Тополиная Роща (рассказы) [Борис Петрович Ряховский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Борис Ряховский  Тополиная Роща (Рассказы)

К читателям этой книги

Вернувшийся с войны отец увез нас с Урала — так стало у меня две родины: Западный Казахстан и горнозаводской городок, с его лицами и речью, хранившей приметы давней жизни.

Что могло стать образом, соединяющим две мои родины? Мог им стать образ Ирбитской ярмарки, где съезжались лес и степь и куда моя прабабушка зимами возила кедровый орех, мороженую клюкву, гремевшую при пересылке, топорища, а везла с ярмарки «бумагу» — дешевую хлопчатобумажную ткань, очевидно, бухарской выделки.

Или образ текущего в пыли табуна — степняки гнали коней на Урал, чтобы затем закупить железо.

Этим образом могла стать железная дорога, по которой в 41-м на Москву шли эшелоны Панфиловской дивизии, а сегодня в тысячекилометровых путях той дороги переплелись рельсы тагильской и темир-тауской прокатки.

Вышло же, что мои две родины, несхожие, как материки, для меня соединила степная роща, поставленный под ее шатром поселок и жители поселка, три поколения. Стало быть, моей задачей было рассказать об извечных исторических связях русского и казахского народов, об их труде в освоении неподнятой целины казахстанских степей на рубеже XIX–XX веков и позже, до нашего времени.

Тополиная роща

Поселок Тополиная Роща заложил Федот Первушин, мой дед. В казахские степи Федот попал с обозом переселенцев, ехали к киргизам, так звали степняков в те времена. Ехали с отцом в края, где земля не пахана, не меряна.

Отец умер в дороге. Федот недолго ехал с обозом: оставили его в саманном городишке, бывшем когда-то крепостцой на степной границе Российской империи, а к началу нынешнего века забытом и богом и губернатором. Мужики сказали Федоту: «Не успеть тебе, парень, за нами… без лошади-то».

Федот упрашивал его не бросать — ведь как в степи без колодезника? Он умеет и воду найти под землей, и колодец выкопает. Мужики отворачивались: «Отец твой был колодезник, а ты ишшо так… гоношишься».

Федот отправился на нефтепромыслы. Взяли его на тартание — поставили к вороту. Желонка, длинное ведро, которым черпали нефть из земли, во снах наползала на Федота, как черный блестящий жук.

Здесь, на промыслах, Федот посватался; ему шел восемнадцатый год. Семья невесты приехала сюда за счастьем с Украины. Их саманушка в пыльном, засыпанном золой поселке выделялась опрятностью: побелена, обсажена мальвами. Свадьбу назначили на лето — жить молодым было негде.

В ту зиму после оттепелей мороз схватил снега, в степи начался падеж скота, степняки бежали толпами на промыслы. Детей тащили на шкурах, на кошмах, впрягшись в ремни. В одну землянку набивалось по тридцать человек. Варили кожи, кости. Днями сидели вокруг котла, хлебали пустую воду.

Беженцы занесли из степи оспу.

Те, у кого были кони, бросились к тракту. Федота, как и прочую бедноту, держали в поселке зарядившие метели. Наконец он решился, с вечера увязал пожитки на салазках. А утром проснулся разбитый, с болями в крестце и понял, что опоздал с бегством.

Через день вся землянка лежала в жару.

Родители невесты умерли, и невеста Федота умерла, а к нему в землянку прибрела младшая сестра невесты. Она и стала в будущем нашей бабушкой.

Для моих деда и бабушки воспоминания о промысле были ужасом их жизни. В нашей семье до сих пор в ходу речения вроде «грязь, как на промыслах» или «в куче, как на промыслах». Мы переняли их от бабушки, а от нас — наши дети, вовсе уж не зная об их происхождении.

Бывало, присев возле печной дверцы, Федот мечтал. Он уж поднялся, ходил по стенке, силился помогать другим. Землянка была набита умирающими, хрипящими людьми.

В этих мечтаниях у огня вставала полная солнца степь и речка, играющая на перекате. Федот поднимался с тряпкой в руках, оголенных по локоть, красных от холодной воды, оттирал нары или брел в угол на стон: «Су… су» — воды, воды.

Однажды Федот привязывал руки казаху по имени Жуматай, чтобы тот не сдирал корок с подсыхающих гнойных пузырьков, и услышал от него об урочище Акылды. Там речка, место прикрыто горой, а у ее подошвы хорошая трава.

Урочище Акылды день ото дня обживалось в мечтах Федота.

— А земля, земля — ничья? — спрашивал Федот в который раз.

Кто-нибудь с нар прохрипит:

— Да кончите вы свои белендрясы, душемоты? Каждый день одна у вас музыка!..

— А глина, глина? — пытал Федот.

С грехом пополам сообща растолковывали Жуматаю про глину. Он радовался своему пониманию: «Бар, бар» — есть, стало быть, глина, сколько хочешь.

Остался Жуматай с семейством возле Федота, помогал выхаживать больных. Глядел на Федота с нежностью, с благодарностью, веря, что он вымолил их у смерти, что вернулись они на его голос с того света, только лица поклеваны оспой да останется с бельмом младший парнишка.

Весной, как подсохла степь, Федот выкопал тополиные черенки: зимовали они под стеной саманки. Черенки эти его отец вез с Урала, в сырой рогожке, — срезал с тополя в своем родном дворе.

В старости дед вспоминал те дни пути по весенней степи как самые счастливые. Шли нагруженные пожитками, инструментами для рытья колодцев. Однажды в полдень друзья со своими семействами очутились на берегу речушки, название которой по-русски звучало как «Плохонькая».

— Акылды, — сказал Жуматай радостно и повел рукой.

Он дарил Федоту это чистое майское небо, голые крутобокие горы, уходящую от гор равнину, речку с ее глинистой вешней водой, что несла вороха бурьяна, комки птичьих гнезд и прочий мусор. Старую траву на берегах пробивали стрелки тюльпанов, степного мака и гусиного лука.

Федот знал: только через кровавый труд он осядет здесь, в пустой степи. Крестьянин не кочевник, ему нужен дом, инвентарь, сено для скотины.

Лезвие лопаты вошло в степную землю, выворотило первый комок. Суха была земля, прошита жесткими, как проволока, корнями. Федот посадил черенки. Жена принесла воды, полила.

Они расстались с Жуматаем в русском поселке, что лежал за горами горсткой беленых саманок. Жуматай, считай, тоже был на месте: в ближнем ауле были у него родственники по матери. Ему также предстояло начинать жить заново. Надеялся, что получит долг со здешнего бая Кумара — бай задолжал отцу Жуматая, умершему от оспы. Старик много лет пас табуны Кумара.

Федот купил в поселке корову, картошки на семена, немного пшеницы, проса для посева, старую, но годную еще в работу телегу, и вышли деньги, заработанные на промыслах.

Посеял Федот кое-как: на корове не очень-то выпашешь. Вырыли землянку, накрыли плетнем из тальника, обложили дерном.

Выбрал наконец место для колодца. С сомнением приступил к рытью: долго ходил с веткой-рогулькой, искал под землей водяную жилу. Слаб был один-единственный толчок в руку.

Речушка высыхала на глазах, оставались бочажки — пичуге напиться. Спешил с колодцем, днями не вылезал из выработки. Глубоко уходила в землю шахта, а признаков воды не было.

Наезжал бай Кумар, его летовка была неподалеку, полдня пути. Рослый был бай, белозубый, молодой, на хорошем коне, с ним двое весельчаков. Шутили над Федотом, заглядывали в выработку. Федот заговорил об аренде, — дескать, осенью расплачусь.

Кумар оборвал его (он знал по-русски):

— Почему тут копаешь?

— По знакам выходит: есть вода.

— Покажи.

Федот принес рогулину, показал, как ходит с ней. Заговорил было вновь об аренде, вновь Кумар его оборвал:

— Копай, мужик, копай.

Речка высохла, ездили с ведрами к дальнему бочажку, прикрытому нависшим берегом. Черпали с грязью, с рыбьей мелюзгой.

Федот изработался, почернел, вылезал из шахты без сил. Погреется, попьет кипятку и опять спускается. Жена была измотана не меньше: ей приходилось днями крутить ворот, вытягивать ведро с породой.

Приезжал и Жуматай. Ненадолго друг заглядывал: нанялся к Кумару в работники.

— Ай, — вздыхал Жуматай и показывал, как в степи мастера выбирают породу из выработки: переброшенный через блок канат прикрепляют к седлу, уходит лошадь от колодца, вытягивает бадью.

Жуматай оглядывался на своего нерасседланного коня, — дескать, сам понимаешь, не мой конь, байский…

Федот вконец отчаялся, порода шла не водоносная — на сальные глины, на песок и намека не было. Пошел к баю просить коня.

В излучине речки останки большого сгоревшего байского дома. Чернели комья сорванного с крыши железа. У коновязи кони под седлами, казаки с шашками и винтовками полулежат в траве. Возле белой юрты пролетка с кожаным блестящим сиденьем, тут же большая фура, где навалены межевые столбы с черными орластыми печатями на затесах. На берегу речки десяток землянок и юрт байских работников.

Из байской юрты появился мордастый парень, вытирая на ходу сальные руки о голенища сапог. Сказал Федоту по-русски:

— Сиди, жди.

Федот сел под стеной юрты. Кошма была подвернута, чтобы сквозняк протягивал. Федот слушал разговор в юрте. Откуда тему было знать тогда, чем разговор неизвестных людей обернется для него.

— …Пожалуйста, угощайтесь, господин есаул, — упрашивал бай Кумар. Федот узнал его голос. — Позвольте подлить и вам, господин урядник. Вы наши степные порядки знаете, мы с открытым сердцем к вам.

— Это мы к вам с открытым сердцем, господин Кумар, — сказал насмешливый голос. — Если помните, в 1906 году изымали у вашего рода земли в переселенческий фонд, так ваших собственных пастбищ не тронули ни пяди. А вот когда ваши соплеменники нынче весной с пиками, с дробовиками переносили межевые знаки, установленные, кстати говоря, присутствующим здесь чиновником переселенческого управления, вы не вмешались.

— Зачинщиков сослали в Сибирь, господин урядник, — улещал Кумар гостей.

— Без вашей помощи, дорогой.

— Но я также пострадал, господа. Братья одного из зачинщиков сожгли у меня дом, вывезли зерно…

— После чего вы стали заискивать перед голытьбой, не скупились на угощение, зазывали к себе стариков.

— Я же не в небе пасу свои табуны, господа. Пути кочевий перерезаны пашнями, род лишился четырех кыстау, то есть зимовок…

— Вы своих зимовок и летовок не лишились, Кумар, — голос урядника стал доверительнее, — но можете лишиться, если будете вертеться между вашими и нашими.

— Межевых столбов у нас полна телега, — хохотнул басок, очевидно принадлежащий есаулу. — Живо отрежем.

— Мои соплеменники озлоблены против меня именно потому, что я помогаю русским.

В юрте засмеялись:

— Ну, хватил!

Смех перекрыл голос Кумара:

— Эй, мужик!

Выскочил мордастый парень, втолкнул Федота в юрту.

На коврах полулежали на атласных подушках несколько человек в расстегнутых мундирах. Федот со света плохо видел лица, рассмотрел только, что один с усами, другой в очках, а Кумар полотенцем вытирает руки.

— Вот ему, — сказал Кумар, — я позволил поселиться даром на моей земле. Так чего тебе, мужик?

— Дай коня на неделю-другую, осенью хлебом отдарюсь… Одному выбирать породу сил нет.

Бай кликнул мордастого парня, велел в помощь Федоту послать Жуматая с конем.

Федот готовился жать просо. Сено уже было заготовлено. Верил и не верил: неужто дело пошло?..

Приехал Кумар — веселый, одет богато: шерстяной чапан, серебряный пояс. С ним дюжина казахов, среди них жмется Жуматай.

Зачерпнули Кумару из колодца. Похвалил воду, сказал Федоту:

— Подарю кусок земли. Садись на коня, мужик, скачи от колодца. Как взмахну плетью, камень клади.

— Бай, ты видишь, что коня у меня нет, на корове пахал, — сказал Федот.

— Так скачи на корове. — Кумар захохотал.

— Разве на корове поскачешь…

— Так беги, мужик…

Федот снял поясок и побежал.

Рядом скакал Кумар с дружками. Крики, гогот, визг, лай.

Федот споткнулся, упал лицом в землю. Тут и бросили камень.

— Ты отмерил себе землю, мужик, — сказал Кумар. — Колодец и поле на моей земле. Эй, джигиты, возле колодца вройте камень с моим знаком!

Джигит в ватном халате ударил коня, помчался. На скаку свесился с седла, так что голова моталась над землей. С криком «аи» поймал прутик растопыренной ладонью, выдернул.

Глядел Федот, как исчезал рядок саженцев.

Жуматай коснулся стремени бая, заговорил:

— Кумар-ага я тоже хочу получить кусок земли.

— Зачем тебе кусок?.. Ты казах, вся степь твоя.

— Щедрые одаривают и не спрашивают.

— Слезай с лошади и беги, — сказал Кумар.

Дружки его развеселились: казах — да на своих ногах?

Жуматай взял камень, побежал от федотовского межевого камня. Миновал колодец, пашню, крикнул:

— Моя земля?..

— Твоя, — махнул Кумар, уверенный, что Жуматай потешает его. Иного ему в голову не приходило, он считал себя благодетелем этого неприметного человека.

Жуматай бросил камень:

— Отдаю мою землю Федоту.

Кумар спрятал гнев за смехом:

— Где ты будешь жить сам?

— Вся степь моя.

Табунщики поскакали вслед за Кумаром.

Глядя, как уезжает Кумар и его ватажка — сперва рысью, разогревая коней, а там вскачь, — Жуматай пытался сказать другу что-то важное для себя и замолк в бессилии. Позже, годы спустя, когда Жуматай научится объясняться по-русски, скажет он Федоту, что он, опомнясь — как мог противоречить Кумару! — стал потный от страха и клял себя и не рад был дружбе Федота.

Скрылись всадники в выцветшей степи.

— Будем колодцы копать, ортачить[1], — сказал Федот. — У тебя теперь лошадь… Клин у меня посеян, будто для куриц, а все пшеница… Картошка скоро подойдет, на то лето посеем кукурузу. Саманки поставим, чего в дерновушках жить.

Слушал его Жуматай, не все понимал, а желал новых слов товарища, подбодряли эти слова. Годы спустя он скажет: когда Кумар скрылся в степи и отпустил его страх перед баем, почувствовал он, что сегодня встал над собой впервые в жизни, что по-другому глядит на белый свет, как глядит человек с ремеслом в руках.

Осенью, как выкопали картошку, в урочище приехали пятеро конных. Лица завязаны тряпицами, у двоих в руках дробовики, у остальных соилы — дубинки с утолщением на конце, с ременными петлями для руки.

Перекликаясь, будто хозяев на хуторе нету, бандиты собрали скотину. Один из них с криками: «Кет! Кет!» — погнал ее в степь. Жуматай начинал что-то заискивающе, сбиваясь, говорить главарю, человеку в драном чапане и прожженном тымаке, из которого лезла комками верблюжья шерсть, — видно, говорил, что без скотины им пропасть… Главарь время от времени ногой, не вынимая из стремени ее, отталкивал Жуматая, а сам сорочьими глазками глядел за своими. Когда один из них вернулся из дерновушки с самоваром (старшего Первушина обладание этим самоваром утешало в самые худые дни), а другой бандит ухватился за него обеими руками: «Сауга!» — поздравление с добычей, обязывающее к дележу, — главарь издал из-под тряпицы хрип, и самовар был брошен.

Федот глядел со страхом, с ненавистью на тяжелую, обмотанную медной проволокой рукоять в руке главаря. Подошел, вцепился в его руку, дернул. Главарь повалился на него тушей, Федот бился под ним на земле, задыхаясь в вонючей шерсти чапана. Удар по голове, и Федот как провалился.

Очнулся. Грабители, сказал Жуматай, за горами. Женщины выревелись, слез уже не было. Соху грабители изрубили, увезли зерно на федотовской телеге. Оставили рассыпанный для сушки курт на камышовой подстилке и овцу. Она бродила под горой, блеяла.

Приехал сборщик налогов, с ним посыльный волостного управителя. Как на грех, в тот день Жуматай зарезал овцу, жена Федота натушила баранины с картошкой. Сесть за стол сборщик отказался, — ему предложили место на застеленном одеялом топчане. Сборщик взглянул, вышел, хозяева последовали за ним. Выслушали предложение платить налог, показали изрубленную соху, картошку в углу погребка. Сборщик покивал:

— Давай в счет налога.

— А нам что кусать? — взъярился Федот.

Сборщик потыкал себя в грудь, сказал:

— Мине платить за тибя? Тибе картошку с мясом кушать?

На прощанье посыльный прокричал что-то издевательское, захохотал. Жуматай объяснил Федоту: ни сборщик, ни волостной не верят в посланных Кумаром грабителей, считают, будто хозяева в сговоре с Кумаром.

Вздувались рубахи на ветру. Тянуло низом брюхатые тучи. Поди, волку в такое время тоска в степи.

Жуматай исчез, не видали, как ушел. Жена его сидела в юрте, и ребятишек было не слыхать.

Федот со своим снаряжением перебрался в поселок. Взялся копать колодец, поставил ворот. Заказчики видели: с отчаяния мужик колотится, такие дела в зиму не начинают, да еще в одиночку — тут сразу надо камень тесать, крепить стенки, иначе шахта весной обвалится.

Вечерами Федот сидел у лавки с мужиками, слушал разговоры. В волости шла вражда между степняками и поселенцами. Степняки забивали родники кошмами, шайки конокрадов угоняли у крестьян коней. Мужики с ружьями шарили по аулам. Если находили свежую лошадиную шкуру, отбирали у степняка лошадь. Вражда началась с лета, когда казах из нищего аула сдал покос в аренду разом двум поселенцам. Деньги вернуть не смог, проел, мужики его избили. За казаха вступилась родня, и вышла драка с кровопролитием.

Утром Федот вновь спускался в выработку; он уж углубился на два человеческих роста, укрепил навес. Бил киркой землю, твердил себе: «Не уйду из урочища, не уйду».

Мужики сжалились, выдали в задаток еще мешок муки и мешок пшена. Федот вернулся в урочище, а следом в тот же день — Жуматай с перебитой рукой, на коне. Пригнал пяток овец и корову. Конь был не его, а корова не федотовская.

Жуматай не рассказывал ничего, мрачно нянчил перебитую руку. Знал Федот, что теперь нет Жуматаю возврата в свой аул, и наверняка не в одном Кумаре тут причина. Что крепко прижала их друг к другу жизнь, не оторвать.

Когда пытался бай Кумар наскоком согнать Федота с починка в урочище, его подручный, похваляясь своей ловкостью, на скаку выдергивал из земли тополиные черенки. Одним таким черенком он стегал товарищей, дурачился, а те вырвали черенок, сломали и бросили в степи.

При падении черенок пробил куст перекати-поля, ткнулся обрывками корешков в гладкую глину, где выступила соль, колкая, как битое стекло.

Под ветром обломился стебель перекати-поля. Травяной шар проскакал мимо колодца — там Жуматай поил овец, — проскочил между юртой и дерновушкой и влетел в песчаную яму под берегом.

На дне ямы стояла лужица, след высохшей речки. Засорена была лужица мертвыми мошками, крошевом сухих трав, степной пылью. Черенок угодил в воду обрывками корешков.

Проходил мимо Федот, подивился: что там зеленеет внутри? Поддел ногой шар и увидел черенок с острыми ушками листьев.

— Чо тут брезжитца, родимый? — спросил весело Федот. — Ну, живи!..

Жгли голую степь ледяные ветры. Налетали метели и уносились, волоча хвосты поземок. Жались друг к другу дерновушка и юрта, обложенная для тепла связками камыша.

Сошли снега, заиграла новорожденная река в солнце. Черенок пустил несколько веточек — он стал топольком.

Речка оживала час от часу, появились в ней червячки, личинки, рачки и водоросли. Рыба кинулась из озер в речку метать икру, оставила на отмелях, в заводях, на корягах студенистые комки и ленты. Вывелись мальки, искорками засверкали в воде.

Между тем вешняя вода ушла вниз, к озерам. Дно заводей обнажилось, окаменело под солнцем. Несло жаром от горячих галечниковых отмелей, от сухой глины берегов.

Метались по мелям окуни, нарядные, как петухи, их спинные плавники с колючками высовывались из воды. В омутках было черно: теснились белые, с желтоватым брюшком и желтыми плавничками ельцы, и пескари, и голавли.

Прилетели вороны, забегали по мелям. Удирали от них рыбешки, тянули шнурки следов по мучнисто-глинистому дну. Вороны ловко хватали рыбешек поперек живота. Скоро берег стал бел от рыбьей чешуи.

Прибежала лисица, спустилась в ямку, завозилась. Черный илистый кисель, выплескиваясь, оставлял на песке рыбешек.

Лисица, горбясь, зло поглядывая на ворон, металась среди прыгающих по песку рыб, глотала добычу, давилась, харкала. Объелась и уснула тут же. К вечеру лисица очнулась, обошла, позевывая, грязную яму с крестиками вороньих следов, поднялась по берегу и исчезла.

Тополек оживлял речную долину, под ветром похлопывал листьями. Ручеек шнурочком поблескивал в гальках и был так слаб, что едва волочил лоскуточки ила.

Спустился по берегу Федот с лопатой, вырыл яму в дне омутка. Набралось в яму воды мало-помалу. Таскали ведрами наверх — там месили глину, делали саман: строились Федот и Жуматай.

Ранней весной, еще листья не появились, тополь выкинул сережки. Ветер опылил их.

Семя тополя с маковое зернышко — летучка, пучок волосиков, несет его по воздуху. Тряс ветер тополь, хлопьями срывал семена. Кружилась над долиной пушистая метель. Набивались семена в складки берега, в сыром песке пускали корешки.

К осени пустынные прежде пески ощетинились прутиками.

По весне дикую полую воду в этом месте стиснуло берегами — их пески схватили корни тополя и тополиного подроста. Вода пошла водоворотами, вырыла в русле промоины и ямы.

В урочище поселились пять семей «неустроенных переселенцев» — так назывались не получившие наделов — и две семьи казахов-издольщиков. Наделы нарезал сам Кумар, он торопился: в урочище пытались поселиться его бедные сородичи. Аренду Кумар установил небывало высокую по здешним местам, указывая на Федота и Жуматая: «Они платят, а вы чем лучше?»

Кумар сулил освободить своих арендаторов от обираловки — «добровольного пожертвования» на нужды армии. Бай стал к тому времени волостным управителем.

Прибежали к тополю ребятишки из поселка, прыгали с нижней ветки, кричали:

— Глубоко, аж с ручками!

Вечером пришли к тополю мужики. Федот отыскал камень. Ухватил его покрепче и вошел в воду. На середине речки вода скрыла его с головой. Мужики стояли над тополем, глядели, как бежит со дна цепочка пузырей. Шумно всплеснуло у них под ногами, раздалась вода, вышел Федот с камнем в руках.

— Стоит плотинку поставить, работа не пропадет?

— Не пропадет, — сказал Федот и погладил ствол тополя. — Черный стал осокорь. Матереет…

Насыпали из камня и гальки плотинку в горловине плеса. Держала плотинка воду, берегла.

В жаркий июльский день по глинистому откосу берега спустилась лиса, спугнула ворон и подошла к воде. Близ берега гуляла стая голавлей, лениво шевелила красными кистями хвостов. Глядели на лису без испуга ядрышки их глаз, вправленные в жестяные ободки.

Лиса полакала воды, постояла на плотинке и побежала вдоль ручейка по голому горячему руслу.

За речкой взлетит саранчук, вспыхнут в солнце его слюдяные крылья. С тополя сорвется кобчик, стрелой просвистит над долиной, — щелчок, хруст, и вновь кобчик на верхушке тополя. Веер саранчового крыла, взблескивая, опускается на землю.

Поселенцы вспахали поля, разбили огороды и бахчи. Полевки, суслики стали селиться близ ухоженных участков. Налетали на зелень прожорливые майские жуки и саранча. Федот поставил на краю своего поля шест с перекладиной и переманил кобчика.

Теперь кобчик охотился на полях и огородах. Нырял с шеста в гущу пшеницы. Писк мыши — и птица, не коснувшись земли, неслась за реку с добычей в когтях: птенцы подрастали, их рты были разинуты с утра.

Тополиные корни могучей грибницей уходили вглубь и вширь, гнали соки по стволу, обтянутому черной трещиноватой корой.

Дерево растет макушкой, потому гнезда кобчиков со временем оказались в глубине кроны. Теперь кобчики жили как бы в нижнем этаже.

В ту весну, когда обильно роился комар, густо летел майский жук и мотылек с бархатными крылышками, из верхов кроны донеслось мяуканье рассерженной кошки. Кобчик, что сидел на выступавшей ветви и охотился на майских жуков, оставил свое занятие, встревоженный кошачьим мяуканьем, но высмотрел в листве лишь золотистую, с черным птицу. Гнездо ее, мягкая корзиночка, висело в развилине ветвей.

Поутру оттуда же, сверху, донеслась плавная, долгая песня.

Ближнее поле бороновали Федот и его младший сын. Федот остановил лошадь, поднял голову. Мальчик тоже остановил свою лошадь, побежал, прыгая через земляные комья, к отцу, закричал:

— Чо, опять твой стригунок вожжу затоптал?..

Федот махнул ему:

— Молчи! — И показал на ухо: — Слушай!

Птица закончила свою песню плавным, округляющим звуком.

— Иволга… — сказал Федот. — Будто дома побывал.

— А что твоя иволга? У нас в степи вон сколько птиц: удоды, вороны, беркуты…

— «Удоды, вороны»! — передразнил Федот. — Разве то певцы?.. Козлодеры!

Он очистил зубья бороны от навязших корневищ и трав, примял ворох ногой и тронул стригунка вожжой. Тот заплясал на месте.

— Ври, ври!.. Какой двухлеток борону не потянет?.. — проворчал Федот и стегнул стригунка вожжой.

Вновь запела иволга. Федот вытянул шею, поворотясь к осокорю лицом, но тут стригунок дернул борону.

Тополиный подрост на том берегу вытянулся. Сомкнулись над водой кроны тополей и подроста, закрыли воду от солнца, от ветра.

Поселок рос, стали нарезать усадьбы в сторону речки. В тополином подросте по берегам хозяева рубили колья, огораживали усадьбы. По весне колья пускали побеги. К тому времени, когда поселок вышел на берега речки, тополя у колодца, береговые тополя и тополя, выросшие из кольев, соединились в тополиную рощу. Шатром роща накрыла поселок.

Записали поселок под русским названием «Тополиная Роща».

Несется по степи вихрь. Обрастает мусором, перескакивает овраги, выбегает на увалы и красуется там грязным чучелом.

Налетит, ударит в рощу с разгона. Страшна его сила. С хрустом ломаются ветви, тучей взлетит сорванная листва. Просядут кроны под тяжестью вихря, со звоном вылетит на веранде стекло, петух с задранным хвостом промчит через двор с криком «Куда, куда!» и воткнется головой в куст. Выпрямляясь, ахнут тополя, рассекут вихрь. Он осыплется песком и сухой горячей пылью. Долго еще гудят стекла в домах.

В наше время седьмой по счету внук Федота Первушина — стало быть, я, учитель литературы в поселке Роща, — съездил на дедову родину, на Урал.

Ехал с пересадкой в Оренбурге, откуда уходит железная дорога в глубь Азии. Где-то за Карталами мне показали из окна вагона желтую пульку на краю равнины — по преданию, башня стоит на свинцовом основании, поставил ее Тамерлан по пути на Русь. Якобы здесь при боевой стычке убили дочь завоевателя. Искрили в степи озера, стянутые поясами камышей. На станциях торговали мелким жареным карасем. Карась кучками лежал на сальных газетных лохмотьях. Навстречу шли составы с уральским литьем, с экскаваторами Уралмаша.

Село Каменка, родина Первушиных, и поныне не славится богатством, земли тут бедные. Прежде хорошо родилась репа, возили ее отсюда возами, в голодные годы делали паренки из репы или терли ее и пекли оладьи.

За домами, по-здешнему «за жилом», — изрытое, поросшее вереском пространство: здесь старатели мыли золото. А дальше пруд; берега его в буграх, в щетине рыжих закаменевших свай. То остатки демидовского железоделательного завода.

Избушка Первушиных еще стояла. Обошел я избушку, вспоминая деда Федота. Сколько раз он расхваливал ее — дескать, деревья на сруб взяты с корня, с живицей, ни одного «теплого» не положено, то есть больного, и шатровые ворота крепкие. Избушка пустовала, лишь в страду, ближе к осени, здесь селили сезонников. Я попытался обиходить избушку. В чулане стоял ларь, я выгреб хлам из его недр. Ржавые цепочки, проволока, скобы, тряпки свалялись в комья. Когда я держал такой ком, из него вывалилось что-то тяжелое, упало мне на ногу. То оказался шар с шипами и остатком цепи. Кистень — вот как называлось такое оружие: шар с шипами, подвешенный к рукоятке.

Над усадьбой поднимались два тополя; один стоял в углу двора, он вырос из матерого пня, а второй — в огороде. Вроде как выходило, тополя — родичи нашей роще, родные братья черенкам, привезенным дедом Федотом в урочище Акылды.

Я обошел село, других тополей не нашел, — видел рябину, березу, в огородах за банями черемуху. Стало быть, матерый тополь, от которого Первушины брали черенки в дорогу, был родом не уральский.

С юга попал в здешние места его черенок, понял я, когда взял определитель и выяснил подрод тополя.

Откуда пришли на Урал мои прапрадеды? Урал заселялся набродом, бежали сюда со всех концов Руси — бежали опальные стрельцы, раскольники, солдаты, каторжники, волжская вольница. Посланные сюда служилые строили крепостцы. Заводчики покупали и вывозили на Урал деревни с Украины, из южных губерний России. Шли за Камень искать Беловодье — счастливую страну за «пустой землей», за степями то есть.

В архивах районного музея, в архивах Свердловска я разбирал связки ломкой бумаги, то грубой, будто вафельной, то на диво тонкой, которая от времени стала кремовой. Искал упоминания о Каменке, о Первушиных в трудных для глаза, в выцветших строчках, где буквы сплетались в кружево или бежали полчищами долгоногих насекомых, путаясь в усах и усищах. Искал в табелях, в отчетах о работе завода, к которому в начале XVIII века была приписана деревня Каменка.

Вычитал историю бегства моих прапрадедов от заводской каторги. В документах той поры было сказано: бежали в степь, бежали в Беловодье. Из дедовых рассказов о Беловодье я особенно любил рассказ про «красную нитку». Будто бы ехал когда-то в старое время мужик из Беловодья, своих проведать в русских краях, вез в телеге мешок с маком. А в мешке дырку проткнул. Каждую весну красная нитка указывает путь в счастливую страну, где нет власти с ее батогами и цепями, где жито сеют и все другое по-русски…

В тайных листках-«путешественниках», что ходили в те времена из рук в руки, указывались пути в Беловодье — от Оренбурга и дальше в глубь степей, или от Екатеринбурга на Алтай и дальше в Китай, или в Индию, или «в Японию на реки Тигр и Ефрат. Ходу туда двенадцать суток морем и три дня Голодной степью». Или же описывался сухопутный путь, и тогда Беловодье лежало за большой рекой. С этого берега реки слыхать, как звенят колокола на той стороне, в Беловодье. Жизнь в Беловодье беспечальная; правят страной старцы, которые по святости своей жизни ходят и в мороз босиком; нет там ни повинностей, ни податей, ни рекрутчины — никто с Беловодьем не воюет. В хозяйственных надобностях во всем приволье. Преступника наказывают высылкой в Россию — сажают на плот, дают буханку и пускают по реке.

Из губерний, где жизнь для крестьян становилась невмоготу, деревенские старосты доносили: крестьяне откармливают лошадей, сбывают вещи, по тяжести неудобные для перевозки, запасаются сухарями и приобретают ружья крупного калибра — собираются, стало быть, в Беловодье.

Беловодье — земля, лежащая за морем, за водой. Белыми в старину назывались земли, не обложенные податями, то есть вольные, свободные, в отличие от «черных».

Возвращался я в Казахстан с Урала самолетом. Глядел в иллюминатор, как отходит лесостепь, как потянулась безлесная, со слабой дерновиной равнина. Я летел над вековой дорогой — из леса в степь. Этой дорогой двести лет назад шел в Беловодье обоз, и с ним мой прапрадед, мужик в валеной шапчонке, в широких в шагу штанах из пестряди, с чуть приплющенной, как у всех Первушиных, переносицей.

Прорвался обоз сквозь заслоны, отбился от воинской команды: мужики шли с дубьем, с кистенями, с кремневыми ружьями и березовыми луками. Степь, воля!

А однажды стал обоз на ночевку на берегу озера — и явились из степи конные толпы башкир. Управление горных заводов выдало башкирским старшинам разрешение, чтобы старшины со своими людьми ловили беглецов и привозили в Екатеринбург, а за поимку беглецов брали бы их все пожитки, кроме лошадей.

Растекались кочевники, охватывая лагерь, помахивали дымными хвостами на пиках: поджигали траву.

Кипело озеро, погружался в него обоз. Оступился старик, втаскивая телегу, всплыла белая борода. Верещали ребятишки, выли бабы. С треском, с шорохом шел вал дыма. Взлетали, падали в воду огненные хвосты камыша. Отступали мужики в воду, сжимая в руках горячие древки пик и черенки кос. Нависла над берегом темная чаща пожара, сейчас из нее повалят кучами всадники, затопчут, изрубят, похватают девок!.. Выныривая, мужики прикрывались бараньими шкурами, бодрили себя криками и не слышали своих голосов: такой шум стоял.

Но повалили из огня бородатые мужики на конях: примчались из Сакмары-городка казаки, извещенные лазутчиками.

За Сакмарой-рекой степь становилась все скуднее травой, суше. Вел обоз киргиз, нанятый за полштуки сукна. Недолго и шли, догнал их парнишка-киргиз, посланный с сообщением, что на обоз при переходе через реку готовится нападение: за рекой владения другого султана.

Отправили двух парней верхом в Сакмару-городок, просили помощи у казаков, и стали кочевать с дружественными киргизами по берегу реки. Не раз при виде пыльного облачка в глубине равнины посылали всадника навстречу отряду, он возвращался скоро, унылый. Уходя со стоянки, зарывали камни с выцарапанным словом «Сакмара», и на редких деревьях вырезали то же слово, и на стенах киргизских могильников. Ночью непрестанно жгли костер, пускали стрелы с привязанными к ним головешками: выводили на себя.

Дважды пытались киргизы напасть на обоз — их отгоняли выстрелами из большого ружья. Бухало оно, как пушка: его дуло вставляли в колесную ступицу, а для сходства с пушкой сделали из войлока трубу.

Невысоко летел наш «ЯК-40», хорошо видна была пойма Сакмары. Начинается речка на северном склоне хребта Урал-Тау, впадает справа в Урал. Указали мне сверху село Сакмарское, говорят, здесь стоял Сакмарский городок. Стало быть, здесь где-то окружили драгуны вернувшийся из степи обоз горнозаводских крестьян, отняли оружие и погнали под конвоем на Урал, в их деревни и слободы, приписанные к заводам. Когда отряд беглецов под охраной драгунов поворачивал в степь от Сакмары-реки, мой прапрадед соскочил с телеги, в прибрежном лесу прошел к осокорю и нарезал веток.

Прижились в Каменке привезенные с берегов Сакмары черенки, стали тополями.

Летел я над вековой дорогой — дорогой из леса в степь.

В эту вековую дорогу вплетены следы казахских аулов, что уходили от джунгарских орд под прикрытие русских военных постов. Вплетаются в нее следы телег, на которых горнозаводские крестьяне везли пушки Пугачеву, и след конских табунов, что степняки гнали на Урал на продажу; вплетаются в эту дорогу след обоза русских переселенцев и современные воздушные и железнодорожные пути. В вековой дороге могила моего прадеда — дед Федот горевал, что не найти ее. А как найдешь? Ушел обоз от могилы, ветер поднял примятые колесами травы, и нет следа на равнине. В этой дороге наша Роща — как огромный зеленый костер.

Далекое

Ехала по степи девушка-казашка, глядела коню под ноги.

Проезжала девушка над балкой, увидела на ее днище нездешних людей. Узнала казаков — по фуражкам с околышами, по штанам с лампасами. Кони у них были оседланы; два бородача сидели на корточках, чистили винтовки. Третий казак затаптывал кострище, стоял по колено в дыму. Четвертый, молодой парень, оттирал котелок травяным комом. Он загляделся на девушку. Бородач хрипло окликнул его, тот послушно отвернулся и стал втискивать котелок в седельную сумку.

На пригорке девушка слезла с коня. Здесь вчера еще стояла юрта, остался от нее круг бледно-зеленой выморочной травы, какая вырастает без солнца. Девушка ворошила ногами траву, не слышала, как подъехал всадник.

— Чего потеряла-то?.. — спросил он дружелюбно.

Головы она не поднимала, продолжала шарить в траве, и потому приняла его за одного из тех, что ночевали в балке. Русских слов девушка знала мало. Вместо ответа она потыкала пальцем в то место своего инкрустированного пояса, где чернела кожа: серебряная пластинка выпала.

Так ходила она, ходила, забыв о всаднике, и вдруг была остановлена голосом: «Твоя?..» Она взглянула, увидела перед собой незнакомого парня. Он протягивал на ладони серебряную пластинку. Пластинка была украшена узорами и зеленым, как кошачий глаз, камнем.

Она улыбнулась парню и протянула руку. Он тут же отдернул свою, отбежал: дескать, догони, отними. Она кинулась за ним. Ему мешала бегать шашка, винтовка колотилась за спиной, но был он увертлив и быстр. Однажды она догнала парня, он увернулся, однако она успела сдернуть с него фуражку и вскочила в седло.

— Эй! — испугался парень. — Отдай фуражку!

Девушка хлестнула поводьями своего рыжего скакуна.

Вмиг парень был в седле.

Он догонял, уже ловил ее поводья, как девушка криком посылала коня вперед.

Игра веселила девушку, парень отвечал ей смехом. Но промахнулся он в который раз, и тут на повороте она заглянула ему в глаза: зазорно парню, обидно, а его ли вина?.. Пегий конь не мог угнаться за ее скакуном.

На новом заходе она придержала коня, парень поймал ее за руку. Оба они раскраснелись, жарко дышали, платок у девушки сбился. Их кони враждебно пятились, всхрапывали и дергали головами. Он засмеялся, теперь уж весело, протянул ей серебряную пластинку с зеленым камнем.

Девушка подала ему фуражку и только тут увидела, что фуражка без околыша и что над козырьком приколота звезда. Звезду, жестяную, крашенную красной краской, девушка помяла, когда держала фуражку в кулаке. Парень выпрямил лучи звезды, надел фуражку и сразу переменился.

Девушка как очнулась. Ниже спустила платок, затянула узел на затылке.

— Прощай, — сказал парень.

Она застенчиво произнесла «спасибо». Слова «прощай» по-русски она не знала.

Развернули они своих коней и, разъехавшись, одновременно оглянулись.

Впереди, из балки, выехали казаки. Парень привстал на стременах, всматриваясь. Казаки не прибавляли шага, но девушка почувствовала враждебность в их молчаливом приближении. Парень хлестнул свою лошадь, казаки вскачь, с дробным топотом пустились следом. Пронеслись мимо девушки. Страшны были их хищные лица.

Девушка понаслышке знала о белых и красных, вовсе не знала о том, что белая армия отступает в глубь степей, что парень с жестяной звездой на фуражке — разведчик красных, что казаки тоже посланы в разведку и потому не стреляют в него, хотят взять его живым. Но видела девушка: казаки враги парню, и знала — догонят его.

