Рискованный флирт [Лоретта Чейз] (fb2) читать онлайн
- Рискованный флирт (пер. В. В. Челнокова) (а.с. Негодяи -2) (и.с. Наслаждение) 929 Кб, 274с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Лоретта Чейз
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Лоретта Чейз Рискованный флирт
Пролог
Весной 1792 года эпидемия тифа унесла жену и четверых детей Доминика Эдварда Гая де Ат Баллистера, третьего маркиза Дейна, графа Блэкмора, виконта Лонселза, барона Баллистера. Несмотря на то, что лорд Дейн женился по приказу отца, он проявлял некоторое расположение к жене, которая родила ему троих красивых мальчиков и девочку. Он их любил, насколько был к этому способен – по обычным меркам не слишком. Лорду Дейну вообще не свойственно было любить кого бы то ни было. Что он действительно любил, так это свои земли, особенно Аткорт, родовое поместье в Девоне. Его привязанность обходилась ему дорого, а он был не самым богатым человеком. И потому в возрасте сорока двух лет лорд Дейн вынужден был еще раз жениться, причем на мешке денег. В конце 1793 года он познакомился, а затем женился на Люсии Узиньоло, семнадцатилетней дочери богатого флорентийского дворянина, шокировав своим поступком общество. Род Баллистеров прослеживался с саксонских времен – семь столетий назад один из них женился на нормандской леди и в награду получил от Вильгельма I титул барона. С тех пор ни один Баллистер не женился на иностранке. В обществе заключили, что маркиз Дейн от горя повредился в уме. Несколько лет спустя и сам его светлость начал подозревать нечто подобное. Он думал, что женится на красивой девушке с черными как смоль волосами, которая с обожанием смотрит на него и ловит каждое слово, а оказалось – что на дремлющем вулкане. И еще не высохли чернила на брачном свидетельстве, как вулкан начал извергаться. Люсия была избалованная, гордая, страстная и вспыльчивая. Она была безрассудно экстравагантна, много и громко говорила и смеялась над его приказами. Что хуже всего – его приводила в ужас ее несдержанность в постели. Только страх, что род Баллистеров прервется, заставлял его скрепя сердце выполнять свой долг. Когда Люсия, наконец, забеременела, он стал неистово молиться о сыне, чтобы не пришлось продолжать эти упражнения. В мае 1795 года Провидение вняло его молитвам. Однако когда лорд Дейн увидел наследника, он решил, что ему ответил сатана. Младенец был морщинистый, оливкового цвета, с большими черными глазами, непропорциональными руками и ногами и огромным носом. К тому же непрерывно ревел. Если бы можно было заявить, что ребенок не от него, он бы это сделал. Но он не мог, потому что на левой ягодице новорожденного было такое же родимое пятно в форме арбалета, которым лорд Дейн любовался на собственном теле. Баллистеры поколениями носили эту отметину. Не имея возможности отказаться от чудовища, маркиз решил, что это неизбежное следствие похотливых и противоестественных актов совокупления. В более мрачные минуты он думал, что его жена – служанка сатаны и мальчик – отродье дьявола. Больше лорд Дейн не приближался к спальне жены. Мальчик получил имя Себастьян Лесли Гай де Ат Баллистер и по правилам – второй из высших титулов отца: граф Блэкмор. Подходящий титул, шушукались за спиной маркиза. Блэкмор – значит «черный мавр», а ребенок унаследовал от матери обсидиановые глаза и волосы цвета воронова крыла. Ему также достался нос семейства Узиньоло – крупный, благородный флорентийский нос, из поколения в поколение передававшийся по материнской линии. Такой нос вполне подходил средней мужской особи Узиньоло, но у маленького, непропорционально сложенного мальчика он казался чудовищным клювом. К несчастью, ему досталась также повышенная чувствительность Узиньоло. И потому к семи годам он остро ощущал, что с ним что-то не так. Мать накупила ему красивых книжек с картинками. Никто из нарисованных в книгах людей не был похож на него – только горбатый чертенок с кривым носом, который сидел на плече маленького Томми и подбивал его на всякие пакости. И хотя Себастьян никогда не замечал у себя на плече никакого чертика и не слышал шепота, он понимал, что, должно быть, он грешный мальчик, потому что его все время ругали или секли. Себастьян предпочитал, чтобы его высек учитель, а не отругал отец. От брани отца его бросало в жар и липкий холод, а потом возникало такое ощущение, будто в животе полно птичек и они бьют крыльями, стараясь вырваться. У него тряслись ноги, но он не смел плакать, потому что был уже большой и плач еще больше разозлил бы отца, у него стало бы такое лицо, которое страшнее всех бранных слов. На картинках в книгах родители улыбались своим детям, обнимали их и целовали. Его мама иногда так делала, когда была в хорошем настроении, но папа – никогда. Отец с ним не разговаривал, не играл. Он не сажал Себастьяна на плечи или хотя бы на коня перед собой. Себастьян катался один на своем пони, а научил его этому конюх Фелпс. Он знал, что не может спросить у матери, что с ним не так и как это исправить. Себастьян научился с ней помалкивать, говорил только о том, что он ее любит и что она – самая красивая мама на свете; все остальное вызывало у нее раздражение. Однажды, отправляясь в Дартмур, она спросила, что ему привезти. Он попросил братика, чтобы с ним играть. Она заплакала, потом разозлилась и прокричала по-итальянски плохие слова. Себастьян не знал их значения, но понимал, что это дурные слова, потому что когда папа их слышал, он ее ругал. Потом они ссорились, и это было еще хуже, чем крик мамы и сердитый взгляд папы. Себастьян не хотел становиться причиной ссоры. Особенно он старался не провоцировать маму на дурные слова, потому что Бог может рассердиться, и она умрет и попадет в ад. И тогда никто уже никогда не будет его тискать и целовать. Так что Себастьяну не у кого было спросить, что с ним не так и что ему делать. Только Отца Небесного, но тот никогда не отвечал. А потом, когда Себастьяну было восемь лет, его мать уехала вместе с горничной и не вернулась. Отец был в Лондоне, и слуги сказали Себастьяну, что мать поехала к нему. Но отец вскоре вернулся, а мамы с ним не было. Себастьян был призван в мрачный кабинет. Папа сидел за столом и выглядел очень угрюмым, перед ним лежала раскрытая Библия. Он велел Себастьяну сесть. Тот, трепеща, повиновался. Только это он был способен сделать, говорить он не мог – сердце его бешено колотилось. – Прекрати приставать к слугам с расспросами о матери, – приказал отец. – Ты больше не должен о ней заговаривать. Она злая безбожница. Имя ей Иезавель, и «псы съедят Иезавель за стеною Изрееля».[1] В голове Себастьяна кто-то громко закричал, так громко, что он почти не слышал отца. Но отец, кажется, не услышал крика. Он смотрел в Библию. – «Потому что губы чужой женщины – как медовые соты, а рот слаще масла, – прочитал отец. – Но конец ее горше полыни, острее обоюдоострого меча. Ее ноги ступают по земле, и шаги ведут в ад», – Он поднял глаза от книги. – Я отрекся от нее, и в моем сердце радость, что дом моих отцов очистился от порчи. Больше мы не будем об этом говорить. Он встал, дернул шнур звонка, и лакей увел Себастьяна. Даже когда закрылась дверь кабинета, когда они торопливо поднимались по лестнице, крик в голове Себастьяна не прекращался. Он пытался заткнуть уши, но крик продолжался, и тогда он сделал то, что мог: открыл рот и издал ужасающий вопль. Лакей попытался его успокоить, но Себастьян ударил его, лягнул, и у него изо рта хлынули плохие слова. Он не мог их остановить. В нем взбесился какой-то монстр, с которым ему было не справиться. Монстр схватил вазу со стола и запустил ее в зеркало. Он грохнул об пол гипсовую статую. Он помчался в большой зал и принялся с криком бить все, до чего мог дотянуться. Слуги сбежались на шум, но не решались тронуть ребенка, – всем и каждому было понятно, что он одержим дьяволом. Они стояли и, замирая от страха, смотрели, как наследник лорда Дейна крушит большой зал. Со второго этажа не доносилось ни звука, ни слова упрека. Дверь его светлости оставалась плотно закрытой – видимо, от дьявола, бушевавшего внизу. Наконец толстая кухарка приковыляла из кухни, взяла на руки воющего ребенка, не смотря на то что он лягался и щипался, и прижала к груди. – Ну-ну, деточка, хватит, – пробормотала она. Не боясь ни лорда Дейна, ни демонов, она отнесла Себастьяна на кухню, выгнала помощниц, села на огромное кресло возле печки и качала рыдающего ребенка до тех пор, пока у него не осталось сил плакать. Как и все в доме, кухарка знала, что леди Дейн бежала с сыном богатого кораблеторговца. Она поехала не в Лондон, а в Дартмур, где села на корабль любовника и отбыла с ним в Вест-Индию. После истерических рыданий мальчика из-за того, что псы сожрут его мать, кухарке очень хотелось дать молодому хозяину разумное наставление. Молодой граф Блэкмор был самым уродливым мальчиком в Девоне, а может, и в Корнуолле, и в Дорсете. А еще он был угрюмый, вспыльчивый и обычно неприступный. Другими словами, он был всего лишь маленький мальчик, заслуживавший лучшей участи, чем та, что ему досталась. Она сказала Себастьяну, что его папа и мама между собой не ладили и мама была так несчастна, что сбежала. К сожалению, для взрослой леди побег – еще большая ошибка, чем для мальчика, объяснила кухарка. Такую ошибку не прощают, и леди Дейн не сможет вернуться домой. – Она попадет в ад? – спросил мальчик. – Папа сказал… – Его голос задрожал. – Господь ее простит, – убежденно сказала кухарка. – Если он милостив, то он простит. Потом она отвела Себастьяна наверх, прогнала суровую няньку и уложила мальчика спать. Когда она ушла, Себастьян сел и снял с изголовья кровати иконку, Богородицу с маленьким Иисусом, которую ему дала мать. Прижав ее к груди, он стал молиться. Его учили молитвам по вере отца, но сейчас он повторил ту, которую слышал от матери, когда сидел рядом и зажимал в руке прядь ее длинных волос. Себастьян так часто ее слышал, что выучил наизусть, хотя не настолько знал латынь, чтобы понимать слова. – Аве Мария, гратиа плена, Доминус текум, бенедикта ту ин мульерибус, – начал он. Он не знал, что отец стоит за дверью и слушает. Он не знал, что для лорда Дейна католическая молитва стала последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Через две недели Себастьяна посадили в карету и отвезли в Итон. После недолгого разговора с директором его втолкнули в необъятный дортуар, отдав на милость однокашников. Лорд Уорделл, старший и самый важный в ближайших окрестностях, долго разглядывал Себастьяна, потом расхохотался. Остальные с готовностью подхватили. Себастьян замер и слушал то, что ему казалось воем тысячи гиен. – Неудивительно, что его мать сбежала, – отдышавшись, сказал Уорделл приятелям. – Небось она завизжала, когда ты родился, а, Черный Мавр? – Блэкмор, – поправил Себастьян, сжав кулаки. – Я так и сказал, насекомое, – подтвердил Уорделл. – И еще сказал, что твоя мать дала деру, потому что не смогла вынести твоего вида. Потому что ты – в точности вонючая уховертка. – Он заложил руки за спину и обошел вокруг Себастьяна. – Что на это скажешь, Черный Мавр? Себастьян оглядел усмехающиеся лица. Конюх Фелпс сказал, что в школе он найдет друзей. Себастьян, которому всю жизнь не с кем было играть, цеплялся за эту мысль всю долгую дорогу. Он не увидел здесь друзей, только насмешливые лица; и все были выше его на голову. Любой мальчик из длинной спальни был старше его и гораздо крупнее. – Я задал вопрос, Уховертка, – сказал Уорделл, – Когда тебя спрашивают, надо отвечать. Себастьян в упор посмотрел на своего мучителя. – Stronzo, – сказал он. Уорделл слегка вздернул подбородок: – Кончай тарабарщину макаронников, Черный Мавр. – Stronzo, – упрямо повторил Себастьян. – Лентяй, дерьмо. Уорделл вскинул бесцветные брови и оглядел товарищей. – Вы слышали? Мало того что он страшен, как Вельзевул, у него еще грязный язык. Что будем делать, ребята? – Поддай ему, – сказал один. – Замочим его, – сказал другой. – Он сам ищет дерьма, верно? – добавил следующий. Предложение было встречено воплем восторга. Все в одно мгновение накинулись на Себастьяна. По дороге к месту казни ему несколько раз давали шанс отречься. Надо было только облизать ботинки Уорделлу и попросить прощения, тогда его пощадят. Но в Себастьяне вновь проснулся монстр, и он отвечал всеми английскими и итальянскими ругательствами, которые когда-либо слышал. На тот раз упорство ему не помогло, помогли законы физики. Он был хоть и маленький, но очень нескладный. Например, костлявые, но широкие плечи не пролезли в очко уборной. Все, что смог сделать Уорделл, это держать его голову над дырой, пока Себастьяна не вырвало. К раздражению Уорделла и его товарищей, этот инцидент не научил Уховертку почтению. Большую часть своего свободного времени они посвящали обучению Себастьяна, а он не поддавался. Они высмеивали его внешность, его смешанную кровь, пели гнусные песни о его матери. Они свешивали его за ноги из окна, заматывали в одеяло, подсовывали в кровать дохлых мышей. Оставаясь один – а в Итоне мало возможностей для уединения, – он плакал от горя, ярости и одиночества. На людях Себастьян ругался и дрался, хотя всегда бывал бит. Благодаря постоянным унижениям вне классной комнаты и регулярным поркам внутри, Итону понадобилось меньше года, чтобы выбить из него все привязанности, мягкость и доверчивость. В некоторых мальчиках итонские методы воспитывают лучшие качества, в нем они