них началось скрытое брожение. Не понимая сложившейся обстановки, французское командование запретило проводить мобилизацию населения в одесской зоне под эгидой Добровольческой армии, а решило ограничиться формированием так называемых бригад-микст, то есть смешанных русско-французских бригад, набранных на добровольной основе, не подчиняющихся командованию Добровольческой армии и в форме «применительно к французской, без погон». За формирование таких бригад горячо выступили М.С. Маргулиес и появившийся в городе Волынский губернский староста Андро де Ланжерон (на самом деле Дмитрий Федорович Андро)[31]. Приехавший в Одессу 12 февраля генерал Вертело однозначно стоял за формирование таких бригад, считая этот вопрос даже не подлежащим обсуждению. Естественно, что Деникин усмотрел в этом ущемление национального достоинства России, как он его понимал, и своим приказом категорически запретил генералу Санникову принимать какое-либо участие в формировании таких частей. Деникин просил Санникова передать генералу Д’Ансельму, что он, как главнокомандующий, не допускает «ничьего вмешательства в вопросы формирования Русской армии. Если бы кто-либо позволил себе сделать это, объявите, что исполнившие незаконное распоряжение будут мною преданы суду». Андро, в сопровождении двух чинов штаба Д’Ансельма, съездил к Деникину в Екатеринодар с докладом о проведении принятых французами решений, но Деникин остался непреклонен в отношении формирования франко-русских отрядов, и вскоре этот вопрос был отодвинут на время, а затем и вовсе отставлен. Для непосредственного командования отрядом добровольцев, сформированным Гришиным-Алмазовым, Деникин еще в январе прислал в Одессу толкового и храброго генерала — Николая Степановича Тимановского[32] с группой офицеров-марковцев. Из офицерских добровольческих частей Тимановский формирует Отдельную Одесскую стрелковую бригаду в составе двух Своднострелковых и Сводно-кавалерийского полка с 4-х орудийной конной батареей. К марту 1919 года бригада насчитывала пять тысяч человек (3350 штыков и 1600 сабель). Несмотря на запрещение французских оккупационных властей и с негласного одобрения Гришина-Алмазова и Санникова, Тимановский объявляет мобилизацию офицеров и вскоре занимает с бригадой район Очакова. Отношения между представителями Добровольческой армии в Одессе и французским командованием напряглись до предела. Деникин писал потом, что Санников и Гришин-Алмазов испытывали подчас оскорбительное отношение французского командования. Они «проявили и добрую волю, и уступчивость до таких пределов, за которыми следовал бы явный ущерб не только достоинству, но и целесообразности». В это время в Одессе по инициативе бывшего председателя Государственной Думы А.И. Гучкова и с негласного одобрения генерала Деникина начинается работа по организации десантной армии для захвата Петрограда с моря. На пост командующего десантной армией Гучковым был выбран живущий в городе генерал-лейтенант Алексей Владимирович Шварц[33]. Предполагалось, что десантная армия в количестве около 210 тысяч человек будет сформирована из русских военнопленных, находившихся в Германии, и офицеров-добровольцев, навербованных в Одессе. Наступление планировалось с балтийских островов Эзель и Даго и со стороны Прибалтики, где уже начал действовать генерал Юденич. Десантный флот для перевозки армии и ее снаряжения должен был состоять из всех русских судов разбросанных по портам Европы. Само вооружение и снаряжение должны были дать союзники, на что, как уверял Гучков, было получено согласие французского маршала Фоша. Военный флот, прикрывающий десант, должна была дать Англия. Авиацию с личным составом — Англия и Франция. Одежду и экипировку — французы. Предполагалось, что на французскую форму офицерами и солдатами будут надеты только русские погоны и кокарды. Удар должен был быть нанесен возможно ближе к Петрограду, с десантированием где-нибудь в районе Ораниенбаума, а затем, после захвата Петрограда, планировалось молниеносное наступление на Москву. Для этой цели рассчитывалось на широкое использование грузовых автомобилей в количестве до трех тысяч единиц. Шварц втайне начал формирование штаба будущей армии из лиц, находящихся в Одессе. Начальником штаба был приглашен генерал-майор А.И. Прохорович, а командующим десантным флотом — вице-адмирал А.А. Хоменко, уже имевший опыт командования подобными десантными высадками во время Трапезундской операции Великой войны. На другие начальствующие должности в будущей армии были приглашены генерал Филатьев, адмиралы Канин, Ислямов и Покровский. В результате складывалась интересная ситуация... В городе, формально находящемся под юрисдикцией Добровольческой армии в лице генералов Санникова и Гришина-Алмазова, начинала создаваться новая и независимая от них антибольшевистская сила под руководством других русских генералов. Причем создавалась она если и не в тайне от местных белых властей, то, во всяком случае, без всякого на то их согласия и совершенно самостоятельно. Как военному губернатору, Гришину-Алмазову приходилось заниматься различными административными делами, в том числе и налаживанием нормальной жизни и учебы кадетов Одесского кадетского корпуса. Сам бывший кадет, он прекрасно понимал важность правильного патриотического и профессионального воспитания будущих офицерских кадров Русской армии. Одесский кадетский корпус, располагавшийся в огромном здании из красного кирпича на Фонтанской дороге, в полной мере испытал на себе все тяготы революционного лихолетья. Летом 1917 года, из-за ухудшения положения на фронте, он был эвакуирован в Ростов-на-Дону, а затем в Новочеркасск, где многие кадеты приняли участие в первых боях Добровольческой армии с большевиками. Возвратившись с Дона небольшими группами и одиночным порядком, кадеты и преподаватели возобновили занятия в Одессе в конце 1917-го. В 1918 году, при гетмане Скоропадском, корпус безрезультатно пытались «украинизировать» новые украинские власти. Правда, кадетам пришлось все-таки надеть погоны украинского образца, презрительно называемые ими «селедками». С прибытием французов и победой над петлюровцами добровольцев Гришина-Алмазова, кадеты и офицеры корпуса вздохнули свободно и наконец-то почувствовали свою по духу власть. Кадеты вновь надели свои родные синие погоны с желтой шифровкой, и занятия в корпусе возобновились полным ходом. Один из кадетов — Г.Н. Есаулов вспоминал много лет спустя, как однажды Гришин-Алмазов проводил смотр корпусу, куда он приехал с каким-то французским генералом. Кадетов выстроили в Портретном зале, французский генерал обошел строй и остался очень доволен их видом и выправкой. Кстати, кадет Георгий Есаулов, проживший долгую жизнь и умерший в 1996 году в Канаде, наверное, был последним на свете из одесских кадетов и, возможно, последним, кто помнил еще живого Гришина-Алмазова. Гришин-Алмазов по-прежнему работает в тесной связке с Шульгиным и пытается как-то нормализовать внутреннюю жизнь в городе. Разделяя взгляды генерала А.И. Деникина и вообще всего руководства Добровольческой армии о триедином русском народе, состоящем из великороссов, малороссов и белорусов, он очень негативно и скептически относился к политике предыдущей гетманской власти. Видимо, здесь во многом сказалось влияние Шульгина, уроженца Украины. Характерен их разговор по поводу так называемой украинизации школ, искусственно навязываемой в Одессе во времена гетмана Скоропадского. Шульгин вспоминал: «Помню, что как-то зашел разговор об образовании. По поводу гимназий Гришин-Алмазов спросил меня: — Как вы обошлись тут с украинствующими? Ведь при Скоропадском в Одессе вводили украинский язык. Это недопустимо. — Очень просто, Алексей Николаевич. Все дело тут только в волшебной букве «у». Отбросьте ее, и от Украины будет только Краина, или край. Отбросьте украиноведение, получится краеведение — весьма полезный предмет...» В итоге в одесских гимназиях преподавание продолжилось на русском языке, но все желающие могли заниматься дополнительно украинским. Таких оказалось всего двое — дети самого Шульгина. Все это в точности соответствовало деникинской политике на Украине. Большой процент среди офицеров и солдат Добровольческой армии был, как сейчас бы сказали, «этническими украинцами». У самого Деникина мать была полька, он родился в Польше и долгое время служил на Украине, поэтому хорошо знал местные особенности. Будучи либералом и государственником, он всегда подчеркивал, что недопустимо никакое запрещение и преследование «малорусского народного языка». Каждый имел право в местных учреждениях и присутственных местах говорить по-украински. Частные школы, содержащиеся на частные средства, могли вести преподавание на каком угодно языке. В казенных школах и гимназиях, если на то находились желающие, могли быть учреждаемы уроки украинского языка в его классических образцах. В первые годы обучения в начальной школе тоже могло быть преподавание украинского языка для облегчения учащимися усвоения знаний. Не допускалось и никакое ограничение в отношении малорусского языка в печати. При этом государственным языком на всем пространстве бывшей Российской империи, подвластной Добровольческой армии, оставался русский.Глава VIII. АГОНИЯ «БЕЛОЙ» ОДЕССЫ И КОНЕЦ ФРАНЦУЗСКОЙ ИНТЕРВЕНЦИИ