Девушка ударила поводьями своего скакуна.

Стороной она обогнала казаков, поравнялась с парнем и повела его за собой, к отрогам. Слабел бег пегого коня, девушке приходилось сдерживать своего скакуна.

Надвинулись отроги, валами пошли навстречу изгибы предгорья. Слышался топот погони, вскрики казаков.

Девушка направила коня в просвет между голыми боками гор.

— Круто! — закричал парень.

Девушка схватила его коня за узду, криком подбодрила своего. Кони скачками стали взбираться наверх. Позади раздались слова команды. Девушка оглянулась и увидела, что погоня разделилась: двое из них кинулись объезжать гору.

Пегий конь парня вконец выбился из сил. Девушка тянула его за узду, парень хлестал плетью. Ноги у коней разъезжались в сыпучей гальке: взбирались вверх по желобу, выбитому вешними водами. Казаки быстро, как будто без усилий, взбирались следом. Девушка, оглядываясь, видела проседь в бороде старшего.

Внезапно расступились горы, отошли, качнув своими круглыми боками. Кони взяли последние метры перевала — и встала, будто выросла под ними, осокоревая роща.

Ахнул парень, рассмеялся. Разом послали они коней вниз, понеслись, уже не оглядываясь, по ровно сбегающему предгорью. Влетели с разгона в спасительную гущу листвы.

Казаки следом скатились на равнину. Заметались перед рощей, дожидаясь посланных в обход. А дождавшись, не решились рисковать, искать красного в роще, откуда доносились собачий лай, громыханье железа и прочие шумы большого селения.

Парень и девушка глядели сквозь ветви, как разъехались казаки, как укрылись за ближним холмом.

— Стерегут меня, — сказал парень. — Придется вечера ждать.

Девушка поняла его, закивала. Они взяли коней под уздцы, пошли в глубь рощи.

В углу расчищенной площадки стояла юрта, на большой кошме скучилось застолье. В другом углу площадки был навален камень и стояли пирамиды саманного кирпича.

Девушка взяла повод из рук парня, привязала его пегого. Отошла к летней глиняной печке, где хлопотала пожилая казашка, и стала помогать ей. Доставала из котла мясо и раскладывала на подносах.

— Помощь? — спросил парень и указал в угол двора, где поднимались пирамиды самана.

— Подмога, — ответил ему русский мужик. — Сообща дом строим киргизу…

— По-нашему называется «асар», — добавил старик-казах с легкой, как ковыль, бороденкой и закивал, стал показывать рукой: дескать, садись.

— Наливай и мне, — сказал парень девушке и достал из-за голенища ложку. — Я нужный здесь человек.

Девушка принесла большую деревянную чашку с мясом, поставила перед ним.

Выкопали траншею под фундамент. По обычаю, желая будущему жилищу изобилия и счастья, каждый бросил в траншею что приготовил. Сыпались в траншею монеты, сахар, куски курта — сухого творога. Нечего было кинуть парню, отступил он было, спрятался за спины. Поймали его руку, быстро вложили в нее острое, горячее, — он не глядел, знал: то серебряная пластинка с узорами, с зеленым, как кошачий глаз, камнем. Спрыгнул он в траншею, положил пластинку в угол, присыпал землей.

Заложили в траншеи камень песчаник, установили опалубку. Не хвастался парень, когда обещался быть нужным: он оказался хорошим каменщиком. Тот мужик, что в поселке считался за каменщика, как увидел работу парня, встал рядом с ним за подмастерье.

Девушка нарядилась: надела веселое ситцевое платье — сборчатая юбка разлеталась в шаге — и долгополую безрукавку из красного плюша. Когда поила работников водой и подала кружку парню, увидел он: серебряный пояс она не сменила.

Замешали раствор, залили фундамент — и конец работе на сегодня.

Расстелили кошму в неубранном дворе. Вновь хлопотала девушка у печки, вновь кипело в котле мясо, сочный дух наполнял двор. Истекал из трубы дым, в неподвижном воздухе повис над девушкой, как ветка дерева. Глядела девушка украдкой на парня, а он на нее во все глаза.

Наелись работники, погомонили и утихли. Отдыхали, слушали, как в кроне, невидимая, воркует горлинка.

Запел парень тихонько:


Под ракитою зеленой
Боец раненый лежал.
Он к груди своей пронзенной
Красный орден прижимал…

Мужик-каменщик хлопнул себя ладонями по коленям:

— Гляди-ко!.. Старая песня, толькопереиначенная. — Подхватил:


…Тут кружился черный ворон,
Чуя лакомый кусок.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой.

Все в застолье, кто знал по-русски, пели, в восторге сливаясь голосами:


Ты слетай-ко, черный ворон,
К отцу-матери родной,
Передай-ко, черный ворон,
Что погиб я, как герой.

Девушка, не понимая слов, глядела неотрывно на парня: серые глаза на пропеченном, темном лице, рот то жалобный, умоляющий, то мстительно щерится оскалом.

Допели, посидели в тишине, отходя, расслабляясь.

— Пора мне, — сказал парень. Прицепил шашку, закинул за спину винтовку. — Спасибо вам.

— Рахмет!..

— Спасибо тебе, — отозвались ему в ответ.

Девушка подвела ему своего рыжего скакуна. Парень принял подарок, сказал:

— Отвоюю — вернусь к вам в рощу. — Нагнулся с седла, сказал девушке: — К тебе вернусь, красавица!..

Девушка взялась рукой за стремя, пошла рядом с конем.

Конь своей грудью пробил чащу тополиного подроста.

На опушке склонился парень с седла, поцеловал девушку.

Рванулся конь, ушел в сумрак, как в воду.

На стук копыт один за другим вылетали казаки из низин, из-под горы.

Ржали кони, остро взблескивали стволы винтовок.

Опоздала засада. Миг помаячил всадник на черно-красной полосе последней зари, исчез.

Не вернулся в рощу красный кавалерист — погиб ли в боях, другой ли пообещался… Умер отец девушки, что побил ее однажды за самовольно отданного коня, — побил и простил.

Стоит дом, в углу его под камнем песчаником лежит серебряная пластинка с зеленым камнем. Живет в том доме старая казашка. Ее внукам и внучкам кажется, что бабушкины истории они слышали по многу раз, что нечего ей больше рассказать. Да никто из них не знает о красном кавалеристе.

Человек с картой, или Повесть об учителе Нурмолды

Наши старики заслужили памятники. Памятники им поставлены — в нас, в нашей памяти.

Нурмолды Утегенович преподавал нам в школе казахский язык. Он был сухоньким стариком, носил китель из сукна и любил почтительное обращение. Он ставил тройку, даже если ты ничего не знал, — за одно лишь почтительное внимание, с которым ты его выслушивал.

Бывало, если ученик не знал окончания глагола первого лица, Нурмолды Утегенович в гневе подбегал к голландке и пинал, пинал ее обтянутый железом бок: «Дым! Дым…» Тут уж мы за его спиной не стесняли себя выражением почтительности.

Пролог

Казахский парнишка по имени Нурмолды весной 1920 года был схвачен на базаре в Старом Чарджуе стражниками бека: они признали в нем заводского по рукам и по рубашонке в пятнах машинного масла. Нурмолды кормился на судоремонтном заводе — узкоплечие парнишки протискивались в судовые котлы, там скребками обдирали накипь со стенок. Бек ждал удара от рабочей дружины, в Старом городе хватали как лазутчика всякого заводского.

Дни и ночи, проведенные в подземной тюрьме под Чарджуйской крепостью, слились для Нурмолды в одну страшную ночь. Он потерял бы рассудок в смрадной и тесной земляной норе, не окажись возле него человека по имени Рахим, оренбургского татарина. Рахим бежал из Бухары, когда там стали хватать сторонников реформы образования, пытался в Старом Чарджуе открыть школу для мусульман, где бы они могли получить европейское образование.

Рахим учил Нурмолды русскому языку. Надзиратель, протолкнув миски с варевом в щель под дверцей, всякий раз говорил: «Татарин, ты учишь мальчика русской речи — к чему? У чарджуйского бека повадки песчаной осы: он замуровывает жертву и забывает о ней».

Когда в августе 1920 года Чарджуй был взят революционным отрядом, Нурмолды потерял Рахима во дворе крепости, заполненной узниками, их родичами, красноармейцами. Он ослеп от долгого сидения в темени. Звал Рахима, ощупывал ближних, хватал их за руки. Нурмолды отвели к врачу. Через два дня сняли повязку с глаз. Он увидел обгрызенные зубцы крепостной башни, слепящий блеск реки, толпу в базарных рядах, мальчишек — стоя по колено в арыке, они бросались грязью друг в друга. Рядом стоял худой человек, по виду мастеровой, в косоворотке и фуражке. Он подобрал Нурмолды во дворе крепости, водил к врачу и кормил. Все звали его Петрович.

— Может, теперь высмотришь своего Рахима, — сказал Петрович.

Нурмолды ответил:

— Как узнаю? Совсем не видел его, темно было, тюрьма…

На фоне шума, в котором сливались стук молотков ремесленников, скрип арб, голоса толпы, ишачий рев, раковина граммофона рокотала голосом наркома Луначарского.

— Нарком, — пояснил Петрович Нурмолды, — говорит речь над телом американского коммуниста Джона Рида.

Их позвали от кучки, сбившейся вокруг граммофона. Сообщили, что отряду дали паровоз, стало быть, надо собираться. Петрович сказал комиссару отряда Демьянцеву:

— Мой киргизенок товарища не нашел… разве найдешь в этакой каше? С собой возьму. Он из нашего уезда. Глядишь, кого из родичей отыщет…

С рабочим отрядом Нурмолды Утегенов приехал в Каргалинск. Петрович пристроил его в депо — взял к себе учеником. В ту пору и хорошему слесарю работы не могли дать: разруха.

1

В сентябре 1930 года Нурмолды Утегенова вызвали в окружком партии и объявили: по предложению Демьянцева, заведующего курсами ликбеза, его посылают налаживать ликбез в глухой волости.

Прежде дом принадлежал «Хазрету Аббасулы, мулле десяти волостей, имаму мечети», о чем по-русски сообщала жестяная пожарная доска с намалеванным изображением топора и багра. Рядом была прибита деревянная доска, такая яркая, что первая не замечалась вовсе. На деревянной доске красный всадник вскинул руку с факелом, пламя которого выписывало: «Курсы подготовки инструкторов ликбеза».

В глубине двора белобородый старичок ходил с метелкой и стояла телега с бочкой для воды. Нурмолды поднялся на крыльцо, ступая с осторожностью, чтобы не задеть сидящего на ступеньках человека в драной рубахе. Человек удержал его за брючину, поднес два пальца ко рту, выдохнул. Нурмолды помаячил ему, дескать, не курю.

В первой комнате курсанты толпились вокруг микроскопа. Нурмолды заглянул в его зрачок: там двигались животные. Прозрачные, со своими ресничками, скрученными нитями, с кружочками заглотанных бактерий, они были как часики внутри.

В другой комнате Демьянцев — с гривой цвета стальной проволоки, в брезентовых сапогах — рассказывал об окружении и разгроме Южной армии Колчака.

— Наша Первая армия ударила из Оренбурга и из Троицка одновременно по приказу Фрунзе. Войска Советского Туркестана начали наступление со станции Аральское море… Паровозные топки заправляли воблой… не было другого топлива… Остатки Южной армии, а именно части Уральской армии генерала Толстова, при отступлении погибли в адаевских степях.

Нурмолды глядел на карту и не слышал Демьянцева.

Что за карта была!

Возле сахарно-белых айсбергов плавали толстолобые киты. Их водяные фонтаны стояли как белые деревья. Коричневые, в красных набедренных повязках люди сидели в остроносой лодке. В африканской саванне черные охотники гнались за антилопами, из травы на них глядел зверь с гривой и с голым, как у верблюда, задом.

Прозвенел звонок, слушатели поднимались, выходили.

Нурмолды прошел в дальнюю комнатку бывшего хозретовского дома. Он застал Демьянцева в обществе немолодого человека в форменной фуражке с малиновым верхом и тремя ромбиками в петлице. Дверца несгораемого шкафа была открыта, ящики стола выдвинуты.

— Выходит, вы не знаете, сколько у вас было отпечатано бланков удостоверений? И сколько выдано, тоже не знаете?

— Бывает, выписываешь, ошибаешься и берешь новый бланк, — отвечал Демьянцев. Он был задет тоном человека в форме.

Потеснив Нурмолды, вошел Исабай, друг Нурмолды, еще недавно слесарь депо, а сегодня сотрудник ГПУ. Он привел белобородого старикашку дворника, указал ему на человека с ромбиками в петлице:

— Начальник дорожно-транспортного отдела ГПУ Шовкатов.

— Знаю, знаю, — закивал старикашка, — его отец жил на Татарской слободке, был истинный мусульманин, торговал мукой.

— Этот старик при царе был азанши, — пояснил Исабай Шовкатову по-русски, — такой мулла… объявлял о начале молитвы. Теперь здесь дворник.

— Спроси его, откуда взялся глухонемой… Этот вон, сидит на крыльце.

Исабай заговорил с азанши по-казахски. Перевел ответ:

— Это глухонемой… Родственники прогнали его из дому, время тяжелое. Пришел по старой памяти, тут мечеть была.

— Может, это и есть хазрет? — засмеялся Шовкатов.

Азанши быстро заговорил. Исабай переводил:

— Вы большой начальник, можете отправить его вслед за хазретом в Жерсибир… в Сибирь то есть, но, когда хазрет выдавал за учеников медресе беглых баев и алаш-ордынцев, азанши верил его чалме. Говорит, хазрет предстанет перед лицом аллаха голый, с пустой пиалой и с книгой, а в книге будут записаны его грехи.

— Ладно, его не переслушаешь, — отмахнулся Шовкатов.

Демьянцев, глядя в окно, как выходят во двор работники ГПУ и как бредет дворник к своей саманушке в углу двора, сказал Нурмолды:

— Неизвестный человек спрыгнул с поезда и убился о километровый столбик. При нем нашли удостоверение на бланке наших курсов с моей поддельной подписью. Теперь о тебе: говорят, ты адаевец?

— Да, я из рода адай, — отозвался Нурмолды.

— Бегеи — ответвление рода адай, так?.. Мы посылали ликбезовца в Бегеевскую волость. Вернулся… ходит сейчас на костылях. Говорит, Жусуп Кенжетаев хотел повесить, да пары не было. Я не понял, а переспрашивать не стал, — к чему тут пара-то?

— Так ханы вешали, в старое время, — ответил Нурмолды, — одного человека петлей за шею, веревку между верблюжьих горбов, а там и другого за шею. Верблюд поднялся — и готово.

— Да, у Жусупа не засохнет, сколько он милиционеров перестрелял, — сказал Демьянцев, — но что делать. Я смотрел отчеты волостного за 1915 год… волость невелика, пятнадцать административных аулов, шесть тысяч человек… Как оставить их без грамоты? Поедешь?

— Поеду.

— Завтра в Аксу отправляется оказия из кооперации, повезут товары, будут закупать скот. С ними отправишься.

— Коня давай, Афанасий Петрович.

— Был бы у меня свой! А казенного как отдам? Топливо возим для курсов, воду. Я тебе толкую: до Аксу с кооператорами…

— Что — Аксу? Я до Кувандыка сам. А дальше, в степь? Осень, аулы уходят на юг. Давай коня, Афанасий Петрович. Коня и карту.

— Нельзя, карта одна на курсах, — ответил Демьянцев, сворачивая карту и втискивая ее в матерчатый чехол.

В складе Демьянцев нагрузил Нурмолды учебниками, тетрадями, пучками лакированных карандашей.

— Давай карту, — упорствовал Нурмолды.

Демьянцев достал из недр шкафа рулон обоев. По белому фону среди голубеньких цветочков летали ангелы с розовыми попками и трубили в золотые рожки. Демьянцев вздохнул в другой раз, положил перед Нурмолды три кисточки и три овальные картонки с разноцветными пуговками акварели:

— Бери… Нынче целое богатство.

Дворник вывел из конюшни ухоженного саврасого конька. Вынес не новое, но крепкое седло, брезентовое ведро и моток тонкой пеньковой веревки. Показал: от меня, дескать.

— Весной я другого хазретского коня отдавал, так же вот ликбезовцу, — озадаченно сказал Демьянцев. — Старикан плевался, грозил хазретом… А, так вы ведь родственники!..

— У меня ни одного родственника в городе.

— Ну как же, мне со слов азанши сказали, что ты адаевец и даже бегей…

2

Демьянцев жил тут же, на задах хазретского дома, в саманном доме с карагачевым садиком. Окна выходили в огород, по осени уж разоренный, с грудами ботвы, с запоздалыми зелеными помидорами в оголившихся кустах. Нурмолды захаживал сюда: примус починить, брал запаять кастрюлю.

Беленая печь, кровать за ситцевой занавеской, дощатый пол застелен половиками из пестрой ветошки. В углу пианино, всегда раскрытое.

Демьянцев достал из тумбочки брезентовый портфель, выгреб из его нутра бумаги:

— Теперь вот храню документы дома. Дали партийное взыскание.

Вошла хозяйка. Нурмолды в который раз поразился красоте ее юных, девчоночьих глаз. Она была немолода, с сухими, в кольцах ручками, заметно горбилась.

— Вот тебе удостоверение инструктора ликбеза, — сказал Демьянцев, — вот путевка, подписана в окружкоме. Вот разрешение на оружие.

— Наган не надо, Афанасий Петрович. Карту надо.

Была вкусна картошка, обжаренная целиком, под корочкой рассыпчатая. Чай хозяйка подала в легоньких, как раковины, перламутровых чашках.

— Знаете такое селеньице на границе степи и песков — Кувандык? — спросила она. — Там проходит скотопрогонная трасса.

— Знаем, — покивал с готовностью Нурмолды, желая хотя бы этой готовностью угодить ласковой маленькой женщине.

— Там жил и умер мой первый муж… Найдите его могилу.

Демьянцев, провожая Нурмолды, придержал стремя. Как всякий новообращенец, считая себя степняком, азиатом, он с удовольствием исполнял обычаи.

— Жолым болсын, Нурмолды Утегенович!

Поглядел Демьянцев: щуплый был Нурмолды.

Вынес карту — хозяйка живо пришила лямки к чехлу. Нурмолды продел руки в лямки, засмеялся:

— Как ружье!..

Красный, в дымных подтеках куб депо будто въезжал в улицу, закрывая небо.

Нурмолды привязал саврасого к ржавевшей в бурьяне колесной паре. Прошел через кузнечную, где ухал молот и толчками гнал угарный воздух, и как был, в ушанке, в стеганой толстовке, с картой за плечами, явился в мехмастерские.

Петрович сунул ему руку — знал уж, что уезжает, — и другие также не глядя совали ему руку, здороваясь, прощаясь ли, и забывали о нем: они делали дело, а у него голова, что называется, не болела. Не то что он стал им чужой, просто не до него. Главный трансмиссионный вал был установлен, но «бил»: консоли стояли косо, стена ли зависла, или была кривизна в самом многометровом теле вала.

Петрович велел перенести лестницу на новое место. Нурмолды первым ухватился за нее. Затем он вызвался заменить молодого слесаря, что пробивал шлямбуром стену, — надо было перенести консоль. Жестоко раскровенил руку, но отверстие пробил через силу, чтобы Петрович не увидал крови.

Наконец дело было закончено, и самым неожиданным образом. Петрович нашел известную ему одну точку, ему подали кувалду, он со всего маху, так что Нурмолды зажмурился — вал ведь шлифуют! — звезданул.

Включили, вал шел гладко.

Нурмолды замотал ветошью разбитую руку и пошел к коню.

3

На увале, откуда далеко было видно окрестную степь и городскую дорогу, сбоку и как-то неслышно появился азанши и повелительно позвал Нурмолды. Тот послушался и подъехал, озадаченный: он знал бывшего муллу, а ныне дворника курсов ликбеза как суетливого болтуна с мозгами набекрень. Далее произошло еще более неожиданное: из тальника навстречу им выехал всадник, в котором Нурмолды узнал глухонемого, вчера во дворе курсов ликбеза просившего у него горсть махорки. На всаднике был дорогой плащ-шекпень из верблюжьей шерсти.

Азанши принес из кустов и подал всаднику кожаную флягу и туго набитые войлочные сумы.

Всадник знаком небрежно поблагодарил азанши, тот почтительно произнес в ответ: «Ма шаа лла» — делаю угодное аллаху.

Они отъехали, и тот, кого во дворе курсов ликбеза считали глухонемым, проговорил ясным и сильным голосом:

— Десять лет назад чистильщик паровозных котлов пошел в Старый Чарджуй на базар, там его схватили нукеры бека. Сколько же он просидел в крепости под землей?

— Шесть месяцев…

— В темени узники знали друг друга по голосам.

При первых словах спутника Нурмолды оцепенел, глядел неотрывно влажными глазами. Когда же собеседник замолк, Нурмолды перегнулся, двумя руками робко взял его руку, поцеловал ее:

— Рахим-ага!..

— …Там, в тюрьме под крепостью, ты говорил мне, что наше братство дало тебе силы выжить, — сказал Рахим, с напряжением глядя вперед; они проезжали русский поселок. В конце улицы, на выезде, маячили двое конных. — Аллах пошлет тебе случай вернуть долг. У меня тоже удостоверение ликбеза.

Нурмолды заглянул Рахиму в руки: удостоверение было подписано Демьянцевым.

Навстречу им двигались фуры.

— Везут пшеницу в аулы, — сказал Рахим. — Тысячи лет вы разводили скот, они в год спешат научить вас добывать хлеб из земли. Советская власть уподобляется ребенку, что надел шапку отца.

Нурмолды молчал. Рахим продолжал:

— Да, подпись Демьянцева поддельна. По себе знаешь, голодный не глядит, чиста ли чашка. Я бежал из сибирской ссылки. Судьба такая — у эмира сидел, у чарджуйского бека сидел… большевики посадили, за муллу приняли. Так же в аулах, бывало, никак в толк не могли взять, что не всякий образованный — мулла. Вот еду к адаевцам, авось не обидят. Знают меня там, бывал в их аулах, ребятишек учил. Студентом заболел от голодухи туберкулезом, поехал к адаевцам помирать. Выходили на кумысе.

Нурмолды протянул руку. Кони сблизились, Рахим подал листок. Легкие, с завитушками типографские литеры, похожие на усики бабочки, соединялись в слово «Удостоверение». В правом углу стояло «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в левом — придуманный Демьянцевым символ, исковерканный несовершенным типографским исполнением настолько, что всадник походил на печурку-времянку, а его рука с зажатым факелом — на колено трубы.

Нурмолды порвал листок. Сдернул с плеча карту, подал Рахиму.

— Они потребуют документ! — растерянно сказал тот.

— Карта будет вашим документом.

Рахим принял черную трубку, держал ее наперевес.

Один из милиционеров, парень в фуражке с матерчатым козырьком, обернулся, глядел на уносимые ветром бумажные обрывки. Товарищ легонько толкнул парня в спину черенком нагайки, дескать, не разевай рот.

Нурмолды показал удостоверение парню, угадав в нем грамотного.

— Ликбез, — сказал парень товарищу.

Тот сидел подобравшись, между тем глазки на веснушчатом лице глядели добродушно.

— А второй куда? — спросил парень. Фуражка с матерчатым козырьком была ему велика, лежала на ушах, сидел он развалясь, как-то боком.

Нурмолды объяснил, что Рахим-ага едет в адаевские аулы — учить грамоте.

— Ишь, к адаевцам едет, — обратился веснушчатый к парню; сказал со значением, дескать, погляди хорошенько в их бумаги.

— У ликбеза порядок, — ответил парень.

— Тючки-то у вас хорошо увязаны? — спросил веснушчатый, перегнулся с седла, деликатно, обеими руками подхватил тюк, подержал. Было понятно, что тюк он неспроста трогает. — Хе-хе, ладно увязано… только бы Жусуп не распотрошил. А у вас, стало быть, — обратился он к Рахиму, — документа нет?

— Какой документ, товарищ? Частная поездка, подкормиться, — угодливо ответил Рахим. — К тому же помогу коллеге… я его первый учитель.

— Ученика-то вашего служба гонит, — сказал веснушчатый Рахиму (оглядев уже его всего с верблюжьим шекпенем, с добротными тугими сумами), — а вам какая корысть ехать в зиму? Не прокормишься… да как задует, начнет в юрте драгун пробирать. — Голос и простоватое лицо веснушчатого выражали доброжелательность, между тем рука цепко держала повод рахимовского коня. — Пущай парнишка едет, ему по молодому-то делу в охотку…

Ясно было, что Рахима забирают. Расстаться бы им тут, в русском поселке, не потребуй Нурмолды карту у Рахима, не разверни на земле полотнище. Достал карандаш, сказал веснушчатому:

— Гляди! Я мальчик был, бескормица случилась, скот сдох, голод пошел… — Следом за карандашом линия прошла между синими пятнами Каспия и Арала. — Тут отца похоронил, тут с Рахим-ага сидели в тюрьме… Линия моей жизни! — твердил Нурмолды.

Его не слушали. Младший, грамотный, присел на корточки, рассматривал вычерченные Демьянцевым стрелы и линии, опушенные точками и пунктирами.

— Вот он сейчас нас рассудит, дядя Афанасий, — сказал парень старшому, — тут у него все нарисовано. — И обратился к Рахиму: — Рассуди нас — где встретились Фрунзе и Туркестанские войска?

— Тут же указано, — Рахим склонился над картой, — в Мугоджарской… 13 сентября.

— Во, дело говорит, — торжествовал веснушчатый дядя Афанасий, — я тот разъезд помню, и точно — осень была.

Парень сказал, что он на своем не стоит, отец у него воевал, встретились они с Фрунзе в Темире…

— Отец у него! — ликовал дядя Афанасий. — А я сам! Я с Фрунзе от самой Уфы. Человек правильно знает… — Он глядел на Рахима новыми глазами. — Правильная у тебя карта, годок. Поезжай, учи по ней!

Отъехали, Рахим расслабился. Поверив наконец, что опасность позади, он вытер испарину подкладкой шапки:

— Уфф… ну времена! Ты, неграмотный, едешь учить грамоте. Вместо паспорта у меня драная ученическая карта…

Прокричали чибисы в речной долине. Нурмолды поднял голову, бесчувственный, еще измученный дрожью, тяжелым, как забытье, сном на холодной земле.

Рахим встретил его взгляд улыбкой.

Тонкие желтые губы, оспинки на скулах, желтые, больные белки глаз, морщины скобкой охватывают рот, — давно ли это лицо было чужим, не соединялось с голосом, с тем голосом, что день за днем в темени, в зловонии земляной норы участливо расспрашивал об отце, об ауле, как бы соединяя Нурмолды с той далекой солнечной жизнью, самая память о которой давала силы жить.

Этот звучный, ясный голос уводил на гигантские торжища — на Ирбитскую, на Нижегородскую ярмарки, в Казань, в Касимов, — туда Рахим ездил с отцом, приказчиком купца, касимовского татарина, торговавшего каракулем, и был поражен его каменным, с колоннадой домом. Уводил в Мешхед, в Стамбул, в Дамаск. Рахим не бывал в мусульманских столицах, не видал их сияющих над садами куполов, лезвий их минаретов в ночных водоемах, но знал наперечет тамошние святыни. Этот голос учил счету, учил русскому языку. Стражник, чахоточный старик, в сущности, такой же узник, разносивший по утрам смесь из горячей воды, порченой муки и каких-то горьких семян, задерживался возле их норы, слушал Рахима, ругался, кашлял — особенно его раздражал рассказ про аэроплан, — а на другой день подправлял горькую смесь хлопковым маслом или приносил палку, — свою они упустили, и тогда они смогли наконец прочистить трубу нужника.

Нурмолды спустился к речушке, зачерпнул чайником.

Руки заледенели, левая, разбитая, когда он пробивал отверстие под консоль, болела: под тряпицей созревал нарыв.

Пар клонило к воде током воздуха, он был стеблист, голубовато-синий, как молодая полынь.

Под ногами захрустело: ссохшиеся шкурки ежей, сова пировала. Нурмолды дрожал — что в таком холоде рубашонка и матерчатая безрукавка? Степь желтая, в колючих остьях трав, как усыпанная шкурками ежей. Черные, подсвеченные восходящим солнцем отроги. Тревожно, за горами идут грузные снежные тучи.

4

Десятка полтора саманных домов, не беленых, с облупившимися стенами, дворы не огорожены, голо, местами из ископыченной и засоренной гусиным пером грязи берега торчат обглоданные прутики тальника. Поодаль — длинное строение, к нему примыкает кошара. Тоскливо было глядеть на это голое селеньице, — умерший ли здесь друг Демьянцева был виной?.. Приходило на ум, что стоит оно на краю света, что жители смиренно несут бремя своей убогой жизни, что зимой заметет саманки по крыши, по ночам станут набегать волки, хватать гревшихся возле труб собак. Оцепеневшие в речке гуси своими криками завершали картину смиренного уныния.

У черного, скуластого мужика спутники купили мясо. Удача была не только в том, что мужик сегодня резал барана, — у него оказались рис и морковь. Нурмолды поглядел-поглядел, как повеселевший Рахим перебирает рис, и спросил хозяина о могиле русского человека, который записывал песни.

Тот не глядя указал на дорогу.

К могилкам Нурмолды привела женщина. Он увидел ее от домов, далеко в степи. Она будто уходила по рыжей, с мысами песка равнине.

На женщине была веселая одежда: белая рубашка, высокая, под грудь, юбка из красной, в полосках домотканины.

Они дошли до сухих бугров, женщина поглядела:

— Вот они, мазарки… могилки то есть. Плиту замело совсем… — и указала на угол всосанной песком плиты.

Нурмолды стал руками разгребать песок.

— Он, композитор, тихий был… ужаственно тут зимой… — говорила тем временем женщина. — С киргизами конину ел. А яё, горбатенькую, я не меньше яго жалею; как яго любила, как любила! Все деньги на эту плиту стратила. Тягали верблюдами и не довезли, кабы не его товарищ.

— Демьянцев?

— Он тоже здесь пропадал… административно-ссыльный.

Выступило вырезанное на мраморе:


Пусть арфа сломана,
Аккорд еще рыдает.

— Бумаги его растащили, — говорила женщина, — думали, шарабара какая, заворачивать или еще на что…

Женщина глядела из-под руки в степь, красную от закатного солнца. Почуяла взгляд Нурмолды. Он же глядел не видя: слова женщины беспокоили, были в связи с чем-то увиденным здесь, но с чем?

— Вот нарядилась в свое девичье. Мужа жду… Гурты гонят с Мангышлака. — Она оправила юбку, одежда была тесна, она радовалась ей и стеснялась. — Рязанские мы…

Вспомнил, вспомнил Нурмолды: кулек с рисом был склеен из разлинованной, усаженной значками бумаги — листы такой бумаги он видел на пианино в доме Демьянцева.

Он побежал к поселку, вернулся было.

— Иди, я отгребу, — махнула женщина.

Десяток листов нотной бумаги, пожелтевших, исписанных, по знаку черного мужика принесла его дочь в обмен на тетрадь и карандаш. Сам мужик великодушно добавил кулек из-под риса, расправив его тяжелой рукой.

Он расправил кулек грубо, так что оторвался прочь надорванный прежде уголок. Нурмолды подобрал кусочек бумаги со значком, похожим на паучка. Достал иголку с ниткой, пришил «паучка» на карту. Пришил в том месте, где «линия его жизни», как он сказал милиционерам на окраине русского поселка, повернула на юг, к Аральскому морю, задевая желтые песчаные наплывы.

Рахим высоко подвернул рукав, выскребая плов из котла. Его узкие кисти производили впечатление слабости. Сейчас Нурмолды поразился его тугой, игравшей мускулами руке.

5

Набегали гряды холмов. Обгоняли всадников ветра, проносили над головой дымчатые тучи. Громоздились тучи на краю равнины. Глядь, не тучи это, а отроги с выпяченными голыми боками, испятнанные тенями облаков.

Утиные стаи сетями накрывали плесы. В густых красных закатах висели журавлиные клинья.

Казах без коня — не казах!

Путники достигли долины реки Эмбы. Здесь на ковыльно-злаковых пастбищах адаи держали летом свой скот.

Нурмолды видел с седла обширную, вытоптанную излучину с кругами желтой травы: то были следы юрт. Блестела, как кость, поперечина коновязи. Ветер шуршал в сухой полыни.

Дивился, умилялся Нурмолды, оглядываясь: тот же избитый скотом глинистый берег, коновязь, те же облака в воде плеса, будто не минуло пятнадцати лет, будто он не ютился с отцом в косы[2] на окраине Форт-Александровского, не слеп от блеска моря на причалах Красноводска, в Чарджуе не протискивался в сухой мрак пароходных котлов.

Пришел новый день, понеслись они дальше по степной равнине. Дивился Нурмолды силе своей детской памяти: помнил он одинокую ветлу над родником, помнил черный камень на вершине холма. Ласково, поощряюще кивал ему в ответ Рахим.

Начались полынные и солянковые пастбища, места осенних кочевок адаевцев из волости Бегей. Пустынно оказалось в урочищах, которые, помнил Нурмолды, считались благодатными.

Не встречали путников псы, не ловили ноздри струйки сладкого кизячного дыма.

Бежала степь под ноги коням, оглядывался Нурмолды.

Гадал Нурмолды: почему аулы его родной волости покинули осенние пастбища? Рано придут на зимние, безводные пастбища, где воду заменяет снег. А в октябре снегу еще рано…

К вечеру они были возле мазара — мавзолея местного святого.

По башенке мазара бегал удод, тряс хохлом.

Местами облицовка мазара обвалилась, обнажив сырцовый кирпич кладки; потрескался отделанный резной глиной фасад.

Одним оконцем глядела саманушка, приют паломников. Однажды приезжал сюда Нурмолды с отцом, привезли барана хазрету Абасулы. Отец просил хазрета сделать для него тумар. Хазрет написал на листке бумаги молитву по-арабски, служка хазрета втиснул листок в матерчатый мешочек. Три года спустя на причале в Красноводске углом хлопкового тюка зацепило волосяной шнурок на груди отца, порвало. Вмиг грузчики втоптали тумар в песок. После разгрузки отец и Нурмолды при свете костра ползали, разгребали песок. Тумар не нашли. Отец горестно и спокойно сказал, что ждет их беда, что тумар вывел семью из степи, не дал умереть. Той же осенью отец стал кашлять, содрогаясь, мучаясь, будто выкашливал заполнившую его болезнь, и умер в праздник ураза — байрам, когда возле мечети торговали сладостями.

Саманушка была застлана старыми кошмами, в нише стояли несколько пиалушек, два тугих мешочка с крупой, фарфоровый чайник, чугунок с остатками пищи, и еще одна пиалушка стояла в углу на тряпице.

Рахим прилег отдохнуть. Нурмолды расседлал коней, со своим брезентовым ведром отправился к колодцу. Рядом с колодцем нашел ведро, сшитое из конской кожи, с кованой крестовиной для тяжести. Оно было сырое.

Из провала в куполе взлетел удод: спугнули!

Их боятся. Тюки, непонятный предмет в чехле за спиной, русская ушанка и пальтецо Нурмолды — все выдавало в них людей городских. Горожане представляли в степи Советскую власть.

Нурмолды взял двумя руками, как ружье, обтянутую чехлом трубку карты. Обогнул куб мазара. Шагнул в пыльную глубину портала:

— Выходи!

В темноте, там, где лежали остатки ишана, треснула под ногами сухая глина. Появился человек в стеганом халате, стянутом на поясе тряпкой. Несмотря на свои морщины, низкорослый, тщедушный, он походил на мальчика. Он согнулся в поклоне перед Нурмолды.

В дальнем темном углу вздохнули, Нурмолды в испуге повернулся: зеркально блеснул лошадиный глаз.

— Кто такой?

— Я учитель, — сказал человечек дрожащим голоском. — Езжу по аулам, обучаю детей… подрабатываю как цирюльник, отпеваю покойников.

Нурмолды, переспрашивая, разобрал кое-как, что старикашка приехал сюда, к могиле святого, по давней привычке. Тут узнал, что вышел указ всех верующих отсылать в Сибирь, и боится теперь возвращаться домой.

Нурмолды убедил старикашку, что указа такого нет, и стал расспрашивать о Жусупе. Лет шесть назад, сказал старикашка, Жусуп увел аулы от продналога на дальние колодцы. Аулы не потеряли ни одного барана. С тех пор Жусуп хозяин в здешних степях.

На голоса заглянул Рахим. При виде человека с молитвенным ковриком в руках старикашка бросился горячо рассказывать о подвижнике — ишане.

С удивлением глядел Нурмолды: тщедушный старикашка говорил басом, подобающим батыру.

Рахим назвал глупцами тех, кто не перевез прах святого в обжитое, с базаром, место, — разве паломники пойдут в такую даль?

За чаем они благодушно потешались над старикашкой. Тот от души веселил их. Он изображал, как соединяет жениха-молдаванина и невесту-казашку. Жених пытается сказать символ веры, заученный было накануне. Жених все забыл. «Да! Да!» — кричит на него старикашка, и тот в испуге повторяет: «Да!» «Дело сделано! — кричит старикашка. — Аллах вас благословил!»

Они заночевали в саманушке возле мазара. Старикашка предложил им все четыре подушки — засаленные, будто набитые земляными комьями. Невозможно было уговорить его взять себе хотя бы одну. Он прижимал руки к груди, брызжа слюной, повторял: «Не посмею!.. Такая радость, товарищ начальник, дарована мне судьбой: охранять ваш сон!..»

Храп старикашки напоминал одновременно верблюжий рев и собачий рык. Нурмолды вытащил кошму и досыпал под стенкой саманушки.

Ночью его лица коснулись, в страхе он вскинул руки, ткнулся во что-то мохнатое, что неслышно укатилось в темень.

Утром старикашка объяснил: «Узбек, курильщик опиума, приходил за водой». Показал, в какой стороне искать терьякеша.

Вскинулся саврасый, задрал морду и стал над ямой, чуть прикрытой сухими стеблями. На дне ее, голом, исчирканном тенями стеблей, чернел ком тряпья, из него торчала белая тонкая рука.

Нурмолды спустился в яму по вырубленным ступенькам, поднял человека на руки. Смрадно воняло тряпье, безжизненно висели руки. Нурмолды тряхнул его: нет, не спал человек, закостенело его лицо, стянутое судорогой.

С этим страшным человеком на руках Нурмолды вернулся к мазару. Рахим еще спал. Старикашка поил свою лошадь; на голову он накрутил чалму, под стеной мазанки лежал дорогой кожаный баул с металлическим замком.

Старикашка, взглянув, как Нурмолды укладывает страшного человека под стеной саманки, сказал, что здесь родится жирный мак, что никто не знает дороги сюда.

— Погодите, — остановил его Нурмолды. — Проснется, тогда и разъедемся.

Дрогнуло иссохшее лицо узбека, открылись его запухшие, истерзанные трахомой глаза.

Он подтянул под себя голые ноги, сунул ладони в прорехи халата. Дул холодный ветер.

— Кто ты?

— Мавжид мне имя… Жил в Намангане… Котлы отливал… для плова. Сюда брат привез… Сеяли мак… потом надрезали коробочки, собирали сок.

— Брат тебя бросил здесь? Родной брат?

— Трубка с опиумом для него брат… — Мавжид пошарил в лохмотьях. Достал трубочку и высушенную крохотную тыкву с закрученной из шерсти затычкой. Насыпал из тыквы в трубочку серого порошка. Злобно блеснули его жуткие кроваво-желтые глаза: — Я бы убил их!..

— Брата?

