Сказки антикварного магазина [Вячеслав Леонидович Козачук] (fb2) читать онлайн

Сказки антикварного магазина

Новичок

В смурные 90-е как и большинство граждан бывшего Союза я был озабочен поиском приработка. Совершенно неожиданно мне очень повезло, и по знакомству — как тогда говорили, по блату — меня взяли ночным охранником в антикварный магазинчик. На работу я приезжал к закрытию, принимал у хозяина замки-запоры, закрывался изнутри, ужинал бутербродами и чаем из термоса — владелец, опасаясь пожара, наотрез отказывался иметь электрочайник, и, почитав прихваченные газеты, умащивался на антикварном диване.

Надо сказать, что в то время антикварные магазины появлялись в Киеве едва ли не на каждом углу, их было почти столько же, сколько аптек ныне. И чем меньше был магазин, тем громче и претенциозней его называли — «Салон антиквариата», «Антикварный мир», «Планета антиквариата», не говоря уже о многочисленных вариациях на почему-то считающихся изысканным французском и бессмертной латыни, а их вывески соревновались между собой в помпезности и безвкусице.

Магазинами их можно было назвать с немалой долей условности, в большей степени они походили на лавки старьевщиков. Хорошие копии работ именитых художников соседствовали с безвкусными оригиналами никому не известных маляров. Ширпотреб конца 19 века валялся вперемешку с ширпотребом века текущего. Но время от времени в этих лавках все же появлялись действительно уникальные вещи, правда, происходило это нечасто…

В тот вечер я как обычно приехал к закрытию. День у меня был напряженный — проходил предзащиту в ведущей организации, и хотя диссертацию в целом одобрили, замечаний было высказано с избытком. Традиционные бутерброды в меня не полезли, поэтому, выпив чаю, я начал готовиться ко сну. Устроился на излюбленном диване, который хозяин лавки никак не мог продать, с твердым намерением после суматошного дня уснуть. Но возбуждение не проходило. Мысленно я продолжал вести дискуссию с оппонентами, находил все более и более удачные формулировки ответов. И как ни крутился с боку на бок, но заснуть не получалось.

К полуночи то ли усталость взяла верх — впрочем, я не очень-то и сопротивлялся, то ли наконец-то согрелся под своим походным одеялом — по ночам уже было прохладно, но ворочаться стал меньше. К этому моменту колокол Печерской лавры оповестил об окончании одного дня и начале другого. Вспомнив некогда читаные наставления, я лег на спину, расслабил все мышцы и стал мысленно считать страницы в своей диссертации. Обычно этот прием помогал.

Внезапно я услышал чью-то приглушенно-неразборчивую перебранку.

Воры!

Сон моментально испарился. Пытаясь сориентироваться, я лежал и прислушивался.

- Да тише ты, разбудишь человека, — повысил тон грубо-хриплый баритон.

- Его разбудишь! — хмыкнул фальцет. — Он водки нахлестался, и хорошо, если к рассвету проснется.

- Не-е, этот водку не пьет, ему некогда, он работает. Исследователь! — возразил хриплый баритон.

Я осторожно приоткрыл глаза. Посреди магазина в неверном слабом свете уличного фонаря отчетливо виднелись колышущиеся прозрачно-светящиеся силуэты. Одни из них имели столбовидную форму, другие напоминали кучевые облака, предвестники грозы, третьи были схожи с вынырнувшим из-за туч солнечным лучом, в котором кружатся и пляшут пылинки.

Привидения!

Волосы у меня самопроизвольно зашевелились. Казалось, они встали дыбом не только на голове. От ужаса я оцепенел.

Но привидениям было не до меня, похоже, они нашли более увлекательное занятие.

- Новенький! Эй, новенький! – донесся хрипловатый шепот из светящегося сообщества. — Да выходи же ты, наконец!

За массивной статуэткой, которую мы с хозяином после закрытия магазина, пыхтя и матерясь сквозь зубы, перетащили из подсобки в торговый зал, возникло легкое сияние.