Французское командование окончательно запуталось в создавшейся в Одессе сложной обстановке. Не зная, на кого положиться, оно выслушивает предложения различных политических партий и группировок, окопавшихся в Одессе, а затем начинает переговоры с Украинской директорией в лице атамана А.П. Грекова, с целью найти силы для противодействия большевикам. Не желая иметь дело с Петлюрой, считая его тоже большевиком, только с национальным оттенком, да еще и ответственным за многочисленные кровавые еврейские погромы, прокатившиеся по Украине, французы выдвигают Грекову требования отставки Петлюры и подписания договора с Деникиным о совместных действиях. А тем временем петлюровский атаман Григорьев уже переметнулся к большевикам, и его части вошли в состав 1-й Заднепровской дивизии советского Украинского фронта, ведшего наступление на Одессу, Херсон и Николаев. Французы разработали далеко идущий политический план, по которому новообразованная Украина с Новороссией временно разделялись бы на две части: собственно Украина (управляемая директорией) и Южнорусский край со столицей в Одессе, во главе с собственным правительством и при условии оккупации этого края французскими войсками. В Южнорусском крае предполагалась создать смешанную французско-русскую армию и взять под свой контроль железные дороги и финансы. Вопрос о признании независимости Украины передавался на рассмотрение Парижской мирной конференции. Яркую и словно ожившую на экране панораму Одессы как раз того времени — марта 1919 года оставил нам Алексей Толстой в своей сатирической повести «Похождения Невзорова, или Ибикус»: «Что за чудо — Дерибасовская улица в четыре часа дня, когда с моря дует влажный мартовский ветер! На Дерибасовской в этот час вы встретите всю Россию вуменьшенном, конечно, виде. Сильно потрепанного революцией помещика в пальтеце не по росту, — он тут же попросит у вас взаймы или предложит зайти в ресторан. Вы встретитесь с давно убитым знакомцем, — он был прапорщиком во время Великой войны, а смотришь — и не убит совсем и еще шагает в генеральских погонах. Вы увидите знаменитого писателя, — важно идет в толпе и улыбается желчно и презрительно этому, сведенному до миниатюрнейших размеров, величию империи. Вы наткнетесь на нужного вам до зарезу иссиня-бритого дельца в дорогой шубе, стоящего от нечего делать вот уже час перед витриной ювелирного магазина. Вы поймаете за полу бойкого и неунывающего журналиста, ужом пробирающегося сквозь толпу, — он наспех вывалит вам весь запас последних сенсационных известий, и вы пойдете дальше с сильно бьющимся сердцем и первому же знакомому брякнете достоверное: “Теперь уже, батенька мой, никак не позже полутора месяцев будем в Москве с колокольным звоном”. — “Да что вы говорите?” — “Да уж будьте покойны — сведения самые достоверные”. На Дерибасовской гуляют настоящие царские генералы. Какое наслаждение глядеть, как мартовское солнце горит на золотых погонах, как лихие юнкера, подхватив под козырек, столбами врастают в землю. Видя эту сцену, какой-нибудь растерянный отец семейства, у которого от революции переболтались мозги в голове, — снова, хотя бы только на минуту, приобретает уверенность в нерушимости основ иерархии, быта и государства. Про дам на Дерибасовской и говорить нечего: на все вкусы. Шляпы, меха, манто, караты. Петербурженки — худые, рослые, англизированные, с них никакими революциями не собьешь высокомерия. Одесситки — русские парижанки, слегка страдающие полнотой, не женщины, а романс. А худенькие, стриженые артистки различных кабаре! Любой из них нет и двадцати лет, а уже раз десять эвакуировалась и пешком и на крышах вагонов, и уж горькие морщинки легли в углах губ, и в тазах — пустынька. Встретите также на Дерибасовской рослых английских моряков с розовыми щеками — идут, держась за руки, будто в фойе театра, в антракте забавнейшей пьесы. Или с хохотом проталкиваются сквозь толпу французские матросы, в синих фуфайках, в шапочках с помпонами, — ах ты, боже мой, как оглядываются на них дамы с Дерибасовской, а знаменитый писатель остановился даже, окаменел, почернел: вот они римляне, победители, — хохочут, толкаются, поплевывают... А мы-то, мы?.. Если вас одолело сомнение: да верно ли, не мишура ли вся эта разодетая, шумная Дерибасовская? Действительно ли это Измайловский марш вырывается из раскрытых дверей ресторана? Прочно ли здесь укрепилась белая Россия на последнем клочке берега? Если душа ваша раздвоилась и заскулила, сверните скорей на Екатерининскую, дойдите до набережной, станьте у подножия герцога Ришелье... Какой великолепный и успокаивающий вид! Бронзовый герцог, в римской тоге, приветливым и важным жестом указывает на широкий, покрытый мглою порт. Вдали — подозрительные пески Пересыпи, направо — длинная стрела мола. А за ним на открытом рейде лежат серыми утюгами французские дредноуты. “Милости просим”, как бы говорит герцог Ришелье, которому в свое время, лет сто двадцать пять тому назад, точно так же пришлось уходить с небольшим чемоданом из Парижа, от призрака гильотины на площади Революции. Тридцать тысяч зуавов, в красных штанах и фесках, и греков — в защитных юбочках и колпаках с кистями, — выгружено в одесском порту. В ста верстах от города, на фронте, против босых, голодных, вшивых красных частей, — утверждены тяжелые орудия, ползают танки, кружатся аэропланы. Нет, нет, никакие сомнения неуместны, дни безумной Москвы сочтены. Возвращайтесь смело на Дерибасовскую. А если усилится ветер с моря — сверните в кафе Фанкони». А тем временем на французском флоте в Черном море начались волнения. Вспыхнуло открытое возмущение на линейных кораблях «Мирабо», «Жюстис», «Жан Барт», миноносцах «Фоконно», «Мамелюк», крейсере «Брюи» и флагманском корабле «Вальдек Руссо». Еще одним дурным предзнаменованием стали инциденты в Тирасполе и Беляевке (начало одесского водопровода), где произошло выступление местных большевиков и крестьян. Французские части не проявили никакого желания драться, и восстание пришлось подавлять русским добровольцам. Тогда же французский отряд из «цветных» африканских войск бросил свои позиции под Вознесенском, откуда начал наступление в сторону Одессы небольшой отряд местных красных. 10 марта, после недели упорных боев, войска Григорьева в количестве 1700 человек с тремя орудиями занимают Херсон. На улицах города происходят штыковые бои с повстанцами. Город оборонялся одним батальоном греков и ротой французов с двумя орудиями, причем французы почти не участвовали в боях, и вся тяжесть борьбы легла на греков. Ворвавшиеся в Херсон григорьевцы устраивают массовые расстрелы сдавшихся на милость победителей греческих солдат (было расстреляно около 70 пленных). Под прикрытием прибывших на поддержку двух батальонов и огня судовых орудий остатки союзных войск были срочно посажены на транспорты и увезены в Одессу. В итоге греки потеряли в боях за Херсон более 300 солдат и офицеров убитыми и пленными. Отряды греческой пехоты, оборонявшие город, прибыли туда со своими мулами, которые оказались не подготовленными к зимним боям в городе и получили презрительное прозвище «ослиной кавалерии». Хотя, по общему признанию, сами греки вели себя храбро, особенно в сравнении с французскими солдатами, но часто просто не разбирались в русской междоусобице. После Херсона наступил черед Николаева. Еще 5 марта Григорьев отправил ультиматум городской думе Николаева с требованием немедленно сдать город. Но атаки города 5—7 марта были успешно отбиты союзниками с большими потерями для григорьевцев. Казалось, что Николаев можно отстоять... Но 12 марта французское командование без боя и с большой поспешностью эвакуирует Николаев, оставляя противнику огромные трофеи, в том числе бронепоезд, орудия, пулеметы и мощную радиостанцию. При сдаче Николаева большую роль сыграли немецкие войска, командование которых подписало соглашение о восстановлении в городе советской власти и разоружило находящуюся там небольшую белогвардейскую добровольческую дружину. Своим отходом из Николаева французы оставляют открытым для красного наступления остров Березань с его огромными артиллерийскими складами, и только выдвижение добровольцев Тимановского к Очакову снова спасает ситуацию. Еще через несколько дней союзники терпят повое поражение, теперь у станции Березовки. Атакованные большевиками, французы бегут, бросая раненых, обозы и имущество, оставляя на поле боя шесть орудий и пять танков «Рено». Эти танки вскоре были отправлены в Москву, и через полтора года, по их образцу в Сормове были выпущены первые 15 советских танков, самый первый из которых получил личное название «Борец за свободу товарищ Ленин». Положение под Березовкой с трудом выправил греческий батальон, выдвинутый из резерва. В переходе от Березовки он остановил часть отступавших французов, другие же бежали до самой Одессы. Из-за этого и других непонятных действий союзного командования вскоре возникают неприязненные отношения французов с греками. Ореол победителей в мировой войне — французов, меркнет в глазах большевиков. Действия советских войск становятся все смелее, пропаганда их в Одессе, все откровеннее и наглее, а настроение французского офицерства падает с каждым днем. Под влиянием всех этих неудач союзное командование решает было оттянуть все войска непосредственно к Одессе, и только благодаря настойчивым разъяснениям и увещеваниям Гришина-Алмазова соглашается удерживать фронт на линии Тирасполь (румыны) — Буялык (греки и небольшие части французов) — Очаков (русские добровольцы). Кольцо вокруг Одессы снова начинает сжиматься. Чувствуется острая нехватка хлеба, нефти и угля. Начинается общее наступление советского фронта на юге. Для спасения Крыма, в котором было небольшое количество французских войск и не было крупных частей белых, Деникин решает перевезти из Одессы в Севастополь добровольческую бригаду, но в ответ на это распоряжение получает от генерала Гришина-Алмазова телеграмму: «Херсон после боев очищен союзниками. Николаев ими эвакуируется. Генерал Д’Ансельм, считая Одессу угрожаемой, заявил мне, что генерал Вертело приказал не выпускать добровольческую бригаду из района Одессы». Со 2/15 марта генерал Д’Ансельм объявляет в Одессе осадное положение, принимает на себя командование всей зоной и организует при французском штабе совет с исполнительной властью, во главе с вездесущим Дмитрием Андро. В состав совета (или нового правительства) вошли Андро (председатель и внутренние дела), Григоренко (земледелие, торговля и промышленность), Маргулиес (финансы) и генерал Шварц (воен.). Гришин-Алмазов был оставлен командовать частями Добровольческой армии. Он и Санников были только потом приглашены к генералу Д’Ансельму, где их поставили перед фактом о состоявшемся решении. Андро, присутствовавший при этом, рассказывал затем, что Гришин с угрозой заявил: «Посмотрим еще, как Деникин отнесется к русским, участвующим в этом деле!» Реакция Деникина не заставила себя ждать. Узнав о произошедшем, он шлет Санникову телеграмму с указанием передать «самый решительный протест» Д’Ансельму и приказом не вступать ни в какие сношения с Андро, не выполнять никаких его распоряжений ни военным, ни гражданским властям. В итоге создалось явно ненормальное и двусмысленное положение в осажденной Одессе, и французам пришлось дезавуировать эту ситуацию. Д’Ансельм заявляет в печати, что назначение Андро, без согласования с Деникиным, объясняется исключительно создавшимися обстоятельствами, мешающими быстроте сношений с Екатеринодаром, французское командование не имеет в виду изменять административный аппарат созданный властью Добровольческой армии, а образованный при нем совет является лишь вспомогательно-техническим аппаратом. Тем временем части Григорьева подступают вплотную к Одессе, и украинско-советский атаман шлет телеграмму Гришину-Алмазову с требованием безоговорочно сдать город, угрожая в противном случае снять с генерала кожу и натянуть ее на барабан. «Обкладываю Одессу и скоро возьму ее. Приглашаю всех товарищей партизан приезжать на торжество в Одессу!» — самоуверенно заявлял Григорьев. Вокруг Алмазова в это время вертится еще один юркий авантюрист — генерал В. Сокира-Яхонтов, уже успевший послужить при нескольких властях. Как шанс к спасению, он предлагает Алмазову срочно формировать отряды «белой народной армии» из одесских студентов, гимназистов и немцев-колонистов. Ему даже удается собрать несколько мизерных добровольных дружин такой «армии» и раздать часть оружия. Фактически же Одессу обороняет лишь стрелковая бригада генерала Тимановского, начало формирования которой было положено Гришиным-Алмазовым еще в конце 1918 года. Политический ажиотаж в Одессе достиг предела. Вскоре выяснилось, что в ближайшее время в город должны прибыть генералы Фрашне Д’Эспере[34] и Вертело, которые на месте должны были разрешить судьбу одесской власти. Во французском штабе была получена телеграмма, подписанная Вертело, в которой он уведомлял, что командование союзными войсками на Юге России переходит к Фрашпе Д’Эспере, а Вертело остается командующим войсками только на Балканах. 