Праздник чудовища [Хорхе Луис Борхес] (fb2) читать онлайн

Хорхе Луис Борхес, Адольфо Биой Касарес Праздник чудовища

Здесь начало его скорби.^[1]

Иларио Аскасуби. «Рефалоса»

– Наперед скажу тебе, Нелли, что день прошел по всей форме: настоящий гражданско-патриотический денек. Плоскостопие и предрасположенность к одышке, из-за короткой шеи и бегемотова брюха, поставили меня лицом к лицу с серьезным противником в виде сильного утомления, особенно если принять в расчет, что накануне вечером я собирался лечь спать вместе с петухами, чтобы не опростоволоситься на праздничном перформансе. План мой был прост как пять пальцев: отметиться в двадцать тридцать в комитете, в двадцать один час рухнуть замертво на кровать и приступить, прижавшись щекой к бугорку кольта под подушкой, к Великому Сну Века, чтобы вновь быть на ногах при первом петушином крике, когда за мной заедут на грузовике. Но скажи на милость, согласна ли ты, что удача – как лотерея: рьяно угождает кому угодно, но только не тебе? Я проходил по шатким досочкам мостика напротив дорожной полиции, еще шаг – и я бы поплыл в водовороте, как вдруг нежданно-негаданно повстречался со своим другом по прозвищу Молочный Зуб – из тех людей, с которыми нет-нет да и пересечешься в самом неожиданном месте. Как только я увидел этот оскал госслужащего, сердце у меня екнуло: похоже, и он идет в комитет; и, уже обмениваясь мнениями на предстоящую перспективу, мы заговорили о раздаче стволов для великого парада и о том, что, на наше счастье, в Берасатеги есть один еврей, которому можно сбыть их как металлолом. Подстраиваясь к очереди, мы поспешили сообщить друг другу на фене, что, как только нам доведется завладеть огнестрельным оружием, мы переберемся в Берасатеги, хотя бы одному из нас пришлось перенести туда другого на закорках, а там, набив пузо (то бишь бумажник) капустой, вытащим, к удивлению очередного чинуши, два обратных билета в родную Толосу! Но по фене, видать, мы ботаем еще хуже, чем по-английски, потому что до Зуба не доходило ни словечка, а до меня тем более, и наши товарищи по очереди служили нам переводчиками, да так рьяно, что чуть не прободали мне барабанную перепонку, и передавали друг другу замусоленный карандаш, чтобы записать себе адрес того еврея. К счастью, сеньор Марфорио, который тощее щелочки для монет на обменном автомате, принадлежит к разряду таких старикашек, что, пока ты принимаешь его просто за кучку перхоти, он способен нажать на самые потаенные пружины простонародной души; поэтому немудрено, что он разом расстроил наши намерения, отложив раздачу стволов до самого дня мероприятия, под тем предлогом, что департамент полиции задерживает отправку оружия. Не отстояли мы и полутора часов в очереди пострашнее, чем за керосином, как удосужились услышать из собственных уст сеньора Пиццурно приказ рысцой очистить место, который мы и привели в исполнение, не сдержав, впрочем, таких воодушевленных криков «ура!», что их не смогли прервать даже яростные удары метлой этого паралитика, который выполняет обязанности привратника при комитете.

На благоразумном расстоянии наша ватага воссоединилась. Лойакомо пошел чесать языком почище соседского радио. Эти краснобаи горазды навешать такой лапши на уши, что потом человек – то бишь нижеподписавшийся – и глазом моргнуть не успеет, как вдруг уже дуется в очко в кабачке Бернардеса;^[2] ведь ты наверняка печалишься, воображая, что я всю ночь провеселился на гулянке, между тем как, по горькой правде, меня обчистили до нитки, не оставив даже утешительной возможности прокричать: «Подфартило!» хоть один разочек.

(Спокойно, Нелли, стрелочник уже устал пожирать тебя глазами и отъезжает, как пижон, на дрезине. Позволь твоему утенку Дональду ущипнуть еще разок твою шейку.)