- Смелее, смелее, — подгонял тот же шепот. — Охранник спит, а тут все свои.

Из-за статуэтки выплыла еще одна светящаяся субстанция. Медленно, словно опасаясь, она начала приближаться к «привидениям». Почти присоединилась к странной группе, но в последний момент качнулась назад и замерла отсторонь.

Первоначальный страх начал понемногу проходить. Я понял, что светящиеся опасаются меня не меньше, чем я их, и это меня немного приободрило. Ужас стал сменяться жгучим любопытством. По-прежнему притворяясь спящим, я немного повернул голову, улучшая обзор. На мое движение светящиеся среагировали моментально. Они замерли и пребывали в таком состоянии довольно долго. Боясь их спугнуть, я не шевелился. Постепенно они перестали обращать на меня внимание и продолжили.

- Рассказывай, новенький, — скомандовал хриплый. — Кто ты, откуда, как сюда попал…

- А, а… А вы кто? — послышался в ответ заикающийся вопрос.

- Мы-то? — хмыкнул хриплый. — Так мы вроде как сородичи. Такие же, как и ты, духи вещей.

Последовала длительная пауза. Я даже еще шире открыл глаза, опасаясь что-нибудь упустить.

- Но тогда почему вас так мало? Вещей-то тут во-о-он сколько…

- Эх-хе-хе, — захехекал хриплый.

Видимо, он тут был главным. Эдакий дуайен.

- Молодо-зелено, — продолжал веселиться хриплый. — Сразу видно, из мастерской да тотчас в дом, к людям… Духи вещей, юноша, возникают только тогда, когда мастер вкладывает частицу своей души. Вон сколько ширпотреба стоит, и все бездушный. А почему? Не знаешь?

Как хороший актер, «дуайен» выдержал длинную многозначительную паузу.

- Молчишь… Не знаешь… А я объясню! Все потому, что сделаны они человеком только для заработка. На конвейере. Клепает мастер такие — не всуе упомянутые — произведения одно за другим. Без выдумки, без фантазии, без желания доставить другому человеку радость своей работой…

Настоящих же вещей, вещей — не побоюсь даже неуместного пафоса — с заглавной буквы, очень немного… Конечно, не все мастера большую душу имеют, вот и скупятся, скаредничают, экономят, кладут минимум. Так вот и появляются недоразвитые духи — жупел эдакий, мужичок-с-ноготок, да и ума столько же — одни инстинкты.

Другое дело, что у мастера иногда таланта не хватает, вкуса не достает, опыта маловато… Бывает и такое, и тогда вещь не шибко удачной получается. Но дух в ней уже поселился и живет, пока существует сама вещь. И среди таких духов попадаются очень даже большие величины, гиганты — уж простите за тавтологию — духа…

Впрочем, что-то я разболтался по-стариковски… — прервал он сам себя. — Так ты, новенький, собирался что-то нам поведать?

Дух статуэтки многозначительно замычал, наверное, не зная с чего начать. Ораторским талантом, похоже, он не обладал.

- Да ты начинай с чего-нибудь, а там разберемся, — подбодрил новичка «дуайен». — Расскажи сперва, как сюда попал.

Дух статуэтки начал нерешительно, неуверенно, подобно тому, как делает первые шаги человеческий детеныш, но затем разговорился и далее рассказывал уже без мучительных пауз и меканья по-бараньи:

- До вчерашнего дня я стоял в квартире очень крупного ученого, академика, причем не только нашего, но еще Союза. Не буду фамилию называть, его все знают. Пусть будет Сергей Владимирович. Возглавлял академик исследовательский институт, работавший на оборонку. Чем там занимались, по-моему, никто в семье даже и не догадывался. Не разговаривали дома на эту тему. Не принято было.

