Личинка [Дима Передний] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Я не знал, что и в
пытках
есть классовые различия.
Грэм Грин
Когда я снял с глаз повязку, началась моя вторая жизнь.
Конечно, я не думал о втором рождении, сидя на снегу, весь в лохмотьях
и синий, я даже никого не проклинал. Потому что, во-первых, совершенно
не помнил, что со мной произошло и кто именно виновник моего, мягко
говоря, жалкого положения, а, во-вторых, зуб на зуб не попадал – я был
увлечен совершенно иными вопросами. Где я? Что за черт?! Я еще жив??!
Я не подумал о втором рождении, с облегчением я констатировал, что
вообще жив, что в кромешной заднице, но все ж таки скриплю. Сделалось
нестерпимо холодно. Когда я был еще в повязке, я просто чувствовал, что
моему телу неуютно, что, прозрев, вряд ли обнаружу себя в
предпочтительном месте и виде, но когда я ее наконец содрал и,
привыкнув к темноте, различил заскорузлость снега и непроходимость
дремучего леса – мне стало нестерпимо холодно.
Мою одежду рвали прямо на мне, ноги не связали, но на руках, которые
почему-то не заломили за спину, красовался внушительный морской узел
из бечевки. Чтобы хоть как-то согреться, я стал анализировать в данный
момент бессмысленное: надо мной измывались непрофессионалы,
специалисты бы все-таки связали руки за спиной, и о ногах бы не забыли,
и кляп бы в рот заткнули, как в фильмах бывает. Хотя кричи, не кричи в
таком лесу – все равно никто не услышит. Вот я и не стал кричать.
Профессионалы это были или нет, одно из двух: или они просто
сплоховали, или хотели, чтобы я выжил. Я как-то не решился
противоречить второму варианту, поэтому встал и, на каждом шагу
запинаясь о кочки и уродуя босы стопы стекловатыми ветками, потащился
к блеклому просвету в деревьях.
1
*
Моим спасителем оказался лось. Его я первым встретил, когда кое-как
выбрался на опушку леса.
Лось мирно жрал какие-то ошметки из выдолбленной в поваленном
дереве миски. Добрые люди постарались. А, может быть, просто не хотели,
чтобы животные в поисках пищи приходили в деревню. Хитрые.
Лось коротко глянул на меня и продолжил трапезу. Мне было холодно, но
не страшно. Лось не почувствовал вибраций страха и посему не
обнаружил во мне врага. Очень трогательно с его стороны. А я вспомнил.
Я вспомнил, что уже видел такую миску на опушке леса, и вспомнил, как
отец объяснил мне ее предназначение. Я уже был в этом лесу. Конечно же,
я был в лесу около собственной дачи.
Естественно, это открытие не сулило мне спасения. На мне окаменели
кусочки одежды, но в карманах ключи от дачного дома почему-то не
завалялись. Однако я знал, где именно нахожусь, без особых потерь
добрался до цивилизации и завладел увесистым шансом выжить.
Ноги уже отказывались передвигаться. Я отморозил себе абсолютно все,
кроме сердца. Оно бешено билось. Видимо, из последних сил. Откуда я
знал, в какой дом стучаться? Зимой никто из наших соседей не жил здесь.
Надо идти на станцию, а это еще несколько километров пешего хода,
чересчур ироничного в моем случае. До сторожа тоже далеко.
В доме приятеля моего детства горел свет.
Стучался я недолго. Из окна с ружьем наперевес на меня смотрел сам
Коля. Изо всех оставшихся сил я понес полную околесицу:
– Коля! Это я. Ты меня не помнишь, мы не виделись десять лет. Но в
детстве ведь дружили! Не самой настоящей дружбой, но лягушек вместе
мучили. Помнишь, ты вставил одной соломинку в жопу и надул ее?
На этих словах я бухнулся в сугроб, потеряв сознание.
Человеческий организм потрясающ в своем нежелании погибнуть.
Правда, этот талант проявляется только в критических ситуациях.
2
Наверное, так устроено наше сознание, мы способны умирать только
медленно, а если она, старая и с косой, вот прямо здесь и без всяких
предупреждений – будем сопротивляться изо всех сил. Что мне помешало
умереть в лесу, под деревом, с веревкой на руках, и послужить десертом
лосям? Я скорее согласился бы курить всю жизнь и умереть в девяносто
шесть лет от рака легких, чем погибнуть со скрюченными от холода
пальцами, заметно погрызенными милым лосенком. Он так забавно
хлопал глазами и дергал маленькими, но слишком тяжелыми для него
рогами. Ах, совсем забыл, драматизируя, – он же травоядный… Или мы
воспитаны так? С твердой уверенностью, что умрем без особых мучений в
собственной постели. Но никак не в зимнем лесу, оказавшись там черт
знает как!
Коля сразу вспомнил, кто я, стоило лишь упомянуть замученную до
смерти лягушку. Такое, действительно, не забывается. И соучастников
убийства не запамятуешь. Никогда не думал, что придется на это
положиться. Он выходил меня, сказал, что страшно переживал, очень
боялся, что я издохну прямо у него на руках. А я все думал, тебе-то какая
выгода?
Такое облегчение для совести могло случиться. Умри я, не осталось бы
свидетелей того, как сладострастно ты дул в ту соломинку, как закусил
язык, опустив лягушку в воду, чтобы она засвиристела пузырьками. Тебе
ведь это выгодно было, моя смерть. Или не захотел подвешивать к совести
новый брюлик? Умер у меня на руках – моя в том вина, какой же я
несчастный! Да чего там, Коля? Стащил бы меня поглубже в лес, бросил
бы под дерево. Снег сойдет, и никаких следов не останется, а мой труп к
тому времени раз уж не лось, то кто-нибудь другой запросто обсосет до
неузнаваемости.
Эти мысли шли фоном. Ведь я как-никак был благодарен за спасение.
Коля вернул меня на грешную землю.
– Что с тобой произошло? Ты помнишь? – спросил не без любопытства.
– Не помню. Я уже пытался.
– Тебя били?
Я вспомнил, как отец отхлестал меня ремнем за то, что я перебежал
улицу в неположенном месте. Хороший урок. Правда, он потом
сфотографировал мою раскрасневшуюся задницу на память. Себе на
3
память – это уже совершенно другая история.
Я осмотрел свое тело, но никаких повреждений не обнаружил, кроме
истерзанных в кровь стоп.
– Вроде не били.
– Изнасиловали?
– И как я, по-твоему, это теперь узнаю?
– Должно быть больно.
– Вроде не больно.
– Тогда я ничего не понимаю.
– Я – не больше.
– Хочешь, схожу к тебе домой, посмотрю, что там творится?
– Коль, забыл сказать. Это чистая случайность, что я сейчас на даче. Со
мной это не на даче произошло, понимаешь, я очнулся в лесу, со
связанными руками. Это все. То, что в нашем лесу – чистая случайность.
– Но если ты ничего не помнишь до потери сознания, почему ты решил,
что это произошло не на даче? Ведь все сходится.
Я согласился. Коля сходил на мой участок, но, вернувшись, признал, что
там никого нет. Что там давно никого не было – никаких следов на снегу, а
они должны были остаться.
Я почему-то уже знал это. Меня привезли из Москвы. Со мной что-то в
Москве приключилось.
Еще забавная деталь. Я четко вспомнил, что в лесу вокруг меня тоже не
оказалось следов. И новый снег давно не выпадал. Но не мог же я там
несколько дней пролежать. И не могли же меня туда зашвырнуть.
Своей предупредительностью Коля вызвал у меня только подозрение.
Что нужно такому крепкому, грубому парню от мальчика слабого и
женоподобного? Почему-то ответ на этот вопрос до сих пор не перестает
меня удивлять.
Коля растопил баню, объяснив это тем, что мне обязательно нужно
согреться. Все мои попытки отказаться привели к неудаче. Даже апелляция
к буржуазности, мол, баня – это для крестьян, а я предпочитаю ванну с
пеной и ароматическими добавками. По-моему, этим я его только
раззадорил.
4
Я не люблю быть обнаженным в присутствии недорогих мне людей. Коля
относился именно к ним. Я не люблю пот как таковой. Ему все это чуждо. Я
предполагаю, ему доставило удовольствие в очередной раз покрасоваться
своими мускулами и красивой фигурой. А мне было не до красоты после
пережитого. И уж тем более не до секса.
Коля попросил отлупить его березовым веником. Сначала лежал на
животе, видимо очень гордясь еще и своим волосатым задом, а когда
перевернулся на спину, член у него уже вовсю стоял.
– Либидо свое прикрой, - сказал я. – Ведь веником задену.
– Веришь ли, – ответил он с бесстыдством достойным портовой шлюхи, –
я не хочу его трогать, я хочу, чтобы кто-то другой им занялся.
«Кто бы это?» – подумалось мне. И это дурацкое чувство благодарности.
Ведь я понимал, что иным образом не смогу отблагодарить его за
спасение. А быть обязанным Коле не хотелось, и надежды на
бескорыстный поступок тоже не было. Мое воспитание повернулось ко мне
целлюлитным боком.
Вновь почувствовав член во рту, я тут же завелся. А когда на язык попала
капля смазки, меня уже нельзя было остановить. Уверен, что Коля не
пожалел.
Что мы имеем? Десять лет минетов. У меня неудобная система
ценностей, которую я, однако, не хочу совершенствовать. Вернее не хочу
продешевиться. Чтобы меня кто-то трахал, я могу позволить только
действительно любимому мужчине. Это и больно (принимать боль легче от
любимых), и слишком интимно. А минет – совершенно другое дело. Я уже
давно отдаю себе отчет в том, что во время минета убиваю двух зайцев
разом: получаю удовольствие и выражаю свое бескрайнее презрение. Ты
вот стонешь себе, закрыл глаза, весь мой и даже не подозреваешь, что
такого грандиозного отсоса у тебя больше в жизни не будет. Мужчины
думают, что я у них сосу, потому что не могу пропустить такой
необыкновенный член, а я тем временем только пытаюсь совладать с
собственной похотью.
Десять лет минетов – всего лишь следствие того, что у меня нет и
никогда не было любимого человека.
Коля обильно кончил мне в рот, а я почему-то представил, как он сидит в
одиночестве на даче, дрочит и смотрит по видаку порнушку. Рядом его
5
верное ружье от зимних грабителей.
– Почему ты на даче? Почему не в Москве? – спросил я, и это было не
романтично, чего, скорее всего, ожидал Коля после сближения.
– С родителями поссорился. Они выгнали меня из дома, сказали, что
пока я не найду себе отдельного жилья, буду ночевать на даче.
– Как строго. Но ты ведь уже взрослый мальчик, пора бы и остепениться.
Жить отдельно от родителей всегда приятно.
– Давай не будем, о’кей? Ты первый парень, с которым у меня это
случилось.
– Что «это»?
– Ну, я имею в виду, что раньше трахался только с девчонками.
«Есть в этом что-то от пионерских лагерей», – решил я про себя.
– Мы с тобой не трахались, Коля.
– Ну, ты понял, о чем я.
– Понял. Не волнуйся, мужчины часто на меня ведутся, наверно, потому
что я очень похож на девочку. А всем хочется новых, неизведанных
ощущений. С тобой все в порядке.
– А я и не волнуюсь, наоборот, было очень приятно.
Еще бы тебе не было приятно.
* * *
Дневник Нелли.
Вырванные страницы:
26 июля.
Это моя первая запись и первый опыт в ведении дневника. Я решила
вести дневник, потому что ни с кем не обсуждаю свою личную жизнь. Меня
так воспитали. Наверное, я и буду писать только о своем воспитании. Это
единственная тема, которая меня, действительно, раздражает, которая
является причиной всех моих бед и постоянно притягивает мое внимание.
Меня зовут Нелли. Сегодня день рождения моего отца – ему
исполнилось 47 лет. Сегодня я не поступила в институт, и на получении
высшего образования можно ставить жирный крест. Мне не хватит
терпения и усидчивости, чтобы поступать в следующем году. Я живу в
6
квартире, которую снимаю вместе со своими приятелями по поступлению
(они все прошли), вернее, снимаю только одну комнату, потому что это
коммуналка. Меня здесь никто не любит, но мне плевать. Я больше
никогда не вернусь к своему отцу.
Вся моя жизнь – это борьба с отцом. Я с ним борюсь – он этого не
замечает. Я его люблю – он об этом просто не думает. Я пытаюсь
заслужить его внимание – он и в этом меня игнорирует. Последней каплей
стал наш разговор после того, как я сообщила о своем желании поступать
в МАРХИ. Он откровенно признался, что не верит в мои силы. Сказал, что
наперед уверен в неудаче. Он несколько раз повторил, что я неудачница,
что я – отброс общества, что если бы я была смелой – мне стоило еще в
десять лет покончить жизнь самоубийством.
Я часто думаю, какого это услышать подобное от единственного
человека, которого ты любишь. И вдобавок понимать, что он не желает
тебе зла. Что он вообще тебе ничего не желает. Отец говорил мне те
гадости совершенно спокойно, потому что он был честен. Он такой. Он
верит во что-то свое. Он не верит в человеческие отношения, вся «поэзия»
для него пустой звук. Мои попытки заслужить его любовь для него
странны. Он не знает, что такое любовь. Для отца существует только его
дело, о котором я совершенно ничего не знаю, кроме того, что оно как-то
связано с наукой и психологией. Это что-то вроде религии для отца.
Я слушала его тогда и даже не могла заплакать. Он как-то определил,
что я – ничтожество, что я не оставлю никакого заметного следа в истории
и в жизни вообще. И он мне в этом честно признался, как будто я была в
силах разделить удивительную простоту и очарование этого открытия.
Папа признался дочке в том, что она «пустое место». Славно.
И то ли это теперь довлеет надо мной, то ли это сила самовнушения, то
ли святая истина, но я и впрямь стала вести себя как неудачница.
Поступая в МАРХИ, я хотела доказать отцу, что смогу. Но провалилась. И
вдруг поняла, что моя злоба, мое страстное желание доказать ему свою
важность прекрасно ему известно. Он видит мою жизнь наперед. Он знает,
что я чувствую и думаю, потому что настолько проницателен. А с такой
проницательностью трудно сладить, если ты обыкновенный человек. Если
твои поступки, мысли и чувства обыкновенны. Еще одно открытие: мой
отец – гений. И что теперь? В очередной раз я им восхищаюсь и в
7
очередной раз понимаю, что это бессмысленно. У меня не будет шанса
выразить ему свое восхищение. Он меня не услышит, как предпочитает не
отвлекаться на жужжание мухи. У него нет дочери, у него есть пометка об
отцовстве в паспорте, но не в сердце, не в системе ценностей.
Мои родители поженились, когда им было по двадцать лет. Милые
романтичные… дети. Отец тогда знал о существовании чувств, и он любил
маму – свою законную жену. И он любил меня несколько лет после моего
рождения. К сожалению, я ничего не помню из той магической, как мне
теперь кажется, поры. А когда мне исполнилось шесть лет, отец с головой
ушел в какие-то научные исследования. И полностью переродился. Ему
хватило два года, чтобы из романтичного юноши превратиться в
бесчувственного исследователя. А с этими изменениями рухнул и весь его
прежний мир. Мама стала фактом брака, я – его последствием. Мне
выпало испытание, взрослея, наблюдать человека, совершенно
отрицающего мир чувств. Для него существовала общественная жизнь,
частью которой являлись мы с мамой, и его работа. И со своей
общественной жизнью он мирился как с какой-то досадной
необходимостью.
В тот памятный разговор отец так и сказал. Он сказал, что не женился бы
на матери и не стал бы заводить ребенка (сказал так, будто я вообще не
являлась его дочерью, а всего лишь случайным собеседником), если бы в
двадцать лет был умнее.
Я – ошибка. Я до сих пор не знаю, как с поведением отца мирилась
мама. Когда я стала подозревать, что и она может испытывать нечто
похожее на мое замешательство, она уже умерла. Ее убили какие-то
подонки на улице. Обокрали и пристрелили. Их так и не нашли.
И вот я осталась один на один со своим отцом. Я тянула к нему руки,
потому что нуждалась во внимании, а он уходил на работу. Но мне не
хватило наглости требовать к себе внимания. Я не устраивала истерик, не
вела порочной жизни напоказ, я просто затихла. Сидела в своей комнате,
постепенно теряла всех друзей, потому что не реагировала на их звонки,
вся поглощенная своей любовью к отцу.
Я люблю своего отца. Понимаю всю бессмысленность этого, но люблю. Я
верю в то, что я его дочь, что я – часть его, но знаю, что это уже не имеет
значения. Провалив экзамены, мне уже не хватило сил вернуться обратно
8
домой. Я слишком бессмысленно горда. Я не выдержу его «Ну я же тебе
говорил». Теперь я буду жить отдельно от него и не напоминая о себе. Я
буду продолжать любить его.
Честное слово, покончила бы жизнь самоубийством, не будь я такой
трусихой. А теперь собираюсь медленно умирать. Умру ведь когда-нибудь,
надеюсь. Я уже алкоголичка и упоминаю об этом не без гордости, потому
что на полпути к своему полному исчезновению. Я – отброс общества. Я –
ничто.
* * *
Ближе к полудню я разбудил Колю и сообщил о своем намерении
возвращаться в Москву. К сожалению, у него не было машины, а я не хотел
трястись в электричке. Пришлось идти голосовать на трассу.
Коля дал мне кое-какую одежду. И что совсем мило с его стороны,
согласился донести до шоссе торс Венеры, слепок моей бабушки-
скульпторши.
Безрукая и безногая, она восхитительно смотрелась посреди сада, как
будто передергивая плечиками от задубевшего вокруг снега. В моем
странном перемещении из Москвы в лес оказалась некоторая выгода –
давно уже я хотел забрать скульптуру с дачи и установить у себя в
квартире. Вот и выпал случай.
На прощание Коля спросил:
– Может, поживешь со мной чуточку? Мы поладим.
От этого «поладим» меня замутило.
– Ох, как холодно, – удобно оправдался я. – Нет, Коля, но ты очень мне
помог.
– Позвони как-нибудь.
– Ты же не живешь с родителями.
– Я и забыл, – но номер телефона все-таки дал.
Источала эта сцена прощания что-то предрешенное. Я, конечно, не
чувствовал, но Коля, как выяснилось позже, действительно, был обречен.
Он ушел. Очень быстро я поймал машину. Водителя иномарки, наверное,
позабавил тот факт, что я голосовал, усевшись на торс Венеры. В этом
есть своя ирония, он не ошибся.
9
– Ненавижу вокзалы, знаете ли. Павелецкий особенно. И еще в вагоне ко
мне обязательно подсаживается алкоголик или прыщавый юнец какой-
нибудь, чересчур энергичный. Не люблю скопища людей.
Парень понимающе кивал головой да крутил руль большими лапищами в
кожаных перчатках. Сам он не был крупным – симпатичный, хорошо
сложенный, двадцати шести лет.
Я люблю угадывать возраст людей, с которыми общаюсь.
– Да, мне 26. Абсолютно верно, – это, по сути, все, что он сказал за
поездку.
Я не скучаю с такими. Я вообще редко скучаю. Поэтому и на этот раз дал
волю воображению и рассказал незнакомцу историю, в которую он без
промедления уверовал.
– Эта моя бабушка, скульптуру которой я везу в Москву, преставилась
совсем недавно. Конечно, она мучилась, и, конечно же, эта
принципиальная женщина решила простить всех своих врагов в
последнюю минуту жизни. Ломанно-снисходительным жестом. У нее была
агония. Когда она порывисто содрала с себя одеяло, я увидел на ее
иссохшей груди огромное родимое пятно. Понимаете, бабушка опекала
меня всю жизнь, она заменила мне мать. И только в день ее смерти я
узнал об этом родимом пятне. Чувствуете? Общаешься с человеком
столько лет, а потом выясняется, что у него большой, правильной формы
сиреневый овал на теле. Лично у меня руки опускаются. И еще у нее был
рак матки. Это тоже выяснилось незадолго до смерти.
Парень явно не знал, как реагировать на подобное. То ли соболезновать,
то ли философствовать. В сущности, уже по моему шутливому тону можно
было догадаться, что я его жулю, но парень был глуп, а с таких взятки
гладки. Он хмыкнул и уставился в зеркало заднего вида.
Еще он страшно раздражался, когда я курил у него в машине, купленные
мне Колей сигареты. Курю-то я, как цепь перебираю, и меня вовсе не
будоражило, что он думает по этому поводу. К тому же, хотя я и видел его
недовольство, вслух он ни разу не попросил меня прекратить.
– Ну давай, скажи мне это, – я закурил очередную сигарету.
– Что сказать?
10
Разулыбавшись, я резко вытянул руку и сжал его промежность.
Парень вздрогнул и опять прикипел к зеркалу заднего вида.
– Лучше смотри прямо. Опасность на самом деле всегда там, – я
сильнее сжал руку, почувствовав, как его член набирается кровью.
– Давай не сейчас. Я остановлю машину, – прошептал он, сглатывая
слюну.
Таким образом я расплатился за путешествие. Не знаю уж, когда мне
впервые пришло в голову использовать свои сексуальные таланты в
качестве карманных денег. Наверное, в тринадцать лет.
И он уже не корчил гримасы, когда я швырял бычок в окно и тут же
закуривал новую сигарету.
Я около двери в свою квартиру. Я не в своей квартире. И я не смогу туда
попасть.
Медленно, до меня стал доходить весь ужасающий смысл
произошедшего в лесу. Я выжил, но я мертв. Я потерял все, что хоть как-то
утверждало меня в социальном плане. У меня нет ключей, чтобы попасть в
собственную квартиру – я их потерял, у меня их украли. Я лишился
паспорта и всех остальных документов – та же история. Денег нет, хотя они
были. Друзей нет, хотя они есть. Слишком уж сильно развита во мне
гордыня, быть может, и ложная.
Единственное, что меня спасает в столь жалкой ситуации, – это торс
Венеры. Он у меня ЕСТЬ.
На всякий случай позвонил соседке, у нее хранилась копия ключей. Но я-
то знал, что на всю зиму соседка уехала в Италию. Никто не открыл.
Я прижался ухом к своей двери. Может, неизвестные враги там? Никаких
звуков – только шум машин сквозь открытую форточку. Слава Богу, кошку
не завел, как собирался. Ключи как-то можно достать, документы
восстанавливаются, деньги занимаются и зарабатываются. Я существую,
все еще не кончено со мной. Отковырял кусочек гипса с соска Венеры.
Я вышел из подъезда. Падал медленный крупный снег. Живописно, кабы
не холод и красный нос. Ненавижу все проявления холода.
– Это дом №4?
К подъезду подошли три солдата, грохнули рюкзаки наземь. Это они
11
спрашивали.
– Совершенно верно, дом №4.
– У вас проблемы?
Надо же, не ожесточились, свое отстреляв.
– Я живу в этом доме, могу как-нибудь помочь?
– На последнем этаже есть мастерские? Нам нужен один человек. Он нас
пригласил, но мы потеряли адрес. Вот, восстанавливаем по памяти.
– Да, там есть мастерские. Как зовут человека? Может, я его знаю.
Они назвали фамилию Валентина. В тот момент я его еще не любил,
еще о нем не ведал.
– К сожалению, нет. Но вы заходите, это определенно нужный вам дом.
– Не время. Его там нет. Мы договаривались на более поздний час.
– Ну, что же, удачи тогда, – я протиснулся обратно в подъезд.
– Простите, нельзя ли оставить у вас рюкзаки?
Я мысленно проклял кого-то за будущее унижение.
– Я… потерял ключи от квартиры и сам не могу туда попасть.
По крайней мере, не соврал.
– Вы будете в подъезде? Можно мы оставим рюкзаки с вами?
Что за наглость? Будто мне торса Венеры не хватает для ощущения
своего полного ничтожества! Хотя уж лучше неодушевленные предметы,
чем компания незнакомых военных.
– Я не из ответственных.
– Не волнуйтесь, в рюкзаках не бомба.
– Об этом все равно думают в последнюю очередь.
Солдаты почему-то засмеялись. Я решил не умничать и, неожиданно
снизойдя, повел их к своей квартире.
– Вы нам очень помогли. Мы просто хотели сходить в Кремль, а с
рюкзаками неудобно.
«Из культурных», – подумал я.
– Осталось решить, мальчики, когда вы их заберете. Я не смогу здесь
весь день просидеть, если ключи не появятся. Мне стоит позаботиться о
ночлеге.
Все это было кокетство. Ключи не появятся. Ночлег не предвидится.
– Максимум через пару часов.
– О’кей.
12
– Спасибо огромное. Вы наш спаситель, просто как манна небесная.
– Это мое второе имя, мальчики.
Они узнали мое первое имя и громко удалились. Без стеснений я тут же
проверил содержимое их рюкзаков. Только теплая одежда, грязное нижнее
белье и умывальные принадлежности. Ничего особенного кроме коробки
вишневого мармелада в шоколаде. Слишком девичья деталь.
Я так и не догадался спросить у солдатиков, с какой войны они
вернулись.
Через полчаса в подъезд кто-то вошел. Я отчетливо слышал мужские
шаги. Не потерплю кого-то из малознакомых соседей по дому:
– Что, ключи потеряли?
– Да.
– А где?
– Если бы знал, пошел бы туда и забрал их.
– С вами все в порядке?
– Я обнаружил себя сегодня ночью в лесу, и самочувствие преотличное.
Свежий воздух, знаете ли…
Шаги не воспользовались лифтом и приближались ко мне, на второй
этаж.
Мужчина, как и подумал. Слишком много мужчин в последнее время.
Этот, солидный и стильный, с тщательно стриженной трехдневной
щетиной, еще и взирает нагло.
– Это про вас мне рассказали солдаты? Я их встретил по пути.
– Тут не надо быть детективом. Это явно не мои рюкзаки.
– А Венера?
– Я и сам слишком часто шучу по ее поводу.
– Пойдемте. Все равно надо перетащить рюкзаки, солдаты ведь ко мне
шли.
– Я понял.
Хотя ожидал увидеть еще одного военного. На мужчине было короткое
серое пальто, широкие черные брюки, серый свитер с высоким горлом и
дорогая с виду обувь. То есть абсолютно все, чтобы контрастировать с
пропотевшими солдатами в одинаковой форме. Я оценил. Его звали
13
Валентин.
Как в дальнейшем показала экспертиза, смерть наступила примерно в
тот момент, когда я еще валялся в утренней постели Коли. Когда я
поплелся за очередным спасителем, тело, наверное, уже давно остыло. Я
поплелся за Валентином – человеком, в которого уже успел влюбиться.
Примерно в полдень.
Огромное окно, пасмурный день, как плесенью, облеплены снегом
деревья. Снег валит хлопьями и не закончится до глубокой ночи. Я стою
возле окна и угадываю сквозь метель башни Кремля. Глухо бьют куранты.
Менторским тоном Валентин втолковывает что-то трем солдатам. Я к
ним спиной и слышу обрывками:
– Это старайтесь не потерять. Работа не для белоручек. Это намного
важнее. Все, ребята, удачи.
Солдаты громко его благодарят и обращаются ко мне:
– Ну видите, мы вам все-таки помогли.
Желание не быть обязанным опять сыграло со мной шутку. Еще не успев
обернуться, я представляю, как мне приходится делать всем троим
фирменный минет. Взвод, стройсь!
Но они сами меня спасли:
– Вы помогли нам, а мы – вам.
– Ах! Вот оно что! Да-да, спасибо.
– Все, вы в расчете, – поставил точку Валентин и необидным жестом
указал на дверь.
Мы остались вдвоем. Мы вдвоем уже целый день. Болтаем, едим,
находимся друг от друга на почтительном расстоянии. Никакой искры не
пробегает, я уже боюсь потерять его навсегда. Мне хватило нескольких
часов, чтобы привязаться к совершенно незнакомому человеку. Потому что
я влюблен. Впервые за десять лет.
Валентину все это может показаться скучным, а мне хватает воспитания,
чтобы даже не заикнуться. Хотя он удивительно предупредителен и добр.
Я, может быть, даже разочаруюсь, если все это он делает ради
перепихона. Совершенно точно разочаруюсь.
Но я до смешного влюблен. На моих глазах Валентин разбил чашку, два
14
раза обжегся, несколько раз споткнулся. Такая неуклюжесть в других
вызвала бы во мне только презрение, а в Валентине она почти
очаровывает. Ведь я требователен к мужчинам, и в этой требовательности
есть увесистая доля обыкновенной злобности. Мужчина не имеет право
споткнуться в моем присутствии, если споткнется – он падает в моих
глазах. К женщинам это не относится, я никогда не чувствую себя
совершенней в присутствии обжегшейся или порезавшейся женщины.
Валентин произвел на меня впечатление своей солидностью. Своей –
это просто исходит от него – важностью. А я достаточно романтичен, чтобы
влюбиться в кого-то подобного. В человека, за которым мне хотелось бы
тянуться. Это большая редкость, если честно. Я считаю себя умным, и от
этого моя разборчивость становится только циничней. Валентин, по
крайней мере, загадочен. Но подождем, когда он положит мне руку на
коленку – и эта блажь исчезнет без следа.
Слабость – вот, за что я презираю человечество. Когда я сосу у мужика, я
наиболее явственно вижу его слабость. Он не способен меня остановить,
потому что не хочет. И в этом его ничтожество. А потом я смотрю на его
член, заглатываю поглубже и презираю самого себя. Потому что и я не
горазд сдерживаться.
Валентин взглянул на меня, пока я думал обо всем этом, и широко
улыбнулся.
– К сожалению, вам нельзя здесь ночевать, – сказал он.
– Я и так уже злоупотребил вашим временем.
– Это неважно. Сейчас, я сделаю несколько звонков, и мы подыщем вам
пристанище.
– Желательно, чтобы из окон там открывался хороший вид.
– Хм, боюсь, этого я как раз не могу гарантировать.
– Надеюсь, хотя бы окна там будут.
– Сейчас узнаем.
Валентин набрал несколько номеров. Везде не отвечали. Где-то на
четвертый раз, он заговорил удивительно официальным и властным
тоном.
– Нина Владимировна, мне необходимо поместить человека на ночь, –
заявил он с ходу, даже не поздоровался.
Поместить меня. Докатились. Даже если он не будет ко мне приставать –
15
а он не будет, похоже, все-таки вышла ошибка. Этот человек выполняет
что-то вроде долга.
– Нет, это не солдат… Нет-нет… Что за вариант?.. Подойдет. Я
записываю.
На клочке бумаги Валентин написал продиктованный адрес. Не
попрощавшись, бросил трубку и протянул ошметок мне.
Площадь Маяковского. Дом за гостиницей «Пекин». Центр – прямо шик.
– А вы занимаетесь благотворительностью? – спросил я ехидно.
Валентин не понял, о чем я.
– Это ведь похоже на благотворительность. Хотя бы на ее изнанку.
Я начал дерзить. Грустный признак. Я понимаю, что вот сейчас мы
распрощаемся. Я понимаю, что его гостеприимство – знак благородства,
но не внимания непосредственно к моей персоне. Он знает о моем
грустном положении и помогает, потому что это в порядке вещей. Я очень
поспешил влюбиться.
Валентин весело улыбается и молчит. Мне даже не удалось задеть его
напоследок.
– Дайте-ка бумажку.
Он взял протянутый мной клочок и что-то нацарапал.
– Звоните, если будут какие-то проблемы. Я с удовольствием помогу.
У меня есть его телефон. У меня есть жалкая надежда. Из учебника
акушеров: пуповину лучше обрубать, а не отрезать медленно.
Я добрался до дома за «Пекином» пешком. Было где-то около полуночи.
Я брел по московским улицам с частыми передышками – торс Венеры, как
верный пес, со мной. Одинокий мальчик в зимнем городе с безрукой,
безногой женщиной в слабых объятьях. Снег меня не любит.
Конечная цель. Не менее жалкое зрелище. Темнотой и холодом оно
только заострялось. Пятиэтажный дом с двумя подъездами, из которых
один полностью выгорел и одичало вонял кошачьей мочой. Окна второго
уютно светились сквозь снег, но светились как-то бедно – вот-вот вышибет
пробки.
Из грязного дворика по соседству со стройкой я поднялся на пятый этаж,
в квартиру №44. Лифт не работал.
16
Дверь открыла смазанная алкоголичка. Такая типичная тридцатилетняя
московская бомжиха, с синяком под глазом и паклей волос. Красная ткань
в белый горошек заместо юбки. Она старалась не смотреть на меня, то ли
смущенно, то ли по пьяни отводила глаза и косилась куда-то в пол.
– Мне сказали, здесь можно переночевать.
– Ага, – хрипло признала тетя и углубилась в самосозерцание.
– Валентин сказал, – уточнил я недоверчиво.
– Какой еще Валентин?
– Так вы не хозяйка квартиры?
– Не-а, я здесь живу.
– И много народа здесь живет?
– Четыре комнаты – три заселены.
Я на самом дне. Поздравляю.
– Где моя комната, простите?
– Вот, – женщина махнула в сторону закрытой двери.
Строить из себя сноба в данный момент просто неуместно. Я вспомнил,
в каком положении нахожусь с недавних пор и во что одет благодаря Коле.
Одежда висела на мне и смердела пылью. По своему виду я скорее в
родной стихии, нежели на задворках буржуазного мира. Еще чуть-чуть и
эта алкоголичка дружественно шлепнет меня по плечу.
Дверь оказалась запертой.
– Она заперта.
– Да-а?
– Да. Ключ у вас есть?
Я очень устал и упрашивал себя не раздражаться.
– Как вас зовут? – спросил я, видя, что о ключе тетя уже забыла.
– Вашингтон.
Я еще раз попросил себя не раздражаться.
– Вашингтон, мне нужно попасть в свою комнату. Где ключ?
– Эта девчонка обещала убраться сегодня.
– Какая девчонка?
– Из этой комнаты. Она сказала, что съезжает.
– Теперь она просто обязана сдержать обещание.
– Ничего не знаю. Нелли приходила вчера вечером, сказала, что оставит
комнату открытой. Она всю ночь собиралась. Кстати, я не слышала, как
17
она уходила.
– Так, может быть, эта Нелли все еще там?
Я закурил сигарету и по голодному взгляду Вашингтон понял, что надо
делиться. Мы стояли около запертой двери и тупо курили. Ситуация
начала меня развлекать, хотя ноги подкашивались от усталости.
– Вашингтон, – сказал я, обождав минуту.
– Что?
– Я задал вопрос, дорогая. Нелли все еще там?
– Сомневаюсь, она никогда не встает позже двенадцати.
Как камень в пустой колодец кидать – так же гулко.
– Мало ли что случилось.
В неожиданном порыве ярости Вашингтон отдубасила дверь ногой и
хрипло проорала:
– Нелли, если ты там, просыпайся! Жилец приехал.
Я не жилец.
Конечно же, тишина.
Входная дверь открылась, и в квартиру грянул высокий молодой человек.
Не заметив нас, стал отряхиваться, и на пол полетела его моднявая шапка-
ушанка.
– Дэн, – обратилась к нему Вашингтон, – не знаешь, Нелли съехала?
– Не знаю, а она должна была съезжать?
Я закатил глаза и тихо выругался. Дэн плотоядно мне улыбнулся и
удалился в свою комнату, где его встретил целый хор пьяных голосов.
Вечеринка в самом разгаре.
Очень по-театральному из другой комнаты выплыл пухлый юноша, с
прической под Будду и экзальтированной улыбкой. Это все, действительно,
смахивало на пьесу с продуманной системой явлений. Я поприветствовал
нового героя скептическим кивком.
– Что случилось, любимая? – это он не ко мне обратился.
– Меня зовут Борщик, – а это ко мне.
– Настоящих имен у вас нет?
Молчание.
– Понятно. Я просто так спросил. Некоторые мои вопросы вовсе не
нуждаются в ответах.
Вашингтон обратилась к своему сожителю:
18
– Ты слышал, как Нелли уходила?
– Нет. Я спал.
– Я тоже спала, это я помню.
– Видимо, вы спали в объятьях друг друга. Вышибайте дверь, Борщик.
Юноша покорно и радостно налег на дверь. Вашингтон вскрикнула, я
стряхнул пепел сигареты на пол. Путь открыт.
Но проблемы только начались. В комнате царил страшный беспорядок:
шторы сорваны с петель, повсюду разбросанные вещи и перевернутая
мебель. А на раскладушке – японский флаг. Вернее, я принял это сперва
за японский флаг. На самом деле на раскладушке лежало неподвижное
тело, покрытое простыней. Огромное красное пятно посередине.
– Дорогие мои, напрягите мозги и вспомните, что делают в таких случаях,
–пролепетал я, думая, куда ставить торс Венеры.
– Я вызову скорую и милицию, – предложила Вашингтон.
– Вполне резонно.
Мне не спать сегодня.
Комната мне сразу не понравилась. Размером она соответствовала кухне
на моей настоящей квартире. Радовали только два арочных окна и
салатовый с пожухшим серебряным узором цвет стен. Как выяснилось
позже, дом построили в 20-х годах, и краска на стенах, видимо, осталась с
тех времен.
Если установить где-нибудь в углу куст папоротника, получится вполне
сносно.
До приезда следователя я сидел на кухне. Страннаяквартира. Я впервые
видел коммуналку и впервые осознал, что в ней могут жить молодые люди.
Казалось, пережитки прошлого лишь для стариков.
Еще мне всегда казалось, что кто-то стережет меня, что где-то есть мой
ангел-хранитель, наблюдающий за каждым шагом и не позволяющий
вляпаться в дерьмо. Я действительно давно не наступал на собачье
дерьмо, с самого отрочества, наверное. Но после пробуждения в лесу, я
понял – ангела-хранителя у меня нет. Или больше нет. Скажем, если
раньше я знал, что не попаду под машину или не слечу под поезд в метро,
знал абсолютно точно, то теперь эта уверенность пропала. Я оказался
19
раним. Я один на один, и какой-то защиты извне не последует. Это не о
Боге. Я всегда был атеистом, и ангел-хранитель для меня – это не нечто
метафизическое, а скорее ощущение связи с остальным миром. Так вот,
эта связь утеряна. Может быть, навсегда. И теперь я вполне могу угодить и
в собачьи какашки и под машину. Я как будто познакомился с собственной
смертностью, как будто сам себе напророчил – ничего хорошего больше не
случится.
Кухня была темненькой и грязной, с блевотной закоптелостью на стенах
и потолке. Кружевной абажурчик на настольной лампе – не по-мещански,
но смешно. И все-таки уютно. Подоконник, на котором можно сидеть,
забравшись с ногами, затертый до дыр фотопринт Джоконды, наклеенный
на шкафчик.
Тараканы и воняет. Пельменями воняет.
Мое одиночество нарушила заметно повеселевшая Вашингтон.
– Видишь, не успел приехать, а приключения уже начались.
– Да, я в восторге.
– Не переживай, тебе досталась очень уютная комнатенка.
– Как ты думаешь, милиция согласится оставить труп мне? Я использую
его в качестве элемента дизайна.
– Не рассчитывай.
– Жаль, это была очаровательная мысль.
Вашингтон осклабилась, показав золотые зубы. Все-таки я романтик, я
точно был уверен, что некоторые вещи, например, авоськи, больше не
существуют. Существуют.
– Ты мне нравишься, – неожиданно призналась Вашингтон.
Как ни смешно, но она мне тоже нравилась. Было в этой даме что-то
глубоко ироничное и умное. Наверное, само собой вырабатывается после
жизни в подобном месте. Или она знавала лучшие времена, имела
красивые зубы и салон в Петербурге. Но пала, пала.
– Кто была эта мертвая?
– Нелли? Жила тут с нами. Она приходится дочерью кому-то из
Архитектурного Совета Москвы, но это не помешало ей завалить экзамены
при поступлении в МАРХИ.
Я потом долго не мог сообразить, что такое в постояльцах квартиры №44
общее. Ответ пришел сам собой. Все они – Вашингтон, Борщик, Дэн,
20
Шурик и Ваня – некогда учились в Архитектурном институте, и, хотя
высшее образование получила только Вашингтон, все до одного считали
себя полноценными, но, к сожалению, невостребованными зодчими. Это я
потом узнал.
– Я никогда не любила эту Нелли, – доверительным тоном сообщила
Вашингтон, угощая меня чаем.
– А ты мне нравишься, я рада, что теперь здесь будет жить кто-то
молодой. Четвертую комнату недавно сняла милая девочка. Она еще не
въехала. Но вы вместе однозначно вдохнете в квартиру новую жизнь.
– Я не собираюсь здесь задерживаться. Я только переночевать.
– Я тоже когда-то так думала. Шесть лет назад.
А я все ждал, когда мне это скажут. Когда меня поспешат разочаровать и
напомнят простую истину – настоящие проблемы редко решаются за одну
ночь.
– Нелли была странной, - продолжила моя собеседница, – она вечно на
кого-то злилась. Еще любила воровать. Нагло так – спиздила у меня стул,
выкрасила в черный цвет и заявила, что это ее мебель и что я обозналась.
И кошка Нелли вечно гадила в чужих комнатах, в хозяйкиной – никогда, а в
соседних просто потопы какие-то устраивала.
– Ее убили?
– Нелли?
– Да нет. Кошка где? Ее убили?
– Не знаю. Пропала куда-то. Кошка вечно исчезала, когда у Нелли
заводились мужики. Обычно Нелли обслуживала наших мальчиков.
– Дэна?
– И еще двоих, что живут с ним в комнате – Шурика и Ваню.
– А с кем Нелли водилась до смерти? Ведь кошка так и не появилась.
– Ни с кем. Месяц назад Нелли заболела чем-то заразным и осталась
совершенно одна.
– Сифилис?
– Похоже на то. Перестала разговаривать, на кухне почти не появлялась,
а из комнаты ее несло, как из пасти дохлой гиены.
– Картинно. Но я почему-то никаких запахов не учуял.
– Неделю назад Нелли вдруг как будто воскресла. Ходила такая
сияющая, в комнате генеральную уборку провела, себя починила.
21
Мальчики даже заигрывать с ней стали.
– Так, наверное, у нее и появился новый мужчина.
– Я чувствую, куда ты клонишь. Тот, с кем она водилась до смерти, ее и
убил? Извини, но не тот теперь жанр. Нелли покончила жизнь
самоубийством. Вот увидишь, экспертиза так и скажет. И это логично.
Потерянные души, вроде нее, всегда так кончают.
Вашингтон достала из холодильника бутылку водки и тут же к ней
присосалась. А я понял, кто у нас на очереди.
Да, это было самоубийство. Участковый, бесконечно жирный и
откровенный параноик, внес меня в список подозреваемых, когда узнал,
что комнату Нелли собирался занять я. Видимо, как и все мы, насмотрелся
американских фильмов. Но на следующий день экспертиза сообщила о
самоубийстве.
– Почему вы решили здесь поселиться? – спросил он.
Каким-то фантастическим образом при этом запамятовал спросить
документы. Это и единственное, за что он мне понравился. Вашингтон
позже предположила, что районный участковый вообще не считает
жильцов и гостей квартиры №44 полноценными людьми с документами и
судьбами, а по лености, свойственной людям его комплекции, к тому же не
любит себя утруждать. И мараться.
Ненавижу милицию. Она как символ социума, от которого я бесконечно
далек. Я вне системы. Система этого не любит.
И я начал врать. Я физически не мог рассказать о случае в лесу, как
будто выгораживая своих обидчиков. Еще я выгораживал Валентина, не
мог допустить, чтобы моего любимого затянули в историю какой-то
сифилитички. Конечно, это было по-детски, наоборот, Валентин мог мне
помочь – но я сжал в кулак записку с его телефоном и готовился к пыткам.
– Мне нужны деньги, – начал я, – собираюсь сдавать свою
трехкомнатную квартиру, отсиживаясь в этой дешевке.
И плевать на последствия.
– Вы владеете трехкомнатной квартирой?
Я оценил построение вопроса и обратился к своей коронной роли.
Пустил слезу и признался:
22
– Я – сирота. Мать от меня отказалась, а отец умер. Приходится
выживать.
И приходится пользоваться чужой жалостью – участвовый смягчился и
на время оставил меня в покое.
Отец погиб, когда мне исполнилось семнадцать лет. Это было заказное
убийство, он что-то не поделил с партнерами по нефтяному бизнесу и
вскоре валялся нашпигованный пулями в коридоре нашей трехкомнатной
квартиры. Я не видел лица киллера, но все-таки на некоторое время ко
мне приставили телохранителя. Иронично, но приставили все те же
коллеги по папиному бизнесу. Год до совершеннолетия я прожил с
бабушкой, после чего непризнанная скульпторша отправилась за своим
сыном.
Мстить за смерть отца мне почему-то никогда не приходило в голову, а
скульптурой бабушки любой может полюбоваться на ВДНХа. Какая-то
краля с овечками. Если память не изменяет.
Совсем никому я не рассказывал, что радовался вынужденному
одиночеству. С определенного момента я престал нуждаться в людях,
способных служить мне совестью или идейным ориентиром в этом мире. И
с детства я искренне надеялся на самостоятельность и безнаказанность.
– Где вы были в момент убийства?
Вашингтон подмигнула мне, услышав этот вопрос.
– В чем вы меня подозреваете?
– Вопросы здесь задаю я, – еще одна причина моей ненависти к
правоохранительным органам.
– И все же во сколько произошло убийство?
– Еще не знаю, – участковый явно изображал из себя крутого спеца, но с
ролью не справлялся. – Где-то утром.
– Утром я был на даче, – ответил тихо.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– А вы не думали, что вместо алиби вам в первую очередь надо
интересоваться мотивами.
– На вашем месте я бы не умничал.
Вы и на своем не очень стараетесь.
– У вас был мотив для убийства? – спросил так, будто я сейчас брошусь
ему в ноги с признаниями.
23
– Нет. Не было.
– А с алиби, что у нас там?
– У меня крепкое алиби. Во время убийства я был на даче. Это может
подтвердить мой сосед.
– Телефон.
Я вспомнил.
– Он живет на даче. Там нет телефона. Он поссорился с родителями и
живет на даче. Могу сказать адрес – всего-то 150 километров от Москвы.
– Дайте телефон его родителей.
Участковый звонил из коридора. Я слышал.
– Позовите к телефону Колю… Что я не знаю? Я из милиции и хотел бы с
ним поговорить… Прошу прощения… Давно?.. Очень жаль, извините.
Вернулся на кухню и огрел меня испепеляющим взглядом.
Испепеляющим? Случайно сорвалось – это слово больше подходило к
случаю с Колей. Как выяснил участковый, он заживо сгорел во время
пожара на даче. Не смог выбраться из дома. Это произошло после того,
как я вернулся в Москву. Кажется, у меня все-таки нет крепкого алиби.
– У вас проблемы, молодой человек.
– Я с ног валюсь от усталости. Я хочу спать.
Он улыбнулся. Доброй улыбкой. Наверное, милиция относится к
преступникам, как строгие матери к непослушным детям – бьют, но любя.
Я верну тебя на путь истинный! Он разрешил вселиться в комнату Нелли
после того, как оттуда уберется следственная группа. Правда, от меня
требовалось ничего особенно не трогать и быть под рукой на случай, если
худшие подозрения все-таки оправдаются. Не оправдались. Дело закрыли
утром, когда, наконец, выяснилось, что девочка покончила жизнь
самоубийством. Как же надо обозлиться на жизнь, чтобы лежа на
раскладушке, со всей дури всадить себе нож в живот, а потом аккуратно
прикрыться простыней. Я избавляю себя от подобных размышлений.
– Если бы я не напилась вчера, все бы слышала, – сказала мне
Вашингтон на ночь. Неужели это общее горе нас сплотило?
Я посмотрел на Борщика и предположил его реплику. Если бы не
прогероинился вчера, спас бы бедняжку. Кришнаитско-олигофреническое
лицо этого персонажа говорило само за себя. Спокойной ночи, дорогие.
Я спал прямо на полу, на матрасе, который вручили добрые соседи.
24
Одежду не снял. Если уж ночлежка – постарайся придерживаться
заданного стиля. Еще додумался перед сном заглянуть в зеркало.
Кошмары обеспечены. Прыщи, пыльные волосы, лицом брат-близнец уже
мертвой Нелли.
Я погасил свет и выкурил сигарету. Пепел стряхивал на пол. Появилась
возможность осмыслить все, что со мной произошло за день. Эту
возможность я с радостью отверг.
*
Проснулся разбитый и какой-то несочувствующий. Я не буду грустить по
угоревшему Коле, тот факт, что прошлым вечером здесь лежал труп
девушки, меня не волнует. Хочется есть, мыться и наконец переодеться.
Как очаровательно, что в квартире №44 нет горячей воды, никогда не было
и не будет. В 20-е годы ходили в баню – вряд ли я могу позволить себе
нечто подобное.
Кипятить воду для умываний – целое искусство. Искусство терпения –
наблюдать чугунные ведра, не думающие закипать. Интересно, существует
ли занятие созерцательней?
Все у меня валилось из рук. Не хотел себе в этом признаваться, но я
очень скучал по Валентину. И злился. Мне как-то приятней знать, что я
имею право на претензию. Однако он не дал мне ни малейшего повода.
Чем я могу утешиться? Квартира, заселенная придурками и тараканьим
игом, невыносимый запах на кухне, полное отсутствие ванной, прогнившие
трубы, навечно грязный пол. Я десять лет кирпичик за кирпичиком строил
свое одиночество, перебиваясь редкими случками, ему же только
появиться стоило, чтобы абсолютно все испортить.
Я попросил у Вашингтон немного денег в долг и несколько дней питался
только сладким форменным печеньем. Такие съедобные буквы русского
алфавита – собирал из них имя Валентин и жадно ел. Надеюсь, меня
никто не видел в тот момент. Буквы «в» и «а» попадались часто, «н» и «т»
были в дефиците – по три-четыре штучки в каждом пакетике. Я ел
Валентина, и в этом было что-то вудуистское. Только магия получилась
нечестная – вместо полноценного «Валентина» я чаще питался «Валети»,
«Ваетом», «Валетом» и, что уж совсем неприлично, «Валенином». В
ритуалах надо быть последовательным и посвященным, а у меня не было
25
даже зубной щетки, чтобы хоть как-то походить на современного,
уважающего себя адепта.
Валентин не появится. Я знал, что общаться с ним в момент его
отсутствия – более чем абсурдно. Такие лаконичные и почти гениальные
мысли все-таки посещают меня время от времени. Какой смысл думать о
чем-то, если ты этим не обладаешь, не слишком ли близки к шизофрении
постоянные выяснения отношений с людьми, которые не присутствуют во
время диалога? Может быть, Валентин уже умер, как Коля и Нелли, а я все
еще жажду случайно столкнуться с ним на улице. Тем более что я почти не
выхожу на улицу.
По-моему, кто-то на Востоке сплавляет прах покойного по реке. Цветочки,
свечки, и отрешенным жестом подталкиваешь плотик к ближайшему
водовороту. А западная мудрость гласит, что по не ответившему
взаимностью горевать перестаешь через сорок дней. Увидим.
От моего внимания не ускользнула косолапая Вашингтон, скромно
заглянувшая в мою комнату, чтобы вынырнуть оттуда уже с кофеваркой. И
я знаю, кому на самом деле принадлежит мексиканская трубка Борщика. И
любимые наушники Шурика, и игральные карты Дэна.
Стервятники. Теперь у меня на вас компромат.
Я решил, пока не поздно, выбрать из скромного наследства самоубийцы
что-нибудь и для себя. Из кучи барахла извлек тетрадку в бархатном
переплете. «Дневник Нелли» школьным почерком на обложке – вот и чтиво
на ночь. Первые несколько страниц неаккуратно вырваны.
Остальные вещи забрали в отделение, обнаружить родственников так и
не удалось. В комнате стало намного просторнее, когда все вынесли. На
прощание участковый предостерег меня:
– Вы тут осторожней. Во всем районе проблемы только от этой квартиры.
Настоящий вертеп.
Если поселить по клону меня в каждой комнате моей собственной
квартиры – получится не хуже.
* * *
26
Дневник Нелли:
16 августа.
Вид из окна ужасный. Вернее, он отсутствует, только ровная стена
соседнего здания. Есть, правда, свои удобства – прямо под нашим домом
располагается огромный мусорный контейнер, и можно выбрасывать
отходы через форточку.
У меня небольшая квадратная комната. Я привыкла к ней очень быстро.
Здесь можно запереться и чувствовать себя оторванным от всего мира.
Все-таки это коммунальная квартира, а я совершенно не привыкла к
большому скоплению людей.
Соседи меня не любят. Хотя они хорошие. Наверное, я кажусь им
слишком скрытной и озлобленной. Всего в квартире четыре комнаты. В
ближайшей ко мне живут Вашингтон и Борщик, они любовники,
познакомились, по-моему, еще до поступления в МАРХИ. Между ними по
крайней мере десятилетняя разница. Вашингтон великолепно выглядит,
она полная и роскошная, рафинированная. Вашингтон много читает,
большей частью Флобера и Достоевского, она вообще образованная и с
хорошим воспитанием. Приехала, если я не ошибаюсь, из Ленинграда.
Конечно же, больше всех в этой квартире меня не любит она, наверное,
потому что я здесь единственная вторая женщина. Думаю, мне никогда не
представится реального случая в этом признаться, но я была бы счастлива
стать ей подругой.
Борщик очень милый. Он тоже полный, в поведении какой-то нежный.
Очень веселый, постоянно смеется, рассказывает истории, призывает всех
собираться на кухне для совместных чаепитий. Он хороший художник, и из
него получится замечательный архитектор. Борщик похож на фавна-
переростка: у него есть любимая дудочка, и он не танцует, а скорее скачет,
заразительно, правда. Я его очень люблю, но опять же вряд ли когда-
нибудь признаюсь.
В третьей комнате живут неразлучные друзья: Дэн, Шурик и Ваня. За
ними забавно наблюдать, за их жизненным укладом, я имею в виду. Они
считают себя равноправными и всем об этом говорят, но я вижу, что в их
компании есть определенная иерархия. Дэн – сильный, я сразу обратила
на него внимание. Сильный не в физическом отношении, хотя с телом у
27
него все в полном порядке – он силен духом. И это совершенно не
означает, что Дэн благородный. Он знает, что пользуется популярностью у
девушек и относится к ним как к легкой добыче, без уважения. Среди
мужчин он предпочитает быть авторитетом. Но негласно, ребята в его
компании сами чуют уровень Дэна и как бы поклоняются ему. Такой
интересный образ. Высокий, с короткой бородкой, со смуглой кожей, к
сожалению, он никогда не обратит на меня внимания.
Шурик – что-то вроде противоположного начала Дэну. Они постоянно
спорят и ссорятся. Шурик добрее Дэна, но при этом более мягкий, что не
позволит ему добиться многого. В отличие от Дэна он предпочтет одну
постоянную девушку, скажем, четырем постоянным девушкам. Внешне они
тоже разные. Шурик меньше ростом, не похож на крепыша и с веселым,
чуть простоватым лицом.
Ваня странный. Как он попал в их компанию не понятно, наверное,
дружит с кем-то с детства. Я бы не сказала, что он не красив или не
сексуален, но он очень болезненно относится к этой теме. Постоянно
сравнивает себя с двумя друзьями – они для него кумиры. Я слышала эти
разговоры и, честно говоря, прониклась к нему жалостью. Ваня хотел бы
быть таким же волосатым, как Дэн, или таким же хорошим любовником, как
Шурик. Бред, конечно, но он вечно говорит об этом и каждый раз находит
новые темы для сравнений. Большей частью это касается его
неуверенности в своих мужских силах. Он совершенно уверен, что
смотрится уродом и импотентом. Странно, я нахожу его вполне
привлекательным, а его постоянно опущенное в смущении лицо будит во
мне материнские чувства. Может, он знает и пользуется этим?
Четвертая комната несчастливая. Долго в ней никто не задерживается.
Сейчас она пустует, но соседи говорят, что за последний год в этой комнате
пытались прижиться девять человек.
Я знаю, что это глупо, но все же с замиранием сердца жду нового
постояльца. Я сделала так, чтобы отец узнал, где я живу, сбежав из дома.
Может быть, он вселит туда кого-нибудь из своих людей, чтобы они
следили за моей сохранностью. Как я буду счастлива, если вдруг обнаружу
это. Значит, отец не отрекся от меня. Просто он очень гордый, чтобы
говорить о своих чувствах.
28
* * *
Ну и зануда была эта Нелли!
Из-за того, что несколько первых страниц вырвано, трудно понять, по
какой причине она попала в эту квартиру. Видимо, поссорилась со своим
отцом – этой теме посвящена добрая половина всех записей. На его месте
я бы тоже отрекся от такой слезливой дщери. Совершенно не известно, кто
именно ее отец, так что найти его и сообщить о, видимо, долгожданной
смерти Нелли не удастся.
С чем, однако, не приходится спорить, так это с исторической важностью
присвоенного мной документа. История падения и полной деградации
группы людей в пределах одной квартиры. К сожалению, я не сторонний
наблюдатель. Я вообще часто задаюсь вопросом, зачем продолжает
существовать подавляющее большинство людей. Не нашлось на всех нас
грандиозного физио-духовного фильтра, чтобы бесполезное очистить от
действительно ценного. Правда, я совершенно не представляю, как
должен был бы действовать подобный фильтр. Наверное, есть два
варианта: или безжалостное уничтожение, или возвращение к кастовому
делению.
Меня бесконечно раздражает бестолковое мученичество по поводу
человеческого предназначения. Зачем мы, черт побери, существуем? Если
человек задается этим вопросом, его не интеллигентом надо
провозглашать – его на том же месте необходимо уничтожить. Ему же во
благо, потому что еще несколько десятков лет он будет задаваться тем же
вопросом и так ни к чему не придет. Жизнь, в таком случае, не процесс
достижения чего-то или создания чего-то, жизнь – деградация с момента
рождения. Именно это происходит с жителями квартиры №44. Смысл
имеют только личности, способные что-то привнести в этот мир, особы,
способные действовать. Но и здесь требуется участие фильтра – слишком
многие оправдывают свое существование совершенно бессмысленной
деятельностью, абсолютно неполезной для общества и несущей лишь
благо самоутверждения. Но я понятия не имею, группа личностей какого
масштаба должна принимать решение, кого уничтожить, а кого оставить и
поддержать. Во мне до сих пор слишком много гуманности, чтобы
рассуждать на эту тему достаточно полно и здраво. По крайней мере, мне
29
хватает смелости и определенной доли наглости заявить, что я был бы
одним из первых в списке «уничтожить без промедления».