Когда наконец я свернулся в клубок на койке, ходули мои так гудели от усталости, что я сразу уловил, что теперь-то укрепляющий сон от меня не уйдет. Но, увы, я не угадал своего противника – собственный здоровый патриотизм. Я не мог думать ни о чем другом, кроме Чудовища; только о том, что на следующий день я увижу воочию, как оно улыбается и говорит, в этой знакомой манере аргентинского политикана. Клянусь тебе, я так разволновался, что даже стал задыхаться, как кашалот, под сбившимся одеялом. Только поутру, в час отлова бродячих собак, я забылся тяжелым сном, вымотавшим меня еще больше, чем бдение; впрочем, сначала мне приснился один вечер, когда я был пацаном и покойная моя матушка возила меня за город. Поверь мне, Нелли, я ни разу больше не вспоминал о том вечере, но во сне вдруг понял, что это был самый счастливый вечер в моей жизни; и это несмотря на то, что я не помню почти ничего, кроме воды с отраженными в ней листьями и белой-пребелой, смирной-пресмирной собаки, которую я гладил по хребтине; к счастью, я выбрался-таки из этих ребяческих дебрей, и мне стала сниться наша жизнь, злоба дня, так сказать: Чудовище назначило меня своим любимым зверьком-талисманом, а чуть погодя – и своим Великим Псом Бонзой. Я проснулся, и оказалось: я проспал только пять минут, а приснилась такая куча нелепиц. Решив, что пора с этим кончать, я обтерся мокрой кухонной тряпкой, позапихивал мозоли в обувку фирмы «Фрай Мочо»,^[3] замотался выше и ниже пупа в рукава и штанины шерстяного костюма, нацепил шерстяной галстук с рисунком из мультика, помнишь, тот, что ты подарила мне в День водителя автобусного транспорта, и выбежал на всех парах, потому что какой-то жук прогудел по улице и я принял его за наш грузовик. По каждой ложной тревоге, как только проезжала машина, которую можно (или нельзя) было спутать с грузовиком, я выскакивал, как пробка, гимнастической рысцой, в мгновенье ока преодолевая пятьдесят метров, отделяющие третий двор от входных ворот. С юношеским энтузиазмом распевал я наш знаменный марш, но к без десяти двенадцать возвращался уже охрипший, и в меня уже не бросались чем попало выскочки из первого двора. В тринадцать двадцать – вовремя – приехал грузовик, и, когда товарищам по крестовому походу посчастливилось увидеть меня, невзирая на то что в то утро я не брал в клюв даже зернышка из кормушки попугайчика квартирной хозяйки, все проголосовали за то, чтобы не брать меня, под тем предлогом, что едут они на грузовике мясника, а не на подъемном кране. Я все-таки примостился в качестве прицепа, и мне сказали, что, если я обещаю не разродиться до Эспелеты, меня повезут, как мне и следует, то есть тюком на багажнике, но в конце концов уступили уговорам и привели меня в полустоячее положение. Подобно ласточке ринулся вперед наш молодежный грузовик и, не проехав и полквартала, остановился как вкопанный перед зданием Комитета. Вышел седой бочонок, который начал помыкать нами как хотел, и, прежде чем нам успели почтительно вручить книгу жалоб, мы в каком-то тупике, как скот перед забоем, уже обливались потом, да таким ароматным, будто затылки у нас из сыра «Маскарпоне». Одна пушка на брата – по такому алфавитному принципу шла раздача; вдумайся, Нелли, на каждый револьвер приходился один из нас. Не дав нам самой минимальной разумной форы для того, чтобы выстоять очередь перед дверью с буквой «М» или хотя бы пустить с молотка огнестрельное оружие в хорошем состоянии, тот бочонок засовывал нас в грузовик, из которого нам уже не было обратной дороги без зажатой в кулаке рекламной карточки водителя.