Дети у академика, конечно, уже взрослые, живут отдельно, свои семьи у них. Дети хорошие, не обалдуи, как у многих его коллег. Старшая дочь, доктор наук, но не по отцовской специальности пошла, филолог она. Ей в жизни больше всех не повезло. Когда ее детки еще маленькие были, муж погиб в катастрофе на полигоне, ракета во время не сошла, а когда стали снимать с пусковой установки, взорвалась. Их младшей дочке тогда всего два годика было. Вот с тех пор она сама с детьми. Но сумела и детей растить, и диссертацию докторскую написать. Конечно, папа помогал, и хотя академиком тогда еще не был, но связи-то у него будь здоров.

Младший сын с отцом работал. У папы голова посветлей будет – на детях гениев, как говорится… — но сынок настырный, трудолюбивый, в папу пошел, а может, отец так воспитал. И там, где другие головой берут, младший брал задницей. Но отзывы о нем были всегда хорошие: добросовестный, работоспособный, дотошный… А для научного работника это много значит. Может, кандидатскую ему папа и помог в чем-то сделать, но он степень свою заслужил…

После развала Союза дела у папы-академика худо пошли. Институт никому не нужен, никто о нем не вспоминает. Как-то академик с горечью обмолвился, что ему за полгода никто не позвонил… Зарплату годами не платили…

Да и у детей жизнь не шибко хорошо стала поворачиваться. Сын академика, чтоб семью прокормить, — он же у папы в институте работал, — стал телевизоры ремонтировать, на хлеб хватало. А с дочерью сложнее было, ей подработать негде-то. Вот академик потихоньку и начал распродавать коллекцию, которую собирал и сам, и его отец, тоже очень известный ученый, и дед, собственно и положивший ей начало. Именно дед и привез меня после войны из Германии. Тогда оттуда много везли: кто ковры, кто машины, кто предметы искусства…

- Так ты немец, что ли? — с неприятными интонациями вдруг поинтересовался «дуайен».

- Да нет, в Германию меня тоже «экспроприировали». Когда немцы Бельгию оккупировали, начали оттуда все ценное вывозить. Грабили и организованно, и, так сказать, в частном порядке. А стоял я в Антверпене в доме торговца-еврея, которому Александер фон Фалькенхаузен, тогдашний генерал-губернатор Бельгии, помог сбежать в Америку. Дом, конечно, тут же «почистили». Это все враки, что немцы ничего без команды не брали. Тащили все, что плохо лежит. Особенно из еврейских домов. Военные трофеи! Законная добыча!

Вот и меня в качестве трофея-подарка отправили в фатерлянд. Тогда еще немцы упивались своими победами, своим могуществом, своими успехами… Это позже, когда союзники бомбить их стали, и не только заводы, но и города с землей ровняли, они задумываться начали…

В Германии я попал в особняк в небольшом городке Веймаре. Принадлежал тот особняк главному инженеру завода, который — надо же, сколько совпадений! — выполнял военные заказы. Веймар сильно не бомбили, американцы рассчитывали, что эта территория вместе с заводами им достанется, вот и берегли для себя.

Сначала так и получилось. Заняли Веймар американцы почти без боя. Несколько психов – фанатов фюрера — пальнули, но их быстро утихомирили. Это позже американцы жестче стали, когда Бухенвальд обнаружили. Мало кто сейчас знает, что концлагерь американцам нетронутым достался, эсэсовцы даже заключенных расстрелять не успели. Увидели янки концлагерь – в ужас пришли. Построили всех жителей Веймара — старых и молодых, женщин и детей — да и повели вот так, строем, на «экскурсию» в концлагерь. На печи посмотреть, в которых заключенных сжигали, на газовые камеры, на коллекцию татуировок, что жена коменданта собрала… Было там чем «полюбоваться»… Особо слабонервных, кто в обморок падал, врачи американские в чувство приводили и заставляли продолжать экскурсию…

В той колонне и инженер со своей семьей был, потому он, долго не раздумывая, вместе с американцами из Веймара и уехал, когда стало известно, что город войдет в советскую зону оккупации. Не ждал он после всего благодарности от русских…

Ну а дед академика в Веймар приехал завод демонтировать, в Союз вывозить. Жить его определили как раз в дом главного инженера. Увидел он статуэтку, приглянулась она ему, и прихватил он ее с собой, когда в Киев на побывку ехал… С меня, можно сказать, коллекция его и началась!

