Трагические судьбы [Николай Андреев] (fb2) читать онлайн
- Трагические судьбы (а.с. Как это было на самом деле) 1.6 Мб, 476с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Николай Андреев
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Николай Андреев Трагические судьбы. Как это было на самом деле
Как это было на самом деле
Не вошло у меня в жизненную привычку вести дневник. О чем очень жалею. Особенно пожалел об упущенном, когда взялся за эту книгу. И беда не в том, что подзабыл подробности своей смутной жизни. В дневнике отразились бы события, которые случились не только со мной, но и со всей страной. Факты помню, а вот ощущение реальности прошедших дней — размылось. Да и большинство явлений и фактов нечетки, как Лазурный берег, когда на него смотришь с корабля невооруженным глазом. А ведь как уговаривала нас Инна Павловна Руденко, знаменитая журналистка «Комсомольской правды»: «Ведите дневники! Записывайте события каждый день. Сейчас столько интересного». Советовала она это в 1989 году. Я и сам тогда подозревал, что живу в необычное, бурное время. Со страной произошли разительные изменения, объявились новые властители дум (большинство из которых, как позже обнаружилось, были дутыми), почти физически ощущалось, как время идет на излом. Било нервное напряжение: неужели начинается новая эпоха? Такое впечатление, что тащился по унылой бесконечной степи и вдруг вышел к горам: сначала предгорье, а потом природа становится все величественнее и величественнее и вдруг приобретает странные и страшные очертания — волнует крутизна, манят бездонные ущелья, увлекают непроходимые чащи, дохнуло неизвестностью, опасностью. Куда идти? Какую высоту брать? Никто тогда не знал ответов. Да и сейчас не знает. Всё обман, иллюзия, песок сквозь пальцы. К счастью, я предусмотрительно собирал вырезки из газет и журналов. Сейчас перебираю кипы блеклого текста, многое в памяти восстанавливается, но всё же волнующий дух того времени ускользает. Возникает недоумение: а с чего это мы тогда надеялись, что наступит другая жизнь? Дневник, думаю, помог бы внятно в этом разобраться. Хорошо еще, что сохранились блокноты, в которых записи встреч с представителями человечества самого разного социального и политического уровня, начиная от тракториста Николая Митрофановича Казначеева из Воронежской области и кончая Михаилом Сергеевичем Горбачевым. А нужда в подробностях, когда я задумал книгу-исследование, возникла огромная. В этой книге я попытаюсь представить некоторые события нашей истории так, как они происходили на самом деле. Именно — попытаюсь. Потому что описать исчерпывающим образом, как это было на самом деле, — невозможно. Невозможно, даже если имеешь на руках документы, даже если переговорил с десятком свидетелей и очевидцев, все равно перед тобой варианты события, а не собственно событие. И причина не в неточности памяти или невнимательности. Люди, как я неоднократно убеждался, по-разному видят одно и то же событие, потому что у каждого свои представления об окружающем мире, свое неповторимое мировоззрение. Так было всегда. Вспомним, к примеру, сколько копий в свое время было поломано вокруг проблемы: Земля крутится вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли? Иногда от ответа на этот вопрос зависело, жить человеку или умереть. То, что сегодня очевидно, как дважды два, тысячелетиями считалось опаснейшей ересью. Так же по-разному оценивают люди роль в истории той или иной личности — в соответствии со своими представлениями о добре и зле и своим правом на свободу. Для одних Андрей Дмитриевич Сахаров — безусловный моральный авторитет, для других — враг народа. Потому я не удивлялся, когда сталкивался с полярными оценками одного и того же события. Взять хотя бы три дня пребывания Горбачева в Форосе. До сих пор неясно, что же это на самом деле было — пленение или добровольное заточение? Есть десятки участников событий, развернувшихся на роскошной даче в Крыму, есть сотни очевидцев, которые подробно излагают факты, приводится масса подробностей тех драматических перипетий, и картина трех дней в августе на мысе Форос, казалось бы, более или менее ясна, но что это было на самом деле — я не решусь определить. Да и сам Михаил Сергеевич предупредил: «Я всей правды вам все равно не скажу». А как хочется узнать… Это — события, они неясны и туманны. Но пугает и другое: неустойчивы также истины. Истина, которой вчера общество забавлялось и считало ее истиной в последней инстанции, сегодня оказывается заблуждением, и люди пренебрежительно отбрасывают ее в сторону. И носятся с новой истиной. А потом понимают, что и это не окончательный итог, а есть еще более глубокие откровения. Меняются обстоятельства — и меняются истины, и меняется взгляд на былое. Потому и сложности при описании того, что же было на самом деле, — нет надежной точки отсчета. Предмет моего интереса в книге — не только исследовать, как это было на самом деле, но и почему событие имело место. И попытаться выяснить, почему не могло быть иначе. Путч августа 1991 года предсказывали за год до того, как он произошел. Почти точно очерчивали круг заговорщиков. Столкновение было неизбежным, потому что противоречия в обществе набрали критическую массу, и мирным путем они бы не разрешились. Стоял вопрос лишь о дате: когда произойдет проба сил? Неизбежна была афганская авантюра, начавшаяся в декабре 1979 года, слишком много геополитических, экономических и личностных обстоятельств сделали неизбежным ввод советских войск в Афганистан. Что, в свою очередь, приблизило конец Советского Союза. Избрание Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС в 1985 году — также результат стечения многих обстоятельств, случайных и закономерных. Во главе государства оказался человек, который в конечном счете стал могильщиком и коммунистического строя, и Советской страны. Но вот сознательно Горбачев это совершил или все вышло случайно — тут тема для очень глубоких размышлений. Событие может поначалу казаться крохотной точкой истории, но, когда докапываешься до подробностей, до обстоятельств, до свидетельств, оно растет в размерах и становится самой историей. Особенно под пером мастера. Судьба Иосифа Прекрасного занимает в Библии несколько страниц, а Томас Манн развернул ее в эпос на полторы тысячи страниц. Машинистка, которая перепечатывала роман, сказала писателю: «Ну вот, теперь хоть знаешь, как это было на самом деле!» Исследование Как это было на самом деле предпринято мною не ради праздного любопытства, не ради беллетристического упоения. Сколько существует человечество, столько нависает над ним опасность всеобщего умопомрачения, наслаждения невоздержанностью, упоения безрассудностью. Что нередко кончается разгулом произвола, попытками силой утвердить свои представления о том, каким должен быть окружающий мир. Отсюда — трагедии многих и многих личностей. И первый том из серии «Как это было на самом деле» посвящен трагическим судьбам. Судьбам людей, которых время и обстоятельства попробовали на излом. Вот некоторые из тех, по кому прошелся катком наш жестокий век, — ученый и гуманист Андрей Дмитриевич Сахаров, герой войны и шпион Олег Пеньковский, футболист Эдуард Стрельцов, советский генерал и символ борьбы за независимость Чечни Джохар Дудаев, деревенские мудрецы Иван Снимщиков и Иван Худенко… Не всегда точно можно определить, что же стало причиной трагедии — то ли так распорядилась судьба, то ли просто жизнь так складывалась, то ли виновата жестокость окружающего мира. Андрей Дмитриевич Сахаров выступил против системы, и система его покарала. Но ведь нужно было обладать и таким характером, как у Андрея Дмитриевича, чтобы не просто высказывать недовольство системой, но и бросить ей вызов. Натурам низким кажутся странными и дикими проявления высоких, благородных чувств. Сама атмосфера общества не предполагала наличие благородства и честности. И скептики хитро подмигивали: «Мы-то знаем, что академик здесь имеет какую-то выгоду, а вся эта борьба за права человека лишь прикрывает его корыстные интересы». В лучшем случае они были твердо уверены, что без происков ЦРУ не обошлось, и Сахаров лишь послушно выполнял его указания. Убедившись, однако, что никакой выгоды у академика не было, они начали потешаться над его благородством, считая это глупостью или придурью, а если глупость и придурь — тогда оправданы любые гонения и издевательства. Независимость души — вот чем продиктованы поступки Сахарова, и этого система ему позволить не могла. Совсем иная судьба у Олега Пеньковского, полковника Главного разведывательного управления Генштаба СССР. Он тоже был недоволен системой, но объявил ей тайную войну и погибели ее добивался, передавая ракетные и прочие секреты потенциальному противнику. Симпатии к Пеньковскому не возникает, хотя мотивы его недовольства системой можно понять. Футболист Эдуард Стрельцов ни о каком вызове системе и не помышлял, но обстоятельства сложились так, что система его подавила. Потому что он был выдающийся, звездный, исключительный талант, а в то коллективистское время исключительность сильно раздражала. Трагичны и судьбы двух Иванов — Худенко и Снимщикова. Два крестьянина страстно желали Советской власти добра, мечтали досыта накормить советский народ. А вместо благодарности система довела их до смерти. Джохар Дудаев, генерал, примерный воин Советской Армии, ставший символом борьбы чеченского народа за независимость, но сколько же страданий и горя принесли его действия тому самому народу, за счастье которого он провозгласил войну до победного конца… Из этих и других судеб складывалась трагическая судьба нашей страны. Надеюсь, что эта книга станет для читателей встречей с историей. Смею также надеяться, что события и судьбы представлены в ней в максимальной подлинности. Как это упоительно — приблизить нечто далекое и смутное, сосредоточенно всмотреться, домыслить то, что разглядеть нельзя… А домысливать при работе над этой книгой неизбежно приходилось. Вот едут в железнодорожном купе двое — Елена Боннэр и Георгий Жженов, у них разгорается ожесточенный спор о том, ради чего жить и к чему стремиться. Каждый позже изложил свою версию разговора в пути, и изложения эти явно не сходятся. Как же происходил разговор на самом деле? Я попытался дать свою — синтетическую — версию, насколько она убедительна — судить вам. Прошлое, как показывает опыт, никого ничему не учит, ни к чему не обязывает. Но если его не знаешь, если к нему относишься снисходительно или нагло, то всё лишается основы. История — не простой набор фактов, событий, судеб. Она красива. История — это встреча с самим собой. Историей занимаются не только профессиональные историки, но и каждый из нас. Однажды американский писатель Курт Воннегут заметил: «Человеческая история — читай и плачь». Я листаю страницы российской истории и негодую, возмущаюсь, впадаю в уныние и отчаяние. Ну почему у нас все так неразумно, глупо, почему так много крови? Почему мы все время упускаем шанс на возрождение? Что, глупее других народов? Вопросы риторические. Думаю, в какой-то степени трагические судьбы Сахарова, Худенко, Снимщикова помогут ответить на них. Сколько в истории России страданий! Сколько крутых поворотов, сколько неистовости, сколько войн всех со всеми! Сколько жестокости! Невольно возникает тоска по спокойной устроенной жизни в какой-нибудь благословенной стране, например в Дании. Вы слышали, чтобы в датском королевстве (в наше, конечно, а не в гамлетовское время) гремели взрывы, бушевали митинги, торжествовали разбой и беспредел? Смешно и представить. А у нас в России что ни час, то сообщение о каком-нибудь чрезвычайном происшествии: если не подводная лодка гибнет, то взрыв где-нибудь на Северном Кавказе, если не телебашня горит, то значит деньги казенные разворовали, и нет этим печальным приключениям конца и края. К ним привыкаешь, сердце покрывается мозолями. И книга, подобная той, что вы держите в руках, не могла бы родиться в Дании. Исключено. Хорошо это или плохо — решайте сами. Для меня самыми манящими оказываются самые безрассудные времена истории. Всё время кажется, что живем мы на вокзале в смутном ожидании поезда: то ли он придет, то ли нет? Правители России всегда или требуют, или просят народ: ну, потерпите немного, еще чуть-чуть — и заживем на славу. Не зажили. А надо не ожидать поезда, не терпеть, а просто жить. Я как-то разговаривал с англичанином: почему у вас так все замечательно, такая ухоженная страна, так удобно в ней жить? Он ответил: потому что наши предки что-то сделали для нас, а мы лишь продолжили их дело. У нас же, такое впечатление, что ни день, то начинается новая жизнь, а то, что сделали предки, — разрушается до основания. Оставим ли мы что-нибудь нашим потомкам? А может быть, они, в свою очередь, тоже разрушат те жалкие постройки, что возводим мы? Каждому отвечать на эти вопросы самому. В нашей истории много трагических периодов, много трагических судеб. А все равно ее, историю России, любишь. Кто в состоянии прочувствовать историю своей страны, своего народа, всего человечества как свою собственную историю, как свою собственную судьбу, тот ощутит и всю человеческую тоску — тоску больного, который мечтает о здоровье, тоску старика, который вспоминает о пролетевшей юности, тоску влюбленного, который потерял свою возлюбленную, тоску мученика, который разуверился в своем идеале. Может, книга эта поможет вам через судьбы отдельных людей, выдающихся личностей прочувствовать историю нашей страны и лучше понять свою собственную жизнь. Итак, как это было… Николай Андреев«Каторга! Какая благодать!» Ссылка Сахарова в Горький. 1980 год
Если вас, не дай Бог, приговаривают к ссылке и на сборы отводят два часа, то вот вам ориентировочный список, что следует взять с собой:— трехтомник Пушкина, — кипятильник, — пачку чая, — банку растворимого кофе, — сахар, — маленькую подушку, — смену белья, — свитер, — плед, — радиоприемник.Если же высылают на пару с женой (или мужем), то все — кроме Пушкина, кипятильника, приемника — берите в двойном количестве. Ну, и деньги — все, что есть. С таким набором вещей и продуктов Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр повезли 22 января 1980 года в ссылку в Горький. Владимов дал совет: «Бежать! Немедленно!» С начала января они чувствовали, что власти вот-вот выпишут им направление в дальние края. Или посадят. Накануне получили точные сведения: арестуют! 21 января у них в гостях был писатель Георгий Владимов с женой Наташей, обсуждали текст заявления Хельсинкской группы, осуждающей вторжение в Афганистан. Владимов пересказал слухи о том, что происходит в Афганистане, об обстоятельствах убийства Амина. Близко к часу ночи Владимовы уехали. В два раздается звонок. Трубку берет Елена Георгиевна. Сахаров в «Воспоминаниях» пишет: «Звонил Владимов, очень встревоженный. Один из его друзей только что был на каком-то совещании или лекции для политинформаторов. Докладчик на этом совещании сказал, что принято решение о высылке Сахарова из Москвы и лишении его всех наград…» Сахаров воспроизводил события под надзором и проявил осторожность — зашифровал, от кого именно поступила информация. А узнал Владимов, что по Сахарову принято решение, из неожиданного источника — от соседа по лестничной площадке, оперативника КГБ, числившего себя в страстных поклонниках творчества писателя. Так что человек из враждебной организации, а не друг и не политинформатор, раскрыл секретные известия с Лубянки. И ведь не побоялся выдать служебную тайну, ночью дождался Владимова. Что большая редкость среди чекистского племени: к правозащитникам, диссидентам кагэбисты относились как к личным врагам. Я знаю лишь один случай подобного благородства: в 1933 году некий сотрудник ГПУ предупредил академика Игнатьева, что под утро за ним придут. Также, кстати, дождался его глубокой ночью. Академик и его жена мгновенно собрались и ускользнули в Финляндию, а оттуда через Швецию в США. Владимов сообщил: «Андрея Дмитриевича арестуют!» И дал ценный совет: бежать! Немедленно! На край света! Бежать? Это вариант Сахаров и Боннэр чуть ли не рассмешил. Куда? И какой смысл? Да и далеко бы убежали два немолодых, не блещущих здоровьем человека? Итак, Сахаров и Боннэр узнают, что судьба их определена. Сахаров прокомментировал: «Месяц назад я не отнесся бы к такому сообщения всерьез, но теперь, когда мы в Афганистане, все возможно». Андрей Дмитриевич ошибался: всё было возможно и за месяц до этого, и за два, и за десять лет, и не имело значения, вступили советские войска в Афганистан или нет, коммунистическая власть была сурова и обидчива, кто вставал на ее пути к светлому будущему — сметала, не кашлянув, на обочину. Александр Николаевич Яковлев, бывший член Политбюро, рассказал мне, что он знакомился с документами, подписанными Андроповым, в которых тот предлагал решить проблему Сахарова. Шеф КГБ обрисовал самые жёсткие меры приведения ученого в чувство. Процитирую в подтверждение записку Андропова в ЦК КПСС, в которой он советует: «Следовало бы твердо заявить Сахарову, что если он не прекратит антисоветские выступления, то может лишиться звания академика и звания Героя Социалистического Труда (а это значит к тому же потерять и 800 рублей в месяц, которые он получает, ничего не делая). Как альтернативу Сахарову следовало бы сделать предложение поехать на работу в Новосибирск, Обнинск или какой-либо иной, режимный город, с тем чтобы помочь ему оторваться от враждебного окружения…» Это 1973 год. Как видим, за семь лет до окончательного решения было очерчено: лишить звания академика, отобрать награды, выслать в режимный город. 8 июня 1978 года на заседании Политбюро возник вопрос о Сахарове. Брежнев обращается к коллегам по высшему партийному органу: «На днях товарищ Андропов информировал меня о том, что Сахаров все больше распоясывается, ведет себя по-хулигански… Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову известны. Но все же есть предел. Оставлять его выходки без реакции нельзя…» Хулиганство состояло в том, что Сахаров намеревался присутствовать на суде над правозащитником Юрием Орловым, в зал милиция его не пускала, но академик был до того настойчив, что ему грубо заломили руки. Хулиган! В отчете оперативника КГБ написано: «Подстрекательски вел себя у здания суда академик Сахаров, допуская демагогические выкрики по поводу законности и демократии». В те дни Советский Союз с визитом посетил член Политбюро компартии Великобритании Берт Рамельсон. В беседе в ЦК КПСС, когда речь зашла о диссидентстве, об инакомыслии, он признался: «Я-то еще в состоянии вас понять, залезть в вашу шкуру. Но убедить у себя простого рабочего парня я уже не могу. Впрочем, и я, как и такой парень, не понимаю вот чего: если, скажем, сажая инакомыслящих в тюрьму, вы уверены в своей правоте, то почему не пускаете на суд иностранных журналистов? Раз вы этого не делаете, на Западе вам никогда не поверят…» Но Запад советским небожителям был не указ. Простое стремление к свободе мысли власти рассматривали как призыв к бунту. Обыкновенное во общем-то желание — присутствовать на судебном заседании — приравнивалось к хулиганству. Но прошло более двух лет, прежде чем власти определили: «предел нашего терпения» исчерпан, и последовала реакция: вон из Москвы! Высылали трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Нобелевского лауреата, конечно же, не за мифическое хулиганство. Повод — Афганистан. В декабре 1979 года Советский Союз, прикрываясь, как щитом, интернациональным долгом, ввел войска в соседнюю страну. Советскими спецназовцами убит глава государства Хафизулла Амин. Мир воспринимает военную акцию Советского Союза на территории соседнего государства как агрессию. Советская пропаганда подает вступление войск в Кабул как проявление братской помощи прогрессивным силам, а дивизии, вторгшиеся в Афганистан, указано считать ограниченным контингентом советских войск. Большинство афганцев отвергают братскую помощь. Начинается война. Мало кто из советских людей чувствовал себя ответственным за то, что происходит в Афганистане. Не чувствовали советские люди и позора, от них же ничего не зависело — значит, и совесть была чиста. Единицы выступили против этой войны. Самый заметный протест — академика Сахарова. 3 января Сахаров делает первое заявление по Афганистану. Затем дает несколько интервью западным газетам и телевидению. Он так сформулировал свою позицию по афганскому вопросу в письме Брежневу: «Я обращаюсь к вам по вопросу чрезвычайной важности — об Афганистане… Я лично считаю советские действия несомненной экспансией и нарушением суверенитета Афганистана… Эти действия — ужасная ошибка, которую необходимо исправить как можно быстрее, тем более что сделать это с каждым днем все труднее». Это письмо написано 27 июня 1980 года. Как утверждает Юрий Чурбанов, зять Брежнева, оно не дошло до генсека. Случаются совпадения поразительные. Михаил Левин, друг студенческих лет Сахарова, вспоминает о совместных годах учебы в МГУ, еще перед Отечественной войной: «Нас очень серьезно учили астрономии… Как-то одна из наших девочек пожаловалась, что никак не может запомнить порядок спектральных классов Дрэпера по температуре. Они идут в таком порядке — О, B, A, F, G, K, M, N. Запомнить трудно, а экзаменаторы требуют. Наш преподаватель астрономии Зверев сказал, что есть ключевые фразы, мнемонические слова. Вот у англичан есть очень хорошая фраза, чтобы запомнить спектральные классы: O Be A Fine Girl Kiss Me Now. А когда Зверев учился в университете в начале двадцатых годов, у них была фраза на русском языке, правда не очень осмысленная, но зато в ней одно слово содержит подряд три нужные буквы: О Боже, АФГанистан! Куда Мы Несемся». Через сорок лет фраза обрела ясный, пронзительный смысл. Власти, вводя войска в Афганистан, не представляли весь ужас того, куда мы несемся. Народ сонно воспринял военную авантюру. Простые люди на протест, понятно, были не способны, хотя и горячего одобрение акции не выражали. Исчерпывающее слово — равнодушие. Токарям и пахарям было все равно, куда послали войска и ради чего. В интеллигентских кругах все понимали, что власть окончательно изолгалась и декларируемые высокие идеалы о братской помощи и интернационализме лишь прикрытие геополитических интересов. Но в то же время рассуждали: а что можно сделать? Возмущаются, но открыто выступить — непроизвольно уши к затылку прижимаются. Не сравнить с теперешним отношением к Чеченской войне — тут страсти накалены. Но гражданское негодование забурлит позже, позже… «Я не стремился к уточнениям, думая, что постепенно установится какой-то статус-кво, и не следует торопить события — можно накликать лишнее». А пока у нас на календаре 22 января 1980 года. Сахаров в половине первого дня выходит из подъезда дома номер 48б по улице Чкалова (ныне Земляной вал), садится в «Волгу» (как академик он имел право на персональную машину), говорит водителю: «Едем в ФИАН, но сначала в стол заказов Академии». Доехали они только до Краснохолмского моста. Здесь их остановил гаишник, водитель чертыхнулся: с чего вдруг, не нарушал же ничего. Тут Сахаров слышит, как скрипнули задние двери, оглядывается: с двух сторон в машину влезают двое, показывают алые книжечки с буквами: «МВД», но было понятно, что они совсем из другой организации. После чего приказывают водителю: «Следуйте в прокуратуру СССР. Пушкинская, 15». Водитель без слов трогается. Тут только Сахаров обращает внимание, что на мосту пустынно — движение перекрыто. Проезжали мимо телефона-автомата, Сахаров просит притормозить, чтобы позвонить жене. Реакция людей из органов молниеносная, кричат водителю: «Не останавливаться!» Вкатывают во двор прокуратуры. «Волга» замирает, Сахаров выходит, его тут же окружают мощные ребята и ведут в здание, в высокий кабинет, на двери которого табличка: «Заместитель Генерального Прокурора СССР А. М. Рекунков». Позже Сахаров пытался вспомнить его лицо и не мог — нечто расплывчатое, кисельное. В стороне сидело несколько человек, но на протяжении всей беседы они молчали. Рекунков, проникшись историчностью момента, торжественно чеканит: «Мне поручено объявить вам указ президиума Верховного совета СССР». И зачитывает указ о лишении академика правительственных наград. Без паузы сообщает скороговоркой: «Принято решение о высылке Сахарова из Москвы в место, исключающее его контакты с иностранными гражданами». Поднимает голову: «Таким место выбран город Горький, закрытый для посещения иностранцев. Пожалуйста, распишитесь в том, что вы ознакомлены с указом». Сахаров видит текст, подпись Брежнева, дата не проставлена. Он пишет на указе: «Я отказываюсь возвратить присужденные мне ордена и медали, считая, что они присуждены мне в соответствии с заслугами». Сахаров позже очень переживал, что в тот момент о многом не спросил, многого не потребовал. Не то чтобы растерялся, но не сообразил. Понять его состояние можно: насильственный поворот судьбы, мысли вразброс. Да и не сразу оценишь, кто ты теперь и в какую ситуацию угодил. А вопросы нужно было задать жизненно важные, например, такой: на каком формальном основании принято решение о высылке? Даже по советским законам должен состояться суд — почему его не было? Понятно, что суд при любом раскладе вынес бы академику приговор, сочиненный в ЦК. Сахарова не первого высылали за несогласие с режимом, но всегда это было обставлено процедурой законности: судебное заседание, обвинение, защита, вызов свидетелей. Но вариант суда власти отбросили: дело длительное, внимание мировой общественности обеспечено надолго. Запад усилил бы давление. А высылка по указу — дело скорое, утром Сахаров в Москве, вечером — на берегах Волги. Еще в 1973 году Андропов обрисовал возможные последствия подобной операции: «Разумеется, указанная акция вызовет шум на Западе, возможно, новый всплеск антисоветизма, известное недовольство в некоторых братских партиях и у прогрессивных людей. Будут разговоры и среди некоторой (небольшой) части советских людей. Но все это не станет долгосрочным явлением и будет носить временный характер». Забегая вперед, отметим, что глава КГБ просчитался: и недовольство прогрессивных людей всего мира и разговоры советских людей продолжались все семь лет горьковской ссылки. Повод для высылки Сахарова — его выступление с протестом против вторжения в Афганистан. Виктор Гришин, член Политбюро ЦК КПСС, считает иначе: «Об академике А. Д. Сахарове писали и говорили, в том числе и он сам, что его отправили в г. Горький якобы потому, что он протестовал против ввода советских войск в Афганистан. Но как сообщал Ю. В. Андропов, трудности с ним начались значительно раньше. Еще в конце шестидесятых, а потом в семидесятые годы он создавал неофициальные группы и комиссии по контролю за проведением испытаний ядерного оружия, комиссию по защите прав человека. У него на квартире собирались группы антисоветски настроенных людей, которые на весь мир пропагандировали такую деятельность Сахарова и его жены Е. Боннер. А деятельность эта была направлена на подрыв устоев Советского социалистического государства, положения и роли КПСС в обществе». На Политбюро обсуждался вариант выдворения Сахарова за пределы страны. Вариант отвергли: Сахаров слишком много знает секретов. Андропов в узком кругу сказал: «У него редкие мозги, таких, может быть, и нет на Западе». Цену Сахарову они знали. Но считали, что редкие мозги принадлежат им и только им. Потому лучше эти мозги сохранить, предварительно сослав их на Волгу. В апреле 1983 года в Швеции находился с визитом министр юстиции СССР Владимир Теребилов, и в интервью шведскому телевидению он обронил странные слова: «Был период, когда Сахарову настоятельно предлагали уехать, но, насколько мне известно, он отказался от этого. Сейчас он с такой просьбой не обращался. Если он попросит сейчас, предположим, о выезде, я думаю, что, наверное, ему разрешат». Полная чушь! Но почему Сахаров покорно воспринимает бессудное решение о ссылке? Почему не задает насущных вопросов? Объяснение вижу одно: даже у него, свободомыслящего и независимого, отважного и бескомпромиссного, проявилась в данном случае советскость натуры. И он, который неустанно демонстрировал свое неприятие режима, строя, порядков, в жизненно важный для него момент подчиняется. Ведь если советскому гражданину говорили: «Пройдемте», он не задавал неуместных вопросов: куда, за что, зачем? Он знал: так надо. Грубой силы не требовалось, чтобы член самого прогрессивного в истории человечества общества покорно выполнил требование, едва ему покажут красные корочки. И окружающие были уверены: компетентные органы так просто человека не задерживают. 37-й год далеко позади, а психология покорности сохранилась. Сахаров объясняет: «Я не стремился к уточнениям, думая, что постепенно установится какой-то статус-кво, и не следует торопить события — можно накликать лишнее». Что лишнее, а что нет — эту меру устанавливали власти. Важны были даже не сами законные основания, понятно, что все происходящее — абсолютное беззаконие, и не было смысла входить в юридические споры с исполнителями воли высшей власти. Однако Сахарова потом мучило, что легко, без борьбы согласился с мерами, которые ему определили. Он только спросил: «Могу я заехать домой?» Выяснилось, что это не позволено, но он имеет полное право позвонить жене. Сахаров: «Где мы встретимся с ней?» Рекунков не дает ответа, но отводит на сборы два часа.
На персональном самолете в Горький
Сахаров выходит в приемную, секретарша указывает ему на телефон, он набирает домашний номер, слышит в трубке спокойный голос жены. Он ей рассказывает, где он, что с ним и что власти предписали ему на будущее. Угадайте, что в первую очередь предприняла Елена Георгиевна? Ее рассказ: «Первая моя реакция, когда он сказал, что его высылают и лишают геройских отличий и прочее, я сказала, что не отдам свои награды, не они мне их давали — не им их и отбирать. Первая моя мысль: награды надо срочно спрятать». Как же они похожи в своей реакции на решение властей: Андрей Дмитриевич не согласился с тем, что у него отбирают награды, и для Елены Георгиевны они дороги. Сахаров спрашивает: «Ты можешь быть готова через два часа?» Боннэр отвечает: «Да», — на этом разговор прерывается. И сразу же телефон в квартире был отключен. А сообщить горестную весть друзьям надо. Лиза, невестка Сахаровых, выбежала звонить на улицу, но все ближайшие телефоны-автоматы враз замолчали. Наконец она находит действующий телефон и сообщает новость Подъяпольским, но не успевает досказать — связь обрывается. Подъяпольские успели позвонить нескольким иностранным корреспондентам — и их телефон впал в летаргию. Лиза забежала домой, взяла награды, отнесла их знакомым, которые жили поблизости. Награды через много лет Сахаров и Боннер увидели только в Америке. Когда Лиза возвращается, дом уже оцеплен милицией. У дверей квартиры стоят два милиционера. Вскоре стали подъезжать корреспонденты, но никого из них не пускают даже в подъезд. Кто-то из оцепления как бы проговаривается: Сахарова увезли в Шереметьево, в международный аэропорт, — часть корреспондентов рванула туда. Возникает версия, что академика высылают за границу, и что его ждут в Вене. А тем временем Боннэр уложила в две сумки вещи. Через два с половиной часа раздается звонок в дверь, на пороге несколько офицеров милиции: «Вы готовы?» — «Да. Могут меня сопровождать мать и Лиза?» Возражений не последовало. Боннэр считает, что в тот момент допустила ошибку, не оставив никого в квартире. Когда они ее покинули, в ней был произведен обыск. Исчезли бесследно многие рукописи, но самая главная потеря — диплом Нобелевского лауреата. Боннэр, Руфь Григорьевну, Лизу вывели через черный ход, посадили в «рафик» с занавешенными окнами. Когда машина выворачивала со двора на Садовое кольцо, Боннэр отодвинула занавеску и увидела перед подъездом колоссальную толпу журналистов, им не удалось зафиксировать момент отъезда. «Рафик» примчал в Домодедово. Здесь, на летном поле, они встретились с Андреем Дмитриевичем. Обнялись, расцеловались. Доставляют Сахарова и Боннер в Горький по высшему разряду: на специальном самолете. Салтыков-Щедрин, которого в свое время тоже приговорили к ссылке в Вятку, вспоминал, с какими переживаниями он отправлялся в дальние края: «Я сидел дома — и вдруг кто-то позвонился в мою квартиру. Входит унтер-офицер. «Надо бы ехать ваше благородие», — и назвал мне одну из далеких северных трущоб, о которых нельзя было сказать, чтобы там росли апельсины… В каком-то оцепенении проехал я большую часть пути. И только при подъезде к Вятке с ужасом осознал, что все это не сон, не наваждение, а пошло-отрезвляющая правда жизни. И не поверите — заплакал». Сахаров и Боннэр не плакали. Андрей Дмитриевич был возвышенно взволнован: «Странным образом этот полет воспринимался как некий момент чего-то вроде счастья». И Елена Георгиевна не впала в трагический ступор. Она сказала мне потом, вспоминая: «Каторга! Какая благодать!», — и посмотрела с интересом: знаю ли, кто автор этих парадоксальных слов? Поняв по выражению моего лица, что мне неизвестен источник цитаты, добавила: «Из Некрасова». Помолчала и добавила: «Никакого отчаяния, никакого страха не было. Мы не представляли, какой режим будет, но никакого отчаяния, никакого страха не было». Они, разумеется, и представить не могли, сколько им придется провести в ссылке, да и никто не знал. Оказалось: семь лет! Боннэр привыкла мерить все на войны, и позже, когда Горбачев разрешил им вернуться в Москву, воскликнула: «Ведь мы провели в Горьком почти две Великих Отечественных!» Между прочим, плакать им все-таки пришлось. В Горьком они испытали безмерное горе разлуки. Сахаров объявил голодовку и его насильно увезли в больницу, где страшно мучили. Они не виделись пять месяцев, не знали ничего друг о друге. И наконец встреча. Боннэр так описывает ее: «Медсестра ведет Андрюшу. Он в том же светлом пальто, в каком его увезли тогда, в начале мая, в больницу из прокуратуры, в своем беретике, не похудевший, скорее, одутловатый. Мы обнялись, и Андрюша заплакал, и я тоже». Но это все будет потом, потом, до этой драматической минуты надо еще дожить. А пока персональный самолет производит посадку в Горьком. Ссыльных препровождают в микроавтобус — окна, само собой, зашторены — и он трогается. «Куда вы нас везете?» — спрашивает Боннэр. «Увидите!», — с ухмылкой сообщает чекист. Она пытается выглянуть наружу, но сопровождение грубо пресекает попытку отодвинуть шторку. Город поразил их тоской и унынием. Доставляют их в кирпичный дом по адресу: проспект Гагарина, 214. Я был в той квартире. По советским понятиям, просторно — четыре комнаты. До Сахаровых здесь останавливался командированный люд. Казенная мебель, подобными безликими кроватями, шкафами, диванами обставлены гостиницы. В серванте вычурный чайный сервиз. Не жилище, а временное пристанище, тоскливое и неуютное. С каким отчаянием вырвалось однажды у Елены Георгиевны: «Моя мечта — дом мой, для меня, для моей семьи, то есть для нас с мужем, — неосуществима, как неосуществим рай на земле». Ссыльные прошлись по квартире, она им не понравилась: холодная, неприятная. Холодная — в прямом смысле слова: температура не выше 12 градусов, хорошо, что взяли теплые пледы. Позже они покупали детские бумажные пеленки и затыкали ими дырки в рамах. Включили транзисторный приемник, сообщения о высылке — ведущая тема голосов. Передавались протесты общественных деятелей, писателей, интеллектуалов, с мощным осуждением выступили ученые — зарубежные. Первое время глушилок не было, недели полторы слышимость была изумительной. Попили чай — и легли спать. Как они привыкли — на одной кровати, тесно прижавшись друг к другу. Так закончился этот будоражащий день — 22 января 1980 года. И опять невозможно уйти от совпадений. Газета «Горьковский рабочий», будто специально приурочив к приезду Сахарова, помещает в номере за 22 января заметку, посвященную 95-летию начала нижегородской ссылки Короленко. В заметке описывалось, как замечательно жилось писателю в Нижнем Новгороде после мучительной доли ссыльного в Якутии, как сразу же вокруг Короленко образовался круг думающих интеллигентных людей. Максим Горький именно от Короленко получил благословение на литературные занятия, и позже великий пролетарский писатель с гордостью определит: «Можно говорить об эпохе Короленко в Нижнем». Все-таки есть в ссылке нечто почетное, встаешь в ряд знаменитых личностей — это греет и возвышает. В XIX веке ссылка была знаком отличия, кто удостаивался такой чести, тот настоящий человек. Вы посмотрите, какие в прошлом веке были ссыльные: Пушкин, Лермонтов, декабристы, Радищев, Полежаев, Шевченко, Достоевский, Короленко. Георгий Владимов возвышенно написал о ссылке Сахарова: «Сослав его в Горький без следствия и суда, без объявленного приговора и срока, применив меру из ряда вон выходящую, власть оказала ему честь, какой мог бы удостоиться разве лишь наследный принц или возможный президент». В КГБ, наверное, сильно смеялись, когда читали эти строки. А ведь — в точку! Сахаров в будущем мог стать президентом. Михаил Левин, друг Андрея Дмитриевича с университетских времен, в связи с заметкой в «Горьковском рабочем» отчаянно надеялся: произойдет что-то похожее, к Сахарову потянется горьковская интеллигенция, прежде всего физики, ведь такая редкая, уникальная возможность — иметь в своей среде выдающегося ученого, теоретика, несравненного специалиста по прикладной физике. «Я пребывал в такой надежде некоторое время, пока не выяснилось, что она бесплодна, — печалился Левин. — Сахаровской эпохи в Горьком не было. Были горьковские годы в жизни Сахарова. И только. Это одни из самых горьких моих воспоминаний и переживаний». Наивный Михаил Львович! Он же сам прошел в сталинские времена через бессмысленное обвинение в подготовке покушения на вождя, через ссылку. Ему было запрещено жить в столице, в конце 40-х годов он оказался в Горьком и влюбился в этот город, прижился в нем стал своим. Он-то полагал, что столичное академическое быдло (определение Левина), которое думает только о деньгах и поездках за границу, о власти и кресле — это одно, а в провинции — настоящие люди, честные и открытые, они обрадуются умному человеку и не преминут воспользоваться такой счастливой возможностью — в их городе Сахаров!.. Но люди опасались даже смотреть в сторону дома, куда насильно вселили их великого современника. Горький на Сахарова и Боннэр произвел тягостное впечатление. Зимой в особенности — город поражён тоской и унынием. Дома на окраине, и летом далеко не приглядные, зимой становятся еще темнее, слепее, мрачнее. В воспоминаниях ссыльных супругов ни разу не упоминается нижегородский кремль, картинная галерея, а там есть что посмотреть. Тяжело Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна привыкали к навязанному месту жительства. Да и может ли понравиться место ссылки? Когда ни выглянешь из окна — натыкаешься на характерные фигуры в штатском, а стоит выйти на улицу — к тебе тут же приклеивается сопровождение. Боннэр написала подруге в Ленинград письмо, в котором поэтически описала место своего пребывания:Из московского окна
Площадь Красная видна,
А из этого окошка
Только улица немножко,
Только мусор и г…о.
Лучше не смотреть в окно.
И гуляют топтуны —
Представители страны.
На лике каменном державы,
Вперед идущей без заминки
Крутой дорогой гордой славы,
Есть незаметные Щербинки.
Измельчала интеллигенция со времен знаменитого физика Лебедева
Ну, а что коллеги в Москве? Как они восприняли акцию с высылкой академика? Вспоминает сотрудник теоретического отдела ФИАНа Евгений Львович Фейнберг: «Переломный день 22 января 1980 года вызвал у нас шок. Дело не только во всеобщем страхе, охватившим тогда всех и не миновавшим, конечно, и нас. Мы все слишком привыкли за двенадцать лет к тому, что несмотря на травлю в масс-медиа, сам А. Д. неприкасаем». Чем объяснить подобную наивность? Конечно, времена были уже не людоедские, не сталинские, и академиков, как, к примеру, Владимира Ивановича Вавилова или Николая Ивановича Бухарина, уже не расстреливали, но устроить даже создателю советской водородной бомбы красивую жизнь — это пожалуйста. Сахаров между тем был уверен, что коллеги выступят в его защиту. Пусть не все, пусть не большинство, пусть некоторые, но кто-то выразит несогласие, кто-то гневно крикнет властям: «Да как вы смеете!» Ведь не измельчала же наша интеллигенция со времен знаменитого физика Лебедева, который после решения царского министра просвещения Кассо о допущении жандармов на территорию университета подал в отставку. «Я думаю, что открытое публичное выступление нескольких (пяти, даже трех) заслуженных человек, пользующихся уважением, имело бы очень большое значение, могло бы изменить не только мою судьбу, но и — что гораздо существенней — положение в стране в целом», — выражает Андрей Дмитриевич возвышенную надежду. Но все-таки плохо знал он свое академическое окружение. Немота поразила ученых. Отметились, правда, академики Блохин и Федоров, выступили с публичными нападками на Сахарова. Как мог забыть Блохин, что Сахаров в 1967 году перечислил 139 тысяч рублей — огромная по тем временам сумма — на строительство онкологического центра, который возглавил именно он, Блохин? Когда подписывает письмо с осуждением Сахарова какой-нибудь знатный хлебороб или сталевар-новатор, то каждый понимает: ему приказали, и отказаться он не мог, так как человек подневольный. Но с академиком дело иное: ни научных заслуг, ни звания члена Академии, ни ежемесячные 500 рублей не отберут.Поэтому странно и страшно было обнаружить под письмами осуждения фамилии академиков, некоторые из них — заслуженные, уважаемые, авторитетные. Допустим, невозможно прямо заявить: отказываюсь участвовать в вашей грязной кампании! Но есть масса способов уклониться от чести угодить в ряды академического быдла (опять воспользуюсь выражением Левина). Ведь сумел же ловко увернуться академик Бруно Понтекорво. К нему пришли из парткома с письмом против Сахарова, он состроил удивленное лицо: «Андрей Дмитриевич? Что же он такое натворил? По-моему, он даже очень приличный человек. На следующей неделе я буду в Москве, сам поговорю с ним». И от него отстали. Солженицын в Вермонте не оценил подвига Сахарова. Александр Исаевич позже снисходительно напишет: «Сахаров сам искренне готовился стать жертвой. Но когда в январе 1980 года разразилась его ссылка в Нижний Новгород — проявилось, что к удару этому он все не был готов. Спустя два месяца ссылки (март 1980) Сахаров, еще, видимо, не понимая необратимости происшедшего, просился за границу… По тому, как Сахаров преодолевает советский гнет, как он протестовал против вторжения в Афганистан, можно лишь восхищаться его неуклонным спокойным бесстрашием. Однако на своем жизненном пути… Сахаров доконечно выполняет свой долг перед демократическим движением, перед «правами человека», перед еврейской эмиграцией, перед Западом — но не перед смертельно больной Россией». Не поверил один Нобелевский лауреат в чистоту помыслов другого Нобелевского лауреата. Не промолчали некоторые советские поэты, писатели. Войнович выступил с резким обращением, в котором высказал все, что думает о Советской власти и КПСС. Белла Ахмадулина составила эмоциональное письмо в защиту Сахарова, предложила в «Известия». Отказ в публикации. Она и сама понимала, что это смешной шаг — какая советская газета осмелилась бы защищать неугодного властям? Направила текст в «Нью-Йорк Таймс». Вспоминает: «Писала о светлом человеке. Закончила так: если уж нет других академиков, желающих вступиться за академика Сахарова, то вот я, такая-то, почетный член Американской академии искусств…» Только много позже выяснилось, что единственный член академического сообщества, кто замолвил слово за Сахарова, — Петр Леонидович Капица. Он написал Брежневу записку: «Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Я уже очень старый человек, и жизнь научила меня, что великодушные поступки никогда не забываются. Сберегите Сахарова. Да, у него большие недостатки и трудный характер, но он великий ученый нашей страны. С уважением. П. Л. Капица». Капица еще в одном великолепно проявил себя. Александров, президент Академии наук, собрал узкий круг и доверительно сообщил: «Высказывается предложение исключить Сахарова из членов Академии. Как к этому отнесутся ученые?» (Напомню, еще в 1973 году Андропов изобрел эту меру — лишить Сахарова звания академика.) Лауреат Нобелевской премии Николай Николаевич Семенов заметил: «Вообще-то таких прецедентов не было». На что Петр Леонидович Капица возразил: «Но почему же не было! Гитлер исключил Эйнштейна из германской Академии наук». И вопрос о лишении Сахарова звания академика больше не поднимался. Правда, Петр Леонидович, возможно, запамятовал, что в 1957 году был выведен из Академии наук СССР Вячеслав Михайлович Молотов за участие в антипартийной группе. Юрий Чурбанов утверждает, что инициатором исключения Сахарова из академии наук был идеолог КПСС Михаил Суслов: «Суслов настаивал, причем резко, а Леонид Ильич не разрешал и всегда говорил, что Сахаров большой ученый и настоящий академик. Какую позицию в этом вопросе занимал Юрий Владимирович, я не знаю…» Теперь мы можем сказать: Андропов занимал позицию точно такую же, как и Суслов. Президент академии наук Александров: «Мы послали Сахарова в Горький, чтобы защитить его от нападений со стороны разгневанных граждан». О высылке Сахарова в его родном Физическом институте узнали в тот же день. Многим показалось необычным, что Андрей Дмитриевич не пришел на общемосковский теоретический семинар, который собирался по вторникам, а 22 января выпало на вторник. Сахаров семинары не пропускал. Правда, руководству института загодя дали знать, что будет предпринята акция против старшего научного сотрудника ФИАН, за две недели до высылки секретаря партбюро вызвали в ЦК КПСС и поинтересовались, как ученый мир отнесется к тому, что Сахарова уберут из Москвы. «Нормально», — был ответ. Вспомнилось: в 1966 году, прежде чем организовать процесс против Синявского и Даниэля, цековские товарищи поинтересовались у председателя Союза писателей, как к этому отнесется писательская общественность. Ответ Федина потрясает: «Писатели аплодисментами будут приветствовать суд». Секретарь парткома ФИАНа А. Плотников спросил В. Файнберга, сотрудника теоретического отдела, какова будет реакция на высылку Сахарова. И получил ответ: «Митингов протеста никто устраивать не будет, но отношение сотрудников резко отрицательное». Так и случилось. «Внутри нашего отдела первоначально царила атмосфера всеобщего шока, — рассказывает Файнберг. — Никто не верил, что можно добиться освобождения Сахарова из ссылки. С трудом удалось избежать отчисления Андрея Дмитриевича из института». Да, сразу же после событий 22 января отдел кадров Академии наук предпринимает попытку уволить Сахарова из ФИАНа. Но с какой формулировкой? Подсказали кураторы из ЦК: это же элементарно — Сахаров ходит на работу? Нет. Уволить за прогулы. Тут физики-теоретики просто ошалели: с чего вдруг академик должен отсиживать за столом от звонка до звонка, как совслужащий? Мозг настоящего ученого не знает перерывов в работе. Одна из важнейших идей по созданию атомной бомбы пришла Сахарову в бане (это был 1948 год, он с семьей жил в коммуналке, где не было даже ванны). Но продолжим слушать воспоминания Файнберга: «После длительных обсуждений было решено попросить заведующего отделом академика Гинзбурга поехать в ЦК КПСС и убедить руководство отдела науки ЦК в необходимости возобновления научных контактов с Сахаровым. Главный довод, по существу, состоял в том, что столь мощный мозг, как у Сахарова, при любом стечении обстоятельств нельзя отторгать от науки». Сотрудники старшего поколения теоретического отдела ФИАН выработали программу действий из трех пунктов: 1) Сахаров остается официально сотрудником теоретического отдела, 2) ему, как крупнейшему ученому, оказывается все возможное содействие в продолжении научной работы, 3) как элемент содействия — к нему регулярно будут ездить сотрудники отдела для обсуждения научных вопросов. Сахаров в Горьком. Подошел срок общего собрания Академии наук, присутствие на нем всех действительных членов и членов-корреспондентов обязательно — это их уставная обязанность. Сахарову сообщают, что его участие в общем собрании не предусматривается. Но он размечтался: если 12 академиков настоят на том, что ссыльному члену академии наук надо выслать приглашение, то власти не посмеют сказать «нет». Этот вариант Андрей Дмитриевич обсуждал при встрече с Левиным, который в воспоминаниях пишет: «В глубине души Андрей любил свою Академию, и ему очень хотелось, чтобы к ней вернулось былое чувство собственного достоинство. Пусть она заступается за своих сочленов, а не спешит угодить начальству». Но вот Сахаров с Левиным принимались перебирать, кто же не поспешит угодить начальству — Капица, Леонтович, ну, может быть, Боровик-Романов и Забабахин, и на этом список завершался. Даже пятерки не набиралось. Имя Сахарова тем не менее прозвучало на общем собрании Академии. Слова взял математик Понтрягин. Он пожаловался, что на Западе его несправедливо обвиняют в антисемитизме и что эту кампанию против него организовал Сахаров. За это Понтрягин объявил горьковского ссыльного врагом Советского Союза и потребовал, чтобы против были приняты меры. Раздались аплодисменты и шум в зале. Интересно, какие еще меры имел в виду Понтрягин? Сослать еще дальше, во глубину сибирских руд? Президент Академии наук Александров в одной из бесед с зарубежными учеными высказал солидарность с решением властей: «Он был окружен кликой, в частности иностранцами, которые склоняли его к противозаконной деятельности, и мы должны были что-то с этим делать. У нас было два пути: либо привлечь Сахарова к суду за преступные действия, либо изолировать его от этой клики. Мы выбрали второе…» Интересно: кто это — мы? И далее совсем несуразное: «Мы послали Сахарова в Горький, чтобы защитить его от возможных нападений со стороны разгневанных граждан». Вон оно что! Но почему же эти разгневанные граждане не растерзали Сахарова, когда он вернулся в Москву? И все-таки почему ученые не выступили в защиту Сахарова? Вот и Файнберг считает: «Конечно, в мало-мальски демократической стране нужно было бы прежде всего выразить коллективный протест». Но, во-первых, в мало-мальски демократической стране такого наглого обращения с великим ученым-гуманистом — да впрочем и с любым человеком — просто не могло случиться. А во-вторых, к демократии как раз и продвигаются, когда протестуют против беззакония. Ведь правозащитная деятельность Сахарова началась с того, что он начал подписывать письма протеста. Поэт Владимир Корнилов нашел точный образ Сахарова:Верной демократии прообраз,
Равенства и братства образец!
Вихри враждебные веют над нами…
А жизнь ссыльных в Горьком между тем налаживается. Они обрастают хозяйством. Елена Георгиевна рассказывает: «На другой день пошли в магазин, купили настольные лампы. Купили письменный стол. Андрей тут же сел работать — ему же для работы много не требовалось». Тут у меня сразу всплыла в памяти фраза Андрея Дмитриевича: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение». В быту они неприхотливы. Елена Георгиевна принялась обустраивать квартиру. Выбрала ткань и сшила занавески на окна, приобрела кухонную утварь. Купила пеленки бумажные, чтобы затыкать окна, в щели дуло. Из первой поездки в Москву она вернулась с пишущей машинкой и села за перепечатку трудов Сахарова, позже — его воспоминаний. Сахаровых навещает Бэла Коваль, подруга Боннэр, у нее остались приятные впечатления от жилища: «Квартира приличная, непривычно большая, чистая. Елена Георгиевна успела вложить в нее душу. Она сказала: где мы — там и наш дом. Они были здесь, значит, это был их дом. Летом восьмидесятого года еще не было краж и обысков, не было вмонтированных киноустановок. Внешне все выглядело прилично. Если, конечно, не замечать милиционера под дверью, а за балконным окном — опорного пункта милиции…» Милиционера под дверью трудно было не заметить. Днем он внимательно всматривался во всякого появляющегося в зоне видимости. Ночью обычно дремал, но протягивал ноги так, чтобы невозможно было подойти к звонку. Если кто пытался проникнуть на запретную территорию, милиционер задерживал нарушителя и отводил в опорный пункт охраны общественного порядка, где расположились стойбищем сотрудники КГБ. Охранник перед дверью никогда не отвечал на приветствие жильцов квартиры № 3, а Андрей Дмитриевич не мог не поздороваться с человеком, который смотрел на него. Поздно вечером Андрей Дмитриевич обычно выносил мусор во двор и, проходя мимо милиционера, громко пел любимую песню Ленина — «Варшавянку»:Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Любой, кто намеревается войти в квартиру № 3, есть опасный элемент
Сахарову запрещено общаться с иностранцами и преступными элементами. С иностранцами он при всем своем желании не смог бы войти в контакт: Горький был для них закрыт плотно, туристические теплоходы не причаливали к пристани, хотя в городе есть достопримечательности, которые стоит посмотреть. Но преступные элементы — как это расшифровать? Да элементарно: любой, кто намеревается войти в квартиру номер 3, и есть подобный опасный элемент. Из тех, кто жил в Горьком, Сахаровых было разрешено посещать Феликсу Красавину (его с детских лет знала Боннэр), его жене Майе и Марку Ковнеру (с ним Сахаров познакомился еще до ссылки в Москве на одном из научных семинаров). Из Москвы имели право приезжать к ссыльным Руфь Григорьевна, мать Боннэр, и дети Андрея Дмитриевича — Люба, Таня, Митя. Первое время разрешалось приезжать Лизе Алексеевой, невестке Елены Георгиевны. Иным лицам преграждал путь милиционер. Николай Грачев, дежуривший у дверей, припоминает: «Имелся перечень лиц, которым разрешено было приходить к ним в гости. Перед их приходом нам называли фамилию, даже показывали фотографию: вот этому человеку разрешено прийти. Было и так, что говорили: вот этого больше не пускать». Сахаровы имели право ходить в гости к Хайновским. Юрий Хайновский — дальний родственник Елены Георгиевны. Его дочь Маша Гаврилова, вспоминает: «Еще когда я подходила к дому, могла вычислить, в гостях у нас Андрей Дмитриевич и тетя Люся или нет. Верная примета, что они у нас: в разных местах нашей улицы чернеют три «волги». Собирались за столом, велись интересные разговоры. Мне тогда было 12 лет, а когда они покинули Горький, то почти 20. Было весело с ними. Тетя Люся всегда что-то вкусненькое из Москвы привозила. Темы разговоров были самые обыкновенные — семья, дети, бытовые проблемы. О политике не заговаривали. Помню, однажды папа спросил у Андрея Дмитриевича: а что такое «черные дыры»? Андрей Дмитриевич серьезно посмотрел на папу и сказал, что ему надо подготовиться, чтобы понятно изложить такую сложную тему. И в следующий раз он прочитал целую лекцию о «черных дырах». Даже я кое-что поняла. Я не имела представления, чем занимается Сахаров и в чем его вина, за что его сослали. Единственное, что поняла: власти не хотели его законно осудить. Помню, как Андрей Дмитриевич рассказывал, что он настаивал на суде. Мой папа был очень общительным человеком, у него всегда было полно друзей, но когда мы начали общаться с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной и они стали приходить к нам в гости, то папа предупредил своих друзей: общение придется прекратить, для вас это опасно, ведь многие работали в закрытых учреждениях. Да даже если занимались обыкновенной работой, все равно было опасно. Папа просил их даже не звонить. И уж тем более в гости не приходить. Папа, пока был жив, ни с кем, кроме Сахаровых, не общался. Андрей Дмитриевич и тетя Люся были интересными людьми для меня, ребенка. Весело проходили праздники с ними. Они тщательно готовились. Всегда с подарками и поздравлением в стихах. На Новый — 1981 — год Андрей Дмитриевич даже нарядился Дедом Морозом: повязал два шарфа, один как борода, а другой как шапка. А тетя Люся изображала Снегурочку. Постучались в дверь: «Я Дед Мороз», — а тетя Люся раздавала подарки». Отметим, что в первые два месяца режим был нестрогий, и Сахаровых посетили несколько человек, которые узнали его адрес из голосов. Потом режим ужесточился до предела, район дома 214 был на положении государственной границы. Всякое свежее лицо, появляющееся в окрестностях дома, тут же фиксировалось, при попытке вступить на запретную территорию человека хватали и вели в опорный пункт — это в соседнем доме, где с нарушителем разбирались сотрудники КГБ. Там держали по несколько часов, проверяли документы, проводили устрашающие беседы. Но были исключения, действительно опасного рода — но не для властей, а для жильцов квартиры № 3. Боннэр рассказывает, как однажды ворвались два человека, которые угрожали Андрею Дмитриевичу пистолетом. Они изображали пьяных. Принялись орать на Сахарова, что он, дескать, призывает бойкотировать Олимпиаду в Москве, что он защищает бандитов. Один кричит: «Я сейчас вам покажу Афганистан! Я сейчас вам из всей квартиры сделаю Афганистан!» Другой вытаскивает пистолет и начинает им непринужденно поигрывать, прицеливаться. Первый вдруг меняет пластинку: «Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают!» Вломились как-то два парня (Боннэр их обозначила — студенческого типа), которые рвались в Афганистан воевать и доказывали Сахарову, что надо всех афганцев перестрелять. У них была такая агрессивная претензия к Сахарову, как он посмел выступить против справедливой войны за свободу и счастье афганского народа. Надо ли растолковывать, кто были эти люди, где служили и зачем приходили? И понятно, почему они без всяких помех получали доступ в запретную квартиру. Остальным требовалось немалое мужество, чтобы вступить в контакт с ссыльными. Мужество нашлось у двух горьковских школьников — Андрея Смирнова и Евгения Клевченкова. Они приходили в квартиру опального академика. Я разыскал одного из них — Андрея Смирнова. Он вспоминает, как это было: «Мы тогда учились в седьмом классе 182-й школы. Что в Горьком академик Сахаров, мы услышали от нашего учителя географии, он сочувственно отозвался о ссыльном. И решили мы из детского любопытства посмотреть на академика, поговорить с ним. Жили мы на другом конце города, доехали до Щербинок на автобусе». Ребята быстро отыскали дом, а в какой квартире живет академик — неизвестно. Вошли в подъезд, слева сидит за столом мужчина, они сразу почувствовали: он здесь не случайно. Они пробежали мимо, человек не обратил внимания — мальчишки все-таки! Поднялись на лифте на верхний этаж и по лестнице спускались вниз. Нажимали на кнопки звонков, спрашивали, где живет академик Сахаров. Одни сразу захлопывали дверь, другие говорили, что не знают. Наконец, в одной из квартир им указали: в третьей квартире. Андрей нажал кнопку звонка, дверь открыла Елена Георгиевна. Ребята сказали, что хотели бы поговорить с академиком Сахаровым, она крайне удивилась и впустила их. Пригласила в комнату, угостила чаем. Потом вошел Андрей Дмитриевич. Разговор был ни о чем, они же были мальчишки. Андрей Дмитриевич поинтересовался, как они учатся, они спросили, за что его сослали, он ответил: за Афганистан, но они тогда в политике не разбирались, потому не поняли. На прощание Андрей попросил Андрея Дмитриевича что-нибудь подарить. Сахаров вручил ребятам по открытке, на одной написал: «Андрею от Андрея», на другой: «Евгению от Андрея». (Открытки они хранят до сегодняшнего дня.) Ребята попрощались и вышли. В коридоре им сразу же заломили ручонки, повели в опорный пункт. И начали с ними угрожающе разговаривать. Заставили рассказать, о чем говорили с Сахаровым. Через час приехал полковник. «Как сейчас помню, — рассказывает Андрей, — он был сильно пьян. Начал на нас орать, что мы такие-сякие, антисоветчики, что нас в порошок сотрет. Через час привозят моего отца, он белый. У Женьки-то отец рабочий на «Красном Сормове» — что с простого работяги возьмешь, а мой — заместитель директора кондитерской фабрики, уж его-то можно было воспитывать по полной программе. Короче, орали на нас, на моего отца и, наоравшись, отпустили. Но от нас не отстали, в школе прорабатывали, в прокуратуру вызывали, отца чуть не до инфаркта довели. Потом оставили в покое». Через некоторое время отец Женьки рассказал им продолжение истории. Его вызвали в партком и приказали: поедешь к Сахарову и поскандалишь с ним. Делать нечего, он поехал. Позвонил в дверь квартиры номер 3, ему открыл Андрей Дмитриевич и так доброжелательно его встретил, что Женькин отец потоптался-потоптался, извинился и вышел… Елена Георгиевна помнит этих ребят: «Да, да, школьники приходили. Мы очень переживали за их судьбу, боялись, что их сломают». Друзья из Москвы, из Ленинграда, конечно же, пытались прорваться к Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне. Но редко кому удавалось это сделать. Юрий Шиханович приехал в Горький еще в феврале 1980 года — он и до дверей квартиры не добрался, его скрутили и поволокли в опорный пункт. Когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна побежали туда и начали требовать встречи с Шихановичем, милиционеры попросту выкинули их из помещения, Боннэр при этом досталось в глаз. А Шихановича отправили в Москву. За счет государства. Один священник приводит такую трогательную историю: «В Ленинграде одна чудная женщина рассказала мне: мечтает истратить свой отпуск на то, чтобы поехать в тот город и ходить, ходить там по улицам в надежде его встретить и сказать ему о глубоком сочувствии, о своей благовейной любви к нему. Я отговорил ее — ради ребенка». Да, путешествие в «город Сахарова» представляло собой опасное приключение. Бэла Коваль рассказывает о второй своей поездке в Горький: «Я приехала в ноябре 1981 года, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили первую голодовку. Подходя к дому, я издали увидела Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну, тепло одетых, на балконе. Они гуляли в период голодовки. Я подошла к балкону. Наше общение продолжалось не более трех минут, они потребовали, чтобы я быстро ушла — опасались, что меня заберут. Елена Георгиевна сунула мне письмо для передачи в Москву. Не понимая их страхов, нехотя двинулась к остановке, вошла в автобус, купила билет, села. И сразу почувствовала неладное. Автобус обогнала машина, подающая сигналы водителю. Стало ясно: это по мою душу. Автобус затормозил, вошли два молодца, третий уже, оказывается, стоит за моей спиной. Меня вывели — и в опорный пункт. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна еще находились на балконе и видели, как меня конвоируют. Мое сердце разрывалось от горя: я знала, что они очень переживают. За себя я была спокойна. Потом изнурительный семичасовой допрос. Допрашивал капитан Снежицкий. Он доверительно убеждал меня, что сам наблюдал, будто Боннэр таскала тяжелые сумки с продуктами, дескать, они только изображают голодовку, а на самом деле вкушают разные деликатесы. Это было откровенное хамство, о чем я и сказала Снежицкому. Он разъярился. Больше всего я боялась, что гэбисты примутся меня обыскивать и обнаружат письмо Елены Георгиевна. Но повезло! У меня в сумке случайно затерялся черновик обращения на имя известного западного политического деятеля, в нем мать одного из политзэков молила о помощи. Это обращение было, с точки зрения КГБ, ужасным криминалом, они так обрадовались добыче, что не стали меня обыскивать. Так мне удалось вывезти в Москву письмо Елены Георгиевны. Меня посадили в машину и повезли в аэропорт. По пути я много чего наслушалась, мне обещали оторвать руки-ноги, если я еще раз попытаюсь приехать к Сахаровым. Доставили в аэропорт, самолет ждал нас, мы бежали к нему по бетонному полю…» Репрессии за поступок последовали мгновенно: дома у Коваль уже был отключен телефон, райотдел милиции выделил ей куратора для воспитательной профилактики, на службе начались сложности, ее начали выживать…Пощечина
Но иногда напрашивались в гости личности, мягко скажем, нежелательные. Или точнее: бессовестные. 14 июля 1983 года Сахаров был один в квартире (Боннэр уехала в Москву). Звонок в дверь. Сахаров открывает: на пороге среднего роста, рыхлого вида мужчина неопределенного возраста — от 50 до 60. За ним молодая женщина с сигаретой. «Кто вы? В чем цель вашего прихода?», — спрашивает Сахаров. «Я — профессор Яковлев, историк», — отвечает мужчина. Гром среди ясного неба! Если бы на пороге объявился Андропов или Папа Римский — Сахаров бы не так поразился. Яковлев! Тот самый Николай Николаевич Яковлев! Клеветник и лгун! Раскрываем книгу «ЦРУ против СССР», год издания 1983-й, автор Н. Н. Яковлев, страница 282: «С лета 1973 года Сахаров вступает в преступные контакты с иностранцами в Москве — раздает направо и налево антисоветские интервью, вручает различные «протесты», обивает пороги западных посольств. Коль скоро он отдался на милость Запада, тамошние спецслужбы поторопились извлечь из него то, что никак не относилось к «правам человека», — сведения, составляющие государственную тайну». Извините за грубое слово — врет профессор. Никаких государственных тайн Сахаров не выдавал. Даже микроскопических. В «Воспоминаниях» он сформулировал свое кредо по этому вопросу: «Я занимался совершенно секретными работами, связанными с разработкой термоядерного оружия… О периоде моей жизни в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба». Да если бы Сахаров действительно что-то передал на Запад, уж в этом случае ему бы «прописали» не ссылку… Но продолжим цитировать профессора: «Круг знакомых, кормящихся у раздаточной Сахарова, весьма значителен, и среди них немало лиц с темным прошлым и настоящим. Он как магнит притягивает к себе уголовные, антиобщественные элементы… Его «гуманизм» не просто фальшив. Он патологически бесчеловечен… Сахаров приветствовал реакцию, где бы она ни поднимала голову в мире, восхищаясь, например, кровавым приходом к власти клики Пиночета в Чили. И в то же время не скрывал своей ярости по поводу побед сил демократии и мира… Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими подрывными действия давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства… Административные меры, принятые в отношение Сахарова, направлены к тому, чтобы пресечь его подрывную деятельность. Эти меры полностью одобрены советской действительностью. Они, без сомнения, могут оказаться полезными и для самого Сахарова, если он найдет возможность критически оценить свое падение…» Но главный удар профессор наносит отнюдь не по Сахарову. Объект его ненависти совсем иной. На Сахарове он просто слегка размялся. Страница 290-я: «Придется вторгнуться в личную жизнь Сахарова… Все старо как мир — в дом Сахарова после смерти жены пришла мачеха и вышвырнула детей… Вдовец Сахаров познакомился с некой женщиной. В молодости распущенная девица отбила мужа у больной подруги, доведя ее шантажом, телефонными сообщениями с гадостными подробностями до смерти… Она затеяла пылкий роман с крупным инженером Моисеем Злотником. Но опять рядом досадная помеха — жена! Инженер убрал ее, попросту убил… В 1955 году «героиня» нашего рассказа, назовем наконец ее — Елена Боннэр, родила сына Алешу. Так и существовала в те времена гражданка Кисельман-Семенова-Боннэр, ведя развеселую жизнь и попутно воспитывая себе подобных — Татьяну и Алексея… В конце шестидесятых Боннэр, наконец, вышла на «крупного зверя» — вдовца, академика А. Д. Сахарова. Но, увы, у него трое детей — Татьяна, Люба и Дима. Боннэр поклялась в вечной любви к академику и для начала выбросила из семейного гнезда Таню, Любу и Диму, куда водворила собственных — Татьяну и Алексея. С изменением семейного положения Сахарова изменился фокус его интересов в жизни. Теоретик по совместительству занялся политикой, стал встречаться с теми, кто скоро получил кличку «правозащитников»… Боннэр в качестве метода убеждения супруга поступить так-то взяла в обычай бить его чем попало. Затрещинами приучала интеллигентного ученого прибегать к привычному для нее жаргону — проще говоря, вставлять в «обличительные» речи непечатные словечки. Под градом ударов бедняга кое-как выучился выговаривать их, хотя так и не поднялся до высот сквернословия Боннэр. Что тут делать! Вмешаться? Нельзя, личная жизнь, оставить как есть — забьет академика». Не оставили «как есть» — сослали с глаз подальше. И это было напечатано миллионными тиражами в журнале «Смена». А потом в книге — 750 тысяч экземпляров. Смысл умствований Яковлева: Сахаров — свихнувшийся на бредовых идеях мирового правительства, технократии и ненависти к социализму недоумок, психически неуравновешенный человек, которого направляют в своих целях западные спецслужбы. Боннэр же — преступная корыстолюбивая авантюристка, злой гений Сахарова. И ведь верили. Верили даже те, кто, казалось бы, не понаслышке знал о самых мрачных сторонах жизни. Кто на своей шкуре испытал жестокость системы. Однажды Сахаров провожал жену в Москву. Около купе несколько человек, весело смеясь, разливали из бутылки шампанское. Один из них крикнул в глубь купе: «Жора, а с тобой едет симпатичная женщина». Андрей Дмитриевич внес вещи в купе, поцеловался на прощание с женой, спустился на перрон. Поезд тронулся. Боннэр прошла в купе и увидела крепкого мужчину с простым лицом. Он протянул руку: «Давайте знакомиться, — называет знаменитую фамилию из мира кино, — Георгий Николаевич». И смотрит так, будто ждет реакции. Вообразите, Боннэр не знала, что напротив — знаменитый артист, имени его не слышала. Представилась: «Боннэр Елена Георгиевна». И тут рука народного артиста, протянутая для рукопожатия, дернулась назад, а потом к двери, будто он как раз и собирался ее закрыть. Непроизвольно — шёпотом — спросил: «Та самая?» — «Да, та самая». — «Никогда не подумал бы». — «Недостаточно страшна для той, о которой читали?» — «Пожалуй». И завязался уютный вагонный разговор. Боннэр пила чай, ее спутник — водочку. Да так увлеклись беседой, что легли спать чуть ли не перед самой Москвой. Разговор все время вился вокруг одной темы: как относятся люди к Боннэр, к Сахарову? Елена Георгиевна прямо спросила: верят ли тому, что пишет Яковлев? Артист уверенно: «А как не верить? На основании чего не верить? Документы, факты, очень убедительно. Вот вы голодовку объявляли. Да знаете ли вы, что в московских интеллигентных кругах никто не одобрял ее, осуждали вас. Как я могу не верить академикам, которые пишут, что Сахаров — продал родину, что он одобряет войну против Советского Союза. И такие убедительные цитаты, сейчас не помню точно, но Сахаров призывал развертывать американские ракеты в Европе, призывает не соглашаться с ограничением гонки вооружений. А вам не стыдно за квартиру?» Боннэр, оторопело: «Какую квартиру?» — «Из которой вы выгнали детей столь обожаемого вами академика». — «О Боже! Ну сколько же можно! Да вы понимаете — это моя квартира! Моя! Точнее, моей мамы. На тридцати квадратных метрах мы живем… — поправилась, — жили вшестером. Вам это понятно?» Артист вынимает другой козырь: «А побои? В газете писали, что вы бьете академика всем, что под руку попадется. Это как?» — «А вам не приходило в голову, что нужно верить прежде всего себе, своему жизненному опыту?» — «Я себе верю. А жизненный опыт страданий у меня такой, что вам и не снился». — «Но кроме собственных страданий, есть и страдания страны, страдания народа. Дело врачей помните? Журнал «Звезда», травлю Ахматовой, Зощенко..» — «А вы в Магадане были? Не на экскурсии, не в командировке, а как зэк?» — «Вы сидели?» — «Это называлось — дело артистов. Я через все прошел. Вам такие ужасы и не снились. Да, согласен, это ужасно: выслали знаменитого человека, человека, который сделал самое главное для страны — бомбу. И какую! Империалисты трепещут. Да, вы в ссылке, но в тепле, прекрасно питаетесь. Академик ограничен в передвижении, но ходит свободно, а мы на Колыме… Были ужасы в прошлом, были. Но сейчас не то. Теперь все по-другому. Не сажают». Тут Боннэр взорвалась: «Как это не сажают! А Марченко! А Богораз! А…» — «Хотите скажу правду? Во-первых, то, чем они занимаются, бесполезно. А во-вторых, не верю я в этих людей, в диссидентов. Были у меня разговоры с некоторыми… не с теми, о которых вы говорите, но с похожими… Узкие люди. Фанатики. Не слушают других. Хотят луну с неба пальцем сковырнуть. Читал я некоторые диссидентские сочинения — скучно. Пресно. Дальше своего пупка не видят. Надо просвещать народ. Ведь народ у нас темный. Надо идти в народ. Нести светлое. Я вот пытаюсь средствами искусства — в кино, в театре. Не все получается. Но я же вижу, что народ чище становится. Я часто встречаюсь со зрителями — если бы видели эти искренние глаза. С этим народом можно горы своротить». Боннэр подумала и возразила: «И наворотили. Бессмысленные горы, — потом помолчала и неожиданно предложила: — Хотите поедем ко мне домой? Я вам покажу квартиру, из которой якобы выгнала детей Сахарова. Да если бы вы увидели квартиру детей Сахарова и нашу квартиру, то вы бы сразу по-иному запели. Едем? Милиционеров у дверей выставляют только с девяти утра. А мы приедем в семь. Едем?» — «Нет» — «Почему же нет?» — «Боюсь». — «Чего?» — «Боюсь и все. Но не думайте обо мне плохо. Я перед вами преклоняюсь. Перед вами и перед Андреем Дмитриевичем. Вы совесть наша. Разрешите поцеловать вам руку. Но — боюсь. Вы понимаете — боюсь. Боюсь! — Долгая пауза. — А вообще — трудно жить. Я не о материальном, материально я обеспечен — квартира, пайки, кремлевская больница. Гнетет, что не можешь поступать так, как должен: ни сказать, ни сделать. Да что там — даже думать себе не разрешаешь. Можно совсем начистоту с вами? — Боннэр кивает. — В интеллигентских кругах нелюбовь к вам. Извините, что так откровенно. Пусть даже и правда, что вы говорите о квартире, о детях Андрея Дмитриевича». Утром артист старался не глядеть в сторону случайной спутницы, с которой так некстати разоткровенничался. Вышел, сухо бросив: «До свидания». Елену Георгиевну на перроне ждал Юрий Шиханович, он сразу признал спутника Боннэр: «Хороший артист, я его люблю». Боннэр рассказала ему о разговоре. Шиханович ззаметил, что она была недостаточно красноречива, могла бы убедить своего попутчика. Она ответила: «Страх ни в чем убедить нельзя и ничем — ни словом, ни делом. Преодолеть страх можно только самому». Запишите где-нибудь эту нехитрую истину: «Страх можно преодолеть только самому». В жизни помогает. Но вернемся в горьковскую квартиру, в 14 июля. После той грязи, что Яковлев размазал на страницах своей книги, он самолично, как говорится, на голубом глазу явился к Сахарову. Для этого надо обладать немалой наглостью.Впрочем, тут возможно другое: крайняя степень цинизма. Сахаров сказал: «В девятнадцатом веке я должен был вызвать вас на дуэль». Сказал совершенно серьезно, без улыбки, без тени иронии, без намека на высокопарность. Его била дрожь. Но через несколько минут она прошла. Андрей Дмитриевич пригласил Яковлева в комнату и даже удостоил его разговора. Когда они сели за стол — друг против друга — Сахаров сказал: «Вы в своей книге допустили много лжи и клеветы в отношении моей жены, моих друзей и меня. Я отказываюсь обсуждать с вами что-либо раньше, чем вы напишите и опубликуете письменное извинение. Вот вам бумага». Потом Сахаров взял книгу «ЦРУ против СССР» и, зачитывая разные места, комментировал: «Клевета… ложь… ложь… этого никогда не было и быть не могло… ложь… ложь… ложь…» Захлопнув книгу, Андрей Дмитриевич спросил: «Откуда вы всю эту ложь взяли?» Яковлев не смутился: «Мне сообщил прокурор». Во общем разговор был бестолковый, бессмысленный. Яковлев с иезуитской улыбкой предложил: «Вы можете подать на меня в суд. У меня есть свидетели, данные прокуратуры, суд разберется». И тут Сахаров говорит: «Я не верю в объективность суда в этом деле — я просто дам вам пощечину». Он быстро обошел вокруг стола, профессор вскочил, успел выставить для защиты руку и пригнуться, но Сахаров нанес ему вскользь удар по лицу — щека «историка» оказалась мягкой и пухлой. Сахаров закричал: «А теперь уходите! Немедленно!» Яковлев и его безмолвная аспирантка чуть ли не бегом покинули квартиру. Когда в ФИАНе узнали, что Андрей Дмитриевич кому-то нанес пощечину, реакция была единодушной: «Не может быть!» Оказалось, может. Михаил Левин потом спросит Сахарова: «Что ты чувствовал после того как врезал Яковлеву?» Андрей Дмитриевич ответил коротко: «Знаешь, я вспомнил Стасика Попеля». Со Стасиком они оба учились на физфаке МГУ. Как-то завхоз подрядил Попеля выкопать большую яму на заднем дворе, а когда работа была закончена, отказался заплатить обещанные деньги. Долгое препирательство кончилось тем, что Стасик ударил его по лицу. Деньги были сразу отданы, но завхоз накатал жалобу в партком, в котором упирал на то, что комсомолец избил члена ВКП(б). Попеля с трудом удалось отстоять — его собирались отчислить с факультета.Топтуны отяжелели, заматерели на своей нелегкой работе
Оторванность от друзей, от знакомых. Чудовищная изоляция: письма не доходят, телефонные разговоры — прерываются, едва заговоришь о важном. В телефонной трубке повисала глухая тишина, как только они пытались сказать о чем-нибудь, кроме здоровья, погоды или рецептов блюд. Радиоглушилка располагалась где-то рядом — чтобы послушать голоса, приходилось выходить из дома. Глушилка была точно направленной — на дом 214. Милиционер Грачев вспоминает: «Андрей Дмитриевич часто с приемником выходил во двор. Там почтовый ящик висит, он ставил приемник на него и часами слушал иностранные передачи. На английском, на французском…Такое впечатление, что в доме приемники не работают. Я тоже приносил транзисторный приемник, чтобы послушать «Маяк», но и мой не работал. Мы еще смеялись: когда квартира пуста — радио работает, а когда академик приходит — сильные помехи, слушать невозможно. А те, кто жил в доме, говорят, что даже телевизоры не работали — во как мощно глушили». «Не надо преувеличивать того, что мы совсем были ограничены в общении, — рассказывает Елена Георгиевна. — Я первые годы ездила в Москву. Мы добились права ходить в гости к Хайновским. Но часто нам не хотелось никуда идти, не хотелось никого видеть. Нам вдвоем было хорошо — это правда. Когда со временем станут известны дневники Андрея Дмитриевича, многие обидятся. Вот люди приезжают на день рождения, а он раздраженно пишет: «Как люди не понимают, что я не хочу никого видеть». Иногда Андрюша срывался, однажды он написал дочери, чтобы она не приезжала, другая дочь напишет в своей статье, что он сделал это под моим влиянием. А я в это время была в Америке и узнала об этом из Андрюшиного дневника. И он действительно обидел дочь ни за что». Как ни хорошо им было друг с другом, враждебное окружение действовало на нервы. И постоянная, не прерывающаяся ни на минуту слежка. За семь лет, пока Сахаров и Боннэр были в ссылке, топтуны отяжелели, заматерели на своей нелегкой работе. На улице Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна сразу определяли: это наш. Но случались и ошибки. В Кремлевском дворце съездов проходил съезд народных депутатов СССР. Сахаров — народный депутат, Боннэр — среди приглашенных. Вокруг них всегда крутились журналисты. Однажды в гардеробе Елене Георгиевне кинулся помочь одеться обозреватель одной известной газеты. Он держал ее плащ, как вдруг из-за его спины протягивается рука Сахарова, он выхватывает плащ со словами: «Обойдемся без вашей помощи, молодой человек. На таких, как вы, мы вдоволь насмотрелись в Горьком». Журналиста будто обухом по голове, никакого отношения к органам он не имел. Вечером напился с приятелем, и после каждой рюмки горестно стонал: «Неужели у меня такое лицо, что можно принять за человека из КГБ?» Когда однажды Сахарова спросили о слежке, он ответил: «Меня это не интересует». Спрашивающего поразили эти слова, было ясно, что это не хвастовство, не бравада, а просто констатация факта: меня не интересует посторонний внимательный взгляд. (Не думаю, что Андрея Дмитриевича это совсем не интересовало, в его «Воспоминаниях» об этом есть горькие слова.) Но слежка — это было еще терпимо. А вот видеозапись всех передвижений нервировала. Рассказывает Елена Георгиевна: «Каждый раз, выходя на улицу, я внутренне сжималась только от мысли, что я опять как препарат на предметном стекле, что меня снимают и будут разглядывать и демонстрировать всему миру, и я ничего не могу сделать против этого, ну разве запереть себя в четырех стенах». Потом выяснилось, что и в квартире не было спасения. Позже, в Америке, Боннэр демонстрировали горьковские съемки, и она увидела себя на кухне, в халате. Я просмотрел километры кадров оперативной съемки КГБ. Такое впечатление, что скрытой камерой фиксировался каждый шаг ссыльных: вот Андрей Дмитриевич в магазине… вот заправляет машину на автозаправочной станции… толкает застрявшую машину… Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич на переговорном пункте… вот они пересекают улицу… вот Елена Георгиевна выходит из подъезда, садится в «жигули»… Кадры видеосъемки предъявлялись Западу как свидетельство того, что Сахаров и Боннэр прекрасно себя чувствуют в Горьком. Советские власти столкнулись с проблемой, хорошо знакомой террористам: они постоянно были вынуждены доказывать, что заложники живы. Большинство из видеопленок, фиксирующих слежку за Сахаровыми, были куплены и показаны телекомпаниями многих стран Западной Европы и Соединенных Штатов. На Запад фотографии и кинокадры передавал Виктор Луи, журналист, который был неофициальным посредником между советскими властями и западной прессой. Если КГБ нужно было организовать утечку информации, на Лубянку звали Луи. Можно ли вообразить, чтобы обыкновенный советский журналист был корреспондентом западных газет? Немыслимо. Исключено. Луи же числился московским корреспондентом английских и немецких изданий. Виктор Луи производил впечатление своим роскошным образом жизни. У него была огромная дача в Переделкино. Во дворе стояло несколько иномарок. Когда Светлана Аллилуева сбежала за границу и стало известно, что она готовит книгу воспоминаний, с помощью Виктора Луи был сделан упреждающий удар: через него на Запад ушел вариант рукописи Аллилуевой, который нашли в ее квартире при обыске. Эффект публикации воспоминаний дочери Сталина был нейтрализован. Западные газетчики, тележурналисты знали, кто такой Луи и в какой организации служит, но пользовались его услугами. Когда доподлинно знаешь, что на самом деле происходило с Сахаровым и Боннэр в Горьком и сравниваешь с тем, как подавалась их жизнь на телеэкранах западного ТВ, поражаешься хитроумности создателей видеошедевров. Несколько примеров. Сахаров сидит на скамейке, в нему подсаживается человек, заговаривает с академиком, показывает ему журналы, один заводит за спину, да так, чтобы можно было прочитать название, это — «Пари-матч». Какой вывод должен был сделать зритель? Сахарову доступны зарубежные издания. Но особо изощренны по степени циничности кадры, которые снимались во время голодовки. В кабинете врача (на Сахарова направлен объектив скрытой камеры) академика внимательно осматривают, он послушно ложится на кушетку, встает, поворачивает спиной, раскрывает рот — убедились, клеветники, что заботливость советских врачей о гордости советской науки не знает границ? Или пленка мая 1986 года. Только что произошла катастрофа в Чернобыле. Сахаров отвечает на вопросы как бы случайных прохожих о том, что случилось на АЭС под Киевом, обсуждает эту тему по телефону с женой. Сахаров обронил в разговоре фразу: «Это не катастрофа, это авария». Вырванная из контекста, она звучит умиротворяюще. Но на тот момент академик не обладал достаточной информацией, чтобы делать исчерпывающие выводы. Советская пресса была скупа на сведения о том, что на самом деле происходит с четвертым реактором Чернобыльской АЭС, а те данные о радиации, что попали в печать, были сознательно занижены в сто и более раз. Сахаров, когда позже узнал подлинные факты и цифры, пришел в ужас: он-то физик и знал, чем это грозит. Еще съемка скрытой камерой: 20 мая того же года Сахаров поливает на балконе цветы, к нему подходит человек, представляется корреспондентом «Горьковского рабочего». Заговорили о Чернобыле, Сахаров говорит успокоительные слова, не очень удачно излагает свои мысли по проблемам разоружения. Луи передает на Запад ловко смонтированную видеопленку, будто бы Сахаров по поводу Чернобыля дает свободное интервью, смысл которого можно свести к оптимистическому выводу: академик, крупнейший специалист по ядерной теме считает, что ничего страшного на Чернобыльской АЭС не случилось, граждане могут быть спокойны. Все время жить под прицелом объектива — какое же это испытание! Боннэр вспоминает: «Ни одного слова вслух. В Москве в прошлом тоже часто надо было не говорить, а писать. Людей, с которыми так общаешься — писали чаще всего на стирающихся дощечках, — Андрей называл «свой в доску». Это психологически невыносимо. Хотя для справки приведу факт, что приблизительно в те же годы Горбачев и Лигачев тоже, когда находились в кабинете ЦК и нужно было сообщить что-то важное друг другу, писали записки. Уже в наши дни помощник Ельцина Юрий Батурин обронил: трудно работать в кабинете, который одновременно является студией радиозаписи. Он имел в виду, что всех в Кремле подслушивала служба Александра Коржакова. Но все это даже невозможно сравнивать с той мощью подслушивания и слежки, которую вынесли Сахаров и Боннэр. Елена Георгиевна, как вы это вынесли? Боннэр: «Это еще не самое тяжелое. Кроме постоянной слежки, кроме постоянного подслушивания, ГБ применяло психологический пресс. У нас без конца пропадали вещи, я не говорю о рукописях, которые нагло украли, а о мелочах. Вот Андрей из ванной кричит: «Люся, где моя зубная щетка?» Я говорю: не брала я твою зубную щетку. Он: «Ее нету». Обыскиваем всю ванную комнату, всю квартиру — зубная щетка пропала. Пошли гулять — купили новую зубную щетку. Возвращаемся: зубная щетка стоит в стакане. Кто сумасшедший? Точно так же — с очками, с любимой ручкой Андрея, он не терпел писать шариковой, только вечным пером. Пропадают — находятся. Или: из ФИАНа Андрею присылали препринты. Однажды приходит толстый пакет с ними. Андрей разрезает пакет — из него выскакивают огромные тараканы. А я испытываю омерзение при их виде, — Елена Георгиевна помолчала. — Когда мы вдвоем, это легче переносилось. А когда Андрей оставался один, он мне говорил: «У меня такое ощущение, что я схожу с ума». Люди, которые попадали в квартиру, знали, что выражения нужно выбирать осторожные. Приехали как-то для обсуждения научных вопросов сотрудники ФИАНа А. Линде и В. Файнберг. В течение дня обсуждали с Сахаровым научные новости. Вечером отбыли в Москву. Как им помнится, политических вопросов почти не касались. Но Файнберга вызвал заместитель директора по режиму В. Огородников и сообщил, что генерал (представитель КГБ в институте) недоволен им, слишком расхваливал в разговорах с Линде научные и человеческие качества Сахарова и чуть ли не назвал его гением. Файнберг сказал, что все это соответствует истине, а чтобы проверить точность высказываний, надо пригласить генерала и прослушать записи. «Какие записи?! — взорвался замдиректора. — Вы за кого меня принимаете!» На наивный вопрос, откуда же в таком случае генерал знает суть разговора наедине двух ученых, ответа не последовало. Файнберга не выпускали за рубеж до 1988 года. «После похищения рукописи Андрей впал в депрессию. Он сказал, что книгу надо бросить писать». На многих кадрах оперативной съемки Сахаров с сумкой через плечо. В ней самые важные документы и рукописи — килограммов 10–12. Сумку он никогда не выпускал из рук, даже если выходил из машины, чтобы отдать в кассу бензоколонки талончики на бензин. Подобная предосторожность типична для советской действительности. Скульптор Эрнст Неизвестный еще в хрущевские годы самые ценные документы и рукописи тоже хранил на себе: приделал в пиджаке изнутри огромные карманы и набил их бумагами. Надежно! Елена Георгиевна, выходя из дома, прибинтовывала к себе рукописи, что было жутко неприятно — раздражало кожу, особенно в летнюю жару, но иного выхода не было — оставлять в квартире записи было все равно, что сдать их на хранение в КГБ. Милиционер Николай Грачев, дежуривший у дверей, свидетельствует: «Когда они уезжали в город — а отсутствовали по несколько часов, — в квартиру заходили. Конкретно кто, я назвать не могу». Сахаровы, покидая квартиру, оставляли ключ в скважине. Сначала запирали дверь, но гости, проникая в квартиру, пользовались никудышными отмычками, поэтому замок выходил из строя. И Сахаровым надоело менять замки — добро пожаловать на обыск! И все равно Сахарова лишали рукописей, которые он носил с собой. Делали это нахраписто, со взломом, по-уголовному. Однажды Сахаров и Боннэр поехали на машине покупать билеты на Москву. Елена Георгиевна пошла в кассу, Андрей Дмитриевич остался в машине, сумка при нем. Когда Боннэр зашла в зал, почему-то обе кассы не работали. Пришлось полчаса ждать. Купила билеты, вышла на улицу и с ужасом видит Андрея Дмитриевича, который идет навстречу, вытянув вперед окровавленные руки. И такая странная походка, на лице такая мука, что Елена Георгиевна похолодела: наверное, его сбила машина. Сахаров сбивчиво объясняет: подошли какие-то люди… выбили стекло… что-то брызнули в лицо… когда он пришел в себя, начал выбираться из машины, сумки с рукописями уже не было… Рядом стояли две женщины в белых халатах, у одной был чемоданчик с красным крестом, они интересуются: нужна помощь? «После этого Андрей впал в депрессию. Он сказал, что книгу надо бросить писать, что завязываем, — вспоминает Елена Георгиевна. — А у меня была другая реакция: очень агрессивная. Я разозлилась. Я на него кричала, что он должен продолжать писать. Так это длилось недели две. А потом он снова взялся за работу». Сахаров плотно засел за воспоминания, в день исписывал до 30–35 страниц. Они делили рукопись пополам. Половину Елена Григорьевна прибинтовывала к себе. В одну из поездок 1982 года в Москву на Ярославском вокзале ее обыскали. Обыскали всю, и отобрали рукопись. Владимир Крючков, шеф КГБ, как участник путча в августе 1991 года был помещен в «Матросскую тишину». Там принялся писать книгу воспоминаний. И вдруг несчастье: «Помню, как-то в тюрьме я потерял несколько уже готовых страниц рукописи, и мне пришлось заново восстанавливать их. Я сделал это, кляня себя за небрежность и этот напрасный труд, как всегда, сожалея о потерянном времени. Спустя несколько месяцев утраченные листочки, будь они неладны, все же нашлись. Каково же было мое удивление, когда после сверки я обнаружил почти полное совпадение текстов — старого и написанного вновь. Я обрадовался не только тому, что в очередной раз проверил свою память, но и мысли о том, что так и должно быть всегда, когда человек говорит правду». Крючков работая над летописью своей жизни, само собой, не вспомнил, как у Сахарова похищали, отбирали при обысках рукописи. И не несколько листочков, а увесистые кипы. Вот как проходил один из обысков в Горьком, по воспоминаниям Боннэр: «В квартиру вошли Колесников, какие-то две женщины с ним, одна в милицейской форме, несколько мужчин и понятые — две женщины из нашего дома. Это было около десяти часов утра, и начался обыск, долгий, нудный. Забрали они безумное количество, всего 319 наименований, причем некоторые — наименование одно, а содержит папку в 300 страниц, папку в 119 страниц». Главный кагэбист сожалеет о потерянном времени, а сколько его подчиненные украли времени у академика — он не подсчитывал? И Сахаров имел бы возможность сверить варианты своих «Воспоминаний», если бы из КГБ ему отдали все, что похитили и отобрали при обысках. После смерти Сахарова Боннэр потребует от Лубянки вернуть все, что похищено, но ей скажут: мы тут не при чем, это сделали какие-нибудь уголовники. Потом пообещают поискать. Искали до 1995 года, после чего сообщили, что созданная для поисков комиссия «пришла к окончательному выводу, что каких-либо документов и материалов, исполненных А. Д. Сахаровым, в архивах органов ФСБ России не имеется». Возможно, и так. Андрей Дмитриевич уже вернется в Москву, уже станет народным депутатом СССР и обратится в КГБ с требованием вернуть его материалы. На свои запросы о похищенных рукописях, получил ответ: КГБ не занимался подобными грязными делами. Но именно в это время на Лубянке с ведома и одобрения Крючкова будут уничтожать дело Сахарова.Большая советская энциклопедия сообщает о Сахарове
Властям было нужно сформировать мнение, что, как только Сахаров занялся правозащитной деятельностью, он кончился как ученый. В 70-х годах выпускалось третье издание Большой советской энциклопедии. В 1975 году составители энциклопедии дошли до статей на букву «С», и уперлись в опасную фамилию — Сахаров. Первый заместитель главного редактора БСЭ пишет в ЦК КПСС письмо: «Направляем на рассмотрение статью «Сахаров А. Д.», подготовленную для опубликования в очередном томе 3-го издания Большой советской энциклопедии». Прилагался проект статьи:«Сахаров, Андрей Дмитриевич (р. 21.05.1921, Москва) — советский физик, акад. АН (с 1953). Герой Социалистич. Труда (1953, 1956, 1962) Окончил МГУ (1942). С 1945 работает в Физ. ин-те АН СССР. Ученик И. Е. Тамма. В 1950 году совместно с Таммом предложил метод магнитной термоизоляции плазмы. В 1951 создал кумулятивный метод получения сверхсильных магнитных полей, с помощью к-рого были достигнуты поля до 25.106э. С 1963 работал в области гравитации и космологии (получил нулевой лагранжиан гравитационного поля, исследовал многолистную модель Вселенной и ее СРТ-симметрию). В 1965 — 66 выполнил ряд работ по кварковым моделям. Гос. пр. СССР (1953), Ленинская пр. (1956). Был награжден орденом Ленина и медалями. В последние года отошел от активной науч. деятельности; высказывал взгляды, не совместимые с внешней политикой КПСС и сов. Правительства».После трехмесячного рассмотрения в кабинетах на Старой площади замзавотделом пропаганды ЦК КПСС отправляет в издательство письмо, в котором дается добрый совет: «Полагаем возможным опубликовать о Сахарове текст прилагаемой справки». Вот что, по мнению ЦК, полагалось знать читатели БСЭ о великом ученом ХХ века: «Сахаров, Андрей Дмитриевич (р. 1921) — советский физик, академик (с 1953). В 1942 окончил Московский ун-т. С 1945 работает в Физическом ин-те Академии наук СССР. Работы С. относятся к области теоретической физики. В последние годы отошел от активной научн. деятельности». Все! Но все-таки вопрос существенный: отошел ли Сахаров от научной деятельности? Напомню обвинительную фразу из записки Андропова от 1973 года: «получает 800 рублей в месяц, ничего не делая». Во-первых, за двадцать лет Сахаров столько сделал для страны, для ее безопасности, что всю оставшуюся жизнь имел право лежать на диване и читать детективы. А во-вторых, в Горьком он очень плотно занимался наукой. «На другой же день, как нас привезли в Горький, Андрей сел работать, — вспоминает Елена Георгиевна. — он засел за поправки к трем работам, которые не успел закончить в Москве и собирался их публиковать». Да и нельзя приказать голове настоящего ученого: отдыхай. Хочет ученый или не хочет, а мозги будут загружены. Даже если это мозги ссыльного. В. Я. Файнберг свидетельствует: «За годы ссылки Сахаров опубликовал (без соавторов) шесть оригинальных научных работ. Наиболее значительными из них, с моей точки зрения, являются: «Космологические модели Вселенной с поворотом стрелы времени» (1980) и «Многолистные модели Вселенной» (1982)». Нам, не физикам, возможно, это ничего не говорит — повороты стрелы времени, многолистные модели. Но если помнить, что Андрей Дмитриевич занимался наукой в условиях, когда враждебное окружение старалось по максимуму нанести ему моральные и физические страдания, то его научная деятельность во время ссылки — это подвиг! А ведь он не прекращал и своей борьбы за права человека. В Горький к Сахарову постоянно приезжали сотрудники теоретического отдела ФИАНа. Один из приезжавших — Михаил Васильев — вспоминает: «Первое, что меня удивило в Горьком, это то, что Андрей Дмитриевич оказался очень неплохо информированным о последних научных новостях. Иногда лучше, чем мы в Москве. У него на столе лежала целая кипа свежих препринтов. Из всех стран мира институты, библиотеки и отдельные ученые посылали академику Сахарову оттиски последних научных работ». Борис Михайлович Болотовский, сотрудник ФИАНа, обратил внимание на другое: «Я видел, как огромная тупая безликая сила всей своей мощью обрушивается на великого физика, великого гражданина, великого человека и украшение человечества… Восхищение, которое внушал Андрей Дмитриевич, смешивалось с чувством боли за него, ощущением, что в будущем легче не будет». И снова по поводу упрека Андропова: «получает 800 рублей в месяц, ничего не делая». Большую часть заработанных на объекте денег Андрей Дмитриевич вернул государству в виде добровольного взноса на строительство Онкологического центра. О чем, что скрывать, позже пожалел. Эти средства могли бы пойти на поддержку политических заключенных и их семей. Андрей Дмитриевич сказал Елене Георгиевне, что не сможет жить без нее и покончит жизнь самоубийством Все, кто видел Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну во время ссылки, отзывались о них одинаково — это были два счастливейших человека. Болотовский, навестивший Сахарова в Горьком, рассказывает: «В квартире царила атмосфера несомненного счастья, не шумного, скорее, спокойного, тихого счастья… В этой квартире жили два счастливых человека». Счастье этой пары и до ссылки все отмечали. Как-то Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна шли по Ленинскому проспекту, навстречу — знакомый академик. Остановились, разговорились. Академик стал жаловаться, что в его статье есть опасные места, что цензура что-то пропустит, а что-то лучше самому снять. Сахаров возразил: зачем же самому снимать заранее? На что академик ответил: «Да уж вы, конечно, не торопились бы». Потом внимательно посмотрел на Андрея Дмитриевича, на Елену Георгиевну и без всякой связи с предыдущим разговором сказал: «Счастливые вы». Эти два немолодых человека бескрайне любили друг друга. Боннэр вспоминает: «Месяцами мы были насильственно разлучены и мучились от незнания того, что происходит с другим из нас. Месяцами не сказали слова кому-нибудь, кроме как друг другу. Правда, в эти годы мы выяснили свою абсолютную совместимость. Андрей шутил, что нас теперь можно запускать в космос». Когда у Елены Георгиевны случился очередной инфаркт, Андрей Дмитриевич сказал ей, что не сможет жить без нее и покончит жизнь самоубийством. В его тоне она услышала не свойственную ему истовость, как будто он заклинал судьбу. Она испугалась и стала умолять его ничего не делать сгоряча. Он опять про темные намерения. Тогда Елена Георгиевна взяла с него слово, что, если это с ней случится, он сможет распоряжаться своей жизнью только через полгода, как она уйдет из жизни, пусть перетерпит, переждет. Она думала, что потом жизнь возьмет свое. Он обещал. А умер — первым. «Такие у нас были семейные разговоры», — печально сказала она.
Друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовки
Мы подходим к самому трагическому моменту ссылки — голодовкам. Я спросил Болотовского, мог ли кто-нибудь влиять на Сахарова. «Абсолютно исключено! — отрезал он. — Если так думать об Андрее Дмитриевиче, значит думать о нем очень плохо». Это не случайная прелюдия к теме голодовки. Потому что абсолютное большинство было убеждено (да и сейчас еще, возможно, так думает), что Сахарова на голодовки подначивала Боннэр. И если формально подходить, то так оно и выглядит. Сахаров трижды шел на голодовку. Первый раз он протестовал против того, что не выпускают за границу Лизу Алексееву, жену сына Боннэр Алеши. Третий раз Сахаров голодал, чтобы власти разрешили выехать за границу жене — для операции. И второй раз — отстаивал свое чувство достоинства. Голодовки в мире дело обычное. Смертельную голодовку проводили северо-ирландские сепаратисты. Они умирали в тюрьме один за другим, но сердце премьера Великобритании Маргарет Тэтчер не дрогнуло. И ничего они не добились. Профессор Яковлев съязвил по этому поводу: «…Она [Боннэр] заставила Сахарова еще и объявить голодовку. Но ведь живет Сахаров не в благословенном оплоте западной «демократии», скажем, в Англии, где свободе воли не ставится препятствий, — хочешь голодать в знак протеста и умирать, никто не пошевелит пальцем. «Демократия»!» Голодал доктор Хайдер. Это особая история — трагикокомическая. Этот американский астрофизик работал в университете Нью-Мехсико. Как-то он прозрел и стал яростно протестовать против планов ядерного перевооружения. Его уволили из НАСА. Тогда он объявил голодовку. Уселся перед зданием конгресса и голодал, голодал, голодал. Советские журналисты объявили его героем, стали передавать репортажи из Вашингтона. Неделю Хайдер голодает, две недели не принимает пищи, месяц, три месяца, полгода — и жив. Год без пищи — жив. И все это превратилось в комедию, каждое сообщение о голодающем Хайдере вызывало взрыв хохота. И никакого сочувствия борцу против гонки вооружений. Было ли понимание позиции Сахарова у окружающих? Не у всех. Мы про людей из системы говорить не будем — с ними все понятно. Но даже ближайшие друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовку. Лидия Корнеевна Чуковская, несгибаемый человек, готовая на любые жертвы ради свободы, сказала: «Я не думала, что Андрей Дмитриевич может быть таким жестоким». Сахаров не понял, что означали эти слова, и решил, что Лидия Корнеевна имела в виду волнения, которые выпали на долю его близких и друзей. В другом разговоре Чуковская заметит, что лучше бы Андрей Дмитриевич вместо Лизы боролся за освобождение Анатолия Щаранского. На что мать Щаранского воскликнула: «Как вы не понимаете, что так он борется за всех нас!» Отговаривал от голодовки Феликс Красавин, горьковский знакомый. Он ссылался на свой лагерный опыт, доказывал, что это бессмысленно, что их ждет неминуемая гибель. Красавин передал слова куратора из КГБ: целью Боннэр является гибель Сахарова в результате голодовки, и тогда она, дескать, избавится от обузы и укатит в Америку. Своеобразно выразился академик Гинзбург: «Забота о себе и своей семье тоже право каждого человека… Моя жена провела год в тюрьме и лагере (во вздорному обвинению в контрреволюционной деятельности), потом долгих восемь лет находилась в ссылке под Горьким и в Горьком (вот ведь ирония судьбы, опять Горький! — Н. А.). У меня имеются дочь и две внучки. Разве я был обязан в таких условиях тягаться с КГБ ради поездки в США жены даже самого Сахарова для встречи с родными и лечения». И далее он высказывает мнение: «Е. Г. Боннэр хорошо знала, на какие муки идет Сахаров, начиная голодовку в апреле 1984 г. Мне трудно поверить, что Е. Г. Боннэр не могла предотвратить эту голодовку, целью которой была ее поездка в США». Елене Георгиевне было тяжело все это выслушивать, читать обвинения в свой адрес. В искренность их намерений не верили даже самые близкие друзья. В 1985 году Сахаров вырвет голодовкой право Боннэр выехать на лечение за рубеж. Ее провожали друзья в Шереметьево. Татьяна Великанова шепнет: «Только, пожалуйста, возвращайся». Даже Великанова, с которой они были бесконечно близки, думала, что она способна бросить Андрея Дмитриевича! Правозащитника Михаила Литвинова с женой выпустили (словцо-то какое!) повидать детей, окружение не сомневалось, что съездят, повидаются и вернутся. Елену Георгиевну подозревали в том, что останется. С чего вдруг? Ее, конечно, угнетали обвинения, что Андрей Дмитриевич шел на голодовки из-за нее, из-за ее невестки Лизы. Елена Георгиевна считает: «Я глубоко не согласна, что на голодовки Андрей Дмитриевич шел из-за меня или из-за Лизы. Любая из голодовок Андрея Дмитриевича была голодовкой за себя, он отстаивал свои принципы. Хотя, естественно, каждая голодовка имела конкретную цель. Отделить Андрея Дмитриевича от того, почему именно он шел на голодовку, — невозможно. Это подход людей, которые или не знают Андрея Дмитриевича, или — это второе «или» относится к некоторым Андрея коллегам — не хотят знать какой-то очень важной части его натуры. КГБ ловко подкидывал идейку: голодовки — это моя провокация. Андрей считал, что он несет ответственность за Лизу, и никаких других способов, чтобы устроить ее судьбу, мы не видели». Академик Мигдал обратился к президенту Академии наук Александрову: «Анатолий Петрович, почему бы не согласиться на пустячную, в сущности, просьбу Сахарова — отпустить девушку?» На что Александров повторил версию КГБ: «Вините по всем его жену». Мигдал возразил: «У вас неверная информация. Андрей Дмитриевич — человек совершенно независимой мысли и делает все по глубокому внутреннему убеждению». Президент прекратил беседу. Вспоминает Маша Гаврилова, дочь Юрия Хайновского. «Папе было тяжело представить, что Сахаровы пойдут на голодовку. Когда они решились, то папа очень переживал. Не было ничего известно, как они ее переносят. И папа поехал в Щербинки, чтобы узнать хоть что-то. Папе даже не дали дойти до дома, остановили и приказали ехать домой. Потом его вызвали в КГБ, где провели беседу. Беседа была очень серьезной, так что у папы случился сердечный приступ, и через двое суток он скончался. Приезжала Елена Георгиевна и застала его живым». У генерала Григоренко, известного борца за абсолютную десталинизацию общества, были свои аргументы против голодовки: Сахаров в силу своего особого положения в правозащитном движении не имеет права рисковать жизнью, идти на почти неминуемую гибель ради столь незначительной цели, как судьба никому не известной девушки, пусть даже речь идет о семейном счастье. Револьт Пименов (его судили за самиздат в 1970 году, и это был первый политический процесс, на котором присутствовал Андрей Дмитриевич) написал Сахаровым в письме, что семейное, личное счастье не может быть куплено ценой страданий великого человека. Американские дипломаты говорили, что у них в стране никто не понимает, почему такой великий человек, академик Сахаров рискует своей жизнью ради никому не известной женщины. Друзья-диссиденты усилили нажим на Лизу, добивались, чтобы она запретила Сахарову голодать. Но они ошибались. Ошибались не в Лизе — она была согласна на все ради Андрея Дмитриевича и отнюдь не желала, чтобы ради нее он страдал. Причина в другом: никто, даже Лиза, не мог повлиять на решение Сахарова добиваться справедливости. Он так сформулировал свою позицию: «Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются — моральные». Андрей Дмитриевич отстаивал свои честь и достоинство. Голодовка для Сахарова была продолжением его борьбы за права человека, за право самому выбирать себе страну проживания. (Последнюю фразу я написал машинально, а когда перечитал ее, то схватился за голову: да чего это я доказываю элементарные вещи! Ясно же как день: человек сам должен выбирать, где жить! Преступно в этом выборе выискивать преступные наклонности. За это право не надо бороться. Это очевидно, как дыхание. Но как же мы долго добирались до понимания предельно простой вещи: человек выше географических границ. И никого сегодня не удивляет, не возмущает, что русские разъезжают по всему свету. Но ведь данный факт и означает: Сахаров был прав в своих принципах и прав в непреклонном решении отстоять их любым способом, даже через угрозу самоубийства! Одно из любимых изречений Андрея Дмитриевича: «Родина — не национальное и не географическое понятие. Родина — это свобода!» К такому выводу пришел писатель Михаил Михайлов. Сахаров выписал эти слова и добавил: «Как хорошо». Действительно: как хорошо.) Сам Сахаров так объясняет причины голодовки: «Первоначально мы обсуждали с Люсей решение о голодовке письменно, записками — мы не хотели, чтобы это обсуждение сразу стало известно КГБ в нашей прослушиваемой квартире. Нам не пришлось обсуждать очень долго — решение было нашим общим, основанном на глубоком понимании каждым моральной и фактической неизбежности избранного пути… Это внутреннее единство, близость потом очень поддерживали нас на всем протяжении голодовки…» Они пошли на эту жестокую акцию протеста. Весь мир был взбудоражен. Голоса начинали свои передачи с сообщения о голодовке Сахарова и заканчивали ими же. Пришла телеграмма от американского ученого Сиднея Дрелла, с которым Сахаров публично дискутировал об опасности термоядерной войны. Он уговаривал прекратить голодовку. Сахаров ответил: «Дорогой Сидней! <…> Перед лицом коварной машины можем прекратить голодовку лишь при выезде Лизы». Но падали и оскорбительные телеграммы. Вот, например: «Глубоко оскорблены вашей затей тчк Ради корыстных целей своей жены вы предаете интересы науки тчк Если еще не разучились, то подумайте, что уничтожает в вас ваша супруга тчк Наива». Пришло два ругательных письма из Горького. Н. Н. Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили». Власти восприняли голодовку как вызов, этого они позволить ссыльным никак нее могли, потому пошевелили пальцем, как выразился Яковлев. 4 декабря Сахаров и Боннэр гуляли на балконе. Оборачиваются: в комнате человек. Боннэр в комнату: «Как вы сюда попали». Он: «Дверь была открыта». И в квартире еще 8 человек. Дверная цепочка сорвана, ключ лежит на табуретке. Один из незваных гостей душевно сообщает: «Я из горздравотдела. Вам необходимо госпитализироваться. Мы получаем много писем от граждан». Они сразу поняли: спорить бесполезно, сопротивляться тем более — физически они совсем слабые. Сели на дорожку. Поцеловались. Когда вышли на улицу, увидели две санитарные машины. Их стали растаскивать в разные стороны. Понятно, не им тягаться силами с крепкими парнями. Сахаров начал кричать. Затолкали в машины. Когда выехали на проспект, Сахаров увидел, что «рафик» с женой поворачивает в другую сторону. Вот как разглядел из далекой Москвы эту сцену профессор Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили. Он все стоял на своем. Боннэр отправили вместе с ним, правда, при персонале не давала воли рукам. И отпустили за кордон их домработницу, побудив тем самым чудака возобновить нормальный прием пищи». Рассказывает Боннэр: «Андрея поместили в областную больницу, в хорошую палату, где лежит большое начальство, меня поместили в районную, грязную, с тараканами, дореволюционное строение». Разлученные, они переживали друг за друга. В тот же день в «Известиях появилась статья «Очередная провокация», где повторялись гнусности про Лизу, про Боннэр. Сообщалось, что Сахаровы помещены в больницу и им оказывается медицинская помощь. Елене Георгиевне, видимо, специально положили на тумбочку эту статью, она разорвала газету с криком: «Идите вы с вашими «Известиями…», бросила клочки врачу. Тяжелое впечатление произвела статья и на Сахарова. Елена Георгиевна пыталась сообщить на волю, как над ними совершили насилие, писала короткие записки на клочках бумаги с просьбой передать Хайновским. Записки бросала в окно в надежде, что кто-то передаст по адресу — ни одна не была доставлена. А Юрий Хайновский, как мы знаем, пытаясь узнать, как они переносят голодовку, поплатился за это жизнью. Сахаров написал заявление главному врачу, что его и жену насильно госпитализировали и разлучили, он требует, чтобы она была рядом, и пока это не произойдет, отказывается от всех процедур. И что прекращение голодовки возможно лишь при предоставлении выезда Лизе. Врачи пугали Сахарова, что он в любую минуту может впасть в такое состояние, из которого его уже не смогут вывести. Сахаров на все отвечал стандартной фразой: «Отказываюсь от обследований, пока моя жена не будет соединена со мной». Боннэр, в свою очередь, пугали иной методой (словечко профессора Яковлева): принесли в палату приспособление для принудительного кормления и демонстративно поставили на столик в углу палаты. Сахаров и Боннэр добились своего. Видимо, власти решили, что надо ослабить хватку. Появился чиновник из Москвы по фамилии Рябинин. Навестил Боннэр, уговаривал прекратить голодовку. Она поставила условие: не будет принимать пищу, пока их не объединят. Ее отвозят в областную больницу, заводят в кабинет главврача. Туда же доставляют Сахарова. Они кинулись друг к другу. Рябинин говорит: мы выполнили ваше условие, теперь ваша очередь. Они дали согласие прекратить голодовку, если выпустят Лизу. Такое согласие было получено. Елену Георгиевну повезли обратно в больницу. В машине состоялся у нее примечательный разговор с чиновником. Вспоминает Боннэр: «Когда Рябинин вез меня в мою больницу, я спросила его: зачем вся эта клевета в «Неделе», что Лиза наркоманка, что она такая-сякая, а ведь все равно ее отпускают. И он мне снисходительно говорит: «Елена Георгиевна, это же не для нас с вами пишется». Тут я взорвалась и кричу водителю и медсестре: «Вот слушайте, это для вас пишется, они вас считают быдлом, вы любую ложь проглотите…» Чиновник ужасно растерялся моего скандального тона. И я потом подумала, как это точно сказано: «Это же не для нас с вами…» — они и сами не понимали, что в этих словах приговор системе». Власти сдались через 18 дней. Лизу Алексееву отпустили к мужу. (Кстати, именно в эти дни Капица написал письмо Брежневу, помните: «Сахаров великий ученый…») Из Шереметьево Лиза прислала телеграмму: «Уезжаю счастливая и зареванная». «Умереть мы вам не дадим. Но инвалидом сделаем» Вторая голодовка — ее Сахаров не выдержал. Сдался. Боннэр говорила ему, что надо учиться проигрывать, а он в ответ: «Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать». Он все время повторял: «Как ты не понимаешь, я голодаю не столько за твою поездку, сколько за свое окно в мир. Они хотят сделать меня живым трупом. Ты сохраняла меня живым, давая связь с миром». Третья голодовка — мучительная, трагическая. Вчитайтесь в эти строки письма Сахарова президенту Академии наук СССР Александрову: «Глубокоуважаемый Анатолий Петрович! Я обращаюсь к вам в самый трагический момент своей жизнь… Беспрецедентный характер нашего положения, созданная вокруг меня и моей жены обстановка изоляции, лжи и клеветы вынуждают писать подробно…» И далее обосновывает просьбу: жене надо ехать на операцию в США. Сахаров описывает, как их разлучили на четыре месяца. И наконец самые обжигающие строки: «С 11 по 27 мая я подвергался мучительному и унизительному принудительному кормлению… Способы принудительного кормления менялись — отыскивался самый трудный для меня способ, чтобы заставить меня отступить. 11–15 мая применялось внутривенное вливание питательной смеси. Меня валили на кровать и привязывали руки и ноги. В моменты введения в вену иглы санитары прижимали мои плечи… Я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием)… 16 — 24 мая применялся способ принудительного кормления через зонд, вводимый в ноздрю… 25 — 27 мая применялся наиболее мучительный и унизительный, варварский способ. Меня опять валили на спину на кровать, без подушки, привязывали руки и ноги. На нос надевали тугой зажим, так что дышать я мог только через рот. Когда же я открывал рот, чтобы вдохнуть воздух, в рот вливалась ложка питательной смеси или бульона с протертым рисом. Иногда рот открывался принудительно, рычагом, вставленным между деснами. Чтобы я не мог выплюнуть питательную смесь, рот мне зажимали, пока я ее не проглочу. Все же мне часто удавалось выплюнуть смесь, но это только затягивало пытку. Особая тяжесть этого способа кормления заключалась в том, что я все время находился в состоянии удушья, нехватки воздуха… 27 мая я попросил снять зажим, обещав глотать добровольно. К сожалению, это означало конец голодовки… В беседе со мной главный врач О. А. Обухов сказал: «Умереть мы вам не дадим. Но инвалидом сделаем. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом». О женской бригаде надо сказать особо. Это было несколько могучих санитарок. Они приходили насильственно кормить Сахарова. Указания давала крупная женщина-врач. Именно они наваливались на него, привязывали к кровати, разжимали десны, вливали питательную смесь. Для мужчины это более чем унизительно, тяжело психологически. Читать письмо Александрову можно только сжав волю в кулак. Что сделал собрат Сахарова по академическому сообществу — Анатолий Петрович Александров, президент Академии наук? Ни-че-го! Если, конечно, не считать его интервью журналу «Ньюсуик»: «Я думаю, наше правительство действовало очень гуманно по отношению к Сахарову, поскольку Горький — очень красивый город, большой город с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать». Корреспондент, однако, не успокаивается: «Почему он по-прежнему остается членом Академиинаук, если, как говорит «Правда», Вы считаете его пособником международного империализма?» И тут Анатолий Петрович произносит замечательную фразу, которая, несомненно, войдет в историю: «Мы надеемся, что Сахаров одумается и изменит свое поведение. К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом». Впервые в истории Российской и Советской академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности.Они могли надеяться только на себя.
Сахарова заточили в больницу. Главврач Обухов давал Сахарову почитать книгу о болезни Паркинсона (намек более чем ясный), сказав при этом: «Вы будете полным инвалидом, и даже сами себе штанов расстегнуть не сможете». Когда в 1989 году Сахаров умер, патологоанатомическое исследование показало, что сердце Андрея Дмитриевича совершенно изношено. Преследования, голодовки сделали свое черное дело, и еще счастье, что после освобождения он три года прожил полнокровной жизнью. Тогда Боннэр еще не знала об угрозах Обухова сделать Андрея Дмитриевича инвалидом, не знала о его намеках на болезнь Паркинсона, поэтому, когда она встретилась с главным врачом, их разговор не был враждебным. Она, правда, раскричалась в его кабинете, сказала все, что думает о горьковских врачах, в частности, и о советской медицине, в общем. Обухов ответил в том смысле, что он вроде бы и не виноват, таковы обстоятельства, и с ними надо считаться. Они вышли из кабинета, и Боннэр, спускаясь по лестнице, продолжала ругать уже неизвестно кого. Вдруг Обухов обронил: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца». Боннер язвительно: «Ах, какой вы образованный, и не только на подлости, что делаете, но и на поэзию». Главврач ничего не ответил. Боннэр говорит: «Обухов может сколько угодно доказывать, что они пытались спасти жизнь Андрея Дмитриевича и потому насильно его кормили. Но Обухов сам знает, что он выполнял то, что ему диктовал КГБ. Я не говорю, что Обухов плохой врач. Я не говорю, что он не страдал от того, что он проделывал с Андреем Дмитриевичем, очень может быть, что страдал. Но он выполнял распоряжение КГБ на всех этапах. Более того, есть записки женщины, которая насильно проводила кормление. Она из знаменитой женской бригады». Боннэр уравняли в правах с Сахаровым, она — тоже ссыльная. В 1984 году — 2 мая — Андрей Дмитриевич начал вторую голодовку. В тот же день власти начали процесс, чтобы уравнять Елену Георгиевну в правах с мужем, то есть тоже определить ей режим пребывания в Горьком на положении ссыльной. Вот как это было. Она собралась в Москву. Взяли билет на самолет. Приехали в аэропорт, стали ждать посадки. Елена Георгиевна сидела, Андрей Дмитриевич стоял, держал ее руку. Объявили посадку. Она благополучно прошла регистрацию… Сахаров возвращается в квартиру и объявляет голодовку. Он послал телеграммы с сообщением об этом Черненко и в КГБ. Принял слабительное, сделал клизму и с чистой совестью уселся за работу. А Боннэр сразу после регистрации обступили человек пять, отделили от других пассажиров, взяли под руки и повели к машине. Она сразу поняла: это арест! Привезли ее в какое-то помещение. Там две женщины в милицейской форме и высокий мужчина в штатском. Представляется: старший советник юстиции Геннадий Павлович Колесников. Предъявляет обвинение по статье 190’. Я приведу выдержку из этой статьи, чтобы была понятна логика последующих событий. Вот в каких преступлениях обвинили Боннэр: «Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений того же содержания…» Потом вынырнуло постановление об обыске. Боннэр провели в соседнюю комнату, где женщины произвели личный обыск и обыск вещей. Она не помнит ни одного вопроса на допросе, однако помнит свой ответ, он был одним на любые вопросы следователей: «Так как никогда и ни при каких обстоятельствах я не распространяла заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй или общественный строй других государств, а также частных лиц, в следствии не участвую и на поставленный вами вопрос не отвечаю». Ее сажают в машину и привозят домой. Андрей Дмитриевич кидается к ней: «Люсенька!» Она рассказывает ему, что случилось. С нее взяли подписку о невыезде. 4 мая по телевидению пустили передачу, из которой само собой разумелось, что Боннэр американская шпионка, закоренелая агентша ЦРУ и подлая сионистская разведчица. Зрители сжимали в ярости кулаки и делились возмущением друг с другом: «Да что же это делается! Почему ее не посадят! Почему Советская власть такая мягкая!» Сам слышал подобные отзывы. 7 мая Боннэр вызвали на допрос. Они поехали вдвоем. Елена Георгиевна зашла в кабинет прокурора Колесникова, допрос был вялый, прокурор задал несколько малозначительных вопросов и неожиданно спросил: «Мне надо поговорить с Сахаровым, вы не против?» Боннэр пожала плечами. Позвали в кабинет Сахарова, и прокурор говорит ему: «Андрей Дмитриевич, за вами приехали врачи, вам надо ехать в больницу». Сахаров стал протестовать. В это время входят несколько человек в белых халатах и предлагают ехать в такой форме, что сопротивляться бессмысленно. Сахаров попросил, чтобы жене разрешили быть с ним. Разрешение было милостиво дано. Привозят их в больницу. Ведут в палату. Боннэр плохо себя почувствовала и прилегла на кровать. Андрей Дмитриевич сел рядом. Входит врач Обухов и говорит Боннэр: «Вам надо уйти». Андрей Дмитриевич не соглашается. Врываются несколько мужчин, и стало ясно, что Боннэр будут удалять силой. Они обхватили друг друга руками, но разве сил у них хватит, чтобы… Боннэр отвезли домой. Как провела ночь — не помнит. Наутро звонок в дверь. Ласковый прокурор Колесников с обыском. Безумно долго обшаривали квартиру. Забрали все: рукописи, документы, книги, пишущую машинку, фотоаппарат, киноаппарат, магнитофон и — тут у Елены Георгиевны сжалось сердце, как от потери близкого человека — конфисковали радиоприемник. Оборвалась связь с внешним миром, пусть односторонняя, неустойчивая, но позволявшая хоть что-то узнавать о том, что творится на земле. Сотрудники органов деловито выстукивали стены, тщательно осматривали мебель — искали тайники. Мужчина в штатском отобрал в пробирки образцы продуктов и лекарств. Чего вдруг? «Подозревают, что мы пользуемся наркотиками?» — предположила Боннэр. Как ни тягостна была ситуация, а она чуть не расхохоталась. Сыщики ушли не попрощавшись в 10 вечера. На следующий день Боннэр собралась в больницу к Андрею Дмитриевичу. Заехала на рынок, выбирает тюльпаны. Подходят двое, спрашивают, что собирается делать с цветами. Будто не знают. «Нельзя?» — иронизирует Боннэр. «Почему нельзя? Можно. Нельзя в больницу. И не вздумайте даже близко к ней подходить». Вернулась домой. Чтобы не дать ей соскучиться, чуть ли не ежедневно ее стали вызывать на допросы. Новый удар — приходит телеграмма: «Елена Георгиевна, мы, дети Андрея Дмитриевича, просим и умоляем вас сделать все возможное, чтобы спасти нашего отца от безумной затеи, которая может привести его к смерти. Мы знаем, что только один человек может спасти его от смерти — это вы. Вы мать своих детей и должны понять нас. В противном случае будем вынуждены обратиться в прокуратуру о том, что вы толкаете нашего отца на самоубийство. Другого выхода не видим, поймите нас правильно. Таня, Люба, Дима.» Позже Андрей Дмитриевич ознакомится с этой телеграммой и напишет в письме: «Это жесткая, несправедливая по отношению к Люсе телеграмма доставила ей дополнительные страдания и волнения в ее и без того ужасном, почти непереносимом положении… Телеграмма явилась причиной того, что я не писал своим детям последующие полтора года, до ноября 1985 года». Дети Андрея Дмитриевича — это отдельный разговор. Сказать, что между ними и Боннэр сложились непростые отношения — значит, ничего не сказать. Не собираюсь вторгаться в эту глубоко личную сферу. Скажу одно: если судить по «Воспоминаниям», дети Елены Георгиевны для Андрея Дмитриевича — родные, он очень переживает за их судьбу. Своих детей он упоминает лишь пару раз. Но — это их личные дела. Слишком всё интимно. Со стороны всего не понять, да и не нам судить великого человека. Итак, Боннэр вызывают на допрос. И наконец предъявляют обвинение, которое можно свести к стандартной формулировке — антисоветская деятельность. Потом суд. Заунывное, формальное мероприятие, если учесть, что приговор был уже предопределен в высоких инстанциях. Боннэр однако подготовилась к суду серьезно. На каждое обвинение давала блестящий отпор. Иногда в ходе процесса происходили забавные эпизоды. Боннэр, к примеру, инкриминировали, что на пресс-конференции она заявила: в СССР имеются два рода денег — деньги для белых и деньги для черных. Для несведущих поясню: в СССР существовали так называемые валютные сертификаты, на которые можно было приобрести в закрытых магазинах разного рода лакомые вещи. Ну, а с обыкновенными рублями подавляющее большинство советских людей рыскало по торговым точкам в надежде напасть на дефицит. Следствие запросило Минфин СССР: ходят ли в стране два вида денег? Минфин ответил, что на просторах Советского Союза имеет хождение только один вид денег — советский рубль. «Как же вы можете клеветать на советскую действительность?» — укорил судья Боннэр. Не на того напал! Боннэр сказала, что она нормальный человек и видит вещи такими, какими они существуют в действительности, и достает два рубля — обыкновенный и сертификатный. Так кто здесь клеветник? Тут взорвался прокурор и начал кричать, что она типичный агент зарубежных спецслужб, демонстрирует деньги, которыми ЦРУ оплачивает ее подрывную деятельность, что она платный сотрудник ЦРУ и так далее и в том же воспаленном духе. Боннэр тоже на повышенных тонах ответила ему, что она в ЦРУ не работает, а эти деньги получает академик Сахаров за свои научные статьи, и вот документ, который это подтверждает, — подает судье письмо из Внешторгбанка: «Уважаемый Андрей Дмитриевич! Просим сообщить, в каком виде перевести вам причитающийся гонорар, в советских рублях или в чеках Внешторгбанка». И потребовала: либо прокурор извинится, либо она отказывается принимать участие в процессе. Суд удалился на совещание. Спустя несколько минут судья и народные заседатели вернулись: «Суд принял решение: прокурору попросить извинения у подсудимой». Прокурор под нос буркнул: «Извиняюсь». Суд приговорил Боннэр Елену Георгиевну к пяти годам ссылки.Сахарова разыскивает Красный Крест
Все это время она ничего не знала об Андрее Дмитриевиче. Пыталась сообщить внешнему миру, что у них трагедия. Прямым текстом этого не напишешь — застрянет в КГБ, потому пользовалась намеками: посылала телеграммы, в которых никогда не употребляла множественное число, только единственное, и подписывалась: Люся. Тут ее перехитрили. Как позже выяснится, адресаты получали совершенно другого содержания телеграммы с подписью «Андрей, Люся». Другой пример. Она пыталась дать понять понимающим людям, что в Горьком не все в порядке: на день рождения Сахарова, 21 мая, пришло много поздравительных телеграмм и разные подарки. Боннэр все подарки отправила обратно, получатели должны были сообразить, что с Андреем Дмитриевичем беда. Не поняли намека. Органы внимательно следили, чтобы и к ней не проникала информация. Однажды Боннэр подобрала на дороге чурбачок — подумала, что пригодится сидеть на нем вместо табуретки — и положила в машину. Подбежали чекисты, потребовали показать находку. Боннэр удивилась, но разрешила посмотреть. Они внимательно осмотрели чурбачок, обстучали его, и тут-то она сообразила: они приняли деревяшку за тайник, в котором кто-то намеревался ей передать послание. Или, скажем, сходит она в кино, а после сеанса все в зале перевернут: не оставила ли Боннэр записки связнику? Все это было бы смешно… И самый дикий случай. Рассказывает Маша Гаврилова, дочь Юрия Хайновского: «Был эпизод страшный, неприятный. Однажды мы с мамой приезжаем на могилу папы и видим, что все цветы корнями вверх, всё перекопано. Подумали: кроты что ли? Или собаки? А много позже к нам приехала Елена Георгиевна и спрашивает: принялись цветы, которые она посадила на могиле? Какие цветы? — удивились мы. И тут-то до нас дошло, что сотрудники КГБ все перерыли на могиле, искали послание». Что с мужем, Елена Георгиевна не знала. Сахаров в письме академику Александрову пишет: «Очень много сил отнимали у меня утомительные и совершенное бесплодные «дискуссии» с соседями по палате. Я был помещен в двухместной палате, меня не оставляли наедине, это явно тоже была часть комплексной тактики КГБ. Соседи менялись, но все они всячески пытались внушить мне, какой я наивный и доверчивый человек и какой профан в политике…» Вот приблизительно, как это происходило. Сахаров в палате. Входит новенький, протягивает руку: «Давайте знакомиться. Мочалов Сергей Константинович. Инженер-теплотехник. Знаете, всякие системы отопления в промышленности». Устраивается на кровати. Через какое-то время обращается к Сахарову: «А вы кем будете, Андрей Дмитриевич?» Сахаров не отвечает. Сосед не унимается: «Я имею в виду, по специальности? Возможно, вы засекречены, так можете не сообщать. Знаете, есть секретные академики, которым запрещено вообще что-либо говорить. А вы по виду вроде как библиотекарь. У меня глаз наметанный. У меня тут вот газета есть, «Новое русское слово» называется. Вы только никому не говорите, что видели у меня, она издается в Нью-Йорке, друг привез. В носки засунул и привез. На таможне едва не попался — пронесло. А так мог загреметь, сами знаете куда. Я тут хочу вам кое-что зачитать». Тут вступает в разговор другой сосед по палате: «Знаете, я человек простой, вкалываю на автозаводе, потому скажу прямо: сволочь он, этот академик Сахаров. Так у нас все в бригаде считают». Первый возражает: «Это вы зря. Сахаров многое сделал для укрепления обороноспособности страны. Он великий ученый. Но потом у него в мозгах путаница пошла. Сахаров наивный и доверчивый человек и полный профан в политике. И эта… как ее? Боннэр (делает ударение на втором слоге) подцепила его. Она взяла обычай бить его чем попало». Второй: «И правильно. У нас Жорка Зайцев в бригаде со своей Нинкой как кошка с собакой, то дерутся, то в обнимку. Может, и эта Бенер тоже его любит». Первый: «Как же, любит! На академиковы денежки ее потянуло. Тут надо смотреть глубже — тут сионистский заговор. Да вот, кстати, что пишет газета «Новое русское слово», американская газета, между прочим, она врать не будет, там, на Западе, за клевету судят, вот что пишет, — зачитывает: — «Мадам Боннэр — злой гений Сахарова» — это заголовок. А вот что в статье: «Так что, когда в спровоцированных КГБ статьях Сахаров обвинялся в том, что он попал в плен сионистского агента Елены Боннэр, там среди антисемитской грязи была крупица истины: жена Сахарова радикализировала его мышление, и он полностью ей предан. Не случайно две из трех голодовок Сахарова проводилось в защиту ее интересов. Сахаров лишен самых элементарных прав в собственной семье. Похоже, что академик Сахаров стал заложником сионистов, которые через посредничество вздорной и неуравновешенной Боннэр диктуют ему свои условия». Сахаров в негодовании кричит: «Слушайте, вы! Прекратите!» Берет подушку и одеяло, выбегает в коридор, сдвигает вместе три кресла, ложится на них. Режим в больнице был как в тюрьме. У дверей палаты терся охранник. Сахарова ни разу не выпустили гулять и даже на балкон он не мог выйти — просто заколотили дверь. Вначале его допускали в коридор, где он иногда смотрел телевизор. Но потом телевизор убрали, так что и этого информационного канала его лишили. Ну и, естественно, его лечили. Позже к Сахарову приезжали физики из ФИАНа. Сахаров рассказывал им о своих мучениях, они никак не реагировали. Боннер вспоминает: «Они были как истуканы, как мертвые. Андрей был поражен их нарочитым равнодушием, желанием отстраниться от этого. Это волновала его больше, чем что-либо другое». Андрей Дмитриевич так и не уяснил в период ссылки, что рассчитывать на солидарность коллег бесполезно. Академики смирились. Их сердца переполняли тревоги иного рода. Файнберг приводит такой эпизод: как-то он ожидал аудиенции у президента Академии наук. В тот момент Сахаров держал мучительную голодовку, ученый мир остро переживал за ее последствия, не исключен был и трагический исход. В приемную влетает молодой энергичный академик N и еще на ходу начинает громко говорить, почти кричать: «Товарищи, вы понимаете, что происходит? Вы представляете, что будет, если Сахаров умрет? Все наши международные научные программы, все связи полетят к черту, с нами никто не захочет иметь дела!» А Сахаров-то по своей наивности еще надеялся, что 12 академиков позовут его на годичное собрание Академии наук. Елена Георгиевна была одна. Месяц за месяцем одна. Нарастала телефонная изоляция. И до этого связываться с кем-то было затруднительно. После 1983 года они не имели возможности пользоваться телефоном — запретили даже приближаться к телефону-автомату. А иногда надо было позарез позвонить, например вызвать неотложку для Елены Георгиевны. Андрей Дмитриевич бегал морозным вечером по округе, искал работающий аппарат, а когда нашел — ему, несмотря на мольбы, не позволили сделать звонок. Во время голодовки Сахарова в 1985 году они просто пропали для всего мира. Боннэр уже была приговорена к ссылке и не могла ездить в Москву. В стране наступили совсем студеные времена. Одни диссиденты получили срок, других выслали за границу. Бэла Коваль, измученная неизвестностью о судьбе Сахаровых, поехала в Горький. Она вспоминает: «Я поехала в середине мая, когда стало известно о возбуждении уголовного дела против Елены Георгиевны. Это было очень страшное время. Не сказав ничего своим домашним — боялась, что телефон прослушивают, — я вышла из дома и поехала в Горький на перекладных. До дома на проспекте Гагарина, 214 добралась, когда уже стемнело. Прямо перед балконом их квартиры стоял большой фургон, а под вторым окном стоял милиционер, я сообразила, что опасно и приблизиться. Темнота в окнах и незашторенные занавески говорили: в квартире никого нет. Вернулась к остановке автобуса, постояла, снова приблизилась к дому — темнота. В кружениях вокруг дома я физически ощущала ужас тоталитарного режима, заставлявшего меня дрожать, как последнюю тварь, чувствовать себя униженной и раздавленной, как червяк. Мне же ничего не надо, мне только узнать, что случилось? Почему темны окна? Наверное, надо было кричать, прорываться к двери. Но страх, страх, страх. Я так и не осмелилась… Уехала с первым утренним поездом в Москву. За десять минут до отхода поезда позвонила по одному из горьковских телефонов, но и там ничего не знали о судьбе Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны. И от этого стало так тяжело…» Сахаровым было много тяжелее. У Елены Георгиевны резко ухудшилось здоровье. Она перенесла несколько инфарктов. «Я до Горького и не знала, где у меня сердце. Как врач я, разумеется, знала, но как человека оно меня не беспокоило, — вспоминает она. — Лечиться здесь мне нельзя. Я сама себя лечила». А в Москве академик Скрябин скажет: «Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом». Интересно, кого он имел в виду под словом мы? Мир не знал, что происходит в Горьком. Би-би-си 6 июня передало: «По сообщениям западных корреспондентов из Москвы, вчера в горьковской областной больнице скончался лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров». Передачу не глушили. Это сообщение было спровоцировано КГБ, решили проверить, как общественность отнесется к смерти Сахарова. Андрей Дмитриевич из больницы в полной безнадежности пытался прозвониться хоть к кому-то, сообщить о мучениях. Рассказывает Маша Гаврилова: «Однажды был очень тяжелый эпизод. Голодовка Андрея Дмитриевича. Никто ничего не знал, что с ним, как он. И вдруг рано утром звонок. Звонил Андрей Дмитриевич, он просил передать, что к нему применяют насильственные методы кормления. Это был крик души, такое отчаяние в голосе, что я расплакалась. Разговор постоянно прерывался, Андрей Дмитриевич вновь прорывался и кричал: «Помогите!» А чем мы могли помочь?»А заслуживает ли народ этих жертв?
Сахарова неожиданно выпустили из-под опеки доктора Обухова 11 июля. Боннэр предупредили, что скоро привезут мужа. Она целый час ждала его на улице. Привезли в роскошной машине. Они поцеловались и вошли в дом. Только позже она сообразила, почему ее выманили встречать мужа на улицу — снимали на видеокамеру, а потом демонстрировали всему миру: Сахарова привозят из больницы, а жена спокойно встречает его на улице. Советский человек сразу бы раскусил эту ложь: кого же у нас предупреждают, что выздоровевшего больного везут из больницы? А западный — поверил. Они не могли наговориться. Андрей Дмитриевич рассказал, что было с ним за это время. Он написал письмо Горбачеву. И заявил главврачу Обухову, что если он не получит ответа от Горбачева, то оставляет за собой право возобновить голодовку. Андрей Дмитриевич был очень истощен. Но Елена Георгиевна отметила, что он был спокойнее и как-то внутренне сильнее, чем в сентябре 1984 года, когда его вот так же освободили из больницы. Ему казалось, что во время насильственных кормлений ему давали психотропные вещества и что под их влиянием у него возникало желание отказаться от голодовки. Но главным было бесконечное беспокойство за жену. У Сахарова бывал Соколов, следователь КГБ, который предупредил, что никогда его просьба не будет выполнена и что ему надо отказаться от своих прежних выступлений, говорил, что Боннэр плохо влияет на него. Андрей Дмитриевич убеждал Елену Георгиевну, что ему обязательно надо снова объявить голодовку. Потом вдруг начинал говорить, что есть надежда на лучшее, что, может, и удастся обойтись без возобновления голодовки. Елена Георгиевна отметит: «Мне кажется, ему было страшно и так хотелось избежать повторения. Потом он как-то сразу уснул… Андрей плохо спал в первую ночь дома, он плакал во сне, и я его дважды будила. Во сне ему казалось, что он все еще (или снова) в больнице». То были счастливые две недели. У них были длинные-длинные утренние беседы, завтрак растягивался на часы, они говорили, говорили, говорили. Он рассказывал ей о своих попытках передать хоть какую-то информацию, она ему — о своих. Дни проводили на природе, уезжали на машине в какой-нибудь перелесок, собирали там грибы, слушали голоса. Их постоянно снимали, кадры демонстрировали Западу: смотрите, академик Сахаров не голодает, а наслаждается жизнью, он очень любит гулять на природе. Простодушный западный человек послушно глотал эту патоку. 25 июля 1985 года Сахаров вновь объявил голодовку. Известил об этом телеграфом Горбачева. 27-го он вышел на балкон. Елена Георгиевна налила себе кофе, предварительно плотно закрыв дверь, чтобы до Андрея Дмитриевича не донесся соблазнительный запах. В коридоре на всякий случай держали сумку, в которой белье, принадлежности для бритья и умывания, транзисторный радиоприемник, бумага, очки и другие нужные мелочи. Они знали, что за ним могут прийти в любой момент. Пришли. Звонок в дверь! Доктор Обухов с командой — как обычно, восемь человек. Главврач, игривым тоном: «Ну, что ж, Андрей Дмитриевич, мы за вами». Боннэр, как представила, что его будут валить на диван, делать укол, тащить в машину, подошла к мужу и сказала: «Андрюшенька, иди так, не надо сопротивляться». Люди в белых халатах взяли его под руки и повели. Он не сопротивлялся. И опять потекли для нее пустые дни, быстрые и одновременно медленные. Чтение, штопка никому не нужных вещей, мытье стен, иногда нужное, а иногда ненужное, возня с цветами. Все это через силу, сжав себя, как в кулак. Она не худела, того чувства отвращения к пище, которое остро проявилось в первые три месяца отсутствия мужа, больше не было. По вечерам, как маятник, мерила шагами балкон, вслух читала стихи, чтобы не разучиться говорить. И чтобы ответить себе на вопрос: «Кому и зачем нужна поэзия?» А вопрос нужно было ставить так: ради кого они вступили в борьбу с системой? Ради чего эти мучения? Самый простой ответ: ради народа. А заслуживает ли народ этих жертв? Достоин ли он страданий великого человека? Помните вопль учительницы из Казахстана Казаковой с трибуны Первого съезда народных депутатов, обращенный к Сахарову: «Товарищ академик!.. Я приношу всеобщее презрение Вам». И гром злобных аплодисментов. Однажды Боннэр пошла на Страстную Пятницу в церковь. После службы сидела на лавочке у церковной ограды. Рядом присели несколько женщин и стояли два мужика. Вели вполне спокойный и мирный разговор. Один из мужчин сказал женщине, что сидела рядом с Боннэр: «Пойдем, скоро темно будет, а хулиганья развелось». Женщина поднялась, кто-то из сидевших сказал со злобой: «Да стрелять их надо побольше». Мужчина поддержал: «Это правильно, перестрелять всех». — «Ну, уж и всех! — не выдержала Боннэр. — Всех, может, все-таки не стоит». — «Нет, стрелять, — убежденно продолжил второй мужик, — а то пораспустились, никакого порядку». И третья женщина сказала: «Круче надо, круче». — «Да было уже круче, куда еще?» — снова влезла в разговор Боннэр, хотя уже осознавала бесполезность любых аргументов. Встала и пошла, а сзади послышалось неодобрительное шипенье, будто она и распустила молодежь. Они страдали за этот народ, который мечтал об одном: чтобы пришел новый Сталин и стал стрелять всех подряд. Владимира Буковского спросили: «Вы пойдете на баррикады за этот народ, за эту страну?» Он ответил: «На баррикады идут за себя. За свое чувство достоинства». Никак не удавалось передать информацию во внешний мир. Никак! А внешний мир переживал. Где Сахаров? Международный Красный крест объявил Сахарова в розыск — тщетно. Алексей Семенов, сын Боннэр, объявил голодовку перед зданием советского посольства в США. Один из московских физиков заметил по этому поводу: «Вот до чего Боннэр жестокая, теперь она заставила голодать сына». Ему возразили: «Но как она может заставить что-то сделать сына, если она не может ни написать ему, ни позвонить?» — «Ну, это она найдет как». Жесток человек. И труслив. Или глуп? Зимянин: «От Боннер никакой порядочности ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке, ставленница империализма» Вдруг Елену Георгиевну повезли в КГБ. Вводят в большой кабинет, где ее чуть ли не с распростертыми объятиями встречает некто в элегантном костюме — ухоженный плотный мужчина. Говорит: «Елена Георгиевна, мы с вами уже встречались во время следствия по дневникам Кузнецова. Моя фамилия Соколов». Да, было такое самолетное дело, давно, в 1974 году. Судили группу евреев, которая хотела захватить самолет местной авиалинии АН-2 и улететь в Финляндию. Боннэр была на суде, и сделала запись процесса. Она не запомнила следователя в лицо, не узнала бы его, встреться они на улице, но фамилия запала в память. Боннэр разревелась. Она-то боялась, что ее привезли в КГБ, чтобы сообщить о смерти Андрея Дмитриевича, но по виду Соколова сразу поняла, что Сахаров жив. Жив! Она плакала, а кагэбешник ее утешал: «Да что с вами!» Наверно, подумал, что она расчувствовалась, увидев его после стольких лет разлуки. Она успокоилась, и начался, собственно, разговор. Соколов для начала попугал ее: мол, будет хуже, если она попытается передать информацию в Москву, может никогда больше не увидеть своих детей. Сказал: «С Андреем Дмитриевичем все в порядке. Все хорошо». Она: «Что же хорошего? Он голодает». — «Какая голодовка! Никакой голодовки и нет». Соколов, видимо, считал, что если человека насильно кормят, то это уже не считается голодовкой. Видимо, они так и докладывали Горбачеву: никакой голодовки нет, это все злостные выдумки западной пропаганды. Прощаясь, Соколов, мило улыбаясь, поинтересовался: «Елена Георгиевна, ну сколько вам еще инфарктов надо?» Заботливый… Боннэр много позже пришла к выводу: Горбачев к тому моменту уже дал указание КГБ разобраться с Сахаровым. У них шла своя борьба, и было неясно, кто сильней: Горбачев или КГБ? Судьба Сахарова зависела от исхода этого поединка. 5 сентября Елена Георгиевна была дома. Вдруг входит Андрей Дмитриевич. Она радостно кинулась к нему, но он остановил ее: «Не радуйся. Я не надолго». Видимо, у нее было такое лицо, что он сразу же объяснил: «Ко мне приезжал Соколов, он просит тебя написать некоторые бумаги…» Она не дослушала: «КГБ — на три буквы!» Андрей Дмитриевич, спокойно и тихо: «Дослушай». Она замолчала. Он продолжил: «Тебя просят написать, что если тебе будет разрешена поездка для встречи с матерью и детьми и для лечения, то ты не будешь устраивать пресс-конференций и общаться с корреспондентами». Когда она поняла, что от нее требуют только закрыть рот для прессы, закричала: «Да ради Бога!» Боннэр тут же села за машинку и отстучала требуемый текст. Сахаров взял бумагу и заторопился: за ним должна была прийти машина. Он боялся, что его обманут, не приедут за ним и таким образом посчитают, что он прекратил голодовку. Она попыталась сказать ему, что они поддаются давлению, изменяют своим принципам, но Андрей Дмитриевич отмахнулся — у него действительно не осталось больше сил на общественные дела, он чувствовал себя больным, усталым и хотел только двух вещей: заниматься наукой и быть с ней, с Люсей. Неужели он сдался? Неужели ошибся Виктор Некрасов, когда писал о Сахарове: «Этот человек ничего не боится. Ничего! И никого!»? Андрея Дмитриевича увезли. Естественно, горьковские ссыльные не знали, что 29 августа на заседании Политбюро ЦК КПСС состоялся разговор, темой которого была их жизнь в Горьком. Вот рабочая запись этого заседания: «Горбачев. В конце июля сего года ко мне с письмом обратился небезызвестный Сахаров. Он просит дать разрешение на поездку за границу его жены Боннер для лечения и встречи с родственниками. Чебриков. Это старая история, она тянется уже 20 лет… Применялись соответствующие меры как в отношении Сахарова, так и Боннер. Но за все эти годы не было допущено таких действий, которые нарушали бы законность… Что касается Сахарова, то он, как политическая фигура, фактически потерял свое лицо и ничего нового в последнее время не говорит. Возможно, следовало бы отпустить Боннер на 3 месяца за границу… Конечно, попав на Запад, она может сделать там заявление, получить какую-нибудь премию и т. д… По мнению специалистов, если Сахарову дать лабораторию, то он может продолжить работу в области военных исследований. Поведение Сахарова складывается под влиянием Боннер. Горбачев. Вот что такое сионизм. Чебриков. Боннер влияет на него на все 100 процентов. Мы рассчитываем на то, что без нее его поведение может измениться. Зимянин. От Боннер никакой порядочности ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке, ставленница империализма. Горбачев. Где мы получим больше издержки — разрешив выезд Боннер за границу или не допустив этого? Шеварднадзе. Конечно, есть серьезные сомнения по поводу разрешения Боннер на выезд за границу. Но все же мы получим от этого политический выигрыш… Рыжков. Я за то, чтобы отпустить Боннер за границу. Это — гуманный шаг. Если она там останется, то, конечно, будет шум. Но у нас появится возможность влияния на Сахарова. Ведь сейчас он даже убегает в больницу для того, чтобы почувствовать себя свободнее. Кузнецов. Случай сложный. Если мы не разрешим поехать Боннер на лечение, то это может быть использовано в пропаганде против нас. Алиев. Однозначный ответ на рассматриваемый вопрос дать трудно. Сейчас Боннер находится под контролем. Злобы у нее за последние годы прибавилось. Всю ее она выльет, очутившись на Западе. Горбачев. Может быть, поступим так: подтвердим факт получения письма, скажем, что на него было обращено внимание и даны соответствующие поручения. Надо дать понять, что мы, мол, можем пойти навстречу просьбе о выезде Боннер, но все будет зависеть от того, как будет вести себя сам Сахаров, а также от того, что будет делать за рубежом Боннер». Требуются комментарии? Разве что для справки добавлю: не милосердие двигало Горбачевым, ему предстояли две важные встречи — с Рейганом и Миттераном. Он опасался, что если он откажет в просьбе Сахарову, то его собеседники будут обвинять его в насилии над инакомыслящими. И второе: фамилия Елены Георгиевны — Боннэр, а не Боннер. В мае 1991 года проходили Сахаровские чтения. На них присутствовал Горбачев. Вечером он позвонит своему верному помощнику Черняеву, который и уговорил его пойти на мероприятие: «Если б не рядом в ложе Соареш, встал бы и ушел. Эта Боннэр… все мне навесила: Сумгаит, Баку, Карабах, Литву, кровь, диктатуру, «в плену у правых», у номенклатуры… И подумать только: вошел в ложу глава государства, никто головы не повернул, вечером едва мельком по ТВ показали… Вслед за Боннэр Орлов «понес» всю мою политику. Возносят хвалы морали, нравственности, апеллируют к облику Сахарова и тут же изрыгают ненависть, злобу, провоцируют месть… Как с этими людьми вести дела? Кто, по их мнению, освободил Сахарова?» Очень был огорчен Михаил Сергеевич. Но кто же действительно освободил Сахарова? У меня большое подозрение, что освободил он себя сам. Страна начинала жить по его принципам, а эти принципы несовместимы с подавлением личности за политические убеждения. Горбачев не мог не освободить Сахарова. Боннэр: «Я устала от клеветы, от травли, от милицейских постов, постоянной слежки — беззаконности всего, что с нами происходит». Ссылка длилась семь лет. Не тюрьма, не лагерь. Не Сибирь. Вполне комфортная по тем временам квартира. Но как же тяжело быть ссыльным. Тяжело без общения. Нервирует постоянный прицел видеокамеры. Невозможно просто разговаривать, когда знаешь, что каждое твое слово записывается на пленку. Невыносимо терпеть наглые, хамские выпады людей из органов. Бесчеловечное обращение в больнице. Невозможно читать публикации в советской печати, сочащиеся ложью и злобой. Невыносимо морально, тяжело физически. Вот строки из письма Елены Георгиевны Андрею Дмитриевичу: «Я устала от клеветы, от травли, от милицейских постов, постоянной слежки — беззаконности всего, что с нами происходит. Я устала от бездомности, от ощущения ненависти твоих детей, от неверия им и ожидания, что кто-нибудь из них тебя предаст. Я мучаюсь от того, что мы ничем не можем помочь друзьям; сомневаюсь, не бесплодны ли страдания тех, кто сейчас в Мордовии, Перми, Казахстане… Я устала от разлуки с мамой и детьми, от того, что все беды, все границы мира и борьбы за мир — идут прямо через меня, через мое сердце…» Тяжело это читать. А испытать? А пережить? Был момент, когда Андрей Дмитриевич, сильный человек, склонялся к тому, что всякое сопротивление КГБ бессмысленно, как бессмысленно сопротивление природной стихии. Они не понимали, что такое перестройка. Но ощутили: что-то меняется в окружающем мире. Другой стала печать, появились откровенные очерки о судебном произволе, стали критиковать партийные органы, разгорелись дискуссии о театре, бурно прошел съезд кинематографистов, писатели на своем съезде свободнее стали выражаться. В журналах анонсы публикаций: Набоков, Ходасевич, Бек, Пастернак, Нарбут. Боннэр даже сказала после поездки в США на лечение: «Я как будто вернулась в новую для меня страну». Правда, это касалось только печати, все остальное оставалось прежним. Да и какая другая страна, если они по-прежнему в ссылке. В начале осени Сахаров получил письмо от главного редактора журнала «Новое время» В. Игнатенко, предлагавшего выступить со статьей по проблемам ядерных испытаний. На письмо Сахаров не ответил, предложение показалось провокационным. В ноябре написал академик Гинзбург: «Литературная газета» хотела бы взять интервью. Сахаров ответил, что не будет давать никаких интервью с петлей на шее. Андрей Дмитриевич пишет письмо Горбачеву:«Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич! Почти семь лет назад я был насильственно депортирован в г. Горький. Эта депортация была произведена без решения суда, т. е. является беззаконной… Я нахожусь в условиях беспрецедентной изоляции под непрерывным гласным надзором… Я лишен возможности нормальных контактов с учеными, посещения научных семинаров… За время пребывания в Горьком мое здоровье ухудшилось. Моя жена — инвалид Великой Отечественной войны второй группы, с 1983 года перенесла многократные инфаркты… Я повторяю свое обязательство не выступать по общественным вопросам, кроме исключительных случаев, когда я, по выражению Л. Толстого, «не могу молчать»… Я надеюсь, что вы сочтете возможным прекратить мою депортацию и ссылку жены.Горбачев уже сталкивался с проблемой Сахарова. 4 апреля этого же года он встречался с конгрессменами США Д. Фасселом и У. Брунфильдом. Они поставили вопрос о возможности встретиться с Сахаровым. Горбачев ушел от ответа. И вот генсек получает письмо из Горького. Что было после того, как письмо Сахарова легло на стол Горбачева, рассказал мне бывший пресс-секретарь последнего Андрей Грачев: «Меня и Николая Шишлина, заместителя заведующего отделом международной информации, вызвал Александр Николаевич Яковлев. Мы уселись в креслах перед его столом и получили положенные посетителям члена Политбюро чай с печеньем из спецбуфета. Многозначительно посмотрев на потолок, что означало напоминание — «враг подслушивает», Яковлев начал разговор неожиданно: «Все, что здесь будет сказано, должно остаться между нами тремя». Хоть это и не предвещало чего-то хорошего, обещало тем не менее интересное продолжение. «Михаил Сергеевич просит порассуждать, как поступить с Сахаровым? Дальше оставлять его в ссылке нельзя». Яковлев сделал паузу, чтобы мы оценили важность сказанного. Проблема Сахарова вместе с Афганской войной досталась Горбачеву в наследство от брежневской эпохи. К концу 1986 года, когда происходил наш разговор с Яковлевым, было очевидно, что двигать дальше демократизацию страны и рассчитывать на восстановление нормальных отношений с внешним миром, имея «за спиной» сосланного Сахарова, невозможно. Горбачеву и Яковлеву это было ясно, видимо, и раньше. Вопрос для них упирался в одно: когда и как приступить к решению этой проблемы, учитывая реальное соотношение сил в Политбюро, с тем чтобы не нарушить хрупкий и, совершенно очевидно, временный баланс двух частей этого политического кентавра. На деликатность темы указывал и конспиративный тон Яковлева, когда он ставил перед нами задачу: снабдить генсека необходимыми аргументами для обсуждения в Политбюро вопроса об отмене ссылки Сахарова, представив несколько вариантов решения». Ни Грачева, ни Шишлина не надо было убеждать в перезрелости этого вопроса. Они решили подкрепить позицию Горбачева ссылками на самого Сахарова — ведь именно в его политических работах были впервые сформулированы постулаты нового мышления, дорогу к которому мучительно искал и сам Горбачев, — о единстве мира, о преступности ядерной войны, о связи демократии и прогресса и даже о конвергенции социалистической и капиталистической систем. Но где раздобыть работы Сахарова? Не запрашивать же их в КГБ и тем самым насторожить его главу Чебрикова, в чьих руках и находился горьковский узник. Как выразился Грачев: «Мы ведь и сами, включая Горбачева, продолжали в то время, с точки зрения этого всемогущего ведомства, оставаться условно свободными людьми». Отыскали брошюру Сахарова «О мирном существовании и интеллектуальной свободе». Грачев и Шишлин подготовили записку, которую Яковлев положил на стол Горбачеву. На заседании Политбюро ЦК КПСС 1 декабря 1986 года Горбачев поднял вопрос о Сахарове. Выразился оригинально: «Пусть Марчук поедет к нему в Горький, пусть скажет ему: хватит валять дурака, вся страна в работе, нужны все патриотические силы, надо, чтобы включался в работу, приезжайте, мол, в Москву…» Вон оно что выясняется! Оказывается, Сахаров был не в ссылке, а дурака валял в Горьком. Через несколько дней по ФИАНу водили корреспондента немецкого журнала «Штерн», показывали комнату, где работал и будет работать Сахаров, говорили, что ждут его приезда со дня на день. Об этой экскурсии Сахаров узнает уже после возвращения в Москву.С уважением Сахаров Андрей Дмитриевич, академик. 22 октября 1986».
Горбачев позвонил в Горький
14 декабря, вечером, в квартиру № 3 по проспекту Гагарина, 214 пришли трое — представитель КГБ и два монтера. Телефонисты принялись устанавливать телефон, подсоединять его к сети, а кагэбэшник сказал со значением: вам завтра позвонят. Кто — не стал распространяться. Позвонят в десять утра — ждите. Ну, они с утра и ждали. 10 — нет звонка, и в 11 нет, и в 12. И в час никто не позвонил. Звонок раздался в три часа. Сахаров уже было собрался в магазин за хлебом. На проводе — Горбачев. Он сказал: принято решение о вашем возвращении, также получит возможность вернуться Боннэр. Горбачев сделал ударение в фамилии на втором слоге, чего Сахаров терпеть не мог, и не понравилась ему интонация, с которой генсек произнес: Боннэр. Андрей Дмитриевич довольно резко сказал: «Это моя жена». «Да, да! — мягко сказал Горбачев. — затруднений не будет, можете возвращаться». Сахаров, однако, не принял мягкий тон Горбачева: «Большое вам спасибо, я глубоко вам благодарен. Я хотел только вам сказать, что несколько дней назад в Чистопольской тюрьме, можно сказать, убит мой друг, писатель Анатолий Марченко. Он был первым в том списке политических заключенных, который я вам послал». Горбачев перебил, сказал, что список он получил, дал команду разобраться с теми, кто в нем, многие освобождены, положение других улучшено. Сахаров возразил: «Я с вами не согласен. Это люди, которые осуждены за свои убеждения, и все они должны быть освобождены». Горбачев сказал, что Сахаров ошибается. Сахаров: «Умоляю вас подумать, это очень важно для вашего престижа и для успеха всех ваших дел, для вашего авторитета». На этом разговор закончился. 16 декабря на совещании в ЦК Горбачев сообщил, что поговорил с Сахаровым, тот возвращается в Москву. В зале саркастические улыбки партдеятелей: и этого ярого антисоветчика простили, куда же мы катимся? Ничего, они потом отыграются на Первом съезде народных депутатов СССР, будуттопать ногами на Сахарова, кричать «Позор! Долой! Вон! Гнида!» Михаил Зимянин, секретарь ЦК, курировавший науку, нервно барабанил по столу, делал гримасы, потом не выдержал: «Спасибо-то он хоть сказал?» Горбачев не обратил внимания на реплику, только заметил, что надо проинформировать научную общественность об этом событии: «Пусть товарищ Марчук расскажет, что был в ЦК и беседовал по этому вопросу. А то получается, что ученые в свое время высказались за его выезд из Москвы, а теперь их даже не поставят в известность о другом подходе к этому вопросу». Как вам это нравится — ученые в свое время высказались за его выезд из Москвы. Открытие за открытием: не ЦК, не КГБ приняли решение бросить Сахарова в ссылку в Горький, а ученые. Неисправим Михаил Сергеевич в своих фантазиях.Возвращение
С Юрой Ростом в «Литературной газете» мы сидели в одном кабинете. Хорошо помню 23 декабря — день приезда Сахарова в Москву. Накануне Юра сказал, что собирается его встретить. Дату он вызнал, но вот каким поездом прибывает Андрей Дмитриевич в Москву? Кому из знакомых Рост ни позвонит — либо мнутся, либо действительно не знают. Тогда он стал рассуждать логически: ясно, что поезд не проходящий, а горьковский. При мне звонил в справочную: таких поездов оказалось три. Первый прибывает в четыре с минутами утра. Вряд ли, конечно, они так рано прибудут, но на всякий случай Юра поехал на Ярославский вокзал. В поезде Сахарова и Боннэр не оказалось. Да и на вокзале ни одного иностранного корреспондента, о советских тогда и речи не шло — их просто не могло быть в принципе. Не те еще были времена. Юра вернулся домой — он живет недалеко от Ярославского. Подремал. Отправился встречать следующий. Уже по тому, что на привокзальной площади туча машин с номерами, указывающих на иностранную принадлежность, он понял: едут! Уже вбегая на перрон, Юра услышал: «Поезд из Горького прибывает на платформу 1а». Где она, эта 1а? Спросил у носильщика, тот махнул рукой в сторону: «Ваши все там». Юра сначала промахнулся, увидел, что толпы корреспондентов на другой стороне платформы. Он спрыгнул прямо на пути, перескочил их, с великим трудом взобрался на платформу — никто из иностранцев руки не подал. Бездушные. Никто не знал, в каком Сахаров вагоне. Юра опять стал логически размышлять: уж если Горбачев ему позвонил, значит, обком партии отправит Сахарова в спальном вагоне. Побежал к вагонам СВ — точно! И успел сделать несколько снимков Сахарова, пока не налетели другие. Потом было столпотворение. Елене Георгиевне удалось сразу пройти к машине, на которой за ними приехал Шиханович, а Андрей Дмитриевич пробирался минут сорок. Град вопросов. Сахаров не знает, кому отвечать. Юра успел все записать — мы потом в кабинете прослушивали пленку. «Андрей Дмитриевич, скажите, пожалуйста, какие у вас чувства сейчас?» — «Чувство радости, чувство волнения и чувство того, что все еще в мире очень трагично. Трагична судьба моих друзей, находящихся в лагерях и тюрьмах. Я не мог ни на минуту освободиться от ужаса от мученической смерти в бою с несправедливостью моего друга Анатолия Марченко. Я надеюсь, что после моего освобождения последуют освобождения других…» Сахаров в Москве. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна понимали, что в Москве будет жить трудно. Очень многолюдно. Очень много дел для других. А для себя ничего. Елена Георгиевна вспомнила давний разговор сына Алеши и его школьного приятеля Павлика. Алеша говорил: «Хорошо, что Хрущев освободил и реабилитировал тысячи людей, что они смогли вернуться домой, к семьям». А Павлик не соглашался: «Они уже там привыкли». Подразумевалось: в лагере, в ссылке, на бессрочном поселении. Так и она привыкла — в Горьком. Елена Георгиевна вдруг ощутила неожиданную притягательность, комфортность горьковского уклада жизни, когда жизнь ничего от нее не требует, кроме как повозиться на кухне, постирать, прибраться. А остальное — твоя воля. И никакой ответственности. А в Москве столько сразу навалилось! Письма! 20, 40 в день! Телеграммы с просьбой помочь, вмешаться, надавить на власть. Звонки со всего света — дневные, утренние, ночные. И бесконечная череда посетителей. Иногда хотелось выдернуть телефонный шнур из розетки, но нельзя: а вдруг что-то важное. Может, действительно, Елена Георгиевна права: Каторга! Какая благодать!Они пришли дать человеку волю. И за это погибли Как уничтожали двух председателей. 1973 год
Геннадий Лисичкин угодил в председатели колхоза, как он сам говорит, по дурости. Шел 1954 год. Начитался он газет с восторженными репортажами о целине и говорит жене Лиде: «Попробуем?» Друзья, узнав о его решении, покрутили пальцем у виска. Да, здравым его бросок из Москвы в Казахстан не назовешь. Лисичкин — выпускник Института международных отношений, получил прекрасное рапределение: пресс-атташе посольства СССР в Дании. Так устроиться сразу после МГИМО за границу — редкая удача, небывалая для выпускника, пусть и обладателя красного диплома. И вместо Копенгагена — в глушь, в степь, в неустроенность? Только сумасшедший или романтик мог так круто заложить вираж судьбы. Лисичкин двинул на целину. Я спрашиваю у Геннадия Степановича Лисичкина, ныне доктора наук, большого авторитета в экономике рыночного хозяйства, когда он сообщил жене о своем решении ехать в дальние края, она не выразилась в том смысле: ну и дурак ты, Гена? «Промолчала. Друзья сказали. А в МИДе были просто поражены». Мидовские чиновники действительно не могли осилить своими мозгами логику поступка, предположили даже, что это хитроумный ход: молодой специалист набивает себе цену, рассчитывает на Париж. Самые сумасбродные идеи могли родиться наверху, а ты, председатель, выполняй. Итак, 22-летний молодой специалист Геннадий Лисичкин мчит в Казахстан — поднимать целину, крепить сельское хозяйство. Прибывает на место. Его тут же избирают председателем колхоза. Он полон иллюзий, что все нужно делать строго по науке, по книгам, которые основательно изучил, и тогда все придет — стопудовые урожаи, высокие надои. Однако жизнь не была похожа на жизнерадостные картины, запечатленные в популярном фильме «Кубанские казаки». Колхозникам надо платить — а нечем. Повез на рынок молоко, выручил какие-то деньги, но на такие гроши не разбежишься. Лисичкин был остр умом, схватывал все на лету, потому вывел-таки хозяйство в передовые. И одновременно постигал другую науку: как обманывать вышестоящие органы. Это действительно особая наука, которую нигде официально не преподавали, но владеть ею надо было, потому что иначе председателю не выжить. «Я скоро почувствовал: могут посадить каждую минуту», — вспоминает Лисичкин о тогдашних своих ощущениях. За что? Да председатель был виноват уже в том, что он председатель, то есть отвечал за все. «Сажали, знаете, как? — разъясняет генерал Семичастный, бывший глава Комитета госбезопасности. — Был административно-командный метод руководства. Район не выполнял план, туда приезжал вышестоящий начальник и отдавал команду посадить председателя колхоза за саботаж». Дикость! Семичастный согласен: «Это дикость, но вы поймите, план действительно не выполнялся. Я живу в городе, откуда мне знать, почему деревня не выполняет план, саботаж это или не саботаж». Самые сумасбродные идеи могли родиться наверху, а ты, председатель, выполняй. Например, спускают задание: сеять табак! Дурь несусветная: табак в тех местах не вызревает, даже если принять сто постановлений бюро обкома. Что делать? «У меня ума хватило слушаться взрослых дяденек», — говорит питомец МГИМО. Он взял в заместители двух мудрых мужиков, которые и научили его, как обходить дурь, которую спускают сверху. По их совету пустил по полю пустые сеялки, без семян. А в июне отчитались: табак не изволил взойти. А в райкоме уж про табак и забыли, новую моду прививают на сельских просторах: кукуруза! Зачем был нужен председатель колхоза власти? Он должен был давать план, то есть сдавать зерно, мясо, молоко, шерсть и прочую сельскохозяйственную продукцию. Драли по три шкуры. Выполняет Лисичкин один план по зерну, ему спускают дополнительный. Справляется и с этим. Третий! Что делать? Молодой председатель в растерянности: если все под метелку сдать, то чем скот кормить? Мудрые заместители советуют: смешаем зерно с грязью и спрячем на крышах ферм. Так и сделали. Спрятали. Комиссии приезжали, рыскали по колхозу — не нашли. Когда горячка спала, отделили зерно от земли, всю зиму кормили коров. Перевыполнили план по молоку. За что колхоз наградили красным знаменем. А если бы в райкоме узнали? Если б кто из колхозников стукнул? Лисичкина бы самого смешали с грязью. Так он и председательствовал с 1955 по 1958 год на грани: то ли орден дадут, то ли в тюрьму посадят. «Тогда я понял одну простую мысль, — говорит Лисичкин. — Если хочешь выжить, надо обманывать государство. Времена уже были не сталинские, в ГУЛаг уже не бросали, но партбилет запросто можно было выложить». Выложить партбилет — пустой звук для нынешних молодых, они и не поймут, в чем грозность этого наказания, а старшее поколение знает: на судьбе поставлен крест. Но все равно шли председатели на обман, на подтасовки, на хитрости, иначе не выживешь. Система была такая. Кстати, орден Лисичкину дали — «Знак почета». В то время страна цепенела от красивого фильма «Кубанские казаки». Советские люди были уверены, что существуют колхозы, где рано утром селяне с песнями выходят на поля, где в обед столы на полевых станах ломятся от снеди, где бойкие звеньевые ревностно следят за трудовыми достижениями друг друга, а во главе колхоза умудренный опытом герой войны, первый советчик молодежи — и в трудовых делах, и в делах сердечных. «Как вы относились к тем бодряческим кинокадрам?» — спрашиваю Лисичкина. «Я искренне считал: вот кто-то же может работать, а у нас плохо. Тебя дураком выставляли». — «А почему чувствовали себя дураком?» — «Другие могут работать, а ты нет». Лакировочный фильм, в котором не было и грана правды, не раздражал, а вызывал чувство вины. Спрашиваю Лисичкина: «Так, может, и надо было работать много и упорно — и изобилие пришло бы?» Лисичкин смотрит на меня с сожалением: опять объяснять избитую истину, что система давила инициативных работников, заставляла врать и выкручиваться? Сколько можно! Если кто действительно хорошо работал и приносил баснословные прибыли государству, того система размазывала по стенке, судила, сажала. Как Ивана Худенко и Ивана Снимщикова, двух председателей. Судьбы их трагичны.Любой, кто предприимчив и сообразителен, должен, просто обязан устроить себе прекрасную жизньМы приступаем к повествованию о двух Иванах — Худенко и Снимщикове, двух преобразователях сельского хозяйства, которые творили чудеса на полях и фермах, за что и поплатились. А Лисичкин — защитник всего прогрессивного и передового — еще появится в нашей истории. Начнем с Ивана Худенко. По рассказам тех, кто его близко знал, мощный был мужик. Академик Татьяна Ивановна Заславская была знакома с Худенко, и у нее остались такие впечатления от его личности: «Необыкновенно творческий человек. Энтузиаст. Горел своей идеей, но слово «фанатик» не годится. Воодушевлен самыми высоким идеями. Был счастлив, что его работники жили в великолепных домах. Ничего для себя. Когда арестовывали, все его имущество уместилось в рюкзаке». Начинал Худенко помощником счетовода в колхозе, а дорос до руководителя планово-финансового управления Министерства сельского хозяйства Казахстана — видная должность. Он прошел все, и все знал. Поднимаясь по ступеням карьеры, все время пытался понять: почему так нескладно и глупо все организовано в сельском хозяйстве? Ему казалось, что не хватает высоты для обзора. И думал: вот поднимусь выше по служебной лестнице, и тогда пойму, как все должно быть организовано, чтобы эффективно работало. Вот так и Шеварднадзе в свое время тешил себя такой же иллюзией: «По мере продвижения по этой лестнице, по иерархии, что ли, по мере расширения масштабов собственной деятельности, всех попыток что-то изменить и улучшить, я понял, столкнулся с тем, что есть пределы, за которые уже невозможно перешагнуть». Худенко одного не мог принять: почему в США перепроизводство продуктов, а у нас чего ни хватишься — всё дефицит? Он хотел добиться уровня Америки и жить, как в Америке. Разумеется, ему было прекрасно известно, что по климатическим условиям нашу страну с Америкой не сравнишь. Но почему, как он высчитал, производительность труда у нас ниже в 10 раз? Ладно, климат — это судьба, но вкалывать-то, как американцы, почему не вкалываем? Что заставляет американца отдаваться без остатка работе? Пропаганда объясняла: страсть к наживе. И убеждала: «Капиталистическая система беспощадна, один предприниматель может другого за доллар в гроб вогнать», — это я процитировал тогдашнего руководителя нашей страны Никиту Хрущева. В гроб-то в гроб, но горы мяса одни богачи съесть все же не в силах… В школе КГБ будущих разведчиков вводили в реалии американской жизни, посвящали в тайны характера американцев. Лектор по фамилии Приходько, шпионивший в США, внушал слушателям: «Вся ситуация в США и абсолютная власть денег вызывает у многих граждан одно лишь желание — зарабатывать еще больше… Американская буржуазная пропаганда старается убедить население, что каждый гражданин, если он достаточно предприимчив и сообразителен, способен обрести состояние». Слышите осуждающий мотив? Предприимчивость и сообразительность подаются как буржуазные свойства характера. Худенко сформулировал нечто похожее: любой, кто предприимчив и сообразителен, должен, просто обязан устроить себе прекрасную жизнь и в Советском Союзе. Ничуть не хуже американской. Но вслух он делился этими соображениями только в узком кругу. Худенко добирается до высокого кресла начальника управления министерства. Можно, конечно, пытаться подняться и выше, стать, к примеру, заместителем министра, а то и министром, но и сейчас ему, руководителю управления, ясно: дело не в организации, а в заинтересованности людей в результатах своего труда. Худенко принимает решение: надо взять судьбу в свои руки и попробовать доказать, что можно сделать совсем по-иному. И спускается в самый низ, встает обеими ногами крепко на землю. И начинает свои эксперименты. Делай, что хочешь на своей земле — по этому принципу управлял Худенко В Опытном хозяйстве в поселке Акчи (это неподалеку от Алма-Аты) Иван Худенко закладывает основы эксперимента. Внедряет по тем временам необычную организацию труда: разбивает людей на звенья, каждое из звеньев занимается конкретным делом — и на полной финансовой самоокупаемости. Сам Худенко входил в звено управленцев, которое состояло из двух человек — директора Михаила Ли и его заместителя по экономическим вопросам, каковым и был Худенко. Существовали технологические карты, планы работ. «Да я вам скажу честно: он этими картами просто заморачивал головы начальству, — говорит писатель Александр Волков, который занимался делом Худенко. — А на самом деле, смысл сводился к простому: делай что хочешь на своей земле». Делай что хочешь — как это элементарно. Впрочем, «что хочешь» — это не совсем так. Само производство подсказывает, что делать. Я отношу крестьянина к человеку свободной профессии, подобно, например, писателю, композитору, путешественнику. К примеру, мне никто не выдает конкретных указаний, как писать эту книгу. Со мной заключен договор: я получу столько-то при соблюдении таких-то условий. А уж добывать документы, искать людей, которые были рядом с Худенко, свидетелей его экспериментов, расследовать, как все это конкретно происходило у Худенко, — это я все сам. И сам составляю план, как мне работать и что сочинять. Так и крестьянин. Он сам знает, как, когда и что сеять, как ухаживать, когда убирать урожай. Если что не знает или сомневается — обращается к агроному, ветеринару, агрохимику. Советы, естественно, не бесплатные. Так во всем просвещенном мире трудится человек на земле. Советская власть попыталась — и успешно! — внедрить посредника между крестьянином и землей. Посредник этот в лице партийного деятеля и командовал, когда и что сеять и сколько за это платить. Тогда-то и заставляли заниматься табаком в суровом климате северного Казахстана, а за Полярном кругом выращивать кукурузу. Я представляю, как двигалась бы работа над этим текстом, если бы я то и дело получал указания: а сейчас опиши, как выглядел Худенко, а отзыв о нем академика Заславской переставь в другое место, а вот в этом месте поподробнее, как же все-таки организован был труд звеньев. Далеко бы я не уехал, увяз бы в указаниях… Еще в министерстве Худенко понял: крестьянин утратил способность постигать смысл происходящих перед ним явлений. Крестьянин отвык (его отучили!) хозяйствовать на земле. Хозяин — затерли слово, оно уже давно ничего не выражает и, кажется, навсегда потеряло свой изначальный смысл: хозяин — это властный распорядитель своей головы, своих рук, своего имущества. Вот этот смысл слова «хозяин» и попытался возродить Худенко. Чтобы быть хозяином, нужно любить землю, любить черную и тяжелую крестьянскую работу. Но, кроме любви, требуется и достойная оплата труда. Еще в 60-х годах у Худенко был такой взгляд на крестьянина. Не из-под плети должен он работать — по зову натуры. Дай крестьянину волю — он чудеса сотворит. Потому зачем ему посредник, диктатор? Как вспоминает один из его ближайших соратников Владислав Филатов, «труды Карнеги Худенко, конечно, не читал, но действовал по-научному. Это был самобытный экономист, самородок, очень демократических взглядов, никогда никому ничего не диктовал. Собственно, суть его эксперимента — раскрепостить того, кто непосредственно производит продукцию, дать ему в руки все возможности для того, чтобы нормально работать, чтобы не было сверху никакого диктатора, понукателя. Тех, кто сверху давал указания, он так их и называл — понукатели. Если кто-то выдумал что-то лучше его, он вообще сам был блестящий организатор, то радовался, просто цвел: ах, какой умница, придумал, — и немедленно шло в ход». Итак, делай что хочешь на своей земле — по этому принципу и построил деятельность людей в хозяйстве Худенко. Каждому звену выделены деньги, вот на них и крутись, выращивай урожай. Это была попытка сделать людей хозяевами. Управленческому звену тоже выделены деньги — 1000 рублей на месяц, которые Ли и Худенко расходовали. Надо ехать на поле — на чем? Решай сам, как ездить: содержать машину с шофером или вызывать такси. Худенко едет на такси — это дешевле. Отпечатать документ — нанимается машинистка по часовой оплате. Для тех времен более чем смело: предельная самостоятельность и ответственность звеньев за результаты деятельности, а вместе с тем — упрощение и удешевление всей системы управления хозяйством. Потянулись к Худенко люди. Прочитал в «Литературной газете» про великие дела в Акчи строитель Владислав Филатов, приехал, предложил свои услуги. Худенко ему говорит: «Мы нуждаемся в жилье — строй». И точка: больше никаких указаний. Чудно это показалось Филатову. Но обнаружил страшное — не привык он к самостоятельности. Рассказывает: «Выяснилось, что мы совершеннло не приучены и не умеем самостоятельно принимать решения. Я приехал к Худенко с друзьями, до этого мы работали в должности главных конструкторов и архитекторов, а вот до Акчи не знали, что такое подлинная самостоятельность. Через некоторое время вошли во вкус, почувстовали себя творцами общего дела, настоящими хозяевами. Делали по уму, а не по указаниям. И строили, хоть было и очень необычно». Скучны цифры, но как без них. Иван Худенко, придя в хозяйство, сократил число работающих с 840 работников до 65, а производство продукции увеличилось вчетверо. При этом средняя зарплата работника выросла втрое. Зарплата зависела от того, сколько выдашь продукции. Сегодня придешь на частное предприятие, начнешь объяснять, что, сколько выдашь продукции, столько и получишь — тебя на смех поднимут, потом спросят: а разве бывает иначе? Тогда, в середине 60-х годов, этот принцип: сколько сделал — столько получил, был в диковинку. Во всем цивилизованном мире правят именно эти принципы, и в дореволюционной России действовал тот же механизм. А когда человек понимает, что трудится на себя, он горы своротит, он такое напридумывает! Ручного труда в Акчи не было, все механизировано. Действовала автоматизированная система полива. Три установки для переработки травы закупили для района в Чехословакии. Распределили в Акчи и в два хороших совхоза. Один совхоз не смог за 3 года освоить установку, никто не знал, как ее пустить. Второй совхоз сумел запустить, но машина давала в три раза меньше продукции, чем по инструкции. У Худенко все люди были на все руки мастера. Мало людей, но каждый — высокой квалификации. Освоили установку в течение одного месяца, пошла работа. Джон Кеннеди: «Если мы будем пить водку все время, как русские, то не сможем запустить ракету на Луну». Московский профессор Виктор Данилович Белкин наезжал в те времена к Худенко и делает такие выводы: «Он напрямую связал результаты труда и оплату. Упростил систему учета: сколько сделал — столько получил. В колхозах же все запутано, ответственных не найдешь. Колхоз — это агрогулаг, феодализм. А Худенко устраивал капиталистическое хозяйство». Вот это словечко — капиталистическое — и стало потом главным обвинительным пунктом, поводом для репрессий. Или еще, как тогда выражались: создавал кулацкое хозяйство. Капиталисты мало того что были идеологически вредными, они еще считались недоумками. Однако, когда Хрущев побывал во время поездки по США в 1960 году на ферме Гарста и посмотрел, как тот грамотно хозяйствует, сделал заключение: «Замечательный хозяин. Хоть и капиталист, но умный человек. Все использует». Ученые были частными гостями в Акчи. Изучали всё вдоль и поперек. Особенно поражало: не пьют. Ведь это страшное дело — пьянство на Руси, а на селе это просто стихийное бедствие. Умение наших людей пить всегда удивляло иностранцев. Сомерсет Моэм, английский писатель, посетил Советскую Россию. Много добрых слов написал о русском характере, одного не мог принять — пьянства. Заметил: «Как уныло русские пьют. А напившись, рыдают. Напиваются часто. Вся нация мучается с похмелья. То-то была бы потеха, если бы водку запретили и русские в одночасье потеряли те свойства характера, которые так занимают умы склонных к сентиментальности западных евпропейцев». Побывал бы Моэм в Акчи — мигом бы разочаровался в русском характере. Социологи, проводившие исследования, отметили: «Трудовая дисциплина в Опытном хозяйстве выше всяких похвал: прогулы, появление на рабочем месте в нетрезвом виде и прочие нарушения были чрезвычайно редки и случались главным образом с новичками». Получается: то, что должно быть нормой, — не пить, выходить вовремя на работу, да просто работать — воспринимается как из ряда вон выходящее достижение. А это означает одно: в окружающей жизни все наоборот. Что мы знаем и без социологов. В 1960 году руководитель партии и советского правительства Никита Хрущев совершил поездку по Америке. Встречался с сенаторами. Один из них, всё время встречи просидевший в углу и не проровнивший ни слова, машинально что-то чиркал на салфетке. Встреча кончилась, он смял салфетку и выкинул ее. Любознательный журналист поднял и прочитал: «Кофе… Или водка?.. Если мы будем пить водку все время, как русские, то не сможем запустить ракету на Луну. Они смогли. Значит, водка вместо кофе?» Автор этих выводов — Джон Кеннеди. Интересно, что написал бы о пьянстве русских Джон Кеннеди, если бы дожил до того момента, когда перед студентами и профессорами американского университета выступал с похмелья Ельцин? Худенко пытался создать коллектив единомышленников. Ему нужны были товарищи, с которыми можно и поработать, и посидеть за столом, и поехать на рыбалку. Село — замкнутая среда. Один магазин, одна больница, одна дорога. Разновидность резервации. Своя мораль, своя система ценностей. Деревня консервативна. Она не терпит чужаков. А если к тому же чужак посягает на привычный уклад жизни — тогда она ощетинится и сделает все, чтобы выдавить его. В конце прошлого века петербургский профессор Александр Энгельгардт в силу обстоятельств (его сослали за вольнодумство) был вынужден переехать в свое имение под Смоленском и заняться хозяйством. И успешно у него получилось. Профессор, как и Худенко, тоже размышлял над похожими проблемами: «Да и жить-то в деревне кто теперь захочет — нужда разве заставит. Каждому хочется жить в обществе своих цивилизованных людей и иметь возможность дать детям образование. Люди из интеллегентного класса тогда только будут жить по деревням, когда они станутся соединяться и образовывать деревни из интеллигентных людей». Акчи была именно деревней интеллигентных людей. Акчи — не первое место, где Худенко проводил эксперимент. В совхозе «Ручьи» под Ленинградом попробовал — разгромили. В Илийском совхозе (это уже Казахстан) — обком партии прекратил эксперимент. Как сказал Филатов, «за Худенко давно гонялась тюрьма». В Акчи удалось ему укорениться, и надолго. Худенко развернул бешеную деятельность, будто предчувствовал: ему дан последний шанс. Не чуждался интриг — дня не проходило, чтобы не выстраивал какие-то интриганские конструкции, комбинации: звонил в Москву, наезжал в Алма-Ату, связывался с Новосибирском. У него была своя разведка, контрразведка, чтобы знать, что затевается в стане «врагов». И всеми перепетиями делился в коллективе: там нас поддерживают, тот министр на нашей стороне, а этот нас хочется свалить, но руки коротки, нас поддерживает Никита Сергеевич.
«Сделать ничего нельзя. Только если вводить чрезвычайное положение и водить силой на работу»Тут я себя притормозил: а чего уходить в такую древность? В 1969 год? Ну что-то там придумал Худенко забавное с оплатой труда. Нам-то сегодня что с того? У нас сегодня проблемы похлеще — олигархи, коррупция, заказные убийства, борьба за власть. Да в том-то и дело, что и тогда, и сейчас все экономические проблемы сводятся к одному: захочет человек работать или не захочет. Можно провести приватизацию, можно отменить ее, можно потрясти олигархов, можно дать им волю воровать — все это не имеет никакого смысла и значения, если человек, который создает продукт, не (выделю это жирным шрифтом) заинтересован в труде. Худенко вон еще когда сформулировал: человек не должен трудиться под страхом плети. Сегодня это ничуть не устарело. Вот пример. Совсем недавно, в 1999 году, был я в командировке в Воронежской области — 40 лет худенковским экспериментам. И вот какие там у меня разговоры состоялись. В деревне Костёнки напросился на разговор Николай Митрофанович Казначеев, заслуженный механизатор. Ему за шестьдесят. Рельефно вырезанное крестьянское лицо, умные глаза, руки, привыкшие к железкам. Себя как профессионала охарактеризовал просто: «Я, зажмурившись, разберу трактор и соберу». В советском прошлом не обделен наградами, премиями, поощрениями. В Болгарию его посылали, как передовика. Николай Митрофанович с ходу взял наступательный тон: «Он что обещал? Он обещал, что все будет улучшаться и улучшаться, а что на самом деле — все хуже и хуже. Он обманул народ. Он разогнал колхозы и фермеров не создал. Он обманул пенсионеров, они за него голосовали. У него 100 тысяч охраны. Он…» «Да кто он-то?» Казначеев уставился на меня с недоумением: что за бестолочь этот москвич? И прокричал: «Ельцин, кто же еще! Он же обещал, что через 500 дней мы заживем. А что на самом деле? Вот его Татьяна перевела 200 миллионов долларов за границу, и к нему приходит Скуратов: «Как же так?» «Ты ложись в больницу», — говорит он Скуратову. А народ его не отпустил. Во-о! Березовский всю страну может купить, как это? Убрать Ельцина и поставить такого, как Андропов. Я, когда он правил, захожу в магазин, вижу бутылку — и боюсь взять, с работы выгонят. Если в город ехать, то берешь справку в сельсовете, что тебе разрешено туда ехать. И пошел народ работать — а что делать? Андропов навел порядок. А сейчас жулики нас обворовали. Сдали мы 26 тонн зерна по 400 рублей, а денег до сих пор не отдают. Мы кричьмя кричали, а деньги не отдают. Коттеджи понастроили! Мы хотели нанять… как его… ну этот, который стреляет…» «Киллера?» «Во-во! Киллера хотели нанять, но он запросил половину денег». При диалоге случился Болтенков, отставной подполковник (он после увольнения из военно-воздушных сил осел в Костёнках, пытается наладить фермерское хозяйство), резко повернул направление разговора: «А «Сельхозтехнику» кто разграбил?» «Мы! — с некоторым даже упоением выкрикнул Казначеев. Подумал и добавил, приглушив голос: — Коммунисты и сами тащили, и нам позволяли тащить. — Заслуженный механизатор еще подумал и сделал окончательный вывод: — Сделать ничего нельзя. Только если вводить чрезвычайное положение и водить силой на работу. Расстрел и руки рубить. По локоть. Создать такой закон. Двоих расстрелять в Костёнках, и порядок будет». Болтенков интересуется: «А картошку себе сажать тоже будешь под угрозой расстрела?» «Нет, картошку я сам посажу», — уверен Казначеев. «Ага, сам! — ухватывается Болтенков. — Так почему же для всего остального тебе нужен Андропов? Зачем расстреливать и руки рубить?» Казначеев в недоумении смотрит на Болтенкова и продолжает кричать все о том же: стрелять, как в 37-м году. Вечная милая иллюзия нашего народа: только под угрозой расстрела совершаются трудовые свершения. Только под дулом пистолета он согласен пахать и сеять. В той же Воронежской области в 2000 году пронесся мор: люди в массовой порядке травились грибами. Власти запретили собирать грибы, продавать грибы, есть грибы. А народ — собирал, продавал, ел. Больницы переполнены отравившимися. Заведующий отделением токсикологии Сертаков говорит корреспонденту «Коммерсанта»: «Их всех просто надо перестрелять — грибников». — «Да вы же сами говорите, что в лес ходите всем отделением. Солите, маринуете… Едите наконец!» — «Ну, что я… А грибников перестрелять! Иначе их не остановишь». В начале 1950 года в Москву приехал Мао Цзэ-дун. Он вел долгие беседы со Сталиным о том, как строить социализм. Китайский лидер спросил хозяина Кремля: в чем он видит главное качество вождя первого в мире государства рабочих и крестьян? Сталин не задумываясь ответил: «Заставить людей работать». Не заинтересовать, а заставить! А если руки не рубить, не расстреливать, то как заставишь? Нет, все-таки вот и Черномырдин уверен: «Я всегда знал и сейчас знаю: работать надо!» А если все-таки человек отлынивает от работы? Присматриваешься ближе к этому самому народу, из которого и сам вышел, к его умственным и нравственным запросам, и обнаруживаешь: он обладает очень малым количеством точных знаний, в основе его обычаев и понятий в большинстве случаев лежит не здравый смысл, а предрассудок, его симпатии и антипатии бессознательны и порывисты. И все-таки не верю, что наш человек будет следовать порядку и вкалывать только под страхом жестокого наказания. Если так, то можно закрывать лавочку, сливать воду и бежать к забору, чтобы написать на нем выразительное слово из пяти букв. Что советский человек не хочет работать, было ясно давно. Анастас Микоян, оценивая фигуру Хрущева, пишет: «Потом начал кампанию за передачу скота в колхозные фермы — и опять ничего хорошего не получилось. Чуть не отобрал приусадебные участки у колхозников, чем немедленно поставил бы сразу на грань голода. Вовремя его остановили… Исчерпал, видимо, все организационные меры, а мужик не работал». Вот оно — как удар колокола: а мужик не работал. Жизненный подвиг барана заключается в том, чтобы достойно отблеять отведенный срок и попасть на шашлык. Жизненный подвиг российского крестьянина в последние сто лет состоит в том, чтобы быть объектом различных экспериментов. Ему по сути никогда не давали права быть хозяином, распоряжаться своими рабочими руками, жить своим умом. И вот он мечтает, чтобы пришел Андропов, плетью выгнал его на поле и не пускал без справки в город.
«Погибнет система, если она может кормить граждан, только прибегая к таким способам»Худенко пришел, чтобы отменить плеть. Он говорил: в Америке плетью негров в прошлом веке выгоняли на хлопковые плантации, а мы же не рабы, рабы не мы. И соскальзывал на свою любимую тему: а как мы выглядим на фоне Америки? Тогда вопрос был злободневный. Хотя и не такой опасный, как в 1940 году. Почему именно в 40-м? Вряд ли кто сейчас, кроме родственников, вспомнит трагическую судьбу профессора Кубанина. А она знаменательна. Михаил Михайлович Кубанин до Отечественной войны был директором Аграрного института Академии наук, членом ЦК ВКП(б), членом редколлегии журнала «Коммунист» — то есть лицо не последнее в номенклатурной сетке. Но на его несчастье, пришла Кубанину в голову идея о необходимости точно установить, насколько именно отстает Советский Союз по производительности труда от Соединенных Штатов Америки в сельском хозяйстве. Кубанин провел рассчеты, которые показали, что отставание в 40-м году составляет 5 раз. Данные были опубликованы в журнале «Коммунист». Журнал был, естественно, прочитан товарищем Сталиным, он изумленно заворочал глазами: да это же наглое вредительство! Только вредитель может утверждать, что американцы выращивают урожаи в пять раз больше, чем лучшая в мире порода людей — советская! Это же известно всякому просвещенному марсксисту. Вынул вождь трубку изо рта, позвал Берию: Кубанина немедленно арестовать! И расстрелять! Институт, как рассадник вредительских настроений, разогнать! Слово вождя — закон. Расстреляли. Разогнали. Семью Кубанина выкинули на улицу, лишили всех благ, а институт был распущен. Заново Институт аграрных проблем в системе Академии наук был восстановлен только во второй половине 70-х годов. То есть через 30 лет. От того, что Кубанина расстреляли, сельское хозяйство не улучшилось. Потом война, восстановление. И если промышленность еще как-то поднялась из руин, то сельское хозяйство опускалось все ниже и ниже. На пленуме в июле 1953 года об этом уже говорилось как о катастрофе. Правда, всю ответственность перекладывали на злодея Берию. Вот что Хрущев сказал на пленуме: «Дальше терпеть нельзя: молока нет, мяса мало. Объявили переход от социализма к коммунизму, а муку не передаем. А какой же коммунизм без горячих лепешек, если грубо говоря?» Кто-то из призидиума подает реплику: «Картошки нет». Хрущев поддакивает: «Да, и картошки нет», — и называет виновника всех этих безобразий: негодяй Берия. «Когда мы не решаем вопросы сельского хозяйства, когда в стране недостача мяса, недостача молока, даже карточшки, недостача капусты, как это сила. Это, товарищи, позор. Ведь к нам придут и скажут: слушайте, дорогие товарищи, вы нас учите, как строить социализм, а вы у себя картошки выращивать не умеете, чтобы обеспечивать свой народ, капусты у вас в столице нет. Почему? Не можем решить, срывает провокатор». Провокатора Берию расстреляли. Мяса, молока, картошки, даже капусты вдосталь не появилось. С картошкой вообще особая история. Кто из старшего поколения не знает выражения на картошку. Это значит: школьников, студентов, научных работников и прочих посылали по осени на деревенские просторы копать картошку. И когда занимаешься этим делом, то к интересным мыслям приходишь. Вот, например, страница из дневника видного партаппаратчика Анатолия Черняева, чья дочь должна была ехать в колхоз: «Моя первая реакция, когда я узнал, что посылают на картошку: «Пусть, мол, почувствует, почём нам в свое время давалась жизнь!» Но мы-то делали по нужде и понимали, что иначе невозможно. А то, что видит и в чем участвует Анька, — прямое, очевидное следствие бардака, циничной бесхозяйственности…» И делает Черняев вывод: «Погибнет система, если она может кормить граждан, только прибегая к таким способам». Как в воду глядел. А, между прочим, запись от сентября 1973 года. Берия уже 20 лет как мертв. Не могу удержаться, чтобы не привести еще одно суждение по поводу посылки студентов и школьников на картошку — уж очень увлекательная фигура обращается к теме. Это бывший председатель КГБ Владимир Крючков. 19 августа 1991 года ГКЧП, в который входил и он, захватил власть и издал Постановление № 1. Оно содержало ряд неотложных мер, которые, по мнению путчистов, должны были стабилизировать обстановку. Среди прочего там был и пункт 12: «Учитывая критическое положение с уборкой и угрозу голода, принять экстренные меры по организации заготовок, переработке и хранению сельхозпродукции… Незамедлительно организовать направление в необходимых для спасения урожая количествах рабочих и служащих предприятий и организаций, студентов и военнослужащих на село». Короче, предлагалась продолжить типичную советскую практику — помощь города в уборке урожая. Не стал бы я напоминать о ГКЧП, если бы не любопытная ссылка Крючкова на западный опыт: «Кто-то может возразить: опять предлагают прежние меры направления граждан на помощь селу на время посевной и уборки урожая. Да, это верно. Практика не идеальная, но весь мир помогает селу тогда, когда идет сев, и тогда, когда идет уборка урожая, потому что круглый год держать лишние миллионы рабочих в деревне нет никакого экономического смысла. Подобная практика установлена во всем мире». (Выделено мной. — Н. А.) Если бы подобную неинформированность продемонстрировал не бывший руководитель советской разведки, я бы и не обратил на данный пункт внимания. Но даже если Крючков не знал состояния дел на селе за рубежом, то он был в состоянии дать шифровку резидентам КГБ в США, Франции или в Германии: установить, срывают ли с занятий в осеннюю страду студентов Гарварда, Сорбонны или Гейдельбергского университета? И получил бы ответ, тоже шифровкой: не понимаем, о чем вы запрашиваете? Честно говоря, я был лучшего мнения о советской разведке, ведь сумели же выведать атомные секреты американцев…
«Никита, ты что, сдурел?»Но вернемся к Хрущеву. Потому-то и кинулся он на целину в 50-х годах, что ему представлялось: больше засеем площадей — огромадный соберем урожай. Да, урожаи собирали невиданные, но только первые два года. А потом пыльные бури, эрозия. Академик Заславская вспоминает о дискуссиях тех времен: «Было много споров по поводу целины. Были ученые, которые доказывали, что это не будет эффективно, что это будет очень на короткий срок, земли будут испорчены. Можно получить большой урожай, но не надолго». Но партия сказал: «Надо!» — и ринулись люди на целину. Некоторые даже, как мы убедились на примере Лисичкина, Копенгагену предпочли Казахстан. Однако будем честны: Хрущев развернул целинную эпопею не из сумасбродства, не из прихоти. Он искренне искал выход из создавшегося положения: как накормить народ? Искал до ожесточения, до истерики. Ему нужен был чудодейственный рецепт, чтобы враз решить все проблемы, чтобы у народа появились на столе мясо и молоко. Им двигало сознание личной отвественности. Хрущев был утопист и верил, что утопию можно реализовать. Кукурузу он навязывал не по дури, а искренне считал ее спасительницей. Во время поездки по Америке увидел гигантские площади под кукурузой, а американцы попусту ничем не занимаются, значит, и нас эта культура может прокормить. А она, проклятая, не желала расти в СССР! Разве что в южных районах, да в резиденции американского посла Чарлза Болена. В районе Арбата он выращивал великолепную кукурузу, и, когда Хрущев являлся на приемы в посольство, дочка посла водила его в сад и показывали высоченные растения. Никита Сергеевич сначала приходил в великолепное настроение, потом разьярялся: «Ведь могут же, когда захотят!» Чем только тогда Хрущев ни увлекался! Вдруг команда: лепить торфоперегнойные горшочки! И вот уже школам, учебным институтам спускается соответствующий план-задание. Потом все бросай, занимайся гидропоникой, то есть выращивай овощи без грунта, на питательном растворе. Хрущев у себя на даче соорудил оранжерею, куда обязательно водил гостей и с горящими глазами убеждал: «Только гидропоника позволит наладить круглосуточное снабжение наших городов овощами. Иначе эту проблему не решить. Мы должны добиться, чтобы свежие овощи перестали быть деликатесом». А председатель Снимщиков (о нем вот-вот речь пойдет) зимой снабжал Москву овощами — и его за это посадили. Потом Хрущева озарило: да это же личное хозяйство мешает колхознику отдаться без остатка труду на колхозном поле. Следовательно: долой личную корову и грядку с огурцами! Приезжает Никита Сергеевич в родное село Калиновка, что в Курской области. Собирает земляков. Два часа речь держал — убеждал их отказаться от приусадебных участков: «Земляки, поддержите меня. Зачем вам свиньи, коровы — возиться с ними? Колхоз и так вам все продаст по государственной цене». И так далее и тому подобные картинки из коммунистического далека. Из толпы возглас: «Никита, ты что, сдурел?» И сельчане разошлись. Хрущев обозлился и уехал. Но кампанию по искоренению личного хозяйства не отменил. Стон стоял по всей стране. Проклинали Никиту на чем свет стоит. Хрущев искал чудодейственный рецепт. Вопрос о чуде для нашей страны почти всегда был главным в решении проблем роста благосостояния народа. Не случайно Хрущеву так пришелся по сердцу академик Лысенко: он обещал удвоить урожаи через год. И ради этого заманчивого миража была уничтожена генетика. Сейчас-то мы знаем: именно генетики — творцы «зеленой революции», которая начисто снимает проблему голода. Хрущев упоенно разражался страстными речами, чтобы люди поверили в неизбежность лучшей жизни. Во всех столовых подавали хлеб бесплатно — чтобы продемонстрировать целинные успехи. А кончилось тем, что на исходе хрущевского правления хлеб уже выдавали по карточкам. Белый хлеб отпускался по заверенным печатью справкам только больным и дошкольникам. В булочные огромные очереди. Многие тогда подыгрывали Хрущеву в его безумной погоне за чудом. Писатель Александр Волков рассказал мне такую историю. Ученые Алтайского института сельского хозяйства дали рекомендации сеять кукурузу и бобы вместо трав. Для тех краев это самоубийственно. Хрущев как прослышал, что ученые поддерживают его любимцев — кукурузу и бобы, так специально приехал в институт, собрал коллектив. Он не вышел на трибуну, а просто сел за стол и началговорить примерно так: «Как же вы меня обрадовали, что приблизились к земле и занялись по-настоящему кукурузой и бобами…» Ему искренне хотелось верить, что все замечательно, что вот-вот кукуруза насытит народ. Но, как сказал Анастас Иванович Микоян, Хрущев «исчерпал, видимо, все организационные меры, а мужик всё не работал». Мужик не работал и не хотел работать — вот что главное! Никита Сергеевич и после того как был снят со всех постов, очень переживал за сельское хозяйство. Вспоминает его сын Сергей: «С опушки открывается вид на ближние поля. Они начинались сразу за забором дачи и тянулись до самой Москвы-реки. Засевали их то овсом, то ячменем — урожай крохотный. В пойме, где полив дешев, а необъятный московский рынок рядом, надо выращивать овощи. Будет огромный доход. Так считал отец. Бесхозяйственность его расстраивала и сердила. Сначала он высказывал все это нам, потом не выдержал и начал следить за передвижением людей по полю. Хотелось ему высмотреть местное начальство. Наконец однажды повезло — кто-то приехал на «газике». Отец пошел на поле и попытался вразумить то ли директора совхоза, то ли бригадира — тот толком не представился. Однако из затеи ничего не вышло. «Нам спускают план, что где сажать и сеять, и следят за его выполнением. Так что тут не до советов, знай поворачивайся, — получил он в ответ, и больше с тех пор с советами не лез, по-прежнему продолжая сетовать на вопиющую бесхозяйственность». Впрочем, еще когда был при власти, Хрущев иногда весьма здраво оценивал, что к чему. Джон Кеннеди в приватном разговоре на венской встрече двух лидеров попытался поставить его в тупик: «Есть ли объяснение, почему продуктивность животных в Советском Союзе так отстает от американских показателей?» Хрущев не долго думал над ответом: «Да. Я объездил много стран и пришел к твердому заключению: коров надо кормить». Мудро. Никита Сергеевич Хрущев и публично не чурался обидных для советского села сравнений с Западом. Награждает он Московскую область орденом Ленина за высшие в стране надои молока и ошарашивает победителей: «Возьмите финнов, датчан, голландцев. Они такие удои получают давно, и ордена им за это не дают».