В ожидании команды «По коням!» нас продержали полтора часа на солнцепеке, да к тому же на виду у всей нашей любимой Толосы, и как ни гонял легавый пацанов, те спокойно били в нас из рогаток, будто в каждом из нас они видели не бескорыстного патриота, а дичь для поленты.^[4] Первые полчаса в грузовике царила дисциплина, лежащая в основании любого сообщества, но потом команда развеселила меня вопросом, записался ли я на участие в конкурсе имени Королевы Виктории, намекая, сама знаешь, на мое барабанное пузо, о котором всегда говорят, что оно должно было быть сделано из стекла, чтобы я хоть иногда мог разглядеть собственные опорки сорок четвертого размера. Я сипел, как пес в наморднике, но, поглотав пыль в течение часа с небольшим, почти пришел в себя и вновь овладел своим колокольным язычком^[5] и, плечом к плечу с товарищами по окопу, не захотел отрываться от хоровой массы, что во всю силу легких разделывалась с маршем Чудовища; и так я упражнялся, пока из горла у меня не вырвалось некое полублеяние, которое, честно говоря, правильнее было бы назвать икотой, да такой, что ежели не открыть зонтик (оставленный дома), то будешь плавать на байдарке в каждом плевке, на манер яхтсмена Вито Дюма, Одинокого Мореплавателя. Наконец мы тронулись с места – вот тогда-то и повеяло свежим ветерком, словно мы окунулись с головой в суповую кастрюлю; и пошло-поехало: кто приступил к сэндвичу с копченой колбасой, кто к бутерброду с салями, кто к пирожку с тунцом, кто к полбутылке «Васколе», а кто и к холодному шницелю, хотя, скорее, это произошло уже во время другой поездки, в Энсенаду, но, поскольку я в ней не участвовал, лучше мне об этом промолчать. Я не уставал размышлять о том, что весь этот здоровый и современный молодняк – мои единомышленники, ведь даже самый безвольный и апатичный из нас, хочешь не хочешь, а слушает радиопередачи. Все мы были аргентинцы, все юны, все южане, и спешили мы навстречу своим братьям-близнецам, которые в идентичных грузовиках выезжали из Фьорито и из Вилья-Доминико, из Сьюдаделы, из Вилья-Луро, из Ла-Патерналя, хотя по Вилья-Креспо рыщет еврей, а я считаю, что лучше уж признать, что он прописался на севере Толосы.

