Хоровод [Родриго Гарсия-и-Робертсон] (fb2) читать онлайн

Родриго Гарсия-и-Робертсон. Хоровод

Весна, волшебница Весна,

Ты нежности, фея года,

Все распускается, цветет,

Кружатся хоровод.

Томас Нэш. 1567-1601 Церковь на траве

Графиня Анна Нортумберлендская стояла поодаль от танцующих. Сама того не замечая, она покачивалась в такт мелодии, которую лихо наяривали подвыпившие, фальшивящие музыканты. В воздухе разносился пивной дух, на медленном огне тихо бурлила кровь Ячменного Джона. Музыка звала и манила, зажигательный вихрь танца кружил даже трезвые головы. Ноги сами несли Анну в круг, но она не поддалась искушению. Все остальные шотлзшдцы задорно отплясывали. Опьяняющие запахи, вихрь танцующих пар, пронзительные звуки волынок никого не могли оставить равнодушным. Но Анна по-прежнему держалась в стороне, отказываясь от вина и приглашений.

В самый разгар праздненства внезапно раздался конский топот. Музыка смолкла. Анна приподнялась на цыпочки посмотреть, что происходит. Женщины в широких развевающихся юбк»х и кельтских накидках, мужчины в пышных, просторных рубашках, заправленных в кожаные брюки, расступались перед невесть откуда взявшимися всадниками.

Анна взяла свою молоденькую служанку Элисон за руку, желая уберечь от опасности.

Отряд состоял из дюжины всадников, вооруженных луками, самострелами, аркебузами, мечами с двойной рукояткой. На пиках трепетали синие с белым вымпелы. Отряд возглавлял огромный шотландец с угрюмым и грубым лицом, за его спиной, как парус, развевался плащ в синюю клетку, скрепленный у горла брошью в виде солнца с расходящимися лучами. Анна легко узнала эту одежду. Стюарты, королева Мария, король Джеймс были выходцами из Шотландии.

— Керры, скорее с любопытством, чем с тревогой, проговорила Элисон.

За несколько месяцев, проведенных в Шотландии, Анна успела слишком хорошо познакомиться со всеми кланами, что жили рядом с английской границей. Синий с белым были цветами Керра, а солнце — его эмблемой. Всадники держали пики у левого бока, по примеру левши Керра. Никто не назвал бы Керров безобидными. В их клане постоянно вспыхивали ссоры. Керры Фернихерсты знали графиню Анну и неплохо относились к ней, хотя и не любили ее мужа. Однако с Анной они были учтивы, обходительны и называли ее «ваша светлость».

Она заметила синее саржевое одеяние священника из Джедбурга. Его окружали всадники с длинными закругленными топорами. Эти топоры всегда пугали Анну.

Похоже, отряд совсем не Керров Фернихерстов. Те враждовали с Джедбургскими Керрами и сейчас сражались с Уолтером Керром из Сессфорда, губернатором пограничья между Англией и Шотландией. Анна крепче взяла Элисон за руку и, не говоря ни слова, повела ее в самую гущу толпы. Она крепко закусила губу, опасаясь выдать себя английской речью. Если ее увидят, то беды не миновать.

Уолтер Керр объединился с Елизаветой против своей королевы Марии. Недели две назад в горах побывал граф Сассекс с Джоном Форстером, сжигая все на своем пути и преследуя непокорных беглецов. После их набега горцы остались без крова, и теперь небо заменяло им крышу над головой. Приходская церквушка сгорела дотла, остатки шпиля теперь валялись на танцевальной поляне — топоры разрушили то немногое, что не успел пожрать огонь.

Керры расступились, пропуская вперед проповедника. Длинный, костлявый, он злобно глядел на собравшихся из-под полей своей черной шляпы. Его глаза были налиты кровью.

— Разве не сказано в Писании, что негоже предаваться веселью в день отдохновения Господня, уподобляясь неверным филистимлянам?

Из толпы вышел Джок Армстронг из Сайда. Он напоминал гордого волка-одиночку, которому не писаны людские законы.

О том, что он был соратником Керров, напоминала бело-синяя ленточка на шляпе. Керры и Армстронги носили одинаковые цвета. Анну возмутило и напугало легкомыслие и беспечность Джока. «К чему привлекать внимание, зачем дразнить гусей», — рассердилась она.

— Ваша светлость ошибается, — вежливо начал Джок. Мы простые люди, танцуем как умеем, нам чужие танцы не по вкусу, будь они французские или, как вы сказали, филистимлянские.

В ответ на дерзость Армстронга Керры грубо расхохотались. Элисон не сводила с Джока влюбленных глаз и не скрывала своего восхищения. Джок не побоялся дать отпор непрошеным гостям и стал героем дня. Анна вздохнула, надеясь, что Керры не бросятся рубить головы отчаянным опальным горцам и их восторженным подружкам.

Сухопарый проповедник с отталкивающей внешностью, тронув поводья, с угрожающим видом двинулся прямо на Джока.

— Я требую, чтобы вы прекратили эти языческие пляски. Они вас до добра не доведут. Я не потерплю воскресных шабашей с танцами, пением и играми.

— Но наш священник говорит, что в плясках и песнях нет ничего дурного, мирно возразил Джок, указывая на невысокого, аккуратно выбритого человека, стоящего возле костра. А по парламентскому указу мы должны слушаться только своего проповедника. И в наших краях он единственный пастырь.

— Ваш священник — отъявленный папист, вдобавок он вовсе не проповедник, а такой же неотесанный мужлан, как и вы все. Мне известно, что он целыми днями не просыхает от вина.

Священник рычал, как турок, которого окунули в святую купель. Он чувствовал себя чересчур уверенно. Анна подозревала, что уверенность ему придавали не только Керры. Похоже, его поддерживали куда более мощные силы. Например, Елизавета. Шотландцы приграничья не любили и боялись ее больше, чем всего шотландского парламента вместе взятого.

— Святой отец. Джок непостижимым образом сохранял ледяное спокойствие и невозмутимость. — Макнаб — наш священник, а если он и пьяница, так все горцы пьют как королевские лососи. Мы привыкли к нему, и проповеди он читает ничуть не хуже трезвого.

Слушая эту беседу, Сессфорды не могли скрыть усмешки. Они явно были на стороне Джока. Простые, грубые, они и сами были непрочь выпить и приударить за девушками, независимо от дня недели.

Анна опять потянула Элисон за руку. Ей хотелось убежать отсюда.

Священник выпрямился в седле и сурово посмотрел на притихшую толпу.

— Ваши разнузданные, богомерзкие сборища давно запрещены законом. Вы не должны ни петь, ни плясать по воскресеньям, ни хлестать это вонючее пойло, ваше вересковое вино. — Он закатил глаза. — Пастух не должен пасти овец, мельник не должен работать на мельнице.

Священник приподнялся в стременах, его лицо покраснело, ноздри раздулись, глаза горели праведным гневом: — Женщинам нельзя торговать ни на рынке, ни где-либо еще. Пусть хлопочут по дому и ублажают своих мужей.

Это заявление было встречено оскорбительным заливистым женским смехом.

— Заткните ваши бесстыжие глотки! — взревел священник. От натуги его глаза чуть не вылезли из орбит. — Я приказываю вам разойтись и отправляться по домам!

Кто-то кинулся спасать котел с пивом, началась неразбериха, все смешалось, всадники принялись разгонять людей древками своих пик. Анна подобрала юбки и побежала вслед за толпой, не выпуская руки Элисон. Люди бросились к деревне. Анна успокаивала себя, говоря, что Джоку ничего не грозит и он может сам за себя постоять. Керры безуспешно пытались отрезать людей от деревни, загоняя их в лес. Появление в деревне было для них равносильно поражению. Вооружившись против своих обидчиков лопатами и ножами, горцы запросто могли одолеть конников. Спотыкаясь о корни деревьев, карабкаясь по каменистым склонам, Анна тащила за собой растерявшуюся Элисон.

Анна жалела добродушных горцев. Настал конец их привольной разгульной жизни.

Перейдя через быстрый ручей и взобравшись на высокий холм, обе женщины с облегчением опустились на мягкий, пружинящий мох. Под ногами шуршали крепкие стебли вереска. Отсюда хорошо был виден Тевиотдейл. Слезы навернулись на глаза у Анны. Деревья, искрящаяся вода, луга. Почерневшие, выжженные поля. На них, мирно соседствуя друг с другом, пощипывали травку жирные чероноголовые овцы Тевиота и белые Шевиота.

Пушистые ягнята, родившиеся весной, бродили по лугу, пошатываясь на еще нетвердых ногах. Издавна шотландцы жили на этих залитых солнцем высокогорьях и пасли свой скот. Они спускались вниз только в воскресные и праздничные дни.

— Он великолепен, госпожа, — выдохнула Элисон. Ее хорошенькое свежее личико обрамляли рыжие кудри.

— Кто великолепен? — спросила Анна, сразу догадавшись, о ком идет речь.

— Джок Армстронг, — последовал незамедлительный ответ. Девушка явно была без ума от Джока. Крутанувшись на носках, она мечтательно закрыла глаза.

— Один против шайки Керров! И джедбургских головорезов с топорами, не говоря уже об святоше из города.

— Мужчина не должен быть таким безрассудным, — неодобрительно сказала Анна. В этот момент она подумала о своем муже. Он тоже был храбр и не помышлял об опасности. И теперь сидит в темнице, ожидая казни. Анна надеялась, что Джок избежит такой участи.

— Ах, любая женщина была бы счастлива, если Джок обратил бы на нее внимание. Повезет же кому-то! — завистливо проговорила Элисон.

Анна ничего ей не ответила. Она знала, что в молодости редко прислушиваются к мудрым советам.

Колючая трава немилосердно царапала кожу, цеплялась за юбки, графиня радовалась, что Элисон идет впереди.

— Почему вы не танцуете вместе со всеми? — Элисон сочувственно и с некоторой робостью взглянула на Анну.

— Я больше привыкла к французским, быстрым гальярдам, чем к вашим диким пляскам. Хотя когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, один дерзкий юноша простолюдин в первый день Мая учил меня шуточному народному танцу.

Элисон часто танцевала с Джоком. Одно загляденье было смотреть, когда они кружились под заливистые звуки рожков. Анне почему-то тревожно было видеть их вместе. В такие минуты она казалась себе древней старухой. Порой она жалела, что сословные предрассудки настолько въелись в ее сознание, что она не может позволить себе забыться и беспечно веселиться с этими простыми, милыми и добрыми людьми.

Элисон недавно исполнилось пятнадцать, но она танцевала вместе со взрослыми. Босые пятки мелькали из-под развевающихся юбок, руки были сомкнуты у Джока на спине, губы приоткрылись в блаженной неге. Ей доставляли удовольствие его прикосновения. Тело этой юной девушки было создано для наслаждений, и она не хотела упускать ни одного из них.

С приходом весны шотландские горцы проводили воскресные дни, предаваясь буйным утехам, пляскам, футболу. Все крепкие мужчины участвовали в играх. Каждый забитый гол отмечали домашним вересковым пивом, стоявшим тут же, в бочонках. Горцы любили футбол. Элисон и ее подружки были страстными болельщицами. Обычно они окружали поле, по которому бегали играющие, хлопали в ладоши, улюлюкали, а то, подобрав юбки, сами включались в игру.

Элисон вдруг решительно заявила, что будь Анна хоть трижды графиня, ей не стоит лишать себя тех немногих радостей, которые порой дарит им жизнь.

— Хотите я научу вас танцевать рил?^[2] Это совсем просто, у вас получится. Повторяйте за мной...

Закинув за голову изящные тонкие руки, Элисон сделала несколько шажков. Анна попыталась повторить ее движения, но запуталась в густой траве и чуть не упала. Элисон успели вовремя подхватить ее. Они дружно расхохотались. Не выпуская руки графини из своей, девушка собиралась продолжить обучение.

Анна решительно воспротивилась.

— Тебе легко танцевать, а у меня муж в темнице.

С тех пор, как Армстронги из Харлоу предали ее Тома, Анне ни разу не приходило в голову, что она может позволить себе какие-то вольности, а уж тем более бездумно отплясывать под звуки волынок. Хотя иногда она невольно завидовала этим простым грубоватым людям.

Элисон по-прежнему держала руку Анны в своей теплой ладошке. Так они и пошли дальше. Анна согласилась передохнуть, только когда они достигли большого озера. Вода переливалась под дневным солнцем всеми цветами радуги, от густо-зеленого возле берега до темно-красного, как хорошее выдержанное вино, на середине. За маленькими рощицами начинался Эттрикский лес. По узкой горной долине им навстречу трусцой бежал черный волк. Должно быть, Джок давно поджидал их, чтобы поприветствовать.