Все жители квартиры №44 ни на секунду не лучше меня. Я не могу
оправдывать или жалеть их, как Нелли в своем дневнике, они-де
заблудшие овечки, мучаются нереализованностью и неприкаянностью.
Дневник Нелли – доказательство противоположного. Они гниль, и что еще
хуже – самовлюбленная гниль. Слабаки. Закинув Достоевского подальше в
угол, Вашингтон способна часами жаловаться на свою горькую судьбину,
когда как единственный виновник ее злоключений – она сама. И сколько в
этом пафоса: казалось бы, сиди и выдумывай план всемирного признания,
наберись хотя бы смелости посвятить свою жизнь стопроцентной иллюзии.
Нет. Зачем, если зря пропадает великолепный источник самолюбования?
Самолюбования в дерьме – я так страдаю, вы представить себе не
можете.
Борщик больше не эльф с дудочкой – ему самое место в
наркологической клинике. Вместе с дудочкой. С чего начинал Дэн?
Распивал кефир, отличался скромностью и тихо верил в будущую
профессиональную востребованность. Теперь же его любимый напиток –
водка, со всеми вытекающими из этого последствиями. У Шурика есть
одна постоянная девушка? Смешно! У него три постоянные девушки
параллельно, потому что каждую из них он боится обидеть отказом. Ваня
вообще ходячий диагноз – его неуверенность в себе, если верить Нелли,
переросла в нечто фантасмагорическое.
Я соседствую с людьми, которые бездумно себя уничтожают. Никто по
ним (как и по мне) не всплакнет, но до чего ужасно, что уже около тридцати
они совершенно потеряны. И никогда за собой этого не заметят.
Я лежал на менструального цвета матрасе и наблюдал за тараканом,
деловито чесавшим в мою сторону. Раннее мрачное утро, я заснул и забыл
погасить верхний свет. Какой-то уж больно резвый таракан на фоне общей
трагической обстановки. Я закурил сигарету. Разразился громоподобным
кашлем старого курильщика. Мой дедушка смолил всю жизнь и всегда так
кашлял, а я глядел на него влюблено и ждал продолжения истории о
сокровищах, пиратах или домах с призраками. Наверное, единственное
30
приятное воспоминание из детства. Завернулся в пыльный плед.
В коридоре брякнул телефонный звонок. Послышались широкие упругие
шаги Вашингтон – она ложилась спать утром, а ночью бодрствовала.
Бесконечно стирала белье – коммунальный вариант Данаид – и читала
дешевые дамские романы.
– Алло!
«Аллё» ее просто неподражаемо.
– Он спит… Приезжайте и сами стучите!.. Он незнакомый мне человек, я
не собираюсь его будить, может, он не хочет вас слышать…
Хотя бы и спросонья, но я быстро понял, что незнаком Вашингтон в этой
квартире только я, и поспешил о себе заявить. Вывалился в коридор
завернутый все в тот же плед.
– О, Господи! – вздрогнула Вашингтон.
– Вы мне льстите.
– Это тебя. Какая-то женщина.
– Спасибо.
Уж кого я точно не ожидал услышать этим промозглым утром.
– Здравствуйте, говорит Нина Владимировна…
Секретарша Валентина или кто-то там еще, уж не знаю, какие отношения
их связывают. Мисс Манипенни даже не потрудилась напомнить, откуда я
должен ее знать, с места в карьер вывалила на меня сообщение не самого
приятного содержания:
– Валентин попросил с вами связаться. В данный момент он за границей,
так что не смог лично вам сообщить. Ваша квартира вам больше не
принадлежит.
Оптимистичный тон Нины Владимировны сбил меня с толку. Сообщение
о потери квартиры прозвучало так, будто я сам это заказывал. Так я ее и
спросил после продолжительной паузы:
– А простите, я не догоняю, я, что, сам попросил Валентина избавиться
от квартиры?
Нина Владимировна нетерпеливо сопела.
– Что за дерьмо в шесть утра? – моя реплика.
– Я не знаю деталей, – дамочка решила снизойти, – документы на
владение квартирой перешли в чужие руки. Вам квартира больше не
принадлежит, у нее новый хозяин.
31
– Речь не о собаке идет, вы понимаете? Моя квартира – это моя
квартира, – я еле сдерживался, чтобы не сорваться на крик.
– Я вас прекрасно понимаю.
Это такая равнодушная точка из четырех слов. Я почти ненавидел Нину
Владимировну – ее неспособность что-либо объяснить и ее абсолютную
непричастность к происходящему. Она сейчас в полном праве положить
трубку, и я останусь совершенно ни с чем. Правда, в клоповнике и с
соседями-алкоголиками, но без денег, документов, одежды, квартиры –
безо всего. Я перестану существовать.
– Валентин лично с вами свяжется, как только вернется в Москву.
Почему это не озарило мое сердце надеждой? Почему не прослышалось
слабое биение оптимизма? Ведь все складывается удачно, у меня даже
появился шанс встретиться с любимым. Что я безвозвратно утерял?
Отсутствие чего не позволяет мне если не радоваться, то хотя бы
вздохнуть с облегчением?
Это осталось в лесу, отвергнутое даже лосем.
Встреча с Валентином. Он позвонил мне утром через три дня, и мы
договорились о вечерней встрече в кафе Концертного зала им. П.И.
Чайковского. Себе на радость во время разговора я звучал вполне
надменно.
Весь день провел в эйфории. Носился по комнате, не находя себе места,
чаще обычного наведывался на кухню и отвешивал незаслуженные
комплименты соседям. Даже – о, боже! – напевал в полголоса песенки,
услышанные по радио. В общем, за несколько часов до встречи я понял,
что у меня истерика. Тогда я тут же угомонился, лег на матрас и
разрыдался в подушку без наволочки. Именно потому, что на ней не было
наволочки! Валентин не решит моих проблем. Еще в отрочестве я понял,
что мои проблемы – это мои проблемы, и как бы порой не хотелось играть
роль слабой девочки, судьба приберегла для меня совершенно иное
амплуа. Лучшее, что мог дать Валентин – это совет. Но отсутствие
наволочки – какой все-таки мощный символ – и факт, что в ближайшие
месяцы она не появится, все-таки приводили меня в ярость, и я запросто
мог разодрать лицо любому, кто осмелился бы пристать с советами.
32
В дверь постучала Вашингтон. Она что-то хотела спросить, но мои
распухшие от слез, красные глаза переменили ход ее мыслей:
– Может быть, водки?
Я тут же согласился.
Изрядно налакавшись, расписал Вашингтон все злодеяния,
приключившиеся со мной с момента пробуждения в лесу и до
официальной потери квартиры. По-моему, она ничего не поняла. Она
только хлопала меня по плечу и повторяла:
– Прорвемся, товарищ.
С минуту мы молчали. Вдруг вспомнив о встрече, я буркнул:
– Мне даже одеть нечего.
– У меня есть одежда, – гордо призналась Вашингтон.
– Не сомневаюсь, только пореже об этом говори, а то я тебя убью.
– Не-а, одежда для тебя.
– С плеча Борщика ничего не приму.
– Мои вещи, – опять гордо растянула Вашингтон.
Мы сидели на огромном сундуке. В нем хранилась целая коллекция
одежды 30-х годов. Как потом объяснила Вашингтон, она нашла этот
сундук в подсобке квартиры и решила присвоить, потому что хозяин все
свои вещи забрал. Наверное, гардероб остался от предыдущих
владельцев квартиры №44. Может быть, именно тех, кто не брезговал
походами в баню.
Все это обсуждалось намного позже, после того, как мы отрезвели, а за
два часа до встречи с Валентином, я сказал: «Эта имнно та, чта мне нжно»
и стал копаться в древнем тряпье, как оказалось, исключительно дамском.
В 30-х нашей квартирой владела богатая и, наверное, влиятельная,
семья. Я мог судить только по женской ее половине – скорее всего это
была жена какого-нибудь партийного руководителя, одежду она покупала в
Париже и Лондоне и шила на заказ в московских ателье. Я выбрал
приличный, приталенный жакет из каракуля, блекло красное платье и
очаровательную шляпку-колокол. По живости все это походило на удачную
покупку в секонд-хэнде, за бомжиху меня бы не приняли. Вашингтон, дико
хохоча, навесила на меня несколько длинных ниток искусственного
жемчуга и убедила взять из сундука смешную муфточку. Еще неверной
рукой накрасила мне лицо под роковую даму и уложила волосы а-ля Джин
33
Харлоу.
С моим новым имиджем контрастировали только грубые мартенсовские
ботинки, подаренные Колей. Когда же ко мне посватался Дэн, я уяснил, что
это совершенно незаметная деталь. Естественно, я отказал!
Неверной походкой дойдя до столика Валентина, мне не удалось его
даже удивить. Все кафе порадовалось моему антикварному виду,
некоторые даже аплодировали, а Валентин сказал только одно, хотя и
дружелюбно:
– Как погляжу, вы не привыкли унывать.
Я моментально отрезвел и, источая запах нафталина, почувствовал себя
скандально. Под ироничным и строго-взрослым взглядом Валентина, как
будто не допускавшим подобного ребячества в момент необходимой
концентрации, я засмущался и разве что не покраснел. Я совершил самое
глупое – дал повод презирать себя и, может быть, представил на всеобщее
обозрение природу моего к Валентину отношения. До окружающих, если
честно, мне не было дела – все равно они приняли меня за эксцентричную
девушку – а вот Валентин теперь, скорее всего, догадывался, что я педик,
да еще и склонный к трансвестизму, хотя вот это неправда. Я привык к
выигрышному положению, когда гетеросексуальный мужчина вдруг
обнаруживает тягу ко мне, миловидному пареньку, а обратная ситуация,
действительно, делает меня совершенно уязвимым. Скажем так, я сам
привык презирать, от иных вариаций мне не по себе.
Валентину хватило такта не останавливаться на этом. Ведь он
идеальный.
– Вы нашли работу в баре «Пекин»? – спросил он.
– Нет. Почему?
– Это бар в стиле film noir. Новый хозяин помешался на «Касабланке».
Валентин помолчал.
– «Farewell, my lovely», – добавил он просто и позвал официанта. –
Хотите что-нибудь?
– Мышьяк – самое оно.
– Нет, так не пойдет. Вы сейчас в очень сложной ситуации, вы потеряли
дом. Я прекрасно знаю, что жизнь в квартире №44 не сказка, и испытываю
34
ответственность за вас. Не могу позволить вам опуститься и погибнуть.
Я готов был стечь под стол, настолько меня тронули его слова. Я понял,
что сделал правильный выбор, влюбившись в него, и даже если он сейчас
исчезнет, я всю жизнь не устану повторять: «О! Это был прекрасный
человек!». От Валентина шло тепло, уверенность в завтрашнем дне, и это
вызывало восхищение. Хотя бы мне и не суждено войти с ним в
завтрашний день рука об руку.
Следующий час я попивал горячий шоколад, уютно расположившись на
мягком диванчике, и ловил каждый жест любимого, каждое его слово. А он
говорил вещи приятно-прагматичные:
– Я подыщу вам квартиру, пристойную, каждый месяц вы будете получать
пятьсот долларов, и я не прекращу выплаты после того, как вы найдете
работу – для подстраховки. Вы всегда можете обратиться ко мне за
помощью. Я…
– Валентин?
– Да?
– Что все-таки случилось с моей квартирой? Вы так и не объяснили.
– Я думал, Нина Владимировна с этим справилась.
– Нет, она ничего путного не сказала.
– Квартира безвозвратно потеряна, поверьте мне. Я наводил справки.
Скажите, вы разбираетесь в юриспруденции?
– Темный лес.
– Тогда имеет ли смысл затевать получасовой монолог о деле,
касающемся того, в чем вы совершенно не разбираетесь? Да и я не
особенно компетентен.
Своей простотой и искренностью он меня почти возбудил.
– Но Валентин…
– Я вас слушаю.
– Вы должны понимать, что я не в состоянии принять вашу заботу.
– Глупость.
– Нет, не глупость. Я буду чувствовать себя в постоянном и, скорее всего,
неоплатном долгу. Это усложнит вам жизнь.
– Стал бы я сознательно усложнять себе жизнь, сами подумайте? Я
трезво мыслю.
– И я пытаюсь. Я не смогу отплатить вам банальной благодарностью –
35
вот, в чем проблема. Я не так воспитан.
Я смотрел на Валентина влюбленными глазами, но от этого взгляда не
ускользнула хитрая улыбка, которой он расценил мои последние слова. В
ней было что-то фанатическое. Но такому новому и неуместному
ощущению я просто не позволил развиться.
– Давайте договоримся. Мы придумаем, как вы меня отблагодарите
потом, в будущем.
От этих слов у меня случилась эрекция, а блекло красное платье слегка
вздыбилось в районе паха. Я уставился в кружку с горячим шоколадом и
тихо согласился, как маленькая девочка, которую грубый пекарь тащит в
лес, похотливо лыбясь. Самая настоящая тупая влюбленность. Трезвости
суждений след простыл – я ведь обещал себе никогда и ни с кем не
соглашаться на подобное условие. Это как договор с дьяволом подписать.
Ты отплатишь мне в будущем, и капкан захлопнулся. Но Валентин, к
счастью, был слишком благороден, чтобы воспользоваться этим нечестно,
а я, наивный, в такой постановке вопроса видел только эротический,
безвредный подтекст.
Валентин достал портмоне и отсчитал пятьсот долларов.
– Немедленно возьмите и купите себе подходящую одежду.
– Хотя… – он улыбнулся совсем уж игриво, – вы, бесспорно, произвели
фурор.
Несколько мужчин за соседними столиками, действительно, смотрели на
меня весь вечер. Безуспешно пытались перехватить взгляд. Я взял
протянутые банкноты и сказал в ответ:
– Многие женщины здесь готовы расцарапать мне лицо, так мне повезло
с кавалером.
А теперь возьми десертный нож и отрежь себе язык.
Я явно сморозил очередную глупость, но Валентин только громко и
добродушно рассмеялся.
Он уже не переставал смеяться – в мельчайших подробностях я описал
ему квартиры №44 и всех ее жителей. Даже не думал, что это ТАК смешно.
– Валентин, все-таки объясните…
– Что?
– Почему вы мне помогаете?
– Потому что я обязан.
36
– Но я ни чем вас не обязывал.
– Не знаю.
Вечер был слишком красив, я был слишком красив, а Валентин был
слишком близок – сквозь весь этот сахарный туман до меня так и не
дошло, что в лексиконе людей вроде Валентина отсутствует слово «не
знаю», есть только «да» и «нет».
Бар «Пекин», в который я зашел сразу после встречи с Валентином,
чтобы окончательно напиться, действительно, походил на кабак из какого-
нибудь «черного» фильма. Здесь забавно и совсем не натужно сочетались
китайский и марокканский стиль. Наверное, удачная задумка какого-нибудь
модного, московского дизайнера по интерьеру. Ширмы, неудобные на вид
кресла, гравюры – все сплошь китайские и, видимо, антикварные
соседствовали с арками, колоннами и узорами на стенах абсолютно в
стиле ночного клуба «Американа», где хозяйничал герой Хамфри Богарта.
Особенно о «Касабланке» напоминали марокканские люстры – и
неудивительно, как я потом узнал у бармена, их купил на аукционе,
посвященном фильму, сам хозяин заведения.
Тяжело нависший табачный дым, приглушенный джаз, публика вся с
темным прошлым. Фэйс-контроль, правда, не пускал сюда
провинциальных шлюх и незначительную шпану. Мужчины здесь были при
деньгах, а женщины с особенно темной помадой на губах. Примостившись
у барной стойки, я стал изучать публику и мысленно разделил ее на две
группы: богема и, как выражались некогда в «Бродячей собаке»,
«фармацевты». Обе команды обменивались редкими подозрительными и
любопытными взглядами.
На меня тоже смотрели. Даже с некоторой надеждой. А сосед по стойке
пхнул локтем в бок и предложил угостить выпивкой.
Иностранец? У меня проблемы с определением национальностей. Знаю,
что в Москве теперь много югославов, но этот вроде другой. Американский
еврей?
– Меня зовут Диего, – сказал сосед с милым акцентом.
Ах, вот оно что. Испанец. Или аргентинец? Чилиец? Мексиканец?
Нафиксатуаренные волосы, смуглая кожа, скуластое взрослое лицо.
37
Я сразу не решился рассекретить свой пол, поэтому молчал и
высокомерно кивал. А он рассказал мне все. Порядочно выпил и нес
изуверский бред. Девушка бросила или проблемы на работе?
Диего – обрусевший португалец. Он в Москве уже десять лет работает
инженером-ядерщиком, а обрусел от количества выпитой заместо чая
водки. Его не пускают обратно на родину, он там кому-то дорогу
перебежал. Здесь я, правда, запутался. То ли он вызов португальской
мафии бросил, то ли рассекретил какую-то террористическую
организацию, то ли схлестнулся с влиятельной сектой. Так или иначе,
коррупция в Португалии процветает.
– Диего, здесь достаточно красивых женщин, – сказал я, обнаружив его
руку на своем колене.
Наверное, он тут же протрезвел. Выпрямился и посмотрел на меня как-то
одичало.
– Ты мальчик?
Я добродушно кивнул.
Может быть, внешне я и похож на женщину, но с голосом все в порядке.
– А красивый, – заметил Диего.
– Спасибо.
Диего понравился мне своим нежелание вникать в чужие биографии.
«Мальчик переоделся девочкой, значит, так надо. Мне тут, во всяком
случае, поживиться нечем». Это слегка мужланский подход к жизни, зато
хлопот меньше.
А вот подвалившему к стойке московскому «быку» гордиться собой не
стоило. Он что-то ревел, материл бармена, увидев же интеллигентную
барышню, меня то есть, стыд потерял окончательно. Полез с вонючими
поцелуями, попытался задрать юбку и бормотал вульгарное «потрогай, он
у меня уже».
К сожалению, я берегу свою честь.
– Отвали, сволочь.
– Ты чё?..
– Простите?
– Ты чё, пацан, что ли?
Я не сдержался:
– Развлеки меня, пожалуйста. Натяни себе трусы на голову и прыгни в
38
таком виде с многоэтажного дома.
Рявкнув «пидор!», бандит размахнулся, чтобы ударить, но я вовремя
нагнулся, и кулак пришелся в глаз Диего. И что тут началось! Я думал,
такие драки бывают только в кино.
Оказалось, Диего – рыцарь. Обращение со мной «быка» привело его в
бешенство, а синяк под глазом только добавил масла в огонь.
– Я сейчас научу его хорошим манерам, – шепнул мне португалец и
наградил хулигана таким ударом, что тот отлетел на ресторанный столик.
«Моментальная смерть», – подумал я, соображая, как бы выдать это за
самоубийство, но противник быстро очухался и уже летел, чтобы дать
сдачи, справа ему на помощь спешило остальное «бычье», слева
поблескивали резиновыми дубинками секьюрити, а под потолком в
красивом прыжке завис кто-то богемный и обученный восточным
единоборствам. Все эти силы сошлись в равном бою, увлекая в пучину
драки, наверное, все заведение. Джаз-банда на сцене заиграла громче, а
вокалистка запела веселее, будто им только теперь удалось привлечь к
себе всеобщее внимание.
Дамочки с темными губами визжали и профессионально орудовали
бутылками. Бармен вызванивал скорую. Секьюрити лупили дубинками
всех подряд единственно в целях самозащиты, потому что обойтись здесь
без внушительного отряда милиции было невозможно. Спасительная
сирена, правда, уже сообщила о себе далеким застенным воем.
На Диего градом падали удары моего обидчика. Я не мог этого так
оставить и, хотя в жизни не участвовал в драках, бросился «быку» на
спину, стал его душить, драть за волосы и кусать за уши. Еще каким-то
образом бил гада «мартенсами» по почкам. Подействовало. Он забыл о
португальце и пытался избавиться от меня. Я хоть и слабый противник, но
живучий, вздернувшись у него на спине, вел себя, как дикая кошка, и
только больнее кусал за уши. Может, и загрыз бы до смерти, если бы не
пересекся взглядом с Диего. Он смеялся! Согнулся пополам, показывал на
нас пальцем и смеялся! Представив себя со стороны, я грохнулся на пол
от неожиданного приступа хохота, а рядом под пунктуальным ударом кого-
то из секьюрити слег и мой противник. Пора бы и честь знать. Диего
перебросил меня через плечо и, сбив с ног какого-то милиционера,
бережно вынес на улицу.
39
Тут уже я схватил спасителя за руку и потащил в квартиру №44, чтобы
переждать самодурство правоохранительных органов в надежном укрытии.
– Черт! Я потерял муфточку.
Вашингтон смеялась и не могла остановиться. Диего оказался
замечательным рассказчиком, пока мы его бинтовали, он пересказывал
бой в гомерически смешных подробностях.
– И тут он останавливает меня и говорит: «Черт! Я потерял муфточку». Я
чуть в сугроб не упал.
Зашел разбуженный Борщик, цыкнул злостно и побрел на кухню.
– Это еще что за субчик? – наивно спросил Диего.
Вашингтон взревела, а я привалился к ней в судорогах уже беззвучного
хохота. Наверное, мой организм не выдержал таких испытаний, и в
следующий момент меня вывернуло на пол собственной комнаты. Пить я
никогда не умел. Но на этот раз были особые причины, поделиться
которыми ни с Диего, ни с Вашингтон я просто не мог.
Свидание с Валентином стало довеском к тому состоянию на грани
истерики, в котором я находился последнюю пару недель. С момента
пробуждения в лесу, когда началась моя, так называемая, вторая жизнь.
От этого дикого случая, от смерти на каждом шагу, от падения на
социальное дно я привык за две недели отнекиваться циничными шутками.
Что-то спонтанное появилось в моем поведении. Спонтанными стали и
чувства. Раньше я никогда бы не позволил себе влюбиться в человека с
первого взгляда, и я умел себя контролировать – это было не против воли,
это само собой разумелось. Но вот появился Валентин, и моя былая
рассудительность улетучилась. Пропала моя холодность. Я готов был идти
за Валентином на край света, прощать ему невнимание, предательства и
жестокость. Почему вдруг я стал нуждаться в неком дополнении? Может
быть, Валентин – умный, развитый во всех отношениях мужчина,
способный быть мне учителем, которого я ищу. Может быть. Но как я
определил это за несколько часов поверхностного общения?! Я ведь уж
набил шишек привычкой идеализировать людей и научился детально их
анализировать, прежде чем пустить в свою жизнь. Я никак не мог понять,
откуда во мне эта спонтанность, откуда неожиданно нахлынувшая
40
преувеличенная женственность.
Глядя на свою блевотину, абсолютно собачью, я вдруг все это осознал и
чуть не расплакался от бессилья. Никакого желания думать,
анализировать, расследовать – только трусливые отмашки от реальности.
Я должен вытянуть себя из создавшегося положения, просто обязан, ведь
самоуважение для меня не сказка. Никаких «Скажите, вы разбираетесь в
юриспруденции?» – все это усыпляющие бредни для каких-нибудь
девочек. А я не девочка!
Поправил сползшее на плечо платье, вытер рукавом грязный рот.
Веселье закончилось. Диего и Вашингтон о чем-то щебетали. Я – черт
побери – уже трезвый. Вымыл пол, поправил пьяно намотанные на Диего
бинты, переоделся, умылся и отдал Вашингтон ее вещи.
– Нет, оставь себе. На меня они все равно не налезают.
– Тебе шло это платье, – поддакнул Диего.
Я вспомнил. Надо ведь как-то отблагодарить за помощь и защиту. Но сил
нет даже на ласки.
Вашингтон отправилась спать, а Диего все смотрел на меня и молча
улыбался. Грудь сплошь в синяках и кровоподтеках. Похоже, у меня новый
друг.
– Ладно, я пойду, – сказал Диего и стал натягивать рубашку.
– Куда? Метро давно закрыто. Можешь, переночевать у меня.
– Тебе надо отдохнуть.
– Надо.
– Ты заходи в «Пекин», буду рад опять с тобой пообщаться.
– Думаю, после сегодняшнего тебе там лучше не появляться.
– Во-первых, в «Пекине» такое часто случается, а, во-вторых, хозяин
бара – мой друг, так что я там на особых правах. Заходи. Правда.
Диего говорил нежно.
Мы долго целовались. Видимо, это одна из высших степеней доверия –
целоваться с человеком, которого только что вырвало на твоих глазах.
Он укутал меня одеялом, погасил свет и ушел, прикрыв недавно
выломанную дверь.
Я решил отказаться от благотворительности Валентина. Она меня только
41
расслабляла, а сейчас необходимо сосредоточиться и воссоздать былую
жизнь. Впредь я решил придерживаться этого плана и скорее ограничивать
себя, нежели хоть сколько-то плыть по течению. Меня ожидали, наверное,
годы испытаний и лишений, однако я твердо и, может быть, излишне
поспешно решил строить свою жизнь самостоятельно. Потерянная
квартира, какие-то признаки благополучия – все это были не мои
достижения, а отцовские или бабушкины. Предстояло начать с нуля, но по
праву принадлежавшего мне.
Отказался от денег я через Нину Владимировну. Слава Богу, ей хватило
ума никак это не комментировать. Пятьсот долларов я планировал в
скором времени вернуть, а поиски новой квартиры, естественно, челом
бил остановить. Я сказал, что буду жить в квартире №44 до тех пор, пока
не смогу обеспечить себя чем-то иным. По-моему, Нина Владимировна все
это записывала. Она объяснила, что за мою комнату Валентин платит
хозяину квартиры, некоему Сергею. Эти выплаты я тоже обещал взять на
себя. Говорил и понимал, насколько это походит на бракоразводный
процесс: за квартиру платишь ты, дети живут у меня, тебя навещают
каждый последний четверг месяца, с аспарагусом я, вообще, не знаю, что
делать. Валентин опять уехал за границу. Нина Владимировна сказала, что
передаст все слово в слово. Хоть бы подбодрила, что ли: молодец,
мальчик, так держать! Сухая корова.
Я положил трубку и почувствовал себя совершенно свободным. Даже
какой-то прилив бодрости и радости. Квартира №44 уже не казалась
клоповником, она стала квартирой «с насекомыми», и эта сентенция
делала из меня буддиста.
Вот тут я и убедился в очередной раз, что ждать от жизни чего-то
хорошего мне с некоторых пор не стоит.
За бодростью и радостью пришла страшная мигрень – у меня в жизни
такой сильной не было. Я вообще не часто жаловался на головную боль,
но подобный приступ заставил меня предположить худшее. А что худшее?
В конце концов, я не герой Томаса Манна, чтобы страдать мигренями от
потомственного сифилиса. Но мне хватило здравого рассудка обнаружить
связь между моим здоровьем и частыми с некоторых пор провалами в
памяти. Я не помнил, что произошло со мной до пробуждения в лесу, и как
будто привык считать это в порядке вещей, однако очень скоро
42
выяснилось, что я не помню и события годичной давности. Как не напрягал
я память, получалось, что весь прошедший год абсолютно стерся. Я не мог
вспомнить, где я был, что делал, с кем общался – никаких деталей,
способных логически подвести меня ко дню «второго рождения». Очень
странная частичная амнезия.
А мигрень не проходила. Любое движение отзывалось в голове холодной
режущей болью. Так продолжалось несколько дней – я старался не
выходить из своей комнаты и ни с кем не общаться – и вот однажды
мигрень прошла, как будто ее и не было. Магнитная буря, подумалось мне.
Сколько, интересно, продвинутых бабушек оправдывают странности своего
здоровья подобным аргументом? Но радовался я не долго, потому что
приступы зарядили с подавляющей периодичностью, где-то раз в неделю,
и, судя по всему, не собирались «рассасываться», как все мои остальные
неопознанные заболевания.
Я пришел к выводу, что мигрень напрямую связана с амнезией. Может
быть, мой мозг мучительно старается восстановить цепочку событий, и это
вызывает как раз необходимое для головной боли напряжение.
Подсознательная работа мозга определенно шла – не раз во сне я
возвращался в лес, видел лося, веревки на своих руках, лохмотья вместо
одежды и посиневшие от холода ноги. Но совершенно ничего до того, как
снял повязку.
А в минуты праздных размышлений я представлял, что на мой мозг
каким-то образом воздействовали, что и привело к моему сегодняшнему
складу ума и поведению. До этого же я был праведным, чистым,
спокойным, знал главную цель в жизни, хотел завести семью, получить
престижную работу и умереть в окружении десятка детей и внуков. Как
аляповато.
В тот день, когда случилась первая мигрень, в квартиру вселилась Крис.
Она заняла комнату, где, по словам Нелли, долго никто не задерживался.
Однако, судя по фантастическому количеству привезенных с собой вещей,
быстро Крис сдаваться не планировала.
Она не выглядела достаточно бедной, чтобы остановить выбор на
квартире №44 с ее архаичным коммунальным устройством, но, судя по
43
манере одеваться и держать себя, была склонна к эксцентрике.
Крис вошла в квартиру с двумя легкими сумками. На голове цветастый
индийский платок. Увидела в дверном проеме меня.
– Хм-м, – произнесла она довольно отчетливо, скептически приподняв
бровь.
– Хм-м, – произнесла она еще громче, заметив улыбчивого Борщика.
Вдруг бросилась к себе в комнату, распахнула окно и прокричала кому-то
на улице:
– Мальчики, чем быстрее вы перетащите вещи, тем быстрее я решу, с
кем провести сегодняшнюю ночь!
Я вспомнил, как Вашингтон радовалась молодым постояльцам и «новой
жизни», которую мы, по ее мнению, должны были вдохнуть в квартиру
№44. В себе я очень сомневался, а вот Крис на вид обладала подходящим
количеством сил и энергии. И если она не будет пользоваться
презервативами – «новых жизней» скоро станет даже слишком много.
*
Район Покровки. Так далеко от своего «нового дома» я забираюсь
впервые. Выяснилось, что у Вашингтон есть знакомый в научном
институте исследования мозга. Она настояла, чтобы я наведался к нему и
рассказал о своих подозрительных мигренях. Думаю, Вашингтон
преследовала личный интерес – я слишком быстро уставал от ее
рассказов, полных иронии и горечи, и отпрашивался на боковую, так и не
удовлетворив устрашавший меня исповедальный голод. Бедная женщина.
Ей стоило родиться атеисткой, тогда бы она не считала все свои
страдания божественной карой или испытанием веры и постаралась бы
найти хоть какой-то выход из мертвого круга. Мы не разговаривали с ней о
Боге, но, думаю, она и вправду считала, что у него на ее счет особые виды.
Наверное, бородатому пора заказать диоптрии посильнее.
Я свернул с Покровки в странный угловой переулок. Здесь красовалась
служившая мне направлением «стена Малевича», известная в народе под
таким названием благодаря абстрактным росписям. Что-то вроде
интеллектуального ответа «стене Цоя» на Арбате.
Спускаясь вниз, я стал высматривать научный институт. На мне
красовалась мешковатая одежда угоревшего Коли, которая после стирки
44
придала моему облику какую-то хип-хоповую беззащитность. Интересно,
такое сочетание возможно? Если я правильно понял каракули Вашингтон,
НИИ должен был находиться где-то поблизости. Так оно и было. Нужное
здание вынырнуло бардовым кирпичом из-за соседствующего дома, и мне
на обозрение предстала мрачная готическая постройка, с двориком
иссохших деревьев и местами выбитыми окнами. Изящное зрелище, такое
нездоровое. Я еще сомневался в своем открытии, но табличка около
парадного входа все решила. «НИИ Мозга» значилось на ней.
Ах, вот где, по слухам, хранятся заспиртованные извилины товарища
Сталина. В какой-то отдельной комнате, типа под номером 13.
Мучаясь очередным приступом, я сидел в ожидании на стульчике около
нужного кабинета. Изредка проходившая мимо дама в белом халатике
поблескивала фантастическим начесом и сострадательно уверяла, что
профессор Рихтер объявился бы с минуты на минуту, не затянись
совещание с коллегами. Скоро она перестала оправдываться и, по-моему,
вообще обо мне забыла. Только на пятое дефиле нервно взметнулась и
пролепетала нечленораздельное, в задумчивости избегая моего взгляда.
Видимо, она хотела сообщить о приближении профессора. Через две
минуты он затоптался в конце коридора, и я сразу определил его
поведение как необычное. Профессор пыхтел, краснел, все не решался
сойти с места, а когда, наконец, собрался с силами, чесанул в мою сторону
широкими, громкими шагами. Он обратился ко мне на ходу:
– Вы? Какая удача! Вы? Что же случилось, куда вы пропали? Я ведь не
закончил операцию. Это может плохо закончится. Послушайте!
Странный человек. Засомневавшись, что он обращается ко мне, я
оглянулся по сторонам. Но профессор Рихтер говорил именно со мной.
Более того, судя по его словам, он меня знал и, встретив здесь, не
собирался так просто отпускать. Мне же этот господин был совершенно не
знаком.
– Профессор Рихтер? – я приподнялся навстречу.
– Рихтер! Рихтер! – он комично выделил «е» в своей фамилии, и из
благородного «Рихтэр» вылупилось что-то неприличное.
– Моя Нобелевская, – заорал профессор мне на ухо, – вы об этом
45
подумали? Молодежь! Все о себе да о себе. Ведь я умру скоро – дайте
потешиться.
Ты и так потешаешься, но желательно потише и в мое отсутствие.
Рихтер схватил меня за локоть и подтащил к двери своего кабинета.
– Дядечка! – крикнул я от боли.
– Ах, правда, милый, никаких резких движений. Я совсем забыл. Извини.
Он отпустил меня и стал искать что-то в кармане халата.
– Ключ.
Без объяснений профессор удалился, оставив меня в полном
замешательстве. На помощь спешила знакомая дама, готовая пролить
свет на эти странности.
– Профессор Рихтер… Он в себе? Или нет?
Я сделал ударение на вторую часть вопроса, и дама понимающе
улыбнулась.
– Он своеобразный мужчина.
– Ах, вот оно что. А случалось ли ему путать людей? Знаете, принимать
одних за других?
– Сколько угодно. Меня, например, он зовет дикобразиком. Странно,
правда?
Глядя на ее невообразимый начес, я решил воздержаться от
комментариев и дождался возвращения профессора в одиночестве.
Я думал в одиночестве.
Правда в том, что рано или поздно я все равно бы оказался в том
жалком положении, в котором меня вынудили оказаться. Менее
стремительно, наверное. После смерти отца и бабушки я начал медленно
скатываться на самое дно. Видимо, я с самого рождения туда сползал, но
так явственно это проступило только в полном одиночестве. У меня ведь
не осталось судьей, ответственность за любой поступок и просчет
ложилась целиком на меня. Стимулирует. Некоторых сильных личностей
стимулирует на духовное развитие. А я забочусь только о том, чтобы
вовремя покупать сигареты.
Я никогда не работал, не ставил целей, способных добавить в мою жизнь
хоть чуточку смысла, я ни на что особенное не претендовал, постепенно
прожигая наследство и изначально лишив свое существование основного
стержня. В любом случае рано или поздно я бы оказался в квартире №44 –
46
в этом сценарии мне просто немного подсобили неизвестные силы. Они
ускорили мое разложение, и – черт побери! – я не кляну и не благодарю их
за это. С какой стати?
Стоит смириться – мое падение естественного происхождения. Не
насильственного, никто не подталкивал и не ставил подножки. И что хуже
всего, я самолично загубил в себе последние остатки невинности. С
раннего детства окружающие говорили, что меня ждет особенная жизнь.
Что я слишком красив и тонок, чтобы эта жизнь была легкой, но
обязательно найдутся благодетели, впечатленные моими достоинствами, и
они помогут мне. Естественно, я поверил в это. Почему нет? Вполне
симпатичная перспектива. Но мне забыли сказать, что пророчество
сработает только при условии моей праведности. Пару лет назад один
случайный встречный сказал, что я похож на ангела. Помню свою реакцию.
Сперва привычная ирония, затем что-то вроде тщеславия. Я осознал, что
внешне многим кажусь ангелом в мире быта и жестокости, и вспомнил, что
в детстве меня воспринимали точно так же. А в последнюю очередь понял,
что осталась только внешняя оболочка. Еще не обезображенная
внутренними наворотами, которыми я так щедро одариваю свою душеньку
с первого дня полноценного мышления, еще сохранившая красивую,
сейчас почти фантастическую невинность детства, еще живая и светлая
местами. Но пройдет, наверное, десятилетие, и все, что я накопил внутри,
а прекрасное и вечное там почти не задерживается, все это изъест мою
внешность и превратит меня в урода и с этой, такой показательной
стороны.
Мне однажды приснился сон. В шестнадцать лет. Я тогда мучился
поиском равноценной мне личности, которой хотел посвятить всего себя
целиком. Такого человека я не нашел, а увидел его во сне. Очень
болезненного вида мужчина, с какими-то истосковавшимися, диковатыми
глазами. Он нежно обнял меня на фоне грязного, битого кафеля.
Проснувшись, я понял, что встретил себя в будущем. Тогда я не мог
объяснить этот сон, но сейчас, видимо, он обрел смысл. Тот, в кого я
превращусь условно через десять лет, будет страстно любить и тосковать
по тому, кем я был в детстве, еще только на пороге взрослой, циничной
жизни.
А я-сегодняшний, ожидающий профессора Рихтера, чтобы разобраться с
47
мучительными мигренями, не у дел, где-то посередине. Умненький и
красивый мальчик-ангел из детства уже не кажется родным, он
совершенно чужд мне, а себя будущего я только начал чуять, но не захочу
анализировать, чтобы предотвратить. Отмахнусь как-нибудь, все равно не
хватит серьезности.
Я так и не нашел обещанного благодетеля, который решал бы за меня
проблемы чисто социального толка. Он не позволил бы мне замараться.
Так изначально было задумано. Может быть, я смутно узнал его в
Валентине, но поздно. Когда умер отец, а за ним бабушка, я остался один,
и восторжествовали новые ценности. Материальные, как ни смешно.
Главной ценностью был мой дом – гарант непотопляемости, своеобразной
конкурентоспособности. Я стал думать о том, чего в любую минуту мог
лишиться. Одежда, обожаю хорошие шмотки, деньги, еда, всякие мелочи.
Все это я возвел в тихий культ, наблюдая, как постепенно оно ускользает.
Так чувствовали себя пещерные люди, глядя на потухающий огонь: они
обожали этот огонь в первую очередь, потому что он не был бытовым, в
любую минуту мог исчезнуть, а они не знали, как его воспроизвести. Так и
я. Я прекрасно понимал мелочность своих новых ценностей, но не умел
самостоятельно их добывать. Всю жизнь я был вне общества, меня
оберегали, готовя к «особенной» жизни, меня так и не научили
элементарно зарабатывать деньги, а главное – правильно к этому
относиться. Говорили: «Тебе незачем думать о суетном, все придет само
собой. Ты лишь посвяти себя прекрасному». После смерти отца и бабушки
я оказался перед замечательным противоречием: воспитанный для
чудесных свершений, я должен был самостоятельно добывать пропитание.
Но не знал как. Прощай, красивая жизнь.
Я засел в своей квартире, за несколько лет превратился в прожженного
циника, видимо, готовя себя к будущим лишениям и бедствиям, но я никак
не мог стать продавцом, официантом или дворником. Из
гипертрофированного честолюбия. Из высокомерия. Чтобы я,
потенциальный гений? С ума сошли, что ли? Может, во мне и были задатки
для великих дел, но никто не научил меня, в первую очередь, правильно
относиться к вынужденным лишениям, к бедности, к голоду и холоду. Меня
забыли предупредить, что такое вообще существует. Немудрено, что я
запаниковал и сошел с правильной дорожки. И ангел бежал. Просто не
48
выдержал.
А впрочем, чего выдавливать из себя мораль, если у тебя провалы в
памяти?
У меня было не самое дружелюбное выражение лица, когда профессор
наконец вернулся. Я наблюдал за его сухими в пигментных пятнах руками,
и настроение окончательно испортилось. Как они заскребывали ключ в
замочное отверстие – похотливо, будто за дверью ждала покорная
напуганная девочка, совершенно голая. Ну, или Нобелевская премия.
Я поднялся, чтобы последовать за профессором в кабинет, но он грубо
вытолкнул меня из дверного проема.
– Вам здесь нечего делать! Забыли, что ли? Все нужное оборудование в
соседнем кабинете. И, вообще, почему вы еще не там?
– Профессор Рихтер! – не сдержался я. – Бросьте этот фривольный тон.
Я, конечно, понимаю, что все гении слегка не в себе, но мне очень плохо.
От этих мигреней выворачивает наизнанку.
– Вас тошнит?
– Это… образно.
– Это важно, молодой человек! Если бы не ваша самодеятельность, все
бы шло гладко. Предварительные исследования позволяют избежать
подобных ситуаций, знаете ли. Вы ведь и погибнуть можете.
– Мне туда? – спросил я ехидным тоном и указал на соседнюю дверь.
– Туда. И не думайте. Мыслительный процесс только усугубит
положение.
– Не думать? Запросто. Сейчас щелкну пальцами, и здравствуй,
лоботомия.
– Немедленно в кабинет! – прикрикнул профессор Рихтер, заметно
выходя из себя.
– Молодежь, – прошипел он и отвернулся.
– Я, по крайней мере, молодой и красивый, а вам только и остается
ждать встречи со шведским королем.
Наверное, стоило быть с ним вежливее. Твоя дерзость может стать
последними словами в жизни человека. Я сидел на кушетке в темном
кабинете и даже не пытался остановить поток мыслей. Надо раздеваться
49
или нет? Сейчас войдет, наорет, что такой медлительный. А если не надо?
Тоже глупость выйдет. Спасибо, Вашингтон, большое. Тебе ли не знать, как
скрасить другим жизнь? А с кем он, интересно, меня путает?
Из-за двери послышался истерический крик женщины. Кто-то забегал.
Женщина опять заорала. Почему бы не прокричать что-нибудь более
вразумительное? Она окончательно дала себе волю и орала уже без
передыха, то удаляясь, то приближаясь. Я выглянул в коридор и увидел
шикарные языки пламени, вырывающиеся из кабинета профессора. А вниз
по коридору бежала знакомая мне дама. Ее белый халатик тоже горел,
видимо, она резко открыла дверь, и пламя на нее просто выплюнуло.
Нечто подобное было в каком-то фильме. Воображаю, как пыхнула ее
челка.
Из кабинета доносился крик. Совсем глухой сквозь треск и ухабный гул
огня. Кричал скорее всего профессор. Но мне не удалось даже заглянуть в
кабинет, такой был жар, что уж говорить о помощи. Пусть горит, а я делаю
ноги – встреча с милицией мне сейчас совсем ни к чему.
Я выбежал из здания и помчался в сторону Садового кольца. Жаром
высадило окно, и осколки дружно загремели о проезжую часть. Я уже был
далеко, на бегу оглянулся и увидел тлевшее около института тело. Это
профессор, бедняжка, он упал с третьего этажа. Но обгорел, наверное, до
неузнаваемости.
Вашингтон посоветовала мне не выходить из квартиры до поры до
времени.
– Ты хотел детектив, да? – спросила она. – Почему везде, где ты
появляешься, обнаруживают трупы?
Уже три трупа, если быть точнее. Об этом я как-то не подумал.
– Мне надо оправдываться?
– Передо мной? Сдурел, что ли? По мне, чем меньше будет в этом мире
людей, тем спокойнее. Хотя Рихтера жалко.
– Он псих?
– Нет. Эмоциональный – да, не спорю. Но отклонений я у него никогда не
замечала. А что?
– Упорно меня за кого-то принимал. Я видел его первый раз в жизни, а он
50
будто с внуком разговаривал.
Вашингтон задумалась.
– Странно. Может быть, шутил, развлекался. Ты к этому располагаешь.
А вот это просто наглость. Мой аристократизм настраивает на шутливый
лад. Кругом одни плебеи, что они разумеют?
– Спасибо, дорогая, ты знаешь, как польстить. Наработала этот талант
десятилетиями аутотренинга?
Вашингтон думала над этим с полминуты, и, наконец, вполне оправданно
заявила:
– Хам.
– Я старался.
– Так или иначе, я серьезно. Не светись на улице, ведь они будут
расследовать причины пожара. А тебя там видели. И, наверное,
удивились, что, засверкав пятками, ты забыл попрощаться.
– С чего ты решила, что это поджог?
– Ничего подобного я не говорила. Хотя все может быть. Я сейчас много
дешевых детективов читаю, там вечно все не так, как кажется.
– Почаще мне об этом напоминай.
– Что ты герой дешевого детектива?
– Очень смешно. Ты себе это представляешь? Чем я буду заниматься
круглый день, сидя здесь взаперти? Переставлять мебель в комнате?
– А прежде жизнь казалась насыщенней?
– Ты права, я мало что теряю. И трезво рассуждая, мне, действительно,
стоит залечь на дно. Тут, конечно, не Лазурный берег, чтобы получать
удовольствие, но пока существенных претензий я не имею.
– Фантастика.
Вашингтон докурила сигарету до фильтра и бросила окурок в дальний
угол кухни.
А я о своей безропотности пожалел уже ночью. Вашингтон напилась, и с
виду заторможенный Борщик устроил ей настоящую сцену. Не на манер
Барбары Картленд, естественно, а в самом концентрированном советско-
коммунальном стиле. С битьем посуды, дикими криками и побоями. Ради
Бога, конечно, но почему в тот момент, когда я пытаюсь заснуть? Почему
51
это всегда происходит именно в тот момент, когда я пытаюсь заснуть?
Крис была очень мила и поделилась со мной широкой кроватью из своей
комнаты – сама она предпочла спать на полу, создав из матраса и
бесчисленного количества подушек царское ложе. Моя комната вообще
как-то ожила, приобрела человеческий вид и очарование (не в последнюю
очередь благодаря россыпи трещинок на богатом теле Венеры). Мне все
реже приходилось морщиться от брезгливости наедине с собой, хотя в
зеркало я смотрел с прежней неохотой. Аллергические прыщи на лбу и
подбородке дилетантски маскировал крем-пудрой, а с некоторых пор
привычные синяки под глазами, наоборот, выделял темными тенями. Я мог
позволить себе некоторые косметические радости на остаток денег
Валентина.
Он кстати так и не соизволил позвонить и хотя бы из приличия шаркнуть
попыткой меня переубедить. Его благотворительности хватило очень не
надолго.
Я лежал, забившись в угол кровати, стараясь не соприкасаться с
шероховатостью ободранных обоев, а где-то за стеной, на кухне, или
прямо в батареях гремели сковородки и кастрюли. Борщик щедро
расшвыривал их, и меня удивляло, почему Дэн или Шурик не остановят
его, почему они позволяют ему устраивать погром даже на общей кухне.
На грани сна, когда чувствуешь себя особенно беззащитным, мне стало
страшно. Если он вздумает ворваться и в мою комнату, никто ему не
помешает, а я слишком слаб, чтобы сопротивляться или хотя бы остудить
его хладнокровным взглядом. Падала мебель и взрывалась в моей
больной голове. Я не выдержал и заплакал, а за стеной сквозь шум
слышался истерический, пьяный смех Вашингтон.
– Жизнь – сука, – сказал я на следующее утро, столкнувшись в коридоре
с Крис.
Она посмотрела на меня с любопытством и предложила дружить.
Я бы не назвал это полноценной дружбой, но мы, как самые молодые в
квартире №44 и еще не добитые жизнью, должны были объединиться в
своего рода команду. Вымирающий вид, с позволения сказать. Я сидел в
комнате Крис и листал бесконечные гламурные журналы – именно то, чего
52
мне больше всего не доставало, а Крис тем временем пересказывала свою
жизнь. Я вообще благодарен таким людям. Когда я был отроком, моя
замкнутость и нежелание общаться с людьми казались мне признаком
углубленной во внутреннюю жизнь личности, каковой я себя, в сущности, и
мнил. Но уже с годами я взглянул на свои претензии со скепсисом и понял,
что просто не научился контактировать с двуногими. Отсутствие такого
таланта легко спутать с самодостаточностью, и, что еще забавнее, если
его наработать – самодостаточность приходит сама собой. Но это мне
кажется смешным – мои же соседи, например, стушевавшиеся при
надменном жесте или взгляде с моей стороны даже предположить не
могли, что это свидетельство не непосредственно брезгливости, а
неумения строить отношения. Хотя брезгливости там тоже было
предостаточно.
Крис мое молчание и редкие ехидные замечания определила как
затаенную на людей злобу.
– Почему ты не можешь просто жить? Жить просто. Ты все чего-то
думаешь, анализируешь. Я так никогда не пыталась, и, судя по тебе, это не
очень полезно.
Может быть, предрасположенность человека к подобному вопросу как
раз и вызывает во мне презрение?
Чтобы было неполезно. У меня такое ощущение, что мозги человеку
даны именно для этого. Чтобы было неполезно. По крайней мере, до того
момента, пока ты не сделаешь некое открытие или ряд открытий –
результат твоих размышлений, и жизнь кардинально изменится.
Идеалистический такой взгляд. Хотя лично я свое открытие еще не сделал,
и это во многом объясняет, почему мне так хреново.
Жить в квартире №44 было весело. Обхохочешься, на какое дно тебя
снесла жизнь, а несмелые оправдания постояльцев (Дэн сказал, что у него
здесь студия, а живет он совершенно в другом месте) на общем фоне
казались еще более уморительными. Я тоже отличился. Твердо решив, ни
с кем не делиться своей странной историей, я придерживался версии,
которая отлично сработала с участковым. Но сам же все испортил.
– Где ты раньше обитал? – спросила как-то Вашингтон.
53
– У меня квартира в Брюсовом переулке.
– А здесь зачем снимаешь?
– Маяковская. Центр, знаешь ли. Очень удобно.
– Брюсов… Брюсов переулок… Что-то очень знакомое.
– Бывшая улица Неждановой.
– ?.. Но это и есть самый центр.
– Да?.. То-то и оно. Самый центр – это куда скучнее, чем просто центр. В
просто центре больше воздуха, чем в центре центра.
– Оставим это.
– Хорошая идея.
С тех пор Вашингтон не стеснялась заговорщически мне подмигивать и
со всей дури хлопать по плечу. Типа мы в одной узде, и я не такой
белоручка, каким стараюсь казаться. Представляю, что она себе
надумала, начитавшись дешевых дамских романов и пошлых детективов.
Но за свою репутацию я не очень беспокоился. Во-первых, потому, что в
квартире №44 это понятие не актуально, и, во-вторых, потому, что,
единожды уйдя в запой, Вашингтон так из него и не вернулась – со времен
погрома, который устроил Борщик, трезвой я ее больше никогда не видел.
Оказалось, что Борщик разгромил только свою комнату, а на кухню в ту
ночь даже не заходил. Звуки погрома распространялись по батареям. Я
пришел к выводу, что изначально у нашей квартиры была другая
планировка – это подтверждали попеременно бетонные и фанерные
стены, легко пропускавшие малейший шум. Порадовавшись своему
открытию, я тут же разочаровался, потому что Борщик решил загладить
свою вину перед любимой страстными ласками и не менее страстным
соитием, а получилось так, что пыхтели они всю ночь у меня над самым
ухом.
А самые большие проблемы, как ни странно, возникали с ритуалом
приема пищи. На кухне стоял общий холодильник, и его использование
приравнивалось к военным действиям. Все, кроме нас с Крис, видимо,
ностальгируя по хипповской юности, использовали чужие запасы без
спроса, и через некоторое время Крис отказалась от скоропортящихся
продуктов, а я – от буржуйской привычки пить холодный апельсиновый сок
по утрам – кто-то выпивал его еще ночью.
Крис не сразу сдалась, сначала она придумала оригинальную систему
54
борьбы с подобной наглостью. Заворачивала продукты в отдельные
пакетики и прикрепляла к ним бирку с собственным именем. По
первоначальному замыслу это должно было эффективно влиять на
совесть голодавших или, по крайней мере, отпугивать их множеством
узелков и тем, что при легчайшем прикосновении пакеты громко шуршали.
Не стоит уточнять, что это не сработало, а о полном фиаско
свидетельствовала возникшая на холодильнике записка:
«Кто не понял: где написано «Крис» – это мое. Руками не трогать!»
За ней последовала еще одна записка:
«Я сказала! Мудаки, руки выверну, если засеку!»
Потом еще:
«Майонез мой. Прошу не использовать. Дэн»,
«Вот и жри свой майонез. Борщик»,
«Пошли все на хуй. Больше я ничего в этот холодильник не положу. Крис.»
Вполне в традициях Генри Миллера Крис забыла достать из
холодильника кусок сливочного масла. Он так и поселился в уголке и
омерзительно пованивал сквозь несколько слоев пакета с биркой «Мое!».
А кто же воровал, навсегда осталось загадкой, хотя однажды Вашингтон в
порыве ярости сорвала с пустого холодильника историческую переписку, и
заслужила всеобщее расслабленное подозрение. Красивый жест
Вашингтон сопроводила словами: «Развели тут бардак!».
Продолжением этого конфликта стала проблема мытья посуды. С пеной
у рта, Крис доказывала, что использовать ее посуду и не мыть за собой –
нечестно. Дебаты она вела с Дэном, авторитетом группы молодых людей
из третьей комнаты, как раз и злоупотреблявших чистой посудой, и в этом к
ней присоединился Борщик – еще одна жертва. Крики продолжались
часами с привлечением самых неожиданных аргументов и большей частью
55
в ночное время. Таким образом квартира №44 ни чем не отличалась от
любой коммуналки, и я готов был сойти с ума или моментально поседеть
при одной мысли, что меня заставят в этом участвовать.
Наивное предположение Вашингтон, что молодая энергия освежит жизнь
в квартире, обернулось не тем боком. Крика и шума стало больше – это
бесспорно. В Крис содержались бесконечные запасы конфликтной
энергии, и она не заставляла себя ждать. Скандалы вроде кухонного
привели к абсолютному разобщению, когда каждый забивался в свою
комнату с куском колбасы и собственной посудой.
Мне была противна мысль, что уже в таком молодом возрасте все
постояльцы не способны существовать без выяснения отношений,
говорившем как раз о недостатке энергии и потребности вытрясти ее из
кого-нибудь другого. Внутренне все друг друга ненавидели, хотя, казалось
бы, начинали с дружной жизни студенческой коммуны. И уж точно ни я со
своей замкнутостью, ни импульсивная Крис не могли изменить ситуацию.
Разве что усугубить ее.
К некоторому сожалению, я заселился в квартиру №44 на последней
стадии ее деградации. В сущности, мои соседи не были такими уж
плохими людьми. Наоборот, они заслуживали искреннего сострадания за
вдребезги разбитые иллюзии и отказ от борьбы. Это бросалось в глаза,
стоило кому-нибудь устроить алкогольную вечеринку, а со временем они
только учащались. Я уже не заходил на кухню без рвотных позывов от
смешанного запаха чеснока, пельменей и перегара.
Крис тоже была из другого теста. Ее отец, хотя и благополучный
социально человек, часто прикладывался и вызвал этим в дочке
неослабевающий протест. Она никогда не пила и раздражалась на тех, кто
злоупотреблял. Я же не мог позволить себе запои от трепетного отношения
к тому, как выгляжу со стороны.
Но, видимо, мне прощали все снобистские закидоны. В какой-то момент
я с ужасом понял, что мои соседи считают меня очень милым мальчиком.
Может быть, чуть высокомерным, но все-таки добрым и отзывчивым.
Скорее всего, на эту мысль их навело мое терпеливое общение с вечно
пьяной Вашингтон. Борщик (из благодарности, что ли?) залавливал меня
56
на кухне и рассказывал о своих наркотических переживаниях, троица из
третьей комнаты внимание проявляла по-разному.
Я долго не мог понять, что внимание они проявляют вполне
определенного характера. А когда увидел щенячий, призывный взгляд
Вани – лицо как всегда опущено, руки что-то нервно теребят –
окончательно решил поставить на своей репутации крест. Похоть взяла
свое. Я больше не хотел оставаться в одиночестве и страстно желал вновь
почувствовать в своем рту мужской член.
Поразмыслив, я решил, что лучшей кандидатурой на место любовника
был все-таки Дэн. Я бы его даже уважал, не будь он алкоголиком. В этом
человека чувствовалась сила, о которой писала покойная Нелли, и если он
меня не заинтриговывал, то, по крайней мере, больше всех возбуждал.
Однако контакт с ним не ладился. Дэна поочередно ублажали две
субтильные девицы, видимо, и не подозревавшие о существовании друг
друга, а наше с ним общение ограничивалось довольно глупым, но
повторяющимся диалогом. Каждый раз, когда я заходил на кухню и
становился свидетелем веселого распития горячительного, Дэн
поворачивался ко мне и добродушно спрашивал:
– Дорогой сосед, не хотите ли водки?
На первых порах по врожденной наивности я принимал это за кокетство
и отвечал не менее добродушным отказом, но когда вдруг понял, что эта
сцена повторяется из раза в раз вот уже месяц и Дэн не отстает от меня
именно потому, что хочет напоить меня водкой, я тихо запаниковал и
интересничать бросил. Я, что, должен это терпеть? Он, что, с первого раза
не понял? И понеслось. Тренируясь в искусстве парирования, я старался
каждый раз отвечать по-новому и желательно оригинально. Не совсем
понимаю, кого я хотел этим впечатлить, но оригинальность вскоре
сменилась наспех замаскированной озлобленностью.
– Дорогой сосед, не хотите ли водки?
На выбор:
– Хочу, но только в другой компании.
– Нет, я предпочитаю дорогие напитки.
– Чтобы походить на вас? Боже упаси.
– Я… Я ухожу отсюда.
– Спрашивайте позволенья, прежде чем со мной заговорить.