Какие проявления энтузиазма наших приверженцев ты прозевала, Нелли! В каждом оголодавшем очаге цивилизации на нас накидывалась настоящая людская лавина, обезумевшая от чистого идеализма, но вожак нашей стаи Гарфункель умел по достоинству отражать набеги этого безродного отребья; сама пораскинь мозгами, ведь среди такого сборища патентованной голытьбы прекрасно мог укрываться в засаде какой-нибудь отъявленный изменник, из тех, что раньше, чем ты объедешь мир за восемьдесят дней,^[6] убедят тебя в том, что ты – простофиля, а Чудовище – орудие Телефонной Компании. Не говоря уже о том, что не один наложивший в штаны трус пытался воспользоваться этими беспорядочными набегами, чтобы выбыть из строя конфуцианцев и как бы между прочим репатриироваться в родной дом; но – увы! – тебе придется с горечью признать, что из двух шалопаев один рождается на свет босиком, а другой сразу в шикарных роликовых коньках, потому что едва мне начинало казаться: вот-вот я отцеплюсь от машины, – как тут и настигал меня пинок сеньора Гарфункеля, возвращая меня в лоно храбрецов. На первых порах местные встречали нас с поистине заразительным энтузиазмом, но сеньор Гарфункель, который не из тех, что носят пушку просто для красоты, запретил водителю притормаживать, не ровен час – какой-нибудь живчик решит поупражняться в стремительном побеге. Все обернулось по-другому в Кильмесе,^[7] где ребята получили разрешение размять затекшие мозоли; но кто отделится от группы в такой дали от долгожданного вознаграждения? До этого великого момента, сказал бы сам Цоппи или мать его, все шло как по писаному, но нервы у ребят не выдержали, когда пахан, как в обиходе зовут Гарфункеля, укоротил нас, приказав запечатлеть на каждой стене имя Чудовища, чтобы затем нагнать транспортное средство со скоростью средства слабительного, не приведи Господь – какой-нибудь чудак вскипятится и потопает за нами с кулаками. Когда пробил час испытания, я зажал в руке револьвер и спустился с грузовика, готовый на все. Даже на то, Нелли, чтобы продать его за три куска. Но ни один потенциальный клиент не высунул носа, и я отвел душу, как попало царапая буквы на заборе, да так увлекся, что, потрать я на это еще одну лишнюю минуту, грузовик бы удрал от меня – и поглотил бы его горизонт – по пути к гражданским добродетелям, к скоплениям народа, к братанию, к празднику Чудовища. Да, только для людских скоплений и годился грузовик, когда я вернулся туда весь расплавленный, как сыр в футболке, и с высунутым языком. Грузовик к тому времени застопорился и был так неподвижен, что ему не хватало только художественной рамки, чтобы превратиться в фотографическую карточку. Слава Богу, был в наших рядах гнусавый Табакман, больше известный как Глобоидальный Червяк, этот заядлый механик, который после получасовых поисков мотора, выпив все пиво «Бильц» из моего второго верблюжьего желудка (я настаиваю, чтобы так называли мою фляжку), откровенно заявил, что умывает руки, потому что механизм «фарго» для него тайна за семью печатями. Если я не ошибаюсь, приходилось мне как-то читать в одном из этих стильных журналов, что нет худа без добра; и точно: Папа Бог подкинул нам забытый им же велосипед взамен пачки капусты, и сдается мне, что драндулет к тому времени уже требовал полной замены резины, потому что велосипедист и ноздрей не повел, когда сам Гарфункель нагрел сиденье седалищем. Тот как оглашенный сорвался с места, словно почуял запах целой охапки зеленых, скорее было похоже, что сам Цоппи или мать его оснастили Гарфункелеву задницу петардой Фу-Ман-Чу.^[8] Были среди нас и такие, что расслабили пояса на животах, чтобы посмеяться всласть, глядя, как потешно он нажимает на педали, но, пробежав пару кварталов, наступая ему на самые пятки, потеряли-таки его из виду, поскольку пешеход, даже обув все четыре конечности в ботинки марки «Пекю», не удержит свой лавровый венок непобедимого атлета рядом с Господином Велосипедом. Порыв сознательного энтузиазма был таков, что быстрее, чем ты, моя толстушка, очистишь прилавок от сдобных булочек, парень скрылся за горизонтом, думается мне, курсом прямо на хазу, в Толосу…