Как Татьяна Заславская готовила диверсию
Потому Хрущев и увлекся Худенко, что увидел в его эксперименте нечто похожее на умные западные порядки. Да и не дали бы Худенко заниматься чем-то необычным, не будь на то высочайшего одобрения. Сегодня невозможно заниматься бизнесом без криминальной крыши, а тогда любой эксперимент был невозможен без крыши партийной. Худенко прикрывался одобрением Хрущева. В пресс-группе Хрущева работал журналист Николай Заколупин, который познакомился с Худенко, восхитился его достижениями и доложил о его успехах Хрущеву. Хрущев заинтересовался. Правда, надо отметить, что Худенко в отличие от Хрущева не верил, что всего можно достигнуть мгновенно, он был противником резких скачков. «Систему надо выстроить, и все придет, — не уставал он повторять. — Без системы все бесполезно. Она как хребет должна держать». Постепенность, постепенность и еще раз постепенность. Человека враз не изменишь. Хрущев тем временем провозгласил программу — «Догнать и перегнать Америку». Залихватский лозунг, в который никто кроме него не верил. А он был искренне убежден, что эта задача вполне нам по плечу, и в своей убежденности сумел даже убедить кое-кого и за океаном. Збигнев Бзежинский в своей книге «План игры» анализирует отношения между СССР и США того времени и всерьез заявляет: в тот период в США возник страх, что СССР их нагоняет. И основания для этого были: Советы в космос спутник запустили, потом — человека, они располагают водородной бомбой, у них развитая и гармоничная система образования. Только позже американцы разглядели: Советский Союз можно в лучшем случае считать наиболее развитой из слаборазвитых стран. Слаборазвитой страна была по многим показателям, но главный такой: народ не могли прокормить. Даже и сегодня если в чем мы догнали и перегнали Америку, так это в сексуальной раскрепощенности. А в сельском хозяйстве ее пока и на горизонте не видно. Но тогда Хрущев был одержим: догнать и перегнать! Он с надеждой раскрывал сводки Центрального статистического управления, смотрел на цифры, а цифры ему подавались оптимистичные, и потом козырял ими в своих выступлениях: «Вот цифры, они указывают, что еще чуть-чуть, еще немного и мы догоним». Он же не знал (да и знать не желал), что угодливые статитистки подгоняли цифры под его желания и настроения. Им было известно, что Хрущеву неинтересна правда об истинном положении в сельском хозяйстве. А секретилось тогда все. Даже прогноз погоды! Главлит, серьзная цензорская организация, рекомендовала Хрущеву публиковать данные (цитирую служебный документ) «прогноза погоды на период не более 5–7 суток, ограничив их к тому же информацией о заморозках, осадках и сильных ветрах, однако без указания их направления». Во дурь-то торжествовала! Это ощутила на себе Татьяна Ивановна Заславская. В 1959 году она получила от рукодства Института экономики, где работала, задание посчитать, а как мы выглядим на фоне Америки, и выяснить, долго ли еще догонять. Они с коллегой Маргаритой Сидоровой занялись этой работой. «Меня, кстати, предупреждали умные люди: «Вы о Кубанине слышали? Не боитесь повторить его судьбу?» Не боялись, поскольку была очень интересная задача», — вспоминает Заславская. Два года детально изучали американские и советские методики, устраняли несопоставимые элементы, делали их сопоставимыми. И наконец пришли к выводу: отстаем от США в 4,5 раза. То есть получили цифру, близкую к той, что высчитал Кубанин. И это означало, что за прошедшие годы никакого шага в этом направлении сделано не было. Подготовила Заславская доклад «Методика сравнения производительности труда в США и СССР». 28 сентября 1960 года доклад должен был обсуждаться на широком форуме. В то время прорвался колоссальный интерес к этому вопросу. Было отпечатано 100 экземпляров доклада, в нем было около ста страниц, разослали приблизительно в сто организаций. Обсуждение намечено на 12 часов, а в 10 звонит Заславской заместитель директора института: «Обсуждение отменено». Что стряслось? Почему? Замдиректора объясняет: в числе организаций, куда попал доклад, оказалось (что было вполне естественно) Центральное статуправление. Как только статистики увидели рассчеты Заславской — Сидоровой, их оглушающие выводы о катастрофическом отставании, немедленно сообщили в ЦК КПСС: готовится диверсия. И надо же было так совпасть: за несколько дней до этого выступил Никита Сергеевич и заявил, что Америка совсем близка, что отстаем всего в 3 раза. А 3 и 4,5 — это очень большая разница. ЦК принял меры: в день заседания все было остановлено, компетентные товарищи разъехались по Москве и собрали экземпляры докладов, у Заславской и Сидоровой отобрали все подготовительные материалы, больше они их никогда не увидели. Покупает Худенко пачку газет и обнаруживает, что Хрущева сняли. И все рухнуло. Хрущев всерьез поверил в Худенко. Филатов рассказывает: «Спокойно работаем, заготавливаем траву, вдруг шум, гром. Что такое? Буквально, как говорят у нас, из сортира вытаскивают, сажают в длинную черную машину, везут в аэропорт, там уже ласковые лица начальников, которые говорят сказочные слова: «Вот, Иван Никифорович, славные дела ты творишь, всю страну будем переводить на твою систему. Давайте готовить материал навстречу пленуму, попадешь ты со своим экспериментом в доклад дорогому Никите Сергеевичу. Лети в Москву — там тебя ждут». И закрутилась машина! Улетает Худенко в Москву. Где его уже ждет научная группа — доктора наук, кандидаты, станографистки, машинистки. Все обсчитывается, анализируется, обобщается…» И вот огромная работа сделана. Отпечатан солидный аналитический труд, приятно на него и смотреть, и в руки взять. Особенно ласкают выводы, которые гласят: если не перевести сельское хозяйство на худенковский вариант, то страна умрет с голоду. Говорят Худенко: «Спасибо, Иван Никифорович, что уму-разуму нас научил, лети домой, теперь все в порядке. Дело твое правое, и оно победит». Прилетает Худенко домой. Каждое утро у него начиналось с того, что он лихорадочно листал газеты: как это водилось, центральные издания должны были дать материалы навстречу пленуму. Идут дни — ничего не появляется. Худенко начинает овладевать беспокойство, он звонит в Москву, в газету «Сельская жизнь», ему главный редактор — елей на душу: «Все отлично, Иван Никифорович, в номере стоит огромная статья о вашем опыте, завтра читайте». Назавтра покупает Худенко пачку газет, а там крупно: Хрущева сняли. И все рухнуло. Начальники и начальнички враз отвернулись от новатора. Филатов считает, что страна по другому пути бы пошла, если бы… Тоже неисправимый романтик.«Деньги валяются на земле, прямо на дороге, грех их не поднять»Пока оставим в горести Худенко, и обратимся к Ивану Андреевичу Снимщикову, председателю колхоза из Подмосковья. Он тоже пытался привить сельскому хозяйству здравый смысл. А в чем здравый смысл? Вот как Снимщиков сформулировал: крестьянин должен кормить и себя, и весь остальной народ. Просто? Не совсем. По мнению очень и очень многих в России, все как раз наоборот. Совсем недавно в вице-премьерах ходил у нас некий Заверюха, который завернул фразу, которую вовек не забудешь: «Страна должна прокормить своих крестьян». Как хочешь, так и понимай: то ли глубокое философское откровение, то ли издевательство. Мог бы долго упражняться в остроумии по поводу этого афоризма, но горько что-то. Сошлюсь на Бориса Федорова, бывшего министра финансов в правительстве Черномырдина: «Дело иногда доходило просто до идиотизма. А. Заверюха мог у меня за спиной подписать у В. Черномырдина какое-нибудь постановление по компенсациям разницы в ценах по животноводству. Он даже не задумывался, есть ли на это деньги. Поскольку в бюджете средства на это не были предусмотрены, то я, естественно, ничего не выплачивал. Тогда А. Заверюха обыкновенно выпучит газа, похлопает длинными ресницами и тут же бежит жаловаться Ельцину или Черномырдину, а те начинают на меня давить». Так вот, еще 30 лет назад председатель Снимщиков доказал: не нужны ни дотации, ни деньги, крестьянин в состоянии прокормить и себя, и город. Иван Андреевич — человек богатой событиями судьбы. Добровольцем ушел на фронт, провоевал всю войну, был неоднократно ранен, награжден орденами. Демобилизовался — работал в Рязанском обкоме партии. Оттуда был приглашен в Москву, в аппарат Центрального комитета партии. Наскучила аппаратная канитель, Иван Андреевич попросился в худший колхоз Московской области — была тогда такая мода. Приехал Снимщиков в колхоз имени Кирова, что в деревне Черная, и загрустил. Колхоз по всем показателям твердо занимал последнее место в области. Кадры — 80 человек, имущество — полтора десятка кур, петух, но, правда, в развалившейся ферме стоял бык племенной, его берегли, он был чуть ли не единственным источником дохода: давали его напрокат в соседние хозяйства. Позже со Снимщиковым познакомится работник Госплана СССР Комиссаров, у него остались такие впечателения: «Мудрый был человек, знаете, такая крестьянская мудрость, глубокая, не книжная — жизненная. Он всегда смотрел в корень. Очень остроумный человек был. Если выступал где, то зал за животы хватался, хохотали до слез, потому что он серьезные вопросы подавал в такой остроумной форме, что люди не могли не реагировать на это. Его очень любили в районе». Развернул Снимщиков великие дела в деревне Черной. Первый его принцип: не кидаться сломя голову выполнять указания сверху. Потому проигнорировал кукурузу и прочие глупости. Второй его принцип: «Деньги валяются на земле, прямо на дороге, грех их не поднять». Для начала он подобрал деньги, которые валялись далеко, в морских портах — в Риге, в Архангельске и даже во Владивостоке. На причалах колхозные снабженцы за гроши скупали использованные канаты, вагонами везли их в колхоз. На территории колхоза работал цех, в котором канаты расплетали и делали из них каболку — без нее не могли обойтись строители, электрики. Вроде бы ерунда, а приносило в колхозную кассу огромные деньги. Дальше — больше. Шили матрасы. Подрядились изготавливать пластмассовую тару для парфюмерных фабрик «Красная заря» и «Свобода». Фабрики давали колхозу импортное сырье, а колхозники штамповали коробки. Комиссаров вспоминает: «Как-то приезжаю к нему, смотрю — мешки, а на мешках надпись по-итальянски. Снимщиков объясняет: «Свобода» дала. Смотрю дальше — термопластавтоматы. Откуда? Из Германии. У него в колхозе работало такое оборудование, чего даже не всегда было на промышленных предприятиях. Фабрики были заинтересованы сотрудничать с ним, выгода была обоюдная». Кому от этого было плохо? Никому. Колхоз обеспечивал занятость людей, колхоз получал деньги для развития сельского хозяйства, а фабрика освобождала площади для производства более сложной и более нужной себе продукции. Изделия реализовывались по договорным ценам, чуть ли не как при рынке. Все вроде бы нормально, никаких злоупотреблений. И это дало Снимщикову возможность иметь серьезные деньги, занять людей плотно работой. Люди, покинувшие худой, безнадежный колхоз, вернулись, даже из благословенной Москвы приехали обратно. В 1969 году у Снимщикова уже работали полторы тысячи человек. Снимщиков пускал в дело то, что в других местах пропадало. На овощебазах в Москве портился виноград, лимоны, сливы: в продажу не годились. Единственный путь — на корм скоту. В Черной построили консервный завод и принялись с песнями перерабатывать виноград и сливы на соки и джемы. И — в Москву. Москвичи были рады. Потом Снимщиков строит теплицы и отправляет зимой в столицу машины с овощами. К праздникам из своей оранжереи — цветы. И опять москвичи довольны. Молоко или веревка? Побывал у Снимщикова Геннадий Лисичкин. Мы, кстати не закончили рассказ о его целинной эпопее. Вел он хозяйство от успеха к успеху. Его приметили даже в Алма-Ате, предложили стать членом ЦК компартии Казахстана — неслыханное по тем временам доверие. Но он уже искал пути, как бы вернуться в Москву. Однако человек на руководящем посту тогда не располагал собой, его тормознули: «Партия считает, что ты нужнее на этом месте», — и разговор о свободе личного выбора закончен. Тогда Лисичкин предпринял неотразимый ход: поступил в аспирантуру. И тут уж председателя не удержишь: науку надо двигать. Лисичкин уехал в Москву. Блестяще защитил кандидатскую диссертацию. И опять у него выбор: или работа в Швейцарии, представителем СССР в одной из международной организаций, или Югославия, где можно продолжить научный поиск. Лисичкин выбирает Балканы. Его тянет разобраться в югославском опыте, а когда разобрался, стал поклонником югославского пути построения социализма. В Белграде его приметил главный редактор «Известий» Алексей Аджубей, он был в свите Никиты Хрущева, встречавшегося с Тито. Аджубей берет Лисичкина в «Известия», назначает заведующим сельским отделом — величина. Вот такой зигзаг. Осмотрел Лисичкин хозяйство Снимщикова. Каболка, джемы, гвоздики, полиэтиленовые ящики — все это замечательно. Но не того ждет страна от Снимщикова. Точнее сказать, не только этого. А мясо? А молоко? Споры о Снимщикове были жаркие. Особенно среди пишущих людей. Вот что рассказывает писатель Александр Волков: «Юрий Черниченко знает село досконально, чувствует крестьянскую душу. И к промыслам благожелателен, защищал это благое дело. Но приехал из командировки и рассказал о председателе колхоза, который чрезмерно увлекается подобными производствами: делает веревку, кажется, были еще рубильники. Лисичкин возразил: правильно делает, если крестьянин производством огурцов и молока даже под прожорливой Москвой не может заработать на прокорм. В разгар спора заглянул Анатолий Стреляный и с присущим ему азартом включился в дискуссию. Поднялся гам, который пришлось упорядочивать. Мы организовали дискуссию по принципу судебного процесса: Лисичкин выступал в роли подсудимого, председателя колхоза, Черниченко — прокурора-обвинителя, Стреляный — защитника, а я — судьи». Какие аргументы выдвигал Черниченко? Человек на земле должен заниматься истинно сельским трудом: выращивать хлеб, мясо и прочее… а промыслы — это в несезон, это зимой… так на Руси испокон веков было… На что Лисичкин аргумент: а что мне делать, если скот мрет, денег на оплату нет, если не на что купить удобрения, если мои колхозники живут в скотских условиях, надо строить им дома, а денег нет? Стреляный выстроил линию защиты: не себе в карман тащил председатель, работал на пользу хозяйству, на пользу потребителю, на пользу государству, ведь и консервы, и веревка, и цветы шли не по криминальным каналам, а по государственным. (Они и подумать не могли, что вскоре по воле партии будет развернут настоящий суд над Снимщиковым. И оба — и прокурор Черниченко и подсудимый Лисичкин — ринутся на защиту Снимщикова.) Судья Волков выслушал прения сторон, речь подсудимого и вынес решение: Черниченко и Лисичкин выступят в «Журналисте» каждой со своей точкой зрения. Так появилась публикация «Молоко и веревка». Лисичкин: «Тогда я еще верил, что выйдет статья, к ней прислушаются, и все будет улучшаться». В бытность свою в газете и я так думал. Да иллюзии быстро рассеялись. Вроде бы неопровержимо докажешь: хорошим занимается человек, польза от него бескрайняя, всех бы увлечь этим — но статья падала, будто камень в бездонную шахту, никакого отзвука. Но вот если наоборот: разгромная публикация — расправа не заставляла себя ждать. Как, например, в случае со Снимщиковым. Но все-таки вопрос-то остается: джемы и соки — это замечательно, а как же в Черной с производством мясо-молочной продукции? Снимщиков не такой раззява, чтобы забыть про молоко и мясо, он знал, что догляд партии за этими показателями самый внимательный. Не сдал план — нервы потреплют знатно. Хотя времена уже были не людоедские, срыв плана уже не рассматривался как акт саботажа. В колхозе имени Кирова развивались не только промыслы, но и профильные направления. По молоку, по мясу, по картошке колхозу не было равных не то что в районе, а и в области. Вот и Комиссаров свидетельствует: «Я такой факт приведу. В 1969 году двух председателей колхоза из Московской области представляли на Героя соцтруда. У одного председателя показатели были в два с лишним раза ниже, а другой работал много хуже, чем Снимщиков. Вы понимаете, какие разительные цифры? Так вот тех представляли к званию героя, а этого отдавали под суд. Это просто в голове не укладывалось».
«Эх, Ваня, привык ходить по нужде во двор и даже не представляешь, как удобно это делать в доме»А как красиво, зажиточно стали жить колхозники: в новеньких домах, с газом, с отоплением, приоделись, стали наезжать в столичные театры, детей направляли учиться в престижные вузы, полюбили отдыхать на Черном море. В деревне Черной появился первый в области широкоэкранный кинотеатр с концертным залом — по тем временам вещь для сельского пейзажа неординарная. Кстати, и у Худенко в Акчи дома были на зависть соседям. Филатов со своим строительным звеном постарался. В домах все было для удобной красивой жизни. Посетил Акчи министр сельского хозяйства Кахастана Рогинец и сказал, что завидует людям, которые живут в таких условиях, даже жены могут себе позволить не работать. Кинуло министра и в возвышенный тон: «У меня такое чувство, что люди здесь построили кусочек коммунизма». (Кстати, когда Худенко посадили в тюрьму, а всех его соратников разогнали, в этих домах поселилось райкомовское начальство.) Так и должно быть. Дом много значит для человека. Я много поездил по России, посмотрел, как человек живет. Чаще всего это убогое, неудобное жилье. Люди как-то даже стесняются жить красиво. Вот Болтенков, про которого я уже упоминал. Бывший пилот построил дом в воронежских Костенках. С точки зрения деревенских, место для строительства выбрал странное: на склоне оврага. А теперь посмотришь на его аккуратный дом: до чего же оригинально вписан в пейзаж. В овраге Болтенков сделал два пруда, а будет и третий — нарисуется каскад. Засадил все плодовыми деревьями и кустарниками. Подсадил и декоративные растения — опять же для красоты. Дом со всеми удобствами, телефон, подведен асфальт к крыльцу. Но все это местными рассматривается как ненужное чудачество. Здешний лесник Василий расказывает: «Я у себя устроил в доме туалет, ванную, провел внутрь воду. Ко мне заходит сосед: ну, у тебя, как у пилота. И так осуждающе говорит. «Эх, Ваня, — отвечаю ему, — привык ходить по нужде во двор и даже не представляешь, как удобно это делать в доме». Меня мой друг Анатолий Головков как-то спросил: «А знаешь, почему у немцев, где бы они ни жили — в городе, на хуторе, — туалеты в доме, а у русских — на улице?» — «Ну?» — «Потому что немцы не представляют туалета на улице, а для русских это норма». Уместно тут привести афоризм Салтыкова-Щедрина: что русскому здорово, то немцу — смерть. Да и не помешает понять разницу между русским и немцем воспоминания участника Первой мировой войны — штабс-капитана Кузевлева. Дело происходило на русско-германском фронте. Идут парламентеры от русских к немцам. Пробираются по русским позициям — всюду сырость, течет, загажено, вонь. Солдаты в землянках, отдыхают прямо на земляном полу, грязь несусветная. И вот позиции германца. Кругом полная сухость, в окопах дренажная система, чистые уборные, в которых есть тончайшая туалетная бумага с водяными знаками. Солдаты в убежищах, спят на койках. Понятия не имеют о вшах. В чем же причина такой разницы? Одна территория, одна погода. Причина в том, что немцы — война не война — располагаются на любой территории по-хозяйски: здесь нам жить, значит, будем жить со всеми удобствами. Русский же всюду ведет себя как временный житель, потому приспичит — он тут же и присаживается. Вспомнилось мне и документальное свидетельство писателя прошлого века Николая Лескова о том, какие дома предпочитает русский крестьянин. Лесков служил управляющим в одном из имений Пензенской губернии. По соседству — помещик Всеволожский, который, по словам писателя, «жил как будто в каком-то исступлении или в чаду». Вдруг ввел, как пишет Лесков, «ересь: стал заботиться, чтобы его крестьянам было лучше жить, чем они жили в Орловской области, откуда их вывезли». И в деревне Райская построил Всеволожский для них деревню из каменных домов. О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне. Все дома были из отличного кирпича, с печами, трубами, полами, под высокими черепичными крышами. И место выбрал Всеволожский прекрасное: на высоком берегу чистого ручья, за которым дремучий бор с изумительной крастоты соснами. Но орловские крестьяне, как увидели каменные дома, уперлись: это что за выдумка? Деды наши не жили в камне, и мы жить не станем. Купили по дешевке срубцы (слово Лескова), приткнули их где попало и как попало, и стали жить в них без печей, труб, в тесноте и копоти. Довольны! А просторные каменные дома определили как место, куда ходить до ветру. Скоро по деревне нельзя было проехать из-за лютого запаха дерьмеца. Пензенский люд об этом сообщал друг другу с радостью: «Райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили». И с жизнерадостным злорадством: «Так ему и надо!» Академик Заславская вспоминает о своей поездке в Прибалтику, еще в советские времена. «Уровень экономического и социального процветания прибалтийского села поразил нас, особенно на фоне сибирской деревни. Выделялась Литва. Едешь, и глаз радуется: великолепные поля, механизированные животноводческие фермы, ухоженные стада. А какая великолепная застройка хуторов и сел! Сплошные парки и цветники, огромные приусадебные участки. Образ жизни, едва ли не более привлекательный, чем городской». Любознательная Заславская, естестественно, выпытывала секреты этого благополучия. К кому ни обратится, ответ один: не успела нас испортить Советская власть. «У вас Советская власть уже 60 лет, а у нас только 35»… «Здесь еще живы те, кто помнят капитализм»… «Наши люди не успели испортиться: они не могут работать плохо»… «Мы любим и уважаем труд»… «У нас меньше пьют и воруют», — такие суждения запомнились академику. И Татьяна Ивановна делает вывод: «Ни особо благоприятных природных условий, ни недоступных сибирякам особенностей экономического механизма обнаружить не удалось. В одних и тех же условиях, примерно на такой же земле, с помощью такой же техники крестьяне Прибалтики собирали в 2–3 раза большие урожаи, получали соответственно более высокий доход и, кроме того, разумно и эффективно расходовали средства на благоустройство и украшение жизни. Все это благоденствие было обусловлено еще не утраченными социокультурными качествами населения, сформировавшимися в период капитализма. Вывод напрашивался довольно пессимистический — большинство россиян явно не обладало этими социальными качествами, и для их формирования в лучшем случае были необходимы десятилетия». Вывод насчет десятилетий Заславская сделала двацать лет назад. Но и сегодня мы должны признать: необходимы десятилетия, чтобы догнать по культуре труда и жизни не то что Америку, а Прибалтику. Срок этот был бы значительно меньше, если бы не вырубили крепких хозяев (кулаков, как уничижительно их именовали), если бы не устроили примерную выволочку таким умницам, как Худенко и Снимщиков.
Горбачев — Шеварднадзе: «Социализм или это кулак, начало капитализма?»Партия исподлобья следила, чтобы не дали ростки частнособственнические настроения, окорачивала тех, кто пытался жить с размахом. Да не только партия, а и простой советский человек. Вот крик души рабочего Семинихина из Киева в газете «Известия»: «В моем мозгу не укладывается, как можно стремиться к коммунизму, сгорая от жажды собственности. Как можно члену партии, если он, разумеется, не примазавшийся член партии, жить в благоустроенном доме на 7–9 комнат с паровым отоплением, газом, ваннами, душевыми, биллиардными, кабинетами с аляповатыми, но дорогими обстановками, утопая в заграничном мещанстве, дорогих коврах и хрустале?». Письмо это пришло с Украины, а кажется, что рабочий Семенихин описал жизнь в поселке Акчи. Люди там жили в таких благоустроенных домах, правда, комнат было поменьше — 4–5, отопление — паровое, газ, ванны, биллиардных комнат, припоминаю, не было, а вот ковры, хрусталь, мебель — были. Сами-то партийные руководители себя не стесняли. А за тем, не прорастают ли семена собственничества в простом народе, следили внимательно. Смешные вещи иногда демонстрировались. В 1967 году состоялось решение ЦК о садовых участках, знаете, по какому серьезному поводу? Запрещено было иметь печки в садовых домиках. Что за дикость? Не дикость, а тонкий-тонкий рассчет. Допустим холодно, человек протопит печку — наслаждается жизнью. Так именно против этого и боролись: чтобы народ не наслаждался на участках. Посадил картошку, вырастил ее, выкопал — и свободен. Предпринималось все, чтобы дачный домик не стал домом, жилищем, чтобы человек не прирастал к земле, чтобы в зародыше подавить частнособственнический инстинкт. Чтобы, не дай Бог, опять не возродилось кулачество. Однажды, в 1979 году, к Шеварднадзе приехал Горбачев, тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС, отвечал за сельское хозяйство. Повез грузинский правитель его в один район. Поездка была обставлена с самыми секретными предосторожностями. Основания для этого имелись. Приезжают в село. Заходят в один двор — там держат 16 коров. В другом — 20. То же самое и в других. Земля почти в частном владении. «Это как понимать? — раздумывает Горбачев. — Социализм или это кулак, начало капитализма?» Шеварднадзе говорит: «Какая разница. Главное, что дают молоко, мясо». Об одном попросил: только об этом в Москве никому — раскулачат. Это уж точно — раскулачили бы! Леонид Брежнев как-то поехал на съезд дружественной Польской объединенной рабочей партии. Один из делегатов сеъзда — крестьянин, рассказывая с трибуны съезда о своем хозяйстве, сообщил, что у него 10 гектаров земли, несколько лошадей, стадо коров и так далее, попросил выделить ему 100 гектаров угодий, продать трактор и сельхозтехнику. Брежнев был поражен. С возмущением говорил членам делегации: «Это же кулак! У него в хозяйстве батраки! И это член коммунистической партии!» Что у него в стране все сплошь батраки, он этого как-то не замечал. Правда, кулаков не было. А если кулаческие черты начинали проступать в чьем-то облике, то парторганы тут же поднимались по тревоге. Как, например, в случае со Снимщиковым. У Брежнева было типичное отношение большевика к фермеру как к кулаку, как к эксплуататору. А вот впечатление генерала Волкогонова от посещения фермера в Дании: «Посещение одной из датских ферм восхитило и озадачило. Корова в год — 9 тысяч литров молока. Но муж и жена (29 коров, 115 свиней, 20 телят) работают с 5 утра до 11 вечера. Каролина (хозяйка) сказала: «Если бы я не родила пятерых детей, то не знала бы, что я женщина». Рабский труд. Мы в России отвыкли так работать». А привыкали ли когда-нибудь? К Снимщикову — наступило время — власть стала внимательно приматриваться: а не с частником ли мы имеем дело? Не кулаческие ли настроения прорастают в деревне Черной? Уж слишком самостоятелен Иван в суждениях и поступках. Какое-то время на него смотрели сквозь пальцы, дали подняться. А потом упорный труд и зажиточную жизнь объявили уголовным преступлением, и значит — надо стереть его с лица земли. Мог ли быть Снимщиков похитрее? «Нет, — говорит Лисичкин. — На определеннное время дается лицензия на самостоятельность. Но вот он стал выходить из подчинения. Стало быть, что? Проучить! Чуть забудешь, что ты не холоп — немедленно ведут пороть на конюшню». «Преступление Снимщикова состояло в том, что он чересчур хорошо работал, — считает Комиссаров. — Если область ежегодно давала 4–6 процентов прироста по сельскому хозяйству, то у него все эти годы прирост по сельскому хозяйству составлял 30, 40, 50 и даже 100 процентов. В 69-м году у него уже объем реализации составлял 12 миллионов рублей. Это по тем временам очень серьезная цифра». Трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией». Все прекрасно в деревне Черной. Но однажды Лисичкину звонит Юрий Черниченко: «Ты слышал, что Снимщикова судят?» — «Да ты что!» — «Точно. Завтра первое заседание». И они отправляются на суд. А начало уголовному преследованию Снимщикова положил один доблестный корреспондент «Правды». Приезжает он в колохоз, вежливо расспрашивает, что да как. Снимщиков все ему показывает, все рассказывает, раскрывает цифры. И какой вывод делает партийный журналист? «Вы нэпман! Кулак!! Зачем вам эти веревки? Обогащаетесь!» Снимщиков оторопел. Хотел, было, жестко врезать — он это умел, да сдержался, мягко возразил: «Нэпман работал на себя, я — на общество. И промыслы, которыми мы занимаемся, не мешают, а помогают развитию производства продуктов. Планы поставок колхоз перевыполняет. Молока, в расчете на гектар, даем больше всех в районе. Кому вред от нашей веревки?» Он-то думал, логика нетразимая: всем же хорошо! А если веревка помогает доить коров, то это просто замечательно. Но правдист лишь усмехнулся: «Бросьте мальчиком прикидываться, вы же взрослый человек и должны понимать: разлагаете народ высокой оплатой». Вот оно что! Когда народ живет в нищете — это по-советски, это по-партийному, а если он вдруг в приличном костюме начал ходить, повадился ездить на театральные премьеры, отдыхать на курортах, то это явные признаки разложения. Вам смешно, а это было на самом деле так. Торжествовала такая вот идеология скромности и аскетизма. Себя-то руководители не забывали: закрытые распределители функционировали исправно. И они не читали Столыпина, который однажды сказал: «Нищета — худший вид рабства». И разразился тот самый корреспондент фельетоном в «Правде» под названием «Огурец в полистироле». Хлестко написал, с издевкой. И выставлен был Иван Андреевич в этом сочинении жуликом, проходимцем и мошенником. Вместо того чтобы хлеб выращивать, мясом трудовой народ снабжать, он гвозди делает, пластмассовые безделушки. Простому человеку внушалась мысль: голодает он оттого, что Снимщиков и ему подобные увиливают от своих прямых обязанностей. Другие издания начали подгавкивать центральному партийному органу, потоком пошли статьи и фельетоны: «Нужны ли корове клипсы?», «Свинина или рубильники?», «Веревка на второе». А тогда был железный порядок: «Правда» всегда права. Если она против кого выступила, на того всех собак спускать. И за Снимщикова взялись. Да так, что у героя войны ребра затрещали. Мгновенно собрали бюро обкома партии, позвали туда председателя. На бюро много чего любопытного услышал о себе Снимщиков: кулацкие настроения, высоко себя ставит, зазнался, нарушает политику партии в оплате труда и прочее, и прочее. Слушал, слушал, а когда ему дали слово, он и говорит первому секретарю обкома Конотопу: «Василий Иванович, вы здесь много чего наговорили насчет того, что я нарушаю политику партии. Вы меня простите, пожалуйста, только я политикой не занимаюсь, я занимаюсь экономикой». Реакция была бурная. Привыкли же, что обвиняемый покорно признает свои ошибки, буйно кается, клянется исправиться, а тут такое высокомерие. Конотоп завелся с полоборота, наорал на председателя, а потом кинул прокурору области Гусеву: «Сергей Иванович, разберитесь со Снимщиковым и как следует накажите, чтобы он уразумел политику партии на селе». Прокурор сразу вытянулся в струнку: «Есть, Василий Иванович, будет сделано». Как следует наказать — означало: посадить. 15 июня 1989 года персональный пенсионер Конотоп пишет письмо Горбачеву, в котором выражает крайнюю озабоченность происходящими в стране событиями. В письме, в частности, есть и такие слова: «У настоящих советских людей, которых сейчас всячески оскорбляют и представляют как «рабов», не только отбили охоту самоотверженно трудиться, но и нормально жить на этом свете…» Прежде чем садиться за это письмо, съездил бы Василий Иванович в деревню Черную, поговорил бы с настоящими советскими людьми, они бы многое ему рассказали на могиле председателя Снимщикова о нормальной жизни на этом свете, которую устроил им Конотоп двадцать лет назад. Февраль 1969-го. В Черную едет комиссия — 16 человек, люди из всех возможных контролирующих органов. (Как это все знакомо и сегодня: если начальство кем-то выказывает недовольство, то тут же врываются люди в масках, всех на пол, руки на затылок, и лезут в компьютеры за компроматом…) Настроение у комиссии, как у бойцов группы «Альфа», которых послали брать террористов. 45 дней комиссия перетряхивала колхоз сверху донизу. Изъяты все документы. Работа колхоза парализована… Колхоз бурлил все время, пока действовала комиссия. Митинги были. Народ горячился вплоть до того, что трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией». Снимщиков остановил: «Бросьте дурака валять, какую еще демонстрацию?» Авторитет у него был очень большой, поэтому никаких таких вещей не допустил. На имя Брежнева и Косыгина колхозники отправили телеграмму: «Просим прекратить издевательство над председателем колхоза Снимщиковым, просим разобраться в этом деле». По указанию Брежнева была создана еще одна комиссия, приехала она в колхоз, окунулась в обстановку: просто вой стоял в колхозе. Женщины приходили, целый день шли люди с жалобами: что происходит, почему такой произвол творится в колхозе? Что делают? Терзают людей, издеваются буквально. Отпустите председателя. Комиссаров вдруг вспомнил: «Я вам больше скажу. Был такой знаменитый маршал Советского Союза Еременко, дважды Герой Советского Союза. Он очень хорошо знал Снимщикова, и буквально за несколько дней до своей смерти он добрался до правительственной связи и позвонил лично Косыгину и просил его: «Алексей Николаевич, помогите, пожалуйста, это такой человек, которого нужно обязательно спасти, чтобы его не осудили». Но тем не менее даже такие высокие ходатайства ничего не дали. В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными записками «Убирайся, а то убьем». Ну а что тем временем происходит под Алма-Атой? Не придушили ли окончательно Худенко? Вы знаете, нет. Точнее, не сразу его придушили. После того как скинули могущественого покровителя — Хрущева, поначалу пришлось нашему экспериментатору несладко. На него навалились как на пособника волюнтариста. Но не таков Иван Никифорович, чтобы сразу сдаваться. Он в Москву — в Госплан, в Минфин, в газеты. Умел он убеждать в своей правоте. Умел собрать под свои знамена союзников, умел вооружиться поддержкой высокопоставленных персон. Тут, к счастью, соизволил ознакомиться с передовым опытом местный партийный владыка — Динмухамед Ахмедович Кунаев. Заехал в Акчи, осмотрел, выслушал, приказал: «Будем продолжать эксперимент». Тут, было, высунулся главный противник Худенко министр сельского хозяйства Казахской ССР Рогинец: «Не надо…» Кунаев не дослушал: «Выполнять! Это прямое указание ЦК». Но даже если сам Кунаев и поддержал Худенко, для райнных начальничков это ничего не значило. Они уже давно косились на Худенко как на антисоветчика. Например, дает райком команду: к революционной дате выстроить колонну грузовиков, груженных зерном, и под красными знаменам красиво ехать на элеватор — «Принимай, Родина, целинный подарок!» А Худенко: я по технологии буду косить через две недели. И срывает важное пропагандистское мероприятие. А кто подобными вещами может заниматься? Только злостный антисоветчик. Да и в самом хозяйстве в Акчи не все гладко складывалось. Когда Худенко взял в свои руки управление, он тут же объявил: «Воровать у меня больше никто не будет». А тогда само собой разумеющимся было приворовывать, ведь все вокруг колхозное, все вокруг мое. Худенко прошелся по дворам и обнаружил почти в каждом тонны зерна. Откуда зерно, если нет личных полей? Значит, ворованное! Сдать! А у людей свиньи — надо кормить, коровы мычат — требуют комбикорм. Коровам не объяснишь, что грянули новые порядки. И люди затаили злобу. Но опаснее было другое. Возможно, читатель не обратил внимания на фразу в начале этой истории: Иван Худенко, возглавив хозяйство, сократил число работающих в хозяйстве с 840 работников до 65, а производство продукции увеличилось вчетверо. Тут заложен колоссальный социальный конфликт. Ведь все эти 840 человек были при деле, выезжали в поля, получали зарплату — а теперь разом оказались ненужными 785 из них. Что им делать? Работы для них нет. Куда им деваться? В город переезжать? Там, может, работа и нашлась бы, а где жить? Квартиры им никто не выделит. И получилось, что в Акчи сотням людей нечем заняться, они болтаются без дела — вот еще один повод для злобы. В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными к ним записками: «Убирайся, а то убьем». Представьте теперь, что во всем сельском хозяйстве СССР стали бы работать так же интенсивно, как в хозяйстве Худенко, тогда бы, как подсчитали ученые, оказались ненужными 25 миллионов человек. Задолго до перейстройки массы пришли бы в волнение. Партийные работники это понимали, потому им не нужен был Худенко с его блестящими результатами. И они убедили Кунаева: от Худенко только вред. И на нашего новатора был объявлен очередной сезон охоты. В трудный момент помогла Худенко Татьяна Ивановна Заславская, пригласила его выступить в Новосибирске: «Когда в Академгородке прослышали о том, что есть возможность встретиться лично с Худенко, о котором столько писали и такой огромный интерес привлекали его эксперименты, то просто шум сразу прошел в ученом сообществе. Не только аграрников привлекал смысл этого эксперимента, он был принципиально важен для всей нашей экономики. Зал был битком. Выступление Худенко восприняли с большим энтузиазмом и интересом. Он говорил познавательно, интересно, но и — что очень важно, чтобы убедить ауудиторию в своей правоте, — эмоционально. Мы получили заряд для дальнейшей научной деятельности: раз подобное возможно в одном месте, значит, это можно осуществить и в другом, значит, не всё пропало». Да нет, Татьяна Ивановна, много пропало к тому времени в самой крестьянской натуре. Заславская окончательно убедилась в этом через 10 лет, когда сотрудник ее института Смирнов разработал и поставил на Алтае эксперимент сродни худенковскому. Результаты поначалу были оглушающие: сумасшедший прирост продукции. Но эксперимент провалился из-за людей. Немало работников выкладывались, стремились получить высокий доход, потому работали с выдумкой, изобретательно. Но рядом — инертные работники, не способные, да и не желавшие интенсивно трудиться. А доходит дело до дележа доходов, тут горлопаны первые, принимаются скандально качать права. В результате и те, кто выкладывался на поле, сникают.
Вокруг Худенко стягивается кольцо ненависти
Многое сделали для популяризации Худенко журналисты. Особенно Владимир Кокашинский из «Литературной газеты». Я до сих пор помню газетную полосу под названием «Что случилось в Акчи?» Она вышла накануне окончательного разгрома эксперимента Худенко. Рассказывает обозреватель «Литературной газеты» писатель Александр Борин: «Володя Кокашинский был страстным журналистом. Он пытался поднимать все новое, передовое. Вот и Акчи. Он приезжал оттуда, и мы собирались в его крошечном кабинете, чтобы послушать его рассказ, расспрашивали: ну что там нового у Худенко? И рассказы Володи были интересны. Однажды он привел самого Худенко, он произвел нас большое впечатление». Но вокруг Худенко уже стягивалось кольцо ненависти. Интриги сделали свое дело, и Кунаев, благосклонно относившийся в Худенко, стал равнодушен. Ему сумели объяснить опасность эксперимента Худенко лично для него, для Кунаева. Объяснили весьма доходчиво: если все будут работать, как Худенко, в республике образуется избыток рабочей силы, и Москва срежет Казахстану дотации. А кому хочется терять лишние деньги? И Кунаев повернулся спиной к Худенко. Комарилья только этого и ждала. Как водится, послали комиссию. Министр сельского хозяйства Рогинец (помните, он в свое время сказал, что в Акчи построен кусочек коммунизма) дал указание: добыть убойные факты, чтобы открыть уголовное дело. Комиссия была настроена агрессивно, копалаусердно, но, как ни старалась, криминала не сумела обнаружить. Приезжает к министру председатель комиссии, кладет ему на стол отчет. Тот прочитал, спрашивает: «Это что?» Председатель комиссии объясняет, что так и так, у Худенко все в порядке, не подкопаешься, убытков нет, одни достижения. Министр швыряет отчет в лицо подченному и кричит: «Что вы мне даете эту филькину грамоту? Вы мне дайте материал, чтобы я этого жулика мог посадить». История имеет склонность повторяться в мелочах. Руслан Хасбулатов, будучи командиром Верховного Совета России, отдал приказание генпрокурору Степанкову: накопать компромат на Владимира Шумейко. И сфальсфицировали дело, но оно лопнуло. Хасбулатов звонит и настаивает, чтобы преступника быстрее отправили в Лефортово. Степанков пытается объяснить, что данные не подтверждаются. «Я не об этом спрашиваю, — ругается председатель, — а о том, когда арестуете…» Посылают новую комиссию (не к Шумейко, а к Худенко). Она очень старалась — но нет, опять криминала не обнаруживается. Тогда начали подтасовывать цифры, данные, и в конце концов сумели доказать, что в хозяйстве Худенко сплошные убытки. На этом основании коллегия министерства лишает экспериментатора работы, хозяйство закрывают. Худенко исключают из партии. «Литературная газета» зовет ученых-экономистов: помогите отыскать истину, чтобы опровергнуть предвзятые выводы комиссии. Отправляется на защиту Худенко Виктор Данилович Белкин, профессор, доктор экономических наук. Это было впечаталяющее путешествение. Рассказ Белкина: «Меня еще заочно потрясли чудеса, которые творил Худенко. Где бы он ни работал, ему удавалось в разы поднять производство. То, что он делал, казалось экономическим чудом. Потому я с огромным интересом летел в Казахстан. Прилетаем в Алма-Ату. Только устроились в гостиницу, как звонит Бурлаков, помощник Кунаева: «Советую вам не терять время, возвращайтесь в Москву. С Худенко все ясно — мошенник и проходимец». Ученые поблагодарили помощника за добрый совет и двинули к Худенко. Пообщались с ним, с его работниками — все великолепно, выводы комиссии — полная туфта, подтасовки, мухлеж. Белкин решил добраться до Кунаева, чтобы объяснить ему суть дела, что нельзя варварски поступать с такими прекрасными людьми. Встреча состоялась. «Кунаев нас встретил чуть ли не объятиями, рассыпался в своей любви к науке, — вспоминает Белкин. — Это был красивый, импозантный мужчина, обходительный и даже ласковый в общении. Мы начинаем объяснять про Худенко, про предвзятость к нему министра. Кунаев говорит: «Сейчас я посоветуюсь с президентом». Нажимает кнопку, просит пригласить председателя Верховного Совета, тогда это была декоративная фигура. И президент тут же влетает в кабинет, будто прямо за дверью и ждал: «Слушаю вас, Динмухамед Ахмедович». — «Расскажи-ка про фокусы Худенко». — «Он оставил мне в наследство несколько тысяч безработных». Какие безработные, какое наследство — не понимаем мы. Оказывается, президент до этого возглавлял какую-то область, где Худенко успел поэкспериментировать. А там, где Худенко начинает устанавливать свои порядки, сразу оказывается не нужной масса людей. «Вот видите, — говорит горестно Кунаев. — Худенко нарушает социальный мир». Потом был долгий, тяжелый разговор. Убедили ученые Кунаева, тот дал команду: Худенко не трогать. И даже отправил ученых на своей длинной сверкающей машине в аэропорт. Возвратились в Москву. Через несколько дней узнают: на Худенко заведено уголовное дело.Евгений Онегин прекращает уголовное дело
Дело, понятно, было сфабриковано. Владимир Кокашинский добился от Генеральной прокуратуры Союза, чтобы она его проверила в порядке надзора. Проверили. В результате потрясающий поворот дела: прокурор следственного управления Генпрокуратуры СССР Евгений Онегин (такая знаменательная фамилия) закрывает дело, выдуманное казахстанскими следователями по указанию партии. Основание: отсутствие события преступления. То есть Худенко чист. Как приятно было ему читать такой документ:«7 мая 1972 года. Исх. № 3-77972. Гражданину Худенко Ивану Никифоровичу. Сообщаю, что в связи с вашей жалобой было истребовано и проверено уголовное дело о злоупотреблениях в Опытном хозяйстве Министерства сельского хозяйства Казахской ССР. Прокуратурой СССР дело прекращено за отсутствием событий преступления».Коротко и исчерпывающе. Победа! Если бы в Акчи не сущестовал сухой закон, то там в день получения такого документа пьяные торжества длились бы до утра. Взволнованный Филатов пишет письмо писателю Волкову:
«Александр Иванович! Рад передать вам ответ прокуратуры СССР в фотокопии, из которого явствует, что участники эксперимента в Акчи официально признаны невиновными в злоупотреблениях, убытках и пр. смертных грехах, в которых их обвинил Минсельхоз республики и в которые поверили многие вышестоящие органы и их официальные лица. Думается, что «Литгазета» имеет теперь все права и возможности выступить с обстоятельным материалом, направленным на восстановление эксперимента в Акчи, на публичное признание заслуг его организаторов и участников, а также полное восстановление репутации и авторитета тех, кто поддерживал экспериментаторов в тот момент, когда на них был приклеен ярлык воров и мошенников, и тем самым поставил под сомнение недальновидных, но находящихся «при исполнении».Волков был страшно обрадован. Ведь всегда душа поет, когда торжествует справедливость. Каково же было изумление писателя, когда в начале августа в дверь его квартиры кто-то позвонил, он открывает — на пороге Худенко: «Я, считай, сбежал из тюрьмы, меня приходили арестовывать». Что случилось? Тут опять обратимся к непростой натуре Худенко. Была в его характере одна черта: как выразился поэт, «имел он страсть чрезмерно обобщать». Тактически неграмотно повел себя Худенко после получения документа за подписью Онегина. Недальновидно, нерасчетливо. Ему бы затаиться, спокойно продолжать заниматься своим делом, дальше углублять и развивать свои начинания. Но не таков Худенко. Он борец. Он боец. Он обличитель. Худенко, получивши документ из прокуратуры, стал размахивать им как знаменем, вообразил себя Свободой на баррикадах, принялся еще пуще доказывать, что действующая система никуда не годная, ее надо отменить, а новая — то есть его, худенковская, — система обогащает общество, надо ее немедленно распространить на всю область, потом на весь Казахстан, потом на весь Союз. Более того, он бросается в суд с требованием: наказать тех, кто ставил ему палки в колеса! Филатов сегодня осуждает тогдашние действия Худенко: «Когда Худенко подавал в суд иск, я говорю: «Иван Никифорович, а ведь посадят». — «Почему?» — «Суд не знает всех наших перипетий, да и не станет в них разбираться. А партийные люди злопамятны, они все повернут против нас». Но Худенко уже не остановить: требует суда над консерваторами. И вот он подрубил дерево снизу, и вся эта громада рухнула на него, а заодно придавила и всех нас». Но Филатов, видно, забыл, что тогда все они в Акчи пребывали в победном угаре от документа за подписью Евгения Онегина. В том числе и сам Филатов. Вот что он написал в письме Волкову: «Теперь дело за вами — помочь разоблачению в печати некоторых незадачливых деятелей госаппарата и чиновниковв от науки, фальсифицировавших итоги документа, не пожелавших объективно разобраться в существе дела (или не сумевших от некомпетентности) и тем самым дезориентирующих директивные органы». Когда Худенко стал в резких выражениях требовать суда, тут уж партийные органы взъерепенились: ах, так! Ну сейчас ты у нас узнаешь, чья система негодная, а чья годная. Завели сначала на Худенко партийное дело. Партийный следователь приезжает в Акчи, беседует с людьми, вникает в суть дела, приходит к выводу: «Все нормально». Тогда был секретарем обкома партии Серик Оскаров, он Худенко по-дружески говорит: «Иван Никифорович, сделай ты кивок в сторону партии, скажи, что вот немножко оторвался от партии, что немножко увлекся, не понимаешь руководящей роли партии». «Да кто вы такие, чтобы мне указывать, — таков был смысл ответа Худенко. — Меня сама Москва поддерживает!» Омаров и отступил в тень: раз такой умный и сильный — бейся сам. Доложили Кунаеву об антипартийных высказываниях Худенко, тот дает команду: под суд! Тут-то Худенко и примчался за помощью в Москву. Волков позвонил Ивану Степановичу Густову, заместителю председателя Комитета партийного контроля. Комитет этот по тем временам обладал немалым могуществом, имел право казнить и миловать. Волков кратко изложил суть дела, попросил помочь. «Пусть приезжает немедленно», — говорит партийный контролер. Вернулся Худенко от Густова не просто спокойный, а умиротворенный, расслабленный. Лето 72-го года было безумно жарким, над Москвой висела дымка от горящих торфянников. Худенко снял пиджак, расстегнул рубаху, скинул ботинки, носки, развалился в кресле, положил ноги на стул и только после этого начал рассказывать о посещении высокого кабинета: «Отличный мужик Густов! Сразу все понял. Обещал помочь. Я просто, ну, совсем успокоился!» Вот взрослый вроде бы мужик Худенко, тертый, знает систему — и в то же время такой наивный, доверчивый. Поговорил с ним партийный функционер, действительно, душевный, понимающий, — он и размяк. Густов действительно все понял, почувствовал, что от Худенко только польза. Но что он мог сделать, кроме как сочувственно выслушать? Ну, позвонил в Алма-Ату, попросил оставить в покое новатора. Там вежливо выслушали, сказали, что сами разберутся: у Казахстана собственная гордость. Видно, от отчаяния, что не может помочь людям, Густов позже застрелился. Худенко, обнадеженный, возвращается в Алма-Ату, а Волков отправляется в Прагу, на новое место работы — в журнал «Проблемы мира и социализма». Через месяц узнает: Ивана Худенко посадили. Для него это был удар.С глубоким уважением, Ваш В.Филатов. 13 июня 1972. Алма-Ата».
«Почему деньги в чугунке держали?»
Ну, а что же со Снимщиковым? Как над ним проходил суд? Комиссаров дает канву драматических событий в Подмосковье: «Снимщикова исключили из партии, вывели из состава сельского совета — как депутат он имел неприкосновенность. Борьба была острая, члены сельсовета ни в какую не соглашались лишить его депутатского мандата — давление колоссальное испытывали. В ходе следствия два человека умирают от инфаркта — заместитель Снимщикова и прораб. Прораб умер прямо на допросе в прокуратуре». 30 томов представило следствие в суд. 19 пунктов обвинения! В ходе судебного процесса осталось только три пункта. Сегодня вчитываешься в эти обвинения и душа стонет: за что? Обвинили Снимщикова в том, что он дважды послал в круиз по Черному морю передовиков сельского хозяйства. Страшное преступление. Только подумайте: дал возможность дояркам, трактористам, скотникам полюбоваться на южные красоты, расслабиться, понежиться под сладким солнцем. Преступление! Что еще преступного совершил председатель? В колхозе работали люди, привлеченные со стороны, так называемые совместители. Им колхоз платил дополнительно 50 процентов от их зарплаты. Но если люди сделали что-то полезное — не платить, что ли, им? Не коммунизм же пока, чтоб бесплатно трудиться. Все равно преступление. И третий момент — Снимщиков подписывал так называемые процентовки. Тут, конечно, просматривается некий намек на незаконность. Колхоз много строил. А тогда же всё в дефиците, на стройматерилы дефицит просто жуткий. Государственные строительные организации этим и пользовались: они давали колхозу трубы, унитазы, кафель, доски, шифер, за что требовали одного — подписать, будто и строительные работы они выполняли, хотя на самом деле этим занимались сами колхозники. Тогда это была обычная практика, на нее смотрели сквозь пальцы. Но если нужно было кого-то прищучить, тут и объявлялась эта практика преступлением, уголовным деянием. 45 дней разбирался суд в обстоятельствах дела. И принял решение: отправить на доследование. Суду была ясна никчемность обвинения. Но в то время суды никогда не выносили решение: невиновен. Раз завели на кого дело, значит, виновен. Просто не с первого раза удается это доказать. А отправить на доследование означало: следствию выделяется еще время, чтобы все-таки накопать что-то «стоящее» на председателя. Второй суд. Состав суда был полностью изменен, судья и народные заседатели прошли инструктаж в обкоме партии. Потому очень старались. Теперь суд заседал 68 дней. На процессе происходили душераздирающие сцены. И трогательные. Анатолий Аграновский, знаменитейший журналит того времени, отразил в своих дневниках суд над председателем. Вот сценка занятная. Одна из свидетельниц, пожилая женщина, на вопрос судьи отвечает: «А я почем знаю? Я по судам не шастаю». Судья: «Не дерзите» — «А я не держу». Судья задает вопрос: «Почему деньги в чугунке держали?» — «А чего? У меня и мать так держала. Оно верней». Судья, назидательно: «В сберкассе процент бы шел». Свидетельница: «Нам чужого не надо… Мы всю жизню копили…» (Замечу в скобках: с этого диалога много времени утекло, уж деньги поменялись раз десять, а старики все равно хранят их если не в чугунке, то под матрасом. Да и экономист Николай Шмелев на вопрос, как он советует хранить гробовые, ответил: «Я бы посоветовал нашим старушкам, которые уже давно превратили рубли в доллары, держать их в матрасе или в холодильнике. Мой совет — явно в духе сумасшедшего дома. Но и в сумасшедшем доме — тоже свои законы. С ними приходится считаться».) Но продолжим чтение дневника Аграновского. «Судья с издевкой: «Да… Денежки — заманчивое дело. Министерские заработки! А я вот получаю 110 рублей». Дескать, скромнее надо жить, скромнее. Вопрос другому свидетелю: «Вы считаете нормальным 300 рублей получать на двоих с мужем?» Свидетельница: «А иначе смысла не было. Дети у нас…» И что ни свидетель, то земные, здравые рассуждения, реплики, ответы, но судью не прошибешь, он всякий раз ударяется в назидательные монологи. Прокурор страстно обличал и Снимщикова, и его дело. Но человек был, видно, совестливый. Вспоминает Комиссаров: «Вышли мы в перерыве покурить. На суде присутствовало много народу, в том числе известные люди — Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин, Георгий Радов. Старшее поколение знает эти имена, зачитывалось их статьями. Аграновский Анатолий был. Прокурор тоже вышел покурить, молодой сравнительно человек. Мы на него осуждающе смотрим, и он так с надрывом говорит: «Ну не могу я не просить ему осуждения! Не могу! У меня семья, у меня дети, понимаете?» Как не понять. А кто поймет Снимщикова? Великолепно выступили на суде адвокаты, на пальцах объяснили несостоятельность обвинений, доказывали: о преступлении и речи не может быть, административное нарушение — еще туда-сюда, но никак не уголовное преступление. Речь Снимщиков была построена блестяще — он природный оратор. В последнем слове он показал себя как человека, как работника, как коммуниста, как председателя колхоза, как руководителя. Часть публики рыдала. Судья едва удержался, чтобы не очистить зал. Прокурор попросил дать Снимщикову 6 лет строгого режима. Я спросил Заславскую: «Татьяна Ивановна, а вы пытались доказать партийным руководителям, что такие люди, как Худенко, Снимщиков полезны для экономики? Что без них Советский Союз рухнет?» — «Конечно, пытались, естественно, пытались. Но нас абсолютно не слышали. Когда у Худенко начались основные неприятности, мы вместе с академиком Аганбегяном написали письмо Кунаеву — развернутое, аргументированное. Мы пытались убедить Кунаева, что такие люди, как Худенко, — национальное богатство, а его эксперимент — народное достояние. И к этому богатству, к этому достоянию нужно относиться бережно… Ответа не получили. Хотя бы формальной отписки: «Вы, товарищи ученые, глубоко ошибаетесь». Просто глухое молчание глухой стены». Уже после суда над Худенко академик Абел Аганбегян пытался пробить эту стену. Поехал в Москву, добился приема у Косыгина, рассказал ему о Худенко. Косыгин сказал: «Людей надо реабилитировать, эксперимент восстановить». Но на Политбюро большинством голосов это было отвергнуто, Кунаев сказал: «Это наши внутренние проблемы, мы сами их и решим». Так что ученые до заоблачных высот добрались, отстаивая свою точку зрения. Но кого интересовала их точка зрения?Скандал на премьере в Алма-Ате
А в Алма-Ате тем временем события оформлялись в трагико-комическую конфигурацию. В Казахском Большом драматическом театре случилась премьера, имевшая к экспериментатору Худенко линейное отношение. Журнал «Театр» в августовском номере за 1972 год напечатал пьесу «Везучий Букен». Автор — казахский драматург Аким Тарази. Главный герой носил казахское имя Букен, а на самом деле это была пьеса о Худенко. Идея пьесы у Тарази родилась во время Круглого стола, на котором сошлись апологеты эксперимента и его лютые противники. В выражениях не стеснялись. Драматур послушал-послушал перепалку и взял слово: «Здесь, на моих глазах, развернулась реальная драма. И я ее напишу». И написал. Получилось нечто вроде сатирического произведения. Не «Ревизор», конечно, но в сочинении многие руководители республики узнали себя, в том числе и министр Рогинец, поскольку в пьесе был персонаж по имени Муиз, что по-казахски переводилось как рог. Кстати, и судьба Снимщикова тоже попала под драматургическое перо. Драматург Диас Валеев не долго мудрил над сюжетом: взял и изобразил процесс над председателем. Правда, действие перенес в Башкирию, откуда был родом. Считаю уместным привести сценку из этой пьесы, которая называется «Тринадцатый председатель». Прообразом главного героя Сагадеева стал Снимщиков. (Отметим, что он был шестнадцатым председателем в колхозе имени Кирова.) Итак, сцена на суде: «Сагадеев. Не один раз мне говорили: вот потолок — и выше не платить. А объясняли так: мы с тобой морально готовы получать и четыреста рублей, а некоторые до этого еще не доросли. Мол, от больших денег они могут развратиться, заразиться духом стяжательства… Первый заседатель (решив овладеть положением). Вы признаете себя виновными в незаконном приобретении сантехники? Сагадеев. Я признаю, что нарушил закон. От того, будет ли у нас сантехническое оборудование, зависела в тот момент судьба нашего колхоза. Людям надо было дать возможность жить в тепле, не думать о топливе, вовремя мыться, иметь детсады и ясли. В тех колхозах, где сидели и ждали, сегодня заколачивют окна…» И вся пьеса сплошь состоит из таких назидательных сентенций. Сегодня читаешь — скулы сводит от скуки и поучений. Напоминает душераздирающие перепетии «мыльных опер», что в бесчисленности крутят сегодня по ТВ. А тогда на «ура» приняли «Тринадцатого председателя». В Москве пьесу поставил Вахтанговский театр, в главной роли — Василий Лановой. Успех! Благожелательные рецензии на постановку во всех газетах: актуально и смело. В антракте сошлись Черниченко, Аграновский, Лисичкин, курят, молчат, потом кто-то роняет: «Да-а… А что же никто из нас не сообразил пьесу сварганить? Весь материал в наших руках был…» Пьесу они не догадались сочинить, а вот статьи в защиту Снимщикова написали. Да никто не осмелился их напечатать. У Лисичкина был набран большой материал в «Литературной газете», да так и не увидел он свет, благоразумные редакторы решили: опасно. Иная судьба у «Везучего Букена» — не повезло пьесе и спектаклю. На премьере случился скандал: жены руководителей узнали себя в действующих лицах, вцепились друг другу в волосы. Пришлось дать занавес. Шум был на всю Алма-Ату. Спектакль сняли. Потом разрешили, но заставили автора изменить говорящие фамилии действующих лиц. Пьеса пошла, но недолго: как только Худенко арестовали, ее запретили. Обычная практика того времени. Запрещали смелые спектакли, прятали на полки острые фильмы, выкидывали из верстки литературных журналов произведения, противоречащие главной линии партии. И здесь Худенко уникален: не было случая, чтобы арестовывался литературный или сценический прообраз героя. На другой день после скандальной премьеры «Везучего Букена» в Алма-Ате Ивана Худенко взяли под стражу. Привлекли к судебной ответственности директора хозяйства Ли и Филатова. Дело имело большой резонанс. Даже была соотвествующая передача по «Голосу Америки». На другой день следователь вызывает на допрос Филатова: «У вас связи с ЦРУ». Филатов: «А вот этого не надо мне приписывать, никаких опасных связей с Америкой не имею». Тогда все валили на ЦРУ. Заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков рассказал: «Запад долго отказывался продать нам даже столько важную «стратегическую» продукцию, как зерно. Но вот начались успешные переговоры с Канадой, сулившие значительные экономические выгоды. Тут же в действие вступили канадские спецслужбы, которые поддержали их американские коллеги». И сорвали-таки переговоры, уже шедшие к благополучному завершению. Но вот вопрос: неужели ЦРУ виновато и в том, что Советский Союз вынужден обращаться к Западу за хлебом? Вы не поверите, но по делу Худенко пытались привлечь к уголовной ответственности даже ученых, которые изучали и анализировали его опыт, пытались завести уголовное дело на журналистов, которые писали о Худенко. Спецкорр «Литературной газеты» Владимир Кокашинский в течение пяти лет обращался к ходу эксперимента в Акчи. Когда на Худенко завели уголовное дело, в списке обвиняемых значились и Кокашинский, и профессор Белкин, вылетавший в Казахстан на поддержку Худенко. Профессор Белкин вспоминает: «Приезжал из Алма-Аты следователь по особо важным делам, вызывал меня и Кокашинского в прокуратуру. Следователь пытался приписать мне преступные намерения, а я пытался популярно объяснить ему про истоки хлебного кризиса, а он мне опять про соучастие в преступлении». Так и пообщались ученый и следователь без всякой надежды понять друг друга. Суд над Худенко был скорым. Ему сладострастно отмерили 6 лет строго режима. Точно такой же срок, что и Снимщикову. «Владислав Васильевич, — спрашиваю Филатова, — как восприняли приговор люди, которые работали с Худенко?» — «Ну как могли относиться к нему люди, если он дал им возможность нормально работать, и получать приличные деньги?» Филатов помолчал и добавил: «Люди любили и уважали Худенко. И какое было горе, когда через год он скончался в тюрьме. На похороны пришли все, кто участвовал в эксперименте. И давали буквально клятву, что мы это дело не забудем, что продолжим его дело». Снимщиков, как герой войны, орденоносец, попал под амнистию. Он мог уйти из колхоза, ему даже предлагали возглавить хозяйство в любом месте Подмосковья. Он сказал: «Пока меня полностью не реабилитируют, из Черной никуда не уйду». И взялся за рыбное хозяйство — в колхозе были пруды, он их создал. И в течение почти всей его дальнейшей жизни из его зарплаты, а потом пенсии вычитали деньги за тот морской круиз. В магазинах только хлеб, соль, маргарин да банки с различными компотами. Тут еще вот какой вопрос будоражит мое воображение: а что, если наши герои — Снимщиков и Худенко — диссиденты? Или — страшно сказать — антисоветчики? Ведь они бросили вызов системе, не посчитались с существовавшими правилами игры. И система, почувствовав опасность, подавила их. Филатов вспоминает: «Эксперимент Худенко называли капиталистическим». А большего обвинения, чем в капиталистических замашках, тогда и придумать было нельзя, это была явная антисоветчина. Снимщикову тоже клеили ярлыкдельца капиталистического типа. Это нешуточное обвинение по тем временам. Свидетельствует Филипп Денисович Бобков: «Привлекались не за высказывания, не за инокомыслие, а за действия… в конечном счете — выступали против государственного строя». Снимщиков и Худенко никогда и слова не сказали против Советской власти, но своими действиями выступали против государственного строя. Они были несовместимы с существовавшей тогда системой, и система их уничтожила. «Он был очень большим патриотом, — говорит о Снимщикове Комиссаров. — Иван Андреевич был сторонником колхозов, и своим трудом показывал, какие огромные возможности можно реализовать в коллективном хозяйстве. Он показал путь, что нужно делать, чтобы был и хлеб, и молоко, и овощи. Чтобы сельское хозяйство процветало. К сожалению, его не услышали до сих пор». И Худенко не диссидент, не антисоветчик. Для него было жизненно важно членство в рядах КПСС. Он очень переживал свое исключение из партии, даже больше, чем заключение в тюремную камеру. Когда его совсем прижали и уже взяли под стражу, Заславская пригласила его в Академгородок, где предложила возобновить эксперимент. Через ЦК КПСС пробила этот вопрос. Худенко и Филатову были выделены квартиры, определен оклад в 500 рублей — очень немалые деньги тогда были. Но Худенко отказался: «Партия везде одна, и, пока мне не отдали партбилет, никакого смысла в этом нет». Заславская говорит: «Худенко был коммунистичен и социалистичен до мозга костей. Он абсолютно не мыслил другими категориями. Главный пафос его жизни заключался в том, чтобы очистить соцалистическую систему от тормозов, и показать, что она самая прогрессивная в мире». Но почему в таком случае именно этих людей система и подавляла? Два Ивана работали на укрепление системы, а не на ее разрушение. Неужели руководители партии и правительства не понимали, что в таких, как Снимщиков и Худенко, заключается их спасение? Ситуация с продуктами была уже просто катастрофическая. Как раз в то время, когда травили председателей, то есть в 1972 году, Общий отдел ЦК разослал членам Политбюро, секретарям ЦК обзор писем трудящихся. Вот особо впечатляющие выдержки. Из Волгограда: «Не первый год в магазинах трудно купить говядину, баранину, редко бывают яйца. А сейчас исчезли из продажи молочные продукты и сливочное масло. Если они поступают, то у магазинов возникают колоссальные очереди…» Из Ярославля: «Картошку сейчас отпускают в магазинах только по талонам — 10 килограммов на человека. Масла сливочного в продаже нет, молоко поступает с перебоями, фруктов и овощей нет…» Из Углича: «В магазинах только хлеб, соль, маргарин да банки с различными компотами. Поверьте, мы не знаем, чем кормить детей. Молоко распорядились продавать только по талонам, но их выдают только тем, у кого дети не старше трех лет…» И это на фоне самовосхвалений, трескучих слов, пошлой пропаганды. А тех, кто всё делал для того, чтобы было и молоко, и мясо, давили. Что за странности? Новаторов уничтожали, зато сами разрабатывали пустопорожние «продовольственные программы», в которые не верил ни народ, ни сами партработники. Вспоминает Анатолий Черняев, работник ЦК: «Выступал у нас с «закрытым» докладом «в порядке партучебы» чиновник из Госплана. Дела весьма плачевные. К 1990 году (конечный рубеж «программы») страна не выходила на «рациональные нормы потребления» («хотя они и были снижены Академией медицинских наук» — эти слова были покрыты долгим громким смехом зала)». Так что даже в ЦК хохотали над программой. Поясним: Академии медицинских наук было дано указание снизить рациональные нормы потребления. И нормы были снижены — мяса советские люди должны были потреблять меньше на 8 килограммов в год, молока — на 50 литров, овощей — на 20. Какой-то глубокий порок в нашей системе и в нашем русском характере. Руководители избегали правды о состоянии дел на селе. И оберегали от этой правды народ. Татьяна Ивановна Заславская через много лет еще раз попадает из-за своей научной добросовестности в переплет. К апрелю 1983 года коллектив ученых под руководством академиков Аганбегяна и Заславской подготовил концептуальный доклад «О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии» — предельно откровенный анализ состояния экономики. Вывод был безутешен: никаких перспектив у экономики Советского Союза нет. В подтверждение приводились убийственные цифры и факты. Все рушилось. Ученые предсказывали: через десять лет вместо советской экономики будут руины. Что и произошло. Доклад предполагалось обсудить на научном семинаре в Новосибирском Академгородке. Он был опубликован под грифом «для служебного пользования» под личную ответственность академика Аганбегяна. Для большинство ученых участие в дискуссии стало глотком свободы: наконец-то сказана вся правда. Однако случилась неприятность: исчезли два экземпляра доклада. На ноги подняли всё КГБ в Новосибирске. Поиск пропажи начался с обыска всех отделов и служб института Аганбегяна. Перетряхивалось содержимое каждого стола, каждой полки. Обыскали иногородних участников семинара. Никаких следов. Два экземпляра как в воду канули. Доклад попал на Запад и выдержки из него передавали все «голоса». Он был опубликован в США, в большинстве европейских стран под названием «Новосибирский манифест». Скандал разгорелся грандиозный. Аганбегян и Заславская получили по административному и по партийному выговору за безответственное хранение документов и пережили немало неприятностей. У той системы совершенно не было способности к развитию, это ее в конечном счете и погубило. Заславская делает вывод: «Все выдающееся, особо способные люди подавлялись, самовольные, самодумающие ученые, экспериментаторы, в общем, все, кто был независим, подвергались гонениям. И в результате сформировался организм, который не поддавался реформированию. Он мог только сломаться. Что в конце концов и случилось». Татьяна Ивановна скептически смотрит на наше будущее: «Какой-то глубокий порок в нашей системе и, как мне кажется, вообще в российской истории. Нет никаких гарантий, что вот в ближайшие годы мы преодолеем проклятие, которое висит над Россией. Может быть, на новое поколение можно здесь рассчитывать. Но и на нем лежит отпечаток системы. И это, конечно, проблема будущего России и будущее наиболее важное для тех, кто сейчас молод. Выстоят ли они в борьбе против этих тенденций, против того, что генетечески отпечатано в русском харатере, преодолеют ли традиции российские — от этого зависит, выживет ли Россия».«Такие, как Худенко и Снимщиков, не дали превратиться русским в ускомчел»
Иван Худенко умер в тюрьме. Ивана Снимщикова амнистировали, но он не оправился от унижения и через недолгое время умер. Но мартиролог ими не ограничивается. Через год после смерти Худенко умирает Владимир Кокашинский, корреспондент «Литературной газеты», который писал о нем. Умирает заместитель министра сельского хозяйства Казахстана Елиманов — он поддерживал Худенко. Умер Виктор Васильев, работник Совета министров Казахстана — он много помогал Худенко. Застрелился Иван Густов, заместитель председателя комитета партконтроля. Он, напомню, обещал Худенко поддержку. В ходе следствия умирают два заместителя Ивана Снимщикова. Проклятье над нашим сельским хозяйством, оно не терпит энергичных и талантливых людей. Их или выживают из села, или уничтожают. Но сейчас другие времена. И колхозы другие. А суды над председателями продолжаются. В декабре 1999 года подписан договор о союзе России и Белоруссии. Подписан и ратифицирован Думой. Когда я смотрел репортаж об этом, мне вспомнилась судьба Василия Старовойтова, председателя колхоза из Белоруссии. Василий Старовойтов — символ колхозного строя, дважды Герой Социалистического Труда. Его колхоз «Рассвет» был процветающим. Маяком, как говорили в советские времена. Наступили новые времена. Старовойтов предпринял в хозяйстве кардинальные реформы. Его хозяйство безбоязненно перешло на рыночные рельсы. В «Рассвете» были самые зажиточные крестьяне Белоруссии. Неприятности у Старовойтова начались после того, как он отказался поддерживать президентскую кампанию Лукашенко. Мотивировал так: «Молод еще, чтобы страной управлять». И мгновенно на Старовойтова заводится уголовное дело. 74-летнего старика бросают в тюрьму, у него резко ухудшается зрение, в камере он переносит микроинфаркт. Добили заслуженного человека. Будь жив Худенко или Снимщиков, им и сегодня пришлось бы несладко. Даже и в России. Система по-прежнему давит на селе инициативных выдумщиков. Мне профессор Белкин сказал: «Такие, как Худенко и Снимщиков, не дали превратиться русским в ускомчел». Увидев мой недоуменный взгляд, расшифровал: «Ускомчел — это усовершенствованный коммунистический человек». Может, и так. Но злобность к тем, кто успешно хозяйствует на земле, по-прежнему вовсю пузырится. Фермерские хозяйства жгут, фермеров выживают, бывает, что им приходится с оружием в руках защищать свое хозяйство. Гляжу на мужиков — и жалость к ним. Нет у них чувства собственного достоинства, но есть желание проломить голову начальству. И опять о поездке в Воронежскую область. О мертвых — или приятное слово, или ни звука. А если земля мертвая? Люди на ней живые, но в то же время и мертвые — по устремлениям, по тому, как покорно и безропотно со всем соглашаются: мол, так и надо. То, что я увидел в центре России, способно довести до умопомрачения. Знаешь, что в стране разруха, что село в упадке, но чтобы до такой степени безжизненности довести самые плодородные в мире земли — это надо крепко постараться. Бывший военный пилот, а ныне сельский предприниматель Василий Болтенков привез меня на гигантский свинокомплекс — корпуса брошены, разграблены. Двигаем дальше. «Видите — картофелеуборочный комбайн? — показывает Болтенков на скелет железного динозавра у дороги. — Ни часу не работал. Раскурочен». Приехали на зерноток — разграблен. Винзавод: «еще недавно здесь стояли огромные дубовые бочки и емкости из нержавейки», — говорит Болтенков. Теперь — пустой гулкий корпус. Комплекс «Сельхозтехники» — вынесено все, что плохо и что хорошо лежало. Молокозавод — не успели (или не сумели?) только кафель со стен сковырнуть. Установки травяной муки — только железные остовы. Элеватор — не сдались только стены. И всюду тучи брошенной техники: трактора, которые никогда не будут пахать, комбайны, которые не будут собирать урожай, сеялки, бороны, культиваторы… Апокалипсис. Фильм Тарковского «Сталкер». Россия не во мгле, а во тьме, густой, как деготь. Смотрю на разрушенные, разграбленные объекты и чувствую, как растет чувство растерянности, недоумения, переходящее в озлобленность: да какой же враг надругался над русской землей?! «Враг этот — мы», — прописывает Болтенков давно известную истину. Самое трагичное: брошена земля. Плодороднейшая земля. Земля, которой завидуют в других странах. Земля, которая у умных людей давала бы по 100 центнеров с гектара. Земля, способная накормить весь русский народ, и еще другим бы хватило. Во время поездки в Воронежскую область каждый собеседник торжественно напоминал мне: кубический метр местного чернозема находится в Париже — как эталон. Но, когда видишь пустые, незасеянные поля, — вместо гордости печаль и отчаяние вламываются в сердце. Доходов нет, капиталов нет, продукции нет, и взамен этого громадные пространства никому не нужной земли. Мы бедны, все у нас идет не так, а между тем поезжайте в любую сторону, посмотрите, какие просторы лежат необработанные, заросшие будылем, лозняком и всякой дрянью. «Если б была война, — говорит Болтенков, — мы бы жизни клали за эту землю. А тут в мирное время без всякой войны…» Приехали в колхозную бригаду. Летняя кухня, сараи, ремонтная мастерская. Асфальт кончается метрах в пятидесяти от мастерской, дальше несусветная грязь. Почему за десятки лет не могли довести асфальт до ворот? Увязая в черноземе, пробрались к группе пейзан, которые грелись на солнышке. Грязные телогрейки, обветренные лица, угрюмое выражение глаз. Унылая обреченность во взгляде, в позах, в том, как говорят. Представляюсь. «Корреспондент, значит. Московские газеты лучше, — сказал один из мужиков. — Они не рвутся, когда махорку в них заворачиваешь. Местная рвется». Не подумайте, что это ирония, они люди земные, прессу оценивают по степени ее приспособляемости к своим потребностям. На сигареты давно нет денег, курят самосад. «Я в день зарабатываю шесть рублей, — разъясняет работяга. — На сигареты не разбежишься». Мы беседовали около часа — и ни одни из них не поднялся и не сказал: пора, ребята, весенний день кормит. И немало встретилось таких греющихся или вяло копошащихся в технике колхозников. А разговор заведешь, спросишь, как живут, — сразу тон появляется требовательный: мол, спонсор (какой? кто конкретно? — не уточняют) должен трактора дать, комбайны прислать, опять же деньги выделить. А у меня мысль: даже если им и дадут, то нет уверенности, что они начнут работать. Десятилетиями капитал исчезал в прожорливой бездне, именуемой сельским хозяйством, с чего вдруг сейчас он сам собой начнет преумножать богатства земли русской? Гляжу на мужиков — и жалость к ним. Нет у них чувства собственного достоинства, но есть желание проломить голову начальству. Жалко их, на них обрушились бессмысленные реформы, и в то же время и они виноваты, что на их земле разруха. Директор местной «Сельхозтехники» довел до состояния нуля преуспевающий комплекс и уволился. В соседнем колхозе его тут же избрали председателем. Избрали те, кто с садистским наслаждением кроет президентскую власть. Они не понимают, что происходит, не могут разобраться в причинах и следствиях. Для них все беды — из Москвы. Но не все, не все безнадежно. Помните, что одним из этапов экспериментаторства Худенко был совхоз «Ручьи» в Ленинградской области? Его оттуда выжили. Но, видимо, оставил он там след в сердцах людей, потому и не умерло его дело. «Ручьи» сегодня процветают. Правда, называются они теперь акционерным обществом. В «Ручьях» в 1992 году каждый крестьянин стал собственником всего, что ему было положено по указам президента и другим федеральным правовым актам, обеспечивающим аграрную реформу. Каждый получил земельную долю, а также имущественный пай. Получил и третье, не менее важное, — право свободно распоряжаться обретенными благами. И такие сразу чудеса стали твориться в «Ручьях»: народ заработал! Вот что главное: стал вкалывать! То есть было реализовано то, чего и добивался Худенко в Акчи. Не зря он бился и умер.Шпион ошибается лишь один раз. Другого шанса ему не предоставляется Дело Пеньковского. 1963 год
Александр Солженицын после выхода из лагеря в 1953 году был отправлен в ссылку в казахстанский поселок Кок-Терек. Там он начал писать. Рукописи, хоронясь от подозрительного глаза, фотографировал. Пленки вкладывал в конверты, а конверты заделывал в книжные обложки, для чего у другого ссыльного обучился переплетному мастерству. На конвертах был начертан адрес, ясный и исчерпывающий: Соединенные штаты Америки, ферма Александры Львовны Толстой. Солженицын больше никого не знал на Западе, но был уверен, что дочь Толстого не уклонится от помощи потенциальному лауреату Нобелевской премии. Проблема за малым: как незаметно передать книгу иностранцу. В Кок-Терек они, понятно, не заглядывали, а ссыльному доступ в Москву был заказан. Солженицын и не подозревал, что в то же самое время похожие планы — отправить на Запад весть о себе — вынашивал и полковник Главного разведывательного управления Генштаба вооруженных сил СССР Олег Владимирович Пеньковский. Но ему было проще, чем Александру Исаевичу, он обитал в Москве, а не в казахской глуши. Адресат полковник выбрал иной: он намеревался передать свое сочинение Аллену Даллесу, директору Центрального разведывательного управления США. Послание тоже заложил в конверты, толстые и увесистые. Отметим, что в конвертах были не его собственные сочинения, а произведения других умов — чертежи ракет, их характеристики, инструкции по запуску и наведению на цель. Как и Солженицын, Пеньковский также столкнулся с немалыми трудностями, пока его послание не достигло адресата.Обращение к Господину
12 августа 1960 года Красную площадь пересекали два учителя из Массачусетса — Энтони Рэй Кокс и Генри Ли Кобб, которые после спектакля в Большом театре торопились в гостиницу «Балчуг» (ныне «Балчуг-Кемпински»). Возле собора Василия Блаженного к ним подошел мужчина, который выглядел так (цитирую служебный документ ЦРУ): «Ему около 55 лет, среднего роста, телосложение типичное для русского, без особых примет». Он обратился к учителям на английском с чудовищным акцентом: «Передайте в посольство США», сунул конверт и быстро удалился. То был Пеньковский. В конверте находился текст следующего содержания: «Мой дорогой Господин! Прошу довести до соответствующих компетентных лиц Соединенных Штатов Америки следующее. К Вам обращается Ваш большой друг, ставший теперь уже и Вашим солдатом-бойцом за дело П р а в д ы, за идеалы истинного свободного Мира и Демократии для Человека, которым Ваш (а теперь и мой) ПРЕЗИДЕНТ, ПРАВИТЕЛЬСТВО и НАРОД отдают так много сил. На этот путь борьбы я стал сознательно. Этому способствовало многое. Последние три года явились в моей жизни очень переломными, как в образе мышления, так и в других вопросах, о чем доложу после. Я долго и много думал. В настоящее время принял зрелое и для себя окончательное и правильное решение, которое и побудило меня обратиться к Вам. Прошу поверить в искренность моих мыслей и желаний быть полезным Вам. Я хочу внести свой, может быть, скромный, но, на мой взгляд, важный вклад в наше общее Дело и впредь, как Ваш солдат, выполнять все, что мне будет поручено. Можете не сомневаться — этому новому долгу я буду отдавать все свои силы, знания, жизнь. Обращаясь с вышеизложенным, хочу сказать, что работу за новое Дело я начинаю не с пустыми руками. Я отлично понимаю и полностью отдаю себе отчет в том, что к правильным словам и мыслям необходимо приложить и конкретные доказательства, подтверждающие эти слова. Определенные возможности для этого у меня были и есть. В настоящее время я располагаю очень ценными материалами по ряду вопросов, представляющих исключительно большой интерес и государственную важность. Эти материалы я хочу срочно передать Вам для их изучения, анализа и последующего использования. Сделать это необходимо как можно быстрее. Форму передачи этих материалов определите Вы сами. Желательно передачу осуществить не через личный контакт, а через тайник. Еще раз прошу — как можнобыстрее «освободите» меня от подготовленных материалов; это целесообразно сделать по многим деловым соображениям. Ваш ответ: о порядке, форме, времени и месте передачи указанных материалов прошу сообщить мне (желательно на русском языке) через мой тайник № 1 — (см. его описание и порядок использования). Если Вы определите мне для передачи свой тайник, то прошу учесть, чтобы размеры последнего позволяли вместить материалы, размером с книгу — «Вэн Клайберн». О.Хентова, 1959 года издания. После того как Вы получите от меня материалы, желательно организовать во второй половине августа с/г личную встречу с Вашим представителем. Нужно подробно поговорить о многом. Прошу для этого 4–6 часов. Для меня удобно с субботы на воскресенье. Место и порядок проведения этого мероприятия определите Вы сами. По всем поднятым вопросам жду Ваших указаний через тайник № 1 начиная с 9 (девятого) августа 1960 г. Прошу в работе со мною проявлять полную конспирированность, осторожность и не допускать никаких условностей. Берегите меня. Да помогут нам в будущей совместной работе справедливые идеи и цели, которым я посвящаю отныне себя. Всегда ваш 19.7.60. P.S. Большой привет моему первому, хорошему другу — полковнику Charles Macklean Peeke и его жене. Мысленно шлю приветы моим знакомым Cotter, Cochlear, Becketta, Daniel и др. Я с чувством большого удовлетворения вспоминаю время, проведенное с ними».Когда Володя Путин, выпускник 193-й ленинградской школы, пришел в КГБ устраиваться на работу, ему отказали: «Инициативников не берем». Логика понятна: мало ли кто хочет проникнуть в Комитет, используя малолетку. А вдруг этот десятиклассник — разработка вражеских спецслужб? Комитет сначала сам присматривается к потенциальным кандидатам, а уж потом предлагает работать с ним. Приблизительно так же относятся спецслужбы любой страны и к тем, кто предлагает свои услуги по сотрудничеству: а не попытка ли это врага втереться в доверие и выведать сокровенные тайны? Распространенная практика в работе спецслужб — подстава. Американцы вовсю используют подобный метод. «С начала 60-х годов американские спецслужбы стали активно забрасывать в наше посольство лжедоброжелателей — провокаторов. С одной стороны, они хотели загрузить нас ненужной и бесполезной работой, а с другой — рассчитывали скомпрометировать, посеять недоверие ко всем», — вспоминает бывший резидент советской внешней разведки в Мексике Николай Леонов. И американцы-таки добились своего, посеяли недоверие к инициативникам. Валом валили в советское посольство в Мехико военнослужащие США, и у каждого набор секретных документов. Каждый случай люди из КГБ подробно проверяют, и каждый раз выясняется — туфта. Потому, когда явился сержант ракетной базы на юге США с честным предложением о сотрудничестве — ему не поверили. Потом локти кусали: он был искренен в своем желании поработать на Советский Союз, ФБР дозналось, и сержанта за попытку сотрудничать с противником приговорили к 20 годам тюрьмы. Американцы, в свою очередь, в 70-х годах не поверили в искренность намерений перебежчика Юрия Носенко — протомили его четыре с половиной года в тюрьме. Да не просто держали в неволе, а подвергали могучему психологическому давлению. Кагэбэшнику, сдавшемуся на милость ЦРУ, вкалывали безумные дозы торазина — мощного наркотика, который используется в штатовских тюрьмах для усмирения строптивых заключенных. Носенко убеждали, что он сумасшедший, а если и в своем уме, то — двойной агент. И Пеньковскому долго не доверяли. Учителя доставили письмо незнакомца в посольство. Оно было прочитано заинтересованными лицами, внимательно изучено содержание конвертов. В бумагах действительно был намек на секретные сведения о ракетных войсках СССР. Но по отношению к автору письма уже до этого сложилось предубеждение. ЦРУ была знакома эта фамилия — Пеньковский. В 1954 году он объявился в советском военном представительстве в Турции. Был общителен, сносно изъяснялся на английском, за короткое время установил дружеские отношения с сотрудниками военных атташе западных стран. Еще тогда он предлагал американскому военному атташе Маклину Пике (на знакомство с ним он ссылается в своем письме) запросто поделиться любой информацией об операциях советской разведки на Ближнем Востоке, о советском проникновении в Египет и Турцию. Эксперты по контрразведке ЦРУ распознали тогда под активностью советского полковника провокационную операцию КГБ, и Госдепартамент США информировал посольства стран НАТО в Анкаре об опасности контактов с Пеньковским. Так что предложение стать солдатом-бойцом за дело правды и свободы в посольстве США в Москве восприняли как неуклюжую провокацию КГБ. Намерения хитроумных, но по-коммунистически прямолинейных русских легко читались: найти повод, чтобы обвинить наивных американцев в шпионских действиях, развернуть крикливую пропагандистскую компанию, объявить десяток-другой дипломатов персоной нон грата. Тем более что только-только в Москве закончился суд над Гарри Пауэрсом, пилотом шпионского самолета У-2. И накал антиамериканской истерии был велик. Короче, никто на связь с Пеньковским не пошел. Позже, когда уже в Лондоне он встретится с американцами, те объяснят ему: дескать, очень переживали за вашу безопасность, потому не сразу пошли на контакт. Ничего подобного: они боялись подставы со стороны КГБ. Точнее, другого, как пишет в своей книге директор ЦРУ Аллен Даллес: «Многие читатели удивятся, узнав, сколько много психопатов, людей со странностями и просто умственно отсталых ухитряются вступать в контакт с разведслужбами…»
Женившись на генеральской дочери…
А стоило, не колеблясь, поверить в искренность намерений полковника. Вчитайтесь только в одну фразу: «К Вам обращается Ваш большой друг, ставший теперь уже и Вашим солдатом-бойцом за дело П р а в д ы, за идеалы истинного свободного Мира и Демократии для Человека, которым Ваш (а теперь и мой) ПРЕЗИДЕНТ, ПРАВИТЕЛЬСТВО и НАРОД отдают так много сил». Стиль, обороты речи, прописные буквы — всё говорит о том, что это написано по зову души. Чувствуется даже некоторая экзальтированность. Не думаю, что КГБ по силам столь ловко сымитировать такую предельную наивность. Меня не оставляет впечатление, что обращение написано 14-летним юным романтиком, искателем приключений, а не 40-летним мужчиной в звании советского полковника, отвоевавшим две войны — Финскую и Отечественную, не раз смотревшим смерти в лицо, человеком, у которого, когда он наденет парадный мундир, вся грудь в орденах и медалях. В ЦРУ была разработана классификация тех, кто представлял интерес для вербовки. Существуют три типа, склонных к предательству: — авантюрист ориентируется на достижение максимального успеха любыми средствами, стремится к более существенной роли, которая, как он считает, соответствует его данным; — мститель мстит за свои обиды либо конкретным людям (руководителям), либо обществу в целом; — герой-мученник стремится любой ценой преодолеть неблагоприятное для него стечение обстоятельств. Никак не удавалось определить, к какой категории относится Пеньковский, потому его попытки выйти на контакт вызывали предельную настороженность. Пеньковский вел нечто вроде дневника, в котором объяснял мотивы, по которым решил стать солдатом-бойцом за дело Правды. Он изливал в этом дневнике всю желчь, которая копилась в душе. Читаем одну из первых записей: «Я веду борьбу в одиночку. И, когда я сижу у себя в московской квартире и излагаю на бумаге свои мысли и наблюдения, мне остается лишь надеяться, что люди, в руки которых они попадут, сочтут их достойными интереса и используют во благо истины». Истина — это прекрасно, но все же непонятно: зачем он кинулся в откровенности? Ведь по тем временам это было очень опасно — доверять бумаге сокровенные мысли. Возможно, надеялся, что ему удастся перебраться на постоянное место жительство на Запад, а там уж заняться мемуарами, в основу которых и лягут эти записи? Когда Пеньковского арестовали, он, как Глумов (герой комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты»), потерявший дневник, мог бы воскликнуть: «Я валюсь, в глубокую пропасть валюсь. Зачем я его завел? Что за подвиги в него записывал? Глупую, детскую злобу тешил». Но есть в дневнике полковника и другое. Похоже, дневник Пеньковский вел, чтобы быть самим собой. Ему все время приходилось вести двойную жизнь — вот выпивает он с приятелем, а сам отмечает: это может быть полезно новым друзьям, а это нет. Или навещает своего друга маршала Варенцова, наводит его на разговор о ракетах и думает при этом, пригодится полученная информация для его тайной деятельности или не пригодится. А записи — это он сам. То он пространно рассуждает о коммунистическом режиме, то не может скрыть ненависти к Хрущеву, которая плавно перетекает в восхищение гением Сталина. После чего полковник преклоняется перед мудростью президента Кеннеди. Затем подробно рисует структуру Главного разведуправления. В дневнике Пеньковский обосновывает свой шаг навстречу ЦРУ, который он долго и тщательно обдумывал: «Женившись на генеральской дочери, я очутился в кругу высшего советского общества. Я понял, что восхваление партии и коммунизма — всего лишь ритуальные фразы в их среде. В частной жизни они лгали, обманывали, подсиживали друг друга, интриговали, доносили и готовы были перегрызть друг другу глотки… Их дети презирали все советское, смотрели только иностранные фильмы и свысока смотрели на простых людей. Наш коммунизм, который мы строим почти сорок лет, оказался обманом». Не эпохальное, скажем прямо, открытие: коммунизм оказался обманом. Рано или поздно к нему приходил каждый, кто вдумывался в советскую действительность. Но разочарование в строе, в обществе, в котором вращаешься, — еще не повод ловить за руку американских туристов на Красной площади и предлагать услуги определенного рода. Он не понимал, почему на его честное предложение о сотрудничестве нет отклика. «Я как волк подкрадывался к американскому посольству, высматривая надежного человека, патриота, — с обидой расскажет он позже в Лондоне сотрудникам ЦРУ. — Через улицу от американского посольства скамейка. Я присел, чтобы выкурить сигарету. Два милиционера стали прохаживаться и подозрительно ко мне присматриваться. Машины въезжали и выезжали из посольства. Я высматривал американца, к которому можно было бы обратиться: «Мистер, если вы патриот Америки, то доставьте этот пакет в ваше посольство». Но не удавалось». Отметим, ради справедливости, что в американское посольство прорывались и разного рода психи — тут Даллес недалек от истины. Начальник паспортного стола Фрунзенского района Москвы, некто Вахрамеев, в один прекрасный день вбежал на территорию посольства и попросил политического убежища в обмен на секретные сведения о проживающих в подведомственном ему районе. По каким политическим мотивам его преследуют, внятно сформулировать не мог. Сотрудники посольства слышали от него только одно: в колхозах живут плохо. Американцы этой ценной информацией уже располагали, потому стали подталкивать гостя к воротам. Он кричал: «Меня заберут, как только я окажусь на улице». Как в воду смотрел: чекисты повязали Вахрамеева сразу же, едва его нога коснулась родной советской земли — и на Лубянку. Пеньковский был выдержан, терпелив, подстерегал удобный момент. В декабре 1960 года в Москву приехала делегация британских специалистов, в ее составе был доктор А. Д. Мерримэн. Делегацию принимали в Госкомитете по науке и технике, где Пеньковский занимал должность заместителя начальника отдела, хотя, понятно, основное место работы у него было в Главном разведуправлении. Мерримэн разговорился с Пеньковским, они нашли обоюдоинтересную тему — мотивы «Гамлета» в «Борисе Годунове». Когда завершились официальных переговоры, Пеньковский проводил английскую делегацию в гостиницу «Ленинградская». Заглянувши в бар, выпили по 50 граммов «Столичной», после чего все поднялись в свои номера, а Пеньковский и Мерримэн все не могли наговориться. Пеньковский вдруг спрашивает: не мог бы уважаемый доктор дать ему сигарет? Они поднялись в номер Мерримэна, где англичанин выделил советскому гражданину несколько пачек «Camel». После чего Пеньковский повел себя весьма неожиданно: включил радио на полную громкость и достал из кармана пальто толстый конверт, завернутый в целлофан. Он сказал, что в пакете секретные документы, которые он хотел бы передать в американское посольство, но только лично кому-нибудь из офицеров разведки. Он попросил Мерримэна позвонить в американское посольство и попросить офицера прийти в номер, причем тот должен прибыть немедленно. Мерримэн растерялся, не знал, что и подумать, звонить отказался и даже не притронулся к пакету. Пеньковский умоляет его взять бумаги и вывезти на Запад. Мерримэн: нет и еще раз нет! Пеньковскому пришлось уйти. Вид у него был удрученный. Когда они позже встретились в официальной обстановке, Пеньковский вел себя так, будто неловкой сцены в «Ленинградской» не было. Мерримэн поначалу хотел зайти в американское посольство и сообщить о происшедшем, но подумал, что это привлечет внимание советской спецслужбы. Мерримэн обсудил странный случай с другими членами делегации, и они пришли к выводу, что он находится под наблюдением, а Пеньковский — сотрудник КГБ, потому посоветовали ему быть поосторожнее. На всякий случай Мерримэн рассказал о происшествии в гостинице британскому послу. Посол направил его к сотрудникам британской разведслужбы CIS, те всесторонне рассмотрели ситуацию и пришли к однозначному выводу: это не что иное, как нахрапистая попытка КГБ подсунуть им двойного агента. В Лондон в штаб-квартиру Интеллидженс сервис ушло соответствующее сообщение, там согласились: провокация. Британская делегация провела в Советском Союзе еще неделю, все шло по графику: встречи с советским коллегами, посещение научных институтов, знакомство с достопримечательностями Москвы. Мерримэн вновь увидел Пеньковского в Шереметьево — он материализовался в аэропорту за пять минут до начала регистрации рейса на Лондон. Пеньковский отозвал Мерримэна в сторону и сказал, что он прекрасно понимает, почему тот так испугался, но для него жизненно важно установить контакт с посольством США, и потому он просит при случае сообщить американцам, что будет ждать телефонного звонка по домашнему телефону 717184 каждую субботу в 10 часов утра. Мерримэн вежливо, но твердо сказал: прошу оставить меня в покое, никаким американцам я ничего сообщать не буду. И улетел.Неудача.
Летом 1961 года Пеньковский возвращался из Одессы в Москву с женой и дочерью после отдыха. В соседнем вагоне ехала группа американских студентов, они вели себя свободно, непринужденно — вот подходящий момент! Но он побоялся к ним даже приблизиться, так как рядом постоянно терся переводчик с лицом типичного информатора КГБ. Однако через три дня на Красной площади (Пеньковский приходил сюда почти каждый день в надежде установить контакт) он столкнулся с двумя студентами, что ехали в поезде, и решил, что момент подходящий. Когда он обратился к студентам, они страшно перепугались, но он сказал, что видел их в одесском поезде, спросил, понравилась ли Дерибасовская, посоветовал зайти в Кремль — и они успокоились. Студенты прилично говорили по-русски, так что трудностей в общении не возникло. Просьба у него была все та же: отнести пакет в посольство. Студенты пакет взяли и твердо пообещали передать в нужные руки. Но надо же такому случиться: когда двое американцев и русский, весело болтая, свернули в проезд Сапунова, они наткнулись там на двух милиционеров, и те так внимательно посмотрели на жизнерадостную троицу, что студенты мгновенно сникли и рванули в направлении гостинцы «Балчуг». Но Пеньковский был уверен: теперь-то контакт установлен! Велико же было его разочарование, когда он в течение месяца проверял тайники, который обозначил на плане, — они были пусты! Пеньковский пытался выйти на американцев через канадцев — безуспешно. Делегация бизнесменов из провинции Онтарио навестила Москву, чтобы определить возможности русских в приобретении продукции канадских предприятий. Пеньковский улучил момент и сунул одному предпринимателю конверт с просьбой передать по известному нам адресу. Канадец повертел конверт в руках и сунул в карман плаща. Через два дня они встретились во время переговоров, и Пеньковский попытался вручить бизнесмену еще один пакет (в нем были чертежи страшно секретной ракеты Р-12, новинки советского ракетостроения), но тот отвел руку Пеньковского, достал из портфеля знакомый конверт, вернул его полковнику, попросил больше не обращаться к нему с грязными предложениями, повернулся и вышел. Что он имел в виду, полковник не понял.И наконец появляется Винн
Более двадцати попыток сделал советский полковник, чтобы завербоваться в солдаты свободы и демократии. Аллен Даллес, шеф ЦРУ, никак не желал принимать в свои ряды этого добровольца. Тем более странно было обнаружить в его книге «Искусство шпионажа» хвастливый пассаж о том, как его сотрудники искусно вычислили и сумели склонить к сотрудничеству такой важный кадр из ГРУ. «Мятежный полковник имел широкий доступ к важной информации, — читаем мы на 78-й странице английского издания. — Служебное положение предоставляло ему большие преимущества, ибо ни визуальное наблюдение за объектом, ни агенты-маршрутники, ни использование разведывательной техники не могли заменить такого источника информации, как Пеньковский. Он находился в нужном месте. Но его надо было найти, установить с ним контакт и убедить, чтобы он начал действовать не страшась, эффективно, с максимальной отдачей для пользы дела». Фраза — его надо было найти, установить с ним контакт и убедить, чтобы он начал действовать не страшась — умиляет. Пеньковский чуть ли не тараном взламывал ворота ЦРУ, а его, оказывается, искали. КГБ в этом отношении ничуть не доверчивее ЦРУ. Олдрич Эймс, важная шишка в иерархии Центрального разведывательного управления США несколько месяцев ходил с конвертом с суперважными сведениями, предлагал свои услуги людям из посольства СССР в Вашингтоне — они увертывались. Эймсу пришлось в прямом смысле слова ворваться в советское посольство и потребовать встречи с резидентом КГБ. А потом он отвалил столько секретных материалов, что его советские друзья взмолились: «Мы не успеваем обрабатывать». Крючков позже тоже запишет себе в заслугу, что отыскал Эймса. Так бы и мыкался с чертежами ракет Пеньковский вокруг американского посольства, если б не Гревилл Винн, британский подданный. Бизнесмен Винн приехал в Москву в марте 1961 года. Он бывал в Союзе и раньше, интересовался оборудованием для металлургической промышленности. В этот приезд он готовил поездку советской торговой делегации в Великобританию. Винна свели в Комитете по науке и технике с Пеньковским. Они вместе обсуждали и разрабатывали программу поездки делегации. Англичанин и не подозревал, что Пеньковский его внимательно изучает. Однажды они сошлись в гостинице «Националь», чтобы уточнить детали программы. Винн заметил, что Пеньковский, обычно спокойный и невозмутимый, в этот раз проявлял нервозность. Пеньковский сказал, что ему надо с Винном серьезно поговорить, и номер гостиницы для этого не годится. Они вышли на улицу, повернули направо, потом еще раз направо и стали подниматься по улице Горького. Пеньковский вдруг принялся жаловаться на тяжелую жизнь в Советском Союзе, на беспросветность, на мрак. Он с издевкой прошелся по объяснениям, которые приводило советское правительство, чтобы объяснить дефицит товаров и продуктов. Его критика советских порядков становилась все резче и резче. Винн слушал, но разговор не поддерживал. Для него издержки советской действительности не были секретом, но он знал, что советские люди никогда не будут обсуждать с иностранцем свою тяжелую долю. Потому принял излияния Пеньковского за провокацию. Но чем дальше Винн слушал своего нового знакомого, тем больше укреплялся в мнении, что слышит искренние речи. Пеньковский говорил, что очень переживает за будущее своего народа, что ситуация в СССР сложилась невыносимая, что руководство страны ведет опасную внешнюю политику, которая может привести к мировой катастрофе, и что он, Пеньковский, располагает убийственными фактами по этому поводу и его долг как честного человека — передать эти факты Западу. А потом с надеждой спросил своего спутника: не поможет ли ему Винн связаться с кем-нибудь из заинтересованных лиц? После того как разоблачили Пеньковского и арестовали Винна, советские власти назвали бизнесмена агентом британской разведки. Это не так. Как свидетельствует Джордж Блейк, высокопоставленный чин британской разведки МИ-6, «было строжайше запрещено вербовать или использвоать в своих целях сотрудников английских фирм». Винн действительно был бизнесменом, не очень, кстати, удачливым, потому и искал счастья в деловых связях с Советским Союзом. А то, что он помог Пеньковскому связаться с разведкой — так иначе и не мог поступить патриот своей страны. Если бы к вам в Нью-Йорке подошел сотрудник ЦРУ и попросил вывести его на ФСБ, вы что — отказались бы? Или сдали бы его в ЦРУ же? Впрочем, это зависит от того, кто и какие деньги заплатит. Впрочем, в прошлом Винн действительно был связан со спецслужбой, во время Второй мировой войны он служил в контрразведке. Поэтому был профессионально осторожен, знал, что КГБ горазд провоцировать иностранцев, но Пеньковский говорил столь запальчиво, столь откровенно, что он проникся к нему симпатией. Поверил ему. Винн контактировал с советскими людьми, разговаривал с ними — все они были зажаты, а уж услышать от них резкую критику собственного правительства — вещь просто немыслимая. Винн прикинул, насколько ценными могут быть сведения Пеньковского. «Хорошо, — сказал он. — Я сделаю то, о чем вы просите». Они вернулись в «Националь», приступили собственно к делам. Пеньковский познакомил Винна с составом делегации. Когда англичанин увидел список, стал резко протестовать — в списке были в основном технические эксперты, ученые, которые никак не годились для ведения торговых переговоров. Руководство английских компаний надеялось, что к ним приедут люди, от которых зависит заключение торговых сделок, контрактов, а ехали технические специалисты. Винн сразу понял, что этих специалистов посылают с разведывательными целями. Он так прямо и заявил Пеньковскому: вам нужно получить техническую информацию, а не заключить контракты на поставку товаров. Но Пеньковский стал упрашивать согласиться с составом делегации, потому что это единственная возможность вырваться в Англию ему самому — он назначен главой делегации. Винн согласился.Сотрудник CIS — на стороне КГБ, сотрудник ГРУ — на стороне ЦРУ и CIS
12 апреля 1961 года Москва была пьяная от восторга — в космос впервые полетел человек, гражданин Советского Союза. Но Пеньковский не замечал горланящих толп на улицах и площадях — этот день был для него решающий: Винн улетал в Лондон. Пеньковский на служебной машине, продираясь сквозь толпы восторженных людей, доставил Винна в Шереметьево. Уже в аэропорту он вручил англичанину запечатанный конверт, в котором лежало письмо с предложением о сотрудничестве, адресованое Интеллидженс сервис. Знаменательное совпадение: как раз 12 апреля арестовали высокопоставленного сотрудника британской разведки Джорджа Блейка, который занимался шпионской деятельностью в пользу Советского Союза, и именно этот день можно считать началом шпионской работы Пеньковского на Британию. Он, правда, считал английскую разведку второсортной по сравнению с доблестным ЦРУ, о происках которого много читал в «Правде», однако выбора у него не было. В аэропорту к Винну подошел офицер КГБ, но Пеньковский показал ему свое удостоверение и сказал: «Это со мной». Он проводил Винна до трапа самолета и, когда самолет оторвался от земли, впервые почувствовал себя спокойно: наконец-то письмо будет доставлено по надежному адресу. Интересно восприятие полета Гагарина двумя шпионами — Пеньковским и Блейком. Во время второй командировки в Лондон Пеньковский поинтересовался пребыванием в Англии первого космонавта Земли. Принимали Гагарина восторженно. Жил он на втором этаже дома № 13 по Кенсингтон-Пэлэс-Гарденс, и сотни англичан стояли под окнами в надежде, что он хотя бы помашет им рукой. Одна девушка прождала восемнадцать часов, чтобы увидеть своего кумира. Когда Гагарину рассказали об этой юной англичанке, тот произнес: «Ну и дура! Ей лучше провести пару часов со мной в постели». Пеньковского порадовало, что Гагарин оказался мелким бабником, таким и должен быть человек ненавистного советского общества, пусть и слетавший в космос. Совсем иначе воспринял полет Гагарина Джордж Блейк. 12 апреля его поместили в камеру, где стояли кровать, стол, стул и маленький радиоприемник. По радио он и услышал известие, что Гагарин совершил первый в истории полет в космос. Блейк вспоминает: «Это сообщение послужило мне огромной моральной поддержкой: я воспринял его как подтверждение того, что работал не напрасно и помогал тем, кто шел в авангарде прогресса, открывая новые горизонты и ведя человечество к лучшему будущему». В конце апреля советская так называемая торговая делегация, на треть укомплектованная сотрудниками КГБ и ГРУ, отправилась в Лондон. Во главе — Пеньковский. Анатолий Максимов, работник отдела научно-технической разведки Комитета госбезопасности, замаскированный под молодого ученого, входил в эту делегацию и помнит, как их инструктировал Пеньковский перед поездкой. Он был хмур, такое впечатление, что небрит, куда-то торопился и скороговоркой дал следующие наставления: в Лондоне поодиночке не ходить, в контакты на улице ни с кем не вступать, в гостиницу возвращаться в установленное время. Особо остановился на посещении торговых точек, предупредил, чтобы не застывали перед витринами, не пожирали глазами товары и продукты, все это лишь для богатых. (Я вспомнил пункт инструкции «Интуриста» для совграждан, выезжающих в турпоездку за рубеж: «Не делайте скоропоспелых выводов».) Затем Пеньковский пожелал всем счастливого пути и бросил фразу: «Может быть, увидимся на брегах Темзы…» Задержка Пеньковского с вылетом была связана с тем, что ему не успевали оформить документы. Пришлось заполнять массу анкет. Автобиографию — в пяти экземплярах! Восемнадцать фотографий! Вдруг потребовали справку о прописке, хотя жить в Москве и не быть в ней прописанным, как известно, было просто невозможно. Сотрудник отдела кадров госкомитета, на лице которого было словно пропечатано: «Я из КГБ», — целых два часа мурыжил папку с бумагами на выезд Пеньковского. Настойчиво допытывался, кто у него родственники, близкие, далекие и совсем далекие, живые и давно умершие, кто чем занимается, расспрашивал о семейной жизни, почему-то ему хотелось знать, ссорится ли кандидат на поездку во враждебную страну с женой, поинтересовался взаимоотношениями Пеньковского со спиртным. Под конец задал коварный вопрос: не хочет ли он остаться за границей? Пеньковский живо изобразил возмущение: за кого вы меня принимаете? Оказалось, кадровик шутил. Потом вскользь задал несколько вопросов, чтобы выяснить, насколько глава делегации сведущ в международной обстановке. «И это мне — офицеру Генерального штаба и сотруднику Главного разведывательного управления! — возмущался Пеньковский. — Со мной, выпускником двух академий, этот кагэбэшник разговаривал, словно с первоклассником!» И вот наконец Пеньковский присоединяется к делегации в Лондоне. Устроились они в гостинице «Маунт Ройал». В той же гостинице 20 апреля Олег Пеньковский встретился с представителями американского ЦРУ и британской CIS. Их было четверо — Гарольд Хазливуд, Бладил Фейерфилд, Джозеф Уолк, Джорж Макадам. Я располагаю отчетом об этой встрече. Он весьма и весьма поучителен. Отчет начинается с описания диспозиции и предпринятых мер предосторожности: «По условиям подготовки встречи, инициатором которой явился мистер Гревилл Винн, а организатор мистер (фамилия пропущена. — Н.А.). Объект ожидался в любое удобное для него время. Он ожидался после 21.00, когда получит возможность покинуть делегацию. Объект был проинструктирован, что о приходе он должен сообщить в комнату 712, которую занимал Хазливуд. Для встречи был определен номер 360, так как в нем много места, удобные кресла, и, что очень важно, окна выходят во внутренний двор, что позволило избежать шума с улицы. Комната 361 тоже была занята нами. Объект прибыл в комнату 712 в 21.40, где его приветствовали Эйч и Джи, они проводили его в комнату 360, где он был представлен остальным участникам встречи». Кажется, и нам пора как следует представить читателям полковника Пеньковского. Кто же он? Будет удобнее, если он сам и ответит на этот вопрос. Раскроем его дневник.Кто вы, полковник Пеньковский?
