Рукопись Бэрсара [Елизавета Львовна Манова] (fb2) читать онлайн

Елизавета МАНОВА РУКОПИСЬ БЭРСАРА

КНИГА ПЕРВАЯ

1. БЕГЛЕЦ

Мне не с чем это сравнить. Мир погас, и вязкое серое нечто запеленало меня. Окружило, сдавило, впитало в себя; я медленно таял в нём, и тени, отзвуки, шевеленья иных существований пронизывали меня. Словно что-то двигалось сквозь меня, словно бедное моё одинокое «я» под напором времени распадалось на кванты, и каждый из них был страхом. Миллионы крошечных страхов кричали во мне, бились, корчились, сплетались в один выжигающий страх, и это все длилось и длилось, невероятное мгновение.

И кончилось.

Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне.

Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул — и шагнул прямиком в тишину.

Я ещё не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке.

Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и всё-таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зелёная пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал.

Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного тёплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрёпанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещённая «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире…

С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто.

Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но моего мира. Не думал, что будет так больно.

Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух — и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию.

Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу.

Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом.

Было так тяжело идти, потому что я нёс с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым — но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна там моя смерть. Взрыв в лаборатории — это не дорожная катастрофа и не закрытый процесс…

Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое — будущего-то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей…

Усталость — вся сразу — вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха…

— Эй! — сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нём долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито-зеленого цвета, жёлтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружьё. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нём что-то такое. Ощущение насторожённой силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице.

— Однако ты нашёл, где спать, приятель! В заповедном-то лесу господина нашего!

— А твой господин что, сонных не любит?

Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления:

— Это ж ты откуда такой?

— Из Олгона, — буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал:

— Сроду не слыхивал. Чай, далеко?

— Далековато.

— Путь-то в Квайр держишь?

— В Квайр, — ответил я осторожно.

— А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками-то просто: в темницу, ну и…

Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдёт до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что всё это реальность, и что это происходит со мной.

— А ты кто будешь?

— Не знаю. Пока бродяга.

— А прежде?

— Был учёным.

— Лекарь, что ли?

— Нет. Физик.

— Чего-чего?

— Ничего? — отрубил я с досадой. — Машины умею делать. Водяные колёса, самодвижущиеся экипажи…

— Колдун?

— Да нет же! Просто мастер.

Он почесал в затылке, покосился с опаской:

— Со злой силой, что ли, знаешься?

— Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял?

Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос:

— Сюда-то тебя как занесло?

— Ветром!

Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке.

— А ты не шебуршись, — сказал он спокойно. — Я тебе, может, и пособлю.

— Шкуру спасал.

— Что ж так?

— Молчать вовремя не научили.

Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что-то. И сказал:

— Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят.

Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить.

Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание — это одно, а ощущенье — другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом — когда-то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу…

— Как звать-то тебя? — спросил мой спутник.

— Тилам Бэрсар, — ответил я безрассудно.

— Ты глянь, — удивился он. — И у нас Бэрсары есть!

Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно:

— Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю.

— Да, говоришь чудно, а разобрать можно.

— А тебя как зовут?

— Эргис.

— А фамилия?

— И так ладно будет.

Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели — и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.

И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за неё заплатил.

— Подойдите поближе, — велели мне, и я подошёл. Трое весело переглянулись, но четвёртый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и всё-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтёшь.

— Ваше имя — Бэрсар? — спросил он властно.

— Да.

— Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я — Охотник.

Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак — какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.

— Я ж говорил: нездешний, — сказал Эргис.

— Присядем и побеседуем, — властно сказал Охотник. — Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтёте это праздным любопытством?

— Не сочту, — пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошёл за Эргисом.

— Кто вы такой, и что вы здесь делаете?

— Сижу на траве, — ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймёт, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.

— Я был учёным, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. Мои ученики, понимаете? Боролся как умел… не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже… короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме… Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили… уже всерьёз. Решили добиться признания в государственной измене… любым способом…

И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьёшься в корчах или рвёшь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что-то твёрдое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдётесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.

— Когда не получилось — стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.

Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.

А потом Охотник вдруг протянул мне руку:

— Вы — смелый человек, Учитель. Мы рады вам.

Мы поднялись и пошли.

Это был нелёгкий путь, потому что усталость чёрной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.

Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушёл и Эргис, как ни жаль.

Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават — красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар — рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.

Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрёстка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.

А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрёстках, пёстрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.

Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет — и не разу не выдать себя?

Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память — моя гордость и моё проклятье, она сохраняет все.

Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили — и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.

Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.

Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.

Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и всё-таки я иногда ловил его взгляд — оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.

Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне — овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я — делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружьё, наше приятельство стало совсем непритворным.

Вот и занятие мне нашлось — починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.

Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец-то нашёл себе дело, я и смеялся, но не всерьёз. Да, я нашёл себе дело в этой жизни, и почти уже принят людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа, которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.

Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения — Рават меня тоже занимал.

Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня.

— Учитель, — робко спросил он меня наконец, — а правда, что вы ребят учили?

— Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.

— А… а меня вы не согласитесь учить?

— Чему?

Он кивнул на мой самодельный стол.

— Вот этому?

— Всему! — ответил он, осветившись улыбкой.

Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно — давать и сеять, именно мне, мне самому…

— Могу и поучить, только легко не будет.

— Я понимаю! — ответил он торопливо. — Не сомневайтесь во мне, Учитель!

И я дорвался. Отвёл душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, — и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог — богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю.

Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налёг на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений — достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмёт.

А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.

Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.

Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.

И я сорвался.

Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решётками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел.

Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова.

— С дождя, — сказал Дибар. — Бывает.

Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их.

— Тоже затылок ломит, — сказал вдруг Охотник. — Пройдусь, пожалуй. Не хотите со мной, Учитель?

Я не хотел, но пошёл. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило ознобом.

— Озябли? — спросил Охотник?

— Сыро.

Он взял меня под руку и повёл к одной из пустых землянок. Там было ещё холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьёт по огниву кресалом, пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонёк, нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга, вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его.

И он сказал, наконец:

— Я все ждал, когда вы начнёте задавать вопросы.

— Вы бы всё равно не ответили.

— Теперь отвечу.

— Хорошо. Кто вы, Охотник?

— Моё имя — Баруф Имк.

Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что.

— Я думал… у Имка никого!

— Быстро соображаете. Я его племянник. — Посмотрел на меня и улыбнулся. — Значит, я вас не удивил?

— Не очень. Вас выдают привычки — от умывания до поведения за столом.

— А вы наблюдательны!

— Я — экспериментатор, Имк. Рассказывайте!

Он опять улыбнулся — снисходительно и устало.

— Все очень просто, профессор. Вы завещали своё имущество дяде…

— Жалкие крохи!

— Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то, чтобы выучить меня. Так что я ваш должник.

— Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда попали?

— Это долгая история, профессор.

— Я не спешу.

Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить — с единственным своим человеком в неведомом мире, где все так бессмысленно и глупо, и только он… Но ярость душила меня, я его почти ненавидел за эти пропащие недели, за все проглоченные унижения, за то, что, все обо мне зная, он только сейчас приоткрылся мне. И пусть у него есть на то причины — я даже догадываюсь, какие — плевать! Я всё равно не прощу!

— Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом… Обычная история: оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно, отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу. Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые борются с режимом Глара…

— Я не нашёл.

— Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами связаться. Для нас конспирация — это жизнь.

— И помогало?

— До поры. Пока к нам не втёрся провокатор. Часть организации спасти всё-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и боялся, что другого раза не будет.

— А он знал, чем вы занимаетесь?

— Конечно. Я его достаточно уважал. — Помолчал и сказал задумчиво: — Удивил он меня тогда. Молчун — а тут его вдруг прорвало. Тогда он и рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку. Знаете, что там было?

— Откуда?

— Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчёты вашей машины.

— Я все уничтожил!

— Конечно. А он заблаговременно снял копии.

— Зачем?

— А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник…

— Идите к черту! — сказал я злобно. — Это уже наше дело — моё и его. А оправдываться перед вами…

— В чем? — спросил он невинно.

— Имк — это моё второе «я», мы двадцать лет проработали вместе. Понимаете? Двадцать лет!

— Да, — сказал он задумчиво, — двадцать лет. И это были главные годы его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем открытии была и его доля.

— Это знали все!

— Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта преданность и любовь… Короче, на этот раз вы не сказали дяде, что это за работа, и он понял, как вы поступите с записями. Вот он и решил спасти открытие… для человечества.

— И отдал вам?

— Вы бы предпочли Глара?

— Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться?

— Не я, — ответил он очень спокойно. — Один из наших. Бывший физик. Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо.

— А вы?

— А я — дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В стране террор. Хватают по тени подозрения — целыми семьями. Ни суда, ни следствия — люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под контролем. Начато производство новой сверхбомбы, — это не считая того, что уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону…

— Значит, ещё хуже, чем было?

— А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции.

Я поёжился.

— Ваша машина дала нам последнюю возможность.

— А именно?

— Перенести борьбу в прошлое, — сказал он спокойно. — К сожалению, мы не знали радиус действия вашей машины. — Усовершенствовать её? — он усмехнулся. — Среди нас не было учёных вашего класса. Нас хватило только на копию, да и та развалилась после перехода.

— А Имк?

— Дядя умер через два месяца после… прощания. Ему было 68 лет.

Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он прожил целую жизнь и состарился… всё равно. Все равно он умер вчера… нет, сейчас.

Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на меня. Сейчас я справлюсь с собой. Сейчас…

— Среди нас был историк, — сказал Охотник, — он немного подготовил меня. И машину мы строили в Дове — на территории нынешнего Бассота. После перехода я оказался в лесах. Только через неделю выбился к людям. Сами понимаете, после этого мой вид никого не удивлял. Местного наречия, конечно, не знал, но в Бассоте гостям вопросов не задают. Накормили и показали, куда идти. Когда добрался до Каса — это столица Бассота — уже мог кое-как объяснятся и имел представление об образе жизни. Знаете, профессор, это было самое слабое место в нашем плане, но Гаэф — наш историк — не ошибся. Бассота — презанятная страна. В Касе верят чужеземцам на слово и не придираются к неточностям, но за это надо платить. Этакий налог на враньё, который обогащает местного правителя. Я там прожил год, прежде чем отправился в Квайр…

— Это все очень мило, может, вы мне всё-таки скажете, какой сейчас год?

Нет, я его не разозлил. Пожал плечами и ответил спокойно:

— Извините. Я думал, вы уже разобрались. 164 год до начала нового летоисчисления или 520 год по квайрскому счёту. Вы махнули назад на 370 лет. — Помолчал и продолжил невозмутимо: — Вы сами понимаете, все зависело от того, куда я попаду. Гаэф выделил пять перспективных переходов, когда можно было повернуть историю Квайра. Я попал почти точно — в третий. Время окончательного формирования Кеватской империи, которой предстоит стать Олгоном.

— И что же вы намерены делать?

— Предотвратить её образование.

— Всего-то? Извините, Имк, по-моему у вас мания величия!

— Не замечал, — ответил он равнодушно.

— Я бы орбиту планеты изменил. Ненамного труднее — зато наверняка!

— Не спешите с выводами, Бэрсар. Вы слишком мало знаете.

— Тогда поделитесь информацией.

— Какой? — он глядел мне прямо в глаза, и глаза его были как тёмные камни — непроницаемая гладкая твердь. Это была ловушка, и я чуть в неё не влетел. Пара запальчивых фраз и я узнаю так много, что о выборе уже не придётся мечтать.

— Об эпохе, конечно. Пока меня это интересует.

Он улыбнулся. Чуть-чуть.

— Год я назвал: 520 лет со дня принятия Квайром истинной веры или 1009 в кеватском летоисчислении. Лет через тридцать — Кеват, захватив Квайр и Лагар, станет зародышем Олгона.

— А пока?

— А пока Кеват самое большое из местных государств. Примерно от нынешнего Саура до Лгайа — это лучшие земли в Среднем Олгоне. Квайр и Лагар — мелкие царства, Квайр — побольше и побогаче, зато Лагар лежит у моря и имеет два отличных порта — Лагар и Сул.

И боль, как подлый удар в спину: последний мой отпуск мы с Миз провели в Суле.

Собрались на модный курорт в Лаор, но Миз взбунтовалась: ей надоели курорты, ей надоели люди, ей хочется тишины, — и мы оказались в Суле, в загадочном городке, как будто забытом в прошлом.

У Миз там была тётка. Сухонькая старушонка, похожая на мышь, но в хитром её лице таилось семейное сходство, и я вдруг ясно увидел ту же мышиную хитрость на ясном личике Миз.

Мгновенное ощущение, оно ушло и забылось, но я вспомнил о нем через год. После первого ареста, когда я звонил Миз. Она даже не ответила: услыхала мой голос и бросила трубку, и я увидел, словно стоял рядом — озабоченную мышиную хитрость на ещё любимом лице.

Взгляд Охотника — и я ответил сквозь зубы:

— Я бывал в Суле.

— Пока Сул — просто рыбацкая деревушка. Его расцвет впереди — когда кеватцы через 26 лет дотла сожгут Лагар.

— А вам не скучно, Имк? Все знать наперёд…

— Не скучно, а тошно. Для вас это только слова: Квайр, Лагар, Кас. А я жил в этих городах, там у меня остались друзья и просто люди, которых я знаю. Если у меня ничего не выйдет, эти города сожгут. Этих людей убьют, а их дети станут рабами. Через сорок лет начнётся Великий Голод, который наполовину опустошит страну. А ещё через сто лет во всей стране не останется и тысячи грамотных. Должен вам сказать, что сейчас в Квайре грамотны почти все горожане. Есть даже зародыш университета.

— Почти рай?

— Отнюдь. Все прелести средневековья плюс суровый климат и скудные почвы. Но Квайр никогда не знал рабства. Здесь процветают ремесла и соблюдаются законы. Не так уж мало, если сравнить с тем, что нас ждёт. Мне не нужно такое будущее, Бэрсар!

— А если вы сделаете ещё хуже?

— Все может быть, — спокойно ответил он, — но я думаю, что хуже не будет. Хуже просто не может быть. Если не родится Олгон…

— У вас есть и такая модель: Ольрик. Вы там не бывали, а я бывал. И в Балге, и в Саккаре, и в Коггеу. Ничем не лучше, можете мне поверить. Та же военная история и тот же полицейский террор. А вдобавок коррупция, преступность и пограничные конфликты.

— Но вы забываете: это тоже идёт из Олгона. Гонку вооружений навязываем мы. И это наши тайные службы меняют правительства и убирают неугодных. Кстати, не только в Ольрике, но и в Тиороне.

— Не собираюсь спорить о том, что плохо знаю. «Если бы» — это не по моей части. Я признаю только «если-то».

— Хорошо. Я считаю, что если не возникнет Олгон — это противоестественное образование, раковая опухоль, сожравшая целый континент, то у человечества будет больше шансов выжить.

— Тут у вас по крайней мере два прокола. Первый: слово «противоестественный» подразумевает, что есть некий естественный ход развития. Чем вы можете это обосновать? Какие у вас есть критерии, чтобы определить, что естественно, а что нет?

— Опыт, — ответил он спокойно. — Только опыт.

— Но тогда вылезет второй вопрос: можно ли изменить историю? Мы с вами существуем, мы родились в Олгоне, который тоже существует, значит, все это произошло…

— Погодите, — сказал Охотник, — не завлекайте меня в дебри. Историю можно изменить. Хотите докажу?

— Попробуйте.

— Что вы скажите о Равате?

— Почти ничего.

— А знаете, кем бы он стал, не вмешивайся в его судьбу?

— Кем?

— Имя святого Баада вам ничего не говорит?

Это был хороший удар, у меня мороз прошёл по коже. Таких имён немного даже в нерадостной истории Олгона. Фанатик, изувер, основатель Общества Ока Господня, которое, до начала прошлого века огнём и кровью защищало веру. Рават?

— Я сам его отыскал, Бэрсар! Разбудил в нём тягу к знанию. Направил его честолюбие — а он дьявольски честолюбив! — на благородную цель. Святого Баада уже не будет!

— Будет кто-то другой, — сказал я устало. — Но в чём вы меня не убедили. Не «Око Господне», так иной какой-нибудь «Меч Господень». Мне не нравятся ваши построения, Имк, раз они не поддаются проверке. Я не могу обходиться верой, особенно, если речь о людях. Впрочем, моё мнение, кажется, вас не очень интересует? Я всё-таки попался и пора выбирать. Или-или, я правильно понял?

Весёлое недоумение мелькнуло в его глазах — мгновенный проблеск — тогда я его не понял.

— К сожалению. Вы ведь не из тех, кто остаётся посредине. Разве не так?

Я мрачно пожал плечами: так, конечно. И мрачно спросил:

— У меня будет время подумать?

— Сколько угодно.

— Тогда пошли из этого холодильника.

Дожди, дожди. Лес напитался водой, как губка, в землянке промозглый холод. Только и остаётся валяться на нарах, напрасно листая Дэнса. Дэнс подтверждает Имка, и я ловлю себя на том, что ему не верю. Даже если он прав, мне этого мало. Правда и правота… Приходится быть честным, если выбираешь между жизнью и смертью. Если бы не проклятый выбор, я бы уже согласился с Имком.

На третий день я проснулся и увидел, что он стоит рядом.

— Не хотите прогуляться, Учитель?

— Уже?

Он промолчал.

После завтрака мы надели тяжёлые сумки и отправились в путь.

Сыростью и ледяной капелью встретил нас лес. Ветки наперебой избавлялись от груза, — струйка за струйкой — сначала я ёжился, а потом стало всё равно.

Имк шёл легко и как будто не очень быстро, но я еле за ним поспевал. Стоило попросить, чтобы он сбавил темп, но я знал, что не попрошу. Глупая гордость? Может быть. А может быть, просто расчёт: чем бы это ни кончилось, я должен быть с ним на равных. Только так — и больше никак.

Он сам сбавил шаг. Посмотрел на меня, улыбнулся:

— Устали?

Я упрямо мотнул головой.

— А вы неплохо держитесь, Тилам.

Теперь уже я посмотрел на него и ответил с запинкой:

— Спасибо… Баруф.

Сквозь воду и грязь по безобразно мокрому лесу, и не видно конца…

— Баруф, а война… Квайр и Лагар, так?

— Да. Образец кеватской политики. Нас стравили, как боевых псов.

— Вот так просто?

— Совсем непросто. Квайр — своеобразная страна. Один местный философ сравнил его с домом, построенный на дюне. Неглупое сравнение. Территория где-то от Тобара до Гарота вдоль и от Уазт до Сэдгара поперёк. Этих городов пока нет, но размеры, думаю, ясны.

— Небогато.

— Вот именно. Больше половины страны покрыто лесами. Переписей, сами понимаете, не делали, но на глаз в Квайре примерно полмиллиона. Зря улыбаетесь… Тилам. Площадь Бассота вчетверо больше, а там и трехсот тысяч не наберётся. Хлебом Квайр себя не обеспечивает, сырьём тоже. Квайрские сукна славятся от Балга до Гогтона. Квайрская парча и биссалский шёлк идут на вес золота. Но квайрские ремесленники работают на привозном сырьё, как это стало нашим несчастьем. В Кевате кончилась полувековая смута, на престол возвели малолетнего императора, а регентом стал его дядя — Тибайен. Начал он лихо: с государственной монополии на торговлю с Квайром. Шерсть и зерно — вы понимаете, что это значит? Кеват ухватил нас за глотку и ещё тогда задушил бы, если бы у Квайра не было союзных и торговых договоров с Лагаром и Тарданом.

Немного не по Дэнсу, но…

— Пять лет понадобилось Тибайену, чтобы рассорить нас Тарданом. А потом ему пришлось подождать ещё пару лет — до Голода. Понимаете, Тилам, Квайр ведь живёт без запасов. У нас и в хорошие годы крестьяне до жатвы перебивались на траве. А тут два неурожайных года подряд. Я этого не застал, но, говорят, целые деревни вымирали. Особенно на западе, где леса сведены. Там и начались голодные бунты. А потом и захлестнуло и Средний Квайр.

Выход, конечно был. Лагар помог бы купить зерно за морем. Но у нас ведь монархия! Покойным Господином Квайра — как и нынешним, впрочем — вертели, как хотели. Тибайен не упустил случая. Скупил всех, кто продавался, а остальных — их было немного! — попросту уничтожил. Результат: Квайр разорвал союзный договор с Лагаром и заключил новый — вассальный — с Кеватом.

— Весёлая история!

— Ещё бы! Теперь на наших товарах наживается Кеват. Покупает по смехотворным ценам и продаёт втридорога. За 13 лет производство сократилось вдвое. Ремесленники бросают мастерские и бегут из страны. Страна гибнет, Тилам!

— И местные тоже так считают?

Баруф весело усмехнулся.

— Смотри кто. Локих и его двор живут на содержании у Кевата. Тибайен не жалеет денег — ведь стоит намекнуть на возврат долга — и они шёлковые!

— А война?

— В Лагаре тоже невесело. Распались старые торговые связи, а тут ещё лет десять, как идёт необъявленная война с Тарданом. Мы в своё время пытались что-то связать… без толку, как видите. Может, это и лучше…

— Почему?

Баруф не ответил. Он словно вдруг позабыл обо мне, сдвинул створки, защёлкнул дверцу — и в лице ничего не прочтёшь.

Длился и длился мокрый день. Мокрые насквозь брели мы по мокрому лесу, а когда стемнело, заползли под нависшие ветки мокрого старого лара. Это был не лучший ночлег в моей жизни — даже в карцере бывало уютней.

Перед утром стало ещё холодней. Нехотя пожевали раскисшее, когда-то сушёное мясо, и едва засерело, продолжили путь. Тот же промокший лес качался вокруг, и тяжёлое злое бессилие одолевало меня. Еле тащился, с отвращением чувствуя, как я грязен, безнадёжно мечтал о горячей ванне и сварливо завидовал Баруфу. Цивилизованный человек, десять лет в этом гнусном мире — и так невыносимо спокоен!

А потом деревья вдруг расступились, и мы уткнулись в ограду.

— Прибыли, — сказал Баруф. — Договоримся сразу: вы мой соотечественник из Балга. Скажем, друг детства. Имя… ладно, оно достаточно необычно. Меня здесь зовут Огилар Калат. Запомнили?

Я кивнул.

— Кстати. О Балге эти люди знают всё-таки больше вас. Так что поосторожней.

Дом был низкий, бревенчатый, почерневший от непогоды. Дверь открыла хозяйка — невысокая, плотная женщина с круглым, уютным лицом. Глянула и всплеснула руками:

— Владыка Небесный, Огил! Сам пожаловал! А я-то думаю: кого в такую погоду занесло!

— Здравствуй, Зиран, — сказал Баруф. — Чужих нет?

И смех у неё был круглый, уютный.

— А ни чужих, ни своих. Одна я.

А потом вымытые, в сухой одежде мы сидели в сухом тепле избушки, и Зиран мелькала вокруг. Все она успевала: делала мимоходом домашнюю работу, подкладывала и подсовывала нам еду и при том болтала без умолку.

— Тебя-то, Огил, ровно и лес не берет! Вон Баф давеча забегал, так его уже в дугу свело, а ты не стареешь! Что-то я дружка твоего ране не видела?

— А он тут недавно. Из моих краёв. Вместе росли.

— Ну, вот и тебе радость! Свой на чужбине — сладко, чай, свидеться? Звать-то вас как, добрый человек? Иль по-нашему не разумеете?

— Понимаю. Тилам меня зовут.

Улыбнулась спокойно ласково и опять к Баруфу:

— Мы-то с Суил давеча тебя поминали. Как зарядили дожди, она и говорит: «Каково, мать, нынче в лесу дяде Огилу?»

— А где она?

— А в город поехала. Табалу срок за аренду платить, мы кой-чего и подсобрали. Нынче в городе-то, сказывают, съестное в цене. Я и то думала, она воротилась.

— А ребята?

— На росчисти. Время-то какое? Возраст им не подошёл, а все пусть от глазу подальше.

— Сколько ж это Карту?

— Да на святого Афата девятнадцатый пошёл!

А я глядел на Баруфа во все глаза. Мягким и домашним было его лицо, и в глазах простой человеческий интерес.

— А что хозяйство?

— Какое хозяйство! Все налоги съели! Одну коровёнку оставили и ту в лесу держу — пусть лучше зверь заест…

Она вдруг вся вскинулась, слушая.

— Никак, Суил? Ну, слава те, господи!

Метнулась к двери, заговорила с кем-то в сенях, и вдруг весёлый мокрый клубок влетел и с воплем повис у Баруфа на шее.

— Дядь Огил! Ой, дядь Огил!

— Суил! Ладно, ладно! Слезай с меня, дай на тебя гляну!

Клубок отцепился и оказался девушкой с блестящими светлыми глазами и румяным лицом.

— А что ты мне принёс?

— А что я мог принести?

— Колечко!

— Помилуй бог, разве в лесу кольца растут?

— А ты глянь в кармане!

— А ну, Зиран, дай-ка мой тапас, может, и правда с ветки упало?

— И не надоест вам всякий раз? Да и тебе, Суил, не те года гостинцы клянчить!

Девушка засмеялась и принялась отстёгивать мокрый плащ.

— Ох и льёт! Меня в деревне оставляли, а я чуяла! «Мать, — говорю, — забоится».

— Расторговалась?

— Ой, еле-еле! Сперва-то все совестилась, а потом слышу, почём продают, ну, думаю, а я чем хуже? А народу на рынке по пальцам перечесть! Спасибо, биэла одна подошла, покрутила носом, да и взяла все по моей цене. Уж пошли ей бог здорового любовника!

— Суил! — прикрикнула мать. — Человека б постыдилась!

Только тут она меня разглядела и улыбнулась простодушно:

— Ой, уж простите, что не приветила! С темноты да на свет…

— Ничего, я не в обиде…

Быстрые её глаза мигом рассмотрели и вопросительно обратились к Баруфу.

— Тилам — мой друг. Вместе росли. В Квайре он недавно.

— Садись, егоза, — ворчливо сказала Зиран. — С утра, чай, не ела?

Легко, как осенний лист, Суил опустилась на лавку и принялась за еду, не умолкая ни на миг.

— А у горбатого Равла корову сглазили, третий день не доится. Бабы на старую Гинар сказали, он и пошёл, в ноги сунулся.

— А она?

— А она за палку! «Сроду, — говорит, — своим не вредила! Не уйдёшь, — говорит, — на самого порчу наведу!»

— Что правда, то правда. На Малских выселках она раз всех кур сглазила, полгода не неслись, а нам от неё одно добро.

— А у старой Иморы сына убили, который день голосит. Сноха-то её тяжёлая, говорят, на святого Ларета рожать.

— Ой, горе-то!

— А у кума Либара сына забрали. Они уж и проводы справили. Нас звать хотели, да Гинар не велела. «Худой, — говорит, — знак, чтоб вдова провожала. Уж он винился, винился. Гостинец прислал.

— Тьфу ты, господи! Нашёл вину! Живой бы воротился, а мне…

— Многих забрали? — спросил Баруф.

— Почитай, с каждого двора. Уже троих убили.

— А ты замуж не надумала?

Суил засмеялась, а Зиран сказала со вздохом:

— Двоим отказали. Она не хочет, а я не велю. Время-то, вишь, какое? Лучше уж девкой остаться, чем вдовой.

Очень горько это прозвучало, и Суила спросила торопливо:

— Дядь Огил, а ты у нас поживёшь?

— Я-то поживу, а тебе надо опять в город.

— Когда?

— Завтра.

— Одной, что ли?

— С Тиламом.

Я повернулся к Баруфу, встретил насмешливый взгляд и молча отвёл глаза. Суил заметила, как мы переглянулись — этот чертёнок все замечает! — и деловито зевнула.

— Ой, и притомилась я что-то. Вещий сон тебе, дядь Огил. И вам, добрый человек.

Зиран проводила её взглядом и мигом убрала все со стола.

— Небось, и вы умаялись, путь-то неблизкий. Я тебе, Огил, наверху постелю. Льёт-то льёт, а неровен час, кто завалится.

Ушла — и Баруф с насмешкой глядит на меня. Напрасно он ждёт, что я заведусь. Это будет смешно, а я не люблю быть смешным. Я просто спросил — надеюсь, спокойно:

— А если я не пойду?

— Суил отправится одна. А на дорогах опасно.

— Вам, конечно, больше некого послать?

— Представьте себе, — сказал он уже без улыбки. — Взяли одного из связных… Он многих знает… Если сломали…

— А Суил?

— О ней он не знал.

Мы ночевали на чердаке в блаженном тепле меховых одеял, и утром Баруф едва растолкал меня. Молча разбудил, молча оделись и молча спустились вниз.

Суил уже ждала за столом. Я подумал, что на неё приятно смотреть.

У каждой эпохи свой эталон красоты. Я считал красивыми бледных, угловатых женщин Олгона, и Суил не казалась мне ни хорошенькой, ни миловидной. Не подходило это к её крепкому телу и румяному, дышащему здоровьем лицу. Милая, славная я…

— Садитесь, садитесь, — заторопила Зиран. — Путь неблизкий, дорога — хуже некуда.

Баруф кивнул и сказал осторожно:

— Ты бы побрился, Тилам.

— Пожалуй, — согласился я, усмехнувшись. Ох, не скоро мы перейдём на «ты»! И ещё я подумал, что мне не хочется покидать этот дом. Жалкий домишко, убогий, но как в нём тепло…

Но все хорошее скоро кончается, и мы уже месим грязь на тропинке, срезающей петли лесной дороги. Суил с Баруфом идут впереди, он что-то тихо ей говорит, она помалкивает и кивает. А я за ними: сутулюсь, ёжусь, кутаюсь в отсыревший плащ, и на душе чёрт знает что. И раздражение, и страх, и щекотливое любопытство.

— Тилам! — Баруф остановился, поджидая, — осторожней, ладно? Не горячись. Если сможешь, вообще ни с кем не заговаривай.

Суил верно поняла мой взгляд и быстренько за меня вступилась:

— Ой, дядь Огил, зря! Говор-то у них не вовсе чистый, малость на кеватский смахивает, да в городе оно не худо. Только вы, дядь Тилам, больше на «ры» напирайте. Мы-то «ры» скоро говорим, а у кеватцев оно шариком катается.

— Если «дядя», тогда «ты».

— Ладно, будь по-вашему. Только тогда уж дядя Тилар, оно привычней.

Огромный овраг лёг на пути, и Баруф остановился. Стоял и глядел, как, цепляясь за ветки, мы спускаемся вниз, а когда он исчез за кустами, я чуть не вернулся к нему. Мгновенный холодный страх: вот теперь я один, по-настоящему один в этом мире. И мгновенное облегчение: наконец-то я один, по-настоящему один… сам по себе.

Перебрались через овраг, пошли по дороге, а потом лес расступился и зажелтели поля.

— Не ко времени дождь, — сказала Суил. — Полягут хлеба, наголодаемся.

— А ты давно Огила знаешь?

— Да годков шесть, то ли семь, ещё как отец был жив. Кабы не он, нам с матерью да ребятами только по миру идти.

Вздохнула и замолчала, и мы перетаскивали на ногах грязевые пласты, пока нас не обогнал чуть ползущий обоз. Три тяжело нагруженных повозки прошлёпали мимо, а четвёртая остановилась.

— Не в город? — спросил небритый возница.

— В город, добрый человек, в город!

— Ну так лезьте, пока сборщик не приметил.

— Господь вас спаси! — сказала Суил и вспорхнула на скамеечку рядом. Я кое-как устроился позади.

— Отколь едете?

— С Тобарских пустошей. Сено войску везём. Все выгребли, ещё сам и вези. Тьфу! — возница сплюнул в сердцах и вытянул без нужды хворостиною лошадь. Та только кожей дёрнула, но не ускорила шаг.

— А вы откуда?

— С Малка, — быстро сказала Суил.

— Далеконько. Это же какая беда вас гонит?

— Истинно, что беда, добрый человек! Брата на святого Гоэда забрали, а в дому без меня пять ртов: мать, да невестка, да маленьких трое. Оно и выходит, что мне услуженьеидти. Дядя вот проводить вызвался.

— Да, девка, хлебнёшь лиха!

— Что делать, мил человек, беда беду ищет!

К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом.

И опять нам открыла женщина.

— Суил, голубушка! — закричала она. — Вот радость-то! Ой, как промокла!

— Я не одна, Ваора, — осторожно сказала Суил. — С дядей.

Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам.

— Не больно-то дядя на тебя походит!

— Беда, коли б на мать-отца не походила, а что с дядей не схожи, то не грех.

Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась:

— Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем.

Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела.

— Чего это ты затуманилась, Ваора?

— А с чего веселиться?

— Что-то у тебя на дворе не так?

— А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, — она засмеялась негромко, злобно. — Поднялся с войной ровно на доброй опаре — ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем…

Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы:

— Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру!

— Зачем, Ваора?

— А зачем он тогда смеялся?

— Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе?

— А до тех-то мне не достать!

Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту.

А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался — и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я — но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть — самый естественный выбор и жизнь человека — совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу — я сам хочу пойти и увидеть своими глазами…

А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один — недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить…

…И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез.

— Ваора твоя родственница? — спросил я.

— Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было — все дружки дяди Огила, — а для самого столб стоял с железным ошейником.

— Прости, Суил.

— Да чего там! Тебе-то откуда знать!

— А Огил тоже тут жил?

— Нет, — ответила она чуть оживившись. — В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт.

Сказала — и опять омрачилась.

Переулок вытек в улицу — широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой — упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними.

Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель — смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной.

Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки.

В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет — но только на первый взгляд.

Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками.

Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…

Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов.

Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица — её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск.

Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять:

— Как солнце одно, так и бог один. Солнце — око божие, чти его, сынок.

Я, конечно, тут же спросил:

— Мам, а бог — одноглазый?

Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Чего надо? — спросил нас угрюмый старик.

— Нам бы господину купеческого старшину, — сказала Суил.

— Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать!

— Коль так, передай господину, — Суил вытащила откуда-то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул — и спесь как рукою сняло.

— Сразу что не сказали, почтённые? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст!

Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, лёгкий в движениях, немолодой человек — но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата.

— Счастлив видеть вас, досточтимые господа! Бог воздаст вам за доброту!

— И вас пусть минуют лихие дни, — степенно сказала Суил. Очень сдержанная и деловитая она была, словно оставила сама себя за порогом и мгновенно стала кем-то другим.

— Вести идут так долго, — грустно сказал хозяин. — А благополучен ли он ныне?

— Да, — спокойно сказала Суил, — и путник мой то вам подтвердит, он видел сына вашего совсем недавно.

— Это правда, биил?..

— Бэрсар, — сказал я необдуманно и пожалел — отец мой весьма гордился двадцатью поколениями нашего рода.

— Я знаю Бэрсаров, — задумчиво ответил отец Равата, — но…

Ну вот, надо врать.

— Меня вы знать не могли. Ещё прадед мой покинул Квайр, чтобы поискать счастье на чужбине. — Вы хотели меня о чём-то спросить?

И тут он накинулся на меня с вопросами о Равате. Это был жестокий допрос, лишь убедившись, что я исчерпан до дна, он оставил меня в покое.

— Умоляю о прощении, биил Бэрсар! С той поры, как мор унёс всех любимых мной — жизнь моя в Равате. Надеюсь… друг его в добром здравии?

— Да, вполне.

— Господин купеческий старшина, — быстро сказала Суил, — нашего друга интересуют новости.

— Понимаю, — ответил он задумчиво. — Присядьте, господа, прошу вас. Думаю, дитя моё, — он поглядел на Суила, — вам не стоит уносить с собой письмо?

Она кивнула.

Тогда запоминайте. Вчера я получил письмо от гона Сибла Эрафа, секретаря главнокомандующего. — Таласар достал из потайного кармана бумажную трубку, развернул и, дальнозорко отставил руку, заскользил по письму глазами.

— Так… Мгм… Мгм… Вот. «Спешу уведомить вас, мой добрый друг, что и я, и все, о ком вы печётесь, находимся в добром здравии. Думаю, вы уже извещены о первых победах наших доблестных войск. С быстротой воистину чудесной трехдневным приступом взят Карур, твердыня доселе почитавшаяся несокрушимой. В сём славном деле превыше всех отличился отряд биралов неустрашимого доса Угалара, самолично руководившего штурмом. Смею сказать, немного осталось в Квайре мужей столь доблестных, ибо не доблести вознаграждаются в наши печальные дни.

К великому прискорбию столь великолепный в столице кор Алнаб в лесах лагарских вдруг утратил свои воинские дарования. Первые победы он отметил многодневным празднеством, в коем вынудил участвовать почти всех офицеров. В то время, как они предавались веселию, армия, лишённая руководства и испытавшая нужду в самом насущном, занялась грабежом и насилием, доводя жителей окрестных селений до отчаяния и побуждая их к сопротивлению. Когда же кору Алнабу было угодно вспомнить о деле, оказалось, что лагарцы успели изрыть и испортить Большой Торговый путь, сделав его непроходимым для повозок и конницы. Остальное довершили дожди, и наступление, столь блистательное начатое, захлебнулось. Увы, лагарцы не потеряли времени, дарованного им кором Алнабом! Лазутчики доносят, что в столице их уже собрано двенадцатитысячное войско под командованием прославленного на суше и на море тавела Тубара. В нашем же лагере, как ни прискорбно, нет единомыслия. Кор Алнаб отверг план досов Крира и Угалара, намеревавшихся с полками тарсов и биралов совершить тайный поход через леса в срединные области Лагара. Предлогом послужило опасение потерять в сём отчаянном предприятии цвет квайрской конницы, истинною причиною, каковую кор Алнаб был вынужден отклонить, благоразумный же дос Крир отправил гонца к государю.

Следствием сего был визит в ставку личного секретаря Их Величества гона Балса, имевшего весьма долгую беседу с командующим, за коей последовал приказ о немедленном наступлении. Как вы понимаете, мой друг, приказ сей весьма опоздал. Побуждаемые к тому беспрестанно чинимыми обидами, обитатели окрестных селений с семьями и скарбом бежали в леса, где сбиваются в шайки, чинящие немалый ущерб нашим войскам. Не находя в сих разорённых местах продовольствия и затруднённая из-за дождей в подвозе, армия терпит нужду в самом насущном, в то время, как в ставке не прекращаются пиры. Само собой, боевой дух войска это не поднимает. Боюсь, что до первых морозов ждать не приходится. Спешу…», — это уже неинтересно. Вам все понятно, господа?

Суил кивнула.

— К себе могу добавить известие, что готовится весьма представительное посольство в Кеват. Возглавит его сводный брат Их Величества кор Эслан. Люди сведущие говорят, что ему поручено просить о военной помощи. Дабы не ехать с пустыми руками, Господин Квайра велел трём главным ткаческим цехам представить бесплатно двадцать арлов лучших сукон, двенадцать арлов парчи и семь арлов шелка. Цеху ювелиров повелели отдать в казну золотых изделий на пятнадцать кассалов. Нам же, купеческой гильдии, велено выплатить десять кассалов звонкой монеты.

— Представительное посольство, — заметил я. — А лагарцы будут так же щедры?

Он сверкнул своей быстрой улыбкой.

— Думаю, не поскупятся.

— Кому же тогда помогать?

— Трудно сказать, биил Бэрсар. Наверное, тому, кто щедрее.

— Или тому, кто может проиграть слишком быстро.

В его глазах был вопрос, и я усмехнулся:

— А разве Тибайену нужна наша победа?

— Значит, он поможет Лагару?

— Зачем? Судя по письму, война ещё может перекинуться на земли Квайра.

— И Тибайен подождёт?

— Как знать, биил Таласар. Из леса видно немного. Надо ещё дожить до весны.

— Разве вы?..

Суил взглянула с тревогой, и он опять усмехнулся.

— Крестьяне не рады войне, а если ещё и голод…

Он грустно покачал головой.

— Наверное, и горожане — тоже.

— Смотря кто!

— Много ли в Квайре оружейников?

— Есть ещё и банкирские дома, которые сейчас наживают на ломб — двадцать.

— Ну, деньги, конечно, сила, биил Таласар, но если в Квайре начнётся голод, банкиры не станут для вас закупать зерно. Остальное угадать нетрудно.

— Бунт? — спросил он и даже привстал в кресле.

Я промолчал. Зря разговорился.

— И вы думаете, что Тибайен вмешается?

— Будущее покажет, биил Таласар.

Суил молчала, даже вперёд подалась, чтоб не пропустить ни слова. Теперь она встала и поклонилась.

— Нам пора, биил Таласар. Думаю, вас не затруднит…

— Конечно, — ответил он и тоже поднялся. Длинный, туго набитый мешочек скользнул из его рук в руки Суил и мигом исчез в складках широкой юбки.

— Рад был узнать вас, биил Бэрсар. Если судьба приведёт вас в Квайр, не обходите стороной мой дом, — и бросил возникшему на пороге слуге: — Я рад этим господам в любой час!

Снова мы поспешили куда-то, и тень опять легла на лицо Суил. Я и сам недоволен собой. Да, мне нужна была эта встреча.

Первый независимый человек, которого я встретил в Квайре.

Да, ещё не связан с Баруфом, и могу говорить всё, что хочу. И всё равно мне как-то неловко. И я спросил у Суил:

— Что-то не так? Я сказал лишнее?

— Да нет, вроде. Понравился ты ему, и то ладно — он человек надобный.

Вздохнула тихонечко и вдруг спросила: — Думаешь, впрямь голода не миновать?

Так мы и мотались по городу до заката. Побывали в храме и в огромном сарае, где красильщики корчились в ядовитом пару, в ювелирной мастерской и в харчевне, на конюшне и в унылом доме, где скрипели перьями писцы. Суил перекинется с кем-то словом или сунет что-то в руку — и быстренько дальше.

Она неутомима, а я как-то очень скоро устал. Голова трещала от напряжения, от мучительных усилий ощутить окружающее настоящим. Но усилия не помогали, все казалось сном; я тупо и покорно уворачивался от повозок, молча принимал толчки и брань. Я был счастлив, когда, наконец, Суил сказала:

— Ой, да никак уходить пора? Гляди, ворота закроют!

Мы заночевали у Ваоры и чуть свет отправились в обратный путь.

Зиран встретила нас радостно, Баруф — будто и не расставались. Вышел во двор умыться, а когда вернулся — ни Баруфа, ни Суил. Все логично. Суил изложит наблюдения надо мной, и Баруф начнёт меня дожимать. Самое время. Все рассыпалось вдребезги, в режущие осколки; я боюсь, я растерян, надо заново строить мир. Если дать мне время…

Я улыбнулся Зиран, и она улыбнулась в ответ.

— Присядьте со мной, раз они меня бросили.

— Ну, от меня-то какой прок! — но села напротив, положив на стол огрубевшие руки.

— Славная у вас дочка!

— Да, утешил меня детьми господь. Как осталась одна, думала, сроду их не подниму, а они вон какие выросли!

Материнской гордостью осветилось её лицо, прекрасны были её усталые руки, и боль, давно потерявшая остроту, привычной горечью тронула душу.

Моё детство прошло в закрытой школе, может быть, самой знаменитой в Олгоне. Наверное, только это меня спасло. Когда мои родители погибли в авиакатастрофе, первым, что я почувствовал, была радость за них. Наконец-то они избавились друг от друга!

Пожалуй, мать мне была всё-таки ближе. У неё был живой ум и ловкие руки, сложись её жизнь по-другому, она многое бы смогла. Но судьба заперла её в блестящую клетку, и мать лишь растратила себя, мечась между прихотями и вспышками веры. Наверное, мы могли бы быть друзьями или, может быть, соучастниками, но отец стоял между нами ледяною стеной. В детстве я его ненавидел, в юности презирал, теперь, пожалуй, жалею. Он жилой одной карьерой, ради неё женился на не любимой, ради неё обрёк и мать, и себя на ад.

Оказываясь дома, я всегда поражался тому, как страстно и исступлённо они ненавидят друг друга. Ненавистью был пропитан воздух их дома; я задыхался в нём; даже моя тюрьма, моя проклятая школа там мне показалось уютней.

Я часто думал, чем это кончится, много лет это было моим кошмаром, неуходящей тяжестью на душе, и весть о их смерти была для меня облегчением.

И они умерли, как подобает любящим супругам, в один день и в один час.

Я встал и вышел на крыльцо. Был предзакатный час, и мир казался удивительно тёплым и не знающим зла. Солнце почти сползло за зубчатую стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир, и мне очень хотелось жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть.

Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и молча смотрел, как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой.

— Поговорим? — спросил он меня, наконец.

Я не ответил. Я просто побрёл за ним в дальний конец усадьбы. Сели на бревно, зачем-то брошенное за кустами, и прозрачная тишина вечера обняла нас.

— Как вам Квайр? — спросил, наконец, Баруф.

Очень некстати: так хорошо молчать под улетающим ввысь безоблачно-серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я ещё не хотел начинать.

— Теперь вы начали понимать, — не вопрос, а скорее утверждение, и я повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость:

— У вас нет права меня торопить! Два месяца вы меня продержали в потёмках — теперь моя очередь, ясно!

— Нет, — сказал он спокойно. — Я вам времени не дам. Вы мне слишком нужны.

— А иначе что? «Или-или»?

— Вы это сами придумали, — ответил он. — Мне не нужна ваша смерть. Мне нужны вы.

Он сидел, тяжело опершись на колени, — уже не властный, непроницаемый Охотник, не дерзкий пришелец, готовый менять судьбы мира, а просто одинокий измученный человек, изнемогающий под тяжестью взваленной ноши. Наверное, только мне он мог показаться таким, и наверное потому я ему нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть, потому что он мне ещё нужнее. Чем нужней мы друг другу, тем отчаяннее надо драться сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами.

— Вы зря боитесь меня, Тилам, — сказал он устало. — То, что я от вас хочу, вас не унизит.

— Вы слишком привыкли решать за других. Я не люблю, когда за меня решают.

— Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр?

— Да.

Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор — в лесу — я не то чтобы представлял его другим — просто не представлял. Непривычная речь, дурацкая одежда, нелепые ружья — это все антураж, а за ним обычные люди. А оказалось, что все не так. Действительно, по-настоящему чуждый мир, настолько чужой, что только усилием воли я заставлю верить в его реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь предстоит жить и умереть.

«Чужой» — говорю я себе — и знаю: не настолько чужой, чтобы я не сумел в нём жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу понимать, мне нужен мой мир, единственный, распроклятый, который я не понимал никогда, и ошибался, и жестоко платил за ошибки, но он был мой, и я теряю его, теряю сейчас, в эту самую минуту, а не тогда, когда убежал из него.

«Чужой», — говорю я себе — и знаю: он ненадолго будет чужим, у меня уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил — это бесповоротно, но это совсем не моё дело, не то единственное, которое я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нём делать нечего.

Я вспомнил о том, что ещё не успел завершить, о главной, ещё никому не известной работе, и чуть не завыл от отчаянья и тоски. Хотя они и ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов, я так и не посмел никому сказать, что сражаюсь со знаменитым уравнением Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому что за этим стояла вещь, ещё более кощунственная, чем движение сквозь время — власть над гравитацией, и я бы её победил! Да, я бы её победил!

В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ёрзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня.

— Ну и что? — спросил я его. — С моей головой и руками я никогда не пропаду. Ещё и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите?

— Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули. Просто будь это для вас важно, вы бы здесь не оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?

— А вы ему применение найдёте.

Баруф устало улыбнулся.

— Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.

— Тут все ясно.

— Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два-три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я — хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесётся вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по-другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо?

— Даже благородно, если забыть о цене.

— А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдётся законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.

— А если вы убьёте ещё десятки тысяч людей, а Олгон всё равно родится?

Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость.

— Я — не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его ещё надо сделать. Всегда найдётся уйма причин, чтобы отказаться от действия — и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я.

— Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?

— Олгон, — сказал он серьёзно. — Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьёт. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек — чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет — грязная и кровавая. И смерть — довольно скоро. А история о нас не вспомнит — и правильно! Или, может, самолюбие — в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своём самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?

— Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить — вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить.

— Ничего, — сказал он с улыбкой. — Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу!

И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.

2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА

Я захлопнул книгу и потёр глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом — и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч-чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрёт, и — главное — как. И остаётся одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он — единственный из всех квайрских полководцев — пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнён в Кайале. Будет казнён через одиннадцать лет.

Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар.

— Что? — спросил я лениво.

— Кричат, что ли?

Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.

— Погляжу, — со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.

Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щёлкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень.

— Огил?

Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.

— Ты что, один?

— Ага, — он зябко передёрнул плечами. — Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.

Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.

— Тебе из Каса привет, — сказал ему Баруф. — Аслар вернулся. Говорит, все твои здоровы.

— Спасибо! Бедуют, небось?

— Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было.

— А зиме только середина.

— Середина, а в деревнях уже голодают, — мрачно сказал Баруф. — Хлеба нет и охотников война подобрала.

Кстати, наших опять разбили под Гардром. Спасибо, морозы выручили, Тубар не стал добивать.

— Морозы! — бросил Эргис с усмешкой. — Это у Тубара, небось, хитрость! Я-то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу!

Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала. Съел пару ложек — и отложил.

— Что не ешь?

— Неохота. — Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим:

— Тубар согласен встретиться с моим человеком.

Я подавился. Откашлялся и кинулся на него:

— Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку?

— Как посмотреть. Если он тебя не вздёрнул на первом же суку…

— За этим ты меня и посылал?

— Не совсем, — ответил Баруф спокойно.

— Вот и ступай к Тубару сам!

— Брось, Учитель, — вступился Эргис. — Ты черта переговоришь, а деда и подавно!

— Вот я с чёртом и потолкую!

— Ладно, — сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту.

— Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.

К утру вьюга перебесилась. В хрустком безмолвии встал ледяной рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза. Почти по брюхо в снегу брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы, и шерсть моего вороного Блира поседела от замёрзшего снега.

Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я своё отбоялся ночью.

Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.

Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть — это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры — но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чём не надо бы, но очень хочется думать.

Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец-то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко — я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой — а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью — нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал её за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все — даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… ещё долго болело бы, если бы не Суил.

Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре — а оказалось: о Суил. О работе — а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоём за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком-то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал её на руки, перенося через ручей, — и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти ребёнком, приёмной дочерью Баруфа — и это исчерпывало все.

А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадёжно, не как мужчина о женщине; я не мог представить её ни возлюбленной, ни подругой — мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадёжно и томительно думать о ней.

Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:

— Скоро. Чуешь, дымом тянет?

Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, тёплый свет из окошка упал на снег — только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину.

Я спешился, бросил кому-то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.

Привычные декорации: тяжёлые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно-багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник-ладья.

Тубар не встал мне навстречу — только чуть отодвинулся от стола и подчёркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.

Я поклонился.

— Приветствую вас, доблестный тавел.

— И я вас, биил…

— Бэрсар.

— Известная фамилия.

— Я не делаю ей чести.

— Что же так?

— Я — первый бунтовщик среди Бэрсаров.

Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:

— Раздевайтесь!

Вовремя, потому что я был озадачен. Что-то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо — много дольше, чем надо — снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром.

Он зорко разглядывал меня небольшими тёмными глазами. Совсем простое лицо — лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жёсткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.

— Садитесь, — велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил:

— Я ждал Калата.

— И в лесу есть глаза, — сказал я спокойно. — Огил не хотел бы вам повредить.

— А вы?

— А я никогда не бывал в Лагаре.

Он усмехнулся.

— Так чего ему от меня надо?

— От вас? Ничего.

Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами.

— А какого черта я сюда перса?

— Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить.

Он кивнул.

— Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война…

— Вот как заговорили, когда я вас прижал!

— Нас? По-моему, это же, — слово в слово! — Огил вам говорил ещё на улице святого Уларта!

— Ты прав, парень, — добродушно усмехнувшись, сказал Тубар. — Валяй дальше.

— А то, что прижали… рано празднуете, доблестный тавел. Кор Алнаб был для вас не противник, но с кором Эсланом стоит считаться.

— Великий полководец!

— Хватит того, что он умен, и, думаю, он не станет мешать досу Криру.

— Крир — голова, тут я не спорю, но супротив меня он все одно мальчишка!

— Об этом можно судить только в бою.

— А ты что, пугать меня вздумал?

— Нет. Для нас победа Квайра не лучше победы Лагара.

— Не пойму тебя что-то, — сказал Тубар и озабочено поскрёб подбородок.

— Тут нет загадки, доблестный тавел. И так, и так мы все попадёмся в лапы Кевату.

— Ты брось! Нам Кеват не указ! Ежели ваш господин страну продал, так у Господина Лагара и сил, и ума поболе!

— Почему же тогда Огилу пришлось бежать из Лагара?

— А, черт тебя задери! — сказал Тубар с досадой. — Эк, уел! Ладно, давай прямо, не виляй, как собачий хвост. Чего вам от меня надобно?

— Мира между Квайром и Лагаром.

Он поглядел удивительно и захохотал — прямо пополам сложился.

— Ну, парень! Ох, придумал! Вот мы с тобой… вот мир сейчас заключим… и все?

— Зачем же мы? Квайр и Лагар. И не сейчас, а, скажем, весной.

— Да весной я уже в Квайре буду!

— Выберитесь сначала из-под Гардра, доблестный тавел! Что-то второй месяц, как ни мы, ни вы отсюда ни на шаг!

— А ты, парень, нахал, — сказал он совсем не сердито. — Да я за такие речи…

— Правда боятся только трусы, а в вашей смелости я уверен. Не ваша вина, что у вас шесть тысяч против тринадцати, и не наша, что Квайрской армией командуют тупицы. Вы дважды били нас под Гардром, но мы не уйдём отсюда. Преимущество квайрской конницы бесспорно, и Гардрские равнины — единственное место, где можно его использовать. Биралы ещё не были в бою, и вам предстоит встретиться с досом Угаларом.

— Что-то ты больно уверен! Иль Угалар тебе сам сказал?

— Да.

— Да ты что? Никак с Угаларом видался?

— Три дня назад, доблестный тавел.

— Ну, парень! Знать, ворожит тебе кто! Иль, может, ещё голова про запас?

—Увы, славный тавел! Просто у всякого своя война. Вы дерётесь за Лагар, мы — за Квайр. А на войне, как на войне.

— Вот чего умеет Калат, так это людей выбирать! Ладно, ещё потолкуем. Отужинать со мной не изволишь ли?

— Сочту за честь, славный тавел!

Рослый телохранитель споро накрыл на стол и подал посудину с тёплой водой. Вслед за Тубаром я обмакнул в неё пальцы и вытер их грязноватой салфеткой. Заметил его ожидающий взгляд и прочёл застольную молитву.

Да, я и это умею. Можно сказать, судьба готовила меня к этой роли. В первый раз я без горечи подумал о школе святого Гоэда, об этих проклятых, потерянных годах.

Я был лучший ученик и худший воспитанник, истинное проклятие для отцов-наставников. Страшно вспомнить, какие дикие штуки я выкидывал — просто так, от тоски. Сколько раз вместо ужина я стоял у стола и читал молитву. Повторял её десять, двадцать, тридцать раз, давясь голодной слюной и злыми слезами; злобно и радостно представлял, как я подожгу эту тюрьму, и как они будут кричать и метаться в огне, и презирал себя за эти мечты.

А потом я научился отключаться. Я решил задачи, брал в уме интегралы, я прятался и чистый и ясный мир математики, где не было места ни жующим ртам, ни елейным лицам, ни этим жалким покорным словам, что бездумно бормочут губы. Жаль, что я не умею ничего забывать!

Мы чинно поужинали — и снова остались вдвоём. Тубар, подобревший после крепкого лота, вдруг спросил:

— А ты из каких Бэрсаров будешь?

— Не сочтите за дерзость, доблестный тавел, но я не хочу вам врать.

Я не хотел его рассердить, но не мог рисковать. Тубар хорошо знает Балг, впрочем и все заморские земли до самого Гора. Но он не рассердился. Усмехнулся, будто и не ждал другого ответа:

— Заладил, как учёная этла: «доблестный» да «доблестный». Моей доблести и без величаний не убудет. Раз я попросту, так и ты язык не ломай!

— Как вам угодно, биил Тубар.

— И то лучше. Ладно, раз про себя не хочешь, скажи про Калата.

— А что вы хотите услышать?

Мы долго глядели друг другу в глаза, и он опять усмехнулся:

— Значит, не сдаётся?

— Не сумеет даже, если сам захочет. Но устал, конечно. Очень трудно нас удерживать — в Квайре уже голод по сёлам. Осень была мокрая, хлеба полегли.

— И в Лагаре полегли.

— Да, и вам тяжело. Урожай плохой, приграничные области разграблены, пираты опять зашевелились…

Тубар вскинул голову; опять холодными и зоркими стали его глаза.

— А это к чему?

— Был разговор в Квайре… в одном купеческом доме. Знакомый купец… только вернулся из Тардана. Сын его в прошлом году попался пиратам, вот он и ездил выкупать. У некого Асата… может, знаете?

— А как же!

— Он был у Асата раза три — все не могли сторговаться. Однажды застал там кеватского посланника. А в гавани как раз снаряжали двадцать кораблей, четыре принадлежат Асату.

— Чуют сволочи, что мне не до них! А кеватца к чему приплёл?

— Обычная история. Если бы побеждал Квайр, на нас бы спустили бассотских олоров. Лагар берет верх — давай тарданских пиратов. А когда мы обескровим друг друга в этой дурацкой войне, Кеват нас одолеет.

— А кто ему мешает сразу напасть? Войска хватит.

— Не мне учить вас, биил Тубар, — сказал я, сражаясь с зевотой. — Что толку в численности, если кеватцы дерутся до первого поражения?

— Это ты прав. Какие из рабов воины? А вот, не больно ли ты много знаешь, в лесу сидючи, а?

— В такое время из лесу видней. К нам ведь отовсюду идут… даже из Кевата. Ремесленники. Поддались на обещания, ушли — а вышло, что сменили землянку на погреб: были вольными, стали рабами. Везде плохо, биил Тубар.

— Но, это ты по молодости! Сколько уж так было на моем веку: до того, вроде, худо, прямо руки опускаются. А время прошло — глядишь, опять люди по-доброму живут.

— Но вы-то рук никогда не опускали?

Он добродушно засмеялся.

— Вроде нет. Моим-то рукам работы всегда в достатке. То, вишь, пираты одолеют, а то и соседей пора пугнуть, чтоб не зарились. Вы вот нынче полезли. Некогда и старость потешить. А что про войну говоришь… может, я бы и послушал, коли б ваши не под Гардром стояли. Покуда хоть один чужой на лагарской земле, я мира не запрошу.

— А если вам предложат мир?

— Кто?

— Мы.

— Вон оно что! Выходит, не зря про весну обмолвился?

— Не зря.

— Бунт? — с отвращением спросил Тубар. — Не думал, что Калат до такого дойдёт!

— Значит, лучше пусть один дурак губит две страны?

— Тише ты, черт! Чтоб я таких слов про ставленника господня не слыхал!

— Ставленник господень? — процедил я сквозь зубы. — Первым в славной династии Киохов был разбойник, глава шайки, которая орудовала на Большом торговом пути. Совет купеческих старшин нанял его для охраны дороги от других мерзавцев, и он в этом так преуспел, что был выбран главой городского ополчения, когда калар Сартога напал на Квайр. Огс Киох разбил его войско, захватил замок и, убив калара в покоях его дочери, насильно взял её в жены, чтобы объявить себя каларом Сартога. А вернувшись в Квайр, воспользовался торжеством в свою честь, чтобы перебить Совет Благородных, правивший Квайром, и стать локихом. Воистину беспорочный ставленник господень! 130 лет правит Квайром династия Киохов, и за это время только двое из них взошли на трон законным путём. Тисулар I, который сразу отравил родного брата, и нынешний Господин Квайра — Ниер III, единственный сын человека, который не мог иметь детей.

— Ну и намолотил же! Слушать тошно!

— А глядеть, что делают с Квайром, не тошно? Десять лет Огил не думал о бунте — чего он достиг? Ремесла хиреют, торговля в упадке, народ обнищал. А теперь и война… Хватит! Надо спасать страну! Двести лет Квайр неплохо обходился без локихов, может, попробовать, как выйдет теперь?

— Да тише ты, сумасшедший, чего разорался! Ну и кипяток! Грех так говорить, парень. От бога власть, нельзя стране без владыки. Где нет господина — там разброд. Мигом все ваши калары передерутся!

— Что толку строить крыльцо раньше дома? — сказал я, остывая. — Это только мои мысли, биил Тубар, а как будет, не мне решать.

— И слава богу! Эк, напорол — слушать боязно! Ладно, ты не говорил — я не слыхал. Люблю храбрецов, давняя моя беда. Что все владыки из одного теста, а тесто то черт месил, я и сам знаю. Но без господина нельзя! Помни моё слово: с купчишками Господин Лагара говорить не станет. А что до другого прочего… Вояк ваших бил и бить буду, ежели не будет честный мир предложен, Лагар на него согласится.

— А Кеват?

Тубар подмигнул мне.

— Ежели время не упустите, так кеватского посланника к весне в Лагаре не будет.

— Не упустим. Храни вас бог, благородный тавел!

Так и не научился ориентироваться в лесу. Только к вечеру понял, что мы едем не в нашу избушку, а на хутор, где была основная база Баруфа. Легендарное место: как поведал Эргис, здесь когда-то жила злая колдунья, сгубившая уйму народу. Десять лет никто не смел подходит к дому, пока Баруф не набрёл на него. Говорили, что призрак колдуньи все ещё бродит вокруг и губит всякого, кто окажется слишком близко. Баруф почему-то не испугался. Он провёл в доме три ночи и расколдовал его, чем снискал почтенье крестьян целого края. Но дурная слава осталась — и это было неплохо.

Хутор встретил нас запахом дыма и дразнящим запахом мяса. Невидимые часовые птичьим криком известили о нашем приезде, и Баруф вышел нас встречать.

Что-то он был не в своей тарелке: к ужину не притронулся — сидел, зябко кутаясь в меховую одежду, а потом сразу увёл меня к себе в боковушку.

— Как съездили?

— Ничего, — ответил я равнодушно. — Замёрз, как собака.

— А тавел?

— Чудный дед. К весне собирается быть в Квайре.

Обычная наша игра: я должен его подразнить. Потребность в компенсации? Желание хоть как-то уравняться? Не знаю. Знаю только, что Баруфу эти стычки бывают иногда нужнее, чем мне. Но не теперь. Он лишь кивнул устало и тяжело уселся на постель. Вот тут-то только я заметил, что у него горит лицо и губы запеклись.

— Ты что, болен?

— Есть немного. Ничего, Тилам. Я уже принял риаг. Рассказывай.

— Черта с два! Ложись, а то рта не раскрою!

Он поглядел, увидел, что я не шучу, и забрался под одеяло.

— Может, отложим?

Баруф покачал головой, и я стал рассказывать уже не ломаясь. Я говорил, а он слушал, не отводя глаз и почти не мигая, и когда я закончил, он долго молчал, все глядел и глядел, словно чего-то ещё ожидал от меня.

— Ты что, недоволен?

— Почему? Это больше, чем я ожидал. Старику понравилось твоё нахальство.

Я решил смолчать. Поскорее разделся и юркнул под одеяло. Прошлую ночь я почти не спал: опять меня навестил старинный кошмар — взрыв установки Балса в Кига — проснулся в холодном поту и промаялся до утра. Думал, что сразу засну, но почему-то не спалось — может быть, меня просто тревожило больное дыхание Баруфа? Очень хотелось спросить, как он и что с ним такое — только ведь он не ответит. Глянет — и промолчит. Это он оч-чень умеет. И я спросил о другом:

— Баруф, а тебе не хочется хоть что-то о себе рассказать? Я ведь о тебе ничего не знаю.

— Тебя это задевает?

— Да. Нас здесь только двое. Если уж верить…

— Я верю, Тилам. Просто есть воспоминания… лучше бы их не трогать. Я родился в Аразе. В трущобах. Мне было одиннадцать лет, когда дядя меня забрал. — Он замолчал, долго молчал, а потом сказал глухо: — Нет. Не могу.Прости, Тилам. Когда дядя взял меня к себе… я сначала прятался на ночь… не верил, что добро можно делать просто так. А потом… Нет, до самого Сэдгара ничего интересного.

— А твои родители?

— Не знаю. Никогда не пытался о них узнать. Все равно не смог бы помочь. — Он опять молчал, и у него хрипело в груди. — Я устал, Тилам. Давай спать.

Я усмехнулся в темноте: заснёшь ты теперь!

И он заговорил:

— Наверное, ты не поймёшь. Араз — это как клеймо на душе. Кем бы я ни стал… оно во мне сидит. И когда я дерусь за будущее — это должно быть будущее без Араза. Понимаешь? Будущее, в котором не может быть меня.

— А меня?

— Тебя это тревожит?

— Ещё как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретёт машину времени. Как тебе такой вариант?

— Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру.

— А я вот не уверен. Ладно, проверим «парадокс дедушки».

— Что?

— А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы.

— А потом?

— Проверю на своей шкуре.

— Мне нравится твой оптимизм.

— Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме?

Он тихо засмеялся:

— Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра.

— Спасибо! Лучше уж сразу.

— Тебе придётся пожить в городе до весны.

— Зачем?

Он не ответил.

— Значит, надо докапываться самому?

— Не докопаешься, — сказал он спокойно. — Пять дней назад умерла вдовствующая государыня.

Новость что надо — мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III ещё осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь…

— Ты об этом, конечно, узнал только сегодня?

— Нет, — кротко ответил Баруф. — В тот же день.

И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы — кость в горле.

— Уже взялись, — прямо на мысль ответил Баруф. — Солдаты будут здесь через два дня.

— А ты?

— Завтра ухожу в Бассот.

— В такое время?

