Записки одессита [Игорь Николаевич Свинаренко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Свинаренко Записки одессита

От автора

Одесса…

Очень комфортный город для космополита, единственного в мире украинского интернационалиста – это я про себя. Я туда еще не перебрался с вещами, но не упускаю случая там побывать и подышать полной грудью. Пройтись по Пушкинской, которую одессит Игорь Метелицын (кстати, идейный вдохновитель этой книжки) считает самой красивой в мире – даже после того как объехал полмира.

Я вам не скажу за всю Одессу, но перед некоторыми людьми там я просто снимаю шляпу, молча, не зная что сказать. Что ни захочешь сказать, они скажут лучше. Игорь Кнеллер, Гарик Голу-бенко, Виктор Красняк и идущий вне конкурса Борис Литвак. Не знаю, как делают таких людей и отчего они так хороши.

Сам город, кроме того что прекрасен, еще и непонятен мне абсолютно. В чем я честно признаюсь. Наверное, потому меня туда и тянет. Логично? Потому про этот город можно без конца думать и писать.

Что касается этой книжки, то она довольно щадящая, дружественная по отношению к читателю, не требующая от него страшных усилий. Ее даже не обязательно читать! Достаточно пролистать, и почти все будет понятно – благодаря веселым картинкам работы знаменитого Андрея Бильжо и тонкому оформлению, которое выполнил затейливый дизайнер Никита Голованов. Они сделали эту работу по-дружески, за что им огромное спасибо.

Мне, конечно, немного неловко перед коренными одесситами за то, что я замахнулся на такую тему и дал книге громкое название. Но они сами люди неполиткорректные и потому, конечно же, меня поймут и, разумеется, похвалят. Мы же с ними фактически молочные братья, мы любим одну и ту же прекрасную Одессу.

Драки за Пастернака



За пятый класс я поменял четыре школы, а везде бьют, это ж драться надо. И дома я дрался, с младшим братом, один из нас был Фидель Кастро, а второй Джон Кеннеди. В мире тоже было неспокойно, как раз начался Карибский кризис, ждали ядерной войны. Серьезное было настроение. И мама решила: умирать, так всем вместе. Мы сели в Одессе в поезд и поехали в город Братск, где работал отец.

Я там знал все, мы там раньше жили пару лет. На меня сильно повлиял Братск. Сейчас не понимают, что такое была Братская ГЭС. Это был символ. Бренд! В оттепель туда поехали люди, чтобы строить коммунизм с человеческим лицом. Абсолютная романтика. Мне было десять лет, а романтику я уже чувствовал. На плотину просто молились все. Кто работал на основных сооружениях – это гвардия была, не в конторе ж сидеть…

Мои родители поженились в 56-м в городке Усть-Кут, там одни лагеря вокруг были и судоверфь. Зеков повыпу-скали, а без них верфь, где папа был главным инженером, закрылась, ну и махнули они в Братск, тогда город только начинался. Жили в палатках, и я в школу из палатки пошел – не туристской, конечно, это была военная палатка, здоровенная такая, с каркасом, на деревянном помосте. К этим палаткам приходили местные в ремесловой форме и били всех приезжих пацанов. Потом мы переехали на другой берег, в коммуналку. Через Ангару перебирались по льду, пешком.

Папа был большой начальник на стройке, он получал северные надбавки, и мама тоже. Жили мы хорошо. У нас первая машина появилась в 1958 году, «Москвич». Потом купили «Волгу», у вдовы экскаваторщика – Героя Соцтру-да, он в лоб ударился с «МАЗом». Новую же достать было нельзя. Эти руины повезли в Иркутск и там сделали из них машину. Та «Волга» жрала резину, пока ее не перепродали, там же лонжероны пошли…



В 63-м или в 64-м туда приехал Евтушенко, который был в опале. Он читал тогда стихи о русской игрушке:

Мы народ Ванек-встанек,
Нас не Бог уберег,
Нас давило и мяло
Много разных сапог…
Его там приняла интеллигенция. Стихи Евтушенко после его выступлений ходили в записях. Вот с чего я к стихам потянулся: мои родители слушали эти катушки. Мне интересно – он герой был для родителей, они встречались с ним в какой-то компании. Я стал читать стихи и благодаря Евтушенко проскочил Асадова (это был отстой). Я стал читать очень серьезные вещи… Спустя два года после того как я впервые услышал Евтушенко, знал уже, кто такие Пастернак, Элюар, Лорка, Превер, Бодлер… Это все сформировалось очень-очень рано.

А потом я и сам стал писать.

Стихи. При том что я девушку без трусов впервые в 21 год увидел… Я с 18 лет стал встречаться со своей первой женой и, четыре года с ней встречаясь, не трахался… Наверно, отсюда все мои стихи.

После ракеты с Кубы убрали, все как-то утряслось, мама поняла, что конец света откладывается – и мы, прожив пару лет в Сибири, вернулись в Одессу. Опять новая школа, снова драки. Я был посередине – мог побить половину класса, а вторая половина могла побить меня. И я пошел в старую кирху на Ленина, где размещалось общество «Авангард» – к знаменитому тренеру Аркадию Бакману, заниматься боксом. Это был патриарх, он до войны получил бронзовую медаль на первенстве Советского Союза. Я прозанимался у него почти год, а прогресса не было.


Понятно – тренер плохой… Я был ленив, не хотел работать и не понимал, что плохому танцору яйца мешают. И я сказал этому старому мудрому еврею, что хочу перейти к другому тренеру.

– Нет вопросов, – сказал он. – Но вот сейчас будет открытый ринг, выйди и подерись вон с тем парнем. Ты же должен напоследок показать, чему я тебя научил.

Я вышел, и этот пацан меня отхерачил так, как меня никто и никогда не бил. Он был не лучше меня, просто не пропускал тренировок…

Я после долго еще ничего не понимал. Учиться и вкалывать мне было скучно, мне было интереснее плохо учиться и ходить фарцевать с Толиком Кантором. Он учился еще хуже меня, и я удивлялся: как же он, идя на такое дело, не знает английского.

Первый раз был такой. На Приморском бульваре Толик подошел к индийскому матросу и спросил:

– Хэв ю бизнес?

– Ес.

– Гоу.

И мы втроем пошли к памятнику Пушкину, а там спустились в туалет.

– Шоу, – сказал Толя.

Матрос распахнул пальто, он был в штатском, а там на подкладку навешан товар. Мы взяли у него греческую жвачку, сигареты «Мальборо», носки нейлоновые, ручки, ну, такие, если их перевернуть, с бабы слезает купальник. На 25 рублей набрали товара и дали ему тридцатку старыми деньгами, которые в 61-м вышли из употребления… Индус стал смотреть банкноту на свет, есть ли там водяные знаки. Знаки были. Он успокоился и, довольный, пошел на свой пароход.

Меня поймал завуч, когда я в школьном туалете торговал жвачкой по 10 копеек за пластинку. Мне поставили тройку по поведению и на 10 дней выгнали из школы. Заняться было нечем, и я стал в парке грабить крестьянских детей: они приезжали в Одессу из своих колхозов, их называли рогатые – кугуты. Подходишь к такому и говоришь:

– А ну дай пару копеек.

– Нету.

– А попрыгай.

Он прыгает, мелочь звенит и переходит ко мне. Я пошел, как тогда говорили, по наклонной плоскости. Было понятно, что это все не то, и я решил вернуться в спорт. Меня взяли, к другому тренеру уже, я стал заниматься серьезно, не пропускал тренировок и скоро по «Воднику» взял третье место по Союзу. Это было очень здорово. Я научился тогда работать!

Дальше я поступил в высшую мореходку и стал чемпионом города среди юношей. А потом мне запретили заниматься боксом, оказалось, у меня что-то с сердцем, блокада какой-то ножки… Слава Богу, я перестал заниматься, а то бы мне отбили мозги. У меня был однажды нокдаун, а это всегда сотрясение мозга. Помню, я пришел в себя на счете «семь». А шесть секунд до этого я не слышал ничего и не видел. Бой остановили. Когда через два часа я попытался сесть в автобус, то долго не мог ногой попасть на подножку. После у меня было еще два сотрясения, один раз мы подрались ужасно совершенно на морвокзале, а второй – на Зее меня ударило арматурой, когда я работал третью смену подряд мастером и потерял бдительность. За три года, что я работал на Севере, мы на участке человек восемь похоронили. Помню, на моих глазах из кабины крана вывалилась половина крановщика – верхняя половина: его перерезало тросом, когда стрела падала.

Бокс… У меня было 23 боя, 19 из них я выиграл. Когда ты серьезно начинаешь заниматься такими делами, у тебя пропадает всякое желание на улице драться. Тренер нам рассказывал: «Если ты решил драться, то надо драться эффективно. Но человек очень хрупок, он может удариться затылком о бордюр и умереть. Вам это надо?» Боксера учат терпеть, быть хладнокровным, не поддаваться: может, тебя заводят, чтобы ты кинулся. Это самурайское дело – научиться пахать тяжело и удары держать. Очень многому я научился в спорте. Прежде всего работать. Я понял: какие бы у тебя ни были способности, ты должен пахать, а то, что на поверхности лежит, ничего не стоит. Если у тебя нет базы, ничего не будет… Кстати, со стихами приблизительно то же. Я знаю что говорю.

Я знаю всего Пастернака, я давно понял, что это гений, я так не смогу никогда, и потому я бросил писать стихи. Но думать о них не перестал.

Как-то я в ресторане, пьяный, заспорил насчет Пастернака. В Америке еще. Было так. Я тогда крепко выпил… Под конец вечера появился человек, знакомый моих знакомых, у него была жена полухудожница, он подсел к нам. Я знал его в лицо, он год назад из Питера приехал в Америку; понятно, денег нет, озлобленность, неуверенность в завтрашнем дне. Там таких много, я сам когда-то через это прошел. И вот он говорит:

– Я – поэт.

– А, поэт! Ну раз так, прочти что-нибудь. Он прочитал мне какие-то свои стихи. Я, естественно,

сказал, что это говно. И добавил:

– Пастернак – высокая поэзия, а ты кто? Какой из тебя поэт? – и процитировал:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Я на чем всегда попадаю? На Пастернаке. Моя рецензия переполнила чашу терпения поэта. Я, видно, его оскорбил в самое сердце. При том что ему и так жилось несладко.

Мы вышли из ресторана… А был я в таком состоянии, что меня мог и пятилетний ребенок избить. Похожий случай у того же, кстати, ресторана был с Володей Козловским – с «Голоса Америки», я ему сказал:

– Как говорил Мастер поэту Бездомному: не пишите больше.

Но Володя – интеллигентный человек, он не стал драться и просто ушел, как будто согласившись со мной.

На улице, помню, поэт начал истерически что-то кричать. Дальше я лежу на асфальте, поэт сидит у меня на груди с поднятым кулаком и говорит:

– Я тебе сейчас как врежу в челюсть, гад! Проси прощения!

Я послал его на хуй. Он ударил меня по голове. Потом все кончилось. Ч^^г Идти я мог с трудом, но до машины добрался, залез в свой «мерседес» и поехал – это было намного легче, чем идти.

В семь утра я проснулся, вспомнил все и начал обзванивать знакомых, я искал поэта, бой с которым закончился так жалко. Я дозвонился полухудожнице:

– Слушай, ты найди этого пацана, и пусть он найдет меня… Если он боится синяков, у меня есть две пары боксерских перчаток, побуцкаемся при свидетелях, и я буду удовлетворен. А так у меня еще и цепочка пропала за две тысячи… Заявлю в полицию – его депортируют…

Он не находился, а полицию я не вызывал. Зато мне передали, как жена поэта отзывается обо мне:

– Мы боимся! Егор с такими людьми связан, пришлет наемного убийцу…

Наверно, они намекали на то, что я работал со строителями, а этот бизнес держала тогда итальянская мафия…

Я не стал никого в этом разубеждать. Я только зловеще молчал, и это действовало. Пару лет поэт с этим жил и мучился, и оглядывался по вечерам…

Потом у меня была еще одна драка по поводу Бориса Леонидовича, в Москве.

Мы сидели в «Маяке» в пятницу вечером. Выпили крепко… Один малый, толстый и здоровый, взял микрофон и стал петь со сцены. Кто-то из девушек за нашим столом говорит:

– Зачем мы это должны слушать? Пойди лучше почитай Пастернака.

Я подошел к сцене и говорю:

– Слышь, брателло, я могу после тебя выступить? Он говорит:

– Иди на хуй. Иди, короче, отсюда.

– Слушай, ну это некрасиво, это ж клуб. Надо отвечать за свои слова…

– Ну ладно. – И он бросил микрофон. Я стал читать стихи… Но вокруг стоял такой шум, и до такой степени меня никто не слушал, что я быстро понял: это ни мне не нужно, ни им. Когда я сошел со сцены, ко мне подходит мой толстяк:

– Слышь, брателло, ты ж мне сказал, что надо отвечать, – так я готов.

Он меня пригласил драться!

Мы пошли в предбанник, что у сортиров.

За нами пошел охранник. Я был хоть пьяный, но сообразил, что, если этот здоровяк попадет в меня со своей массой, то я тут же упаду. И я понял, что надо убивать его.

Когда я увидел, что его правый кулак идет к моей голове, то тут же – фантастическая вещь, какая память у тела! – я его левой снизу как захуячил в челюсть – и еще правой сбоку по голове. Тебя научили 30 лет назад, а тело помнит. В чем прелесть бокса, так в том, что ты без замаха бьешь. Из любого положения, где у тебя рука находится. А так-то человек, если не боксер, обычно делает замах – и показывает свои намерения.

Ударил я, значит, и – о чудо! – он сразу стал оседать…» И тут я – в первый раз в жизни – ударил человека ногой. (Ну, первый, – так надо же когда-то начинать.– КС.)

Человек, когда начинает драться, через какое-то время – особенно если под эти» делом – он звереет, контроль над собой теряет, вся цивилизация с него слетает.

С каждым такое может быть. После остается осадок неприятный, ты же вроде имеешь какое-то уважение к себе. . И вдруг понимаешь, что ничем не отличаешься от грубых тварей. Я помню, на Зее, на коммунальной кухне, двое жильцов поссорились. Один вытащил нож, другой свалил его и стал ногами в тяжелых таких рабочих ботинках бить упавшего по голове, она только моталась из стороны в сторону, как у куклы, человек был без памяти.

После друг затащил его к себе в комнату. А на следующее утро оба дружно побежали за бутылкой и скоро вернулись с водкой и с банкой помидоров…


Охранник посмотрел, как я бью лежачего ногой, и сказал:

– А вот это, Егор Иваныч, было лишнее.

Мне ответить было нечего: он прав, а я нет. Смотрю – у меня руки в крови. Помыл я руки… А он лежит, лежит без чувств. А я, дурак пьяный, пошел сел за стол и еще выпил. Я не думал, что сейчас ментов вызовут, они заметут нас в каталажку, отпиздят, а потом будут разбираться. Ко мне подошел малый, вижу, пьяный, но в достаточно хорошей форме. И говорит:

– На хера вы искалечили моего товарища? Что он вам сделал?

– Он первый меня ударил по голове.

– Где, покажи.

– Он не попал.

– А, не попал! Ты думаешь, ты тут самый храбрый? Сейчас будем с тобой разбираться… Я хочу знать: из-за чего вы подрались?

Я подумал и честно сказал:

– По-моему, за Пастернака.

– Ну, так это ж другое дело! Тогда к вам нет претензий. Дело, видно, и правда было плохо, потому что я, когда на следующий день подъехал к галерее, смотрю – у меня бежевые туфли замшевые PRADA забрызганы кровью.

Нехорошо получилось, нехорошо… А я знаю, что вся компания, которая в пятницу в «Маяке», включая этого парня, которого я бил ногами, вечером субботы ездит в «Петрович» на танцы. И я туда… Смотрю: все вроде там. Тина, еще кто-то, я не всех по именам знаю… Они увидели меня – и смеются! Я говорю:

– Мне жаль, что так получилось, это недостойно джентльмена. Вот, побил человека…

– Да нет, – говорят мне, – ничего страшного не случилось. Он приехал домой как ни в чем не бывало. Что его удивило наутро, так это то, что на лбу у него была выбита цифра пять.

– Пять?

– Кровавая такая пятерка, видно, кто-то его ебальни-ком к домофону приложил… Он вообще замечательный парень, но пару раз в год напивается как свинья, пристает к людям, и ему иногда перепадает. Что-то его нет сегодня, наверно, стыдно на люди показаться.

И тем не менее приношу извинения. И в знак примирения прошу передать ему акварель Рустама Хамдамова.

Прошел месяц. Я снова сижу в «Маяке», в большой очень теплой компании, выпиваю, а что ж еще. И вдруг Орлуша говорит:

– Ну что вы, в самом деле, как маленькие дети? Помиритесь уже!

– А с кем мириться? Я ни с кем не ссорился.

– Да вот же за столом человек, с которым ты дрался.

А я его плохо помню… Как и он меня. И тут смотрю, здоровенный парень за нашим столом вскинулся:

– Так это вы меня тогда отпиздили?

– Ну, я приношу свои извинения и их вам уже передавал…

– Большое вам спасибо! Таких мудаков, как я, в таком состоянии нужно пиздить.

И потом, увидев меня в «Петровиче», он всякий раз кричал:

– А, это мой кореш, который меня тогда так зверски избил!

Когда ты читаешь, что Пастернак дрался с Есениным, – согласись, что-то есть в этом неестественное, это же разрушение образа… Остается осадок, остается… Прав был охранник в «Маяке»: лишнее это, Егор Иваныч.

Семья патриотов


Смешно: я умудрился родиться в Одессе – при том, что мой дедушка свалил в Нью-Йорк еще в 1908 году.

Ему там, надо же, не понравилось, полтора года он мучился, а потом как патриот вернулся на родину. Патриот не в том смысле, в каком вы подумали: он был патриот еврейского местечка Сквира. Там, значит, было что-то, чего он не смог найти даже в Нью-Йорке, в котором вроде же есть все…

Но в Америке остались две дедовы сестры, которых он туда с собой взял. Это родные тетки мамы. Контакт с ними, понятно, оборвался из-за революции. После Второй мировой сестры нашли мою маму через Красный Крест и прислали посылку, бумаги какие-то, приглашение…

Маму с бабушкой вызвали в НКВД:

– У вас что, родственники за границей?

– Нету, нету никого! Это ошибка, однофамильцы… Забирайте все, нам ничего не надо.

Потом на Запад попал мой русский отец – судьба как будто выпихивала туда нашу семью! Он оказался там, как это обычно бывает, не от хорошей жизни – но, как ни странно, не по своей воле. Началось с того, что в мае 41-го отца призвали и отправили в Брест-Литовский укрепрайон. Воевал он очень мало, их же смели в первые часы войны, и он попал в плен и три года провел в лагерях, два раза убегал из них, но неудачно, и в 44-м оказался в belle France, его освободили американцы и сразу сказали:

– Ребята, домой ехать мы вам не советуем. У нас точная информация: кто вернулся, все поехали в Сибирь, в русские лагеря. А вы, наверно, и так уже насиделись…

К себе они не звали, но можно было в Австралию махнуть, туда в те годы легко брали.

Однако же отец предпочел вернуться в Совок. И точно, он сразу попал в фильтрационный лагерь!

После моя мама спрашивала его:

– Зачем ты вернулся тогда? Он отвечал:

– Я на чужбине вспоминал сени, ковшик, бадейку с водой… И подумал: «Ну что, десять лет отсижу в Сибири – и вернусь».

Наверно, тут дело в экзотическом воспитании: его мать, а моя бабка Мария Тимофеевна была церковной старостой…

Отцу страшно повезло: вместо десяти лет, на которые он рассчитывал, ему дали всего два, и в 46-м он пришел домой, в Иваново, в черной эсэсовской шинели, – как у Штирлица, только со споротыми погонами. Сени, ковшик, бадейка – все было на месте, мечта сбылась. Патриот получил от родины все, чего хотел.


Через 80 лет после деда, почти через 40 лет после отца на Запад отправился и я. Представление об эмиграции у меня было почерпнуто из фильма «Бег»: жена на панели, сам я в лохмотьях под мостом…

Как полукровка, я не был патриотом ни с какого бока – ни местечковым, как, дед, ни великорусским, как мой биологический отец (воспитывал меня отчим-армянин). Я уехал просто потому, что жизнь моя была не устроена, жить негде, никаких перспектив. Я решил рискнуть, будь что будет, а заодно и мир посмотреть; я думал, что Союз еще долго простоит… Вот какой я дальновидный, вот чего стоят мои прогнозы! Я сразу сказал жене, на берегу, когда мы только решались на отъезд, что оставляю за собой пра во выйти через запасную дверь. В любой момент. Как только жизнь так сложится, что мне

надо будет пройти через какое-то жесткое унижение, которого я не захочу пережить. Вот и все, очень просто. Такие люди, которые заранее решили уйти, если дойдут до какой-то точки они сразу по-другому начинают смотреть на жизнь, этак отстраненно. Они начинают рисковать серьезно, они делают вещи, на которые раньше были не способны, – ведь они как бы перестают бояться. Из этих людей на самом деле очень мало кто кончает самоубийством; но сама готовность к нему дает внутреннюю философскую опору, это очень сильный рычаг… Все это достаточно наивно для человека, которому 38 лет, но я тогда именно так это все сформулировал…

И такая ситуация, когда я сразу подумал про запасную дверь, сложилась в первый же день эмиграции! Мы прилетели в Вену, самолет приземлился, я только успел подумать: «Блядь, я улетел, все, пиздец, это сказка!» – и тут же нас на аэродроме построили, согнали в кучу как скот, и мы с девяти утра до пяти вечера стояли под дождем. Я вдруг почувствовал, блядь, охуенную беспомощность: вот стоит моя жена, вот стоит мой ребенок, и понятно, что к нам относятся как к животным. Особо тонким был такой нюанс: они там говорили по-немецки, а из нас почти все были евреи. Первый день в эмиграции был самым тяжелым днем в моей жизни… Но как-то обошлось. Вечером нас погрузили в автобус и увезли в общежитие… Через месяц мы попали в Италию, а потом после разных мытарств оказались в Америке. Денег у меня по прибытии в Нью-Йорк было 20 долларов. Я стал искать работу… Бабам легче, они полы мыли, например. А мужику куда идти? Один знакомый пошел в официанты. Я его спрашиваю:

– А меня можешь устроить? Он говорит:

– Тебе это не подойдет. Я же там как Ванька Жуков… Официантки, которые тоже нелегалки, которые приехали на три месяца раньше тебя, будут с тобой разговаривать как со швалью – таков русский менталитет. На второй день ты наденешь кому-то кастрюлю на голову и еще по ебальнику кому-то дашь.

Когда жена нашла работу, я еще острее почувствовал свою бесполезность, меня это тяготило… Я звонил и ездил по каким-то адресам. Однажды нашел объявление, что требуются люди в лабораторию по бетону. А по бетону я защитил диссертацию… Я позвонил, долго разговаривал на своем ужасном тогдашнем английском, они не могли понять, чего мне надо. Но я как-то договорился с ними, что приеду и мы все обсудим. Но у меня нет машины, как ехать? Я пошел к Мареку, это муж Маргоши, с которой мы еще в Союзе были знакомы. Он говорит: «Поедешь к Фиме, скажешь, что ты от меня, тебе дадут машину, я рассчитаюсь». Приезжаю… Там сидят два жирных парня. Один из них учился в школе с Витей Красняком, моим дружком, то есть ребята вроде вообще свои. Я подумал: ну раз свои, так не обманут. Так они за 1700 долларов впарили мне машину, которой красная цена 700 долларов. Это была Renault Fuego, я раньше любил Францию, но с тех пор… За полгода я в эту развалину вложил еще 1200, чтобы она ездила, потом продал ее чуваку за 1000 долларов и перекрестился. Это был американец, он мне позвонил через три дня и говорит: «Там же тормоза не работают!» Подожди, говорю, ты же делал тест-драйв, так что теперь это твои проблемы. В первый день я опоздал на работу на четыре часа… И после опаздывал, хотя вставал в пять утра – сбивался с пути на каком-то экзите и потом долго плутал. Со мной там работали палестинец, три индуса и еще какая-то непонятная девка… Нам объясняли:

– Запомните, в Америке считается, что от человека, когда он приходит на работу, не должно пахнуть потом. Поэтому вы должны каждое утро принимать душ и пользоваться дезодорантом…

Вообще я очень мало понимал из того, что мне говорили. И в первый день приехал на работу в костюме, сдуру. На меня смотрели как на идиота… Я ведь, оказалось, был взят подсобником, который должен смазывать формы, таскать пробы и вообще делать что скажут – так я не понял даже этого, когда объясняли. Но мне страшно повезло: палестинец– нелегал из нашей команды когда-то окончил в Харькове строительный институт и прилично говорил по-русски, он мне все объяснял. Палестинец понимал, что я приехал по еврейским делам, но тем не менее помогал.

Работа была очень простая: лопатой брать пробы бетона и относить в лабораторию, много ума не надо. Я проработал так неделю… Потом Марек говорит:

«Одна баба знакомая в Сити работает, говорит, там сейчас людей набирают. Ты перепиши свое резюме, только выкинь оттуда все про твои публикации и научную степень. Я что-то постараюсь для тебя сделать».

Я написал, отправил… И вот пришел как-то с работы, слушаю message на answering machine, ничего не понимаю, слушаю снова раз за разом и с седьмой попытки понимаю, что меня приглашают на собеседование!

Я сперва подумал: «Пошли они на хер, у меня замечательная работа, семь долларов в час!» На самом деле сейчас-то мне понятно, что это была нищенская беспросветная работа, в месяц это грубо 1250, отдаешь треть налогами, еще тратишь на бензин, и остаются копейки…

Я все же решил сходить к ним. Отпросился с работы, приезжаю в Сити и встречаю там чувака, который одет так, будто это все происходит где-нибудь в Днепропетровске. Странные штаны, смешная рубашка, сандалии какие-то… Он сначала говорил по-английски, а потом, когда выяснил, что я наполовину русский, а наполовину еврей, перешел на сельский украинский и сказал фразу, которой я в своем отечестве ни разу не слышал:

– Так мы ж браты! Я тобi допоможу.

Этот эпизод меня потряс…

Этот сельский с виду парень оказался очень большим начальником. Его звали Пол Золтонецкий. Его мать бежала с Украины во время голодомора. Он пригласил меня к себе домой… Внутри там все было как, в украинской хате, с половичками и рушниками. Он никогда не работал в поле, но натура у него была крестьянская. Он, например, очень любил подсолнухи и заставлял их сажать на всех подчиненных ему объектах, у него даже была кличка Sunflower guy. В общем, меня взяли на работу в Сити после собеседования, на котором я рисовал разные графики. Как потом выяснилось, никто в этих графиках ничего не понял, им было только ясно, что я профи, этого оказалось достаточно. Многие русские мечтали попасть на работу в Сити, там стабильно, не увольняют, социальный пакет хороший… Мне просто завидовали! Особенно когда узнавали что моя годовая зарплата – 35 000 долларов, это было неплохо в 1990 году.

Я все еще плохо понимал, что мне говорят, а про документы и говорить нечего, я не мог не то что их писать, но даже и читать. Но тем не менее работал инженером, как это ни странно… Хорошо, там были двое русских, один из Азербайджана, другой из Белоруссии, они мне растолковывали, что и как… Еще я поддерживал отношения с одним ирландцем, работягой, он был знаток литературы, его любимые авторы – Гессе и Пастернак.

Перед первым моим уикендом на новой работе встал вопрос:

– В воскресенье кто хочет работать?

Все хотят, двойная же оплата. Уступили это право мне как самому бедному, которому деньги нужнее. Я продежурил на объекте 12 часов, мне заплатили 1200. Я сразу купил TV и VCR…

Однажды я там залез не в свое дело.

Работяги заканчивали армирование конструкции. Я подошел, заглянул в чертежи и говорю:

– У вас тут ошибка, нельзя заливать.

Работяги меня не послушали. Я же, когда пришел трак с бетоном, сказал, что запрещаю выгрузку. Они удивились. Я для них был никто, но формально считался их начальником.

– Зовите вашего резидент-инженера! – говорю. Приходит баба. Я говорю ей:

– Тут ошибка.

– Как ошибка? Вот рабочие чертежи, все правильно.

– Так в чертеже и ошибка!

Объясняю ей, что к чему, она задумывается, мы идем смотреть другие чертежи, проектные. Она наконец понимает, в чем дело, и говорит работягам:

– Все переделать! Только быстро, осталось двадцать пять минут, не успеете – бетон придется выкидывать. (По правилам он должен быть залит не позже чем через полтора часа после отгрузки с завода.)

Ребята кинулись работать, все четверо, а жара 102 градуса.

С тех пор отношение ко мне поменялось. Они сами прибегали:

– Егор, тебя все устраивает?

Потом я как-то увидел: на чертеже нет температурного шва, а он тут точно должен быть. Прихожу к старшему инженеру, негру:

– Шва нет!

– А его нет в рабочем чертеже. Идем с негром к супервайзеру:

– Ларри, будет время, глянь, тут шов должен быть.

– Хорошо…

На другой день Ларри говорит:

– Ты знаешь, вроде должен быть шов, но нигде нет на чертежах. Формально вроде все правильно. Но я вызвал проектировщиков.

На другой день приезжают два парня. Смотрели, смотрели… И говорят:

– Да, таки должен быть шов. И говорят арматурщикам:

– Ну что, все придется переделывать.

После этого никаких вопросов ко мне вообще не было. Я зажил. Купил новую машину, приличный костюм, богатый галстук.

Было интересно наблюдать за столкновением цивилизаций, которое всегда имеет место в эмиграции. Я увидел, что если человек прошел хорошую школу – на стройке, в аспирантуре – и если у него есть яйца, то на long run он выигрывает… Я увидел, что в Америке очень строгая иерархия, они говорят друг другу Пол и Уилл, но все четко понимают, кто есть кто. Если ты newcomer, тебе все будут помогать. Но как только они осознают, что ты – их потенциальный конкурент, включается другой механизм, основанный на самой низкой подлости: «Ну как же, этот человек займет мое место, значит, мои дети не пойдут в хороший колледж. . Я не куплю новую машину. Значит, я ущемлю интересы своих близких.

Кто мне дороже, этот чужак или мои родственники? Придавив его, я совершу моральный акт». И это там сплошь и рядом. Я там через многое прошел, я многое вытерпел от своего начальника, который обижался, что я умнее его… Я его подсидел в итоге.

Хотя мне все говорили: «Не связывайся с американцами, они тебя выкинут на улицу и будут выглядеть правыми». Я решил – буду такси водить, но меня хер кто заставит делать то, что я не хочу, особенно если я считаю, что прав. Мы ведь такие. Вот мы все любим Францию, но ее всю немцы взяли за 15 дней. А мы, такие неподмытые, легли в 22 километрах от Москвы, и хуй чё получилось у немцев.

Я пошел в рост. У меня было семь американских инженеров в подчинении, я редко бывал на объектах, – так, давал указания.

Я был в таком авторитете, что меня отмазали после того, как я по пьянке разбил новую казенную машину. Меня отмазали, хотя я сел за руль, выпив 21 рюмку водки! Авария случилась в 11 вечера, но мои начальники сказали, что это было служебное задание. После той аварии на все 24 казенные машины департамента подскочила страховка, но мне и слова никто не сказал.

И вот на волне этого успеха я прочитал в газете, что Эрнст Неизвестный собирается строить памятник зекам на Колыме. Я завелся: это ж вечная мерзлота, а я диссертацию защищал по бетонным работам на Севере! Я нашел телефон Эрнста в справочнике, позвонил ему, мы встретились, полетели в Магадан, слово за слово, и вот я живу в Москве, живу русской жизнью. Ха-ха, может, я тоже патриот? В каком-то смысле? Патриот в третьем поколении?

А еще же четвертое поколение подросло: моя дочка от первого брака без моей помощи перебралась в Штаты и работает там врачом. Недавно приезжала ко мне в Москву. Вроде как просто повидаться…

Песня о Родине (исповедь графомана)



Я очень быстро понял, что мне сказать нечего, – вот это самое главное. Горькое открытие, но уж лучше правда. Лучше трезво смотреть на жизнь. А с точки зрения техники – все было в порядке. Стихи у меня всегда были техничные, это я понимаю.