пробудили все худшее. Когда ему было десять лет, директор вызвал его с урока и сказал, что его мать умерла в Вест-Индии от лихорадки. Себастьян выслушал его в каменном молчании, потом ушел и вызвал на драку Уорделла. Уорделл был на два года старше, в два раза выше и тяжелее, к тому же имел быструю реакцию. Но сейчас монстр в Себастьяне был холоден и преисполнен ярости, и Себастьян упорно дрался, молча, пока не сбил с ног противника с расквашенным носом. Сам избитый в кровь, Себастьян глумливо обвел глазами кружок зрителей. – Кто еще? – спросил он, едва дыша. Никто не проронил ни звука. Он направился к выходу, и перед ним расступились. Когда Себастьян прошел полдвора, неприятную тишину прервал голос Уорделла: – Хорошая работа, Блэкмор! Себастьян остановился и оглянулся. – Иди к черту! – крикнул он. Уорделл с приветственным криком подбросил шапку в воздух. В следующий миг в воздух взлетели десятки шапок, все кричали слова приветствия. – Тупые мерзавцы, – пробормотал себе под нос Себастьян, мысленно подкинул шляпу – его была затоптана и не подлежала восстановлению – и сделал шутовской поклон. В следующее мгновение его окружили смеющиеся мальчики, а еще через минуту он сидел на плечах у Уорделла и чем больше ругал этих идиотов, тем больше они радовались. Вскоре он стал закадычным другом Уорделла. А потом, естественно, было уже поздно вспоминать о добродетелях. Из всех озорников Итона, которых поркой и пинками загоняли в зрелость, кружок Уорделла был наихудшим. Помимо обычных итонских проказ и задирания несчастных местных жителей, они играли в карты, курили и пили, приближаясь к возрасту половой зрелости. Затем к забавам добавлялись посещения проституток. Себастьян был посвящен в тайны эротики в тринадцать лет. Уорделл и Мэллори – мальчик, который некогда предложить замочить Себастьяна в сортире – напоили Себастьяна джином, завязали ему глаза, долго водили по городу и, наконец, одолев один лестничный пролет, втолкнули в затхлую комнату. Они раздели его догола, сняли с глаз повязку и вышли, заперев за собой дверь. В комнате кадила вонючая керосиновая лампа, на полу лежал грязный матрас, на котором сидела пухлая девчонка с кудряшками, голубыми глазами и носом-пуговкой. Она уставилась на Себастьяна, как на дохлую крысу. Ему не надо было объяснять почему. С прошлого дня рождения он вырос на четыре сантиметра, но по-прежнему походил на домового. – Я не буду это делать, – сказала она и надулась. – Хоть бы и за сто фунтов. Себастьян обнаружил, что в нем еще остались кое-какие чувства, иначе это его не задело бы. В горле стало горячо, захотелось плакать, и он ее возненавидел. Глупая шлюшка! Будь она мальчишкой, он бы как следует поколотил ее. Но Себастьян уже научился скрывать свои чувства. – Плохо, – холодно сказал он. – У меня сегодня день рождения, и я был в таком хорошем настроении, что думал заплатить тебе десять шиллингов. Себастьян знал, что Уорделл не дает проституткам больше шести пенсов. Она бросила на Себастьяна мрачный взгляд, опустила его вниз, на его мужское достоинство. И там задержалась и оно мгновенно отозвалось, стало набухать. Ее нижняя губа задрожала. – Я сказал, что у меня хорошее настроение, – повторил Себастьян, прежде чем она смогла бы посмеяться над ним. – Так что даю десять и шесть. Не больше. Если тебя это не устраивает, я всегда могу найти другую. – Я могу закрыть глаза, – сказала она. Он презрительно улыбнулся: – Закрывай или открывай, мне все равно – за свои деньги я получу все, что надо. Он и получил, причем она не закрывала глаза и проявила такой энтузиазм, какого только может пожелать парень. Позднее до Себастьяна дошло, что это было ему уроком – он усвоил урок так же быстро, как делал все на свете. Отныне его девизом станет лозунг Горация: «Делай деньги законными способами, если можешь; а если не можешь, то с помощью денег». Со времени поступления в Итон все, что Себастьян получал из дома, – это короткие, в одно предложение записки, сопровождавшие плату за четверть. Их писал отцовский секретарь. Когда время пребывания в Итоне подходило к концу, Себастьян получил письмо в два параграфа, извещавшее, что дальше он будет учиться в Кембридже. Он знал, что Кембридж – прекрасный университет и многие считают его более прогрессивным, чем монашеский Оксфорд. Но Себастьян также знал, что не по этой причине отец избрал для него Кембридж. Баллистеры обучались в Итоне и Оксфорде практически со времени основания этих заведений. Послать сына в другое место было для лорда Дейна способом отречься от него, сказать миру, что Себастьян – мерзкое пятно на древнем гербе. Чем он, разумеется, и был. Он не только вел себя как монстр, – правда, не настолько, чтобы его отчислили, – но у него была и внешность монстра: рост выше шести футов, смуглый до черноты, твердый как кремень. Он всегда старался, чтобы о нем вспоминали как о монстре. Он гордился тем, что приличные люди называли его проклятием рода Баллистеров. До сих пор лорд Дейн не подавал признаков заботы или хотя бы интереса к тому, что делает его сын. Это краткое письмо говорило об обратном. Его светлость вознамерился наказать и унизить сына, отправив его в университет, куда не ступала нога Баллистеров. Наказание запоздало. Себастьян научился нескольким приемам, с помощью которых отбивал попытки манипулировать им, наказать или устыдить. Он обнаружил, что во многих случаях деньги эффективнее физической силы. Приняв девиз Горация, он научился удваивать, утраивать и учетверять выдаваемые ему деньги, играя и делая ставки. Половину выигрыша он тратил на женщин и другие пороки, а также на частные уроки итальянского языка – последнее для того, чтобы никто не заподозрил его в болезненной чувствительности к матери. На другую половину выигрыша он планировал купить скаковую лошадь. Он написал отцу и посоветовал ему выделенные на учебу деньги отправить в Кембридж какому-нибудь нуждающемуся парню, потому что граф Блэкмор будет посещать Оксфорд и сам за себя платить. После этого деньги, скопленные на покупку лошади, он поставил на игрока в соревновании по борьбе. Выигрыш и влияние дядюшки Уорделла привели его в Оксфорд. В следующий раз весточку из дома он получил в двадцать четыре года – в ней коротко сообщалось, что его отец умер. Вместе с титулом новый маркиз Дейн унаследовал огромные земли, несколько домов – включая Аткорт, великолепное потомственное скопище зданий на краю Дартмура, – и все сопутствующие долги и закладные. Отец оставил дела в удручающем состоянии. Себастьян ни секунды не сомневался почему. Не в силах управлять сыном, дражайший отец решил его разорить. Но если благочестивый старый ублюдок в потустороннем мире с улыбкой ждет, когда четвертого маркиза Дейна повезут в ближайшую богадельню, ждать ему придется очень долго. К этому времени Себастьян освоил мир коммерции, направил свой ум и отвагу на преодоление ее премудростей. Каждый фартинг своего безбедного существования он заработал или выиграл сам. Не одно предприятие, находившееся на грани банкротства, он сумел превратить в доходное дело так что разобраться с жалкой отцовской неразберихой было для него детской забавой. Он продал все, кроме имущества, не подлежавшего отчуждению, заплатил долги, реорганизовал отсталую финансовую систему, уволил секретаря, камердинера и семейного нотариуса, на их место поставил толковых людей и объяснил, чего ожидает от них. Потом в последний раз объехал вересковые пустоши, которые не видел с детства, и отбыл в Париж.Глава 1
Париж, март 1828 года– Нет, не может быть, – в ужасе прошептал сэр Бертрам Трент. Выпучив круглые блеклые глаза, он прижался лбом к стеклу и смотрел на рю де Прованс. – Я уверен, что это так, сэр, – сказал его слуга Уитерс. Сэр Бертрам взъерошил каштановые кудри. Было два часа дня, но он только что вылез из халата. – Женевьева, – глухо сказал он. – О Господи, это она! – Вне всякого сомнения, это ваша бабушка леди Пембури, а с ней ваша сестра мисс Джессика. – Уитерс еле сдержал улыбку. Ему сейчас приходилось много от чего удерживаться, например, от желания скакать по комнате и кричать «аллилуйя». Спасены, думал он. С мисс Джессикой дела быстро поправятся. Он пошел на огромный риск, написав ей, но это необходимо было сделать на благо всей семьи. Сэр Бертрам связался с дурной компанией, по мнению Уитерса, самой дурной во всем христианском мире – с кучкой никчемных дегенератов под предводительством этого монстра, четвертого маркиза Дейна. Но мисс Джессика быстро положит этому конец, убеждал себя старый слуга, торопливо повязывая хозяину галстук. Сестре сэра Бертрама было двадцать семь лет; от бабушки ей досталась весьма соблазнительная внешность: иссиня-черные волосы, алебастрово-белое лицо и изящная фигурка. В случае леди Пембури все это оказалось не подвластно времени. Что еще важнее, по мнению практичного Уитерса, мисс Джессика унаследовала ум своего отца, живость и мужество. Она скакала верхом, фехтовала и хорошо стреляла из пистолета. Что касается пистолета, она стреляла лучше всех в семье, а это кое о чем говорит. За два недолгих брака леди Пембури родила четверых сыновей от первого мужа, сэра Эдмунда Трента, и двоих от второго, виконта Пембури, так что дети росли в избыточном мужском окружении. И все же ни один из этих прекрасных парней не мог победить в стрельбе мисс Джессику. Она с двадцати шагов сбивала пробку с бутылки, Уитерс сам видел. Он был не прочь посмотреть, как она собьет спесь с лорда Дейна. Это животное, мерзость, позор для страны, негодяй и бездельник, совести у него не больше, чем у навозного жука. Он завлек сэра Бертрама – к прискорбию, не самого умного из джентльменов – в свой нечестивый кружок, и теперь хозяин катится по наклонной плоскости. Еще несколько месяцев дружбы с лордом Дейном – и сэр Бертрам станет банкротом, если раньше его не доконают их нескончаемые оргии. Но теперь не будет никаких нескольких месяцев, понял счастливый Уитерс, подталкивая упирающегося хозяина к двери. Мисс Джессика все расставит по местам. Ей всегда это удавалось. Берти ухитрился изобразить восторг от встречи с сестрой и бабушкой. Последняя немедленно удалилась в свою комнату отдохнуть от поездки, а он затащил Джессику в комнату, служившую гостиной в его тесных – и чересчур дорогих, как раздраженно отметила Джессика – апартаментах. – Черт возьми, в чем дело, Джесс? – осведомился он. Джессика сгребла с мягкого кресла возле камина кипу спортивных газет, бросила их в топку и со вздохом опустилась на подушки. Путь из Кале был неблизкий. Учитывая состояние французских дорог, она не сомневалась, что у нее вся задница в синяках. Ей очень хотелось наставить синяков братцу, но, к сожалению, он хоть и младше ее на два года, но на две головы выше и на пару пудов тяжелее. Давно миновало то время, когда его можно было воспитывать розгами. – Подарок ко дню рождения, – доложила она. Нездоровая бледность Берти на миг сменилась румянцем, по лицу расплылась знакомая дружелюбно-тупая ухмылка. – Знаешь, Джесс, это ужасно мило с твоей… – Он нахмурился. – Но у меня день рождения в июле, не будете же вы здесь жить до… – Я имела в виду день рождения Женевьевы. Одной из многих причуд леди Пембури было требование, чтобы дети и внуки обращались к ней по имени. – Я женщина, – говорила она тем, кто настаивал, что это неуважительно. – У меня есть имя. Мама, бабушка… – Она жеманно передергивала плечами. – Это так анонимно… Берти забеспокоился: – Когда? – Ее день рождения, как ты обязан помнить, после завтра. – Джессика сбросила туфли, придвинула скамеечку и положила на нее ноги. – Я хотела, доставить ей удовольствие. Она сто лет не была в Париже, а дома дела складываются не слишком приятно. Тетки подумывают запереть ее в психиатрическую лечебницу. Меня это не удивляет – они никогда ее не понимали. Ты знаешь, что только за последний месяц она получила три предложения выйти замуж? По-моему, Номер Третий был соломинкой, переломившей спину верблюду, – лорд Фангьерс, сорок три года. Семья сказала, что это уже ни в какие ворота не лезет. – И правда, это не очень достойно в ее возрасте. – Женевьева пока не умерла, Берти. Не понимаю, почему она должна вести себя как древняя старуха. Хочет выйти за сосунка – ее дело. – Джессика пристально посмотрела на брата. – Конечно, это означает, что муж будет распоряжаться ее деньгами. Смею думать, только это всех и волнует. Берти покраснел: – Нечего так на меня смотреть. – Да ну? Похоже, ты разволновался. Думал, она выведет тебя из всех твоих затруднений? Он подергал галстук. – У меня нет затруднений. – О, значит, они есть у меня! Когда управляющий делами заплатит все твои долги, у меня до конца года останется ровно сорок семь фунтов, шесть шиллингов и три пенса. Это значит, я опять должна буду жить с тетками и дядьями или идти работать. Я десять лет была бесплатной нянькой при их детках и не желаю повторения. Выходит, остается пойти работать. Берти вытаращил бесцветные глаза: – Работать? Ты имеешь в виду за жалованье? Она кивнула: – Не вижу приемлемой альтернативы. – Ты свихнулась, Джесс? Подцепи какого-нибудь типа с набитыми карманами. Если бы не была такой разборчивой… – Но я такая. К счастью, я могу сама себя содержать. Они с Берти рано осиротели и оказались на попечении теток и дядьев, которые едва справлялись с собственными выводками. Семья могла бы жить благополучно, если бы детей не было так много. Но Женевьева была плодовита, особенно по части мужского потомства, а ее отпрыски