— В какое? — спросил он устало. — Когда ещё ничего не могу?

— Подождёшь, пока уже не сможешь?

— Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол.

— А крестьяне?

— А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся.

— Как раз об этом я и думал.

— Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если… Кас ближе, чем Кайал.

И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное — я сам это понял, когда он выложил мне свою невесёлую весть. Просто я был разъярён. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне тогда: не смог бы я так разговаривать с Угаларом, да и с Тубаром тоже, если бы не чувствовал за собой силу — силу, которой у нас уже нет. Но как унизительно знать, что ты — болванчик, марионетка, что тобою просто играли — даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо было кончать разговор, и я спросил через силу:

— Значит, в Касе я тебе не нужен?

— Ты не дойдёшь до Каса.

— Ты это знаешь!

— Да, — сказал он спокойно. — Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу — тебя нет. Ты пропадёшь.

— Хороший предлог.

— Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам.

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

— А сам как пойдёшь? Больной?

— Не в первый раз. Спим?

И ещё кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я… пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.

— Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

— Ты уверен, что дойдёшь?

Он заставил себя улыбнуться — только губами.

— Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

— Глупость я спорол!

— Какую?

— Ведь прикидывал же насчёт передатчика!

— Ты всерьёз?

— А что? Не вижу особых сложностей.

— Смотри, Тилам! Люди в Квайре… бунтовщика они спрячут, но колдуна…

— А я могу паять с молитвой!

— Смотри! — опять сказал он с тревогой. — В Квайре ты будешь один… один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр — слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих…

— Да ладно тебе! Все понимаю.

— Нет, — сказал он совсем тихо, — ещё нет. Поймёшь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем — понимаешь? в крайнем! — случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

— Ладно. Хоть одну связь дашь всё-таки?

— Нет. Нужен будешь — найдут.

— А если нет?

— Хорошо бы. — Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадёжно виноват передо мной. — Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны… пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь — уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжёлый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замёрзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр — и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу — весь серый и золотой; серая линия стен, оттенённых полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; жёлтые комья навоза, обрывки соломы, вмёрзшие в жёлтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от неё, заслонялось жердями хилых заборов, отплёвывалось потёками замёрзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрёпанные кучи жёлтых стружек — но я всё равно уже не верил им.

Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через плетни и очутились перед кузницей.

Провожатый жестом велел обождать и канул в её нутро. За хозяином. Был тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого лица и даже на носу была полоса сажи.

— Вот, — сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и молча исчез. Довольно обидно, всё-таки почти сутки вдвоём….

— Здравствуй, хозяин, — сказал я. — Меня зовут Тилар.

— Ирсал, — он чёрной ладонью раскрасил лицо и молча повёл меня в угол двора, в низкий бревенчатый дом.

В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела девочка-подросток и покачивала колыбель.

— Тазир! — крикнул Ирсал. — Уйми дитя!

Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки, взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.

— Нет, Ирсал, — сказал я. — Я тут не останусь.

Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.

— Что с ними будет, если меня найдут?

— Это уж моя забота!

— Не сердись! Просто, если что… я ведь тоже тут на виду. Найди мне укромное местечко, чтобы… Ну, сам понимаешь.

Ирсал не стал спорить. Подумал, прошёлся пятернёй по лицу.

— Можно. Есть одно. Покойной тётки мужу двоюродная сестра. Только она того. Как померли у неё все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там, обстирать… одна живёт. А слов не разумеет. Коли не боишься…

— Чего?

Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие считается заразным. Усмехнулся и сказал:

— Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и странная это была жизнь.

Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка, высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг, что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был её взгляд, а губы беззвучно шевелились, словно там, в своём далеке, она вела нескончаемый разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она заковыляла прочь. И на следующую, и ещё на следующую ночь. Я пугался сначала, а вдруг понял: она просто слушает моё сонное дыхание, видно этот звук что-то будит в её угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно одинок, чтобы это чем-то связало нас.

Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы. Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.

Днём ещё можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли, придумывая из чего сотворить передатчик, но день кончался, и вечер вползал в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и мается огонёк лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далёкие звуки.

Здесь я мог думать о Суил. Совсем не весёлое занятие, потому что в этих мыслях нет тепла. Даже имя её, как льдинка, оно не тает на губах.

— Суил, — повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся: смешная влюблённость оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал: эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость — лучшее, что подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою — не для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грёзах, мне нужно тепло, а не холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах.

Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару. Прости, Баруф, это выше моих сил. А может, наоборот? Ты этого добивался?

Было тягостно так думать, но не думать так я не мог. Слишком свеж был недавний урок и слишком горек. Запрограммировать меня вовсе не сложно. Создать ситуацию, из которой для меня есть единственный выход, а тогда я пойду до конца — я не сумею свернуть и бросить на середине начатое дело. Я уже не могу свернуть и пойду до конца, но плясать я буду от этого варианта.

— Биил Бэрсар? — жадно вглядываясь в меня, спросил хозяин. — Рад вас видеть!

И я ответил его беспокойным глазам и измученному лицу:

— Все хорошо, биил Таласар. Они в Бассоте.

— Слава господу! С тех самых пор… поверите ли, ни одной ночи не спал! А вы? Или мне не должно об этом спрашивать?

— Почему же? Кому-то надо было остаться.

— Значит, вы в городе?

Я не ответил, и он, спохватившись, быстренько перевёл разговор. С нелепым блаженством я слушал о последних дворцовых интригах, о новых податях, о создании сыскного приказа, об отчаянном походе Угалара и ответном походе Тубара…

— Вы улыбаетесь? — вдруг быстро спросил Таласар. — Находите сие несерьёзным?

— Нахожу, — ответил я честно. — Тубар просто тянет время. Через месяц-другой, когда начнутся весенние штормы, он получит, наконец, свой тарданский корпус и расколотит нас. Вот только один человек, который может справиться с ним…

— Дос Крир? Увы! Он нелюбим владыкой, и армия ему не доверяет.

— Значит, проиграем войну…

Человеческий голос после горьких дней тишины! Я впитывал его, оживал, смаковал разговор, как изысканное блюдо. И Таласар измолчался тоже. Мы болтали, как двое мальчишек, упоённо, взахлёб, перескакивая с темы на тему. О Равате и о политике Тисулара, о драгоценных квайрских камнях и о свойствах металлов, об интригах Кевата и о суровой зиме.

Потом Таласар предложил мне с ним пообедать, но мы болтали и за столом, и старый слуга улыбался, радуясь тому, как оживился хозяин.

А потом вспомнил о деле.

— У меня к вам просьба, биил Таласар.

— Для вас я готов на все!

— Да нет, это не так серьёзно.

— Деньги?

— Пока нет. Какое-нибудь занятие, чтобы скоротать эти дни. Неблагородно, конечно, но не умею сидеть без дела.

— У вас хороший почерк?

— Господи, биил Таласар! Я же иностранец, и в Квайре я меньше года. Почерк ничего, но вряд ли кто-то прочтёт то, что я напишу.

— Клянусь солнцем, вы заставили меня об этом забыть! Какое же занятие вы избрали?

— Пожалуй, оружие. Новое ружьё не сделаю, но починить, сумею любое.

— Вы оружейник, как и… Калат? — В какой-то мере.

Он поглядел на меня, словно бы сомневаясь, кивнул слуге, и тот приволок разукрашенное ружьё. Я усмехнулся, вытащил из кармана свои инструменты (тайком от Баруфа я их всё-таки прихватил) и мигом его разобрал. Лопнула спусковая пружина. Я показал её Таласару.

— Могу сделать другую, но это довольно долго. Если у вас ещё ружья…

Слуга — он даже шею вытянул, глядя на мои руки — куда-то сбегал и приволок останки другого ружья. Полный утиль — но пружина была цела, я добыл её, повозился с подгонкой, но всё-таки вставил на место. Собрал ружьё, зарядил, и, не целясь, выстрелил в угол двери. Слуга с неожиданной прытью кинулся поглядеть, потыкал пальцем в дыру и вернулся с ухмылкой.

— Вот и все, биил Таласар.

Он бережно провёл рукой по стволу, отдал ружьё слуге и отослал его.

— Думаю, мы это устроим. Оружие нынче в цене. Ваши условия?

— Ну, что вы, биил Таласар! Я полагаюсь на вас. Единственное… я хотел бы получать товар ночью. Скажем, у часовни святого Эбра, что за Ирагскими воротами.

— Хорошо. Через три дня?

— Ну и отлично. Вы чем-то озабочены, дорогой хозяин?

— Признаюсь, — ответил он смущённо, — удивляет такое умение в муже столь много знающем. Только не сочтите мои слова обидными…

— Не сочту. Знание не исключает умения, биил Таласар, но я не всегда был ремесленником. Простите, но я вынужден вас покинуть…

— Разве? — отозвался он со свой мимолётной улыбкой. — Рад вам напомнить, что городские ворота уже заперты!

Пришлось ночевать у Таласара, и только утром я вернулся в Ираг. Так старательно путал следы, что и сам запутался среди задворок. Солнце уже подкатывалось к полудню, когда я добрался до старухиного крыльца. Потоптался, сбивая снег, ступил в сени и сказал — для себя, а не для неё:

— Вот и я, матушка.

И вдруг старуха прервала бессмысленное движение и замерла, вглядываясь в полумрак сеней. Смотрела, смотрела; страх, тревога, боязливая радость тенями протекли по её лицу. Медленно, непривычно тяжёлыми шагами Синар подошла ко мне и робко погладила по щеке.

А к вечеру, конечно, явился Ирсал. Присел, обшарил глазами избу, справился, не надо ли мне чего. Ничего мне не надо. Ирсал кивнул, но уходит не спешил. Сидел себе молча, поглядывал на меня, ожидая, что я скажу. А я ничего не скажу — пусть начинает сам. Мне очень удобно молчать, потому что я занят делом. Выстругиваю из чурки модель спускового гнёзда, бессмысленное занятие, но почему бы и нет?

— Где это ты ночью шлялся?

— Я уже взрослый, Ирсал, — ответил я коротко.

Он хмыкнул и сказал — как будто бы без угрозы:

— Смотри, наведёшь…

— Вот и позаботься, раз уж следите.

— Ты б потише, парень, — посоветовал он. — Просили тебя беречь, так ведь и понадёжнее можно местечко сыскать.

— А если я не боюсь? Не стоит меня пугать, Ирсал.

— А то?

— Ну, чего бы я стал грозить? Да, кстати. Дня через три я опять гулять пойду. Присмотри. Заодно и поможете — чего зря мёрзнуть?

— П-пошёл ты! — выдавил Ирсал сквозь зубы. Выскочил, не прощаясь, ещё и дверью хлопнул.

Мне стало куда веселее жить. Устроил себе мастерскую у окошка: полочки для инструментов, рабочий столик, собрал тиски, приладил зажимы.

Старуха ходила за мной. Она оживала на глазах — и это было немного жутко. Случайно сказанное слово — и вдруг открылась заветная дверь и выпустила в мир человека. Одно только плохо: она считала меня одним из умерших сыновей, сама не очень знала которым и называла то Равлом, то Таргом. Сначала мне было не по себе, я чувствовал себя самозванцем, но это довольно быстро прошло. Пусть хоть по ошибке она получит немного радости, ну, а я — немного тепла.

Потом я получил в условном месте ружья и жадно набросился на работу. В деньгах я не нуждался — Баруф мне оставил, да и — просто я кое-что задумал. Мы ведь очень нуждались в ружьях. Их почти невозможно купить: система ограничительных пошлин делает для мастеров невыгодной свободную продажу, выгодней беспошлинно сдавать их в казну. А вот старые раздобыть, пожалуй, несложно. Стоит потолковать с Таласаром. К весне у меня будет небольшой арсенал…

За работой время сдвинулось с места и побежало вперёд. Старуха уже твёрдо звала меня Равлом.

Как-то вечером, когда мы заперли дверь, и Синар дошептывала молитвы, кто-то тихо стукнул в окно. Я встрепенулся. Попросил Синар отворит, а сам прижался к стене у двери.

Стукнул запор, старуха пошаркала мимо, а за ней… Я просто глазам не верил, стоял истуканом и глядел, как Суил (Суил!) озирается в незнакомом доме.

— Суил! — почти не слышимый хриплый шёпот, но она услышала и обернулась ко мне. Она плакала у меня на груди, плакала горько и облегчённо, а я не мог ничего сказать; и одного мне хотелось, лишь одного: пусть это не кончится никогда!

Но Суил уже перестала рыдать, отодвинулась, обтёрла ладонью лицо и доверчиво улыбнулась мне:

— Ой, Тилар! Слава богу!

— Как ты меня нашла, птичка?

Она не ответила; по-детски шмыгнула носом и стала расстёгивать сатар. Сердце сжалось, когда я увидел, как она осунулась и побледнела.

— Голодала?

— Всяко было.

— А Зиран?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я десять дней, как из дому.

— Матушка, — попросил я, — принеси водицы.

Старуха хитренько усмехнулась и прошаркала в сени.

— Беда, Тилар! — быстро сказала Суил. — Взяли-то Дигила, он не выдержал!

Дигил? Я его не сразу, но вспомнил: связник. Здоровенный малый, весельчак из тех, что смеются собственным шуткам. Думал, что он сильней… Мне стало стыдно за эту мысль — ведь там его не смешили. Стыдно и страшно. Стыдная память тела шевельнулась внутри, но думал я о Суил. Если она окажется в руках палачей… Наверное, все это было у меня на лице, и Суил сказала удивительно:

— Я не привела.

Я не стал отвечать, и она вдруг вспыхнула и опустила глаза.

— А потом?

Она на меня не смотрела.

— Многих похватали, а к другим следок. Я сперва у Ваоры жила. А вчера иду — а у ней знак на воротах.

— Так и бродишь со вчерашнего дня?

Суил кивнула.

— Тогда поживи тут. Место тихое.

— А старуха?

— Она сама будет рада. Только… — я замялся: а вдруг Суил испугается и уйдёт, ведь в Квайре безумие считают заразным? — только она забывается от старости. Вздумала, что я — её сын… покойный. Ладно, пусть потешится.

Суил вскинула на меня глаза и сразу опять опустила. Никогда прежде я не видел её смущённой.

Старуха, ворча, принесла из сеней котелок, я подхватил его и поставил на печь. Раздул огонь, подкинул дров и взял Синар за руку.

— Матушка, будь так добра, приюти Суил! Беда у неё, и деться ей некуда.

— Господь знает, что ты порешь, Равл! — в сердцах сказала моя приёмная мать. — А то я девку в ночь из дома выгоню! Живи сколько хочешь, милая, места не пролежит. Только гляди, девка, чтоб без греха! Я этого не люблю!

Суил зарделась, а я поспешно сказал:

— Что ты, матушка! Она моему лучшему другу племянница.

— А! Знаю вас, мужиков! Для вас родни нет! — и тут же захлопотала вокруг Суил. — Что стоишь, девка, скидывай сатар. Ишь, прозябла-то, всю трясёт! Ой, благость господня! Да ты, никак, всю юбку вымочила! Да уйди ты, греховодник, чего уставился!

Я вышел на крыльцо, вдохнул обжигающий воздух, и нежность к этому миру захлестнула меня. Прекрасны были безлунная ночь и режущий ветер, и колющий щеки снег — все было прекрасно в этом прекрасном мире.

Утром я дал старухе денег и велел сходить на базар.

— Гляди, матушка, не обмолвись обо мне, — предупредил я её. — Нынче вешают всех, кто в Лагаре бывал, а я, как на грех, оттуда.

— Ой, благость господня! — перепугалась Синар. — Слова не молвлю, сыночек! Ты дверь-то заложи, схоронися!

Насилу я её выпроводил и вернулся к Суил.

— Рассказывай, птичка. Почему ты ушла из дому?

Не об этом бы сейчас говорить! Стать на колени, взять её руки и уткнуться в них лицом. Стоять так и рассказывать, о том, как плохо было мне без неё и как хорошо, когда она здесь. Но я только вздохнул:

— Дигил бывал на хуторе?

— На хуторе не бывал, а в лицо знает. Вовсе не того, Тилар. Наша-то семья и так на глазу, а как Карт с дядь Огилом ушёл, вовсе взъелись. Спасибо, люди нас берегут. Ночью-то из деревни парнишка прибежал: солдаты, мол, пожаловали, поутру на хуторе будут. Мы с матушкой и порешили, что мне уходить. Матушка скажет, что я с первых холодов в услуженье пошла, и родичи подтвердят, давно сговорено.

— Он многих знает?

— Знает, сколь ему положено, да, видать, кто-то ещё заговорил. Я уж упредила, кого могла, да в город мне ходу нет, в воротах поймают.

— Может быть, я?

— Нет, Тилар! Не по тебе дело. Ты и врать-то толком не умеешь!

— Ну, на безрыбье… Помощи ждать неоткуда. Огил ушёл в Бассот.

Она вскрикнула и испуганно зажала рот ладонью.

— До весны, считай, все. Сходить?

— Не выйдет, Тилар. Они ж тебя не знают. Нынче-то и своему не больно поверят, а чужому подавно.

— Значит, тогда Ирсал…

— Кто?

Я поглядел на Суил: притворяется? Нет. В самом деле не знает. Ох, как скверно! Это значит, что в наше убежище ведёт ещё один след… откуда? За себя я почти не боялся, но Суил… Нет! Я должен её спасти. Если даже придётся выводить из-под удара всю сеть Баруфа… ну, так я это сделаю, чёрт возьми!

Я пошёл в свой угол и сел за работу. Надо собраться. Не могу я думать ни о чём, кроме Суил.

Возвратилась Синар, подозрительно покосилась на нас, но я работал, а Суил усердно чинила юбку, и она, подобрев, принялась за стряпню. Суил тут же кинулась ей помогать. А я ждал. Чёртов Ирсал, когда он придёт?

Все тянулся день. Еле-еле ползли расплющенные минуты, оставляя холодный след на душе. И всё-таки они уползли, зарозовел морозный узор на оконце, и на крыльце, наконец, затоптались шаги.

Ирсал без стука ввалился в дверь и встал на пороге.

Глянул на меня, На Синар, на застывшую у печки Суил, ухмыльнулся:

— Что, никак семьёй обзавёлся?

— А это ещё кто? — уперев руки в бока, грозно спросила Синар.

— Как же, родня. Твоего брата жены племянник.

— А хоть и родня! Аль тебя, малый, мать-отец не учили, что, коль в дом вошёл, так хозяев надо приветить?

Я глянул на Ирсала и стиснул зубы. Длинная физиономия вытянулась вдвое, челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб.

— Да что это с ним, сынок? — спросила старуха. — Аль блажной?

— С ним бывает, матушка, — еле выдавил я. — В-воды человеку дайте!

Ирсал дико глянул на ковшик, взял в дрожащие руки, отпил, стуча зубами о край.

— Садись, Ирсал. А матушка права — старших уважать надо.

Он безропотно сел.

— Ты б, матушка, показала гостье, где мы воду берём. Не гневайся, у нас мужской разговор.

— И то правда, сынок, — с облегчением засуетилась она. — Давай, девка, бери ведра.

Я услыхал, как в сенях она сказала Суил:

— Я их, таких-то, до смерти боюсь! — и это было все. Я хохотал взахлёб, до слез, до удушья. Ирсал долго тупо глядел на меня и сипло спросил, наконец:

— Ты чего, колдун?

— А что, и тебя полечить?

Он дёрнулся от меня, и я улёгся на стол.

— Ну чего ржёшь? — спросил он жалобно. — Только скажи!

— О-ох! Да нет, Ирсал, не трусь. Не колдун. Кое-что умею, это так. Давай, выпей ещё водички и будем о деле говорить.

— Чего тебе надо?

— Беда у нас, Ирсал. Взяли нашего связного, и он многих выдал.

— То ваша беда, не наша.

— Как сказать. Вот ты на гостью мою косишься, а она пришла меня стеречь.

— А мне… — начал и осёкся: — И нашла тебя?

— Как видишь. Много ваших обо мне знают?

— Так возьми да спроси, кто надоумил! А то, гляди, сам возьмусь!

— Не спеши, Ирсал! Сперва подумай: стоит ли меня врагом иметь?

Он не то, что побледнел — позеленел от страха и всё-таки пробормотал, что нечего, мол, его пугать, не таких видел.

— Врёшь! Таких, как я, ты не видел. Негде тебе было таких видеть. Да не трясись ты, я с тобой ещё ничего не сделал!

Он провёл по лицу ладонью, хрипло выругался и устало сказал:

— Чего взбеленился? Не трону я её, раз не велишь. У нас поищу. Не найдут тебя.

— А я что, за себя боюсь? Не так все просто.

Он усмехнулся.

— А чего тут хитрого? Ты Хозяину служишь, а у нас своя забота.

— А тебе чем тебе Охотник не подходит?

Он невольно оглянулся, услыхав запретное имя, но ответил бесстрашно и сурово:

— Сам из богатых и для богатых старается. У него все хозяева друзья-приятели. И так чёрному люду нет житья, а он ещё пуще зажмёт.

— Резонно. Тогда такой вопрос: ты понимаешь, что делается в Квайре?

Он недоуменно пожал плечами.

— Да, сейчас за власть дерутся двое: Охотник и кор Тисулар. Что будет, если победит Охотник, тебе ясно. А если победит Тисулар?

Опять он пожал плечами.

— Кор Тисулар — кеватский ставленник, кукла в руках Тибайена. Сам он, может, не верит, что будет царствовать… знаешь, мало надежды. Тибайен слишком стар, чтобы что-то откладывать — он ведь уже двадцать лет точит зубы на Квайр. Считай: как победит Тисулар, Квайру конец.

— А мы, почитай, и так под Кеватом живём. Хуже не будет!

— Да? А ты знаешь, как живут те ремесленники, что ушли в Кеват? Так вот, их по кеватским вельможам расписали, рабы они теперь.

— А ты не врёшь?

— Нет. Кое-кто сумел убежать. Бессемейные.

— А, чтоб тебе!

— Смотри, Ирсал. Я сам с Охотником не во всем согласен, но он — единственный, кто может спасти Квайр. Пока страна в опасности, я с ним. Потом… посмотрим.

— А и хитёр! Так подвёл, ровно и впрямь на Хозяине свет клином сошёлся! Ну, чего там у тебя?

— Взяли связного. Знал он, сколько ему положено, но, видно, ещё кто-то заговорил.

— Народец!

— Лихо судишь. Сам-то пытки пробовал?

— Ты, что ли, отведал?

— Досыта.

Он поглядел не без почтения и покачал головой.

— Суди — не суди, дела не сладишь.

— Ирсал, — спросил я тихо, — скажи честно: вам можно верить? Я тебе верю. Но мы можем верить вам?

Он не обиделся. Потёр свой длинный нос и сказал задумчиво:

— Дельный вопрос, коль по вашим судить. Я тебе так скажу: у нас молчат. Ежели кто попался, нет ему расчёту говорить. От петли и так не уйдёшь, значит, на себя все бери. Выдержишь — мы семью не оставим. Нет — клятвы у нас страшные.

— А семью-то за что?

— А мы к себе силком не тянем и втёмную никого не берём. Всякий знает, на что идёт.

Я подумал о Суил и старухе, и озноб протёк по спине.

— Ладно, слушай. Есть писец в канцелярии Судейского приказа, Тас его зовут. С нами он не связан — просто очень любит деньги и не любит кеватцев. Выберите какой-то предлог, прошение составить или ещё что-то. Денег я дам. Если убедитесь, что все чисто, намекните, что знакомый, мол, к нему обратиться надоумил. Тот, с кем он в Оружейном конце о погоде толковал. Станет отнекиваться и погоду бранить — больше ни слова. Значит, и Тас на глазу. Похвалит — отдать ему эту половинку монеты. На, держи. Спросите, для всех ли погода хороша.

— Все?

— Все.

— Ну, так я пошёл, покуда тётки не воротилась, — усмехнулся, покрутил головой. — Ну, дела! А мёртвых ты, часом, не воскрешаешь?

— А что, надо?

Он покосился с опаской, хмыкнул и ушёл.

Ночь была неуютная, а день — непомерно длинным; я спасался только работой. Добил последние ружья, пристрелял их в сарайчике, подправил инструменты… Все. Работа кончилась, осталось ждать.

— Ты чего, Тилар? — спросила Суил. — Иль неладно что?

— Ещё не знаю.

— Так почто ты с ними связался?

— С кем?

— С братцами-то Тиговыми!

— А я с ними не связывался. Меня им Огил подкинул. Отдал на хранение до весны, а вот объяснить что-нибудь забыл.

— Полно, Тилар! — сказала Суил и даже немножечко побледнела. — Быть того… и ты, впрямь, не ведаешь?

— Ничего.

Теперь она покраснела. Красные пятна выступали на скулах, глаза заблестели, губы сердито сжались.

— Я-то не путаю, да не больно много мне ведомо. Братство Тигово — оно, ой, какое страшное! Сказывают про них, что еретики, что обряды у них тайные, что будто людей они ловят, да дьявола их кровью поят. А что не одна болтовня — так мастерские иной раз жгут, дат приспешников хозяйских режут. А уж как скажут: «Во имя святого Тига» — так лучше не супротивничать, потому им ни своя, ни чужая жизнь не дорога.

— И это все?

— А тебе мало?

— Мало, птичка, — грустно ответил я. — Очень-очень мало.

Ирсал пришёл перед рассветом, я чуть не проспал условленный стук.

— На, — сказал он сунул мне в руку тёплую половинку монеты.

— Не ответил?

Он вздохнул, как заморённый конь, и сказал:

— Пошли потолкуем, — и я побрёл за ним, одевая сатар в рукава и хрустя оглушительным снегом. Забрались в какой-то сарайчик, Ирсал заложил дверь и зажёг лучину.

— Садись!

Я послушно присел на полено, а он так и торчал передо мною, как нескладная грозная тень.

— Видели Таса?

Он кивнул.

— Ну?!

— Как помянули про приятеля да Ружейный конец, сразу задёргался. А молвил так: «Дом сгорел, а погода в руке божьей». Грех, мол, про то говорить. Ну и был таков.

Видимо, я всё-таки переменился в лице, потому что он взялся пятернёй за щеки.

— Ну? Какая ещё пакость?

Я покачал головой. Ох, как паршиво! Попробуй не объясни — теперь докопаются сами. И злость на себя: допрыгался, идиот? И страх — но почти только за Суил: что с нею будет, если эти примутся за меня? И остаётся одно: выпутываться любой ценой. Черт с ней, с ценой…

— Ну так что? — спросил Ирсал уже мягче, и я ответил… почти спокойно:

— Этим делом занялась Церковь.

— Что?! — сказал он с трудом и покачнулся. — Что? А, будь ты проклят! — присел было и тут же опять вскочил, заметался, спотыкаясь о поленья: — а, колдун чёртов!

— Сядь! Хватит дёргаться.

— Командует! Будь ты проклят!

— Ладно, буду. Садись!

Он с ворчанием сел.

— Ещё раз скажешь, что я — колдун… ей-богу, морду набью! Кое-что умею — так я в вонючей норе не сидел, а по свету шатался. А что пугал тебя… ладно, прости. Кто ж знал, что так повернётся? Пугаешься ты красиво — приятно глянуть!

— Ах ты, сволочь!

— Уймись! — велел я ему. — Ничего петушиться, когда беда пришла.

— Ты за это ещё заплатишь!

— А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу — не одалживаюсь.

Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтёшь на длинном закопчённом лице.

— Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше… тут другое. Очень тёмное дело. Бери конец и распутывайте.

— Какой конец?

— Дом, который «сгорел». Хозяйка — молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал?

Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость.

— Один из одиннадцати, Сабан, был её женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в её доме, да и городские навещают. Нам было это удобно — сам понимаешь: эти люди… нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чём не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если… если не из-за нас? Если из-за одиннадцати? Разделаются с их близкими — им эти люди, как бельмо на глазу — а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал?

— Да неужто они бога не боятся?

— Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом.

— Господи, великая твоя мощь и благость! — тоскливо сказал Ирсал. — Будь он проклят, Кеват, и люди его!

— Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь — с другого. А чем кончится… Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим?

— Слышь, — подумав, спросил Ирсал, — ты по-честному скажи: все правда? А то ведь проверим…

— Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живёт. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.

— Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за неё господь тебе много простит.

Он вскочил, и я поднялся следом.

— Ладно. Как уж с тобой… Мудрён ты больно на мой разум, да на то и у нас мудрёные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!

А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдёт. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.

Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке — но так, чтобы сразу заметил — здоровенного парня с закрытым лицом… нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.

— Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?

— За тобой, — мрачно буркнул Ирсал.

— Ладно, с матерью прощусь…

Он молча заступил мне дорогу.

— Хочешь, чтобы она по городу меня искала?

Отодвинул его плечом, вернулся, подошёл к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью — я сам удивился её силе — обнял её хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал:

— Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро.

— Сыночек, — тихо сказала она, — сыночек!

— Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.

А Суил молчала. Глядела на меня… как она смотрела! Я чуть было не поверил… Ей я сказал:

— Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна!

Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха — моя родная мать. Будто Суил… будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашёл лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.

Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я всё равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил.

Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней темноты.

— Пригнись, — приказал Ирсал и завязал мне глаза.

— Боишься, что меня не прикончат?

— Не болтай, — посоветовал он. — Поменьше ершись — целей будешь.

В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.

Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослеплённый внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.

Огромный зал, лишь один конец кое-как освещён, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землёй. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений.

Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещённого круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.

А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх — сначала совсем небольшой — тоже рос и густел во мне.

Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх — совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползёт на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг — и я упаду на пол и поползу в темноту.

Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной — вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдёмся.

Я улыбнулся, и публика рассердилась.

— Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? — осведомился из темноты хорошо поставленный голос.

— Постараюсь.

— Отбрось гордыню свою!

— Это не гордыня, — объяснил я ему спокойно. — Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп.

Кто-то фыркнул во мраке.

— Знаешь ли ты, перед кем предстал? — спросил величавый голос.

— Догадываюсь.

— Обвинение тебе ведомо?

— Хотел бы услышать.

— Ты уличён в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего.

— Разве я уже уличён?

— Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его?

— А если нет?

— Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдём способ передать тебя в руки Церкви.

Даже не страх — безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг даёт под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый — морили голодом и гноили в карцере, но не били.

Следователь заорал:

— Встань, скотина! — но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за меня, но пока я не ушёл в темноту, пока я ещё чувствовал что-то, во мне стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди?

Я облизнул губы и ответил… надеюсь, спокойно:

— Я хочу кое-что сказать… пока не начали.

— Говори.

— Я — не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру. Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму всё, что вы решите.

— Здесь не торгуются!

— А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите — разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы?

Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был один… один… один.

— Хорошо, — оборвал разговоры звучный голос. — Братство поможет вам. Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем предстать перед судом Братства нашего?

— Да.

— Назови имя своё и имена родителей твоих.

— Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому что меня увезли за море ребёнком.

— Кто?

— Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа…

Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве «Скитальца» Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в деталях.

— Когда ты вернулся в Квайр?

— Меньше года назад. Я сразу пришёл к Охотнику.

— Зачем?

— Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал.

— Почему ты вернулся в Квайр?

— Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге.

Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом… а может, ещё и выпутаюсь?

— Именем Господа, — торжественно спросил меня, — как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами?

— Нет!

— Клянись!

— Клянусь именем господним!

— Ведомы ли тебе молитвы?

— Какие именно?

— Читай всё, что знаешь.

Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.

— Довольно! Почему ты переиначил слова?

— Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.

Они снова потолковали и тот, кто вёл допрос, сказал чуть мягче.

— Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты.

Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому-то свои шрамы — это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто-то узнает, что они творили со мной.

— Нет, стыжусь!

— Отбрось стыд, как перед лицом Господа, — посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их!

Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щёлкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод замораживал стыд.

А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дёрнулся, что-то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:

— Где это тебя?

— В тюрьме, — буркнул я сквозь зубы.

— За что?

— Понравился.

Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.

Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.

Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твёрдо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдёт и тут.

Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память — моя гордость и моё проклятье — не подведёт меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда?

Вопросыкончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счёт в мою пользу, но это ещё не победа. Они ещё что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще…

Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:

— Нам не в чём тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?

— Я в вашей власти, наставник.

— Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?

— Чем скорей, тем лучше.

Я все ещё ничего не боялся. Страх будет потом — если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь — и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?

А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костёр, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.

— Ты готов, брат?

— Да, наставник.

Слово «брат» — это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий — но всё-таки проблеск.

Он за руку подвёл меня прямо к огню и показал в самое пламя:

— Видишь, знак господень?

И я увидел среди углей раскалённый докрасна диск.

— Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.

Я кивнул, потому что не мог говорить. И всё-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне.

Я уже мог говорить и хрипло спросил:

— Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.

— Господу всё равно, — ответил он тихо.

Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!

Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно — чем быстрее, тем больше надежды! — сунул левую руку в огонь.

Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.

— Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман.

— Клянусь…

— Клянусь…

Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство.

— Бросай!

Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль всё равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.

Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на неё посмотреть.

— Добрый брат! — сказал священник умильно. — Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!

— Слава богу, — сказал я устало. — Это все, наставник?

Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвёл взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской — и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, измождённое, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нём была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.

— Это все? — спросил я его.

— Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел…

— Зачем же вы позволили?

— А кто знал, что ты вывернешься?

— А теперь что?

— Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.

— Присесть бы, — сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль…

— И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.

Меня подвели к скамье, и я упал на неё. Мне не о чём думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я ещё поторгуюсь.

Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:

— Присядь-ка. Надо потолковать.

Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.

— Стать вашим, говоришь? Но я — друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги…

— Ну, до того ещё когда дойдёт! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны?

— Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара — это раз. Войну надо кончать — два. Гнать из Квайра кеватцев — три. А остальное… это ещё дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня — не пустяк. Я своё слово до конца держу.

— Ты глянь, — сказал он с усмешкой — на горло наступает! Ровно это он тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как войну кончим, да кеватцев перебьём, может, с твоим Хозяином и схлестнёмся. Так ведь тоже дожить надо, а? Годится?

— Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чём поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.

Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих.

— Э, малый! Таким рисковым грех наперёд загадывать. Ничего, — он придвинулся так, что я почувствовал на щеке его дыхание; жаркие огоньки вспыхнули в его твёрдых зрачках, — мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас получше — никуда ты от нас не денешься!

Я не знаю, как оказался дома. То, что было потом, вырвано из моей жизни. Просто обрывки, слишком дикие для реальности и слишком последовательные для бреда. Но, наверное, я всё-таки сделал то, что стою на знакомом крыльце. И снова провал, и мгновенный проблеск: я сижу на скамье, и Суил снимает с меня сатар.

А потом мне снился Олгон. Весёлые мелочи: праздник сожжения шпаргалок, толстый профессор Карист и его толстый портфель, парадная лестница, а по ней белым горохом катятся убежавшие из вивария мыши. А потом с точностью часового механизма сон опять забросил меня в Кига, в моей крохотный кабинет за генераторным залом. Эту жалкую комнатёнку я выбрал сам, чтобы позлить кое-кого. А если честно, кабинет был мне просто не нужен. Думать я привык на ходу, а считать только дома — в своём кабинете и на своей машине. Снова я увидел себя за столом, а рядом улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой ученик. Он до сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадёжно отстал. Он смеялся, когда я об этом напоминал, уморительно взмахивал толстенькими руками и советовал поберечь для других то, что я стараюсь выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись его толстые щеки и мячиком прыгал живот.

— Ну, Тал, что ты на это скажешь?

Я просмотрел расчёты, прикинул энергию и покачал головой.

— Скажу, что ты спятил. Установку разнесёт к чертям собачьим!

— Бог милостив, Тал. Авось не разнесёт!

Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех.

— Что с тобой, Эв? Неприятности?

Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул.

— Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным.

Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума Эв вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма талантливых находок — да второй такой в мире нет! И ведь только-только заработала, ещё ничего не успели…

— А ты?

— А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное надо сейчас.

— Опасно, Эв!

— Это ты мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?

Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.

— Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, — он отвернулся и сказал очень тихо, — сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда лучше… того?

— Что? — заорал я. — Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к установке не подойдёшь!

Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком, и он, наконец улыбнулся:

— Ну и глотка! Даёт же бог людям!

— Ладно, — сказал я, остыв. — Когда?

— Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, — голос его подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушёл, а я подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует выкинуть какую-то глупость!

Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из неё и, сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда-то земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно, словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошёл вперёд, потом побежал, и страха не было — только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд…

Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто-розовый свет озарял закопчённые стены, тёплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил.

Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажёгся у нас на щеках.

— Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснёшься!

Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить её поудобнее.

— Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да?

— Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.

— Добрый был человек?

Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он ещё мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путём. Я многое в нём любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне её, я не знал и знать не хотел. И всё-таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.

— Есть-то хочешь?

— Как зверь.

Она засмеялась.

— А где мать?

— В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!

— Суил, — тихо сказал я. — Ваора в Священном Судилище.

Она ойкнула и схватилась за щеки.

— Взяли ещё брата Тобала. У неё в доме.

— Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней-то что?

— Ей помогут, птичка.

— Так ты знал? Ты за этим к Братству пошёл?

Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.

— Господь тебя наградит!

Я чувствовал на руке тепло её дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше…

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживёт рука.

От безделья я снова засел за расчёты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать — всё, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошёл другим путём. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.

Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И — не выдержала, спросила, когда матери не было дома:

— Тилар, а это по-каковски?

— По-таковски.

— По вашему, да?

— По нашему.

— А про что?

Я засмеялся, здоровой рукой поймал её руку и потёрся щекой. Как жаль, что она её сразу же отняла!

— Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?

— Уже выяснили, что нет.

Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.

— Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?

— Никого.

— Ей-богу?

— Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.

— Вот стерва!

— Почему? Значит, не люблю.

— А ты простил?

— Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.

— Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!

— А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?

Она засмеялась.

— Матушка, да братья, да дядя Огил.

— И все?

— Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски, двадцать — уже перестарок.

— Но ведь сватают?

— Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем. Зайдёшь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю! Возьмёшь его — ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство — а о прочем думать забудь. Я ж, отец ещё был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмёт?

— Милая! — я снова взял её руку, и она, задумавшись, не отняла её. — И никто не нравится?

— А кто? У деревенских-то разговор короткий — за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты…

— А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.

— Да и ты ничего, — сказала она простодушно. — Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.

— Разве?

— А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял — ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой — убивать не любит.

— Суил, — начал я, но она меня перебила:

— Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришёл; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.

— Казнят их завтра.

— Кого?

— Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.

Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла её за плечи.

— Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошёл. А нынче объявили.

— Я пойду к ней! — сказала Суил. — Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!

— Тебя ищут, птичка.

— Ну и пусть! — закричала она. — Пусть!

— О матери подумай, Суил. Неужели ей ещё и тебя потерять?

Она покачала головой.

— Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?

— Тилар, — сказала Суил тоскливо. — Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар!

— Я пойду.

Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.

— Нашёл забаву — на казнь смотреть! — проворчала Синар. — Сам, гляди, без головы останешься!

— А ты что скажешь, Ирсал?

Он посопел, прошёлся рукой по лицу.

— Твоё право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тётка, не тревожься, может, он денёк-другой у меня поживёт.

— А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!

Он усмехнулся.

— Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток — ни разговоров, ни шуток — только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.

Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как чёрный остров в зыбком море толпы, он зачёркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.

Ирсал орудовал локтями; я шёл за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо — я, кажется, видел его на суде? — отстало, спряталось среди толпы.

Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик — и эшафот.

Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать — и пусть такого не будет! Вот он, мой враг — эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть…

— Ведут! Ведут! — загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел осуждённых. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла Ваора. Нет, не шла. Её волокли под руки два здоровенных попа, а следом вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за чёрною глыбой, а когда появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла быт Ваорой эта старуха! Нечёсаные космы скрывали её лицо, и что-то вроде надежды — а вдруг?

Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она — Ваора! — пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их к столбам.

Появился ещё один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал, надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо Ваоры и её распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я, рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела меня, но глаза её остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.

И я обо всём забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что было мочи:

— Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!

Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нёс с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.

В воротах стражников не было — видно тоже смотрели на казнь, мы выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привёл меня в тот же сарай.

Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я вообразил, что смогу в нём что-нибудь сделать? Как ни крои историю, но людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари…

А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на повязке. И уже ненависть, а печаль…

Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упрёков, но лицо его было добрым и грустным.

— Беда с тобой, парень, — сказал он совсем не сердито. — Ты, видать, свою голову и в грош не ставишь.

Я не ответил.

— А всё-таки порадовал ты её…

И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли… Я здесь навсегда. Этот мир — теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нём такое творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие — а он пока ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.

— Ирсал, — сказал я, — а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает. Что теперь будет?

— Чего?

— Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет больше никого из тех, кто ему нужен.

— Д-да! — сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. — Ты посиди, а? Я быстро!

— Я с тобой.

— Это ещё зачем?

— Надо.

Он покосился с сомнением, подумал — вдруг согласился.

И мы оказались в каком-то заброшенном доме. Особенно противный, затхлый холод — и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не отступить.

Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.

Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на меня и сказал — как будто бы без угрозы:

— Хорошо ты блюдёшь закон, брат Ирсал.

Ирсал побледнел.

— Это моя вина, — сказал я устало. — Я хотел тебя видеть.

— Зачем?

Я сказал — все так же устало. Я и правда очень устал.

— А мне-то что?

Голос был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись в колючие точки.

— Я не знаю, как поступит акхон. Захочет сам докопаться — это полбеды. А вот если попросит помощи у теакха…

— Ну, попросит.

— И ему не откажут!

— Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ-то, что пересохшая солома — огня мимо не пронесёшь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника-то ты что работал?

— Думал, — заметил, что он нахмурился и пояснил: — Мне передавали сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и прикинуть чего ждать.

— И что, многих ты знал? — спросил он жадно.

— Зачем? Ни они меня, ни я их.

— Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не ушёл?

— Не дошёл бы, — сказал я неохотно. — В тюрьме пересидел.

Он опять оглядел меня, кивнул и обернулся к Ирсалу:

— Тебя, брат Ирсал, прощаю для первого раза. Иди, он при мне будет.

— Позволь поговорить с Ирсалом, брат.

— А кто тебе мешает? Говори!

А в глазах уже подозрение, и я не стал рисковать. Попросил только:

— Позаботиться о моих, брат. И ради бога, успокой мать, очень тебя прошу!

Он кивнул, прижался щекой к моей щеке и поскорее ушёл.

Странная началась у меня жизнь, романтическая до тоски. Гулкое подземелье в развалинах старого храма, знобкая сырость и сырая темнота. Только ночами я выходил глотнуть мороза, но и тогда за спиной торчала безмолвная тень.

Два человека делили со мной неуют темницы. Первый — был сторож, он носил мне еду и следил за огнём в очаге. Второй — тот самый человек, брат Асаг, он приносил мне вести.

Правда, тогда я не замечал неудобств. Темнота дня и темнота ночи были одинаково годны для работы, а её мне хватало с лихвой. Я работал, как черт, пытаясь обогнать время, и боялся, что уже безнадёжно отстал. Плохо была поставлена в Братстве разведка. Они знали всё, что творилось в предместьях, многое из того, что случалось в богатых кварталах, а за пределами города — ничего. Словно глухая стена отделяла Братство от мира.

Я долго не мог втолковать Асагу, что же мне надо. Нет, он был вовсе не глуп. Просто делил весь мир на «наше — не наше», а всё, что «не наше», было чуждо ему.

С Асагом все было непросто. Он слишком отвык от возражений, я здорово рисковал всякий раз, когда спорил с ним.

Неизбежный риск — ведь я должен был стать с ним на равных, добиться, чтобы ни одно моё слово не могло быть отвергнуто просто так. Ничего я ему не спускал: ни насмешки, ни грубого слова; и когда мы орали друг на друга, по лицу моего стража я видел, что жизнь моя не стоит гроша. Но я просто не мог быть осторожным. Это было начало игры, и ему надлежало запомнить то, что я ничего не боюсь, никогда не вру, говорю только то, что знаю, а знаю больше, чем он. Впрочем, риск был не очень велик, потому что я уже знал, что при всей своей грубой властности Асаг незлопамятен и справедлив, может, он не простит мне ошибку, но всегда простит правоту. Мы ругались — и привыкли друг к другу, и однажды Асаг усмехнулся и сказал, покачав головой:

— Господи, да как это тебя Охотник терпел? Вот уж нынче у него праздничек!

— Он-то не жаловался.

— Ещё бы! С тобой жить — что голышом в крапиве спать, а дело ты, кажись, знаешь. Ладно, хватит собачиться, садись да выкладывай, что тебе от нас надобно.

Мы сели, я перечислил всё, что хотел узнать.

— Мне нет дела, кто у тебя занимается разведкой. Мне нужны только сведения. Первое: все аресты. Кого взяли, за что, кто за ним приходил, был ли обыск, опрашивали ли соседей, какие им вопросы задавали.

Асаг только головой покрутил, но смолчал.

— Второе: войско. Какие в городе части, где стоят, кому подчиняются. Регулярно ли платят жалование, кто командиры. Для каждого: характер, родство, связи, кому сочувствует.

— Да ты в своём уме? Откуда…

— Откуда хочешь. Может, у кого-то из солдат есть родня в Садане.

— Ладно. Чего ещё?

— Все, что делается во дворцах локиха, акхона и Тисулара. Кто на доверии, кто в опалке, с кем встречались и, главное, гонцы.

— Ну, ты и запрашиваешь! Что я тебе, господь бог?

— Мы не на базаре, Асаг! Грош цена твоей разведке, если мы не можем опережать врага. Мы должны знать то, что он уже сделал. Хочешь пример? Я узнаю о тайной беседе Тисулара с акхоном, после чего кто-то из них или оба сразу отправляют гонцов в Кайал. Ясно, как день: они уже столковались, и с ликихом, можно сказать, покончено. Но путь до Кайала неблизкий, у нас будет время кое-что предпринять. Ясно?

— Давай дальше, — хмуро сказал Асаг.

— Дальше мне надо знать, что делается в стране. Как с хлебом, платят ли налоги, не бегут ли уже в леса. Как настроены калары, что говорят о войне, как относятся к Тисулару.

— А это ещё зачем?

— Затем, что в Квайре, Биссале и Согоре живёт треть населения страны. Не грех бы поинтересоваться, что думают остальные две трети.

— Да, — только он почти с уважением, — котелок у тебя варит. Только что в нём за варево, а?

И поехало понемногу — с руганью, со скрипом, с ошибками, но туда, куда надо. Квайр открывался мне, и это был совсем незнакомый, не очень понятный город.

Он открылся с предместий — с Садана и Ирага — ведь это было то, чем жило Братство, что вырастило и питало его. Садан был важней. Я видел его только мельком: те же грязные улочки и убогие домишки, те же угрюмые, испитые лица, та же беспросветная нищета. Даже большая — ведь в Ираге жили вольные люди, а в Садане — подневольные ткачи. Тысяча людей, лишённых всяких прав — даже права поменять хозяина.

Лучшие мастера за день работы получили 5-6 ломбов (а прожиточный уровень 4-5 ломбов в день). Шерстобиты — 4 ломба, чесальщики шерсти — 3. С них драли налоги, вычитали за хозяйские инструменты, за брак (а надсмотрщики браковали до трети работы). Их били плетьми за дерзкое слово, за сломанный станок бросали в тюрьму, за невыход на работу ставили к позорному столбу. Армия доносчиков превращали их жизнь в вечную пытку страхом. Только Братство было у них — единственная их защита, последняя надежда. Это оно усмиряло надсмотрщиков, убивая самых жестоких. Это оно истребляло доносчиков и их семьи. Это оно в ответ на произвол жгло мастерские и склады шерсти.

Братство было таинственно и неуловимо. Тёмное облако мифов окружало его, и не было в Квайре человека, который осмелится отказать тому, кто скажет: «Во имя святого Тига».

По косвенным сведениям, замечаниям, намёкам я уже мог представить структуру Братства. Наверное в нём было не так уж много народу, иначе власти — за столько-то лет! — нашли бы его следы. Большинство — младшие братья — входили в не связанные между собой группы, которые звались домами. Во главе каждого дома стоял Брат Совета, и все они составляли Совет, управляющий делами Братства. Но главные решения принимала совсем небольшая группа — Старшие братья. Их слово было законом, а власть — абсолютной. Асаг был Старшим. Кстати, он вдруг перебрался ко мне в подвал.

— К родичам отпросился, в деревню. Мне-то нынче простор надобен, а попробуй, не пойди на работу!

Я только головой покачал. Этот властолюбивый человек, хозяин над жизнью и смертью сотен Братьев — и вдруг забитый ткач из Садана? Вот тебе и одна из причин неуловимости Братства.

Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго отогревался, медленно ел, чуть не засыпая в тепле. А потом вдруг встряхивался, хитро щурил глаза:

— Ну, что новенького, брат Тилар?

— Начнём со старенького, — отвечал я привычно, и начиналась работа. Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил его трудной науке обобщения данных.

Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень трудно схватывал суть. А ещё заскорузлая корка суеверий и предрассудков: это было достаточно больно — для него, а порой и достаточно опасно — для меня.

Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место и нащупать окольный путь.

— Смотри, — говорил я ему. — Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещён и заменён поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме не оставили. Ну, какая тут связь?

— А черт его знает!

— Давай разбираться. С чего начнём?

Он хмуро пожимал плечами.

— Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он, конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идёт о крупном наступлении, иначе зачем бы тревожить бога?

— Пожалуй.

— И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвёт или отсрочит наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять меры.

— А Тисулару это на что?

— Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен — он вельможа, а не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений. Несколько удачных операций — и положение Эслана сразу упрочится. А уж тогда…

— Может, так и надо?

— К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдёт.

— Чего?

— Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он, иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все поделты в стране — кеватцы, это значит, что между ним и низшим духовенством — квайрцами — глухая стена.

— Да, простые попы его не более, чем черта почитают!

— Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло до того, что во многих сёлах открыто молятся одиннадцати мученикам, и теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него наперегонки. А вдобавок — он и с Тисуларом не поладил, есть у него привычка лезть не в свои дела.

— Ну и что?

— Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял процесс против родни одиннадцати.

— А тут мы. Ну, а дальше?

— А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна — слухи о смещении Нилура.

— Слухи?

— Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура, но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель — поделит Илоэс, казначей святейшего двора, его дядя по матери.

— А чему ему Нилур не угодил?

— Нилур — единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближённых нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников.

— За это он, небось, и ухватился…

— А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут… понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них — определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.

Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне.

— Ты… т-ты уверен?

— Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.

— Да уж… не упустим.

— Будем дальше?

— Нет уж… хватит с меня. Спешное что есть?

— Сразу сказал бы.

— Коль так, давай почивать.

— Ложись, я ещё поработаю.

— Хватит с тебя, — сказал он и дунул на лучину. — И так дошёл — в гроб краше кладут!

— А ты сам здесь посиди!

— И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.

Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:

— Отпусти меня на денёк к матери. Куда я денусь?

Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:

— А ты что, и впрямь её за мать считаешь?

— Асаг, ты свою мать знал?

— Само собой.

— А я нет.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:

— Ладно уж. Сходи завтра по потёмкам. Но гляди — на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне.

— Сыночек, сыночек! — шептала она исступлённо, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил её волосы, её мокрые щеки, и тихая тёплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды — только с печалью — подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил — и позабыл о ней.

— Полно, матушка, — сказал я тихо, — идём в дом, простынешь.

И она повела меня за собой, словно я все ещё мальчик, которому страшно в потёмках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил.

— Здравствуй, птичка!

— Здравствуй, — тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец… я испугался. Я боялся поверить.

— Сынок, — спросила Синар, — ты как, насовсем?

— Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло…

— Знаю, — сказала она, — сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай?

И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти забытый Тилам Бэрсар.

Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак.

— Ты чего? — спросила Суил.

— Что?

— Смеёшься чего?

— Потому, что мне хорошо.

Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:

— Так не зря ж молвлено: «отчий дом краше всех хором».

Даже тех где я нынче живу.

— Как вы тут жили? — спросил я мать. — Деньги у тебя ещё есть?

— Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьёмся.

— Прости, матушка!

— Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!

— А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось.

— Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех её менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!

— Потерпи, матушка, все тебе будет.

И я спросил у Суил:

— А ты, птичка? Ты меня подождёшь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе прийти?

Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и сказала просто:

— Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько велишь.

И потом в моем подземелье, в самые чёрные мои часы, только и было у меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в мою руку Суил.

А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг — не просто привычная темень моей тюрьмы, а чёрная ночь, придавившая Квайр. Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти без надежды. Потому, что теперь это было моё дело, и больше некому было делать его.

Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без устали день и ночь. Сотни людей исчезали в её пасти. Те, кто любил родину и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то не угодил Тисулару или кому-то из его холуёв, те, кого оклеветали враги, те, кто просто попался в неё. Одни исчезали в застенках бесследно, другие на миг возникали на плахе, чтобы опять — уже навек — кануть в небытие. Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы — лучшие люди Квайра! — навек уходили во тьму.

Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство пока притихло. Ложное спокойствие — и зря Тисулар обольщался предгрозовой тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар, как пар в котле, где клапан заклинён. Ничтожный повод — и грянет взрыв. Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как общее горе, сблизило нас.

Он верил мне — и не верил, доверял — и опасался, мы ссорились, спорили, с трудом понимали друг друга — и всё-таки я был рад, что в этот жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.

Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.

Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это? Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь верить и тем, кому не можешь не верить.

Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы. Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк — и все полетит к чертям.

Он подсадил меня к Братству.

Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.

Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чём дело, я бы полез напролом, — и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно, остальное он тоже предвидел?

Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу — но быть куклой в его руках? Да нет, хватит, пожалуй.

И ещё одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне — здесь она подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке. Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию к гаданию по звёздам, химию — к колдовству, физику — к многословным рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.

Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вёл прямиком к смерти; одних она убивала собственными руками, других — руками озверевшей от страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не радовало меня.

Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой вершине власти, отберу способных ребят — и буду учить. Сначала азы: основы механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтверждён или опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь это умею: немало моих ребят честно заняло своё место в науке, хоть для славы мне хватило бы и одного Баяса.

Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать — и Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство — всё равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.

Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры — аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!

Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к победе — к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.

Ладно, Квайр останется — независимый и сильный. Мы сколотим из соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы не тронем, и ещё сотни лет мрак невежества будет душить страну.

Мы не тронем хозяев — они опора Баруфа — и все то же бесправие и нищета останутся людям предместий.

Мы не тронем землевладельцев — это пахнет гражданской войной — и почти ничего не изменится для крестьян.

Так зачем же все это?

Да, я знаю: цель Баруфа — единственно достижимая, всякий иной путь ведёт прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их — уже благо. Но поражение только убьёт нас, победа сделает нас рабами, загонит в узкий коридор, откуда нет выхода… или всё-таки есть?

Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.

— Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно велика.

— Значит, началось, — сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. — Давай, Асаг, готовь и ты гонца.

— Куда?

— В Кас. К Охотнику.

— А я по нем не соскучился!

— По-другому не выйдет. Восстание без головы…

— А у нас, вестимо, головы не сыскать!

— Головы есть, даже ты сойдёшь. Не пойдёт народ за Братством.

— Что, старое заговорило?

Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в Олгоне: человеческая жизнь — паутина, неосторожное слово — и её унесло. Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:

— А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.

— Значит, выбрал уже?

— Ещё нет, — ответил я честно.

Он усмехнулся, покачал головой и спросил — уже мягче:

— Так за нами, говоришь, не пойдут?

— Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно, кто с нами завтра останется.

— Свои, кто же?

— Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство в бога не верует, да лавки жжёт. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью ладите, не тебе объяснять.

— А Охотник что же?

— Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он ещё десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле. Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать, Асаг. Если опоздаем — Квайру конец. Сперва Квайр — потом уже Садан.

— Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоём дружке? Самим камень себе на шею повесить?

— Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватскийошейник.

— Одного другого не слаще.

— Может быть. Только с Охотником ещё можно бороться, а вот с Кеватом…

— Да как знать!

— Асаг!

Он поднял голову.

— Война с Кеватом будет всё равно. Если Охотник… мы хотя бы сможем сопротивляться. Если нет — никакой надежды!

— Да, — сказал он угрюмо, — лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне голову в заклад ставить… да уж кабы только свою, — покачал головой и побрёл к выходу.

— Асаг!

— Ну что ещё?

— Когда начнётся, я должен быть с Огилом.

— На две стороны, что ли?

— Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.

— Оно так, — согласился он, — да ты и мне нужен.

— Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда ещё не выбрал.

— А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?

— Конечно.

— Так на что оно тебе?

— Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь… зачем жить?

— Экой ты… непонятный, — как-то участливо сказал Асаг. — Ладно, долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне тебя не оберечь.

— Да мне столько не прожить!

— Как знать, — сказал он задумчиво. — Как знать.

3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

Я всё-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в чёрном зеве надвратной башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать из полусотни. Ещё на один бой.

Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы закрыть глаза, не видеть, не слышать… уснуть.

Не смогу. Зарево лезет сквозь чёрные прутья решётки, в чёрном небе кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса снова рвётся отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.

Лучше бы снова бой. Пока дерёшься, все просто. Нет ни прошлого, ни будущего — только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и толчок отдачи. Кровь на снегу и щёлканье пуль, стоны раненых, вопли уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.

А в промежутках — усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен делать, словно не ты сейчас убивал людей — убивал и будешь опять убивать. Словно все это не со мной.

Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я стиснут, я ничего не могу. Я растворён в ней, я — часть толпы, всем многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду, завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает к горлу, когда я чувствую это… мягкое под ногами. Обломки мебели, разбитые в щепы двери, весёлые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже полотнище пламени, хмельное, оранжево-чёрное вываливается на улицу и сыплет искры в лицо.

И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони топают, звякают сбруей…

И — взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение, запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице. Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и тянет меня…

И — тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед потерявшей меня толпе, и на моих руках ещё тёплая, липкая кровь.

Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:

— Там наши братья! Свободу мученикам!

А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же нетерпеливую радость.

И снова эти ворота — они распахнуты настежь, и оттуда выносят или выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них человека, к которому меня водила Суил.

И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту, и многотысячный, леденящий, корёжащий душу вой.

Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.

Только к себе — их я могу оправдать. Я знаю их жизнь — знаю, но сам я не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг, когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:

— К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!

…Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха — но там, в темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружьё…

— Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?

Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе, завертел тяжеленный ворот. Решётка приподнялась, несколько теней скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решётка закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.

— Здравствуй, Учитель, — тихо сказал Эргис, и мы обнялись.

— Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащёлкали!

— Нас тоже. Днём нас было полсотни.

— Да уж! — пересчитал нас взглядом, оглянулся. — Погоди, а у бойниц кто есть?

— Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.

Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоём у огня.

— А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?

— По-всякому. А как вы?

— А что нам?

— Своих повидал?

— А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро домой, так руками замахала. «Тут доживу, мол, в покое». Ты Зиран-то помнишь?

— Конечно!

— Тоже там. Дочку просила поискать.

— А как Огил?

— Здоровёхонек, — как-то нехотя ответил Эргис.

— Что-то случилось?

— Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая рука, почитай.

— Значит, плохо?

— Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела плечиком оттёрли.

— И тебя?

— Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя сыскал, Учитель!

Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис. Пока я не повидаю Баруфа…

— Что в городе?

Эргис усмехнулся:

— Да, считай, все. Как уходил, ещё только у дворца дрались. Кеватское подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал. Охрану поставил — и все.

— На улицах дерутся?

— Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?

— Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?

— А то!

— Её тоже. Уже давно.

— Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.

— Ты меня долго искал?

— А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошёл, где горячей, да и в Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул — город закрыть. Гонец-то тоже от тебя?

Я не ответил и он усмехнулся.

— Вздремни пока. Постерегу.

Утром ворота занял отряд горожан, и мы — уцелевшие — разбрелись по домам.

Страшен был город, но — спасибо усталости! — все скользило поверху, не задевая душу. Эргис привёл меня в самый центр к двухэтажному дому.

Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.

Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам. Полно народу, но никакой суматохи — все чем-то заняты, каждый знает, что ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф где-то здесь.

Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа. Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.

— Огил, — сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.

— Тилам?!

Он оказался рядом — глаза в глаза, — и в его глазах была простая ясная радость.

— Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?

— В Ирагской башне, — ответил Эргис. — Он ворота держал. Так я пошёл, что ли?

И мы остались одни.

Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван, грязен, закопчён, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало разговора.

— А ты изменился.

— Похорошел?

— Нет, пожалуй. — Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо. Я не переменился к нему.

— Суил у тебя?

Он кивнул.

— Все в порядке?

— С ней — да. А ты?

— Жив.

— Это не ответ, Тилам.

— Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.

— И только?

— Увидим. Я ещё не решил, что тебе скажу.

…Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор, светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и чёрный в молочном свете.

— Уже вечер? — спросил я лениво.

— Ночь.

— Чего не спишь?

— Боюсь ложиться, — он смущённо, как-то растерянно улыбнулся. — Такое вот дурацкое чувство: только усну — и сразу… Одиннадцать лет, Тилам! Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже…

Я не стал отвечать. Любое слово его спугнёт. Пусть сохранит эту минуту.

— Смешное маленькое счастье, — сказал он тихо. — Вот эта единственная минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра… и до конца. Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?

— А что тебе сказала Суил?

— Все, что знала.

— Немного.

— По-моему, достаточно.

— Достаточно для чего?

— Не надо, Тилам, — попросил он. — Я слишком устал для обычных игр.

— Ладно, — сказал я и сел с ним рядом. — Спрашивай. На что смогу — отвечу.

— Мне это не очень нравится, Тилам.

— Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.

— Если я тебя обидел…

— Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.

— Попробую, — сказал он с улыбкой. — Значит, ты вступил в Братство?

— Да.

— По большому или малому обряду?

— По большому.

— Зачем?

— Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.

— Что они потребовали за помощь?

— Меня.

— Они тебя уже оценили?

— Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота…

— Тилам, — тихо и грустно сказал Баруф, — ты хоть понимаешь, во что ты влез?

— Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдёмся без причитаний. Мне дали отсрочку. Могу работать с тобой целый год.

— А потом?

— Так далеко я не загадываю. У тебя ещё есть вопросы?

— Есть, но ты на них не ответишь.

— Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?

— А что тебе интересует?

— Баруф, — я невольно отвёл глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на глупую добрую рожу луны. — Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.

— И вдовой тоже? — теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он договаривает все: — Мы с тобой — эфемеры, подёнки. Таким, как мы, безнравственно заводить семью.

Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.

— Ладно, — говорю я ему. — Давай о деле. Как город?

— Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих оказал мне огромную услугу — струсил и принял яд.

— Да уж! Самоубийство — это церковное проклятие и всеобщее презрение…

— Наследников нет, значит, придётся временно взять власть, пока не изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.

— А Тисулара?

— Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!

— Ладно проделано!

— Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не выступят, иначе я подниму крестьян.

— Они в это поверили?

— Да. И поэтому сейчас у нас одна задача — мир с Лагаром.

— Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.

— Да. И это тоже больше некому делать.

— Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать переговоры и без меня.

— Сомневаешься в успехе?

— Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе посольства гона Тобала Эрафа — он подойдёт в любом случае. Ну, а если… это уже твоя забота.

— А если сначала в Лагар?

— А если Эслан пойдёт на Квайр? Ладно, когда ехать?

— Чем скорей, тем лучше.

— Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?

— Ты что, без охраны хочешь ехать?

— А зачем нам свидетели?

— Ладно, — сказал Баруф и встал. — Отдыхай. Завтра договорим.

…А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер, по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве извивалась лента летящих на север птиц.

И кони наши летели на север; шёлком переливалась шерсть моего вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул в радостную пустоту полей.

— Хорошо! — крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:

— Весна!

Эх, дружище, не только весна…

Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама отскочит, милый голос сказал за спиной:

— Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.

Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.

— Суил! Здравствуй, птичка!

— Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.

Он хмыкнул, пожал плечами — он вышел.

— Что случилось, Суил?

— А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, — в голосе её зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. — Так хоть весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?

— Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! — я всё-таки притянул её к себе, и она затихла у меня на груди. — Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера вернулся. Свалился и проспал целый день.

— Это ты можешь!

— Ну, как бы я с тобой не простился?

Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.

— А ты что, собрался куда? Далеко?

— Да, Суил. Далеко и надолго.

— Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!

— Может быть, и нет.

— Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам её к себе завернёшь!

— Суил, — я прижал её руку к щеке и почувствовал, как дрожат её пальцы, — я уеду, а ты подумай…

— Это о чём же?

— Зачем я тебе такой под клятвой да ещё и сам на рожон лезу…

— А, вот откуда ветер подул! Никак это ты с дядь Огилом толковал? То-то от меня хоронишься!

— Но, Суил…

— Господи, и до чего ж это вы, мужики, народ нескладный! Вроде, коль мы не поженимся, так я тебя мигом разлюблю, и душа моя по тебе не станет болеть? Уж какой нам срок господь для радости дал — так что: и его прогоревать? Глупые твои речи, Тилар! Сколь даст нам господь — будем вместе на земле, а там — по милости его — на небесах свидимся!

Голос её всё-таки задрожал, и губу она прикусила, но пересилила себя, улыбнулась:

— Это ж когда ты едешь?

— Завтра на заре.

— Храни тебя бог в пути! А с дядь Огилом я сама потолкую! Закается он за меня решать!

— …Пригревает, — сказал Эргис. — Назад-то солоно будет ехать!

— Не беспокойся. Может, и не придётся мучиться. Тебе Огил хоть что-то сказал?

— Кой-чего.

— Не боишься?

— С тобой-то? Ты, чай, и у черта из-за пазухи выскочишь!

К вечеру следующего дня мы пересекли Приграничье, оставили позади разрушенные стены Карура и выехали на Большой Торговый путь.