Вот, допустим, у меня была такая вещь «Внезапный снег в Железноводске». Допустим, так:

На тающей, на стынущей
Упавшей белизне
Желтком сгоревшим, сгинувшим
Горчишником остынувшим
На синей простыне
Зрачком косящим, прорубью
В снегу прозревшей прорезью
Так внятен, горек, чист
Внезапно с неба канувший,
Как отзвук дальний – лист.
Там есть ляп, но он намеренный:

Горчичником остынувшим
На синей простыне.
Все в порядке тут с техникой.

Могу технику показать другую:

Той зимой в морозном дыме,
В зазвеневшем Усть-Илиме,
Отчеканенном червонным январем,
Сквозным, каленым,
Разметавшимся по склонам,
Снежном, утонувшем, сонном,
Ты мне вспомнилась…
Ну и т. д.

Значит, технику можно прихватить, но непонятно, откуда идет эта вещь, эта самая вещь…

На доске калиновой, червонной
На кону горы крутопоклонной
В тридорога снегом занесенной
Высоко занесся санный, сонный
Полуберег, полугород, конный
В сбрую красных углей запряженный,
В желтую мастику утопленный
И в перегоревший сахар жженый…
Как бы понимаешь – вот такие есть вещи. Ты их можешь моделировать – но это для тех кому есть что сказать! А мне – нечего. Вот и все. И наоборот – есть люди, которые не могут писать, но они соображают очень сильно. В итоге я не смотрю на то, что я написал, как на большую высокую поэзию. За какие-то строки мне вообще стыдно… Я этим занимался в 22–23 года. В 21 год я начал. Вот она, поэзия; когда б вы знали, из какого сора… Я встречался с девушкой одной три с половиной года. Она не хотела давать, потому что считала, что до свадьбы не дают, и я с ней не спал. Я ее щупал, но не ебал. Вот! (Потом я женился – именно на ней. Значит, как это ни смешно, в итоге ее тактика сработала, она не зря не давала…)

Во время этих ухаживаний Бог послал мне женщину, первую, а это очень важно – какой была первая. Я помню, как я сидел и ждал ее, она должна была приехать, и все должно было случиться, так и вышло; я этот день запомнил навсегда: это было 15 ноября, когда я ее трахнул. Я дрожал как мальчик, комплексов было полно, я был мальчишка необразованный.

Я писал ей стихи, она была единственная, кому я писал.

Вот, например:

Как в старых романах и фильмах потертых,
Сидишь на диване с гитарой
И пламенем черным прически
И тихо поешь про двухстволку,
Про чьи-то колени,
Про то, что уходят на север в тумане олени
И пьян наш Валерка,
А ты хороша до озноба,
И я в бесшабашность твою
Как в ладони сугроба…

А ты все поешь,
Сероглазое, милое чудо.
Все верно, я верю,
Что солнце почти абрикоса
И нам уходить почему-то
Так трудно, так трудно.
Я не замечаю, что
Пальцы мне жжет папироса

Еще были такие строки:

Украдет у ночи тьму дробный стук колес.
Парус – ветер украдет, снасти – тени звезд.
Унесут и нас года
В небо, в море, в города.
Над плечами наших мачт – темная вода,
Не летайте, не ломайте крылья,
Не стучитесь в теплые ладони.
Если солнце мы в зрачки запрячем,
То глаза любимой время не затронет,
Годы не затронули, а глаза остыли.
И ладони теплые сделались пустыми,
Голоса зеленые стали черно-белыми,
Время нас не трогает, время дело делает.
Не смолите днища и канаты,
Паруса на простыни порежьте.
Что с того, что простынь жестковата?
Ведь земля устойчива, на земле полегче.


О чем это? Юношеская лирика. Но как ни странно – пиздец! – конфисковали тираж газеты, где этот стих вышел! Правда, это была многотиражка… Партком собрали, всерьез про идеологическую диверсию говорили. А, пессимизм, к чему призывают людей – не ходить в моря, не летать? Паруса на простыни разорвать?! И это в то время, как партия и проч., и проч.! Как слово наше отзовется? Да хер его знает, как оно отзовется.

У этой истории могло б быть серьезное продолжение, но наш ректор все спустил на тормозах, – тогда как раз недавно было страшное дело по национализму в Львовском университете… Неохота было к себе внимание привлекать в той обстановке, и все замяли.

Поэзия!

Я выскочил как черт из коробочки, но меня вовремя задвинули обратно. А мог бы прославиться, стать героем, но ну его на хер, такой героизм.


Откуда это все взялось? Я же был советский провинциальный мальчик из небогемной семьи, который дрался, фарцевал, прогуливал уроки…

Интерес начался, наверно, в Братске, родители работали там, а я ходил в школу, класс в шестой. Туда в те времена приезжал Евтушенко, читал свои стихи; местные интеллигенты их писали на старинные здоровенные магнитофоны, все слушали, включая моих родителей, я тоже пытался, вникал, – и как-то на меня это действовало! Потом, в десятом классе, мне попался сборник Евтушенко же «Взмах руки». Я прочитал, мне понравилось. Быстро, очень быстро, я перекинулся на Вознесенского. Потом Лорка – полез туда. Я вышел на правильную тропу, прочитал «Доктора Живаго» и того Пастернака, который был опубликован, – я про стихи тут.

У меня странная память, я знаю наизусть тыщи стихов, ну тыщу точно, я любого могу переспорить, давайте читать наизусть хоть Мандельштама, хоть Пастернака, хоть кого! Один начинает, другой продолжает, кто первый выдохнется? Я однажды выспорил у одного серьезного парня «мерс», мы поспорили при свидетелях, и он проиграл, но я его при свидетелях же простил, похлопал по плечу: не нужен мне твой «мерс», свой есть, оставь себе. И он оставил. Это выглядело жалко, но он это проглотил.

Я не заучивал стихи, нет. Просто внимательно и с огромным интересом их читал. Наверное, я, как всякий графоман, пытался разобрать игрушку, чтобы понять, как она действует, чтобы повторить успех. Те стихи, которые меня потрясли, я их читал раз или два и запоминал от начала до конца, навсегда. При том что выучить наизусть я не могу ничего… «Мой дядя самых честных» – это я как раз плохо помню, а что касается личных ин-NTejjecoB – другое дело.

Мне, как всякому графоману, хотелось писать. И я писал. На той же Зейской ГЭС. Вроде про комсомольскую стройку, но там не было слова про комсомол!

Только пантеизм. И чистая лирика.

Вот, пожалуйста:

Застывшее небо набухло дождями,
И пахнут ладони озябшей росой.
Студеная Зея течет из тумана,
Парящий туман, как березовый сон.
ПРИПЕВ:

И за шесть тысяч верст
Будет сниться мне створ,
Весь в серебряной пене
В изумлении гор.
На щеках усталых трудяги буксира
Холодные капли мерцают слюдой.
А Зея, как звон, как легенда, красива,
И в сопок кольце свист ветров над водой.
Испуганно эхо взметнулось к вершинам
И сквозь перекрытия радостный шум.
Упрямо пошли к котловану машины,
Как раньше ходили солдаты на штурм.
Про Всесоюзную ударную комсомольскую стройку, про всякий там энтузиазм – ни слова. Что и требовалось доказать. Совесть моя чиста. А то, знаете, некоторые великие поэты то Ленина хвалили, то Сталина…


Я еще в школе собрал группу ребят, которые интересовались стихами, мы договаривались и шли куда-нибудь в интернат и там со сцены читали стихи. Потом в институте тоже сбилась компания, мы собирались и читали. Французов, к примеру. В России не очень знают французскую поэзию. А у них есть большие поэты, тот же Аполлинер. Жак

Превер – роскошный поэт. Превер – это очень просто:

В манеже лжи
По кругу бежит
Красная лошадь улыбки твоей.
А я неподвижно стою на песке,
Хлыст правды печальной сжимая в руке.
И нечего мне сказать.
Твоя улыбка так же верна,
Как правда, что может больно хлестать.
И знаменитейшее его стихотворение «Барбара», которое ты, конечно же, слышал…


Орлуша мне говорит:

– Ну, французская поэзия – это же переводы!

Но у меня на этот счет своя теория. Раньше издавали много переводов, и хороших в том числе; видно, серьезные ребята, поэты, которые были в подполье, пошли в переводчики. И в академических изданиях был основной перевод, а в конце – варианты. И тут все очень просто, как с бабами: если у тебя выработался литературный вкус, очень легко отбрасывать то, что тебе не нравится. И я выбирал, как потом выяснилось, правильные переводы. Я много читал французов, которые мне очень нравились, и испанцев. Почему я очень люблю, в частности, Аполлинера? Впрочем, это длинный разговор и неинтересный.

Сам про себя я, конечно, понимал: какой, я на хуй, поэт… У меня были стихи более или менее технично сложены, но… Правда, я считал себя квалифицированным поэтом-песенником. Я начал в 20 лет писать с Джоном песни: он – музыку, я – тексты; это продолжалось долго…


Музыка всегда подпирает текст. «Мне нравится, что вы больны не мной» – эти стихи были известны всей России 70 лет. Но пока они не прозвучали с музыкой, никто из широкой публики их не знал. Кто возьмет сборник Высоцкого и прочтет его тексты как просто стихи – того постигнет жестокое разочарование. А стихи Окуджавы? Это не Мандельштам и не Пастернак, и даже не Тарковский…


Считая себя песенником, я могу сказать, что написал по крайней мере один хороший текст, который можно воспринимать без музыки.

Если тронет улыбку печаль,
Если пальцы коснутся плеча
И мелькнет в осенней толпе
Твой прощальный взгляд…
Если тронет улыбку печаль,
Как зарницы смятение светлых гроз,
Мы заставим сердце молчать,
Но не сдержим слез.
Мы не сдержим тепла сентября,
Не поверив ему всерьез.
И осыплются листья, горя
В ломкий снег у застывших берез.
Вспыхнет прорубью под снегом
Холодом согрет
Лист, отпевший первым снегом
Твой уход – твой след.
В мире нет беспросветных ночей
И утерянных напрочь ключей.
На таежной стылой реке мне твой смех звучал.
В мире нет беспросветных ночей.
Будет, осень, светиться твое крыло,
И хмелеть апрельский ручей,
Дымный, как стекло.
И когда полыхнувший апрель
Тронет веткой твое окно,
Будет в лужах смеяться капель,
Словно не было в мире темно.
Словно не было горьких и смутных гроз.
Разве с небом сводят счеты за такую боль?
Разве можно ветер моря упрекать за соль?..
Будет ключ улыбаться реке,
И мелодия плыть вдалеке.
Будет ясных глаз глубина
холодеть удна.
Будет ключ улыбаться реке,
Затанцует корабль на шальной волне,
И лежать рука на руке
в самом первом сне.
Нас укутает ветром прибой
на исходе тепла и дня,
И соленые брызги и боль
Все пройдет, все отпустит меня.
Разве с небом сводят счеты за такую боль?
Разве можно ветер моря упрекать за соль?..
На самом деле это был текст песни, при том, что это, конечно, длинно для песни… Вот я все говорю про себя – графоман, графоман, но этот-то текст хороший, он, блядь, не графоманский! Я это написал в 1980 году. Мы как раз три песни продавали тогда Пугачевой, но это отдельная история…


Песни вот с чего начались (зейская история не в счет, там все было наивно и бескорыстно). В Одессе у меня была баба, она работала в деканате в консерватории, а муж ее был моряк на очень большом пароходе; она еблась от него, как почти все моряцкие жены, и как некоторые из них, именно со мной… Она видела, что у меня бабок нет, но ее грело, что я все-таки доцент. Ей захотелось поддержать хорошего парня, и она познакомила меня с преподавателем кафедры композиции, композитором же; слово за слово, я принес ему свои тексты. Помню, там точно был стих «Не ищите в море жемчуга, матросы» – подражание андалузской поэзии и заодно Лорке. Композитор посмотрел это, задумался и говорит:

– Давайте мы с вами напишем песню о родине!

Да, свежие у него ассоциации: море, жемчуг – и родина, социалистическое отечество.

Мне уже было 33 года, какая, казалось бы, песня? Причем о родине? Но я исходил из того, что за песни платят, и это было главным мотивом. Или, может, графоманство мое взыграло? Но, с другой стороны, это был challenge: что, я не могу песню о родине сочинить?

Но как и что сочинять? Лично я о родине не думал ничего. И я не придумал ничего лучшего как прийти к своей еврейской маме и спросить:

– Скажи, а ты что о родине думаешь?

– Родина – это мать…

Я серьезно отнесся к ее словам. Я тоже понимал, что можно, только убрав политику, говорить о родине – о природе, о сыновьях, в таком духе.

И я написал. Может, это плагиат, может, нет, но написал я так лобово:



Люблю сады твои в цвету
И грозы летние.
Люблю весенний шум апрельского ручья,
Дым стороны родной,
Тепло друзей-товарищей —
Все это – родина любимая моя.
И дальше припев:


Сколько сыновей нежных
Спит в твоих полях снежных,
Вечно спит в полях снежных…
Ты помнишь их, земля?
Боль моя и мой праздник,
Сколько нас таких разных
Поднято твоим светом,
Родина моя.
Композитор насторожился насчет сыновей нежных в полях, но потом остыл.

Третий куплет звучал, как сейчас видно, двусмысленно:


С годами к нам приходят вновь простые истины.
Мы их несем в душе своей во все края.
Тобою мы живем, с тобою вместе выстоим,
С тобой всегда мы будем, родина моя.

Во все края – в Тель-Авив, в Нью-Йорк, далее везде. Так, что ли?

Короче, композитор сочинил к этому тексту бессмертную музыку, и мы отправили песню на анонимный конкурс. Ну, эпизод, и ладно. Но вдруг выяснилось, что мы выиграли всеукраинский конкурс! Когда было подведение итогов, нашу песню исполнили в Кремлевском дворце, как бы подарок России – от Украины. Все было так по-взрослому! В Афганистан ездил оркестр Одесского военного округа, среди прочего теноры исполняли и мой шедевр, как оргазм имитируя высокие чувства, и на словах «Сколько сыновей нежных» пацаны в Афгане плакали. Да и мелодия была хорошая.

Эту песню потом долго крутили по радио. Я получал от ВААП какие-то отчисления с этой песни, рублей двадцать в месяц – пока не уехал в Америку…


/Эту историю рассказчик вспомнил, когда узнал, что его новые соотечественники – американцы вошли в Афган. Был новый challenge, что пусть бы и эти новые иностранные пацаны поплакали над пронзительными строками. И руки, короче, потянулись к перу, перо к бумаге, он задумался и сел переводить свою лирику на английский…

И мы еще посмотрим, чем это все кончится./


Потом мой напарник, композитор, говорит: – Надо ко Дню Победы марш написать. Ну, я сел и написал:

Сколько верст мы с тобой прошагали
Под бомбежкой, огнем и дождем,
Самых лучших друзей мы теряли.
Только верили в то, что дойдем,
ПРИПЕВ:

В час, когда горело небо и земля
И когда последний бой никто не ведал
Ты с нами был всегда,
Ты нас в окопах поднимал
И ты нас вел вперед,
Марш Победы, Марш Победы, Марш Победы
и т. д.


Продали мы и эту песню.


Я уже отец семейства, на четвертый десяток перевалил, обременен заботами, какая там поэзия, не до нее… Но приходит мой композитор, ноет: вот денег нет, но зато есть заказ от Минкультуры, жалко упускать.

– Ну, что там на этот раз? – спрашивал я недовольно, но денег хотелось.

Новый заказ был про первую школьную любовь.

– Да какая школьная любовь? Я женат уже второй раз…

– Ну я тебя прошу! Там все схвачено, ребята ждут!


И я ничтоже сумняшеся пишу:

На палубе на рассвете
Танцует с девчонкой ветер,
Плывет на исходе лета
Маленький пароход.
Знаю, запомним это
Любви нашей первое лето,
Щемящий напев кларнета
И школьный последний год.
Он с этим листком пошел по инстанциям… А хлопец-референт, который говорит только на мове, наезжает:

– Ганьба! Це ж серйозний поет, вш про Батыавщину писав! А тут я не розумш… З ким д1вчина танцюе? Д1вчина може танцювати з другою д1вчиною або з хлопцем, а тут вгтер – що за херня?

Композитор прибегает ко мне с этим:

– Бля, сделай что-нибудь! А то мы пролетаем с этим школьным вальсом!

– Ща я тебе напишу, только чтобы ты отъебался.

Тихо звучат гитары,
Как-то там – не помню уже – кружатся пары.
Вот и пришел, ребята,
Школьный последний бал.
Нас ждут впереди дороги,
Надежды, мечты, тревоги.
И даже учитель строгий
С улыбкою нас обнял.
– Я знал, что ты настоящий талант! Это ж другое дело! Тут и лирика, и пафос, и педофилия – вообще все есть, очень многослойное произведение.


Последний всплеск, последний отголосок моего поэтического творчества был такой.

Как-то в Москве в бане, ну, там свой коллектив сложился, и один завсегдатай, Коля, позвал нас на концерт.

– А что, шансон будет?

– С чего вдруг шансон?

– Ну а что вы, бандиты, слушаете?

– Да пошли вы на хуй! Бандит… Я композитор, я консерваторию окончил! (Тут он приврал, на самом деле – Гнесинское.) Я музыку пишу! Просто когда началась вся эта хуйня и не на что стало жить, занялся бизнесом…

И довольно удачно: он, чтобы вы знали, хозяин сети богатых магазинов – «Три толстяка». Но старого не забывает: платит 300 именных стипендий музыкантам и содержит джаз-банд. Короче, я дал Коле свои старые стихи, он положил их на музыку, записал на диске, да еще и вставил это в концерт, позвал меня и объявил со сцены, что в зале сидит поэт, автор текста. И вот не где-то, но в Московской филармонии исполнили мою песню:

Ветер, ветер, парус мелькает на склоне дня.
Ветер, ветер, флейта в тумане зовет меня.
Над темною водой печален флейты звук.
Далеко-далеко поет она в тишине ночной.
Ветер, ветер, берег желанный исчез вдали.
Манит флейта парусник-странник на край земли.
Над темною водой печален флейты звук.
Далеко-далеко поет она в тишине ночной.
Ветер, ветер, колокол светел, прощален звон.
Кораблей уснувших на рейде тревожит он.
Над темною водой печален флейты звук.
Далеко-далеко поет она в тишине ночной..
Где, где они все были раньше? Признание – если это считать признанием – несколько запоздало. И время сейчас другое. Современные девушки, когда им предлагаешь почитать стихи, спрашивают:

– Ты что, импотент, что ли?

Ну, зачем все мешать в одну кучу? При чем тут одно к другому?

Ничего святого у современной молодежи.


А вот еще в Штатах мне предложили написать песню про эмиграцию. Но на хер мне это?

Тем более что и от эмиграции я оторвался, живя последние десять лет в Москве, она мне еще меньше понятна, чем тогда школьный вальс многодетному отцу…

Вместо сочинения песен про эмиграцию я, наоборот, вернулся в Россию.

Странно: дедушка мой хотел свалить, свалил в Штаты – и вернулся. Папа попал в плен и сидел в лагере во Франции, его предупреждали: в России тебя посадят! Он вернулся, и точно посадили, но он не жалел об этом.

Вот и я почему-то вернулся.

Это у нас, наверно, семейное.

Он рассказывал после:

– Я на чужбине вспоминал сени, ковшик, бадейку с водой… И подумал: «Ну что, десять лет отсижу в Сибири – и вернусь».

Ну и кто он был, если не поэт? Вот и я в него удался. Все очень просто.

Только у него в отличие от меня хватило ума не писать стихов.

Первая женщина


Эту историю не понять, если не знать кое-чего о микроцивилизации, которая тогда существовала в Одессе, в те времена, когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли. Все совпало: и хрущевская оттепель, и появление первых цехов, и денег, и толчков…

Одесса – это феномен в русской истории. Ее строили не под дулом пистолета, не крепостные, согнанные в болота, но свободные люди при помощи экономических инструментов. Вот, например, почему там были каменоломни? Да потому что до улицы Комсомольской, она же Портофранковская, было порто франко, отсюда до моря товары не облагались налогами, а дальше уже была Российская империя. Ну и начали таскать товар по катакомбам из империи в Одессу. Камень, конечно, тоже добывали, вся Одесса построена из ракушечника, но так, попутно – это не было главным в каменоломнях.

Одесса – это был самый еврейский город СССР. Но евреев там было, дай Бог, 30 процентов. Да и не столько в евреях было дело… Морской город, приливы, отливы, обмен идеями. В этом смысле Одесса была похожа на Геную, Венецию, Флоренцию, на Марсель. В Одессу побежали гагаузы, русские, украинцы… Градоначальники одесские были люди думающие: они пригласили к себе работать людей, которые Питер строили, французов и итальянцев. И результат виден: посмотри на оперный театр, на Потемкинскую лестницу…

Весь старый город был очень быстро выстроен. То, что в Питере на холоде из-под палки строится три года, в Одессе легко делалось за год. А вся планировка в Питере – как в Нью-Йорке: все очень просто и сразу понятно, что вдоль, что поперек. Одесса вообще показала, что экономические законы порождают другой дух. Мы помним легенду Пушкина, какой она была в XIX веке. Но и в XX веке Одесса была совершенно уникальным социумом, смогла остаться. Сейчас много говорят о том, что той Одессы уже нет, все уехали, и город заселили крестьяне, дух утрачен. Зря это говорят… Как – все уехали? А Кнеллер, а Голубенко? Крепкие ребята! И еще ж новые подрастают. Я тоже сначала думал – поджарые, морды беспородные, – но все не так просто.

Одесса… Ты не можешь вернуться к старой любовнице, потому что она уже бабушка. Но когда я приезжаю в Одессу, то я как будто мальчик и как будто ебусь с любимой девушкой из своей молодости.

В этом феномен Одессы!

В Одессе жесткости такой, как, скажем, в Туле или Нижнем, где «Мать» Горького, никогда не было. Когда генерал и человек в розыске в Одессе сидят за одним столом, то сразу видно, что в них нет русской жесткости, когда отец на сына, когда белые-красные, когда черное-белое. Они оба понимают, что всем надо жить. Генерал смотрит на человека, который в бегах, и думает: «Мы ничего против тебя не имеем. Сегодня тебя разыскивают, такое время. А завтра могут меня начать разыскивать. Такая вещь – жизнь».

Вот Бабель… Вызвали Фроима Грача в ЧК и застрелили во дворе. Или Беня Крик… Какие-то вещи страшные были в Одессе, но они делались и смотрелись не так ужасно, как расстрел в Ипатьевском доме, такого духа никогда не было. Всегда цеховики могли сидеть с ментами и договариваться.

Эту струю внесли не украинцы и не молдаване, а евреи – и даже, может, больше греки. В Одессе нет национализма. По большому счету… Вот недавно выяснилось, что у Вити Красняка, который себя всю жизнь считал щирым украинцем, бабушка – еврейка. Там талантливые люди играют, там есть блестки той старой субкультуры… Поезжай в Кострому и Ярославль, где русская культура, – и что ты там увидишь?

Вот представим себе. Растет мальчик в Тамбове, где два института и военное училище. И холодно. Климат важен! Южные люди гораздо более терпимы. Или возьмем финал романа Тынянова «Кюхля». Кюхельбекер был из немцев, у него все напрямую. Он сердцем горел, он бы легко пошел до конца, так, чтобы его повесили, но как-то не сложилось. Он просто попал в ссылку. И вот финал: он сидит в курной избе, жена-чухонка и 13 детей. Абсолютно счастлив! Мне сразу вспоминается мой друг Фима, у которого в Одессе всегда были самые красивые девушки. А потом он по распределению уехал на Камчатку и оттуда привез чукчу, на которую без слез смотреть нельзя. Мы страшно удивились, а он сказал:

– Если б вы знали, как мне за нее пришлось бороться. Даже за такую.

Одесса в этом смысле всегда давала перспективы, потому что там море, а море всегда пробуждает какие-то фантастические вещи, – бессонница, Гомер, тугие паруса… Плюс в Одессе еще была консерватория и школа Столярского, где еврейские вундеркинды понимали, что ты станешь Осей Хейфицем, если будешь заниматься на скрипке. Было высшее мореходное училище, где ты мог стать настоящим мужчиной. Был хороший политехнический институт, всего – 17 вузов, мало какой город имел столько в советское время. А когда началась дружба со всеми этими темнокожими людьми с Кубы и из Афганистана, их стали принимать в наши военные училища – южным людям легче было на Юге.

Беня Крик; те старые традиции не были забыты, это придавало городу свой зловещий аромат, это дошло до меня, такая эстафета. Я помню, как моя мама пришла как-то вечером домой, как сейчас помню, в каракулевой шапке… Мне было года три, и я помню, как она сказала: – В городе «Черная кошка» орудует… Банда. Есть легенда, что евреи склонны в основном к финансовым преступлениям. Но среди евреев есть и отмороженные бандюки. Они в Штатах задушили всех ирландцев, получилась связка жидов с итальянцами. Ирландцы говорят: мы умрем! А умирать не надо. Надо жить грамотно… Поэтому ирландцы проиграли тогда в Нью-Йорке.


И вот на этом фоне разворачивалась очень важная для меня история… Первая женщина в моей жизни была в Одессе.

В то время я писал стихи.

Я был такой.

И пошел бы на истфак или на филфак… Но ты должен понимать, что раз ты мужчина, то ты должен бабло приносить. Так что я пошел в мореходку. Оттуда перевелся в строительный институт. Факультет мой – гидротехнический – был предпоследний по престижности, но страшно тяжелый по обучению. Процентов на 80 он состоял из приезжих, это были сельские дети, люди с Каховки. А вот сантехнический факультет или архитектурный – там были, конечно, одни одесситы. А одесситы очень резко отличаются от людей из деревень; это юг, там понтов /было в те времена еще больше, чем в Москве.

У нас в группе была девушка необычайной красоты. Ну, не такая безумно красивая с точки зрения фигуры, она была худенькая… Но у нее было божественное лицо, огромные зеленые глаза… и она была похожа на цыганку. Я не присматривался к ней никогда: она была старше меня, свекор ее был кэгэбэшник, а муж закончил наш факультет. И она меня нещадно подъебывала, острая была на язык девка. Я ее тихо ненавидел.

Мне шел 21-й год, я переписывал стихи доктора Живаго из запрещенной книги, я был полон комплексов, и самый главный из них был такой: я еще никого не ебал.

Но девушка у меня была. В 19 лет ровно, в 1969 году, я познакомился с девушкой и стал с ней романтично встречаться, и за два с половиной года самый большой прогресс был такой: я мог засунуть руку ей за пазуху и потрогать за сиську. Представляешь, да? И ты ни о чем больше не можешь думать, сперма давит на мозги, ты понимаешь, что можешь застрелиться… Это было очень тяжело, очень тяжело… Время было тяжелое. Наша культура несовершенна по сравнению с культурами древними.

Почему все вопросы регулируются бабками? Есть бабки – ты решаешь все остальные вопросы, нет – ты в дерьме… Мусульмане ввели гаремы, японцы – институт гейш. Когда я вспоминаю те муки, становится страшно. Найти кого-то еще? Но я не представлял себе, что я еще кого-то поцелую, кроме своей девушки. А девушкам этого не надо; во всяком случае, тогда я был в этом уверен. Она была убеждена в том, что приличные девушки действительно не думают об этом и не будут никогда ебаться до свадьбы. И что самое дикое, я с этим ужасом соглашался, я считал это справедливым, мне в голову не приходило обозвать ее дурой и уйти, хлопнув дверью! Напротив, у меня уже были мысли – выебать какую-нибудь старуху (после чего вернуться к моей невинной голубке и ухватить ее за сиську). Это все же лучше, чем застрелиться. Все это было похоже на сумасшедший дом – для меня только.

Я предложил Ларисе – так ее звали – выйти за меня замуж. Но по каким-то причинам ее родители этого не хотели, а она была послушна.


Вот я недавно читал Мураками. Он модный, к тому же 1951 года рождения, а я 1950-го, мы ровесники… Мне попался у него рассказ, который меня задел. Он пишет, что, когда ему стукнуло 16, он думал только про еблю. Как знакомо! Он тоже, как я, мог застрелиться, но у него этот вопрос решился очень просто: его девушка делала ему минет, и все были довольны.

Господи!

Что же это такое? Сколько у нас в России родилось несчастных детей, сколько людей посадили за то, что они кого-то выебали… Какие у нас были твердые, какие идиотские правила! Как просто и спокойно все было у Мураками!

Обычный минет – и люди успокаиваются и живут дальше, читают книги, учатся, смотрят на цветение сакуры, сперма не давит им на мозг, не превращает в сексуальных маньяков.

Это ж было сумасшедшее решение вопроса! И у нас спустя 20 лет эта вещь стала обыденной. А тогда рассказывали про грязных тварей на вокзале, которые по пьянке сосут.

И вот на четвертом курсе строительного института я подружился с Валерой Трофимовым (он давно спился и умер), который мне притащил два номера журнала «Москва», где «Мастер и Маргарита». Я прочел эту книгу еще тогда, это было в те годы невероятным космическим прорывом. Мы с Валерой сошлись на почве литературы, он был мне страшно благодарен за то, что я сделал его публикующимся автором: мы с ним писали юмористические рассказы, я носил их в газету, и это печатали! Мы подписывались так: «СеТро» – Севастопольский и Трофимов. А еще мы вдвоем написали очерк про работу в стройотряде – он тоже вышел в газете.

И вот на четвертом курсе – четвертый курс, а я еще не ебался это крик души! – мне исполняется 21 год, а я все еще никого не ебал… Мы сидим в аудитории: я, Валера и две девушки из нашей группы. Одна из них как раз та, которую я тихо ненавидел. И Валера говорит:

– У моей сестры была, свадьба вчера, осталось много выпивки и закуски. Поехали ко мне!

Ну и поехали. С этими девушками.

Я тогда ничего не понимал в бабах. Я не догадывался, что Наташа, эта недотрога и красавица, хотела туда поехать больше, чем я. Такое было первый раз в моей жизни, я был уверен, что мы просто едем выпить и закусить.

Мы начали пить… У Валерки была гитара, Наташа взяла ее, она хорошо пела и играла. Когда она стала петь, я влюбился в нее невероятно.

Она пела:

Начальник отряда
Винтовку кладет на колени.
И нету на карте
Еще ни дорог, ни плотин.
Кончается лето,
На Север уходят олени
И нам по пути,
Ах, как жалко, что нам по пути.
Ну, это было время бардовской песни. Это был какой-то пошлый ассортимент: замужняя женщина, родственница высокопоставленного кэгэбиста, гитара…


Мы еще выпили и перешли ту грань, когда можно себе многое позволить. У нее сердце сжалось – вдруг я Вальку выберу, вторую девчонку? (Про это она потом рассказала.) А я и не думал об этом! Я только целовался к тому времени с двумя девушками, и это – все.

Мы начинаем танцевать с Наташей… Сезанн впервые увидел женщину без трусов в 33 года. Это была крестьянка с мощной жопой. У него поехала крыша. Он увидел, что есть другая планета, такой глубины по ощущениям, что она важнее всего искусства, она может его перевесить… Я стал танцевать, как потом оказалось, с очень зрелой и очень тонкой женщиной. Женщиной с большой бук-\вы. И химия возникла сразу, и это была>другая химия, не та, что с чистенькой промытой девочкой Ларисой. Здесь пахло чем-то другим, я понимал, что это запах серы, наверно. Он пьянил голову невероятно. И потом мы с ней стали целоваться, сильно. Валера потащил другую бабу в комнату. Я залез Наташе под юбку, там были не колготки даже, а чулки. Я отстегнул ей резинки, и чулки спустились до колен. Я остановился, и она говорит:

– Что, так и буду стоять со спущенными чулками? Все серьезно было… В 1972-то году. Но после в тот вечер мы всего лишь целовались, я даже в трусы ей побоялся залезть. Короче, это закончилось ничем.

Мы увиделись после в институте на занятиях. Она на меня не смотрит. Привет, привет – и все. Проходит неделя, и Валера говорит:

– Давай с телками поедем куда-нибудь погуляем. Надо бы хату только…

Я пошел к одному товарищу, у его родителей дача в Аркадии, она пустая, сезон кончился, холодно, я взял ключи… Приехал туда первый. Сижу один, в пальто, жду Валеру и девчонок. Осматриваюсь по сторонам… На стене висит двустволка, дед моего товарища был заядлый охотник. Я открыл шкаф, там валялись патронташи, ремни, сумки… Патронов я не нашел, я вспомнил, что готов был застрелиться из-за своей постылой девственности. Я знал, что в случае чего ружье найдется, и вот оно нашлось. Но оно мне не пригодится. Я абсолютно точно знаю, что сегодня в первый раз буду с женщиной. На дворе 15 ноября. Мне 21 год и 8 дней. Я волнуюсь. Я готовился к этому вечеру со всей тщательностью. Переживал из-за всего, главным образом из-за трусов, – может, у меня трусы какие-то неправильные? И я все ими испорчу? Она увидит эти трусы, засмеется и не даст. А в каких трусах ходят на блядки? Я не знал… И в итоге после всех сомнений надел плавки: раз в них на пляже ходят, значит, все в порядке.