— Брата — первым!.. Они оставили мне обломки лепешек… Мне не надо чанду… очищенного опиума, его курят счастливые, не надо сырец первого надреза… Но почему крошки?.. Я надрезал головки мака, я собирал сок. — Мавжид заплакал, затряс головой, грязные космы залепили глаза. — Как самый ничтожный курильщик, я курю пепел из своей трубки!..

— Ата, — сказал Нурмолды старикашке Копирбаю. — Взять терьякеша с собой не можем, мы не знаем, кто нас будет кормить. Отвезите его в больницу… и отдайте ему свои кебисы.

— Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам[3], стребую должок, а на обратном пути заберу терьякеша.

Копирбай снял кебисы — кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, — потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Мавжиду и заговорил о справке — нынче, дескать, справка заменяет тумар.

Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски, по образцу своего удостоверения: «Податель сего Копирбай Макажанов направляется по месту нового жительства. Рекомендуется оказывать содействие всем лицам. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов».

Басил, благодаря, старикашка, кланялся. Он уехал счастливый.

Казалось, Мавжид уже не видел, не слышал, он покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: кури!

Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.

От колодца подходил Рахим, веселый, с разгоревшимся лицом, с красными от колодезной воды руками.

Нурмолды посадил терьякеша впереди себя на седельную подушку. Держал между рук его легкое мальчишеское тело.

Очнувшись и обнаружив, что Нурмолды выбросил его трубочку, Мавжид стал вырываться, свалился с коня, отбежал, а когда Нурмолды попытался его посадить на коня, плевался, опять убегал и бросался камнями. Усмирил его Рахим — сплеча, жестоко хлестнул камчой.

Нурмолды, вернувшись — он ходил собирать топливо, — не нашел Мавжида на стоянке. Разбудил Рахима, тот заявил, что и не подумает искать терьякеша: человек ушел по своей воле.

— Сегодня ты намерен обратить волость в новую веру, завтра покончить с исламом, послезавтра провести здесь, — Рахим хлопнул по кошме, — железную дорогу. Моя программа еще значительней твоей. Аллах послал меня объявить: все тюркские народы должны объединиться в Туранское государство. Куда терьякешу с нами? Дым сильнее его.

Нурмолды оседлал саврасого. До потемок кружил по окрестностям. На второй день поисков Нурмолды спешивался лишь затем, чтобы напоить коня, сгрызть горсть шариков курта, которого осталось полмешочка.

— Нурмолды, аулы уходят быстро. Поспешим им вдогонку.

— Как его бросишь? Здесь до весны мы последние путники. Разве что волки пробегут.

— Аллах покровительствует юродивым, больным, обреченным.

— Аллаха нет, Рахим-ага… Демьянцев говорит: остается спрашивать с себя.

— Пусть он хоть трижды большевик, разве он может дать человеку здоровье? Сделать из ленивого труженика? Из пьяницы — трезвенника?

— Надо начинать кому-то переделывать человека, Рахим-ага.

— Опять речи Демьянцева… Зачем переделывать? Терьякеша бросил родной брат — ты его подобрал. Терьякеш сам ушел от нас. Ты же гоняешься за ним, кричишь: я возьму тебя в будущее! Я заставлю тебя забыть терьяк! Научу ремонтировать паровозы! Мы построим вам Турксиб — и строят, не спрашивают. Они знают, что с подвижностью населения слабнет любовь к родным местам! С нас берут налог на строительство башни до неба! Нас загоняют в совхозы, запрещают кочевать и твердят: мы заставим вас быть счастливыми. Пора, пора вернуться к временам, когда писали в фетвах: «Если неверные стараются подняться выше, чем мусульманин, и достигнуть тем или иным путем превосходства, они должны быть убиваемы».

— Убить Петровича потому, что железо его слушается, а меня нет?

— Истина делает свободным от ложных убеждений… Я не призываю, подобно иным шейхам, вешать студентов. Я лишь призываю тебя жить своей головой, а не головой русского слесаря.

— Рахим-ага, перед моим дедом прогоняли двести овец, одну из них вталкивали в следующую отару, гнали мимо, а дед высматривал ее. Дар Петровича так же непостижим.

— Прозрей, — ласково сказал Рахим. — Тридцать миллионов мусульман в советских республиках ждут слова истины. Мы создадим великое Туранское государство! Киргизы, узбеки, казахи, татары ждут нашего с тобой слова, Нурмолды. Прозрей, порченый, на русских — печать несчастья. Сказано в Коране: «Не дружите с народом, на который разгневался аллах».

— Это с нашим народом дружить не велика корысть. Народ — как человек: он упускает свое время, если не учится, Рахим-ага.

— Оставьте нас в настоящем — с нашими дувалами, базарами, речью и ленью. Мы живем для себя, не для вас. Не гоните нас в будущее. Азия красива, Нурмолды.

— По мне, ничего хорошего, Рахим-ага… дикость, вонь, нищета.

— Приятна даже собственная вонь.

— Когда запустили станок… я сам ремонтировал, я был счастливый.

— Мне пятьдесят — поздно приучаться к чужому. — Рахим запахнул шекпень. — У нас осталось две горсти курту. Мы в пустыне.

Нурмолды не ответил. Рахим указал на белые наплывы гипса:

— Терьякеш прячется там… Он приходит пить, когда ты уезжаешь.

Терьякеш, разбуженный Нурмолды, с ненавистью сказал:

— Что ты ко мне пристал, будто колючка к овечьему заду?

— Ты несчастлив, Мавжид.

— Как можно считать человека счастливым или несчастливым, пока он жив? Ты сейчас счастлив, а на чинке тебя подстерегают люди Жусупа: завтра они тебя изувечат или убьют. — Мавжид поскреб грязную грудь. В глазах его была скорбь. — Счастливым можно считать того, кого смерть застала счастливым. Я хочу умереть одурманенным дымом, в счастливом сне.

Нурмолды добыл из кармана фарфоровую чашечку, затем и камышину:

— Полдня рыскал, вот нашел. — Спросил: — Откуда жусуповцам знать про меня?

— Старик скажет… он вроде привратника у Жусупа, застава на чинке слушает его приказы.

«Э, вон что, не зря он тут сидел, паучок, — подумал Нурмолды о старикашке Копирбае, — отсюда путь на плато, на Мангышлак, на восток — к Челкару и Аральску. Ай да старикашка, глядит вперед, как там повернется дело у Жусупа… Справка хоть и без печати, а недорого и дано за нее: кебисы на день-другой».

— Я прошу тебя поехать со мной, Мавжид.

— А зачем?

Нурмолды улыбнулся:

— Чтобы не умереть мне несчастливым, если на плато меня застанет смерть.

— Я поделюсь с тобой щепоткой — накуришься перед смертью.

— Не поможет. — Нурмолды теперь не шутил. — Мне надо знать, что я не бросил тебя в степи, Мавжид.

Как ни тягостна была езда для Мавжида, истощенного недугом, теперь он не висел на руках Нурмолды, глядел вдаль. Там по горизонту поднималась стена.

То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка, краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.

По мере их приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы; как отверстие пещер, чернели промоины.

Нурмолды показал Рахиму налитую сумраком трещину в основании чинка: там единственный в здешних местах сход с чинка, по которому можно спуститься или подняться на коне, там ждет их застава Жусупа.

У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Мавжиду, затем взял саврасого под уздцы.

Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел плавно по наклонной, а затем, круто выгибаясь, уходил в толщу чинка.

Сузился сход, Нурмолды коснулся плеча Рахима, и тот отстал, удерживая коней за поводья. Нурмолды и Мавжид прошли до нового поворота. Здесь противоположная стена была чуть окрашена светом: наверху, на равнине плато, горел костер.

Нурмолды шепнул:

— Делай, как договорились, — подтолкнул Мавжида, прижался щекой к холодной глинистой стене.

С криком «А-а!» Мавжид бросился бежать. Нурмолды слышал, как остановили его, как отбивался он с воплями. Крики вразнобой: «Грех его бить!» — и сильный голос Копирбая: «Где, где ликбез?»

— Я его съел! — закричал Мавжид и захохотал.

Топот, крики: «Держи!», «Еще кусается, пес!»

Нурмолды живо вернулся к Рахиму. Они проскользнули горловину схода, вышли на темную равнину плато. Здесь Нурмолды оставил Рахима с конями за кучей камней, и, крадучись, пошел на голоса.

Жусуповцы сбились на краю привала — то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:

— Бабушкины сказки!.. Змей, людей ест!..

— Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет!

— Что вы все сбежались! — начальственно крикнул Копирбай. — Даулет, Мерике, живо к сходу!

Осторожно по днищу долины, уходившей к провалу, Нурмолды добрался до черной расщелины.

Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Местами же он вдруг уходил вниз, заставляя Нурмолды скользить и карабкаться. Все было покрыто мучнистым слоем распавшихся горных пород.

Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики — они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к русскому ученому, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину — второй выход из пещеры.

Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны, Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснял ученый, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее — через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом. Или же отдавались от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц?

Нурмолды окликнул Мавжида, и тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.

— Не ушли?

— Толкуют о каком-то змее… А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуана, а шайтан.

— Держись за меня крепче, Мавжид.

Из-под ног срывались камни, шум их падения усиливался в гулких каменных стенах.

Тихонько выбрались наверх, отыскали в темени Рахима с конями. Нурмолды посмеивался:

— Кебисы-то остались нам.

6

Миновали гипсовую плоскость, разорванную кустиками солянки. Нурмолды привстал на стременах, прищурился: белел вдали солончак, край его был оторочен зарослями черного саксаула. Нурмолды помнил солончак: запасали там с матерью топливо.

За солончаком начиналось урочище Кос-Кудук. В зарослях итгесека, полукустарника с листьями-чешуйками, хрустнуло под копытом коня. Нурмолды увидел человеческий скелет.

Помнил Нурмолды, каким смрадом встретило урочище Кос-Кудук их аул. То погибли от холода и голода отряды Толстова, атамана уральских казаков. Зимой отступали белоказаки через адаевские пустыни.

Саврасый обошел полевую пушку. Она лежала со снятыми колесами, в вырезах лафета торчали кусты полыни.

Нурмолды огляделся. Нет, не память была виновата: колодец спрятан. Слез с коня, покружил, отыскивая знакомую низинку.

Он разбросал слежавшиеся пласты перекати-поля; открылась низкая каменная головка колодца. Установил припрятанную тут же рогатульку с колесом-блоком, выточенным из дерева. Подошел Рахим, жадно вдохнул влажную, истекавшую из колодца струю.

Нурмолды сунул в свое брезентовое ведро камень для весу, перебросил веревку через колесо, другой конец его привязал к седлу. Конь уловил всплеск ведра в глубине колодца — развернулся, дернул, пошел прочь, потянул веревку. Зашаталось, заскрипело деревянное колесо.

Нурмолды с вязанкой саксаула на плече проходил низиной.

Возле свежей ямы темнел холмик. Нурмолды отбросил ногой запорошенные сухой глиной тряпки и бараньи шкуры, вскрыл яму. Здесь были части конской амуниции, маузеры в кобурах, шинельные и поясные ремни, патронные сумки, запасные части к пулеметам и винтовкам, железные детали неизвестного для Нурмолды назначения, фляги в чехлах, инструмент, — очевидно, для ремонта оружия, шашки с бронзовыми рукоятками, патронташи, жестянки со смазкой, брикеты пороха. Вся эта мешанина, пересыпанная ружейными и пулеметными патронами, хотя и воняла, как разрытое захоронение, протухшими шкурами, прокисшим бараньим салом, однако не была бросовой. Кожа лишь местами высохла и потрескалась, латунь патронов устояла перед коррозией. Ржавчина обметала стальные детали, но и их, знал Нурмолды, можно отмыть в керосине.

Он зажал ножны между колен, потянул за рукоять обеими руками, вытащил шашку. Она была смазана обильно в свое время, ржавчина окрасила лишь режущую кромку лезвия и густо запеклась возле рукоятки — без сомнения, это пятно осталось от весны 1919 года, когда скатились в низины ручьи, оставив ветрам, солнцу и грифам трупы людей и коней.

…Возле колодца стояли лошади. Могучий человек бил ногами Рахима. Парень с винтовкой в руке топтался рядом, подскакивал, когда Рахим подкатывался ему под ноги.

Нурмолды, набегая, видел сутулую, обтянутую бешметом спину и отделанную лисой заднюю лопасть шапки-тымака.

— Туркменский выродок! — кричал сутулый. — Выследил? За нашим оружием приехал?..

— Е-е, он даже знает наш колодец! — с удивлением говорил парень с винтовкой.

Нурмолды подскочил с криком:

— Не трогайте!

Сутулый богатырь ударом ноги сбил Нурмолды.

— Ну, туркменский пес, — проговорил сутулый, отогнул полу бешмета, достал маузер. — Мы тебя не звали.

— Я адаевец, мой отец Утеген из родового ответвления Бегей. Я еду из города! — выкрикнул Нурмолды.

— Утеген? Ха! — рявкнул человек в тымаке. — Наши имена знает. А чей сын этот туркмен?

— Рахим-ага — учитель!

Прибежали еще двое — один молодой, в рваном бешмете, другой долговязый, в колпаке.

Долговязый вгляделся в Рахима, его лицо помягчело. Рахим понял, что его узнали, улыбнулся и протянул руку, которую длинный принял почтительно, обеими руками, и одновременно с некоторой снисходительностью на лице.

— Кежек, — поворотясь к богатырю, сказал долговязый, — Рахим не туркмен, он татарин… Он приезжал из Оренбурга в наши аулы, учил нас, ребятишек, грамоте… и не хотел учить молитвам.

Силач издал хрюкающий звук — хрюканье выражало скорее недовольство, чем раскаяние, — грубо спросил Нурмолды:

— Как звали твоего деда, ты!

— Кузденбай, — сказал Нурмолды.

— Дальше!

— Кузденбай родился от Касыма, Касым от Елюбая, Елюбай от Сагади, Сагади от Беимбета, Беимбет от Есболата, Есболат от Саддыка, Саддык от Смагула, Смагул от Мусы, Муса от Карынияза… Пожалуй, до Адая не вспомню.

Долговязый, уважительным жестом пригласив Рахима сесть, покивал Нурмолды:

— Доскажи про себя, сынок, доскажи… — Вновь кивал, теперь уже горестно, когда Нурмолды упомянул об умерших родителях. — Да, помню, ваш аул ушел в Красноводск.

Нурмолды рассказывал, как из Красноводска поехал в Чарджуи в вагоне с хлопком, как был взят на завод речных судов.

— Теперь ты ликбез… — Долговязый с осуждением, даже сердито взглянул на сутулого: — Ты сразу драться, дурило! Ехали бы они за оружием, разве потащили бы за собой безумца? — Он отошел, стал над Мавжидом.

Тот запускал пальцы в глубь своих лохмотьев, вытаскивал комочки хлопка, труху, соринки, разбирал на ладони, откладывал в бумажку. На стоянках он непрестанно занимался подобными раскопками, пытаясь набрать на десяток затяжек.

Сутулый силач, однако, по-прежнему глядел зло:

— Зачем этот разрыл яму? — Он указал на Нурмолды. — Хотел перепрятать оружие? Туркменам променять?

— Брось травить парня, Кежек, он ведь нам свой, — мирно сказал долговязый.

Лицо у него было доброе. Проводив взглядом сутулого Кежека, который отошел к костру, долговязый снял колпак и погладил стриженую голову. Колпак был дорогой, из тонкого белого войлока. Нижний отогнутый край обшит черной шелковой лентой, а верхушка украшена кистью из шелковых ниток. Улыбнулся Рахиму, коснулся рукой колена Нурмолды:

— Не держите зла на Кежека, он сам не свой, всё ему туркмены мерещатся. Четыре года назад туркмены… триста пятьдесят головорезов… захватили наши аулы на зимовке на южном Устюрте. Семьдесят человек убили, угнали овец две с половиной тысячи и двадцать семь девушек. Кошмы с юрт содрали. Теперь вот на Южный Устюрт не ходим зимовать, теснимся на севере. Осенние пастбища выбиты, зарастают полынями.

Подошел от костра Кежек, раздраженно захрипел:

— А откуда оружие у туркмен? Такие же вот, — он указал на Нурмолды, — собрали по урочищам казацкие винтовки и променяли туркменам на скот. А мы вот сейчас лезь под те винтовки.

Нурмолды покрутил головой:

— Не собирался я менять оружие туркменам, закопать его хотел, чтобы не нашел его никто. При Советской власти ни адаевцам, ни туркменам оружие ни к чему.

Кежек схватил Нурмолды за шиворот, рывком поставил на ноги. Подтащил к колодцу, показал на головку:

— Гляди!

На айкеле каменной головки были высечены две тамги: О и У.

— Какая тамга адаев?

— Эта, — показал Нурмолды на У.

— Наша тамга стоит поверх туркменской. Туркмены выкопали этот колодец. Они кочевали здесь на Устюрте, на Мангышлаке, на Эмбе были их летовки. Прогнали их адаи. Они только и ждут, когда мы ослабнем. А ты винтовки хотел закопать, щенок!

В гневе Кежек одной рукой тряс Нурмолды, а другой указывал на парня, подходившего со связкой винтовок за плечами. Он свалил их, как вязанку дров, разогнулся и потер поясницу.

Долговязый заставил Кежека отпустить Нурмолды, проворчав:

— И чего хайло разеваешь!.. Парень долго жил среди чужих.

Они вернулись к Рахиму. Там на кошме была уж расстелена чистая тряпица. От костра пришел парень с пиалушками и чайником.

— Насчет туркмен Кежек путает, — сказал долговязый, — наши нынешние земли принадлежали когда-то калмыкам, а туркмены здесь только кочевали и платили дань калмыцкому хану. Мы, адаевцы, пришли из Саурана. В ту пору калмыки были ослаблены войной с соседями, адаевцы оттеснили их на север и заняли долину Эмбы. Наш род умножался, век от века мы расширяли свои владения в войнах и набегах. Хивинский хан дразнил царя нападениями на русские караваны, а туркмены слушались голоса хана. Тогда адаи сказали генералам: «Мы поможем вам воевать с ханом» — и с помощью русских войск прогнали туркмен с Мангышлака и Устюрта. Хивинский хан требовал с адаев дани. Адаи пропустили войска русского царя через свои степи, и русские взяли Хиву. Мы были сильны, когда держались как дети одного отца — Адая.

— Могущество — это единство, а единство — это вождь, — сказал Рахим. — И если аллах послал адаям вождя, он послал его всем нам, тюркам… Меня же аллах послал открыть его имя казахам, уйгурам, татарам, узбекам. Они ждут вождя, чтобы объединиться под его рукой.

— Да, времена нынче худые, — покивал долговязый, — туркмены грабят наши аулы, Советская власть хочет отобрать наш скот и угнать к железной дороге. У нас два пути: путь уступок, стало быть путь гибели, и путь единства. Мы отбросим туркмен в пески, не дадим русским ни одной овцы. Мы заставим бояться нас каракалпаков и хивинцев.

— Выходит, вы собираетесь создать государство адаев? Да вы лет на двести опоздали! — сказал Нурмолды; он принес карту, развернул: — Есть республика Казахстан, и есть народ казахи. А здесь Туркмения, здесь Украина, Россия. У каждого народа своя земля и свое правительство.

— Э, сынок, мы люди неграмотные, живем не по писаному… — вздохнул долговязый. — Я вот что тебе скажу: почему русские не могли взять Хиву? Не стены ее защищали, а наши пустыни. Адаи пропустили русских через свои пустыни, хан сдался… — Он указал в сторону полынных зарослей: — Скелеты остаются от тех, сынок, кто является в адаевские пустыни без нашего согласия. Мы завалим колодцы… Да что завалим — мы их просто прикроем и будем как в крепости.

— Я отыскал колодец в здешнем урочище, — сказал Нурмолды, — отыщу и в соседнем.

— Милицию приведешь?

— Я везу карту. Всякий взглянет на нее и поймет, что винтовка в наших степях теперь ни к чему.

Долговязый шикнул:

— Кежек услышит!

Кежек услышал. Неспешно подойдя, он пнул карту, так что она с треском разорвалась. Поддел тюк своим огромным сапогом. Со стуком посыпались на глиняную корку книги и карандаши.

Нурмолды вскочил, Кежек перехватил его одной рукой, отшвырнул. В силача с визгом вцепился Мавжид. Повис, визжал, царапал лицо. Выдрал ли он Кежеку глаза, был ли тот парализован суеверным страхом перед безумцем, — он крутился, не мог отодрать от себя Мавжида. Задыхался в его лохмотьях, кричал:

— Уходи! Уходи!

Хлопнул выстрел, Мавжид отвалился от Кежека.

Нурмолды бросился на Кежека, был схвачен и стиснут.

Очнувшись, увидел сидящего на коне Кежека. Равнодушно глядели его запухшие глазки, губы шевелились. В поводу он держал саврасого. Нурмолды разобрал:

— …Через три дня вернемся! Думай о своих прадедах. О прошлом.

Нурмолды поднялся на четвереньки, увидел уходящий караван: впереди ехал долговязый с винтовкой за плечами.

— Рахим-ага!.. — закричал Нурмолды. — Рахим-ага!

7

Ему наконец удалось подняться. Он подошел к Мавжиду, с плачем, подвывая, склонился над ним. Тот был еще жив. Он коснулся рукой Нурмолды, выговорил:

— Жалко тебя. Мою дочь жалко, жену жалко.

— Ты не умрешь! Догоним аулы! Я тебя читать научу!..

— Я мало жил… Ты живи.

— Ты не умрешь!.. — начал Нурмолды, но дернулась, соскользнула с его ладони голова Мавжида.

Могилу Нурмолды вырыл ножом; забросал тело терьякеша сухими гипсовыми комками.

Нурмолды собрал клочья карты. Один такой он нашел далеко в стороне, смятый, с дырой, — как видно, пытались завернуть что-то в него, да порвалась материя основы, редкая, как бы сплетенная из сухих корешков. Нашел и чехол от карты.

Он стянул веревкой тюк с учебным имуществом, взвалил на плечи.

Брел Нурмолды в тишине, в чайнике хлюпало.

В синих вечерних холмах он увидел двугорбого верблюда — бактриана. Нурмолды сбросил было свои тюки, побежал, но в страхе потерять свою поклажу вернулся, а когда взвалил ее на себя, верблюд исчез.

На рассвете он потащил свой тюк дальше. Спустился с бугра, услышал шлепанье подошв. Поднял голову: путь ему пересекал бактриан!

Верблюд не подпускал к себе близко. Нурмолды брел за ним. Содержимое тюка перемешалось. Книги непрестанно вываливались, он совал их за пазуху, втискивал за пояс.

Верблюд привел его в пески, заросшие джантаком — верблюжьей колючкой. Нурмолды продирался сквозь заросли — они гремели, как металлические, — нюхал ветер, ловил запахи аула.

Не к аулу вел его верблюд. Перед Нурмолды темнела истолченная, взрыхленная грязная яма с лужицей на дне — мелкий колодец, прорытый к верховодке. Верблюд пил, ложась грудью на край и опуская голову в яму. Из осевших стен торчали сучья саксаула.

Нурмолды выволок к колодцу старую деревянную колоду, глиной мало-мальски залепил щели. Чайником натаскал воды, сделал петлю из пеньковой веревки, разложил перед колодой.

Схваченная веревкой за ногу, верблюдица смирилась. В носу у нее было проделано отверстие, в котором торчала деревяшка с кожаной петлей. Нурмолды просунул в петлю конец веревки, заставил верблюдицу лечь. Погрузил на нее свой тюк, сел, поправил за спиной трубку карты. Скомандовал:

— Кх! Кх!

Качнулась верблюдица, выпрямляя задние, а затем передние ноги, вскинула маленькую голову на длинной шее и подняла Нурмолды над равниной пустыни.

Ветер вздымал шерсть на верблюжьих боках.

Его догнали четверо парней на трех лошадях. У одного из них была в руках пика со старым древком, перевязанным сыромятными ремнями, у другого за плечами винтовка.

Шапку Нурмолды потерял, когда брел в полубреду. Голову повязал тряпицей, пальтишко было излатано. Парни, все в старых, с заплатами чапанах, как видно, признали в нем своего.

— Растрясло без седла? — крикнул Нурмолды парень с винтовкой. — Этот, — он мотнул головой на сидевшего позади него парня, — тоже едва жив!.. Погоди, все добудем, и седла и коней.

— С пикой-то? — сказал Нурмолды.

— Жусуп винтовки даст!.. Из прошлого набега я привел лошадь и четырнадцать баранов. Еще один набег — и калым заплачу.

Показался аул. На склоне холма темнело пятно отары.

— Меня зовут Даир! — Парень с винтовкой за плечами был напорист. — Давай ко мне под руку, Нурмолды!

— Ты, может быть, уже сотник? — съязвил сидевший позади его парень.

Они спешились, отогнали собак. Даир сказал вышедшим из юрты парням:

— Привел четверых, — указал в том числе и на Нурмолды, — еще одного найти, и Кежек-есаул назначит меня десятником… Абу не уговорили? — шепотом спросил он, увидев выходящего следом из юрты богатыря в утепленном бешмете и надетой поверх него меховой безрукавке.

Парни отмахнулись — безнадежно, дескать.

— Меня не считай, вояка, — сказал Нурмолды.

Даир дружески ухватил Нурмолды за плечо, повел, показал издали девушку, она выбивала кошмы:

— Моя невеста!

Нурмолды признал в девушке туркменку по красному, туникообразного покроя платью и длинным штанам, отделанным по низу ковровой тканью.

— Жусуп прислал девушку в дар своей сестре. Еще один набег, и красавица моя, — продолжал Даир. — Всю жизнь я бедствовал, сирота. Она мне за все награда, моя золотая сайга! А ты такую же приведешь из набега…

К Нурмолды подошел богатырь Абу, благодарил за приведенную верблюдицу.

Повел его к сухому пригорку, где сидели аксакалы, и среди них дед Абу, девяностолетний старичок в огромной шубе.

— Ассолоум магалейкум, аксакалы и карасакалы! — приветствовал Нурмолды общество и попросил разрешения сесть.

— Аллейкум уссалам, сынок!

Стали спрашивать, куда направляется, кто родители, есть ли невеста. Шутили:

— Силы у тебя, учитель, видать, больше, чем у Абу: он с верблюдицей не справлялся, не он ездил — она на нем.

Абу пригласил Нурмолды к себе в юрту. Хозяйка подливала айран в пиалу гостя, благодарно поглядывала на него, тараторила:

— Ей, нашей верблюдице, как поглянется какой колодец — беда, убегает. Сиди, гадай, куда Абу послать, где ей колючка сладкой показалась.

Абу спрашивал:

— Ай, зачем отменили арабский алфавит? Выходит, я теперь неграмотный. Так научите читать по-новому!

— Я в Бегеевскую волость еду, — извинялся Нурмолды. — Ждите своего ликбезовца. А вот лекцию по географии прочту, зови молодежь. И непременно тех, кто собирается в набег с Жусупом.

Юрта стала тесна. Набились парни, девушки.

Через дверь Нурмолды увидел девушку-туркменку со связкой саксаула. Позвал ее:

— Идите к нам.

Он ожидал, что она пройдет, будто не расслышав, или же прыснет, будто он сказал нечто смешное, и убежит. Она же с готовностью бросила связку, вошла. Жарко стало Нурмолды: такая красавица близко!

Даир был тут же, вертел головой, как огрызаясь, дескать, не зарьтесь, не ваше, и одновременно с гордостью подмечал восхищенные взгляды парней.

— Я вроде как рабыня, — ответила девушка, давая, впрочем, понять, что сама не верит в свое рабство.

— Я гостил у вас в Туркмении четыре года, теперь вы у нас погостите, — сказал Нурмолды.

— И что, сладко погостили? — спросила она.

— Бывало, от голода умирал.

— Ваши казахи гостеприимнее, — посмеялась девушка.

Он сказал, отводя от нее глаза:

— Теперь мы жители одного дома, — и торжественно развернул карту.

Слушателей поразили слова Нурмолды: перед ними Вселенная, перенесенная на бумагу.

Эта новая карта была составлена из клочьев, Нурмолды прикрепил их на кусок обоев как на основу, иных частей недоставало, вовсе отсутствовал Индийский океан. Нурмолды, вспотев от напряжения, оторвал повисший полоской кусочек Атлантического и прикрепил этот синий кусочек с точкой острова, с длиннорылой рыбиной, в середине дырищи, заполненной ангелочками. Блестели их золотые, будто вырезанные на грунтовке рожки. Индийский полуостров как срезали, однако, к радости Нурмолды, на остатке его уместился слон: тупоногий зверина своим длинным, загнутым носом тянулся к желтому, как дыня, плоду.

— Но если мы на верхней стороне, то как же люди не падают в бездну с той, нижней стороны? И вода не выливается?

— Но где же мы? Где Ходжейли? Где Хива?

Водили пальцами по узорам горных хребтов, дивились остромордым белым медведям в россыпи голубых, колких, как рафинад, льдов, радовались верблюду, сайгакам, тушканчикам. Рассматривали место на западном берегу Арала, где Нурмолды наставил карандашом треугольничков — юрт: изобразил их аул.

Рассказ Нурмолды о народах Советского Союза прервал грубый женский голос.

В юрту протиснулась немолодая женщина.

Она была на сносях, выпяченный живот натягивал платье, безрукавка застегнута лишь на верхнюю пуговицу.

— Сурай, я тебе косы отрежу! — выкрикнула женщина, с неожиданным в ее положении проворством проскочила в юрту, схватила девушку-туркменку за руку и потащила.

Нурмолды поймал девушку за другую руку, сказал мягко:

— Тетушка, я инструктор по ликвидации безграмотности…

Тетка продолжала тянуть девушку, а та, плутовка, ничуть не помогала Нурмолды удерживать ее, будто ей было безразлично.

— Иди, паршивка! — шипела тетка.

— Есть постановление правительства о всеобщем обязательном обучении, и вам, тетушка, и ей придется учиться читать-писать… — говорил Нурмолды.

Сжав его руку — рука у девушки была горячая и сильная, — Сурай дернулась так, что тетка выпустила ее.

Тетка с руганью убралась.

Вывалили первыми из юрты парни, скучились.

Сурай стояла с девушками в стороне, на заигрывания Даира не отвечала. Он быком надвигался на нее, говорил, что Кежек-есаул хвалил его за выносливость в седле. Сурай не отодвигалась.

Парни закричали:

— Учитель, покажи силу!

Появилась сухая конская кость[4] и была вручена Нурмолды, но ее выхватил Даир.

— Бросай кость, бросай! — кричали Даиру.

Он отлепился наконец от Сурай, развернулся всем корпусом, рукастый, лохматый.

Сурай окликнула его. Она наклонилась, быстро зашептала ему на ухо. Он засмеялся, счастливый ее вниманием. Ответил ей также на ухо, склоняясь к ней заискивающе. Вновь он размахнулся с криком: «Кун!» Шарахнулась толпа в направлении броска, тут же развернулась, рассыпалась, иных сшибли: кость со свистом полетела в противоположную сторону.

Шарили в траве низины, возились, сталкивались лбами.

— Нашла! — крикнула в стороне Сурай.

Всей оравой повалили на ее голос. Визжали девушки, цепляясь за обгонявших парней. Даир бежал первым. Подставили ли ногу, запнулся ли он — грохнулся! Нурмолды сшиб одного, тут же его швырнули на землю, он с хохотом поймал ногу в сапоге, дернул.

Кружили, выкрикивали, — топот, хруст полыни.

Вдруг быстрое горячее прикосновение остановило Нурмолды: Сурай! Она потянула его за руку, он очутился рядом с ней в яме под пластом притащенной половодьем травы.

Она повернула к нему лицо. Их крыша пропускала свет. Голубело ее высвеченное круглое, как плод, колено и туго обтянутое тканью бедро. Ее лицо как бы плавало в темноте, приближаясь, отдаляясь. Сквозь ресницы завораживающе светились зеркальные шарики.

— Бери! — шепнула она и дернула из-под Нурмолды что-то твердое, оно не давалось.

Он слышал душистую теплоту ее рта, когда она, качнувшись, приближала свое лицо. Он понял наконец, что Сурай сует ему конскую кость.

В их убежище потемнело: загораживая луну, топтался над ними парень — видно, услышал их возню. Нурмолды узнал Даира. Девушка вздрогнула, прильнула плечом к груди Нурмолды.

— Отдай ему, — прошептал Нурмолды.

Она оторвала свое плечо:

— Нет! — рванулась, выпрямляясь.

Сейчас разлетится их крыша. Он одной рукой зажал ей рот, другой одновременно поймал ее руки.

Набегающие голоса, смех. Даир повернулся спиной, исчез. Нурмолды поддел головой крышу. Как выбросило их с Сурай на свет, в толкотню, в кружение лиц, Нурмолды позвал:

— Даир! — и бросил Сурай парню на руки.

— Два раза счастье! — крикнули.

— Даир нашел кость вместе с красавицей!

Нурмолды отступил за круг, пошел. Догнала его толпа, обтекала с шумом, весельем. Внезапно сильный удар в бок подкосил его. Корчась, он поднял глаза: над ним стояла Сурай. Спросила с насмешкой:

— Споткнулся?

— Встану…

Сурай отбросила кость, которая затем со стуком подскочила в темноте.

Даир вертелся тут же, заглядывал ей в лицо, быстро говорил, смеялся своим шуткам.

Сурай и Даир отошли, Нурмолды поднялся. Набежал паренек с белой лопастью кости в руках, в возбуждении твердил:

— Где все они? Я нашел кость, ту самую, что бросали!

8

В юрте Абу завершали завтрак, когда появился мужичонка с рябым от оспы лицом.

— Это зять нашего уважаемого Жусупа, — представил его хозяин.

Мужичонка с напускной рассеянностью после второго оклика принял из рук Абу пиалу. В беседе он не участвовал, смехотворно важничал, морщил лобик и тут же бессовестно тянулся к сахару. Сахар выложил Нурмолды, хозяева позволили себе взять по куску, в то время как мужичонка схрумкал пять.

Он взял шестой, последний кусок сахару, хозяева и их ребятишки проводили его руку злобными взглядами.

Мужичонка наконец открыл рот.

— Правильно, отправляйтесь дальше, учитель, — многозначительно сказал он. — Приедет Жусуп — кто знает, как он на вас поглядит.

— Разве Жусуп вскоре должен быть здесь? — спросил Нурмолды.

Мужичонка не спеша разгрыз кусок сахару и поднес ко рту пиалу.

— Тебя спрашивают! — рявкнул Абу.

Мужичок по-детски шмыгнул носом, заморгал, как сдуло с его лица выражение важности. От дверей — когда, как ему казалось, он вернул своему лицу и движениям значительность — проговорил:

— Однако мне Жусуп доверяется. Он знает: доверить мне свою мысль — все равно что бросить камень в озеро. Никто не достанет.

— И что же он тебе доверил? — спросил Нурмолды. — Что скажи ишаку «Кх» — он тронется, скажи «Чеш» — он станет?

Мужичок выскочил из юрты. Из-за дверей прокричал:

— Ты у меня завертишься!

Абу встревожился:

— Этого суслика собственные бараны не боятся, его баба лупит… а он тебя стращает.

Абу на своей верблюдице вызвался проводить Нурмолды до аулов Бегеевской волости.

Кинули между верблюжьих горбов кучу тряпья: то было седло. Взялись привязывать тюк с учебным имуществом, и тут в степи показался отряд всадников в пятьдесят. Отряд приблизился, стало видно, что иные одвуконь, а там уж можно было разобрать лица. Нурмолды узнал Кежека, который в своем лисьем тымаке копной возвышался в первом порядке.

Сбежался аул, гомоня, сбился вокруг своих парней, поджидавших отряд и мигом готовых в путь. На всех парнях были зимние шапки, позади седел увязанные шубы, переметные войлочные сумы-коржины полны.

Мать Даира, оглядываясь на подходивший отряд, как на черную градовую тучу, жалась к сыну, а он стыдился, отталкивал ее руку.

Жусуповский зять опередил мальчишек, выскочил к отряду. Побежал у стремени Кежека, быстро говорил и указывал на Нурмолды и Абу, которые переглядывались: вот, дескать, откуда сегодняшняя храбрость Суслика…

Отряд недолго оставался в ауле — напоили коней, размялись, Кежек и три парня при нем зашли в юрту Суслика, куда сошлись несколько стариков, посидели там за угощением.

Нурмолды, и Абу возле него, оставались возле лежащей верблюдицы с тюком. Кежек, выйдя из юрты, при виде Нурмолды остановился, мрачно разглядывая его, а затем буркнул своим парням. Все трое вмиг были возле Нурмолды; один уже успел его схватить за плечо, как Абу сгреб их, так что брякнули они своими шашками и винтовками. Смятые, они повалились у его ног. Абу сказал:

— Учитель — мой гость.

Кежек, поворотясь всем телом — Нурмолды сейчас только увидел, что шеи у него нет, — оглядел скученный отряд. Подозвал Даира, спросил:

— Доволен прошлым набегом?

— Скот пригнал, — ответил тот, вытягиваясь и преданно, смело глядя в лицо Кежеку.

— Слышал? — сказал Кежек Абу. — Ты, поди, и айболты[5] в руках не держал, не только что винтовку… А я тебе отдам этих новобранцев, полусотником будешь.

— Я сын борца Танатара, — ответил Абу. — Когда он умирал… ты его изуродовал в схватке… я поклялся разогнуть твою кривую спину.

Кежек помолчал. Отряд не дышал.

— Стар стал Кежек, — сказал он наконец. — Хе-хе-хе… не боятся его.

Мать Абу стояла с ведром возле кобылы. Кобыла перед дойкой была усмирена известным для такого случая способом: один запет ленный конец веревки был надет ей на шею, второй удерживал на весу заднюю ногу.

Кежек отогнал жеребенка. Подлез под кобылу, легко выпрямился, поднял.

Когда Кежек опустил кобылу и вылез из-под нее, Абу подлез под кобылу и сделал то же самое без усилия.

Кежек одобрительно буркнул. По его знаку подвели коня, он сел в седло и сказал Абу:

— После набега погоним скот на север, ваш колодец не миновать. Потягаемся, будем верблюда поднимать. Если не надорвешься, поборемся… потешим ребят и сердара Жусупа.

Скрылся отряд в степи.

Нурмолды снял тюк и седло с верблюдицы, сказал: «Чок!»

Верблюдица поднялась и ушла, похлопывая широкими мягкими подошвами.

Суслик глядел из дверей своей юрты.

На второй урок Нурмолды собрал женщин. Некоторые из них летом ходили в соседний аул к предшественнику Нурмолды, дальше первых букв не продвинулись. Ни книг, ни тетрадей они в глаза не видели, писали прежде на дощечках обугленными зернами пшеницы. Розданные Нурмолды тетради, учебники и карандаши привели женщин в тихое оцепенение. Одни терли ладони о юбки; другие выскочили из юрты и побежали за кумганами, поливали друг другу на руки.

Сурай сидела тут же, ее не восхищал блеск карандашей, не пугала чистота тетрадного листа. Не слышала Нурмолды, глядела отстраненно, — ему казалось, рассматривала его. Мгновениями, встретившись с ней глазами, он не мог отвести взгляда. Две морщинки, скобкой охватывающие рот, делали ее лицо горестным и одновременно детским.

…Ночью она пришла к нему в юрту. Еще не тронула, не окликнула, он увидел лишь блеснувший шелком рукав и узнал ее.

— Жусуп возвращается, — сказала она, села на корточки у него в ногах. — Уедем к русским… К тебе в город. В аулы к табынам… Потом пригоним Абу его верблюдицу обратно.

— Я дожидаюсь Жусупа.

Она отошла к противоположной стенке, недолго повозилась, укладываясь. Донесся шелест ее серебряных украшений.

Нурмолды поднялся, подошел к ней. Под дыркой в покровной кошме белело, как насыпало горку снега. В чуть размытой снежно-белым светом темноте Нурмолды угадывал край платка, щеку. Нашел ее руку, с силой потянул, заставил подняться.