унаследовали этот дар. В этом была одна из причин, почему Джессика получала много предложений – в среднем по шесть за год, даже сейчас, когда ей следовало бы надеть чепец старой девы. Но пусть ее повесят, если она выйдет замуж, чтобы стать племенной кобылой для какого-нибудь богатого, титулованного мужлана, или станет носить уродливые чепцы по такому случаю. Она, как никто, умела отыскивать необыкновенные сокровища на аукционах или в лавках старьевщиков, а также прибыльно их продавать. Пусть она на этом не разбогатела, но последние пять лет могла покупать себе модные вещи, а не донашивать обноски родственников. Это был самый скромный вид независимости, ей же хотелось большего. Целый год она размышляла, как этого достичь. Наконец Джессика скопила достаточно, чтобы арендовать помещение и открыть собственный магазин. Там у нее будут элегантные эксклюзивные вещи, рассчитанные на солидную клиентуру. Она провела много часов на светских раутах, развивая в себе тонкое понимание богатых бездельников, знала не только, что они любят, но также чем их заманить. Она собиралась приступить к делу сразу после того, как вытащит брата из трясины, в которую он залез. Потом она проследит за тем, чтобы его ошибки больше никогда не нарушали ее отлаженную жизнь. Берти – безответственный, ненадежный пустомеля. Она содрогнулась при мысли о том, какое ее ждало бы будущее, если бы она полагалась на него хоть в чем-нибудь. – Ты прекрасно знаешь, что мне не надо выходить замуж ради денег. Все, что мне нужно, – это открыть магазин. Я уже выбрала место, накопила… – На магазин старья?! – закричал Берти. – Сколько раз я тебе объясняла… – Я не дам тебе стать хозяйкой магазина. – Берти выпрямился. – Моя сестра не пойдет в торговки. – Посмотрим, как ты меня остановишь, – сказала Джессика. Берти состроил грозную мину. Она откинулась в кресле и с презрением посмотрела на него. – Ох, Берти, ты стал похож на свинью, даже глазки заплыли. Прибавил полпуда весу, а может, полтора. И все в живот. Глядя на тебя, все время вспоминаешь про короля. – Этого кита? – взвизгнул он. – Ну нет! Возьми свои слова обратно. – А то что? Сядешь на меня? – Джессика засмеялась. Берти отошел и плюхнулся на диван. – На твоем месте, – сказала она, – я бы думала не о том, что говорит и делает сестра, а о своем собственном будущем. Я могу позаботиться о себе сама, а вот ты, Берти… Знаешь, я убеждена, что это тебе надо жениться на женщине с набитыми карманами. – Браки – для трусов, дураков и женщин, – сказал он. Джессика улыбнулась: – Так заявляют одни пьяные болваны, перед тем как упасть мордой в тарелку, куче других пьяных болванов посреди обычных мужских острот о блуде и процессе испражнения. Она думала, что вряд ли Берти отыщет в мозгу значение редких для него слов, и объяснила: – Я знаю, что мужчины считают смешным, я жила рядом с тобой и вырастила десяток кузенов. Пьяные или трезвые, они любят шутки про то, что они делают – или хотят делать – с женщинами, и беспредельно очарованы процессом пускания ветров, мочи и… – У женщин нет чувства юмора, – сказал Берти. – Оно им ни к чему. Всевышний их создал для постоянных насмешек над мужчинами. Из чего следует логический вывод, что Всевышний – женщина. Он произносил слова медленно, словно припоминая. – Откуда такие философские глубины, Берти? – Скажи еще раз. – Кто тебе это сказал? – Да уж не пьяный болван, мисс Насмешница, – самодовольно сказал он. – Может, у меня не самый большой в мире коробок с мозгами, но я различаю, кто болван, а кто нет. Лорд Дейн – не болван. – О нет! Он говорит как умный парень. Что еще он имеет сказать, дорогой? Наступило долгое молчание. Берти раздумывал, не ехидничает ли сестра. И, как всегда, пришел к неправильному выводу. – Он и правда умный, Джесс. Я был уверен, что ты поймешь. То, что он говорит… Ну, мозги у него работают со скоростью экспресса. Не знаю, чем он их подпитывает. Рыбы ест не так много, так что не из-за нее. – Делаю вывод, что он подпитывает их джином, – пробормотала Джессика. – Скажи еще раз. – Я сказала: «Я полагаю, его мозг похож на паровой двигатель» – Может быть, – сказал Берти. – И не только при разговорах. С помощью мозгов он делает деньги. Ребята говорят, он играет на размене, как на скрипке. Но единственная музыка, которую Дейн издает, это чинк-чинк-чинк – звон монет. И этих чинков у него полным-полно, Джесс! В этом она не сомневалась. Маркиз Дейн считался одним из самых богатых людей Англии. Он мог себе позволить любые экстравагантности. А бедный Берти, который не мог себе позволить самое скромное излишество, склонен подражать своему идолу. Это и вправду идолопоклонство, как заявил Уитерс в своем бессвязном письме. И то, что Берти напряг свои небогатые возможности на запоминание высказываний Дейна, было неопровержимым доказательством, что Уитерс не преувеличил. Лорд Дейн стал властелином вселенной Берти и вел его прямиком в ад. Когда звякнул колокольчик у двери, лорд Дейн не поднял глаза. Ему было безразлично, кто этот новый покупатель; тем более не беспокоился Шантуа, поставщик антиквариата и художественных диковин, потому что самый важный парижский покупатель уже был в лавке. В качестве самого важного Дейн ожидал и получал эксклюзивное внимание хозяина магазина. Шантуа не только не посмотрел на дверь, но даже не показал виду, что видит, слышит или думает хоть о чем-то, что не относится к маркизу Дейну. К сожалению, безразличие – не то же, что глухота. Еще не отзвенел колокольчик, как Дейн услышал знакомый мужской голос, бормотавший по-английски, и незнакомый женский, пробормотавший что-то в ответ. Слов было не разобрать. Впервые Берти Трент ухитрился держать голос ниже так называемого шепота, который слышен на другом краю футбольного поля. И все-таки это был Берти Трент, самый ничтожный простофиля в Северном полушарии, а значит, лорду Дейну придется отложить свое дело. Он не намерен заключать сделку, когда Трент будет стоять над душой, считать и взвинчивать цену, искренне полагая, что помогает ее снизить. – Ну вот, – раздался голос, зычный, как у игрока регби. – Неужели? Ну да, клянусь Юпитером, так и есть. Тяжелые шаги приближались. Лорд Дейн подавил вздох, повернулся и в упор посмотрел на прилипалу. Трент подошел вплотную. – Так сказать, не имел намерения прерывать, особенно когда приятель торгуется с Шантуа, – сказал он и дернул головой в направлении поставщика. – Как я сказал Джесс секунду назад, этот малый себе на уме и не даст больше половины того, сколько готов заплатить. Не говоря о том, что он следит, где «половина», а где «вдвое», когда надо не запутаться в франках и су, когда невнятно называют другие монеты и надо умножать и делить, чтобы получить нормальные фунты, шиллинги и пенсы, которыми французы почему-то не хотят пользоваться, разве что из вредности, чтобы досадить нашему брату. – Кажется, я тебе уже объяснял, Трент, что ты будешь меньше досадовать, если не станешь подрывать баланс своего деликатного телосложения попытками считать, – заметил Дейн. Он услышал шорох и приглушенный звук где-то слева от себя. Взгляд его сместился в ту сторону. Женщина, чье бормотание он слышал, наклонилась над витриной с драгоценностями. Лавка была плохо освещена – нарочно, чтобы покупателям было труднее оценить то, что они видят. Все, что разглядел Дейн, – что на этой особе надето нечто голубое плюс шляпка, перегруженная по моде украшениями. – В особенности рекомендую, – продолжал он, не сводя глаз с особы, – подавлять в себе искушение делать подсчеты, если ты задумал купить подарок своей пассии. Женщины обитают в более высоких математических сферах, особенно когда это касается подарков. – А это, Берти, следствие более высокого уровня развития ума у женщин, – сказала особа, не поднимая головы. – Женщина сознает, что выбор подарка требует установления равенства в уравнении, в которое входят моральные, психологические, эстетические и чувственные аспекты. Я бы не рекомендовала простому самцу пытаться внедриться в деликатный процесс уравнивания, в особенности таким примитивным способом, как счет. На какой-то момент лорду Дейну показалось, что его голову снова сунули в уборную. Сердце забилось, он покрылся мурашками, как в тот незабываемый день в Итоне двадцать пять лет назад. Он сказал себе, что его подвел завтрак – наверное, масло было прогорклым. Немыслимо, чтобы его повергла в замешательство презрительная отповедь особы. Не может быть, чтобы его сбило с толку открытие, что эта особа не проститутка, как сначала подумал Дейн. Ее произношение говорило о том, что она леди. Хуже того – хотя чего уж хуже? – судя по тону, она «синий чулок». Лорд Дейн в жизни своей не встречал женщин, которые хотя бы краем уха слышали об уравнениях, тем более о том, что надо что-то уравнивать. Берти подошел и в своей игривой манере спросил: – Вы поняли, что она сказала, Дейн? – Да. – Что? – Мужчины – грубые животные. – Ты уверен? – Абсолютно. Берти тяжело вздохнул и повернулся к незнакомке, которая по-прежнему любовалась содержимым витрины. – Ты обещала не оскорблять моих друзей, Джесс. – Не знаю, когда я успела это сделать, ведь я здесь ни с кем не знакома. Кажется, она на чем-то остановилась: шляпка в цветах и фруктах наклонялась туда-сюда, когда она разглядывала объект под разными углами. – Ну и как, хочешь познакомиться? – нетерпеливо спросил Трент. – Или так и будешь таращиться на эту дребедень? Она выпрямилась, но не повернулась. Берти прокашлялся. – Джессика, – решительно сказал он. – Дейк. Дейн… черт побери, Джесс, ты можешь на минуту оторвать глаза от этой ерунды? Она повернулась. – Дейн – моя сестра. Она подняла глаза. Быстрый свирепый жар окатил лорда Дейна с головы до ног, упрятанных в ботинки цвета шампанского. – Милорд, – сказала она, коротко кивнув. – Мисс Трент, – сказал он. Ценой жизни Себастьян не смог бы выдавить из себя ни звука больше. Под чудовищной шляпой было овальное личико, безупречно белое, будто фарфоровое. Густые, черные, как сажа, ресницы обрамляли серебристо-серые глаза, слегка раскосые, повторявшие изгиб высоких скул. Тонкий прямой нос, чуточку полноватые розовые губки. Ее красота не была классически английской, но это было в своем роде совершенство, а лорд Дейн не был слепым или невежественным и обычно узнавал качество, когда его видел. Если бы она была предметом севрского фарфора, или картиной, или гобеленом, он бы тут же купил ее, не торгуясь. Созерцая это совершенство, он на какой-то сумасшедший миг подумал, сколько она может стоить. Но уголком глаза он увидел свое отражение в стекле. Темное лицо – жесткое, грубое, лицо самого Вельзевула. В данном случае о книге можно было судить по ее обложке, потому что внутри он был такой же мрачный и жесткий. Он был духом Дартмура, где дуют свирепые ветры, дождь колотит по серым скалам и где пятна приятной на вид зелени оказываются трясиной, засасывающей быков. Каждый, имеющий хотя бы половину мозгов, увидит надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий», или ближе к теме: «Осторожно. Зыбучие пески!» Существо, стоявшее перед ним, – безусловно, леди, не надо и вешать предупредительных знаков. В его словаре леди значились под грифами: «Досада», «Чума» и «Фемина». К Дейну вернулось сознание. Он понял, что, видимо, давно стоит и сосредоточенно разглядывает ее, потому что Берти, заскучав, принялся изучать деревянных солдатиков. Дейн собрался с мыслями. – Разве не пришла очередь вашей реплики, мисс Трент? – осведомился он. – Вы не собираетесь высказаться о погоде? Кажется, это считается подходящей, вернее, безопасной темой для разговора. – У вас очень черные глаза, – сказала она, глядя на него с совершенным спокойствием. – Разум мне подсказывает, что они просто очень темно-коричневые. Но иллюзия полная. Что-то его кольнуло, он не понял, в сердце или в живот. Но выражение лица ни на йоту не изменилось. Он прошел суровую школу владения лицом. – Разговор с удивительной скоростью перешел на личности, – процедил он. – Вы очарованы моими глазами. – Ничего не могу поделать – они экстраординарны. Такие черные! Но я не желаю причинять вам неудобство. – И она со слабой улыбкой отвернулась к витрине. Дейн не мог точно сказать, что с ней не так, но что-то было. Ведь он лорд Вельзевул, верно? Она должна была упасть в обморок или в лучшем случае прийти в ужас. А она смотрит дерзко, в какой-то момент ему даже показалось, что она с ним флиртует. Надо уходить. Он вполне может разобраться с этим несоответствием на улице. Себастьян направился к двери, но Берти поспешил за ним и жарко зашептал, так что было слышно до собора Нотр-Дам: – Ты легко отделался. Я был уверен, что она порвет тебя. А если она захочет, то порвет любого, ей все равно, кто он. Ты-то мог бы с ней справиться, но у нормального парня от нее голова болит, так что если ты решил пойти выпить… – Шантуа получил в свое распоряжение автомат, который ты найдешь интригующим, – сообщил Дейн. – Почему бы тебе не попросить его запустить? Посмотришь, что он делает. Квадратное лицо Берти засветилось восторгом. – Правда? А что он делает? – Может, сам посмотришь? – предложил Дейн. Берти потрусил к хозяину лавки и начал бубнить что-то такое, от чего у истинного парижанина появится мотив для самоубийства. Избавившись от Берти, который явно вознамерился его сопровождать, лорд Дейн сделал еще несколько шагов к двери, но взгляд сам собой сместился к мисс Трент, поглощенной разглядыванием витрины, и он остановился, снедаемый любопытством.