Гости съехались на дачу, в этот заброшенный домик. Мы стали выпивать… Застолье затянулось, мы только пили и ели, и казалось, больше ничего не произойдет. Так все глупо и нелепо… Тогда Валера меня вывел на двор: надо поговорить. И сказал мне:

– Слушай, я договорился с Наташкой, она готова с тобой ебаться, а я пойду. Мы с Валей пойдем. Вам на двоих выпивки хватит…

Конечно, теперь понятно, что он с ней ни о чем не договаривался, он же не идиот. Но все он понял правильно, все увидел своим зорким опытным глазом. Он был настоящий писатель, человек литературы, он куда больше моего торчал от Булгакова, наши скромные успехи в газетах были для него не развлечением, как в моем случае, а настоящим счастьем. Не зря он после спился и рано умер, – такое часто бывает с настоящими русскими писателями…

Я поднимаюсь со двора в дом по ступенькам… Ничего не было – ни постелей, ни тепла… Я даже не заметил, как мы оказались с ней на матрасе, прикрытом какой-то шалью. Но все было изумительно хорошо. Думаю, что каждому мужчине Бог дает первую женщину по его заслугам. Потому что такой девушки прекрасной я не встречал никогда. Когда мы с ней сделали это в первый раз, я даже не понял, как я кончил, – было просто блаженство. Я не понимал, что нельзя кончать в девушку замужнюю, которая в доме живет… Ничего не понимал.

А она про меня понимала все. Она видела, что я прикидываюсь мачо, ну да, я к.м.с. по боксу, но абсолютно в себе не уверен…

И она мне сказала тогда:

– Севастопольский, я знаешь чего не могу понять? Зачем ты всем что-то доказываешь, почему ты так в себе не уверен? Да ты такой парень, что можешь к любой бабе подходить всю оставшуюся жизнь. Просто к любой! Не бойся ничего.

Так она меня излечила на всю оставшуюся жизнь. После этого мне вообще похуй, к кому подходить. Я не смотрю, сколько у меня бабок, какие у меня шансы… Иду, и все. Это великая вещь, великая терапия – такое может сделать только женщина, которая любит. Я, конечно, это понял намного позже, а тогда я был просто молодой дурак.

Когда я осознал, что часть меня вошла в другого человека, – это было особенное чувство. Все сразу переменилось \ у после этого. Таким не шутят. Когда Наташка на меня смотрела, это было электричество. Я провожал ее домой и говорил ей с болью, что у нее все несерьезно ко мне. Она на меня посмотрела и сказала: «Знаешь, ты не понимаешь ничего. Каково мне, замужней женщине, с такими засосами домой приходить? И запудривать их?»

У меня начались с ней какие-то бешеные отношения, я ее провожал, писал ей стихи. Я написал ей примерно тонну стихов, это единственная женщина, которой я писал стихи. Плохие – какие мог, такие и писал.

И потом, она была совершенно искренняя женщина, ведьма настоящая…

Меня как-то пригласили в университет почитать с эстрады стихи французских поэтов, она слушала, а потом мы поехали к товарищу. Я ее ебал, у нее текли слезы, она просто кончала… Она безумно красивая… лицо на подушке, глаз огромный, и льются слезы, какая-то итальянская опера (про итальянку позже, это другая история).

Мы иногда ходили с ней в кино и там в заднем ряду целовались, пили вино и ели колбасу…

Как-то она мне сказала – она была очень естественна, это поразительная вещь: настоящая женщина всегда естественна.

– Ты знаешь, – она говорит, – я никогда в жизни не делала минет. Но я подозреваю, что тебе это понравится. Хочешь, я тебе буду делать – с удовольствием. Только ты мне скажи, что тебе приятно, а что неприятно. Чтобы тебе не было больно или дискомфортно.

Она сказала это абсолютно естественно.

Она не стала говорить – я не беру в рот, но только для тебя такая жертва…

Как-то я привел ее домой, где нас застукала Лариса, моя невеста. Она как раз пришла сказать, что решила меня выручить и отдастся мне до женитьбы, она, собственно, пришла отдаваться, наверно, потому что у нее был очень решительный вид, такой, что моя бабушка растерялась и ее пропустила, а мы с Наташей вроде английским занимались. И я вдруг слышу: Лариса стучится в дверь стеклянную, а я не открываю, я с бабой. Она, конечно, ничего не видела, но тут легко догадаться, она зорким взглядом невесты увидела туфли, что ли, Наташкины, а может, животным чутьем унюхала чужие духи или даже любовные жидкости, это скорее всего гормоны-феромоны, как мы сейчас знаем…

Лариса только сказала:

– Какой ужас…

И ушла. Назавтра она пришла снова и сказала, что готова мне отдаться, что она уходит из семьи, у нее же любовь ко мне. Я, естественно, – хотя почему естественно? – сказал, что она моя любовь, что я совершил ошибку. Я даже поспешил в тот же день сказать Наташке, что прекращаю с ней отношения, потому что должен к Ларисе вернуться. И вернулся, и прекратил.

Мы с Наташкой завязали, я снова был с Ларисой, то была любовь. А это, с Наташкой, – грех, с пиздой. Почему я так думал? Почему я в этом был убежден? Это фальшиво, но я верил в это. Я был в этом как гимназистка!

Да, мы договорились с Наташей, что больше не будем этого делать. Так прошло полгода, надо было ехать на практику. Она надеялась, что мы поедем вместе, на два месяца, я ехал на Зею, там было два места: но я взял с собой друга Джона, мы с ним писали тогда песни – я слова, он музыку. Она сказала: «Ну ебись там со своим Джоном». Собственно, на этом все и закончилось.

Была, правда, одна протуберанца. Мне надо было улетать на практику, на ту самую, а она уже в общаге жила, у нее все плохо стало дома. Тогда не хотелось думать, что из-за меня. Ведь у меня все было так хорошо. Она так подняла меня в моих глазах. Ну не мог же я оказаться мудаком!

Я шел по общаге и увидел, что она сидит курит на подоконнике.

– Привет!

– Здорово.

Она вела себя очень достойно. Вот эти женщины, которые достойно себя ведут, сколько они добра причиняют – или зла? – другим женщинам, с которыми мы будем общаться дальше? Эти первые задают планку, показывают, что женщина может быть высокой, не мелочной… А я знаю, что она сессию заваливает, из трех курсовых ни один не сдан… Она сидит, значит, на подоконнике и курит. Я говорю:

– А что ты сессию не сдаешь?

– Иди на хуй. Какое тебе дело? Ты-то сдал.

– Ну, идем хоть вина по стакану выпьем.

– Нет, у меня проекты зависли, какое вино…

Короче, я начинаю ей помогать. Мы с друзьями начертили ей все курсовые, и я начинаю общаться с ней. Я ей говорю:

– Может, в Аркадию съездим, на пляж – жарко ведь?

– В Аркадию?

Мы взяли три бутылки вина и поехали. И была совершенно сумасшедшая вещь. Я сам не могу этого описать, я видел похожее у Пастернака. Помнишь, как это у него?

Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки,
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки…
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током…
К друг другу нас, того гляди,
Вновь бросит ненароком.
Там окончание замечательное есть, но не в этом дело…

Никто так здорово не писал, как Бунин, про чувственное, никто, как он, не мог показать сразу и нижний и верхний этажи – как в золотом сечении. И если уж говорить про отношения мужчины и женщины, то Пастернак практически все время влюблялся в неправильных женщин… Но как он это описывал! Это сочетание верхнего и нижнего у него было совершенно фантастическое. Мандельштам все это тоже исполнял, но – в рамках классической поэзии, какие-то вещи он передавал фантастически, но что-то в такой подаче пропадало, мне в нем не хватало чего-то…

А Пастернак – другой. У него вот как:

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
И прядью белокурой
Озарено лицо,
Косынка и фигура,
И это пальтецо
Снег на ресницах влажен,
В глазах твоих тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
В этих строчках можно долго разбираться. Эта концентрация всего – пряди, влажности, мысли о том, из какого куска слажен облик… Такого сочетания высокого и низкого ни у кого больше нет. А поздний Пастернак, который не злоупотреблял метафорами, – он был самый лучший в русской поэзии. Бродский к этому пытался подъехать, но у него получилось больше по-мандельштамовскому, понимаешь? Думаю, он, как Мандельштам, считал, что о высоком надо говорить высоко.


Как будто бы железом… – и здесь у Пастернака начинается Песнь Песней.

Как будто бы железом,
Обмакнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему…
И в нем навек засело
Смиренье этих черт.
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.
… И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу…
И провести границу
Меж нас я не могу.
Вот это ощущение – самый высокий класс, который только может быть. Потому что, когда начинается это стихотворение, идет абсолютная бытовуха: «Засыплет снег дороги, завалит скаты крыш…» – такое мог и Некрасов написать, и Есенин… Но далее: «Пойду размять я ноги – за дверью ты стоишь».

Вот-вот! Магия начинается с этого.

Да-а-а… Мы поехали с ней на пляж. В Аркадию. Два человека, которые умирали друг от друга. Но для меня это было приключение, наверно: она ж у меня первая женщина в жизни, это была победа, триумф… А для нее это была катастрофа. С этого, с этой нашей истории, у нее все пошло через жопу. Жизнь стала рушиться, и таки обрушилась.

– Давай отойдем, я хочу искупаться, а у меня нет купальника.

Мы отошли. Но купаться она пошла не голая, она пошла в трусах и бюстгальтере, и потом сняла мокрое и надела платье на голое тело. Был конец июня, Одесса… Она жила на Черноморской дороге, я провожал, мы приехали туда на трамвае, а потом шли еще пешком, и я думал, что, конечно, мы вряд ли с ней встретимся по этой части. Конечно, я ее люблю, и это связано с еблей. И я ей сказал: – Знаешь, а давай пойдем в посадку. Мы зашли… Она сказала:

– Представляю, сколько девушек здесь невинность потеряли.

У меня с потерей невинности было уже все в порядке, и лично я там потерял всего лишь свой студбилет. Когда ебал Наташу в кустах просто. Это был первый и последний раз в жизни, когда я кого-то ебал в посадке.

В тот вечер мы договорились, что завтра еще увидимся, я ей позвоню в общагу.

Я позвонил, к телефону подошла подруга и сказала, что у Наташи заболел сын и она осталась с ним дома.

И – все. Я уехал на практику, я поставил на этом точку.

Прошло десять лет после окончания института – дата, мы все собрались. Все по-разному провели эти годы… И вот мы обсуждаем – кто, где, как… Я успел набрать больше всех фишек – уже был кандидат наук, за пару дней до этого юбилея получил должность доцента. И тут пришла она… Я подумал: «Все-таки это час моего триумфа. Я уже не тот мальчик, что Визбора на гитаре брынькал. В принципе она правильному человеку тогда дала», – думал я, вместо того чтобы подумать про то, как я сломал ей жизнь.

Но она отреагировала на меня не очень: – Привет, привет… И все.

Ни хера, сказал я себе, у нас будет банкет на Мор-вокзале, и я с ней поговорю. Я был холостой. После развода с Ларисой. И многие вещи уже понимал… «Если вдруг сложится, – думал я, – то готов и жениться».

Но на банкет она не пришла.

Мне потом сказали, что она вышла замуж. Это одно. И второе – она пошла сильно вниз, и жила уже не в Одессе, а где-то в Килие или Измаиле.

Вот и вся история. Как всякая высокая история, она была невероятно проста и примитивна. В этой истории имеют смысл только smell и переживания, а их передать словами невозможно.


Теперь надо рассказать, как Наташа погибла. После новой встречи со мной. Хотя у нас уже ничего не было.

Я вспоминал после этого ружье, которое висело на стене чужой дачи; мы там с Наташей встречались на чужом же матрасе. Помню, как я думал, на худой конец, что если не избавлюсь от постылой девственности, то застрелюсь, как это романтично. Но я выжил, у меня все хорошо – в каком-то смысле, – а она…

Наташу я в новой жизни встретил совершенно неожиданно. Через девушку по имени Света, которую я снял своим обычным манером – бомбя на «восьмерке» по ночной Одессе. «Восьмерка» была совершенно новая, с бежевой обивкой, они только появились, таких было пять в городе, одну мой папа-ветеран получил. Получил – в том смысле, что я ее взял за госцену, ну, стол накрыл парткому-профкому, папу моего сильно уважали.

Я, значит, калымил, бабок не было, на бензин и на бутылку шампанского зарабатывал, не больше. Именно по вечерам – чтобы лица не было видно: меня многие в Одессе знали, а бомбить же вроде стыдно.

И вот я еду из Аркадии в страшный ливень, тропический просто. Стоит девчонка, молоденькая, стройненькая, с маленьким мальчиком. Думаю – возьму! Или не брать? Ну, рубль-два заработаю, а салон мой бежевый загрязнится. Но ведь ливень, а она с ребенком, – а, ладно, взял, познакомился, один раз сводил ее в кафе. Она литературная девушка, впечатлительная, ничего. Был грех, один раз я с этой телкой трахнулся. Потом я подумал: а не склеить ли ее всерьез? Но Светка – ее так звали – пропала. А потом опять как-то всплыла, через пару лет вынырнула. Она непоганая девушка, абсолютно непоганая. У хороших женщин всегда есть класс, они не напоминают тебе, что с тобой еблись. Женщины, если они настоящие, они умнее мужчин и не переводят это дело в монету. Мы типа друзья…

Она мне говорит:

– Мой муж учится у вас заочно в институте и всем платит бабки. Много. Нельзя его с тобой познакомить?

– Ты же знаешь, я не беру бабок. За это.

– Ну, можно ж и по-дружески.

– Ладно…

Он приходит. Абсолютно еврейский местечковый человек. Белый пошитый портным костюм, какие-то туфли с толчка. У него огромный букет белых роз. Розы моей маме, мне – бутылка дорогого коньяка. Поговорили. Я денег не брал, но с расценками был знаком: понятно, его обдирают на 80 процентов. С него брали за семестр 1500 рублей, курсовые, то-се – а это 1980 какой-то год. Ладно, говорю потом Светке, берусь его курировать – там, где получится. Где бесплатно – там бесплатно, а где надо – скажу кому из взяточников платить.

Слово за слово, я создаю с этим Сережей кооператив. Я только потом сообразил, что он был полный неудачник. А я – серьезный специалист. Он не знал ни хера про строительство, как я до этого не додумался сразу, он же был мой студент-заочник! Работал он в «Курортстрое». Типа по смете полная замена паркета, а его только циклюют, чего ж его менять, роскошный старинный паркет. А на рынке замена – 40 рублей квадратный метр, циклевка – 10. 30 рублей навару с метра.

Быстро стало ясно, что мы не можем быть партнерами.

Русская схема была всегда фифти-фифти, никто не хотел ни партнера, ни себя оценивать объективно. Люди не понимали, что за 13 процентов они были бы в шоколаде, а за 50 их выкинут – и может быть, выкинут больно. Или выкинут их труп. Зависит от этики партнера… Историй таких не счесть. 88-й, 89-й… Люди так робко начинали, но потом видели, что за ними никто не приходит и у них пачки бабок…

Но поначалу все шло хорошо. Мы общались по-дружески. Как-то мне Сережа сказал, что с женой не живет, а у него есть любовница Наташа. Она, говорит, очень красивая девка, с цыганскими корнями… Он помог ей вернуться в Одессу…

– Откуда? – спросил я.

– Из Измаила.

Я больше ничего не спрашивал, но мне захотелось ее увидеть. И убедиться, что это не она. Или – что она.

Я иногда после думал: почему я стал придираться к Сереже, вдруг, ведь все шло хорошо? Почему я в конце концов выгнал его из кооператива, и он стал мелко торговать джинсами и открывать жалкие порновидеосалоны? Может, потому, что меня это оскорбило: как она могла после меня жить с таким ничтожеством? И более того – даже любить его? И соглашаться на довольно унизительную роль тайной любовницы? После всего?

Я же писал ей стихи.

Конечно, это оказалась она, мы встретились и не подали виду, что… что когда-то были… ну, знакомы-то были, шапочно, один институт, один курс… Официальная версия была именно такая.

После того как я выгнал Сережу, он срубил миллионы. Он так поднялся благодаря Наташе. Она, может, вытащила его мне назло. Выяснилось, что она с некоторых пор стала вести большие проекты. В силу того что она имела мужские мозги и всегда все говорила прямо, с ней законтачи-ли, как потом выяснилось, бандиты, и она занялась окэши-ванием – меняла купоны на валюту, а валюту перегоняла. В России – и на Украине – надо создать репутацию, которая дороже денег. И она себе такую репутацию создала. Раз она сказала, что конвертация проведена – все, люди верили ей больше, чем банку. Она поднималась все выше и выше, она стала озабоченной, она жила с другим мужиком, который знал, что она любит Сережу… При том, что Сережа вернулся к Светке, и они уехали жить в Москву прожигать Наташкины, в сущности, деньги…

Я был этим всем отравлен, безусловно. Я словно кинулся бить человека ногами, ни за что, а она выхватила его у меня из-под ног и привела в полный порядок. «Вот ты такой, вот как ты дешево стоишь!» – как бы говорила она. Я же считал ее дурой, которая назло мне делает глупости ради этого понтовитого фраера. Конечно, это всегда удар, когда ты с первой позиции в рейтинге уходишь куда-то вниз. Она это понимала лучше меня, ведь она у меня не занимала места выше второго, после Ларисы, – и где теперь эта Лариса, что с ней, зачем она была мне нужна? Как это все смешно и глупо… Конечно же, она явно следила за судьбой Ларисы и должна была меня считать идиотом.

Мне кажется иногда, что она, чтобы мне что-то доказать, шла на слишком большие риски. Она действительно много денег зарабатывала и отправляла Сереже в Москву, чтобы он мог там перья распускать. Она ему жопу прикрывала.

Кончилось все тем, что месяцев через восемь Наташку застрелили. Мне один авторитетный человек объяснил, что в принципе ее не хотели убивать, а хотели попугать. Но застрелили – в восемь часов вечера у ее подъезда, из двустволки. Очень неумело: она истекала кровью минут 40 или 50. И в конце концов умерла. (Я тут с ужасом вспомнил другую Наташу и другую кровь, но это отдельная история, сейчас не могу еще и про это.)

А потом Витя Красняк, мой друг, и Наташу он знал, пошел в СБУ узнать – кто ее убил? Так Фроим Грач ходил в ЧК договариваться… И Красняк пошел. Мы говорили:

– Витя, не лезь ты в это дело.

Но он пошел.

Ему дали версию, что она взяла у кого-то деньги для конвертации, порядка двух-трех миллионов долларов, и конвертнула их на адрес одесских бандитов. Схема простая, у нее ж репутация была. Это все бандиты делали, они должны были бабки принести, и они сказали, что принесли, а раз ее застрелили – то виновата она. Вот и вся история. Сережа приехал на похороны… На один день. Он купил Наташе очень дорогой гроб, похоронил ее и тут же уехал.

Она любила человека, который был ее недостоин, и в конце концов положила жизнь за него. Он потерял все бабки и на задворках Бердичева продолжал жизнь без бабок, персонаж совершенно опереточный.

В 22 года я впервые узнал французского поэта Лотреа-мона… Он как-то сказал: «Целым морем крови нельзя смыть одно пятно интеллектуальной обиды». Подумай об этом на досуге. И не важно, у кого какая дефиниция интеллекта и что такое море крови…

Я однажды зарыдал на Манхэттене, пьяный, поняв, что это я погубил ее.

Тещина квартира


– Такое возможно только в Одессе! – сказал мне Егор Севастопольский на банкете в одном ресторане в Аркадии. – Чтобы за одним столом сидели генерал госбезопасности и человек, находящийся во всеукраинском розыске. Заметь, они оба делают вид, что незнакомы. Это совершенно в духе рассказов Бабеля – Беня Крик там и прочее…

Как трогательно! Казенные формальности побеждены человеческим дыханием живой жизни. Я скосил глаза,чтобы рассмотреть одесситов. Полковник был как полковник, штатское его не портило совершенно. А вот в его соседе по столу не было ничего криминального: я видел безобидного добродш средних лет, несколько сентиментального, с виноватым выражением лица, какое встречалось у советских интеллигентов. Он грустно улыбался себе в усы и часто моргал, так что казалось, что он легко может всплакнуть, вспомнив какую-то романтическую историю.

– Кто ж он такой?

Севастопольский взялся рассказывать – с удовольствием, с выражением, вообще вкусно. Видно было, что он тепло относится к этому усатому хлопцу.


«Витю я встретил, еще когда был доцентом в строительном институте, осенью 1982 года. Мне его привел один знакомый, он сказал:

– Я слышал, вы набираете сотрудников, так вот рекомендую вам очень способного человека.

Я действительно искал тогда людей. Интернета в те времена не было, объявлений по заборам я не клеил, но сарафанный телеграф действовал исправно. Ну, пусть приходит, говорю. Так я познакомился с Витей, этим немногословным сентиментальным семьянином, у которого тогда уже был животик.

За безобидной внешностью скрывался, как потом выяснилось, чемпион Советской Армии по самбо и дзюдо.

– А кто бы из вас кого отмудохал, случись что? У тебя разряд по боксу…

– Да он бы убил меня в двадцать секунд. Это очень здоровый человек! Он подтягивался восемьдесят раз на турнике!

Витя в армии служил в спортроте, а когда вернулся со службы, встретил Марину, быстро посватался, а теща спрашивает:

– А кем вы, собственно, работаете? И какое у вас образование?

Витя был из многодетной семьи, папа его, дальнобойщик, вставал в пять утра, заводил ручкой свою полуторку и уезжал. Семья жила в маленькой квартире в Мукачевском переулке, там они все плодились. Никаким высшим образованием Витя не заморачивался, он пошел помощником жокея на ипподром, выгонял лошадей и получал бабки. Он был такой богатый, что легко мог слетать поужинать в Ригу. «Я чувствовал, что держу кота за яйца, – в 21 год такое!» – говаривал Витя. У него, конечно же, была машина, «Жигули», над которой он в отличие от других не трясся. Он когда стукался на дороге, то локтем выгибал вмятину, после сам красил ушибленное место и ездил дальше – никакого вещизма, ну, машина себе и машина.

Подумаешь…

Но тещу, вдову полковника, это все мало волновало. Она сказала: «Нам нужен жених с высшим». И тогда Витя поступил на геолого-географический.

– Мама, вас такой диплом устроит?

– Ну да.

– Все, тогда мы женимся.

Дальше с учебой все было просто. Витя, как человек практический, сообразил, что деканы и даже проректоры – живые люди и все они хотят ебаться. Он придумал поставлять своим преподавателям симпатичных девушек и на этом пути быстро вступил в партию, стал членом парткома и, чего уж тут говорить, круглым отличником. Любовь творит чудеса!

Витины дела в институте шли не просто хорошо, а слишком хорошо. Он расслабился и так вошел во вкус красивой жизни, что в обход длиннейшей очереди из профессоров, среди которых были даже, говорят, лауреаты Нобелевской премии, получил хорошую квартиру в центре. Был серьезный скандал, и Вите пришлось уйти, но квартиру он, само собой, никому не отдал.

На этом перепутье он встретил меня.

Витя сразу сказал:

– Вы мне давайте конкретное задание, а потом спрашивайте результат. А как часто я показываюсь на работе – это вас не должно волновать…

Я согласился, хотя не без колебаний, это же подрывало мой авторитет и давало плохой пример прочим.

То, что я взял его тогда на работу, – это было провидение, потому что Витя оказался страшно талантливым человеком. Без него моя лаборатория зачахла бы вместе с моей диссертацией… Найти, добыть, договориться, решить вопрос – тут Витя был незаменим. Казалось, для него не было ничего невозможного…

Это был мастер решения проблем. Он одессит до мозга костей, – не русский, не еврей, не украинец, а именно одессит. Более того, для меня одессит – это Витя. Он все старался быстро уладить и не любил конфликтов. Взять его жену: Марина была художник-гример, Одесская киностудия, уезжала на два месяца или три, и не было никаких скандалов на тему супружеской верности-неверности и бросания ребенка на него, он к этому относился стоически. «Мамочка, мамочка, все будет хорошо», – говорил он ей.

Самый серьезный беспримерный коммерческий подвиг Витя совершил, когда смертельно заболела теща его старшего брата Игоря. Было ясно, что старушка протянет максимум пару дней – и все, квартира отойдет государству. Двухкомнатная! Это катастрофа! В Одессе люди смертельно боялись кого-то прописать на свою площадь, вот и теща не рискнула, чтобы не пришлось раньше времени делить метры. И потому Игорь с женой и дочкой просто болтались там на птичьих правах, ожидая выселения сразу после грядущих похорон.

Для одесситов жилье было смертельной проблемой, куда там москвичам, которых якобы испортил квартирный вопрос! Жилье в Одессе было дороже, чем в Москве. Это всегда был очень дорогой город, моряки и цеховики страшно задирали планку, они просто душили простую публику.

Цеховики продавали на толчке продукцию, выдаваемую за чистую Францию, и моряки сдавали туда же, на тот же толчок, шмотье из той же вроде Франции. Легко себе представить скудную жизнь нелепого инженера на 200 рублей…

Каким был я. И вот на этом жалком фоне существует матрос, который в месяц получает, к примеру, 22 доллара и еще ж зарплату 110 рублей. Как говорят в Одессе, я не уверен за цифры, но порядок был где-то такой.

Самый мелкий персонаж за три месяца плавания получал 66 долларов, на которые он в Турции покупал 20 пар бракованных джинсов и после в Одессе отдавал их перекупщику по 60 рублей за пару… Без малого двушка за три месяца!

И не надо лезть в шахту при этом. Даже такой маленький человек жил красиво. А взять выше? Замполит – 50 долларов, стармех – 55, капитан – все 60. Да что там те джинсы, самый вкусный товар в Одессе был мохер и еще люрекс, этим добром торговали во всех городских туалетах. Приходил моряк, привозил 150 метров люрекса и продавал его по 40 рублей за метр. . Ну не сам, а его жена, которая еблась все время, пока он плавал, – хотя некоторые, впрочем, не еблись… Я знавал пару таких, которые не давали.


Один мой бывший друг, который меня после кинул, сказал очень точную фразу: в Одессе человек приходит в ресторан, сорит червонцами, а потом идет ночевать в подвал. Так оно и было. В Одессе, чтобы быть настоящим мужчиной, не надо было ни денег, ни стоячего хуя, а только иметь место, куда привести, и можно было ебать-ся каждый день. Площадка – это был сумасшедший дефицит.

И вот в такой обстановке старушка, теща Витиного брата, повела себя так, что со дня на день, пусть и невольно, отнимала у семьи самое дорогое – квартиру… Ну, так им тогда казалось, что это и есть самое дорогое.


Надо было что-то придумать. Что-то сделать. Витя собрал всю боеспособную родню на совет. Его братья были дружны, как итальянская или хорошая еврейская семья, как американские полицейские из голливудского кино. Если что, три машины или четыре срываются и едут по вызову; если их приедет больше чем надо, ничего страшного.

Собрались… Повестка дня простая: что делать? Ведь жилье пропадает. Сели совещаться…

Нужно было выиграть три или четыре дня, сделать так, чтобы теща, будучи дееспособной по советским законам, в присутствии нотариуса подписала бумаги, чтобы прописала к себе дочку с внучкой. Но еще же надо было дочку развести, фиктивно, с мужем: теща даже на смертном одре опасалась прописывать такого по определению подозрительного персонажа, как зять.

Значит, выиграть время… Кто лучший в городе из врачей по профилю? Марек. Хорошо… Все кинулись кто куда занимать деньги. Назанимали… Идут к Мареку:

– Ты как одессит понимаешь: квартира не должна пропасть. Что можно сделать?

– Практически – ничего… Но теоретически есть какая-то аппаратура в онкоцентре, еще кое-где, и если всю собрать в одном месте да еще делать уколы американские, которые привозят моряки и толкают по 50 рублей за штуку… То она протянет лишнюю неделю. Но вы же понимаете, это нереально – вот так все собрать и оплатить!

Братья переглянулись и говорят:

– Мы тебе будем платить сто рублей в день. С завтрашнего дня…

Через сутки вся нужная аппаратура из лучших клиник города была собрана в тесной двушке, той самой, что стояла на кону. Тещу подключили к разным аппаратам и стали разорительно колоть.

Игорь, бенефициар этой операции, сам бы такого прокрутить не смог, он только сопел и таскал аппаратуру. Это был не очень продвинутый по бизнесу парень, верх его креатива был такой: поехать в Кишинев, там купить молдавский холодильник, привязать его веревкой к багажнику на крыше машины – и перепродать потом в Одессе, сделать на этом полтинник… А еще он работал в трех газовых котельных, куда его Витя пристроил.

– Ну, как теща? – с неподдельным волнением спрашивали братья нанятого доктора.

– Да как сказать… – ровно отвечал Марик за свою сотку в день.

Проходит четыре дня… Ребята говорят:

– Марек, мы не успеваем…

– Ну, я простой врач, – что я могу вам сказать?

– Марек, с завтрашнего дня мы платим сто пятьдесят рублей в день.

– Ну, все, что смогу, сделаю…

Еще через три дня они поднимают дневной тариф Марика до двухсот. Тот уже ночевал на надувном матрасе в ногах у старушки и из квартиры не выходил.

Наконец все случилось. Бумаги, копии, нотариус, подписи, которые бабушка ставила дрожащей рукой… Одна закорючка, другая – а вдруг сейчас, в этот самый момент, перо предательски выпадет из ее рук? Скорби зятя не будет предела… Но все обошлось. Все случилось! Наверно, это был самый пик счастья всей семьи за все время ее существования.

Мареку дали последние двести рублей и говорят:

– Ну, ты просто классик. Щас давай выпьем за твое здоровье, спасибо тебе большое!

Выпили с чувством. Этим чувством было счастье.

– Ну что же, вопрос решен… А теперь, Марек, отключай аппаратуру.

– Ребята, вы со мной рассчитались, спасибо, но я давал клятву Гиппократа – так что я не могу отключить.

– Марек, тут такое дело… Мы через час должны вернуть аппаратуру где взяли. Щас кинемся развозить, чтобы не попасть на неустойку. Денег у нас больше нет, и так мы все в долгу. Теоретически ты, конечно, можешь это все проплачивать из своих денег… Зарабатываешь ты неплохо…

Марек впал в глубокую трехминутную задумчивость. Он поразмышлял про свою клятву и пришел к выводу, что не обещал Гиппократу тратиться на Витю с братьями и их тещу. Он выпил еще полстакана – и таки отключил аппаратуру.

Все затаили дыхание… В тишине особенно эффектно прозвучал бодрый голос тещи – все вроде привыкли, что дни ее сочтены, она лежала и стонала, а тут вдруг села на кровати, свесила ноги и заорала:

– Ах ты, пидорас! Ты сказал: отключай аппарат! Я все слышала!

После секундной паузы счастливый зять дал ответ:

– Мама, вы охуели! Вы знаете, сколько нам стоило, что вы еще живы?

С того дня прошло много лет. Теща прекрасно себя чувствует. Но чуть что, она припоминает зятю самое страшное:

– Я слышала, ты сказал: выключай! Игорь отвечал заученно:

– Мама, если б я не заплатил за аппаратуру и за американские уколы, вы б давно лежали на Таирова, и я б вам давно разорился на приличный памятник. А так посмотрите на себя! У вас цветущий вид, и что вы хотите? Это благодаря невиданным деньгам, которые я заплатил за ваше здоровье!

Все вроде удалось – а счастья не получилось. Жена Игоря через три месяца после фиктивного развода, после отключения аппаратов умерла от рака печени. Может, это так сработал закон сохранения энергии: было две женщины, мать и дочь, одна была обречена, ее кинулись спасать и спасли, но кто-то равнодушно пожал плечами и… в плату взял жизнь другой, молодой. Затеваешь вот так что-то – и никогда ж не знаешь, чем оно все кончится. Хотели жилплощадь? Получите. Вам дали что вы просили…

Кот


Одессит Витя – человек удивительного чутья. Если в городе начинался какой-то новый вид бизнеса, то с вероятностью 50:50 можно было сказать, что за этим стоит именно Витя.