7/20 марта в Одессу прибывает главнокомандующий французскими войсками на Востоке генерал Франше Д’Эспере, впоследствии маршал Франции, с целью лично ознакомиться с ситуацией. Он беседует с Андро, бароном Меллер-Закомельским и делегацией Союза возрождения России, которой он заявил: «Целью пребывания французских войск на территории России является всемерное оказание помощи русскому народу в его стремлении к созданию в стране должного порядка. При этом, однако, союзники совершенно не имеют в виду вмешательство в русские дела. Опи отнюдь не намерены создавать здесь колониальный режим. Все их старания будут направлены на то, чтобы помочь создать здесь такие условия порядка, при которых возможен будет созыв Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права». После таких успокоительных слов, он отдаст распоряжение Д’Ансельму отстранить от должности главнокомандующего в Одессе генерал-лейтенанта Санникова и военного губернатора генерал-майора Гришина-Алмазова. На следующий день Д’Ансельм выпускает приказ, в котором объявляет состав совета при французском командовании и предлагает обоим русским генералам немедленно отправиться в Екатеринодар, в распоряжение генерала Деникина, с письмом к нему. Причем сделало это было с ненужной и непонятной грубостью: в экземпляре приказа, присланном Гришину-Алмазову, была приписка: «Завтра 9 (22) марта ген. Санников выезжает в Екатеринодар. Его сопровождает ген. Гришин-Алмазов (Lc general Grishin-AlmasofF I’accompagnuera)». Генерал-губернатором Одессы, без согласования с командованием Добровольческой армии, был назначен генерал-лейтенант А.В. Шварц, готовивший десант на Петроград. Франше Д’Эспере съездил к нему на квартиру, т.к. Шварц был болен и лежал дома с температурой и после получасового разговора убедил последнего занять должность генерал-губернатора, попутно пообещав ему уладить дело с Деникиным и прислать в Одессу дополнительные войска. Шварц оповестил через одесскую печать о своем вступлении в должность, выразил готовность «подчиниться указаниям генерала Деникина и работать в полном дружном контакте» и послал соответствующее донесение в Екатеринодар. Деникин не удостоил его ответом. На этом судьба «одесского диктатора» была решена, но фактически была решена и судьба «белой» Одессы... 10/23 марта Гришин-Алмазов отбывает в Екатеринодар. Перед отъездом он отдает последнее распоряжение добровольческим частям — всем начальствующим лицам исполнять приказы французского главнокомандующих). Обратимся еще раз к запискам Шульгина: «Вот порт. Отходит корабль. Гришин-Алмазов на корабле, положив руки на фальшборт. Он все такой же. Моложавый, в солдатской шинели, которая ему широка в плечах. Говорит: — Ну что же, моя деникинская совесть? Выдержал я экзамен? — Выдержали. Иногда ему бывало очень трудно. Он готов был опять ломать стулья. Но дисциплина одерживала верх. Он выдержал до конца». Фактически вся власть в городе перешла к французам, но все это продлилось очень недолго. 12/25 марта атаман Григорьев выслал ультиматум в Одессу, в котором, обращаясь к союзникам и «товарищам офицерам Добровольческой армии» сообщал: «Если к 29 марта по новому стилю вы не сдадитесь, то в этот день я возьму Одессу штурмом...» В этот же день григорьевцами была захвачена станция Сербка, а 26 — станция Колосовка, где в боях было взято в плен до 2 тысяч союзников. 28 марта пала станция Кремидовка. Попытка союзников провести 29—31 марта контрнаступление на станцию Сербка не принесла желаемого успеха. В этом контрнаступлении приняли участие около 8 тысяч штыков и сабель французских, греческих, румынских и польских войск. После массированного артобстрела, где погибло более 100 григорьевцев, станция Сербка была временно отбита. Но уже на следующую ночь григорьевцы снова пошли в атаку, а союзники в панике покинули станцию, оставив повстанцам ценный трофей — французский самолет. 29 марта белыми был оставлен Очаков и оборона союзников сконцентрировалась на участке Раздельная — станция Сербка — Одесса. Город был в полном окружении красных повстанцев. 31 марта союзники снова попытались атакой, при поддержке двух танков, отбить станцию Сербку, но наступление захлебнулось во встречном пулеметном огне красных. В боях за Сербку было убито и тяжело ранено до 600 бойцов союзных войск. 2 апреля Д’Ансельм вызвал генерала Шварца и объявил ему, что получен приказ Антанты об эвакуации из Одессы союзных войск. На подготовку эвакуации было дано всего 48 часов. Неофициально это связывалось с падением во Франции кабинета Клемансо. На самом же деле решение об эвакуации союзников из Одессы было принято Советом четырех (Клемансо, Ллойд-Джордж, Вудро Вильсон и итальянский премьер Витторио Орландо) 27 марта 1919 года, а 29 марта Клемансо издал соответствующую директиву для армии. Известие об эвакуации вызвало восстание на рабочих окраинах — Пересыпи и Молдаванке. Рабочие и большевицкие дружины стали обезоруживать и расстреливать попавшихся им офицеров-добровольцев. На рынке Еврейской студенческой дружиной были расстреляны несколько офицеров из Польского легиона. В порту началась забастовка рабочих и судовых команд. В городе создалась атмосфера хаоса и паники, чем не замедлили воспользоваться криминальные элементы, тут же начавшие грабежи складов, пакгаузов и бандитские налеты. Восстание с помощью воинских частей и броневиков безрезультатно попытался подавить генерал Бискупский, но отведенные с фронта войска уже не могли выправить положение. 23 марта/5 апреля союзники в крайней спешке эвакуировались из Одессы, а власть в городе перешла к местному Совету. Шульгин уехал в Екатеринодар еще до эвакуации города. Это постыдное бегство армии — победительницы в мировой войне, вызвало бурю разнородных чувств в Одессе. Среди интеллигентных горожан, как остававшихся, так и попавших на уходящие пароходы, общим настроением была ненависть и презрение к французам, на которых еще недавно возлагались такие большие надежды. При эвакуации «союзниками» было отказано в погрузке на суда частям Одесской стрелковой бригады генерала Тимановского. По существу, они бросили ее на произвол судьбы. Тимановскому пришлось с тяжелыми боями и потерями пробиваться к Днестру, в Бессарабию, оккупированную румынскими войсками. Оттуда, через Румынию, потеряв все тяжелое вооружение, броневики и артиллерию, бригаде удалось отплыть в Новороссийск, в расположение Вооруженных сил Юга России, как тогда уже именовались объединившиеся Добровольческая и Донская армии. Этим же путем отступала из Одессы польская дивизия генерала Желиговского, только из Бессарабии она отправилась в Польшу. Деникин, как видится, совершенно напрасно начал вскоре кампанию по дискредитации генерала Шварца перед английским и французским оккупационным командованием в Константинополе. Шварц был порядочным русским генералом с немалыми заслугами в прошлом, и не только его вина в том, что при падении Одессы произошло так много неприятного для белых. 24 марта/6 апреля части Григорьева вошли в Одессу, не встречая никакого сопротивления. Самодовольный Григорьев, стоя в автомобиле, ехал по Пушкинской улице и протягивал руку для поцелуев сбежавшемуся народу. Григорьевские головорезы официально именовались тогда 6-й дивизией Украинского фронта под командованием В.А. Антонова-Овсеенко (1883—1939). Впрочем, сам атаман Григорьев недолго пробыл с большевиками — вскоре он вновь «переметнулся», а затем, уже летом 1919 года, нашел свою смерть то ли от руки самого батьки Нестора Махно, то ли от кого-то из его подручных. Одесса же до августа месяца оставалась под владычеством большевиков, погрузившись в пучину кровавого чекистского террора, пока вновь не была взята морским десантом Добровольческой армии и восставшими офицерскими организациями.Глава IX. ЛЕГЕНДЫ И НЕКОТОРЫЕ ЗАГАДКИ ЖИЗНИ В ОДЕССЕ
Помимо военной и административной деятельности в Одессе, у «диктатора» оставалось немного времени и на личную жизнь, на встречи и знакомства с людьми, с которыми ему было интересно общаться, с которыми он чувствовал себя легко и непринужденно. Жил он в особняке, довольно далеко от «Лондонской». Как отмечал Шульгин, там царил необычайный порядок — паркеты натерты до зеркального блеска, хотя вся обстановка была довольно скромная. Алексей Николаевич был не чужд литературе и искусству, что не раз отмечалось его современниками. Он всегда много читал и особенно интересовался философией. Был знаком со многими людьми искусства, оказавшимися тогда в Одессе, и старался помогать им по мере сил, пользуясь своей «диктаторской» властью. Пользовался вниманием со стороны женщин, тем более что жена его оставалась далеко в Омске, и в этом отношении оп чувствовал себя абсолютно свободным. Как и вес офицеры того времени, играл в карты, любил покутить в хорошей компании. Но все это могло быть только в редкие свободные вечера. В обычные же дни, как отмечал Шульгин, обедал он очень скромно — ни водки, ни вина у него не было, а вместо ликеров он предпочитал разговоры на «утонченные» темы. Мнения того периода о Гришине-Алмазове, даже среди представителей противобольшевистского лагеря были диаметрально противоположны. Бывший член Государственного совета Российской империи и камергер В.