57
– Я не задерживаюсь в людской.
– Черт, пора показаться врачу, у меня начались слуховые галлюцинации.
Но настоящих вершин я достиг не в этом искусстве (хотя, к великому
счастью, импровизировал, а не заготавливал ответы заранее) –
потрясающего мастерства я добился в искусстве игнорирования, когда
понял, что источник остроумия не бесконечен и что благоразумнее на все
вопросы, вернее на один-единственный отвечать величественным
молчанием.
Так и повелось. Этим поступком я окончательно оградил себя от быта
квартиры №44 и от симпатичного мне потенциального любовника. Свято
место пусто не бывает.
Личная жизнь Крис сложилась быстрее моей – вскоре на ее ложе стал
задерживаться Шурик. Минуя тот факт, что у него уже было три девушки, к
каждой из которых он относился очень серьезно. Я искренне порадовался
за подругу и почти завидовал, когда она пересказывала их сексуальные
игры. Видимо, мальчик был изощренным любовником, потому что иногда я
даже визуально не мог представить себе некоторые из его придумок. Но
безусловный талант не уберег Шурика от удара пяткой в лицо, которым
наградила его Крис в очень женском приступе ревности. Она не захотела
мириться с его похождениями на стороне и указала бедняжке на дверь. А
через пару дней мягкостью подушек и перин страстной Крис наслаждался
уже Ваня.
Забавный все-таки парень. Крис утверждала, что по энергетике он
идеальный любовник. Член у него был большой, и источник Ваниной
закомплексованности опять остался непознанным. А комплексовал он
сильно. Мог, например, час шумно и с азартом трахать Крис, а, кончив,
потупить глазки, обиженно повернуться к стене и только огрызаться на все
вопросы и ласки. Надо отдать должное Крис, на подобное поведение она
реагировала по-матерински нежно и внимательно, и старалась не
обижаться, когда Ваня вдруг трусливо сбегал из ее постели и прятался в
комнате своих друзей. Но он всегда возвращался, хотя и не скоро.
В то время, как Крис разбиралась со своими любовниками, я предавался
отчаянной мастурбации. Купил фаллоимитатор и подобно свихнувшейся
58
старой деве вгонял его в себя по ночам. Сосать резиновый член было
неинтересно и невкусно. Когда же он был во мне, я представлял, как все
мужчины этой квартиры по очереди меня пялят. Пожалуй, все кроме
Борщика – даже в фантазиях не хотелось конкурировать с его вечно
пьяной музой. Но другим я позволял делать со мной все, что угодно. Иной
раз я даже представлял, как сразу двое из них одновременно вводят в
меня члены – один лежа подо мной, а другой, навалившись сверху.
Наверное, в реальности это было бы нестерпимо больно.
Когда я кончал, я очень громко стонал, за дверью точно было слышно и в
определенных углах квартиры, куда доносилось эхо. Этот бесстыдный
громкий стон только больше меня возбуждал, ведь я хотел, чтобы его
слышали. Так животные зовут друг друга в период спариваний, и так я без
особой надежды звал любовника. Мне приходилось наслаждаться этими
быстрыми секундами оргазма и свободных стонов, потому что
незамедлительно после них являлось презрение. Не апатия, а глухое,
утомительное презрение. Я презирал себя за слабость.
И вот началась эпопея с кроватью. В квартире №44 постоянно
появлялись какие-то люди, знакомые постояльцев, знакомые этих
знакомых и так до бесконечности, ведь шесть лет назад это место
считалось очень модным в столице и добрую славу, хотя и незаслуженно,
сохранило до сих пор. Так называемых посадочных мест во время
вечеринок всегда не хватало, и вскоре соседи позарились на мою широкую
кровать. Там хватило бы места для второго человека, и мне благородно
предоставили право выбора. Воображаю, каким смертоносным сарказмом
я изошёл бы в ответ на подобную наглость в былые времена, то есть до
моего падения.
А теперь я мог воплотить некоторые из своих фантазий в реальность и
предполагал, что ребята, клянчившие место на моем ложе, заранее знали,
на что идут. При женственной внешности, реявшей словно знамя, и
болезненно-похотливом блеске в глазах можно было предположить, что
мое гостеприимство не имеет ни малейшего отношения к принципам
мужского братства.
Решив пресечь молящие взгляды Вани, я выбрал его в качестве первого
испытуемого. На самом деле в этом выборе не было ничего поспешного и
легкомысленного, я успел привыкнуть к этому несколько инфантильному
59
мужчине и оказывался очень близко от него, каждый раз, когда навещал
Крис. Это почти отсутствующее между нами расстояние на удобном ложе
моей подруги, естественное тепло, которое шло от Вани, но по которому я
уже успел истосковаться, а еще его запах, смущенный профиль, волосы на
груди, выбившиеся из расстегнутого ворота рубашки – все это как будто
гипнотизировало меня и неудержимо влекло. Может быть, сыграла свою
роль и зависть. Каждый раз, наблюдая, как Крис целует Ваню, гладит его, а
иногда и бесстыдно ласкает (в моем присутствии он не смущался), я
испытывал зависть, но не с примесью ревности, когда хочется отбить, а ту,
которую испытываешь, лишившись возможности доставлять кому-то
удовольствие. Я видел, что Ване приятно, и сам хотел быть причиной его
стонов и легкой дрожи – для этого совершенно не нужно быть
безраздельным хозяином.
Во время очередной вечеринки, которая к тому же совпала с
незначительной ссорой, возникшей между Ваней и Крис, я предложил ему
переночевать у меня. Потупив взор, он, естественно, согласился, а я
понял, что ненавязчивое совращение гетеросексуального мужчины
намного интереснее, чем секс без предварительных побед с любым геем.
Сдается мне, что секс с натуралами, у которых это первый опыт сближения
со своим полом, вообще занимательнее. Может быть, я обнаружил в нем
элемент какого-то унижения – что-то меня точно раззадоривало – это как
секс с девственниками, что ли. Обе стороны хотят одного и того же, но
одна чувствует себя слабее и любопытнее. И это так жестоко и между тем
трогательно удовлетворять подобное любопытство.
В первую ночь ничего не получилось. Я предполагал, что Ване будет
легко, окажись мы вдвоем в полной темноте, и сначала все шло хорошо. Я
стал целовать Ваню в шею, снял с него рубашку, целовал плечи и грудь.
Дыхание у нас у обоих участилось, и когда я провел языком по его губам,
он с удовольствием разомкнул их и высунул язык. Целовался Ваня
искренне. Почему-то этот момент отталкивает большинство мужчин.
Видимо, и это парадоксально, именно поцелуй считается наиболее
интимной частью сближения – на анальный секс идут даже охотнее. А
Ваня целовался искренне и увлеченно. Когда я наконец дотронулся до его
взбухшего члена, он меня остановил. На этом все и закончилось, хотя я
чувствовал себя праздно разогретым и надеялся на скорое продолжение.
60
Но стоило понять Ваню. То, что он так смирно лег со мной в постель, –
вообще геройство с его стороны, и рассчитывать на совершенную
расслабленность не приходилось.
Тараканы разбежались по его извилинам, Ваня встал, сказал, что пойдет
покурит на кухне, хотя в моей комнате мог курить любой и в
неограниченных количествах. Я думал, что он больше не вернется, но
через пять минут он опять был около. По моей просьбе, Ваня обнял меня,
и это было особенно приятно. Я лежал к нему спиной и как будто
завернулся в его тело, как в одеяло. Он чмокнул меня в ухо, и, забыв обо
всем, я утонул в волнах исходивших от него тепла и нежности.
Хотя той ночью у меня не было ни полноценного секса, ни завалящего
минета, неожиданный прилив сил я все-таки испытал. Редкий подарок
судьбы – необходимо было разумно им распорядиться. Я решил наконец-
то вернуть долг Валентину и попытаться обнаружить стабильный источник
дохода. Совершенно мифический персонаж в квартире №44 – хозяин
Сергей – никогда не бил в тревогу, если выплаты за койку-место
задерживались, хотя бы потому, что они постоянно задерживались, и
можно было не спешить. Но я истосковался по нормальной пище,
серьезному гардеробу, да и вообще не привык себя в чем-то ограничивать.
Недавно утвержденный план строить жизнь заново, начав с нуля, как-то
поистерся. Так всегда бывает, когда ты обещаешь себе с завтрашнего дня
делать утреннюю зарядку или бросить курить – желание остается, а
просыпаешься ты глубоко за полдень единственно с целью выйти купить
пачку сигарет. Разумнее было начать с малого, а не с нуля, поэтому мне
всего лишь был нужен стабильный такой источник дохода.
Проблему я решил нестандартным образом. После пожара в «НИИ
Мозга» я не высовывался на улицу где-то около месяца, а когда наконец
не выдержал, жмясь по стенам, первым делом наведался в бар «Пекин».
Чтобы найти там милого Диего и, естественно, чтобы он угостил меня
дорогой выпивкой. Была еще одна причина.
Оправдались самые несмелые надежды – Диего я обнаружил прямо
около входа, с широчайшей улыбкой и предложением незамедлительно
глотнуть виски с содовой. Хороший мальчик. Он очень по мне соскучился,
61
и я от него в этом не отстал, в конце концов, после той горячей ночки я
действительно считал его своим другом. В «Пекине» мы заняли отдельную
кабинку, очень удобно расположенную – в этом заведении всегда было
полно народу, ютящегося за небольшими круглыми столами, а
персональные кабинки располагались по стене как бы в тени. Можно было
спокойно пообщаться и при этом видеть все, что происходит в зале и на
сцене.
– Эта кабинка всегда за мной, - с очаровательной гордостью сообщил
Диего.
– А я всегда знакомлюсь с нужными людьми.
Если бы Диего знал, с кем я на самом деле знакомлюсь в последнее
время, он бы понял, что мое утверждение – чистейшее кокетство,
достойное жалости. А так он просто громко рассмеялся.
– Ну и где ты пропадал все это время?
– Повторил одну из сюжетных линий несуществующего романа
«Бездомье».
– Это плохо или хорошо?
– Скорее сомнительно.
Диего заказал по второму бокалу виски, и уже на его половине я решился
говорить о том, что меня волновало. А еще раньше выяснилось, что Диего
с недавних пор совладелец «Пекина» – сей факт тоже стимулировал.
– Вот ты мне скажи, кто у вас сегодня поет? – язык заплетался, а вопрос
я сопроводил несвоевременным жестом – махал кистью от себя, якобы
что-то доказывая.
– Горбушевская , если знаешь такую.
Я давно не пил, и мои интонации стали совсем разухабистыми. Диего это
только развлекло.
– Ууволль ё.
– Прости?
– Говорю, избавься от нее. Во-первых, это накладно для заведения – она
каждую песню поет так, будто во время инструментального проигрыша
отойдет в сторонку и тихо погибнет. Это ведь большой риск! Во-вторых…
– Она просто поет с надрывом.
– Спокойно. Вот Жэнис Жоплин пела с надрывом, и Билли Холидей. И,
заметь, обе взаправду представились.
62
– A.k.a умерли от передоза.
– Имей уважение к покойным, это называется «уйти достойно».
– Понятно, а что во-вторых?
– Во-вторых, вместо Горбушевской петь буду я.
– А ты умеешь?
– Нет.
– Но ты думаешь, что это хорошая реклама?
– Нет.
– И в чем же дело?
– Верь мне. Потом, лично меня ведь никогда ниоткуда не увольняли…
правда, я никогда нигде не работал.
– О’кей, в таком случае, если что-то пойдет не так, честь уволить тебя ты
предоставишь мне.
– Заметано.
Мы чокнулись.
Смешно, но уже через неделю состоялось мое премьерное выступление.
Диего сложился пополам, как только меня заметил. Вернее, как только
опознал – я вновь воспользовался содержимым спасительного сундука, и
это стало походить на наркотическую зависимость. Выглядел я, правда,
отменно.
На случай знакомства с хозяином заведения, тем, что помешался на
«Касабланке», я оделся и уложил волосы в стиле Ингрид Бергман из
прославленного фильма и заслужил таким образом несколько щипков за
задницу со стороны совершенно невыгодных мне людей. Одного я все-таки
огрел сумочкой по башке. За всех миловидных женщин и за синяки на их
задницах!
Сцена меня не смутила. В подобных заведениях музыка всегда служит
фоном, и я совершенно не рассчитывал на моментальное признание, а
тем более уж на внимание. Однако стоило мне запеть глубоким,
совершенно не женским голосом, все на меня тут же пооборачивались. Как
если бы незаконнорожденная дочь Натальи Медведевой снималась в
римейке старого доброго фильма «Виктор/Виктория» – слишком дерзко,
чтобы даже предполагать. Пел я при этом нормально, чем сам себя
63
удивил. Главное было не делать лишних движений, точнее вообще их не
производить – слишком велик оказался риск дать петуха. Репертуар у меня
был «мрачнячок»: все больше песни Marianne Faithful, Cat Power и Beth
Orton, не обошлось и без любимой мной Билли Холидей. Публика
воспринимала это очень миролюбиво, а по вздернутому большому пальцу
Диего, который чудом мелькнул сквозь лучи софитов, я понял, что
увольнение мне не грозит. Три раза я даже заслужил всеобщие громкие
аплодисменты. После исполненного по-немецки опуса группы Rosenstolz
«Nur Einmal Noh» (если бы я хоть слово из него понимал) и «Love Is A
Drug» Roxy Music. А овация следом за «Glory Box» ансамбля Portishead
сама собой разумелась. Молодые джазисты создали всему этому
разнообразию замечательное, а главное – импровизированное
сопровождение. Я давно так не веселился. Горло смачивал вискарем.
Величественно сойдя со сцены, я наткнулся на сюрприз. Только много
позже можно было назвать его приятным, а в тот миг я смутился. За
столиком около сцены в полном одиночестве сидела моя старая подруга, с
которой я глупейшим образом разошелся пару лет назад. Сохраняя
хорошую мину при плохой игре (плохую мину при хорошей игре можно
сохранять только во время орального секса), я прямиком направился к ее
столику и молча сел, манерно прижав к плечу свой полупустой бокал.
Лена посмотрела на меня оценивающе, без улыбки, чуть склонив голову
набок. Потом откинулась на спинку стула и беззлобно сообщила:
– Я всегда знала, что ты так кончишь.
Ответ уже был готов:
– Могла бы и предупредить.
Она все-таки улыбнулась.
– Виски будешь?
– А то. Мне другого и не остается.
Если я за месяц соскучился по Диего, с которым общался не больше
трех часов, то уж что говорить о девушке, пребывавшей моей лучшей
подругой восемь лет подряд.
Как и раньше мы без умолку болтали, обменивались циничными
замечаниями по поводу окружающих и без передыху курили.
– Слушай, – спросил я в какой-то момент, – а почему мы с тобой
разбежались?
64
– Не помнишь?
– У меня частичная амнезия.
– За подобное оправдание я готова убить любого из своих бывших
любовников.
– Я твой бывший любовник?
– У тебя определенно амнезия. Естественно – нет. И мы с тобой не
разбегались, просто я потеряла тебя из виду.
– Такое бывает?
– Мы могли бы избежать этого, не свяжись ты с теми людьми.
– С какими людьми?
– Скажи, а ты, действительно, ничего не помнишь?
– Не помню события годичной давности.
– А двухгодичной?
– Помню… Наверное.
– Боюсь, все-таки нет.
Это привело меня в тупик. После школы годы понеслись быстрее, и они
были какими-то однотипными, что ли. Как у всех на пороге взрослой жизни
– запоминались только важные, этапные моменты, а после двадцати пяти
все это вообще предполагало слиться в единый, однотонный поток.
– Ты очень поможешь мне, если напомнишь, что тогда происходило.
Такое ощущение, что в голове зияет дыра, а мозги мучительно пытаются
что-то туда пристроить.
– Именно поэтому ничего я говорить не буду. Если ты не шутишь, я как
некогда лучшая подруга предпочту уберечь тебя от прошлого.
– Глупости какие-то.
– Давай оставим это. Ты и раньше отказывался говорить на эту тему,
зачем же менять правила?
Уже во второй раз я дал отвлечь себя сомнительным аргументом.
Первый раз во время беседы с Валентином, теперь – с человеком,
которому я действительно был не безразличен.
Подошел Диего. Он сразу обратил внимание на Лену и даже забыл о
моей успешной премьере. Это меня больно укололо, хотя тот факт, что на
мне женские шмотки, вовсе не давал права на что-то претендовать.
Особенно в присутствии по-настоящему красивой женщины. Меня другое
задело. Вот успешные, достойные люди. Их жизнь идет удачным чередом.
65
Они умные, но не страдают рефлексией. Они знают себе цену. И им – черт
побери! – не нужно выпрашивать у судьбы ночку любви хотя бы с
закомплексованной бездарью, не нужно вкушать вездесущий аромат
пельменей с чесночным соусом и закрашивать прыщи дешевым
тональным кремом в грязной комнатенке, где месяц назад обнаружили
труп сифилитички; им не засыпать под пьяный вой соседей, любителей
ксп-шных серенад под гитару, и под сладострастные крики соседки-
нимфомаки, не мучиться дикими мигренями и провалами в памяти, и они,
в конце концов, никогда не обнаружат себя в лесу с повязкой на глазах,
недобитыми и обобранными, так что даже лось воротит нос, потому что он
не плотоядное, а травоядное животное!!!
– О чем ты думаешь? – спросил Диего.
– Да так, ничего примечательного.
– Ты очень понравился Магометову.
– Это еще кто?
– Хозяин «Пекина».
– Приятно.
– И он направляется сюда, чтобы с тобой познакомиться.
Ну, конечно, я знаю Гайто Магометова. Это именно он пару-тройку лет
назад (после разговора с Леной я стал осторожен в летоисчислении)
претендовал на кресло мэра Москвы, а, удачно пролетев, взял столицу с
тыла. Превратил десяток особняков XVIII века в серию фешенебельных
отелей и открыл несколько развлекательных заведений (вроде клуба
«Пусто» и кафе «Совсем больные»), все без исключения становились
наимоднейшими точками города. Интересно, что он мне скажет?
Его очаровательная улыбка предвещала, по крайней мере, высокую
зарплату. Магометов пожал мне руку и хотел было говорить, но вдруг
нагрянувший шум все испортил – в «Пекине» опять затеяли драку, и опять
поучаствовать бросилась половина заведения.
– Очень… – начал было Магометов, но, обернувшись на звон быстро
распространявшегося побоища, флегматично изрек совершенно не по
моему поводу:
– Ебаны…
Магометов выпустил мою руку и побежал раздавать распоряжения.
– Следуйте за мной, – крикнул Диего нам с Леной. – Я расчищу вам путь.
66
Не тут-то было, кто-то схватил незадачливого спасителя за шкирку, и он
быстро потонул в гуще событий. Лена разбила о чью-то голову бутылку
шампанского, выдав в себе, таким образом, завсегдатая «Пекина», а я
мужественно решился спасать Диего. Но как его найти? Я залез на стул и
попытался разглядеть друга с высоты. Да, вон он, как всегда чему-то
смеется.
– Лена, пошли ко мне домой?
– Ага, давай только Диего вызволим – он мне нравится.
– В таком случае… вставай на четвереньки.
Мы встали на четвереньки и поползли среди бушующей толпы к тому
месту, где я в последний раз видел Диего. Было удобно и весело.
Несколько раз я послужил «подножкой» для пьяных драчунов, но до Диего
все-таки дополз. Он валялся на полу и содрогался в приступе хохота.
– Что на это раз? – спросил я.
Чтобы он обратил внимание, пришлось дернуть его за рукав, просунув
руку между чьих-то ног.
– Что на этот раз смешного?
Увидев меня в сомнительной позе, Диего засмеялся громче.
– Я дал какому-то кренделю в пах, а ему хоть бы хны – задумался так на
секунду, выпучил глаза и блеванул мне прямо на брюки.
– Это бесспорно смешно, милый, но мы с Леной решили уйти.
Сзади послышался вопль Лены:
– Слезь, козел! Это тебе не «Голодная утка», это приличное заведение!!
Кто-то позарился на ее чудную попку и пристроился сзади, пока она с
достоинством ползла к выходу на четвереньках. Лена раскровавила ему
лицо точным ударом в лоб перстнем с острым камушком и
присоединилась к нам. Уже вместе мы продолжили путешествие, кусая
преграды за ноги и дружно матерясь, когда на нас кто-то наступал.
У выхода Диего сказал, что должен помочь Магометову, но обещался
заглянуть ко мне, как только справится. Я же повел Лену в квартиру №44.
– Ты куда? – удивилась она, остановившись около новенького Порше
Бокстер. – Я тебя довезу.
– Нет. Тут по соседству. Ты будешь… поражена.
Удар ниже пояса. Пока я подрабатываю певичкой в баре, мои бывшие
друзья разъезжают на Порше. Что еще ждать от жизни, в которой даже
67
влиятельный и вылизанный предприниматель Магометов вместо того,
чтобы наградить тебя россыпью комплиментов, говорит всего-то: «Очень…
ебаны»?
Странно, но Лена не упала в обморок, увидев мое логово.
– Я жила в чем-то подобном с одним художником в Лиссабоне…
– Дорогая, это называется комнатой.
– … там был вид на море.
– В таком случае, к окнам не подходи.
– Как это возможно, если, зайдя в комнату, ты тут же на них
натыкаешься?
– Это обман зрения. Комната не такая уж маленькая. Между входной
дверью и окнами помещается даже двуспальная кровать – свидетельница
моего затяжного падения на Хэ…
– С попутными жалкими интрижками.
– Школа злословия.
– Дороти Паркер.
– Прекрати шевелить губами.
Выдержав эту словесную дуэль, мы окончательно друг друга признали.
– Подожди, а ты, действительно, жила в Лиссабоне?
– Угу.
– Тогда не забудь сказать об этом Диего – он обрусевший португалец.
– Для меня он просто мужчина, которого я хочу.
– Об этом тоже можно сказать.
Лена улеглась в красивой позе на моей кровати и с энтузиазмом изрекла:
– Ну, рассказывай. Как ты попал в эту дыру?
На этот вопрос я даже себе не мог дать вразумительный ответ. Чуточку
амнезии, чуточку глупого, непродуманного поведения, чуточку
затуманенных мозгов. Гремучая смесь.
– Ого! – вскричала Лена в приступе экзальтации. – Да ведь в соседних
комнатах тоже люди живут!
– Выживают, дорогая.
– Потрясающе.
Лена посмотрела на меня выжидательно.
68
– Так ты объяснишь мне или нет?
– Как я, любитель шампанского по утрам и ванн с пеной, могу
добровольно здесь существовать?
– Вроде того.
– Не хочу тебя шокировать, но запросто.
– Аскет, – в Лениных устах это прозвучало как «интриган».
Меня вдруг прорвало, и я рассказал ей все, что со мной произошло с
пробуждения в лесу. Все без утайки. Упомянув и ужасы той ночи, и
мучения с Валентином, и неудачный осмотр у врача. Я как будто самому
себе все это пересказывал. Не только Лена была первым слушателем
моих странных приключений, но и я сам как будто впервые нашел в себе
силы признать, что все это, действительно, было. Я проверял, какой
эффект это произведет на мое ослабевшее после череды ударов
сознание. Ничего, съел. Более того, начал кое-что постигать.
А вот Лена мне, наверное, не поверила. В некоторых местах она
хихикала, как зритель, который вместо обещанного комедийного фильма
попал на триллер, – первые полчаса он смеется по инерции. Но потом,
видимо, смущенная моим усталым голосом и сомкнутыми на переносице
бровями, стала слушать тихо и даже невнимательно.
Я закончил рассказ и решил, что с психологической точки зрения он
вполне правдоподобен.
– Ладно, а ты-то как? – спросил я у подруги.
– Нормально. Вот послезавтра уезжаю в Марокко.
– Надолго?
– Да, пожалуй, на пару лет.
Разбежались об забор. Я ведь был уверен, что появление Лены – это как
начало нового этапа. Может быть, моего возрождения. Или возвращения.
И вот такая грубая деталь.
– Серьезно?
– Да, милый, я ведь очень устала. Здесь ничего не происходит. Мне
необходимо развеяться, и, наверное, долгое путешествие – лучший
вариант.
– Но ты с ума сойдешь от скуки.
– Почему? Год я покочую по Европе, буду оседать то тут, то там, потом
зависну в Марокко.
69
– И чем ты будешь заниматься?
– Ничем. Отдыхать. Знаешь, есть такие вещи… море, например. В
Марокко даже горнолыжный курорт есть.
– Лена, это праздная жизнь. От нее быстро устают и вешаются. Ты так
долго не выдержишь, тебе понадобиться какое-то серьезное, осмысленное
занятие.
– Влюблюсь в марокканца.
– Приехали. Это ты считаешь осмысленным занятием?
– Об этом все человечество мечтает, милый, о праздности и счастливой
любви.
– Ну уж нет. Не все человечество – это точно. Бредни, бабские бредни.
Есть люди, которых этим даже не заинтересуешь.
– Ты всегда так. Ты как будто с детства верил в какой-то мифический
класс людей, живущих идеями и действиями, все дети верили в гномов и
привидений, а ты со своими сказками носился. Они-де считают любовь,
отношения между людьми, различные состояния уделом примитивов –
сами же формируют концепции, конструируют, правят и т.д. Ты ведь не
далеко ушел от этой мысли, признайся.
– Я давно об этом не вспоминал. Не могу поручиться, но звучит мило.
Лена закурила сигарету и задумалась о чем-то своем.
Раздался звонок в дверь – пришел Диего. Он последовал за мной в
комнату и на пороге вручил две тысячи долларов.
– Гонорар.
Я скептически вздернул бровь. Совсем неплохо за целый час
исполненных на одной ноте неизвестных песен, с неменяющимся
выражением лица и в бездвижной позе, напоминающей скорее о жестоком
приступе геморроя.
– Он что-нибудь просил передать? Я имею в виду словесно.
– Просил, но это отменяется, так как сначала он принял тебя за девушку.
– Бедняжка. Как мне вас всегда жалко в таких ситуациях.
– Но я-то быстро просек, стоило тебе только заговорить. А вот Магометов
оказался под чарами. Когда он узнал – помрачнел, протянул деньги и
сказал, чтобы ты у нас работал.
– Думаю, будь ты девушкой, он бы заплатил намного меньше, – вставила
Лена.
70
Диего и так на нее косился, а стоило Лене заговорить, вообще забыл о
моем присутствии. Они пожирали друг друга глазами, я же чувствовал себя
полным идиотом. Обождав минуту, я не выдержал и твердо, хотя
добродушно, заявил:
– Убирайтесь-ка с глаз моих долой. Оба. Немедленно.
Собравшись, Лена сказала на прощание то, что и подвигло меня к
активным действиям.
– Бросай все к чертовой матери, и поехали в Марокко вместе со мной.
Вдвоем нам будет так весело.
И я представил. Во всех красках. Это реально – Диего может достать мне
документы, а в «Пекине» я заработаю достаточно денег на путешествие.
Потом догоню Лену. Ведь мне нужен билет в один конец. А в Касабланке
можно найти работу, например, петь в портовом баре тоскливые песни о
родине. Все-таки первоисточник.
– Что за глупости, Лена? Мне и в Москве весело. Лучше ты поскорее
возвращайся.
Я наконец-то придумал первый ход.
Мы расцеловались на прощание, а, пожимая руку Диего, я гадко заметил:
– Ты не рассчитывай попасть к ней в постель с первого раза. Лена не из
таких.
Лена рассмеялась.
– О чем ты, милый? Послезавтра меня уже не будет в Москве, и времени
осталось слишком мало. Потом… Я всегда полагалась на милость
незнакомцев.
И она совсем исчезла.
На следующее утро меня ожидало редкой мерзости похмелье. Обычно я
просто страдаю бессонницей и сухостью во рту, но это было что-то
новенькое. Продираясь сквозь прилипший сон и гул в башке, я
поприветствовал новый день отборным матом, тут же отдавшимся во всех
самых потаенных уголках мозга. Только через несколько минут пришлось
осознать, что на обычное невинное похмелье наложился очередной
приступ мигрени. Знаю, что там наверху никого нет, но если они все-таки
существуют – меня совершенно не любят и ни во что не ставят.
71
Раздался стук в дверь, и это было новое испытание. Шурик починил
замок, и хотя дверь замечательно запиралась, теперь мне пришлось
ползти и открывать ее.
Даже счастливая рожа Диего не вселила в меня оптимизма. Правда, он
трогательно принес мне бутылку текиллы, к которой я тут же присосался,
как младенец к груди матери. Ямочки на пальцах, беззубый ротик,
хрюнячьи глазки. Ненавижу детей.
– Чего-то ты рано. Испугался и сбежал из постели ненасытной Лены? –
спросил как-то слишком злобно.
– Рано? Сейчас пять вечера.
– Темнеет позже. Каждый год путаюсь. Сумерки путают.
Диего приложил руку к моему лбу. Я покачнулся и закрыл глаза.
– Нет, температуры у тебя нет. Но выглядишь на пять долларов.
– Спасибо, дорогой, это как раз то, что я хотел услышать в начале нового
многообещающего дня… то есть вечера… Да кого это к черту волнует.
Сжал текиллу в объятьях и забрался обратно в кровать. Диего, не
раздеваясь, присел около меня с краю. Запрокинув голову для
внушительного глотка, следом я улыбнулся своему сто раз спасителю и
только после этого заметил проникшую в комнату кошку. Она была
коричнево-черной. Видимо, с рожденья.
Диего проследил за моим взглядом и объяснил:
– Это я ее впустил. Она сидела около двери в квартиру. Соседей, да?
– Нет, наверное, все-таки моя.
Кошка не обращала на нас ни малейшего внимания, только все к чему-то
принюхивалась.
– Твоя? – спросил Диего.
– Покойной Нелли. Тут девушка ножом зарезалась, кошка ей
принадлежала.
– Знаешь, мне Лена рассказала.
– Что?
– Надо же, оказывается, она все-таки меня слушает.
– Лена очень хороший человек. И она о тебе беспокоится. Думает, что
ты…
– Не в себе?
72
– Да, но она это не цинично сказала, она, действительно, волновалась.
– Как благородно.
– И попросила, чтобы в ее отсутствие я за тобой присмотрел.
– А ты, наивная душа, с порога выложил все карты.
– Понимаешь, я, конечно, с Леной согласился, но сам не очень верю, что
ты тронулся.
– Диего, ты великолепно подбираешь слова. Тебе надо работать в
психологической помощи тем, кто неожиданно потерял близких.
– Меня тоже считали сумасшедшим. Еще в Португалии. Я поэтому и
уехал в Россию, получил здесь замечательное образование, а главное
избежал смирительной рубашки.
– А что случилось?
– В конце 80-х в Лиссабоне получила широкое признание одна
политическая партия, я тогда подрабатывал журналистом и интуитивно
прочувствовал в этом сенсационный материал. Дело в том, что костяк
партии составляли бывшие богословы и такие же бывшие агностики, эта
тенденция показалось мне интригующей, и незаметно я влился в их ряды,
чтобы чего-нибудь разнюхать. Втерся в доверие, стал участвовать в редких
закрытых собраниях, содержание которых они вряд ли хотели сделать
предметом гласности.
– Ягненочек, смилуйся, пожалуйста, – говори медленнее и тише…
– О’кей. Я так и не понял до конца, что это были за люди, то ли
сумасшедшие, то ли какие-то сектанты. По наведенным справкам все они
были образованными, уважаемыми в своих областях людьми,
богословами, философами, но почему-то резко свернули со своей дорожки
и решили уйти в политику. Их коллеги считали это неразумным и даже
подозрительным. Они несли полный бред на своих собраниях. Говорили о
каких-то отвернувшихся богах, будто атеизм получил распространение не
из-за торжества разума и того, что бога действительно нет, а из-за того, что
все известные и почитаемые боги сами отвернулись от людей и ушли в
другие, более высокие миры, предоставив землян самим себе. Еще помню
какую-то чушь о том, что человеческая душа с тех пор перестала быть
бессмертной. В общем, не долго думая, а я тогда был честолюбивым,
нетерпимым и чересчур поспешным, я решил все-таки просветить
общество на счет тех, за кого оно хочет голосовать. Разразился жуткий
73
скандал. Скажем так, программа партии совершенно не имела отношения
к их бредовым разговорам, и это многих возмутило. И все же ребята
смогли оправдаться, они хорошенько меня подставили, и я лишился и
должности, и вменяемой репутации.
– А почему тебя объявили сумасшедшим? Многие журналисты рано или
поздно ошибаются в погоне за сенсацией.
– Это партия распалась вслед за скандалом. Мне все-таки удалось
пошатнуть доверие к ним, и лучше они выдумать не могли. Однако все это
не давало мне покоя, и я решил неофициально проследить за их
дальнейшей судьбой. Через пару, тройку, пять лет почти все из них
вернулись в большую политику, но рассредоточившись по другим партиям,
иногда даже не имевшим отношения к их изначальному профилю. Как
вирус, понимаешь? Проникли с совершенно никому неизвестными
планами. Это реально сбило меня с толку, может быть, я и напридумывал
себе всяких ужасов. Закончилось тем, что я сколотил движение против
коррупции в высших эшелонах власти и наделал много шуму. Дошло до
суда, где я с пеной у рта доказывал, что в политику идут сектанты и
мистики, что однажды нами будут править психи…
– И тебя попросили из страны?
– Вроде того. На самом деле я сам уехал. И во многом из-за страха. Эта
история, а я расписывал ее себе в самых фантастических красках, чуть
взаправду не сшибла меня с колесиков.
– Ты мне что-то пытался рассказать в нашу первую встречу, но я принял
это за пьяный бред. Извини.
– Прекрати. Теперь ты понимаешь, почему я не собираюсь считать тебя
за дурика?
– Да, я благодарен.
– Однако мне приходится признать другой вариант, что вся твоя история
– правда.
– Вся моя история – правда, – я усмехнулся.
– И что ты собираешься делать?
– После вчерашней встречи с Леной, я твердо решил познакомиться со
своими обидчиками.
– Не опасно?
– Ну, они все-таки оставили мне жизнь в первый раз. Любой идиот
74
догадается, что теперь мне не даст покоя обыкновенное любопытство.
– В таком случае, я скажу то, зачем сюда пришел. Ты во всем можешь на
меня положиться.
– Черт тебя дери, Диего, какой же ты все-таки милый.
– Я действую с расчетом. Понимаешь, я очень люблю Лену, она та самая
женщина, которую я даже не надеялся встретить. Было достаточно одной
ночи… Но она взяла с меня слово, что я не уеду из России, пока не смогу
убедиться, что с тобой все в порядке. Только после того, как я тебе помогу,
я отправлюсь за ней в Марокко. Она в свою очередь обещала ждать.
– Ты все-таки переспал с ней?
– Нет.
Я болезненно поморщился и сделал несколько длинных глотков, чуть не
захлебнувшись на последнем. От невыносимой грусти.
– Знаешь, – сказал я, целиком веря в свою мысль, – все лучшие мужики
все равно рано или поздно достаются женщинам.
– Есть еще все остальные, – куце подбодрил Диего.
– Это что-то настолько аморфное, что даже язык не поворачивается
назвать их людьми.
– Не грусти.
Диего наклонился и поцеловал меня в губы. Больше я никогда не
почувствую его запах безнаказанно.
– Тебя там внизу подарок ждет. От Лены.
– Я никуда не пойду. Издеваетесь, что ли?
Только через несколько секунд понял, о чем он. И хотя мигрень не
прошла, я готов был прыгать от счастья.
– Йес! Йес! Йес! Порше!
– Даже подсказывать не понадобилось, – рассмеялся Диего.
– И даже не жди, что я буду интеллигентно отказываться от столь
дорогого подарка. Меня долго уговаривать не надо.
– Лена решила, что рассекать на нем марокканские пустыни глупо.
– Правильно решила. Я целиком с ней согласен.
К кровати подошла кошка Нелли. Вернее, моя кошка.
– Вот и замечательно, не придется идти за Вискасом пешком. Думаю,
киска проголодалась, а мне надо смириться с неожиданными
обязанностями хозяина.
75
– Я тебя подвезу.
– Смеешься? Я жизнь начал заново. У меня есть торс Венеры, кошка и
Порше. Я почти остепенился, теперь осталось узнать, кто хотел этому
помешать.
– Ты только что выдул на моих глазах полбутылки текиллы.
– А, – я отмахнулся, – все равно в мозги впиталось. Потом, знаешь, мне
уже не престало осторожничать. Мне необходимо идти прямиком к цели, и
чем крепче окажется мой лоб, тем вернее я до нее дойду. Одно из двух:
или дойду, или все равно завалюсь где-нибудь по пути.
– Делай, как знаешь, в конце концов, вмазаться куда-нибудь на
последней модели Порше не самая плохая смерть.
– Почти красивая.
Я нарезал колбасы и запер кошку в комнате, чтобы она не гадила у
соседей. Видимо, как в «Завтраке у Тиффани», ее будут звать просто
Кошка.
Моя самооценка заметно возросла. Надо же, мало того, что я не хотел с
ходу выяснить, что со мной приключилось и кому за это морду бить, я даже
делал жалкие попытки притвориться, будто ничего существенного не
произошло, отмахивался от любых активных действий и готов был
смириться с ничтожным и противным положением, в котором неожиданно
очутился. Конечно, не разговор с Леной оказал на меня такое благотворное
влияние и тем более не жизнеутверждающий подарок в виде Порше. При
том, что моя самооценка пробудилась от долгого сна, снова уважать я себя
не стал, и вряд ли это вообще когда-нибудь должно было случиться. Я
просто признал, что строить жизнь заново, даже начав с малого, - это не по
мне. Сделав такой выбор, я бы повторил судьбу навеки сгинувшей Нелли –
девочка попыталась кому-то чего-то доказать, но первое же препятствие
выбило ее из колеи, и она тут же предпочла борьбе медленную
деградацию и жалкое смирение. Я не вижу смысла в борьбе за себя. Если
ты себя в грош не ставишь, какие права тут можно качать, чтобы не
противоречить изначальной установке? Мне другое нужно было при
отсутствии чувства собственного достоинства и хоть какого-то смысла
жизни – мне хотелось умереть не в клоповнике, а в своей любимой
76
квартире, где все устраивает и ничто не раздражает. Я вовсе не
планировал вывести на чистую воду своих обидчиков, просто
предположил, что встреча с ними неизбежна, коли я решил выбивать
фамильный склеп в центре Москвы. А там уж, будь что будет, у меня
только одна настырная картинка в голове: восьмидесятилетний, весь
облепленный раковыми заболеваниями, на вид эдакое мужское
воплощение престарелой Элизабет Тейлор, я медленно угасаю в своей
любимой кровати с триллионной сигаретой в зубах. Что еще нужно для
полного счастья человеку, который понял, что жизнь – дерьмо еще в
двенадцать лет, и ни разу на это не жаловался?
Диего я бросил по дороге, заверив, что сторонняя помощь на этот раз не
понадобится, а сам за пару минут добрался до своего дома. В окнах моей
квартиры свет не горел. Припарковав машину, я зашел в подъезд и быстро
поднялся на свой этаж. Дверь не заменили, замки тоже. Я прижался ухом к
двери, как тогда, когда только начал постигать всю мерзость своего
положения, и попытался услышать какие-нибудь чуждые звуки. Тишина.
Только уличный шум сквозь открытую форточку. Ничего не изменилось. На
всякий случай я позвонил, заготовив стандартную историю о
пожертвованиях Церкви Христа, но никто даже после третьего, самого
нетерпеливого звонка не открыл. Я опять прислушался и с прежним
результатом. Ладно, буду делать, что планировал. Перед активными
действиями без особой надежды наведался к соседке, у которой хранился
дубликат ключей. Естественно, она в Италии. Вот это жизнь.
Со стороны двора в каждой квартире дома был просторный балкон.
Некоторые из них соприкасались. Это как раз мой случай. Я зашел в
соседний подъезд и позвонил в нужную дверь. Через некоторое время
затараторил детский топот, и на пороге появился веселый пупс семи лет. О,
времена, о, нравы. Помню, как отец часами внушал мне, что дверь нельзя
открывать даже ему, если он забудет ключи. Впоследствии он об этом
очень пожалел. И еще это не уберегло его от собственной глупости, когда
он без вопросов открыл дверь и встретил профессионального киллера и
шесть смертельных выстрелов. Ну да ладно, с кем не бывает.
– Родители дома? – спросил я улыбчивого мальчонку.
– Нет, а что?
– Я потерял ключи от квартиры, но могу попасть туда с вашего балкона.
77
Ты мне поможешь?
– Ага!
Мы прошли на балкон, и, перегнувшись, я попытался разглядеть, что
творится на моей территории. Сюрприз. Форточка оказалась открытой. При
минусовой температуре. Сомневаюсь, что новые хозяева – йоги или
потомственные моржи, дело в том, что это я, любитель свежего воздуха,
имею привычку оставлять форточку открытой, когда куда-нибудь ухожу.
Вернее, надолго уезжаю. Только в этом случае. Как всегда одно из двух:
или мои притеснители тоже фанаты сквозняков, или в квартиру так никто и
не заходил с моего последнего «чао, милая, никого в себя не пускай». То
есть по идее я куда-то надолго уехал. Ни хрена об этом не помню. История
все еще очень странная.
– Если ты упадешь – разобьешься насмерть, – добродушно предупредил
мальчик.
Я взглянул на голые, острые ветки сирени.
– Все, что угодно, дорогой, чтобы тебя развеселить. О’кей, жди меня,
надеюсь, скоро вернусь.
И не разочаровывай меня, пожалуйста, логическими рассуждениями, не
свойственными твоему возрасту – я уберусь отсюда именно через твою
квартиру, а не через свою. Пожелай мне удачи.
Ах, а вот и утренняя зарядка в семь вечера. Текилла мило булькала в
извилинах и призывала покончить со всеми глупостями на промерзших
ветках сирени. Ребенок громко засмеялся, когда я, кряхтя и выставив по-
утиному задницу, перелез на свой балкон. Просунув руку в форточку,
можно было спокойно открыть окно и проникнуть в квартиру, что я
незамедлительно и предпринял. Не будь я в фильме ранга «арт-хаус»,
заготовил бы сейчас пистолет.
Кстати о фильмах. В квартире они встретили меня первыми.
Выстроились на полке ироничным рядком: «Дилетанты», «Сиеста» и «На
следующее утро» – все про потерявших память героев. Но я почему-то
свято верю, что в прошлом не был связан с порно-бизнесом, что в
будущем не окажусь привидением и что на самом деле я не алкоголичка-
актриса в исполнении Джейн Фонды. Кто бы мог подумать! Осталась еще
какая-то надежда.
Наверное, я ни на шутку бы испугался своей смелости, не выпей
78
предварительно полбутылки алкоголя. Сейчас же ходил по квартире, как и
должен был, – как хозяин, и никого в ней не встретил. И главное – здесь
никого не было после меня. Все стояло на своих привычных местах,
антикварная мебель в стиле ар-деко поскрипывала от мороза, под
форточкой намело красивый сугроб, вода в кувшине на кухне покрылась
коркой льда. Видимо, я все-таки не рассчитывал уезжать так надолго.
Ну и? Что это дает? Квартира готова к заселению. Я, конечно, гнал от
себя одну назойливую мысль, но она сама собой разумелась. Ведь это
Валентин убедил меня, что апартаменты мне больше не принадлежат, это
он настаивал, чтобы я не надеялся на восстановление справедливости.
Так, может быть, он присвоил квартиру? Должен же я наконец в нем
разочароваться. Только какая ему от этого выгода? Если бы я, положим,
жил в старом особняке – по правилам дешевого авантюрного романа под
ним бы хранились сокровища, и в таком случае никаких претензий к
завистникам я бы не имел. Но обычная квартира, в обычном кирпичном
доме времен Брежнева – по совместительству кооперативе художников,
кому она к черту нужна? Знающему себе цену, умиротворенному
Валентину при деньгах, вечно торчащему за границей? Да, в этом что-то
есть. Я бы сказал, что-то извращенное.
Ладно, раз уж я здесь, попытаюсь найти свидетельство о рождении,
чтобы восстановить паспорт законным путем, не привлекая Диего с его
темным прошлым. Свидетельство лежало в коробке, где я хранил все
документы, а прямо под ним мое внимание привлек листок свежей
бежевой бумаги. Договор о передаче квартиры, подписанный мной же.
Славно. Вот что утаил Валентин. Я, конечно, профан в юриспруденции, как
мы уже успели выяснить, но все-таки не полный даун, чтобы кое-чего не
уловить. Если договор о передаче квартиры подписан моей рукой, то это Я
ЕГО ПОДПИСЫВАЛ.
Моментально протрезвев, я вернулся в соседнюю квартиру и
распрощался с гостеприимным мальчуганом. Когда-то через стену я был
неблагодарным слушателем его постепенного взросления и эксцентрично
предполагал, что, превратившись в старого пидораса, сделаю его, уже
красивого молодого человека, своим любовником. Лучше повременим с
этим. Перед уходом я все-таки не выдержал и оставил родителям-
растяпам милую записку: «Научите сына спрашивать «Кто там?»». Хотя
79
мне это все же помогло.
Перед тем, как возвращаться на Маяковскую, я решил прикупить
одежды, еды и просто проехаться по Москве на дружелюбном Порше.
Ментам можно и взятку дать, если что, – всегда мечтал о чем-то
подобном. А вообще мне стоило сконцентрироваться и обдумать свое
якобы изменившееся положение. Проблема заключалась в том, что я ни на
шаг не продвинулся в своем отмщении, не говоря уже о расследовании, и,
предполагая выйти на неизвестные доселе силы, только пришел к выводу,
что список действующих лиц так и не изменился. Все со мной, и отныне
Валентин – главный противник. Но разве это не бред? Валентин ведь
никак не вязался с образом афериста, воспользовавшегося наивностью и
затянувшейся слабостью миловидного мальчика. А если это он, то от него
же исходил указ кинуть меня в зимнем лесу. Уф, полноценный злодей.
Интересно, я его все еще люблю? Получается, что лишь по ироничному
стечению судьбы тот лес оказался соседним к моей даче и что изначально
вовсе не предполагалось сохранять мне жизнь. Все вроде складывается: я
подписал договор (уж не знаю как, видимо, под действием наркотиков, а
они всегда неправильно влияли на мое сознание, так что амнезии
удивляться не стоит), подручные Валентина (типа обязанных найденным
жилищем солдат) бросили меня в лесу подальше от города и понадеялись,
что я быстренько закачу глазки. А дабы убийство выглядело, скажем,
смертью наркомана, мне оставили как раз столько сил, чтобы скинуть с рук
веревку, погулять часик по лесу и завалиться под каким-нибудь кустом.
Идеально – на Валентина никто бы и не подумал. Может быть, меня
оставили по соседству с дачей даже намеренно – парень нанюхался
кокаина и вместо того, чтобы ехать в Москву, забрел в лес по грибы по
ягоды – ох, уж эта современная безалаберная молодежь, совсем жизнь не
ценит, а виновато во всем правительство. Я готов был расплакаться, в
какой пошлой истории оказался, несколько подбадривал только
внушительный реестр неразрешенных вопросов. Даже загадки какие-то.
Почему после моего воскрешения Валентин не избавился от меня
повторно, а, наоборот, решил мне поспособствовать? Почему он не
подстраховался на случай, который мы имеем – я даже собственную
80
персону удивил показательной причастностью к закону естественного
отбора. Почему из-за дерева показался лось, а не увалень какой-нибудь с
киллерским арбалетом? А с какой такой фантастической стати вокруг
места моего пробуждения в снегу не осталось ни одного человеческого
следа? И главное, наконец, – зачем кому-то, хотя бы и Валентину,
понадобилась моя квартира? И если не она, а что-то совершенно другое,
то какая в действительности выгода от моей смерти и от этого бредового
насильственного договора?
Вместе с машиной Лена оставила мне свою музыкальную коллекцию. Я
нервно отыскал среди дисков альбом афро-американской красавицы
Erykah Badu и мгновенно успокоился под слова: «Most intellects do not
believe in God, but they fear us just the same».
Взглянул на странную бежевую бумагу. Имя Валентина здесь,
естественно, не значилось. Есть еще надежда, что он ни в чем не виноват,
– просто это утомленное воображение не знало, как понадежней и
надолго присобачить его к моей жизни. Я не терпел самообмана и очень
скоро понял, что занялся восстановлением истины вовсе не ради
спокойной смерти в привычном месте, хотя это была довольно интересная
теория. Мне необходимо было вернуть любимого, исподтишка повязать со
своей персоной вот, например, очень выгодной, сыгравшей мне на руку
историей его злодейства. На время я потерял с ним связь, сделал это,
правда, по собственному желанию, но теперь мог красиво и победоносно
вернуться, как ни в чем ни бывало. Паскуда ты, Валентин, я ведь честно
рассчитывал ни в кого не влюбляться до скончания дней.
Ладно, оставим, эмоции. Что я все-таки имею? Расследование можно
продолжать. Просто жизненно необходимо выяснить, кому я на самом деле
передал свою квартиру – в договоре представителем этих тайных сил
выступал вполне земной юрист по фамилии Тобольцев, его подпись с
девичьими завитушками красовалась по соседству с моей. Ничего мне эта
фамилия не говорит. Но сперва я все-таки встречусь с Валентином и
порасспрашиваю его. Держись, любимый.
Я открыл дверь в свою комнату и смазал по полу приличную кучу
кошачьего дерьма.
81
– Дорогая, видимо, тебе все-таки придется вспомнить, как замечательно
ты это делала в соседних комнатах.
Своим равнодушным видом кошка показала, что никуда уходить не
собирается и за конфуз не ответственна. Правда, она тут же
преобразилась, заметив в моих руках банки Вискаса.
Пока уже всецело симпатичное мне животное громко чавкало и
приуркивало от удовольствия, я набрал телефон Валентина и морально
приготовился к стычке с его секретаршей. Ответила именно она. Нина
Владимировна пропела веселое «алло», чем, по правде говоря, меня
удивила – обычно секретарши спешат сообщить название фирмы, которой
добиваются. Еще ее голос что-то неуловимо напомнил.
– Послушайте, мне нужен Валентин, – потребовал я без приветствий.
– А кто его спрашивает?
Я вкратце напомнил Нине Владимировне о своей персоне и изысканной
судьбе и приготовился к какой-нибудь шпильке. Видимо, я мнительный,
привык ждать от людей злобные, но меткие замечания по моему поводу,
когда в действительности они скорее всего ничего обо мне и не думают.
Или, что еще удивительнее, относятся ко мне с симпатией. Так или иначе,
секретарша Валентина ничегошеньки не сказала, а только покорно
исчезла, чтобы через пару секунд вместо нее в трубке появился мой
любимый. Опять же странно, никакой типичной для уважающих себя фирм
музыки в паузе не прозвучало. Может быть, Нина Владимировна никакая
не секретарша, а рядовая любовница? Или мать? От последнего
предположения по спине забегали мурашки. Все-таки я бесконечно
идеализирую Валентина: я бы никогда не предположил, что у него вообще
когда-либо были родители и тем более жены или постоянные любовницы.
Последнее утверждение в любом случае не в мою пользу.
– Я слушаю, – сказал Валентин, и мне стало грустно.
Как и прежде, между нами совершенно никакой связи.
– Валентин, мне необходимо с вами встретиться и кое-что обговорить.
– Да я вообще удивляюсь, почему вы исчезли.
Как жаль, что между нами такое расстояние, и мой кулак не дотягивается
до твоего глаза.
– Надеюсь, Нина Владимировна передала мои последние слова.
– Да-да. Помню. Вы что же, не можете вернуть обещанные деньги?
82
Нет, тебя положительно надо уничтожить.
– Именно по этому поводу я и звоню – необходимо встретиться, чтобы вы
их получили.
– Не стоит, дружок. Я ведь не в долг давал, а во вневременное
пользование.
А за «дружка» тебя не пустят даже в чистилище.
– Валентин, мы встретимся или нет?
– Ладно, раз настаиваете.
Кабы ты на все мои требования так отвечал. Я был бы счастливейшим
человеком. Мы договорились о встрече на завтра, и я положил трубку.
Кошка бросила умываться и посмотрела на меня вопросительно.
– Да, я идиот, дорогая. Можно и не приглядываться.
В комнате мальчиков раздавались веселые, пьяные крики. Похоже,
сегодня как раз та ночь, когда на вечный вопрос Дэна я отвечу улыбкой и
согласием. И меня встретили очень добродушно. Так наркоманы любят
совращать молодежь с неколотыми венами.
Люблю ли я людей? Сомневаюсь. Я, конечно, не могу назвать себя ярым
мизантропом, но, оказываясь в обществе, всегда испытываю затаенную
досаду. Будто у меня отняли что-то или планируют. Я вижу свои недостатки
и не собираюсь идеализировать окружающих: ни мне, ни им гордиться
нечем. И вот здесь кроется моя главная претензия к собственной судьбе,
даже озлобленность на оную – я в жизни не встречал «великих людей».
Масштабных или хотя бы незаурядных личностей, сильных, мудрых,
властных. Будто такие только в кино существуют, а мне пока приходится
тешить себя общением с обывателями или по крайней мере с банальными
эксцентриками. Видимо, я просто не заслужил большего и верчусь в
свойственной мне среде. Обидно. Это тоже из области самообмана –
контактируй я с талантами и гениями, быть может, и сам бы реализовался
на все сто. Только есть ли что реализовывать? Ладно, я, конечно, всегда
присмиряю себя этим циничным вопросом, но сам все же верю, что во мне
есть многое, нуждающееся лишь в качественной огранке. К Валентину
меня тянуло именно по этой причине, хотя, к счастью, обсуждать тему
моего к нему влечения ни с кем не приходилось.
83
Тем же обывателям заметно только извращенное сексуальное влечение,
потому что они думают топорно и реагируют исключительно на яркий свет,
любую форму шока и громкие заголовки, и мне просто-напросто не хватит
аргументов, чтобы доказать совершенную невинность моей тяги. Они даже
не услышат, что Валентин не мой сексуальный тип, что я не представляю
себя с ним в постели и что секс в этом случае мне вообще глубоко
безынтересен. И они никогда не поверят, что, окажись на месте Валентина
женщина, я бы влюбился в нее с той же силой. Не пол и секс здесь играли
главную роль, они вообще не имели значения – я влюбился в мышление
Валентина, в его ум, по наличию которого в окружающих людях так
истосковался. На данном этапе я считал для себя идеальной позицию
ученика, ожидающего знаний – и Валентин мог мне их передать, я это
чувствовал отчетливо. Другое дело, что неожиданно нахлынувшая
сентиментальность, которая вызывала только раздражение, острое
желание помимо знаний получить душевное тепло, не позволяли мне
добиться расположения Валентина чисто, без запинок. Видимо, обычно
несвойственная мне «любвеобильность» была связана с экстремальной
жизненной ситуацией, в которой я оказался – мозг пытался обезвредить
состояние аффекта иллюзией любви, тепла, исходящей от чужой силы,
которая и обнаружилась в Валентине. То есть даже если бы я встретился с
Валентином один раз в жизни, впечатления от него вдоволь хватило бы на
полноценную самотерапию. Но мне требовалось большее.
Проснувшись глубоко за полдень, первым делом я увидел около двери
новую кучку дерьма, присоединившуюся к пятну, которое я так и не
удосужился убрать вчера. Кошка спала у меня под боком. Интересно, а
куда она писает? Сделав движение, я тихо завыл от головной боли.
Подозреваю, что на этот раз это не мигрень, а все-таки последствия
выпитого. Не успеешь оглянуться, а ты уже в запое – сегодня надо
соригинальничать и шокировать Валентина выбором зеленого чая. До
встречи оставалось достаточно времени и для библейских омовений с
кувшином и тазиком, и для отчаянной уборки, и для воспитания моей
новой сожительницы.
Головная боль постепенно улетучивалась, а в остальном я чувствовал
84
себя преотлично – даже отражение в зеркале порадовало. Прыщи недавно
прошли, синяки под глазами почему-то исчезли, на меня смотрел
худенький, миловидный мальчик с тонкими чертами лица, совсем уж
похожий на девушку из-за длинных волос, локонами спадавших на плечи.
С виду я вполне благополучен. Я улыбался. Неужели это мои приключения
так на меня подействовали? Типа я вновь на коне, и впереди ждут
открытия. Как же все-таки убог человек, окрыленный жалкой надеждой, что
его жизнь наконец обрела смысл. А мне такое только сервируй.
Есть разные поколения. Вот я, например, отношусь к поколению,
выращенному на кино и видео. Мои ровесники воспринимают жизнь как
очередной фильм и очень разочаровываются, если что-то не соответствует
их сценарию. Ведь все должно быть красиво, как в кино, и ты всегда
должен быть на высоте, как главный герой, который в конце остается жив,
с девушкой и чемоданом денег. Но жизнь не кино, и Бог, он не продюсер,
который требует, чтобы главный герой был симпатичен зрителям. И
зрителей не существует. А мои ровесники, и я вместе с ними никак не
можем усвоить, что на экране идеальная, нереальная жизнь и испытываем
стресс, каждый раз, когда обнаруживаем на лице прыщ, когда нас вдруг
застают в некрасивой позе или когда мы произносим шутку, а за кадром,
как и в действительности никто не смеется.
Мой образ, который я выстраиваю с момента полового созревания с
периодическими обновлениями и усовершенствованиями, насквозь
синтетичен. Он состоит из заимствованных кино-деталей, типа: курю как
герои Дэвида Финчера, говорю как кино-образ Дороти Паркер, хожу как та
надломленная маникюрша – не помню название фильма. Заимствования
происходят не оттого, что у меня нет ничего своего – просто я не доволен
серостью внешней жизни и пытаюсь изваять себя героем фильма, где
красиво пьют, красиво говорят, красиво страдают и ввязываются в
красивые истории. Этим занимается почти все мое поколение, так же как
предыдущее воспитывалось на «Иностранке», а следующее с головой
ушло в компьютерный, виртуальный мир. Поэтому вот теперь, когда мне
необходимо было вычислить своих врагов, я учуял типичный киношный
экшн и как всегда начал представлять себя со стороны. Настроение
поднялось, и камеры заработали.