Анна жила на крохотной ферме над озером, в каменном доме, принадлежащем лорду Баклеху. Граф Сассекский успел спалить дотла весь Тевиотдейл, но, войдя в раж, совершенно забыл об этом укромном уголке. В доме иногда останавливались на отдых пастухи, а порой приезжали поохотиться лорды. Забывая о своих нескончаемых кровавых распрях, хозяева приграничных земель с удовольствием стреляли мелкую дичь и зверье. Сейчас Баклех вынужден скрываться от англичан и Керра из Сессфорда, потому и разрешил Анне пожить в его владениях. Крыша грубо вытесанного из камня строения была покрыта соломой. Окна заколочены досками. Четыре каменных стены являлись собственностью Баклеха, зато, крышу крыла мать Элисон. Ей разрешили забрать всю солому с собой, если владелец когда-нибудь откажет ей в жилье.

В былые времена Анна владела особняками и замками в Варкворте, Альнвике, Кокермауте. А сейчас радовалась, что у нее есть хоть это жалкое жилище.

В доме, кроме Анны, Элисон и Джока, собралось множество грязных, неряшливо одетых селян, предвкушавших воскресный обед. Эти попрошайки составляли цвет нации здешних мест. Здесь были проповедник Макнаб с женой, Кроузеры, Оливеры. Все с нетерпением ждали тушеной баранины, приготовленной Доброй матушкой Скот. Макнаб прочитал короткую благодарственную молитву на чудовищной латыни, а вслед за ним Джок нараспев произнес несколько слов:

Имущие не могут есть,

Кто хочет — не дается им.

У нас же нынче мясо есть,

И Бога мы благодарим.^[3]

Анна смотрела на куски баранины, плавающие с черносливом в жирном соусе. Никто не осмеливался первым прикоснуться к еде. Воцарилась неловкая тишина. Джок ловко отхватил кинжалом сочный бараний язык и положил его на тарелку Анны.

— Первый кусок — даме, — сказал он, протянув ей кинжал.

Анна осторожно отрезала себе маленький кусочек. Гости с облегчением вздохнули и с жадностью набросились на еду. Надо видеть, с каким аппетитом едят шотландцы, всю зиму кормившиеся «черным пуддингом» — овсянкой, замешанной на овечьей крови. Они самозабвенно облизывали пальцы, по которым тек теплый жир, и без всякого стеснения вылизывали подливку из плошек.

Вместо вилок они пользовались кинжалами, висевшими у каждого за поясом. Острые лезвия отсекали лакомые куски, отделяли мясо от костей — словом, здешний народ прекрасно обходился без серебряных столовых приборов. Они с хрустом перемалывали кости, высасывая из них нежный костный мозг. Анне же страшно недоставало вилок, чаш с водой для ополаскивания рук, лилейно-белых скатертей и салфеток.

Графиня, даже если она волею судеб вынуждена была стать беглянкой, заслуживала куда более достойного общества, чем этот разношерстный сброд, но Анне и в голову не приходило сетовать; бесхитростные горцы, порой дикие в своей разнузданной простоте, были ей сейчас милее многих из прежнего окружения.

Элисон была искусной плясуньей, а ее мать не только восхитительно готовила, так, что пальчики оближешь, она еще знала толк в травах, и слыла лучшей повивальной бабкой во всей округе. Почтительно называя ее «Доброй Матушкой», горцы частенько просили ее изгнать ту или иную хворобу. Ее считали настоящей хозяйкой дома, относясь к Анне как к существу хрупкому и непонятному.

Анна прислушивалась к разговорам за столом. Горцы дружно решили, что преподобный отец из Джедбурга — вовсе не священник, а нечистая сила в облике священника, наказание, посланное им за грехи.

— Он похож на хорька, лихорадка его забери, — высказалась мать Элисон. Крепкая розовощекая Матушка была остра на язык. — А может, они в городе все такие? Копоть, сажа, дышать нечем, вот они и сходят с ума. Уж если даже священник несет такую околесицу, что можно, а чего нельзя по воскресеньям, то тут наверняка бес попутал.

Анна не вмешивалась в застольную беседу. Для шотландцев ее знатность не имела значения, и она не чувствовала никакого превосходства над ними. Для них Анна оставалась чужой, и не просто чужой, а чужестранкой, ее старались не замечать. Она была для них все равно что китайская принцесса, далекая, непонятная, ненужная. Ее кормили, поили, одевали, ничего не ожидая взамен, ни платы, ни благодарности, ничего. Если бы она осмелилась вмешаться в их разговоры с каким-нибудь советом, мнением, они бы, наверное, согласно покивали головами, поулыбались и тут же забыли.

Любимым праздником горцев был Бельтан — Праздник Костров, отмечавшийся в первый день мая. Накануне все собирались вместе, самозабвенно танцуя, веселясь, влюбляясь. От Анны не укрылось, что Элисон уже не первый раз многообещающе улыбалась Джоку. От такой откровенности и непосредственности Анне стало не по себе.

Графиня не переставала удивляться Макнабу, который относился к выходкам своей паствы как к должному. Да и сам он не очень-то выделялся на фоне своих прихожан. Судя по сосредоточенному виду, он собирался приурочить мессу к языческому празднику, будто на свете не существовало ни Папы, ни архиепископа. Неизвестно, было ли это невежеством или, напротив, он слишком хорошо разбирался в этих людях. Как-то Анна напомнила ему про обет безбрачия. Он страшно удивился и ответил, что все здешние священники имеют семью. В дословном переводе его собственное имя означало «сын настоятеля», оно пришло от кельтских аббатов из Северной Шотландии. Его латынь оставляла желать лучшего, Анна подозревала, что он говорил на странной смеси латинского, гэльского и кельтского языков. Исполнив свой долг, Макнаб с облегчением присоединился к празднеству. Лицо его сияло.

Гости разошлись, но Анна и Джок еще долго не вставали из-за стола. Элисон тоже осталась сидеть, не сводя с Джока влюбленных глаз.

— Иногда лучше склонить голову, чем совсем лишиться ее, — глубокомысленно изрек Джок. Он тоже был чужаком, пришедшим с юга, из-за Шевиотских холмов. Но среди горцев Джок, в отличие от Анны, пользовался уважением, к нему прислушивались, с ним советовались. О его сверхъестественных способностях говорили почтительным шепотом.

— Давайте сходим в церковь, я хочу послушать, что будет говорить этот новоявленный реформист.

Анна с горечью вспомнила, какими варварскими методами насаждалась реформистская вера на севере Англии, сколько горя пришлось хлебнуть ее родному Нортумберленду.

Джок покачал головой.

— Да, насчет песен и танцев, тут он, конечно, загнул, а вот про женские обязанности — это интересно. — Он лукаво посмотрел на Анну. — Неплохо вечерком сидеть и попивать кларет^[4], пока твоя милашка стряпает печенье.

Анна хитро улыбнулась в ответ.

— Зато всю неделю мужчины должны работать. Да и вообще этот священник оставил вам не так уж много развлечений. Ни выпить в субботу, ни поиграть в футбол в воскресенье, ни отдохнуть после этого в страстной понедельник, никаких праздников. Так что вам не позавидуешь, — закончила она с притворным вздохом. Шотландский календарь чуть ли не наполовину состоял из праздников. Похоже, что Армстронги никогда не утруждали себя работой, мелькнуло в голове у Анны.

— Да, ничего хорошего от него ожидать не приходится. Анна печально задумалась.

— Этот человек внушает мне страх. Джок мягко взял Анну за руку.

— Милая, так и времена сейчас пошли страшные. Не только Эллиоты, но и некоторые из Армстронгов продались Елизавете, набив свой кошелек блестящими монетами. Враги окружают нас со всех сторон, Аеннокс — в Хермитадже, англичане — в Хьюме и Фаст Касле.

Анна знала, что граф Сассекс огнем и мечом прошел по Тевиотдейлу, камня на камне не оставив. Опасность подстерегала ее повсюду, у нее не осталось даже крохотной лазейки. Друзья Керры из Фернихерста тоже вынуждены были скрываться, как и Баклех со своими людьми. Шотландцы, жившие в долинах, изнывали под гнетом лорда Сессфорда и сторонника Елизаветы герцога Леннокса. Шотландия истекала кровью гражданской войны, а Анна оказалась на стороне проигравших. Ей некому было доверять, кроме Джока и язычников с гор.

Казалось, Джок уловил ход ее мыслей, он видел, что Анна цепляется за него, как утопающий за соломинку. Он сильнее сжал ее руку.

— Не бойся, милочка. Как говорится, весна не за горами, Джок, заговорщицки подмигнул Элисон, как бы приглашая ее успокоить Анну.

— Скоро наступит Бельтан, — подхватила она. — А летом всегда все кажется проще.

Анна горько думала о том, что за осень и зиму она лишилась всего — Тома, титула, замков, состояния. Теперь графиня делила соломенный тюфяк с местной служанкой, мечтавшей ночами о воре-оборотне. Что принесет ей лето, как изменится ее судьба, одному Богу было известно. Она лишь спросила:

— А что бывает летом?

— Неужто не знаете? Дни становятся длиннее, теплее. — Джок снисходительно улыбнулся,.словно удивился, что графиня не знает столь простых вещей.

* * *

И если то прельстит тебя,

Приди ко мне, живи, любя.

И с песнями пастуший пляс

Разбудит майским утром нас.

Кристофер Марло (1564 — 1593)

Воскресный день и Майская Ночь

Полгода назад Анна поклялась страшной клятвой, что покончит с собой, если попадет в руки инквизиторов и они будут угрожать ей пытками. Жизнь в изгнании на многое открыла ей глаза, вера окрепла в ней, закаленная в страданиях и лишениях. Анна оплакивала безвозвратно ушедшее прекрасное прошлое, она знала, что его не воротить, что та Церковь, под сенью которой она родилась, выросла и вышла замуж, никогда не возродится.

Как-то раз, отбросив прочь страхи и сомнения, Анна отправилась вместе с Джоком и остальными на воскресную службу в здешнюю церковь. Горцы ходили туда каждую неделю, надеясь, что их души еще не потеряны для Бога.

Выстроенная в новом стиле, церковь стояла внизу в долине. Ее одну из немногих пощадил лорд Сассекс. Слабо освещенная, тесная и душная, она не располагала Анну к общению с Богом. Мужчины и женщины стояли раздельно, в противном случае неистребимое стремление к легкому флирту могло бы иметь нежелательные последствия. Анне не удалось протиснуться вперед, поэтому она оказалась в задних рядах толпы. Ей было видно только возвышение, с которого читались проповеди. Священник грозно предупредил, что мужчинам запрещено снимать головные уборы, что никто не должен стоять коленопреклоненным, а то их заподозрят в пособничестве папистам.

Джедбургский священник представил собравшимся тощего, бледного от волнения выпускника университета в Глазго, сказав, что сегодняшнюю службу проведет не он сам, а этот молодой человек, посвятивший свою жизнь беззаветному служению Господу. Он, объснил джедбургский священник, является адептом новой веры. В ее основу положены не слепые предрассудки, а научный подход. Анна заметила, что юный адепт выглядит куда чище и опрятней, чем преподобный Макнаб, привыкший есть руками и вытирать их об одежду.

Сначала выпускник вознес хвалу тусклой крохотной церкви. Привыкшая к пышному убранству церквей на родине, Анна в своем женском невежестве полагала, что здешний храм больше годится для скота, чем для прихода, но в глубине души смутно осознавала, что истинно верующим безралично, богат он или беден.

Витражи следует выбить, пышные покровы сорвать, иконы и церковную утварь порубить на дрова — останки церкви после набега стервятников графа Сассекса должны напоминать о тех страшных днях. Да, эта церковь — памятник порушенной, поруганной Веры. Ее станут называть капищем, Сатанинской Синагогой, Содомом и Гоморрой, Вавилонской Блудницей, а Папу — главным сводником и греховодником.

Молоденький выпускник высокопарно заявил:

— Мы поднимемся на праведную войну, войну очистительную, искоренительную, ту, на которую Бог послал сынов Израиля, чтобы покончили они с хаананейцами, провозгласившими эту римскую шлюху чистой и незапятнанной супругой Христа. Человеческие сердца отравлены, развращены индульгенциями, раздаваемыми без разбора всем и каждому! — Тут голос новоявленного проповедника сорвался.

— Балаганы, маскарады, карнавалы, пьянство, распутство — все это безобразие сопровождается и вдохновляется дьявольской музыкой, а она дурманит людей!

В глазах молодого оратора пылал священный огонь. Его постепенно охватывал религиозный экстаз. Горцы остались совершенно равнодушны к его проповеди. Когда он наконец замолчал, все устремились к алтарю, где ждало печенье и церковное вино. Джок шепнул Анне на ухо:

— Ну слава Богу, а то сил не хватало слушать эти бредни. Визгливому юнцу пошло бы на пользу самому пораспутничать, а не метать на прелюбодеев громы и молнии.