И. Гурко (1862—1927) так, например, достаточно зло, писал о нем: «Во главе добровольцев был поставлен генерал колчаковского производства[35] Гришин-Алмазов, незадолго перед тем прибывший из Сибири. Обладая несомненной энергией и некоторыми организационными способностями, он был авантюрист' в душе и, к сожалению, отличался необузданными страстями. Этим страстям, попав в главенствующее положение в Одессе, он дал полную волю. Предался он совершенно недопустимым оргиям и тем утратил всякое обаяние, как в городе, так и перед французским командованием прибывших в Одессу союзных войск. Другой представитель Добровольческой армии, назначенный начальником тыла и снабжения (фамилии не припомню), держался лично вполне безупречно, но не обладал должной энергией и вовсе не был на высоте порученного ему дела[36]. Перебравшийся из Киева в Одессу совет государственного национального объединения, сговорившись предварительно с французским командованием, причем инициатива шла, по-видимому, от последнего, решил сменить командование русскими войсками и областью и, опираясь па французов, предложил Гришину-Алмазову и начальнику тыла выехать из Одессы, сдав командование генералу А.В. Шварцу — славному защитнику Ивангородской крепости. Смена эта отнюдь не должна была обозначить разрыва с Добровольческой армией и обусловливалась исключительно непригодностью назначенных ею в Одессу начальствующих лиц». А вот другое мнение — простого офицера, штабс-капитана В.А. Маевского, оказавшегося в Одессе проездом из румынских Ясс: «Но нашелся вскоре отважный и энергичный человек, сумевший на долгий срок отогнать от Одессы нависшие над нею осенью 1918 года кошмары. Этим человеком был доблестный генерал Гришин-Алмазов, только что прибывший со специальным поручением от адмирала Колчака и быстро сформировавший отряд из подобных себе смельчаков и в два-три удара очистивший от банд всю Одессу. Город вздохнул свободно и стал оправляться. Начались в нем добровольческие формирования, и отсюда потекла обильная помощь в нужных людях на фронты белой армии Кавказа и Крыма». Премьер Вологодский в Омске исподволь отслеживал судьбу своего бывшего министра через своих информаторов. В своем дневнике он оставил запись об известной артистке Лидии Липковской, примадонне Мариинского и Одесского оперного театров, бывшей, по его данным, любовницей Гришина-Алмазова, о его кутежах, пьянках и участии в сомнительных коммерческих предприятиях. Приехавший с юга в Омск корреспондент газеты «Русское Слово» М.С. Лембич и некий капитан Пясоцкий из Одессы также докладывали премьеру о безобразном поведении там Гришина-Алмазова. Вероятнее всего, Вологодский выискивал в этих донесениях только то, что соответствовало его собственному, давно сложившемуся мнению об «одесском диктаторе». Люди же, лично знавшие Гришина по Одессе, оставили совсем другие свидетельства о нем. Одна из них—это известная писательница Тэффи (Надежда Лохвицкая), оказавшаяся в Одессе в самом конце 1918 года. В своих остроумных воспоминаниях, опубликованных в Париже, она оставила нам множество свидетельств о жизни в этом «городе-анекдоте» многих своих знакомых, в том числе и о «диктаторе». О нем она писала с юмором и явной симпатией и хорошо подметила некоторые черты его характера и поведения. Стоит послушать и ее... «Правил Одессой молодой сероглазый губернатор Гришин-Алмазов, о котором тоже никто в точности ничего не знал. Как случилось, что он оказался губернатором, кажется, он и сам не понимал. Так — маленький Наполеон, у которого тоже “судьба оказалась значительнее его личности”. Гришин-Алмазов, энергичный, веселый, сильный, очень подчеркивающий эту свою энергичность, щеголявший ею, любил литературу и театр, был, по слухам, сам когда-то актером. Он сделал мне визит и очень любезно предоставил помещение в гостинице “Лондонской”. Чудесную комнату номер шестнадцать, где во всех углах были свалены кипы “Общего дела”: до меня здесь останавливался Бурцев. Гришин-Алмазов любил помпу и, когда заезжал меня навестить, в коридоре оставлял целую свиту и у дверей двух конвойных. Собеседником он был милым и приятным. Любил говорить фразами одного персонажа из “Леона Дрея” Юшкевича. — Сегодня очень холодно. Подчеркиваю “очень”. — Удобно ли вам в этой комнате? Подчеркиваю “вам”. — Есть у вас книги для чтения? Подчеркиваю “для”. Рекомендовал коменданту гостиницы, бородатому полковнику, гулявшему целые дни с двумя чудесными белыми шпицами, заботиться обо мне. Словом, был чрезвычайно любезен. Время для него было трудное. “Ауспиции тревожны” — такова была модная одесская фраза, и она хорошо определяла положение». Тэффи вспоминала, как однажды к ней явился поэт Максимилиан Волошин и сообщил, что где-то то, ли в Феодосии, то ли Анапе, арестована по чьему-то оговору поэтесса Е.И. Кузьмина-Караваева (в будущем — мать Мария, участница французского Сопротивления в годы Второй мировой войны) и ей грозит расстрел. Он попросил Тэффи замолвить за нес слово перед Гришиным-Алмазовым, так как они были хорошо знакомы. Тэффи позвонила военному губернатору и, объяснив положение, попросила его вступиться за Кузьмину-Караваеву. Он только спросил ее: — Вы ручаетесь? — Да, — ответила Тэффи. — В таком случае завтра же отдам распоряжение. Вы довольны? — Нет. Нельзя завтра. Надо сегодня и надо послать телеграмму. Очень уж страшно — вдруг опоздаем! — Ну хорошо. Пошлю телеграмму. Подчеркиваю «пошлю». В итоге Кузьмину-Караваеву освободили. В общем, отношения генерала с Тэффи были достаточно доверительные и дружеские. Она даже открыто спрашивала его — берет ли его полиция взятки? (Это по поводу открытия разных клубов и увеселительных заведений.) На что Гришин, не моргнув глазом, отвечал: — Ну что ж! Эти деньги идут исключительно на благотворительность. Подчеркиваю «идут». Интересно, что после отъезда Гришина-Алмазова из Одессы Тэффи быстренько выселили из «Лондонской», сославшись на то, что она отойдет под штаб, и предложили номер в менее престижной «Международной». Вообще, гостиница «Лондонская» в то время оказалась центром общественной жизни города. По вечерам в ней рекой лилось шампанское и кишел самый разнообразный народ из обломков прежнего строя, слетевшийся сюда из различных местностей России. «И кого только не было в эти памятные дни в этом шикарном убежище? — вспоминал один из современников, штабс-капитан В. Маевский.—Укрывались в нем недавние царские министры и генералы, высшие сановники рухнувшей империи и известные артисты (Фигнер, Смирнов, Собинов), знаменитые писатели (Бунин, Чириков, Аверченко), оперные (Липковская) и кинематографические звезды (Вера Холодная), финансовые тузы (Манташев, Путилов, Лианозов) и всякие дельцы». Это был островок старого стабильного мира, среди взбаламученного моря российской действительности, островок, державшийся только за счет войск союзников и доблести добровольческого офицерства, часто голодающего и лишенного самых элементарных удобств на позициях близ Одессы. Доверительные отношения сложились у генерала с митрополитом Херсонским и Одесским Платоном. Он пытался привлекать его к обсуждению и решению важных и неотложных вопросов городской жизни, не раз апеллировал к его авторитету, как духовного лидера. Видимо, и Платону вполне импонировал Алмазов — в атмосфере всеобщего развала и забвения традиционных христианских ценностей, даже у представителей противобольшевистского лагеря, он видел в нем неподдельную религиозность и стремление следовать церковным канонам. Очень неясными и таинственными представляются взаимоотношения Гришина-Алмазова с британским суперагентом Сиднеем Джорджем Рейли (1873—1925), этим реальным предшественником Джеймса Бонда. Сидней Рейли (настоящее имя — Шломо, или Зигмунд Розенблюм), уроженец то ли Одессы, то ли Херсона, был ярым ненавистником и принципиальным врагом большевиков. Он писал о них, что большевики — это «раковая опухоль, поражающая основы цивилизации», «архивраги человеческой расы» и даже «силы антихриста». В биографии Сиднея Рейли столько запутанного и загадочного, что невозможно порой отличить, где правда, а где сознательный вымысел. Достоверно впрочем, известно, что Рейли находился в Одессе с 3/16 февраля по 10/23 марта 1919 года, то есть именно в то время, когда там хозяйничал Гришин, и покинул город в один день с ним. Лейтенант Рейли прибыл в Одессу из Екатеринодара как эксперт британской военной миссии. Основной его задачей в России была оценка сил и возможностей армии Деникина и сбор информации о ситуации на Юге России. Он поселился в «Лондонской» и вскоре встретился с Гришиным-Алмазовым. В своих донесениях в Лондон Рейли критиковал французское командование (англичане, союзники по Антанте, тогда ревновали и были очень недовольны самоуправством французов в Одессе) за «бесспорно недружелюбное» отношение к армии Деникина (который пользовался в основном поддержкой со стороны Англии) и писал про их «отношение к русским офицерам с явным недостатком элементарной любезности и даже с оскорбительной грубостью». В особенности он критиковал полковника Анри Фрейденберга, который почему-то намеренно ставил палки в колеса белогвардейцам. Сидней Рейли запишет, что Одесса середины февраля 1919 года — «один из наихудшим образом управляемых и наименее защищенных городов мира». 3 марта в белогвардейской одесской газете «Призыв» появляется анонимный очерк «Иностранец, который знает Россию», автором которого, возможно, был сам Рейли. В этом очерке впервые рассказывалась биография британского агента, указывалось, что Рейли был одним из организаторов «заговора послов» в Петрограде и о том, что большевики приговорили его к смертной казни. В номере той же газеты от 20 марта Рейли публично сдает белой контрразведке трех законспирированных в Одессе чекистов — Грохотова, Петикова и Жоржа (Георгия) де Лафара с которыми он встречался в Советской России. Во главе одесской контрразведки находился в то время сотрудник и старый знакомый Рейли, много сделавший для него еще в начале 1918 года в Петрограде, Владимир Григорьевич Орлов. Упомянутые чекисты были арестованы белыми и в апреле расстреляны, уже после отъезда Рейли и Гришина и незадолго до вступления в город григорьевцев. Владимир Орлов, как свидетельствовал сам Рейли, в отношении большевиков применял очень решительные меры, как и его непосредственный шеф Гришин-Алмазов. В Одессе Рейли установил контакты с Советом государственного объединения России, Союзом хлеборобов, наверное, наладил какие-то агентурные связи и провел «Вечер встречи бывших портартуровцев». Из Одессы он отбыл в Константинополь, а затем в Европу. Еще один загадочный и овеянный романтическими легендами эпизод из жизни А.