85
За рулем Порше я чувствовал себя до неприличия хорошо. В Москве
установились теплые, влажные дни – почти европейская зима, если бы не
грязные корки снега то тут, то там – верх машины можно было откинуть, и
некоторым представилась возможность лицезреть меня в каракулевом
жакете 30-х годов, в грязно-алебастровом свитере с высоким горлом от
Roberto Cavalli и темно-серых в черную крапинку твидовых брюках от
D&G. Ни Валентина, ни посетителей кафе «Совсем больные», где мы
условились встретиться, я на этот раз не шокирую.
Одно из популярных заведений Магометова расположилось в переулке
поблизости от моего первоначального дома. Я еще раньше любил в него
захаживать и не только из-за названия. Сквозь сумерки или темень
огромные окна кафе горели очень уютно и призывно. Все начиналось
именно с этих от пола до потолка гигантского размера окон – случайные
прохожие вглядывались в домашнюю обстановку, окутанную мягким
спокойным светом, безуспешно пытались узнать кого-нибудь из
посетителей. Помещение кафе находилось ниже уровня улицы, как бы в
бывшем подвале, и окна таким образом нависали над сидящими за
круглыми столиками. Но ни прохожие, ни посетители не могли точно
рассмотреть, что происходит на той или иной территории.
Название «Совсем больные» отображало нередкое в мегаполисе
состояние, когда хочется ото всех скрыться и производить минимум
движений. Будь ты зашуганной домохозяйкой или звездой, утомленной
чрезмерным поклонением, спокойствие и понимание можно было
обнаружить именно в этом месте с приглушенным светом, обитыми
панелями из красного дерева стенами и специально смоделированной
мебелью, обеспечивающей максимум комфорта и линиями, и темными
атласными подушками. Это действительно напоминало лечебницу,
дорогую альпийскую лечебницу.
Над главным залом располагался балкон (он находился как раз напротив
окон, полу занавешенных длинными бархатными портьерами), где по
вечерам играл тихий трип-хоп в исполнении лучших московских ди-джеев.
Еще заведение славилось единственными на всю Москву столиками «на
одного», за которыми почти всегда восседали экзальтированные студентки,
строчившие романы и интимные дневники, или просто уставшие от
86
общения меланхолики.
В кафе была и vip-зона (с настоящим камином), но Валентин поджидал
меня за столиком в углу, на первом этаже. А ты чего хотел? Правда, столик
оказался одним из лучших – совершенно скрытый от посторонних взглядов
ширмой и каким-то буйным растением, он, по крайней мере, гарантировал
мне спокойную, размеренную беседу. К сожалению, я возлагал на этот
разговор слишком большую надежду.
– Хорошо выглядите, – сообщил Валентин вместо приветствия.
Я почему-то почувствовал в этом подвох и ответил строгим молчанием.
Валентин между тем медленно закурил сигарету и, хитро улыбаясь,
предпринял удар ниже пояса. Он сказал:
– Если вы чем-то недовольны, а вы чем-то недовольны и, видимо, мной –
стоит сразу об этом сказать. Я ведь не стану с вами возиться, как с
маленьким.
Не удивлюсь, если ты способствовал процессу разоружения в какой-
нибудь мусульманской стране – дипломатических способностей не
занимать.
– Все в порядке, просто у меня сильные мигрени в последнее время, –
прямолинейность Валентина я вынес стоически. Он, конечно, все понял, но
добивать не стал. Какое великодушие.
– Валентин, я лучше сразу перейду к делу, – я извлек из кармана
скрученные наподобие рулета деньги и отсчитал пять сто долларовых
банкнот. – Это мой долг. Но можно поступить чуточку нечестно и купить у
вас на эти деньги… полезную информацию?
– Если я буду в силах ответить.
– О, на это не потребуется особых усилий, просто двигайте челюстью и
языком и одновременно как бы выдыхайте из себя слова.
– Я вообще-то знаю, как это происходит.
– Значит, милый мой, все у нас получится.
– Какие мы недобрые.
Валентин непрестанно улыбался, и если раньше меня это очаровывало,
то теперь начало раздражать, ведь нельзя было точно определить, что он
там испытывает к тебе и как относится к ситуации. То ли я что-то
надумывал, то ли так дела и обстояли, но чувствовать себя в его
присутствии мирно уже не представлялось возможным. А о какой любви
87
может идти речь, если ты не защищен в присутствии своей пассии самим
этим присутствием? Даже в случае не типичной любви, а серьезного
увлечения менталитетом какого-то человека это совершенная
бессмыслица.
– Итак, я вас слушаю, - подтолкнул меня Валентин.
– Итак, объясните мне, пожалуйста, что за хрень творится с моей
квартирой?
Улыбка сошла с лица Валентина, он заметно помрачнел, а мое сердце
екнуло, потому что вполне реальной стала версия его причастности к моим
неурядицам.
– Мы же вроде договорились? – в его голосе не слышалось уверенности.
– О чем? О том, что это закрытая тема, и теперь я, не ведая истинной
тому причины, должен начинать жизнь сначала? Валентин, легко было
запудрить мне мозги в прошлый раз, когда я был пьян, и вы этим
бесстыдно воспользовались. Но теперь я не отступлю.
– А что, простите, от меня требуется?
– В прошлый раз вы посоветовали мне забыть о квартире. Я смею
предположить, что вы в курсе того, что с ней произошло. Так что же?
– Я…
Нет, я. Я загнал пупсика в угол. Его глазки бегали, пепел сигареты,
незамеченный, упал на скатерть. В нашу сторону направилась
официантка, но властным, коротким жестом Валентин приказал ей не
приближаться. Самое время использовать тяжелую артиллерию. Я вынул
из кармана брюк договор о передаче квартиры и положил его перед
собеседником.
Быстро просмотрев бумажку, Валентин неожиданно успокоился. Он
опять непринужденно улыбался.
– Именно этот документ и заставил меня предостеречь вас.
– Прекратите сюсюкаться, – я перешел на злой шепот. – Этот документ
сам по себе ничего не проясняет, и, ознакомившись с ним, но не зная всей
ситуации, вы бы не взяли на себя смелость предостерегать меня да еще
заводить разговоры о странностях юриспруденции.
Валентин молчал.
– Где вы видели этот документ? – этот вопрос был для меня прозрением.
Валентин несколько раз утвердительно покачал головой.
88
– Вы отчаянно не хотите остаться без своего прошлого, – сказал он.
– Это уж мне решать. А вообще я не хочу оставаться бездомным.
– Вы лжете. Я прекрасно все вижу – вы ленивый и не стали бы без
особой причины за себя бороться. Вы уже давно поставили на себе крест.
Но только если поблизости нет достойного зрителя.
– О чем вы?
– Вы сюда с этой бумажонкой не ради правды пришли. А ради встречи со
мной. Ведь правда?
А если горячий кофе сейчас окажется на твоих гениталиях, тебе будет
очень больно. Ведь правда?
Валентин заметил, что я медлю с ответом. Он воспользовался паузой,
чтобы восстановить силы и подозвал официанта.
– Что-нибудь хотите?
Зеленый чай, зеленый чай, зеленый чай, я ведь себе обещал:
– Кофе с коньяком.
– А я, пожалуй, выпью красного вина.
– Празднуете что?
– Просто рад вашему милому обществу. Но вы не ответили на мой
вопрос.
– Вытоже не ответили на мой вопрос. И вы тоже лжете, раз на то пошло.
– Нет, я не лгу. Я просто не говорю всю правду.
– Приберегите эти дешевые сентенции для провинциальных барышень.
– Опять вы злой.
Я вскинул брови, что-то хотел сказать, но с медленным выдохом все-таки
решил успокоиться. Сейчас выкурю сигарету и обдумаю ответ. Валентин с
любопытством за мной следил.
– Валентин, обсуждать причину моего прихода нетактично с вашей
стороны – во-первых, – я говорил спокойно и даже учтиво. – А, во-вторых,
невыгодно. Потому что вы никак не сможете мне помочь. Во всяком случае
в этом вопросе. Так что оставьте за мной право решать, о чем именно мы
будем говорить.
– А разве вам не терпится признаться мне в любви?
– Я привык, что это происходит более естественным путем. И никогда не
причислял себя к тем, кому в первую очередь важно выговориться.
– А зря. Копить все в себе тоже неполезно.
89
– Как вы ловко рассеяли мое внимание, – я помахал перед лицом
Валентина договором. – Давайте, потешьте меня историей, не копите все в
себе. Дерзну предположить, что услышать ваш рассказ мне будет куда
интереснее, чем вам терпеть признания в любви.
Лицо Валентина опять стало серьезным.
– Ладно, вы напросились. До смерти вашего отца, я был его деловым
партнером.
Наверное, я побледнел. Во всяком случае такой поворот никак не
ожидался.
– Получается, это вы его убили?
– Нет. Я вышел из дела незадолго до его смерти, но прекрасно
осведомлен, кто нанял киллера.
– Я никогда не знал отцовских партнеров по бизнесу, после смерти папы
с ними общалась бабушка. Имена мне вряд ли что скажут, а мстить я не
собираюсь.
– Вам больно?
– Нет-нет, все в порядке. Я, правда, несколько обескуражен…
Было от чего.
– А теперь слушайте внимательно, раз уж вы такой настойчивый.
Неизвестная сторона в этом договоре о передаче квартиры – как раз новая
организация людей, убивших вашего отца.
Ух! Я прямо как на санках катаюсь. Необходимо переварить.
В молчании я выкурил еще полсигареты и отпил принесенный кофе.
– Но зачем им все-таки моя квартира? Ну, убили партнера, такие
времена были дикарские, а теперь они, что, хотят сгноить весь его род?
– Положа руку на сердце – делайте со мной, что хотите, но про квартиру
я ничегошеньки не знаю. Кроме того, что вы сами подписали договор.
– Вы, видимо, кое-чего, действительно, не знаете, Валентин.
Добровольно этот договор я не подписывал.
Вкратце я пересказал ему свою историю, высказал также версии, как
меня вынудили подписать контракт и как хотели потом от меня избавиться.
– Все, это похоже на правду.
– Единственно не понятно, зачем им эта квартира. Она сама по себе не
представляет ценности.
– Ну, у них должны были быть веские причины, чтобы все это затевать.
90
– Валентин, вы не на их стороне?
– У меня есть с этими людьми общие дела, законные, естественно, а
копию договора я увидел совершенно случайно после того, как
познакомился с вами. Видимо, я просто неправильно вас понял. Мне
показалось, что вы, подписав документ, решили вернуть квартиру и
обратились ко мне за советом. Но по договору это не представляется
возможным, о чем я вам и сообщил. Вы выглядели растерянным, я никак
не мог сообразить почему, и решил взять вас под свою опеку. Но вы
закапризничали, а потом позвонили и отказались даже от материальной
помощи. Я никак не предполагал, что у всей этой истории такая изнанка.
– Какая изнанка? Все шито белыми нитками – мной попользовались.
Наверное, еще и к гипнозу прибегли. И пытались убить.
– Откуда мне было об этом знать? Я вообще не понял, зачем вам
возвращать квартиру, если договор подписан на очень выгодных для вас
условиях.
– Что вы, интересно, называете выгодными для меня условиями?
– А вы внимательно читали договор?
Валентин объяснил, что у меня есть только одна страница документа, в
остальных обговаривались условия о передаче, по которым я, кстати, и
отказывался от дальнейших претензий на эту жилплощадь. По договору я
также получал сумму в двести семьдесят тысяч зелененьких – даже
слишком много за трехкомнатную квартиру в центре. Где деньги,
спрашивается?
– Ну, и где они? – спросил я нетерпеливо, почти изголодавшись.
Валентин посмотрел на меня с предубеждением.
– Обнаружив себя голышом в лесу, вы так и не поняли, что ввязались в
плохую историю? Видимо, ваши деньги там же, где ваша квартира…
– Так поехали и заберем их!
– … принадлежат не вам.
– Вы хотите сказать «в жопе»?
– Боюсь, что да.
– Но ведь по этому договору я могу потребовать деньги через суд.
Просто мои обидчики никак не предполагали, что я выживу.
– Хотите мой совет?
– Весь изнемогаю.
91
– Собирайте свою коллекцию дамского белья и бегите из страны.
– ?..
– Я вспомнил вашу фамилию, когда впервые увидел договор. Вспомнил,
что мои партнеры убили вашего отца. Я наивно уверился, что они решили
загладить свою вину и предложили вам выгодный контракт, как некогда
приставили к вам телохранителей, только на этот раз – от чистого сердца.
И я ошибся. Видимо, все-таки некоторые люди неисправимы. А эти к тому
же крайне опасны и уничтожить вас окончательно не составит для них
труда.
– Не запугивайте меня, пожалуйста.
– Только не говорите, что вам нечего терять. У вас осталось всего ничего
– ваша жизнь. И вы в опасности, в очень большой опасности.
– Видимо, мне все-таки придется начинать с нуля. Меня в любом случае
уничтожат или только при условии, что я перебегу им дорогу?
– Черт, если бы я мог в этом покопаться… У меня нет доступа к их
документам, мы как бы по разные стороны баррикад. Но у меня есть
четкое ощущение, что ваш отец даже мертвый представляет им какую-то
выгоду.
– Они убили его потому, что папочка имел глупость потребовать назад
какой-то долг. Это с нефтью было связано.
– И кто выдвинул данную версию?
– Ага. Вы правы. Они меня в этом и убедили. А официальные версии, как
известно, не в счет.
– Вот именно. Послушайте, я попытаюсь что-нибудь разузнать.
– Узнайте лучше, куда делись мои деньги.
– Хорошо, хорошо. А вы пока не высовывайтесь.
Опять? Опять сидеть в квартире №44, как будто это мое самое любимое
на свете место и мне с ним даже расстаться страшно?
Валентин обещал позвонить в скором времени.
На Маяковскую я вернулся в хорошем расположении духа. Меня
подбадривала мысль, что, может быть, скоро я найду объяснение своим
злоключениям и что союзником мне в этом служит любимый человек. Тот
факт, что Валентин фактически отказался отвечать на мое чувство
92
взаимностью, нисколечко не печалил – я изначально считал свое
положение невыгодным, знал, куда это приведет, и еще давно намерился
довольствоваться малым. То есть ролью ученика, а не любовника и не
любимого.
Видимо, все в тот день складывалось удачно. Кошка в мое отсутствие
научилась гадить на постеленные газеты, и я окончательно решил ее
оставить. Вернее, я бы и так и так ее оставил, но теперь без лишних
хлопот. Она очень быстро ко мне привыкла, может быть, даже принимала
за Нелли – хотелось бы в это не верить. Очень любила ласкаться, как все
животные, долгое время проведшие на улице; урчала громко, на всю
комнату при малейшем к ней прикосновении, да и вообще при любом моем
движении. Кошка особенно любила, когда ей гладили живот. И тут
творилось что-то невообразимое – она как будто урчала в полный голос,
примуркивая, от удовольствия распускала когти и нежно кусала мою руку.
В общем, кошка.
Я зашел на кухню, чтобы приготовить чай, а когда вернулся в комнату,
обнаружил на кровати Ваню. Это выглядело смешно. Он как будто
случайно проходил мимо, споткнулся и завалился на мою постель. Кошка,
брезгуя таким соседством, перебралась на письменный стол. Ладно, как
говорит Валентин, сам напросился.
Я запер дверь, погасил свет и лег рядом с ним.
Сомневаюсь, что он влюблен, просто постигает свою сексуальность, а я
вряд ли буду ему перечить.
Мы начали с того, на чем остановились в прошлый раз. Разделись и
стали обниматься и целоваться под одеялом – Ваню смущала его нагота,
хотя я специально погасил свет. Еще он включил радиоприемник,
оставшийся от Нелли, чтобы мы могли стонать и разговаривать, не рискуя
быть услышанными.
Без особой надежды я дотронулся до его члена, но никакого
противодействия не последовало. Наоборот, Ваня встал на колени так, что
я оказался между его ног, и провел членом по моему лицу. Я высунул язык
и почувствовал, как по всему телу любовника пробежала легкая дрожь. От
осторожных ласок кончиком языка я перешел к легким поцелуям, стал
играть языком, рисуя круги по головке и засовывая его под кожу на члене,
затем стянул крайнюю плоть и всосал головку в рот. Ваня запустил руку в
93
мои волосы и нежно принудил заглотнуть член целиком. Он двигал тазом,
будто трахая меня в рот, а я массировал его ягодицы и показывал все
искусство, на которое был способен. В конце концов, у него впервые сосет
мужчина, а у меня первый мужчина за месяц.
Потом он окончательно меня покорил. На самом деле я редко занимаюсь
оральным сексом – несколько раз в год и всегда почему-то с полными
ублюдками. Где я их только нахожу? Это бывает быстро и скучно, никакой
отдачи не чувствуется, кроме разного напора семяизвержений, и ситуация
каждый раз складывается так, что приходится кого-то ублажать, а ответной
ласки фиг дождешься. Поэтому когда Ваня смущенно попросил
разрешения взять мой член в рот, я в первую очередь удивился и только
потом понял, что вообще происходит. Не говорить же ему, что это первый
раз, когда кто-то делает минет мне, и что доселе я чувствовал себя скорее
ущемленной в правах женщиной, которая, к сожалению, не может
обходиться без секса, но с отвращением вспоминает о каждом разе, чем
мужчиной, наслаждающимся жизнью в полном ее многообразии. Правда,
Ваню все равно надолго не хватило.
– Ничего особенного, – сказал он чрез полминуты, пришибленно
улыбаясь.
– А ты чего ожидал? Это, правда, как сигареты: после самой первой ты
говоришь, что привычка не про тебя, но уже на следующий день идешь и
покупаешь пачку.
Ваня всем весом навалился поверх меня. Мы целовались, наши члены
соприкасались. Потом я перевалил Ваню на спину, стал вылизывать его
подмышки, посасывать соски и играться с членом. Он тихо постанывал и
дрожал, когда я сжимал его ягодицы или дотрагивался до ануса.
– Что это? Пистолет? – спросил Ваня, доставая из-под подушки
фаллоимитатор.
– Почти. Только не стреляет. Сейчас покажу, как это работает.
Я лег у него под боком и сунул под зад подушку, чтобы было легче
подтянуть колени к груди. Мой член шлепнулся о живот. Ваня оперся на
локоть и наблюдал за моими действиями, мастурбируя.
Я раздвинул запрокинутые и согнутые в коленях ноги, сплюнул на
пальцы побольше слюны и стал массировать свой анус: страстно натирал
его, как клитор, шлепал постепенно размягчающуюся дырку и всаживал в
94
нее сложенные горстью пальцы с возбуждающими чавкающими звуками.
Ване понравилась эта игра, он наблюдал за происходящим неотрывно и
посасывал фаллоимитатор. Когда анус достаточно расслабился, я взял у
него резиновый член и медленно вставил в задницу. С непривычки было
больно. Пришлось двигать фаллоимитатором очень медленно, то и дело
смачивать его и анус слюной.
Ваня раздвинул мои ноги пошире, отнял игрушку и стал меня ею трахать.
Свободной рукой он мастурбировал мой член или ласкал свой. Потом он
отложил фаллос и, стоя на четвереньках, вылизал мою задницу. Анус
полностью расслабился и как будто набух от возбуждения, Ваня уходил в
меня языком очень глубоко. Ему явно доставляло удовольствие ласкать
меня там, где он только в фантазиях мог позволить себе кого-то ласкать.
Мне, наверное, были понятны его ощущения: такие действия по идее
вызывают брезгливость, но если ты, действительно, этого хочешь, уже
ничто тебя не остановит. Удовольствие здесь соединялось с чисто
физиологическими деталями – сочетание, только распалявшее похоть.
Мне даже не пришлось его просить. Я доверял Ване, и очень хотелось
ощутить его в себе. Он совсем осмелел, уже не спрашивал у меня
позволения, осторожно ввел свой член и опять лег на меня всем весом,
быстро двигая тазом. Мои ноги подрагивали на его плечах. Мы
целовались, как будто забивали громкие стоны борющимися языками,
закатывали глаза. У меня давно не было так, чтобы от страсти я себя
совершенно забывал, совершенно ни о чем не думал и только
концентрировался на всех ощущениях от боли и сладости до теплящегося
оргазма. И громкие стоны, почти крики.
Я кончил очень быстро. Ваня трахал меня, сев на пятки, вводил член
полностью и наблюдал, как я мастурбирую и щиплю себя за соски. По
всему телу побежала холодная дрожь, я застонал особенно громко, и из
моего члена вырвался поток совсем жидкой спермы, забрызгивая всю
грудь, грудь Вани и мое лицо. Ваня стал слизывать с меня сперму. Он
никак не мог кончить, сказал, что это из-за алкоголя.
Безумное удовольствие. У меня не было анального несколько лет.
Ожидание во всех отношениях дорогого человека постоянно
останавливало меня и приходилось довольствоваться ни к чему не
обязывающими минетами. Ваню я вроде не любил, но полностью
95
доверился ему в постели, хотя и у меня за время воздержания
поднакопились легкие комплексы.
Теперь мне хотелось исполнить его желания. Я точно догадывался, о чем
Ваня мечтает в тайне. Вытерев сперму простыней, я приказал ему встать
на четвереньки, раздвинул волосатые ягодицы и тоже начал ласкать его
анус. Иногда я отвлекался и посасывал Ванин член, просовывая его между
ног, брал в рот мошонку или засовывал ему в задницу мокрые от слюны
пальцы. Я все правильно понял.
– Не останавливайся, может быть, я все-таки кончу, – Ваня остервенело
мастурбировал, пока я лизал его ягодицы.
– У меня другие планы. Иди-ка сюда.
Я подвел голого, но уже начисто забывшего об этом Ваню к письменному
столу. Сказал чтобы он лег на него спиной и раздвинул ноги. Кошка в
страхе бежала.
Я впервые в жизни трахал мужчину. В этом было что-то особенно
извращенное – миловидный юноша, привыкший к пассивной роли, пялил
большого волосатого мужика, даже стонавшего по-женски.
– Да, да, еще, я сейчас кончу!.. – простонал Ваня.
– Смотри.
За моей спиной стоял шкаф с зеркалом в одной из створок. Ваня
посмотрел в ту сторону и увидел свои ступни у меня на плечах, свои
похабно раздвинутые ноги. Он тоже впервые видел, как его имеют.
*
Вслед за сексом часто приходит отчуждение. Ты слишком открываешься,
слишком многое себе позволяешь, чтобы после секса не видеть в
партнере опасность. Естественно, в случайном партнере. Если даже в
разговорах я не позволяю себе сказать лишнее, то есть что-то,
касающееся лично меня и моей внутренней жизни, а не очередное общее
место, что же говорить о сексе, изначально подразумевающем под собой
физическую исповедь? А быть закрытым во время полового акта я не умею
– лучше уж вообще избегать сближения.
Однако доверие, которое вызвал Ваня, не ушло и после того, как я
отдышался и заново начал себя контролировать. Он был человеком
благодарным. Пережив со мной неожиданное удовольствие, Ваня, хотя и
96
не был в меня влюблен, все же испытывал благодарность за подаренную
свободу. При чем это не имело никакого отношения к моей
проблематичной благодарности за оказанную сторонними людьми помощь,
в сущности своей абсолютно неискреннюю. Большинство людей устроено
очень странно – искренность из них плоскогубцами не вырвешь, но вот
лицемерное чувство долга они испытывают с поводом и без повода.
Чувство долга у большинства в крови, оно нам дается с родительским
воспитанием, которое в свою очередь строится на расчете, что дети будут
всю жизнь обязаны своим родителям и так же будут возиться с ними,
повзрослев. Предполагается, что такие намерения идут от чистого сердца,
от любви. Однако стоит покопаться, и все искреннее оказывается
построено на долженствовании, что пошло, мерзко и, к сожалению, давно
заведено. Когда меня, например, спас от смерти Коля, я на самом деле не
почувствовал к нему благодарности, я только знал, что должен был как-то
его отблагодарить и цинично отделался минетом. Глупо было бы
предполагать, что оральный секс для меня сродни альтруизму. Я банально
избавлялся от навязанного мне чувства долга, и не Колей навязанного, но
мной самим же. И не побоюсь утверждать, что все человечество за
исключением, наверно, двух-трех великих личностей – дерьмецо не чище.
Правда, бывают случаи, когда даже самых прожженных циников можно
заставить быть искренними. Так, иногда всеми пинаемые, игнорируемые и
презираемые люди переживают приступы любви к тем, кто всего лишь
обратил на них внимание, словом или поступком дал им вновь
почувствовать себя нормальными. Это эффект неожиданности, когда ты
вроде бы ставишь на себе крест, а кто-то переворачивает все твои
представления о том или ином предмете.
Нечто подобное я наблюдал как раз на примере Вани. Он оказался в
нетипичной, неожиданной ситуации и спонтанно отреагировал на
оказанное мной внимание благодарностью. К тому же он был достаточно
инфантилен, чтобы сделать это с простотой. Именно так в дальнейшем я
объяснил себе причину, по которой рассказал Ване то, что до него никому
рассказать не мог.
Наверное, именно острота ощущений во время секса с Ваней и
97
напомнила ту сцену из прошлого, оказавшую на меня столь пагубное
влияние. Никогда с тех пор я не уважал и не ценил себя, никогда не верил
в окружающих. Произошло неожиданное столкновение со
вседозволенностью, которая по мнению глупцов наделяет человека силой
и могуществом, а на самом деле только подводит его к черте, за которой
ничего нет.
– Тебе понравилось? – осторожно спросил Ваня, когда мы вновь
забрались под одеяло, и наивность этого вопроса заставила меня
хихикнуть.
– Мне было очень приятно. Ты не поверишь, но до тебя мне так приятно
ни с кем не было.
– Да ладно, ты так говоришь, чтобы угодить.
– Но тебе же в радость.
– Не стоило только ради этого.
– Я говорю правду, но попытайся понять такую вещь, я не люблю секс, он
у меня ассоциируется с собственным ничтожеством. Я трахаюсь и осознаю
свою слабость.
– Ну и не трахайся в таком случае.
– И рад бы, только не забывай о похоти. Она-то и есть слабость, а
контролировать ее или хотя бы превращать во что-нибудь другое
научились очень немногие.
– Кто, например?
Мы лежали обнявшись. Я положил голову Ване на грудь, а он время от
времени, как будто успокаивая, чмокал меня в затылок.
– Витгенштейн, например.
– Кто-кто?
– Философ один. Неважно. Его, кстати, тоже тянуло к мужчинам, и он
тоже считал это мучительным пороком. Но ему хватило сил преобразовать
свою похоть в нечто большее. Некоторые считают, что, сублимировав тягу
к мужчинам, он и стал великим мыслителем.
– Сублимировав?
– Ну да, преобразовав низменное в нечто высокое, это психологический
термин. Видишь, разницу? Он не подавил свою похоть, а преобразовал ее,
то есть не просто задвинул подальше, а нейтрализовал и стимулировал
таким образом мыслительные функции.
98
– То есть ты утверждаешь, что стать гением можно «нейтрализовав»
похоть?
– Видимо, надо изначально быть гением, чтобы совершить нечто
подобное.
– А твоя проблема в чем? Ты ведь не гений. Расслабься и получай
удовольствие.
– Ба! Какая мысль! Что бы я без тебя делал, Ваня? Ты просто возродил
мою веру в жизнь.
– Не издевайся.
– Наверное, у меня есть веская причина не мыслить просто.
– И в чем же она?
– Об этом не так уж просто говорить, как ты предполагаешь. Дело в том,
что я соврал – мне уже было однажды хорошо в постели.
– Я так и знал…
– Не гони лошадей. Этим доставившим мне наслаждение человеком был
не кто-нибудь, а мой отец.
– Отец?!
– Не ори.
– Отец? Ты спятил? Черт… Не знаю, что и сказать.
– А ничего и не надо говорить, я уже все возможное себе сказал.
– Он изнасиловал тебя?
– Нет, наверное, наоборот.
– Ты точно спятил.
– Это не смешно, Ваня. Ведь этот случай в моей жизни был
определяющим.
– Ты зол на отца?
– Я его ненавижу… Понимаешь, такое можно и простить, но я не в
состоянии.
– Может, все-таки расскажешь, как это произошло?
– Мы жили с отцом вдвоем, мама ушла, когда я еще был маленьким. Она
никогда не искала встреч со мной, а я никогда ее не винил, потому что
вдоволь насладился невыносимым нравом отца и прекрасно понимал,
почему мама сбежала.
– Он тебя бил?
– До этого редко доходило, но он был крайне вспыльчивым. Выходил из
99
себя по каким-то глупейшим поводам. Еще он был очень строг и мало что
мне позволял, хотя и любил очень. Побивал он, кстати, свою мать.
Наблюдая за их отношениями, я и понял, что папа не очень
уравновешенный человек… В общем, однажды, это случилось, когда мне
было тринадцать лет, мы с отцом ночевали на даче, и к нам в дом
забрался вор. Папа припугнул его холостым выстрелом и, так как я еще
очень долго не мог успокоиться, положил меня спать с собой. Я терпеть не
мог наш загородный дом. У отца была странная мания максимально его
благоустроить и окончательно переехать туда жить. Он не жаловал людей,
был очень закрытым, поэтому и мечтал засесть в своей крепости, но своим
единомышленником, к несчастью, считал именно меня. Отец планировал
воспитать меня крепким, грубым мужиком, что совершенно не вязалось с
моей мягкой, с детства женственной натурой. Представляешь, как он
негодовал, когда понимал, что куклы для меня куда интереснее, чем
забивать гвозди и орудовать рубанком?
– Не представляю тебя с рубанком.
– Тем не менее, все дни, проведенные на даче, я держал в руках только
инструменты. Безумная скука. Была еще одна причина, по которой
задерживаться на даче я не любил. В городе папа целыми днями пропадал
на работе, и мы виделись только по вечерам, а за городом он был везде и
всегда. Никакой личной жизни.
– Ты же был маленький.
– После одиннадцати я начал задаваться соответствующими возрасту
вопросами.
– А что у меня такое между ног?
– Угу. Этим вопросом я впервые задался именно на даче, и соседские
мальчишки объяснили мне, что это такое, как это работает и какими
альтернативными способами можно от этого получить удовольствие. Отец
ведь не занимался моим половым воспитанием. Правда, я с трудом себе
это представляю. Где-то в двенадцать я уже начал заниматься онанизмом
и, естественно, очень боялся, что отец меня рассекретит. Еще хуже было
то, что в своих сексуальных фантазиях я видел по большей части
мальчиков.
– Ты считал себя ненормальным?
– Нет, совершенно не так. Я боялся отца, а свои фантазии и
100
предпочтения считал вполне естественными.
– Ты начал рассказывать о случае на даче.
– Да-да. Отец положил меня с собой и очень скоро заснул. А я не умею
спать с кем-то, сам по себе тяжело засыпаю, да еще боюсь потревожить
чужой сон. Отец нестерпимо храпел, постоянно ворочался, я же на краю
кровати призывал утро. И тут началось глупое. Я не мог справиться с
возбуждением и начал дрочить прямо под боком у отца…
– Сумасшедший.
– У меня, наверное, было помутнение в мозгах. Знаешь, я попкой терся о
его бедро, и страх, что он проснется меня только раззадорил. Потом он
повернулся на бок и навалился на меня. Я, естественно, затих и через
несколько минут тоже повернулся к нему. Папа спал. Я совсем перестал
себя контролировать, скользнул рукой по его волосатому животу, и он не
шелохнулся. Я дотронулся до его члена, тем временем мастурбируя свой.
– Боже.
– Отец перевалился на спину, но опять не проснулся, и тогда я стянул
одеяло и стал изучать его тело. Потом перебрался к нему в ноги и
дотронулся до его члена языком.
– Нет, ты меня разыгрываешь.
– Если бы. Дома я пересмотрел папину коллекцию порнографии и знал,
что делать. Я сосал член, а он тем временем медленно разрастался.
– Твой отец не спал?
– Да. Я ничего не подозревал, пока он вдруг не застонал. Я страшно
испугался, но он молча надавил мне на голову и заставил продолжить.
– Насильно?
– Нет. Понимаешь, я вдруг понял, что он лежал и получал удовольствие,
он, может быть, даже не отдавал себе отчета в том, что происходит. И я
тоже сбрендил.
– Жуть, значит, он тебя не остановил, не наорал на тебя?
– Он кончил мне в рот, потом обнял меня, поцеловал в ухо и опять
заснул.
– Невероятно. Но за что ты его в таком случае ненавидишь? Ведь он не
принуждал тебя, не сделал тебе больно, даже потом не унизил.
– Не знаю, поймешь ли ты. Поступив так, отец как будто благословил
меня.
101
– На что?
– На порок. Своими действиями папа как будто показал мне, что так
можно. А так нельзя. И именно тем, что он не избил меня и хотя бы в
грубых выражениях не объяснил весь ужас моих действий, он как бы стер
грань между «можно» и «нельзя». Он лишил меня морали.
– По-моему, ты додумываешь.
– Знаешь, притом, что папа был очень сложным человеком, он всегда
оставался для меня авторитетом. Он мне многое запрещал и так меня
воспитывал. Он меня колотил, но за дело. А в том случае, когда
необходимо было проявить настоящий гнев, отец поддался собственной
слабости и именно что благословил меня.
– Все-таки ты не прав. Ну, положим, он тебя наказал, но ведь таким
образом не перевоспитать. Ты бы остался при своих желаниях, только
подавлял бы их и боялся. Ты сам ведь сказал, что нельзя подавлять
сексуальное влечение, нужно научиться его преобразовывать.
– Вань, проблема не в этом. Уже в двенадцать лет я был очень умным
парнем, и объясни мне отец мой проступок – я бы понял. Через некоторое
время я бы сделал соответствующие выводы, а так остался с фактом, что
порок – это нормально и что даже мой отец не видит в этом ничего
ужасного. Проблема не в сексуальной ориентации, а в узаконивании моим
отцом похоти и греха. Ведь, в конце концов, избил же он меня за то, что я
однажды убил котенка, и я моментально понял, что совершил что-то
ужасное, а, чуть повзрослев, понял, что именно. Таким образом отец
научил меня ценить чужую жизнь. Разве это не замечательный урок?
– Да, может быть.
– Проблема в попустительстве, оказанном умному человеку. А умным
людям вообще ничего нельзя спускать с рук. Проблема в том, что на
некоторое время папа отказался от ежовых рукавиц воспитания и позволил
мне растерять жизненные ориентиры. Позже, может быть, я так и остался
бы педиком, но идеально знал бы, что нельзя следовать своей слабости и
четко бы представлял, что такое похоть. С тех пор я аморален, я
постепенно деградирую. Я даже знаю, в чем моя проблема, но не могу ее
разрешить при всем желании, потому что подсознательно с некоторых пор
не считаю это проблемой. И отец как несомненный для меня авторитет дал
добро не только на похоть, но вообще на порок.
102
– И как же ты теперь?
– Я хочу себя изжить. Ты не заметил кое-чего схожего в моих
взаимоотношениях с отцом и с тобой?
– Нет. Надеюсь, это разные вещи.
– И ошибаешься. Ситуация повторилась. Я только что способствовал
твоему разложению, я дал тебе понять, что испытывать похоть и
удовлетворять ее по одному только желанию – можно и нужно. Я как
оружие замедленного действия, как моральная эпидемия. Ты уж извини,
Ваня, но и до тебя я совратил не одного натурала, и ни один из них не
сумел мне противостоять. Гуляет по миру такой мальчик, удивительно
похожий на девушку, будит в нормальных мужчинах странные желания и
удовлетворяет их. И ни разу он не встретил действительно сильного
человека, способного дать ему отпор, а все остальные были заражены его
порочностью. Этот мальчик мечтает, чтобы его уничтожили. Просто кайдан
какой-то.
– Чего?
– Японские истории о злых духах.
– Мне кажется, ты как-то слишком себя ненавидишь и опускаешь.
– Поверь, заслуженно.
– Нет, так нельзя. Это нездоровое поведение.
– Ладно, Ванечка, я как-нибудь справлюсь.
– И оружием себя называть, эпидемией – это как-то…
– Патетично?
– Нет, скорее, незаслуженно.
– Смотри-ка, кто такой Витгенштейн, не знаешь, что такое сублимация и
кайдан, не знаешь, а вот слово «патетика» тебе знакомо. Ты еще не
конченый человек.
Ваня засмеялся. Он крепко сжал меня в объятьях и сказал:
– Не знаю, что у тебя там в голове происходит, но запомни одно – ты
меня не развратил, ты доставил мне редкое удовольствие. Мне было
очень хорошо.
– Да-да, я знаю.
Отец на следующее утро сказал мне почти то же самое и, хотя между
нами вплоть до его смерти ничего больше не происходило и папа старался
быть со мной вдвойне нежнее и внимательнее, для меня это был отнюдь
103
не добрый знак.
– Я лучше пойду, хороший. Меня ведь Крис ждет.
Чтобы не быть заподозренным, Ваня разыграл замечательный спектакль.
Я даже не подозревал, что он способен на подобные изящные интриги.
Ваня оделся, попросил у меня бритву и слегка исцарапал свое лицо, затем
испачкал пылью со шкафа свитер, лицо и руки и помахал мне на
прощание.
Он тихо выбрался из комнаты и зачем-то удалился в подъезд. Через пару
минут раздался звонок в дверь, и открыть вышел Дэн. Я все слышал. Ваня
сказал, что он по пьяни решил прогуляться и на улице его избил какой-то
бомж. Послышался взволнованный голос Крис. Мальчики из третьей
комнаты даже решили мстить за друга и компанией отправились искать
мифического драчуна. Счастливого пути.
*
Около полудня Крис позвала меня к телефону. Я спал всего четыре часа,
но чувствовал себя на удивление бодро. Звонил Валентин.
– Алло, вы слушаете меня? – в его голосе прорезались тревога и между
тем какой-то неуместный азарт.
– Да-да, говорите.
– У меня печальные новости, но все-таки я достиг кое-какого результата.
– В чем именно?
– В вашем деле.
– Ну, и?..
– Деньги вам тоже не удастся вернуть, как и квартиру. Всю сумму вы
передали Архитектурному Совету Москвы, благотворительность такая,
понимаете?
– Это на меня не похоже.
– Проблема в том, что ваш счет в банке тоже переведен на имя
Архитектурного Совета, то есть та сумма, которую вы получили за квартиру
и все ваши деньги вообще. И это опять же распоряжение с вашей стороны,
я видел документы.
Не сказал бы, что новость Валентина меня удивила, наоборот, чего-то
подобного следовало ожидать. Уж не знаю, какого черта со мной
104
случилось до амнезии, но серьезных дел я таки успел напортачить. Или
меня насильно заставили, или это правда была целиком моя воля. Опять
же совсем не удивлюсь, если меня никто не принуждал.
– Такое ощущение, что я готовился к чему-то важному, поступая с собой
таким образом. Вы понимаете, к чему я клоню, Валентин? Сознательный
отказ от квартиры, от всех сбережений… Я ведь не в какую-нибудь
эмиграцию собирался, я скорее всего готовился к смерти.
– Что это вы такое говорите?
– Сами подумайте, все складывается. Этими действиями я сознательно
поставил себя в очень трудную ситуацию, когда или становятся
отшельниками, питаются лесными ягодами и заботятся исключительно о
духовном развитии, или заранее знают о летальном исходе. Обрекать себя
на духовные поиски где-нибудь в горах Урала или лесах Тайги я точно не
собирался…
Неожиданно я расхохотался. Валентин терпеливо ждал объяснений.
– А, может быть, я все-таки выбрал лесную жизнь отшельника и по
неопытности чуть в этом лесу не сдох.
На меня опять напал истерический смех.
– Ладно, думаю, вам стоит успокоиться, – сказал Валентин. – Я продолжу
свое расследование. Кстати, если хотите, можем сегодня вечером вместе
поужинать.
Я согласился и повесил трубку. Мое и до того тяжелое положение
заметно ухудшилось. На счету в банке лежали все деньги, полученные в
наследство от отца – сумма не малая, ежемесячно приносившая проценты
в несколько тысяч долларов. Я не помнил об этом из-за амнезии, но, даже
вспомнив, поделать ничего не мог – всеми моими сбережениями отныне
распоряжается кучка бесталанных чиновников. И, может быть, именно я
способствовал финансированию уродливых проектов неудачников вроде
моих соседей, так что все проклятья со стороны приверженцев
минимализма и людей с хорошим вкусом теперь по делу падали на мою
голову, на меня, горе-мецената, нищего-эксцентрика. Да о чем я вообще
думал, так себя подставляя?!
Целый день я огрызался на соседей, в особенности на Ваню, не вовремя
мне подмигнувшего. Таким озлобленным они меня давно не видели.
Вечерний ужин с Валентином тоже не принес облегчения – пришлось
105
ждать два часа, а мой кумир так и не появился.
Даже не соизволил позвонить и извиниться. Ведь я сидел в кафе
«Совсем больные» за столиком для двоих, и все заведение смотрело на
меня с нескрываемым ехидством, как на человека, отчаянно пытающегося
убедить окружающих, что его личная жизнь бьет ключом.
На следующий день произошло странное событие. Я вернулся в
квартиру №44 из продуктового магазина и обнаружил у себя под дверью
посылку внушительного размера. Ее доставили на мое имя курьерской
службой, как объяснил Борщик, и я без особых сомнений решил, что это
Валентин пытается загладить свою вину.
Довольно нетривиальным способом. Я внес тяжелую коробку в комнату,
поставил ее на кровать и надорвал обертку. Мне чудом удалось
остановить рвотный позыв, кошка же отнеслась к содержимому вполне
дружелюбно – там лежал мужской торс, труп без головы, ног и рук, но с
синим члеником, скукожившимся до размеров лобкового волоса. Кошка
терлась о коробку, решив, что ее наконец-то будут угощать свежим мясом,
а я еще подумал, что у моей Венеры появился завидный жених.
Через пятнадцать минут в комнате было человек двадцать народу.
Следственная бригада, знакомый участковый, какие-то зеваки, все мои
соседи, вместе смотревшиеся еще глупее, чем по отдельности, – в общем,
полноценная вечеринка. Труп оказался совсем свежим, мало того, что от
него не пахло, он еще и окоченеть не успел. Личность, естественно,
установить не удалось.
– Видимо, это дело рук местного маньяка, – сказал участковый. –
Подобные посылки подбросили в несколько организаций и даже ресторан.
По точному адресу труп прислали впервые.
Участковый проникся ко мне лучшими чувствами, когда я спросил, как
поживает его дочка. Теперь он мне все подробно объяснял и считал за
полноценного человека.
Очень быстро удалось выяснить, кто именно доставил коробку, здесь
помогли показания Борщика, запомнившего лицо курьера. Это,
действительно, была курьерская служба, но их клиент пожелал остаться
анонимным. Письмо с оплатой услуг и адресом доставки тоже ничего не
106
проясняло, однако из него явствовало, что вышла ошибка. Я к этому делу
не имел ни малейшего отношения. Посылку должны были доставить по
схожему адресу, но курьер спутал корпуса, а имя счастливчика из квартиры
№44 соседнего дома совпало с моим – фамилии были разными, но
Борщик этого не знал и решил, что посылка мне.
Здесь, правда, следствие оказалось в тупике, потому что по нужному
адресу никто не проживал. Пустая квартира в доме на снос. От меня,
конечно, отстали, вечеринка закончилась, не удалось избавиться только от
гнусных ощущений. Это была необоснованная паранойя, но я твердо
верил, что ужасная посылка попала туда, куда надо. Моя версия
базировалась на зыбких аргументах: имена и адрес частично совпадали; в
квартиру, где никто не живет, слать посылку, прибегая к курьерской службе,
никто бы не стал; у меня есть торс Венеры. Последнее особенно пугало –
кто-то знает, что в моей комнате стоит этот торс и кто-то специально
подбросил мне труп без конечностей. Значит, за мной следят, на меня
имеются виды.
Еще я очень боялся, что труп принадлежит кому-то из моих знакомых.
Валентин пропал, с Диего я давно не общался, Ваня уехал погостить к
родителям. Но вскоре мне позвонил участковый и, проявив удивительную
чуткость, сообщил, что это труп одного без вести пропавшего человека,
имя которого мне, к счастью, ничего не сказало. Он находился в розыске
несколько месяцев, но именно сегодня поблизости от Маяковской нашли
остальные его конечности. Маньяк всегда разбрасывал части трупа
неподалеку от места, куда приходили посылки. Голову несостоявшегося
жениха моей Венеры обнаружили в песочнице на детской площадке около
Патриарших прудов.
Валентин, между тем, так и не появился. Более того, я звонил
справиться о нем у Нины Владимировны, но никто к телефону не подошел.
Я звонил много раз и в середине рабочей недели. Все это казалось
подозрительным.
Мне на помощь вновь пришел Диего, в святости которого я почти
уверился. Он, правда, убеждал меня, что делает все по наставлению Лены
и вся его помощь и проницательность вдохновлены именно ею. Ведь он
107
обещал не появляться в Марокко, не восстановив мое благополучие.
Наверно, это было хорошим стимулом. Но абсурдной задачей.
– А если вся эта история вообще не закончится? – спросил я Диего,
пересказав ему события последних дней.
– Тогда мы поедем в Марокко вместе.
– С ума сошел. Для меня не существует этой мифической Страны
Богатых, понимаешь? Я знаю, что если мне здесь хреново, значит, нигде не
будет хорошо. И иллюзиями себя тешить не собираюсь. Давай так, если в
течение года, пока Лена путешествует по Европе, все это не решится – ты
бросишь меня и позаботишься о себе. Вернее, не давай, а именно так и
будет. Это мое требование. Нечего вам с Леной возиться со мной, как с
инвалидом, который даже посрать сам не может.
– Зачем ты так?
– Затем, что я могу посрать самостоятельно.
– Но мне правда в радость тебе помочь.
– С чего это?
– Ну, знаешь, тогда в Португалии я не столько отстаивал права общества,
сколько чувствовал себя в центре событий. С тобой то же: как будто это
детектив какой.
Я ударил Диего подушкой.
– Расчетливая сволочь!
Мы сидели в моей комнате (Диего пришел без звонка, но очень вовремя,
поэтому я и подумал, что он наделен каким-то сверхъестественным даром)
и разрабатывали план дальнейших действий.
– Боюсь вас всех разочаровать, а ты не первый, кто говорит о
«детективности» моей жизни, но развязка, скорее всего, выйдет
тривиальной.
– Типа наркомафия?
– Только этого мне еще не хватало.
– Мне почему-то кажется, что мир катится к черту…
– Не без основания.
– … и что все проблемы теперь получат какое-то уродливое, неприятное
разрешение…
– А когда они, интересно, получали приятное разрешение?
– Ты меня не слушаешь.
108
– Я чего-то не пойму, о чем ты, об Апокалипсисе, что ли?
– Нет, о том, что за ним, после то есть. Вот люди сходили с ума, типа
новое тысячелетие, ну, если Конец Света не наступил в этом году, то
обязательно случится в следующем. А я думаю, что он уже произошел, и
никто не заметил. Люди ведь все очень плоско представляют, им
обязательно спецэффекты подавай вроде извержений вулканов,
землетрясений и сошествия Бога там или еще кого. Все намного тоньше.
– Ты хочешь сказать, мы живем в постапокалиптическое время?
– Да. Мир сейчас себя изживает… Он издохнет медленно, незаметно.
Все началось с моральной деградации человечества.
– Не только моральной, позволь заметить.
– Знаешь, даже если той фигни с отвернувшимися богами не существует,
я склоняюсь в нее поверить.
– Как же надо было нам, землянам, извратиться, чтобы боги
окончательно от нас отвернулись? Они, такие всегда великодушные,
терпеливые, и вдруг ушли.
– Не вдруг. Просто пациент безнадежен.
– Ведь это очень грустная история, Диего. Я, конечно, редко об этом
думаю, но если мы и вправду потеряли бессмертие, – это чрезвычайно
тоскливо. Люди большей часть не боятся смерти, они не боятся ее так, как
стоило бы. Одна мысль, что ты никогда больше не будешь существовать,
действовать, думать, ужасна, но она становится в сто крат страшнее, когда
ты осознаешь, что вообще окончательно и бесповоротно исчезнешь. Идея
воссоединения с Богом была по крайней мере гуманна. От человека
оставалась какая-то истинная частица, даже если он всю жизнь был
паскудой, в нем была эта частица истины и света, и в конце она должна
была вернуться домой. А теперь даже она исчезнет. Абсолютная пустота.
Никто не спасется?
– Не знаю.
– Я ведь не верю в Бога. Но я верю, что человечество погребено под
собственным ничтожеством. Право окончательно и бесповоротно
исчезнуть оно заслужило вековой борьбой.
– Тут тоже есть противный момент. Я лично считаю, что раньше, да даже
в XIX веке, человечество было духовней. Оно как-то успело совершенно
замараться в течение одного века. По той фантастической версии об
109
отвернувшихся богах, они ушли как раз к началу XX века. Значит, было из-
за чего.
– Может быть, они спасовали перед торжеством технологий?
– Сознание человека позволило технологиям восторжествовать, а с ними
и бездуховным идеям, материальным ценностям, оно уже было готово к
такому повороту. Не сами технологии все это обеспечили. Слушай, как ты
можешь об этом говорить, ели не веришь в Бога? Так ведь полный бред
получается.
– Мы просто разговариваем.
Мои рассказы о Валентине вызвали у Диего раздражение.
– Да кто он вообще такой?
– Ходячий аргумент в пользу эвтаназии…
– Почему, объясни, ты ему веришь? Он самый подозрительный в твоей
истории, и надо же было в него влюбиться. Твое чувство делает тебя
пристрастным.
– Он очень последователен в своей версии.
– Вот именно. Есть такое понятие в медицине – индуцированная память.
После черепно-мозговых травм человек может забыть, что с ним
произошло до сотрясения и даже после. Но постепенно ему расскажут, как
все случилось, и человек уверится, что все было именно так, он будет
считать своими собственными воспоминаниями чужой рассказ. Положим,
Валентину выгодно, чтобы ты поверил во что-то определенное и он
добился в этом заметных успехов.
– Почему он в таком случае не рассказал мне все сразу, обстоятельно,
зачем он тянет время, якобы занимаясь своим расследованием?
– Потому что ты скептически настроен. Он будет выдавать тебе
информацию дозами, постепенно, чтобы создать иллюзию, будто это твое
расследование, будто это ты своими силами постигаешь истину.
– Мне трудно в это поверить. Как и в то, что у меня была черепно-
мозговая травма.
– Почему же? У тебя амнезия, у тебя мигрени, на твой мозг определенно
было какое-то влияние извне, необязательна же рана. Ты ходил к врачу?
– Ходил. Это плохо закончилось.
110
– Какой диагноз?
– Да откуда я знаю? Врач умер, не успев меня даже осмотреть.
Диего расхохотался.
– Так сходи к другому или ты думаешь, над тобой проклятье?
– Мне как-то спокойней страдать и мучиться.
– Ладно, об этом мы еще поговорим. Вернемся к Валентину…
– Он хороший.
– Сомневаюсь. Ему так на руку твоя любовь. Знаешь, если он имеет дела
с убийцами твоего отца, так, наверное, и сам не чистюля. В бизнесе свои
правила, усвой. Они никоим образом не совпадают с правилами мира, о
котором ты читал в книжках. Любовь, добро, красота. Да о чем ты?
Валентину главное спасти собственную шкуру и он будет тебя только
поощрять. Естественно, в бизнесе, как и в политике, если это не одно и то
же, есть свой кодекс правил, но понятия любви и нравственной чистоты
ему противоречат, а значит, отметаются как ненужные, мешающие.
– У меня не завидное положение. Мир из книжек? Последняя книжка,
которую я прочитал, была дневником одной девушки как раз в том же
положении, о котором ты рассказываешь. Она очень любила своего отца,
гения от науки, а он ее вообще не замечал, как и не заметил того, что она
сознательно опустилась на дно, стала шлюхой, наркоманкой, алкоголичкой
и в результате покончила жизнь самоубийством, хотя боялась этого
больше всего на свете. А ее отец? Он забыл, что такое отцовские чувства,
любовь, сострадание ради своего дела.
– Это твоя история.
– Нет. Девушка знала, на что идет. А я в дерьме не по собственному
желанию. Хотя по версии Валентина, если таковая существует, именно так
и выходит, я наставил подписей в смертельных документах, отправился в
лес, разодрал на себе одежду, связал руки и… В общем, поставил себя
хорошую такую подножку. Вот в это я верить отказываюсь, хотя и люблю
Валентина до самозабвения.
– Не верь ему.
– Черт, какой же ты мнительный. Надо же хоть во что-то верить.
– Все мои друзья говорят, что я мнительный. Я, например, убежден, что
детский мир рухнул не случайно.
– Тут не надо быть подозрительным, это предопределено процессом
111
взросления. Детский мир рушится с получением опыта, физического по
большей части…
– Ты не понял. «Детский мир» – магазин.
– Рухнул?! Да ты что?
– Говорят, старая постройка, трещины какие-то не заметили. Обрушились
три стены и почти все внутренности, около тысячи жертв. Ты, вообще,
газеты читаешь?
– Нет. В квартире №44 нет даже телевизора. Никто ни о чем не знает. И
ничем не интересуется.
– Странно. Это пару недель назад случилось. Должны были хотя бы
слухи дойти.
– Ты поживи здесь пару недель заместо меня – совсем удивляться
разучишься.
– Вот, кстати, эта квартира. Какого черта ты здесь торчишь? Наверное,
твой Валентин не раз сказал, что это твой новый дом, что надо его любить.
Тебя здесь пришьют случайно, и все дела с концом.
– Я не могу вернуться домой. Вдруг Валентин говорит правду, в таком
случае моя жизнь в опасности, а квартира №44 идеальное место, чтобы о
тебе забыли окончательно.
– Давай действовать, забудь о Валентине.
– Что ты предлагаешь?
– Установим за твоей настоящей квартирой слежку, узнаем, кто туда
ходит, убедимся, кто твои настоящие враги. Дальше будем решать по
ситуации. Сейчас мы поедем к тебе домой и попытаемся определить, что
могло заинтересовать кого бы то ни было в твоей квартирке. Должно же
быть хоть что-то.
– А это и вправду детектив. Профессионально работаешь, Диего,
журналистский опыт?
– Положим.
– Еще одна деталь. Вот ты наезжаешь на Валентина, а он уже несколько
дней пропадает. Я волнуюсь. У него в офисе никто не подходит. Ты можешь
по номеру телефона определить адрес и глянуть, что там делается?
– Раз плюнуть.
– В таком случае узнай адрес и юриста со стороны моих врагов, этого
Тобольцева. За ним послежу я. Зайдем с нескольких сторон, так будет
112
эффективней.
– Вот это хороший мальчик. Поехали.
*
Пока мы ехали ко мне домой, Диего сделал несколько звонков. Узнал
адрес Валентина и Тобольцева, вызвал в Брюсов переулок некого
Пашечку-ключника. Забираться в квартиру моим окольным способом было
как-то глупо. Пашечка-ключник славился гигантской коллекцией отмычек и
дубликатов ключей и согласился следить за квартирой.
По дороге Диего обратил мое внимание еще на одну странность.
– Этот труп, который к тебе попал, ведь он был свежий?
– Да, от него не воняло.
– А участковый потом сказал, что жертва без вести пропала несколько
месяцев назад. Или это ты приврал?
– Нет, именно так он и сказал. Может, ошибся?
– Может быть. Но это странно, согласись. Получается, что до убийства
мужчину держали где-то несколько месяцев.
– Торс, кстати, выглядел нормально. Никаких кровоподтеков, голодать
этого мужчину тоже не заставляли. Просто отрезали конечности. Не
думаю, что его похитили, наверное, он ушел из дома и через несколько
месяцев попал под горячую руку маньяка.
– Все равно странно.
– Как раз для тебя, любителя всего подозрительного. Ты все-таки
думаешь, что этот труп подбросили именно мне?
– Ты так думаешь.
Пашечка-ключник. Удивительный тип. Мы столкнулись в подъезде, и я
попервой вздрогнул, приняв его за человека моих врагов. Пузатый
коротышка с ежиком на голове и шрамами на мясистой роже, зэк зэком.
Диего даже не представил нас друг другу, позже объяснил, что Пашечка
рукопожатия не любит, а рот открывает только по делу.
Я вновь в своей квартире. Впервые за несколько месяцев попадаю сюда
через входную дверь.
– С чего начнем? – спросил я Диего как более опытного авантюриста.
– С практически полезного. Возьми свидетельство о рождении, чтобы
восстановить паспорт.
113
– Уже сделал. Я вновь полноценный гражданин неполноценной страны.
– А ты не теряешься, прыткий, по лицу не скажешь.
– Я нерасторопен только в движениях.
– Теперь попытайся вспомнить, все ли было так в квартире с твоего
последнего посещения?
Я прошелся по квартире, заглянул в шкафы, пошарил на полках.
– На первый взгляд здесь никого не было, хотя подожди…
– Что?
– Мебель здесь, в гостиной, как будто переставлена.
– Как будто?
– Я не обратил внимания в прошлый раз. Эти кресла поменяли местами.
Но мало ли что взбрело мне в голову до амнезии, я мог и сам их
переставить. Я вообще, как выяснилось, славился эксцентричным
подходом к вещам до потери памяти.
– Нет, сосредоточься. Это ты их переставил?
– Зачем? Они почти одинаковые, только вот резные украшения на
спинках отличаются, так бы я, конечно, не заметил.
– Ты часто переставлял мебель в квартире?
– Озверел, что ли?!
– Значит, это кто-то другой. Ищи еще. Не спеши, Пашечка-ключник
позвонит нам, если сюда кто-нибудь направится.
– Мы не успеем выйти.
– Он задержит их.
– Открывая рот только по делу и не поощряя рукопожатия? Да, этот
человек с первого взгляда вселяет доверие.
– Он профессионал и что-нибудь придумает, не паникуй.