Красота ситуации в том, что Витя не столько бизнесмен, сколько поэт этого дела. Он торопился успеть много, он хотел лично выходить на сцену и чтобы было ярко и красиво, вместо того чтобы сидеть и думать, как развить ситуацию, кого привлечь, чтобы в итоге цинично отпилить кусок от пирога, который побольше. Кусок у него в руках всегда был, но не сказать, что самый большой в городе.

Отчего так? Может, оттого, что Витя, хотя и русский (а это многое объясняет), но малопьющий, в принципе можно сказать, что и непьющий. Ну, если надо, может махнуть, а так чтобы стремиться к пьянке, получать от водки укол счастья – нет, такого не было. Не исключено, что такое вот красивое бессистемное ведение бизнеса давало ему всю ту сумму невнятных хаотических эмоций и великой энергии иррационального, которые мы берем от водки.

Тем не менее, несмотря на всю партизанщину и любовь к немотивированным кавалерийским набегам, в процессе развала империи Витя насобирал целую кучу ее обломков – он приобрел в нашем городе очень много недвижимости. В частности, особняк в Лермонтовском переулке – это одновременно и центр Одессы, и морской берег, великолепное сочетание.

Особняк был настолько хорош, что у Вити не поднялась рука в него вселиться. Он решил его сдать за бешеные деньги, и это было реально. Сдавать надо было, конечно, кому-то из западников… У земляков настоящих денег в те годы не было.

Но где найти достойного клиента? Когда Витя страдал от мысли об этом, в Одессу внезапно прибыла одинокая западная немка фрау Гюнтер и кинулась командовать преподаванием немецкого языка в украинских школах. Ее правительство настолько щедро за это платило, что перепадало не только чиновникам, но даже и до одесских учителок что-то доходило. Счастливые выпускницы пединститутов зажили просто роскошно: они стали носить западные колготки и импортные трусы – это в те годы делало их просто звездами.

Фрау была довольна горячим приемом и первое время даже хвалила отель, в который ее заселили, а что она не выражает шумных восторгов по поводу невиданного (совками) комфорта, так это относили на счет немецкой холодности и тайного фашистского неизбежного антисемитизма, а тут же все евреи, в Одессе-то.

Витя узнал про эту сказочную тетечку и нашел, кому дать взятку в размере 20 пар колготок, чтобы быть представленным немке, насчет домика. На тот момент в центре Одессы невозможно было найти ничего прекраснее, фрау сдалась, на выставленную Витей цену согласилась сразу, платило ж правительство, но только напряглась из-за условия: плата в валюте выплачивается за три года вперед. Она подняла брови… Но вопрос с предоплатой решился – огромная, с точки зрения Вити, сумма была для западников копеечной; это сейчас мы можем себе вообразить, какой может быть аренда виллы…

Когда фрау въезжала, дворники, которых Витя согнал на участок со всего района, уже вымели и вычистили территорию так, что уборка казалась парням с метлой идеальной. Но они никогда не были в Германии и потому страшно удивились, когда бабушка скривилась: хоть бы прибрались немного к моему приезду. Витя был единственным человеком, который увидел ситуацию в верном свете, он сделал над собой нечеловеческое усилие и, будучи, как всякий выдающийся одессит, талантливым психологом, смог залезть во внутренний мир бабушки. Двор, уборка

которого стоила Вите ящика водки, показался ему помойкой… По которой – в довершение позора – крался старый, облезлый, драный кот и портил обстановку, его там кто-то прикармливал, наверно, от старых хозяев остался, его забыли как Фирса в «Вишневом саде». Витя, думая частью мозга все еще о своем, о бизнесменском, внезапно принял решение придушить кота силами соседского дворника. Но другой частью мозга он уже смотрел на мир подслеповатыми глазами немецкой бабушки, во внутренний мир которой ему страстно хотелось проникнуть, чтобы пополнить свою коллекцию прекрасных картин, нарисованных на немецких банкнотах. Витя, обладатель острейшего зрения, даже прищурился, как его немецкая благодетельница, – до такой степени он вошел в образ. И поэтому, когда тетя открыла рот, чтобы начать говорить, <Витя уже успел угадать, предугадать ее настроение и сделать нежное лицо.

– А что это за милое существо? – спросила бабушка.

Тон вопроса многое, многое сказал Вите, который в принципе был уже готов к новой ситуации, и он тут же, без паузы, уверенно ответил:

– Это наш любимый кот. Гордость семьи, очень породистое животное, он стоил нам кучу денег, – но разве можно говорить о деньгах, когда перед вами любовь? – Витя продолжал врать естественно и красиво, ведь врать легко и приятно. Он начал увлекаться: – Знаете, мы переехали на новую квартиру, а кот еще не привык и пока ходит сюда по старой памяти. Это возьмет время, чтобы он привык, ну и что? Мы не хотим насилия над животным, – сказал Витя, который еще три минуты назад не был уверен, кто будет душить кота – он сам или все-таки дворник.

Бабушка слушала, она при этом уже гладила кота. Она даже поцеловала один раз это грязное животное.

– Конечно, моя жена страдает, ей тяжело переносить разлуку с котом. – Витя уже набросал себе жестокой рукой картину: когда одна любящая женщина хочет заполучить любимую тварь, а другая из ревности готова идти до конца, чтобы ни с кем не делиться родным существом.

– А нельзя как-то устроить, чтобы это животное осталось в особняке? – спросила бабушка со слезами на глазах.

У Вити был замечательный нюх, вот и сейчас он сделал джазовую паузу, как у Паркера, и сказал:

– Это непростой вопрос. Вопрос морального здоровья нашей семьи. Я пойду соберу семейный совет…

Бабушка вздохнула и, когда Витя уходил, перекрестила его, правда наизнанку, она же была католичка.

На следующий день Витя пришел в свой элитный дом на берегу, молча кивнул бабушке и пять минут гладил кота, лживо, как при настоящем любовном акте, шепча слова любви.

Покончив так с котом, то есть с притворными ласками, причем Витя отметил, что шерсть кота блестит, как соболий воротник его тещи, и от него разит дорогим шампунем, он кашлянул и начал разговор:

– Вы знаете, фрау Гюнтер, я поговорил с женой о нашем любимце. Я сказал ей, что вы бы хотели его иметь в вашем жилище. И что это важно для вас, и потому я буду тверд. Так она, услышав это, прорыдала до четырех утра! Боюсь, что у нас будет конфликт. Конечно, это не вопрос денег, но, как бы то ни было, за двести дополнительных долларов в месяц я берусь ее утешить.

– А марки можно? – Бабушка метнулась к сейфу, времена были неспокойные.

– По курсу, само собой.

Курс был тогда как доллар к евро, только наоборот.

Когда бабушка дала Вите три сотенные бумажки с портретом юной Клары Шуман на каждой, тот застыл молча с немым вопросом на лице. Бабушка думала недолго:

– Двести это, значит, будет в месяц? Он, опустив глаза, смотрел в пол.

– Да-да, любимый кот, я сама понимаю…

Когда Витя шел домой с хорошей пачкой марок, он пытался вспомнить, кто из одесситов придумал для юморески фамилию Кошковладельцев, и решил, что Ильф и Петров, больше некому. Приняв такое решение, дальше он стал думать о приятном, к примеру, о том, что однушку в те времена можно было снять за 150 долларов, а купить за 7500. Таким образом, через три года, которые, как рассчитывал Витя, немка проведет в Одессе, до покупки квартиры не будет хватать 300 долларов. Витя нахмурился как делал всякий раз, когда его пытались ввести в убыток. У него так все сложилось в голове, что это именно немка вводит его в расход, отнимает 300 долларов, без которых он не сможет купить квартиру, как Бендер не смог купить стул на аукционе. При этом Витя забыл о том, что бабушка не отнимает у него деньги, а, напротив, дает, и что кот не его, и что квартир у него уже 14 или 15, он сбился со счету, – но на бабушку он смотрел очень пронзительно своим внутренним взором. Что же, он был настоящий бизнесмен, а у них у всех такое внутреннее устройство. Не имея бесконечного чувства своей правоты, нельзя разбогатеть…

Так прошло три года. Кота Витя уже не узнавал. Тот страшно потолстел и стал, казалось, толще Вити. Он научился ссать где положено, он уже не срывал с себя колокольчик, привешенный к ошейнику, чтобы животное не могло подкрасться к птичке и сожрать ее; эти сумасшедшие европейские фокусы Витю раздражали, конечно, но куда было деваться? Кот перестал понимать Витины нежности и реагировал уже только на команды на немецком языке. Хотя, может, он теперь обнаглел и стал холодно выслушивать Витино вранье насчет теплых чувств, а что перестал понимать по-русски – так эмигранты часто это имитируют. Кот был уже одной ногой нерусский, он изрусел, это был как бы мутант, оборотень…

Немка любила кота всем своим одиноким девическим сердцем, этого невозможно было скрыть, тем более от Вити, который умело играл на двух самых, может, сильных струнах человеческой души – а это любовь и деньги. На любви можно неплохо заработать только при условии, что эта любовь чужая, не твоя.

Витя резонно рассудил, что на большой любви надо зарабатывать больше, чем на любви расхожей. И в какой-то момент пришел к бабушке и кашлянул. Бабушка немедленно вздрогнула и побледнела смертельной бледностью: Витин кашель означал для нее, увы, смертельную угрозу расставания с любимым существом. Ей дико хотелось кастрировать кота, но она гнала от себя эту мысль, чтобы это ее страстное желание не унюхал Витя и не забрал у нее животное, спасая его от поругания, от фашистской пытки. Хотя дело было всего лишь в справедливости, бабушка никогда не знала сладости разврата, а кот совершенно задаром и незаслуженно, как скотина, вел замечательную жизнь безнаказанного многоженства и отца сотен детей, которых топили в море добрые любительницы симпатичных трогательных котят… Эти мини-трупы («хорошо плывет эта группа в полосатых купальниках») иногда всплывали ближе к пляжу, пугая нервных курортников, которые хорошо еще не знали, что вся городская канализация напрямую хлещет в самое синее в мире Черное море мое. Кастрировать, короче, кота – и он соединится со своей старушкой, самкой человека, навеки и честно.


Бабушка жила-жила себе, наслаждалась красотой романтического города и близостью с любимым существом. Идиллию иногда – не часто, впрочем, – нарушал Витя, который приходил, тихий и потерянный, бормотал, потупясь, но все равно отчетливо и разборчиво:

– Такое шикарное помещение… Рядом с морем… Приморский бульвар… Пушкин, Беня Крик, прочая романтика… Много желающих приобщиться, и все умоляют войти в положение. Но я, учитывая замечательное ваше поведение, готов продлить контракт, то есть я хотел сказать, склоняюсь к тому, чтобы вас не выселять до истечения контракта – как человек порядочный. Хотя что ж, инфляция, все дорожает… Тяжело…

Бабушка каждый раз молча добавляла кэша из своих сбережений.


И наконец наступил страшный момент: немецкий контракт закончился. Витя пришел принимать дом от своей жилички. Он был хорошо подготовлен к встрече, свою последнюю речь перед котолюбивой старой немкой он всю последнюю неделю репетировал перед зеркалом, особенно оттачивая паузы, пустота которых была убийственна. Речь его была выдержана в фальшивой стилистике директора школы, который провожает постылых выпускников на последнем звонке:

– Вот и настал этот миг, волнующий и одновременно радостный для вас…

Он имел в виду, что бабушка поедет как-никак на родину. Но дальше про кота: обе высокие договаривающиеся стороны понимали, кто тут главный ньюсмейкер.

– У нас в семье проблема… Денис, мой сынок, вырос и теперь почти не бывает дома. Жена одна целыми днями, ей так одиноко и тоскливо, ей не на кого больше тратить свое большое сердце. Конечно, она могла б сходить сделать себе маникюр и съездить на седьмой километр купить пару туфель… Были б деньги… Хотя не в деньгах счастье. А наш маленький ребенок, я хочу сказать – наш котик, наша любовь, хоть как-то скрасит нашу тяжелую жизнь, полную труда… Вы как раз уезжаете, так что я наконец заберу кота.

Фрау зарыдала:

– Это невозможно! У меня нет никого, кроме него… Она рыдала у Вити на груди, он счастливо улыбался, стало окончательно ясно, что деньги не главное в жизни, что любовь выше, возвышеннее. Кот отработал не хуже, чем актер у Куклачева, он принес Вите не однушку даже, а двушку. Семнадцатую или восемнадцатую на тот момент, Витя никак не мог сосчитать точно.

Деньги и любовь – сложная тема, эти две вещи часто идут рука об руку, любовь и бедность навсегда меня поймали в сети. Витя вообщето поначалу думал сдать дом содержателю сети подпольных борделей, и деньги были б такие, каких немецкое правительство не заплатило, даже если б вопрос на самом высоком уровне лоббировала русская шпионка, состоящая при канцлере – как при Вилли Брандте. Но! Но. В 12 часов ночи в домике – да и во всем квартале – отключали воду, ну и что за бардак всухую? Бабушка на самом деле была спасением: она, ложась спать в 21.00, была убеждена, что вода подается круглые сутки..

Фрау оформила документы на вывоз кота. Впереди его ждало светлое будущее. Остающийся на самостштй Батькивщит Витя размышлял о том, что сам он, заслуженный человек, будет жить намного хуже, чем этот приблудный кот-самозванец! Витя уже устроил счастье многих людей, а теперь еще и этой ссаной скотины, которая покидала родину не моргнув глазом. Как одессит, как патриот своего города, он вспоминал тот день, когда задумывал было повесить кота, – получается, за грядущую измену родине! Животное фактически оскорбляло память героев, которые тут сражались в катакомбах и вообще. Но как-то обошлось без самосуда, и Витя радовался, что не взял греха на душу…

Получая на руки деньги, Витя смахнул слезу. То ли это лезло из него природное актерское мастерство, без которого невозможна карьера шулера и бизнесмена, то ли искреннее преклонение перед высокими бескорыстными чувствами, пусть чужими, немецкими, но они были такие, что даже бизнесмен мог растрогаться.

Фрау спросила, когда семья придет прощаться с любимым животным. К такому повороту беседы Витя не был готов, но сориентировался моментально: он тихим голо, сом сказал, что решил избавить своих близких от мучительных переживаний, сцена прощания с котом может разорвать сердце родных. Старушка кивала сквозь слезы: она думала о том, до чего ж Витя тонкий человек.

А он что, разве не тонкий? Разве это была не изящная схема? Так поэту приходят гениальные строчки неизвестно откуда, он же не сам их придумывает – куда там, он просто ретранслятор…

Бетон и помидоры


…Витя, которого знакомые знакомых случайно устроили ко мне на работу, оказался реально ценнейшим работником. Он требовал от меня: ставь передо мной большие задачи!

А тут как раз началась перестройка. Стало модно говорить о чем-нибудь передовом, прогрессивном, клеймить ретроградов. Я, например, написал в газету статью про лицемерие в вузах. Там я заклеймил бюрократов страшного для нашего города уровня, причем с фамилиями в руках. Люди вокруг удивлялись: во дает, как это он ничего не боится! Ну а что, меня попросили, в рамках общественной работы, – я и написал, отчего ж нет, правду говорить легко и приятно. Тогда сверху требовали острых выступлений, такая была мода.

Меж тем новые веяния крепчали. Градус поднимался. Дошло до того, что меня, беспартийного полужида, дважды разведенного, поставили на позицию проректора по науке! Более того, с этой же вот провальной, только вчера еще преступной анкетой мне предложили уехать на работу на три года за границу, хотя и в Тунис, – но тем не менее. Я туманно задавал наводящие вопросы, ну, вдруг они случайно не в курсе насчет моей пятой графы, но в первом отделе мне уверенно сказали, что я им подхожу по всем параметрам. Во дела!

Я расслабился и стал выступать по делу и не по делу по самым разным вопросам, я так понял, что теперь все можно, по крайней мере мне, мне так уж точно, почему – не знаю. Воздух свободы бил по мозгам сильнее водки. Однажды на собрании я высказался на волнующую тему – по поводу уникальной барокамеры низкой заморозки, ее каким-то невероятным образом выбил наш потрясающий ректор восемь лет назад. И все это время барокамера висела на балансе института. Эту штуку можно было б задействовать для науки, замораживать бетон до минус 55 по Цельсию и соображать, как он себя будет вести на Севере – при этом держа свою задницу не за полярным кругом, а в нежной теплой Одессе. Но! Все эти годы к камере никак не удавалось подвести некий ужасный высоковольтный провод, и она стояла без дела.

И вот теперь новый ректор решил списать 300 000 инвалютных рублей, которые висели на институте и вызывали кучу лишних проверок, весьма опасных, и передать камеру на баланс в политех. Он уже про все договорился. И тут я, идиот чистой воды, встаю и заявляю:

– Не понимаю, зачем отдавать? У нас же есть программа исследования морозостойких бетонов, нам надо ее выполнять, без камеры нам просто никак, особенно в перестройку.

Я вспомнил слова кого-то из великих – Струве, что ли? – о том, что Россию надо время от времени подмораживать, чтобы она не растеклась по столу. И хотел было их повторить, применительно к своей профессиональной деятель-I ности, как вовремя сдержался. И сказал другие слова что-то про новую заботу партии, что перестройку надо начать с себя и еще какие-то ритуальные фразы, которые были в ходу в то смутное время. У всех, включая меня, был крайне серьезный вид, никакой иронии, никаких шуточек и смехуечков, тогда мы так умели. Это камлание подействовало на начальство, оно переглянулось у себя в президиуме и сказало, что в моих словах есть элемент нового мышления в рамках перестройки. В постановление собрания записали отдельной строчкой: «Обязать доцента Севастопольского Е.И. протянуть кабель к барокамере, раз он такой, блядь, умный».


Я не ждал такого коварства и еще до конца собрания сто раз пожалел о сказанном. Стало ясно, что меня решили выставить идиотом, каким я и был, и приглушить мою деятельность по перестройке и ускорению. Я смутно заподозрил, что камеру в политех они не просто отдавали в подарок, а решали какие-то свои вопросы, и потом, когда все кончилось, я уже точно мог сказать, какие – но было уже поздно.

Утром я был очень невеселый. Вызвал Витю. Рассказал ему обо всем виноватым голосом, было стыдно, конечно… Витя отнесся к моей проблеме серьезно и взял на раздумье три дня.

Он поехал домой, собрал своих братьев, с которыми немало уже дел провернул и сделал много невозможного. Ребята долго думали… Потом разъехались, долго мотались по городу и вели сложные переговоры. Долго ли, коротко ли, через три дня Витя сказал, что шанс есть. Я не верил, но, как ни странно, через три недели героические братья, подключив все каналы, начали тянуть кабель. Все обалдели, потому что это объективно была нереальная вещь. И вот кабель протянут. Пожалуйста, вот она, барокамера, готова служить науке. То есть лично мне, моим корыстным, карьерным интересам. Потому что испытывать морозостойкие бетоны там никто не был готов, кроме меня. Потому что институтская наука в провинции была ужасна. Кто там тогда шел в аспирантуру? Комсомолец, отличник, которого оставляли на кафедре. Он вскапывал шефу огород. Если его папа был председателем колхоза, он возил мед, баранов, помидоры, «дунайку». И так все десять лет, что отличник-комсомолец писал диссертацию. За это время он проходил, собственно говоря, проверку на лояльность по всем параметрам. Потом, когда на кафедре понимали, что аспирант – человек проверенный, его пропихивали, все устраивалось так, что он защищался.

Диссертация! Это было сверкающей мечтой тогда, и кто-то еще помнит те захватывающие переживания. Орлуша рассказывал мне про своего знакомого, который купил дом на Мальдивах за три миллиона, собрал людей на новоселье, но темой пьянки стало не богатство и не счастье в деньгах, а совсем другое – парень вот о чем говорил:

– Заметьте, я первый из своего класса защитил кандидатскую диссертацию.

Это было для него очень важно спустя 20 лет… Легко представить, чем это было тогда. Москва и провинция… Провинциальная аспирантура была похожа на лодку с двумя веслами, и ставилась задача на ней доплыть – возьмем одесские реалии – до Турции. Ты гребешь, и до Турции пилить и пилить, через все море…

Теперь разберемся: что такое была столичная аспирантура, хорошая, действующая на конкурентной основе?

Представим, что перед человеком ставится та же задача – попасть в Турцию. Он, то есть ты, стоишь на берегу и видишь в двух милях от берега красавец лайнер, на котором играет музыка, и там пляшут красавицы, бар открыт… Ты прыгаешь с берега в холодную воду и поплыл. Если ты правильно рассчитал и тебе хватило сил, ты доплываешь до лайнера, залезаешь на борт, тебе наливают рюмку водки, отводят в сауну, и через пару часов ты в салоне, с девушками, ты расслабился, не надо волноваться: пароход придет в Турцию точно по расписанию. В Москве была другая картина: все же там был жесткий отбор и потому другое качество людей. Это я говорю без ложной скромности как человек, защитившийся в Москве.



Значит, Витя протянул кабель. Совершив этот подвиг, он пришел ко мне, я рассыпался в благодарностях, я называл его гением. Он все это выслушал скромно, а потом стал говорить:

– Егор Иваныч, мы тут с братиками все посчитали. Главные консультации, если вам интересно, проходили в Одесском технологическом институте пищевой промышленности. Значит, так… Емкость этой вашей камеры большая как полтрамвайного вагона. Мы придумали роскошную схему. Значит, в сентябре, на пике самых низких цен, мы закупаем помидоры самых лучших сортов, ну, такие чуть-чуть недозревшие. И мы загружаем их в нашу сладкую камеру… Все консервирующие добавки – аргон и что-то там еще – мы берем на себя. Вам, Егор Иваныч, это ничего стоить не будет. Помидоры лежат в камере сентябрь, весь октябрь, ноябрь и почти весь декабрь. А перед самым Новым годом мы выбрасываем эти помидорчики на Привоз! Цены пиковые – семь рублей за кило. Ну что-то испортится, чем-то придется пожертвовать, но две тонны точно уцелеет! Помножайте сами. Тридцать процентов от прибыли вы забираете себе, ничего не делая, остальное мы с братиками делим.

На что я сказал:

– Виктор Васильевич, вы чё говорите? Мы же собирались кубики морозить. Нас ведь интересует, насколько заморозка в солевых растворах отличается от заморозки в пресной воде и каков переходной коэффициент…

Он посмотрел на меня, идиота, своими умными глазами и сказал очень спокойно:

– Я еще раз повторяю, как минимум пятьсот кило по семь рублей ваши. Вы нигде не светитесь, ни в чем не участвуете. А наука не пострадает! Мы ж понимаем… Кубики там будут лежать на входе! Кто придет глянуть – пожалуйста, морозятся как родные. Нас никто ни за что не возьмет, ни за какие яйца, кубики на месте, сторож свой, уже наняли. Чистое дело!

Я молчал. Он решил меня добить:

– И потом, я не рассказываю вам, сколько мы с братиками потратили труда и денег, чтобы все это подключить.

Витя знал все про мою жизнь. Тяжелое материальное положение – был такой штамп. Жили мы с женой тогда так, что колбасу могли есть два раза в неделю, а так обходились капустой и картошкой.

Я думал про это, и он знал, про что я думаю, как же иначе. Он, наверно, жалел меня, у него все было в порядке, для него барокамера – один из многих бизнесов, так, забава на фоне да хоть одного только черного квартирного маклерства.

Подумав еще, вспомнив Зейскую ГЭС, мерзлоту, зеков, которыми я, практикант, командовал там, конкурс комсомольской песни про романтику, который я выиграл, и все эти гитары у костра, и палатки – мы жили когда-то в Братске в такой, – я дал ответ:

– Витя, мы столько лет работаем над этим переходным коэффициентом… Мы должны закончить работу.

Он ничего не сказал, грустно посмотрел на меня – и ушел.

А ведь он мог бы сказать, что я сумасшедший, что я идиот, кретин, а не одессит, но не сказал ничего.

Я всерьез занялся наукой, я уже видел свою докторскую по морозостойким бетонам. Я действительно пытался там какие-то кубики морозить, но потом перестройка дошла до такого градуса, что всем все остохерело, все обвалилось, и я уехал в эмиграцию.

Чем это закончилось? Ничем.

Теперь, после всего, когда я пожил в Штатах, прошел через разные бизнесы, повидал бандитов, хоронил застреленных из двустволки партнеров, разорялся, я понимаю, что просто кинул тогда Витю. Он был трогательный беззлобный парень, который честно пытался заработать свою копейку, он готов был помочь мне, чужому человеку, которому сдуру поверил на слово.

Прошло 20 лет, но я прекрасно помню эту историю.

А Витя мне ни разу про нее не напомнил.

Криминальный аборт на Зее


В 1972 году, осенью, на пятом курсе, я впервые в жизни женился.

Я женился на девушке, которая до свадьбы мне так и не дала, при том что я, будучи девственником, красиво и по всем правилам ухаживал за ней четыре с половиной года. Я был поэт и, разумеется, остро переживал все, что касалось личной жизни, я чуть не застрелился тогда. Но к счастью, мне между делом дала другая девушка, в которую я немедленно влюбился после секса, точнее, во время секса, и начал писать ей стихи, и написал их для нее, наверно, с полтыщи, а своей невесте, кстати, ни одного, ни до, ни после.

Мы заканчивали свои институты… Я – строительный, она – мед, с прицелом на аспирантуру. Сейчас можно сказать, что она серьезный, целеустремленный человек, давно уже доктор наук и профессор. Но сегодня она точно так же, как в молодости, не умеет ладить с мужиками, да и вообще мозгов у нее никаких нет. Ну и на что тогда ей это профессорство?

Значит, пятый курс, я распределялся на Зею, там громко и торжественно строилась ГЭС, это была комсомольская стройка, прекрасный старт для карьеры. Люди там быстро росли, я уже съездил туда на практику, я там все примечал и прицеливался, я знал, что начальник стройки получил свою должность в 34 года. Когда он приезжал на стройку, сам за рулем казенной «Волги», то ставил машину и лазил везде, по всем закоулкам, выискивал недостатки, орал на виновных или просто на тех, кто попал под руку. Он был бешеный человек, русский псих, и вел себя довольно странно. Как-то он, вроде солидный человек, подрался с шофером самосвала, который не уступил ему дорогу… Шохин – так его звали – когда-то работал с моим отцом и потому был мне не чужим человеком, мы даже иногда пили с ним водку, и он смотрел на меня задумчиво. Я так понимал, что он меня мысленно назначил наследником: его-то сын пошел в музыканты, и это было для семьи горем. Спасти эту ситуацию и вернуть его жизни смысл мог только я. Идейно все тоже было замечательно: вопрос о пятой графе там почему-то не поднимался, наверно, никому не пришло в голову искать аидов на вечной мерзлоте, а я додумался написать песню «Серебряный створ», которая выиграла всесоюзный конкурс, – надо же! Нас с Джоном – это был мой друг и однокурсник, который написал музыку к нашей выдающейся песне, – выписали на Зею через ЦК комсомола. Меня сразу выбрали председателем совета молодых специалистов и членом комитета комсомола стройки, мы организовали ансамбль – понятное дело, назвали его «Серебряный створ».

Начали работать… Джон в контору пристроился, а я как поэт пошел на передовую, мастером в котлован. Мы поселились в рабочем общежитии… Жили довольно тяжело, пиздячили, как едоки картофеля на шахте, по скользячке. «Лучше на фронт, чем на Зею», – говорил кто-то из персонажей у Симонова, с Зеей – это старая история… Жена со мной не поехала, ей страстно хотелось в аспирантуру, мест на кафедре не было, она пошла лаборантом и начала крутиться-вертеться, сдавать кандидатские экзамены… Для меня как человека, который всего год женат, это была непростая ситуация. Потом я все-таки ее выписал ^туда, с красным дипломом ей не было работы, она жила у меня в общежитии нелегально, я приносил ей тазик писать, а когда она ходила по серьезным делам, я сторожил у дверей, – туалет был только мужской, три кабинки, причем одна без дверей.

Я часто вспоминаю стройку – то один случай, то другой.

Помню, мне надо было разобраться с крановщиком. И я полез по скобам наверх, в кабину. Была зима, я надел меховые рукавицы, такие, с одним пальцем. И вот на полпути я одну рукавицу уронил, она улетела вниз. Что делать? Если ухватить голой рукой за скобу, она примерзнет к железу. Одной рукой я не долезу… Я кое-как натянул рукав овчинного тулупа на руку и так спустился…

Крановщик был вредный, он делал, как ему удобно, а не как нам, и однажды Рима, каменщица третьего разряда, у которой было трое детей непонятно от кого и с десяток зубов, отомстила ему: залезла в кабину крана и насрала там на сиденье. Спустившись, она нам доложила:

– Я таки наказала этого пидора!

Был у меня под началом один работяга, классный сварщик, я на него с восторгом смотрел. И вот приходит ко мне его жена с жалобой, у нее фингал. Он ей дал в глаз. Вызываю его… Мне 23, ему 42, он мне в отцы годится, а я должен его воспитывать:

– Сергеич, ну что ж ты делаешь? Жена приходила, ты ее отпиздил, теперь тебе премию нельзя давать.

– Иваныч, клянусь, больше такого не будет.

Помню, в котловане Зейской ГЭС, на глубине этажей этак десяти, случилось ЧП. Один придурок начал заигрывать с девчонкой. Он приставил ей к боку строительный пистолет СМП – мощнейшая вещь, нажимаешь на спуск – и дюбель входит в бетон как в масло. Там стоит фиксатор, и просто так не выстрелишь, надо сильно упереть во что-то. Но она вдруг резко встала – и выстрел пришелся ей в живот. Ко мне прибегают:

– Там человек кровью истекает! Русский человек думает, что начальник все знает и всегда скажет, что и как надо делать.

Я прибежал, смотрю: девка лежит бледная вся. Дюбель здоровенный вошел ей во внутренности. Ее передвинули, и я смотрю: лежит кусок крови загустевшей, с виду как кусок печени.

– Быстро ломайте дверь! – ору.

Выломали дверь вагончика, и на этой двери подняли ее как на носилках наверх. Ей, как выяснилось, пробило мочевой пузырь, но она осталась жива…

Как-то и я сам получил на производстве травму – сотрясение мозга; я третью смену подряд работал, заменить некем, кругом грипп, я устал, зазевался, и меня задело арматурой по башке.

Тринедели я лежал в общаге, на больничном, и думал: а на хера мне эта Зея? Никаких шансов, никакой квартиры, i платят копейки, – ну, 40 процентов северная надбавка, но это к ставке мастера в 135 рублей, а цены там какие? Был ^дурак дураком, со всеми этими комсомольскими k песнями, и вдруг меня шибануло по голове j арматурой этой, настало просветление, и я увидел все как есть. И как раз в этот момент в ^общагу пришла какая-то комиссия и | поймала мою жену, и начала ее вы-1 селять за нелегальное проживание куда-то в жалкое женское общежитие, где она была прописана. С этого и началась история… Я тогда сказал:

– А, вы ее выселяете? И куда же? Наверно, в квартиру, которая мне положена по контракту? Нету квартиры? Ну так я от вас уеду завтра же!

Приехал на «Волге» Шохин, наш начальник и мой покровитель, посадил меня в машину и завел патриотический разговор:

– Скажи мне, пожалуйста… Вот когда мы с твоим отцом работали на стройке, и однажды утром в мороз у Галины (это его жена) примерзли косы к доскам, но мы не уехали – почему? А ты живешь в теплом общежитии и уже выступать начинаешь?

– Иван Иваныч! Это не аргумент. Потому что тогда на дворе был 54-й год, а сейчас 74-й.

Он молчит, молчит. Так молча мы доехали до котлована. И там он сказал:

– Значит, так: все разговоры об отъезде прекратить, завтра получишь ордер на квартиру, а Ларису возьмут на работу в райбольницу.

Ордер точно дали на другой день, а саму квартиру через два месяца – на последнем этаже дома, где был ресторан «Серебряный створ», названный в честь нашей комсомольской песни.

Год мы прожили с женой в этой квартире, в мужской туалет ей не надо было ходить, а это уже для нас за счастье. Потом мы съездили в отпуск в Одессу, там снова пошли разговоры про аспирантуру, ей пообещали место на кафедре, она захотела остаться, ну, говорю, и оставайся, раз хочешь.