Глава 2
За жужжанием и клацаньем автомата Джессика отчетливо услышала, что маркиз остановился. Потом опять послышались шаги – наглые, самоуверенные. Он все решил и двинул на нее тяжелую артиллерию. «Дейн сам – тяжелая артиллерия», – подумала она. Ни Берти, никто другой не сказал ей того, что могло бы подготовить ее к встрече. Угольно-черные волосы, дерзкие черные глаза, нос Цезаря и зловеще-чувственный рот – одно только лицо возвещало о его прямом родстве с Люцифером, как заявил Уитерс. А тело… Берти ей говорил, что Дейн – крупный мужчина. Она ожидала встретить гориллу. И оказалась не готова увидеть породистого жеребца: большого, великолепных пропорций, с мощной мускулатурой, если свидетельством могут служить плотно облегающие брюки. Не надо было смотреть туда, даже вскользь, но такое телосложение прямо-таки требовало внимания. После этого мгновения, недостойного леди, ей понадобилась вся сила воли, чтобы больше не отрывать взгляд от его лица. Но и это требовало большого искусства, она боялась потерять остатки здравого смысла и сделать что-то неподобающее. – Отлично, мисс Трент. – Низкий голос раздался откуда-то сверху. – Вы возбудили мое любопытство. Что, к чертям, вы нашли там такого завораживающего? Его голова была вознесена на милю в высоту, но остальная часть тела находилась в неподобающей близости. Она чувствовала запах сигар, которые он недавно курил. И слабый запах очень дорогого мужского одеколона. Внутри опять появилась легкая дрожь, которую Джессика испытала несколько раньше и еще не совсем от нее избавилась. Надо будет поговорить с Женевьевой. Ощущения были совсем не такие, каких Джессика ожидала. – Часы, – сдержанно сказала она. – На которых женщина в розовом платье. Он наклонился к витрине: – Стоит под деревом? Эти? Он положил на стекло руку в чрезвычайно дорогой перчатке, и у нее пересохло во рту. Рука огромная, могучая. Одной такой рукой он может поднять Джессику ввоздух. – Да, – ответила она, подавив желание облизнуть губы. – Уверен, вы хотите рассмотреть их вблизи. – Он снял с гвоздя на балке ключ, обошел витрину сзади, отпер ее и достал часы. Шантуа не мог не заметить такой наглости, но не издал ни звука. Джессика оглянулась. Казалось, он был поглощен беседой с Берти. Здесь ключевое слово – «казалось». Обычная беседа с Берти едва ли находится в сфере вероятных событий, а уж углубленная, тем более по-французски, совершенно исключена. – Может, лучше я продемонстрирую, как эта вещь работает? – спросил Дейн. В басовитом голосе Джессика уловила тот преувеличенно невинный тон, который всегда предшествует идиотским мужским шуточкам. Она не вчера родилась и отлично знала, как работает этот хронометр. Но искра в его глазах говорила о том, что он мечтает позабавиться, и она не хотела портить ему удовольствие. Пока. – Вы очень любезны, – пробормотала она. – Если вы повернете эту шишечку, – сказал он, демонстрируя, – видите, ее юбки раздвигаются, а там, между ног… – Он сделал вид, что вглядывается. – Господи! Ну и ну. Я уверен, что там парень стоит на коленях. – Он поднес часы к ее лицу. – Я не близорука, милорд, – сказала она, отбирая у него часы. – Вы правы. Это парень, по-видимому, ее любовник, потому что оказывает ей любовную услугу. Она открыла ридикюль, достала маленькую лупу и подвергла часы пристальному изучению, прекрасно сознавая, что сейчас сама является объектом пристального исследования. – На парике джентльмена потерта эмаль, на юбке леди слева небольшая царапина, – сказала она. – Но в целом часы в отличном состоянии, учитывая их возраст, хотя я сильно сомневаюсь, что они показывают точное время. В конце концов, это не брегет. Она отвела лупу и встретила его взгляд из-под тяжелых век. – Как думаете, сколько за них попросит Шантуа? – Вы хотите их купить, мисс Трент? Я сильно сомневаюсь, что старшие одобрят такую покупку. Или за время моего отсутствия английские правила приличия претерпели существенные изменения? – О, это не мне, – сказала она. – Это для бабушки. – А, тогда ладно. Это другое дело. – На день рождения, – объяснила Джессика. – А теперь извините, мне надо отвлечь Берти от торгов. Судя по его голосу, он пытается считать, а как вы тонко заметили – это не к добру. Он может подхватить ее одной рукой, думал Дейн, глядя, как она скользит по магазину. Ее голова едва доходит ему до ключицы, и даже вместе с этой огромной шляпой она весит не больше пятидесяти килограммов. Он привык возвышаться над женщинами – да и вообще почти надо всеми – и комфортно чувствовал себя в огромном теле. Спорт – бокс и особенно фехтование – сделал его легким на ногу. Рядом с ней он почувствовал себя огромным увальнем. Огромным, безобразным, тупым увальнем. Она прекрасно знала, что собой представляет эта окаянная вещица. Вопрос в том, что собой представляет она сама? Эта крошка смотрела ему, мерзавцу, прямо в лицо и не моргнула глазом. Он нарочно встал слишком близко к ней, а она не тронулась с места. Потом она достала лупу – ничего себе! – и разглядывала непристойный хронометр, как редкое издание «Книги страстей» Фокса. Он пожалел, что уделял мало внимания рассказам Трента о сестре. Беда в том, что если обращать внимание на все, что говорит Берти, то сойдешь с ума. Лорд Дейн не додумал мысль до конца, как Берти закричал: – Нет! Ни в коем случае! Ты ей потворствуешь, Джесс! Шантуа, не продавайте! – Нет, вы продадите, Шантуа, – сказала мисс Трент на прекрасном французском. – Не стоит прислушиваться к моему маленькому брату, у него нет надо мной власти. – Потом она старательно перевела все брату, и тот покраснел. – Я не маленький! Я глава этой чертовой семьи! Я… – Берти, пойди поиграй на детском барабане, – сказала она. – Или еще лучше – может, пригласишь своего очаровательного друга выпить? – Джесс, – Берти заговорил умоляюще, – ты же знаешь, она будет их показывать людям – и я умру со стыда. – Ох, какой ты стал педант после отъезда из Англии! У Берти глаза чуть не вылезли из глазниц. – Какой – что? – Педант, дорогой. Ты стал педантичный и гордый – настоящий методист. Берти издал нечленораздельные звуки и повернулся к Дейну, который и думать забыл об уходе. Прислонившись к витрине с драгоценностями, он зачарованно наблюдал за сестрой Берти. – Нет, ты слышал, Дейн? Ты слышал, что сказала эта дрянная девчонка? – Не пропустил ни слова, – заверил его Дейн. – Я! – Берти ударил себя кулаком в грудь. – Педант. – Действительно, шокирующее заявление. Я буду обязан прервать знакомство с тобой. Не могу позволить, чтобы меня развращали целомудренные компаньоны. – Но, Дейн, я… – Твой друг прав, дорогой, – сказала мисс Трент. – Люди не должны видеть вас вместе. Если слухи об этом просочатся, его репутация погибнет. – А, так вам знакома моя репутация, мисс Трент? – спросил Дейн. – О да! Вы самый порочный из людей. Вы едите на завтрак маленьких детей, если они плохо себя ведут, так утверждают их няньки. – Но вас это не тревожит? – Сейчас не время для завтрака, и я не маленький ребенок. Хотя понимаю, что вы могли по ошибке, с высоты своего чердака, принять меня за ребенка. Лорд Дейн осмотрел ее сверху донизу: – Нет, не думаю, что мог бы совершить такую ошибку. – Не мог, потому что слышал, как ты ругаешься и обзываешься, – встрял Берти. – С другой стороны, мисс Трент, – продолжал Дейн так, будто Берти не существовало, – если вы будете плохо себя вести, у меня может появиться искушение… – Quest-ce que cest, Champtois?[2] – спросила мисс Трент Она двинулась к прилавку, где на подносе лежали вещи, отобранные Дейном еще до прихода в магазин этой парочки. – Rien, rien. – Шантуа закрыл рукой поднос и нервно посмотрел на Дейна. – Pas interessant.[3] Она посмотрела на поднос: – Это ваша покупка, милорд? – Отнюдь, – сказал Дейн. – На какой-то миг меня заинтересовала серебряная чернильница. Как вы понимаете, это единственная вещь, на которую можно взглянуть во второй раз. Однако она направила свою лупу не на чернильницу, а на маленькую грязную картину в толстой заплесневевшей раме. – Кажется, женский портрет, – сказала она. Дейн отошел от витрины с драгоценностями и встал рядом с ней у прилавка. – Ах да, Шантуа заявил, что это человек. Вы испачкаете перчатки, мисс Трент. Берти тоже подошел вразвалочку. – Воняет как не знаю что. – Он сморщил нос. – Потому что гниет, – объяснил Дейн. – Потому что она довольно старая, – продолжила его мысль мисс Трент. – Скорее, десять лет пролежала в сточной канаве, – сказал Дейн. – У нее интересное выражение лица, – сказала по-французски мисс Трент хозяину. – Не могу понять, грустное или счастливое. Сколько вы за нее хотите? – Сорок су. Она положила картину. – Тридцать пять, – сказал он. Она засмеялась. Шантуа сказал, что сам заплатил за картину тридцать су и не может продать дешевле. Она посмотрела на него с жалостью. У него на глаза навернулись слезы. – Тридцать, мадемуазель. Она сказала, что в таком случае берет только часы. В конце концов, она заплатила десять су за грязную, вонючую картинку, и Дейн подумал, что если бы она поторговалась подольше, Шантуа сам ей заплатил бы, чтобы она ее взяла. Дейн никогда еще не видел, чтобы неуступчивый Шантуа пребывал в таком замешательстве, и не мог понять почему. Когда мисс Джессика Трент наконец ушла – слава Богу, забрав с собой брата, – единственное мучение, которое осталось у лорда Дейна, это головная боль, и он приписал ее тому, что почти час провел в обществе Берти. В тот же вечер в отдельном кабинете своего любимого притона порока под безобидным названием «Двадцать восемь» лорд Дейн услаждал товарищей описанием этого фарса, как он его назвал. – Десять су? – засмеялся Роуленд Ваутри. – Сестра Трента уговорила Шантуа с сорока су до десяти? Жаль, меня там не было. – А что, зато теперь стало ясно, как все было, – сказал Малкольм Гудридж. – Она родилась первой и забрала себе весь интеллект, а Тренту остались одни крохи. – Внешность она тоже себе забрала? – спросил Френсис Боумонт, подливая Дейну вина. – Я не нашел, ни малейшего сходства в лице, фигуре и цвете волос. – Дейн глотнул вина. – Это все? – спросил Боумонт. – Предоставляешь нам гадать? Как она выглядит? Дейн пожал плечами: – Черные волосы, серые глаза. Рост примерно пять футов, вес – килограммов пятьдесят. – Ты ее взвешивал? – с ухмылкой спросил Гудридж. – Как скажешь, эти пятьдесят килограммов хорошо распределены? – Откуда мне знать? Как, к черту, можно что-то узнать со всеми этими корсетами, турнюрами и что еще там нацепляют на себя фемины? Все ложь и увертки, пока не разденешь их догола. – Он улыбнулся. – Тогда начнется другая ложь. – Женщины не лгут, милорд Дейн, – с легким акцентом сказал от двери другой голос. – Простоим так кажется, потому что они обитают в другом мире. – Граф Эсмонд вошел и мягко прикрыл за собой дверь. Хотя Дейн приветствовал Эсмонда небрежным кивком, он обрадовался его приходу. У Боумонта были потрясающие способности вытягивать из людей то, что они больше всего желали бы скрыть, и хотя Дейн приготовился к его трюкам, его возмущала необходимость быть настороже и отгонять эту шавку. В присутствии Эсмонда Боумонт ни к кому не сможет приставать. Даже Дейна граф иногда приводил в смущение, хотя по другим причинам. Эсмонд