«Я родился 23 апреля 1919 года на Кавказе, в городе Орджоникидзе (бывший Владикавказ) в семье служащих… Родился я в самый разгар гражданской войны, на которой погиб мой отец. Мать рассказывала, что отец увидел меня в первый и последний раз, когда мне исполнилось всего четыре месяца… Мой отец был солдатом Белой армии. Он воевал против Советов… Знай КГБ, что он был в Белой армии, мне были бы перекрыты все пути: служба в армии, членство в партии и особенно работа в разведке… Сразу же после окончания средней школы я поступил во 2-е Киевское артиллерийское училище… Еще в школе я сделал первый шаг в продвижении по службе, предложив ценное техническое усовершенствование, за что и был отмечен в приказе по училищу… В 1939 году я окончил 2-е Киевское артиллерийское училище и был произведен в лейтенанты… Вскоре мне пришлось принять участие в польской кампании. В сентябре 1939 года мы пересекли старую польскую границу и, сломив слабое сопротивление поляков, вошли во Львов… Нас послали в Финляндию, где Красная армия пыталась прорваться сквозь линию Маннергейма. На Карельский фронт мы прибыли, насколько мне помнится, в январе 1940 года… В первый же день боев наше подразделение потеряло больше половины личного состава… Как один из самых молодых и хорошо зарекомендовавших себя политработников я был переведен в распоряжение политуправления Московского военного округа… Хотя «Краткий курс ВКП (б)» я знал почти наизусть, тем не менее продолжал учиться, учиться, учиться… Известие о нападении немцев на Советский Союз в июне 1941 года потрясло меня… Летом 1942 года, когда наши войска на Южном фронте были оттеснены к Сталинграду и Кавказу, я был направлен в распоряжение Военного совета Московского военного округа… Моим начальником стал дивизионный комиссар (то есть генерал-майор политорганов) Дмитрий Афанасьевич Гапанович… Он однажды пригласил меня к себе домой и познакомил с членами семьи, в том числе и с дочерью Верой, очень симпатичной темноволосой девушкой, которой тогда было примерно 14 лет… Я постоянно просился на фронт; ведь ко всему прочему я был опытным артиллеристом с боевым опытом… В ноябре 1943 года я был направлен в распоряжение командующего артиллерией 1-го Украинского фронта в районе Киева. Так кончилась моя жизнь в Москве, жизнь тылового трутня… Мне представилась возможность познакомиться с генерал-лейтенантом артиллерии Сергеем Сергеевичем Варенцовым… Я был направлен в 8-ю гвардейскую артиллерийскую противотанковую бригаду… В марте я был назначен командиром полка… Во время одного из разведывательных рейдов я был ранен. Я получил контузию, перелом верхней и нижней челюсти. Меня отправили в госпиталь… Во время краткого пребывания в Москве я посетил генерала Гапановича и снова встретился с его дочерью Верой. Вот тогда я и влюбился в нее. Ей уже исполнилось 16 лет, и она стала настоящей красавицей… В конце 1944 года я окончательно вернулся в боевые части, где был назначен командиром 51-го гвардейского полка противотанковой артиллерии. Момент был как нельзя более подходящий: начиналась подготовка к новому наступлению, целью которого было полное освобождение южной части Польши и выход к юго-восточной границе Германии… Мы пересекли старую германскую границу и взяли первый немецкий город, название которого было, если не ошибаюсь, Крейцбург… В этот день мне довелось быть в штаб-квартире артиллерии фронта. Радостный Сергей Сергеевич представил меня командующему фронтом маршалу Коневу и рассказал, что недавно я предложил отличную идею — как сократить время, потребное для наведения на цель противотанкового орудия… Мне пришло в голову взять стальную плиту со стержнем посередине, установить ее на земле, покрыть толстым слоем оружейной смазки, водрузить на нее другую плиту и на ней укрепить колеса орудия. Такая конструкция позволяла расчету практически мгновенно развернуть орудие в любом направлении и вести огонь по наступающим танкам… «Хороший кандидат на учебу в Военной академии Фрунзе, Сергей Сергеевич», — сказал Конев, уходя. Позже за это изобретение и ряд успешных операций я был награжден орденом Александра Невского… В апреле 1945 года война была практически завершена. Мой полк поддерживал южную группировку фронта… Штаб-квартира нашей Центральной группы армий под командованием маршала Конева находилась в Бадене. Я воспользовался случаем и напомнил Сергею Сергеевичу об оброненной Коневым фразе насчет моей учебы в Военной академии. Я уже носил погоны подполковника, имел пять орденов и шесть медалей — и, кроме того, мне хотелось жениться на Вере, дочери Гапановича, и жить в Москве. Сергей Сергеевич отнесся к моей просьбе доброжелательно. В конце августа 1945 года он написал мне официальную рекомендацию в Академию Фрунзе. Я сдал вступительные экзамены и приступил к учебе. Осенью мы с Верой, получив благословение ее родителей и моей матери, поженились… Учеба в Военной академии имени Фрунзе длилась три года. Для меня это был период интенсивных занятий и счастливой семейной жизни… Мой тесть, как генерал политорганов занимавший высокий пост, пользовался определенным влиянием. Я часто бывал у него дома, когда приходили гости. Здесь я познакомился со многими старшими офицерами штаба Московского военного округа, Московского гарнизона и Генерального штаба… В 1948 году я окончил академию… Теперь мне предстояло решать, что делать дальше. Я получил предложение поступать в Военно-дипломатическую академию, после чего мне открывалась карьера офицера военной разведки и шанс стать военным атташе за границей. Идея понравилась Вере… В академии я изучал тонкости шпионажа и закончил трехгодичные курсы английского языка. 6 февраля 1950 года мне было присвоено звание полковника… Летом 1955 года я прибыл на должность помощника атташе в Анкару. Со мной поехала Вера… В ноябре 1956 года я был отозван… В сентябре 1958 года я был направлен на девятимесячные академические курсы по ракетному оружию… Когда я окончил курсы (с отличными оценками) в мае 1959 года, то не получил разрешения вернуться в строевые части. Вместо этого я опять был направлен в распоряжение ГРУ. В ноябре 1960 года я получил новый пост, как кадровый офицер военной разведки я был направлен в Государственный комитет по координации научно-исследовательских работ в СССР. Таков абрис моей жизни в этой системе».Что сказать — образцовый гражданин Советского Союза. Плакатная биография. Верил в советскую систему и, как сам пишет, «был готов дать отпор любому, кто хотя бы одно слово скажет против нее». И вдруг он, орденоносец и советский разведчик, оказывается в компании разведчиков — но уже американских и английских — в номере 360 лондонской гостиницы «Маунт Ройал». Крутой поворот судьбы. Конспиративная встреча в гостинице «Маунт Ройал». Вот как, согласно отчету ЦРУ, протекала встреча. Пеньковский явно нервничает, не может сосредоточиться, перескакивает с темы на тему, часто отвлекается, все время роняет фразу: «Об этом я расскажу подробнее позже», но больше не возвращается к затронутой теме. К своим новым друзьям он обращается то джентльмены, то товарищи. Джи. Вы предпочитаете говорить на русском или английском? Пеньковский. На русском мне легче будет изъясняться. (Поясняет, что был в 1955 году в Турции, где рабочим языком был английский. Но с тех пор прошло четыре года, и он подзабыл язык.) Джи. Теперь вы в надежных руках. Мы получили ваше письмо. Пеньковский (поражен). У вас то письмо, которое я дал двум студентам? Если б вы знали, как много седых волос у меня пробилось с того времени. Если б вы только дали знак, что письмо попало в ваши руки. Я очень беспокоился. Джи. А мы беспокоились о вашей безопасности, поэтому не выходили на связь. (Чтобы убедить Пеньковского, что письмо они получили, показывают ему копию, а также фотографию полковника Чарльза Пике, с которым Пеньковский встречался в Анкаре.) Пеньковский. Между нами: вы просто не поверили в мои честные намерения? Это неприятно мне. Джи. Нет, совсем наоборот. (Его уверяют, что тщательно разрабатывали методы безопасности.) Пеньковский. Сколько же я думал об этой встрече! Почему я искал встречи именно с американцами? Потому что был в контакте со многими из них в Анкаре. А из британцев я знал в Турции только одного — Бригадье, военного атташе посольства Великобритании. (Джи напоминает, что ему звонили по телефону, который он дал Мерримэну. Все-таки они воспользовались номером 717184!) Пеньковский. Да, я помню этот звонок, но это мне абсолютно ничего не дало. Я ничего не понял из того, что мне говорили по-английски. Я же просил, что если будут звонить, чтобы говорили по-русски. Телефонный звонок был сделан из телефонной будки? Джи. Да. Пеньковский. Накануне мы выпивали с другом, поэтому, когда раздался телефонный звонок, я подумал: это он! Я установил контрольное время в 10 часов, а позвонили в 11. Джи. Да, верно. Пеньковский. Я ничего не понял и не мог задать вопрос, рядом находились жена, моя мать, дочь. Хотя они знают, что я могу говорить по-английски, но длительный разговор мог вызвать у них нежелательный интерес. Джи. Жена не в курсе ваших намерений? Пеньковский. Абсолютно. (Далее Пеньковский подробно излагает свою биографию, мы знакомы с ее основными вехами.) Джи. Каким временем вы располагаете? Пеньковский. Я получил особое разведывательное задание на эту поездку, поэтому могу покидать группу в любой момент. Другие члены группы подозревают, что я не инженер и не ученый. Поэтому я могу им просто бросить: мне надо уйти — и все. Сейчас я им сказал, что устал и иду спать. В номере я разъединил телефон, если кто-нибудь позвонит мне, то скажу, что спал как убитый и не слышал звонка. Итак, контакт установился. Они проговорили два с половиной часа. В отчете записано: «Джи сопровождал Объект в его номер. Для безопасности воспользовались лестницей, а не лифтом. Объект покинул нас в 1 час 3 минуту 21 апреля 1961 года».
Британия производит на полковника впечатление
Пребывание Пеньковского в Лондоне длилось шестнадцать дней. Потрудился он на славу. Его слово было законом для членов делегации, запуганных донельзя советских людей, относившихся к нему с большим почтением: как-никак отмечен доверием государства и партийного руководства. Члены делегации даже сдали ему все свои деньги, и когда кому-то нужно было что-то купить, Пеньковский сопровождал его в магазин. Анатолий Максимов хорошо помнит Пеньковского в Лондоне: «Я встретил его в посольстве уже не такого хмурого. Как и в первый раз, он произвел на меня впечатление вечно небритого». С членами делегации Пеньковский ежедневно проводил политработу, наставлял, как нужно держать марку гражданина великого Советского Союза. Не пить, не говорить много вообще и не говорить лишнего, в частности. Обо всех инцидентах, немедленно сообщать ему, руководителю делегации. Не носить с собой никаких документов, любые записи держать при себе и не дай Бог где-то их оставить или потерять. В назидание Пеньковский рассказал душераздирающую историю одного инженера, который в составе научно-технической делегации поехал в ФРГ. Во время поездки он все время записывал что-то в блокнот, который держал в кармане плаща. Однажды, выходя из машины, инженер оставил плащ на сиденье, а когда за ним вернулся, то блокнота в кармане не обнаружил. Он так расстроился, что не пошел с остальными членами делегации за покупками, а поднялся к себе в номер и повесился. Для чего воспользовался шнуром от электрического утюга, привязав его к висевшей под потолком люстре. Его тело было переправлено в Ленинград самолетом. Позже на том предприятии, где он работал, объявили, что сотрудник сошел с ума. Запуганные до крайности научные работники и инженеры торопливо, наспех выбирали подарки и спешили покинуть магазин — источник всяческих соблазнов. Когда шли по улице, через каждые пять минут принимались себя охлопывать: проверяли, на месте ли документы, блокноты. Прохожие с изумлением смотрели на чудных иностранцев. Сам Пеньковский хаживал в магазины с Винном, он обстоятельно познакомился с организацией торгового дела. Сверкающие товары в необозримом количестве вызывали у него восхищение. Его потрясли даже не столько горы товаров и продуктов, сколько их доступность для простых англичан. Он причитал: «Бедный мой народ! Бедный мой народ!» Приблизительно такие же чувства испытал и Борис Ельцин, когда в 1989 году в Далласе посетил супермаркет. Он два часа ходил вдоль полок с горами продуктов. Начал считать виды колбас — сбился. В самолете долго сидел, зажав голову руками. Когда пришел в себя, дал волю чувствам: «До чего довели бедный наш народ! Всю жизнь рассказывали сказки, всю жизнь чего-то изобретали, а ведь в мире все уже изобретено…» А Ельцин ведь имел привилегию на высший стандарт потребления… Именно после супермаркета он решил бороться за верховную власть в России, чтобы народ и в его стране имел выбор продуктов не хуже, чем в Америке. Что из этого вышло, вы знаете. Однажды в Москве Пеньковский угодил на юбилей высокопоставленного военного. Стол ломился от явств. Пеньковский сосчитал: было выставлено более пятидесяти бутылок водки, шампанского и коньяка. Это изобилие его расстроило: «А тем временем люди в нашей стране голодают, и я не могу к этому привыкнуть. Сам же я живу неплохо — мой заработок почти вдесять раз выше зарплаты простого рабочего. А что я один могу сделать? Я даже не знаю, чем помочь нашему народу. Я тоже мог бы подниматься все выше и выше по бюрократической лестнице, но мне этого не хочется. Не хочется потому, что это против моих личных убеждений». И вот в Лондоне он обнаруживает, что есть страны, где простой народ не голодает, а очень даже весело и непринужденно потребляет товары и услуги. Его озаряет, что он один может сделать — с усердием вредить родному государству, чтобы подорвать его мощь, оно рухнет, после чего Запад установит на просторах Советского Союза свободу и демократию. И все станут счастливы, люди прекратят голодать, будут бродить по супермаркетам, посещать роскошные универмаги и делать покупки. В лондонской резидентуре КГБ и ГРУ Пеньковского воспринимали как коллегу, выполняющего особое задание, поэтому не тревожили глупыми поручениями. Это давало ему свободу, и он мог встречаться со своими новыми товарищами по борьбе, когда угодно, где угодно и как угодно долго. В Лондоне и Лидсе прошло 12 встреч Пеньковского с сотрудниками ЦРУ и CIS. Секретная информация лилась из Пеньковского как из рога изобилия. Американцы и англичане ликовали, что удалось заполучить такой уникальный источник из кругов советского военного руководства. И все равно ему не хватало времени, чтобы раскрыть все секреты, которые он знал. Пеньковский обратился к советскому послу в Лондоне с просьбой продлить командировку, мотивируя это тем, что открывается Британская промышленная выставка, на которой ему нужно собрать сведения. Согласие было дано.Как выбрать место для тайника
Полковник не только из идеологических разногласий с режимом взялся служить Западу. Он при первой же встрече ставит условие: «У меня просьба: определить мне определенный материальный базис. Человек я состоятельный. Я полковник уже 11 лет. Раньше я получал 500 рублей (автомобиль «Москвич» стоил тогда 2000 рублей. — Н.А.), теперь — 450. У меня есть квартира, где у каждого члена семьи своя комната. Я имею возможность выезжать за границу. Я женат на дочери генерала, который после смерти оставил много денег. То есть мой стандарт жизни довольно высокий. Однако я хотел бы жить намного лучше и обеспечить роскошный уровень жизни для моей семьи». Дальше он попросил некоторую сумму на руки, объяснив, что подумывает о приобретении дачи. Ее стоимость — около 10 тысяч рублей. Не настаивал на определенном жалованье, сказав, что он солдат демократии, потому как бы стыдно ему за службу получать деньги, но совсем бесплатно заниматься фотографированием секретных документов было бы неразумно. Только сказал: «Сколько положите мне, столько и хорошо». Попросил, правда, деньги на подарки и сувениры сослуживцам. Сумма была тут же выделена. Расписку не попросили. Пеньковский не терял времени даром. Он был и с делегацией, и встречался ночами со своими новыми друзьями. Успел пройти курс обучения тайнам связи. Ему вручили крошечный фотоаппарат «Минокс», научили им пользоваться. (Позже, на суде над Пеньковским фигурировала эта торговая марка фототехники и получила бешеную рекламу во всем мире). Его снабдили также транзисторным радиоприемником для односторонней связи и подробными инструкциями, как им пользоваться. Связь в Москве уговорились поддерживать через Винна. В случае экстренной необходимости информацию передадут ему по радио. Очень много времени потратили на определение мест для тайников. Сотрудники спецслужб в Москве рыскали по городу в поисках подходящих точек. Сотрудник ЦРУ в Москве получил задание подыскать место для тайника в центре, неподалеку от Госкомитета по науке и технике, где формально числился Пеньковский. Задание формулировалось так: «1. Быстрым шагом прогуляться по правой стороне Пушкинской улицы по направлению к Садовому кольцу и внимательно изучить дом номер два, расположенный между магазином женской обуви и магазином «Мясо» (см. карту). 2. Во время прогулки провести визуальную инспекцию дома номер 2 и ближайших окрестностей. Необходима детальная информация по следующим вопросам: a. Какой тип зданий возле дома номер 2? Жилой, магазин, ресторан, универмаг и т. д. b. Может иностранец, не привлекая внимания, войти в подъезд, чтобы позвонить из телефона-автомата? c. Видна ли телефонная будка с улицы? d. Есть ли окно сбоку от входа, через которое могли бы заглянуть прохожие? e. Не привлекая внимания, определить, есть ли какое-либо наблюдение за этим зданием? f. Что за здание расположено прямо напротив здания номер 2?» Интересные вопросы, не правда ли? Но это еще не все. Нужно забежать в подъезд, осмотреться, чтобы получить представление о следующем: — можно ли перед входом замешкаться? — где расположена лестница? — какой цвет стен, тип пола? — чем освещается подъезд, насколько ярко? — освещена ли телефонная будка? — есть ли другой вход и выход? И это не все — на девяти страницах мелкого печатного текста еще много задано животрепещущих вопросов. Речь идет о подготовке только одного тайника. А было их больше тридцати. И не случайно на обслуживании Пеньковского в Москве было занято 22 агента ЦРУ и МИ-6. В итоге на Пушкинской для закладки тайника был выбран подъезд дома 5/6. Так совпало, что слушатель школы разведчиков КГБ Анатолий Максимов проводил учебную тайную операцию и выбрал место для закладки тайника как раз в этом подъезде. Как позже Пеньковский, он повесил за батареей на крючке спичечный коробок с учебными материалами. Мой друг Медхад Шилов, тогда еще школьник, жил неподалеку — на углу Тверской и Камергерского переулка, и, когда на суде над Пеньковским был озвучен адрес на Пушкинской, бегал с друзьями в тот подъезд, чтобы проверить, действительно ли там можно заложить тайник. В свою очередь, Пеньковский получил следующую инструкцию:«Пройти вниз по Кузнецкому мосту, резко свернуть на Пушкинскую улицу, быстро проследовать к условленному месту и заполнить тайник. Как альтернативный вариант: спускаться по Кузнецкому мосту, дойти до магазина «Мясо», свернуть на Пушкинскую улицу, выдержать паузу в 15 секунд, проскользнуть в здание, оставить послание в тайнике, затем зайти в телефонную будку, сделать телефонный звонок жене: не нужно ли купить мясо или колбасу? Нужно учитывать, что наблюдение может быть плотное, потому звонок должен убедить наблюдающих, что он пришел за мясом».Все и произошло, как по-писаному: Пеньковский спустился по Кузнецкому, завернул на Пушкинскую, положил в тайник микропленку, затем позвонил жене, она попросила купить докторской колбасы. К несчастью для полковника, наблюдение КГБ не купилось на эту уловку. Позже этот эпизод фигурировал на суде. Но продолжим читать инструкцию для Пеньковского дальше: «После закладки тайника, следует выждать сутки и поставить условный сигнал, что тайник заложен». Перед тем как отправиться на Пушкинскую, он должен был на фонарном столбе № 35 на Кутузовском проспекте поставить отметку черного цвета. После загрузки тайника нужно было дважды набрать номера телефонов Г3-2687 и Г3-2694 и, услышав ответ, сразу же положить трубку. Это означало, что все в порядке.
А на чью, собственно, сторону работал полковник?
Но это все потом, потом, а пока Пеньковский в Лондоне. У него нашлось время, чтобы побывать на Хайгетском кладбище, где похоронен основоположник системы, против которой он начал бороться, — Карл Маркс. Могила представляла собой печальное зрелище — запущенная, беспризорная, разбитая мраморная плита с неразборчивыми буквами на осколках. Когда Пеньковский вернется в Москву, он напишет письмо лично Хрущеву, в котором сообщит: он, как член КПСС с 20-летним стажем, как преданный делу коммунизма гражданин, не может понять, почему так небрежно относятся к месту захоронения основоположника научного коммунизма. Хрущев даст соответствующие указания, и через некоторое время на могиле Маркса появится памятник. Пеньковскому будет вынесена благодарность. Естественно, это поднимет его акции в глазах руководства ГРУ. И потом долгие годы любая группа советских граждан — официальные лица или просто туристы — в обязательном порядке должна будет посещать Хайгетское кладбище и возлагать на могилу Маркса цветы. Как это ни покажется удивительным, но он умудрился выполнить и задание, которое ему дали в ГРУ. Выполнить втайне от своих новых друзей. Под предлогом того, что ему хочется посмотреть Англию, он совершил две поездки по стране. Ему посчастливилось обнаружить некоторые военные объекты. После возвращения в Москву он составил два подробных отчета о поездке, один сдал в ГРУ, другой — в Комитет по науке и технике. Его работа была признана успешной. В отчете в ГРУ он подробно описал, как, проезжая из Лондона в Шеффилд по магистрали А-1, наблюдал за южными окраинами города военный аэродром, на котором базируются самолеты военно-воздушных сил, рядом с ним он отметил систему противовоздушной обороны. Пеньковский внимательно изучил эти объекты, их местоположение, определил координаты, сделал рисунки. Кроме того, он завязал знакомство с некоторыми сотрудниками британских фирм с целью вербовки, в отчете указал, кто перспективен, а кто нет. Позже сотрудники ГРУ провели успешную вербовку указанных Пеньковским лиц. В отчете он также подробно осветил методы, к которым прибегает британская контрразведка в работе с членами советской делегации, перечислил провокационные вопросы, которые им задавали, и пересказал антисоветские разговоры, в которые их пытались вовлечь. Невольно задаешься вопросом: а кому, собственно, служил полковник? Он, кстати, специализировался на получении зарубежной технологической информации, связанной с разработкой и производством высокоточных приборов наведения ракет — гироскопов и акселерометров. Во время своих зарубежных командировок (всего их было три) он раздобыл много чего секретного и важного по этой тематике. Особенную ценность представляли чертежи акселерометра — это точный гироскоп, определяющий ускорение ракеты, по его данным компьютер точно рассчитывает ее местонахождение и скорость. Что чрезвычайно важно для определения момента отделения боеголовок от ракеты. Пеньковский был поражен, насколько открыто идут на контакт европейцы. Он заносит в дневник свои впечатления: «Меня не переставало удивлять то, как легко и непринужденно люди общались с нами. В Турции же — единственной стране, в которой мне довелось до этого побывать, — я постоянно ощущал, мягко выражаясь, весьма сдержанное отношение местных жителей к советским людям…» Прервем на секунду чтение дневника, чтобы воскликнуть: как меняются времена! Сегодня в Турции русские — желанные гости. Останавливаешься в отеле, персонал не знает, чем тебе угодить, чтобы ты и в следующий раз приехал именно к ним. Пеньковский ощутил другое: «Местная полиция следовала за мной по пятам. Англичане же и французы свободно общались со мной, приглашали к себе домой, в рестораны или в конторы фирм. Этим я был буквально поражен, поскольку в военно-дипломатической академии нам много рассказывали о спецслужбах этих стран. Но, оказавшись наконец там, я увидел собственными глазами, как естественно и непринужденно ведут себя иностранцы. К тому же ни в Англии, ни во Франции я ни разу не заметил за собой слежки». Вот это он зря, друзья за ним внимательно приглядывали. Все-таки он был малоопытен в работе в поле, не умел вычислить наблюдение. Когда его деятельностью займется КГБ и установит за ним слежку, он тоже ее не заметит, будет вести себя беззаботно. Но пока Пеньковский забавляется вопросом: «А может, в СССР специально насаждалось мнение, что все иностранцы — шпионы, а жизнь простого человека на Западе — сущее мучение? Ответа на этот вопрос я так и не нашел. Он мучает меня по-прежнему». Удивительно, до чего же простые вещи ставили его в тупик.Предложил взорвать Лубянку ядерной минибомбой
Во время первой встречи в гостинице «Маунт Ройал» Пеньковский в разговоре обронил, что запросто может взорвать Генеральный штаб на Арбате. Гарольд Хазливуд, составлявший отчет ЦРУ, поставил ремарку: «Сказано было шутливо». Но Пеньковский не шутил. На встрече в Лидсе — четвертой по счету — он вновь возвращается к этой теме: «Ваши ученые должны подсчитать, какой мощности должна быть бомба, чтобы подорвать Генеральный штаб». Предлагал он также снести до основания здание КГБ на Лубянке: «Рядом жилые дома с темными подъездами. Можно оставить бомбу в чемодане или положить ее в урну — никто не обратит внимания». Он даже высчитал, что для верности нужно подложить три бомбы, чтобы и следа не осталось от штаба чекистов. Пеньковский определил и самое выгодное время для взрывов: «Между 10 и 11 часами, в это время весь персонал на своем рабочем месте. Мы никудышные работники, и хотя рабочий день начинается в 9, но люди подтягиваются к 10». Он предупреждает: «Помните, что здание КГБ имеет семь подземных этажей». Не собирается он щадить и своих коллег по Главному разведывательному управлению. Предлагает изящный вариант. Рядом с ГРУ находится поликлиника Министерства обороны, когда идешь к врачу, обычно на проходной сдаешь сумки, портфели, свертки в камеру хранения, покидаешь поликлинику — забираешь. Поэтому удобно заложить бомбу в объемистую сумку, сдать ее в камеру хранения поликлиники, пройти к врачу, а потом как бы забыть свои вещи — это часто случается. «Очень удачное место, чтобы заложить заряд», — убеждает Пеньковский своих новых друзей. Он показал на плане Москвы двадцать девять мест, где располагались военные, политические и государственные учреждения страны, и вызвался в день «Х» по сигналу ЦРУ и МИ-6 заложить атомные минибомбы (он был уверен, что умные американцы располагают таким оружием) с часовым механизмом. Взрывы должны прогреметь в тот момент, когда он с семьей будет далеко от Москвы. Не знаю, что подумали его новые друзья, когда поняли, что Пеньковский не шутит, в отчете никаких пометок на сей счет. Один из высокопоставленных чинов ЦРУ, Энглтон, прочитав отчет своих сотрудников о встречах с Пеньковским в Англии, назвал его «анархистом и человеком с причудами, который по какой-то причине пытается втянуть нас в войну с Россией». Не соблазнило американцев предложение Пеньковского совершить серию терактов.И опять в Лондон!
Пеньковский, окрыленный, возвращается 6 мая в Москву: Свершилось! Есть контакт! 16 мая 1961 года он записывает в дневнике: «В течение шестнадцати дней мы создали новый Союз, Союз дружбы и борьбы за наши общие цели. Я уверен, что этот Союз будет вечен. Да поможет нам Бог в нашем великом и важном деле». Напыщенно, но искренне. Только не угадал со сроками: Союз оказался не вечным, просуществовал чуть больше года. Шпион Пеньковский приступил к активным действиям. Нашел укромное место в квартире, спрятал там фотоаппарат, фотопленку и инструкцию к радиоприемнику. Идя на работу, брал с собой «Минокс». В Министерстве обороны, в Главном разведывательном управлении, в Комитете по науке и технике он имел доступ к секретной документации. Фотографировал документы, выбирая преимущественно с грифом «Совершенно секретно». Когда не имел времени отбирать информацию, фотографировал все подряд — техническую документацию, засекреченные инструкции и руководства для персонала, материалы, раскрывающие методы работы КГБ и ГРУ, привычки и поступки высоких должностных лиц, политические и военные цели. Как было признано на суде над Пеньковским, с апреля 1961 по осень 1962 года полковник отснял и передал противнику 110 кассет фотопленки — более 5 тысяч снимков документации плюс более 7,5 тысячи страниц секретнейших материалов… Через 20 дней в Москву прилетел Винн. Когда он прошел паспортный контроль, в таможенной зоне увидел Пеньковского. Полковник к тому времени уже почувствовал себя всемогущим: таможеннику, подошедшему, чтобы проверить багаж англичанина, бросил свысока: «Не стой, как человекообразная обезьяна. Это гость Советского Союза. Помоги дотащить вещи». Вы не поверите, но таможенник действительно схватил чемодан Винна и донес его до машины. Просто чудеса. Сегодня они уже не случаются. На пути из Шереметьева Пеньковский передал Винну пакет с двадцатью пленками. А Винн ему — фотопленку и очередные инструкции от сотрудников британской разведслужбы. У себя в ГРУ Пеньковский не скрывал, что поддерживает контакты с британским бизнесменом: дескать, есть надежда, что удастся его завербовать. При очередном докладе руководству заметил, что Винн пока отговаривается, будто бы его кроме дела ничего не интересует, но если еще поднажать, для чего неплохо снова посетить туманный Альбион, то операция по вербовке завершится успехом. Руководство ГРУ, оценив таланты Пеньковского во время первой поездки, включило его в состав делегации, направлявшейся в Лондон для участия в советской промышленной выставке. Делегация прибывает в Лондон 15 июля 1961 года, а 18 июля прилетает и Пеньковский. В аэропорту его встретил Винн, привез к себе домой, где Пеньковский принял душ, побрился. Он передал англичанину 15 катушек пленки с материалами и кипу секретной документации. После чего Винн подвез Пеньковского к гостинице «Кенсингтон Клоуз», где для него был забронирован номер. Советская делегация была большая — больше сорока человек, из которых 11 — сотрудники КГБ и ГРУ. Они были разбиты на три группы, каждая получила особое задание, а Пеньковский осуществлял общее руководство. Что позволяло ему располагать своим временем, которое он проводил в приятной компании представителей ЦРУ и МИ-6. Встречи происходили на явочной квартире. Днем он часа два — три крутился на выставке, после чего под предлогом выполнения спецзадания линял из павильона и отправлялся на встречу со своими новыми друзьями. Иногда встречи длились по 10 часов с коротким перерывом на обед. Подробно обсуждали присланные донесения, уточняли, что еще нужно разузнать, давали полковнику новые задания. В ЦРУ уже разобрались, что Пеньковский в силах добыть, а что нет, потому составляли ему подробную разработку для выяснения тех или иных вопросов. Когда Пеньковский вернулся 10 августа в Москву, он представил отчет, который начальство приняло «на ура». Полковник Павлов, резидент КГБ в Лондоне, в письме на имя заместителя председателя Комитета по науке и технике Джермена Гвишиани, непосредственного начальника Пеньковского, высоко оценил деятельность его подчиненного в Англии. Более того, о нем доложили Хрущеву. Председатель КГБ Серов в докладе Первому секретарю подчеркнул высокий профессионализм своего сотрудника. И председатель Госкомитета по науке и технике Руднев, до этого руководивший одной из ракетных программ, тоже высоко отозвался о своем сотруднике. То, что одновременно Пеньковским были безумно довольны также в ЦРУ и МИ-6, само собой разумеется. Через год с небольшим во время обыска на квартире Пеньковского были найдены две фотографии — на одной Пеньковский в форме полковника британской армии, на другой — в форме полковника армии США. Да, да, в один из вечеров Пеньковский попросил друзей сфотографировать его в форме вероятного противника и — просто в голове не укладывается! — привез фотографии в Москву. Зачем? — вот загадка не для слабонервных. Никому в Москве этими фотографиями он, разумеется, похвастаться не мог. Любоваться на самого себя в форме полковника США? Просто какое-то детское тщеславие… Но, с другой стороны, невозможно понять и объяснить также поступок Олдрича Эймса, руководителя восточно-европейского отдела ЦРУ, который девять лет работал на Кремль. В средствах массовой информации США его назвали «самым вредоносным предателем Америки». Так вот, КГБ прислал Эймсу фотографию огромного участка земли в Подмосковье, отведенного ему под будущую дачу, пожелай он перебраться в Россию. И Эймс зачем-то хранил дома эту опасную карточку с соответствующими пояснениями. Хранил он и письмо из КГБ на девяти страницах, в котором среди прочего содержалась и такая фраза: «Дорогой друг… в общем и целом на ваше имя переведено 2705 тысяч долларов США». Зачем хранил — шпион потом сам не мог объяснить. Когда его спросил об этом адвокат, он впал в истерику: «Я сохранил эту чертову записку и снимки… Не спрашивайте почему…» А не будь этих документов, вряд ли удалось бы доказать, что Эймс работал на Москву, в уголовном деле только косвенные улики и догадки, которые в американском суде могли и не принять за доказательство преступления.Полковник кляузничает в ЦРУ
Много необъяснимого и нелогичного в поступках таких людей, как Эймс или Пеньковский. Может, двойная жизнь формирует особый тип характера — бесшабашный и рисковый? Как упоительно звучат строки из дневника полковника: «Я вступаю в ряды активных борцов с прогнившим, двуликим режимом, который именуется «диктатурой пролетариата» или советской властью. Да, это диктатура, но только не пролетариата, а небольшой кучки людей. Они обманывают мой народ, который по незнанию и наивности гнет на них спину. Простые люди, возможно, никогда не узнают правды, если я со своими единомышленниками не раскроем им глаза. Я хочу быть со своим народом и делить с ним радость и горе. Хочу, чтобы старые мои друзья остались со мной, а не сторонились меня. Хочу служить моим простым согражданам, а не кучке высокопоставленных лиц. Отныне я становлюсь солдатом другой армии, истинно народной». Что ж, звучит красиво, прямо по-юношески максималистски. Понятно негодование. И понятны чувства. Но сосредоточимся на фразе: хочу, чтобы старые мои друзья остались со мной, а не сторонились меня. В этой связи удивляет, с какой легкостью он сдавал своих друзей, приятелей, хороших знакомых. Скажем, понятно, когда он предложил людям из ЦРУ идентифицировать советских разведчиков за рубежом: дайте мне фотографии всех посольских работников во всех странах, сказал Пеньковский, и я назову вам, кто из КГБ, кто из ГРУ, а кто — настоящий дипломат. Материалы по ГРУ он начал подбирать с 1959 года. В его распоряжении к моменту прямых контактов с сотрудниками ЦРУ и CIS было 546 страниц записей и 704 имени офицеров и гражданских лиц, либо непосредственно работающих в Главном разведуправлении Советской армии, либо сотрудничающих с ним. Так что он мог опытным глазом оценить, кто есть кто в советских учреждениях за рубежом. Для Пеньковского подобрали 7132 фотографии из досье ЦРУ, а также подразделений М-16 и М-15 британской разведки. Пеньковский внимательно их просмотрел и указал на тысячу агентов ГРУ и три сотни представителей КГБ. Он сдал всю шпионскую сеть в Турции, которую знал как свои пять пальцев, а также всех агентов в Индии, Пакистане, на Цейлоне, в Иране и Египте. Это он сделал еще в первую поездку в Лондон. В отчете встречавшегося с ним Гарольда Хазливуда читаем: «Это было очень, очень важно. С точки зрения ЦРУ, это громадный вклад в обеспечение безопасности Соединенных Штатов». Это все понятно. Но как понять то, что Пеньковский сдавал своих закадычных друзей? С которыми немало выпито. А сколько было откровенных задушевных разговоров… Неужели не понимал, что ломал их судьбы, ставил крест на профессиональной карьере? Вы только почитайте его донесения: «Мой друг Щербаков на нелегальной работе восемь лет. Ко времени возвращения в Россию он почти забыл родной язык, поскольку за восемь лет не произнес ни одного слова по-русски, так что в Москве к нему пришлось приставлять переводчика». «Руководитель советского госпиталя в Иране полковник Макаров — офицер разведслужбы… Другой мой приятель, полковник Янченко, отправился в Гвинею в роли корреспондента. Всегда работающий под прикрытием ТАСС, он является офицером стратегической разведки ГРУ». «От своего приятеля Шаповалова из лондонской резидентуры в Индии я был наслышан о тамошних условиях работы… Он работал в группе научной разведки, примерно такой же, какая находилась в моем подчинении». «Полковник Павлов — хороший мой приятель, женился на дочери Ворошилова. Сейчас он заместитель резидента ГРУ в Лондоне». «Мой хороший приятель Василий Васильевич Петроченко долгое время находился на нелегальной работе в Австрии, Швейцарии и Франции. Он окончил две академии: Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского и Военно-дипломатическую академию. Во Франции ему грозил арест, но его вовремя отозвали в Москву. Затем его собирались послать в Лондон, где он должен был сменить Павлова на посту резидента, но руководство побоялось, что англичане не дадут ему въездную визу. Петроченко говорит на французском, немецком и английском. После возращения в Москву он работал в школе, где готовил нелегалов. Я снял копию с его удостоверения сотрудника ГРУ и его трудовой книжки, из которой ясно, чем он занимался во Франции». «Иван Владимирович Купин — мой хороший приятель, с которым я познакомился через Варенцова. Он — его протеже и дальний родственник (дочь Варенцова Елена замужем за племянником Купина). Купин — командующий артиллерией и ракетными войсками Московского военного округа… У него было много проблем на амурной почве. Находясь в Германии, он сожительствовал со своей шифровальщицей по фамилии Зайцева. После его отъезда из ГДР, она, будучи от него беременно, повесилась. При расследовании дела о самоубийстве шифровальщицы в ее вещах обнаружили фотографию ее начальника» И Пеньковский делает вывод: «Вот какие дела творятся у нас в стране». Чем дальше я знакомился с донесениями Пеньковского, тем больше они напоминали мне кляузы. Ну, к чему он, скажите на милость, сообщает: «Генерал-лейтенант Бирюков женат на еврейке»? Просто интересно, как отнеслись к этому донесению в ЦРУ, какие стратегические цели поменяли. Или: «Купчинский — начальник Венного медицинского училища, друг генерала Смоликова. Они вместе выпивают и участвуют в одних и тех же оргиях с курсантками медицинского училища. Кроме того, Купчинский поставляет будущих медсестер другим генштабовским генералам». И далее: «Мамсуров — заместитель Серова. На встрече Нового года он чуть было не умер от сердечного приступа — слишком много танцевал…» «Константинов, сотрудник ГРУ, — большой любитель выпить…» «Капитан-лейтенант Иванов, сотрудник ГРУ, помощник военно-морского атташе в Великобритании… Любит посещать лондонские ночные клубы…» Не доживет Пеньковский до скандала в британской столице, в котором будет фигурировать Евгений Иванов. Его портреты вместе с фотографиями военного министра Порфьюмо украсят первые страницы всех британских газет. Оба пользовались услугами одной и той же высококлассной проститутки Кристин Килер. Благодаря этой связи Иванов с Порфьюмо и подружились. А уж о чем они разговаривали — известно только ГРУ и SIC. Премьер-министр Гарольд Макмиллан был вынужден по этому случаю подать в отставку. «Генерал Позовной — начальник Политического управления войск противовоздушной обороны… Позовной женат, имеет двоих детей. Когда его сын поступал в Артиллерийскую академию, я доставал для него экзаменационные билеты. В нашей стране стало обыденным делом, когда абитуриенты поступают в учебные заведения, средние или высшие, с помощью своих влиятельных друзей или за деньги». «Маршал Москаленко — главнокомандующий ракетными войсками… Страдает язвой желудка и даже на работе порой сидит с грелкой. Когда ему присвоили звание маршала, Варенцов негодующе заметил: «Представляешь, этого тупого быка они сделали маршалом». «Работающий в нашем комитете Евгений Ильич Левин, сотрудник КГБ и заместитель Гвишиани, — пьяница и распутник». «Все наши генералы имеют любовниц, а некоторые из них — по две или даже больше. Семейные драки и разводы стали обыденным явлением, и никто не пытается этого даже скрывать». «Наш военно-морской атташе сожительствовал с машинисткой, работавшей в посольстве…» «Что касается вопросов морали, то в этом смысле сотрудники ЦК и сами далеко небезгрешны. Пьянство и интимные связи с женщинами, в частности с секретаршами, в этой среде не редкость. То же самое творится во всех министерствах и управлениях, а отношения между Хрущевым и Фурцевой наглядный тому пример». «Федор Федорович Соломатин окончил Академию имени Фрунзе, а в 1950 году — Военно-дипломатическую академию. Он — сотрудник КГБ, работал в Соединенных Штатах. А до этого Соломатин работал в отделе Великобритании. Его жена, Катя, закупила за границей несколько шуб из натурального меха, а затем, вернувшись домой, продала их в Москве. Она тоже работала в КГБ, но за спекуляцию из Комитета была уволена. Теперь, используя связи, пытается устроиться в Главное разведывательное управление. И ей это, несомненно, удастся — среди нас много таких, кто не прочь подзаработать на импортных тряпках». Нечего и говорить, важная информация поступала в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли близ Вашингтона. Интересно, как там распорядились всем этим богатством?Хрущев: «Что за дураки у нас в разведке!»
Вообще кляузность, мелочность, мстительность в натуре Пеньковского. Проявились эти черты характера еще во время его первой командировки за рубеж — в Турцию. В первое время он исполнял в Анкаре обязанности резидента военной разведки, что ему нравилось. Радость была, правда, смазана конфликтом с подчиненным по фамилии Ионченко. Тот изучал турецкий в Военно-дипломатической академии и был недоволен, что Пеньковского со знанием английского назначили исполняющим обязанности резидента, а его, знатока Турции, простым сотрудником. Да тут еще Пеньковский начал учить его, как правильно вербовать турок. «Он подходил к приглянувшемуся ему турку на улице, приглашал его в ресторан и едва ли не сразу предлагал за хорошее вознаграждение стать советским агентом. Кто же так делает?» — недоумевал Пеньковский. Раз сделал Ионченко замечание, чтобы тот прекратил работать по-топорному, два сделал, а на третий раз пригрозил, что оправит его на Родину. Тут некстати обострились отношения с Вавиловым, резидентом КГБ, тот предложил Вере, жене Пеньковского, переспать с ним — полковник чуть не пристрелил его. Мало этого, на место военного атташе и резидента ГРУ прислали генерала Рубенко. Это был еще тот солдафон — грубый, самодуристый, не терпевший возражений. И как будто назло Пеньковскому у генерала сложились прекрасные отношения именно с Ионченко, а Пеньковского он невзлюбил, и крепко невзлюбил. Начались трения. Во время визита иранского шаха в Турцию местные спецслужбы предприняли повышенные меры безопасности. Поэтому из Центра пришло указание: оперативные мероприятия свернуть. Но генерал Рубенко проигнорировал указание, послал сотрудника на встречу с агентом. Пеньковский высказал свое негативное мнение по этому поводу, на что генерал в грубой форме приказал полковнику заниматься собственными делами и не совать свой нос в чужие. Любопытно, что через десять лет в Турцию попадет начинающий сотрудник ЦРУ Олдрич Эймс. И он тоже придет к выводу, что его коллега неправильно занимается вербовкой турок. «Никого это не беспокоило, — обижался Эймс. — Дело заключалось в том, что резидентура ЦРУ в Турции сможет доложить, что ею произведена попытка вербовки, и все получат поздравления». Так же как и Пеньковский, Эймс не сработается со своим руководителем Клэриджем, который напишет в характеристике, что не верит, что Эймс когда-либо станет хорошим оперативником. И даже такой штрих: к жене Эймса тоже будет приставать с грязными предложениями его приятель. Как скучна история шпионажа: все в ней повторяется, где ни работай — в ГРУ или в ЦРУ. Пеньковский затаил обиду на генерала Рубенко. И начал подыскивать повод отомстить. Он, кстати, не скрыл от своих западных друзей эту черту своего характера: «По натуре я мстительный, особенно если речь идет о справедливости. Пусть даже несправедливо поступают по отношению ко мне. Именно тогда я решил перейти на вашу сторону». С Ионченко было проще. Пеньковский из телефона-автомата позвонил в турецкую контрразведку и проинформировал ее о деятельности туповатого коллеги. Ионченко взяли с поличным при передаче инструкций турецкому офицеру. Он был объявлен персоной нон грата. Рубенко сообщил в Центр, что Ионченко пал жертвой провокации турок и американцев. А за своим начальником Пеньковский начал следить, дожидаясь удобного момента для удара. И подловил-таки его на финансовых злоупотреблениях. Резидент тратил казенные деньги, мягко говоря, не по назначению, списывая их на оперативные мероприятия. Пеньковский прямо заявил ему об этом. Пришел в кабинет Рубенко и сказал: «Товарищ генерал, так делать нельзя». Товарищ генерал даже растерялся поначалу, начал уверять, что деньги пошли на оплату услуг агентов. Пеньковский ему вопрос в лоб: «Вы коммунист?» Генерал опешил: «Да» — «Тогда почему вы лжете?» — «Вон из моего кабинета! — заорал генерал. — Это не твоего ума дело!» Пеньковский, козырнув, вышел из кабинета и тут же написал рапорт о случившемся, но послал его не свое ГРУ, а в КГБ. Шифровку положили на стол председателю Комитета Серову. Видимо, Пеньковский сумел составить донесение так неформально, что Серов доложил об этом Хрущеву. Хрущев рассвирепел: «Что за дураки у нас в разведке! Отозвать того и другого!». Серов попытался возразить: а Пеньковского-то зачем отзывать? Но Хрущев не стал вслушиваться в аргументы: «Я сказал: обоих отозвать!» И Пеньковские оказались в Москве, проведя в Турции чуть больше года. Вера была очень расстроена, она привыкла к приемам в посольствах, к общению на французском, который обожала. Начальник управления кадров ГРУ Смольников сказал Пеньковскому: «В принципе ты прав, что поставил Рубенко на место. Но теперь с тобой никто не хочет работать. Считают тебя сплетником. Почему ты написал об этом Серову? Ты же дискредитировал нас в глазах соседей». Пеньковскому было объявлено порицание за непочтительное отношение к начальству. Правда, и Рубенко примерно наказали: уволили из ГРУ. Друзья подыскали ему место в Институте востоковедения.На помощь приходит маршал Варенцов
А Пеньковский почти год без определенных занятий. С ним действительно никто не хотел работать. Что делать? Помог его фронтовой командир Сергей Сергеевич Варенцов — рекомендовал на девятимесячные курсы при Военно-инженерной артиллерийской академии. Главнокомандущий ракетными войсками маршал артиллерии Варенцов — весомая фигура в истории о Пеньковском. Они, напомню, вместе воевали. После одного поступка, который совершил Пеньковский, Варенцов сказал ему: «Теперь я считаю тебя своим сыном». Дело было так. Во Львове в конце войны оказалась дочь Варенцова Нина. Ее муж, которого она безумно любила, был приговорен к расстрелу за спекуляцию на черном рынке. После казни любимого ее сторонились даже близкие подруги, Нина оказалась в полной изоляции. И покончила с собой. Варенцов в это время находился в госпитале после тяжелого ранения. Пеньковский вызвался поехать во Львов. Приехал. Хоронить Нину было некому. Он продал часы, купил гроб, черное платье для покойницы и похоронил несчастную. Тогда-то и назвал Варенцов его своим сыном. Пеньковский рассказал эту историю своим новым друзьям, не упустив возможности похвастать: «Когда мы вместе обедаем, жена Сергея Сергеевича сначала подает суп мне, а потом ему». Кстати, Пеньковский наябедничал своим западным друзьям и на Варенцова: «У Варенцовых две прислуги и садовник. Кроме того, к ним в дом приходят несколько солдат, которые, как они говорят, помогают по хозяйству. У Варенцова машина с личным шофером, армейским сержантом. Всему персоналу, приставленному к семье Варенцовых, за исключением садовникам, платит государство…» На курсах Пеньковский обогатился массой сведений о состоянии ракетной обороны страны, которые позже с удовольствием передаст американцам. Он также похвалится своей предусмотрительностью: «Я копировал все, что там было. Это, конечно, занимало много времени, потому пришлось много работать по вечерам, ночью». Курсантов учили обслуживать ракетные установки, находившиеся на вооружении Советской Армии в тот период. Курсы он закончил в мае 1959-го. Полагал, что теперь его карьера будет складываться в ракетных войсках, но неожиданно его направили в распоряжение ГРУ. В тот момент Ивана Серова перевели из КГБ в ГРУ, и он вспомнил о Пеньковском, который, с его точки зрения, принципиально повел себя в Турции. Предложил ему поехать военным атташе в Индию, что было роскошным вариантом. Конечно же, Пеньковский согласился. Тем более что это генеральская должность. Но что-то с Индией не сложилось. Пеньковский был разочарован и насторожен: почему? Ведь сам шеф ГРУ предложил. Возникли беспокойные мысли об отце: докопались, что он воевал в Белой армии? Потом возник вариант Пакистана, но ему не выдали въездную визу. В итоге он оказался в Госкомитете по делам науки и техники в должности заместителя заведующего отделом внешних сношений. Должность, прямо скажем, лафовая, на нее попадали только по блату. Его начальником был Джермен Гвишиани, известный хорошо тем, что был зятем Косыгина, но мало кто знает, что он — сын Михаила Гвишиани, того самого, который с предельной жестокостью проводил депортацию чеченцев. Кстати, занимался он этим под началом Ивана Серова, и за эту геройскую операцию оба получили по ордену Суворова. У чиновника Госкомитета по науке и технике была необременительная жизнь — размеренный график работы, приличная зарплата, общение с иностранцами, официальные приемы. Ну и самое главное — возможность выезжать за границу! Пеньковского все это более чем устраивало. И он в дневнике формулирует свою позицию: «Как офицер Генерального штаба, как истинный борец за мир и солдат новой армии, сражающийся за свободу и демократию, я имею свое собственное мнение по поводу новой советской доктрины и не хочу, чтобы мои соотечественники и те, кто живет на Западе или на другом конце планеты, думали, что я в своем мнении одинок». И высокопарно заключает: «Люди мира, будьте бдительны!» Но почему-то не делает ссылку, что слова эти принадлежат Юлиусу Фучику, погибшему в застенках гестапо.Мрачно в Москве после Лондона
Испытывал ли он страх, когда начал вести двойную жизнь? Нет. Страха не было. Он действовал спокойно, хладнокровно. Когда Пеньковского арестовали, некоторые на Западе были уверены, что он является членом подпольной организации офицеров. Даже в ЦРУ были убеждены, что он работает не один, такой громадный объем информации он передавал. Во время встречи в отеле «Маунт Ройал» Джи задал ему вопрос: «Вы один действуете?» Он работал один, но опирался на оппозицию в среде военных. Это была оппозиция не в прямом смысле слова, а в разговорах, в высказываниях. Такая оппозиция не могла существовать при Сталине, а при Хрущеве — запросто. Сотрудники ЦРУ и SIC не особо вникали в подробности биографии Пеньковского, хотя и не прерывали его пространные излияния на эту тему. На страницах стенографических записей разговоров, где зафиксировано, что полковник говорит об отце, о своей жизни, как он объясняет свое решение стать солдатом свободы, нет никаких заметок. Но там, где он докладывает о ракетах, о пунктах их базирования, о тактико-технических данных, — масса подчеркиваний, значков, пометок: «Очень важно!», «Выяснить подробнее», «Обратить внимание», «Вернуться», «Составить подробный перечень вопросов»… Да, первая поездка в Англию удалась. 16 дней сплошного праздника жизни. К своим новым друзьям Пеньковский проникся безграничной симпатией, а свободный мир его восхитил и покорил. Он наконец обрел смысл жизни. Тем тяжелее было возвращаться в посконную жизнь советского человека. «Всеобщая грубость, мрачность, толпы усталых людей на улицах — результат трудного быта, постоянного раздражения и изнеможения от очередей и неудач…» — такой увидел Москву и москвичей Джордж Блейк, сбежавший в СССР из тюрьмы Уормвуд-Скрабс, куда его заключили на 42 года за шпионаж в пользу Советов. До чего же омерзительно показалось Пеньковскому после Лондона в Москве. Мрачный город, ни тебе роскошных универмагов, ни фешенебельных магазинов, ни сверкающей в любое время суток Пикадилли, ни ночных баров, ни приличной компании. Ему ненавистны люди, с которыми приходится общаться. Свою ненависть он изливает в дневнике: «Интересно наблюдать за высокопоставленными советскими чиновниками, когда они находятся в кругу близких им людей. На трибуне и в семье за рюмкой водки они совершенно разные. Они очень похожи на персонажей гоголевских «Мертвых душ» и «Ревизора». Ясно, что описанные классиком «герои» с наступлением «советского периода» не исчезли. Я бы сказал, что сейчас их даже больше, а образы их стали еще выразительнее бросаться в глаза».Если начнется война, Советская Армия рассыплется, все кинутся спасаться, и некому будет воевать
Да, непросто, даже неприятно жить борцу за дело Правды среди Ноздревых и Хлестаковых. Но была одна персона в СССР, к которой борец испытывал крайнюю степень ненависти. Это — Хрущев. Понятно, что к тому времени Никита Сергеевич стал сильно раздражать значительную часть населения страны. Уже приобрел зримые контуры культа личности Первого секретаря ЦК. Пеньковский как-то разговаривал за бутылкой водки со своим приятелем, преподавателем марксизма-ленинизма, и тот воскликнул: «Бедная история КПСС! Сколько же раз ее переписывали!» И они начали вспоминать, сколько разных изданий истории партии большевиков они изучали и как все они противоречили друг другу. Приятели пришли к выводу, что партию основал Ленин, а после его смерти у руля государства оказались сплошь враги и предатели. Преподаватель начал перечислять: «Троцкий, Зиновьев, Бухарин… Молотов, Каганович, Маленков». Потом помолчал и добавил: «Только Хрущев, враг нашего народа, остался еще не разоблаченным». Друзья, опечалившись, налили еще по рюмке водки и молча выпили. Пеньковский сделал вывод: «Как ни печально, мы, видимо, не можем жить без диктатора, без культа личности». Мог ли он предполагать, что не пройдет и года после его казни, и Хрущева разоблачат как волюнтариста и сотрут его имя со страниц учебников истории КПСС. Как же он ненавидел Хрущева! В дневник заносит: «Сталин и Берия много зла причинили нашему народу. Об этом мы знали и без хрущевских разоблачений культа личности Сталина. На съезде Хрущев не только «не отмылся» перед всем миром, но еще больше себя запятнал. В злодеяниях, чинившихся в стране Сталиным и Берией, он принимал самое непосредственное участие. Однако и сейчас многие скажут, что при Сталине порядка былобольше, а этот дурак Хрущев разрушил все — и промышленность, и сельское хозяйство». Пеньковский пишет: «Люди недовольны милитаристскими речами Хрущева. Говорят, что он вынуждает Кеннеди, Макмиллана и де Голля вооружаться. Тогда что же нам делать? В народе поговаривают, что если был бы жив Сталин, то он, по крайней мере, все делал бы втайне. Хрущева критикуют за его болтливость, откровенную тупость, за то, что выдает миру наши государственные тайны». И опять про Сталина: «Будь жив Сталин, он бы на месте Хрущева так открыто не высказывался, а преступные замыслы держал бы в секрете. Но у этого Хрущева что на уме, то и на языке». Интересно, а сам полковник чем занимался, как не передачей государственных секретов противнику? Казалось, должен был бы радоваться, что «работает» на пару с главой государства. Однако не все в деятельности Хрущева отвратительно Пеньковскому: «Конечно, после Сталина террор в стране пошел на убыль, и в том заслуга Хрущева. Он освободил тех, кого незаконно держали в заключении, и реабилитировал уже расстрелянных». И тут же: «А их семьи? Те, которых выселили Бог знает куда? Теперь они получили жилье и маленькие пенсии за тех, кого репрессировали. Извините, говорят им, маленькая неувязочка вышла… Хрущев хочет оправдать в глазах народа как себя, так и органы КГБ. Он надеется завоевать народную любовь амнистиями и реабилитацией невинно убитых и заживо съеденных крысами. Но люди все прекрасно понимают и говорят: «Опоздали. Мертвых не воскресить. Кому нужна эта реабилитация, если люди уже давно сгнили?» Неужели так никому и не нужна? Пеньковский укоряет Запад в том, что он потакает Хрущеву в его сумасбродстве. Взять события в Венгрии. Пеньковский пишет: «А как тогда отреагировал Запад? Да никак. Запад хранил молчание, а это придало Хрущеву уверенности в своих действиях… Если бы тогда Запад ударил его по рукам, то он лишился бы власти, и восточноевропейские страны были бы свободны». И Пеньковский дает совет президенту США: «Кеннеди в отношении нашей страны должен проводить жесткую политику. США бояться нечего — Хрущев к войне не готов». И далее: «Лидеры всех западных стран должны собраться на международную встречу, не приглашая на нее Хрущева, и в конфиденциальной обстановке решить, что им делать… Хрущев всегда будет держать камень за пазухой, а порох сухим». Пеньковский в своих донесениях объясняет, почему Хрущев хочет начать войну первым. Потому что, если боевые действия откроет Запад, Советская Армия мгновенно рассыплется, масса дезертиров, побросав оружие, кинется спасаться, и некому будет воевать. Пеньковский не перестает удивляться, почему Запад так верит заявлениям Хрущева о несокрушимой мощи Советского Союза: «Обсуждая эту тему, мы, сотрудники Главного разведывательного управления, не можем удержаться от смеха: «Ну, какие же на Западе дураки! Они снова нам поверили!» На самом деле надо еще посмотреть, кто дурак. Запад никогда не верил в миролюбие коммунистического режима, кто бы ни был во главе его — Сталин, Хрущев или Брежнев. Даже Горбачеву, несмотря на горбиманию, не доверяли. В особенности Хрущев, казалось, намеренно старался создать образ воинственного руководителя — держался заносчиво с лидерами других стран, делал шокирующие заявления. Посла Британии, например, он пугал, что ему ничего не стоит попасть ракетой в Белый дом. На встрече с американским сенатором Губертом Хэмфри Хрущев восторженно убеждал собеседника во врожденном миролюбии советского народа, в его, Хрущева, личном желании установить мирные отношения с Америкой. И вдруг: «У нас есть такие ракеты, что могут ударить в любое место на Земном шаре». Подошел к карте: «Как называется город, в котором вы родились?» — «Миннеаполис», — ответил сенатор. Хрущев обвел Миннеаполис кружком: «Помечу, чтобы не забыть дать указание не нацеливать ракеты на этот город». Сенатор спросил: «А вы где живете, господин председатель?» — «В Москве». Сенатор посмотрел на карту: «Извините, но я не смогу ответить подобной же любезностью». Присутствующие рассмеялись. Вряд ли сенатор Хэмфри подозревал, что Пеньковский уже успел предупредить его президента, что высокоточные советские ракеты — это блеф: «Хрущев говорит, что Советский Союз способен послать свои ракеты в любую точку планеты, однако это пустые слова. Пока мы на это еще не способны. Хрущев об этом знает. Конечно, наши ракеты могли бы достичь территории Соединенных Штатов Америки, Кубы и других стран, но поразить какие-то определенные цели мы пока не способны. Таких точных ракет у нас нет… Говорить о наличии у нас надежных стратегических ракет пока преждевременно. У нас постоянно с ними что-нибудь случается. Беда в том, что у нас никудышная электроника». (Для справки: когда проводились учебные стрельбы на Камчатке, ракеты отклонялись от цели до 50 километров.) Маршал Варенцов как-то ему сказал: «Все на бумаге, ничего в металле». Пеньковский делает заключение: «Советский Союз не готов к ведению войны. Вся эта агитация за мир, которой, к сожалению, верят западные лидеры, — чтобы скрыть правду». Пеньковский, по всей видимости, не знал, что начиная с 1957 года советская военная разведка осуществляла операцию, которую можно условно назвать великая ракетная дезинформация. Ее цель — убедить руководство США, что СССР отстает в ракетной сфере. Западу настойчиво внушалось — через акции сотрудников ГРУ, через публикации в закрытых изданиях, через технические мероприятия и, возможно, через Пеньковского, что советские межконтинентальные ракеты имеют невразумительную систему наведения на цель. Поэтому их нельзя использовать в качестве средства поражения позиций американских ракет. Обман раскрылся случайно только в 1968 году. А до этого времени американские ракетные пусковые установки были беззащитны, и в случае войны легко уничтожались.Почему недовольны военные
По мнению Пеньковского, Западу все-таки стоит идти на переговоры с Хрущевым, но при этом придерживаться жесткой линии и ни на шаг не отступать: пусть он поймет, что советской политике нагнетания военного психоза пришел конец. Полковник поражен: «Почему этому лысому бесу разрешается делать все, что ему захочется? Почему западные державы не созовут международную конференцию и не скажут Хрущеву: «Ты, негодяй, заявил, что хочешь подписать с Германией сепаратный мирный договор. Но ты забыл, что мы сражались с вами плечом к плечу против Гитлера, кормили вас, снабжали оружием, техникой и много еще чем. Если бы во время Второй мировой войны Советская Армия не имела американских «студебеккеров», вся ваша артиллерия самого разного калибра попросту увязла бы в российском бездорожье. А теперь вы хотите править всем миром?» Хрущеву нельзя давать спуску, не оставлять без внимания ни одно его выступление, ни одно его действие». В 1961 году советское правительство был неприятно удивлено заявлением Кеннеди об увеличении военного бюджета США на 3 миллиарда долларов. А Пеньковский не может сдержать восторга: «Молодец, американский президент! Дал Хрущеву по зубам». Кеннеди выдвинул идею измотать Советский Союз в гонке вооружений. И США измотали-таки СССР до состояния невменяемости, так что через четверть века он рухнул. Но хотелось бы отметить вот что: как же Пеньковский не мог сообразить, что чем больше он выдает секретов Западу, тем хуже становится советскому народу, о благе которого он так печется? Зависимость элементарная: больше денег военно-промышленному комплексу — меньше на улучшение благосостояния простых граждан. А оборонные расходы резко возросли, когда стало известно, какие именно секреты передал на Запад Пеньковский. Все не так просто, как считал Пеньковский. И не такой уж примитивный политик Хрущев. Он действительно хотел обезопасить страну, хотел народу добра. Блефовал он рискованно. Вел иногда тонкую игру. Болтливость Хрущева имела смысл. Его разгадает через много лет Олдрич Эймс: «Русские обожают блефовать и размахивать кулаками. Они все время это делают. Почему? Потому что боятся. Они стараются показать себя сильными именно тогда, когда чувствуют свою слабость. Вот что стоит за их хитростями и угрозами». В самую точку. Сергей Хрущев не понимал, почему отец в беседах с иностранцами чуть ли не делился секретами в сфере новых военных разработок. В августе 1962 года Никита Сергеевич в беседе с американскими журналистами как бы случайно обронил фразу о последней идее конструкторского бюро Челомея (у него работал Сергей Хрущев). У Сергея эта утечка информации вызвала сложные чувства: «Мне подобное легкомыслие представлялось совершенно недопустимым, почти преступным. Улучив момент, я вывалил свои претензии отцу… «Пусть в Вашингтоне поломают голову, — улыбнулся отец. — Одна мысль о висящем над головой ядерном заряде охладит их пыл. Так что работаете вы не впустую». Я ничего не ответил, чувствовал себя уязвленным, обманутым». Ненависть Пеньковского к Хрущеву исходит из военной среды, в которой он в основном вращался. Точно он определяет в дневнике: «Генералы в Генеральном штабе не любят Хрущева». И не только генералы. В то время, в конце 50-х — начале 60-х годов, в руководстве страной шли масштабные споры, какими должны быть вооруженные силы. И эти споры отражались на судьбах сотен тысяч людей. Начались перемещения в командном эшелоне вооруженных сил, большую часть их просто уволили в запас. Хрущев провозгласил лозунг: сила армии в ее качестве, а не в ее количестве. Он пытался сэкономить ресурсы, чтобы хоть что-то выкроить на мирную промышленность. Хрущев исходил из того, что обычные виды вооружений устарели, и предлагал сосредоточиться на ракетах и ядерном оружии. С этим напрочь были не согласны старые генералы, прошедшие через Вторую мировую войну. Варенцов говорил: «Конечно, мы должны уделять внимание ракетам, но нельзя забывать и об обычной артиллерии, о нашей старушке-пушке». Хрущев демобилизовал 1,2 миллиона военнослужащих, что резко настроило против него офицеров, которые оказались на гражданке — без мирной профессии, без внятных перспектив. Как рассказывал один пенсионер: «Хрущев сокращать армию надумал, я хоть пенсию выслужил, а были такие, что месяц — два не дослужили — иди, куда хочешь. Сталин хоть сразу убивал, а этот по миру пустил…» Пеньковский не знал, что инициатором обновления кадров был Георгий Жуков, министр обороны. Заняв этот пост, он внимательно изучил личные дела генералов и маршалов. После этого пришел к Хрущеву: «Никита Сергеевич, надо многих менять. Старые, кого ни возьмешь — за пятьдесят. В случае войны мне не нужны командующие фронтами и армиями, рассчитывающие возить за собой лазарет. Мне нужны люди, физически и морально сильные. Здоровые, чтобы и ночь не поспать, и солдатам пример показать. А эти будут больше думать о теплой перине», — и положил перед Хрущевым список генералов и маршалов, которых предлагал отправить в отставку. Список был не короткий. Тогда генеральское звание давало существенные материальные преимущества. Хрущев срезал офицерам и генералам оклады и лишил многих привилегий, который установил в свое время Сталин. Начальник Генштаба стал получать в месяц 2000 рублей (для сравнения: пара хороших ботинок стоила 40 рублей, костюм — 110 рублей, квалифицированный рабочий зарабатывал рублей 120). Командующие армиями и войсковыми соединениями имели оклад в 1800 рублей, маршал Варенцов — 1200 рублей. Уменьшая оклады и другие выплаты военным, Хрущев заявил: «Они разжирели! Мы не можем и не должны плодить интеллигентов и капиталистов!» Генеральские и офицерские пенсии были сокращены в два раза. И хотя военные пенсионеры все равно получали раза в три — четыре больше обыкновенных — гражданских, — все равно гул недовольства пронесся над страной. Пеньковский считал: если Главнокомандующий так относится к армии, то он, полковник, имеет полное право предать его. И с легким сердцем принимает решение работать на иностранную разведку, чтобы побольнее ужалить Хрущева. В свое время Ленин проповедовал похожую логику, договариваясь с немцами о взаимодействии: они помогут ему убрать царя, он — выйдет из войны против Германии. Правда, немцы потом такие кабальные условия выдвинули, что даже Ленин назвал Брестский мир — похабным… Не все были довольны в военной среде и кампанией по разоблачению Сталина. Как-то Пеньковский был у Серова в гостях и от него узнал, как он выразился, любопытную вещь, связанную с культом личности Хрущева. Серов рассказал, что, когда он подбирал Хрущеву материалы, которые тот намеревался использовать для обличения Сталина и его преступлений, он пытался убедить Хрущева не слишком критиковать бывшего вождя, однако Никита Сергеевич даже слушать не захотел. «Теперь та же критика обернется против самого Хрущева, — сказал Серов. — Своим выступлением на ХХ съезде КПСС он допустил серьезную ошибку». Из текста дневника можно сделать вывод, что Пеньковский — сталинист. Он против Хрущева, он тоскует о временах Сталина. Записал заветное: «Кругом такой бардак. Твердой руки Сталина нам не хватает». Возможно, это влияние Сергея Сергеевича Варенцова. Маршал как-то ему рассказал: заседал Высший военный совет, на котором почему-то не было Хрущева, маршал Бирюзов предложил выделить дополнительные средства на испытания ракетного оружия, Суслов и Микоян решить этот вопрос не смогли. Варенцов прокомментировал: «Они ходили вокруг да около, но решения так и не приняли. Будь жив Сталин, он бы сказал свое веское слово, и все проблемы мигом были бы сняты. А теперь у нас не Военный совет, а колхоз какой-то. Никакого порядка». Не один Варенцов придерживался мнения, что при Сталине был порядок. Пеньковский отмечает в дневнике: «Все военные теперь вспоминают Сталина и утверждают, что при нем было лучше. Сталин же всегда заигрывал с армией, а этот негодяй увольняет столько хороших офицеров и при этом, поднимая бокал, произносит: «Я люблю нашу армию». Офицеры между собой говорят: «Сегодня этот мерзавец пьет за наше здоровье, а завтра мы должны за него умирать. Через пару лет, если мы останемся живы, он вышвырнет нас из армии». Варенцов жалел, что отстранили от власти Молотова и Маленкова, он их считал настоящими последователями Сталина. В приватных беседах Сергей Сергеевич разносит Хрущева, но, когда ему присвоили звание главного маршала артиллерии, произнес тост: «Выпьем за здоровье нашего дорогого Никиты Сергеевича!» Пеньковский с грустью констатирует в дневнике: «Варенцов — мой друг, и он мне нравится, но зачем, скажите, такая лесть и лицемерие?» Неужели, действительно, не понимает?Чего ни расскажешь агенту ЦРУ под рюмку да под хорошую закуску
Как ни ныл Пеньковский, что ему приходится вращаться среди свиных рыл, все-таки как раз в это время он резко усилил общение с ними. А как иначе, надо же добывать сведения. Вообще русский человек любит выложить все, что знает, — секретное, несекретное. Особенно если пропустит водочки стакан-другой да под хорошую закуску. Пеньковский повадился водить друзей в рестораны, на застолье денег не жалел. Друзья много чего ему порассказали. Он их спаивал, а сам только изображал пьяного, ему же надо было после возвращения домой еще и запротоколировать услышанное. На суде потом об этом будет сказано так: «Пеньковский задолго до того, как его выгнали из армии, выведывал военные секреты у безответственных болтунов из числа военнослужащих, с которыми этот враг устраивал совместные кутежи». Бесспорный вывод — насчет болтунов. Это всемирная проблема. «Довольно трудно убедить людей в том, что пришло время, когда настоятельно необходимо в интересах национальной безопасности держать в секрете некоторые государственные дела, что их свободе может угрожать излишняя болтливость об оборонных мерах государства», — наставлял в свое время глава ЦРУ Аллен Даллес своих сотрудников. Кто только ни выбалтывал Пеньковскому секреты. Пеньковский рассказал на встрече в Лондоне: «Наша страна полна слухов. Я слышал, к примеру, что военные базы и ракетные войска для использования против Англии базируются к северу от Ленинграда, хотя точное их расположение знают лишь несколько человек, а документы — в подземных сейфах Министерства обороны». Он извиняется, что не может дать друзьям точные координаты ракетных установок. Пеньковский ни к кому не приставал с вопросами вроде: а где расположены ракетные площадки? Его собеседники сами делились. Чаще всего под рюмку, а то и просто так. Вот пример: «Владимир Бузинов, порученец Варенцова. У него трое детей, а он получает меньше, чем я. Его жена пьет и курит. Ее зовут Анастасия. Я знаю, так как я посещал их квартиру. Он тоже любит выпить, и часто я доставляю его домой, так как он напивается до бесчувствия. Он может зараз выпить пол-литра коньяка. Когда он пьяный, то выбалтывает важные вещи. Легко разговаривать с ним. Все, что нужно сказать, это: «Что было интересного во время последней командировки?» — и он тут же расскажет все». После того как Пеньковского после поездок в Англию похвалили на высочайшем уровне, ему стало совсем легко собирать информацию. О том, что он проник в святая святых западной военной промышленности, рассказывали с благовением. Он и ранее был вхож в секретные места, а теперь перед ним раскрылись все двери. В свой круг его приняли ракетчики. Пеньковский был своим в конструкторских бюро, часто бывал на ракетном полигоне Тюра-Там (Байконур, как сообщалось в открытой печати). Конструкторам, специалистам объяснял свой интерес так: «Для того, чтобы добыть стоящую информацию, нужно разбираться в предмете, которым занимаешься». Такой серьезный подход к своим обязанностям вызывал уважение. И ему показывали и рассказывали то, что не всегда доверяли даже своим. Пеньковский не избегал и общества высокопоставленных персон Министерства обороны, Генштаба, Главного разведывательного управления — они многое могли порассказать любознательному полковнику. Сведения иногда просто валились ему в руки. В том числе даже от министра обороны Родиона Яковлевича Малиновского. Случилось это на юбилее Варенцова, тому стукнуло 60 лет. Пеньковский вручил Сергею Сергеевичу золотые часы «Роллекс» и бутылку коньяка «Мартель», на этикетке которой значился год 1901 — то есть год рождения юбиляра. Сергей Сергеевич был тронут: «Ну, дорогой, на сей раз ты превзошел самого себя!» Маршал не раскусил, что в бутылке был армянский коньяк: Пеньковский выпросил в Лондоне в одном из ресторанов пустую бутылку из-под «Мартеля» 60-летней выдержки, а уж заполнить ее продукцией Ереванского коньячного завода и аккуратно запечатать было делом техники. Шпионы и не то еще умеют. Прибыл на юбилей и Малиновский, министр обороны СССР. Наш герой представился министру: «Полковник Пеньковский». Варенцов со значением добавил: «Человек Серова». Малиновский поинтересовался, не родственник ли полковник генерал-лейтенанту Пеньковскому, с которым они вместе сушили портянки в одном из гарнизонов Дальнего Востока? На что Олег Владимирович ответил: «Родственник, но очень-очень дальний». Валентин Антонович Пеньковский приходился дядей его отцу. Развернулось веселье. Выпили лже-«Мартель», восхитились: вот что значит французский коньяк — не чета армянскому! Потом раскупорили трехлитровую бутылку шампанского, подаренного Малиновским. Пеньковский произнес взволнованный тост в честь Родиона Яковлевича, тот смахнул слезу. Налили еще. И вновь тост за министра. Малиновский насчет выпивки был стойкий, это отмечают все, кто его знал. Как вспоминает Кауль, посол Индии в СССР в те годы: «Малиновский… за столом мог перепить любого. Я вспоминаю случай, когда я пригласил его, Громыко и ряд других крупных советских деятелей на завтрак в честь нашего генерального секретаря Р. К. Неру. Малиновский приехал первым и уехал последним. Перед завтраком он выпил пару порций виски, а также пару — джин с тоником. За завтраком он начал с водки, переключившись затем на белое вино, красное вино и шампанское. Громыко, который был человеком весьма умеренным, похоже, не понравилось, что Малиновский увлекается спиртным, и он намекнул мне, чтобы больше вино не подавали. Я так и сделал, но Малиновский это заметил. Он спросил меня так, чтобы слышали все гости: «Видать, правительство Индии мало платит своим послам, если дают только по одному бокалу шампанского…» Когда Громыко и другие ушли, Малиновский задержался и выпил еще пару бокалов виски и коньяку». Да, были раньше бойцы… Но в этот раз Малиновский был сдержан в выпивке: ему надо было вылетать во Львов, шла подготовка к крупномасштабным маневрам. Однако он успел сообщить Пеньковскому, что поставлены на дежурство ракеты нового типа. У Пеньковского осталось такое впечатление о министре: бесцветная личность, к тому же скудного ума. «После отъезда министра обороны началась настоящая пьянка», — фиксирует в дневнике Пеньковский. Отмечает он и закуску: лососина, заливная рыба, шпроты, сыры, колбаса девяти видов, пирожные и многое другое. Гости принялись пить все подряд: армянский коньяк, «Старку» и простую водку. Это было на руку нашему человеку из ЦРУ, так как языки у гостей развязались. На юбилей приехал некто Чураев, важная шишка из ЦК КПСС. Подвыпив, он рассказал подробности народных волнений в Грозном, Иваново, Муроме, о чем позже полковник сообщит на Запад. Чураев Пеньковскому не понравился: «Обычный аферист, пьяница и пустобрех. Вот он кто! Подонок, алкаш и кровосос». Другие гости, из военных, тоже много чего интересного наговорили Пеньковскому, после юбилея маршала было что сообщить друзьям на Западе.Контур женской стопы в блокноте шпиона
И наконец кульминационный момент юбилейных торжеств — Пеньковский открыл стол заказов. Дело в том, что после его первой командировки за границу появился стойкий слух, что Пеньковский все может, что ему можно заказать любую вещь и он привезет. Первым подъехал с просьбой заметно поддатый Чураев, он попросил из следующей командировки за рубеж привезти для его супруги «Шанель № 5», «Арпеж» и другие французские духи. Прочие гости заказывали купить для них бритвы, транзисторные батарейки, рубашки, зажигалки. Генералы просили привезти атташе-кейсы. (После ареста Пеньковского многих принудили сдать подарки.) Пеньковский записывал в блокнот аккуратным почерком, что кому нужно купить. Юбиляр отвел друга в сторону и попросил посмотреть для него в Лондоне нечто особенное, читаем в дневнике: «Варенцов заметно стареет. Перед моей командировкой в Лондон он попросил меня привезти ему какое-нибудь средство для повышения потенции. По крайней мере, желание у него еще не пропало, и это уже хорошо». Сейчас уже начало забываться, что в советское время каждого, кто отъезжал в командировку за границу, сослуживцы, знакомые, не говоря уж о родных, одолевали просьбами привезти что-нибудь оттуда. Любая вещь была желанной и приносила радость. В Москве, не говоря уже об остальном СССР, редко можно было приобрести что-нибудь приличное, да и то всегда — по блату. Командированные составляли список, с которым потом рыскали по буржуазным магазинам. Надо было еще поискать такую торговую точку, где товары распродавались по бросовым ценам. Смешно, но в 1989 году я вез из Будапешта майонез, сыр, колбасу, кофе и прочие продукты, не считая, естественно, шмоток. В дневнике Валерия Золотухина, артиста Театра на Таганке, запись от 25 мая 1973 года: «Вернулся Высоцкий из Парижа, привез мне джинсы». Всё! Ни о том, что рассказывал Высоцкий о лучшем городе Земли, что там видел и с кем встречался, что нового сочинил… Всё затмило Событие: привезли джинсы! Пеньковский, когда прибудет в Лондон, обратится за помощью к своим новым друзьям, он предъявит им список заказанных вещей и скажет: это все надо обязательно купить, чтобы легче было добывать информацию. Агента ЦРУ поразило, что это был не лист с перечнем товаров, а толстая тетрадь, в которой на каждой странице было написано, что нужно купить и для кого. Многие дамы заказывали обувь. На развороте тетради контуры женских ступней. Пеньковский знал, что у англичан свои размеры обуви, а как они соотносятся с советскими, не представлял и поэтому, чтобы не ошибиться, снял с ног мерки. Некоторые были 42-го размера. Хрущев, между прочим, был уверен, что уж с чем-с чем, а с туфлями и ботинками в его стране полный порядок. Во время его поездки по Америке в 1959 году один американский бизнесмен предложил экспортировать в Советский Союз обувь. Хрущев поразился такой наглости: «Что?! Обувь?! Посмотрите на мои ботинки! Мы делаем лучшие ботинки в мире!» И разговор был закончен.Светлана Серова без ума от Лондона и полковника
Прекрасные отношения сложились у Пеньковского с руководителем ГРУ генералом Серовым. Помог случай. Когда Пеньковский собирался в Лондон в первую поездку, его вызвал Серов и сообщил: этим же рейсом летят в Лондон туристами жена и дочь, вы уже там помогите им. Просьба начальства — приказ для подчиненного. В Шереметьево Серов познакомил Пеньковского с женой и дочерью Светланой. Пеньковского удивило, как Серов растрогался, прощаясь с ними: «Трудно было поверить, что этот суровый человек, чьи руки обагрены кровью, мог испытывать такую нежную привязанность к своим близким». Серов действительно был не из тех, кто работал в белых перчатках. Как уже говорилось, именно под его руководством были жестоко выселены чеченцы и ингуши в 1944 году за якобы поголовную предрасположенность к предательству. Браво участвовал Серов и в подавлении восстания в Будапеште в 1956 году. Но с чего Пеньковский решил, что жестокость Серова мешает ему испытывать нежные чувства к жене и дочери? Гитлер, к примеру, очень любил детей… В Лондоне Пеньковского и Серовых никто из посольских почему-то не встретил, хотя генерал Серов специально позвонил послу, чтобы сообщить об их прилете. Пеньковский взял такси, довез мать и дочь до гостиницы и сказал, что через час заедет и покажет им город. Он устроил им фантастическое пребывание в Лондоне. Возил по достопримечательным местам, поражал великолепием магазинов, водил в шикарные рестораны. Мать и дочь были без ума от поездки и бесконечно благодарны своему сопровождающему. Между Пеньковским и Светланой Серовой завязалось нечто вроде флирта, они быстро перешли на ты. Она была студенткой, привлекательной и неглупой. Однажды вечером он взял посольскую машину и показал ей лондонские ночные клубы и Пикадилли. У девчонки голова закружилась от великолепия и шика ночных заведений. Светлана и Пеньковский даже танцевали рок-н-ролл, за что в Советском Союзе их запросто могли отволочь в кутузку. От буржуазных развлечений Светлана пришла в неописуемый восторг, так что бездыханную от счастья студентку Пеньковский доставил к матери только в 6 утра. За их разудалым весельем с неудовольствием следили американские и британские друзья Пеньковского. Им не понравилось, что их подопечный слишком прижимается к Светлане и что, судя по всему, он испытывает к ней явно не платонические чувства. В отчете ЦРУ Гарольд Хазливуд отметил: «Пеньковский начал заигрывать со Светланой, и мне при встрече пришлось умолять его почти на коленях: «Эта девушка не для тебя. Не осложняй нам жизнь». — «Но почему? Ей нравятся развлечения», — упорствовал влюбленный полковник. «Просим, Пеньковский, пожалуйста, (в отчете это слово написано так: pozhalusta. — Н. А.) есть масса других девиц, но только не эта». Вот так же парень из охраны Ельцина году в 1988 влюбился в его дочь Татьяну, она тоже с интересом посматривала на него. Александр Коржаков рассказывает о проведенной воспитательной работе: «Любые близкие отношения с родственниками охраняемых лиц категорически возбранялись. За чистотой морального облика чекистов наблюдал специальный отдел 9-го управления КГБ. Мы все убеждали влюбленного парня не ломать себе карьеру и выбрать другую девушку». Охранник послушался совета, Пеньковский не обратил внимания на просьбу друзей. Удалось сохранить в тайне от британской прессы, что за птицы посетили Лондон. Иначе бы все газеты на первых полосах полоскали подробности пребывания Серовых в Англии. Дело в том, что Серов — фамилия в тех краях одиозная. Когда Хрущев в 1959 году посетил Британию на крейсере «Орджоникидзе», в составе делегации должен был быть Иван Серов, тогда глава КГБ. В группе, готовившей визит, действовал дипломат Олег Трояновский. Он вспоминает, что в ходе согласования графика и программы визита возникло несколько спорных моментов, вот один из них: англичане убеждали наших, что пребывание в Англии главы советского репрессивного ведомства может спровоцировать враждебные демонстрации, которые испортят дружественную атмосферу при приеме высокого гостя. Тем не менее Серов был включен в состав делегации. Когда «Орджоникидзе» отшвартовался (пришвартовался?) в Портсмуте, в прессе поднялась шумная кампания, Серова иначе, как «кровавым мясником», не называли. Пришлось ему скучать в своей каюте на крейсере. А если б журналисты проведали, что в Лондоне наслаждаются его жена и дочь! То-то была бы сенсация. Не случилось. Проморгали. Как водится, глаза у советских дам разбежались и от изобилия товаров: и то хочется купить, и от этого слюнки текут. Но даже у них, людей в Советской Союзе далеко не бедных, валюты было кот наплакал. Помнится, не работали тогда в Москве обменные пункты на каждому углу. И как-то быстро валюта у матери с дочерью закончилась. Пеньковский одолжил им сначала 20 фунтов, потом еще 30 — смешные по нынешним временам суммы. Но для них это были огромные деньги. Вообще, надо сказать, что советские руководители были ограничены в валюте. Даже высокопоставленные. Вот что вспоминает Виктор Суходрев, переводчик министра иностранных дел СССР Андрея Андреевича Громыко: «Покупками для своих многочисленных домочадцев занималась в основном Лидия Дмитриевна Громыко, сопровождавшая мужа почти во всех поездках за границу. При этом материальные возможности четы Громыко были не безграничны, во всяком случае, до той поры, пока сам не стал членом Политбюро. А до этого во время командировок он получал суточные, пусть даже самые высокие, с определенными надбавками, но все равно это были не слишком большие деньги. Поэтому Лидия Дмитриевна целыми днями колесила по Нью-Йорку с женой какого-нибудь из наших дипломатов… А ездили они за покупками в самые дешевые районы, например в Даунтаун, где все продавалось по бросовым ценам». На то, что Пеньковский одолжил деньги Серовым, обратили внимание агенты ЦРУ и МИ-6, в отчете читаем: «Он сделал ужасную вещь: дал взаймы денег миссис и мисс Серовым». Друзья понимали: на то, что Пеньковский располагает валютой, может обратить внимание КГБ. Мария Петровна Серова присмотрела в магазине чудесные качели для внуков, но купить — не по карману. Пеньковский предлагает: давайте я подарю их вашему внуку! Она отказалась, потом подумала-подумала и сделала встречное предложение: ну, если у вас есть свободные фунты, купите мужу электробритву. А с качелями нашли простой выход: Серова попросила Пеньковского раздобыть их чертежи. С заданием Пеньковский, благодаря связям в британской разведке, блестяще справился. Когда они вернулись домой, глава ГРУ сделал заказ оборонному заводу по этим чертежам изготовить качели. Это был, наверное, первый пример конверсии в нашей стране. Отоварились Серовы в Англии знатно, это отмечается и в отчете сотрудника ЦРУ: «Они купили очень много вещей, когда грузились на корабль, то их багаж составлял 6 чемоданов». Как все-таки меняются времена! Жена другого главы госбезопасности, уже российской, — Виктора Баранникова — в 1992 году приволокла из Цюриха в Москву 21 чемодан с покупками! Потратила свыше 300 тысяч долларов! Пеньковский тоже не налегке возвращался в Москву. «Трудно поверить, но с ним было четыре чемодана, и каждый весил не меньше 70 килограммов, — отмечает в отчете сотрудник ЦРУ и добавляет для убедительности: «70!» После чего меланхолично задает вопрос: «Интересно, как он дотащит их до дома?» Да, трудно понять советского человека даже прожженному сотруднику ЦРУ. Из Лондона Пеньковский привез горы подарков. В десятках московских квартир они вызвали вопли восторга. Несколько объемных упаковок заставили охать и ахать семью Варенцовых. Генералу Смольникову, начальнику отдела кадров ГРУ, Пеньковский вручил авторучку, бумажник и карты — тот был большой любитель преферанса. Людмиле Гвишиани, жене Джермена Гвишиани, привез духи, губную помаду, пудру, сигареты и массу других полезных вещей. А ведь Людмила была дочерью Косыгина, на тот момент заместителя председателя Совета министров. Пеньковский выполнил и поразительный заказ руководителя Комитета по науке и технике Руднева — доставил ему батарейки для транзисторного приемника. Пеньковский стал желанным гостем в доме Серовых, занимавших роскошную квартиру в роскошном доме на улице Грановского. Бывал у них и на даче. Генерал держал там даже пасеку: он страдал ревматизмом и лечился укусами пчел. Глава ГРУ с благодарностью принял в подарок электробритву. И пришел в восторг от пластинок с записями Вертинского и Лещенко, которые были тогда весьма популярны, но их пластинок в Союзе вообще не было в продаже. Кстати, именно Серов, когда возглавлял КГБ, запрещал Александру Вертинскому выступать с концертами в Москве и других крупных городах. Видимо, от большой любви к его творчеству. С какой горечью певец обращался к заместителю министра культуры СССР Кафтанову: «Где-то там… наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят «нет сигнала»… А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ (простите мне эту смелость). 13 лет на меня нельзя достать билета!.. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают черные, пропитанные углем люди, — ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: «Спасибо, что вы приехали!.. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир…» И Вертинский ставит четыре вопроса заместителю министра:«1. Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я? 2. Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утесова выше моих по содержанию и качеству? 3. Почему нет моих нот, моих стихов? 4. Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет? Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают об этом. Я молчу».Серов был в числе тех, кто замолчал Вертинского, хотя сам же млел от его романсов. Пластинки Вертинского в Советском Союзе вышли только в 1972 году. Итак, полковник не вылезал от Серовых и совершенно покорил генерала ненавязчивой услужливостью. Пеньковский регулярно встречался со Светланой. Ей льстило, что у нее такой щедрый поклонник: на каждую встречу является с цветами и обязательно вручает подарок. Светлана не знала, какого мнения Пеньковский был о ее отце: «С поста председателя КГБ Серова сняли в 1958 году и направили в ГРУ. Сейчас он — заместитель начальника Генерального штаба и одновременно — начальник Главного разведывательного управления. Все в ГРУ недовольны его назначением. Его следовало бы расстрелять вместе с Берией, а не присваивать ему генеральский ранг. Но такое у нас в стране трудно себе представить. У нас рука руку моет… Я тесно общаюсь с генералами и маршалами. Они не перестают удивляться: «Зачем нам этот Серов? Если расстреляли Берию, то почему этого типа не повесили?» В открытую мы такие вещи не говорим, но иногда, вместе выпив, обсуждаем эту тему». Серов нужен был Пеньковскому как прикрытие, чтобы другие начальники ГРУ не приставали с разными глупостями. Перед следующей зарубежной поездкой Пеньковского Серовы уже как своему вручили ему список того, что им привезти. Генерал вызвал Пеньковского к себе в кабинет и, заговорщицки подмигнув, сказал: «Ты бы зашел к моим, у них для тебя специальное задание». Задание было внушительным: список содержал более ста позиций. Светлана просила привезти ей нижнее белье, ей не хотелось демонстрировать избраннику убогие советские трусы и бюстгальтеры. Мария Петровна попросила привезти колготки, чулки, записные книжки, одеколон, парфюм, электрбритвы, батарейки для транзисторов, авторучки, свитера, рубашки, шарфы — все, все, все!
«С заданием ознакомился. Приступаю к его выполнению», — и в Париж!
Пеньковский жалуется в дневнике: «Для членов Центрального Комитета, маршалов и генералов, а также для их семей все закупается за рубежом, причем действительно самое лучшее». Однако насчет того, что для высокопоставленных лиц закупалось за рубежом самое лучшее, Пеньковский ошибается, двухсотая секция ГУМа, где могли отовариваться избранные, была открыта позже. По инициативе семьи Брежнева. А пока членам Центрального Комитета, маршалам и генералам, а также членам их семей приходилось надеяться на полковника Пеньковского. Командировки у него были захватывающие: Лондон, опять Лондон и наконец Париж! 12 сентября 1961 года в Управлении ему вручили документ следующего содержания:Пеньковский написал под этими строчками: «С заданием ознакомился. Приступаю к его выполнению». Поставил дату и расписался. Нагруженный списком товаров, оперативными заданиями ГРУ и кассетами с микропленкой, на которых громадный объем секретной информации, Пеньковский вылетел 20 сентября из Шереметьева в Париж. Как окажется, это будет последняя зарубежная поездка в его жизни. В аэропорту Орли его встретил Винн и отвез в гостинцу. Англичанин не знал точной даты прилета Пеньковского, поэтому в течение недели ездил встречать каждый рейс «Аэрофлота». На другой день Пеньковский встретился с цэрэушниками и передал им 16 катушек фотопленки. Когда их проявили, американцы не могли сдержать ликования: это была редкой ценности добыча! Техническая документация, описание секретных технологий, чертежи ракет, сверхсекретные служебные документы, научно-техническая документация… Пеньковский порозовел от похвал, только и сказал: «Я солдат свободы и демократии». Месяц провел Пеньковский в Париже. То были счастливейшие дни его жизни. Он почти ежедневно общался со своими друзьями из ЦРУ и МИ-6, они вели упоительные беседы. Друзья задавали ему вопросы, он, радуясь, что может им быть полезен, отвечал. Полковник осмелился спросить: может ли он рассчитывать на негласную аудиенцию у президента Кеннеди, а также у английской королевы Елизаветы II? Через несколько дней в этом ему было вежливо, но твердо отказано. Полковник расстроился. Уговаривались, как будут проходить встречи в Москве. Составляли список, что секретного ему нужно раздобыть и сфотографировать. Как раз во время этих встреч ему предъявили свыше 7 тысяч фотографий сотрудников посольств СССР по всему миру, он указал на снимках тех, кто из ГРУ, а кто из КГБ. Потом советский суд юридическим языком так охарактеризует эти встречи: «Пеньковский на явочных квартирах регулярно встречался с представителями английской и американской разведок. На этих встречах он сообщал им о заданиях московского начальства, которые ему предстояло выполнить во время пребывания в Париже, сообщал сведения о сотрудниках советского посольства во Франции, представляющих для западных спецслужб особый интерес… Изучал приемы разведработы иностранных спецслужб и получал от них задания…» На одной из встреч Пеньковского познакомили с Джанет Эн Чизолм, женой английского дипломата. Через нее он должен был передавать материалы в Москве. Как выяснится позже, это был глупейший просчет английской разведки. Ежу понятно, что за иностранными дипломатами в Москве сверхпристально наблюдает КГБ: куда бы они ни двинулись, их плотно сопровождают. Англичане, собственно, подставили Пеньковского: Чизолм пользовалась дипломатическим иммунитетом, и ее попросту попросили покинуть Москву, а он, естественно, оказался в подвалах Лубянки…«ЗАДАНИЕ
Полковнику О. В. Пеньковскому, выезжающему в краткосрочную командировку во Францию на период с 13 сентября по 8 октября 1961 года. По линии Государственного комитета по координации научно-исследовательских работы вы направляетесь во Францию на период работы советской промышленной выставки в Париже в качестве руководителя группы советских научных работников для ознакомления с некоторыми французскими предприятиями и поддержания контактов с деловыми кругами. Во время пребывания во Франции вам надлежит выполнить следующие разведзадания: 1. В случае интереса со стороны местной резидентуры найти возможность передать своих знакомых ее сотрудникам. Желательно завербовать двух — трех человек из числа французских ученых. 2. Сообщить о мерах, предпринятых в отношении членов советской делегации. 3. Во время поездок по стране с целью посещения французских предприятий обратить внимание на все попадающиеся на глаза военные объекты (ракетные пусковые установки, аэропорты, воинские части и т. д.) При возможности эти объекты сфотографировать, а также установить их координаты. 4. Аккумулировать информацию об оборудовании, производимом фирмами для военных целей. По прибытии в Париж установить контакт с нашим резидентом и сообщить о порученном вам задании. При выполнении порученных вам заданий действовать строго в соответствии с вашим официальным статусом. По окончании визита во Францию доложить резиденту о проделанной вами работе и ее результатах. По возвращении из командировки представить отчет о выполнении задания. Полковник инженерной службыН. Хлебников. 12 сентября 1961 года».
Александр Коржаков: «Париж меня покорил»
Но пока что Пеньковский в Париже, лучшем городе Земли. Уж на что несентиментальная натура Александр Коржаков, бывший телохранитель Ельцина, и того во время первой служебной поездки в столицу Франции проняло, обронил фразу в воспоминаниях: «Париж меня покорил». Правда, Коржаков не имел возможности проводить так сладко время, как Пеньковский. Каждый вечер полковник обязательно встречался с Винном. Винн так описывает эти встречи: «Он ежедневно ходил на выставку или в посольство на какой-нибудь официальный прием. А в условленное время и в условленном месте я всегда ждал его в машине, поскольку в Париже ничего не стоит заблудиться. Мы, как и подобает туристам, много времени уделяли разного рода развлечениям, с огромным удовольствием осматривали достопримечательности французскойстолицы». Посмотреть в Париже есть на что. И есть где славно повеселиться. И оторваться в ресторане. Конечно же, они посетили кабаре «Лидо» и «Мулен Руж». Пеньковский пришел в неистовство, когда на сцену выскочили длинноногие красавицы, груди нараспашку, и принялись такое вытворять, что у полковника мозги затуманились. Он задумчиво спросил Винна: «Почему бы и русским не создать нечто подобное? Красивое радостное искусство, и не столь серьезное, как балет». Обращаю ваше внимание в этой фразе на слово русским. Оно означает, что наш герой уже утратил своею национальную принадлежность, уже как бы находится по другую сторону рубежей. Помните, как начинаются «Мертвые души»? «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки… Въезд… не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания…» Некоторые исследователи указывают, что, написав два русские мужика, Гоголь тем самым вычеркнул себя из русской жизни. Похожее произошло и с Пеньковским. Он врос в Париж. Днем, если был свободен, просто бродил по улицам. Разглядывал дома, останавливался перед витринами магазинов. Он был очарован западным миром. Ярко освещенные улицы. Экстравагантные ночные клубы. Он уже считал Париж своим. Никита Сергеевич Хрущев, когда приехал в Париж в 1960 году, решил лично посмотреть, как живут французы, да чтобы без обмана, без потемкинских деревень. В сопровождении минимума охраны Хрущев вышел из ворот посольства в полвосьмого утра. На улицах тихо, спокойно, советского премьера никто не замечает. Зашел Хрущев в супермаркет, прошелся вдоль полок, заваленных продуктами. Покупателей почти нет, нет и очередей за дефицитом. Вышел с презрительной ухмылкой: «Цены высокие, не по карману простому французу». Пеньковскому в отличие от ненавистного ему Хрущева все было по карману. Даже местные красавицы. Какие изумительные девушки разгуливали по парижским улицам и бульварам — свежие, прекрасно одетые, с ласковым зовущим взглядом! Он даже любимую жену Веру забыл. В Париже полковник познакомился коротко с несколькими приятными дамами — Даниель, Ани, Мариам. Деньги у него водились, и немалые, поэтому он весьма приятно проводил время. Когда дамы узнавали, что он — советский, они сначала пугались, потом ими овладевало любопытство, и наконец они проникались к нему огромной симпатией: они и не подозревали, что человек из-за железного занавеса может быть таким обольстительным, обаятельным, щедрым. И очень рекомендовали ему остаться в Париже навсегда.Почему коммунистов не сажают сразу в тюрьму?