Твой поросеночек признается тебе как на духу, Нелли: не один, так другой уже вострил лыжи, снедаемый зудом Великого Стрекачухена; но, как я не устаю подчеркивать, в час, когда борец уже изнурен и над ним сгущаются черные тучи, вперед вырывается молодчага передний нападающий и – забивает гол; для родины это – Чудовище, для нашей команды в состоянии явного разложения – водитель грузовика. Этот патриот – я снимаю перед ним шляпу – рванулся вдогонку и резко остановил самого шустрого из группы беглецов. Столь внятное сообщение донес он так неожиданно до моего разумения, что на следующий день из-за полученных шишек все принимали меня за чубарую кобылу пекаря. Простершись во прахе, я возносил к небу такие «ура», что соседи вонзали пальцы в барабанные перепонки. Тем временем водитель грузовика расставил нас, патриотов, гуськом, и если кто-нибудь пытался отделиться от группы, стоящий за ним в затылок был неограниченно уполномочен так пнуть его в задницу, что мне до сих пор больно сесть. Прикинь, Нелли, вот повезло последнему в ряду: никто не заезжал ему в тыл! Ну, и тот водила перегнал наше сборище плоскостопых до какой-то местности, которую я не колеблясь могу охарактеризовать как нечто в радиусе Дом Боско или, ладно, Уильде. А там случай пожелал, чтобы судьба поместила нас в пределы досягаемости автобуса, идущего по направлению к въезду в усадьбу «Ла-Негра». Он упал на нас, как манна небесная. Водитель грузовика, под дудку которого водитель автобуса согласился плясать по той причине, что они еще в героические времена народного зверинца «Вилья-Доминико» были неразлучны, как два горба одного и того же верблюда, умолил этого каталонца отвезти нас. Не успел тот выкрикнуть свое «а-ну-все-живо-влезли!», как мы уже приумножили контингент, заполнявший транспортное средство, хохоча так, что гланды было видно, над малосильными дуралеями, которым не удалось втереться за нами внутрь машины; перед нами зажегся, как говорится, зеленый свет, чтобы вернуться в Толосу, не попортив себе крови. Преувеличу ли я, Нелли, если скажу, что жались мы, как в городском автобусе, что потели мы, как сельди в бочке, – совсем как ты в тесноте женского туалета в Берасатеги. А какие среднеинтересные истории случились с нами! Умолчу о пердунате, спетой вполголоса итальяшкой Супманом, когда мы проезжали Саранди, и поаплодирую отсюда всеми четырьмя руками Глобоидальному Червяку, который по праву завоевал орден Истинного Уморителя, заставив меня под угрозой щелчка в темечко открыть рот и закрыть глаза, – шуточка, с помощью которой он не моргнув и глазом набил мне пасть всяческим сором из задних карманов брюк. Но хорошенького понемножку, и, когда мы уже не знали, чем заняться, один ветеран передал мне перочинный ножик, и все мы поочередно сжимали его в кулаке, превращая в решето кожу сидений. Для отвода глаз все делали вид, что заняты подтруниванием надо мной, а потом нашлись ловкачи, которые стали выпрыгивать, как блохи, из автобуса и впечатываться в асфальт, чтобы эвакуироваться из нашей колымаги, прежде чем водитель обнаружит нанесенный ущерб. Первым приземлился Симон Табакман, который чуть не изувечился, шлепнувшись задом; через некоторое время за ним последовал Щепка Цоппи или мать его и, наконец, хоть лопни от досады, – Рабаско; тотчас же следом за ним Спатола, dopo^[9] баск Спесиале. Во внутренностях автобуса Морпурго занялся втихую обширным сбором картонок, бумажек и пакетов, движимый навязчивой идеей заготовить материал и развести костер по всем правилам, так чтобы дотла выгорел весь «броквей», – таким образом он намеревался предотвратить углубленное обследование порезов, оставленных перочинным ножиком. Пиросанто, этот безродный заика, из тех, что всегда носят в карманах больше спичек, чем бабок, обратился в бегство на первом же вираже, чтобы у него не позаимствовали ненароком коробку спичек «Ранчерита»; однако он чуть было не сорвал побег, как же иначе, из-за сигаретки марки «Вулкан», врасплох вытащенной им у меня изо рта. Я, не ради бахвальства, чуть-чуть расхорохорившись, уже скорчил рожу, чтобы дебютировать первой затяжкой, когда Пиросанто одним махом выхватил сигарету, а Морпурго, как будто желая подсластить мне пилюлю, подхватил спичку, что уже озаряла мне цыпки на ногах, и поджег ею бумажную кучу. Не успев даже сорвать с головы канотье, котелок или цилиндр, Морпурго смылся на улицу, но я, при всем своем пузе, все же опередил его и выбросился раньше, подставив ему для приземления матрас, самортизировавший удар, так что он чуть не продырявил мне брюхо своими девяноста килограммами веса. Черт побери, когда я наконец выпростал изо рта въехавшие туда высокие, по колено, кожаные сапоги Маноло М. Морпурго, автобус уже горел на горизонте, ну ни дать ни взять как гриль у Перосио, а сторож-водитель-владелец горько оплакивал, причитая, свой капитал, превращающийся у него на глазах в черный дым. Собравшаяся поодаль ватага смеялась, готовая, клянусь Чудовищем, броситься врассыпную при малейшей опасности. Червяку, этому страшному балагуру, пришла в голову шутка, услышав которую с разинутой варежкой ты затрясешься от смеха как желе. Внимание, Нелли. Вот она, эта шутка, разуй уши. Раз, два, три и – БАЦ. Он сказал – и смотри не отвлекайся больше и не подмигивай тому засранцу, – что автобус горел прямо как гриль у Перосио. Ха-ха-ха!