был красив, как может выть красив мужчина, похожий на женщину: изящный, белокурый, голубоглазый, с лицом ангела. Когда на прошлой неделе его впервые представили, Боумонт, смеясь, предложил попросить его жену-художницу написать их двойной портрет и назвать его «Рай и ад». Боумонт очень хотел Эсмонда. Эсмонд хотел жену Боумонта. А она не хотела никого. Дейну ситуация казалась восхитительно забавной. – Вы вовремя, Эсмонд, – сказал Гудридж. – Сегодня у Дейна было приключение. В Париж приехала молодая леди и первым делом наткнулась на Дейна. И он с ней разговаривал. Всему миру было известно, что Дейн отказывался иметь хоть какое-то дело с респектабельными женщинами. – Сестра Берти Трента, – пояснил Боумонт. Возле него был пустой стул, и все понимали, для кого он оставлен. Но Эсмонд подошел к Дейну и облокотился на спинку его кресла. Чтобы помучить Боумонта, разумеется. Он только с виду был ангелом. – А, да, – сказал он, – она совсем на него не похожа. Пошла в Женевьеву. – Я мог бы догадаться, – сказал Боумонт, наливая себе бокал. – Ты с ней уже познакомился? Она похожа на тебя, Эсмонд? – Я столкнулся с Трентом и его родственницами у Тори-тони, – сказал Эсмонд. – Весь ресторан разволновался. Женевьеву, то есть леди Пембури в Париже не видели со времени подписания мира в Амьене. И ее не забыли, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет. – Клянусь Юпитером, так и есть! – закричал Гудридж и хлопнул рукой по столу. – Конечно! Я был так ошеломлен поведением Дейна в отношении этой девушки, что не увидел связи. Женевьева! Этим все объясняется. – Что объясняется? – спросил Ваутри. Гудридж встретился глазами с Дейном, видно было, что чувствует он себя несколько неуверенно. – А что, естественно, ты был несколько… необычный. Женевьева выпадает из общего ряда, и если у мисс Трент того же рода… ну, аномалия, то ей должны нравиться вещи, которые ты покупаешь у Шантуа. Так она оказалась в этой лавке. Как троянский конь с аптечкой внутри, которого ты купил в прошлом месяце. – Имеешь в виду, необычная вещь, – сказал Дейн. – Блестящая аналогия, Гудридж. – Он поднял бокал. – Я сам не выдумал бы лучше. – Все равно я не верю, что парижский ресторан разволновался из-за парочки необычных фемин, – сказал Боумонт, переводя взгляд с Гудриджа на Дейна и обратно. – Когда встретите Женевьеву, поймете, – сказал Эсмонд. – Это не просто красота, месье. Это роковая женщина. Мужчины в ресторане так прониклись, что перестали обращать внимание на еду. Наш друг Трент очень осерчал. К счастью для него, мадемуазель Трент сразила ресторан своим обаянием, иначе началось бы кровопролитие. Две такие женщины… Для французов это слишком много. – Он удрученно покачал головой. – У ваших соотечественников странное представление об обаянии, – заметил Дейн, подавая графу бокал. – Все, что я в ней заметил, – острый язычок и надменность «синего чулка» и старой девы. – Мне нравятся умные женщины, это стимулирует. У каждого свой вкус. Меня восхищает, что вы находите ее язвительной, милорд Дейн. Налицо соревнование. Боумонт засмеялся: – Дейн не соревнуется, он обменивается. И, как мы знаем, у него один предмет обмена. – Я плачу проститутке несколько монет, – сказал Дейн. – Она дает мне то, что я требую, и делу конец. Поскольку нам не грозит, что все шлюхи в мире переведутся, зачем мне идти на лишнее беспокойство, только другого сорта? – Но есть любовь, – сказал Эсмонд. Его собеседники покатились со смеху. Когда шум затих, Дейн сказал: – Кажется, возникло языковое расхождение, джентльмены. Разве я не о любви говорил? – По-моему, вы говорили про блуд, – сказал Эсмонд. – В дейновском словаре это одно и то же, – сказал Боумонт. Он встал. – Пожалуй, прогуляюсь вниз и брошу несколько франков в крысиную нору под названием «Красное и черное». Кто со мной? Ваутри и Гудридж последовали за ним. – Эсмонд? – спросил Боумонт. – Может, позже, – сказал граф, – Решу, когда допью вино. – Он сел на стул, который освободил Ваутри, рядом с Дейном. Когда остальные не могли их слышать, Дейн сказал: – Эсмонд, ничего, кроме любопытства: почему ты просто не скажешь Боумонту, что он лает не на то дерево? Эсмонд улыбнулся: – Не будет никакой разницы, даю слово. Я думаю, со мной у него те же проблемы, что и с женой. Боумонт возбуждался и кидался на все, до чего мог дотянуться. Несколько лет назад жене это опротивело, и она решета, что он к ней больше не притронется. И все равно держала его на крючке. Боумонт был свирепым собственникем, сходил с ума от ревности, видя интерес Эсмонда к своей жене. Жалкое зрелище, думал Дейн. И смехотворное. – Может быть, со временем я пойму, почему ты тратишь на нее время, – сказал Дейн. – Знаешь, за несколько франков ты мог бы иметь что-то очень похожее на Лилию Боумонт. А здесь как раз то место, где можно найти все, что пожелаешь, не так ли? Эсмонд осушил бокал. – Пожалуй, мне больше не стоит приходить сюда. Это место вызывает у меня… нехорошее чувство. – Он встал. – Во всяком случае, сегодня я предпочту Итальянский бульвар. Он пригласил Дейна пойти с ним, но Дейн отказался. Время было без четверти час, а в час у него наверху назначена встреча с белокурой амазонкой по имени Хлоя. Может быть, «нехорошее чувство» Эсмонда обострило инстинкты Дейна, а может быть, он выпил меньше обычного, но после того как Хлоя впустила его в комнату с красными занавесками, маркиз внимательно оглядел обстановку. Глазок в стене он обнаружил, когда собирался снять сюртук, – слева от кровати, на несколько дюймов ниже уровня его глаз. Он взял Хлою за руку, поставил прямо напротив глазка и велел раздеваться, очень медленно. Сам быстро выскочил в коридор, распахнул дверь соседней комнаты, похожей на склад белья, толкнул ногой дверь в противоположной стене. В каморке было очень темно, но она была маленькая, и ему не составило труда услышать, что какой-то человек пытается двигаться, видимо, к следующей двери. Но недостаточно быстро. Дейн дернул его на себя, развернул, схватил за узел галстука и прижал к стене. – Мне не надо видеть, я узнал тебя по запаху, Боумонт, – сказал Дейн угрожающе тихим голосом. От одежды и дыхания Боумонта всегда несло спиртом и опиумом. – Думаю заняться искусством, – продолжал Дейн, в то время как Боумонт пыхтел и задыхался. – Свою первую картину я думаю назвать «Портрет мертвеца». Услышав сдавленный звук, Дейн слегка ослабил галстук. – Собрался подглядывать, свинья? – Не можешь… меня убить… хладнокровно, – выдохнул Боумонт. – Гильотина. – Верно. Не хочешь, чтобы я лишился головы из-за такой мрази, как ты? Дейн выпустил галстук, правым кулаком с силой ударил Боумонта в лицо, левым – в живот. Боумонт мешком свалился на пол. – Не досаждай мне больше, – сказал Дейн. И ушел.В это время Джессика сидела на кровати у бабушки. В первый раз они смогли спокойно поговорить без того, чтобы Берти не приставал и не надоедал. Час назад он уехал за какой-то чепухой, и Джессика воспользовалась случаем и забрала его любимый коньяк. Она только что закончила рассказ о столкновении с Дейном. – Все ясно, звериная привлекательность, – сказала Женевьева. И этим быстро и жестоко убила маленькую отчаянную надежду Джессики на то, что ее внутренний кавардак был вызван миазмами из открытой сточной канавы перед лавкой Шантуа. – Черт, – сказала она, глядя в серебристо-серые глаза бабушки. – Это не только унизительно, это неудобно. Я испытываю вожделение к Дейну. Некстати, что именно сейчас. Что из всех мужчин – к нему. – Согласна, в этом есть некоторое неудобство. Но интересная, трудная задача, ты не находишь? – Трудная задача, – отвадить Берти от Дейна и его кружка придурков, – жестко сказала Джессика. – Гораздо полезнее было бы привадить Дейна к тебе, – сказала бабушка. – Он очень богат, у него прекрасная родословная, он молодой, сильный, здоровый, и ты чувствуешь к нему непреодолимое влечение. – Он – не материал для мужа. – То, что я описала, – наилучший материал для мужа. – Я не хочу мужа. – Джессика, ни одна женщина не хочет мужа, если она объективно смотрит на мужчин. А ты всегда была восхитительно объективна! Но мы живем не в стране утопии. Открыв магазин, ты, безусловно, будешь зарабатывать деньги. Но семья отвернется от тебя, твой социальный статус канет на дно, люди из общества будут тебя жалеть, даже если сами они разорены и не могут покупать твои вещи. И каждый лондонский хлыщ будет делать тебе непристойные предложения. Да, когда человек находится в отчаянном положении, такое стремление говорит о его мужестве, Но ты не в отчаянном положении, дорогая. Если на то пошло, я могу тебя содержать. – Мы то и дело к этому возвращаемся, – сказала Джессика. – Ты не Крез, и у нас обеих дорогие вкусы. Не говоря о том, что ты усилишь болезненные желания в семье, а я буду казаться лицемеркой, потому что годами твердила, что ты не должна давать нам ни фартинга и что ты не несешь за нас ответственности. – Ты очень гордая и храбрая, я это уважаю и восхищаюсь тобой, дорогая. – Бабушка похлопала ее по коленке. – И ты единственная, кто меня понимает. Мы всегда были скорее сестры и подруги, чем бабушка с внучкой, верно? Так вот, как твоя сестра и подруга я говорю тебе, что Дейн – великолепный улов. Советую навесить крючки и изловить его. Джессика сделала большой глоток коньяка. – Это тебе не треска, Женевьева. Это большая голодная акула. – Тогда тебе нужен гарпун. Джессика покачала головой. Женевьева откинулась на подушки и вздохнула. – Ладно, не буду тебя пилить, это несимпатично. Я просто надеюсь, что его реакция на тебя не такая, как твоя на него. Этот человек всегда получает то, что хочет, Джессика, и как бы тебе не попасться ему на удочку. Джессика передернулась: – Такой опасности нет. Он не хочет иметь никаких дел с леди. По рассказам Берти, Дейн считает респектабельных женщин разновидностью поганок. Единственная причина, по какой он со мной разговаривал, стремление развлечься, попытаться меня шокировать. Женевьева хохотнула: – Ты имеешь в виду часы? Восхитительный подарок ко дню рождения. Еще восхитительнее из-за выражения лица Берти, когда я открыла коробку. Я никогда не видела у него такого красного лица. – Видимо, потому, что ты ее открыла в ресторане, когда граф Эсмонд на нас смотрел. Что ее больше всего раздражает, подумала Джессика, так это почему она не могла воспылать похотью к Эсмонду? Он тоже очень богат. И красив до умопомрачения. И он цивилизованный человек. – Эсмонд – весьма забавный молодой человек, – сказала Женевьева. – Жаль, что он уже занят. В его глазах появлялось нечто интересное, когда он говорил о миссис Боумонт. Женевьева рассказала Эсмонду о картине за десять су и о том, что Джессика уверена, что она значительнее, чем кажется. Эсмонд предложил попросить миссис Боумонт назвать им экспертов, которые почистят и оценят вещь, а также представить ей Джессику. Они договорились о встрече на завтра, когда миссис Боумонт будет помогать на бенефисе в пользу вдовы ее бывшего учителя. – Посмотрим, появится ли что-то интересное в ее глазах завтра, вернее, уже сегодня, – сказала Джессика. – Хотела бы я быть уже там. Чувствую полное нежелание ложиться спать. У меня гадкое ощущение, что мне приснится акула.