– Вот, что непонятно. Квартира мне больше не принадлежит, казалось
бы, покупайте хоть новую мебель. Зачем осторожничать? Переставлять
надо все с размахом. Погляди, они брались за кресла так, чтобы не задеть
пыль на подлокотниках. Бред. И все ради кресел, стоящих друг от друга на
расстоянии двух метров.
– А что у тебя со вкусом?
– Поосторожнее.
– Я имею в виду, ты любишь антиквариат?
– Нет, это папа коллекционировал. Он очень любил мебель в стиле ар-
114
деко, все, что ты здесь видишь, в стиле ар-деко, даже настольные лампы и
ручки на дверях.
– Богато.
– Лавка старьевщика. Ар-деко довольно тяжелый стиль, какой-то
перегруженный. Я предпочитаю конструктивизм. Минимализма мне дайте.
– Ты не любишь эту квартиру?
– Почему? Наоборот. Я привык к этой мебели и поэтому не продал ее
после смерти отца. Не променял на белые стены, белые полы и потолки,
белую мебель и по черной детали в каждой комнате, чтобы… хоть как-то
ориентироваться в пространстве.
– О’кей. Что-нибудь еще подозрительное?
– Чаю хочешь?
– Не стоит оставлять следы.
– Скучно-то как в этом детективе. Даже не расслабишься и не выпьешь
чашку чая в файф’о’клок.
– Работай давай! – в шутку прикрикнул на меня Диего.
Я в очередной раз прошелся по квартире. Ничего. Они, видимо, страстно
не хотели оставлять следы. Кто бы «они» ни были. На журнальном столике
около моей кровати стоял японский радиоприемник крохотных размеров,
обычно я использовал его в качестве музыкального будильника. Он был
подключен к сети.
Тут меня поджидала еще одна улика. Я включил радио и обнаружил, что
оно настроено не на мою любимую волну, а на какую-то вообще
несуществующую. 1017AM – только шуршание и какой-то тонкий, тихий
писк, напоминающий гул высоковольтных проводов.
Я позвал Диего.
– Здесь какая-то станция вещает?
– Ничего не знаю.
– Обычно я слушаю FM-диапазон, ну, может быть, только БиБиСи, но оно
на другой волне. А эту кто-то выбрал, случайно она возникнуть не могла. И
еще я бы не забыл отключить приемник из сети, куда-то уезжая.
– Добро пожаловать в клуб мнительных.
Больше в квартире найти ничего не удалось. Диего наставил Пашечку
смотреть в оба, сообщать обо всех гостях и подсаживать им проверенных
ребят на хвост. Затем вдвоем мы отправились в бар «Пекин», где уже
115
пятнадцать минут шел мой концерт. Видимо, я исполнял «Pack your
memories and leave» из репертуара Vaya Con Dios.
На новый гонорар помимо прочего я купил хороший охотничий бинокль.
Это произошло на следующий день после концерта, и уже вечером мне
представилась возможность наблюдать сгорбленную фигуру Тобольцева,
мелькавшую в окнах его квартиры около Яузы. Я следил за ним из
подъезда соседнего дома, только и успевая прятать громоздкий бинокль от
излишне подозрительных старушенций. Они не крестились.
Тобольцев был молод. Пожалуй, слишком молод для ответственной
работы на моих врагов. Или я себе льщу? Двадцать три, не больше,
только, наверное, закончил, юридический и сразу оказался в лапах
рэкетиров. Что-то в его сутулости и всклокоченных волосах говорило о
недовольстве собственной участью. Но я ему не сочувствовал, он мне не
нравился. Хотя бы из-за перспективы всю ночь ждать его в Порше, чтобы
проследить дальнейшие передвижения.
Окна в машине запотели. Я отогревал себя крепким чаем из термоса и
гитарным нойзом My Bloody Valentine. Где-то в восемь утра юрист выбежал
из подъезда, забрался в грязную Ауди и выехал на Бульварное кольцо.
Мне не следовало попадаться ему на глаза, мало ли какую еще роль он
сыграл в моей жизни, хотя его лицо казалось мне совершенно
незнакомым.
Я ожидал сопроводить Тобольцева до места работы и таким образом
выяснить, где могут заседать мои настоящие обидчики, однако планы
резко переменились, когда Ауди затормозила около Библиотеки им.
Ленина. Неужели этот придурок к тому же аспирант? Тобольцев,
действительно, направился к главному входу в библиотеку, размахивая на
ходу кейсом. На мою удачу, кроме свидетельства о рождении, из своей
квартиры я захватил и все остальные более или менее важные документы.
Среди них был и пропуск в Ленинку, который я так ни разу и не
использовал. Пока все складывалось на редкость удачно, и тем вероятней
становилась возможность какого-нибудь глупейшего прокола, вроде не
продленного пропуска или закрытой вечеринке в библиотеке.
Тобольцев сдал в гардероб плащ, поздоровался с кем-то на контроле и
116
бодренько побежал в недра здания. Особенно высока была вероятность
того, что я его потеряю, не замечу в каком-нибудь зале или столкнусь с ним
лицом к лицу в курилке. Не все же ему красоваться передо мной своим
прилизанным гелем затылком.
Мы остановились в читальном зале №3 – том самом, где героиня
фильма «Москва слезам не верит» высматривала себе жениха. Тобольцев
получил какие-то бумаги и уселся их изучать. На большом расстоянии это
напоминало схемы, но чего именно я определить не мог, к сожалению,
бинокль остался в машине. Фиговая из меня Муравьева. Совсем близко
подходить не хотелось.
Побежали часы. Тобольцев углубился в документы с азартом, вполне
может быть, мне привидевшимся. Я уже не мог изображать из себя
впечатленного красотами сталинской архитектуры иностранца и давать
круги по балкону читального зала. Рискуя потерять объект слежки, я
отправился в легендарную курилку библиотеки и чуть не заснул на
диванчике с зажженной во рту сигаретой. Меня отвлек старческий голос.
Наверное, этот типичный «профессор» в роговой оправе и мышиного
цвета (и качества) костюме разговаривал со мной уже давно. Мы
оказались в помещении вдвоем, а он явно нуждался в покорном
слушателе.
– Простите, я не расслышал, – кто вообще потянул меня за язык?
– Вы ведь читали свежий номер «МК»? – старикашка напоминал
покойного Рихтера. Неадекватным блеском в глазах?
– Нет. Я не читаю периодику. И телевизор не смотрю.
– Телевизор смотреть не надо.
– А желтую прессу читать обязательно?
– В сегодняшнем номере «Московского Комсомольца» есть статья о
рухнувшем «Детском мире».
– Это еще актуально?
– Приводится версия событий. Но они слизали все с моей статьи в
журнале «Наука и жизнь» месячной давности, даже не сославшись на
источник. Я подам в суд.
– Желаю удачи.
Не стоит уточнять, что мои реплики «профессор» пропускал мимо ушей.
Он был целиком поглощен своей поруганной честью.
117
– Извините, мне пора, – я попытался встать, но старик вцепился мне в
рукав и слезно потребовал:
– Прошу вас, выслушайте!
– Но я не юрист, там в зале сидит один, но он вас скорее подставит, чем
поможет отсудить деньги. Уж поверьте мне.
– Мне не нужны деньги.
– А у меня даже выбора нет.
– В «МК» нельзя печатать статьи с подобными версиями. Они тут же
обретут качество дешевой сенсации, а мое исследование очень серьезное.
Исторически важное.
– Дорогой мой, я не работаю в этой газете, чего вы от меня хотите?
– Как я теперь докажу общественности?
– Сходите на Красную площадь и потребуйте всеобщего внимания.
Костлявые пальцы «профессора» больно жалили меня сквозь рукав. Я
сделал еще одну попытку вырваться, но тщетно. Надо было его успокоить.
– Так что за версия? И какие вообще были?
– Сначала утверждали, что это взрыв. Но это глупо. Пришли к выводу,
что обрушению способствовала трещина в стене здания. Но почему
именно эта стена осталась цела?
– Понятия не имею. Ее подпёрли пострадавшие?
– Естественно, в газете воспользовались моей теорией о смертности
материальной оболочки.
– Они любят громкие заголовки.
– Я бы простил им даже отсутствие ссылки, но они полные профаны. Это
ведь не шутки! Так можно вызвать всеобщую панику. Научное открытие
необходимо или преподносить профессионально, или делать
государственной тайной.
– Так что с оболочкой?
– Она смертна.
– Мы вернулись к тому, с чего начали. До свидания.
– Постойте! У любой материи есть свой цикл существования, но она
неминуемо приближается к самоуничтожению. К смерти. Почему если
такой цикл присущ человеческому телу, не предположить, что по схожей
схеме развиваются и остальные объекты? Скажем, камни. Я не хочу
пичкать вас терминологией…
118
– Сделайте одолжение.
– … но камень то же, что и тело, – смертное существо. В наш век
заканчивается цикл существования многих оболочек. Они просто пришли к
этой точке. Здесь нет сенсации, мы просто изначально об этом не думали.
Старались не думать. Однако скоро истрется большинство известных
пород почвы. «Детский мир» рухнул потому, что закончился цикл
существования камня, из которого он был сделан. Вы понимаете?
– А то.
– Было глупо предполагать, что камень вечен. Подобно плоти в нужный
момент он обращается в прах. Любая материальная оболочка лишена
бессмертия.
– С недавних пор и нематериальная тоже.
Старик замолк и посмотрел на меня с удивлением. С какой стати я начал
оправдываться?
– Это уже метафизическая теория, совсем свежая. Душа, как
выяснилось, тоже имеет свой цикл существования, она вовсе не
бессмертна.
– Вот именно! – заорал «профессор», и я понял, что меня больше всего в
нем угнетало. Запах лука изо рта.
– Вы абсолютно правы! Но можно заслужить бессмертие. Тяжелым
трудом, но можно.
– На этой оптимистической ноте мы и расстанемся.
– Нет!
– Я и не надеялся.
– Человек может заработать бессмертие. Духовной работой.
Нешуточной. Если раньше нам гарантировали бессмертие, церковь
гарантировала, вера гарантировала, то теперь придется добиваться всего
самостоятельно. Бог уже не помощник, он обессилел. Церкви ведь снесли.
Да и как может Бог способствовать лени? Люди, веря в него, стали
ленивыми, они не верят в него, они верят в возможность. Что же
получается? Бог занимается попустительством?! Этому не бывать. Если ты
хочешь быть бессмертным – надо заслужить!
Мне надоел его визгливый крик и на этот раз, извернувшись, я схватил
его за плечи и стал изо всех сил трясти.
– Послушайте меня! – кричал я на него. – Только послушайте меня!
119
Старик присмирел.
– Вы… вы… вы… – в его глазах показалась наивная надежда на
признание, на комплимент. Он рассчитывал, что за «вы» последует
«гений» или, по крайней мере, «спаситель», но в последнее время мне
хватало сил только разочаровывать. Я заключил:
– Вы Кащенко!!!
«Профессор» обмяк, а я побежал к выходу. Надежды на счастливое
избавление, правда, не было. Старикашка быстро опомнился и, сотрясая
воздух своей тростью, заковылял следом за мной.
– Бусы! – орал он на всю библиотеку. – Бусы! Бууусыыыыы!!! Никогда не
надевайте бусы! Они иструтся прямо на вас. Какой стыд в приличном
обществе! Бусы искрошатся на вашей шее и засыплются в декольте!
За кого он меня в конце концов принимает? И где, черт побери, охрана?!
Он может убить меня своей тростью, никто и не узнает. Я хотел вернуться
в читальный зал, последний раз взглянуть на Тобольцева, если он все еще
там, и уже дождаться его в машине.
Я бегал по коридорам с низкими потолками и к своему ужасу убеждался,
что не могу найти выход. Я заблудился. На пятки наступал психованный
дедуля, поражая своей резвостью. Никаких других людей вокруг не было.
Через некоторое время крик «профессора» заглох где-то сзади. Меня это
не утешило. Как никак я остался в полном одиночестве. Коридоры
постоянно выводили или к запертым дверям с ничего не говорящими
номерами, или к темным лестничным пролетам, невыносимо шибавшим
хлоркой. Похоже, это была редко посещаемая часть библиотеки с плохим
освещением, может быть, закрытая на ремонт. Мне просто не повезло.
Испугавшись преследования, я свернул куда-нибудь не туда и создавалось
впечатление, что все глубже и глубже в это «не туда» забивался. Звать на
помощь мне не хватило духа.
Я сел на перила лестницы, ведущей вниз. Закурил сигарету. Надо хотя
бы найти окно и понять с какой стороны здания все это находится и в
каком направлении стоит продвигаться. Нельзя нервно бегать по
лабиринту, не подозревая, что это паутина и ты только соскальзываешь к
ее центру. Пахло сыростью и мочой.
120
Диего, наверное, уже узнал, что случилось с Валентином. Пашечка-
ключник мог кого-нибудь заметить. Кошка скорее всего плачет или гадит на
кровать. У всех активная, светская жизнь, один я сижу в пыли и даже не
догадываюсь, куда пойти. Снизу послышались какие-то шорохи.
Это были приглушенные шорохи. Я не мог отгадать, что их производит.
Может быть, шум через стену. Звуки нельзя было бы различить, не присядь
я на секунду, чтобы расслабиться и выкурить сигарету. Видимо, крыса.
Шорохи становились настойчивей. Они не приближались, но как будто
разрастались. Вариант с крысой тут же отпал. Я больше не мог их
игнорировать. Или это была очень большая крыса, что тоже тяжело не
принимать во внимание.
Первым делом мне захотелось бежать без оглядки. Вспомнилась та пора
в детстве, когда любой незнакомый дверной проем сулил опасность.
Особенно, если за ним была темнота, или если ты был в темноте, а из-под
двери сочился свет. Какой-то первобытный страх пред неизвестным,
помноженный на детские болезненные фантазии.
Мой самый большой детский страх представлял собой сочетание
темного дверного проема, запаха хлорки и редкой капели. А на дверной
косяк налипла пыль, колышущаяся при сквозняке. Наверное, в детстве я
так и не решился заглянуть в подобный дверной проем и страх остался со
мной навсегда.
Сейчас он вновь материализовался. Слышался запах хлорки. Лестница
уходила в темноту. Непонятными шорохами почти заглушалась редкая
капель – то ли трубы протекали, то ли внизу раковина для уборки. Можно
было убежать и продолжить поиски выхода, но мне вдруг захотелось
бросить вызов первородному ужасу. Я стал медленно и тихо спускаться по
лестнице.
Страх мог и не возникнуть. Его распалили приглушенные шорохи,
которые постепенно разрастались и все пытались мне что-то напомнить.
Что это? Я считал ступеньки и старался понять. Страх здесь неуместен,
ведь эти шорохи мне понятны, они земного происхождения, начисто
лишены фантастики, надо только их узнать, и страха как не бывало.
Я вглядывался в темноту, и как раз в тот момент, когда осознание почти
пришло, шорохи стали громче и сменились другими звуками. Непонятно,
как я не поседел до этого момента. Воображение рисовало червей,
121
копошащихся в трупе, или полчища термитов, прогрызавших поверхность.
Слишком громкий шаг, звуки резко оборвались, и из темноты на меня
сверкнули желтые глаза.
В следующий миг я был от этого места уже очень далеко. Никогда бы не
предположил, что умею так быстро бегать. И еще никогда бы не подумал,
что спутаю с чем-нибудь звуки, сопровождающие половой акт. Желтые
глаза, злобно уставившиеся на меня сквозь темноту, принадлежали
лохматому бомжу, по-собачьи пялившему свою подругу по несчастью – не
менее грязную женщину в подобие кокошника. Меня душил истерический
хохот. Никто даже не догадывается, что происходит в глубинах библиотеки
им. Ленина.
Отдышавшись, я вдруг решил, что бомж преследует меня. Он меня
изобьет, ограбит или, чего хуже, изнасилует. Я четко слышал чьи-то шаги.
В коридорах и так было темно, основное освещение ироничным образом
создавал дневной свет из-под дверей, а горящие лампочки встречались
очень редко. Вечер грозил мне кромешной тьмой. Шансы выбраться
отсюда все уменьшались.
Как раз на неосвещенном отрезке я и услышал чьи-то шаги. Они
раздавались совсем близко, и у меня опять появилась возможность выйти
из библиотеки с седыми локонами. Если у меня вообще был шанс отсюда
выйти. Для возмущенного бомжа этот невидимка двигался чересчур
спокойно и дышал слишком тихо. Мне не оставалось другого, как идти по
коридору в наугад выбранном направлении, ежесекундно рискуя
столкнуться с опасностью.
Как раз в тот момент, когда я решил, что эти шаги уж точно доносятся из-
за стены и что паника совершенно напрасна (сердце стучало у меня где-то
в горле), я впотьмах налетел плечом на шкаф, чудом не упал и уперся
руками во что-то мягкое. Это «мягкое» мгновенно напомнило мне на ощупь
свитер крупной вязки.
Я взвизгнул, зажмурился и изо всех сил понесся к светлому концу
длинного коридора. Погони, может быть, не было, но она мне казалась. Я
наткнулся в темноте не на бомжа, а на кого-то совершенно другого, еще
секунда, и я бы почувствовал его дыхание. Это был мой враг.
Какая-то незнакомая лестница привела меня в очередной коридор,
освещенный получше, чем все прежние. Выбранная наугад дверь
122
оказалась незапертой, на меня пахнуло пылью, где-то впереди блеснул
уличный фонарь.
Я был в книжном хранилище. Я бежал к окнам. Темно, но главное –
добежать до окон. Если кто-то нападет из-за спины, можно разбить стекло,
и шум обязательно привлечет внимание или отпугнет убийцу. Убийцу? В
тот момент сомнений не было.
Я прыгнул к окну и развернулся, чтобы встретить удар. Но ничего не
случилось. Фонари с улицы освещали помещение с тянущимися вдаль
стеллажами, однако среди них не затесался человек с ножом в воздетой
руке.
Почему убийца представлялся мне именно с ножом? Позже я решил, что
боковым зрением отметил страшную находку намного быстрее, чем
информация дошла до моего сознания. А пока она не дошла, я спокойно
взглянул на подоконник соседнего окна и вздрогнул от ужаса. К батарее
прижался мой недавний собеседник, сумасшедший «профессор», глаза
отвратительно выпучены, из шеи неуклюже торчит рукоятка ножа. Старика
убили. Но не его одного. За пару метров от этого трупа я обнаружил второе
бездыханное тело.
Сил не было даже на удивление. Второй труп принадлежал Тобольцеву.
Ему перерезали горло.
Ирония удачливости. Я был очень рад узнать, что захватил из дома
пропуск в библиотеку, хотя в своем положении совершенно не
рассчитывал ходить по подобным заведениям, как и по церквам и музеям.
Это можно было принять за благоволение судьбы. Однако, учитывая
дальнейшее развитие событий, настоящей удачливостью стоило назвать
как раз обратное. Сидел бы я в Порше, попивая чаек из термоса, ждал бы
Тобольцева и где-то в шесть вечера (я бродил по лабиринтам Ленинки
намного дольше, чем предполагал) увидел бы наряд милиции и санитаров,
извлекших из парадного подъезда два трупа. Не составило бы труда
уточнить, кому они принадлежат. Сослагательное наклонение – отрада
моя.
В крайнем случае я бы вычитал о страшном происшествии из газет, где
смерть Тобольцева рассматривалась как заказное убийство по
123
политическим интересам. Но моей судьбе потребовалось запихнуть меня в
самую гущу событий, раз я имел к ним какое-то отношение. Моя судьба
меня не жалела и всячески испытывала.
Ясное дело, из библиотеки я сбежал, не пообщавшись с милицией, на
сей раз найти выход на улицу не составило труда. Порше в миг довез меня
до Маяковской, где на пороге квартиры по иронии все той же судьбы
дремала пьяная Вашингтон. Она было попыталась что-то сказать, но я
замахнулся на нее кулаком и оборвал на полу слове:
– Я как-то без тебя умею считать!
Отныне пять трупов. Может быть, это завышенная самооценка
позволила связать все смерти с моим пассажем? Ведь Коля погиб
случайно, а Нелли наложила на себя руки даже раньше, чем впервые
прозвучало ее имя. Попахивало дешевым сюрреализмом, и я уже не знал,
что думать. Честно говоря, происшествия в библиотеки, начиная с глупой
претензии на вуайеризм, обратились испытанием для моей в конец
расшатавшейся психики. Видимо, и с этой версией согласился Диего, я
просто первым обнаружил последствия заказного убийства, а
сумасшедшего профессора прирезали как нежелательного свидетеля.
Однако это дело не имело ни малейшего отношения к моей собственной
истории. Все произошло случайно. Сколько энергии потребовалось, чтобы
по крайней мере изобразить согласие.
– Твоего Валентина не существует, – заявил Диего, ввалившись в мою
комнату без стука.
– Тихо, кошку напугаешь.
– Плевать на кошку…
– Только попробуй.
– Я был на его квартире. Там нет Валентина. Там нет никакой Нины
Владимировны. Там вообще ничего нет. Пустое помещение.
Диего сел на кровать и погладил меня по волосам. Грелкой, бутылкой
виски, колючим пледом и горами пепла на нем я производил впечатление
давящее, почти готическое. Высокая температура держалась уже неделю.
Литры убойной смеси из яйца, коньяка, меда, свежего чая, лимона и
аспирина – старый еврейский рецепт. На что только не пойдешь, чтобы
124
быть ближе к корням. У меня нет градусника и медицинской карты. У меня
неослабевающий жар.
– Ты выглядишь великолепно, – сказал Диего с братской нежностью.
– Во время пневмонии я вообще на королеву красоты тяну.
– Сейчас ведь у тебя обычная простуда?
– Затянувшаяся. Так что за наезд с Валентином?
– Его нет, милый, ты все выдумал.
– Ты бы хотел так думать. Бьюсь об заклад, в твоем извращенном
португальском воображении я не жертва обстоятельств, а… хозяин
милого, уютного пансиончика. Какой бред. Ты хочешь сказать, что по
адресу, которому соответствует телефон Валентина, никто не проживает?
Под кровати заглядывал?
– Там нет мебели.
– Ты воспользовался коллекцией Пашеньки-ключника, чтобы проникнуть
в квартиру?
– Меня впустили. Помещение сдают под офис. Я уточнял. Дом недавно
отстроили, и именно эту квартиру еще никто не занял. Валентина там
никогда не было.
Полминуты мы просидели в молчании, и я разрыдался.
– Ты чего? Дружок, что с тобой?
– Не зови меня дружком, идиот. Так кличут свои членики прыщавые
американские подростки. Где мой Валентин? Отдайте мне его.
– Котенок, успокойся. Я бы не стал тебя мучить.
– Тогда разжигай мои иллюзии. Это твоя функция хотя бы до момента
моего выздоровления. Я весь напичкан отвратительными предчувствиями.
С Валентином что-то случилось. Он не мог так просто меня бросить. Он бы
облегчил мои страдания, наняв киллера или выписав чек на кругленькую
сумму. С ним что-то сделали. Сезон охоты открыт.
– Мы ведь договорились, что убийства в библиотеки не связаны с твоей
персоной.
– Дверь вон там.
– Я не буду с тобой ссориться.
– Тогда верь в мои бредни.
– А тебе лучше поверить, что Валентин никогда не существовал. В
125
противном случае он сейчас пьет заздравные коктейли где-нибудь в
Бразилии. Навешал бедному мальчику лапши на уши о страшных
бизнесменах, убийцах твоего отца, и грязных интригах и смотался
подальше и побыстрее со своей Ниной в пизду ее Владимировной.
– Тебе не идет ругаться матом. Это только русские умеют. И, кстати,
отечественные бандиты в отличие от иностранных прячутся не в Рио, а в
Женеве. Они насквозь буржуазны.
– Ну что же, значит, твой Валентин не так далеко.
– Оставь его в покое! – прикрикнул я на Диего.
– Договорились. Тебе будет приятно узнать. Лена прислала открытку из
Лондона, у нее все о’кей. Завела знакомство с табачным магнатом, но
хранит мне верность. Передает тебе привет.
– Привет? В этом подвох, что ли, какой-то? Так или иначе хотя бы кто-то
получает от жизни удовольствие. А как там Пашечка-ключник?
– Говорит, к твоей квартире на шаг никто не подходит. Уже начал скучать.
Боюсь, мы забуксовали.
– А как все резво начиналось.
– У нас есть хотя бы ниточка?
– Усвой, это не голливудский блокбастер, где ежесекундно что-нибудь
происходит. Это интеллектуальное, дико медленное европейское кино с
массой крупных планов, изящными интерьерами и рекламой сигарет в
каждой третьей сцене. Ниточка. Ишь чего захотел. Лично я, когда
выздоровею, собираюсь навестить квартиру почившего Тобольцева.
– Возьмешь меня с собой? – у Диего глаза заблестели.
– Вы все так говорите, как будто у меня действительно есть выбор.
– Спасибо.
Диего сделал глоток виски.
– Я давно хотел спросить. О чем тебе рассказывал тот псих из Ленинки?
– О риске, связанном с бижутерией.
– Ничего себе.
– Мне только одна мысль из его бреда понравилась. Она служит
интересным продолжением твоей португальской химере об утерянном
бессмертии.
– Не я ее придумал.
– Без разницы. По словам этого профессора, в газетах он, кстати,
126
преподносится как гениальный научный деятель (кругом одни гении), так
вот по его словам, бессмертие можно заслужить путем кропотливой
духовной работы.
– Интересно, что он имел в виду?
– Что бы он ни имел в виду, нам уже поздно рыпаться. Я о другом
подумал. Как заслужить бессмертие – это тайное знание. Мне кажется, оно
является частью религиозных культов, которые в свою очередь были
ядром всех известных общественных религий. Так Ислам – это для масс,
чтобы держать их под контролем, а Суфизм, тайный культ, мистическое
учение – это для избранных, как раз нацеленных единственно на
воспитание бессмертия в своей душе. То же самое с Иудаизмом и
Каббалой, Индуизмом и Йогой, Христианством и… чем-то там.
– Кажется, ты дилетант.
– Принеси мне варежки.
Диего подчинился.
– Тебе холодно?
Я швырнул варежку в лицо друга.
– Это еще за что?
– За дилетанта. Я неофит, если на то пошло. Я бросаю тебе перчатку.
– Это варежка.
– Тем лучше. Надеюсь, было больнее, потому что дальше мы все равно
не продвинемся. Ты понимаешь, какая это интересная теория? Она
всецело поддерживает теорию бежавших богов. В социальном плане. На
протяжении веков религии контролировали общество, речь не шла о
духовном росте, религия выступала очень эффективным социальным
институтом, способным направлять и вести. Параллельно посвященные
изучали собственно религию в виде тайных учений, о которых я уже
говорил. Именно избранные зарабатывали, как бы выразился профессор,
бессмертие и всю свою жизнь отдали на поиск духовной мудрости. Вполне
может быть, что религия как контролирующий орган – их задумка, жрецы в
некоторой степени синонимичны современным правителям, хотя
последние не идут с ними ни в какое сравнение. А современность. В наши
дни общественная религия потеряла свое влияние под натиском
технологий и меркантильных знаний. Боги не ушли, их просто-напросто
уволили. Тайные же учения будут существовать всегда, помогая по-
127
настоящему нуждающимся искать единственно правильный путь. Все не
так страшно, как малевали твои чудики в Португалии. Только вот общество
стало действительно бездуховным. С этим побегом божественных
сущностей стала невозможна массовая духовная энергия, которая, скорее
всего, вырабатывалась в прошлом. Как патриотизм, это ведь в сущности
массовая энергия, а вот духовная массовая энергия больше невозможна.
Наверное, мир, вернее, наша планета лишилась своеобразной подпитки.
Больше не будет перезарядок. Мы катимся к полному уничтожению. Я
предполагаю, именно это и пытался мне объяснить сумасшедший ученый,
но наткнулся на стену скепсиса и цинизма.
– Такая уж ты и стена.
– Я мог бы удержать его.
– Почти месяц прошел. Глупо переживать теперь. Это дешевые эмоции.
– Да, ты прав. Все равно он мне до сих пор глубоко не симпатичен, этот
профессор.
Я хотел попросить Диего переспать со мной, но быстро передумал.
– Проваливай отсюда. Мне нужно отдохнуть.
– Только не лезь в бутылку.
– Никогда не понимал, как они запихивают в них свои кораблики. Вали,
вали отсюда. Очень люблю тебя, Диего.
Чтобы не пачкать единственного друга, провести со мной ночь я
разрешил веселому Шурику. До этого был какой-то наркоман из компании
Борщика, который очень хотел трахнуть меня в задницу и в результате
получил по морде. К сожалению, ему это понравилось, и остаток ночи
пришлось тратить силы на шлепки. Еще он попросил, чтобы я делал ему
минет, стягивая мошонку шнурком. Тем временем он положил на лицо свои
трусы и жадно втягивал носом нечистоплотный запах. Грязь, какая грязь.
Ваня тоже порывался заслужить внимание, но неожиданно начал
раздражать меня своим побитым видом и опущенным взглядом. Я ему
хорошенько нагрубил и нисколечко об этом не жалел. Еще в моей постели
засветились совсем безбородый первокурсник – будущий налоговый
инспектор, и непризнанный, нефинансируемый кинорежиссер с глубоким
шрамом через все лицо – оба почему-то с обрезанием. Казалось, спермой
я отчаянно гнал от себя всевозможные страхи или пытался восстановить
потраченную на болезнь энергию.
128
Шурик очень смущался. Напускал серьезный вид (бессмысленное
занятие в темноте), жался в угол, будто это я его уговаривал делить со
мной ложе, а не он попросил, шептал непростительные глупости.
Несколько поуспокоившись, начал декламировать сочиненную им в школе
юмористическую пьесу. Не стоит уточнять, что мои вежливые
поддакивания очень скоро сменились тяжелым храпом, благо, болезнь
оправдывала, а ритуал оральных радостей состоялся только утром, когда
отнекиваться было уже абсурдно. Чувствовать себя соблазнителем на
самом деле очень смешно. Я сосал красивый, какой-то компактный член
Шурика и громко шмыгал носом.
Утренние сумерки. Подползала, подползала, наступила весна. Я выгнал
очередного любовника из комнаты и подошел к зеркалу в шкафу.
Наверное, я красивый, хотя мое тело мне никогда не нравилось. Засохшие
корки спермы на шее. Я нежно провел ладонью по лицу, шепча:
– Убейте меня. Пожалуйста, убейте меня.
Какого черта мне понадобилось слушать несуществующую станцию
1017АМ, наверное, навсегда останется загадкой. Тем не менее, я
выпросил наушники у Шурика и как будто присосался к радиоприемнику,
часами выслушивая постоянно меняющееся шипение и гудение
загадочной волны. То ли меня, действительно, прельстила загадка, то ли
все объяснялось скукой и неспособностью занять себя чем-нибудь более
существенным. Каждый новый труп в моей жизни обеспечивал по крайней
мере двухнедельное заточение в квартире №44, день ото дня она не
казалась мне симпатичней, а найти подходящее занятие становилось все
сложнее.
Я считал очень милым развлечением продираться сквозь бессмысленное
звуковое ассорти призрачной радиостанции, дабы обнаружить в ней хоть
какой-то смысл. То есть мое решение что-то установить, рассекретить,
отгадать заведомо никуда не вело. Но я не унывал. Я бродил по квартире с
портативным радиоприемником Нелли, ел, пил, какал, общался с
соседями, беспрерывно выслушивая его жалкие скрипы-скрежеты,
планировал заснуть под них и, может быть, все-таки чего-то дождаться. Не
стоит уточнять, что дождаться мне хотелось какого-нибудь человеческого
129
признака – случайно выбранная станция (по началу в этом не приходилось
сомневаться) рисовалась эдаким радио-инфо-обменом моих врагов с
моими врагами или третьими, пока не известными лицами.
Гул высоковольтных проводов сменился обыкновенным белым шумом.
Ближе к вечеру сквозь шипение пробились непонятные писклявые
сигналы. Правда, они очень скоро заглохли, и я опять различил чистое,
гипнотическое гудение высоких вольт. Музыка достойная экзерсисов
Muslimgauze
теперь служила странным саундтреком моему
существованию. Не долго служила, всего лишь один день. Около трех ночи
радиоволна 1017АМ чуть не обеспечила мне инфаркт.
Я лежал в темноте, проклиная полоску света под дверью (лампа в
прихожей горела круглые сутки). Прямая как нож, световая линия. Если в
детстве меня это пугало, то теперь ассоциировалось с гостиничным
номером, оседлой жизнью, утерянным очагом. Кошка нагревала бок. От
наушников болели уши. Я лежал в темноте и только было потянулся за
пачкой сигарет…
Ощущения были непривычными. Мне никогда не приходилось
сомневаться в здоровье собственного сердца, а в тот момент я почти
распрощался с жизнью. Сердце как будто в миг разбухло и заняло всю
грудную клетку, смяв легкие, надавив на кишечник и подступив к горлу. В
следующий миг оно, наоборот, сжалось до микроскопических размеров, и
все остальные органы готовы были отказать. Тело истекло потом. Я ловил
ртом воздух, глаза лезли из орбит. Всему причиной стал приступ страха,
панического ужаса. Кошка подскочила. Радиоприемник полетел в дальний
угол комнаты.
Ничто не предвещало такого шока. Я собирался выкурить сигарету,
выключить радио и больше никогда к нему не возвращаться. Никогда
больше не возвращаться к загадочной радиоволне. Но она оказалась
своенравной. Гудение высоковольтных проводов совсем незаметно
притихло, может быть, только поскрипывания как иголка о пластинку
проступили резче – за долю секунды я отчетливо различил чужое
человеческое дыхание, и кто-то сказал одно-единственное слово:
«Личинка». Кто-то в этих чертовых наушниках, на этой чертовой волне
130
спокойным голосом произнес «Личинка», но это почти что обеспечило мне
летальный исход. Я испугался от неожиданности, оттого что это было до
ужаса нереально. Однако я готов был поклясться, что слышал. Слышал,
как незнакомый мужской голос произнес вырванное из контекста слово,
ничего мне не говорящее, какое-то проклятое. Личинка. И опять гул и
поскрипывания, будто ничего не произошло. Будто воображение
разыгралось.
Кое-как отдышавшись и поуспокоившись, я решил об этом не думать.
Надо просто заснуть. И, как ни удивительно, очень скоро я действительно
уснул. Видимо, за несколько секунд организм потерял столько энергии,
сколько он не терял за много часов физического труда, требовалось ее
восстановить.
Но и во сне страх не отступил. Меня преследовал безо́бразный кошмар,
он получил форму только к утру. Я лежал на холодной земле в кромешной
темени, а по моему боку ползла гигантская, мохнатая гусеница. Причем
кожей я ощущал не щупальца насекомого, а только его мохнатую,
дергающуюся спинку. Пришлось проснуться.
Будь у меня силы, я бы порадовался утренней находке. Образ гусеницы
имел симпатичное оправдание. Пока я спал, кошка родила трех котят и
гордо выложила их у меня под боком. Или просто, лишенная инстинкта,
хотела, чтобы детенышей раздавили. Теперь понятно, почему она так
громко урчала, когда ее гладили по животу.
Тяжелая ночь, переполненная дикостями, как будто стала переломным
моментом в моей жизни. Отныне меня настойчиво засасывала
неподконтрольная, кошмарная реальность. Ее создавал не я.
* * *
Дневник Нелли:
21 февраля.
Меня посетила неожиданная и неприятная мысль по поводу моего
рождения. Отец из семьи научных работников, он всегда был белоручкой,
а вот родителя моей мамы – рабочие. Получается, что я родилась от
представителей двух разных классов. Или каст. По этому принципу я
131
неприкасаемая, то есть с рождения автоматически прописалась в парии.
Как могильщики в Индии или разделыватели скота, представители высших
каст стараются не знаться с ними. Это закон. Естественно, глупо думать об
этом сейчас и в этой стране, но, может быть, здесь все-таки есть какой-то
эзотерический смысл, нечто предначертанное. Папа всегда был
законопослушным в хорошем понимании этого качества. Ему даже в
разумных пределах свойственна социальная брезгливость. В молодости он
был романтичен и игнорировал некоторые правила, а с возрастом и каким-
то неведомым мне опытом предпочел отречься от жены из чужой касты и
от неприкасаемого ребенка – грустного результата извращенного с точки
зрения кастовости брака.
Господи, что же я несу? Дэн совсем мне голову заморочил своей
системой и этой схоластической теорией о пресыщенности. Он книг
начитался и хочет скрасить бессмысленность своего существования
умными словами и мыслями. Говорит, что ждет сигнала – только получив
его сможет действовать, потому что таков договор. Но сигнал все не
поступает. Конечно, Дэн не станет слушать такую глупую и уродливую
девочку, как я, но мое мнение категорично – сигнал никогда не поступит.
Или его гнусно обманули, или он сам рад обманываться.
С другой стороны, в его теории однозначно что-то есть. И она
замечательно объясняет мой случай. Я посвятила себя чувствам, любовь к
отцу составляет смысл моей жизни, и долгое время мне казалось
дикостью, что он не видит моего отношения или замечает, но сознательно
игнорирует. Я никак не могла понять, как же так можно. Ведь это попросту
жестоко. Но если предположить, что приоритет отца – умственная
деятельность, то все становится на свои места. Чувства, таким образом,
теряют для него какой-либо смысл. Они излишни, а с ними лишними
становятся люди, их испытывающие. Если папа посвятил себя научным
исследованиям, работе, науке вообще, значит, его нельзя тревожить
неуместной любовью или там нежностью, дочерней привязанностью,
супружеской лаской. Это форменное непочтение, неуважение. Получается,
что всю дорогу я только раздражала и мешалась ему своими чувствами.
Если он человек, мыслящий иными категориями, на поверку более
высокими и совершенными – необходимо смириться с этим. Мама должна
была до максимума облегчить его бытовую жизнь, кормить и поить гения,
132
потому что он гений и достоин этого, вместо этого она требовала внимания
и, скажем, исполнения супружеских обязанностей. То есть она рассуждала
со своей позиции, совершенно другой, более низменной. Неудивительно,
что отец от нее отвернулся. И я хороша. Я должна была или выполнять
работу, на которую оказалась не способной мать, или вообще уйти, чтобы
не докучать ему. Какая же я глупая. Сейчас я почла бы за честь ежедневно
варить суп такому человеку и стараться ни единым словом и движением
не выдать своего присутствия. Поздно. Я не вернусь к нему. Я уже
слишком испачкана, чтобы возвращаться, хотя знаю, что отец принял бы
меня. Я сама все испортила.
В теории Дэна есть другой, очень интересный момент. Если ты
посвящаешь свою жизнь, скажем, военным задачам, ты уже не имеешь
права заглядываться на штатскую жизнь. Тебе не позволяет твой ранг.
Если ты посвящаешь себя религии, ты должен изжить из себя, например,
проявления похоти. Потому что потакание своим низменным желаниям
столкнет тебя со ступени, которую ты занимаешь. Дэн говорит, что все в
этой квартире преувеличили свои возможности. Посчитали, что способны
на многое, а прокололись на мелочах. Оказалось, что все их мероприятие
зиждется на самообмане. Так в «Таис» Анатоля Франса герой решил, что
он святой и споткнулся на вожделении женщины, а проститутка, изжившая
из себя вожделение, стала святой. Просто она абсолютно познала похоть,
постигла ее внутренний механизм и подчинила себе. Дэн называет это
отработкой. Если в тебе что-то не отработано, ты рано или поздно
вернешься к этому, и этот момент обязательно поспособствует твоему
торможению или даже деградации. Воин не имеет права испытывать
чувства, иначе он гибнет. Он банально перестанет быть воином.
Я украла у Шурика лезвие от бритвы. Такая прямоугольная железяка,
очень тонкая и очень острая. Уже порезалась несколько раз. Но все
бессмысленно. Я никогда не смогу покончить жизнь самоубийством, я
только себя стращаю, а специально купленные бритвы или ножи потом
использую в быту, чтобы открывать пакеты молока. Такова участь трусихи.
Иногда я думаю, как бы хорошо было быть мужчиной и рассуждать о
чувствах с легкостью Дэна или Борщика. Или, может быть, женщины
просто из другого теста? А Дэн тем временем все равно забирается ко мне
в постель. Какого бы крутого он из себя не строил – его все равно ко мне
133
тянет. Отец по сравнению с ними со всеми – бог. Он не говорит понапрасну,
он просто мыслями и действиями соответствует своему очень высокому
уровню. Обыкновенным людям этого не понять. Я и не понимаю.
* * *
– Я похож на сумасшедшего?
Вашингтон изучила меня мутными, буксующими глазами. Стоило ли
надеяться на сочувствие?
– Ты похож на пидора, – изрекла Вашингтон, довольная взвешенностью
своего ответа.
– Ну, может быть, на контуженного пидора. А на психа похож?
– Мой первый муж был психом, между вами ничего общего.
– Котенка хочешь?
– Иди, знаешь куда?
Котят в результате пришлось тащить на Птичий рынок. Кошка не
обращала на них ни малейшего внимания. Из-за плеча Вашингтон
вырисовался Борщик.
– Борщик, я похож на психа?
– Нет.
Только сейчас заметил, что Вашингтон старательно замазала крем-
пудрой фингал под глазом. Я стал по-настоящему подозрительным – мне
показалось странным, почему Борщик побивает Вашингтон всегда после
нашего с ней общения, а не, скажем, до или через неделю. Ревность?
Вчера, еще до того, как я заперся на ночь в комнате, чтобы чуть не сойти
с ума от одного слова «личинка», Вашингтон рассказала мне обо всех
своих мужьях. Их было трое. Так как я слушал одним ухом, а другим ловил
шумы радиостанции, запомнить удалось лишь то, что один из мужей,
кажется, второй, был инвалидом. Вашингтон служила при нем сиделкой. Я
тогда подумал, что она однозначно достойна другой судьбы, другой жизни,
намного лучше той, которую приходилось влачить в квартире №44. Но на
мой вопрос, почему она не бросит Борщика и не попытается встать на
ноги, Вашингтон резонно напомнила о странностях любви. Любить
Борщика? Это вне моего понимания.
– Спасибо, конечно, но если я не сумасшедший, почему у меня начались
134
галлюцинации?
– Белая горячка.
– Предоставьте это себе. Я не пью.
– Значит, переутомился.
Хотелось бы в это верить.
Дэн на вопрос о моей адекватности ответил что-то совсем несусветное.
Он сказал:
– Мне кажется, ты очень умный. Но не знаешь, как этим распорядиться.
Тебе необходимо вступить в какую-нибудь секту.
– Поосторожней подбирай слова, Дэн, а то я решу, что ты живой человек
со своими мыслями и идеями, и начну с тобой считаться.
– Однажды придется, – это он произнес совсем мрачным тоном, и я
поспешил удалиться.
Ваня вместо того, чтобы нормально ответить на вопрос, начал строить
мне глазки. Шурик ответил однозначно отрицательно. Крис вообще
проигнорировала мои слова и стала зазывать на спектакль
гастролирующей Бродвейской труппы. Остался Диего, но его мнение уже
известно. При встрече он обещал рассказать мне что-то удивительное.
Мы встретились с ним на Покровке, в заведении «Чай давай». После
легкого ленча предстояло инспектировать квартиру Тобольцева.
– Как ты себя чувствуешь?
– Намного лучше.
– Все сидишь в своей квартире и ничего не ведаешь?
– О чем ты?
– Ты бы хоть покупал газеты, что ли. В них масса вранья, но и масса
интересного.
– О чем ты?
– Государственный музей имени Пушкина рухнул так же, как и «Детский
мир».
– Туда ему и дорога. Старый дядька был прав насчет цикла жизни
камней. Скоро пол Москвы скрошится.
– Вот я и говорю, читай газеты. В них сейчас муссируется обратная
версия, о террористических актах. Это были взрывы.
135
– Кто-то взял на себя ответственность?
– Нет. Но, согласись, спокойней думать, что по Москве гуляют
террористы, чем верить во временность видов почвы.
– Согласен.
– В случае с ГМИИ без жертв тоже не обошлось. Триста шестьдесят
шесть погибших и раненых. Правительство Москвы собирается ввести
чрезвычайное положение.
– Это на руку каким-то политикам?
– Без сомнения. Но ты не беспокойся, у Магометова полно друзей в
милиции, он с легкостью достанет нам соответствующие пропуска.
Магометов собирается наделить разрешением на передвижение по городу
всех своих постоянных клиентов.
Я расхохотался.
– Этот человек никогда не теряет деловое чувство юмора?
– Никогда с тех пор, как ему инкриминировали ввоз из Чечни
отравленных яблок.
– Что?
– В Чечне отличные яблочные плантации, во время войны оттуда
завезли сотни ящиков яблок и по Москве прокатилась волна отравлений. А
Магометова обвинили во всех смертных грехах, потому что он занимается
фруктовым бизнесом. Неужели ты этого не помнишь?
– У меня амнезия, забыл? Но я помню, что мне нравится хурма, а не
яблоки.
– Тогда выяснилось, что все яблоки были смазаны каким-то ядом.
Правда, он оказался несмертельным в маленькой дозе. Тут они, к счастью,
просчитались.
– Потрясающие люди. Как представлю, что они сидели и старательно
смазывали каждое яблочко. По-моему, это называется патриотизмом.
– По-моему, ты политически неблагонадежен.
– Это из какой-то книги.
– Я мало читаю. Взялся тут за новый роман Пыреева, вокруг которого
столько шума…
– Уф! Ну и как?
– Ну, там как бы в конце все намного масштабнее, чем ты рассчитывал в
начале.
136
– И?..
– В общем, Пыреев списался.
– Боюсь, мне это только льстит.
– Получается, ты не в курсе, что Москва уже два года страдает
повальной яблокофобией?
– Какая милая аллюзия на библейский миф. Я в курсе очень малого
количества событий, Диего.
– В таком случае тебе будет интересно послушать об одном моем
дознании. Читай-читай газеты, там очень много полезного. Я листал
«Коммерсантъ» и наткнулся на большую статью о нынешнем Министре
Просвещения. Интересный человек, думаю, он вскоре отвоюет пост
покруче. Его зовут Сергей Гречишный. В статье помимо прочего говорится
о его страстном хобби. Он коллекционер антикварной мебели. Это тебе о
чем-нибудь говорит?
– О чем мне это должно говорить?
– Сюрприз все-таки получится.
– Чего? Диего, не валяй дурака.
– Гречишный коллекционирует не всякую антикварную мебель, а только в
стиле ар-деко. Чуешь?
– Да о чем ты наконец?
– Нет, ты совершенно не мнительный. Я покопался в периодике и нашел
налоговую декларацию этого Гречишного за прошлый год. Он собирался
получить в приданое от новой жены квартиру в центре Москвы, что-то,
правда, сорвалось, и эти данные затем признали недействительными.
– Ну и?
– А в интервью Гречишный говорит, что в прошлом году у него
неожиданно сорвалась сделка на получение коллекции мебели в стиле ар-
деко. Еще он очень сожалеет о неожиданной кончине супруги.
– Министр Просвещения – лузер. Чем ты меня хочешь впечатлить?
– Он бизнесмен, а в бизнесе не всегда все идет гладко. И кстати он
может позволить себе антикварный гарнитур раз в год. Но ты не дослушал.
Его жену и приемного сына похитили и требовали за них выкуп, а потом
почему-то убили.
– Это то, что получила она в приданое от супруга. Признайся честно,
зачем ты мне все это рассказываешь?
137
– Я рассуждал логически. Твой отец собрал хорошую коллекцию мебели
в любимом стиле Министра Просвещения. Последний обязательно
попытался бы заключить с ним выгодную сделку. Почему это не
произошло? Коллекционеры знают друг о друге, их ведь не так много.
– Это не случилось лишь потому, что мой отец давно умер. А на контакт
со мной твой Гречишный не вышел. Жаль, между прочим, я бы с
удовольствием променял свою рухлядь на Филиппа Старка.
– Что и требовалось доказать.
– Что?
– Твоя квартира представляет единственный интерес…
– Это уже не моя квартира.
– Не важно. Твоя квартира, она как шкатулка – снаружи ничего
примечательного, а внутри сокровище. По договору ты должен был
получить двести семьдесят долларов…
– Я тебе сейчас в глаз дам! Обязательно было напоминать?
– Извини. Так вот я продолжу, трехкомнатная квартира вроде твоей стоит
примерно сто тысяч, откуда в таком случае взялись остальные сто
семьдесят тысяч баксов? Они за содержимое квартиры, за коллекцию
мебели.
– Вполне возможно. Но какая связь с Гречишным? Ты думаешь, это он
завладел моей квартирой?
– Не знаю, по налоговой декларации ему это вряд ли удалось.
– Тогда зачем ты надо мной измываешься?!
– Ну мне симпатичны всякие интриги…
– Об этом, как и о страсти ковыряться в попе или носу, стоит
помалкивать, понял?
– Да.
– Поехали к Тобольцеву. Ты мне все настроение испортил.
Мы долго звонили, но дверь никто не открыл. Похоже, что ни кредиторов,
ни ближайших родственников холостяцкое логово умерщвленного юриста
не интересовало. Диего поорудовал связкой ключей, выданной Пашечкой,
и гостеприимным жестом пригласил меня в квартиру. Я не мог не заметить,
что в черных водолазках и кожаных перчатках мы выглядели с ним очень
138
стильно.
– А что надо искать?
– Сам знаешь. Ниточку. Какую-то связь Тобольцева с твоим делом.
Придется все здесь перевернуть.
Диего работал очень аккуратно, я же постоянно ронял вещи и
невыносимо шумел. Через некоторое время Диего раздраженно схватил
меня за плечи и затолкал на кухню. Тут я приготовил нам обоим зеленый
чай, воспользовавшись очаровательными китайскими пиалами
Тобольцева. Пришлось серьезно с собой поговорить, чтобы не унести
сервиз в комнату на Маяковской.
Прошло около пятнадцати минут, а Диего ничего не нашел. Он вернулся
на кухню несколько разочарованный, одним махом выпил остывший чай и
уставился на меня мрачно.
– Ничего, да?
– Наверное, он хранит все документы в офисе или попросту уничтожает
их, если есть какой-то риск. В кабинет к нему будет тяжелей пробраться.
– А стоит ли?
– Ты же хочешь узнать, кто твои враги?
– Я неожиданно подумал, что мы крайне легкомысленно подвергаем
себя серьезной опасности. Стоит раз и навсегда запомнить, что это не
фильм. Это жизнь, а она любит заготавливать неприятные сюрпризы.
– Не беспокойся, со мной ты в безопасности.
Мы выпили еще чаю. Я спросил:
– А ты ведь уже занимался этим когда-то?
– Чем?
– Лазил по чужим квартирам, устраивал обыск. У тебя преступное
прошлое?
– Тебе вдруг захотелось узнать обо мне побольше?
– Вроде того. Ты действуешь очень профессионально.
– Когда я был моложе, я не очень заботился о своей репутации. Этого
достаточно.
– О’кей. Мы не будем об этом говорить. Пора уходить? Ты все
просмотрел? Есть такая особенность: все тайное лежит на виду, но ты
этого не замечаешь.
– Что здесь на виду? У Тобольцева идеальный порядок. Он не
139
разбрасывает вещи.
– Нам нужен письменный стол. Здесь есть такой? – я сполоснул пиалы и
поставил их в сушилку, откуда взял.
– Да. В маленькой комнате.
На письменном столе тоже был образцовый порядок. Какие-то
уродливые канцелярские товары, папки с чистой бумагой, справочники и
книги по юриспруденции. Полупустые ящики.
– Взгляни-ка на это, – Диего протянул мне фотографию.
Любительская фотка. Тобольцев на фоне музея им. Пушкина.
– Может быть, есть какая-то связь между ним и взрывом?
– Какая, Диего? Я вообще сомневаюсь, что это был теракт.
– Нам необходимо хоть за что-то уцепиться. Иначе твоя история
останется без конца. Я тебе не говорил, но даже такой профи как Пашечка-
ключник взвыл. Он хочет выйти из дела по той простой причине, что ничего
не происходит. Твой дом никого не интересует. Давай предположим, что
фотография здесь неслучайно. Во-первых, это единственная фотка во
всей квартире. С чего бы Тобольцев стал ее хранить? А во-вторых, кроме
этого мы больше ничего не нашли. Было бы глупо не воспользоваться.
– Воспользоваться как? Дурацкая, неудачная фотография. Здесь даже
дата не стоит.
– Доверься мне.
– Как всегда.
Я резко выехал из подворотни и задел крылом усохшую старушенцию.
Она тихо вскрикнула и упала на мостовую.
– Чудовище, ты убил ее! – наорал на меня Диего.
– Нет, она просто в обмороке.
– Подожди, я помогу ей.
– Нет, Диего, поехали, черт побери, со всяким хламом возиться. Очнется,
чего доброго в суд на нас подаст.
– Какой же ты мерзкий.
Диего вылез из Порше и помог старушке встать.
– Она полдня себя собирает по частям, чтобы выйти на улицу и
несколько часов ковылять за буханкой хлеба. У тебя никакого уважения к
140
старости.
– Диего, прислони бабушку к стене и поехали.
– Надо отвезти ее в больницу.
– Она все равно скоро умрет, по какому поводу шум?
Бабуля вышла из состояния шока и запричитала:
– Ой, милый, не сжимай мне так локоть больно.
– Вот видишь. Спасатель из тебя никакой.
– Женщина, вам надо в больницу, – сообщил Диего.
– Зачем? Я ведь только что оттуда.
– Диего, отцепись от нее!
– Бабушка, вы себя нормально чувствуете?
– Да, милый, только локоть отпусти, мне с него сегодня гипс сняли.
– Оставь женщину в покое! – прикрикнул я на Диего.
Но он меня не слушал. Диего взял миниатюрную старушку на руки, от
чего та заверещала, и сел в Порше.
– И что ты всякую гадость в машину тащишь?
– Замолчи. Бабуля, вам куда?
– Я хочу домой, – всхлипнула старуха, как маленькая девочка.
– Поехали к ней домой.
– Откуда я знаю, где это, идиот?
– Бабушка, где вы живете?
– В высотке на Котельнической набережной.
– Это пять минут езды. Жми на газ.
Мы представляли собой глупейшее зрелище. Я с брезгливой рожей и
Диего с карлицей на коленях.
– Спрячь ее в бардачке. Копы увидит – остановит. Только милиции нам
не хватало.
– Не надо в милицию! – взвизгнула бабуля.
– Не волнуйтесь, мы везем вас домой.
– Вот и высотка, дальше сами доберетесь?
Диего отвесил мне подзатыльник.
– Больно, козел!
Я с размаху ударил Диего по плечу, а старушка заорала во весь голос.
– Смотри на дорогу, ты нас всех убьешь!
– Не надо меня убивать! – вскрикнула старушка.
141
С грехом пополам я подъехал к нужному подъезду высотки.
– Пошли, – приказал Диего и направился со своей ношей в дом. Я,
ругаясь матом, поплелся сзади.
*
– Ну что? Герой, да? Все, выпендрился, а теперь поехали.
Диего не спешил уходить.
– Ты чуть человека не убил. Никаких сожалений?
– Но ведь не убил? Поехали.
– Надо убедиться, что с ней все в порядке.
Оказавшись у себя дома, старушка успокоилась и даже развеселилась.
– Ой, какое приключение вы мне устроили.
– Будет что рассказать соседкам, - вставил я мрачно.
– Нет, я малообщительная. Я с соседями не лажу.
– Завидую им.
– Хотите чаю?
– Мы, видите ли, спешим…
– Конечно, хотим, спасибо за гостеприимство, – еще Диего предложил ей
помочь.
Пока они возились на кухне, я скучал в гостиной и строил планы гнусного
побега. Квартира у старушенции оказалась просторной и богато
обставленной. Другое дело, что вся роскошь давно пообтерлась, и сейчас
бабуля скорее всего голодала. Но с былым процветанием расставаться не
хотела. Из окна открывался замечательный вид на Москву реку и
прилегающие к ней кварталы. Мне сразу захотелось оказаться в каком-
нибудь кафе на Пятницкой, только бы подальше отсюда.
– Мария Германовна была лично знакома со Сталиным, – торжественно
сообщил Диего, внося в комнату поднос с чаем и пирожными.
Старушка плелась за ним и заливалась кокетливым смехом, который в
ее незавидном положении я расценил как натруженно-щенячий.
– Не надо, Диего, не болтайте всякое. Мало ли что люди подумают.
– О, не беспокойтесь обо мне, я нем как могила. Диего, пей свой чай и
пошли. Мария, кхе-кхе, Германовна, похоже, отлично себя чувствует.
– Не занудствуй, ладно?
Старушка пребывала в экзальтированном состоянии. Наконец-то на нее
142
кто-то обратил внимание – так ведут себя театральные актрисы после
тридцати лет забвения.
– Сейчас люди говорят мне, что надо стыдиться отношений с Иосифом
Виссарионовичем. Таких близких, как у меня, – Мария Германовна к моему
ужасу вырулила на излюбленную тему.
– Да, я была молода тогда, слишком молода. Но с тех пор ни разу не
пожалела, верите?
– Верим, – Диего принял из ее рук фарфоровую чашку.
– Отвечай за себя, ладно?
– Что ты воняешь? – Диего сверкнул на меня глазами.
– Я не воняю.
– Воняешь. Сиди и помалкивай.
– Мне скучно.
– Тебя никто не спрашивает.
Тут Мария Германовна окончательно меня убила. Она внимательно на
меня уставилась и жизнерадостно сказала:
– О! Да у меня еще один гость.
Я тихо взвыл. Диего затрясся от беззвучного смеха.
– Знаете, что? Я опаздываю на самоубийство в Москве-реке.
Я встал и направился к входной двери. Диего меня не остановил. Будет
добираться до дома на метро.
Пока я возился в прихожей с замком, не зная, как его открыть, и слишком
гордый, чтобы просить о помощи, мне пришлось слушать еще одно
откровение бабули.
