В списках спасенных нет [Александр Исаакович Пак] (fb2) читать онлайн

Александр Пак В СПИСКАХ СПАСЕННЫХ НЕТ

1

В голубой вазе стояли цветы. Пышный букет белых и алых роз наполнял каюту сладким и приторным ароматом. Андрей Полковский сменил воду в вазе, пролив несколько капель на стол, осмотрел лепестки: розы были свежи. Он осторожно окунул в них лицо и, опьяненный запахом, отпрянул, смеясь и потирая руки. Букет прекрасно сохранился, ни один лепесток не поблек.

Два дня назад перед отходом в обратный рейс он купил цветы в Батуми, хотя их можно было купить в любой час дня и ночи в родном городе Одессе. И теперь он берег их, чтобы привезти домой и подарить жене Вере.

Он ухаживал за цветами тайком, чтобы команда не знала, и стыдился, если кто из штурманов или матросов заставал его хлопочущим у голубой вазы. А команда уже заметила слабость своего капитана, знала, что из каждого рейса он привозил цветы жене, стеснялся этого; и моряки делали вид, будто ничего не замечали.

Полковский открыл иллюминатор и вдохнул свежий морской воздух.

От лунного света море казалось голубым. Рядом с бортом отражались огни парохода. Цветы, сияющие в небе звезды и тихое море помогали его воображению отчетливей рисовать одесскую квартиру, жену Веру, ее лицо, дочь Ирину и сына Витю. Он вспомнил близких друзей: Володю, Петра Акимовича, их вечные забавные ссоры, старого хитрого Мезенцева; дачу в Аркадии, на берегу моря, с единственным шелковичным деревом, пачкавшим белые костюмы. Потом он представил себе, как сядет в своей комнате за письменный стол и будет продолжать работу над составлением новой лоции Черного моря.

Он был так погружен в воспоминания, что не слышал, как кто-то, постучав, открыл дверь, не заметил, как ветер сдул со стола листки бумаги.

Первый штурман Пахальчук по пролитой на столе воде сразу догадался, что капитан возился с цветами, хитро подмигнул стене и, сразу став серьезным, кашлянул.

Полковский вздрогнул и оглянулся.

— Это вы, Пахальчук?

Первый штурман заметил выражение счастья, отражавшееся на лице Полковского и замялся: ему не хотелось сообщать дурную новость и огорчать капитана.

— Я слушаю, — сказал Полковский, понявший его замешательство, готовый в эту минуту обласкать Пахальчука, сказать ему, что он очень хороший штурман, хороший моряк и хороший человек.

Штурман кашлянул и путано стал рассказывать о том, что третий штурман Птаха не смог выйти на вахту. Полковский догадался, что штурман пьян.

— Пригласите его ко мне, — сказал Полковский, и лицо его омрачилось.

Пахальчук пристально взглянул на капитана, заметил перемену в выражении его лица и виновато поежился, будто это он доставил огорчение.

Полковский взволнованно ходил из угла в угол. Вот уже второй раз штурман грубо нарушил судовой порядок. В прошлом рейсе капитан, поверив обещаниям, простил его. А штурман обманул. И у Полковского было такое ощущение, будто его светлые чувства чем-то запачканы. Нахмурившись, он решил на этот раз обойтись круто.

В дверь тихо постучали.

— Войдите, — пригласил Полковский, не оборачиваясь и приготовившись уже вынести приговор об увольнении.

В дверь робко, как-то боком просунулся Птаха, и, опустив голову, остановился на пороге. У него был жалкий вид: плечи опущены, руки висели, как плети, китель помят. На лице его были стыд и страдание.

Капитан, все еще не оборачиваясь, сказал:

— Я вас увольняю. Не могу терпеть позора.

Штурман съежился, как от удара. В это время Полковский оглянулся. Его поразил вид штурмана и, чтобы не расчувствоваться, он добавил:

— Довольно. Я больше не верю.

Птаха, высокий, немного сутулый юноша с худым лицом и широким лбом, давно протрезвившийся, мучительно переживал свой поступок и был ошеломлен приговором. Он неподвижно стоял, уронив подбородок на грудь. А Полковский ходил из угла в угол и думал, что иначе он не может поступить.

— В Одессе вам выдадут направление в отдел кадров, а пока освобождаю от вахты, — сказал он.

Штурман не шевельнулся. Оба молчали, и Полковскому было тягостно чувствовать присутствие Птахи, были неприятны все эти резкости, упреки, унижения. Он сделал над собой усилие и остановился напротив молодого человека, нетерпеливо сказав:

— Можете идти.

— Не гоните меня, не позорьте! — в отчаянии воскликнул штурман и протянул руку, точно защищаясь от удара. — Верьте, верьте, этого больше не будет! Простите в последний раз! Не гоните, прошу вас! Я этого не хотел, но мне тяжело, мне страшно возвращаться в Одессу, — порывисто, голосом полным внутреннего отчаяния, боясь, чтобы его не перебили, говорил штурман.

Полковский почувствовал в словах Птахи искреннее смятение, и в душе его шевельнулись сострадание, жалость. Он испытующе посмотрел на юношу, на красные пятна, выступившие на его лице, и сказал уже участливо:

— Успокойтесь, садитесь.

Штурман сел к столу и закрыл рукой глаза.

В Полковском пробудились врожденная доброта и отзывчивость, за которые его так любили моряки. Он не торопился и ждал, пока юноша успокоится и сам поведает о каком-то горе, которое, очевидно, было причиной его поступка.

Полковский думал о том, что Птаха еще совсем молод, что ему не больше двадцати трех лет, что он способный штурман, а недавно даже разработал способ увеличения мощности лебедки. Он всегда был жизнерадостным и веселым пареньком, но в последние недели стал угрюм, замкнут, Полковскому сделалось неловко за свое счастье.

Штурман горестно взглянул на капитана и произнес:

— Об этом стыдно говорить; вы, может быть, будете смеяться, — он запнулся и покраснел.

Полковский ждал, не выказывая интереса, догадываясь, что речь идет о чем-то интимном, о каком-то душевном смятении, о чем трудно и в то же время безумии хочется рассказать, довериться, излить тоску.

Штурман продолжал тихо и взволнованно:

— Поймите, как это страшно, когда тебя никто не ждет.

Полковский подумал, что это действительно, должно быть, страшно, и у него возникло чувство радости, потому что Вера его ждет и считает часы и минуты до встречи.

— Улицы кажутся пустыми, — продолжал юноша. — Куда ни пойдешь, нигде не встретишь ее, а если встретишь — еще хуже: она отвернется, как чужая. Один в толпе, и бежишь, бежишь… Куда? К Печерскому, забыться. А потом противно и гадко. Ведь я не пьяница! В институте я никогда до вина не дотрагивался… Вот мне страшно было выйти в гавань и искать ее в толпе, зная наверняка, что ее нет.

Птаха умолк.

«Бедный мальчик», — подумал Полковский, и ему захотелось приласкать его, сказать что-то хорошее, успокоить, утешить.

— Вы любите? — спросил Полковский.

Птаха горько улыбнулся.

Полковский прошелся из угла в угол, потом мечтательно сказал:

— Когда любишь, то кажется, что тумбы на улице улыбаются, а весь мир добрый и хороший.

— Да, если вам отвечают тем же.

— А вы уверены, что это не так? — взглянув на юношу, произнес Полковский.

— Тогда бы она не избегала меня из-за глупой шутки. Я бы так не страдал.

Полковский подумал, что если Птаха может так любить и страдать, то он незаурядный парень; снова захотелось чем-то помочь.

— Не знаю, — рассуждал Полковский, — большое чувство всегда находит ответное. Мне кажется, что когда любишь — хочется быть лучше, чем есть, а вовсе не опускаться и загрязнять чувство.

Птаха слушал с закрытыми глазами и вздрогнул, когда Полковский напомнил о его проступке. Спустя немного Полковский сказал:

— Я верю, что вы любите, страдаете, молоды, впечатлительны, и прощаю вас. Я даже постараюсь, чтобы об этом никто не узнал.

Птаха метнул на него быстрый, полный благодарности и обожания взгляд.

Когда Полковский под впечатлением мелькнувшей мысли быстро оглянулся и спросил: — Я ее знаю? — то выражение приниженности у Птахи уже исчезло, и он твердо ответил:

— Да. Она конструктор в пароходстве, Лора Старова.

— Постойте, постойте, — наморщив лоб, припоминал Полковский, — высокая, симпатичная девушка? Знаю, знаю, как же!

— Я вас не стесняюсь, — сказал Птаха, — Верьте, я без нее жить не могу.

Полковский представил себе Веру и прочувствованно сказал:

— Я вас понимаю, Юрий Васильевич.

Птаха сделал движение, чтобы выйти, и случайно взглянул на голубую вазу с цветами. Он долго смотрел на цветы, как будто впервые видел их, потом, вздохнув, спросил:

— Это жене?

— Да, жене.

Птаха грустно покачал головой, опустил плечи и, взяв в руки фуражку, пошел из каюты. На пороге он оглянулся.

— Благодарю вас, Андрей Сергеевич, — сказал он и открыл дверь. На мгновение Полковский увидел кусочек звездного неба и тихого моря, покрытого лунной дорожкой.

Полковский еще долго ходил из угла в угол с тихим радостным чувством на душе, потом вдохнул запах цветов, надел шинель и вышел на капитанский мостик.

2

На следующий день под вечер «Евпатория» прошла одесский маяк и пристала к Арбузной гавани.

Выполнив все формальности, Андрей Полковский надел штатский костюм, поправил густые черные волосы, улыбнулся отражению в зеркале энергичного, еще молодого тридцатилетнего человека с открытым подвижным лицом, осторожно завернул в бумагу вазу с цветами и вышел в порт.

Поднимаясь по большой одесской лестнице, потом идя по бульвару, он чувствовал, как в груди расширялось что-то теплое, от чего во всем теле появлялась легкость.

Яркий свет фонарей на бульваре, неторопливый поток гуляющих, хруст гравия под ногами, отрывистый смех, звуки военного оркестра и веранда над обрывом, где они с женой любили есть мороженое, и над всем этим дыхание моря, смешанное с запахами земли, опьяняли его. Не чувствуя под ногами земли, он шел раскачивающейся походкой, как по зыбкой палубе. Полковский торопился в управление пароходства, чтобы скорей покончить с делами и уйти домой, к жене и детям.

Еще издали он понял, что в управлении уже никого не было, так как светились только два окна кабинета начальника.

Полковский широко раскрыл дверь приемной, чтобы не повредить цветы, и неловкость, которую он испытал от возможной встречи с кем-нибудь, сразу исчезла.

В приемной никого не оказалось. Андрей поставил вазу на подоконник и постоял у двери Мезенцева, прислушиваясь, не раздадутся ли там голоса. «Один», — подумал он и попытался вообразить, как его встретит старик. Наверное, встанет, потянется, хитро улыбнется и скажет:

— Опять побил рекорд скорости! Андрей, а не подсиживаешь ли ты меня?

Потом рассмеется, и щеки у него будут трястись.

О рейсе он выслушает внимательно, будет спрашивать, перебивать и делать хитрые намеки. На прощанье он скажет, что в воскресенье надо съездить в Аркадию и чтобы Вера приготовила хороший обед.

Лет десять назад, когда Мезенцев плавал капитаном, Полковский служил у него старшим штурманом, и старик привязался к нему, стал бывать дома и полюбил семью Андрея. Они обращались, как равные, на «ты»; и хотя теперь Мезенцев командовал всем Черноморским торговым флотом, отношения у них остались прежние.

Полковский бесшумно прошел по ковру до огромного письменного стола, над которым чуть возвышалась тучная фигура Мезенцева со склоненной над бумагами седой головой.

— Здравия желаю, — улыбнулся он, став напротив Мезенцева.

Седая голова приподнялась. Полковский увидел черные брови, и тотчас же голова опустилась.

— Здравствуйте, — пробурчал Мезенцев и жестом пригласил сесть. Он стал рыться в бумагах, точно забыл о Полковском, потом холодно, официальным тоном спрашивал о рейсе, с подчеркнутой вежливостью обращался на «вы». Видно было, что ему уже все известно. «Сердится», — подумал Андрей и отвечал в тон, тоже на «вы».

— Что у вас с третьим штурманом? — вдруг спросил Мезенцев, оставив бумаги и пристально взглянув на Андрея.

Полковский понял, что скрывать бесполезно, и рассказал о проступке штурмана. Умолчал лишь об интимной стороне дела.

— Вы понимаете или нет, что вы делаете? — вспылил Мезенцев. — Ваша доброта может до беды довести! Международная обстановка накалена! А он? Нет, вы только подумайте, он добрый! Вместо готовности — один смех! Чем вы занимаетесь? Я вас спрашиваю?

Полковский откинулся на спинку кресла, в раздумье посмотрел на люстру, лившую мягкий свет на натертые полы; и ему вдруг стало совсем спокойно.

— Что же я должен был сделать?

— Под суд отдать дезорганизатора!

Полковский вспомнил вчерашний вечер, штурмана, сначала его пришибленный вид, потом энергичное, воспрянувшее лицо и улыбнулся:

— Зачем же? Пропадет молодой человек. Он и так тяготится своей виной, зачем же больше?

Мезенцев ударил ладонью по столу, нервно засмеялся, и щеки его затряслись:

— Нет, вы только послушайте его! Не моряк, а пастырь церковный!

У Полковского возникла мысль: что, если помочь Птахе, примирить его с Лорой? Мысль ему понравилась, он улыбнулся и уже не слушал Мезенцева, который сердился и говорил о либерализме судоводителей, о том, что он не посмотрит на решение Полковского.

Накричавшись вдоволь, Мезенцев вдруг утих, глаза его хитро сверкнули, и уже другим голосом он произнес:

— Слушай, Андрей, у меня идея.

Андрей понял, что Мезенцев уже отбушевал и теперь начнет добродушно язвить.

— Да, какая?

— Ты видел здесь, у пароходства, лоботрясничает несколько бичей? В каботаж они не идут, ждут заграничного. Возьми их на перевоспитание?

— Павел, ты веришь мне? — спросил Полковский, взглянув на Мезенцева серьезно.

Мезенцев почувствовал это и ответил:

— Да.

— Мой третий штурман выдающийся моряк и благородный человек. Ушиб — не смерть: залечится.

У Мезенцева глаза усмехнулись; он хотел заметить, что Полковский не только пастырь, но и доктор. Однако, почувствовав, что Андрей может обидеться, он сказал:

— Ладно, верю тебе. Скажи Вере, чтобы в воскресенье хороший обед приготовила. Да, «Евпаторию» поставим на текущий ремонт дней на пятнадцать.

— Знаю.

Они расстались, как обычно, Друзьями, веря друг другу. Но Полковский вышел из пароходства с неприятным осадком на душе.

3

Полковский нырнул в парадное своего дома, поднялся на третий этаж и позвонил. Минуту никто не отзывался. Потом он услышал, как в коридоре застучали женские каблуки, отомкнулся запор.

Дверь открылась. В светлом прямоугольнике перед ним стояла красивая блондинка лет двадцати семи. Ее волосы, разделенные пробором, тяжелым жгутом лежали на затылке.

Он почувствовал знакомый нежный запах ее волос.

— Андрюша!

— Вера!

Из гостиной выглянула девочка лет пяти и, не разглядев отца, сказала:

— Мама, ты долго, — потом, узнав Полковского, побежала к нему.

Полковский передал вазу с цветами жене и поднял на руки дочь.

В гостиной собралась вся семья, тесно окружив Андрея. Иринка, большеглазая, с волосами пшеничного цвета, подстриженная в скобку, была баловницей дома; она уселась на коленях Андрея и без умолку тараторила, кокетничая, то надувала губы, то смеялась.

— Володя пристает, пристает ко мне: скажи, скажи что-то остроумное. Я ему и сказала «ква-ква», — говорила она, жеманно вытянув губы.

Андрей умиленно слушал и переглядывался с Верой; и видно было, что они балуют и любят ребенка.

Еще один член семьи бурно выражал свой восторг. Это — овчарка Барс. Собака валялась по полу и обнимала ногу Полковского.

— Ну, ладно, ладно, Барс, — гладил его Андрей.

Барс от избытка чувств вскакивал и кружил по комнате, навострив уши и вытягивая хвост.

Няня Даша, расплываясь в улыбке, от которой лицо ее покрывалось мелкими морщинками, суетилась возле Полковского:

— Родненький вы мой, сейчас, сейчас чаек будет. А какое варенье? Вишневое или черешню?

— Нянюшка, милая, все равно, я ведь не тороплюсь.

Витя, тихий мальчик, лет восьми, носивший подтяжки и длинные брюки, застенчиво стоял у стола и сжимал в руках коробочки, в которых скреблись стрекозы, пчелы, пауки, мухи. Он их терпеливо собирал, любил возиться с ними и умел долго и хорошо рассказывать о своем «зверинце». Он поднимал длинные ресницы и просительно смотрел на отца, скромно ожидая, когда тот позовет его, обнимет и расспросит о новых пойманных букашках.

Свежий ночной воздух, напоенный запахом акаций, и отдаленный шум улицы вползали в комнату и дополняли счастье, которым дышала вся семья.

Только изредка по лицу Полковского вдруг проходила тень озабоченности. Вера заметила это и с беспокойством спросила:

— Что случилось, Андрюша?

Вспышка Мезенцева не прошла бесследно. Полковскому неожиданно вспоминалось какое-нибудь колкое слово, и тогда он начинал сомневаться, сможет ли помочь штурману.

— Ничего, чепуха, — уклончиво ответил Полковский.

Вера еще больше встревожилась и стала укладывать детей спать.

Полковский слышал, как в ванной полилась вода из крана, как Витя фыркнул, а Иринка, не любившая умываться, захныкала.

Потом в детской послышались веселая возня, смех, и донесся милый голос Веры:

— Не шалите, дети.

И Андрей вдруг подумал, что он обладает несметным богатством — счастьем и любовью бесконечно дорогих людей.

Гнев Мезенцева, его обидные упреки потускнели, казались мелочными; и неприятный осадок растворился в огромном чувстве радости и покоя.

В коридоре послышались шаги Веры — ритмичный стук каблуков. Полковский встал и, улыбаясь, пошел ей навстречу.

— Мне говорят, что я не моряк, а пастырь церковный, — сказал он и рассмеялся.

Вера сразу почувствовала перемену в настроении лужа и ответила ему улыбкой, открывшей ее белые зубы.

— Ты мой хороший, — провела она рукой по его лбу и волосам. — Мне казалось, что твой рейс тянется бесконечно. А теперь мне хорошо… Хочешь чаю?

— Да, — ответил он, не подумав.

Няня уже спала, и они вдвоем стали кипятить чай, хотя обоим не хотелось пить.

— Верочка, ты знаешь Птаху? Юру, Юрия Васильевича?

— Да, — недоумевая, ответила Вера, разливая чай. — Ты о нем часто говорил.

Полковский рассказал ей все, что произошло, не утаив и о вспышке Мезенцева.

— Мне так хочется поднять юношу, — закончил он, — помочь ему, увидеть его счастливым. Ведь в нем так много творческих сил.

— Конечно, Андрюша, надо помочь.

— Я попытаюсь примирить их. Правда, это странная роль для капитана, но это между нами.

— Родной мой, не стыдись доброты, — сказала Вера, сжав ладонями его лицо и близко глядя ему в глаза. — Могу ли я быть чем-нибудь полезной?

— Да, — подумав, ответил Полковский. — Но при Юре и Лоре не показывай вида, что ты знаешь, в чем дело.

Перед сном Полковский вспомнил:

— Да, Верочка, Мезенцев обед заказал на воскресенье.

4

Дни, когда Полковский был на берегу, проходили в радостном труде и отдыхе.

Он вставал в шесть утра, на цыпочках ходил по коврам спальни, чтобы не разбудить Веру, сладко спавшую с откинутой в сторону голой рукой, потом принимал холодный душ и, свежий, бодрый, садился за письменный стол. Няня Даша приносила ему чай и бесшумно исчезала из комнаты.

В доме все просыпались в восемь. В столовой раздавались голоса Иринки, Вити. Няня Даша накрывала к завтраку.

В восемь Вера стучала к Полковскому:

— Можно, Андрюша?

Иринка с шумом влетала в комнату и взбиралась колени к отцу. Полковский обнимал жену и детей. Барс тоже лез с объятиями. Потом шли завтракать. За столом Иринка всегда говорила что-то забавное.

— Папа, правда лешие и русалки это старинные соображения?

Без четверти девять Витя надевал куртку, брал школьный ранец и говорил:

— До свиданья, папа.

— Счастливо, сынок.

Барс, виляя хвостом, провожал мальчика до дверей и возвращался прямо в комнату Полковского, где тот уже сидел за столом и писал.

Вера и Иринка уходили гулять, и в доме становилось тихо. В открытое окно, выходящее во двор, склонялась ветка акации. Изредка прощебечет ласточка, глухо донесется уличный шум. На столе — карты, книги, вычисления, записки, которые ветер слегка приподнимал. Но Полковский уже ничего не замечал: ни аромата акаций, ни теплого утреннего воздуха. Он погружался в свою лоцию Черного моря, описывал течения, подводные камни, рельеф берегов; и когда ему удавалось хорошо описать какую-нибудь бухточку, он откидывался на спинку кресла и от удовольствия потирал руки.

В двенадцать часов щелкал замок входной двери и звонкий голос Иринки возвещал о возвращении Веры. В доме снова начиналась милая возня. Полковский уже не работал, а прислушивался к голосам девочки, жены и чувствовал, как сердце его наполнялось радостью и эта радость разливалась по всему телу.

Барс просыпался, потягивался, лапой открывал дверь и с сознанием выполненного долга покидал хозяина.

Друзья Полковского в управлении пароходства знали, что когда Полковский на берегу, он до двенадцати дня пишет лоцию, и старались в это время не мешать ему. Только Володя ни с чем не считался. Это был молодой штурман дальнего плавания, стройный, беззаботный, который умел потешно дурачиться, страстно спорить, быть преданным и любил выпить. Он был хорошим другом семьи Полковского, и в доме его все любили.

Он приходил когда ему вздумается, наполняя дом шумом и суетой.

— Где Андрюша?

— Он пишет, — говорила Вера, взяв его за руки и преграждая дорогу в комнату Полковского.

Володя строил гримасы:

— Так уж поздороваться нельзя? Никто его у вас не отберет. И вообще, Вера, если бы я вас не любил, я бы сказал, что вы ужасная эгоистка!

Он потешно щурил глаза и целовал ей руку.

— Не надо, Володя, — конфузилась Вера, — я вас просила, не надо.

— Ну, Верочка, только взглянуть. Я его три недели не видел.

— Володя, у меня хороший портвейн!

— Не заговаривайте зубы, Вера!

Вера отворачивалась:

— Идите.

— Она уже обиделась. Нежная мадам, — говорил Володя и на цыпочках входил в комнату Полковского.

Спустя немного Вера слышала, как из комнаты мужа раздавались взрывы смеха, шарканье стульев, урчанье Барса и голос Володи:

— Тянем по стопочке, а?

Через минуту он с сияющим лицом появлялся в гостиной и становился против Веры, молитвенно сложив руки. Барс следовал за ним по пятам.

— Где же портвейн, Вера?

Вера притворно дулась:

— Нет, не дам.

Он падал перед ней на одно колено и торжественно, точно собираясь произнести клятву, подымал руку:

— Последнее одолженье — и я ваш раб!

Барс в дружеском излиянии клал ему лапу на плечо, и поза Володи и Барса была очень смешной. Вера вспоминала, как когда-то Володя хотел приласкать овчарку, а та его укусила. Он две недели сердился на нее, гнал от себя, потом они подружились.

— Вы невозможный, Володя, — смеялась Вера и, поднявшись на цыпочки, отыскивала портвейн на верхней полке буфета.

Прижав бутылку к груди и посылая Вере воздушные поцелуи, Володя скрывался. А еще через минуту из комнаты мужа доносился его голос:

— Ваше здоровье, Верочка!

Через час он прощался, гримасничал и делал реверанс. Вера, опираясь о плечо мужа, смеялась и говорила:

— Володя, когда вы остепенитесь? Вам уже двадцать семь лет.

— Когда женюсь на такой, как вы.

— С вашими манерами — никогда.

Вдруг он становился серьезным, пристально смотрел на Веру и говорил:

— Вера, когда вы бросите Андрея — вот моя рука, а сердце здесь.

— Володя, ты законченный негодяй! — улыбался Андрей и крепче обнимал жену.

Вера и Андрей смеялись, а он делал невинное лицо.

Сегодня Володя пришел позже обычного. Сначала они шутили, смеялись, а потом Андрей спросил:

— Как у тебя с назначеньем?

Володя сразу сделался серьезным и как-то поник.

Два года назад Володя окончил институт, плавал штурманом, но во время сильного шторма в Тихом океане был ранен и теперь заканчивал лечение и ждал назначения. Он страдал из-за того, что не мог идти в плавание, и проклинал свою рану, которая, как ему казалось, давно зажила. Но врачи придерживались иного мнения. А Мезенцев не поддавался на уговоры. Когда Володе напоминали о плавании, он расстраивался. Однажды из-за этого он даже поссорился с Петром Акимовичем. Как-то вечером Вера в шутку спросила:

— Володя, какой ваш идеал?

— Быть мировым штурманом, — ответил он.

Петр Акимович усмехнулся:

— Сидя на берегу, этого легче достигнуть.

После этого Полковскому пришлось мирить их…

— Я уж, наверное, сгнию на берегу, — мрачно ответил Володя.

— Не говорите глупости, — сказала Вера и взяла его за руку.

Володя грустно покачал головой и, помолчав немного, прижал ее руку к губам.

— Спасибо, Вера.

— Хочешь, я переговорю с Мезенцевым? — участливо сказал Полковский.

— Нет, спасибо. Ты очень добр, Андрюша… Все же когда-нибудь эти докторишки меня отпустят, — уже бодрее сказал он.

— Разумеется. Зачем же ты расстраиваешься?

Когда он ушел, Полковский сказал:

— Он умный и славный.

— Не знаю, — ответила Вера, — Но он добрый, а это главное.

— Ты права, родная.

Вера посмотрела в лицо мужа, провела рукой по его волосам, и вдруг поцеловала в губы.

— А ты добрее всех.

5

«Евпаторию» поставили в док на ремонт. Теперь у Полковского было много свободного времени. Он советовал Вере переехать на дачу в Аркадию; но Вера напомнила, что пока не решится дело с Птахой, нельзя покидать городскую квартиру.

— Да и далеко тебе будет на завод, в библиотеки.

Полковского тронули участие жены и забота, которой она окружала его.

— Зачем же ты будешь сама томиться и томить детей в городе?

Вера подошла к нему и взъерошила его волосы.

— С тобой томиться?

— Спасибо, Вера, — ответил он, сжав ее руки.

Полковский не стал ждать случая, который помог бы ему примирить молодых людей. На следующее утро он пошел в пароходство и, не заходя к Мезенцеву, направился к начальнику конструкторского отдела, своему старому приятелю Петру Акимовичу, отличному инженеру-кораблестроителю.

Тепло поздоровавшись, рассказав о рейсе, о ремонте «Евпатории», Полковский заговорил о том, что его интересовало.

— Мне нужен конструктор. У меня есть идея, хочу ее разработать, но дело упирается в расчеты.

— А я не в силах сделать это? — с обидой спросил Петр Акимович.