Глава 3
Джессике было бы гораздо легче, если бы она узнала, что стала причиной ночных кошмаров Дейна. То есть начинались сны вполне нормально, доскональными сценами похоти и сладострастия. Поскольку ему часто снились фемины, то при пробуждении его не трогало возбужденное состояние его вошедшего в поговорку «дышла», и маркиз не беспокоился, что видит во сне вызывающую раздражение сестру Берти Трента. Наоборот, Дейн с удовольствием ставил на место надменную гордячку, «синий чулок»: на спину, на колени и не раз в такие позы, какие вряд ли возможны с точки зрения анатомии. Беда в том, что каждый раз, когда во сне он был на грани того, чтобы залить девственное лоно горячим семенем Баллистеров, он просыпался. Иногда он оказывался по горло в трясине, иногда в кандалах в вонючей камере, и по нему ползали твари, которых он был не в состоянии стряхнуть. Иногда лежал в морге на столе, подготовленный к вскрытию. Будучи человеком немалого интеллекта, Себастьян не трудился разъяснять себе эти символы. Все, что происходило в ночном кошмаре, было в переносном смысле отражением того, что происходит с мужчиной, когда его подцепит на крючок фемина. Однако он не понимал, зачем мозг предъявляет ему во сне мерзкие картины того, о чем он и так знает. Годами ему снились женщины, с которыми он не собирался связываться. Несчетное число раз он просыпался и воображал, что проститутка рядом с ним – леди, которая ему нравилась. Совсем недавно он сделал вид, что чувственная французская шлюха была Лилией Боумонт, и он ушел настолько удовлетворенный, как будто она и вправду была той ледяной стервой. Нет, более удовлетворенный, потому что проститутка проявила энтузиазм, а настоящая Лилия Боумонт прочистила бы ему мозги каким-нибудь тупым инструментом. Короче, до сих пор у Дейна не было противоречий между фантазией и реальностью. Он встретил Джессику Трент и почувствовал совершенно нормальное вожделение. В воображении он жаждал каждую красивую женщину, которую видел. У него был чудовищный сексуальный аппетит, унаследованный, он не сомневался, от шлюхи-матери с ее горячей итальянской кровью. Когда он желал респектабельную фемину, он находил ей на замену проститутку, платил и имел ее. Что он и сделал во сне с сестрой Трента – вернее, попытался сделать, потому что у него никак не получалось дойти до конца. Его расстраивали не только сны. Инцидент в заведении «Двадцать восемь» не убил в нем потребности в продажных женщинах, но оставил кислый привкус во рту. Он не вернулся к Хлое, чтобы взять ее там, где оставил, и с тех пор не брал других проституток. Он говорил себе, что извращенное любопытство Боумонта не может быть причиной для полного отказа от услуг проституток. И все-таки Дейн чувствовал крайнее нежелание входить в комнату с какой-нибудь fille de joie,[4] что создавало серьезную проблему, потому что он был слишком привередлив, чтобы поиметь женщину в зловонном парижском переулке. И потому при несговорчивых снах и противном вкусе во рту он не мог изгнать вожделение к мисс Трент испытанным способом. А потому через неделю у Дейна заметно испортился характер. И значит, Берти Трент выбрал самое неудачное время, чтобы сообщить ему, что грязная заплесневелая картина, которую мисс Трент купила за десять су, оказалась исключительно ценной русской иконой. Было несколько минут после полудня, и лорд Дейн только что увернулся от воды, которую выплеснули из лохани с верхнего этажа дома на рю де Прованс. Он был так поглощен процессом спасения своего костюма, что не заметил приближения Трента, а когда заметил, тот был уже рядом и с жаром излагал свои волнующие откровения. Когда Берти на долю секунды замолк, чтобы набрать в грудь воздуха, маркиз, сдвинув брови, спросил: – Русская что? – Акон. То есть это не дрянь какая-нибудь, а их языческая картина с массой золотой краски и золотого листа. – Думаю, ты имел в виду икону. В таком случае, боюсь, твою сестру разыграли. Кто ей сказал такую чушь? – Лефевр, – сказал Берти. Лорд Дейн почувствовал холодок в груди. Лефевр был самым уважаемым оценщиком в Париже. С ним приходили консультироваться даже от Акерманна и «Кристи». – На свете не счесть икон, – сказал Дейн, – но если эта хорошая, то твоя сестра провернула отличную сделку за десять су. – В раму вставлены маленькие драгоценные камушки: рубины, жемчуг и прочее. – Полагаю, подделка. Берти сморщился, как часто делал, когда тщился что-нибудь осмыслить. – Знаешь, это было бы странно, скажи? Втыкать пустышки в красивую золотую раму. – Картина, которую я видел, была в деревянной раме. – У Дейна в голове уже бил молот. – Так умно сделано, ты себе не представляешь! Деревянная рама была частью кейса, в который ее упрятали. Вот почему она была такая отвратительная. Разве не смешно? Этот хитрый попрошайка Шантуа понятия не имел, что надо снять деревяшку. Он будет рвать на себе волосы, когда узнает. Дейн размышлял, не оторвать ли Берти голову. Десять су! И Дейн ее отверг, только мельком посмотрел, даже когда его сестрица наставила на нее свою чертову лупу. У нее интересное выражение лица, видите ли. И Дейн отвлекся на живую фемину и ничего не заподозрил. Потому что там нечего подозревать, сказал он сам себе. У Берти мозгов меньше, чем у павлина, он, как всегда, чего-то не понял. Его «акон» – просто дешевая картинка, которая висит в углу у каждого русского религиозного фанатика; а на раму налеплена блестящая краска и вставлены цветные стеклышки. – Я, конечно, не скажу Шантуа, – продолжал Берти, понизив голос. – Она просила никому не говорить, особенно тебе. Но я не дрессированный медведь, у меня нет кольца в носу, за которое меня можно водить. Так что я побежал прямо к тебе и нашел в последний момент, потому что она собирается пойти в банк, как только Женевьева приляжет поспать, – и тогда картину запрут в подвале, и ты ее никогда не увидишь, понял? Маркиз Дейн был в ярости, как и думала Джессика. Он вытянулся в кресле, скрестил руки на груди, полуприкрытыми обсидиановыми глазами медленно обвел кофейню. Таким мрачным, язвительным взглядом Люцифер обводил землю после падения. Она удивлялась, что этот взгляд не оставляет за собой обугленный след. Посетители кафе только отводили глаза, но как только Дейн, «дыша серой», обратил свое неудовольствие на нее – тут же уставились на него. Джессика уже решила, как будет разбираться с проблемой, она с раздражением подумала, что было бы легче, если бы Берти был хоть чуточку осмотрительнее. Напрасно она взяла его с собой, когда пошла к Лефевру за картиной, но кто мог знать, что та окажется ценнейшей русской иконой, а не просто работой талантливого художника? Даже Лефевр удивился, когда приступил к работе и нашел инкрустированную золотую раму, замаскированную деревянной. Естественно, когда Лефевр закончил и икона стала красивой, блестящей и сверкала камнями, Берти пришел в такое возбуждение, что ничего не желал слушать. Джессика пыталась ему объяснить, что рассказать, об этом Дейну – все равно что помахать красной тряпкой перед быком. Но Берти только фыркал, а потом сказал, что Дейн не опускается до подлостей, не говоря уж о том, что у него дюжина таких икон, а если он захочет то купит еще дюжину. Что бы там ни было у маркиза Дейна, Джессика не сомневалась, что оно не идет ни в какое сравнение с ее редкостной Богородицей. Когда она утром показала ему икону, у него был скучающий вид, и поздравил он ее в самой снисходительной манере, и смеялся, настаивая, что пойдет с ней и Берти в банк, чтобы отгонять возможных грабителей. Однако Джессика понимала, что ему хочется ее убить. После того как икону заперли в подвале банка, Дейн предложил зайти в кофейню. Как только они сели, он отослал Берти найти сигары особого сорта. Джессика подозревала, что такого сорта в природе не существует, и тогда Берти здесь не появится до полуночи. Насколько она знала, в поисках фиктивных сигар он отправится хоть в Вест-Индию, как будто Дейн и вправду Вельзевул, а Берти – его преданный слуга. Убрав с дороги ее брата, Дейн молча предупредил посетителей кафе, чтобы занимались своими делами. Если он схватит ее за горло и начнет душить, вряд ли хоть один из них придет ей на помощь. Джессика не сомневалась, что они не посмеют даже пикнуть. – Во сколько оценил ее Лефевр? – спросил Себастьян. Это было первое слово, которое он обронил после того, как заказал кофе хозяину. Когда Дейн вошел в это заведение, обслуживать его кинулся сам владелец. – Он посоветовал мне ее не продавать. Сначала он хочет связаться с русским клиентом. Это не то кузен, не то племянник, не то какой-то другой родственник царя, и он… – Пятьдесят фунтов, – сказал лорд Дейн. – Если это один из многочисленных безумных родственников царя, он не даст вам ни фартинга больше. – Тогда он действительно должен быть безумным, – сказала Джессика. – Лефевр назвал куда более значительную цифру. Он посмотрел на нее в упор. Глядя в это темное суровое лицо, в черные неумолимые глаза, Джессике легко было представить, как он сидит на эбонитовом троне в самой глубине ада. Она бы нисколько не удивилась, если бы, посмотрев на дорогие блестящие башмаки, находившиеся в нескольких дюймах от ее туфель, увидела, что они превращаются в копыта. Любая женщина, имеющая хоть каплю здравого смысла, подхватила бы юбки и бежала со всех ног. Беда в том, что Джессика ничего такого не чувствовала. По нервам бежал магнетический ток, он скользил по всему телу, кружил, вызывал странное звенящее тепло в животе и переплавлял мозги в жидкий суп. Ей хотелось сбросить туфли и провести пальцами ног по дорогому черному башмаку. Хотелось просунуть руку под манжету накрахмаленной рубашки, найти вену и пощупать пульс. Но больше всего ей хотелось прижаться губами к жесткому распутному рту и целовать его до беспамятства. Конечно, подобное безумие приведет ее в позицию лежа на спине, и она мигом лишится девственности – вполне возможно, на глазах у посетителей кафе. Потом, если он будет в духе, он шлепнет ее по заду и прикажет убираться. – Мисс Трент, – сказал Дейн, – возможно, вашим одноклассницам понравится ваше остроумие. Возможно также, что если вы на время перестанете хлопать ресницами, у вас прояснится зрение и вы заметите, что я не школьница. Она не хлопала ресницами. Когда Джессика кокетничает, она делает это обдуманно и целенаправленно. И не такая она идиотка, чтобы столь откровенно заигрывать с Вельзевулом. – Хлопала ресницами? – переспросила она. – Я никогда не хлопаю ресницами, милорд. А делаю вот как. – Джессика перевела взгляд на красивого француза, сидевшего неподалеку, потом стрельнула в Дейна коротким косым взглядом. – Это не хлопанье ресницами, – сказала она Дейну, не удостаивая вниманием восхищенного француза. И хотя в это было трудно поверить, но его лицо помрачнело еще больше. – И все же я не школьник, – повторил он. – Советую приберечь игривые взгляды для зубрилок, которые на них отзовутся. Француз уже смотрел на Джессику с обожанием. Дейн повернулся и смерил его взглядом. Мужчина мгновенно отвел глаза и оживленно заговорил с компаньонами. Джессика вспомнила предупреждение Женевьевы. Она, не была уверена, что Дейн задумал поймать ее на удочку, зато видела, что он вывесил знак: «Здесь рыбу не ловить». Ее охватила дрожь, но этого следовало ожидать. Первобытная реакция женщины на красивого мужчину, который с обычной для них бесцеремонностью объявляет о том, что эта вещь – его. Джессика осознавала, что ее чувства по отношению к нему – самые что ни на есть первобытные. С другой стороны, она не совсем выжила из ума. Она видела, что надвигается мистер Большая Неприятность. Увидеть нетрудно, ведь скандал следует за ним по пятам. Джессика не собиралась оказываться в его эпицентре. – Я просто провела демонстрацию тонких различий, которые, по-видимому, от вас ускользнули. Как я понимаю, тонкость вообще не самая сильная ваша сторона. – Если это тонкий способ напомнить мне, что я проглядел то, что вы увидели под слоем грязи… – Видимо, вы не очень пристально ее разглядывали, когда она была уже чистая. Потому что тогда вы заметили бы, что это работа русской школы иконописи, и не предложили за нее оскорбительную сумму в пятьдесят фунтов. Его губы цинично изогнулись. – Я ничего не предлагал. Я выразил мнение. – Чтобы меня проверить, – сказала Джессика. – Однако я, как и вы, знаю, что это не просто строгановская школа, это ее редкая разновидность. Даже самые сложные миниатюры обычно обрамляли в серебро. Не говоря о том, что у Богородицы… – Глаза серые, а не карие, – скучным голосом сказал Дейн. – И она почти улыбается. Обычно они выглядят очень несчастными. – Злыми, мисс Трент. Они выглядят раздраженными. Полагаю, из-за того, что они девственницы: испытали все неприятности беременности и родов, но никакой радости. – Что касается девственниц, милорд, – сказала Джессика, наклоняясь к нему, – могу вам сказать, что у них много радостей. Например, получить редкую