Н. Гришина-Алмазова в Одессе — это его взаимоотношения с первой звездой российского кинематографа, замечательной актрисой и очаровательной женщиной, от которой сходило с ума полстраны, Верой Холодной (1893—1919). Вера Васильевна Холодная прибыла в Одессу из красной Москвы в июне 1918 года, в составе кинофирмы Дмитрия Харитонова. В Одессе с ее участием было снято четыре фильма — «Последнее танго», «Женщина, которая изобрела любовь», «Азра» и «Княжна Тараканова». Они пользовались бешеной популярностью у публики — на Дерибасовской, перед синематографом «Кино-Уточкино» выстраивались огромные очереди желающих посмотреть на первую красавицу России. В Одессе актриса выступала в коммерческих концертах и на благотворительных вечерах, весь сбор от которых шел в пользу Красного Креста или неимущих работников сцены. Часто появлялась в обществе блестящих белых генералов и изысканных французов из руководства интервентов. Круг ее одесских знакомств был чрезвычайно разнообразен. И как раньше, когда молва записывала ей в мужья и любовники постоянных ее партнеров по фильмам — актеров В. Максимова, В. Полонского и П. Чардынина, так теперь поползли слухи о ее романе с военным губернатором Одессы Алексеем Гришиным-Алмазовым. Впрочем, в этом Гришин-Алмазов был не одинок — такую же роль молва отводила иногда консулу Эмилю Энно. По всей видимости, Вера Холодная, вместе со всей киногруппой Харитонова, хотела отсидеться в Одессе до наступления более спокойных времен в России. От политики она была чрезвычайно далека и, наверное, плохо понимала, что же происходит сейчас во взбаламученной стране, хотя и остро переживала грозные события. Вряд ли помышляла об отъезде за границу, так как муж, сестра и приемная дочка оставались в Москве. Сам Д.И. Харитонов, трезво оценивая ситуацию, в случае окончательной победы большевиков намеревался эмигрировать из страны, что и сделал впоследствии, уже в 1920 году. А пока же он купил участок земли на Французском бульваре, где к концу 1918 года возвел павильон для киносъемок, и продолжал производство фильмов, в которых участвовала Вера Холодная и ее звездные коллеги по экрану. Как и вокруг всякой известной и овеянной славой личности, вокруг русской кинодивы постоянно вертелось множество самых разнообразных лиц, зачастую имеющих весьма отдаленное отношение к искусству. Среди них, как это вполне убедительно показал одесский краевед и кинокритик Георгий Островский, были и тайные агенты большевиков, за которыми, в свою очередь, охотилась белая контрразведка. Один из «поклонников» — это уже упоминавшийся выше, засланный из Москвы чекист Жорж Лафар (или де Лафар), работавший в Одессе под подпольной кличкой Шарль. Еще один — это одесский театральный актер Петр Инсаров, работавший в киноателье «Мирограф», по соседству с кинофабрикой Харитонова и неведомо по каким мотивам примкнувший к большевистскому подполью. Вероятно, они, пользуясь доверчивостью и политической неопытностью кинозвезды, а также вхожестью ее в высшие крути интервентов и белогвардейцев, попытались выведать через нее какие-то тайны, а возможно, и подкупить начальника французского штаба Фрейденберга, вроде бы по уши влюбленного в Веру (о том, что Фрейденберг был падок на деньги и почти открыто брал взятки и спекулировал казенными товарами, писали как белые, так и красные авторы). У Лафара был отличный аргумент для разговора с Верой в этом плане — ведь се муж, бывший офицер, дочка и младшая сестра были в Москве, оставаясь, по существу, заложниками в руках чекистов, а чекисты никогда не упускали такой возможности надавить на людей. Неожиданная смерть Веры Холодной, последовавшая 3 (16) февраля 1919 года, породила целую массу слухов и домыслов, некоторые из которых продолжают гулять и поныне. Хотя, возможно, смерть эта явилась избавлением ее от втягивания в опасную игру с агентами Лубянки. Официальная причина смерти — испанка (тяжелая форма гриппа с легочными осложнениями), сразу же была подвергнута сомнению. Откуда-то пошли гулять версии, что ее то ли расстреляли революционные матросы как белую шпионку, то ли консул Энно прислал ей огромный букет отравленных белых лилий, от запаха которых она и задохнулась. И еще одна версия, почему-то подхваченная в последние годы некоторыми украинскими газетами: Веру Холодную задушил из ревности ее любовник, генерал Гришин-Алмазов. Если версия об отравлении (правда, неизвестно, кем, и как) еще имеет право на существование, то первая и последняя версии смерти актрисы абсолютно безосновательны. Все, по-видимому, было гораздо проще и будничней, но от этого не менее печальней — пандемия испанского гриппа унесла в 1918—1919 годах, по разным подсчетам, от 50 до 100 миллионов жизней во всем мире. Не выдерживает никакой критики версия писателя Валентина Катаева и некоторых белоэмигрантских авторов, что большевики через Веру Холодную дали большую взятку французскому военачальнику — то ли Д’Ансельму, то ли Фрейденбергу, то ли самому Франше Д’Эспере для того, чтобы он вывел союзные войска из Одессы. Она заболела и умерла почти за два месяца до эвакуации союзниками Одессы, когда об оставлении города никто и не думал, и физически не могла этого сделать. Да и само решение об эвакуации союзных войск принималось вовсе не в Одессе, а на самом высоком уровне — на совещании Совета четырех в Париже, в последних числах марта, а антантовские генералы были лишь послушными исполнителями воли своих политических руководителей. Кстати, и сам генерал Франше Д’Эспсрс впервые появился в городе только 7/20 марта, то есть через месяц с лишним после смерти кинозвезды. Другое дело, что проведенная в бешеном темпе эвакуация союзников из Одессы в апреле, оставившая наступающим красным войскам огромные трофеи, приведшая к беспорядкам в городе и не позволившая многим желающим попасть на отходящие корабли, могла быть выполнена не столь поспешно и бездарно. Здесь уже вина полностью ложится на генерала Д’Ансельма и его начальника штаба Фрейденберга, и кто его знает, не была ли причиной этому определенная материальная заинтересованность? Тем более что, по свидетельству В.И. Гурко, до французского правительства вскоре дошли слухи о взяточничестве полковника Фрейденберга, и оно вынуждено было даже назначить специальное расследование по этому делу. Сам Фрейденберг, кстати, тотчас по прибытии в Константинополь, подал в отставку, и открыл там, очевидно, на «честно заработанные деньги» банк. Вера Холодная была знакома с начальником гришинской контрразведки Владимиром Орловым, непревзойденным асом следственного дела, и неоднократно встречалась с ним. Возможно, что именно с ее подачи Орлов вышел на след большевистского подполья в Одессе, перехватил несколько донесений де Лафара в Москву, а свидетельства Сиднея Рейли в марте лишь подтвердили его предположения и догадки, и он приступил к арестам и ликвидации подпольщиков — Николая Ласточкина (Ивана Смирнова), Шарля (Жоржа де Лафара) и других. Временно избег этой участи актер Петр Инсаров — он был разоблачен, арестован и расстрелян уже при втором пришествии белых в Одессу — осенью 1919 года. Добавила загадочных слухов и неожиданная смерть еще одного знакомого Веры Холодной, молодого журналиста и доверенного агента Владимира Орлова Б.М. Ржевского (псевдоним — Раевский). Личность эта была чрезвычайно таинственная и подозрительная во всех отношениях — Ржевский выполнял различные щекотливые поручения еще царского МВД, успел поработать на ВЧК в Москве, на уголовный розыск и контрразведку белой Одессы и, судя по всему, на Япончика и его бандитов. Но Орлов, знавший Ржевского еще по работе в Петрограде в 1918 году, вроде бы был неплохого мнения о его деятельности. За несколько дней до смерти Ржевского французская контрразведка сообщила белым, что «Раевский подозрительный человек и провокатор», и ему было предложено оставить Одессу. Ржевский был найден мертвым возле клуба «Дома артистов» в Колодезном переулке, через четыре дня после смерти актрисы — 20 февраля. В его теле обнаружили пятнадцать пуль. В этом клубе «Дома артистов» неоднократно бывала как В. Холодная, так и многие ее знакомые, включая полковника А. Фрейденберга. Посещение этого клуба считалось хорошим тоном, а потом выяснилось, что там же были завсегдатаями и некоторые тайные агенты ЧК. Какие тайны унес Ржевский-Раевский на тот свет? Создастся такое впечатление, что несчастная женщина с печальными и прекрасными серыми глазами просто запуталась во всех этих играх разведок и контрразведок, каждая из которых хотела каким-то образом использовать ее в своих целях. Ей же хотелось только одного — играть свои роли в кино и выступать на концертах и вечерах. Но жестокое и безжалостное время не располагало к этим занятиям... Отпевали безвременно ушедшую артистку 6/19 февраля в Спасо-Преображенском кафедральном соборе. Вход в собор, где она лежала в открытом гробу, загримированная и в своем лучшем платье, охранялся усиленным караулом. К гробу имели доступ только избранные, среди которых видели и некоего французского генерала (Фрейденберг? Но он был полковником. —М.И.). Он положил к ее гробу пышный букет с лентами, на которых блистала французская цитата. После панихиды гроб с телом Веры Холодной вынесли из собора и на руках понесли по Преображенской на Первое христианское кладбище. Движение на Преображенской остановилось — за гробом шла огромная толпа народа, друзья и поклонники. Одесса прощалась со звездой отечественного кинематографа. Похороны снимали на кинопленку, а вскоре вышел и «последний фильм с ее участием», который так и назывался — «Похороны Веры Холодной». Эта кинохроника сохранилась до наших дней... Когда-то декадентский эстрадный кумир Александр Вертинский посвятил Вере одну из своих песен — «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль». Актриса возмутилась тогда, увидев в этих строках картину своей смерти, и Вертинский снял посвящение. Теперь невольное предсказание сбылось, и потрясенный Вертинский, бывший тогда на гастролях в белом Ростове, вновь восстановил его... Шел ли за гробом Веры Холодной ее предполагаемый возлюбленный — «одесский диктатор», или он только присутствовал в соборе на отпевании? И вообще, было ли какое-то чувство между ними, или это все досужие домыслы? Вероятно, об этом мы уже никогда не узнаем. Известная современная «дамская писательница» Елена Арсентьева, дав волю своей фантазии, достаточно увлекательно и в то же время скромно и целомудренно описала их взаимоотношения в своей исторической новелле «Последнее танго в Одессе». Но все это лишь догадки и предположения, хотя и интригующие. Василий Шульгин, единственный близкий Гришину-Алмазову человек по Одессе, оставивший свои воспоминания, написал о Вере совсем немного и с изрядной долей сарказма, нисколько не упомянув о каких-то ее «особых отношениях» сгенералом, как и о загадках, связанных с ее смертью. Хотя, возможно, у него были на то свои основания — ведь его «Азбука» плотно сотрудничала с контрразведкой белых и Освагом (Осведомительным