— Зачем я буду отрывать тебя по пустякам? Простой расчет, который любой инженер может сделать, — сказал Андрей.

— Кого же тебе дать? — в раздумье произнес Петр Акимович, положив палец на губу и глядя на выключатель.

Полковский с любопытством смотрел на белое лицо Петра Акимовича с острым, как клюв, носом и думал, что за своим столом, заваленным чертежами, Петр Акимович кажется совеем другим, чем у него в доме. При виде Веры в его глазах появлялось что-то доброе, робкое. Он начинал говорить о литературе; убеждал, например, что Эдгар По лучше Анатоля Франса. Под конец выяснялось, что он имел в виду не Франса, а Киплинга. Потом Петр Акимович вовсе запутывался и спрашивал:

— Вам не скучно, Вера Ивановна?

Подавляя зевок, Вера уверяла, что нет, а он конфузился, краснел и умолкал. Полковский жалел его и старался переводить разговор на проектирование кораблей.

У себя в кабинете он казался уверенным, спокойным.

Полковский вдруг подумал: «А что если он назовет не Лору? Вот так история будет!» — и поглядел на, него с легким беспокойством.

Петр Акимович рассуждал вслух:

— Старова? Ничего, способная девушка, хороший конструктор.

Полковский пристально смотрел в его лицо, ожидая решения; и когда Петр Акимович сказал: «Можно Лору Старову», — Андрей покраснел; ему стало неловко и показалось, что он надул своего ничего не подозревающего товарища. Андрей хотел сказать «хорошо», но произнес «безразлично».

Петр Акимович нажал кнопку и, когда в дверях показался секретарь, велел пригласить Старову.

Минуты через три вошла высокая стройная девушка с красивыми темно-каштановыми волосами, большими глазами и ямочкой на подбородке.

Она слегка кивнула Полковскому и вопросительно взглянула на Петра Акимовича.

— Лора, вы знакомы, надеюсь? Капитану Полковскому нужен помощник. Ведь вы знаете, что у него всегда на судне что-то изобретают.

— Пожалуйста, я к вашим услугам, — серьезно ответила девушка.

Полковский немного замялся, потом сказал:

— Не зайдете ли вы ко мне домой завтра в час дня? Я вам расскажу и покажу в чем дело.

Он боялся, что она откажется, что ее удивит предложение, но девушка согласилась.

Поговорив еще немного с Петром Акимовичем и пригласив его в воскресенье на дачу, Полковский поехал на завод. Он проверил работы на судне, затем предложил Птахе завтра в час дня явиться к нему домой вместе с чертежами и расчетом замены стрелы. Покончив с этим, он отобрал в библиотеке книги для работы над лоцией, намереваясь в пятницу все же переехать на дачу, чтобы не томить Веру и детей в городе.

Дома он рассказал Вере, что завтра у них будут новые гости.

Ровно в час дня пришла Старова, Полковский провел ее в гостиную.

Проходя мимо трюмо, Лора взглянула на себя, поправила на затылке волосы. Она проделала это так быстро и естественно, что Полковский подумал, что ей не свойственно кокетство и она, должно быть, серьезная девушка.

Вера уже ждала Лору, но, следуя совету Андрея, притворилась равнодушной и сидела за книгой спиной к двери до тех пор, пока не раздался над ней голос Андрея:

— Верочка, знакомься.

Она отложила книгу и вяло протянула руку. Большие черные глаза с любопытством взглянули на нее, потом маленькие губы разжались и блеснули зубы:

— Лора Старова.

— Я очень рада. Вера Полковская, — ответила Вера с улыбкой, почувствовав к юной гостье симпатию.

Все ее напускное равнодушие мигом исчезло. Она встала и с той обаятельной улыбкой, которая одинаково трогала мужчин и женщин, усадила Лору на свой стул.

— Вы знаете, — сказала Лора, — я почему-то думала, что жена у Андрея Сергеевича маленькая брюнетка. А вы…

— Кто же я? Гренадер? — рассмеялась Вера, — А почему вы так думали?

— В пароходстве говорят, что жена Полковского очень добрая, а мне казалось, что добрыми бывают только маленькие женщины.

— Вы тоже «большая», — заметила Вера. — Разве вы не добрая?

Лора потупила глаза и потрогала складку на коленях.

— Не знаю, — помолчав, ответила она и, подняв глаза, уже без улыбки, добавила: — Думаю, что не очень.

Полковский наблюдал, слушал обеих женщин и любовался ими. Он теперь понимал, как велики мученья Птахи.

Женщины между тем продолжали непринужденно говорить.

— Я давно хотела познакомиться с вами, — призналась Лора.

— Я тоже, — вырвалось у Веры, но тотчас она спохватилась и виновато взглянула на мужа.

Полковского рассмешил ее взгляд, говоривший: «Что я наделала! Выручи».

— Я говорил жене о вас, — пояснил Андрей.

— Обо мне? — удивилась Лора, чуть приподняв брови, отчего ее глаза сделались еще больше. — Что обо мне можно сказать?

— То, что вы выручите меня. Я хотел просить вас помочь в одном деле. В пароходстве мне не хотелось говорить об этом.

— Буду рада вам помочь, — сказала Лора, приготовившись слушать.

— Дело в том, что мой третий штурман, чрезвычайно способный человек, сделал, так сказать, открытие. Носовая лебедка по паспорту — пять тонн, а поднимает только три. Мы все думали, что в паспорте ошибка, и в пароходстве тоже так думают. А мой штурман «открыл», что лебедка действительно пятитонная, но вылет стрелы мал. Я хочу проверить расчетом. Просить пароходство — начнутся комиссии, протоколы, совещания. Бог с ними! Сделаете ли вы это?

— Конечно, с удовольствием, — ответила Лора.

— Видишь, Вера: я знал, что Лора выручит!

Вера ласково посмотрела на мужа и подумала, что у него все так просто получается. «Какой ты милый!» — говорили ее глаза.

Тем временем из школы вернулся Витя, проснулась Иринка. Детей представили гостье.

— А наш Барс еще спит, — сказала Иринка, доверчиво ласкаясь к Лоре.

В это время затрещал звонок. Няня Даша выплыла из кухни и, на ходу кивнув Лоре, пошла открывать дверь.

— Это, наверно, Володя, — сказала Иринка.

Полковский спохватился, будто что-то вспомнил:

— Даша, я сам открою.

Скоро он вернулся в сопровождении Птахи и просто сказал:

— Знакомьтесь, мой третий штурман.

Птаха, увидев Лору, побледнел и раскрыл рот. А у Лоры дрогнули ресницы и краска залила лицо.

С минуту юноша не мог двинуться с места, а девушка не смела поднять глаза. Полковский и Вера молча наблюдали эту сцену. Даже дети притихли, почувствовав, что происходит что-то необычное. Вере стало неловко и, тихо сказав: «Простите, я на минутку», — она увела детей.

Полковский уже сомневался, правильно ли он поступил, вторгаясь в чужую жизнь, но в следующую минуту он облегченно вздохнул и подумал: «Славные, славные вы мои».

Лора метнула взгляд в сторону Птахи и тотчас отвела его. Полковский понял, что девушка любит юношу.

Птаха уже овладел собою и протянул руку, к которой Лора едва прикоснулась. Оба смотрели себе под ноги и молчали.

— Вы захватили с собой чертеж и расчет? — спросил Полковский.

— Какой? Ах да!

Птаха торопливо полез в карман и вынул сверток бумаги.

— Объясните товарищу Старовой.

Птаха облизнул губы и молчал. Он снова растерялся, сердце у него сильно стучало, он не знал, как начать.

— Расскажите, как возникла мысль, — подсказал Полковский.

— Я… я… — начал Птаха и посмотрел на Полковского, точно ища у него поддержки.

Полковский кивнул с таким видом, будто хотел сказать: «Смелее, смелее».

Лора, казалось, уже преодолела смущение и, положив локти на стол, склонилась над чертежом.

— Понимаю, понимаю, — начала она, не поднимая головы. — Мысль правильная… Вы…

Ее голос вдруг задрожал, и она взглянула на плечо Птахи. Ее глаза не в силах были подняться выше.

— Вы… берете относительно стрелы…

— Да, Лора, — сказал Птаха.

И это прозвучало у него так нежно и тепло, что все поняли его чувства.

Наступило молчание. Лора свернула эскиз в трубочку и встала:

— Хорошо, я дома сделаю. Теперь я пойду.

Полковский уловил в ее голосе нотки неуверенности; ему показалось, что ей не хочется уходить.

— Нет, вы никуда не пойдете, останетесь обедать у нас, — сказал он.

— У меня времени нет.

— Ничего, для обеда найдется.

— Если уж настаиваете…

Она села на краешек стула и, чтобы скрыть смущение, развернула чертеж.

Птаха вдруг встал и, так же, как и Лора, нерешительно сказал:

— Ну, мне пора.

— Это еще что за мода? — деланно рассердился Полковский. — Без обеда не отпущу.

Птаха тоже сел на краешек стула и стал рассматривать свои ногти.

Полковский чувствовал, что молодые люди рвутся друг к другу и достаточно пустякового повода, чтобы была сметена незримая преграда, разделяющая их.

Вошла Вера, потом Витя и Ира с Барсом.

Лора завладела Иринкой и Барсом, а Птаха — Витей. Сидя в противоположных концах гостиной, оба, казалось, совсем не обращали друг на друга внимания и были целиком поглощены лепетом детей. Иринка рассказывала про Барса, а Витя про букашек, успев притащить сюда весь свой «зверинец», помещавшийся в коробках и банках.

Но вот случайно взгляды Птахи и Лоры встретились и в ту же секунду разошлись. От Полковского не ускользало ни одно их движение; и он уже думал, что дурной порок его штурмана исчезнет как сон.

Няня Даша принесла стопку тарелок и, расстелив скатерть, звонко положила вилки, ножи. Когда Даша расставила приборы, Вера пригласила к столу.

Как-то получилось так, что стул Птахи очутился напротив Лоры.

Полковский налил в бокалы вина и предложил тост.

— Выпьем за дружбу, — сказал он и посмотрел на Лору, потом на Птаху.

— Хорошо, — добавила Вера. — За наших новых друзей, Юру и Лору! — и она храбро поднесла бокал к губам.

— Нет, нет, стойте, — остановил Полковский, — чокнемся.

Лора нерешительно протянула бокал, он зазвенел, ударившись о бокал Птахи; и взгляды их, снова встретившись, на этот раз задержались подольше.

«Слава богу, — подумал Полковский, — еще в двух сердцах наступает мир и счастье», — а вслух сказал:

— Жаль, что Володи нет.

В ту же минуту в дверях показался Володя, встреченный радостным лаем Барса.

— Без меня пить вино? — возмутился он. — Не знал, что в этом доме таится предательство. Верочка, мне немного оставьте!

Володя как близкий друг, не ожидая приглашения, сел подле Веры, налил себе вина, сделал бутерброд Барсу, бросил ему, крикнул: «На место, Барс!» — и, подняв бокал, весело произнес:

— Ну, выпьем за молодых людей, что равносильно за любовь, если не в настоящем, так потом. Без этого не обойдется.

Заметив, как покраснели Лора и Птаха, он шутливо добавил:

— Э-э, дети мои, с вами можно пить за настоящее.

— Вы невозможны, Володя! — притворно рассердилась Вера. — Пейте лучше за луну!

— Это из той же оперы, — сказал Володя и лихим жестом заправского пьяницы опрокинул в рот бокал, потом причмокнул губами и зажмурился от удовольствия.

6

После обеда, когда Лора прощалась, Полковский сказал:

— Юрий Васильевич, проводите, пожалуйста, Лору и договоритесь, какую конструкцию стрелы надо выбрать.

— Хорошо, — сказал Птаха, и на мгновение в его глазах блеснуло что-то похожее на восторг.

Девушка и юноша вышли из дома вместе. Когда Даша закрыла за ними дверь, Полковский в раздумье произнес:

— Кажется, у меня снова будет полноценный штурман.

— А мне кажется, что в нашем доме появятся еще два преданных сердца, — серьезно сказал Володя и тотчас же шутливо обратился к Вите: — Ну, студент (он называл его студентом), как у тебя дела? Цирк твой в порядке? — и, не слушая ответ мальчика, утверждавшего, что жучки, стрекозы и пауки это не звери, он с таинственным видом вышел в переднюю, где остался его плащ, и вернулся, держа руки за спиной.

— Сегодня, господа хорошие, я буду угощать. Сегодня мой день.

Его таинственный вид, многозначительные ужимки подзадорили Веру и Андрея.

— Володя, не томите, что такое? — спросила Вера.

Володя крикнул няню; и когда она, испуганная, пришла на его крик, он с торжественной миной произнес:

— Если вы хотите хоть на минуту побывать в раю — мигом на стол апельсины и яблоки.

— Фу ты, батюшка, напугал, — отмахнулась няня.

Полковского разбирало любопытство, он никогда не мог предугадать очередного чудачества Володи.

— В чем дело, Володя? — спросил он.

— Вы знаете, что такое «Аврора»?

— Да-а, — протянул Андрей.

— Ну, что это?

— Судно.

— А точнее?

— Большое океанское пассажирское судно.

— А кто на нем первый штурман?

— Ты! — в один голос воскликнули Вера и Андрей. Оба встали и обняли его.

— Стойте, стойте! — отстранился Володя. — А что у меня позади?

— Шампанское, — всплеснула руками Вера.

— Нет, она таки догадливая дамочка, — сказал Володя, ставя на стол две запотевшие бутылки шампанского.

Няня Даша принесла вазу с очищенными апельсинами и яблоками и повернулась, чтобы уйти. Володя уцепился за ее фартук.

— Стойте, няня Даша!

Налив ей стакан шампанского, он сказал:

— Выпейте за первого штурмана «Авроры».

Зажмурившись, няня выпила, закусила апельсином, поднесенным ей Полковским, и, отмахиваясь и смеясь, сказала:

— Ох, уморите старуху, грех, грех.

— Постойте, няня, а что вы сделали? — спросил Володя.

Озадаченное, немного испуганное лицо няни, собиравшей со стола плоские тарелки, вызвало новую вспышку веселья.

Володя поднял палец и торжественно сказал, смотря на потолок:

— Вы две минуты пребывали в раю.

Потом он наполнил бокалы Веры, Андрея и, выторговав разрешение, чуть-чуть налил «студенту» и Ире.

После полушутливого, полуцеремонного тоста Вера окунула губы в искристую пенящуюся влагу и с наслаждением выпила бокал до дна.

Потом, наморщив лоб, спросила:

— Почему оно такое холодное?

— Только что со льда, — ответил Володя.

— Как, вы с ведром пришли? — воскликнула Вера.

— Нет.

— А где же лед?

— В карманах. Ведь плащ мой непромокаемый.

— Вы сумасшедший, Володя! — засмеялась Вера.

Настроения Володи были всегда неожиданны и непостижимы для Андрея и Веры. Вот и сейчас он вдруг погрузился в глубокую задумчивость. Его пальцы бессознательно сжимали апельсин, и сок капал на скатерть и манжеты.

— Что случилось, Володя? — испугался Андрей.

— Да, у меня блестящая идея, — Володя швырнул в тарелку выжатый апельсин. И лицо его уже было восторженным.

— Вы невозможный, Володя, — засмеялась Вера, устало прикрывая веки. — Я думала, что вы в обморок упадете.

— Давай соревноваться с «Авророй», Андрей, а?

Глаза его весело и вызывающе блестели. Андрея душил смех, но он сдерживался, боясь обидеть друга. Губы его дрожали.

— Ты еще ни разу не был на палубе «Авроры», — произнес Андрей, — а уже соревноваться.

— Через два месяца «Аврора» возьмет первенство. Или я не Володя!

7

Мысль, так неожиданно высказанная Володей, получила самое строгое оформление; и через три дня между экипажами судов «Евпатория» и «Аврора» был заключен социалистический договор. Володя торжествовал и всех уверял, что на Черном море восходит новая звезда — «Аврора».

— Хвастунишка, хвастунишка, — дразнила его Вера.

— Хвастунишка, хвастунишка, — тихо, чтобы мать не слышала, повторяла Иринка.

Володя поймал ее в коридоре, прижал к стене и спросил, напустив на себя грозный вид:

— Ты кого это?

— Витьку, Витьку, — нашлась Иринка, потом хохотала до слез.

Полковский говорил, что от души желает успеха авроровцам.

Во вторник «Аврора» назначалась в рейс.

Вера и Андрей решили устроить вечер у себя на даче в ознаменование назначения Володи на «Аврору» и ухода его в море. Полковский объяснял друзьям, что поводом к вечеру послужило заключение социалистического договора, присуждение «Евпатории» первой премии, завоеванной экипажем в социалистическом соревновании черноморских моряков.

— Может быть, это в последний раз, — с улыбкой добавлял Андрей. — Володя сказал, что отнимет первенство.

Веским основанием для устройства вечера служило также удачное разрешение конструкции стрелы, чертеж которой Лора передала Птахе без всякого посредничества.

Словом, поводов нашлось много. Вера пригласилавсех друзей и знакомых Полковского и своих; Лоре и Птахе были посланы отдельные приглашения.

Полковский условился, что до вечера субботы он будет работать в городе над лоцией, а затем поедет в Аркадию и там будет писать лоцию, купаться и отдыхать, пока судно не выйдет из ремонта.

В пятницу перебрались на дачу. Грузовая машина с вещами, няней Дашей и, детьми выехала рано утром. Вслед за ней Мезенцев прислал свой легковой ЗИС, наполненный продуктами и винами.

В субботу поздно ночью Полковский приехал вместе с Мезенцевым, Володей и Петром Акимовичем. Остальных гостей ждали завтра к обеду.

Воскресное утро было чудесным: глубокое синее небо, бирюзовое спокойное море, три рыбачьих паруса, белеющих на горизонте, и чуть-чуть солоноватый воздух. Жара еще не распалила землю.

Утром мужчины побрились, надели белые кители и фуражки и собрались на пляж. Жена Мезенцева, полная женщина, страдающая одышкой, не захотела купаться и, увлеченная приготовлениями к вечеру, с рассвета хлопотала на кухне вместе с няней Дашей и Верой.

— Верочка, а вы пойдите с детьми, — уговаривала она Веру.

Для приличия Вера отказывалась, хотя ей очень хотелось купаться.

Мезенцева настояла; и Вера, надев легкое шифоновое платье без рукавов и с большим декольте и туфли ни босу ногу, взяла детей и пошла впереди мужчин.

На их даче, сейчас же за верандой, начинались длинные клумбы цветов, а вдоль ограды тянулся густой кустарник. У калитки стояло огромное шелковичное дерево. Первой жертвой его коварства стал Володя: шелковица упала ему на плечо, и на белом кителе расплылось темное пятно. Володя стал проклинать день своего рождения, утверждая, что среди неудачников он слывет самым несчастным.

Как только спустились с горы, открылся пляж, заполненный сотнями людей в пестрых купальниках, розовыми зонтиками, под которыми иногда прятались от солнца.

Как всегда, при виде купающейся толпы Вере захотелось уплыть далеко, далеко в море. Она взяла руку мужа и сказала:

— Андрюша, будешь учить плавать?

— Конечно, — ответил Андрей, слегка иронически поглядев на жену. — Сегодня ты уже научишься.

— Не смейся, вот увидишь.

Она уже три года училась плавать и никак не могла научиться.

— Эврика! — вдруг крикнул Володя, опередивший всех. — Сюда, сюда!

Вера и мужчины осторожно обходили разморенные солнцем тела людей, томно лежащих на песке раскинув руки или пряча лица в изгибе локтя.

Володя уже поджидал их в одних трусах, готовый прыгнуть в море с мыса, где скала нависала над песком и образовывала грот.

— Как хорошо здесь! — воскликнула Вера и вошла в грот.

Через минуту она вернулась в купальнике. Петр Акимович невольно взглянул на ее стройные ноги, смуглую от загара шею, смутился и опустил глаза, чтобы больше не смотреть.

Вера с шутливой повелительностью приказала мужчинам ждать, пока она искупает детей.

— Скорей же, Верочка, — торопил ее Володя, которому не терпелось окунуться в воду, заплыть далеко, далеко, вон к тем еле виднеющимся парусникам.

Когда минут через пятнадцать Вера вернулась, она сказала:

— Скорей, вода чудесная! А вы, Володя, посидите с детьми: вам можно доверить.

— Конечно, — грустно улыбнулся он, — я идеальная нянька. — И лег на песок вместе с детьми.

Опираясь на руку мужа, Вера погружалась в воду, потом безбоязненно легла на спину. Теплая вода окутала ее волосы, ноги, все тело; только лицо оставалось над морем. От физического наслаждения и ослепительного солнца она закрыла глаза и вообразила, что она где-то одна, не то в облаках не то на луне, что сильные руки мужа, поддерживающие ее, — это крылья, а легкая волна, поднимающая тело, — это парение в воздухе. Ей было легко, невыразимо хорошо.

Она открыла глаза и увидела лицо мужа.

— Андрюша, — улыбнулась она и снова закрыла глаза, погружаясь в это блаженное состояние.

Полковский, стоя в воде по грудь, бережно держал жену, смотрел на ее лицо, потемневшие от воды волосы и думал, что в ней заключена его жизнь.

Ему казалось, что он мог бы простоять так целую вечность.

Вера хотела подняться и нечаянно окунула лицо в воду, фыркнула и уцепилась за его шею.

Он поднял ее на руки и пошел в глубь моря. Она доверчиво, как ребенок, прижалась к его груди; с ним ей ничто не казалось страшным.

— Теперь будем плавать.

— В другой раз, Андрюша. Мне так хорошо!

Вдруг налетел легкий ветерок, повеяло холодом. Андрей взглянул на небо, на котором две тучи мчались друг другу навстречу, и озабоченно сказал:

— Вернемся.

Вскоре ветер поднял бумагу и песок, а небо быстро затягивалось тучами; барашки стали чаще набегать на берег. Пестрая толпа пришла в движение. Пляж быстро пустел.

Длинная цепочка людей в белом, голубом, красном торопливо тянулась на гору, а у трамвайной остановки возле парка и трехэтажной водолечебницы с парадными, как у фешенебельной гостиницы, уже теснились толпы народа.

Полковский с Иринкой на руках шел впереди, а Вера, с еще влажными на затылке волосами, крепко держала за руку Витю и еле поспевала за Андреем, который изредка останавливался, поджидая ее. Петр Акимович замыкал шествие и смотрел на затылок Веры, на ее потемневшие волосы; и выражение доброты и покоя разливалось по его лицу. Он не замечал ни ветра, ни тревоги, охватившей природу и людей.

Вдруг ветер утих и воздух застыл. Трава, деревья и кустарники, казалось, насторожились, готовясь к чему-то. Упали первые капли дождя. Но Полковский и его гости уже достигли дачи.

— Теперь мы в безопасности, — вздохнула Веря, открывая калитку и ступая под свод шелковичного дерева, листья которого оцепенели.

На террасе в плетеном кресле сидел Птаха и читал «Огонек». Увидев хозяев, он с радостью пошел им навстречу. Глаза его кого-то искали и, не находя, постепенно тускнели, а лицо принимало выражение разочарованности.

— Лора приехала? — спросил Полковский, опуская Иринку на землю.

— Нет. А разве…

Птаха с беспокойством посмотрел на опустевшую полянку и дорогу, расстилавшуюся за дачей.

На террасе уж был накрыт длинный стол человек на двенадцать, приготовлены вина и закуски.

Снова налетел холодный порыв ветра, всколыхнув листья и траву; и когда он утих, упали первые капли дождя, потом они стали падать чаще, чаще; и вскоре все покрылось пеленой, загудело, зашумело. Стало темно.

— Ну, это до утра, — проворчал Мезенцев.

Вера с грустью посмотрела на стол и подумала, что никто уже не приедет, что вечер, к которому она так много готовилась и которого так ждала, сорвется.

— Не огорчайся, родная, — угадав ее мысли, сказал Полковский. — Ведь мы с тобой.

Она посмотрела на мужа, и подумала, что ей собственно больше никто не нужен, и улыбнулась:

— Я не огорчаюсь.

Стало совсем холодно, дождь забирался и на веранду. Стол перенесли в комнату, закрыли окна и, хотя было всего три часа дня, зажгли свет.

Обед долго не начинался, все ждали: может быть, еще кто-нибудь придет.

Два или три раза стучали, и Вера вскакивала встречать, а Птаха вздрагивал и напряженно ждал.

— Ну, теперь уж никто не придет, — сказала Вера, глядя в мокрое окно, по которому барабанил дождь, застилая все кругом серой пеленой.

— Да, да, Вера Ивановна, — улыбаясь и покачивая головой, согласился Петр Акимович.

Володя иронически посмотрел на него, потом сказал:

— А может: нет, нет?

Петр Акимович поморщился, перестал улыбаться; и лицо его выражало одну мысль: «Чего ты хочешь? Оставь меня». Но он ничего не говорил, боясь шуток Володи.

Пока ждали гостей, Петр Акимович сообщил, что он прочитал «Монахиню» Дидро и стал пересказывать содержание. Говорил он вяло, длинно и краснел.

— Не скучно, Вера Ивановна? — конфузясь, спросил он.

— Очень весело, плакать хочется, — ответил Володя.

Петр Акимович умолк и сердито посмотрел на него. Нос его стал острее.

А Володя спрашивал себя, неужели и он станет таким же глупым, когда влюбится.

Птаха молчал и посматривал то на Володю, то на дверь; потом вдруг говорил, что ему душно в комнате, и выходил на террасу.

Мезенцев положил конец томлению, сказав, что надо обедать.

Когда валили первые бокалы вина, чокнулись и стали есть, — все повеселели. Кто-то со стороны террасы опять постучал.

— Наверное, торт принесли, — сказала Вера и пошла открывать.

Это была Лора. Она промокла до нитки. Птаха вскочил, потом сел, он мигом преобразился; и пока Вера в другой комнате переодевала Лору, он ерзал на стуле и что-то говорил о море. Видно было, что он счастлив. Когда женщины вернулись, Лора была в белом Верином платье, которое пришлось ей впору.

Мезенцев пил и ел много, с удовольствием и позволял жене непрерывно подкладывать к себе в тарелку то салату, то икры, то крабов.

А Петр Акимович, наоборот, ел мало и молчал. Настроение у него было испорчено.

О непришедших гостях стали уже забывать.

После обеда Лора играла на гитаре и пела, а Мезенцев, расстегнув китель, развалился в соломенном кресле и после каждого спетого романса говорил:

— А я не знал, какие у меня в пароходстве таланты! Ай да Лора! За душу хватает!

Птаха пристально смотрел на Лору; и когда их взгляды встречались, Лора опускала глаза. Потом Володя завел патефон и танцевал с Верой, легко, весело, шаржируя танго из «Петера».

Птаха, наконец, осмелился пригласить Лору; и когда она, покраснев, согласилась, он смутился и минуты две простоял, не улавливая такта, потом повел ее осторожно. Лицо его сияло.

Все устали и снова сели за стол. За окном уже было совсем темно и по-прежнему шумел дождь. Дети спали. Няня Даша принесла кофе, ром, торты. Хвалили вино и восточные пряности, потом мирно говорили о театре, гастролях Марины Козолуповой; а Мезенцев, Полковский и Володя рассуждали о лоции, которую писал Полковский, о будущем соревновании двух судов. Птаха теперь уже не испытывал никакой робости и когда говорил, то смело смотрел в глаза Лоре.