Анна предостерегающе наступила Джоку на ногу. Ей хотелось поскорей вырваться отсюда на свежий воздух и увидеть солнце. Она истосковалась по сладкому, однако напыщенная речь проповедника отбила у нее аппетит. В Шотландии и простой хлеб почитался за благо, обычно его заменяла ячменная каша. Выпускник поверг в смущение паству, заявив, что вино и хлеб не есть тело Христово. К тому же он назвал Писание сказками для детей и дикарей. Настроение у Анны было безнадежно испорчено.

— Только выжившие из ума старухи могут болтать о чудесных превращениях. Любой здравомыслящий человек понимает абсурдность подобных заявлений.

С этими словами джебургский священник впился зубами в хлеб, поднял свой кубок и поднес его к губам.

Джок злорадно ухмыльнулся. Анна в ужасе замерла, ожидая, что будет дальше.

В наступившей тишине священник внезапно поперхнулся, закашлялся, его лицо исказилось, словно он хлебнул яда. Изо рта хлынула красная жидкость, забрызгав одеяние священнослужителя. Кларет превратился в кровь.

После того, как все угомонились и разошлись, Анна упрекнула Джока за дерзкую выходку.

Джок сделал вид, что удивился.

— Разве плохо, что его собственное оружие обернулось против него? Он просто напрашивался на это своим чванством. — Джок покачал головой. — К тому же и кларет был на редкость дрянной.

Анна не разделяла такого легкомыслия. Она предвидела, что сегодняшние неприятности добром не кончатся.

— Почему ты осуждаешь меня? — Армстронг напустил на себя вид оскорбленной невинности, хотя в его глазах плясали озорные огоньки. — Всем известно, что кларет есть кровь Христова.

Так-то вот пытаться обратить оборотня в реформистскую веру.

Казалось, что канун Майской ночи отделяла от воскресенья целая вечность. По заросшему вереском торфянику долгой чередой шли люди, держа в руках зажженные факелы из смолистой сосны, и пели:

Мы тайной тропой

К Матери нашей пришли.

Травы росой

Клонит апрель до земли.

Матушка Скотт выводила сильным высоким голосом слова призывной песни к Марии, приглашая ее на праздник Майской Ночи:

К звукам наших песен,

Дева, снизойди.

Сын — Король всех весен

У твоей груди.

Хор шотландцев подхватил ее слова:

Мы тихо приходим в лесок,

Под Материнскую сень,

Будто роса на цветок

В последний апрельский день.^[6]

Матушка Скотт по праву старшей запалила от факела костер у древнего каменного столба. В ту же секунду пламя весело занялось. Горцы собрались вокруг костра.

Элисон протянула Анне ковш с пивом. Рядом с ней, напоминая своим обликом викинга, стоял Джок в своей неизменной куртке, подбитой волчьим мехом, и черных штанах из вывернутой воловьей шкуры. На голове у него были привязаны оленьи рога. Почти все были наряжены в диковинные маскарадные одежды. Девушки украсили волосы весенними цветами.

— Никто не должен оставаться трезвым в Майскую ночь, — пояснил Джок. Анна поблагодарила, но пить не стала. Макнаба нигде видно не было. То ли он внял упрекам джедбургского священника и теперь терзался муками совести, то ли уже валялся, захмелев, где-нибудь под кустом, сказать было трудно. Как-никак веселье в этот апрельский денек началось еще засветло. Не страдая робостью, Джок занял место священника — бросил свой факел в костер и выпрыгнул на середину круга. Он принялся отплясывать джигу, наигрывая на волынке. Элисон и матушка Скотт присоединились к нему. Кружившийся хоровод сходился к костру, факелы превращали рил в огненное колесо, метались длинные тени, падавшие на столб в центре.

Матушка Скотт пела под звуки волынки:

Матерью Деве

Единою быть.

Волею Неба

Бога родить.

В ответ ей прогремел хор пляшущих шотландцев:

С веселой толпою

К Матери входишь ты,

Тихой росою

Май окропил цветы.

Анна с трудом сдерживалась, чтобы не поддаться искушению и не начать веселиться со всеми. Приблизив лицо к ковшу с пивом, она с наслаждением вдохнула резковатый терпкий аромат. Ничто не заставит этих людей отказаться от песен, от дурманящего напитка, от захватывающих дух плясок. Любовь к музыке заложена в них с рождения. Они поют, когда работают и когда отдыхают, пастухи наигрывают колыбельные своим овцам, женщины поют протяжные песни за прялкой.

Анна пригубила из ковша, говоря себе, что в этом нет ничего постыдного, ничего языческого. Коловращение танца вело свою историю из глубины времен извечным путем смерти и возрождения, извечный круговорот Природы, всего живого в лоно земли и из него вновь наружу. Анна начала понимать, что значит для этих людей Танец. Они прогоняли Зиму, а вместе с ней и все несчастья и неудачи. Они верили, что с приходом Becны их жизнь изменится к лучшему. Они оставляли во вчерашнем дне отчаяние, голод и холод. А дни и впрямь становились теплее. Теперь, вплоть до наступления Тельтана они смогут жить в горах и заново отстраивать сожженные Сассексом зимние жилища.

Радостные лица лоснились от пота. Отсветы пламени озаряли людей и разгоняли тени. На одну-единственную ночь забывались войны, набеги, ссоры. Вино и костер горячили сердца. Все выше взлетали женские юбки. Мужчины разделись донага. Ахнув, Анна увидела, как Джок сбросил свои черные кожаные штаны и, полуголый, подхватив Злисон, закружился вместе с остальными в бесстыдном упоении танца. Анна, как завороженная, смотрела на танцующие пары. Машинально поднеся к губам ковш, она чуть ли не до дна осушила его. От выпитого у нее тут же зашумело в голове.

В памяти всплыли строчки стишка, которому в детстве учил ее француз-репетитор. Там говорилось о шабаше ведьм, кружащихся под аркой Авиньонского моста.

«Sous le pont d`Avignon, on у dance tout en round».

Спираль танца скручивалась все стремительнее, но Анна все же не дала втянуть себя в круг. Поверх мельтешащих голов она разглядела оленьи рожки Джока и огненно-рыжую копну волос своей служанки. Почти все танцующие были обнажены. По древнему обычаю в Майскую ночь обеты, данные мужьями женам и женами мужьям, теряли силу. Тела бесстыдно переплетались в отблесках огня, мелькали белые груди, стройные бедра. Женское и мужское естество пульсировало в такт волынке Джока. Безумство музыки достигло предела. Танцующие побросали факелы в костер и бросились прочь от огня, и ликующий хор растворился в ночи.

Анна стояла потрясенная, сжимая в руке пустой ковш. Хоровод распался. Джок и Элисон куда-то исчезли. Матушки Скотт тоже нигде не было видно. У костра резвились ребятишки. Собравшись в кружок, старухи каркали что-то на своем непонятном наречии. Старики толпились возле бочонка с пивом. Анна в растерянности озиралась по сторонам. Все танцоры словно растворились во тьме, кроме нескольких человек, не выдержавших этого вихря и теперь без сил свалившихся наземь. Из темноты доносился громкий веселый смех. Где-то пронзительно и сладострастно кричала женщина.

Анна бросила на землю ковш, опустилась на колени и шепотом начала молиться. Никто не ждет ее в этой ночи, ей некуда и не к кому бежать. Джок, конечно, веселится с Элисон. Правда, Анна подозревала, что, подойди она к ним, Джок не стал бы возражать. В отношениях с женщинами, как успела убедиться Анна, он придерживался широких взглядов. Но наутро графиня не смогла бы посмотреть в глаза своей служанке. Проведя ночь нагишом под открытым небом, извиваясь под тем же мужчиной, который только что ласкал Элисон... Я замужняя женщина, я графиня в конце концов, а не какая-нибудь распутная пастушка.

Встав на колени перед костром, Анна стала взывать к Богу. Это было непросто, и Анна вновь пожалела о несостоявшейся мессе.

Ей явился Христос, но лик его лукаво ухмылялся. Из-под тернового венца выглядывали оленьи рога... Анна вознесла молитву деве Марии, снизошедшей к ней в Рождество, Марии-голубке, Марии Майской. Анна молилась не за себя, а за мужа, томящегося в сырой темнице, за его освобождение. Потом Анна спросила, чего хочет от нее Пресвятая Дева.

Анна Нортумберлендская спрашивала, а Мария Майская отвечала. Пламя разгоралось, поднимаясь все выше и выше к небесам, оно становилось похожим на гигантский цветок, от которого во все стороны разлетались искорки-лепестки. Анна завороженно смотрела, как из самой середины огненной розы вырастала фигура девы Марии, окутанная дымом. Дева словно не ощущала нестерпимого жара, ее лицо оставалось спокойным.

Облако дыма, окутывавшее Деву Марию, исчезло в пламени подобно платью ведьмы, сжигаемой на костре. Как ведьма, совершенна нагая, она закружилась в танце, языки пламени лизали ей ступни, не осмеливаясь опалить. Поманив к себе Анну, она запела:

С веселою толпою

К Матери входишь ты.

Тихой росою

Май окропил цветы.

«Анна, иди сюда, возгласи имя мое, я — огонь. Ты щепка для моего костра».

Медленно поднявшись с колен, Анна сделала шаг к костру и тут же была отброшена палящим дыханием огня.

Неужели Мария хочет, чтобы она сгорела заживо? Анна не могла поверить в такую жестокость. Дышать становилось все труднее.

— Смилуйся, я ведь всего лишь из бренной плоти и не могу прийти к Тебе сквозь огонь и боль.

Пламенная Дева ни на секунду не прекращала свой танец-вихрь. Она пела, в голосе радость мешалась с печалью.

«Ты — трут, ты — дерево сухое для моего огня. Приди скорей, признай меня».

— Мария...

Анна лежала, распростертая на земле. У нее не было сил подняться навстречу жару. По спине струился пот. Искры опаляли платье, волосы, ресницы. Пламенная Дева таяла в огненных языках. Ее пение заглушали порывы ночного ветра.

«Не отвергай меня, не спорь с огнем».

Внезапно раздались испуганные крики, застучали подковы...

Анна резко обернулась... и ничего не увидела, ослепленная ярким пламенем костра. Горцы в суматохе разбегались в разные стороны.

Трезвые хватали тех, кто уже не держался на ногах, и спешили прочь от огня. Мимо Анны торопливо проковыляла какая-то старуха, истошно вопя: «Керры! Керры!»

Выяснять, действительно ли Керры, лорд Сассекский или Четыре Всадника Апокалипсиса настигли их в ночи, времени не было. Главное — успеть вовремя скрыться. Она проворно вскочила и пустилась догонять мчащихся, что было сил, горцев. Это было нелегко, у беглецов словно выросли крылья. Анну охватило отчаяние. В темноте она споткнулась и упала, зарывшись лицом в мягкий мох. Торопливые шаги постепенно стихали в лесной глуши, среди черных стволов деревьев. Анна сползла в овраг, цепляясь руками за каменистый склон. Она сильно поранила плечо, все тело болело от ушибов.

Земля содрогалась под копытами лошадей, подгоняемых разгоряченными всадниками. Анна затаила дыхание. Ночь превратилась в Хаос. Лошадь перескочила через овраг, осыпав Анну комьями грязи и камушками, на мгновение заслонив звезды. Лошадь, скакавшая следом, со всего маху споткнулась и скатилась в овраг. В двух шагах от Анны кто-то выругался по-шотландски. Шумно отфыркиваясь, лошадь выбралась наверх, и исчезла, оставив за собой облако пыли.

Все смолкло, и от этого Анне стало страшно. Она лежала на земле, поглаживая ноющее плечо и чутко прислушивалась. До нее не доносилось ни звука, только далекие холодные звезды равнодушно взирали на нее из черноты неба. Опасаясь, что всадники вернутся, Анна решила поискать укрытие. Продираясь сквозь колючие сучья и ветки, она услышала шорох позади.

Графиня похолодела от страха. Она была уверена, что звук ей не померещился. Шаги показались ей мягче и тише конских. По лощине осторожно пробирался какой-то зверь. Анна приникла к земле и робко оглянулась через плечо. Из темноты появился огромный волк, по-собачьи свесив язык. Из его пасти вырывалось тяжелое дыхание. Темные очертания гибкого звериного тела выступили из глубокой тени. Низко пригнув морду к земле, волк медленно, молча приближался. Глаза и зубы посверкивали в ярком свете луны.

Огромное лесное чудовище, черное, как смертный грех, шло прямо на нее. Облизнув пересохшие губы, Анна выдавила из себя:

— Это ты, Джок? Скажи, что это ты.

Молчание. Анна оцепенело смотрела, как волк мягко, словно не желая испугать, подошел к ней и, прихватив зубами за руку, потянул за собой.

— Джок, я же взрослая женщина, а не волчонок, и вполне могу идти сама, так что не стоит кусаться, — насмешливо сказала Анна.