— Уходи, Сурай.

— Уйду с тобой! — Она вырвалась, отскочила в глубь юрты.

Створки дверей разошлись (подслушивали, понял Нурмолды, окаченный холодом, отступая, — так слепил свет луны), протиснулась женщина, злобно вышептывая: «Бесстыжая, тебя что, блохи заели, не сидишь на месте!» за ней проскочил в юрту Суслик, следом лезли еще, незваные.

В гневе Нурмолды вытолкнул одного, другого, шире раздвинул створки дверей и велел убираться остальным.

Отдалились голоса. Нурмолды сказал:

— Теперь ты уходи.

Сурай быстро уходила в степь. Ее фигурка чуть виднелась на белой равнине, когда он бросился вслед.

Он догнал ее, поймал было за руку. Скользнул по горячей ладони холод браслета. Сурай оттолкнула его, исчезла за рядком джиды: будто прыгнула вниз.

Луна глубоко зарылась в облако. Наполнились темнотой, слились низкие сетчатые кроны.

Сурай выдало дыхание. Он обернулся, шагнул, выбросил руки. Он летел, сияли ее глаза, она летела навстречу.

В последний миг он свернул, — он не летел, лишь потянулся. Она рассмеялась: как неловок! Она по-детски, неожиданно обрывала смех так, что разорванный на взлете звук повисал в ушах.

Она поймала его руку, насыпала пригоршню ягод джиды. Ягоды были теплы: Сурай выгребала финики из кармана платья.

— Вкусно, — говорила она, — я такие ягоды ела в детстве, здесь же, на Устюрте, кочевали.

— Э, вот севернее, — говорил Нурмолды, набивая рот финиками, а затем обсасывая сладкий крахмал и выплевывая костяные пульки, — вот севернее, на Эмбе, попадаются рощи джиды.

Сурай потянула его за собой, они проскользнули в глубь серебряного шатра: то слились кроны джиды. Сколько ягод, ликовала Сурай, сколько ягод!.. Своим быстрым кулачком она ловила рот Нурмолды, лезли в нос торчащие у нее между пальцев листья. Он тряс головой: «Щекотно!», хватал зубами запястный браслет. Она отдергивала руку, вновь притискивала кулачок к его губам, заставляла открыть рот. Он ворочал сладкую кашу во рту и в ответ на ее: «Ага, сладко?» — благодарно мычал. Она ладонями легонько хлопала его по щекам, при каждом хлопке косточки вылетали у него изо рта.

Далекий, тягостный собачий вой достиг их ушей.

Нурмолды взглянул на притихшую Сурай, она легонько пошевелила головой и невесело улыбнулась: вот отчего ее лицо было обращено вверх — ей в волосы вцепились иглы джиды. Он стал перед Сурай на колени, легкими касаниями разбирал ее волосы. Волновал запах ее волос, ее кожи, смешанный с конфетным запахом давленой ягоды.

— Пора и обратно, — сказал Нурмолды и тотчас услышал под ногами дробный звук: она вытряхивала ягоды из кармана.

Догоняя ее, Нурмолды взглянул на небо, там простиралась волнистая равнина. Схватил Сурай за руку:

— Вернись!

Она изогнулась, цапнула зубами его руку. Тогда Нурмолды подхватил ее на руки, понес. Она билась, вывертывалась из рук.

— Ножками не хочешь… не хочешь! — хрипел он.

— Не хочу, — зло, мстительно отвечала она.

9

От юрт летел крик. Нурмолды поставил Сурай на ноги. Не приблазнилось ли?.. Крик застрял в ушах, испуг холодом стянул спину.

Теперь Сурай смирно шла рядом.

Крик повторился, наполненный тем же смертельным ужасом, на излете разорвался рыданиями.

Возле крайней юрты стоял большеголовый человек с винтовкой за плечами и шашкой, в ногах у него, скрючившись, лежала женщина. Нурмолды склонился над ней, увидел, что лежит она на груди парня.

— Мой жеребенок! Единственный!.. — выкрикнула женщина. — Почему они не убили меня?

Человек пробасил:

— Чего воешь? Толкую тебе, живой он. Только что без памяти… Стал бы я мертвеца тащить!

Лисий тымак, знакомый голос: Кежек. Тут же мужик в тулупе, с винтовкой за плечами держал в поводу коней.

Кежек узнал Нурмолды:

— А, ты…

Он был туп от усталости.

Набежали люди, окружили. Женщины унесли раненого в юрту.

— Туркмены не были?.. — спросил Кежек. — А ГПУ? Дрыхнете, а мы хоть пропадай… Видать, погоня повернула на колодец Жиррык… — Он указал на одного подростка, на другого:

— Возьмите коней… своих оседлайте, наши не годятся. Встаньте в караулы на увалах… Так старайтесь, чтобы вам было далеко видать… А сами прячьтесь в тени. Сегодня полная луна, как нарочно… А ты… ты поезжай к солончаку… в конце его овраг. Там Жусуп с джигитами… Скажите, ждем.

Вернулся Абу, он побывал возле раненого. Набег не удался, сказал он Нурмолды, адаев будто ждали. Преследуют их милиция и туркмены. Адаи уходят от погони кучками, место сбора — колодец Кель-Мухаммед. Такого колодца он не знает. Нурмолды тоже не знал, — видно, забытый колодец, не пасут там, трава худая, оттого и название: бедствовал какой-нибудь горемыка и взмолился: «Приди, Мухаммед».

Неслышно появился в ауле отряд. Спешивались, снимали раненых с носилок (жерди от юрт укреплены между спаренными лошадьми).

Суслик держал в руках бинокль, пританцовывал возле долговязого человека в колпаке, тот пучком травы вытирал коню холку.

Коня увели, долговязый («Жусуп», — шепнул Абу) пошел к юрте шурина, где заухала мутовка в бурдюке: взбивали кумыс.

Сняли с седла человека в барашковой шапке, бережно поставили. Нурмолды узнал Рахима. Разминая руками на ходу затекшие ноги, он подошел к Нурмолды, знаком позвал с собой.

Навстречу им из школьной юрты вышел рослый человек, в руке у него был зажат кусок ткани, который он стряхнул с хлопающим звуком. Человек надвинулся, вглядываясь. От платка исходил запах мятых ягод джиды. Нурмолды узнал Даира.

Даир было схватил за плечо Нурмолды, но Рахим отогнал его движением руки.

Школьная юрта была пуста. Вошедшие следом люди зажгли светильник, расстелили скатерть. У одного из них был большой, хищно изогнутый нос, во втором Нурмолды узнал старикашку Копирбая.

Рахим отослал их и, не предваряя разговор ни объяснениями, ни расспросами, будто они простились с Нурмолды на закате, так же вот за чаем, сказал устало:

— Жусуп уводит адаевцев в Персию. Я помогу тебе уйти отсюда живым, скачи к своим, надо помешать Жусупу увести народ на чужбину.

— Вы хотите моему народу добра, поэтому ходили в набег с бандитами, озлобляли туркмен?

— А куда мне было деваться? Тебя бросили на Кос-Кудуке, меня увезли связанного — и возят с собой, как барана. Я терплю: лучше погибнуть от рук своих… от тюрков, чем от русских.

Нурмолды молчал.

— Я бы поехал к ГПУ сам, — продолжал Рахим, — но разве поверят мне, бежавшему из ссылки?

Вошел большеносый человек с чайником.

— А этого белуджа, — указал на него Рахим, — Жусуп выставляет проводником в обетованную Персию. Завтра на совете у Жусупа он заявит, что адаевцев в Персии обберут и прогонят обратно. Заявишь, белудж?

— Все умрем и будем зарыты, — ответил тот, наполняя пиалы.

Вскоре после ухода Рахима и белуджа в юрте появилась Сурай. Оглянувшись на дверь, счастливо прильнула к Нурмолды:

— Твоего татарина все боятся. Он друг Жусупа.

Сурай развязала платок, высыпала обломки черствых лепешек, курт, облепленные крошками сласти.

Школьную юрту обходили, будто в ней лежали заразные больные. К вечеру пришаркал дед Абу, девяностолетний старичок, принес небольшой бурдюк айрана.

— Жусуп собирает стариков и аульных старшин? — спросил Нурмолды.

— Туда и плетусь, — покивал старичок. — Съезжаются… Вестовых Жусуп рассылал всю ночь. Никто не знает, зачем позвал. Одни говорят: коней потребует опять и парней в поход… Другие: потребует походные кибитки и мясо. Говорят и такое: будем выбирать Жусупа ханом адаев.

Нурмолды пошел провожать старичка. Плотнее прикрыл дверь, примял ее неровные войлочные края, сознавая тщетность своего труда: разве эта войлочная дверь могла уберечь Сурай?

Они прошли мимо жусуповских молодцов, собравшихся вокруг котла с мясом (тут же на земле валялись винтовки), мимо теснившихся у коновязи коней и парней, сидевших тут же кучкой: они сопровождали представителей аулов.

— Скакун достигнет своей цели, если не мчится сломя голову, — говорил старичок, переступая своими ножками, обутыми в мягкие сапожки. — Где и шагом надо, сынок.

Нурмолды вошел следом за старичком в большую белую юрту. Старичок пробрался к почетным местам, поглядывал оттуда на Нурмолды, который остался у входа, втиснувшись между чернобородыми мужиками в хороших шубах. Поглядывал, будто заново присматриваясь к нему, а сам кивал-кивал, не успевая подладиться к собеседникам.

Жусуп отставил пиалу, сказал:

— Вижу, все собрались.

— Из аулов родового ответвления Али-монал еще не прибыли, — сказал Кежек. — Давайте начнем, они подъедут.

— Здесь Али-монал, — отозвался один из чернобородых соседей Нурмолды. — Наши старики знают, зачем ты позвал нас, Жусуп. Послали сказать: в Персию не пойдут — ни с тобой, ни с другим.

Грубый голос чернобородого ошеломил не менее, чем сообщение о Персии. В тишине было слышно, как скрипнул остов юрты, — то, опершись на стену, тяжело подымался Кежек. Жусуп глядел рассеянно, расплетая и сплетая пальцы.

— Адаевцы всегда мыслили согласно со своими вождями, — мягко молвил Жусуп.

Кежек остановился на полпути, набычась, глядел.

— Адаевцы пришли двести лет назад в эти места. Сегодня я уведу их дальше, — продолжал Жусуп. — Уведу, чтобы спасти. Адаям грозит вырождение. Молодежь не способна не только что защитить свой род, она за себя постоять не может. Придет ничтожное поколение, наши парни и девушки пойдут в работники к русским! Всех сгонят в колхозы. Адаев не станет.

По знаку Жусупа поднялся похожий на старую птицу человек с большим кривым носом. Нурмолды узнал белуджа, прислуживавшего им с Рахимом в ночном чаепитии.

— Наш друг белудж, мусульманин, — сказал Жусуп. — Будет нашим проводником.

Белудж поклонился в его сторону и заговорил, не сводя с Жусупа глаз:

— Я родился в Индии, в стране белуджев, прошел Иранское нагорье, кочевал с туркменами в песках, был в Бухаре и Хиве…

Жусуп оборвал его:

— Говори дело!

— Повинуюсь, великий сердар. — Белудж заторопился. — Нигде нет такой воли для человека, как в Хорасане. В Астрабаде! Горные пастбища, водопады…

Нурмолды взглянул на Рахима, перевел взгляд на Кежека. Лица их выражали одобрение.

— Справедливые правители… — продолжал белудж.

Чернобородый перебил белуджа:

— Жусуп, отмени приказ, пусть вернут наших овец.

— Хан не приказывает дважды! — рявкнул Кежек, сделал шаг и стал, удержанный знаком Жусупа.

— Вы остаетесь… стало быть, ваших овец все одно забрали бы в колхоз, — сказал Жусуп.

— Щедрый!.. — трубил чернобородый. — Хочешь за наш счет привязать других к себе?..

Он не договорил: Кежек одним махом вытолкнул всех сбившихся у двери.

Нурмолды, очутившись таким образом за пределами юрты, поглядел вслед чернобородым — они, отряхиваясь, шли к коням. Снял шапку, вытер липкий лоб.

10

Сурай спала у его ног, по-детски подложив руку под щеку.

Через раскрытые двери школьной юрты Нурмолды видел белую юрту. Неподалеку от входа вокруг котла хлопотали женщины, с ними парень: принес топливо и остался, радовался теплу, молодым голосам, запахам мясного варева.

Вышел из белой юрты старик. Нагнулся, взял горсть перевеянного песка. Прощался с этими скудными пространствами, залитыми глиной, изъеденными солонцами.

Стемнело. Съехавшихся продолжали держать в белой юрте.

Вновь разводили огонь под котлом. Бегали, звякали ведрами, тазами. Привезли барана от отары, он лежал за юртой связанный. Нурмолды слышал: поручили барана зарезать Абу.

Возле коновязи похаживал мужик в тулупе.

Абу шепотом подозвал Нурмолды, утянул его за юрту:

— Свалишь коновода, Нурмолды!

— Нельзя! Жусуп отыграется на ауле.

— Свалишь коновода, я угоню коней. Ни одного нашего коня ему не дадим.

— Нет, Абу… Рахим-ага обещает помочь мне бежать.

Абу поспешно отошел: появились два мужика. С винтовками наперевес погнали Нурмолды в степь. Шел позади Рахим,говорил:

— Эх, сынок, оставался бы ты в городе. До чего дожили: адаевец адаевца убить должен!

Открылась впереди черная пасть оврага. Рахим отослал немых мужиков, поглядел, как они уходят.

Краем оврага проезжал верховой, тянул за собой второго коня.

Рахим окликнул его. Верховой приблизился, Нурмолды узнал белуджа.

Рахим обратился к Нурмолды:

— ГПУ на колодцах Жиррык, Кудук, Ахмедсултан. Если они останутся там еще четыре дня, Жусуп успеет увести народ на юг. Если кто и прорвется под пулями туркмен или ГПУ, все одно в Персии жизни рад не будет. — Рахим указал на белуджа: — Этого прихвати с собой.

Белудж, как очнувшись, поднял свое носатое черное лицо, запричитал:

— Не гоните меня, не гоните! Я скажу, я скажу аксакалам, что Жусуп приказал мне хвалить Персию!

— Ты струсишь, раб, как струсил вчера! — гневно сказал Рахим.

— Я знаю, Жусуп застрелит меня, но я устал бояться! Я скажу! — выкрикивал белудж.

— Убирайся! Вот конь, вот степь!

— Жусуп пошлет за мной в погоню! Я скажу правду вашим аксакалам! Я старик, я хочу умереть человеком, а не приблудным псом!

— Убирайся!

— Нет! Нет! Нет! — плачущим голосом твердил белудж.

Рахим хлестнул камчой коня и уехал.

Белудж потянулся было за Нурмолды, однако скоро отстал. Когда Нурмолды окликнул его, белудж развернулся и погнал следом за Рахимом. Помедлив, Нурмолды повернул назад и поехал шагом, рассчитывая, что белудж догонит Рахима на подъезде к аулу и тот увещеваниями вернет черного носатого человека или же белудж одумается и сам вернется.

Из низины, сбегающей к оврагу, выехал Рахим. Его конь ступал неуверенно, низина была в твердых комьях; подобные места называют мозгом.

— Белудж мертв, — сказал Рахим, — у Жусупа острые когти.

Они разъехались, простившись без слов, лишь печально поглядели друг другу в глаза.

Не отдавая себе отчета, Нурмолды внезапно направил коня в низину, усыпанную комьями.

Конь белуджа ходил возле трупа хозяина, обкусывал верхушки трав, встряхивал головой.

Нурмолды слез с седла, склонился. Неподвижно глядел выкаченный глаз белуджа, сухой усик травы поддел губу, отчего на мертвое лицо легла скорбная усмешка.

На колодце Жиррык Нурмолды не застал ни души, нашел только окурки самокруток, высосанных до крайности, с ноготь величиной: видно, докуривали, надев на острие булавок. Еще часов пять скачки до колодца Ахмедсултан, и Нурмолды сполз, полумертвый, с седла на руки двух бойцов в гимнастерках и ушанках. В одном из них он узнал Исабая, своего деповского дружка, месяца два как посланного работать в ГПУ.

Нурмолды уложили в походной кибитке, устроенной из верхних частей юрты; наплывала степь, мягкая, как одеяло. Шовкатов поправлял у него в изголовье шинель, а он через силу твердил: «Как соберетесь, я встану». Поднявшись в темноте, он увидел лагерь спящим, а у костерка — Шовкатова и узнал, что проспал день.

— Кто этот Рахим, твой доброхот?.. — спросил Шовкатов.

— Татарин, учился в университете… пятьдесят лет ему, рябой. Файзуллаев фамилия.

— Файзуллаев? Вот он где прячется! У меня на него папка заведена…

— Больной человек, загнанный, — сказал Нурмолды. — Я его сюда, на Устюрт, привез: пусть отдохнет.

— Отдохнет?.. А чего он тебя сюда послал? Рассчитывает, что с бандитами пойдут сотни кибиток. Мы их заворачивать, начнется драка. Видал, как нефть горит на промыслах? Рахиму Файзуллаеву мерещится пожар в степи. А из пламени войны встанет Туранское государство…

— Говорил он о таком государстве, — без интереса отозвался Нурмолды, — он всегда много говорит. Слова бывают злые, а сердце доброе.

— Мысли, мысли нам вредные! Он ведь ярый пантюркист… Спит и видит, что тюркские народы выходят из нашего Союза и переходят под начало Турции. В двадцатом году Файзуллаев был теоретиком среднеазиатского халифата, а сейчас… Тут мы поймали их человека, я поглядел проект организации тюркской националистической партии — ого, у нас учатся: Всеобщий центр, во главе председатель, парторганы в уездах… центр у них сейчас за рубежом, английская валюта…

— Завтра… сегодня, уже сегодня Жусуп уходит, — перебил Нурмолды Шовкатова. — Надо перехватить Жусупа на Кос-Кудуке.

— У меня одиннадцать человек, пятеро новенькие, стрелять не умеют толком… Вроде Исабая. Куда я с ними сунусь?

— Выходит, отпустите Жусупа? — Нурмолды поднял седло, пошел к саврасому.

Шовкатов попытался отнять у него седло, убеждая:

— Оставайся с нами. Я послал вестового, будем объединяться с другими отрядами, у них пулеметы. Не дадим Жусупу увести народ.

— Поеду, девушку отниму, — увезет ее с собой Жусуп, и не найдешь!

— Ну куда ты один, убьют!..

Выбрался из юрты Исабай. Подошел часовой, Нурмолды узнал веснушчатого дядю Афанасия.

— Вижу, тебя не удержишь, возвращайся в аул, — сказал Шовкатов и достал наган. — А карту оставь здесь, какая от нее польза сейчас.

Нурмолды, будто не видел протянутого нагана, поправил за плечом трубку карты.

Отдалялся огонек костра. Нурмолды придержал саврасого. Догонявший его всадник волочил за собой рваную тень.

— Шовкатов послал с тобой, — сказал весело Исабай.

11

Нурмолды, потянувшись с седла, ухватил Исабая за плечо, сжал, зашептал:

— Не вернусь — в аул не суйся. Начнет светать — спрячешься в меловых холмах.

Псы, подкатившие было под ноги саврасому («Кет! Кет!» — шипел на них Нурмолды), умолкли, едва он спрыгнул с седла, и равнодушно побрели прочь.

От коновязи, где позвякивали удилами оседланные кони, шли трое с винтовками. Чтобы разминуться с ними, Нурмолды повернул к белой юрте. Саврасого он вел за собой.

Голоса в белой юрте сливались в глухой рокот, там пировали: в ночном холоде ноздри Нурмолды уловили струйку, в которой смешались запахи вареного мяса и дыхания тесно сидящих людей.

Он прошел мимо черной груды — в ней угадывались связки жердей и скатанные кошмы, — мимо лежащих верблюдов. В стороне чернели составные части другой юрты, также сваленные как попало.

Не выпуская повода, Нурмолды обошел юрту Суслика, высматривая, не подвернута ли где кошма, нет ли какой дырки. Затем стянул повод, саврасый вскинул голову. Новый поворот скрученного сыромятного ремня, саврасый не выдержал боли, заржал.

Выждав, Нурмолды вновь стянул было в кулаке сыромятные ремни. Появилась из юрты Сурай, поймала повод, зашептала:

— Заждалась твоего голоса, заждалась!

Шаркали подошвы: шли от белой юрты те же трое.

Нурмолды повернулся к ним спиной, прикрывая девушку, — дескать, негде укрыться парочке в забитом чужаками ауле.

Один из проходивших что-то начальственно буркнул, явно обращаясь к Нурмолды. Тот ответил невнятным восклицанием.

Сурай взяла саврасого под уздцы, Нурмолды шел рядом.

В крайней юрте устало, хрипло подвывали. Умер парень, привезенный Кежеком из набега, понял Нурмолды. Дверь была откинута, за порогом в лунном свете неподвижно сидела простоволосая старуха.

Шарахнулся саврасый, Сурай прижалась к плечу Нурмолды: перед ними возник лохматый человек (шапка драная, понял Нурмолды), чекпень нараспашку, голая грудь.

— Даир!

— Тебе в-все! — выкрикнул он в лицо Нурмолды, вцепился в Сурай. — А ч-что мне?

Нурмолды отдирал его от девушки, а тот тянул свое:

— А м-мне?

Наконец Нурмолды отшвырнул его, бросил Сурай в седло.

Даир висел на узде, волочился. Вываливались из юрт люди, бежали к ним.

Нурмолды вскочил на коня. Рванулся саврасый, понес их. Кричал вслед отброшенный Даир.

Позади нарастал конский топот. Оглядываясь, Нурмолды видел лица бандитов. Погоня охватывала с боков, смыкаясь.

Вылетел навстречу всадник, выстрелил, закричал:

— Давай гони!

Исабай, зачем он здесь?..

Распалось кольцо, забухали выстрелы. Исабай скакал рядом, тянул саврасого за узду.

Дернулся саврасый, Нурмолды не удержался бы, не вцепись он в плечи Сурай. Жалобно, по-детски вскрикнул Исабай, отвалился и рухнул.

Нурмолды спрыгнул с коня, подбежал. Поднял товарища на руки. Чуть слышный стон из открытого рта. Выгнулся и оцепенел Исабай в его руках.

Потемнело: окружали всадники. Сдвинулись, нависли, хрипло дышали.

Сорвали карту с плеча, в облегченье хохотали:

— Думали, ружье!

Связанного, его бросили под белой юртой. Потоптались у входа. Нурмолды слышал, как спрашивали: «Сердар здесь?» — «Ушел к старикам», как прохрипел Кежек: «Что вы тут сбежались, всем искать табун!»

Его остались сторожить двое, — перевернувшись на спину, Нурмолды видел их тени на стене юрты.

В юрту вошли. Звякнул отброшенный ногой поднос, покатились чашки.

Голос Кежека:

— Даже старики лгут, клянутся седыми бородами, что свой табун не прятали. Проклятые времена!

— Проклятый народ! — выругался второй, Нурмолды узнал голос Жусупа. — Они готовы отдать коней шайтану, русским, туркменам, но от своих спрячут. Мне самому ничего не нужно. Я считаю, что аллах обо мне позаботился, если я сегодня хоть раз поел. Но я думаю о народе…

— Аллах испытывает тебя, Жусуп.

— Если он указал мне стать ханом адаев, что же они разбегаются?.. Вон для татарина мое дело — как свое! Ему больше веры, чем вам всем. Уж он-то не норовит подсесть к чужому котлу.

— Знаю, дует тебе учителишка в уши!.. — отозвался Кежек угрюмо. — Курултай-мурултай, один язык для всех тюрков. Я тебе по-своему скажу. Хоть ты и не торе[6], Жусуп, но станешь ханом.

Толпой подъехали к юрте всадники, спешились. Полезли в юрту. Разноголосицу прошиб хриплый голос Кежека:

— Тащите, батыр сказал! Зовите народ!

Подскочили к Нурмолды, как тюк втащили в юрту, развязали, заставили встать.

Юрту освещали заправленные салом светильники. В ней было тесно. За спинами стариков полулежал Рахим. Оттуда, из-за спин, он ответил Нурмолды долгим ободряющим взглядом.

Жусуп повесил на деревянную подпорку-вешалку лисью шубу, колпак и громадный бинокль, остался в вельветовом пиджаке. Поблескивал его богато инкрустированный пояс.

Кежек толкнул Нурмолды:

— Давай, говори батыру, куда вы угнали табун.

Нурмолды понимал, что обречен: Жусуп сваливает на него вину за пропажу коней, чтобы не оттолкнуть аул разоблачением. Четко выговорил: «Нет», — в стремлении не выдать свой страх перед этими ожесточившимися, загнанными людьми.

Молчали старики, показалась и исчезла из-за их спин голова Рахима в бараньей шапке. Молчал Жусуп.

Мгновениями Нурмолды казалось, что он не выдержит, закричит; ему было страшно. Удерживало, давало решимость смотреть в лицо Жусупу сознание, что здесь, на холодной равнине, он представляет силу, называемую Советская власть. Сила эта включала в себя Петровича, Демьянцева, депо с его полом, мощенным торцовой деревянной плашкой, пролетающий мимо воинский эшелон, склад спецкурсов с его запахами новых книг и карандашей, Москву, куда он еще поедет, и Кзыл-Орду, где он на привокзальной площади пил лимонад и, любуясь своей бойкой русской речью, говорил с русской девушкой в легком белом платье.

— Ассолоум магалейкум, батыр, — проговорил наконец Жусуп. — Ты сделал это, разумеется, не подумавши.

Нурмолды выговорил:

— Убирайся пешком, Жусуп, и скорее! Ты ведешь за собой погоню.

— Тогда — ассолоум магалейкум, батыр-ага, — сказал Жусуп и так же устало закончил: — Доедим мясо, джигиты… к утру здесь будут туркмены. Завтра здесь не смогут покормить гостей даже похлебкой из горсти муки. Ему-то наплевать: с тех пор как он болтался среди туркмен, они ему дороже казахов.

Нурмолды ответил:

— А чем могут туркмены угостить после твоих набегов, Жусуп?.. Когда наша семья добралась до Красноводска, от голода началась водянка… нас приютила нищая семья, туркмены. Они ходили по соседям, выпрашивали зерно, кислое молоко — и подняли нас.

Кежек в бешенстве сорвал шапку с головы, запустил в Нурмолды:

— Паршивый бродяга! Как туркмены могут быть нам братьями! Они убили моего отца!.. Стреляли в меня! Гляди, в шапке дыра!

— Туркменский пес! — взвизгнул Суслик. Он сидел за плечом Жусупа, воображал себя везиром.

Кежек стал на колени с намерением ухватить Нурмолды и подтянуть к себе, но руку его перехватил Абу, прижал к кошме, сказал:

— Жусуп, учитель наш гость… так же, как ты.

Кежек выдернул руку, сел на место — не дело было затевать возню при стариках.

— Я не гость!.. Я ваш нукер, да буду я за вас жертвой, адаи. Не пожалею ни себя, ни коней, ни джигитов. Я буду жить в седле, но вырежу всех предателей… — продолжал Жусуп спокойно. — Почему туркмены встретили нас пулями? Как узнали о нашем походе?.. Мы два дня и две ночи кружили по степи, они за нами по следам, как стая псов. Их ведет предатель, вот почему они в нашей степи как у себя дома!..

Вот оно, подумал Нурмолды, вот к чему он вел! Его поход, откуда он должен был вернуться с косяками коней, с отарами, его поход, должный устрашить иомудов, теке, гокленов, хивинцев, русских и прочие племена и народы, устрашить так, чтобы в песнях его имя называли следом за именами Аблая, Кенесары, Джунаид-хана, что нынче ушел с остатками войск в Персию, — его поход, начало новой истории адаевских племен, не мог окончиться в нищем ауле. Ему нужна была вера джигитов, послушание аулов, ему нужен был успех. За кордоном копились войска туркменских сердаров, отряды эмирских военачальников. Жены воинов варили в котлах пояса своих мужей — чужбина не кормит. Недород в России, новая интервенция, война ли с Западом — нарушится равновесие, покатятся орды из-за хребтов Копет-Дага, из-за Атрека, из Синьцзяна, — и тут нельзя пропустить своего дня: волк не берет взаймы зубов.

Своим тихим голосом заговорил девяностолетний старичок, дед богатыря Абу:

— У всякого свое оружие, Жусуп. Между неграмотными и грамотными расстояние, которое на сказочном Тайбурыле самому батыру Алпамысу не осилить! Но его осилит леший, если его поведет за руку учитель.

— Успокойся, Жусуп, — сказал второй старик. — Как мог учитель угнать наших коней? Не бросай шубу в огонь, когда сердишься на вшей. Сейчас зарежут еще одного барана, поговорим о приятном.

— Спасибо, аксакалы, заступаетесь за меня, — сказал Нурмолды. — Только не закончен наш разговор… Жусуп, не вернутся в степи времена, когда адаи гнали отсюда калмыков, а русские генералы натравливали адаев на туркмен и на хивинцев. Теперь республика, у каждого своя земля, не нужен нукер в наших степях.

— Не может быть мира в степи! — обозленно сказал Жусуп. — Летовки сокращаются, земли захватывают пахари, застраивают. Бескормица чаще. Аулы и народы ссорятся из-за пастбищ, так было всегда…

— А больше не будет! — перебил его Нурмолды. — Я доказал бы это, будь здесь моя карта.

Жусуп вздохнул, как бы извиняясь перед обществом за то, что поддерживает разговор с этим брехуном и тем самым оскорбляет общество. Живо вернулся жусуповец с картой, ее матерчатый футляр он нес в руке.

Нурмолды развернул карту.

— Взгляните, здесь страна, называется Украина. Не больше земли, чем у казахов, но в сто раз больше людей умещается на ней. Украинцы живут оседло, косят сено, сеют хлеб. Триста миллионов рублей отпущено, чтобы помочь казахам осесть. Столько же, сколько стоило построить Турксиб, железную дорогу из Сибири в Семиречье.

Суслик выкрикнул:

— Построят казахам дома — станет больше земли?

— Земли больше не станет… — начал было Нурмолды и замолк. На него глядели с сочувствием, как на человека, сообразившего наконец, что дальнейшие слова его будут обращены против него же, и досказал: — Но убивать за нее не будут.

Женский плач в дальней юрте будто раздувало ветром — плач наливался звериной силой, давил на уши, и обрывался воплем, угасал, угасал, переходя в щенячий скулеж.

Жусуп поднялся, тотчас же вскочили прочие, торопясь выйти. Нурмолды потащили сквозь толкучку.

Кежек бросил карту в огонь, ногой подгреб под котел. Нурмолды вырвался, схватил огненный ком.

Рахим протиснулся, закрыл собой Нурмолды:

— Жусуп, пощади, он запутался…

— На колодце Кос-Кудук ты не дал застрелить его, а мы теперь расхлебывай! — Кежек оттолкнул Рахима.

С седла ударом камчи Жусуп сбил Нурмолды с ног. Отъезжая, сказал:

— Кежек, не скажет, где кони, — убей!

Нурмолды швырнули. Он полетел головой вперед, перебирая в пустоте ногами. Жестоко, лицом хряснулся в осыпь гальки.

Его выброшенные вперед руки готовы были раскрыться, смягчая удар, но в кулаках он сжимал клочья карты. Топот — набегала толпа, окружала. Голос Сурай: «Я здесь, я здесь!»

12

Будто не люди швыряли его, будто земля подбрасывала, изгибаясь волнами. Удар всем телом, его волокло спиной, лицом. Вновь срывало его с земли, он летел, раскинув руки. Холод встречного воздуха на разбитом лице. Топот набегающей толпы, ее дыхание. Он оглох, ослеп, глазницы были набиты смесью крови и песка.

Толпа расступилась под окриком, он лицом почувствовал свет луны.

— Кежек! Кузден!.. — голос Жусупа. — Живо, винтовки в руки. Туркмены в степи! — И к толпе: — Табун!.. Где ваш табун, проклятые? Нас выдали, а табун — им?.. (Возле лица Нурмолды хрустнула под копытом глиняная корка.) Всё возитесь?

Нурмолды попытался сесть. Сквозь слипшиеся веки блеснул синим револьвер в руке Жусупа.

Конь рванулся, разворачиваясь и с хрустом разрывая глиняную корку.

— Уходи в степь, Жусуп! — тонко крикнул старческий голос. — Наши кони в меловых холмах!

Рассыпалась толпа, Нурмолды подняли, он узнал Абу.

— Зачем?.. Зачем сказали про меловые холмы? — спросил Абу у деда.

Старик ответил:

— Жусуп не посчитался бы с нами, стрелял бы из юрт.

Сурай вытирала лицо Нурмолды, как ребенку.

Примчался подросток с криком:

— Туркмены!

В степи громыхнул выстрел. Заголосили аульные псы. Заметались женщины, вытаскивали из юрт детей.

На меловом от луны склоне холма чернела группа всадников.

Аул не дышал, даже собаки замолкли. Лишь верещал в крайней юрте ребенок.

Нурмолды пошел навстречу всадникам. Аул со страхом глядел ему вслед.

На середине пути его догнала Сурай, побежала рядом.

Поигрывали глаза, белели зубы в тени лохматых тельпеков. Девушка кинулась вперед, обогнала Нурмолды, закричала: «Отец!» — указывала на Нурмолды, плакала.

Тощий туркмен в халате прижал руку к груди:

— Ты мне дочь вернул. Салам, меня зовут Чары. Я тоже Советская власть, только бумаги с печатью нету.

— Я ликбез, яшули.

— Жусуп здесь? — спросил, выезжая вперед, человек в форменной гимнастерке.

Нурмолды ответил по-русски, что надо опередить бандитов, их кони укрыты в холмах. Милиционер подал руку:

— Кочетков! — и велел подать Нурмолды коня.

Подъехал Шовкатов. Спросил о Исабае. Нурмолды не ответил, и Шовкатов больше не спрашивал: понял, что нет уж Исабая.

В грохоте копыт проносились всадники по каменной глине такыров, взлетали по изгибам увалов к белому шару луны.

Вывихнутая нога бессильно болталась, не удерживая круп коня, Нурмолды мотало в седле. Боль ударяла в бок острым камнем, при толчках перехватывало дыхание.

Впереди на белую полосу гипса выкатился черный ком: они!..

— Опоздали!.. — Нурмолды не сумел докричать (успели, все успели сесть на коней, проклятые, и запасные у них!).

Гортанно взвыла погоня. Конь рванулся под Нурмолды, боль бросила его лицом в гриву.

Догнали бандитов, налетели, сшиблись. Завертелся страшный вихрь, хрипели, визжали, бились внутри его: «Раскрошу!», «Гнилой кизяк!..». Конь Нурмолды растерянно закружил, втянутый воронкой вихря. Вдруг разорвало вихрь, разметало, крики: «Ушли!» Нурмолды остался в пустоте. В бессилье дергал повод. Наскочил Кочетков:

— Ранен?.. Чары, проводи товарища в аул. Заодно пленного отвезешь!

— Начальник, кто за меня с Жусупом посчитается?

— А кто за твоей дочерью заедет?.. Мы этих похватаем — и к месту их сбора, на колодец Кель-Мухаммед!..

Кочетков ускакал следом за погоней, удалявшейся с криками и выстрелами. Нурмолды свесился, разглядел: на земле сидел Рахим. Руки скручены за спиной, шапка на глаза.

Нурмолды сполз с коня, стал развязывать руки Рахиму. Чары оттолкнул его.

— Ты что, сдурел, парень? Он стрелял в меня!

— Он не умеет стрелять, яшули. Он учитель.

— У меня глаза-то на месте! — Чары сдернул с Рахима шапку, потряс перед его лицом: — Скажи ликбезу, что ты стрелял!

— Я стрелял, яшули… Но я не мог тебя убить.

Чары хлестнул Рахима шапкой:

— Ты что, изюмом стрелял?

— Не заступайся за меня, Нурмолды. Он не поверит, что я стрелял вбок, в сторону, что я молился в этой свалке: убереги казахов от пуль туркмен, а туркмен — от пуль казахов. Не поверит, что ты оберегал его дочь, как свою сестру, а я тебе был отцом в земляной норе у чарджуйского бека… такой тесной, что, когда наш третий товарищ умер и его труп стал разбухать, нас притиснуло к стенам… а его блохи и вши бросились на нас. Кежек бил меня на колодце Кос-Кудук. Приди я в Бухару, там станут бить узбеки… Убей меня, яшули, но знай, что ты убил брата!

— Какой ты мне брат?

— Выслушай, темный человек. Слово «туркмен» одними истолковывается как «я тюрк», другими — как происходящее от «тюркман», что означает «племя тюрков», или как происходящее от персидского «тюркманад» — тюркоподобный. Все тюрки — братья, Чары, мы не можем быть разделены на сартов, казахов, якутов, киргизов, дунган, таранчинцев, туркмен…

Чары перебил:

— Но русский Кочетков мне тоже брат.

— Он не понимает твоего языка, Чары.

— Он советский, а советские русские объединили наш разорванный народ: прежде мы жили под Россией[7], жили в эмирате, жили в Хивинском ханстве.

— Э, разве это событие, яшули, если нас ждет великий день объединения: мы изживем наши аульные языки, создадим единый чистый тюркский язык.

Чары издал сдержанный звук, выразивший всю меру его удивления:

— Это как же?.. Разве я успею выучить новый язык? Я стар.

— Твои внуки выучат.

— По-каковски же я стану с ними толковать?

Нурмолды с осторожностью вмешался:

— Яшули, учитель говорит на языке ученых…

Чары вновь издал губами звук, выразивший всю меру его растерянности.

— Извините, молла, — забормотал Чары, — мы всю жизнь в пустыне, люди грубые. — Он достал нож, перерезал ремень, стягивающий руки Рахима. — Хе-хе, разве в такой свалке разберешь, кто палит в воздух, а кто в тебя.

— Дай ему коня, яшули, — попросил Нурмолды.

Рахим взял руку Нурмолды обеими руками, склонил голову. Помолчали.

С Чары Рахим простился, прижав руку к груди.

— Что же ты мне сразу не сказал, что у него мозги набекрень? — прошептал Чары, оглянувшись: они отъезжали.

— Он в здравом уме…

— Опять ты обидно шутишь надо мной!.. Перемешать народы, как альчики в кармане! Несчастный безумец… в тюрьме у бека всякий бы спятил.

Чары завернул коня, догнал Рахима. Обшарил, нашел нож и сунул себе за пояс.

Опять же шепотом, хотя отъехали они далеко, пояснил:

— Моего отца на базаре в Куня-Ургенче укусил такой же вот несчастный…

Рассветало. На подъезде к аулу они догнали одного из подростков, в начале ночи посланных Кежеком в дозор.

— Ты до сих пор торчал на увале? — спросил Нурмолды.

— Я видел туркмен, учитель, но оставался на месте, как велел… — Подросток не решился назвать Кежека при Чары: он со страхом глядел на носатое мрачное, укрытое под тельпеком лицо туркмена.

Нурмолды спросил о Кежеке и Жусупе — среди настигнутых погоней их не было. Парнишка начал было говорить, что не знает ничего о них, смешался, не решаясь дальше лгать учителю, которому вчера глядел в рот.

Нурмолды вмиг вспомнил об овраге за солончаком, где Жусуп дожидался Кежека. Он шепнул Чары:

— Яшули, поезжай к нашим, скажи: Жусуп прячется в оврагах.

На въезде в аул парнишка запричитал:

— Я боюсь, они убьют вас!

Жусуп и Кежек стояли возле юрты Суслика с пиалами айрана в руках.

Эх, парнишка… знал, что здесь Жусуп и Кежек, знал, да не остановил Нурмолды, когда тот отсылал Чары. Да что винить парнишку, для него Чары чужой, а Жусуп свой, хоть и страшен.