Оттого что за окном было темно и дождь стучал по крыше, а над столом ярко светилась лампа и на никелированном кофейнике и на бутылках с вином сверкали белые блики, в комнате казалось очень уютно, хорошо, радостно.

8

Петр Акимович сидел молча, насупившись, и даже обычное в присутствии Веры выражение робости исчезло. Он был обижен, сердит на Володю; его раздражали шутки и смех.

Вера участливо спросила:

— Что с вами, Петр Акимович?

— Ничего.

Вера зачем-то вышла в кладовую и вернулась через несколько минут с мокрым лицом, продрогшая.

— Фу, какой противный дождь, — вздрогнув, сказала она.

Володя ответил, что так ей кажется, а вот колхознику в колхозе «Новая Заря» кажется, наоборот, что дождь распрекрасный: будет урожай.

Вера смеялась, а Петр Акимович слушал, опустив голову, и раздражение его возрастало. В его глазах блеснул злой огонек, нос стал совсем хищным. Он недобро поглядывал на Володю.

Петр Акимович давно дружил с Володей. Раз во время ремонта судна он даже спас его от крупной неприятности. Но в последнее время, с тех пор как Володя стал подшучивать над его робостью в присутствии Веры, он минутами ненавидел приятеля.

— Володя, вам всегда нравится то, что не нравится мне, — сказала Вера.

Петр Акимович вдруг поднял голову и, зло взглянув на Володю, сказал:

— Он прав. Разные индивидуумы. В мире не бывает двух одинаковых точек зрения.

Полковский и Мезенцев умолкли и стали прислушиваться. Птаха, сидевший уже рядом с Лорой, прервал беседу и тоже стал слушать.

Володя насторожился, стал серьезным, почувствовав что-то нехорошее в тоне Петра Акимовича.

— Во-первых, я этого не говорил, — медленно произнес он, соображая к чему это клонит Петр Акимович, — а во-вторых, ты не прав. Если бы не было общих воззрений, не было бы понятий о человечности, благородстве, добре…

— А их и нет! Фашисты, например, жестокость возводят в культ, в достоинство, — торопливо ответил Петр Акимович.

Володя уже потерял спокойствие, начал горячиться и жестикулировать:

— Обычаи фашистов не критерий для цивилизованных людей! — сказал он, размахивая рукой, как будто что-то отметая.

— Оставьте, оставьте эту тему, — встревоженно сказала Вера, почувствовав что-то недоброе во всем этом споре.

— Нет, Верочка, зачем? Интересно! — возбужденно сказал Володя, вызывающе глядя на Петра Акимовича, сидевшего напротив него.

Няня Даша принесла чай с лимоном, поставила вишневое варенье, любимое варенье Мезенцева; и он, казалось, забыл о спорящих.

Полковскому неприятно было, что Володя так резок, зол.

Петр Акимович был еще больше возбужден, чем Володя. На его побледневшем лице ярче выделялись красные пятна. А в груди что-то подхлестывало говорить наперекор всему, даже тому, что сам думал и чувствовал; какое-то злое чувство толкнуло его сказать:

— Ты просто непроходимо глуп.

— Это интересно, — задыхаясь, проговорил Володя, медленно вставая из-за стола и не сводя глаз с Петра Акимовича.

— Я погорячился, Володя. Я этого никогда не думал, — быстро заговорил Петр Акимович, понявший, что слепой гнев и обида далеко его завели, что случилось что-то очень скверное. — Все это чепуха!

Володя сначала покраснел, и так густо, что уши, шея, затылок стали багровыми; потом краска отлила от лица, и он сделался белым как бумага. Только глаза его по-прежнему сверкали; и в них поочередно отражались то гнев, то страдание. Казалось, что он сейчас набросится на Петра Акимовича с кулаками. Полковскому хотелось подойти к Володе, успокоить, обнять его, а вместо этого он вдруг непривычно громко крикнул:

— Петр, оставь! Какую подлость ты говоришь!

Вера сквозь слезы испуганно приговаривала:

— Боже, что же это? Что же это?

Птаха и Лора совсем притихли и были напуганы; Лора не замечала, что ее рука находится в руке Птахи. Мезенцев исподлобья наблюдал всю эту сцену — и думал, что все они добрые и хорошие советские люди. От этой мысли ему стало весело; и он, лукаво посмеиваясь, продолжал есть вишневое варенье, старательно сплевывая косточки. Жена Мезенцева, вздремнувшая было, вдруг проснулась и в недоумении переводила глаза с Володи на Петра Акимовича, Полковского и, ничего не понимая, хлопала веками.

— Все это чепуха, сущая чепуха, — растерянно повторял Петр Акимович.

— Да, да, чепуха, — как эхо отозвался Володя, ни на кого не глядя. Он встал, открыл дверь на террасу, впустив в комнату холод и шум дождя.

— Вернись, промокнешь! — расхохотался Петр Акимович.

Смех его был неестественный и прозвучал одиноко. На Петра Акимовича старались не смотреть.

Набросив шаль, Вера выбежала вслед за Володей. Через минуту в комнату сквозь шум дождя донесся ее голос:

— Во-ло-дя… Во-ло-дя-а-а…

Когда она вернулась, ее лицо, грудь, шаль были мокры; и вся она казалась несчастной.

Мезенцев, встав, сказал:

— Ладно, будет вам, — и, взяв под руку жену, ушел в отведенную им комнату.

9

Полковский подождал, пока Вера переоделась, потом накинул плащ.

— Верни его, — сказала Вера, незаметно сжав ему руку.

Он вышел.

Петр Акимович, опустив голову, думал, что ссора получилась очень гадкая и что он не сможет ее загладить.

Вера сидела напротив, подперев кулаком щеку, и смотрела куда-то в одну точку. Слезы навертывались у нее на глаза.

Неубранный стол, остатки еды на тарелках, стук дождя по крыше и Верины слезы наводили уныние на Петра Акимовича, и какое-то тяжелое чувство сжимало его сердце. Он поднял голову и тихо позвал:

— Вера.

Вера приложила платок к глазам и оглянулась.

— Зачем вы сказали это? — спросила она.

— Я ничего не думал обидного. Я его так же люблю, как Андрея.

— Зачем же вы лгали?

— Я сам не знаю, как это получилось. Простите, Вера, дорогая.

Вера помолчала, потом холодно произнесла:

— Покойной ночи. В детской вам приготовлена постель, — и, встав, пошла на кухню.

Петр Акимович сжал руками голову, зажмурил глаза, потом с минуту в раздумье постоял у двери и, решившись на что-то, пошел в детскую, разделся, но уснуть не мог. Он слышал, как через час или полтора хлопнули двери и раздались голоса Андрея и Володи, а Вера воскликнула:

— Как вы промокли! Переоденьтесь.

Потом возня донеслась из кухни: должно быть, пили кофе.

В третьем часу ночи в столовой передвигали стол: очевидно, готовили постель Володе. Потом Вера сказала: «Спокойной ночи», — и «Мы идем, родной». Голос Андрея произнес: «Накройся потеплее». Затем в коридоре послышались шаги Андрея и Веры, слабо хлопнула дверь их спальни, и в доме стало тихо.

Петр Акимович еще долго ворочался в постели; сон не приходил. Дождь уже перестал шуметь, окно посинело, и в небе показалась бледная звезда. «Светает», — подумал Петр Акимович. Посидев немного, он оделся на цыпочках пошел в столовую, постоял над постелью Володи, потом осторожно тронул его за плечо:

— Володя…

— А? Кто это? — вскочил тот, стараясь разглядеть в полумраке склонившуюся над ним фигуру.

— Это я, Петя.

Петр Акимович нащупал его руку и крепко сжал:

— Прости.

У Володи от радости мигом улетучился сон и горячий комок подкатился к горлу.

— Глупости какие.

— Тебе хочется спать?

— Нет.

— Пройдемся. После дождя хорошо.

Минут через десять они спустились к морю, прислушиваясь к его теперь уже кроткому урчанию. В предрассветной синеве вырисовывались черные скалы, а на горизонте вспыхнуло красное облачко. Где-то вдали белел одинокий рыбачий парус.

Когда утром, накрыв на террасе стол, Вера сзывала гостей к завтраку, Володи и Петра Акимовича не оказалось.

Вера вбежала в спальню, где муж заканчивал туалет, и взволнованно крикнула:

— Андрюша, их нет!

— Что? — оглянулся он, перестав завязывать галстук. И, подумав, спокойно добавил: — Не тревожься, родная. Они придут.

Завтрак проходил молча. Только Мезенцев ел с аппетитом. Иринка спросила:

— Где Володя и дядя Петя?

Ей не ответили. Неловкость по-прежнему сковывала Андрея и Веру. И они не замечали прекрасного утра, солнечного блеска, потемневшей и набухшей от влаги земли, росы на листьях шелковицы.

Но вот скрипнула калитка — и в ограду, обнявшись, вошли Володя и Петр Акимович.

Володя палкой тряхнул низко опущенную ветку шелковицы — и черные ягоды вместе с каплями воды посыпались обоим на голову, плечи. Оба пригнулись и рассмеялись.

Вера с террасы крикнула:

— Скорей, кофе остынет!

Она посмотрела на мужа. Ее лицо светилось и как будто говорило: «Все это было дурным сном; вот видишь, милый, все хорошо».

— Какая погода хорошая, — сказала она.

«Ну, слава богу», — подумал Полковский и положил сливки в чашку с кофе.

А спустя час, когда гости уселись в поместительный ЗИС Мезенцева и машина, дав газ, выехала из ворот дачи, Полковский сел к столу, но не мог начать писать и все думал о вчерашней ссоре, пытаясь понять, как она могла возникнуть.

Через несколько дней все это забылось, и казалось, что между ними никогда не случалось ссор.

Вера соскучилась по городу и на два дня поехала на Преображенскую, на городскую квартиру, захватив с собой дочь. В полдень приехал Полковский за книгами. К вечеру об их приезде узнали Володя и Петр Акимович и явились поздравить с возвращением.

Решили всей семьей, с Володей и Петром Акимовичем, пойти на бульвар Фельдмана есть мороженое и пить виноградное, вино. Собирались шумно, долго. Вера надела черное платье и широкополую соломенную шляпу.

Вскоре они гурьбой влились в веселый поток гуляющих на Дерибасовской.

Для них всегда было большой радостью видеть вечернюю Одессу, вдыхать ее запахи. Принаряженная толпа, обрывистый смех, ярко освещенные зеркальные витрины с приподнятыми полосатыми тентами, транспаранты и неоновые трубки, зазывающие в кафе, кино и рестораны, далекий, едва уловимый запах моря, на каждом углу цветочницы — Дерибасовская. Впереди Полковского, подпрыгивая, шла Иринка, а чуть отставая — Вера и Петр Акимович, лицо которого светилось восхищением. Полковский смотрел на Петра Акимовича и ему казалось, что такое же чувство Вера вызывает у всех и прохожие оглядываются и смотрят вслед. К его счастью примешивалось новое чувство — гордость.

Вся компания заняла столик на веранде, над обрывом. Под ногами был гравий, а над головой висели флаги. Внизу чернел парк, откуда-то справа доносились звуки военного оркестра, а впереди, утыканное тысячами огоньков, отражавшихся в воде, лежало море; его дыхание изредка приносил сюда порыв легкого ветерка, колебавшего флаги.

— Не подходи к перилам, — говорила Вера, с тревогой наблюдая, как Иринка шалила, забавляясь тем, что сбрасывала гравий с обрыва. И это была ее единственная тревога.

Полковский молча смотрел на жену, девочку, друзей и ел мороженое, приятно таявшее во рту. У него было такое ощущение, будто сегодня праздник. Он знал, что и завтра у него будет такое же чувство. Потом море, рейс и снова возвращение. Жизнь его была ясной и безмятежной. Он был, уверен, что так будет завтра, и через три дня, и через три года.

10

Как только «Евпатория» вышла из дока, ее назначили в рейс за границу, в Турцию.

Полковский уже перенес на судно свои книги, записки и незаконченную рукопись лоции. Еще утром он попрощался с друзьями. Мезенцев прислал на судно какой-то сверток, а Петр Акимович принес в каюту большой пакет и оставил его под диваном. Володи не было: он ушел в рейс на «Авроре» три дня назад.

На борту «Евпатории» уже находились таможенные служащие, через час погранохрана должна была закрыть границу. Полковский вырвался домой на Преображенскую, чтобы еще раз попрощаться с семьей. Подходя к трапу, он увидел Лору, поднимающуюся на судно. Девушка смутилась и покраснела. Полковский улыбнулся ей и приветливо кивнул.

— Прощайте, — сказал он, взяв ее за руку. — Когда вернусь, наверное, не застану вас на судне.

— Я только на минутку, посмотреть стрелу, — сказала Лора.

На баке раздались чьи-то гулкие, торопливые шаги. Оба оглянулись. Это был Птаха. Он улыбался во весь рот и спешил к трапу.

— Штурман вам покажет лебедку, — сказал Полковский. — Прощайте. Заходите к Вере. Вернемся из Турции — отпразднуем… — он хотел сказать «примирение», но сказал: —…окончание лоции.

Дома уже ждали Полковского. Иринка любила, когда отец уходил в заграничный рейс: он привозил диковинные штуки.

— Мне привези шаровары и феску.

— А зачем тебе это? — спросил Полковский, обнимая дочь.

— Я одену — и все скажут, что я турецкая.

Смех, объятия. Иринка звонко поцеловала отца в щеку.

Витя скромно ждал, пока дойдет очередь до него.

— Ну, а тебе что? — привлекая его к себе, спросил Полковский и, вспомнив Володю, улыбаясь, добавил: — Что-нибудь студенческое?

— Нет, папа, привези мне турецких бабочек и стрекоз. Только в отдельных банках.

Когда очередь дошла до няни Даши, она всхлипнула, потом вытерла кончиком передника глаза и благословила Андрея.

Барс приподнял морду и заскулил.

— Ну, ну, Барс, без сентиментальностей, — погладил его Полковский.

Вера упаковала ему чемодан, оставив место для голубой вазы, и сделала вид, что не замечает, как он тайком втиснул ее, воображая, будто жена не догадывается о готовящемся сюрпризе. Эта игра продолжалась у них годами и была символом их любви.

Но вот сборы закончены.

Полковский встал. Вера положила руки ему на плечи и заглянула в лицо.

— Мне будет скучно без тебя.

Но через мгновение она уже весело улыбалась и целовала его.

Прощание не оставляло в душе Андрея ни печали, ни грусти. Он уходил на пароход без тягостного чувства.

Из окна Вера и дети махали ему руками, улыбаясь, а Иринка кричала:

— Папочка, не забудь феску!

В этот же день пароход ушел в рейс.

В июне на Черном море хорошая погода: море тихое, целый день, светит солнце, и лишь иногда набегают легкие пушистые облака.

Обычно в такие дни на судне жизнь проходила размеренно, без напряжения. Но с тех пор как стали соревноваться с «Авророй», боцман без устали заставлял матросов драить до блеска все медные части, торчал в подшкиперской, возился с красками, искал, что надо подкрасить, зашпаклевать. И на судне пахло краской.

Штурман Птаха пошел в рейс в новом костюме, как-то особенно приглаженный, чистенький. Работал он с вдохновением.

Полковский сразу заметил в нем эту перемену, но сделал вид, словно ничего не изменилось. Штурман с обожанием смотрел на Полковского, молниеносно выполнял распоряжения и докладывал об их исполнении с таким видом, будто ему надо было сказать еще что-то, очень важное. Но он смущался и не знал, с чего начать, Полковский замечал томление юноши и однажды пригласил его к себе в каюту под предлогом проверки судовых документов.

Птаха показал документы, и капитан, разумеется, не нашел недостатков, похвалил штурмана, потом, между прочим, спросил:

— Ну, как провели время на берегу?

Птаха вспыхнул, краска залила лицо. Он с благодарностью взглянул на капитана.

— Я женюсь. Вернусь из Турции и женюсь, — сказал он.

Полковский поднял брови, с удивлением глядя на счастливое и застенчивое лицо юноши, и подумал, что конструкция стрелы очень счастливо разрешилась.

— Рад, очень рад, — сказал он и, встав, протянул руку. Штурман схватил ее и крепко сжал. С минуту они стояли молча. Птахе казалось, что морщинки у глаз Полковского светятся добротой и умом. Полковский разжал пальцы и сказал:

— Лора достойная девушка.

— Я ее люблю больше жизни, — тихо сказал Птаха, и Полковский подумал, что он не преувеличивает.

Андрей заглянул в иллюминатор, увидел солнечные блики, рассыпанные по морю, и представил себе Веру. Да, он ее тоже любит больше жизни. А детей? Их тоже.

Птаха уже не стеснялся и мечтал вслух. Полковский слушал его и видел, что юноша переживает счастливую пору расцвета своих чувств, что его будущее рисуется ему полным восторга и счастья.

В каюту ворвался свежий ветерок. Полковский снова взглянул в иллюминатор. Море померкло и потемнело блики погасли. Туча закрыла солнце.

Когда Полковский повернулся, его лицо уже было совсем другим: морщинки у глаз разгладились, губы сжались.

— Определите точно место корабля, — твердо сказал он, — сверьте курс.

— Есть, — ответил штурман, поняв, что больше уже нельзя говорить о Лоре.

Полковский закрыл иллюминатор и подошел к барометру, вделанному в переборку над столом. Барометр падал.

11

Ветер нарастал. Где-то хлопнули двери и зазвенели стекла. Просвет в небе затянулся, и золотистое облачко скрылось. Стало совсем темно, вода казалась густой, смолянистой.

Птаха, уже надевший плащ, показался на мостике, Он дернул дверь рубки. Но ветер прижал ее, и она не открывалась. Тогда Птаха рванул ее изо всех сил и мгновенно очутился внутри рубки.

Порыв ветра, ворвавшийся вместе с Птахой, швырнул карту к рулю.

— Курс верный, поправка тоже, — сказал Птаха.

— Ветер? — спросил Полковский.

— Девять баллов.

— Направление?

— Прежнее.

— Хорошо, — сказал Полковский. — Все время будет килевая. Мы попали, по-видимому, в хвост циклона.

Через два часа сила ветра была уже одиннадцать баллов. Чтобы держать судно носом против волны, Полковский изменил курс, а когда рулевой исполнил команду, он вдруг рассмеялся и сказал:

— Странное желание! Мне хочется кофе с ромом.

Птаха молча поглядел на Полковского и попросил разрешения уйти: его вахта начиналась в двадцать, а на палубе только что пробили три склянки (девятнадцать часов).

Он спустился по внутреннему трапу в кают-компанию и, встретив буфетчицу Марусю, обрадовался.

— Маруся, милая, — сказал он, схватив ее за руку. — Вы сможете сварить капитану кофе?

Молодая женщина тусклыми глазами взглянула на него.

Птаха, увидев ее желтое лицо и мутные глаза, понял состояние женщины и сказал:

— У вас ничего не получится.

— Нет, сделаю, — кивнула Маруся.

Кают-компания сильно качнулась. Потолок и стены стали падать, а пол подниматься. Не убранную после ужина посуду как рукой смело со стола, и черепки тарелок, осколки стаканов разлетелись в разные стороны.

Птаху и Марусю швырнуло на диван.

— Ой, — сказала женщина, с помощью Птахи встала и потянулась к столу, чтобы взять две каким-то чудом уцелевшие тарелки.

Едва она заперла их в буфет, как новый удар волны качнул кают-компанию. На этот раз Маруся уцепилась за стол и положила на него голову.

— Не надо варить, — сказал Птаха.

Маруся упрямо качнула головой и с трудом выговорила:

— Сделаю.

Если бы Птаха не знал, в чем дело, он мог бы поклясться, что она пьяна. Пересилив себя, молодая женщина встала на ноги и поплелась к двери. На полдороге она остановилась, прижала руку к бедру и сморщилась от приступа тошноты. Лицо ее позеленело. Сдержав мучительный приступ, она поплелась дальше, шатаясь и хватаясь руками то за буфет, то за косяк дверей.

Внезапно ноги ее подогнулись, и она опустилась на колени, еще раз сказала «ой» и как-то медленно, боком сползла на пол.

— Вот тебе и кофе! — сказал Птаха, которого при виде этой сцены тоже стало мутить.

— Сделаю… Андрей… Сергей, — бормотала Маруся, окончательно сраженная морской болезнью.

Птаха перенес Марусю в ее каюту.

К концу вахты Птахи боцман появился у трапа. Палуба раскачивалась. Боцмана швыряло из стороны в сторону. В руке он держал какой-то блестящий предмет и балансировал с ним. Вот боцман плюхнулся на палубу, одной рукой придержался за леера, а другую, в которой был блестящий предмет, поднял над головой.

— Что случилось, боцман? — крикнул Полковский.

— Сейчас, сейчас, — ответил тот, поднимаясь.

Наконец, потный, тяжело дыша, но сияющий от удовольствия, он пробрался в штурманскую рубку и сказал:

— Вот кофе.

Полковский оторопел.

— Какой, кому?

— Черный, как вы любите.

— Я не просил, — сказал Полковский.

Боцман обалдело вытаращил глаза и, ничего не понимая, посмотрел на капитана, на Птаху.

— А Маруся сказала нести.

— Как, она сварила? — воскликнул Птаха.

— А что ж, чудачка обожглась малость, а так все в порядке.

— Где она теперь?

— Травит.

Полковский взглянул на Птаху, потом на боцмана и понял, в чем дело.

— Спасибо, товарищи, — сказал он.

Но теперь было не до кофе. К полночи шторм достиг наивысшей силы. Волна подымала «Евпаторию» высоко на гребень, потом сбрасывала в пропасть. И тогда воды обрушивались на палубу, рвали ванты и снасти.

Из кромешной тьмы на судно шли волны с белесыми гребнями. Ходовые огни тускло мерцали сквозь водяную пыль.

В рубке зазвонил телефон. Полковский снял трубку; и когда он повесил ее, Птаха уловил в его взгляде что-то тревожное. Но голос Полковского был спокоен.

— Вода в восьмом трюме. Проверьте откуда. Поставьте насос, начните выкачку.

У Птахи было ликующее настроение: ему нравились шторм, качка, ему хотелось бегать по палубе, увертываться от водяных валов, хохотать, сделать что-то необыкновенное. «Все будет сделано, мы сильнее», — думал он, но сказал:

— Есть! — и, натянув на голову капюшон, открыл дверь и вышел на палубу.

Все здесь было мокро; вода перекатывалась по палубе, а у фальшборта она кипела и пенилась. Воздух был насыщен солеными брызгами.

Птаха почувствовал, как упал нос корабля, и едва устоял на ногах. В следующее мгновение он инстинктивно почувствовал за спиной что-то надвигающееся на него с отчаянным ревом и грохотом. Не оглядываясь, он в два прыжка очутился у мачты, обхватил ее руками, и в это же время огромный вал обрушился на него. Птахе казалось, что его грудная клетка сейчас хрустнет. Но вот плечам стало легче, грудь уже никто не прижимал к мачте. Волна прокатилась дальше, растекаясь по палубе, бурля и пенясь, переваливалась через борт.

— Фу, черт, — смеясь, отплевывался Птаха.

Переждав вновь налетевший вал, он запахнул плащ и двинулся на корму.

Пока Птаха осматривал трюм, в штурманской рубке назревали новые события, которые резко меняли положение.

Когда Полковский повесил трубку, успокоенный сообщением Птахи (вода больше, не прибывала, но причину течи установить не удалось), радист вбежал на мостик и протянул капитану радиограмму. Это был сигнал о бедствии. В пятнадцати милях северо-западнее от «Евпатории» терпело бедствие немецкое судно «Дейчланд», потерявшее рулевое управление.

«Спасите наши души, — умоляла команда. — Окажите помощь немедленно… На борту женщины и дети… капитан… Тэпке».

Полковский подумал, что бедствующее судно находится где-то около самого центра циклона, но не колеблясь сказал:

— Ответьте, что идем на помощь.

Старший штурман, минут двадцать назад явившийся в рубку, удивленно посмотрел на капитана. Он вообразил, как «Евпатория» меняет курс и начинается страшная бортовая качка. Помещения и так залиты водой, в трюме ее уже выкачивают, все трещит, а тут спускать шлюпки… Кто сможет управлять ими?

— Мы сами еле держимся, — нерешительно проговорил он.

— Молчать! — вспылил Полковский и, отослав радиста передать ответ, сам подошел к штурвалу.

Устыдившись вспышки, он спокойней добавил:

— Спасти женщин и детей на море — это первый людской закон. На том стоит человечество. Эх вы… — он не закончил: на нос набегал огромный вал, казавшийся могучей, сокрушительной скалой.

— Два градуса. Лево руля!

От удачного поворота зависело, устоит ли корабль против страшного натиска. Вот нос «Евпатории» упал и скрылся под валом воды, потом корабль содрогнулся от полубака до кормы. Еще мгновение — и в круговороте пены показались нос, лебедка. «Евпатория» устояла!

Первое изменение курса прошло удачно.

— Ну и полундра будет, — сказал штурман.

Как предполагал старший штурман, при бортовой качке помещения зализало водой, и матросы едва успевали откачивать ее. На корме смыло одну бухту троса, поломало лебедку. Но Полковский ни с чем не считался и упрямо шел на сближение с гибнущим немецким судном. Вот уже показались его качающиеся огни, потом, снова исчезли и минут через пять засверкали с другой стороны. Волны швыряли темный силуэт беспомощного, потерявшего руль немецкого парохода; и трудно было угадать, где он окажется в следующее мгновение. Вот поэтому Полковский не рискнул подойти к нему вплотную и лег в дрейф.

Радист снова прибежал на мостик и передал новый страстный призыв немцев о помощи: вода пробралась в кормовые трюмы, не успевают откачивать ее; два человека смыты волной, шесть ранены; спасательные шлюпки разбиты.

Полковский приказал созвать команду на мостик.

Когда моряки собрались, Полковский коротко объяснил положение.

— Кто согласится отправиться на помощь, на шлюпках? — спросил он в заключение.

Двадцать пять моряков потупили головы. С плащей и фуражек капала вода. Матрос Ошанин исподлобья взглянул на валы, брызги которых долетали сюда. Он представил себе шлюпку, взметнувшуюся на миг на гребне, потом исчезнувшую в пучине, вздрогнул и еще ниже опустил голову.

Птаха испытывал какое-то странное чувство. По телу его прошла дрожь, и ему стало жарко.

— Я, — сказал он и выступил вперед. В лицо хлестнул сноп брызг, но он даже не моргнул.

Полковский увидел восторженное лицо Птахи, подумал, что он так смел от счастья, но промолчал и взглянул на команду.

— И я, — сказал Ошанин, сделав шаг вперед.

— И я, — отозвался боцман.

Вызвались еще три, еще два матроса, — и через минуту добрая половина команды хотела идти на шлюпках.

— Довольно, сказал Полковский.

Он отобрал девять человек. На миг его взгляд задержался на Птахе. Полковскому не хотелось посылать его; но под действием открытого ждущего взгляда Птахи губы капитана произнесли его имя.

Не теряя времени, смельчаки, сопровождаемые старшим штурманом Пахальчуком, спустились на палубу. Птаха оглянулся и послал приветливый взгляд в сторону Полковского, одиноко стоящего на крыле мостика. Полковский узнал лицо штурмана и грустно подумал: «Зря послал, зря послал». Каскады брызг обдали его и застучали о стекло рубки. Полковский, уцепившись за перила, наблюдал за всем, происходящим на палубе.