Я один прилетел на Зею, в непонятном статусе – то ли женатый, то ли нет. Как важно это было тогда!

И тут к нам пришло пополнение из МИСИ, молодые специалисты. Пацаны меня пригласили отметить, я же уважаемый человек – прораб участка… У нас вообще была хорошая атмосфера, сейчас трудно поверить – мы гордились своей работой, ей-богу, там было полно романтики. Тогда как раз вышел фильм «Улица Ньютона, дом 1», везде была эта тема – физики и лирики, и мы там на краю света чувствовали себя Коганом и Кульчицким.


Мы понимали, что получаем копейки, но у нас тоже есть идея, мы тоже родине служим, то ли как физики, то ли как лирики. И вот на гребне этой романтики – я, Коган и Кульчицкий в одном флаконе – прихожу на вечеринку молодых специалистов, смотрю: там симпатичные девчонки, необычайно романтические, только из института, смотрят на нас, покорителей тайги, открыв рот, а одна такая пышная, чувственная, глазищи – во! Кто такая? Наташа, ее уже определили мастером на мой участок. Понятно, после двухсот граммов я приглашаю ее танцевать и пытаюсь поцеловать, я ж матерый мужик.

– Знаете, Егор, вы уже седьмой, кто сегодня пытается это сделать.

Я понимаю, что тактика неправильная, надо менять, снова выпил и говорю ей просто: Вы не хотите стать моей любовницей? – Я подумаю.

Прошло три дня, я сижу вечером дома, часов десять уже, и тут звонок в дверь. Заходит она.

Ну, вот вы предлагали стать вашей любовницей – так я в принципе готова. – Да?…

У нее с собой пакет с ночной рубашкой и зубной щеткой.

Она была эротическое животное, очень хороша, разве только чуть пухловата на мой вкус… После трех палок она пошла в ванную, я уже дремлю, подустал, а утром на работу. Она вернулась и наседает на меня – еще!

– Позвал меня в любовницы, а сам спать? – Ей-то во вторую смену. Я начинаю ее снова ебать, я же обещал.

Это был первый раз в моей жизни, когда я поставил то ли семь, то ли восемь палок, я не знал, что с ней делать. Я засну – она будит: не спи! Давай… Короче, утром я поехал на работу весь выебанный ею, шатаясь, потому что спал в общей сложности минут сорок.


Проходит день или два – она снова приходит. Что-то, видно, случилось на гормональном уровне, у нее поехала крыша, ей открылся новый мир, и он ей очень понравился, она увлеклась процессом. Она поняла, что именно для этого создана. Никаких минетов не было, просто ебля но очень качественная.

Поскольку я человек женатый, то позаботился о конспирации. Я взял двух доверенных шоферов на самосвалы и посылал их по очереди за ней в поселок.

Какое-то время это длилось… А дальше труба: приезжает моя жена. Я был готов к тому, чтобы сказать: «Чао, бамбина, sorry, ничего не получилось, езжай в свою аспирантуру». Но она сделала мне свое сообщение: «Я беременная, я останусь». У нас будет ребенок, какая радость. Вот как…

Я говорю Наташе:

– Все, ничего не было, никто не знает.

– Ну, как скажешь. Ты сам это сказал! У тебя жена, ты меня предупреждал, так что у меня никаких вопросов нет.

Я с ней работаю на одном участке, мы, конечно, видимся, но общаемся на уровне «привет-привет». Это было тяжело; она, поняв, что такое настоящая ебля, ебля upgrade, стала еще лучше, и все это видят, но никто не может похвастать, что ебет ее.

Так проходит полгода. Лариске пора рожать, и рожать она летит в Одессу, ведь в местном роддоме гулял стафилококк.

А я увлекся общественной работой, хоть как-то пар чтобы сгонять. Тема вроде дохлая, комитет комсомола, но я это дело повернул и оформил официально так, что итээровцы в выходные работают, вроде как на субботнике, наряды им закрывают, а деньги мы копим, чтобы после на них купить катер и на него повесить мотор «Вихрь»… Еврейская жилка, ее ж не спрячешь. Ребята кинулись воплощать мою идею так горячо, что через два месяца купили мы аж два катера: и соответственно два мотора. И вот стоят катера: кому надо – берите, отдыхайте с телками… Один я зарегистрировал на себя как самый главный молодой специалист.

Получили мы, значит, катера, все хорошо, а тут я получаю и телеграмму: «Поздравляем родилась дочка 3600». Все бы хорошо, но итээровская тусовка собирается отмечать Первомай, это ж большой праздник, а все девки незамужние, и парни неженатые – все, кроме меня. А рядом жил стройотряд, там днем и ночью крутили музыку: «Поздно мы с тобой поняли, что вдвоем вдвойне веселей», «Спокойной ночи говорю я снова, спи, ночь в июле только шесть часов», – девки двадцатилетние хохочут, и это мне замечательно слышно в моей одинокой полухолостяцкой квартире.

Отмечаем Первомай, как договорились. Собралось нас человек десять. Наташка тоже пришла, как иначе, она ж из тусовки, она ИТР. Пришла – в красном плаще, такая красивая, ебануться можно. Танцуем, выпиваем, танцуем, а у меня ток к ней пробивает через комнату. Все еще в разгаре, но она уходит: бабы умнее нас, они знают, как нас развести на свою пизду. Мы думаем, что мы умней, что это мы их ебем… А это они нас. Выходит она, я за ней, конечно. Ты знаешь, что ты полтора месяца не ебешься. И ты знаешь, как она ебется. Что Бог тебе ее послал для прекрасной ебли. И знаешь, что она тебе скорее всего не даст. В этот раз. И вообще больше никогда. Но тем не менее я догоняю ее на лестнице и хватаю за руку. Она руку выдергивает:

– Мы с тобой договорились! Ты сам сказал! | Не трогай меня. Я тебя ведь не трогаю.

Я не слушаю ее:

– Наташа, пошли ко мне… И она пошла! И снова начали мы с ней ебаться. А у меня в Одессе ребенок растет, и я на полном серьезе, без шуток, думаю: мне надо из этого омута выбираться как-то. Так я с ней поебался с неделю, и ничего больше мне не надо. Я просто как брат Карамазов, – вот с этой бабой я пойду, и все, и больше ничего мне не надо. Ну, ребенок у меня, но за развод ведь не расстреляют, алименты буду платить. Я с ужасом признался себе: ни пизды той не хочу, ни того ребенка не хочу. Чё-то надо делать…

Я придумал слетать в Одессу и все решить. Пошел к начальнику стройки отпрашиваться: вот, у меня ребенок родился…

– Да ты видел, что на объекте происходит?! Тебя на повышение двигают, а ты в Одессу придумал в самый аврал!

Я полетел-таки, мне хотелось в Одессу, хоть на неделю, я думал, это меня спасет. А там… Жена, как обычно, не ебется, на этот раз после родов нельзя, месяц или полтора, не помню. Я прилетел, чтобы все ей сказать, но смелости не хватило. Она мне показала дочку: вот, ее надо назвать правильно. Я жену только и смог что спросить:

– Ты когда приезжать думаешь?

– Ну, через месяц, не знаю… К первому июня, может быть.

Лечу обратно.


Я начал бухать, как-то иду пьяный, чуть не попадаю под «КрАЗ». Непонятно, что со мной, но мне плохо. С Наташкой я завязал, по новой, она стала ходить на дискотеку как свободная женщина. Но ей, видно, сказали про меня, и вот я как-то ночью, весь больной, в лихорадке, проснулся, поднял глаза – и увидел, что она сидит в кресле у моей кровати и не спит. Я когда это увидел, у меня в душе все перевернулось, я понял (наконец-то!), что это не ебля, блядь!

Я с ней стал снова встречаться.

Она забеременела. Забеременела – и молчала, сучка! Я стал только замечать, что она чуть деформируется (что значит инженер-гидротехник, термины те еще. – И.С.).

Потом все раскрылось.

Мало мне было драмы с ребенком и с любовницей, а теперь еще и беременность! От всех этих переживаний я попал в областной город Благовещенск, в кардиологию. У меня нашли какие-то шумы… Она прилетала ко мне два раза в неделю, сорок минут лету, вытаскивала меня из больницы, мы ехали на квартиру и еблись, и после она улетала обратно. С виду – какой-то балаган. Но это всегда так с серьезными отношениями: как ни посмотришь на них – все нелогично, все глупо, все банально. Мне кажется, по этому всегда можно распознать большое чувство.

Квартира – меня туда пускали знакомые журналистки из областной газеты, «Амурская правда» она называлась, свои люди, они даже пару очерков про меня написали, я ж комсомольский герой. И за героизм они меня пускали ебаться.

Мы с ней ебемся и плачем у этих журналисток дома…


Я, лежа в больнице, все Лариске писал: приезжай, приезжай! Но когда она созрела, было уже поздно. Она прилетела… Одна, ребенка оставила в Одессе. А я был уже на грани. Я мог застрелиться, что угодно – мне было все равно. Я понимал, что все наворотил не так. Эта с ребенком шестимесячным, та давно беременна, аборт отказывается делать.

Я говорю наконец вменяемые нормальные слова:

– Лариса, я люблю другую ж. Я страшно виноват перед тобой. Все, что нужно сделать, я сделаю.

При этом у меня дикие сердечные боли.

Она полетела обратно в Одессу… Там она, дура, взяла ребенка, которого я пару раз видел мельком, и полетела обратно. И говорит:

– Я тебя прошу, прекрати отношения с этой женщиной. Я ничего не могу тебе сказать, я все прощу, я понимаю, что тебя не надо было оставлять.

Она это говорит, а я думаю, что год ее не ебал, а тут у меня была торпеда, которая кончала четыре раза за одну палку.

– Ну хорошо, – говорю, – я попробую. Но есть одно обстоятельство – она беременна.

– Пусть она сделает аборт. Скажи ей, что у нее нет никаких шансов, и тогда она сделает.

– У нее срок такой, что нельзя.

– Этого никак нельзя допустить, чтобы она от тебя родила, – сказала она железным голосом.

– Ну я же не могу человека заставить, это супротив всех законов, и советских, и человеческих!

И тут жена мне говорит следующее:

– Пусть она придет, я с ней поговорю.

Чушь какая-то собачья, с какой стати! Но еще страннее, что я Наташке это сказал. Как ни удивительно, она пришла к нам домой! Зашла, я стою как дурак. Жена мне говорит:

– Ты с ребенком посиди, а мы на кухне поговорим. Они говорили часа полтора. Жена после вышла из кухни и объявила мне приговор:


– Она завтра придет в десять утра, и мы пойдем на аборт. А ты будешь сидеть с ребенком. Отпросись с работы.

– Но это же незаконно. У нее уже животик видно!

– Я договорилась с гинекологом, я ей рассказала все как женщина женщине. Если Наташа умрет, мы с гинекологом сядем в тюрьму. Но пусть лучше она помрет, чем у нее будет ребенок от тебя!

Чё-то надо было делать в этот момент, я понимал, что что-то не так, но я уже сломался. Я ничего не мог ни сделать, ни даже сказать. Как странно и дико это смотрится из сегодняшнего дня…


Есть хорошие строчки японского поэта:

Как брошенная женщина печален
Не по-мужски я духом слаб…
Такой сегодня день.
И его же другие строки:

Пусть будет то, что будет —
Таким я стал теперь.
И это страшно мне.
В общем, на другое утро Наташка приходит, такая собранная, и они уезжают – моя жена и моя любовница, а я сижу с ребенком, совершенно трезвый, я не пил тогда…

Где-то в три часа дня они приезжают. Наташка страшно бледная. Лариса говорит:

– Ты знаешь, не очень хорошо получилось, и у нее сильное кровотечение. Пусть она полежит у нас часа три.

Да… Одна заставила другую сделать аборт, то есть убить человека, да не просто человека, а своего ребенка, и моего тоже – и его убили фактически у меня на глазах, при моем участии. А плата какая за это будет? Или может, уже была?

Тема ебли ушла на второй план, тут уже кровью запахло. Причем и буквально – тоже.

Наташа, ничего не говоря, просто легла и лежит с закрытыми глазами. А моя законная – на тот момент – супруга проявляет понимание, говорит мне:

– Ты сядь, возьми ее за руку, поговори с ней. Я тупо сел и взял ее за руку, как научила меня жена.

Короче, Наташка полежала у нас с час и говорит:

– Я пойду в общагу к себе.

– Тебе помочь? Лариска говорит:

– Я ее отведу. Отвела, вернулась, сидим.

Тут у меня поехала крыша. Или наоборот, встала на место? Я вдруг понимаю с опозданием, что с этой женщиной, которая моя жена называется, я жить не смогу. Все она правильно (!) сделала, думаю я, а жить я с ней не смогу, это я осознал. Но ей я говорю только:

– Знаешь, Ларис, я пойду ее проведаю в общагу. Она отвечает, как в плохих советских фильмах:

– Я понимаю, она тебе не чужой человек – пойди! Прихожу в общагу… Она лежит, молчит, не говорит

мне, какой я козел и мудак. Она должна была мне это сказать! Мы же договорились первый раз: нет так нет, а потом я открыл ящик Пандоры, у меня все в порядке, жена, ребенок, а у нее будут ли дети? Мы сидим с ней и молчим об этом 40 минут.

Я еще отчетливее понимаю, что домой не пойду и жить с Лариской не смогу, я решаю написать записку и отправить ей. Я думал полчаса, что писать, и не написал ничего, не смог. Я отправил домой Наташкину соседку:

– Пойди и скажи Ларисе, что я просто больше не приду. Бабы живучие, Наташка отлежалась пару дней и пошла на работу. Мы живем с ней. Я домой не прихожу. Так проходит две недели.

И дальше случилось то, чего я боялся больше всего: скандал стал публичным. Пошла речь о блядстве, меня вывели из комитета комсомола строительства. Шохин, начальник стройки, был в бешенстве. Я, его любимец, пукнул в лужу! «Ну что ж ты творишь, ебись тихо, у тебя ж жена с ребенком! Ты наша опора, ты наш поэт, мы называем твоим именем свои рестораны, выходят сборники про Зею!» Лепят нормального пацана – а он оказался моральный разложенец. Да… Строитель коммунизма не должен изменять жене, потому что дальше идет измена родине, и вот итог – американский паспорт у меня в конце концов.

Короче, меня снимают с десанта. Это была очень важная акция: передовые строители Зейской ГЭС открывают первый створ Бурейской. На вездеходах лучшие люди стройки едут на Бурею и там торжественно ставят табличку и фотографируются с красным знаменем. И тут же возвращаются, это акция чисто символическая.

И вот меня сняли с этого пробега, ничего не объясняя а все и так понятно: моральный разложенец, ошиблись в нем товарищи.

В такой обстановке Лариска присылает мне записку:

«Сегодня я уронила ребенка, у меня нет сил, я тебя умоляю – приди, мы поговорим».

Я думаю: что же делать? Вот ребенка уронила, пиздец, жизнь закончена. Надо двустволку где-то найти, в рот ее вставить и… пальцем большим можно это сделать, нажать спуск, я где-то читал про это. Не в первый раз мысль о самоубийстве посещала меня в связи с еблей… Но вместо того чтобы застрелиться, я еду на работу, нахожу там Наташку, веду в сторону и говорю:

– Я должен вернуться в семью.

Она завыла, как волчица подстреленная, в угол в вагончике забилась. Но потом как-то быстро взяла себя в руки и говорит:

– Хорошо, уходи. Но только сразу, сегодня вечером! Мы приехали на бортовой машине домой часов в шесть вечера, она начала ужин готовить, а готовила она, надо сказать, хуево. И говорит:

– Я тебя собрала. (А что там собирать, пара рубашек.) Ты видишь, я не скандалю, я понимаю, что у нас ничего не будет. Понятно, что жизнь наша с тобой закончилась. У меня к тебе только одна просьба…

– Какая?

– Давай потрахаемся! Давай в постель ляжем.

– Я этого хочу в сто раз сильнее, чем ты. Но у тебя был аборт недавно, тебе же нельзя!

– Да у меня все в порядке. У меня все зажило. Я же лучше знаю!

Начинаем трахаться. Все идет очень хорошо и сладко, но я чувствую – как-то все слишком мокро. Я поднимаюсь, смотрю – а у меня по ногам кровь течет. Я испугался:

– Надо «скорую» вызвать!

– Нет-нет! Давай еще!

Я весь в крови, мне страшно, а она мне говорит:

– Все супер, я ни о чем не жалею, ни дня!

Чтобы такое больше не повторилось, я на другой день уехал домой, в смысле к жене. И вот я живу дома, но понимаю, что все не так.

У меня отпуск, я еду в Одессу, один, а перед отъездом оговорю жене:

– Если я решу, что с тобой не останусь, то уеду на другую стройку и Наташу заберу туда.

– Ты с ней про это договорился? – Нет.

– Мудила! Поговори с ней. Ты со мной порвешь, а она с тобой не поедет – глупо получится!

Вот сейчас понятно: у человека столько в жизни баб бывает, и что, с каждой такой ад устраивать? Нереально. А баб бывает много, у меня вот приблизительно… ну, до хера, из них десять – это любовь, а три – большая любовь…

Но тогда баб у меня было всего-то три, и я в них ничего не понимал, я был просто дебил. И я пошел к Наташке и сказал ей идиотскую речь:

– Я понимаю, что на самом деле это у нас не ебля, это любовь была, просто я в этой жизни неправильно расставил пешки-шашки. Я честно тебе говорю, что тебя люблю. Но вместе с тем не могу бросить любимую (тут я приврал) жену. У меня есть ребенок… Но если я смогу от них уйти и поеду на новую стройку… то ты…

– Позовешь – поеду с тобой. Хоть на Саяны, хоть на Вилюй, мне все равно. Нет вопросов!

– Значит, договариваемся так: если я тебе пишу письмо, то ты увольняешься и едешь куда скажу.

Вот это «если» мне сейчас особенно нравится…

Она смотрит на меня как на идиота: не вопрос, ты только напиши, а я уж приеду.

Дома, в Одессе, моя еврейская мама посмотрела на меня и говорит:

– Слушай, у тебя ребенок. Ты остынь, подожди! Конечно, у Ларисы есть мелкие недостатки, но ты подумай… А пока что мы с тобой поедем в дом отдыха в Друскининкай. Там ты и подумаешь.

Она, как человек старой закалки, конечно, боялась, что в 26 лет я сломаю себе карьеру навсегда. Если разведусь. И это ей было страшно. Ее сын – еврей, беспартийный, разведенный… Короче, полный лузер. Но она из последних сил пыталась спасти ситуацию.


Пойдем на танцы, – зовет мама в первый же вечер. Наверно, она думала, что я просто не ебался еще в полный рост и потому запутался в двух бабах, она хотела, чтобы я проще к этому отнесся, и потому придумала эту историю с домом отдыха, хотела мне по-человечески помочь…

Пошли мы на танцы.

И там вдруг я, несмотря на любовь, развод, драму, детей и аборты, вижу прекрасную девушку, типаж Джины Лоллобриджиды в «Соборе Парижской Богоматери»: чуть смугловатая, со стрижкой, очень тонкая талия, а сиськи охуенные. Я пригласил ее на танец.

– Я из Донецка, – рассказывает она, – муж – старший лейтенант, а я парикмахер, приехала вот на воды.

В перерыве между танцами я подбегаю к маме, которая стоит и смотрит на молодежь, и говорю:

– Может, ты в кино сходишь? – Мы же в одном номере жили, Советский Союз, что вы хотите.

– Нет вопросов, если тебе это поможет.

И я привожу в номер эту жену старшего лейтенанта. Раздеваю ее. Блядь, какое это чудо природы – робкое, чудное, недалекое и неумелое. Но красивое такое, что ебанешься. Она в койке плакала, что мужу вообще-то не изменяет…

Ну и все. Она ушла, а я, идиот, сел писать письмо своей жене. На десяти страницах. «Я подумал, побыл в разлуке, я понял, что… (а кстати, что?) восемь лет начиная с восемнадцати лет, которые мы провели вместе, в том числе четыре года нашего брака… ответственность за судьбу ребенка. Я вернусь к тебе, и мы будем жить и работать на Зее», – в таком духе.

Чистый пидорас.

Я все так и сделал, как написал. Мы пробыли на Зее четыре месяца, и я не сказал с Наташкой ни одного слова – только по работе: «Наташа, посмотри чертежи».


А потом я, конечно, развелся с Лариской, тут было без вариантов, вопрос времени, иначе просто быть не могло, как я мог этого не видеть! Но я долго не понимал, что развод неизбежен!

Наташку я потом увидел на Зее, когда приехал туда внедрять свою диссертацию, весь такой московский, победный, модный, в джинсовой рубашке. Я заговорил с ней, я был готов уже на все, я свободный человек, но она прошла мимо, как будто я пустое место.

Да… Кому сегодня расскажи – смеяться будут. Где тут интрига? Ну, любят люди друг друга и ебутся, вон как Лимонов говорит: дама еблась с офицером, а где драма? «Анна Каренина» – скучная книга ни о чем…

А что касается карьеры, так я потом видел немало бывших комсомольцев, старых, нищих, беззубых, застрявших на какой-нибудь закрытой в 90-е годы стройке. Да на той же Бурейской ГЭС, которая стояла, стояла законсервированная, пока ее Чубайс не достроил пару лет назад. Так и я застрял бы на каких-то Богучанах. Значит, не судьба была мне… Не судьба.


Судьба: у нас с Наташей могла быть одна судьба, мы могли жить счастливо и умереть в один день. Я знаю, как это могло быть, совершенно точно знаю. Она могла быть избавлена от мучений и унижений, и от жалкой жизни, которую она влачила после, когда потолстела и вышла замуж за какого-то заурядного скучного инженера и жила с ним в пыльном поселке на казахской границе. Мне рассказал про это какой-то из красных директоров, они в начале 90-х начали ездить в Нью-Йорк за казенный счет, – так Наташа была женой его подчиненного.

Было так. Я взял катер, «Прогресс», который купил на совет молодых специалистов, и мы с Наташкой на выходные двинули на природу. 1975 год – а я как белый человек мчусь на своем катере с любимой женщиной… Мы шли по течению со скоростью километров 70 в час, и я обнял ее свободной рукой и говорю:

– Наталья, послушай! Ты знаешь, что такое любовь? Я сейчас тебе все объясню!

А по берегам – дикая красота, тайга, и над нами чистое бледное северное небо. Это то, что видит и понимает простой человек. Но я знаю больше про Зею, много знаю, я же гидротехник. Там так – когда шлюз открывался, ты ехал по реке, по высокой воде, как хотел. А когда шлюз закрывался, ты должен был идти по створам, по фарватеру.

Скажу без преувеличения, Зея – это самая страшная река мира. Объем воды, скажем, в Ангаре может увеличиваться в 50 раз. А Зея – это лезвие, которое рассекает Становой хребет, и в паводок ее объем увеличивается в тысячу раз! В тысячу! Она, впадая в Амур, подтапливала Благовещенск все время… Еще одна особенность Зеи – там бурая вода, от железа, и в ней полно бревен. Я когда-то написал про это стихотворение, что-то вроде: «Злая бурая вода за ними мчалась как беда…»

Эти бревна – когда был сброс по водосливу, стволы вылетали вверх метров на 200! Жуткое зрелище. Так вот, чтобы не запороть мотор, там ставится шпонка. Если винт попадает на бревно, шпонка срезается, мотор глохнет, но он целый. Надо его вытащить из воды, снять кожух и вставить новую шпонку, завести – и ехать дальше. А завести мотор – это было для меня проблемой, я страшно далек от техники, даром что инженер. Там надо было очень резко дернуть трос – очень резко! – а потом бежать к штурвалу и поднять ручку, и успеть так, чтобы мотор не заглох.

Едем мы, едем вниз по течению… Весна, паводок, темнеет рано, тут и там в воде бревна. Один раз шпонку срезало, я поменял, завел, потом – второй раз, я опять меняю, в почти полной уже темноте, сам не веря, что справлюсь…

И пошел дождь. Дождь, сумерки, шпонка эта – и я прозевал рукав, в который мы должны были свернуть. Пришлось развернуться, и мы пошли вверх по течению, медленно, почти в полной темноте, лавируя среди бревен. Случись что – и никто б нас не нашел, никогда, это же дикая тайга. Упади один из нас за борт – его уже невозможно было бы найти… А если б срезало шпонку и я не смог бы снова завести мотор, что тогда? Было неуютно про это думать, а она была рядом, в трусиках и в лифчике, красивая, влюбленная… Сейчас мы причалим, выпьем вина, поебемся и скажем, что мы друг с другом навеки вместе.

Так все и случилось, но только не сразу, а через полтора часа, когда мы, мокрые и измочаленные, пристали наконец к берегу. Я вытащил лодку – а это тяжелая вещь – на берег, и забыл про нее, и мы выпили с Наташкой бутылку вина, я ее обнял, поцеловал:

– Ласточка, как нам повезло, что ты жива и я жив, что мы выбрались на берег!

Потом мы заснули.

Дальше развернулся сюжет, который часто разыгрывается в американском кино.

В четыре или пять утра я проснулся. Оттого что услышал мужские голоса, довольно грубые, это, наверно, были аборигены, человека четыре. Я слушал их разговор из лодки, из-под тента.

– Блядь, катер… Там кто-то спит.

– Ладно, идем, хуй с ним.

– Не, не, катер! Там баба! Пойдем!

– Да ну тебя, в ментовку попадем.

– Да хер тут кто узнает!

Она спит – слава Богу, что спит! – а я проснулся. И слушаю. Я испытал настоящий первобытный ужас от встречи цивилизованного человека с дикими зверями или с пещерными людьми. Я слушал их разговоры в ужасе, весь объятый животным страхом. Они что угодно могли сделать! Ну, ты выскочишь, помахаешься, но они стукнут тебя веслом по башке, прибьют, а бабу твою изнасилуют. И пойдут дальше пить.

Это токовище продолжалось с полчаса.

И они ушли.

Я заснул.

Потом мы встали… И увидели, что наш катер, который весит полтонны, а на нем еще стокилограммовый мотор, лежит на берегу в шести метрах от воды! Пока мы спали, на гидростанции закрыли запор, и уровень воды в речке и в протоке упал.

Я все утро копал канаву, и наконец невероятными усилиями мы столкнули катер в воду. Я завел мотор, и галька полетела из-под винта. Какой там мотор! Мы потом еще долго тащили катер бечевой по мелководью, как бурлаки… Усталые и довольные, мы вернулись в поселок. Она даже не опоздала на работу, ей надо было во вторую смену.

Тогда это казалось невероятно важным – успеть на работу…


Почему я так много думал про Зею, зачем я там так долго и бестолково работал? Я по знаку Скорпион, при том, что я в это не верю, но как бы то ни было, это знак водный, и меня всегда тянуло к воде. В шестилетнем возрасте я едва не утонул в реке Лена… Дальше Одесса, Аркадия… Потом я пошел в мореходку, и на первом курсе была клятва моряка, первый выход на рейд; мы поклялись всю жизнь быть рядом с морем. И я, можно сказать, клятву сдержал: я живу в портовом городе Нью-Йорк, а дача у меня на Адриатике.

Я все чаще подумываю о том, чтобы купить яхту. «Бавария», к примеру, стоит сотку. Прелесть ее в том, что никаких матросов не нужно. Там паруса управляются автоматикой, а если какая херня, ты включаешь мотор.

И шпонку на нем никогда не сорвет. Это вам не «Вихрь». Это просто другая жизнь, в которой все иначе, а та, которая была, прошла бесследно. Я редко про нее вспоминаю, только по большой пьянке…

Петля графа


Севастопольский однажды рассказал мне историю о том, как он из конченого романтика стал вполне приличным прагматиком.

История длинная… Дело было так.


«Я закончил десятый класс довольно прилично.

Надо было придумывать жизнь дальше. Но меня не влекло ничего.

Конечно, мне была интересна история, да, я любил литературу, но я туда не думал идти, понимал, что с этого не прокормишься. И решил я пойти в высшую мореходку – заведение в те времена очень престижное. Как позже выяснилось, более глупого решения придумать было нельзя – в моем случае. Но как ни странно, хотя я и выбрал почему-то факультет автоматики, самый модный, туда шли медалисты и по блату – я туда поступил…

Умные люди пытались меня отчислить оттуда еще на первом курсе – под предлогом плохого здоровья. Я не сдавался, я лег на обследование, и в больнице выяснилось, что здоровье у меня не такое уж плохое.

Я перешел на второй курс… И тогда мне наконец сказали прямо, что визу мне никогда не откроют – по пятой графе, и, если я не полный идиот, мне лучше уйти по-хорошему.

Это была трагедия, что там карьера – жизнь рушилась! Что делать? Мама пошла советоваться к своему старому другу Пете Галушко, уникальному человеку: он остался в Одессе в подполье, у него был знак «Ветеран ВЧК». Порядочный человек: он при немцах спрятал одного еврея, одноклассника, сделал ему хорошие документы, тот ушел в село и спасся. А еще он спас девку из их класса. Она еблась с румынами, пришли русские и начали ее судить за коллаборационизм. Он заступился, типа она еблась политически грамотно, по поручению подпольного обкома, как Мата Хари, и от нее отстали… Короче, он опять попытался спасти еврея. Пошел в КГБ, к своим, вот, говорит, есть такая проблема… Ему сказали, ничего нельзя сделать, визу ему не откроют, пусть уходит из мореходки, если не идиот.

Удивительно, что при всем при этом в рядах КГБ было множество евреев! Но это были такие особенные ребята, покруче даже Павлика Морозова. Через много лет меня, уже доцента, пригласили сотрудничать с КГБ. Я им ответил, что у мамы пятый пункт; у меня тоже, но у нее уж совсем. Мне сказали, что после определенного уровня эта проблема не имеет значения. Главное – вскарабкаться… Вот у нас в 116-й школе училась пара евреев-гениев. Один был такой с юности лысый, он знал всю математику, в 31 год стал доктором наук, – такая картина! В Москве, в институте бетона, где я защищался, просто смотрели, не превысили ли евреи свои квоты, а нет – и хрен с ними. Никого не волновало, что на самом деле 70 процентов аспирантов там были евреи. Вообще сейчас, когда я смотрю на еврейский вопрос в России равнодушно, издалека, мне кажется, что антисемитизм в России – от рвения на местах. Сидят какие-то идиоты в разных конторах и ловят настроения: есть какой-то намек в верхах? Ага, ну тогда вперед. Я вот одно время работал в приемной комиссии, так там в списках абитуриентов для служебного пользования было четыре графы: русские, украинцы, евреи и прочие. Правда, это уже не очень работало, был недобор в последние годы перед развалом Союза.

Вообще же вся высшая ирония этой ситуация была в том, что при всем вроде антисемитизме еврей Андропов, зная эту систему, сумел обойти все партконтроли и чистки по арийскому происхождению и сделал неплохую карьеру. Он – сумел…

Ну ладно, с мореходкой я пролетел. Глупо было, но ошибку я исправил. Пошел в строительный, закончил, защитился и вернулся в свой же институт наниматься на работу с.н.с. Дали мне анкетку заполнить… Смотрю, а там отдельной графой – девичья фамилия матери. А мама у меня – Вайнкрут Эсфирь Абрамовна. В 1952 году в разгар дела врачей единственным местом, куда ее взяли на работу по специальности, оказался лагерь в Сибири, да и то ей пришлось прикрыться псевдонимом «Ирина Александровна». При том что в паспорте у нее всегда была написана правда… Но я-то у нее паспорт не проверял и, пока мы не вернулись в Одессу, не понимал, в чем дело, когда на коммунальной кухне маму называли Фира, что за странная кликуха! Ведь у нее была куча почетных грамот, выписанных на имя Ирины Александровны! Она была на хорошем счету, ее продвинули до предпрофкома больницы, а потом и вовсе пригласили в партию, она уж было написала заявление. Но папа сказал: «Ты что, сдурела?»

И вот я с этой анкетой задумался и пошел спрашивать знающих людей. Они в один голос сказали: «Пал Петрович Мурашко, начальник особого отдела, тебя не пропустит».

Мои действия? Отступить и наняться в проектный институт, и все? Нет, я поступил иначе: вписал в анкету, что девичья фамилия матери не Вайнкрут, а Выкрут: пожалуйте, звучит вполне по-украински, а зовут ее еще лучше – Ирина Александровна, как я и привык. После чего меня приняли, – никто же не копал глубоко, не проверял!

Но тем не менее в силу того, что Одесса небольшой город, очень быстро все в институте узнали, что я еврей.