Но все-таки Пеньковский был разведчиком до мозга костей. Потому профессиональным взглядом всматривался в Париж. Позже изложит в отчете западным друзьям: «Все обожают Париж, там есть что посмотреть. Он очень удобен для работы разведчиков. Там много аллей, внутренних дворов, подворотен, через которые легко уйти от слежки. Резидент сообщил мне, что во Франции очень просто организовать встречу с агентом, передать ему или получить от него материалы и т. д. Он даже сказал, что они редко пользуются тайниками, так как значительно проще устроиться встречу непосредственно с самим агентом». Не все, однако, ему нравилось на Западе. Он пришел в отчаяние, когда обнаружил, что здесь коммунистов не сажают в тюрьмы. Он же точно знал, что все они агенты КГБ. «Никак не могу понять, почему коммунистам в Англии и Франции разрешено так свободно действовать? — недоумевал он в разговорах с Винном. — Почему им не покажут, кто в их доме хозяин? Где же службы контрразведки западных государств? Чем они занимаются? У них же буквально под носом крадут любые секретные данные, а они ничего не делают, чтобы положить этому конец». Винн бубнил что-то о демократии, о свободе выбора, о праве исповедовать любую идеологию. Пеньковского эти доводы не убеждали: «Ведь запретили же Западная Германия и США деятельность своих компартий. Так почему же Англия, Франция, Италия и другие страны не сделают то же самое? Их коммунисты — это пятая колонна, работающая на советскую разведку». Винн опять заводит песню про демократию. Это был один из немногих моментов, по которому они не находили взаимопонимания. В 1959 году в Сокольниках проходила американская выставка. Актер Театра юного зрителя Владимир Гусаров рассказывал мне, что услышал там интересный диалог: «В другом павильоне стоял румяный жизнерадостный американец, видимо, учитель русского языка, но говорил он с сильным акцентом и с трудом подбирая слова: «Я зарабатываю 450 долларов в месяц, моя работа мне нравится, когда я женюсь, жена, если захочет, тоже будет работать…» — «Почему у вас коммунистов преследуют?» — попытался срезать его идеологически подкованный посетитель. «Потому что они шпионы», — не растерялся учитель». Парадоксально, но требование немедленно запретить компартии подчеркивает сталинистский оттенок натуры нашего героя. Принцип сталинизма: человек не должен иметь выбора. Абсолютно никакого. Принцип демократии: абсолютная свобода выбора, что поддерживает свободу личности. Пеньковский не понимал смысла свободного мира, в который стремился. Он считал, что коммунисты на Западе под носом у спецслужб крадут любые секретные данные. Но сам он чем занимался? Тем же самым, только под носом у советских спецслужб! Ему, стало быть, можно, а другим нельзя? Мысль о подлом участии коммунистов Запада в работе против Запада же не давала ему покоя. Вернулся его друг Ананьев из Парижа, где выполнял задание ГРУ. Много чего порассказал, в том числе и как используют коммунистов в сборе разведданных. Пеньковский шлет в донесении: «По словам Ананьева и Прохорова, во Франции, и особенно в Париже, стало очень легко проводить нелегальные операции… Французский коммунист чаще всего готов работать на нас. Он спросит только, как и что ему предстоит делать». Где должен быть солдат, сражающийся за свободу и демократию в тревожное для мира время? На передовой. Где передовая? В Москве. Чтобы выветрились мысли о подлых коммунистах, любил Пеньковский сидеть на скамейке в саду Тюильри и рассматривать прохожих, думать, кто они, чем занимаются и способны ли на такой подвиг, который совершает он. И по их довольному виду, жизнерадостному смеху судил: нет, не могут. Они и без того все имеют. И он утверждался во мнении, что избрал верный путь. Ему оставалось решить: оставаться здесь, под каштанами Парижа, наслаждаться этим вечным праздником жизни или опять возвращаться в мрачный мир? Он обсуждает с Винном все за и против своего возвращения домой, но так и не склоняется к определенному решению. Как утверждает Винн, представители ЦРУ не советовали Пеньковскому возвращаться, слишком опасно, долго безнаказанно он не мог действовать. Англичане соглашались, что опасно, но желательно, чтобы он еще год продержался по ту сторону фронта. Его новая парижская знакомая Мари и слышать нее хотела о том, чтобы он вернулся в страшную Москву. Он принял доводы SIC. По возвращении в Москву занесет в дневник: «Считаю, что еще год или два я обязан продолжить работу в Генеральном штабе СССР. Это позволит мне вскрывать все злодейские планы и преступные заговоры нашего общего врага. Я, как солдат, сражающийся за истинную свободу и демократию, в это тревожное для мира время должен находиться на передовой, служа вашими «ушами и глазами», поскольку возможности у меня для этого очень большие. Молю Бога, чтобы мои скромные усилия оказались полезными в нашей общей борьбе за идеалы человечества». Все-таки никак он не может обойтись без возвышенных слов и выражений — злодейские планы и преступные заговоры… солдат, сражающийся за истинную свободу и демократию… борьба за идеалы человечества... Знал бы Пеньковский, что, когда через четверть века после его казни Россию действительно посетят свобода и некоторое подобие демократии, народ, за счастье которого он воевал на передовой, не будет знать, что с этой свободой делать, а некоторые даже будут мечтать, как и он, о пришествии нового Сталина. Объективности ради отметим, что и у Пеньковского зарождались сомнения в подготовленности соотечественников к восприятию западных ценностей. Он размышляет: «Русский народ глупый. Он хороший, добрый, но глупый. Наши люди легко дают себя связать по рукам и ногам. Они не могут организоваться. Если бы они смогли создать условия, при которых КГБ не стрелял бы им в спины, то непременно стали бы кричать, что их слишком долго обманывали и что такая власть им уже осточертела». Прозорлив он был, однако. Еще одно его мучило, когда он колебался между остаться и вернуться: в Москве мать, беременная жена, дочь. Как вспоминает Винн: «Мог ли он раз и навсегда вычеркнуть их из своей жизни? Хоть он и ненавидел советский режим, но оставить тех, кто ему так дорог, было мучительно больно». Дело и в другом: судьба семьи изменника была в Советском Союзе страшна. Это прекрасно знал, например, разведчик Орлов. Когда Орлов оставил свой пост резидента советской разведки в республиканской Испании, он написал Сталину письмо, в котором предупредил: тронете мою семью — раскрою такие секреты, что мало вам, дорогой Иосиф Виссарионович, не покажется. Сталин приказал: семью Орлова не трогать. Пеньковский тоже думал о семье, строил планы, как бы и родных перебросить на Запад. Еще во время первых встреч в Лондоне он говорил своим новым друзьям: «Все, о чем я вас прошу, это защитить мою жизнь. У меня только три близких человека — жена, мать, дочь. Я был бы счастлив остаться в Англии, но я не могу покинуть их». Он предложил такой вариант: они семьей едут отдыхать в Прибалтику, где их подхватит подводная лодка или какая-нибудь яхта. Его собеседники посчитали, что это слишком сложный вариант. Предложили более реальный: как туристы Пеньковские едут в ГДР, откуда их переправят в Западный Берлин, где им уже ничто не будет угрожать. Но план реализовать не успели — Пеньковского повязали контрразведчики из КГБ. Его жена Вера, как и все жены перебежчиков, позже попадет в трагическую ситуацию, жизнь ее после ареста мужа превратится в невыносимый кошмар, которому нет конца и края. Разом обрубаются все контакты с окружающими, ты становишься отверженной, с тобой не разговаривают, большинство даже не здоровается, дочь оскорбляют в школе. Жена перебежчика Аркадия Шевченко, Лина, не выдержав отторжения, покончила с собой. Очень тяжело было Лейле, жене Гордиевского. На суде Вера Пеньковская скажет о муже: «За последние годы он стал очень нервным и настороженным. По своей природе он был тщеславным, обидчивым и склонным к разного рода авантюрам. С годами негативные черты его характера стали проявляться все больше и больше, благодаря непрестанному возвеличиванию его достижений родственниками, друзьями и сослуживцами. Проблем ни в жизни, ни на работе у него не было, с какими-либо серьезными трудностями он никогда не сталкивался». Последний раз Пеньковский задумался, оставаться или нет на Западе, когда приехал в аэропорт Орли. Из-за тумана рейс на Москву откладывался несколько раз, и он воспринял это как намек: оставайся. Винн видел, как он в нерешительности переминался у таможенного барьера, потом резко обернулся и махнул рукой: до встречи! Он не знал, что следующая встреча произойдет уже на Лубянке на очной ставке, а потом они проведут вместе несколько десятков часов на одной скамье подсудимых. После приговора на этом свете они больше не увидятся.«Я презираю себя, потому что я часть этой системы»
Пеньковский возвращается в Москву. Он представляет в ГРУ отчет. Его деятельность в Париже была признана блестящей. Руководство с любопытством ознакомилось с раздобытыми им подробными данными о военных объектах. К тому же завербовал двух французов (кстати, не членов компартии). Оценили его предложения по развитию перспективных направлений деятельности ГРУ во Франции. Довольное начальство предоставляет ему полуторамесячный отпуск. Пеньковский с Верой отправляются сначала в Кисловодск, потом отдыхают в Сочи. Вернулись в Москву 18 декабря. Пеньковский возобновляет контакты с западной разведкой, через Джанет Чизолм передает материалы. Вечный вопрос: что движет предателем? В случае с Пеньковским ответ вроде бы прост: не согласен с системой, потому начинает с ней бороться. Он так обосновывает свою измену: «Коммунистическая система губительна для народа. Я не могу служить этой системе… Я презираю себя, ибо я часть этой системы и живу во лжи. Идеалы, за которые погибали миллионы наших отцов и старших братьев, превратились в блеф». Что ж, чувства понятны и справедливо негодование. Но я убежден, что только сам народ может завоевать себе свободу, только эволюция сознания приведет к демократии. Несогласных с режимом были миллионы, путь борьбы с ним выбрали единицы. Но какой борьбы? Солженицын тоже хотел разрушить большевистскую (писатель использует слово большевицкую) систему, но он использовал для этого мощь Слова. Он с такой страстью писал «Архипелаг ГУЛаг», что, кажется, строчки способны прожечь металл. Эта книга оказала могучее влияние на умы, до основания потрясла советский строй. Александр Исаевич, безусловно, причастен к падению коммунистического режима. Главный принцип борьбы с системой, по Солженицыну, — жить не по лжи. По этому принципу пытались жить диссиденты. Сколько их было? Как считает Владимир Буковский, не более 10 тысяч. Андрей Дмитриевич Сахаров создал самое страшное оружие в истории человечества. Но наступил момент, и он задумался: а что дальше? Куда оно, неразумное человечество, идет? «Постепенно, сам того не сознавая, я приближался к решающему шагу — открытому развернутому выступлению по вопросам войны и мира и другим проблемам общемирового значения», — пишет он в своих «Воспоминаниях». В 1968 году Сахаров сделал этот решающий шаг — выступил со статьей «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», в которой выдвинул идею конвергенции двух систем, писал о важности для советского общества свободы убеждений и демократии. Андрей Дмитриевич тоже оказал громадное влияние на общественное сознание. Но у него и мысли не возникало, чтобы поделиться кое-какими секретами с Западом, а уж знал он немало, куда больше Пеньковского. В «Воспоминаниях» Сахаров так сформулировал свою позицию: «Я занимался совершенно секретными работами, связанными с разработкой термоядерного оружия… О периоде моей жизни в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольном принятым в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба». Кто тогда не разочаровывался в системе, в советской действительности. Егор Гайдар, мальчик из вполне благополучной семьи, еще десятиклассником своим умом дошел до таких рассуждений: «В оценке брежневской действительности, идиотизма происходящего разногласий нет. Вопрос: можно ли что-нибудь изменить, если можно, то как? Идти в народ, клеить листовки, разворачивать пропаганду, готовиться покушение на Брежнева и Андропова? Убедительных ответов нет». Гайдар приходит к выводу, что система слишком устойчива, чтобы бороться с ней, потому решает стать образованным человеком, может, потом что-то придумается. Мы теперь знаем, что придумал Егор Гайдар, чтобы изменить систему. Работник ЦК Анатолий Черняев тоже пришел к пониманию того, что режим, которому он служит, гнилой. «Что мне делать? — размышлял он. — Бросить партийный билет — тогда еще не приходило в голову. Но хотел уйти из ЦК. Говорил об этом со своими друзьями в отделе. Никто не одобрил… На что жить?.. Словом, я вернулся к своей работе в режиме двоемыслия». Эти отчаянные мысли возникли у Черняева после разгрома Пражской весны. Олега Гордиевского, сотрудника КГБ в Копенгагене, трагические события в Праге тоже заставили по-другому взглянуть на свое место в мире, он понял, что находится не на той стороне. Но, в отличие от партаппаратчика и подобно нашему герою, разведчик решает кардинально изменить свою судьбу, перейдя на службу к Британии. На мой взгляд, это намного проще, чем выйти с протестом на Красную площадь, как сделали восемь человек, не согласных с оккупацией Чехословакии. «Я навечно повязан секретами» — этот принцип Сахарова не для Гордиевского и Пеньковского, у них иная позиция: секреты для того и существуют, чтобы передавать их тем, кто в них заинтересован. Так что партийный билет Пеньковский бросать не стал, а на Красную площадь вышел только для того, чтобы установить контакт с ЦРУ. Но мы подходим к трагическим дням нашей истории.«Грев, за мной установлена слежка»
2 июля 1962 года в Москву прибывает Гревилл Винн. В Шереметьево его встречает Пеньковский, отвозит на машине в гостиницу «Украина». Винн сразу замечает, что Пеньковский заметно нервничает. Позже он скажет: «Я никогда не видел его таким возбужденным». Пеньковский объяснил причину своего нервного состояния: «Грев, за мной установлена слежка». Пеньковский имел основания для тревоги. 26 сентября 1961 года на Цветном бульваре возились в песочнице трое английских малышей, за ними присматривала их мать, Джанет Чизолм. К песочнице как бы случайно подошел мужчина, сказал: «Какие хорошие ребятишки», полез в портфель, достал коробку конфет и отдал ближайшему мальчишке. Дети иностранных дипломатов знали, что ничего и ни у кого нельзя брать на улице, однако маленький Пит машинально взял коробку, но сразу же передал матери. Добрым дядей был, естественно, Пеньковский, а в коробку из-под конфет, разумеется, был вложен пакет с фотопленками. Этот эпизод не был зафиксирован КГБ. Но подобные контакты долго не могли оставаться вне зоны внимания этого ведомства. К тому же Пеньковский вел себя крайне неосторожно. Сотрудники КГБ и ГРУ, посещавшие посольства западных стран, обязаны сдавать рапорт об этом во Второе главное управление. Пеньковский игнорировал это правило, чем возбудил к своей персоне легкий — поначалу! — интерес спецслужб. Как он в этом похож на Олдрича Эймса! В ЦРУ существовало точно такое же правило: встретился с кем из советских — доложи в контрразведку. Эймс, когда работал в резидентуре ЦРУ в Риме, легкомысленно пренебрегал этой обязанностью. И едва на этом не погорел. Коллега дал ему папку, в которой были документы и фотографии: «Это передали итальянцы, они пытались выяснить, что за важная шишка приезжала в Рим из Москвы и зачем». На фотографиях был запечатлен Влад, связник Эймса. Его охватила паника. К счастью, итальянцы умудрились не зафиксировать на пленку встречу Эймса с Владом. А вот КГБ к моменту ареста Пеньковского располагал большой фототекой его деятельности. Обычно Пеньковский пользовался тайниками, к помощи Чизолм он прибегал в крайнем случае. 5 января он понял, что за ним установлено наблюдение. В момент, когда он на Цветном бульваре передавал англичанке пакет с материалами, «москвич-401», нагло нарушая правила уличного движения, вкатил прямо на аллею бульвара, круто развернулся, съехал на мостовую и помчался в сторону центра. Пеньковский заметил в машине двух мужчин, у одного из них в руках был фотоаппарат. Это, конечно, могли быть и лихачи, и просто подвыпившие граждане, если бы неделю спустя та же самая машина — Пеньковский запомнил ее номер — СХА61-45 — вновь не объявилась в его окрестностях. Для Пеньковского это было сигналом: становится горячо. Он отправляет в Лондон открытку с вполне невинным текстом, но получатели раскодировали его: дальнейшие встречи с миссис Чизолм нежелательны. Винна рассказ Пеньковского опечалил. Он сказал, что это последний его приезд в Москву, больше он не собирается рисковать. От друзей он передал Пеньковскому письмо. Пеньковский прочитал его, потом полез в конверт, там был паспорт на чужое имя, но с его фотографией, которым он мог воспользоваться для побега. Мысль о том, чтобы исчезнуть, в последнее время все чаще приходила ему в голову. Но, как это ни странно, именно в период, когда Пеньковский обнаружил за собой наблюдение, он резко активизировал сбор сведений. Что его и сгубило. Ведь, кажется, инстинкт самосохранения диктует: брось, затаись, прекрати контакты с иностранцами, веди жизнь благонамеренного гражданина и удачливого советского разведчика. Поступи так Пеньковский — возможно, ему и удалось бы соскользнуть с крючка. Но он, напротив, будто с цепи сорвался, он удвоил, он утроил свою активность по добыче информации. Мне кажется, что в начале 1962 года у Пеньковского произошел психический сдвиг. Явный признак — появилась навязчивая идея, что органы вот-вот докопаются до его отца. В результате неизвестно каких мыслительных операций он вдруг приходит к выводу, что его отец жив, ему удалось ускользнуть от красных, добраться до Америки, где он и проживает в городке на Среднем Западе. С чего вдруг Пеньковский пришел к такому умозаключению — загадка. Но он в панике, что кагэбэшники дознаются, в каком городке находится его отец. Пеньковский записывает в дневник: «Насколько я могу судить, «соседи» (имеется в виду КГБ. — Н.А.) располагают информацией о том, что мой отец не умер, а живет за границей. Похоже, что она появилась у них в конце 1961 года. Предпринятые срочно поиски места захоронения моего отца ничего не дали — могилу его так и не обнаружили. Кроме того, никаких документов о смерти его не найдено». Отец — это заноза в его биографии. Пеньковскому всегда не давала покоя мысль: а вдруг КГБ узнает правду о нем, докопается, что он сражался против красных. Во время первой встречи в гостинице «Маунт Ройал» он постоянно возвращался к теме отца. Внимательные собеседники засекли гамлетовский мотив в лихорадочных воспоминаниях Пеньковского о родителе, в отчете сделана пометка: «Это наиболее ярко бросающаяся в глаза тема жизни Объекта и сыграла решающую роль в его решении работать на Запад». Возможно, и так. В 1962 году тема отца у Пеньковского переходит в манию. С 20 мая за Пеньковским было установлено круглосуточное наблюдение. Контрразведка в феврале обнаружила, что из Генштаба на Запад уходит совершенно секретная информация. От агента в США получили запись совещания в штабе Группы советских войск. Изучили список участников. Под подозрение попал широкий круг лиц. Каждого тщательно проверили, круг сузился до нескольких человек, в их число попал и Пеньковский. Контрразведка повисла у него на хвосте. Во время приема в американском посольстве 5 сентября Пеньковский должен был передать фотопленку сотруднику ЦРУ Карлсону. Полковник направляется в туалет, где и должна была произойти передача. Но, как назло, там подвыпивший советский гость, которого мутит, и он не отходит от унитаза. Встречу пришлось перенести. Опять Пеньковский на приеме, теперь в квартире советника английского торгового представительства Сениора, и опять вместе с Карлсоном. Но Пеньковскому никак не удается отвязаться от пьяного знакомого из своего Госкомитета, тот не отстает от него ни на шаг. Полковнику стало ясно: он под колпаком. Итак, Пеньковский обнаруживает, что КГБ взяло его под плотный контроль. Изменилось отношение к нему на службе, как в ГРУ, так и в Госкомитете по науке и технике, начальство стало настороженно на него посматривать. В декабре 1961 года после возвращения из отпуска он стал готовиться к давно запланированной поездке в Штаты на передвижную книжную выставку — он был определен руководителем делегации. Начали готовить документы, обговаривать его задание в США. Поездку в феврале притормозили. Он опять-таки считает, что это связано с отцом: «Если все будет в порядке, то 19 апреля улетаю в Штаты. Но пока мои дела обстоят неважно. Они все еще продолжают искать место захоронения моего отца. А поскольку оно так и не найдено, то считают, что посылать меня в заграничные командировки нецелесообразно», — пишет он в дневнике. Он не подозревает, что за тем, как он ведет свои дневниковые записи, уже наблюдает холодный чекистский взгляд. Семья, проживающая в его доме этажом выше, была отправлена в отпуск, и в квартире обосновались оперативники Второго главного управления КГБ, занимавшегося внутренней безопасностью и контрразведкой. Они просверлили в полу дырку диаметром в полсантиметра, вставили миниатюрную телекамеру и установили круглосуточное наблюдение за квартирой Пеньковского. Было зафиксировано, как он работает с «Миноксом», пользуется шифровальными таблицами, упаковывает фотопленки в конверт. Вот такая сложилась ситуация к приезду Гревила Винна в Москву.Полковник пытается обхитрить «соседей»
5 июля Пеньковский и Винн встретились в гостинице «Пекин». За день до встречи заместитель заведующего отделом Госкомитета, непосредственный начальник Пеньковского Евгений Левин сообщил ему, что люди из КГБ интересуются, с какой целью приехал в Москву англичанин. Пеньковский ответил, что у Винна дела в Торговой палате и Министерстве внешней торговли. Левин сказал, что это известно КГБ, но все равно контрразведка проявляет к нему повышенный интерес. Что делает нормальный человек в этой ситуации? Прекращает всякие контакты с Винном, тем более что у того, собственно, не было никаких дел к Пеньковскому. Однако полковник все-таки идет на встречу с Винном в гостиницу «Украина» и передает ему материалы. Они договариваются, что устроят прощальный ужин в девять вечера в ресторане «Пекин». Отужинать им не удалось. Пеньковский пишет: «С Винном я работаю вполне официально, и в КГБ об этом хорошо знают. В подобных случаях наблюдение вестись не должно. Однако возле гостиницы «Пекин» я заметил, что за Винном установлено наблюдение. Тогда я решил не останавливаться и пройти мимо него». Даже я, никакой не специалист в делах шпионских, полный невежа в разведке и спецоперациях, воскликнул: какая глупость! Если КГБ знает, что у Пеньковского регулярные официальные контакты с Винном, если контрразведка установила, что они постоянно встречаются, то почему Пеньковский проходит мимо англичанина, будто это совершенно незнакомый ему человек? Но дальше Пеньковский ведет себя еще глупее. Читаем: «Потом, подумав, что он перед отъездом должен что-то мне передать, решил войти в ресторан и на виду у всех с ним поужинать. Войдя в вестибюль, я заметил, что Винн обложен со всех сторон… Увидев на дверях ресторана табличку «Свободных мест нет», я решил уйти, поскольку знал, что Винн последует за мной. Единственное, что мне хотелось выяснить, принес ли он что-нибудь для меня или нет, а также договориться о завтрашней встрече, чтобы проводить его в аэропорт». Ну, так подойди к нему и скажи громко: «Мистер Винн, завтра я отвезу вас в аэропорт». Вместо этого Пеньковский опять проходит мимо человека, с которым прекрасно знаком, и выходит из гостиницы. Что дальше? «Пройдя по улице метров 100–150, я вошел в большой проходной двор, в котором находился садик. Винн шел за мной, и, когда он появился во дворе, мы оба заметили двух следивших за ним кагэбэшников. Обменявшись парой фраз, мы с Винном разошлись». Да тут и дурак сообразит, что эти двое явно с нечестными намерениями шепчутся в темноте. А вот как Винн описывает этот странный вечер: «Я добрался до гостиницы «Пекин» раньше предполагаемого времени и стал прохаживаться неподалеку от входа. Я обратил внимание на группу людей, стоявших поодаль, которые особого внимания ко мне вроде бы не проявляли. Минут через десять я увидел приближающегося ко мне Пеньковского. В руке у него был атташе-кейс. Перейдя улицу, я направился к нему навстречу, но он вместо того, чтобы поприветствовать меня, пригнул голову, приложил к носу руку и, пройдя мимо, вошел в здание гостиницы. Я последовал за ним и, оказавшись в вестибюле, увидел, что Пеньковский подошел к двери ресторана, заглянул в него и, развернувшись, направился к выходу. Проходя мимо меня, он что-то шепнул. Мне показалось: «Следуй за мной». Только тогда я понял: произошло что-то неладное. Выйдя на улицу, Пеньковский прошел несколько сот ярдов, дошел до проулка между домами и свернул в него. Я последовал за ним, и, как только свернул во двор, Пеньковский, стоявший под деревьями, негромко крикнул: «Грев, быстро сюда!» Я поспешил к нему и, когда оказался рядом, он сказал: «Вы должны отсюда уходить. За вами следят. Возможно, увидимся завтра в аэропорту. А теперь быстро уходите». Пеньковский повернулся и направился в глубину двора. Выйдя на улицу, я увидел за углом двух мужчин». Потом, когда Винна арестовали, ему предъявили фотографию, на которой зафиксирована его встреча с Пеньковским. Дали прослушать запись их разговора в гостинице «Украина»: «Они включили магнитофон, — рассказывает Винн, — и я услышал наши голоса, мой и Пеньковского». Конспираторы! Не могли сообразить, что номера «Украины», в которые селят иностранцев, в обязательном порядке оборудованы подслушивающими устройствами. На другой день Винн приехал в Шереметьево задолго до вылета своего рейса. Пеньковский тем временем пришел к выводу, что он намного умнее контрразведчиков, и выработал план, как переиграть КГБ. Он с негодованием доложил руководству ГРУ, что комитетчики «сорвали ему ужин с иностранным представителем, который вот-вот станет нашим агентом». Пеньковский сказал также, что Винн был страшно перепуган, когда понял, что за ним ведется слежка. Опять же глупость! Да какой иностранец в Москве тогда не знал, что за ним ведется слежка. Тем не менее, начальство Пеньковского сделало вид, что это возмутительно. Полковник успокоился и, радуясь, как он хитро обвел вокруг пальца соседей, рванул в Шереметьево. Винн увидел, как подъехала «Волга», из нее выскочил Пеньковский. Войдя в здание аэропорта, он прошелся по залу, чтобы проверить, нет ли за Винном наблюдения, и только потом подошел к нему и сказал: «Грев, тебе нужно как можно быстрее покинуть Москву». Винн не возражал. Прибегнув к помощи знакомых на таможне и среди аэропортовского начальства, Пеньковский поменял Винну билет на ближайший самолет, вылетавший на Запад, — это был рейс авиакомпании SAS до Копенгагена, и провел его через таможенный контроль. На прощание приказал больше в Советский Союз не являться. Винн и не собирался.А не двойной ли он агент?
Пеньковский тем временем усилил свою тайную деятельность. Возможно, он решил, что кроме жизни ему терять больше нечего. Джорджа Блейка в похожей кривой ситуации посетили такие мысли: «Хотя всегда девизом моей жизни было уповать на лучшее и считать, что все в конце концов разрешится благополучно, я прекрасно понимал, что шансы продолжать действовать и не быть разоблаченным ничтожны и с каждым годом их становится все меньше». У Пеньковского шансов остаться не разоблаченным оставалось все меньше с каждым днем. Вообще-то вычислить его как шпиона можно было намного раньше. В книге «Фронт тайной войны», вышедшей в 1965 году, так описывается подвиг подполковника КГБ Александра Гвоздилина, разоблачившего Пеньковского: «В тот промозглый ноябрьский вечер в одном из окон здания на площади Дзержинского свет горел дольше обычного… Александр Васильевич откинулся на спинку стула, закрыл свои уставшие глаза, и тут перед ним, как в калейдоскопе, промелькнула большая часть того, что ему удалось обнаружить и услышать за последнее время… Острый ум и терпение Александра Васильевича, его логическое мышление и опыт ведение расследований дали свой результат». Острый ум… терпение… логическое мышление… — какие пошлые слова. Еще древние охотники знали, что удобнее всего добычу подстерегать у водопоя: тут и бей зверя. Так и с советскими гражданами: их можно было подлавливать на чрезмерных тратах. Гигантское количество подарков и сувениров, которые Пеньковский привозил из заграничных командировок, должно было сразу же насторожить спецслужбы. А его бесконечные походы в рестораны? Разве не подозрительны чуть ли ни ежедневные кутежи? За стол всегда расплачивался только Пеньковский. На чем погорел Олдрич Эймс? Роскошествовал. Купил особняк за полмиллиона долларов, что явно не мог себе позволить сотрудник ЦРУ, пусть он и занимал пост руководителя отдела, у него зарплата не превышала 100 тысяч в год. Правда, на Эймса настучала лучшая подруга его жены. Но даже если бы не донесла, все равно роскошный образ жизни его семьи уже притягивал к себе внимание контрразведки. Пеньковского можно было брать под наблюдение уже после его первой командировки в Лондон. Подсчитать стоимость покупок, едва уместившихся в четыре чемодана, сверить с суммой командировочных и задать резонный вопрос: откуда деньги? Почему дебит намного превышает кредит? Тогда не было на каждом углу обменных пунктов валюты. Командировочные выдавались в скудных размерах. Так откуда у вас фунты стерлингов, товарищ? Кто вы, полковник Пеньковский? Другой уличающий момент, и тоже на поверхности. Пеньковский пользовался библиотекой Министерства обороны, брал в ней секретные инструкции, описания, литературу для служебного пользования, страшно секретный журнал «Военная мысль» — и фотографировал. Да неужели никто не обратил внимания, что Пеньковский заказывает документы явно не по профилю своих служебных интересов? Так что загляни, Александр Васильевич, в его библиотечный формуляр — и задавайся вопросом, к чему это полковник вникает в схемы наведения ракеты на цель? Не вникли, не задались вопросом. Пеньковский продолжал исправно посещать библиотеку. Уж не преувеличены ли всесилие, мощь, всепроницающая наблюдательность КГБ? Через много лет, в 1983 году, раскрыли сотрудника Первого главного управления КГБ Ветрова, работавшего на французов. За год у него состоялось 12 встреч с сотрудниками посольства, и ни одна встреча не была зафиксирована КГБ. «Остается только диву даваться, как все это просмотрела наша контрразведка!» — поразился бывший глава КГБ Владимир Крючков. Раскрыли Ветрова случайно: он ударил бутылкой по голове свою любовницу, завели уголовное дело, он с готовностью признался в преступлении. Его приговорили к 10 годам. Но Ветров допустил роковую ошибку: в письме попросил жену проинформировать французских друзей, что с ним все в порядке. Письмо перехватили, прочитали. Новый суд. Расстрел. Пеньковского подловили на крайне неосторожном поведении. Уж слишком он вызывающе вел себя. В последние месяцы потерял всякое представление о том, что происходит. 25 августа 1962 года, за два месяца до ареста, он сообщает на Запад: «Дела мои, как на Арбате, так и в комитете, идут хорошо. Там ко мне относятся с большим уважением. Серов, Смольников, Гвишиани и мои друзья очень хотят, чтобы меня послали в очередную зарубежную командировку — в Австралию, Японию или Соединенные Штаты с передвижной книжной выставкой или же во Францию вместе с Рудневым и Гвишиани. Они намерены поговорить с КГБ и в Центральном комитете и убедить их дать мне разрешение на выезд. Если КГБ снимет с меня все подозрения, то я в заграничную командировку поеду». Бог ты мой, он всерьез полагал, что Серов или Гвишиани ринутся в ЦК отметать подозрения в его предательстве! Да тогда каждый заботился прежде всего о своей шкуре. Мгновенно были забыты подарки, подношения, дружеские отношения. Но продолжим чтение дневника. Дальше совсем удивительные строчки, которые и свидетельствуют о том, что у полковника произошел серьезный психический сдвиг: «Я уже в какой-то степени привык к тому, что за мной установлена слежка. «Соседи» все еще продолжают присматриваться ко мне. Причины для этого, надо полагать, у них есть. Я мучаюсь в догадках и предположениях, но никак не могу понять, чем же вызван их столь пристальный интерес к моей персоне. Опасность положения, в котором очутился, я ничуть не преувеличиваю. Но я все же оптимист по натуре и пытаюсь правильно оценить создавшееся положение». Привык, что за ним слежка. И в то же время убежден, что Серов и Гвишиани хлопочут о нем в Центральном комитете. Не понимает, чем вызван интерес к его скромной персоне. Очень это странно. Странно, что продолжал хранить в квартире фальшивый паспорт, шифровальные трафареты, фотоаппарат «Минокс», специально обработанную бумагу для тайнописи, список радиочастот для приема инструкций, набросок отчета в ЦРУ, 16 катушек фотопленок к «Миноксу», пишущую машинку, на которой печатал отчеты… Уж давно надо было все уничтожить! А может, это был особого рода фанатизм? И тут возникает логичное подозрение: а не двойной ли он агент?! В досье ЦРУ есть телеграмма о разговоре в Вене 27 мая 1963 года (уже состоялся суд над Пеньковским) с советским дипломатом Николаем Федоренко, в ней, в частности, сообщается: «Зашел разговор о случае с Пеньковским и как из-за него взорвались отношения между Востоком и Западом. Федоренко сказал, что не стоит доверять всему, что написано в газетах. Пеньковский жив и был двойным агентом против американцев». Как это понимать? Странно прозвучало и утверждение Хрущева во время переговоров с Иосипом Броз Тито в Киеве в декабре 1962 года (Пеньковский уже арестован, до суда еще полгода). Хрущев сказал: «Да, Пеньковский причинил нам большой ущерб, но в то же время есть и положительная сторона: Соединенные Штаты теперь знают истинную силу достижений Советского Союза в науке и технике». Эту фразу можно трактовать как угодно широко. Заместитель директора ЦРУ Ричард Хелмс, который вел Пеньковского, понял это так (цитирую его записку Аллену Даллесу): «Источник пояснил, что хотя после разоблачения Пеньковского в руководящих кругах оборонного ведомства произошли изменения, но они второстепенные и незначительные». Это действительно так: перемещения были незначительные, хотя и не совсем второстепенные. Вспомним, что после того как на Красной площади совершил посадку Руст, со своих постов полетели многие военные чины, включая министра обороны Соколова. А после разоблачения Пеньковского всего лишь сместили главу ГРУ Ивана Серова, с него сняли погоны генерала армии и определили на унизительную должность помощника командующего Приволжским военным округом. Второй пострадавший — С. С. Варенцов, его разжаловали из маршалов в генерал-майоры, сорвали с кителя Звезду Героя Советского Союза. Вот уж кого жалко, так это Сергея Сергеевича, он, трудяга, храбро воевал, очень переживал за состояние ракетных войск. А о Серове никто не жалел, уж слишком был одиозен и неразвит. Бывший резидент КГБ в Каире Вадим Кирпиченко вспоминает, как Серов, провожая его в Египет, выразил озабоченность трудностями встречи с агентами из-за цвета кожи, он полагал, что египтяне относятся к негроидной расе. Молодой востоковед и разведчик был шокирован дремучестью руководства. Хрущев, надо отметить, не склонен был на лютые меры в отношении Серова и Варенцова. Он считал, что у Пеньковского на лбу не написано, что он работает на американцев и англичан. Однако второй человек в партии Фрол Козлов требовал расправы, и примерной. Как вспоминает Сергей Хрущев, Фрол Романович специально приехал на дачу к его отцу по этому поводу: «Козлов, то и дело искоса поглядывая на меня, стал убеждать отца в том, что Пеньковский скомпрометировал и Варенцова, и Серова. Он не просто служил в их ведомствах, но втерся в дом. Ходил в гости к Варенцову, оказывал услуги семье Серова… Козлов возводил все это чуть ли не в ранг государственного преступления. Отец угрюмо молчал. Не очень уверенно пытался возразить, но Козлов настойчиво гнул свое». В последнее время появились публикации, в которых утверждается, что Пеньковский работал по заданию КГБ. Вот логика этих рассуждений. СССР явно был слабее в военном противостоянии с Западом. Нужно было выиграть время, чтобы перевооружить армию, поставить на боевое дежурство межконтинентальные ракеты нового поколения. Технически это сделать было очень и очень сложно. И вот на ЦРУ выходит Пеньковский, который предоставляет Западу информацию, будто Советский Союз располагает мощным ракетно-ядерным потенциалом. В результате во время Карибского кризиса Кеннеди не решился нанести ядерный удар по Кубе, что означало бы начало третьей мировой войны. Это версия сотрудника КГБ Анатолия Максимова. Но если в архиве ЦРУ заглянуть в донесения Пеньковского, то мы обнаружим в них прямо противоположное: сообщения не о мощи ракетно-ядерных сил СССР, а об их слабости. Писатель Владимир Воронов выдвигает иные соображения в подтверждение версии о работе Пеньковского на советские спецслужбы. Он задается вопросом: почему протрубили на весь мир о деле Пеньковского, а не повели скрытую игру по дезинформации противника — обычный прием всех разведок? Ведь огласка внутри страны задевала целый эшелон высших командиров армии… А может быть, именно поэтому оно и прогремело, — предполагает Воронов. Как удар по некоторым военным, удар по конкурентам из военной разведки… Все это наводит писателя на мысль: контакты Пеньковского с англичанами и американцами проходят с ведома и санкции его руководства. Это игра, которую ведет ГРУ с ЦРУ и SIC через своего полковника. Были люди, которые немало могли выиграть, если бы Хрущев потерпел серьезную неудачу на международной арене и был бы дискредитирован. И в первую очередь — все руководство Вооруженных Сил СССР, не говоря уж о складывавшейся в ЦК КПСС антихрущевской оппозиции. Впав в эйфорию от успехов советских ракетчиков, Хрущев настолько переоценил роль ракетного оружия, что приступил к реорганизации и ломке сложившейся структуры армии. Удар, по мнению Воронова, наносился по ВВС, флоту и артиллерии. И далее он развивает свою мысль: озлобленная, деморализованная армия была не способна к реальной схватке с таким противником, как США. И лучше всех это понимали военные «верхи» — Генштаб, ГРУ. В случае конфликта с Америкой и ее союзниками — хоть на Кубе, хоть в Европе, хоть на Дальнем Востоке — на победу рассчитывать мог только кретин. И понимающие это совсем не жаждали ввязываться в драку. Апокалипсиса не произошло. И ключевую роль в этом сыграл Пеньковский и переданные им материалы. Они позволили Кеннеди разгадать игру Хрущева, понять ее абсурд. И если военной верхушке СССР нужно было найти такой ход, который позволил бы выйти на контакт с Америкой, дать ей понять, что Советский Союз не желает войны и не готов к ней, то лучшего инструмента, чем ГРУ, у нее не было. И лучшего канала, чем Пеньковский. Вот какая красивая версия у Воронова. Кем же был Пеньковский на самом деле? Юрий Дроздов, бывший руководитель советской нелегальной разведки, навопрос — был ли Пеньковский двойным агентом? — ответил: «Это хорошая версия, чтобы путать карты». Тоже понимай, как хочешь.Полковник путает карты
Безусловно, соблазнительно объяснить феномен Пеньковского тем, что это была блистательно разработанная и реализованная операция советских спецслужб. Пеньковский действительно иногда преувеличивал в своих донесениях ракетно-ядерную мощь СССР. Он, например, сообщил, что в полной боевой готовности находится не менее 50 межконтинентальных баллистических ракет, хотя на самом деле было развернуто 20 ракетных комплексов Р-16 и 6 ракет Р-7. Но вполне можно допустить, что Пеньковский из-за своей страсти пугать Запад чудовищными милитаристскими замыслами советских лидеров мог пойти и на приписки. А может, он просто и не знал точных данных. Основное направление советской стратегии безопасности — сплошная секретность, которая должна защищать от малейшей утечки информации. Но раскроем в связи с этим еще одну тайну: скрывались не столько секреты, сколько вопиющая слабость, неорганизованность, разболтанность военной машины. Пеньковский сообщал о состоянии армии: «Дисциплина и мораль в армии резко упала. Обычное дело пьянство, мелкие кражи и распущенность». К серьезной войне Вооруженные силы СССР были не готовы. Как, впрочем, и Вооруженные силы современной России. Что подтверждает бесконечная война в Чечне. Суд над Пеньковским тоже «играет» на версию двойного агента. Ни до этого, ни после не было открытых судебных процессов над советскими гражданами, завербованными западными спецслужбами. Не было ли это воспитательным мероприятием? Что, если решили дать показательный урок ЦРУ: мол, ничто и никто не ускользнет от внимания доблестных наследников Дзержинского, возмездие настигнет любого. Не потому ли был поставлен в тупик Аллен Даллес: «Неясно, почему Советы предпочли «открытый суд», а не сохранили всю эту историю в тайне»? Кроме того, суд — это назидание своим: так будет с каждым, кто решится на предательство. Что, между прочим, не помешало другому сотруднику ГРУ Денису Полякову в год суда над Пеньковским предложить свои услуги американцам. Мотивы измены у него были похожие: «Соединенные Штаты по-настоящему не понимают, как устроены мозги советского человека и какая огромная опасность исходит от коммунизма». Поляков служил американцам верой и правдой почти 20 лет, пока его не выдал Олдрич Эймс. К моменту ареста Поляков уже был в звании генерала. Его расстреляли. Не исключено, что, развивайся все благополучно, и Пеньковский дослужился бы до генеральского звания. А как относиться к тому, что Пеньковский добросовестно выполнял все задания ГРУ во время зарубежных командировок? Мог ли человек, служивший другой стороне, так ответственно относиться к своим непосредственным служебным обязанностям? Сомнительно. Странно и то, что его в один год направили сразу в три командировки — дважды в Лондон и один раз в Париж. Как пояснили знающие люди, в ГРУ тоже существует очередь на загранпоездки, и так запросто съездить три раза подряд в такие «престижные» города за рубежом — это значит, что ты либо имеешь высоких покровителей, либо выполняешь серьезное долгоиграющее задание. В случае с Пеньковским возможно и то, и другое. Но полно и веских аргументов считать Пеньковского подлинным предателем. Меня, например, убеждает в этом архив ЦРУ, посвященный Объекту под кодовым именем Hero (Герой). Читаю расшифровки его бесед с сотрудниками ЦРУ и СИС — очень естественно ведет себя полковник. Двойной агент вызубрил бы легенду и изложил бы ее как сказку, спел бы как арию. Пеньковский же говорит хаотично, перескакивает с темы на тему. И эти навязчивые мысли и переживания о судьбе отца — чувствуется, что они натуральные… А как вам предложение взорвать в центре Москвы миниядерное устройство? Хочется, конечно, увидеть здесь лапу КГБ, но то, как предлагает совершить теракт Пеньковский, убеждает: это у него от чистого сердца, из искреннего желания выслужиться. И данные, которые он выкладывает друзьям, именно секретные, а не имитация таковых. КГБ нередко пытался протолкнуть своих людей в структуры ЦРУ под видом перебежчиков, но, как только данный объект начинал делиться секретной информацией, тут его и вычисляли: сведения всегда были протухшие. Ни КГБ, ни другие органы не снабжали подставу подлинными, потому что ответственность за разглашение даже малозначительного секрета никто на себя брать не хотел. А Пеньковский такие сокровенные детали раскрывал, что нет никакого сомнения — это свежайшая информация. Он первым передал на Запад характеристики и описание зенитного комплекса В-75 (по натовской системе обозначений SAM-2, «Guideline»), который до этого был там абсолютной загадкой. Еще в первый вечер в гостинице «Маунт Ройал» Пеньковский рассказал, что разведывательный самолет Пауэрса У-2 был сбит не двумя, а большим количеством ракет, и что помимо него ошибочно был сбит один из советских перехватчиков. Именно опираясь на данные, переданные Пеньковским, аналитики ЦРУ смогли быстро обнаружить на аэрофотоснимках Кубы сначала пусковые установки зенитных ракет, а затем и расположенные неподалеку ракеты «земля — земля». Но что более всего меня убеждает в том, что Пеньковский по зову сердца и самостоятельному выбору перешел на сторону Запада, — так это его дневник. Знаете, такую искренность сымитировать невозможно. И это занудливое кляузничанье… Пеньковский, которого нарисовал в своей книге Винн, тоже не дает повода для сомнений: перед нами предстает мятущийся, несчастный, запутавшийся человек, который ненавидит коммунистический строй и ослеплен великолепием Запада. И, наконец, последний аргумент. Его приводит Евгений Примаков, бывший шеф Службы внешней разведки России: «Пеньковский уже сидел на Лубянке, и одному из моих коллег по «Правде» предложили написать о нем материал в газету. Ему устроили встречу с Пеньковским, который тогда еще не знал, что объявлено во всеуслышание о его задержании, — очевидно, таков был прием следствия с целью получить как можно больше его признаний. Так или иначе, но, по словам корреспондента «Правды», Пеньковский принял его за представителя ЦК («где-то я вас видел») и умолял использовать его несомненные возможности и связи для двойной игры. «Я сделаю все, — говорил Пеньковский, — чтобы нанести соизмеримый с моим отступничеством вред американцам». Интересный поворот, не правда ли? И, кажется, он снимает все вопросы, касающиеся того, был или не был Пеньковский двойным агентом. Полковник дает сигнал: «Советы начнут войну». Ему не поверили 22 октября 1962 года Пеньковского арестовали. Возможно, иному читателю ничего не говорит эта дата. А она предельно важна. Это пик противостояния между СССР и США, вызванного развертыванием советских ракет на Кубе. Советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин вспоминает: «Надо сказать, что в начале Карибского кризиса произошел драматический эпизод из войны разведок. Он был неизвестен до последнего времени, но мог иметь самые роковые последствия. 22 октября в Москве был арестован Олег Пеньковский, давно завербованный американской (и английской) разведкой. Сотрудник ГРУ Пеньковский имел доступ к важнейшей советской военной и государственной информации, которую он регулярно передавал ЦРУ…» Добрынин скорее всего не знал, что по поводу Кубы Пеньковский, еще до того как дал сигнал о готовности СССР нанести ракетный удар по США, сообщал: «Кеннеди следует быть твердым. Хрущев не собирается запускать ракеты. Кеннеди должен обвинить Хрущева в вооружении Кубы танками и оружием. Как мы помогали венграм, так и Кеннеди следует помогать патриотическим силам на Кубе». В последние годы сложилось стойкое убеждение, что если бы не Пеньковский, то Карибский кризис перешел бы в войну, последнею в истории человечества. Аргументы: информация, переданная ЦРУ о советских ракетах, их технические характеристики помогла американской стороне правильно соорентироваться и не перейти опасную черту. Наташа Геворкян, журналистка «Московских новостей», исходя из этого, сделала вывод: «Предательство, которое совершил Пеньковский, следует трактовать как благо». Однако, не все так просто. Во-первых, в досье ЦРУ нет никаких данных о том, что Пеньковский сообщил что-либо ценное о ракетах на Кубе. Он вроде бы даже не знал, что на остров перебрасываются огромное количество техники, люди и ракеты. Это была объемная операция, и, хотя на нее накинули покров секретности, о том, что она ведется, знали многие. Но каким-то образом она прошла мимо Пеньковского. Более того, помощник президента Кеннеди по национальной безопасности Джордж Банди твердо заявил в 1999 году: «К подлинным оценкам и действиям правительства США в ракетном кризисе Пеньковский не имел никакого отношения». Плюс свидетельство Рэймонда Гарткоффа, одного из руководителей ЦРУ: «С апреля 1961 года по сентябрь 1962 года Пеньковский предоставил огромное количество информации, но он не располагал сведениями и ничего не передал о ракетах на Кубе». Сведения, которые полковник передавал о типах ракет, стоящих на вооружении Советской Армии, лишь помогли уточнить ситуацию на Кубе. Последний акт нашей драмы. На самый крайний случай сотрудники ЦРУ и Пеньковский договорились, что он передаст условный сигнал об опасности. Опасность предполагалась двух типов: первый — его арестовывают; второй — советское руководство начинает войну. За Пеньковским пришли в ночь с 22 на 23 октября. В дверь квартиры позвонили. Он выглянул в глазок — и сразу все понял. Кинулся к телефону, набрал номер и дал условный сигнал: «Война!». Положил трубку и стал дожидаться, когда ему наденут наручники. Сигнал: «Меня арестовывают» он почему-то придержал. Сотрудники ЦРУ, которые работали с Пеньковским в Москве, немедленно доложили о его аресте (о чем им стало известно по другим каналам) директору ЦРУ Маккоуну, но умолчали о предупреждении Пеньковского насчет войны. Они брали на себя большую ответственность. Но к тому времени они уже прекрасно изучили своего агента, составили его психологический портрет: неуравновешенный, с высоким самомнение о собственной персоне, провоцирует на резкие действия. Они хорошо помнили, что во время берлинского кризиса 1961 года Пеньковский требовал от Запада самых решительных действий вплоть до нанесения ядерного удара по Москве. Поэтому, получив сигнал «Война», сотрудники ЦРУ не стали спешить. Из других источников это предупреждение не подтверждалось. Гартгофф позже скажет о мотиве поступка Пеньковского: «Когда он понял, что ему конец, то, скорее всего, решил сыграть роль Самсона: обрушить храм, под развалинами которого погиб бы и он, и весь остальной мир». Последствия были бы страшными, если бы сигнал Пеньковского был передан в Белый дом. К тому времени военные усилили и без того бешеный натиск на Джона Кеннеди, они требовали, чтобы он дал приказ о начале военных действий против Кубы с применением ядерного оружия. Американские вооруженные силы были приведены в глобальном масштабе в состояние повышенной боевой готовности. Не хватало только спички, чтобы прогремел взрыв. Такой спичкой мог стать сигнал Пеньковского «Война!» Так что если кого и благодарить, что не началась третья мировая война, то не Пеньковского, а здравых и хладнокровных сотрудников ЦРУ в Москве.За все про все полковник получил 3000 рублей. Плюс расстрел
И еще одно совпадение, имевшее место 22 октября, в день ареста Пеньковского. Именно в этот день Винн прибыл по делам в Будапешт. Он сопровождал передвижную выставку товаров своей фирмы, для чего арендовал несколько мощных грузовиков. Из Будапешта выставка должна была отправиться в Москву, а далее в Хельсинки. Под кузовом одного из трейлеров был оборудован тайник, в котором предполагалось переправить Пеньковского в Финляндию. 3 ноября англичанина задержала венгерская контрразведка, на другой день его доставили в Москву. На Лубянке перед Винном разложили фотографии, запечатлевшие его встречи с Пеньковским. Ему прокрутили магнитофонную запись их разговора в гостинице «Украина». Потом устроили очную ставку с Пеньковским, провели перекрестный допрос. Винн надеялся, что ему предъявят обвинение только по одному пункту: он передавал Пеньковскому свертки с подарками. Но ему сразу дали понять, что он обвиняется в шпионаже. Винн доказывал, что ничего не знал о том, что находилось в пакетах, которые он перевозил из Лондона в Москву и из Москвы в Лондон, все равно он был объявлен сотрудником британской разведслужбы. Пеньковский посоветовал ему: «Надо с ними сотрудничать. Меня все равно расстреляют, а твоя участь будет облегчена». Пеньковский с самого начала знал, что пощады ему не будет. Он признал на очной ставке, что передавал секретные сведения на Запад, но твердо стоял на том, что делал это ради своего народа. Винн эту фразу запомнил. На суде Пеньковский об этом речь не заводил. 7 мая 1963 года над Пеньковским и Винном начался суд. Он был открытым. Суд проходил не для того, чтобы выяснить, виноваты обвиняемые или нет. Конечно, виноваты. Суд проходил в пропагандистских целях. И в то же время процесс должен был обозначить, что советское судопроизводство теперь базируется на принципах справедливости и демократии. Только что был принят новый закон о суде, который был назван новым гигантским шагом на пути к подлинной социалистической законности. Потому все как в цивилизованных странах — судья, обвинитель, адвокат. Не хватало только присяжных. Суд проходил гладко. Судья задавал вопросы — подсудимые отвечали. Обвинитель обвинял. Чуть было не написал — адвокат защищал. Не в этом состояла задача советского адвоката — защищать. Он должен был поддержать обвинение, но сделать это так виртуозно, чтобы сложилось впечатление, будто он отстаивает интересы своего клиента. Защитник Александр Апраксин блестяще справился с этой непростой задачей. Он нарисовал такой портрет своего подзащитного: «За короткий период он прошел путь от курсанта артиллерийского училища до полковника и стал командиром противотанкового полка… Меня особенно поражают легкость и блеск военной карьеры Пеньковского… За послевоенный период благодаря своим способностям, любви к работе и настойчивости — а всего этого у него отнять нельзя — он смог окончить два высших учебных заведения. Затем, расставшись с армией, он нашел свое место и на гражданке. В Государственном комитете по координации научно-исследовательских работ, где последнее время работал Пеньковский, он занимал руководящую должность и имел достаточно широкие полномочия». За ходом процесса в зале наблюдал сотрудник британского посольства Джефри Мюррел. Я с ним познакомился в 90-х годах. Сейчас он живет в Лондоне. По моей просьбе он прислал свои воспоминания о процессе над Пеньковским и Винном: Главное впечатление от суда — это его театральность. Зал был залит светом, щелкали фотокамеры, стрекотали кинокамеры, было полное впечатление, что снимается фильм. Пеньковский, чувствовалось, был напряжен, глаза его были тусклыми, казалось, он почти получал удовольствие быть знаменитым и играть в представлении главную роль. Не было сомнений, что ему обещано милосердие, если он хорошо исполнит свою роль. Винн представлял собой довольно жалкое зрелище, которое усиливалось стриженой головой. Было ясно, что он тоже настроен играть отведенную ему роль. Рвение адвоката было направлено не на его защиту, а чтобы подыгрывать прокурору, то есть не отвергать обвинение, а призывать к снисхождению к своему подзащитному. Адвокат утверждал, что Винн не более чем игрушка в руках британских и американских спецслужб. Публика в зале напоминала спортивных болельщиков. Они постоянно переговаривались, время от времени издавали крики негодования в сторону коварных защитников негодяев. Когда Пеньковскому был оглашен смертный приговор, в зале долго звучали овации. Дородные матроны (возможно это были жены офицеров КГБ) вскочили в ажиотаже на скамейки. Когда же судья объявил, что Винн приговорен к восьми годам тюрьмы, публика закричала: «Мало! Мало!» Адвокат Апраксин не привел характеристик из ГРУ, не зачитал многочисленных благодарностей, сопровождавших служебный путь Пеньковского. Кстати, тот факт, что подсудимый имеет отношение к разведорганам, на суде вообще не фигурировал. Так, некий отставной полковник, случайно, чуть ли не с с улицы попавший на важную должность в Госкомите по науке и технике… Но что же привело тогда блестящего офицера к предательству? Защитник тоже задается этим вопросом: «Что же на самом деле привело Пеньковского в лагерь агентов британских и американских спецслужб? Разница во взглядах относительно пути дальнейшего развития нашего общества? Иные политические убеждения? Несогласие с курсом на построение коммунистического общества? А может, ненависть к своему народу? Нет, я думаю, что это все здесь ни при чем. Преступления по политическим мотивам в нашей стране давно никто не совершает… Таким образом, мы можем смело утверждать, что Пеньковский пошел на преступление не из-за своих политических убеждений, а из чисто карьеристских убеждений и жажды накопительства». Интересно, что и Аллен Даллес, первый шеф ЦРУ, случаи предательства американцев объясняет похоже — жажда накопительства и карьеристские наклонности. Советский прокурор Горный не читал книги Даллеса, но с ним солидарен: «На скамью подсудимых его привели зависть, тщеславие, жажда легкой жизни, распутство и пристрастие к алкоголю». Почти такие же слова через много лет скажут в американском суде про Олдрича Эймса: алкоголик, неумелый работник, завистливый. Известно, какими красками пишется портрет предателя. И повисает вопрос: если Эймс или Пеньковский были алкоголиками и некомпетентными работниками, то с чего это им доверяли такие важнейшие секреты? Как все кажется элементарно, когда читаешь речь прокурора Горного. И все не так с Пеньковским. Совсем другой образ встает со страниц его дневника (неизвестного, кстати, ни следствию, ни суду), совсем другой человек. Об этом свидетельствует весь стиль его жизни. Трудоголик, на работе себя не щадил. Легкий в общении человек, его компании искали многие. Не жадный — готов был поделиться всем, что имел. Вы знаете, сколько он получил за все про все от ЦРУ? 3000 рублей! Деньги, разумеется, немалые по тем временам, на них можно было купить две автомашины, но за ту гору информации, которую он передал на Запад, — это смехотворная сумма. Правда, ему был установлен оклад в 2 тысячи фунтов в месяц плюс премии за особо важные донесения о ракетной технике. Для Пеньковского открыли счет в западном банке, но, естественно, что в Советском Союзе он не мог им пользоваться. Еще на деньги ЦРУ покупал подарки в Лондоне и Париже — для родственников, друзей, знакомых, приятелей, сослуживцев, начальства. Чемоданами раздавал, что говорит о широте душевной. Он легко тратил деньги на застолья в ресторанах. Сколько бы ни оказалось человек за столом, расплачивался всегда только Пеньковский. На суде его укорили: не читал книг, не ходил в театры. Прокурор вытянул из одного свидетеля убийственный факт: Пеньковский пил вино из туфли любовницы. Вот ведь до какой низости доводит тлетворное, разлагающее влияние Запада, вот какие низменные привычки приобрел предатель в Париже и Лондоне… Пеньковского приговорили к расстрелу. Ходили устойчивые слухи, что его заживо, как большевика Сергея Лазо, сожгли в печи. Иосиф Бродский счел необходимым описать, как это происходило: «Когда Олег Пеньковский — сотрудник ГРУ, который в 1960-х годах выдал советские военные тайны англичанам, был, наконец, схвачен (по крайней мере, так мне рассказывали), его казнь снималась на кинопленку. Привязанного к носилкам Пеньковского ввозят в камеру московского городского крематория. Один служащий открывает дверь топки, а двое других начинают заталкивать носилки вместе с содержимым в ревущий огонь; языки пламени уже лижут пятки вопящего благим матом человека. В этот момент голос в громкоговорителе требует прервать процедуру, потому что по расписанию данная пятиминутка отведена для другого тела. Вопящего, связанного Пеньковского откатывают в сторону; появляется другое тело и после короткой церемонии закатывается в печь. Снова раздается голос из громкоговорителя: теперь действительно очередь Пеньковского, и его отправляют в огонь. Сценка небольшая, но сильная. Посильнее всякого Беккета, укрепляет мораль и при этом незабываема: обжигает память, как клеймо. Или — как марка: для внутренней корреспонденции. В четырех стенах. И за семью замками». Кровь в жилах стынет от описания экзекуции. Но все было совсем не так. Это красивый миф, очень популярный на Западе. Что ни книжка о борце за свободу и демократию, обязательно встретишь в ней описание сцены в крематории. Советская репрессивная машина была жестока — кто спорит, но не до такой степени, чтобы наслаждаться зрелищем корчащегося в огне грешника. Выстрел в затылок — вот и вся операция по исполнению приговора. Смертнику даже не предлагают высказать последнее желание — не предусмотрено инструкцией о расстреле.Все, чем мы занимаемся, — всего лишь часть какой-то дурацкой игры
Винну повезло много больше. Его приговорили к 8 годам тюрьмы. Отсидел он не больше двух лет. Его обменяли на советского разведчика Конона Молодого, который под именем Гордона Лонсдейла творил чудеса разведывательной деятельности в Великобритании. Его арестовали почти одновременно с Джорджем Блейком, приговорили к 25 годам тюрьмы. Блейк должен был выйти на свободу в 2003 году, а Лонсдейл в 1987. Они встретились на прогулке в тюрьме. Лонсдейл сказал Джорджу: «Я уверен в одном. Во время большого парада по случаю 50-летней годовщины Октябрьской революции в 1967 году мы с тобой будем на Красной площади». Тогда это прозвучало фантастично, но в жизни случаются чудеса. Лонсдейл оказался прав: Блейк сумел бежать, а Гордону помог освободиться Пеньковский. Так что Конон Молодый и Джордж Блейк наблюдали 7 ноября 1967 года парад и демонстрацию с трибун рядом с мавзолеем. Вот вкратце история жизни и гибели Олега Владимировича Пеньковского. И как это было на самом деле. Остается вопрос: каков смысл его работы на ЦРУ? Он передал массу секретной информации — но что с того? Эймс много размышлял на эту тему, правда, не по поводу Пеньковского: «Тригон погиб. (Это сотрудник Министерства иностранных дел СССР Огородник. По материалам его подвигов Юлиан Семенов написал детектив «ТАСС уполномочен заявить». — Н. А.) Он представлял нам потрясающую политическую информацию, и это стоило ему жизни. А что толку? Все, черт возьми, было зря, поскольку ничто из этого не имело ни малейшего значения. В этом и заключался маленький грязный секретик ЦРУ. Каждый состав Белого дома игнорировал то, о чем неопровержимо свидетельствовали все эти факты. Политики предпочитали раздувать миф. Они предпочитали кричать, что грядет конец света. Тригон погиб. Почему? За что? Уезжая из Нью-Йорка, я знал, что большая часть того, что я делаю, никому не нужна. Русские рисковали жизнью, чтобы сообщить нам информацию, которую наши руководители не желали выслушивать и отказывались использовать. Я знал это и начал сознавать, что почти все, чем мы занимаемся, — всего лишь часть какой-то дурацкой игры». Может, и вся история Пеньковского — часть никому не нужной дурацкой игры? Шпионаж аморален по своей природе, занятие им недостойно человека. В разведке ценят того, кто убеждает другого изменить своей стране, а не того, кто идет на измену. Пеньковского, судя по документам из архива ЦРУ, его новые друзья презирали. И в опасный момент не защитили. Так за что он умер?Леонид Хрущев и Яков Джугашвили: герои или предатели? 1943 год
Они были тихими, молчаливыми героями, чей подвиг был так же незаметен, честен и бескорыстен, как и вся их жизнь
Идет война в Чечне. Можно ли представить, чтобы туда отправили наводить конституционный порядок детей высших руководителей России? Нет, нет и еще раз нет. Скорее Челси, дочь предпоследнего президента США, окажется санитаркой в районной больнице Чухломы, чем сын кого-нибудь из «наших» выйдет в ночной рейд с составе боевой группы, патрулирующей Грозный. Российская армия наконец-то по своему составу стала такой, какой ее мечтал видеть Ленин, — чисто рабоче-крестьянской. И, следовательно, воюют и умирают в Чечне дети рабочих и крестьян. (Хотя есть и исключения. Сын депутата Госдумы Станислава Говорухина потерял в Чечне ногу.) Не то было во время Великой Отечественной: дети тогдашних вождей рвались на фронт и храбро воевали. И гибли. «А можно было увильнуть от фронта, пользуясь тем, что отец — высокопоставленное лицо?» — спрашиваю Степана Анастасовича Микояна. Он смотрит на меня с изумлением: «Да вы что! Это же позор!» Он — летчик, воевал на многих фронтах Великой Отечественной. Брат его — Владимир Микоян погиб под Сталинградом. Если сегодня дети руководителей спят и видят себя банкирами, финансистами, топ-менеджерами, пиарщиками, рэкетирами и так далее и в том же духе, то в 30-е годы они видели себя только военными. Ох, уж эта знойная романтика предвоенных лет! На первом месте по притягательности стояла, конечно, авиация. В нее влекло всех. «Вы смотрите, — говорит Степан Анастасович Микоян, — Василий Сталин, Леонид Хрущев, Юрий Хрущев, Сергей Буденный, Юрий Каганович — летчики». А еще и сам Степан Анастасович, и его братья Владимир, Алексей, Иван. В авиации Тимур Фрунзе, Александр Щербаков, Владимир Ярославский, Владимир Сабуров, сын Вышинского… Летали и девушки — Ирина Луначарская, Надежда Шверник. И когда началась война, они не попытались откосить от нее, а у их отцов и мысли не возникало обезопасить их штабной работой, передвинуть в тыл, хотя возможности такие, разумеется, были.«Советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов»
Отношение сегодня к Сталину неоднозначное, хотя только единицы отрицают, что период его правления окрашен кровавым цветом. Но нужно отдать ему должное: он и пальцем не шевельнул, чтобы его сыновья — Яков и Василий — избежали фронта, и, похоже, вообще не испытывал отцовских чувств, когда Яков попал в трагическую ситуацию. Действительно — стальной! Больше о судьбе детей вождя заботились нижестоящие лица. Маршал Тимошенко в своих воспоминаниях пишет, что 25 июня, в самые первые дни войны, его вызвали к Сталину для доклада. После доклада Тимошенко спрашивает Сталина: «Ваш сын Яков просится на фронт, отправлять его туда?» Сталин, видимо, решил преподать урок, ответил напыщенно: «Некоторые, мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов». Впрочем, Тимошенко спросил скорее для проформы, на всякий случай. Все знали, что Сталин прохладно относится к Якову. Никто из высших военных чинов не стал бы заботиться о его судьбе, зная, что это может вызвать гнев Сталина. Яков, доведенный до отчаяния презрительным отношением к нему отца, однажды даже попытался покончить с собой — выстрелил в себя из ружья на кремлевское квартире. Пуля прошла навылет через грудь, не задев сердце, что дало Сталину повод для очередной насмешки: «Ха, не попал!» — любил он поиздеваться над сыном. Сразу после этой попытки самоубийства Сталин прекратил общение с сыном, написал записку жене: «Передай Яше от меня, что он поступил, как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего». Светлана Сталина не понимает, почему Яков избрал судьбу военного. По складу своей натуры он был глубоко мирный человек — мягкий, спокойный, но силу и твердость характера в жесткие моменты проявлял несокрушимые. Не было в нем честолюбия, властности, одержимости. На отца походил только кавказским разрезом глаз, остальное — от матери, Екатерины Сванидзе, умершей, когда ему было два года. Яков держался так, будто он сын простого сапожника, а не властителя одной шестой части света. Скромный, трудолюбивый. Как вспоминает Борис Бажанов, бывший секретарь Сталина, «это был очень сдержанный, молчаливый и скрытый юноша. Вид у него был забитый. Поражала одна его особенность, я бы назвал ее нервной глухотой. Он всегда был погружен в какие-то скрытые внутренние переживания. Можно было обращаться к нему и говорить — он вас не слышал. Вид у него был отсутствующий…» Яков долго жил и воспитывался вдали от отца, в Тбилиси. Юношей, по настоянию своего дяди Алексея Сванидзе, он поехал в Москву. Сталин встретил его неприветливо. Яков чувствовал себя в квартире отца пасынком. Хотя Надежда Аллилуева относилась к нему ласково, с вниманием, но и ее он иногда выводил из себя. Надежда пишет свекрови: «Яша учится, шалит, курит и меня не слушается». В другом письме: «Но вообще он хороший мальчик, только лентяйничает». Яков поступил в Институт инженеров транспорта. Получил диплом — уехал в Ленинград, к дедушке Сергею Яковлевичу Аллилуеву. Устроился инженером-электриком на теплоэлектроцентрали. Многие даже и не верили, что он сын Сталина, настолько скромно он держался.«Связался с сомнительной компанией, его большими друзьями оказались преступники»
Вот так же неярко держался и Леонид Хрущев — еще один герой нашего повествования. Он тоже сын от первого брака. Первый раз Никита Сергеевич женился на дочери конторщика шахты Ефросинье Писаревой. На фотографии у нее совершенно детское лицо, а Никита — само простодушие. В браке Никита и Ефросинья были счастливы, родила она ему дочь Юлию и сына Леонида. В 1918 году Никита ушел воевать на гражданскую, Ефросинья из всех сил билась, чтобы прокормить детей. Заболела тифом, умерла. Хрущев похоронил жену, вернулся на фронт. Детей оставил родителям. Потом он учился на рабфаке, занимался партийной работой. В 1924 году встретил Нину Кухарчук. Стали жить вместе. Родили детей — Раду, Сергея, Елену. «Жили все вместе, — вспоминает Рада Никитична Аджубей. — не было разделения: те дети, эти дети. Мама ко всем относилась одинаково». Я спросил Степана Анастасовича Микояна, можно ли представить, что он или его братья подростками устраиваются на завод простыми слесарями? Микоян ответил: «Вряд ли». Точнее сказать, исключена была для них такая дорога во взрослую жизнь. Так же как и для других кремлевский детей. Леонид же Хрущев после седьмого класса идет в фабрично-заводское училище, затем работает на заводе, он ученик слесаря, дорастает до слесаря… Биография паренька из рабочей семьи. А Никита Сергеевич в то время занимает немалые партийные посты. Я поинтересовался у Рады Никитичны, почему Никита Сергеевич не устроил сына в более престижное место, скажем, в институт? Что, у Леонида не хватало способностей для высшего образования? Или Никите Сергеевичу было все равно, кем станет сын? В чем тут дело? Рада Хрущева: «В семье было строгое воспитание. Вообще-то Леонид был с характером. Иногда ставил маме ультиматумы. Отец считал, что никакой труд не зазорен. И уж тянуть за уши детей, устраивать их куда-то — это было не в его правилах». — «А не связался Леонид на заводе с плохой компанией?» — «Нет». В круг элитной молодежи Леонид Хрущев не входил. Дети вождей тесно общались. Да иначе и быть не могло: жили в одном доме, отправлялись на дачи, которые располагались поблизости друг от друга, учились в одной школе, летом бесились на одних и тех же пляжах. И, хочешь не хочешь, близко сходишься с теми, с кем постоянно проводишь время. Чужаки в их круг не попадали, если, конечно, не считать артистов, певцов, писателей, поэтов. Юные Хрущевы не стали своими в этой компании — так сложилось, что они долго жили в Киеве, а когда попали в Москву в конце 40-х годов, не сошлись с кремлевскими детьми. Насчет плохой компании вопрос не случаен. Сын Лаврентия Берия — Серго — поведал мне такую историю: «Я видел Леонида Хрущева перед войной, перед тем, как он попал в тюрьму. Он вел жизнь в среде «золотой молодежи» Киева, связался с сомнительной компанией, его большими друзьями оказались преступники, промышлявшие грабежами и убийствами. Об этом доложили Серову, который занимал тогда пост главы НКВД на Украине, а Хрущев был первым секретарем компартии республики. Серов, разумеется, докладывает о таком вопиющем случае моему отцу, он тогда был во главе наркомата внутренних дел. Лаврентий Павлович говорит Серову: «Сообщи обо всем Хрущеву, посмотрим, как будет реагировать. Это же преступление, и даже сын первого секретаря ЦК не должен избежать наказания». При этом отец сказал, что надо бы как-то смягчить участь Леонида. Серов докладывает Хрущеву о похождениях его сына. Хрущев приказывает: «Дело закрой!» Серов возражает: о деле уже знает много людей, и никак не удастся замять. И вопреки воле Хрущева банда была отдана под суд, Леонид получил десять лет, остальные — расстрел. Когда началась война, Леониду подсказали, чтобы он попросился на фронт, тогда его простят. Он так и поступил…» Это, согласитесь, более, чем серьезно: бандитизм, грабежи, убийства. Но факты, которые приводит сын Берии, противоречат другим свидетельствам. С личным делом (точнее — копией) меня познакомил сын Леонида Сергеевича — Юрий. В деле есть автобиография, в которой говорится: «Общее и специальное образование получил, учась в семилетке, ФЗУ, школе пилотов ГВФ, на подготовительном курсе академии. Школу ГВФ окончил в 1937 году. В РККА добровольно с февраля 1939 года, слушатель подготовительного курса ВВА им. Жуковского. С февраля 1940 г. — ЭВАШ. За границей не был, под судом не был». (Пояснения для тех, кто не знает: ФЗУ — фабрично-заводское училище, ГВФ — гражданский воздушный флот, РККА — рабоче-крестьянская Красная армия, ЭВАШ — Энгельсская военно-авиационная школа.) Сначала о мелочи — как-то странно выглядит: готовился поступать в академию, и вдруг оказывается в провинциальной авиашколе. С чего вдруг? Академия требовала знаний, Леонид после семилетки явно не мог осилить курс, а авиационная школа тогда была прекрасным учебным заведением. Далее вглядимся в даты. Серго Берия не знает, когда сформировалась банда, когда состоялся суд, когда произошел разговор между Серовым и старшим Берией. Но посмотрим анкетные данные, сверим даты. Иван Александрович Серов был наркомом внутренних дел в 1939–1941 годах. Но как раз именно в начале 1939 года Леонид Хрущев вступил в Красную Армию. А до этого был инструктором в аэроклубе, где и познакомился со своей первой женой Любовью Илларионовной Сизых. Живет она в Киеве, я побывал у нее. Милая, живая старушка. Она до сих пор отчетливо, в подробностях помнит, как познакомилась с Леонидом. «Я занималась парашютным спортом, — рассказывает Любовь Илларионовна. — Комитет комсомола направил меня в аэроклуб. После прыжков я заинтересовалась летным делом, и когда аэроклуб объявил набор курсантов, я тоже попросилась туда. Закончила летные курсы. Весной 1938 года я приезжаю на аэродром, чтобы договориться об учебе на инструктора. Помню, был великолепный апрельский день. Я уладила свои дела, жду водителя, чтобы ехать в город. В это время входит высокий молодой человек в форме летчика. «Кто это?» — спрашиваю у знакомого. — «Хрущев». Леонид предлагает мне: «Могу подвезти вас домой». Я обрадовалась, что не придется долго томиться на аэродроме. Оказалось, что живем мы на одной улице. Распрощались, и все. А потом увидела Леонида в аэроклубе. Была до того смущена, что уронила перчатку. Он поднимает, подает. Так получилось, что вышли вместе. Нам было по дороге, шли, разговаривали. Ну, а дальше как-то все время вместе: на аэродроме, в аэроклубе, и дома рядом. Через какое-то время уже встречались намеренно. Однажды он подарил мне огромную ветку сирени». Казалось бы, что в этом выдающегося — прийти на свидание к девушке и подарить ей цветы? Но по тем временам это был Поступок. Тогда подобное считалось проявлением буржуазности, а это для гражданина первого в мире государства рабочих и крестьян почти преступление. В рассказе Пантелеймона Романова «Ветка черемухи», написанном в те годы, героиня размышляет: «У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь. В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках — окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище». А вот об отношениях между студентами: «Все девушки и наши товарищи — мужчины держат себя так, как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и благородстве манер. Говорят нарочито развязным, грубым тоном, с хлопаньем по спине. И слова выбирают наиболее грубые…» Какие уж тут букеты! «Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области «психологии», а право на существование у нас имеет только одна физиология». А героиня мечтала, чтобы ей подарили цветы! Так что Леонид Хрущев был не чужд психологии. «Наша жизнь проходила на аэродроме, — продолжает рассказ Любовь Илларионовна. — Несколько раз Леня был у меня пассажиром. Я отрабатывала фигуры высшего пилотажа, и когда я их выполняла, он за спиной у меня хохотал, я же была совсем неопытная. И я хохотала вместе в ним. С конца 1938 года мы уже не расставались». Хорошо помнит Леонида Хрущева и Надежда Ивановна Гончарова, которую в Киеве он учил летному делу: «Я с 1938 года училась летать в киевском аэроклубе у инструктора Леонида Хрущева. Великолепный был человек, классный летчик. Летал он прекрасно, инструкторы со стажем его уважали. И так понятно, доходчиво все объяснял. Как сейчас помню: в пять утра встанешь — и на первый трамвай. В девять — полеты. Леонид всегда приезжал на машине. Интеллигентный, подтянутый, за одеждой он следил. Иные инструкторы, что скрывать, приставали к молоденьким курсанткам, Леня в этом не был замечен. Конечно, было известно, кто его отец, но он никогда этим не козырял, даже и намека не было. Потому и за его спиной не было разговоров: дескать, с помощью всемогущего папы всего добился. Сейчас чего только про него ни пишут: пьяница, дескать, чуть ли ни главарь банды грабителей. Ничего подобного! Он был летчик». Спрашиваю Микояна: «Степан Анастасович, вы что-нибудь слышали о громком уголовном деле, в которое замешан Леонид Хрущев?» — «Нет. Это грязная клевета». Так что Серго Берия мог что-то напутать. Или же в нем говорила обида за отца — ведь Хрущев-старший был среди тех, кто отдал приказ арестовать Берию, а потом расстрелять. Итак, Леонид Хрущев связал свою судьбу с авиацией, с военно-воздушными силами Красной Армии. Летал не без лихости и выкрутасов. Рада вспоминает, что однажды он получил от отца нагоняй, когда пронесся на бреющем, едва не задев крыши, над дачным поселком, где они жили, а потом закручивал в небе фигуры высшего пилотажа. В войсках были уверены, что осенью предстоит прогулка в Берлин. Похожа на довоенную жизнь Леонида Хрущева и жизнь Якова Джугашвили. Он тоже круто меняет судьбу: оставляет турбинный цех Ленинградской ТЭЦ, возвращается в Москву, устраивается на электростанцию завода имени Сталина, и знаете кем? Трубочистом! Сын генерального секретаря ВКП(б) — трубочист. Этого отец стерпеть не мог, он приказывает Якову выбрать военную специальность. Сталин очень хотел, чтобы оба его сына стали военными. Василий пошел в летчики, характер у него был соответствующий — легкий, контактный, динамичный. Якову по его натуре больше подходила артиллерия — он нетороплив, внимателен, вдумчив. Потому он пошел учиться в Артиллерийскую академию. Яков Джугашвили вышел из академии 9 мая 1941 года. Как раз в этот день Сталин получил очередное сообщение, что Гитлер вот-вот начнет войну против СССР — из Токио прислал донесение Рихард Зорге. В шифровке говорилось: «Возможность возникновения войны в любой момент весьма велика… Немецкие генералы оценивают боеспособность Красной Армии настолько низко, что они полагают, что Красная Армия будет разгромлена в течение нескольких недель…» И в очередной раз Сталин не поверил, что его друг Адольф Шикльгрубер способен на подлость, и на сообщении начертал: «Этим м… больше заняться в Токио нечем?» Предупреждения о том, что германцы планируют вот-вот обрушиться на СССР, шли одно за другим. Сообщение «Доры» из Цюриха от 22 апреля 1941 года: «Берлинские правительственные круги называют 15 июня как дату похода на Украину». Сообщение «Ещенко» из Бухареста от 23 апреля 1941 года: «В разговоре с немкой Вольф, которая имеет связи в немецких кругах, выяснилось, что ей от полковника Шульце, работающего в воздушной немецкой миссии в Бухаресте, стало известно: «Гитлер долго колебался, но теперь согласился с военными кругами, которые предлагают захват Украины и Кавказа». Из записки советского военного атташе в Германии начальнику разведуправления Генштаба Красной Армии от 25 апреля 1941 года: «В германских планах… СССР фигурирует как очередной противник… Сроки начала столкновения — возможно более короткие и, безусловно, в пределах текущего года». Из агентурного донесения 1 управления НКГБ СССР от 26 апреля 1941 года: «По имеющимся у нас данным, один крупный финский промышленник, имеющий обширные связи в Германии и часто бывающий там, сообщил кругам британской миссии в Финляндии о том, что высокопоставленные немецкие чиновники убеждены в неизбежности нападения немцев на СССР сразу после окончания балканской операции». Записка «Аркадия» об агентурном сообщении «Экстерна» от 26 апреля 1941 года: «Источник сообщает, что германский офицер, родственник баронессы Остен-Сакен пишет ей из Парижа: «Мы, все немцы, владеющие русским языком, получили приказ немедленно ехать в Восточную Пруссию. Такие же приказы получили немцы, находящиеся в Бельгии, Голландии, Дании». Сообщение «Зевса» из Софии от 27 апреля 1941 года: «Митрополит Стефен сообщил Гюго, что 25 апреля на обеде в Кюстендиле он имел разговор с одним немецким генералом, который сказал: «Немцы готовят удар против СССР, используя сперва положение в армии и внутри страны…» В посольство СССР в Берлине поступило анонимное письмо: «Товарищам Сталину и Молотову. Очень спешно. Будьте настороже, Россия, так как скоро Гитлер нападет на Вас. Вы, Россия, теперь следующая жертва. После будет поздно, так как вся Россия спит. Вступайте скорее в пакт с Америкой и Англией. Вся Восточная Пруссия наполненавойсками, и все новые части прибывают туда день и ночь. Я говорю коротко, дорогие товарищи Сталин и Молотов, освободите нас от коричневой чумы Гитлера здесь, в Германии, так как мы жаждем свержения Гитлера, чтобы счастливо жить, как Ваш русский народ». Из сообщения «Марса» из Будапешта от 30 апреля 1941 года: «Немецкие солдаты говорят, что они получат несколько дней отдыха, затем будут отправлены в Пользу к границе СССР… В Будапеште и Бухаресте имеется много слухов о предстоящей войне между Германией и СССР». Из сообщения берлинской резидентуры НКГБ СССР от 30 апреля 1941 года: «Источник «Старшина», работающий в штабе германской авиации, сообщает, что, по сведениям, полученным от офицера связи между германским министерством иностранных дел и штабом германской авиации Грегора, вопрос о выступлении Германии против Советского Союза решен окончательно и начало его следует ожидать со дня на день». Сообщение из Варшавы от 5 мая 1941 года: «Немецкие офицеры в генерал-губернаторстве усиленно изучают русский язык, а также топографические карты приграничных территорий СССР, которые каждому из них розданы». (В скобках для справки: в Красной Армии в начале войны даже командиры полков не имели никаких карт.) Из справки НКГБ СССР от 10 мая 1941 года: «Захар 8 мая 1941 года из Берлина сообщил, что слухи о нападении Германии на Советский Союз все усиливаются». И вот эти донесения день за днем, час за часом кладутся на стол Сталина, и он приходит в несусветное раздражение: его что, за дурака считают? Ведь ясно же: провокация! Ежу понятно, что Лондон и Вашингтон жаждут столкнуть его, вождя могучего Советского Союза, с дружественной Германией. Войне между ним и Гитлером не бывать! А если война и начнется, то не в этом году, и вести ее будет Красная Армия на чужой территории. Если бы вождь все-таки поверил Зорге, «Старшине», «Марсу» и другим бойцам тайного фронта, то не случилась бы катастрофа и сын его Яков вместе со всей страной не угодил бы в трагическую ситуацию. А насчет того, что воевать будем только на территории врага, кто бы им ни был, знал весь советский народ. И уж, конечно, в этом были уверены в войсках. Младший лейтенант Виктор Терехин писал 11 июня 1941 года любимой девушке: «Хотел бы осенью поехать домой, но это удастся только в том случае, если этой осенью не будет предпринята прогулка в Берлин». Маршал Жуков вносит ясность: «Неудачи первого периода войны Сталин объяснял тем, что фашистская Германия напала на Советский Союз внезапно. Это исторически неверно. Никакой внезапности нападения гитлеровских войск не было. О готовящемся нападении было известно, а внезапность была придумана Сталиным, что оправдать собственные просчеты в подготовке страны к обороне». И даже когда немцы 22 июня в 4 часа утра обрушили всю свою мощь на советские города, вождь по-прежнему утверждал: это провокация. Жуков свидетельствует: «Мы с товарищем Тимошенко просили разрешения дать войскам приказ о соответствующих ответных действиях. Сталин, тяжело дыша в телефонную трубку, в течение нескольких минут ничего не мог сказать, а на повторные вопросы ответил: «Это провокация немецких военных. Огня не открывать, чтобы не развязать более широких действий». Сталин бесконечно верил в могущество своей армии. Выступая 5 мая 1941 года — полтора месяца до начала войны! — перед выпускниками военных академий, он поставил задачу: «Теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению». И еще: «Мы обязаны действовать наступательным образом. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армии, а современная армия — армия наступательная». То есть он предполагал, что в будущей войне Красная Армия будет наступать и наступать, а война будет вестись на территории противника. Когда старший лейтенант Джугашвили попадет в плен, на первом же допросе немцы приведут ему это утверждение Сталина, а Яков закричит: «Я никогда не слыхал ничего подобного! Никогда не слыхал!». Тогда в доказательство агрессивных устремлений Советского Союза ему укажут на герб его страны: «Разве не бросается в глаза, что на всех знаках Советского Союза серп и молот изображены на глобусе? Видели вы когда-нибудь, чтобы национал-социалистическая Германия изготовила глобус со свастикой? Свастика и национализм — понятия, принадлежащие одной Германии. Почему же Советский Союз всегда изображал земной шар с серпом и молотом? Не указывает ли это на стремление красного правительства к мировому господству?» Военнопленный не нашелся, что ответить. 29 апреля Гитлер, выступая в «Спортпаласе» перед офицерами, выпускниками военных академий, предупредил: «В ближайшее время произойдут события, которые многим покажутся непонятными Однако мероприятия, которые мы намечаем, являются государственной необходимостью, так как красная чернь поднимает голову над Европой». Отец Якова Джугашвили знал и об этом угрожающем заявлении Гитлера! На сообщении он написал: «Не верю».Леонид и Яков угодили в самое пекло
Итак, война. Яков Джугашвили отправляется на фронт. Его назначают командиром артиллерийской батареи. На передовые позиции он попал в первый же день войны — 22 июня. Ему удалось дозвониться до отца, тот был в подавленном состоянии от неожиданного и подлого удара друга Гитлера. Сталин сказал сыну: «Иди и сражайся». Со Светланой Яков тоже простился по телефону — спешил, не оставалось и минуты, чтобы встретиться. Их часть отправляли прямо в пекло. Красная Армия была деморализована, на фронтах царила страшная неразбериха. Что там происходило, как развиваются события, где какие части, не знал точно никто — ни Генштаб, ни тем более Сталин. А угодил Яков в самое гиблое место — под Барановичи. Советские войска там не просто отступали — бежали. Для Леонида Хрущева война тоже началась 22 июня. С первых дней он на боевых заданиях. Летал на бомбардировщиках. Тогда это было сродни самоубийству. Истребители прикрытия их не сопровождали, немцы без затей расстреливали тихоходные самолеты. Леонид проявил себя как храбрый пилот. В его личном деле есть выписка из донесения начальника штаба ВВС 22-й армии — список личного состава частей 46-й авиационной дивизии, представляемого к правительственным наградам. И в списке в разделе «134 авиаполк» под номером четыре можно прочитать: «Командир экипажа лейтенант ХРУЩЕВ Леонид Никитович, член ВЛКСМ… Имеет 12 боевых вылетов. Все боевые задания выполняет отлично. Мужественный, бесстрашный летчик. В воздушном бою 6. 7. 41 г. храбро дрался с истребителями противника, вплоть до отражения их атаки. Его машина безотказна, неоднократно шел в бой и подменял неподготовленные экипажи. Ходатайствую о награждении тов. ХРУЩЕВА орденом «Красное знамя». Командир 46 авиадивизии полковник Писарский». Выписка из наградного листа: «С 1. 7 по 28. 7. 41 г. имеет 27 боевых вылетов. Летал в звене командира эскадрильи. Метким бомбометанием его самолет разбил танки и артиллерию противника в районе Великих Лук. 6. 7. 41 г. бомбил две переправы противника в районе Десна. На обратном пути самолет Хрущева подвергся нападению со стороны фашистских истребителей… был обстрелян и имел 20 пробоин. Тов. Хрущев спас самолет и вернулся на свой аэродром. Решительный, смелый, бесстрашный летчик. За мужество и отвагу командование части ходатайствует о представлении к правительственной награде орденом «Боевого Красного Знамени». Командир 134 СБП майор Ткачев, военком 134 СБП ст. политрук Куликов». Хрущева награждают орденом. 26 июля 1941 года самолет Леонида Хрущева был подбит. Но он сумел дотянуть подбитый бомбардировщик до запасного аэродрома в поселке Андриаполь под Калининым. Шасси не выпускалось, потому самолет перевернулся при посадке. Леонид около часа висел вниз головой в сжатой кабине. Наконец его вытащили. Нога в тяжелых переломах. Видимо, чтобы покрасоваться, он потом сестре Раде рассказал, что кость выпирала прямо из кожи и он полз к своим несколько километров. На самом деле его доставили в полевой госпиталь местные крестьяне. Оперировали. Хотели отнять ногу, но Леонид достал пистолет и сказал хирургу: «Только у трупа отрежешь ногу». И такое совпадение: именно в эти дни Яков Джугашвили попадает в плен к немцам. Он, по сути, так и не успел толком повоевать. Его часть считалась образцовой, но на самом деле дивизия оказалась совершенно неподготовленной к боевым действиям: учения не проводились, свирепствовала муштровка, учиться стрелять из орудий — на это внимания обращали мало, это считалось второстепенным, главное — монолитным, могучим строем, печатая шаг, пройти во время военного парада по Красной площади. На боевых же позициях ударила по мозгам сплошная неразбериха, никто не знал, что делать. У офицеров не было даже карт. Разведка ничего не знала. Командование дивизии действовало, как выразился Яков, идиотски, части ставили под огонь, посылали на явную смерть. Его полк окружили, артиллеристы в панике разбежались. Яков позже так опишет события того несчастного дня: «В тот момент, когда стало ясно, что мы окружены, — я находился у командира дивизии, в штабе. Я побежал к своим, но меня подозвала группа красноармейцев. Они стали просить меня: «Товарищ командир, командуй нами, веди нас в бой!» Я повел их в наступление. Но они испугались, и, когда я обернулся, со мной уже никого не было. Вернуться к своим уже не мог, так как немецкие минометы открыли сильный огонь. Я стал ждать. Подождал немного, и остался совсем один. Один в поле не воин. Начало светать, я стал ждать своих артиллеристов, но это было бесцельно, и я пошел дальше. По дороге мне стали попадаться мелкие группы — из мотодивизии, из обоза, всякий сброд. Мне ничего не оставалось, как идти вместе с ними. Я пошел. Все начали переодеваться, я решил этого не делать. Я шел в военной форме, и вот они попросили меня отойти в сторону, как меня будут обстреливать с самолета, а, следовательно, и их будут обстреливать. Я ушел от них. Около железной дороги была деревня, там тоже переодевались. Я решил присоединиться к одной из групп». Всюду царила такая паника, что невозможно было разобраться, где свои, где противник. Вскоре Яков обнаружил, что находится уже в тылу немцев. Он зашел в деревню, обменял в крестьянском доме военную одежду на гражданскую, колхозник предупредил его, что если он сейчас же не уйдет, придется донести на него, потому что, если не донесет, всю его семью немцы расстреляют. И Яков пошел сдаваться. Немцы ему позже зададут вопрос: «Ведь у вас говорят: из страха перед пленом красноармейцу лучше застрелиться?» Яков ответил: «Если бы мои красноармейцы отступили, если бы я увидел, что моя дивизия отступает, я бы сам застрелился, так как отступать нельзя». Через два года он скажет соседям по бараку в концлагере: «Мне стыдно перед отцом, что я остался жив». Именно в эти дни Сталин подписывает постановление ГКО, в котором говорится: «Государственный комитет обороны устанавливает, что части Красной Армии в боях с германскими захватчиками в большинстве случае высоко держат великое знамя Советской власти и ведут себя удовлетворительно, и иногда прямо геройски, отстаивая родную землю от фашистских грабителей». Обратите внимание: иногда — геройски. Но чаще: «Государственный комитет обороны должен признать, что отдельные командиры и рядовые проявляют неустойчивость, паникерство, позорную трусость, бросают оружие и, забывая свой долг перед Родиной, грубо нарушают присягу, превращаются в стадо баранов, в панике бегущих перед обнаглевшим противником… Паникер, трус, дезертир хуже врага, ибо он не только подрывает наше дело, но и порочит честь Красной Армии. Поэтому расправа с паникерами, трусами, дезертирами и восстановление воинской дисциплины является нашим священным долгом…» Яков Джугашвили не был ни трусом, ни паникером, ни дезертиром. Волею тяжелых, не зависящих от него обстоятельств попал в ситуацию, когда оставался один выход — сдаться в плен. Автоматически он становился, говоря языком постановления ГКО, хуже врага. Но была ли в том его вина?«Жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет разобраться…»
19 июля 1941 года Геббельс кричит на весь мир: в плену у германских войск старший сын руководителя Советского Союза! Представьте, как бы развернулась советская пропаганда, будь у Гитлера сын и попади он в плен Красной Армии! Нацистская пропагандистская машина также выжала из пленения сына Сталина максимум возможного. Геббельс не был бы Геббельсом, если бы не расхвастался: «Яков заявил, что понял бессмысленность сопротивления и потому сам перешел на сторону Германии». Многие фронтовики помнят листовки, которые немцы в изобилии разбрасывали с самолетов. На листовках фотография: немецкие офицеры беседуют с Яковом, лица у всех дружелюбные. Под фотографией текст: «Сын Сталина Яков Джугашвили, старший лейтенант, командир батареи 17 июля сдался в плен. Если уж такой видный советский офицер сдался в плен, то это доказывает очевидность, что всякое сопротивление германской армии совершенно бесцельно. Поэтому кончайте войну и переходите к нам». Листовка произвела эффект. И без того катастрофа на всех фронтах и направлениях, а тут еще такой убийственный факт. В июле — августе 1941 года много советских бойцов сдается в плен. Хотя, конечно, нельзя забывать, что и немцы тогда были жутко сильны, давили с неумолимостью пресса. Политуправление Красной Армии выдвигает контрверсию: сын Сталина сражался, как и подобает советскому воину, был ранен и в бессознательном состоянии попал в плен. Светлана Сталина и жена Якова Юлия находились в это время в Сочи, куда их отправили сразу же, как только началась война. От Якова не поступает никаких известий. Это их страшит. В конце августа Светлана разговаривает с отцом по телефону, Юля стоит рядом. Светлана спрашивает, есть ли какие-нибудь новости о Яше. Сталин медленно и ясно произносит: «Яша попал в плен». И прежде чем она успевает что-то сказать, добавляет: «Пока что ничего не говори его жене». Юля по лицу Светланы поняла: что-то стряслось. Но на все ее вопросы Светлана отвечала только: «Отец сам ничего не знает». Якова на допросе спросят: «Разве вас не беспокоит, что жена тревожится о вас? Может быть, семейная жизнь в России настолько безразличная вещь, что вы не считаете необходимым известить своих близких, как это делает немецкий солдат, попадая в плен?» На что Яков ответил: «Нет, жена мне не безразлична, я ее очень уважаю, я очень люблю ее!» Немцы удивились: «Если вы не дадите о себе знать, то ваша жена будет думать, что вы умерли. Разве это вам безразлично?» Этот вопрос, в свою очередь, удивил Якова: «Почему это вас так интересует?» Немцы пояснили: «Нас это интересует как солдат. Когда мы, солдаты, попадаем в плен, то у нас всегда бывает желание известить своих близких, потому что у нас брак и семейная жизнь играют большую роль, для нас это исключительно важно в противоположность Красной России». Яков с печалью сказал: «Нет, там уже знают, что я умер или попал в плен». Юлия не знала, умер Яков или попал в плен. Стоит представить ее подробнее. Яков женился на ней дважды — в 1930 и в 1935 годах. Юля Бессараб была прехорошенькая, кокетливая, говорила с уморительным апломбом глупости, чем сводила с ума мужчин. Любила посидеть с книжкой, но это скорее для виду, показать, что не чужда учености. В искренность ее увлечения Яшей его родственники не верили, они были убеждены, что за этим скрывается грубый расчет — войти в элиту, породниться с самим Сталиным Ее считали авантюристкой. Марико Сванидзе, тетка Якова, мечтала: «Как было б хорошо, если б Яша женился на скромной, милой девочке из революционной семьи, мы б ее любили и баловали — а эта принесла сплетни, злость и пересуды». Юля Бессараб позволяла себе шокирующие поступки. Выступала в танцевальном ансамбле. Выскакивала на сцену в таком мини, что у мужской части зала дыхание в зобу спирало. Любые попытки объяснить Якову, что эта пустая женщина не стоит его мизинца, были бесполезны. «Люблю!» — твердил Яков. Сталин долго делал вид, что не замечает изменения семейного положения сына. А когда заметил, то начал демонстрировать лояльно-ироническое отношение к сыну и невестке. Правда, дочь Якова — Галина Джугашвили — со слов матери так описывает отношение Сталина к этому браку: «Сцена происходила за обеденным столом. Дед ел суп, дамы Аллилуевы толковали о скандальном увлечении Яши. Эта женщина (имелась в виду Ма) старше его на три года, да к тому же еще и замужем! Дед отшучивался, ссылаясь на всеобщее «брожение умов», пытался объяснить даже, что мужчина не меняется оттого, в какую женщину он влюблен: в принцессу или белошвейку, монахиню или певицу из кабаре. Но подобные отвлеченности дам не устраивали. Срочно перегруппировавшись, они шли в лобовую атаку: «Иосиф, так же нельзя! Вы обязательно должны вмешаться!» Дед, вообще не признававший за дамами права на военные действия (не знаю, делал ли он исключение для Жанны д'Арк), сразу помрачнел и сказал резко: «Мужчина любит ту женщину, которую любит. Да и вспомните, что уже было!..» Марико Сванидзе заносит в дневник: «Она живет уже у Яши, вещи пока у мужа. Боюсь, чтоб она не просчиталась. Яша у нее 3-й или 4-й муж. Она старше его. Женщина, которая летом еще говорила, что без накрашенных губ чувствует себя хуже, чем если б она пришла в общество голой, перестала делать маникюр, красить губы и делать прическу. Невестка такого человека. Конечно, она хорошая хозяйка, женщина, которая возьмет Яшу в руки и заставит подтянуться и фигурировать, но если он будет подтягиваться за счет отца, то ее афера потерпит фиаско — а она, конечно, метит на это». Афера или нет, но близость к Якову трагически сломала жизнь Юлии Бессараб. Новость о том, что брат попал в плен, Светлану оглушила. Когда в сентябре они вернутся в Москву, Сталин скажет: «Яшина дочка пусть пока останется у тебя… А жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет разобраться…» Через неделю Юлю арестовали. Сталин был уверен: к тому, что Яков угодил в плен, она имела отношение. Первые вопросы, которые ей задали на Лубянке: «Как ваш муж оказался в плену? Не обсуждали ли вы такую возможность, когда он уходил на фронт?» Глупее не придумать. На каждом допросе речь заходила о кожаной куртке Якова. Юлия не могла никак в толк взять: тут такое творится, немцы под Москвой, а их интересует какая-то дурацкая куртка Она не знала, что на листовках, которые сбрасывали немцы, была фотография: немецкие офицеры сидят за столом, в руках кружки с пивом. Немного сбоку — Яков с лицом спокойным и веселым. Он смотрит не на немцев, а прямо перед собой. На нем кожаная куртка. На первый взгляд, фотография не кажется странной, но тем, кому пришлось ее внимательно рассматривать, бросилась в глаза не только отвлеченность взгляда и позы, но и эта ношеная штатская одежда. Изучая фотографию, нельзя не прийти к выводу: это монтаж. Позже Юлия рассмотрит эту фотографию на листовке и поймет, почему следователи на Лубянке с таким остервенением интересовались курткой. Но она не помнила, чтобы такая вещь у него была. А вот один из следователей НКВД близко знал Якова и вспомнил куртку, в которой видел его на охоте, рыбной ловле, на даче, где он обычно ее и носил. Но как могла фотография из семейного альбома попасть в руки составителей листовок? Вот что интересовало лубянских следователей. Юлия об этом не имела ни малейшего понятия. Потому кружение вокруг одной точки продолжалось: «Подумайте хорошо, прежде чем ответить». — «Ведь я вам уже говорила: не знаю! Не знаю! Не знаю!» Юлию Бессараб отправят в лагерь. Она будет работать на лесозаготовках. От маникюра, роскошной прически останутся только воспоминания. В день, когда ей предстоит отправиться по этапу, она опять на Лубянке. Ее привели в кабинет: за столом люди в военной форме, на плечах — золотые погоны. От вида погон ей стало дурно. В Красной Армии не было погон! Значит, это немцы. Значит, они взяли Москву, победа на их стороне. Не знала она, что Сталин ввел в своих войсках погоны. Но что с Яковом?Не думает ли он, что кулак защищал свою собственность в бывшей Русской империи?