Слегка мотнув головой, волк отпустил ее и затрусил обратно. Анна двинулась следом, обдирая колени и стараясь не отставать.

Слабый ветерок донес лошадиный запах. Анна в нерешительности остановилась. Волк, привстав на задние лапы, начал расти и через несколько секунд превратился в человека. Перед Анной, пьяно ухмыляясь, стоял Джок в одной лишь куртке из волчьего меха. Не желая стоять на коленях перед полуголым мужиком, Анна поднялась на ноги. Поблизости мирно паслись две лошади, возле них виднелось какое-то светлое пятно. Элисон. Девушка безмятежно спала, свернувшись калачиком и подложив ладошку под щеку. Другая рука прикрывала разодранное на груди платье.

— Она ранена? — От гнева голос Анны прозвучал резче и громче, чем обычно. Она приподняла сонную девушку за плечи, голова Элисон, качнувшись, перекатилась Анне на грудь. Сомкнутые ресницы Элисон казались шелковистыми, как у ребенка.

— Нет, она просто спит. Танцы, вино, эта ночь — слишком много для нее. Когда девушку вот так сморит сон — до утра не добудишься. Спящая, она в объятиях Матери, под ее покровительством.

— Верно, немало девушек отправил ты в ее объятия?

— Это не первая Майская ночь в моей жизни. — Джок хрипловато рассмеялся, вскочил в седло и наклонился, протянув руки к Элисон. Девушка сладко спала, угнездившись на коленях у Анны, и той очень не хотелось передавать ее Джоку. Анна с трудом поднялась на ноги, но дальше нести крепкую, отяжелевшую от сна служанку оказалась не в силах. С Элисон на руках ей было не сесть в седло, поэтому Анна передала теплую свою ношу Джоку.

Сев верхом, Анна прошептала:

— Где ты раздобыл лошадей? — Низкорослый пони под ней оказался на удивление резвым. Анна крепко ухватилась за поводья, сжала ногами бока лошади.

— Ну, я... в общем, я их одолжил. Трудно найти что-нибудь подходящее, когда так темно, что хоть глаз выколи. Да и деревьев поблизости нет, одни болота. Пришлось потрудиться, — похвастался Джок. — Джедбургские парни наши места плохо знают. Они еще не скоро отсюда выберутся. И поделом. Раз не смогли уследить за лошадьми, пусть плетутся пешком.

Джок придерживался расхожего в здешних местах мнения, что человек не имеет права считать животных своей собственностью, раз не он их создал. Точно так же не он сотворил поля, на которых пасутся эти божьи твари. Люди смертны, к тому же Господь велел делиться. Джок терпеливо объяснял Анне эти простые истины, как малому ребенку.

— Собственность — понятие временное. Она то и дело переходит из рук в руки. Сегодня я украл у соседа то, что нужно мне, а когда что-то потребуется ему, он украдет у меня.

До них донеслось завывание ветра. Чуткие уши лошадей нервно подрагивали в темноте. Сухие корявые сучья потрескивали под копытами. Нервы Анны были напряжены до предела. Джок то и дело останавливался и прислушивался к гнетущей тишине, нарушавшейся лишь жутким посвистом ветра. Убедившись, что поблизости никого нет, они продолжили путь.

— Времена меняются, и, как правило, от плохих к худшим. — В другое время Анну позабавили бы такие высказывания, но сейчас ее мысли были заняты совсем другим. Она устала, замерзла, проголодалась, а полуголый Джок с волосатыми ногами, казалось, совсем не чувствовал холода.

Элисон сладко спала, уткнувшись лицом в грудь Джоку. Руки и ноги совсем голые. Анна сняла свою шаль и, неловко перегнувшись в седле, укутала свою служанку. Та спросонок пробормотала что-то, но так и не проснулась.

— Не извольте беспокоиться. Здешние крошки вполне выносливы.

— Это еще не повод, чтобы с ними так обращаться.

— Вы хотите сказать, что я был с ней груб? — удивился Джок.

— Не знаю и не желаю знать, как вы себя вели. Я только видела, что вы напоили ее до бесчувствия и затащили в кусты.

— Госпожа, это был прекрасный ячменный напиток, чистый, как слеза младенца, а не то отвратительное пойло, которое варят на островах. От него потом отдышаться невозможно. А в кусты я ее не тащил, она сама прибежала.

Воцарилось неловкое молчание.

— Анна, между нами сейчас словно черная кошка пробежала, — мягко произнес Джок. — А мне бы не хотелось ссориться. В Майскую Ночь брачные клятвы и обеты теряют свою силу. Я постоянно думаю о тебе. Я мечтал о том, как мы будем танцевать вместе, а потом скроемся ото всех... Я был бы так счастлив...

— Еще бы, — усмехнулась Анна, радуясь, что в темноте не видно ее лица. Она давно ждала этого признания, но сейчас оно застало ее врасплох. Она представила себя со стороны. Гордая, неприступная графиня Анна сидит на украденной лошади, рядом с ней оборотень, похитивший эту лошадь. Теперь он объясняется Анне в любви, а в седле рядом с ним спящая девушка, с которой он миловался на Празднике Костров.

— Ты совсем не похожа на здешних вертихвосток. Ты красивая, умная, ты знаешь, что стоит тебе только свистнуть, как я тут же примчусь на зов. Но ты вбила себе в голову, что замужество — это крест, который надо нести до конца своих дней. Нет слов, это вызывает уважение, но ты уж слишком серьезно и трепетно относишься к брачным узам.

— Дело не в прочности. Они есть, и от них никуда не деться. — Боже, до чего она опустилась! Говорить о верности и измене, когда Том сидит в тюрьме! И с кем! С сатиром, у которого из густых волос торчат оленьи рога. — Я поклялась на Библии... Ничто не заставит меня нарушить обет.

— Библия, Священное Писание, законы... В наших краях, как ваша светлость, должно быть, успели заметить, все это не имеет никакого значения. Я тут как-то прочитал несколько глав из Писания ипоразился, до чего там все складно написано. От Авраама до Соломона Божьи дети никогда не были ретивыми поборниками брака. А в отдельных местах так прямо и говорится, что подобает мужчине делать с хорошенькой девушкой.

— Если каждый будет выдергивать из Библии особо понравившиеся места, то Священное Писание исказят до неузнаваемости и принизят его до примитивного уровня, до уровня соития.

— Я не собираюсь принижать значение ваших книг и оскорблять чувства верующих. Я не стану просить вас задрать юбку прямо здесь. Скажу лишь, что нас, горцев, не запугать гееной огненной, и пусть нам не грозят виселицей. Никто из шотландцев не откажется от задуманного. У Армстронгов свои понятия о чести. По — моему, она либо есть у человека, либо ее нет, вот и все.

— А у вас она есть? — лукаво поинтересовалась Анна. Ее начали забавлять эти фривольные романтические эскапады.

— Хватает, чтобы дать женщине то, чего она хочет. Вы не обращаете на меня внимания, я не нужен вам, что ж, я уважаю ваши чувства. Но почему вы беретесь судить меня за то, что эта девочка...

Джок резко оборвал себя на полуслове, сделав знак Анне, чтобы она молчала. Она не решилась возразить, зная, что ее обоняние сильно уступает волчьему нюху. Похоже, что и со слухом дело обстояло так же.

— Сюда идут... — глухо прорычал Джок.

— Кто идет?

— Хотите подождать и посмотреть?

С холмов донесся далекий топот копыт, приглушенные крики, бряцание оружия. Джок был прав, к ним приближались вооруженные всадники, и дожидаться их было по меньшей мере неразумно. Поддав своим пони под бока, Джок и Анна помчались во весь опор. Графиня крепко вцепилась в конскую гриву. Ее лошадка обошла пони Джока, скакавшего с двойной ношей. Анна оглянулась и увидела позади темную колышащуюся массу, грозно надвигавшуюся на них. В темноте холодно поблескивали железные пики.

От неожиданности Анна дернула за поводья, лошадь замедлила свой бешеный бег, и Джок опять вырвался вперед. Больше всего Анна боялась отстать и остаться одной. Их словно преследовал злой рок, препятствия возникали на каждом шагу. Неожиданно пони Анны споткнулся, и она кувырком перелетела через его голову.

Придя в себя, Анна обнаружила, что лежит, распластавшись на земле, а чуть поодаль, обезумев от боли и страха, бьется в судорогах ее лошадь. Передняя нога пони неестественно вывернулась, скорей всего сломана. Бедное животное безуспешно пыталось подняться.

К Анне стремглав подлетел Джок, соскочил с седла и сунул ей в руки поводья. Элисон лежала у него на плече.

— Скачите! Моя лошадь устала и не вынесет двоих.

— Но что же будет с вами? Нам нужна еще одна лошадь!

— Нам некогда ее искать и вообще сейчас не время препираться. — рмстронг положил Элисон на траву и подсадил Анну в седло. Элисон наконец проснулась и удивленным затуманенным взором поглядела сперва на Джока, потом на Анну, явно не понимая, где она и что с ней происходит.

— Давайте мне девушку, — потребовала графиня. Как не была она напугана, она не могла бросить Элисон на произвол судьбы. Не говоря ни слова, Джок выхватил у нее из-за пояса нож и полоснул им по крупу лошадки. Взвившись на дыбы, животное рванулось вперед. Анна едва удержалась в седле. Краем глаза она успела заметить, что брошенный пони все пытается из последних сил подняться. Джок стоял рядом с Элисон, в его руках блестело лезвие ножа. Прямо на них летел отряд всадников.

Пони под Анной мчался, не разбирая дороги, по оврагам и лощинам. Она с трудом удерживала в руках поводья. Вдруг лошадь захрапела и метнулась в сторону — рядом мелькнула волчья тень. Волк глухо зарычал и куснул пони за ногу у копыта. Теперь и без вопросов стало ясно, что это Джок. Со стороны можно было подумать, что огромная пастушья собака подгоняет отставшую овцу. Волк то забегал вперед, проверяя дорогу, то возвращался, не переставая хватать лошадь за ноги. Анна крепко вцепилась в густую гриву. Дикий галоп немилосердно сотрясал все тело, она с трудом сдерживала рыдания, которые душили ее при мысли об Элисон, оставшейся на холодной черной пустоши.

Джок отстал, и Анна пустила лошадь шагом. Немного погодя волк опять присоединился к ней. Из его пасти вылетали клубы пара. Между клыками бессильно свешивался розовый язык. Джок больше не пытался подгонять лошадь, видимо, они оторвались от преследователей, а, может быть, у тех появилась другая цель.

Об Элисон думать было нестерпимо больно. Ей хотелось, чтобы Джок принял человеческое обличье и рассказал, как все было. Может, он сотворил чудо и сделал девушку невидимой. Но спросить Анна не осмелилась, она страшилась услышать другой ответ.

Терзаясь, Анна спрыгнула на землю и, опустив голову, медленно пошла рядом с лошадью. Светало. Графиня брела, еле передвигая ноги от усталости. Вода длинного озера серебрилась в свете занимающегося утра.

Анна наивно полагала, что они плутали по лесу, не разбирая дороги, а оказалось, что волк все это время упорно пробирался к дому лорда Баклеха. Теперь он трусцой побежал по натоптанной тропинке, ведущей к дому.

Черные пустые глазницы окон смотрели мрачно и неприветливо, из закопченной трубы давно не вился дымок. Дверь была заперта, и никто не вышел навстречу усталым путникам.

На руках у Анны запеклась черная кровь. Она вздрогнула, вспомнив, как безжалостно Джок полоснул ножом ее лошадь. Сейчас он превратится в человека, и она спросит его об Элисон и услышит, что девушку пришлось оставить джедбургцам.

Внезапно волк предупреждающе зарычал. Анна замерла от испуга. Всадники с гоготом вынырнули из глубокого оврага, пролегавшего вдоль скалистого хребта. Дом лорда Баклеха стоял рядом с этими скалами. Оглушительно затрещали ружья, воздух заволокло дымом. Запахло порохом. Пони Анны жалобно заржал и рухнул,

как подкошенный. Графиня бросила поводья и стрелой метнулась прочь.

Чьи-то руки в перчатках схватили ее за плечи и подняли в воздух. Зажатая меж двух всадников, она не сразу сдалась, ноги все будто еще бежали. Анна видела черные дула аркебуз, нацеленные на Джока, угольно-черного волка могли поразить только серебряные пули. Ухмыляющийся бородач в железном шлеме, похожем на чайник, посадил ее перед собой.

Все исчезло во мраке. На Анну набросили мешок. Через толстую ткань она чувствовала холод железа и тяжелое дыхание всадника, везшего ее. В темноте до нее доносились резкие голоса шотландцев, довольных ее унижением.

* * *

Я привел тебя в круг,

Теперь скачи, если можешь.