Ситуация с мореходкой меня обескуражила, но я понимал, что по большому счету все правильно. Какая ав-тематика, когда нет ничего более несовместимого, чем я и механизмы! И вот я перевелся в строительный, за три месяца досдал все лишние экзамены, ведь я учился прилично всегда. Строительный я – окончил восьмым из 123 человек, у нас был там рейтинг по успеваемости.

После института у меня было четкое желание поехать на большую северную стройку. В городе, где половина населения фарцевала, это смотрелось идиотизмом – ехать на Север, строить какую-то стройку… Туда отправили насильно 40 крестьянских детей, у которых не было выбора. С ними добровольно поехали еще два мудака с одесской пропиской, одним из которых был я. Правда, прописка сохранялась.

Я не жалею, что поехал туда… Зейская ГЭС была уникальной стройкой. Я вспоминаю те времена: был сумасшедший патриотизм, мы с Джоном сочинили песню про Зею, она имела там бешеный успех, ее хотели везде слышать, не хватало инструментов, я ездил гитары покупать в Одессу…

Там была другая жизнь. Начальник Зея ГЭССТРОя получил этот пост в 34 года, он когда-то работал с моим папой. Там вообще много работало друзей отца… Но никакого протекционизма не было, я пошел в первую линию окопов – на основные сооружения. Работал по скользящему графику, как все. Начальники имели на меня виды в плане карьеры и потому хотели, чтобы я все прошел, все ступени. С Шохиным, другом моего отца, мы пили вместе водку, я дружил с его сыном, музыкантом, но когда он приезжал на объект, то меня ругал сильнее всех.

Я безмерно его уважал. Но поссорились мы с ним навеки. Из-за ерунды, как это часто бывает.

Когда он посчитал, что я созрел, что мне пора расти, предложил мне должность главного диспетчера котлована. Там был такой расклад, такой хитрый план движения людей, что я туда шел на три месяца, а дальше уходил главный диспетчер стройки, и я должен был занять его место, это был уровень начальника управления, и я на него поднялся бы в 24 года… Вообще диспетчер – это тоже на переднем крае, но это другая работа… Меня туда не тянуло. Я ныл, жаловался приятелям. Знающие люди мне говорили:

– Не вздумай отказывать Шохину, откажешь – тогда тебе хана.

Настал день, он вызвал меня и говорит:

– Мы приняли решение. Что ты об этом думаешь?

– Но я не хочу быть диспетчером. Мне не нравится эта работа.

– Я не знал, что ты такой неблагодарный человек. А кем же ты хочешь работать?

– Тем, кем я работаю, – прорабом.

– Вот прорабом и будешь работать. До пенсии.

И после всякий раз, как меня выдвигали на старшего прораба и приходили к Шохину за подписью, тот говорил: «Севастопольскому представление подписывать не буду, он хотел простым прорабом работать, вот пусть и работает».

Как только закончились мои три года по распределению, я написал заявление, имел право. Меня не отпускали, Шохин не подписывал, хотя не имел права. Он думал, я извинюсь, мы помиримся, он будет меня выращивать дальше. Я ничего уже не хотел, я позвонил папе: «Дай телеграмму, что у мамы плохо со здоровьем». Я сдал квартиру государству и уехал. Уехал – я имею в виду в Одессу.

Это было очень правильно… Я видел там инженеров намного талантливее меня. Один из них получил орден в 26 лет. Но чем это все закончилось для него, для других? Когда закончилась стройка на Зее, они поехали на Богучан-скую ГЭС. Ее начали – и быстро законсервировали, вроде на время, а потом развалился Советский Союз. Они сидели там семь лет, все ждали работу, а ее не было, и так, ничего не делая, они постарели, денег нет, уезжать некуда. Чем это должно было закончиться для меня? Я точно так же, как и мои товарищи, должен был ехать на новую стройку, мне предлагали возглавить десант на Бурею – это, как и Зея, приток Амура, там собирались тогда строить ГЭС. Там тоже все заглохло, на 30 лет, Бурейскую ГЭС вот недавно только Чубайс расконсервировал и построил. За это время жизнь прошла… У кого-то – впустую, люди ждали непонятно чего в глуши, в вагончиках, в нищете. Это тоже все было халоймис, то есть херня (на идиш).

Потом я на БАМ думал завербоваться. Там был интересный объект – Северомуйский тоннель. Но строители наткнулись на радиоактивные породы и остановились. Потом, правда, пробили – через много лет. Короче, я вернулся в Одессу. Но меня никуда не берут на работу! Я умею строить, но это никому не надо. Нужны люди, которые умеют писать левые наряды… Скучно. Смертная скука. Но что делать? Ну не возвращаться ж на Зею. Я придумал поехать в Братск, который мне с детства помнился замечательным городом. Но я опоздал. Любовь, как и революция, хороша в самом начале. А в Братске стройка кончилась, лучшие люди поехали строить дальше – на Вилюй, на Усть-Илим, та же история с десантами. В городе остались одни посредственности. И еще я.

Мне – после всего, после ГЭС, после котлована, после створа, после песен про тайгу – дали строить школу. Это просто унижение для меня, гидростроителя! Такой говенной работы у меня еще не было. А публика? Тогда как раз поменяли законы, и на химию стали идти люди даже со сроками за убийство, отсидев чуть больше половины. Вот эти химики и работали у меня.

Были плюсы – в Братске оставался мой дядя, который знал всех, и мне быстро дали однокомнатную квартиру. Но вокруг была тоска страшная, тоска зеленая, общаться было просто не с кем. Романтики нет, бабок нет, надо как-то отсюда выбираться. Какой выход? Что делать? Случайно я набрел на филиал Иркутского института. Ну вот аспирантура, к примеру… Я работал до 7 или 8 вечера, потом приходил домой, съедал жратву какую-то и на кухне учил английский по учебнику Беляева, час-полтора. Таки я поступил в Госстроевский институт. Хотя это было невероятно. Мне говорили:

– Вы понимаете, что у нас на четыре места – двадцать четыре человека?

Ну и ничего страшного, поступил, закончил не хуже других.

Прошли годы. В 81-м году я поехал на Зею, за справкой о внедрении – без этого защититься нельзя было. Летел я с профессором Москвиным, он учился в старейшем техническом вузе страны – Императорском институте путей сообщения. Профессор тоже был вполне себе старейший, 1902 года рождения, и он рассказывал впечатления из своей юности: как отступали белые в Крым, он помнил много смешных и грустных деталей.


Зейская ГЭС… Это была мощная вещь. Плотина метров 115 высотой, самые красивые кадры – это когда идет заполнение водохранилища. Самая красота – это когда вода быстро прибывает и идет сброс. Сверху валится столб воды, с бревнами иногда – это сумасшедшая энергия! Так что на плотинах бетон самый серьезный в мире, с самой высокой кавитационной стойкостью. Контроль качества бетона был такой строгий, будто это космос. И это понятно: чуть какой дефект, вода прорывается, и за 20 минут погибнет 50 000 человек.

Так вот самое серьезное на ГЭС – это носок водослива. Это такой трамплинчик, туда вылетает вода с диким ревом, с огромной высоты, метров со ста пятидесяти. Это самый сложный участок плотины, вот его и надо было сделать. Но кому это поручить?

Оказалось, что эту миссию берегли для меня: Вот сейчас Владимир Иванович Москвин дает тебе академ на год, и ты делаешь этот водослив., Ты тут начинал, песню про Зею написал, построишь – и уедешь с почетом, может, * даже орден получишь!

Я представил себе на минуту, что покидаю Москву, Москву 80-го года. Высоцкий блистал на Таганке, Олимпиада на носу, у меня такие телки и еще, чтобы не забыть, готовая \»\ диссертация… Бросить все это, чтобы снова жить в общаге, уходить в котлован на 12 часов, смотреть пробы бетона, ебать какую-то пьяную нормировщицу… Нет, друзья! Второй раз пойматься на старую разводку с комсомольско-в " молодежной стройкой, со всей этой fill советской блатной романтикой? После того как они сами не дали мне романтически бороздить моря и привозить с чужих берегов джинсы и мохер на продажу? У меня был замечательный тонкий баланс между полюсами. Я еще пару лет после этого сочинял лирические песни про тайгу, по инерции, но потом батарейка, видно, села.

Я скажу тебе начерно шепотом,
Потому что еще не пора,
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра.
Я не думал о том, что я еврей, что моя мама еврейка. Пока меня в это не ткнули носом. Что же, еврейский вопрос, он всегда актуален. Сколько проходит времени в русской компании за бутылкой, пока не дойдет до евреев? Полчаса? Максимум.

Евреи… Как я их понимаю? Вот жизнь – это ток между двумя полюсами. Гессе говорил о том, что чем сильнее минус отличается от плюса, по цифрам, тем сильнее напряжение.

Так это как раз про евреев, евреи – самая полярная нация в мире, другой такой нет. Евреи – самые большие прагматики и в то же время самые большие идеалисты. Для меня в этом смысле роскошный пример – Гобсек и его племянница Эстер. Алчный дядя сдирает шкуру с живого человека, грабит его. Но для чего? Чтобы оставить деньги любимой племяннице. Но что ей эти деньги, когда она готова проходимцу Люсьену отдать все от часов до трусов? Между ними пропасть! И с этим мы сталкиваемся постоянно.

Взять меня. Что значит – еврей я или нет? Какой я еврей? Если б я был сионист обрезанный и ходил бы в синагогу…

Но я же космополит! И сам по себе, и потому что полукровка. Я в принципе не являюсь по ощущениям ни евреем, ни русским. Я чувствую себя полукровкой, суржиком. . Но все говно, что русскому положено, я съел.

На Зее работал. А ты сидел в парткоме все это время! Как на вечную мерзлоту, в котлован – так мне можно, я типа русский. А как в аспирантуру – так меня не пускают, нельзя туда, я уже еврей! За что? Почему? Как это несправедливо… Говори же!»


Это старая история, еще с тех времен, когда мы с Севастопольским помногу пили. И напившись орали и спорили. Вот и в тот раз… Он орал, я тоже. Я возмущался:

– А чё ты наезжаешь, что я в парткоме сидел? Не знаю я никакого парткома, я вообще беспартийный всю жизнь.

– Ну это я так, образно. Я к тебе обращаюсь, потому что ты не еврей. Тебя б и на Запад выпустили, и в аспирантуру взяли б без вопросов… И потому ты! Должен! Мне! Ответить! Почему так?

Я долго отнекивался и сопротивлялся, я ни в чем не виноват, евреев я не притеснял и вообще очень мало о них думаю – что мне до них? Но Севастопольский все призывал меня к ответу.

– Ладно, – говорю, – давай подумаем, давай постараемся понять. Вотпочему ж тебя не брали в аспирантуру? Гм…

Я выпил еще и задумался, я молчал минут пять, а потом дал версию:

– Может, так. Если б ты был русский, то ты бы до сих пор на вечной мерзлоте размешивал бетон, деваться тебе было б некуда. А так тебя выучили, на казенные деньги, но вместо того чтобы горбатиться на комсомольских стройках, ты вон в Нью-Йорке золотом торгуешь! Пропали казенные денежки, и бетон без тебя говно теперь. Не поехал ты на Бурею на десант – и все, заморозили объект на тридцать лет. За это время народились новые Ивановы, подросли, выучились, закончили аспирантуру и теперь достроили-таки Бурейскую ГЭС. Под руководством Чубайса. Во как!


Севастопольский изменился в лице и прошептал:

– Бля, об этом я не думал…

– Вот видишь, ты не подумал, а нашлись люди, которые подумали. Не одни вы, евреи, такие умные.

Он молчал и смотрел задумчиво в темное окно. Настал момент истины, и на свидетелей момента такое всегда производит впечатление, даже если истина постарела и никому уже не нужна.

Мафия


В прошлом веке, только переехав из Советского Союза в Штаты, я еще застал там старых итальянских бандитов.

В начале 90-х в Нью-Йорке, как и в тогдашней Москве, некоторые серьезные дела держали бандиты. Четыре крупнейшие строительные фирмы NYC принадлежали итальянским семьям.


Lucrative part – самый лакомый кусок этого дела – был бетон. Вы спросите: почему? Не только потому, что из этого материала получались замечательные concrete shoes – ну, человека ставили в тазик с раствором, а когда все схватывалось, выкидывали эту готовую конструкцию в море; портовый город, что вы хотите.

Советский человек начнет строить догадки насчет махинаций с цементом и частичной заменой его на песок, но в Америке давно перестали работать на таком примитивном уровне. Русские эмигранты из Жмеринки, которые за океаном принялись разбавлять бензин ослиной мочой, давно уже отсидели свои срока и живут у себя на Брайтон-Бич относительно честно.

Нет, итальянцы действовали сугубо в рамках приличий. Дело не в воровстве, в другом. Бетон – единственный стройматериал в мире, который свои свойства приобретает на стройплощадке. Когда платят за бетон, он a priori отличного качества, высшего. Но есть допуски, есть люфт – и вот на этом зазоре между отличным и допустимым итальянцы делали миллионы. Надо только иметь свои бетонные заводы – и чтобы были схвачены «независимые» лаборатории. Схема давала сумасшедшие деньги, какие не снились одесским цеховикам.


Я работал в те годы в City (это как у вас Моссовет) инспектором, ездил по объектам и проверял, как соблюдается building code, то есть, грубо говоря, СНиП. Конечно, я был в эйфории оттого, что удалось вылезти из котлована, где я орудовал лопатой; в Союзе я был солидный персонаж, начальник участка и кандидат наук, но в Штатах долго не мог никому этого объяснить по той простой причине, что не знал языка. И вот я начал болтать, выучился кое-как писать и зазубрил пару сотен терминов, без которых никак. Вчера еще с нелегалами из Палестины я месил грязь, и мне объясняли, что по утрам вообще-то надо принимать душ, а тут я вдруг стал американским инженером и езжу на работу в костюме с галстуком да еще и на казенном авто, правда без шофера, такие номера там проходят, только если ты одной ногой в Белом доме. Не говоря уж о такой приятной детали как рост благосостояния: было семь долларов в час, а стало тридцать. Я чувствовал себя крутым парнем и не думал о том, что могу не понимать каких-то важных вещей… Иначе б я не поехал инспектировать итальянский бетонный завод, который принадлежал одному авторитетному парню – Джону Сопрано (фамилия изменена от греха подальше, а то не ровен час засудит. – И.С.). Я собирался ногой открыть там дверь, но охранник без внимания глянул в мою ксиву и послал меня на хуй.

– Ты в своем уме? Да я строительный инспектор!

– Да мне по хер, кто ты. И моим овчаркам по хер. Щас я на тебя их спущу. Если не уберешься.

Неделю назад меня еще и не так посылали, и это было правильно. А теперь я был уже белый человек! Я был огорчен и решил проехать на стройку, куда шли бетоновозы как раз с этого заводика. Я уже видел, как итальяшки ползут ко мне на коленях и долго извиняются… К моей радости, в бумагах с завода ребята как раз и напортачили. Опа! Я спокойно так спрашиваю главного инженера:

– А почему вы разрешаете бетон укладывать с такими параметрами?

Он перессал. И остановил укладку. Там такими вещами не шутят: вот номер страницы, вот параграф, вот такие-то вещи нарушены, если что – он потеряет license и пойдет в котлован, там как раз место освободилось, ха-ха. Я уехал чрезвычайно довольный собой.

На другой день приезжаю в офис, а там у нас работал такой Irish guy, и он меня спрашивает:

– Ты еще жив?

Я думал, это шутка, и даже в ответ улыбнулся. Меня же голыми руками не возьмешь, тем более на моей стороне закон, – я уже заметил, что они там свихнулись на соблюдении формальностей, и думал, что это серьезно. Значит, вот шутка такая, не очень смешная, но в тему, в итальянскую тему, ну, кино насмотрелись ребята про мафию и вот шутят так. А зря, это же не Сицилия какая-нибудь пыльная, а великие и могучие Соединенные Штаты!

Потом ко мне подходит Пол, мой шеф, берет меня за рукав и говорит:

– Ты все правильно сделал, мы должны очень внимательно следить за качеством бетона.

Но я при этом замечаю, что губы у него дрожат, а руки трясутся.

Ладно, думаю, старик размяк, он просто не в форме сегодня. Авось все само как-нибудь пройдет! Дел полно, я туда поехал, сюда, весь в суете, но что-то меня точит. Мрачная мысль какая-то зреет…

На следующий день в офисе один старый еврей мне говорит:

– Ты, конечно, все сделал как надо, но я так, для справки, хочу тебе сообщить, что бетон на твоем объекте не укладывают уже третий день, а каждый день старик Сопрано теряет тридцать тысяч кэша.

– А я при чем? Бумаги же не в порядке…

– Кому ты будешь рассказывать про бумаги? Сопрано? Ему дело представили так, что ты его долго ловил и вот поймал за руку. Из принципа.

– Перестань!

– Ну да. А на бетонный завод ты чего ломился и орал там? Зачем ксивой размахивал?

– Ты и это знаешь… Так что же мне делать?

– Чего ты ко мне пристал, идиот? Я тебе ничего не говорил.

– Постой, а откуда ты знаешь про тридцать тысяч? Неужели правда столько?

– Ничего не знаю. Все, все. И побежал прочь.


Я вспомнил почему-то, как на Зейской ГЭС, когда я работал третью смену подряд, перед пуском, я утратил бдительность – и меня зацепило арматурой по башке. Я получил сотрясение мозга, хотя был в каске. А сейчас у меня и каски-то не было. О как: я поссорился с самим Сопрано… Ездить по объектам при такой постановке вопроса не было никакого смысла. Пустая трата времени. И я зачем-то начал вычислять, сколько кэша Сопрано теряет в минуту. Я вдруг вспомнил, что у нас в соседнем отделе работает итальянец. Пошел, значит, к нему и начал было рассказывать про свою беду, но он меня тихим голосом прервал:

– Я в курсе.

– Ну так что ж мне делать?

– Тебе надо что-то предпринять.

– Так что, что?

Он пожал плечами:

– Ты сам должен с этим разобраться. Я всего лишь инспектор. Такой же, как ты.

Я представил себе, как меня в этом моем новом костюме укладывают в опалубку и заливают бетоном.

В Союзе у меня никогда не было такого приличного костюма – итальянского, кстати, не к ночи будь сказано.


Короче, я пошел к шефу и говорю:

– Пол, ну, в принципе там не такие большие нарушения… Зачем мы работы остановили? Можно было б и дальше укладывать…

– Ты правда так думаешь? – спросил он радостно.

– Ну.

– Так иди пиши постановление! Ну там на параграфы какие-нибудь сошлись. Мы все-таки должны следить за качеством бетона…

Я написал бумагу, исходящий поставил, все как надо, иду итальянцу-инспектору показывать.

– Ну?

– Что «ну»? Подумаешь, бумага. Кому нужны бумаги… Ты должен сам позвонить Сопрано. Позвони, скажи, что это непонятка. Что ты не хотел ни на кого наезжать. А уж на него тем более.

– Дай телефончик.

– Ты что, дурак? Иди в приемной возьми.

– А он будет со мной разговаривать? Кто я такой?

– Ха-ха. Ты думаешь, он не знает фамилии парня, который его на такие бабки поставил?

Я звоню Сопрано.

Он отвечает спокойно:

– Мне тоже кажется, что это непонятка. Вижу, ты хороший специалист, ученый человек. Мы все практики, а ты шурупишь, нет вопросов. Я решил подумать о твоем будущем. Приезжай ко мне на завод, потолкуем, а потом сходим на ленч. Я приглашаю.


Я пошел хвастать итальянцу, как быстро я про все договорился. Он мне ответил грустно:

– Ты с этого завода не выйдешь.

– Это ты про concrete shoes?

– Нет, зачем же. Они сейчас взяли крупный заказ – бетонные блоки по восемь тонн, мост же новый строится. Ты станешь частью этого прекрасного города, ты будешь долго служить людям…

– Чё ты меня пугаешь? Какие блоки?

– Никакие. Слушай, иди, ты мне работать мешаешь.

Я опять не знал, что делать. В голове крутилась музыка Морриконе, мелькали картинки, где братва сидит за столом, а старушка мать накладывает всем пасту.

– А если тебя не забетонируют там, то тут выгонят с работы: City employee не имеет права ходить на ленч с контракторами, с этим у нас строго.

Короче, я опять пошел звонить:

– Ты знаешь, Джон, прости за-ради Христа, у меня проблема, сын заболел, а ты ж понимаешь, что такое семья…

Он ли не понимал.

На другой день было большое совещание, как раз приехали люди от Сопрано, так что я там специально выступил и сказал открытым текстом:

– Я хочу, чтобы были в порядке бумаги. А нос в вашу кухню никто совать не собирается.

Но спать спокойно я не мог и даже подумывал про бегство из Штатов. Мне казалось, что в Одессе Сопрано не сможет же меня достать… Лучше мне вернуться в Одессу и жить там в своей коммуналке, все просторнее чем в бруклинской могилке…

И тут вдруг мне привалило счастье: Сопрано арестовали. Его портреты улыбались мне с первых полос газет. Жизнь снова начала налаживаться. Я от счастья пил неделю, на работе меня понимали и задним числом оформили отпуск.

Там вышло так. Был такой Джон Готти, очень авторитетный дон. Его много раз судили, но посадить не могли, – на суде свидетели, как в кино, отказывались от показаний. Кончилось тем, что попался «лейтенант», правая рука Готти, парень по кличке Бык. На него повесили 19 доказанных убийств. Он сдал шефа по полной, за что его самого простили и спрятали в каком-то захолустье под чужой фамилией, по программе защиты свидетелей. Готти в тюрьме умер от рака. Потом и его сына посадили…

А ведь какая была семья!

Про это после кино сняли, не про меня конкретно, а про Готти и все его дела. Там в финале Бык жалуется:

– Вот, заказал в ресторане спагетти с томатным соусом, – и что, вы думаете, мне принесли?

Лапшу с кетчупом! Тьфу…

Так вот, о чем это я? А значит, Бык, когда давал показания, сказал и за Сопрано: тот вроде бандитам платил бабки за то, чтобы на его заводах не было забастовок. А что, похоже на правду. Пресса орала про связи Сопрано с мафией. Но просидел он недолго, его выпустили под бэйл в 500 тысяч. Может, тоже кого сдал? Такое бывает, как мы знаем.


В итоге сплю я спокойно. Сейчас, когда, бывает, встречаю на 95-м фривее грузовик с надписью на борту Soprano, даже улыбаюсь, ведь вспоминается молодость. Да…

Сейчас они тут практически всю мафию истребили. А раньше итальянцы как гремели! Были времена… Были семьи…

В России сейчас, кстати, год семьи. Он же – привет Быку – год Крысы.

Примите мои поздравления.

Одессит в Нью-Йорке


– Что, ты не слышал историю, как я показывал Кнел-леру Нью-Йорк? Это же лучшая моя история! Ну, одна из лучших моих историй.

Ты знаешь Кнеллера, это большой человек… Однажды он с Гариком прилетел в Нью-Йорк, и мы поехали на Брайтон, к Юре Макарову. Юра – великий человек, чемпион СССР, он был капитаном команды КВН. Правда, в какие-то моменты он похож на святого, который идет по волнолому с палкой, и к ней привязаны трусы (кино «Бриллиантовая рука»), но он очень серьезный малый. Юра – единственный, кто, уехав, отрезал прошлое – и все. Служит в какой-то конторе… Он не едет обратно, да что там, он даже ни разу не приехал за все эти годы! А ведь мог бы вернуться, у него тут полно корешей, они с пиететом к нему относятся, не дали б пропасть. Но уж так он решил: уходя – уходи. (На самом деле он приезжал, но практически инкогнито. – И.С.) Он живет там жизнью, которая разве только на десять процентов соответствует его потенциалу.

И вот мы сидим, выпиваем у Макарова… Юра, Гарик, Кнеллер, все из старого КВН, это поколение Хаита, Гусмана, Моти Ливинтона – и я. Они в тот вечер вспоминали Ярослава Хоречко, много говорили про него. Он был самый крутой гусар КВН, капитан команды – по-моему, МФТИ – гусар, красавец, умница. Любимец женщин. У него был громкий красивый роман с Анной Хорошиловой, ведущей музыкальных передач. А жена Ярослава, красавица, решила его за это наказать. К ним домой пришел один мужик, очень знаковый в Москве 70-х, и она закрылась с ним на кухне. Слава стучался, его не пускали, и тогда он на руках по карнизу – а это был седьмой этаж – подобрался к окну кухни и головой стал в него стучать: типа, вот, я тоже здесь. Ребята про него говорили как про эталон гусарства и бесшабашности, вот, мол, были люди… Так он и погиб, по-гусарски. Разбился на машине с Аней, он носился как гонщик, с ним боялись ездить – и не зря, выходит.

Да, тени великих нас тревожат… Меня в том числе. Я слушал, слушал про старое гусарство, а потом говорю:

– Ну что, пацаны, поехали! Я покажу вам свой Нью-Йорк! Будете помнить.

Юра в Нью-Йорке прожил дольше, чем я, он отказался, по понятным причинам. А Гарик – по непонятным. Поехал со мной один Кнеллер.

У меня была тогда уже вполне приличная машина, Buick Park Avenue, не стыдно людям показать. Мы вышли, я сел за руль, что было сумасшествием, – мы ведь начали выпивать днем, а было уже полдесятого вечера. Я был уже хорошо выпившим человеком, грамм 400–450 во мне было. Мы поехали… И дальше стали происходить совершенно невероятные вещи. Я до сих пор удивляюсь: как меня не остановили, не арестовали?

Для начала я решил показать другу Сохо. Приехали на Манхэттен, бросили машину, идем… И вдруг я увидел группу негритянских подростков, самого опасного возраста, – лет по семнадцать, такие провокативные. Может, и хулиганы, но они нас не трогали. И вот я, пьяный дурак, подошел к ним – а их шестеро было – и спрашиваю:

– Вы что тут, пидорасы, собрались? Приключений на свою жопу ищете?

Ниггерами я их не обзывал, это ж уголовно наказуемо (пьяный, а соображал), но все равно это был очень жесткий наезд, наезд белого человека на представителей minority. Ребята просто застыли от такой наглости. Застыли – они, видно, ожидали, что если грубо мне ответят, то из-за угла выскочит группа белых расистов с бейсбольными битами и начнет разбивать их черные головы, как арбузы. Главарь этих негров, авторитет, весь в наколках, начал мне отвечать и сказал совершенно неожиданные слова:

– Извините, сэр, если мы вам помешали. И они ретировались!

Это произвело на Кнеллера очень сильное впечатление. Скажу тебе честно, и на меня тоже. Потому что это сцена нереальная – для современной Америки.

– Ну, – говорю Кнеллеру, – Сохо мы посмотрели; поехали дальше!

Мы сели в машину и тронули. Едем… В какой-то момент я поворачиваю налево, в сторону Гудзона, и бодро еду дальше, но через два квартала обнаруживаю, что все едут почему-то мне навстречу. Я забыл, что по 42-й улице, которая была очень противной – там были одни секс-шопы, – движение одностороннее! Как только я это понял, увидел, что навстречу мне подъезжает полицейское авто. Это был чистый пиздец: на 42-й, в десять вечера, пьяный в жопу водитель… Они остановились напротив меня, я опустил стекло и начал с ними говорить, хотя надеяться было не на что:

– I see, I'm wrong, I made a mistake, I will turn…

Это было второе чудо, после черных хулиганов! Такого быть не может, потому что такого быть не может никогда. В центре Манхэттена за такое должны были точно повязать! Точно совершенно! Но вот – нет…

Развернулись, едем дальше. Через два квартала останавливаюсь: на светофоре, посреди дороги, между полосами, в потоке машин, сидя на тележке, такой, как бы с колесиками из подшипников, попрошайничает черный инвалид. Это было на 38-й или 40-й улице.

Я высунулся из окна и I | сказал ему:

– Слушай, козел, хватит прикидываться, давай, быстро встал и пошел!

– Сэр, что вы говорите, я потерял ноги во Вьетнаме. Я инвалид. Я вызову полицию!

– Заткнись, встань и иди сюда, или я выйду из машины и дам тебе по ебалу!

– Вы с ума сошли…

Мы так беседовали минут пять… После чего он плюнул и действительно встал на ноги и с тележкой под мышкой подошел ко мне и сказал:

– Ну хорошо, я симулянт. Но почему вы пристали именно ко мне? Что вам надо от меня?

– Мне надо, чтобы ты мне показал, где тут в районе лучшие черные проститутки. Мы возьмем одну, а тебе я дам долларов пятнадцать.

– Хорошо, сэр. – И он попытался со своей тележкой залезть в салон. Но я велел ему засунуть эту его грязную тележку в багажник. Короче, черный положил тележку в багажник, сел в машину, и мы поехали.

Подъехали мы к отелю, это на той же улице, 38-й или 40-й, между 10-й и 11-й. Там шла очень живая жизнь… Я знаю такие отели; там туалет на этаже общий. Я однажды в этот отель – или в такой же – приехал с одной дамой, и она шепчет:

– Так стыдно, что у нас нет чемоданов. Они подумают, что мы пришли трахаться…

Я тогда засмеялся: Здесь людей с чемоданами последние 20 лет не видели! Сюда все приходят на пару часов или максимум на ночь…

Наш негр зашел внутрь и минут через 10 вернулся с черной, в джинсовых шортиках – очень симпатичной, кстати. Даром что она была совсем черная, абсолютно.

– Вот, – говорит, – как обещал.

С черной мы договорились, что ебать ее будем в машине, по 40 долларов с носа. Она сказала, что мы можем пойти в отель, но это будет стоить на 80 дороже…

Кнеллер смотрел на меня с этой блядью с ужасом, он, видно, уже думал, что я потерял рассудок.

Когда я дал ветерану деньги, его двадцать долларов, баба подняла скандал:

– Какого хера?

– Ты чё, охуела? Тебе заплатили сколько ты сказала, а этому отдельно.

– Какого хуя? Это моя пизда, я работаю!

– Это же твой брат черный несчастный, среди машин рисковал жизнью! К тому ж он сделал работу, нашел тебе, дуре, клиента. Иметь пизду – много ума не надо, а ты попробуй ее сдать в рент!

– Это крайне несправедливо! Вы, белые, вносите раздор в нашу черную семью. Ты должен был мне добавить, если у тебя деньги лишние!

Вот дура-то.

Кончилось тем, что она сняла трусы и легла на заднее сиденье. Я сказал Кнеллеру:

– Ну давай, старик, ты гость, тебе положено первому. Он замялся, забормотал:

– Ты знаешь, у меня не стоит, я вообще не могу об этом думать.

Я и сам человек тонкой конституции, но, с другой стороны, и негритянка была очень хорошая, в смысле physical. И еще у меня был такой драйв сильный! Я думал про покойного Хоречко, вот был гусар, с этого, собственно, и началась экскурсия. Так что в итоге я эту черную выебал с большим удовольствием – на заднем сиденье своей машины. В присутствии зрителя – чего я не делал никогда в жизни!

Всего я брал проституток три раза: эту черную, а еще одну в Калифорнии, у нас даже был роман, и в Москве. Третий случай, московский, был самый тупой и самый неинтересный, человек пригласил меня на день рождения и позвал туда проституток, но они были просто животные… Был и четвертый случай, запутанный. Я сперва считал девушку любительницей, после профессионалкой, которая еще и немного ворует, а после – таки снова порядочной…

Я нашел ее в три ночи на танцах в «Петровиче». Во мне уже грамм 500, но тогда я мог и 800. Она меня сама пригласила и стала подклеивать. Я спрашиваю:

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Точно есть восемнадцать?

– Конечно.

– Вы знаете, моей дочке двадцать шесть.

– А при чем к этому делу ваша дочка?

Выпил я, наверно, уже пол-литра. Я мог и 800 выпить, но это было уже слишком. Я обычно в субботу гулял круто, потому что в воскресенье ближе к обеду ездил в баню, у меня там была компания, и это было удобно – поздно встать после пьянки, поехать попариться и там же похмелиться…

Мы потанцевали и поехали ко мне. Что-то, видно, я с ней делал, хотя и не помню. Но скорее всего что-то, наверно, делал, потому что она, когда утром уходила, поцеловала меня. Сказала, ей надо на экзамен, оставила мне свой мобильный, позвони, говорит. Это я запомнил, а сексуальную часть не очень…

Ушла она, и тут я спохватился: а где же мой Патек Филипп? Я тогда был еще небогатым человеком, 15 штук – это были для меня деньги. Вижу – нет Патека. . Вот, блядь, старый идеалист. Романтические танцы, Hotel California, я думал, что могу нравиться девочкам, не платя денег… Погоревал я минут 15 и засобирался в баню. Оделся, стал обуваться, а правая нога не лезет в ботинок. Что такое? Полез и радостно обнаружил там свой пропавший было Патек Филипп! Видимо, я его на автомате туда засунул сам!