Много я видел с тех пор разорённых земель, но вот страшней, чем тогда, уже не было. Ни души не встретили мы за весь день. Ни дымка, ни следов на снегу, лишь мелькнёт иногда обгоревшая печь, да метнутся с пепелища одичалые псы. Я обрадовался, когда мы свернули в чащу — в равнодушное, вечное молчание матёрого леса.

Провели ночь без сна, отбивались от стаи урлов, и едва засерело, двинулись в путь.

К полудню лес поредел; чаща раздвинулась, отступила, перешла в корявое мелколесье. А потом как-то сразу лес отступил, бесконечная белая пелена легла перед нами. Та самая Гардрская равнина, щедро политая кровью.

— Ну вот, — сказал я. — Почти добрались.

— Жалко, лагерь нынче не в лесу.

— Это уже не твоя забота, Эргис.

— Чего?

— Я иду один.

— Ну, придумал!

— Это приказ, Эргис, — сказал я спокойно. — Ты будешь ждать три дня. Если я не появлюсь или… ну, сам понимаешь! — скачи прямиком к Тубару. Расскажешь ему все, и пусть позаботится о посольстве. Ясно?

Он молчал, угрюмо насупясь.

— Эргис, надо спасать Квайр! Тут ни моя, ни твоя жизнь ничего не стоят.

Он Опять ничего не ответил. Придержал коня и хмуро поехал сзади.

К лагерю я подъезжал в потёмках. Нарочно задержался, зная, что офицерский ужин всегда переходит в пьянку, и можно не опасаться лишних глаз. Я не таился, даже что-то напевал, чтоб часовой меня не проглядел, а то ведь выстрелит с дуру!

— Стой! — наконец окликнули меня. — Кто идёт?

— Свой.

— Слово!

— Да как мне его знать, болван, коль я только из Квайра? — сказал я лениво. — Кликни кого, пусть меня проведут к досу Угалару.

Он поднял фонарь, разглядывая меня. Богатое платье, блестящий из-под мехов панцирь, великолепный конь вполне его убедили; он вытащил сигнальный рожок и коротко протрубил. Я дождался, пока прибегут на сигнал, и велел тому, кто был у них старшим:

— Проводи к досу Угалару.

— По приказу командующего в лагерь пускать не велено. Извольте пройти к их светлости.

— Ты что, ополоумел? Иль, может, по-квайрски не разумеешь? К досу Угалару, я сказал! Или у тебя две головы, что ты не страшишься гнева славного доса?

Он долго глядел на меня, и, наконец, решил:

— Ладно, биил. Только не прогневайтесь: спешиться вам придётся да оружие отдать.

Я скорчил недовольную мину и спрыгнул на землю. Снял ружьё, отстегнул саблю, вынул из ножен кинжал. Солдат бережно принял оружие, глянул на вызолоченную рукоять и передал одному из своих. Повернулся и повёл меня в темноту.

А в шатре Угалара не было — он ужинал с Криром и Эсланом. Я велел провожатому:

— Ступай и скажи славному досу, что к нему человек из столицы. Да не ори, потихоньку скажи!

— А если спросят, кто такой скажи!

— Он меня знает.

Солдат ушёл, а я присел на резной сундук и привалился к податливой стенке. Так и сидел, пока не вошёл Угалар. Был он весел — наверное, пропустил не одну чашу — и опять я залюбовался диковатой его, разбойничьей красотой.

— Мне доложили, что вы прямо из столицы. Это правда, биил… — он прищурился, вглядываясь, — биил Бэрсар?

— Он самый, — подтвердил я с поклоном.

— Господи всеблагой! — воскликнул он и поскорей задёрнул выходную завесу. — Да как вы на это решились?

— Нужда заставила, славный дос. Вы позволите мне присесть? Три дня в седле.

— Так вы и правда из столицы?

— Да, и с печальными вестями.

Он хмуро покачал головой, кивнул, чтобы я садился, и сам уселся напротив.

— Так что в Квайре? Говорите же, не томите душу!

— То, чего надо бояться, — и я рассказал историю бунта — как он выглядел со стороны. Угалар слушал молча, но когда я дошёл до самоубийства локиха, сплюнул в сердцах, вскочил и заходил по шатру. Так и метался, пока я не замолчал, а потом подошёл, встал надо мною, свирепо сверкнул глазами:

— Значит, дорвались-таки до власти?

— Скажем иначе, славный дос. Подобрали то, что валялось. Благодаря покойному кору Тисулару…

— Как, Тисулар мёртв?

— Он имел глупость показаться на улице в обществе известного вам гона Симага Эртира. Говорят, чернь разорвала их в клочья.

— И вы после этого осмелились ко мне прийти?

— А к кому ещё я мог прийти? Квайр в опасности, славный дос, и я прибыл к вам по поручению акиха Калата…

— Не знаю такого и знать не хочу! Да осмелься кто другой сказать мне такое… да он бы уже на суку болтался!

— Я в вашей власти, славный дос, но надеюсь, вы сначала выслушаете меня.

— Говорите, — с трудом обуздав себя, приказал он.

— Аких Калат не жаждет короны. Власть он взял только до того дня, когда Совет Благородных изберёт нового государя.

— Хотите, чтобы я поверил?

— Хочу. Калат понимает, что знать не потерпит его воцарения, и слишком любит Квайр, чтобы обречь его на долгую смуту. Не думаю, что он легко согласится уйти в темноту, но Квайром столько лет правили дураки, что умный правитель пойдём ему на пользу.

— Пожалуй, — проворчал Угалар.

— Но это все будущее, славный дос. Есть вещи и поважней.

— Какие же это?

— Война с Кеватом.

Он как-то сразу потемнел, пошёл и сел на место.

— Через два месяца Квайр будет втянут сразу в две войны. По силам ли это нам?

Он хмуро покачал головой и спросил:

— Вы так уверены?

— Да. В столице перебили почти тысячу кеватцев. Отличный повод для Тибайена.

— Ну, Тисулар! — он крепко, по-солдатски выругался. — Так что вы хотите?

— Нужен мир, дос Угалар. Надо развязать руки.

— Мне, что ли, мира запросить?

— Нет, конечно. Просто, если я получу согласие — ваше и доса Крира, я отправляюсь к Тубару, чтобы заключить перемирие. У меня есть полномочия.

— Господи помилуй, биил Бэрсар! Да ведь старик лютее сигарла! Вы и рта-то не раскроете! Много у меня грехов, а этого на душу не возьму! Как хотите, а я вас на верную смерть не пущу!

— Я уже виделся с Тубаром, славный дос, и ушёл живым. Есть дело, которое для меня гораздо трудней, и я осмелюсь просить помощи у вас.

— Ну?

— Я хотел бы, чтобы вы немедленно переговорили обо всём с досом Криром.

— А вы что, боитесь?

— Я ничего не боюсь, — сказал я устало. — Просто я привёз грамоту акиха Калата, заверенную акхоном и печатью Совета Благородных, где мне предписывается в случае, если дос Крир признает власть временного правителя и согласится на мир с Лагаром, объявить его главнокомандующим взамен кора Эслана, смещённого приказом акиха, и возвести в подобающее ему достоинство калара Эсфа.

— Да ваш Калат просто грязный торгаш! Неужто он думает купить Крира?

— Покупают только тех, кто продаётся, — ответил я сухо. — Калат всегда считал доса Крира лучшим из квайрских полководцев. А титул — это отнюдь не плата за признание. Всего лишь возможность командовать, не уязвляясь насмешками высокородных ничтожеств. Кстати, сам аких титула себе не взял, потому что кошку перьями не украсишь. Так вот, славный дос, я прошу вас изложить это все досу Криру как раз для того, чтобы избавить его от встречи со мной, если он сочтёт моё предложение недостойным. Надеюсь, в просьбе моей нет ничего оскорбительного для вас лично?

— Простите, биил Бэрсар. Я был неправ. В ваших словах нет ничего оскорбительного и для Крира. Хотите, чтобы я сразу пошёл?

— Да, славный дос. Через три дня я уже должен быть в Лагаре.

Он ушёл, а опять привалился к стене, подумал о Суил, о Баруфе, а потом вдруг сразу уснул — словно упал в колодец. И сразу — как мне показалось — проснулся.

Голос Угалара:

— Ну, что я тебе говорил?

— Хорош! — ответил другой, незнакомый голос.

— Биил Бэрсар! — сказал Угалар погромче; я открыл глаза и сразу вскочил.

— Счастлив увидеть вас, славный дос Крир!

— И я вас, биил Бэрсар.

Крир был высок — пожалуй, с меня ростом, только куда плотней; лицо широко, тронутое оспой, властный рот, ум и жестокость в небольших, холодных глазах. Он не тратил времени на поклоны.

— Угалар мне все передал, но у меня есть один-два вопроса. Надеюсь, вы соблаговолите на них ответить?

— К вашим услугам, славный дос.

— Вы — вы доверенное лицо акиха.

— Да.

— Значит, он предлагает мне командование?

— Да, — я уже понял, куда он клонит.

— А разве это не предательство, биил Бэрсар? — с какой-то свирепой нежностью осведомился он.

— Предательство кому? — зря я позволил себе задремать, теперь меня страшно клонило в сон, и голос звучал равнодушно и вяло. — Локих ушёл из жизни, не оставив наследника. Единственный претендент на престол — кор Тисулар, тоже мёртв. Коры Эслан и Алнаб, как незаконнорождённые, не имеют права наследования. Сейчас единственное законное правительство — Совет Благородных под председательством акиха Калата.

— А кто мне докажет, что это не одна из ловушек Тисулара? — с кровожадной нежностью спросил меня Крир.

— Никто. У меня есть грамоты, но грамоты можно подделать. А новости до вас дойдут дня через два. Я ехал тайными тропами и обогнал всех гонцов. — Тут я всё-таки зевнул во весь рот. — Молю о прощении, славные досы. Две ночи не спал.

— А если я всё-таки сумею проверить ваши слова?

— У вас есть способ?

— Да. Умелые парни — у них, бывает, и мёртвые говорят!

— Что толку меня пугать, славный дос? — с трудом подавив зевок, отозвался я. — Будь я трусом, я бы с Охотником не связался.

Теперь я притворялся: спать мне совсем расхотелось.

— Да, вы — не трус, — все с той же ласковой угрозой заметил Крир, — но тот ли вы, за кого себя выдаёте? С чего бы вдруг доверенному лицу акиха, наделённому такими правами, прокрадываться ко мне тайно?

— Ради вас, славный дос.

— Объяснитесь!

— Аких верит в вас и возлагает на вас великие надежды, а великому человеку нужно незапятнанное имя. Если вы начнёте действовать прежде, чем сюда дойдут вести из столицы, и заключите перемирие до того, как получите из моих рук грамоту на верховное командование, даже самые злобные ваши враги не посмеют сказать, что Калат вас купил.

— Покажите грамоту, — сказал он.

С помощью Угалара я расстегнул панцирь, вытащил из-за пазухи свёрток и подал Криру. Он прочёл его дважды, внимательно рассмотрел печати и сказал глухо:

— Да, это законный документ. Последний вопрос: вы ведь друг акиха?

— Один из самых старых.

— И ради моего доброго имени он рискует вашей жизнью?

— Я не смогу выиграть войну с Кеватом, а вы сможете.

— Я вам верю, — тихо сказал Крир, и голос его зазвенел. — Я принимаю милость акиха!

— Спасибо, калар Эсфа, — ответил я, и глаза его вспыхнули, а на щеках зажёгся румянец.

Я покинул лагерь на рассвете, а в полдень мы добрались до передовых постов Тубара. Тут было проще: узнали к кому, разоружили, и под надёжным конвоем отправили в ставку.

Меня Тубар встретил без удивления, поздоровался и спросил, приглядываясь к Эргису:

— Вроде я этого парня видел?

— Осмелюсь напомнить доблестному тавелу, я с вашей милостью дважды на Тардан ходил.

— То-то же! Я своих солдат не забываю. Эй, Сот, — крикнул он телохранителю, — возьми парня да угости на славу. И чарочку от меня поднеси!

— А ты вроде постарел, — сказал Тубар с грубоватой заботой. — Невесело, чай, пришлось?

— Невесело, — ответил я честно.

— И с чем пожаловал?

— С личной грамотой акиха Калата.

— Что?

— Да, доблестный тавел. Пять дней, как Огилар Калат принял звание акиха Квайра и главы Совета Благородных.

— А Господин Квайра?

— Покончил с собой, когда народ захватил наружные ворота дворца.

— Тьфу ты, погань какая? Ох, прости меня, господи! А Тисулар?

— Растерзан на улице народом.

— Нечего сказать, хороших дел натворили!

— Только воспользовались тем, что натворил Тисулар. Квайрцев не так-то легко довести до бунта, но он сумел, как видите. — И я стал рассказывать об ужасе этой зимы: о казнях, арестах и обысках в домах горожан, о непосильных налогах, вымогательстве и грабежах, о безнаказанности кеватцев, о том, как недавно а Квайре явился кеватский отряд и стал наводить порядок в Садане.

— С этого и началось, славный тавел, а конец известен.

— Стало быть, могилу он себе сам вырыл? Грех мёртвых хаять, а про него доброго не скажешь. Ты что, прямо ко мне?

— Нет, доблестный тавел. По пути заехал в наш лагерь, передал досу Криру грамоту на командование.

— Удружил, нечего сказать!

— А теперь я прибыл к вам, чтобы от имени командующего просить о перемирии.

— Много мне в нём толку!

— Почему? Дней на десять замиримся, а там в Лагар прибудет наше посольство.

— Ага! А условия?

— Трудно сказать. Запросим побольше, чтобы было что уступать, но в главном не уступим.

— А что главное?

— Во-первых, мирный договор — хорошо бы, лет на десять. Наши конечно, уходят из Лагара. Граница остаётся прежней.

— Н-да.

— Возмещение убытков… ну, с этим придётся погодить — у Квайра новая война на носу. Думаю, что столкуемся на отмене торговых пошлин и праве преимущественной закупки для лагарских купцов.

— Знает Калат, куда бить! Да за это наши толстосумы всех дворцовых советников скупят!

— На это и рассчитываю, — ответил я спокойно.

Он посмеялся, а потом сказал задумчиво:

— Ну, слава богу! Давно пора с этой дурью кончать. Народу-то перебили — не скоро бабы взамен нарожают. А заради чего? Ох, дурость людская!

— У меня ещё есть поручение, которое касается лично вас, доблестный тавел. Аких хотел бы…

— Помощи не проси! — перебил Тубар. — У самого руки чешутся кеватцем морду набить, да как бы через то Лагару кровью не умыться!

— Да нет же, биил Тубар! Просто я слышал, что тарданские пираты недавно разграбили Сул…

— А тебе что за печаль?

— Кеват как раз склоняет Тардан к военному союзу.

Тубар поглядел с весёлым удивлением, прищурил глаза:

— Не худо! А ежели и за спину не бояться…

— У вас есть гарантии: через пару месяцев наша армия будет драться у восточной границы.

— Ну что же, это я со всей душой. Давно пора да и войско готово. Ох, и всыплю ж им!

— Если вы добьётесь от Тардана союзного договора…

— А ты думал: для вас буду стараться?

— Получится, что и для нас, доблестный тавел.

— Считай, что слажено. Вот голова! Хоть самим локиха на акиха сменяй! Только где ж ещё такого возьмёшь? Ты-то, небось, не пошёл бы?

— Нет, конечно.

— Куда тебе, бунтовщику! Против дружка-то ещё бунт не затеял?

И его слова вдруг больно кольнули меня.

Заключили перемирие и с навязанной Тубаром охраной двинулись в столицу Лагара. Ехали не спеша, чтобы не обогнать посольство, и Лагар доверчиво приоткрывался мне. Все, как в Квайре, на первый взгляд, даже говор лагарцев не разнится от звонкой речи северян. Меньше хуторов, больше деревень, сытей скот, чище одеты люди…

За Арзером кончились леса. Это был Нижний Лагар — возделанная приморская равнина. Снег ещё не сошёл, лишь протаяли кое-где межи, расчертив огромное белое покрывало. Здесь почти незаметны следы войны, только конные разъезды да охраняемые обозы напоминают, что не все спокойно в Лагаре.

А на третий день, у какого-то города, Эргис на миг придержал коня.

— Гляди, Учитель: Уз. Как раз серёдка Лагара, вот отец нынешнего локиха и велел построить тут храм, да такой, чтоб везде дивились. Наших, квайрских зодчих тогда позвали. Приглядись!

Я пригляделся — и покачнулся в седле, с такой силой тоска ударила в душу. Храм и узкая площадь перед ним. Невероятно давно, четыре года назад, мы возвращались из Сула. Маленьких городишко, где можешь перекусить и сменить аккумулятор мобиля. Мир качнулся, зима превратилась в лето. Пёстрые бумажки ползут по бетону, ловкие руки механика закручивают разъём, а вокруг витрины лавчонок, длинная череда машин, парень с приёмником на шее нагло разглядывает Миз, а над всем этим возносится в небе невесомая громада храма. Уз уже исчез за поворотом, а у меня в ушах ещё звучали слова текущей из приёмника песни — чудесные, глупенькие слова: «Милый, я хочу машину! Луар целуется со своим парнем в машине, а мы целуемся на углу»…

Мы всё-таки на день опередили посольство и первые заняли отведённый для него дом. Хороший признак: роскошный особняк недалеко от дворца; резьба, бархат, бронза и заморский мрамор. Только слуг многовато, и, на мой вкус, они слишком проворны. Мы вымылись, переоделись, и каждый занялся тем, что ему по нраву: Эргис ускользнул за новостями, а я завалился спать. Встретились поздним утром за завтраком уже каждый в своей роли: я — полномочный посол, а Эргис — мой телохранитель.

Посольство прибыло вечером, и поднялась суета. Слуги старались вовсю, если бы не зоркость Эргиса, у нас поубавилось бы документов.

Только за полночь все улеглось; свита отправилась по постелям, слуги убрались к себе, и я пригласил гона Эрафа в свой, уже обжитый мной кабинет.

Гон Тобал Эраф был наш человек, восемь лет он сотрудничал с Баруфом, я ему вполне доверял. Невысокий худощавый старик с быстрыми молодыми глазами; лысину он маскировал париком, подагрическую хромоту — изящной тростью, а вечный недостаток денег — изысканной простотою костюма.

Я знал, что он самолюбив и обидчив, и был сердечен до тошноты. Усадил его поближе к огню, расспросил о дороге и здоровье и, не дрогнув, выслушал бесконечный рассказ о дорожных неурядицах и его бесчисленных хворях.

Я испытал его, он — меня, и оба мы остались довольны. Старик был хитёр, я — терпелив, а в очаге метался огонь, и уютная тишина спящего дома обволакивала нас. И Эраф, наконец, расслабился.

Приятная улыбка дипломата стекла с его лица; спокойной стала поза, мягче складка губ, и насторожённый холодок в глазах растаял в спокойное любопытство. Я подлил ему в кубок вина, покачал головой и сказал:

— Трудная нам предстоит работа, досточтимый гон Эраф! Я ведь не дипломат, и только надежда на ваш опыт и вашу мудрость утешает меня.

— Боюсь, вы мне льстите, дорогой биил Бэрсар, — отозвался он с довольной улыбкой.

— Всего лишь отдаю вам должное. Когда аких спросил, кого я хочу видеть рядом с собой, мне на ум пришло только ваше имя.

Он расцветал на глазах, и это было забавно. Оказывается, я и на это способен. Я, который нажил столько врагов неумением не то что льстить — соблюдать обычную вежливость, говоря с чиновными дураками! Впрочем, это не тот случай. На ум и опыт Эрафа я действительно мог положиться. Только предосудительная неподкупность до сих пор мешала его карьере. Я знал, что мне будет с ним нелегко, но он был нужен мне весь, я не мог позволить, чтобы любые обиды встали между Эрафом и делом.

— К сожалению, время против нас, гон Эраф. Только поэтому я осмелился, невзирая на поздний час и вашу усталость, затруднить вас этой беседой.

— Я весь внимание, биил Бэрсар!

— Я думаю, в наши отношения надо внести ясность. Конечно, перед посольской свитой и особенно перед слугами мы обязаны соблюдать этикет. Но сам я считаю и всегда буду считать вас не лицом подчинённым, а своим наставником и клянусь ничего не предпринимать, не испросив перед тем вашего совета. Надеюсь, что и вы согласитесь разделить со мной ваши заботы. Эти условие не кажется вам обременительным?

Я говорил, а глаза его сверлили моё лицо, пытаясь найти в нём фальшь, он верил мне — и не верил, хоть очень хотел мне верить, он был уже почти приручён — остальное сделает работа.

— О нет, дорогой биил Бэрсар! Такое условие — честь для меня, и дабы доказать это, я сразу поделюсь сомненьем, что снедает меня. По распоряжению акиха главой посольства являетесь вы. Однако согласно дипломатическому этикету посольство такого ранга не может возглавлять… э… человек без титула.

— Я готов уступить главенство вам, досточтимый гон. Внешняя сторона дела меня не волнует.

— Увы, дорогой биил Бэрсар! Моё звание тоже не соответствует рангу посольства. Господин Лагара сочтёт для себя оскорбительным вести переговоры со столь незначительным лицом. Я говорил об этом акиху, но он соизволил ответить, что вы найдёте способ обойти это затруднение.

— Ну, Баруф, услужил!

Я поглядел на Эрафа и спросил неохотно:

— Титул гинура будет соответствовать рангу посольства?

— О да! Но…

— Поскольку отец мой умер, а я его единственный законный сын, я имею право на титул гинура.

— Я знаю геральдику, — осторожно заметил Эраф, — но я не слыхал, чтобы среди Бэрсары были гинуры. Гоны — да…

— Это квайрские Бэрсары, дорогой гон Эраф. Я из другой ветви. Пожалуй, её можно назвать балгской.

Он глядел на меня с сомнением, и я усмехнулся.

— Не считайте меня самозванцем, досточтимый гон Эраф. Я так мало ценю титулы, что не стал бы утруждать себя ложью. Эта старая история, и вы могли её не знать. Лет… да, уже шестьдесят лет, как мы покинули Квайр. Мой прадед, гинур Таф Бэрсар, хранитель малой печати, был обвинён в государственной измене и бежал в Балг. Он утверждал, что был оклеветан… не знаю, у нас в семье святых не водилось, но, во всяком случае, при дворе он был принят. Деда ещё приглашали на дворцовые торжества. Отца — уже нет. Наш род обеднел, и о нас забыли.

Таф Бэрсар происходил из биссалской ветви, побочной относительно Бэрсаров квайрских. Его предок в четвёртом колене получил потомственное дворянство за услуги, оказанные им его величеству Тисулару I.

— Прости моё неведение! — воскликнул Эраф, — не куда девалась теперь биссалская ветвь Бэрсаров?

— Она иссякла почти сразу после бегства прадеда. Родители его уже умерли, а единственная сестра через несколько лет скончалась бездетной. После её смерти имущество Бэрсаров было взято в казну, а наш род вычеркнут из геральдических списков.

— Какой камень вы сняли с моей души, благородный гинур!

Я поморщился:

— Окажите мне милость, досточтимый гон Эраф, избавьте от титулования. Эта мишура не добавляет ни денег, ни ума, а доблести предков не искупают ничтожества потомков.

— Недостойно меня было бы не ответить тем же!

— Спасибо, биил Эраф. Я рад, что мы понимаем друг друга. Давайте поговорим о деле, мне совестно задерживать вас в столь позднее время.

Я рассказал о том, что уже сделал; Эраф молчал, кивал, но с замечаниями не спешил.

— Мне кажется, что до начала переговоров стоило бы закрепить за собой армию. Надлежит безотлагательно возвести доса Крира в новое звание и привести войска к присяге. Тут все не просто, биил Эраф. Дос Крир самолюбив, а положение его весьма двусмысленно. Пожалуй, только вы, с вашим тактом и умением играть на струнах души человеческой, сможете сделать все, как надо.

— Иными словами, вы желаете, чтобы я завтра же выехал в армию?

— Да, биил Эраф. Я уже бывал там… неофициально, и боюсь бросить тень на Крира. Нам сейчас опасно пренебрегать приличиями!

— Мой бог! — весело сказал Эраф. — Вы — прирождённый дипломат, биил Бэрсар! Кажется, я начинаю верить, что мы достигнем цели!

И мы её достигли. Нелёгкое было время — ей-богу! — случались дни, когда я скучал по ирагскому подземелью.

Правда, я был не один. Людей подбирал Баруф, а это значит, что каждый был на своём месте. Доставалось мне только от Эрафа, но я молча терпел все его капризы, потому что один он делал втрое больше, чем десяток здоровых парней. Он был незаметен и вездесущ, он помнил все и всегда успевал; кладезь неоценимых знаний таился в его голове, и я щедро черпал оттуда всё, что мне надо было узнать.

Нет, мне совсем не нравилась эта работа. И союзники, и противники — все, кроме Тубара, — были мне одинаково неприятны. Жадность, мелочность, ничтожные побуждения и ничтожные интересы, политическая слепота, равнодушие ко всему, кроме возможности вот сейчас, вот сегодня урвать. Я очаровал и покупал, устраивал и посещал приёмы, я с улыбкой задыхался в тисках этикета и мечтал об одном: сбежать!

Но я только стискивал зубы, потому что именно здесь среди интриг и фальшивых улыбок, решалась судьба Олгона, Судьба тысяч людей и моя собственная судьба.

Нет, дело не в том, чтобы просто достичь соглашения — лагарцам тоже был нужен мир. Дело в цене. Мира просил Квайр, значит, это он побеждён, побеждённый должен платить. Он торопится? Тогда пусть заплатит больше. Ах, ему надо поскорей развязать себе руки? Придётся ещё уступить. В их притязаниях была своя правота. Это мы вторгались в Лагар, мы разорили треть страны и истребили уйму народу — стараясь нас обобрать они только восстанавливают справедливость.

Просто я почти ничего не мог уступить. Да, мир с Лагаром — вопрос жизни или смерти, да, чем скорей я его добьюсь, тем вероятней, что мы сохраним Квайр, но каждая уступка — это удар по Баруфу.

Будь он признанный, законный правитель, ему бы простили любые жертвы, ведь ситуация очевидна. Но в глазах большинства он пока узурпатор, ему все поставят в вину; только победы — политические и военные — смогут удержать его на волне. Слишком дорогой, «позорный» мир, стал бы оружием в руках врагов, а сколько у нас врагов…

Правда, у меня был Тубар — союзник, которому нет цены, но я не мог демонстрировать наше знакомство. Он был моё тайное оружие, мой последний резерв, я обратился к нему за помощью только раз — когда дело безнадёжно зашло в тупик. А остальное мы с Эрафом сделали сами.

И вот уже снова проплывают мимо поля, теперь они чёрные, с полосками зелени на межах; зелёный пух подёрнул деревья, и в сёлах цветут сады.

Вот мы проехали Уз, и я сжался, готовясь к боли. Но боли не было. Храм был красив — и только. Это тоже ушло.

Наш караван растянулся на добрых пол-лаги. Весенняя распутица, расквасив дороги, заставила нас бросить повозки у Лобра; за нами тянулся длиннейший хвост измученных вьючных лошадей.

Распутица! Распутица! Это слово само ложилось на развесёлый мотивчик, и я все насвистывал его к негодованию гона Эрафа. Бедный старик еле сидел в седле, он совсем пожелтел и высох — да и все мы были не лучше. Только Эргис был бодр и свеж, он да его поджаренный конь; только у них хватало силы проезжать вдоль всего каравана, следя за порядком.

А вот мой бедный Блир сдал. Втянулись бока, потускнела шерсть, даже на шпоры он отвечал лишь укоризненным взглядом.

Точь-в-точь таким, каким встретил меня сейчас Эраф.

— У благородного гинура хорошее настроение?

Лишь в крайнем раздражении он так меня величал; впрочем, оно не покидало его от Арзера.

— Мужайтесь, биил Эраф! Эргис знает одну лесную дорогу — два дня, и будем в Согоре.

— Надеюсь, господь ещё раньше избавит меня от мук!

— Зачем же поминать о смерти, когда счастье у вас в руках, и ваша слава в зените? Вам ещё предстоят великие дела и немалые почести!

Напоминание о почестях его всё-таки взбодрило, и старик спросил уже не сердито:

— Позвольте узнать причину вашего веселья, биил Бэрсар. Может это и меня развеселит?

Я засмеялся и протянул скрученное в трубку письмо.

— Нет уж, увольте читать на ходу! От кого?

— От командующего, его гонец встретил нас в Азаре. Калар Эсфа извещает, что распутица остановила наши войска под Биссалом, и он будет там ждать установления дороги.

Это была единственная наша размолвка: я велел вывести войска из Лагара, когда нашим переговорам было ещё далеко до конца. Конечно, Эраф был прав — нам это здорово повредило. Так повредило, что пришлось обращаться к Тубару. И всё-таки я тоже был прав. Крир стоит под Биссалом, это всего пять дней до восточной границы, и кеватцы уже не застанут нас врасплох.

Прежняя улыбка шевельнулась на губах Эрафа.

— А почему он извещает об этом именно вас?

— Потому, что именно я его об этом просил.

— А зачем вы его об этом просили?

Вот неугомонный старик! Еле жив — и всё равно не смирится с вопросом без ответа. Должен выяснить, докопаться, разгрызть орех до ядра. Господи, как я его любил в такие минуты!

— Чтобы знать, возвращаться ли мне в столицу или ехать прямо в Бассот.

— Господи помилуй, уж не из железа ли вы, биил Бэрсар? — вскричал старик удивлённо.

— Увы, мой друг, только изплоти. И если честно — этой плоти очень хочется отдохнуть.

Как ей хотелось отдыха, бедной плоти! Я устало качался в седле, засыпал, просыпался, Отвечал на вопросы, что-то спрашивал сам, а дремота уже лежала на плечах тёплым грузом, закрывала глаза, навевала грёзы. Так хорошо было грезить, как я, вернувшись из странствий, войду в свой дом — в тот единственный дом на свете, который я вправе назвать своим, — и там меня встретят Суил и мать…

Но в сладостях этих грёз таилась горечь; она будила меня, возвращала усталость и боль в измученном теле — и мысли. Нерадостные мысли, от которых некуда деться.

Я не могу вернуться в свой дом и повидать свою мать. Она в залоге у Братства. Если я изменю, они убьют мою мать. Нет, я не изменю. Лучше я сам приду к ним в надлежащее время. Как я легко смирился со своей несвободой! Есть ведь Баруф, и он мне может помочь. Сможет? Конечно! И я попаду к нему в руки. Цепь на цепь, несвободу на несвободу? Лучше уж Братство, оно может отнять только жизнь. Я стыжусь этих мыслей, мне тягостно и противно так думать. Баруф — мой друг, он любит меня и желает мне только добра. Да! И желая добра, он поможет мне сделать выбор, очень нелёгкий выбор, который ещё предстоит. В том и беда, что выбор ещё предстоит, и выбрать я должен сам.

Я еду и думая о Баруфе, и эти мысли горьки, как жёлчь. Мы слишком похожи и слишком нужны друг другу, мы вместе — страшная сила, и это пугает меня. Мы ничего не хотим для себя, наша цель благородна, и поэтому мы опасны вдвойне. Всем можно пожертвовать для благородной цели: счастьем — чужим и своим, — жизнями… даже страной. Ох, Баруф, неужели я тебя брошу? Неужели мне придётся встать у тебя на пути?

Наш караван доплёлся до Согора. Я отдохнул пару дней, простился с посольством и вместе с Эргисом отправился в Квайр. Дороги стали непроходимы: Эргис выбирал звериные тропы, где палые листья не дали раскиснуть земле.

Тощий конь Эргиса был бодр и свеж, а с верным Блиром пришлось проститься. Эргис подыскал мне пегого жеребца, выносливого, как черт, и с таким же нравом. Мы очень повеселились в начале пути, но плётка его слегка усмирила — на время. Он подловил меня уже далеко в лесу. Выбрал момент, когда я опустил поводья, вскинул задом и встал, как пень. Я птичкою пролетел над его головою и со всего размаха плюхнулся в грязь.

— Скотина! — прорычал я, едва поднимаясь. — Я тебя!..

Конь поглядел с укоризной, а Эргис заржал так, что птицы шарахнулись с веток.

— Чего завёлся?!

— Н-не могу, — простонал он. — Бла-благородный гинур! А ведь смешно!

— Хватит ржать! Дай хоть глаза протру.

Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протёр лицо.

— Слышь, Учитель, ты не сердись, а?

— За что?

— А я б рассердился!

Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое-как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперёд. Молчал, молчал и вдруг обернулся:

— Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе — локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь-то по-разному, а все одинаковый.

— А мне и правда всё равно. Я людей не по званиям ценю.

— Не обидишься, коль спрошу?

— Смотря что.

— Вот победим… ты что будешь делать?

— Спроси что полегче! Чего это вдруг?

— Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды — тихо нам не жить. В своих-то землях ты чем жил?

— Я же вам ещё в первый день исповедался. Наукой.

— А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.

— Моя наука — это не только книжки. Жестокая штука — не хуже войны. Все заберёт — и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.

— А на кой черт?

— Для людей. Понимаешь, наука — если в добрых руках — она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…

— А коль в худых?

— Ещё больше. Уничтожить все живое на свете — чтоб и трава не росла.

— А бог?

— Что бог?

— Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, дерётесь?

— Знаешь, Эргис, чего-то мне кажется, что богу на нас наплевать.

— Ты это брось! Есть ещё царствие небесное!

Я даже коня остановил.

— Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись её менять». Что там ещё осталось?

— Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!

— Ладно, Эргис, извини. Зря я так.

— Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?

— А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по-моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерёшься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.

— Учитель!

— Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.

— И верно, хватит. Дурацкий разговор.

— И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?

— Давно загубил, — ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.

К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.

— Эх, мать моя! — сказал Эргис. — Опять в лесу ночевать!

— В доме переночуем. Только смотри: никому!

Почуяв жильё, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.

— Сыночек! — простонала она, вылетая из двери. — Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?

— Друг со мною, матушка.

— Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.

— Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по-человечески.

Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошёл не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.

— Сейчас, сынки, сейчас! — тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:

— Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!

— На черта.

— Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!

Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.

— Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги-то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.

— А ты?

— А я что? Пусть ходит, все не одна.

— А Суил?

— Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невесёлая. Посидим, потолкуем, а то всплакнём по бабьему обычаю. Ты-то хоть надолго?

— Не знаю, матушка. Придётся тебе ещё потерпеть.

— Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?

— Я бы и рад, матушка, да дело — не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?

— Ох, горе ты моё! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать-то вас прикажете?

— Эргисом мать-отец нарекли.

— Откуда ж будете?

— С севера, — ответил он уклончиво.

— Матушка-то ваша тоже, небось, ждёт да горюет?

— Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.

Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…

— Сынок, а ты хоть сколько-то дома поживёшь?

— Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.

Мать вздохнула и принялась готовить постель.

Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать ещё сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.

Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться — он знает с кем.

…Сегодня удивительный день. Отпустив охрану, мы с Эргисом, Суил и Баруф входим в невзрачный храм у Саданских ворот.

Блестят глаза Суил, разрумянились щеки, радость и испуг на любимом лице. Эргис ухмыляется, Баруф совершенно спокоен, а я совсем оглох от ударов сердца.

Итилар Бэрсар, сын Агира Бэрсара и Ниис Коэлар, рождённый в Квайре, берет в жены Суил, дочь Гилора и Зиран, крестьянку.

— Кто знает этого мужчину и эту женщину? — сурово спрашивает старый священник.

— Я знаю эту женщину, — говорит Баруф.

— А я знаю мужчину, — объявляет Эргис.

— Готовы ли вы присягнуть, что по доброй воле, без корысти и принуждения они избрали друг друга?

— Да, — объявляют они в один голос.

И вот уже клубится над алтарём дымок курений, и, протянув над ним руки, мы с Суил читаем молитвы. Суил запнулась, глядит на священника, ожидая подсказки, а Эргис лихо подмигивает мне. Вот уже красный шнур связал наши руки, и звучат последние, самые главные, слова обряда:

— Отныне путь ваш един, и судьба ваша едина. В беде и в радости, в веселии и в печали, на земле и на небе…

А потом мы скачем по спящему городу; радостен гулкий стук копыт, эхо мечется в щелях улиц. Сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь средневековье мчимся мы, и город, и мир, и счастье принадлежит только нам.

А вот и дом Баруфа. Я спрыгиваю на землю, снимаю с седла Суил, несу её по лестнице, и сердце её так громко, так часто и тревожно стучится прямо в моё.

Я без стука зашёл в кабинет Баруфа — вольность, дозволенная немногим, — и он поднял от бумаг измученное лицо.

— А, молодожён! Как дела?

— Лучше, чем у тебя.

— Пожалуй, — сказал Баруф и осторожно тронул красные от бессонной ночи глаза. — Не хотелось тебе мешать, но время… Давай кончать с лагарскими делами.

— К вашим услугам, сиятельный аких!

— Тогда приступим, благородный гинур.

— Самое смешное, что это правда. Разбирал бумаги после смерти родителей и наткнулся на любопытный документ. Оказывается, последний император пожаловал моему прадеду, главе Судейской коллегии, потомственное дворянство за особые услуги. Ну, и услуги, наверное, если даже мой отец предпочёл не вспоминать о своём гинурстве!

— Нужен дворец, достойный твой милости?

— Обойдусь.

Мы поработали пару часов, потом Рават принёс на подпись бумаги, и я отошёл к окну. Город жил, как ни в чём не бывало: толкался, гремел, голосил, перемешивал в каменной темноте людскую гущу. Квайр ничем не удивишь…

— Тилам!

Я оглянулся. Баруф был уже один.

— Тилам, — спросил Баруф раздражённо, — ты можешь не делать глупостей?

— А что?

— Какого дьявола ты косишься на Равата?

— Вернёмся-ка к Лагару, сиятельный аких.

Он молча взглянул мне в глаза — и уступил.

— Ладно. Пункт о восстановлении Карура.

— Пока можешь забыть. Отложен.

— Как же тебе удалось?

— Удалось. Дальше.

— Двадцать кассалов, статья «Особые расходы».

— Замаскированный подарок Тубару. Купил в его элонском поместье триста коней для войска. Старик доволен.

— Переплатил?

— Не очень. Трехлетки, гогтонская порода. Эргис сам ездил отбирать.

Мы работали, а время летело; не дошли до последних пунктов, а из ближнего храма уже протрубили к молитве.

— Хватит, — сказал Баруф и закрыл глаза. — Отлично сработано, Тилам. Эту дыру мы залатали.

— Значит, пора опять в печку?

— Пора, — сказал он устало. — Да ты ведь и сам все знаешь. Контролируешь ситуацию не хуже, чем я.

— Нет, Баруф, — ответил я грустно, — только наблюдаю.

— А то?

— Я бы убрал от тебя Равата.

— Чем он тебе мешает?

— Мне?

— Да, тебе.

— Тем, что всех от тебя оттеснил. Ты остался почти один, Баруф. Тебе это нравится?

— Нет. Но это неизбежно.

— А то, что он делает за твоей спиной?

— А ты уверен, что за спиной?

— Тем хуже. Эти подонки, которых он подобрал…

— Я сам вышел из грязи, Тилам, и грязи не боюсь. У меня нет причин не верить Равату. Он достаточно предан мне.

— Преданность честолюбца? Боюсь, это товар скоропортящийся!

— Может быть, — сказал он устало, — но, кроме Равата, у меня нет никого. А он — неплохая заготовка для правителя.

— Тень святого Баада тебя не пугает?

Он ответил не сразу. Заглянул в себя, взвесил, просчитал — и покачал головой:

— Мне не из чего выбирать. Если бы я мог надеяться, что проживу ещё хотя бы пять лет. Если бы я мог рассчитывать, что ты переживёшь меня. Слишком много «если», Тилам. Остаётся только Рават. Святой Баад или аких Таласар, но он сделает то, что я наметил, и удержит Квайр.

— А народ?

— Ты опоздал с этим вопросом. Мы уже повернули колесо.

Да, мы уже повернули колесо, и народ будет драться до конца. Они осознали себя народом. Речь идёт не о политическом, а о физическом существовании, и мне больше нечего сказать…

— Хорошо. Последний вопрос. Что хуже: Садан или Араз?

Он вздрогнул, как от удара, но ответил спокойно:

— Араз.

— Значит, Садану есть к чему стремиться?

Он пожал плечами.

— Я сделаю для Садана всё, что можно, но не больше.

— Значит, ничего.

— Скорей всего, так.

— Тогда до завтра, — я повернулся, чтобы уйти, но он окликнул меня:

— Тилам!

— Что?

— Пожалуйста, будь осторожней! Если я останусь один — как-то смиренно он это сказал; горькая нежность была в его взгляде и потерявшем твёрдость лице. И та же самая горькая нежность взяла моё сердце в жёсткие лапы и сжала горло шершавой тоской. И стало неважно, кто из нас прав, важно лишь то, что пока мы вместе…

— Не беспокойся, — ответил я мягко, — у меня ещё без малого год.

Мы с Суил обманули охрану и сбежали за город вдвоём. Дальше, все дальше вдоль реки, и уже только наши следы бегут по сырой земле.

А река разлилась. Злобно ворча, она тащит ветки, подмытые где-то деревья и всякий весенний хлам. Она забросала весь берег дрянью и заплевала жёлтой пеной, злясь на наше неуместное счастье.

А небо синее до испуга, пушистые шарики на ветвях, и глаза у Суил совсем голубые.

— Ты меня правда любишь?

Смеётся и обнимает за шею.

— Не верю! Я старый и противный.

— Ты красивый, — говорит она серьёзно. — А я?

— Как солнце!

— Ой, грех!

— Нет, лучше солнца. Оно ведь ночью не греет?

— Ой, бесстыдник! — а сама прижалась ко мне.

Речной прохладой пахнут её волосы, так нежны и пугливы губы, и мира нет — есть только мы и счастье, тревожное, украденное счастье, и жизнь, готовая его отнять.

Что-то Асаг не торопился со встречей, и это уже слегка пугало меня. Или весть не дошла, или он мне не верит. Не хотелось бы мне самому искать связь, когда приставленная Баруфом охрана день и ночь караулит меня. Конечно, я пробовал избавиться от этой чести. Спорил и ругался, пока не охрип, а когда поневоле умолк, Баруф сне сказал непреклонно:

— Ты слишком нужен Квайру, Тилам. Будь у Братства кто-то в залоге, я бы не стал тебя опекать. А так — сам понимаешь.

И мне пришлось замолчать, чтобы не навести на мысль о залоге.

Я должен был кое-что сказать Асагу перед тем, как покинуть Квайр — может быть, навсегда. Но день отъезда все приближался, а никто не искал меня, и я стал подумывать, что и как я смогу рассказать Эргису.

Я совсем уже было решился — и тут увидел его. Я его сразу узнал. Невзрачный, тощенький человек, такой безобидный, пока его не увидишь в деле. Брат Совета Эгон, один из самых опасных в Братстве.

Он просто шёл по улице — кинул быстрый прицельный взгляд, проверяя, заметил ли я его, угадал ли, в чём дело — и брёл себе не спеша, равнодушный ко мне и ко всем на свете.

Мы ехали следом, я придержал коня, чтобы не обогнать его. А он все шёл и шёл, свернул в переулок, дождался, пока мы окажемся рядом, поглядел на солнце, покачал головой и трижды стукнул в неприметную дверь. Я молча проехал дальше, а вечером, еле избавившись от охраны, как мальчишка помчался туда, где должен был ждать Асаг.

Асаг был верен себе: ни улыбки, ни привета, кивнул равнодушно и спросил:

— Чисто смылся?

— Проверь, — ответил я тем же тоном.

— Говоришь, большой стал человек?

— А я и был не маленький.

— Что да, то да — длинный вырос! — Асаг, наконец, улыбнулся, и я понял, что все в порядке. Просто он тоже устал.

— Ну и как оно там, наверху?

— Тяжело, — ответил я честно.

— А назад не тянет?

— Тянет.

— Смотри, я тебя не тороплю, но раз уж так…

— Пока не могу, Асаг. Квайр в опасности. Того, что я смогу, никто другой не сделает.

— А ты не в грош себя ценишь! Ладно, не кривись! Мне тебя не покупать, и на твоей цене сойдёмся. Звал-то зачем?

— Предупредить. Спрячьтесь. Заройтесь в землю. Оборвите все нити к Ирсалу.

— Затеяли что?

— Пока нет, но если вы покажете силу… Кеватские войска на границе. Скоро начнётся…

— Война?

— Да. Этим летом все решится. Если Огил сочтёт, что вы опасны, Братству не уцелеть.

— Многие нас истребить ладились, — сказал Асаг с усмешкой, — да их уж позабыли, а Братство стоит.

— Огил сможет. Такого врага у вас ещё не было.

— А мы ведь его сами на шею взгромоздили. Так?

— Так. И правильно сделали, Асаг. Только Огил может спасти Квайр. Он его спасёт…

— Но?

— Подожди с этим, ладно? Квайр ещё не спасён.

— Погодим. Где ж это ты был до сей поры?

— В Лагар ездил мир заключать.

Он кивнул, будто сам это знал.

— А теперь куда?

— Сейчас в Бассот, потом в армию — к Криру.

— Ты и с ним запросто?

— А я со всеми запросто, даже с тобой.

— А я ведь тебе добрую весть припас. По моему слову взяли тебя в Совет. Оно, конечно, дома у тебя нет, да ты один за всех спляшешь.

Надо было благодарить — я благодарил, наверное, без восторга. Просто сейчас это было совсем неважно. Может, потом…

— Слышь, Тилар, а ты как: веришь, что победим?

— Почти. Сил у нас маловато, но ведь и в Кевате неспокойно. Думаю, сумеем перессорить кеватских вельмож. А нет — устроим бунт-другой.

— И опять ты?

— Я тоже.

— Страшные вы люди, — тихо сказал Асаг. — Что он, что ты… Ни в добром, ни в злом не остановитесь. Только оно, видать, так и надо: всегда до конца. А как стал — так пропал.

— Ты о чём?

— Сам не знаю. Вот гляжу на вас и думаю: вторая сотня лет, как Братство стоит, а что переменилось? Деды в обиде прожили, отцы в землю ушли, а нынче и мы свой век в беде доживаем. И ни конца тому, ни краю. Ладно, иди. Сам-то меня не ищи, найду, коль будешь надобен. И за мать не тревожься. Покуда я жив… не тревожься.

Домой я добрался без приключений, зато у дверей столкнулся с Баруфом: они с Дибаром как раз показались из-за угла. Дибар ухмыльнулся, а Баруф спросил равнодушно:

— Гулял?

— Вот именно.

— Очень полезно. Зайди ко мне на минутку.

В своей спальне — единственной комнате, куда не проникала роскошь — Баруф отпустил Дибара и одетый прилёг на постель.

— Подвинься, — сказал я и устроился рядом.

— Тилам, — начал он, — когда ты поймёшь, что твоя жизнь — достояние Квайра? Глупый риск…

— Отстань! Может, я как раз о своей жизни и позаботился.

— Значит, с прогулками кончено?

— Они тебе мешают?

— Мешают, — сказал он спокойно. — Если о них узнают…

— Рават?

— Я не уверен, что смогу это замять. Вот и все.

— Спасибо!

— Послезавтра уже сможешь выехать. Все готово.

— Спешишь убрать меня из Квайра?

Баруф ничего не ответил. Он просто повернулся и поглядел мне в глаза. Печаль и нежность были в его взгляде, какая-то необидная дружеская зависть — и у меня опять встал в горле комок. Я был готов сказать… сам не знаю что, какую-то глупость, но он уже отвернулся.

— Ты что, спать здесь собрался?

— Почему бы и нет?

— Ну да! Мне только выволочки от Суил не хватало!

— Тогда вещего вам сна, сиятельный аких.

— Ладно, иди знаешь куда!

— Рад выполнить ваше поручение, господин мой!

Вот уже два месяца я не слезаю с седла. Где-то на постоялом дворе остался измученный Блир, и пегий Иг, хрипя, упал на одной из лесных дорог.

Я давно не жалею ни коней, ни людей: бросаю загнанных лошадей, меняю измученную охрану, и только Эргис неразлучен со мной. Из Каса я мчусь в ставку Крира, от Крира — в лесные вертепы олоров, оттуда — тайком перейдя границу, в укромное место, где ждёт меня кое-кто из кеватских вельмож.

Я угрожаю и льщу, уговариваю и подкупаю, я устраиваю заговоры и разрешаю старые склоки, я шлю к Баруфу гонца за гонцом, требуя денег, оружия, охранных грамот и — слава богу, это Баруф! — вовремя получаю все.

Я ем что попало и сплю в седле, забыл о матери, забыл о Суил, я помню только одно — надо успеть! Успеть, пока война не выплеснулась в страну, покуда Крир с Угаларом, как собаки медведя, ещё держат возле границы стотысячное кеватское войско, пока наши враги ещё не сговорились и не стиснули нас в стальное кольцо.

И вот уже из Приграничья вывезли всё, что возможно. Ушли все женщины, старики и дети, а мужчины вооружились и готовы к партизанской войне. Вот уже подкупленные мною олоры двинулись на перехват кеватским обозам. Вот уже Тубар прошёл огненной тучей прошёл по Тардану, а Господин Лагара отказался напасть на Квайр.

Но силы нельзя соизмерить, и Крир отводит измотанное войско. Они уходят, разрушая дороги и оставляя за собою ловушки. Мы остаёмся одни.

Мы — это я, Эргис и сорок биралов, лично отобранных Угаларом. Все храбрецы, отчаянные рубаки — но их всего сорок, а между нами и кеватцами только лес.

И снова мы мечемся в кольце знакомых дорог, но теперь вокруг нас враги, и каждый наш шаг — это бой. Все меньше и меньше становится мой отряд; падают под пулями люди, валятся истощённые кони, у Эргиса рука на перевязи, и ночами он стонет и скрипит зубами от боли. Подо мною убили двух коней, панцирь расколот в схватке и пули издырявили плащ, почему-то щадя моё тело.

Но в кеватском войске голод — ведь обозы достаются олорам. Кеватский главнокомандующий шлёт в Кайал гонца за гонцом, но нам известны все тропы и мы неплохо стреляем.

Мертвечиной пропахли леса: обнаглевшие урлы стаями рыщут вокруг, не дай бог даже днём в одиночку попасться такой стае. Спасаясь от это напасти, местные жгут леса; в пламени гибнут и звери и люди, мы сами не раз с трудом вырывались из огненного кольца.

Но и в южном Кевате горят хлеба, засуха бродит по Истарской равнине, и вместе с олорами в Кеват ушли мои люди. Это надёжные парни; они ловки и бесстрашны, ничей взгляд и ничьё ухо не признают в них чужаков. Скоро в Кевате должно кое-что завариться…

Но нас уже обложили со всех сторон, и нет нам ни отдыха, ни передышки. Кончились пули, мы закопали в лесу бесполезные ружья и тайными тропами выходим к своим. Только восемь нас осталось, восемь ходячих скелетов, чёрных от голода и засыпающих на ходу.

Главный теперь Эргис. Это он запутывает следы, находит какую-то пищу и отгоняет зверей. В полузабытьи я тащусь за ним, и голод уже не терзает меня. Скоро я упаду, силы кончаются… кончились, земля закружилась, плывёт, прижалась к щеке — и больше уже ничего…

А потом я открыл глаза. Сероватое, светлое, просвечивающее плавало надо мной. Я не знал, зачем оно здесь. Я чуть не заплакал, до того это было обидно. Я устал от обиды, закрыл глаза — и стало лучше. Тихо, темно, никак было вокруг, и из этого медленного всплыло и встало на место ощущение моего «я». Я складывал себя из осколков, как когда-то разрезанные картинки; это было очень занятно.

— Ну как? — спросил слишком громкий голос.

— Да так же, славный дос.

— А тот где… поп?

— Службу правит, славный дос. Кликнуть велел, как отходить станут.

Слова протекли мимо меня, в них не было смысла, но голоса мне мешали, я не хотел голосов. Мне была нужна тишина и что-то ещё, я знал, что, но это уже очень нужно; я огромным усилием выдернул из памяти слово, которое почему-то должно помочь.

— Эргис.

— Бредит, что ли?

— Вроде не походит, славный дос.

— Эргис! — повторил я капризно.

— Кто такой?

— Оруженосец ихний.

— Живой?

— Живёхонек, славный дос.

— Чего стал, дубина! Живо зови!

Я понял, что все хорошо, и открыл глаза. Знакомое лицо наклонилось ко мне, смуглое, с маленькой курчавой бородкой, с диковатыми чёрными глазами. И опять надо было достать из памяти слово, я даже застонал, так это трудно, но чёрное покрывало разорвалось, и слово выскользнуло наверх.

— Дос Угалар, — шепнул я еле слышно, и он ответил залпом радостных ругательств. Облегчил душу и спросил:

— Как вы себя чувствуете, биил Бэрсар?

— Пить.

Угалар заботливо, но неуклюже приподнял мне голову и сунул в губы чашу. Я отхлебнул и задохнулся. Крепчайший лот, он все мне опалил и затуманил голову. Потом туман рассеялся, и я все сразу вспомнил.

— Где кеватцы?

— Ха! Нашли о чём тревожиться! Гоним сволочей! Пока до Тиса дошли — уже лошадей сожрали. А дальше того хуже — знаете, небось, сами постарались. В спину приходится толкать, а то до границы, глядишь, не доползут!

— А дос Крир?

— Тс-с, — сказал он, и приложил палец к губам.

Я улыбнулся.

— Калар Эсфа…

— Толкает. А я в заслоне сижу. — Он снисходительно улыбнулся тому, что даже с ним, с единственным другом, Крир не хочет делиться славой.

— Живы?

— Кто?

— Мои люди… все?

— Будь я проклят! Это вы о ком? Ко мне шесть дохляков приползли, третью неделю отжираются!

— Значит, я…

— Да, биил Бэрсар. Мы уже вас вовсе похоронили. Попа в караул поставили, чтобы вас без обряда на небеса не отпустить.

— А Эргис?

— Да вон он, лёгок на помине. Эй ты, живо сюда!

— Благородный гинур звал меня?

Я нахмурился, соображая, вспомнил и это, и кивнул. Эргис стоял в ногах постели, чтобы я мог видеть его, не шевеля головой. Радостно было его худое лицо, и глаза как-то странно блестели.

— Тут… будь, — шепнул я, чувствуя, что опять ухожу. Ещё мгновение поборолся — и соскользнул в никуда.

…А потом была ночь, и жёлтый огонёк осторожно лизал темноту. Эргис спал за столом, положив голову на руки; вторая, завязанная грязной тряпкой, лежала у него на коленях. Жалко было будить, но я не знал, сколько теперь продержусь.

Эргис вскочил, будто не спал, улыбнулся.

— Есть будешь?

— Давай.

Приподнял повыше, сел рядом и стал кормить с ложки молоком с размоченным хлебом. Накормил, обтёр лицо, как ребёнку, уложил опять.

— Спи.

— Некогда. Рассказывай.

Поглядел неодобрительно, покачал головой.

— Чего тебе неймётся? Слышал же: уходят.

— Почему?

— Известно почему! Раздор пошёл. Второй-то промеж них воевода — сагар Абилор — своей волей попёр на Исог. Тридцать тыщ с ним было. Дошёл до завалов под Исогом, а Крир тут как тут. Кеватцы в завал упёрлись, в кольцо зажал, да с заду и ударил. Абилор-то сразу смекнул, кинул войско и смылся с одной охраной, а прочих всех… Ну, сам знаешь, Крир пленных не берет.

— В Кевате?

— Порядок. Тирг с Гилором воротились, а Салара ещё нет. Добрую, говорят, кашу заварили, год Тибайену не расхлебать.

— В Квайре?

— А я почём знаю? Тихо.

Я закрыл глаза, отдохнул немного.

— Эргис… пора в Квайр.

— Да ты в уме? Две недели без памяти валялся… ты ж на первой лаге помрёшь!

— Не умру. Мне надо в Квайр. Дня три… и в путь.

Прикажешь к постели скакуна подать?

— Могу и носилках.

Угалар бранился, Эргис спорил, но дней через пять наш маленький караван отправился в путь. Я тихо качался в полумраке крытых носилок, засыпал, просыпался, пытался о чём-то думать — засыпал опять. Жизнь возвращалась ко мне не спеша, крошечными шажками, и побывав за краем, я радовался всему.

Радостно было сонное колыханье носилок, нечаянное тепло заглянувшего в щёлку луча, негромкое звяканье сбруи и запах — запах хвои, запах кожи, запах конского пота. На привалах Эргис легко вынимал меня из носилок укладывал где-то под деревом и знакомый забытый мир цветов и запахов, тресков, шелестов, птичьего пенья тепло и заботливо принимал меня. Эргис все ещё кормил меня, как младенца: даже ложка была тяжела для моих бесплотных рук.

И всё-таки жизнь входила в меня — по капельке, но входила: я дольше бодрствовал, чётче делались мысли, и как-то, раздвинув бездумную радость существования, конкретные люди вошли в мою жизнь. Я стал отличать друг от друга солдат охраны и с радостью увидел среди них недавних соратников по войне в Приграничье.

— Это хорошо, — сказал я Эргису.

— Что?

— Что ты ребят взял… наших.

— Так сами напросились!

— Не сердятся?

— Чего это?

— Ну, столько досталось… из-за меня.

— Чудно, Тилар, — сказал Эргис, отвернувшись, — до чего ты силы своей не разумеешь! Я и сам — тебе спасибо! — нынче только понял, что люди могут, ежели с ними по-людски.

— Скажи и мне… может, пойму.

— Куда тебе! Тебе-то все люди одинаковые! А ты про солдат подумай: кто они? Смерды, чёрная кость. Сменяли голод на палку и думают: в барыше, мол, остались. Им что, объяснили когда, за что умирать? Саблю наголо — и пошёл, а что не так — под палку иль на сук. А ты их прям взял и огорошил…

— Когда?

— А как собрал перед уходом. Так, мол, и так, ребята, смерть почти верная. Кто боится — оставайтесь, ничего вам не будет. А дело у нас такое…

— Чтобы требовать с людей… они должны знать… главное.

— А я про что? Я-то примечал, как они сперва глядели. Все ждали, когда ж ты господином себя покажешь, хоть в зубы-то дашь. Иной бы, может, и рад — больно чудно, когда тебя за человека считают.

— Глупости, Эргис!

— Глупости? Да я сколько воевал, сроду не видел, чтобы люди так дрались! Ты-то, небось, и не примечал, как они тебя собой заслоняли…

— Хочешь пристыдить? Ты прав. Не замечал.

— Вот олух, прости господи! Я что, о том? За твоим-то делом на нас глядеть? Я к другому. Поверил я в тебя теперь. Коль не прогонишь, и дальше вместе потопаем.

— Спасибо, Эргис, — ответил я — и как слаб, как жалок был мой голос!

— А Огил? О нем ты подумал?

— Что о нем думать! Давно передумано. Для того я, что ли, шесть лет в лесах мыкался да кровь лил, чтоб обратно в кабалу лезть?

— Огил… поможет тебе.

— Мне-то поможет! А как ты мне велишь сельчанам моим в глаза смотреть? Всю жизнь им порушил, в леса сманил… Всем рай обещал, а себе одному, выходит, добыл?

— Не спеши, Эргис. Ещё война не кончилась.

— Ну да! После переменится! Против каларов акиху не идти, тронет — сам полетит. Да и другое у него на уме, не слепой, чай, вижу. Эх, Тилар! Я б его и теперь собой заслонил, а служить не стану. Как, берёшь?

— Беру.

— Ну и ладно. Спи. Даст бог, довезу тебя.

Бог дал, и я давно уже в Квайре. Суил нашла тихий дом на улице святого Лигра, и мир надолго забыл о нас. Нелегко ей пришлось, бедной моей птичке! Та развалина, что привёз ей Эргис, ещё долго болталась между жизнью и смертью, только преданность и забота Суил удержали меня на краю.

Но теперь все позади; я жив и намерен жить. Смерть ушла, оставив меня Суил, и она со мной днём и ночью. Лицо её весело, смех её звонок, но в глазах уже поселилась тревога, и паутина первой морщинки легла на её ясный лоб.

— Тяжело со мной, птичка?

А она смеётся в ответ:

— Тоже мне тяжесть! Хоть сколько-то со мной побудешь! Слава богу, ноги не носят, а то только б я тебя и видела!

Ноги и правда меня не носят. Сижу в постели и читаю то Дэнса, то местные хроники, которые принёс мне Баруф. Скучнейшее чтиво, но пищей для размышлений снабжает, и эти размышления не утешают меня.

Хорошо, что Суил умеет отгонять невесёлые мысли. Подойдёт, прижмётся, потрётся щекой о щеку — и все остальное уже не важно; только она и я, и то, что касается нас. И я не могу удержаться, спрашиваю с тревогой:

— Птичка, неужели я тебя не противен?

И она опять смеётся в ответ:

— Ой, и глупый же ты, Тилар! Такой-то ты мне всего милей! Что нам, бабам, надо? Пожалеть всласть!

— А я не хочу, чтобы меня жалели!

— А ты мне не прикажешь! Вот хочу — и жалею!

— Видно, тебе никто не прикажет.

— Как знать, — таинственно отвечает она. — Может, кто и прикажет.

Ко мне Суил никого не пускает. Не смеет прогнать только Баруфа, и, по-моему, очень жалеет об этом. К счастью в ней прочен деревенский предрассудок, что гостя надо кормить, и пока она бегает, собирая на стол, мы с Баруфом шепчемся, как мальчишки. Но от Суил ничего не скроешь: обернётся, подбоченится — и давай стыдить:

— Дядь Огил, ты совесть-то поимей! Вовсе заездил человека, так хоть нынче-то не трожь! Этому неймётся, так он-то себя не видит! А ты глянь! Глянь, глянь — да посовестись!

И мы с Баруфом прячем глаза и улыбаемся у неё за спиной.

Вот я уже настолько окреп, что Суил рискует оставить меня, чтобы сбегать к матери, в Ираг. Возвращается притихшая, и как-то особенно лукаво и смущённо поглядывает на меня.

А я тоже времени не теряю. Стоит Суил отлучиться, как у меня Эргис, и мы очень много успеваем.

Странно, но я даже рад своей болезни. Вот так, почти чудом вырваться из суеты, отойти в сторону, посмотреть и подумать.

А о чём мне думать? У меня есть друзья, есть дело, есть мать, есть чудесная любящая жена, правитель этой страной мой друг, так что можно не вспоминать о хлебе насущном. Впрочем, это как раз неважно. У меня есть ещё голова и руки — достаточно, чтоб прокормить семью.

Нет, я даже не смеюсь над глупостью этих мыслей. Да, у меня есть друзья — но они друг другу враги, кого мне выбрать? Да, у меня есть дело, и я нужен ему, но верю ли я в правоту этого дела и должен ли я его делать? Да, у меня есть мать, но я не смею к ней приходить, я должен прятать её от всех. А Суил? Что я могу ей дать, кроме неизбежного вдовства, кроме горького одиночества на чужбине? А мой лучший друг? Баруф Имк, Охотник, сиятельный аких Огилар Калат. Не очень-то я ему верю. И он, конечно, не очень-то верит мне. Он прав: я пойду с ним до самой победы, а дальше нам сразу не по пути. Я — не чиновник, не воин, не дипломат, я могу подчиниться, но не могу быть лицом подчинённым. Руки и голова? Это точно попадусь когда-то, и меня удавят на радость богобоязненным квайрцам.

Только и это ведь чепуха, размышления от нечего делать. Остаётся Братство — аргумент очень весомый. Конечно, в этом Баруф мне мог бы помочь… Нет, это так, упражнение в логике, слава богу, всерьёз я такого не думал. Не стоит моя жизнь пары сотен жизней. Жизнь не купишь за жизнь — каждый из нас только он сам, и одно не возмещает другого…

Силы всё-таки вернулись ко мне. Я боролся со слабостью и, наконец, победил. Вот, цепляясь за Суил, я добрёл до двери, вот впервые вскарабкался на коня, вот доплёлся без провожатых от дома Баруфа — и кончился мой отдых.

И лето тоже кончалось. Все чаще дожди мочили притихший Квайр, смывая отбросы с улиц и расквашивая дороги. Крестьяне убрали урожай; на это время Баруф распустил половину войска, оставив только заслоны у границ. Конечно, по этому поводу мне пришлось прогуляться по Бассот и в Лагар.

Опять меня затянуло в поток неизбежных дел; он гнал меня из страны в страну, из города в город, и некогда было остановиться, чтобы подумать о себе, о Суил, о тревожном взгляде Асага на нашей последней встрече.

И вдруг поток налетел на стену…

Отшумел суматошный день, распустился прозрачный вечер, и через Северные ворота я возвращался в Квайр. Еле переступал мой усталый конь, и незачем было его торопить, ведь дома меня не ждут. Суил умчалась к брату в Биссал. Зиран все никак не возвращалась, и Суил оставалась главой семьи. Братьев она держала железной рукой, налетала на них, как вихрь, и всегда возвращалась такой воинственной и усталой, что я поневоле сочувствовал парням.

Сейчас ревизия предстояла Карту — младший уехал за матерью в Кас и задержался из-за её болезни. Я-то знал, какая это болезнь, но лицемерно притворялся печальным.

Я достаточно часто мотался в Кас, и Зиран успела смириться со мною. Без восторга, конечно, — что я за зять? Но, кажется, и без особой печали — наверное, думала, что Суил уже не совьёт гнёзда.

Я хотел увезти её в Квайр. Предлагал ей деньги, повозку, охрану; она отказывалась под каким-то предлогом, я немедленно все устранял, она находила другую причину, я терпеливо справлялся и с этим, и в конце-концов ей пришлось мне сказать:

— Нечего мне там делать, Тилар. Я, чай, и сама знаю, что Огил меня не оставит, да мне оно — нож острый. Мужа-то он мне не воротит, а коль богатство даст — что ж это: выходит, он мне за кровь Гилора моего заплатил, а я приняла?