Проклятье зеркала

Далеко не всегда духи делились воспоминаниями или рассказывали леденящие истории. Зачастую они ссорились, как на коммунальной кухне, выясняли отношения по пустякам, словом, развлекались, как могли. Иногда мне становилось искренне жаль их: годами, десятилетиями они были лишены общения, пребывали в «камере-одиночке» без всякой надежды на хоть какое-то подобие свободы, и, наконец, получив ее, не знали, как ею распорядиться.

Это дежурство исключением не явилось. Как обычно, собравшись в полночь, духи вяло переругивались, как торговки в подземном переходе. Увещевания «дуайена» успеха не имели, ссоры то затихали, то вдруг, без видимой причины, вспыхивали еще яростнее.

- Зеркальный, эй, Зеркальный, — внезапно позвал «дуайен».

- Да здесь, я здесь, — послышалось в ответ.

- Ты прошлой ночью собирался нас чем-то интересным побаловать?

- Так рассвет же наступил… — вяло отбивался тихий шелест.

- Зато сейчас до рассвета еще далеко. Пару часов хватит тебе? — продолжал наседать «дуайен».

- Ну, если перебивать не будете, то, наверное, успею, — мляво бурчал Зеркальный.

- Как, сообщество, не будем мешать? — повысил голос «дуайен».

- Не будем, не будем, — нестройно забубнили в ответ духи.

- Слышал? Пообещали! Так что давай, начинай! — непререкаемо скомандовал «дуайен».

- Давненько эта история началась… Лет сто, может, сто двадцать назад… Я тогда еще совсем молодой был, стоял в хате мельника. Крепкий был хозяин! И мельница у него, и живности разной в хлеву, и дом — полная чаша… Работал он, правда, от зари и до позднего вечера. А жена его слыла в той деревне колдуньей. Но к ней не только с этой деревни приходили, со всей округи съезжались. Она и травами лечила, и привороты-отвороты делала, и гадала, и порчу наводила-снимала… Много чего умела…

Было у нее мое зеркало. Как оно к ней попало, рассказывать не стану, больно уж долгая история. Может, как-нибудь в другой раз…

Детей у колдуньи было двое, сын и дочь. Сына она очень любила, а когда тот жениться надумал, жутко взревновала его к невестке. Да и невестка, понятное дело, ей взаимностью отвечала. Из-за этого внучков своих – деток сына — мельничиха на дух не переносила. Дочка же к тому времени замуж вышла за мастерового из уездного города и к мужу переехала.

Шибко мельничиха тогда рассерчала и наложила проклятье на зеркало. Кто в него смотрелся, видел себя эдаким уродцем. Досада каждого, конечно, разбирала. Это сейчас говорят — «негативные эмоции», а раньше таких слов-то и не знали… Все это еще больше мощь зеркала усиливало.

Завещала она зеркало сыновьему старшему сыну. Больше всех ей он досаждал мелкими ребячьими пакостями.

Преставилась колдунья в Великий голод. Хворая была недолго — всего-то несколько месяцев, а помирала страшно, сутки напролет криком кричала, черная вся стала. Когда попа из уезда привезли ее исповедовать, обозвала его по-всякому и погнала вон из хаты. Отошла ворожея только после того, как мужики крышу над ее комнатой разобрали, чтоб душе выход дать.

Ну, это я отвлекся малость…

Волю покойной, конечно, исполнили. Перешло зеркало внуку старшенькому. Тот к тому времени женился, супруга уже на сносях была. И начались с той поры в семье беды. Родила она первого до срока, месяц не доходила. Слабенький тот был, три дня пожил и помер. Та с горя умом-то и тронулась… Но тихая была, не буйная. Муж как мог за ней смотрел, да не углядел. Перед самой войной она в ставке и утопилась.