10 июля 1945 года в Берлине патруль советской администрации арестует работника отдела 1-Ц главного штаба Центральной группы гитлеровских войск Пауля Генсгера. Он был переводчиком при первых допросах Якова в белорусском городе Борисове. Генсгера допросили. Он поведал удивительные вещи. Рассказал, что личность пленного была установлена сразу же по документам — Яков Джугашвили. Знали, что фамилия Сталина Джугашвили, значит, это его сын. Когда офицер контрразведки понял, что перед ним сын самого Сталина, тут же связался с Берлином и сообщил потрясающую новость. Через час было получено указание доставить важного пленного в столицу великого рейха, но перед этим использовать факт пленения сына руководителя советского государства в пропагандистских целях. Якова поставили среди немецких офицеров, изображавших оживленную беседу. Группу сфотографировали. Существует протокол допроса военнопленного — старшего лейтенанта Я. И. Джугашвили, который был проведен 18 июля 1941 года. Допрашивали его капитан Реушле и майор Гольтерс. Когда вчитываешься в протокол, начинаешь понимать, что это не допрос, а, скорее, мировоззренческий спор. После того как Яков рассказал об обстоятельствах своего пленения, зашел разговор о том, за что, собственно, идет война и какие интересы отстаивают в ней воюющие стороны. Немцы поставили Якову прямой вопрос: не думаете ли вы, что кулак защищал свою собственность в бывшей Русской империи, а немецкий крестьянин защищает теперь свою собственность только потому, что он еще является собственником? На что Яков, отлично подкованный политически, ответил: «Вы что, не знаете историю партии? Историю России? В общем так: кулаки были защитниками царизма и буржуазии». И сообщил, что дети кулаков воспитаны совершенно в другом духе, они отказываются от родителей, пораженных буржуазным духом. Немцы зашли с другого бока: Считаете ли вы, что последние годы в Советском Союзе принесли рабочему и крестьянину преимущества по сравнению с тем, что было раньше? Яков, как достойный гражданин первого в мире государства рабочих и крестьян, поразился глупости допрашивающих и гордо обронил: «Безусловно!» Майор Гольтерс привел контраргумент: он во время войны 1914 года воевал в этих самых местах, и тогда крестьянские дома выглядели намного зажиточнее, а сейчас, к 1941 году, деревни пришли в упадок и обнищание, живут в них оборванцы, дома поражают убожеством. Яков дал такое объяснение: нам пришлось строить социализм во враждебном окружении, но зато у России теперь есть все свое, она ни от кого не зависит, хотя, быть может, это делалось за счет крестьян, за счет рабочих. Но и немцы тоже не лыком были шиты и привели следующий довод: в Германии тоже вырабатывают все свое, но национал-социалистическая партия заботится о народе, германский народ стал жить намного лучше, чем до войны 1914 года. А большевики, когда брали власть, обещали процветание, а на самом деле довели народ до крайней нищеты. Яков отвечает: зато на Кавказе крестьяне живут хорошо. Тут уж немцам крыть было нечем. Кстати, в тех же местах воевал наш знаменитый хирург Николай Амосов. Понятно, он воевал не с винтовкой в руках, его бой — у операционного стола. В 1967 году Амосов решил проехаться по местам, где он мучился со своим полевым госпиталем. Вспоминает об увиденном: «Грустное впечатление было от Белоруссии и России. Какими деревни оставили в 45-м году, такими они и стоят. Разве что электричество провели и телевизионные антенны изредка маячат. Горестные мысли: бедный народ!» Побежденный в войне немецкий народ в Западной Германии через двадцать лет после капитуляции по уровню жизни пребывал на седьмом месте в мире, а советский — на 65-м. Чувствуете разницу? Как-то вдруг мировоззренческая дискуссия между Яковом и Реушле с Гольтерсом съехала на еврейскую тему. Вопрос немцы поставили так: считаете ли вы, что русский народ когда-либо выскажется против евреев? Почему ненавидят комиссаров и евреев? Люди постоянно говорят: евреи — наше несчастье в Красной России. У Якова была жена еврейка, поэтому он со знанием дела мог отвечать на эти провокационные вопросы: если хотите, я сам могу вам сказать, что русский народ всегда питал ненависть к евреям… О евреях я могу только сказать, что они не умеют работать, евреи и цыгане одинаковы, они не хотят работать. Главное с их точки зрения — это торговля. Некоторые евреи, живущие у нас, говорят даже, что в Германии им было бы лучше, потому что там разрешают торговать, пусть там евреев и бьют, но зато им разрешат торговать. Тут майор Гольтерс подпустил провокационный вопрос: известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи евреи? Яков оторопел, но быстро нашелся: ничего подобного. Она была русской… Она русская, настоящая русская, русская из Донбасса. Действительно, с чего немцы взяли, что Сталин был женат на родственнице Моисея Кагановича? Странно как-то… Допрашивающие даже перепросили: разве фамилия второй жены вашего отца не Каганович? Яков: нет! Нет! Все это слухи. Чепуха.«Стану я с ними торговаться! Нет, на войне — как на войне»
После первых допросов Якова Джугашвили отправили самолетом в Берлин. С сообщениями на первых полосах о том, что плененный сын Сталина доставлен в столицу, вышли все немецкие газеты. Они захлебывались от восторга. Якова осмотрели врачи. С ним подолгу беседовали психологи. И, естественно, бесконечные допросы в гестапо. Но не пытали, чего он больше всего боялся. Потом отправили в концлагерь. Держался он в плену с достоинством. Свидетельствует Мариан Венцлович, поручик Войска Польского, оказавшийся в одном лагере с Джугашвили: «Четвертого мая 1942 года трое вооруженных автоматами охранников во главе с капитаном ввели в наш барак пленного в советской военной форме. Этот тщательно охраняемый пленный и был старший лейтенант Джугашвили. Мы сразу узнали его: без головного убора, черноволосый, точно такой же, как на фотографии, помещенной в фашистской газете. Несколько раз мне удавалось встретиться с Яковом с глазу на глаз. Он рассказал, что никогда не делал немцам никаких заявлений, и просил меня — если ему больше не придется увидеть своей родины, сообщить отцу, что он остался верен воинскому долгу. Всё, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь». Сталин, между тем, поверил фашистской пропаганде о предательстве сына. Большим ударом для него была листовка с фотографией Якова и рукописным текстом, обращенным лично к Сталину: «Дорогой отец, я вполне здоров, буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германии. Обращение хорошее. Желаю здоровья, привет всем. Яша». Да, это был сильный удар. Сталин узнал почерк сына. И без колебаний записал его в предатели. Для него любой, сдавшийся в плен — сын, не сын, — был предатель. Родственники предателей подвергались репрессиям. Он, Сталин, тоже был родственник, но себя он «вынес за скобки», а вот семья Сванидзе была уничтожена — расстрелян Алексей Сванидзе, дядя Якова, тетки Мария и Марико тоже погибли в начале 1942 года. Германцы надеялись, используя плененного Якова, попытаться оказать давление на Сталина. Через Красный Крест они предложили начать переговоры об обмене Якова — Сталин не ответил. По его приказу были посланы несколько диверсионных групп, чтобы отбить Якова, а если не удастся, то убить его. Группы гибли одна за другой. Соответствующий приказ получила, например, Павел Судоплатов, который возглавлял в то время в НКВД Особую группу по разведовательно-диверсионной работе в тылу врага. Однако тщательно продуманная и подготовленная им операция провалилась. Об этом, в частности, писала Долорес Ибаррури, генсек Испанской компартии, в книге «Мне не хватало Испании», изданной в 1965 году в Барселоне. (Кстати, с сыном Долорес — Рубеном — Леонид Хрущев лечился в госпитале после ранения.) Почему Ибаррури касается этой темы? Дело в том, что в составе группы Судоплатова был испанец Луис Мендоса Пенья — офицер «голубой дивизии», сдавшийся в советский плен и ставший чекистом, — он-то и рассказал Пассионарии (что, как известно, в переводе с испанского — несгибаемая) о неудачной операции по вызволению Якова Джугашвили из фашистского плена… После разгрома немцев под Сталинградом с германской стороны Сталину поступает предложение обменять Якова на фельдмаршала Паулюса. Это была знаковая фигура вермахта. Паулюс разрабатывал план нападения на СССР и сам же пал жертвой своих агрессивных устремлений. Попав в котел под Сталинградом, он отдал солдатам приказ сдаваться, хотя Гитлер ожидал от своего фельдмаршала (Паулюс получил это высшее звание вермахта за день до катастрофы) совсем другого — истинному арийцу надлежало принять смерть в бою. В крайнем случае — застрелиться. Сталин на предложение обменять сына на Паулюса будто бы ответил посреднику, председателю шведского Красного Креста графу Бернадотту: «Солдата на фельдмаршала не меняю». Это фраза останется в истории. В 70-е годы на киноэкраны страны вышла киноэпопея «Освобождение», в одной из серий Сталин, вынув трубку изо рта, и чеканил эту фразу — кинозал взрывался аплодисментами. Тогда предпринимались попытки возрождения Сталина, и у многих это вызывало буйное одобрение. Сталин скажет дочери в декабре 1943 года: «Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих… Стану я с ними торговаться! Нет, на войне — как на войне». Однако он не был так уж уверен в своей правоте, этот вывод Светлана сделала, заметив, что он волнуется, а это за ним водилось чрезвычайно редко. И Жуков отмечал, что Сталин, когда заходила речь о сыне, менялся, выражение его лица становилось человечным. Вот фрагмент из воспоминаний маршала. Жуков обращается к Верховному: «Товарищ Сталин, давно я хотел узнать о Вашем сыне, Якове. Нет ли сведений о его судьбе?» На этот вопрос он ответил не сразу. Пройдя добрую сотню шагов, сказал каким-то приглушенным голосом: «Не выбраться Якову из плена. Расстреляют его фашисты. По наведенным справкам, держат они его изолированно от других военнопленных и агитируют за измену Родине». Чувствовалось, он глубоко переживает за сына. Сидя за столом, И. В. Сталин долго молчал, не притрагиваясь к еде».Вильгельм Телль из Леонида не получился
Ну, а что произошло с Леонидом Хрущевым после того, как его сбили и он пригрозил врачу пистолетом? Его отправили на лечение. Попал он в госпиталь в Куйбышеве, там же находилась семья Хрущевых — Нина Петровна, сестры Юля, Рада, Лена, брат Сергей. И была там жена Люба. Так что он оказался среди своих. Рада вспоминает, как с матерью навещала его в палате, где Леонид лежал с Рубеном Ибаррури. Запомнилось, что брат и Рубен постоянно пикировались — весело с ними было. Госпиталь, отметим, был привилегированный. Куйбышев числился в то время запасной столицей СССР. Туда были эвакуированы многие министерства и ведомства, там находились иностранные посольства. На берегу Волги была возведена резиденция для Сталина, под ней подземный бункер. Город был страшно переполнен. И потому, наверное, отношение местных жителей к приезжим москвичам отличалось, мягко скажем, некоторой враждебностью, эвакуированных рассматривали как своего рода оккупантов. Светлана Сталина сообщает отцу из Куйбышева: «Город мне не очень нравится; грязный и пыльный, как все портовые города. Очень много (не знаю почему) хромых, слепых, кривобоких, косоногих, криворуких и прочих калек. Прямо на улице каждый пятый — калека». (Тут мы прервем письмо Светланы ради замечания: Сталин тоже терпеть не мог калек и увечных. Потому после войны распорядился очистить города — Москву в первую очередь — от всех хромых, слепых, кривобоких, косоногих. И отправили тех, кто отдал здоровье за независимость Родины, в особые резервации, где инвалиды быстро спивались, превращались в развалины, умирали. Из Ленинграда, например, отравляли на остров Валаам.) «В Куйбышев (во время войны) съехалось великое множество людей из Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и других городов, — пишет далее отцу Светлана. — Местные жители относятся к приехавшим с нескрываемой злобой. Приезжие считаются виновниками того, что цены на продукты поднялись, и вообще часто продуктов не бывает, и приходится часами стоять в очередях. «Вот, — говорят куйбышевцы, — понаехали сюда всякие разряженные да расфуфыренные, так теперь Гитлер и сюда прилетит бомбить!»… Папочка, еще одна есть у меня к тебе просьба; Яшина дочка, Галочка, сейчас в Сочи. Я бы очень хотела, чтобы Галочку привезли ко мне, сюда. У нее ведь нет теперь никого». Оказался в Куйбышеве в то время и Степан Микоян. Он был ранен, горел в самолете, но спасся. В Куйбышеве Степан и познакомился с Леонидом, они крепко подружились. Месяца три провели вместе, встречались почти каждый день. По блату запасались на заводе ликером и водкой с таким расчетом, чтоб хватило на неделю. Понятно, и компания вокруг них подобралась соответствующая — веселая, любящая покутить. Я поинтересовался у Микояна: «Леонид любил выпить? Выпив, становился агрессивным?» Микоян ответил: «Он был тихим, спокойным. Выпьет — и в сон». Известно, что первым делом — самолеты, а девушки потом. Но то на фронте. А в тылу, во время выздоровления девушки выступали на первое место. У Микояна тогда была в подругах балерина Большого театра. Устраивали вечеринки с барышнями. Слушали Лещенко, танцевали, флиртовали. У Микояна в пользовании была машина — ездили за город. Спрашиваю: «А такое понятие, как гусарство, или нечто похожее на гусарство русских офицеров среди советского офицерства было в ходу?» — «Да. Вася Сталин, например, любил эффектные поступки». Идет война. Война смертельная. Дети вождей отважно воюют, не уклоняются. Но в то же время не уклоняются и от веселья, розыгрышей, любовных приключений. Иногда идут на безумный риск. Жизнь в Куйбышеве — разудалая, хмельная, поступки иногда совершаются весьма рискованные. Вот случай: однажды Леонид попытался доказать, что стреляет не хуже, чем Вильгельм Телль. Степан Микоян уже к этому времени покинул Куйбышев, но о происшедшем ему рассказала знакомая балерина. Случай этот закончился трагически. Очередная вечеринка. В компании оказался бравый морячок с Балтики. Заспорили, кто лучше стреляет. Морячок Леониду и скажи: а сможешь попасть в бутылку на моей голове? Леонид долго отказывался. Но, после того как моряк сказал, что летчики и пистолета-то в руках не держали, согласился. Сцена, полагаю, была жуткая. Моряк ставит бутылку на голову, становится у стены. Леонид долго прицеливается. Стреляет. Попадает в горлышко. Моряк: «Это не считается, надо попасть в бутылку». Следующим выстрелом Леонид угодил ему прямо в лоб. Без всяких скидок на обстоятельства, лица и чины суд отмерил Леониду 8 лет. Он должен был угодить в штрафбат, но тем не менее остался в авиации, куда совершившим уголовное преступление путь был заказан. Странно. Брат Леонида, Сергей, свидетельствует: «В то время за такие проступки в тюрьму не сажали, отправляли на фронт в штрафные батальоны. Леониду разрешили остаться в авиации. Так он снова оказался на передовой, в столь желанном истребительном полку». Скупо и мало что объясняет. Генерал Докучаев долгое время работал в охране высших должностных лиц. Написал книгу: «Москва. Кремль. Охрана». В ней он дал свою версию того, почему Леониду удалось избежать штрафного батальона, — за него хлопотал отец. «Сын Хрущева Леонид, военный летчик в звании старшего лейтенанта, в состоянии сильного опьянения, застрелил майора Советской Армии. Подробности инцидента не интересовали Сталина. Он твердо был уверен, что виноват в совершившемся сын Хрущева. Это не первый случай, когда в порыве алкогольного угара он выхватывал пистолет и налетал на кого-то… — И далее генерал красочно описывает, как Хрущев, покинув Сталинград в самые критические дни обороны города, ринулся в Москву спасать сына. Вот он в Кремле: — Хрущев посмотрел на Сталина красными, воспаленными от слез глазами: «Вся наша семья безмерно благодарна вам, товарищ Сталин, за то, что однажды вы оказали огромную помощь и душевное облегчение. Сейчас у нас снова страшное горе. Мой сын Леонид снова совершил преступление и должен предстать перед судом. Ему грозит смертный приговор. Если это случится, то я не знаю, как переживу эту трагедию». Сталин внимательно слушал. «Дорогой Иосиф Виссарионович! — у Хрущева вновь сдали нервы, и он заплакал — горько, навзрыд…»Сталин отказывает в просьбе простить его сына.
«Хрущев, словно сломанный пополам, рухнул на ковер, — повествует генерал. — Мелко перебирая коленями, пополз к ногам Сталина…» — и так далее в том же шекспировском духе. Еще более зловещую картину рисует Сергей Красиков, тоже прослуживший немало в охране Кремля: «…Сталин стал просто невменяем… и просто накинулся на убитого бедою соратника. Склонил к полу его голову и стал выколачивать о нее курительную трубку. Бесновался, кричал. Но, увидев, что Хрущев ни на что не реагирует, остыл и осмотрелся. Генсек стал оттаивать и проникся судьбой печальника: вождю было понятно, что предстоящая судьба сына доконала Хрущева, что он, переживая, не спал несколько дней и ночей». У Степана Микояна иное объяснение снисходительности к преступлению Леонида: посчитали, что это случайный выстрел. И, кстати, в личном деле Леонида Хрущева ничего не говорится об этом драматическом инциденте. Там мы читаем справку следующего содержания:«Ст. лейтенант ХРУЩЕВ Леонид Никитович 26. 7. 41 после выполнения боевого задания на самолете СБ при возвращении на аэродром был сбит истребителями противника и при посадке сломал ногу. С июля 1941 года по март 1942 года находился на излечении в госпитале. После выздоровления был направлен на переучивание на самолет Як-7. Переучивание проходил в 3 отдельном учебно-тренировочном смешанном авиационном полку с марта по ноябрь 1942 г. 19 декабря 1942 г. приказом Командующего 1 ВА назначен командиром звена 18 гвардейского истребительного авиаполка.Ни слова о трагическом эпизоде со стрельбой. Леонид Хрущев выздоравливает, выписывается из госпиталя. Его направляют в Москву. Там же по делам находился Никита Сергеевич. Рада вспоминает, что и она в январе 1942 года с матерью тоже оказалась в Москве. В столице встретились с Леонидом. Запомнилось: «Ходила с ним в Большой театр, там были сплошь военные». Нельзя сказать, что Леонид был любителем оперы и балета, но хоть какое-то напоминание о мирной жизни. От Москвы немцев уже отбросили, опасность не ощущалась. Они даже компанией ездили на автомобиле на места ожесточенных боев. Это было последнее, что Рада помнит о Леониде. Степан Микоян в то время тоже находится в Москве и даже остановился в квартире Леонида — тот переучивается с пилота бомбардировщика на летчика-истребителя. Я спросил Микояна: «Летчик-истребитель в авиационной иерархии стоит выше?» «Не сравнить, — не задумываясь, ответил он. — Но дело в другом: тяжело переучиться с пилота бомбардировщика на истребителя, очень тяжело. Почти невозможно». Но Леонид настойчив. К тому времени он летает уже семь лет, однако даже ему, опытному пилоту, потребовались месяцы, чтобы как следует освоить истребитель. После прохождения службы в учебном полку Леонида Хрущева назначают командиром звена 18-го гвардейского истребительного авиаполка. Командир 1-й воздушной армии генерал-майор Сергей Александрович Худяков предложил ему остаться при штабе. Леонид отказался. Он рвался воевать.Справка составлена на основании: журнал боевых действий 134 СБАП, боевой характеристики от 9. 1. 1942 г. и приказа Командующего 1 ВА № 0477 от 19. 12. 1942 г.».
Держался независимо и с презрением к администрации лагеря
Яков Джугашвили — по ту сторону фронта, в концлагере под Любеком. Там он подружился с польскими офицерами. Беседовали, играли в шахматы, резались в карты. Он рассказывал о своих переживаниях. Яков уверял, что ни на минуту не предал родину, а все заявления в немецких газетах, будто бы он перешел на сторону Гитлера, — вранье. Он верил, что в войне победит Советский Союз. Поляки составили план побега, приглашали его с собой — отказался. Попытка оказалась неудачной. Якова после этого перевели в лагерь Заксенхаузен. Находился он в бараке для элитных военнопленных, это были родственники высокопоставленных деятелей США, Англии, Франции. Он близко сошелся с некоторыми. После войны англичане и бельгийцы, сидевшие с Яковом, попытаются связаться со Сталиным, чтобы сообщить ему о трагической судьбе сына, но ответа не получат. Подполковник СС Вегнер в марте 1943 года был назначен командиром батальона охраны концлагеря Заксенхаузен. Свое хозяйство ему показывал комендант Кайндль. Он привел подполковника на территорию особой зоны «А», где содержались генералы и старшие офицеры Красной Армии, английской, греческой и бельгийской армий. Кайндль обратил внимание Вегнера на барак № 2 и сказал, что в него скоро по указанию шефа гестапо Гиммлера переведут из тюрьмы концлагеря двух старших лейтенантов, один из которых сын Сталина, а второй — родственник Молотова. Зона «А» состояла из трех бараков, огороженных каменной стеной, на расстоянии 2 метров от стены три забора из колючей проволоки. Через один из них пропущен ток высокого напряжения. Действительно, через несколько дней в барак № 2 были переведены Джугашвили и Кокорин. Вегнер несколько раз из интереса заходил в барак, спрашивал у Джугашвили, нет ли у него каких просьб к комендатуре. Яков ничего не просил, кроме газет. Свою фамилию он не называл, держался, как показал позже на допросах Вегнер, независимо и презрением к администрации лагеря. Во Франции очутился сбежавший из фашистского плена советский майор Минасян, воевал в партизанском отряде. В марте 1945 года он направил уполномоченному Совета Народных Комиссаров СССР по репатриации советских граждан в Западной Европе, представительство которого находилось в Париже, документ, который назвал «Справкой». В нем сообщались подробности пребывания в плену Якова Джугашвили:«Справка.
Капитан артиллерии Яков Иосифович Джугашвили (сын маршала СССР товарища Сталина) находился со мной в плену в Южной Баварии, около маленького города Гоммельбурга. Лагерь военнопленных был международного характера, где были заключены взастенки советские, французские, английские и бельгийские офицеры. В этом лагере были заключены 27 советских генералов и много старшего начальствующего состава РККА. Яков Джугашвили в этом лагере был заключен с апреля месяца 1942 года и был в нем по июнь 1942 года, а после чего был переведен в другой неизвестный мне лагерь. Яшу Джугашвили лично знали многие советские офицеры. За короткий промежуток времени нахождения в Гоммельбургском лагере показал себя стойким, а своим поведением мужественным и непоколебимым советским офицером, достойным сыном Великого отца, Маршала товарища Сталина. Питание он получал такое же, как и остальные советские офицеры, т. е. 150 гр. отварного «хлеба», в день один раз брюквенный суп без всякой приправы. Немцы его использовали на хозяйственных работах внутри лагеря, воспользовавшись его способностями, он работал резчиком по кости. Из лошадиных костей он резал фигуры, шахматы, табачные трубки и т. д. Ежедневно приезжали к нему фотокорреспонденты фашистских газет с сотрудниками гестапо, чтоб принудить Яшу и получить от него им выгодные сведения, на что всегда встречали твердый отказ: «Я люблю свою Родину, я никогда ничего не скажу плохого о моей Родине!» — таков был ответ Яши. Яшу Джугашвили одели немцы в «камуфлет». На его красноармейском мундире в 12 местах большими буквами разноцветными красками было написано «S.U.». Майор Минасян возглавлял штаб партизанского отряда французского Сопротивления. После окончания войны он вернулся в Советский Союз, но не успел даже заехать к родным в Армению — его спешно отправили в Магадан, видимо, чтобы он мог сравнить условия пребывания в советском лагере и фашистском концлагере.Перетянул ручку и сорвался в штопор
11 марта 1943 года — трагический день для Леонида Хрущева. Отчет командира полка майора Голубова подшит в его личное дело. Майор описывает последний бой Леонида сухо и лаконично, как и положено в военном документе: «В 12. 13 группа из девяти «Як-7б», ведущий капитан Мазуров, вышла на боевое задание с задачей уничтожения бомбардировщиков противника в районе Кожановка, Ашково, Ясенок, Дынное, Жеребовка… После почти четырехминутного пребывания над линией фронта появились истребители противника… Наши самолеты, приняв бой, разбились на группы. Два наших самолета, ведущий гвардии старший лейтенант Заморин и ведомый гвардии старший лейтенант Хрущев, были атакованы двумя «Фокке-Вульфами-190», в результате завязался воздушный бой пара на пару. Заморин производил атаку одного «ФВ-190» и сбил самолет противника. Хрущев шел с правой стороны… Заморин увидел, что к хвосту машины Хрущева пристроился другой «ФВ-190», и вел по нему огонь. Немецкий летчик, видя свое невыгодное положение, отвалил от Хрущева и с пикированием пошел на юг, Заморин продолжал атаковать. В это время Хрущев с переворота под углом 65–70 градусов пошел к земле, и когда Заморин возвратился, то Хрущева не нашел и считает, что сбитым он не может быть, так как снаряды рвались далеко в хвосте, а перетянул ручку и сорвался в штопор…» Ясно и исчерпывающе: перетянул ручку и сорвался в штопор. Погиб. Однако вот другое свидетельство, полностью перечеркивающее рапорт майора Голубова. Вячеслав Молотов, ближайший соратник Сталина, в беседе с поэтом Феликсом Чуевым обронил такие фразы о судьбе Леонида: «Хрущев в душе был противником Сталина. Сталин — всё и вся, а в душе другое. Личное озлобление его на любые шаги толкает. Озлобление на Сталина за то, что его сын попал в такое положение, что его расстреляли физически. После такого озлобления он на все идет, только бы запачкать имя Сталина… У него сын вроде изменника. Это тоже о нем говорит… Сталин сына его не хотел помиловать». Оригинальная версия, которая возвышает Никиту Сергеевича до уровня Тараса Бульбы. Если следовать логике Молотова, то Хрущев выступил на ХХ съезде с разоблачениями кровавых преступлений Сталина только потому, что тот приказал расстрелять его сына. Помните, как Тарас Бульба после казни сына Остапа устроил польским ляхам веселую жизнь: «Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» — повторял только Тарас… Не внимали ничему жестокие казаки и, поднимая копьями с улиц младенцев, кидали в пламя. «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» — приговаривал только Тарас». Эта тема достойна особого разбора, но для нас важнее другое. Молотов говорит о Леониде: «Его расстреляли физически». За что? Когда? Каким образом? Молотов не уточнил. Сын Павла Судоплатова Андрей обнаружил в архиве отца несколько документов, будто бы составленных его заместителем генерал-майором Вадимом Удиловым. В них судьба Леонида Хрущева предстает совсем в ином свете, нежели в рапорте майора Голубова. В бою 11 марта самолет Леонида Хрущева был действительно сбит, но летчик, согласно судоплатовским документам, спасся на парашюте, попал в расположение немцев и был пленен. Начальник политуправления Воронежского фронта срочно сообщил об этом в Москву, в Главное политуправление Красной Армии и Военно-Морского Флота, начальником которого был член Политбюро председатель Совинформбюро Александр Щербаков. Он немедля докладывает Сталину: сын Хрущева попал в плен. Реакцию Сталина можно вообразить: уж если он по отношению к собственному сыну — пусть и нелюбимому — повел себя крайне бездушно, то что говорить о сыне чужом. Кроме того, как утверждает Удилов, Сталина беспокоило, что Леонид мог поведать врагу секретные сведения о жизни и быте кремлевской элиты. На этот раз группа Судоплатова справилась с задачей. Вадим Удилов вспоминает: через один из партизанских отрядов сына Хрущева доставили в Москву. Контрразведка будто бы собрала свидетельские показания и документы, из которых неопровержимо следовало: предатель! Последствия были предсказуемы: расстрелять! Никита Хрущев стал умолять Сталина перепроверить информацию о якобы предательском поведении сына в плену. Однако военный трибунал Московского военного округа приговорил Леонида Хрущева к высшей мере наказания. Никита Хрущев в середине 1943 года обращался в Политбюро с просьбой о пересмотре приговора, вынесенного военным трибуналом, и вновь молил перепроверить все документы и свидетельские показания. Сталин не возражал. Он собрал специальное заседание Политбюро, изложил суть дела и пригласил всех честно и откровенно высказаться. Первым взял слово Александр Щербаков, который, прекрасно понимая, что именно хочет услышать от него Сталин, вспомнил слова Ленина о необходимости единообразного понимания закона для всех и предложил оставить приговор трибунала в силе. Щербакова поддержали Берия, Каганович, Молотов и Маленков. Последним слово взял сам Сталин: «Мы, безусловно, с уважением относимся к нашему товарищу по Политбюро. Никите Сергеевичу надо крепиться и согласиться с мнением товарищей. Если то же самое произойдет с моим сыном, я приму этот суровый, но справедливый приговор». Все, кажется, исчерпывающе ясно. Кроме одного: никаких иных документов, подтверждающих эту версию, не обнаружено, есть только свидетельство Удилова. Насколько ему можно доверять? Но самое удивительное другое: у Судоплатова было три зама — Эйтингон, Мельников и Какучая. Не было у него заместителя Удилова. Фамилия Удилова не встречается и среди 10 начальников ведущих направлений структуры НКВД. И логика событий доверия не вызывает. Сталин подобные вещи решал сразу и сам, зачем было выносить вопрос о Леониде на Политбюро? Отдал же он приказ арестовать жену Молотова Жемчужину, никого не спросясь и ни с кем не посоветовавшись, в том числе и с по-собачьи верным ему Вячеславом. Только проинформировал его о своем решении. Отправил в ГУЛаг и жену Калинина, председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть, по сути, президента страны. А тут решил обсудить коллективно, что делать с сыном Хрущева, — с чего вдруг? Сам же генерал Судоплатов в своей знаменитой книге «Спецоперации» сообщает о судьбе Леонида Хрущева следующее: «С подачи ряда журналистов и некоторых ветеранов госбезопасности мне приписывается мифическая операция по захвату Леонида Хрущева в немецком тылу и его ликвидация «за измену Родине». В действительности ничего подобного не имело места. По линии НКВД и СМЕРШ проходила ориентировка о его розыске. Действительно, дело о сыне Н. С. Хрущева находилось на особом контроле. Однако его поиски никаких результатов не дали. Лично Сталиным было принято решение считать Леонида Хрущева погибшим при выполнении боевого задания, а не пропавшим без вести. В тех условиях это имело важное значение для политической карьеры Н. С. Хрущева, исключало возможность компрометации одного из членов советского руководства данным эпизодом. Сын Хрущева, в отличие от других пропавших без вести, был вскоре посмертно награжден орденом Отечественной войны первой степени». Сведениям Судоплатова доверять следует, он к Хрущеву относился враждебно и уж не преминул бы добавить черной краски к его политической биографии.Еще свидетельства пленения Леонида Хрущева
Разберем и свидетельство заместителя начальника Главного управления Министерства обороны СССР генерал-полковника И. А. Кузовлева, который тоже настаивает на том, что Леонид Хрущев не погиб, а попал в плен к немцам: «Леонида Хрущева обменяли, но, пока он находился в фильтрационном лагере для бывших военнопленных, выяснилось, что в плену он вел себя отвратительно, готов был служить немцам: тут вспомнились все его преступления по совокупности, Леонида Хрущева осудили военным трибуналом к высшей мере наказания — расстрелу». И тут концы с концами не сходятся. Во-первых, с чего Сталину менять лейтенанта Хрущева? И на кого он был обменен? Почему по этому факту нет ничего в зарубежных источниках, как, например, в случае с Яковом Джугашвили? И самое главное: не имело значения, как вел себя советский летчик в плену — достойно или отвратительно, он, с точки зрения Сталина, а значит, и всей тогдашней пропаганды, все равно считался бы предателем со всеми вытекающими отсюда последствиями — минимум двадцать пять лет ГУЛага. Родственные связи тоже не имели значения. И еще одна версия судьбы Леонида Хрущева — самая грязная. Историк Эльвира Ершова узнала о сыне Хрущева от своего родственника, который в годы войны служил в СМЕРШе — знаменитом своими экзекуциями контрразведывательном органе. И вот как, согласно ее исследованию, складывалась ситуация. Хрущев будто бы служил в штабе генерала Власова и вместе с генералом-предателем перешел на сторону немцев. Отважные советские разведчики выкрали Леонида. На допросе в СМЕРШе выяснились чудовищные вещи: сын Хрущева принимал участие в расстрелах красноармейцев, которые оказывались вступать в армию Власова. Будто бы убивал Леонид и местных жителей, которых подозревали в связях с партизанами. В истории, излагаемой Ершовой, как водится, возникает злой гений Леонида Хрущева — Сталин. Он будто бы вызвал Никиту Хрущева, во время беседы как бы случайно открыл папку с какими-то документами, долго знакомился с ними — на лице борьба страстей: что же делать? Чуткий Хрущев будто бы спрашивает: не могу ли чем помочь, дорогой Иосиф Виссарионович? Сталин, задумчиво: «Да вот, тяжелая история: сын одного нашего сотрудника служит Власову. Не могу решить, как с ним поступить». — «Расстрелять!» — бодро советует Хрущев. А позже узнает: он вынес смертный приговор собственному сыну. Сюжет интригующий. На самом же деле этого не могло быть, в чем легко убедиться, сверяя даты — когда и где был Власов и чем в эти моменты занимался Леонид Хрущев.Лучше погибнуть, чем пропасть без вести
Нам остается выяснить некоторые подробности последнего боя Леонида Хрущева. Микояна я спросил: «Степан Анастасович, а как вы узнали о последнем бое Леонида?» — «К нам в полк назначили Василия Жука, он был в том же бою и рассказывал, как было на самом деле». — «С вашей точки зрения пилота-истребителя, что произошло время боя?» — «Что-то не то. Не могли разрываться пули рядом с хвостом самолета». Рада Хрущева узнала о гибели брата от матери, которая сказала просто: Леня пропал без вести. Для Рады это известие было большим потрясением. И долго еще она, возвращаясь после школы домой, верила: откроет дверь, а там висит Лёнина шинель. Брат навсегда остался для нее героем. Но неизвестность — погиб или нет? — драматично сказалась на судьбе близких Леонида Хрущева. В те времена самое страшное было — оказаться в плену. Пленный приравнивался к предателю. Но и пропасть без вести — не менее подозрительно. Лучше погибнуть. Тяжело приходилось родственникам тех, кто попадал в плен, кто пропадал без вести. Арестовывают Любовь Сизых, жену Леонида Хрущева. Через полтора месяца после его исчезновения… Она рассказала мне, как Леонид познакомил ее в Куйбышеве с военным атташе Франции, как они подружились. И когда Леонид пропал, а ее привезли на Лубянку, глава НКВД Абакумов спрашивал ее именно об этом… Как видим, Люба пострадала из-за Леонида. Юлия Мельцер-Бессараб-Джугашвили — из-за Якова. Юлия провела в заключении четыре года. Сталин 16 августа 1941 года подписывает приказ, в котором говорится: «Мы не можем скрыть и того, что за последнее время имели место несколько позорных фактов сдачи в плен врагу… Эти позорные факты сдачи в плен нашему заклятому врагу свидетельствуют о том, что в рядах Красной Армии… имеются неустойчивые, малодушные, трусливые элементы». (В скобках отметим, что таких неустойчивых, малодушных, трусливых элементов оказалось в первые месяцы войны более 3 миллионов.) Немцы, кстати, к факту пленения относились вполне нормально: что ж, на то и война, чтобы были убитые, раненые, пленные. Капитан Реушле сказал Якову: разве это позор для солдата — попасть в плен? Он после войны вернется домой. С солдатом ведь всегда может случиться, что он попадет в плен, будучи ранен или просто. Даже если он храбрый солдат, все равно могут сложиться такие обстоятельства, что он вынужден будет сдаться. Яков не нашел что ответить. Капитан Реушле далее предположил: вы думаете, что ваша семья из-за того, что вы попали в плен, будет иметь неприятности? Яков вскричал: «Нет, никаких неприятностей, мне стыдно, мне!» Ему в самом деле было стыдно. О жене он переживал, но был уверен, что ничего страшного с ней не случится. Он и вообразить не мог, что его пленение трагически скажется на ее судьбе. Он не знал, что Сталин в первом пункте приказа ГКО от 16 августа 1941 года потребовал: «Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров». Выпишем отдельно: семьи подлежат аресту. Но при чем здесь семьи, если страна «благодаря» гению Сталину не подготовилась к войне? Я спрашивал Раду Никитичну Хрущеву, неужели Никита Сергеевич ничего не предпринял, чтобы вызволить невестку из лап НКВД? Она воскликнула: «Ну что вы! Тогда это было совершенно невозможно».Бросился на колючую проволоку.
Через месяц после последнего боя Леонида Хрущева погибает и Яков Джугашвили. 14 апреля 1943 года после обеда в бараке, где он содержался, разгорелся скандал между русскими и британскими военнопленными. Как свидетельствует поляк Александр Салацкий, русские обвинили англичан в том, что они лебезят перед немцами. Англичане, в свою очередь, кричали, что они не собираются корчить из себя героев, а будут спокойно дожидаться конца войны. Дело дошло до драки. Якова избили. Вечером он отказался войти в барак, был в подавленном состоянии. А потом бросился на колючую проволоку, через которую проходил электрический ток. Смерть была мгновенной. Комендант концлагеря Заксенхаузен полковник СС Кайдль, арестованный в Берлине в июле 1945 года, дает несколько иную версию гибели Якова Джугашвили. Согласно показаниям Кайдля, Яков и другие заключенные барака № 2 вечером были выведены на прогулку. В семь часов вечера дежурный офицер Юнглинг приказал всем зайти в барак. Пленные послушно повернули к бараку, за исключением Джугашвили. Юнглинг повторил приказание, но он отказался его выполнять. Яков, будто бы глубоко задумавшись, направился в сторону рядов колючей проволоки. Часовой закричал: «Стой!» (Естественно, по-немецки.) Яков продолжал идти. Часовой: «Стрелять буду!» После этого предупреждения Яков стал ругаться, разорвал ворот и, закричав: «Стреляй!» и кинулся на провода высокого напряжения. Часовой выстрелил. Пуля попала пленному в голову. По распоряжению Кайндля труп не убирали 24 часа. Потом поступило указание Гиммлера доставить тело на исследование в лагерную больницу. Приехали два профессора из Берлина, которые после осмотра трупа составили акт, в котором говорилось, что Джугашвили убит ударом электрического тока высокого напряжения. После этого тело было сожжено в крематории, а пепел помещен в урну, которую вместе с материалами расследования обстоятельств гибели отправили в Главное управление имперской безопасности. Кайндль во время следствия опасался неприятностей, что не сохранил жизнь такого важного пленного, но, по его словам, «все обошлось». На вопрос, где находится личное дело военнопленного Джугашвили, Кайндль ответил, что хранил его в своем сейфе, а после капитуляции Германии приказал своему адъютанту сжечь его.Почему Заморин умолчал в рапорте о подлинных обстоятельствах гибели Леонида
Леонид Хрущев оставил после себя двоих детей: от первой жены — дочь Юлию, от второй — сына Юрия. Юлию после ареста Любови Илларионовны взяли в семью Хрущевых, Никита Сергеевич и Нина Петровна удочерили девочку, она стала им как родная дочь. Когда Сизых возвратилась в 1954 году из ссылки, она не сразу встретилась с дочерью, но потом произошло по сути их новое знакомство. Однако Юля так и осталась формально дочерью Никиты Сергеевича, хотя отчество у нее — Леонидовна. Хрущев любил брать ее с собой в зарубежные поездки. А Юрий оказался вместе с матерью в эвакуации. Кстати, когда я сказал Елене Георгиевне Боннэр, что занимаюсь исследованием судьбы Леонида Хрущева, она воскликнула: «Он же был женат на Евгении Этингер, сестре моей лучшей подруги Регины. Юру я хорошо знаю. Как он?» Судьба у него сложилась удачно. В 1947 году к нему явился человек из органов и сказал: «Собирайся. Поедешь к деду». И отвез его к Никите Сергеевичу. Юрий стал жить в семье Хрущевых. Он пошел по стопам отца — выучился на летчика-испытателя. Его сестра Юлия — журналистка, долгое время она работала в Агентстве печати «Новости». Как Никите Сергеевичу сообщили о том, что сын пропал? Командующий 1-й воздушной армией Худяков пишет Хрущеву: «В течение месяца мы не теряли надежды на возвращение Вашего сына, но обстоятельства, при которых он не возвратился, и прошедший с того времени срок заставляют нас сделать скорбный вывод, что Ваш сын — гвардии старший лейтенант Хрущев Леонид Никитич пал смертью храбрых в воздушном бою против немецких захватчиков». Письмо это вручил Хрущеву старший лейтенант Иван Заморин, который поднимался в воздух в паре с Леонидом. Истинные детали боя раскрылись много лет спустя. Как свидетельствует Петр Кримерман — личный фотограф Никиты Сергеевича Хрущева, Заморин прислал в начале 70-х годов на имя министра обороны СССР маршала Устинова письмо, в котором описывает, как на самом деле развивались события в том самом бою: «Я в рапорте умолчал о том, что, когда «ФВ-190» рванулся на мою машину в атаку, зайдя мне снизу под правое крыло, Леня Хрущев, чтобы спасти меня от смерти, бросил свой самолет наперерез огневому залпу «фоккера». Безусловно, Леонид прекрасно понимал, чем эта «заслонка» грозит ему. «Фокке-Вульф» в упор расстрелял вставшую на его пути машину, после бронебойного удара самолет Хрущева буквально рассыпался на моих глазах!.. Вот почему на земле было невозможно найти какие-либо следы этой катастрофы. Тем более что искать начальство приказало не сразу — ведь наш бой происходил над территорией, оккупированной немцами». Почему же Заморин в рапорте после боя был неискренен? Он приводит следующие мотивы тогдашнего своего поведения: «Командование полка было крайне заинтересовано в том, чтобы принять мою версию за «чистую монету». Ведь оно тоже напрямую разделяло суровую ответственность за гибель летчика — сына члена Политбюро! Я струсил и пошел на сделку с совестью, фальсифицировав факты». Маршал Устинов не дал ход этому важному свидетельству. Положил письмо в свой архив. Нужно учитывать политическую ситуацию того времени. То было брежневское время, когда фамилия Хрущева в официальных документах, выступлениях не упоминалась, даже если речь шла о периоде его правления. И уж, естественно, такие важные подробности о судьбе члена семьи свергнутого руководителя Советского Союза не могли появиться в печати. Так и лежало письмо Заморина среди бумаг Устинова до перестроечных времен. Я спросил Юрия Хрущева: когда впервые стали возникать странные инсинуации вокруг имени его отца? «Совершенно точно: когда начали ходить разговоры о том, что надо бы переименовать Волгоград в Сталинград», — ответил он. Насколько я помню, это — начало 70-х годов. Тогда в высших эшелонах власти начали проявляться настроения возродить сталинизм как основу идеологии. В марте 1975 года в ЦК состоялось совещание, на котором обсуждалась статья Большой советской энциклопедии о Сталине. Идеолог КПСС Михаил Суслов сказал, что он сравнил предлагаемый текст со статьей, которая в 1970 году была опубликована в Исторической энциклопедии, и обнаружил, что фактически взят тот же текст, но выброшено из него три момента: — Сталин допустил ошибки во время коллективизации, а потом они были исправлены ЦК с участием Сталина; — из письма Ленина съезду о Сталине и других снято место, где говорится о его грубости и других чертах, которые нетерпимы у политического деятеля, который занимает такой пост; — Сталин проявил себя во время гражданской войны как крупный военно-политический деятель и был в 1919 году награжден орденом Красного Знамени. «Я считаю, — сказал Идеолог, — что неправильно сняли эти места. Их надо восстановить. А то будут сравнивать и задавать вопросы». Пожелание Суслова, естественно, было учтено. А для партийных кругов это означало: восстановление Сталина в правах гениального вождя началось. Историк Александр Колесник относит домыслы о предательстве Леонида Хрущева к более раннему периоду — к 1965 году. Именно тогда, по его сведениям, распространялась фальшивка о том, что он якобы сдался в плен. А момент для удара выбран понятный: Хрущев свергнут, можно пнуть побольнее. Рада Аджубей рассказывает: «Я взвешивала ситуацию и вот к какому выводу пришла: Леонид здесь ни при чем, били по отцу. В этом проявилась аппаратная ненависть к отцу, ненависть ведь очень живуча. Это естественно: он пытался избавить страну от ужасов сталинизма, а это было невыгодно очень многим, кто был за крепкую руку, за диктатуру. Как-то я разговаривала о судьбе Леонида с кагэбэшным генералом, он мне сказал: «А чего вы хотите? Запускается легенда, чтобы опорочить Никиту Сергеевича. И запускается хитро — из-за рубежа, тогда ей больше доверия. А потом легенду подхватывают наши газеты — и начинается». Сергей Хрущев считает, что операцию по дискредитации Леонида разрабатывали на Лубянке: «Профессионалы из КГБ, поднаторевшие на дезинформации, предложили свести дело к личной обиде отца на Сталина, к мести тирану дорвавшегося до власти эгоистичного «пигмея». Говорят, что одним из авторов идеи был Филипп Бобков, будущий куратор 5-го, «диссидентского», управления КГБ, будущий заместитель председателя комитета. Но как это осуществить? Требовалось найти зацепку, какие-то факты из жизни отца, поддающиеся подтасовке. И они нашлись. Уцепились за трагическую историю гибели во время войны… Леонида. Действовали, как это принято у профессионалов, не в лоб, а осторожно. Озвучание версии поручили заместителю начальника управления кадров Министерства обороны генерал-полковнику Кузовлеву…» Как может человек, неспособный быть отцом собственному сыну, претендовать на роль отца народов? Последний раз Сталин говорил о Якове со Светланой после войны, летом 1945 года. Он обронил только несколько фраз: «Яшу расстреляли немцы. Я получил письмо от бельгийского офицера, принца, что ли, с соболезнованием — он был очевидцем… Их всех освободили американцы…» Светлана вспоминает: «Ему было тяжко, он не хотел долго задерживаться на этой теме… Может быть, слишком поздно, когда Яша уже погиб, отец почувствовал к нему какое-то тепло и осознал несправедливость своего отношения к нему… Яша перенес почти четыре года плена, который, наверное, был для него ужаснее, чем для кого-либо другого… Он был тихим, молчаливым героем, чей подвиг был так же незаметен, честен и бескорыстен, как и вся его жизнь». В 1950 году в Берлин был послан сотрудник Информационного комитета Министерства иностранных дел Валентин Фалин. Он встретил человека, который сказал, что может сообщить подробности пребывания в концлагере Якова Джугашвили. Фалин доложил о разговоре руководству, в Москву ушла соответствующая телеграмма. Совершенно точно известно, что ее положили на стол Сталину. Никакой реакции. Фалин вновь к руководству: у свидетеля неважное здоровье, может и умереть, а вместе с ним мы потеряем важные сведения о судьбе Якова. В Москву уходит еще одна телеграмма. Из секретариата Сталина дали понять: ответа не будет. «Это вызвало чувство протеста, — рассказывает Фалин. — Как может человек, не способный быть отцом собственному сыну, претендовать на роль отца народов? Все не так. Слишком много противоестественного в нем самом и вокруг него». В июне 1961 года в Вене встретились премьер-министр СССР Никита Хрущев и президент США Джон Кеннеди. Разговор начался издалека, с семьи, с детей. Хрущев спрашивает: «Господин президент, а сколько вам лет?» — «Сорок четыре». — «Да, моему сыну сейчас было бы столько же или даже больше». Много пришлось читать комментариев по поводу этого вопроса Хрущева — например, будто бы он пытался унизить американского президента, сразу же установив между собой и им подчиненные отношения, как между старшим и младшим. Это не так. Единственным свидетелем беседы Хрущева и Кеннеди с советской стороны был переводчик Виктор Суходрев, он вынес такие впечатления из этого эпизода: «Хрущев вложил в свои слова совершенно иной смысл. Я видел неизбывную грусть в его глазах, слышал тон его голоса и поэтому могу утверждать, что никакой попытки унизить Кеннеди у Хрущева не было. Он как бы на секунду отвлекся от официального момента, вспомнил своего сына, поэтому и вырвались у него такие непротокольные слова. И на лице Кеннеди было полное понимание». (Кеннеди воевал, кстати, тоже в авиации, и знал, что такое смерть в воздушном бою. Из-за ранения у него были сложности со спиной, поэтому он сидел в прямом жестком кресле.) Сталин даже не поинтересовался, где покоится прах его сына. В 1945 году советская администрация в Германии сообщила ему, что найдено место, где похоронен прах Якова. Сталин не ответил. Из администрации уходит новая телеграмма. В ответ выговор: вам что, заниматься нечем? Когда Светлана Сталина окажется на Западе, ей покажут французский журнал с воспоминаниями шотландского офицера, который утверждал, что он видел, как погиб Яков. Она к статьям подобного рода относилась настороженно — слишком много попадалось ей фальшивок о частной жизни отца и его семьи. Но в подлинности фактов из этой статьи она не сомневалась. Во-первых, убеждало фото Якова — худой, изможденный, в солдатской шинели, и, во-вторых, автор писал, что, когда корреспондент «Нью-Йорк таймс» спросил Сталина, жив ли его сын, он ответил отрицательно. Она знала, что это похоже на отца: он мог без сантиментов отказаться от самых близких людей, вычеркнуть их из памяти, будто они никогда не существовали на свете. Героический образ Якова Джугашвили мог отразить кинематограф. Режиссер Михаил Чиаурели задумал эпопею, возвеличивающую Сталина, — «Падение Берлина». С замыслом он пришел к Сталину, сказал, что планирует показать Якова как героя войны. Вождь отрезал: «Нэт». До недавнего времени о трагической судьбе Якова Джугашвили в печати не было ни слова. Я впервые прочитал о нем в книге Светланы Аллилуевой «20 писем к другу». И лишь с началом перестройки в газетах, журналах, книгах стали появляться отдельные публикации. Заговор молчания существовал и вокруг имени Леонида Хрущева — ни слова, ни хорошего, ни дурного. Если, конечно, не считать, слухов, которые я привел. Во время Великой Отечественной войны погибли десятки миллионов советских людей. Но редки случаи, когда смерть бойца или командира Красной Армии использовалась после войны в политических целях. С Яковом Джугашвили и Леонидом Хрущевым произошло именно это: их судьбы использовали (и до сих пор используют), чтобы свести счеты с их отцами. Сын — даже мертвый! — вынужден отвечать за отца.«Одного не пойму — за что меня посадили?» Дело Эдуарда Стрельцова. 1958 год
Пианист Николай Рубинштейн говорил: «Если я день не подхожу к инструменту, то сам замечаю, как снизился мой уровень. Если я не репетирую три дня — замечают музыканты, а если пять дней — то публика меня и освистать может». Футболист Эдуард Стрельцов на пять лет был выброшен из большого футбола, валил лес, добывал кварц в шахте. Если у хирурга на пять лет отобрать скальпель, и направить укладывать асфальт, то кто же его после этого пустит в операционную? Или балерину Большого театра послать на пять лет в коровник — потом фуэте в 32 оборота ей уже не исполнять. Стрельцов, когда вернулся на футбольное поле, в первый же год стал лучшим игроком Союза. Уникально уже то, что он вообще заиграл после лагерной жизни. А что стал лучшим — просто феноменально. И с горечью думаешь: а если бы 25 мая 1958 года не разыгралась в жизни Стрельцова трагедия?«Эдик, что с тобой?»
26 мая 1958 года сборная СССР по футболу собралась в 9 утра на Ярославском вокзале, чтобы следовать на базу в Тарасовку. Последним, опоздав на 15 минут, прибежал Эдуард Стрельцов. Все сразу обратили внимание, что вид у него, мягко говоря, неважный. Лицо бледное, взгляд пустой. На лице царапины, палец в ранках. Костюм помятый, разные носки. От него за версту несло перегаром. Яшин спрашивает: «Эдик, что с тобой? Что-то произошло?» Стрельцов вяло говорит: «Был у бабушки на даче, собака покусала». Яшин понимающее ухмыльнулся и сказал, повернувшись к другим: «Да-а, злая собака попалась». Ребята рассмеялись. Врач сборной Белаковский обработал царапины, осмотрел палец — ничего страшного. Прибыли в Тарасовку. Белаковский сообщает тренеру Гавриилу Качалину: «Эдик не в порядке, и надо ему лечь отдохнуть». Качалин, спокойно: «Положите его отдыхать, первую тренировку проведем без него, а потом разберемся». И Белаковский отправил Стрельцова спать. Часов в двенадцать в Тарасовку нагрянули несколько черных «волг», приехали высокие спортивные чины, лица перекошены, бранятся. Насели на Качалина, но в чем дело, игроки не поняли. «Волги» умчались. Через час новые черные машины врываются на территорию базы. Опять шум, крики. Качалин совсем мрачный. Стрельцов спит. И спал до трех дня, когда на базу прибыл наряд милиции: «Где Эдуард Стрельцов?» Подняли футболиста: «Одевайся, пойдешь с нами». Затолкали в машину. Нападающего Бориса Татушина и защитника Михаила Огонькова отыскали на тренировочном поле и тоже в машину. Увезли. Все были в шоке. Так началась драма Эдуарда Стрельцова, которая до сих пор будоражит футбольное сообщество. Но прежде чем пройтись по ее трагическим извивам, разберемся, что это за игра такая — футбол. Выбегают на поле двадцать два молодых человека. Скажем мягко: не умнее нас Кинорежиссера Анджея Вайду однажды спросили, с чего вдруг он, человек искусства, обладающий утонченным вкусом, глубоко и парадоксально мыслящий, ходит на футбольные матчи. «Это же примитив, — говорят ему друзья из мира искусства, — что ты там находишь?» «Сам удивляюсь, — отвечает знаменитый поляк. — Выбегают на поле двадцать два молодых человека. Скажем мягко: не умнее нас. И почти два часа держат сто тысяч зрителей в напряжении. Нет драматурга, способного написать такую пьесу, и не найдете такого режиссера, который бы сумел ее поставить, чтобы стотысячная аудитория, замерев, следила за действием. Это под силу только футболу. Потому, что он — драма, все случается на ваших глазах». Уж если рафинированные интеллектуалы приходят от футбола в восторг, то что остается нам, простым смертным, — мы от него в упоении. Мы — это 1 миллиард человек. Именно такая часть человечества смотрела 2 июля 2000 года финал чемпионата Европы. И какая драма разыгралась на наших глазах! Как странен финал! Какая радость у победителей — французов! Какие слезы у побежденных — итальянцев. Было от чего рыдать. Им не хватило 30 секунд, чтобы стать чемпионами! 30 секунд — время, которое занимает у вас чтение страницы этой книги. Продержись ребята с Апеннин полминуты — и не французы, а они бы, радостно вопя, бегали по полю, обнимались, срывали майки и швыряли их ликующим болельщикам. А Зидан и его товарищи — без чувств, без мыслей — рухнули бы на газон. А ведь как везло на Евро-2000 итальянцам до этой встречи, судьба бережно возносила их все выше и выше и донесла до финала. И финальная игра для них началась удачнее некуда. На 34-й минуте встречи они забили гол. И во втором тайме еще дважды могли послать мяч в ворота. Не судьба. До сих пор стоит перед глазами: на последней минуте вратарь французов Бартез без всякой надежды сильно подает мяч в сторону итальянских ворот, он, мяч, опускается на голову Трезеге, тот скидывает его Вильторду, чернокожий француз бьет наудачу с немыслимо острого угла, удар получается корявым, но надо же — го-о-о-ол! Вратарь Италии Тольдо потом будет оправдываться: мяч-де ударился о кочку, нырнул под руку — но это все объяснения для бедных. Такие мячи, милый, надо брать с закрытыми глазами, а не пускать пенку, как говорят в народе. Хотя вот наш рефери Валерий Баскаков и в таких нелепых голах видит прелесть игры: «Болельщики приходят на спектакль, где либо судья — дурак, либо вратарь — пеночник». Гол Вильторда — это еще не конец игры, гол принес французам дополнительное время — еще 30 минут. Но такое условие: игра идет до первого забитого гола, кто забьет — тот победитель, тот чемпион, тот счастлив и богат. И французы через восемь минут — это совершил Трезеге — заколачивают золотой гол. Нация ликует. И не может успокоиться неделю. И Россия к итогу Евро-2000 причастна, хотя ее сборной не было на чемпионате. Мы играли с французами в одной группе и обставили их в Париже со счетом 3:2. А ведь по ходу матча проигрывали. Какая же была тогда, 6 июня 1999 года, радость на российских просторах! Какое счастье мы переживали! Политический комментатор Евгений Киселев даже пригласил тренера Романцев в свою программу «Итоги». И до сих пор в памяти 9 октября — трагический для нас день. Последний матч в группе. В Лужниках сошлись Россия и Украина. Если мы побеждаем — едем в Голландию. Карпин забивает гол: вот она желанная путевка на Евро-2000! Но за три минуты до конца матча вратарь Саша Филимонов допускает пенку: неуклюже ловит мяч и закидывает его в свои ворота. Какое же горе мы тогда испытали. Вот что такое футбол! Прав Вайда, прав, ничто в мире не может вызвать таких глубоких эмоций. То есть, разумеется, есть немало вещей, который потрясают — расставание с любимым человеком, прочитанный много-много лет назад роман «Сто лет одиночества», умопомрачительная постановка «Царя Федора» со Смоктуновским в главной роли, потеря пенсионером кошелька со ста тридцатью рублями, — но чтобы потрясение от одного и того же события охватило миллионы и даже миллиарды — этого, кроме футбола, ничто и никто не может сделать. Но придержим наш разгоряченный восторг. Глянем холодно на это вселенское увлечение. С чего вдруг такие страсти? Один профессор, оторвавшись от микроскопа, в который он наблюдал за поведением амебы, скользнул равнодушным взглядом по телевизору, с экрана которого его аспиранты не сводили глаз: транслировался футбол. «До чего примитивно», — поморщился профессор, а к чему это относилось — к амебе или к футболу, никто так и не понял. Я как-то не представляю, чтобы Андрей Дмитриевич Сахаров отправился на футбольный матч — его натуре требовались раздражители иного рода. Ему, наверное, неинтересно было бы проверять теорию вероятности на примере исхода того или иного матча. Впрочем, мне невозможно представить в Лужниках или на «Динамо» Дмитрия Шостаковича, а оказывается — фанат. Драматург Евгений Шварц в своем дневнике оставил подробный его портрет, среди черт композитора называет и такую: «Он охотнее всего говорит о футболе, дружит с футболистами, следит тщательно за результатами матчей; если пропустит по радио — звонит знакомым, спрашивает, не слыхали ли, чем кончилась очередная встреча». В футболе заложена — вы не смейтесь! — трагедия, может, это привлекало Шостаковича? Есть эстетика футбола. Привлекательность этой игры не только в победном счете, но и в том, как его добиваются. Зритель ликует не только от забитого мяча, он благодарно оценивает то, как же искусно, изящно, красиво это произошло на его глазах.Пеле и Стрельцов могли сойтись в поединке на поле
Прощу прощение за столь долгое вступление к рассказу о драматической судьбе Эдуарда Стрельцова, игрока московского «Торпедо», центрального нападающего сборной СССР. Но нам необходимо представлять ту сферу человеческой деятельности, в которой он вращался. И тем печальнее повесть о трагедии великого футболиста. Как имя Пеле знают во всем просвещенном мире, так и Стрельцов бесконечно знаменит на просторах бывшего Советского Союза. А ведь они — Пеле и Стрельцов — могли сойтись в поединке на чемпионате мира 1958 года в Швеции. И, как считают многие специалисты, еще неизвестно, кого бы короновали «королем футбола», попади Стрельцов в Стокгольм. Но 27 мая 1958 года 19-летний Пеле прибыл со сборной Бразилии в Париж (там команда делала пересадку на стокгольмский рейс), а за спиной 20-летнего Стрельцова в этот же день захлопнулись ворота Бутырок. На полях Швеции Пеле от матча к матчу набирал звездную высоту, и к концу чемпионата уже был на заоблачном пьедестале, а Стрельцов тупо и глупо отвечал на вопросы следователя: «В тот момент Марина мне нравилась, поскольку я добивался ее близости. Сколько лет Марине, из какой она семьи, чем она занимается, как ее фамилия — я не знаю… Все это произошло, потому что я был пьян». Пеле сегодня жив и процветает. Он давно ушел из футбола, проявил себя как удачливый и расчетливый бизнесмен, стал миллиардером. А Стрельцов отбыл 5 лет в лагерях, возвратился в «Торпедо», снова стал играть. Умер в 1990-м. В нищете.Есть в имени Стрельцова притягательность, обаяние.
Родом я из маленького провинциального городка. И там гремело имя Стрельцова. Не помню, как конкретно это случилось, но с детских лет я присох к футболу. Я ходил на городской стадион, на котором футбольные гранды провинциального разлива «Строитель» и «Горняк» выясняли отношения. Рубки были злые, напряженные, никто не хотел уступать. В перерыве распаренные игроки тут же у кромки поля пили воду и что-то возбужденно доказывали друг другу, мальчишки смотрели на них с обожанием. Мне футболисты казались гигантами. Но главное счастье было в другом: безумное наслаждение от футбола я получал по радио. Я прилипал к радиоприемнику, когда репортажи вел радиокомментатор Виктор Синявский. Редкая знаменитость. Кто не слышал его голос — хрипотца, доверительная интонация, вычурные, но понятные фразы (однажды он для большой доходчивости матом объяснил радиослушателям напряженный момент у ворот, за что был отстранен от эфира на два года), — тому не объяснить, чем Синявский завораживал миллионы болельщиков. Игра в его рассказе представлялось волшебным действом, он плел словесные кружева — и я видел перемещения игроков по полю, их финты, броски вратарей… Игра представлялось чем-то вроде путешествия на Луну: таинственно, увлекательно, опасно. Я на полтора часа приникал к радиоприемнику — и ничто на свете не могло меня от него оторвать. И вот я впервые попал на настоящий матч на московском стадионе «Динамо». Играли команды высшей лиги, какие точно — не вспомню. Велико было мое разочарование от увиденного. Эти вяло передвигающиеся по полю фигуры и есть те волшебники, которые творят чудеса? И это есть та самая волшебная игра, про которую мне рассказывал Синявский? Это и есть то космическое действо, которое лихорадочно пылало у меня в голове, когда я слушал задушевный голос радиокомментатора? Да это же скучное мероприятие навроде комсомольского собрания. С тех пор я бывал на стадионе от силы раз пять — шесть, предпочитаю смотреть футбол по телевизору, вживую игра для меня скучна, а на экране — телегенична. Так почему я вспомнил о Синявском, если речь о Стрельцове? Вот почему: не миф ли сам Стрельцов? Дескать, и у нас был свой Пеле, да если б не трагедия, то он бы… А может, как раз трагедия и породила миф о великом игроке, таланту которого не дали развернуться во всю мощь? Да и была бы у него такая слава, если бы не злосчастное дело об изнасиловании? Будем разбираться.Шаляпину достаточно промычать в нос одну — две ноты
Для начала я обратился к своему другу Александру Ткаченко. В нем редкое сочетание как бы двух натур: он бывший футболист, значит, понимает досконально суть футбола, и он же известный поэт — стало быть, знаток всех тонкостей человеческой души, в особенности — футбольной. Мнению Ткаченко о футболе я доверяю абсолютно: он его чувствует до крика в душе. И вот что сказал о Стрельцове Ткаченко: «Пять лет не играть в футбол, глотать пыль в шахте, а в первый же год возвращения в большой футбол стать лучшим игроком Союза — это фантастика! Я скажу так: двадцатый век породил двух гениев футбола — Пеле и Стрельцова. Поверь мне на слово, а тот, кто знал и видел его, может подтвердить, что это так. Кобзон как-то сказал, что ему, чтобы подготовить свой вокальный аппарат к работе и не нагружатьего бесполезно — требуется 20 минут перед концертом. А Шаляпину достаточно было промычать в нос одну — две ноты — и он шел на сцену. Так и Стрельцов: иногда казалось, что ему и тренироваться не нужно: выходит на поле и играет, как никто другой». Верим Ткаченко на слово. Хотя у футбольных специалистов есть определенные формулы, по которым можно «подсчитать» значимость игрока. К примеру, Альф Рамсей, знаменитый английский тренер, вывел тройную формулу скорости игрока и сказал, что если тот обладает этими тремя качества сполна, то он велик. Рамсей исходил из того, что скорость классного футболиста складывается из скорости работы с мячом, физической скорости бега и скорости мышления — все это, естественно, должно проявиться в игре на поле. Стрельцов обладал всеми этими тремя качествами. «Но было бы скучно пытаться вычислить его гениальность только таким способом, — останавливает меня Ткаченко. — Его нужно было видеть». И я о том же: нужно видеть. А если не посчастливилось, то приходится восстанавливать образ по воспоминаниям, по свидетельствам, по кинокадрам, по документам. Рос Эдик Стрельцов в Перово, тогда в подмосковном городке. Рос без отца, тот ушел воевать на Великую Отечественную, нашел там другую жену и осел после штурма Берлина на Украине. Мать была слаба здоровьем — в тридцать лет перенесла инфаркт, заходилась в астме. Нищета в доме страшная. Еда после войны — жмых. И в этом судьба Эдика схожа с судьбами большинства сегодняшних футбольных знаменитостей. Рональдо, Анри, Зидан, Давидс и другие нынешние футболисты-миллионеры поднялись с самого дна. Я бы осмелился сделать такой вывод: зажиточность семьи глушит футбольный талант, даже если у подростка есть великолепные данные для игры. Богатые пристраивают своих детей в теннис, в конный спорт, в горные лыжи, в гольф — чтобы овладеть любым из этих видов спорта, семья должна располагать средствами. А бедность заставляет мальчишек гонять мяч. Каждый маленький житель фавел в Рио-де-Жанейро знает: выбиться из нищеты можно только через футбол. В университет без денег не сунешься, а вот через футбол есть возможность выйти в великие и богатые люди. И не только через футбол — в легкой атлетике, в баскетболе, в хоккее то же самое. Дрянная девчонка Дарья Асламова описывает океанское побережье африканской страны Сьерра-Леоне: «Весь пляж длиной в несколько десятков километров играет в футбол даже под тропическим ливнем чудовищной щедрости. Каждый из этих ребят мечтает прославиться и уехать в Европу играть в спортивном клубе». Некоторые добираются до наших краев, 23 выходца из Африки играют в российском первенстве. Но разница между Зиданом и Стрельцовым в том, что маленький бедный алжирец знал: на футбольной поле у него есть шанс стать миллионером, а парень из Перова играл в футбол в охотку, и если бы ему сказали, что футбол может сказочно обогатить его, то он даже не понял бы, о чем, собственно, речь. Обогатиться можно было на Западе. А в Советском Союзе тогда максимальная ставка для футболиста была160 рублей. Сборная СССР стала в 1960 году первым чемпионом Европы. На Эйфелевой башне был устроен прием для победителей. К советским игрокам подвалил испанский миллионер и бесконечный фанат футбола Сантьяго Бернабеу, вынул чековую книжку и предложил: «Пишите сумму, которая вас устроит, всех вас забираю с собой». Игроки, как их учили на комсомольских собраниях, поставили воротилу на место: «Советские люди не продаются». После игры им выдали за победу по 200 долларов. За свое искусство на футбольном поле Зидан имеет сумасшедшие деньги. Нападающий Рауль из мадридского «Реала» получает 8 миллионов долларов в год. Кинорежиссеру Вайде оценка его труда в таком количестве дензнаков и не снилась. И хирургу Амосову. И писателю Маркесу. И модельеру Юдашкину. Даже Кобзону. А ведь каждый из них уникален в своем таланте, они мастера, творцы — мирового уровня. Не снились такие деньги многим умным, талантливым, изобретательным, гениальным землянам. Скульптор Зураб Церетели только горестно вздохнул, когда узнал, сколько получает нападающий Рауль, а уж ваятель памятника Петру в Москве очень не бедный человек. Футболисты — это товар, и очень дорогой товар. Андрея Шевченко продали из киевского «Динамо» в «Милан» за 25 миллионов долларов. А стоимость некоторых игроков в европейских клубах переваливает за 50 миллионов. Ну, скажите, разве это справедливо, что человек, только и умеющий, что попадать мячом в прямоугольник размером 2,43 на 9,16 метра, оценивается в такие невероятные суммы? Справедливо. Правда, при одном условии: если от его манипуляций ногами приходит в восторг 1 миллиард зрителей на всей планете. Между прочим, восьмимиллионный Рауль смазал пенальти в ворота французов — кстати, тоже на последней минуте. А забей он — и в финале бились бы испанцы с итальянцами. Я спросил у Ткаченко, сколько бы сейчас стоил Стрельцов на футбольном рынке? «Вдвое больше самого дорогого сегодняшнего игрока», — оценил он. Ривалдо продали за 50 миллионов долларов, значит Стрельцов — не менее 100!Голубев, великий защитник, и не таких ломал, ничего не может сделать с пацаном
Карьера у Стрельцова поначалу складывалась чисто рабочая: окончил семилетку — его ждал завод. Выучился на слесаря-лекальщика. В 15 лет играл за мужскую команду завода «Фрезер». Шаляпин пел на вечеринках сначала просто потому, что голос есть — почему не петь? Но скоро пение стало его профессией, куском хлеба. Эдуард Стрельцов играл в футбол потому, что просто игралось. И прекрасно это у него получалось в заводской команде. После игры было принято отметить. Либо садились прямо в раздевалке, либо после матча заходили в забегаловку выпить-закусить. Табачный дым, шум, ругань, увлекательные разговоры. Эдик думал, что это и есть настоящая жизнь и о другой не мечтал. Мечта сама обнаружила его. Разглядел его, шестнадцатилетнего, Виктор Александрович Маслов, знаменитый торпедовский тренер. Он взял Стрельцова на южные сборы с командой мастеров после того, как сыграли между собой юношеские команды «Торпедо» и «Фрезера». Стрельцов пришел на вокзал в ватнике, с деревянным чемоданчиком в руках. Это был 1954 год. Кстати, такое совпадение: тогда же в «Спартак» взяли Бориса Татушина и Михаила Огонькова, имена которых через четыре года злым поворотом судьбы оказались связаны с именем Стрельцова. Вряд ли кто начинал в большом футболе так рано, как Стрельцов. 16 лет, а он уже игрок основного состава «Торпедо». Чтобы не возникало вопросов по поводу возраста, добавили в документы ему четыре года. Он и выглядел на двадцать: плотный, с мощным разворотом плеч. И с первых же выходов его на поле по стране зашелестел слух: в «Торпедо» объявился невиданный талант. Впервые в футболке «Торпедо» он вышел на поле 4 апреля 1954 года в Харькове. Выпустили его на замену под 12-м номером. И он забил мяч на 70-й минуте. 3 мая его впервые увидели москвичи. «Торпедо» играло с «Локомотивом» и победило — 1:0. Мяч забил шестнадцатилетний Эдуард Стрельцов. Приезжают автозаводцы на игру в Киев, там уже наслышаны: в «Торпедо» завелся опасный мальчишка. А в киевском «Динамо» один из лучших защитников того времени Виталий Голубев, он сказал: «Надо с пацана спесь сбить». Голубев перед выходом на поле кинул Стрельцову: «Котлету из тебя сделаю». Эдик — ноль внимания. А после первого тайма Голубев зашел в раздевалку, сел на пол, достал «Беломор» и закурил. Никак не мог понять, почему пацан творит все, что его левая или правая нога захочет, а он, Голубев, великий защитник, который и не таких ломал, ничего не может сделать. Игра юного Стрельцова сразу получила признание. Григорий Федотов в 55-м году, после того как 18-летний торпедовский центрфорвард съездил с составе армейцев на матчи в ГДР, обронил: «Знаешь, Эдик, я, конечно, игрок, но как ты играешь…» А Федотов был игроком от Бога. Это он вывел формулу: «Класс — это просто!» Стрельцов делал все просто — и классно! И в этом его гений как футболиста. Много лет спустя писатель Александр Нилин (он дружил со Стрельцовым) напишет: «Футбол в стрельцовском исполнении доходил до нас как нечто естественное, природное. Хотелось самому жить с такой же свободой помыслов, с какой играет он». Стрельцова сравнивали с Всеволодом Бобровым. Слава Боброва тогда была оглушительной. Как, скажем, много позже у Владимира Высоцкого, который не имел ни наград, ни званий, а был — народным артистом, обладал высшей наградой — любовью народной. Бобров был народным футболистом. Евгений Евтушенко по его поводу разразился сточками:И вечно — русский, самородный,
на поле памяти народной
играет Всеволод Бобров!
«Лучше бы они не догнали поезд», — скажет капитан команды Игорь Нетто
26 июня 1955 года Стрельцов впервые вышел играть за сборную. Против шведов, в Стокгольме. И как сыграл: заколотил три мяча! Наступит момент, и ему припомнят этот матч. В 1958 году за несколько дней до вылета сборной в Швецию на чемпионат мира начальника сборной Владимира Мошкаркина вместе с председателем Госкомитета по спорту Александром Романовым вызвали в ЦК КПСС, и там им говорят: «Есть сведения, что Стрельцов намерен остаться на Западе, потому есть мнение не пускать его туда». Романов и Мошкаркин рты разинули. Кинулись убеждать, что у Стрельцова и в мыслях такого не может быть. Кое-как уговорили. А причина в том, что после того матча, разгромного для шведской сборной, в местной газете написали: такой талант, как Стрельцов, может украсить команду любой страны свободного мира, а он вынужден выступать за сборную тоталитарного режима. Где-то в досье эта заметка отложилась. И дождалась своего часа. Появился у Стрельцова потрясающий партнер в нападении — Валентин Иванов. Пара Иванов — Стрельцов наводила ужас на соперников «Торпедо» и сборной СССР. Иванов вспоминает: «Слава у Эдика была большая, но чаще всего мы делили ее пополам, потому что, наверное, никто в нашей дружбе не понимал друг друга так, как мы. Вот, например, он бежит ко мне спиной и другой бы на моем месте остановился, но я-то знал, что Эдик, не оборачиваюсь, отдаст мне свой знаменитый пас пяткой». В 1957 году сборная СССР должна была ехать в Лейпциг, где ее ждала игра со сборной Польши. Этот матч был дополнительным в отборочном цикле, так как обе сборные набрали одинаковое количество очков. Кто побеждает — тот едет на чемпионат мира в Швецию. Точь-в-точь как 9 октября 1999 года в игре с Украиной: побеждаем — едем на Евро — 2000. Так вот, Иванов и Стрельцов умудрились опоздать на Белорусский вокзал к отходу поезда Москва — Берлин. Схватили такси — и в погоню. Руководство команды связалось с министром путей сообщения, тот лично дал указание машинисту сделать не предусмотренную расписанием остановку в Можайске. Нападающие, под хохот всей команды, поднялись в вагон. «Лучше бы они не догнали поезд», — скажет позже капитан команды Игорь Нетто. Нетто так обосновал свою странную мечту: «А представьте, что если бы Эдик не попал на игру со сборной Польши и не забил бы полякам гол, то мы не попали бы в финал и, следовательно, не готовились бы к нему в Тарасовке, где случилось свидание с женщиной, которая позже обвинила его в том, что он якобы ее изнасиловал…» Ах, если бы, если бы… Тренер сборной Гавриил Качалин сурово отчитал парочку и сказал: «Ну, если не забьете полякам…» Стрельцов забил. А не попади команда в Швецию, последовали бы такие оргвыводы, что мало бы никому не показалось. Сборная СССР была тогда на почти вертикальном взлете, крушила всех, кто попадался на пути. Убедительно сделали два раза сборную ФРГ, тогдашнего чемпиона мира, — 3:2 в Москве и 2:1 в Мюнхене. Оглушительный успех на Олипиаде — 56 в Мельбурне. Стрельцов в Австралии блистал. Особенно в драматичной игре с болгарами. Получил травму ноги Иванов — и, хромая, кое-как передвигался по полю. А Тищенко вообще сломали ключицу — и тем не менее он полтора часа, преодолевая боль, бегал за мячом. Иванов и Тищенко не уходили с поля, потому что тогда действовало зверское правило: замены не разрешались, вышли на поле 11 игроков — они же и заканчивали игру, но в нашей сборной, по сути, на поле действовали только 9 человек. Вообще мужество советских спортсменов поражает. Владимир Куц за день до старта на 5000 метров в том же Мельбурне врезался на машине в бетонный столб. Вышел на старт — и победил. Болгары забивают гол. Как вдевятером бороться? Бились, сжав зубы. Стрельцов спасает ситуацию. Рассказывает Никита Симонян: «До сих пор стоит перед глазами гол, забитый Эдуардом в ворота сборной Болгарии. Подхватив мяч на своей половине поля, он обыграл по пути едва ли не всю болгарскую команду и с лицевой линии закатил мяч в ворота. Это было потрясающе». А за пять минут до конца Борис Татушин забивает решающий мяч. И мы выходим в финал. Надо же такому случиться, что тренеры на финальную игру с югославами поставили вместо Стрельцова Никиту Симоняна, тот уже был на выходе из футбола и это был его последний шанс стать олимпийским чемпионом. Выиграли у югославов легко. Сейчас, если команда завоевывает призовое место, то всем игрокам вручают медали. Даже если кто-то выходил на поле хотя бы на минуту. А тогда медали получали только те, кто выступил в финале. Стрельцов остался без золотой медали олимпийского чемпиона, хотя он больше чем кто-либо постарался, чтобы золото попало к нам. Несправедливо — это чувствовали все, ведь Эдик играл все матчи, кроме финального. Больше других терзался Симонян: «Получил я золотую медаль, а никакой радости, совесть мучает. Иду к Стрельцову, говорю: «Эдик, эта золотая медаль не моя. Она твоя. Ты ее заслужил. Бери». Эдик наотрез отказался: за кого меня принимаешь? Но совесть меня мучает. На следующий день снова подхожу к нему с тем же разговором. Эдик даже покраснел: «Если ты еще раз предложишь мне свою медаль, обижусь». Отметим ради интереса, что в некоторых книжках к рассказу Симоняна добавлялась существенная деталь. Стрельцов в ответ говорит старшему товарищу: «Бери — тебе нужнее. Я молодой, еще выиграю». И выиграл бы, если бы не беда, обрушившаяся на него. Подростком я запойно проглотил все книги об Олимпиаде в Мельбурне, изданные в конце 50-х — начале 60-х годов. В них красочно написано про то, как драматично складывалась игра с болгарской сборной, про подвиг Тищенко, про то, как Татушин забил второй мяч, нет только имени того, кто сквитал счет. Будто мяч сам закатился в ворота болгар. Когда те книги подписывались в печать, имя автора гола уже было исключено из истории советского спорта: зэк Стрельцов ворочал бревна в вятских лесах. И даже когда он в 1965 году снова стал игроком «Торпедо», имя его было полузапретным. По этому поводу важно свидетельство радио- и телекомментатора Николая Озерова: «Стрельцов вернулся в большой футбол, и мне, мягко говоря, начальство не рекомендовало часто упоминать его в репортажах. Но он вновь, как в молодости, играл так ярко, что умолчать об этом, несмотря на отрицательную реакцию моих начальников, я просто не мог». С похожей ситуацией Озеров столкнулся, когда вел в 1963 году репортаж об игре сборной Англии и сборной мира. Матч был посвящен столетию футбола. В сборной мира — блестящие игроки, в том числе наш Лев Яшин. Вышел во втором тайме и Ференц Пушкаш. Он мадьяр, но после кровавых событий в Венгрии в 56-м покинул родину, стал игроком мадридского «Реала» и мощно помог этой команде пять рад подряд — грандиозное достижение! — взять Кубок европейских чемпионов. Озерова перед отлетом из Москвы предупредили: фамилию Пушкаша не упоминать! И, когда мяч попадал к венгру, Озеров частил: «Игрок под номером 14 проходит по краю, виртуозно обводит Бобби Чарльтона…»Удел одних — таскать рояль, и таких большинство, и единицы — созидатели, они на рояле виртуозыНо вернемся во времена, когда Стрельцов еще на свободе, когда он царствует на поле. Восхищает публику. Я знаю, что за игрок Пеле — видел его. Марадона — давно уже покинул поле, а его игра стоит перед глазами. Ну, про тех, кто сейчас блистает, — Зидан, Рональдо, Титов, Шевченко, де Бур, Клюйверт, список будет длинным, — тоже знаю. Стрельцова — не знаю, не чувствую. Приходится довериться рассказам очевидцев. Вот мнение знатока: «Удивительно видел поле, и его коронный пас пяткой, когда он как бы спиной чувствовал выход партнера на свободное место и, не оборачиваясь, отдавал ему мяч, был только весьма частным проявлением этого видения и понимания игры. Пас пяткой делал он виртуозно, эффектно и всегда неожиданно для соперника. Этот футбольный трюк неизменно вызывал восхищенный рев трибун». Ох уж этот знаменитый пас пяткой! Когда Стрельцов вернется в футбол, от него будут ждать именно этого знаменитого приема. И он не обманет ожиданий публики, будет по-прежнему завораживать своим знаменитым пасом новое, выросшее без него поколение болельщиков. Испанского футбольного виртуоза Альфредо ди Стефано, который обращался с мячом так, как мы с ложкой, хлебая щи, спросили: почему он никогда не играет пяткой, ну, как Стрельцов? На что ди Стефано якобы ответил: «А зачем мне пяткой, когда я и так могу?» Поняли суть? Если нет, то разъясняю: ди Стефано имел в виду, что пас пяткой — это чтобы покрасоваться, это игра на публику, излишество, без которого можно обойтись, если умеешь на поле все. Но, как утверждают свидетели, почти всегда стрельцовский пас был самым экономичным и элегантным способом решения игровой ситуации. А с другой стороны, десятки тысяч болельщиков, валом валивших на Стрельцова, ждали этого паса пяткой, и разочаровать народ, не показать ожидаемый им, народом, финт было бы крайне невежливо. Народ бы не понял. Так что и ди Стефано прав: это была игра на публику. И ничего в этом плохого не вижу. Стрельцов однажды сказал Александру Нилину: «Ты же, когда пишешь — фантазируешь? И никто приказать тебе не может, правда? И я вот на поле фантазирую». Но продолжим слушать тех, кто вживую видел игру Стрельцова еще в 50-х годах: что же он был за игрок, что же такого изумительного, кроме паса пяткой, демонстрировал на поле, так что все приходили в экстаз? Факты всплывают неожиданные, вот, например: «Игрок Стрельцов был ленивый. Ему даже с трибун иногда кричали: «Стрелец, бегай!» — а он ноль внимания. Стоит, стоит, стоит. Но вот дожидается мяча, рванет, забьет — снова стоит…» Ди Стефано тоже не особо усердно передвигался по полю. Испанские журналисты разносили его за лень. Ди Стефано однажды отрезал: «Пусть рояль таскают те, кто не умеет на нем играть». Скажут: зазналась испанская звезда. Но в футболе как в жизни, одни — исполнители, их удел таскать рояль, и таких большинство, и единицы — созидатели, они на рояле виртузы. Должны быть подносчики снарядов, чернорабочие, работяги, и должны быть такие, как Стрельцов: стоит, даже в сторону трибун отвернется, а потом удар — гол! Буря восторга. Ради них и ходят на футбол. «Стрельцов был очень атлетически подготовленный спортсмен, — вспоминает врач сборной тех лет Олег Маркович Белаковский. — С прекрасными функциональными возможностями. У него была гармонично развита опорно-двигательная система, хорошая сердечно-сосудистая система. Он был абсолютно здоровым спортсменом. Эдик прекрасно переносил тренировочные и соревновательные нагрузки. За три летних месяца в 1957 году Стрельцов выходил на поле 19 раз, забил 31 гол — такие нагрузки мог перенести только железный организм. А было ему тогда 19 лет». Болельщик с дореволюционным стажем вспомнил о Стрельцове следующее: таран, пробивной, защиту разносил в щепки. Еще один свидетель стрельцовских чудес говорит, что чувством гола тот обладал в высшей мере, в штрафной был опасен, как летчик Покрышкин в воздухе. Вы представили себе Стрельцова образца 1957 года? Я, к сожалению, не очень. Да, его надо было видеть, как надо было видеть на сцене великого Михаила Чехова, чтобы, так сказать, ощутить масштаб…
«Не штенка», — сказал товарищ Тимошенко
Тут вот еще о чем надо обязательно сказать: чем был футбол в СССР в конце 40-х годов и все 50-е годы? Он был составляющей системы. А система провозглашалась самой передовой в мире, так что она должна была быть передовой во всем, в том числе и в спорте. В ФИФА СССР вступил еще в 1946 году, а на официальные международные соревнования сборная по футболу вышла только в 1958 году. Боялись проигрыша. Московское «Динамо» отправилось на товарищеские матчи в Англию в 1945 году, конечно, ради спортивного интереса: а как мы с родоначальниками футбола — справимся? Но не в последнюю очередь поединкам придавалось и политическое значение. Ставилась задача: во что бы то ни стало победить представителей идеологического враждебного общества. И когда динамовцы выиграли у англичан, у спортивных чиновников отлегло от сердца: могли ведь и на архипелаг ГУЛаг загреметь. Уместно привести свидетельство генерала КГБ Павла Судоплатова: «Я помню, одно заседание Спецкомитета в 1945 году проходило в часы трансляции из Лондона футбольного матча между нашей командой и английской. Члены Политбюро и правительства были шокированы, когда Капица предложил прервать заседание и послушать матч. Возникла неловкая пауза, но Берия, ценивший юмор, к всеобщему изумлению, объявил перерыв. Напряжение спало. А затем настроение присутствующих поднялось, поскольку наша команда победила». После проигрыша советских футболистов на Олимпиаде в Хельсинки сборной Югославии оргвыводы последовали мгновенно: разогнали и сборную, и команду ЦДКА, большинство игроков которой составляли сборную. И поделом: проявили политическую незрелость — проиграли команде Югославии, которая олицетворяла клику Тито. Но футбол был и зрелищем, которое отвлекало народ от мыслей о хлебе насущном. Наверняка вы хотя бы раз видели документальные кадры, как люди валят на стадион «Динамо», как залезают прямо в окна трамваев. Трибуны, забитые под завязку бедно одетыми людьми. «В 50-е годы ходить на спортивные зрелища было и модно, и частью жизни, — вспоминает Нами Микоян, мать Стаса Намина и жена…. — На стадионах в перерывах прохаживались самые красивые девушки, специально для этого принаряженные. Особенно привелекала внимание жена Константина Бескова, уже тогда выдающегося футболиста, Лера Бескова». Кадры кинохроники не зафиксировали красавицу Леру, только трибуны, а на них море замерших, внимательных лиц, и наконец — гол! Стадион превращается в море ликующее. Вот оно счастье народное: Бобёр забил гол. О, Бобров, как много ты значил для народа! Твои финты, рывки, голы давали выход эмоциям, отвлекали от изматывающего труда и жуткого быта, позволяли забыть об униженности, забитости, беспросветности. Тогда сложились футбольные поговорочки, прибауточки, выраженьица. Мазила! — понятно, в чей адрес крик. Дырка! — это о вратаре. «Не штенка», — сказал товарищ Тимошенко — прибаутку помнят, а что она значит, не сохранила народная память. Класс игры на патефоне — это если игрок сыграл блестяще. Вместо офсайда говорили овёс, вместо корнера и пенальти кричали корень и пендаль. В футболе в то время находили выход свободомыслие и даже диссидентские настроения. Футбол был в чести у партийного начальства. Оно приходило на матчи, усаживалось на лучшие места. Был даже такой случай в Ленинграде — местный партийный бонза отменил гастроли театра «Современник» и с ленинской прямотой так аргументировал свое решение: «Питерский пролетариат хочет смотреть мужественные спектакли своей команды «Адмиралтеец», а не заезжих скоморохов». На матче «Адмиралтейца» с «Торпедо» случился поэт Анатолий Найман, который стал свидетелем такого «спектакля»: «Вратарь «Адмиралтейца» вышел на поле пьяный… Стал без нужды поправлять сетку, запутался в ней. Вдруг рядом с ним оказался болельщик, неизвестно как проникший на поле, тоже пьяный. Он вытолкал вратаря из ворот, встал в них сам; примеряясь, несколько раз подпрыгнул, имитировал бросок в угол. С трибуны полетели пустые бутылки, одна ударила ему в спину, он вгорячах метнул ее обратно. Кто-то не успел отклониться, бутылка попала в лоб, лицо залилось кровью. Через минуту весь стадион дрался». Вот такое представление увидели ленинградцы вместо «Вечно живых», знаменитой постановки «Современника». Словом, футбол был не только любимым народом зрелищем — футбол был государственным делом. И те, кто исполнял это государственное дело, должны были быть образцом поведения. Советский спортсмен олицетворял собой советский образ жизни — морально устойчив, всех крушит на соревнованиях, скромен в быту. Вообще скромен. Вот кадры матча 1954 года с ФРГ, западные немцы — тогда чемпионы мира. Наши победили 2:1. Забили гол — побежали на свою половину поля. Ни вскинутых рук, ни кучи-малы, ни целования перстня, ни воздушных поцелуев на трибуну любимой девушке или жене — эти сегодняшние вакханалии чудно даже представить в 50-е годы. Забили советские игроки второй гол — и опять, как роботы, потрусили, опустив голову, к своим воротам. Вот это истинно советский характер: сильный, но скромный. Советская команда по своей идеологической основе была сборной равных, если кто высовывался — ему сразу ставился диагноз: звездная болезнь. И будь ты по игре на десять голов выше Пеле — тебя сгноят, если позволишь себе пренебречь идеологическими устоями. На чемпионат мира 1962 года в Чили не взяли Валерия Лобановского. Причина: заболел звездной болезнью. «Комсомольская правда» писала: «И какой только умник внедрил эту голливудскую терминологию в наш спортивный лексикон!» Лобановского же припечатали за то, что не скромен, заносится. И уж совсем немыслимое: заявил, что у него есть дела поважнее, чем комсомольское собрание. Действительно, как после таких демаршей брать игрока на чемпионат мира? Вот и Стрельцов. Классный игрок. Народ от него в буйном восторге. Ни «Торпедо», ни сборную СССР без него представить невозможно. И вместе с тем он вызывал стойкое раздражение у спортивного начальства. Оно чувствовало, видело, что талант Стрельцова выламывается из общего ряда. Что на поле он независим и неуправляем, делает то, что сам хочет, а не то, что прикажут. И начальство дает команду: проработать. В газетах, журналах появляются статьи, в которых Стрельцова пытаются осадить, указать ему его скромное место. Вот, к примеру, воспитательные строки из фельетона Семёна Нариньяни «Звездная болезнь», опубликованного в июльском номере журнала «Огонек» за 1957 год: «У нас среди молодежи есть много замечательных футболистов, которые с успехом выступают сейчас и в играх на первенство страны, и в международных матчах. Один из них — Эдуард Стрельцов. Центр нападения «Торпедо» может ударить по воротам, как Федотов, выкатить мяч партнеру, как Бесков. Это, если он хочет. А если Стрельцов не захочет, он будет стоять оба тайма, как Бобров, и ждать, когда товарищи поднесут к его левой бутсе мяч на блюдечке с голубой каемкой». Помните де Стефано с его роялем? А знаете, как Нариньяни назвал тренера? Технорук! Если в двух словах, то технический руководитель. Сила печати тогда была огромна, газетной статьей можно было сокрушить любого. Вот появляется в «Правде» статья «Сумбур вместо музыки», в которой опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» признается идеологически вредной. Поневоле ополоумеешь после таких строк: «Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены… Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет в музыке советская аудитория». И после этого выступления начинается погром в музыке, Шостаковича смешивают с грязью. А не будь талантлив! Звезд полагали необходимым ставить на место и давать им понять, что место это определяет власть, а не данный Богом талант. Знатно прошелся по Стрельцову Нариньяни. У фельетониста был свой талант — так словом унизить, уничтожить человека, что тому иногда не оставалось ничего другого, как сунуть голову в петлю. Насчет петли — это не преувеличение. Герой одного из фельетонов Нариньяни повесился. ЦК КПСС специально разбирал этот случай, было принято постановление, смысл которого сводился к следующему: можно, конечно, критиковать, но не до такой же степени, чтобы люди кончали с собой. На общество фельетон «Звездная болезнь» произвел впечатление. Со Стрельцовым, понятно, официально провели воспитательную работу, где только можно было. Но и в дружеских компаниях его воспитывали. Рассказывает одна из его знакомых: «Эдик был у меня дома в гостях. Тогда были мои друзья по МГУ. Эдик всем понравился. Вел он себя хорошо. Это было вскоре сразу после фельетона. Мои друзья поучали Эдика, чтобы он больше не допускал безобразий, о которых указывалось в фельетоне». Стрельцов раздражал. Тем, что кумир, тем, что народный любимец, тем, что такой независимый. Да, власть отмечала кумиров почетными званиями, вешала на их грудь ордена, не жмотничая, подкармливала материально — для знаменитостей было не проблемой получить квартиру, обзавестись машиной, достать шмотки из особого магазина. Но если избранника народа уличали во фронде, он запросто мог отправиться в небытие. Кумиры, дерзнувшие думать самостоятельно или, как Стрельцов, пренебрежительно махнувшие рукой на отведенное им властью высокое и ответственное предназначение и решившие пожить в свое удовольствие, рисковали. Ведь бросил же Стрельцов однажды: «Если что, уеду во Францию. Приглашают!» Кто-то настучал, где-то отложилось в папочке. Во Францию захотел! А на лесоповал вместо Елисейских полей — слабо? В обществе, где царил культ великого общего дела, где славился человек труда, где рабочий, пролетарий был объявлен главной социальной фигурой, на талант смотрели с подозрительным, порой враждебным прищуром. Не могли смириться — ну как это, стоит, стоит, руки в боки, потом, глядь, оторвался от защиты, протащил мячик через полполя, обвел на ходу пару защитников, забил — и снова стоит. Неправильно это, идеологически и политически. Когда Стрельцову в 19 лет дали заслуженного мастера спорта, «Огонек» возмутился: «Ни Шостаковичу, ни Хачатуряну, ни Туполеву, ни Улановой, ни Рихтеру, ни Долухановой не присваивали почетных званий в девятнадцать лет… Почетные звания нужно завоевывать, заслужить, выстрадать подвижническим трудом в спорте». Чужд и подозрителен был тот, кто достигал успеха за счет Богом данного таланта, а не изнурительного труда. А если его еще и за рубеж тянет? Не наш человек, не наш. А деньги Стрельцову в той же Франции могли предложить немалые. Валентин Бубукин, игрок сборной 60-х годов, вспоминает: «Мне как-то в Англии сделал предложение «Вест Бромвич», зарплату обещали 800 фунтов в месяц и по 100 фунтов за каждую победу. Конечно, я не стал бы там самым оплачиваемым игроком, но сравните: новая модель автомобиля «ягуар» стоила тогда всего 600 фунтов». И что же Бубукин? Он ответил: «Спасибо за предложение, но у советских собственная гордость». Подхожу к самой горькой странице в судьбе Эдуарда Стрельцова. Оттягивал, оттягивал, все-таки приятнее писать про звездные часы человека, чем про грязь и несправедливость.Воздух футбола всегда пахнет славой, деньгами, женщинами
Футболист проводит на поле во время матча 90 минут, и за эти полтора часа он показывает, на что он способен. Стрельцову достаточно было и десяти минут, чтобы все увидели: гений. Но беда в том, что вне поля существует жизнь, и там игрок проводит не часы — годы. И жизнь эта опасна для гения. Она проверяет его на прочность. Стрельцов вне игры оказался непрочен. Футболист Виктор Царев точно определил его натуру: насколько он силен был на стадионах, настолько же слаб за их пределами. Не каждый был в состоянии выдержать испытание оглушительной славой, тем более в 18 лет, в 19, в 20. «Воздух футбола всегда пахнет славой, деньгами, женщинами, — задумчиво говорит Александр Ткаченко и спрашивает: — А что в этом плохого? Особенно, если заработано все честными ногами и потом? Тем более для молодого и здорового органона…» Ничего плохого, ничего страшного, если в меру. Стрельцов — наступил момент — меру потерял. Лев Яшин, например, всю жизнь вел себя так, будто за пределами поля он самый обычный советский гражданин — трудолюбивый работник, примерный семьянин, активный член партии. Но Яшин — исключение для футбольного мира. Большинство талантов жили размашисто. Стрельцов, будем говорить честно, за пределами поля был далеко не ангел. Выпивал. И выпивал лихо. Вспоминает врач команды «Торпедо» Сергей Егоров: «Мне приходилось лично наблюдать, как Стрельцов пьет на различных банкетах. Литр водки он может выпить и спокойно пойти, не шатаясь. Я видел, как во Франции на банкете Стрельцов одним глотком проглотил большой фужер коньяка, который был по его просьбе налит, несмотря на предупреждение не пить за границей». Крепкий организм! Но пьянство было вполне обычным делом в спортивной, особенно футбольной, среде — недаром присказка пивка для рывка, водочки для обводочки родилась там. Хуже другое: выпив, Эдик куражился и, как говорят в народе, выступал. Мнил о себе, что он неподсуден, потому не боялся куролесить. Случались безобразные эпизоды. Потом суд ему все художества припомнит. Например, драку 14 апреля 1957 года. В материалах дела зафиксировано: «Стрельцов учинил драку во дворце культуры завода им. Лихачева. При этом работник редакции газеты «Московский автозаводец» т. Устинов показал на предварительном следствии, что Стрельцов неоднократно хулиганил во Дворце культуры завода им. Лихачева, дрался, сквернословил, кричал, что стоит ему позвонить директору завода Крылову, и все будет в порядке. Все это проходило бесследно». Ну, а что в наши уже времена вытворял Марадона? Когда играл в «Наполи» (и вывел эту команду в чемпионы Италии), не вылезал из ночных увеселительных заведений, употреблял наркотики, буянил, сквернословил, связался с сицилийской мафией, газеты писали о какой-то темной истории с убийством — и ничего, был признан лучшим спортсменом Аргентины ХХ столетия. Футболисты не ангелы. В 1997 году был я в Лондоне. Там как раз тоже случилась история с футболистом. Нападающий сборной Англии Пол Гаскойн знатно отдубасил свою жену Шерил из-за подгоревших котлет. Впечатляли ее фотографии в газетах с кровоподтеком под левым глазом. Гаскойна тут же отчислили из сборной, и было забавно смотреть, как он по телевизору просил прощения у Шерил, тянул: «Я больше не буду». Но, с другой стороны, Зинеддин Зидан — ну просто образец для подражания молодому поколению. Скромен, выдержан, вежлив. Как на поле, так и за его пределами. А какой семьянин! А какой заботливый сын! И всего достиг: славы, богатства, уважения публики. По-разному может складываться жизнь футболиста и в нашем футболе, и в закордонном. И пример с Марадоной я привел не для того, чтобы показать: ему, мол, все сходит с рук, а Стрельцова так жестоко наказали. Тут у меня другая мысль. Марадона — тоже ведь вопиющее исключение. Футболист на Западе, да и у нас сейчас в России, знает один простой закон: трудовой век его недолог, так что нужно успеть заработать столько, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Вот они и вкалывают на поле, а за его пределами ведут сдержанную жизнь. Не без развлечений, конечно, не без удальства, но мастера кожаного мяча знают меру. А советский футболист образца 50-х, 60-х, 70-х годов жил одним днем. Он получал много по сравнению с простым людом, но обеспечить себя, семью до конца жизни был не в состоянии. Да и во что мог вложить деньги советский человек? Не было тогда ни банков, ни акций, недвижимость не приобретешь. Чаще всего в 30 лет футболист оказывался никем. Ни накоплений, ни профессии. Нельзя же всерьез воспринимать совет «Комсомольской правды» Стрельцову: «Футбол-то футболом, а место в жизни тебе надо находить. Хорошей рабочей специальности у тебя нет…» Как будто он только и мечтает, после того как блистал на поле, пойти в слесари или сварщики. Многие советские футболисты, покинув футбол, спивались, рано уходили из жизни. Пускали деньги по ветру, пускались в загулы. Так было. Да и сейчас есть. Вот Александр Панов, нынешняя звезда российского футбола. После его фантастических голов на «Стад де Франс» он стал сумасшедше знаменит в Питере. И так много развелось желающих выпить с ним на брудершафт! Поэтому Панова часто можно было видеть в клубе «Метро»: сигарета в одной руке, кружка с пивом — в другой. Где-то под утро нередко такая сцена — пьяная в дым футбольная звезда и пьяный обожатель его таланта: «Сашка? Панов? Не верю глазам своим! Выпьем — за знакомство». Будет что рассказать внукам: с самим Пановым пил. Буйное поведение Стрельцову прощали. Правильно написано в материалах уголовного дела: «Все это проходило бесследно». Устраивали, конечно, проработки на собраниях. Но Стрельцов знал, что, попади он в отделение милиции, тут же последует звонок из высокого кабинета, и его отпустят и даже еще извинения принесут. Так случалось неоднократно. 26 января 1958 года Стрельцов ночью устроил дебош у станции метро «Динамо», его забрала милиция. Там он вел себя буйно, ударил сержанта. Материал был направлен в суд. И в суд же из Госкомитета по делам физкультуры и спорта была направлена справка о том, что Стрельцов должен выехать в Китай на товарищеские матчи. И судья назначает футболисту щадящее наказание — трое суток ареста. Оригинальничать знаменитостям дозволялось. Воздушный ас Александр Покрышкин гулял как-то в ресторане гостиница «Москва». Засиделись веселой компанией далеко за полночь. Их стали выпроваживать. «Да вы знаете, с кем вы разговариваете?!» — вышел из себя трижды Герой Советского Союза, выхватил пистолет и принялся палить в потолок. Наутро доложили Сталину. Тот усмехнулся: «Герою можно!» Нариньяни в своем фельетоне глумливо описывал, как Стрельцов курит, пьет, гоняет с девицами на машине, утверждал, что ему наплевать на рабочие традиции рабочего коллектива автозавода и вообще мораль строителя коммунизма… И фельетонист дает совет: «Начни-ка, друг Эдик, всё сначала. Поиграй в клубной команде…» Накаркал. И все-таки то, что Стрельцов попал под репрессивный каток, — стечение обстоятельств. Валентин Иванов, его многолетний друг и партнер, скажет: «Случилось несчастье. Эдик девушку изнасиловал». Несчастье в том, что не было Стрельцову никакого смысла насиловать девушку. И не только ему, но и любому сколько-нибудь известному футболисту. Липли девушки к знаменитым игрокам почем зря, отбоя от поклонниц не было. Случаи сваливались на голову уникальные. К Александру Ткаченко заявилась футбольная фанатка с просьбой стать ее первым мужчиной. Красавица, 24 года — с чего вдруг? Боялась, что ее парень будет презирать ее за то, что она все еще невинна. «Но почему я?!» — вскричал Саша. «Мой парень — болельщик, он меня зауважает, когда узнает, кто у меня был первым», — последовало объяснение. Так-то вот. Это эпизод с Ткаченко, слегка известным футболистом. А у таких знаменитостей, как Стрельцов или, скажем, красавец Валерий Воронин, вообще проблем не возникало и возникнуть не могло: привлекательные, статные, интересные — как тогда выражались, да еще игроки сборной. Эдик ходил на танцевальные вечера во дворец культуры ЗИЛа. На сборах команды в Тарасовке тоже по вечерам танцы. В моде были фокстрот, танго, когда партнеры имели возможность тесно прижиматься друг к другу. К Эдику Стрельцову очередь девчушек. Они слетались в Тарасовку чуть ли не со всей Москвы и всего Подмосковья. Чтоб, потанцевав, потом рассказывать подружкам, скажем, по ткацкому цеху: «Девчата, он такой…». Кстати, соперники пытались использовать популярность Стрельцова у женщин. Когда «Торпедо» приезжало играть в Донецк, Ленинград, Тбилиси, его норовили заманить в ресторан, где сводили с какой-нибудь красоткой. Ясно, для чего: ночью вымотается, выйдет на поле усталый, не выспавшийся, «Торпедо» будет ослаблено… На Стрельцова девушки вешались, многие считали за честь переспать с ним. Александр Ткаченко приводит такой случай: после приезда московского «Торпедо» в Одессу одна местная красавица бродила по улице и твердила как полоумная: «Я была с Эдиком. Никому после этого не дам…» Сразу всплывает в памяти слесарь завода Михельсона Никандр Хомутов, который в грозном 19-м вместе с Лениным на субботнике носил бревно, и вождь мирового пролетариата пожал ему руку. Потрясенный простотой Ильича, слесарь после этого месяц руку не мыл. Так что не было нужды Эдуарду Стрельцову кого-то насильно принуждать к сексуальному контакту. Но — имело место быть. Как? Почему? Какого рожна ему не хватало? Восстановим события 25 мая 1958 года.К Татушину прильнула Инна, Огонькову выпала Тамара, Стрельцову — Марина
Сборная СССР готовилась к отъезду в Стокгольм на чемпионат мира. Среди прочих в ее составе Эдуард Стрельцов, Борис Татушин, Михаил Огоньков. Они трое и станут участниками драмы. С утра сборную повезли в спецателье, где футболисты примерили цивильные костюмы, в которых в свободное от игр время им предстояло разгуливать по улицам буржуазных городов. Потом всех распустили по домам. Огоньков, Стрельцов, Татушин договорились встретиться, чтобы отметить отъезд. Встреча произошла на улице Горького. Татушин был на «москвиче» со своим другом — военным летчиком Эдуардом Карахановым. С ними две девушки.Двинули на дачу к Караханову, это станция «Правда» по Ярославскому направлению. Заехали на дачу, набрали закуски, выпивки, Караханов кинул в багажник роскошный текинский ковер — пикник предвиделся знатный! Пригласили еще двух местных девушек, одной из них, Марине, будет суждено сыграть зловещую роль в судьбе Стрельцова. Тут же еще вот что надо учитывать. Решение об участии в чемпионате мира принималось на самом верху. И была задача выиграть. И началась подготовка, которая называлась тогда — централизованная. «Суть ее состояла в том, — разъясняет Олег Маркович Белаковский, — что команда несколько раз садилась на длительные учебно-тренировочные сборы. Например, был выезд нашей сборной в Китай, в котором ребята провели около десяти игр двумя составами. Играли товарищеские тренировочные игры в Советском Союзе. Команда практически все время находилась на учебно-тренировочных сборах. Домой игроков отпускали редко. Начальство боялось, что, если игроки будут распущены по домам, они примутся нарушать режим в любом смысле этого объемного слова, и это скажется на подготовке. А постоянное пребывание на учебно-тренировочных сборах для молодых людей — тягостное дело, они лишаются обычных человеческих радостей — общения с родителями, друзьями, со знакомыми, с девушками. И я думаю, что эта искусственная изоляция в какой-то степени спровоцировала события, которые случились, когда ребят отпустили на волю». Доктор, на мой взгляд, поставил точный психологический диагноз состояния футболистов на тот день. Компания расположилась на берегу водохранилища в Тишково. Отдыхали, можно сказать, по-семейному, к приятелям присоединились отец и мать Караханова, его брат и сестра, напросились соседи — им было лестно побыть со знаменитостями, трое детей путались под ногами. То есть ничего такого, что указывало бы на специально готовившийся разврат. Как-то само собой распределились по парам. Стрельцову выпала Марина, Огонькову — Тамара, к Татушину прильнула Инна. У Эдика с Маринкой сразу пошло гладко и легко: гуляли по бережку, обнимались, целовались. Правда, она не сразу поверила, что он и его приятели — футболисты. Но проходили мимо ребята с лодкой, узнали их и предложили сыграть в футбол, после чего она уверилась, что они именно те, за кого себя выдают. Было всем замечательно. Жарко — все разделись, загорали, но в воду полез только Караханов. Играли в футбол: «Спартак» против «Торпедо», цвета «Спартака» защищали Татушин и Огоньков, за «Торпедо» — четыре девушки и Стрельцов. Хохотали до изнеможения. Потом все устроились на ковре, пили, закусывали, вели веселые разговоры. Маринка сидела у Эдика на коленях, ела из его рук. Идиллия. Позже Тамара, как свидетельница, даст показания: «В Тишкове Марина сказала Инне, что ей нравится Стрельцов и что она пьяна. Стрельцов брал Марину за талию, а она его обнимала. На даче она сидела рядом с ним, а после ужина полулежала на его коленях, и они целовались». В девять вечера, уставшие, но довольные вернулись на дачу. Гулянка продолжилась. Пили. Водку. Что, конечно, нехорошо, особенно для спортсмена, а уж для молоденьких девушек и подавно. Детей и старших сморило, они ушли спать. Сказать, что сильно напились, нельзя, еще и в настольный теннис резались. Но часто промахивались по целлулоидному шарику — ржали до упаду.«Стрельцов и Марина вели себя слишком неприлично, и я вынуждена была уйти»
К полночи Марина и Тамара засобирались на электричку, они жили в Пушкине, но их уговорили: куда на ночь глядя, оставайтесь, веселье только начинается. Остались. Боря Татушин повез Инну в Пушкино: ей позарез надо было вернуться, а потом он уехал в Москву. Марина, если б пожелала, если б захотела, то могла бы сесть в машину Татушина и покинуть дачу, но нет — она выбрала компанию Эдика. Часа в два ночи Стрельцов увлек Марину в отдельную комнату — она слабо сопротивлялась. Там им мать Караханова заранее постелила свежее белье. Они легли в кровать… Одна из свидетельниц, которая заходила в комнату, показала: «На кровати лежали Стрельцов и Марина… Я не могла там долго сидеть, так как Стрельцов и Марина вели себя слишком неприлично, и я вынуждена была уйти». Другая свидетельница вот что обнаружила: «Марина лежит со Стрельцовым и, обняв его, спит». Дальше, если верить старшему советнику юстиции, прокурору Эльвире Мироновой, происходило следующее: «Стрельцов, будучи «в стельку пьян», несмотря на отчаянное сопротивление несовершеннолетней Марины Л., выбил ей зубы, сломал нос, порвал одежду и изнасиловал. Марина плакала, звала на помощь, оказала отчаянное сопротивление, но силы были неравны — нападающий Стрельцов и хрупкая девушка-подросток! Она случайно оказалась в этой компании, пыталась ее покинуть, но ее обманным путем завели в одну из комнат дачи и заперли там вместе со Стрельцовым». Зловещая картина. Напечатаны эти суровые строки в газете «Советская Россия» 29 июля 1997 года. Но, видно, память подвела через 39 лет старшего советника юстиции. Материалы дела, показания свидетелей рисуют иные образы участников, иную логику их поведения. Да и факты, приведенные в статье, мягко говоря, не соответствуют действительности. Ну, например: Марина была на тот момент не хрупкая девушка-подросток, а вполне сложившаяся девушка 20 лет. Вообще, изнасилование — из раздела скользких дел в следственной и судебной практике. Чисто юридически все просто: «изнасилование — половое сношение с применением насилия или с угрозой его применения к потерпевшей или к другим лицам, либо с использованием беспомощного состояния потерпевшей». Я привел статью 131 Уголовного кодекса. Есть случаи бесспорные: изнасилование группой, когда нанесены тяжкие телесные повреждения, и совсем плохо для насильника, если потерпевшая несовершеннолетняя. Судебно-медицинский эксперт и писатель Михаил Фурман высказывает суждение: «В моей практике и в практике любого судебного медика встречались подобные эпизоды, связанные, скажем так, с любовно-постельными делами. Когда далеко не всегда обвиняемый «насильник» оказывался действительно виновным. Тут ведь как повезет: масса самых различных обстоятельств в тайне двух и еще самое, пожалуй, главное — талант и непредвзятость следователя, его служение истине. На футбольном поле Стрельцову всегда везло, в жизни оказалось иначе». Если двое ложатся в постель, в которой происходит это самое, — то свершившееся можно назвать актом любви, а можно — изнасилованием. Это зависит от того, как пожелает обозначить случившееся в постели партнерша. Скажет: изнасиловал, — и следствие принимается разрабатывать только одну эту версию. И судье предельно все ясно, он раскрывает Уголовный кодекс на странице со статьей об изнасиловании и определяет, сколько лет за решеткой должен провести злодей. В последнее время дошло дело до того, что проходят суды даже над мужьями, которых законные жены обвиняют в насилии… Но что же случилось на станции «Правда»? Как это было на самом деле? Во-первых, применялось или не применялось насилие? Марина добровольно пошла с футболистом в комнату. Стрельцов не рвал (как утверждает прокурор) в нетерпении одежду на девушке, а она самостоятельно разделась, аккуратно сложила на стуле сарафан, трусики, лифчик. Но и сказать, что Марина была готова тут же, мгновенно отдаться, нельзя. Она вспомнила о девичьей чести, заупрямилась, укусила партнера за палец. Если бы Стрельцов приласкал ее, и вообще, если бы он был знаком с индийским трактатом «Камасутра», то знал бы, как распалить юное тело. Но он, знаменитость, привык к легким победам. И к тому же у парня с рабочей окраины и подход к сексу был рабоче-крестьянским: легли в койку — начали! А ласка? А интимные слова на ушко? Огоньков с Тамарой, между прочим, к тому же самому готовились. Правда, по примеру американских подростков, место для этого занятия они выбрали экзотическое — машину. Тоже разделись, Тамара сняла с себя все добровольно, хотя Миша и помогал. Но дальше Огоньков действовал куда тактичнее, он не накинулся сразу на девушку, а провел подготовительную работу — она и растаяла. И стала женщиной. В комнате события развивались драматично. Марина не дается. Эдик в раздражении смазал ей по лицу. Вот этого ему не надо было делать. Синяк. Позже для следствия он станет основной уликой. Марина вскрикнула, заплакала. Показания подруги Инны об этом моменте: «Услышав крик, я сначала растерялась, а потом решила, что она сама пошла со Стрельцовым, целый день была с ним, ела с его вилки, ходила в его пиджаке, сама села к нему на колени, и поэтому я решила не входить в комнату. У меня сложилось впечатление, что Стрельцов Марине нравится, в Тишкове она сказала, что он хороший». Из показаний Ирины:«Сидя на террасе, я никакого крика не слышала. Войдя в комнату, я сказала Караханову, что со Стрельцовым кто-то лежит на кровати… Мы легли в этой же комнате на полу, и тут я увидела, что Стрельцов с Л. выполняют половой акт. Уточняю: это было во второй раз, а первый раз я заметила это, будучи на террасе. Тогда я вышла… В машине были Тамара и Огоньков, я им рассказала, что видела, а Огоньков сказал, что это не наше дело… Я не заметила никакого сопротивления со стороны Марины, возможно, она меня не видела… Слышала, как Марина говорила Стрельцову, что ей неудобно и у нее болят ребра».Тамара на суде скажет: «Я не думала, что Стрельцов сделает что-то плохое Марине, так как она сама пошла с ним». Ну и, наконец, вот как трактует тот момент сама Марина: «Стрельцов меня уговаривал о близости, я просила не трогать меня и сказала, что буду кричать и стала звать Инну. Очнулась я совсем голая… Почувствовала озноб и попросила его укрыть меня одеялом». Стрельцов и сам сообразил, что действует по-слоновьи, принялся Марину успокаивать, гладить, говорить нежные слова. Она успокоилась, потеплела. И наконец произошло это самое. Потом они уснули. На рассвете пробудились. Марина сказала: «Мне надо идти». «Иди», — равнодушно сказал Эдик и заснул. Эх, если б он ее проводил хотя бы до электрички, все могло бы повернуться по-другому.