Налетевший вал разметал всех матросов в стороны. Кто успел ухватиться за мачты, ванты, лебедку, тот устоял. Матроса Ошанина одна волна выбросила за борт, а встречная извлекла из пучины, швырнула на палубу и ударила о лебедку. Его унесли в кубрик.

Птаху волна пронесла вдоль всего судна, внезапно оставила на корме и с шиканьем соскользнула за борт, точно чего-то испугавшись. Корма поднялась. Птаху непреодолимо потянуло заглянуть вниз. Придерживаясь за фальшборт, он заглянул туда и увидел киль, подзор винтов и понял, что винты рассекают воздух. А еще ниже зияла страшная водяная пропасть.

Внезапно над кормой выросла стена воды и надвинулась на Птаху. Он почувствовал, как корма стремительно падает, а внутри у него как будто что-то отрывалось и тоже падало вниз.

Он не успел вздохнуть, как очутился в зеленой массе; в нос и в глотку забилась соленая вода, ноги перестали ощущать палубу — и он почувствовал, как куда-то несется вместе с волной.

Потом его ударило о что-то, из глаз посыпались искры, а изо рта и носа полилась вода. Вздохнув, он открыл глаза: волны не было. Птаха захохотал и попробовал встать. Сильная боль в спине и ноге согнула его, но он встал, выпрямился и, чтобы скрыть перед товарищами мучившую его боль, стал улыбаться и, хромая, поплелся к шлюпбалке, где уже мелькали силуэты людей.

Первую спущенную на воду шлюпку волна подхватила, ударила о борт и выбросила на палубу грудой щепок.

Полковский приказал остановить спуск, с большим трудом положил корабль носом против волны и прошел на палубу. Прежде чем вновь заскрипели блоки на шлюп-балках, матросы по его приказанию выплеснули за борт шесть бочек масла. Как только волнение немного утихло, Полковский приказал опустить тали — и шлюпка шлепнулась в воду. Птаха, скрыв ушиб, первым прыгнул в нее. А через пятнадцать минут Полковский уже с тревогой смотрел вслед мелькавшим на гребнях волн трем шлюпкам. Вскоре пучина и тьма скрыли шлюпки.

Между тем требования о помощи становились все настойчивее. Немцы перечисляли все бедствия, обрушившиеся на их судно. Радист то и дело сновал из радиорубки на мостик и обратно.

— Сообщите им, — сказал Полковский, — что три шлюпки вышли; пусть приготовятся.

После этого с час никаких сообщений с «Дейчланд» не было. Полковский, ловко маневрируя, то сбавляя, то увеличивая ход, держался вблизи мерцающих огней немецкого судна.

Шлюпки, казалось, совсем потерялись. Их судьба беспокоила Полковского, хотя он знал, что ими управляют опытные и сильные моряки.

Ветер заметно стих. Небо очистилось от туч, я на нем засияли бледные звезды.

На носу пробили склянки. Наступил второй час нового дня — двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.

Команда, вызванная на аврал, готова была к приему спасенных. А их все не было, не было и шлюпок.

— Запросите, прибыли ли шлюпки, — сказал капитан радисту.

Немцы не отвечали. Полковского охватила тревога; ему сделалось не по себе и почему-то вспомнился Птаха. Полковский расхаживал по мостику и пристально всматривался в море. Ветер совсем упал. В вантах прекратился его свист. Полковский подумал, что еще несколько часов — и волнение ослабеет. Неужели, неужели не устоят?!

Радист снова прибежал на мостик и раньше, чем вручил радиограмму, крикнул:

— Вышли, вышли!

Полковскому послышался крик в море, он метнулся на крыло мостика и напряженно стал всматриваться.

— Ого… го… го! — разобрал он среди шума волн.

Вот на синей волне мелькнул черный силуэт лодки килем вверх. А еще через мгновение исчез в волнах. За первой шлюпкой появились вторая и третья.

Полковский повернул «Евпаторию» против волны и лег в дрейф. Но лодки не могли приблизиться к судну: волны отбрасывали их. Тогда Полковский дал малый ход и сделал рискованный маневр, который сразу приблизил «Евпаторию» к шлюпкам. Тотчас же на воду вылили несколько бочек масла, и шлюпки очутились у борта.

Через двадцать минут с большим трудом все же удалось благополучно извлечь из шлюпок на палубу полуживых от усталости и страха, промокших до нитки пассажиров. Моряки на руках вносили их в каюты, где ими занялись судовой врач, буфетчица Маруся, давно оправившаяся от морской болезни, и остальные женщины члены экипажа «Евпатории».

Когда шлюпки подняли, команды их выстроились перед каштаном.

Полковский вздрогнул. Было только восемь человек…

Андрей подходил к каждому, заглядывал в лицо, и, если оно было скрыто капюшоном, откидывал его.

— Где Птаха? — крикнул он.

Моряки молча опустили головы. Кто-то тяжело вздохнул. Полковский услышал и подошел. Боцман не в силах был вынести взгляда Андрея и еще ниже опустил голову. Андрей схватил его за грудь и стал трясти. Боцман увидевший искривленное болью лицо Андрея, его сверкающий взгляд, закрыл глаза и еще ниже опустил голову.

— Ну! — тормошил его Андрей.

— Смыло, — с дрожью в голосе сказал боцман.

Все восемь моряков услышали стон, вырвавшийся из груди капитана. А боцман растерянно начал:

— Он первый полез на палубу… Их не было на палубе… никого… Мы прижались к борту, а его понесло над нами… Потом его не видно было… Он только крикнул за какую-то Лору…

— Молчать!.. По местам!..

Когда матросы разбежались, боцману показалось, что капитан рыдал. Он минуту постоял в нерешительности, потом сказал в спину Андрею, что немцы просят взять их на буксир и что все бухты с тросами у них смыло.

— Хорошо, идите, — помолчав и не оглядываясь, ответил Андрей уже твердым голосом и вспомнил последнюю радиограмму немцев.

Он посмотрел на «Дейчланд», накренившийся, с полузатопленной кормой, беспомощно барахтавшийся в волнах, и не заметил, что на горизонте уже заалела заря и воздух стал прозрачным. Наступал погожий день.

12

В четыре тридцать утра следующих суток «Евпатория», таща на длинном тросе немецкий пароход, продолжала пробираться к турецким берегам.

Около шести часов утра на немецком судне подняли сигналы, чтобы «Евпатория» остановилась.

С «Дейчланд» спустили моторный ботик, потом по штормтрапу сошли в него три офицера, бот запыхтел и, зарываясь в воду, направился к «Евпатории».

Андрей Полковский подавил все скорбные чувства, вызванные гибелью Птахи, и старался как можно приветливей принять гостей.

На боте оказались капитан Тэпке и два егоофицера. Тапке был толстый немец с красной лоснящейся физиономией. Он протянул руку Полковскому и воровато повел глазами. Полковскому стало неприятно от его улыбки. Он пригласил гостей в свою каюту, усадил их в кресла за круглым столиком, налил вина, поставил фрукты и, выжимая улыбку, предложил выпить. Тэпке ерзал в кресле, пытливо всматривался в лицо Полковского и на ломаном русском языке сказал:

— Ви ошень благородный. Я буду рассказывать мой детей о смелий и добрий рюсский капитан.

При этом он сентиментально закрывал глаза и почему-то смотрел на дверь. У Полковского появилось странное ощущение: ему казалось, что немец чего-то боится.

— Все это естественно, — холодно сказал он. — Мы помогли в несчастье женщинам и детям. На моем месте вы бы то же сделали.

— О, та, — говорил немец, косясь на дверь. — Шеловешность преште всего, но ви и ваши моряки сделали нефосмошное. Я буду делать заявлений на фатерлянд о феликотушний рюсский моряки.

Полковскому сделалось тоскливо. Он перестал улыбаться и поставил рюмку. Тэпке опять взглянул на него и тотчас же торопливо поднял рюмку, льстиво улыбнулся и, встав с кресла, произнес:

— За храбрый рюсский моряк, который умираль, делая спасение женщины и маленький дети!

В это время в дверь постучали, и Полковский облегченно вздохнул: можно не пить, Вошел вахтенный штурман и отозвал капитана в сторону. Тэпке побледнел, посмотрел на часы, переглянулся со своими спутниками. Когда Полковский, извиняясь, вернулся к столу, Тэпке встал, заискивающе улыбнулся и сказал:

— Я буду просить делать нам люпесность и показать наши спасенный души.

Он хихикнул. Полковский, довольный, что может освободиться от приторной благодарности немца, с охотой согласился, пропустил немцев вперед, провел их на бак, потом по узкому трапу в помещения команды, которые почти все были заняты спасенными женщинами и детьми.

В первой каюте находились немолодая немка, уже пришедшая в себя после пережитого страха и опасности, и мальчик. Они аппетитно поедали масло с хлебом и яичницу, принесенные им Марусей. Мальчик пил какао. При виде немецкого капитана женщина перестала есть и встала. Тэпке, казалось, не обратил на нее внимания, а умилялся гостеприимством, белыми подушками, завтраком и все что-то говорил о великодушии и доброте.

Обойдя все каюты, Тэпке остановился в коридоре и всплеснул руками, сокрушенно покачивая головой:

— О, ошень не добро.

— Что? — насторожился Полковский.

— Мой спасенный сделаль виселайт ваше команда.

— Это ничего, — ответил Полковский, подымаясь на палубу вслед за немцами. — Уже скоро порт.

Глаза немца блуждали под лицемерно опущенными веками. Он восторгался самоотверженностью русской команды и настойчиво говорил:

— Мы не можем зло потребляйть ваше феликодушие.

— Вот же берег, — недоумевал Полковский, показывая на иллюминатор, в который было видно море, голубое небо, маленький блик солнца и на горизонте — подернутую дымкой полоску земли. — Не больше трех часов ходу.

Но Тэпке смиренно просил; и опять Полковскому показалось, что немец чего-то боится. Полковский пожал плечами:

— Как хотите.

Тэпке обрадовался. Его круглое лоснящееся лицо покраснело от удовольствия, он горячо поблагодарил и вдруг заторопился: он попросил вызвать женщин и детей в коридор, потом грубо обратился к ним. Лицо его сделалось злым, маленькие глазки застыли. Слова как будто хлестали. Полковского поразила эта резкая перемена. Женщина с мальчиком испуганно слушали, но покорно стали собираться. Кончив говорить, Тэпке повернулся к Полковскому и заискивающе улыбнулся.

Раненых мужчин он увез на своем боте. На шлюпки, теперь уже спущенные без большого труда, посадили женщин, детей; и девять русских моряков перевезли их на сильно накренившийся, полузатопленный немецкий пароход.

Шлюпки вернулись без происшествий, их подняли на борт. Полковский дал полный ход, и «Евпатория» потянула за собой на толстом буксире изуродованный и беспомощный «Дейчланд».

В девять часов утра радист «Евпатории» подал капитану шифрованную радиограмму. По мере того как смысл радиограммы обнажался, беспокойство возрастало: текст был тревожный и непонятный.

«Капитану „Евпатории“ Полковскому, — писалось в ней, — где бы вас ни застала эта радиограмма зпт немедленно возвращайтесь назад зпт идите максимальной предосторожностью зпт прекратите передачу по радио тчк Мезенцев».

Было уже поздно: входили в порт.

Как только вошли в порт, немцы обрубили буксир, бросили якорь и просемафорили, что «Евпатория» им не нужна. Все это было проделано с грубой бесцеремонностью, оскорбившей Полковского и на минуту вытеснившей тревогу и недоумение.

— Не надо, — сказал он штурману, намеревавшемуся спросить, в чем дело.

А через час, когда на борт «Евпатории» прибыли турецкие власти и передали потрясающую весть, Полковскому, как и всей команде, стало понятно поведение немецких моряков. Полковский долго не мог прийти в себя. Он был потрясен и ошеломлен коварством. Потом он всем сердцем почувствовал, что произошло что-то ужасное, непоправимое.

13

Турецкие власти пятнадцать дней не разрешали судну выйти, ссылаясь на какие-то переговоры.

Полковский и вся команда томились бездельем; не верили хвастливой немецкой информации, судя по которой вся Одесса уже была разрушена.

В кают-компании обед проходил в гнетущей тишине; ели мало и были молчаливы. У Полковского ко всему этому прибавилось страшное беспокойство о семье.

С утра он уходил на берег. В эти дни улицы Стамбула были очень оживлены, газетчики выкрикивали последние новости, почти всюду можно было встретить консульские машины, несшиеся с бешеной скоростью, каких-то толстых господ, расхаживающих в лакированных туфлях. Возле советского консульства постоянно стояли несколько машин. Полковский входил в дом консульства, отвечал швейцару на участливый кивок и проходил к секретарю консула.

— Консула нет, — сочувственно отвечал секретарь.

Полковский толкался по отделам консульства, доказывал, что ему необходимо как можно скорее уйти отсюда, жадно ловил информацию с родины и только вечером приходил на корабль. Он крепился и в присутствии экипажа держал себя ровно, спокойно, делая вид, что положение нормальное, что вот-вот им разрешат выход.

Старший штурман докладывал о всем, что произошло за день, а Полковский думал, что все это чепуха.

— Не допускайте нарушений порядка, — говорил он и отпускал штурмана.

Когда в каюте никого не оставалось, он зажигал настольную лампу с темным абажуром и устало опускался в кресло.

Маруся стучала в дверь, потом вносила поднос с тарелками.

— Спасибо, Маруся, не надо, — отказывался он от ужина и, закрыв глаза, просиживал до зари, думая о Вере, о детях, об опасности, которой они подвергаются, и у него начиналось сильное сердцебиение.

Как-то раз, возвращаясь из консульства, Полковский встретил на набережной Тэпке и одного из офицеров, побывавших на «Евпатории». Тэпке нагло посмотрел на Полковского, что-то сказал своему спутнику. Оба грубо расхохотались и прошли мимо.

У Полковского защемило в груди: ему стало так стыдно за них, как будто это он сделал что-то очень дурное. Он не мог забыть этот наглый хохот и всю дорогу бормотал: «Как можно? Что же это?» Он вспомнил Птаху, его восторженное лицо и смелый возглас: «Я!». Полковскому сделалось совсем плохо; он весь дрожал, глаза горели, а губы были сухие. Он не принял на доклад старшего штурмана и весь вечер, быстро ходил из угла в угол. Потом, сжав зубы, вышел на мостик. Теплый воздух, огни кораблей на рейде, иллюминация на набережной и далекий шум большого города несколько успокоили его. Он подумал, что в мире происходит что-то ужасное, что весь этот свет, иллюминация и шум — мишура, за которой скрывается страшный смех Тэпке.

В девять часов он спустился в каюту, но уже не мог думать о Вере и детях и, приняв снотворное, лег на диван. Ему приснились Тэпке и рыжий немец с пивной кружкой. Оба, крадучись, шли по Преображенской, потом поднялись в его квартиру.

Полковский проснулся в холодном поту и вскочил, дико озираясь.

Кто-то стучал в дверь.

— Войдите.

Вошел старший штурман и доложил, что на борт «Евпатории» прибыли капитан порта и два таможенных чиновника.

— Пригласите сюда, — сказал Полковский. — А сколько сейчас времени?

— Одиннадцать.

Через две минуты по трапу застучали каблуки и послышался нерусский говор.

Гости вошли в полутемную каюту, не смущаясь, шумно поздоровались и сразу же сообщили, что «Евпатория» может выйти в плавание.

Полковский встал и зажег верхний свет. Эта минутная пауза помогла ему скрыть волнение.

Он пригласил гостей к столу, поставил вино, вызвал Марусю и приказал ей приготовить ужин. Когда женщина вышла, достал из буфета бисквит и между прочим спросил:

— Когда?

— Хоть завтра, — ответил таможенный чиновник, закусывая вино бисквитом.

— А сегодня?

Капитан порта ответил, что это трудно: уже поздно, и с жадностью потянулся ко второму бокалу, Полковскии стал ухаживать за турками, подливать им вино в бокалы, усилием воли заставлял себя смеяться шуткам и незаметно, впервые за время пребывания в Стамбуле, съел принесенную Марусей шипящую отбивную.

Под конец ужина Полковский еще раз попросил ускорить отход судна; и турки, подобревшие от вина и еды, с блестевшими от удовольствия глазами, согласились помочь.

14

Чтобы выполнить все формальности, было достаточно двух часов. Не дожидаясь лоцмана, подняли якоря и темной ночью Полковский вывел «Евпаторию» в море. Полковский велел погасить огни, даже ходовые, и выставил наблюдателей. Сам он не сходил с мостика во время всего перехода.

Только раз он зачем-то забежал к себе в каюту и, случайно взглянув на голубую вазу, вздрогнул. Ваза была пуста. Впервые за много лет в ней не было цветов. У него возникло такое чувство, как будто что-то дорогое, близкое внезапно умерло. Он долго стоял в раздумье, потом печально покачал головой и вышел, забыв зачем пришел. До самого прихода в порт он больше не заходил в каюту, будто в ней лежал покойник, на которого больно и тягостно смотреть.

Днем «Евпатория» шла неправильными зигзагами. Радиограмм не посылали, чтобы не обнаружить себя.

На четвертые сутки ночью подошли к берегам Одессы. В общем дошли благополучно, только мелкий инцидент запомнился нескольким морякам. Второй штурман вышел на вахту с опозданием на минуту. Капитан в упор посмотрел на него и сказал:

— Еще одно нарушение и я вас… — он отвернулся и не закончил.

Но все, кто был в рубке, почувствовали в голосе его какие-то новые, жесткие нотки. Штурман удивленно посмотрел ему в спину, невольно вытянулся и сказал: «Есть!»

В порт сразу не вошли: боялись мин. Утром, когда город, залитый солнцем, стал вырисовываться над морем и на борт прибыл одесский лоцман, «Евпатория» тронулась вперед. Над городом, со стороны Пересыпи и Дальницкой, подымались густые клубы дыма. Полковский жадно прильнул к биноклю и как-то по-новому смотрел на знакомые дома, крыши; и опять в нем проснулась щемящая тоска. Что с Верой, Иринкой, Витей, няней Дашей? Лоцмана забрасывали вопросами, он отвечал неопределенно и неохотно.

— Что это за дым? — спросил Андрей.

— Ночная бомбардировка.

Больше от него не добились ни слова.

Поставив «Евпаторию» в порту, Полковский пошел в город и сразу увидел и понял, что город уже не тот, каким был две или три недели назад. И люди уже не те, что раньше: нет веселья.

На улицах пахло гарью. Со столбов свисали оборванные провода. К Приморской, вдоль Сабанеева моста, обычно тихого, стремились потоки людей с узлами, чемоданами, детьми. Фургоны были набиты вещами, биндюжники шли рядом с лошадьми и страшно ругались. Людской поток стекался к переполненному морскому вокзалу. От пестрых платьев женщин рябило в глазах. Крик, суета заглушали все кругом. Бульвар выглядел запущенным; и веранда над обрывом возле большой лестницы, где они с Верой любили сидеть и есть мороженое, была снесена взрывом. Вместо Лондонской гостиницы громоздились развалины, из которых торчала кариатида с отломанной грудью.

По мостовой прошел отряд черноморцев. Их бушлаты, как в гражданскую войну, были накрест опоясаны пулеметными лентами. Шли молча, с суровыми лицами, и ветер трепал ленты бескозырок.

Мимо Полковского, подняв пыль и бумагу с давно не убираемых мостовых, промчалась грузовая машина с красноармейцами в касках. Он посмотрел им вслед и пошел быстрее, выбрав самый дальний путь в управление пароходства — мимо театра, по улицам Ленина и Дерибасовской: ему хотелось видеть все сразу.

Он вошел во двор управления в тот самый момент, когда мужчина без пиджака подскочил к раскрытому окну, на котором стояла сирена. Раздался отчаянный вой. Служащие управления спускались в убежище; последним шел начальник пароходства, встретивший Полковского с радостью и удивлением. Мезенцев потащил его с собой куда-то вниз, где было набито людьми, пахло сыростью и серые стены и потолок блестели от влаги, а лампочки горели тускло, как в тумане. Они прошли общие отделения убежища и открыли дверь в отдельную подземную комнату с письменным столом, телефонами, диваном и ковром на полу.

Мезенцев стал расспрашивать о рейсе. Полковский скачала рассказывал подробно, потом остановился, задумался и вдруг спросил:

— Это что, бомбардировка?

— Да, — помолчав, ответил Мезенцев, наблюдая за капитаном.

— Как моя семья?

Мезенцев ответил, что третьего дня был у них; дом цел, все в порядке.

Полковский протянул рейсовое донесение и продолжал рассказывать вяло и уже не столь подробно: мысль о семье не давала ему покоя.

Несколько раз Мезенцева вызывали по телефону, он отвечал, распоряжался. Из его разговоров Полковский понял, что где-то несчастье, кого-то ранило, какой-то склад горит. Он старался скрыть тревогу и желание сейчас же бежать к семье, узнать что с ней, увидеть ее.

Повесив трубку, Мезенцев коротко рассказал об ежедневных налетах вражеской авиации, о том, что в городе происходит массовая эвакуация и Вера с детьми должна выехать в субботу на госпитальном пароходе «Аврора»; у нее уже есть каюта, только вещи надо доставить на вокзал.

— Какая «Аврора»? Та, где Володя? — спросил Полковский.

— Да. В первый же день войны ее переоборудовали под госпитальное судно.

— А как Володя, как Петр Акимович?

— Володя молодец! Думаю дать ему судно… Петр Акимович пострадал. Лежит в госпитале.

— Что случилось?

— Известно, бомбежка.

Потом Мезенцев сообщил, что на «Евпатории» пойдет в рейс кто-то другой, а он, Полковский, подождет более важного назначения, а пока он может повидаться с семьей и помочь ей эвакуироваться.

Полковский не стал ждать конца бомбардировки, вышел на опустевшую улицу и быстро пошел мимо остановившихся трамваев и машин, не обращая внимания на свистки постовых. Кругом, казалось с каждой крыши, стреляли по самолетам. Полковскому мерещилось, что с его семьей уже стряслась непоправимая беда.

Он не заметил, как перестали стрелять, улицы наполнились людьми, зазвенели трамваи и город ожил. Когда он повернул на Преображенскую и увидел целым и невредимым свой дом с карнизами, темными узорами и высокими окнами, — у него захватило дух.

Одним махом он поднялся по лестнице на третий этаж и на лестничной площадке увидел Веру, держащую узелок. Рядом с ней стояли дети, Даша и Барс, очевидно возвращающиеся из убежища.

— Вера! — крикнул он.

Она оглянулась, дети закричали «папа», а Барс радостно завизжал. У Полковского внезапно потемнело в глазах. На одно мгновение ему стало дурно, и он бессильно опустил голову на перила.

Вера уронила узелок и сбежала с лестницы. Приподняв голову мужа, она прижала ее к своей груди и в изнеможении закрыла глаза. В ее движениях и молчании сквозили все то горе, страдание, страх за жизнь, за мужа, которые она пережила за эти недели. Полковский сделал движение, чтобы высвободиться из объятий Веры, и почувствовал, как сильно сжались ее руки. Голова его безвольно опустилась к ней на грудь. Он ощущал тепло ее тела и окончательно овладел собой. От радости няня Даша плакала и улыбалась, Барс прыгал и бегал по лестнице сверху вниз и обратно.

Полковский поднял притихших детей на руки и вошел в дом.

Его больно поразил беспорядок в квартире — разбросанные чемоданы, пустые постели, опрокинутые стулья, стол без скатерти. Он грустно улыбнулся: все это чепуха, были бы только они живы. Потом он долгим взглядом посмотрел на жену. Она немного осунулась и выглядела усталой. Под глазами легли черные круги, и ресницы казались длиннее. Дети побледнели, похудели и как-то притихли. На них, очевидно, тяжело отражались ночные бомбардировки. Он подумал, что Вера не представляет, что значат для него она и дети.

15

Стоя на коленях, Полковский заново упаковывал Верины чемоданы, крепко, по-мужски, перевязывая их. Иринка откуда-то выволакивала то поломанную куклу, то старый Верин ридикюль и, шмыгая носом, говорила:

— Папа, не забудь это.

Штанишки у нее сползали и высовывались из-под платья. Она выглядела страшно озабоченной и шныряла по всем комнатам. Витя плакал: отец не захотел уложить в чемодан его банки и коробки со стрекозами и пауками.

— Не плачь, родной, — грустно говорила Вера. — С ними и здесь ничего не случится.

— Да, их разбомбят, — всхлипывал Витя.

Вера сжалилась и отдала сыну для учебников и «зверинца» свой маленький чемодан.

Когда дети занялись упаковкой, Вера стала складывать белье и попросила Полковского продолжать рассказ о рейсе. Стянув ремнями чемодан, Полковский сел на него и, опустив голову, тихо продолжал:

— Птаха не вернулся… и уже не вернется.

— Как!? — прошептала Вера, и лицо ее испуганно вытянулось. — И он?

Полковский взглянул на жену, грустно покачал головой, потом сказал:

— Ты не говори Лоре. Раньше надо будет подготовить ее.

Вера спрятала лицо в стопку белья, и плечи ее затряслись.

— Не надо, не надо, Вера, родная моя, — гладил ее Полковский по голове и плечам. — Я сам скажу ей.

Вытерев глаза, Вера тоскливо произнесла:

— Уже некому говорить, некого готовить… А какая это была девушка!.. За это время я полюбила ее как сестру… Она каждую ночь приходила, помогала… С детьми все говорила… Юра придет… Юра придет… Андрей Сергеевич приведет «Евпаторию»… Успокаивала… Иногда вместе плакали. Зачем она пошла домой?.. Бомба попала в убежище…

Вера зарыдала и, чтобы заглушить рыдания, зарылась лицом в белье.

Полковский приложил кулак ко лбу и закрыл глаза. Он долго так сидел и молчал, потом резко поднялся и стал укладывать вещи во второй чемодан.

Едва он покончил с этой работой, как в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату вошла тетя Соня — курьер пароходства и, передав записку от Мезенцева, сказала, что машина ждет внизу.

Полковский прочел записку, надел пиджак и, сказав жене, что сейчас же вернется, пошел к двери.

— Подожди, — сказала Вера, пошла в спальню и вернулась с плащем: — Надень.

— Ну, что ты, — запротестовал Андрей. — И так жарко! Я сейчас вернусь.

— Надень, прошу тебя, Андрюша, — умоляла Вера. — Мало ли что может быть.

Полковский пожал плечами, и, чтобы не огорчать Веру, положил плащ на руку и вышел вслед за тетей Соней.

Вера остановилась за дверью, прислушиваясь к удаляющимся энергичным шагам мужа. Ей стало тоскливо, она задумалась, сжала пальцами виски.

Из другой комнаты донесся голос Иринки:

— Мама, Витя развязывает!

Вера очнулась, провела рукой по волосам и прошептала: «Что ж, все в порядке вещей». Она думала о вызове мужа; и что-то в душе подсказывало ей, что больше она уже не увидит его в этом доме.

— Папа не скоро придет, — сказал она, вернувшись к детям. — Будем сами связывать.

И, став на колени, как раньше стоял Андрей, она обвязала веревкой третий чемодан.

Как только Полковский вошел в приемную, секретарь Мезенцева сказала:

— Идите скорей, вас ждут.