Отрывок из обращения Уоллеса к шотландцам перед битвой при Фалкирке в день св. Марии Магдалины

Первая степень, вторая степень

Тюрьма, куда бросили Анну, находилась в высокой башне. В камере не было окон, только крестообразная прорезь в стене, а под ней каменный порожек. По сути, это была бойница. Щелистене пересекались на уровне плеч, и, пристроившись с арбалетом или аркебузой, можно было вести огонь. Воздух и свет почти не проникали в это мрачное место. Анна подтащила соломенный тюфяк поближе к прорези. Там, за островерхими крышами Джедбурга, лежали поля и пастбища.

Только они, да еще кусочек неба, могли порадовать графиню и утешить ее. Дома, в которых суетились незнакомые люди, кривые, извилистые улицы совсем не привлекали ее. Анна никогда не любила большие города, особенно Лондон и Йорк. Она старалась не жить там подолгу. Отвратительные запахи, грязь и духота угнетали графиню Анну. Городские жители вызывали у нее неприязнь. Они появлялись, подобострастно кланяясь, расшаркивались, а за спиной насмешничали, думая, что она ничего не замечает. Анна предпочитала общаться с простыми крестьянами, что кормили ее, ухаживали за лошадьми, пели ей песни в Рождество, а попадая в нужду, смиренно просили помощи. Анна легко могла вообразить, что происходит в домах с остроконечными крышами. Наряженные в свои красновато-коричневые камзолы, зажиточные джедбургские горожане наверняка важно восседают за дощатыми столами, едят с оловянных тарелок жирных гусей, вскормленных кукурузой. Жены, подмастерья, ученики, слуги почитают каждого из них своим господином. Алчные, завистливые, они теперь пресмыкаются перед графом Сассексом, как некогда угодничали перед ее Томом. От всего Тевиотдейла остались обгоревшие замки да сожженные деревни, и только в Джедбурге царило кажущееся спокойствие. Это внешнее благополучие было оплачено жизнями многих англичан, которых расчетливые горожане выдали графу Сассекскому, попутно предав и своих братьев-шотландцев. Сейчас они наверняка перемывают ей кости и злословят, норовя обобрать до нитки, а потом выдать английской королеве.

Анна не завидовала их жалкому покою, чопорному самодовольству, безопасности, основанной на взятках и предательствах. Она презирала их добытые чужой кровью деньги и не желала их откормленных гусей с неизменной капустой, хотя её-то скаредные горожане гусем и не потчевали: уделом Анны стали крапивные щи, в которых плавали хрящи и кусочки сала. Она забыла вкус настоящего хлеба и чистой воды. Узницу держали на скудном тюремном пайке, почти впроголодь. Если ее рацион не изменится, подумала Анна, скоро она так исхудает, что сможет ускользнуть через щели темницы. А там, как перышко, пролетит тридцать футов вниз, приземлится в давно пересохшем рву, перелезет через стену и вновь окажется на свободе, и никакого выкупа им тогда не видать.

Она коротала время, воскрешая в памяти пиры, банкеты, вспоминая, что подавали на стол. В ее воображении проплывали нежные отбивные, зажаренные в желтке и посыпанные шафраном; телятина, кролики, куропатки, угри, щуки, павлины с сыром и вишнями.

Воспоминания немного разнообразили тоскливое существование Анны, но насытить не могли. От мыслей о будущем графиню охватывала глубокая тоска. Скорее всего ей предстоит поменять шотландскую тюрьму на английскую. Ее судьба — в руках Елизаветы. Муж томится в одном из здешних узилищ, и Елизавета с герцогом Ленноксом еще не договорились о цене его жизни. Его ждут топор как предателя или веревка, как вора. Однако теперешнее положение давало, как ни удивительно, своего рода свободу. Мысли о Джоке больше не мучали совесть, нечего бояться стать неверной женой. Анна с Томом теперь на равных. Вспоминая красавца Армстронга, меняющего свое обличье, Анна не сожалела более о том, что так неосмотрительно увлеклась им. Она думала о благородном воре и улыбалась; теперь она отгорожена от мира каменными стенами и соблазн ей не грозит. Жаль, что им не суждено больше свидеться!

Тяжелая дубовая дверь неожиданно распахнулась. Улыбка сошла с лица графини. На пороге стоял джедбургский священник, длинный, неумолимый, в сером суконном одеянии. Вид у него был зловещий. Из-за его спины выглядывал невысокий служка в очках с толстыми стеклами. Он производил впечатление образованного и хорошо воспитанного человека. За ними вошли стражники, неся огромный кожаный сундук. В нем что-то противно лязгнуло, когда его опустили на пол.

Анна вежливо поздоровалась с капитаном стражников; он всегда был любезен с графиней. Как-то один из тупоголовых охранников злобно пробормотал, явно рассчитывая, что его услышат:

— Одно слово, ведьма, и говорит-то не по-нашему. Капитан с упреком одернул его:

— В таком случае Хьюм и Фаст Касл просто кишат ведьмами. Графиня всего лишь говорит по-английски.

С этими словами капитан поклонился Анне, извинившись перед ней за грубость своих подчиненных.

Натянуто улыбаясь, Анна кивнула в ответ на извинения. Ее охватил дикий безотчетный страх. Она услышала слово, наводящее ужас на всех узниц. Ведьма! Пусть его даже произнес всего лишь олух с куриными мозгами. У таких недоумков редко возникают собственные мысли. Чаще всего они повторяют чужие. Неужели ее и впрямь собираются обвинить в колдовстве?

Сначала священник представил себя и своего спутника в присущей ему грубой и резкой манере.

— Со мной вы уже знакомы. А это доктор Гесслер, он приехал из-за границы. Он несколько лет прожил в вашей стране.

Обнажив лысеющую голову, Гесслер на хорошем английском пояснил, что родился в Базеле, но большую часть жизни провел в Женеве и разных городах Германии.

— Я был в Лондоне, в Эссексе, но на севере впервые. По вашему выговору я понял, что вы из Северной Англии. Моя специальность — языки.

Анна ответила, что она — графиня Нортумберлендская, хотя понимала, что теперь скорее зовется ею, чем является на деле.

— Однажды я проезжал Нортумберленд, прелестное место, весной там очень красиво, тепло, все вокруг зеленеет. — Гесслер и Анна улыбнулись друг другу. Нечего и говорить, что Нортумберленд казался раем в сравнении с убогой и нищей Шотландией с ее пронизывающими ветрами, не утихающими в любое время года.

Священник сурово оборвал этот обмен любезностями:

— Мы пришли не для того, чтобы обсуждать климат и красоты природы, а для того, чтобы судить эту женщину за содеянные ею преступления.

Анна впервые обратила внимание на священника и с достоинством возразила:

— Я не совершала никаких преступлений в Шотландии. Вы не имеете права предъявлять обвинения английской аристократке. Да, я мятежница, я выступила против своей королевы, но лишь она вправе судить меня, а не вы, — единственным оружием графини в этот момент была ее родовитость и то, что она англичанка.

Гесслер глянул на священника.

— Вы удовлетворены таким ответом?

— Совершенно неудовлетворен. По-моему, она такая же графиня, как я, но даже если она говорит правду, то мне наплевать. Меня не интересует английская блудница, будь она хоть трижды королевой. Меня интересуют преступления, совершенные этой, — священник ткнул в Анну пальцем, — женщиной в Шотландии.

Гесслер снял очки и стал задумчиво протирать стекла мягкой голубой тряпочкой. Водрузив их на место, он повернулся к Анне.

— Преподобный отец недоволен вашим ответом, поэтому нам придется приступить к первой степени.

— К первой степени? — удивленная Анна пыталась понять, что скрывается за этими словами.

— Совершенно верно. Я — Следователь Истины. Наука нашла способ безошибочно отделять правду от лжи. Я буду с вами откровенен и надеюсь, что могу ожидать того же и от вас. Первая степень состоит в том, что мы продемонстрируем вам наши орудия. Обычно их пускают в ход лишь на третьей степени.

— Какие орудия? — Анна попятилась к своей соломенной постели.

— Хорошо, что вы спросили об этом, — заметил доктор Гесслер, подтаскивая кожаный сундук поближе к графине. Анна недоуменно смотрела, как он щелкал замками и развязывал ремни, стягивающие сундук.

— Вот они, эти орудия. — Гесслер достал щипцы, посередине которых была натянута короткая струна. Она позволяла сводить и удерживать вместе острые концы. — Это щипцы, или клещи.

Дальше он извлек из глубин сундука с полдюжины разных тисков и тисочков, размером с палец.

— Извольте поглядеть на тиски. Мы называем их «Мигни разок», — заметил священник.

Оцепенев от ужаса, Анна смотрела, как маленький человечек один за другим выкладывает жуткую коллекцию, словно сумасшедший лудильшик выставляет напоказ свои изделия. Гвозди, иглы, шипастые железные проволоки... Казалось, этому никогда не придет конец. Анна забралась с ногами на тюфяк и прижалась спиной к выдолбленному в стене кресту, желая отодвинуться как можно дальше от этих чудовищных железных игрушек. Каждая из них была предназначена для безжалостных пыток.

— Госпожа, вам нет нужды беспокоиться, — мягко произнес Гесслер. — Я же сказал, что только покажу их вам. Эти орудия не применяются вплоть до третьей степени. Представьте себе лестницу. А это ступени. Первая абсолютно безопасна. И никто не заставляет вас подниматься выше.

— Уберите это, — дрожащим голосом попросила Анна. Ветерок с воли холодил спину. — Вы не имеете права...

— Кстати, а вот и сапожок. — Гесслер достал железное подобие сапога, с винтами и клиньями. Он опустился на колени перед Анной. — Вам ничего не грозит до тех пор, пока вы стоите на первой ступени, то есть до тех пор, пока вы будете говорить нам правду и только правду.

— Я вам не лгу! — закричала графиня так, словно Гесслер стоял не рядом с ней, а где-то далеко-далеко.

— Я графиня Нортумберлендская. Вы можете получить за меня хороший выкуп, если я останусь цела и невредима.

Священника, похоже, рассмешили эти слова.

— В Шотландии строго чтут закон. Все равны перед ним. Ваше положение не спасет вас. В прошлом году лорда Аайона, главнокомандующего, сожгли как колдуна. А он, в отличие от вас, был шотландец и мужчина.

Гесслер одобрительно кивнул.

— Мне ведомо и большее. Я слышал, как женщины клялись и божились, что они беременны, что одержимы, что они монахини, некоторые даже сознавались, что они Майские королевы. Все это не имеет ровно никакого значения. Важно, почему вы оказались здесь.

— А почему я оказалась здесь? Что вы хотите этим сказать? — Анне казалось, что весь мир сосредоточился в каменных стенах темницы, и этот мир сошел с ума.

— Вам это должно быть известно лучше, чем нам, — примирительно сказал Гесслер. — Ну что же, откровенность за откровенность. Я честно предупредил вас, при первой степени эти орудия не применяются. Я честно предупредил, что это происходит только на третьей. Если вы не будете столь же честны с нами, вам придется их попробовать.

— Я не сделала ничего дурного. — Анна знала, что на ее совести много грехов, но ее мучителей не интересовало ни то, что она полюбила Джока, ни то, что она бросила Элисон одну в лесу.

Маленькие глазки преподобного отца буравили ее с нескрываемым отвращением.

— Для начала можете признаться, что вы папистка.

— Меня с рождения воспитывали в этой вере. — Анна старалась побороть дрожь в голосе. — Меня учили, что в каждой женщине живет Пресвятая Дева, а в каждом мужчине — Иисус Христос, как в Папе Римском, так и в вас. — В последних словах прозвучал плохо скрытый вызов. Анна скорей допускала, что и в священника, и в Гесслера вселился Дьявол.

— Это заявление попахивает ересью. Ваш Папа Римский отправлял на костер и за меньшее.

— Тогда передайте мое дело в Рим. Сэкономите на дровах. Священник возмущенно хмыкнул и приказал послать за писарем.

Анна повторила свой протест и в его присутствии. Писарь послушно занес все на пергамент и удалился. Но Анну это не успокоило. Гесслер вновь посмотрел на священника.

— Теперь вы удовлетворены?

— Нет.

Следователь Истины принялся упаковывать свои жуткие орудия.

— Тогда придется перейти ко второй степени. Не сказав больше ни слова, оба вышли.

Анна тяжело перевела дух. Она до смерти перепугалась, что ей сейчас придется испытать на себе адский реквизит Гесслера. Они специально затеяли этот спектакль, чтобы помучить ее. А теперь тянули время, еще больше запугивая. Надо сказать, что они в этом преуспели. Анна не знала, какой станет вторая степень, и больше всего хотела сейчас вернуться к первой. Гнев и негодование померкли перед разъедающим душу ужасом.