Внешне я был весел и беззаботен, но на душе было неспокойно. Раз уж каждое слово, слетевшее с моих губ, ты высекаешь на своих мозгах долотом, может быть, ты припомнишь водителя грузовика, что на пару с водилой автобуса были как два горба одного верблюда. Понимаешь теперь, почему уверенность в том, что этот записной чемпион по рестлингу станет союзником слезоточащего друга, чтобы покарать нас за нехорошее поведение, уже закралась в голову самых проницательных из нас? Но не дрожи за своего милого кролика, водила грузовика выступил за взвешенный подход и догадался, что тот, другой, лишившись автобуса, уже не был олигархом, ради которого стоило выходить из себя. Он улыбнулся своей добродушной ухмылкой, раздал для поддержания дисциплины несколько дружеских пинков (вот мой зуб, выбитый во время экзекуции и перекупленный у него затем на память) и – в шеренгу становись! Вперед, шагом марш!

Что за вещь – сплоченность! Стройная колонна то проникала в залитые грязной водой лагуны, то карабкалась по горам из мусора, коими отмечены въезды и входы в столицу, не потеряв при этом дезертирами и трети, если округлить, от первоначальной группы, вышедшей из Толосы. Кое-какой неисправимый хроник позволял себе выйти из рамок приличия и закурить сигаретку «Салютарис», конечно, Нелли, согласовав это с водилой грузовика. О, что за картинка, достойная самых ярких красок: впереди шел Спатола со знаменем, причем на шерстяной костюм сверху была натянута парадно-выходная футболка, за ним шеренгой из четырех – Червяк и т. д. и т. п.

Едва пробило, наверное, девятнадцать пополудни, когда мы наконец добрались до проспекта Митре.^[10] Морпурго покатился со смеху, подумав, что мы уже в Авельянеде. Так же хохотали толстосумы, которые – рискуя упасть с балконов, грузовиков и всяких автобусов – смеялись над тем, что мы движемся на своих двоих, без единого намека на транспортное средство. К счастью, Бабулья горазд на выдумки, а на другом берегу Риачуэло^[11] как раз ржавели грузовики канадской национальности, закупленные всегда предусмотрительным Институтом в качестве головоломок в диверсионном отделе американской армии. Мы, подобно обезьянам, вскарабкались на один такой грузовик цвета хаки и, распевая «Прощай, я ухожу в слезах», стали ждать, пока какой-то помешанный из вышеупомянутого учреждения, проинструктированный Глобоидальным Червяком, не заведет двигательный механизм. Слава Богу, что Рабаско, даром что физиономия у него как задница, имел блат у одного сторожа из Монополии, и после предоплаты билетов мы набились в трамвай, производивший больше шуму, чем любой испашка. Трамвай – тили-тили-бом – рванул по направлению к центру; он шел торжественно, как выступает молодая мать под взглядом младенца, неся в животе новые поколения, которые завтра заявят свои права на великие яства жизни… В его лоне – одна нога на подножке, другая без определенного места жительства – ехал твой любимый клоун, ехал я. Досужий наблюдатель сказал бы, что трамвай пел; он рассекал воздух, подталкиваемый пением, и мы были его певцами. Не доехав до улицы Бельграно, мы были вынуждены резко остановиться и простоять минуты двадцать четыре; я весь вспотел от мыслей и из-за того, что окружавший нас огромный автомобильный муравейник не давал нашему средству передвижения физически тронуться с места.