агентством), и ему не было резона разглашать что-то лишнее, даже спустя много лет: «В Одессе в это время проживала очень известная кинематографическая актриса Вера Холодная. Холодная она была по мужу, по отцу она была Левченко, почтового чиновника в Харькове[37]. И Вера Левченко была не холодная, а горячая. К тому же избалованная успехом... Она побывала у Гришина-Алмазова. Она принесла ему билеты на благотворительный спектакль. Тоща она уже не играла... Она как будто предчувствовала свою смерть... Между прочим, раздавала даром свой богатый гардероб. Около се номера в гостинице всегда стояла очередь из дам, бедных и небедных. Так вот она принесла билеты Гришину-Алмазову для него и для меня. И затем, рассердившись, что ей пришлось немного подождать, ушла, не прощаясь. Когда я после этого побывал у Гришина-Алмазова, он сказал мне: — Вот билеты для вас! Я сказал: — Я не пойду, но пошлю деньги! Где ее искать? Гришин-Алмазов позвонил. Явился один из 4-х адъютантов. — Адрес Веры Холодной! Адъютант пошел искать, но вернулся смущенный: — Ее адреса нет! — Она была у меня. А я раз и навсегда приказал, чтобы адреса всех лиц, у меня побывавших, записывались. Ступайте на гауптвахту! Но я как-то разузнал ее адрес. И сказал моему сыну Ляле: — Вот тебе деньги. Разыщи Веру Холодную, поблагодари ее и скажи, что я не приду. Он исполнил это поручение и рассказал: — Она очень-очень просила, чтобы ты пришел. Но я все же не пошел. Я был так печален, что не мог посещать вечеров, хотя бы и благотворительных. Концерт прошел оживленно, а затем Вера Холодная умерла скоропостижно. Она болела одиннадцать дней так называемой испанкой. Эта болезнь вид гриппа и страшна своими осложнениями. От испанки умерли миллионы людей после войны. Подробности се смерти рассказал мне значительно позже, уже в Константинополе, один знакомый мне до того человек, разыскавший меня. Разыскать кого-нибудь в Константинополе было трудно. Не только не было адресного стола, но не было названия улиц, не говоря уже о номерах. Этот человек, разыскавший меня, с места брякнул: — Я был последним любовником Веры Холодной! — И для того чтобы мне это сообщить, вы проделали невозможное, отыскали меня? — Я не знаю, почему я пришел к вам. Должно быть, она мне это приказала перед смертью. Вы думаете, она меня любила? Ничуть! Дело было так. У нес была дочка восьмилетняя. Девочка где-то застряла. На улицах шла стрельба. Я под пулеметами притащил ее и отдал матери. Так вот — в благодарность... Прошли года и года, больше 10 лет. Я был в Варшаве. В одном из театров шли старые фильмы, в том числе кинокартины с Верой Холодной. Три сеанса в день, театр всегда переполнен. А затем Холодная, прожив свой век, исчезла, и позднейшие поколения о ней не знают ничего. Sic transit gloria mundi!»[38]. Первое христианское кладбище, на котором похоронили Веру Холодную, было уничтожено в тридцатых годах, и на его месте, на костях людей, разбит парк имени Ильича. Могилы Веры Холодной не сохранилось — она была уничтожена, как и сотни других надгробий, в том числе и могилы Льва Сергеевича Пушкина, брата поэта, генерала Ф.Ф. Радецкого, героя Кавказа и Шипки, и еще многих и многих. Здесь есть какое-то мистическое совпадение: Гришин-Алмазов, переживший Веру Холодную всего на два с половиной месяца, также остался без последнего земного пристанища... Могилы Веры не осталось, но в 2003 году, на Преображенской улице в Одессе, напротив дома, где она умерла, был поставлен изящный бронзовый памятник работы скульптора Александра Токарева, и поклонники ее творчества и таланта, могут постоять около него и отдать долг памяти несравненной «королеве экрана».Глава X. ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ
Еще до эвакуации Одессы, 18/31 марта, город покинул Особый татарский отряд во главе с ротмистром Бекирбеком Масловским. На судне «Георгий» он отплыл в Ялту для развертывания отряда, а вернее, как писал подпоручик Б.Д. Зернов, «чтобы 10—15 дней пожить в свое удовольствие в тепле и солнце», несмотря на то, что накануне от Алмазова была получена радиограмма: «Деникин одобрил поездку в Сибирь. [С] татарами немедленно ехать в Екатеринодар. Нужны деньги. Брать кого-либо, кроме офицеров и татар, воспрещено». 20 марта отряд сошел на берег, разместившись в Ливадии, где, очевидно, и пробыл около десяти дней, вместо пополнения заметно уменьшившись за это время. По прибытии в Екатеринодар Алексей Николаевич встретился с Деникиным и доложил ему о сложившейся в Одессе обстановке. Почему-то Деникин не предложил ему никакой должности в Вооруженных силах Юга России, а решил отправить его на восток, в Сибирь. За то время, что Гришин-Алмазов был на юге, в Омске многое переменилось — произошли события, полностью изменившие расстановку сил. Временное Сибирское правительство сменила Директория, а та, в свою очередь, была свергнута в ноябре 1918 года военно-казачьим переворотом. К власти пришел Верховный правитель России — адмирал Александр Васильевич Колчак. Генерал-майор Л.Н. Гришин-Алмазов. Рисунок В. Желдакова, 1918 г. Управделами Временного Сибирского Правительства Г. К. Гинс Екатерининская площадь в старой Одессе. Открытка начала XXв. Дерибасовская улица в старой Одессе. Открытка начала XX в. Участники политического совещания в Челябинске. Сидит пятый слева А.Н.Гришин-Алмазов. Июль 1918г. Вступление частей Григорьева в Одессу в апреле 1919 г. Встреча союзников на Украине. — «А ведь это те самые вилы которыми ты собирал снопы для немцев». Карикатура из газеты «Одесский листок» Морской кортик А.Н. Гришина-Алмазова, снятый с его тела краснофлотцами. Ныне хранится в Музее политической истории России в Санкт-Петербурге Берега Мангышлака в районе Форта -Александровска. Фото 2008 г. Форт-Александровск (ныне Форт-Шевченко). Фото 2007 г.Деникин поручил Гришину новое важное задание — пробраться в Сибирь, к Колчаку с рядом важных документов, обзоров и докладов о положении дел на Юге России и дальнейших планах и задачах. Вероятно, мысль о командировке в Сибирь мелькала у Гришина еще в Одессе — тогда В.В. Шульгин дал ему свое письмо для адмирала. Неприкаянный генерал стал собираться в дальний путь. Маршрут для путешествия Гришин выбрал такой же, как и полгода назад, только в обратном направлении — Петровск-Порт, затем через Каспий в Гурьев, а оттуда по территории Уральского казачьего войска в Омск. С собой он решил взять достаточно сильный отряд, чтобы в случае необходимости, силой пробиться по направлению к Омску. «Вчера пришел из Ялты отряд Масловского, 20 всадников едут с нами», — записал в дневнике адъютант Гришина-Алмазова Б.Д. Зернов 3/16 апреля в Екатсринодаре. По другим сведениям, с Гришиным-Алмазовым отправился отряд из 16 офицеров и 25 солдат, Шульгин же пишет о 12 офицерах, отправившихся с ним в опасную экспедицию. Как бы то ни было, отряд Гришина-Алмазова выехал из Екатеринодара в Петровск-Порт, для того, чтобы начать свое последнее плавание на пароходике «Лейла». Незадолго перед отплытием побывал генерал в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск), где находилась английская миссия. Об этом последнем пути и гибели А.Н. Гришина-Алмазова существует целая масса различных источников — как белых, так и советских, в некоторых деталях не совпадающих друг с другом. Попытаемся же и мы, на основании всех этих данных, восстановить все подробности произошедших событий... Прежде всего, необходимо пояснить, что собой представляла весной 1919 года акватория Каспийского моря. На севере, в дельте Волги и в районе Астрахани, держалась советская 11-я армия (командарм Н.А. Жданов), защищавшаяся со стороны моря Астрахано-Каспийской флотилией под руководством С.Е. Сакса, бывшего прапорщика. С востока, со стороны Гурьева и Урала, на 11-ю армию красных напирала белоказачья Уральская армия под командованием атамана Уральского казачьего войска генерала B.C. Толстова, поддерживаемая небольшими отрядами алашордынцев[39]. По восточному берегу Каспия, почти пустынному, стояли только небольшие гарнизоны белых в Александровском форту (ныне Форт-Шевченко) и Красноводске (ныне Туркменбаши), из состава Уральской и Туркестанской армий. Персидское побережье Каспия контролировалось английскими войсками и флотом с базой в порту Энзели. По западному побережью, от персидской границы на юге и до Дербента, тянулась территория провозгласившего независимость Азербайджана (в Баку также находились английские войска и база флота). Далее на север, почти до дельты Волги, территорию занимали части из терских, кубанских и астраханских казаков, вошедшие вскоре в состав Кавказской армии генерал-лейтенанта барона П.Н. Врангеля, стремившиеся прорвать фронт красных и соединиться с уральцами. На самом море полновластным хозяином была английская военная флотилия, состоявшая в основном из вооруженных старых русских пароходов и возглавлявшаяся коммодором Дэвидом Норрисом. В Петровск-Порте располагались гарнизон и база небольшой, только формирующейся Каспийской флотилии белых под командованием капитана 1-го ранга А.И. Сергеева. Надо сказать, что переход через Каспий отряда генерала Гришина-Алмазова был достаточно хорошо подготовлен и держался в строгом секрете. Для перевозки отряда был зафрахтован частный бакинский пароходик яхточного типа — «Лейла» («Чайка»). Как сам капитан «Лейлы» Мирза, так и все матросы вплоть до выхода в рейс не знали, куда направится судно. По воспоминаниям лейтенанта Н.Н. Лишина, служившего у англичан и лейтенанта белой Каспийской флотилии Н.З. Кадесникова, 27 апреля (нового стиля. — М.