работу религиозного содержания, которая стоит минимум пятьсот фунтов. Он засмеялся. – Нет нужды сообщать мне, что вы девственница. Это видно невооруженным взглядом. – К счастью, в других вопросах я не так неопытна, – сказала Джессика, не смущаясь. – Я не сомневаюсь, что сумасшедший русский заплатит мне пятьсот. Я также не сомневаюсь, что этот русский – хороший клиент, которому Лефевр желает услужить удачной покупкой. А это означает, что лучше я устрою аукцион. – Джессика разгладила перчатки. – Я много раз видела, как в азарте аукциона мужчины доводят себя до разорения. Нечего и говорить, что результатом будут выдающиеся цены. Дейн прищурился. В этот момент появился хозяин с напитками. При нем были четыре официанта, которые с болезненной точностью раскладывали салфетки, серебро и фаянсовую посуду. Ни одной случайной крошке не дозволено было упасть на тарелку, ни единому пятнышку – замутить поверхность серебра. Даже сахар был распилен на кубики размером в полдюйма – а это немалый подвиг, потому что средняя голова сахара по шкале твердости находится где-то между гранитом и алмазом. Джессика всегда удивлялась, как на кухне их разбивают, не прибегая к взрыву. Она приняла кусочек желтого кекса с пенистой белой глазурью. Дейн дал раболепному хозяину нагрузить свою тарелку мелкими фруктовыми пирожными, художественно уложенными кругами. Они ели молча, пока Дейн не уничтожил столько пирожных, что у него вдруг заболели все зубы. Он положил вилку и хмуро уставился на руки Джессики. – Неужели с тех пор, как я уехал из Англии, изменились все правила? Я понимаю, что леди не выставляют напоказ публике голые руки. Но, как я понимаю, им разрешается снимать перчатки за едой? – Разрешается, – подтвердила она, – но это невозможно. – Джессика подняла руку и показала длинный ряд перламутровых пуговок. – Горничная полдня их застегивала. – К чему носить такие мерзкие надоедливые вещи? – Женевьева купила их специально под эту ротонду, – сказала Джессика. – Если бы я их не надела, она бы страшно обиделась. Он все еще смотрел на перчатки. – Женевьева – это моя бабушка, – объяснила она. Дейн с ней не встретился, он приехал, когда Женевьева легла спать после обеда, – хотя Джессика не сомневалась, что бабушка быстренько встала и принялась подглядывать, как только услышала низкий мужской голос. А сейчас обладатель этого голоса поднял на нее черные блестящие глаза. – А часы? – Это тоже была мудрая покупка, – сказала Джессика, положила вилку и с деловым видом продолжала: – Она была в восторге. – Но я не похож на вашу убеленную сединами бабушку, – сказал Дейн, продолжая игру. – Я не в таком восторге от иконы, даже строгановской, чтобы платить за нее больше того, что она стоит. По-моему, не больше тысячи. Но если вы обещаете не утомлять меня, торгуясь и строя глазки, я с радостью заплачу полторы тысячи. Джессика надеялась обрабатывать его постепенно. Его тон говорил, что он не намерен терпеть, чтобы его обрабатывали. Значит, следует идти прямо к цели, той цели, которую она поставила несколько часов назад, поймав выражение его глаз, когда он рассматривал выдающуюся находку. – Я с радостью отдам ее вам, милорд, – сказала она. – Никто мне никогда ничего не отдает, – холодно сказал Дейн. – Играйте в свои игры с кем-нибудь другим. Мое предложение – полторы тысячи. Мое последнее и единственное предложение. – Если вы отошлете Берти домой, икона ваша, – сказала Джессика. – Если нет, она пойдет на аукцион «Кристи». Если бы Джессика понимала состояние Дейна, она остановилась бы на первой фразе. Нет, если бы она полностью понимала, она вскочила бы и бежала без оглядки. Но она не могла понимать того, что сам лорд Дейн никак не мог осмыслить. Он хотел получить нежную русскую Богородицу, с ее полуулыбкой, полутоской, с хмурым младенцем Иисусом, хотел, как ничто другое в жизни. Когда он смотрел на икону, у него почему-то перехватывало горло. Работа была выдающаяся – и как произведение высокого искусства, и по человеческим меркам. До этих пор его всегда трогало искусство. Но то, что он испытывал сейчас, даже отдаленно не напоминало те приятные чувства. Он не знал им названия – как не знал в восьмилетнем возрасте. Он и не трудился давать им имя, просто раз за разом отпихивал их со своего пути, как и одноклассников, пока они не перестали его мучить. Он не давал этим чувствам созреть, и они остались на примитивном уровне. И когда они сейчас захватили лорда Дейна, он не мог реагировать на них по-взрослому. Не мог сказать себе, что Берти Трент – чертовски назойливый человек, которого давно надо было отослать паковать чемоданы. Маркизу это не приходило в голову, коль тупоголовая сестрица была готова за него щедро платить – для Дейна это скорее означало откупиться. Все, что Дейн сейчас видел, – это исключительно красивую девушку, которая дразнит его желанной игрушкой. Он предложил ей взамен солидный выкуп, а она засмеялась и пригрозила выбросить свою игрушку в уборную. Много позже лорд Дейн поймет, что в тот момент ему сверлило мозг именно такое сравнение, или какое-то столь же идиотское. Но это – позже. А пока он был восьмилетним внутри и тридцатитрехлетним снаружи, а значит, сам не свой. – Мисс Трент, никаких других условий, – сказал он угрожающе тихим голосом. – Я плачу полторы тысячи фунтов, вы говорите: «Идет», – и все, довольные, расходятся по домам. – Нет, – сказала она, упрямо вздернув подбородок. – Если вы не отошлете Берти домой, я никаких дел с вами иметь не буду. Вы губите его жизнь. Это не компенсировать никакими деньгами. Я не продам вам икону, даже если буду на последней стадии голодания. – Легко говорить на полный желудок, – сказал он, Потом насмешливо процитировал по-латыни Публия Сира: – «Каждый может держать руль, когда море спокойно». Она на том же языке процитировала того же мудреца: – «Нельзя надеть один ботинок на обе ноги». Дейн ничем не выразил своего удивления. – Оказывается, вы углублялись в Публия. В таком случае странно, что умная женщина не видит того, что у нее перед глазами. Я не играю с вами в мертвые языки, мисс Трент. Вы правите кораблем в рискованной близости от опасных вод. – Потому что в них тонет мой брат, – сказала Джессика, – потому что вы держите его голову под водой. Я не настолько сильна, чтобы выдернуть вашу руку, но у меня есть то, что вы хотите и что даже вы не можете отобрать. – Ее глаза сверкнули. – У вас есть только один способ получить эту вещь, милорд Вельзевул. Отошлите его в Англию! Если бы Дейн был способен рассуждать по-взрослому, он понял бы, что ее объяснение разумно, более того, он сам так же поступил бы, окажись на ее месте. Может, даже похвалил бы ее за то, что внятно и точно сказала, чего хочет, а не пыталась манипулировать им с помощью женских уловок и ужимок. Но он не мог рассуждать по-взрослому. Вспышка в ее глазах должна была безвредно встретиться с его взглядом. Вместо этого она прострелила его насквозь и подожгла внутренний фитиль. Он подумал, что этот фитиль – злость, что если бы она была мужчиной, он вышвырнул бы ее саму прямо сквозь стену. Он подумал, что коль она женщина, он найдет другой, равно эффективный способ преподать ей урок. Он не знал, что вышвырнуть ее – значит, поступить противоположно тому, чего он хочет. Он не знал, что урок, который он желает преподать, – это урок Венеры, а не Марса. «Искусство любви» Овидия, а не «Записки о галльской войне» Цезаря. Следовательно, он сделал ошибку. – Нет, вы плохо видите, мисс Трент, – сказал Дейн. – Всегда найдется другой способ. Вы думаете, его нет, потому что полагаете, что я играю по милым правилам, принятым в обществе. Например, думаете, что, поскольку мы в общественном месте, я буду заботиться о манерах. Возможно, даже думаете, что меня заботит ваша репутация. – Он злобно улыбнулся. – Может, передумаете, мисс Трент? Джессика прищурилась. – По-моему, вы мне угрожаете, – сказала она. – Позвольте пояснить, как вы прояснили мне свою угрозу. Я могу за тридцать секунд погубить вашу репутацию. За три минуты – стереть ее в порошок. Мы оба знаем, не так ли, что, будучи тем, кто я есть, я без труда это проделаю. Вы стали предметом спекуляций уже потому, что замечены в моем обществе. – Дейн сделал паузу, чтобы до нее дошло. Она промолчала. В прищуренных глазах сверкали злобные искры. – Вот как это будет, – продолжал он. – Если вы принимаете мое предложение в полторы тысячи, я веду себя прилично, провожаю вас до кабриолета и слежу за тем, чтобы вы благополучно доехали домой. – А если я его не принимаю, вы сделаете попытку погубить мою репутацию, – сказала Джессика. – Это будет не попытка, – сказал Дейн. Она выпрямилась исложила на столе руки в изящных перчатках. – Я бы хотела посмотреть, как вы это сделаете.Глава 4
Дейн предоставил мисс Трент более чем достаточно возможностей увидеть свою ошибку. Предупреждения не могли быть яснее. В любом случае медлить в такой ситуации – значило бы показать свою неуверенность, хуже того – слабость. Вести себя так с мужчиной опасно. С женщиной – фатально. И потому лорд Дейн наклонился к ней ближе, так что его огромный итальянский нос Узиньоло был в дюйме от нее, и тихо сказал: – Молитесь, мисс Трент. Он просунул руку, голую руку, потому что снял перчатки перед тем, как приступить к еде – под рукав ее ротонды и добрался до верхней пуговки легкомысленной серой перчатки. Дейн расстегнул перламутровую пуговку. Джессика посмотрела на руку, но не шелохнулась. Потом, прекрасно понимая, что на них устремлены взгляды всех присутствующих и шумные разговоры стихли до шепота, Дейн заговорил по-итальянски. Тоном любовника он говорил о погоде, о серой кобыле, которую задумал купить, о состоянии парижских сточных канав… Хотя сам он никогда не соблазнял женщину и не нуждался в этом, он видел и слышал, как это делают другие несчастные, и точно повторял их смехотворные интонации. Пусть все подумают, что они любовники. При этом он ловко работал над пуговками, приближаясь к ее запястью. Джессика не издала ни звука, только время от времени переводила взгляд с его лица на руки с заторможенным выражением, которое он интерпретировал как бессловесный ужас. Может, его интерпретация была бы более точной, если бы он безраздельно владел собой. Его лицо выражало чувственное влечение, голос звучал тихо и обольстительно. Внутри он с беспокойством чувствовал, как пульс начал ускоряться начиная с пуговицы номер шесть. На номере двенадцатом пульс был скачущий. На номере пятнадцатом ему пришлось напрячься, чтобы сохранять ровное дыхание. Он освобождал проституток от платьев, корсетов, подвязок и чулок. Никогда в жизни ему не приходилось расстегивать перчатки на руке благородной девушки. Он неоднократно совершал непристойные деяния, но никогда не чувствовал себя таким развратником, как когда расстегнул последнюю пуговку и, немного стянув лайковую перчатку, обнажил запястье и положил темные пальцы на нежную кожу. Он был слишком занят поиском слова, которое определяло бы его состояние, и потому не заметил, что серые глаза мисс Трент приняли выражение замешательства респектабельной старой девы, которую соблазняют. Даже если бы он понял это выражение, он бы не поверил; тем более не поверил бы в то, что придет в возбуждение из-за чертовой перчатки и кусочка женской плоти. И не то чтобы хорошего кусочка, из тех, каких не бывает у мужчин, – нет, только из-за дюйма кисти руки. Хуже всего, что он не мог остановиться. Хуже всего, что страстная внутренняя экспрессия каким-то образом стала искренней, и Дейн заговорил по-итальянски не о сточных канавах, а о том, что он хочет расстегнуть все пуговицы и крючки, развязать все завязки… и снимать с нее одежды одну за другой, и гладить своими чудовищными руками мавра ее белую девственную плоть. Расписывая по-итальянски подробности своих фантазий, Дейн медленно стягивал перчатку, обнажая нежную ручку. Потом он тихонько дернул перчатку за кончики пальцев. И остановился. Еще раз дернул. И остановился. Еще один рывочек – и перчатка сползла с руки. Он дал ей упасть на стол, затем взял маленькую холодную белую ручку в свою огромную и теплую. Джессика легонько вздохнула. И все. Никакой борьбы, ничего, что говорило бы о сопротивлении. Ему не хватало воздуха, сердце стучало так, как будто он долго за чем-то бежал. И когда сделал то, что хотел, оказалось, что не может ее отпустить. Пальцы сомкнулись на ее руке, он свирепо посмотрел на нее: пусть только посмеет, хотя бы попробует вырваться. Широко открытыми глазами Джессика уставилась на Себастьяна. Потом моргнула, опустила глаза на их сомкнутые руки и тихо сказала: – Я очень сожалею, милорд. Еще не совсем контролируя себя, Дейн сумел произнести: – Не сомневаюсь. Но, как видите, уже поздно. – Вижу. Боюсь, теперь вам никогда не восстановить свою репутацию. Он почувствовал беспокойство. Он его проигнорировал, засмеялся и оглядел зачарованную аудиторию. – Cara mia, это ваша репута… – Маркиз