— Но ведь раньше ты от его помощи не отказывалась?

— Ты, Тилар, дурачком-то не прикидывайся! Прежде-то он сам всяк день возле смерти ходил — как бы я стала ему кровь Гилора поминать? Не хочу, Тилар. Ты не думай, зла у меня нет, а только горем не торгую.

— А дети?

— А что дети? Они своё заслужили. Пускай по-своему живут, я на дороге не стану. Ты лучше о Суил подумай, Тилар! Доля вдовья… ох, какая она горькая!

— …Биил Бэрсар! — окликнули где-то рядом, и я с облегчением вернулся в сегодня. Проклятые мысли, неуютные, как тесные башмаки, конечно, можно забыть о них за работой, но ведь вернутся, напомнят…

— Биил Бэрсар! — я оглянулся и увидал Таласара. Я улыбнулся — мне он всегда был приятен.

— Здравствуйте, биил Таласар! Давно мы не виделись!

— Не по моей вине!

— Конечно. Принимаю упрёк.

— Господи помилуй, биил Бэрсар! Как бы я посмел вас упрекнуть! Мне ведома, что дела государственные лишили вас досуга.

Я поглядел с удивлением, и он объяснил:

— Мы с Раватом — вы уж простите! — частенько о вас говорим, мало кого он так почитает.

Я промолчал, а Таласар уже кланялся и просил оказать честь его дому.

— Если, конечно, я этим не прогневаю вашу очаровательную супругу!

— С радостью, биил Таласар! Тем более, что супруги моей нет дома. Уехала навестить родню.

Я спешился, бросил поводья оруженосцу, отдал бумаги, которые надо отвезти в канцелярию акиха, и мы с таласаром неторопливо пошли к его дому.

Один из последних вечеров лета выманил на улицы уйму народа. Нас узнавали: кланялись, провожали любопытным взглядом, я слышал за спиной своё имя, и это слегка раздражало меня. Мне была неприятна эта неизвестность, ведь я был уверен, что я — теневая фигура, и Квайру незачем да и неоткуда узнать обо мне.

— Дома молодой господин? — спросил Таласар у слуги.

— Только пожаловали.

— Пригласи его в малую гостиную и пусть подадут ужин.

Вот тут я понял, в какую попал ловушку, но не сумел отступить. Осталось пройти в знакомую комнату и ответить улыбкой на улыбку Равата.

— Неожиданная радость, дорогой Учитель! — воскликнул он и в глазах его в самом деле была радость. — Давно вы не балуете меня своим вниманием!

— Что делать, Рават? — сказал я, невольно смягчившись. — Время такое.

— Неужто я бы осмелился вас упрекнуть, дорогой Учитель! С завистью и восторгом взираю я на ваши дела и горько скорблю, что мне не дано даже полной мерой постигнуть великолепие того, что вы сотворили!

— Я не люблю восхвалений, Рават? Поговорим о другом.

— Как вам будет угодно, дорогой Учитель. У вас усталый вид. Не рано ли вы принялись за работу?

— Конечно! — подхватил Таласар. — Жизнь ваша воистину драгоценная для Квайра! Не могу передать, как я был опечален, узнав о вашей болезни. К прискорбию моему ваша добрая супруга воспрепятствовала мне вас навестить…

— Просто выставила за дверь! — со смехом сказал Рават.

— Простите ей это, — сказал я Таласару. — Поверьте, она и акиха прогоняла, когда считала, что его посещения могут мне повредить.

— Суил — приёмная дочь сиятельного акиха, — весело объяснил Рават отцу. — Третьего дня и мне от неё досталось за то, что плохо забочусь о здоровье господина нашего!

— Великая радость! — сказал Таласар лукаво. — Не часто бывает, чтобы существо столь прекрасное так много принесло своему супругу! Вам повезло, биил Бэрсар!

— Да, мне повезло. И ни деньги, ни родство не могут прибавить к моему счастью ни капли.

— Это так, отец! Я даже завидую дивному бескорыстию Учителя!

— А я вот не завидую тебе.

— Я знаю, — ответил он серьёзно. — Вы мне не соперник. Отчего же тогда вы сторонитесь меня, Учитель? Поверьте, это мне воистину горько, ибо моя душа все так же тянется к вам.

— Пока я тебе не мешаю?

— А вы и не сможете мне помешать. У нас разные цели и разные желания. Нам нечего делить.

Я промолчал, а он продолжал, ободрённый, и в его красивом лице было все искренне и светло:

— Неужто вы думаете, я посмею забыть, чем вам обязан? Не усмехайтесь, Учитель, я знаю, что и глотка не отпил из моря мудрости, что вы таите в себе. Но и те крохи, что достались мне, всколыхнули всю мою душу. Вы не верите в мою искренность? Но зачем мне вам лгать, Учитель? Душа моя вам открыта, вглядитесь: где в ней ложь?

— Зачем тебе это, Рават?

— Чтобы вы поняли меня! Я вижу: вы меня судите… наверное, уже осудили — разве это честно? Вы сами толкнули меня на этот путь… Зачем вы открыли мне суть всего? Прежде я верил лишь в волю божью: захочет господь — вознесёт превыше всех смертных тварей, захочет — низринет в пучину скорбей. Хоть болел я душой за дело нашего господина, все видел, все слышал, да толку мне было с того, как дитяти от золота: поиграл и бросил. Зачем вы сдёрнули покров с незрячих моих очей? Зачем вы мне показали, как разумно и складно все устроено в мире господнем, где нет ни худого, ни малого, а все со всем совокупно? Нет, Учитель, это не упрёк, счастие всей моей жизни, что встретил я вас, что вы мне разумение дали. Ибо — каюсь я вам — прежде бывало, роптал я на господа, что худо, мол, он миром правит, коль столько в нём скорби и столько неустройства.

— А теперь не ропщешь?

— Нет! Открыли вы мне путь, а дальше я уж сам пошёл. Вгляделся в дела людские, и открылось мне, наконец, что бог вершит волю через людей: избирает их и открывает им волю свою.

— И ты среди избранных?

— Может быть! — ответил он резко. — Дважды коснулся меня перст господень. В чёрный год мора… — Таласар шевельнулся, но Рават жестом заставил его промолчать. Сухой, горячий огонь полыхал у него в глазах, красные пятна зажглись на скулах. — Отец не даст соврать. Один я остался в дому… смерть всех выкосила — даже слуг… только меня обошла. Для чего, Учитель?

— А второй раз?

— Зимой. Когда мы шли в Бассот. Господин наш был совсем плох, мы с Дибаром вели его попеременно. На пятый день… Дибар заменил меня, и они ушли вперёд, а я не мог идти. Мороз был, как пламя… он все выжигал… я сел и закрыл руками лицо… было так хорошо сидеть… я знал, что умру, и это было приятно. И вдруг — вы понимаете, Учитель? — как приказ: тебе нельзя умереть! Так надо, чтоб ты был жив!

— И ты встал?

— Да. Они ничего не заметили.

— Хорошо, — сказал я терпеливо, — пусть ты избран. Но для чего?

— Чтобы спасти Квайр! Да, я знаю, вы сочтёте это неуместной гордыней. У Квайра есть господин мой аких и есть вы. Но, Учитель, победить — половина дела! Это как пашню засеять — какие ещё плоды она принесёт, и не заглушат ли добрые всходы плевелы?

Вам тягостна власть, господин же аких наш уже немолод, и нет того, кто наследовал бы ему. Ужель это грех, что я помышляю из рук наставника моего и благодетеля, моего второго отца принять Квайр и оберечь его во всей силе его и величии таковым, каким господин мой аких мне его завещает? Нет, Учитель, в том долг мой и честь моя, ни друзья, ни враги, ни жалость, ни слабость телесная меня не остановят!

— Поэтому ты и убрал от акиха всех прежних товарищей?

— Так вы за это на меня сердитесь? Учитель, да у самого ведь душа болит, а как иначе? Всем ведь хороши — золото, а не люди, одна беда: деревенщина неотёсанная! Никак им не уразуметь: нет Охотника, есть господин наш — аких Квайра! Какраз третьего дня… Посылаю я это к акиху Тарга со спешной вестью. Нагоняет он господина нашего во дворе, в зале Совета Благородных, да как заорёт: «Эй, сиятельный аких!», а коль тот не оборачивается «Да погоди ты, дьявол тебя задери!» А там не только наша знать, иноземцев полным-полно! Ну, как его после того при себе оставить? Чтоб хихикали да дурость его поминали?

— Рават, — сказал я совсем тихо, — а об Огиле ты подумал? Совсем он один…

— Да как же один, когда все при нем: Дибар, Сигар, Эргис. Да и мы-то с вами его не покинем!

Я с трудом улыбнулся и спросил Таласара, как идут дела.

— Лучше не бывало, биил Бэрсар! Прошлый год из семи приказчиков пятерых отпустил, а нынче все в деле, ещё двоих взял. Слыхали, наверное, второй караван судов в Лагар спускаю!

— Слышал и рад за вас.

— Великой мудростью акиха процветает наша торговля, как никогда. А ткани в особой цене, давно их на рынке не было. Смешно сказать, биил Бэрсар, все склады опустошил! Пришлось биилу Атасару срочный заказ давать. Станет, конечно, недёшево, и прибыль не та, да сейчас грех останавливаться — как бы кредит не шатнуть!

— А вы не боитесь, что Атасар подведёт? Похоже, у него с ткачами нелады.

— Да, — сказал Таласар с досадой, — обнаглела чернь!

— Скоты! — процедил Рават, и злоба состарила красивое лицо. — Мало им, что аких на последнее золото хлеб покупает и за гроши продаёт! Налоги с них, почитай, сняли — ведь ни хлебного, ни печного не платят! — а этим тварям все мало! Так обнаглели, что не таятся. Мол, не для того весною кровь лили, чтоб опять в кабалу лезть. И когда б одни разговоры! Уж не то, что квайрские ткачи — биссалские шелковщики от работы стали отлынивать. Выжечь эту гниль, покуда всю страну не заразила!

— Не переусердствуй, смотри. Так и страну поджечь недолго… выжигая.

— Нет, Учитель, слава господу, болезнь на виду. Сыздавна в Квайре вся зараза от безбожного Братства — одни разговоры?

— Есть, дорогой Учитель! Кончики отыскали и до сердца скоро дойдём. Вот днями договор с Тарданом подпишем, можно и за свои дела браться. Все готово!

— А аких знает об этом?

Рават поглядел удивлённо.

— Да как бы я без воли его за такое дело взялся?

Боль и облегчение — словно прорвало нарыв. Все. Напрасно ты поспешил, Баруф. Честное слово, я не хотел! Думал, что буду с тобой до конца. Ладно, если ты сделал и этот выбор…

И я принялся за Равата. С ленивым, чуть насмешливым интересом я требовал доказательств, что Братство существует, что это не сплетни и не сказки предместий. Он лез вон из кожи, чтоб доказать, что он сражается не со словами, не с бабьими пересудами, а с реальной силой. Он все мне выложил, даже то, в чём был не уверен, даже свои догадки. Неглупые у него были догадки.

Да мальчик, прав Баруф, а не я — ты годишься. Не просто мелкий честолюбец — а личность. Ум и жестокость… тяжело мне будет с таким врагом. Ничего, ты ещё молод. Я продержусь на твоих ошибках. Я играл с ним, и это было стыдно, ведь он ещё верил мне и уважал меня. Пожалуй, теперь и я его уважал. Он был мой враг, настоящий, смертельный — а таких врагов положено уважать.

Что же ты наделал, Баруф? Да, я знаю, тебя заставили поспешить. За все надо платить — но зачем так подло? Почему ты со мной не поговорил? Мы бы вдвоём… господи, ты ведь знаешь, что мы можем вдвоём?

Концы у вас — это да, но у меня целых два дня. Я успею.

Я не ложился в эту ночь. Спокойно и деловито просмотрел бумаги и уничтожил всё, что не касалось наших с Баруфом занятий. Жальче всего было расчёты. Снова и снова я просматривал их, нашёл небольшую ошибку, машинально исправил. А потом отправил в очаг, и мне показалось, что я бросил в огонь всю свою жизнь — от рождения и до сегодняшней ночи. Но искры погасли, осыпались в чёрном пепле, и я заставил себя улыбнуться. Восстановлю, если буду жив. Память меня ещё не подводила.

Вытащил деньги — о них не знала даже Суил. Чуть больше пяти кассалов — огромная сумма для Квайра, но для меня — гроши. Многое надо было сделать; я все успел, а ночь никак не кончалась… и боль не кончалась тоже.

Рассвет настиг меня у Ирагских ворот. Все у меня готово: пропуска, охранные грамоты, офицерские бляхи. Конечно, Баруф со временем все поменяет, но пара месяцев полной свободы… Ирсал торчал у кузницы. Глядел на небо и чесал волосатую грудь. Увидел меня, хмыкнул и взялся ладонью за щеку.

— Отправляйся в Кас, — велел я ему. — Забирай семью. Мать тоже с тобой поедет. Чтоб завтра вас в городе не было! Держи.

Он взял мешочек с деньгами, поглядел на него, на меня.

— Беда?

— Беда. Беги к Асагу. Скажешь: началось. Ночью увидимся, я провожать приду.

— А если про тётку спросит?

— Скажешь, я остаюсь.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Слава богу! — сказал Ирсал и обнял меня, шлёпнув мешком по спине.

— Поспеши.

— Дай хоть оденусь, родич чёртов!

Мать я застал за уборкой. Засучив рукава, низко нагнувшись, она скоблила ножом давно отскобленный стол. Я глядел на её худые, сутулые плечи, на бессильную шею, и в горле стоял комок. Я так давно её не видел. Я так по ней стосковался. Я опять так долго не смогу увидеть её. Вдруг она оглянулась, и улыбка согрела её лицо и оживила глаза.

— Равл! Да как же ты тихонечко взошёл, я и не чуяла!

Но я молчал, и улыбка её погасла.

— Равл, никак что стряслось? Что с тобой, детка?

— Матушка, — глухо сказал я. — Тебе надо уехать.

Она обвела испуганным взглядом дом — родные стены, где прошла её жизнь, где она любила и горевала, где родила и потеряла своих детей, — единственное, что есть у неё на свете.

— Господи помилуй, Равл. Куда ж я из дому?

Я не ответил. Я молча глядел на неё, и мать вдруг шагнула ко мне, провела по лицу рукою.

— Сыночек, детка моя ненаглядная, да что с тобой?

— Хочешь, чтоб я остался честным человеком? Чтобы не стыдиться за меня?

Она кивнула.

— Уезжай. Если до тебя доберутся… я все сделаю… любую подлость. Развяжи мне руки, матушка. Не дай, чтобы меня скрутили.

— О-ох, Равл!

— Ты не одна поедешь — Ирсал тоже увозит своих. И мать Суил там. И я приеду… попозже.

— О-ох, Равл, — опять простонала она. — Сказывала ж я… Когда ехать-то?

— Этой ночью.

— Нынче? — и мать вдруг рванула себя за волоса и заголосила, как по покойнику.

Нелёгкий был день, но я все успел. Даже увиделся — жаль, не с Асагом, с другим Старшим Братом — Сиблом. И хотя он был Старший, а я только Брат Совета, да ещё не прошедший обряд, он молча выслушал распоряжения, и спросил лишь, где и когда будет встреча.

— В лесу. Хонтову вырубку знаешь? В полдень, через два дня. Сам не успею — кого-то пришлю. Все. Храни вас бог. Проследи сам, чтоб тех, кого я назвал, завтра к утру в городе не было.

— Коль уж ты велишь, как не расстараться! — странная усмешка и странный взгляд, но мне было не до того, я спешил проводить мать.

Невесёлым был наш исход. Чтобы никто не заметил, мы из города вышли пешком; повозка ждала в лесу. Мать еле шла; от страха и от горя у неё подкашивались ноги. Сразу за околицей я взял её на руки, и она всю дорогу проплакала, прижавшись ко мне. Такая она была маленькая и лёгкая, так мало я дал ей радости и столько горя принёс взамен! И потом, сидя в повозке, она все меня не отпускала, и её слезы жгли мне лицо.

Но вот все кончилось. Тазир оторвала её от меня, и они, обнявшись, заплакали в голос. Ирсал хлестнул лошадей, заскрипели колёса. Долго ещё звучал в ночи этот скрип, а потом затих, затерялся в лесных звуках, и я повернулся и безрадостно зашагал в город. Усталый и одинокий вступил я в безлюдье улиц, и первый осенний дождь вовсю поливал меня. Мой дом был тих и тёмен, и, взбираясь по лестнице, я малодушно надеялся, что Суил ещё нет. Так будет намного проще… И всё-таки я улыбнулся, когда распахнулась дверь, и я увидел Суил.

— Никак вернулся, горе моё? Хорош! Где это тебя черти под дождём таскали?

— Мать провожал.

Она тихо вскрикнула и схватилась за щеки.

— Господи, Тилар! Что это ты надумал?

— Может, отложим, Суил? Я устал.

— Раздевайся! — приказала Суил и полезла в ларь за одеждой. — Ел-то хоть сегодня?

— Не помню.

— Ой, и беда с тобой! Иди сюда, полью.

А потом, умывшись и одевшись в сухое, я сидел за столом, и Суил хмурила тонкие брови, ревниво следя, как я ем. И только когда убедилась, что в меня не влезет ни крошки, поглядела в глаза и потребовала сурово:

— Сказывай!

— Суил, а может у Огила сотню для тебя попросить?

— Какую ещё сотню?

— Ну-у, может, когеров? Они как раз без командира.

— Ой, да ну тебя! Тилар, бога ради, что стряслось? Да скажи ж ты, не мучай!

— Я ухожу, Суил.

— От меня? — спросила она, бледнея.

— Что ты, птичка! Только от Огила.

— Тилар! — закричала Суил и оказалась на коленях рядом со мною. — Что он тебе сделал?

— Мне? Пока ничего.

— Тилар, ты так не шути! Всерьёз? Тилар, да как же вы… что вы один без другого делать-то будете? Ты ж подумай…

— Я думал, Суил. Полгода думаю.

— Тилар, — теребя мою руку, молила она, — богом тебя прошу, скажи, что стряслось! Я ведь для вас… Ну нельзя ж вам один без другого, никак нельзя!

Я поднял её, посадил себе на колени, и она тревожно затихла у меня под рукой.

— Ты права, Суил, — сказал я тихо, — никого у меня нет дороже Огила. Только ты. А расставаться надо. Не могу я с ним больше.

— За что? Господи, Тилар, что ты мнёшься? Иль мне на стороне узнавать?

— А никто и не знает.

— Из-за этого? — она взяла мою корявую руку и прижала её к щеке.

— Да. Ты ведь знаешь, что мне пришлось вступить в Братство, и я поклялся быть верным ему.

— Да ты всерьёз, что ли, клялся?

— Тогда нет. Ладно, Суил, ты права, нам нельзя хитрить друг с другом. Тогда я хотел только дожить до весны. Вот вернётся Огил — и выручит. А когда он вернулся, я уже не хотел, чтобы он меня выручал. Потому, что я понял: это два совсем разных Квайра — великий Квайр, который нужен Калату, и Квайр для людей, который нужен мне. И пока мы могли быть вместе, мы были вместе. А теперь Огил решил уничтожить Братство.

— Он сам сказал?

— Нет, конечно, иначе бы мне уходить? Я выпытал у Равата.

— Ну и что?

— Ничего. Надо выбирать, и я выбрал братьев.

— А дядь Огил тебе что, не брат?

— Больше, чем брат, но я ему уже не могу помочь. Он сам все выбрал за нас обоих. Понимаешь, птичка, я его не виню: кто платит — тому и кланяются. Когда мы взяли дворец, в казне было двадцать ломбов. А он ворочает громадными деньгами. Как ты думаешь, кто их дал?

— Кто?

— Квайрские толстосумы — купцы и владельцы мастерских. Как он посмеет им перечить?

— Ну и что? — сказала она сердито. — Что оно, твоё Братство, весь Квайр? Кому оно надобно?

— Мне. Если с Огилом что-то случится, страну унаследует Рават. Представляешь, что будет с людьми под властью Равата?

— Рават? Да ты что? Иль дядя Огил вовсе спятил?

— Да нет, Суил, он прав. Великий Квайр можно построить только очень жестокой рукой. Я не стану у Огила на пути, но мне в этом Квайре нечего делать.

— Господи! — простонала она и заломила руки: — Да что ж оно будет!

— Не знаю, Суил. Завтра я ухожу, а ты сама решай, как тебе лучше. Ты же знаешь: Огил тебя никогда не обидит. А я ни в чём не упрекну… как ни решишь.

— Ой, и дурень же ты, Тилар, — сказала Суил с печальной улыбкой. — Куда ж я без тебя? Дядь Огил мне, как второй отец, а за тобой я б и от родного ушла. Когда едем-то?

— Утром.

— Ну так ложись, а я соберу, что надо.

Только закрыл глаза, а Суил уже трясёт за плечо:

— Тилар!

— Что?!

— Эргис пришёл, говорит, ты звал.

Еле открыл глаза и увидел на сундуке у кровати свой дорожный костюм, а на столе ружьё и саблю, улыбнулся и обнял Суил.

— А может пока останешься, птичка? Как устроюсь в Касе, я тебя сразу заберу.

— Ты одевайся! Ждёт ведь Эргис.

Похоже, Эргис этой ночью и не ложился. Правда, заметить это могу только я.

— Готово?

— А как же! Парни внизу, все со сменными лошадьми.

— Кто?

Он усмехнулся.

— А кого мне из города брать? Все шестеро.

— Для Суил конь найдётся?

Он поглядел на Суил уже готовую в путь, покачал головой, но ничего не сказал.

— Выезжайте. Подождёте меня у часовни святого Илира.

— Зачем, Тилар? — спросила Суил с тревогой.

— Ничего, птичка. Надо проститься.

Пусто было на улицах в эту рань. Я проводил друзей до Саданских ворот, поцеловал Суил, Кивнул Эргису и направился к дому Баруфа. Я знал, что он только что встал и кончает завтрак — можно час-другой поговорить без помех.

В доме текло привычное слаженное движение, и, поднимаясь по лестнице, я с тихой тоскою смотрел на то, что было моей жизнью и с этого дня уйдёт от меня навсегда.

Баруфа я встретил у самого кабинета.

— Привет, Тилам, — сказал он с улыбкой, — куда это ты собрался?

Я не ответил, и его улыбка погасла.

— Я ждал тебя вчера, — сказал Баруф, когда мы сели.

— Знаю. Я был занят.

— Чем, если не секрет?

— Ничего особенного. Расстраивал твои планы.

— Не понимаю, — сказал он сухо.

— Разве? На этот раз ты ошибся, Баруф. У меня был залог в Братстве.

— Что же ты решил?

— Я, собственно, зашёл попрощаться. Ухожу.

— Совсем?

— Совсем.

— Но почему? — взорвался Баруф. — Что я тебе сделал? Хотел тебя спасти? Ты сам виноват, что не сказал правду. Если бы я знал…

— Что тогда? Ты бы не тронул Братство?

— Нет. Предупредил бы тебя.

— Может быть, да, а может — и нет. Мне надоело, Баруф. Раз уж ты решил за меня…

— Этого ты мне, конечно, не простишь?

— Уже простил. Просто нам больше не по пути.

— Я в чём-то неправ?

— Прав. Просто ты строишь свой Квайр по образу и подобию Олгона. Мне в нём нечего делать.

— Ты долго искал, чем меня… ударить?

— Нет. Я долго молчал, но теперь я ухожу, а больше тебе этого никто не скажет.

— А ты, оказывается, жесток! — сказал он угрюмо. — Приберёг напоследок… В чем же моя ошибка?

— В том, что ты прав. Ты выбрал единственный путь, который ведёт к цели… только это очень опасный путь.

— Другого нет.

— А другая цель?

— Чего ты хочешь, Тилам? Чтобы я остановил камень, который летит с горы? Всякая остановка — это смута, большая кровь и гибель Квайра.

— Баруф, Квайр ещё не готов к тому, чтобы сменить власть знати на власть денег. Это тоже смута или большая кровь, что-бы её отвратить!

— Значит, будет большая кровь — но Квайр уцелеет.

— И ты на это пойдёшь?

— Я? Вряд ли. Наверное, уже Рават.

— О чем же тогда говорить?

— Значит, уходишь…

— Да.

— А если не отпущу?

— Куда ты денешься!

— Никуда, — ответил он грустно. — А Суил как же?

— Она уехала.

— И Эргис, конечно, тоже. Все ты у меня отнял…

Так тихо и безнадёжно он это сказал… Бедный Баруф! Несгибаемый, непреклонный Баруф, ставший жертвой своей цели.

— Что же ты будешь делать?

— Помогать и мешать. Помогать Квайру и мешать тебе.

— Это безнадёжно, Тилам. Машина на ходу, даже мне её не остановить. Сомнёт и раздавит.

— Это будет не так уж скоро. Пока ты не победишь, я против тебя не пойду. Ещё и помогу немного.

— Что ты теперь сможешь!

— Кое-что. Пока я — член Совета Братства, а через год-другой, глядишь, буду Старшим. Может, мне даже придётся подмять Братство. Очень не хочется, но, наверное, придётся.

— Значит, уходишь, — повторил он как-то вяло. — Что же, прощай.

— Прощай. Только одно… если я раньше… ну, словом, позаботься о Суил.

Он кивнул.

Я встал и направился к двери, но когда я уже коснулся её, Баруф окликнул меня:

— Тилам!

Я обернулся, увидел его глаза и невольно шагнул к нему. И мы отчаянно крепко обнялись перед тем, как расстаться навсегда.

КНИГА ВТОРАЯ

1. БРАТСТВО

С утра попахивало дождём. Сыро и зябко было в лесу, ветер угрюмо мотал деревья, лез под одежду, шуршал в сугробах опавшей листвы. А к полудню он вдруг утих, распогодилось; прямо в золото осеннего дня мы выезжали из леса.

Тихий и добрый лежал перед нами Кас, небольшой деревянный город перед на берегу очень синей речки. Золотился в пронзительной сини шпиль игрушечного храма, солнце грело цветные навершия деревянных башен дворца, и тянулись, курчавились над домами дымки.

Я всегда любил Кас. Тихий, приветливый, не упрятанный в стены, он внезапно вставал впереди после тягостных дней дороги, обещал уют и покой. Кас был совсем не похож на другие столицы; он не нуждался в красотах, как не нуждался в стенах — он был Кас: город, в который въезжаешь из леса, предвкушая удобства человеческого жилья.

Никогда ещё я не чувствовал это так остро — не потому, что мы месяц мотались в лесах, просто теперь я не гость, я возвращаюсь в свой дом, и в этом доме меня ожидает Суил.

Мой дом был самый высокий на улице и самый красивый, и я залюбовался им прежде, чем узнал. Его ещё не было, когда я уехал. Едва укладывали нижние венцы, чего-то не хватало, и Суил боялась, что не сладит с мастерами. И вот он гордо высится среди хибар, сияя медовой плотью стен, квадратиками стёкол в частом переплёте окошек, белизной скобленного крыльца.

Вот вылетела на крыльцо Суил, припала, плача и смеясь, как будто это наша первая разлука, за нею мать; потом они торжественно ввели нас в дом — приятно и немножечко смешно, я и посмеивался над собой: какой же я почтённый, семейный человек! — а Онар, мой товарищ, оглядывался и завистливо вздыхал.

Суил забавно округлилась; каталась шариком, и мать ревниво поглядывала на нас и все покрикивала, чтоб не брала, не трогала, не говорила.

И все, как я люблю: уже нагретая вода, накрытый стол, и долгая неторопливая беседа.

А потом мы с Суил поднялись наверх, на чистую половину, и она с милой гордостью показала мне комнаты, обставленные по-господски. Бронза, резьба и шёлк, и — святая святых — мой кабинет, уже готовый к работе.

Мы стояли, обнявшись; тёплый запах её волос и податливая упругость её тела — счастье было таким полным, таким томящим… И вдруг слабый, мягкий, властный толчок — он наполнил меня всего, я испуганно отстранился и спросил:

— Уже? — и Суил засмеялась:

— Ой, да давным-давно! Такой, как ты, непоседа!

— Ты меня звала.

— Да гость тут к тебе пожаловал. Из Квайра.

— Где он?

— А у Ирсала. Что-то больно людно в круг нас. Я и рассудила: пусть там поживёт. Кликнуть, что ли?

— Успеется, — сказал я и снова обнял её. — Сам схожу, когда стемнеет.

Так я в тот вечер и не попал к Ирсалу. Ничего я тогда не успел: ни побыть с Суил, ни поговорить с матерью, ни отдохнуть с дороги. Ещё один гость из Квайра.

Визит, который меня удивил. Да, конечно, я знал, что гон Эраф нынче в Касе, и знал, по какому делу. Просто я не думал, что он посмеет ко мне зайти.

Слишком уж свеж и громок мой уход от Баруфа, и я подлил масла в огонь, став — за немалую мзду! — потомственным подданным господина Бассота. Мы сидели вдвоём в ещё не обжитом, не притёртом ко мне кабинете, и мне казалось, что мы снова в Лагаре.

Та же ласковая улыбка и обманчиво-ясный взор, та же тросточка в узловатых старческих пальцах, и опять он прощупывал меня, завлекал во что-то невинной беседой, и опять мне приходилось хитрить, уклоняться, прятаться за пустяками. Не потому, что я в нём сомневаюсь — о нет, досточтимый гон Эраф, я знаю вам цену и знаю, что у вас лишь один хозяин, и поэтому — вы уж простите! — я не могу рисковать…

Он очень точно почувствовал, что пора менять тональность, безошибочно уловил мгновение — и переломил разговор.

— Боюсь, биил Бэрсар, что в душе вы проклинаете мою неучтивость. Явиться незваным, едва хозяин вошёл в дом…

— Значит, это ваши люди опекают моё скромное жилище?

— И мои тоже, дорогой биил Бэрсар. Вы и в Касе весьма знамениты.

— Вас это не пугает?

Он приятно улыбнулся.

— В Квайре я был бы осмотрительней, дорогой биил Бэрсар. К счастью, мы в Касе, и я могу себе позволить поступать не только как должно.

— Это значит, что вы просто хотели меня повидать? Я польщён.

— Я действительно рад вас увидеть, и беседа сия — истинное для меня наслаждение, но не будь у меня, скажем, оправдания, я не решился бы войти в ваш дом.

— Вот так все скверно?

Он на миг нахмурился.

— Ещё не так, но время сие не за горами. И если хочешь служить Квайру…

— Надо научиться служить Таласару?

— Ну, до этого ещё не дошло!

— Боюсь, что дойдёт, биил Эраф.

— Я привык почитать вашу прозорливость, биил Бэрсар, но будем надеяться, что на сей раз вы ошиблись. Господь дарует акиху долгие дни — хотя бы ради Квайра.

— Да будет так, биил Эраф. Я тоже хочу этого.

— Я думаю, мне не надо говорить о миссии, приведшей меня в Кас?

— Не надо?

— Ох, уж этот Кас! — сказал он со смехом. — Тайные переговоры здесь надлежит вести во весь голос на торговой площади, ибо Кас не видит лишь того, что на виду!

— Вы правы, биил Эраф, но тогда это видит Кайал. Значит, вас интересует кор Эслан?

— Да, — сказал он серьёзно, — потому, что медовый месяц власти кончился. Народ пока верит акиху, но калары потеряли терпение. Ни для кого не секрет, что выборы нового владыки столь… э… безуспешны.

— Это никогда ни для кого не было секретом, биил Эраф.

— Да, и многих это устраивало, поскольку сам аких не претендовал на престол. Калары имели основание почитать, что сие лишь вопрос времени…

— И согласились подождать, пока Огил спасёт страну?

— Вы, как всегда, правы, биил Бэрсар. Но теперь, когда появилась новая фигура… наследник. Вы ведь понимаете?

— Они правы: другой возможности забрать власть у них не будет. Но Эслан? Он ведь из тех, что никогда не идут до конца.

— Это сделают за него, биил Бэрсар. Пока кор Эслан — фигура, которая всех устраивает. Единственный претендент истинно царской крови… и ничем не замаран. Конечно, есть и другие способы… но знаете, не хотелось бы. Скажу вам честно: мне нравится кор Эслан.

— Не надо со мной хитрить, биил Эраф. Если с кором Эсланом что-то случится — от вас отвернутся и Лагар, и Тардан. Скажите-ка мне лучше: вы ведь знали, что кор Эслан не вступит с вами ни в какие переговоры. Зачем вы взялись за это дело?

Старый хитрец поглядел на меня невинно.

— Видите ли, дорогой биил Бэрсар, сиятельный аких предоставил мне достаточную свободу действий.

— Достаточно для чего?

Он мило улыбнулся, развёл руками, и я невольно улыбнулся в ответ. Значит, вон оно что? Я даже не представил, а просто увидел эту сцену. Я мог бы пересказать её слово в слово. И то, как Эраф позволяет себе заметить, что, без помощи соответствующих лиц в Касе, успех его миссии вызывает сомненье. И великолепно равнодушный ответ Баруфа:

— Это ваше дело, досточтимый гон Эраф. Меня не интересуют подробности.

Тепло и боль: словно прикосновение дружеской руки, словно привет, донёсшийся через пропасть. И печаль: как она глубока, эта пропасть! Никогда нам её не перейти…

— Мне очень жаль, биил Эраф, но вы меня переоценили. Может, через несколько дней…

— Вас не будет в Касе? — спросил он невинно, и я понял: Эраф знает и о гонце. Ах, старый хитрец!

— Может быть.

— Боюсь, что вы сочтёте меня навязчивым, но смею надеяться, что их сиятельство царственный кор Эслан не откажется принять вас сегодня вечером.

— Мне кажется, биил Эраф, вы забыли, что я теперь — свободный человек и даже не квайрский подданный!

— И это даёт вам возможности, о которых мы, дипломаты на службе, можем только мечтать!

— У меня другие мечты, биил Эраф.

— Биил Бэрсар, — сказал Эраф сурово, — я готов принести вам всяческие извинения — по форме, но не по существу. Я — слава Господу! — узнал вас немного и никогда не поверю, что, освободив себя от службы акиху, вы освободили себя от служения Квайру! Позвольте мне в память нашей прежней приязни обратиться к вам с просьбой…

— Которая ставит меня в неловкое положение!

Опять он мило улыбнулся.

— Отнюдь! Смею вас уверить, вы проведёте вечер весьма приятно. Кор Эслан — очаровательный собеседник… скучно вам не будет!

Мне не было скучно — старик оказался прав, и кор Эслан был действительно очень приятен. Красавец с серебряными висками, чеканным профилем и безвольною складкой губ. Породистое лицо, в котором ирония искупает надменность, а тайная неуверенность привычку повелевать.

Он встретил меня приветливей, чем я ожидал — не встал, конечно, но слегка поклонился и предложил мне сесть. Отпустил слугу и сказал неожиданно просто:

— Я многое слышал о вас, досточтимый биил Бэрсар, и, признаюсь, не всему верю. Надеюсь, вас не обидит, если я попрошу вас повернуться к свету?

— Как вам будет угодно, царственный кор.

— А в вас видна природа! — воскликнул он живо. — Старый род, а? И наверное не боковой… отросток, я это сразу чую. Старший сын или даже единственный. Так? Покажите руки! Да, кровь хороша, но работу чёрную знали. — Он притронулся к моей изуродованной ладони и заглянул в глаза. — Божий суд? Вы умеете делать золото из меди?

— Я равнодушен к золоту.

— Значит, эликсир вечной молодости?

— Нет. Только лекарство от голода и насильственной смерти.

— Понятно! Вы надеетесь вылечить Квайр?

— Я — скверный лекарь, царственный кор.

— И вы сами излечились от ненужных надежд?

— Я неизлечим. Именно поэтому я осмелился затруднить вас этой беседой.

— Значить, этот невозможный старец, гон Эраф, сумел и вас втянуть в игру? Но вы ведь уже не служите Калату?

— Я поссорился с акихом, а не с Квайром, царственный кор.

Он невесело засмеялся.

— Очень занятно, правда? Никто столь не печётся о Квайре, как иноземцы! Вы ведь с Калатом оба из Балга, я не ошибся? А я — насколько могу судить — чистокровный тарданец, без единой капли квайрской крови. И тем не менее вы, уроженец Балга, требуете от меня, тарданца, жертвы именем Квайра. Я ведь правильно все понял?

— Кроме одного. Не требую, а умоляю.

— И есть различие?

— А кто я такой, чтобы чего-то требовать от вас? Я просто пришёл к вам, как изгнанник к изгнаннику, чтобы поговорить о том, что важно и для вас, и для меня.

— О чем же?

— О благополучии Квайра. Как это ни занятно.

— Но вы же не станете отрицать моих прав на престол!

— Нет, царственный кор. По-моему, вы более достойны престола, чем ваш покойный брат.

Опять он нерадостно засмеялся.

— Хотите сказать, что я-то знаю своего отца? Не уверен. Все это мелочи, биил Бэрсар. Любой квайрский мужик имеет ровно столько же прав на квайрскую корону. И тем не менее, для всех очевидно именно моё право.

— Я сожалею об этом, царственный кор.

Он нахмурился.

— Это звучит оскорбительно, биил Бэрсар! Я настолько глуп и бездарен? Погряз в пороках?

— Простите ради бога, царственный кор! Я вовсе не хотел вас оскорбить! Я просто неточно выразился: я сожалею о том, что человек, столь достойный престола, не может сейчас воспользоваться своим правом, не погубив страну.

— А это ещё оскорбительней!

— Разве? Для времени благополучия и покоя я не пожелал бы себе иного государя. Но сейчас иное время, царственный кор! Или вы думаете, что Тибайен смирится с поражением?

— Тибайен тоже смертен.

— Вам его не достать. Его даже Огилу не достать, а в этом — вы уж простите! — он куда сильнее, чем вы.

— Единственные ваши слова, которые я могу принять без обиды! А всё-таки, биил Бэрсар, если я столь несостоятелен, как государь, почему ваш Калат так меня боится? Почему он подослал ко мне Эрафа… и вас?

— Потому, что вы можете победить, и это будет концом Квайра. Дело не в вас лично, царственный кор. Просто сейчас, чтобы выстоять, надо перевернуть весь Квайр. Перестроить армию, наладить торговлю, упорядочить налоги… выиграть войну. Нынче время жестокой чёрной работы.

— А если без обиняков: Калат — хороший правитель, я — нет?

— Откуда я могу это знать? Скажем иначе: Калат — проверенный правитель, вы… — я пожал плечами, и он усмехнулся. — Надеюсь, моя откровенность вас не обидела, царственный кор?

— Откровенность обижает только глупцов. Это единственное, в чём вы меня ещё не обвинили.

— И не обвиню. Не будь я столь уверен в вашем разуме, я не пришёл бы к вам.

— Калат нашёл бы другой способ меня убрать?

— Обезвредить, так точнее. Не думаю, чтобы он злоумышлял против вашей жизни.

— Да, сейчас это ему повредить. Ну, хорошо, биил Бэрсар, а если бы я пошёл на соглашение? В конце-концов я могу стать локихом, а он — остаться акихом?

— Отличный выход — будь он возможен. К сожалению, в такое время у страны должна быть одна голова. Вам пришлось бы опираться на две противоположные силы. Опора акиха — купцы, и они поддержат его во всем, ведь они любят сильную власть. А вам бы пришлось опереться на каларов…

— И если я не буду им угождать, то останусь без опоры, и аких меня проглотит?

— А вы позволите себя проглотить?

— Боюсь, что нет. В самом деле, глупо. А знаете, вы меня почти убедили!

— Почти, царственный кор?

— Почти. Ваши доводы могут быть безупречны, но желания всегда сильнее рассудка. Просто я не знаю, хочу ли я на самом деле власти. Я стоял близко к трону, чтобы верить, что локих чем-то правит. Государь — это кукла, а кукольник должен быть в тени.

— Вы были в тени.

— Да. И мне страшно превратится из кукольника в куклу. Брат был счастливее меня, он не понимал, что им управляют.

— Зачем же вам это?

— А зачем мне жизнь? Меня с детства готовили к трону. Не женился, потому что не мог взять жену царской крови, а недостойная стала бы помехой. Не нашёл друзей, потому что всякий друг может стать врагом, и нет врага страшней, чем бывший друг. С чем я останусь, если выйду из игры?

— А если просто подождать, царственный кор? Ведь вы умеете ждать.

Он усмехнулся.

— Дело не в умении, биил Бэрсар. Ещё месяц — и мне придётся просить милостыню. Вы забыли, что заставили меня бежать прямо из армии? Видите, — он показал мне свои тонкие пальцы, на которых уже не было ни одного кольца.

— Я готов просить у вас прощения, царственный кор, но может быть, я смогу что-то… исправить?

— Только не это! — сказал он с отвращением. — От Калата я ничего не приму!

— А от Квайра?

— Не надо золотить топор и серебрить плаху! Калат — это сейчас и значит «Квайр»!

— Правитель никогда не равнозначен стране. Вы слишком возвеличиваете акиха. Мне безразлично, кому в конце концов достанется власть. Мне важно только, чтобы страна была жива. И если благополучие Квайра требует, чтобы вы на время устранились от борьбы, то справедливость требует, чтобы вам предоставили возможность это сделать. Думаю, вы вправе поставить такое условие… Квайру.

Он улыбнулся — горько и насмешливо.

— Вот настолько вы меня презираете?

— Нет, царственный кор, — ответил я искренне. — Прежде я хуже думал о вас.

Он надолго задумался, глядя в оконную черноту, а я радовался, что Эраф сумел меня убедить. Кор Эслан заслужил, чтобы его спасли. Остаться человеком в клоаке продажнейшего из дворов…

Он вернулся. Опустил глаза и сказал:

— Хорошо. Я согласен. Если Калат вернёт мне доходы с моих поместий, я затяну дело с выборами… на сколько понадобится.

— Спасибо, царственный кор!

— Не за что, — сказал он угрюмо. — Признаться вам?..

— Я знаю, царственный кор. Только ради этого соглашения вы и соизволили меня принять. Правда, вы рассчитывали на большее. Вы позволите мне удалиться?

Эслан улыбнулся и протянул мне свою красивую руку — без перстней.

Вот я и научился находить дорогу в лесу. Правда, это знакомая дорога, много раз я по ней проезжал, но без Эргиса — впервые.

Мне очень не хватало Эргиса. Не как няньки или поводыря — всё-таки он чему-то меня научил — просто мне очень его не хватало. Но Эргис был нужен в лесу, где ещё не достроена наша лесная база. Тёплая осень и так выручает нас: мы много успели, но осталось тоже немало, и на счёту каждый день, пока не пошли дожди…

Путь был долог, спутник мой молчалив; впрочем, и я неразговорчив в лесу — лес неуютен, враждебен, в любую минуту он может бессмысленно оборвать твою жизнь — и что тогда будет со всем, что ты начал и что ты задумал? Только с Эргисом мне не страшно в лесу: он сам — часть леса, надёжный посредник между нами, и только Эргис унимает мою тревогу — реакцию горожанина на извечное, нечеловеческое, чужое.

Посланец Асага был тоже горожанин.

Мы с ним почти что и не говорили. Я взял записку — грязный клок бумаги с единственным корявым словом: «приезжай» — и задал несколько вопросов. Бессмысленные для непосвящённых, но он ответил как надо, и я велел седлать коней.

Есть своя прелесть в равномерном, многодневном движеньи вперёд, в том мнимо-отклонённом, нефункциональном промежутке, что лежит между начальной и конечной фазами пути. Фонд времени.

Выскакиваешь прямиком из суеты, из кучи дел, с едва поставленной задачей, а приезжаешь — все уже готово. Обдумано, размечено — и можно начинать.

Мы едем, путь далёк, а лес угрюм, и понемногу отходя от суеты, я думаю о том, о чём пора подумать.

Сначала подобьём итоги. Что есть? Есть в Касе улица. Мой дом, дома Ирсала, Зиран, Эргиса, ещё десятка беглецов из Квайра. Немного. Но Квайрской улице известно все о Касе, а Кас не знает ничего о Квайрской улице.

Есть — да, могу сказать, что есть — лесная база в полудне езды от Каса. Конечно, Кас не обижает чужаков — особенно когда у них есть деньги, — но благодушие его немного стоит. Он приютит тебя, он он же и предаст — тому, кто платит больше.

Хотя в ловушку эту угодить непросто — Бассот совсем особая страна. А если точно: это не страна. Огромный дикий край, заросший лесом, где проживает множество племён. Я, собственно, ещё не разобрался в их связях, отношениях и родстве. Четыре племенных союза, пять брачных групп, одиннадцать военных групп и прочая абракадабра. И в этом первобытном захолустье есть город Кас — единственный в стране, — где все, как у людей. Локих с двором, торговые ряды, храм — и при нем поделт-кеватец. И это — то, что именуется Бассотом — окружено кольцом нормальных стран, и ни одна страна из региона не смеет отщипнуть кусок Бассота. Армии здесь нет, но каждый житель леса — воин, и есть ещё одна увесистая сила — разбойники-олоры. Отребье, выплеснутое из всех окрестных стран: бродяги, беглые рабы, бунтовщики, преступники и дезертиры из всех армий.

Их цель — грабёж, единственный закон — делить все поровну; они опасны всем, но с местными и им приходится считаться. В лесу своя, простая справедливость: смерть за смерть, обида за обиду.

Да, Бассоту нечем воевать, его нейтралитет немного стоит, но именно нейтралитет и кормит Кас. Кас — это нервный узел региона, здесь подготавливают все договора и обретают плоть все заговоры, здесь заключают политические сделки и дипломаты из враждебных стран спокойно предают своих хозяев.

А, ладно! Кас сейчас неинтересен мне. Я им займусь, когда наступит время. Итоги? Есть и кое-что ещё. Мы это сделали вдвоём с Эргисом. Мотались целый месяц по лесам от поселенья к поселенью, отбивались от людей и от зверей — Фирагу этой эпопеи бы хватило, пожалуй на пяток бо-ольших романов. Мне тоже этого хватило — и с избытком. Но главное мы сделали. Пока ещё не договор — знакомство с несколькими атаманами олоров. Одна-две ночи где-то в шалаше, неспешный разговор о том, о сём: откуда родом, как дела и как охота. Нас охранял закон гостеприимства, их к нам влекли воспоминания о позабытой, безвозвратной жизни, и расставались мы почти друзьями. И вот из этих всех лесных метаний, из всех опасностей и неудобств мы создавали то, что очень нужно: возможность безопасного проезда по тем местам, где не пройдёт никто.

Я вдруг подумал: ну, а если зря? Спешил, метался, строил планы, а вот доеду — и конец. Пожалуй, мне не стоит ехать в Квайр. Нет, я не верю, что Асаг завлёк меня в ловушку. Асаг честней меня. Верней другое: просто подошло то неизбежное, что я нечаянно отсрочил. Баруф решил прихлопнуть Братство — и этому не помешать. Оно должно погибнуть. Застывшее, ортодоксальное, тупое — ему не выстоять против блестящей логики Баруфа и опыта олгонского подполья. Хотя противно, честно говоря: он этот опыт накопил в борьбе с гнуснейшей полицейской машиной — а для чего?

Не мне его судить. Я сам убрался в Кас, чтобы пересидеть разгром, потом вернуться, собрать осколки и построить то, что надо мне. Тогда зачем я еду в Квайр? Кой черт несёт меня туда в такое время, когда опасны и чужие, и свои? Наверное, из-за Асага. Он честно защищал меня полгода, и, если что, заплатит головой.

Мы все ехали: перекусывали, не рассёдлывая коней, по очереди караулили ночью, и я уже знал, что зовут моего спутника Дарн, и уже вспомнил, где я его видел. В день бунта у тюрьмы.

И вовсе он не был угрюм — скорей, основательно-немногословен; я стал уважать его, узнав, что он — боевик из дома Эгона, а к концу пути уже твёрдо решил, что когда-нибудь перетащу к себе.

Просто он видел и понимал — редкое качество среди братьев; он точно отвечал на вопрос — а этого не умеет даже Асаг. Из его точных, немногословных ответов все вырисовывалось довольно ясно, и, кажется, дело гораздо хуже, чем я до сих пор предполагал.

Опять я не мог не восхититься Баруфом, изяществом и нестандартностью его решений. Он не стал, как я думал, связывать оборванные нити и заново распутывать клубок. Он просто обозначил Братство.

Завалил Садан работой, наводнил пришлым, затопил слухами и шепотками. Слухи были идиотские, взаимоисключающие: отменят налоги, введут новые налоги; скоро война, всех подряд станут брат в войско — не будет войны, войско распустят, все кинутся в столицу, опять хозяева срежут жалование. А шепотки были хитрые: кто-то предсказал на днях конец света, теакх отлучил Квайра от церкви — непременно теперь быть мору; где-то у кого-то было видение: аких восторжествует над врагами своими и отдаст все богатые дома беднякам на разграбление; Братство святого Тига пленило дьявола: держат его в развалинах старого храма и заставляют губить неугодных, а кормят его сердцами детей, которых ночами воруют в предместьях…

Слухи и шепотки всколыхнули Садан; он вскинулся, забурлил — и затих, притаился, выжидая; люди как-то отшатнулись друг от друга, и стабильные, выкристаллизованные веками конспирации связи Братства стали проступать, как окрашенный образец под микроскопом.

Дарн высказал это довольно чётко:

— Ровно шёл по большаку — и вдруг болото. Вроде и место твёрдое, а утопаешь — и ухватить не за что.

Да, теперь понятно, зачем Асаг меня вызывал… Не слишком ли поздно? А, может быть, мне и хотелось бы опоздать?

Но я не опоздал, хотя осень вдруг передумала и свалила на нас нерастраченные дожди. Три дня мокрые, как дождь, мы продирались сквозь лес в стороне от раскисшей дороги; совсем невесело и даже обидно, когда у тебя есть дом, тёплый, сухой дом, где тебя так ждут.

Кончается все, кончилась и дорога; завистливым взглядом я проводил Дарна и спустился в промозглую сырость запрятанной в мелколесье землянки. Сочились стены, хлюпала под решётчатым настилом вода — только и радости, что сверху не льёт. И огонь не разведёшь — город рядом. Поёжился, покуда не завертело.

А завертело сразу. Только стемнело — по-осеннему рано — как ко мне заявился гость. Старший брат Сибл. Я испугался. Я ждал Асага.

Он понял и усмехнулся, но успокаивать не спешил. Мы стояли у стола, разделённые лишь огоньком лучины, и разглядывали друг друга, словно виделись в первый раз. А разве нет? Я совсем не знаю Сибла. Здоровенный рябой мужик, по виду простак, по одежде — нищий, а на самом деле искусный ткач и глава всех боевиков Братства. Генерал, можно сказать.

Умен — наверняка: глупый Старшим не станет, смел — без сомнения, но чем обернутся для дела его смелость и его ум?

Наконец Сибл зашевелился. Нашарил позади нары, сел и кивнул мне. Я уселся напротив.

— Как ехалось-то? — спросил он по-домашнему. — Намоклись, чай?

Знакомый рисунок — и неприятный: кто задаёт вопросы, тот и ведёт разговор. Нет, разговор поведу я. И я спросил:

— Что с Асагом?

— Ничего, — ответил он равнодушно. — Тебе как, про наши дела все говорить иль на половину?

— Наполовину.

Он медленно кивнул. Он все делал медленно, словно остерегался своей непомерной силы, придерживал её, чтобы не наделать беды невзначай.

— На то и надеялся, когда за тобой Дарна послал. Смекалистый мужик.

— Ты?!

— А Асаг что, позвал бы тебя к черту в зубы?

— Я всю дорогу голову ломал…

Сибл усмехнулся.

— Не сломал — и ладно. Не знает про тебя Асаг.

— А записка?

— Мы с ним грамотеи одинаковые: что рукой — что ногой. А насчёт другого-прочего, так я Дарна к нему загодя подсунул, смышлёный помощник никому не во вред.

Ловко он меня обманул! С гениальной простотой, можно сказать. Запоздалый страх: это мог бы сделать и Баруф. Ещё проще. Гнусная мысль, и я с облегчением её отогнал. Баруф так не сделает. Может быть, Таласар… но не сейчас…

Сибл глядел на меня, и я спросил напрямик:

— Зачем я тебе?

Он опять усмехнулся.

— Не мне, а Асагу. Хватит за его спиной хорониться. Кашу-то сам заварил — сам и хлебай.

— Опять суд? Заглазно?

— А на кой ты им сдался? Больно высоко себя ставишь, брат Тилар. Судят-то тебя, а бьют по Асагу.

Понятно. И снова такое знакомое, привычное чудо, к которому не привыкнуть никак. Грузный, неопрятный, с плоским рыбьим лицом — пожалуй, скорее неприятный. И вдруг все исчезло. Остались только умные, пронзительно-светлые глаза, бесшабашно-горькая, насмешливая улыбка и чувство, что мне нужен этот человек — нужен, и я должен его завоевать.

— Самое время сводить счёты! Пусть бы вы уж все на меня взъелись… ладно! А что между собой грызётесь…

— А что ты за птица такая, чтоб всем на тебя взъедаться? Брат Совета? Так их с тобой сорок, без тебя тридцать девять, да все не тебе чета — свои, не приблудные.

— Да, я им не чета! Что, лучше своя уродина, чем чужая красавица? А за Ирсалом ты бы тоже Дарна послал?

— Ах ты, раскрасавица, — сказал Сибл с ласковой угрозой. — Светик ты наш… в чужом окошке! Всех-то он объегорил! От петли ушёл, от суда ушёл, от акиха ушёл… и от нас, считай, ушёл. У-умненький Брат Совета Тилар… а как нас перебьют, глядишь, уже и Старший… а то и Великий брат, а?

— То-то я по первому слову сюда прибежал!

— Так ты уж у нас у-умненький! Сюда б не явился, там бы тебя нашли!

— Хватит, Сибл! — сказал я с досадой. — Позвал — так говори зачем. А угрозы… ты их для своих побереги — для тридцати девяти — они оценят!

— Ты тоже, — спокойно ответил он. — Я понял, ты понял, оба мы понятливые. Можно и забыть… пока. Худые нынче у нас дела, брат Тилар. Отшатнулся от нас народ-то, впервые Братство как рыба на песке… голенькое. Может, оно и не надолго, так ведь Охотник рядом, возьмёт рыбку-то — да в мешок.

— Боюсь, что рыба уже в мешке. Только верёвочку задёрнуть.

— Верёвочку бы и перевязать можно.

— Нет, Сибл. Поздно. Огил одну ошибку дважды не делает. В прошлый раз он по старинке концы искал… а теперь мешок: всех разом.

— А ведь это мы ему дорожку расчистили… считай, на готовенькое позвали…

— Асага обвиняют в этом?

— Покуда его только в том винят, что он тебя, хитреца, Калатом подосланного, послушал, дал себя вокруг пальца обвести.

— А если я сам отвечу за свою вину?

— Твою вину ему с тобой делить, он за тебя голову в заклад ставил.

— А если я докажу, что был прав?

— Может, оно для Братства ещё хуже будет. Ты согрешил, Асаг ошибся — что же, только господь не ошибся. Вина накажется, грех отмолится — авсе, как было, так будет… как от дедов завещано.

— Не будет, Сибл. Братству жить считанные недели.

— Все-то ты знаешь! А оно, чай, тоже от нечистого!

— Значит, это наставник Салар воду мутит?

— Значит, он.

— И чего он хочет? Власти?

— Кабы так! Ты его просто не знаешь, Тилар. Он-то, наставник наш, святоша да постник, дай ему волю, всех бы постами да молитвами заморил, а только ни хитрости в нём, ни корысти. Для себя-то он ничего не хочет. Братство ему заместо души, да только не наше, не всамделишнее, а какое он сам вымечтал. То и боится перемен, что, мол, всякое искушение от дьявола. Думает: и эту беду можно отмолить — поститься да покаяться, глядишь, господь и смилуется.

— А ты?

— Что я?

Я глянул ему в глаза, и Сибл нехотя усмехнулся.

— А я, брат Тилар, мужик простой. По мне на господа надейся, а топор точи. Нынче, коль возьмёмся молиться, не взвидим, как и на небесах очутимся.

— Тогда выход один. Раскол.

— Что?! — глаза его засверкали, стиснулись огромные кулаки. Ну, если он сейчас да меня… конец! Но досталось не мне, а столу: хрустнула от удара столешница, подпрыгнул светец, выронив лучину, красным огоньком она чиркнула в темноте и погасла. И стало очень страшно.

— Что?! — опять прорычал Сибл из тьмы. — Да ты…

— Что я? Какого дьявола вам от меня надо? Я что, просился в ваше Братство дураков? Да за один ваш суд… вот ей-богу! — надо бы вас… к ногтю! А я, как нанялся, вас спасать!

— Спаситель! — Сибл уже успокоился; этакий ненавистно-насмешливый, почти ласковый голос.

— А ты у Асага спросил. Он знает. Ладно, зажги свет.

Он послушал зашевелился в темноте. Высек огонь, присвечивая трутом, отыскал на столе лучину, зажёг и сунул в светец. Поглядел на меня и сказал — с той же ласковой злобой.

— Ты расскажи ещё, что ради нас кинул.

— Слушай, Сибл, — отозвался я устало, — что ты все на меня сворачиваешь? Считай, на плахе сидим, а ты все заладил, как этла, кто я да что я.

— Ох, и непочтителен ты, брат Тилар! — сокрушённо ответил он. — Так ли со Старшими говорят? На плахе-то я всю жизнь сижу, привык уже под топором, а вот кто ты да что… понять мне тебя надо, брат Тилар. Как это ты в душу к Асагу влез да почти все Братство перебаламутил? Ишь ты, с дороги не переспал, а уж сразу: раскол. А ты Братство ладил, чтоб рушить?

— А ты?

— И я не ладил. Готовое получил, потому и сберечь должен. Дедами слажено, отцами завещано — как не сберечь?

И все-то он врал, хитрый мужичок. Ходил вокруг да около, покусывал, подкалывал, а сам все следил за мной своим зорким, алмазно-светлым взглядом, все прикидывал, примерял меня к чему-то, что уже решено. И разгневался он, когда я сказал про раскол, не потому, что это было сказано мной. Потому, что я так уверенно это сказал, будто знал, что все уже решено.

Нет. Я не стану пешкой в чьей-то игре. Я и Баруфу этого не простил, а уж там была игра — не этой чета. И я спросил:

— К чему ты ведёшь, Сибл? Хочешь выкупить Асага моей головой? Ваше право — я давно перед ним в долгу. Только что тебе это даст? Мир в Братстве? Возможность умереть заодно?

Он только хмыкнул. Не соглашался и не возражал — слушал.

— Хочешь, чтобы конь не ел траву, а урл — коня? Чтобы Братство спасти, а святош не обидеть? Не выйдет. Я Огила знаю. Если он что-то начал, он это дело кончит. Мы ему сейчас, как нож у лопатки. Он страну в кулак собирает, из кожи вон лезет, чтобы мясо жилами проросло, чтобы нам — малюсенькому Квайру — выстоять один на один против Кевата. А вы тут, под боком сидя, все галдите, что, мол, сами к власти его провели, на готовенькое посадили. Все ему весну поминаете… допоминались! Он бы её и сам не забыл — припомнил бы — да не так скоро и не так круто. А уж раз сами хотите — извольте! Все на памяти. И как столицу взбунтовать, и чем бунты кончаются. Оч-чень ему болячка у сердца нужна, когда Квайр в опасности!

— Так что ж: нам уж и рта не открыть, молчать было да терпеть?

— Да? Сколько раз я Асагу говорил: затаитесь. Дайте ему против Кевата выстоять, а там уже по-другому пойдёт, там все с него потребуют. И крестьяне — то, чего он не может дать, и калары — то, чего не захочет. Вот тогда-то и наш черёд придёт, тогда ему против нас не на кого будет опереться, возьмём своё.

— Надолго ли?

— Надолго или нет, об этом уже поздно судить. Теперь он нас, как козявку, раздавит, и никто за нас не заступится. Самим себя надо спасать.

— И уж ты спас бы?

— Не знаю, — ответил я честно. — Огил… понимаешь, он сильней меня. Не скажу умней… тут другое: сильней и опыта у него больше. То, что он делает… разгадать-то я смогу, а вот сумею ли его переиграть? Не знаю, Сибл.

Он посмотрел на меня; так же зорки и пронзительны были его глаза, но что-то смягчилось в их кристальной глубине.

— А всё-таки, Тилар, что тебя заставило против друга пойти? Неужели мы тебе дороже, чем он?

— Нет. Если честно, то меня от вас с души воротит. Не живёте, а корчите из себя бог весть что. Нет, чтобы дело делать — только друг перед другом пыжитесь! Правда на вашей стороне, вот в чём дело. Ты пойми, Огил ведь честный человек. Очень честный. Он все делает только для Квайра… для людей. А выходит… ну, сам увидишь, если доживём. Не хочу, чтобы его имя злом поминали, чтобы он успел загубить то, на что жизнь положил.

— Хитро это у тебя! Значит, его дело от него спасти? Нашими руками?

— «Наше, ваше»! И когда вы поумнеете? Есть только одно дело. Сделать, чтобы люди были людьми, жили, как люди, и знали о себе, что они люди, а не скот безъязычный! А тебе что, не хочется человеком пожить? Чтобы дети твои были сыты, а на тебя самого никто сверху вниз глянуть не смел?

— Красиво говоришь! Хотел бы, само-собой. Ладно, Тилар, не стану я тебе больше томить, разговоры разговаривать. И обнадёживать не стану: жизнь твоя нынче что паутина, и ни моя, ни Асагова подмога тебе не сгодятся. Быть тебе опять перед судом, а уж во что тот суд повернёт… Выстоял раз, сумей и вдругорядь выстоять. Сумеешь людей повернуть, чтоб хоть малая да трещина… а уж мы-то по той трещине все Братство разломаем. Вишь тут дело-то какое: Асаг сам думал на серёдку стать, а оно ему невместно… и не по нутру. Ему бы командовать… а тут не приказ, тут слово надо, чтоб до печёнок дошло да мысли повернуло. Ты не серчай: испробовал я тебя: выйдет ли?

— Ну и как?

Он задумчиво покачал головой.

— А знаешь, похоже, что и выйдет!

На самом деле это был не суд, а просто заседание Совета, и я пришёл туда по праву. Оказывается, есть и у меня права. Хотя обычно надлежит беспрекословно подчиняться Старшим, но на совете я имею право потребовать отчёта у любого из них, и тот обязан перед нами отчитаться. Неглупо.

Я пришёл в знакомый, почти родной подвал; пришёл один, без провожатых, и часовой безмолвно пропустил меня. Все были в сборе — как я и хотел. Не сорок, а гораздо меньше; хоть я немного знал в лицо, зато они меня все знали по суду, и смутный неприязненный шумок поднялся мне навстречу. Я пробирался, как на эшафот, и взгляды их — опасливые, мрачные, враждебные — подпирали меня со всех сторон. Один лишь просто глянул и кивнул — Эгон — и я уселся рядом с ним. Опять всплеснулся злой шумок — и стих. Явились Старшие. Их было пятеро, я знал троих. Асаг шёл первым — невысокий, сухонький, с застывшим насторожённым лицом. За ним громоздкий, равнодушный Сибл и величавый Салар. Те двое незнакомых шли позади, и это хорошо — они подчинены и Сиблу, и Асагу. Высокий, очень тощий человек, угрюмый и усталый, и горбун с руками до колен и удивительными чёрными глазами.

Я взглядом показал на них Эгону, и он шепнул, почти не разжимая губ.

— Казначей Тнаг и брат Зелор. Всевидящий.

Я сам едва расслышал, но горбун вдруг обернулся, чиркнул быстрым взглядом, выделил меня и рассмотрел. Какие это были умные глаза! Пронзительное сочетание ума, печали и равнодушного, безжалостного любопытства. Очень странное ощущение: холод между лопаток и радость. Мне был страшен и все же приятен этот долгий, пугающий взгляд: мы опять узнавали друг друга, эту неуловимую связь между ним — управлявшим разведкой, и мной — направившим её. Тень улыбки скользнула по тонким губам и пропала; Старшие остановились, поклонились Совету и сели. И только тут Асаг заметил меня.

Недоумение, облегчение, тревога — и снова замкнулось его лицо, но чуть свободнее стала поза и не таким напряжённым взгляд.

Потом неизбежная молитва, какие-то незначительные вопросы, похоже, входящие в ритуал. Тянулось и тянулось, мне было скучно — и вдруг Эгон незаметно ткнул меня в бок. Встал наставник Салар и провозгласил величаво:

— Братья! Ум человечий мал, и мудрость людская ущербна. И зрячий бывает слеп, и знающий не ведает. Вы, кому открыты души людские, что вы скажите нам?

Мгновенная тишина — и вскочил один, незнакомый. Вскинул руки и крикнул:

— Я спрашиваю брата Асага!

— Я слышу тебя, брат Арван.

— Почему Тилар сидит среди нас? Пёс приблудный… обряда не прошёл… расселся!

Асаг не дрогнул.

— Пять лун тому за свои заслуги перед Братством брат Тилар был заглазно принят в Совет. Сам ты, Арван, тогда слова против не молвил, почто ж теперь надрываешься? А обряду он не прошёл, потому как в другом месте родимой земле служил, а ежели он по большому обряду Братством принят, так обычаем это дозволено. Так ведь, наставник?

Салар кивнул неохотно.

— Заслуги? Вот пусть за свои заслуги и ответит!

Что тут поднялось!

— Заслуги? А кому он служил: нам иль Калату? Подосланный он! Предатель! Колдун!

Асаг встал, поднял руку, и они, наконец, замолчали.

— Брат Тилар, готов ли ты ответить Совету?

— Да, брат Асаг.

— Отвечай!