И.) 1919 года «Чайка» пришла на якорную стоянку английской флотилии у острова Чечень. Генерал Гришин-Алмазов и сопровождающие его офицеры были приглашены на английский флагманский крейсер «Президент Крюгер»[40], где коммодор Норрис принял их исключительно любезно, а узнав о цели их поездки, предложил генералу эскортировать его через море, плавание по которому было небезопасно, ввиду частого появления в этих водах кораблей Астрахано-Каспийской флотилии красных. Коммодор Норрис настоятельно советовал также Алмазову изменить курс на более спокойный, с его точки зрения, то есть двигаться из Петровска не прямо на Гурьев, а с заходом в Форт-Александровск на полуострове Мангышлак, где стоял небольшой гарнизон белых и имелась радиостанция, связывавшая Петровск с Гурьевом, а фактически — войска Деникина и Колчака, через посредство Уральской армии. Генерал согласился с предложением коммодора. Лишин вспоминает, что пароходик «Лейла» пришвартовался к «Крюгеру» и Гришин-Алмазов ответил на прием англичан, пригласив тсс к себе. Штаб генерала состоял почти сплошь из молодых офицеров, которые относились с каким-то обожанием к своему шефу, а последний производил впечатление сильного, энергичного и умного человека, тактичного, сдержанного и осторожного в своих суждениях. «Лейла» простояла на якорной стоянке у острова два дня, а вечером 28-го апреля состоялся конфиденциальный разговор лейтенанта Ли шина с генералом в его каюте. Подробный доклад русского морского лейтенанта, находившегося в силу обстоятельств на английской службе, продолжался всю ночь, и к утру, 29-го в руках генерала осталось множество листов сделанных им записей. В результате этого доклада Верховный правитель адмирал Колчак должен был получить точную информацию из первых рук и с объяснительными комментариями, обо всем, что происходило на Каспии, о неприемлемых для русских действиях англичан, о сложившейся обстановке и вытекающих из нее опасностях, а также некоторые соображения о мерах, которые следовало бы предпринять дипломатическим путем. Огромное большинство тех фактов, о которых Лишин доложил генералу, было, по словам последнего, абсолютно неизвестно в штабе Деникина, а тем паче не могло быть известно Колчаку. Гришин-Алмазов был неприятно поражен и подавлен — хорошо знакомая ему по Одессе двуличная и эгоистическая политика «союзников» по Антанте продолжалась и здесь, на Каспии. Перед расставанием он сказал Лишину: — Вес, что вы мне доложили, будет доложено адмиралу. Это будет сильным и необходимым ударом по вере в союзников. Может быть, и удастся что-нибудь сделать, чтобы спасти положение. Но как же здесь будет тем временем? Ведь несомненно, что много важных событий еще впереди. На них надо реагировать, о них надо знать. А между тем у нас нет связи. Вы находитесь в центре событий, в боевом и политическом штабе Каспия, и никто из русских офицеров, кроме вас, не обладает возможностями знать почти все происходящее. Вам должна быть дана возможность пересылать мне для доклада Верховному правителю ваши дальнейшие донесения. Затем Гришин-Алмазов подошел к столику, вынул свою визитную карточку и написал на ней: «Генералу от инфантерии Пржевальскому[41]. Ваше Высокопревосходительство, отправляясь по поручению Главнокомандующего к Верховному Правителю Адм. Колчаку, прошу Вас предоставить Лейт. Яншину возможность отправлять на мое имя через Гурьев для доклада Адм. Колчаку донесения. Прошу простить, что пишу так — на карточке. Готовый к услугам А.Н. Гришин-Алмазов. 28.4.919». Передавая карточку, генерал сказал Лишину: —Держитесь на английской службе до последней возможности и посылайте регулярные донесения мне через генерала Пржевальского. Мы еще с вами увидимся, когда я вернусь сюда из Петровска. Мы, наверное, переночуем у острова Чечень. Впоследствии обстоятельства сложились так, что лейтенанту Лишину не пришлось передать эту визитную карточку генералу Пржевальскому, и она осталась у него. Утром 29-го апреля Гришин-Алмазов ушел со своим штабом на пароходе в Петровск, а Лишин на «Президенте Крюгере» отправился крейсировать по северной части Каспия. Плавание «Крюгера» продолжалось несколько дней, во время которых вдали ясно виднелись силуэты красных миноносцев. Вернувшись на Чечень, «Крюгер» снова застал там Гришина-Алмазова на своем пароходе «Лейла», возвратившегося из Петровска. Коммодор Норрис еще раз повторил ему свое предложение конвоировать его, но на этот раз предложил свои услуги только до Форта-Александровска, причем было решено, что «Крюгер» возьмет пароходик-яхту на буксир. Коммодор предложил генералу проделать поход на «Крюгере», и только уже у Форта-Александровска пересесть на «Лейлу», но Гришин отказался от этого, ссылаясь на большое количество работы. Лейтенанту Лишину удалось еще раз переговорить с генералом с глазу на глаз. Тот был задумчив и как будто расстроен. Расставаясь, он вдруг сказал: — Если со мною что-нибудь случится в пути, то я беру с вас слово, что вы сами проедете к Верховному правителю и сделаете ваш доклад лично. Поезжайте тогда через Гурьев и там явитесь генерал-майору Владимиру Сергеевичу Толстому, атаману Уральского казачьего войска. Он устроит для вас все, что надо, чтобы проехать в Омск с наивозможной скоростью. Написав несколько слов на своей карточке, генерал передал ее Лишину. Затем они попрощались, чрезвычайно сердечно. (Забегая вперед, следует упомянуть, что лейтенант Н.Н. Лишин выполнил пожелание генерала — уже в июле он был в Омске и сделал там подробный доклад лично адмиралу Колчаку.) Последние слова Гришина-Алмазова при этой встрече были такими: — Возможно, что верховный найдет нужным послать к вам офицера для связи. Если со мной ничего не случится и я благополучно доеду до Омска, оставайтесь на «Крюгере» во что бы то ни стало и старайтесь поменьше рисковать порчей ваших отношений с англичанами и вашей службой у них. Мы связь с вами наладим. Для подстраховки рейса генерала через Каспий решено было связаться с радиостанцией в Форте-Александровском, а через нее и в Гурьеве, чтобы проконтролировать прохождение «Лейлы» и встретить там миссию Гришина-Алмазова, обеспечив ее дальнейшее продвижение к Омску. Все бы так и вышло, если бы не одно обстоятельство... Дело в том, что 30 апреля (нового стиля) отрядом кораблей Астрахано-Каспийской флотилии под командованием А.В. Сабурова был захвачен Форт-Александровский и находившаяся там радиостанция. Причем красные, пользуясь удаленностью форта от других гарнизонов белых, решили не раскрывать карты, а продолжить радиоигру с ними в Петровск-Порте и Гурьеве. Получив в свои руки коды и шифры, они продолжали регулярно выходить на прием. Под наблюдением матроса Никиты Чемрукова радиотелеграфист Александровского форта Калиновский получал шифротелеграммы белых, которые просматривались большевиками, а потом, в зависимости от обстоятельств, или отправлялись далее, или вообще не доходили до адресата. Известный казахстанский журналист Ракип Насыров писал, что этим радиотелеграфистом был не Калиновский, а добровольно согласившийся работать на красных П.М. Шпанов-Егоров, впоследствии известный советский полярник. Как бы то ни было, уловка подействовала, и уже 3 мая большевиками были задержаны две шхуны, идущие из Гурьева в Петровск с грузом табака и продовольствия. Конечно, мистификация не могла продолжаться слишком долго, но вскоре красным несказанно повезло... В ночь на 5 мая была получена шифровка: «Пароходе «Лейла» сопровождении «Президента Крюгера» выехал Петровска Гришин-Алмазов тчк Примете меры быстрейшей доставки его через Гурьев ставку верховного правителя тчк». В ответ полетела радиограмма о готовности Александровска к встрече. «Лейла» на буксире у «Президента Крюгера» и в самом деле вышла к Александровску 21 апреля/4 мая в шесть часов вечера. Как и было условлено, капитан Мирза и его команда, которых не выпускали на берег до отплытия, только в морс узнали конечный пункт своего следования. Лейтенанты Н.З. Кадесников и Н.Н. Лишин пишут, что помимо «Крюгера» в кильватере «Лейлы» шел еще один английский корабль — «Вентюр» (бывший русский пароход «Австралия»). Советские источники об этом почему-то умалчивают. Ночь прошла спокойно. Наступило утро 22 апреля/5 мая 1919 года. Лейтенант Лишин часто выходил на корму «Президента Крюгера», чтобы посмотреть, как ведет себя пароходик на буксире, и чтобы обменяться приветствием с кем-нибудь из офицеров Гришина-Алмазова, выходивших на палубу. Плавание проходило в спокойной обстановке, неприятеля нигде не было видно. Не доходя двух десятков миль до Форта-Александровского, коммодор Норрис приказал отдать буксир и попросил Лишина передать в рупор на «Лейлу», что опасности больше нет и генералу Гришину-Алмазову предлагается самостоятельно идти к форту. Лишин в мегафон передал все на пароходик. Генерал вышел на палубу «Лейлы» и приветливо помахал рукой. Затем он взял в руки мегафон и крикнул: — Передайте, пожалуйста, коммодору Норрису и всем офицерам мою благодарность за любезный прием и за помощь. Вам же желаю всего наилучшего. — Счастливого пути, ваше превосходительство, желаю всяческой удачи и благополучного прибытия в Омск, — ответил Лишин. — Спасибо, прощайте, — еле слышно донеслись слова с удаляющейся «Лейлы». «Крюгер» и «Вентюр» развернулись и пошли обратно к Чеченю. Лейтенант Лишин еще долго стоял на палубе и следил за удаляющимся пароходиком, пока на горизонте не осталась лишь узкая полоска дыма. Было почти безоблачное небо и совершенно гладкое море, весеннее солнце ласково согревало своими лучами скалистые берега Мангышлака и каспийские воды. Казалось, ничто не предвещало опасности... Около полудня, через пару часов после того, как «Крюгер» и «Вентюр» покинули «Лейлу» (или через полчаса, по другим источникам), со стороны Форта-Александровского показались красные корабли. Это были эсминец «Карл Либкнехт» (бывший миноносец «Финн», переброшенный с Балтики), шедший на перехват, и крейсер «Красное Знамя» (бывший сухогруз «Коломна»), прикрывавший операцию (по другим источникам, советских кораблей было три). «Карл Либкнехт» на всех парах пошел наперерез «Лейле». Вероятно, на «Лейле» сперва не поняли, что это красные, приняв эсминец за свой корабль, посланный из Гурьева. Когда же ошибка обнаружилась, та резко изменила курс и стала уходить на запад, в сторону Кавказского побережья. Но эсминец неотвратимо настигал пароходик. Командир «Карла Либкнехта» М.