Копья летящего тень [Ольга Дурова] (fb2) читать постранично, страница - 2

хотелось продлить эти мгновенья, сделать их вечными, нескончаемыми.

Рим, сенат, осуждение сограждан… Какое ему сейчас до всего дело — до всего, что не связано с любовными ласками, с терпким запахом ее тела, с его вожделением, с желанием слиться воедино, раствориться, растаять, как тает странная остекленевшая вода, которую северные люди называют льдом.

Какое дело до легионов, до флота, до надоедливого тетрарха Ирода, то и дело подсылающего томных гибких служанок в надежде, что Юриков забудет о Клеопатре.

Разве можно забыть о ней? Говорят, что царица владеет магией, может приворожить, знает заветные слова. Но разве сама она — не магия, разве те слова, которыми она только что называла Юрикова, не способны приворожить любого?

«К дьяволу Рим, — мелькнуло где-то далеко, на втором плане сознания, — останусь здесь, среди пирамид, буду счастлив, жрецы научат меня покою…»

— О-о-о, — тихо простонал он, когда тонкие пальцы Клеопатры скользнули по его напрягшемуся животу, — еще-е-е…

— Стоп! — раздался у самого уха Юрикова глубокий баритон.

Юриков хотел отмахнуться от него, как от наваждения, от галлюцинации, от издержки полусна-полузабытья, но голос не пропадал:

— Стоп, стоп, на сегодня все, можно одеваться!

Клеопатрины руки исчезли. Юриков, открыв глаза, увидел царицу сидящей на ковре и растирающей виски. Какие-то люди шныряли туда-сюда, выключали свет, о чем-то болтали, переносили с места на место приборы.

«Боже, это ведь всего лишь съемка! — дошло до Юрикова. — И это — всего лишь Валька, а никакая не Клеопатра! А я — кто? Что было со мной? Почему так было хорошо?»

Стало зябко. То ли потому, что выключили софиты, то ли оттого, что кончилась жаркая египетская сказка. Он пошарил рукой рядом с собой, нащупал что-то, похожее на покрывало, натянул на живот, стараясь закрыть хотя бы нижнюю часть тела.

— Где халат Антония? — продолжал громыхать усиленный мегафоном баритональный бас режиссера Лисицына, — не хватало, чтобы он простудился! Алла, если завтра у Антония будет насморк — вы уволены! Слава, спасибо, вы были прекрасны! Валя, вы превосходны, Клеопатра вам и в ученицы не годится! Спасибо, всем спасибо! Ничего не менять, оставьте штатив!

Лисицын после удачно снятой сцены всегда становился говорливым. Если хвалил, то без удержу. Чтобы оттенить успех актеров, он привычно покрикивал на ассистентов, грозил немедленным увольнением, хотя все знали, что это всего лишь дань игре и никого он не уволит.

Юриков тяжело вздохнул, наблюдая за накидывающей на плечи халат Валькой-Клеопатрой, за довольным Лисицыным, за Аллой, которая пыталась найти его одежду, за собирающей свои тюбики и кисточки гримершей.

Он уже почти пришел в себя и немного стеснялся хоть и прикрытой, но все-таки обнаженности. Ему подумалось, что все видели белый шрам на левой ноге, хотя операторам было приказано эту ногу в кадр не брать.

Вдруг вспомнилось, как лет десять назад он ужасно стеснялся первого своего киношного поцелуя на съемочной площадке. Сколько ему тогда было? Двадцать три. Слава Богу, попалась опытная партнерша. Часа два они репетировали наедине, и до того дорепетировались, что на площадке Юриков спокойно делал сотую часть на практике объясненного ею.

А теперь чего стесняться? За плечами — пятнадцать фильмов, столько же премий, три жены и Бог весть сколько всяких-разных романов и романчиков.

Еще раз вздохнув, Юриков отбросил покрывало, поднялся с ковра и направился к Алле, которая наконец-то отыскала его красный халат.

— Слава, грим снимать будем? — прошумел вслед ему сиплый прокуренный бас гримерши Агнессы Павловны, дамы вне возраста, которую почти все называли дамой вне пола из-за ее мужеподобного вида, жестких усиков и пристрастия к папиросам «Беломор-канал».

— Спасибо, Агнесса Пална, я сам, — ответил Юриков, отметив про себя эту странность с гримом: до съемок ему нравилось, как она за ним ухаживает, укладывая каждую прядь, тонируя щеки, убирая блеск кожи, а после съемок ее прикосновения становились неприятными, жесткими, чужими.

…Если бы многотысячные поклонницы Юрикова знали, что режиссеры, столь охотно его снимающие, поначалу остерегаются приглашать его даже на пробы, они бы ни за что не поверили в это.

Впрочем, и Юриков соглашался работать далеко не с каждым. Даже когда нужны были деньги, он предпочтение отдавал не выгоде, не самой по себе роли, а симпатиям к группе. Если в ней были те, для кого Юрикову хотелось выложиться, он соглашался сразу. Это было похоже на какой-то неосознанный, чувственный, но бессюжетный, бесцельный роман — влюбить в себя игрой, увлечь собою и отстраненно наблюдать за почтительно-трепетным отношением к собственной персоне.

Режиссеры же, осмелившись пригласить Юрикова, отдавали себе отчет в том, что иногда придется прикусывать язык и терпеть его странные выходки.

Дело в том, что он был одним из немногих, кто не просто вживался и роль, но жил в ней, и спорить с ним было