Водила грузовика проскрежетал: «На выход, шалопаи!», и мы вылезли из трамвая на перекрестке Такуари с Бельграно. Через два или три квартала по Бельграно в воздухе повис немой вопрос: горло пересохло и требовало жидкости. Магазин спиртных напитков «Луга и Гальяч» предлагал нам решение в первом приближении. Промедление смерти подобно; но – чем мы будем платить? В этом затруднительном положении водила грузовика показал себя как мужик по-настоящему пробивной. Испытывая терпение присутствовавшего при этом дога, который в конце концов стал косо на него смотреть, он так подставил мне ногу на глазах у веселящейся публики, что я нахлобучил себе на голову решетку стока до самых ушей, а из жилетки у меня выпала монета в двадцать сентаво, которую я приберег на случай, если появится уличный торговец с тележкой, чтобы не играть, как всегда, жалкой роли. Монета перекочевала в общий кошелек, а водила, довольный исходом дела, перенес внимание на Соузу. Соуза – правая рука Гоувейи, который торгует «Пластырем Перейра», ну ты знаешь, это который еще прославился как «Научная Тапиока». Соуза, отдающий всего себя для «Пластыря», получает за него деньги, так что немудрено, что в один присест он тут же пустил в обращение столько банкнот достоинством до полпесо, что такого количества сразу не видал и полоумный зек по прозвищу Переводная Картинка, который попался в тот момент, когда дешевой краской рисовал свою первую банкноту. Впрочем, деньги у Соузы были не фальшивые, его хрустящей наличностью были оплачены все наши «Киссотти», так что уходили мы оттуда уже наклюкавшись в стельку. Бо, когда лабает на гитаре, думает, что он Гардель. Больше того, он думает, что он Готузо. Больше того, он думает, что он Гарофало. Нет, даже больше того, он думает, что он Джиганти-Томассони. Гитары как таковой в питейном заведении не было, но к Бо привязалась песня «Прощай, моя пампа», и мы все пели хором, и наша юношеская колонна была как единый вопль. Каждый из нас, несмотря на юный возраст, пел что Бог на душу положит, до тех пор пока не отвлекло нас от пения появление некоего мойши, внушавшего уважение бородой. Этого мы пощадили, но так легко не отделался от нас другой жид, меньшего формата, более удобный, более практичный, более сподручный в употреблении. Это был жалкий очкарик, лишенный всякой спортивной мускулатуры. Рыжие волосы, книжки и учебники под мышкой. Он зарекомендовал себя сначала как тип рассеянный, чуть не сбив с ног нашего знаменосца Спатолу. Бонтифарро, зануда в частностях, сказал, что он не потерпит, чтобы в его присутствии безнаказанно попирали штандарт и фотографию Чудовища. Прямо тут он и предал его в руки Стопудовому Малышу по имени Каньяццо. Стопудовый, у которого на семь бед один ответ, выпустил мое ухо, свернутое им наподобие кулька с орешками, и с целью угодить Бонтифарро сказал жидовичу, что хорошо бы проявить чуть больше уважения к чужому мнению, дорогой товарищ, и поприветствовать изображение Чудовища. Жид ответил чудовищной нелепостью, что, мол, у него тоже есть свое мнение. Малыш, которого объяснения только утомляют, подтолкнул его ручищей, увидь которую мясник – конец бы пришел дефициту телячьей вырезки и отбивных. Он вытолкнул его на пустырь, из тех, на которых в один прекрасный день вдруг могут построить автомобильную стоянку, прямо напротив глухой девятиэтажной стены без окон и дверей. Тем временем сзади на нас напирали нетерпеливые зеваки, и наш нулевой ряд был зажат как сэндвич с салями между этими чокнутыми борцами за панорамные виды и бедным затравленным смотри выше, который, видите ли, тоже вышел из себя. Стопудовый, перед лицом опасности, отступил слегка назад, и все мы разошлись веером, оставив открытой полукруглую площадку, но без выходного отверстия, потому что ребята стояли от стены до стены. Мы рычали, как медведи в вольере, скрипели зубами, но водила, человек дотошный, от которого не укроется и волосок в супе, смекнул, что не один вынашивает в мыслях план побега. Посвистывая, он навел нас на кучу щебня, бросающуюся в глаза внимательному наблюдателю. Наверное, ты помнишь, что градусник в тот вечер показывал температуру супа, и не назовешь меня вруном, если я скажу, что некоторые из нас сбросили куртки и пиджаки. Гардеробщиком мы поставили маленького Саулино, поэтому он не смог принять участие в избиении. Первый кусок щебня, наудачу попавший в цель, был запущен Табакманом; он вдребезги разнес жидовичу десны, так что кровь заструилась черным потоком. Я разгорячился при виде крови и долбанул его другим камнем, снесшим ему ухо, после чего потерял счет попаданиям, потому что бомбардировка была уже массированной. Вот умора: жид стоял на коленях, и смотрел на небо, и молился с отсутствующим видом на своем недоязыке. Когда пробили колокола на церкви Монсеррат, он упал, потому что был уже мертв. Мы еще некоторое время отводили душу, но ему уже не было больно от этих ударов. Клянусь тебе, Нелли, мы превратили труп в тряпку. Потом Морпурго, чтобы насмешить ребят, заставил меня воткнуть перочинный ножик в то, что замещало лицо.