«Прошу привлечь его к ответственности»
В пять утра Марина покидает дачу. В семь она дома, в Пушкине. Родители, оказывается, всю ночь глаз не сомкнули, места себе не находят, сразу в крик: где была, чем занималась? Слово за слово, вытянули, где и с кем была и чем занималась. Ах, так, ну он у нас получит! Возмущение простых людей понятно: ишь, нашелся хорёк, занимается никчемным делом — мячик пинает, ездит по заграницам, одевается по-стиляжьи, имеет машину — и насильничать над нашей дочкой? Не позволим! Нормальная человеческая реакция. Был бы свой парень, с соседней улицы, которого они знают с детства, Марина бы на него посердилась, может, и всплакнула, но он же — свой. И по-соседски уладили бы недоразумение. А этот, если он из сборной Союза, значит ему все позволено, что ли? Ну уж нет! Марина под диктовку родителей пишет такой текст:«Прокурору Мытищинского района от гражданки (такой-то). Заявление. 25-го мая 1958 года на даче, которая находится в поселке Правда напротив школы, я был изнасилована Стрельцовым Эдуардом. Прошу привлечь его к ответственности. 25. V — 58 г.Безжалостная машина запущена. Судьба Эдуарда Стрельцова определена на долгие годы вперед. Для обозначения ситуации лучше всего использовать слово, найденное Александром Нилиным для характеристики излома жизни Стрельцова: нелепо. Стрельцова забрали прямо с базы сборной в Тарасовке. Забрали и Огонькова, так как Тамара, с которой он занимался любовью на заднем сиденье «москвича», тоже накатала на него заявление. На следующее утро Татушин и Караханов узнали, что Эдика и Борю забрали. Что делать? Поехали к матери Эдика, Софье Фроловне, рассказали о случившемся. Ее чуть удар не хватил. Стали обсуждать, что делать. Решили ехать в Пушкино, искать Марину и Тамару. Помчались. Отыскали дом Марины в Пушкино. В дом вошла только Софья Фроловна. Выложила на стол подарки: коробка зефира, банка варенья, яблоки, цветы. Хозяева смотрели мрачно. Софья Фроловна сквозь слезы рассказала, как в одиночку воспитывала сына, как муж во время войны нашел другую, а ее бросил, как тяжело они жили на Фрезере. Что сын ее не растленный злодей, не из золотой молодежи, а такой же, как они, работяга, чудом, благодаря своему таланту, выбравшийся из грязи. Мать Марины расчувствовалась, позвали Марину, рассказали ей все, она разревелась. И Марина пишет новый документ: «Прокурору Мытищинского района. Заявление. Прошу прекратить уголовное дело в отношении Стрельцова Эдуарда Анатольевича, т. к. я ему прощаю. (подпись)». Татушин молнией в Мытищи, в прокуратуру. А следователь говорит: «Дела об изнасиловании прекращению за примирением сторон не подлежат». Всё! Эх, если б взяли пример с Тамары, той, что занималась любовью с Огоньковым. Она же откатный документ сформулировала по-иному: «Прошу считать мое заявление, поданное 26. 05. 1958 года об изнасиловании меня гр. Огоньковым, неправильным. В действительности изнасилования не было, а заявление я подала, не подумав, за что прошу меня извинить». И Огонькова выпустили. Но даже если бы Марина написала как надо, еще неизвестно, как бы все закончилось. Нужно учесть и политическую ситуацию на тот момент. Стрельцов не первый, кто попался на подобном деле. (Кстати и не последний. Нынешняя футбольная знаменитость Александр Панов в свое время играл в Китае, и одна миниатюрная китаяночка обвинила его в изнасиловании и накатала соответствующее заявление. Завели уголовное дело, однако его удалось замять благодаря ходатайствам из клуба и российского консульства.) Но чтобы посадить знаменитость, надо было, чтобы она, знаменитость то есть, как минимум, совершила бы убийство. Футболист Юрий Севидов, пьяный в дым, гнал ночью на машине по Котельнической набережной. И сбил человека. Насмерть. Может, и обошлось бы, да убитый оказался крупным военным конструктором — и отсчитали Севидову десять лет. Отсидел он, правда, три. Вышел — снова стал играть. Вел телерепортажи с Евро — 2000. Можно привести еще несколько примеров. И всегда за спортсмена вступались друзья, товарищи, спорткомитет, влиятельные персоны. Не то со Стрельцовым — все отшатнулись. А ведь человек-то он был не случайный, не последний. Чемпион Олимпийских игр. Орденом «Знак почета» награжден. Дочке четыре месяца. Есть, есть обстоятельства, которые могли бы быть учтены в ходе следствия, приняты во внимание судом. Но нет! За Стрельцова взялись всерьез. Вы смотрите, какие ураганные темпы! 26 мая 1958 года, утром Марина пишет заявление, и следователи сразу заводят дело. 26-го же в 15 часов на базу сборной СССР по футболу в Тарасовку (это по той же дороге, что и станция «Правда») прибывает наряд милиции, вяжет Стрельцова, Татушина и Огонькова. А 27 мая Спорткомитет СССР принимает решение о пожизненной дисквалификации Эдуарда Стрельцова. Его лишают звания «Заслуженный мастер спорта». (Кстати, он единственный футболист, который получил это звание, перешагнув через ступеньку мастера спорта. Подобно тому, как Андрей Сахаров сразу был избран в академики, не побывав членом-корреспондентом, что было обязательно.) Начиная с 29 мая в газетах — серия прорабатывающих статьей, в одной его называют — до суда! — «уголовным преступником», в другой — «социально опасным элементом», лицом, на которое не распространяются советские законы, в третьей глумливо рисуют такой облик выдающегося игрока: «Его некомпетентность вызывала изумление. Он искренне считал, что Сочи находится на берегу Каспийского моря, а вода в море соленая оттого, что в ней плавает селедка». В одной из газет, чтобы продемонстрировать невежество Стрельцова, написали даже, будто бы он, когда ездил с командой в другие города, удивлялся, почему все станции называются «Кипяток». В вагонах не было тогда титанов, поэтому на остановках пассажиры за кипятком для чая бегали в специальные пункты с горячей водой. Уж, наверное, Стрельцов знал, что означает надпись «Кипяток». Просто хотели унизить… 5 июля следствие было закончено. 7 июля прокурор Московской области П. Марков направил дело Стрельцова в областной суд. Военный юрист Андрей Сухомлинов в течение двух лет скрупулезно изучал все обстоятельства происшедшего на станции «Правда», внимательно ознакомился с материалами дела и пришел к однозначному выводу: «П. Марков с нарушениями подсудности направил в суд никем не читанное и не изученное дело». Чем Сухомлинов мотивирует свой вывод? «Следователи представили в суд не дело, а ворох плохо подшитых бумаг. Листы протоколов допросов перепутаны. Копии протоколов обысков никому не вручались. Неясно, как проводилась экспертиза. В качестве понятых привлекались заинтересованные лица. И так далее, и тому подобное». Очень спешили отчитаться о проделанной работе. 24 июля состоялся суд, где Стрельцова Эдуарда Анатольевича приговорили к 12 годам лишения свободы (прокурор требовал 15 — максимум, предусмотренный Указом Президиума ВС СССР «Об усилении ответственности за изнасилование» от 4 января 1949 года). Татушина и Огонькова отчислили из сборной. Судьба их была сломана. Огоньков устроился расписывать ткани на «Трехгорку», а Татушин подрабатывал художником в артели «Красный переплет». В футбол они больше не вернулись. Над летчиком Карахановым, когда он вернулся в свою часть, провели суд офицерской чести. Сослуживцы потребовали уволить его из армии. За то, что организовал пьянку, на которой пострадал народный любимец. Но нас прежде всего интересует: почему Стрельцова покарали с такой демонстративной жестокостью?(Подпись)».
«Посадить, и надолго!»
Напомню: то было время правления Хрущева. Время, когда декларировались высокие идеалы, когда писался высоким стилем «Кодекс строителя коммунизма». Строитель самого передового общества в истории человечества должен был (да что должен — обязан!), согласно Кодексу, добросовестно трудиться на благо этого самого общества, в котором торжествуют честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность и так далее. Но вот беда: жизнь-то другая. Она не просто сложнее статей морального кодекса, а другая, со своим кодексом поведения. Особо о нравственной чистоте. Тогда были популярны дискуссии о любви и дружбе. Какую бурю откликов вызвал фильм «А если это любовь?» Особенно умиляет знак вопроса — на всякий случай. Влюбленные должны были ходить, держась за руку, не прижимаясь друг к другу, девушке рекомендовалось не отдавать поцелуя без любви, а уж… — такого слова они и знать не должны, а заниматься этим исключительно после освидетельствования в Загсе. Тогда было правило: общество должно воздействовать на личность. А означало оно: всем обществом лезть с сапогами в личную жизнь. В одном частном письме того времени строки: «Штейнберга уволили по причине его новой женитьбы. Между прочим, теперь здесь говорят, что «бабы» и «измена» — две основы, по которым будут судить о моральном облике члена партии. Оживленная деятельность начальства по линии «баб» объясняется у нас также новыми установками в связи с новым уставом партии». Но жизнь уставу партии не подчиняется. Уже прошел Фестиваль молодежи и студентов, и наша молодежь увидела раскованных, веселых, смеющихся молодых людей со всего света. И эта раскованность передалась нашим. Хотя еще и не в полной мере. По крайней мере, Мэрилин Монро, после того как познакомилась с Хрущевым во время его поездки по Америке в 1960 году, сделала такой вывод: «Он жал мне руку так долго и так крепко, что я подумала, что сломает ее. Полагаю, это лучше, чем целоваться с ним. Я не могу представить, как этот толстый и страшный, с бородавками на лице, может стать лидером столь большого числа людей. Кто захочет стать коммунистом, имея такого президента? Я думаю, что в России мало секса». В правильных советских фильмах героиня, полюбившая женатого мужчину, гордо заявляла: «Я не стану разрушать семью» и отказывала любимому в контакте на молекулярном уровне, после чего до последней клеточке отдавалась, но только общественно-полезной деятельности. Тех же киногероинь, которые чувствовали, что могут не сдержаться и увести любимого из семьи, авторы отправляли от греха подальше на комсомольскую стройку. А в жизни, по эту сторону киноэкрана, на глазах у всего завода инженерша Савоськина гуляла с начальником моторного цеха Петровым, который забыл ради нее и законную супругу, и троих детей. Так что для официальных моралистов то, что произошло на карахановской даче, было вопиющим, циничным нарушением передовой коммунистической морали, а с точки зрения тогдашней спортивной среды, это было дело вполне житейское, рядовой эпизод. Главное невезенье Стрельцова в том, что он как нельзя более кстати пригодился для серьезной воспитательной кампании. Никите Сергеевичу Хрущеву в тот же день доложили о случае на станции «Правда». Утверждают, что первый секретарь ЦК, когда ему сообщили, что есть такое заявление от Марины Л., в котором она утверждает, что изнасилована Стрельцовым, он топал ногами, стучал кулаком по столу и произнес приговор: «Посадить, и надолго!» Стоит ли укорять Никиту Сергеевича в том, что он сам грубо нарушил советские законы, откровенно вмешался в дела правосудия, которые ему ни по уставу КПСС, ни по Конституции СССР не были подведомственны? Нет, не стоит, потому что тогда мнения и желания партийного босса были и законом, и конституцией. Хрущев стукнул кулаком по столу — и ниже на всех ступеньках взяли под козырек, метнулись холуйски исполнять приказ. Спортивное начальство, узнав о реакции Хрущева, перепугалось до икоты и открестилось от Стрельцова: знать не знаем такого футболиста. Заводское начальство («Торпедо» считалось командой ЗИЛа) тоже не полезло на рожон, наоборот, шумную кампанию осуждения по цехам организовало. Правда, без особого успеха, более того, рабочие собирали подписи в защиту Стрельцова и слали письма Хрущеву и генеральному прокурору Руденко… Бесполезно. Нужно иметь в виду: крутой поворот судьбы Эдуарда Стрельцова был предопределен, подвернулся удобный случай рассчитаться с неподконтрольным и не уважающим власть талантом. И административная машина равнодушно наехала на футбольного гения, невзирая на смягчающие вину факты и не считаясь с конкретными обстоятельствами происшедшего на карахановской даче. Стрельцов стал очередным объектом в серии масштабных проработок, которые власть время от времени предпринимала, так сказать, в воспитательных целях. В 1948 году отыгрались на Ахматовой и Зощенко. Потом «Ленинградское дело». В начале 50-х — дело врачей. В 1958-м настала очередь спортсмена. Потом отработали кампанию против Пастернака. С визгом раздолбали художников-авангардистов. Шли проработки художников, артистов, писателей. А валютное дело Рокотова и Файбышенко, приговоренных к расстрелу, к чему было так широко распропагандировано? В назидание инициативным и предприимчивым: не сметь высовываться! На примере Стрельцова власть получила исключительную возможность показать спортсменам, что им позволялось, а что нет. На собраниях, которые состоялись во всех сборных командах, во всех коллективах физкультуры, в головы вбивалась одна простая мысль: такие, как Стрельцов, — несмываемое позорное пятно на чистом знамени советского спорта, поэтому с такими, как Стрельцов, будет вестись решительная и жестокая борьба. Как сказал врач Белаковский, «снисхождения к Стрельцову не было, потому что, если говорить высокопарным языком, речь шла о чести страны». Ну, если действительно забрались в такие высокопарные выси, то Стрельцов был обречен. Хрущев, человек простой, искренний, но необразованный, был убежден в своем праве вести огромную страну к вершинам совершенства. Но этому мешают «отщепенцы», «пидарасы», «грязные свиньи в чистом советском огороде». О Пастернаке так говорил, об Эрнсте Неизвестном, а тут какой-то мальчишка, мяч ногами пинал — и зазнался… Потому: «Посадить, и надолго!» Народ, естественно, не знал про эти хитросплетения. Он был уверен, что Эдик пострадал потому, что соблазнил дочку высокопоставленной персоны. Со скоростью света по стране распространилась молва, согласно которой местом действия была дача крупного партийного деятеля, а пострадавшей — дочь французского посла. А еще популярен был миф (это я сам слышал неоднократно), что попался Стрельцов из-за дочери Фурцевой, на тот момент первого секретаря московского горкома партии. Будто эта видная партийная дама спала и видела, как бы выдать дочь за знаменитого футболиста, а когда осенью 1956 года на приеме в честь победителей-олимпийцев робко заговорила с ним об этом, хмельной молодой форвард будто бы ответил: «Я свою Алку ни на кого не променяю…» Это Стрельцов говорил о своей жене-красавице. Простой народ просто не мог представить, что Эдик погорел на простой чертежнице, а не на дочери Фурцевой. Чертежница — как бы принижала его, а дочь Фурцевой или дочь французского посла — возносила под облака. Хотя, если знать те времена, то, спрашивается: зачем Фурцевой футболист? Это сегодня футбольная знаменитость выше по своему статусу, чем министр, а тогда иерархия была совсем иная. Но у народа, глядящего на звезд футбола снизу вверх, были свои представления об иерархии. Ему, народу, подавай историю расправы над своим любимцем, в которой действовали бы руководители партии и правительства, дипломатический корпус, маршалы и адмиралы. Но, с другой стороны, Стрельцов не стал бы в представлении болельщицкой массы могучим былинным героем, если бы его история не обросла сразу же совершенно фантастическими и чрезвычайно живописными подробностями, вроде того, как Эдик изнасиловал дочь французского посла на даче у министра обороны. Словом, если уж суждено было Эдику погореть, то на большом дипломатическом скандале, врезавшись в высшее общество. Стрельцов не обладал сильным характером, кроме того, ни для кого не тайна, любил выпить. Как сказал в одном из интервью его сын Игорь: «Чего секрет держать — отец любил беленькую-то…» Человек он был мягкий, открытый, некоторые даже говорят, душа нараспашку. Желающим выпить с ним стеснялся отказать — скажут: ага, зазнался. Даже тем, кто пил с ним не из-за большой любви к футболу и даже не из-за неодолимой тяги к спиртному, а чтобы иметь возможность на следующий день сказать: «Я тут вчера со Стрельцом пил…» Позже расплодилась масса сидевших с ним, эти, смоля папироску, рассказывали: «Я со Стрельцовым в колонии портянки сушил…» Такая была страна и такой она остается — и с давними друзьями, и с теми, с кем только что познакомился, и даже с девушкой, которая нравится, принято в этой стране пить водку… А дальше последствия — у кого незначительные, у кого на полную катушку. Матери Стрельцов напишет из лагеря трогательные строчки: «Ты мне тысячу раз говорила, что эти «друзья», водка и эти «девушки» до хорошего не доведут. Но я не слушал тебя и вот результат… Я думал, что приносил деньги домой и отдавал их тебе — и в этом заключался весь сыновий долг. А оказывается, это не так, маму нужно в полном смысле любить». Маму нужно любить, а «друзья» и «девушки» до хорошего не доведут — как это просто и как трудно. Трагично, что эта мысль иногда приходит слишком поздно и в местах, как говорится, не столь отдаленных.С Аллой у Эдика своя драма
Сборная уехала в Швецию без Эдика. Получили 2:0 от бразильцев. В том матче и сверкнул алмаз по имени Пеле, да так ярко, что все были ошеломлены. Сыграли вничью с англичанами. Обыграли австрийцев. Затем переигровка с англичанами, на пределе сил одолели их. Измочаленные, вышли в четвертьфинал, где проиграли шведам. Многие говорят: вот если бы поехал Стрельцов… Что теперь говорить… Впрочем, это такое увлекательное занятие — представлять, что было бы, если бы… Вот если б Филимонов не пропустил дурацкий гол от Шевченко за три минуты до конца матча, то мы поехали бы на Евро — 2000 и кто знает, может, и добились бы там… Мечтать не вредно. Стрельцов был просто раздавлен случившимся. Прокурор Миронова, которая допрашивала его в Бутырке, так описывает его состояние: «Он был в полном смятении, когда я приехала его допрашивать. Да, в полном смятении. Видно было, что он раскаивается. И как он переживал в отношении своей молодой жены Аллы. Помню, он говорил: «Наверное, меня за это наказал Бог, потому я здесь оказался. Алла чудесная девушка, она меня любила, и я в отношении нее поступил слишком сурово, то есть указал ей на дверь». Очень он переживал». С Аллой своя драма. Они были знакомы еще с Перово. Встречались. Когда он вернулся с Олимпийских игр, решили пожениться. Но мать Эдуарда была решительно против, не нравилась ей избранница сына. Вмешалось торпедовское начальство: «Софья Фроловна, что же вы мешаете счастью молодых?» Уговорили. 21 мая 1957 года сыграли свадьбу. Только первый месяц прошел хорошо. Затем Эдик пришел пьяный в половине второго ночи. Алла места себе не находила. Когда стукнула дверь лифта, она побежала открывать, думала, что он сейчас же объяснит, почему и где так долго был. А он так нагло улыбнулся, что она дала ему пощечину. Выскочила Софья Фроловна, закричала на нее: такая-сякая, и месяца не живет в доме, а уже бьет ее сына! Эдик повернулся и вышел из квартиры, стал спускаться по лестнице. Алла догнала его, попросила прощения. Помирились. Он поклялся, что никогда так поздно не будет приходить домой. Но с этого случая семейная жизнь надломилась. Мать стала говорить, что Алла плохая, не умеет ни стирать, ни готовить, не помогает по хозяйству. Доля правды в этом была: однажды Алла не догадалась помочь свекрови мыть окна. Софья Фроловна все так зло переиначивала, что до Аллы наконец дошло: она ее выживает из дома. Эдик к тому же все чаще приходил пьяным. Как-то рано утром Эдик вернулся после игры сборной из Финляндии. Только он на порог — мать стала накручивать его против жены. Когда Алла проснулась и кинулась ему на шею, он отстранился и грубо сказал: «Собирай вещи, и чтобы твой ноги здесь не было!» Алла заплакала: «Почему?» Он ответил, что больше не любит ее, что не желает больше с ней жить. Алла ушла. Она была беременна, нервничала, не знала, что делать. Обратилась к тренеру сборной Гавриилу Качалину с просьбой воздействовать на мужа. Тот не отказал, но и ничем не помог. Позвонила руководству команды «Торпедо», пожаловалась, что Эдик ее выгнал на седьмом месяце беременности. Тут такое закрутилось! Собрали команду и принялись Стрельцова прорабатывать, уговаривать снова сойтись с Аллой. После явились к ним на квартиру. Вспоминает Софья Фроловна: «В 12 часов ночи привели Аллу 7 человек из команды и завкома. Эдик мне говорил, что он ее не может видеть. Тогда я его спросила, зачем же он соглашается принимать Аллу обратно, если не собирается с ней жить. На это мне Эдик сказал, что пусть поживет, пока уладится со скандалом в связи с задержанием милицией. Вторичный приход Аллы в наш дом был вызван только настойчивостью Аллы и работников команды». Тренер «Торпедо» Виктор Маслов по этому поводу высказал свое мнение: «Стрельцов, как нам показалось, без видимых причин предъявил своей жене Алле претензии в неверности. Мы его переубедить не смогли, так как влияние его матери было на него сильнее». Сам Эдуард на собрании на вопрос, почему он выгнал жену, ответил, что она невкусно готовит и шарит по чемоданам, когда он возвращается из поездок за рубеж. Его убеждали: это не основание для разрыва, а готовить научится, еще молодая. И все же Эдуард и Алла снова стали жить вместе. Чтобы отдалить молодоженов от Софьи Фроловны, завод выделил Стрельцовым квартиру. Эдик по требованию матери жену там не прописал. Не прошло и дня совместной жизни, как Алла стала его раздражать. Что ни спросит у него, в ответ слышит только: «Отстань!» Приходила мать, кричала на Аллу: «Нахалка! Навязалась моему сыну. Он не хочет жить с тобой. Чего ты жалуешься всюду?». С завода приходили, упрашивали Софью Фроловну не мешать молодым. Все-таки мать добилась своего: Эдик опять выгнал жену. У нее досрочные роды. Дочку назвала Людмилой. Отец даже в роддом не приехал, как ни уговаривали его друзья. И денег на содержание не давал. Навещали Аллу ребята из «Торпедо», из сборной, давали кое-какие суммы. Вот что стоит за фразой Стрельцова: «Наверное, меня за это наказал Бог, потому я здесь оказался. Алла чудесная девушка, она меня любила, и я в отношении ее поступил слишком сурово, то есть указал ей на дверь». Когда его осудили, Алла подала на развод. Дочку он так и не увидел. Стрельцову поначалу повезло: начальник Ветлага оказался страстным любителем футбола 24 июля 1958 года состоялся суд на Эдуардом Стрельцовым. Суд был закрытым. Почему — одному Богу известно. Возле здания московского городского суда — толпы болельщиков. Прокурор требует дать 15 лет. Суд определил: 12. Стрельцов отказался от последнего слова, да он и не знал, что сказать. Кассационную жалобу Верховный Суд оставил без изменения. Вспомним слова Анджея Вайды: «Нет драматурга, способного написать такую пьесу, и не найдете такого режиссера, который бы сумел ее поставить, чтобы стотысячная аудитория, замерев, следила за действием. Это под силу только футболу. Потому, что он — драма, все случается на ваших глазах». Это он сказал о футбольном матче, а приложимо и к судьбе Эдуарда Стрельцова. Какая драма! И случилась она на глазах миллионов. Действительно, миллионы болельщиков во всей стране обреченно ждали: что же сделают со Стрельцовым? И когда узнали, такая горечь, такая безысходность поселилась в сердцах. Лагерь. Сначала Ветлаг, это Кировская область. Лесоповал. Холодно. Голодно. И где-то далеко-далеко — футбол. В 1942 году футболистов «Спартака» братьев Старостиных — Николая, Александра, Андрея и Петра — Лаврентий Берия отправил в лагеря Им приписали жуткий план — отравить цианистым калием московский водопровод. А на самом деле Старостины сильно раздражали Берию, почетного председателя команды «Динамо». Берия приходил на каждый матч своей команды, но надо же такому случиться: в 1938 и 1939 годах «Спартак» был неудержим на поле, гнул всех подряд. Берия терпел-терпел, да и отдал приказ осенью 39-го посадить всю команду. Не получилось — Молотов не подписал ордер на арест. По очень простой причине: дочь Молотова и дочь Николая Старостина учились в одном классе, и они дружили. Но Берия про Старостиных не забыл. И через три года все-таки круто повернул судьбу братьев, они встретились снова только в 1954 году. Николай Старостин из-за зависти Берия лишился любимой игры. Он написал: «Не хочу делать из себя мученика. Было всякое, но в основном я отбывал срок не в самых тяжелых условиях. Тщеславие и ведомственные амбиции генералов, возглавлявших местные «Динамо», оказались сильнее страха перед Берией. В те годы разыгрывалось первенство ГУЛага, и каждый из них хотел иметь хорошую команду. Меня, хоть и негласно, чтобы, не дай Бог, не дошло до Москвы, привлекали к работе тренером. Футбол спас мне жизнь». У Стрельцова поначалу было похоже. Помню разговоры тех лет: дескать, начальник тюрьмы, куда попал Стрельцов был большим любителем футбола и сказал ему: «Ты у меня сидеть не будешь, ты у меня будешь играть». Все и так и не так. Во-первых, не тюрьма, а лагерь. А во-вторых, занимался Эдик и тяжелым трудом — другого на лесозаготовках и быть не могло. Но был и футбол. Стрельцову первое время действительно повезло: начальник Ветлага оказался любителем футбола. Среди лагерей разыгрывалось первенство, народу на футбол приходило много — все-таки какое-никакое развлечение в глуши. В составе команд — сотрудники лагерей, но разрешено было включать и трех человек из расконвоированных. Стрельцов не был расконовоированным, но на это нарушение закрывали глаза. Ведущим игроком команды, конечно, был олимпийский чемпион Стрельцов. Он писал матери. «Играли товарищескую игру с 7-м лагпунктом, выиграли со счетом 7:1. С 1 июня начинаются розыгрыши кубка по лагерям. Будем ездить на разные лагпункты. Время пойдет веселей». Сам он после вспоминал, в каких условиях проходили матчи: «Нас вывезли на пятый лагпункт, километрах в трехстах от Кирова, в тайгу. Кругом решетки, решетки, и охрана, охрана, охрана, аж в две шеренги…» О себе Стрельцов не говорит ни слова. Он и потом обходил молчанием лагерный период своей жизни. Сын Игорь: «Отец вообще не любил вспоминать зону. Говорил, конечно, кое-что… О том, как лес валил, моторы делал, в футбол там гонял… Я юношей, когда на Лосиноостровке еще за область играл, то под чужой фамилией. Но знали многие, кто я… Там мужик был, он рассказывал мне, что вместе с отцом сидел. Говорил, что прижимали здорово его там, несладко ему было. Как-то даже за проколотый мяч наказали… Вот только от этого мужика я и слышал отцовские тюремные истории». Стрельцов вычеркнул из памяти мрачное лагерное время. 26 мая 1965 года он вышел из ворот тюрьмы. (Кстати, среди тех, кто хлопотал об его освобождении, был и Степан Анастасович Микоян, он подключил своего отца, бывшего председателя Верховного Совета СССР.) Его уже ждала мать, Виктор Шустиков, защитник «Торпедо». Расцеловались. Сели в машину, Шустиков говорит шоферу: «Трогай!». «Погоди», — говорит Стрельцов. Вышел из машины, снял телогрейку с номером «Стрельцов Э. А. № 1311» и, размахнувшись, кинул ее далеко на обочину. Не то Александр Солженицын — он свою гулаговскую телогрейку с номером Щ282 сохранил на всю жизнь.«Мама, один раз тебя не послушал и очутился здесь…»
Отбывал Стрельцов срок на тяжелых работах: лесоповал, узкоколейка в вятских лисах, химзавод, шахта, строительство домов. В его письмах оттуда (некоторые опубликованы) про тюрьму очень мало. Вообще, если б не знать, что они из зоны, то и не догадаешься. Будто бы уехал человек на заработки, ему поначалу тяжело, но это с непривычки, он успокаивает мать: привыкну, будет полегче, в целом все нормально, главное, ты там следи за своим здоровьем, обо мне не волнуйся… Пишет он в основном матери, Софье Фроловне. Когда просит о чем-то, обязательно добавляет: если трудно, тогда не надо. Ни слова о прошлой роскошной, бурной жизни, Стрельцов будто вообще забыл, что его имя гремело по всей стране, что он — знаменитый футболист. Такое впечатление, что пишет обыкновенный работяга с «Фрезера», по которому проехало колесо судьбы, но он с этим смирился. Вчитаемся в бесхитростные строки:«Мама, я чувствую, что ты больше меня переживаешь. Наберись немного терпения… И не пиши мне, что я, мол, тебе не верю и ты меня обманываешь. Если я тебе не верю, то кому же я должен верить и кого слушать. Один раз не послушал и очутился здесь… Мама, у тебя очень плохое здоровье. Ты быстрее продай машину и езжай на курорт. Может быть, здоровье у тебя и поправится… Мама, я ведь сижу уже год, пошел второй. А кажется, что посадили недавно… Ты так много посылок не посылай. Сама не ешь, а мне шлешь, так делать не надо… Вот я снова покидаю по счету уже четвертый лагерь. Мне интересно, почему меня перегоняют с лагпункта на лагпункт, по какой причине. Какую цель они преследуют, перегоняя меня из лагеря в лагерь… А у меня по лагерю всего три друга. Витек — ты его знаешь, Гена и Санек. Когда Витек пришел следом за мной на 5-й лагпункт, нас стало четверо. Мы вместе питались и делили все…»Софье Фроловне действительно приходилось туго. Возникли проблемы со здоровьем. Квартиру, которую Стрельцову выделили, пытались отобрать. Иногда она приходила в полное отчаяние. Эдик ее поддерживал:
«Хуже нам было в войну и после войны, и то пережили. А это как-нибудь переживем. Ведь не я один сижу, многие матери также остались одни. И если все будут говорить: не хочется жить, то что нам остается делать? У нас же хуже положение, и то мы не унываем… Я бы чувствовал себя хорошо, если бы знал, что ты здорова… Самое главное, мама, что ты веришь мне, а я тебя больше не подведу…»О футболе он пишет скупо:
«Играл на днях в футбол и немного ногу потянул, сейчас пришлось на время прекратить игру… Выиграли кубок Ветлага, а теперь субботу и воскресенье я нахожусь в своем лагпункте и время у меня будет свободное… Мама, играя в футбол, я нечаянно упал на руку, и у меня врачи после снимка обнаружили трещину в кисти руки. И сейчас правая рука в гипсе и поэтому писать мне нельзя, так что не волнуйся, что почерк не мой…»О Стрельцове писала лагерная многотиражка. Автор заметки, наверное, долго подыскивал красивый словесный образ и нашел: «Когда после тяжелой вахты Стрельцов выходил к колючей проволоке и упражнялся с мячом, собаки не сводили с него глаз и выли от счастья». Однако в зоне большие проблемы с формой, с футбольными мячами, поэтому Стрельцов просит мать прислать и то и другое:
«Если ребята приехали с юга, попроси от моего имени мячик… За мячик большое спасибо. Он мне очень скоро пригодится. У меня будет два мяча. Правда, первый старенький пооббился, но ничего… Мама, мне уже стыдно просить, но здесь ни одного мяча нет, а иногда хочется постукать… У меня к тебе просьба. Узнай у Алексея Ивановича Рогатина или Иноземцева, могут ли они достать еще мяч. Этот мяч хотят приобрести солдаты, которые нас охраняют… Попроси Бориса Павловича, если удобно, пускай возьмет в «Торпедо» лыжный костюм и привезет мне в обмен, а то я этот весь в футбол потрепал…»Ходили легенды, что лагерные урки и уголовные авторитеты покровительствовали Стрельцову, берегли его. Не так все. Уголовничкам было по барабану, что им выпало счастье мотать срок рядом с великим футболистом. Будь ты хоть Пеле, хоть сам Марадона, а если не чтишь уголовные правила, то заставят — такой закон. На Стрельцова в зоне науськали шестерку, он врезал ему — а по лагерным правилам это было оскорблением уголовной элиты со стороны мужика, который для братвы был никем. Стрельцов ударил шестерку, а оскорбил уголовного авторитета, который этому конкретному малолетке покровительствовал. Правда, малолетке было 18 лет. И отметелили Стрельцова ночью так, что, когда доставили его в тюремную больницу, доктор сказал санитарам: «В морг, после такого не выживают». Диагноз был страшный: «Заключенный Стрельцов поступил в лазарет с множественными ушибами тела. Удары были нанесены в области пояснично-крестцового отдела, грудной клетки, головы и рук». Удары, констатируется в истории болезни, «наносились твердыми предметами, предположительно обрезками железных труб и каблуками сапог». Случилось это в Ветлаге, в лагерном поселке Лесной.Но молодой мощный организм справился, отлежался Стрельцов в лагерной больничке, залечил раны (начальник лагеря сочувствовал ему), потом перевели его на другой лагпункт… Навещала его в лагере мать, некоторые друзья. Виктор Шустиков вспоминает об одной такой поездке: «Когда мы приехали, а Эдик уже, кажется, года два отсидел, то он уже себя там нормально чувствовал, видно, привык. Сначала мы с ним поговорили, но недолго, он меня обо одном просил: помогите с мячиком и майкой. А потом мать напротив него садится, и начинается у них разговор. С матерью Эдик очень долго говорил. О чем — не знаю, но очень подолгу они разговаривали». Шустиков, кстати, был одним из тех, кто предложил материально помогать Стрельцову в заключении. В команде решили так: при выплатах премии за победу или по какому другому случаю отчислять деньги Эдику. Половину суммы отдавали Софье Фроловне, половину отсылали Стрельцову. Посылки с едой отправляли в лагерь также болельщики. Он получал от них и письма поддержки. Стрельцову представлялось, что нет ничего тяжелее лосоповала. Но когда его перевели в лагерь, находившийся в подмосковной Электростали, Ветлаг ему показался курортом. Начальник зоны по прибытии Стрельцова вызвал его к себе, полистал сопроводительные документы, сказал: «Нападающий «Торпедо»? Олимпийский чемпион? Мне футбол не нужен. С меня спрашивают план. На завод!». А ради плана не обращали внимания на такую ерунду, как здоровье. Тем более, если это здоровье заключенных. Заключенные красили изделия из краскопультов — без респираторов, без защитных очков. Совсем худо стало, когда Стрельцова перевели на шлифовку пескоструйными аппаратами. Через полгода силикоз легких обеспечен. Свободным рабочим, занятым на вредном производстве, выдавали молоко, на заключенных эта профилактическая мера не распространялась. Эдик все же пытался поддерживать себя в спортивной форме: делал зарядку, пробежки, возился с мячом. И совсем страшные испытания выпали на долю Стрельцова, когда его перевели на шахту в Тульской области. Добывали заключенные кварц. Каторга. Чтобы угробить здоровье — самое походящее место. Стрельцов прошел и через этот ад. О футболе на шахте пришлось начисто забыть. Он пишет матери: «Мама, задержался с ответом в связи с переводом в новый лагерь. Теперь нахожусь на 45-й, а не на 41-й шахте. В футбол мне запретили тренироваться, отобрали мяч. И, наверное, эти пять месяцев мне не придется до мяча дотронуться. Чувствую себя ничего, пока знакомлюсь в лагере. Мама: попроси Алексея Георгиевича, чтобы он переговорил с генерал-майором Хлопковым, возможно, разрешат мне тренироваться…»
Брежнев: «Одного не пойму: если вышел из тюрьмы слесарь, то ему можно работать слесарем, а если футболист вышел, то ему, выходит, играть нельзя?»
И вот Стрельцов на свободе. Что делать? Образование — восемь классов. Профессии по сути никакой. Единственное, что он умел, и умел классно, — играть в футбол. Но это когда было — пять лет назад! Кто ж после таких перерывов, после лесоповала и шахты, способен сохранить себя как футболиста, пусть даже и есть талант. Таких примеров спортивная история не знала. Да и сегодня не знает. Стрельцов — исключение. Но не так все просто было. Пошел Стрельцов на родной завод. К Аркадию Ивановичу Вольскому, он тогда был секретарем парткома ЗИЛа — величина в то время, номенклатура ЦК. Вольский встретил его радостно. После того как поговорили по душам, сказал: «25 лет — это для футболиста не возраст. У тебя все впереди. Иди в «Торпедо», там тебя ждут». Сказать-то сказал, но даже Вольский не представлял, что одной рекомендации секретаря парткома ЗИЛа мало, чтобы выпустить Стрельцова в составе команды мастеров. Еще был у власти Хрущева, который распорядился его наказать и наказать примерно, а спортивные функционеры не собирались нарываться на гнев верховного лица. И запретили заявлять Стрельцова за «Торпедо». Что ж, нельзя так нельзя. Но Вольский не сдался. Тогда разыгрывалось первенство Москвы среди коллективов физкультуры, в котором билась и команда ЗИЛа, — Стрельцова определили туда, это было разрешено. К тому же он числился слесарем пятого разряда инструментального цеха. Был как бы рабочим. Два года он отыграл в этой команде. Как только узнали, что Стрельцов снова играет, на матчи с его участием повалил народ. Представляете, трибуны ломились на матчах заводской команды… Аркадий Вольский вспоминает такой случай: «Однажды мы допустили непозволительный для себя шаг. Команда играла в Горьком. Вдруг весь стадион начал кричать: «Стрельцова! Стрельцова!» Тогда еще не было разрешения выпускать его на поле. Люди начали поджигать газеты — это было страшное пламя, загорелась даже часть трибун. Почти пожар. В перерыве к нам подходит один из руководителей горьковского автозавода: «Ребята, если вы не выпустите его, они сожгут стадион». И тогда я говорю тренеру Марьенко: «Знаешь что, выпускай Стрельцова. В конце концов ничего страшного в этом нет. Ну, накажут…» Эдик вышел. Стадион принимал его стоя. Когда мы приехали в Москву, мне позвонил тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии Ильичев. Кричал: «Что вы хулиганите?! Бандита, развратника на поле выпустили. Мы вас накажем». Я говорю: «Меня-то легко наказать. Как вы завод накажете? Тех болельщиков, которые просили его выпустить?» В футбольном календарике, выпущенном перед сезоном 65-го, фамилии Стрельцова среди игроков «Торпедо» не было: осторожность и еще раз осторожность — таково было в те времена кредо и издателя, и спортивного чиновника. Вопрос, видимо, еще решался, а может, просто не хотели привлекать внимание к столь заметной персоне. Вольский — он же как танк, если чего хочет добиться, его не остановить. Про Стрельцова не забывал. И решил-таки его судьбу. Тем более что и политическая ситуация изменилась: Хрущева сняли в октябре 1964 года. Генеральным секретарем стал Леонид Брежнев. Вольский прорвался к нему на прием. Естественно, не столько из-за Стрельцова (хотя держал этот пункт среди основных), сколько из-за проблем ЗИЛа, которых всегда было выше головы. И вот как проходила эта встреча, согласно рассказу Вольского (Брежнев в своих воспоминаниях почему-то обошел этот эпизод): «На встречу я взял для солидности двух заводских знаменитостей: Героя Социалистического Труда и депутата Верховного Совета, женщины. Рассказал Брежневу про завод, про людей, про трудности производства, про то, как тяжело план дается. Женщины дополняют мой рассказ. Леонид Ильич внимательно слушает, задает конкретные вопросы. О Стрельцове молчу, я знаю, что на таком уровне на подобную тему самому заговаривать не следует, нужно ждать удобный момент. И момент такой настал. Я знал, что в конце встречи Леонид Ильич обязательно поинтересуется: не нужно ли чем помочь? Разговор почти заканчивается, Генеральный и спрашивает: «Ну, а помощь моя в чем-то нужна?» Вольский сразу же о том, что нужны средства на новый сборочный конвейер и прочие жизненно важные проблемы, герой и депутат поддакивают секретарю парткома. Брежнев записал, говорит: «Считайте, решено». Тут я почувствовал, что можно заговорить о судьбе Стрельцова. Рассказал, как и что с ним случилось, а потом говорю: «Леонид Ильич, как-то странно получается: вернулся парень из лагерей, а играть в «Торпедо» ему не дают, спорткомитет ссылается на пожизненную дисквалификацию. Рабочий класс этого не понимает». Брежнев задумался, а потом говорит: «Я, Аркадий, одного не пойму: если вышел из тюрьмы слесарь, то ему можно работать слесарем, а если футболист вышел, то ему, выходит, играть нельзя? Справедливо ли это?» Вольский и герой с депутатом сокрушенно закивали головами: ой, несправедливо, как же несправедливо. Вот так и получилось: фраза одного Генерального — «Посадить, и надолго!» — вычеркнула Стрельцова из большого футбола, а вопрос другого — «Справедливо ли это?» — вновь вернул его в большой футбол.Стадион впал в исступление
Новые страницы его футбольной биографии были заполнены Стрельцовым на уровне «Мастера и Маргариты» — ярко, парадоксально, восхитительно. Восторг — читать роман Булгакова, восторг — видеть игру Стрельцова. Есть много свидетельств того, как Стрельцов снова вышел на футбольное поле. Приведу некоторые. Писатель Сергей Королев увидел это так: «В обычный, самый что ни на есть будний апрельский день 1965 года автор этого текста сидел вместе с отцом на трибуне лужниковского стадиона, где проходил самый что ни на есть рядовой матч всесоюзного чемпионата «Торпедо» — «Крылья Советов»… На этом заурядном матче трибуны были заполнены сверх ожидания — тысяч, думаю, сорок, а то и сорок пять… Вся штука в том, что это был первый матч в Москве Эдуарда Стрельцова после семилетнего отсутствия в большом футболе… Народ воспринял возвращение Стрельца как событие неординарное и пришел. Соскучился. Я не застал на поле молодого Стрельца — поздно родился, и мне предстояло увидеть его впервые… Стрельцов вышел из-под трибуны, массивный, даже, как мне показалось издали, с небольшим брюшком. Известный по фотографиям в старых журналах роскошный его кок исчез, издали он казался изрядно полысевшим… И так он был не похож на себя прежнего, что даже померещилось: может, уже и не будет прежнего-то? Ну как не сумеет он вернуть утерянное за годы без футбола на зонах, лесоповалах, в инструментальных цехах за колючей проволокой и душных шахтах?.. Если бы о судьбе Стрельцова снимали художественный фильм в стилистике «комедии перевоспитания» 30-х годов — вспомним падение и возвращение великого вратаря Антона Кандидова, — то там по законам жанра полагалось быть эпизоду, где герой забивает решающий гол, а может, отдает свой знаменитый, не забытый за годы отсутствия в футболе пас пяткой — и партнер с этой изумительной передачи забивает гол. Решающий, само собой. Самое смешное, что это действительно произошло в той апрельской игре: и долгожданный пас пяткой обозначился, и гол после него был забит (не помню сейчас, кто отличился — Валентин Иванов или Владимир Щербаков)… Тяжеловатый, представший перед московскими трибунами не в самой лучшей форме, Стрелец все-таки сумел отдать свой коронный пас от левого угла вратарской площадки под удар набегающему партнеру… Я мог только догадываться, как он выглядел в молодые годы, в середине 50-х…» Владимир Дерябин в 60-е годы был капитаном одесского «Черноморца», душа-человек. И у него игра с «Торпедо» в 1965 году отпечаталась навсегда в памяти, благодаря Стрельцову: «Наш защитник Юра в раздевалке перед матчем клятву дает: не пропущу Стрельца! Мы только усмехнулись… Играем, значит. А Юра, надо сказать, парень могучий, приклеился к Эдику, как репей, то по ногам молотит, то за майку держит. Ну, Эдик будто не замечает. И вот проспали мы комбинацию… Кто-то ему на ход кинул по центру. Стрельцов, только-только пассивный, вялый, как рванет! Юра оторопел, за ним во весь дух! Стрельцов по дороге двоих, как детей, обыграл и к штрафной! Тут Юра наш изловчился и сзади ему на шею как прыгнет! Чистый Тарзан. А Стрельцов даже бега не замедлил: врывается в штрафную и, не дожидаясь вратаря, — с размаху в угол. И говорит Юре: «Слезай, что ли, приехали…» Аркадий Галинский, замечательный футбольный журналист, тот одесский матч увидел по-другому: «В раздевалке «Торпедо» сидел, зашнуровывая бутсы, уже не юноша с открытым светлым нежным лицом и симпатичным русым коком над высоким лбом, а грузноватый, сильно лысеющий мужчина. У юноши были красивые длинные сильные ноги, теперь же ноги Стрельцова напоминали колонны. Он поднял голову, внимательно посмотрел на меня и несколько напряженно поздоровался. Я сказал: «Эдик, все будет хорошо!» Он ответил: «Я надеюсь». В футбольной раздевалке говорить много не принято, мы условились побеседовать в автобусе — торпедовцы после матча вылетали в Москву вечерним рейсом. О том, что одесская публика имеет возможность увидеть 25 июля 1963 года игру Эдуарда Стрельцова, местное радио сообщало в тот день несколько раз. Газета «Черноморская Коммуна» писала в отчете: «И свыше сорока тысяч зрителей, пришедших на стадион, не ошиблись в своих надеждах. На 12-й минуте счет был 2:0 в пользу гостей. Центрфорвард «Торпедо» Э. Стрельцов дважды заставил голкипера «Черноморца» Б. Разинского вынуть мяч из сетки. Первый гол Стрельцов забил со штрафного, а второй мяч направил в ворота ударом с хода — столь же сильным, сколь и неотразимым». А вот каким предстал Стрельцов перед поэтом Анатолием Найманом на стадионе Кирова в Ленинграде: «В середине 60-х, когда ленинградский футбол захирел и Кировский стадион давно уже не давал сборов, для поправки дел перенесли полуфинал Кубка из Москвы в Ленинград. Играли киевское «Динамо» с Лобановским и «Торпедо» со Стрельцовым… Ожидание увидеть живого Стрельца наэлектризовало всех так, что, когда он вразвалочку вышел из-под трибуны, стадион впал в исступление… Стрельцов сделал два паса по кривой траектории, оба раза выложил мяч в ноги своим нападающим, и те забили голы. Лобановский забил мяч с углового: выпрыгнул как бы и неуклюже и мотнул головой на длинной шее. Но все ждали гола от Стрельцова. Игра под конец шла у торпедовских ворот. Он болтался в середине поля, и два киевских защитника с ним. Вдруг сделал несколько мелких шагов по направлению к выбитому из штрафной площадки мячу, чиркнул по нему щечкой бутсы и без паузы, развернувшись так круто, что пришлось рукой коснуться земли, бросился между защитниками. Мяч, подрезанный, опустившись точно перед ним, оказался в ногах. Защитники рванулись вслед, но в долю мгновения, на которую их опередил его рывок, он успел выиграть метра полтора… Весь стадион, вопя, встал. Метров с десяти Стрельцов ударил, и мяч над головой мечущегося вратаря влетел в сетку. Он вынул из трусов носовой платок, вытер редкие волосы, шею и, бросив платок на траву, побежал к центру. Все хохотали, орали друг другу про то, что только что случилось». Стрельцов сумел вернуться в футбол, поскольку был человеком нерефлексирующим и потому не понимающим, что возвращение невозможно, что такое никогда и никому не удавалось. Он ведь не рефлексовал и тогда, когда угодил за колючую проволоку: да, несправедливо, но так тому и быть. И возвращение на стадион тоже воспринял как само собой разумеющееся. В год возвращения Стрельцова «Торпедо» выиграло первенство СССР. Игра центрфорварда была безоговорочно признана лучшей. За Стрельцовым в некоторых матчах устраивалась самая настоящая охота Стрельцов снова утвердился в сборной. После апрельского матча с «Локомотивом», так образно описанного Сергеем Королевым, тогдашний тренер главной команды страны Борис Аркадьев сказал: «Стрельцова немедленно в сборную, я ошибался. Стрельцова стало наполовину больше — теперь он еще и тактик, и стратег ко всем его возможностям». Под ошибкой Аркадьев имел в виду вот что. Он побывал на том самом матче «Черноморец» — «Торпедо», в котором Стрельцов так восхитил Галинского, но у тренера сложилось иное мнение: «От Стрельцова осталась половинка». Стрельцовская мощь никуда не исчезла, он по-прежнему мог принять мяч, пойти на защитников и забить гол. Мог забить красиво, мог и коряво, неэстетично затолкнуть мяч в ворота. Но Аркадьев увидел, что в стрельцовской игре обнаружилось новое — талант распасовщика, умение просчитывать ситуацию на поле на несколько ходов вперед и комбинировать… Стрельцову разрешили выезжать с командой за границу. И сразу в Италию — у «Торпедо» игра с «Интером» в Кубке европейских чемпионов. Вопрос о его заграничном паспорте решался на бюро горкома партии, были там и разговоры, что, мол, кого мы выпускаем за границу — преступника, он там такое может отколоть. Секретарь горкома Дементьева кричала: «Разве может уголовник ехать за границу?!» Обычная песня в те времена. Страсти накалились до предела. Дементьевой даже сказали: «Что ты кипятишься? Он тебя, что ли насиловал?» Она взвилась до потолка. Вольский, секретарь парткома ЗИЛа, взял ответственность на себя. Ему сказали: «Если что — положите партбилет на стол». По тем временам нешуточная угроза. Стрельцов не верил, что ему позволят выехать за границу. Уже сидя в самолете, все ждал, что вот сейчас придут за ним люди в форме, возьмут под белы руки и выведут из салона. А когда взлетели, ждал, вот-вот дадут команду поворачивать, чтобы его ссадить с борта. В Милане «Торпедо» проиграло. Стрельцов ничего особенного не показал. На другой день — вылет на родину. Часа за три до отъезда к Вольскому зашел сопровождающий из КГБ: «Аркадий Иванович, Стрельцова нет». Вольский побежал в его номер, распахнул дверь, и от сердца отлегло: Эдик спал. Решил его разбудить, подошел к кровати, тронул за плечо — и ужаснулся: спящее тело изображали спортивная сумка и вещи. Что тогда пережил секретарь парткома — не передать словами. За пятнадцать минут до отправления автобуса в аэропорт является Стрельцов, безмятежное объясняет: «Перед отъездом решил город осмотреть. Больше ведь такое не выпадет». Ну как с таким быть? Вольский молча вошел в автобус. В Италию Стрельцов все-таки еще раз попал, теперь в составе сборной. На этот раз выиграли — 1:0. И больше он не исчезал, чтобы осмотреть Рим. На чемпионат мира 1966 года в Англии Стрельцова не взяли. Партийные органы не разрешили. А команда тогда подобралась отличная — Яшин, Шестернев, Воронин, Численко… Заняла сборная СССР там четвертое место. А будь Стрельцов в ее составе? Опять мы: если бы да кабы… Отметим только: по итогам 1967 года еженедельник «Франс футбол» отвел сборной СССР первое место в Европе. Стрельцов был в ее составе, и благодаря ему она творила на поле чудеса. Два года подряд, в 67-м и 68-м, Стрельцов признается лучшим футболистом страны. В 68-м наколотил в ворота соперников 21 гол, едва не став лучшим снайпером чемпионата. «Торпедо» в том сезоне завоевало Кубок СССР. В декабре 1967 года Стрельцову вернули звание заслуженного мастера спорта, присвоенное ему еще в 1956-м за победу в олимпийском Мельбурне. (Лишение звания заслуженного мастера спорта и последующее его возвращение — совсем даже не прецедент в случае со Стрельцовым. После неудачи на Олимпийских играх 1952 года сняли звания с Константина Бескова и Константина Крижевского, а у Бориса Аркадьева отобрали звание заслуженного тренера СССР. И с Сергея Сальникова, после того как покинул «Динамо» ради «Спартака», сняли «заслуженного». Власти творили с игроками что хотели. Стрельцову заново присвоили звание, а надо было бы — вернуть и при этом извиниться.) Правда, как считает Сергей Королев, «возвращение Стрельцова можно было назвать успешным, невероятным, удивительным — как угодно, но все-таки его нельзя было назвать триумфальным. Не удалось вернуться на место героя — герою надлежит быть молодым, удалым, бесшабашным, способным сотворить на поле чудо. А вера в чудо, как о том многократно писалось, — наша национальная черта. Публика Стрельцова по-прежнему любила, уважала и даже по-новому ему, хлебнувшему тюремного, лагерного лиха, сочувствовала — но место Боброва во второй половине 60-х все-таки было вакантным». Но подобное мнение — исключение. Стрельцов приводил публику в экстаз уже своим появлением на поле, а игра его была, по массовым отзывам, действительно чудом. Вы помните, как Стрельцов оставлял в дураках защитников? И немногие из них, выведенные из равновесия, способны были продолжать честную борьбу. Иные подстерегали, ждали момента, чтобы исподтишка ударить, подсечь, скосить. Тогдашний врач сборной Олег Маркович Белаковский вспоминает: «Против Стрельцова в каждом матче применяли грубые приемы. Но благодаря тому, что он был хорошо подготовлен физически, обладал прекрасной техникой, все делал на высокой скорости, ему удавалось уходить от грубых защитников. И нельзя сказать, что он избегал столкновений, боялся борьбы, наоборот, он был очень смелый, настоящий центральный нападающий таранного типа. Но совсем избегать травм ему, конечно, не удавалось». Серость способна убить красоту футбола. Для игроков-костоломов всякий талант — раздражитель, от которого надо избавиться. За Стрельцовым в некоторых матчах устраивалась самая настоящая охота. Тренер говорил какому-нибудь игроку: «А ты берешь на себя Стрельцова, куда он туда и ты». И был случай, когда один такой будущий охранник Стрельцова, поинтересовался: «А если он выйдет за кромку поля и сядет на скамейку? — «И ты рядом с ним». — «А если он побежит в раздевалку» — «За ним!» — заорал тренер. Встречались и совестливые защитники. Играл в одесском СКА Валерий Захаров. Приезжает в Одессу «Торпедо». Тренер Валентин Федоров дает задание Захарову: «Будешь играть против Стрельцова и пожестче с ним, вставь ему пару стыков, наступай на пятки, не давай играть…» И что Захаров? Поставили ему после игры двойку, пригрозили выгнать из команды: либеральничал со Стрельцовым. А Захарову стыдно было сыграть в кость, не мог ударить сзади. Стрельцов забил два гола армейцам. Стрельцов был человеком незлобивым и от костоломов старался просто уходить. Но порой они бывали слишком настойчивы. Однажды он двинул локтем игрока, который всю игру бил его по ногам. И мгновенно получил красную карточку. Каждое удаление разбиралось на спортивно-технической комиссии. Вызвали туда Стрельцова, тренера Виктора Марьенко. Кричали на них, воспитывали. Стрельцов сидел безучастно, не сказал ни слова. (Так же он вел себя на суде 24 июля 1958 года — не умеет он защищаться). Его дисквалифицировали на пять игр — он встал и вышел, по-прежнему не проронив ни слова. А тренер сказал судьям: «Что вы от него хотите, у него после каждой игры в синяках не только ноги, у него яйца синие, я же это, в отличие от вас, вижу…» Повернулся и вышел. Да если бы только за Стрельцовым так охотились. За любым талантом. Ноги Боброва были зверски изуродованы стараниями его опекунов — но в хоккее, игре мужской и жесткой, при всей ее суровости, по ногам не бьют, коленные суставы не калечат, и Михалыч, как его уважительно звали в спортивной среде, еще долго гонял шайбу и со сборной СССР выиграл чемпионат мира в Стокгольме в 1954 году и Олимпийские игры в Кортина д’Ампеццо в 1956-м. К концу 60-х Стрельцов потяжелел, стал медлительнее, жена все чаще говорила ему: мол, хватит, сколько можно, ты уже немолодой… К этому времени, по словам его сына Игоря, он был «весь и побитый, и переломанный». В 1968 году Стрельцова сломали. На поле. Сам он так вспоминает: «Главное, ведь глупо порвали. Сколько меня прежде ни били на поле, как и всех, впрочем, нападающих, я редко жаловался — судьба. И вдруг, пожалуйста, играем с дублем московского «Динамо», и Никулин — защитник, чья грубость никому не в новинку, но здесь-то мог бы, кажется, укротить себя, — подкатывается под меня. Да так, что я прямо вскрикнул от боли. Ахилл — травма из тех, после которых часто и не возвращаются в футбол». Александр Ткаченко продолжит повествование о травме: «В 1969 я попал в ЦИТО. Туда же, во второе отделение спортивной травмы, прямо со стадиона привезли Стрельцова с порванным ахиллом. Запомнилось, что в тот день, Игорь Численко, тогда еще игравший, вечером, когда ушли врачи, завез ящик коньяка в его палату и задвинул под кровать. И каждый день, если не был на выезде, заходил проведать Стрельцова». Ушел из футбола незаметно, без торжественных проводов и прощального матча Его вылечили, поставили на ноги. Он поиграл еще полгода, но понял, что уже не тот, а что делать — не знал. В «Торпедо» к нему относились холодно-равнодушно: дескать, спасибо, Эдуард Анатольевич, что помог стать чемпионами, но… Впрямую не говорили, но намекали, что пора бы и честь знать, а он не понимал. Он привык играть в футбол, привык жить футболом, и без этого занятия не представлял. Ему предлагали: поможем с тренерской работой — не хотел и слышать. Свои переживания никому не показывал. Пытался держаться бодро, но было заметно, что бодрость эта натужная, неестественная. А тут еще «натянулись» отношения с другом и многолетним партнером на поле — Валентином Ивановым, с Кузьмой, как его все называли. Иванов — игрок талантливый и человек умный, вовремя уловил момент, когда надо уходить. Ушел с поля, но остался среди тренеров «Торпедо». В этом, новом, качестве Иванов и стал тяготиться Стрельцовым. Сначала перевел играть за дубль, но там Стрельцову было скучно до тошноты. Там-то ему и порвали ахилл. Когда он вернулся после ЦИТО, сразу почувствовал: лишний! Перед сборами позвонил Иванову: «Мне в Мячково приезжать?». В Мячково располагалась торпедовская база. Иванов равнодушно бросил: «Как хочешь…» Ах, как хочешь?! «Тогда я совсем ухожу». — «Это твое дело». Так Стрельцов окончательно оказался за пределами поля. Миша Гершкович единственный спросил: «Зачем уходишь, Анатольич? Еще можешь поиграть». Стрельцову приятно было, что именно Гершкович, игрок в расцвете лет, не понимает, почему он уходит, не доиграв… Стрельцов тихо-спокойно, как ему казалось, ушел. Ушел незаметно, без торжественных проводов и прощального матча при огромном стечении народа. А такой матч он заслужил как никто другой из советских футболистов. И уход его — совсем не рядовое событие футбольной жизни — не был, по сути, замечен и отмечен. С горечью он скажет через много лет: «В мире футбола ничего не изменилось без меня. А столько мне всего разного в разные годы было говорено: какой я необыкновенный, как же будет без тебя… А вот так». Стрельцов закончил Институт физкультуры и школу тренеров, но быть наставником солидной команды ему не было дано. Характер не тот. Многие великие игроки, закончив карьеру на поле, становились великими тренерами — Лобановский, Круиф, Бесков, Беккенбауэр. А Марадона не стал, так же как и Герд Мюллер, и Пушкаш, и Численко. Евгений Ловчев, игрок «Спартака» так отозвался о Валерии Лобановском: «Он только на тебя посмотрит, и тебе хотелось летать по полю». Стрельцов и сам понимал, что не его это занятие, быть тренером, объяснял это так: «Понимаете, старший тренер должен быть человеком предельно требовательным, я бы даже сказал — жестким по натуре. Я же — мягкий человек. У меня бы рука не поднялась отчислить кого-нибудь из команды…» Вообще Стрельцов был самым обыкновенным, рядовым, может быть, даже заурядным человеком — во всем, кроме футбола. Работал с детьми в клубе «Торпедо». Дело свое любил. Но опять же он был из тренеров, которые могут показать, как бить по мячу, как отдавать пас, а мысль футбольную не могут передать. Знаете, бывают замечательные актеры, которые не умеют объяснить, как они играют. Потому их не следует привлекать к преподаванию в театральной школе: они могут показать, как играть ту или иную сцену, а вот объяснить сверхзадачу этой же сцены, зарядить актеров идеей — не могут. Так и Стрельцов. Поигрывал за ветеранов. Сын Игорь рассказывает, что, когда Стрельцов уже закончил играть, он смотрел футбол по телевизору — и непроизвольно ногами начинал двигать… Как будто сам был там, на поле. Большая удача, что Стрельцов нашел верную подругу жизни — Раису Михайловну. За ней он, мало приспособленный к быту, был как за каменной стеной. Работала она завскладом в ЦУМе. Ревновал ее страшно. Она часто на работе задерживалась — учет материала или товар поздно придет — он спать не ложится, ее ждет. Ночью встанет и на кухне курит. Ногу на табуретку поставит и молчит, думает… Случалось, ругались, конечно. Игорь вспоминает: «Ночью поскандалят, поорут друг на друга, потом утром отец проснется, отойдет уже. Так, мол, и так. Поворчит немного. «Прости… извини…» А с тренировки идет, так охапку цветов матери обязательно купит. Любил он ее. Она красивая…» В Чернобыль после аварии на АЭС его занесло. Друзья из ветеранской команды пришли: мол, артисты туда едут, надо и нам… ничего страшного, поехали, Эдик, покажемся народу. А Стрельцова в 80-е уже мучили легкие: лакокрасочные работы без респираторов на оборонном заводе, кварцевые шахты под Новомосковском — это не подарок здоровью. Курил много, чуть ли не две пачки в день. Вот так со слабыми, прокуренными легкими поехал в Чернобыль, где вышел на поле неподалеку от третьего энергоблока, показал класс на радость публике. Подняли над полем пыль, радиационную. Потом отмывали бутсы водой — смывали радиацию. Стрельцов сказал Якубику: «Этим, Андрей, не спасешься теперь…» В 1990 году Стрельцов совсем плохо себя почувствовал. Положили в зиловскую больницу с диагнозом «двухстороннее воспаление легких». Страшно похудел. Он бродил по больничным коридорам, много курил, надрывно кашлял и разговаривал с медперсоналом о футболе. Столкнулся со знакомым доктором. «Ты чего здесь лежишь?» — поинтересовался тот. «Да вот, легкие замучили». Доктор не стал прислушиваться к хрипам в груди, первая же пункция показала наличие метастазов. Рак. Стрельцов сгорел за четыре с половиной месяца. Уже не мог вставать, лежал с широко открытыми глазами, слабо сжимал пальцы жены и шептал ей: «Поехали домой… Забери меня отсюда… прямо сейчас…» Умер он 22 июля 1990 года, на следующий день после своего 53-летия. Стрельцов не пребывает в безвестности. Его помнили, помнят и будут помнить. То, что он оставил глубокий след в нашей истории, можно проиллюстрировать своеобразными и неожиданными для футбольной темы примерами. Вот Алексей Баташев пишет о музыке: «Композитор, а особенно композитор в высоком понимании этого слова и предназначения, должен предложить свою совокупность выразительных средств, свой язык, иначе его опус назовут банальным, а его самого эпигоном. А вот в джазе, в фольклоре, в играх понятия эпигона вообще нет. Наоборот. Второго Дмитрия Шостаковича не нужно, а вот второй Эдуард Стрельцов или Армстронг были бы нарасхват». Не удивительно ли: музыканту, рассуждающему о музыке, понадобилось воспользоваться именем футболиста, чтобы мы как можно лучше поняли его мысль?! Да и сравнение с Армстронгом, прямо скажем, для Стрельцова — не хило. Пример из иной сферы. Литературный критик Виктор Топоров говорит о том, что в прошлом всякая самиздатовская литература была низкого сорта. Вот как он это доказывает: «Как ни плоха, как ни отвратительна была во многих отношениях официальная словесность, литературный самиздат воспринимался рядом с нею не то как юношеская, не то как любительская команда при клубе мастеров. Иногда из клуба мастеров в футболе временно, а то и навсегда изгоняли в заводскую команду хорошего футболиста, бывало, и замечательного — одно время, после тюрьмы, за заводскую команду играл великий Эдуард Стрельцов, и посмотреть на него собирались болельщики, — но все понимали, что настоящий чемпионат происходит в высшей лиге…» Трагическая судьба футболиста — образ, символ в литературном споре! Стрельцов не доиграл своей игры, не проявил себя в футболе так, как мог бы. Он за свою жизнь мог бы выступить на трех чемпионатах мира и трех чемпионатах Европы — и не сыграл ни на одном. Поэтому мир его и не узнал. Его слава ограничена пределами бывшего Советского Союза. Жизнь он одолел незаурядную, нерядовую, яркую, но, прав Нилин, до обидного нелепую. А может, это и есть типичная судьба русского человека — с трагическим изломом, с чередованием взлетов и падений, очень-очень нелегкая и в конечном итоге счастливая? За неделю до смерти Стрельцов сказал Александру Нилину: «Одного не пойму — за что меня посадили?» Стрельцова будут помнить долго, до тех пор, пока у нас играют в футбол.Летчик оказался не лучшим президентом Приход к власти Джохара Дудаева. 1991 год
Смотрю старинный, еще советской выделки, фильм о Грозном. Славный южный городок: улицы в зелени, светлые дома, жизнерадостные люди. Закадровый голос задушевно информирует: «Город образован 30 декабря 1860 года, расположен на быстрой горной реке Сунже в предгорьях Кавказа… Сердце города — площадь имени Ленина… Широкой полосой тянется самая зеленая в городе улица — проспект Победы… В садах и парках Грозного — скульптуры русских писателей… Население города — интернациональное, в нем проживает люди более 40 национальностей, они живут в мире и дружбе…» Идиллия. И кадры Грозного наших дней: да это же Берлин мая 45-го! Страшен и пугающ Грозный в 6 часов вечера после войны: глазницы разрушенных зданий, измученные лица. Жизни нет. Здесь водятся представители только одной национальности — человек с ружьем. Война не стихает, и неизвестно, сколько еще озверевшие люди будут истреблять друг друга. Год? Десять лет? Сто? Допускаю: столетняя война между Россией и Чечней совсем не преувеличение. Когда же она началась?Только чеченцы стали привыкать к закону…
«Началась война в самый неподходящий момент, — говорит Абдул-Хаким Султыгов, чеченский политолог. — В Чечне впервые за полторы сотни лет стало возникать терпимое отношение к власти, чеченцы уже начали привыкать к закону, к тому, что закон главнее родовых понятий. И тут удар: приход Дудаева. Власть пошла по рукам, ее перестали уважать. С законом перестали считаться — вот самая ужасная потеря». Надежны ли выводы Султыгова? Александр II, обращаясь к народам Кавказа в 1851 году, позволил себе быть оптимистом: «Через полвека вы будете жить государственной жизнью и управляться по справедливым законам». Но ни через пятьдесят лет, ни через сто справедливые законы так и не восторжествовали в горном краю. Причина этого и в том, что в России и на Кавказе по-разному истолковывают само понятие «закон». Для Европы законом является нечто писанное и одобренное каким-либо законодательным органом, к подобному положению стремится и современная Россия. Для кавказских народностей — превыше всего обычаи, традиции рода, суд старших. И чеченцы — не исключение, а, может быть, даже самое что ни на есть характерное правило. Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге» так описывает этот народ, который он наблюдал во время своей ссылки в Казахстан: «Была одна нация, которая не поддалась психологии покорности, — не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это — чеченцы… Никакие чеченцы нигде не пытались угодить или понравиться начальству, — но всегда горды перед ним и даже открыто враждебны». Солженицын приводит случай: молодой чеченец совершил убийство старухи. Мужчины из ее рода должны были отомстить за это, то есть пролить кровь кого-то из рода убийцы: «Перед дыханием кровной мести… трусливо замерли до сих пор такие грозные для нас и райком партии, и райисполком, и МВД с комендатурой и милицией. Дохнул варварский дикий старинный закон…» Писатель называет родовые законы варварскими. Но это — с точки зрения европейца. С точки зрения горской нации, кровная месть — законна. Навязать наш закон гордым горцам при царском режиме не удалось. При Советской власти законы формально действовали, однако отношения в обществе регулировали родовые обычаи. Коммунистическому режиму чеченцы не доверяли, как и царскому. И режим не доверял им: Сталин выслал чеченцев — всех до единого — за предполагаемую поголовную предрасположенность к предательству. В 1956 году Хрущев возвращает чеченцев на родные земли, но от этого уважения к власти у них не прибавилось ни на гран. Между чеченцами и властью оформилось нечто вроде пакта о враждебном нейтралитете. Но они никогда не расставались с мечтой о независимости. Вот как об этом говорит наш герой, Джохар Дудаев: «Я к этому шел всю свою сознательную жизнь. Хотел только одного: независимости моего народа, хотел вывести его из позорнейшего колониального ига. И я готов быть простым смертником в этой борьбе. Лишь бы добиться победы». Смертником стал весь народ. Своеобразный народ — чеченцы. Словарь Брокгауза и Ефрона издания 1908 года приводит такие данные в статье «Чеченцы»: «Неукротимый, отважный, смелый народ. Основное занятие — грабеж, угон скота, захват заложников… Девушка может укорить парня: «Ты даже барана не можешь украсть». Эта яркая энциклопедическая характеристика несколько потускнела за годы Советской власти, чеченцы научились пахать, сеять, добывать нефть, изготавливать буровое оборудование. Оформился слой интеллигенции. Она, кстати, и поднимет народ на борьбу за независимость. Удугов, Яндарбиев, Залимханов — будут предводительствовать на митингах.А не послать ли куда подальше оккупантов?
Перескочим к событиям 1990 года. Советский Союз покрывается трещинами, возникают разломы. Что ни день, то новая горячая точка на карте — Карабах, Сумгаит, Узень, Фергана, Абхазия, Вильнюс, Львов… Бурлят прежде всего национальные республики. Начинается с простых и внятных демократических лозунгов — свобода выбора, свобода слова, свобода митингов и собраний. Всюду мощное наступление на компартию, партийные функционеры опасаются головы высунуть из кабинетов. Всякий, кто жестко выступает против партноменклатуры, ее привилегий, против монополии компартии на власть, выходит в лидеры, становится кумиром толпы. В России — это Ельцин, в Грузии — Гамсахурдиа, в Армении — Тер-Петросян, в Литве — Ландсбергис. Но скоро митингующим становится тесно в свободе выбора и слова, хочется много большего — независимости. Кончилось это, как мы знаем, оформлением новых государств. И в автономных республиках стали задаваться вопросами: кто мы? Зачем мы? Не пора ли нам на волю? А не послать ли куда подальше оккупантов, под которыми понимались русские? Неспокойна Чечено-Ингушетия (тогда чеченцы и ингуши были в составе единой республики). Пламя занялось с выступлений по экологическим проблемам — в Гудермесе был заложен самый крупный в мире биохимический завод. Митинги, протесты. Власти растеряны перед этой массой разгоряченных людей, не знают, что им говорить, как поступать. Самое привычное: запугать митингующих всевозможными карами, объявить их жалкой толпой. Но не те времена, чтобы, только загрохочет начальственный голос, народ тут же кидался врассыпную по переулкам. Митинг становится все монолитнее, он заходится в крике: «Долой Фотеева!» (это первый секретарь обкома КПСС), «Долой Керимова!» (председатель Совета Министров республики). Власти зовут из Москвы специалистов. Академики и доктора наук простыми фактами, понятными цифрами убеждают: строящийся биохимический завод будет выпускать абсолютно безвредный для здоровья человека лизин — кормовую добавку для животных, объясняют, что микроорганизмы ну никак не опасны. Разъяснения не принимаются. Властям, любым — местным ли, московским ли, — веры нет. Да и вообще не имело значения, что строили и зачем. Не биозавод — нашли бы другую причину, чтобы слиться на площади в едином крике: «Долой!!!» Накипело. Ненависть рвалась наружу. Во главе Чечено-Ингушетии при Советской власти никогда не ставили ни чеченца, ни ингуша — не доверяли Советы представителям коренных наций. В 1990 году республику наконец-то возглавил чеченец — Доку Завгаев. Горбачев, будучи первым секретарем Ставропольского крайкома КПСС, поддерживал дружеские отношения с Завгаевым, секретарем соседнего Чечено-Ингушского обкома. Тогда еще чеченцы не воровали стада у казаков, не уводили в заложники людей, не пускались в откровенный разбой, да и вообще никакой границы, даже символической, между Ставропольем и Чечено-Ингушетией не существовало. Когда Горбачев стал генеральным, он поставил Завгаева первым секретарем в Грозном. У Завгаева в то время были серьезные замыслы преобразований, в его руках оказалась самая крупная и сильная республика на Северном Кавказе. Отзывы о нем я услышал положительные. Валентин Степанков, бывший генпрокурор России, сказал мне: «Я встречался с Завгаевым в 1990 году. Это умный, прекрасно понимающий характер своего народа политик». Но даже умный политик в Чечне вынужден считаться с местными традициями. А главная местная традиция была элементарна в своей доходчивости: сидеть в руководящем кресле — значит иметь право распоряжаться людьми и собственностью. А чтобы усесться в руководящее кресло, нужно обязательно быть членом партии, потому была такса: 5 тысяч рублей — и ты член КПСС. За эту сумму тогда можно было обзавестись «Жигулями». Власть в республике издавна была товаром, который без затей и лишних переживаний обменивался на деньги. Продавались все должности — от министра до звеньевого в колхозной бригаде. Механизм прост: даешь взятку за свое назначение, а потом собираешь мзду с тех, кого сам назначаешь. В результате все начальники платили друг другу, а им всем платил дань народ. Когда пришло время митингов, на одном из них выступил крестьянин со страстным призывом: «Дорогая интеллигенция! Мы ценим вас за ваши знания, ваш высокий ум и передовые общественные идеалы. Но просим вас снизить размер взяток за поступление в институт и высокие оценки на сессиях, нам уже не по карману учить наших детей. Поэтому образованными людьми с прогрессивными взглядами становятся не самые умные, а самые богатые». Как это актуально и в наши дни. Речь, понятно, не о Грозном — там все учебные заведения стерты с лица земли. Завгаев национальную традицию взяточничества не порушил, а развил и отполировал до блеска. Фактически республикой стали управлять четыре брата Завгаевых, через которых распределялись все должности. Если в советские времена с этим бы смирились даже непокорные чеченцы, то во время перестройки борьба с наглым обогащением должностных лиц выступила на первый план. Борцов Завгаев объявил националистами. Четыре преступления, за которые Дудаева нужно было немедленно арестовать и отдать под суд И тут является генерал Дудаев. Юрий Скуратов, другой бывший генеральный прокурор, считает, что Завгаев обрадовался, когда в республику приехал Дудаев: «Он думал, что советский генерал поможет уберечь Чечню от беды, но на Дудаева сделали ставку сепаратисты, и сам генерал оказался лютым националистом. Из блока Завгаев — Дудаев ничего не получилось». И не могло получиться, добавим мы. Образ волка, с которым чеченцы себя сравнивают: мол, мы такие же дерзкие и отважные, вцепимся в глотку любому врагу, — стал эмблемой открывшегося 23 ноября 1990 года в Грозном Общенационального конгресса чеченского народа. Собрались все, кто был сколько-нибудь известен в Чечне. В качестве почетного гостя на съезд был приглашен командир дивизии стратегических бомбардировщиков, базировавшейся под эстонским городом Тарту, Джохар Дудаев. Речи на конгрессе были страстные, но мало осмысленные. Требовали всего, обвиняли всех, рвались снять всех руководителей. Но не было главной идеи, главного направления. Идею сформулировал Джохар Дудаев. Вспоминает Леча Салигов, один из тех, кто поднимал народ против строительства биохимического завода:«На первомсъезде Общенационального конгресса чеченского народа я сидел рядом с Дудаевым, точнее, за его спиной. И когда ему предоставили слово, то он, перед тем как пойти на трибуну, отдал мне свою фуражку. Я слушал речь генерала с генеральской фуражкой в руках. Слушал и не верил своим ушам: мыслимое ли дело, советский генерал, командир соединения стратегических ядерных бомбардировщиков предлагает чеченцам выйти из состава государства, которому он служит, и просит принять к сведению, что готов быть военным министром в будущей независимой Чечне. Мне было абсолютно ясно, что через день, максимум через два после такого воинственного выступления Дудаев будет снят с поста и разжалован».Асламбек Аслаханов, депутат российского парламента, высказывается более резко:
«Я, когда слушал выступление Дудаева, то насчитал четыре преступления, за которые его нужно было немедленно арестовать и отдать под суд. И ничего. Я позже разговаривал с Грачевым, Шапошниковым о Дудаеве: ведь это ненормально, когда советский генерал выступает с такими подстрекательскими призывами. Они мне говорят: «Все нормально, Джохар — отличный парень, наш человек».С головы нашего человека не упал не один волос. Хотя в тот год власть в стране была еще не настолько деморализована, чтобы позволить себе не обращать внимания на подобные заявления: хочу быть министром обороны независимой Чечни. Выступления в Баку с требованиями независимости подавлялись десантниками, с прибалтами вели переговоры, имея за спиной танки и отряд «Альфа». А тут — будто комар пропищал. Делегаты принимают декларацию о государственном суверенитете Чеченской республики — ни звука со стороны Москвы. Напомню, на дворе 1990 год. Но к Скуратову стоит прислушаться: Общенациональный конгресс и самого Дудаева породил Доку Завгаев. Он решил создать при себе карманную оппозицию, пусть интеллигенты потешатся — пар и выйдет, а мы, партийцы, будем по-прежнему всем распоряжаться. Изощренный и дальновидный план. Главным для Завгаева было тогда — сохранить власть. И он надеялся ее упрочить с помощью общественной организации, ручного — так ему представлялось — Общенационального конгресса чеченского народа. И, скорее всего, его расчет оправдался бы. Если бы у Конгресса нежданно-негаданно не появился лидер. Завгаев полагал, что генерал Дудаев погостит на родине, покрасуется на декоративном съезде — и отбудет командовать дивизией. Дудаев остался. Он хотел одного: неависимости своего народа.
Чем генерала привлек Тазит?
Джохар Дудаев в то время в Чечне был малоизвестен. Хотя чеченцы гордились, что их земляк дослужился до генерала. Присвоение Дудаеву этого звания в 1989 году стало событием общенационального масштаба. Возбужденно писала тогда местная газета: «Никто в многодетной семье Дудаевых не думал, что когда-нибудь порог родового дома переступит Джохар с генеральскими погонами на плечах и голубыми лампасами на форменных брюках». А мы добавим: никто и подумать не мог, что вместе с человеком с голубыми лампасами в Чечню ворвется безумная бойня, конца-края которой не видно и сегодня. В Чечне генерал обычно появлялся раз в год — приезжал в отпуск. Род его не входил в число авторитетных, влиятельных, можно сказать, что Дудаев захудалого происхождения. В Чечне принадлежность к мощному, древнему тейпу означала, что за судьбу можно не тревожиться, она состоится. А Дудаеву из-за бедности и слабости тейпа после окончания школы пришлось отправиться искать свою судьбу в чужие края. Сначала Джохар поступил на физико-математический факультет Северо-Осетинского университета. Отзанимался первый курс — не даются науки. Поступил в Тамбовское авиаучилище, выучился на летчика. Как и всякого советского офицера, Дудаева повозило по просторам страны — Сибирь, Украина, снова Сибирь, наконец благословенная Прибалтика. В одном из военных поселений приглянулась ему русская провинциалочка Алла, дочка начальника гарнизона. Она была с претензией на культурность — сочиняла стихи, писала картины. Джохар ей глянулся тем, что похож на Лермонтова. И правда, какая-то нервная агрессивность в нем чувствовалась, что-то такое во взгляде ощущалось. Знакомая поэтесса по этому поводу заметила: если и похож Дудаев на Лермонтова, то в исполнении Николая Бурляева. Она имела в виду, вышедший в 1988 году слащавый фильм «Лермонтов» с Бурляевым в главной роли. Но когда много позже Дудаев укрепится во власти, его облик изменится, станет далеко не поэтическим. Журналистка Ирина Дементьева подслушает в грозненском автобусе разговор двух молодых чеченок: «Ты видела, вчера по телевизору генерал Дудаев выступал. Южноамериканские усики, зачем-то надел темные очки, ну Пиночет Пиночетом!» Дудаевы в гарнизоне держались обособленно, в гости никого не звали, а когда их приглашали, приходили, но держались отчужденно. Сослуживец Джохара Александр Гроо вспоминает: «У него, по-моему, друзей не было. Чтобы у него была какая-то своя компания или он имел с кем-то тесные дружеские отношения — такого я не помню». Жили Дудаевы так, будто завтра им срываться с места, кто ни зайдет к ним, удивляется: мебель всегда стояла неразобранная. Притом что квартира в Иркутске у Джохара была трехкомнатная и переезжать он никуда не собирался. Жены офицеров обычно быстро сходятся — гарнизонная жизнь заставляет сближаться. Алла держалась всегда одна. Была не без странностей. Гроо наблюдал ее в домашней обстановке: «Как-то пригласил Дудаев к себе домой, был какой-то повод выпить. Жена его как робот была у него в доме. Говорили о ней всякое: и что она усики ему подбривает, и ноги ему моет, а потом сама вытирает… Такие были разговоры. В общем, сели мы за стол, она поставила бутылку коньяка и все. Джохар Мусаевич говорит: «Что, мы из горла будем пить?» Она принесла стаканы. Он говорит: «А закусывать — рукавом будем?» Она принесла плитку шоколада и фруктов. Дудаев выпил всего одну рюмку, остальное споил мне. Подливал мне и заставлял пить, а сам чуть отпивал из своей рюмочки. Так и выпили весь коньяк. Хорошо, что я перед этим позавтракал плотно…» Вечерами Джохар и Алла читали стихи, он тоже, под стать супруге, не чужд был поэзии, живописи. «Я бы назвал его военным интеллигентом», — отозвался о нем Александр Осипов, заместитель командующего стратегической авиацией страны, они вместе служили в одном из гарнизонов. И привел пример: Дудаев любил читать наизусть «Тазит» Пушкина. Признаюсь, я проскочил мимо этого произведения. Взял с полки том: любопытно, почему чеченский генерал запал именно на эту поэму русского поэта? Речь идет о молодом чеченце Тазите. Не в разбоях и набегах, а в мечтаньях проводил он дни. Отец недоумевает:«Где ж, — мыслит он, — в нем плод наук,
Отважность, хитрость и проворство,
Лукавый ум и сила рук?
В нем только лень и непокорство».
«Зачем нечаянным ударом
Не вздумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса?»
Сын только очи потупил.
«Ужели на аркане
Ты беглеца не притащил?»
«Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с ногайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать».
«Поди ты прочь — ты мне не сын,
Ты не чеченец — ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин!»