И я вышел на середину, в кольцо злобных взглядов и ощеренных лиц, обернулся к Старшим, помедлил мгновенье, вбирая тревогу в глазах Асага, насторожённо-зоркий взгляд Сибла, холодную неприязнь Салара, равнодушное любопытство Зелора, и только на лице казначея я не прочёл ничего.

— Наставник Салар, могу я тебя спросить?

Он кивнул.

— Наставник Салар, не ты ли очистил меня от обвинения в колдовстве?

— Не я, а суд божий.

— Оспоришь ли ты истинность суда этого?

— Нет, — ответил он с сожалением.

— Брат Зелор, теперь я спрошу тебя.

— Спрашивай, Тилар, — очень мягко он это сказал, но меня не обманула его мягкость. Так же мягко и грустно он прикажет меня убить, если я проиграю бой.

— Брат Зелор, ты один можешь оценить всё, что я знал о Братстве. Только ты способен сказать, насколько я мог повредить Братству, когда был приближён к акиху.

Слабый румянец мелькнул и погас на впалых щеках, замечательные ресницы на миг притушили глаза.

— Мы были в твоих руках, брат Тилар, но это дело прошлое. И однажды ты уже спас Братство, но это тоже дело прошлое.

— А что не прошлое?

— Спрашивай у них, — ответил он безмятежно. — В Совете у Старших власти нет.

Умный ответ, и я понял: если я справлюсь с Советом, Старшие мне не страшны. И я обернулся к ним — к злобным лицам и ненавидящим взглядам.

— Спрашивайте, братья.

Они опять загалдели, и опять Асаг поднял руку.

— По одному.

Первым вскочил Арван и выплюнул мне в лицо все тот же надоевший вопрос о гонце и об акихе, которому я проторил дорожку на престол. Я даже вздохнул, до того мне это осточертело. И начал устало и терпеливо, как повторяют в сотый раз одно и то же тупому ученику. Я говорил им о том, что все они хоть немного да знали: о кеватском владычестве, разорявшем страну, об упадке ремёсел и торговле, о безработице, пожиравшей Садан. О бездарной войне, которую нам навязали кеватцы, об изверге Тисуларе, которого посадили над нами кеватцы, о процессе против их близких, который затевали кеватцы. Конечно же, я изрядно сгущал краски. Но мне хотелось, чтобы они увидели эту картину: наш маленький, прекрасный, истерзанный Квайр перед разверстой пастью чудовищного Кевата.

Сначала они ещё пытались кричать, перебивали, выкрикивали оскорбления и угрозы, но я говорил — и они понемногу утихали. Они уже слушали.

Я сам не знал, что умею так говорить. Не ради спасения жизни и спасения дела — нет, что-то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело достаётся кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем, что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши дела, и только нам их решать…

И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.

— Мы бы не удержали страну — она о нас ничего не знает. Даже город бы мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда, после бунта…

— Неладное говоришь! — заметил Салар с угрозой.

— А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо всём прочем не Огил мне — а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами пойдёт, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные слухи!

— А тебе, видать, наш закон не по нраву? — спросил наставник сурово. Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим появлением и дурацкими своими речами я порчу серьёзное дело. Мне даже жаль его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их в себя, он только искал зацепку — что-нибудь, что позволит прикончить меня и приняться за Асага.

— Мне другое не по нраву, наставник! Братья, да что это у нас делается? Беда пришла, завтра нас, может, уже всех прикончат, а вы тут чем заняты? Меня судите? А что я за птица такая, чтобы самое спешное время на меня тратить? Ну, было время, чем-то я мог навредить… так ведь теперь уже ничего не могу — сам между петлёй и плахой гуляю. А может, это не во мне дело, братья? Может, это Старшие не в ладу?

— Ты б потише, Тилар, — урезонил Сибл. — Совет-то Совет, а на Старших лучше хвост не поднимай!

— А если Совет, так я спросить могу. Брат Асаг!

— Да, — сказал он. Он давно уже не понимал ничего, глядел на меня сурово, и знакомые грозные складки скомкали его лоб.

— Зачем вы на меня время тратите, когда беда у ворот?

— Спроси у людей, Тилар. Я тебя не звал, и судить тебя мне не за что.

— Наставник Салар!

— Коль посылает на нас господь испытание, чисты мы должны быть перед ликом его. Да не оскорбит худая трава взор господень, когда воззрит он на чистый сад, что взрастил в душах наших.

— А время ли полоть траву, когда кругом огонь? Неужели ты не видишь, что скоро будет вырублен твой сад? Неужели хочешь расточить то, что дедами посеяно, а отцами взлелеяно?

— Ты, пришлый! — глухо прогудел Тнаг, я совсем о нем позабыл, а зря: он глядел с такой откровенной злобой, что мне стало смешно. — Тебе об этом судить… чужак! Как смеешь…

— Смею! — дерзко ответил я. — Совет у нас! А если не смею, пусть братья скажут. Ну?

— Говори! — крикнули сзади сразу несколько голосов. Свершилось! Я переломил их вражду.

— Так ответь, наставник! Совету ответь.

— Не тебе с меня спрашивать. А прочим скажу: все в руке господней.

— Брат Зелор!

Он поднял на меня свои удивительные глаза; ни дружелюбия не было в них, ни вражды — просто спокойный интерес.

— Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?

— Недель пять, может шесть, — ответил он безмятежно, и короткий, тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьёзный прокол.

— Что нам делать, брат Зелор?

— Не знаю, — сказал он спокойно. — Я — только глаза и уши Братства. Спроси у головы.

— Брат Асаг?

— Драться, — ответил он. Он уже все понял.

— Брат Сибл?

Усмехнулся и ответил присловьем:

— Господь поможет, если сможет, а ты смоги — да себе помоги.

— Богохульствуешь, Сибл! — грозно сказал Салар.

— Неужто? А я-то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал — в брюхе пусто.

— Хитришь, Сибл! — прогудел казначей. — А бог хитрых не любит! Не видать таким царствия небесного!

Сибл усмехнулся.

— А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.

Я оглянулся — и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на этих твёрдых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И ещё на глазах у Совета!

И я постарался подбавить жару.

— Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут, глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем — верёвки вскоре вздорожают!

Кто-то фыркнул; негромко засмеялся другой, третий; смех волною прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они смеялись! Я стоял и смотрел на них во все глаза, не в силах что-то понять.

Только что они глядели на нас, словно перед ними могила разверзлась, и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего сказать, лишь переглядывались со страхом.

А теперь они все хохотали над моей немудрёной шуткой, и я понял наконец, как я в них ошибся. Нет, они не были безмолвными куклами, эти крепкие, битые жизнью мужики, не тупая покорность заставляла их помалкивать — всего лишь привычка почитать Старших, а может, и тайный страх перед ними — что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.

Я поглядел на них, а Асаг уже все понял, усмехнулся и сказал дружелюбно:

— Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с головой, и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать. Ну, что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?

Поднялся ещё один незнакомый, седой с иссечённым морщинами лицом, и сказал молодым голосом:

— А нам-то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.

— Не знаю, брат Гарал, — ответил Асаг серьёзно. — Тут всем заодно думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперёк не вставала.

— У него спросите, — кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. — Он-то, небось, все знает!

— Знаю! — ответил я дерзко. — Да вы мне и это в вину поставите. Как же, худая трава!

— Уймись, Тилар, — беззлобно сказал Сибл. — Хватит болтать. Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?

— Пусть уйдёт, — бросил Салар угрюмо. — Не буду перед… таким огонь разжигать.

Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.

— Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошёл. Грех это.

Я даже не нашёл, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро пошёл прочь.

— Не плачь, Тилар, — весело бросил Эгон, — вот усы вырастут…

— Ага, малыш! Подрасти ещё малость!

Я шёл между ними, а они осыпали меня весёлыми насмешками, и кипяток отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали меня, они надо мной смеялись — и всё-таки это была победа. С глупой улыбкой я шёл сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем заплачу за короткую радость победы.

В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз…

Мне снилось, что мы с Баруфом идём по проспекту Глара. Даже во сне я знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон, ровесниками мы сделались только в Квайре.

Но мы шли вдвоём, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце цедило сквозь сизую дымку тяжёлый зной.

Мы были вдвоём, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не реальность, и оба мы знали, что все вокруг — ложь.

— Надо это убрать, — сказал Баруф, провёл рукой, и улица стёрлась, тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжёлый медленный страх поднимался во сне.

Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх захлёстывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось, чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.

Чёрная тень окружила нас; сзади ещё грохотал поток машин, но и шум уже исчезал… исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа — единственно живое. Мы ещё были вдвоём, но я уже знал, что сейчас потеряю его. Совсем. Навсегда.

Я лежал с открытыми глазами, запелёнутый в темноту, а наверху шелестел, скрёбся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.

Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор — пустые слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушёл от него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падёт на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью матери и не жизнью Суил.

Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг, отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя. Я люблю тебя, Баруф. Здесь, в землянке, где никто не услышит, я могу повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое, двойственное чувство. Ты достоин уважения и любви, всё равно бы я к тебе привязался: я бы работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.

Я не могу его ненавидеть. Да, не очень-то добр был он ко мне, даже жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои ученики, моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне этого не казалось. Просто единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось её изменять. Мой мир, мир, в котором я вырос, мир, который меня создал; я не могу не тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось — это ты, Баруф.

Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но отнять сумел ещё больше. Отнял детство, отнял как будто бы любовь, которую я считал настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее — отнял бы и жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об этом, тревога — это тоже ты, Баруф.

Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм — наследие тысячелетней культуры, безвозмездный дар предков, завоёванный в борьбе с собою и с миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в разуме, а в крови, доброта — да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от культуры. От не до конца растоптанной диктатурой морали нашего века. А другая сторона: равнодушие к людям — равнодушие тем более опасное, что ты им желаешь добра. Желаешь — но всем вместе; один-единственный человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там слишком много людей — мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и смерть одного человека ничуть не трогает нас.

Я тоже двойственен, но всё-таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищён: деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты честно сражался с ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.

Я не могу быть с тобой, Баруф. Это нечестно. Этому миру нечем защищаться от нас. Нет противоядия от ещё не возникшего яда.

Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он просто ещё не научился её ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами — потому, что они не знают того, что знаем мы, потому, что они ещё не умеют того, что умеем мы, потому, что они ещё не научены думать так, как думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами, потому что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.

Мы можем победить этот мир — но что мы ему дадим? Нашу равнодушную доброту и нашу равнодушную жестокость? Наши благие цели и безразличие к людям? Не выйдет. Он не приучен к двойственности: возьмёт или одно, или другое, и нетрудно догадаться что. Равнодушная доброта бессильна, но равнодушная жестокость могуча… если людей тащат к этой самой цели с полным безразличием к ним самим и к их желаньям, трудно назвать такую цель благой. Победа великой цели — даже самой прекрасной — это её пораженье. Превратившись в догму, она сама убивает себя. И остаётся только отвращение к этой цели, как бы превосходна она ни была.

Этим кончится, Баруф. Если ты победишь, ты выпустишь в мир чудовище, которое сожрёт тебя самого и все то, о чём ты мечтал.

Ладно, ты всё равно не отступишь. Значит, пойдём каждый своим путём. Ты будешь творить свой мини-Олгон в Квайре, а я попробую где-то построить то, что хотел бы построить ты. И, может быть, в результате у нас с тобой что-нибудь выйдет…

Была ночь и был дождь, а потом засерел день, неразличимый в сырой темноте землянки, и дождь все шёл, шелестел, топотал десятками маленьких ног.

Я ждал.

Где-то сверху время все ускоряло ход, текло, торопилось, рушилось валом событий, надвигалось неотвратимою сменой эпох, а здесь была тишина. Холод и плеск дождя. И надо ждать.

Каждая минута была на счёту и каждая безвозвратна; каждая уносила с собою возможность кого-то спасти; я знал, как мне потом будет недоставать этих минут — но надо было ждать. И я ждал.

Ждал с утра и ждал после полудня, ждал весь вечер и дождался только ночью.

Пришёл Асаг. Осунувшийся, небритый, с горячечным блеском в глазах, с красными пятнами на обтянувшихся скулах. Он стоял и молча глядел на меня, и мне было тягостно под его непонятным взглядом. Страх и ярость были в его глазах, стыд и нетерпение — непонятный клубок перепутанных, жгучих чувств.

— Ну что, — спросил я с трудом, — решили?

Он трудно кивнул, вздохнул поглубже — и вдруг тяжело упал на колени.

— Асаг!

Он только досадливо мотнул головой, и начал негромко и покорно — но как это не вязалось с его пылающим взглядом!

— По слову Братства пришёл я к тебе. Большими и малыми, Старшими и Советом, избран ты, Тилар, первым из Братьев, и господь не оспорил избранье твоё. Отныне волею Господа и волею Братства наречён ты Великим Братом, главой над малыми и Старшими, и слово Совета идёт теперь вслед твоему слову. Я, Старший из Старших братьев, властью и правом своим пришёл принести тебе клятву. Клянусь небом и землёй, хлебом и водой, царствием небесным и страданиями людскими, что отныне и вовеки слово твоё — закон, и нет нашей воли перед твоей волей. Жизнь и смерть наша в твоей руке; всякий, кто не выполнит твоей воли, будет убит, всякий, кто станет перечить тебе, будет убит, всякий, кто скажет про тебя худое, будет убит.

Он замолчал, чего-то ожидая, и я сказал с досадой:

— Встань! Тоже выдумал: в ногах валяться!

— Погоди! Ты что, не разумеешь? Ты — теперь хозяин Братства! Прикажешь мне завтра мать убить и детей в огонь покидать — без слова сделаю.

— С ума сошёл? Да вставай ты, хватит глупостей!

Он медленно, очень медленно встал с колен, а глаза его все так же сверлили моё лицо, и сухой горячечный блеск все так же пылал в них.

— Господи, ну и напугал ты меня! А я уж думал: конец. Началось.

Он все глядел и глядел на меня, жадно, насторожённо, нетерпеливо.

— Ты что, впрямь не рад? Иль прикидываешься?

— Рад, наверное, — сказал я честно. — Может, теперь всё-таки успеем.

— Наверное! — он горько, как-то мучительно засмеялся. — А я-то всю ночь не спал… день корчился. Все думал, как кланяться пойду. Все, все перебрал… с первого денёчка. Да если б ты… ну вот хоть настолечко обрадовался…

— Чему?

Он опять засмеялся — почти облегчённо:

— А и правда, господи: чему? Да ты блажной, что ли? Хоть разумеешь какая в тебе власть… сама пришла? За сотню-то лет Братство второй раз Великого выбирает — и на тебе… чужака, пришлого! Да кабы не проворство Сиблово, да не твой язык… не я — ты бы мне в ножки кланялся!

— Ну и что? — спросил я сердито. — Поклонился бы! Может, и лучше…

— Нет! Я тебе за это, может, ещё вдвое поклонюсь! Душу ты мне спас, понимаешь? Да я б за такую власть… да я б ни ближнего, ни дальнего… себя бы загубил… может, и Братство… Вот сейчас глянул, как ты без радости… простил! Правы-то они, братцы: тебя можно! Это мне власть для себя нужна… тебе… ну, что молчишь?

— Разговор дурацкий. «Власть, кланяться». Живыми бы остаться, а властью сочтёмся. Ты хоть расскажи, а то я не хуже тебя ночь промучался. Все думал, как там… когда прогнали.

Он медленно провёл рукой по лицу, словно стёр с него недавнюю ярость.

— Обиделся? Нельзя было Салару зацепку давать. Обряд дело такое… его власть. Поломалось-то наше Братство, Великий!

— Забыл, как меня зовут?

— Да нет, сроду не забуду. Но уж коль твоя воля…

— Так что было, Асаг?

— Ну, огонь разожгли, обряды справили… я и говорю: коль беда у ворот, а Старшие не в ладу, пора Великого выбирать. Пусть одна голова думает. Ну, Совет не перечит. Хорошо ты нас перед нами выставил… весь срам наружу. Ну, а коль они согласны, тут я сам себя перехитрил. Говорю: коль один из Старших в Великие уйдёт, надо ещё одного выбирать. Нельзя, чтоб Старших четверо было… разобьются пополам, и толку не дождёшься. Народ опять не спорит: надо — так надо. Говорю: «Братья, а как вам Тилар глянется? Мужик крепкий и ума не занимать». Ну, тут, само-собой, крик. Салар одно голосит, Сибл со своими другое. А Зелор — вот ведь вошь кусачая! — молчал-молчал, да и молвил: Тилар, мол, Гилору-мученику зять. На дочке его женат. Ну и все. Салара как запечатало. Выбрали тебя.

— А потом?

— Потом стали Великого выбирать. Ну, Тилар, всего ждал… Десять камней за Салара, пять за меня, а прочее все тебе. Сидим, глядим друг на друга — и морды у всех перекосило. Мне-то… только срам снести… а Салар ровно удавленник. Я-то… я к тебе один кланяться приду, никто моего стыда не увидит. А ему при всех за тебя молитву читать, клятву брать… ещё пожалел я его, дурака!

— Отказался?

— Сам ушёл и Тнаг с ним… и ещё полтора десятка… считай, две сотни народу из Братства вон.

— А остальные?

— Они ж тебя выбирали, не мы!

— А ты, Асаг? Или никогда не простишь?

— Куда я денусь! Ладно, Тилар, твоя правда… чего считаться? Ты и подо мной ходил, а мной вертел… стерплю.

— Иди ты к черту! — сказал я сердито. — Я-то думал… Если уж с Огилом… ну, хоть один у меня друг остался! А ты… Дорого твоя дружба стоит!

Он пытливо поглядел на меня, усмехнулся.

— А может и не дешевле твоей. Коли не лукавишь, что, мол, дружба, а не служба…

— Только так, Асаг!

— Ну что ж, поглядим. — Помолчал и добавил задумчиво. — Поглядим.

И завертелось колесо. У меня, оказывается, накопилось уйма невыполненных обрядов. Целых две ночи новоизбранный наставник Ларг — возводил меня в надлежащее мне звание. Сначала меня сделали Братом Совета, потом Старшим и только потом Великим. И только на третью ночь я, измочаленный донельзя, сумел собрать Совет.

Ничего я не успел за эти пропащие дни. Только Старшие окружали меня, но Асаг уклонялся от разговоров, Сибл был почтителен до насмешки, Зелор помалкивал и улыбался, а с Ларгом мне было незачем говорить.

Обычные идиотизмы Братства. Нет времени, а мы топчемся третью ночь в развалинах под носом у Баруфа. Отличный случай захватить нас всех — и Братства нет. Пора нам повзрослеть…

Я с этого и начал на Совете: все Старшие должны уйти в подполье. Братья совета постепенно тоже. Пусть Зелор немедленно проверит, кто должен сразу уходить, а кто пока что может задержаться. И пусть никто не мешкает с уходом. Дома оставить, семьи вывезти за город. Есть у кого родня по сёлам — пусть пока пристроят там. Вот кончится распутица — тогда отправим всех в Бассот, там есть где разместиться поначалу.

Они помалкивали, опустив глаза. Молчание уже перерастало в вызов — Асаг такого допустить не мог, вздохнул и возразил за всех:

— Виданное дело — семьи хоронить! Это ж какие деньжищи нужны!

— У Братства есть деньги.

Они испуганно переглянулись. Ещё одна святыня Братства — его казна, что собрали по крохам за сотню лет. Не знаю для чего. Ведь даже Старшие работали как все и впроголодь своим трудом кормили семьи, и никому не приходило взять из казны хотя бы грош.

И приходилось начинать сначала, с простых вещей. Казна для Братства, а не Братство для казны. Вы что, забыли: люди в каждом доме знают лишь друг друга и главного, и если выловят всех, то Братству всё равно конец. Оно рассыплется, а уж аких сумеет сделать, чтобы оно не возродилось. Я говорил, они молчали, молчали мрачно и почти враждебно, пришлось прикрикнуть:

— Вы что, языки проглотили? Закона никто не отменял — на Совете говорить может всякий. Ну? Или согласны со всем?

Нет, они совсем не согласны. Расшевелились и начали возражать. Были дурацкие возражения — я отбивал их смеясь. Были неглупые — приходилось на них нажимать, чтобы искали ответ сообща. Вот теперь это сборище, наконец, превращалось в совет, и для первого раза это было — ей-богу! — неплохо. Столковались на том, что Старшим, правда, пора уходить, а с Советом можно и подождать. Людей Сибла — все десять домов — стоит собрать в кулак. Пусть завтра же собираются в условном месте. Вряд ли аких теперь станет трогать их семьи: тут мы можем и Садан взбунтовать: почто, мол, правитель обижает старых да малых? А вот как быть с «призраками» Зелора?

— Я-то останусь, — мягко сказал Зелор. — Кто на убогого подумает?

— Страшно, брат Зелор. Ты теперь наша надежда. Если в такой час Братство ослепнет и оглохнет…

— Не ослепнет, Великий. Мои-то люди не в Садане живут, на них тень не пала.

— Сам смотри, брат Зелор. Мы теперь все затаимся, как мыши в норке, чтобы ни один след никуда не вёл. А надо ведь всякого обнюхать: не на крючке ли? Большая работа, а времени в обрез — больше двух недель я тебе дать не могу. Успеешь?

Он как-то лукаво повёл плечом; лицо его вдруг разрумянилось, похорошело, весёлые огоньки заиграли в глазах — и я спросил восхищённо:

— Уже, брат Зелор?

— Может быть, — сказал он лукаво.

— А может, ты и людей акиха нащупал? Их в Садане не меньше трех.

— Пятеро, Тилар.

— А связь у них какая. Сами-то, небось, в город не ходят?

— А странники на что? Много их нынче развелось!

Краем глаза я засёк, как удивлённо переглянулись Сибл с Асагом. Вот дурачьё! Сами себе цену не знают! Почти влюблённо я глядел на Зелора, на ожившие его, полные смеха глаза и умный лукавый рот; мы с ним играли в замечательную игру, и я наслаждался это игрой не меньше, чем он.

— А у тебя-то самого странники есть?

— Как не найти, товар ходовой.

— А если этим пятерым связь перемешать? Чтобы и не знали, что кому говорить?

Он опять лукаво повёл плечом.

— А почему и нет, Великий брат?

— Значит, не пропадём, брат Зелор?

— С тобой-то? Не пропадём!

Асаг хотел уйти со всеми, но я его задержал. Ходил по тесному пятачку в кругу догорающих факелов, и все не мог успокоиться, не мог погасить улыбку, и Асаг хмуро водил за мной глазами. Наконец я себя унял. Подошёл к нему, положил руки на плечи.

— Все злишься на меня, Асаг?

Он поглядел-вовсе не хмуро, а грустно, и покачал головой.

— Не злюсь, а завидую. Как это у тебя, а? Я ж Зелора десять лет знаю… всю подноготную… а, выходит, не знал?

— Люблю я вас — вот и всё. Какие же вы люди! Сами себе цену не знаете. Эх, дожить бы, чтобы на вас никто сверху вниз глянуть не посмел!

— Да нет, — сказал Асаг, — не доживём. Больно надолго загадываешь. А и чудно мне, Тилар!

— Что?

— Да вот, гляжу на тебя: откуда ты такой? Из Балга, говоришь? Ох нет, в Балге, чай, люди — как люди… другой ты.

— Ну и что?

— Да вот боязно мне. Больно ты светел для нашей жизни. Погасим.

Это было чертовски тяжёлое дело. Работа, работа — день и ночь, почти что без передышки, и опять проклятое время уползает из рук, не даёт себя обогнать.

Это было чертовски хорошее время. Никогда раньше мне не работалось так легко; все получалось, я все успевал; усталость словно не брала меня, и угрюмые лица моих людей оживали рядом со мной.

Не потому, что это первая только моя работа. Просто мне ещё не пришлось заплатить за неё.

Я знал, что все ещё предстоит. Я знал, что, как только мы кончим дело, и я сразу — всех в одну ночь — уберу из Квайра своих людей, Баруф поспешит нанести удар по тем, кто остался.

Две сотни людей, которых мы не спасём, потому что мудрая конспирация Братства разбила людей на разобщённые группы, каждая из которых знает только своих. Потому, что идиотская дисциплина Братства требует повиновения лишь одному — своему главному, Брату Совета. Глуп он или умен, прав или не прав — но слово его для тебя закон, и твоя жизнь у него в руках. Только у Сибла и Зелора кое-кто из доверенных знал своих Старших в лицо, до остальных их приказы доходят только через братьев Совета.

Страшно инерционная, медлительная система, приспособленная только для обороны. Глупая система, когда из-за тупого упрямства немногих обречены на гибель сотни людей.

Нет, мне не в чём себя упрекнуть: я пытался кого-то спасти. Через дома Сибла — людей Зелора я не мог раскрывать. Старшие не одобряли эту затею: Асаг уговаривал, Сибл хмыкал, Зелор улыбался с кроткой насмешкой, — и они, конечно же, были правы. Только двое — двое из двух сотен! — сумели поверить нам. И всё-таки это я был прав: когда грянет беда и заплачут в Садане, они не станут меня винить.

Я всё-таки очень надеялся на дальнозоркость Баруфа. Не станет он затевать показательных казней и плодить новых мучеников на радость бунтовщикам. Кое-кто может и уцелеть. Мелкая сошка — те, кто мне нужен.

Время шло, и мы не сидели без дела. Мы все успели — с такими помощниками мудрено не успеть. Оказывается, что я тоже не знал им цену.

Асаг — Брат-Распределитель — как организатор мог поспорить и с самим Баруфом. Он не был политиком: дальнего зрения ему не хватало, и проблему он различал, только увидев её под носом. И всё-таки, выросший в нищете Садана, знающий с детства лишь угрюмый, безрадостный труд; почти неграмотный, нигде не бывавший, он был поразительно умен и широк. И пусть задачу он различал с опозданьем — увидев, он блестяще её разрешал. То, что сделал Асаг, не стоило проверять — сделать лучше я не мог бы всё равно.

А Сибл — экземпляр другого рода: хитрец, смельчак, человек без сантиментов. Совершенная боевая машина, наделённая острым, холодным умом. И он не умел ошибаться в людях. В это трудно поверить, но он с первого взгляда находил в человеке слабинку, его уязвимое место. Он точно знал, кому нужно, а кому не стоит верить — и если мы не ошиблись ни в одном человеке, если Баруф не заметил нашей работы, это, пожалуй, заслуга Сибла.

Ну, а Зелор… Я оценил его той зимой, в Ираге, ну а теперь я просто влюбился в него. Как он организовал прикрытие! Заморочил и сбил со следа агентов Баруфа, пустил навстречу потокам слухов контрпоток. Он не стал баламутить Садан — просто заставил его слегка шевельнуться, и в этом лёгком движении наша подготовка затерялась почти без следа.

Я смотрел на них, и смысл Братства, его суть наконец приоткрылась мне: Смысл: банальная фраза, что народ бесконечно талантлив; невозможно заколотить его так, чтобы все сильное, яркое было потеряно в нём.

Суть: лучше всегда находит способ себя проявить, но если жизнь уродлива и беспощадна, формы проявления отнюдь не блещут красой.

Пара банальностей, общее место, но только теперь я почувствовал, что Братство — не просто рычаг. Это все лучшее, что было в предместьях, то, в чём так долго ещё будет нуждаться Баруф. Смелые люди, способные драться и умирать за идею — веянье новых времён, самое страшное оружие против своей страны.

Слава богу, что ты ошибся, Баруф. Слава богу, что я забираю Братство из Квайра, и оно не станет подспорьем в вашей игре…

И настала ночь, когда сработала наша машина. Двести сорок мужчин бесследно исчезли из Квайра. Сотня домов опустели совсем, в остальных ничего не знают о пропавших кормильцах. Мы заберём и этим — когда схлынет волна арестов. К концу зимы Баруфу будет не до Садана.

И настал день, когда беда обрушилась на тех, кто не хотел нам верить.

Салара арестовали одним из первых. Тнаг пытался уйти, дрался, был ранен, и его без сознания отвезли в тюрьму.

Я покинул ближние окрестности Квайра, перебравшись в лесную избу в полудне езды. У нас был хозяин — старый охотник Тарг. В недавние времена он помогал Баруфу, теперь помогает мне. Обычный случай среди лесных мужиков: они терпеть не могут всякую власть. Всякая власть — разорение и помеха, всякая власть чего-то хочет от них, а им надо только, чтобы никто их не трогал, не покушался на их свободу и их скудный хлеб.

Баруф, конечно, знал это место, и, конечно же, мог бы меня отыскать. Просто теперь ему невыгодно меня находить.

Грустное чувство, словно играешь сам с собой и знаешь свои ходы наперёд. Он может отправить против меня только солдат, но солдаты меня не возьмут. При мне отборный отряд из людей Сибла, и Баруф знает им цену, как когда-то знал цену лесным парням. Я просто уйду, исчезну в лесах, и стану вдвое опасней — ведь кто знает, чем я тогда займусь?

Да незачем теперь меня находить. Буду я жив или нет, но Братство уже спасено, и для Квайра полезней, чтоб оно подчинялось мне.

Мы сидели в лесной избушке — Сибл, я и Асаг — и ждали вестей от Зелора. Я очень боялся за Зелора, ведь он приметен, и человек пятнадцать из арестованных знают его в лицо. Только в Саларе я не сомневался. Любил я его или нет, но я не мог усомниться в нём.

— Ты за горбатенького-то не бойся, — с усмешкой сказал Сибл. — Я его, паучка нашего, знаю. Сидит себе в норке тихохонько, только паутинки дёргает.

— Если есть в Квайре надёжная норка!

— Это ты не найдёшь, а Зелор и во дворце местечко сыщет. С тобой-то он слаще меду, а другие его пуще черта боятся. А, Асаг? Боишься?

Асаг поглядел на него без улыбки, пожал плечами.

— Ты, что ли, нет?

— Боюсь, — сказал Сибл серьёзно. — Такой уж тихий, такой ласковый… а яду в нём!

— Меня он не предаст, — сказал я спокойно. — Я его люблю.

— А ты всех любишь! Может, и палачей дворцовых тоже?

— Не слушай дурака, — сказал Асаг. — Из-за Наставника бесится. Ходил к нему третьего дня, чуть в ногах не валялся…

— Врёшь! Не валялся! Глянул да ушёл. Эх, было б его скрутить да силком уволочь!

— Насильно человека не спасёшь.

Поглядели на меня и отвели глаза. Наверное, думают, что я зол на Салара. Нет! Я так же не чувствовал к нему вражды, как и он ко мне. Мы просто хотели разного, и за нами стояли разные силы; мы были обречены враждовать, но имей я возможность его спасти, я бы его спас.

Посланец Зелора пришёл к рассвету. Никто не заметил, как онминовал дозоры, Тарг поймал его почти у дверей.

В первый раз я увидел «призрака»… и не увидел. Этот человек был, и его словно не было, взгляд скользил по нему, не зацепляясь. Не личность без примет, которых в Олгоне я обнаруживал сразу, а действительно человек без лица, невидимка, тень.

Он был из доверенных: увидел нас, и, сразу узнав, упал на колени. Упоение, почти экстаз были на никаком лице, жуткий восторг самоуничижения. Он мог прожить жизнь, узнав из Старших только Зелора, теперь он видел нас всех, и это, может быть, был лучший миг в его жизни.

— Встань, брат, — сказал я мягко. — Садись вон туда и говори.

Он послушно уселся на лавку, и восторг на его никаком лице не вязался с нерадостными словами.

Зелор сообщал, что первый день кончился лучше, чем мы могли ожидать. Начисто выметены только пять домов: Арвана, Рилга, Ивра, Нолана и Равла…

— Господи, — тихо сказал Асаг, — уже за сто!

…из прочих пока взяли только верхушку: Братьев Совета, их доверенных и связников. Два дома не пострадали вовсе: Дигила и Норта. С нами те двое не пошли, но и рассиживаться не стали — законсервировали своих людей и сами исчезли. Пока всех потерь Зелор не знает, но на глаз не меньше полутора сотен.

Сначала арестованных стаскивали в городскую тюрьму — всех скопом, и многие успели сговориться, что им отвечать. Потом спохватились: Салара, Братьев Совета и ещё с десяток народа куда-то уволокли — Зелор не знает куда, но к вечеру думает знать.

Допросы уже начались, многих пытали, но пока не сломался никто. Аких подчёркнуто устранился, даже докладывать себе не велел — всем заправляет Таласар через своего подручного Имора. Говорят, он выкупил его из долгов и держит страхом. Зелор ещё разузнает об Иморе, но думает, что его неплохо убрать: дрянь он опасная и многое знает.

И ещё были новости, но неважные, я их почти пропустил мимо ушей. Меня хватило ещё на то, чтоб отпустить гонца. Велел хорошенько его накормить и сказал на прощанье несколько добрых слов. Эти слова предназначались Зелору; я знал, как он их ждёт, как важно для него моё одобрение — ведь на свете только я люблю его почти бескорыстно, только я его не боюсь, а восхищаюсь им.

Но гонец ушёл, и я больше не мог сдержаться, я вскочил и забегал по избе. Я забыл об Асаге и о Сибле, не стыдился их взглядов, не боялся того, что они угадывают во мне.

Что же ты наделал, Баруф. Началось! В двух шагах от твоего дома уже пытают. Государственная необходимость, законы эпохи… врёшь! Ничто тебя теперь не спасёт. Ты нас предал, Баруф! Меня, себя, тех, кто был твоими друзьями в Олгоне. Ты позволил этой мерзости себя одолеть, и теперь она уничтожит тебя и искалечит страну…

Тяжёлая лапа Сибла придавила моё плечо, кристально-прозрачные, жёсткие глаза взглянули прямо в сумятицу боли. В них не было сочувствия — лишь понимания.

— Эк тебя корёжит! — сказал он. — Из-за дружка, что ли? Зря. На то в лесу и велик зверь, чтоб малые не жирели. Давно нас надо было так пугнуть, привыкли-то жить на карачках.

— Не то говоришь, Сибл, — спокойно заметил Асаг. — Не там заноза. Больно ты высоко, Тилар, дружка-то ставишь. Думаешь, он всему голова? Как бы не так! Наша это драка, семейная. Это нас с хозяевами черт верёвочкой повязал: они нас не пожалеют, так и мы их не пожалуем.

Сибл усмехнулся:

— Покуда-то только они нас.

Они разглядывали меня, как букашку, вертели пред глазами; а я устал, я не мог заслониться от их колючего интереса. Наверное, у них было на это право. Они подчинялись мне, они отдали свою судьбу в мои руки, и им надо было понять, что я такое, когда не могу притворяться. Не могу, но и не хочу. Я просто сказал, как думал:

— Все бы ему простил, но пытки…

— Экой ты мяконькой! — с удивлённым сожалением заметил Сибл. — Шкура-то в дырах, а дите-дитем. В большом-то деле да не замараться?

— Замараться — это значит дело замарать. Кому это тогда нужно?

— А кому какая печаль? Только победить — а там все простят. Ни за что не осудят.

— Нет, Сибл, — тихо ответил я. — Победителей тоже судят. Победителей надо судить.

Время шло, и дела наши тоже шли. Те, кто должен остаться в Квайре, разбредались по городам; многие уходили на север, в разорённое Лагарское приграничье, растворяясь в тамошнем неустройстве, в суёте налаживаемой жизни.

Почти неощутимые нити тянулись от них ко мне, словно нервы прорастали в размозжённую плоть. Да, я знал, что кое-кого мы потеряем. Будут такие, что уйдут из-под бремени Братства, предпочтут ему просто жизнь. Но я знал и то, что наша закваска крепка, что в Братство шли только сильные духом, и верил, что жизнь, лишившись борьбы, покажется им лишённой смысла.

Братство ушло из столицы, исчезло, растворилось, как щепотка соли в реке — и это именно то, к чему я стремился. Да, Баруф, мы заразили страну. Ты ещё пожалеешь о своей ненужной победе.

А в столице колесо правосудия все дробило судьбы. Зелор узнал, куда увезли предводителей Братства. Это было надёжное место, и вести редко доходили до нас.

Салар не сказал ни слова. Он просто замолчал в час ареста: не отвечал на вопросы, не стонал под пытками, и даже палачи почитали его. Тнаг умер от ран. Арвана сломали, и арестовали ещё пятерых.

Остальные не выдали никого.

Баруф оправдал надежды — казней не было. Просто Салар и Братья Совета опять куда-то исчезли, и Зелор уже не смог отыскать их следы.

Многих передали в руки Церкви, и она расправилась с ними по-свойски. Вырвала языки, выкалывала глаза, рубила пальцы. Одни так и канули навсегда в промозглые храмовые подвалы, других просто выгнали прочь просить милостыню на дорогах в устрашение добрым квайрцам.

Начали кое-кого выпускать — самую мелкую сошку. Нещадно пороли плетьми, накладывали жестокие штрафы, отдавали хозяевам под надзор (в прямое рабство!) — и народ славил доброту акиха!

Какое подлое время!

А осень уже кончалось; давно оголились леса, и ночные морозы скрепляли раскисшую землю. Вот и пришла пора попрощаться с Квайром; теперь леса нам уже не защита, а дороги уже не помеха.

Первые караваны ушли в Бассот. Семьи Старших и Братьев Совета, жены и дети боевиков — все, кому незачем оставаться в Квайре. Их охраняло полсотни парней — самый цвет отряда Сибла. Остальные полсотни были со мной.

Сибла я тоже увёз.

В Квайре ему уже нечего делать. Кончилось время посева, пора затаиться и ждать, пока взойдут разбросанные семена. Оберегать их остались Асаг и Зелор, и я немного завидовал им.

Совсем немного — потому, что я победил, я жив и я возвращаюсь домой. Забудем о прошлом и откроем другую главу — что там ещё предстоит?

2. ПРИГРАНИЧЬЕ

Ещё один день отшумел и ушёл в тишину, и вечерняя синева занавесила окна. Первый весенний вечер, который я смог заметить. Тревожная нотка в обленившем меня покое. Весна. Уже.

Звякнула и погасла, уплыла в вечернюю синь. Я украл этот вечер. Выдернул из суеты и теперь берегу для себя.

Тихо, только где-то поёт сверчок, и дымит огонь в очаге, и тонкие пальцы Эслана ласкают стекло. Я есть — и меня нет; полузакрыв глаза, я откинулся в кресле и гляжу, как тонкие пальцы ласкают стекло. Багровые, алые, жёлто-кровавые блики плывут в его глубине, качаются, обнимал округлое тело вазы… Я только художник, который закончил свой труд и принёс показать тому, кто способен его оценить, и благодарен судьбе, что есть такой человек.

Да, я благодарен судьбе за Эслана. Все у меня есть: дело, семья, друзья, мой Маленький Квайр, уйма работы и куча забот, я занят, я счастлив, мне не о чём тосковать — но я тоскую, если долго не вижу Эслана.

Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ — а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.

— Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.

— Вам не нравится?

— Нравится, — сказал он серьёзно. — Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал — но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания — а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.

— Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.

— Спасибо, — тихо сказал он, — вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?

Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах — пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…

— Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?

— Пора повторять Божий суд?

— Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет — если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи — забыты…

— Вас что-то заботит, царственный кор?

— Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…

Я поглядел на него, и он улыбнулся — как-то бледно.

— Не сейчас. В конце нашей беседы.

— Но если эта весть столь печальна…

— Не более, чем все прочие вести. Поговорим лучше о вашем твореньи.

— Оно вас тревожит?

— Да, — сказал он, — тревожит. Вы нашли верное слово. Эта вещь словно бы не из нашего мира. В ней нет ничего от нас. Поглядите кругом, — он обвёл взглядом комнату, и я тоже её оглядел, — в каждой вещи есть что-то от нас. И когда мы умрём — и творцы её, и хозяева — она всё равно в себе сохранит что-то от нас. А ваша ваза — в ней есть что-то от вас, не спорю — но это будит во мне тревогу. Словно бы я заглянул туда, где кончается бытие…

— И это вас пугает, биил Эслан?

— Нет. Кто бы вы ни были, я вас не боюсь. Просто сегодня я знаю то, что чудилось мне всегда: вы — не один из нас. Вы — существо иного мира, и всё-таки вы человек из плоти и костей, и, наверное, тоже смертны, как мы.

Не испугался и даже почти не удивился. Просто ленивая мысль: вот на чём, оказывается, ещё можно погореть. Не склад ума, не знания — вкус. Глупо соглашаться, ещё глупее спорить — я просто заговорил о другом.

— Вам, я думаю, ведомо имя Элса Эрдана, царственный кор?

— Художник? Я знаю, что он в Касе, и что вы приблизили его к себе.

— Мне нравится его рисунок. Скупо, точно… трогательное такое, чуть угловатое изящество.

— А краски кричат, как торговки на базаре.

— Как у всех квайрцев, царственный кор. Кто родился в мрачной стране, любит яркие краски. Он сделал мне несколько моделей для первой партии.

— Желаю удачи, — сказал Эслан. — Стекло дорого само по себе, а стекло-рубин пойдёт по цене серебра. Думаю, вы возьмёте по две-три сотни ломбов в Тардан и до пяти за морем.

— Так дорого?

— Так дёшево, — уточнил он. — Мир болен войной, мой друг, и искусство упало в цене. Мы ценим не красоту, а власть, а власть не признает красоты.

— А вы?

— А я, наверное, уже смирился, Бэрсар. Вы были правы: мне нет места в этом котле. Когда-нибудь я просто сменю Кас на Лагар… когда это станет возможно.

— Что вас гнетёт, царственный кор? Если я способен помочь…

— Нет, — горько сказал он. — Этого не можете даже вы. Мир изменился и стал неуютен, как брошенный дом. Квайр уходит от меня — не из моих рук, а из моей души. Ваш друг и соплеменник, — он поглядел на меня и странно улыбнулся, — заколдовал его. Квайр уже другая страна — не та, что я любил и хотел для себя. И знаете, что тягостно? Он мне не безразличен. Я хочу, чтобы он процветал — пусть даже и без меня. Чтобы был славен — пусть и не под моей рукой. Я ненавижу Калата, но я не хочу, чтобы его убили…

— Это и есть ваш подарок, царственный кор?

— Да, — сказал он совсем тихо. — Отныне вы можете презирать меня. Я предаю тех, кто мне верен, и кто доверил мне свою жизнь.

— Но если вы не желаете…

— Если бы я не желал, я бы не стал говорить. Ценю ваш такт, но у вас уже нет времени, чтобы узнать все без меня.

— Значит, примерно месяц?

— Уже меньше.

— Акхон?

— Ну, сам он останется в стороне. Он недостаточно глуп, чтобы верить словам Тибайена. Недавний казначей двора, Банаф, и калары Назора и Глата.

— Все они под наблюдением, царственный кор.

— Знаю, — с трудом улыбнувшись, ответил он, — но они члены Совета Благородных, и Совет Благородных будет на их стороне. А поскольку ваш друг и его… помощник снимут оружие, входя в зал…

— Но это же нелепо! Никто из них не выйдет из зала живым!

— Кому они нужны! Они верят, что стражу заменят людьми акхона. Я не верю. Тибайену удобнее, чтобы погибли все.

— И страна без власти сама упадёт ему в руки? Я думаю, этого не случится, царственный кор.

— Я тоже так думаю, — горько ответил он.

— Малый совет, — бросил я Дарну ещё на крыльце, и он исчез в темноте. Онар пошёл за мной. Уже не друзья — телохранители, безмолвные тени за спиною, и смутная горечь несвободы который раз шевельнулась во мне. Лишь шевельнулась, пока поднимался наверх, потому что не до того, потому что все минуты этой ночи уже сочтены.

Началась. Целых две недели украли. Рухнул мой график, все полетело к чертям, и придётся все заново обдумать в пути…

…Они появились вместе, хоть Эргис живёт вдвое дальше, чем Сибл, и Дарн, конечно, сначала уведомил Старшего Брата. Сибл был хмур спросонья, Эргис спокоен и свеж; Сибл покосился с тревогой, Эргис улыбнулся, и я тихонько вздохнул, проклятое равновесие, как это мне надоело!

— Садитесь, братья, — сказал я им. — Надо подумать. Послезавтра с утра я уезжаю. Думаю, что надолго.

— Куда? — спросил Сибл.

— В Квайр.

— Чего это вдруг?

И я рассказал им то, что узнал от Эслана.

— Больно ты распрыгался, Великий, — пробурчал Сибл, — аль дела нет? Иль поменьше тебя не найдётся? Вон Эргис — он что, без ног?

— Хоть завтра, — сказал Эргис.

И я улыбнулся тому, что самое трудное оказалось самым лёгким.

— Ты прав, Сибл. И дел полно, и люди не без ног. Просто Эргис не успеет. Пока он пробьётся…

— А Зелор?

— Огил поверит только Эргису или мне.

— Ну и черт с ним, коль так!

— А с Квайром? Страна останется без головы как раз перед войной.

— Я пробьюсь, Тилар, — сказал Эргис.

— А если он и тебе не поверит? У меня нет доказательств, Эргис.

И я не вправе сослаться на того, кто мне это сказал. Он может решить, что я просто пытаюсь поссорить его со знатью — а ведь война на носу! — и он предпочтёт рискнуть.

— Ну, ты-то пробьёшься, добьёшься и живой останешься!

— Да, — сказал я ему. — Пробьюсь, добьюсь и останусь. Это решено, Сибл.

— Ты б хоть не придуривался с Советом-то, коль сам все решил! Значит, ты хвост трубой — а тут трава не расти. Только-только выбираться начали, и нате вам: пропадай все пропадом — я пошёл! Иль на меня порешил хозяйство оставить?

— На тебя.

— А Эргиса, значит, с собой? Ну, спасибо! Другие, значит, воевать, а я горшки считать?

— Да, — сказал я ему. — Будешь считать горшки, пока не приедет Асаг. Вызывай Асага, передавай ему хозяйство — и свободен. Бери людей и уводи в лес. Эргис, проводники готовы?

Эргис спокойно кивнул.

Я знал, что у него все готово, просто опять равновесие, и надо в него играть.

— А моих, что ль, никого не берёшь? — ревниво спросил Сибл.

— Дарна и Эгона. И ещё троих до границы. Сам отберёшь.

Вот и все. Главное позади. И тревога: Сибл уступил слишком легко. Он должен был ещё возражать. Ему было что возразить.

Мы говорили о насущном, о том неотложном и неизбежном, что требовал от нас Малый Квайр, а тревога все сидела во мне. Сибл мне верен, но это верность ревнивой жены, и если он что-то задумал…

И когда, проводив их, я шёл к себе, тревога сидела внутри. Чего-то я не додумал, что-то не так.

Я забыл об этом, когда увидел Суил. Она не спала и ждала меня за шитьём, хоть знала давно, что меня бесполезно ждать, я сам не знаю, когда приду, и приду ли…

Она подняла глаза от шитья и улыбнулась.

— Ну, никак про дом вспомнил! Опять не евши, да?

— Не помню, — не хочу ей сейчас говорить. Завтра.

— Горе ты моё! Когда только поумнеешь?

— Суил! — я хотел её обнять, но она отвела мои руки.

— После!

— Что?

— После, говорю. Вот как поешь, так и скажешь.

— Что скажу?

— А что завтра хотел сказать. Ой, Тилар, ну не липни! Садись за стол.

Я сел, а она мелькала по комнате, собирая на стол, то почти исчезая, то возникая в светлом кругу; такая лёгкая, ловкая, такая моя, что я сам не верил, что смогу хоть на час оставить её.

А потом я ел, о она сидела напротив, опершись щекой на ладонь, и все смотрела, смотрела, словно уже прощалась, словно хотела насмотреться на долгие дни разлуки.

— Ну, — спросила она, — когда едешь?

— Послезавтра. Прямо с утра.

— Надолго?

— Не знаю, птичка.

И я рассказал ей то, что мог сказать — без имён.

— Доигрался, — тихо сказала она.

— Кто?

— Рават, кто ж ещё? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?

— Конечно, птичка.

И она сама потянулась ко мне.

Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути — но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зелёный обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.

Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной — ни друзья, ни враги не предъявят свои права.

Эргис уехал вперёд, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали моё раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чём думать, но путь ещё так далёк, и можно подумать о том, о чём можно думать лишь здесь — в лесу, между двух времён.

Я думал о себе — таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я ещё не скучал по сыну. Я только научился его любить. Ещё недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.

А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.

Он важно спал, завёрнутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь-в-точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он — мой сын. Моё продолжение. Часть меня.

Нет, это не было радостью — я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира — вот теперь я чувствовал страх.

Это жалкое существо, безмозглый комочек плоти неожиданно оказался сильнее всех иллюзий. До сих пор я думал, что принадлежу этому миру — а теперь я ему принадлежу. До сих пор я думал, что завтра за него отвечаю — а теперь я за него отвечаю. Все, что я сделаю в этом мире, падёт на моё дитя. И всё, что я не сумею сделать, тоже падёт на него. Раньше я не был в ответе ни перед кем. Только перед собой, своей совестью и своей любовью. Слова! Очень легко перехитрить свою совесть и обмануть любовь, но это маленькое существо не обманешь, жизнью своей он ответит за всё, что я натворю…

Я придержал коня, потому что увидел Эргиса. Он стоял поперёк тропы, загораживая путь, и это значит, что кончился наш лес, и начались чужие леса — земли чужих племён и тропы олоров — и надо ждать провожатых, которых пошлёт нам лес. Раньше я был чужой, мне хватало оружия и охраны, теперь мы уже свои, и чтим законы лесов. «Забавно, — подумал я, — с охраною или без я мчался по этим лесам мимо десятков глаз и думал, что я — невидимка, тень, и путь мой не ведом никому». Но — слава Эргису! — я поумнел и чту законы лесов. А вот и проводник: угрюмая тень в лохматом меху. Он молча коснулся груди и пошёл по тропе, и наши кони пошли за ним, почти не замедлив ход.

И можно думать о том, о чём надо подумать в пути, но опять я думаю о другом. О караванах, которые скоро выйдут из Каса. Пять караванов готовы к отправке в Тардан; отборные меха и стекло; Эслан был прав, называя меня купцом, мне надо и я буду торговать. «Деньги, — подумал я, и если я не вернусь, сумеют ли Сибл и Асаг сохранить Малый Квайр?»

И та же тревога, моя неподъёмная ноша, клочок неожиданной тверди под ногами — мой Малый Квайр.

Всего лишь предместье крохотного Каса, несколько улочек простых бревенчатых изб, где живут много женщин, детей и стариков, и совсем немного мужчин, но чем он стал для меня!

Можно и должно любить свой народ и отвечать за него, и, конечно, ты знаешь, что «народ» — это значит только «все люди», но слово очень легко заслоняет людей, есть нечто абстрактное в слове «народ», и ты считаешь его абстракцией, и можно уверить себя, что ты знаешь лучше, чем сам народ, чего желает народ, и знаешь лучше, чем сам народ, что нужно народу, и можно убрать народ за скобки, рассчитывая его и свою судьбу. Но если народ твой — четыреста человек, и ты почти всех знаешь в лицо, а они все знают тебя, и ты отвечаешь перед каждым из них…

Нет, Малый Квайр не заменил мне большого — скорее, уравновесил его. Большой Квайр — это боль почти без надежды, Малый — это надежда почти без боли. Большому я не сумею дать ничего. Может быть, я помогу ему уцелеть, но он не станет счастливей и уцелев, потому что я уже вижу, куда он идёт.

Малый Квайр заберёт у меня все. Он, как губка, впитывает меня: время, силы, даже немного знаний; понемногу он втягивает в себя Кас — беглецов, осевших здесь после бунтов и войн, храбрецов, беспокойных, искателей новизны.

Мои люди скоро уйдут в леса, но в моих мастерских не убудет рабочих рук, и мои караваны поведут лихие купцы, которые объегорят самого сатану, и в моей маленькой школе на два десятка ребят останутся трое учителей — и все это будет жить… если буду жив я.

Тот самый вопрос, который не задал Сибл: смею ли я рисковать Малым Квайром, навсегда потеряв большой?

— Должен, — сказал я себе. — Если Кеват, слопав Квайр и Лагар, в надлежащее время проглотит Бассот, история вытрет из памяти город Кас, и я впервые узнаю о нем, когда совершу бесполезный побег.

Провожатый оставил нас. Растворился среди стволов, и Эргис подождал меня.

— Слышь, Тилар, Тан говорит, засады в приграничье. Отрезов пять, говорит. Ежели обходить…

— А если не обходить?

Он с усмешкой поглядел на меня.

— Коль нет, так своротить пора.

— Пора, — согласился я.

— В Биссал?

— Можно и в Биссал.

— А можно и в Согор?

— Да нет, — сказал я. — Нельзя.

Звериные тропы, зелёный подводный свет, и яркое небо в разрывах крон. Движение. Мы движемся в Квайр. Мы вовсе не возвращаемся в Квайр, мы только соприкасаемся с ним. «Земля отцов, — подумал я. — Высокопарный бред — но правда». Моя земля, земля отцов, пятнадцать поколений нас упрятано в неё, оказывается, это существует, — зов крови… или зов земли? Она звала меня, такая же, покрытая такими же лесами — и всё-таки особая. Моя.

Мы едем в Квайр. Всего лишь две недели на все про все: шесть дней пути, семь дней работы, день в запасе. А после все размечено до точки, и обязан сделать то, что только я сумею сделать. Забавный парадокс: я возвращаюсь в Квайр врагом, чтобы его спасти. Я должен уцелеть, перехитрить, переиграть своих врагов-друзей, чтобы быть полезным Квайру.

А Эргис молчит. Едет передо мной и молчит. Мне не хочется думать о них — о врагах-друзьях и друзьях-врагах, потому что есть на свете один, который мне просто друг.

— Эргис, — спрашиваю я, — как это случилось, что ты мне поверил? Увидел в первый раз — и поверил.

— А страху в тебе не было.

Он не удивляется моим вопросам. Привык.

— Был.

— По тебе сроду не видать. — Придержал коня, чтобы ехать рядом, глянул искоса: — Что, уморился в господах ходить?

— Есть немного.

— А я чего-то как на казнь еду. Не то что боюсь… душу рвёт. До коих-то пор в родимую землю вором прорыскивать?

— Всегда, — говорю я ему. — Покуда живы. Знаешь, Эргис, — говорю я ему, — если мы погибнем этой весной, так именно за то, чтобы нас никогда не признали в Квайре.

— Загадка проста, да отгадчик простей. Ты что, Огила за дурака считаешь?

— Речь о Таласаре.

— О Равате, что ль? — глухо спросил Эргис.

— Забудь о Равате, Эргис. Есть Таласар — наш смертельный враг, и он унаследует Квайр.

— Слышь, Тилар, а тошно, поди, жить, коль все наперёд знаешь?

Воспоминание — как вина, и я ответил Эргису так, как должен был бы сказать Баруф.

— Очень тошно. Просто я знаю, что судьбу возможно изменить. И я сделаю все, чтобы её изменить.

Распутица изнуряет нас. Полдня дождя — и тропы совсем расползались, мы едем через лес напрямик, прорубая дорогу в подлеске. У границы мы отдали сменных коней и остались одни. Я да Эргис, да двое людей Эргиса, да Дарн с Эгоном. Ещё одна цепь несвободы, наложенная на меня. Мне нравится Дарн, и мне приятен Эгон, но Дарн — это око Сибла, а Эгон — ухо Асага; я знаю: они мне верны и с восторгом умрут за меня, но с таким же восторгом доложат Старшим каждый мой шаг и каждое моё слово на этом шагу. И Зелор тоже тайно оберегает меня, и как только я перейду границу, ему станет известен каждый мой шаг и каждое слово.

— Великий! — окликнул Дарн. Он ехал сзади, почти впритык, и был ещё мрачней, чем всегда.

— Да?

— Дозволь молвить, — сказал он тихо и взглядом повёл назад.

— Эргис! — приказал я. — Возьми людей и проверь тропу. Если что — в бой не ввязывайся.

— А ты?

— Оставь со мной Дарна, если боишься.

Он сразу все понял, да я ведь не его хотел обмануть. Стрельнул глазом и подхватил игру.

— И то! Я уж сам хотел. Прём, как стадо! — кивнул своим и Эгону и погнал коня.

— Великий, — угрюмо сказал Дарн, — ты при Эгоне остерегайся. Я-то лишнее не передам, а он — Брат Совета, ему никак.

— Я знаю, Дарн. Спасибо.

— И вот чего. Старший… — он долго молчал, я видел, как он ломает себя, но не хотел ему помогать. Я не имел права ему помочь: ведь выбор был простой: я или Сибл. — Старший велел… если шибко на рожон полезешь… не дозволять. Хоть что, говорит… все поломай… пусть только живой воротится.

Ай да Сибл!

— Ну и что? — сказал я ему. — Конечно, Сибл за меня боится.

— Кабы за тебя! — с тоской отозвался Дарн. — За Кас он боится, за деревню нашу. Мол, на что чужая корова, когда своя курица… Не чужая, — глухо сказал он. — Своя.

— Спасибо, Дарн! Потому я и еду, что не чужая. Если я не сделаю то, зачем еду, кеватцы захватят Квайр.

Он кивнул, и тень всё-таки застряла. Даже Эргис никак не мог отыскать щели, где бы мы могли просочиться, не оставив следа.

Граница на замке. В такое трудно поверить, но поверить пришлось. Всюду, где можно пройти, стоят дозоры, а где не стоят дозоры — там невозможно пройти.

Мы прошли там, где невозможно. Шли, связавшись верёвкой, по очереди проваливались в болото, укладывали срубленные ветки под копыта коней — и я был счастлив.

Рука Крира, но при нем есть кто-то из наших — может быть, Тирг?

— Он, — согласился Эргис. — Рават его первым делом спихнул. Не любит умных, гадюка!

Мы сидим на нарубленных ветках — шесть статуй из чёрной болотной грязи, и различить нас можно только по росту.

— Плохо дело. Тирга я в игру не беру.

— Это ты зря. Тирг не предаст.

— Меня или Огила?

Сверкнул белизной зубов на чёрном лице и ждёт. Уж он-то знает меня насквозь: когда я вправду прошу совета, а когда лишь пробую мысль.

— Надо искать невидимку, — говорю я ему. — Пусть проведёт нас в Биссал.

— Ищи сам! В лесного хозяина я верю, а в невидимого — боюсь!

— Я отыщу, — говорит Эгон. — Не бойся, Великий.

И спокойная насмешка в глазах: зря стараешься, всё равно знаю. Наверное знает. Один из самых опасных друзей-врагов: стальная рука, светлая голова и душа на запоре. Невзрачный маленький человечек, такой безобидный, такой забитый, но я видел его на Совете и видел в бою — и очень хочется верить, что друг он мне больше, чем враг.

— Зря боишься, Тилар, — говорит он. — Что в Касе — то в Касе, а что в лесу — то в лесу.

А на Дарна не смотрит.

— Но мы-то вернёмся в Кас.

— А это пусть дураков заботит. Над Старшим Великий, над Великим — бог, а против бога мне не идти.

— Смотри, Эгон! У Сибла руки длинные.

— Так и Асаг не безрукий. А я, Тилар, не под Сиблом, а под Асагом нынче хожу. Мне от Асага велено тебе заместо подушки быть.

— Костляв ты для подушки, — серьёзно сказал Эргис, и мы засмеялись. Дружно и облегчённо заржали, наконец становясь заодно.

И только тут до меня дошло, что я уже всё-таки в Квайре.

И долго ещё мы тащились вдали от раскисших троп, тащили измученных лошадей и тащили себя, но кончился день — и кончились наши муки. Мы добрались до первого из тайников.

Сторожил, конечно, Эргис — мы свалились. Совершенно буквально: вползли в землянку и свалились на нары, и последнее, что я запомнил, был облепленный грязью сапог перед самым моим лицом.

А назавтра Эргис с Эгоном ушли к Биссалу. Если справятся за два дня, я укладываюсь в расчёт. И пришла пора отоспаться, отмыться, и проиграть все ходы.

Они управились за день, потому что им не пришлось искать. Зелор умеет знать наперёд.

И что-то похожее на тошноту: не могу привыкнуть к этим людям без лиц. И даже восторг на никаком лице — как улыбка, висящая в пустоте.

Мы нашли невидимку, и невидимка привёл нас в Биссал — в маленький домик в предместье Торан, где все было готово к приёму гостей. «Все» — это огромный подвал с деревянный стенами и негаснущим очагом и подземный ход, уводящий куда-то в лес.

Да здравствует победа Баруфа! Теперь у нас есть тайники во всех городах, и даже в Согоре можно тихо сказать «Во имя святого Тига».

Эргис расставил людей, где им должно стоять, а я уселся у очага, и нити, разомкнутые на время пути, опять заплелись у меня в руках.

Войско стоит у Биссала. Командиры живут в самом городе, полк биралов и полк когеров — в казарме, остальные полки — в лесу. Система дозоров. Разведка и контрразведка…

Рутинная работа, к которой я привык, как привык к подземным жилищам, к дорогам и бездорожью, к телохранителям и конвою, к невозможности хоть на миг остаться самим собой.

Обыденная работа, которая стала житейской привычкой, как бритьё или чистка зубов. Я просто не замечаю её, а если заметил, это значит, что я сомневаюсь, что я не уверен в себе.

Я сомневаюсь, я не уверен в себе. Не потому, что рискую — риск невелик. Я просто вступая в игру. Последние корчи совести, когда все уже решено. Нельзя поступить иначе — иного пути просто нет. Есть только цена, которую заплатим мы все — не я не те, что со мной, а сотни тысяч людей — и я ужасаюсь этой ценой. И уверяю себя, что иначе нельзя. Да, иначе будет ещё хуже. И всё-таки мне совестно перед теми, за кого я выбираю сейчас.

— Эргис!

Мы стоим наверху, у окна, и сиреневый сумрак чуть приукрасил предместье. Огородики с бледной зеленью всходов, хилые заборчики, частоколы дымов и дымков.

— Тебе надо бы сходить в город. Могут тебя узнать?

Молчит, думает.

— А черт его… В Биссал многих спихнули.

— Я не хочу писать Угалару, а тебе он и без письма поверит.

— Вон что… Опять на рожон прёшь?

— Тут без риска. Главное, Угалара не подведи.

— Попробую, — говорит он. — Может, не напорюсь.

День перевернут, как листок в записной книжке. Сейчас войдёт Угалар. Мы в городе, а не предместье, и это тоже оказалось нетрудно, все нетрудно, когда с тобой мастера. Странная мысль: мастера. Профессионалы. Люди, выбравшие работой борьбу. Ремесленники борьбы. Нет, об этом я пока думать не стану. Впереди ещё долгий путь.

А Угалар изменился. Не постарел, просто тень легла на лицо, омрачив его красоту. И проблески седины на висках.

— Господи всеблагой, биил Бэрсар! — протягивая руки, сказал мне, — дозволит ли нам судьба встретиться по-людски, дабы я мог приветить вас, как добрый хозяин?

— Увы, славный дос Угалар! Птице — небо, урлу — лес. Но если судьба приведёт вас в Кас…

— Не будем загадывать, биил Бэрсар. Пока судьба привела вас ко мне.

— Не судьба, а долг, дос Угалар.

Угалар, улыбаясь, глядел на меня, и меня поразила его улыбка. Словно прошёл не год, а десяток лет, и Угалар стал старше лет на десять.

— Вы достаточно знаете меня, дос Угалар, и знаете, что я не стал бы рисковать… вашим будущим только ради удовольствия видеть вас.

— Вам нечем рисковать, биил Бэрсар, — сказал он спокойно. — Я был и останусь тенью Крира. Пока калар Эсфа командует войском, мне не на что надеяться и нечего опасаться. Я сам так хочу, биил Бэрсар. Защищать страну от врагов, но не быть в ответе за то, что вы натворили.

Мы? Я проглочу упрёк.

— Дос Угалар, — сказал я ему. — Надо спасать Квайр. Я искал вас потому, что на акиха готовят покушение.

— Меня?

— Да. Я не могу связаться с Огилом напрямик, и у меня нет времени искать обходные пути.

— Вот так скверно?

Он ещё не поверил мне. Он и не должен был мне сразу поверить.

— Известно ли вам, дос Угалар, что я объявлен Церковью вне закона? Остатки Братства святого Тига добрались до Каса, и я принял этих людей под свою опеку.

— Господи всеблагой! — воскликнул он. — Вы — безумец! Да на что вам этот безбожный сброд?

— Прошлой весной, — сухо ответил я, — когда они ценой своей крови завоевали нам власть, они не были для нас безбожным сбродом. И когда я сражался вместе с ними в Ирагской башне, их тоже не величали безбожным сбродом. Так что: я должен был бросить квайрцев в беду только потому, что они не верят кеватским попам? Так я и сам им не верю — значит, и я — безбожник, по-вашему?

— С вами не заскучаешь, биил Бэрсар! Ладно, вы правы: бог сам разберётся. Но покушение… вроде бы из Квайра такие вещи видней.

— Осталось три недели, — сказал я ему, — и корпус сагара Валдера уже получил приказ идти из Кайала в Дан. Послезавтра они выступят, а ещё через день выступит сагар Лоэрдан.

— Откуда вы взяли? — быстро спросил Угалар.

— А у меня неплохая разведка. Вы что, забыли, что у меня есть люди в Кайале?

— Нет, — ответил он, — не забыл. Просто я думал…

— Что я оставил их Огилу? Это люди, а не вещи, дос Угалар. Они выбрали меня.

— Ну, ладно, Дан. А потом?

— Фатам. И в тот день, когда будет убит аких, они перейдут границу.

— Говорите, — угрюмо сказал он. — Все и поскорей.

И я ему рассказал. Все и поскорей.

— Господи, — сказал он с тоской, — и вы оставили Квайр? Бросили, когда там нужны?

— Нет, не бросил. Я сделаю всё, что смогу, но для Квайра. Не для Калата и не для Таласара.

— Понимаю, — угрюмо ответил он. — Раньше не понимал, а теперь… Я могу довериться Криру?

— Конечно. Но завтра.