Приличная, значит, была девушка.


Слезаю я, значит, с черной, а она спрашивает:

– Ну а что твой товарищ?

– Он… это… себя плохо чувствует.

– Ну все, ребята, тогда бай! Я взяла 80 за двоих, второй не хочет, но бабки я вам возвращать не собираюсь. Все честно.

Она ушла.

– Едем дальше! – говорю.

Но Кнеллер запросил пощады:

– Ты можешь отвезти меня в Бруклин, домой? Ничего не говоря, я его отвез.

Через два года Гарик меня в Одессе спрашивает:

– Так что было с Кнеллером? Он до сих пор молчит. Ничего нам не говорит: где вы были, что делали… Но я до сих пор помню, как он молчал и трясся, когда вы в то утро вернулись с экскурсии…

После этой истории, истории ни о чем, истории настолько ужасной, что единственный ее свидетель не может рассказать ничего и только трясется, и это очень кинематографично – после этого мой авторитет в глазах еврейских интеллектуалов Одессы сильно поднялся.

Остановка в Праге


Я приехал в Россию из Штатов через год после дефолта и первые деньги заработал довольно быстро: простые интриги, несложные схемы, привлечение полубандитов и участие чисто бандитов. Я подумал тогда: как это легко – делать деньги в России. И еще я понял, что на Западе современные русские художники не нужны, а с западными я работать не могу. То есть мог бы, если б меня пустили, но на западных художников хватает западных арт-дилеров. Зачем я им? Неприятно чувствовать себя лишним…

Я помню те первые годы новой жизни, это были счастливые наивные времена, Неизвестный и Шемякин в 90-е были в России как Дали и Пикассо, я работал с ними, и потому на меня тоже смотрели с восхищением; это после ажиотаж спал, и они перестали казаться до такой степени великими и неповторимыми.

Короче, я переориентировался со Штатов на Россию. Начал я с большого проекта по скульптуре, на деньги Межкомбанка, который после из-за дефолта ушел в небытие, но я успел и заработать, и вытащить свои деньги. На самом деле это было для меня спасением – переезд в Россию. С американцами у меня не получалось работать, а так называемая русская эмиграция в Америке – это евреи, зубные техники из Жмеринки.


Не все там евреи, но по духу и менталитету эта эмиграция – еврейская. Продавать этим людям арт – дело очень неблагодарное.

– Шуба – это вещь, бриллианты – это вещь, а про картины это вы гоям рассказывайте. Что вы нас лечите, сколько, сколько это стоит?! Да мы можем на Брайтоне такую же картинку за сто долларов заказать, и будет не хуже!

Это одна из причин, по которой Бродский и Барышников держались обособленно от эмиграции. До такой степени, что к Бродскому я смог подобраться поближе только на его похоронах. Большим художникам просто не о чем было говорить с бывшими соотечественниками.

Ну, в таком духе…

Я работал в Москве, дела шли, несмотря на то что на мне висели очень серьезные долги – под два процента в месяц, это очень больно было. Но я держался. Я видел, что у меня есть шанс, и я его использовал.

Жена моя тогдашняя жила в Америке. Мы давно не виделись, сколько-то месяцев, и пора уж было встретиться, упасть в подостывшие семейные объятия. Лететь через океан мне не очень хотелось, в Россию ее не тянуло, как-то не успела у нее развиться ностальгия. Я предложил повидаться в Праге, – все говорили, что там красота невероятная.

Я прилетел туда первый… У меня в голове не было мысли искать там приключений, после Москвы, которая против Праги как «мерседес» против «Запорожца».

Я заселился в номер, гостиница – четыре звезды – была заказана еще из Москвы (потом оказалось, что это важно). Бросил там кости и поехал в старый город, зашел в ресторан, заказал хороший ужин, бутылочку вина. Особенно не увлекался – в семь утра жену встречать. И вот я иду по улице, девять вечера, и говорю себе: «А зайду-ка я в бар, выпью стакан вина!»

Сел, пью, осматриваюсь – чисто бескорыстно. Рядом сидит баба, не красавица, лет 37, морда беспородная довольно, но что-то в ней есть, при том, что она мне на хер не нужна. Я пью вино, она пьет вино. Я^ спросил ее: хау а ю?

Она мне отвечает: файн! heavy Russian accent.

– И откуда же вы?

– Из Казани.

– Как из Казани, когда у вас украинское произношение?

– Папа военный, помотались, и по Украине в том числе. А так учусь в Лондоне, в экономической школе.

А я тогда летал в Лондон каждый месяц, стал ее расспрашивать, и она довольно складно отвечала…

Дальше я не помню с чего вдруг мы коснулись – кого еще мы могли коснуться? – евреев. Мы сильно углубились в Ветхий Завет. И вот я ее спрашиваю:

– Вы ведь помните, в какой Книге Бытия десять заповедей озвучены в первый раз?

Я был убежден, что срезал ее, ну откуда бабе такое знать? Но она отвечала уверенно:

– Конечно, помню: в первый раз во второй Книге, а второй раз – в пятой.

Я был страшно удивлен, что она была в курсе. Ей известны были вещи, знанием которых я горжусь… И вот выяснилось, что она разбирается в этом деле не хуже меня. Мы еще поговорили… Через час я засобирался:

– Приятно было с вами побеседовать, удивлен, что такая молодая дама так хорошо знает Завет.

В ответ она позвала меня на дискотеку, чисто потанцевать: вот сейчас за ней заедет жених – и вперед. А что? Поехали.

Зачем-то мы там танцевали, а часа в два ночи я стал прощаться.

– Куда же вы?

– Заеду в гостиницу переодеться – и сразу в аэропорт.

– Как здорово! А вы нас не забросите в аэропорт? Мы как раз там рядом живем с подругой в Bed Breakfast! А то в центре дорого.

– Ну поехали.

Когда подъехали к отелю, она повозилась с мобилой и говорит:

– Не могу по мобильному дозвониться, не получается!


Это городской звонок, подруге. А можно я с вами поднимусь в номер и оттуда позвоню? Я, разумеется, заплачу! Мы поднялись. Она сразу спрашивает:

– Кстати, а выпить ничего у вас нет?

Я чувствую себя в безопасности: мы поднялись наверх на пять минут, ее жених в машине внизу, я еду к жене… Она налила, и я махнул.

Секунд через тридцать чувствую: мне нехорошо.

– Подождите! – говорю ей, мы же на вы, она Ветхий Завет знает.

Сел на кровать…

И больше ничего не помню.

Открываю глаза – сушняк, язык как будто распух, вырос до огромных размеров, мне им трудно ворочать. Смотрю и вижу: я лежу на кровати голый. С трудом воспринимаю мир, как в замедленной съемке… Покопался в своих карманах – кошелька нет, паспорта нет… Который час? Но и часов нет, а это у меня самое ценное что было. Но вижу, солнце уже серьезно так встало. Блядь, я ж жену должен встречать! Который таки час? Позвонил на reception: девять утра. А самолет должен в семь прилететь. Беру такси – почему-то кроны девка не взяла, только доллары – и мчусь в аэропорт. Там, конечно, никого нет. Возвращаюсь – жена уже у меня в номере: я ей сказал еще из Москвы, в каком отеле остановился.

Первым делом я кинулся пить воду из-под крана, жажда была дикая, я думал, почки не выдержат. Помню, моча была совершенно прозрачная. Меня это все удивляло, я прежде никогда не сталкивался с клофелином. Напившись водички, я вызвал полицию: паспорт-то пропал, и про это надо взять у ментов справку.

Приехали двое в штатском, мы с ними беседуем, я все рассказываю. Жена слушает и сначала не понимает, что произошло, я не рассказал ей.

– Что украли?

– То-се, ну и часы Carrier за пятнадцать тысяч долларов.

– Пятнадцать тысяч? Это меняет дело. Это уже тяжкое ограбление!

Через полчаса приезжает бригада с собакой. Меня допрашивают, Марина слушает, а потом перебивает:

– Я что-то не поняла: у тебя что тут, женщина была в комнате?

– Подожди секундочку. Ты меня считаешь идиотом и кретином? Ты веришь в то, что я за три часа до твоего приезда взял бабу? Да любая женщина почует запах…

– Всякое бывает, – говорит она хладнокровно.

Я пожал плечами и продолжил болтать с ментами. Они рассказывали увлекательные вещи: клофелином там увлеклись цыгане, они его подливали так щедро, что травили людей насмерть, на них висело много трупов, и чехи ввели за это дело пятнашку. Так что к этой теме менты относились серьезно.


На другой день едем с женой в посольство. Ей дают анкету, она должна ее заполнить и дать клятву, что я действительно ее муж и гражданин Соединенных Штатов. Причем я так понимаю, что она может поклясться, а может и отказаться. И она это поняла, что нетрудно:

– О, слушай! Ты можешь остаться бомжом в Праге, если я не дам клятву?

– Ну типа…

– Смотри же! Помни мою доброту.

В посольстве мне очень быстро, через полчаса, выписали новый паспорт взамен украденного. При этом тетка, которая мной занималась, сказала:

– Должна вас предупредить, что вы не имели права останавливаться в этом отеле: он ведь принадлежит Муамару Каддафи! Согласно закону о санкциях против Ливии, вы не имеете права финансово поддерживать эту страну, а иначе штраф и тюрьма.

– Я не знал! Я ведь через Москву…

Картой платить было нельзя – тюрьма же, я еле рассчитался кэшем, мне партнер прислал из Москвы пятьсот долларов, это были большие деньги.

Мне в полиции привели бабу переодетую ментовскую… Она ходила со мной по барам, чехи очень хотели поймать ту клофелинщицу, за ней давно охотились, – очень, говорят, профессиональная девушка.

И она мне позвонила по телефону, та сучка.

– Слышь, – говорит, – я твои кредитки не использую, кэша у тебя было мало; хочешь, выкупи у меня свой паспорт за пятьсот долларов.

– А часы?

– Не было никаких часов.

– Ну ладно, – говорю, – согласен, дам тебе пятьсот (которых у меня нет).

Мы договорились о встрече. Но менты столько нагнали к отелю своих казенных машин, что она, конечно, их испугалась – и пропала.

Дали мне, значит, паспорт, а русской визы там нету на въезд. Приезжаю в русское консульство… Они пробили по компьютеру – да, давали мне визу.

– Ну так дайте мне ее повторно!

– Знаете, по закону виза дается только по месту жительства.

– То есть вы предлагаете лететь через океан?

– Вы понимаете, что такое закон вообще?

Вся моя жизнь в Советском Союзе пролетела перед моим мысленным взором… И я таки полетел в Штаты, за этой визой!

Потом мне из Чехии прислали письмо, что ее поймали, и описание пятнадцати случаев ограбления, мой в том числе. Пригласили меня в Прагу на суд… Но лететь мне было лень, а часов и здоровья не вернешь. В письме этом был и ее адрес, точнее, адрес ее родителей – г. Черкассы, улица такая-то. Наверно, они давали мне возможность съездить туда и спросить стариков, как же они так воспитали такую тварь, и выколотить из них какие-то бабки.

Но, думаю, и без меня таких желающих было много.

Думала ли она, специалистка по Ветхому Завету, про то, что око за око? Или она просто вычеркнула своих стариков из родного списка?

Поди знай…

Последняя жена


Он сказал себе:

– Ну все. Я все, что мог, сделал. Может, другой человек смог бы больше, – но из кувшина нельзя вылить больше, чем в него налито.

Последняя попытка удержать отношения с третьей женой была такая: он предложил ей бросить Америку и перебраться к нему в Россию.

– Зачем?

– Мне нужно, чтобы ты жила со мной, чтобы ты была рядом каждый день.

– Почему? – Это был риторический вопрос, он, не будь дурак, сказал бы дежурно насчет любви, наврал бы, что не может без нее жить, что-то в таком духе. Но он оказался не таким скучным парнем, как ей могло показаться, и сказал ей очень простую вещь:

– У меня как-то обострился простатит. Сама понимаешь, запускать такие вещи нельзя. Так что мне нужна постоянная женщина.

– Может, тебе проще дрочить? – спросила она с теплой, дружеской интонацией.

Он обиделся: как грубо! Такое мог спросить только чужой человек. Он был еще все-таки слишком молод для того, чтобы спокойно жить с женой в разных городах и не терять с ней душевного контакта, которого он, несмотря на все, еще искал, и сохранить достаточно сил, чтобы с легкостью соблюдать приличия.

И отношения с ее сыном у него испортились серьезно – больная тема, которую он не любил обсуждать, а если начинал, то остановиться не мог и непременно при этом наливал себе, даже если считалось, что он сейчас не пьет, – но иначе было б совсем уж невыносимо.

Так-то он, как старый боксер и матерый самец, мог еще строго указать пацану, но будущее просматривалось ясно: один постепенно стареет и слабеет, другой входит во вкус взрослой жизни, и Акела на днях промахнется, сто процентов, какие еще варианты?

Так было кончено с третьей женой.

И автоматически положено начало четвертой, поскольку в монастырь он уходить не собирался, да к тому ж и простатит у человека.

В Штатах у него из-за этого развода все лопнуло. Остался только долг – половина долларового миллиона, под процент. Смотрелось это довольно жалко: в полтинник не иметь ни пенсионного плана, ни денег, ни собственного жилья, ни даже social security, ни стажа для пенсии.

– Это полный провал, а ты – лузер! – так мог сказать ему каждый пристроенный американец, цивилизованный человек, который думает не о пустых страстях и разных надуманных русских поисках, но о своем материальном будущем. Конечно, будь он русский, то свалил бы на кого-то вину за провал и жил бы дальше со спокойной совестью, но на своем месте, будучи тем, кем всю жизнь был, он винил одного себя и говорил себе: «Все оттого, что я неправильно оценил людей и совершил ошибочные поступки».

По поводу расставания, вот этого, еще одного в жизни, он вспомнил строчки, написанные на 12-й станции фонтана, чего-то там:

Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады…
Вчера ты была у меня… Та-та-та…
Я камин затоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить.
А перед собакой: «Но для женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой».

Он давно уже проводил главное время в России, но все равно считалось, что его дом был в Штатах и он просто редко бывал дома, вот и все. А теперь было решено в Россию переехать с вещами. Это было понижением уровня и статуса, по крайней мере было одно время, когда так было принято думать.

«Я в сердце века, путь неясен, И время отдаляет цель… И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель», – думал он тогда и готовился к нищей бездомной старости и к жалкой смерти в бесплатной больнице.

Денег не было практически. Но на съем двушки всегда находилось сколько-то сот долларов, на водку и селедку под шубой в «Петровиче» – тем более. Подержанный «мерс» и нанятый шофер делали его с виду и вовсе серьезным кавалером.

Начинать по новой ему было не впервой, такое уже бывало, да хоть и в Америке по приезде. Ему там сразу объяснили: «Никому не интересно, кем ты был в Киеве до революции. А вот что ты сегодня стоишь?» На этот раз все было заметно мягче.


Он стал по субботам бывать в «Петровиче» на танцах. Там попадались интересные девицы. Они почти все перезнакомились с интересными ребятами, перекрестное опыление, это был клуб кому за 30, буквально. Люди, которые тут собирались, играли в такую игру, что они выше среднего, богема и интеллектуалы; это накладывало обязательства, но в целом окупалось, публика держала марку, и все выглядело вполне прилично. Приятно верить в то, что ты в элите, почему нет.

В одну из ночей в «Петрович» занесло Ольгу. Впервые в жизни. Ее туда зазвала подруга, с которой пять лет они не виделись, потом случайно созвонились, Ольга как раз ехала к себе на дачу через Митино, в котором жила Юля, а та случайно оказалась дома и после звонка выбежала на дорогу, и дальше они поехали в коттеджный поселок жарить шашлыки. Юля с ходу пожаловалась:

– У меня сейчас никого нет.

– Ну и?

– Я хочу склеить мужика.

– Мужика? Я не в теме сейчас. Давно.

– Поехали в «Петрович»! Там, говорят, такие дискотеки!

– Так мне никого не надо!

– Но ты же подруга! Ты что, меня бросишь? Одна-то я точно не поеду! Я не могу так!

Ольга хотела спросить: «Юля, ну как-то же ты еблась пять лет без моей помощи!»

Но сдержалась: Юля же ей только что рассказала, что она все те пять лет вела серьезную личную жизнь, с надутыми щеками, не позволяла себе расслабиться и вот буквально вчера или там позавчера была своим красавцем уволена. Как дура. Она предъявила ему ультиматум, а тот пожал плечами и съехал, и откатить обратно было никак нельзя. Вредно себя переоценивать.

И вот Юлька вдвоем с Сергеем, Ольгиным мужем, стали уговаривать ее поехать на дискотеку. И таки уговорили.

Наконец они едут. Вот вход в заветный подвал… Их, однако, не пускают, нет членских карточек. На входе они долго созваниваются с какими-то знакомыми знакомых, чтобы проникнуть. Юля звонит своему позапрошлому любовнику, который в командировке в Ханты-Мансийске, и ноет, чтобы он решил вопрос. Тот через десять минут дает девкам пароль на сегодняшний вечер, и их пускают.

Дальше смешно: Юля готова на все, с первой попытки, ей надо доказать себе, что она на плаву, что на нее есть спрос, она востребована. Но ее никто не приглашает, а Ольгу, которой ничего не надо (несмотря на то что она не простила мужу истории пятилетней давности с моделью второго сорта), все наперебой тянут танцевать. Так часто бывает в жизни, в этом настоящая правда.

Конечно же, седой красавец, на которого запала Юля – он был с бородкой и при богатом пиджаке, – приглашает Ольгу. От танцев Седой решает перейти к пению, для чего зовет всех троих на «Брюсов».

Юля в восторге, она шепчет Ольге в ухо, пачкая его помадой:

– Там такие мальчики из охраны Ельцина! Оксанка с Лобни с ними тусовалась. Туда никого не пускают! Я тебя прошу, соглашайся, поехали с ним! Там моя судьба решится!

Ольга начинает рассуждать логически: во-первых, Юля действительно ее подруга, какая-никакая, во-вторых, уже три часа ночи, домашние давно спят, торопиться некуда, час-другой ничего не изменит… В-третьих, не обязательно же ебаться! Можно просто спеть и разбежаться, бывает же так? А если таки надо будет ебаться, ну, бывают ситуации, когда неприлично отказывать, так вон Юле только дай порвать… Риск нулевой.

На пароходе он поет свои коронки – «Все пройдет» и «Ваше благородие».

На второй песне Ольга, которая хотя и не пила ничего, за рулем же, дала для себя такую формулировку: «Я впервые в жизни влюбилась».

Они уходят с парохода на рассвете, даже, хотите верьте хотите нет, не заглянув в номера; Ольга завозит Юлю домой по пути к себе – и падает в супружескую постель со спокойной совестью.

На другой день, легко догадаться, и к бабке не ходи, Седой звонит и предлагает Ольге встретиться. Та долго ломается, вроде даже искренно, но потом берет Юлю, которая предвкушает ночь любви к ближнему (бедная!), и они едут в город, и там на квартире веселого нового друга весь вечер и почти всю ночь пьют водку под селедку. Пьют вроде все, если смотреть со стороны, но Ольга не пьет. Это просто незаметно за беседой.

В четыре утра наступает момент истины: всем становится ясно, что надо что-то делать. Тогда по телефону вызывается такси, все трое выходят на улицу, по которой почему-то ползают безумные асфальтовые катки… Ольга вежливо пропускает Юлю первой, та садится в машину, но больше к ней не подсаживается никто…

– Пока! Созвонимся! – говорит Ольга, машет Юле ручкой, и бедная девушка одиноко едет в свое солнечное Митино.

Тройка, превратившаяся в пару, возвращается в дом… Ольга снова принимается рассуждать логически: раз осталась, так чего уж дурака валять. Они идут в койку. Седой, присмотревшись, назвал ее тело роскошным, потом на автомате применил приемы, которым его жизнь кое-как научила, и обнаружил, что его знакомая фригидна. Она в акте как бы даже и не участвовала, а только присутствовала при нем. В конце концов, ладно, уговаривал он себя, это не главное, ну, пусть так и будет. Тело хорошее, и ладно!


Но после он получил подарок, которому не знал и радоваться ли: как только она ушла от мужа – тут же расслабилась, начала орать и стонать как в немецком порно. Но она еще и царапалась, что позволяют себе только порядочные женщины. Смущение его вызвала мысль о том, что в его полтинник уж лучше б, может, фригидность…

Только от мужа она ушла не сразу, а, напротив, устроила тому бодрый секс прямо с утра, прибыв домой с любовного свидания. Это было в рамках очень простой логики: залети она – у мужа не будет вопросов. Известный прием, циничный и жесткий и на первый взгляд простой. Но все, кто его применял, знают, что это переход жуткой и страшной границы. Про это люди узнают потом, когда уже поздно. Если мужа и любовника дама не просто принимает по очереди, в любой последовательности, но смешивает их в один коктейль буквально, то коктейль получается убойный, круче, чем у Молотова. Возврата к прежней простой жизни нет. Ольга что-то такое заподозрила, когда заметила, что на нее вдруг стали пялиться на улицах мужики, все подряд, и старые и молодые, они шли за ней как кобели и выражали готовность на все, ко всему с ней. Да, люди, которые шли по своим делам, просто буквально разворачивались и гнались за ней…

Раньше с ней ничего похожего не было. Но она это простодушно и наивно отнесла на счет своей горячей влюбленности, вроде как первой в жизни.

На самом же деле она так прошла посвящение в ведьмы, сама не зная об этом. Некоторые живут с этим всю жизнь, ни о чем не догадываясь и не включая форсажа… Кому как повезет. Подробнее про это было в секретных приложениях к «Молоту ведьм», которого она, впрочем, не читала никогда.

Заговор,наваждение, приворот или отворот, зелье, может, что-то еще, поди знай – с этим или без этого убойно действовал коктейль, который она взболтала той мутной летней ночью… Стало твориться странное, дикое, безумное.

Вдруг оказалось, что Седой никак не может развестись с женой, с которой все уже вроде решено! Она вдруг как-то жутко и таинственно из чужой разведенной женщины обратно становится настоящей женой. Потом снова чужой – и опять женой. Потом еще и еще раз… Она как оборотень, и даже ему жутко! Он же, в свою очередь, жалуется Ольге, что у его жены глубокая депрессия. Она в ответ говорит чушь, но он слушает серьезно. Вот она что говорит:

– Познакомь меня с Викой (в смысле с его женой). Хочешь, я возьму ее к себе домой, она будет ходить в лес, там грибы. Она там придет в себя, земля дает силы…

На слове «земля» ему стало нехорошо непонятно отчего.

Потом он летит в Штаты и оттуда звонит Ольге, ночью, конечно:

– Какой развод? Об этом не может быть и речи. Это моя жена, она спивается, я не могу ее оставить в таком положении. Я забираю ее с работы и привожу в Москву.

Ольга понимает, что у нее ничего не будет. Но следующей ночью он снова звонит:

– У тебя есть виза? Приезжай! Я ушел от Вики. Окончательно! Мы с братом купаемся в океане, вода прекрасная! Я снял номер в отеле, мы будем там жить с тобой…

Третья ночь, новый звонок:

– У твоей дочки ведь тоже виза? Бери и ее. Далее после паузы и бульканья:

– Я договорился с Викой, она возьмет девочку к себе и отдаст ее в школу, у нее через полгода будет прекрасный английский…

– Хорошо, ладно, – говорит она тупо.

– Хочешь поговорить с Викой? Даю ей трубку. Ольга говорит с Викой. Та докладывает:

– Он пьяный, проблевался и уже упал, спит. Но ты дочку привози.

Тогда Ольга подумала: «Теперь я смогу покончить с собой спокойно. Ведь мама умерла, сын живет с бывшим мужем, а Алису я только что пристроила…»

Ну и так далее. Разводы, съезды, разъезды, пьянки, рыдания, обещания, обиды и прочее и прочее в таком духе – обычная любовная история.

Через неделю он прилетает в Москву, имеет место очень бурная встреча. Утром он говорит:

– Забыл сказать – сегодня прилетает Вика.

И вышло из этого вот что. Вика приехала из Шереметьева, прошла по квартире и сразу сказала:

– Здесь живет женщина.

– Да.

Семья – или бывшая семья, поди их разбери – идет на кухню и быстро выпивает там 0,5 водки.

– Что делать будем? – спрашивает типа жена.

– Ничего, – отвечает как бы муж.

– Как – ничего?

– Ну, или ты делаешь что я скажу, или мы разводимся.

– Я постараюсь…


Этим же вечером он застал свою все еще вроде жену на кухне, она сидела над помойным ведром и ножницами пыталась порезать дамские туфли Prada, Ольгины:

– Какого хера твоя блядь раскидала кругом туфли?

– Ну-ну, кончай эту хуйню. При чем тут туфли? Накала страстей, в общем, хватало, но он тем не менее понимал, что попал в неинтересную историю, скучную, банальную, как все истории любовных треугольников. Со всей неизбежностью людям в такой ситуации приходят мысли типа: «Почему нельзя жить втроем, мусульмане же живут как-то, чем мы хуже?» Но были и ясные чистые спасительные озарения типа: «Если ты не будешь пить, то с этими двумя бабами не разберешься». Он не то что задумал спиться, но принимал ежесуточно 750 водки, а это было для него серьезно. Схема была такая: настало безвременье, все плохо и непонятно, что ж делать как не пить? Простая русская колея, из которой некоторым счастливцам, впрочем, удается выскочить, после всего…


И вот еще что было экстремально, красиво, литературно, что грубо выламывало всю ситуацию из гламурной рамы. Когда Ольга ушла от мужа, она буквально оказалась на улице. Ни кола ни двора. Ни даже прописки!

– Сережа! – попросила она своего бывшего. – Дай мне с ребенком какую-то крышу над головой… Какую-то из наших, то есть твоих, квартир.

– Живи в любой какая нравится! Никто тебя не гонит.

– Но я же ушла от тебя. Давай мы как-то решим вопрос.

– Не буду я ничего решать! Ты больная, ты вылечишься от этого – и вернешься, и все будет как было. А пока что поживи в той трехе на Ленинградке…

Когда у квартиры появился новый хозяин и деликатно попросил освободить жилплощадь, Ольга вспомнила, что да, квартира была когда-то заложена…

– Сергей, ну как же так? – спросила она робко по телефону.

– Оля, у каждого человека могут быть проблемы!

Она не исключала, что у него реально были проблемы, но было обидно, что все почему-то считают ее алчной сукой, при том, что она весьма лоховатая, как настоящая интеллигентка.

Ну и дальше телеграфным стилем: Седой, как ни странно, развелся, Ольга прилетела в Штаты, правда, прорыдав в самолете всю дорогу, он ее встретил и сразу повез в Lobster House, где она отравилась устрицами – но до тех пор пока ее не стошнило в первый раз, она с чувством счастья вглядывалась в прозрачную даль, и с террасы ресторана прекрасно смотрелись хваленые небоскребы Манхэттена на другом берегу Гудзона… Когда она про-блевалась и отлежалась дома после тухлых устриц, они совсем уж было полетели в Лас-Вегас, где женят с рекордной скоростью, но случайно оказалось, что на Брайтон-Бич это еще быстрее и проще, надо только знать места… Свадьба оказалась – для нее – безалкогольной, что напомнило молодость, Горби и вообще old country (так осевшие в Америке итальянские мафиози называют свою историческую родину).

Надо сказать, что Седой перед свадьбой прошел обряд крещения, совершенно неожиданно для себя и всех, кто его знал. После чего их жизнь не то что сразу, но заметно изменилась, вплоть до того, что он с легкостью бросил пить и стал зарабатывать как никогда. Продажи выросли так, что он отважился купить по ипотеке дом.

Что-то, что случилось с ними в те месяцы, – ну не крещение же? или таки оно? или просто перелет через океан? получение green card? – отняло у Ольги силу русской ведьмы… А может, это только временно? Да и потом, это все может быть не более чем совпадением…


Но как бы то ни было, мораль этой басни такова: девушки! Главное – не записывайте на себя ни квартир, ни домов, не пачкайте алчными лапами святое и чистое! И тогда, может, Бог вам все даст.


Но это всю историю нельзя описать достоверно холодным посторонним пером, такое снаружи не увидишь. Надо добавить слова Седого (это, конечно, Севастопольский) о своей подруге. Мы много раз и подолгу говорили о его избраннице по пьянке, а о чем еще говорить как не о бабах, то есть, пардон, о любви. Он мог говорить о ней бесконечно:

– Леди Макбет и мадам Бовари – это точно про нее! Абсолютно про нее… Моруа, который был замечательным моралистом – это видно хотя бы из «Писем незнакомки», – сказал, что Стендаль – это человек, который способен был любить. Это очень редкий дар. И Пастернак сказал, что это дар даже более редкий, чем политический. И вот он, Стендаль в смысле, про себя точно знал, что он умеет любить. Но это еще не вся трагедия. Самое страшное то, что в возрасте под полтинник Стендаль понял, что женщина, которую он хотел встретить, которую он мог бы любить – такая женщина ему не встретилась. А он испытывал в этом острую потребность. Но в жизни ничего такого не было. И поэтому он в своих книжках рисовал себя – в своих персонажах – нежным, чувственным, отважным, страстным.


По моим наблюдениям, девушек, которые умеют любить, тоже немного, не больше чем мужчин. Ну может, чуть больше, потому что они существа, чуть больше высокоразвитые, чем мы. И их талант к этому – генетический, с образованием он не связан. Екатерину вытащили из-под телеги, от солдата, Великую… Женщина, если она родилась и ей бросил Бог в голову этот талант, как в копилку пятак, – она в порядке, она может книжек не читать, но всякого умного еврея, генерал-полковника, гешефтмахера она разведет на раз-два-три. Тут элемент Лили Брик… Да и еще много таких было. Я всегда понимал, что они в этом смысле гораздо выше нас. Женщины, которые способны любить, – они про себя это знают. У них, даже когда все хорошо, все равно кризис наступает – как у Маргариты, кстати. Это случается где-то в возрасте от 33 до 38, они понимают, что выходят из формы, из того времени, когда женщина самая лучшая… Про это и сами женщины говорят… Была такая поэтесса, ее забыли несправедливо, по имени Ирина Снегова, у нее есть такое стихотворение:

О, Господи! Все женщины мечтают,
Чтоб их любили так, как ты меня.
Об этом в книгах девочки читают,
Старухи плачут, греясь у огня.
И мать семьи, живущая как надо,
В надежном доме, где спокойный свет,
Вдохнет, следя, как меркнут туч армады:
И все как надо, а чего-то нет.
Там еще концовка неплохая, но не в этом дело. У женщин потребность любовь испытать хоть раз в жизни гораздо сильнее, чем у мужчины: мужчина более физиологическое существо.

Женщины – они другие. Я спросил девушку очень откровенную, с которой имел краткосрочные отношения: «Скажи, это правда, что есть девушки, которые от минета могут кончить? Причем несколько раз?» Она сказала, что это правда. Это говорит о том, что у них в мозгу любви в сто раз больше, чем в гениталиях, и мы должны с этим считаться.

Думаю, что Оля из этих женщин, из тех, у кого любовь куда выше физиологии. В тот момент, когда мы с ней встретились, ей было 37 лет, она страдала, страдала из-за измены мужа, причем это была история пятилетней давности, – глубоко женский взгляд на это дело! Мне не улыбалось, чтобы она все побросала и к моим проблемам с женой, сыном, с деньгами еще прибавилась и эта девушка с детьми, бесхозная, без квартиры, без крыши, без всех дел… И потому мне даже выгодно было говорить ей про это правду, я ей сказал:

– Послушай, если у твоего мужа была одна левая баба в жизни, в чем ты уверена, то вообще ему надо поставить памятник! Вся эта драма – из-за его искренности и неопытности. То есть он объявил, что та женщина, модель, стала вроде как главной в его судьбе… Ну, у меня тоже такое было в молодости, я на Зейской ГЭС в 25 лет имел роман такой, что вынужден был уехать со стройки, ты должна тут меня понять. Тем более что он пришел к тебе, признался, повинился и относится к тебе так, что ты сама не могла предположить, что можно так к тебе относиться… Она не слушала меня.

