Драная юбка [Ребекка Годфри] (fb2) читать постранично

Ребекка Годфри Драная юбка

Сейчас

Вините Семейство Кайфа. Вините Вьетнамскую войну. Вините что угодно. Но не вините Джастину. Она была всего лишь слабой, запуганной девочкой; потерянной, неистовой девочкой. Она много чем была. Была.

Или никого не вините. Зовите это неизбежностью, зовите обреченным жребием любви. Зовите кармой, обломом, танцем с волками. Живите, любите, зовите это жизнью. Зовите это Лед Зеппелином. Да, да. Мне правда, правда наплевать.

Я родилась с лихорадкой, но она утихла вроде на шестнадцать лет. В старших классах я была паинькой, я была хорошенькой, я улыбалась, я вписывалась. И вот мне исполнилось шестнадцать, и я перестала улыбаться, лихорадка вернулась, но кожа моя оставалась прохладной, ничуть не выдавая внутреннего жара. 39 градусов, жар вернулся ни с того ни с сего. Он вернулся, примерно когда я повстречала Джастину, но скажите, что она во всем виновата – и вы ошибетесь.

Выхожу на кухню потолковать с полицейским. Его раздражает моя неулыбчивость. Я в этом уверена. Все девочки-подростки на этом захолустном островке зачесывают волосы, как Фара Фосетт,^[1] их нежно-голубые глаза просто созданы, чтобы радовать взоры окружающих. А тут я в своем драном платье, да и смотрю оскорбительно. Я не шокирую копа, но я далека от идеала. Он что-то записывает в блокнот.

Юная Девица. Тревожная и взведенная. Мерзко выкрашенные волосы.

Усатый полицейский лет тридцати, глаза тусклые, не расспрашивает меня о Джастине. Он спрашивает, когда вернется моя мама.

– Это релевантно?

– Релевантно? Какое умное слово для маленькой девочки.

Внезапно меня замутило. Слегка пошатывает. Я осознаю все то, для чего у меня нет слов. Мир для копа – блокнот с датами, именами, удостоверениями и номерными знаками на машинах. Ему наверняка нужна фонограмма для рапорта, водопад образов: просто ее ноги, ее ноги отталкиваются от земли, разрез юбки рвется на бегу, ее ноги, худые, как куриные косточки. Еще какие-то заметки в блокноте; я себе представляю:

Родитель-одиночка. Отец – глава семьи. Чокнутый твердолобый хиппи.

Приколитесь – полицейский оценивающе меня разглядывает. Я-то думала, что буду ему противна. Могла бы и сообразить. Только потому, что я нежна и мне шестнадцать, у них на лице эта болезненная нерешительность. Спиды накрывают, не расслабишься, не обленишься, не возбудишься, не покайфуешь. Я неистова и грустна, неутомима, осознаю все, что мне предстоит сделать. Все, что мне предстоит сделать.

– Пощупайте мне лоб, – говорю я. Он колеблется, но щупает.

– Ты горишь.

– Ага. Я, кажется, простудилась.

– Может, тебе стоит прилечь у себя, мы можем поговорить там.

– Меня очень тревожит все то, что произошло.

– Я в этом не сомневаюсь, – говорит он. – Тревожит. Какое подходящее слово.

Он встает. Приближается ко мне.

– У меня жар. Вы бы держались подальше. Я иду в спальню и слышу, как он удаляется мимо горшков с марихуаной, которые загромождают отцовские полки.

Он вышел из дома и решил передернуть затвор, клянусь. Передернуть затвор на переднем сидении патрульной машины. Я же в своей спальне, а он меня там и представляет. В кукольном мирке косметики и приклеенных над розовыми подушками фотографий красавцев-кумиров. На самом деле только книжки и юбки Джастины разбросаны по полу между голыми белыми стенами.

Я пытаюсь заснуть, но это не так-то легко на спидах. Я так понимаю, полицейский и не уезжал, потому что вот он, стучится в дверь. Я прошу его уйти; говорю, что у меня жар и я не могу с ним беседовать. Черт. Он настаивает, но разговаривать я все равно не стану. От мысли о том, что он ломится в спальню молодой девицы, мне смешно. Ему-то кажется, там все мягко и розово. Знал бы он.

В лесу с отморозками

Мне кажется, все безобразие началось, когда я была в лесу. Я обожала лес. Прямо за школой, он был словно замысловатое существо – надвигался на тебя, воздев к небу руки; тысячи беспощадных, костлявых пальцев. Сосны и ели переплелись с кустами черной смородины и высохшими дубами. Утром, перед уроками, я направлялась туда с моим идиотским швейцарским армейским ножом. Рубя и кромсая дорогу к полянке. А в обед я приводила туда отморозков.

Я не выдумываю: все отмороженные мальчики звались односложно: Брайс, Брюс, Дин и Дейл. Они были всего лишь слегка неуправляемы, но мнили себя истинными бунтарями. Хвастались пакетиками с грибами и марихуаной.

Май: лес вымок от дождя; по пути нас исхлестали ветки. Я их отодвинула и придержала, чтобы отморозки могли войти. Мы сели на землю, где посуше, спрятались от бетонной коробки школы. Горы скрылись из виду. Голубое небо побелело.

Опять пошел дождь, обыкновенный слабенький майский дождик. Я опустилась на землю, села, прислонившись головой к широкому мшистому камню. Воздух пахнул просто чудесно – он пахнул гнилью, дождем и Рождеством.

Брайс подъехал на своем пикапе и открыл дверь. Полдень: по радио программа «Час