Он угрюмо кивнул.

— Значит, простимся…

— Не навеки, дос Угалар. Пути господни неисповедимы, а пути политики тесны. И если судьба приведёт вас в Кас, мой дом — это ваш дом.

— Надеюсь, до этого всё-таки не дойдёт.

И мы уже снова в пути. Стоило бы подзадержаться в Биссале — Биссал давно интересен мне. Город шелка и смут; недаром я поселил своих придуманных предков в Биссале — что мерзко для квайрца, то простительно для биссалца, мы, биссалцы, такие. Смешно, но они считают меня своим, и здешний маяк, мой биссалский резидент, так мне и говорит: «мы, биссалцы». Стоило задержаться, но я не хочу рисковать. Крир — талантливый полководец, но не самый порядочный из людей, то знакомство, что лучше не возобновлять.

Мы снова в своей стране; проходим через неё, как нож сквозь воду, и словно бы ничего не изменилось: все те же леса и нищие деревеньки, угрюмые хутора и сквозящие зеленые плеши полей, знакомые тропы и ещё сырые дороги — но весна выдалась ранняя и без дождей, и скоро дороги уже будут готовы к делу, и люди успели засеять поля, и слишком много следов на знакомых тропах.

Страна приготовилась. Нерадостная, но уверенная готовность; спокойной напряжение всех сил, и я немного горжусь своею страной.

Тяжело на душе ведь мы снова в окрестностях Квайра: над ещё не определённой сеткой ветвей видны серые плоскости стены и угловатый рисунок башен. И золото шпилей в сини весеннего неба…

Я хотел бы вернуться в Квайр. Потискаться в толчее знакомых улиц, войти хозяином в дом, где мы жили с Суил… увидеть Баруфа.

Но я не вернусь в Квайр. Не пройдусь по знакомым улицам и не увижу Баруфа. Буду рядом — но не увижу. И, наверное, когда-то жестоко себя упрекну, что был в нескольких шагах от него, мог увидеть — и не увидел.

Зато я увижу Зелора.

Все изменилось вокруг — но не Зелор. Мы сидим с ним вдвоём в неприютном покое землянки; ноги его не достают до полу, а огромные сильные руки придавили неструганый стол. Глаза его ласковы, улыбка полна покоя — и то же странное чувство: холодок между лопаток и радость. Мне страшен и приятен его ласковый взгляд, его улыбка — и тьма, которой он полон.

— Так Угалар уже прискакал?

— Да, Великий. Прилетел и мигом прорвался к акиху. Взял его штурмом, можно сказать.

Улыбка и быстрый лукавый взгляд: он уже все знает. Ничего, что я его сперва обошёл, теперь мы идём вровень.

— Люди Таласара, — говорит он. — Облепили дворец, как черви гнилое мясо. Я уже двоих потерял.

Ну как же! Я из Каса увидел то, что он проглядел в столице.

— Ничего, — отвечаю я. — Это шло из Кевата.

Эта странная, увлекательная и пугающая игра — мысль, слитая воедино, в один непрерывный поток, и не надо ничего объяснять, мы просто думаем вместе — иногда про себя, иногда вслух.

— Ждут, — отвечает он. — Покуда не отобьёмся — никто и ничего. Садан? Ти-ихо! Вот как был вольный набор, все шебутные ушли. Пять сотен мужиков, считай, с каждого третьего двора.

Да, ход был отличный. Не рекрутский, а вольный набор. Продаёшь себя в армии на три года, а деньги сразу семье.

«Сколько из них вернутся? — думаю я. — Никто, наверное. Будь я Баруфом, я бы тоже бросил их в самый огонь». И мне уже не стыдно так думать.

— А Совет Благородных?

— Пауки, — отвечает Зелор, и следует повесть о том, как сторонники Эслана воюют с приверженцами Тобара, а кеватская партия потихоньку вредит обоим, а аких поддерживает то одних, то других. Я все это знаю, и Зелор тоже знает, что я это знаю, просто хочет мне показать, что он знает не хуже, чем я.

— Акхон?

А тут уже есть сюрпризы. Похождения и интриги акхона для меня далеко не тайна, новое — группировка церковников среднего ранга во главе с мятежным поделтом Нилуром. Внешний нейтралитет — и тайные встречи с акихом и Таласаром.

Отлично, Баруф! Значит, если мы победим, Квайр получит свою независимую Церковь?

Упорядочение законов. Новая система налогов. Торговые договоры. Реорганизация армии. Баруф очень неплохо поработал зимой. И все это только сверху, надводная часть айсберга, а то, что скрыто от глаз, загадочно для Зелора и почти непонятно мне.

— Ровно колдовство, — говорит Зелор. — Вижу же: ищут людей. Обхаживают, обсматривают, на семи ситах перетрясут — и пропали. И люди-то на один сорт: богатства — одна грамота, а руки к себе гребут. И — пропали. И — по городкам, и — по караванам… нигде!

— В армии?

— Нигде, — уверенно отвечает он.

— А в сёлах?

— Грамотные?

— Поищи, — говорю я. Очень мягко говорю, потому что не люблю его обижать. Разве он виноват, что мы с Баруфом родились позже почти на четыреста лет, и опыт Олгона отпечатан в нашем мозгу? Ну что же, ход закономерный. Интересно, приживутся ли эти ростки в квайрских лесах?

Мы говорим. Единый поток мысли то про себя, то вслух, и части сходятся в целое; и я уже снова чувствую Квайр, как будто не покидал его.

И мне невесело.

Нет голода в сёлах и в городах достаток, торговля цветёт, мы ладим с соседями, армия наша сильна — а радости нет.

Томительный гнёт несвободы, витающий в городах. Нерадостное ожидание в угрюмом напряжении сил. Что будет со страной? Что будет с нами, если мы победим?

— А у вас-то как? — спрашивает Зелор, и в глазах его тихая, ласковая печаль. Он нескоро увидит Кас — а, возможно, и никогда. Он не может сесть на коня и не сможет идти пешком, он болен и слаб, он хозяин Квайра — и не отдаст его никому.

И я рассказываю о том, что он уже знает сам, но он хочет, чтоб это ему рассказал я — именно я и только ему.

Как мы сперва ютились в немногих домах, а к весне построили несколько улиц. Как бедствовали, кормились только охотой, и какие у нас теперь промыслы и мастерские, и как у нас что заведено в Малом Квайре. А теперь мы затеяли строить свой храм. Отыскали в Соголе зодчего Тансара, того самого, что строил храм святого Гоэда…

— Зря ты сына Гилором назвал, — тихо сказал он. — Может, и будет на нём дедово благословение… а зря.

Единственный человек, который посмел это мне сказать. И я молчу, потому что он, наверное, прав.

Дело сделано, нам пора уезжать. Бедный Баруф! Армия так доказала свою лояльность, что Совет Благородных приказал долго жить. Услуга с подвохом, но это твоя вина. Если б я мог спасти тебя как-то иначе…

Мог бы, конечно, но за мною должок. Не надо было перехватывать тот караван. Даже если это сделал не ты… что же, Совет Благородных тоже не я разогнал.

Еду и улыбаюсь, в Квайр уже канул в моросящую тьму. Наконец-то собрался дождь, пускай идёт, чем хуже дороги, тем лучше для нас.

Экая мелочь караван, но это против правил игры. Я отдаю тебе Квайр и не мешаю тебе, а ты не мешаешь мне. Это вовсе не месть, и я на тебя не сержусь. Просто приходится напоминать, что я не терплю нечестной игры.

И мне уже не стыдно так думать.

Мы едем сквозь дождь — по тропам, пока ещё палые листья не смыла вода, а завтра, возможно, мы слезем с коней, а послезавтра мы сможем спуститься к реке, и грязное половодье снесёт нас в Лагар.

Мне грустно и хорошо под весенним дождём, а в сером небе уже проявился рисунок ветвей, и пахнет весной. Скромный и ласковый запах чуть одетого зеленью квайрского леса, и снова это странное чувство: мой. Моё. Включающее меня. Но почему? Я — горожанин и потомок горожан, олгонец и потомок олгонцев, жителю великой державы, и моё — это всё, что между двух океанов, от северной тундры до верфей Дигуна.

Нет. Моё — это кусочек земли, где всего-то пяток городов и десятка два городков, пятачок, изъезженный мной из конца в конец.

Чем он лучше других таких пятачков, почему на них я в пути и в лесу, а здесь я в лесу — но дома?

Мы едем, но серый сумрак уже не скрывает нас; я вижу, как запрокинул лицо Эргис и ловит губами струи дождя, а Дарн улыбается, а Эгон поник, а двое верных — Двар и Силар, товарищи многих моих путей — отстали на несколько шагов, и мне не стоит на них глядеть.

Родная земля и запах весны, и невозвратность этих минут. Мы только лишь прикоснулись душой, и снова уходим от неё. Мы будем пока, и будет она, но почему же навеки врозь?

Два дня по реке, три дня по суше — и мы спокойно въезжаем в Лагар. Средь белого дня, как почтённые люди.

А я и есть человек почтённый: купил бассотское подданство, не поскупился, и теперь неподсуден нигде — кроме Квайра. И прятаться мне ни к лицу — ябогат и знатен, и представляю только себя. Хватит с нас грязи, ночлегов в лесу и землянок, мы снимаем приличный дом, облачимся в приличное платье, закажем приличный обед. И будем ждать. Мы сняли приличный дом, оделись в приличное платье и ждём — но без дела. Конечно, я вынужден отправлять караваны — но не без дела. Конечно, я вынужден отправлять караваны в Тардан — никто не пропустит их через квайрские земли, но заморские связи Лагара интересуют меня. Тардан разорён десятилетней войной, когда торгуешь предметами роскоши, с этим стоит считаться. Я считаюсь. Тем более, что торговые сделки — это лучшее из прикрытий. Тем более, что цифры моих доходов напомнят кое-кому, что я — не нищий изгнанник и вовсе не стыдно быть знакомым со мной.

Без обмана: гальваника уже выручала меня, и горсть позолоченных безделушек легко уместились в походном мешке. Я не стану выдавать эти вещички за золото, но вид у них весьма недурной, и эта сделка сулит купцам немалый барыш.

Ну, у лагарцев имена! Варт Варталар, навигатор и судовладелец, купец и немного пират. Торжественный договор с полюбовной записью и гильдейской печатью. Я поставляю товар, он перевозит его. Плата за перевоз плюс доля от оборота. Я знаю, что он не обманет меня — на то есть причина, и знаю, насколько полезен он будет мне. И можно уже отправлять гонца в Бассот.

А Тубар сейчас у себя в поместье, и я не могу без зова явиться к нему.

Светская жизнь! Я у всех, и все у меня, дорого и ужасно скучно. И немного смешно: это я год назад задыхался в тисках здешнего этикета? Господи, да ведь это же просто свобода по сравнению с той свободой, которой я наслаждаюсь в Касе!

Днём торговля, политика вечером. Бедные дурачки! Мне было их жаль, когда они глотали крючок, уверенные, что меня провели. Я не люблю нечестной игры, но честной она быть не могла. Мышление девятого века в шестом — с Зелором я не выиграю ничего, и с Сиблом тоже; прорехи в логике они заткнут интуицией, и тут уж я пас — но эти… В прошлый раз я был связан статусом дипломата, а теперь я делаю, что хочу. Я очень немного хочу. Всего лишь вывести из игры посольство Кевата. Политика этого века: много денег и грубый нажим. А у меня ни денег, ни силы — только факты и способы их подавать. Очередная резня в Кайале? Престарелый Тибайен обожает раскрывать заговоры, чтобы казнить десяток-другой друзей. Неплохое развлечение для тирана, но тихий Лагар смотрит на это не так. Три заговора за год — устойчива ли власть Тибайена, не пахнет ли это новой смутой в Кевате? А если рухнет в смуту Кеват, останется только Квайр — сильный, как никогда, и готовый к любой войне.

Нет, я не вру — зачем мне врать? — я просто толкую факты. Деньги и грубый нажим — а признак ли это силы? Зачем Кевату Лагар, если он так силён? Кеватские деньги? Это неплохо, но смотрите, что было в Квайре: Кеват не выкупил даже акхона, хотя по статусу Церкви Единой освободить его должен любой ценой. А если Квайр победит? Армия сильна, как никогда, а калар Эсфа, как полководец, уступает только Тубару. Что тогда будет с теми, кто вздумал служить Кевату?

Милые дурачки! Будь я по-прежнему квайрцем, мои слова не очень бы трогали их. Но я — бассотец, я — деловой человек, политика мне надоела, надо долго ко мне приставать, чтобы вынудить эти признанья.

Да, я не поладил с акихом. Нет, никакой политики. Не люблю никому подчиняться.

Лучший вариант? По-моему, победа Квайра. Обессиленные драчуны будут зализывать раны, а приморские государства обретут, наконец, безопасность и гарантии для торговли.

Успехи есть — на меня пару раз покушались. Но меня оберегает Эргис, охрана моя неподкупна, и я ничего не ем и не пью вне дома.

А Тубар упрямо сидит в своём поместье.

Время идёт, катится мутным валом, я уже опоздал, мой график летит к чертям, но мне нужен Тубар — теперь уже только он.

Наконец-то он появился в столице. Эргис отправлен с письмом, но не был принят — старик, похоже, зол на меня.

Смешно и глупо, потому что я опоздал, я уже день как должен был быть в Тардане. И остаётся последняя глупость — но раз не выходит иначе? — ночью без зова явиться к нему.

Я да Эргис. Ночью, без зова, назвав чужое имя.

Ах, какое было у него лицо, когда он меня узнал! И я нечаянно сделал единственный правильный ход: засмеялся и подошёл к нему:

— Послезавтра я уезжаю, биил Тубар. Простите мне эту дерзость, но жизнь неверна, а я очень хотел повидать.

— Вот как? — сурово бросил он. — Уезжаешь?

— Да, биил Тубар. Здесь все дела окончены, меня уже ждут в Тардане.

Вот тут он подобрел. Вот тут он усмехнулся и предложил мне сесть — лицом к огню. И сам уселся, впившись зоркими глазами в моё лицо.

— Так, значит? Хитрите, хитрецы?

— И да, и нет, биил Тубар. Мы с Огилом разошлись. Я — не чиновник и не солдат, что мне делать рядом с акихом?

— А что раньше делал!

— Это я и делаю, биил Тубар.

— Значит, всё-таки предал дружка?

— Разве? — спросил я сухо. — По-моему, «предать» — это значит переметнуться к его врагам или делать ему что-то во вред. Чем я ему тут навредил?

— Да уж, — сказал он с усмешкой. — Пятого дня кеватский посланник чуть не с кулаками: выслать его из Лагара!

— За что? — спросил я невинно.

— Вот и ему говорят: за что? Возмутительных речей не говорил, на посольских людей не нападал, с Бассотом войны, слава те господи, не предвидится. Если мы за просто так торговых людей высылать станем, так кто с Лагаром торговать захочет? — покачал головой и спросил грустно: — И что тебе неймётся? Не мог ещё потерпеть?

— Если бы мог — потерпел бы.

— Эдак все круто заверчено?

— Да, — сказал я угрюмо. — У акиха должен быть только один наследник. Все знают, что я не стремлюсь к власти…

— Но ежели тебя позовут?..

— Поэтому мне и пришлось думать не о власти, а о жизни.

— Что-то не верится, — хмуро сказал Тубар. — Чтоб у Калата да люди самовольничали? Иль самому тебе этот пащенок по нраву?

— Терпеть его не могу, но Огил прав: я не сумею. Если наступит пора большой крови…

— Ты не станешь ручки марать!

— Да, — сказал я резко, — не стану. Нет такой цели, что оправдала бы большую кровь!

— А этому дозволишь…

— Высокочтимый тавел, — сказал я ему, — если бы я знал, как спасти страну без этой крови, я бы никуда не ушёл и ничего не позволил. Мне не нравится то, что делает Огил, но как сделать иначе, я не знаю, а значит, не должен ему мешать.

— А, дьявол тебя задери! — сказал Тубар. — И тут вывернулся! Из дерьма вылезаешь, а чистенький выходишь! И стыд — не стыд, и грех — не грех. А Калат? Ему-то каково?

— Наверное, не лучше, чем мне.

Тубар глядел на меня. Глядел и молчал; лицо его было в тени, и только огонь свечи двумя горячими точками обозначал глаза. И только короткопалые сильные руки легли на парчовую скатерть. И только чуть громче стало дыхание.

— Ладно, — сказал он наконец. — Ты ведь не за тем ко мне пришёл. Не оправдываться. Ну?

— Да, прославленный тавел. Не думал, что надо оправдываться.

Он усмехнулся.

— Хочется думать, что всё-таки оправдался. Если нет… — я глянул на него и потерял весь пыл. — Позвольте с вами проститься, прославленный тавел.

— Сиди! — велел он, и я уселся на место. — Ишь, какие мы гордые! Поперёк ему не скажи! Сам вломился, ну и слушай, что заслужил. — Старческие ворчливые нотки прорвались в нестарческом голосе, и с каким-то детским удивлением я вдруг понял, что Тубар — старик. Детское удивление и детская обида: такой человек не может быть стар. — Ежели б я сам не хотел, чтобы ты передо мной оправдался… нашлось бы кому тебя до самого дома палками гнать! А ежели бы не оправдался — ноги бы твоей отныне в Лагаре не было! Ну, чего скалишься?

— Значит, всё-таки оправдался?

Смотрю на него и улыбаюсь, и он, наконец, улыбнулся в ответ.

— Дьявол тебя, дурака, задери! Ты что, вовсе страху не знаешь? Иль на язык свой долгий надеешься?

— Хватит меня ругать, биил Тубар. Вот погибну, будете жалеть, что не по-доброму простились.

— С чего это вдруг?

— А я с этим к вам и шёл. Не оправдаться, а говорить о войне.

— Ну, говори.

— Квайр должен победить, — сказал я ему. — Судьба всех наших стран зависит от того, кто победит — Кеват или Квайр.

— Может быть, — сказал Тубар.

— Квайр может победить, — сказал я ему. — Страна готова к войне, армия сильна и обучена, а Крир уже бил кеватцев.

— Раз на раз не приходится.

— Они же ничему не научились, биил Тубар! В прошлый раз на нас бросили 80 тысяч, теперь бросят 120 — только и всего.

— Ладно, парень, — сказал он угрюмо. — Я эту песенку знаю. Лагар в войну не вступит.

— Биил Тубар, — тихо сказал я, — Тибайен очень болен. Я не знаю, сколько он ещё проживёт, но после его смерти в Кевате начнётся смута.

— Обещаешь? — с усмешкой спросил Тубар, и я твёрдо ответил:

— Обещаю.

— Нет, парень. Верю, что не врёшь, но Лагар в войну не вступит.

— Только потому, что у нас аких, а не локих?

— Да, — угрюмо, сказал он, — потому. Мы смолчали, когда он судил и выслал самолучших людей. Мы смолчали, когда он давеча разогнал Совет Благородных… Молчи! — остановил он меня. — Знаю, что сами виноваты. На какого коня сел, на том и скачи. Но и ты, парень, пойми: торговый договор можно подписать с кем попало, союзный — только с равным себе. Наш государь твоего купчишку равным признать не может!

— Конечно! Вы слишком благородны для вас! Воистину дело воина и мужчины смотреть, как мы примем эту орду на свою грудь и спасём вас, высокородных!

— Тилар, — с угрозой сказал он.

— Да не трожьте вы меня! Незачем вам себя утруждать! Через двадцать дней я буду на землях Кевата и займусь тем же, что в прошлый раз.

— Совсем спятил!

— А кто ещё это может сделать? Вместе со мной Огил потерял мои связи в Кайале и среди олоров. Биил Тубар, — сказал я ему, — у меня только сотня клинков. Столько же, сколько в прошлый раз, но тогда мы работали не одни, и Огил нам помогал. И всё-таки из сотни вернулись шестеро.

— Ну?

— Люди, — сказал я ему. — Нас не хватит на эту войну. Сотня растёт за месяц, как щепотка соли в воде. Мы будем среди врагов одни, и нам никто не поможет.

— Ты спятил, — грустно сказал Тубар. — Как это я тебе людей дам? Это измена называется.

— Добровольцы… — начал было я, но он покачал головой:

— А это уже зовётся дезертирством!

— Совсем иначе это зовётся, биил Тубар! Если две сотни солдат из целой армии попросят в отпуск…

— А ежели они не воротятся?

— Все мы смертны, биил Тубар. Говорят, и в своей постели умирают.

— Не боюсь, — сказал он ус усмешкой, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели они в отпуск уйдут, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели в отпуск уйдут, а в плену объявятся? Лагар-то не воюет.

— Там, где мы будем, пленных не берут. Да и среди олоров лагарцы встречаются.

— Ты что вообразил: мои вояки захотят, как олоры, на кол садиться?

— Биил Тубар, — сказал я ему устало, — все, кто со мной идёт, знают, чего им ждать. И если кто-то хочет уйти, я его не держу и не упрекаю. Я говорю о двух сотнях потому, что именно в стольких я уверен.

— Из всего-то моего войска?

— Да. И это значит, что у вас очень хорошее войско, и солдаты ваши — не ружейное мясо, а честные и смелые люди.

— Ну вот! От такого-то охальника похвалы дождался! А все затем, чтобы взять моих лучших да перебить?

— Не позорьте лагарцев, доблестный тавел! Если нас победят, придёт ваш черёд драться с кеватцами — но уже на вашей земле. Не мешайте хоть кому-то из лагарцев не пустить врага на землю отцов!

— Эх, — сказал он печально, — мне б ещё день-другой пересидеть. Чуял ведь… Что ты со мной творишь, парень! И дать боязно, и не дать совестно… Ладно, будь по-твоему. Три дня на прошение — и чтоб не самолично. А командиры? — глянул на меня и закивал. — Ну ясно, Ланс — кто ещё? Давно копытом бьёт. Как же: две войны прошёл, а ещё живой — людей стыдно! Эх, не пускать бы дурака… ладно, бери! Но уж гляди!

— Я зря никем не рискую.

— Окромя себя. Ладно, Тилар, — сказал он устало, — вон уже брезжит, а дел тебе не прикупать. Дай-ка я тебя благословлю на битву правую… и прощай. Будет господь милостив — так и свидимся.

Я в Тардане. Доделываю дела и жду добровольцев. Приятная неожиданность: первый мой караван уже пришёл. Не стали ждать, пока просохнут дороги, а шли по тропам лесовиков.

Караван — это деньги, деньги — это кони, кони — это поход…

Хорошо, что в здешних домах не бывает зеркал, потому что я просто боюсь повстречаться с тобой взглядом. Я — вовсе не я, а какой-то другой человек, напяливший моё тело, как краденую одежду, и даже голос его чужой — надменный, самоуверенный голос болвана, который уверен, что знает все.

Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра меня потащат в поход, и там, должно быть, убьют. Я помню, что было со мною в прошлый раз, а в этот — меня убьют. Даже не страх: покорность и тупая тоска. Кто-то, одетый в моё тело, доделывает дела, чтобы скорее отправить меня на смерть…

«Что такое счастье?» — не спросят у меня. А я бы ответил. Счастье — это тот коротенький промежуток, когда все решено, но решение ещё не стало делом.

Счастье — это лесная база в забытом богом углу, где сходятся три страны. Нет, конечно, никто никогда не проводил здесь границ. Просто поедешь прямо — на третий день выедешь к полноводной Истаре, а ещё через неделю увидишь Кайал. Вправо — каких-то два дня — и появятся стены Исога, назад — смотришь, и доберёшься до Каса.

«Счастье — это свобода», — думаю я. Эгон забрал своих людей и уехал к Исогу, Эргис забрал своих людей и уехал к Дарну, Сибл со своими людьми сидит возле Каса, и только мои лагарцы скучают со мной.

Когда мы выехали, в Тардан цвели сады. Когда мы ехали через Бассот — голосила пора птичьих свадеб. А здесь уже набухает лето; деревья одеты в листву, и трава по колено.

Счастье — один-единственный миг, вот этот самый, украденный у судьбы…

— Биил Бэрсар! — зовёт меня Ланс, и я улыбаюсь ему. Он так завидно и так нескрываемо молод! Ветеран двух войн, владелец высшей из боевых наград и двадцати одного года.

— Приветствую вас, алсах, — говорю я ему — уже без улыбки. Юные ветераны ужасно боятся насмешек, а мои друзья умеют уесть — особенно тихоня Эгон.

— Биил Бэрсар, — говорит он сурово и смотрит прямо в глаза. Честный и бестрепетный взгляд, ещё не замутнённый войной, ещё не омрачённый жизнью; мне нравится этот мальчик, но, может быть, завтра я поведу его в бой и позволю его убить, а если и пожалею о нем, то после — когда смогу.

И я уже не противен себе.

— Я хотел бы с вами поговорить!

— К вашим услугам, алсах.

— Насколько я помню, вы звали нас на войну!

— Господи помилуй, алсах! С кем это вы собирались воевать? Пока никакой войны нет.

— Так может, и не будет?

Мне не хочется уходить от солнца и трав, но я ухожу. Приглашаю его с собой и спускаюсь в землянку. Здесь стоит полумрак и запах сырой земли. Здесь стол, за которым можно писать — и все для письма. Подставка, на которой лежит ружьё — и все для стрельбы. И маленький воронённый ящик в углу, а вот он для чего — не знает никто.

— Послушайте, Ланс, — сказал я ему, — мне не хочется вас обижать. Мне очень долго не хотелось вас обижать, но, кажется, пора. Когда мы встретились в первый раз, я вам ничего не предложил. Я только просил вас разузнать обо мне. Расспросить подробнее друзей и врагов, чтобы решить, стоит ли вам ещё раз встречаться со мной.

— Я это сделал, — сказал Ланс. — Ваши друзья сказали, что вы — храбрец, а ваши враги, что вы — колдун.

— А истина посредине. Я — политик.

Он посмотрел удивлённо и засмеялся. Расхохотался, как мальчишка, услыхавший отличную шутку. Мне бы очень хотелось улыбнуться в ответ!

— Боюсь, что из нашего главного разговора вы запомнили только слово «война».

— Я запомнил ещё кое-что. Под чужим именем, без славы, почти без надежды. И в случае особой удачи — позорная казнь.

— Очень романтический вариант! Должен вас поздравить: вы запомнили пустяки, а главное упустили.

— Святой Гайт! Если уж для дворянина и офицера позор — пустяки!..

— А вот это и было главным, алсах. Вам следовало забыть, что вы — дворянин и офицер. Вы шли ко мне просто добровольцем, таким же, как любой из наших солдат.

— Ну, был такой разговор, — согласился он неохотно.

— Не разговор, а условие, и вы его не выполняете. Мне очень жаль, Ланс, но если это для вас невыполнимо, нам стоит расстаться. Вас никто не упрекнёт…

— Никто? — он перегнулся ко мне через стол, словно собрался боднуть.

— Что я вам сделал, биил Бэрсар? Что я вам такого сделал, что вы решили меня опозорить? Я…

— Довольно, Ланс! В нашем уговоре есть такой пункт: всякий, кто передумал или кому не нравлюсь я, может нас оставить. Конечно, до начала дела, потом, боюсь, это будет… сложно.

— Думаете, я струшу?

— Да бросьте вы эти глупости, — сказал я устало. — В нашем деле храбрость… это так. Для личного употребления. Ваша храбрость понадобится вам самому. Мне от вас нужно только послушание. Вы что думаете, мы здесь подвигами заниматься собрались? Не-ет. Мы здесь для того, чтобы сделать невозможное. Работа, конечно, грязная, но после неё все наши подвиги на войне — преснятина. Но…

Он усмехнулся.

— Но проглоти язык и слушай команду?

— Да. Пока хоть чему-то не научитесь.

— А вы… добряк, биил Бэрсар, — с угрюмой усмешкой сказал мне Ланс.

— Все наверняка? Если я вас сейчас брошу — значит, трус? Если не стану вашим слугой послушным — значит, дурак и слабак. Не понял, что обещал, а то, что обещал — не смог выполнить? А если я сейчас вас ударю?

— Позову Дарна? Вы что думаете: я драться с вами стану? Рисковать страной из-за мальчишки?

— А за мальчишку…

— Запишите где-то для памяти. Выживем — сочтёмся.

— Хорошо, — сказал он угрюмо. — Я принимаю ваши условия. Приходится принять. Но мы сочтёмся.

И тут, наконец, я смог улыбнуться. Если будем живы…

А ночью ожил передатчик. Страшный и упоительный звук — он бы поднял меня и со смертного ложа, и пока я бежал к нему, сквозь томительный ужас начала всё равно пробивался восторг. И когда я нажал на кнопку и услышал голос Эргиса — сквозь дали, сквозь леса, сквозь многие дни пути… всё равно, что он говорит, просто радость…

— Выступили, — сказал Эргис. — Идут покорпусно. Арьергардом командует Абилор.

— Слышу, — ответил я. — Проводи их до границы. Встреча — где условились.

Началось! Я не дал себе думать об этом, чтобы допить свою радость. Перешёл на другую волну и вызвал Сибла. Сквозь дали, сквозь леса, сквозь многие дни пути.

— Началось! — сказал я ему. — Выходите прямо с утра. Иди на Биссал. Люди Эгона встретят вас у границы.

— Во имя святого Тига! — гаркнул Сибл. — Живи, Великий!

Сегодня захвачен Балнор. Терновый венец границы — четырнадцать крепостей, и не обойдёшь ни одну. Фортификация Приграничья: деревянные стены покрытые слоем земли, гарнизон из смертников — и жестокий расчёт. Каждая крепость продержится несколько дней. Каждая крепость сожрёт несколько тысяч кеватцев.

Балнор защищали саданцы.

Только боль, потерь у нас нет. Ни я, ни Крир ещё не вступал в бой.

Тринадцатый день вторжения: воюет пока Приграничье. Пули из-за каждого дерева и ямы на каждой тропе. И пала четвёртая крепость.

Кеватцы не поумнели. Отчаянным напором пытаются пробить Приграничье, прорвать, пропороть его. И теряют каждый день по тысячи человек — но на это им наплевать. И по сотне коней — это важнее. Моим людям приказано истреблять лошадей. У Валдера отличная конница — особенно корпус Сифара. Стоит выбить её из игры.

Сегодня у нас передышка. Третий раз за тринадцать дней мы устраиваем привал и разбиваем лагерь. Обычно мы даём отдохнуть только коням — люди выдержат все.

Почти одновременно с Эргисом вы выехали из леса на топки берег реки, спрыгнули с коней и обнялись.

Это моя передышка — радость встречи. Острая и печальная радость: опять мы вместе. Я не лишился тебя.

Вкусный запах дыма. Люди разбили лагерь, развели костры и готовят еду. Тихие голоса и фырканье лошадей, звуки и запахи лагеря, а закат уже догорел и пеплом лежит на воде; замолкли крикливые соги, и в зарослях за рекой посвистывает тигал.

Люди заняты жизнью, а мы с Эргисом сиди у реки. На поваленном дереве, посреди пустого пространства, под охраной невидимых часовых.

— Вот здесь, — говорит Эргис. Наконец-то я приучил его к карте. Он не то, что не мог — не хотел её принимать, превращая знакомое место в вялый штрих на бумажном клочке. — Но народу надо! Одной охраны две сотни, да ещё скоренько растащить, пока не наскочат.

— Сорок упряжек, говоришь?

— Ну!

— Неплохо. Оставишь проводников. Люди будут завтра.

— Сколько там у Сибла!

— Людей хватит. Отрядами Приграничья командует Лесные братья. Огил нашёл, куда их пристроить.

— А связь?

— Пятеро сотрудничают со мной, остальные работают по нашей наводке.

— Лихо!

Тигалом засвистел часовой.

— Ланс, — сказал Эргис. — Пускай?

— Пускай.

Эргис просвистел в ответ.

И к нам на бережок вышел Ланс. Поздоровался с Эргисом и сел в стороне. Мы с ним почти не разговаривали эти дни. Я приказывал — он выполнял. Правда, мне было не до него. Не до кого мне было в эти дни.

— Тактическая, — говорю я Эргису, и он кивает в ответ. Данные тактической разведки.

Лучше с умным потерять… Тирг, поставленный во главе армейской разведки, тоже из бывших Лесных. Занятно, но с врагами-друзьями мне легче, чем с теми, кто числится просто в друзьях. Он скромно «не знает» о том, что я в Приграничье, и молча берет у меня всё, что я ему передам.

Сейчас мы с Эргисом заняты именно этим — данными для армейской разведки. Обсосём, прокатаем, сверим источники, а ночью мы с Дарном залезем поглубже в чашу, и я включу передатчик. А утречком Сибл отправит связного, и ещё до полудня Крир получит привет от меня.

Вот так мы теперь работаем.

Дислокация кеватских частей, потери, изменения в командном составе. Фураж, продовольствие, боезапас. Эргис прав: кеватской армии будет несладко, если мы перехватим этот обоз. А нашим людям не помешает сорок упряжек продовольствия и пулевого свинца. И двести сорок лошадей. Тоже неплохо!

Эргис говорит, я уточняю, а если данные разошлись, мы прикидываем, какому из источников верить; слава богу, дело не в людях, просто мои глубже сидят. Мы говорим, а Ланс молчит. Свёл к переносью брови и смотри то мне, то Эргису в лицо. И в светлом его бесстрашном взгляде ещё непривычное напряжение мысли.

— Тадор?

— Мнётся, — говорит Эргис. — Мнётся и жмётся, ждёт, куда дела повёрнут.

— Нажми, — говорю я ему. — Напомни об Эфарте. Лоэрдан ему этого не простит.

Нахмурился: противное дело.

— Эргис, — говорю я мягко, — в стакане у Лоэрдана голо. Лоэрдан — внучатый племянник Тибайена, а старик любить менять лошадей. Если дней через десять Валдер не прорвёт Приграничье, его ждёт опала.

— Куда ему! — бормочет Эргис. — Заводиться неохота. Склизкая тварь!

— Ничего, Эргис. Не успеет.

Вскинул голову и смотрит в глаза: так ляпнул? Проболтался?

Нет, Эргис, я сказал то, что хотел сказать.

Улыбнулся и кивает: все понял.

Самое важное, что я хотел ему сообщить. И единственное. Об этом нам нельзя думать вместе. Об этом надо думать порознь.

— А что теперь? — не выдержал Ланс. Спросил и пожалел: нахмурился, глядит исподлобья — ну, чего хорошего можно ждать от меня?

— Передадим в армию.

И ясная мальчишеская улыбка на его лице. И восторг в глазах: он мне все простил. Ненадолго — но все.

Семнадцатый день вторжения, и мы уже побывали в бою. Нарвались на мародёров в одной из брошенных деревень. В Приграничье нет живых деревень. Население вывезли, имущество закопали, и кеватцы от злости жгут пустые дома.

Нам пришлось их всех перебить. Как только кеватцы узнают, что я в Приграничье, нам станет намного трудней, потому что начнётся охота. Тибайен прямо жаждет заполучит меня.

Первые потери в первом бою — я к этому быстро привыкну. Я люблю моих бравых лагарцев, терпеливых и бодрых вояк, они как-то свободней, чем квайрцы, и немного другие в бою. Делают войну деловито и просто, и я уважаю их.

Но пора привыкать к потерям: прогрызая Приграничье, кеватцы расползаются вширь, и все чаще мы будем встречать их на нашем пути.

Непрерывная работа войны. Я всего лишь диспетчер войны, превращаю её беспорядок в работу, раздаю информацию, определённые места ударов, и каждый удар — живыми людьми по людям. Не получается у меня об этом забыть.

Я могу ненавидеть Кеват — как слово или как символ. Кеват, Кеватская империя — провозвестник Олгона. Но разве я ненавижу Олгон? Нельзя ненавидеть страну, в которой родился. Правительство — да. Законы — да. Образ жизни — да. Но есть телесная память прожитой жизни, и часть этой памяти — мой прежний язык. И это язык скорее кеватский, чем квайрский — интонации, выговор, построение фраз.

Все немного сложнее в этом году. Только рисунок похож, а внутри все иначе. Баруф опять уступил мне эту войну. Этакий жест: делай по-своему, я не мешаю. И Крир не мешает: чем лучше сражается Приграничье, тем дольше армия не вступает в игру. Он просто кружит, пощипывая кеватцев, и ждёт, когда мы их загоним ему под нож. Новое в этой игре — только радиосвязь, люди Эгона, внедрённые в каждый отряд, и Сибл — мой двойник в самой гуще событий.

В прошлом году мне не надо было скрывать себя от своих.

Именно в этом, наверное, дело. В прошлом году я был просто среди своих, и не было никаких иных вариантов. Есть мы — есть они, враги — и свои, чужие — и наши.

Мне очень не хочется думать об этом, но слишком долги лесные пути — гораздо дольше, чем нужно для мыслей о деле. Мы мчимся, крадёмся, просачиваемся сквозь лес, и хмурые лоцманы леса, лесовики Эргиса, без компаса, карт и часов приводят отряд в условный миг в условное место. Охраною ведает Ланс, разведкою — Дарн, пока мы в пути, мне просто нечего делать; я успеваю обдумать все — и приходит другие мысли, несвоевременные, ненужные мне, но прилипчивые, как пиявки.

Став квайрцем, я заново становлюсь олгонцем.

Квайр — моя родина, к которой меня влечёт. Мой дом, мои близкие, почти всё, что дорого мне, — в Бассоте. Мои боевые товарищи, что сегодня роднёй, чем родня, — лагарцы. А рядом, в Кевате, есть тоже десятки людей, природных кеватцев, сроднённых со мною целью. И сам Кеват, как ни странно, не безразличен мне. Империя рабства, нищеты и безмерных богатств, невежества — и утончённой культуры. В ней зреют стремления, которых не знает Квайр. Жестокая жажда свободы — хотя бы духа. Болезнь справедливости наперекор рассудку. Все жаркое, все мучительное, все больное, но эти ростки человечности из-под глыбы страшного гнёта волнует меня сильнее, чем все достижения квайрцев. Я тоже такой, как они, и всё, что сложилось во мне, вот так же проталкивалось сквозь несвободу.

И все эти страны мелькают вокруг, как стекла в безрадостном калейдоскопе. Одни и те же леса, похожие города, почти однозвучная речь, и что-то во мне противится однозначности определений «мои» и «чужие» — кто мне чужой, а кто свой? И есть ли хоть что-то чужое на этом огромном пространстве от северных тундр до ещё не построенных верфей Дигуна?

Крир опять заменил кеватцев к Исогу! Не знаю, чему удивляться — умению Крира или глупости кеватских вельмож. Кто был под Исогом, тот его не забудет. Завалы и топи, и хмурая крепость, надёжно перекрывшая путь. Ни разу не открывшиеся для врага ворота страны.

Все, как тогда: они подошли к Исогу, а Крир ударил их с тыла и направил в болота. И в болотах растаяли корпус Кадара и корпус Фрата — без малого шестнадцать тысяч солдат.

Победа, которая ещё не победа, потому что Валдер сумел перейти в наступление, и Криру пришлось поскорей отвести войска.

Наши силы нельзя соизмерить — вот в чём несчастье. За минувшие дни Приграничье вместе с Исогом проглотило тридцать тысяч врагов — войско, равное нашему — и теперь их осталось лишь три: три таких войска, как наше.

А мои ликуют. Радость первой победы! Мы в дороге или в бою, а иногда и в бою, и в дороге; мы дерёмся, защищаясь, и дерёмся, чтобы сменить лошадей, и всё-таки делаем проклятую работу войны.

Олоры предали нас. Слишком большая охрана у кеватских обозов, и олоры вернулись в свои леса. А наших сил не хватает, и хотя бы один из трех обозов всё равно доходит к своим. Они не голодают пока, но им уже не хватает пуль.

А нам не хватает людей. Мы теряем людей, и никто не приходит взамен, потому что мы заперты в Приграничье и отрезаны от страны. Жестокая уловка Баруфа: истребить и нас, и врагов. Я припомню это ему, если чудом останусь жив; я что-то не очень верю, что вырвусь и в этот раз, но мы делаем работу войны, крутим её колесо, и Сибл — второе моё «я» — уже стянул к Исогу людей, и я уже знаю, что Валдер отстранён. Послезавтра он получил указ и поедет держать ответ, и я нанесу свой главный удар — подлый, конечно, удар, но они виноваты сами — зачем их настолько больше, чем нас?

Передышка. Ночью должен приехать Эргис. Люди спят вповалку — свалились, едва накормив коней. Кончились бивуаки с разговорами и стряпнёй, мы едем, дерёмся или спим; я и сам бы свалился, как куль, но скоро прибудет Эргис, и я должен знать, что я ему скажу.

Не спят часовые, не сплю я, и поэтому не ложится Ланс. Сидит и молча смотрит в костёр и думает о чём-то таком, о чём положено в двадцать лет. А о чём я думал в двадцать лет? О физике, о чём ещё?

— Биил Бэрсар, — говорит он вдруг, — а если мы не удержим их в Приграничье?

— Не удержим, — отвечаю я. — Это всего лишь разминка, Ланс.

— Значит, они прорвутся в Квайр?

— Конечно. Надеюсь только, что не дальше Биссала.

— Спокойно вы об этом!

Молчу. Есть мысли и есть боль, и лучше держать их в разных карманах.

— Но почему вы думаете…

— Потому, что нас мало, а будет ещё меньше. В прошлом году было достаточно двухкратного превосходства, чтобы квайрская армия с бездарным командующим дошла до Гардра. И великий полководец — тавел Тубар — не смог этого отвратить. Здесь превосходство трехкратное, и Тибайен может выставить ещё шестьдесят тысяч. Это плохая война, Ланс, нечестная и несправедливая.

— Не понимаю, — говорит Ланс. — Это вы точно сказали: неправильная война. Войска должны воевать, — говорит он. — Это благородно — воевать. Дело благородных. Моя жизнь, моя кровь за мою страну. А тут…

— А разве то, что делаем мы, неблагородно? Именно мы прикрыли собой и Квайр, и Лагар. Поясок Приграничья, — говорю я ему, — а за ним только Квайр. Восемь дней для гонца или месяц для войска — и они уже вступят в Лагар…

— Я знаю, зачем я здесь, биил Бэрсар! Но так не воюют! Это убийство, а не война!

Представь себе, мальчик, я думаю так же, и мне самому противна эта война. Но я отвечу:

— Всякая война — это убийство, Ланс. И когда одетые в разные мундиры убивают друг друга, и когда проходят по завоёванной земле, убивая беззащитных. Как бы и зачем один человек не лишил жизни другого — это всегда убийство.

Смотрит с недоверчивою усмешкой, и в незамутнённых, не тронутых жизнью глазах превосходства юнца и уверенность профессионала.

— Говорите, как поп!

— Или как человек. Я воюю потому, что ненавижу войну, — говорю я ему, — и убиваю потому, что ненавижу убийство. Да, это нечестно — нападать из засады или бить в спину, — говорю я ему (или себе?), — и у меня нет ненависти к несчастным, которые не по своей воле явились сюда. Но они явились сюда, чтобы убить вас всех и сделать рабами наших детей — и нам приходится убивать ради себя самих и ради своих детей. Поверьте, Ланс, — говорю я ему, — будь их немногим больше, чем нас, я бы с охотой уступил это дело Криру. И это было бы война в вашем вкусе с большими сражениями и боевым грабежом. Мне противны эти леса, — говорю я ему, — набитые мертвецами и пропахшие смертью, но это только начало, Ланс. Здесь, в Приграничье, мы должны измолоть половину их войска («И не дать Тибайену прислать подкрепление», — думаю я, но это уже не для Ланса). Мы должны сохранить нашу армию, — говорю я ему, — потому что главное предстоит сделать всё-таки ей. Они облегчили нашу задачу, когда пошли на Исог…

— Они не возьмут Исог, — говорю я ему, — но это станет началом их поражения.

И — замолкаю, потому что он смотрит во все глаза, и в бесстрашных его глазах суеверный ужас. И я улыбаюсь, хоть мне не до смеха.

— Я жду Эргиса — только и всего. Отдыхайте, Ланс. Завтра опять драться.

Дипломатия леса: я, Эргис и Тайор, один из вождей Приграничья. Отец — его беглый раб, мать — дикарка из племени хегу, из затей цивилизации Тайор признает лишь ружьё, но на левом плече у него висит самострел, а у пояса — чёрный колчан, где кивают перьями стрелы. Он коряв нескладен, как здешний лес, беспощаден, как судьба, и верен… Как что? Что есть в мире, чтобы не изменяло?

Это и есть Приграничье — не приручённое Баруфом, а истинное, признающее из всех законов только вечный закон лесов. Люди, загнанные бедой и жаждой свободы в эти скверные, гнилые леса, на эти скудные горькие земли и не верящие никому. Тайор родных не отправил в Квайр, а укрыл в какой-то лесной чащобе.

И — свободен.

Сегодня он воюет с Кеватом, потому что кеватцы стоят на его земле. А завтра он встанет против Квайра, если Квайр введёт в Приграничье свои войска. И это то, чего я хочу.

Как предписано этикетом, мы сидим на поляне втроём, а поодаль за нашей спиной поредевший отряд Эргиса и мой поредевший отряд, а за спиною Тайора полтора десятка его людей.

Тайор доверяет мне. Шесть сотен воинов собираются на его призов, но он пришёл только с роднёй.

Эргис излагает наш план. Он говорит на наречии хегу, языке бассотских лесов, который он знает, как свой, я вставляю слово по-квайрски.

Зря поглядел на людей Тайора. Среди них есть девушки хегу. У хегу девушки войны, как и мужчины, потому Бассот и нельзя победит, что каждый из хегу воин. Коренастая девчонка в потёртых мехах, только крепкая грудь да коса вокруг головы. Мне нельзя улыбнуться ей и спросить, как её зовут. Не стоит даже глядеть на неё.

Мне незачем на неё глядеть. Не она, а Суил, её волосы, её грудь, запах её тела…

— Тилар! — говорит Эргис, и все отрублено, все забыто. Есть сегодняшний день и сегодняшний лес, и гнусное дело, которое мы совершим.

— Мой брат! — говорю я Тайору. — Мы убиваем тех, кто пришёл сюда поневоле, так пусть умрут и те, кто привёл их сюда! Мой брат! — говорю я Тайору, — смерть голодна, давай же накормим её, чтобы она не сожрала нас и тех, кто нам дорог!

— Я хочу накормить смерть, — отвечает Тайор, — но я не верю тебе. Ты говоришь «брат», а завтра ты скажешь «раб». Сейчас ты с нами, а завтра ты против нас.

И белесое лесное упрямство в его немигающем взгляде.

— Мы накормим смерть, — говорю я ему, — но сначала смешаем кровь на братство. Дай руку, Тайор, — говорю ему и сам подаю ему руку. Кинжал в руке у Эргиса, короткая боль, и яркая лужица крови на бурой земле. — Мой род и твой род — одно, — говорю я Тайору, — и пусть твоя кровь убьёт меня, если я вас предам.

Этот брат уже из третьей сотни. Ну и семейка!

Мы сделали это. Уничтожили ставку Лоэрдана. Это было необходимо, и я ни о чём не жалею. И хватит.

Главное сделали люди Тайора, мы с Эргисом должны были их прикрывать. И прикрыли. Я потерял семерых, Эргис — больше десятка. Терпимые потери, но лишь потому, что Крир не подвёл; ударил тогда, когда его просили ударить.

И начался разгром. И мы отошли.

Я не рассчитывал, что это начало победы, но так хотелось надеяться… Не получилось. Сифар и Каррот — опальные любимцы Валдера, ночевали в своих корпусах и сумели ослабить удар.

Заслонили собой бегущее в панике войско и не позволили Криру его истребить. А сзади уже подходил нетронутый арьергард во главе с Абилором.

Потери квайрцев — до двадцати тысяч, у Крира — тысячи две, у нас троих — пятьдесят.

А Тибайен уже не пришлёт подкрепленья, потому что в Афсале начался бунт. Горцы Афсала жаждут свободы, там было достаточно слов. Оружием мы снабдили Гирдан. Да, Тибайен, Гирдан — это очень серьёзно. Не знаю, сумеешь ли ты его удержать.

Кеватцы опять пошли на Исог, и Крир опять отступил. Второй заход.

А на меня началась охота. Тибайен меня ценит: отборный отряд в две тысячи сабель, и занят он только мной, Жаль, что я не тщеславен.

Им хорошо, подлецам! Только лишь ловят меня, а мне, огрызаясь и ускользая, надо делать работу война, а батареи уже на исходе, и скоро мой передатчик умрёт, и тогда уже — хочешь — не хочешь! — а давай, пробивайся к Исогу, где свои поопасней врагов.

Огрызаясь и ускользая… Наши кони не могут идти, люди валятся с ног — кони попросту умирают, а работе войны нет конца…

Бой, а в бою две раны. В плечо и в душу. Мы напали на них из засады. Мы уже не могли уходить, оставалось напасть самим.

Отогнали. Сотня остервенелых людей, которым наплевать на жизнь. Теперь уже меньше. Намного.

Дарн. Он заслонил меня и забрал себе мою смерть.

Мой Дарн. Жил молча и умер без стона.

Искажённое мукой лицо, где нет ничего от него. Что я знаю о нем? Телохранитель и нянька, безмолвная тень за спиной. Рядом столько дней и ночей, но что я знаю о нем? Как я себе прощу?

— Биил Бэрсар! — окликнул над ухом Ланс, и меня поднимают с колен и отводят в сторону. А его накрывают плащом и опускают в могилу. В неглубокую яму, где уже проступила вода. Прямо в воду.

Длинный ряд накрытых плащами тел. И мокрые пятна на плащах. Ему будет плохо лежать в воде. И липкие комья сырой земли. И молитва.

Нет никого за этим безмолвным небом. Нет никого и нет ничего. Только одна короткая жизнь, случайно зажжённая, случайно погасшая.

Сколько тысяч единственных жизней оборвано в этом лесу? Сколько их будет оборвано, если я жив и покуда я жив? Как я себя прощу?

Исог. Девственная крепость, ворота страны. Нет Исога. Двадцать дней продолжался штурм, и Исог сожжён. Мы уходим из Приграничья.

Я и Эргис — Сибл с Эгоном давно впереди, я уже послал их к Биссалу. Мы с Приграничьем сделали нашу работу, теперь пойдёт война в классическом стиле — армии против армий. История будет помнить только эту войну. Ну и ладно.

Кеватцы вошли в Южный Квайр, но теперь я уверен в победе. Они надломлены Приграничьем, и их немногим больше, чем нас. Если б не страх перед Тибайеном, они бы уже повернули назад. Нам тоже пора уходить, мы пока не нужны войне. Отдохнём и посмотрим, чем кончится дело.

Меня измучила рана. Не заживает, как в прошлом году у Эргиса, и я почти не владею рукой. Мой новый телохранитель Бараг, густоусый и многословный — он так не похож на Дарна! — но опекает меня не хуже, чем Дарн. Он сам появился рядом со мной, и это значит, что они всё-таки любят меня… те, что остались живы.

И мы приезжаем на нашу лесную базу. Землянки — это вершина комфорта. Трава по пояс, сухая земля… А мы своих мертвецов оставили в той, зловонной и мокрой земле Приграничья. Девять из десяти остались лежат в той земле, а нас только тридцать — три десятка и трех сотен. Отряд Эргиса и мой отряд, и мы никак не привыкнем к тому, что живы. Что можно раздеться на ночь и есть до отвала, а вечером просто сидеть у костра. Что есть запасные батареи, и мой передатчик опять живой.

Они могут шутить и смеяться, я ещё нет — Приграничье меня не отпустило. А война не отпускает Эргиса, он все рвётся к Биссалу… зря! Они уже обойдутся без нас, пускай обходятся сами, нам ещё столько предстоит, столько всего…

А ночью мы с Эргисом вдвоём; сидим голова к голове у меня в землянке, и сумрачный огонёк над шкалой высвечивает его подбородок и губы.

И тусклый, измученный голос Сибла. Война уже подкатилась к Биссалу. Предместье Торан сожжено («О господи, — думаю я, — наш Торан!»), кеватцы готовятся к штурму.

— Не плачь, — говорю я ему. — Крир не отдаст Биссала. Свяжись с Зелором, — командую я, — пусть выдадут Тиргу подземные ходы в Торан и Кавл. Кстати, их казну охраняет корпус Оссара. Не забудьте об этом, когда начнётся штурм.

— Зря я тут, — говорит Эргис. Передатчик выключен, и только светильник подслеповато мигает нам со стола. Червячок света в тяжёлом мраке.

— Эргис, — говорю я ему, потому что уже пора, — что могут десять человек там, где дерутся армия? Научись ты себя ценить, чёрт возьми! То, что ты сделал, не мог сделать никто, кроме тебя. И после этого влезть в драку, убить троих — и самому умереть? Когда все ещё только начинается?

— Ты это о чём? — спрашивает он. — Что начинается?

— Главное. Крир стоит десятка спесивых Абилоров, и он разгромит кеватцев. Вот тут и кончится последняя отсрочка — для Огила и для нас.

— Ты о чём? — снова спрашивает Эргис. Не потому, что не понял. Он давно уже понял — ещё когда выбрал меня. Но так не хочется думать, что это начнётся сейчас.

— Это начнётся сейчас, — говорю я ему. — Никто не решался сделать первого хода, пока не развяжется эта война. Квайр или Кеват. Теперь уже ясно, что Квайр, — говорю я ему. — И теперь они станут делить страну и рвать её на куски.

Молчит. Я знаю его молчание, как он знает моё. Не может, и не хочет признать, что я прав.

— Слишком легко мы взяли эту страну, — говорю я ему (или себе?), — и слишком чужие мы для неё. Даже я — мятежник и бунтовщик — ближе, чем добрый и справедливый аких. Я чего-то хочу для себя — значит, хоть в чём-то да свой. Он — нет. Он был вам чужой даже в лесах, а теперь он совсем один. И то, на чём стоит его власть — всего лишь страх перед этой войной. А что потом, а, Эргис?

Молчит.

— Как было просто, пока мы ещё ничего не могли! Работали и сражались, но рисковали только собой, и обещанья наши немного стоили — надо было сперва победить. А кто, кроме Огила, верил в победу? И как нас тогда любили за то, что мы были гонимы, и власть не любила нас! Но кто принимал нас всерьёз? Люди нас слушали, им нравились наши слова, но если бы вспыхнул бунт, он опять бы прошёл мимо нас — как четырнадцать лет назад.

— Огил был против бунта, — хмуро сказал Эргис.

— За это нас и терпели в стране. Наш добрый враг-покровитель, мать-государыня, как могла защищала нас, потому что цель-то у нас была одна: не отдать кеватцам страну. И мы были очень удобны ей: говоруны, умеренные бунтовщики, способные удержать от бунта народ.

— Не тронь ты лучше то время, — сказал Эргис.

— Я неправ?

— Прав. Только ты это теперь прав, а не тогда.

— Это ты изменился, Эргис. Я и тогда знал цену нашей войне. Но я — не Огил, Эргис. Я не умею делить с человеком жизнь и прятать от него свои мысли. Ты знаешь то же, что и я, и ты уже не боишься думать. Так что мы такое, Эргис?

— Не знаю, — хмуро ответил он. — Ни зверь, ни птица, ни мужик, ни девица. То ли летний снег, то ли зимний гром.

— Вот именно. Ремесленники войны и подёнщики смуты. Молодость уже позади, ошибаться некогда. Надо делать свою работу и делать её хорошо.

— Чтоб все тошно было?

— Чтоб когда-нибудь стало лучше. Ты не думай: я не ради упрёка вспомнил те времена. Просто хотел напомнить: у власти Огила нет корней. Мы никогда не были силой в лесах — просто поймали свой единственный случай. И всего, чего мы добились потом, мы добились не силой. Только умением Огила выбрать людей и дать им возможность сделать все, на что каждый способен. Этим мы победили кеватцев тогда и побеждаем теперь. Но…

— На войне — что на коне, а в миру — что в бору?Выходит, нам теперь обратно Огила подпирать?

— Пока он жив.

— Тилар! — с угрозой сказал Эргис. — Ты со мной такие шутки не шути! Если что знаешь…

— Столько же, сколько и ты. Квайр выиграет войну — и Огил сразу им станет лишним. Для знати он — самозванец, для богачей — двурушник, потому что играет с чернью, не даёт её придавить. Для бедняков — предатель, потому что он уничтожил Братство, которое своей кровью завоевало ему власть. Для крестьян — обманщик, не давший им ничего. Для Церкви, — еретик, товарищ одиннадцати незаконных мучеников Квайра, опаснейший враг, который стоит за разделенье Церквей. Добавь ещё Тибайена и его жажду мести.

— И ты… попустишь?

— Я что я могу? Что я могу?! — закричал я в тоске и чуть не свалился, потому что боль из раны ударила в сердце. — Никого он возле себя не оставил! Эргис, хоть ты мне поверь: я же не хотел уходить! Не хотел я, понимаешь?

— Да ты что, Тилар? Ну! Я ж верю!

— Он сам меня заставил, Эргис! Нарочно или ошибся… не знаю. Зачем он так торопился с Братством? Почему он мне ничего не сказал? Ведь он же знал, что я принят в Братство, что моя семья… ну, ладно, мать я скрывал… а Суил? Ты бы позволил, чтобы твою семью перебили… всё равно ради чего?

— Нет, — ответил Эргис. Помолчал и добавил: — Может, думал, что охранит?

— Нет. Не охранил бы. Просто он даже мне не верил. Хотел покрепче меня привязать…

— Хватит, Тилар, — мягко сказал Эргис. — Чего обиды поминать, да старым считаться? Уж какой он есть — такой есть: ему что любовь, что служба… — Заглянул мне в глаза и спросил тоскливо: — Неужто смиримся, а, Тилар?

Вот мы и дожили до победы! Эту весть принёс нам гонец — и у Сибла кончились батареи.

Как я и думал, Крир разбил кеватцев у Биссала, а оставшихся уничтожил у речушки Анса. И всё-таки корпус Сифара ушёл в Приграничье, и, может быть, даже прорвётся в Кеват. Если Сифар останется жив, я его отыщу…

Наша радость тиха — слишком дорого стоила нам победа. Слишком многое Приграничье отняло у нас. И не только товарищей — что-то от нас самих похоронено в этой зловонной проклятой земле.

Мы сидим у огня, крепким лотом наполнены чаши, но что-то мы не спешим поднести их к губам.

— Помянем! — говорит Эргис, и мы встаём и в молчании пьём поминальную чашу.

— Дарн, — говорю я себе и гляжу на живых. На их худые усатые лица, одежду, изодранную в боях, на погнутые доспехи, на грязные тряпки на ранах, и нежность к ним…

Я протягиваю чашу Барагу — одной рукой мне её не налить.

— Слава Лагару! — кричу я, и два десятка исправных глоток сообщает лесу о том, что вечен Лагар.

И теперь наша радость шумна: мы пьём и ликуем, кто-то плачет, а кто-то поёт, и надо всех обойти и каждому что-то сказать; мне хватило бы добрых слов и на тех, кто остался в Приграничье, только им моя любовь уже не нужна, я отдам её тем, кто жив — что ещё я могу им дать?

— Выпьем за невозможное! — кричит мне Ланс, в глазах его радость, а в улыбке печаль, я пью с ним, а потом с кем-то ещё, а потом Эргис уводит меня, потому что меня уже пора увести.

А через день мы уже в пути. Я еду в Кас, и мои лагарцы едут со мной; я немногим сумею их наградить, но пусть Малый Квайр подарит им то, в чём постыдно отказывает большой.

Я слаб и болен, но это пройдёт, куда хуже то, что лежит на душе. Почти две сотни ушли со мной, но сколько их вернётся в Кас? Никто из них не умер зря, но вдовы, сироты и старики — как я смогу посмотреть им в глаза?

Бассот меня приветствует: вот уж чего не ожидал! Мы всюду дорогие гости: нас встречают, ведут в деревню, кормят, поят, старухи лечат наши раны; Эргис уже охрип, рассказывая в двести первый раз о наших подвигах. А я сижу среди старейшин, случаю, киваю, вставляю слово или два; мой выговор их не смешит, не то, что молодых, но языком придётся заняться всерьёз.

А я, оказывается, кое в чём ошибался. Я думал, что леса живут своим. Не знают нас и не желают знать, что делается вне родного леса. Выходит, нет. Все знают, и угрозу с юга чуют, как и мы. Нам это пригодится.

И мы уже въезжаем в Кас.

Невзрачный городок на берегу лесной реки. Чудесный город, где есть дома и улицы, и храмы, и всё, что надо человеку, чтобы чувствовать, что он пришёл домой.

И Малый Квайр встречает нас. Улыбки, и цветы, и слезы. Вопли радости. Кидаются ко мне, хватают стремя, обнимают ноги. Великий с нами! Господи, за что? Я их осиротил, я отнял их мужей…

— Ты их надежда, — говорит Эргис. Он едет рядом, стремя в стремя, оберегая мою рану от толчков.

— Держись, Тилар! На то она война, а раз ты жив — призришь, не оставишь.

И я держусь. Я улыбаюсь им, целую женщин, раздав цветы моим соратникам — и, наконец, мой дом, а на крыльце Суил и мать.

И я сначала обнимаю мать. Её морщины, сухонькие плечи и трепетное облако любви. Она затихла на моей груди, и ласковая грусть освобожденья: я сделал всё, что мог, и я остался жив. Ей не придётся плакать обо мне. Пока.

Я дома, и я счастлив. Приятно поболеть в комфорте. Пять дней — вот всё, что я могу себе позволить, и каждая минута этих дней моя. Суил и мать, а кроме них ко мне допущен только Тёрн Ирон — моё недавнее приобретение.

Учёный лекарь, изгнанный за вольнодумство уже из всех столиц. Он верит в волью божью и в натуру человека — но в божью волю больше на словах, и поэтому предпочитает травы святым камням и прочей ерунде. Единственный безвредный лекарь в этом мире.

Я дома, и я счастлив, но Приграничье все ещё сидит во мне, мешая быть счастливым. И в каждом сне все тот же мокрый лес и яма с проступившею водою.

Пять дней любви, покоя, страшных снов. А на шестой я поднялся с постели, оделся сам и поднялся наверх. И объявил Совет.

Эргис, Асаг и Сибл. Моя опора. Наставник Ларг не зван на наш совет. Он не силён в хозяйственных делах, предпочитает душу, а не тело. Мы с ним беседуем наедине.

Наставник Ларг — нелёгкая победа. Он не похож на властного Салара, но тоже кремень. Светлая душа и мрачный ум догматика. Он предан мне, но — господи! — чего мне стоит прорваться через щит готовых представлений со всяким новым делом. А если уж прорвусь и докажу, он сам уверен и убедит их всё, что это верно и благочестиво.

Эргис, Асаг и Сибл. Мы вчетвером в роскошных креслах возле очага. Тепло, но я велел зажечь огонь — торжественности ради.

Асаг не изменился. Мы все переменились — даже Сибл, а он все тот же: сухонький, спокойный, страстный.

Я говорю:

— Мне было трудно без тебя, Асаг.

— Да уж, хозяйство ты развёл — почесаться некогда!

А насторожённость ушла из глаз.

— Ну, раз ты здесь, все будет хорошо. Я рад, что ты со мной!

Все правда, но за правдой, как всегда, навязчивая логика расчёта. Асаг — мой друг, я очень рад ему, но он ревнив и к власти, и ко мне, и должен знать, что он все так же первый.

— Сибл, ну я тебе и завидовал, когда ты провернул это дело у Биссала! Я бы и сам лучше не сработал!

А вот, что я говорю Эргису, безразлично и мне, и ему. Мы просто играем в эту игру, и нам скучно в неё играть. Жаль, что надо в неё играть.

— Ну что, Асаг, — говорю я, — как тут у нас дела?

Ничего тут у нас дела. Сухонькая рука Асага крепко зажала их. Работают мастерские и торгуют купцы, партия оружия пришла из Лагара, построена конюшня на двести коней, которых мы закупаем в Тардане. Есть договор со здешним локихом, чтобы нам рубить камень у порога Инхе, даст бог, с той весны начнёт готовить камень для храма.

Слушаю и отдыхаю душой. И думаю: так не бывает. Не может быть, чтобы все хорошо…

— Есть и худое, — говорит Асаг. — Здешние попы вовсе взбеленились. Поливают почём зря. Мы, мол и бунтовщики, мы и еретики, мы и колдуны, и кто только мы ни есть. А с этой баней — будь она проклята! — и вовсе беда. И позор, и разврат, и…

— Асаг, — говорю я ему, — сам видишь, как мы тесно живём. Только мора нам не хватает!

— Мор от бога.

— Это жизнь от бога, а мор от грязи.

— Ага! Знакомая песенка! То-то Ларг разливается: мол, в грязную посуду молока не нальёшь, откуда, мол, быть чистой душе в грязном теле? Приспичило тебе собак дразнить?

Молчу, потому что он прав. Но и я тоже прав. Нам в этой скученности только эпидемий не хватало!

— Ну, я обратный пал. Мол, это кеватские попы злобствуют, что ты кеватцев бьёшь. А ещё: это они нового, квайрского, храма устрашились, что им доходу убудет. Ну, сам знаешь. Кто верит, а кто нет. Ещё наплачешься.

— Не шипи, — сказал Сибл. — Сам в баню ходишь.

Усмехнулся.

— А куда ж против него попрёшь, против святоши нашего? Допёк, как уголь за пазухой!

— Асаг, — говорю я ему, — к зиме нужно будет жильё ещё человек 300. И не теряй времени, всех выводи из Квайра. Останутся люди Зелора… ну и связь.

— Вон как? — говорит он, и в глазах у него вопрос, но я пока не отвечу. Пока ещё можно не отвечать. И теперь говорит Сибл. Я знаю всё, что он может сказать, но слушаю как впервые. Невозможно в это поверить. Это сказки. Так не бывает.

— Один сундучок прихватили, — сообщает с усмешкой Сибл. — Маловато, конечно, за нашу кровь, ну да мы не жадные. И с этим пупки понадрывали, пока допёрли.