Как немцы пришли, он в партизаны подался. Дом-то пустой, детишек больше не было, жены не стало. Ну а в доме его — домина-то ого-го был! — немцы на постой и останавливались. Он и устроил налет на фашистов. Ночью двери колами подперли да и сожгли всех живьем.

А зеркало уцелело! Немцы его из хаты вынесли, возле колодца во дворе оставили — брились по утрам. Партизаны зеркало обнаружили и с собой в лес забрали. Лучше б они того не делали…

Немцы после налета партизан искать начали. Все ходы-выходы из леса перекрыли. Самолеты над лесом кружили, партизан высматривали. Не нашли бы, да углядел летчик, как солнце в зеркале отразилось, блеснуло ярко, и навел карателей. Всех эсэсовцы побили, никто живым не ушел. После боя увидел зеркало в партизанском лагере гауптман, немцами командовавший, понравилось оно ему, и забрал его с собой.

Привез в райцентр, где батальон эсэсовский квартировал, в комнате своей поставил. А жил гауптман в доме, хозяйкой которого дочка колдуньи была. Одна жила. Муж помер — от водки сгорел, а сыновья на фронте без вести пропали.

Она, понятное дело, зеркало вмиг узнала, все уразумела, но виду не подала.

Через два дня затеялась она пироги печь, постояльца своего побаловать. Натолкла стекла мелко, да в те пироги и замешала, вместе с начинкой. Пришел вечером гауптман со службы, а она ему пирожки: «Угощайтесь, гость дорогой!». Не побрезговал гауптман, отведал домашненького, а через четыре дня в страшных муках в госпитале и помер.

Патологоанатому немецкому много времени не понадобилось, причину смерти в тот же день назвал. Кинулись немцы дочку колдуна искать, а ее и след простыл…

…В этот момент колокол в Печерской лавре пробил пять часов. Духи засуетились-заметушились, и буквально через секунды в магазине опять стало тихо и пусто.

Может, «Зеркальный» в следующую ночь и досказал историю, но очередь дежурить была не моя. Так и не узнал, чем все закончилось.

Литературный сексот

Проскальзывающие в ночных беседах духов вещей истории не всегда были увлекательно-захватывающими. Бывали и обыденные, и откровенно хвастливые, и мещанские... В такие минуты духи уподоблялись маленьким детям, осваивающих свой первый уровень социума — песочницу. Поэтому я не всегда напряженно вслушивался в их разговоры, так, прислушивался в пол-уха на всякий случай. Иногда приходилось об этом жалеть, но просить повествующего повторить пропущенное было, вроде, не с руки...

Последний трамвай, опаздывающий на ночлег в депо, негодующе кому-то зазвенел, заглушая неспешную беседу. Кто рассказывал свою историю в этот раз, я понял только лишь к середине повествования.

- Ты спрашивал, как я попал к писателю? Рассказываю!

Писатель, надо сказать, был маститый. Лауреат Шевченковской премии, живой классик, его даже в школе «проходили». Уважением пользовался таким, что у него по выходным весь литературный бомонд собирался. Со всей Украины, бывало, съезжались! Из Харькова, Львова, Одессы, Крыма… Но власть он не жаловал, жесткий человек был, войну прошел от первого до последнего дня, правду-матку резал в глаза, невзирая на чины и звания. И на язык остер был, скажет, что ярлык наклеит. За то некоторые его и боялись, и тихо ненавидели, и заискивали перед ним… Особенно от него руководству Союза писателей доставалось, он их звал «литературными чинушами». Но они ему тоже, как могли, пакостили, правда, по-мелкому, в силу возможностей, но иногда обидно ему бывало. То в делегацию за «бугор» не включат, то путевкой в дом отдыха обделят, то при составлении плана издательства «забудут»…

Но зато у интеллигенции он в большом почете был! Жизнь писатель повидал, и горя хлебнул немало, было о чем поведать ему. За «толстыми» журналами, где его печатали, в библиотеках в очередь записывались, до дыр зачитывали. Он знал об этом, но не занесся, человеком скромным оставался…