– Вы ведь поняли, Диего, я была любовницей Сталина. Он увидел меня в
театре и твердо решил мной завладеть. Я тогда была невестой
непризнанного художника, но перед чарами вождя устоять не смогла. Мой
жених ушел на войну, его,наверное, там убили, а я жила в роскоши и не
знала лишений. Эту квартиру подарил мне Сталин. До сих пор помню тот
день, когда я увидела из окна своей бывшей квартиры правительственную
машину. Я даже предположить не могла, что это за мной. Думала, пришли
арестовать моего Сереженьку. Где же я тогда жила?.. А где ваша мама,
Диего? Она ведь только что здесь сидела. Она испанка, да?
143
Сперва мне показалось, что обломки ГМИИ уже вывезли – за оградой
виднелась только одна часть музея. Однако в этом и заключалась
странность разрушений. Камень не разваливался и не растрескивался, а
именно что крошился, превращаясь в пыль. У охраны и прохожих
раскраснелись глаза. Ветер спокойно раздувал прах здания.
Я направился к тому месту, где стоял на снимке Тобольцев. Его
сфотографировали со стороны Музея частных коллекций, на тротуаре, то
есть за оградой территории ГМИИ. С позиции Тобольцева мой взгляд
уперся в кусты – музей за ними еле проглядывался. А вот с места
фотографа, с другой стороны улицы, здание было видно отлично.
Мне пришлось вернуться к Порше и взять из него охотничий бинокль. Я
готов был поклясться, что при своем плохом зрении заметил кое-что
любопытное на внутренней стене музея. Так оно и было. Сохранившиеся
картины и скульптуры уже извлекли – тем удивительнее казалось
обнаружить на том месте, которое привлекло мое внимание, большой
холст. Отрегулировав бинокль, я понял, что это не забытая картина, а
уличное граффити. На стене красовались какие-то буквы и символы,
талантливо сплетенные неизвестным варваром. Уличный художник
работал под самым носом охраны, иначе я не мог объяснить появление
изображения на стене.
Еще мне показалось очень любопытным, что граффити можно
разглядеть только с той точки, с которой фотографировали Тобольцева. С
других ракурсов картинка пропадала. Пришлось согласиться с Диего. Мне
удалось ухватить кончик ниточки.
Диего мое открытие привело в поросячий восторг. Воспользовавшись
своими связями, он попал в разрушенный музей и сделал несколько
фотографий граффити. Предстояло выяснить, когда появилась эта
картинка и кто ее сделал. Стоило же разговору коснуться возможной цели,
скрывающейся за этим, как Диего начинал заикаться. Я откровенно не
понимал его азарт. Так увлечься может человек, долгое время скучавший в
расчете на неожиданный подарок судьбы. Диего не очень на него походил.
Видимо, он просто был заядлым авантюристом.
Лично я не мог полностью посвятить себя расследованию и получать
144
удовольствие от одного процесса. Может быть, потому что все события
были слишком близко связаны с моей судьбой. Диего ведь наблюдал со
стороны. А я как будто переживал пору испытаний. Произошедшие
события именно что испытывали меня. И не только на прочность.
Я оказался не способен увлечься достаточно, чтобы забыть о Валентине.
Забыть о нем не равнялось попытке не думать о нем. Думал о Валентине я
очень мало, это не имело смысла, но вот помнил его, его запах, лицо,
голосовые интонации, мимику, излюбленные жесты до болезненности
отчетливо. Версия Диего, что Валентина никогда не существовало, что он
плод моего воображения, естественно, была абсурдна, и я склонялся
верить, что мой любимый банально меня предал. Эта мысль, как ни
странно, вселяла спокойствие. Она распаляла надежду, что рано или
поздно я в нем разочаруюсь – бросить человека в очень тяжелой,
непонятной ситуации, до этого обещавшись помочь, ведь, это мало от кого
можно стерпеть, тем более от дорогого сердцу. Но при этом я никак не мог
избавиться от ощущения опасности, меня преследовало нервозное
волнение, что с Валентином все-таки что-то случилось. Взять и бросить
меня – этот поступок совершенно не вязался с его образом и вынуждал
меня подозревать худшее. Правда, воображения не хватало себе это
представить.
У меня никогда не было настроения осознать разницу между любовью и
боязнью одиночества. Разницу я видел, но углубляться не хотел – могло
выясниться, что любить я не умею. По-настоящему любить, без излишней
романтики и бытовых наслоений – удел немногих. Любовь – это наука, ей
можно научиться, но, не имея предварительной подготовки, должного
опыта и трезвости в суждениях, ничего путного создать не удастся. Есть
люди с врожденным талантом любить, однако их очень мало и они опасны.
Подавляющее же большинство человечества не любит, а поддается
довольно дешевой эмоции, настолько засоренной, что изначальные
мотивы пропадают тут же, стоит им только появиться. Можно сказать, что
ты испытываешь эмоции, относясь к этому с долей иронии; сказать же, что
ты любишь – это уже поступок, за него несут ответственность. Старым
людям веришь в этом как-то охотнее. А гениев от любви, вундеркиндов от
любви я никогда не встречал, хотя предполагаю, что они существуют и
совершенно уверен в общественной опасности таких личностей.
145
Наверное, я боялся признаться в собственной слабости, углубляясь в
природу своего отношения к Валентину. Оно иногда казалось мне чересчур
суетливым, чтобы походить на настоящее, глубокое, одухотворенное
чувство. А расстаться и с этой иллюзией я, откровенно говоря, еще не был
готов.
Ожидая Диего (мы собирались ехать в Останкино – часть его плана), я
решил узнать у соседей по квартире, не разбираются ли они в настенной
живописи. Все почему-то приняли это за язвительную шутку и даже
поглядывали на меня с подозрением. Дэн, который в последнее время как
будто взял за принцип меня удивлять, ответил вопросом на вопрос. Только
разговор у нас не получился.
– Дэн, ты что-нибудь смыслишь в граффити?
– А ты что-нибудь смыслишь в граффити? – спросил Дэн.
Он задал этот вопрос спокойно, но как-то обреченно, будто вот сейчас
между нами все решится, все недомолвки прояснятся.
– Я первый спросил.
Дэн молчал и смотрел на меня выжидающе. И вдруг случилось
глупейшее: зрачки у него закатились, и он уснул стоя. Будить я его,
конечно, не стал и тихо выплыл из комнаты. Может быть, наркотиков
нажрался или просто придуривался. Идиотизм какой-то.
Помогла мне Крис. В последнее время она ходила тихая и подавленная –
отношения с Ваней не ладились. Вместо того чтобы уйти, он все больше в
себе замыкался. Крис чувствовала, что теряет его, но отпустить не могла.
Видимо, я отвлек ее от самых мрачных мыслей. Она бросилась помогать
мне с совершенно неуместным энтузиазмом.
– У меня есть один знакомый ди-джей, он написал дипломную работу по
уличным художествам. Он расскажет тебе все, что нужно и не нужно. Я
ему позвоню.
Диего резонно предположил, что время появления граффити можно
установить по телерепортажам с места взрыва. Как всегда у него
оказались нужные связи и нам быстро согласились предоставить отснятые
материалы.
– Ты просто двигатель сюжета какой-то, Диего, я бы даже сказал…
146
продвигатель.
– Рад стараться.
Мы почти подъехали к телецентру.
– Как там Мария Германовна? – в свой вопрос я постарался вложить
максимум ехидства.
– Жива. Я не собираюсь читать тебе морали, но запомни одну вещь –
если ты не ценишь свою жизнь, это еще не дает тебе права творить
беспредел. Понимаешь?
– Понимаю, – я выдержал паузу, собираясь с мыслями. – Честное слово,
Диего, когда я сбил старушку, я очень за нее испугался… Но если совсем
начистоту, я совершенно не знаю, ценна ли для меня жизнь другого
человека. Это, может быть, самый непонятный, а потому страшный вопрос,
которым мне когда-либо приходилось задаваться. И, кажется, я делаю всё,
чтобы об этом не думать.
Диего примиряюще улыбнулся и переменил тему:
– Знаешь, а она, действительно, была любовницей Сталина. Ведь не
соврала, хотя часто заговаривается. Я видел фотографии. Очень
интересная женщина.
– Диего, Диего, осторожнее, тебя никак к пожилым женщинам тянет? Ты
повязан с Леной, не забывай.
– Прекрати говорить глупости. Марии Германовне 97 лет.
– Ах вот почему от нее так пахло…
В Останкино Диего пошел один. Я же накупил периодики и остался в
Порше млеть под лучами весеннего солнца. Ничего интересного для себя
в газетах я не обнаружил – Диего очень ошибался на этот счет, мне даже
не удалось отличить «вранье» от «интересного». Внимание привлекла
только заметка о Министре Просвещение Гречишном и статья о маньяке
Краснопресненского района.
В заметке о Гречишном рассказывалось, что он приступил к разработке
новой школьной программы и что она должна стать сенсацией. Хорошим
опровержением этому служила фотография министра. Редкий урод, весь
расползшийся и немыслящий. Сомневаюсь, что он может быстро
произнести слово «антиквариат», не запутавшись в первом слоге. Видимо,
им управляли какие-то неизвестные силы, а история с любовью к ар-деко
понадобилась для создания имиджа человека со своими простительными
147
слабостями. Представляю, сколько им пришлось потратить средств, чтобы
по крайней мере создать ему имидж человека.
А из статьи об уже известном мне маньяке следовало, что он давно
обезврежен и содержится в исследовательском центре. Как трогательно
закончились его приключения. Маньяк подбросил трупы еще в несколько
квартир и заведений. Мне показалось любопытным, что трое убитых, как и
моя посылка, давно числились без вести пропавшими, а все остальные
назывались бомжами и местными алкоголиками. Никак маньяк посчитал
себя санитаром леса. В статье, правда, говорилось, что и сам он без
определенного места жительства. Бедняжка. Или у меня паранойя, или так
уж я воспитан, но скорее всего этого человека подставили. Надо же было
на кого-то свалить вину. Может быть, скоро выяснится, что он несет
ответственность и за взрывы.
Диего вернулся примерно через час. Раскрасневшийся и нездорово
улыбчивый.
– Это потрясающе, – сообщил он, залезая в машину. – Граффити
нарисовали после взрыва! Точнее, на следующий день, а это вообще ни в
какие рамки не лезет.
– Занятно.
– Занятно? Это все, что ты можешь сказать? Это не занятно, котенок, это
заговор!
– Диего, да просто молодежь развлеклась, я только сейчас подумал. Для
нас же нет ничего святого, что там музей разрисовать.
– Нет, это сигнал. С этим как-то связан Тобольцев. Может быть, даже его
смерть.
– О’кей, чего теперь делать будем?
– Сходим на встречу с этим ди-джеем. Может быть, он подскажет, кто
сделал рисунок.
– Узнаёте ли руку мастера? А вдруг у них диаспора, и они горой друг за
друга?
– Тогда я воспользуюсь своими связями, нажму на него, и сюжет
продвинется.
– Чу́дно.
Только я вывернул на дорогу в центр, как послышался раскат грома. Да,
это было похоже на отдаленный раскат грома, поэтому ни Диего, ни я
148
ничего не заподозрили. А звуковая волна как будто приближалась.
Диего продолжал болтать, неожиданно замолк, и я увидел, как его лицо в
секунду побледнело, даже козырнуло зеленым. Он смотрел в сторону, полу
открывши рот.
– Ты чего, Диего?
– Ба… Башня… Она идет…
Я совершенно не понял, что он имел в виду, но догадался посмотреть на
Останкинскую башню. Она не шла… Она падала! И овладела всеми
шансами грохнуться прямо на нас, как мухобойка на зазевавшееся
насекомое. С испуга я увлекся педалью газа.
– Ты идиот! – заорал Диего. – Ты прикончишь нас!
– Поздно!
Когда я увидел башню, мы уже были в эпицентре ее падения. Дай я
задний ход, машина могла не успеть вырваться, тем более что за нами
нерасторопно следовал троллейбус. Поэтому я нажал на газ, и Порше
заскользил вперед. По сути… на встречу падающему строению. Диего
хотел вырвать у меня руль, но я хорошенько врезал ему по скуле. От удара
он повернул голову и теперь, не отрываясь, следил, за башней. Она
посекундно росла, распухала снизу и дымилась ватными клубами пыли.
Раскаты грома сменились неприличным урчанием – башня, как грузная,
толстозадая купальщица, ложилась на землю. Я ничего этого не заметил.
У меня была одна задача – доставить нас вон до того рекламного щита,
где мы будем в безопасности.
Теперь нестерпимый грохот остался позади. Мы живы. Я было хотел
притормозить, когда Диего заорал на весь район:
– Сворачивай!!!
Мне не надо было объяснять два раза – уже через секунду мы влетели в
переулок между домами. Я посмотрел назад и увидел, как строительная
пыль и обломки здания волной накрывают дорогу, где мы только что были.
Не наори на меня Диего – Порше оказался бы погребен.
Эхо падения долго не могло стихнуть. Люди, веселые будто на
празднике, бежали глядеть, что стряслось. Порше, выкорчевав ударом
миниатюрные качели, сник посреди детской площадки. Диего и я
безмолвствовали.
Я закурил две сигареты и одну из них протянул другу.
149
После этого случая Диего вытребовал у меня недельный отпуск. Он
сказал, что находиться рядом со мной опасно и ему необходимо морально
смириться с этой идеей. Я всласть над ним поиздевался и вернулся домой.
Там меня ожидали три новости.
Пока меня не было, моей аудиенции требовал какой-то неизвестный. Не
думаю, что это был положительный герой, раз даже Борщик невзлюбил его
с первого взгляда.
– Он долго ждал в твоей комнате, но все-таки ушел, - рассказал Борщик.
– В моей комнате? Насколько помнится, я запер ее перед уходом.
– Но у него был ключ.
– А у этого мужчины была такая не располагающая внешность? Знаешь,
как будто его только что выпустили с зоны. И еще он вечно позвякивает
ключами в кармане.
– Ты его знаешь.
– Да. Только никак не ожидал, что он заявится ко мне домой…
Борщик смерил меня ехидной улыбкой.
– Домой, говоришь? – уточнил он.
– Да, Борщик, я все-таки свыкся с этим местом и готов искренне
обзывать его домом. Хотя, пойми… мне пришлось для этого преодолеть
массу препятствий.
На этом я красиво удалился к себе в комнату.
По крайней мере Пашечка-ключник здесь не хозяйничал. Какого черта он
сюда заявился, ведь ему полагается неустанно следить за моей
квартирой? Хотя я догадывался. Слежка, на которую возлагались слишком
большие надежды, не приносила совершенно никаких результатов, а это
могло вывести из себя даже профессионала. Видимо, Пашечка хотел
отказаться. И какой бы тон он, интересно, выбрал? Вкрадчивый?
Кошка очень обрадовалась моему приходу. Она терлась о мои ноги, хотя
миска с едой не пустовала. Сдается, в голове этого существа все-таки
умещаются какие-то понятия о любви и преданности. Или Пашечка-
ключник напугал ее своим неожиданным вторжением, и теперь она
радовалась кому-то знакомому и понятному.
– Да, дорогая, я бы не хотел оказаться с такой личностью в одном
150
помещении. Но извини, не моя вина, что у него ни грамма представлений о
приличиях и частной территории. Надеюсь, он к тебе не приставал.
Тут я заметил на столе бумажку, коряво исписанную розовыми
чернилами. Вот это, действительно, смешно, Пашечка-ключник пользуется
шариковой ручкой с девчачьими чернилами. Я внимательно прочитал
текст.
– Знаешь, дорогая, – Кошка забралась на стол и ловила каждое мое
слово, – боюсь мне все-таки придется оказаться с ним в одном
помещении. Он приглашает меня завтра вечером на свидание в клуб
«Пусто». Якобы нам есть о чем поговорить. Ладно, отомщу ему за твою
поруганную честь. А сейчас терпи, я выйду и куплю свежей пищи.
Последовала сцена, достойная немого кино начала прошлого века. Я
запирал свою комнату, когда дверь напротив исторгла Крис, из подъезда,
почему-то матерясь, завалился Дэн, со стороны кухни материализовалась
Вашингтон, а из комнаты ребят стыдливо сунулась незнакомая девушка,
чтобы в мгновенье нервно убраться. Никто не сказал ни слова, все
двинулись по исхоженной траектории, с недоверием поглядывая друг на
друга. Я подошел к улыбающейся Крис.
– Как славно, что я тебя поймала, – залепетала она. Лицо раскраснелось,
халатик полу обнажил красивую грудь, пошедшую гусиной кожей – судя по
шуршанию в ее комнате, Крис или нашла нового любовника, или
помирилась с Ваней. – Помнишь, ты спрашивал о человеке, сведущем в
граффити? Я ему позвонила, и, если еще интересно, через пятнадцать
минут он ждет тебя в Сити, на центральной площади около фонтана. Его
зовут dj drawn.
– Замечательно, я успеваю. Спасибо за помощь, – я чмокнул Крис в
щеку.
– Это не все. Тебе звонил мужчина, хотел разговаривать.
– Он представился?
– Да. Валентин.
Умей я краснеть или бледнеть, предпринял бы сейчас и то, и другое.
– Что он сказал?!
– Тогда ты не попадешь на встречу с ди-джей дроном.
– Прости?
– Этот Валентин просил передать, чтобы ты сидел дома и не смел даже
151
нос высунуть на улицу. Сказал, что это очень важно. Но он явно не
договаривал.
– Это все, что он сказал?
– Да.
– А как тебе его тон показался?
– Было плохо слышно, на линии какие-то шорохи. Но, по-моему, он очень
устал.
– Устал?
– Да, голос у него был какой-то измученный, очень утомленный. Знаешь,
будто он уже на всем крест поставил и, хотя предупреждает, все равно
уверен, что ты ослушаешься и выйдешь на улицу.
– Именно. Он ведь не оставил телефон, как с ним связаться?
– Ничего. Говорил быстро, утомленно и первым повесил трубку, не
попрощавшись.
– Естественно, я пойду на улицу.
– Только осторожнее давай.
– Так я не умею… Дашь мне свой парик?
Понять и простить можно все, что угодно. Некоторые утверждают так, но
тут же добавляют: только не ложь, только не предательство. Мне кажется,
понять и простить можно и это. Я знаю, хотя от подобных сведений жить
почему-то не легче, что люди в основе своей не желают зла. Люди не злые,
они могут быть глупыми, недальновидными, расчетливыми, но злыми по
большей части не являются. Просто у каждого есть какое-то
представление о правильности и каждый существует и действует согласно
ему. Проблема лишь в том, что почти у каждого человека есть свое
индивидуальное представление о правильности, но друг с другом они
обычно не совпадают. От этого противоречия и возникают конфликты,
иногда непреодолимые. Тебя предали, но это только так кажется, человек
же предавший ничего подобного и в мыслях не имел. Каждый человек
понимает, как ему существовать, к сожалению, от этой строгой
индивидуальности и возникают все проблемы. Вернее, только одна –
непонимание. Ежели принять подобную истину – понять и простить можно
будет, кого угодно и за что угодно. Естественно, существуют люди злые в
152
своей сущности, но если ты заведомо осведомлен, что от человека нечего
ждать хорошего – с него, соответственно, и взятки гладки. Это уже твоя
собственная глупость, что ты с таким связался, что ты такому доверился.
В эту теорию я верю давно. Она во многом упрощает мое
существование, вернее, сосуществование, но почему-то не вырабатывает
во мне любви к людям. Вроде бы должна была. Я не понимаю, почему
моему сознанию так важно полюбить человечество, каждого его
представителя. Эта какая-то внутренняя установка: людей нужно любить.
И аргументов против я не нахожу, потому что уверен, повода не любить их
у меня тем более нет.
Из-за того, что я могу понять и простить, я никогда не держал зла на
свою мать, которая меня бросила, никогда не хотел мстить убийцам отца –
у них, видимо, была причина пойти на крайние меры. И если это они, кто
строит мне сейчас козни, кто собирался убить и меня – я прощаю и это.
Совершенно искренне. Единственное, чего я хочу – это вернуть
Валентина, опять оказаться рядом с ним и знать, что он в безопасности,
что ему хорошо. Я почти не сомневался, что с Валентином что-то
стряслось. У меня были самые неприятные предчувствия. И если ему
сейчас плохо – это целиком моя вина, потому что в эту историю он попал,
возжелав мне помочь. И теперь я обязан спасти его. Во-первых, потому,
что люблю, а, во-вторых, потому, что ведаю о благородстве.
Правда, и в понимании и всепрощении надо быть крайне осторожным.
Нельзя заниматься попустительством, от этого люди садятся на шею и
теряют представление о мере. Они не злые, они – паразиты. Нельзя
терять достоинство. О достоинстве мало кто задумывается.
*
В моей голове все утряслось. Теперь я должен был спасать Валентина, а
не заботиться о собственном благополучии. Я вспомнил, что все мое
расследование было проникнуто какой-то леностью. Да, мне интересно
было узнать, кто мой главный враг и вернуть то, что мне принадлежало по
праву (правда, я подписал несколько документов и сам себя этого права
лишил), но человеческое естество зиждется на самосохранении, и поэтому
в своих дознаниях я продвигался очень осторожно и даже неохотно. По
сути, это Диего меня подпихивал, иначе бы я уже давно выдумал себе
153
другое развлечение. Еще отказаться от расследования мне мешал
Валентин, а после того, как он исчез, отказаться было просто невозможно
– я бы не успокоился, не убедившись, что он в порядке.
Теперь, когда я почти знал и целиком предчувствовал, что у него
проблемы – действовать, и активно действовать стало намного легче. Как
если бы что-нибудь случилось с моей кошкой, ведь никто кроме меня не
может ей помочь, а главное – сама она себе не может защитить –
естественно, я ринулся бы на помощь без раздумий. Та же ситуация
сложилась с Валентином. От меня зависела его сохранность. С первого
момента нашего знакомства он отнесся ко мне с незаслуженным
вниманием, решил помочь мне, хотя я его не просил, но он сам
почувствовал, что я нуждаюсь в помощи. Я хотел его отблагодарить и не
потому, что испытывал чувство долга, как это случалось с моими
случайными спасителями вроде Коли и того водителя. От тех я отделался
минетом. А от Валентина разом не отмахнешься. Меня поражало его
великодушие. Валентину не было от меня никакой выгоды, он не любил
меня и не хотел, нас вообще ничего не связывало, и при этом он, не
задумываясь, оказал мне внимание. По сравнению с ним я был всего лишь
эгоистичным влюбленным. Ведь я не мог утверждать, что с тем же рвением
бросился бы спасать его не будь в него влюблен. Так моя искренность все
еще находилась под вопросом. Может быть, я хотел помочь ему, чтобы
заслужить награду, привязать его к себе, обязать. Боясь самообмана, я тем
не менее предпочитал не выводить себя на чистую воду полностью.
Я ехал на встречу с ди-джей дроном. Не было никакой загадки, просто не
все еще прояснилось. Это Диего всюду чудились секты и
законспирированные организации, я же в эту романтику особо не верил.
Необходимо верить во что-то очень практичное – у нас практичная
реальность. Поэтому я уже почти полностью смирился с тем, что всю эту
историю замутили бывшие коллеги и убийцы отца. Пока мне не открылись
их мотивы, но это как раз тот момент, который надо прояснить. Главного же
врага я вычислил.
Та стремительность, с которой начали развиваться события, и опасность,
наконец-то замаячившая на горизонте – они меня, естественно, пугали. Я,
черт побери, никогда не был мачо и никогда даже мысленно не желал себе
приключений с возможным смертельным исходом. Своим звонком
154
Валентин хотел предостеречь меня. Он уже однажды требовал, чтобы я
покинул Москву из предосторожности. «Сиди дома и не выходи на улицу»,
что содержала в себе эта формулировка? То, что опасность за углом. Я
уже не могу просто уехать из города, скрыться – за мной, видимо, следят,
врагами установлено место моего нахождения. То есть все даже хуже, чем
мне не хотелось бы. Но я не видел в своей жизни особой ценности. Я
никогда не стремился ввязаться в авантюру, но мне точно не была
свойственна трусость. Потом тот факт, что я должен был спасать не свою
жизнь, а жизнь любимого, действительно, бодрил меня и наделил
отчаянием.
Правда, мне мучительно не хотелось, чтобы все эта история
превратилась в чернуху с мафией и грубыми разборками. Такая уж у меня
тонкая сущность – не мое это. Мне подавай интеллектуальные поединки,
желательно, совершенные со вкусом, а о каком интеллекте и вкусе можно
говорить применительно к бизнесменам, избавляющимся от коллег-
соперников заказами? Я решил красиво довести это расследование до
крайней точки, а потом попросить помощи у Магометова.
Не стоило забывать и об элементарной осторожности и смекалке.
Именно поэтому, если кто и следил за домом на Маяковской – они так и не
увидели, как я выхожу из подъезда. В определенный момент оттуда
появилась только симпатичная блондинка. Зябко кутаясь в замшевое,
узкое пальто, прикрывая подбородок шарфиком, она с завистью глянула на
припаркованный Порше и вышла на дорогу ловить машину. К явному ее
неудовольствию первой остановилась восьмерка. Очень грязная и
побитая.
Вечером центр Москвы превращается в фантастическое место. Этот
город уже давно ничего не стыдится – он красив, загадочен, разнообразен.
Сумерки, к счастью, замалчивают его чрезмерную эклектичность. Да, это
во многом пошлая и безвкусная мировая столица, но не вечером, не
ночью. И не в своем типичном московско-сером цвете. Сталинская
архитектура постепенно избавилась от ассоциации с репрессиями –
возобладали ее стиль, умеренная помпезность и готическая
таинственность.
155
В Москве часто случаются серые дни, с серым небом, серым асфальтом,
серым дождем и загадочными зданиями на их фоне. Это абсолютно
киношная картинка. Центр Москвы – готовая декорация для мрачных
детективов и фильмов в стиле кибер-панк.
Именно об этом я думал, когда подъезжал к Сити с его уж совсем
утопическими небоскребами. Сочетание высокотехнологичной архитектуры
с атмосферной готикой сталинских зданий и обветшалым изяществом
классицизма и модерна создавало ощущение нездешности. И год от года
Москва все более вязла в ирреальности, в этой утопической будущности,
где нашлось место и небоскребам, и вычурным особнякам, и строгим
высоткам. Когда наступал вечер, начинался дождь или валил снег
большими хлопьями это ощущение усугублялось. Неоновые вывески-
иероглифы, седая подсветка домов, выделявшая окна как запавшие
глазницы, какие-то прожектора, изучающие небо. За этим кроется
машинерия. Казалось, из-за домов должны стремительно появляться
летающие автомобили. Мы в будущем. Оно негуманно.
Ди-джей дрон ждал меня на центральной площади Сити около фонтана в
стиле баухаус. Сити – деловой центр, после восьми он пустеет и
становится местом сборища неформальной молодежи. Их пытались
прогнать отсюда, но они не дались. В результате правительство Москвы
слезно упросило их не бить стекла витрин и не разрисовать стены – пока
срабатывало.
Я подошел к парню на скамейке. Он слушал музыку в наушниках и не
обращал на меня внимания. Мимо пронесся кто-то на скейтборде. Парень
вздрогнул.
– Я разве с тобой встречаюсь? – спросил он тихо.
– Ты приятель Крис?
– Да. Dj drawn, – произнес свое имя на английский манер и улыбнулся.
– Спасибо, что согласился помочь.
Я достал фотографию с граффити, протянул специалисту.
– Симпатичный у тебя прикид, – сказал ди-джей дрон и углубился в
изучение.
– Сам не налюбуюсь.
– Чего ты от меня хочешь? – неожиданно грубо спросил он и вернул
фотографию.
156
– Ты можешь сказать, кто это нарисовал?
– Это бессмыслица.
– Прости?
– В этом изображении нет смысла, оно не имеет никакого отношения к
граффити.
– То есть ты мне не поможешь?
– Почему же? Я кое-что тебе объясню. Дело в том, что граффити – это
своеобразное дилетантство, как поэзия в раннем возрасте – хочется
выговориться, и иногда хватает таланта сделать это вменяемо. Можно
набить руку в граффити, но невозможно стать в нем профессионалом,
потому что это целиком свободный жанр. В нем есть своя типология,
поэтому он почти всегда предсказуем, но он, как рэп, идет от сердца, он
базируется на импульсе.
– А этот рисунок?
– Этот рисунок продуман. Ты у меня, что спрашиваешь, кто его
нарисовал? Не подросток с улицы. Его сделал художник, которому
известно, что такое техника, композиция и так далее, а это уже не
граффити, это уже живопись, – ди-джей дрон усмехнулся. – Я, конечно, не
берусь говорить, хорошая живопись или плохая…
– Меня это и не волнует. Но в этом рисунке есть хоть какие-нибудь
элементы настоящего граффити?
– Есть, элементы есть. Поэтому я и сказал, что это бессмысленный
рисунок. Граффити – простое предложение, междометие, образ. Граффити
всегда содержит хотя бы примитивнейшую мысль и ее, как правило, не
составляет труда вычленить. Здесь у нас тэг – подпись автора, здесь
идиома, здесь название рэп-коллектива, здесь политический лозунг. Я
специалист, я в любой самой замысловатой вязи узнаю эту примитивную
мысль. А данный рисунок ее не содержит. Он был создан человеком,
который наблюдал граффити, но не постиг его смысл. Он взял технику, но
это как сочетать буквы незнакомого алфавита. Однако сочетание здесь
технически очень точное и не без полета фантазии, что и позволяет мне
утверждать, что рисовал его профессиональный художник.
– Ладно. Это уже кое-что. А теперь скажи, пожалуйста, ты тусовщик?
Ди-джей дрон расхохотался.
– А что?
157
– Если ты осведомлен, что происходит в тусовке граффитистов, может
быть, знаешь и этого художника? Он мог наведываться к вам, чтобы, как ты
выражаешься, постигнуть технику. Ты ничего не запомнил?
Парень посмотрел на меня с улыбкой и сказал:
– Я тебе больше не помощник. Мне пора, извини.
– Ничего. Огромное спасибо за помощь. Только вот мне не понятно, ты
мой последний вопрос проигнорировал или не хочешь отвечать?
– Рад был помочь, – сказал ди-джей дрон несколько резко для своей
умиротворенной улыбки и порывисто встал.
Он еще усмехнулся, глянув, как я убираю фотографию в изящный
ридикюльчик, и быстро пошел в глубь вымершего, но ярко освещенного
Сити.
Я вернулся на Маяковскую. Зашел в ночной магазин, чтобы купить
ряженки на завтрак и свежей кошачьей пищи моему питомцу. Домой я
направился медленным шагом через проходные дворы.
На первый взгляд лекция ди-джей дрона ничего не дала. Я почти утерял
заветную ниточку, вернее, предвидел, как теряю ее из лени. Мне
предстояла утомительная работа, необходимо было проинспектировать
все московские галереи и выяснить не сотрудничает ли какая-нибудь из
них с нужным мне художником. Я несколько сомневался в успехе этого
предприятия, но ничего другого не оставалось. Правда, в следующую
секунду мое настроение стремительно возросло – с ехидством я понял,
что на следующей неделе этим займется Диего. Ведь он такая безотказная
лапочка.
Сердце ёкнуло. От стены здания шаркнул человек и быстро последовал
за мной. Со щемящей грустью я проклял себя за то, что до сих пор не
завел маленький, карманный пистолетик.
– Я узнал тебя, – почему-то весело сказал убийца.
– Черт побери… Дэн.
– Что, не рад?
– Ты не поверишь, но я готов расцеловать тебя – так я рад тому, что это
именно ты, а не кто-то другой.
– У тебя голос дрожит.
158
– Это от напряжения, всякие тяжести таскаю.
Капризно я вручил Дэну пакет ряженки и банку вискаса, а
освободившиеся руки засунул в карманы замшевого пальто милой Крис.
– Как всегда замечательно выглядишь.
– Говори тише, никто не должен догадаться, что это я. Как ты меня
узнал?
– Я видел, в чем ты вышел, иначе, конечно, не догадался бы.
– Подошел бы к симпатичной девушке, стал клеиться, а она в ответ
басом: «Дэн, не будь идиотом».
Он рассмеялся.
– Чего это ты такой добродушный, Дэн?
– Это я хотел у тебя спросить.
– Ты у нас злыдня, не я. С тобой совершенно невозможно общаться,
особенно в последнее время.
– Ничего плохого я не замышлял. И это с тобой невозможно общаться –
ты как глянешь… А вообще ты мне нравишься.
– Ответного комплимента не дождешься.
– Я и не рассчитывал.
Мы подошли к маленькой пекарне в соседнем дворе от нашего дома.
Ближе к полуночи здесь можно было купить свежий, горячий еще хлеб, чем
я и занимался почти каждую ночь до своей эстрадной карьеры. Мы купили
по батону и, быстро управившись с горбушкой, ринулись выковыривать
обжигающую, потрясающе вкусную мякоть.
– Как ты думаешь, Дэн, почему мякоть белого хлеба ассоциируется у
меня с патриотизмом?
– Рудимент советской эпохи. Пшеница там…
– Но я ее почти не застал, эпоху в смысле.
– Гены, мальчик мой.
– Тише ты, никто не должен догадаться, что я мальчик.
– От кого-то скрываешься?
– От кредиторов.
– Пошли-ка быстрей домой – скоро двенадцать, комендантский час
начинается. Кстати, не хочешь выпить пива?
159
Я всегда знал, что отношусь к незнакомым и малознакомым людям с
предубеждением. Дэн оказался чудесным собеседником – я, правда, не
очень поспевал за его за мыслями. Они походили на пунктир, каждая
следующая совершенно необязательно становилась выводом или
ассоциацией к предыдущей. Это утомляло.
Мы пили пиво, запершись в моей комнате от пьяной Вашингтон, которая
отчаянно нуждалась в общении. Пиво. Ненавижу. Тем не менее я
моментально захмелел и, распластавшись на кровати, большей частью
молча слушал и неуместно кивал головой. Дэн дал мне почитать роман
собственного сочинения, вернее, рукопись с неоригинальными
псевдонимом и названием и полу истершимся отпечатком чьего-то ботинка
на титульном листе. Со времен дневника Нелли никакое чтиво в этой
комнате не появлялось, о чем я, кстати, очень жалел, потому что всегда
любил книги. Но ритм, это мягко сказано, моей жизни как-то не
предполагал созерцательные паузы.
– Я очень рад, что Останкинская башня рухнула, – строчил свой пунктир
Дэн. – Это заставит людей обратиться к вещам, о которых они забыли.
Такие экстремальные ситуации действуют на общество благотворно. И
отчетливо проступает, у кого есть что-то за душой, а кто существует на
автомате.
– Чтобы определить это, необязательно лишать человечество
телевидения. По-моему, такие вещи сами собой разумеются, – это я зря
вставил.
– Ты знаешь про личинку грибного комарика, Arachnocampa luminosa?
Приехали. Сомневаюсь, что ему требовался ответ.
– Это фантастическое существо. Нет, я имею в виду эта личинка вполне
реальна, но она поражает своим… стилем. Иные существа просто
дожидаются жертвы, и хвать – они уже сыты. А личинка грибного комарика
подходит к этому процессу даже ответственней, чем самые изощренные
пауки. Она вкладывает в ритуал создания ловушки колоссальное
количество энергии. Плетет какие-то ниточки, которые блестят липкой
слизью, как бисером, затем подсвечивает их собственным тельцем – это
привлекает внимание мелких насекомых. Вообще ее ловушки похожи на
очень качественную бижутерию. А самое ужасное, как эта личинка,
похожая на змейку, съедает свою жертву. Насекомое прилипает к ниточке,
160
а личинка заглатывает обратно каждое ее звено. Медленно, с какими-то
зомбированными глазками, достигает цели и всасывает ее. Конечно, я не
требую, чтобы у личинок были осмысленные глаза, но меня поражает это
сочетание тупейшего автоматизма и высокого искусства в создании
ловушки. Если забыть о ее предназначении – ведь она безумно красивая…
– Какой бред… Хотя, нет, забыл, бред – это, когда клонируют овечку
Долли, а она в результате сдыхает от ящура.
Я начал дремать. Но у Дэна была еще одна раздражающая привычка,
каждый новый монолог он начинал с вопроса, и волей неволей
приходилось участвовать в диалоге. Которого не было.
– Как ты относишься к Соловкам? – спросил Дэн жизнерадостно.
Я чуть не подавился.
– Что ты имеешь в виду?
– Соловки ведь были лагерем в сталинские времена.
– Проститутки, которых туда ссылали, продолжали заниматься
проституцией… Это из Солженицына.
– В наши дни на Соловках очень странная ситуация, много недобитых
олигофренов, может быть, даже детей тех, что были заключенными во
времена правления Сталина. В лагеря ссылались не только преступники,
диссиденты, всякая там шваль и интеллигенты – шла многоуровневая
чистка общества, и ссылались даже шизики и физические уроды.
Создавалось ведь идеально-покорное и здоровое общество. Мне кажется,
что роль подобных лагерей сильно недооценена.
Тут уж я не выдержал, и дрему как рукой сняло:
– Дэн, боюсь тебя разочаровать, но роль лагерей вообще не оценена.
Это адское изобретение, которое может существовать только в
соответствующей стране.
– Ты вот еврей и интеллигентик…
– Черт, надо Визина в глаза закапать – опять в них проступила трагедия
всего иудейского народа.
– … тебе дали такое воспитание в семье. Ты только что не собственное
мнение высказал, а то, которое в тебя вбили, твоя семья, а она как
представитель определенной национальной и политической группы.
– Кис, не обижайся, но какого черта тебе может быть известно о моей
семье, которой у меня по сути не было? В меня ни хрена не вбивали, меня
161
только ремнем лупили. Это то, чего ты по жизни не дополучил.
– Я за феодализм…
– Поздно уже.
– Если уж говорить о нравственности, то самый безнравственный
политический строй – это демократия. Это политика недальновидная и
культивирует она попустительство, иначе существовать не сможет. А во
время феодализма, каждый знал свое место. Это место соответствовало
твоим задаткам и способностям. Если в сущности ты раб, то и быть тебе
рабом. Если воин – то воин. Правитель значит правитель. Эта система
существовала очень органично.
– И в один прекрасный день себя изжила.
– Зато существовала очень и очень долго, уж подольше новоявленной
демократии. Народ отупел и возгордился – вот и рухнула. Конечно,
демократия утверждает, что каждый человек – ценность. Но это знание
распаляет гордыню, и каждый урод считает себя драгоценным
материалом. Что в этом хорошего? Чтобы государство существовало
гармонично, каждый должен работать на эту задачу, а не удовлетворять
собственные жалкие потребности, к чему призывает демократия и с чем
она никак не может совладать. Демократия изживет себя быстрее, чем
можно предположить. Уже пора чистить общество и начинать все с начала.
Поэтому я и утверждаю, что лагеря скоро вернутся.
На этом месте я вдруг понял, что во всех словах Дэна есть своя
внутренняя логика. Глубоко мне не симпатичная.
– Дэн, уже три часа ночи, у меня начинается приступ головной боли.
Хватит пичкать меня тоталитаризмом и выбирай, ты у меня спать
остаешься или к себе идешь?
– Но неужели ты не понимаешь?
– Черт…
– Легко говорить, что правление Сталина было аморальным и жестоким,
но почему все забывают о том духовном возрождении, которое пережила
нация?
– Дэн, это была иллюзия, а не возрождение.
– Вот именно. Народу и требуется прекрасная иллюзия, потому что
большая его часть не способна жить без идеалов. Это сущность человека
– искать идеальное и, таким образом, безусловных авторитетов среди
162
себя. Сталин был таким авторитетом и он вытянул за собой народ, всегда
склонный на идеал трудиться. А всех остальных, по сути проповедующих
разврат, деградацию и перманентную борьбу с чем угодно, лишь бы она
была, – всех их он сослал в лагеря, чтобы сделать общество здоровым.
Конечно, под горячую руку попали и уродцы, и даже невиновные, но
строгая логика в этом процессе была.
– Я чего-то не понимаю, ты, что, Климова начитался?
Дэна снесло на другую тему.
– Ты не замечал, что люди ходят по одной и той же траектории?
– Отъебись.
– А ты обрати внимание, что каждый день, вставая, умываясь, завтракая,
отправляясь на работу, возвращаясь с нее и т.д., ты производишь одни и те
же стабильные действия и движешься по одной и той же стабильной
траектории.
– Дэн, как всегда боюсь тебя разочаровать, но я не хожу каждый день на
работу. И в последнее время моя траектория забрасывает меня в такие
места, о которых я даже не подозревал.
Дэн посмотрел на меня со строгим любопытством. Он спросил:
– Ты признаешь, что, прознав о специфической траектории каждого
гражданина, можно будет сверху абсолютно контролировать общество и
направлять его туда, куда требуется?
Я не нашелся ничего ответить, бросился Дэну на шею и заткнул его
поцелуем. Он не шевельнулся, и хотя не отвечал на мою ласку, все же и не
оттолкнул.
– На это уйдет слишком много время, – признал я, отстранившись.
– На то, чтобы прознать о каждой траектории?..
– Да нет же, дурень – на то, чтобы растопить твое смущение.
– Меня не надо топить.
– Угомонись. Так ты здесь остаешься или возвращаешься к себе в
комнату?
– У тебя кровать большая и удобная.
– Понятно. Раздевайся, ложись и гаси свет.
Дэн сделал все по-своему. Сначала он погасил свет, долго смущенно
сопел в темноте; раздеваясь, снял только брюки и носки и коряво бухнулся
в постель. На это, действительно, уйдет много время. Я прижался к нему
163
под одеялом. Пока же Дэн кряхтел и откашливался, неожиданно понял
одну вещь.
Я осознал, что, освободив Валентина, отрекусь от него. Это была
моментальная вспышка альтруизма, без которого мое сознание работало
неприкаянно, в холостую. Я сделаю вид, что отрекаюсь от него, дабы
вручить Валентину свободу. Нас ничего не связывает. Своей помощью я
могу обязать его, но никогда так не поступлю. Потому что люблю его. А
любить значит прежде всего думать об интересах противоположной
стороны. На пути к этому есть преграды из трусости, самообмана и
эгоцентризма, но я преодолею их, у меня есть силы. Я люблю Валентина,
сейчас он нуждается во мне, я спасу его, но награды требовать не стану.
Наступит время говорить себе правду и только правду.
От этой мысли мне сделалось грустно. Альтруизм, конечно, очень
красивое и праведное чувство, но, чтобы дать ему волю, необходимо
многое в себе изжить. Прежде всего, игнорировать первородный страх
одиночества. Легче сказать, чем сделать. Я только плотнее прижался к
смущенному Дэну. А ведь он мне нравится. Мне подумалось, что отпустить
Валентина станет намного проще, если я привяжусь к кому-то другому, а
после пробуждения в лесу влюбляться я начал до абсурда быстро. И
почему бы мне, например, не выбрать этого чокнутого, но красивого
парня? Что мне стоит?
Я хотел поцеловать его еще раз, но Дэн отвел лицо.
– Давай как-нибудь потом, я чего-то не готов. Но все у нас получится, ты
не волнуйся.
Эти мне их ломки… Чего они боятся, оказавшись со мной? ВИЧ
подцепить? Мозгляки. Я повернулся на бок и попытался заснуть. Ничего не
вышло. Головная боль, как пинцетом, колупавшая мозги. И еще Дэн
храпел, а мне слышалось: «Души меня подушкой. Души меня подушкой.
Душкой». Презирать я начинаю так же быстро, как влюбляюсь. Если не
стремительнее.
Дэн меня больше не интересовал. Утром он трусливо бежал из кровати и
оставил дверь незапертой, так что из коридора любой мог отсчитывать
пускаемые мной струйки слюны. Целый день Дэн избегал моего взгляда и
старался со мной не заговаривать. Ничего у нас не получится, это так надо
понимать. А уже к вечеру я презирал его всеми силами.
164
Я зашел в комнату ребят, чтобы поболтать с Шуриком. Сел на кровать
Дэна. Он спал, ноги торчали из-под одеяла. Неожиданно я почувствовал
мерзкий, сырный запах. Пахло от его ног. Точка.
Около клуба «Пусто» шумела изрядная толпа и чувствовала себя
преспокойно, хотя до комендантского часа осталось совсем ничего –
Магометов действительно заботился о своих клиентах. Мне же пришлось
досрочно вызвать из отпуска Диего. Встречаться он со мной отказался, но
пообещал, что все устроит. Таким образом, меня внесли в список
приглашенных и на проходе вручили специальный пропуск для свободного
передвижения по городу в ночные часы.
Пашечки-ключника не оказалось ни в одном из пяти залов заведения. Во
втором у меня попросили автограф, в третьем я забрался на вытянутый
стул около бара и заказал виски. Здесь людно – задумай Пашечка что-
нибудь плохое, он никогда не решится действовать при стольких
свидетелях. А идти с ним на улицу я никогда не соглашусь и не только из
чувства самосохранения – какого мнения будет обо мне местная публика,
если я покину клуб с эдаким уродом?
Я слегка нервничал. Но в целом скорее чувствовал азарт, нежели страх.
Бармен поставил передо мной длинный и очень узкий стакан.
– Это еще что? – спросил я, брезгливо вскинув бровь.
– Виски, как вы заказывали.
– А почему в таком бокале?
– Простите, у нас сегодня очень много посетителей и все стаканы для
виски уже использовали.
– Я, что, ошибся дверью и попал в клуб «Менопауза поэтессы»?
Бармен посмотрел на меня зло и двинулся обслуживать следующего
клиента.
На стуле слева восседала красивая блондинка в черном платье с
оголенными плечами. Ее волосы были уложены в стиле new look. Еще она
постоянно теребила красные коралловые бусы на шее.
Женщина посмотрела на меня и сказала:
– Я так устала от вас.
Потом она открыла сумочку, достала портсигар и закурила сигарету.
165
Бросила бармену:
– Дайте мне пепельницу, сколько вас уговаривать.
Бармен подчинился.
Я наблюдал за ней с безразличием. Ее первая фраза нисколько меня не
задела.
– Ну, что вы глазами меня трогаете? – блондинка выпустила дым и опять
притронулась к бусам. – Да, это я. Известная актриса и сценаристка.
Популярность изматывает меня.
Она завертела головой и прошептала:
– Где же он? Совершенно не приручен держать секреты.
Должно быть, женщина увидела нужного человека. Она порывисто
встала и направилась в соседний зал. К счастью, больше я ее не видел.
Справа от меня сидели двое мужчин. Они громко обсуждали события
последних дней и дружно сошлись на том, что все это нечестивые планы
правительства. Ему же они инкриминировали прошлогодний жуткий
скандал, когда маньяк-убийца вырезал всех ведущих одного
отечественного телеканала. Канал всегда был в оппозиции правительству,
и, по мнению моих соседей по барной стойке, оно решило избавиться от
него таким вот изощренным образом. Всю вину, естественно, свалили на
какого-то сумасшедшего. Эта версия, кстати, была очень популярна, и
именно поэтому я со дня на день ждал, чтобы в террористических актах
обвинили маньяка Краснопресненского района. Можно ведь превратить
это в добрую традицию.
Краем уха я еще услышал о новой программе Министра Просвещения,
на днях отосланной для рассмотрения в Думу. Один из мужчин утверждал,
что она поставит точку на воспитании в школьниках индивидуальности и
независимости. Эта программа должна была вернуть нас в советские
времена с их единой идеологией и единственным правильным ответом на
любой вопрос. То есть в основе новой образовательной программы
Гречишного лежала репрессивная школьная система, подавляющая
стремление к творчеству. Мужчины пару раз упомянули имя австрияка
Иоганна Гербарта, жившего еще во времена правления Габсбургов. На
основе его взглядов сформировалась теория образования, утверждавшая,
что ум человека пассивен и не способен к творчеству, а цель обучения,
таким образом, состояла исключительно во внушении ученикам нужных
166
мыслей. Получалось, что главный способ обучения – это всего лишь
тренировка памяти, и именно к этому призывал в своей программе
Гречишный. Мужчины по соседству понимали, что такое нововведение
отбросит нас на пару сотен лет назад, но все же констатировали
энтузиазм, который программа вызвала и в Думе, и в широких слоях
общественности.
Я так и не понял, хорошо это или нет. Если правительство поставило
своей задачей воспитать новую покорную нацию – подобные способы
окажутся очень уместными. Но это вызовет невероятный скандал на
мировом уровне.
Кто-то грубо хлопнул меня по плечу. Я чуть не захлебнулся своим виски.
Позади хмуро улыбался Пашечка-ключник.
– Надеюсь, это не отголоски ваше привычки стрелять людям в спину, –
шутка получилась намеренно прямолинейной.
– Пошли в другой зал, здесь слишком шумно. Надо поговорить.
– Диего сказал, что ты открываешь рот только по делу.
– Вот именно.
Мы быстро направились в пятый зал, где располагалась чил-аут зона. Я
крепко сжимал в руках узкий бокал с недопитым вискарем. А почему он
вчера со мной не разделался, неожиданно пришло мне в голову? Зачем
ему понадобилось вызывать меня в людный клуб с натренированными
охранниками, и таким образом усложнять себе задачу? Нет, Пашечка-
ключник не собирается меня убивать. Как ни глупо это звучит, ему,
действительно, есть, что сказать.
Своим задом Пашечка накрыл почти весь диванчик. Я скромно присел на
краюшке и нервно приложился к бокалу. Черт, виски закончилось.
– Чего тебе, Пашечка? Не льсти себе идеей, что твое общество мне
приятно.
– А ты не хами, пацан.
– Так, от любовной прелюдии прямо к делу.
– Я больше не могу сторожить твою квартиру…
– Ах, ты об этом…
– Диего чуть не угрозами заставляет меня продолжать это дело, но я –
пас. Туда никто не придет. Не знаю, чего вы задумали, ребята, но похоже, у
вас мания преследования.
167
– Понятно-понятно, Пашечка, не переживай, я сам хотел тебя
отпустить…
Но я не успел договорить. Пашечка резко схватил меня за плечи,
развернул к себе спиной, и я почувствовал как в бок впилось что-то
стальное. Уж явно не член. Пашечка держал меня за горло, а в бок тыкал
пистолетом, он шептал:
– Спокойно, милашка, спокойно. Сейчас мы тихонько пойдем отсюда.
Только обещай, что будешь покорен. А то я тебе всажу в печень…
– Мне больно, сукин сын. Чего ты хочешь?
– Вставай, приобними меня и пошли к выходу.
– А как же мое достоинство?
Пашечка явно не ожидал подобного вопроса. Он рассчитывал напугать
меня своей железякой, но я твердо знал, что он не откроет пальбу в клубе.
Именно поэтому я изо всех сил пихнул его локтем в грудь, и,
освободившись, слабо отводя руку с пистолетом, всадил ему узкий бокал
прямо в глаз. Долю секунды я видел, как пустой бокал наполняется
кровавой жидкостью, а уже в следующее мгновение искал выход на улицу
через кухню клуба.
Вырвавшись на улицу, я сдуру побежал в самую гущу арбатских
переулков, в сторону от клуба и от своей машины. Надо было забраться в
милый сердцу Порше и газовать отсюда, что есть мочи. Когда эта мысль
пришла мне в голову, было уже слишком поздно – я заплутал в незнакомых
мне улочках и даже не знал, какой дорогой возвращаться в исходную точку.
Было уже два часа ночи, окна в домах почти не горели, встретить кого-
нибудь на улице из-за комендантского часа не было надежды.
И вот я шастал по переулкам, пытался успокоиться, хотя бы
восстановить сбившееся дыхание. Кто черт побери свел меня с этим
кретином-ключником?! Диего! Диего очень хотел, чтобы я поверил в
преступность Валентина, и он направлял меня туда, куда ему было угодно.
Я даже предположить не мог, что Диего мне враг. Но все сходилось –
только что его отныне одноглазый приятель пытался меня застрелить.
Я не поверил своим глазам от счастья, когда различил в конце переулка
ковыляющего старичка. Бомж, наверное. Он поможет мне выбраться
168
отсюда.
– Эй, вы! – крикнул я, и эхо разнеслось по всему кварталу. – Эй, вы, черт
вас дери! В какую сторону Арбат?!
Я нагнал старика и к своему ужасу осознал, что это никто иной как
Пашечка. Но он уже не представлял опасности. Пашечка-ключник, видимо,
даже не слышал моего окрика – он ковылял, сгорбившись, все лицо в
крови, он прижимал руку к животу, из которого торчал огромный тесак.
Меня чуть не стошнило.
Теперь, как и прежде, каждый сам за себя. Еле себя осознавая, я все-
таки добрался до Порше, может быть, через полчаса или через час и
вернулся на Маяковскую.
– Что ты пытаешься доказать? Или я безбожно отстал от жизни и не
знаю, как развлекается современная молодежь?
Когда я вошел в квартиру №44, Крис пыталась выбить дверь в комнату
мальчиков. Она лупила по ней ботинком на внушительной платформе,
дверь вздыхала, а штукатурка безвольно ссыпалась на пол.
– Ваня окончательно решил меня бросить, – из глаз Крис хлынули слезы.
Я обнял ее. В тот момент моему пониманию целиком были доступны
чужие боль и отчаяние. Я обнял Крис из сострадания. И, потом, мне
хотелось наконец прикоснуться к чему-нибудь живому, чтобы окончательно
не утерять в него в веру.
– Не плачь, милая. Он слабак, он тебя не достоин.
– И что? Я ведь так его люблю! – Крис рыдала во весь голос. – Я готова
была принять его целиком, со всеми его маразмами и слабостями, а он
опять ушел в себя, заперся, как последний трус, в комнате друзей. Он
больше не вернется ко мне.
Я провел Крис в ее комнату, дождался, пока она уснет от бессилья, и
направился к себе. В коридоре столкнулся с Дэном.
– Она совсем сошла с ума. Истеричка, – поведал мне, видимо, надеясь,
на мужскую солидарность.
– А ты бы, Дэн, меньше концентрировался на своей простате. Мужлан.
Он мне ничего не ответил, только вернулся в свою комнату. Сквозь
дверной проем я заметил Ванечку на раскладушке. Он лежал в позе
169
зародыша и зажимал уши руками. Люди очень слабые. Они все до единого
строят из себя героев, но никак не справляются с надуманной ролью.
Вашингтон сообщила, что мне весь вечер названивал Диего. Он обещал
приехать с минуты на минуту.
– У тебя есть пилочка для ногтей? – спросил я Вашингтон.
– Естественно.
– Не знаешь, она эффективна как орудие самообороны?
– Никогда не пробовала.
– Тогда я лучше воспользуюсь настольной лампой.
– Ты чего? Диего ведь милый мальчик.
Да, он очень милый и отзывчивый. Он даже влюблен в мою лучшую
подругу. Но что это меняет, если мне неизвестны его истинные намерения?
Диего сидел напротив, на моей постели, а я был слишком слаб, чтобы
даже подать руку. О самозащите вообще говорить не приходилось.
– Ну что случилось? – пытался он выдавить из меня хоть слово.
– Пашечку-ключника закололи.
– Ни черта себе!
– А до этого он пытался убить меня.
– С этого места в деталях, пожалуйста.
– Диего, я очень устал, я в полной уверенности, что ты не на моей
стороне. Я понятия не имею, какие цели ты там преследуешь, но за этот
вечер я разучился тебе доверять. Можно я высплюсь, а ты уже завтра
кончишь свое грязное дело?
– Ты о чем, котенок? Доверять никому нельзя, но, поверь, я изо всех сил
стараюсь, чтобы даже неосознанно не причинить тебе боль. Ты думаешь, я
плохой?
– Я думаю, меня сейчас вырвет.
– Ладно, спи. Что случилось с Пашечкой, я выясню. И на кого он на
самом деле работал тоже.
– Почему ты здесь? Почему ты вернулся из отпуска?
– Я тебе подарок привез, как папочка из командировки. По сути я уже
давно должен был тебе это презентовать.
Диего протянул мне какой-то предмет, завернутый в алый платок. Это
был пистолет. Он очень удобно лежал в моей руке, я сразу в него
влюбился. Так и заснул, прижимая к плечу. Заснул со словами из одной
170
хип-хоп песенки в голове: «У нее мягкая походка и большой пистолет».
Проснувшись днем, я твердо решил никуда из дома не выходить, ни в
какие приключения не ввязываться, просто рассекать по квартире с
голыми волосатыми ногами, в красном японском халате из сундука
неизвестной благодетельницы, есть много калорийной пищи и
доброжелательно улыбаться соседям.
Выйдя из своей комнаты в красном японском халате и с голыми
волосатыми ногами, я первым дело наткнулся не на кого-нибудь из
соседей, а на заплывшего жиром участкового. Сейчас лучше развернуться
и безмолвно, величественно удалиться обратно в комнату. Но он изрек:
– А это вы? Давненько не виделись. У меня тут неприятное дело
поблизости, вот решил заскочить, погреться.
– Давненько, – сказал я, брезгливо пробуя слово на вкус.
Рукопожатие: моя рука инородна в его потной ладони.
– Какое у вас неприятное дело поблизости?
– Ритуальное убийство.
– Ритуальное? Пойдемте на кухню, выпьем чая. Так ритуальное,
говорите?
– Какого-то парня начинили газом из баллончиков с краской. Знаете,
этими баллончиками еще стены разрисовывают.
Мне стало дурно.
– Тело уже увезли? – спросил я.
– Нет, там сейчас следственная бригада.
– А можно пойти посмотреть?
– Уж поверьте, это не самое приятное зрелище…
Тело ди-джей дрона лежало на фоне обшарпанной голубоватой стены
неподалеку от нашего дома. Я, естественно, и вида не подал, что он мне
знаком. Живот у парня неестественно вздулся, и то и дело раздавался
свистящий неприличный звук. Это убиенный все еще пердел газом из
баллончиков.
– Какая унизительная смерть, – сказал я участковому.
– Да ладно. Он же мертвый, ему все равно.
Я укутался в каракулевый жакет. Было очень холодно, моросил
171
неприятный дождик. Тело ди-джей дрона покоилось на ложе из каких-то
листовок.
– Что это такое? – уточнил я у кого-то из следственной комиссии.
– Приглашения на выставку. Парень, наверное, разносил их, пока его не
убили.
– Разрешите посмотреть?