Она судорожно пыталась сообразить, каких признаний ждут от нее мучители. Их не интересует ни ее знатность, ни выкуп, который за нее можно получить. Безумие, настоящее безумие! Они не стали разбираться с настоящими преступниками, а вместо этого запретили петь и плясать жителям Тевиотдейла, полагая, что борются с ересью. Лучше бы эти хваленые государственные мужи занялись раболепными подданными графа Сассекса и английской королевы.

Что же ей им сказать? Как бывает в подобных случаях, у ее обвинителей нет никаких сколько-нибудь серьезных улик и доказательств ее преступления. Они могут лишь догадываться, что она участвовала в праздновании Бельтана. Они, правда, и сами были в лесу, когда проходили ритуальные танцы, сами видели, как справляют обряды, они выследили ее возле дома Баклеха. Сказать, что она была лишь сторонним набюдателем? Нет, она не осмелится. Стоит только допустить малейшую оплошность, сознаться в малом, как они вытянут из нее все. И тогда ей прямая дорога на костер. Они извратят любое ее слово и будут мучить и пытать до тех пор, пока не вырвут у нее признание, что она ведьма, летает на помеле и ест маленьких детей. Анна решила ничего не говорить. Лучше пытки, чем костер. Нечего сказать, горько подумала графиня, богатый выбор.

Заслышав шаги, Анна в страхе посмотрела на дверь. Тяжелый засов со скрежетом отодвинулся, дубовая дверь приоткрылась, и в камеру втолкнули Элисон.

У Анны вырвался вздох облегчения. Слава Богу, жива! Раскаяние мучило Анну с того самого момента, как она ускакала на лошади, оставив свою служанку лежать одну на сырой земле.

Элисон стояла с опущенной головой, прядь волос скрывала ее лицо, она явно избегала встречаться с Анной взглядом.

Графиня ласково подозвала к себе девушку, и та, неловко, как-то боком, подошла поближе. От ее некогда белого платья остались одни лохмотья. Элисон была так трогательна в своем смущении, что Анна с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Чувство вины с новой силой охватило ее.

— Прости меня, прости, — только и смогла еле слышно выговорить графиня.

Элисон подняла голову. Стыд и раскаяние были написаны на ее лице. Внезапно она разразилась бурными рыданиями. В слезах она бросилась Анне на грудь, сбивчиво умоляя графиню тоже простить ее. Анна гладила девушку по голове, пытаясь успокоить ее и уверяя, что та ни в чем не виновата.

— Нет, нет, я знаю, я поступила гадко, — глотая слезы, лепетала Элисон, — но я не могла выдать им свою мать.

— Ты все сделала правильно. — Анна чувствовала себя очень глупо. Она не понимала, в чем раскаивается Элисон, и утешала ее, как маленькую провинившуюся девочку.

— Они хотели, чтобы я назвала всех, но я не могла выдать маму. — Элисон плакала все горше и горше. До Анны начал доходить страшный смысл ее слов.

— Я назвала им Джока.

— Это не страшно, Джок может за себя постоять, — сказала Анна, а про себя добавила, «не то что мы». Она представила, как Гесслер показывает Джоку свои дьявольские железные игрушки. Да волколак просто-напросто бросился бы на этого мозгляка и вырвал у него все внутренности. Он не стал бы раздумывать, а поступил бы, как обыкновенный голодный волк.

— Я назвала вас, — прошептала Элисон, прижавшись к Анне еще крепче.

Графиня продолжала рассеянно гладить девушку по спине. Она все поняла. К чужестранцам на границе относились хорошо, особенно к гостям, но они всегда оставались чужими. Своя кровь всегда своя кровь, особенно когда речь идет о жизни и смерти. К тому же Элисон, должно быть, помнила, что Джок и Анна бежали, оставив ее одну. О чем она думала, уснув в майскую ночь и наутро очутившись в джедбургской тюрьме? Да и кто не дрогнет перед угрозой зверских истязаний и пыток? Нет, бремя вины целиком лежит на Анне, ей и держать за все ответ. Она бежала из страны, спасаясь от возмездия. Преданных и верных ей людей секли, вешали, им отрубали головы. Нельзя допустить, чтобы из-за нее пострадали ни в чем не повинные шотландцы.

— Госпожа, я сказала, что вы ведьма.

— Это уже не имеет значения. — Анна призвала на помощь всю свою выдержку и решительность. Настал роковой миг. Анне показалось, что она чувствует потрескивание горящих сучьев и слышит запах паленого. Теперь ее обвинят в колдовстве. У них есть свидетель. Ей придется как-то опровергнуть слова Элисон. Не графиня будет давать показания против своей служанки, а подозреваемая против свидетеля. Ее единственное спасение было в том, чтобы как можно убедительнее доказать свою невиновность.

— А Джок придет за нами ? Он ведь все может. Анна горько усмехнулась.

— Да, sans peur et sans reproche, — мягко, с чувством сказала она. Пред лицом страданий и смерти ни к чему было сердиться на Джока. Лучше уж высказать свое восхищение.

— Что вы сказали? — Элисон никогда не слышала французской речи. Анна ласково взъерошила спутанные волосы девушки.

— Я сказала, что Джок — рыцарь без страха и упрека. Конечно, он придет. Если сможет.

Будь Джок хоть трижды оборотень, он не сможет проникнуть в каменную башню, неусыпно охраняемую свирепыми джедбургскими мясниками. Но почему Элисон спросила об этом?

Дверь снова отворилась. На этот раз на пороге стоял Гесслер. Он был не один. С ним пришли священник и пара дюжих охранников. Элисон задрожала и теснее прижалась к Анне, отвернув лицо от вошедших.

— При второй степени вам предстоит познакомиться с тем, на что способны наши орудия. — Следователь Истины говорил вежливо и предупредительно.

— Убирайтесь! — крикнула Анна. Гесслер сделал знак своим подручным.

— Займитесь девчонкой.

Положив на пол топоры, охранники оторвали сопротивляющуюся Элисон от графини. Гесслер подошел к девушке и приподнял подол ее платья. Рука Анны непроизвольно взметнулась ко рту, словно желая предупредить непрошеный вопль ужаса. Вместо пальцев ног она увидела искалеченные обрубки, покрытые черной запекшейся кровью.

— А теперь покажи руки, — скомандовал Гесслер. Элисон протянула одну руку, придерживая другой разодранное платье. Гесслер схватил девушку за запястье. Анна отвернулась, закрыв лицо руками. С нее было довольно. Она не хотела видеть, что еще они сделали с Элисон. Анна вспомнила, какой грацией и изяществом были исполнены движения девушки, когда та кружилась в танце.

Не открывая глаз, Анна почувствовала на себе взгляд Гесслера.

— Вторая степень существует исключительно для вашего блага, чтобы вы воочию могли изведать, каковы наши орудия на деле. Многие не верят в них, пока не испробуют на собственном опыте. — Гесслер, казалось, удивлялся, насколько глупы и безрассудны могут быть люди.

* * *

Мы играли вам на свирели,

И вы не плясали.

Евангелие от Матфея, XI, 17

Легкая смерть

Посреди ночи Анну разбудили. Настало время третьей степени.

Руки в грубых рукавицах крепко встряхнули ее, прогнав остатки сна. Серые люди в серых стеганых одеждах рывком поставили ее на ноги и вывели из камеры. Ночь дышала ужасом. Яркий свет факелов слепил ей глаза, Анна то и дело спотыкалась, спускаясь вниз по винтовой лестнице. За факелами плясала Ночь. Молчаливые провожатые избегали смотреть на Анну. Она поняла, куда ее ведут. Все доводы, которые она собиралась представить в свою защиту, рухнули, как карточный домик. Уверенность покинула ее, сменившись опустошенностью и ужасом. Ее положение было безнадежным. Ничто на свете не могло ее спасти.

Сердце графини ожесточалось с каждым шагом. Круг жизни подошел к своему завершению. Ее часы сочтены. Она восстала против своей королевы. Под ее знаменами шли на смерть. Это была не война армий, а война людей. Она чувствовала поддержку узников, брошенных в темницы королевскими наемниками, она слышала последние напутствия тех, кто умирал с ее именем и именем Пресвятой Девы на устах. Анна видела, как ее люди шли в бой, она познала горечь и унижение отступления. Теперь настал ее час. Но последнее ее сражение будет проходить не на поле битвы, она будет стоять в темном, мрачном сыром подземелье, безоружная, беззащитная, брошенная всеми, перед безжалостными неумолимыми палачами. Она ничего не скажет им, и ее приговорят к сожжению на костре.

Долгий, нескончаемый спуск, казалось, вел в Ад. Каменные стены сочились влагой, тяжелый спертый воздух забивал легкие. Вскоре они добрались до самого нижнего подвала, где когда-то хранилось зерно. Пол был выложен каменными плитами. Посредине виднелась деревянная крышка люка. Тюремщики отвалили ее, подтолкнули Анну к отверстию и приказали спускаться вниз.

Прогнившие ступеньки вели в смрадную черную дыру, из которой поднимался влажный удушливый пар. Острия пик то и дело утыкались Анне в спину, поторапливая ее. Из отдушин веяло холодом. В дрожащем пламени свечей и багровых отсветах раскаленного угля внизу проступали фигуры священника и Гесслера. Они были словно дьяволы, правящие в сотворенном ими небольшом собственном Аду. Тихо ойкнув, Анна остановилась, как вкопанная. С низкого потолка свисало, раскачиваясь, чье-то обнаженное тело. Руки человека были туго стянуты у запястий толстыми ремнями, наголо обритая голова безвольно перекатывалась на груди. Анна узнала преподобного Макнаба, любимого и уважаемого горцами. Она вцепилась в деревянные перила и отступила на шаг. Острие пики больно кольнуло ее в спину. Назад дороги не было. Анна с трудом отвела глаза от искалеченного бесчувственного тела и, еле передвигая ноги, стала спускаться дальше.

Графиню трясло, как в лихорадке. Она стояла, уставившись в утоптанный множеством ног черный земляной пол. Анна начала беззвучно молиться Пресвятой Деве Марии, ей было страшно.

«Пречистая Дева, спаси и сохрани, не оставляй меня одну, я не вынесу этих мук».

Кто-то грубо схватил Анну за платье, одним движением разорвав его на спине. Анна судорожно прижала платье к груди. Она ужаснулась, представив, что ее, как и Макнаба, разденут догола.

— Посадите ее на кресло, — раздался голос Гесслера.

Тюремщики молча подвели ее к жутко проступавшему в полумраке высокому железному креслу и усадили, пристегнув за талию, запястья и лодыжки кожаными ремнями. Сиденье оказалось холодным, как лед, и Анна испугалась, что ее обнаженное тело примерзнет к нему.

Гесслер сделал знак своим подручным, чтобы те удалились. Боже, что замыслил этот дьявол во плоти, если он отослал своих подручных, которых не испугаешь видом крови?

— Это Кресло Ведьм, — пояснил Гесслер. Он волоком подтащил жаровню к месту, где сидела Анна. Под сиденьем обнаружился железный ящик с крышкой.

— Сюда бросают уголь и дрова. Огонь можно разжечь слабее или сильнее, как потребуется.

«О, Дева Мария, помоги, я совсем одна и должна молчать!»

— А с этим сапожком вы уже знакомы, — привычным движением Гесслер надел Анне на левую ногу сапог и защелкнул металлические замки на бедре и у лодыжки.

«О, Дева Мария, помоги, заступись, замкни мне уста!» В сапог воткнули клин, больно расцарапав кожу и прищемив голень. Анна стиснула зубы, но не закричала и не заплакала. Лучше это, чем гореть заживо.

— Сначала мы работаем с мелкими суставами. — Гесслер достал тиски. Винты резко и пронзительно заскрежетали, когда он закрепил их у Анны на пальцах ног. Железо больно впилось в нежную кожу. Повернув голову, Анна изо всех сил вцепилась зубами в плечо, чтобы одной болью заглушить другую. Затаив дыхание, она хотела одного — поскорей потерять сознание, провалиться в черную бездну, где нет ни боли, ни страданий. Но сознание не покидало ее, легкие требовали воздуха, тело боролось за каждый вздох.

Когда тиски сомкнулись на другом пальце, раздался хруст, Анна не смогла сдержать истошный вопль.

— Прекрасно, — довольным тоном отметил Гесслер. — Наконец-то вы соизволили нарушить молчание. Честные ответы избавят вас от дальнейших мучений.

Грудь Анны тяжело вздымалась.

— Если бы я была ведьмой, неужели вы думаете, что смогли бы безнаказанно издеваться надо мной?

— Здесь не место для споров. Дискуссия вряд ли пойдет вам на пользу. Нам нужна от вас правда, и только правда. — Гесслер потянулся к следующему пальцу.

— Правда? — Анну мутило, у нее начиналась истерика. — Да вы понятия не имеете, что такое правда!