Да, так это я о чем?.. А! Как я к нему попал…

Доходили до комитетчиков слухи, что на посиделках у классика не только литературные стили обсуждают. Дескать, националистские разговоры у него ведутся, некоторые высказывают несогласие с линией партии и правительства. А в тот момент «контора» как раз «националистами» очень интересовалась, задача такая гэбистам была поставлена. Вот они всеми правдами-неправдами пытались своего в окружение к мэтру внедрить, да все не выходило. Проницателен писатель был!.. Поглядит-поглядит на человека, послушает с четверть часа, да и давай гостей выпроваживать, мол, простите старика, гости дорогие, годы свое берут… Но гости-то сразу и смекали, что стукачок в компании… Посочувствуют для виду, да и больше ни гу-гу…

Тогда комитетчики по другому пути и пошли, использовали, так сказать, достижения науки и техники. Это сейчас об этих устройствах каждый пацан знает, а тогда о них только компетентные органы осведомлены были…

Как раз юбилей у писателя приближался, круглая, значит, дата… Решили в «конторе» подарок ему подготовить.

Вместо моей картины «комитетчикам» могла на глаза попасться любая другая… Им главное — рама помассивней, позабористей, чтобы микрофончик махонький спрятать можно было. Конечно, нашли такую, возможности-то у них неограниченные были! Из запасников Русского музея, значит, мою извлекли, умельцы «конторские» над ней потрудились, что надо вставили. Вручать же вызвали секретаря Союза писателей, председателя — честный мужик был, не шел на уступки «конторским» — накануне в больницу под каким-то предлогом уложили. А секретарь у них чуть ли не штатным числился, «стучать» — вроде его хобби было. Писателем его, прямо скажем, никто не считал, так, сочинитель дерьмовенький. Все его творчество и состояло-то в книге фронтовых рассказов, да и то — писанных на основе репортажей военкоров. Сам-то он редактором фронтовой многотиражки всю войну прошел, на передовой так ни разу и не побывал… Как мина посвистывает, только по пересказам знал. Но зато «лизать» и «стучать»… По этой части он виртуозом был. Таким вот образом он в руководство Союза писателей и пробился. А до войны он инструктором в райкоме комсомола в Черкасской области работал. Как война началась, его призвали, да и определили в дивизионную газету. Там-то он письменно излагать и учился. Нет, ну дураком его считать, конечно, ошибкой было бы, неглуп был, совсем неглуп…

Да, так это я о чем?..

Вызвали комитетчики секретаря, вручили картину, заинструктировали до слез, объяснили, что и как делать надо, и отправили с подарком писателя поздравлять. Секретарь задачу выполнил, как велено было. Картину вручил, да не просто в руки отдал, а сразу определил на то место, на которое ему гэбисты указали. Да так мерзавец все хорошо обыграл, что у писателя даже тени сомнения не возникло. С тех пор картина там и пребывала. А место, надо сказать, специально выбиралось, оттуда, по расчетам спецов комитетских, наилучшая слышимость должна была быть.

И действительно! Слышно на записях было, как будто сам там сидишь… М-да, плохих кадров тогда в комитете не было, это позже кумовство и там процветать начало…

С тех пор «слушать» писателя стали регулярно. Все его посиделки на пленках магнитофонных зафиксировали. Затем анализировали, операции разрабатывали. В результате — кого посадили, кого в психушку упрятали…

А среди коллег-писателей пополз слушок, что доносчик у писателя окопался-прописался. Вот компании собираться и перестали, опасались литераторы друг друга, каждый соседа подозревать начал. Очень расстраивался классик, никто ведь ему причину не объяснял.

Начали к писателю поодиночке захаживать. Но аппаратура-то пишет… Ей все равно, сколько у писателя в гостях — один или десять.

Разговоры с глазу на глаз еще откровенней повели. Комитетским бы слушать да досье наполнять, но они рвение проявить решили. Начали работу проводить. Тут уж все сомнения сразу и отпали. Друзья-коллеги вывод сделали: писатель на старости лет на «контору» стал работать! Потому как больше об этом рассказать и некому, в квартире писателя вдвоем были.