«Будь проклят мной! поди — чтоб слуха
Никто о робком не имел…
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волчонка затерзали…»
Он был непуганым романтиком
В 1990 году Дудаев политически был еще младенец. Он мало жил в Чечне, не знал ее. Шарип Асуев, корреспондент ИТАР-ТАСС в Чечне отметил: «Главный его недостаток: судит о людях по книгам прошлого столетия и говорит на одном из диалектов родного языка». Леча Салигов назвал Дудаева непуганым романтиком. И, как всякий романтик, он был недалек и даже примитивен. Я читал его статьи — их, кстати, немного, — и меня не оставляло ощущение, что стиль, лексика мне живо кого-то напоминают. И вспомнил: Сталина! Выписка из статьи Дудаева «Мы победим, потому что мы правы»: «Если ты мудр и терпелив, — это не значит, что тебя могут втоптать в грязь, подменив мудрость покорностью. Когда терпение кончается, оно выливается в протест… Труден наш путь. Но рассчитывать на дешевую демократию, дешевым путем, мелкой ценой — это совершенный блеф, на который мы никогда не должны идти. Законы должны быть внесены на всенародное обсуждение… Другой путь только отбросит нас назад, вернув к новому витку борьбы… И для этого нужно найти в себе мужество отстоять эту позицию, именно эту постановку». В дудаевских фразах те же — сталинские — рубленость, краткость, примитивная образность. Дудаев, как и Сталин, умел разговаривать с массами на простом и убедительном языке. Ораторы на I съезде Общенационального конгресса чеченского народа упражнялись в красивостях обличения партократов, цветисто расписывали прелести демократии, негодовали по поводу тупости власти, а генерал сказал прямо: «Чечня должна быть независимой». Взрыв восторга. Генерал продолжает: «Мир велик. Обойдемся без России. Предлагается создать единую экономическую Кавказскую зону, в которую будет входить Ростов, Ставропольский, Краснодарский края, Волгоградская область наряду с кавказскими республики». Он был не особо силен в логике. Вот, например, обосновывает готовность земляков к государственности: «Чеченский народ многотысячными непрерывными митингами наращивал и политическую сознательность, и политическую активность, а отсюда и право на свою государственность». Если бы так элементарно можно было дорастать до государственности… Постояли на площади, тесно прижавшись плечами к другу другу, неделю-другую, выслушали десяток-другой ораторов — и оформляй заявку в ООН. Как отметил грозненский профессор Жабраил Гаккаев, «главная проблема нашей революции — проблема невежества. Эта демоническая сила правит балом. Невежество может стать причиной многих трагедий и даже нашей гибели». Нам стоит хотя бы эскизно представить политический пейзаж России и Советского Союза того периода, чтобы встроить трагическую судьбу генерала Дудаева в соответствующий исторический масштаб. Итак, 1990 год. Разворачивается битва за лидерство между Горбачевым и Ельциным. В то время советником Ельцина по правовым вопросам был Шахрай. Он додумался до идеи: чтобы Ельцин победил в битве титанов, нужно развалить Советский Союз. Что означало: нужно поддерживать потуги союзных республик на отделение, в результате великий и могучий Советский Союз рухнет как колосс на глиняных ногах, и только этой ценой можно спасти целостность России. План Шахрая был блистательно воплощен в жизнь. Результат получили несколько иной, нежели рассчитывали. Нет, Союз-то рухнул, свалить его было несложно, он давно, задолго до битв Ельцина и Горбачева, держался на честном слове. Но оказалось, что и Россия нетвердо держится на ногах. Татария, Башкирия, Якутия напористо стали прощупывать варианты отделения от России. Сначала были заявления: мы живем на этой земле столетия, потому она наша, потому мы имеем полное право жить на ней по-своему. Потом ввели термин «суверенитет», он звучит почти нейтрально, но раскройте словарь иностранных слов и прочитайте, что суверенитет — полная независимость государства от других государств в его внутренних делах и внешних отношениях. Суверенная Татария или суверенная Якутия вроде бы не претендовали на полную независимость, но настаивали на неких особых отношениях с Россией, что и было зафиксировано в виде двухсторонних договоров. Над чем едко иронизировал Солженицын: попробовал бы штат Техас настаивать на заключении договора с Вашингтоном, ему бы устроили веселую жизнь. А что касается ссылок на то, что, дескать, наш народ живет на этой земле с древности, то известный историк и культуролог Лев Гумилев приводит такой пример на эту тему: «В 1945 году, после взятия Берлина, я встретился и разговорился с немецким физиком моего возраста. Он считал, что славяне захватили исконно немецкую землю, на что я возразил, что здесь древняя славянская земля, а Бранденбург — это Бранный Бор лютичей, завоеванных немцами. Он вскричал: «Sie waren Primitiv!», и остался при своем мнении. Будь он начитаннее, он бы упомянул, что лютичи в V веке вытеснили с берегов Эльбы германских ругов. Но разве в этом суть? Все народы когда-то откуда-то пришли, кто-то кого-то победил — таков диалектический закон…» Ельцин суверенитет по-своему трактовал, приехал в Татарию и сказанул: проглотите суверенитета, сколько осилите. Смысл этой фразочки темен. Ее можно считать призывом к раскройке России на отдельные территории. Но можно совет Бориса Николаевича истолковать буквально и примитивно: мол, глотайте, глотайте — подавитесь! Татарский лидер Шаймиев явно высчитал, что, как широко ни разевай рот, а все равно не осилишь полную независимость, потому вовремя притормозил на пути к отделению от России. Но Шаймиев все-таки не генерал, потому мудр и даже хитер, он не поддался давлению доморощенных сепаратистов, стал торговаться с Москвой и выторговал максимум: не платить ясак в российский бюджет, вести самостоятельную внешнеэкономическую деятельность, еще кое-что по мелочи. И в результате Татария торговлей отвоевала у Центра намного больше, чем Дудаев военными действиями. Уже не говоря про человеческие жертвы. Кто теперь помнит, что и в Казани были буйные митинги с требованиями выхода из состава России? Забыли даже, что в Татарии проводился референдум о государственном суверенитете и как по этому поводу вибрировала Москва. Чечней овладел зуд суверенизации еще до появления Дудаева. Генерал еще наслаждался поэмой «Тазит», а Завгаев уже подписал 27 ноября 1990 года Декларацию о государственном суверенитете Чечено-Ингушской республики. Этот документ без затей фактически устанавливал независимость республики, в нем не упоминались ни СССР, ни РСФСР. В Москве не заметили этот дерзкий вызов целостности Советского Союза. Как считает Султыгов, тогда Чечня была как никогда близка к тому, чтобы стать союзной республикой со всеми вытекающими из этого статуса последствиями. Таким образом, Дудаев, призвав к независимости, пошел уже по проторенному пути. Но это был шаг в другое измерение. Новый призыв в Центре тоже поначалу не расслышали. Должно было произойти множество событий, как в России, так и в Чечне, прежде чем слово переросло в войну. Война была неизбежна — ее жаждало слишком много горячих голов и в Москве, и в Грозном, и далеко за пределами России.Чечне проще завоевать Россию, чем России — Чечню
Так ли уж нужен был чеченцам разрыв с Россией? Чеченский журналист Муса Темишев делится такими соображениями на сей счет: «Я убежден, что Чечня должна быть частью российского содружества. Я, как и все чеченцы, всю свою сознательную жизнь мечтал о свободе нации, но сегодня убедился в том, что до свободы нужно дорасти. Один из моих давних оппонентов сказал, что чеченцы на сегодняшний день — конгломерат тейпов, сект, семейных кланов. Тогда я с ним разругался. На днях я ему принес извинения. Мне горько сознавать, что до нации мы должны дорасти, причем должны пройти этот путь вместе с русским народом — на едином экономическом и культурном пространстве России». Трудно даже вообразить, что в Коми или, скажем, в Хакасии народ возьмется за оружие и объявит войну России. Иное дело — Чечня. Тут народ другой. Другие настроения. И самое главное — другая, трагическая история. Депортация целого народа неизбежно наложила отпечаток на характер и натуру каждого чеченца, даже если в те страшные дни февраля 1944 года он был, как Дудаев, в младенческом возрасте. Это унижение не скоро прощается, если вообще когда-либо прощается. С началом перестройки подспудная обида прорвалась наружу. Чеченцы поняли, что теперь позволено все. В тот момент депутат Верховного совета России Виктор Югин писал записку Ельцину, в которой анализировал состояние межнациональных отношений. Суть ее можно свести к одному абзацу: «На Кавказе в пределах России уже давно зрела вспышка. Так бывает в природе, когда от долгого и раскаленного солнца вдруг вспыхивает торф. Вокруг болота воды, воды уйма, а торф горит, как порох, да так, что в одном месте тушишь, а он тлеет, тлеет и прорывается в другом месте. Кавказ тлеет». Совет Югина Ельцину: «Отказаться от популистских поездок к шахтерам Кемерово, рыбакам Камчатки, нефтяникам Тюмени, а провести десять дней на Кавказе, объездить все республики, повстречаться со всеми старейшинами, лидерами всех движений, интеллигенцией, авторитетными людьми. Потом сделать анализ положения, созвать совет горцев и постепенно сообща решать остро встающие проблемы. Если этого не произойдет, то Россию ожидает то же самое, что переживает Союз — кровь, как в Прибалтике, Молдавии, Нагорном Карабахе…» От записки веет неисправимым романтизмом: сядем в круг, выкурим трубку мира — и безмятежный покой обнимет кавказские горы и долины, разольется по российским равнинам. Ни тогда, ни сейчас никто не знает, как справиться с национализмом, с сепаратизмом. Я был в самом начале событий в Нагорном Карабахе, это февраль 1988 года. Из Москвы все казалось если не простым, то решаемым. Ну, не поделили два народа два квадратных километра территории, ну, есть некоторое недопонимание в отношениях. Но можно договориться. Тем более тогда все газеты писали о красивом, овеянном традицией поступке одной азербайджанской женщины: когда шли друг на друга две объятые ненавистью толпы, она бросила между ними платок — они и застыли, а потом по-братски обнялись. Проехался я по маршруту Баку — Степанокерт — Ереван. Переговорил с десятками людей. И ужас овладел моим сердцем, я понял, что платком не обойдешься. Будто заглянул в дьявольскую пропасть, откуда дохнуло такой густой ненавистью одного народа к другому, что мороз по коже. Когда я вернулся в Москву, все сразу ко мне с расспросами: что да как? Я отвечал: из-за Карабаха будет война. Не верили: «Ты с ума сошел!» И все-таки Дудаев, несмотря на обжигающее заявление о независимости, несмотря на избрание его лидером Общенационального конгресса, оставался, по сути, никем. Лидер общественной организации, каких тогда было как грибов в дождливый июль, из Москвы он смотрелся крошечной фигуркой — экзотической и забавной. Это вам не Ландсбергис или Гамсахурдиа, которые представлялись серьезной опасностью для целостности Союза. 11 января 1991 года Горбачев в телефонном разговоре с Бушем, тогдашним президентом США, сказал: «Беда в том, что Верховный совет Литвы и Ландсбергис не способны ни на какие компромиссы, не делают никаких встречных шагов. Сегодня ситуация неутешительная». Напомню, разговор — за два дня до кровавых событий в Вильнюсе. О Дудаеве тогда мало кто слышал. Ельцин, отдадим ему должное, уделял внимание кавказским делам. Именно в январе 1991 года он отправился в Закавказье и на Северный Кавказ. Ельцину хотелось предстать миротворцем в грузино-осетинском конфликте, поэтому планировалась встреча с Гамсахурдиа. Сделал Ельцин краткую остановку в Грозном, встретился накоротке с Доку Завгаевым. Погрозил ему пальцем: не мечись между мной и Горбачевым — прогадаешь. Из Грозного двинулись на БТРах по Военно-Грузинской дороге, добрались до Казбеги. Там ждал Гамсахурдиа. Подъехал Асхарбек Галазов, тогдашний глава Северной Осетии. Переговоры шли тягуче. Гамсахурдиа никак не соглашался признать Южную Осетию суверенным государством. Ельцин убеждал, что другого пути нет, надо дать осетинам волю, так же как и абхазам. Гамсахурдиа стоял как скала: никакого самостоятельного государства «Южная Осетия» на карте нет и быть не может, в лучшем случае он, президент Грузии, может разрешить культурный суверенитет, пусть осетины пляшут лезгинку, сочиняют стихи на своем туземном языке, но о самостоятельной политике не сметь и мечтать. Ельцин понял, что Гамсахурдиа не сдвинешь, потому предложил такой вариант: Грузия и Россия уважают друг друга как два независимых государства, а Южная Осетия оставляет за собой право называться, как желает ее народ, а не так, как хотелось бы Москве или Тбилиси. Гамсахурдиа опять затянул песнь о культурном суверенитете. Непробиваем. Николай Федоров, президент Чувашии, размышляет над этой проблемой: «Национализм — это защитная реакция, им прикрываются, когда нечего сказать, когда в голове и душе — одна пустота и убожество». В мечтательных мозгах иных политиков независимость зачастую сводится исключительно к своему Министерству иностранных дел, к своим деньгам, к своей таможне, наконец, к своим вооруженным силам. Зачем это? Что за бред? Есть страны побольше, есть поменьше. А есть такое крошечное государство Лихтенштейн, где в наличии все атрибуты государственности, в том числе и великая воинская сила — 7 полицейских. Но Лихтенштейн, Андорра, Сан-Марино — это исторический, географический, политический казус: мол, водятся на земле и такие государственные образования. А есть страны, где в общих границах традиционно собраны многочисленные национальности и народности. Это не только Россия. И после великого раздела СССР и Югославии создание новых стран, похоже, закончилось. Курдов по численности много больше, чем чеченцев — 20 миллионов, а не имеют своей государственности, хотя воюют за нее столетия. Великие державы разыгрывали курдов как козырную карту, спекулировали на них. Генерал Судоплатов занимался в начале 50-х годов курдской проблемой. Он пришел к такому выводу: «Бросая ретроспективный взгляд, видишь, что сверхдержавы вовсе не стремились к справедливому решению курдской проблемы. Судьбу Курдистана с точки зрения его интересов никогда не рассматривали в Кремле, как, впрочем, и в Лондоне, и в Вашингтоне. И Запад, и нас интересовало одно — доступ к месторождениям нефти в странах Ближнего Востока, как ни цинично это выглядит». Как ни цинично это выглядит, но и России, и Западу глубоко наплевать, что конкретно происходит в Чечне, они преследуют свои интересы. И Чечня, и, скажем, Косово — лишь инструменты для политической игры. Хрущев как-то сказал: «Восточная Германия — это мозоль на ноге западного мира. Мы имеем возможность наступать на нее всякий раз, когда нам этого захочется». Перефразируя Хрущева, можно сказать: Чечня — мозоль на ноге России, и Запад наступает на нее всякий раз, когда ему надо вызвать озверелый крик России. Можно быть неуступчивыми, как чеченцы. Отрезать головы русским козлам, но что толку? Если вдуматься, то Чечне проще завоевать Россию, чем России — Чечню. Прислала моя тетя письмо из маленького оренбургского городка, среди прочего сообщает: прокурор — чеченец, судья — чеченец, начальник милиции — чеченец. Вся власть чеченская. Перед ними все лебезят, вся сила у них. В Волгоградской области 70 тысяч чеченцев. Они добились, что власти не вмешиваются в их дела. Губернатор публично попросил главу диаспоры замолвить словечко перед Басаевым, чтобы тот не шел на Волгоград. Горцы воспользовались губернаторским расположением, заняли господствующие позиции в местном криминальном мире. Под контролем чеченцев находится весь нефтяной бизнес области, начиная от переработки нефти и кончая бензоколонками. Вайнахи вытесняют русских с хуторов, из поселков, превращая их в маленькие Ичкерии. Сюда ездят на отдых, на лечение бойцы из отрядов, воюющих в Чечне. А уж сколько чеченцев в Москве — и никто из них не бедствует. Так что еще стоит выяснить, кто кого завоевал. Вместо того чтобы убивать русских в Чечне, лучше и проще действовать мирным способом. Чеченцы — динамичны, предприимчивы, напористы, потому за ними будущее.Обидно: Тувалу независимое государство, а Чечня нет
Надо все же отметить, что не так уж при Дудаеве были популярны в Чечне сепаратистские настроения. Борец за экологическую чистоту Леча Салигов вспоминает: «В начале 1991 года ко мне пришли доверенные лица Дудаева и сказали, что он приглашает меня в свою команду и предлагает самому определить мою роль в ней. Я ответил, что с уважением отношусь к личности генерала, но не приемлю его радикализма — прежде всего его установок на достижение независимость от России любыми способами. 95 процентов чеченцев говорят на русском без акцента. Мы что, в считанные годы научим их английскому и в считанные месяцы переключим наши хозяйственные связи на Европу с Америкой? Допустим. Допустим и то, что нас там только и ждут с распростертыми объятиями. Но мы с трех сторон окружены Россией, а с четвертой — горами и не пылающей любовью к чеченцам Грузией. И что нам светит, если мы станем добиваться независимости с оружием в руках? Полная блокада и утрата всего нашего экономического, научного и культурного потенциала». Но способен ли митинг слушать предостережения? Спокойное развитие событий не входило в планы генерала Дудаева. Стремление к независимости часто вызывается чувством неполноценности — мол, унизительно быть маленькой нацией, о которой никто в мире не слышал. В Мексике в 60-х годах работал корреспондентом АПН Николай Леонов, он подружился с председателем гватемальского парламента Виктором Мануэлем, которого свергли военные, и он вынужден был бежать за границу. Мануэль приходил в гости к Леонову, завидовал ему: «Вам хорошо жить на свете. За вами огромная страна, мировая слава культурного наследия, славная известная история. А каково народам, о которых люди не знают почти ничего? Гватемалец, гондурасец — это для многих просто указание на принадлежность к аборигенному племени, за которым ничего не стоит, кроме этнографической привлекательности. Наши государства — парии в международном сообществе». Что и говорить, неприятно быть парией, изгоем, аборигенным племенем, неизвестным в мировом сообществе. Неодолимо тянет преодолеть комплекс неполноценности. Рашид Ахмадов предупреждал в газете «Голос Чечено-Ингушетии»: «Кто чувствует свою внутреннюю неполноценность, способен возвеличивать себя в словах. Посмотрите, ведь англичане, французы, русские очень спокойны насчет этих вопросов. Того, что творится в нашей стране, наверное, нет больше нигде». А вот и неправда. Кто бы сегодня знал о Кубе, если бы не Фидель? Если бы не он, так и оставался бы остров курортом, на котором нежатся американцы. Но революцию все это смела. С Кубой до сих пор считаются. Чем Чечня хуже Кубы? Неужели Джохар по смелости не сравним с Фиделем? И ведь до чего похожи геополитические ситуации: над Кубой с севера нависли США, а над Чечней — Россия. Да и вообще обидно: Тувалу, которое не сразу и отыщешь в Океании, насчитывающее 10 тысяч человек, независимое государство, а полуторамиллионная Чечня — нет. Впрочем, слово обидно не отражает сути, точнее сказать — позор для чеченца быть российским подданным! Ельцин не подозревал о переживаниях генерала. Комплекс неполноценности российскому президенту несвойствен. Если бы ему тогда сказали, что наступит час и Чечня доставит ему столько же хлопот, как в свое время Куба Соединенным штатам Америки, а Дудаев будет требовать, чтобы Россия вела себя по отношению к Чечне, как к равноправному члену мирового сообщества, Ельцин бы, наверное, взревел: «Шта? Направить туда 38 снайперов!»Для встречи с Дудаевым у Ельцина времени не нашлось
Но вернемся к похождениям Бориса Николаевича на Кавказе в горячем 1991 году. Мы оставили его беседовать с Гамсахурдиа. Беседа закончилась тем, что Ельцин расчувствовался, приобнял Гамсахурдиа, предложил: «Давайте, Звиад Константинович, будет друзьями. Навеки». Звиад не возражал, хотя взгляд его оставался холоден. Подарил Ельцину саблю в серебряных ножнах. На этом они расстались. А война в Южной Осетии продолжилась. Второй раз Ельцин очутился в Грозном в мае 1991 года, тогда его носило по всей России ураганом предвыборной кампании за президентство. И опять он не нашел возможности встретиться с Дудаевым. А поговорили бы два лидера — история могла бы повернуться по-иному. Ельцин тогда полагал, что Доку Завгаев надежно держит в своих руках республику. Вот как проходила встреча с Завгаевым в изложении Виктора Югина: «За столом президиума Верховного совета Чечено-Ингушетии мы сидели втроем: Бен (так рассказчик фамильярно называет Ельцина. — Н.А.), Завгаев и я. Старовойтова вышла подышать свежим воздухом. В зале находились и представители казачества. Встречу открыл Завгаев. Упомянул о принятом законе от 26 апреля. Высказал точку зрения, что он вполне отвечает чаяниям его народа». Прервем рассказ Югина, дабы пояснить: 26 апреля 1991 года Верховный Совет СССР принял закон, по которому автономным республикам присваивался статус союзных, то есть Чечня или Удмуртия становились вровень с Узбекистаном или Украиной. «После этого я заметил, как казаки начали переглядываться, ерзая на стульях. Занервничал и Завгаев, зная о некоторых волнениях в станицах, выступлениях против дискриминации казачества. Бен, положив руки на стол, неудобно и неуклюже их переплетал Он не мог найти выход из ситуации: нужно поддерживать Завгаева, переплюнув Горби, и хочется защитить казаков. Вошла Старовойтова и что-то прошептала ему на ухо. Он кивнул ей. Я взял слово и начал с вопроса Завгаеву: «Вы говорите, что республика топчется на месте, медицина на последнем месте в Союзе, малые капвложения. Став самостоятельной, как она сможет себя поднять?» — «Очень просто. Деньги мы будем получать напрямую из союзного бюджета». — «Это с деньгами. А как с ответственностью? Сможете стоять перед народом не на трибуне, а глядя ему в глаза — не боитесь? Свобода, суверенитет имеют и оборотную сторону медали — ответственность за состояние республики и людей». — «Отчитаться можно всегда…» — ушел от ответа Завгаев». Через несколько минут мы попрощались и направились на улицу. От Старовойтовой узнали, что выход из здания блокирован грозненцами: они хотели Бену высказать наболевшее. «Хорошо, я тоже скажу, найдите мегафон». Стоявший неподалеку гаишник принес свой мегафон, и Бен блестяще провел атаку на центр, импотентный Верховный совет Союза и тонущего в роскоши Горби. Площадь кричала ему «Ура!» Через пять часов Ельцин выступал в Назрани. Он провозгласил, что репрессированные чеченцы и ингуши должны возвратиться на земли своих предков. Площадь скандировала: «Ельцин! Ельцин». А когда он поддержал обращение народофронтовцев Ингушетии об отделении от Чечни, заплясала вся площадь. Нужно видеть Завгаева: он был подавлен и унижен. Причин для подобного заявления не было, но в Чечено-Ингушетии ощущалось некотороепревосходство чеченцев над ингушами, которые более мягкие и добрые, открыты в общении. Но Бен поступил как всегда: сказал, а что потом — разбираться всему миру». Для Дудаева у Ельцина времени не нашлось. Может, он просто не слышал тогда о нем. А ведь генерал сыграл некоторую роль в его судьбе. В январе 1991 года, сразу после кровавых событий у вильнюсского телецентра, Ельцин вылетел в Таллинн, чтобы обсудить ситуацию с прибалтийскими лидерами. Так совпало, что Горбачев направил вслед беспощадное спецподразделение «Альфа». Самолет с «Альфой» должен был совершить посадку на военном аэродроме под Тарту, но командир дивизии, а им оказался не кто иной, как Дудаев, не дал разрешение на приземление. И «Альфа», не выполнив задания, вернулась домой. Что это было за задание, остается тайной до сего дня. КГБ явно что-то планировал. И не случайно Ельцин возвращался из Таллинна в Москву не на самолете, а на машине через Ленинград. Стоит напомнить, что на первых порах охрана Ельцина, когда он был председателем Верховного Совета России, состояла почти сплошь из чеченцев. На чем сосредотачивала свое внимание коммунистическая печать. Газета «Гласность» напечатала интервью некоего сотрудника Главного управления уголовного розыска МВД СССР, который заявил: «Известно и то, что целый ряд из них имеет прямое отношение к уголовной среде… Кроме того, резкое увеличение — примерно вдвое — числа чеченцев в Москве приходится именно на период работы Б. Н. Ельцина первым секретарем МГК КПСС». Интересно, как в тогдашнем хаосе и людской круговерти сумели высчитать, что число чеченцев в столице выросло именно вдвое и именно в те несколько месяцев, что Ельцин командовал городской партийной организацией. Но уже тогда закладывался фундамент мифа о чеченской мафии и ее связи с Ельциным. Как только оживала оппозиция существующему режиму, сразу же всплывал «чеченский вопрос». Не только Ельцин наезжал в Чечню. Побывал там и Валентин Степанков, в то время Генеральный прокурор России: «В феврале 91-го года меня утвердили генпрокурором. Среди первых забот, которые встали передо мной, — состояние борьбы с преступностью. По цифрам я увидел, что на Северном Кавказе уровень преступности самый высокий в России, и в то же время укомплектованность прокуратуры кадрами стопроцентная. Так же, кстати, как и в милиции. То есть получалось, что в органах правопорядка людей много, а преступники ведут себя вольготно. Это настораживало. Я составил график поездок по стране, наметил в первую очередь посмотреть республики Северного Кавказа. До этого я был председателем комиссии Верховного совета по национальному устройству. Тогда-то я понял всю серьезность национальных проблем: поехали ко мне чеченцы-акинцы, ингуши, я узнал, что такое клановые проблемы, о влиянии тейпов. То есть, было некоторое понимание: ситуация далеко не радужная. Но только во время поездки убедился, как драматично межнациональная напряженность проявляется в реальной жизни. Поехал в начале апреля 1991 года. В Грозном я бывал и раньше, в советский период, тогда это был благодатный город, он и в этот мой приезд внешне выглядел спокойно. В прокуратуре, в милиции много русских. Встретился с Завгаевым, он произвел на меня хорошее впечатление: без апломба, думающий, не националист. По его рассказу выходило, что ничего страшного в республике не происходит, есть отдельные смутьяны, но обком партии держит ситуацию под контролем. Прокурор Александр Пушкин был более насторожен. Мы беседовали не в гостинице, а прохаживаясь по двору, — на этом он настоял. И Пушкин раскрыл мне более сложную картину, привел немало фактов, что ситуация взрывоопасная. В тот момент у прокуратуры уже сложились напряженные отношения с Дудаевым, он отдавал распоряжения, издавал документы от имени Общечеченского съезда как полномочного органа власти, а организация-то была общественная, но генерал требовал их исполнения. Прокурор аккуратно опротестовывал все решения Дудаева». Странно, что опытный Доку Завгаев не распознал опасности. Возможно, его уверенность, что он держит ситуацию под контролем покоилась на том, что и у него в республике были свои сторонники, и было их не так уже мало. Они созвали свой митинг. В Грозном тогда было знаменитое противостояние двух митингов. Противостояние пока словесное, хотя начало мелькать в толпе и оружие. Фамилия Дудаева уже была на слуху, он пользовался любовью московской прессы: забавно все-таки, как генерал рассуждает о демократии, о том, что Великая Чечня станет мощной державой, что он ставит себя наравне с Бушем и Миттераном, которые вот-вот пригласят его с официальным визитом. Дудаев казался ручным, хотя и экзотичным. Здравомыслящие чеченцы уже тогда почувствовали угрозу: Дудаев может принести несчастье Чечне. Аслаханов вспоминает: «После того как в 91-м начались митинги, я встречался с Дудаевым, и у нас состоялся откровенный разговор. Я говорю: «Джохар, пойми правильно, одно дело, ты — генерал, построил солдат — равняйсь, смирно, шагом марш. Люди понимают, что это присяга и приказ надо четко выполнять. А совсем другое дело, республика, притом — самая нищая, самая обездоленная и самая коррумпированная, здесь голыми приказами ты не сумеешь править. Народ тебя просто не поймет». Мы тогда много с ним говорили, что самая важная задача — убрать коррумпированных чиновников, провести нормальные демократические выборы, чтобы к власти пришли профессионалы, не связанные с мафией, которые поднимут республику из экономического хаоса. О выходе из состава Российской федерации речи не возникало. Дудаев согласился со мной. Мы тогда дали слово, что республику должен возглавить производственник, профессионал, а мы, военные, должны заниматься своим делом — поддерживать порядок. Так мы договорились, слово дали, поклялись. И, клянусь господом Богом, я поверил во все, что говорили. А потом — трагические события, вы знаете, как они разворачивались. Знаете, как выборы происходили, я на них не присутствовал, но абсолютно все заявляли: данные выборов были подтасованы, сфальсифицированы, Дудаев незаконно стал президентом». Выборы президента Чечни произойдут в ноябре 1991 года, мы их не обойдем, но прежде о том, какие события случились до них.Под музыку «Лебединого озера» генерал требует распустить Верховный совет Чечено-Ингушетии
Дудаев скорее всего тихо и незаметно сошел бы с политической арены, если бы не потрясения августа 1991-го. Они многое перевернули в державе, и среди прочего мощно утвердили на вершине власти Ельцина. Генерал мгновенно — 19 августа в 12 часов дня — и беспрекословно осудил ГКЧП. В Грозном мгновенно собрался огромный митинг в поддержку Ельцина и парламента России. Над головами развивались зеленые стяги. Группа митингующих ворвалась в здание телевидения, заставила прервать трансляцию «Лебединого озера» и предоставить слово Джохару Дудаеву. Генерал потребовал распустить Верховный совет республики, принять новую конституцию и провести выборы. На другой день было блокировано здание Министерства внутренних дел. Сладким объектом для штурма стало здание КГБ, туда ринулись старички: каждый хотел уничтожить папку со своими донесениями. «Больше сети внештатных агентов КГБ, чем у нас в Чечне, нигде не было, — рассказывает сведущий чеченец. — Каждый третий — стукач». К ночи захватили здание Верховного Совета и правительства. Милиция, позевывая, наблюдала демократию в действии. Позже Дудаев изобразит в интервью «Огоньку» как героически проявил он себя в те часы: более 50 милиционеров и кагэбэшников ворвались в штаб Общенационального конгресса, произошел рукопашный бой, семь-восемь дудаевских ребят раскидали нападавших, сторонники путчистов убедились, что Дудаев будет стоять насмерть, и бежали, бросая оружия, некоторые при этом наложили в штаны. Правда, больше он этот свой рассказ не повторял — из скромности, наверное, чтобы не подумали, что бахвалится. Впрочем, в личном мужестве Дудаеву не откажешь. Когда он командовал полком в Иркутске, был случай: сбежал солдат-первогодок. С автоматом. Рожок — полный патронов. Группа захвата обыскалась, прежде чем обнаружили беглеца на аэродроме. Сдаваться он не собирался. Как его брать — непонятно. Все боялись идти вперед — шкура своя дорога. Сообщили Дудаеву, он мгновенно подскочил на «газике». Ему доложили обстановку, и вот он уже, не говоря ни слова, идет прямо на дезертира. До того остается 30 метров, 20, 15. Когда расстояние сократилось до 10, все услышали, как боец передернул затвор автомата: «Не подходи, гад. Стрелять буду». Дудаев невозмутимо идет прямо на него. Нервы у несчастного сдают, он швыряет автомат в снег, поднимает руки. Дудаев был не так прост, как многим представлялось. Он, например, во время августовских событий «раскрыл» подлый замысел путчистов — те, оказывается, планировали вновь провести массовую депортацию чеченцев. В республике находилась масса транспортных средств — 500 грузовых автомашин. Их прислали из других регионов страны для помощи в уборке урожая — тогда это было обычной практикой: срывать людей, технику и бросать их на помощь селянам. Грузовые машины на уборку направляли и в другие регионы, например в Краснодарский край 2000 грузовиков. Но только умный генерал разгадал коварный замысел: это гэкачеписты направили транспортные средства, чтобы покидать в них весь чеченский народ и, как в трагическом 1944 году, увезти в Казахстан, выкинуть среди степи. Дудаев приказал вывести машины из строя — пробить радиаторы, что и было с радостью исполнено молодежью. А зерно осталось в поле — нечем вывозить… Тут генерал явно перестарался, потому что не было информирован: путчисты акцию по захвату власти в стране спланировали настолько бездарно, что не предусмотрели даже такой элементарной вещи, как изоляция Ельцина. А уж о том, чтобы депортировать миллион чеченцев…Земля ходит под ногами — для Дудаева это стало наваждением
Вообще те, кто впервые видел генерала, не могли не отметить странности в его поведении. Рассказывает журналист «Известий» Ирина Дементьева: «Осенью 1991 года, в одном из бесхозных кабинетов затоптанного здания бывшего горкома партии, поступившего в собственность Общенационального конгресса, я набрела на комнату, где даже не за столом, а как-то сбоку, как посторонний, нахохлившись, сидел небольшой желтолицый человек в меховой жилетке поверх хаки. Не сразу узнав в нем генерала Дудаева, я о чем-то спросила, и он с вежливой, но какой-то вымученной улыбкой переадресовал меня к своему заместителю — Юсупу Сосланбекову, который как раз усаживался в центре длинного стола для заседаний, чтобы начать переговоры с прибывшей российской делегацией. С прессой управлялся другой молодой человек, похожий на выпускника МГИМО, — Мовлади Удугов. В тот же день мы, трое журналистов — Яромир Штеттина, Дана — фамилии не помню, тоже из Чехословакии, — и я, имели возможность даже ужинать с будущим президентом. Он был худ, задерган, и заметно было, что мало спал. К столу его звала, заходя в круглый залец на втором этаже, полная повариха-ингушка: «Джохар, кушать будешь?» Джохар любезно пригласил и нас. Во время разговора он вдруг замолчал и после паузы спросил у меня, чувствую ли я, как под ногами ходит пол. Я ответила, что, вероятно, близко проехала тяжелая машина. Дудаев недоверчиво покачал головой. Через несколько минут он опять строго спросил меня: «Ну, теперь-то вы чувствуете, как шатается пол? Так я и думал, это — землетрясение». Похоже, он намекал на устроенное кем-то искусственное землетрясение, и, несколько встревожившись, я решительно сказала, что ничего такого не чувствую. В тот же день своей навязчивой идеей о землетрясении генерал поделился со Штеттиной. Мы вместе решили этой темы не касаться — человек, видимо, переутомился. От подозрений в психическом заболевании наше молчание Дудаева не спасло, кажется, он потом чуть ли не по телевидению рассказывал о землетрясении, и, конечно, оппозиция не пропустила этого мимо ушей. У меня психическое здоровье Дудаева не вызывало сомнений — в то время в прессе обсуждалась серия совпадений социальных катаклизмов с землетрясениями в тех же географических точках. Дудаев, должно быть, поверил в возможность искусственно вызывать землетрясения». Земля ходит под ногами — для Дудаева это стало наваждением. Естественно, это былипроиски Москвы, темные намеки России на то, что она недовольна поведением генерала. 21 октября 1991 года, в самый разгар напряженного противостояния с Москвой, директор грозненской сейсмической станции Кюри Мамацуев заявил: в республике может произойти катастрофическое землетрясение. Когда Институт физики земли Академии наук СССР назвал этот прогноз ничем не обоснованным, то ученых заклеймили как преступников. Начали готовиться к бедствию — рыли убежища, запасали воду и продовольствие. И землетрясение случилось! Правда, не в указанную Мамацуевым дату и не в Чечне, а на востоке Ирана. «Промахнулись», — прокомментировал Дудаев.На улицах Грозного баррикады
Как развивались события 19 августа 1991 года? Доку Завгаев, политический соперник Дудаева, очутился в те дни в Москве. Как настоящий партийный деятель, он в тот момент затаился, выжидая (правда, не без сочувствия путчистам), чья возьмет. Завгаев старался уловить, на чьей стороне обозначается перевес. Иногда связывался с Грозным, на вопросы, что делать, требовал не дергаться, поспешных решений не принимать. Вот этой неопределенностью позиции он и подписал себе приговор: политическая смерть. 21-го Завгаев прилетает в Грозный, собирает народ и выступает с отважным заявлением: долой КГЧП! Но поздно… Кто же поверит в твою смелость и отвагу, когда для путчистов уже готовят нары в Лефортово? Завгаев был обречен. 22 августа сторонники Дудаева требуют немедленно убрать Завгаева. Обоснование более чем убедительное: поддерживал гэкачепистов. Хотя он всего лишь промолчал. Так что молчание не всегда золото, иногда это и крах политической карьеры. «Я пришел на их митинг и вдруг обнаружил, что генерал Кочубей, высокий чин из республиканского КГБ, министр внутренних дел республики генерал Алсултанов, начальник военного гарнизона генерал Соколов обращаются к Дудаеву с предложением: не изволите ли приказать, чем можем вам быть полезны? — делится своим изумлением Леча Салигов — А силовые структуры республики тогда, естественно, подчинялись Москве. И если их руководители явились на поклон к Дудаеву, значит, получили из Москвы приказ передать ему власть. Против Завгаева начало работать республиканское телевидение, а оно тогда тоже находилось в подчинении московских структур. Короче говоря, Дудаев получил власть в республике еще до того, как его сторонники осуществили захват Дома правительства. Никакие насильственные действия в Грозном в те дни были бы невозможны, если бы генерала не поддержали отцы российской демократии из Москвы, поскольку за Дудаевым в республике не стояли значительные силы. Завгаев это понимал и власть уступать не хотел». С 24 августа в Грозном установилось двоевластие. Дудаев захватил Дом правительства, а Завгаев собрал своих сторонников (а было их немало) в Доме политпросвещения. Тут и Хасбулатов вспомнил о родных краях. Он прислал телеграмму, в которой потребовал освободить от занимаемых должностей всех руководителей республики, а Верховный Совет распустить. Но депутаты сочли это вмешательством во внутренние дела независимого государства, сославшись на Декларацию о суверенитете, принятую год назад по инициативе именно Завгаева, которого Хасбулатов пытался теперь отсечь от власти. На улицах Грозного сооружаются баррикады из перевернутых автобусов и машин. Но для чего и против кого возводятся заграждения — понять невозможно. По ночам раздаются автоматные очереди — кто стреляет и по кому, тоже непонятно. В Наурской колонии усиленного режима вспыхивают беспорядки. Осужденные объявляют, что они тоже за демократию, потому требуют немедленно выпустить их на свободу. Администрация колонии, не поняв демократического позыва своих подопечных, отказывается выпустить грабителей и убийц за колючую проволоку защищать демократию. Тогда заключенные принимаются громить сторожевые вышки, жилые и служебные помещения. Идеями демократии проникаются и персоны, находящиеся под следствием в грозненском СИЗО. Они поднимают бунт, требуют выпустить их на волю, чтобы принять участие в демократических преобразованиях в республике. Их выпускают под подписку о невыезде до окончания следствия. Никто из них потом в камеру не вернется, да и как вернешься — ведь так увлекательно устанавливать демократические порядки с автоматом в руках. «За трое последних суток преступность в Грозном и районах не возросла, а даже уменьшилась», — доложил, выступая по местному телевидению министр внутренних дел Чечено-Ингушетии Умлат Алсултанов. Он сообщил также, что значительная часть людей, бежавших из Наурской колонии и следственного изолятора в Грозном, сейчас находится среди митингующих на площади Свободы. Они заявляют, что вышли на волю исключительно с целью встать на защиту свободы чеченского народа. Министр внутренних дел пообещал, что если эти люди не совершат новых правонарушений и после нормализации обстановки добровольно вернутся в места заключения, то парламент и президент Чеченской республики будут искать возможность облегчить их участь. Умлат Алсултанов не исключил и возможность амнистии. Не успел министр закончить свое выступление, как жизнь решительно поправила его. Именно во время его телевизионного доклада неизвестные, подъехав к главному подъезду Чечено-Ингушского университета, похитили ректора вуза Виктора Кан-Калика. Пытавшийся защитить его проректор Абдул-Хамид Бислиев был смертельно ранен из автомата и скончался в больнице. Судьба увезенного ректора неизвестна. Угнали также три автомобиля прямо с площади Свободы, где продолжался митинг сторонников Джохара Дудаева. Преступника, приговоренного к 12 годам за соучастие в убийстве, кто-то убил прямо в спецавтомобиле. Охрана не пострадала. Предполагают, что это кровная месть. Грабежи, разбои — обычное дело. Бастуют работники междугородной телефонной станции, они требуют наказать хулиганов, избивших их сотрудницу, обеспечить безопасные условия работы. Милиция бездействует, так как она расколота на два лагеря: одна часть подчиняется Москве, другая — демонстрирует преданность Дудаеву. Новый министр внутренних дел Ваха Ибрагимов не владеет ситуацией, он пытается вывести милицию из разгоревшейся в республике политической борьбы, но тщетно, никто его не слушается. Местная газета «Голос Чечено-Ингушетии» констатирует: «По Грозному в одиночку и группами слоняются затрапезного вида небритые молодые люди, непонятно чему и кому служащие. Ведут они себя грубо и разнузданно. Полное отсутствие дисциплины, непослушание, пьянство и наркомания — далеко не полный перечень «подвигов» некоторых «защитников» свободы. Кинотеатры превращены в места для курения, улицы перекрыты, проспекты в мусоре. Одним словом, беспредел…» Джохара Дудаева подобные факты обнадеживают, он считает, что свободное поведение граждан Чеченской республики — это признак готовности чеченцев к государственности. Доведенные до отчаяния граждане принимаются самостоятельно править суд. Газета «Справедливость» расценивает подобные случаи как шаг к правовому государству: «Чеченскому правовому государству быть! И первые его здоровые ростки взошли не в помпезных правительственных зданиях. Зачатки будущего правового государства обнаружились сначала в селе Комсомольском, где разгневанные крестьяне повесили насильника и убийцу. Суд совершился быстро, не позволив продажным полицейским затянуть разбирательство дела и приведение приговора в исполнение на несколько лет. Затем в селе Пхъамтой Шатойского района вздернули убийцу… А в Шали устроили грандиозную и очень поучительную казнь: изнасилованная группой ублюдков девушка самолично привела смертный приговор в исполнение… Будет очень худо, если честные граждане сами не осознают значимость этих, на первый взгляд, самосудов. Я не юрист, — пишет автор статьи, — но готов поспорить, что суд, устроенный шалинцами, ничем не хуже клоунады с прокурором, адвокатом, судьями, судьями…»«Ешьте солому!»
Геннадий Мусалимов, хозяйственник, одно время входивший в дудаевское правительство, дает такую характеристику Дудаеву: «Он — типичный властолюбивый диктатор. Для своего полного и абсолютного главенства ему под пятой нужна была суверенная страна. Поэтому он вел Чечню к независимости, фактически толкая ее на погибель. Чеченский народ он никогда не любил. На встрече с жителями села Курчалой — я там присутствовал, — когда они стали жаловаться на безденежье и нехватку продовольствия, Дудаев зло процедил: «Значит, ешьте солому!» А однажды в Шалях он в аналогичной ситуации начал просто орать на людей: «Неужели вы думаете, что я буду платить вам зарплату? Мне что, деньги больше некуда девать? У вас все есть — силы, ум, оружие, храбрость! Если вы мужчины — зарабатывайте сами!» Это была в некотором роде историческая фраза. Дудаев фактически дал гражданам Чечни индульгенцию на разбой и насилие. Чечня очень быстро превратилась в криминальный анклав». Позже министр внутренних дел России Анатолий Куликов приведет следующие данные: только за один год в Чечне было разграблено 4000 вагонов и контейнеров, ущерб — 11 миллиардов рублей; в республике с 800-тысячным населением было совершено 2000 убийств. Для сравнения: в Ростовской области с четырехмиллионным населением — 400 убийств. А похищения людей, торговля заложниками… Грабили в основном русских. Их положение было не из завидных. В самом Грозном русские держались тихо, не дергались, потому что даже косой взгляд в сторону чеченца мог обернуться избиением. Казаки Наурского района приняли решение присоединиться к Ставропольскому краю. Именно тогда начался исход русских из Чечни. Газета «Известия» напечатала такое письмо из Грозного: «Сын моего друга попал в беду. У чеченских хай-юнцов (золотой молодежи) появилось новое развлечение — из проезжающей на максимальной скорости машины стреляют поверх голов очередями из «калашникова». Сын друга со своей дочкой на руках стоял у обочины, у театра, в 2 часа дня. Полоснули очередью. Девочка забилась в истерике, вырвалась из рук, упала, разбила руку в кровь Отец (29 лет ему) крикнул вслед машине: «Козлы!» Те вернулись, избили ногами, прикладами. «Пасли» его до дома, всю ночь осаждали квартиру. Крестника моего удалось спасти. Я вышел через друга-чеченца Мусу на стариков из родственников этих юнцов. Седобородые сказали, что юнцы давно не слушают стариков, но помогло. Трое стариков взяли за руки Витю, его жену, дочку и вывели из квартиры, посадили в одну машину, сами сели со мной во вторую, третьей шла машина Мусы. Так и доехали до аэродрома. Спасибо старикам, хоть в них что-то святое осталось. Мой друг, отец Виктора, защитил докторскую диссертацию по истории вайнахской культуры, болен чеченской поэзией. Для него случившееся, может быть, гибель всего внутреннего содержания». Дудаев формирует национальную гвардию, которая вооружается, захватывает склады с оружием. С того времени становится типичной такая телевизионная картинка из Грозного: отважный чеченец с «калашниковым» в руках. Отряды национальной гвардии берут под свой контроль республиканское телевидение. Историк Абдулла Вацуев обращается к Дудаеву: «Если пойдут танки, я буду с вами, но зачем сейчас на улицах вооруженные мальчишки? Разблокируйте телевидение, не торопитесь с выборами…» Вацуев в советские времена из-за диссидентских настроений был отовсюду изгнан, работал укладчиком асфальта. Когда началась перестройка, он вернулся к научным изысканиям, занялся журналистикой. Приходит Дудаев. Вацуев почти сразу сделал вывод: это будущий диктатор. Начал выступать против генерала. И снова вернулся к делу, которым занимался при коммунистах, — пошел укладывать асфальт. Рабочие, лишившиеся работы, Дудаева ненавидели. Была против него и чеченская диаспора, опасавшаяся полного разрыва с Россией. Дудаева поддерживали только крестьяне, экономически независимые от города, вот они сохраняли ему верность. Геннадий Мусалимов вспоминает: «Завгаев хотел одного — мира, стабильности, компромисса. Он опасался, что может пролиться кровь, и пытался договориться с оппозицией. Днем 15 сентября разъяренная, разогретая митинговыми страстями толпа, вооруженная палками и ножами, прорвала жидкое оцепление и хлынула в здание правительства Чечено-Ингушетии. Несколько человек были тяжело ранены. Не обошлось и без жертв. Первого секретаря Грозненского горкома партии Виктора Куценко вытолкнули из окна, и он погиб. Завгаев под давлением и угрозой физической расправы подписал свою отставку с поста председателя Верховного Совета республики и документ о приостановлении деятельности этого высшего органа власти в Чечено-Ингушетии. Власть была узурпирована Джохаром Дудаевым. Он фактически присвоил себе посты президента и премьера республики. Никто его легитимно на эти должности не избирал и не назначал». А перед этим, 11 сентября, в республику прибывает госсекретарь России всесильный тогда Геннадий Бурбулис. Он ведет переговоры с представителями противоборствующих сторон. Встречается с Дудаевым. Генерал очаровывает Бурбулиса, госсекретарь скажет о нем: давно я не встречал военного с такими ясными демократическими убеждениями. Бурбулис ведет себя в Грозном так, будто Дудаев и есть законный глава Чечни. С чем тогда далеко не все чеченцы были согласны.А что если Дудаев — ставленник КГБ?
Оппозиция Дудаеву в Чечено-Ингушетии появилась едва ли не раньше, чем сам Дудаев. Каждая из антидудаевских статей, хлынувших на страницы газет, начиналась с заверений автора в своей абсолютной приверженности идее независимости Чечни. Отвергались методы достижения власти Дудаевым, осуждалось корыстное окружение новоявленного властителя, разворовывавшее республику, а также то, что Дудаев ссорит Чечню с Москвой, высказывались подозрения, что он является рукой Москвы, ставленником российских спецслужб. Профессор Жабраил Гаккаев: «Для меня, как и для многих людей моего поколения, идея создания независимого, свободного, нейтрального государства вайнахов была и есть главная мечта и цель жизни. Однако формы, методы и средства, используемые новым режимом для достижения суверенитета, на мой взгляд, лишь отодвигают цель». 14 сентября в Грозный прилетает председатель Верховного Совета России Руслан Хасбулатов. Сейчас он уверяет: «Мне тогда ситуация не показалась трагической». Тем не менее он собирает сессию Верховного Совета Чечено-Ингушетии. Сессия проходит под охраной национальной гвардии Дудаева. Хасбулатов диктует Завгаеву: немедленно в отставку! Новые выборы назначаются на 17 ноября. На переходный период власть передается Временному высшему совету в составе 32 депутатов распущенного Верховного совета. Хасбулатову советуют встретиться с генералом. «Мы встретились, — вспоминает Хасбулатов. — Мне как-то сразу не понравились его бегающие глазки. Я сказал: «Генерал, на националистических лозунгах вы далеко не уйдете». Эх, как ошибся Руслан Имранович! Плох или хорош был республиканский Верховный Совет, плох или хорош Завгаев — это подлежало обсуждению, но что уничтожался единственный орган власти — это точно. Сергей Филатов тогда был заместителем председателя Верховного Совета России, и у него такие впечатления о настроении Руслана Имрановича: «В Хасбулатове бурлила прямо-таки лютая ненависть к Завгаеву, а независимость Доку Гапуровича приводила его в бешенство до такой степени, что он по телефону, плохо себя контролируя, требовал расстрелять земляка… Но и тот, видимо, относился к Хасбулатову не лучше и как-то в разговоре даже обронил: «Когда все закончится и обстановка у меня на родине нормализуется, я добьюсь, чтобы в тюрьму посадили единственного человека — Хасбулатова. Вот уж кто настоящий преступник!» Мечта Завгаева исполнится — Хасбулатов окажется на тюремных нарах, правда, при несколько иных обстоятельствах. Если б Руслан Имранович мог предвидеть, что точно так же, как он поступил с Завгаевым, с ним самим поступят ровно через два года! Ельцин скажет ему: вон из Белого дома! По точно такому же сценарию распустят Верховный Совет России и пересадят Хасбулатова из кресла председателя в камеру в Лефортово. Если бы знать, если бы знать… В эти дни вновь в Чечню едет Валентин Степанков. Впечатления о поездке тягостное: «Я приехал в Чечню вместе с делегацией Верховного Совета. Мы застали ситуацию, накаленную до такой степени, что, казалось, поднеси спичку — и взрыв. Город уже был далеко не мирный, он очень изменился. Здание КГБ занято, в окнах мешки с песком, оттуда торчат стволы пулеметов, всюду вооруженные люди, не верилось, что все происходит на самом деле. Мы жили на территории военной части. Но милиция вроде бы выполняла свои обязанности, по крайней мере, я видел милиционеров на улицах. Тогда я встречался с Дудаевым по принципиальному вопросу. Дело в том, что он уловил: прокуратура подчиняется Москве, а поскольку прокурор Пушкин, несмотря на давление и угрозы, занимал принципиальную позицию, то Дудаев создает альтернативную прокуратуру. Но одно дело объявить, что создаешь собственную прокурорскую службу, и совсем другое — укомплектовать ее кадрами. Перебежчиков из нашей прокуратуры не было. Я встретился с прокурорскими работниками республики, собрание было бурным. Русские отмалчивались, а чеченцы говорили смело, они открыто говорили: мы сторонники применения силы, надо вводить войска, арестовать Дудаева. Разговор с Дудаевым ни к чему не привел, он требовал, чтобы мы не вмешивались в дела независимого государства. Уже после нашего отъезда, в конечном итоге дело кончилось тем, что дудаевские гвардейцы пришли в кабинет Пушкина: убирайся. На его защиту встали чеченцы, работники прокуратуры. Тем не менее, я Пушкина из Чечни отозвал, было уже ясно, к чему все катится, и не стоило рисковать его жизнью». Генерал Анатолий Куликов, который в то время был командующим Северо-Кавказским округом МВД, рассказывает: «В мае 91-го года Дудаев пишет военному министру Язову, в котором просит призванных в армию чеченцев оставлять для прохождения службы в республике. Делает намек, что неплохо бы создать чеченские военные формирования для защиты республики от внешних врагов. Я читал это письмо и удивлялся: каких именно врагов имеет в виду Дудаев. И что же отвечает Язов, боевой маршал? Ответ выдержан в мягкой, я бы сказал, увещевательной форме. Министр объяснял: вы, мол, генерал и должны понимать, что это невозможно. После того, как Дудаев расправился с парламентом, стало ясно, что появился диктатор, который не остановится ни перед чем. Но опять никто не отреагировал на это. Многие даже радовались: пал режим коммунистов в Чечне». Но по-прежнему остается загадкой, как и почему он все же оказался в Чечне. Все бросает — карьеру, положение в армии, хорошую должность — и срывается в Грозный. В неизвестность, в хаос, в политику, которой не знает? Абдул-Хаким Султыгов находит такое объяснение: Дудаев — засланный казачок. Понимать надо так: генерала внедрили в Чечню российские спецслужбы. Я призадумался: неужели советская госбезопасность тогда так тонко играла? И зачем? В чем смысл? Знакомый чеченец просветил: Дудаев — ставленник Москвы, а заслали его в Чечню, чтобы создать надежную антирекламу чеченской и любой другой независимости, Дудаев прошел соответствующую подготовку для организации угодной России власти. Но спецслужбы просчитались: чеченский характер, влияние тейпов вывели генерала из-под влияния Москвы. Резонно. Одно смущает: выводы эти делаются сегодня, а, как известно, приятно быть дальновидным, когда событие уже произошло. Тогда, в 1990 году, чеченцы обезумели от восторга, когда генерал продекламировал: Чечня должна быть независимой! Они, может, и думать об этом не смели, а генерал сказал. Значит, это возможно? Догадку политического аналитика Султыгова о засланном казачке подтверждает Вахид Абубакаров, бывший прокурор Чеченской республики: «Я абсолютно убежден в том, что спецслужбы России привели Дудаева к власти в Чечне. Приведу один пример. Дудаев привез в республику одного летчика, Дудаев, как известно, собирался заиметь собственные военно-воздушные силы. Я разговаривал с этим летчиком. Он пришел в республиканскую прокуратуру — я в то время был начальником следственного управления, — возмущенный разворовыванием военной техники. Я ему говорю: «Дудаев военный, ему виднее, что делать с техникой…» Слово за слово, завязался у нас откровенный разговор за жизнь. И он мне открытым текстом говорит: когда они с Джохаром учились вместе в летном училище, Дудаев хвалился, что ему, чеченцу, оказано неслыханное доверие — пригласили сотрудничать в КГБ и даже дали кличку Казбич… Потом этот летчик странным образом погиб в автокатастрофе…» У Вахида Абубакарова вообще подозрение, что все, кто в 1990 году раскручивал митинги, в той или иной мере были связаны с КГБ. А иначе чем объяснить, спрашивает он, что никого нельзя было и пальцем тронуть. «Задержали как-то Яндарбиева за организацию митинга, — вспоминает бывший прокурор. — Я сидел в прокуратуре и ожидал, когда принесут документы и мне надо будет оформлять его арест. Если бы в то время арестовали десяток подстрекателей, ничего бы не произошло, и войны бы не было. Но из КГБ поступила команда: Яндарбиева отпустить. Когда Дудаев пришел к власти, сотрудники КГБ потихоньку начали покидать республику. Один из них, русский, сказал мне в личном разговоре: «Не будьте наивным. Яндарбиев был дешифрован еще в 73-м году, во время ингушских событий. Надо было привлекать его к уголовной ответственности за участие в беспорядках, но КГБ признал, что Яндарбиев работал по их заданию, и он был освобожден от наказания». По словам этого же кагэбэшника, Вайнахскую демократическую партию создал КГБ специально для того, чтобы породить хаос в республике и сохранить свои позиции».Беслан Гантамиров: «Я получал лишь задания Дудаева, кому отпускать оружие, а продавал он оружие или дарил, не знаю»
Чеченцы издревле неравнодушны к оружию, они испытывают оргазм, когда в руках что-то смертельно весомое. Мне кажется, что и независимость им надобна только для того, чтобы свободно владеть оружием. Поэтому, когда представилась благоприятная возможность, они принялись охотиться за оружием. Сценарий прост: оружие со складов российской армии похищают некие неизвестные лица, а затем выясняется, что его взяли под контроль представители дудаевского правительства. Чтобы вернуть оружие на склад, речи не идет. Служащие Советской Армии вели себя в Чечне смирно. «Мы не вмешивались и не собираемся вмешиваться в политическую жизнь республики — заявил начальник Грозненского гарнизона генерал-майор Петр Соколов. — Мы не собираемся выступать на чьей-либо стороне или брать на себя карательные функции». Но вместе с тем Соколов выразил обеспокоенность тем, что взаимоотношения армии и местного населения ухудшаются с каждым днем. Все громче звучат голоса, чтобы военные убирались в Россию. Чеченцы ведут себя по отношению к ним нагло. Нередкими становятся такие сцены: останавливают автоколонну, направляющуюся в Россию, бородатый боевик, ласково улыбаясь, бритвой срезает кобуры с офицерских портупей и отбирает у солдат автоматы. И слова против не скажешь: на колонную направлены пулеметы. А в кузовах — сжавшиеся от страха офицерские жены и дети. Как вспоминает маршал Евгений Шапошников, занимавший пост командующего вооруженными силами СНГ, Дудаев предлагал ему разделить военное имущество по-братски: половину забирает Россия, остальное — Чечне. Шапошников ответил отказом. Но зато согласился министр обороны России Павел Грачев. Он в шифрограмме командующему Северо-Кавказским военным округом зафиксировал передачу чеченцам боевой техники, вооружения, имущества в пропорции, предложенной Дудаевым: «Командующему войсками СКВО (лично). Разрешаю передать Чеченской Республике боевую технику, вооружение, имущество и запасы материальных средств в размерах: боевую технику и вооружение — 50 %… Автомобильную, специальную технику, имущество и запасы материальных средств реализовать по остаточной стоимости на месте. П. Грачев». Однако в реальности никакого раздела военного имущества 50 на 50 не велось. Чеченцы попросту захватывали военные склады, гнали в шею российских военных, когда те пытались хоть что-то из вооружения увезти в Россию. Цифры оснащенности дудаевцев впечатляют:— из 4 пусковых ракетных установок в Чечне осталось 2, — из 101 противотанкового средства — 89, — из 18 зенитных установок — 16, — из 33 748 автоматов — 24 737, — из 18 715 пистолетов — 10 119.И полностью остались в Чечне 260 учебных самолетов, 42 танка, 34 боевые машины пехоты, 942 автомобиля, 139 артсистемы, 86 зенитно-ракетных комплекса. А еще 27 вагонов боеприпасов, 243 авиационные ракеты, 105 зенитных управляемых ракет. Воюй не хочу. Можно полагать, что реально под контроль сил, поддерживающих Дудаева, перешло практически все вооружение, которое, согласно мобилизационному плану, находилось на территории Чечено-Ингушетии. Кроме того, они контролировали аэропорты Грозный — Северный, Ханкала, а также шахты для стратегических ракет в районе Бамута. Тогдашний министр внутренних дел Андрей Федорович Дунаев рассказал мне о судьбе того оружия: «Москва явно сговорилась с Дудаевым, по существу оставила ему колоссальные запасы оружия, которые хранились в республике. Именно этим оружием убивали наших ребят и убивают до сих пор. Чтобы скрыть хищение оружия, организовали несколько взрывов на военных складах». Армейские части, которые располагались в Чечне, позорно бежали (так и просится слово — драпанули) оттуда, бросая оружие, боевую технику, имущество. «У меня часто скрипели зубы, когда приходилось читать докладные записки и показания некоторых наших командиров, вместе с подчиненными пережившими изощренные унижения со стороны чеченцев, — пишет эксперт-советник Генштаба Виктор Баранец. — Эти командиры, многие из которых прошли Афган, с какой-то бабской панической плаксивостью рапортовали вышестоящему начальству о циничных издевательствах чеченцев, хотя вполне могли бы привести к бою свои полки и отшвырнуть от складов и казарм ненасытную воровскую саранчу. Но весь трагический идиотизм их положения и состоял в том, что этого нельзя было делать: российский командир, отдавший приказ на открытие огня, мгновенно превращался в преступника». Долго время правительство, могучий наш президент делали вид, что ничего особенного в Чечне не происходит. Беслан Гантамиров (в 2000 году он заместитель постоянного представителя президента России в Чечне) рассказывает: «Я был тогда председателем Военного совета, практически министром обороны Чечни и никому не был подотчетен — только Дудаеву. Вопросы по оружию решались при личном моем участии. Оружие в Чечне было оставлено не без помощи Бурбулиса и Павла Грачева. Какие мотивы двигали ими, не знаю. Часть оружия перебросили в Абхазию на гражданских самолетах. Куда оно ушло дальше, тоже не знаю. И боеприпасы переправлены туда же. На вооружение наших воинских частей поступила совсем мизерная часть из оставленного имущества. И на черных рынках крутилось не так много оружия, как писали российские газеты. В основном оно уходило на сторону. Я получал лишь задания Дудаева, кому отпускать оружие, а продавал он оружие или дарил, не знаю». Дудаев претендовал и на атомную бомбу в тот период, когда началась дележка ядерных сил бывшего Советского Союза. Чеченский генерал выдвинул претензию: «Мы никогда не смиримся, если России передадут все вооруженные силы и всё ядерное оружие. Или ядерное оружие поделят между собой только сильные республики. Мы против. Или ядерное оружие — всем. Или — никому». Так и вышло: никому, кроме России. А поскольку Чечня входит в состав России, то, можно считать, и Дудаеву достался кусочек ядерной мощи. Несмотря на то что генерал Грачев передал Дудаеву огромные арсеналы оружия всех гарнизонов бывшей Советской Армии, дислоцированных в Чечне, ичкерийский президент постановил развивать собственное военное производство. Геннадий Мусалиев, бывший министр промышленности в правительстве Дудаева, вспоминает: «Он страстно желал иметь собственный чеченский, автомат — как говорится, для понта. Этим он поручил заняться мне. Я сразу же сказал: «Джохар, ведь это же ерунда! Автомат сделать очень просто, но вот такую сталь, как в Ижевске, нам не сварить никогда! А значит, наш автомат через 5–7 минут работы начнет плеваться пулями прямо под ноги стрелку!» Но генерал был непреклонен, и на грозненском заводе «Мединструмент» мне пришлось организовать производство автоматов по типу израильского «узи». Назвали автомат Борз, что в переводе на русский значило волк. Это оружие — сугубо музейный экспонат. Оно небоеспособно. Все нормальные чеченские бандиты воюют «калашниковыми». Без ствола в Чечне тогда ходили разве что блаженные, ну, те, что как Тазит, впадали в транс не от мелодии автоматной очереди, не от пения летящей мины, а от шума бурного Терека. Дудаев издает указ: «Возродить утраченное в условиях тоталитарной системы право граждан Чеченской республики на приобретение и хранение огнестрельного оружия». На центральной площади лозунг: «Сложить оружие — все равно что добровольно снять штаны!» Корреспондент «Огонька» Геннадий Жуковец навсегда запомнил паренька лет семнадцати — восемнадцати, который в ресторане, дожидаясь заказанной чашки кофе «капуччино», вращал на столе ручную гранату, как сваренное вкрутую яйцо. Доходчиво. В Грозном привольно раскинулся оружейный рынок, на котором можно было купить все, что плюется смертью, разве что водородной бомбы там не было. Впрочем, если закажешь и средствами располагаешь — добудут и доставку обеспечат.
Война начинается, когда у кого-то сдают нервы
В приемной Дудаева всегда тесно от обилия вооруженных людей. Охрана президента — молодые парни в штатском, пистолеты заткнуты прямо за пояс. Автоматы носят за ремень дулом вниз. Когда гвардеец садится на стул или в кресло, дуло, как отбойный молоток, грохает по полу, а пол из мозаичногопаркета, не хуже, чем в Эрмитаже, и потому паркет измочален до состоянии невменяемости. Когда Дудаеву требуется перейти из кабинета в зал совещаний — это рядом, — охранники заставляют всех посетителей выйти из приемной в вестибюль, отвернуться лицом к стене, после чего президент шествует по коридору. Просится историческая параллель: в свое время, если по кремлевскому коридору передвигался Сталин, то любого на его пути заталкивали в первый попавшийся кабинет и ставили лицом к стене. Беслан Гантамиров возглавил комитет обороны. Он тогда заявлял: «Оружие заговорит лишь при вторжении извне. Почти все оружие находится в ведении комитета обороны и без моего личного указания ни одного выстрела из него произведено не будет». Остается, правда, неясным, как понимать вторжение извне? Если, скажем, Турция или Гондурас посмеют вступить на священную чеченскую территорию? Нет, вторжение, конечно, ожидается с севера. Но ведь Чечня — часть России, так что же, если подразделение российской армии вступит на территорию России же — заговорит оружие? В России хватает своих генералов, и у них не менее горячие головы, чем у Дудаева или Гантамирова. В Грозный метнулся разобраться в обстановке Александр Руцкой, вице-президент России. В аэропорту Грозного обнадежил: «Два генерала всегда договорятся». И действительно: оба — летчики, воевали крыло в крыло в Афганистане, и тот и другой не представляют себя без усов. Но вот не получилось договориться. Ирина Дементьева, журналист «Известий», отмечает: «Дудаев тогда нервничал, вел себя желчно и неуступчиво». Садясь в самолет, отправляющийся в обратно Москву, Руцкой бросил: «Вы знаете, я привык вещи называть своими именами, — это не что иное, как бандитизм». Не надо бы ему кидаться такими оскорблениями. Дудаев сказал про вице-президента: «Он просто человек чрезвычайно низкого уровня развития. Ему нельзя работать на такой должности. Не тот ранг». Вслед за Руцким в Москву летит документ за подписью Дудаева: «Действия Руцкого и его команды в период пребывания в Чеченской республике признать провокационной акцией международного масштаба, заранее подготовленной в темных замыслах российского правительства против чеченского народа… Грубое вмешательство во внутренние дела Чеченской республики считать объявлением вооруженного противостояния…» Война? Почти. Война начинается, когда у кого-то сдают нервы. Нервы у обеих сторон на пределе, но пока не рвутся. Дудаев издает декрет: отзываю из вооруженных сил СССР всех военнослужащих чеченской национальности, объявляю мобилизацию всех лиц мужского пола от 15 до 55 лет, приказываю привести в боевую готовность национальную гвардию. Перед президентским дворцом столик, за ним сидит неизвестно кого представляющий человек, он ставит в паспорта штамп — и обладатели паспортов превращаются в граждан Чеченской республики. Вот так просто — в советском паспорте отметка: гражданин свободной и независимой Ичкерии. Дудаев: «На своей территории мы воевать не собираемся» Воинственный шум в Грозном нарастает до такой степени, что на него обращает внимание Борис Ельцин: а кто это у меня там зашевелился на Кавказе? Ельцин уже президент России, он ведет борьбу за лидерство в заоблачных политических высотах с Горбачевым, потому надо продемонстрировать свою мощь. 19 октября Ельцин решает: пора с непокорными заговорить языком ультиматума. И на другой день в Грозном потешаются над такими грозными строчками:«Предлагаю в течение суток: а) выполнить постановление президиума Верховного Совета РСФСР «О политической ситуации в Чечено-Ингушской Республике»; б) освободить все захваченные здания и помещения, принадлежащие государственным органам и общественным организациям; в) сдать все имеющееся оружие органам внутренних дел республики; г) распустить незаконно созданные вооруженные формирования. 17 ноября 1991 года совместно с Временным Высшим Советом Республики провести демократические выборы Верховного Совета Чечено-Ингушской Республики, референдум о государственном устройстве Чечено-Ингушской Республики согласно действующему законодательству РСФСР. Предупреждаю, что в случае невыполнения этих требований будут приняты все предусмотренные Законами РСФСР меры в интересах нормализации обстановки, обеспечения безопасности населения и защиты конституционного строя».Имел Ельцин право выступить с подобными требованиями? Безусловно. Он президент, на подвластной ему территории бродят беспорядочные толпы вооруженных людей, российские законы не исполняются. Имел он право требовать сдачи оружия? Несомненно. В любой стране все эти требования законны и обсуждению не подлежат. Правда, при условии, что подвластная территория подчиняется законам страны… В Грозном восприняли обращение Ельцина как объявление войны. Закружились на площадях старики в танце зикр — этим кружением люди доводят себя до крайнего возбуждения, впадают в экстаз, и тогда им ничего не страшно. Раздались воинственные крики на центральной площади Грозного. Застрочили «калашниковы» — пока в небо. Этот народ с оружием уже не остановить. И ельцинское «предупреждаю» бессильно повисло в воздухе. Сил у России даже на то, чтобы просто продемонстрировать серьезность своих намерений, не говоря уж о приведении в чувство разволновавшихся людей, не было. И, забегая вперед, отметим: еще долго не будет. Дудаев назвал обращение президента России «последней отрыжкой российской империи, стремлением наступить на горло демократическим силам в Чеченской республике». Судья Ихван Гериханов заявил по телевидению: «Вы опоздали, Борис Николаевич. У нас суверенитет уже действует и будет действовать». Насчет опоздали — это точно, а вот по поводу суверенитета — тут полная неопределенность. Мало объявить себя независимым, надо, чтобы тебя таковым признали другие. Сергей Филатов, глава президентской администрации, оценивает тогдашнюю ситуацию: «Получалось так, что Ельцину предоставляли право и вменяли в обязанность стукнуть кулаком по столу. В той ситуации это могло вылиться в национально-освободительное движение, и Ельцин решил до поры до времени оставить все как есть». Если поверить этому объяснению, то Ельцин просто опасался эскалации конфликта. Впрочем, даже если бы Дудаев и захотел выполнить требование Ельцина, то при всем желании это ему не удалось бы. Толпа бы не позволила. Тем более что у каждого второго «калашников». Начало формироваться ополчение. Начальник штаба комитета обороны Чечни Илес Арсанукаев, между прочим, предупреждал: «Любые силовые методы приведут ко второй кавказской войне. И отголоски ее будут звучать не только в регионе, но и в Москве». И, действительно, отозвалось — линия фронта проходит сегодня и по Москве. Дудаев был одержим войной. Чеченцы очень хотели воевать. Сказывались и желание отомстить за депортацию, и жажда взять реванш за проигрыш войны в прошлом веке, да и просто воинственность, которая в крови у непокорных горцев. Кроме того, на войне можно прилично подзаработать. В 2000 году за один день боевику начисляли 200 долларов США — худо ли? Война подступала. Дудаев ее жаждал. В беседе с ним корреспондент Сергей Дмитриев ужаснулся: ваша воинственность сродни безрассудству. Дудаев был горд произведенным эффектом: «Вне зависимости от численности любой народ или народность может успешно воевать против крупной державы… Все зависит от того, насколько сознательно он идет на войну против державы. Иначе его могут уничтожить под самый корень». Другому корреспонденту он раскрыл свои планы: «Это будет война без правил. Невозможно найти такие правила. Могу вам сказать только одно: на своей территории мы воевать не собираемся». И апофеоз: «Россия — это Карфаген, и он должен быть разрушен». Генерал заявил, что чеченцы, которые живут в России, должны объявить газават, каждый чеченец должен стать смертником. Дудаев выдал такой расчет: «Тысячи человек достаточно, чтобы Россию перевернуть и стереть в ядерной катастрофе». Он имел в виду теракт на какой-нибудь российской АЭС. Дудаева остановило лишь одно соображение: одновременно была бы стерта с лица земли и Чечня. Генерал Дунаев, глава Министерства внутренних дел в то время, высказывает особое мнение по этому поводу: «Дудаев продолжал получать трансферты, и вся авантюра против России финансировалась самой Россией, и по довольно высокому разряду. Впоследствии, в 1996 году, в силу обстоятельств я участвовал в организации встречи Яндарбиева и Ельцина в Москве. Один из приближенных Яндарбиева, участник переговоров, лично рассказал мне, что как-то раз окружение Дудаева приперло его к стенке вопросом: «Неужели ты, боевой генерал, всерьез думаешь победить в войне Россию?» На что он ответил: «Я не сумасшедший, и если бы не поддержка Москвы, я никогда бы на это не решился». Шарип Асуев: «Везде царит вакханалия дилетантизма» При Дудаеве в Чечне не работали ни милиция, ни прокуратура, ни суды, ни органы социального обеспечения населения, там вообще ничего не было, кроме президента Дудаева, его госбезопасности и исламских порядков. Дудаев — как каждый народный вождь и как каждый советский генерал, то есть человек по природе своей конфликтный, — не только не консолидировал свое окружение, но и поощрял постоянное выяснение отношений и непрекращающуюся идеологическую борьбу, так что никогда нельзя было понять до конца, к какой модели государственного устройства, в конце концов, склонится глава Чечни, и приверженцы самых различных взглядов могли рассчитывать на его одобрение. Как он управлял? Прямо скажем, не ориентировался на советы Дейла Карнеги. Генерал сидел в своем кабинете и разговаривал со всяким, кто к нему придет, — вот и все управление. В первую очередь в президентский кабинет приглашали стариков и священнослужителей. «Люди идут к Дудаеву непрерывным потоком — министры, хозяйственные работники, простые крестьяне в посконных рубахах до колен и сандалиях на босу ногу, — делится наблюдениями случайный посетитель. — Идут поодиночке и делегациями. Всех он принимает. Никому отказа нет. Народный вождь. Как Ленин. Как Сталин». В Кремле ночью всегда светилось одно окно, и народ вдохновлялся: Иосиф Виссарионович трудится. В дудаевском дворце всегда светилось одно окно, оно тоже вызывало священный восторг у чеченцев: президент работает, размышляет о нашем благе. Работал он много, не щадя себя. Иногда генерал прерывал прием граждан в своем кабинете и занимался законотворчеством. Издавал указы о безвозмездной передаче квартир отдельным гражданам — чтобы обосновать случаи, когда русских, евреев, армян вышвыривали с занимаемой жилплощади. Другим указом запрещал патологоанатомическое вскрытие — это, мол, надругательство над исламской моралью. Ничто не ускользало от внимания президента: он, например, запретил лицам мужского пола исполнять обязанности врача-гинеколога. Не забывает президент свободной Чечни и о внешней политике. Издает указ о признании Грузии независимым государством. Поздравляет Эльчибея с избранием президентом Азербайджана. Президенту Турецкой республики Северный Кипр Р. Денташу сообщает, что готов признать его как главу независимого государства, вообще Чечня второй второй после Турции признала Северный Кипр. Генерал попытался также установить дипломатические отношения с Тайванем, но тамошний президент Чьех Шоу Холл почему-то не ответил на предложение обменяться посольствами. Короля Иордании Хусейна I президент Чечни просит «командировать в Чечню третьего секретаря посольства Иордании в Москве г-на Абдаллу Башира Сако — чеченца по национальности — для подготовки специалистов по президентскому протоколу, консультаций по международным отношениям, основам дипломатии и т. д.» К премьер-министру Люксембурга Жаку Сантеру президент Чечни обращается за сущей мелочью: «предоставить кредит в размере 25–30 млн. долларов США сроком на 6–8 месяцев…» Видимо, это сумма настолько ничтожная для Люксембурга, что премьер даже не удостоил Дудаева ответом. Генерал жалуется Биллу Клинтону: «Российские войска перешли сегодня границу Чеченской республики и оккупировали два исконно чеченских района — Малагбекский и Сунженский. Обращаемся к Вам с единственной надеждой: употребите свое влияние руководителя великой державы для предотвращения агрессии против многострадального чеченского народа». Клинтон не соизволил откликнуться — черствый оказался человек. Для справки: Сунженский и Малагбекский районы принадлежат Ингушетии. Что сказать о стараниях президента Дудаева улучшить жизнь простого народа? Раздел «Развитие экономики» его президентской программы начинается с обещания национализировать предприятия союзного подчинения, демонополизировать государственные структуры народного хозяйства и кончается клятвой снизить цены на хлебопродукты и товары первой необходимости за счет средств государственного бюджета, раздать ценные бумаги бесплатно гражданам республики для участия в предпринимательской деятельности. Не совсем ясно, какие, собственно, ценные бумаги? Акции корпорации Боинг? Или Бритиш петролеум? Или Форда? Так эти акции еще надо купить. На какие деньги? И даже если бы нашлись ценные бумаги, как с их помощью граждане будут участвовать в бизнесе? Эта загадка с 1991 года не дает мне покоя… Теперь о хлебе. Он был удивительно дешев в Чечне. Следовательно — за ним километровые очереди. Генерал учил простых людей: «Чем больше мы удерживаем минимальные цены на продукты первой необходимости, тем больше у народа есть возможности приобщиться к труду и работать». Логика железная, но что это означает — не могу уразуметь. На предприятиях принялись строить пекарни, чтобы накормить работников. А Дудаев развивает свои экономические идеи дальше, дальше: «Мы сейчас готовим механизм: ежедневно будем печатать цены. Газета утром выходит, вот цены, и попробуй превысь — штрафные санкции». Смешно. Более радикальным было предложение одного старого большевика, он высказал его в «Правде» году эдак в 1969: «Нужен твердый закон! Больше такой-то суммы на рынке с покупателя не брать! Кто нарушит — в тюрьму!» Шарип Асуев, внимательный летописец чеченской революции, констатирует: «Везде царит вакханалия дилетантизма. Именно оно — дилетантство — выросло в явление и грозит Чеченской республике больше, чем российские танки». Дудаев оказался отнюдь не Пиночетом, он не пригласил экономистов из Чикаго, чтобы заварить крутую кашу в экономике. Хотя, едва став президентом, все-таки предпринял серьезный шаг в экономической сфере: поклялся не перечислять деньги Москве. Так и поступил. Правда, и до его пришествия Чечня мало что отравляла в Центр, республика была в списке дотационных. В Грозный перечислялись деньги на социальные нужды, на промышленность, на сельское хозяйство. И этот денежные поток не пересыхал все время нахождения Дудаева у власти. Неоднократно я слышал и читал: российское правительство должно было прекратить это безобразие, тем более что деньги попадали не к пенсионерам и учителям, а в карманы властителей. Что верно, то верно. Помню сюжет, показанный по грозненскому телевидению. Старик-чеченец спрашивает Дудаева, когда дадут пенсии за год. Дудаев отвечает: «Какие пенсии? Я же у вас ничего не прошу. Налогов не прошу, работы не прошу. Так чего вы от меня хотите?» Действительно, странные люди: надоедают с такими глупостями, как пенсии. Журналист как-то поинтересовался у Дудаева: чаще всего из-за какой проблемы не засыпаете до утра? И вот, оказывается, из-за чего у генерала бессонница: «Самая глобальная проблема — противостояние агрессиям и провокациям». Со стороны России, разумеется. Президент, можно сказать, прикрывает свой народ от агрессии с севера, а эти неблагодарные знай одно талдычат: жить не на что. Дудаев разрешил каждому жить, как вздумается, без его, главы государства, участия и заботы, а сам, установив контроль над всем, что приносило доход, изображал из себя великого правителя великой страны. Газета «Республика» подвела итог этому эксперименту: «Итак, мы имеем президента без социально-экономической программы, мы имеем развалившееся народное хозяйство, мы имеем разрушенную ценовую и финансовую системы, мы имеем прекрасную в своей уродливости преступность…» И взор журналиста обращается к России: «Злая мачеха, пусть не стала доброй, но добрее все-таки стала. Мы не можем с этим не считаться». И все-таки, несмотря ни на что, даже зная прекрасно, что деньги не доходят до народа, я бы удвоил суммы перечислений Чечне. В любом случае эти затраты обошлись бы много дешевле, чем война. Уж не говоря о том, что разрушенную до основания Чечню нужно восстанавливать, а это такие деньжищи! Надо было откупиться от воинственного генерала, скажем, приобрести ему виллу в Ницце и до конца его дней выплачивать пособие в миллион рублей (а то и долларов) в месяц — и все равно составилась бы значительная экономия по сравнению с затратами на военные действия. В 1961 году на президиуме ЦК КПСС Брежнев поднял вопрос: а стоит ли выделять деньги афганскому королю Дауду? Какая от него отдача? Хрущев ответил: мы строим в Афганистане дороги, помогаем с промышленностью, лечим людей, развиваем образование — это действительно расходы. Но зато мы имеем мирно настроенную к нам пограничную страну. Вот и с Чечней надо было вести похожую политику: взять ее на полное содержание — имели бы мирно настроенную территорию. Но продолжим изучение «экономической политики» президента Дудаева. Он-то твердо был уверен, что Россия должна кормить Чечню. Яраги Мамодаев, вице-премьер правительства, делился планами: «Мы просим российское правительство о выделении 10 миллиардов рублей для выплаты зарплаты, пенсий, стипендий, о снятии запрета на экспорт производимой нами продукции». Запрета экспортировать, правда, никакого не было. Просто не находилось за границей желающих покупать малопривлекательную продукцию чеченских предприятий. Вот когда дело касалось продажи оружия в Карабах или в Абхазию, а то и в более дальние воюющие края, Мамодаев не испрашивал разрешения Москвы: автоматы, пушки, зенитные установки грузились в самолеты и отправлялись по нужным адресам. Обратно самолеты возвращались с сумками, лопающимися от долларов. Чечня превратилась в оффшорную зону. А что это значит? Одно: можно перемещать все, что угодно, из Чечни и в Чечню. Ни налогов, ни таможенных сборов. В аэропорту Грозного садились по 30–40 самолетов ежедневно. В небе России появилась огромная дыра, через которую как пылесосом выкачивались ценности. Тогда был проложен великий наркотический путь. В годы правления Дудаева оборот наркотиков через Чечню в Россию вырос в десять раз. Аслаханов неважного мнения об искусстве генерала управлять республикой: «Дудаев не сумел организовать работу промышленности, не хватило профессионального мастерства. Его команда блестяще доказала, что дилетант есть дилетант. Если человек талантливый — талантлив во всем, а если ничтожество — то во всем ничтожество. Разрушили республику, экономику довели до полного краха, разворовали все, что могли разворовать. И вот я себе задаю вопрос — а сумеют ли те, кто сейчас возглавил республику, учесть предыдущие опыты? Есть ли у них сострадание, любовь к несчастному народу, чтобы то, что ему принадлежит, не расхватать и не растащить?» Вопрос риторический.
Деньги в Чечню возили самолетами
Дудаев в первые месяцы, как появился в Чечне, считался чистым, то есть не связанным с мафией, с коррупцией. Его за чистоту боготворили. Юрист Шепа Гадаев, как только увидел генерала на митинге, послушал его речи, сделал вывод: «Дудаев — честный человек, не связанный с нашей коррумпированной на всех уровнях системой, не впутан в круговую поруку родовых, корыстных и номенклатурных связей. Изменить эту жизнь могут только такие энергичные и бескорыстные люди». В этих словах сформулирована надежда простых людей: Дудаев наведет справедливость на чеченской земле! Но постепенно генерала стало невозможно разглядеть из-за окружившей его плотной стены людей, которых в Чечне считали мафией, к нему вплотную приблизились персоны, чья коррумпированность не была ни для кого секретом. Простые люди однажды его впрямую так и спросили: Джохар, почему ты окружил себя недостойными людьми? Мы же тебе верили… Дудаев сразу нашелся: «Не я окружил, а меня окружили». И подвел философию: «Так происходит с каждым руководителем нового уровня. Таково свойство переходного периода». Глупо как-то получилось: вытолкали Завгаева, чтобы освободиться от взяточничества и влияния криминала на власть, а пришли к тому же самому — мафия подмяла под себя власть, в том числе и президентскую. И Дудаев не стесняется признать: да, связан с грязными людьми. Летописец чеченской революции Шарип Асуев раскладывает все по полочкам: «То, что вокруг Дудаева многие сейчас суетятся — это закономерный процесс. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе». Точный диагноз поставила газета «Голос Чечено-Ингушетии»: «Осуществив заветную мечту наших предков — сделав чеченский народ свободным, — президент становится жертвой наших разнузданности и анархии. Таланты, способные вывести республику из экономического и духовного тупика, робко выжидают, в то время как стервятники слетелись на легкую добычу». Между тем простой народ как-то и не ощутил, что к власти пришел генерал-демократ. Слесарь завода стройконструкций Сайцелла Магомаев ругался: «В нашей республике при нынешней системе бороться с мафией бесполезно. Мы семь месяцев добивались отстранения от должности директора совхоза Мовлита Дарчиева. Знаем многие его махинации, знаем, что берет взятки, знаем, что ворует. И что? Дудаев ставит его председателем комиссии по приватизации». Между тем, состояние экономики Чечни, оказывается, приятно удивило зарубежных экспертов. «Недавно в Грозном побывала группа эстонских друзей, подготовивших экспертную оценку проделанной нами работы, — рассказывал генерал журналистам. — Доктора экономических наук прямо заявили: поражены тем, что мы сделали за минувшее время. Мол, Эстония решала бы все эти проблемы года три с половиной». Потому он тверд в своей позиции: «Я знаю, что хочу, не виляю, не упрашиваю. Если нация созрела для независимости, а твоя твердая позиция руководителя всенародно поддерживается, то жизнестойкая нация непременно выстоит». После этого визита докторов экономических наук из Эстонии в Чечню доставили самолетами 18 тонн старых советских денег. На какие цели? Как можно использовать вышедшие из употребления банкноты? Куда они делись? «Ими занимался министр юстиции Чечни Имаев, впоследствии генеральный прокурор Чечни, — рассказывает Гантамиров. — Куда они делись, сказать точно не могу. Ясно — ушли на дело. В кострах их никто не жег». Деньги в Чечню возили самолетами. Шарипутдин Ларсанов, бывший министр внутренних дел в правительстве Дудаева, рассказал мне удивительную историю: «Мне ночью докладывают: в аэропорту Грозный совершил посадку самолет из Тбилиси с правительственной делегацией, но ее никто не встречает. Сообщают также, что самолет не подает никаких признаков жизни. Я посылаю туда группу, чтобы разузнать, что за самолет и зачем он прибыл. Группа через полчаса возвращается с поразительной информацией: никакой правительственной делегации в самолете нет, а он под завязку забит российскими рублями. Сопровождает эти деньги один человек, а кому они предназначаются, он не знает. Я отдал указание разгрузить мешки с деньгами и привезти их в министерство. Привезли, сосчитали, стали думать, что делать? Принял решение: раздать сотрудникам в виде зарплаты, мы почти год ее не получали. Так и поступили. Составили ведомость, вызвали срочно всех работников, в том числе и из районов, и раздали деньги. Радости не было пределов. На другой день поднялся страшный шум, меня чуть не расстреляли, но обошлось». В беседе с украинской журналисткой Дудаев обозначил главное связующее звено для экономик двух республик — нефтепроводы. Это же золотая жила! «Через Украину проходят нефтепровод, продуктопровод, жизненно важный энергоноситель. Это существенный фактор!» — делает важное открытие генерал. И не имеет значения, что по нефте- или газопроводу перекачиваются энергоносители, принадлежащие иным собственникам. Поэтому в нефтепроводе Баку — Новороссийск сверлятся дырки, и сырье отводится на многочисленные нефтеперегонные заводики примитивного типа. А Украина из газопровода берет газ, но платить не желает. Зато братья по духу — украинские националисты — сражаются в частях дудаевской армии с москалями. В Грозном было несколько нефтеперерабатывающих заводов, которые в советское время приносили 80 процентов прибыли, получаемой на всем Северном Кавказе. В республике перерабатывали 18–20 миллионов тонн нефти, хотя сами добывали только 4,8 миллиона тонн, а при Дудаеве — значительно меньше. Туда поступала и тюменская нефть, и поволжская, она перерабатывалась в бензин, дизтопливо и масла, которые строго по графику куда-то отправлялись. Куда? Тайна. Известно лишь, что за три года из Грозного было продано нефтепродуктов на 10 миллиардов долларов. Часть этих миллиардов, вне всякого сомнения, досталась и влиятельным людям в Москве, а официально Грозный России ничего не платил. Егор Гайдар попытался было ограничить перекачку нефти в Чечню, но на него было оказано такое давление, что он отступился. Непросто было сформировать правительство Чечни. Собрал Дудаев у себя самых авторитетных, самых уважаемых людей, чтобы обсудить, кого включить в кабинет министров. Три часа они высказывались по принципам формирования правительства. Дудаев выслушивает их внимательно, потом называет кандидатов и получает в ответ: этого нельзя — он завгаевец, этот — из плохого тейпа, тот — из Урус-Мартана и так далее. Каждый продвигал своего. «Вся система управления налажена так, — говорил Дудаев на одном из совещаний, — что, если кто-то один приходит к власти, за ним тянется шланг из тейповых, клановых, мафиозных, то есть партийных структур. Они давно определились и ждут своего часа, а потом придется опять делать революцию». Как поступить — он не знал. Прежний опыт командира дивизии ему не помогал. И в итоге правительство сформировалось по принципу: каждому тейпу — по должности. В результате министры исходили из интересов — чаще всего материальных — своего тейпа. Дудаев это прекрасно осознавал. Жаловался доверенной журналистке: «Каждый в отдельности и опытен, и благороден, а вместе — образуют систему. Взятки, воровство, круговая порука… Изображают, что озабочены делами республики, а на самом деле ищут свою выгоду. Вот я их спрашиваю: «Где сахар?». 25 тысяч тонн пришли с Украины, 3 тысячи тонн из другого места, не спрашивайте из какого — секрет, 9 тысяч тонн — из Турции. На каждого жителя республики по четверти центнера! А сахара нет!» Просто ужас, с кем приходилось управлять республикой.Почему не режут головы в Мари-Эл?
Дудаев отдыхал в разговорах с журналистами, для них его дверь всегда была открыта. «При входе в здание Совета министров, где находится его кабинет, меня остановили вооруженные люди: «К кому?» — «К президенту». Беглого взгляда гвардейца на редакционное удостоверение оказалось достаточно, чтобы я, обходя людей в полувоенной, а чаще в цивильной одежде, с «калашниковыми» за спиной через плечо и наперевес, дошел до приемной», — делится наблюдениями корреспондент «Огонька» Геннадий Жуковец. Дудаев блестяще использовал пиар, хотя тогда еще это понятие не вошло в широкий обиход. Генерал явно актерствовал перед телекамерой. Внешний образ был детально продуман: одет в защитную форму, на голове, как правило, пилотка. Интервью дает на фоне флага Чеченской республики. За правым плечом мощная фигура телохранителя с автоматом в руках. Пилотка для Дудаева — все равно что шинель и сапоги для Сталина. Солдатская шинель генералиссимуса — далеко не случайный наряд: она скрывала его тщедушную фигуру, а сапоги на толстенной подошве увеличивали рост. Пилотка добавила образу Джохара четкости, мужественности, без нее он был похож на измученного марафонца после забега. После того как он стал президентом, его внешний облик трансформировался: «Дудаев выглядел совсем другим, чем в сентябре, — черное длинное кожаное пальто, белоснежный воротничок, галстук, походка уверенная, глаза блестят», — не узнала его поначалу знакомая журналистка. Вы помните улыбку Дудаева? Она давалась ему нелегко. Все, кто служили с ним в армии, отмечают: Джохар — человек малоулыбчивый. Его однополчанин Андрей Воробьев свидетельствует: «Помню Дудаева в окружении седовласых генералов. Он как бы олицетворял собой целеустремленность, порыв вперед, они — довольство, степенность и полное удовлетворение сегодняшним положением. Тогда он мало улыбался. Сейчас смотрю на фотографии в газетах и глазам своим не верю: налево и направо он расточает улыбки. Видимо, это необходимо после того, как он занялся политической деятельностью». Однако когда генерал начинает давать интервью, улыбка сразу пропадает, слова падают безапелляционно, тон стальной, это речь пророка, это истина в последней инстанции. Фразы четкие, короткие, выражения хлесткие. Приведу наблюдение журналистов еженедельника «Голос»: «Генералу нравится давать интервью. Удобно расположившись в кресле, он даже не пытается внятно отвечать на наши вопросы, постепенно превращая интервью в монолог. Это был монолог человека, захватившего власть в одной отдельно взятой автономии и не желающего с ней расстаться». Я прочитал множество его интервью, просмотрел массу записей на видеокассетах. Дудаев однообразен. Какие бы вопросы ему ни задавали, сначала расскажет, как героически продекларировал независимость Чечни, потом обратится к злобным проискам России, растолкует, в чем проявляется имперский дух русских, третья обязательная тема — какой он выдающийся демократ и какие замечательные демократические преобразования происходят в подведомственном ему государстве, затем обязательно затронет тему ислама, затем поведает про успешную борьбу с преступностью, и, наконец, закончит интервью угрозами в адрес России. Тем не менее он пользовался симпатией прессы, особенно зарубежной. Журналистов привлекал этот смелый человек, бросивший вызов огромной империи. Да и сам образ генерала, предводителя народно-освободительного движения, броско вылепленный его главным идеологическим советником Мовлади Удуговым, так и просился на телеэкран, о нем легко было писать. Журналисты — как российские, так и зарубежные — с любовью относились к Чечне, чеченскому народу вообще и конкретно к Дудаеву. Можно даже сказать, что средства массовой информации воевали на его стороне. Общественное мнение тоже было в окопах чеченцев. А как защищал их Сергей Адамович Ковалев — неустанно и ежечасно, обвиняя российские власти в провокациях и агрессивных устремлениях. И то и другое имело место — спорить нечего. Но я вот никак не могу понять одного: почему головы режут, берут заложников для продажи именно в Чечне, а не, скажем, в республике Мари-Эл или Коми-Пермяцком национальном округе? Уж как ненавидят русских в Прибалтике, а что-то я не слышал, чтобы там держали в ямах людей и демонстрировали отрезанные головы оккупантов. С чего начинается война? Если война — зло, если война бессмысленна по своей сути, если силой никому ничего не докажешь, если люди знают, что война несет горы трупов, лишения, голод, потоки беженцев, то к чему вообще начинать стрелять? Не я первый ставлю эти вопросы, великие умы искали ответы — не находили. А человеку с автоматом мыслить и совсем вроде бы ни к чему. Чеченская компания привела к страшной вещи: мы боимся войны и в то же время привыкли к ней. Война на экране телевизора стала приложением к чаю, к ужину. Смерть, разрушения, измученные люди не трогают наши души. Война стала изысканным жанром телеискусства. Помню Елену Масюк с НТВ: как же вдохновенно она рассказывала про доблестных чеченских борцов за свободу, какие умные вопросы задавала Дудаеву и его соратникам, как мужественно смотрелся генерал на экране телевизора. Вспоминала ли Лена свои эмоциональные репортажи, сидя в яме, куда ее бесцеремонно бросили те, о ком она вдохновенно рассказывала нам? Телевизионный оператор Дмитрий Синецкий в своей книге «Чужая война», вспоминая о съемках в Карабахе, пишет: «Мы с Кириллом развили идею: какая-нибудь мощная компания вроде Эн-Би-Си покупает время у армян и все права на телесъемку с этой стороны, а, скажем, Ай-Ти-Эн — с азербайджанской. Журналисты участвуют в планировании боевых операций, определяя наряду с направлением главного удара и сектором обстрела свои точки съемки, координируют время атаки с условиями освещенности… И бойцы, паля из автоматов, бегут мимо красивых рекламных щитов «Спонсор наступления — Межрегиональная коммерческая ассоциация…», — на этом мы остановились, потому что круг абсурда замкнулся, мы снова ткнулись носом в то, зачем и кому нужна эта война». Фантазия операторов воплотилась в ходе боевых действий в Чечне. Все помнят кровавую акцию Басаева в Буденновске. Заключительный ее этап: бандиты вместе с заложниками усаживаются в автобусы и направляются в сторону Чечни. Масса операторов всех телекомпаний мира снимают героический отъезд. Нет только телекамер самой оперативной в мире телекомпании — Си-Эн-Эн. Все журналисты в недоумении: быть такого не может, чтобы сиэнэновцы проспали такой момент. Нет, не проспали самые оперативные в мире телерепортеры, они тем временем грамотно выстраивали кадр. Автобусы с басаевцами уже в темноте выезжают за пределы Буденновска — и вдруг на них с холмов обрушиваются потоки мощного света: это включили софиты сиэнэновцы и начали передачу в прямом эфире на всю планету. Я потом смотрел кадры: впечатляет. И реклама пепси-колы эффектно смотрится. Власть Дудаева простиралась не дальше президентского дворца Но мы забежали далеко вперед — до настоящей войны еще два года. А пока у нас сентябрь 1991-го. Дудаев хочет быть легитимным правителем Чечни. На 27 октября назначаются выборы президента и в парламент Чеченской республики. У Дудаева три конкурента, но не им тягаться с ним силой. Верховный Совет России постановляет: выборы — незаконны. Джохар Дудаев в ответ: «Не знаю, что они решили, но право чеченского народа на свободные выборы неотъемлемо. Мы не отдадим его никому и ни под каким предлогом». Выборы состоялись. Вооруженное меньшинство грубо навязало свою волю остальным гражданам. Выборы прошли под дулами автоматов. В Старопромысловском районе мало кто пришел на избирательные участки, тогда туда нагрянули гвардейцы с автоматами, заходили в каждый дом, в каждую квартиру и отправляли людей голосовать. На юге республики в выборах не участвовали целые районы. Устранились от выборов ингуши, а они составляли более четверти населения республики. По некоторым подсчетам, участвовало в выборах не более 12 процентов избирателей, голосование прошло только в 6 из 14 районов республики.Асламбек Аслаханов комментирует: «У нас в Чечне испокон веков выборы проходят, как говорил Сталин: неважно, какая предвыборная кампания — важно, как подсчитать. По такому принципу и прошли выборы Дудаева, его не выбрали, а подсчитали. Мне лично Мамодаев и Мораев, которые организовывали выборы, говорили: «Выборы президента прошли так, как мы хотели».Вот что насчитала центральная избирательная комиссия Чечни: в выборах приняло участие 72 процента избирателей, за Дудаева проголосовало 90 процентов из них. Дружественные наблюдатели из Грузии и Эстонии, естественно, никаких нарушений не заметили. Как только в четыре часа ночи были объявлены результаты, в Грозном поднялась беспорядочная пальба в воздух: сторонники Дудаева салютовали победе 47-летнего генерала. «Мы будем стрелять три дня», — обещали победившие. Как не стрелять, кровь-то горячая. Блажен, кто наблюдал звездный час народа, вырвавшегося на свободу и захмелевшего от ощущения всемогущества и счастья. Горы может свернуть такой народ. И все-таки даже подтасованные 90 процентов, тысячи автоматов в руках сторонников еще не означали, что Дудаев — абсолютный повелитель Чечни. Султыгов считает: «Власть Дудаева простиралась не дальше президентского дворца». Все могло повернуться и по-иному. Верховный Совет России выборы не признал. И не только в Москве не согласились с тем, что генерал объявил себя президентом. В Грозном, в других населенных пунктах проходят массовые митинги против Дудаева. О чем первый указ президента Дудаева? Конечно же, о независимости! Но чеченцы не так уж и жаждали выйти из состава России. Да, в прошлом веке они храбро, долго и упорно сражались с русскими войсками, но не столько за независимость, сколько в силу своего независимого характера. Это был их образ жизни — воевать. И, кстати, в царской армии потом нашли применение этой черте характера чеченцев: их ставили на младшие офицерские должности, и они умело держали солдат в подчинении, неукоснительно поддерживали дисциплину, были надежны и преданны. Но не дай Бог их обмануть или подставить — тут они разъяряются и превращаются в лютых врагов. Захватив власть, Дудаев оказался в сложном положении. Опасность исходила от его же соплеменников. Тейповая структура общества препятствовала созданию унитарного военно-полицейского режима, к чему он стремился. Парламент и городское собрание Грозного, оплот тейповой демократии, он разогнал. Государственной идеологией Дудаев объявил чеченский национализм и исламский интегризм, духовными отцами этого режима — Шамиля и шейха Мансура… Сулигов делает вывод: «С осени 1991 года режим Дудаева обрел видимую легитимность. Но говорить о том, что в Чечне установилось его правление, было бы неверно. Треть районов не признали генерала как президента и сохранили не подчинявшуюся ему администрацию. В остальных районах власть существовала сама по себе, люди — сами по себе». Мог Ельцин по-отечески с генералом поговорить? Мог. Дудаев страстно искал контакта с президентом России. Как свидетельствует сотрудник кремлевского пресс-центра Дмитрий Шевченко, Дудаев бомбардировал факсами приемные всех президентских помощников и советников: с отменной учтивостью просил президента о встрече, чтобы обсудить создавшееся в республике положение. «Пусть только рыпнется, — сказал на одном из застолий близкий к президенту сановник, — одной «Альфы» будет достаточно». Павел Грачев, как помним, более трезво оценивал противника: по его расчетам, мог понадобиться полк. У Геннадия Мусалимова оптимистичные прогнозы Грачева вызывали крайнее удивление: «Дудаев прекрасно понимал, что Россия долго мириться с беспределом в Чечне не будет. Поэтому с первых же дней «чеченской независимости» он стал готовиться к войне. Была создана могучая военная инфраструктура, под ружье встали почти двадцать тысяч прекрасно обученных, экипированных и вооруженных солдат. Откуда Грачев взял, что справится с чеченцами одним десантным полком, — ума не приложу!» Но Дудаев, несмотря на военные приготовления, все же неустанно искал контакта с Ельциным. Глава президентской администрации Сергей Филатов приезжал в Северную Осетию на инаугурацию ее президента. Там к нему подошли представители Дудаева, сказали, что Дудаев очень хочет встретиться с Ельциным, и просили Филатова этому посодействовать. Филатов, выезжая в Осетию, обсуждал с Ельциным вероятность выхода на него чеченской стороны с подобной просьбой. Ельцин решил так: он не сядет за стол переговоров, если напротив будет находиться человек, считающий себя президентом независимой Чечни, а вот если это будет просто генерал Дудаев, лидер чеченского народа, тогда… Филатов изложил посланникам Дудаева условия встречи, те покивали головами и исчезли. Больше на Филатова с подобными просьбами не выходили. К военному столкновению был сделан еще один шаг.
Горбачев возмущен Ельциным: «Что делает, что делает! Это же — сотни убитых»
Первая проба сил происходит в ноябре 1991 года. Россия попыталась объявить чрезвычайное положение на территории Чечни. Инициатор — вице-президент Александр Руцкой. Отваги ему вроде бы не занимать, однако вот что странно: в экстремальных ситуациях теряется. То есть он бурлит эмоциями, энергии — через край, а как нужно начинать действовать — полная беспомощность. Гайдар его так охарактеризовал: «за бравой внешностью усатого рубахи-парня скрывается мечущаяся, неуверенная в себе натура». После посещения Грозного Руцкой затаил на Дудаева злобу. К тому моменту вице-президент стал осознавать, что он вроде как мальчик на побегушках у президента, что его удел — принимать верительные грамоты от послов. А он жаждал действовать. Жаждал показать, что способен на великие свершения. И такой удобный повод — поставить на место зарвавшегося генерала Дудаева. Что, если провести блицкриг? 6 ноября 1991 года Руцкой собирает у себя солидных людей. Утром того предпраздничного дня Генпрокурор России Валентин Степанков находился дома. Звонок от Руцкого: срочно ко мне. Прибывает Степанков в кабинет вице-президента, застает там представительное собрание важных персон: министра обороны России Грачева, министра внутренних дел СССР Баранникова, российского министра внутренних дел Дунаева, руководителя российского КГБ Иваненко, министра юстиции Федорова, помощника президента Шахрая. Шахрай подает Степанкову бумагу: «Прочти. Это указ президента. Будем объявлять чрезвычайное положение в Чечне». Генпрокурор ознакомился с документом: в указе масса несуразностей. Говорит Шахраю: «Сережа, это не то!» Показывает: этот пункт расходится с Конституцией, тот — противоречит такому-то закону. Шахрай сразу же соглашается: сейчас все переделаем. И выходит из кабинета. На совещании обсуждали, что все-таки делать с Чечней? Было ясно, что терпеть творящийся там беспредел больше невозможно. Нужно разоружать незаконные вооруженные образования. Но как действовать, какими силами — неясно. Заседали часа четыре. Совещание было крайне неподготовленным, отсутствовала ясная картина того, что все-таки творится в Грозном, на кого можно там опереться. Степанков вспоминает: «Грачев тогда произвел на меня угнетающее впечатление: такое впечатление, что он с должности командира полка так и невырос. Баранников молчал. Удивил и Дунаев, который предлагал: будем вводить войска. А ведь он работал в Чечне, знал заморочки кавказские, знал, во что может вылиться». С самого начала резко отрицательно к операции отнеслись два влиятельных представителя силовых структур — Баранников и Иваненко. Баранников не скрывал, что не будет участвовать в реализации чрезвычайного положения, и это было воспринято как косвенное выражение общей позиции политического руководства СССР. Иваненко открыто выступил на совещании у Руцкого с предупреждением о возможных крайне тяжелых последствиях принятого решения. Его не послушали. Свое особое мнение Иваненко выразил в записке Ельцину. Руководитель российского КГБ дал резкую оценку некоторым высказываниям и действиям Дудаева, однако считал, что в республике идет «сложный и противоречивый, но революционный процесс отторжения прежней антинародной власти… Значительная часть населения, прежде всего чеченской национальности, поддерживает смещение Верховного Совета Чечено-Ингушетии. В этих условиях, на наш взгляд, выход из кризиса возможен только на путях политических решений, поскольку силовые методы неминуемо приведут к эскалации насилия, большим жертвам, дискредитации политики РСФСР и ее руководства». Иваненко предлагает: «Поручить Государственному Совету РСФСР выработать концепцию национальной политики на Северном Кавказе и проводить эту политику на основе тщательного, всестороннего обсуждения каждого решения». Записка затерялась среди бумаг Ельцина, у него так и не дошли руки прочитать ее. В ситуацию пытается вмешаться Горбачев. Его помощник А. С. Черняев заносит в дневник 10 ноября: «Вчера вызвал М. С. Прихожу — он на телефонах: Баранников, Шапошников, Бакатин… Договаривается не накапливать и не пускать в ход войска в Чечне, то есть блокировать исполнение указа Ельцина о чрезвычайном положении. В перерывах между звонками кроет матом Б. Н.’а: «Что делает, что делает! Это же — сотни убитых, если началось бы. Мне сообщают, что губернатор, которого он назначил туда (Исламов), отказался выполнять свою роль… Парламент (антидудаевский) — тоже. Все фракции и группировки, которые там дискутировали, дрались между собой, объединились против русских. Боевики уже собирают женщин и детей, чтобы пустить их вперед себя при подходе войск!» Горбачева указ Ельцина напугал, а у Дудаева он вызвал восторг: это ж надо, какая удача! Теперь вся нация сплотится вокруг него! Теперь о нем узнает весь мир! В Чечне действительно в те дни было редкое воодушевление и — единство. Любой кавказский народ прекращает внутренние распри при появлении неприятеля извне. Как только в аэропорту Грозного стали высаживаться российские войска, участники антидудаевского митинга немедленно присоединились к сторонникам генерала и вместе с ними двинулись блокировать аэропорт. Воевать готовы были все. На центральной площади море народа. Этот народ кричит: «Свобода или смерть!» Вчерашние противники братались со слезами на глазах. Готовились противотанковые спецсредства в виде женщин и детей. Молодые парни рвались в бой. Ну, где же, где же противник! Да вот он — майор внутренних войск Олег Кудлин. Кудлин был заместителем командира отряда специального назначения «Витязь» дивизии имени Дзержинского. Задача — борьба с террористами. С 1988 года пошли командировки в горячие точки, а горячие точки тогда были связаны с межнациональными столкновениями — Сумгаит, Карабах, Фергана, Узень. Из командировок Кудлин не вылезал. 7 ноября его срочно вызывают в часть. Команда — переодеться в милицейскую форму. Выдали все новенькое, ему достались погоны рядового. Мчатся в аэропорт «Чкаловский». Погружаются в транспортный самолет ИЛ-76. Берут курс на Грозный. Кудлин вспоминает: «Командировка в Грозный была из рубежных. Летим. Задачу получаем в полете. Владели ситуацией. Сели в аэропорту ночью. Утром нам сказали: группе в 30 человек отправиться для охраны МВД и находиться там до получения дальнейших указаний. Спокойно доехали на автобусе. В МВД застали кого-то из руководства, там находился местный ОМОН. Перед нами ставят задачу: охранять здание. Распределились по позициям. У здания начали возникать вооруженные люди, угрожающе кричат, наводят автоматы на окна, но не стреляют. Рядом здание КГБ. Там тоже вооруженные люди. На нас направлены стволы пулеметов, снайперы целятся в оптические прицелы. Неуютно. Знаю, что с дудаевцами велись переговоры, но о чем и как, нам не сообщали. 8 ноября здание покинул их ОМОН. Неприятно. Мы узнали, что наша часть в аэропорту, остальным ребятам не удалось никуда двинуться — их заблокировали». Я интересуюсь у Кудлина: «По силам ли было придавить дудаевцев?» Кудлин уверен, что такая возможность была: «Если бы мы вошли в город, когда еще не были разгромлены военные склады. Все возможности тогда были, не было только команды. Будь команда, без труда взяли бы дворец Дудаева, обстановка позволяла, мы и не такие задания выполняли. Но команды не было. 9 ноября чеченцы принялись выдавливать самосвалом ворота. Подошли белобородые старцы, стали отгонять разгоряченных людей от ворот. Мы поняли, что нас бросили, ни с кем связаться не удается. Вступили в переговоры с этими стариками. Договорились: нас выпустят. Уехали на автобусе в аэропорт. Там переждали ночь, со стороны города слышалась стрельба, но кто с кем перестреливался — неясно. На другой день подогнали автобусы, мы в них погрузились и выехали в Северную Осетию. Мы понимали, что к власти приходит Дудаев. Но мы выполнили приказ и покинули Чечню».Войска поразил тбилисский синдром
В это время в Москве царили хаос и неопределенность. Я встретился с Андреем Федоровичем Дунаевым, ныне он руководитель солидного банка. Для него, прав Степанков, Чечня действительно не случайная территория, он проработал в Грозном шесть лет начальником уголовного розыска, потому знает, что за публика рвалась к независимости. Мы откровенно поговорили о тех событиях. В конце встречи Дунаев вручил мне свои воспоминания о тех днях. Мне остается только воспроизвести несколько фрагментов из них: «В Грозный немедленно была направлена мобильная группа в составе 80 человек во главе с моим первым заместителем Комиссаровым и заместителем командующего внутренними войсками Гафаровым. Внутренние войска в то время подчинялись МВД СССР. К этому времени мы столкнулись с явным предательством министра внутренних дел Чечено-Ингушской республики Умлата Алсултанова. Срочно заменили его полковником Вахой Ибрагимовым. Создалась критическая обстановка, а в нашем руководстве не было единого мнения по наведению порядка в Чечне. Часть так называемых демократов буквально требовали не вмешиваться в дела в Грозном, пусть добьют коммуниста Завгаева. Решением собрания у Руцкого в Беслан была переброшена мобильная группа внутренних войск для введения их в Грозный. Командовал ими генерал-полковник Савинов. В то время в войсках действовал так называемый тбилисский синдром, означавший: армию бросали на подавление массовых выступлений в Тбилиси, Баку, Вильнюсе — и она всякий раз оказывалась крайней. Политики делали вид, что они не при чем. Потому в данном случае войска действовали робко. Военные колонны дошли только до Назрани, там ингуши на дороге Грозный — Назрань свалили две автомашины гравия, и на дороге встало десятка два женщин — противотанковое спецсредство. Это сопротивление народа послужило причиной остановки операции. Полковник Савинов побоялся взять на себя ответственность за выполнение задания руководства России. Войска вернулись в Беслан». Тут требуются некоторые разъяснения. В чем состояло предательство Умлата Алсултанова? 8 ноября в 8 часов 45 минут утра в Чечню ушла шифрограмма:«Секретно. Грозный. МВД. Комиссарову, Орлову, Гафарову. Вами не выполнены решения, принятые на совещании у вице-президента Руцкого А. В. по выполнению указа президента РСФСР от 7 ноября 1991 г. Приказываем немедленно приступить к освобождению зданий бывшего КГБ, бывшего ГК КПСС и др. объектов… Задержите Дудаева и других членов ОКЧН. Информируйте ежечасно.В первоначальном тексте шифрограммы стояло: арестуйте Дудаева. Степанков аккуратно исправил на задержите. Разница существенная. Эту и другие шифрограммы, поступавшие в МВД, Алсултанов исправно доставлял Дудаеву. Дунаев шлет отчаянную шифрограмму: «Предупреждаю о персональной ответственности за организацию точного и безусловного выполнения указа президента о введении ЧП в Чечено-Ингушетии. Примите срочно меры для предотвращения захвата МВД. Его сдачу считаю недопустимой. Необходимая помощь будет оказана. Невыполнение моего и т. Баранникова приказа Гафаровым считаю преступлением». Это вопль отчаяния. Какую помощь мог оказать Дунаев, если под его началом никаких воинских подразделений. Внутренние войска в союзном подчинении, у Горбачева, а он ни за что не поможет Ельцину. По телефону из Грозного заместитель Дунаева Комиссаров пытался объяснить, что без серьезных сил справиться с дудаевцами невозможно. Руцкой обозвал его паникером. Как раз в те дни Егор Гайдар был назначен главой российского правительства. И сразу — чрезвычайное положение в Чечне. Событие это мгновенно показало ему всю слабость государства, за которое он теперь отвечал: «Выполнить указ о чрезвычайном положении оказалось невозможным. Ельцин подписал указ по инициативе своего вице-президента Руцкого, который вызвался лично руководить операцией и приказал войскам начать движение. Приказ союзного руководства: войскам оставаться на месте. Министр внутренних дел Баранников мечется между высшим начальством. Какие-то подразделения идут, но не туда, куда нужно, другие — куда нужно, но без оружия. Если до этой истории у меня еще оставалась доля иллюзии, что в руках правительства есть организованные силовые структуры, то после этой унизительной неудачи она рассеялась окончательно». Сергей Филатов вспоминает те часы 8 ноября: «К ночи в Белый дом приехал Хасбулатов, мы вместе с ним спустились к Руцкому, который взял на себя руководство по организации ЧП в Грозном. Ждали пяти часов утра, а в пять или немного раньше выяснилось, что внутренние войска, на действиях которых и строился весь расчет, с места не сдвинулись: таков был приказ Баранникова, бывшего тогда министром внутренних дел СССР, полученный от Горбачева. Думаю, если бы Горбачев не сделал этого шага, события в Чечне развивались бы по другому, менее драматичному сценарию, ибо каждое нарушение закона должно быть наказуемо». Операция была не продумана, план введения ЧП дилетантский. Собрали курсантов милицейских училищ — по сути, мальчишкам предстояло устанавливать и поддерживать режим чрезвычайного положения, пленить Дудаева. На совещании у Руцкого приняли решение: двинуться на Грозный двумя колоннами: одна из Беслана, другая из Владикавказа. Степанкову даже показалось, что проявился саботаж: людей послали в Беслан, а технику и вооружение во Владикавказ. Одни оказались без средств передвижения, БТРы — без экипажей. Руцкой то рвал и метал, то впадал в депрессию. Сергей Филатов рисует такой его портрет: «Мне в ту ночь и особенно при его докладе как-то по-новому пришлось взглянуть на Руцкого — я понял, что этот человек весь во власти амбиций и эмоций, и в тот момент он был беспощаден…» И тут просится для сравнения портрет Дудаева. Андрей Воробьев, служивший под его началом в N-ском авиационном полку, запомнил подполковника Дудаева таким: «Характер у него трудный и непредсказуемый. Никто, даже из близкого его окружения не мог догадаться о том, что последует через минуту. Был резок, несдержан. Если разносил провинившегося, то от того, как говорится, мокрого места не оставалось. Кричал, топал сапогами, в гневе становился страшен. Мог и погоны в отдельных случаях сорвать. Работал много, на износ, не жалея себя и окружающих. Его водитель, тоже чеченец, возвращался в казарму во втором часу ночи и выезжал уже в начале седьмого. В редкие выдавшиеся свободные часы Дудаев приезжал в полк, занимался спортом. Не курил и, уж точно, не выпивал. Когда благодарил за добросовестную службу, крепко жал руку. У меня от его рукопожатий немели пальцы. Имел хорошо поставленный голос. Частые драки на национальной почве между узбеками и казахами, армянами и азербайджанцами, азербайджанцами и русскими с его приездом прекращались. Он был личностью, это ясно. Дудаева уважали, с ним считались даже враги». Руцкой с Дудаевым не считался — и напрасно. Что предлагал тогда вице-президент? Вспоминает Филатов: «…в тот момент он был беспощаден, предлагая окружить непокорную республику кольцом армейских подразделений и начать тотальную бомбардировку ее территории». Собравшиеся в кабинете смотрели на вице-президента с ужасом. Даже Хасбулатов сказал: «Это вы уж слишком, Александр Владимирович…» Но Руцкой уже впал в раж. Он хватает трубку, звонит Горбачеву. На другом конце телефонной линии такая сцена: президент СССР берет трубку, с минуту слушает бессвязную речь вице-президента России, потом кладет трубку на стол. Минут десять не поднимает ее, занимается бумагами, потом берет, говорит: «Александр, успокойся, ты не на фронте (видимо, копирует Руцкого) — обложить со стороны гор, окружить, блокировать, чтобы ни один чеченец не прополз, Дудаева арестовать, этих изолировать. Ты что? Не сечешь, чем это кончится? У меня информация, что никто в Чечне указ Ельцина не поддерживает. Все объединились против вас. Не сходи с ума». Руцкой что-то завизжал в трубку, Горбачеву истерика надоела: «Ладно, пока», — кладет трубку. Комментирует: «Хороший, честный парень, но к политике таких близко нельзя подпускать». Прокол Ельцина с Чечней явно добавил Горбачеву хорошего настроения, хотя помощникам сказал: буду его спасать, иначе это ударит по его, Ельцина, авторитету. Связался с Хасбулатовым, тот тоже требовал от президента СССР навести порядок. Горбачев ему: «Не дергайся! Завтра в 10 соберемся, обсудим ситуацию».Степанков, Иваненко, Дунаев».
Последние комментарии
1 час 36 минут назад
1 час 40 минут назад
1 час 50 минут назад
1 час 56 минут назад
1 час 58 минут назад
2 часов 1 минута назад