— Сколько?

— До черта. Ларг считал-считал, да сбился. Кассалов сорок.

Неплохо на первые расходы!

Мы говорим, а Асаг глядит на меня. И пока рассказывал Сибл, он тоже глядел на меня, и я никак не пойму, что у него в глазах.

— Ага, — говорит Сибл, — пялься! Каков наш тихоня, а? Не прогадали-то мы с Великим, а Асаг?

— Эдак и я поверю, что ты — святой!

Я смеюсь, потому что смешно. Смеюсь — и презираю себя, ведь и в смехе есть капля расчёта. Думайте, что хотите, но верьте мне, потому что главное начинается только теперь, потому что без вашей веры я пропаду…

А теперь у меня Ланс. Я велел получше устроить моих горцев, и Малый Квайр носит их на руках. Слухи о наших подвигах в Приграничье, наверное, уже добрались и до Большого.

— Я виноват перед вами, алсах, — говорю я Лансу, — и вы вправе меня упрекнуть. Я должен был предоставить свой дом…

— Мне все объяснили, биил Бэрсар, — говорит он спокойно, — нам не на что жаловаться. Ваши люди очень заботливы.

А в глазах насторожённость: к чему эта перемена?

— Мы остались живы, алсах… — и он улыбается с облегчением.

— Вы об этом? Забудьте мою глупость, биил Бэрсар! Вы были правы — мальчишек надо пороть!

Вот теперь я вижу, что и в нём сидит Приграничье: все так же честен и прям его взгляд, но ясности в нём уже нет. Первая горечь нерадостных побед над собой.

— Мне все ещё снится Приграничье, — говорю я ему, — и те, что остались там. Наверное, это было нечестно — звать вас туда.

— Иногда я вас ненавидел, — спокойно ответил Ланс, — а другой раз любил без памяти. И все смотрел: что же вы такое? Война — моё ремесло, биил Бэрсар, как четырнадцати лет батюшка меня на службу благословил, с той поры ему и учусь.

— У вас замечательный учитель.

— Да, биил Бэрсар. Того и было мне столь тяжко, что я знаю войну. А когда из чёрного леса армиями ворочают да царствами играют… Теперь мне ведомо, за что вас колдуном прозвали, — и вдруг ясная мальчишеская улыбка: — сам так думал, бывало! А теперь уразумел: и это ремесло.

— Наука невозможного.

— Да! И я тоже хочу уметь! Не того, чтоб царствами ворочать, а того, что и в моем, военном, ремесле вы лучше меня сумели. Я бы за десять дней весь отряд без толку положил!

— Это горькая наука, Ланс. Даже ради самой благой цели не очень приятно играть царствами и постыдно играть людьми. Каждый день насилуешь совесть, мараешь душу, и нет радости даже в победе — уж очень непомерна цена.

— Я видел, — ответил он просто. — Знаете, биил Бэрсар, я испугался после того боя. Все мы смертны, но когда я подумал, что вас могли убить… И я подумал: ладно, на этот раз вы сами все сделали. А если такое опять начнётся через десять лет? Ведь вы же немолоды, биил Бэрсар, в отцы мне годитесь. Сумеете ли вы через десять лет сесть на коня и вынести этот труд? А если не вы — то кто сможет это сделать?

— Мой мальчик, — сказал я ему, — нельзя этому учить. Наука невозможного должна умереть вместе с Огилом и со мной. Но есть другая наука, и она важней. Она может сделать так, чтобы это не повторилось ни через десять, ни через сотню лет.

— Какая?

— Наука равновесия. Вы правы, Ланс: война — ремесло, полководец подобен лекарю, который взрезает нарыв. Но умелый лекарь может вылечить и без ножа, главное, вовремя заметить болезнь и вовремя дать лекарство.

— Вот с лекарем меня ещё не ровняли! И ваша наука…

— Трактат о лечении стран. Смотрите, — сказал я ему, — вот карта, и на ней нарисован наш материк. Огромный Кеват, не очень большой Квайр, Лагар ещё меньше, а Тардан — совсем пустячок. Бассот мы пока не будем считать. Что будет, если мы сбросим с карты хотя бы одну страну? Ну, хотя бы Тардан, раз он так мал.

Лагар останется хозяином побережья, единственным владельцем заморских путей. Он устанавливает цены и, конечно же, богатеет, но только на пользу ли это ему? Вот Квайр — производитель товаров, а вот Кеват — производитель сырья. Не усмехайтесь, Ланс, мы все благородные люди, а торговля — низкое ремесло, но она та кровь, что питает страны. Квайр не обеспечивает себя хлебом и шерстью, Лагар может себя прокормить, но одет он в квайрские сукна, и рубится саблями квайрской стали, а Кеват нуждается во всем, что производит Квайр и Лагар, да ещё в товарах, привезённых из-за моря. Так вот, если Лагар снизит цены на наши товары и поднимет на то, чем торгует сам, он нарушит теченье торговли и ударит по нашим ремёслам. Равновесие нарушится.

— И война?

— Да. И в этой войне Квайр с Кеватом окажутся заодно.

— Из-за купчишек?

— Ну, Ланс! Вы рассуждаете, как гинур, который живёт на доходы с поместий. Сейчас только торговые пошлины наполняют казну, и ваше жалованье идёт из этой кубышки. Когда дела худы, государи не прочь их поправить за счёт соседа.

— Бывает, — ответил Ланс неохотно.

— А вот Кеват. Он может всех накормить, всех одеть и обеспечить железом. Но с ремёслами там неважно, потому что крестьяне привязаны к земле, а свободный ремесленник, как и всякий простолюдин, совершенно бесправен. У Кевата нет выхода к морю, и приходится дёшево продавать сырьё и втридорога покупать товары. И, конечно, ему стоит подмять под себя и Квайр, и Лагар, и Тардан, чтобы разом заполучить всё, что надо. Что бы могло ему помешать?

— Квайр?

— Да, сильный Квайр, связанный союзными договорами с Лагаром и Тарданом.

— А сам Квайр?

— А самому Квайру нужен под боком Кеват, чтобы он не стал слишком сильным и не нарушил равновесия сам. Простите мне долгое поучение — но это единственное, что я могу предложить. Наука равновесия не исключает войны — возможны несогласия, которые нельзя разрешить иначе. Главное, чтобы все вернулось в свои берега, чтобы все эти страны остались на карте, и ни одна не могла оказаться сильнее всех прочих.

— Чудная наука, — сказал Ланс. — Уж больно все просто!

— Вам понравилось то, что мы в Приграничье? Вы сумеете это забыть?

— Не знаю, — ответил он хмуро. — Нет, наверное.

— Если мы не научимся блюсти равновесие, лет через пятнадцать это случится опять. Нас с Огилом уже не будет в живых и наука невозможного умрёт вместе с нами. Кто тогда остановит Кеват? Лучше подпереть оседающий дом, чем погибнуть, когда повалятся стены. Мы в самом начале равновесия, Ланс. Надо успеть его достроить.

— Может, вы и правы, биил Бэрсар… Ладно, — сказал он. — Буду учиться!

Послезавтра мы выезжаем в Лагар.

Завтрашний день забит до минуты, а сегодня я раздаю долги. Устроил прощальный пир для лагарцев и каждому что-нибудь подарил. Не плата за то, что они совершили — за это нельзя заплатить — просто подарки на память. Маленькие вещички немалой цены, кто захочет, тот выкупится со службы, и кое-кто возвратится ко мне.

А теперь я хочу заглянуть к Эслану. Совсем короткий визит, на несколько слов.

Так я ему сказал после долгий приветствий.

— Я счастлив вас видеть, царственный кор, но я очень спешу и вынужден лишить себя радости долгой беседы. Через месяц, когда я вернусь…

— Вы опять нас покидаете?

— Да, царственный кор, послезавтра.

— И то, что вы хотели бы мне сказать…

— Всего лишь совет. Осмелюсь вам посоветовать, царственный кор, начать с акихом переговоры о выкупе ваших поместий. Я думаю, вам не надо уж очень стоят за ценой.

— Вот как? А местом жительства вы мне советуете избрать Балг?

— В Касе вы под моей защитой, царственный кор.

— Весьма вам благодарен, — ответил он надменно. И вдруг накрыл мою руку своей рукой, заглянул в глаза и сказал с неподдельной печалью:

— Неужели это так скоро? Жаль.

Опять мы с Эргисом в Лагаре, но нет с нами Дарна и нет Эгона. И только Двар остался из тех, что вышли со мною из первого Приграничья. Последний из шестерых.

Невнятная слава опередила меня; все знают, что я герой, хотя и окутан тайной. Меня приглашают наперебой; в одном из домов мы встречаемся с гоном Эрафом и еле киваем друг другу. Довольно забавно для тех, кто видел нас в прошлом году, но я не хотел бы навлечь на Эрафа опалу.

Тубара опять нет в столице — старик непоседлив, но Ланс уже мчится к нему, и я не спеша ожидаю его возвращения.

Зачем мне спешить? Дел торговых мне на неделю, а не торговых… Раз лесную границу можно закрыть на замок, меняем систему связи. Будем прокладывать связь через Лагар.

Мой товар интересен и для квайрских купцов, а для Эргиса весьма интересны их слуги. Зелор нам дал кое-какую наводку, и мы потихоньку готовим надёжный канал. Все на совесть: постоянный, резервный, цепочка из маяков, быстроходный посыльный корабль.

Я не на шутку готовлюсь к блокаде Каса. Баруфу, конечно, это совсем ни к чему, но если с ним что-то случится… И боль — сильнее, чем в полузажившей ране. И стыд: как я посмел смириться? Почему я не делаю все, чтобы его спасти?

Я делаю все, чтобы его спасти, но что-то теперь мы с Баруфом не понимаем друг друга. Он словно, и правда, считает меня врагом и начисто обрывает любую попытку контакта.

Наверное, он не хочет, чтобы его спасли.

Квайр, победитель Кевата, поднимается из-под развалин. Юг разорён, но в Среднем Квайре созрели хлеба, и, кажется, голода этой зимой не будет.

Полным-полно моих квайрских знакомых в Лагаре, и у них не хватает ума сторониться меня. На рынке и в гавани или в портовых харчевнях я случайно, хотя неслучайно, приветствую их, и они снисходительно утоляют моё любопытство, горькую жажду изгнанника, так смешно потерявшего Квайр.

Лагарцы знают, что я участвовал в этой войне — квайрцы нет. Лагар, Тардан и Бассот понимает, какой была эта война — квайрцы нет. Словно и не было в Квайре великой войны, съевшей десятки тысяч людей, разорённого Юга, сожжённого Биссала.

Петушиное чванство, упоение победы, но никто не способен представить, во что она нам обошлась. Тоже ошибка? Нет. Баруф хочет выиграть время, и поэтому беженцев не пускают в столицу, а людей из столицы не пускают на Юг.

Квайрцы ликуют, торгуют, живут, как жили; опустевшие села готовы снимать урожай, армия, получившая жалованье и награды, в полной готовности перебиралась в Согор, и порою желание обмануться заставляет меня хоть на миг, но поверить, что все хорошо.

Трудно — даже на миг. В Квайре нехорошо. Под напряжённой плёнкою тишины то здесь, то там водоворотики возмущений. Пока локальные очажки, но каждый чреват серьёзным бунтом, и если чуть-чуть ослабнет власть… И чуть заметное оживленье: вельможи ездят из замка в замок, и кто-то уже закупает ружья; калар Назера гостит в Лагаре и пробует почву при дворе. И это все означает: скоро.

Тубар объявился, и мы с Эргисом званы. Именно так: я и Эргис. Приятно. Старик определяет Эргису новый статус: не просто Эргис, а биил Эргис Сарталар, которого надлежит ублажать и бояться. Пока что они боятся его ублажать.

Обед с приветственными речами, достаточно узкий круг — армейские офицеры, и кое-кто из вельмож: нейтралы, но настроенные пробэрсаровски. Хозяин был мил, а гости ещё милей; немного растерянный Ланс опекал Эргиса, я честно выдерживал образ, но вот, наконец, все кончилось, и мы с Тубаром одни.

Одни в том самом покое, где были весной, и круглая рожа луны торчит над окном, как прожектор.

— Вот мы и свиделись, — говорит мне Тубар, будто и не было этого длинного дня, пышных речей и томительных разговоров.

— Да. Мне опять повезло.

Кивает, он но не глядит на меня. Разглядывает парчовую скатерть, обводит пальцем узор.

— Поздравить бы мне тебя, — наконец говорит он, — а душа не лежит. Великие дела ты совершил и великие труды принял… а не лежит. Тяжко мне с тобой говорить.

— Опять я провинился?

Он угрюмо покачал головой.

— Как добрался до меня Ланс, я всю ночь из него душу вытряхивал. Уж больно чудно: в Приграничье целое войско вошло, а оттуда едва половина, да и ту будто черти грызли. А Крир из того же места — да нещипанный. Прям колдовство.

— Ну и что?

— Не по-людски это, — сказал он угрюмо. — Я солдат и по врагам не плачу, но чтоб так…

— Не пойму я вас что-то, биил Тубар! Вам жаль кеватцев?

— Мне себя жаль, что до такого дожил. И я, парень, грешен. И пленных вешал, и города на грабёж давал. Коль счесть, то и на мне не меньше душ, чем ты в тех лесах положил. Молчи! — приказал он. — Я все знаю, что скажешь. Мол, нельзя было по-другому. А так можно? Сколько тыщ в землю положить… не воевал, не отгонял… просто убивали, ровно сапоги тачали иль оружие чинили. Да люди ль вы с Огилом после того?

— А кто? Кто? — закричал я. — Будьте вы прокляты! — закричало во мне Приграничье. — Сначала заставили растоптать свою душу, а теперь говорите, что я жесток. Да, я жесток! А вы? Вы-то где были, прославленные полководцы? Почему вы сами это не сделали — по-людски?

— Тише, парень, — грустный сказал Тубар. — Разве ты жесток? Видывал я жестоких, ягнёночек ты против них. Жестокость — это понятно. А тут… Чужие вы с Огилом. Не люди вы. Не могут люди так… убивать, как поле пахать… без злобы.

Так тихо и грустно он говорил, что мне расхотелось кричать. Я просто молча глядел на него и слушал, что он говорит.

— Не дозволяю я этого, парень. Покуда жив — не дозволю. Если эдакое в мир пустить… и так-то зла хватает… Ну, что скажешь?

— Думаете, что я не того же хочу? Да, я чужой. Да, я воевал так, как воюют у нас. Но воевал-то я за то, чтобы не стали такими, как мы! Возьмите это на себя, доблестный тавел! Сами защищайте свой мир!

— Да, — сказал он почти беззвучно. — Знаю, чего ты хотел. Все будет. И поздравительное посольство в Квайр… и союзный договор подпишем… Крир-то в Согоре… есть чем убедить.

— Как цветы на могилу? Значит, мы больше не увидимся, биил Тубар?

— На людях разве. Ты уж прости меня, Тилар. Старый я. Кого любил — считай, все умерли. Оставь мне того молодца, что мне в лесу глянулся, а в деле полюбился.

— Спасибо, биил Тубар, — ответил я грустно. — Прощайте.

— Постой, Тилар. Те парни, что с тобой были… забирай их себе. Не надо мне твоей заразы в войске!

— Спасибо, биил Тубар. При случае отдарюсь.

— Иди! Нет, постой! — он вылез из-за стола, подошёл — и обнял меня.

Я заново покорю Кас. Прошло то время, когда приходилось кланяться и просить. Мне нужен послушный Кас и послушный правитель — и никакой возни за нашей спиной!

Маленький праздник: приёмная дочь Эргиса выходит за одного из лесных вождей. У нас в гостях половина леса; три дня мы буйствуем, пьём и стреляем, и наша невеста стреляет не хуже гостей.

Удовольствие не из дешёвых, зато Касу понятно, что стоит мне только свистнуть…

Никто не знает, сколько у меня людей.

Никто не знает, сколько у меня денег.

Никто не знает, чего я хочу.

Мне бы ещё выгнать отсюда попов-кеватцев. Это не так уж сложно: Бассот не верит в Единого, и даже те, кому положено верить, втайне предпочитают лесных богов. Пожалуй, мне стоит связаться с Нилуром…

Целый день я на людях, и люди меня раздражают.

У Суил в глазах ожидание, и она сторонится меня. Я знаю, чего она ждёт. А я жду вестей от Зелора.

Зелор оберегает его. Братство хранит своего убийцу. Зелору не надо ничего объяснять, он понимает меня. И он уже перехватывал нож и отводил ружьё. Пока.

Мне больше не снится Приграничье. Мне снится стремительная река, которая уносит его. Его. От меня.

В Малом Квайре кипит работа. Асаг добрался и до реки и укрепляет подмытый берег. Хозяйство Братства ему по плечу, он счастлив, он пьян от работы. Все вертится словно само собой: завозится лес, куётся утварь, разосланы люди на поиск руды. Мы будем сыты этой зимой — те, что есть, и те, что придут.

Хорошо, что он снял с меня эти заботы. Или плохо? Я жду.

Эргис растворился в лесу. Куёт железо, пока горячо: гостит у новой своей родни, раздаёт подарки, мирит врагов.

Хорошо, что он, а не я. Или плохо? Я жду.

А вот и вестник беды: гон Эраф убежал в Кас.

Он не сразу ко мне явился. Выждал несколько дней, принюхался, осмотрелся — и прислал слугу с письмом.

И снова, как год назад — как тысячу лет назад! — его чёрная трость с серебром, дипломатическая улыбка и холодок в глазах.

Я знаю: он верит мне — только мне он и может верить, но — бедный старик! — он горд, как признаться в своём поражении?

— Биил Эраф, говорю я ему, — наша встреча в Лагаре… надеюсь, я вас не обидел?

— Не будим лукавить, биил Бэрсар. Если бы в Лагаре я не оценил вашей заботы, я бы не осмелился прибегнуть к вашему покровительству.

— Мне было бы приятней услышать «довериться вашей дружбе». Вы знаете, как я к вам отношусь, биил Эраф.

Улыбается. Ироническая улыбка и облегчение в глазах. Милый старый хитрец! Нам с тобою не стоит играть…

— Что же творится в Квайре, биил Эраф? Неужели Огил посмел?..

— Нет, — отвечал он. — С вашей помощью наша дела в Лагаре завершились успешно, посему по возвращеньи я был принят сиятельным акихом весьма благосклонно и награждён весьма достойно. Мне не в чём упрекнуть благодетельного акиха. Я служил двум государям и одному правителю…

— И только он оказался вас достоин?

— И только он меня оценил. Нет, биил Бэрсар. Просто я — старый человек, и знаю запах смерти. Я хочу умереть в своей постели, биил Бэрсар!

Не надо перебивать, он и сам слишком долго молчал.

— Таласар меня ненавидит. Можете мне поверить — есть за что! Он побывал в Лагаре. Мальчишка, наглый щенок, он за одну неделю столько напортил, что я потом два месяца носился между Лагаром и Квайром, как лист по ветру! Я — старый человек, биил Бэрсар, — сказал он угрюмо. — Я служу без малого сорок лет, и все эти годы верность моя была вне подозрений. Даже недоброй памяти кор Тисулар не посмел обвинить меня в измене. А теперь, почтённый доверьем акиха, верша секретнейшие из дел, я облеплен шпионами, как утопленник тиной, я шага не смею сделать, ибо этот шаг станет ведом ему и навлечёт несчастье на тех, кто не защищён доверьем акиха, как я. Никто ни от чего не защищён в Квайре! Воистину только за границей я чувствую себя спокойно, ибо не могу никому повредить. Я не смею переписываться с братом, биил Бэрсар!

— Гон Сибл Эраф в Тардане?

— Да. Господь дал ему светлый разум — не то, что мне. Я сам уговаривал его вернуться, но он не осмелился — и трижды прав!

— Разве в Квайре так опасно? Я вроде бы не слышал о новых арестах?

— Аресты? — спросил Эраф и безрадостно засмеялся. — Вы слишком давно не бывали в Квайре, биил Бэрсар! Поверьте, я порой сожалею о бесхитростных временах правления кора Тисулара. Вы помните Энвера, книготорговца?

— Конечно!

— Он, как и я, защищён приязнью акиха. Но у меня нет сына, а у него был сын, и сын этот пойман с разбойною шайкой на разбое, осуждён и казнён!

— Разве Энвер? Что за чушь? И Огил позволил? Или он не знал об этом?

— Не обманывайте себя, биил Бэрсар. Аких знает все, но попустительствует злодеям. Мы стали безгласны, потому что боимся не за себя. Мы! — сказал он с тоской. — Те, что покровительствовали Охотнику и были опорой акиху Калату. А теперь мы должны замолчать. Теперь говорят банкиры. У нас две тысячи кассалов долгу, биил Бэрсар! Юг разорён, треть мужчин в стране перебита. У нас непомерная армия, которой надо платить и которую надо кормить. Вы знаете, почему наша армия оказалась в Сагоре? Нет, не из политических соображений! Бродячие проповедники взбаламутили весь край, в Унтиме начинался бунт, и если бы он начался…

Знаю я это, мой друг.

— А знаете ли вы, что калары Назера и Глата, удалённые от двора, но не арестованные, ибо Крир не сумел предоставить доказательства их измены, удалились в свои замки и там вооружают вассалов? Если бы не отступничество кора Эслана…

— Я и это знаю, гон Эраф.

— В столице пахнет смертью, — сказал он тихо. — Никто ему не поможет. Мы молчим, потому что и наши дети превратились в заложников Таласара. И чернь. Проклятая подлая чернь, которой кишит город.

— Люди из предместий?

— Я ещё не забыл родной язык, биил Бэрсар, и могу отличить бедняков от черни! Поганая чернь, гниль людская! Они слоняются возле наших домов, пьют во всех кабаках, и золото бренчит в их карманах. А вы знаете, сколько раз на него покушались? Уже трижды!

— Четырежды, — говорю я.

— И ни разу злодей не был пойман! Их просто убивали на месте потому что мёртвые не болтают.

— И вы сказали Огилу?

— Да. Я был допущен к нему для беседы наедине и сказал то, что почитал неизбежным сказать. — Поглядел на меня и невесело усмехнулся: — Как спасти того, кто не хочет быть спасённым? Он дал мне понять, что у меня есть и свои дела, а это значило, что судьба моя решена, ибо мне известно, сколь болтливы дворцовые стены. Мне предстояла поездка в Тардан, но едва я узнал, что аких удалил от себя Дибара…

— Дибара? Биил Эраф, скажите, что это неправда! Биил Эраф… о, господи!

Сижу, закрыв руками лицо, и в глазах у меня река. Серая, стремительная река, которая уносит его. Его. От меня.

Что мне этот Квайр и это мир? Что мне все эти пустяки, разделившие нас? Баруф, друг мой, брат мой, мой соплеменник, неужели тебя убьют? Неужели я позволю тебя убить?

Я позволил его убить. Шестое из покушений. Утром. Он шёл во дворец, а в одной из дворцовых башен его уже ждал убийца. Стреляли дважды. Первой пулей ранен солдат из конвоя, вторая была его. Будь с ним Дибар, он бы его прикрыл, и забрал бы себе его пулю, но Дибара он отослал в Согор. И кто-то успел прикончить убийцу, потому что мёртвые не болтают.

В Касе объявлен траур. Я хочу, чтобы Кас плакал о нем, и Кас о нем плачет.

Разбитая пополам несуразная жизнь. Я слишком давно быль готов, и это почти облегченье. Боль легче, чем ожидание.

А в Квайре уже началось.

Лесная граница пока не закрыта, и новости в полном объёме приходят ко мне. Три дня опоздания — по местным понятиям сразу. Как жаль, что Зелор так сурово отверг передатчик…

День первый. Растерянность, страх — и внезапные беспорядки. Квайр отдан взбесившейся черни. Подонки врываются в дома горожан, грабят, убивают и жгут. В предместьях молчанье, городские ворота закрыты, гарнизон безмолвствует.

День второй. Войска подавляют бунт. Тадас Таласар объявляет себя акихом, приводит к присяге войска и клянётся перед народом раскрыть заговор убийц и безжалостно покарать тех, кто лишил нас Спасителя Квайра.

Первый — убийства, третий — аресты. Опустел для меня Квайр. Все, кого мы с Баруфом прежде считали друзьями, кто был прозревающий совестью этой страны. Их не в чём было бы обвинить. Те, кого можно, сейчас в дворцовых подвалах.

День пятый. Преждевременное восстание каларов. Смерть Баруфа сорвала их планы, и они пропустили свой шанс. Все. Калар Эсфа, прославленный победитель Кевата, уже подводит к Назеру войска. Бойня. Квайрцы против квайрцев. Дожили!

Суды, казни. Гарнизоны во всех замках. И — тишина.

Прекрасная режиссура; знакомый почерк, я и сам недавно сыграл в поставленной им пьесе. Пришёл на подготовленную сцену и отыграл свой акт. Теперь играет Таласар. Фанатики и подлецы насилуют историю без страха. Но виноват-то ты, Баруф. Ты ведал, что творишь.

Теперь я знаю, что тебя сгубило. Олгон. Та самая порядочность, что не в рассудке, а в крови. Ты этого не смог. Спасибо и на том.

Суды, аресты, казни; казни без судов, убийства без арестов — наш святой Баад при деле! Убийца за работой. Хороший аргумент нашёл ты в нашем споре!

Прости меня, Баруф! Не мне тебя винить, ведь сам я убежал, удрал, как трус, чтобы не брать на душу эту мерзость. Но ты был прав. Все верно, нет других путей.

Все ложь. Я не хочу поверить в эту правду и в эту правоту пути по трупам. История рассудит? Нет. Она беспамятна или продажна. Мы не войдём в историю, Баруф, и это правильно. Неправильно лишь то, что ты ушёл, и я один. Один — чтобы доделать. Один — чтобы спасти все то, что ты сумел, от самого тебя и от себя. От нас.

Мне стыдно. Ты подобрал меня в лесу, заставил выжить — сделал человеком — а я тебя покинул и позволил, чтобы тебя убили. А я? Кто будет знать всю правду обо мне? И кто меня осудит?

3. ПРОЩАНИЕ

Почтённые люди не разъезжают весной. Они подождут, пока не просохнут дороги, а после спокойно и чинно отправляются по делам. Меня же весна обязательно сдёрнет с места, и я тащусь, ползу, утопаю в грязи на топких лесных путях — как видно, не стать мне почтённым.

Я даже люблю эти хлопоты и неуют, живую тревогу весеннего леса, его особенный детский шумок. А можно и проще: терпеть не могу засад. Засад, перестрелок, потерь. Я лучше съезжу весной.

Весенняя синева сквозь чёрную сеть ветвей и запахи, звонкие, как свобода. Моя коротенькая свобода от дома до цели, длинною ровно в путь.

Будем довольны и малым: я в пути, я свободен, со мною Эргис и десяток надёжных ребят — только парни Эргиса без соглядатаев Братства. Словно я вылез из панциря и накинул просторный тапас.

Нет. Я всё равно не свободен. Я поехал с Эргисом не потому, что хотел с ним побыть. Я просто не мог бы оставить его в Малом Квайре. Сейчас у него и у Сибла поровну сил, и я не хочу вместо Каса найти пепелище.

И в путь я отправляюсь не от тоски по грязи, а чтобы как следует образумить Асага. Асаг — есть Асаг, и его достоинства равны недостаткам — он видит лишь то, что ему достаточно видеть. Пока управляю я, он держит сторону Братства, дадим же ему Малый Квайр — пускай он увидит все. Асагу придётся утихомирить Братство. Как только все поползёт у него в руках, он сразу затянет подпругу. Это мне не следует быть жестоким — Асагу дозволено все…

Деревья чуть разошлись, и можно догнать Эргиса. Мы едем с ним рядом, и нам не хочется говорить. Нам просто хочется ехать рядом, взглянуть, улыбнуться — снова молчать. И вдруг:

— А ко мне давеча Ларг приходил. Урезонивал: чего, мол, с Сиблом не лажу. Братьев, мол, не выбирают, всяких любить должно.

— А Сибла он урезонил?

— Его урезонишь! Ему господь на двоих отвалил: ума — палата, а норова — хлев.

Асаг управится, думаю я. Мы с тобой добрячки, Эргис, мы не прожили жизнь в Садане.

— А как с выкупными землями?

— Подерутся, — отвечал Эргис спокойно. — Пирги землю продали, а талаи не признали — угодья-то спорные. Ничего, — говорит он, — пирги сильней. А ежели талаи на юг пойдут, мы им, глядишь, против олоров поможем.

Все правильно, мне уже не нужны олоры. Кеват окончательно выведен из игры.

— Никак не привыкну, что нет Тибайена, — говорю я Эргису: кому ещё я могу такое сказать? — Мне его не хватает.

— Горюешь?

— Не очень. Просто пока был жив Тибайен, мы могли не бояться Квайра.

Он нахмурился и подогнал коня, потому что деревья опять сошлись, и теперь можно ехать только гуськом и вертеть в голове невесёлую мысль, которую я не доверяю даже Эргису.

В прошлом, описанном Дэнсом, Тибайен скончался бы через пять лет. Умер, добравшись до берегов океана и посадив на престол младшего из двоюродных внуков — в нарушение всех законов. Арт Каэсор оказался достоин деда, но сейчас ему только семнадцать лет, и он третий из сыновей.

Первое изменение, которое можно считать закреплённым. Лучше теперь не заглядывать в книгу: мы уже в неизведанном — и куда мы идём?

Нет, мне не в чём особенно себя упрекнуть. Когда я вступал в игру, ставка была ясна: жизнь живущих рядом со мной людей — единственно живущих, потому что те, другие, которых я знал, ещё не успели родиться.

А теперь другая игра, и снова все ясно до тошноты: по Дэнсу завоевание региона обошлось бы примерно в сто тысяч жизней. А победа Квайра без всяких «бы» обошлась примерно в сто тысяч жизней. И ещё ничего не исключено, даже если маятник теперь качнётся из Квайра, даже если это начнётся через десяток лет. И снова та же цена?

Что же делать бедному игроку? Драться с историей, выдирая из глотки сотни тысяч единственных жизней, что она норовит сожрать. И зачёркивать других — ещё не рождённых. Полтора миллиарда Олгонцев, треть населения всей планеты. Мои современники — друзья и враги, просто прохожие, лица из хроники, кто-то или никто — но их не будет, даже если они родятся. Это будут совсем другие люди — пусть даже лучше или счастливей — но всё равно не они. Где грань: которая определяет убийство: те мои современники — эти тоже, я жив в двух веках — они каждый в своём, но разве это значит, что один живее других и можно кого-нибудь предпочесть?

В тоске моей давно уже нет остроты, вполне умеренная тоска; наверное, я так усердно жую эту мысль всего лишь для оправдания перед собой: я этим мучился, я думал об этом.

Я этим мучился — но я не выскочу из игры. Как я могу выскочить из игры, если я — рулевой, который ведёт свой корабль через забитое скалами и минами море? Если всё, что я сделал, погибнет, выскочи я из игры? Если так хочется посмотреть, что же из этого выйдет.

Но детский лепет весеннего леса, и птичий гомон, и запахи, звонкие, как свобода. Мне вовсе не хочется ковыряться в душе, расчёсывая её болячки. Есть день, который я вырвал у Каса, и, может быть, хоть раз этим летом я увезу с собой Суил, и мы побудим с нею вдвоём — она и я, свободные люди, принадлежащие только себе.

Я не смогу увезти Суил. Гилор слишком мал для таким путешествий, а Суил не оставит его одного. Она права — мы не можем доверить ребёнка Братству. Оно уже предъявляет права на Гилора и ждёт — не дождётся, когда же сумеет его отнять.

В такие минуты я ненавижу Братство. Мало ему меня самого — оно лезет в каждую щель моей жизни, заставляет меня притворяться, становится между мной и Суил. Бедная девочка, ей ещё хуже, чем мне. Я хоть уехать могу, затеряться в дороге, ненадолго исчезнуть в лесу, а она на виду под назойливым взглядом Братства и ревнивыми взорами женщин — страшной силы Малого Квайра. И если эта сила пока помогает мне, в том заслуга только Суил…

— Эй, Тилар! — говорит Эргис. — Ты чего смурной? Не отпускает?

— Не отпускает, — отвечаю уныло. — Слушай, Эргис, с Угаларом ты связь держишь?

— Ну, не то, чтобы связь…

— Мне надо бы с ним повидаться на обратном пути.

— А чего не с Криром?

— Хорошо бы ему навестить Исог.

— И чтоб все шпионы за ним?

— Ты прав, — говорю я ему. — Я напишу Криру.

А лес не спеша перематывает дни — от утра к полудню, от полудня к ночлегу; мы едем, ночуем, посиживаем у костра; я вовсе не тороплюсь — мне незачем торопиться. Мой мозг и моя душа не в ладу, вот в чём опасность…

Мозг вовсе не против того, что творится в Квайре. Таласар истребляет знать? Это неплохо. Он ослабит сильных и тем облегчит земельную реформу. Уничтожает инакомыслящих? Квайр, конечно, за это ещё заплатит, но пока это укрепляет квайрскую церковь и способствует её отделению от Единой. Таласар ввёл полицейский режим, все боятся всех, армия непомерна велика для страны — ну и что? Таласар не бессмертен, а чтоб провести страну к другому укладу, на долгий срок нужна очень сильная власть. Уйдёт Таласар, и Квайр когда-нибудь выйдет из мрака могучей страной с неплохой промышленностью и крепким крестьянством. Ни я, ни Баруф не сумели бы этого сделать, не ввергнув страну в муки гражданской войны.

А душа? Ей тошно и стыдно за то, что мы принесли в этот мир. Баруфу легче, он вовремя умер…

А лес не спеша перематывает дни, и опять вокруг кислый лесок Приграничья. Его болота, его кривые стволы, и память, сидящая в теле, как рана. Никто не отыщет здесь наших могил — мы прятали их от кеватцев. Болотная жижа прикрыла остатки костров, всосала тела и оружие, смыла и кровь, и славу.

Бесславная и безрадостная война, которой я почему-то горжусь, хоть должен стыдиться. И мы приезжаем к Тайору.

Лесная деревня, сухая среди болот, домишки на сваях, чумазые ребятишки, и встреча по протоколу. И я убеждаюсь, что слава жива. Негромкая и простая, как сам Тайор и его кривоногое пламя.

Сидят у костра в гостевом покое в своих вонючих мехах, немногословные и прямые, как удар ножа, как полет стрелы. И с ними я говорю о том, что было бы болью в Касе и болью в Квайре, но здесь это просто жизнь.

Мы с ними возобновляем военный союз. Нам всё равно, кто введёт войска в Приграничье. Если это будет Кеват, мы выступим против Кевата. Если это будет Квайр, мы выступим против Квайра.

И девушка хегу, воин в грязных мехах, украдкой улыбается мне.

Мы уже на землях Кевата, но мне знакомы и эти места. Пока ещё лес, но все выше и все суше. Мы поднимаемся по плато и скоро выйдем к истокам Истары. Теперь мы движемся по ночам и пару раз успели подраться.

Кеват распадается на глазах. Я сам приложил усилий, чтобы это все поскорей расползлось, но обстановка меняется слишком быстро, теперь это надо чинить — что намного трудней. Скорей бы добраться до места и взяться за дело…

И вот мы добрались до места. Мой давний знакомец, с которым мы никогда не встречались, но я доверяю ему.

Тимаг Фарнал, когда-то кеватский посланник в Квайре. Он был слишком честен сообщал только правду. Квайр не сломлен, твердил он в своих отчётах. Нельзя спешить, надлежит соблюдать осторожность, чтобы не вызвать опасных Кевату переворотов. Тибайену не это хотелось слышать, и Фарнал был отозван. А когда оказалось, что прав был именно он, его ввергли в опалу и сослали в одно из имений. И все каждый раз, когда подтверждался один из его прогнозов, только молиться, чтоб Тибайен не вспомнил о нем.

Гон Эраф отозвался в нём вполне благосклонно, и я написал Фарналу ещё перед первой войной. Без всякой надежды, просто нащупывал точки опоры в Кевате. И неожиданно получил ответ — умный, достойный и весьма осторожный.

Он не был моим разведчиком: не выдавал никаких секретов, не сообщал ничего, что можно считать государственной тайной. И всё-таки он мне давал не меньше других — тех, что вели разведку и сообщали секреты. Он был для меня ключом к Кевату, он помогал мне понять Кеват, почувствовать изнутри; я это использовал в работе с другими — с теми, кого вовлекал в заговоры, кого подкупал и кого выручал из беды.

— Вот мы и встретились, саэссим, — сказал мне Фарнал. Совсем такой, как я представлял: невысок, довольно скуласт, как положено кевату хорошей крови. Умные глаза, насмешливый рот и обильная проседь в холёной бородке.

— Я рад вас видеть, эссим Фарнал. А это мой побратим и правая рука — биил Эргис Сарталар.

— Я рад увидеть биила Эргиса, — с усмешкой сказал Фарнал. — Я всегда ценил его высоко. Никто не давал за его голову больше, чем я.

Эргис не без ловкости поклонился. Он так обтесался за все эти годы, что неплохо смотрелся бы и во дворце. И за роскошным ужином он тоже неплохосмотрелся. Я даже немного гордился им: тем, как он держится, как он ест, как поддерживает пустую беседу.

Но мне не до светских бесед, и я веду разговор к тому, зачем я приехал, и в чём Фарнал обещал мне помощь.

— Да, он здесь, саэссим, — отвечает Фарнал. — Это было не очень просто, потому что гарет имеет причины не доверять никому. Но и не очень сложно, потому что он помнит о нашей дружбе с сагаром Валдером. Мне странно до сей поры, — говорит Фарнал, и улыбка, насмешливая и печальная, скользит по его лицу, — почему другие, знавшие о нашей дружбе, никогда не вспомнили обо мне.

А вот и решительная минута — мы с Фарналом входим в его кабинет, и тот, ради кого я приехал, поднимается нам навстречу. Он чем-то очень похож на Эргиса: такой же быстрый, все замечающий взгляд и та же упругая сила в движеньях.

— Приветствую вас, гарет Сифар, — говорю я ему. — Я мог по достоинству оценить вашу доблесть, и очень благодарен эссиму Фарналу за то, что он дал мне возможность увидеть вас.

— Спасибо на добром слове, — сказал Сифар и быстро взглянул на Фарнала.

— Мой гость, визит которого я считаю честью, саэссим Итилар Бэрсар, — ответил Фарнал не без тревоги.

Сцена достойная хороших актёров! Сам-то я совершенно уверен, что Сифар не нарушит законов гостеприимства, Фарнал же в этом совсем не уверен, и Сифар, по-моему, тоже.

И я говорю:

— Наша вражда позади, гарет Сифар. Война закончена, и пора заключить мир — или перемирие, если вам это больше по нраву.

— Совсем не по нраву, — ответил он хрипло, — и если бы не уважение к дому… Мне не о чём говорить с убийцами и колдунами!

— Ну да, — сказал я с усмешкой. — Мы убивали людей, которые шли к нам в гости. Мы вас позвали, и вы явились нас навестить. Оставьте, гарет! Вы пришли на нашу землю, а не мы на вашу. Оружие выбирает оскорблённый!

— Мы честно воевали! — сказал он яростно. — Не нападали из-за угла и не колдовали!

— Ну да! Сто двадцать тысяч против тридцати. Очень честно! Оставьте, гарет, — опять сказал я ему. — Эти счёты уже потеряли смысл. Нам пришлось убивать вас из-за угла потому, что вас было в четверо на одного, и потому, что вы пришли на нашу землю, чтобы убить нас и сделать рабами наших детей. К чему эти оскорбления, гарет — мы что, плохо воевали?

— Да нет, — ответил он, — я такого не скажу.

— Вы проиграли войну, когда Тибайен сместил сагара Валдера. Глупо и несправедливо — но нас это спасло. Я уверен, что по своей воле Валдер не пошёл бы на Исог. Он потерял бы ещё сорок тысяч, прорываясь через малые крепости, но вывел бы в Средний Квайр остаток войска с несломленным духом.

— Да, — угрюмо сказал Сифар.

— Поверьте, я искренне сожалею о смерти сагара Валдера. Будь он жив, я искал бы встречи с ним. Теперь же вся моя надежда на вас. Знаете, гарет, довольно трудно восхищаться врагом, но этот ваш прорыв у Исога, когда вы вклинились между нами и корпусом Тенфара… отличная работа!

— Рад слышать, — сказал он с усмешкой. — Хоть от врага…

— А ваша контратака на Тайара. Вы заставили Крира отступить, а это немногим удавалось!

— Не могу ответить на любезность. Ваше нападение на ставку Лоэрдана подвигом не считаю!

— Я тоже. Политическая необходимость. Тибайен назначил сагара Лоэрдана наместником Квайра, и потому он не должен был ступить на квайрскую землю. Извините, гарет, но будь это ставка сагара Валдера, её никто бы не раздавил, как лесной муравейник!

— Вот это истинная правда! — сказал Сифар. — У Абилора ещё хоть какой-то был порядок, а у этого…

И тут мы обнаружили, что хозяина нет. Тихонько исчез, пока мы препирались. Посмотрели друг на друга и улыбнулись. И я сказал:

— Господи, да что мы, в самом деле, бранимся, как купцы на базаре? Присядем и потолкуем, как положено добрым врагам.

— Добрые враги? Это вы неплохо сказали…

— Биил Бэрсар.

— Чего ж так просто?

— Знания не заменяют силу. Биил Бэрсар может вертеть царствами, а император Ангаллок не может вовремя победить.

— А так думаю, что и биил Бэрсар смертен!

— Я тоже.

Я сел и предложил присесть ему. Сифар поколебался и присел.

— Нам предстоит нелёгкий разговор, гарет Сифар. Приграничья нам никогда не забыть — ни вам, ни мне. Мы были врагами, и общее между нами только одно: мы сделали каждый для своей страны больше, чем было возможно. И наши страны одинаково нас наградили — предали и унизили нас.

— Это вы, похоже, к измене клоните!

— Нет, гарет, совсем наоборот. Родина — есть родина, даже если она несправедлива к тебе. Просто надеюсь, что и в этом наши судьбы схожи: служить своей стране — даже против её воли.

— Красиво сказано, биил Бэрсар! Не зря говорят, что языком вы орудуете, как саблей, а словом бьёте, как из ружья. Только я в таком поединке не противник. Моё дело — война, а не болтовня.

— Будь вы иным, я не стал бы ради вас таскаться по бездорожью. Мне нужна ваша помощь, гарет Сифар!

— Это в каком же деле?

— Я хочу поручить вам защиту границ Кевата.

Вот тут он сразу перестал понимать. Побагровел и схватился за пояс, где не было сабли. И только через минуту яростно прохрипел:

— Издеваться изволите?

— Нет, — очень холодно ответил я. — Я могу добиться, чтобы вам вернули ваш прежний корпус против квайрского войска?

— Знатная шутка!

— И Приграничье, — сказал я ещё холодней. — Не забывайте, гарет, в Приграничье хозяин я. И всякий, кто вступит туда — безразлично, вы или Крир…

— Так вы что, всерьёз? — спросил Сифар изумлённо. — Нет уж, биил Бэрсар, так просто вы меня не обкрутите! На голый крючок и рыба не идёт.

— А что должно быть на крючке?

— Да уж не одни слова, само-собой. Ну-ка, честно и по правде: что вы затеяли?

— А что вас интересует: зачем или сколько?

Он было насупился — и вдруг усмехнулся. И сказал с дружелюбной угрозой:

— А, вам охота знать, продажен ли я? Не-ет, биил Бэрсар, не продаюсь. Деньгами не брезгаю, да честь одна — другой не купишь.

— Тогда вы меня поймёте. Верьте или нет — но у меня в этом деле никакой корысти. Убытки и бесславье — вот и весь мой барыш. Просто за мною долг перед Огилом Калатом. Много лет мы были друзьями, но поссорились и разошлись. Оба хотели Квайру добра — но каждый на свой лад. В чем-то прав был он, в чём-то — я, но это теперь неважно.

У Квайра лучшая в мире армия — Огил все делал хорошо. Эта армия слишком велика для страны, и заманчиво пустить её в ход, когда рядом бессильный Кеват. Квайрская армия может захватить Кеват, и вы знаете это так же, как я.

Сифар заворочался, но промолчал.

— Но Квайр — маленькая страна, и ей не переварить Кевата. Кеват переварит Квайр, и результат будет тот же, как если бы вы победили нас. Но вероятное другое. Несколько лет кровавого гнёта — наш Таласар стоит Тибайена — и потом опять развал и грызня. Я этого не хочу. Квайр переживёт Таласара, и Кеват переживёт смуту. Если нашим внукам приспичит подраться — это уж их дело. Но пока я должен доделать то, что не закончил Огил — спасти Квайр, хотя бы и против воли Квайра.

Закончил и смотрю на Сифара, а он глядит на меня. Морщит лоб, откровенно чешет затылок. И наконец:

— Лихо заверчено! А ведь верится… Ладно, мне-то, коль не лукавите, все чистый прибыток. Корпус в руках, да на границе… А вы? Неужто против своих Приграничье подымете? Я-то этой сласти отведал, врагу не пожелаю. А как же против своих?

— Думаю, до этого не дойдёт. Если Крир узнает…

— А-га! — сказал Сифар. — Значит, он будет знать!

Ещё одна порция воспоминаний. Опять мы на той нашей, давней базе. Трава пробилась на крышах землянок, поляна в цвету — вся в мелких лиловеньких цветочках, и чуть горьковатый запах цветов, земли, травы и юных листьев. И с нами те девять из десяти, которые уходили со мною. Ушли в никуда и остались здесь. Банальная несправедливость того, что за наши победы и наши ошибки мы платим жизнями наших друзей…

Я тоже попался в ловушку, Баруф. Оказывается, в неё нельзя не попасться. Я думал, что это на год или два… нет, кажется, до конца.

Как жаль, что мне из этой тюрьмы не сбежать…

— Эй, Тилар, — говорит Эргис. — Ты чего, как филин днём, сидишь да глазами хлопаешь? Иль опять каешься?

Молчу, и он опускается рядом и начинает меня пилить:

— Чего бога гневишь? Все путём! В войне победили, дома достаток. Вон дорогу прорубили, купцы ездят, даст бог, на год храм закончим. Чего ещё надобно? Что люди на войне умирают? А ты как хотел? Дай бог нам всегда так воевать — чтоб за десятерых одного!

Эргис — настоящий друг, он думает обо мне лучше, чем я достоин.

— Ладно, Эргис, ты что-то хотел сказать?

— Ага, — отвечает он невозмутимо. — Крир получил твою писульку. Послезавтра, думаю, дос Угалар пожалует в Исог с проверкой.

— Думаешь или знаешь?

— Думаю, что знаю, а там как бог повернёт.

Так, есть в этой коробочке ещё кое-что на дне. Занятное наблюдение: вольно или невольно Эргис унаследовал нашу с Баруфом игру. Сейчас он дразнит меня, как сам я дразнил Баруфа, как будто бы хочет заполнить томящую меня пустоту.

Слова, думаю я, только слова. Теперь, когда нет Баруфа, мне легче его понимать и проще с ним ладить.

На этот раз победа за мной — ему надоело ждать.

— Знаешь загадку? Сухой в воде, холодный в огне, бредёт через лес — а его и зверь не ест.

— Человек от Зелора?

— Ишь ты, догадливый!

— Где он?

— К ночи будет. Чай, и нечистые не летают.

Эргис не выносит «невидимок», и я понимаю его. «Неприметных» в Олгоне я засекал всегда, у них всё-таки были лица, которые можно запомнить, но «невидимок» я не могу отличить друг от друга, я даже не знаю, разные это люди или всегда один человек.

Я думал об этом, когда ко мне привели «невидимку», о том, что же надо сделать с человеком, чтобы он стал таким, и даже не сразу понял смысл его слов. Чтобы понять, мне пришлось повторить про себя: «Карт, сын Гилора, арестован и доставлен в Квайрскую тюрьму. Дело держат в тайне, но, кажется, обвинят в заговоре».

Я не взорвался при невидимке. Терпеливо выслушал до конца, передал инструкции для Зелора и велел перейти на другой канал, там, где луна и старец. Это значит Лагар, Тардан — это где вода и рыба.

А когда невидимка ушёл и мы остались с Эргисом…

Я молча мечусь в холодной ловушке землянки, три шага туда — три шага обратно, и нельзя ничего сказать, слова рычанием бьются в горле, я бегаю и рычу, и Эргис с тревогой глядит на меня.

Он посмел! Ах, тварь…

Дети Гилора были семьёй Баруфа — единственной, какая была у него. Он их любил… только их он просто любил, ничего не загадывая и не примеряя их к цели. И когда он отправил мальчиков в Биссал… да, я знаю, он просто хотел их уберечь от того, что скоро должно начаться. И эта скотина посмела!

Да, конечно, это удар по мне. Но это удар и по памяти Баруфа. Я обязан выручит Карта ради Суил и ради себя самого, потому что меня осудят, если я брошу родственника в беде, но ради Баруфа я должен так это сделать, чтоб Таласар надолго запомнил урок.

Почему, ну почему я не вытащил мальчиков в Кас? Потому что они не хотели. Я их звал…

Врёшь, тоскливо подумал я, не очень-то ты их звал.

До сих пор мне везло с роднёй. Умница Зиран так сумела себя поставить, что наше родство не мешало ни ей, ни мне. Ирсал, как только узнал о моем избраньи, дал мне понять, что Братство выше родства. Брат Совета не может быть ни в каком родстве с Великим. Его жена и дети порой навещают мать, но только с чёрного хода и когда меня нет в Касе. А что бы я делал с братьями Суил? Отдать их солдатами под команду Эргису? Меня осудят, потому что они — мне родня, и потому, что они дети мученика Гилора. Поставить мальчишек над испытанными бойцами, над людьми, которые им годятся в отцы?

Теперь мне придётся об этом подумать. Надеюсь, что Нилаг успеет сбежать. Он служит в Соиме, почти у лагарской границы. Привычная мелкая мстительность Таласара. В свои восемнадцать лет мальчишка успел получить награду за храбрость, сражаясь в Биссале.

Ничего, подумал я, я и это припомню. Если вытащу Карта…

Ладно, Рават, ты этого сам захотел. Я думал начать позже…

Мы встретились с Угаларом, и это была весёлая встреча. Он понял мои побуждения, но не простил мне измены. А я подумал, что уже никогда не увижу его.

Мы мчимся в Лагар с весною наперегонки. Деревья покрылись листвой, победный и радостный птичий крик, и солнце, врываясь в разрывы крон, уже не гладит, а припекает. Уже подсохли лесные тропы, и мы не барахтаемся в грязи, а бодро несёмся вслед за весною.

И мы догоняем её в Лагаре. Здесь только-только проклюнулись листья и лишь начинают цвести сады. Мне очень нравится тихий Лагар, его деревни, его дороги, его приветливые городки, его придорожные харчевни с недорогой и вкусной едой.

Лагар — для меня почти эталон. Здесь есть всё, что задано Средневековьем, но человеку здесь можно жить. Когда я задумываюсь о Квайре — каким он станет в конце-концов? — мне хочется, чтоб он стал таким. Страною, где можно просто жить.

Ну, слава богу! Хоть одна приятная весть: Нилаг уже в Лагаре. Я не узнал его. Я помнил подростка с задумчивыми глазами, а тут встал на вытяжку рослый солдат.

Он даже нахмурился, когда я его обнял, и стиснул губы, когда я взял его руку.

— Здравствуй, брат! Как же я рад, что ты здесь! Что, тяжело пришлось?

— Нет… Карт… когда брали… он успел дружку шепнуть, чтоб меня упредил. Тот с утра отпросился — и в Соим. Ну, я смекнул: Карт хочет, чтоб я ушёл. Ему так проще. Ну, я и ушёл.

Как будто из дому вышел. А на деле — три дня через северное Приграничье, которое немногим добрее, чем юг.

— Ну и славно! — говорю я ему. — Мать-то как обрадуется! И Суил. Ты ведь и племянника ещё не видел!

— Нет, — говорит он и смотрит прямо в глаза. Ясный бестрепетный взгляд, прозрачный и непреклонный, очень знакомый взгляд, достойный братец моей Суил. — Ты… ты не серчай, Тилар, только я не поеду.

— Почему? Я тебя чем-то обидел?

— Нет. Ты не думай… я тебя почитаю… только неровня мы. Суил… она пусть, как знает… а мы из чужих рук хлеб не едим!

В Тардане я иногда бываю свободен. Работы хватает — и те немногие дни, что я могу здесь побыть, рассчитаны по минутам. Но в гавани, в пёстром кипении разноплемённой толпы, когда я гляжу на зеленую даль океана, на грязную грацию здешних пузатых судов…

— Биил Бэрсар! — он робко комкает шапку в могучих руках, привыкших к мечу и штурвалу.

— Рад вас видеть, итэн Лайол!

Ещё одно редкое приобретение — Лайол Лаэгу, лихой моряк и отважный пират. Все ерунда, это просто огромный мальчишка, которому хочется поглядеть, что там за краем земли. Я знаю, но не могу рассказать. Кроме торных дорого к побережью Ольрика, есть ещё не открытый никем Тиорон. Не открытый, не завоёванный, не разграбленный. Я не хочу ему зла. Пусть все идёт своим чередом.

Лайол Лаэгу нашёл меня в прошлом году. Не поленился приехать в Кас и добился встречи, хоть у нас как раз была небольшая война.

Огромный человек, робеющий и бесстрашный. Робеющий — потому, что я был последней надеждой, и если я откажу, придётся проститься с мечтой.

Как лёгкое дуновенье бриза в удушье моей несвободы.

Я дал Лайолу денег на океанский корабль и кое-что просчитал. И вот он уже готов, наш «Ортан», стремительный и остроносый, словно вольная чайка в утином пруду.

— Значит, все готово?

— Да, — отвечает он с гордостью и тревогой. — Вот как пройдут шторма, на святого Грата, если господь позволит, отчалим.

— Жаль, что я не сумею вас проводить.

— Жаль, — отвечает он и ещё свирепей комкает шапку. И, набравшись решимости:

— Биил Бэрсар, у нас не было разговору… но если я не вернусь…

— Мне будет очень жалко, итэн Лайол. Считайте, что мы — компаньоны, — говорю я ему, — и ваша доля несколько больше моей: вы рискуете жизнью, а я только деньгами.

— Спасибо, биил Бэрсар! Я — хороший моряк, — с простодушной гордостью объявляет он, — если я ворочусь…

— Корабль будет ваш, итэн Лайол. Мне не нужно ни золота, ни рабов, — говорю я ему, — только карты южного побережья. Как можно подробнее — особенно бухты и устья рек. И я буду очень доволен, если вы доберётесь с запада до Ольрика.

— Вы думаете… это можно?

— Вы это проверите, итэн Лайол. У меня есть ещё одно желание, но это может стоить вам немалых трудов.

— Ради вас?!

— К западу от Олгона есть несколько островов. Когда-то их было больше, но из разрушило землетрясение, и там до черта подводных скал. Один из островов довольно большой. Я хочу получить его описание.

Я никогда не видел Островов. В моё время на Барете была военная база.

— Вы его получите, биил Бэрсар! Даже если утопну — по дну приползу!

Я больше не бегаю за весной. Я сделал в Лагаре всё, что должен был сделать, и сделал в Тардане всё, что должен был сделать, и теперь не спеша возвращаюсь домой.

— Да не злись ты, — говорит Эргис. — Нилаг путём рассудил. Ты его что, к Лансу пристроил?

— Да. Будет теперь домашний гром!

— Не. Зиран сама такая. А старшой?

— У Зелора. Вылечат — переправят.

Эргис поглядел на меня. Непроглядная темнота стояла в его глазах, и я сказал в эту жестокую темноту, в эту свирепую боль:

— Да. Его пытали.

— Е-его? Сынка Гилорова?!

— Помолчи, — попросил я его. — Если он дерётся с памятью Огила, чего он будет щадить живых?

— И ты… ты простишь?

— Нет, — вяло ответил я. — Этого не прощу. Но ты лучше помолчи, Эргис, ладно?

И ещё разговор — с гоном Эрафом. Я едва успел приехать домой. Едва обнял жену, едва поцеловал мать, едва успел переодеться с дороги — и вызвал его к себе.

Мы сидим в моем кабинете, но я ещё не вернулся домой. Я все ещё там, в пути. И не надо кончить это последнее дело, чтобы я мог, наконец, вернуться домой.

Гон Эраф изменился меньше, чем я. Он немного сгорбился и немного высох, но все та же приятная усмешка и все тот же пронзительный лучик в глазах.

Я очень спешу — но я не спешу. Мы прихлёбываем подогретый лот, и я рассказываю о дороге, где я побывал и кого я видел. Сердечный привет от эссима Фарнала, да, он в добром здравии, он превосходно меня принял, и что творится в Кевате, да, я возобновил военные союзы в Приграничье и в Гирдане, нет, до Арсалы я не добрался, были более срочные дела.

Быстрый пытливый взгляд, но я пока не отвечу. Наверняка он уже знает о Карте, у гона Эрафа свои каналы, я уважаю его право иметь секреты и от меня. Я заведу разговор о Лагаре, это подводит к делу. Да, я имел беседу с тавелом Тубаром, нет, не наедине, с нами был алтвас Ланс, да, Ланс уже алтвас, этак я его успею увидеть досом…

— Нет, биил Эраф, никаких секретов. Я просто хочу, чтобы два-три полка постояли у квайрской границы. Кстати, дороги уже просохли…

— Куда же я должен ехать?

— Думаю, что в Лагар.

— То есть сначала в Лагар?

— Дорогой мой учитель! — говорю я ему с улыбкой. — Разве я стану возражать, если вы завернёте в Тардан и навестите брата? Кстати, вам не кажется, что кор Эслан томится в Касе? Если он пожелает немного развлечься, я позабочусь, чтобы его путешествие оказалось приятным и безопасным.

— Но насколько я понимаю, вам угодно, чтобы это предложил ему я?

— Вы все понимаете, биил Эраф.

— Но он — ваш друг и конечно…

— Да, — отвечаю я, — конечно. Но если я попрошу его сам, в этом будет толика принужденья. Ваша же просьба останется только просьбой.

— Милый мой покровитель! — ласково говорит старик. — Не слишком ли вы отягощаете свою жизнь? Быть могущественным и всеми любимым?.. Очень трудно и, наверное, бесполезно. Те, что нас любят, предают нас ничуть не реже чем те, что не любят нас.

— Я знаю, биил Эраф. Просто у меня ещё нет народа — есть только люди. Пусть их хоть что-то объединяет. Пусть они пока любят меня — это лучше, чем ненавидеть друг друга.

— Ну, хорошо, — отвечает он и отводит глаза. — Мне ясно, зачем в Лагар должен ехать кор Эслан, но зачем туда еду я?

— Пора кое-что упорядочить, биил Эраф. Я имею в виду торговый договор между Квайром и Лагаром. Пока между ними действует соглашения, которые заключили ещё мы с вами в ту незабвенную весну. Эти соглашения подтверждались ещё дважды, но не были включены в основной договор из-за неспособности квайрской стороны выполнить одно из условий.

— Выплаты за восстановление Карура?

— Да, биил Эраф. Я считаю, что поскольку со времени последней войны прошло уже два года и Квайру больше никто не угрожает, отсрочку надо признать исчерпанной и соглашения утратившими силу.

— То есть ввести обычные торговые пошлины на квайрские товары?

— Да.

Молчит, опустив глаза, вертит в руках серебряный набалдашник трости, а потом говорит с нежным укором:

— Не лучше ли на отложить разговор? Я знаю, чем вы разгневаны, и разделяю ваш гнев, но удар падёт на Квайр, а не на Таласара. Квайрская торговля и так не процветает, ибо худо стало с сырьём…

— Я знаю это, биил Эраф.

— Два года, как Квайр не вывозит шелка. Биссал все ещё не отстроен, поскольку отрезан весь юго-запад Кевата…

— Я и это знаю биил Эраф.

— Чего же вы хотите, мой господин?

— Таласару вредно иметь в казне лишние деньги. Если он хочет сохранить доход от торговли, пусть отдаст Лагару свой долг. Кстати, ему надо бы знать, что пока он не уберёт войска от кеватской границы, шерсть для сукон Квайр будет получать только через Тардан. А о цене позаботитесь вы.

— Это жестоко, биил Бэрсар! Вы разоряете Квайр!

— Нет! Аких Таласар достаточно гибкий политик. Он становится дерзким, если его щадят, но этот урок он поймёт. Мне не нужна война с Квайром, биил Эраф! Если я хоть однажды ему спущу, эта война окажется неотвратимой. Ну? Вы согласны со мной?

— Не знаю, биил Бэрсар. Мой взор затуманен горем, и будущее темно для меня. Мне только жаль, что я до этого дожил.

Я никогда не гнался за властью и вовсе не рад, что власть догнала меня. Как я устал! Такое простое несбыточное желание: принять ванну. Горячая ванна с душистой водой, бокальчик пекле и негромкая музыка. Не здешняя какофония, а музыка нашего века. Ну, ладно, тогда другое желание — правдоподобней. Спуститься вниз и немного побыть с семьёй. Хотя бы раз увидеть сына не спящим. Правдоподобнее? Как бы не так! Братство ревниво. Я принял Эрафа, значит, обязан принять Асага. А если сейчас я приму Асага, значит, я должен завтра с утра объявит Совет, и только потом я сумею собрать Старейшин Малого Квайра, хоть — честное слово! — это гораздо важней.

Я послал за Асагом, сижу и злюсь, потому что проклятая власть все у меня отняла. Даже право побыть с семьёй. Отдохнуть с дороги. Выбрать, с кем я хочу, а с кем не хочу говорить. Я сейчас не хочу говорить с Асагом. Мне нужна хоть какая-то передышка между тем, что я сделал, и тем, что ещё предстоит.

Асаг появился, и я поднимаюсь ему навстречу. Надо его обнять и сказать, как я рад его видеть. А я сейчас вовсе не рад его видеть, хоть уважаю его, и, наверное, даже люблю.

— Умотался? — неожиданно мягко спросил Асаг.

Он ждёт, пока я усядусь, и сам садится напротив. И Говорит все с той же непривычной заботой:

— Ладно, Тилар, никаких таких бед, чтоб прям сейчас. Вот будет Совет — посудачим.

— Ну, а как тут?

— Уже тихо, — говорит он спокойно. — Господи всеблагой, Тилар, и как ты нас терпишь?

Гляжу на него во все глаза. В это надо ещё поверить: заботливый и кроткий Асаг!

— Что? — говорит он, — чудно? Иной урок — и дурно впрок, а от другого урока — околеешь до срока. Околеть-то не околел… Ох, Тилар, воевать нам пора, а то как бы наши петухи Кас не пожгли!

— Сибл?

— Сиблу против Братства не идти, — отвечает Асаг сурово. — Братство и не таких окорачивало. Сытно живём, Тилар. Сытно да боязненно. Вот и гуляет дурная силушка.

— Если бы так просто!

— А то не вижу! Сам злился: чего ты нас давишь, а мастеришек холишь. А тут глянь: мы-то на них стоим. Сколь ни велико наше хозяйство, а с него не покормишься.

— Едоков у нас много, Асаг. Мастер кормит только свою семью, а мы ещё три сотни беспомощных. Да и ребята Сибловы — если честно — тоже вместе с семьями у тебя на шее висят.

— Старых да малых кормить — то бог велел. Старые примрут — малые вырастут. А вот что здоровые бабы по домам сидят…

— Оставь, Асаг. В этом я с Суил не спорю. Пусть детей растят. Они нас кормить будут, а от вора или лентяя какой прок?

— Ишь ты! Сразу угадал! Ну, скажу, Тилар, пожалел я тебя! Видать, что с бабой твоей, что с нами управиться…

— Да не лезьте вы хоть в это!

— Ну, прости ежели… Я к тому только, что силы за ней может поболее, чем за Сиблом. Хорошо, коли она твои песни поёт.

— Это моё дело, Асаг.

— Кабы только твоё! Ты не серчай, Тилар… я вот похлебал из твоей плошки да уразумел: пора нам тебя придержать. Хватит тебе по лесам рыскать да под пули лезть. Некем тебя заменить, Тилар! Сынок твой когда ещё вырастет…

— А ты?

— А я тебе не наследник, — сказал он серьёзно. — С Касом ещё управлюсь, а что по-за лесом мне не видать. Эргис — тот, может, и разглядит, да с нами ему не ужиться.

— Рановато ты меня хоронишь, Асаг!

Он усмехнулся. Грустно так усмехнулся, явно жалея меня.

— Не про то сказ. Есть спрос и с Великого. Один ты такой на свете. Нельзя нам тебя потерять.

А утром мы отправились на Совет. Немного не то, конечно. Не тёмной ночью, тайными тропами, озираясь, поодиночке, а золотистым весенним утром, по людной улице и втроём. Я, уверенно молчаливый Асаг и угрюмо молчащий Сибл.

Золотое весеннее утро, юный запах листвы — и вдруг сытный радостный запах дерева от свежеоструганых досок. Я оглядываюсь на Асага: кто это вздумал строиться здесь — на главной улице Малого Квайра, в полусотне шагов от «дворца»?

— Гильдия, — отвечает Асаг. — Я дозволил.

Правильно, молодец Асаг. Юной, как эта весна, купеческой гильдии Каса удобней держать казну под защитой моих отрядов. А мне спокойней, когда моя гильдия у меня под рукой.

— А как будут строить? Рисунок видел?

— А как же, — отвечает Асаг. — Им Вахи делал, который для Гонсара чертил.

Неплохо. Юное дарование из подручных великого зодчего, природный бассотец, кстати. Эргис только прошлой весной привёз его из лесов. Я радуюсь, когда ко мне попадают такие ребята, мост между квайрским Касом и ещё недоступной страной. И я доволен, что Малый Квайр не украсят ещё одним монстром.