Да-а… Подставили классика… А может, у них так и было задумано?.. Может, неслучайно власть писателя сразу возлюбила? Выдвигать начали, за границу посылать, демонстрировали всем: вот, дескать, ценим, уважаем…

Отвернулись от него друзья. Бывало, неделями ни одного звонка…

Сильно переживал писатель. Квартира у него была в самом центре Киева, возле Крещатика, так он в ней почти и не жил, все на даче пропадал. Оно, может, так бы и сошло все на нет, но на каком-то празднике, другой писатель, тоже известный и уважаемый, почти классик, взял да спьяну и брякнул ему, дескать, что ж ты, и фронт прошел, и всю жизнь прожил праведно, а на старости лет в сексоты подался. Чего не хватало?

В тот вечер у моего классика обширный инфаркт и случился. До больницы не довезли…

Рассказчик как-то странно почмокал, издал еще несколько дивных звуков и замолчал окончательно. С минуту висела плотная удушливая тишина. Затем чей-то тоненький голосок поинтересовался:

- А с иудой тем, секретарем, что стало?

- Да ничего, — удивленно ответил повествовавший. Помер своей смертью, на Байковом кладбище с почестями похоронен. Правда, моего классика не намного пережил, всего-то лет на пять…

* * *

Как оказалось, это дежурство было последним. Когда я в очередной раз приехал к закрытию, в полупустом помещении меня встретил хмурый хозяин и известил, что магазин он закрывает. На все мои расспросы что-то невнятно мычал, а затем в сердцах выдал, что «дань», которой его обложил рэкет, совершенно неподъемна, и ему проще закрыться, чем кормить еще и свору нахлебников…

…Спустя год с небольшим, майским вечером я возвращался домой. Почему-то мне захотелось пройтись по Крещатику, посмотреть на цветущие каштаны, беспечно фланирующую молодежь, ностальгически вдохнуть воздух беззаботности, присущей молодости…

На углу Крещатика и бульвара Шевченко я нос к носу столкнулся с Витей, моим сменщиком по работе в антикварном магазине. И хотя встречались мы нечасто, тем не менее, симпатизировали друг другу. Меня привлекало в нем то, что, пройдя «горячие точки» — Афганистан, Сомали, повидав смерть вживую, — Витя остался человечным, но в то же время в нем не было истеричного надрыва, который часто встречается у воевавших в общем-то мирное время. Когда ему — как и большинство молодых офицеров он по мере возможности старался подзаработать — необходимо было в силу служебной необходимости поменяться со мной «ночевками» в магазине, он приезжал ко мне на работу, долго, видимо, стесняясь, ходил вокруг да около, пока я, наконец, сам не догадывался о приведшей его причине.

Увидев меня, Витя искренне обрадовался. Долго тряс руку, похохатывал, а затем, поинтересовавшись моими планами на ближайшие два часа, предложил:

- Давай попьем пива. Здесь неподалеку открыли пивной бар с настоящим пльзенским пивом!

Время у меня было, да и поболтать с ним мне всегда было интересно.

После первой кружки и выяснения у кого как обстоят дела, неизбежно вспомнили и о периоде, когда охраняли антикварный магазин. И тут Витя меня ошарашил:

- Саша, скажи мне, ты, когда в магазине ночевал, ничего необычного не замечал? Ничего странного там не происходило?

Чуть помявшись, я все же вкратце рассказал о подслушанных беседах.

Витя, внимательно выслушав меня, вздохнул с облегчением:

- Ф-фу, черт! А я пугался, что это только у меня такие видения! Понимаешь, ведь я даже жене не мог об этом рассказать! Она бы сразу решила, что это у меня после контузии «крышу» сносит… Да-а, тогда они меня здорово попугали!

Теперь уже я удивился:

- Витя, так они же безвредные, тихие. Общались между собой, байки травили, время убивали…

- Э-э-э, не скажи! Тебе, Саша, значит, повезло! Помнишь, в торговом зале долгое время стояло большое старое настольное зеркало в бронзовой раме, с помутневшим стеклом?