Разгорячившись после такого упражнения, я надел пиджак для профилактики простудного заболевания, которое, в переводе на карманные единицы измерения, равно аспирину «Хениолес» за тридцать сентаво. Загривок я укутал шарфом, который ты, моя милая, заштопала своими пальчиками феи, и приспособил уши под шляпу, но главный сюрприз дня был преподнесен Пиросанто, внесшим предложение поджечь «сборщика камней», осуществив предварительно распродажу очков и предметов гардероба. Аукцион не удался. Раскрошенные очки перемешались с липкой массой глаз, а костюм пропитался густой кровью. Книги тоже оказались товаром неходовым, из-за перенасыщенности органическими останками. Только водила (он оказался вторым Граффьякане) сумел отвоевать часы системы «Роскопф» на семнадцати рубинах, Бонфирраро взял себе бумажник «Фабрикант», с девятью песо и двадцатью сентаво и фотокарточкой какой-то барышни, играющей на фортепиано, а бестолковый Рабаско вынужден был довольствоваться очечником «Бауш» и авторучкой «Плюмекс», не говоря уж о кольце старинного ювелирного дома Поплавского.

Вскоре, толстушка моя, этот уличный эпизод канул в Лету. Вьются по ветру стяги Бойтано, звонко разносятся трели кларнета, куда ни глянешь вокруг – народная масса… На Площади Мая^[12] нас настиг крутой электрический разряд в лице доктора Марсело Н. Фрогмана. Он подготовил нас к тому, что за этим последовало: к речи Чудовища. Вот эти самые уши, толстушечка, слышали эту речь, впрочем, как и вся страна, потому что речь эта передавалась по радио.

Пухато, 24 ноября 1947 года.

Примечания

1

Здесь начало его скорби– из поэмы Аскасуби «Рефалоса» (в поэме описывается казнь). Рефалоса (ресбалоса) – аргентинский народный танец-песня.

(обратно)

2

Бернардес – фамилия «взята» у поэта Франсиско Луиса Бернардеса.

(обратно)

3

«Фрай Мочо» – это также и псевдоним писателя Альвареса.

(обратно)

4

полента – кукурузная каша.

(обратно)

5

Пока мы подкреплялись слойками, Нелли заявила мне [Мне она об этом сказала раньше. (Дополнительное примечание Нано Буттафуоко, подсобного рабочего хозяйственной части.)], что в тот момент бедняга высунул вышеупомянутый язык. (Примечание, пожертвованное юным Рабаско.)

(обратно)

6

мир за восемьдесят дней – отсылка к роману Жюля Верна «Вокруг света в восемьдесят дней».

(обратно)

7

Кильмес – южный пригород Буэнос-Айреса.

(обратно)

8

Фу-Ман-Чу – доктор-злодей из романов Ромера (романы неоднократно экранизировались).

(обратно)

9

Затем (итал.).

(обратно)

10

Митре – улица в Буэнос-Айресе. Названа в честь Бартоломе Митре.

(обратно)

11

Риачуэло – река, протекающая в южной части Буэнос-Айреса.

(обратно)

12

Площадь Мая (Майская площадь, Пласа-де-Майо) – центральная площадь аргентинской столицы. Названа в память о Майской революции, свершенной в Буэнос-Айресе в 1810 году и ставшей частью Войны за независимость. На площади – Президентский дворец (Розовый Дом).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***