Нурмолды сполз с лошади, его шатало, боль в боку не давала дышать.

Полосы теней легли сбоку, Нурмолды оглянулся: позади его стояли Абу, его девяностолетний дед, Сурай, подросток. Подходила мать Абу.

Кежек отдал пиалу Жусупу, пошел на Нурмолды, на ходу доставая маузер. Абу перехватил его руку, крутанул и бросил Кежека оземь.

Нурмолды поднял маузер Кежека, направил на Жусупа.

В хрипе, ругани катались по земле Абу и Кежек, вскрикивала мать Абу. Как ни тягостны были для Нурмолды эти минуты, он не сводил глаз с Жусупа. Стих шум, за спиной Нурмолды своим тихоньким голосом старичок сказал:

— Абу, ныне ты не уступаешь в силе своему отцу.

Жусуп попятился.

— Стой, выстрелю! — прохрипел Нурмолды. — Стой!

Голос ли выдал его, выдала ли нелепо вытянутая дрожащая рука — он через силу держал на весу тяжелый маузер, — но понял Жусуп, что не выстрелит он, что впервые держит оружие. Повернулся, уходя, и вдруг повалился. Все увидели стоявшего на четвереньках Суслика. Вмиг он стянул руки Жусупа арканом, действуя с такой легкостью, будто связывал не своего страшного зятя, а овцу перед стрижкой.

Он встал на ноги. Жена бросилась на него с криком:

— Спятил!..

Он остановил ее тычком в грудь, властно сказал:

— Думала, всю жизнь будете со своим братцем об меня ноги вытирать?

Сроду ничего такого она не слыхала и потому стала истуканом.

13

В школьной юрте Сурай угощала гостей чаем.

— Ты привезешь новые книги, Нурмолды, — сказал дед богатыря Абу, — их уж не сожгут.

Гости замолчали, глядя, как Нурмолды разглаживает на колене зеленый, с треугольником елочки опаленный кусок карты.

— Ты сделаешь такую же карту, — сказал Абу.

— Такой другой карты нет, их делали до революции…

— У тебя есть цветные карандаши.

— Я не помню всех частей карты.

— Я запомнил то место, где водятся лошади без хвостов, с носами до земли и пятнистые ослы с длинными шеями и рожками, — сказал старичок и плотнее укутался в свою необъятную шубу.

— А я запомнил горы, их узор уподобился узору моего войлочного ковра, — сказал другой старик.

Чары спросил, что означает слово «карта», что мешает сделать ее, и уверил Нурмолды:

— Не медли, изображай с моих слов. Я обошел половину Вселенной, я бывал в Ходжейли и Красноводске, а сын моего брата живет в Ашхабаде.

Нурмолды достал остатки богатства — две коробки цветных карандашей, две овальные картонки с пуговицами акварели на них и рулон обоев, выданный Демьянцевым вместе с тетрадями.

Разрезал рулон и разложил куски на кошме, развел краску, отточил карандаши.

— Начинай, — сказал Чары, — изображай колодец Клыч, моих овец, кибитку, меня. Моего коня Кызыла, моих сыновей, жену и нашу доченьку Сурай.

— Я думаю, уважаемый Чары, в середине следует поместить колодец Ушкудук, где мы находимся сейчас, — возразил один из аксакалов.

— Несомненно, — согласились казахи.

— Но колодец Клыч находится как раз в середине пустыни и, следовательно, Вселенной, — сказал Чары.

Каждый, подобно древнему географу, серединой мира считал место своего рождения.

Нурмолды примирил их:

— Я нарисую колодцы так, что тот и другой окажутся в середине.

Он изобразил колодцы, овец — мохнатые страшилища, изобразил юрты и возле них лошадей.

Туркмены еще не остыли, переживали погоню, ночные метания по степи, борьбу, выстрелы и потому упомянули о неоспоримых достоинствах иомудской лошади, что задело адаевцев, и они, естественно, заговорили о качествах адаевской породы. Спорщиков примирил старичок, дед Абу — он сказал о выносливости и неприхотливости адаевской лошади, о резвости иомудской.

Нарисовали дорогу, соединявшую Хиву с Красноводском, и дорогу, соединявшую Хиву с Форт-Александровским. Кружками отметили Мары, Ашхабад, Мешхед, Аральское море и Каспийское — последнее сделали размером меньше первого: площадь листа заполнялась на глазах. Нарисовали Баку и нефтяные вышки. Нурмолды плавал однажды в Баку, город его поразил, потому Баку удостоился рисунка и рассказа.

Чары обмакнул кисточку в краску — остальные внимали рассказу Нурмолды о Баку — и, вдавливая ее в бумагу, продолжил ряд мохнатых чудовищ и притом шептал счет (Чары имел двадцать три барана). Правдивая картина жизни колодца Клыч была завершена. Двадцать третий баран занял нижний угол карты.

Его пристыдили, и работа продолжалась. Европе была отпущена площадь с ладошку, и ту заполнила картина города, где по улицам плавали на лодках. О таком городе Нурмолды слышал на уроках Демьянцева. Америка также не получила достойного места — бумага кончалась, начиналась кошма. Нурмолды рассказал о городе в Америке высотой в сто юрт, поставленных одна на другую.

Карта была завершена. Она напоминала собой плохо выкрашенный забор. Из нее, как два глаза, глядели зеленые клочья — остатки ученической карты. Между клочьями белел листок с острыми музыкальными значками. То Нурмолды прикрепил распрямленный кулек из-под риса, подаренный черным мужиком, жителем селеньица Кувандык.

Нурмолды пересчитал части света. Одной недоставало. Возле пятна, намалеванного Чары в правом углу, Нурмолды написал: «Австралия».

Вошел милиционер, позвал Нурмолды с собой. Навстречу им из белой юрты вывалился Даир. Топтался встрепанный, с растерянным лицом. Стоявший у двери боец с винтовкой оттолкнул его.

— С-совсем? — тянул Даир. — С-совсем отпустили?

— Уходи, не мешайся! — начальственно прикрикнул на Даира вертевшийся тут же Суслик.

Даир увидел Нурмолды, отбежал. Остановился в отдалении, глядел.

Белая юрта была набита связанными бандитами.

У порога, где было небольшое свободное пространство, стоял Шовкатов с тетрадью. Он сказал Нурмолды:

— Ночью в суматохе отпустили какого-то Копирбая… он предъявил бумагу за твоей подписью. Сейчас выясняется, старикашка был вредный… Ладно, с этим разберемся без свидетелей. Тут другое: говорят, ты белуджа убил?

— Нурмолды знал, что делал! — с восторгом высказался Суслик, просунув голову в дверь юрты. — Куда без белуджа Жусуп, в какую Персию! А он ханскую шапку себе сшил! Все говорил: падать, так падать с верблюжьего горба.

— Кежек, видно, белуджа убил, — неуверенно сказал Нурмолды.

Кежек пробурчал:

— Я борец, с такими замухрыгами не связываюсь… только руку портить.

— А Мавжида, терьякеша, кто убил? — сказал Нурмолды. — Небось не боялся испортить руку.

Нурмолды повернулся, уходя. Кежек вновь пробурчал:

— Твоего терьякеша застрелил мулла Рахим.

— У него не было револьвера! — Нурмолды взглянул на Кежека и понял, что он не лжет.

— Э, у меня был, за поясом.

— Рахим не умел стрелять!

— Да, тогда еще плохо стрелял.

— Зачем он его убил?

— Терьякеш был бесполезный человек.

— Говори громче!

— Бесполезный человек, говорю!.. Но мулле пригодился: мы словам не верим. — Кежек повернулся лицом к обрешетке, вытянув вдоль тела связанные руки.

Нурмолды оседлал саврасого.

Аул остался позади горсткой юрт, когда Нурмолды догнала Сурай на отцовском коне.

— Вернись в аул! — крикнул он.

Пытался поймать за узду ее вороного, она увернулась, скакала в отдалении.

Он пригнулся к гриве, пустил коня. Знал ишан толк в конях — саврасый легко нес всадника. Новый знак поводьями — рванул конь.

Долго мчал Нурмолды. Раз, другой оглянулся: неслась Сурай следом, ровно, без сбоя бежал вороной.

Налетела, поравнялась. Смеется. Запрокинув руки, затягивала на затылке платок, кричала:

— Отец верит, что слава его коня дошла до Хивы!

— Побьет тебя отец! — сердито прокричал Нурмолды.

— Так женись скорее!..

14

Они прятались от ветра за каменным выступом колодца.

Кони были напоены, кормились неподалеку в низинке, очерченной полосой подсохшего жусана.

— А если он вчера еще миновал этот колодец? — сказала Сурай.

Нурмолды крепче прижал ее к себе, прикрывая полой пальто. Ответил:

— Он не знает, что на колодцах Жиррык и Ахмедсултан наших нет, едет в обход.

Сурай подняла голову, сузились ее большие черные глаза:

— Едет…

Они глядели в глубь равнины. Ветер натащил облака, быстро, тревожно темнело.

Нурмолды отъезжал, она бросилась, схватила саврасого за узду:

— Он тебя убьет!

— У него даже ножа нету…

В самом появлении Нурмолды здесь, в его немом, недобром приближении Рахим угадал враждебную ему перемену. Дрогнуло его стянутое усталостью лицо, блеснуло в темных глазницах — ненависть или выбитые ветром слезы?..

Они съезжались. Рахим отвернул полу своего верблюжьего шекпеня, достал наган. Подержал вскинутую руку с наганом, опустил и развернул коня.

Глядели Нурмолды и Сурай вслед одинокому всаднику. Куда он?.. В той стороне ни колодца, ни человека. Пустыня без края.

…Урочище Кос-Кудук. Трясется под ветром трава, осеннее уныние, холод. Жусуп и его бандиты в шапках, в полушубках сбились возле повозки. Глядели, как один милиционер другому поливает на руки, а тот голый по пояс парень гогочет, радуясь молодости, жизни.

Парень набросил гимнастерку. С ремнем, с кобурой в руках прошел мимо бандитов, покрикивая. Они полезли в повозку.

Парень с выражением той же молодой радости на лице подошел к стоявшему в стороне Нурмолды, поглядел ему под ноги: холмик из гипсовых комьев. Коснулся плеча Нурмолды, прощаясь.

Повозки тронулись. По краю степи белел солончак.

Парень вытянул руку ладонью вверх:

— Снег пошел, ребята!

Уходил обоз в степь, глядел Нурмолды вслед. Черной трубой висела за плечами зачехленная карта.

Горький колодец 

1

Горький колодец выкопали в начале века мой дед Федот и его товарищ Жуматай. Нанимали колодезников братья-баи: не новые пастбища понадобились, а скотопрогонный путь из глубины степей к станциям — в тот год пустили среднеазиатскую линию.

Свойство старческой памяти таково, что верхние слои разрушаются, обнажая нижние. Дед Федот плохо помнил события последних десятилетий, они как будто его не интересовали. Однако о детстве, о молодых годах он говорил живо и подробно: как осиротел, отправился с обозом переселенцев, как бросили его мужики в степи, не веря в его умение находить под землей водяные жилы, как арендовали они с Жуматаем землю у бая Кумара в здешнем урочище и нанимались копать колодцы.

На Горьком им платили так: баран в день. Они перехватили заказ, а с ним и хорошую плату у известного в здешней степи колодезника, казанского татарина. Татарин медлил с началом работы; братья-баи посылали джигитов к нему, торопили, те привозили всякий раз одну новость: татарин ходит, выбирает место. Шло лето, по осени братьям надо было гнать к железной дороге отары и табуны по этой безводной, изъеденной солонцами равнине. Младший бай прискакал со своими друзьями, орал на татарина, грозил плетью сбить его бархатную черную тюбетейку. Татарин собрался и уехал восвояси, а младший в опасении перед гневом брата послал за моим дедом.

Федот ударил с баем по рукам, он был счастлив заказом. Не было деду и двадцати. Перебился зиму в землянке, а тут уж разродилась бабушка первенцем, надо строиться, за аренду баю Кумару плати, лес, инструмент, гвозди купи, к тому же дед мечтал завести скот и пашню пахать, а купишь, как говорится, уехал в Париж, остался один шиш.

Жуматай прикочевал со своей юртой. С ним его двоюродный брат и сирота какой-то, дед его имя забыл, — тоже считали себя заправскими колодезниками, готовы заказы брать, только не дают. Они еще не обзавелись кирками, лопатами и сыпарами — защитными досками, под какими мастер оберегается от падающей сверху земли, — но бараньи шкуры-накидки с ремешками у них были, и оба выдолбили себе из крепкой древесины джиды защитные колпаки и, бывало, когда наезжали заказчики, красовались в них.

Поутру Федот взял в руку свою рогульку и пошел. День кружил, другой, третий. Неделя прошла, рогулька в руке ни разу не толкнулась. Тут Федот понял, как рад был татарин случаю разорвать договор.

Федот расставлял с вечера кринки и горшки. Знал, что не годно такое средство для здешней степи: вода глубоко. Отправлялся ночью в обход, щупал донца — сухими были посудины. Брел к стану; с легоньким треском ломался под ногой сухой стебель, неслышно сова налетала на белый шар луны, черным лоскутом на миг накрыв его. Федот останавливался, глядел под ноги. Под ним, в песчаных, в глиняных толщах, расплетались водяные жилы. Как учуять их?

Помог деду найти жилу — да какое помог: нашел — некий мужик с Урала. Он вышел к их костру с войлочной казахской сумой. В рассказах деда появление мужика выглядело обычным делом — явился, и все тут, — я же всякий раз в этом месте пугался: ночь, дикая степь, и вдруг в красном свете возникает человек; откуда он тут, кто? Может, в темени притаились другие? Дед успокаивал меня, говорил, что мужик перекрестился, приговаривая, что он русский человек, пимокат, шерстобит, и что среди всякой шараборы в суме у него была деревянная колотушка, какой шерстобиты бьют по струне, сбивая шерсть. Также были у него берендейки — деревянные резные игрушки для ребят, добавлял дед Федот, что должно было убедить меня и других слушателей в сердечной, умилительной доброте шерстобита.

В одних рассказах деда Федота шерстобит своим ходом шел через степи и вышел к костру колодезников, в других его бросили скупщики шерсти: столкнули с арбы, придравшись к привычке курить трубку. Так же, если дед называл его то Иваном, то Павлом, мы, слушатели, не придирались: прошло со встречи с шерстобитом лет шестьдесят.

— …Ходил шерстобит в Беловодье, царство такое, за степями, за песками. Можно сказать, рай земной. Название говорит: водье — окно в болоте, зеркало, так же и Беловодское царство посреди безобразия, человеческой маеты. Всем дело по уму, по рукам. Жизнь сытая, увлекательная… Живот крепче, дак на сердце легче.

— И чего же — он шел в Беловодье, твой шерстобит, а попал к нам, сюда?

Дед, поерзав, упирался руками в колени, прокашливался и начинал говорить. По его словам выходило, шерстобит дома не был пять лет, шел теперь проведать своих, а там, проведав, вновь отправится в Беловодье прямиком, дорога теперь была ему известная.

Мы, ребятня и взрослые, верили и не верили в Беловодье. Ни учебники географий, ни газеты не подтверждали существования страны в глубинах Азии, да если она и была, туда дорога в один конец, как на тот свет, что ли?..

— В том-то и путанка, дорога туда смертное дело, не всякий дойдет. Надо пройти пустыни. Шерстобит говорил, этак надо: напоить верблюдов перед дорогой. Как в пути вода вышла, верблюду распарывают брюхо; чистая вода у него в желудке, как из родника, ведер десять.

Пустыни — что, полбеды, говорил затем дед, выждав для интереса. Начинал рассказывать о самых страшных ловушках на пути в Беловодье. Меня особенно впечатляли рассказы о городах-ловушках для странников. В первом из них прошла чума. Те, кто не перемер, озверел от голода и ел человечину. В воротах города были поставлены на странников, как на зайцев, силки.

В другом городе, нищем до крайности, было четыре царя. Они воевали друг с другом. Один из них отобрал у своих подданных медную посуду, переплавил, отлил пушку и победил других правителей.

Надо было пройти на пути к Беловодью кишлаки прокаженных, — эти гнались за странниками и норовили лизнуть его. Пройти город, где старшины сидят у ворот, делают расправу, обирают за здорово живешь. На базаре при купле-продаже дерутся, стражники хватают, запирают, требуют выкуп. Впрочем; стражники в пересказе деда Федота были не очень страшные: бежит — земля дрожит, а оглянешься — в грязи лежит.

— А чего ел твой шерстобит в дороге? Как зарабатывал? — спрашивал я, воображая, как за шерстобитом толпой гонятся прокаженные с высунутыми языками, сквозь дыры в рубищах видны язвы, тянут руки. Как он в последний миг бросает валенок, толпа дерется из-за валенка, разрывает его на клочки — кто в пустыне видел валенки? — бросается догонять, в новом рывке было настигает его, тогда он швыряет второй валенок, и вновь толпа отстает, дерется из-за непонятного предмета.

— Не бесталанный, с голоду не умирал. Где заработает, где клад найдет, где паслен поклюет… или арбуз дадут.

— Он что, выпахивал горшки с деньгами? — верила и не верила публика.

— Клады бывают разные. Горький колодец — его место, он указал. Я ему жаловаться: «Земля здесь как глухая». Он: «Ты как ищешь воду?» — «Да вот такое средство: ветка. Дар у меня от отца передался, сроду не обманывал, а тут молчит». Он расспросил, как ветка подает знак, и тут же от костра пошел. Я за ним. Недолго и ходили, он говорит: «Во, поманило… Погоди, позвала! — И тут ветку воткнул: — Копай, товарищ дорогой, верное дело».

Утром просыпаемся, хвать — нету его: ушел. Нашли монетку, не здешнюю, из светлой меди. Он выронил или баи, как наезжали. Я думаю: поди, померещилось. Побежал глядеть. Стоит ветка.

Гляжу, пылят баи по мою душу. Старший знал малость по-русски, в гимназии в Оренбурге начинал учиться, все говорил мне: дескать, плачу своему лучшему чабану четыре барана в год, а тебе положил барана в день, как мастеру, а ты греешь пузо, пьешь привозную воду. Наши помощники — племяш Жуматая и его дружок — надели деревянные колпаки, лезут на глаза заказчику.

А бай мне: «Если сейчас не начнешь копать, договора как не бывало». Вижу, мой заказ он другому собирается спроворить. Эх, послал помощников за кирками-лопатами, тут же при баях стали копать.

Случился у них обвал при рытье Горького, рассказывала про обвал бабушка Варя моему отцу. (Дед про обвал не вспоминал, будто не было.) Жены колодезников с ревом лезли в яму выработки, парни оттаскивали их. Тучи черные, ветер развалил косы, тряпки крутило в небе, они хлопали, как птицы. Бабушка Варя плакала, как вспоминала, — будто последний день настал. Кормильца завалило, а ей самой лет восемнадцать, на руках пискун. Молоко у нее тогда пропало, докармливала жена Жуматая.

Ночью крикнули из ствола. Живой какой-то из них объявился. Жены колодезников, подвывая, хрипя ли, сил реветь у них не было, помогали руками-ногами крутить ворот, а скрипел он жутко.

Бабушка Варя глядела в черную дыру и не знала, кого примет: своего, не своего, а если своего, так живого ли.

Колодезники, выбравшись, ничего не рассказывали (проговорился позже Федот, что спасла их рукоятка защитнойдоски). Федот отсек себе два расплющенных пальца, сунул окровавленную руку в котелок с кипящим бараньим салом, завертелся от боли, побежал в степь.

Угадали колодезники: ствол колодца разрезал водяную жилу.

Закончили работу поздней осенью. Утренники так примораживали, что кожаное ведро гремело, как жестяное. Все заработанное прожили-проели. Жуматая помяло, кости срастались долго.

— Он что, твой шерстобит, сквозь землю видел? — вставлял мой дядя или отец, когда мы, бывало, сидели вечерами за неубранным столом.

Дикий голубь поуркивал в кроне тополя, под свисающими ветвями протягивало воздух, к ночи повлажневший и прохладный — оттого впитывающий запахи дыма, сырой известки, зелени и реки, нагретой пыли улиц. Как я сейчас понимаю, своими вопросами дяди желали порадовать деда, он был уже плох, сыновья его и невестки с печалью ожидали расставания с ним; о молодых годах дед Федот любил говорить, оживал.

— Талант у него был…

— Так чего он до своего Беловодья не дошел, такой удачливый?

— Да опять же из-за таланта своего. Гостил он у туркмена по имени Гулач. Наехали персы и увезли их в рабство. Работали всякое у них: зерно мололи на ручных мельницах, хворост таскали, войлок делали. Гулач говорит: «Выкупить нас некому, бежать надо». Убежали, а за ними погоня с собаками. В реке отсиделись, дышали через камышины.

— Это удача-то?

— Ты погоди, послушай. Погостил он у Гулача. Нищета, кислое молоко в будни и в праздник. Говорит: «Хлеб бы сеял». — «А где вода?» Тоже верно. Ни воды, ни скотины, две ляжки в пристяжке, сам в корню. Простился он, пошел. Жара невмоготу. Выкопал яму, отсиделся, поутру побрел дальше, заплутал, на другой день выходит к своей яме, а она полна воды. Вернулся к Гулачу: «Паши, сей, сажай, вот тебе вода». Перебрались к источнику, стали раскапывать, дошли до остатков кяриза — этак называют подземный оросительный канал… собирает грунтовую воду — и наверх. Позвали людей для расчистки кяриза. Хлынула вода — они бежать с Гулачом, да все в грязи. Ручей в пустыню побежал, а к нему народ сошелся, не менее сотни кибиток. Зерно посадили, сперва озимые… арбузы, дыни. Зеленец вышел, как остров. Они с Гулачом поставили ветряную мельницу. Тут дружок мой как опомнился, — досказывал дед медленнее: утомился… — Три года прошло, надо бы домой, проведать. По пути к дому он ко мне на Горький и зашел…

Мама с полными руками посуды уходила в сенцы, зажигала свет. Было видно сквозь окно, как она быстро ходит там, худенькая, с зашпиленной на затылке косой; в сенцах летом устраивали летнюю кухню. Отец окликнет ее: «Аня!» — и, когда она появится в освещенном проеме, скажет: «Зажги нам огонь».

Вспыхнет над нашими головами лампочка, вмиг разрастется в скрученный из листвы шар. В нем замечутся бабочки, мошкара. По самой границе мрака пронесется кто-то неслышный. Не надо ждать, когда эта неслышная птица окунет крыло в свет и выдаст себя: охотится козодой. Далекий потомок козодоя, что носился над двором, когда отец перед уходом на фронт присел с сестренкой на руках, и еще более далекий потомок того козодоя, что поселился на осокоре в дни дедовой молодости.

2

Вода в колодце была солоновата, однако и такой были рады баи, угадали: скотопрогонная трасса точно выходила к железной дороге. Проезжали на арбах скупщики, купцы. Проезжала молодежь — ехала в города учиться. В тридцатых годах геологи начали останавливаться здесь; останавливались на ночевку колонны машин с оборудованием, с продовольствием для рудника, заложенного в глубине степи и тогда, в первую пятилетку, маломощного. Вновь и вновь накатывали отары в пыли, в галдеже, в криках гуртовщиков, и всех поил колодец. Тогда-то, в тридцатых годах, его стали называть по-русски: Горький.

После войны на колодце поселился человек по имени Избасар. Мы его звали Летчик; он ходил в кожаной куртке, как бы испачканной мукой, так она была вытерта.

Летчик вернулся с войны 9 мая на своем боевом истребителе «Як-3». Он посадил самолет под горой. Там в полыни чернели редкие коровьи лепехи; мы считали их минами, а себя — саперами, когда собирали кизяк на топливо.

Посельчане выплеснулись, как вода, сквозь щетку тополиного подроста. Нас обогнал старик на коне, но всех опередила мать Летчика. Сегодня еще дивлюсь: сговорились ли они, когда Летчик уходил на фронт, или учуяла она приближение сына и с утра сидела под горой, или случай такой — шла с фермы, сын узнал ее сверху и посадил самолет. Тогда я не глядел на Летчика, не глядел на приникшую к нему мать — старуху в ватнике и в платке. Одинокая была, робкая. Идешь мимо их двора, бывало, она сидит на корточках, раздувает самовар или заготавливает шары из кизяка для топки. Глядел я на боевую машину, глядел с восторгом, со страхом, слышал свист и рев: взмывает, идет наперехват, от перегрузки веки у Летчика опускаются. Передняя утолщенная кромка крыла виделась мне «огнивом» кречета — верили мы пацанами, что кречет сбивает птиц на лету ударом острого костяного нароста на крыле. Холод неба исходил от стального тела самолета, он пах гарью: вчера, вчера еще удар его пулеметов подсек на вираже истребитель с крестом на фюзеляже.

Дня через два приехали на «виллисе» военные, один из них увел самолет. Летчик не провожал свою боевую машину; когда мы вернулись в поселок, он во дворе паял соседский самовар.

Братья Летчика не вернулись с войны, мать умерла тем же летом. Он поехал в степь к родственнику-чабану, что пас в окрестностях Горького колодца, и остался на колодце, когда родич откочевал. Летчик поставил на Горьком саманку на три оконца. Бревно на матицу, кое-какой материал привезли ему шоферы: Летчик закажет, шофер в другой раз едет, привезет.

Летчик женился. Зимами он жил в поселке с семьей, чинил примусы, ведра, все, что принесут. Бывало, мать пошлет с худой кастрюлей, — нашего отца не допросишься сделать мелочь по хозяйству. Летчик сидит в сенцах в своей кожаной куртке, в фартуке, колотит молотком, гром стоит. Шипит паяльная лампа, дверь настежь, ветер через порог набросал снегу. Он примет твою кастрюлю, ткнет в кучу не глядя, на тебя тоже не глядит и опять примется колотить.

Весной, когда облака поднимутся над степью, а на дорогах машины потянут пыльные хвосты, Летчик уезжал на Горький.

За год до его смерти (он болел астмой), лет в шестнадцать, я жил у Летчика на Горьком. Завез меня на колодец отец, он первое лето работал на техпомощи-летучке. Это был старый «ЗИС» с фанерной будкой вместо кузова; в ней даже станок стоял, детали точить, в ней же склад запчастей и газовые баллоны для автогена. Отец оставил меня на Горьком, прослышав в пути о бруцеллезе в отаре у чабана, к которому он ехал устанавливать водный насос.

Внутри было застелено кошмами, в одном углу — горкой старые стеганые одеяла и подушки с пестрыми ситцевыми наволочками, в другом светится желтой шкалой, потрескивает и поет комаром деревянный ящик, приемник «Родина»; выпускали тогда приемники на аккумуляторах для села. В нишах — посуда, набитые мешочки с крупами подвешены к матице.

Летчик выключил приемник, показал, — дескать, отдыхай. Я сел спиной к стене, Летчик полил мне над тазом, подал полотенце, а затем подал стакан с чаем и вышел. Я понял, почему он оставил меня, когда вышел следом: он услышал машину. Далеко в степи катил клубочек; он исчезал в провалах оврагов, выкатывался, повисал на увалах и вновь исчезал, огибая выпиравшие из недр углы гранитов. Степь играла машиной, как камешком, но та упорно правила на колодец. Когда донеслось легонькое, пчелиное жужжание, я осознал, что прежде машины не было слышно, и подивился чутью Летчика.

Между тем клубочек на склоне ближнего увала вырос в пыльный ком, я увидел, что в глубине его два цементовоза. Они шли, как спаренные.

Цементовозы налетели с гулом, волоча свои огромные, как дирижабли, сигары. Разом стали, качнувшись и осев, обдали нас духом горячего железа. Разом же выскочили шоферы, оба черные, худые, в черных, до колен сатиновых трусах. Пожали мне руку:

— Здоров! На Горький колодец метили — попали?

Один остался со мной, говоря:

— Идем на Мангышлак! Тут у вас как на улице, а на Устюрте стал — хана, никто не найдет. Только парой ходим. А ты чего тут, сынок?

Я сказал про отца. Он поклонился издали Летчику, видимо приняв его за одного из тех чабанов, к которым отправился отец. Летчик расслабленно сидел под стеной саманушки. На нем была ковбойка, настолько застиранная и выгоревшая, что на спине было бело, а на груди клетки напоминали отпечатки на промокашке, в сатиновых широченных штанах, их называли тогда бриджи, также выгоревших, с заплатой, и в сморщенных от солнца и воды полуботинках, скорее опорках: Летчик носил их без шнурков.

Вернулся от машины второй шофер с мятым, бурым от грязи ведром, волочилась за ним черная от грязи веревка. С маху обеими руками бросил ведро в колодец. Задергал веревку, вскидывая локти. Выволок ведро, швырнул. Добежал до саманушки. Сдернул со стены кожаное ведро с кольцом канатика, вернулся к колодцу. Вновь дергал руками, плясал вокруг его каменного выступа.

Летчик поднялся с корточек, подошел к колодцу, постукивая своими опорками, как деревянными. Поймал, подтянул нитку канатика:

— Не зачерпнешь…

Патлатый оттолкнул его. Летчик устоял, он схватился за канатик.

— Не зачерпнешь, глубоко.

Патлатый не слышал, не понимал, он хотел пить. Летчик поймал скользящий змеей канатик и побежал, потянул за собой. Рывок, Летчик дернулся: ведро застряло в кладке колодца. Патлатый догнал его, рвал канатик из рук. Я подскочил, обеими руками схватил канатик: ведь упустит — упустит дорогое, из лошадиной шкуры ведро с кованой для тяжести крестовиной, — и полетел на землю, отброшенный.

Вдруг крики: «Вода!»

Я поднял голову: через борт грузовика — когда он подскочил? — прыгали солдаты.

Мелькали оскаленные веселые рты, руки с зажатыми пилотками, взбитые на ветру головы. Двое солдат были в соломенных шляпах с лентами. Солдаты не видели нас, бежали к колодцу.

Налетали грузовики, будто кто выстреливал ими из степи. Точное попадание вызывало взрыв: народ выбрасывало из кузова, там оставалась мешанина из рюкзаков, чемоданов, мешков, перевернутых скамеек с крючьями.

Еще я не прочел транспарант, увидел лишь его красный мазок по борту, а уж знал, что это первая колонна целинников.

— Давай поить! — сказал мне Летчик. Повернулся к патлатому: — Давай поить!

Летчик подскочил к верблюду с кучей тряпья на плече, кинул его между горбов и затянул ремень. То было верблюжье седло, понял я. Летчик пошарил в лохмотьях, обнажил сверкнувшую скобу, пристегнул к ней канатик.

Одним движением подхватил меня, втиснул между жестких от пыли горбов: «Чок!»

Верблюд качнулся, отталкиваясь от земли задними ногами и выпрямляя их.

В испуге я обнял горб, как подушку. Верблюд изогнул шею, а затем выбросил голову вперед, будто с усилием проглатывая комок, выпрямил передние ноги и поднял меня над степью.

Глядели целинники, глядел Летчик, глядел патлатый, как разматывается канатик, как на пыльной земле все меньше остается его стальных колец.

Исчезло последнее кольцо, струной протянулся канатик от колодца к верблюжьему седлу.

— Скажи «хоп»! — крикнул мне Летчик.

— Хоп!

Верблюд качнулся, так что я едва успел вцепиться в пыльный горб, и двинулся прочь от колодца.

Под ногой у меня канатик дрогнул и натянулся.

— Зачерпнуло! — закричали разноголосо целинники.

Могучий верблюд между тем шел, удаляясь от колодца, с легкостью вытягивая кожаный мешок из глубин земли.

Летчик вскочил на каменный выступ колодца, закричал:

— Заворачивай!

Я обеими руками потянул узду, верблюд послушно стал разворачиваться. Я поплыл над степью, мелькнули желтые спины гор, пятна солонцов, убегающий от шума десяток летчицких овец.

Остановилась карусель: Летчик, пританцовывая на выступе колодца, выхватил оттуда мешок, опрокинул в хаос поднятых бидонов, ведер, ладоней, термосов, кружек. Хохот, ликование, крики испуга, восторга! Толпа лезла на выступ кладки.

Вновь верблюд понес меня прочь от колодца, вновь тянул за собой канатик, вытягивал кожаный мешок с водой.

Подходили новые машины. Перед саманушкой круговорот, песни, в одном месте плясали под гармошку, в другом боролись: насиделись, натряслись в кузовах, рады!..

Я был чуть жив, так растрясло меня на горбах. Я остановил верблюда, сполз по его меховому боку.

— Иди! — крикнул Летчик. — Сменю тебя!

Толпа расступилась, я очутился на выступе кладки. Я не успел опомниться, как из-под ног, из страшной дыры вылетел кожаный мешок. Он хлюпал как живой, тянул за собой струи. Я ухватил его за кованую перекладину, пытался смаху поднять и опрокинул. С криком «Расступись!» подскочил патлатый, подставил ладонь, хлебнул: «Слазь!»

Я запрокинул голову, поймал струю открытым ртом. Холод воды волной прошел в глубь живота, оживил.

Мужик вскочил на каменное кольцо.

— Как зовут? — с седла прокричал Летчик.

— Семен! — ответил патлатый. — Семен!

И пошла работа!

Семен выхватывал кожаный мешок из колодца, опрокидывал, из мешка хлестал искристый сноп, разбивался о руки, о стаканы, о головы. Ахала толпа, качнувшись, в сладкий стон переходило это «ах!..».

Набегал верблюд.

— Пейте! — кричал Летчик с высоты. — Пейте из рук Семена!

Тогда, на Горьком, я видел, воображал последний воздушный бой мировой войны, когда Летчику его ведомый прокричал: «Избасар, полная капитуляция!» — и тут же Летчик повернул на восток. Он пролетал над Карлхорстом[8], где из здания бывшего военно-инженерного училища выходили один за другим немецкие генералы и собирались кучкой на середине двора, как шарики в понижении, а видел за дымным лесистым горизонтом сухую равнину степи.

А может быть, я тогда воображал его пролетающим над лугом, где ветер от самолета обнажил в травах пирамидку с прибитым наискось пропеллером?.. Мой дядя, летчик, был сбит над Польшей.

3

К концу шестидесятых годов Горький колодец был забыт.

Если и прежде черпать было из него не просто — сдвинулись каменные кольца, они лежали друг на друге, как баранки, — то после смерти Летчика Горький просел. Землетрясение было ли тому причиной, другое ли что. Геологи поставили на Горьком цистерну, ходила туда водовозка, там недолго жил, говорят, хромой мужичок! А дальше, при закладке целинных хозяйств, появились в степи отряды по водоснабжению усадеб новых совхозов. Столько набурили скважин, что водой перестали дорожить: сорвало заглушку, хлещет гривой, будто так и надо.

Дороги другие пролегли.

На Горьком в саманушке, говорят, не один год еще оставалось как при Летчике: мешочки с крупами, посуда, кошмы. Остановится проезжий — все для него.

Со временем саманушка обветшала. Студентом я побывал там с отцом и с Кашкарбаем, сыном Жуматая, дедова товарища, с которым они вырыли полсотни колодцев, и Горький в том числе.

Кашкарбаю в тот год дали вторую Золотую Звезду. В каждом ремесле есть великие, он был Великий Чабан. После изобретения метода, при котором овцам впрыскивают сыворотку из крови жеребых кобыл, сто маток стали давать приплод в сто сорок ягнят. У Кашкарбая без сыворотки выходило по сто семьдесят.

В тот день открывали на площади его бюст: на мраморном постаменте бронзовая голова с острой бородкой, в шапке с меховым околышем.

Кашкарбай тихонько выбрался из застолья, подошел к нам с отцом, — сидел он на почетном месте, с секретарем обкома и представителем Верховного Совета республики. Тихонько попросил отвезти его на отгон. Он сбегал: попроси машину у председателя, его удержали бы.

Отцовская летучка стояла у нас во дворе. Кашкарбай, усевшись рядом с отцом, сказал мне: «Давай поедем, бешбармачить будем. Отъедайся, студент».

Кашкарбай был сухой, гибкий, отец у меня просто-напросто тощий. Мы отлично уместились в кабине.

На желтой, в серых подпалинах плоскости степи мой взгляд наткнулся на глиняный выступ. Еще через минуту стало видно: то саманушка с двумя оконцами в челе. Метрах в пятидесяти от саманушки белым пнем выступала каменная кладка колодца.

Горький!

Двери у саманушки не было — сожгли или сняли и увезли. В углу под дырой в крыше — золотой сугроб: заметенный пылью ком кошмы.

На пыли ямки собачьих следов, за порогом изрыто, лежит изгрызенный брикет фруктово-ягодного киселя.

Кашкарбай трогал выступ каменной кладки. Глядел я на него, думал, что не случайно мы поехали через Горький… что если при жизни ставят памятник, так мысли не до вечера, а до веку.

— Только большие мастера строили шинграу, — сказал Кашкарбай (так казахи называют колодцы с кладкой из круглых камней с отверстием). — Ваш дед один был такой во всей степи. Никто не брался здесь копать, а он взялся, нашел место.

— Ведь путник нашел это место, — сказал я, — дед сам рассказывал: шел из Средней Азии шерстобит… уральский мужик… походил с веткой и указал место.

— Ай, какой шерстобит? — ответил Кашкарбай рассеянно, поглаживая камень. — Не было шерстобита никакого… Отец был в юрте, я ходил за Федотом след в след, тоже с веткой, он меня учил. Мне лет девять было, все помню. Здесь, — Кашкарбай топнул, — ветка ему показывала, а мне нет.

Не было шерстобита?.. Выходит, не было ни туркмена Гулача, ни бегства из персидского плена, ни раскопанного кяриза. Откуда взял все это дед?.. Вроде как в голодный год он ездил на заработки в Среднюю Азию — бабушка о том однажды вспоминала.

А Беловодье?.. Из чьих рассказов пришло к деду это мифическое христианское царство — с церковными куполами над водами, с тяжким, как испытание, путем к нему через пустыни, через разоренные войнами и мором города? Век от века русские крестьяне искали это царство всеобщего благоденствия — искали в Средней Азии, за монгольскими степями. Несколько семей добрались до пустыни Такла-Макан. Видно, от своего деда слышал мой дед о Беловодье, тот — от своего, а начало рассказа — во временах царя Петра, дальше ли… Манила степь русского человека, как манит воля.

Мы подняли колоду, выдолбленную Летчиком из джиды, понесли к летучке. Кашкарбай говорил печально:

— Пятьсот лет живут шинграу. А вот Горький колодец не дает воды. Туркмены на Устюрте зовут такие колодцы «огры» — вор: пустой кожаный мешок пропускает, полный держит.

— Летчик умел из него черпать, — сказал я. Увидев, что меня не поняли, указал на саманушку: — Я об Избасаре.

— Умение уходит с человеком, — сказал Кашкарбай.

Возле летучки лежали два крупных щенка. При нашем появлении они пытались подняться. Не было сил держать головы, щенки скулили чуть слышно, прерывисто, как задыхались. Дрожали в пастях острые язычки. Поманила бы их на рассвете роса, а завтра дневное пекло додушило бы.

Отец погремел у себя в будке, принес лист жести с загнутыми краями. Налил воды из полиэтиленовой канистры. Щенки зарывались носом в воду, падали, судороги трясли их тельца. Бросил ли щенков рабочий-буровик: увольнялся из отряда, в городе держать негде, или вовсе был какой бездомовица?.. Бросил в надежде, что подберут чабаны, бросил, того не зная, что годами не проезжают здесь люди.

Затерялась саманка в складках степи, летела машина на ветер. Из дали скачками выбежит круглый скелет перекати-поля, со свистом ударит в ветровое стекло.

Черноголовый щенок спал у меня на руках. Его братец, серый с темной по хребту полосой, возился на коленях у Кашкарбая, глядел черными недобрыми глазами. Кашкарбай сунул ему палец в пасть. Щенок схватил его молча, как хватают кость псы, мял, давился, тряс лохматой головой.