Рядом с Мезенцевым, лицом к двери, сидел высокий худощавый блондин в чине капитана первого ранга.

— Почему так долго? — нетерпеливо спросил Мезенцев и добавил: — Знакомьтесь.

Капитан первого ранга встал, бесшумно ступил по ковру и сказал, протянув руку:

— Блинов.

Мезенцев объяснил, что Блинов представитель штаба Черноморского флота, и сразу же перешел к делу.

— Завтра вечером надо увести из Одессы плавучий док. За сутки должны успеть подготовиться, — говорил он.

Полковский удивился: в обычных условиях на подготовку дока для перехода через море уходило две недели. Он задумался, но ничего не ответил.

С минуту все молчали.

Блинов, боясь отрицательного ответа, мягко сказал:

— Учтите: позже не вывести.

— Попробую, — неуверенно ответил Полковский.

Мезенцев и Блинов облегченно вздохнули и заговорили о завтрашнем переводе дока как о решенном деле. Блинов объяснил обстановку в море, меры предосторожности и выразил желание осмотреть док сейчас же, вместе с Полковским.

Оба вышли из пароходства молча, думая каждый о своем. Во дворе гулял свежий ветерок, и Полковскому стало холодно. Он надел плащ и вспомнил Верино лицо, печальные глаза, с которыми она просила захватить плащ.

— Прошу вас, — сказал Блинов, открыв дверцу машины.

Верино лицо расплылось и исчезло. Полковский откинулся на подушки сиденья, машина загудела и понеслась с погашенными фарами вдоль опустевшей улицы с темнеющими силуэтами домов, из окон которых не пробивался ни один луч света.

По дороге Андрей и Блинов молчали или обменивались ничего не значащими фразами.

Из ворот судостроительного завода, куда они подъехали, вышли два танка. Вахтенный посмотрел им вслед, потом проверил документы у Полковского и Блинова и пропустил машину.

Директор завода хорошо знал Полковского. Он поздоровался с ним, представился Блинову и, взяв обоих под руки, пошел на док через весь заводской двор, темный, загроможденный подбитыми танками, вокруг которых хлопотали рабочие, ремонтируя их при скудном свете синих, низко опущенных ламп.

На причале потянуло острым запахом моря. Впереди, в раме поблескивающей воды, темнел док.

Полковский и Блинов, в сопровождении директора и докмейстера, обошли весь док, Полковский отдавал распоряжения, говорил, что нужно приготовить, устроить, а директор посылал то за одним, то за другим начальником и своим именем скреплял распоряжения Полковского.

С завода Полковский с Блиновым поехали в порт, где стоял грузовой пароход, который должен был буксировать док. По дороге они говорили о предстоящем переходе, уточнили детали подготовки и не заметили, как луна снова зашла за тучи.

Экипаж парохода уже знал о назначении Полковского и встретил его как капитана. Полковский со своим спутником обошел все судно, побывал в машинном отделении, в рубке, посмотрел вахтенный журнал, потом велел штурману собрать командный состав в кают-компанию.

Когда все уселись, Полковский объяснил задачу, попросил быть наготове и, отказавшись от чая, пошел на склад. Блинов, спокойный и уверенный, что завтра к вечеру док начнут буксировать, попрощался с Полковским и уехал к себе.

Всю ночь Полковский не сомкнул глаз. Утром, когда он вернулся в пароходство, на скулах у него горел румянец и глаза были красные.

— Вас спрашивала жена, — сказала секретарь, — беспокоится.

— Да, да, надо съездить домой, — вспомнил Полковский.

Но все утро не удавалось этого сделать: время было поглощено подготовкой к плаванию.

В полдень ему сказали, что жена приходила еще раз. Он сел в первую попавшуюся машину пароходства и помчался домой. На полдороге вдруг тревожно завыли заводские и паровозные гудки, остановились трамваи, люди стали разбегаться и прятаться по дворам.

Шофер Полковского тоже остановился.

— Ты чего? Поезжай, — сказал Андрей.

— Я забыл пропуск.

— Давай так.

Едва шофер тронул машину, к ней подскочили милиционер в каске и женщина с красной повязкой на рукаве. Полковский объяснил зачем он едет, просил пропустить. Милиционер и женщина не слушали его и все твердили:

— Гражданин, не нарушайте порядка!

Полковский рассердился:

— Да вы ведь люди! Поймите же, я моряк, ухожу в море, хочу попрощаться с семьей! Может, никогда не увижу!

Милиционер заколебался, посмотрел на женщину, но та невозмутимо ответила:

— Все вы так говорите. Гражданин, зайдите в укрытие.

— Какая тупость! — не сдержался Полковский, но тотчас же устыдился, выскочил из машины и вместе с шофером укрылся в ближайший подъезд.

Бомбардировка длилась пятнадцать минут. Стреляли где-то далеко, у Пересыпи, в порту, а над городом не было ни одного самолета.

Полковский был спокоен за своих ближних, но с тревогой подумал о доке. Как только закончился обстрел, он сел в машину и приехал домой. Веры и детей не было. Няня Даша испуганно спросила, не встретил ли он их в пароходстве.

— Они к вам поехали.

Когда через полчаса Полковский зашел к Мезенцеву, тот удивился:

— Как, ты разве их не встретил? Я их отправил домой. С Жорой. Минут десять как они выехали, — и, вспомнив, добавил: — Тебя ждут на доке.

Полковский расстроился, но тотчас взял себя в руки, присел к столу и написал Вере, что все уже устроено — их посадят на «Аврору», просил быть спокойной; написал, что больше не может заехать домой попрощаться, что надеется встретиться в Новороссийске самое большее через десять дней, крепко обнимает всех, и почему-то написал, с какого причала он сядет на катер. Мезенцева он попросил сейчас же отправить записку жене.

По дороге на, завод Полковский заехал в госпиталь к Петру Акимовичу.

Врач провел его через коридор и открыл белую дверь с матовыми стеклами.

Под окном на железной койке лежал человек с забинтованной головой, закрытый одеялом до подбородка, и тихо храпел. Полковский сначала не узнал Петра Акимовича, но когда врач сказал: «Не будите», а Петр Акимович открыл глаза и улыбнулся, у Полковского сжалось сердце. Щеки Петра Акимовича впали, нос заострился, но глаза улыбались. Он выпростал руку из-под одеяла и протянул Полковскому.

Полковский говорил с ним минут десять и сказал, что Вера уезжает на «Авроре», а он сегодня уходит в рейс.

— Я завтра подымусь. Все равно ногу не вернут, — сказал Петр Акимович и тронул рукой пустое место под одеялом, где должна была лежать левая нога.

Полковский, ушел от него с тяжелым сердцем.

16

В сумерки все было готово к отходу. В последний раз автомобиль подвез Полковского к причалу порта, откуда вдали на рейде виднелся черный буксирный пароход с валившим из трубы дымом.

Блинов и Мезенцев первыми вылезли из машины. Потом все втроем подошли к отвесной стенке причала и заглянули вниз. На волнах подпрыгивал маленький катер, который должен был увезти Андрея на корабль.

— Так, — сказал Мезенцев и умолк.

Все молчали, и Полковский беспокойно смотрел в направлении ворот порта, будто ждал кого-то.

Мезенцев перехватил его взгляд и другим, теплым, сердечным тоном сказал:

— Мы устроим твою семью хорошо. Она уедет на госпитальном судне «Аврора», а там Володя. Кроме того, я капитану дал распоряжение. За семью не беспокойся. Через неделю встретишься.

Полковский благодарно посмотрел на него, крепко сжал руку, но ничего не сказал. Снова наступило молчание. Было слышно, как прибой плескался о гранитные плиты.

— Ждем вас в среду в Новороссийске, — сказал Блинов.

Блинов и Мезенцев постояли еще немного, потом сели в автомобиль и уехали.

Полковский остался один. Ему ужасно не хотелось прыгать на катер, хотя каждая минута была дорога. Он два раза подходил к краю стенки, рулевой брался за конец, намереваясь выбрать его.

— Нет, подождите, — говорил Полковский и отходил от катера.

Очертания кранов и складов уже совсем стушевались: где-то в глубине улиц мелькали красные огоньки грузовиков. Полковский медлил и с надеждой поглядывал вдаль.

Но вот вдали, из-за черных линий портального крана, показалось белое пятно. «Она», — подумал Полковский и побежал навстречу. Белое пятно вырастало, и вскоре уже можно было различить женщину в белом платье и двух детей.

Андрей встретил жену и детей так, как будто давно не видел их.

Они уже минут десять стояли около катера, и никому не хотелось уходить. Андрей давал последние наставления жене:

— Только не теряйся, — говорил он, положив ей руки на плечи.

Вера слушала мужа серьезно.

— Я буду ждать вас в Новороссийске. Приготовлю номер в гостинице и машину. Вас хорошо устроят на пароходе… Ну, родная, до свидания, в среду увидимся.

Он сжал ее лицо ладонями и поцеловал в губы. Вера обняла мужа, положила голову ему на грудь, закрыла глаза и тихо сказала:

— Андрюша, как не хочется расставаться…

От ее полушепота повеяло тоской. Полковский погладил волосы жены, осторожно приподнял ее голову и заглянул в глаза.

— Что ты, Верочка? Через неделю увидимся.

— Да, я знаю, — ответила Вера таким тоном, как будто говорила: «Да, прощай».

Андрей еще раз поцеловал жену, потом взял на руки Иринку, расцеловал ее в обе щеки, попробовал сказать смешное, веселое, как бывало, но смешного не получилось, смех где-то застревал в горле.

— Слушайся маму, — сказал он дочери, молчаливой, насупившейся, — а то потеряешься, — и опустил ее на землю.

Девочка зарыдала, вцепилась руками в ногу отца, Полковский разобрал среди всхлипываний:

— Папочка, миленький, не оставляй нас!.. Возьми с собой!

Витя крепился, молчал. Но вот и у него покраснели глаза. Он опустил веки, и слезы полились. Он уже не мог удержаться и тоже громко заплакал.

У Полковского дрогнуло сердце. Он растерянно посмотрел на Веру, она отвела глаза. Никогда не случалось, чтобы дети плакали перед уходом его в рейс, даже в самый далекий и опасный. Полковский не был суеверен, но он был моряк и немного верил в дурные предзнаменования.

Девочка не унималась и тоскливо просила, чтобы он не оставлял их. Витя всхлипывал.

Полковский подумал: «А не взять ли семью с собой?»

Он повернулся к морю, увидел темную массу буксирного парохода, вспомнил док и тряхнул головой. Нельзя: док военный объект и немцы обязательно будут бомбить его. Война есть война; и военный объект на то и существует, чтобы его атаковали. Он, Полковский, не имеет права подвергать такому риску семью. Завтра вместе с ранеными они уйдут на госпитальном судне. На свете еще существует человечность. Сильнее всех пушек и брони — это красный крест. Под его флагом они спокойно проплывут.

— Что за малодушие! — сказал он вслух. — Все будет хорошо.

Вера молчала. Она догадывалась, о чем думает муж, но не хотела влиять на его решение. Она подняла на руки девочку и успокоила ее.

Полковский еще раз поцеловал жену долгим, нежным поцелуем. Потом, не оглядываясь, пошел к краю стенки и прыгнул в катер, который запыхтел, заглушал шум прибоя, и, зарываясь в волны, стал уходить к кораблю, стоящему на рейде.

Полковский стоял на палубе и до тех пор смотрел на берег, пока женщина в белом платье и дети не растворились в темноте.

17

Милиция оцепила вход на пассажирский причал и пропускала строго по билетам. Толпа напирала, теснила, слышались крики, женский плач. Растрепанная пожилая женщина стояла возле милиционеров, всплескивая руками, плакала и причитала:

— Ой, погибель на мою голову! Ой, вей, вей!

— Идите же! — кричал на нее милиционер, оттесняя толпу и давая возможность женщине пройти в дверь, за которой виднелся огромный пароход с валившим из трубы дымом.

Женщина не двигалась с места, растерянно стояла над своими узлами и чемоданами, ломала пальцы и кричала:

— Муся, Муся! Вей, вей!..

Легкий ветерок поднимал пыль и кружил бумагу. Женщина плакала. Солнце нещадно, палило. То и дело гудели машины, чихали бензином, кто-то кричал «Осторожно!» или вдруг раздавался дикий крик.

В сотне метров от двери, в которую входили пассажиры, в настежь открытые ворота одна за другой въезжали кареты Красного Креста и скорой помощи. Они останавливались у самого борта парохода. Задние двери карет распахивались — и санитары в белых халатах выпрыгивали наземь и, подхватив носилки с ранеными и больными, поднимались по кормовому трапу на палубу. По носовому трапу взбирались пассажиры — женщины с детьми.

Черный лакированный ЗИС затесался между серыми каретами и, как только прошмыгнул ворота, отвернул в сторону и остановился у носовой части парохода, на борту которого, от самой ватерлинии, было натянуто белое полотно с нашитым на него огромным красным крестом. Это была «Аврора».

Шофер Жора открыл дверцу машины и одной рукой снял чемодан, другой — Иринку. Витя спрыгнул сам. Потом вышла Вера в голубом шелковом платье и в шляпке. Няня Даша и Барс остались в машине.

Вместе с шофером Вера стала разгружать автомобиль. Иринка весело суетилась, а Витя с серьезным и озабоченным лицом держал свой маленький чемодан, в котором находился «зверинец».

Взвалив на плечи тюк и взяв в руки чемодан, Жора позвал детей.

— Нет, — сказала Вера. — Детей от себя никуда не отпущу.

Жора понимающе кивнул и, сгибаясь под тяжестью тюка, пошел к трапу.

— Скажите Володе, что мы приехали! — крикнула вдогонку Вера.

Минут десять спустя Жора вернулся в сопровождении матроса и передал Вере записку:

«Верочка! Душой с вами, а чемоданы пристройте с матросом. Рвусь к вам — и не могу. У меня тот кордебалет! Ваш Володя», — прочла Вера и, хотя ей было грустно, улыбнулась.

Часа через четыре закончилась посадка. Иринка уже бегала за дверью, быстро свыкаясь с новой обстановкой, а Витя раскладывал свои банки и коробки.

Вдруг за дверью раздался смех Иринки, потом крик: «Дядя Володя!» — и тотчас в каюту вошел он с Иринкой на руках, обхватившей его за шею. Барс прыгнул и положил лапы ему на грудь. Вера, няня Даша тоже обрадовались. Володя поцеловал руки Веры, потом чмокнул в щеку няню.

— Ну, студент, а «зверинец» дома оставили?

— А вот и нет, — с гордостью показал Витя на свои банки и коробки.

— Значит, у тебя призвание, — заключил Володя. — Верочка, вы устроитесь, как только выйдем в море. И позавтракаем мирово! А бутылочку портвейна захватила? — сощурил он глаза.

Вере стало легко на душе. Вечно веселый, не теряющий присутствия духа, Володя, казалось, нес с собой какой-то живительный эликсир.

— Конечно.

— Вера, вы — все богатства мира!.. Но я пойду. Барса не выпускайте на палубу. Если он захочет «за большим», позовите матроса.

— Вы нахал, Володя! — рассмеялась Вера и теперь лишь увидела, что в висках у него появилось несколько седых волос, но выглядел он бодрым, загорел, китель хорошо сидел на нем.

А через полчаса, когда «Аврора» под крики и плач провожающих отвалила от стенки и вышла за мол, Вера услыхала гул моторов самолетов и вой сирен.

Началась бомбардировка города.

И теперь Вера уже думала и беспокоилась не только о муже, но и о Петре Акимовиче, Мезенцеве и всех друзьях, оставшихся в осажденной Одессе. Впервые у нее появилась мысль, что и ее место — среди них. Вот приедет в Новороссийск, устроит детей и няню, а сама посвятит свои силы общему делу. Да, она чувствует в себе много сил.

Вера поправила упавшую на висок белокурую прядь и позвала детей.

18

Через несколько часов, когда на судне водворился порядок, начала работать кухня, а на палубе стали прогуливаться раненые и девушки, Володя пришел в каюту к Вере вместе с капитаном Григоренко.

— Так вы и есть жена Полковского? — спросил Григоренко, сняв с привинченного к полу стула Витины коробки и кладя их на стол. — Я вас довезу как на курорт.

— Спасибо, я хорошо устроена.

— Так и надо. Полковский это не фунт изюму. Это настоящий моряк.

Видно было, что он с уважением относится к имени Полковского.

Григоренко знал многих моряков на Черном море, Балтике, Севере, Дальнем Востоке. Моряков он любил и всех их считал благородными. На прочих людей смотрел с легким пренебрежением: сухопутные, мол. Это был крепкий старик, лет под семьдесят плешивый, с седыми волосами на висках, со здоровым, красным цветом лица.

— Вам будут приносить обед сюда, — сказал капитан, — и чувствуйте себя как дома. Все будет в порядке.

Потом строго обратился к Володе:

— Чтоб никаких жалоб. Устройте все как надо.

Просидев немного и с деланным интересом выслушав Витю, Григоренко еще раз наказал Володе «проявить заботу», пригласил Веру заходить на мостик и ушел.

— Старик замечательный, — заметил Володя немного погодя, — но страшный консерватор… Верочка, вы не закрывайте каюту, — вдруг попросил он, и в тоне его Вера уловила деланную небрежность.

— А в чем дело? — спросила она, пристально взглянув на Володю, который пробовал упругость матраца койки.

— Да нет, ничего. Вдруг мне захочется прийти поздно.

— Не финтите, — поймала его Вера за руку. — Будет дело?

Няня и дети стали прислушиваться. Володя покраснел.

— Верьте, Верочка, ничего. А ты чего уставился, студент? — напустился он на мальчика.

Вера почувствовала что-то холодное, необыкновенное в его голосе.

— Володя, а можно на палубу? — спросила она.

— Самое лучшее — будьте на палубе побольше.

— Почему, почему? — торопливо спросила Вера.

— Так… Свежий воздух.

Когда он ушел, у Веры осталось смутное беспокойство. Но вскоре оно забылось.

Сам кок принес в каюту вкусный завтрак, а Григоренко прислал детям шоколад. Заходил к ним и Володя. Он притащил кучу марципанов, водил детей на мостик. Два раза Вера видела, как он с матросами возился у шлюпок. Хлопот у Володи становилось, видимо, все больше; и он стал реже заглядывать в их каюту.

Первый день прошел отменно. Не чувствуя никаких лишений и беспокойства, Вера уже стала забывать тревожное предупреждение Володи.

На следующий день утром, после завтрака, Вера с детьми собралась на мостик. Взобравшись по трапу и, подходя к рубке, Вера увидела, как Григоренко размахивал руками, а Володя стоял у руля, потупив голову. Она поняла, что у них что-то случилось, и тихо, стараясь не обратить на себя внимания, спустилась вниз.

Вера угадала. На утренней вахте у Володи произошла стычка с капитаном. Володя, много раз читавший рукопись Полковского, хорошо изучил ее и теперь устанавливал необычный путь пароходу. Сначала он предупреждал всех лоцманов, чтобы держались его курса, но после того как Григоренко два раза отменил его распоряжения, он отклонялся от обычного курса только на своей вахте. Григоренко подстерегал Володю, желая уличить в ослушании. Минут двадцать спустя после начала вахты капитан вошел на мостик, подозрительно посмотрел на Володю, потом взглянул на компас.

— Вы зачем отклоняетесь от обычного курса? — спросил Григоренко.

Володя замялся, облизнул губы, потом смело посмотрел в лицо капитана, сделавшееся сердитым, багровым, и ответил:

— Я уже говорил. Чтобы избежать встречи с подводными лодками противника. У Полковского в лоции указан этот…

— Что вы мне тычете: Полковский, Полковский! Я здесь капитан, а не Полковский! — крикнул Григоренко, размахивая руками и не замечая Веры, появившейся в этот момент возле дверей рубки. «К сожалению, так», — подумал Володя, но промолчал: Григоренко совсем побагровел и едва сдерживался. Заметив, что рулевой и штурманский ученик с любопытством смотрят на них, Григоренко уже тише сказал:

— После вахты зайдите ко мне.

Восстановив прежний курс, он ушел.

Сдав вахту, Володя направился к Григоренко. В его роскошной каюте было свежо. В иллюминаторы врывалось солнце. Старик сидел в кресле, опустив голову и глубоко задумавшись.

— Явился по вашему приказанию, — умышленно сухо доложил Володя.

Григоренко взглянул на него.

— Почему вы уклоняетесь от обычного курса?

Володя выдержал пристальный взгляд капитана и с досадой подумал, что опять начинается старая история, и, чтобы сразу положить конец этим разговорам, твердо сказал:

— Чтобы уберечь от опасности женщин, детей, раненых и больных.

— А какая опасность им угрожает на госпитальном судне? — краснея, спросил Григоренко.

— Встреча с фашистами.

Старик встал с кресла и медленно подошел к Володе. Он тяжело дышал, опять стал багровым, но еще сдерживался.

— Нас пропустят и еще извинятся! — сказал он.

Володя гневно сверкнул глазами:

— Вы имеете дело не с людьми, а с фашистами! Кому вы верите? Они хуже диких зверей!

— Молчать! — крикнул Григоренко.

Его редкие седые волосы на висках взъерошились и голова с торчащими волосами казалась рогатой.

— Ты кому говоришь? Я пятьдесят пять лет плаваю, я пять раз обошел земной шар! Молчать! Молчать! — кричал Григоренко, хотя Володя не собирался возражать и был напуган его состоянием.

— Что ты знаешь о моряках? — продолжал старик. — Ты где родился? На Касарке? А там только торговали скумбрией! Я во всех кабаках мира видел последних моряков и скажу, что они настоящие люди! В тысяча девятьсот третьем году три американца, двое русских, двое англичан и один немец погибли в Индийском океане, но спасли двадцать женщин и шесть пискунов!.. Я был капитаном на том судне… А ты… Я пять лет ходил в Гамбург, восемь лет в Лондон! Сам мастер Джонатан Ллойд низко кланялся мне и говорил, что я настоящий моряк! Он тоже был настоящий моряк. Он погиб в Бискайском заливе, но всех женщин устроил на мое судно… А ты… И вошь кашляет! Красный крест — святыня! Море это тебе не берег, моряк не сухопутник!.. Стой! Молчать!

Старик дрожал от волнения. Володя растерянно переминался с ноги на ногу. Григоренко внезапно умолк, сгорбившись, пошел к креслу и тяжело опустился в него. Он долго молчал, а Володя не смел нарушить молчания. Бессвязный монолог Григоренко ни в чем не убедил его, кроме того, что старик безнадежный фанатик. Володя еще постоял немного, потом тихо спросил:

— Можно идти?

Старик не сразу ответил. Он выпрямился в кресле, устало взглянул на штурмана и уже спокойно сказал:

— Нечего бояться. Не надо вилять. Идите прямо по курсу. Мы госпитальное судно. Никто не посмеет нас тронуть. Позор не доверять морякам, — и, сделав паузу, добавил, глядя куда-то в сторону: — Если чего лишнего сказал… погорячился… Не сердись.

Прямо от Григоренко Володя пошел к Вере. Вера сразу почувствовала, что что-то случилось: Володябыл скучный, натянуто улыбался, брал хлебные крошки ее стола и мял их.

— Володя, дорогой, не мучьте меня! Что такое? — спросила Вера, положив обе руки на его локоть.

— Он меня бесит, этот упрямый старик! Фанатик! — в сердцах сказал Володя и попросил, чтобы она с детьми и няней чаще выходила на палубу.

«Вон оно что, — успокоенно подумала Вера, вспоминая сцену на мостике. — У него с капитаном не ладится».

19

На корабле все уголки были забиты ранеными, женщинами и детьми. В первом классе разместили тяжело раненных и больных из одесских больниц.

День был солнечный, теплый; и море было спокойным, синим. Над водой кружилось несколько чаек.

В переполненных каютах, салонах и служебных помещениях было душно. Не помогали и открытые иллюминаторы. Истомленные жарой и духотой, потные тела людей жаждали прохлады; и пассажиры выползали из своих углов, устраивались и разгуливали на всех палубах.

Заразившись общим настроением, Вера надела легкое белое платье и, мимолетно взглянув на себя в зеркало, вделанное в переборку каюты, взяла детей за руки и позвала няню погулять на палубе.

— Куда мне, старухе, — отмахнулась няня. — Лучше посижу.

Она надела очки в железной оправе и стала штопать чулки. Барс высунул морду в иллюминатор.

Вера и дети вышли. На верхней палубе в полосатых шезлонгах полулежали женщины и, свернувшись калачиком, вкусно спали дети. То здесь, то там слышались смех, непринужденный говор; стали появляться парочки. Вот миловидная девушка в красном платье и молодой человек в халате, с палочкой и забинтованной головой, приткнулись к белому трапу, ведущему на капитанский мостик. Оба улыбаются. Вера прошла мимо и тоже улыбнулась.

— Мы разыщем дядю Володю, и он нам даст шезлонг, — сказала она Иринке, пробираясь к каюте штурмана.

Вдруг у правого борта кто-то громко вскрикнул. Все, кто слышал крик, бросились туда. Примерно в двухстах метрах от судна над водой появилась серая башня, а через минуту из воды выползли нос, потом корма, и вот уже всплыла вся подводная лодка. Было видно, как открылся люк на ее палубе и оттуда выскочили один за другим пять матросов, потом один офицер, другой, третий. Над мачтой лодки взвился флаг с черным пауком свастики. Орудие лодки медленно поворачивалось в сторону «Авроры».

Первое мгновение толпа на палубе «Авроры» как бы оцепенела. Было тихо, так тихо, что слышался шум винтов за кормой. Лица людей вытягивались в тревожном недоумении. Все верили в силу красного креста и незыблемых законов, которые внушались с детства, — и вдруг жерло орудия направлено на толпу раненых, женщин и детей!

Из оцепенения вывел страх, нарастающий, бурный. Как-то сразу, инстинктивно толпа отпрянула от правого борта, все пришло в движение, начались давка, крик.

В это первое мгновение, когда страх еще не совсем завладел людьми, над палубой раздался густой бас Григоренко:

— Спокойно, товарищи! Мы госпитальное судно. Нас пропустят, — сказал он в рупор.

Непоколебимая уверенность старика, его спокойная фигура, возвышающаяся на мостике, подействовали отрезвляюще. Его слова долетали до дальных углов. Страх постепенно сменился робким любопытством, снова притягивающим к правому борту.

— Мама, мне не видно, — сказала Иринка.

Вера взяла ее на руки. Девочка испугалась моря, разверзнувшегося под ней, и, обняв руками шею матери, прижалась к ней. Одной рукой Вера прижимала к себе дочь, другой держалась за перила, к которым был прикреплен гигантский красный крест, опускавшийся до самой ватерлинии. От испуга у нее похолодели пальцы и нервная дрожь потрясла тело.

— Мама, тебе холодно? — спросила Иринка.

— Нет, родная, что ты, ведь жарко, — проговорила Вера, с трудом подавляя страх и стараясь казаться непринужденной.

Иринка посмотрела на мать, не понимай, как это от жары мерзнут руки.

Усилием воли Вера уняла дрожь и продолжала смотреть на приближающуюся подводную лодку. Она уже стыдилась своего страха, думала, что поддаться панике очень легко и что ее чуть было не увлекла испуганная толпа. Но ей, жене моряка, знающей обычаи моряков, стыдно и нехорошо. «Фу, какая я трусиха», — подумала она; и ей стало неловко перед Иринкой: ей показалось, что девочка что-то поняла. Сердце ее еще не успокоилось. Она крепче стиснула Иринку и прижала к бедру Витю, привставшего на цыпочки, чтобы взглянуть через борт.