С. Россет, кстати, бывший офицер Российского Императорского флота, наблюдая в бинокль с капитанского мостика за происходящим, приказал сделать несколько предупредительных выстрелов по «Лейле» из бокового орудия. Фонтаны каспийской воды взметнулись неподалеку от ее бортов. «Лейла» застопорила машины. Миноносец подошел к ней метров на сто. И тут на пароходике началась паника — из открытых иллюминаторов в воду полетели какие-то бумаги, несколько офицеров выпрыгнули за борт и поплыли к берегу. С мостика эсминца в рупор предупредили: «Немедленно закрыть все иллюминаторы, иначе пароход будет расстрелян в упор!» Предупреждение подействовало. С миноносца спустили шлюпку. Десяток моряков во главе с боцманом А. Болонкиным спустились в нее, и она ходко пошла к «Лейле». Гришин-Алмазов, видя, что сопротивление бесполезно, спустился в свою каюту и стал сжигать какие-то документы. Затем он приготовил револьвер и стал ждать... Десантная группа военморов во главе с Болонкиным взобралась на палубу, и сразу же несколько человек кинулись вниз, в кают-компанию. Оттуда раздались выстрелы и боцман, схватившись за ногу, стал сползать вниз, по крутому трапу. Военморы бросились к каюте, срывая двери, и в этот момент прогремел еще один выстрел. Когда они ворвались, Алексей Николаевич был уже мертв — последней пулей он застрелился. Кроме генерала на «Лейле» успели покончить с собой его адъютант подпоручик Зернов и начальник личного конвоя (вероятно, это был ротмистр Бекирбек Масловский, исполнивший свою клятву до конца). Как вспоминали затем участники захвата «Лейлы», оказавшись в каюте генерала, они увидели там страшный беспорядок. На узком кожаном диване лежал покончивший с собой бывший «одесский диктатор», на полу валялись раскрытые чемоданы и саквояжи, кругом были разбросаны какие-то бумаги, письма и газеты. Среди этих бумаг они нашли и запечатанный пакет с личным посланием главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России генерала Деникина Верховному правителю адмиралу Колчаку, который так и не успел уничтожить Гришин-Алмазов. Там же находился подлинник секретного письма, отправленного французским консулом в Одессе Энно в Париж, но перехваченный белогвардейской контрразведкой, сообщавший о положении на Юге России и в Добровольческой армии, а также письмо деникинского генерала Поживина колчаковскому генералу Лебедеву, содержавшее весьма ценные для большевиков сведения о комплектовании ВСЮР. Нашли военморы и письмо Шульгина Колчаку, которое, как вспоминал затем Шульгин, было потом большевиками где-то напечатано. Но самое главное было в личном послании Деникина к Колчаку, которое содержало ближайшие планы военной борьбы с Советской республикой, планы совместного похода на Москву. Деникин предлагал соединить оба белых фронта в Саратове. «В предыдущем письме своем, — писал Деникин, — которое Вы теперь несомненно получили, я высказывал свой взгляд на необходимость — после нашего реального соединения — установления единой власти, слив Восток и Юг. Мысль эта была выражена почти тожественно тому, как это сделано в последнем Вашем письме. Очень рад. Даст Бог — встретимся в Саратове и решим вопрос на благо Родине <.. .> Те обстоятельства, о которых Вам доложит ген. Гришин-Алмазов, указывают на необходимость нам рассчитывать только на свои русские силы. Союзники близки к повторению знакомых нам чудес русской жизни <.. .> Роль “Политического совещания” в Париже и его политика для меня не вполне ясны. И поэтому никакого признания этого совещания с моей стороны не было. Официальные сношения ведутся исключительно с Сазоновым, который считается представителем Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. С ним Маклаков и Гире. Участие Львова и Чайковского приемлемо. Французское командование на Юге России оправдывало свой ложный шаг (Одесса) одобрением “русского правительства в Париже”. Отнюдь не признаю и считаю полным недоразумением. Полагаю, что француз не понял роли совещания. В данное время получаем широкую помощь снабжением от англичан и широкое противодействие со стороны французов. Но все это менее важно, чем наше соединение, которого жду с величайшим нетерпением<.. .> Главное, — призывал Деникин, — не останавливаться на Волге, а бить дальше по сердцу большевизма — Москве... Поляки будут делать свое дело, что же касается Юденича, он готов и не замедлит ударить на Петроград». Когда эти и многие другие захваченные документы передали в Астрахань С.М. Кирову, члену Реввоенсовета 11-й Красной армии, он вроде бы воскликнул: — Такой улов можно приравнять к выигрышу крупного сражения! Наиболее важные материалы были тщательно упакованы и немедленно отправлены из Астрахани в Москву. Письмо Деникина было напечатано в московской «Правде» и вскоре послужило причиной очередной размолвки белых с французами, вызвав сильнейший гнев премьера Жоржа Клемансо. Операция по захвату «Лейлы» была закончена. На судне начался допрос арестованных. Кроме капитана Мирзы и его команды сдались еще семь белых офицеров, английский капитан, французский майор и бывший саратовский губернатор Соколов. Нигде ничего не упоминается о судьбе татарского конвоя, бывшего с Гришиным-Алмазовым. Это только одна версия случившегося... Другие несколько разнятся. Лейтенанты Лишин и Кадесников упоминают о перестрелке на борту «Лейлы», во время которой Гришин-Алмазов был ранен в ногу, а затем, выпустив все пули из своего револьвера, застрелился. Сопровождающие его офицеры были частью убиты, а частью изранены и захвачены в плен живыми. Конечно, сам Лишин, как и Кадесников не были участниками этой драмы, так как находились вдали от места событий. Подробности трагедии стали известны Лишину позже, когда по дороге в Омск, к адмиралу Колчаку, он встретился с солдатом, бежавшим от большевиков из Форта-Александровска к белым в Гурьев. Вряд ли справедливы и обвинения Кадесникова англичан в произошедшем, сводящиеся к тому, что «коммодор Норрис не мог не знать, что Гурьев (? — М.И.) был в руках красных, что на большевистской базе в Форт-Александровском стояли в готовности и нередко выходили в море вооруженные пароходы «Дело», «Бомбак», «Коломна» и переброшенные с Балтийского моря миноносцы «Деятельный», «Дельный», «Расторопный», «Финн» и «Эмир Бухарский». Как бы ни была своекорыстна политика англичан, они вряд ли бы стали заведомо подставлять группу офицеров, среди которых находились и иностранцы — английский капитан и французский майор. У Кадесникова же были свои счеты с англичанами, но об этом не место здесь говорить... Р. Насыров упоминает о двух застрелившихся адъютантах генерала и начальнике конвоя... Очевидцем этих событий оказался и будущий советский адмирал флота Н.Е. Басистый (1898—1971), который в своей книге «Море и берег» пишет, что Гришин-Алмазов застрелился в котельном отделении «Лейлы», где сжигал бумаги. Правда, Басистый тоже не был непосредственным участником этих событий — он находился тогда не на «Карле Либкнехте», а на крейсере «Красное Знамя» (бывшая «Коломна»), обеспечивавшем эту операцию. В.В. Шульгин, который вообще был тогда в Екатеринодаре и пользовался чьими-то рассказами, пишет о двенадцати молодых офицерах, бросившихся в морс, часть из которых добралась до берега, где, вероятно, они были расстреляны. Наконец Деникин, опираясь на данные своей разведки, так описал конец генерала: «Не пожелав дождаться нормального рейса, он нанял частный катер и с бывшими при нем офицерами и командой вышел из Петровска на Форт-Александровск в сопровождении английского военного судна. 5 мая в виду Александровска английское судно ушло на север, а катер в четырех верстах от форта неожиданно подвергся нападению большевистских миноносцев... Выхода не было никакого... Генерал Гришин-Алмазов, уйдя в каюту, выстрелом из револьвера смертельно ранил себя и умер под смех и надругательства большевицких матросов. Его примеру последовали четыре офицера; один бросился в море; остальных большевики увезли в Астрахань, и судьба их неизвестна (со слов механика катера — единственного человека, которому удалось потом уйти от большевиков)». Как бы то ни было, ясно, что молодой, талантливый и многообещавший генерал А.Н. Гришин-Алмазов нашел свой конец среди вод Каспийского моря 5 мая 1919 года. «Умер героем. Героем, Гришин-Алмазов! Подчеркиваю, героем», — подражая его манере, писала затем Тэффи. Интересно, что даже его трагическая гибель послужила поводом для разных сплетен о нем, распространявшихся его недоброжелателями еще по омскому периоду. Так, председатель Временного Сибирского правительства, а затем премьер в правительстве Колчака П.В. Вологодский, немало постаравшийся для снятия Гришина с поста управляющего Военным министерством, распространял о нем самые нелепые слухи — генерал якобы продался большевикам, предав на смерть весь свой отряд, а сам свободно разгуливает по улицам Самары. Все эти нелепости, конечно, выявились уже к осени 1919 года, что вынужден был признать и сам Вологодский. На Каспии же ситуация для белых прояснилась гораздо быстрее. Уже утром следующего дня, 23 апреля/6 мая, Гурьев запросил Форт-Апександровск: «Сообщите, прошел ли мимо форта пароход “Лейла”». Продолжая радиоигру, красные ответили: «Прошел». Через некоторое время над фортом появился английский гидросамолет. С его борта были прекрасно видны красные военные корабли, стоявшие в бухте, и плененная «Чайка». Игра была окончена... Через несколько дней, во время очередного крейсерства «Крюгера», он наткнулся на два парусника, стоявших на якоре на линии Форт-Александровск—Астрахань, милях в сорока от форта. Парусники оказались большевицкими, и, забрав команду и документы, англичане потопили их артиллерийским огнем. От забранной команды белые и англичане подтвердили информацию о том, что Форт-Александровск находится в руках большевиков, оборудовавших там базу. — Будем надеяться, что генерал Гришин-Алмазов избежал плена, — сказал тогда коммодор Норрис, хотя почти всем было ясно, что генерал погиб. Поняв, что форт в руках красных, соединенная флотилия английских и белогвардейских кораблей, усиленная гидросамолетами, уже 21 мая (нового стиля) дала бой большевикам у двенадцатифутовой банки в Тюб-Караганском заливе близ Апександровска, вынудив их оставить его. Все суда красных, включая и «Лейлу» (переименованную в июле в «Товарищ Петров»), ушли в Астрахань. Чтобы предотвратить впоследствии попытки захвата форта, на усиление его гарнизона атаманом Уральского казачества генералом B.C. Толстовым была направлена сотня казаков во главе с генералом Железновым. О гибели Гришина-Алмазова и его миссии вскоре сообщили большевистские газеты. В потрясающем дневнике И.А. Бунина «Окаянные дни», в записи от 11 июня 1919 года, мы читаем: «Едва дождался газет. Все очень хорошо: «Мы оставили Богучар... Мы в 120 верстах западнее Царицына... Палач Колчак идет на соединение с Деникиным...» И вдруг: «Угнетатель рабочих Гришин-Алмазов застрелился... Троцкий в поездной газете сообщает, что наш миноносец захватил в Азовском море пароход, на котором известный черносотенец и душегуб Гришин-Алмазов вез Колчаку письмо Деникина. Гришин-Алмазов застрелился». «Ужасная весть!» — заключает Бунин. Он находился тогда в красной Одессе и с огромным нетерпением просматривал большевистские газеты, в надежде на скорое соединение Деникина с Колчаком и освобождение от коммунизма Москвы и всей России. Гришин-Алмазов же был хорошо знаком ему по деятельности на посту военного губернатора Одессы, где Бунин жил с июня 1918 года. Деникин, долгое время настороженно и предубежденно относившийся к Гришину-Алмазову, уже в эмиграции написал честные и справедливые слова о нем: «...Трагически окончил свою молодую и бурную жизнь человек далеко не заурядный, не оцененный в Сибири, недооцененный на Юге и имевший много данных для того, чтобы играть видную роль в рядах белого движения».
Последние комментарии
1 день 10 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 18 часов назад
2 дней 21 минут назад
2 дней 27 минут назад