— Прокусил до крови, — сказал Кашкарбай, ухватил щенка за морду, сжал. Щенок от боли раскрыл пасть. — Черное нёбо, будет отару стеречь. Другого тебе, Гриша…

В чистый майский день, как закончилась стрижка овец, чествовали старого чабана Кашкарбая: исполнилось семьдесят.

Он сидел в президиуме, большерукий старик с двумя Золотыми Звездами на лацкане, держал в руках пастушеский посох, до глянца, будто кость, отшлифованный ладонями.

Он сказал лишь несколько слов, когда передавал сыну и помощнику Даулету пастушеский посох. Сказал шепотом, один Даулет слышал.

С посохом, понимали люди, он передавал сыну отару, каменные овчарни, сложенные им в горах, и любимца — могучего пса Куцего.

Однажды, наблюдая, как пылит в степи далекая, невидимая машина, я сравнил уходящие от Рощи дороги с корнями. Уходят они на отгонные пастбища, к отделениям совхоза, к поселкам буровиков, на покосы, к грейдеру, к трассам, соединяющим области и республики. Корни обновляются, отмирают.

Так забывается одна дорога — считай, уж нет ее. Про нее только мы и помним — Первушины и Жуматаевы.


Куцего и его братца Черноголового нашли на Горьком колодце Кашкарбай и мой отец, шофер летучки. Однажды в грустный день они заехали на старый, заброшенный колодец, который был как память о дружбе наших семейств.

Куцый был злой, его взял себе чабан: к чему злой пес в поселке. Черноголовый и Куцый не только помнили друг друга (щенки одного помета, взрослея, грызутся, как чужие), они дружили. В дружбе псов отразилась долгая взаимная привязанность хозяев. Собака подражает своему хозяину, по собаке узнаешь, какой он человек: мелочен, труслив или великодушен, уважаем людьми, праздный он или в полную силу делает свою работу.

Куцый 

1

Могуч был Куцый, пастушеская овчарка. От тяжелого загривка по хребту легла темная полоса, что по приметам знатоков свидетельствовало о его достоинствах. Хвоста Куцый лишился щенком: влез в драку, хвост порвали, остался мохнатый торчок.

В августе, вечером, когда над предгорной равниной лежали облака, легкие, как руно, подбежал к юрте «газик». Куцый равнодушно поглядел, как выбирается из «газика» грузный человек, как вытирает платком бритую голову и пыльное лицо, и пустился краем отары, поторапливая овец. Стучал движок насоса, над цементным бруском колоды стояли кони. Они уж напились, сейчас Даулет крикнет Куцему: «Пускай овец!» — пес отсечет от отары первую группу и погонит поить.

В темноте, обходя отару, Куцый встретил Даулета и бритоголового. Пошел следом. Отворачивал голову, когда по носу скользнет расплетавшийся в воздухе, как пряжа, машинный запах бритоголового.

— Лучше бы тебе первую зимовку провести в предгорьях, — говорил бритоголовый.

— В горах больше кормов.

— Оно так… Всякий хочет продержать отару на хороших травах, иначе будет слабый приплод. Однако у нас сорок старших чабанов, а лишь один твой отец зимовал в горах.

— В горах отцовские кошары, он сам сложил, крепкие, из камня. Меня переживут и внукам останутся. Куцый будет со мной.

Услышав свою кличку, Куцый легонько рявкнул: я здесь, дескать.

— А кто с тобой пойдет в горы?

— Старшим помощником будет мой брат, а младшим — жена.

— Что тебе тогда отец шепнул… как вручал пастушескую палку?

— Сказал: «Не падай с коня, сынок».

— Всё тут против тебя, — сказал бритоголовый. Дыхание у него было тяжелое. — Тебе едва перевалило за двадцать. Первая самостоятельная зимовка. Помощникам годов не больше твоего. Одно за тебя: провел с отцом пять зимовок. А мало кто до тебя выдерживал с ним больше одной-двух зимовок: уходили. Да, вот еще довод за тебя — Куцый. — Бритоголовый оглянулся, хохотнул: — Ладно, Куцый перевесил.

2

— Что, Куцый, — сказал Даулет в конце сентября, когда они покидали летовку, — пойдем во впадину Карагие?

Юрта была разобрана, кошмы, связки жердей, утварь были погружены в кузов машины.

— Вроде не надо бы нынче туда, в позапрошлом году пасли там… — продолжал Даулет. — Отец берег впадину. Нельзя каждый год там пасти: выбьют траву овцы, и пропало хорошее место.

Куцый похлопал обрубком хвоста по земле. Старый Кашкарбай тоже на досуге дружески говорил с псом.

— Да ведь нынче была засуха, а в Карагие трава хорошая… и до гор близко… до зимовок, стало быть.

Пригнали отару во впадину, и тут счастье Куцему: седой человек привез Черноголового.

— Авось, ребята, поможет вам мой шалопут, — сказал седой, — сейчас страда.

Работали люди сутками, не раздеваясь, и псы с ними работали. Черноголовый отлеживался, набегавшись, с места его не сгонишь. Даулет дивился: «В Австралии, я читал, также вот чабанские собаки берут себе выходной. Через день работают».

Подбегал Куцый, ложился возле Черноголового, виновато поглядывал на него. Дескать, понимаю, измучен ты, непривычный… пасем и тут же делим отару на группы.

Куцый, полежав так и выразив свое понимание, поднимался и убегал. Делить отару дело долгое, гонялись за каждой овцой, а их сотни и сотни.

С беспокойством Куцый вскидывал голову и глядел, когда сквозь галдеж, дробный топот отары, сквозь шорохи сухих трав и посвист ветра улавливал шум мотора — не седой ли едет на своей летучке за Черноголовым? Между тем побыть с Черноголовым удавалось не часто (славные два дня провели они в поселке, когда Куцего Даулет брал с собой на похороны отца). Работы не убывало, ночи сливались в одну холодную ветреную ночь, дни — в долгий день с низким небом. Впереди был перегон на зимовку. Погонят группами: сперва молодняк, за ним овец, выделенных на мясо, в третьей группе — овцематок, в четвертой — взрослых валухов.

Седой не приехал за Черноголовым — увозили пса вместе с матерью Даулета и его ребятишками.

Даулет бросил кусок рафинада, подманивая Черноголового. Одновременно с Черноголовым к белому кубику рафинада подскочил красный пес. Столкнулись псы, зарычали. Отступил было Черноголовый, но подскочил Куцый, отшвырнул красного пса. Черноголовый не спеша поднял сахар, раскусил его, половинку выплюнул и попятился, взглянув на Куцего: дескать, угощайся.

…Покатила машина. Бежал рядом с ней Куцый, а сверху через борт глядел Черноголовый, повизгивал.

На перевале Куцый отстал. Поглядел, помаргивая, вслед машине и потрусил вниз, в долину. На днище ее темнело пятно отары. Катились по краю пятна два пестрых комочка, то были овчарки. Вышел из юрты Даулет, в руке у него блеснуло, укололо лучиком глаза: солнце отразилось в стертых удилах.

3

Благополучно зимовала отара. Стояли тихие дни, чисто было небо над долиной.

Куцый занимал пост в отдалении — так, чтобы видеть всю отару целиком и видеть чабана. Видеть чабана — первая обязанность Куцего: он может понадобиться каждую минуту.

Похаживал Куцый, глядел, как овцы разрыхляют копытами снег. Морды у овец остроносые, губы тонкие, животным легко обкусывать лежащую, придавленную снегом траву.

Особенные заботы доставляли Куцему белый баран и две его приятельницы, что неотвязно следовали за ним. Эту троицу объединяла жадность: им постоянно казалось, что самая вкусная трава там, где их нет. Они отходили в сторону, начинали было щипать траву, но тут баран высматривал вдали торчащую из снега ветку и устремлялся к ней. Овцы бежали следом. Тотчас в отаре находились завистники, которые с блеянием бросались следом за Троицей-Завидущие-Глаза. Куцый терпел две-три такие перебежки, затем срывался с места и лаял. Часть овец послушно возвращалась к отаре. Троица бросалась бежать дальше, по глупости надеясь скрыться из глаз. Куцый догонял их, рявкал и, если они продолжали бежать, хватал барана за заднюю ногу. Боль заставляла барана подчиняться. Овец, его подружек, Куцый также хватал за ноги, но выходило так, что он не смыкал челюстей, то есть не кусал овец. Куцый опасался наказывать их всерьез: суягные.

К вечеру отара возвращалась на зимовку. Овец загоняли в кошару. Чабаны кормили псов, затем Куцый обходил зимовку и забирался в нору, вырытую в стоге сена. Сквозь настороженную дрему он слышал голоса чабанов и музыку транзистора, писк мыши в стоге, крик вороны, что одиноко летела в холодных сумерках.

Морозы сменились снегопадами.

Стало голодно волкам в степи.

Двое серых зверей начали появляться вблизи отары средь бела дня. Захлебывались лаем псы, метались, расшвыривали снег задними лапами. Даулет стрелял из ружья, исчезали серые звери, будто уходили в снега.

Раз от разу наглее становились волки. Видно, выловили и сожрали всех лис в окрестностях, видно, от охоты на мышей было мало проку. Уж не отгонял их выстрел, маячили звери на ближнем склоне. Один из них был темнее обычного, казался черным. Был умысел в их частных появлениях — звери надеялись, что отара в панике распадется, кинется в разные стороны, и здесь только хватай. Бурлила отара в страхе, но метались псы, сбивая ее и удерживая.

В солнечный день отара паслась на изрезанном, с ямами, хребте. Брат и жена Даулета остались на зимовке — еду готовить, в овчарне клетки для ягнят чинить. Чабану приходилось часто перемещаться — один с отарой, а она двигается при пастьбе.

Куцый в тот день забегался. Невысокие бугры мешали видеть всю отару, чем пользовалась Троица-Завидущие-Глаза. Кроме них, находилось немало охотников удрать в одиночку.

Куцый поднимался по склону бугра и увидел внизу за бугром волка.

Куцый вскинулся, зарычал, предупреждая псов и чабана об опасности. Прижал уши и медленно пошел на зверя.

Волк оставался неподвижен. Куцый остановился, разгадывая его поведение. Нет зверя боязливее волка, когда он сыт, и нет наглее его и умнее, когда голод сосет его внутренности.

Зверь стоял спокойно, хвост его расслабленно повис до пяток. Сделал Куцый еще шаг-другой, не выдержал зверь, повел желтовато-серой, в черной пестрине мордой. Выдали его страх зеркальные злые точки в глазах. Переступил он лапами, хрустнула под ним пластина снега.

На рык Куцего примчались два его собрата, в страхе и злобе заметались по бугру.

Волк повернулся и пошел прочь. Куцый не бросился за волком в погоню, а пошел медленно, рычанием распаляя себя и волка…

Подлетел Даулет, стал снимать ружье.

Волк сделал скачок, второй и третий, будто убегая в испуге. Рассчитывал, что Куцый осмелеет при появлении хозяина, кинется за ним.

Куцый подыграл ему: он кинулся к волку, но остановился, заплясал на месте, как только остановился волк.

Вскинул ружье Даулет. Вмиг волк сорвался с места. Рванулись за ним псы и всадник. Помчал конь по снежной целине. Рядом с конем неслись псы, ахали, оседали под ними снега, тени псов были косматы, как овчины.

Волк исчез в провале оврага.

Куцый остался на бугре: чуял подвох, волчью игру.

В тот миг, когда погоня на всем ходу с хрипом, в хрусте снегов влетела в расщелину, из-за ближнего бугра вымахнул черный волк и бросился на Троицу-Завидущие-Глаза, что оказалась на отшибе. Сидел в засаде черный!..

Волк успел зарезать овцу. Молча накатился на него Куцый. Сшиблись они, покатились с бугра. Визг и рык!.. Вскочил волк, стряхнул Куцего, взметнулся по крутому склону бугра. Куцый стал прыжками взбираться следом. Он прерывисто хрипел и скулил от боли.

Примчались псы, остановились над местом боя. Взвизгнули в злобе и страхе: ударил в нос дух волчьей крови — будто огонь опалил.

Куцый не преследовал волка. Он разыскал и пригнал барана и вторую овцу. Схватил барана за штаны и пошел яростно трепать. Верещал баран, бился. Трепал его Куцый, рычал: «Будешь помнить?.. Будешь слушаться?..» Отпустил и сгоряча еще какую-то неповинную овцу пугнул.

Прискакал Даулет, подозвал Куцего. Слез с коня, стал гладить, успокаивать. Шерсть на холке у Куцего намокла от крови, ухо было разорвано. Скулил, жалуясь.

4

Зима перевалила через середину, южный ветер принес тепло. Пушистые глухие снегопады перемежались оттепелями. Снега в один день брались водой.

Стекала отара с гребня, оставляла в долинах чавкающую снежную жижу — и начинался новый подъем. Слабых овец тащили на руках. Сахарный виток сугроба, обвалившись, обнажал сырые темные пласты. След на глазах темнел, наполняясь влагой.

Наконец на плавно выгнутом хребте зачернела огромная юрта — то сложенная Кашкарбаем из камней кошара. Позади бросок в шестьдесят, восемьдесят ли километров, впереди передышка.

Даже родных детей — с пяти лет они при отаре — поражали сложенные отцом вручную, конусом, кошары из огромных глыб, сложенные так, будто предвидел он приход этой измученной отары. Внутри кошары были устроены закутки для ослабевших овец.

Вновь приходил черный волк с собратьями. Красные псы колотились о стены юрты, визжали. Куцый в страхе, в злобе был сжат пружиной, готовой распрямиться в броске. Звери обошли кошару — галдели в ней испуганные овцы, — легко и согласно развернулись и бросились к юрте с намерением похватать псов. Вывалился из юрты Даулет, бухнул из ружья. По-щучьи стрельнули звери в стороны, и нет их!

Волк — как щука, что, промахнувшись, с каждым бесплодным броском слабеет и теряет надежду на новый удачный бросок. Волк пробегает за ночь в поисках добычи по пятьдесят, по семьдесят километров, и только свежее мясо может восстановить его силы.

Забыли красные псы о волках, забыли чабаны.

Куцый помнил о черном волке, — ныла разорванная в схватке холка. Глубоко вошел волчий клык, ядовита волчья слюна.

Вновь отара в пути. Будь его воля, Куцый держал бы отару в кошарах, рассуждая так, что пусть лучше овцы останутся с неполным брюхом, но в целости.

Даулет не одобрял его суровости, криком отгонял его и позволял отаре разбрестись. Зимой каждый час дорог, овцы должны кормиться непрестанно. Ночью Даулет сажал на лошадей жену и младшего брата. Поднимали сбившуюся возле юрты отару, медленно гнали ее против ветра. Прогоняли раз, и другой, и третий, заставляли овец кормиться. По ветру овцы шли быстро, не ели, торопились к стоянке.

Баран-Завидущие-Глаза и его вторая приятельница, запуганные Куцым, прятались в глубине отары, общипывали остатки.

Куцый жил в тревоге, тревога эта тем более усиливалась, что Даулет не осознавал опасности. Даулет забыл о могучем черном волке и его дружке с белыми пестринами на хитрой морде.

Бывало, ночами, когда отара укрыта в кошаре, Куцый покидал стоянку, кружил по окрестностям.

В тихую ночь, когда мороз натянул снега, как полотнище, по ту сторону отрога Куцый был остановлен, будто преградой, следом. След был свеж, хранил запах, который он узнал бы, выделил в сплаве тысячи запахов.

Куцый пустился по следу черного волка. Волки огибали разрезы ущелий, выбирая ободранные ветрами склоны, выступы подножий.

Сдвинулись отроги, след пошел вверх. Щель сужалась, все круче становился подъем. Местами, где проседал под ним снег, Куцый легонько съезжал на задних лапах. Сошлись отроги, Куцый помедлил и полез в черную дыру, под навес сугроба. Зарычал: стенки снежной дыры хранили волчий запах.

Посветлело впереди — и открылась синяя от луны равнина. Далеко, на краю равнины, знал Куцый, поднимается из снегов тополиная роща. Туда по глади снегов мчатся волки. Может быть, звери уж в поселке, идут по черным лентам теней, убегающих из-под тополиных стволов.

На рассвете Куцый вернулся к стоянке. Под горой Даулет и его брат закладывали камнями глубокую промоину, выбитую вешними водами.

— Сколько таких ямищ в горах, — сказал брат, подтаскивая камень. — Этой работе нет конца.

— Отец начал закладывать промоину, мы закончили. Теперь к этой кошаре пройдут машины. Случись что, мы с кормами. — Даулет поглядел на Куцего: — Что, нашел волчий след?

Чабанская собака знает сотни слов. Слово «волк» узнает одним из первых.

Куцый с готовностью оскалился.

— Нас волк сейчас не трогает, пусть живет, — сказал Даулет. — Поешь, отдохни.

Куцый оставался стоять.

Даулет снял рукавицу, провел рукой по распаренному работой лицу, сказал терпеливо:

— Поземка пошла, не сегодня-завтра бескунак прилетит. Береги силы, сегодня погоним отару в край долины. При той кошаре запасы сена, да и вместительнее она.

Бескунак, метельный ветер, налетал на переломе зимы. Слово это по-казахски означает «пятеро друзей». В старину пятеро друзей возвращались в эту пору из гостей, заблудились и сгинули.

…Из глубины степи с гулом и свистом катили снежные валы.

Даулет носился по краю отары, кричал, торопя собак, теснил овец конем.

Кричал Даулет, носились псы, и вздрагивала отара, как одно тело. Робка и труслива овца, но сильнее ее страха перед человеком страх перед свистящим белым ветром.

Куцый протиснулся в середину кучки, где стоял зажатый овцами Баран-Завидущие-Глаза, зарычал, толкнул его грудью. Баран качнулся, проблеял, как сквозь сон, и вновь впал в оцепенение. Куцый цапнул его за задние ноги, рванулся баран, заорал, рассыпалась куча. Ударом головы пес посылал овец вперед.

На миг останавливался Куцый, замирал, в скрученных струях ловил запах овчарни. Прыжком догонял барана, хватал его и кидал, направляя. Пропускал овец мимо себя. Крайнюю поддевал головой под зад, так что она летела, перебирая на лету передними ногами.

Брат Даулета стоял в дверях кошары, считал овец.

5

Дикая зима, бескунак небывалый! Жались псы к юрте, засыпало их с головой. Барахтались псы, как всплывая. Овцы в овчарне блеяли. В середине ночи, когда юрта была засыпана на две трети, люди проснулись — их разбудил шум в овчарне. Куцый слышал, как люди пытались выбраться через дверь. Он тянулся, держась лапами за край дымового отверстия, лаял. Его услышали, поняли, что юрта скоро будет завалена с верхом. Вспучился круг кошмы, закрывавший дымовое отверстие, показалась голова Даулета, а там и он сам. Следом выбрался и брат с лопатой.

Захлебываясь ветром, Даулет прокричал брату:

— Отгребай от кошары! Сколько хватит сил, отгребай! Я в поселок.

Позже Даулет говорил, что не дошел бы он до поселка, не выведи его Куцый на равнину через неведомый Даулету проход в горах (сколько он потом ни искал тот проход, не нашел). Рассказывал, как его, обессиленного, ослепленного снегом, Куцый гнал и гнал вверх, будто овцу, ударами головы, как вдруг покатился он вниз, зарылся в снег, а когда Куцый помог ему выбраться, он понял, что очутился на равнине, здесь было тише: хребет прикрывал от снежных, кативших в небе валов.

Даулет недолго бил в дверь. Загорелся свет в мутных, заваленных по переплеты рам окнах. Открыл бритоголовый, глядел, не узнавая Даулета в этом залепленном снегом человеке. Даулет шагнул в коридор, а Куцый развернулся, прыгнул через верх штакетника и вмиг был в закрытом тополями дворе.

Ударил в дверь сарая, так что брякнула щеколда. В ужасе взвыл, шарахнулся за дверью Черноголовый. Куцый издал насмешливо-ласковое урчание — что ты, дескать, меня за волка принимаешь, дурачок?.. В радости Черноголовый подскочил к двери, заскулил, завозился. Куцый, держа нос у щели, шевелил обрубком хвоста и отвечал ему хриплым урчанием.

Так стояли псы, с нежностью дыша друг другу в нос. Фыркал, встряхивал головой Куцый, когда в ноздри ему попадал снег.

На другой улице поселка взвизгнула, задохнулась в смертельном крике собака. Всполошенно, в страхе заголосили собаки по всему поселку, ветер гасил их голоса. Вскинулся, залаял Черноголовый — громко, с вызовом, рядом с Куцым он не знал страха. Сердито заурчал Куцый: дескать, не мешай; стоял, слушал, как волнами катился по окраине поселка остервенелый собачий лай — уходили волки.

Куцый извиняюще пробурчал — мне, мол, пора. Черноголовый по-щенячьи, обиженно, заскулил ему вслед.

На улице Куцый догнал Даулета и бритоголового.

Двух часов не прошло, как вышел из поселка тягач. Даулет — в кабине, Куцый — в огромных санях, среди тюков прессованного сена.

Не прошел трактор, в бессилии рычал, зарывшись в снежный холм где-то в предгорьях.

Через двое суток вернулись Даулет и Куцый на зимовку с вертолетами. Тут бритоголовый понял, что был у Даулета свой прицел, когда он упросил загрузить вертолеты сеном и гранулированными кормами: молодой чабан отказался вывозить отару.

Вход в кошару был откопан. Пар, пропитанный дыханием сотен овец, подхватывал, глотал ветер.

Куцый держался подальше от Даулета, готовый броситься бежать при первой попытке схватить его и вновь засунуть в гремящее нутро вертолета.

— Я отвечаю за отару как председатель колхоза, — недобро говорил бритоголовый.

— Скоро окот, нельзя маток трясти.

— А потеряешь их — это как?

— Одну овцу потерял за зиму, волк зарезал.

— Я тебе приказываю грузить овец в вертолеты.

— Извините, ага, с места не сдвинусь. Вижу, что сберегу отару.

6

Улетели вертолеты. Еще четыре дня пометался бескунак в горах и укатил белым зверем, утащил искристый хвост позёмки.

Выждал Даулет неделю-другую. Постоял однажды утром, послушал, как стучат копытца по деревянным щитам, которыми накрывали земляной пол овчарни, как хрустят овцы сеном. Сказал брату и жене:

— Вернусь, станем двигаться к месту окота. Поеду мириться с председателем, умелых сакманщиков просить.

Оседлал коня Даулет, уехал. Куцый ускользнул с зимовки. Обогнал хозяина, выскочил на него из балки, замер.

— Ишь волю взял, никого не спрашивается! — засмеялся Даулет. — Разве сейчас время по гостям?

Куцый отстал от Даулета на въезде в поселок, где бульдозер пробивал проход в снегу; проделал недолгий путь огородами и увидел Черноголового на плоской крыше сарая.

По склону сугроба Куцый поднялся на крышу дома. Стали псы друг против друга, оба широкие в груди, оба черноголовые, с могучими лапами.

Куцый схватил старый ватник, лежавший у трубы, потащил. Черноголовый догнал его, вцепился в другую полу. Зарычали псы в притворной злобе, прижали уши, завертелись бешено, мелькая белым подвесом, длинной шерстью на задних ногах. Сахарно белели зубы в красных горячих пастях. Паутинкой блестела слюна на шерсти.

С треском разорвался ватник. Куцый, отлетая, ударился о шест телевизионной антенны, так что струнами загудели растяжки, скатился по отвесу сугроба. Прыгнул за ним Черноголовый, выхватил у него лохмотья, запетлял по белой целине огорода, увертываясь.

И лето и зиму чабан в степи, побыть в поселке для него праздник. Праздник начинается с бани.

Куцый и Черноголовый притрусили за чабаном к бане. Черноголовый, желая показать, что он в поселке всюду свой и что Куцый всюду вхож с ним, отворил дверь ударом лапы, и псы очутились в предбаннике. Банщик крикнул:

— Не лето, двери-то держать нараспашку!..

Куцый, растерявшись и оробев, ведь он был степной пес, последовал за Черноголовым. Банщик сходил закрыл двери, посчитав, что их оставил открытыми Даулет, и продолжал обсуждать с ним поселковые новости.

Тем временем он достализ тумбочки два веника, с шуршанием потряс перед Даулетом:

— Для чабанов припрятано… Один березовый, другой, видишь, дубовый… Из Башкирии мне присылают посылками.

— Оба на меня истратишь?

— С чабаном дружить — с мясом быть, — засмеялся банщик. — Сейчас березовый в таз, замочим кипятком… вода настоится на березовом листе. Как помою, напоследок тем настоем тебя оболью, будешь и в степи у себя пахнуть березовым листом…

В щель между шкафами Куцый видел, как банщик, голый мужичок в холщовом фартуке, дополнил свой наряд: он надел на голову войлочную шляпу, на руки рукавицы. Взял веники, сказал:

— Ну, айда париться!

— Ты меня сильно веником не бей, — сказал просительно Даулет.

— Маленько похлестать надо, — спокойно ответил банщик. — Ты день за днем на ветру, у тебя стужа сидит в глубине, в костях, надо ее паром выгнать. Опять же ты овчарней пропах, навозом, а пар вытягивает из кожи пот и грязь.

Даулет и банщик скрылись за дверью. Псы обошли раздевалку и легли под окном, откуда слегка дуло.

Из-за дверей приглушенно доносились голоса Даулета и банщика, звяканье тазов, шипение и плеск воды.

— Ай, хватит! — донеслось из-за двери.

Куцый узнал голос Даулета, вскочил. В голосе хозяина он слышал испуг.

— Ай, не надо! — вскричал Даулет.

Куцый бросился на помощь. Тяжелая от сырости дверь мгновенно захлопнулась под действием пружины. Пес очутился в пустынном помещении, среди каменных лавок, и стал было в растерянности.

Но тут из двери, врезанной в заднюю стенку мыльни, донесся вопль Даулета:

— Ай, горячо! Ай, хватит!..

Куцый кинулся в распахнутую дверь. Горячий и плотный воздух оглушил его, обжег ноздри. Сквозь слезы, как сквозь туман, Куцый увидел под потолком хозяина и банщика. Его хозяина хлестали веником, он корчился и увертывался!..

Куцый, оглушенный жаром, полез наверх, рявкнул. Обидчик Даулета увернулся, сунул в пасть псу веник. Куцый задохнулся, на миг потерял сознание и скатился по ступеням. Здесь Даулет схватил его за загривок и выволок в мыльню.

Там у входной двери метался Черноголовый, всем своим видом показывая, что в эту историю он попал исключительно по простодушию Куцего. Даулет выгнал их в раздевалку, оттуда на улицу и бегом вернулся в парилку со словами:

— Поддавай!..

— Пошло дело! — одобрил банщик. Рукой, одетой в рукавицу, он откинул дверцу в печи, за ней в глубине краснели раскаленные камни. — Берегись! — крикнул банщик, взмахнул тазом, плеснул.

Ахнуло, с шипением ударил пар, затопил парилку.

На холоде псы отряхнулись, отдышались. Куцый, помотав головой, наконец зацепил языком край прилипшего к нёбу березового листа и с отвращением выплюнул его. Шерсть на морде хранила въедливый запах раскисшего березового веника.

Черноголовый, сконфуженный, обошел вокруг него раз-другой. Рявкнул, отскочил — поманил за собой. Куцый угрюмо отвернулся. Вновь рявкнул Черноголовый, извинительно, — дескать, ладно, брось горевать.

Псы прошли задами огородов, выбрались на темную улицу и здесь остановились перед тесовым забором.

Черноголовый злобно зарычал, вызывая врага, и взглянул на Куцего — дескать, сейчас увидишь, какие могучие враги у меня и как я с ними расправляюсь.

Из глубины двора ответили злобным лаем («Проходи мимо, покуда цел!»).

Черноголовый прижал уши, стал рычать и задними лапами расшвыривать снег.

С лаем накатился враг, ударил в полотно ворот, заметался. Сверкнул в щели его глаз.

Хрипели псы, сквозь щели обжигали дыханием друг друга, грызли доски, изнемогая, царапали когтями и в новой ярости бросались на забор.

Куцый также бегал вдоль забора. Он понимал Черноголового. Что угрозы! Что лай!.. Только хорошая драка решит, кто сильнее!

Куцый тронул лапой калитку, она чуть подалась. Куцый навалился спиной, уперся всеми четырьмя лапами, напрягся. Раздался скрежет отдираемой вертушки, и калитка распахнулась. Куцый отошел и стал в стороне: «Ну, горлопан, теперь Черноголовый тебя тряхнет!»

Вновь неслись враги вдоль забора, искали выхода злобе, стонали; хрипели. Внезапно оборвалась стена забора, отшатнулись они, оцепенели, увидев друг друга в пустом пространстве калитки. Одновременно прыгнули в сторону и вновь с лаем и криком понеслись вдоль забора, кидались на него и хрипели.

Куцый отвернулся: не понимал он здешней жизни. Постоял-постоял и потрусил искать хозяйский дом.

Пересекая освещенную улицу, он наткнулся на след хозяина. След хранил запах кожи, овчарни, сена; примешивался к этому сплаву запах предбанника.

7

Куцему в сенцах было непривычно, он охотнее бы провел ночь на сене возле хозяйской лошади. Даулет, вернувшись поздно вечером, едва успел открыть двери в сенцы, как истомившийся пес проскочил мимо его ног. Даулет вышел во двор, подозвал Куцего, уговаривал вернуться:

— Говорят, волки наскакивают… схватитесь… Мне придется вставать, помогать тебе. А после бани так спится…

Куцый с неохотой уступил. Даулет запер сенцы изнутри на задвижку и ушел в дом.

В середине ночи Куцего как ударило. В страхе, вздрогнув всем телом, он взвизгнул по-щенячьи. Этот визг заглушил тот угасающий звук, что разбудил его. Собаки тоже видят сны и дергаются в испуге, не у него ли самого вырвался этот хрип?.. Замерев, слушал Куцый. В пуховых снегах лежал поселок, стояли в небе голые тополиные кроны. Успокаиваясь, он зарычал, погрузил нос в шерсть, задышал, и сон затуманил ему голову.

Утром пришел седой, хозяин Черноголового, сказал, что пес пропал. Даулет сказал Куцему «ищи», тот повел людей по следу. За огородами в тополином подросте нашли клок шерсти во взрытом снегу; дальше, в самой чаще, Куцый высмотрел что-то черное, как тряпка. Даулет криком остановил Куцего, подошел, забросал снегом это черное — оно все лезло и лезло из снега, как живое.

— Давно ли мы тех щенков подобрали с твоим отцом, — сказал, спросил ли себя печально седой и побрел прочь.

Даулет было догнал его, да остановился. Глядел с болью, как бредет по сугробам старый человек в фуфайке и валенках с отворотами.

Волчий след, прострочив волны пуховых, искристых снегов, привел погоню к подножию горы. Здесь в каменных расщелинах след пропал, однако Куцый уверенно полез наверх. С перевала стала видна закрытая отрогами котловина. Куцый по прямой, по целине, направился к каменной осыпи, что чернела в дальнем углу котловины. Даулет, дивясь такой уверенности, погнал коня следом. На краю россыпи, в том месте, где она подходила к горе, Куцый нашел волчий след, зарычал.

— Держись рядом с конем, — велел ему Даулет.

Местами ноги у лошади разъезжались на гладких, скрытых под снегом камнях. Звяканье ее копыт о камни далеко разносилось вокруг. Куцый тянул голову, ожидая каждый миг появления поднятых с лежки волков.

Так они пересекли осыпь. По команде Даулета Куцый обежал по краю россыпи, убедился, что уходящих следов волка нет, что звери затаились в камнях.

Куцый вернулся к тому месту, где волчий след входил в россыпь, вновь пошел по нему и вновь потерял его на камнях. Утренний ветерок стер с гладких камней быстрые касания волчьих лап.

В гневе заметался Куцый, и в этот миг его чуткие ноздри поймали легкую, как паутинка, струйку запаха: то был едкий, ненавистный, распаляющий запах волка.

Куцый, вытянувшись и подрагивая всем телом, пошел через россыпь. Его вело верхнее чутье, он ловил в ветре запахи зверя.

Раз, и другой, и третий, теряя направление, он принимался кружить.

Даулет разгадал смысл его кружения и двинулся с края россыпи к ее середине, чтобы не проиграть в расстоянии, когда волки не выдержат и выскочат из своего убежища.

Вскрикнул Даулет, указывая рукой вбок. Куцый оглянулся: из-под камня, из черной дыры выметнулись два волка.

— А-а! — завизжал Даулет, поощряя Куцего, коня и себя.

Волки бросились к тому месту, где осыпь подходила к горе. Ее крутой склон был труден для коня.

Наперерез им выскочил Куцый. Увернулся черный волк. Избегали звери схватки: миг задержки позволил бы Даулету настичь их.

В новом прыжке Куцый вцепился в загривок черному волку, тот полоснул его клыками и стряхнул — как тогда, при первой схватке.

Налетая, диким голосом закричал Даулет, взмахнул дубиной. Волки бросились в разные стороны, погоня разделилась: Куцый преследовал черного волка.

Скрыла гора всадника. Стал черный волк, хлестнул себя хвостом по боку. Не подпустил к себе зверь, прыгнул. Во встречном прыжке Куцый выгнулся — и промахнулся зверь, не поймал горло Куцего. Смял Куцый зверя. В тот же миг волчьи клыки рванули грудь пса, а Куцый поймал волчье горло, вскинул зверя. Бился зверь, неумолимо сжимал Куцый свои страшные челюсти. Смешались в горле зверя клокотанье, хрип и стон. Вспыхнули, расширяясь от боли и ненависти, его зрачки.

Погасли волчьи зрачки, и силы покинули Куцего. Повалился он, притянутый тяжестью волчьего трупа.

Порывался он встать, устремиться вслед за хозяином, туда, где настигнет Даулет второго волка на белой равнине степи и с криком на скаку поразит его ударом дедовской дубины. Но подогнулись ноги у Куцего, и свет померк в глазах.

…Очнулся он в руках хозяина. Держал его хозяин на руках, мчал конь по степи.

8

Плохо зарастали у Куцего порванные внутренности, глубокие раны на груди, на холке. Приходил к нему несколько раз на день Даулет, поглядывал в чашку с молоком, говорил с ласковым упреком: «Ай, совсем не ешь». Гладил по голове, иной раз, забывшись, рука проскальзывала ниже, и Куцый дергался всем телом: шея также была распорота.

Начался окот, Даулету стало не до Куцего. Одиноко лежал пес в своем закутке в углу овчарни.

На зимовку приехали сакманщики — люди, что были посланы помогать чабанам при ягнении.

Наполнили первую клетку матками и ягнятами. Клетка была далеко от Куцего, в противоположном углу овчарни, так что его не слишком беспокоил шум. Но ягнята стали появляться на свет десятками, клетки наполнялись одна за другой, катились по овчарне галдеж и верещанье, и заполнилась последняя клетка, за которой лежал Куцый.

Ягнята просовывали головки между рейками, глазели на пса. Пес был неподвижен, молчалив, казался ягнятам, должно быть, овцой, тем лишь не похожей на других, что жил за пределами клетки. Когда какой-нибудь верткий ягненок продирался между рейками, он без всякой робости перескакивал через откинутые вбок лапы пса. Один такой беглец, беленький с черной звездочкой на лбу, набегался между клетками, накричался — да кто его услышит в таком галдеже, — обессилел, очутился в углу овчарни возле Куцего. Здесь стояла глиняная чашка с овечьим молоком. Ягненок сунулся в чашку мордочкой, привлеченный запахом молока, зачмокал. Очевидно, малость ему попало в рот, — он зачмокал живее, задергался всем своим жиденьким тельцем. Голод научил его сноровке, так что дело у него пошло, и он выдул полчашки. Походил ли Куцый окраской на мать, был ли хмелен от молока маленький обжора, только барашек, подогнув передние ножки, сунулся мордочкой куда-то в пах Куцему. Тот зарычал, отбросил его головой, попытался встать, но боль в груди повалила его.

Вечером Куцего разбудила возня барашка и стук глиняной чашки. Допив молоко, не обращая внимания на ворчание Куцего, он вновь залег у пса под боком.

Прижился барашек под боком у Куцего — сыт был, спал день-деньской, согревшись у собачьего бока. Даулет, обнаружив ягненка на второй день, вернул его в клетку. Вновь тот удрал из клетки, опустошал чашку Куцего и лез к нему под бок, суетливый, навязчивый. Овцы и ягнята с глупым простодушием наблюдали, как маленький наглец тиранит Куцего, а тот покорно вздыхает.

Окрепли ягнята, подросли. Их с матками объединили в большие группы. Сакманщики уехали.

Талые воды скатились в овраги, в речку. Обсохли пригорки; низины стали зелены. Жаворонки запели в небе.

Угнали отары валухов и яловых ярок — их перегоняют первыми, быстро, чтобы сохранить пастбища кочевых путей для маток с ягнятами, эти движутся медленно.

Опустела кошара. Бегал воробей по порогу, чирикал.

Даулет, что осматривал углы и клетки, подхватил на руки Куцего, принес к арбе. Арба была завалена частями юрты и пожитками. В задке лежало десятка полтора ягнят послабее. Даулет локтем отодвинул крайних ягнят, положил пса.

Мимо проскакал на пегом коньке брат Даулета, весело закричал, и отара потекла с бугра.

Арбу качало, местами встряхивало, однако Куцый встал на ноги. Отара была не видна псу, она шла впереди арбы, и тем острее волновали Куцего крики чабанов, лай, овечий гомон. Ему казалось, что там, впереди, то и дело происходят заминки, кто-то мешает двигаться отаре. Куцый рычал — получалось хрип и шипение. Ему послышалось, будто Даулет позвал его, он прыгнул с арбы, ударился о землю с жалобным щенячьим визгом.

Медленно двигалась отара — уставали ягнята, — однако не в силах был догнать ее Куцый. Покачивало его на ходу, грудь, и нога, и живот были стянуты шрамами. Подсыхающая кожица лопнула местами при падении с телеги, каждый шаг рождал в трещинах боль.

Заночевал Куцый на склоне отрога. Засыпая, он слышал острые запахи рассыпанных овечьих горошков и оброненных шерстинок, смешанных с запахами земли и трав. Тянуло холодом из долины; сыра была степь, разбухли от влаги луковицы тюльпанов, гусиный лук, весенняя крупка и бурачок, пробили их стрелки прель прошлогодних трав, кинулись они первыми в степи жить свои короткие жизни.

Проснулся Куцый при полном солнце. Выбрался на гребень отрога и увидел под собой на желтой, с зеленым налетом равнине отару и юрту. Юрта была как красная почка.

Увидел Куцый также такое, что вызвало у него сердитое хрипение. Отара одним краем касалась пологого холма, в холме вешние воды промыли глинистую щель; три овцы, две из них с ягнятами, цепочкой проскользнули по щели и оказались за холмом, невидимые ни чабанским псам, ни Даулету.

Куцый поковылял вниз. Компанию он застал в низине. Возглавлял ее Баран-Завидущие-Глаза. На дне низины выделялся травяной узор, похожий на узор кошмы. Эта сочная травка, называемая чабанами «уушоб», была ядовита, и овцы, а за ними и ягнята, щипали ее. Баран не щипал травы — вовсе не потому, что он уже однажды пробовал этой травки и болел, куда там, из его пустой башки ветер выдул память о том происшествии. Баран не щипал травы — он пялился на Куцего: пса он помнил, потому что память о нем хранилась не в голове, а в мясистой части задних ног.

Куцый узнал и приятельниц Барана-Завидущие-Глаза. Место овцы, зарезанной зимой черным волком, заняла знакомая Куцему овца, что приходилась ему вроде как соседкой последний месяц. Это она пялилась на него, а ее белый с черной звездочкой ягненок прыгал через неподвижного пса и пил молоко из его чашки.