— Ну почему же, — снисходительно ответил Гесслер. — Вот вы находитесь здесь — это ведь правда, не так ли? — Тут он внезапно схватил ее за волосы, принуждая взглянуть, что сталось с ее ногой. Анна крепко зажмурилась, представляя ногу прежней, изящной и легкой.

«Пусть изувечат, лишь бы не сожгли!»

На минуту воцарилась тишина, и Гесслер спросил мягким вкрадчивым голосом:

— Анна, вы боитесь, что вас сожгут?

Интересно, есть ли хоть один человек, что не боялся бы этого? Анна почувствовала, что Гесслер опустился рядом с ней на колени.

— Так вы молчите, опасаясь, что вас сожгут как ведьму? — в его голосе звучало сочувствие и понимание.

Анна облизнула пересохшие губы и крепко стиснула зубы, чтобы ни звуком не выдать себя. Стоит ей произнести хоть слово, как ее привяжут к столбу, и вокруг нее взовьется яростное пламя. Аязг железа прервал ее мысли.

Гесслер не спеша подкладывал сухие ветки и прутья в ящик под креслом. Анна рванулась, но ремни держали крепко. Ее опалило жаром углей, брошенных Гесслером поверх поленьев.

— Вот и костер, которого вы так боялись. И потушить его может только правда.

Анна задыхалась, пот застилал глаза.

«Боже, неужели я должна погибнуть?»

В голове всплыли слова песни, их звонко выводил чистый высокий голос.

«Ты — дерево сухое для моего огня... Анна, не бойся костра...»

Не бояться? Но разве можно не бояться, когда так больно жжет?

Среди багровой тьмы в глазах Анны танцевала Мария.

«Не отвергай меня...»

— Я признаюсь, — судорожно выдохнула Анна.

— Признаетесь в чем?

— Я — ведьма. — Раскаленное железо жгло так, что терпеть больше не было сил.

— Слава Богу, наконец-то мы слышим правду. — Анна узнала голос священника.

— Господи, я же призналась, уберите огонь!

Гесслер плеснул на Анну холодной водой. Угли зашипели.

— Вот видите, насколько лучше говорить правду. Позовите писаря.

Анна открыла глаза. От железного кресла поднимался пар. В застланных слезами глазах голый почерневший Макнаб напоминал чудовищную пародию на распятие. Анна перевела взгляд на промокший подол.

«Мария, неужели это правда? Неужели я ведьма? Моя плоть не вынесла боли, мне пришлось сознаться в том, чего никогда не было, чтобы прекратить мучения...»

Страх исчез. Ему на смену пришли опустошение и безысходность. Она сама вынесла себе приговор.

Писарь оказался бледным, испуганным мальчишкой, в его дрожащих руках шелестел пергамент. Анна повторила свое признание, и мальчишка послушно записал ее слова.

— Скажите, какие преступления вы совершили, будучи ведьмой? Анна поглядела на свои колени.

— Я сказала, что я ведьма. Или это само по себе не преступление?

— Мы должны знать все, — возразил священник.

Какие им нужны преступления? Анне ничего не приходило в голову.

— Вы сознаётесь, что пытались отравить священника, — пришел ей на помощь Гесслер, — превратив у него во рту вино в некую отвратительную сверхъестественную субстанцию?

— Кровь естественна и не отвратительна.

— Это была не кровь. И вы еще смеете отрицать, что хотели отравить меня? — взвизгнул священник.

— Я не смею ничего отрицать.

— Запишите, что она отравила меня. Вы были на Черной Мессе в канун Мая?

— Это была не месса. Там не было священника. — Анна посмотрела туда, где висел распятый Макнаб. Теперь она поняла, как они нашли место, где проходил майский обряд, как добрались до дома Баклеха. До чего изуродовали Макнаба!

— Вы ходили на языческие проповеди этого еретика?

Анна сказала, что ходила. Мальчишка-писарь аккуратно занес все даты и дни недели.

— Были ли там, кроме вас, еще ведьмы?

— Не знаю, кровь Ячменного Джона опьянила меня.

— Запишите, что она пила кровь. — Мальчишка торопливо заносил все показания. — А теперь назовите нам имена.

Анна опять подняла глаза на Макнаба, явственно представив себе страшную участь выданных ею людей. Она без запинки назвала своего деверя Гарри. В свое время Гарри отнял у Тома графство. Анна назвала алчного горбуна Дарси, эрла Сассекского, словом, всех, кто предал ее. Назвала она и Елизавету.

— Королева Елизавета?

— Да. Ведь я английская графиня. Колдовству я научилась на родине, а не в Шотландии. Королева Англии — главная ведьма, она устраивает шабаши в кругу придворных дам.

— Нас этим не удивить. Правление женщин всегда богомерзко. Но нам нужны другие, шотландские имена, назовите нам шотландских ведьм.

— Может, попробовать сапожок? — задумчиво произнес Гесслер.

— Нет, нет! Я сознаюсь! Я все расскажу. — Гесслер уже подкручивал винт. Было слышно, как в руках у писаря дрожит пергамент. И опять этот невыносимый скрежет ... Ногу сдавило, потом пришла боль.

— Шотландские имена!

— Проповедник Макнаб, — через силу выдавила Анна. Все равно его уже не спасти.

— Не смейте дерзить! — Тиски раздирали мышцы на части, в мире не осталось ничего, кроме боли.

— Зачем вы покрываете девчонку? Она же сама призналась во всем, донесла на вас, у нас есть ее показания, — услужливо подсказал Гесслер.

Железо скрежетало, все сильнее сдавливая кость. Издалека доносился голос Марии: «Танцуй, Анна, не стой на месте!»

— Да, это Элисон! Мы были там с ней вместе. Она тоже ведьма! — Анна почти ничего не видела и не соображала от боли.

— А что вам известно о ее матери? «О Боже! Кость вот-вот треснет!»

— Не поминай имя Господа всуе, проклятая ведьма! Так как насчет Доброй Матушки Скотт? И не вздумай дерзить, а то мы сломаем тебе ногу!

— Нет, Матушка здесь ни при чем! — Анна лихорадочно подыскивала подходящее имя. Пришло в голову только одно.

— Джок Армстронг из Сайда. Это он превратил вино в кровь! Сжальтесь, я ничего от вас не скрываю!

При упоминании имени Джока священник всем телом подался вперед и заговорил, медленно отчеканивая каждое слово.

— Девица Элисон Скотт призналась, что она блудодействовала с дьяволом, известным под именем Джока Армстронга из Сайда. Вы тоже предавались похоти и разврату с вышеозначенным дьяволом?

— Нет. — Анна покачала головой, и сразу поняла, что ответила неправильно. — Моя нога!... Да, да, предавалась!

— И на что это похоже?

— Что похоже? — До Анны не сразу дошел смысл вопроса.

— Ощущали вы жар или холод, когда совокуплялись с дьяволом?

— Боже!

Гесслер вдруг отпустил винты. Анна бессильно поникла в кресле. Сквозь боль до нее доносилась перебранка между священником и Гесслером.

— Почему вы прекратили допрос?

— Она созналась во всем, показала на остальных. Этого достаточно, чтобы десять раз отправить ее на костер.

— Нет, здесь дело в принципе. Она блудодействовала с дьяволом.

— Я помогаю правосудию, а средства должны соответствовать целям. Дайте мне предписание, где говорилось бы о необходимости выяснения размеров дьявольского члена, и я добьюсь точных признаний от этих женщин. Но до той поры я прекращаю допрос.

Процесс шел быстро, приговор был известен заранее. Судьи говорили только по-шотландски. Анна достаточно хорошо освоила язык и поняла, что ей предоставлено право отказаться от своих показаний. Отказ от показаний означал лишь новые пытки, а потом все равно костер. Анна решила миновать уже пройденную ступень, и, гордо подняв голову, во всеуслышание повторила, что признает себя ведьмой. Она испытывала горькое удовлетворение от того, что ничем не связана с этими жалкими подлыми людишками. Злобно глянув на нее, они наложили на нее проклятие за дьявольскую гордыню и присудили вывести на рыночную площадь и сжечь живьем у позорного столба.

Приговор не отличался ни новизной, ни изобретательностью. Но Анна чувствовала подспудное удовольствие судей. Сильный всегда прав.

Суд внес некоторое разнообразие в монотонное существование Анны. Она целыми днями лежала ничком в своей камере, чувствуя, как понемногу уходит боль из ее измученного тела. Нога заживала медленно — ведь Анну почти не кормили. Да, ее правая нога уже никогда не станет прежней. Один палец оторван, остальные безнадежно изувечены. Анна заставляла себя ходить, скрипя зубами от боли. Она не хотела, чтобы ее несли, на костер она взойдет сама. Судьи пообещали ей последнюю прогулку. Правда, недолгую — от дверей тюрьмы на телеге повезут прямо на рыночную площадь, где и казнят.

Площадь Анна видела каждый день через крест своего окна. Виселица, лавки, позорный столб. Теперь поражение было полным. Боль принудила Анну оболгать саму себя, предать тех, кто был дорог ей, и тех, кто любил ее. Осталось сделать последний шаг. Понести последнее наказание.

Она то сходила с ума от страха, то лежала совершенно безучастная ко всему, равнодушно доживая последние дни и часы. Анна чутко улавливала все шорохи, вслушиваясь в тишину ночи, солнечный свет дарил ее последними лучами. Облака, как бы прощаясь с ней, проплывали мимо креста окна.

Когда Анна пыталась шевелить искалеченными пальцами, затихающая боль снова усиливалась. Гесслер соединил ее душу с телом. Ей пришлось поступиться душой, чтобы облегчить телесные муки, но скоро душа покинет свою оболочку, оставив бренную плоть корчиться в языках пламени. Анна не боялась, что после сожжения от нее ничего не останется. С детства ей внушали мысль о бессмертии души. Костер не пугал Анну. Но она оплакивала безвременное расставание с жизнью, пытаясь в песнях излить свою скорбь.

С веселой толпою

К Матери входишь ты.

Тихой росою

Май окропил цветы.

Вечером перед казнью ее одиночество нарушило появление прыщавого юнца, читавшего проповедь с амвона новой церкви. Он ничуть не изменился, что поразило Анну. Ей-то казалось, что с памятного воскресенья накануне Майского дня и ночи прошла целая вечность.

Что ему надо? Прочитать ей очередную лекцию о развращенности Рима или обсудить красоты соборной архитектуры? Неужели он не понимает, что здесь не место и не время для этого? Юнец принялся рассуждать об обновленной религии и торжестве науки над предрассудками и суевериями. Вера основывается на разуме и логике, самозабвенно вещал он, размахивая руками. Найден новый подход к прочтению Писания. Наконец, как завещано пророками, люди будут снова почитать в Боге воплощение разума и справедливости.

Анна вполуха слушала эту высокопарную околесицу, но потом не выдержала и прервала не по годам рьяного мальчишку:

— Замолчите! Мне дорога каждая минута. Я не намерена тратить отпущенное мне драгоценное время на вашу болтовню. Ваши разумные и справедливые ждут не дождутся утра, чтобы обложить меня вязанками хвороста и поджечь их. Что может предложить мне ваша хваленая церковь?

Священник слегка смутился. Он явно не ожидал столь резкого отпора.

— Боюсь, что ваша церковь руководствуется не здравым смыслом и логикой, о которой вы так красиво говорили, а исключительно собственной выгодой. Допустим, я приму вашу религию. Что меня ждет дальше? Завтрак у престола Господня после сожжения? Что вы можете мне предложить, кроме крапивной похлебки?

Лицо проповедника посветлело.

— Я хочу убедить вас в том, что эти абсурдные фантазии всего лишь папистские суеверия. Никто на земле не может обещать вам, что вы попадете на небеса. Все в руках Божьих, и нам, смертным, не дано права изменять волю Его. Я понимаю, учение это сурово, но разумно. Вспомните о распятом разбойнике. Он не получил ни крещения, ни причастия, Господь пообещал ему...

— Вы распяли разбойника... Если сам Господь мирится с этим, то зачем вы докучаете мне ненужнымиразговорами? Что вам еще от меня надо?

Неугомонный оратор не сразу унялся.

— Перейдите в нашу веру, и хотя мы не обещаем вам места на небесах, но на земле вас не сожгут.

— Не сожгут? — Анне показалось, что она ослышалась. Ее пальцы впились в соломенный тюфяк, ноги свело от напряжения. Что он говорит, почему ходит вокруг да около самого главного?

— Вы, паписты, считаете, что душа очищается, проходя сквозь огонь. Но сожжение — это не очищение, а жестокое наказание. Стоит вам только отречься от старой веры и склонить голову перед Новой Церковью, и вас незачем будет посылать на костер за колдовство.

Мысли дико заплясали у нее в голове. Неужели надо было так мучить ее, не сказав сразу, чего от нее хотят?

— Что я должна сказать?