Вера знала, была уверена, что сейчас недоразумение выяснится. Ведь враги давно заметили красный крест, а теперь уже отчетливо видят раненых, женщин и детей. Они приближаются, чтобы только выполнить формальности, узнать позывные. Потом они скажут, что можно продолжать плавание. Кажется, Андрей рассказывал нечто подобное. Глупый, глупый страх…

Подводная лодка была уже совсем близко от «Авроры».

На палубе лодки стоял высокий офицер, в фуражке с низко опущенным на лоб лакированным козырьком, на котором солнце играло ослепительными бликами. Вот к офицеру подошел другой офицер, пониже ростом. Они о чем-то разговаривали. Офицер пониже ростом махнул рукой. Из боевой рубки выскочил матрос с рупором. Он приложил его ко рту и спросил, куда и зачем идет судно.

Капитан Григоренко с мостика «Авроры» ответил.

На палубе «Авроры» воцарилась мертвая тишина.

Лодка почти совсем остановилась. Вера видела все, что делалось на ее палубе. Орудийная прислуга оставила орудие. Вера улыбнулась и подумала, что так и есть: они разобрались, увидели красный крест, раненых, массу женщин и детей.

Матрос с рупором подошел к офицерам, что-то сказал. Высокий офицер усмехнулся, поднял голову, посмотрел на «Аврору», на женщин, облепивших борт, и Вере показалось, что он остановил взгляд на ней. От его взгляда ей почему-то снова сделалось не по себе.

Потом высокий сказал что-то низкому, и оба рассмеялись.

Немец-матрос с рупором стоял поодаль, вытянувшись в струнку, и ждал.

Высокий снова что-то сказал матросу; и он, отдав честь, побежал на нос, откуда было ближе к «Авроре», и, приложив рупор ко рту, крикнул:

— Фррай!

Григоренко сказал «есть», улыбнулся и вошел в рубку. Тотчас же лодка повернула и стала удаляться. Винты «Авроры» зашумели сильнее.

— Вот видишь, — сказала Вера Иринке и несколько раз поцеловала ее в щеку. — Мать твоя ужасная трусиха.

20

Вздох облегчения прошел по всей палубе. Напряженные лица людей, в тяжелом безмолвии следивших за развертывающимися событиями, разгладились, появились улыбки. Люди начали перешептываться, точно боясь, чтобы немецкая лодка не услышала их и не вернулась.

Лодка тем временем уже отошла от «Авроры» метров на триста. Немцы быстро стали спускаться в люк. Тяжелая крышка закрылась за последним из них.

Вот исчезли под водой палуба, рубка.

Море разгладилось и снова покрылось солнечными бликами. Над водой торчал лишь перископ.

— Мама, где они? — спросил Витя.

— Пропустили нас.

Пассажиры потеряли интерес к лодке и вернулись к прерванным занятиям.

Миловидная девушка в красном платье сказала своему спутнику, по-видимому раненому командиру:

— Они не такие звери, какими казались. Все же и для них есть что-то святое, общечеловеческое.

Ее спутник неопределенно пожал плечами и загадочно улыбнулся.

Вера не отходила от борта и машинально наблюдала за перископом, шедшим параллельно «Авроре». Так вот какие враги! В перчатках, вылощенные. Ей вспомнилось лицо высокого офицера: надменные, жесткие глаза.

Но все же они люди…

Иринка склонила голову на плечо матери. Вера притронулась губами к ее лбу и прошептала:

— Спишь, моя родная? Спи. Слава богу, нам ничто не угрожает…

«А вот отцу…» — подумала она и разыскала глазами перископ. «Боже! Андрей… Они ищут Андрея! — блеснула у нее мысль. — Ведь он — военный объект! Да, непременно ищут! Конечно, женщины, дети и раненые им не нужны: госпитальное судно — не военный объект…»

Встревоженная за судьбу Андрея, она мысленно перенеслась к нему. Ее разгоряченное воображение рисовало док, черный буксир, который окружили десять подводных лодок с паучьими свастиками на флагах. Андрей стоит на мостике парохода, а с серой лодки стреляют орудия, и высокий офицер с лакированным козырьком ужасно смеется…

— А… а-а… Торпеда-а-а! — мечется над пароходом душераздирающий крик.

Вера вздрагивает от этого крика и оглядывается.

Но она упустила мгновение и не заметила, как от того места, где скрылась лодка, что-то вырвалось и помчалось на «Аврору» со страшной скоростью. Чем ближе «это», скрытое водой, приближалось к судну, тем длиннее становился след. Спустя несколько мгновений появился второй.

Смятение мигом охватило толпу людей, догадавшихся, что это торпеды. Это был ужас, мгновенно охвативший всех и погнавший людей куда-то искать спасения. Толпа металась, билась, сминая все на своем пути. Крик, плач, треск дерева, стоны сотен обезумевших женщин, детей и раненых слились в один страшный вой.

Иринка заплакала. Вера не двигалась с места и ничего не слышала, кроме плача своего ребенка.

— Тише, девочка, — шептала она, прижимая ее к груди и вцепившись в плечо Вити.

Она увидела, как белый след ворвался под борт парохода. Глаза у нее расширились от ужаса, колени подкашивались. Она не успела сообразить что делается, как раздался грохот, какая-то сила вырвала Иринку из рук и в тот же миг подхватила ее и взметнула высоко над бортом. Падая, с остекленевшими от ужаса глазами, она уже не видела, как в воду плюхнулось тело ее мальчика с оторванной головой и камнем пошло ко дну.

Последним ощущением Веры был холод…

Няня Даша услышала над головой топот ног, положила чулок на койку и, сдвинув на кончик носа очки, посмотрела на потолок. Барс протяжно завыл.

Старуха поднялась со стула, чтобы выглянуть за дверь, но в тот же миг корабль потрясло, встряхнуло и она упала.

Придерживаясь за накренившуюся стену, няня Даша попыталась подняться, но крен усилился. За дверью раздавался топот ног и душераздирающие крики. Няня хотела встать, но ноги ее не слушались. Она подумала, что пришел ее конец, и стала шептать:

— Отче наш… иже еси на небеси…

Она не заметила, как дверь сорвалась с петель и в каюту хлынул поток воды, поднял с пола Витины коробки с жучками, Иринкину куклу, Верину соломенную шляпу и закружил их.

— Спаси господи, помилуй детей…

Володя успел спустить на воду несколько шлюпок и удачно посадить в них пассажиров. Но последние две шлюпки перевернулись, и море вокруг тонущего корабля было усеяно людьми… Он бросал утопающим круги, пробковые пояса, сообщил о злодеянии по радио. Потом искал Веру — и не нашел…

Когда палуба уже начала погружаться, Володя хотел прыгнуть в воду, но случайно заметил, как Григоренко вошел в рубку. Володя метнулся туда и за несколько секунд достиг мостика.

— Идемте. Мы еще успеем прыгнуть, — задыхаясь, сказал он.

Григоренко поднял на него глаза:

— Что с Полковской?

— Не знаю. Я искал. Нет ее… Идемте, остались считанные минуты.

Старик покачал головой. Одной рукой он придерживался за компас, другой — приглаживал волосы.

— Нет, я умер раньше, чем взорвали мое судно.

— Умоляю вас, капитан, идемте…

— Нет. Иди сам, спасайся, мальчик. Ты умнее меня. Ты будешь знать, что делать.

Володя толкнул дверь. Она не подалась: было уже поздно. С трех сторон рубку обступила зеленая вода и прижалась к толстым стеклам. Снизу, из кают-компании, тоже показалась вода, выбросившая градусник в деревянной оправе. Отчаянным усилием воли Володя подавил ужас и так же, как и Григоренко, выпрямился и оставил мысль о спасении. Нет, море не успеет раздавить рубку, она быстрее наполнится водой, бьющей снизу, из внутренних помещений… Еще осталось, может быть, минута… Уже тяжело дышать и выступает пот… Что ж, надо встретить… как Григоренко, спокойно… Вода по пояс…

Головокружение и боль в груди. Слышен шепот:

— Если я виноват, прости…

Может быть, это показалось, но губы Володи шепчут: — Нет, вы не виноваты….

21

Полковский привел док в Новороссийск во вторник под вечер. Как он и предполагал, немецкие самолеты бомбили караван. Сначала появился один самолет, покружил над доком минут пять и улетел на юг. Через сорок минут из-за солнца выскочили три «юнкерса» и как летели треугольником, так и спикировали, один в хвост другому, с такой стремительностью, как будто во что бы то ни стало хотели разбиться. От черного фюзеляжа, клейменного крестами и свастикой, отделились несколько бомб и косо полетели, казалось на док.

Полковский подумал, что он хорошо сделал, не взяв с собой семью; и горький осадок на душе, навеянный тоскливым криком ребенка, улетучился.

Он стал совсем спокоен, расчетливо переложил руль право на борт, меняя курс. И когда бомбы упали в воду, подняв огромные фонтаны воды, он почему-то подумал, что бомбардировщики не причинят вреда ни людям, ни судну.

Половину суток самолеты преследовали караван: улетало одно звено, прилетало другое. Недалеко от судов их перехватывали наши истребители, и над головой шел непрерывный бой.

Полковский был рад, что не взял семью, хотя уже наверняка знал, что его экспедиция завершится благополучно. «Напугались бы», — думал он.

Через несколько часов он сдал док портовым властям Новороссийска и пешком пошел в штаб.

Большой портовый город жил обычной жизнью. Был уже вечер. Небо было густо-черное; и ветер завывал в проводах, качал деревья, невидимые во тьме.

Полковский понюхал воздух и подумал, что будет шторм и он захватит «Аврору» в море, Веру и детей немного «трепанет».

Он быстро шел, сталкиваясь в темноте с прохожими, извинялся и думал, как достать комнату для семьи, где устроить ее.

В вестибюле штаба за двумя массивными дверьми ярко горела тяжелая люстра. По мраморным лестницам, устланным коврами, сновали вестовые. Краснофлотец спросил у Полковского пропуск, посмотрел, отдал честь и сказал:

— Второй этаж, направо.

В приемной Полковский столкнулся с Блиновым, обрадовавшимся встрече.

— Я устрою прием к командующему, — весело сказал Блинов. — Посидите, пожалуйста, минутку.

Он нырнул в какую-то огромную дверь и, вернувшись через несколько минут, позвал Полковского.

Они прошли одну комнату, вторую и остановились у высокой дубовой двери, у которой за столом сидел лейтенант, по-видимому адъютант. При появлении Блинова он выскочил из-за стола и, уловив кивок капитана первого ранга, открыл дверь.

В глубине большой комнаты с высоким потолком и длинным столом, покрытым красным сукном, в кожаном кресле сидел вице-адмирал Тихонов, высокий человек с бритой головой и длинным лицом.

Блинов представил Полковского.

— Я много слышал о вас, — сказал командующий.

Потом он спросил о рейсе и слушал не перебивая. Веки его были опущены. Полковскому показалось, что командующий спит, и он стал говорить тише, затем вовсе умолк. Тихонов поднял веки и посмотрел на Полковского. Лицо его при этом было бесстрастным.

— Виноват, — сказал Полковский и продолжал докладывать о рейсе.

— Ваша работа нас вполне удовлетворяет, — сказал командующий, когда Полковский закончил. — Через три дня дадим важное поручение. Пока — в резерве.

Прощаясь, он неожиданно спросил:

— Ваша семья где?

— На «Авроре».

— На «Авроре»? — переспросил командующий и шире обычного открыл большие, слегка навыкате глаза.

Полковского удивил тон, которым переспросил Тихонов.

— Да, — ответил он, подумав, что, наверно, шторм захватил «Аврору».

— Идите устраиваться, — сказал Тихонов уже прежним, обычным тоном.

Полковский пожал плечами и вышел немного расстроенный. Направляясь в гостиницу, он думал о том, что могло случиться с «Авророй». Ну, шторм захватил. Экая беда! Григоренко опытный моряк, а Володя отличный штурман. Завтра они будут здесь, нечего забивать голову глупостями. В последнее время он стал нервный и впечатлительный, как сентиментальная девчонка!.. Надо, взять себя в руки.

22

В большую, пятиэтажную и неопрятную гостиницу он попал в полночь, попросил два номера.

Из-за конторки, отделанной никелем и матовым стеклом, женщина в коричневом платье, очевидно дежурная, ответила небрежно:

— Нет ничего.

— Как же быть? — озабоченно спросил Полковский.

Дежурная внимательно посмотрела на него и, быть может, ее тронул возглас, в котором звучало огорчение, но во всяком случае она уже участливей сказала:

— Разбудите директора.

— Человека тревожить, как же это? — не решался Полковский.

Женщина улыбнулась наивности Полковского.

— Все так делают. Построже попросите, найдется номер.

Полковский, конфузясь, разбудил директора и изложил свою просьбу.

— А-а, номер, — сонно пробормотал директор, спустив с дивана ноги на пол и нащупывая на тумбочке очки. — А где я вам возьму? — проснулся он, наконец, и, найдя очки, зацепил их за ухо.

— Извините, — смутился Полковский и уже хотел уйти, но, вспомнив совет дежурной, сказал: — Я сейчас позвоню командующему и попрошу содействия.

Директор обмяк, по-видимому испугавшись, и заискивающе сказал:

— Куда же вы так спешите? Дайте подумать…

Номер нашелся на втором этаже. Горничная, рябая брюнетка, опустила шторы, зажгла свет, принесла постельное белье и, пожелав спокойной ночи, хотела уйти.

— Подождите, — сказал Полковский. Он попросил поставить четыре кровати, так как приезжает его семья.

— Завтра приезжают, завтра и поставим, — ответила горничная.

— Нет, нет, давайте сейчас.

Горничная что-то проворчала, но кровати внесла и, раздраженно положив белье, ушла, ничего не сказав.

Полковский застелил постели, решив, что у стены будет спать Иринка, а у окна — Витя и няня.

Засаленное кресло он покрыл простыней, передвинул в угол шкаф, стараясь придать комнате уютный вид, чтобы Вера не так горько ощущала потерю родного дома. Когда, по его мнению, все было сделано, он встал у двери, осмотрел всю комнату и остался доволен.

В коридоре часы пробили три. Полковский спохватился, что он еще не договорился с шофером. Надев пиджак, он спустился вниз и только тут сообразил, что ночью ходить по улицам нельзя. Вернувшись назад и предупредив горничную, чтобы его разбудили в шесть утра, он лег спать.

Утром он помчался в гараж агентства Черноморского пароходства. Ночью шел дождь, и теперь на выщербленном тротуаре были лужи. Перепрыгивая их, Полковский подошел к кирпичному сараю с заколоченными окнами. У легковой машины, стоя на коленях, возился шофер.

— Ваня, машина готовя? — спросил Полковский.

Шофер поднял замазанное лицо и, узнав Полковского, ответил, что не скоро.

Полковский попросил его через два часа подъехать к гостинице, а заодно достать и грузовую машину для вещей.

— Вы понимаете, сегодня жена приезжает, — закончил он.

Потом Полковский зашел в цветочный магазин, купил много цветов, послал мальчика отнести их в гостиницу.

— Живо, в два счета. Скажешь горничной — для восемнадцатого номера.

А сам зашел в один гастроном, потом в другой, третий — купил торт, вино, фрукты, закуски и, нагрузившись свертками, вышел на улицу. Он улавливал иронические взгляды, которыми окидывали его прохожие, и ему стало неловко. Оправдываясь, он подумал, что ведь это для жены и детей, для Веры! Наверное, и Володя зайдет.

Горничная, казавшаяся нарядной в белой наколке, открыла дверь его номера передала цветы.

— Спасибо. Как вас зовут? Наташа? Красивое имя, — рассеянно говорил он, укладывая на стол покупки. — Достаньте, пожалуйста, посуды.

Пока горничная добывала посуду, Полковский расставил цветы на подоконниках, на столе, а самый большой букет положил на Верину постель.

Вошла горничная с целой стопою тарелок.

— Угу, сервиз, — обрадовался Андрей.

Он накрыл стол на всю семью, разложил на тарелки закуски, нарезал торт, поставил вино и пять стаканов. Шестой стакан стоял в стороне: для Володи, если он заглянет.

— Теперь, кажется, все, — сказал Андрей. — А машины еще нет, — добавил он, посматривая в окно на улицу, потемневшую от дождя. В ту же минуту к парадному подъехали «эмка» и грузовик. Машины остановились под окнами и нетерпеливо загудели.

— Вот и Ваня, — узнал Полковский шофера легковой. — Я пойду, как вас зовут? — спросил он, причесываясь перед зеркалом.

— Я сказала, — ответила горничная.

— Ах да, кажется, Наташей, — рассеянно согласился он, поправляя черный галстук.

В коридоре послышались торопливые шаги, потом постучали в дверь.

— Андрей Сергеевич, машина уже давно ждет, — сказал шофер и улыбнулся, глядя на накрытый стол.

— Наверно, с полчаса? — рассмеялся Полковский, надевая плащ; потом взял с кровати букет цветов для жены, завернул его в газету, чтобы прохожие не обращали внимания и сказал горничной: — Если позвонят из штаба, скажите, что Полковский поехал в порт встречать семью. Не забудьте же: встречать жену и детей.

Когда он вышел, горничная пожала плечами и презрительно сложила губы:

— Вот чудак, как будто только у него жена и дети.

23

В порт приехали рано. Парохода еще не было, но его ждали с минуты на минуту, хотя никто точно не знал, когда он прибудет. Встречающих было много и, спасаясь от дождя, они толпились в зале и заполняли буфет. Шофер нервничал: машина задерживалась. Полковский протирал мокрое стекло автомобиля и всматривался в море.

— Я еще не завтракал, — сказал Ваня.

Полковский вспомнил, что и он со вчерашнего дня ничего не ел, и предложил подъехать к привокзальному ресторану, стеклянные павильоны которого возвышались над зданием кассы.

В ресторане было шумно, пахло жареным мясом, между столиками сновали официантки.

Полковский заказал для себя и шофера полдюжины пива, две отбивных, икру и чай.

Официант с пробором в волосах и закрученными кверху усами, как на вывеске парикмахерской, ловко и учтиво шаркнул ногой, опуская поднос с дымящимися на серебряной тарелке отбивными, с хлопаньем выдернул пробки из бутылок и сказал:

— Чего еще изволите?

Полковскому не хотелось есть, но он, чтобы не портить аппетита другим, лениво ковырял вилкой.

В зале ресторана произошло какое-то движение. Люди вставали из-за столиков, расплачивались, выходили. Пронесся слух, что за молом показался пароход.

Андрей с бьющимся сердцем выскочил из ресторана и, не замечая дождя, подошел к гранитной облицовке причала.

Из марева выплыли сначала нос, потом мачта и труба корабля. Андрей, знавший почти все невоенные суда Черноморья, не узнавал «Авроры». Он смотрел на приближающееся судно со все возрастающим удивлением. Труба на «Авроре» была длиннее, а борта выше. Нет, теперь он убежден, что это не «Аврора» — госпитальное судно. Пришвартовывалась «Армения».

Под ругань, ворчанье спускавшихся по трапу пассажиров Полковский пробился сквозь людской поток, вошел к капитану «Армении», которого хорошо знал, и, не здороваясь, спросил:

— Где «Аврора»?

Капитан Сегал, уже немолодой, с большим животом, пристально посмотрел на Андрея.

— Кто у тебя там?

— Вера, дети.

Сегал молча отвернулся.

Полковский наблюдал, как короткие, толстые пальцы капитана, переплетенные за спиной, мяли друг друга, и безотчетное волнение и страх охватили его.

Он ждал, не хотел торопить, боясь чего-то.

Сегал повернулся, прошелся по каюте, по-видимому обдумывая, как и что сказать.

— Ты должен быть ко всему готов, — начал он.

Полковский следил за ним, напрягая всю волю, чтобы сдержать клокотавшее в груди сердце, удары которого эхом отдавались у горла.

— Не юли, скажи прямо. В чем дело?

Сегал посмотрел в иллюминатор; и Полковский лишь теперь заметил, какая у него круглая спина.

— Не выдумывай, говори как есть.

— Немецкая подводная лодка двумя торпедами потопила госпитальное судно «Аврора». Через одиннадцать минут после взрыва пароход пошел ко дну. Из трех с половиной тысяч человек спасено только триста двадцать, — отбарабанил Сегал, не глядя на Полковского.

Андрей не сразу смог осмыслить сказанное; мешали сосредоточиться тикающие на стене часы, трескотня лебедок, сутулая спина Сегала, стрелка барометра, остановившаяся на «дождливо». Глаза его блуждали, цепляясь за предметы. И вдруг он понял все….

Сегал долго смотрел в иллюминатор, потом повернулся всем телом, взглянул на Полковского, подошел к нему и тихо опустил руку на плечо.

— Еще не все потеряно. У меня на борту тридцать пассажиров с «Авроры». Твоей семьи нет. Но это ничего не значит. В спасении, кроме нас, участвовало еще восемь военных судов. Я думаю, что они должны были еще ночью прибыть сюда. Беги в штаб, выясни.

— А? Что? — переспросил Полковский.

— Ты слышишь меня? — тормошил его Сегал.

Полковский наконец понял, порывисто встал и, ничего не сказав, ушел.

Блинов принял горячее участие в поисках семьи Полковского. Он связался с катерами, сообщил их местонахождение и снабдил Полковского пропусками.

Андрей бежал по улицам и не чувствовал хлещущего холодного дождя. Он не помнил, как очутился в военном порту, как отвечал краснофлотцу, который по телефону вызывал кого-то, как потом перед ним вырос огромного роста старшина и что-то спросил. В ответ Полковский лишь показал пропуск.

— Идемте, — услышал он и пошел за старшиной на причал.

Его проводили на сторожевой катер № 356 и впустили в маленькую тесную каюту с одной койкой.

Молодой лейтенант пригласил сесть на единственный стул.

— В списках есть? — спросил Полковский и пальцем показал на стол.

Лейтенант взглянул на его округлые, как у помешанного, глаза, мокрое лицо, расстегнутый плащ, с которого капала на пол вода, — и сразу понял, в чем дело.

Он сочувственно спросил фамилию и, вынув из ящика стола бумагу, стал водить по ней пальцем.

— Нет, в списках спасенных нет, — едва слышно сказал лейтенант, не решаясь поднять голову.

Андрей неподвижно стоял, потом качнул головой:

— Нет, вы не знаете.

— Пожалуйста, посмотрите сами.

Полковский выхватил список из рук лейтенанта и пробежал его глазами с начала до конца, потом с конца к началу и медленно вернул. Глаза его сделались неподвижными и были устремлены куда-то в угол. Лейтенант встал и тоже молчал, искоса наблюдая за Полковским. Андрей вдруг словно очнулся и сказал, ткнув пальцем в бумагу.

— А Володя где? Штурман?

— И его нет, — пробежав список, ответил лейтенант.

Согнувшись, Андрей вышел из каюты.

К вечеру Полковский успел побывать на всех судах, участвовавших в спасении пассажиров «Авроры», и всюду получил один ответ:

— В списках спасенных нет.

Потом он объездил больницы, госпитали, морги. Запах хлороформа и карболки в палатах, стонущие дети и женщины на больничных койках, врачи в белых халатах, снова списки, сочувственные взгляды, соболезнующие вздохи сестер, коридоры, приемные покои, утешительные разглагольствования болтливого врача, потом холод и тусклый свет морга, изуродованные и неузнаваемые тела, безучастное лицо смотрителя морга, сопровождавшего Полковского, — все это прошло перед ним, как в кошмарном сне.

Надежда покинула его. Он, промокший до нитки, бесцельно ходил по улицам. В голове его билась только одна мысль: «В списках спасенных нет». Висок, пульсируя, отбивал такт: «В спис-ках спасен-ных нет, в спи-сках… спа-сен… ных нет»…

Потом он почувствовал запахи гнилой рыбы и водорослей, выброшенных прибоем на берег, и осмотрелся. Он находился на окраине города, в рыбацком поселке.

В двенадцатом часу ночи он, наконец, добрел до гостиницы. Швейцар открыл дверь и, пропуская его, посторонился, укоризненно покачал головой, подумав, что Полковский сильно пьян. Андрей, не замечая ни укоризненных взглядов, ни дремлющих в кресле людей, оставшихся без номеров, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице, открыл дверь, зажег свет, обеими руками снял фуражку и положил ее на стол, опрокинув при этом бутылку с вином. Вино с бульканьем вытекало, заливая торт, груши, икру, стол.

Полковский подошел к окну и припал лбом к холодному стеклу, по которому слезился дождь.

Улица была совсем темная, нигде ни души. В такую погоду на даче в Аркадии топили печь и Вера пекла пышки. Володя поедал их с потешной жадностью, а Петр Акимович улыбался и говорил:

— Замечательные, Вера Ивановна.

— Лучшая похвала — уничтожать их, — отвечал Володя, обжигаясь.

Иринка дула на румяную пышку и пальцем трогала: остыла ли. Витя держал пышку обеими руками, ел горячую, и у него выступали слезы. Дети долго не спали, им нравилась мамина возня. Потом Вера садилась за стол, пили чай, и Полковский начинал читать лоцию. Няня Даша бесшумно меняла стаканы, и от нее пахло сдобой и ванилью. Никто не замечал дождя. Иногда Вера спрашивала:

— Ты не устал, Андрюша?..

Полковский вдруг ощутил весь ужас случившегося и плюхнулся в кресло, ради Веры обтянутое простыней.

Больше Вера не подойдет к нему легкой походкой, стуча каблучками, и с беспокойством, заглядывая в глаза, не спросит: «Андрюша, что с тобой?» Никто не скажет с тревогой: «Андрюша, родной, ты, кажется, нездоров?» Он больше никогда не услышит ее голоса…

Нет, этого не может быть! Ведь стол, дом, улица — все на месте. Неужели Иринка больше не вздернет носик и, придумывая заказ, не скажет: «Папочка, привези феску — все скажут, что я турецкая»?

А Витя? Где он со своим «зверинцем»?.. Милая няня Даша…

Андрей задыхался. Он вскакивал с кресла. Метался по комнате, потом снова садился и сжимал горячую голову руками.

А Володя?.. Хороший, родной… Почему же он не уберег их? Он ведь любил их. Он всегда говорил — «Верочка», и Андрей чувствовал, что он любил ее как родной брат. Володя! Где же он сам?..

Острая боль потери, протест и смятение мало-помалу переходили в тяжелую, давящую, тупую боль в груди. Он вновь и вновь переживал свое знакомство с Верой, ее любовь, их общие радости и не мог поверить, что Веры больше нет, что всему этому пришел конец.

Потом мысли спутались; ему показалось, что стены комнаты раздвигаются, как в детстве, когда он был тяжело болен. Свет меркнет, а стены все раздвигаются — и комната становится беспредельно большой, пустой, темной; и он один в ней, маленький, беспомощный. От бесконечного пространства у него кружится голова и как в детстве, падает на плечо. Острая, захватывающая боль в боку возвращает комнате ее обычные размеры, и она наполняется желтым и зеленоватым светом… А Веры нет… И почему-то воздух пахнет вином… В груди жарко, во рту пересохло…

Утром горничная Наташа приняла дежурство. Часов до десяти она меняла белье, провожала клиентов, сновала из одного конца коридора в другой. В двенадцатом часу она взяла швабру и собралась делать уборку в номерах. Пробегая мимо восемнадцатого номера, она увидела электрический свет, выбивающийся из-под двери. Наташа сердито поджала губы и процедила:

— Ах, уж этот женатенький! Ночи мало, — и решительно постучала.