– На вернисаже как-то раз, – тихо пропел человек, отворачиваясь.
Я взял приглашение за самый краешек и пробежал глазами. Выставка
должна была состояться со дня на день в популярной галерее на 1-й
Тверской-Ямской. Вдруг ди-джей дрон о чем-то догадался и хотел вручить
одно из приглашений мне? На оборотной его стороне красовался
загадочный вензель, по стилю подозрительно напоминавший граффити из
ГМИИ.
«Галерея «Ржавь&Коромысло» имеет честь представить. Проект
«Кровь». Художник Инга Иззалиева».
Все мои планы на счет высококалорийной пищи и доброжелательных
улыбок пошли прахом. Оказалось, что ди-джей дрона знали все в квартире
№44, и меня то и дело вызывали на кухню как единственного свидетеля
его печальной кончины. Со мной заговаривали какие-то незнакомые хиппи
и рэпперы, почему-то сердечно соболезнуя, по телефону позвонила
сумасшедшая журналистка, вознамерившись написать об этом случае
большую статью, а участковый, который не спешил обратно на службу, без
перерыва бубнил о своей сорокалетней дочурке.
Приглашение на выставку получили все кроме меня. Не могу сказать,
чтобы меня это очень задело.
– А как он пукал? – интересовалась Вашингтон. – Очередью?
– Что ты такое несешь? – пыталась пристыдить ее Крис, которую смерть
ди-джей дрона, действительно, опечалила. После вчерашней сцены она
была очень тиха и подавлена.
– Милая, я столько за свою жизнь повидала, что только нелицеприятные
детали помогают смириться с горечью утраты. Ну, так как он пердел?
– Он скорее посвистывал, – я еле сдержал приступ смеха.
– Посвистывал? Как на рыбалке? То есть отстраненно, как бы между
172
делом?
– Вашингтон, ди-джей дрон умер – естественно, что пердел он после
смерти отстраненно и как бы между делом.
– Идиоты, заткнитесь! – крикнула на нас Крис и убежала к себе в комнату.
– Бедняжка. Представляю, как расстроится невеста ди-джей дрона, –
Вашингтон опрокинула в горло стопарик клюквенной настойки.
– Ох, кошмар какой… Ты ее знаешь?
– Невесту-то? А как же. Да ведь это у нее выставка будет. Дура
редкостная. Эта Инга Из-за Заразаливаева.
– Галерея «Ржавь&Коромысло»…
Вашингтон зашлась истерическим хохотом.
– Между прочим культовое место, - заверила она меня.
– Не сомневаюсь. Сегодня, куда ни ступи в Москве, всюду культы.
Вечером предстояло очередное выступление в баре Магометова.
Готовясь к нему, я попросил Крис остричь меня коротко – уж больно
надоели девичьи локоны, да и вообще хотелось изменений, хотелось как-
то отмыться от недавних событий.
– Ты уж извини нас с Вашингтон.
– Да я не сержусь. Это все из-за Ванечки.
– Эта сволочь все-таки тебя бросила?
– Ага.
– Держись, милая, на расстоянии тоже любить можно.
– Тебя когда-нибудь бросали?
– Хуже – мне не отвечали взаимностью.
– Тогда ты знаешь, что никакие доводы в подобных ситуациях не
помогают.
– Помогают. Только позже, намного позже, когда ты успокоишься и вновь
полюбишь себя.
В «Пекине» я помимо прочего исполнил песню Жака Бреля «If you go
away» в кавер-версии Ширли Бейси. Джаз-банду зачем-то променяли на
скрипичный квартет. Поначалу он пытался воспроизводить мотивы
выбранных мною песен, но, отчаявшись, перешел на зловещие всхлипы и
завывания, что, наверное, сделало мое выступление чересчур
авангардным.
173
If you go away, as I know you must,
There’ll be nothing left in the world to trust,
Just an empty room full of empty space
Like the empty look I see on your face,
I’d have been the shadow of your dog,
If I thought it might have kept me by your side…
If you go away, if you go away, if you go away…
На следующий день Диего договорился о встрече с Ингой Иззалиевой.
Мы встретились на площади Маяковского.
– Я бы все-таки предпочел, чтобы ты мне доверял, – сказал Диего очень
нежно.
– Вчера ты утверждал, что доверять никому нельзя.
– Да, но ведь ты веришь этому своему Валентину, на мой взгляд,
редкостной сволочи.
– Его я люблю, Диего, и это многое меняет. Я не перестану ему доверять
даже если выясню, что он виновен во всех моих несчастьях. Скорее всего
я начну доверять ему только больше.
– Это уже не любовь, а поклонение какое-то. Слепое поклонение.
– Возможно. Ты выяснил что-нибудь касательно ключника?
– Тебе это не понравится.
– Оставь мне решать, ладно?
– Продолжительное время Пашечка-ключник работал телохранителем
Гречишного, нынешнего Министра Просвещения.
– Я бы даже сказал Министра Затемнения.
– Ничего подозрительного в его биографии больше нет.
– А почему ты решил, что связь с Гречишным подозрительна? Чего ты
вообще к нему прицепился? Насколько мне известно, ко мне он не имеет
ровным счетом никакого отношения. Или я ошибаюсь?
– Мне просто показалось, что если он работал на политика, то был в
определенной степени его поверенным. Его и убрать из-за этого могли.
– Диего, а какая выгода Гречишному от моей смерти? Давай раз и
навсегда проясним этот вопрос. Ты, что, все еще думаешь, что ему не дает
покоя мой мебельный гарнитур?
174
– Черт его знает.
– А с этой Ингой ты знаком?
– Встречались несколько раз на вечеринках. Она из богемной тусовки, во
все дыры лезет.
– А еще она невеста покойного ди-джей дрона. Получается, что он
выгораживал свою благоверную. Я думаю, именно она автор того
граффити в ГМИИ, и он хотел сбить меня с толку.
– Зачем? Ведь эта выставка проходит в известной галерее, ты бы рано
или поздно о ней прознал.
– Ди-джей дрон защищал любимую до последнего, он сделал все, что
было в его силах.
– И покончил жизнь самоубийством от отчаяния?
– Самоубийством?
– Об этом в сегодняшних газетах писали. Ритуальное убийство спутали с
самоубийством. Выяснилось, что он ревновал Ингу к кому-то и покончил
самоубийством, чтобы ее подставить.
– Дерьмо все это. Неправда. Что за моду взяли нынешние милиция и
пресса отнекиваться самоубийствами?
– Просто это тебе всюду мерещатся убийства. По-моему, тебе пора
выйти из игры и хорошенько отдохнуть.
– Держи карман шире. Вот мы и пришли.
Уравновешенным людям Инга не нравилась.
Она провела нас в мастерскую галереи, чтобы показать свои картины.
Диего представил меня как корреспондента престижного журнала по
искусству. Инга вся расцвела и готова была прямо здесь устроить полный
стриптиз, лишь бы я написал о ней больше и лучше.
Как и все молодые современные «творцы» она была уверена в
непреходящей ценности того, что делала, а ее картины между тем не были
даже оригинальны. На выставке, правда, еще собирались представить
видеоинсталляцию про «Кровь», о которой говорилось в названии. Инга
заверила нас, что за эту акцию, проведенную у могилы Неизвестного
солдата, ее несколько дней держали в каталажке. Лучше бы ее вовсе не
отпускали. До акции мне не было никакого дела, поэтому я попросил
175
художницу показать все выставляемые картины.
– Кстати соболезнуем, – усомнился Диего.
Инга не сразу поняла, о чем он, но, сообразив, попыталась изобразить на
лице боль утраты. Ничего у нее, естественно, не вышло. Возможно, это
была единственная положительная черта девушки – свою
самовлюбленность она не маскировала, а использовала как главное
оружие.
– Все мы не вечны, – банально заключила Инга, чтобы отделаться, и
провела нас в зал с картинами.
К счастью, похожей на граффити в ГМИИ оказалась только одна – все
остальные изображали лесбийские половые акты. Я долго изучал
заинтересовавшее меня произведение и пришел к выводу, что оно не было
идентично музейному.
– Что это символизирует? – спросил я Ингу как можно серьезнее.
– Ничего особенного, я увидела это во сне. Эротическом.
– Вот оно что.
Диего достал фотографию с граффити и сунул под нос художнице. Она
занервничала.
– Вы не журналисты на самом деле. Чего вы хотите?
Диего ее успокоил:
– Нет, Инга, все в порядке. Я не журналист, а вот молодой человек хочет
сделать о тебе репортаж.
Глаза девушки хищно заблестели. Диего знал, как с ней управиться, –
посулить славу и много денег.
– Этот репортаж сделает тебя всемирной знаменитостью. Мы хотим
доказать, что неурядицы в обществе стимулируют развитие авангардного
искусства.
Инга всецело с ним согласилась:
– Еще как стимулируют. И еще секс стимулирует. С мужчинами и с
женщинами.
Я решил помочь Диего:
– В качестве главного символа моего репортажа я хочу использовать эту
вашу акцию в ГМИИ, ведь это на самом деле была акция? На мой взгляд,
это была замечательная акция. Кто-нибудь из моих знакомых западных
галерейщиков обязательно пожелает повторить это, скажем… в музее
176
Метрополитен.
– О, я вся взмокла просто, – призналась Инга с дикой улыбкой.
– Я тоже взмок, дорогая. Диего, позвони Магометову и скажи, чтобы он
выкупил эту картину немедленно.
– А как же выставка?
– Ее не будет на выставке. Я не хочу, чтобы кто-нибудь перехватил мою
идею.
Инга запротестовала:
– Нет, позвольте, картина должна быть выставлена, это условие… А
сколько Магометов за нее даст?
– Я думаю… три тысячи зеленых.
– О-о-о!
– Заметано, Инга. А с кем ты условилась? Может быть, эти люди мои
конкуренты. Хотел бы я показать им язык.
– Да, это была акция там в музее. Мне заказали нарисовать граффити на
стене. А потом другой человек заказал сделать вот эту картину, как бы
ответную.
– Ох, как мы им планы испортим! Я тоже взмок, – воскликнул Диего.
– А кто заказывал картины, Инга?
Инга задумалась.
– Знаете, что, мальчики, – сказала она хитро, – купите сначала эту
картину, а то вдруг вы решили меня вокруг пальца обвести. Я ведь не
простушка.
Диего поспешил ее успокоить:
– Нет, ты не простушка, Инга. Ты гениальная художница и акционерка.
Магометов пришлет деньги за картину сегодня, и пусть ее переправят в
бар «Пекин». А завтра на выставке ты нам расскажешь, кто все это
заказал, ладно?
– Это тоже будет стоить.
– Не сомневаюсь.
– Договорились, мальчики. Приходите завтра не на сам вернисаж, а на
Большой Каменный мост в пять часов вечера. У меня там акция по случаю
открытия персональной выставки. Тогда я и назначу условия.
177
Подобный поворот событий мне очень понравился. Во-первых,
расстояние между мной и противной стороной резко сократилось, а, во-
вторых, я смог вмешаться в планы своих обидчиков и, может быть, даже
спутать им карты.
Получалось, что граффити в ГМИИ выполняло роль сигнала, некоего
сообщения, тогда как картина, которую мы с Диего всучили Магометову,
служила ответом. Но между кем и кем шел этот разговор? И зачем
потребовалась такая конспирация? Диего, падкий до обобщений,
утверждал, что связь моего врага с террористическими актами доказана, я
же пока в этом сомневался.
Фотография Тобольцева указывала, с какой точки можно увидеть
граффити. Означало ли это, что юрист передавал сообщение своим
хозяевам или он выполнял указание хозяев и передавал сообщение
третьей стороне? Учитывая его скорую смерть, граффити могло исполнять
роль «черной метки», то есть вести о смерти. Но Инга нарисовала ответ,
так что скорее всего договор шел о каких-то действиях. О каких? Была ли
Инга доверенным лицом Тобольцева и она ли сделала фотографию? Я
страшно жалел, что мы не прижали художницу к стенке и не заставили ее
рассказать все тут же. Ждать еще один день, когда события без нашего
ведома развивались так быстро, было непростительной
снисходительностью.
Что до смерти ди-джей дрона, в самоубийство я не верил. Не то, чтобы
он показался мне слишком жизнелюбивым во время нашей встречи –
просто никто бы не стал так изощренно с собой кончать, никто бы не стал
бегать по району с газовым баллончиком в заду даже из надежды
подставить любимую. Быть может, следствие пыталось спустить дело на
тормозах, не привлекать внимание общественности и схватить
расслабившихся убийц в самый неожиданный момент. Сомнительно – в
этой стране умеют обращаться только с топором.
Диего довел меня до дома. Около подъезда стоял милицейский фургон, а
из окон нашей квартиры слышался истерический женский плач.
– Опять что-то стряслось, – устало гарантировал Диего.
– Еще один труп, как ты думаешь?
Моложавый милиционер не пустил нас в квартиру, но на выручку пришел
участковый. Диего подбадривающе хлопнул меня по плечу, когда тот уже
178
второй раз за день протянул мне свою потную грязную ладонь.
– Добрый вечер, мы что-то пропустили?
– У вас в комнате парня пристрелили.
– У меня?! Где кошка?
– Там, не беспокойтесь. Она ничегошеньки не боится.
Мы проследовали за участковым в мою комнату. Да, я забыл ее
запереть, когда отправился на встречу с Диего, но это еще не повод
входить сюда и устраивать стрельбу.
На моей кровати, слегка накренившись в сторону, сидел Ванечка. Его
глаза остекленели. В центре груди виднелась аккуратная впадинка. Свитер
равномерно впитывал кровь так, что эта алая точка разрослась в разные
стороны правильным кругом. Ваня курил перед смертью – окурок в
безвольной руке прожег брюки и впился уже потухшим угольком в кожу.
– Ну почему именно на моей кровати? – печально спросил я и понял, что
на самом деле жалею об убитом. Он ведь был абсолютно безвреден.
– А вы бы где хотели, чтобы вас настигла смерть? – спросил участковый.
– На теле любимой женщины, – не задумываясь, ответил Диего.
– Бедная Лена… Убийцу уже нашли?
Участковый зачем-то покусал губы. Я мысленно убеждал себя, что не
стоит его бить, если он вновь заговорит о самоубийстве.
– Убийца – кто-то из ваших соседей по квартире, – на свое счастье
сообщил участковый.
– Неужели это так сложно определить?
– Идет обыск и допрос. Оружие не найдено. Возможно, придется
продержать их всю ночь в участке – только одна девушка оказалась
трезвой, но у нее истерика.
– Послушайте меня, товарищ участковый, – вступился я за соседей, – я
знал погибшего, против Ванечки никто ничего не имел, да даже если бы
имел – никто бы не стал его убивать. Не мои соседи во всяком случае.
– Верю, но это могло быть бытовое убийство в состоянии алкогольного
опьянения. Кто-то игрался с пистолетом. И та девушка могла его
пристрелить, ведь он ее бросил накануне, я прав? Состояние аффекта.
Все очень просто.
– Не думаю. А Крис его точно не убивала. Помяните мое слово, она не
виновна. Послушайте только, как бедняжка убивается.
179
– Я и говорю, состояние аффекта.
– Но у нас не Бразилия какая-нибудь, чтобы так проблемы решать. Я
более чем уверен, что Крис готова была ждать его возвращения хоть
вечность. Она не убивала его, я точно знаю.
– Теперь ей и придется ждать его возвращения целую вечность, –
заключил участковый и вышел из комнаты.
Диего откланялся. Тело Ванечки скоро увезли. Квартира опустела – всех
переправили в участок. Мне опять предстояло спать в комнате, где только
что гостила смерть. Полились непрошеные слезы – все-таки однажды мне
было очень хорошо с Ваней, и я все еще был искренне благодарен ему за
подаренное тепло.
Я приготовил себе чай и задремал на кухне.
Меня разбудила Крис. В участке над ней сжалились и отвезли спать
домой. Крис была бледна, руки у нее дрожали, но все-таки она находила в
себе силы мило и добродушно улыбаться моим сочувственным шуткам.
Было уже почти четыре часа ночи, мы сидели на кухне, по просьбе Крис я
поставил кипятиться ведра с водой – она хотела принять душ.
– Я так испугалась, когда увидела его застреленным, – призналась Крис.
– Ребята устроили попойку, я знала, что он там с ними, нажирается как ни в
чем не бывало. Мне было очень обидно и я решила затащить его к себе в
комнату и поговорить, убедить его остаться со мной. Вернее, я не
собиралась говорить, я хотела его ласкать. Благодаря мне Ванечка стал
намного раскованнее в сексе, конечно, так безнравственно говорить, но мы
узнавали друг друга в сексе, становились друг другу ближе. Если бы мы
могли безостановочно трахаться, мы бы никогда не расстались. Но после
секса, может быть, знаешь, возникает какая-то излишняя рассудочность.
Ванечка не был умным парнем, но он что-то чувствовал. Он не мог мне
этого объяснить и поэтому убегал.
Крис не сдержалась и зарыдала.
– Я зашла в комнату к мальчикам, – продолжила она, когда я ее обнял. –
Ванечки там не было, и у Вашингтон с Борщиком тоже. Тогда я заметила,
что дверь в твою комнату не заперта, постучалась, вошла… Я ведь знала,
что между вами что-то было, с одной стороны, мне хотелось вас застукать
180
и устроить сцену ревности или даже забраться к вам в постель и доказать,
что я круче, а с другой – я надеялась, что ты меня поддержишь и
уговоришь Ванечку не бросать меня. Он всегда уважал твое мнение… Я
зашла, а он сидел в той позе, и еще дым сочился у него изо рта.
Представляешь? Его, наверное, застрелили секунду назад, он даже
выдохнуть не успел. И этот ужасный запах паленого от огнестрельной
раны и от сигареты, которая прожгла ему ногу…
Крис закричала и уткнулась мне в грудь. Все ее тело пронзила судорога
страдания, я как мог сжимал ее и пытался успокоить, баюкая.
– Он умер? Он умер? Правда? – вопрошала Крис сквозь рыдания.
Я не мог отделаться от этого образа – остекленевшие глаза Вани, его
пухлые полуоткрытые губы и равнодушный сигаретный дым, который
выползает изо рта, стелится по скулам, щекам и минует ноздри.
– Тише, милая, тише, он уже ушел, с ним больше ничего не случится, он
больше не почувствует боли.
Вода в ведрах начала кряхтеть и глухо посвистывать. Через некоторое
время Крис опять успокоилась.
– Следствие пришло к какому-нибудь выводу? – спросил я.
– Они думают, это кто-то посторонний. Из-за смерти ди-джей дрона в
квартире целый день было много народа, кто-то мог задержаться до
вечера и убить Ванечку. Это выяснится только, когда все эти идиоты
протрезвеют. Им только завтра предстоит понять, что они потеряли друга…
Но, может быть, им что-нибудь запомнилось. Выходит, что стреляли из
пистолета с глушителем, я совершенно ничего не услышала. И не
слышала, чтобы входная дверь хлопала. Хотя в квартире было очень
шумно, у меня к тому же музыка работала на полную мощность – я могла
просто не обратить внимания.
– Кто хотел убить Ванечку? Это бред какой-то. Я уже сказал участковому
– он абсолютно безвреден. Вполне может быть, что это действительно
было бытовое убийство. Кто-то из наших соседей протрезвеет и
признается в случайно содеянном.
– Зачем они пьют?
– Потому что уже поставили на себе крест, еще не признались в этом, но
уже поставили.
– Ты ведь тоже поставил на себе крест, но не пьешь.
181
– Мне хуже, я не могу забыться. А ты еще видишь смысл в своей жизни?
– Не знаю… Но я очень сильно переоценила свои возможности – это
точно.
Крис посмотрела на меня грустными, удивительно беззащитными
глазами.
– Ты поможешь мне отмыться? – спросила она.
Крис стояла в корыте, а я поливал ее из ковшика. У нее было очень
красивое, хотя не слишком пропорциональное тело. Мужчины, наверное,
сходили с ума от ее большой груди и роскошных ягодиц, даже я не мог не
оценить. Крис стала намыливать свою кожу и делала это неуместно
медленно и эротично, в довершение ко всему закрыла глаза и приоткрыла
рот как будто для стона. Секунду мне это казалось омерзительным.
Но потом, когда она вновь посмотрела на меня своими грустными и
молящими глазами, я понял, что ей просто жизненно необходимо забыться
в чужих объятиях. В этом не было ни доли распутства – только оголенная
скорбь.
Я разделся и залез в корыто. Мы стали осторожно обниматься. Крис
тяжело дышала мне в шею и гладила рукой свою промежность. Она была
моей первой женщиной, поэтому когда я стал целовать ее шею, плечи и
грудь, делал это, наверное, неумело и скованно. Но ей было все равно,
она уже забылась. Вряд ли Крис вообще осознавала, что ласкаю ее я,
скорее всего она пыталась вспомнить ощущения, которые возникали у нее
при столь же неумелых и смущенных ласках Вани. Потому же она
старалась больше не открывать глаза и не пересекаться со мной взглядом.
Нежным движением Крис принудила меня встать на колени. Сама она
села на край раковины, слегка отклонилась назад и положила ноги мне на
плечи. И здесь нерасторопность и безвольность моего языка скорее всего
напомнила ей Ванечку. Правда, его неопытность была дерзкой и этим
только больше возбуждала.
Крис тихо стонала и сжимала ляжками мою голову. Всю ее
беззащитность можно было сейчас лизать, раздвигать, изучать слой за
слоем. Я уходил дрожащими пальцами в глубь влагалища, языком
нащупывал клитор и рисовал узоры по скользкой блестящей коже. Мой
член давно напрягся, и от возбуждения на его кончике уже появилась
капля смазки.
182
– Я хочу тебя, – простонала Крис то ли мне, то ли своему видению.
Она осторожно слезла с раковины, ополоснула нас обоих из ковшика и,
завернувшись в полотенце, пошла к себе в комнату. Я последовал за ней.
Сбившись в комок между моих ног, Крис взяла мой член в рот. Она
сосала его медленно, лениво обводя во рту языком. Это было очень
приятно, особенно, когда Крис массировала языком уздечку.
Затем она села мне на лицо и продолжила сосать член в таком
положении. Я высунул язык до упора, напряг его изо всех сил, старался как
можно глубже уйти в ее влагалище, а, выныривая, дразнил кончиком языка
клитор. Крис же медленно всасывала мой член и как будто продолжала
поглощать его, когда он входил в ее рот полностью, потом быстро
выпускала наружу, ласкала головку и опять тягуче и напряженно
засасывала. Насладившись этой игрой, мы крепко обнялись и впервые
поцеловались рот в рот. Крис глухо стонала и мастурбировала мой член.
Я навалился на нее всем весом, и Крис рукой ввела член в себя.
Углубление в ее влагалище было фантастически приятным. Я всегда знал,
и это не нуждалось в подтверждении, что секс между мужчинами
физиологически не предусмотрен, он как бы основывался на
предварительном возбуждении от ласок и созерцания. А женское
влагалище, благословленное природой, всасывало, втягивало в себя
мужчину. Член соскальзывал в него и будто разрастался внутри, любое
движение становилось наслаждением. Теперь и только теперь я нашел
физический эквивалент уюту.
Крис сжимала руками мои ягодицы, изогнувшись, подставила мне грудь
для ласок, ловила воздух открытым ртом.
– Не жди меня, не жди меня, – простонала она.
– Крис, я сейчас кончу.
Я попытался привстать, чтобы кончить ей на живот, но Крис сжала меня в
объятиях и молящим голосом попросила:
– В меня, пожалуйста, я прошу.
Наверное, это было мое последнее соитие с женщиной, но оно, даже
лишенное какой-либо оригинальности, превосходило все сексуальные
контакты с мужчинами. Подобная мысль коробила – я так и уснул,
уткнувшись головой в живот Крис, с уверенностью, что природа сыграла со
мной злую шутку. Ведь в одиннадцать лет мой выбор не был
183
сознательным.
Проснувшись за полдень, мы прижались друг к другу и стали болтать.
Крис попросила рассказать, что было между мной и Ванечкой. Ее очень
рассмешил тот случай, когда Ваня расцарапал себе лицо бритвой для
конспирации.
– А он был шалун, – заметила Крис. – Вроде бы закомплексованный
парень, а такой находчивый и дерзкий. Тебе понравилось с ним спать?
– Мне было с ним очень спокойно. Я получил массу удовольствия только
потому, что отключил голову и весь ему отдался. С другими у меня так
никогда не получается.
– У Ванечки была такая энергетика. Успокаивающая и возбуждающая
одновременно. Ты любил его?
– Я люблю другого человека.
– А я люблю Ваню, – Крис сказала это очень спокойно. Похоже, наше
сближение помогло ей смириться.
– Крис, скажи, а зачем ты живешь в этой квартире?
– Я уехала от родителей, захотелось самостоятельной жизни, но так как я
ненавижу одиночество мне показалось хорошей идеей поселиться в
сквоте. Здесь у меня почти каждый день случались какие-нибудь
приключения.
– Но это же грязное место. Я хочу сказать, что квартира №44 не
богемный рай, здесь всех уже давно засосала бытовуха.
– Знаю, я этого тоже не избежала.
– Почему же ты не съедешь?
– Потому, что я сначала влюбилась в Шурика, а потом в Ваню. К тому же
из этой квартиры не так просто выбраться. Я до сих пор себе в этом не
признавалась, но это место как будто уничтожило все мои романтические
представления о жизни, то есть ложные представления. Я сильно
обозлилась. Ведь взамен утраченных иллюзий я ничего не получила,
никакого нового здорового знания, чтобы жить дальше. Возможно, никто не
хочет покидать квартиру №44, потому что никто из нас не получил нового
знания. Без него жизнь в любом месте становится невыносимой, зачем в
таком случае напрягаться и переезжать?
184
– Ты права. Я читал личный дневник той девушки, которая жила в моей
комнате, и из него следует, что наши соседи когда-то были добрыми,
жизнерадостными людьми. Но, наверное, они разочаровались в жизни, на
которую было столько надежд, и опустились.
– Они до сих пор добрые. Ребята деградировали, но не утеряли какой-то
самой слабой веры в чудо…
– Это ты с чего решила?
– В отличие от тебя я с ними общалась, разговаривала. Вашингтон
однажды была трезвой и призналась мне, что хочет от Борщика ребенка.
Борщик вот не добрый, мне кажется, он даже садист, вечно бьет
Вашингтон, а она надеялась, что ребенок излечит его от жестокости, а ее
от алкоголизма.
– Надеялась?
– У Вашингтон недавно случился выкидыш. После того, как Борщик ее в
последний раз избил.
– Дерьмо.
– Знаешь, я нисколечко не симпатизирую Борщику, даже ненавижу его и
еще недолюбливаю Дэна.
– А его почему?
– Потому что он умнее, чем хочет казаться. Он пользуется авторитетом
среди наших соседей и грязно ими манипулирует. Дэн очень унижал Ваню,
а Шурика так вовсе выставлял в глупом свете перед его нынешней
девушкой, негритяночкой такой, может быть, видел.
– Видел, очень милая девочка.
– А как Дэн обходится с собственными девушками? Трахает их и
выставляет ночью на улицу. Будто хочет что-то себе или другим доказать.
Будто хочет, чтобы все верили в его непреходящую жестокость.
– Он слабак на самом деле.
– Вот о чем я и говорю. Все в этой квартире преувеличили свои
возможности, я в том числе. Все думали, что они избранные какие-то,
фавориты жизни, но жизнь все переиначила. И мы оказались
потерянными, бездомными. Я впервые за всю жизнь почувствовала себя
слабой и одинокой, по-женски я имею в виду. И стала вешаться на шею
каждому встречному, пока не втюрилась в Ваню. А до этого считала, что я
выше этих чувств. Мне хватило пары месяцев в этом дрянном месте,
185
чтобы полностью деморализоваться, упасть в собственных глазах. И тоже
самое случилось с остальными. Может быть, они медленнее опускались, у
них на это было несколько лет, но все-таки каждый достиг той точки, когда
былые идеалы перестали работать, вера в них прошла. Я ведь считала
себя легкомысленной и вообще легкой, а сейчас все вот это думаю и
мучаюсь.
– Но почему так случилось? Почему все так разочаровались, ведь
утраченные иллюзии – естественная часть жизни. Она никогда из-за этого
не останавливается. Почему же разочарование стало превалировать?
Крис задумалась, встала, молча оделась и ответила загадочно:
– Потому что мы догадались, что ждать бесполезно.
Она наклонилась, чтобы поцеловать меня в лоб, накинула плащ и
отправилась обратно в участок.
После смерти Пашечки-ключника я стал выходить из дома смело, хотя
было глупо предполагать угрозу исключительно с его стороны. Он всего
лишь выполнял чей-то приказ. Хотя, признаюсь, расцветка кафеля в
подъезде моего дома, где он безвылазно провел несколько месяцев, кого
угодно могла вдохновить на насилие.
Убийство Пашечки ставило меня в тупик. Выходило, что кто-то решил
оставить мне жизнь или попросту спас, защитив от этого грубияна.
Неужели помимо врагов у меня к тому же есть неопознанные
доброжелатели? Или я все еще представляю какую-то таинственную
выгоду?
Вся эта история уже давно перестала меня развлекать, а скорее
раздражала. Что они не прикокнут меня никак? Что за непрофессионализм
такой? Или попросту отпустите на все четыре стороны – вот, чего я,
действительно, желал. Если бы только в конце пути меня ожидала
приличная награда, вместо этого в результате я должен был оказаться с
пустыми руками. Мне больше не вернуть мою истинную квартиру, отныне
она принадлежит черт-те кому. И любовь Валентина мне тоже не
заслужить, хотя я собираюсь его спасать. Я заранее устал от своего
благородства. Я хотел быстренько выяснить, что приключилось с
Валентином, оказать ему посильную помощь и покончить с этим раз и
186
навсегда. Просто синдром поп-звезды какой-то: вокруг одни интриги,
скандалы, враги и журналисты, а так хочется ровной, обывательской
жизни.
И тот факт, что на каждом шагу меня поджидал чей-нибудь труп, как
прыщи на роже во время полового созревания, – это тоже утомляло. Я
ведь никак не мог определить, связаны ли эти смерти с моей персоной, с
моей историей или они случайное стечение обстоятельств. Этот вопрос
будил во мне почти теологическое возмущение. Чем, с позволения сказать,
занимается человечество вот уже двадцать один век подряд и еще
неопределенный период времени до нашей эры? Неужели так сложно
было за эту уйму времени окончательно доказать или опровергнуть
существование Бога, а с ним онтологической случайности или
закономерности? Да покопайтесь черт вас дери в высшей математике, что
ли, изобретите эту окончательную и абсолютно достоверную формулу, на
что нам логика и философский опыт предыдущих веков? Нет, на такую
фигню людям тратить свое драгоценное время лень, они предпочитают
изобретать механических собак и совершенствовать технику пластической
хирургии. Дерьмо. Я ведь испытывал острую нужду в этой формуле, все
человечество, чем бы оно ни забивало себе голову, чувствует ее
жизненную необходимость. Получается, что раз только два вопроса так и
остались безответными – в них и есть вся соль и вся мудрость. И только
ответив на них, человек получит право по-настоящему жить. А пока
остается признать, что если Бог и существует, у него есть очень веская
причина скрываться, пребывать инкогнито.
Я ехал на Большой Каменный мост уламывать идиотку Ингу. Диего
обещал добраться туда своим ходом. На перекрестке около Никитских
ворот краем глаза заметил соседку по былому родному дому. Ту, которая
имеет привычку пережидать зиму в Италии. К сожалению, очень быстро
она скрылась из виду. Нет, позвольте, почему «к сожалению»? Ключи от
квартиры мне ведь сейчас никак не помогут.
– Когда вся эта история закончится, – сказал я себе вслух и тут же
поправился, – если эта история когда-нибудь закончится, станет
неприлично увиливать и распевать меланхолические песни по кабакам.
Жизнь, хочешь того или нет, все-таки придется начинать с круглого нуля.
Уже третью по счету жизнь, будто я вшивая кошка какая… Черт.
187
На мосту собралась толпа приглашенных и случайных зевак. Здесь же с
мрачными лицами разгуливали милиционеры, комментируя что-то в
переговорные устройства.
Диего стоял на каменном балконе со стороны Дома на Набережной. Он
курил, смотрел куда-то вдаль и казался ко всему безучастным.
– Чего грустишь? – спросил я, усевшись на парапет. – Инга заставляет
всех ждать?
Диего молча махнул рукой под мост, край его верхней губы при этом
брезгливо вздернулся. Оказалось, что акция Инги в самом разгаре –
художница привязала себя веревкой к мосту и висела над водой подобно
циркачке.
– Давно она так?
– Уже полчаса, – Диего опять уставился куда-то вдаль.
– А почему народ все еще здесь?
– Ингу заберут в участок, когда она выберется, за нарушение
общественного порядка. Все жаждут на это посмотреть.
– А она не спешит, да? Наверное, придумывает, что ей сказать, когда
вылезет, какую-нибудь реплику поэффектней. Но с ее куриными мозгами,
она так до глубокой ночи провисит.
– Нам необходимо с ней переговорить, ты помнишь?
– Естественно. Почему милиционеры ее не вытянут?
– Она грозится прыгнуть в воду.
– Декадентка.
– Кретинка. Ненавижу современное искусство.
Инга стала что-то выкрикивать. Вся толпа притихла, вслушиваясь.
– Я ангел! Я ангел! – донеслось из-под моста.
– Приехали…
Инге очень понравилась ее выдумка. Она стала размахивать руками по-
птичьи, раскачиваться и на разный манер выкрикивать свою фразочку.
– Я ангел! – то пискляво, то баском.
– По-моему, ангел наширялся, – пришло мне в голову.
– По-моему, ангел сейчас ебнется, – злобно предположил Диего.
– Тебе не идет ругаться матом, но ты всегда делаешь это очень к месту.
188
– Спасибо. Здесь есть поблизости какой-нибудь мотель? Можно было бы
там переждать. Идиотка… Сидела бы дома, рожала детей.
На мосту кто-то вскрикнул. Инга стихла. Когда мы заглянули под мост,
там уже никого не было. Только кусок веревки мирно раскачивался на
ветру.
Диего опять брезгливо вздернул краешек верхней губы. Я последовал его
примеру.
– Нет. Она не ангел.
Толпа начала редеть. Никто не решился прыгнуть в реку на помощь
художнице. Милиционеры следили за течением и продолжали кокетничать
с кем-то по рациям. Очень иронично из-под моста выехал речной
трамвайчик.
– Ты будешь прыгать? – спросил я Диего вполне серьезно.
– Воздержусь.
– Как эта страна неосмотрительно разбазаривает таланты.
– Таланты, скажешь тоже. Что будем делать?
– Будем жуировать – поехали в галерею. С Ингой все равно не удастся
поговорить.
– Заметано.
В галерее «Ржавь&Коромысло» нам сообщили, что Инга погибла – тот
трамвайчик отпилил ей голову. Но вернисаж по этому случаю не отменили.
Смерть Иззалиевой только добавила перца событию.
– Похоже, что мир современного искусства циничней даже мира
политики и бизнеса, – сказал Диего и взял с фуршетного стола два бокала
шампанского.
Мы чокнулись.
– А имя моего врага как всегда неизвестно.
– Что будешь делать?
– Эта картина, которую вчера купил Магометов, была ответом на
граффити в музее. Следовательно, кто-то должен прийти сюда, чтобы на
нее посмотреть. Но этот человек останется с пустыми руками и, скорее
всего, попытается выяснить, что произошло с картиной, у хозяев галереи.
– Хозяин галереи – приятель Магометова, – Диего указал на солидного
189
брюнета в изящных очках. Изящество оправы говорило об уме и хорошем
вкусе галериста, но верили в это только самые подобострастные.
– О, и Магометов с ним. Я, пожалуй, поблагодарю его за помощь.
– Даже не смей. Он до сих пор не знает, что делать с идиотской картиной,
которая обошлась ему в три тысячи. Туалет в его квартире слишком для
нее мал.
– Три тысячи – это у меня случайно с языка сорвалось… И все же
Магометова можно поздравить с удачной покупкой. Инга ведь умерла, и
теперь цена на ее произведения возрастет. Смотри-ка, он жизнерадостно
улыбнулся, ему, видимо, только сейчас сообщили о ее кончине.
– Если твой враг хотел увидеть картину – он здесь, среди приглашенных.
Я огляделся. Вот модный художник, который трахается с хомяками. Вот
модный литературный критик, который недавно написал роман так, что
всем стало за него неудобно. Вот модный музыковед – на всех вечеринках
он напивается и начинает танцевать, глупо вздернув руки. Вот модная
хозяйка культурного центра, которая похожа на усохший труп Крысильды с
вылезшими из орбит глазами, но журналисты год от года любят ее все
больше. Вот… Черт побери, если хоть кто-то из них имеет на меня зуб – я
лучше сразу наложу на себя руки. От позора.
Два телевизора по углам галереи воспроизводили акцию около могилы
Неизвестного солдата. Инга в образе Ахматовой и ее приспешники
носились по Александровскому саду за перепуганными невестами и
брызгали в них из водяных пистолетов настоящей кровью. Отсюда
название хэппининга – «Кровь». Бегущая строка внизу экрана сообщала,
что кровь Иззалиева сцедила на скотобойне и что акция символизирует
собой дефлорацию, которая с недавних пор превратилась из интимного
ритуала в часть шоу-бизнеса.
– Не смотри это, – посоветовал Диего. – И на тусовщиков не смотри.
Тебе скорее всего нужен, кто-то неприметный, неожиданный.
Я еще раз огляделся. Ничего неприметного и неожиданного.
– Знаешь…
– Кто-то подозрительный?
– Нет. Просто на вернисаж не пришли мои соседи по квартире. Наверное,
их до сих пор держат в участке.
– Или опять что-то случилось.
190
Мы не допили шампанское и решили немедленно наведаться в квартиру
№44.
В «Ржавь&Коромысло» из всей толпы богемы своей естественностью
выделялись две девушки, блондинка и брюнетка, – служащие галереи.
Перед самым уходом Диего галантно попросил их сообщить, если кто-
нибудь станет интересоваться картиной Магометова.
Диего как в воду глядел. Мы обнаружили всех моих соседей в прихожей
квартиры. Они взволновано переговаривались около двери в комнату Крис.
Увидев меня, хором закричали:
– Где тебя носит? Крис сидит у себя уже несколько часов и грозится
покончить жизнь самоубийством. Она хочет с тобой поговорить.
– С чего бы это? – шепнул мне Диего.
Я пожал плечами:
– Мы вчера переспали, может быть, она уже успела ко мне привязаться и
боится потерять?
– Ты на себя в зеркало смотрел, герой-любовник? Сомневаюсь, чтобы на
тебя женщины западали.
– Это с точки зрения мачо. А вообще женщины любят утонченных
мужчин…
Шурик схватил меня за руку и быстро затолкал в комнату Крис.
Она забилась в дальний угол и держала в сцепленных руках пистолет с
глушителем.
– Крис, – сказал я тихо и подошел к ней. – Крис, что ты делаешь?
– Отгадай загадку, – Крис посмотрела на меня красными от слез глазами.
– Что никогда не проходит быстро и никогда не уходит красиво?
– Даже не знаю… Прыщ?
– Дурачок… Жизнь.
– Если ты сейчас выпустишь себе мозги – тебе точно не удастся уйти
красиво.
– Плевать.
Я сел около Крис и погладил ее по голове.
– Что случилось, милая? Я разочаровал тебя в постели?
Она тихо усмехнулась и, расцепив руки, вытерла глаза.
191
– Это я убила Ваню.
– Ну и что? Ты была в состоянии аффекта, тебя оправдают.
– Я не была в состоянии аффекта. Я его убила.
– Из-за любви?
– И из-за этого тоже.
– Значит, ты готова нести ответственность за свои действия. Не надо
убивать себя, так ты ничего не искупишь.
– А с чего ты решил, что я хочу искупить свой грех? Ничего подобного, я
просто устала и не вижу смысла жить дальше.
– К сожалению, Крис, специалист по экстренной психологической
помощи из меня никудышный. На твои последние слова мне сказать
нечего.
– Поэтому я и попросила тебя прийти. Знала, что ты не станешь меня
разубеждать.
– Я бы хотел, я бы очень хотел… Если ты потерпишь еще чуть-чуть, я
скажу, что не могу без тебя жить.
– Именно поэтому я не буду медлить ни секундой больше, – Крис
поднесла пистолет ко рту.
– Ты – сука, Крис, – сказал я устало. – Зачем ты меня позвала? Думаешь,
так просто жить с воспоминанием о раскромсанной голове человека, с
которым был близок только прошлой ночью?
– Извини. Я тебя не для этого звала. Я должна сказать кое-что…
И Крис сказала это не своим, изменившимся голосом. Возникло
ощущение, что она дразнит меня или пытается спародировать кого-то. Я
еще подумал, что страх смерти переиначивает даже это, даже голос
человека. Или, может быть, так звучит голос самой смерти.
– У нас не будет ребенка, – сказала Крис, порывисто засунула пистолет в
рот и нажала на курок.
Я вышел в коридор.
– Ну как она, успокоилась? – спросили ребята опять хором.
– Успокоилась. На пистолете был глушитель, вот вы ничего и не
услышали.
Я указал на свою комнату:
– Ваню убила она.
Затем махнул рукой в сторону комнаты Крис:
192
– А это было самоубийство.
У меня наконец-то появилась возможность поздравить участкового с
первым закрытым делом, чем я незамедлительно развлекся, как только он
пришел. Страж порядка не понял шутку.
После рутинного опроса и составления протокола Диего потащил меня в
бар «Пекин» напиваться.
– Ты держишься? – Диего был очень нежен и внимателен и не забывал
подливать мне виски. Как я мог подумать однажды, что он желает мне зла?
– Все в ажуре, милый.
– Она была тебе близка?
– Не то чтобы… Это кстати было отвратительно, то, как у нее череп
лопнул. Если тебя кто-нибудь позовет на последний разговор перед
самоубийством – смело находи любую, даже самую идиотскую отговорку. В
туалет захотелось и все такое.
– Да, она, конечно, тебя подставила.
– Как мне чертовски ее жаль… Это что-то невообразимое. Мне
чрезвычайно жалко абсолютно всех. И этих моих дурных соседей, и Крис, и
Ваню, и олигофренку Ингу с ее женихом, и тебя, Диего, и себя жаль. Что
мы творим? Мы так давно сбились с правильной дороги.
– Я тебя не понимаю.
– Я говорю об отсутствии в нашей жизни основного стержня. Мы все как в
невесомости зависли, верим в иллюзию, что движение происходит, а его
на самом деле нет и быть не может. Потому что в нашей жизни нет смысла.
И мы его не ищем, мы способны только обессмысливать эту жизнь. Вот
скажи мне, зачем существуют мои соседи по квартире? Зачем они все еще
не покончили с собой подобно Крис? Почему они предпочитают быстрой
смерти медленное умирание с головой, забитой иллюзиями и
самообманом?
– А ты почему все еще не наложил на себя руки? Я тебе, честно говоря,
удивляюсь.
– Наверное, это как раз одна из иллюзий. Мой самообман. Я знаю, что
могу найти смысл своего существования. Понимаешь? Не вообще смысл
жизни единый для всех, а мой личный смысл. И я знаю, чтобы заслужить
193
это знание – надо пройти через ад. Если бы у меня была вера, чистая вера
во что-то, ад бы не случился. Но я лишен этой веры и должен нести
ответственность за каждую свою рану.
– Это оптимистическая идея?
– Наверное, ведь я рассчитываю на приз после этого путешествия. Ведь
в самом конце я собираюсь обрести себя.
– Чего-то мне не верится, что все это не пьяный бред. Ты уж извини.
– Пошел ты. Когда я сказал о своем личном смысле жизни, я
подразумевал, что существует еще как бы общественный. То есть для
общего пользования. Видишь ли, надо обладать очень большой смелостью
и даже дерзостью, чтобы отстаивать приватность в вопросах бытия. Но ты
всегда можешь переметнуться на ту общественную мудрость… вру, если
уж ты начал искать свой личный смысл, ты попросту побрезгуешь
общественным. А что он собой представляет… В данный момент ничего,
потому что современное общество погрязло в идолопоклонничестве. Нам,
людям, сейчас очень тяжело. Мы все такие образованные, над нами
довлеет знание всех предыдущих веков, какая-нибудь там
натурфилософия или теория разумного эгоизма. Мы все нуждаемся в
очищении. Мы все, действительно, нуждаемся в новых идеалах, в новых
авторитетах. Люди пойдут за тем, кто сильнее, но очень быстро
разочаруются, если дорога будет грязной. Сейчас так актуален интерес
индивидуальной наживы из-за того, что людям приходится заботиться о
самих себе. А на самом деле они хотят быть ведомыми. Им не стоит об
этом говорить, пока не изживется гордыня, но их просто необходимо вести.
Это и есть общественный смысл жизни. Для людей, для народов. Тот же,
кто захочет продвинуться дальше этого благополучия, станет углубляться
внутрь себя…
– Лучше выпей еще виски.
– Пошел ты еще раз.
– Мне кажется, ты страдаешь, потому что от тебя мать отказалась.
Если бы Диего повторил свои слова два раза, я бы окончательно
протрезвел.
– Какого черта ты заговорил о моей матери? Давай, выведи из этого
какую-нибудь уродскую теорию.
– Я знаком с твоей матерью.
194
Я даже не стал переспрашивать, просто сидел с открытым ртом и очень
надеялся на объяснения. Они не замедлили последовать.
– Давно хотел тебе об этом рассказать. Но мне все казалось, что ты
водишь меня вокруг пальца. Я знаю твою мать, наверное, где-то шесть лет.
Извини за подробности, но мы были любовниками. И до недавних пор я
был уверен, что любовь между нами еще не прошла. Твоя мать и я –
мошенники, все шесть лет, что мы знаем друг друга, мы занимались
махинациями, связанными с антиквариатом. Банально говоря, мы охотники
за антиквариатом и вся наша работа происходила по простой схеме –
заказчик, обычно европеец или американец, сообщал, что он хочет
получить в свою коллекцию, и мы рыскали по всему миру в поисках
необходимого. В последнее время мы работали на русских заказчиков и по
иронии судьбы похищали то, что некогда искали для былых
работодателей. Русские очень щедрые коллекционеры и совершенно
безумные. Последний заказ нам сделал небезызвестный тебе господин
Гречишный, повернутый на мебели в стиле ар-деко. Пару лет мы ему все
это собирали по США и Западной Европе, пока вдруг твоя мать не
выяснила, что ее покинутый некогда муж, твой отец, является обладателем
внушительной коллекции как раз того, что нам надо. Она выяснила, что он
погиб и что ты единственный наследник всей коллекции, и почему-то
решила действовать самостоятельно. Вот здесь я и потерял ее след. Здесь
она меня бросила. Гречишный приказал своим ребяткам отбить у меня
какое-либо желание ее искать. Ну, они отбили у меня все, что могли, кроме
как раз этого желания. Очень осторожно я начал следить за действиями
твоей матери, вознамерившись вернуть ее или, по крайней мере,
отомстить. Я сразу понял ее план. Она вышла замуж за Гречишного, а так
как ты все еще официально ее сын – ты стал его пасынком. И вся
коллекция мебели автоматически перешла к Министру Просвещения как
приданное за невесту. Перешла бы… Не вставь ты им очень длинную
палку в колеса. Ты абсолютно вышел из-под их незримого контроля и
смешал все карты. Ты подписал какие-то документы, по которым все твое
имущество переходило к бывшим коллегам твоего отца, все свои
сбережения и счет в банке передал в пользование Архитектурному Совету
Москвы и… исчез. Гречишный и твоя мать собирались убить тебя. Они
даже подготовили историю с похищением жены и пасынка Министра
195
Просвещения какими-то вымогателями, они даже запустили эту историю в
СМИ, рассчитывая избавиться от тебя со дня на день, но… Жена и
пасынок Гречишного так и умерли от рук вымогателей, потому что надо
было как-то свернуть эту бессмысленную после твоего
незапланированного исчезновения историю. Гречишный ни черта не
получил. Где твоя мать, жива ли она, не знаю – ее след окончательно
стерся. Однажды я сидел в этом баре и увидел тебя. Естественно,
пришлось разыгрывать тебя, ведь попервой я решил, что ты и твоя мать
заодно и что через тебя я опять могу на нее выйти. Мне казалось, что и ты
меня разыгрываешь. Но в какой-то момент я понял, что вся твоя история –
правда. Я очень тобой проникся. Ты во многом похож на мать. И внешне, и
манерами, и стилем жизни, и суждениями. Я полюбил тебя как брата или
возможного сына, если бы у меня все вышло с твоей матерью. Только тебе
я обязан знакомству с Леной, которая помогла мне возродиться и которую
я очень люблю. Мы с ней почти каждый день разговариваем по телефону,
она очень по мне скучает, но не разрешает тебя покидать. Да я бы и сам не
покинул. Сейчас здесь что-то такое творится… В твоей странной жизни
разбираться и разбираться.
Я все продолжал сидеть молча совершенно не в силах поверить Диего.
Когда мой отец позволил себя соблазнить – это был поворотный момент в
моей жизни. Сейчас я пережил еще один.
Из моих глаз хлынули слезы. Я попытался спросить:
– А она… Моя мама… Она когда-нибудь…
Диего перебил меня:
– Она никогда о тебе не говорила.
Это меня успокоило.
Диего очень не хотел оставлять меня одного в таком состоянии, но я
объяснил, что как раз сейчас побыть в одиночестве мне жизненно
необходимо. Я чмокнул его в щеку, чтобы не очень переживал. И
потребовал сводить меня назавтра в самый дорогой московский ресторан.
Диего рассмеялся.
Очень долго я не мог заснуть. Выкурил за несколько часов целую пачку
сигарет. Я не думал о своей матери, я даже не подозревал, сколько ей лет.
196
Кошка забралась ко мне на грудь и слезать отказывалась. Ее урчание,
наверное, и усыпило меня в конце концов. Славное животное.
В середине ночи я проснулся от глухого скрежета, доносившегося с
улицы. Мне стало страшно. Человек такие звуки не производит.
Я тихо открыл окно и выглянул на улицу. Не могу сказать, чтобы я
удивился. Я просто немного понаблюдал, а потом опять лег спать как ни в
чем не бывало.
Прямо под моими окнами в мусорном контейнере копался жирафенок.
Он был, наверное, в три метра ростом – совсем еще маленький. Может
быть, жираф был голоден и искал среди мусора что-нибудь съедобное.
Потом, он стал тереться рожками о стену нашего дома и как-то жалобно
завывать. Маленький жираф, ночью, в центре Москвы, что здесь
необычного? Вот я и решил, что это всего лишь плод моего больного
воображения и лег спать. Точно также я однажды услышал слово
«личинка». Наверное, попросту сошел с ума, а все со мной возятся из
жалости.
На следующий день соседи сообщили, что какой-то злоумышленник
открыл клетки в Зоопарке, и все животные разбежались по Москве. Шурик
причитал:
– Ну, почему никто из них не забрел в наш двор? Какой-нибудь самый
вшивый носорог. Опять мы все пропустили.
– Успокойся, Шурик, – сказал я. – Нет ничего приятного в том, чтобы
выглянуть с утра в окно и обнаружить на крыше противоположного дома
пару стервятников.
А жирафенка я соседям не выдал.
* * *
Маша отказалась снимать ночную сорочку. И ничего, что на ней жирное
пятно. Может, хоть это его пристыдит.
Но Сергей уже не мог остановиться. Он терпел год с лишним, а сейчас,
когда свадьба уже не за горами, зачем себе в чем-то отказывать? Маша,
невинная душа, просто не в курсе некоторых прелестей жизни. Он-то знает,
и он ее просветит.
Сергей неуклюже мял ее грудь и пытался целовать в губы. Обычно она
197
не отказывала ему в поцелуях, хотя они всегда были скромными и
непродолжительными. Никакой игры языками, естественно, – Машу
подобное могло только рассмешить. Она и сейчас смеялась. Больше от
щекотки. И изо всех сил отпихивала Сергея, шепотом проклинала его,
говорила, что мать услышит и ворвется в комнату. Бедняжка,
действительно, не была в курсе некоторых вещей – ее отказы, запах ее
вспотевшего тела, эти душные объятия и скрип узкой раскладушки, когда в
соседней комнате вяжет и обязательно прислушивается будущая теща –
все это только распаляло Сергееву страсть, похоть, совершенно
незлобивую, которую он копил в себе год с лишним.
– Нет, не трогай сорочку! Я не сниму! Не надо, Сережа, ведь стыд-то
какой, – Маша нашептывала все это ему на ухо, а шепот приятно щекотал
и возбуждал больше.
– Маша, угомонись… Мне лучше знать, поверь мне… Чего ты лягаешься,
как кобыла, ты ж не девочка, ты – взрослая… Моя… Хорошая, – Сергей
все убеждал ее, больно вцепившись в запястья и как будто распяв невесту
на раскладушке. Он уже давно не открывал глаза, а сладостно жмурился и
боялся, что кончит прямо сейчас – член терся о ее живот сквозь всегда
мятые и тугие брюки.
– Сергей, я закричу, клянусь тебе! Мать прибежит! Ах, ты, дьявол!
Сергей не поверил ей, но все-таки зажал рукой рот. Свободной он нырнул
под сбившуюся ночнушку и зажал ее промежность. Маша ослабла на
секунду, но затем, будто вопрос шел уже о жизни и смерти, заколотила его
кулачками по груди с удвоенной силой. Сергей теперь походил на
животное. Быстро он сдернул с брюк ремень и связал им руки любимой за
спиной. В рот заткнул платок. Раздвинул ее ноги и покрыл пахучее,
растрепанное влагалище языком.
Маша вздрогнула. Затихла. Сергей быстро лизал ее между ног и решил,
что сопротивление сломлено. Но тут и его возбуждение чуть не прошло,
потому что Маша засмеялась.
Она смеялась в нос из-за кляпа, выпихнула его языком и расхохоталась
на всю квартиру.
– Чего, ты ржешь, дура?!
– Ой, Сереженька, щекотно, не могу! Ой, перестань, не могу! Щекотно!!!
Это уже никуда не годилось. Сергей сбросил брюки и трусы, оседлал
198
грудь Маши и провел по ее губам своим сокровищем. Против этого она
точно не устоит. На это только посмотришь, и тут же с ума сходишь от
страсти. Но, видимо, в комнате было слишком темно…
– Что ты мне в рот суешь?
– Возьми его, дорогая, возьми в рот, пожалуйста…
– И не подумаю. Сереженька, ты чего? Что это у тебя такое?
– Хуй! Ебать тебя не раздумывая! – не сдержался Сергей.
– Не кричи, дурак, мать услышит. И не бей ты меня им по носу.
Маша опять расхохоталась.
– Чего ты все ржешь, а?
– Ой, Сереженька, кабы люди на нас со стороны посмотрели.
– Да, да, милая, я тоже хочу, чтобы на нас во время этого смотрели, –
Сергей опять начал распаляться.
– Да, стыд же какой, совсем сдурел, да? Развяжи меня – больно.
Сергей расстегнул ремень и опять нырнул Маше между ног. Она больше
не сопротивлялась, но и хохотать не перестала.
«Ничего. Привыкнет, – подумал Сергей. – Какая она все-таки невинная.
Какая чистая. Ведь не просвети я ее, так бы прожила всю жизнь в
неведении.»
Раздался стук в дверь. Они наскоро оделись, и Маша пошла отпирать.
– Господи, доченька, что же это делается? – в комнату вошла мать
Маши. Ее глаза были широко раскрыты, она как будто звала ими на
помощь обоих молодых людей.
– Только что приходили. Сундук тебе принесли. Говорят, подарок от
товарища Сталина. Господи, что же это?
Все трое вышли в коридор и склонились над массивным сундуком. В нем
было много женской одежды, очень дорогой, очень красивой. Товарищ
Сталин видел Машу в театре, на премьере той пролетарской пьесы. И он
послал ей огромный букет, хотя она играла бессловесную стенографистку
и только в одной сцене.
Сергей почему-то не ревновал. Он лишь подумал, что было бы так
хорошо нацепить на себя одно из этих платьев и заставить Машу отстегать
его ремнем. Только слишком долго придется ее уговаривать. И она опять
хохотать станет, чего доброго. И вообще надеяться на это стоит только
после свадьбы.
199
Через две недели правительственная машина увезла Марию Германовну
слишком быстро, чтобы даже захватить с собой сундук – подарок
похитителя. Сергея, как художника-декадента, сослали на Соловки. Мать
Маши умерла с голоду, потому что ее заперли в комнате и забыли потом
отпереть. Она была очень стара, слаба и честь знала еще с прошлого
столетия.
* * *
Москвичи рисковали в любом переулке и дворике нос к носу столкнуться
с рысью какой-нибудь или ламой. Ночью на улицу не выйдешь из-за
комендантского часа – теперь целый день, что ли, взаперти сидеть?
Естественно, москвичи шли на работу, по магазинам и на свиданки. И,
видимо, это было весело.
Позвонил Диего. Сказал, чтобы я срочно бежал в галерею
«Ржавь&Коромысло» – кто-то спрашивал о граффити Иззалиевой. Но
никакая спешка не лишит меня права уложить волосы и хорошенько
приодеться перед выходом из дома.
Очаровательные служащие галереи, брюнетка и блондинка, сообщили
мне имя господина, интересовавшегося не выставленной картиной. Он
узнал о ней из каталога и подозрительно не выглядел. Наоборот, девушки,
сошлись на привлекательности молодого человека. Однако что мне с его
бородки и высокого роста – обязательных черт половины моих приятелей
мужского пола?
Молодой человек, правда, представился. Георгий Резин. Имя
совершенно ничего не говорившее. Его личину засняла видеокамера при
входе в галерею. Девушки извинились и сказали, что просмотреть пленку
можно только в конце рабочего дня, когда охранники ее стирают. Славно. Я
и так долго ждал, отчего не потерпеть несколько часов? Молодой человек
мог оказаться рядовым поклонником современного искусства,
влюбившимся в картину по названию из каталога. Вернусь с Диего – в лицо
этого Резина может знать он.