Я подтвердил.

- Вот в первую мою ночевку, после появления того зеркала, все и началось, — заявил он.

- Что началось-то? Ты загадками не разговаривай…

И тут Витя выдал такое, что у меня волосы зашевелились.

- Как обычно, вечером я проверил запоры на дверях, на «черном» ходе, помнишь, щеколду иногда забывали закрывать, выключил свет и лег на наш диванчик покемарить. А зеркало это стояло на стеллаже, да так, что свет от фонаря чуток на него попадал. Хорошо помню, как только в лавре пробило полночь, почувствовал чей-то взгляд. Пристальный такой, неотступный… — Витя нервно передернул плечами, помолчал, хлебнул пива и продолжил. — Духи-то наши так на нас не смотрели! Это что-то другое было! Я глаза приоткрыл осторожно, чувствую, взгляд из зеркала! И смотрит не отрываясь! Я ворочался-ворочался, но понимаю, под этим взглядом не заснуть. Встал, взял какой-то персидский коврик, их там много валялось, да и накинул на зеркало. После этого уснул спокойно.

Утром, помню, подумал: нервы, на службе неприятности, вот и пригрезилось…

Но в следующее мое дежурство то же самое происходило! Пока тем ковриком не прикрыл, заснуть не удавалось. С тех пор я, на дежурство заступая, сразу его и закрывал. Некоторое время все нормально было.

Но вот накануне закрытия магазина у меня вообще кошмар случился. Как обычно, вечером его прикрыл какой-то тряпкой, да и умостился на диване. Но взгляд тот даже через эту завесу пробивался. Я встал и начал рыскать в поисках чего-то более толстого, а тогда, как на грех, ни одного ковра в магазине и не оказалось. Но пока по магазину бродил все время взгляд этот ощущал. Сверлящий, давящий, пронизывающий… Решил я тогда зеркало столешницей шахматного столика прикрыть. Помнишь, столик тот? Фигурки из янтаря, а столешница из черного и красного дерева?

Я хорошо помнил столик, на котором время от времени разыгрывал шахматные этюды.

Витя же тем временем продолжал:

- Заслонил им зеркало и, успокоившись, лег спать. Не знаю, как у тебя, но на дежурстве у меня всегда сон чуткий, это еще с курсантских времен. В лавре пробило час ночи, и тут словно что-то толкнуло меня! Смотрю, а напротив меня в полуметре светящиеся, будто фосфоресцирующие, желтые глаза. И на человеческие не похожи, и у животных я подобных не видал. И смотрят глаза на меня пристально, не мигая!

Саша, я в Афгане с «духами»-душманами врукопашную не раз сходился. Моджахедов тех видел, как тебя сейчас, но такого оцепенения со мной никогда не случалось!

Витя судорожно хлебнул пива, помолчал и продолжил:

- Глаза те, увидев, что я проснулся, медленно ко мне приближаться стали… И тут же что-то меня душить начало. Пытаюсь встать, а это нечто меня к дивану придавливает. Ну вот тут я и разозлился! Ах ты ж, мразь, думаю! И не с такими справлялся! Вскочил, хватаю фонарик, включаю его и вижу, как тень какая-то в луче мелькнула. Посветил по сторонам – ничегошеньки… Включил освещение в магазине, и вижу — батюшки светы! — столешница столика шахматного со стеллажа, где зеркало стояло, снята и аккуратненько так к стоечке прислонена.

Витя залпом допил пиво. Я потрясенно молчал. Не глядя друг на друга и не вымолвив ни слова, мы просидели несколько минут. Внезапно Витя подхватился:

- Ты, Саша, извини, я об этом никому до сих пор не рассказывал, все боялся, что психом сочтут. А выговориться нужно было. Кому ж как не тебе…

Он повернулся, отошел на несколько шагов, обернулся и бросил мне:

- Ты забудь все, что я тут тебе наплел, — и после короткой паузы добавил с кашляющим смешком, — если сможешь, конечно…