Куцый попытался лаем прогнать овец, но вышло хрипение и бульканье — силы в легких не было. Баран было попятился, но все смазал белый ягненок: он подскочил к Куцему и стал у него перед носом. Куцый попытался ударить его головой, но отскочил ягненок, завертелся на расстоянии. Вмиг к нему присоединился второй ягненок, ему тоже хотелось участвовать в игре. Куцый будто не замечал ягнят, он направился к овцам. Те отбежали, впрочем недалеко, пример ягнят подбадривал их. Направлялся Куцый к овцам, но вновь отбегали те и вертелись на расстоянии. Видя, что догнать овцу и потрепать ее Куцый бессилен, к подружкам присоединился баран.

Бараны гибнут сотнями в метель, стихия их как бы парализует, их засыпает снегом, а они стоят, прижавшись друг к другу, и смиренно блеют. Они гибнут в охваченной огнем овчарне — тщетны крики чабана, сбиваются овцы в кучу, ждут будто, когда стены и крыша обрушатся на них. Одна сила способна заставить их двигаться в буране, выгнать их из горящей овчарни — собака. Пуще смерти они должны бояться пастушеской овчарки, это назначение ее.

Куцый умрет, но заставит подчиниться овец!

Баран повернулся задом. В тот же миг вскочил Куцый, бросился. Подвигом были эти двадцать прыжков, подвигом большим, нежели его схватка с могучим черным волком. Каждый прыжок заканчивался такой подсекающей болью, что Куцый проваливался во тьму. Он настиг барана, схватил за ногу. Челюсти его остались сомкнутыми. С криком проволочил баран его, бесчувственного, стряхнул и перемахнул через гряду. В страхе умчались за ним овцы и ягнята. За грядой барана перехватил красный пес и добавил ему, так что баран влетел в отару, сшибая с ног встречных. Хороша наука — да коротка баранья память!

…Очнулся Куцый с клоком бараньей шерсти в пасти. Поплелся тихонько, подошел к отаре и лег. Так лег, чтобы видеть и чабана и отару.


Из желтых пустынь Азии, как из жерла огненной печи, вылетел суховей. Мчал над степью со злым свистом, как большая хищная птица. Остры перья, горячо дыхание.

Впереди поселок: три дома на одну сторону, пять — на другую, доска на въезде: «Центральная усадьба совхоза «Дальний», дальше россыпь бетонных труб, белые кубы теса, штабели мешков с цементом. В голом боке горы — черный зев пещерки, возле нее — мальчик в белой рубашке. Но ближе гора, и видно, не пещерка то, а дверной проем строеньица из старого, вымытого дождями самана. Мальчик глядел в небо из-под руки. В небе вольно кружили голуби.

Со свистом, с вьюжным воем пронеслась птица над поселком, протащила пыльную поземку.

Между домов поселка юлой вертелся вихрь — птенец, оставленный птицей. Сорвал белье с веревки, заглотал. Разгреб кучку цемента, вытащил остатки бумажных мешков, всосал в себя с глупым подвыванием. Подскочил к цементовозу, ударил в него, подслушал, как гудит пустая цистерна. Потоптался на рядке тополиных саженцев и погнался за грузовиком.

Из дома с радиомачтой вышла женщина с полиэтиленовой канистрой в руках. Поливала тополиные саженцы, выравнивала.

Птицы дяди Вани

На пятый год жизни у дяди Вани красный овдовел. Красный сидел на яйцах — была его очередь, — выпаривал птенцов и не чуял, что высоко в небе над стаей, медленно заходившей на новый круг, сделал свою страшную ставку кречет: взмыл, понесся вниз со свистящим шумом, по косой ударил рябенькую лезвиями выставленных когтей.

Проследив, как уносит кречет к горе трупик, дядя Ваня зашел в сарай, вынул яйца из-под красного. Бросил за сараем в слежавшийся, как войлок, старый бурьян.

Красный как одичал: он внезапно срывался с крыши и по прямой, низко, так что в испуге вскрикивали куры во дворах, уходил в степь — к голым отрогам, испятнанным степным пожаром, или по долине пересыхающей речки.

Возвращалась птица, бывало, в сумерках, когда дядя Ваня запирал сарайчик. Утром дядя Ваня, появившись во дворе, — в майке, в калошах на босу ногу, — заставал оцепенелого красного на площадке перед сараюшкой. Глядел на птицу, стоял. Слушал, как плеснул у плотинки сазан, пустил круги по воде. Отводил ногой жидкое, скребущее по земле полотно двери. Из сарайчика вываливался голубиный ком, рассыпался в шуме, в треске крыльев.

Поселок в тополях сделали райцентром.

К дяде Ване Брехову приехали двое худых людей в мятых рубахах и одинаковых полотняных штанах с простроченными швами; назвались руководителями гидрогеологической партии, предложили сдать полдома, сарай и двор. Сговорившись в минуту о плате, они укатили в своем пыльном «газике»; дядя Ваня больше их не видел, помнил только, что были они похожи, хотя один казах, другой русский.

Одинокий дядя Ваня как будто получил должность: подметал во дворе, командовал тут же, кому в баню, кому в кино идти, наставлял молодых буровиков. Давал советы, когда, бывало, делали кое-какой ремонт буровому станку, установленному на платформе грузовика, — хотя какие советы мог дать он, военный фельдшер на пенсии.

Июльским вечером дядя Ваня сидел во дворе, рассказывал буровикам, как в тридцатых годах спас от гибели отряд мелиораторов. Рассказ начинался зловещими предзнаменованиями: засыпанные колодцы, выстрелы и конский топот в ночи, далекие костры в пустыне. На караванной тропе, как корзины, грудные клетки павших верблюдов. На рассвете мелиораторы были разбужены зловещим смехом: на гребне бархана стоял человек с маузером, глядел из-под лохматого тельпека. Человек выстрелил в воздух, из-за бархана выехали всадники, наставили винтовки на безоружный отряд.

«Мы вас не станем убивать, — сказал главарь мелиораторам. — Вы пошли за водой? Умрете от жажды».

По знаку главаря басмачи накинулись на изыскателей, отобрали у них запас воды. Главарь поигрывал наганом, прохаживался перед изыскателями.

Буровики слышали истории дяди Вани не по разу; всякий раз истории были как внове — были как блюдо, где не разберешь вкуса: горячо, обжигает рот и еще хочется. Однако сегодняшнее застолье испортил помощник бурового мастера Цвигун, лохматый грузный парень. В том месте, где дядя Ваня настиг басмачей и хитростью (он знал по-узбекски) обезоружил главаря, Цвигун оборвал:

— Все ты брешешь! И фамилия у тебя брехливая.

Дядя Ваня вскочил, швырнул под ноги кепку, худой, как подросток, в своей застиранной футболке. В самом деле, фамилия их роду досталась от деда, уральского казака. В станице его прозвали Коля Брех за рассказы о турецком походе: там дед видел горы из сахара — накалывай сахарную голову на пику и грызи, — видел холмы из швейных иголок. Дороже этих вещей, по станичным понятиям, ничего не было.

— Кто из нас на границе тридцать пять лет прослужил? — прокричал дядя Ваня.

— Пограничник нашелся! — отвечал с раздражением Цвигун. Он, лохмат, грузен, повис над дядей Ваней. — Ты же фельдшером был!.. И голубятник такой же липовый. — Цвигун показал на бродивших по двору птиц: — Чего их кормить, породы нет. Голоногие, рубильники, как у куликов!..

— Зато резкие они у меня, в небе всю жизнь. Откуда хочешь прилетят! Своему базу верные!

— Из города прилетят?

— Хоть сейчас!

Дядя Ваня вытащил ивовую корзину, опорожнил ее тут же возле сарайчика, в ней оказались кожаные обрезки, мотки дратвы, куски вару, деревянные чурочки, из каких строгают гвоздики. Стал хватать с гнезд голубей. Цвигун, глумясь над заполошным дядей Ваней, поймал в углу плёкого[9], выводного нынешнего года, с незатвердевшей роговицей носа, сунул его на счет «четыре» в корзину вслед за красным. В эту пору занеси молодого на соседнюю улицу, он и оттуда не вернется, — дома он еще не знает, пристает к чужим стаям.

— Прилетят!.. — кричал в запале дядя Ваня. — Купишь мне пластинку! Уговор!

— Какую пластинку?

Дядя Ваня названия музыки не знал, помнил только мотив. Слышал он ту пластинку во времена патефонов на афганской границе. Название заставы забыл, а пластинку помнил. Он пропел мотив, маршируя, и время от времени трубил, поднося кулак ко рту и напрягая седые брови.

Цвигун на потеху буровикам повторил раз и другой мотив. Взял корзину с голубями и полез в кабину грузовика. Начальник отряда в тот день отпускал его в город на неделю, домой.

Грузовик, приписанный к гаражу комплексной геологической экспедиции, пробежал триста километров до областного города на одном дыхании.

Два потока машин в грохоте стекали с холма, покрытого городскими строениями, как панцирем. Грузовик геологоразведки, втянутый, как в трубу, в этот железный угарный поток, несся в гору. Вспыхнула никелированная деталька в глубине сквозного, как аквариум, павильона ГАИ. Распахнулась улица, грузовик пролетел залитый асфальтом городской центр и стал на безлюдной улочке.

Цвигун принял из рук шофера ивовую корзину, вошел в калитку, врезанную в тесовое, крашенное синей масляной краской полотно ворот.

Бросилась к нему мать, робко трогала его погрузневшие, темные от железа и масла руки. Забегала — носила воду в летний душ, уставляла тарелками стол, врытый под карагачом.

Как ни был Цвигун потен, грязен, разбит дорогой, как ни устал от жизни в палатках, от скрежета бурового станка, только поспешил он не в душ, не за стол. Он глядел на крышу сарая: там толклись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами.

Цвигун свистнул, голуби кучами снялись с крыши. Летали над двором в разных направлениях, сталкиваясь, нехотя. Мало-помалу стая осела на крышах, на земле, занялась прихорашиваньем, драками, собирала зернышки и камешки; иные скоро уж дремали, втянув головки в распушенное оперение.

Цвигун сказал пробегавшей с тарелкой матери:

— У них крылья засохли.

— Сыночек, женское ли дело их гонять? А как чужаки налетят, уведут наших?.. А за них какие деньги плачены.

Мать в открытую не осуждала страсть сына: помалкивала, если тот половину получки отдавал за пару каких-нибудь там ташкентских трехчубых. На воркующий, гудящий сарай она глядела как на ферму. Мисками, не жалея, сыпала просянку: знала — за хорошие деньги сын продавал выводных из-под породистых пар.

— Сухокрылым цена грош, — сказал Цвигун.

— Какого пацана позвать, нехай гоняет, ты ж до снега в степи, — сказала мать, заглядывая ему угодливо в лицо, готовая поддакнуть каждому его слову.

— Пацана!.. Он их половину продаст куда подальше. Скажет: прогонял, а себе заведет еще моих лучше.

Цвигун в досаде — как будто пацан был и уж разворовал половину шалмана — оглядел двор и тут увидел ивовую корзину.

Он отбросил крышку, перевернул корзину ногой. Он знал, что ни одна птица не долетит до Тополиной Рощи. Помотаются над городом день-другой, заночуют на элеваторе, покормятся с дикарями, а там приживутся у какого-нибудь пацана, что держит такой же мусорный, как у дяди Вани, шалман.

Первым из корзины, робко перебирая ножками, вышел сизый с темными повязками на крыльях. При виде чужого двора он оставил завитушку помета, а затем присел, оттолкнулся и взлетел. Следом вывалила пара дымяков, их как вышиб из корзины вывалившийся красный. Он деловито, едва не касаясь крылами земли, пересек двор и скрылся в проеме открытой калитки.

Цвигун пошарил в корзине, вытащил плёкого — или плёкую, подумал он. Уложил ее спинкой вниз в свою большую ладонь, скользящим движением другой руки прижал лапки к туловищу. Лапки остались вытянутыми — голубка, выходило по примете. Цвигун размахнулся, швырнул плёкую в просвет между проводами и кроной карагача.

Плёкая увидела под собой красного, он, заканчивая разворот, выходил на прямую. Плёкая потянулась за ним не потому, что помнила голубя по родному двору, — вероятно, она прежде его вовсе не замечала, — она потянулась за ним, подхваченная его уверенным движением над скопищем чужих крыш, заборов, крон.

Красный не набирал высоты кругами. Поднимаясь по наклонной, они пролетели над многоэтажным городским центром, здесь шли поливальные машины, оставляя черный блестящий асфальт, над сквозным павильоном ГАИ, рассекающим поток машин на выезде, как острая пластинка.

Красный вел плёкую на северо-запад, вдоль гор. Плёкая, еще подросток с жидкими крыльями, для подобного испытания не годилась еще и потому, что была из гонных голубей, птиц дворовых, вовсе не назначенных преодолевать большие расстояния в поисках дома. В плёкой просматривались стать и окраска красночистых русских космачей.

Птицы кормились на токах, прибивались к стаям, днями жили в чужих сараях. Что гнало их дальше и дальше? Красного ждало пустое гнездо, плёкую вовсе ничего не ждало. Прилетели они в сентябре, в ветреный пасмурный день.

Цвигун еще в июле, по пути из города в отряд, стребовал с дяди Вани бутылку водки и тут же за столом, вышучивая дядю Ваню, пропел мотив пластинки, слышанной дядей Ваней на афганской границе в тридцатых годах. Дядя Ваня подпевал, в нужных местах трубил, надувая свои морщинистые впавшие щеки.

Больше того, когда Цвигун наезжал в Тополиную Рощу — в баню, показать ли в больнице разбитую руку, — дядя Ваня продолжал при нем рассказывать истории из своей героической жизни. Рассказывал, глядел на Цвигуна, будто не проиграл спор, будто не доказал Цвигун полной никчемности отставного фельдшера. Буровики слушали, они верили. Однажды — вот наваждение, умел старик загибать! — Цвигун сам развесил уши и до глубоких потемок просидел возле него в углу двора. В рассказе дяди Вани были вождь белуджей Музаффар, бухарский эмир Алим, иранский шах, басмач Ибрагим-бек, стада диких коней, узкие ущелья с грохочущими реками. В начале его рассказа басмач Курбан-бек со своим отрядом взялся увести за кордон пятьсот богачей с их стадами и добром. Ковры, мешки с серебряными деньгами советской чеканки, с царскими золотыми были уложены в четыре повозки. Когда же красная конница была брошена на прорыв и начался бой — а басмачи Курбан-бека накурились анаши, одурели и полезли на пули, — Курбан-бек со своей личной охраной угнал повозки. За Кулябом, по старой афганской дороге пересек границу. Замысел басмача удался. Лишь один дядя Ваня, тогда молодой красноармеец, видел проскользнувших бандитов: на госпитальной фуре он спешил к месту боя. В один миг он отвязал от задка своего верхового коня по кличке Черт и бросился в погоню.

Черт был предан дяде Ване, ловок, вынослив: он ежедневно — бывало, ежечасно — спасал жизнь хозяину. День за днем, неделя за неделей дядя Ваня преследовал бандитов, убивал одного за другим и отнимал повозку за повозкой с крадеными ценностями. Банда принимала его за шайтана, пряталась от него в Тегеране, в Тавризе, в Багдаде, в Константинополе, пряталась в пещерах, заваливая вход камнями и выставив дула винтовок. Бывало, дядя Ваня попадал в руки Курбанбеку. Басмач приставлял к горлу красноармейца кинжал, требуя вернуть угнанную повозку с золотом и серебром: мешки с ценностями дядя Ваня спрятал в заброшенном кяризе. Дядя Ваня ночью скручивал очередного головореза, закатывал его в кошму и отправлял со встречным караваном, а сам в его халате, шапке и с усами из конского волоса скакал за спиной Курбан-бека как его человек.

В другой раз отбитую дядей Ваней повозку угнали белуджи. Их вождь заявил красноармейцу: «Выиграешь — забирай свои мешки с серебром». Игра состояла в том, что вождя и дядю Ваню втолкнули в пещеру и там, в кромешной тьме, один подавал голос, а другой стрелял на голос, и так поочередно. Дядя Ваня убил вождя белуджей, племя предложило ему стать вождем. Он потребовал повозку и уехал.

…Через год к нашей погранзаставе с турецкой стороны выехал оборванец, увешанный оружием, на арабском скакуне: Черта убил Курбан-бек — пустил свою последнюю пулю в дядю Ваню. За оборванцем тянулся караван с поклажей. Все, до последнего гроша, украденное Курбан-беком, дядя Ваня вернул родине.

Буровики разошлись, Цвигун лежал в своем спальном мешке, он уже протрезвел, не верил ни слову дяди Вани. Не в силах удержать раздражение, он вылез из мешка и пошел на половину хозяина, разбудил его и стал говорить, что рассказ дяди Вани — чистая залепуха. Куда ему три государства проскакать — ни языков не знает, ни приемов самбо!.. Он не успел закончить, дядя Ваня, живо нагнувшись, схватил обеими руками половик из ветошки, дернул. Цвигун взмахнул руками и рухнул, да так неудачно, что угол стола вонзился ему в бок.

— Сдурел, что ли… — скорчившись, прошептал Цвигун.

Дядя Ваня уложил его на свою кровать, приговаривая:

— Самбо, самбо… Главное дело — сразу предъявить силу духа: держи, фашист, гранату! А языки, — что языки!.. Где сам что, — я по-казахски знаю, стало быть, с узбеком, с туркменом говорю. Где друг какой поможет. Вот в Кабуле…

В Кабуле стражники афганского шаха схватили дядю Ваню: он с повозкой уходил от Курбан-бека. Вырвавшись из рук стражников, дядя Ваня прыгнул с крыши и угодил на вора: тот убегал с краденым горшком на голове. Горшок наделся вору на голову намертво. Хозяин горшка и его родня привели вора и дядю Ваню к судье. Здесь дядя Ваня тишком показал судье револьвер, тот в страхе объявил дядю Ваню хозяином горшка, а вора — его рабом до тех пор, пока горшок у него на голове. На улице хозяин горшка с родней пустились за дядей Ваней и вором. Те взобрались на минарет, содрали с муэдзина халат, чалму, которую тут же накрутили вору поверх горшка.

Сперва Цвигун не возражал дяде Ване, собираясь с силами, он лежал скрюченный и боялся вздохнуть, а вскоре уж слушал с любопытством, а там и вовсе безотчетно.

— …На нас что — чалмы, халаты, все по-ихнему, по форме!.. Подлетаем ко дворцу — там дворец одно название, из глины. Идет аудиенция, — пожалуйста, по халатам встречают. Ощупали, оружия нет, — ступайте, вон совет министров, по-ихнему — диван, как тыквы министры сидят, трут в руках четки.

— А чего вам туда? — спросил Цвигун.

— Только кушбеги, министр по-ихнему, может дать разрешение на выдачу повозки. Что делать? В кармане халата у меня табак — все оружие. Я сдернул чалму с вора, держу его за шиворот. Другой рукой хвать горсть табаку — и под нос кушбеги. Он было интересуется: бакшиш. Нюхнул, в чихе дернулся, и бац лбом о горшок — нет ваших!.. Я цап у него из руки фирман, — а он приготовил, думал, я бакшиш ему сую. Шум вокруг, кушбеги в обмороке. Мы выскакиваем к подъезду, а там автомобиль кушбеги. Я шоферу под нос фирман. Помчались, полицаи от нас только отскакивают, чего-то лебезят, а вор кричит на них. Я не знаю по-афгански, только кулаком грожу, а в кулаке фирман.

Вернули нам в полиции мешки с серебром. Фирман!

Выехали из города, машина пыхнула, стрельнула и встала. Машины в то время были хлипкие, колеса со спицами, а в азиатской жаре вовсе ни к черту не годились. Я вору говорю: «Живо, арбу!» А он по-узбекски умел и на афгани вовсю. Какой национальности, до сих пор не знаю, лоб узкий, высокий, нос саблей, — сейчас бы встретил, узнал!.. Красивый мужик был, хищный. Перегрузили на арбу, тащимся. Глядим, погоня, полиция! Кушбеги очнулся, послал. До гор нам не угнать.

А навстречу Курбан-бек со своей дюжиной — пятерых я к тому времени уже ликвидировал. Говорю вору, а его звали Хусейн: «Такое тебе задание, товарищ!.. Выполняй!»

Он с арбы сполз — и навстречу полиции. Он уж в виде крестьянина, отдал халат хозяину арбы.

Курбан-бек подъезжает, смеется, — белозубый был, стервец. Узнал меня еще издали. Окружили, не торопятся брать, куда денусь.

Курбан-бек пальнул в мешок, монеты потекли. Он засмеялся: «Сегодня ты, Ваня, свалился в выгребную яму, а я в яму с медом».

А я ему: «Как выберемся, ты станешь облизывать меня, а я тебя».

Тут налетела полиция, Хусейн визжит, указывает на Курбан-бека. Такая стрельба пошла. Я за винтовку, своему вору вожжи в руки, и айда! Опомнились уж в горах. Я достал обмылок, возле ручья какого-то намылил Хусейну голову, а сам приговариваю: «Не воруй, не воруй» — и стянул горшок. Отпустил Хусейна на волю. А как он ушел, спрятал мешки в расщелине, засыпал камнями. А сам назад, искать Курбан-бека. Черт у них был в руках… и еще две повозки. Плетусь на своей арбе по дороге, нарвал полыни, винтовку прикрыл…

Цвигун вышел от дяди Вани на рассвете, хмельной от возбуждения, от быстрой речи старика, от табака и крепкого чая. Ложиться было уже ни к чему. Цвигун бросил спальный мешок в кабину и пошел будить шофера. Когда тот завел машину, Цвигуну пришло в голову пойти спросить дядю Ваню, где он научился управлять машиной — угонял же он у афганского премьер-министра автомобиль с колесами, как у мотоцикла, — да потрогал бок и остался в кабине.

Холодный воздух, при движении наполняющий кабину, скучная, темноватая поутру равнина, недовольство шофера — в самом деле, чего они потащились в такую рань? — пыль в складках сапог, все это, обычное, выявляло нахальную неправдоподобность рассказа дяди Вани. Цвигун в досаде выругался.

Днем у бурового станка, как сменили буровой инструмент, Цвигун присел в изнеможении и заснул, будто провалился. Не слышал, как рукавицы соскользнули с рук.

Бурмастер разбудил его:

— Ты что посреди дела-то?..

Цвигун помотал головой:

— Всю ночь слушал брехню дяди Вани… Как он в Афганистане отбил у басмачей повозку с золотом…

— Это как басмачи его догоняют, а он побросал мешки с серебром в сухой колодец, а там змеи клубками?

— Не… как раб у него был… с горшком на голове.

Вновь меняли инструмент, тарахтела лебедка, вновь Цвигун подцеплял тросом трубы, сдергивал с подставок. Метался с тяжелым ключом, свинчивал тяжелую колонну.

Когда запел, заскрежетал пущенный станок, бурмастер спустился к Цвигуну — тот уже засыпал на ящике, — потряс его:

— Давай про раба с горшком. А я тебе про колодец со змеями.

Зимой дядя Ваня умер. Его племянник сдал дом целиком гидрогеологической партии. За голубями не глядели; говорят, приходит какой-то пацан, из соседских, бросит жмень-другую проса, нальет в корытце воды, а то и забудет налить. Птица разлетелась, иных кошки похватали. В апреле, когда Цвигун по пути в город заночевал в Тополиной Роще, он обнаружил в сарае среди десятка уцелевших птиц красного и плёкую.

Плёкая одиноко сидела на вмазанной в стену доске, красный в своей кастрюле призывно гукал: пришло время спариванья.

Цвигун был ошеломлен: долетели!

Да те ли, усомнился он, взял красного в руки. Голубь впился клювом в мякоть руки. Тот: белоносый, злой и нет когтей на одной ноге.

В сарайчик заглянул бурмастер:

— Хочешь взять на развод?

Цвигун вышел следом за бурмастером со словами:

— Сдались они мне, мусор…

Машина покатила со двора. Цвигун криком остановил ее, соскочил. Вошел в сарайчик, выброшенной рукой, приблизясь, накрыл плёкую, другой рукой сгреб красного с гнезда.

Злясь под взглядом бурмастера, Цвигун в кузове перевернул ящик, протиснул под него птиц. (Позже он разглядит плёкую, найдет в ней свидетельства хорошей породы, и обложит себя: что же посадил их в один ящик, ведь видел — не спарены они.)

В дороге у них была остановка. Цвигун принес катушку ниток, стянул птицам маховые крылья так, что они превратились в палочки.

В недрах заросшего бурьяном двора Цвигун наспех устроил для связанных птиц загородку из кольев и обрывков рыбацкой сети.

Красный бегал вдоль сетки. Просовывал голову в ячейку, с силой упирался ногами. Он был из тех, что связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на плёкую, хватал за виток чуба и трепал. Она жалась к красному и жалобно, просительно уркала.

Красный сконфуженно всхрипывал, моргал и отходил. Плёкая воспринимала изданный им звук как зов, бежала за ним, прижималась, нежно терлась головкой о его грудь. Миг длилась его растерянность. Он толкал грудью плёкую — прочь, ничто мне не мило здесь.

К вечеру, как погрузились, Цвигун принес жестянку с водой, накрошил хлеба. Птицы попили, поклевали. Плёкая прикорнула к красному, он уж не отгонял ее, сморенный сытостью, дремой.

Утром дома Цвигун, благодушный, выспавшийся, снял в сенцах с гвоздя ключи. Обошел сарай, крепкий, с зацементированными стенками. В одном месте, где нарыли куры, пурхаясь, Цвигун ударил носком ботинка. Бывало, воры, отступив перед стянутыми железом дверями, делали под голубятнями подкопы.

Цвигун открыл голубятню, глядел на свое богатство. Никто другой в городе не имел столько породистых голубей. Цвигун перекупал их, ездил в отпуск в Москву за птицей старых русских пород, в Самарканд и Ташкент за среднеазиатскими игровыми, называемыми «тошкарями».

Будто окликнули его: глянул вбок — у колонки на краю железной бочки сидела плёкая.

Цвигун с осторожностью вернулся в сарай, достал из-под ящика красного. Вчера, с отвращением глядя на его голые ноги, на долгий, как у кулика, нос, Цвигун решил отдать красного какому-нибудь пацану, владельцу безродного шалмана. Проверил, крепко ли скручено крыло, и подбросил его ближе к бочке.

Вода из-под колонки растекалась по двору. На середине двора в луже мокли цвигуновские голуби. Красный протиснулся в щель между сараем и акацией и очутился на песчаной, заросшей колючкой прогалине.

Где-то ждал красного родной вольный двор, переходящий в степь без видимой границы. Домой, домой!

Цвигун проклял себя — что же он ей расслабил связку на крыле! Цвигун прыгнул, она вспорхнула из-под растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.

Едва он показался на крыше, как плёкая бросилась вниз и, задев верхи полыни, пронеслась над двором, отчаянно кособоча.

Цвигун кружил по двору, в бешенстве выкрикивал: «Кыш! Кыш!» Сдернул висевшие на сучке акации штаны, налетал на скопившихся в углах птиц, махал. Его раскормленные, хрипло дышащие птицы — зобы колыхались, клювы раскрыты — взлетали снопом, шумно проносились над головой и, не завершив круга, плюхались в противоположный конец двора и воровато ныряли за сарай.

Красный забрел в угольный сарай, испачкался в угольной пыли. Протиснулся под дверью, побрел дальше и попал на помойку. Из хвоста торчали сломанные перья, спину скобой обхватил завиток фотобумаги, за левым, связанным крылом тащился ком ваты, правое то и дело собирало мелкий мусор — веточки, нитки; красный уж не отбрасывал клювом эту цепкую дрянь. Он ослабел и отупел в своих невзгодах, бестолково совался в дырки, протискивался в них с упорством безумца.

…Остался позади город, шел красный по сухой горячей земле. На краю оврага набежавший ветер подхватил птицу, завернул хвост и сбросил вниз, на днище оврага. Красный ударился об отвесную плиту песчаника так, что с ним случилось что-то вроде обморока.

Очнувшись, он увидел расплывчатое пятно, оно колыхалось, как отображение облака в воде. Красный будто медленно выходил из глубины темного сарая на свет открытой двери. Узнал плёкую, отозвался чуть слышно, сунулся к ней, как малый голубенок. Посидел, отходя от удара, слушал ее нежное, с хрипотцой урканье.

Голосок голубки, ее близость подействовали на него исцеляюще. Посидев тихонько возле нее, он заворковал, а там выгнул шею и грудью вперед пошел вокруг нее. Мел распущенным хвостом, выбрасывая вперед свои голые, обтянутые кольчатой кожей ноги с уродливыми утолщениями на средних пальцах в виде бородавок. В молодости он отморозил ноги, и когти отвалились.

Плёкая заволновалась, расслабленно развела крылья и пошла перед красным.

С камня на камень, как по ступенькам, они забрались на выступ каменной плиты. Плёкая под натиском наседавшего голубя взлетела, тот рванулся следом. Треща, он свалился в чилижник и замер там с растопыренными крыльями.

Плёкая опустилась на плиту, позвала. Голубь стал выбираться из цепкого кустарника. Стручки чилижника лопались, створки их скручивались спиральками, осыпали рябого глянцевыми цилиндриками бобов.

Бессчетное число раз в яростном пылу красный взбирался на каменную плиту, бросался оттуда и всякий раз не дотягивал до стены оврага. Падал, хлеща по стене крыльями и царапая ее когтями. Он был взъерошен, обсыпан пылью, нитки сползли и висели петельками. Еще под ящиком он зацепился за конец жестяной полосы, которой былистянуты доски, жесть подрезала нитку, и теперь нитка порвалась. Он цеплялся петлями за углы камня, за колючие ветки чилижника.

Однажды нитяная петля попала в расщеп. Красный трепыхался, колотил свободным крылом. Он сломал маховое перо, местами нитка срезала опахала со стержней. Но это ли цена за свободу!.. Он сдернул связку.

Воздух ударил в его жеваные крылья. Был забыт ужас бессильного трепыханья.

Плёкая рванулась за ним, встала столбом, чтобы перехватить на круге. Красный набатно ударил крыльями, сложил их лодочкой. В парении он оказался ниже линии ее полета. Плёкая нырнула колом под него, тут же взмыла, прочертив линию со стремительностью стрижа. Красный пылко ударил за ней.

Так в молодой игре птицы помчались вдоль отрогов, то круглобоких, то смятых гармошкой, напоминающих сверху свалку исковерканных при обжиге гигантских сосудов. Навстречу птицам неслись облака.

Ночевали птицы на голой, без былинки, горе. Здесь Мугоджары теряли свои округлые очертания; выпирали из глубин граниты.

В темени текла, неслышно поигрывала золотая река: горела степь.

В полночь птицы услышали быстрое потрескивание — огонь шел к ним. Теперь это была не река: огонь принял образ скопища насекомых. Хрустела трава в жвалах, сухо потрескивал хитин, шевелились щупики, порхали легкие без перепонок крылья, прозрачно-золотистые, с синим ободком. На каменистой россыпи началась массовая гибель насекомых, их тельца остались в россыпи пепельными струпьями. Лишь несколько живучих с травинки на травинку перескочило через россыпь в травянистую низину.

Крохотные твари набросились на ковыль, глодали кусты чилижника. Взобрались по листьям типчака, вцепились в метелки, только колоски хрустели. Началось яростное размножение, вмиг низина была полна с краями прожорливыми порхающими тварями.

Свет ночного пиршества отражался в выпуклых птичьих глазах. Голуби спускались с горы вдоль ленты пожара. Попали в россыпь, здесь при сейсмической разведке взрывом вырвало бок у горы.

Гнездо слюды растеклось рекой в гранитных берегах выброса. Птицы блуждали между колких глыб, в свете пожара поблескивающих сталью.

Со злой силой ветер вычесывал степь, вырывал, подхватывал все, что не крепко вцепилось корнями в жесткую землю. В завитках ветра рождались и рассыпались с шорохом легкие вихри.

Но вот один изловчился, схватил ветер, окреп. Выбежал на желтую проплешину заброшенной буровой, свил жгут из пыли, обвязался туго. Раскрутился огромной юлой, и пошло, пошло! Всасывал в себя пыль, крошево сухих трав, мелкую гальку, вытягивался. Глядь, уж тянулось в небо, как дым пожарища, гигантское веретено.

Степь раскалялась, текли от земли горячие воздушные струи. Показался слепяще-белый язык песка; он уходил в мутную даль, как в гигантскую горячую гортань. На конце языка в охристом ободке подрагивала водяная капля.

Птицы, прижав крылья, упали с высоты к омутку пересохшей речки. По самые глаза запустили клювы в воду. Из-за поворота высокого берега вымахнул вихрь — будто караулил птиц, изогнулся, в броске хищной пастью сцапал птиц — с песком, с илом. Завертелся, ускоряя вращение, всасывая воду с протяжным свистом.

Птицы бились на дне воронки, хлестали крыльями, вихрь мял их, швырял о землю, вновь подхватывал.

Красный вырвался из скрученных струй, понесся вокруг вихря. В броске пробил пыльно-глинистый конус. Вдруг очутившись в пустоте, красный провалился вниз, как по трубе: то была полая середина вихря. Рядом опустился сухой куст тальника — как большая мертвая птица, истлевшая в песке, невесомая, с редкими перьями в сухих крыльях. В кольце мусора блеснуло: плёкая! Красный рванулся — но сгинула голубка в бешеном кружении. Голубь вылетел, как через окно, в чистоту солнечного дня.

Покидая долину, вихрь выбросил плёкую, она ударилась о песок, кувыркнулась. Следом вихрь выплюнул корягу, которая на лету развалилась с сухим треском. Ее комель, белый как кость, упал на грязное дно омутка.

Вихрь прыжком перескочил сухое русло, исчез. Шуршал ручеек сухой глины, стекая по срезу берега. Остались от вихря, как от коровы, вываленные в песке лепешки — ошметки ила.

Сломанное крыло у плёкой чертило по песку. Птицы шли по высохшему руслу за ручейком, его перевитый шнурочек стеклянно поблескивал в белых гальках, шершавых, будто известковых, от сухого ила.

Над хаосом холмов, такыров, оврагов, что веерами сбегались к руслу высохшей речки, парил беркут. Его глаза видели, как ответвление русла привело птиц в провал, где на днище валялись черепа зайцев, катышки совиного кала, сухие шкурки ежей, свернутые в трубочки. Красная птица изредка взлетала, делала круг и вновь шла рядом с черно-пестрой. Беркут как бы пас птиц-пешеходов.

Пробегала над речным руслом машина гидрогеологического отряда.

Блеснул в гальке шнурочек воды. Шофер с ведром спустился по берегу, увидел отбегавших от воды голубей. Подивился, а как разглядел — голубка волочит крыло, рассудил, что занесло птицу сюда лихо и что погибнуть им. Ближайший поселок километрах в восьмидесяти. Шофер поймал голубку — рябой не давался ему, взлетал из-под руки. С ведром воды в одной руке, с голубкой в другой вернулся к машине. В кузове между ящиками сделал для голубки домик из своей тяжелой рабочей телогрейки, проверил, есть ли продух.

Речка повернула, утянула за собой клин желто-серой травы. Мотор натужно зашумел, машина запылила. Красный летел над машиной. В кузове между ящиками был втиснут черный сверток.

На плоскостях степи машина набирала скорость, красный отставал. Но возникал на пути гигантский веер оврага, начинала машина вычерчивать зигзаги. Красный складывал крылья, падал с высоты, так что из травы картечью вылетали овсянки и с писком уносились, мелькая белыми рулевыми перьями.

…Старый красный блуждал бы годы со связанными крыльями в поисках родного двора, он околел бы с голоду где-нибудь в угольном сарае, он замерз бы, облитый помоями, с лентой морковной кожуры на спине, — ничто не могло помешать вернуться в родной двор, ничто, кроме голубки, которую надо гнать на посад в гнездо.

В сумерках машина догнала колонну гидрогеологического отряда. На повороте, когда замедлил ход грузовик с установленным на его платформе буровым станком, машина с плёкой в кузове вскочила в середину колонны.

То была последняя заминка в движении. Люди спешили добраться до места, колонна рванулась и пошла в сумрак, густеющий на глазах. В последнем усилии красный догнал колонну, снизился. Крылья уж не слушались, он падал. Вспыхнули фары, голубь — ослепший, с риском промахнуться и разбиться о борт — упал на ящики, вцепился.

Его мотало, ящики двигались. Он пытался звать голубку, выходило прерывистое хрипение.

Цвигун измучился — какой сон в кабине грузовика, на ходу; валишься головой в стекло, а стукнувшись, через силу таращишься — медленно расплетаются в свете фар ленты пыли. Смыкаются веки, горячие от пыли, от ветра и солнца. Вдруг кто-то быстрый прокатится перед машиной по сухой, оголенной светом земле.

Останавливались машины, одна за другой погружались в темень. Цвигун выволок раскладушку, спальный мешок, лег.

Вспыхнул над головой белый от пыли борт, погас. Вновь и вновь вспыхивал своим проникающим под веки кварцевым светом: то включали фары, маячили отставшей машине. Цвигун было с раздражением полез из мешка (увидел далеко вспышку, будто колыхнула сухая гроза), как стоявший на подножке человек сказал в кабину:

— Кончай светить, стало быть, у него опять мотор не тянет.

В мире наступила полная темнота.

Утро в степи холодное. Цвигун полез в кузов за фуфайкой.

В проходе между ящиками бегал голубь, надувал зоб, мел хвостом. В растерянности глядел Цвигун: это был красный — красный дяди Вани, бежавший пешком со двора у него, у Цвигуна.

Определенно он был: пальцы кончались уродливым утолщением!..

Веря и не веря себе, Цвигун отправился вслед за товарищами, которые шумной кучкой лезли на ближайшую гору — осмотреться, кричали оттуда:

— Цвигун, по центральной улице идешь!.. Первый прохожий!

Здесь, между горами, закладывали усадьбу нового совхоза: через месяц придет первая колонна с щитовыми сборными домами, с бетономешалкой, с кирпичом. Делом отряда, он назывался «отрядом по водоснабжению усадеб новых совхозов», было пробурить водяные скважины, и дело это Цвигун любил.

После обеда на убранный стол поставили транзистор. Попискивали далекие станции, накатывала музыка оркестров, диктор извещал о делах дня. Цвигун собрался поваляться на спальном мешке перед сменой, а заступал он в ночь, но сегодня проклятый красный лишал Цвигуна этих утешительных радостей. Мало того, что он взялся неизвестно откуда, — с ума рехнешься, ну чего он сюда залетел, как?.. — мало того, красный сидел на ящиках в кузове и тоскливо тянул свое «бу-у». Затем, когда ящики выгрузили, он перебрался на другую машину, где стояли бочки с бензином, гудел там, вывозился. Улетел, объявился к вечеру, обессиленный. Поклевал посыпанное Цвигуном пшено. Ночевал на развалинах. Утром удод гонялся за ним по заросшей полынью крыше, распуская веером хохол и выкрикивая «ду-ду». Ночью Цвигун полез на развалины, поймал голубя — боялся, что сова схватит. Сутки красный просидел в ящике, колотился, совал голову в щели, не пил, не клевал. Цвигуна донимали: чего доброго, дескать, сдохнет.

…Доняли, выпустил. Голубь улетел.

Когда на третий день притащили на буксире отставший грузовик и шофер спустил на землю плёкую, Цвигун разразился ругательствами: просто-то все как!

Он разобрал оплывшую кучу самана, сложил голубятню. Сколотил дверцу, набил травой ящик из-под печенья. Осторожно пощупал плёкую — с яйцом голубка — и посадил ее на гнездо: несись давай.