Я вышел на улицу и побрел в сторону площади Маяковского. Горячий
шоколад в кафетерии при Центральном Концертном зале – есть вещи,
которые скрасят даже самое поганое настроение.
На подходе к кафе меня осенило. Пришлось отказаться от сладкого и
200
рассеять неожиданные подозрения. Я вернулся в квартиру №44 и нервно
подошел к письменному столу. Где она? Куда я ее заткнул?
Рукопись лежала в нижнем ящике стола. Со следом от ботинка на
титульном листе. Георгий Резин – это псевдоним Дэна.
Сперва я хотел вернуться и выпить горячий шоколад, как собирался. Не
тост поднимать, а поразмыслить. Я повернулся, чтобы выйти из комнаты, и
заметил, что у моего отражения в зеркале как-то странно размыта голова.
Я медленно шел к зеркалу, думал о горячем шоколаде, об очках, которые
давно стоило бы купить, о Диего. Я плакал, но струйки слез на моем лице,
да и само лицо в зеркале не отражались. Как раз на уровне моей головы
зеркало прикрывала Кошка. Она висела, распятая, прибитая за лапы к
рамкам зеркала, подобно летучей мыши. Это я видел вместо своего лица.
Ее распоротое брюхо, желто-красные ребра и хребет. Кишки валялись на
полу.
Скоро и я там оказался, потеряв сознание.
Комната сильно преобразилась, когда я очнулся. Из нее вынесли всю
мебель, кроме одного стула и матраса с кровати. На окнах появились
решетки, при чем они были набиты изнутри, а не снаружи, как это обычно
делается. Шкаф вынесли. О смерти кошки все-таки напоминало жирное
пятно на полу.
Вспомнив, как она была убита, я разревелся. Меня совершенно
уничтожала жестокость содеявшего это человека. Но ведь она кричала,
она царапалась, она была в десять раз слабее любого человека,
дерзнувшего поднять на нее руку. Но ведь ей было больно, ведь она была
не способна себя защитить и даже позвать на помощь. И проклясть не
могла. Это же такое беззащитное и незлопамятное существо!
Я ревел, уткнувшись лбом в грязный пол. Теперь еще надо признать, что
моя комната выполняет роль тюремной камеры. Нет никаких сомнений –
они даже специальное отверстие во входной двери проделали, чтобы еду
передавать. Кто они? Я подбежал к двери и с одного яростного удара
высадил фанерку, которая прикрывала дыру.
Послышались шаги. В замочной скважине зашуршал ключ, и в комнату
вошел улыбчивый Борщик. Он очень сильно толкнул меня, так что я снова
201
упал на пол.
– Не балуй, – посоветовал Борщик весело, – и не порть государственное
имущество.
Он опять хотел запереть дверь, но кто-то его остановил. В комнате
появился Дэн. Тоже улыбаясь, он оседлал стул и облокотился на его
спинку. Борщик прикрыл дверь и замер на страже.
– Что, черт побери, происходит? – прошипел я.
Дэн молчал и довольный произведенным эффектом улыбался.
– И какого черта вы лыбитесь?!
– Ты бы помолчал лучше, – посоветовал Дэн.
– А ты бы объяснился лучше, пока я тебе глаза не выдавил. Ведь у меня
есть повод, правда?
Дэн усмехнулся.
– За шесть лет мучений тебя еще не сильно наказали, – сказал он и
сильно помрачнел.
– Что ты несешь? Какие шесть лет? Какие мучения?
– Хочешь я его заткну? – спросил Борщик у Дэна.
– Подожди, ты еще развлечешься.
Не нравилось мне все это. Квартира №44 и ее жители предстали в очень
неожиданном свете. Я даже не мог сказать в каком именно неожиданном,
но, что неприятном – точно.
– Дэн, – начал я тихо, – что происходит? Я ничего не понимаю. Это вы
убили мою кошку? Зачем? Зачем на окнах решетки?
– Ну хватит уже изображать невинность! – заорал на меня Дэн. – Ваши
эксперименты нас достали, мы не собираемся больше терпеть! Мы и так
привлекали к себе внимание, и так, а вы не заявляли о себе целых шесть
лет! Я знал, что или ты, или Крис – шпионы, но когда она себя прикончила,
все стало на свои места. Это тебя подослали. Ты, сукин сын, наблюдал за
нами и докладывал все, конспектировал даже небось. Как мы тут
опустились, деградировали. Как мы ждали все шесть лет!
Дэн отвесил мне оплеуху. Борщик сорвался с места – ему, видимо, не
терпелось изорвать меня на куски, но Дэн коротким жестом его остановил.
– Колись давай, – потребовал он сквозь зубы.
Я хотел что-то сказать, но вдруг расслабился и расхохотался. Я упал на
пол и стал извиваться от неудержимого смеха. Они молча наблюдали.
202
– У него истерика.
– Или опять рисуется.
– Идиоты, идиоты, – стонал я сквозь смех, – какие вы идиоты. Да о чем
вы… Колись! Какой маразм!
Я постарался успокоиться. Мальчики не собирались со мной мелочиться
– с секунды на секунду должен был последовать новый удар. Я решил
понапрасну не выводить их из себя.
– Дэн, я понятия не имею, с кем вы сводите счеты, но, по-моему, вы
ошиблись. Шесть лет назад я даже не предполагал, что на свете есть такие
психованные уроды.
За последние слова я, конечно, заслужил пощечину, и она
незамедлительно последовала.
– Хватит руки распускать, мудак! Говори по-человечески, чего вы от меня
хотите?!
– Нет, что вы от нас хотите? Что у вас за новый эксперимент, колись?
Почему вы перестали поддерживать с нами контакт?
– Кто «мы», кто «вы»? – от постановки вопроса меня опять начал душить
смех.
– Так мы далеко не уедем, – резонно заключил Диего и кивнул Борщику.
Борщик вышел из комнаты и вскоре вернулся, позвякивая кожаной
сумкой. Он достал из нее несколько ножей разной величины и, улыбаясь,
показал мне.
– Да, Борщик, ты совершенно прав – в твою задницу они все поместятся.
– Он сейчас пытать тебя будет, – зачем-то разъяснил Дэн. – Лучше
говори, пока не поздно.
– Могу рассказать, как я лишился девственности, устроит? Это долгая,
нравоучительная история и она нас всех развлечет.
– Борщик начнет с твоей ноги. Борщик очень любит снимать кожу заживо.
Забыл?
– Да как-то запамятовал. Только, Борщик, сейчас вновь в моде
тридцатые, а не Средневековье.
Конечно, я хорохорился. А вообще мне было очень жаль мою ногу.
На помощь пришла Вашингтон. Заглянув в комнату, она, хотя и была в
подпитии, но двусмысленность ситуации расценила правильно. Вашингтон
бросилась к нам, прыгнула на спину Борщику и диким голосом заорала:
203
– Не делай этого! Не делай этого! Ради всего святого!
Дэн отошел от них на безопасное расстояние. Борщик сбросил с себя
обезумевшую женщину и стал бить ее ногой в живот. Я, не долго думая,
подхватил стул и размозжил его о бритую голову Борщика. Дэн вцепился
мне в предплечья, но было уже поздно – его Санчо Панса икнул и грузно
осел на пол. Вашингтон почему-то прижалась к нему, обняла и стала
просить прощения.
– С вами каши не сваришь, – признал Дэн.
– Это ты прав, но я знаю чудесный рецепт вишневого пирога.
На этот раз я получил подзатыльник.
Дэн взял меня за шкирку и потащил на улицу.
Он легко управлялся с моим Порше. Я впервые сидел на месте
пассажира и испытывающе косился на бардачок, в котором покоился
подаренный Диего пистолет.
– Только попробуй что-нибудь выкинуть, – предупредил Дэн.
– Куда мы едем?
Дэн вел машину медленно, действуя мне на нервы своей стародевичьей
манерой пропускать всех вперед и стараться не задеть пешеходов. Мы
приближались к Пушкинской площади.
– У меня два билета на премьеру в Большом, – деловито сообщил Дэн.
– Кисуль, если ты всего лишь хотел провести со мной вечер в театре – не
стоило тратиться на тюремные решетки.
Дэн усмехнулся. Я прикрикнул на него:
– Что ты несешь? Какая премьера, идиот?! Чего ты от меня хочешь?
– Премьера оперы Николая Каретникова «Тиль Уленшпигель». Ничего не
слышал? Очень важное событие в культурной жизни столицы. В Большом
театре соберется весь московский бомонд.
– А мы будем сидеть в ложе, да, милый? Поворачивай немедленно – мне
надо переодеться.
– Ты замечательно выглядишь. И потом, там будет очень пыльно, никому
дела не будет до твоих платья и шляпки.
– Пыльно?
Дэн достал из кармана ветровки камертон и протянул мне.
204
– Это вместо обручального кольца?
– Почему ты все еще играешь? – строго спросил Дэн. – Неужели ты не
понял, что мы тебя раскусили. Сейчас вопрос идет о твоей жизни.
– Дэн, я отказываюсь тебя понимать. Зачем это? – я повертел в руках
камертоном.
– Лучшее орудие снести дом и оставить от него лишь горстку пыли.
– Чего?!
– Это та вещь, благодаря которой в Москве больше нет Детского Мира,
ГМИИ и Останкинской башни.
– Ты совсем спятил?
– Хочешь притворяться – твой выбор. Ты рискуешь погибнуть вместе со
всем московским бомондом под обломками Большого театра, если не
расколешься.
– Я не понимаю… Это ты устраивал террористические акты?
– С каким бы удовольствием я сейчас отбил тебе почки.
– Но за что?
– Прекрати измываться. Ответь только на один вопрос. Что задумал
Сергей?
– Кто?
– Сергей, мать твою!
– Дэн, я очень боюсь, что ты все напутал… Я понятия не имею, о чем ты
говоришь и спрашиваешь. Объясни, как мне доказать, что в вашу квартиру
я попал случайно, как доказать так, чтобы ты поверил?
– Я тебе никогда не поверю. Я тебя как открытую книгу читаю. Но ничего
– потерпи. Посмотрим, как ты запоешь в Большом театре.
– Ты меня шантажируешь погибелью московского бомонда?
– Если ты не расколешься – вы все умрете. Мне нечего терять.
– И всем остальным ребятам из квартиры?
– За шесть лет мы не отступились от наших идеалов. Вашингтон было
сложно, но Борщик бил ее каждый раз, когда она хотела поговорить с
тобой и попросить, чтобы Сергей вышел с нами на контакт. Ваню пришлось
пристрелить, потому что он влюбился в тебя и хотел предостеречь.
– Ты заставил Крис убить Ваню?
– Ваню убил я. А Крис, истеричка, не справилась с горем утраты и
высадила себе мозги. Я думал, что она шпион, подосланный Сергеем, но
205
ее самоубийство открыло мне глаза. Шпион – ты.
– Бред… Бред… Сергей? Это хозяин квартиры, что ли?
– Это наш шеф, сволочь ты такая!
– Весь сыр бор из-за того, что Сергей не выходит с вами на контакт и вы
не можете вносить квартплату?
Дэн изо всех сил ударил меня кулаком в плечо. Я взвизгнул от боли.
– Сукин сын! Я ведь правда не знаю, о чем ты говоришь! Я в жизни не
видел вашего Сергея, пропади он пропадом! Ты псих и все вы психи!!!
– Я тебе не верю.
– Пошел в задницу! Зачем вы взрывали дома? Какого черта вы творите?!
– Сергей сказал, что мы – избранные. Что он воспитает из нас идеальных
солдат. А потом он бросил нас, оставил, и через шесть лет абсолютного
неведения мы решили доказать ему, что обладаем силой. Что способны
тягаться с ним. Мы взрывали дома, чтобы обратить внимание на нашу
силу и безжалостность.
– Черт побери, какой бред!
– На развалинах ГМИИ мы оставили ему сигнал в виде граффити и
ждали, что он ответит. Но он не ответил, и как же меня раздражала твоя
довольная рожа, как будто вы всех вокруг пальца обвели!
– Ответил, – воскликнул я, – он ответил. Ответное граффити существует.
Я, действительно, ни о чем не догадывался. Я решил, что граффити имеет
отношение к моей собственной истории, совершенно с вами не связанной,
и попросил знакомых, чтобы они убрали картину и проследили, кто в ней
заинтересован.
– Что было в граффити?! – заорал Дэн.
– У меня есть репродукция… В бардачке. Я тебе покажу.
Я открыл ящик с твердым намерением достать пистолет и утихомирить
этого шизофреника, но Дэн перехватил мою мысль и сильнейшим ударом
локтя в грудь пригвоздил меня к сидению.
– Я тебе сказал, не умничай! Ах, ты, падла! Еще издеваешься.
– Дэн, успокойся…
– Думаешь, так легко сидеть в забвении шесть лет подряд? – спросил он,
глядя на дорогу, и в его голосе послышались слезы. – Особенно, когда
тебе обещали такое славное будущее. Я тебя ненавижу изо всех сил. Я
слишком поздно понял, зачем ты всех нас соблазняешь – ты хотел
206
окончательно деморализовать нас, хотел наглядно указать, какие мы
жалкие и опустившиеся. Ну, ничего… Сергей поймет, что мы тебя
вычислили и прикончили. После этого он уже не сможет скрываться.
Я хотел что-нибудь возразить, но что тут скажешь? Дэн припарковался
около Метрополя и, больно схватив меня за предплечье, потащил в
Большой Театр.
На входе в театр я понял, почему он не взял с собой никакого оружия – в
дверях был установлен металлоискатель, а на камертон охранники,
естественно, внимания не обратили. Я не стал поднимать шум.
Совершенно не понятно, на что надеялся Дэн, но не выдал я его из
простейшего любопытства. Мне стало интересно, куда ведет эта история.
Моя история или ответвление другой, чуждой мне?
У Дэна, действительно, были билеты в ложу. Мы сидели около сцены, и
никто в нашу кабинку не входил, хотя свободные места оставались.
Началась опера.
Мы сидели молча. Можно было только предполагать, что Дэн выкинет в
следующий момент. Меня успокаивало большое количество охраны в зале.
– Что будем делать? – тихо спросил я. – У меня нет ни бинокля, ни
либретто – очень скучно.
– Мы быстро уйдем отсюда, если ты расскажешь про планы Сергея.
– А это, Дэн, уже просто невыносимо. Мне нечего тебе сказать, разве
непонятно? Я могу тебе поведать собственную историю, только в другом
месте. Ты поймешь, что я не вру… Поверь, то, какое развитие получило
наше общение, – для меня полная неожиданность.
Дэн молчал.
– Давай уйдем отсюда, – попросил я. – Заметил, я не выдал тебя на
входе охранникам – мне просто необходимо узнать все, что тебе известно.
Может быть, это поможет мне выпутаться из собственной истории.
– Ты не поднял шум на входе, потому что боялся, – злобно прошипел
Дэн. – Тебя бы замели вместе со мной. И наоборот, если бы ты попытался
спастись – я бы тебе поверил.
– Я могу сейчас заорать, если хочешь.
– Ты не станешь.
207
Он был по-своему прав. Я бы сгорел от стыда особенно после того, как
заметил в партере Джерри Холл.
– Ладно, по части Сергея я тебе не помощник. Что собираешься делать?
– Взорву все к чертовой матери.
– Каким образом, позволь полюбопытствовать? Взмахнешь камертоном,
как волшебной палочкой?
– Почти что. Сергей зря дал нам эту вещь, ведь все мы смыслим в
архитектурном деле и очень быстро поняли его замысел. Это не камертон.
Это идеальное оружие разрушения. Стоит только выявить критическую
точку здания и воздействовать на нее вибрациями этого изобретения –
камень тут же превратится в пыль. Ведь правильно?
– Ты меня спрашиваешь?
– Я, как идиот, все еще хочу, чтобы Сергей нами гордился. Мы сами
додумали его гениальное открытие.
– С одним я точно не могу спорить, Дэн, – ты идиот.
– Как же я хочу, чтобы Сергей нас уважал… Я все еще преклоняюсь
перед ним, даже после того что он с нами сделал.
– Дэн… Ты, правда, снесешь Большой театр?..
– А ты думал, я шучу? В последний раз спрашиваю: каковы планы
Сергея?
– Пошел к черту!
Из соседней ложи раздались шиканья.
Неожиданно Дэн схватил меня и запихнул мне в рот кляп из большого
платка. Мои требовательные стоны не слышались сквозь
додекафонические партии. Из кармана брюк Дэн достал бечевку и связал
ею мои запястья. Второй веревкой он собирался привязать меня к креслу,
но я ловко извернулся и изо всех сил ударил его между ног связанными
руками.
От боли Дэн подпрыгнул на метр и грохнулся на пол ложи. Из соседней
кабины опять зашикали. Я схватил камертон и ключи от машины,
выпавшие на пол, и выскочил в коридор.
Дэну стоило воздать должное. С болью он справился очень быстро,
поэтому, как только я оказался в коридоре, он одним прыжком преградил
мне путь к выходу из театра. Я резко повернулся и юркнул в дверь за
кулисы.
208
Через несколько минут мы были уже над сценой и носились по мостикам
так, что от нашего бега раскачивались декорации. Нас никто не мог
заметить – мы были слишком высоко. Я выплюнул кляп и орал что есть
мочи, но из-за оперы меня не было слышно. Связанные руки почему-то
влияли на равновесие, и я очень боялся упасть с неверных, дергающихся
мостиков.
Послышался треск. Я оглянулся с риском для жизни – всю погоню Дэн
держался в нескольких метрах позади меня. Но обернувшись, я его не
увидел. Оказалось, мостик треснул под ним, и Дэн повис над сценой,
чудом ухватившись за веревочные перила.
Я подбежал к нему.
– Хватайся за меня!
Но в следующую секунду передумал.
– Дэн…
Дэн пыхтел и напрягался, чтобы подтянуться и взобраться наверх. Ему
не хватало сил.
– Дэн, – повторил я.
Он уставился на меня ненавидящими глазами.
– Тебе не хватит сил.
– Знаю, сволочь.
– Это ты сволочь…
Дело в том, что я вспомнил о Кошке и ее дикой смерти. Ведь указание
дал именно Дэн. И его собственная жизнь теперь была в моих руках.
– Ты убил мою кошку.
– Рассказать как? – прохрипел он, жмуря глаза от хлынувшего пота.
– Это было единственное существо, которое я любил совершенно чистой
любовью. И оно не способно было защититься от вашего безумия. Я
просто не имею права простить вам ее смерть. Я должен отомстить за ее
беззащитность.
– Заткнись! – Дэн уже не контролировал свой голос.
– У тебя есть выбор. Это будет не мой суд. Ты сейчас упадешь и, если
разобьешься – такова твоя участь. Останешься в живых – я не стану
добивать.
– Сука! – крикнул Дэн и из последних сил дернулся вверх.
Он вытянул ко мне руки, хотел схватить и утянуть за собой. Но я во
209
время отклонился, и Дэн засвистел вниз.
Как мне стало известно намного позже, его тело пролежало за
декорацией несколько дней, пока запах не стал уж слишком сильным и не
привлек чье-то внимание.
Мне некуда было податься. В Порше я избавился от бечевки. Зажал
между коленями перочинный ножик и долго матерился – как ни
удивительно через десять минут это помогло. Камертон вышвырнул из
окна в мусорный контейнер.
Возвращаться на Маяковскую мне само собой не хотелось, поэтому я
подкатил к своему родному дому и попросил у соседки ключи от квартиры.
Она была очень рада меня видеть, удивилась, куда я запропастился.
Действительно, куда это?
В квартире ничего не изменилось с моего предыдущего посещения.
Никто так и не предъявил права на бедняжку. Я приготовил себе чай и
уселся в просторное кресло около телефона. Я ждал звонка.
Наверное, события последних нескольких часов сильно меня утомили.
Мне почему-то не казалось странным, что квартира №44 служила
прибежищем для террористической организации или религиозной секты,
что, прожив бок о бок с алкоголиками и маргиналами и даже затащив
некоторых из них в постель, я совершенно не подозревал об истинном
положении вещей. Говорило ли это об эгоизме?
Я пил чай и смотрел на телефон.
Они знают, что я здесь. Мой главный противник знает, что я здесь. Кто
он? Я стал перебирать в уме всех подозреваемых. Валентин? Именно он
поселил меня в квартире №44. Так или иначе, буду рад снова его видеть.
Диего? Вся эта история с моей матерью бросала на него густую тень.
Министр Просвещения? Ах, алчность, да заберите вы чертов гарнитур –
можно подумать, я сильно против. Бывшие коллеги отца? Все еще не
помню ни одного имени. Сергей? Случается, что ты знать не знаешь про
кого-то, а этот кто-то контролирует всю твою жизнь. Моя мама? Видимо,
она не очень добрая женщина.
Как только я подумал о матери, раздался телефонный звонок. Я
вздрогнул. Поднял трубку.
210
– Гайто! – прокричали на том конце линии. Шли сильные помехи.
Гайто. Гайто. Магометова зовут Гайто, но, может быть, номером
ошиблись или кого-то другого спрашивают. Молча я положил трубку.
Перезвонили тут же. Мужской голос на этот раз уточнил:
– Гайто? Магометов, ты? Слышишь?
Значит, меня подставил Магометов. Я вспомнил, что отцовские коллеги
были чеченцами. Но что мне делать? Магометов в моем присутствии
произнес только два слова, но мне показалось, что я все-таки смогу
воспроизвести тембр его голоса. Потом, на линии были помехи.
– Ебаны, – сказал я, наконец, тем же утомленным тоном, что некогда
Магометов.
– Не сердись, шеф!
Сработало.
– Шеф, – начали оправдываться на том конце линии, – я не виноват в
этом, сам знаешь. Дело вышло из-под контроля. Тобольцев был прав –
есть еще кто-то, не только Гречишный интересовался камушками. И в
библиотеки его прирезал не Пашечка-ключник, как мы думали.
– Тобольцев что-то знал…
– Думаю, ему удалось продвинуться в расследовании. Он ведь сказал,
что нам мешают люди из Архитектурного Совета и что они собираются
взорвать пару домов и свалить все на нас. Тобольцев даже догадался, как
они хотели устроить взрывы, но ему понадобилось убедиться. Он и поехал
в библиотеку тогда, чтобы какие-то схемы посмотреть.
Идиот, все выкладывает. Но я ничегошеньки не понимал из его нервного
лепета.
– Шеф, ты камни взял?
– Какие камни? – не сдержался я.
– Гайто, ты чего? Алмазы этого придурка… – он назвал имя моего отца, –
они под кожаным сиденьем кресла.
Алмазы моего отца. В детстве он рассказывал мне историю, что вывез из
Индии несколько десятков крупных камней, но я думал, что это сказки. Я
подковырнул сиденье кресла в стиле ар-деко ножом и увидел бархатный
мешочек. В нем лежали алмазы.
– Этого нам вполне хватит, – сказал я, чтобы потянуть время.
– Еще бы! На целую войну хватит. Гречишный нам чуть все дело не
211
испортил, когда стал охотиться за гарнитуром. Пень он, даже не понял, что
камни давным-давно в квартире, но мы его ловко сбили с толку. Пашечка
несколько месяцев торчал около двери – все напрасно. В квартиру никто
не приходил, вот они и решили, что алмазы уже давно переправлены в
Чечню.
– Слушай, – я решил импровизировать. – Мне в «Пекине», наверное, что-
то в стакан подсыпали. Голова кружится…
– Шеф, это Гречишный, это он хочет твоей смерти – я же говорил.
– Глаза слипаются. Я все забыл, ты едешь сюда?
– Гайто, может, мне, действительно, приехать за тобой? Ты в порядке?
– Ладно, справлюсь. Планы изменились – жди меня в баре.
– Шеф, мы там и договаривались встретиться…
– Ебаны! – заорал я. – Ты мне перечить, что ли, будешь?
– Тихо, тихо, шеф, я не хотел.
– Скоро буду, – я бросил трубку.
Все перепуталось. Алмазы. Война в Чечне. Архитектурный Совет,
Гречишный, Магометов, а я-то тут при чем? Выходило, что моего отца
убили коллеги по бизнесу из-за этих камней. Их долго не могли
обнаружить, потом, видимо, догадались, что драгоценности в кресле,
подписали со мной договор о передаче квартиры на выгодных условиях,
избавились от меня. Почему просто не похитили камни? Видимо, не
хотели, чтобы информация распространилась. Охоту за алмазами вел еще
Гречишный. Уверен, что ему мама мозги запудрила ценностью гарнитура, а
сама она нацелилась как раз на камушки. Но Гречишный не мог
действовать грубыми способами – ему необходимо было заботиться о
профессиональной репутации. Пашечка-ключник на самом деле при нем
служил. Исполнял всю грязную работу, решил, что я в курсе этого дела,
хотел доставить к начальнику, пытать… Они ведь не знали, что алмазы
лежат в кресле, а переворачивать квартиру вверх дном – слишком
рискованно, привлечет внимание. Люди Магометова догадались, где
камни, потихоньку заменили кресла в квартире, чтобы никто не заметил,
убедились, что драгоценности там, потом решили, что лучше всего
оставить все как было и поставили кресло с алмазами на место – теперь
они оказались под самым носом Гречишного, но это и был надежный
вариант… Я опять запутался. Не хватало какой-то важной детали,
212
способной расставить все по своим местам. Пока выходил полный бред.
Магометову алмазы нужны, чтобы покупать оружие для чеченцев и начать
новую войну? Положим. Гречишный хотел получить мебель, но
подозревал, что здесь не все чисто и что мать ему не все рассказала,
потом узнал про драгоценности и тоже начал за ними охотиться? Вот эти
две команды и схлестнулись, а я под руку подвернулся совершенно
случайно. Стоит еще помнить, что Диего работал с Магометовым, может
быть, он знал об этой истории. Получается, все не так сложно, как мне
казалось? Просто я сын человека, который перебежал злым дядям дорогу
– они использовали меня и попытались избавиться за ненадобностью. В
любом случае я мешал чужим планам, путался под ногами и пребывал в
этой истории жалкой мелочью.
Все равно, чего-то не хватало. Кто в таком случае Сергей? За кого меня
принял Дэн? Я сунул мешочек с камнями в карман брюк. Куда теперь?
Продать пару алмазов и уехать за границу? Стоило быстро делать ноги,
ведь Магометов мог появиться в квартире с минуты на минуту, раз ему
прямо сюда звонили.
Не успел я выйти в коридор, как опять раздался звонок. Мне не стоило
подходить. Вдруг этот человек понял, что говорил вовсе не с
Магометовым? Звонили очень настойчиво. Я все-таки рискнул.
– Алло, – послышался скрипучий мужской голос, – молодой человек, вы
слушаете?
– Кто говорит?
– Профессор Рихтер.
Вот, кого я точно не ожидал услышать.
– Рихтер? Но вы же мерт… вы же не слишком живой, насколько мне
помнится.
– Я в добром здравии, спасибо. А вы как? Неважно. Мне необходимо
было скрыться, вот и пришлось инсценировать тот пожар. Вы уж извините
за потраченные нервы.
– Но я помню труп. Вы ведь выпали из окна.
– Это был сильно обгоревший, то есть до неузнаваемости обгоревший
труп вашего приятеля по даче. Мы доставили его в Москву, бережно
хранили, чтобы сбить потом всех с толку, и убедить общественность в
моей трагической кончине.
213
– Мы?
– Наша организация. Я прекрасно понимаю, что вы ничего не помните, но
обещаюсь все исправить. Приезжайте, пожалуйста, ко мне на квартиру.
Рихтер продиктовал адрес. Хорошо устроился – он жил в пентхаусе
одного из новоотстроенных престижных домов.
– Лучше не медлите, – посоветовал профессор. – Приезжайте прямо
сейчас.
Я положил трубку и спокойно закурил сигарету. Рихтер? Будем
надеяться, он действительно избавит меня от амнезии и постоянных
мигреней. Я имею в виду исцелит, а не прикажет своим людям пристрелить
меня или прирезать. Есть еще вещи, в которые не хочется терять веру. В
современную медицину, например.
До дома с пентхаусом я добирался окольными путями. Мне не был
знаком этот район, поэтому пришлось свернуть с нужной дороги, поплутать
двадцать минут по безлюдным переулкам, а потом опять и совершенно
случайно выехать на улицу, с которой начинал. Выяснилось, что
необходимый дом возвышался как раз в ее конце. Это, наверное, символ
такой.
Выбираясь из Порше, я на всякий случай захватил пистолет.
*
Дверь в квартиру оказалась открыта. Рукоятка пистолета натирала
копчик. Я позвал профессора Рихтера. Послышался шорох. Я резко
повернулся и обнаружил за собой Валентина.
Похоже, его пытали. Валентин сильно исхудал, глаза запали, на лице,
шее, руках виднелись кровоподтеки.
– Господи, Валентин, что они с тобой делали? – я подбежал к любимому,
но обнять его не решился.
– Все в порядке, – сказал он устало и тепло. – Просто я болею. У меня
экзема. Рад тебя видеть.
– Нам надо убраться отсюда, – воскликнул я. – Они оставили дверь
открытой.
– Не волнуйся. Все позади.
214
Валентин улыбнулся. Он как будто приветствовал меня улыбкой. Или это
воображение разыгралось? Валентин благодарен мне, он знает, что я
хотел его спасти.
– Где Рихтер?
– К сожалению, ему срочно нужно было уехать в Швейцарию.
– К сожалению?
Валентин опять улыбнулся. Он кивнул головой в сторону балкона и
сказал:
– Давай там посидим. На балконе очень хорошо. Мы можем спокойно
поговорить – нет нужды спешить и чего-то бояться. Ты заслужил отдых.
Мы вышли на просторную террасу и расположились в уютных плетеных
креслах. Валентин налили мне апельсиновый сок и, откинувшись на спинку
кресла, спросил:
– Твои мигрени все еще не прошли?
– Нет, они со мной.
– Не волнуйся, это пройдет.
Ко мне опять вернулось напряжение былых месяцев. На долю секунды,
когда я наконец-то увидел Валентина, эта скованность и подозрительность
схлынули. Только на долю секунды.
– Где профессор Рихтер? – спросил я опять, но уже тихо и подавленно.
– Он в Швейцарии. Тебе необходимо за ним последовать.
На мои глаза навернулись слезы.
– Ты ведь с ними? – спросил я едва слышно, хотя сам не очень понимал,
с кем именно. С чеченцами? Или, может, с шайкой архитекторов-
постмодернистов?
– Я с тобой. Просто ты ничего не помнишь. Рихтер восстановит твою
память – мы переместили его исследовательскую лабораторию в Европу.
Потерпи. Все вернется.
– Что вернется? У меняничего нет.
– Ты подавлен – это естественно. Я очень хочу поговорить с тобой уже
после операции, потому что сейчас какие-либо объяснения бессмысленны.
Ты мне просто-напросто не поверишь.
– Валентин, в чем дело?..
– Не волнуйся. Слышишь? Единственное, о чем я прошу – успокойся.
Все, абсолютно все позади. Ты справился со своим заданием.
215
– С каким заданием?..
Я не выдержал и расплакался. Я чертовски устал.
– Мы с тобой познакомились три года назад. Ты вступил в мою
Организацию, и очень скоро я понял, что из тебя выйдет толк. Ты
отчаянный человек.
Валентин говорил добродушным, отеческим тоном. Мы ведь старые
друзья. Я потупился и слушал аффектировано.
– Тебе пришла идея изучить поведение человека в экстремальной
ситуации. Этот эксперимент должен был доказать, что любовь к
определенному авторитету способна служить человеку отличным
топливом и вести его к главной цели сквозь все лишения и беды. Я снимаю
перед тобой шляпу – эксперимент удался на славу.
– Валентин…
– Не беспокойся, я готов ответить на любой вопрос.
Один-единственный вопрос беспокоил меня в данный момент и уже
очень давно:
– Как я оказался в лесу?
– Профессор Рихтер занимается изучением мозга человека. Наша
организация субсидирует его исследования, и, естественно, они никогда не
станут достоянием гласности. Специфически повлияв на твой мозг, Рихтер
удалил из твоей памяти последние три года. На вертолете мы доставили
тебя в лес, и эксперимент начался. Попервой мне все это не нравилось, я
отказывался верить в удачный исход нашего предприятия. Но все шло
довольно гладко, и я по порядку реализовывал все части составленного
тобой сценария.
– Сценария?
– Да. В нашей Организации ты специализировался на типологии
психологических мотивировок человека. Тебе не составило труда
предвидеть все действия, которые ты мог совершить в экстремальной
ситуации, ты даже составил список и проконсультировал меня, какое
испытание в какой момент тебе подсовывать. Естественно, что за
сохранностью твоей жизни ежесекундно наблюдали, и случись что
непредвиденное – я бы отдал приказ завершить эксперимент. Но ты не
ошибся в своих прогнозах.
– Я все равно не секу, Валентин… Как будто мне сон снится. Чем именно
216
занимается твоя Организация?
– Наша организация. Ты ее неотъемлемая часть.
– Пожалуйста-пожалуйста.
– Честно говоря, я настаиваю на немедленной операции. Все готово для
твоей транспортировки в Швейцарию. Рихтер сделает обратную операцию.
И мы сможем поговорить нормально. На сей раз ты забудешь, что
произошло за последние несколько месяцев, но у меня есть все записи и
даже видеопленки, чтобы мы могли это обсудить.
– Давай лучше… Давай доведем этот эксперимент до конца. То, что
происходит в данную минуту – тоже экстремальная ситуация, неужели я не
упомянул о ней в своем… сценарии? Необходимо выжать из этого по
максимуму.
– Ты упомянул. В твоих указаниях черным по белому написано, чтобы в
конце эксперимента я немедленно устроил операцию и не слушал всех
твоих увещеваний.
– Значит, мой главный враг – я сам.
– Что?
– Я сам себе яму рыл?
– Я бы не стал так выражаться.
– Валентин, чем занимается наша Организация?
– Я позову людей…
– Валентин, – я нацелил на него пистолет.
– Хорошо, – сказал он, и улыбка с его лица исчезла. – В начале XX века
получила распространение онтологическая теория, что все боги ушли из
этой Вселенной, сняли с себя какую-либо ответственность за действия
людей, потому что те о них забыли. Я не хочу вдаваться в метафизическую
сторону проблемы, но по всему миру начали возникать организации,
ставившие своей задачей влиять и организовывать общественную жизнь
людей. Дело в том, что человечество вышло из-под контроля в век
механизации и чистого рационализма. Первая такая организация
появилась вслед за созданием Советского союза. Благодаря очень четкой
программе ей удалось контролировать жизнь почти каждой личности в
государстве. С неугодными расправлялись. Система действовала не очень
гладко, все-таки это было самое начало, но одно стало понятно сразу.
Контролировать общество возможно. Сам контроль возможен извне, то
217
есть сверху, по сценарию посвященных людей, и изнутри, то есть когда
люди, сами того не зная, работают на неизвестную им цель. Это возможно
именно благодаря предсказуемости всех психологических мотивировок
человека. С приходом Сталина началась чистка государства – необходимо
было уничтожить или убрать всех, не способных работать на идею. К ним
относились физически и психически неполноценные, морально
неуравновешенные, все с комплексом перманентного противоборства. Это
были лишние люди. Но Сталин преследовал и свою цель. Его слишком
впечатлил тот факт, что контроль над государством основывается на
абсолютной любви психологически предсказуемых людей, коих
большинство, к безусловному авторитету. Эта любовь в самой основе
человечества. В начале она была направлена на богов, затем
переметнулась на правителей. В Советском государстве таким правителем
был Ленин, за ним Сталин. Предполагалось, что каждый новый правитель-
авторитет будет избираться специальным советом, но Сталин спутал все
карты. Власть испортила его, потому что он изначально преследовал
собственные цели, а не посвятил себя общей идеи организации. Вслед за
чисткой низших слоев общества Сталин уничтожил большинство
посвященных. Абсолютно посвященных было единицы, все остальные
более или менее осознанно работали на организацию и среди них было
много политиков и военных, то есть отвечавших за сохранность и развитие
общества. Сталин верил в свое бессмертие. Он хотел завоевать весь мир,
начал войну, так что абсолютно посвященные, которые всегда оставались
неизвестными, приняли решение его убрать. Но Сталин уничтожил всех
возможных заместителей, и несколько десятилетий организации пришлось
тратить силы на создание новой системы, идущей выше политики, которая
как и религия доказала свою прикладную функцию и тоже нуждалась в
контроле сверху. Со смертью Сталина организация потеряла свои
очертания, она оказалась выше политического управления.
У меня сильно закружилась голова, началась мигрень. Тело пронзил
озноб от всего, что нес Валентин.
– Я не совсем понимаю, на какую идею должно работать общество?
– На идею всеобщего благополучия. Это легко. Но только не личного
благополучия, а именно общего. Личные цели мешают гармоничному
развитию общества, но Организация готова исполнить любое желание
218
индивида, если оно не разрушительно по своей сути. Человек в
представлении организации должен быть постоянно удовлетворен своей
жизнью, кроме одного ее аспекта. Не должна быть утолена его любовь к
авторитету.
– Но какая высшая цель всего этого? Зачем организация вообще все это
затеяла? Зачем ей нужно, чтобы общество было благополучно – пусть оно
самоуничтожится. Какой в нем толк?
– Ты всегда забывал, что я рядовой посвященный. Я знаю только то, что
следует знать мне. В самой Организации никто не ведает, есть ли у нее
мозговой центр. Организация рассеяна по всему миру, невозможно
вычислить точное количество ее последователей. Может быть, но это та
самая метафизическая сторона проблемы, может быть, основатель нашей
организации заключил какой-то договор с ушедшими богами.
– Это уже мистика.
– Но это объясняет, почему сама Организация продолжает существовать.
Мы, ее участники, трудимся из любви к нашему основателю. Никто не
знает, кто он. Но все преклоняются перед его авторитетом.
– Я тоже?
Валентин усмехнулся.
– Ты меня тогда развлек своим цинизмом. Сказал, что подавляешь свое
чувство ко мне и что во время эксперимента оно выйдет наружу в качестве
тяги к моему авторитету. Твои слова подтвердились.
– То есть мой авторитет – ты?
– Да.
– Ты мой персональный Сталин?
Валентин громко рассмеялся.
– Вроде того.
Разговор очень увлек его. Было видно, что Валентин фанатик своего
дела. Он даже забыл, что я целюсь в него из пистолета и болтал сейчас,
как ни в чем не бывало. Меня же поминутно окутывал ужас. Это ведь не
сон какой-нибудь, мне ведь некуда просыпаться.
– А какую стратегию Организация выбрала после смерти Сталина?
– Она осознала необходимость раствориться в самом обществе.
Помнишь, как было популярно в свое время стукачество – это были
первые наметки Организации. Ощущение, что вокруг тебя одни шпионы и
219
стукачи, было по-своему оправдано. Организация взялась неявно
контролировать жизнь каждого гражданина, напрямую, через других
граждан, через партии, через интеллектуальные содружества и так далее.
Явное стукачество сменилось в свое время одобренной страстью к
сплетням – о себе вообще ничего нельзя рассказывать, если не хочешь,
чтобы уже на следующий день о твоих похождениях или истинных мыслях
знал весь дом, круг друзей и рабочий коллектив, а среди них обязательно
найдется и наш шпион, который донесет информацию в случае ее
подозрительности. Эта схема работает идеально, а другие составляющие
общей системы контроля позволяют манипулировать людскими массами и
внушать им наиболее правильный и выгодный Организации образ жизни и
стиль поведения. На самом деле контроль масс и работа системы никогда
не дают сбой, потому что своей предсказуемостью большая часть
общества почти разочаровывает. Тех же, кто возвышается над этой
типологией, вербуют, как однажды завербовали меня и тебя. Организация
очень благодарная, она благодарна людям за их индивидуальность, если
таковая присутствует, и даже вознаграждает за нее явно или нет. Но не
стоит тешить себя гуманными идеями – в целом любое общество
примитивно.
– Организация гуманна?
– Да. Я уверен в этом. Ты тоже. Но она при этом хладнокровна и не
терпит попустительства. Организация постоянно следит за здоровьем
общества, на нас неосознанно работают милиция и армия.
Деградировавших граждан мы уничтожаем, всяких там алкоголиков и
психов. Все эти без вести пропавшие или были уничтожены, или находятся
под наблюдением в специальных заведениях. Организация дорожит
каждым гражданином общества, она сделает все, если есть надежда
вернуть заблудшего на путь истинный, но конченого человека она без
промедления уничтожит. Потому что он представляет опасность для
здоровья всего общества. Морально неустойчивых Организация старается
объединять в группы, это только так кажется, что их тянет друг к другу, на
самом деле Организация корректирует траекторию их движения и
подводит к себе подобным. В недалеком будущем возникнет возможность
вообще отделить их от общества и сослать в специальные коммуные
лагеря. Я говорю о всяких извращенцах, ты понимаешь?
220
– Да. Надеюсь, лагерь для педиков вы разобьете в живописной горной
местности.
– К тебе это не имеет никакого отношения. Ты пройдешь операцию и
вернешься к осознанной работе на Организацию. До эксперимента ты
очень хорошо контролировал себя, ты знал, что тебе нужно.
– Что?
– Быть в курсе происходящего, а не тешить себя иллюзией, что ты
полноправный хозяин собственной жизни.
– До эксперимента я был занудой?
– Не смеши меня. У Организации хорошие времена. Нам удалось
привести в исполнение педагогическую программу, которая позволит
следить за новыми гражданами с самого их рождения и отбирать тех, кто
полезен самой Организации. Мы используем принцип кастового деления:
наши специалисты определяю все задатки в ребенке и позволяют
развиться тем чертам, которые наиболее полезны. Иногда ради этого мы
помещаем ребенка в другие условия. Ты понимаешь? Организация,
действительно, заботится о каждой личности и пытается выжать из нее
максимум полезного для благополучного развития всего общества.
– Мне все это довольно тяжело осознать, сам понимаешь. Расскажи
лучше о моем эксперименте. Ты знаешь ребят из квартиры №44?
– Естественно. Квартира №44 – это другой наш эксперимент. Ребят
убедили, что они избраны Организацией и что они должны пройти
подготовительный курс. Затем про них забыли. Специально, конечно.
Благодаря этому эксперименту мы поняли, что деградация личности
происходит от слишком однообразного течения жизни. И именно от этой
однообразности затухает любовь к авторитету. В своем эксперименте ты
отталкивался именно от этой идеи, объяснив, что любовь к авторитету
может существовать исключительно в экстремальных условиях, когда что-
то угрожает жизни человека и, опасаясь за себя, он начинает опасаться за
объект своего осознанного или подсознательного поклонения. Еще
эксперимент в квартире №44 доказал, что каждый избранный
Организацией должен быть внутренне готов к работе на нее. Если в своей
жизни избранный не отработал хоть какую-то мелочь, способную в
будущем затормозить его службу, – это угроза всей Организации. Так,
кстати, случилось со Сталиным, хотя в те времена Организация еще не
221
была тем, что она есть на сегодняшний день. Дэн повторил его ошибку –
он поставил свои честолюбивые замыслы выше благополучия общества.
Борщик в условиях квартиры №44 деградировал и сошел с ума,
обнажились его садистские наклонности, а все остальные поняли, что
хотят вернуться к прежней сладостной жизни в неведении. Даже моя
верная секретарша Нина Владимировна.
– А она какое отношение имеет к квартире на Маяковской?
– Мы подослали Нину в качестве шпиона. Она была Крис. Нина
замечательная актриса, даже смогла изменить свой голос, но к большому
сожалению вышли наружу ее подавленные желания, она влюбилась в
Ваню и покончила жизнь самоубийством, решив, что не может без него
жить, что Организация отомстит ей за измену. Нина ошиблась. Она
спутала тягу к авторитету с привязанностью к Ване. Это еще одна очень
важная проблема: авторитет всегда должен быть недостижим, иначе
человек теряет желание тянуться к этому идеалу и погибает. Авторитет
должен быть сродни богу.
– Кто такой Сергей?
– Неужели не догадываешься?
– Ты?
– Верно.
– И Гречишный тоже ты?
– Гречишный – марионетка, но им управляю не я.
– А кто убивал всех этих людей на моем пути? Это тоже было указание в
сценарии?
– Да. Твой эксперимент – спектакль от начала до конца. Мы убивали тех,
кого изначально надо было убрать за ненадобностью или из опасности для
общества, тебя и организации. Борщик убивал. Я удовлетворял его
садистские наклонности, и он готов был исполнить любое указание,
например, предать своей двойной игрой друзей. Организации, кстати,
требуются подобные орудия убийства для того, чтобы чистить общество.
Но Борщика придется поместить в исследовательскую клинику, в любой
момент он может выйти из-под контроля.
– Зачем он прирезал Тобольцева и сумасшедшего в Ленинке?
– Тобольцев и Иззалиева решили шантажировать нас через
Архитектурный Совет – через штаб-квартиру Организации. Помнишь
222
фотографию ГМИИ? Инга снимала. Эта парочка была связью между
Организацией и квартирой №44. Тобольцев догадался, что взрывы
инспирированы именно нами, определил это как-то по архитектурным
планам, схемам в смысле, и еще понял, что Архитектурный Совет
обладает даже большей властью над населением, чем ФСБ. Пришлось его
и Ингу убрать. А тот сумасшедший в библиотеке был коллегой Рихтера, и
мы его устранили, потому что он слишком много болтал. Периодически для
контроля над общественной жизнью Организации приходится сводить в
бою разные силы. Так мы поступили с Гречишным и Магометовым.
– Они представители каких-то сил? Зачем им понадобились алмазы?
– Это был лишь способ заставить их действовать так, как нам
понадобилось. Магометов охотился за камнями ради своей страны.
Гречишный и твоя мать – из алчности. В результате начнется война, а
любая внешняя угроза в свою очередь стимулирует тягу общества к
авторитетам. Организации необходимы локальные войны. Гречишный до
этого публично выведет Магометова на чистую воду и заслужит таким
образом уважение в глазах общества и зарубежных стран. Хорошее
отношение к Министру Просвещения нам необходимо для гладкого
продвижения новой педагогической программы. Он, кстати, тоже чуть не
вышел на нас. Догадался, что ты знаешь намного больше, чем могло
показаться, хотел выудить из тебя нужную информацию, но в сценарии ты
предвидел даже это.
– И люди Магометова догадываются о вашем существовании?
– Поверь, они даже предположить не могут, как на самом деле все
устроено. Они просто подозревают, что их и Гречишного кто-то
контролирует, думают, что это Архитектурный Совет Москвы. Но
подозрения Магометова или Гречишного никогда ни к чему не приведут.
Они, как и абсолютно все люди, на крючке у Организации. Сидят намертво.
– А что теперь случится с остальными?
– Все будет хорошо – раз они уже дотянули до конца. Всех неугодных мы
в этой истории убрали, попутно подчистив несколько траекторий. Оба
эксперимента прекращены. Как поступить с Магометовым и его людьми,
мы еще решим.
– Диего имеет отношение ко всем этим экспериментам?
– Нет. Траектория жизни Диего, связь с твоей матерью надоумили меня
223
приставить его к тебе в качестве ангела-хранителя.
– А что с моей матерью?
– В сценарии ты предсказывал, что она может появиться. Видимо, в
тайне от меня ты изучил в Архиве траекторию ее жизни, хотя это
строжайше запрещено всем участникам Организации – использовать
знание о траектории в личных интересах.
– И ты сам никогда не нарушал это правило?
– Я смалодушничал однажды. Мне очень хотелось улучшить жизнь моей
дочери, хотя она была в полной уверенности, что я от нее отрекся. Все это
очень плохо закончилось, потому что я нарушил правило и, ничего не
добившись, обязан был понести ответственность.
– Во время эксперимента я даже предположить не мог, что у тебя есть
дети.
– Как ты думаешь, сколько мне лет?
– 47?
– Точно. Узнаю тебя. Ты всегда угадывал возраст по одному виду
человека.
Неожиданно я расплакался.
– Что с тобой? – Валентин спрашивал нежно.
Сквозь всхлипы, стирая слезы со щек рукояткой пистолета, как некогда
шпионка Крис, я прошептал:
– Ведь Нелли твоя дочь?
Валентин кивнул утвердительно.
– Ты вспомнил? – спросил он.
– Нет… Ты ее убил?
– Да. Пришлось вырвать пару страниц из дневника Нелли, чтобы ты
раньше времени ни о чем не догадался. Смерть дочери – это та
ответственность, которую я понес за свою слабость. До этого Организации
уничтожила мою жену, потому что она мешалась и не имела никакого
смысла.
– Ты… сволочь. Это так жестоко.
Неожиданно мне пришло в голову, что я и есть Нелли.
– Успокойся. Организация имеет полномочия убирать людей, если они
бессмысленны для общества. Здесь нет места эмоциям… Ну, все, больше
так нельзя, я позвоню, чтобы прислали вертолет – тебя необходимо
224
доставить в аэропорт и немедленно переправить в лабораторию Рихтера.
Валентин хотел встать. Я опять направил на него дуло пистолета.
– Не глупи, малыш. Ты же не такой. После операции ты станешь
смеяться над собой сегодняшним.
– Что было в ответном граффити?
– В граффити? Ничего. Оно не имело смысла. В твоем сценарии
написано, что ребята из квартиры №44 все равно не успеют его увидеть.
Я вспомнил о Кошке.
– Что вы наделали? – прошептал я сквозь слезы. Образ Валентина куда-
то смывался.
– Мы… – поправил меня Валентин.
– Что мы наделали?
Я заревел в полный голос.
– Ведь я больше не смогу быть, как прежде. У меня теперь другое
сознание.
После операции ты опять все забудешь.
– Я не могу так каждый раз – начинать сначала. Мне нужно идти от
какой-то точки вперед.
– Отдай мне пистолет.
– Валентин…
Я опять вытер слезы и спросил:
– Разве ты не понимаешь? Я достиг тебя… Я достиг своего авторитета,
теперь я погибну.
– Ты и это указал в сценарии. Чтобы не погибнуть, тебе необходимо
немедленно вернуться в прежнее состояние. Ты сам выбрал путь
добровольного мученика, ты не пощадил себя ради Организации.
Мы замолчали. Слезы лились из моих глаз. Рука дрожала – я устал
держать пистолет на весу. Валентин смотрел на меня с теплотой и
сочувствием. Так мы и сидели друг против друга.
Я с дрожащим пистолетом. И он с ножом в рукаве.
Борщика посадили в наркологическую клинику. До меня дошли слухи, что
по решению судмедэкспертизы его признали невменяемым и после
лечения собирались перевести в психиатрическую лечебницу. Как ни
225
странно ему инкриминировали только убийство Пашечки-ключника.
Вашингтон уехала на Дальний Восток и больше ее никто не видел. Опять
же поговаривают, что много лет спустя в Москве появилась неописуемой
красоты блондинка по прозвищу Вашингтон, неулыбчивая и
совершеннейшая трезвенница. Утверждали, что это прежняя Вашингтон
сделала себе пластическую операцию в Японии и вернулась в столицу
мстить за истерзанную душу.
Животных из Зоопарка выпустил Шурик. Он признался мне в этом сам.
Сказал, что поступил так от отчаяния, но в отличие от Дэна не смог
выдумать что-нибудь более зловредное. Через некоторое время Шурик
женился на своей подружке-негритяночке, девушке очень доброй и нежной
подстать мужу. На их удачу им удалось получить разрешение на одного
ребенка, выдаваемое МКР – новоявленным министерством по контролю за
рождаемостью. Правда, пришлось отстоять многолетнюю очередь.
Дом на Маяковской снесли. Очень часто с тех пор я обманывался – к
дому можно было пройти от гостиницы «Пекин» и через арку с улицы
Гашека, и когда ты шел через арку тебя каждый раз преследовало
ощущение, что дом там стоит и все еще воняет кошачьей мочой из
выгоревшего подъезда. Это предощущение каждый раз почти
материально. Но нет. На месте здания расположилась аккуратная стоянка.
Бар «Пекин» сгорел в результате очередной пьяной драки. Магометов не
очень расстроился по этому поводу и открыл в Подмосковье Disneyland.
Правительство заявило, что разрушения в городе не были последствием
террористических актов. Опять получила распространение версия о
смертности материальной оболочки, и это, как и стоило ожидать и как
предсказывал сумасшедший из Ленинки, вызвало всеобщую панику. Мне
еще тогда подумалось, что в такой нервной обстановке любовь общества к
своим авторитетам никогда не угаснет.
Что случилось с Валентином, я до сих пор не знаю. На курок я все-таки
нажал, а он кинул в меня нож. Мне хватило сил только выбраться из
квартиры, найти на улице телефон и позвать на помощь Диего. Я потерял
сознание, но мой ангел-хранитель меня нашел. Валентин после выстрела
упал, но я слишком испугался и не решился посмотреть, застрелил ли я
его насмерть. Потом, ведь у меня был болевой шок – нож застрял между
плечом и грудной мышцей. С тех пор стоит мне оказаться в состоянии
226
нервного возбуждения, и рука отказывает.
Диего наконец-то получил право воссоединиться со своей любимой.
Лена уже ждала его в Марокко, хотя я сильно сомневался, что она на
самом деле его любит. Меня они тоже звали в Африку. Я ничего не
рассказал друзьям об Организации, мне казалось очень жестоким
сообщать о ней кому-либо и особенно дорогим людям. Пришлось убедить
их, что у Валентина были разборки с бывшими коллегами моего отца
касательно нефтяного бизнеса и мной просто грязно попользовались.
Я не хотел верить в историю Валентина, хотя все сходилось. Мне
кажется, нормальный человек всеми силами должен убеждать себя, что
его жизнь никем не контролируется, что один он хозяин положения.
Поверив в существование Организации, ведь придется в каждом
подозревать ее исполнителя, никому не доверять и не иметь возможности
дышать полной грудью, то есть ежесекундно находиться на грани полного
безумия. Одно коробило – из моего мозга якобы удалили воспоминания о
последних трех годах, но в течение них я работал на Организацию и
следовательно три года назад был абсолютно готов в нее вступить и ее
принять. Значит, я и сейчас находился в той точке. Значит, по идее, хотя
мне была не до конца понятна версия Валентина, морально и психически я
все еще был готов завербоваться.
Накануне отъезда в Танжер началась впоследствии многолетняя война с
Чечней. Это я ее начал. Я отдал Магометову алмазы и сказал, чтобы он
поступил с ними, как собирался. Гайто искренне извинился за причиненное
беспокойство, видимо, имея в виду смерть отца. Но это уже в глубоком
прошлом.
По делу о субсидировании чеченской войны Магометов, Диего, еще
несколько людей и я загремели в суд. К счастью, благодаря
замечательным связям Гайто наши интересы представляли самые
профессиональные московские адвокаты.
Суд шел удачно, и всех друзей Магометова оправдали. Во сколько,
интересно, могла обойтись моя свобода?
Мы сидели с Диего в VIP-зоне Внуковского аэропорта и ждали рейс на
Танжер. Я полировал ногти, он разгадывал португальский кроссворд. Диего
227
окликнул меня шепотом.
Подняв голову, я увидел, что он слегка побледнел.
– Что случилось?
Диего указал мне куда-то в сторону взлетного поля. Я проследил за его
жестом, но ничего особенного не заметил. Только какая-то женщина стояла
за окном к нам спиной и дожидалась микроавтобуса.
– Это твоя мать, – объяснил Диего упавшим голосом.
Я почему-то очень смутился.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Я узнаю ее косынку и еще она всегда одевает этот
кардиган во время полетов. В самолетах она сильно мерзнет.
Я встал и медленно пошел к окну, за которым стояла моя мама,
нетерпеливо поглядывая на часы.
Нас теперь разделяло расстояние в два метра. Я опустил на стекло
кончики пальцев.
Мама все еще стояла ко мне спиной. Она ни о чем не догадывалась.
Через некоторое время что-то почувствовала и посмотрела сначала
налево, потом направо, показав профиль с обеих сторон. Оглянулась.
Прошло, наверное, полминуты, пока она догадалась вглядеться сквозь
отражение. Мне показалось, что мама вздрогнула. Но она не стала ничего
предпринимать, она только смотрела на меня то ли строго, то ли с
безразличием. Из-за косынки, из-за солнцезащитных очков я никак не мог
разглядеть ее лицо и понять, похожи ли мы.
Подъехал микроавтобус. Мама зашла в него и коротко помахала мне на
прощание.
Когда подошла моя очередь на судебном процессе, мне вдруг захотелось
себя подставить. Я отказался от адвоката и признал все выдвинутые
против меня обвинения. Наверное, Диего мне этого никогда не простит.
Но еще он никогда не сможет понять, какое удовольствие мне доставило
наговаривать на себя. И с какой радостью я ожидал начала новой, третьей
по счету жизни.
Исправительной.
В те годы возродились столь популярные в сталинскую эпоху лагеря.
228
Меня отправили как раз в один из них, на Соловецких островах.
Перевозили заключенных на специальном тюремном самолете. Я очень
мерз во время перелета. Я всегда мерзну в самолетах.
Флегматичный бортпроводник сообщил нам, что лагерь на Соловецких
островах отлично благоустроен и совершенно не имеет отношения к
своему историческому прототипу. В это охотно верилось – тюрьмы с
недавних пор перестали быть исправительными учреждениями со своими
жестокими правилами и негласными законами.
Тюрьма должна была стать вторым домом для заключенных даже с
минимальным сроком. Для этих людей создавались самые благоприятные
условия, чтобы они пожелали остаться в лагере до конца жизни. И это
вязалось с прогнозами Валентина.
Через пару часов мы были уже на острове. Гуськом приближались к
тюремным воротам. Из-за проволочных ограждений нам свистели зэки.
Вполне отдавая себе отчет, я выпрямился, расслабил руки и начал
чувственно вилять задом, как самоуверенная и очень опытная шлюха.
До тюремных ворот меня провожали аплодисментами и дружным
улюлюканьем.
229
Последние комментарии
2 часов 12 минут назад
4 часов 30 минут назад
6 часов 20 минут назад
12 часов 6 минут назад
12 часов 11 минут назад
12 часов 15 минут назад