Ей никто не ответил. Она осторожно приоткрыла дверь, просунула голову, спросила: «Можно?» В комнате горел свет, а в щель между шторой и окном пробивался яркий луч солнца. В кресле, свалившись набок, в плаще, сидел Андрей с поседевшей головой. У ног его образовалась красная лужа. Наташа вскрикнула и убежала.

Через несколько минут она вернулась с директором гостиницы. Директор, обходя лужу, подошел к Полковскому и осторожно притронулся к руке Андрея. Она была горячая. Лицо его было красным и дышало жаром. Директор потянул ноздрями воздух, нагнулся, тронул пальцем лужу и поднес палец к очкам.

— Это вино, а не кровь.

А еще через двадцать минут выяснилось, что у Полковского крупозное воспаление легких и температура сорок и восемь десятых градуса.

24

По распоряжению штаба Полковского устроили в лучшем госпитале города, расположенном в тенистом саду. У постели его постоянно дежурила сестра.

Полковский был тяжело болен: четвертый день температура не падала ниже сорока с половиной, и он часто бредил.

Солнце пробивалось сквозь листву и марлевые занавески комнаты, в которой лежал Полковский, падало на ярко окрашенный пол, а закатываясь — на кровать. Андрей спал тяжело дыша, в груди у него что-то хрипело. Изредка он вдруг садился с безумным блеском в глазах и выкрикивал:

— Где Птаха? — И в изнеможении падал на подушки.

Иногда он злился и кричал:

— Барс, на место! Володя, не дразни его!

Как-то сестра наклонилась к нему, чтобы смочить сухие губы. Полковский открыл глаза и бессмысленно посмотрел на нее, потом глаза его заблестели и он засмеялся:

— А, господин Тэпке, ви очень феликодушный! Я вас ненавижу! — и, приподнявшись с подушек, он протянул пальцы к ее горлу.

На пятый день Полковский так ослаб, что был не в силах садиться и громко бредить. Он говорил шепотом и все звал Веру и детей.

Сестра-сиделка, пожилая женщина, знала историю гибели его семьи и теперь, слушая шепот, глотала слезы и жалела Полковского. Она прибегала ко всяким ухищрениям, чтобы напоить его концентрированными соками.

Полковский уже лежал пластом и только хрипел; врачи делали какие-то уколы. Ночью зажгли верхний свет, принесли подушки с кислородом, и у постели остались дежурить врач и начальник палаты. Блинова одели в белый халат и разрешили сидеть в комнате. Блинов шепотом спросил врача, каково положение больного. Врач махнул рукой и ответил:

— Безнадежное.

Утром, когда Блинов уходил, Полковский был еще жив, но лицо у него уже стало серым, нос заострился. В пять часов дня Блинов заехал в госпиталь и, поднявшись по ступенькам, готов был к самому ужасному сообщению. Сестра, сопровождавшая его, молчала; Блинов пытливо всматривался в ее лицо. Он успокаивал себя: «Если все кончено, зачем же она ведет?»

Блинов со страхом взглянул в палату. Полковский лежал, как труп. Лоб его скрывала подушка со льдом. В его посиневшие губы была вставлена трубка, и кислород шипя выходил из подушки.

В таком состоянии он находился еще два дня.

На седьмой день болезни, утром, когда сестра вздремнула, Полковский открыл глаза. Он стал оглядываться, соображая, где находится. Сестра очнулась, посмотрела на потное лицо Полковского со слипшимися пепельными волосами и радостно вскрикнула.

Она поняла, что ее пациент выздоровеет.

А еще через пять дней Полковский выписался из госпиталя и подал заявление о зачислении его в армию.

В армию его не взяли, а вызвали в штаб флота и сказали, что он уже давно мобилизован и находится на военной службе не менее ответственной, чем пребывание на передовых позициях.

— И вообще, — сказал Блинов, когда Полковский по вызову явился к нему в кабинет, — командующему непонятно ваше… — Блинов старался говорить помягче, чтобы чем-либо не обидеть Полковского, и теперь, не найдя нужного слова, запутался и помолчал, осторожно наблюдая за лицом Полковского… — непонятно ваше желание.

Полковский молчал. Теперь он часто молчал, а если и приходилось говорить, то отделывался односложными фразами. Казалось, он стал старше лет на пятнадцать. Пепельные волосы, седые виски, морщины у носа и глубокая складка на лбу выдавали в нем человека, пережившего тяжелое потрясение. Из порывистого, живого, общительного человека он превратился в молчаливого и нелюдимого, казалось ко всему равнодушного.

— Садитесь, прошу вас, — повторил приглашение Блинов.

Полковский кивнул и сел.

— Что бы вы хотели? — начал снова Блинов и попробовал пошутить, улыбнуться.

— Плавать, — сказал Полковский, с трудом разжимая губы и не замечая ни улыбки, ни приветливого тона.

— Обещаю вам сделать все возможное, Андрей Сергеевич, — сказал Блинов доверительным, дружеским тоном. — Командующий вас очень ценит и собирается поручить очень сложную операцию.

Андрея и это не тронуло. Он молчал.

Когда Блинов; прощаясь, вышел из-за стола и, проводив гостя до дверей, протянул руку, Полковский вяло пожал ее и, ничего не сказав, ушел. Блинов постоял у дверей, думая об Андрее, о происшедшей в нем перемене, и, тяжело вздохнув, пошел к командующему хлопотать об ускорении назначения.

25

Полковский жил как во сне. Автоматически ходил, одевался, ел, не задумываясь над тем, что делает, и чего-то терпеливо и молча ждал. Он способен был просидеть в кресле у себя в номере сряду двенадцать часов, не слыша, как мыши царапаются в шкафу, не замечая, как, обнаглев, они пробегают по полу около его ног.

Горничная Наташа прониклась к нему состраданием, С женским чутьем, без тени кокетства, стараясь даже не улыбаться, она приносила ему еду, напоминала, что надо есть, тайком стирала его белье. Каждую среду и субботу на его постели оказывались свежевыглаженные рубаха, белье, галстук, а на столе лежал талон в душ.

Часа в четыре Наташа стучала в дверь и, с минуту грустно поглядев на Андрея, сидящего в кресле с устремленным куда-то вдаль взором, тихо говорила:

— Ваша очередь в душ.

— Да, душ, — отвечал Андрей, не вдумываясь в слова.

Наташа мягко, но настойчиво напоминала ему об этом до тех пор, пока он не брал сверток и не уходил. Наташа смотрела ему вслед, и слезы заволакивали глаза; она краснела, и ее рябое лицо становилось добрым, милым.

Как-то, в отсутствие Полковского, директор гостиницы пришел в номер, осмотрел комнату и приказал убрать теперь уже ненужные кровати.

Наташа заступилась за Полковского и накричала на директора:

— Вы хотите, чтобы его рана снова открылась? — говорила она, подбоченившись и сверкая глазами. — Век свой прожили и ума не нажили! Человек немного забылся, а вы обязательно хотите напомнить? Погибли, мол, значит не нужны койки? Так, да?

Директор мигал глазами и поправлял очки.

— У-у… бешеная, — отступил он.

Получив назначение доставить большой транспорт с военным снаряжением в один из черноморских портов, Полковский ничем не выразил своего удовлетворения. Он зашел в капитанскую каюту «Аджарии», мощного грузового парохода, повесил плащ на медный крючок и уселся в кресло так, будто перешел из одного номера гостиницы в другой. К нему приходили люди, сообщали, докладывали, он говорил «да» или «нет», никого не задерживал, никого не приглашал сесть.

Накануне отхода в каюту зашел инженер судоремонтного завода и, сияя от радости, сказал:

— Мы установили настоящий таран. Вы сможете таранить…

— Хорошо, — равнодушно ответил Полковский.

Молодой инженер, почувствовав неловкость, заторопился уйти.

Представитель штаба инженер-капитан предупредил, что вооружение не успеют поставить и придется идти в плавание так, а следовательно — надо быть осторожным: в море вражеские подводные лодки.

— Хорошо, — ответил Полковский.

Инженер посмотрел на седые виски Полковского, приложил руку к козырьку и вышел.

Команда тоже не понимала нового капитана. Одни говорили, что он очень строгий, крутой; другие считали его странным. Но все боялись и молниеносно выполняли его односложные, короткие распоряжения.

Только когда вышли в море, Полковский, казалось, немного оживился, с глаз спала поволока. Он вошел в штурманскую рубку, приказал принести сюда подушку и до самого конца рейса уже не спускался вниз.

Было еще тепло, на море гулял легкий бриз. Солнце отражалось в волнах, играло бликами, а воздух был влажный, и Полковский вдыхал его полной грудью. Кругом, куда ни глянешь, — море. Далеко на горизонте набегают облачка, а пароход быстро идет, оставляя позади себя пенящиеся борозды. Из рубки видны нос парохода, лебедки, стрелы, мачты, кусок палубы и полубак, а дальше — море.

Полковский молча стоял у окна, всматриваясь в горизонт, и не вмешивался в распоряжения вахтенного штурмана — белобрысого парня лет двадцати пяти, с румянцем на щеках. В рубке стеснялись говорить при капитане. Штурман молча взглянет на компас и опять смотрит в спину капитану; ему кажется, что Полковский вот сейчас оглянется и сделает замечание или уличит в ошибке. Потом штурман наносил курс на карту, заполнял вахтенный журнал, выходил на крыло мостика, смотрел в бинокль и, возвращаясь, заставал капитана все в той же позе.

Буфетчица Анфиса Григорьевна приносила капитану обед в рубку; он ел мало и остатки тотчас же отсылал назад.

На носу отбивали склянки, вахты менялись.

Так прошли первый и второй день плавания. Наступил третий, а Полковский все молчал или односложно отвечал на вопросы штурманов и только один раз сам распорядился.

В кают-компании четыре раза в день — к завтраку, обеду, чаю и ужину — собирался командный состав. Место капитана оставалось свободным. Старший штурман разрешал садиться за стол; ели молча или говорили не то, что хотелось. Но вот кто-нибудь не выдержит, да и спросит:

— Ну, что он?

И все понимали, что подразумевается капитан.

Вечером был сильный туман. Клочья его ползли по палубе. С начала перехода Полковский впервые, не раздеваясь, лег передохнуть на диване в рубке и, теперь, проспав часа три, умылся, вышел на мостик, проверил курс, компас, принял рапорт и сказал вахтенному — старшему штурману Афанасьеву:

— Поставить наблюдающих на носу и корме. Сигналов не подавать. Идите.

Полковский увеличил ход до двенадцати узлов и подошел к смотровому стеклу, излюбленному своему месту. За стеклом — густое марево тумана.

Когда штурман вернулся и доложил, что наблюдающие поставлены, Полковский ответил «хорошо» и больше за всю ночь не проронил ни звука.

Было уже часов семь утра, а белое марево тумана по-прежнему нависало над судном, и с мостика нельзя было различить даже лебедки.

«Аджария» шла полным ходом. И вдруг судно выскочило из тумана и очутилось под ясным небом, ослепительно сверкающим солнцем, а в миле от него дрейфовала подводная лодка. Над ней виднелся фашистский флаг.

Первые секунды команды на обоих судах растерялись от неожиданности, и они по инерции продолжали сближаться; но потом на лодке, очевидно, заметили, что «Аджария» не вооружена, и орудийная башня быстро повернулась в ее сторону. Из жерла вырвался огонь, а через несколько мгновений раздался выстрел, гулким эхом прокатившийся по морю.

Штурман «Аджарии» впервые увидел так близко вражеский военный корабль и, чтобы уйти от него, приказал положить лево руля. На его месте каждый бы сделал так: немыслимо невооруженному торговому транспорту сражаться с большой подводной лодкой, да еще начавшей пристрелку.

— Отставить! — крикнул Полковский и подскочил к рулю. — Право на борт! Полный вперед!

Штурман былошеломлен и ничего не понимал: ему казалось, что «Аджария» сама бессмысленно лезет на рожон, прямо на середину субмарины.

Тем временем из орудия лодки снова вырвался огонь — и грянул выстрел. «Аджария» вся содрогнулась, в рубке посыпались стекла, а под мостиком что-то страшно грохнулось, потом зазвенело разбитое стекло. Но Полковский не дрогнул. Он стоял у руля и пристально следил за вражеской лодкой, изрыгающей огонь. Лицо его исказилось и было страшным. Штурман в растерянности смотрел то на лодку, то на лицо капитана.

В это время на мостик влетел старший штурман Афанасьев и, задыхаясь, сказал:

— Снаряд развернул правую надстройку, ранен матрос Олейничук.

— Пожара нет?

— Нет.

— Хорошо, — сказал Полковский, не спуская глаз с подводной лодки, словно гипнотизируя ее.

Афанасьев хотел еще что-то сказать, но, взглянув на перекошенное лицо капитана, сверкающие страшной ненавистью и злобой глаза, испугался и промолчал.

Над головой просвистел новый снаряд. Афанасьев инстинктивно пригнулся, втянув голову в плечи. А Полковский даже не шелохнулся.

На корме что-то затрещало и с грохотом упало на палубу. Афанасьев подбежал к двери и выглянул.

— Свалилась кормовая мачта! — крикнул он, повернувшись к Полковскому.

Полковский будто не расслышал. Губы его были искривлены, одна бровь приподнята, другая опущена. Он буравил глазами лодку, расстояние до которой сократилось до одной трети мили.

— Так держать! — сказал Полковский.

— Есть, так держать, — повторил рулевой, направляя «Аджарию» на середину борта подводной лодки. Эта была настоящая атака: огромный корабль, в который стреляли и у которого под ударами снарядов разваливалась надстройка, упала мачта, молчал и упорно надвигался на хрупкое суденышко, каким по сравнению с «Аджарией» казалась фашистская подводная лодка.

Полковский передвинул ручку машинного телеграфа на «самый полный», затем подскочил к переговорной трубе и крикнул:

— Самый полный, вперед!

С мостика было видно, что фашистов охватил ужас. Они прекратили стрельбу, заметались по палубе, потом офицер открыл люк и стал спускаться. Вот исчезли его ноги, плечи, наконец скрылась голова. Матросы, толкая друг друга, ныряли в отверстие. Вот сразу двое очутились в люке и застряли в нем. Оставшиеся на палубе били их по головам, вталкивали вниз. Люк захлопнулся. Двое матросов не успели прыгнуть в него и тщетно отчаянно стучали по стальной крышке. Лодка начала погружаться. У двух неудачников лица были искажены ужасом; они, уже по колено в воде, все еще цеплялись за выступы люка.

Подводная лодка не успела погрузиться: таран «Аджарии» врезался в ее борт.

Перерезав лодку, «Аджария» прошла еще немного вперед, потом легла на свой прежний курс. С правого крыла мостика Полковский долго смотрел на то место, где скрылась под водой лодка, смотрел, пока не исчезли последние воздушные пузыри и море не успокоилось. Потом он зашел в рубку. Глаза его потухли. Только губы нервно подергивались. Он вспотел, и мертвенная бледность разлилась по лицу. Шатаясь, Андрей подошел к дивану, лег и долго лежал с открытыми глазами. Афанасьев и штурман наблюдали за каждым его движением. Изумленные и потрясенные всем происшедшим и, пожалуй, больше всего — самим капитаном, непонятной силе которого приписывали всю эту сказочную победу, они переглянулись. Афанасьев почему-то шепотом сказал:

— Оставайся на вахте, — а сам ушел вниз к команде.

Анфиса Григорьевна принесла суп, тарелку с хлебом, поставила все это на столик, где лежала карта, с минуту смотрела на Полковского и тихо спросила:

— Андрей Сергеевич, что вам принести на второе?

Полковский очнулся и провел ладонью по лицу.

— Все равно, — ответил он и встал.

Когда буфетчица ушла, он умылся и съел несколько ложек супу без хлеба. Потом отодвинул тарелку и попросил принести чай.

Буфетчица укоризненно покачала головой, подумав, что так капитан и изведет себя, но вслух не решилась ничего сказать. Убрала посуду и ушла.

Полковский велел позвать старшего штурмана и, когда тот явился, спросил, как чувствует себя раненый.

— Чепуха! — ответил Афанасьев. — Слегка поцарапало руку и посильнее голову. Перевязали — и уже стоит на вахте.

— От вахты освободите, замените другим.

— Есть заменить, — ответил штурман.

— Исправляете повреждения? — спросил Полковский.

Такого вопроса старший штурман не ждал и растерялся. Он думал, что повреждения должны исправить на заводе.

— Нет, — наконец, сказал он. — Сейчас начнем.

Вскоре на палубе застучали молотки, топоры. Афанасьев торопил боцмана и матросов, чтобы к концу своей вахты он мог сказать капитану, что вот уже то-то и то-то сделано.

А на мостике снова воцарилась мучительная тишина. Только изредка звякнет машинный телеграф, застрекочет рулевая машина, раздадутся шаги штурмана — и снова тихо. Штурман вглядывался в море и думал о промелькнувшем в начале его вахты поединке, таком удивительном, молниеносном. Ему хотелось говорить о нем, но капитан неподвижно стоял на своем обычном месте. Его поза и молчание замораживали. О поединке думал и рулевой — молодой скуластый парень — и вновь представлял себе, как у него расширялись от страха глаза, когда мощное орудие лодки прямо на него направило свое жерло и он увидел вылетевший оттуда огонь, услышал визг снаряда, который, как ему казалось, летел прямо в него, а он даже не посмел нагнуться: капитан с таким ужасным лицом стоял рядом. И рулевой подумал, что если бы он в тот момент нагнулся или оставил руль, то капитан, наверно, задушил бы его собственными руками. По телу рулевого прошла дрожь. Он с уважением и со страхом посмотрел на спину Полковского, снова сделавшуюся слегка сутулой.

Потом рулевой вспомнил, как «Аджария» пошла прямо на лодку, как лодка стала погружаться, как «Аджария» налетела на нее. Тогда он на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их — корма лодки, искалеченная, разорванная, быстро погружалась в воду. Рулевому тоже хотелось поговорить об этом, хотя бы два слова сказать штурману, но, взглянув на спину капитана, он передумал и промолчал.

Вечером, после ужина, штурман Борис зашел в каюту к Афанасьеву. Было темно. Только в борту слабо мерцали два синих пятна — иллюминаторы.

— Ты спишь?

— Нет, — ответил Афанасьев.

Борис нащупал фанерки, закрывающие иллюминатор, вставил их, затянул шторы, ощупью нашел на стене выключатель и повернул его. Вспыхнул свет. Афанасьев лежал на диване, подложив руки под голову. От яркого света оба зажмурились.

— Ну? — спросил Борис, присаживаясь на диван в ногах у Афанасьева.

— Что «ну»? — переспросил старший штурман, отлично догадываясь, о чем спрашивал Борис.

— Как тебе нравится?

Глядя на потолок, Афанасьев ответил:

— Цель оправдывает средства.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Борис. — Он ищет смерти.

Эта мысль поразила Афанасьева. Он сел и внимательно посмотрел на своего приятеля, точно хотел на его лице найти подтверждение; потом, подумав, покачал головой:

— Нет, глупости. Ты не видел его глаза. Не ненависть и злоба, а, если хочешь знать, трезвый, холодный расчет руководил капитаном, когда он пошел на таран.

В это время вошел старший механик Курако, высокий мужчина в просторном кителе.

— Ничего не пойму, — сказал он, разводя руками. — Даже не сошел вниз посмотреть повреждение!

— Я ему доложил, — вступился за капитана Афанасьев.

— Брось, чтобы капитан лично не осмотрел?

Афанасьев тоже не мог найти объяснения поступкам капитана.

— Он никому не доверяет мостика, — сказал старший штурман, не веря в то, что говорит. И, хотя до вахты ему еще оставалось пятнадцать минут, добавил: — А мне на вахту.

Войдя на мостик, Афанасьев сразу разглядел в темноте фигуру Полковского, и в груди у него шевельнулось чувство симпатии, сострадания к этому непонятному человеку.

26

Слух о подвиге «Аджарии» добрался до Новороссийска раньше, чем само судно. Полковского встретили как героя. На причал, где швартовалась «Аджария», прибыли знакомые капитана, Мезенцев, перебравшийся в Новороссийск со своим управлением, подкатила и штабная машина.

На борту «Аджарии» собралась довольно большая группа торговых и военных моряков. Все теснились в каюте Полковского, горячо и искренне поздравляли его. Он равнодушно выслушивал поздравления и нехотя отвечал на пожатия.

Вид Полковского, равнодушное и бледное лицо с каким-то отсутствующим взглядом, молчаливость и нелюбезность мало-помалу остудили пыл моряков: они неловко переминались с ноги на ногу; кое-кто ушел на палубу поговорить с командой.

— Садитесь, — спохватившись, сказал Полковский, холодно показывая на диван и кресла. Но ему хотелось быть одному, он чуждался людей.

— Андрей Сергеевич, расскажи подробнее, — попросил Мезенцев.

— Не помню, поговорите со штурманом, — ответил Полковский и уставился в иллюминатор, откуда виднелись причал, краны, вокзал. Вспомнив, что ему надо будет сойти на берег, снова ходить по улицам, говорить, здороваться, — он нервно вздернул плечами и резко обернулся к Мезенцеву: — Долго я буду стоять?

Мезенцев, с болью разглядывавший Полковского, поражался, что за две недели человек постарел на несколько лет, сделался совершенно другим, ответил наобум:

— Ты нездоров?

— Чепуха! — махнул рукой Полковский, не придав значения замечанию Мезенцева. Но вдруг он сообразил, что его, чего доброго, могут снять с судна и послать в госпиталь. Лицо его задрожало от отвращения. Он подошел к Мезенцеву и внушительно сказал: — Запомни, я здоров и хочу плавать.

— Что с тобой? Что с тобой? — отмахивался Мезенцев. Щеки его вздрагивали, он недоумевающе улыбался и смотрел на других, точно ища у них защиты. — Кто тебе мешает? Плавай, мы только рады.

Блинов, щурясь, сбоку наблюдал за Полковским и думал, что он безнадежно болен, что его душевная травма неизлечима и что он, наверное, стремится в море для того, чтобы уйти от людей и найти благородную смерть. И, подумав так, он вдруг по-новому оценил подвиг «Аджарии» и, пристально всматриваясь в Полковского, подумал: «Ты, братишка, хотел, должно быть, очутиться там, куда случайно отправил субмарину?» Ему стало жаль Полковского.

Но Блинов решил попытаться спасти его, познакомить со своей сестрой, молодым врачом, неотразимой силой обаяния которой он гордился, и ввести в круг своих друзей.

Когда все разошлись, Блинов подошел к креслу, где сидел Полковский, и положил руку на его плечо:

— Пойдем ко мне, немного разомнемся?

— Нет, я устал, — ответил Полковский, подняв голову.

Блинов увидел морщинистый лоб, спутанные седые волосы, равнодушные глаза и, поняв, что бесполезно просить, добавил:

— Обещайте, что в другой раз.

— Хорошо.

Когда Блинов попрощался и ушел, в каюте стало совсем тихо. Полковский вздохнул, разделся и лег на кровать. Он действительно устал.

27

Постепенно среди моряков распространился слух, что Полковский ищет смерти, что его храбрость и отвага — это неудачные попытки погибнуть.

Полковский, казалось, делал все возможное, чтоб поддерживать эту репутацию: он брался за самые невероятные операции, лез в наиболее опасные места, искал встречи с врагом, сражался с самолетами, нападающими на него, и один уже сбил. Во время воздушной бомбардировки он выходил на верхний, не защищенный броней, мостик, и оттуда управлял кораблем, не замечая, что его обстреливают из пулеметов, что пули шмыгают мимо. Однажды пуля даже сбила фуражку. Он нагнулся и поднял ее. Мимо пролетела другая пуля и слегка обожгла руку. Полковский надел фуражку и продолжал командовать. Самолеты пикировали, бомбы падали в воду около бортов, но за все плавания ни одна не задела судно.

Команда привыкла к капитану, но по-прежнему не понимала его.

Афанасьев безотчетно полюбил молчаливого Полковского, неизменно стоявшего на мостике у переговорной трубы; он с трепетом ждал той редкой минуты, когда Полковский обращался к нему с каким-нибудь распоряжением или просьбой.

Теперь он уже убежденно защищал капитана, если Борис или старший механик нападали на него или по-своему расценивали его действия.

— С нашим капитаном мы не пропадем, — говорил он, когда приятели собирались в каюте покурить и Борис набивал трубку, беря табак из банки Афанасьева.

— Только под воду пойдем, — саркастически улыбался Борис.

— Не смей так говорить о нем, ты ничего не понимаешь! — возражал Афанасьев.

А Полковский, казалось, все делал, чтобы поддерживать свою репутацию обреченного.

Как-то пароход стоял в Керчи на ремонте. Пары были спущены, и Полковский мылся под холодным душем в ванном отделении своей каюты. Ему показалось, что в ванной темно, он открыл иллюминаторы и взглянул на берег. Рабочие убегали с причала. Захлебываясь свистом, «кукушка» тянула состав. В порту началась зенитная стрельба. Полковский стал намыливать голову.

После первого взрыва бомбы экипаж сошел на берег; и только тут заметили, что нет капитана. Афанасьев вновь поднялся на покинутое судно. Капитан мог быть только в своей каюте, Афанасьев направился прямо туда и еще с порога крикнул:

— Андрей Сергеевич! Бомбардировка! Предложено уйти в убежище!

Ему никто не ответил.

Гул моторов самолетов все нарастал. Судно от близкого взрыва содрогнулось. По корпусу и надстройкам забарабанили осколки.

Афанасьев зашел в каюту и услышал в ванной шум. Он открыл дверь и увидел под сильной струей воды голое тело Полковского.

— Андрей Сергеевич! — позвал штурман. — Идемте скорей. Бомбежка!

Полковский не ответил. Штурман растерянно стоял, прислушиваясь к новому взрыву за бортом, и не знал, что делать.

— Закройте дверь, — сказал Полковский.

Штурман вошел в ванную и стал раздеваться.

— Вы что это? — сказал Полковский, смывая мыло.

— Мыться, — сердито ответил штурман.

— Ступайте в убежище.

— А вы?

— Я месяц не мылся.

— Я тоже, — раздраженно сказал Афанасьев и небрежно бросил брюки на диван.

Полковский привернул маховичок и струя утихла. Только капли гулко падали в ванну.

— Сейчас же ступайте вон, — строго сказал Полковский.

Афанасьев покорно вышел из ванной. Уходя, он слышал, как вновь зашумел душ.

После бомбардировки Борис взял Афанасьева под руку и, проводив его на корму, иронически спросил:

— Ну?

Афанасьев вырвал руку и гневно сверкнул глазами:

— Второй штурман Назаров! Завтра к двенадцати часам подшкиперская чтобы была готова! Вы отвечаете головой.

— Есть, — ответил Борис, издевательски улыбаясь глазами. — Можно идти?

— Идите, — сказал Афанасьев и с тоской подумал: «Неужели он прав?»

В штабе флота о Полковском тоже сложилось нехорошее мнение. «Аджарии» стали поручать рейсы в менее опасные районы, где реже были возможны встречи с врагом.