Лотреамон был, кажется, голубым, но у него есть очень сильная фраза, моя у него любимая, которая больше про женщин, чем про нас: «Целым морем крови нельзя смыть одно пятно интеллектуальной обиды». В аспирантуре я познакомился с чудной девушкой, из Риги, она сказала: «Я могу простить ему увлечение, но никогда ему не прощу, что он привел эту бабу в мой дом и спал с ней в той постели, где я с ним спала». Ну понятно, что это неприлично, но нам-то что, приперло, так давай хоть на кухне, хоть в постели. А у девушек другая фенька, и нам трудно судить!

Есть еще вещь чрезвычайно опасная: мы забываем о том, что все женщины, которые выведены как идеалы, с безумной любовью – их всех мужчины написали! И Флобер, и Булгаков, и Лесков были мужчинами, они придумывали идеал, вымышленную женщину, какую они хотели лелеять..

Когда мы познакомились с Олей, это все было не очень серьезно, но очень быстро стало серьезным. Я сразу понял нутром, что она девка очень порядочная, в смысле там просто так снять трусы – это было для нее проблемой. Вела она себя очень странно. С одной стороны, я с ней познакомился в «Петровиче», пьяный, ночью, и мы поехали с ней не куда-то, а на «Брюсов». С другой стороны, когда я узнал, что у нее двое детей, я огласил свой вывод: «Значит, у тебя грудь – дрова». И тогда она мне прям в «Петровиче» показала свою грудь, которая у нее небольшая, но сумасшедше красивая… Почти сразу разделась передо мной, но в ней не было пошлости, а была разве только какая-то херня ведьминская. И потом странно: она не пьет алкоголя, она очень цепкая, очень организованная внутри. Представь себе, как тяжело с такими бабами! Которые не пьют. Практически не пьют. Ту фразу, которую я знаю с детства пьяная баба своей пизде не хозяйка, – я считаю очень правильной, она к 85 процентам случаев применима. Ольга не пьет, это точно, но она не выпивая влезла во всю эту историю! В этом мне виделась какая-то обманка. Она вела себя настороженно, но она осталась и легла со мной в постель, совершенно трезвая. Когда я увидел, как она раздевается, мне стало смешно: бабе-то лет 35 уже есть, а она покраснела всеми сиськами. И все это было так сделано: «Ну, раз тебе надо, то да, но в принципе мне страшно дискомфортно оттого, что этот ритуал входит в любовь». Вот это вся главная фишка с ней. Шутки типа: «Какая любовь, Раиса Захаровна! У нас же это по пьянке приключилось!» – тут решительно неуместны. У меня есть своя мерка, о людях я сужу по мелочам, по нюансам, так-то все знают, что не надо сморкаться в занавеску, но прокалываются в мелочах, которые говорят обо всем. Увижу, как девушка бретельку снимает, и уже знаю, как она трахается. Тут я понимал, что ебля ей не доставляет никакого удовольствия, nothing. Она изображала мелкую радость, но не пыталась оргазм имитировать, и это было честно.

Третья наша с ней встреча должна была стать последней, мы оба это понимали, и потому у обоих был такой бунинский настрой. Мы расставались, я улетал в Америку, а она – в Италию, все это в один день. Мы не трахались – целовались, обнимались, в нашем-то возрасте. Ей пора было уходить, но она просто не могла от меня уйти, мы не могли расстаться. Я знал, во сколько у нее самолет, и понимал, что она не успевает. Но потом оказалось, что она доехала от центра до второго Шереметьева за 30 минут, – по чистым пустым улицам, ранним утром. Она уехала, я думал: все закончилось и для нее, и для меня…

А дальше уже неинтересно, это уже как у всех – ну, ушла от мужа к другому, ко мне. Она осталась ни с чем, не потому что она такая гордая и благородная и потому ничего не взяла; дали бы – взяла бы. А что, 18 лет замужем, двое детей…

Когда я один, достаю пачку ее старых фотографий. Там ей под 30. Девушка лучше всего, когда ей тридцатка, не 18 и не 20 и не 25 точно, в 25 хороша разве аристократка, а прочие должны еще вызреть. Так там она такая красавица, что дыхание останавливается! Тонкая щиколотка, морда хорошая, с формами…

Я долго один рассматриваю эти картинки. Я понимаю, что и без Интернета, без порносайтов мы все-таки жили и чувствовали замечательно и получали и получаем свою порцию глубоких и острых эмоций.

Больше в этой истории я ничего не вижу. Все. Я все про нее рассказал – из того, что позволено рассказывать…

Итальянка


Однажды в меня влюбилась итальянка – грустная история. Это было давно, еще при советской власти…

Я был в молодости доцентом в Одесском строительном институте – нищий, конечно. У меня с одним приятелем, тоже совершенно безденежным, на двоих была одна машина, ржавые «Жигули»-копейка, из самых первых. Мы вдвоем барражировали на ней по улицам, снимали каких-то телок, залетняк в основном. Из них лучшими считались московские девушки. Хорошие были, культурные, очень приличные. Они славились тем, что давали сразу. И вот мы с приятелем едем по Одессе, по Аркадии, там старый пляж, где снимали «Полосатый рейс», – ну, когда плыла группа в полосатых купальниках. И вдруг видим двух совершенно шикарных девушек. Одна была известная одесситка по кличке Вера Цыцка, девушка за деньги, и я к ней даже не подъезжал; не то чтобы экономил, а не было просто денег, я в день мог потратить два-три рубля от силы… Вторая, новенькая, с роскошными волосами, была подруга Цыцки по имени Лида, как раз из Москвы. А раз из Москвы, то я решил ее трахнуть. Она была совершенно шикарная по фактуре: ноги тугие, сама вся литая, волосы длинные, прекрасные, – морда, правда, страшная. Я заговорил с Лидой, стал с ней трепаться; потрепались, и я пригласил ее на вечер к себе домой, чтобы поговорить о Шукшине. Она приехала… Короче, я снимаю с нее трусы – и вперед. Ничего особенного, просто эпизод. Для меня. Но она после начала меня клеить по-взрослому. В следующий приезд в Одессу она пришла ко мне с подарками: виски из «Березки» хорошее, книжки какие-то, очень дорогой свитер Valentino. Оказалось, что девушка, которую я снял в Одессе на улице, была одной из самых крутых фарцовщиц Москвы, самой там главной по итальянским шмоткам. У нее в любовниках состоял директор московского представительства «FIAT». Она так работала: приезжала в гостиницу «Космос» и скупала у итальянцев шмотье оптом. Очень интересный персонаж… Лида сказала мне однажды:

– Ты знаешь, я понимаю, что ты меня хочешь раскрутить, но тебе за меня звездочку лишнюю не кинут…

– Ах ты, пидораска, за кого ты меня держишь! Иди на хуй!

Мы поссорились. Я был уверен, что навсегда. Я послал ее и ушел. Это выглядело красиво: я иду по Одессе пешком, а она едет на такси за мной, высунув голову из открытого окна, и говорит:

– Давай помиримся. Я стоял на своем:

– Пошла на хуй.

И все, я думал, что все! Но месяца через два или три приехал я в Москву, а мне негде спать… И думаю: надо помириться с моей фарцовщицей, спать-то негде. Звоню, говорю:

– Лидочка, я приехал.

– Давай ко мне, что ж с тобой делать. Приехал, она говорит так с выражением:

– Я тебе здесь постелю.

Я все понимаю, ну, знаешь, как бы там… Но говорю:

– Не, не будем.

– Ну, хрен с ним, тогда просто спи.

Великая девушка! А назавтра у нее случайно был день рождения. Я у нее вроде в качестве подарка…

Вечером пришли гости. И вот они сидят все за одним столом. А люди такие. Значит, Резо Габриадзе – бля, а на дворе 84-й год, на секундочку! Андрей Битов с Людой Хмельницкой, двоюродной сестрой Натана Щаранского. Боря Хмельницкий, а рядом с ним еврей-стоматолог какой-то очень важный. Потом пришел пацан какой-то, и Хмельницкий говорит:

– Лидочка, извини, это один наш актер. У него дочка сегодня родилась. Можно он сядет за стол?

– Да хер с ним, пусть садится.

Это был Леня Ярмольник – ну, который на тот момент был известен как цыпленок табака.

И вот идет пьянка беспрерывная, люди орут, курят, размахивают руками, говорят всякие глупости.


Одни уходят, другие приходят… Прошло три месяца.

Приезжаю я на защиту к одному корефану, пьянствуем в общежитии вместе с моим аспирантом Фроловым, он был старый неудачник, лет на десять старше меня (покойный, умер потом от рака). Вдруг звонит Маргоша, моя московская знакомая, и говорит:

– Не забудь, пожалуйста, что завтра день рождения у Марины, ну, ты ее знаешь, приезжай.

– Какая Марина? Я не знаю, кто это.

– Да ладно тебе. Не знаешь. Приезжай, водка будет, закуска хорошая, только надо купить цветы.

Маргоша была удивительная женщина, легенда нашего аспирантского общежития. Она уже со мной не трахалась на тот момент, уже ничего такого, но добрые чувства ко мне у нее остались, и она просто пригласила меня, чтобы я выпил и закусил.

На следующий день, поднявшись с трудом с постелей, мы с Фроловым (которого я тоже позвал на этот непонятно чей день рождения, пусть, думаю, пожрет человек) купили цветы за немыслимые деньги, рублей за пять, и поехали на метро на станцию «Ждановская», к этой Марине. Цветы были очень красивые… Но, когда мы сели в метро и проехали две остановки, цветы эти сникли – оказалось, они были замороженные: люди их собирали на кладбищах, замораживали и продавали. Денег на новые цветы и на подарок у нас не было. Да… Давайте выпьем за то время!

Дзын-н-н-ь. Выпили.

– Это начало истории, preface. Приехали мы в ресторан, где этот день рождения… Заходим в зал, и я вижу ситуацию совершенно феллиниевскую. Сидят 20 баб, нафаршированных, в богатых шмотках, в кружевах, а мужиков человека три. Стол накрыт по большому счету: икра черная и все к ней. Оказывается, это торговые люди гуляли. Значит, заходим… Именинница кидается со мной целоваться: «Егор, я так рада, что ты пришел!» Я могу на Библии поклясться, что прежде никогда ее не видел. Как выяснилось, она была директор магазина, эта именинница. Короче, мы сели с аспирантом за стол… Сидим голодные, без подарка, цветы померзли, у самих тоже вид блеклый, да и одеты не очень, – всем понятно, что ребята просто пришли пожрать. Осматриваемся: телок очень много, причем телки хорошие, упакованные. А напротив меня сидит мужик, такой волчара, скуластый, костистый, с большим кулаком. Сидит и смотрит на меня все время. Потанцевал я с одной телкой, с другой, возвращаюсь за стол, и вдруг он говорит мне: «Ну ты доцент, что ли?» А мы тянем с моим аспирантом такую игру, что он профессор, а я доцент. И он говорит: «Доцент тупой?» Помнишь, дурка такая была, шутка откуда-то? Я говорю: «Ну так, получается». Он подходит и садится со мной рядом: «Ну чё ты?» И задирает меня явно. Чего он ко мне приебывается, думаю, – вроде нам нечего делить? Раз меня цепляет, два… И так, и так, и этак. А Фролов был очень здоровый мужик, шкаф такой, мастер спорта по гимнастике, он мог 80 раз отжаться, – и вот он недобро смотрит на этого парня. А я спускаю все на тормозах. И посматриваю на хозяйку, которая завмаг, – она по меркам 84-го года была миллионершей, а я нищим, по любым меркам. Мы с ней получали по 200 рублей – только она в день, а я в месяц. Меня сильно смущает эта разница, и я никаких шагов не делаю… Но в какой-то момент Марго мне говорит: «Пойди, пригласи именинницу». Иду: «Можно вас пригласить?» «Ну, давайте». Танцую с ней абсолютно корректно, полтора метра, это важно – позже станет ясно почему, – и думаю, как бы поскорее дотанцевать, а то вон еще икру принесли черную, я теряю время. Тут как раз подходит один из гостей, такой Моня с толстым животом, и отбирает у меня именинницу! Все вроде как по заказу, если б не одна деталь. Он при этом мне говорит: «Иди отсюда». Я его мог бы одним ударом убить. Но я без подарка, я принес цветыу мороженые – так что надо смириться… Я смирился и" за столом только шепнул аспиранту: «Какой-то на– гловатый пацан». А Фролову только дай команду^ Он, бывало, чуть выпьет, так сразу хочет сражаться за справедливость…

Это было так очевидно все: двое нищих на празднике у завмагов, сидят, утираются. Именинница понимает, что случился конфуз в их торговой среде, и хочет его как-то сгладить. Подводит к нам этого толстого противного Моню и говорит ему: «Ты не прав. Извинись перед Егором, ты же мне обещал». Но Моня не извиняется, а берет меня пятерней за харю и говорит этой телке: «Да пошел он на хуй». И уходит. Вот так оно было. Но когда Моня сделал это, я понял, что курок взведен и спусковой крючок будет непременно нажат. Я сказал Вите: «Щас мы их будем мочить». И нам обоим ясно, что вдвоем мы их всех поубиваем, этих завмагов, легко. Я осматриваюсь…

Вижу, волчара сидит напротив меня, смотрит на это все, расслабленный такой, улыбается. Я не знал тогда, кто он такой, но он был по рангу первым в этой компании, такое сразу видно. И я ему говорю: «Слышь, иди сюда». Подходит, смотрю: он здоровый малый… Садится.

– Это ты сказал, что доцент тупой?

– Ну ты же и правда тупой.

– Ты уверен в этом? И тут я ему дал в нос головой. Если уж

убьешь, то надо бить. У него сразу потекла кровь с двух ноздрей. Он сидит, молчит. Сразу взял салфетку со стола и приложил к носу.

– Слышь, ты, пидорас, – это я ему. А он молчит. Витя со своей стороны хватает его за яблочко и говорит: Ты, пидор, все понял? Отвечай, когда тебя спрашивают!

Понял, нет вопросов. – Ну тогда сиди и молчи. И тут деталь набоковская: волчара стал масло жрать, сливочное, его подали к икре, и оно было в шарики скатано. Он ест, а Витя его спрашивает:

– Ну что, тебе еще по ебальнику дать?

– Не, не, пацаны, я все понял.

Мы вроде успокоились. Было как-то странно: сперва волчара задирал нас, а мы не задирались. А когда Моня завел нас, мы не стали его бить, сразу выступили с вол-чарой. Наверно, нам хотелось, чтобы все было честно, в порядке очередности.

Я сказал:

– Так, а теперь с Моней разборка.

И сказал ему до драки тот же текст, что волчаре – после:

– Слышь, ты, пидор… – и добавил: – Идем поговорим. Он встал, мы зашли в туалет.

– На хера ты меня оскорбил?

– А что такое?

Я смотрю на этого, хлипкий такой завмаг, понимая, что бить его нельзя. Но что-то ж надо делать. И тогда я ему даю пощечину. Потом другую.

– Если ты дернешься, я тебя убью.

– Я все понял. – Это мне говорит, закрыв лицо руками. Он сел на кушетку возле туалета и от унижения заплакал. Он в сто раз богаче меня, а вот сидит и плачет! Не скрою, это было приятно. А неподалеку за этим же столом сидит волчара, тоже побитый, с горя все масло сожрал. И люди вынуждены жрать икру без масла. И он говорит соседу по столу:

– Слышь, у тебя есть две копейки? Позвонить надо. Мне он был не интересен, мы же уже разобрались с

ним. А Фролов не может успокоиться:

– Что, блядь, отмазку ищешь, чтобы уйти?

И тут же берет со стола яблоко и сжимает его так, что яблоко все вылезает у него между пальцами.

Волчара сидит, молчит. И тут в зал заходит новый гость, тоже вроде завмаг, тоже в белом костюме, как Моня, – улыбается, он же шел на теплую вечеринку, все ж по идее свои. И тут же волчара встает и совершенно вне контекста берет этого нового гостя одной рукой за жопу, другой за воротник и дает ему пинка под зад. Никто ничего не понимает. Но Фролов говорит волчаре:

– Мы тебя предупреждали. Ты нарвался.

– А в чем дело? Вам-то что?

– Пошли.

Мы возвращаемся в туалет. А там сидит тот, плачет на кушетке. Я говорю:


– Виталик, не трогай его, – понимая, что бить тот не умеет. И волчаре сказал: – Пацан, ну что ты?

После чего слева ударил его по бороде, а справа прямым. Я рассек ему подбородок посередине, сразу. Так как я ударил его очень резко и быстро, он понял, что драться не нужно: если драка, то я его убью просто по пьянке. Он сообразил про нас: эти ребята, понятно, сядут на 15 лет, но сейчас-то убьют. В этом проблема. И что он стал делать? Он расстегнул пиджак, распахнул его и стал мотать бородой – так, что на белую рубашку ^туда-сюда просто тек ручеек крови. Он по эллипсу обливал рубашку) кровью и быстро залил ею всю грудь себе. Я не понял, чего он хочет, и говорю: – Ну все, забыли, нет вопросов. Но тут он так стал боком выскакивать в коридор, а там стоит сержант милицейский – я, еще когда мы шли в туалет, через стеклянную стенку приметил под рестораном газик ПМГ. И вот волчара выскакивает к этому менту, открывает пиджак, а там все в крови, и говорит:

– Вот, на меня напали хулиганы, арестуйте их немедленно! – и сует какую-то корочку. На что ему сержант отвечает:

– Вы пьяны.

– Вы не понимаете, что происходит! Наберите такой-то номер!

– Я не буду набирать. Вы пьяны!

И тут я достаю свои документы, тычу менту и начинаю проникновенным голосом рассказывать:

– Я такой-то и такой-то, кандидат наук, вот у меня командировочное удостоверение, еду в в/ч по оборонной программе (а я работал действительно тогда с министерством обороны), вот мой старший научный сотрудник, а этот человек на нас напал, он пьян. И сержант говорит нам тихо:

– Пацаны, валите отсюда.

Мы заходим в гардероб, одеваемся, оглядываясь на ПМГ – она стоит прямо у ресторана, – отваливаем и едем к моей подруге Маргоше. И там осознаем, что за фигня приключилась: на вечеринку собралась куча девушек, ни одну из них не трахнули, а мужиков всех перемолотили. Причем из трех избитых двое были на нашей совести. К тому же Моня, как нам объяснила Маргоша, был жених именинницы, а волчара – майор КГБ. Я понял, почему сержант в ресторане был с ним так неласков: как раз тогда кэгэбэшника менты бросили под поезд, и отношения между двумя конторами совсем испортились. А жена этого майора, стюардесса международных линий, позвонила Маргоше и сказала про меня:

– Егор жестоко пожалеет, что он моего мужа избил.

А Маргоша была тогда на выезде, уже документы собрала. И я решаю: надо уходить. И спрятаться так, чтобы даже Маргоша не знала, где я, – на случай если ее возьмут за одно место и начнут давить. Она же знает все мои явки… И мы выходим на улицу: февраль, полвторого ночи, денег – два рубля на двоих… Ехать нам в Москве некуда, нет таких мест… Я делаю слабую попытку, звоню одной подруге, которую давно не видел, – ее муж был кинорежиссер, причем так себе, а отец его – какой-то начальник на Мосфильме: мафиозная девка, Никиту знала и всех. Попытка и правда слабая, после долгой разлуки, да еще в два часа ночи…

– Надь, – говорю, – можно я к тебе приеду переночевать? С товарищем? У нас с ним тут такие дела, что у тебя могут быть проблемы с комитетом.

Она молчит три секунды и говорит:

– Ты чего, с ума сошел? Ты мне два года не звонил… И потом, я не одна.

Я повесил трубку и думаю: блядь, куда ехать? Некуда… Короче, я подумал: а позвоню-ка я Лиде.

– А нельзя ли к тебе приехать? С товарищем причем?

– Ты пидорас! Пошел на хуй!

– Я предупреждаю, что у тебя могут быть сложности с КГБ. – И в этот момент я ощутил себя серьезным диссидентом уровня Сахарова…

– А, так? Тогда пошли они на хуй! У меня там все схвачено. Приезжай!

Мне было очень страшно, а она такая смелая… Может, потому, что тогда она уже знала, а я еще нет, что майор был не совсем кэгэбэшный, а пожарный. (Жена же его была стюардессой вполне себе международных по теперешним понятиям авиалиний – летала в Армению.)

Приехали к Лиде в полтретьего. Проспались, а утром она говорит:

– Пацаны, отслужить придется.

– А что такое?

– Слушай, сейчас приехала одна итальянка клевая в Москву, и я должна ее развлекать, я ж ответственная за всю Италию. Вы в этом поучаствуете, причем будете башлять.

Настоящая фарцовщица… Так мы добрались до денег, которые Фролов копил на покупку «Жигулей», мы распороли подкладку, в которую они были зашиты, и я ему потом три года отдавал долг, мы впополам пошли тогда по тратам. Короче, вечером мы приезжаем в очень клевый ресторан – в Дом композитора. Садимся за стол: я с Фроловым, Лида, еще какая-то экстравагантная девка, которая перед перестройкой стала очень известной в России; звали ее Света Виккерс, помню, она была в какой-то странной шляпе – и эта итальянка, Жанетт. Ей было тогда под сороковку, она постарше меня, но красивая, sexy. И вся в бриллиантах, в которых я тогда не разбирался.

Лида в тот вечер вела себя как последняя скотина. Она заказала много всего и после, когда мы уходила, сказала Фролову:

– Купи икры черной двести грамм.

И это она сказала человеку, который бе– ден как мышь и долго собирал деньги на машину со всех своих потрепанных родственников!

Приносят икру, а это 800 долларов. Ну, то есть рублей… А я в половине, я в доле всего, что покупается!

Мы сидели рядом с Жанетт, выпивали… И я почувствовал, что у меня с этой толстоватой теткой, с которой мы даже поговорить не можем – языков же не знаем, ни я, ни она, – возникает то, что называется chemistry – я этот термин после в Штатах узнал.

Короче, мы сидим, гуляем, а после едем на квартиру то ли к Лиде, то ли к Свете, то ли кофе выпить, то ли перекусить… И начинается вот эта история в моей жизни с того, что мы с Жанетт идем в ванную и с ней там ебемся. Ну, не сразу идем, не откровенно, есть же приличия, – мы сперва сели, кофе пьем. Потом я пошел в туалет или руки помыть… Потом она пришла. Не могла она не прийти! Ну, что тут рассказывать? Нельзя было разойтись нам просто так… Когда я с ней зашел в ванную, я понял, что Жанетт очень большая, что у нее нет талии, у нее сиськи безразмерные, но она была одна из самых сладких женщин моей жизни. Такое было со мной всего раза три за всю жизнь. И она в тот вечер была совершенно фантастическая! Несмотря на то что я стал все неправильно делать: ну естественно, где там в советской ванной развернуться? Я ее трахал, трахал и чувствую, что сейчас произойдет все, оно и произошло; про Монику Левински тогда никто не слышал, для меня это было открытие, хотя я был опытный довольно пацан. Я еще хотел ее трахать, силы были, но народ стал колотиться в дверь с какими-то гнусными репликами – эти суки прожженные, которые торговали шмотками… Выходим из ванной… И эти фарцовщики смотрят на нас. Конечно, они понимали, что мы там ебались, само собой, но глаза у них особенные, такие, будто они понимают, что мы приобщились к чему-то такому, чего они не знали, это было очевидно.

Я проводил тогда Жанетт до гостиницы «Украина», где она жила. Мы целовались с ней на ступеньках так, будто я – ебаный Ромео, а она – fucking Джульетта. Все было так красиво, будто не было ни минета, ни ебли этой в дешевой советской ванной… Я проводил ее, и утром она улетела. И через пару месяцев стала слать мне посылки какие-то; она была очень серьезная девушка…

Мне Лида потом рассказала:

– Эта тетка очень серьезная, она секретарь президента «FIAT», живет в городишке Иврия, знает семь языков и влюбилась в тебя дико. Тебе надо с ней поддерживать отношения…

Что интересно, я испугался. Не того, что вот у меня история с итальянкой, а я человек семейный, второй раз уже. А того я испугался, что КГБ возьмет меня за жопу. Я откручивался от этого, увиливал… И эта история вроде как умерла.

Потом прошло шесть или семь лет, я развелся со второй женой, а с третьей решил эмигрировать. Как все, я купил через посредников стандартный набор джентльмена: самовары, матрешки, бинокли, костюмы, икра черная. Все это покупали люди, когда уезжали. Сейчас смешно говорить про эти жалкие самовары, про те дешевые костюмы… Перед самым отъездом я решил навестить Лиду. Пытаюсь ее найти, звоню, ее нигде нет, мне говорят, что она уехала в Дагомыс и неизвестно когда вернется. Когда я приезжаю в Италию, меня там находит Лида, она звонит и говорит:

– Ты, пидорас, куда пропал?

– А ты что, из Дагомыса звонишь?

– Какой Дагомыс, это я своим тупым родителям так наврала… Я уже в Италии живу, – она эмигрировала уже, выехала за полгода до меня. – Я ж специалист по всему итальянскому. Ха-ха. А ты, скотина, приехал в Италию и даже не позвонил Жанетт!

У меня, конечно, был ее телефон. Но со времени нашей встречи с Жанетт ситуация кардинально поменялась, потому что в то время я был счастливо женат. Что это такое, мне вам сложно объяснить. И все-таки я решил позвонить Жанетт – спустя семь лет. Я стал ей что-то рассказывать на своем очень плохом английском. Она сказала:

– О, так ты в Италии! – В ее голосе было столько радости. – Немедленно приезжай!

– Жанетт, ситуация в корне поменялась. У меня охуен-ная жена, – и все такое прочее.

– Это очень хорошо. Но послушай: как только ты захочешь меня повидать, звони и приезжай, я буду рада тебя видеть.

– Хорошо, – сказал я с твердым намерением ей больше никогда не звонить.

И таки я долго не звонил. Прошел месяц… Мне снова позвонила Лида:

– Ты же конченый пидорас (не понимаю, почему она все время называла меня пидорасом). Я тебе еще когда говорила: женись на Жанетт! А сейчас ситуация улучшилась: у нее умер муж-миллионер. Я поговорила с Жанетт. Она зовет тебя в гости. Но сначала ты пойди скупи у всех этих евреев платки, икру, самовары, бинокли – ну, всю эту ерунду, что они понавезли из Совка, – это мне нужно.

– Зачем это тебе? – Я ничего не мог понять.

– На продажу! Это я тут так фарцую. Значит, заедешь сперва к Жанетт, а потом с ней и с этим барахлом – ко мне в Милан.

– Скупить? Но у меня ж денег нет! Не то что на товар, но даже и на билет…

– Я знала, что ты козел был всегда. Найди деньги где хочешь!

Я пошел и под свое слово набрал у наших жидов товара; за меня поручилась пара одесских евреев. Набрал тысячи на три долларов – по тем временам сумасшедшие деньги – и с двумя здоровенными чемоданами сел в поезд. В дороге я столкнулся с ужасной проблемой: геморрой вдруг у меня образовался, впервые, я раньше вообще не знал, что это такое. Это был просто Страшный суд. Я зашел в туалет в итальянском поезде, намылил палец и засунул вену обратно себе в жопу. Это страшные моменты, боль дикая, до слез… С таким вот геморроем добрался я до Турина, а через час был в городе Иврия, где Жанетт меня встретила на вокзале и привезла к себе домой. У нее была замечательная совершенно квартира, для меня это был шок, я таких квартир еще не видел. Я начал ей снова рассказывать:

– Я счастливо женат, я вообще счастлив.

– Ну и очень хорошо. Замечательно! Нет вопросов.

Но когда мы вечером выпили, естественно, потянула меня в койку. Я сказал себе: «Ну, хуй с ним, надо быть честным с самим собой. Раз я к ней приехал, значит, я внутренне был готов с ней ебаться».

Но в койке оказалось, что у моей подруги месячные.


Ну, думаю, пронесло. Хорошо-то как. Но она подставила мне зад и пыталась меня раскрутить. Снова шок, уже второй раз с ней, после той встречи в ванной семь лет назад! Страшный психологический барьер. Я снова растерялся – советский же человек. Мне было уже под 40, я перепробовал 300 баб, но такое – впервые. Я ни в какую: а то подумает хрен знает что про меня… И заодно уж про Советский Союз. Для нее это было полное разочарование… На другой день мы старались не смотреть друг на друга.

Она была богатая вдова, я приехал к ней, и вот мы сидим молчим – как-то глупо все.

– Ну, что будем делать? – спрашиваю.

– Пойдем в ресторан.

Она водила меня, как я сейчас понимаю, в очень дорогие рестораны. А для статуса, для приличий она пригласила своего любовника и свою дочку с ее любовником. Мы пообедали, потом съездили на Монте-Бьянко, что на границе Италии, Швейцарии и Франции, потом вернулись, и она говорит:

– Можешь побыть тут еще пару дней?

– Нет-нет, мне нужно в Милан.

– Зачем?

– Дело в том, что Лида заказала кучу товара, я занял денег у людей, мне надо вернуть.

– Тебе не нужно торопиться, я с Лидой решу все вопросы.

– Ну что ты решишь? Лида же ждет товар!

– А какой товар у тебя?

– Ну, вот часы командирские, матрешки…

– Не может быть! Ты знаешь, в нашем маленьком городе такая нужда на эти товары! А на сколько у тебя?

– На пять тыщ. – При том что я за три все купил.

– Считай, что это все куплено. Мне ужасно нужны эти товары! Эти я заберу, а ты мне потом еще привезешь. Зачем же тебе в Милан мотаться, я все буду покупать.

Я понял, что мне страшно повезло, что надо этот бизнес развивать. Мне казалось, что в бизнесе я не новичок на том основании, что в Одессе у меня был кооператив. Я усиленно над этим принялся рассуждать, а она говорит:

– Так, значит, ты можешь тут еще два дня пробыть!

И мы провели с ней два дня, причем без всякого секса: просто гуляли по городку и окрестностям.

Потом я уехал. Денег она мне дала где-то половину, у нее больше под рукой не было, но потом телеграфом прислала остальное. Когда я их получил, почувствовал себя крутым бизнесменом. Я заходил на рынок, где стояли одни только русские продавцы – крученые евреи, у которых никто ничего не покупал, и они орали: «Егор, иди сюда, у меня лучший товар!» И опять я набрал два чемодана товара и поехал к Жанетт.

Дальше история кончается быстро… Мне вдруг дали разрешение поехать в Америку, и я передал свой бизнес своему приятелю Мише, из Чикаго; то есть он тогда был из Риги, в Чикаго он попал позже. Я с ним познакомился странно, в супермаркете, когда он воровал сосиски… Забавно, что и в Риге он занимался ровно тем же – воровал сосиски, но не из супермаркета, а прямо с мясокомбината. Я выбрал его потому, что он был симпатичный человек. Потом жизнь у него не сладилась, у него открылся рак, но он не шел на инвалидность, с ней же потом на работу не устроишься, ну и чтобы жене не слали счета. В 40 он умер, это была моя первая встреча с такой смертью. Но это все потом было.

– Миша, – сказал я ему тогда, в Италии, – бери товар и дуй к Жанетт, ей страшно нужны командирские часы.

Я улетел, а он остался, он набрал товара и позвонил ей… Она берет трубку:

– Это кто? Какой Миша? Не понимаю. Зачем вы мне позвонили?

– Ну как же, Егор оставил мне все дела.

– А Егор, где Егор? Почему же он сам не звонит? С ним что-то случилось?

– Нет, просто он уехал. В Америку, жить. И все…

– Да-а-а?

– Так что с командирскими часами? Я их уже везу, потерпите немного…

– Нет, часы не нужны. Ничего мне не нужно…


Потом только, через четыре года, она мне рассказала – я с ней стал созваниваться, – что товар мой она складывала в чулан и после на Рождество раздаривала всему маленькому городу Иврия… Жанетт сейчас хорошо за 60, так что эта история была актуальна, могла быть актуальной, еще лет десять назад. Но не сейчас.


Оглавление

  • От автора
  • Драки за Пастернака
  • Семья патриотов
  • Песня о Родине (исповедь графомана)
  • Первая женщина
  • Тещина квартира
  • Кот
  • Бетон и помидоры
  • Криминальный аборт на Зее
  • Петля графа
  • Мафия
  • Одессит в Нью-Йорке
  • Остановка в Праге
  • Последняя жена
  • Итальянка