— О, важны не слова, а ваши чувства. Помолитесь со мной. Вернитесь в лоно церкви, пока у вас еще есть время.

— Что значит «пока есть время»?

— Вы должны понести заслуженное наказание за содеянное вами зло. Вы пытались отравить священника, вы вступили в сговор с дьяволом. За это вас ждет казнь, но куда более милосердная, чем сожжение. Вас повесят. Это быстрая и легкая смерть, — радостно произнес прыщавый проповедник.

Анна издала протяжный стон.

— Повешение значительно более разумный способ наказания. Костер — это так ужасно!

— Заткнитесь! — закричала Анна. Она вскочила и топнула ногой, позабыв об искалеченных пальцах. — Замолчите, а иначе я окончательно сойду с ума! Если ваша Церковь может предложить мне только танец в петле за преступления, которых я не совершала, то лучше я останусь со своими предрассудками. Последнюю ночь я хочу побыть одна, если сие будет сочтено разумным.

— Разве вы не пытались отравить священника?

— Никто его не травил, а иначе этот болтливый дурак давно был бы мертв.

— Правда это или нет, уже решил суд. Это дело судьи, а не проповедника.

— Судьи и палача. — Анна приподняла подол платы» и показала изуродованные ступни. — Я в полной мере изведала шотландское правосудие.

Она повернулась к свету так, чтобы он мог видеть ожоги на ногах.

— Так что избавьте меня от рассуждений об ужасах сожжения. Мне преподали хороший урок.

Проповедник испугался и попросил ее опустить платье. Она ведет себя неразумно. Женщины вообще живут чувствами и не упускают ни малейшей возможности выставить свои прелести напоказ, выговорил он ей.

Анна набросилась на него, как дикая кошка, и выгнала из камеры. Ее трясло от бешенства и отчаяния. Этот мальчишка, еще не познавший страданий, на краткий миг пробудил в ней надежду, и тут же растоптал ее. Еще долго она ковыляла по камере от стены к стене, стараясь не ступать на больную ногу, и приходила в себя от визита непрошеного гостя. Мало-помалу ярость стихла и на смену ей пришла черная тоска. Анна опустилась на колени перед бойницей, похожей на распятие.

В непроглядной ночи тускло мерцали звезды. Лунные тени покрывали каменный пол. Анна сложила руки на груди и всем сердцем обратилась к Деве Марии. Она изгнала гнев из самых сокровенных глубин своей души и воплотила свой страх в молитву. Она вопрошала Святую Деву, хочет ли Та, чтобы Анна приняла мученичество.

Ей не было ответа. Анна безнадежно уронила голову на грудь, ее пальцы устало застыли на холодном камне.

Неожиданно тишину прорезал тоскливый зовущий вой одинокого волка. Анна встрепенулась и напряженно вслушалась в темноту.

— Джок, это ты?

За острыми крышами уснувших домов простирались безмолвные черные поля. Внезапно на рыночной площади, залитой лунным светом, между длинных рядов виселиц промелькнула волчья тень. Волк вышел на середину площади, прямо под башню и, сев на задние лапы, задрал голову и уставился желтыми немигающими глазами наверх, туда, где томилась Анна.

— Джок, это ты?

Волк завыл глухо и протяжно, вой проникал сквозь мрачные стены темницы. Раздалось хлопанье птичьих крыльев. На узкий каменный выступ села голубка.

От неожиданности Анна отшатнулась.

Голубка внимательно изучала Анну круглым птичьим глазом, похожим на бусину, потом слетела в камеру и приблизилась к тюфяку. Она вырастала с каждым мгновением. Крылья трепетали, превращаясь в белые одежды. Перед Анной предстала закутанная в белоснежное покрывало высокая стройная девушка. Ее полудетский взор казался неистовым, да и сама она напоминала подростка. Воздушное прозрачное покрывало не прятало ее красивого сильного тела, но нагота не смущала Марию. И печаль и радость были написаны на ее лице.

Анна собралась с духом и повторила вопрос, не дающий ей покоя.

— Мария, ты хочешь моей смерти?

Сердце отчаянно билось, страшась услышать ответ. «Анна, люди смертны, рано или поздно они должны обратиться в пепел и прах, из которого вышли».

— Но почему я должна умереть сегодня на рассвете и почему такой страшной смертью?

«Не все ли равно, когда и как ты встретишь Смерть, раз ты отказалась танцевать со мной?»

Мария плавно повернулась на носках и снова стала Майской Девой Зеленого Леса, беспечно отплясывающей среди бездомных и отверженных.

— Танцевать?

«Анна, тебя звали, но ты не пошла в круг. Ты противилась Огню».

— Боже, светает, близится утро. Как скоро... — Анна зябко передернула плечами. Как смела она беспокоить Бессмертную Деву неведомыми той горестями и страхами обыкновенных людей? Жизнь среди шотландцев научила Анну Нортумберлендскую, что она такой же человек, как и все.

Лицо Девы смягчилось.

«Анна, неужели ты полагаешь, что мое сердце не обливается кровью, когда страдают и гибнут мои дети? Неужели думаешь ты, что лицо мое не было мокро от слез, когда сына моего прибивали гвоздями к кресту? Когда сжигали моих дочерей? Танцуй! Танцуй сейчас! Это лучшее время, другого не будет».

Анна с усилием поднялась с пола, одной рукой держась за стену. Каждое движение резкой болью отдавалось в теле. Мария затрепетала и вновь превратилась в голубку. Анна благоговейно смотрела, как она начала танцевать на кресте, нарисованным лунным светом на каменных плитах пола.

Танец становился все стремительней, он набирал силу, крылья описывали в воздухе круги, голубка переступала мелкими шажками, кивала, гибко и упруго скручивая и раскручивая бесконечную спираль танца. Анна знала этот танец. Она видела его узор в мозаике полов в кафедральных соборах, в лабиринтах, устроенных для увеселения, и в старинных орнаментах, вырезанных по кости и камню. Она видела этот танец в канун Мая. Бесконечная спираль смерти и возрождения. Внутрь земного лона и из материнского лона к свету.

Анна стала осторожно повторять движения Девы-голубки. Витою за витком, внутрь и наружу, она медленно кружилась по камере. Спираль начала сужаться, Анна отняла руку от стены. Мелодия волынки, в которой радость сливалась с печалью, проникала под мрачные своды башни, осеняла крест-бойницу и звала за собой. Звук то поднимался ввысь, то затихал, мотив выводил в воздухе священные витки.

Стараясь кружиться на левой ноге и едва опираясь на правую Анна неотступно следовала за голубкой. Голубка сложила крылья, и Анна убрала руки за спину, вспомнив, как кружилась Элисон на зеленой траве у разрушенной старой церкви.

Боль стихла, ноги сами несли Анну, она самозабвенно проникала все дальше и дальше в лабиринт, не помня уже о костре и смерти. Страхи остались позади, ее тело двигалось, оно жило, душа пела. Близился рассвет. Силы покинули графиню. Она упала на солому и заснула под убаюкивающие звуки музыки. Голубка вылетела в каменную щель, расправила крылья и унеслась навстречу огненным лучам солнца. Анна сквозь дрему пробормотала слова прощания и погрузилась в глубокий, без сновидений, сон.

Наутро, когда в камеру явились стражники, им пришлось долго расталкивать ее. Открыв заспанные глаза, Анна увидела над собой их раздраженные лица — этим мужланам никогда не доводилось видеть, чтобы приговоренный к казни спал так безмятежно.

Анна привела себя в порядок, отряхнув солому с платья и пригладив волосы, давно не знавшие расчески, а затем ей связали руки.

— Одна морока с этими ведьмами, — пробурчал кто-то из стражников.

Ее свели вниз на мощеный внутренний двор, где уже ждала запряженная телега с Элисон и телом Макнаба. Связанные руки не дали женщинам обняться. Анна поцеловала Элисон и сказала, как хорошо, что можно наконец-то распрощаться с темницей. Дрожа от рассветного холода, в одной замызганной белой рубахе до пят, Элисон слабо улыбнулась в ответ.

— Тебе являлась Мария? — спросила Анна. Девушка покачала головой.

— Ах да, конечно, ты ведь знаешь этот танец.

Элисон посмотрела на Анну, как на помешанную, но та, словно не заметив этого, придвинулась ближе, чтобы их связанные руки могли встретиться.

— Иди сюда и держи меня за руку, пока мы будем разговаривать.

Анна почувствовала прикосновение к ладони. Странным было это касание, Анна не сразу поняла, что на руке Элисон недостает двух пальцев.

Телега медленно тронулась с места и загромыхала по булыжнику, потом по доскам подъемного моста. Женщины стояли, тесно прижавшись друг к другу, не разнимая рук, глаза в глаза. Анне приходилось напрягать голос, чтобы стук колес не заглушал ее слов. Она не видела ничего вокруг, кроме тусклой, вымученной улыбки обескровленных девичьих губ. Рука Элисон была влажной, несмотря на утреннюю прохладу. Так они выехали на площадь.

Тело Макнаба сняли и привязали к столбу. Джедбургский священник влез на телегу, держа в руках веревку.

Анна отвернулась, впервые заметив угрюмые лица толпы. В глазах людей на площади любопытство мешалось со стыдом, горожане оставили свои теплые постели, оторвались от утренних трудов, дабы поглядеть, как двух женщин сожгут живьем.

Но кое-кто спозаранку уже неплохо поработал: дрова и вязанки хвороста лежали наготове у столбов, чтобы огонь горел пожарче. Священник из Джедбурга последний раз попытался разочаровать толпу. Он предложил Элисон веревку, которую в народе называли «легкой смертью». Если она отречется от своего колдовства и станет молить Церковь даровать ей прощение, ее повесят перед тем, как сжечь.

Элисон что-то зашептала, Анна напрягла слух, чтобы разобрать ее слова. Девушка стояла с опущенными глазами, с трудом разлепляя запекшиеся губы. Священник наклонился к ней поближе и приказал говорить громко и ясно, а иначе ей не миновать костра.

Элисон что было сил плюнула ему в лицо.

Священник отскочил, как ошпаренный. Анна расхохоталась. Он посмотрел на приговоренную, будто она его ограбила. Затем утерся и повернулся к Анне, теребя свою веревку.

Продолжая смеяться, Анна начала свой танец. Она крутнулась на здоровой ноге, взметнув солому, устилавшую телегу, и поймала взгляд Элисон. Ошарашенная девушка вначале смотрела непонимающе, затем тоже стала медленно двигаться. Сперва Элисон топталась на месте, будто проверяя себя. Но постепенно приноровилась к ритму Анны, и обе женщины, смеясь, закружились в танце. Будто телега была их сценой, и кроме нее в целом мире ничто не существовало.

Со стороны коновязи, где были оставлены лошади толпившихся на площади людей, раздалось пронзительное пение волынки.

Лицо священника перекосила безумная гримаса. Ноги его задергались в такт музыке. Он неуклюже взмахивал руками, не выпуская из них пеньковой веревки, вовлеченный в круговерть танца на телеге.

Магическая сила танца заворожила всех собравшихся. Подмастерья лихо отплясывали со своими хозяевами. Стража побросала топоры и пустилась в обнимку — самые догадливые подхватили подвернувшихся джедбургских теток.

Музыка звучала все громче и пронзительней.

Расталкивая возбужденную, позабывшую обо всем на свете толпу, к телеге пробирался всадник. Еще две лошади шли в поводу. Джок Армстронг длинным клинком перерезал веревки, удерживавшие тело Макнаба, и одной рукой перекинул его через седло. Подведя пони к телеге, Джок просунул лезвие в щель сбоку и перерезал путы, связывающие обеих женщин.

Анна помогла Элисон взобраться в седло и сама села верхом. Раздувая щеки, Джок играл все громче. Жители Джедбурга словно обезумели. Они прыгали, кружились, вертелись, кто во что горазд. Одеяние священника широко развевалось, шляпа давно слетела, по лицу градом струились крупные капли пота.

Пони спокойно миновали разгулявшуюся толпу и понесли всадников через спящие поля. Анна не сводила с Джока влюбленных глаз. Ей подумалось, что на сей раз не танцевал-то сам Джок.

© Rod Garcia-y-Robertson. The Spiral Dance. F&SF, February 1990.

«Сверхновая американская фантастика», 1994, №2, с.5-55

Перевод Т. Петровой.

1

Перевод Е. Любимовой.

(обратно)

2

Рил — быстрый шотландский танец.

(обратно)

3

Перевод О. Воздвиженской.

(обратно)

4

Кларет — церковное красное вино.

(обратно)

5

Перевод А. Михашовой.

(обратно)

6

Стихи в переводе О. Воздвиженской.

(обратно)

Оглавление

Родриго Гарсия-и-Робертсон. Хоровод

* * *

Воскресный день и Майская Ночь

* * *

Первая степень, вторая степень

* * *

Легкая смерть

*** Примечания ***