Вот мы уже подходим к нему, к этому уроду. Братство нуждается в ритуалах, И Асаг сварганил для них подходящий сарай. Длинная бревенчатая постройка. Безглазая — потому, что только под самой кровлей лепятся слепенькие окошки. Угрюмая — потому что бревна вычернены по старину. И часовые у входа.

Мрачное убожество и тайна. Лучший способ отвадить тех, в ком есть хоть немного рассудка.

Черт побери! Я бы пустил сюда всех, кто пожелает. Пусть увидят ощипанный вариант богослуженья, которым Ларг предваряет Совет. Пусть послушают наши споры — те же, что в гильдии и в цехах: на Совете мы теперь говорим о хозяйстве, остальное перенесено в мой кабинет.

Длинный сумрачный зал, где дымятся факелы, потому что из жалких окошек еле-еле сочится свет. Сущность Братства! От весеннего солнца в мрачный хлев, пропахший дымом и прелью.

Совет встречает нас стоя. Мы поклонились Совету, И Совет поклонился нам, и теперь мы шествуем к возвышенью, где для нас воздвигнуты кресла. И только когда мы садимся, Ларг встаёт и приветствует нас. Он сидит в стороне, демонстрируя независимость веры, и, конечно я с ним согласен. А если нет, то это решается наедине, у очага в моё кабинете.

Надоедливый ритуал начала Совета. Ларг трудится, Асаг внимает, Сибл одолевает зевоту, а я гляжу на Совет. И я рад, что мне пришлось созвать их сегодня. Через несколько дней суета затянула бы взгляд пеленою привычки, но сейчас…

Я вернулся издалека. Из холода храмового подземелья и холода той ирагской зимы. Я знал, конечно, что все давно изменилось, и всё-таки я отправлялся на встречу к ним — к тем гордым, иссушенным голодом оборванцам, которые сначала судили меня, а потом безоглядно вручили мне свои жизни.

Их было сорок, теперь их осталось двадцать.

Пятнадцать покинули нас при расколе Братства.

Десятерых мы оставили на войне.

Пятеро выбраны заново — из достойных.

О каждом из них я знаю все, и каждому наперёд отведено место и назначена подходящая роль.

Ерунда — я никогда не знаю. Сидят два десятка зажиточных горожан, уверенных в будущем, знающих себе цену, и огонь фанатизма надёжно притух в их глазах. Фанатизм и сытость не очень-то ладят друг с другом.

И мысль, заманчивая безрассудная: а если прикончить Братство? Потихоньку его придушить, освободив и их, и себя?

Приятная мысль, но я знаю, что все приятное лживо. Моё богатство — свободный квайрский Кас, но моя сила — Братство. Три сотни преданных и бездумных, которые сделают всё, что я им велю. Отряды Эргиса хороши до поры, потому что люди Эргиса приучены думать. Он сам отбирает только таких, и это лучший отряд во всем регионе. Но пойдут ли они за мной до конца?

Вступление конечно, но они не спешат говорить. Сидят и поглядывают на Асага. Пара таких Советов, и грянет новый раскол. И я говорю:

— Спрашивайте, братья! Слово Совета — свободное слово. Грешит не сомневающийся — грешит лгущий.

Кто примет вызов? Ну, конечно, Гарал! Самый надёжный из друзей-врагов и самый любимый после Эгона. Изрублен в боях так, что жутко глядеть, но те же мальчишеские глаза и тот же бесстрашный мальчишеский голос. И конечно, отчаянно и бесстрашно он врубает в меня самый главный вопрос:

— Скажи, Великий, а по чести ли это, что мы первые на пустое пришли, мёрзли да голодали, да жили из себя рвали, а нам за то ни доли, ни славы? Пришлые заявились, на готовое сели, а ты их теперь над нами ставишь. А как до спору дойдёт, так ты не наше, а ихнее слово слышишь. Что ты на это скажешь, Великий?

— Говори все, Гарал.

Зашевелились Братья Совета, довольны. Асаг злится, Сибл ухмыляется, а Ларг поглядывает с укоризной: Молодец Гарал, отчаянный мой рубака, прямой, как клинок, только вот без гибкости стали.

— А и скажу! Сколько нас на войне полегло, вдов да сирот пооставляли, а как они живут? Только что не голодом сидят, только что не нагишом ходят! А кругом дома богатые, ходят их бабы нарядные, да на наших-то сирых верхом поглядывают. По чести ли это, Великий?

— Говори ещё. Я на все отвечу.

Встретились наши взгляды: его — бестрепетный и горячий — эх, вытащить бы тебя свободным человеком из этого хлева! — и что-то вдруг изменилось в его глазах, потух в них яростный огонёк, и сразу смягчилось воинственное лицо, словно бы я уже на все ответил.

— Хватит и того, Великий.

— Я рад, что ты об этом спросил, Гарал. Тайные обиды рассорят и кровных братьев, наше же братство — только по обету, нам ещё труднее друг другу прощать.

Да, мы пришли сюда первыми. Голодали, холодали и сил не жалели. Но старались-то мы не для кого-нибудь, а для себя — чтобы выдержать ту зиму, а после жить хорошо. Да, тем, что пришли потом, мы помогли. А ты сам разве оставил бы земляков в беде, когда у нас общее горе и общий враг? В чем ты упрекаешь меня, Гарал? В том, что эти люди живут теперь лучше, чем мы? Да, и это к их чести. Они принесли сюда только руки и умение, а остальное добились сами. И теперь их руками и их умением мы тоже стали богаче жить. Не спеши возражать, Гарал. Погляди сперва на себя и на тех, кто вокруг. Только пятеро из вас работают в мастерских, и из этих мастерских мы ничего не продаём, Братство все забирает себе. Откуда же на вас хорошее платье и дорогое оружие, откуда уборы ваших жён? Откуда деньги на содержание воинов — ведь из казны я не беру ни грош?

Все от них, Гарал. Это они платят мне за то, что живут под моей защитой и могут спокойно работать и богатеть. Мы прорубаем дороги, но разве хоть кто-то из наших трудится в лесу с топором? Нет, я понимаю бассотцев на деньги, что дают мне купцы. А потом по этим дорогам идут караваны, скупают наши товары и привозят свои, и каждый купец рад заплатить за то, что в Касе я охраняю его от притеснений, а в дороге от грабежа. Что бы мы выиграли, разогнав ремесленников и ограбив купцов? Нищету. Братство не сможет себя прокормить, потому что слишком много у нас едоков и слишком мало рабочих рук. Братство не сможет себя защитить, потому что занятые лишь хлебом насущным не противники для регулярного войска. Ты говоришь, что я держу сторону вольных против Братства? Да, когда Братство неправо. Никто не смеет решать споры оружием и кулаком. Есть обычай и есть закон, и есть кому рассудить. И не думайте, что раз вы сильны, то вам все можно. Наставник Ларг, дозволено ли одному человеку силой навязывать свою веру другому?

— Нет, — убеждённо ответил Ларг. — Не дозволено. — Помолчал и добавил: — Но просвещать должно.

— А если просвещаемый не согласен?

— То дело его и богово, — ответил Наставник грустно.

— А чего они над верой нашей ругаются? — крикнул румяный Калс.

— А ты своей верой на улице не размахивай! — внезапно озлился Сибл. — В Квайре ты её, чай, в нос никому не тыкал! Ты, Великий, верой-то не загораживайся, ты прямо скажи: чего это ты Братство в Касе за сторожа держишь, а всю лесную сторону Эргису отдал? Коль мне куда надобно, так что, мне у него дозволенья спрашивать?

— Тебе как ответить: правду или чтоб не обиделся?

— А мне на тебя обижаться не дозволено!

— Была бы война, Сибл, я бы тебе свою жизнь в руки отдал и страху не знал бы. А пока мир, ты мне, как нож у горла. Только и жду, что ты меня с соседями перессоришь и моих друзей врагами сделаешь.

— Такой олух?

— Если бы олух! Живёшь, как в Садане: своего погладь, а чужого ударь. Дай тебе волю, так мы скоро в осаде будем сидеть, да через стенку постреливать. Не хочу я такой жизни и тебе не позволю!

— Ничего, — сказал Сибл, — дозволишь. Вот как друзья те предадут, да соседи огоньку подложат…

— Знаешь, Сибл, не ко времени разговор. Есть что сказать — приходи. У меня дверь без запоров. А пока, прости, я Гаралу не все ответил. Ты спрашивал о наших вдовах и наших сиротах, Гарал? Только ради их блага я даю им в обрез. Никто не жалеет для стариков, но детям надо знать, что ничто не даётся даром. Достаток приходит от мастерства. Их дело выбрать мастерство или военный труд, за учение я заплачу, а остальное — это жизнь. Мы ведь стареем, Гарал. Надо ли, чтобы нас заменили дармоеды и попрошайки?

— Вот так ответил! — сказал Гарал. — Значит, они правы, а мы…

— А мы сильнее, Гарал. Они живут под нашей защитой, их жизнь и достаток зависят от нас. Сильный может простить слабому то, что равному бы не простил.

— Ага! — вякнул Калс. — Они задираются, а мы спускай!

Я не буду ему отвечать, его уже треснули по затылку, и он только глухо бубнит под нос.

— Малый Квайр, Гарал, — это наше дитя. Беспечное и задиристое дитя, но нам его беречь и растить, чтоб он стал родиной для наших детей. Нам ведь уже не вернуться в Квайр…

Как они смотрят на меня! Перепуганные ребятишки, осознавшие вдруг, что все мы смертны.

— Братья мои, — говорю я им, — да неужели вы сами не поняли, что не на год и не на десять поселились мы здесь? Многое может измениться, но одно не изменится никогда: чтобы вернуться в Квайр, нам надо оставить здесь свою гордость, свою веру и свою силу.

— Но коль сила?.. — тихо сказал Тобал.

— Нас всё равно не оставят в покое. Только братоубийство принесём мы в родную страну. Думайте, братья, — грустно сказал я им. — Мне казалось, что вы все уже поняли сами. Если не так — думайте хоть теперь. Думайте за себя и за своих детей.

Никто из них не ответил. Они молча встали и поклонились, когда я пошёл к дверям, и взгляды их тянулись за мной, тянулись и обрывались, как паутинные нити.

— А, дьявол тебя задери! — сказал мне Сибл. — Лихо ты нас!

Мы с ним шагаем вдвоём — Асаг уже улетел. Его распекающий голос ещё не угас, но Малый Квайр засосал и унёс Асага, и я улыбаюсь тому, что Асаг-то, наверное, счастлив. И я говорю — невпопад, но знаю, что Сибл поймёт:

— А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?

— А ты сменял бы своё богатство на жизнь Охотника?

— Да? — не задумавшись, отвечаю я — и гляжу на Сибла с испугом. Как он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.

— То-то же! — отзывается он с ухмылкой.

— Раз ты так меня знаешь…

— Ни черта я тебя не знаю. Ты — вроде, как твоё стекло. Будто просвечивает, а насквозь не видать.

— Чего тебе нужно, Сибл? — говорю я ему. — Власти? Богатства? Свободы?

— Тебя, — отвечает он. — Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это я не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?

— А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя. Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.

Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в извилинах мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.

— А коль веришь, — говорит он наконец, — так чего вы с Асагом меня вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!

— Скоро, Сибл, — говорю я ему. — Теперь уже скоро. Будет лето — будет война.

Длинный весенний день, заполненный до отказа. Утро начато по протоколу, а теперь я позволю себе зигзаг. Завтра аудиенция у локиха, визит к Эслану, а вечером небольшой приём. Отборная компания: шпионы, дипломаты и вельможи. Цвет Каса. Послезавтра Совет Старейшин и разбор торговых споров. И так на много дней вперёд — конечно, не считая главного.

Сегодня — для души. Я начал с нового — с ковровой мастерской. Она ещё моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю дело — и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что мне невыгодно их расширять — предметы роскоши должны быть в дефиците. А вот когда у нас наладится с железом, и я займусь ружейным производством — тогда придётся все держать в руках.

Приятный час. Ну, с первой партией, конечно, все не так. Фактура ничего, но краски! но рисунок! Художника сменю, а вот красильщиков придётся поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.

Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел — и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов, языков и технологий. Ребёнок странноват, но интересно, во что он вырастет. И то же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо они легли — проростки новых технологий и укладов — в рисунок старых цеховых структур. Ещё бы три-четыре года, и это будет жить и без меня. А любопытно все же, что важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?

— Баруф, — тихонько спрашиваю я. Да, я один. Я у себя. Немного отдохну, потом спущусь. — Баруф, ты знаешь, что меня тревожит? Что мы с тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку, а я такого насажал в Бассоте…

— Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не есть абсолютное зло. Или ты считаешь, что дикость — благо?

— Зло — это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что они будут ещё совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.

— Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон — страна всеобщего счастья. Его ведь никто не подталкивал и не мешал четыреста лет искоренять свою дикость.

— Неужели ты не понимаешь…

— Почему же? Если новый мир окажется не лучше Олгона — что же, отрицательный результат — это тоже результат. Это значит только, что всякая цивилизация обречена на гибель.

— Нет, — говорю я ему. — Это значит, что мы напрасно убили миллиарды людей — не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.

— Ты стал злоупотреблять ораторскими приёмами. Тем более, что это неточно. Люди всё равно родятся — не эти, так другие.

— Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было и настоящим, и прошлым. Эти люди были, Баруф!

И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это не проблема, её просто не существует.

— Не все ли равно — не жить или умереть? Чепуха, Тилам! Лучше подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?

И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она не заходит ко мне в кабинет, оберегая моё уединение, а тут вошла по-хозяйски, осмотрелась и вдруг говорит с досадой:

— А! Оба здесь!

— Ты о чём, Суил?

— Об Огиле, о ком ещё? А то я не чую, когда он заявляется!

Я тупо гляжу на неё, не зная, что ей сказать. Это даже не мистика, потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как вину, как память, как долг, но это только вина, только память и только долг.

Зря я так на неё смотрю. Выцветает в сумерки тёплый вечерний свет, ложится тенями на её лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже совсем другая Суил.

Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной человек.

— Ушёл, — говорит Суил. — Ну и ладно! Давно нам пора потолковать, Тилар.

— О чем, птичка?

Наверное, это прозвучало не так, потому что в её лице промелькнула тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это моя Суил. Другая Суил — но моя.

— Тилар, — сказала она, — ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да все не могла. То тебя нет, а то здесь — а всё равно тебя нет.

— Тяжело со мной, птичка?

— А я лёгкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.

Молчу. Вот и до обид дошло.

— Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, — сказала она. — Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась — а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.

— Но сказала?

— Да! — ответила она гордо. — Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.

— Разве?

Она улыбнулась нежно и лукаво:

— Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?

И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:

— Ты не сердишься? Правда?

— На себя, — отвечаю я. — Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в полководцы произвёл.

— А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!

Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути, тёплые плечи и нежную сильную шею.

Но если бы кто-то послушал, о чём мы с ней говори!

— Это ещё до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все. Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить…

— А он?

— Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне — вряд ли.

— А сейчас?

— Я их на твой лагарский канал завела. Сделала в одном месте привязочку.

Ну вот! Святая святых — канал связи, которыми пользуется даже моя жена.

— Тилар, — говорит она. — Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его упреждала! Пока он Дибара не отослал…

— Значит, и Дибар?

— Ну! Кто ж больше насдвоих его-то любил? — улыбается виновато, трётся щекой о мою руку. — Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а мы попросту.

— Если бы ты тогда сказала…

— Нет! — снова закрылось её лицо, и в глазах упрямый огонь. — Ты не серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не могла. Уж ты что хошь про меня думай…

— Тише, — говорю я и прижимаю её к себе. — Просто вместе…

— Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди — они люди, неча Пауку их ломать!

Оказывается, она и о Зелоре знает. Ещё одна великая тайна… Не думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в беду.

— Тише! — говорю я опять и укладываю её голову себе на колени. Эту гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так много всего.

— Ну хорошо, — говорю я ей. — Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждёшь от меня?

— Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми, — говорит она, — не сдержать тебе все одному. Вон давеча… ты из Каса уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, — говорит она, — не выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не живёшь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как пополам Огила поделили — уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он ещё меня, почешется! — а всё равно он мне, как родня — брезгую, а понимаю. Никто тебе так не поможет против Равата, как я — чтоб и драться, и щадить.

Ну, Тилар?

— Да, птичка, — говорю я. — Да.

И опять разговоры.

— Наставник, я доволен тобой, — сообщаю я Лагару. Промчался не день и не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть, потому что я, наконец, решился.

— Наставник, я недоволен тобой, — говорю я Ларгу, и он удивлённо косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и суетливый, в заношенной мантии, но…

— Ты призван блюсти наши душ — что же ты их не блюдёшь? В них поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.

— Зависть — часть души человечьей, — ответствует Ларг разумно. — Нищий завидует малому, а богатый — большому. Не зависть погубит нас, Великий.

— А что же?

— Малая вера, — говорит он очень серьёзно. — Наши тела укрепляются, но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть — сорняк души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе нелелеем возрастают злоба и зависть.

Красиво говорит!

— Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же губительна для ближних наших?

— А разве это не забота Наставника — возделывать наши душ? Разве я хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей, которые помогли бы тебе в нелёгкой работе?

— Да, — отвечает он бесстрастно, — ты щедро даёшь одной рукой, а другой — отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?

— А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна быть вера. Наставник, — говорю я ему, — страх не делает человека достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым словом, почему же ты не веришь в добро?

— Я верю в добро, — отвечает он, — но добро медлительно, а зло торопливо.

— Что быстро растёт, то скоро и умирает. Наставник, — говорю я ему, — наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы укрепляем злобу в своей душе. Чтобы её одолеть, нам надо сделать врагов друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у нас друзей, и тем лучше будем мы сами.

— Раньше ты не так говорил, — задумчиво отвечал он. — «Веру нельзя навязать, вера должна прорасти, как семя».

— Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растёт, у нас не так уж и мало обращённых.

— Но и не так уж много.

— Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку, как некто нашёл кошелёк и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?

— А прохожий решил, что это злодей и бросился наутёк. Помню, Великий. Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.

— Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь туда, где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.

Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.

— Великий, — говорит он чуть слышно, — ты вправду решился?

— Да.

— А ты подумал, что будет с нами, когда Церковь почует угрозу?

— Да.

Встал и ходит по кабинету, и его обвисшая мантия чёрной тенью летает за ним.

— Мне ли не радоваться, Великий! Но я боюсь, — говорит он. — Что будет с тем малым, что мы сотворили здесь? Нас в Касе малая кучка, и если Церковь возьмётся за нас…

Да, думаю я, Церковь возьмётся за нас. Это самое опасное из того, на что я решаюсь. Даже наша война в Приграничье по сравнению с этим пустяк.

— Церковь возьмётся за нас, — отвечаю я Ларгу, — но это будет потом. Скоро грянет раскол церквей, и нам должно использовать это время. Пусть наша вера укрепится среди бедняков. Когда жизнь страшна и будущее непроглядно, люди пойдут за всяким, кто им сулит утешенье.

— Утешенье? — он больше не мечется по кабинету. Замер и смотрит пылающими глазами куда-то мимо и сквозь меня. И я любуюсь его превращением — сейчас он, пожалуй, красив и даже слегка величав в своё экстазе, и ёжусь от предстоящей тоски. Да, Ларг по-своему очень умен, хоть способ его мышления не непонятен. Мы словно сосуществуем в двух разных мирах, но эти слова прошли, упали затравкою в пересыщенный раствор, да, это именно так: идёт кристаллизация, невзрачная мысль обрастает сверкающей плотью, прорастает единственной правдой, облекается в единственные слова. Но первый свой опыт Ларг проведёт на мне. Вдохновенная проповедь эдак часа на два…

Господи, как же мне хочется поговорить с кем-нибудь на человеческом, на родном своём языке!

Уже привычный сценарий обычного года: весной дипломатия, летом — война, зимою — хозяйство. Зима далека, а лето уже на носу.

В прошлом году мы очищали восток от олоров вокруг от проложенных нами дорог. В этом году мы сражаемся за железо. Колониальная война. Я давно не стесняюсь таких вещей и не оправдываюсь стремлением к всеобщему благу. Нет никакого общего блага. Есть благо моей семьи и моего народа, и только он интересует меня.

Железо — это власть над Бассотом. То, что мы производим, не имеет хожденья в лесах, но железные топоры, ножи и посуда…

Железные топоры цивилизуют Бассот. На юге, где железо обильней проникло в страну, есть племена, перешедшие к земледелию.

Кажется, я уже взялся за оправдания. Железо облагодетельствует Бассот, и я — благодетель миротворец… Отнюдь. Война уже тлеет в лесах. Два года потратил Эргис на объединение пиргов и полгода на то, чтобы сделать талаев и пиргов врагами. Не мелкие стычки, а затяжная война, и скоро мы вступим в неё — за свои интересы.

Нет общего блага — есть благо моей страны. А какая страна моя? Кеват, раздираемый смутой, таласаровский Квайр или только Бассот?

Эмоции против логики? Позовём на помощь Баруфа.

— Меня умиляет твоя эластичная совесть, — легко отзывается он. — Сначала ты затеваешь бойню, а потом принимаешься ужасаться.

— Или наоборот.

— Или наоборот, — соглашается он. — Если ты знаешь, что сделаешь это, зачем тратить время на сантименты? В конце концов есть одна реальность — будущее. Прошлое прошло, а настоящее эфемерно. Ты говоришь «есть», а пока договорил, оно уже было.

Нет, думаю я, высшая ценность — это «сейчас». Вот этот самый уходящий в прошлое миг.

— Не так уж много у тебя этих самых мигов, — отвечает во мне Баруф. — Зря ты полез против Церкви. От наёмных убийц тебя защитят. А от фанатика? Церковь найдёт убийцу среди самых близких и самых доверенных.

— Нет! — отвечаю я и знаю, что да.

Я боюсь. Я ещё не привык к этому страху. Я ещё вглядываюсь с тревогой в лица соратников и друзей. Ты? Или ты? И мне очень хочется думать, что это будет кто-то другой — тот, кого я не знаю, и кого ещё не люблю.

Началось. Мы заложили посёлок Ирдис на выкупленных землях, и талаи напали на нас. И все это провокация чистейшей воды. Мы выкупали спорные земли, но говорили только с одной стороной. Мы, чужаки, начали строить посёлок, не известив — как полагалось — талайских вождей. Ну что же, у нас есть убитые, и, значит, есть право на месть. Мы можем теперь принять сторону пиргов, не настроив против себя все прочие племена. Ирдис стоит войны. Залежи железной руды, а вокруг неплохие земли. Здесь будет металлургический центр, и он сможет себя прокормить.

Баруф прав, если дело уже на ходу, пора отложить сантименты. Недавний Тилам Бэрсар осудил бы меня. Будущий тоже наверняка осудит. Но дело уже на ходу, и завтра я выезжаю, к сожалению, с Сиблом, а не с Эргисом. Эргис уже улетел. Пирги — его друзья и родня, и он откровенно не любит талаев. Я, пожалуй, наоборот. Но пирги — коренные жители этих мест, а талаи — одно из племён племенного союза хегу, и они лишь два три поколения, как пробились на север страны. Пиргам некуда уходить, а талаев мы можем прогнать на исконные земли хегу. Такова справедливость лесов, и удобней её соблюдать.

Мать приболела, и сейчас я сижу у неё. Матушка стала похварывать с этой весны, и когда я гляжу на её исхудалые руки и осунувшееся лицо, новый страх оживает во мне. Я ещё никогда не бывал сиротой. Когда умерли те чужие люди, которых я звал «отец» и «мать», мне было только немного грустно. Но если я потеряю её…

— Сынок! — говорит мне она, и я сжимаю её исхудалые пальцы. Что я могу ей сказать, и что она может ответить мне? Нам не о чём говорить. Только любовью связаны мы, великим чудом безмолвной любви, и пока со мной остаётся мать, мир не пуст для меня…

Мне повезло — я вырвался из войны. Месяц я ей служил: дрался, уговаривал, мирил Эргиса с Сиблом и Сибла с Эргисом, торговался с вождями и шаманами пиргов, клялся, обманывал, увещевал, но лихорадка свалила меня, и меня дотащили до Пиртлы — маленькой лесной деревушки, где очень кстати нет колдуна.

Главное сделано — я уже не боюсь проиграть. Поршень пришёл в движение и толкает талаев на юг. Я не хочу видеть. У меня нет неприязни к талаям, и если б не время… Я мог бы потратить несколько лет и сделать все без войны. Но у меня нет этих лет. Пять-шесть лет, если удастся то, что я начал…

Лихорадке уже надоело меня трепать. Я к ней давно притерпелся, даже слегка полюбил. Несколько дней кипятка и озноба — и неделю приятной слабости, когда можно валяться в постели. Почти единственный отдых, позволенный мне.

Я валяюсь на шкурах в Доме Собраний, и тут нет даже нар, но здесь достаточно места для пятнадцати человек, и здесь мы не в тягость селенью. Единственный не упрятанный в землю дом, и в тусклом окошке — Карт варит мне травяной настой.

Карт теперь мой оруженосец. Оруженосец, телохранитель, немного слуга — но так лучше для нас обоих. Для меня — потому, что могу я ему доверять, это глаза и уши Суил — но только Суил. Для него — потому, что так он избавлен от всех унижений родства с именитой особой, он только оруженосец, телохранитель и немного слуга. А Кас уверен, что я пригрел родню, и тоже считает, что все в порядке.

Жаль только, что никто на свете не заменит мне Дарна…

Я думаю вперемежку о важном и пустяках. О том, что я уже ничего не могу изменить. О том, что я уже ничего не хочу менять. Я это решил ещё три года назад, в ту чёрную зиму в Ирагском подвале.

Или я, или Церковь — по-другому не выйдет.

Я много сделал, но от этого мало толку, раз существует Она. Церковь Единая. И даже когда распадётся на многие Церкви, всё равно она будет Единой, страшной силой, которая не потерпит никакой другой силы и растопчет меня.

Я живу в осаде, думаю я. Я могу побывать в Лагаре и могу побывать в Тардане, но для этого надо появляться как призрак и исчезать, словно тень. Не выходить без охраны и не не есть вне дома. И даже это лишь потому, что за меня не брались всерьёз. Кому интересен мой Кас и языческий дикий Бассот, который и захватив, нельзя удержать, как не удержишь воду в ладонях? Но я прорубаю дороги и приручаю Бассот, и скоро он станет приманкой для неё — всепоглощающей и корыстной…

Я живу в осаде, думаю я. Ничего моего не выходит из Каса. Новые технологии и новые мысли — она успевает их унюхать и убивает вместе с людьми. Все равно она до меня доберётся, и стоит вовремя нанести контрудар.

Я помню ночные дни ирагского подземелья, их промозглую сырость, их мутный угарный дух и угарную муть в душе.

Что бы я ни задумал — всему помешает Она. То, что я сделал в Касе, я мог бы создать и в Квайре. Это было бы проще: не бездорожье и нищета, а торговля, ресурсы и много толковых людей. Она. Я мог бы почти без крови выиграть ту войну. Орудия и гранаты, и сотни надёжных людей. Она. Всюду встаёт Она, зачёркивая всё, что хочется сделать.

Если против веры бессилен, стоит пустить против веры веру.

Истинная вера, думаю я и невесело улыбаюсь. Истинного в ней — только Ларг, который её придумал. Усечённая вера Братства, развитая до надлежащих высот. Лучшее в этой вере то, что она отрицает Церковь. Есть бог — и есть человек, им не нужен посредник. Нужен только Наставник — толкователь священных книг. Что же, если она приживётся…

— Карт, — говорю я, — вышли разведку. Что-то птицы орут.

Ещё один эпизод, из тех, что я не люблю. Рановато я был уверен в победе. Талаи сообразили, что неплохо бы захватить Бэрсара.

Нас не застали врасплох, потому что Тилир — мой начальник конвоя — прошёл со мной Приграничье. И противнику было хуже, чем нам, потому что я нужен был им живой.

Драка как драка, как много десятков других. К счастью, моя лихорадка труслива — только засвищут пули, её уже след простыл. Немного приятней, когда ты способен драться.

Приятно или не очень, но мы с Картом и Онаром в доме Собраний под защитой бревенчатых стен. Я приличный стрелок, но совсем не силён в рукопашной, мне подходит такой расклад. Я не знаю, что затевает Тилир — наверняка любимый фокус Эргиса: отвлекающие удары по флангам и прорыв в тылу. Моя задача проста — только держаться.

Держаться и убивать. Это не Приграничье, здесь слишком мало людей, чтобы они превратились в числа. И когда моя пуля находит цель, я знаю, что она обрывает жизнь. Но пока не до этого: нас только трое, а враги не жалеют себя — где это черти носят Тилира? — кажется, мы не удержим проклятый сарай. Карт поглядывает с тревогой, ведь вчера я лежал пластом, но моя лихорадка труслива, и ружьё не дрожит в руках, не один остался лежать на земле, но — где же Тилир? — он проскочили в мёртвую зону и уже вышибают дверь. Конечно, мы встретили их залпом, но нас только трое, трое упали, а остальные прошли по ним, кислая вонь и запах псины, Карт и Онар закрыли меня, но это последнее, все плывёт, сабля в руке, но это сквозь темноту, я ещё на ногах но меня достали, и я сейчас упаду, но бой все длится, и я ещё понимаю, что это Тилир, наконец явился, думаю я, и больше не думаю ничего.

А назавтра мы хоронили своих врагов. Своих в земле, а врагов в огне, как требует их обычай, и грязная кучка жителей Пиртлы с изумлением смотрит на нас. Ещё одна легенда, думаю я. Меня хорошо достали, я еле стою на ногах, и Тилир осторожненько держит меня под руку.

Неужели это я накликал беду? Думал я о Дарне, и Карт лежит на земле, но что я знаю о нем? Брат Суил, мой брат, приёмный сын Баруфа. Неужели я вырвал его у смерти, чтобы он умер вместо меня?

Где я, там смерть.

Сколько людей умерло вместо меня, закрывая меня собой? Я устал от вины перед ними. Я устал приносить смерть. Я устал ждать, когда же убьют меня. Я устал…

Я возвращаюсь в Кас. Вернее, меня увозят в Кас, Тилир все решил за меня, и я ему благодарен.

То бред, то беспокойство, то просветы, полные боли, и неотвязная мысль, будто муха на ране: победителей судят. Победителей должно судить.

— Победителей судят, — говорю я Суил, но она исчезла, и морщины тёрна Ирона висят надо мной. Паутина морщин, паутина, а в ней Зелор, он с печальной улыбкой дёргает нить, и кто-то лежит на земле, ещё одна погасшая жизнь, о чём ты думаешь? Говорит Баруф, всё равно не может быть хуже того, что будет, но машина птицей летит по шоссе, мне надо успеть, пока взрыв не разнёс весь мир, ты опоздал, говорит Баяс, все умерли, ты убил нас давным-давно, но машина птицей летит по шоссе, и стены Исога надвинулись на меня, но это не крепость, это столичный стадион, я один посреди огромного поля, подсудимый прибыл, объявляет отец, и судьи встают, полтора миллиарда судей…

Приятно очнуться от бреда в своей постели и увидеть незыблемость мира. Знакомые стены и знакомые лица…

— Прости, — говорю я Суил, — я виноват…

— Мы — не игрушки, Тилар, — говорит она резко, — а ты — не господь бог. Карт сделал, как должно, и никто про него худого не скажет.

— Он меня заслонил…

— Знаю! В том честь его была, чтоб командира своего уберечь. Не марай своим стыдом нашу боль, Тилар, нет в ней стыда — одно только горе.

— Суил…

— Оставь! Наслушалась я, чего ты нёс! Мы — не игрушки, Тилар, — опять говорит она. — Может, тебе и дано судьбу повернуть, да во всякой судьбе мы своей волей живём и своим умом выбираем.

И я с трудом поднимаю руку и благодарно целую ладонь Суил.

Интересно, где теперь кораблик Лаэгу? Может быть, он уже открыл Острова. Я не знаю, кто в нашей истории открыл Острова. Наверное, все же не он.

Когда чуть отпускает боль, лучше думать о ненасущном. Настоящее мне не под силу, а будущее — подождёт.

Скучно чувствовать себя обречённым. В самом деле, не страх, а скука: все опять решено за тебя. Остаётся инерция цели — поделать, успеть, дотянуть, прожить последние годы в несвободе и суёте тех, кого любишь, в несвободе и суёте.

Что-то поломалось во мне, разделив то, что было единым. Не «цель жизни», а «жизнь» и «цель». Отдать жизнь, что добиться цели? Что же, это в порядке вещей. Но вот сделать цель своей жизнью — это больше подходит Баруфу, мне не нравится эта подмена.

Я не очень боюсь умереть и почти не надеюсь выжить, просто все впереди решено, и проклятая определённость раздражает и бесит меня. Если я смогу убежать… Как же я могу убежать!

Его величество правит в постели. Едва я слегка отошёл, навалились дела. Пришлось мне, как Тибайену, завести парадное ложе и возлежать одетым.

С утра — гонец от Эргиса. Все идёт почти хорошо. Потери великоваты — у Сибла! — но талаи уходят, и можно заново строит Ирдис. Надеюсь, что к осени мы сделаем первую плавку.

Потом Асаг — новости Братства и новости торга. Я на пять лет выкупил касский торг и теперь монополист во внешней торговле. Всего за десять кассалов — для местных правителей невероятная сумма, но я окупил свой вклад меньше чем за год, и надеюсь ещё на сотню кассалов дохода. Очень трудно вдолбить Асагу, что умеренность выгоднее, чем жадность: лучше десять раз взять понемногу, чем — много но только раз.

Сегодня у нас другая забота — мы с Асагом упёрлись в закон. Или в то, что у Каса нет писанного закона. Есть племенные обычаи и есть житейский порядок, а в остальном — кто богат, тот и прав. Мне надоело платить за свою правоту.

Драка на постоялом дворе. Местный князёк натравил свою челядь на тарданских купцов. Раньше они откупались, а теперь они требуют возмещенья убытков — не у князька, конечно, а у меня, раз именно я выступаю гарантом торговли. Сегодня драка, завтра — разбой, послезавтра — торговля живым товаром: тарданцы скупают пленников для продажи за море, хоть я и не разрешаю торговлю людьми.

— Все, — говорю я Асагу, — хватит! К вечеру я подготовлю список, и чтобы завтра в полдень все собирались у меня.

— Это кто же? — спрашивает Асаг.

— Наши законники и местные лихоимцы. Пора заводить законы, Асаг! Есть квайрский кодекс, созданный Огилом, возьмём его за основу. Полгода работы — а потом локих его утвердит, вот тогда мы им всем покажем!

Асаг уходит, и является Ларг, и это сейчас самое главное дело. Я откладываю все другие дела и отбрасываю все другие мысли. Мы с ним всерьёз толкуем о вере — что же, если теперь мы возьмём веру, надо придать ей товарный вид.

— Нет, Наставник, — отвечаю я Ларгу, — это не пойдёт. Ты куда готовишь группу? В Кеват? Значит, тут нужно проще и твёрже. Так, например.

«Чем человек отличается от зверя? Тем, что ему дана душа. А если ему дана душа, с ним нельзя общаться как с тем, что души не имеет: его нельзя продавать и покупать, нельзя оскорблять и мучить безнаказанно. Раб не может отвечать за свои поступки — они принадлежат его господину, значит, он не блуждает во мраке среди нерожденных душ». Ну, как?

— Страшно, — отвечает Ларг. — Никогда я о том не думал, Великий, но ежели это так…

— Только богу это ведомо, но разум говорит именно так. Кстати, о разуме. Когда Калиен выезжает?

— Тарданец-то? Дней через пять.

— Я сам хочу с ним говорить. — И отвечаю его удивлённому взгляду: — О Разуме. Всякий ищет в вере что-нибудь для себя. Церковь боится разума, но мы-то знаем, что ум дан человеку, чтобы отличать хорошее от дурного и выбирать между добром и злом. Разве судят животных, что бы они не натворили? Нет, потому что они не ведают, что творят. Каждого из нас ожидает суд и воздаяние по делам нашим, но если нам не был дан выбор — как нас судить?

— Но ежели нам дан выбор, — говорит он совсем тихо, — отчего ж мы тогда всегда выбираем зло?

А когда все уходят, появляется тёрн Ирон, и я делаюсь тихим и очень кротким, потому что ужасно боюсь перевязок. Он приносит мне боль, но я люблю тёрна Ирона, потому что с ним мне не стыдно быть слабым.

А день все вертится в колесе неотложных дел, и только вечером я, наконец, свободен. По вечерам со мной остаётся мать, и можно молча держать её руку в своей и, улыбаясь, слушать её ворчанье. Она говорит о сыне, которого я не знаю, что он сегодня сделал и что сказал — такое шмыгало, как ты, ну, только отворотись, а он в квашню влез. Я ему: ах, ты разбойник! А он: я — не лазбойник, я Бэлсал!

И я улыбаюсь самодовольно: кажется, в самом деле Бэрсар, беспокойная наша порода…

А вот ночи — это куда трудней. Ночью больно. Ночью дневные мысли и дела почему-то теряют цену. Как-то сразу все обретает реальный масштаб. Мой крохотный Кас, чуть заметная точка, на меньшем из трех континентов планеты. Непросто поверить, что корень зла, зародыш грядущих несчастий планеты растёт на этом клочке земли, где поместилось всего пять стран.

Огромные и богатые материки, десятки стран и сотни народов — так почему мы с Баруфом решили, что замочная скважина именно здесь?

Аргументы Баруфа? Это эмоции, а не факты, ему известно не больше, чем мне. История, которую мы изучали — это ложь, по заказу созданный мир. Я обнаружил недавно, что так и не знаю, кто всё-таки победил в мировой войне. И, если честно, то не уверен, одна война была или две. Не потому, что забыл — такова та история, что мы изучали.

И странная мысль: я, конечно, уже не рожусь. В Квайре теперь не осталось Бэрсаров. Наш умный аких выслал их всех из страны, чтобы избавиться от ненавистного имени и ненавистного сходства. Но где-то в Эфарте или Коггеу учёный-мятежник вроде меня вдруг вздумает тоже вернуться назад, чтоб сдвинуть историю к другому исходу. Найдёт ли замочную скважину он? Или нет такого года и места? Или годится всякое и всякий год?

Эргис примчался — значит, в лесу все спокойно. Сидит и молчит, и я тоже молчу. Оказывается, и Эргис постарел. Седина в висках и тяжёлые складки у губ. И в глазах что-то тусклое — то ли мудрость, то ли усталость.

Я лежу и гляжу на него с расстоянья болезни, и спокойная грусть: вот и ты несвободен, Эргис. Ты завяз в это по уши, как и я, и не только не сможешь — не захочешь жить по-другому.

И спокойная гордость: ну, каков мой Эргис? Государственный муж, полководец, тот, кому я могу…

И — угрюмая радость: да, ему я могу все оставить! Он сумеет. С Братством ему не ужиться? Значит, не будет Братства!

— Ну, — говорит он неловко, — как ты?

— Нормально. Не в первый раз. А как в лесу?

— А как в песне, «Всех убили, закопали и уселись пировать». Тилар, — говорит он вдруг. — Зря я тебя тогда отпустил. Вот чуяло сердце.

— Брось! От всех ты меня не защитишь!

Вскинул голову, смотрит с тревогой.

— Весёлая песенка! Про одного уже слыхивал.

— Не так все скверно, Эргис. Просто надо подумать о наследнике.

— Что дальше, то веселей!

Глухая тоска у него в глазах — разве он сам об этом не думал? Наверное, думал, и с ним бесполезно хитрить. Хитрить ещё с Эргисом? И я говорю ему правду:

— Я не хочу умирать. Не потому, что боюсь — просто тошно, когда решат за меня, сколько ты должен жить и когда умереть.

— Кто? — говорит он глухо.

— Церковь.

— Покуда…

— Да, — говорю я ему, — ещё лет пять. А потом прикончат меня и раздавят всех вас, потому что вы слишком привыкнете жить за моей спиною.

— Спина-то не больно широкая.

— Разве?

Вздыхает и опускает глаза.

— Эргис, — говорю я ему, — считай, что я струсил, но для Малого Квайра лучше, если меня здесь не будет через пять лет.

— Ну да! Ты — и страх! Небось ещё почище проделку задумал!

— Может быть, но это будет не скоро. А пока…

— Ну что, пока? Хочешь, чтоб я в эту упряжку впрягся? Ты еле везёшь, а я-то против тебя?

— Больше некому, Эргис. Асаг рано или поздно всех разгонит…

— А начнёт с меня!

— Погоди, Эргис. Послушай. Через пять лет Касе не должно быть ни Бэрсаров, ни Братства. Это не отвратит Священной войны, но даст вам шанс уцелеть. Против колдуна Бэрсара и богопротивного Братства Церковь заставит выступить светскую власть. И Таласар — можешь не сомневаться — с удовольствием ввяжется в эту войну. И Лагар — без всякого удовольствия — тоже. Ну, о Кевате я не говорю — там пока ничего не ясно. Но если не будет ни Бэрсара, ни Братства — только люди верящие как-то иначе, это выглядит уже по-другому. Не дело одного государя указывать другому, как и чему молиться его людям. Нейтралитет Бассота слишком нужен окрестным странам, и это будет для них предлогом не ввязываться в войну.

— Ну, наш-то поганец ввяжется!

— Но только он. И ты его одолеешь.

— Крира?

— Не прибедняйся, Эргис. Из Бассота можно сделать одно большое Приграничье.

— Против своих?

— За своих. Малый Квайр надо сберечь ради большого. Пока мы живы и процветаем…

— Да ладно! А то я не знаю! Ох ты, господи, ну, беда с тобой! Вечно как оглоушишь…

— Это ещё не скоро, Эргис. Года через четыре. Мне ещё надо прикончить Братство.

— Тилар, — очень тихо сказал Эргис. — А, может, вместе, а?

— А на кого я оставлю это? Отпусти меня, — прошу смиренно. — Дайте мне хоть немного пожить свободным!

А вот и ещё один победитель: гон Эраф прилетел из Лагара. Я уже в силах принять его в кабинете.

Попиваем нагретый лот, говорим о приятном и интересном, потому что таков ритуал. Гон Эраф ценит время, но не выносит спешки, и беседа должна созреть. Созреть, перезреть и, как плод, упасть прямо в руки.

— Мой покровитель! — ласково говорит мне старик, — доколе вы будите так безрассудны? Какая вам надобность рисковать своей жизнью, драгоценной для стольких людей?

— Себя не переделаешь, биил Эраф. Но сами вы, надеюсь, в добром здравии?

Какое там в добром! У него полсотни болезней, и он с удовольствием расскажет о них, и надо вздыхать, поддакивать и кивать, но это значит, что мы с ним почти у цели, и можно спросить о здоровье его почтённого брата, а это прямая дорога к тарданским делам.

— Тардан — есть Тардан, — ворчит старик. — Пиратское гнездо и воровская обитель. Даже его величество, могучий и благородный Сантан III — просто грабитель с морской дороги, мужлан неотёсанный.

— Но вас-то он не грабил, биил Эраф?

— Нет, — говорит Эраф, — но и я его тоже.

— Неужели?

— Увы! Я добился только права беспошлинного прохода через Тардан для наших караванов.

— Разве этого мало, биил Эраф?

— Мало! У брата такие связи, что я мог рассчитывать на право свободной торговли с Балгом!

— Не искушайте бога, биил Эраф! Чудеса дозволены только ему. Вы и так сделали больше, чем в человеческих силах. А что кор Эслан? Он не скучал в Лагаре?

— Нет, мой покровитель, — быстрый лукавый взгляд, и я улыбаюсь в ответ. — Царственный кор намерен остаться в Лагаре до зимы. Он просил передать вам письмо, биил Бэрсар…

— Я успею его прочесть.

Я знаю, что хочет сказать Эслан, и он, наверное, прав. Сейчас для него Лагар приличнее Каса.

Немного поговорим о лагарских делах. Теперь гон Эраф одобряет блокаду Квайра. Увидел поближе — и согласился. Нынешний Квайр стоит держать в узде — у него слишком сильные руки.

— Биил Эраф, — говорю я вдруг, — а особенности нашей дипломатии вас не задевают? Я ведь не официальное лицо, и нас с вами словно бы не существует. Тайные договоры, словесные соглашения…

— Да, — говорит он, — бывает. Я привык опираться на документы, а не на слова. Просто никогда ещё я не мог столь многое совершить, потому что никогда у меня не было такого хозяина. — Увидел, что я хочу возразить, и поднял руку. — Я знаю, что вы скажете, мой покровитель, но старой собаке нужен хозяин. Утешьтесь тем, что нет никого вернее, чем старые преданные псы.

— Но вы же знаете…

— Знаю. — И вдруг невпопад: — Кстати, о документах. Я должен сообщить вам весьма прискорбную весть. — Молчит, опустив глаза, никак не может решиться. И наконец: — Чиновники — особое братство, биил Бэрсар. Мы не рубим канатов и не сжигаем мостов, поелику неведомо, на какой стороне спасение, а на какой — погибель. Есть люди — весьма доверенные — в Судейском и Посольских приказах, которые не забывают меня.

Мне стало ведомо, что из Судейского и Посольского приказов, равно как из личной канцелярии правителя, изымаются документы с надписью акиха Калата и заменяются таковыми же с подписью акиха Таласара. Подлинные оставлены только внешние договоры, ибо таковая замена сделает их недействительными. Но это только до той поры, пока не будут заключены новые договоры. — Поглядел на меня и спросил — почти с облегчением:

— Вы ждали этого, мой господин?

— Да. Чего-то в этом роде. Знаете, что сказал бы на это Огил? «Все правильно. Слишком большой контраст. Он всё-таки не может тягаться с нами».

— Да, — говорит Эраф печально. — Так бы он и сказал. Обида жжёт мою душу, биил Бэрсар! Великий человек создал эту куклу из грязи, вложил в неё своё разумение, ибо у этого купчишки нет ни единой своей мысли — и теперь создание восстаёт на творца потому лишь только, что недостойно его!

— Можно сказать и иначе, биил Эраф. Пока он доделывал то, что начал Огил, тень учителя не мешала ему. А теперь он должен идти своим путём, он уже натворил ошибок и сделал врагами немногих своих друзей. И сейчас ему стала опасна тень гиганта, потому что он — человек обычного роста. Все очень понятно, биил Эраф. Он позволил убить Огила, считая, что так надо для блага страны. А теперь он убивает его опять — и опять считает, что это для блага страны.

— И вы допустите?!..

— А что я могу? Убрать сейчас Таласара? Это значит ввергнуть Квайр в многолетнюю смуту, потому что он успел уничтожить всех, кто способен возглавить страну. Заменить Таласара собой? Я не смогу удержать власть. Сейчас надо убивать каждый день, чтобы её удержать. Посадить на престол кора Эслана и направлять его? Но тогда его союзники станут его врагами, потому что благо страны — не благо для знати. Надо перетерпеть, биил Эраф. Никогда не выбираешь из двух благ — только из двух зол.

— Но аких Калат был вашим другом!

— Да. И поэтому я не спорю с ним. Огил сам выбрал свою судьбу — пусть же будет по воле его.

Теперь я совсем один — Баруф ушёл от меня. Последний раз я слышал его в бреду, и больше он не пришёл ни разу, не отозвался и не ответил.

Теперь я знаю, почему он молчит. Его убивают опять, и опять я позволю это.

Я думаю о Баруфе и о себе, потому что с какой-то минуты мы нераздельны. Мы с ним, как сросшиеся близнецы, у которых две головы, но одно дело. Я привык измерять наши чувства делом. А если отбросить дело, что такое Баруф? Умный, добрый, порядочный человек.

А если оставить только дело? Холодный, жестокий прагматик, неразборчивый в средствах и равнодушен к людям.

Как совместить доброго друга — и человека, который играл моей жизнью и моей душой? Заботливого командира — и того, кто молча позволил изгнать самых верных своих бойцов?

Это Олгон, думаю я. Мир, где человек — только винтик, где обрублены корни, где прошлое не существует, а настоящее — только то, что надо как-нибудь пережить.

Баруф виноват только в том, что родился в Олгоне. Как мне его судить? думаю я. Если бы он проделал все это в Олгоне — поставил к стенке верхушку и загнал полстраны в лагеря — я бы принял это почти что без возмущенья: что значат отдельные судьбы, когда спасают страну? Он просто действовал в Квайре, как действовал в Олгоне, и даже гораздо мягче — ведь он не жесток и дозу насилия отмерял по силе сопротивления.

Я все о нем знаю, думаю я, хоть совсем ничего не знаю. Не знаю, любил ли он хоть когда-то и был ли счастлив в любви. Тосковал ли он по нашему миру, мучили ли его те несбыточные желания, что, как фантомные боли, одолевают меня. И всё-таки я последний, кто знает его. Те, что знал его в Олгоне, уже не родятся, а здесь он предал немногих своих друзей.

Это, несправедливо думаю я. Человек, изменивший историю и переделавший мир, не должен уйти без следа. Он, как и я, подлежит людскому суду. Если он виноват — пусть его осудят. Если он прав — пусть будут ему благодарны. Я знаю, ему это было бы безразлично, ему — но не мне.

Я не могу тебя отпустить, думаю я. Я слишком тебя люблю и слишком тебя ценю, чтобы позволить какому-то Таласару распоряжаться памятью о тебе. Я тебе сохраню, думаю я. Не в себе, потому что я тоже недолговечен, а в том, что надолго переживёт меня.

Вот и все. Пора дописать последние строчки и упрятать рукопись в надёжный тайник. Я сделал все, чтобы он оказался надёжным — но кто знает? — двести лет слишком долгий срок. Как бы там ни было, эта история принадлежит Олгону. Я перелистываю страницу и начинаю писать на чистом листе.

Я уже отдал свои долги. Баруфу, Квайру и даже Касу. Теперь я могу сказать «Бассот — уже страна».

Я сдержал своё слово: в Касе нет Братства и послезавтра уже не будет Бэрсара. Есть Совет Городских Старейшин, где всем заправляет Асаг, и надёжная армия под командой Эргиса. Мне здесь больше нечего делать, и я ухожу.

В устье Кулоры меня ждут корабли. Благодаря Эргису мы построили их неведомо для страны. Благодаря тайной сети Суил мы сумели их снарядить. А теперь мы навеки покинем Олгон, чтобы начать новую жизнь на новой земле.

Вот так все просто? Нет. Не просто. Семь лет я отдал это земле. Как следует полил её кровью и потом, схоронил здесь мать и потерял Баруфа. Здесь все моё: завоёвано в бесчисленных схватках и построено своими руками: здесь мои друзья и моя родня; очень больно выдирать себя из этой земли, может, даже больнее, чем в первый раз, когда я решил проститься с Олгоном — тогда я не ведал, что меня ждёт, теперь я знаю — и это труднее.

Но игра доиграна — и пора уходить. Последнее, что я должен им дать — это свобода. Возможность жить своим разумом и своей волей, выбирать себе путь и защищать свою жизнь.

Мне тоже нужна свобода и нужно новое дело. Баруф был прав — история беззащитна. Любая случайность способна её повернуть, и я не уверен, что мы повернули к благу. Олгон не срастётся в единого монстра — я в этом уже уверен, но мы подстегнули технический прогресс, и лет через сто материк станет центром мира. Что сможет тогда ему противостоять? Ещё первобытный Тиорон? Разодранный на десятки царств фанатичный и нищий Ольрик? Разбросанная ещё неведомая в южных морях курортная радуга Архипелага?

Пора закладывать противовес. Есть только одно подходящее место: недавно открытые вновь Острова, забытая колыбель забытой культуры. Я очень много рассчитываю успеть. На несколько лет мы просто исчезнем, а когда появимся — с нами придётся считаться. Новое государство в перекрестье морских путей, защищённое морем, вне могучей власти Церкви. Мы быстро разбогатеем, потому что нам будет с кем торговать, а воевать придётся нескоро. А когда придётся — у нас будет самый могучий флот и армия, вооружённая лучше всех в мире.

Ладно, до этого надо ещё дожить. Что мне сказать потомкам и надо ли говорить хоть что-то им? Только одно: я ни о чём не жалею. Правы мы были или не правы — но мы такие, какие есть, и никак не могли поступать иначе. Меня не слишком волнует наш суд: когда живёшь по одним законам, а судят тебя совсем по другим — можно слегка пренебречь приговором. Но я обязан сказать вам правду, раз был поставлен эксперимент, который определил ваши судьбы, вам следует знать, кто был виноват, или, может быть, прав в том, что случилось. И знать, что история беззащитна. И, может быть, защитить её.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я уверен, что, прочитав эту книгу, большинство читателей обратятся к послесловию с тайной надеждой убедиться, что это — выдумка, мистификация, роман на историческую тему. Должен вас огорчить: эта история может оказаться правдой.

Рискованное утверждение, но я говорю не только от своего имени. Эта книга — результат напряжённой трехлетней работы многих учёных: историков, филологов, математиков — и, обращаясь к вам, я представляю их всех.

Нам было нелегко на это решиться, потому что все мы довольно ясно представляем себе, какой эффект вызовет публикация подлинных или поддельных мемуаров Итилара Бэрсара. Книга эта не может не оскорбить чувства верующих, ибо для лиц свободного вероисповедания Итилар Бэрсар ближе к богу, чем кто-либо из людей. Книга эта не может не возмутить людей здравомыслящих, убеждённых в однонаправленности истории и незыблемости мирового порядка. Я уверен, что многие усомнятся в моей компетентности и научной добросовестности, потому что эту работу возглавлял именно я.

Но прав я или не прав, правы мы все или не правы, мы приняли решение опубликовать «Рукопись Бэрсара» и, следовательно, принимаем на себя ответственность за все последствия, которые может повлечь наше решение.

Нам ставят в вину ту атмосферу секретности, которой были окружены обстоятельства находки рукописи и сама работа над ней. Для этого были свои причины — достаточно убедительные на мой взгляд. Первая — то, что начиная работу, все мы считали рукопись подделкой, мистификацией, талантливым розыгрышем, и только настоятельные просьбы наших касских коллег заставили нас отнестись к работе серьёзно. Вторая — беспорядки в Касе, которые были вызваны слухами о находке рукописи.

Именно это заставило наших коллег передать документ для расшифровки руководимой мной кафедре криптологии Квайрского Историко-археологического института. Формальным предлогом послужили наши успехи в дешифровке древней письменности Островов, истинной причиной — невозможность нормальной работы с рукописью в атмосфере ажиотажного и не совсем бескорыстного интереса.

Рукопись была обнаружена — точнее, обнаружила себя — в Касе, в знаменитом Вдовьем Храме, построенном, как свидетельствуют документы, самим Бэрсаром.

В сгаре 736 года сразу по окончании дневного богослужения алтарная плита внезапно сдвинулась, открыв тайник, в котором находился металлический цилиндр. К счастью, настоятель храма — наставник Фрат — человек образованный и здравомыслящий, немедленно удалил из храма посторонних и вызвал экспертов из Касского университета и Управления Охраны порядка.

Благодаря этим чётким и разумным действиям, рукопись с момента обнаружения находилась в руках специалистов, что обеспечило не только сохранность, но и проведение своевременной и качественной экспертизы.

Результаты экспертизы — при всей уверенности в их достоверности — могли поставить кого угодно. Состав бумаги, на которой написана рукопись, и состав чернил позволили историкам датировать рукопись шестым веком. Цилиндр, в который была помещена рукопись, изготовлен из неизвестного сплава на основе алюминия и снабжён весьма остроумным устройством самоуничтожения, отключившимся при срабатывании часового механизма, открывшего тайник. Сама рукопись написана на языке, существенно отличавшемся от письменного языка эпохи, причём отличия касались не только языка и орфографии, но и написания букв. При этом начало рукописи изобиловало неизвестными символами и математическими выкладками, что заставило нас привлечь к работе группу математиков из Квайрского Физико-математического института.

Технические трудности были огромны, психологические — огромны. Каждый из нас столкнулся с тем, что не только противоречило системе установившихся представлений, но и — скажем так — угрожало ей. Если бы в группу входили специалисты одного профиля, эти психологические барьеры, вероятнее всего, погубили бы работу. Но каждый из нас шёл своим путём. Первыми были побеждены математики. Как только они преодолели трудности, связанные с идентификацией символов и своеобразием системы записи, совершенство математического аппарата ошеломило их. Крупнейший из квайрских математиков — асфат Тисуэр Торн так выразил мысли своих коллег: «Это математика будущего. Нам бы понадобилось сотни лет, чтобы дойти до этого самим».

Я отнюдь не намерен утомлять вас перечислением психологических барьеров, которые нам пришлось преодолеть. Просто каждый из нас — раньше или позже — подошёл к критическому моменту, когда оставалось только одно: отвергнуть рукопись, как фальшивку, или принять, как истину, со всей горечью и всей гнетущей ответственностью вытекающих из этого решений.

Мне было легче, чем моим коллегам-историкам. Специализируясь на древних культурах, я не имел ни глубоких познаний, ни устойчивых представлений об этой, не столь отдалённой от нас эпохе. Что такое двести лет рядом с двумя тысячелетиями, отделяющих нас от Древних Царств Ольрика? Я мог бы считать Итилара Бэрсара своим современником, и я пытался думать о нем именно так.

Я был поражён тем, как много и как мало мы о нем знаем. Много — потому, что шестой век, время странных войн и странной дипломатии, оставил достаточно письменных источников, где упоминается имя Бэрсара. Мы можем достаточно уверенно утверждать, что Итилар Бэрсар — историческая личность, крупный военный и политический деятель первой половины шестого века, что он действительно был квайрским послом в Лагаре, что он принимал участие в обоих квайро-кеватских войнах, был другом знаменитых квайрских военачальников — Тубара и Ланса, что правитель Кевата — Тибайен — считал его опаснейшим из врагов и назначил за его голову невероятное вознаграждение, что с 523 по 530 год Итилар Бэрсар жил в Касе, имел облагаемое налогом имущество и даже «держал торг», то есть обладал правом монопольной торговли с иностраннымикупцами.

Мало — потому, что всё, что мы о нем знаем, укладывается в период с 521 по 530 год. До 521 года о нем нет и единого упоминания, после 530 года — тоже. Мы не знаем, где и когда родился Итилар Бэрсар и когда он умер. Мы не знаем, почему лагарские и кеватские источники вполне определённо связывают деятельность Итилара Бэрсара с Квайром, квайрские же источники не содержат о нем никаких упоминаний. Мы не знаем, какова, собственно, была роль Бэрсара в квайро-кеватских войнах. Слишком долго перечислять все, чего мы не знаем о Бэрсаре в квайро-кеватских войнах. Слишком долго перечислять всё, что мы не знаем о Бэрсаре, но есть ещё одна загадка — по крайней мере, для меня. Я имею в виду огромный пласт «бэрсаровского фольклора», существовавший во всех странах материка. Именно потому, что работа с древнейшими культурами приучила меня с уважением относиться к легендам, я был поражён мощностью и однородностью этого фольклорного слоя и, честно говоря, самим его существованием. Подобные циклы легенд характерны для дописьменных эпох и совсем иных культурных формаций. Я мог бы допустить его существование в ещё живой устной традиции Бассота, но не в сравнительно скудной фольклорной среде Квайра, Лагара и Тардана.

И в этих легендах — где бы они ни жили — Итилар Бэрсар удивительно однозначен. Он — добрый волшебник, мудрец и бесстрашный воин. У него есть волшебные шкатулки, чтобы поддерживать связь со своими единомышленниками в разных городах. Он умеет превращать медь в золото. У него есть холодный огонь, который светит ярче солнца. Он со своим побратимом Эргисом побеждает целое войско. Он — великий мастер, умелый во всяком мастерстве. Он завёл в Касе ковровое и стекольное производство. Он построил город Ирдис и создал в Касе первые школы и первую больницу. Тому, кто пожелает ознакомиться с «бэрсаровским фольклором», я горячо рекомендую великолепный труд Таруэла Нарта «Легенды о Бэрсаре» (изд. Бакр, 721 год, Кас), энциклопедическое издание, включающее фольклор всех регионов материка и даже интерпретации этих легенд в Балге и Саккаре.

Ознакомившись с этим трудом, я был поражён и — признаюсь — поражён неприятно совпадением образа Итилара Бэрсара в легендах с личностью предполагаемого автора мемуаров. Как всякий здравомыслящий человек, я отнюдь не жаждал потрясения, которым грозила мне уверенность в достоверности рукописи. И я попробовал мыслить от противного: кто мог быть автором подобной мистификации? Как бы я представил себе личность фальсификатора?

Несомненно, это историк, поскольку он свободно ориентируется в историческом фоне эпохи, не ошибается в датировке событий, оперирует фактами и именами, не известными широкой публике (более того, историкам тоже. Тайный государственный архив в Биссале, где были обнаружены копии указов за подписью акиха Калата, был открыт только в 737 году, т.е. через год после находки рукописи).

Правда, я должен отметить, что содержащийся в рукописи намёк на колонизацию Бэрсаром Островов и на то, что именно он является создателем Баретской республики, был воспринят историками почти как непристойность. В самом деле, не очень правдоподобно, что две жгучие загадки эпохи имеют одно общее — и такое простое! — решение.

Но, рассуждая здраво, почему бы и нет? И внезапный расцвет Каса, и столь же внезапное возникновение и расцвет Баретской республики имеют удивительно много сходных черт. И здесь, и там практически на пустом месте взрывообразно возникают очаги культуры с поразительно высокой для эпохи технологией, с весьма демократическими формами правления (конституционная монархия в Касе, республика на Барете), с мгновенным включением в русло мировой торговли.

И здесь, и там фигурирует легендарный герой-основатель, о котором почти ничего не известно. И если историчность Бэрсара как-то доказана документально, то историчность Кафара не вызывает сомнений только на Барете. И хотя потомки Кафара в течение примерно полутора столетий играли значительную роль в истории страны, о самом Тимаге Кафаре не известно практически ничего. Но есть подробность, наводящая на размышления: последнее упоминание о Бэрсаре датируется 530 годом. Первое упоминание о Кафаре относится к 536 году.

Я вовсе не предлагаю принять вам эту гипотезу, однако её оригинальность и непротиворечивость может служить ещё одним аргументом, подтверждающим компетентность автора.

Несомненно, автор рукописи — филолог, поскольку использованная в рукописи модификация языка достаточно непротиворечива для того, чтобы производить впечатление естественного языка иной эпохи.

Это математик, создавший, можно сказать, совершенно новую, превосходящую все наши возможности математику.

Это металлург, поскольку цилиндр, в котором хранилась рукопись, сделан из неизвестного науке сплава.

Это талантливый механик, сконструировавший весьма оригинальные механизмы тайника.

Это, по крайней мере, волшебник, потому, что я просто не могу представить себе, как можно было тайно соорудить этот тайник в одном из самых посещаемых сооружений в мире, всегда переполненном верующими и туристами.

Кем может быть такой универсальный гений? Как могло оказаться в наше время, что такой человек никому не известен? Или, может быть, целая компания гениев объединила свои усилия, чтобы мило пошутить? Честное слово, гораздо проще поверить, что рукопись в самом деле написал Бэрсар!

Я не стараюсь навязать кому-либо свою точку зрения, напротив, я пытаюсь показать, что доводы, которые убедили меня, были в большей или меньшей степени субъективны. Но я обязан сказать, что по тем или иным причинам к тому же выводу пришли практически все участники нашей работы. Рассказать о результатах своей работы или, оберегая мир от потрясения, скрыть её от своих современников?

Но, может быть, те психологические барьеры, о которых я писал, и пережитый нами душевный дискомфорт заставляет нас преувеличивать размеры грозящего миру потрясения? Чем, собственно, угрожает нам даже полная уверенность, что все написанное в рукописи — правда?

Да, конечно, не стоит недооценивать влияние тигеанских организаций, в которые входят сотни тысяч людей и реакцию которых можно оценить однозначно. Но в наш рациональный век вера не исключает разума, а разуму несложно произвести подмену: так или иначе, но Итилар Бэрсар оказывается пришельцем из другой эпохи, сверхчеловеком, а пути господни — как всем известно — неисповедимы.

И как бы сильно ни было волнений, как бы громок ни оказался шум, он когда-нибудь стихнет, и тогда станет ясно главное: мы уязвимы.

Нет ничего незыблемого — даже история. Оказывается, можно стереть какой-то её виток, как стирают мокрой тряпкой мел с доски, и написать заново — по-другому. Оказывается, ты сам, твоя жизнь, твоя личность, все обстоятельства твоего существования могут быт зачёркнуты кем-то, кому не нравятся ход и направление этой истории.

Да, если верить автору рукописи — а я склонен ему верить — тот вариант истории, которого мы, возможно, избежали, не сулил ничего доброго ни людям, ни планете. Да, мы можем утешать себя тем, что наш мир при всех его несовершенствах очевидно всё-таки избежал того гибельного тупика, в который завёл бы его другой вариант истории. Ну и что? Если история была изменена однажды, её можно изменить опять. Если открытие было совершено однажды, оно может быть сделано снова. Пусть через сто, пусть через двести лет — но что это меняет для нас? Наша жизнь, наши стремления, будущее, которое мы для себя создаём, снова оказывается под угрозой. И какими бы благами стремлениями ни руководствовался тот, кто опять пожелает сделать это (а стремления ведь могут оказаться отнюдь не благими!) для нас с вами это значит одно: наши права, наша свобода, наш выбор будут попраны отвратительно и жестоко, и мы не сможем их защитить.

И мы вынуждены вам сказать: это возможно. Это было однажды и может повториться снова. Мир должен знать о том, что это возможно, и должен быть готов защитить себя!

15 алса 740 года. Равл Гилсар, Квайр.

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

  1. БЕГЛЕЦ

  2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА

  3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

КНИГА ВТОРАЯ

  1. БРАТСТВО

  2. ПРИГРАНИЧЬЕ

  3. ПРОЩАНИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