Полковский сначала недоумевал, потом пришел к Блинову и спросил:

— Почему я плаваю у берега?

Блинов намекнул, что транспортное судно существует для того, чтобы доставлять грузы, а не для боя с военными кораблями противника.

Полковский опустил голову, и по его лицу нельзя было догадаться, какие чувства волнуют его; оно, как обычно, оставалось равнодушным, бледным и спокойным. Посидев немного в кабинете Блинова, он встал и, не сказав ни слова, ушел.

Через несколько дней его сняли с судна и, под предлогом ожидания получения орденов за потопление подводной лодки и уничтоженный самолет, перевели в резерв. На его место назначили капитана-наставника, известного черноморцам своей осторожностью. Моряки втихомолку называли его перестраховщиком. Неожиданно судно отправили в срочный и ответственный рейс.

Полковский молча перенес и этот удар. За час до отхода «Аджарии» он уложил в маленький чемодан несколько пар белья и верхних рубашек — весь свой гардероб. Потом обошел каюту, потрогал барометр, закрыл иллюминатор, шкаф, положил ключ на стол и, взяв плащ, навязанный ему Верой, с которым теперь он никогда не расставался, еще раз окинул взглядом каюту и поднял чемоданчик.

Кто-то тихо постучал.

Дверь медленно открылась и, на пороге показался Афанасьев с фуражкой в руке, прижатой к груди.

— Войдите, — кивнул Полковский.

Штурман был расстроен.

— Вы уже? — сказал он дрогнувшим голосом.

Полковский положил плащ на стол и опустил чемодан.

— Да, пора.

У штурмана сжалось сердце. Он вдруг почувствовал, как дорог стал ему этот молчаливый и одинокий человек. Он печально смотрел на волосы, лоб, спокойное, никогда не улыбающееся лицо Полковского; и у него появилось такое чувство, будто он целый день плакал, а теперь вдруг слез не стало.

— Я бы хотел с вами, — прерывисто вздохнув, сказал Афанасьев.

Полковский покачал головой.

— Куда? Я ведь не плавать, — и, сделав паузу, закончил: — Ордена получать.

Оттого что Полковский произнес эту фразу ровно и без улыбки, штурману стало грустно; и он подумал, что с Полковским он готов идти на что угодно, и вовсе неправда, что капитан ищет гибели: просто многие не понимают его холодных расчетов.

— Спасибо вам, капитан.

— За что?

— Вы… вы… — начал штурман и смутился, но сейчас же энергично выпрямился и твердо закончил: — Вы научили меня ненавидеть врага!

Полковский отвернулся, помолчал, потом взял плащ, чемодан и тихо сказал:

— Прощайте.

Впервые со дня смерти жены и детей в нем зашевелилось какое-то теплое чувство.

Когда Афанасьев зашел к себе в каюту и застал в ней Бориса, набивающего трубку, он почувствовал раздражение против того, что приятель без разрешения лезет в его банку с табаком.

— Ну? — весело окликнул его Борис. — Ушел смертник?

Афанасьев промолчал и, чтобы скрыть нарастающее раздражение, стал рыться в шкафу.

Разжигая трубку, Борис развязно сказал:

— Теперь-то, наконец, он повесится и никого не потащит за собой.

— Подлец! — не выдержав, крикнул Афанасьев, покраснел от гнева и стиснул кулаки. — Жалкий трус! Больше не считай меня другом!

— А что я сказал?

— Уходи! Вон отсюда!

И Афанасьев вытолкал приятеля за дверь, потом упал на диван и зарылся лицом в подушку.

На берегу Полковский дождался, пока «Аджария» снялась со швартовых и медленно пошла, огибая мол. Вот она уже растворилась в сероватой дымке пасмурного дня. Полковский побрел в город снимать номер в гостинице.

Спустя два дня пришла весть о гибели «Аджарии» у берегов Одессы.

28

Полковский снял прежний восемнадцатый номер и поселился в нем, терпеливо ожидая нового назначения. Он не проявлял ни малейшего интереса к предстоящему событию — вручению орденов.

Днем Андрей пытался читать, но не мог сосредоточиться и откладывал книгу. Тогда он часами ходил по комнате или сидел в засаленном кресле. Ночью долго не мог заснуть и лежал с открытыми глазами. Как только он закрывал их, появлялись Вера, дети, Володя, даже Барс. После гибели «Аджарии» он часто во сне видел Афанасьева, иногда Птаху. Мертвые его охотно навещали. Часа два в день он проводил в пароходстве, потом шел в порт и сидел у моря, кутаясь от ветра в плащ.

Через два дня после гибели «Аджарии» из штаба прислали машину и предложили немедленно приехать. Полковский воспрянул, за десять минут собрал свои вещи, рассчитывая прямо из штаба перебраться на новое судно.

В штабе Полковского провели в приемную командующего, где уже ожидало несколько знакомых капитанов, штурманов торговых судов и военных моряков. И тут он узнал, что его вовсе никуда не назначают.

Через десять минут открылась дверь кабинета Тихонова, приглашенные вошли и выстроились напротив письменного стола, покрытого красным сукном. На столе были разложены красные коробки.

Полковский догадался, что это ордена; ему сделалось скучно и потянуло к морю.

Вице-адмирал обвел всех взглядом, встал и начал говорить о доблести моряков в борьбе с фашистами. Полковский сначала слушал внимательно, потом потерял нить, вспомнил «Аджарию», вообразил себя на мостике и уже ничего не слышал.

Вдруг кто-то легонько толкнул его локтем. Он оглянулся. Блинов, стоявший рядом, показал ему глазами на командующего.

Полковский подошел к столу, адъютант подал командующему две коробки и тот вручил их Полковскому, улыбаясь и говоря:

— Желаю дальнейших успехов.

Андрей принял коробки и пожал протянутую руку. Он чувствовал, что надо улыбнуться, что-то сказать, но не мог разжать рта, не мог ничего придумать и, выдавив «спасибо», отошел в сторону.

После вручения орденов должен был состояться банкет, и награжденных просили не расходиться. В столовой штаба поставили столы в два ряда вдоль всего зала, накрыли их и хорошо сервировали. Откуда-то пригласили официанток, и теперь они пробегали мимо в белых наколках и со страшно озабоченными лицами.

Награжденные разбрелись по коридору. Кое-кто уже нацепил ордена.

Полковский положил коробки в карман и прислонился к стене в темном углу, раздумывая, что делать. На банкет он не хотел идти, но и в гостиницу возвращаться было тягостно. Оставалось одно: посидеть у моря. Полковский вышел из своего угла и почувствовал, как кто-то сзади тронул его за руку. Он оглянулся.

— Вы разве не остаетесь? — спросил Блинов, весело улыбаясь.

— Нет.

— Жаль, А почему бы вам не остаться?

Полковский пожал плечами и заторопился к выходу. Блинов проводил его до вестибюля и, прощаясь, неожиданно пригласил вечером к себе на квартиру.

— Нет, спасибо, — отказался Полковский.

— Надо же обмыть ордена, — настаивал Блинов. — Кроме того, вы обещали.

Полковский вспомнил, что вечером все же придется пойти в гостиницу, и подумал: почему бы не побывать у Блинова?

— А, собственно, что у вас сегодня?

— Ничего особенного. Будет сестра, несколько знакомых врачей, ну, моряки в общем. Не больше двадцати человек.

29

Поднявшись по лестнице и уже нажав кнопку звонка, Полковский вдруг подумал, что он сделал ошибку, придя сюда. Но отступать было поздно: дверь открылась и домработница пропустила его в полутемную прихожую.

Тотчас же открылась другая дверь, в прихожую ворвался яркий свет.

— Кто там, Соня? — услышал Полковский голос Блинова, потом в полосе света показалась его высокая фигура.

— А, это вы! — обрадовался Блинов, увидел Полковского, и, обняв, его, повел в комнату.

В большой комнате за длинным столом, покрытым белой скатертью, сидело человек восемнадцать или двадцать.

— Рекомендую вам, — обратился Блинов ко всем, подталкивая к столу Полковского, — настоящего русского морехода.

Гости на минуту утихли. Мужчины встали и начали знакомиться. Молодой капитан-лейтенант налил из графина стопку водки и, подняв ее к глазам, сказал:

— За отважного капитана.

Снова зашумели, зазвенели стаканы, засмеялись женщины. Одна из них, тряхнув головой и зажмурив глаза, сказала:

— О боже, я не могу больше.

У Полковского возникла неприязнь ко всем этим смеющимся, веселым женщинам; и он снова пожалел, что пришел.

Гости потеснились и усадили Полковского. Ему налили вина и заставили выпить. Потом налили еще. Андрей отказался. Тогда капитан-лейтенант воскликнул:

— Пейте, ведь завтра в поход! Бездельник, кто с нами не пьет! — и рассмеялся.

Кто-то завел патефон, полилось танго, мигом сдвинули столы, стали кружиться.

К Полковскому подошла молодая женщина с миловидным, нежным лицом и, скромно улыбнувшись, пригласила танцевать.

Полковский нелюбезно отказался. Женщина стала серьезней и поглядела на него большими глазами.

— В этом ничего предосудительного, нет. Все они случайно здесь: либо с фронта, либо на фронт. Капитан-лейтенант утром выписался из госпиталя. У него было два серьезных ранения. Завтра в часть.

Подошел Блинов, нежно обнял женщину за плечи и сказал:

— Виноват, не представил. Моя сестра Ольга, военврач третьего ранга. Три месяца назад кончила Одесский институт, — и, обратившись к Ольге, добавил: — Поручаю тебе нашего затворника.

Уверенный в том, что общество сестры будет приятно Полковскому, что ее обаяние неотразимо, он оставил их.

А Полковскому было тягостно и в то же время хотелось говорить с ней. Что-то в ней напоминало Веру: не то цвет волос, не то трогательная серьезность.

— Ничего, конечно, — ответил он уже мягче, идя с ней рядом и сторонясь танцующих.

— Месяц назад мне бы это казалось кощунством, — призналась она, кивая на проплывающую мимо пару. — Я была растеряна, и хотелось носить только траурное. Смерть казалась неизбежной. А теперь я верю в жизнь и пью за победу.

Она робко улыбнулась. А Полковский искоса поглядел на нее и подумал, что она, наверное, лет на шесть моложе Веры. И вдруг в нем проснулась тоска, защемило сердце; и, очевидно, на лице его отразилась душевная боль, так как Ольга испуганно спросила:

— Что с вами?

Этот испуганный возглас, который звучал так же, как у Веры, еще больше увеличил сходство.

— Ничего, — ответил Полковский, сдерживая волнение и не в силах оторваться от больших черных глаз, беспокойно блестевших перед ним. — В ваши годы думать о смерти…

— Я, наверное, не то сказала, — ответила девушка. — Знаете, я месяц была на фронте и думала только о жизни. Ночью я засыпала с головокружением от усталости, но была рада, что шесть операций, проделанных днем, удались, и бойцы будут жить. А утром вставала с мыслью, что огнестрельную рану надо лечить так-то и так-то и тогда бойцы будут жить. Я не замечала смерти, видела только жизнь в открывающихся глазах раненого…

От волнения, вина и нахлынувших мыслей Ольга раскраснелась; и Полковский невольно заметил, что она очень красива, обаятельна и у нее, должно быть, доброе сердце. Они присели за ломберный столик. Ольга сочувственно наблюдала за Полковским и думала: «Бедный, как он страдает!» Ей не нравилась бледность его лица; и она подумала, что ему нужно отдыхать.

— Вы сейчас в госпитале? — спросила она, но, вспомнив, что накануне говорил о нем брат, умолкла и покраснела.

К ним подошел пожилой врач в пенсне.

— Не помешал? — спросил он, и, получив приглашение, сел рядом с Ольгой.

В дальнем углу все еще танцевали. Соня накрывала стол для чая. На тахте уселись две женщины и капитан-лейтенант, закурили, и изредка в музыку врывался их смех.

К ломберному столику подошли еще два командира, главный врач госпиталя — седой сморщенный старик в форме, неуклюже висящей на нем, потом приплыла актриса в черном платье, волочащемся по полу, и, показывая белые зубки, сказала:

— Ах, Ольга, вы совсем забыли нас!

Моряк в чине капитана второго ранга услужливо подставил ей стул.

Полковский незаметно встал и подошел к этажерке с книгами. Он рассеянно стал перелистывать страницы книги, невольно прислушиваясь к завязавшейся общей беседе. Говорили о войне, фашистах, их бесчеловечности, вспоминали ужасные случаи, очевидцами которых был каждый из рассказчиков.

Полковский снова подошел к столу. Врач в пенсне говорил тоном лектора о том, что нельзя ответственность за преступления взваливать на всех немцев.

Полковский не вытерпел и гневно вмешался в разговор:

— Все это никому не нужная сейчас философия! Нужно бить фашистов, бить…

Он умолк и взглянул на врача с такой ненавистью, как будто видел перед собой фашиста. Врач съежился под взглядом Андрея. Полковский опомнился, опустил веки, чтобы скрыть свои чувства. Но они были замечены и поняты всеми.

С опущенными глазами Полковский вышел в смежную комнату, сел на стул, вытер пот и, опираясь локтями о стол, сжал голову руками. Ему было безразлично, что подумают о его вспышке.

В комнату неслышно вошла Ольга и дотронулась до его руки. Он поднял голову и увидел большие глаза девушки с блестевшими на ресницах слезами.

— Я вас понимаю, — помолчав, сказала она.

Еще с порога Блинов громко крикнул:

— Молодец, молодец! Дай руку!

30

Немцы и румыны заняли Беляевку и лишили одесситов воды. Большой фонтан тоже был в их руках. На лиманах уже были установлены их орудия и обстреливали город. Защитникам Одессы не хватало снарядов, они задыхались из-за отсутствия боеприпасов. А с суши все дороги были уже перерезаны. Оставалось море. Но и здесь путь был страшно затруднен тем, что в море оперировали подводные лодки, а подходы к городу были минированы. Морские ворота Одессы — вход в порт — обстреливались из дальнобойных орудий. Уже два транспорта с боеприпасами, в том числе и «Аджария», посланные в Одессу, погибли у берегов. Об этом хорошо знали все присутствовавшие на совещании у командующего.

— Я собрал вас не для того чтобы решать вопрос, послать или не послать третий транспорт, — говорил вице-адмирал Тихонов. — Этот вопрос решен. Но кому поручить транспорт? Здесь успех операции решит капитан. Учтите: транспорт старый, немореходный — «Серов». Прошу называть кандидатуры.

В кабинете вокруг стола сидели четыре капитана первого ранга (среди них и Блинов) и Мезенцев.

С минуту все молчали, погруженные в раздумье. Одесса, всеми любимая Одесса, держалась стойко. Она не жаловалась и не стонала.

— Полковский, — неуверенно прозвучал голос Мезенцева.

На бритом черепе вице-адмирала играл солнечный блик. Вице-адмирал откинулся на спинку кресла — и блик исчез. Его бесстрастное длинное лицо стало центром внимания. Но командующий молчал, и Мезенцев усердно разглаживал складку скатерти.

Капитан первого ранга Алексеев презрительно сморщился, встал и сказал:

— Он не отступит, он не сдастся, но охотно погибнет и транспорт не приведет.

Поднялся другой командир.

— Полковский будет искать встречи с врагом и нанесет жестокий удар, но может погибнуть.

— Там, где пахнет смертью, Полковский тут как тут, — поддержал его третий.

— Почему вы его рекомендуете? — спросил командующий.

Мезенцев пожевал губами и не сразу ответил:

— «Серова» мы еще до войны хотели сдать на слом. Пятнадцать лет не было капитального ремонта. Разве это судно? Это же галоша на десять тысяч тонн. Ни остойчивости, ни мореходности. А скорость? Шесть миль в час! Один смех….

— Не об этом речь, — перебил командующий.

— Я к тому говорю, — продолжал Мезенцев, — что только Полковский может вести такое судно. На сегодняшний день он у меня самый опытный судоводитель.

— Вы не согласны с мнением капитана первого ранга Алексеева?

Мезенцев промолчал.

— Полковский отпадает, — сказал командующий и ударил ладонью по столу, как бы подводя итог. — Следующая кандидатура?

Блинов, склонив голову, с чрезмерным интересом рассматривал пуговицу на кителе и не слушал обсуждения новой кандидатуры. В ушах у него отчетливо звенел страстный голос Полковского, он видел его искаженное ненавистью лицо. Блинов решился и гневно перебил Алексеева, расписывающего достоинства нового кандидата.

— Позвольте!

Командующий взглянул на Блинова. Тот сел и нетерпеливо ерзал, ожидая, когда умолкнет Алексеев. И вот, наконец, вице-адмирал кивнул; Блинов встал и, волнуясь, произнес первые слова:

— Полковский мстит. Полковский ненавидит. Он не ищет смерти. Это глупая клевета!

На Блинова с удивлением смотрели все присутствующие. Даже командующий обычно слушающий всех с опущенными веками, не сводил с него глаз. Блинов страстно продолжал, и все чувствовали внутреннюю убежденность и силу его слов.

— Мы осуждаем человека за подвиги, которыми гордились бы Нахимов и Корнилов! Из беспримерной храбрости мы делаем оскорбительный вывод. Он русский моряк! И всем своим существом оправдывает великолепную гордость этого имени. Полковскому, и только Полковскому поручить эту экспедицию!

— Хорошо, — перебил командующий, — я верю вам.

Когда через час после совещания командующий пожимал руку Полковскому и бесстрастно рассматривал его лицо, ему пришло на память все, что говорили о Полковском, как о рыцаре смерти. Но командующий не упрекнул Андрея. Он сказал:

— От успеха этой экспедиции зависит продолжительность обороны Одессы.

31

Полковский снова в море, снова на мостике.

Уже два часа, как «Серов» покинул порт и медленно идет вперед, содрогаясь от работы машин. Все меры предосторожности приняты. Но пока они даже излишни: густой туман не выдаст старый транспорт.

Полковский стоит у переговорной трубы и смотрит, как клочья тумана ползут по палубе.

Он с грустью думает о том, что в жизни много странного, непонятного, и вспоминает отход «Серова».

Сначала пришел какой-то мальчик со свертком и заплакал у трапа, прося, чтобы его пустили к капитану. А когда его не пустили, он бросился бежать по палубе; и боцман его ловил. Мальчишка не давался в руки и все кричал:

— Мне к капитану!

В каюте Полковского мальчик, которому было лет двенадцать, насупился, всхлипывая и размазывая слезы кулаками…

Полковский спросил мальчика, что ему нужно.

— Тетя прислала, — всхлипывая, сказал он и протянул сверток.

Полковский развернул его и увидел свою забытую в гостинице белую верхнюю рубаху. Она была выстирана и выглажена. Полковский отвернулся, посмотрел в иллюминатор — и перед ним возникло рябое лицо горничной. Он взволнованно прошелся по каюте и вспомнил билеты в душ, еду, белье на подушке.

Полковский посмотрел на мальчика, поднял его на руки, потом прижал к груди и поцеловал.

Блинов пришел за час до отхода и рассказывал о какой-то своей предстоящей боевой работе. Полковского он уже называл «Андрей» и говорил «ты».

— Андрей, когда ты вернешься из этой экспедиции, то меня уже не застанешь. Но Ольга тебя встретит. Она тебе хороший друг.

Андрей спокойно слушал, внимательно рассматривая лицо Блинова, и думал, что он хороший человек, не такой, каким казался в первый день знакомства.

Перед самым отходом Блинов стал беспокоиться и посматривать через иллюминатор на причал. Вдруг он радостно улыбнулся и обернулся к Полковскому:

— Идет.

Через несколько минут в каюту, запыхавшись, вошла Ольга в форме военного врача.

— Я уже боялась, что опоздаю, — сказала она, протянув Полковскому руку.

Снова Полковский с трудом отвел взгляд от больших лучистых глаз девушки, и вдруг сердце его защемило. Вера, как живая, всплыла в памяти, потом дети, няня, Володя, Барс, гостиная на Преображенской…

Ольга, точно догадываясь, о чем думает Полковский, потупила глаза и молчала.

А Полковскому было грустно.

Потом приходил прощаться Мезенцев, еще кто-то из штаба.

Полковскому казалось странным, что Ольга принимает в нем такое участие. Но ему еще раз хотелось увидеть ее. Потом Андрей поймал себя на мысли об этой девушке, и вспомнил, что прошло лишь полтора месяца со дня смерти жены. И он содрогнулся от стыда и горести. Нет, думал он, Веру он никогда не забудет; она всегда будет его женой, его единственной возлюбленной. А Иринка, Витя… Их никто не заменит. Но эти мысли уже не вызывали в нем смятения. На душе — печальный покой.

На мостике первая вахта. Как и на «Аджарии», здесь тихо: сутулая спина капитана, его замкнутость не располагают к разговорам, шуткам, до которых моряки большие охотники.

Полковский постоял у компаса, искоса наблюдая за незнакомыми старшим штурманом и рулевым, и вспомнил Афанасьева, последний миг прощания с ним, неизгладимо врезавшийся в память. Что из себя представляет этот штурман, эта новая команда? Ему хотелось познакомиться с ней.

— После вахты проверим в трюмах крепления грузов, — сказал он.

Штурман сухо и официально ответил:

— Есть.

Полковский и штурман спустились в трюм и зажгли свет. Андрей вслед за штурманом шел между штабелями снарядных ящиков. Их здесь были тысячи. Тщательно осмотрев крепления, Андрей сказал:

— Надо поставить клинья, дополнительное крепление. Даже слабая зыбь все растрясет на этой тарелке.

— Жесткое крепление?

— Именно.

Закончив осмотр, они вымыли руки и вместе пошли в кают-компанию.

Полковскому хотелось быть вместе с моряками, слушать их голоса, даже смех; он уже не чуждался их и не искал скорбного одиночества. К нему возвращалось ощущение жизни.

В кают-компании Полковский первый занял свое капитанское место и, когда старший штурман попросил разрешения сесть, он почувствовал, как в груди шевельнулось что-то приятное, давно забытое. Полковский наблюдал за моряками, которые молчали из уважения к капитану. Андрей попробовал пошутить, чтобы вызвать их на откровенность, разговор, но шутка получилась вялая.

— У нас хорошая маскировка: туман, — сказал он, но не улыбнулся. Он не мог.

— Этот шип имеет нежный характер, — охотно подхватил второй штурман, одессит с типичным одесским акцентом.

Мало-помалу в разговор втянулись все обедающие и весело высмеивали пароход, на котором они совершали едва ли не самый ответственный рейс в своей жизни.

Полковский изредка вставлял слово и думал, что эти молодые и пожилые моряки незыблемо верят в жизнь, что их не пугают ни опасности, ни трудности.

32

Часы шли, менялись вахты. Легкий шестибалльный шторм швырял судно так, что оно кряхтело, казалось, что вот-вот развалится. Но обошлось благополучно.

Утром за облаками слышали гул самолетов. Они пролетели мимо, не заметив судна. В лунную ночь моряки увидели подводную лодку.

Полковский вздрогнул. У него появилось сильное желание погнаться за ней и открыть стрельбу (на судне было установлено орудие), раздавить, смять ее, но с горечью он подумал о жалкой скорости «Серова», о плохой его маневренности, усилием воли успокоил сердце, преодолевая соблазн, приказал изменить курс и ускользнул от лодки, не замеченный ею.

Еще несколько часов — и откроется Одесса. Не успеет вспыхнуть заря — и моряки будут приветствовать полоску земли, поднявшуюся на горизонте.

Никто из моряков не спал. Вахтенные и наблюдатели были на своих местах. Остальная команда приоделась и теснилась в красном уголке и в курилке. Все были возбуждены. Полковский словно прилип к своему обычному месту на мостике.

Легкий бриз волновал море. Лунный свет исчез, поблекли звезды, и небо посветлело. Еще немного — и оно у горизонта порозовело.

Через три часа показалась земля. Одесса! Полковский пристально всматривался в берег. Улегшиеся было чувства вновь всколыхнулись в груди. Сколько раз он подходил к этому берегу! И первой мыслью была тогда встреча с Верой, с детьми… Теперь его никто не встретит, некуда будет спешить… Защемило сердце.

— Выставить наблюдателей на носу и корме, — приказал он.

Штурман повторил приказание. Через две-три минуты Полковский увидел, как на бак взошел матрос.

Берег все ближе. Уже видны белые пятна домов. Потом выросли маяк, мол, серый прямоугольник холодильника. Порт.

Одесса! Здесь каждая улица, каждый дом — это память о его юности, это мечты о море, это любовь и страстный шепот, это ухаживание за Верой и ее первый поцелуй, это сотня дорогих воспоминаний. Одесса, родная!

Вот каких-нибудь восемь-десять кабельтовых и маяк — ворота порта.

Где-то далеко ухнуло. Что-то просвистело у правого борта и тяжело шлепнулось в воду, подняв фонтан брызг. Немного погодя, донесся звук выстрела.

«Снаряд», — догадался Полковский.

Андрей вышел на верхний мостик и встал у переговорной трубы. Теперь он знал, что стреляют от Куяльницкого лимана.

А снаряды все падали. Они рвались метрах в пятидесяти от парохода.

Полковский смотрел на фонтаны за бортом и выжидал мгновение, чтобы изменить курс. Судно, послушное его воле, медленно поворачивалось и шло туда, где только что рвались снаряды.

Заговорила еще одна батарея. У Полковского не дрогнул ни один мускул. Снаряды ложились совсем рядом и, когда казалось, что следующий снаряд обязательно настигнет судно, оно уходило немного в сторону.

Из города в ответ ударили наши батареи. Завязалась перестрелка. А судно, как пьяное, зигзагами шло к родному порту.

Вот уже пройден маяк, а снаряды все падают, вздымая фонтаны. Наконец, и ворота порта остались позади. Умолкли вражеские пушки.

«Серов» подошел к Арбузной гавани. Еще издали Полковский видел, как туда направился отряд краснофлотцев. Когда Полковский сошел на берег, перед ним остановился рябой матрос в бушлате.

Полковский снизу вверх посмотрел на улыбающееся скуластое рябое лицо; оно ему показалось родным, и он невольно улыбнулся.

— Ну, шо? — сказал краснофлотец и рассмеялся. Потом обнял Полковского и прижал к себе.

Кто-то сзади крикнул:

— Хлопцы, качать! — и Полковский не успел оглянуться, как десятки рук подхватили его и подбросили вверх.

Но вот Полковского опустили на землю и подали фуражку, свалившуюся с головы. К нему подошел командир-краснофлотец с перевязанной головой и огромным маузером на боку.

— Спасибо вам от черноморцев, — сказал он, сжав руку Полковского.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом, заключили друг друга в объятия.

И Андрей Полковский опять улыбнулся. Что-то теплое подкатило к его сердцу, а в груди стало легко. Охватив взглядом улыбающиеся и в то же время суровые лица моряков, он почувствовал, что глаза его стали влажными, и, чтобы скрыть слезы, тихо сказал:

— Только вы остались у меня.

— Ура-а-а! — еще раз пронеслось над толпой.

Где-то ударила батарея. Начался обстрел порта.

Краснофлотцы ушли на судно, приступили к разгрузке. И вот уже первая машина, наполненная снарядами, выехала из порта.

Полковский смотрел вслед грузовику, пока он не повернул за угол каменного склада и не скрылся из виду.

_{Художник А. М. Демин}

Оглавление

Александр Пак В СПИСКАХ СПАСЕННЫХ НЕТ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32