На другой день красный упал колом перед развалинами (на горе ли он сидел, кружил ли в небе), завертелся, затряс головой, забегал. Тут силы покинули его, он умолк, поклевал пшена, изредка торопливо тыча плёкую клювом. Сидел в гнезде тихий.

Тут бы Цвигуну отправить голубей в Тополиную Рощу или забыть о них — не умрут, нашлись бы охотники покормить их, подлить воды. Все ясно: летели птицы домой, подшибли плёкую, или как она там сломала крыло… подобрал птиц шофер, но томило Цвигуна чувство раздражения… ведь не бывает такого: красный ушел у него со двора связанный, плёкая — на одном крыле, — как они нашлись, как красный от связки освободился?.. Нитки суровые, такие на дратву идут. Как шофер на них наткнулся?

Сходное чувство Цвигун испытывал к покойному дяде Ване: тридцать пять лет на границе, а ни званий, ни орденов, ни хорошей пенсии, ни семьи — была какая-то жена, не выдержала жизни в песках, сбежала. Одни рассказы про такое, чего сроду не бывало.

Ночью Цвигун, разгоняя дрему, ходил вокруг станка, по краю светового круга, очерченного лампочкой. Под ботинком хрустнуло; он решил, что наступил на фалангу — выползают на свет такие ядовитые мохнатые твари, — прошел дальше, но вернулся: слишком звучно лопнуло. Наклонился, поднял расплющенную яичную скорлупу. Понес ее ближе к свету, рассмотрел: гладкая, белая, со свежими кровянистыми прожилками на внутренней стороне.

Мимо спящего лагеря Цвигун прошел к голубятне, открыл дверь, нашарил в углу гнездо. По тому, как яростно вцепились в руку, Цвигун определил, что на гнезде сидит красный, его очередь. Снял его, посветил фонариком. В ямке гнезда лежало яйцо, рядом с ним слепой уродец с зачатками крылышек и синим клювом, столь тяжелым для него, что птенец силился и не мог поднять голову.

Удод привык к шуму буровых, не уносился за гору, когда поднимали, развинчивали колонну труб, меняя шарошку. На дне долины белела россыпь бетонных труб, плит. На въезде — доска с надписью «Центральная усадьба совхоза «Дальний». Бульдозер прогрызал траншею к кучке сборных щитовых домов. Над крайним, где помещались дирекция совхоза, партком и рабочком, гибким побегом тянулась мачта радиостанции, на ее конце почка: отсиживается рябенький, выводной из-под красного и плёкой. Второй выводной и красный кружили высоко в небе.

Цвигун лежал на склоне, заложив руки за голову. Голуби исчезли в солнце. Цвигун глядел, гадал, где птицы обнаружат себя, блеснув на повороте изнанкой крыльев.

Красный пропал. Плёкая сидела на краю гнезда или, волоча крыло, бродила перед голубятней; тут Цвигун выровнял площадку.

Цвигун ходил к пацану, жившему с родителями в щитовом домике, грозил, шарил у него в сенцах: искал голубя.

По утрам Цвигун первым делом отправлялся к развалинам. Дверцу голубятни он оставлял полуоткрытой, для красного. Цвигун заглядывал в пахнущее пылью и птицами нутро. Со свету, не видя гнезда, тянул руку, легким касанием нащупывал птицу: плёкая. Красный бы не замер под рукой, вцепился бы клювом.

Дежурил Цвигун у станка, водил глазами по небу. Бывало, когда дежурство падало на ночные часы и день бывал свободен, Цвигун взбирался на гору, что своим могучим выгнутым боком запирала вход в долину. Глядел на степь, не блеснет ли в синеве чешуйкой птица. Глядел, открывая красоту сухих золотисто-рыжих равнин, как белыми горами, по краю замкнутыми облаками.

Обошел окрестности, нет ли где раскиданного пера: прилетевшего красного ночью могли схватить барсук на крыше голубятни или лисица. Стал было смиряться с мыслью: утащили голубя воздушные валы, что накатывали с внезапной силой, сбивали в комья облака. Бывало, по полдня проводил красный в небе. Тянувшийся за ним выводной отставал, спускался по спирали, садился, клюв был раскрыт, зоб ходил ходуном, обвисшие крылья подрагивали…

Но вернулся из Тополиной Рощи буровик — посылали с поварихой закупать продукты — и сказал, будто красный сидит гукает в сараюшке. Цвигун взбеленился. Что он несет? Мало того, что Роща вон где, за каким чертом красному старый двор? Голубятник знает, что обживется голубь на новом месте, выведет птенцов, облетается и забывает старый дом, будто его не было. Ну бубнит в сараюшке какой-то голубь, может, даже похож на красного! У дяди Вани шалман был из одних красных, и все голоногие, у всех рубильники — во! Цвигун под нос сунул буровику указательный палец.

В тот день прилетел трехместный самолет — главный гидрогеолог комплексной экспедиции облетал отряды, с ним лаборант, брал на анализ воду из скважин, с тем чтобы к вечеру вернуться в город и сдать пробы в лабораторию. Цвигун посидел, покурил с летчиком. Они были с одной улицы, больше того — летчик в прошлом, до отъезда в авиационное училище, держал голубей, а ныне еще захаживал к старым товарищам поглядеть птицу.

— …Зайдешь к моему братану, — сказал на прощанье Цвигун, — скажешь, чтоб держал дверь голубятни открытой. День и ночь.

— Обокрадут ведь… — Летчик в далекие времена, когда начинали они с Цвигуном ходить в городской сад и глядеть сквозь ограду танцплощадки, взял за правило ничему не удивляться. Подобное самообладание, считал он, создавало образ мужественного человека. До сего дня летчик держался этого правила.

— А нехай! — весело сказал Цвигун.

— Давай записку напиши, а то братан не поверит.

Недели через две летчик вновь был в долине. Потолковали о старых товарищах, о новых временах, при прощании летчик невозмутимо сказал:

— Говорил тебе — не дразни открытыми дверями, заберут птицу.

Протянутая для рукопожатия рука летчика повисла: Цвигун не видел ее.

— Забрали?..

— Выгребли вчистую. Твой братан в милицию заявил.

Цвигун бросился было к подруливающей к палаткам машине, вернулся:

— Кинешь меня в город!..

В минуту Цвигун договорился с начальником отряда о подмене, с главным гидрогеологом — о месте в самолете. Вечером, в городском саду, за танцплощадкой, где собирались голубятники, он получил нужные сведения: обокрали его двое пацанов, личности в мире голубятников ничтожные, владельцы беспородных шалманов. Их невежество было главным злом: птиц Цвигуна они только что по гривеннику не пускали — тех птиц, за которыми он ездил в Самарканд!..

С утра Цвигун, с ломиком в одной руке, с мешком — в другой, обходил дворы голубятников. Сбоку трусили оба грабителя, льстиво, со страхом заглядывали в глаза Цвигуну, жалко, наперебой каялись, молили о прощении. Мир рухнул, обнажив свои истинные связи: те, что на вечерних сборищах за танцплощадкой поощряли их обокрасть Куркуля (такое было голубятницкое прозвище у Цвигуна), его хулители, завистники, любители легкой наживы, — все выдали их, едва явился в город этот парень с руками как бревна и могучим загривком.

За день Цвигун собрал без малого всех своих птиц. Он разыскал даже тех, что через третьи руки попали к знатокам, молчаливым людям с хорошими запорами. Пацаны наперебой умоляли нового хозяина, пытались втиснуть ему в руку комочек рублевки. Из комочка выскальзывала монетка, другая. Хозяин увещевал пацанов не наговаривать напраслины на хороших людей, за такое дело бьют, и замолкал, белея лицом: Цвигун просовывал свой толстый короткий лом между полотном двери и кованой полосой засова. Хруст, вываливалась скоба с пучком ярко-белой щепы в клешнях. Хозяин глядел на дырищу в брусе, оцепенение сменялось угрозами и ругательствами. Цвигуна поносили или же требовали выкуп — иные заплатили за его птиц по пятнадцать, по двадцать рублей, — но кричали все это вслед, бессильно.

Цвигун повесил на двери сарая еще один замок в добавление к винтовому. Вернулся на буровую, трижды сменив машину, измученный дорогой, еще не остывший после схваток с охотниками до его добра.

На второй день Цвигун сходил к голубятне. Выводные, и плёкая с ними, бродили на площадке, поклевывали белое очищенное просо. Прятавшийся за выступом голубятни пацан, пригнувшись, побежал было прочь.

Цвигун подозвал его и, когда тот приблизился, глядя вбок, сказал:

— Уезжаем на новое место. Птица твоя, держи, гоняй. А просом из магазина не корми и хлебом тоже не корми.

Поздней осенью по пути в город отряд заночевал в Тополиной Роще. На месте сараюшки, в которой дядя Ваня держал голубей, стояло строение из шлакобетона с шиферной крышей. Рядом с ним саманный домик дяди Вани выглядел бедным родственником. Строение возвел расторопный племянник. Расчет его оправдался: геологи устроили склад в новом сарае и увеличили сумму аренды.

Цвигун поднял голову на стук крыльев: над двором, выруливая против ветра, снижалась красная птица.

На последнем круге птица сложила крылья, скользнула под ветер — Цвигун увидел знакомый белый мысик на брюхе, — исчезла в зарослях на крыше саманушки.

Цвигун забрался на крышу, походил среди черных от дождей, слипшихся кустов, называемых в здешней степи «вениками»: красный исчез.

Цвигун спросил у племянника дяди Вани, заполошного болтливого мужика:

— Померещился мне голубь, что ли?

— Какое померещилось, их в кладовке набилось!.. Соседи жалуются: курей объедают. Я дверь кладовки заколотил — они через дыру в крыше, я дыру заткнул — они в другую! Крышу мазать надо! Глину, солому привезли, — червонец-полтора, мазать найми… — Племянник стал загибать пальцы. Осознал, что перед ним всего лишь бурмастер (недавно Цвигун стал бурмастером), хоть до вечера ему жалуйся, не ему решать насчет платы за аренду с нового года. Отмахнулся, пошел прочь.

Цвигун догнал его:

— Слушай, напомни мотив!.. Дядя Ваня все пластинку шукал, — и видя, что племянник не понимает его, неумело, стесняясь, пропел музыкальную фразу. — Дальше не знаю.

— Мне он не пел, а стонал. Ползимы я его выхаживал, а он с того света что смастырил? Похоронили, месяц проходит, бац: по завещанию половина наследства другой племяннице. Ни он, ни я в глаза ее не видали, живет в Караганде!.. Выплатил ей тысячу четыреста как одна копейка! На мне последние штаны!..

Ночью мороз обжег тополя. Листва стекала косами, стелилась с чуть слышным звоном.

Из медальона, врезанного в железную пирамиду, глядел дядя Ваня, молодой усач с неизвестным Цвигуну значком на гимнастерке. Цвигун разорвал кулек, хлынуло красное просо, потекло по бугру могилы, мешалось с листвой.

Долгое прощание

Чеченец Муса, наш сосед, был другом моего отца. Их дружба пошла со стычки. Они, вероятно, забыли о ней с годами, размылось в памяти.

Когда спускаюсь к речке и прохожу мимо белеющего в бурьяне, как скелет, огромного пня, вспоминаю, как на этом месте в феврале сорок четвертого схватились отец и Муса. Чеченец был в распахнутой фуфайке, из ворота рубахи лезла овечья шерсть, дышала морозным воздухом грудь, ноздри огромного носа толчками выбрасывали пар. Он держал отца за отвороты шинелки, твердил одно слово — это горловое слово чужой речи было как рык, — встряхивал отца, а тот был усохший после госпиталя, кирзовые сапоги разъезжались в снегу, перемешанном с корой, с опилками, с сучками. При рывке качались обитые полы отцовской шинели и подлетал за спиной мешок.

Тогда я готов был вцепиться зубами в волосатое запястье Мусы, а сейчас — сейчас, вспоминая спокойно и печально ту минуту, как бы стою между ними. У обоих в глазах растерянность: разошлись бы, да что-то не пускает.

Муса с семьей сам-восьмой очутился в нашем поселке, все свое на себе. К тому времени в поселок натекло голодного раздетого люда: беженцы с Буковины, из Молдавии, ленинградские дамы с муфтами, которые они тут же пустили на воротники, на безрукавки для своих детей, а себе сшили огромные, на вате, варежки.

Поселок был погружен в снега по переплеты рам. Метели заваливали его с крышами. Набегали ночами волки, хватали жавшихся к трубам собак.

В зимнем рассвете глухо тюкали — будто кого-то откапывали после ночного бурана, а он колотился в придавленную дверь: то рубили осокорь. Люди выбирались из выстуженных землянок с веревками в руках, с самодельными санками, брели на стук топора.

Отец вернулся в тот день, когда рубили последний осокорь, матерый.

Одни мы, Первушины, знали, что вырос осокорь из черенка, срезанного прадедом-переселенцем в его родном дворе в уральской деревне, что пошла от него роща. Ни старожилы того не знали, беженцам вовсе не знать, но люди обходили осокорь с пилами до последнего дня: когда тополиная роща накрывала поселок шатром, осокорь был шатровым столбом.

Отцу в тот день повезло: с поезда — прямо в сани; в городе он перехватил обоз, соседний колхоз посылал людей сдавать мясо.

Везли сколько могли фронтовика, дальше отец пошел по чуть видной колее, она строчкой тянулась к увалу.

С изгиба увала видна роща. За два года войны сколько раз в снах отец всходил на увал. Видел рощу черной горой в снегах, видел летнюю, в крепкой листве.

Мела поземка, отца пробирало; он был слабый, из госпиталя. Его отпустили в отпуск по личному приказу генерала: подвиг отца был в том, что он выжил в холоде, не замерз. Отцова часть — он воевал на тракторе, пушки таскал, — ночевала на степном хуторе. Было это перед Сталинградской битвой. Из метели вылетела вражеская танковая колонна, взяла хутор в кольцо. Посыпались с танков автоматчики, застрочили. Пленных фашисты затолкали в сарай. Отец успел укрыться за своим трактором, лежал в снегу без шапки, в гимнастерке.

Хутор, забитый вражескими танками и пехотой, пересекал ручей. Отец пробил лед гаечным ключом, протиснулся в русло. Оно было пусто, ручей промерз до дна. Полз отец в черной темени, в кровь рассекал руки колким, как стекло, льдом, пробивал решетки мерзлых коряг. Стих над головой гул танков, он выломал во льду окно, выбрался наверх, в метель. Он дошел до своих. Бросился в метель батальон. Доложили, что хутор занят, фашистская танковая колонна не успела уйти, а отец все не мог согреться. Дивились, как отец дошел в гимнастерке, а он не мог рассказать, как дошел. Не потому, что не слушался его язык, что не мог согреться и колотило его, — ведь надо было рассказывать про субботний предвоенный вечер. Как вечеряли во дворе, как в глубине осокоря ворковала горлинка, будто горошки сыпала. Ступая босыми ногами, мама бесшумно сновала из летней кухоньки к столу. Мимоходом она посадила отцу на руки мою младшую сестренку, девочка прохладными ладонями закрыла отцу глаза. Стихла боль в веках, воспаленных, истерзанных солнцем, пылью за долгие горячечные дни посевной, наплыла мягкая, цветастого ситца подушка.

Строчка колеи вывела отца на увал. Он глянул: клочьями по дворам — кусты тополиного подроста. Стоит одинокой свечой матерый осокорь.

Чернели остатки рощи, как затоптанное кострище, кружили над ним вороны.

Не узнал я тогда отца в солдате, который бежал к осокорю, проваливаясь в снегу, как-то жалко взмахивая руками. Я помнил отца большим, плечистым человеком. Вновь я вернулся взглядом к могучему чеченцу, боясь пропустить миг, когда осокорь качнется и станет падать. Муса перебросил топор с руки на руку. Подступил к вырубленной в теле тополя белой ямище. Наскочил на него солдат, вырвал топор.

«Отец!..» — выговорила мама, не веря себе и оглядываясь на меня: она плохо видела, да и стояли мы далеко.

Так медлили мы, и только когда солдат под напором Мусы с криком: «Не дам!» — забороздил сапогами растолченный снег, мы поверили: отец, его голос! — и побежали. Муса уж подтащил отца к кучке чеченских женщин и ребятишек, указывал на них. Отец вырвался, расшвырял их санки, отбежал к молдаванам. Тетка в цветастой шали закричала на него, толкнула в грудь. Тут подбежали мы с мамой. Он увидел у меня в руках веревку, понял, что и мы пришли за своей долей дров, и стих.

Мы отошли недалеко, крики ребятни остановили нас: дрогнула в небе верхушка тополя. Неслышно пошла от нас крона, все убыстряя свое падение. Ахнул осокорь о каменную землю. Просекло ветвями снега, обломанными сучьями вырвало мерзлые комья.

Мы стояли, глядели, как оседает снежная пыль. Бросились к осокорю люди с пилами, топорами.

Через час Муса привез к нам во двор двухметровый, отпиленный от комля чурбан. Вышел на порог отец, позвал: «Заходи».

В доме было натоплено.

В нательной рубахе, в шерстяных носках отец сидел возле печки, глядел в огонь. Муса сидел рядом, мама подала им кружки с чаем.

Молчали они, будто знали о своей будущей дружбе, о работе в МТС, будто знали, что наговорятся еще. Что весной под напором соков осокоревые пни выбросят зеленые иглы, что вернется отец летом сорок пятого и во дворах увидит, на улицах тополиные шары, а в них будут прятаться дети. Что предстоит Мусе уехать на работу в шахты, а его жене и моей матери — спасать, выхаживать их младшенького.

Тридцать лет Муса прожил со своей семьей в Тополиной Роще. Они уезжали на родину последними из чеченцев.

В кузове на узлах сидела в окружении детей, невесток, внуков жена Мусы в своем черном платке.

Ждали.

Муса подарил моему отцу бахчу, они пошли ее глядеть. Час их не было, и два, и четыре.

Вернулись наконец, отец сел за руль своей летучки. Выехали из поселка, стали. Вылез Муса, отец заглушил мотор, соскочил на землю. Сошлись они. «Дыруг», — говорил Муса, обнимая отца и кладя ему голову на плечо.

Они пошли к поселку, а мы вновь остались ждать; моя мама принесла еды, чаю, дети спали на руках. Сидела маленькая черная старушка, жена Мусы, неподвижная, будто она сама один из этих узлов. Ждали стариков с грустью, с кротостью: чужая дружба тайна.

В сумерках они спустились с горы. Их увидели, застучал мотор, фары выбросили свет, обнажился бок горы, дорога. Я сидел на ступеньке темной летучки, они прошли мимо. Они хрипло дышали, кожей лица я ощутил жар их тел. Какие места они обходили, чьи могилы навещали?.. Не спросишь, нет уж ни того, ни другого на свете.

Давний степной вечер 

1

То были наши первые заработанные рубли: мы ходили по поселку с метелками, с мешками, сметали в кучки беловатые лепешечки карагача, обдирали акации, лущили стручки и сдавали все добытое на станцию «Живая защита». Станция была вроде филиала лесопитомника. Тогда в степи закладывали лесополосы.

Однажды мой дружок Коля явился с мыслью подсыпать в семена карагача песок, а ядрышки акации держать в воде, чтобы намокли. Кто-то научил его, не одни мы сдавали.

В страхе я непроизвольно взглянул в сторону станции «Живая защита»: два ее саманных домика лежали, как оброненные, в чаще красных мальв. Я вообразил, как кладовщица, она же сторожиха Путилова, по-уличному Путилиха, рослая рябая баба, хватает меня своими мужицкими руками. Недавно Путилиха ходила с нами глядеть корову — ни отец, ни мама не могли решить, покупать ее или нет. Путилиха, считалось, унаследовала знания своей матери-знахарки, — она отбирала яйца под несушку так, что выводились курочки и петушок к ним. Корову мы не купили: Путилиха положила одну руку корове на хребет с такой силой, что та присела, а другой размашисто провела по ребрам, как махнула. Задержала руку, пальцы с силой ушли корове в бок, сказала: «Хвакт, не дюже молочная».

Ее грубые движения меня напугали не меньше, чем корову, и, хотя мама мне потом объяснила: она глядела под ребрами «колодези» — ямки такие, по которым узнают молочную корову, — я не перестал бояться ни крупных, всегда оголенных по локоть рук Путилихи, ни ее косящих глаз.

Я отказался решительно мухлевать с семенами.

— Мы в воскресенье пойдем, — убеждал Коля меня, — когда Путилов принимает.

Я продолжал упираться, уже с меньшей уверенностью. Путилов был безобидный человек, не страшный, даже нелепый: коротконогий, маленький, часто пьяненький. До воскресенья оставалось несколько дней, мысль о мухлеже с семенами пугала, но и манила. С особенной пристальностью я разглядывал Путилова, слушал его. Он был с Урала (Путилиха привезла его почему-то из Каракалпакии), говорил: «куриса», «молодес», «сястриса».

В те дни, когда я подсматривал, подслушивал его, я услышал слово «рай» — бывает, до поры иные слова не слышишь. Мы купили корову, опять же по совету Путилихи, отмечали покупку за врытым во дворе столом, и тут Путилов сказал: «Пусти бабу в рай, она и туды корову с собой потащит».

Вновь слово «рай» я услышал от него на другой день. Зашел за отцом в мастерские. Отец и еще двое стояли возле тракторного прицепа, глядели, как Путилов зубилом вырубал трещину. Я также глядел завороженно: страх брал при мысли, что промахнется он, с такой силой он бил кувалдой по блестевшему в кулаке зеркальцу зубила. Когда он залил шов, снял маску и бросил держатель с обрезком электрода себе под ноги на жирный земляной пол, мужики заговорили, как мне показалось, с облегчением:

— Как бороду не спалил!

— Сбрей ты ее!

Путилов единственный в поселке носил бороду.

Он расстегнул брезентовую куртку — на нем, коротконогом, она гляделась вроде как пальто. Из внутреннего кармана достал металлическую расческу, длинную и узкую, как бритва, расчесал бороду и сказал весело:

— Я вроде из старообрядцев, а их без бороды в рай не пускают.

На этот раз, терзаясь грешной мыслью о намоченных отяжелевших семенах, я дослушал «концерт» Путилова. Такие «концерты» на своем крыльце он устраивал выпивши и запозднившись: Путилиха запирала входные двери. Ночью слыхать далеко, а спят во дворах: после горячего, с ветром дня с политых огородов тянет укропом, холодком влажной ботвы.

Путилов некоторое время возился на крыльце, скребся в дверь. Пускал просительно:

— Ну сколь я там выпил… сама понимаешь… Пусти давай, соседи што скажут. Ты меня попытай, я тебе все, все доложу.

Соседи укладывались поудобнее, как бы настраиваясь на волну, эта настройка сопровождалась скрипом топчанов.

— Другой-то давай тебя ругать, а я культурно… чутко, — распевался Путилов, — у меня вон мать с отцом сколько жила, а «наплевать» ему не говаривала. Ну выпьет отец, мать скажет бабам утром: мой-то опять вдвоем пришел, — скажет, правда, не без этого, но ничо боле.

Этот первый период обращения к недоброй жене заканчивался несмелым ударом в дверь.

— Не открываешь… так. Другой вон… ноги через порог не несут, а ему ни-че-го! Да ведь я что, патетя, заступиться за меня некому: сирота… Была бы мама жива, разогнала бы она эту женитьбу. Родители бы мне сказали, предупредили, что затеваю это дело с негодным элементом. Все умерли, один я болтаюсь. А ведь могу найти супротив тебя, могу!

Уверенный удар обозначал переход к новому состоянию:

— Куда ты меня завезла? Утопиться негде! Я сейчас ножик в сердце, и готово дело: люди, не оставьте помином!

Удар ногой в дверь, и тут уж Путилов расходился:

— Зверь ты ужасный! Лапоть исковыренный! Ничо те не делается, ерахта косая!

Я сдался, ночь семена акации мокли на подносе.

Путилов, шумный, в отглаженной рубахе, стоял в пристройке перед столом с весами. Побросал гирьки, взвесить мешок из-под карагачинных семян забыл: Коля заговаривал его, я-то был нем. Выбросил на стол несколько зеленых трешек, отщелкал мелочь.

Пошло с тех пор: всякий раз бессовестно мы мочили семена акации. Мухлеванье наше забылось бы нынче — вскоре семена принимать перестали, — как забылось многое из той поры, если бы не встреча с Путиловым в степи осенью того же года. Мы с Колей вышли к трассе с мешком, где возилась, мяукала их кошка.

Приближался грузовик с прицепом, мы замахали. Остановился он вовсе не по нашим знакам: из кабины вылез Путилов.

— Кошку возьмите! — крикнул Коля шоферу. — Не то завезите куда!

Шофер помотал головой.

Коля вытряхнул на землю небольшую черно-пегую кошку. Она сделала прыжок, другой. Тут грузовик взревел, выбросил вбок черный крученый дым. Скрипела щебенка под чугунно-тяжелыми скатами. Кошка пригнула уши, вжалась в землю. Бензинные пары, газ жгли ее влажно-розовые ноздри, рев наполнял раковины ушей. Вздымало шерсть на боку движение горячего воздуха, пропитанного духом железа. Кошка бросилась к Кольке, притиснулась к его ноге. Штанина у него была повернута, открывала смуглую голень и перехваченную ремешками сандалий ступню.

Стихло вдали громыханье прицепа.

— Не жалко? — спросил Путилов.

Коля ответил:

— Таскает цыплят у соседей. Устали мы от котят. Носит, носит.

Набегали машины. Коля замахал:

— Стойте!

— Не бросай, пожалеешь! — крикнул Путилов.

— Вот еще!

— Не зарекайся!

С громом и лязгом пролетели два самосвала.

— Отдай мне, — сказал Путилов. — Хозяйка у меня добрая, дом счастливый.

Коля хохотнул, вскинул подбородок с подковкой шрама. Нагнулся, ухватил кошку за шиворот, сунул в мешок и подал Путилову.

Мы по отворотке пошли к поселку.

Тупоносый самолет тянулся вдоль гор. Пятно его тени чертило голые отроги, вот он приблизился к зеленой щетке осокорей, и легонькое жужжание оборвалось — он исчез, как притянутый, поглощенный кустом шмель.

Пылила, намечая невидимую дорогу, далекая машина, держала — как на маяк — на свечи осокорей.

Осокори веселят глаза, как огонь в ночи. Их зелень в степи молода, радостна. Все живое окрест тяготеет к ним и исходит от них. Пронеслась у меня над головой голубиная пара — птицы правят на осокоря. За балкой ходили два трактора, таскали плуги. Третий трактор стоит. Вот со стороны осокорей появляется мотороллер учетчика — он привез фильтр; трактор зашумел, тронулся и, приподняв горящий жаром ряд надраенных лемехов, разворачивается.

— Зачем вам вторая кошка? — спросил я, догадываясь, что Путилиха вовсе не обрадуется его подарку.

— Мне вот столько лет было, сколь тебе сейчас, кошка у нас жила, Чернушка, — стал рассказывать Путилов. — Мама говорит: «Занеси-ка ее давай». А на другой день сидела-сидела и говорит: «Да не взбесилась кошка, такое и раньше на нее находило».

Я дня четыре ходил, искал кошку. Пристрелили, подобрал ли кто, дрянью какой на свалке объелась и сдохла? До сих пор винюсь. Жалей-пережалей, не переделаешь. На родине все дорого: кошка, семена ли энти, а вы их мочите, ничо ведь из них не вырастет. Думаете, все впереди? Выросли — и вперед, как женихам: где стукнете, там откроют? Родина бремя, и даже если там молоко шилом хлебают, без нее никуда…

Мы не слушали, пораженные тем, что он знает о моченых семенах.

Коля ныне буровой мастер высокой квалификации, бурил на воду в Афганистане, в Ираке. Недавно год пробыл в Латинской Америке — после землетрясений в одной горной стране нарушилось водоснабжение. Приезжал в отпуск; шли мы с речки, в руках — куканы с голавлями, с подусами. Коля рассказал, как летел из Америки. Перелет — долгий, тяжелый сон. Шел самолет в ночном небе, как толкнуло Колю, проснулся, поглядел в иллюминатор — густая ночь. Пошел в кабину к летчикам, спросил: не Казахстан ли пролетаем? И область сказал. Верно, сказали, пролетаем твою область. Дремала глубоко внизу громада осокоревой рощи. Прогнулась ветка под лапой кошки, качнулись листья на тонких черенках.

— …Сосчитать наезженное — выйдет, что трижды побывал на луне, — сказал Коля. — Искал воду в Приаральских Каракумах, на Устюрте, в Тургайской степи, в прикаспийских степях, в Америке… будто вращаюсь вокруг нашей рощи.

Меня поразил рассказ Коли о его внезапном пробуждении в самолете — Коля рассказал о том, о чем написал однажды тихий шестиклассник, мой сын, в своем сочинении на вольную тему. Я думал с досадой: что же я тогда не сберег странички, исписанные шариковой ручкой, была бы главка в эту книжку.

Написать сыну? Столько лет прошло, он давно уж офицер. На подходе к дому я уже знал, что главка эта должна завершить книжку о Тополиной Роще. Я отдал Коле свой кукан с голавлями и подусами — когда мне тут чистить рыбу, — сел за письменный стол и пересказал школьное сочинение сына.

2

Космический корабль возвращался на Землю.

Заметались цифры на шкалах приборов, выстреливали кнопки, гудели зуммеры: опасность, опасность!

Из темени космоса вымахнула птицей комета. Солнечный ветер раздувал ее струйчатый хвост. Тряхнуло корабль, завертело, швырнуло. Смешался в иллюминаторе звездный мир.

Космонавт очнулся, добрался до пульта. Выровнял полет корабля.

Корабль, как дробинка, пробил невесомый хвост кометы, свитый из газов и пыли.

Над круглым, затянутым шелком оконцем раз-другой вспыхнуло и зажглось табло «ЗЕМЛЯ». Космонавт нажал кнопку на пульте. Дрогнул корабль: открылись двери в теле корабля, выдвинулась и повисла над черной пропастью платформа с антеннами.

— Ваше состояние, космонавт?

— Нормальное.

— Вам необходим отдых! Рекомендуем уснуть.

— После столкновения с кометой посадка корабля возможна только при ручном управлении.

— Нам это известно. Разбудим вас на околоземной орбите.

— Принято, Земля, — ответил космонавт.

Космонавт лежал под прозрачным колпаком, опутанный проводами и трубками. Переговаривались приборы, стерегли сердце космонавта, слушали его дыхание.

Электрические часы на стенке отсчитывали секунды.

Спокойно было лицо спящего космонавта. И снилось ему: идет по берегу мальчик с удочками, девичий голос выводит вдали: «Улетели гуси-лебеди». Вдруг потемнело вокруг, засвистело — то птицей налетел вихрь, все смешалось. В темнеющем вращении сорванные головки и лепестки цветов стали звездами, и глядь — уже неслась по небу хищная птица вдогонку за кораблем, целилась клювом.

Корабль прошел мимо Луны, где автоматы в карьере блестящими пилами резали породу и грузили в зевы ракет.

Наплыл космический город: металлическое кольцо в защитной оболочке, сотканное из отходов металлургии и удерживаемое магнитными полями.

Навстречу кораблю, как брошенный мяч, летела Земля. Разрастался зеленый шар в раме телевизионного экрана. Выгнутая плоскость планеты кренилась — то рули поворачивали корабль. Ход корабля замедлился. Планета медленно пошла под днище корабля, как полотнище дороги — под колеса машины.

Колпак над спящим космонавтом поднялся, распались сочленения труб, требовательно прозвенел звонок.

Лицо космонавта оставалось неподвижным.

Из затянутого шелком оконца прозвучал голос:

— Я — Земля! Космонавт, проснитесь! Я — Земля!

Космический корабль летел в ночи. Блеснула молния, распорола брюхо облаку. Оно, как рыбина, пролило голубые молоки. Осветилась внизу пустыня океана.

В ливне шло одинокое судно. Погасла молния, вновь черным-черно стало внизу, лишь вспыхивало изредка грозовое облако. В глубине его вращалась воронка: то нарождался смерч. В бушующем море сверкнули огни судна. Смерч коснулся хоботом воды, рванулся за судном. Нащупал его своим хоботом, со свистом втянул и закружил в страшном водовороте.

— Космонавт, вы на орбите, проснитесь! — раздалось в кабине корабля.

Под космическим кораблем скользило и разворачивалось гигантское пшеничное поле. Порхали над полем комбайны, они были похожи на стрекоз со своими слюдянистыми крыльями-мотовилами, длинными, составленными из сегментов телами и тонкими снующими лапами, подгребающими солому.

Затем под кораблем возник стадион. Раковиной он был врезан в геометрию городских парков, башен, автострад. На поле команды тянули — чья возьмет! — канат: этакая сороконожка перебирала ногами. Болельщики стекали с трибун на поле, хватались за канат.

Корабль пересек границу света и тени.

У костра сидел на корточках охотник, свежевал нерпу. В снегу поблескивал транзистор своими никелированными планками.

В Центре управления полетами оператор твердил в микрофон:

— Я — Земля! Космонавт, проснитесь! Я — Земля!

Подошел человек с бородой, взял у него микрофон, щелкнул тумблером:

— Всем жителям Земли!.. Говорит руководитель космических полетов! Автоматическое устройство корабля, управляющее двигателями и системой ориентации, после пятого витка отключается! Продолжаем наши попытки разбудить космонавта!..

Над головой оператора вспыхнуло табло. Сквозь наплывающие улюлюканье и свист донесся прерывающийся голос:

— Говорит капитан торгового судна!..

— Вас не слышу!.. — ответил оператор.

— Шторм!.. — Голос капитана прорезался в полную силу.

— Просите помощи?

— Нет!.. На какой волне работает приемник космического корабля?

— Капитан, ваша радиостанция не годится для связи с космическим кораблем… — начал было оператор.

Руководитель полетов жестом остановил оператора, сказал в микрофон:

— Капитан, космический корабль услышит вас! — Он вытянул из держателя другой микрофон, объявил: — Всем жителям Земли!.. Всем жителям Земли! Центр управления полетами начинает транслировать на приемник космического корабля передачи земных радио- и телестанций!..

Над океаном светилась юла смерча. Грозовое облако, сжимаясь и темнея, как бы вгоняло в него свою энергию. Страшная сила смерча подняла судно, оно завертелось в скрученном столбе воды.

Высоко над судном, в просвете между тучами, блеснуло золотое телокосмического корабля. Судно ударило в небо, как из зенитки, залпом слов:

— Космонавт, мы ждем вас на Земле!

Погасли огни судна, крутил его смерч. Но ослепшее судно посылало вслед кораблю:

— Космонавт, ждем!..

Смерч как сдался, он потерял силу. Обвалился, рассыпался водяной столб.

Репродуктор в Центре управления полетами объявил:

— Пошел второй виток.

Метрономом отстукивало в зале сердце космонавта.

На телевизионном экране корабля наплывал дымчатый холм. Блеснуло над ним острие телевизионной башни. Скрытый в смеси пыли, газов, аэрозолей, дышал, пульсировал, грохотал город.

В павильоне телестудии режиссер рубанул рукой, как судья на старте:

— Начали!

Перед телевизионной камерой появился толстяк. Из его зева, мощного, как труба геликон, вырвался петушиный крик, который тут же сменился хохотом филина.

Корабль проходил над городом под рев стадиона: «Проснись, космонавт!» Диктор на стадионе объявил: «Пошел третий виток!»

Рев ворвался в кабину космического корабля. На его телевизионном экране кипела раковина стадиона.

Неподвижно было лицо спящего космонавта. В ныряющем полете мчался космический корабль, за ним гналась хищная птица. Сияло снежно-голубое оперение, поземкой искрил струйчатый хвост. Вспыхивали хрусталики в глубине ее хищных зрачков.

Вновь корабль был над безбрежным пшеничным полем. В середине поля сотни комбайнов, кружа, сталкиваясь, диффузируя, выстригали ленты, которые на глазах сливались в слова: «Космонавт, приземляйся!»

«Пошел четвертый виток!» — объявил репродуктор в зале космического центра.

Руководитель полета скомандовал:

— Отключить связь с материками и странами! Все службы ко мне с данными о полете!

Космический корабль шел над северными широтами.

Внизу в снегах охотник бросал в огонь плавник, кричал. Выбегали люди из домов. Свет фонарей сливался, как капельки ртути. Вездеход выбросил перья света. Вспыхивали, наливаясь светом в морозной мгле дома-сферы, дома-дирижабли, дома-параллелепипеды полярного города. Ударил в небо лучами ледокол. Тёк рекой свет по тундре. Вдруг подсвеченные небеса, где белой голубиной грудью мелькал космический корабль, полыхнули, как зажженные. Развернулись в небе оранжевые, зеленые, синие ленты сполохов. Осветилась тундра — в струнах газопроводов, с вездеходами, с вертолетами, висящими над буровыми, с кубами атомных электростанций на белых берегах, с павлиньими хвостами электросварок на конструкциях.

«Пошел пятый виток!» — объявил репродуктор в зале космического центра.

Зазвонил телефон, руководитель полета взял трубку, сердито сказал:

— Я просил не соединять меня!

— Из проходной говорят. Тут приехал из совхоза дедушка космонавта, хочет дать совет.

— Пожалуйста, пропустите! — ответил руководитель полетов.

В зале космического центра появился старичок в великоватом ему пиджаке, с кружочком медали. Шел, оглядывался на экраны с надписями: «Тяга двигателей», «Станция слежения».

Руководитель полетов пожал ему руку:

— Говорите!

— Можно этак изменить полет корабля, чтобы внучек пролетел над родным домом?

— Эту команду электронное устройство может выполнить. Но зачем?

— А вот скажи: куда тебя манит, как заболеешь?..

Шел космический корабль над степью. Было утро, тихо лежал степной поселок под навесом тополиной рощи. Дрогнули веки космонавта. Шарахнулась бело-голубая птица, взвилась, понеслась прочь от корабля, Вновь дрогнули его веки, он открыл глаза.

Стала машина на околице села. Вылез из нее космонавт, пошел улицей. Во дворах семьи вечеряли за чаем.

У ворот космонавта встретил дедушка. Они вошли во двор. Космонавт погладил собаку, встал в подсолнухах.

Пролетел козодой, поймал мошку своим широко разрезанным ртом. Волна рассеченного его крылами воздуха достигла лица космонавта, шевельнула прядь на лбу.

Комета была едва видна и напоминала проросшую луковицу.

Ветренее наших мест не сыскать — бегущие вдоль отрогов ветра здесь прорываются в степь. День-деньской в своей ураганной силе ветра треплют, рвут, полощут кроны. В вышине проносятся облака; кажется, еще усилие веселой стихии — и вырванные тополя с нарастающим свистом уйдут в небо, как мощные летательные аппараты.

Примечания

1

Ортак — пайщик.

(обратно)

2

Косы — временное жилище, составленное из частей юрты.

(обратно)

3

Табыны — казахский род, кочевал в Приаралье.

(обратно)

4

Молодежная игра. Сильный парень забрасывает кость, молодежь бежит искать ее. Счастливец объявляет о находке, его догоняют, пытаются отнять, с тем чтобы оторваться от преследователей и спрятать кость.

(обратно)

5

Айболты — топор в форме секиры.

(обратно)

6

Торе — господин, белая кость; в казахских жузах так именовались чингизиды.

(обратно)

7

Закаспийская область считалась частью царской России.

(обратно)

8

В Карлхорсте подписан договор о капитуляции Германии.

(обратно)

9

Плёкий — белый, с черными пятнами на плечах.

(обратно)

Оглавление

  • К читателям этой книги
  • Тополиная роща
  • Далекое
  • Человек с картой, или Повесть об учителе Нурмолды
  •   Пролог
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  • Горький колодец 
  •   1
  •   2
  •   3
  • Куцый 
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • Птицы дяди Вани
  • Долгое прощание
  • Давний степной вечер 
  •   1
  •   2
  • *** Примечания ***