Дейн был замечен в обществе леди, – сказала Джессика. – Люди видели и слышали, как он за ней ухаживал. – Она подняла на него мерцающие глаза. – Это было чудесно! Я и не знала, что итальянский язык такой… волнующий. – Я говорил о сточных канавах, – с непроницаемым видом сказал Дейн. – Я не знала. Уверена, что и никто не узнает. Все думали, что вы объясняетесь мне в любви. – Она улыбнулась. – Старой деве, сестре недоумка Берти Трента. Только тут Дейн с запозданием увидел изъян в своих рассуждениях. Потом вспомнил замечание Эсмонда о легендарной Женевьеве. Все присутствующие легко поверят, что крошка пошла по стопам своей бабушки, роковой женщины, эти чертовы парижане будут думать, что он попал под ее чары. – Дейн, – тихо и твердо сказала Джессика, – если вы сейчас же не отпустите мою руку, я вас поцелую. На глазах у всех. У него появилось сумасшедшее подозрение, что он тогда поцелует ее в ответ – на глазах у всех. Дейн – сам Вельзевул! – целующий леди, девственницу… Он подавил панику. – Мисс Трент, – сказал он также тихо и твердо, – я хотел бы посмотреть, как вы это сделаете. – Ну надо же, – раздался сзади знакомый противный голос. – Мне пришлось пройти до самого негодяя Буи Биллона. Я знаю, это не совсем то, что ты хотел, но я одну попробовал, и, осмелюсь сказать, ты не будешь разочарован. Не замечая напряжения, пульсирующего рядом с ним, Берти выложил маленькую сигарную коробку на стол в дюйме от руки Дейна, которая все еще накрывала руку мисс Трент. Взгляд Берти упал на руку сестры, и он вытаращил голубые глаза. – Черт тебя побери, Джесс, – сварливо сказал он. – Ни на минуту нельзя оставить! Сколько раз я тебе говорил, чтобы не трогала моих друзей! Мисс Трент холодно отняла руку. Трент кинул на Дейна извиняющийся взгляд. – Не обращай внимания, Дейн. Она со всеми парнями это проделывает. Не знаю зачем, потому что на самом деле ни одного из них не хочет. Как дурные кошки тети Луизы – гоняются за мышами, суматошные твари, ловят их, а потом не желают их есть. Оставляют трупы лежать где попало. У мисс Трент дрогнули губы. Намек на смех – лорду Дейну только этого не хватало, чтобы кавардак непонятных чувств превратился в бессильную ярость. Его «урок» обернулся тем, что его самого сунули головой в уборную. Его высмеяли, а перед тем помучили. Но недолго. – У тебя, Трент, есть счастливая привычка появляться в самое подходящее время. Не могу выразить словами свою благодарность, громче скажут дела. Может, приковыляешь ко мне, после того как отвезешь домой свою неотразимую сестрицу? Придут Ваутри и еще несколько человек, чтобы распить бутылочку-другую и сыграть в кости. Выслушав бессвязное выражение восторга, лорд Дейн холодно оставил эту пару и не спеша вышел из кофейни с мрачной решимостью держать голову Берти Трента под водой, пока тот не захлебнется. Лорд Дейн еще не доехал до дома, как слух о его тет-а-тет с мисс Трент разнесся по Парижу. К тому времени, ближе к рассвету, как оргия пьянства и игры в его доме подходила к концу и обедневший на несколько сотен фунтов Берти в объятиях слуг отправился спать, спорщики уже делали ставки о намерениях маркиза Дейна в отношении мисс Трент. В три часа дня у Торнтони Френсис Боумонт предложил Роуленду Ваутри пари в сто пятьдесят фунтов на предмет того, что Дейн скует себя кандалами с мисс Трент еще до королевского дня рождения в июне. – Дейн? – повторял Ваутри, тараща глаза. – Женится? На дворянке, старой деве? На сестре Трента? Через десять минут, когда Ваутри отсмеялся и стал нормально дышать, Боумонт повторил свое предложение. – Это слишком просто, – сказал Ваутри. – Я не могу отбирать у тебя деньги. Это будет несправедливо. Я знаю Дейна с Оксфорда. То, что было в кафе, – одна из его шуток, чтобы все разволновались. В эту самую минуту он хохочет над тем, скольких он одурачил. – Двести, – сказал Боумонт. – Ставлю двести, что через неделю он перестанет смеяться. – Я понял, – сказал Ваутри. – Ты хочешь выбросить деньги в крысиную нору. Ладно, дружище, излагай условия. – Не пройдет и недели, как кто-нибудь увидит, что он за ней волочится, – сказал Боумонт. – Он выйдет с ней из комнаты, поведет по улице, возьмет под руку… Черт, мне все равно – может, схватит за волосы, это больше в его стиле, согласен? – Боумонт, волочиться за женщиной – не в стиле Дейна, – терпеливо объяснял Ваутри. – Дейн говорит: «Беру эту», потом кладет деньги, и фемина идет за ним. – За этой он пойдет сам, – сказал Боумонт. – Как я сказал. Заметь – заранее сказал. Двести фунтов, что он это сделает в течение семи дней. Глубокое понимание натуры Дейна уже не раз приносило деньги Роуленду Ваутри. В сущности, половину своего дохода Ваутри получал, предсказывая поведение Вельзевула. Он считал, что Боумонту следовало бы об этом помнить, и самодовольная улыбка превосходства на его лице начала раздражать Ваутри. Изобразив глубокую жалость, чтобы позлить Боумонта, Ваутри принял пари. Шесть дней спустя Джессика стояла у окна в апартаментах брата и хмуро смотрела на улицу. – Я убью тебя, Дейн, – пробормотала она. – Пущу пулю точно в лоб, туда, где сходятся твои брови. Было почти шесть часов. Берти обещал быть дома в половине пятого, чтобы помыться, одеться и сопровождать сестру и бабушку в гости к мадам Врайсис. В восемь часов снимут покрывало с портрета хозяйки дома работы миссис Боумонт. Поскольку Берти требуется не меньше двух с половиной часов на туалет, а вечерние улицы забиты каретами, они пропустят великое событие. И все по вине Дейна. Со времени стычки в кафе Дейн не выпускал Берти из виду. Что бы он ни делал, куда бы ни ходил, он не мог развлекаться, если с ним не было Берти. Конечно, Берти не сомневался, что завоевал наконец вечную дружбу Дейна. Легковерный, с куриными мозгами, он не догадывался, что эта якобы дружба была местью его сестре. Это показывало, какой Дейн негодяй! Поссорился с Джессикой, но не сражается честно, а мстит тому, кто не может оказать ему сопротивление. Берти не знал, как не напиваться до бесчувствия, или когда прекратить карточную игру, или как отказаться от пари, которое он неминуемо проиграет, или возразить, когда проститутка запрашивает втрое больше, чем положено. Если Дейн пил, Берти тоже должен был пить, хотя не так крепок на голову. Если Дейн играл, или бился об заклад, или брал шлюху, Берти нужно было делать то же самое. Джессика в принципе не возражала против всего этого. Она сама не раз бывала навеселе, случалось, проигрывала в карты или в споре – но в разумных пределах. Что касается проституток, она думала, что если бы была мужчиной, то время от времени пользовалась бы их услугами, но, конечно, не платила бы ни фартингом больше текущих расценок Она не очень верила, что Дейн платит столько же, сколько Берти, но Берти поклялся честью, что сам видел деньги в его руках. – Если это правда, – только вчера раздраженно втолковывала она ему, – значит, у него повышенные требования. Женщинам приходится больше работать, понимаешь? Все, что понял Берти, – он не такой могучий жеребец, как его идол. Она поставила под сомнение его мужскую силу, и он взбрыкнул и не приходил домой до семи утра – вернее, его принесли. А она почти до того же времени лежала без сна, думая, чего Дейн требует в кровати от партнерши. Спасибо Женевьеве! Джессика понимала основы того, что требует нормальный мужчина – или обеспечивает, судя по тому, как на это смотреть. Например, она знала, что делал джентльмен в парике, спрятанный под юбкой леди, а также знала, что это не обычная поза – потому и купила те гадкие часы. Но поскольку Дейн не был нормальным, и, конечно, платил за нечто большее, чем за основную позу, она вертелась в кровати в смущении, страхе и любопытстве… Ну если уж быть до конца честной перед собой, а она обычно была, то она всего этого очень хотела, помоги ей небо! Джессика не переставая думала о его руках. Нельзя сказать, что она не размышляла также о других частях его тела, но большие опытные руки она испытала на себе. Даже сейчас, в разъяренном состоянии, при одной только мысли о его руках внутри что-то заболело, от диафрагмы до низа живота. И от этого Джессика разозлилась еще больше. Сначала она убьет Дейна! Потом убьет брата. Вошел Уитерс. – Швейцар вернулся из особняка маркиза, – сказал он. Следуя парижским обычаям, Берти возлагал на швейцара задачи, которые в нормальных домах выполняют лакеи, горничные и мальчики на побегушках. Час назад швейцара Тессона отправили к лорду Дейну. – Как видно, он не привез Берти, иначе я бы услышала его приветствия из прихожей. – Слуга лорда Дейна отказался ответить Тессону, – сказал Уитерс. – Когда Тессон стал вежливо настаивать, наглый, лакей столкнул его со ступенек. Слуги лорда Дейна, мисс Трент, омерзительны и от того идеально подходят своему хозяину. Джессика подумала: одно дело, когда Дейн пользуется слабостями ее брата, и совсем другое – позволять лакеям оскорблять перегруженного работой швейцара за попытку передать сообщение. «Прощая одно оскорбление, ты поощряешь совершить много других», – сказал Публий. Джессика не собиралась прощать. Сжав кулаки, она направилась к двери: – Мне плевать, пусть даже слугой у него сам Мефистофель. Посмотрим, как он выгонит меня. Вскоре Джессика усердно стучала молотком в дверь лорда Дейна. Испуганная горничная Флора укрылась в грязном наемном экипаже. Ей открыл одетый в ливрею лакей шести футов росту. Он нагло оглядел ее с головы до ног. Любой слуга, имеющий хоть на грош мозгов, поймет, что она леди. С другой стороны, ни одна леди не станет колотить в дверь к неженатому джентльмену. Беда в том, что Дейн – не джентльмен. Джессика не стала дожидаться, когда лакей разберется с этой головоломкой. – Мое имя Трент, – сухо сказала она. – И я не привыкла ждать, когда неотесанный остолоп-лакей впустит меня в дом. У вас три секунды на то, чтобы уйти с моего пути. Раз. Два… Лакей отступил, и она прошла в холл. – Приведите моего брата, – приказала Джессика. Он с недоверием таращился на нее: – Мисс… мисс… – Трент, сестра сэра Бертрана. Я хочу его видеть. Немедленно! Джессика усвоила эту манеру и тон – весьма эффективные, – когда ей приходилось общаться с непослушными мальчишками больше ее размерами и со слугами ее дядей и теть, когда те делали бессмысленные замечания типа: «Хозяину это не понравится» или «Миссис говорит, что нельзя». Ее тон и манеры убеждали слушателя, что у него есть один выбор – подчиниться или умереть. Приобретенные навыки не подвели ее и сейчас. Лакей бросил панический взгляд в сторону лестницы. – Я… я не могу, мисс, – прошептал он. – Он… он меня убьет. Вмешиваться нельзя. Нет, мисс, ни за что. – Понятно, – сказала она. – Вашей храбрости хватает только на то, чтобы выбросить на улицу швейцара ростом вдвое меньше вас. Послышался выстрел. – Берти! – закричала Джессика и, уронив зонтик, бросилась вверх по лестнице. Обычно, услышав выстрел, Джессика не паниковала, даже если он сопровождался женскими криками, как сейчас. Но беда в том, что ее брат был там, где стреляли. Если Берти находился поблизости от канавы, он в нее падал. Если Берти был поблизости от открытого окна, он из него вываливался. Следовательно, если Берти был поблизости от летящей Пули, можно было предположить, что он непременно нарвется на нее. Джессика знала своего брата и не надеялась, что пуля его не заденет. Она молилась только о том, чтобы остановить кровотечение. Она взбежала по длинной лестнице и кинулась по коридору на женский визг и пьяные мужские вопли. Распахнула дверь. Первое, что она увидела, – брат, лежащий навзничь на ковре. Джессика кинулась к телу. Только она присела, чтобы его исследовать, как грудь Берти тяжело приподнялась и раздался громкий, пропитанный винными парами храп. Джессика отпрянула. И тут заметила, что в комнате стало тихо, как в гробнице. Джессика огляделась. На креслах, диванах и за столами были рассеяны около дюжины мужчин разной степени раздетости. Некоторых она никогда не видела, других узнала: Ваутри, Шеллоуби, Гудридж. С ними были женщины, все – древнейшей профессии. Потом ее взгляд упал на Дейна. Он сидел в необъятном кресле с пистолетом в руке и двумя полногрудыми проститутками на коленях: одна черная, другая белая. Женщины уставились на Джессику и застыли, кажется, в тех позах, в каких их застало ее вторжение. Та, что потемнее, вытягивала у Дейна рубашку из-под ремня, вторая помогала процессу тем, что расстегивала на нем брюки. Джессику нисколько не смутило окружение полуголых пьяных мужчин и женщин. Ей приходилось видеть, как мальчишки носились по дому голые – чтобы заставить визжать служанок, и она не раз видела голый низ подростков, такое уж у них представление об остроумии. Так что ее не смутила и не разозлила эта обстановка. Ее не тревожил даже пистолет в руке Дейна – после выстрела его надо было перезарядить. Единственное чувство, которое она испытала, – это неистовое желание выдрать волосы у двух проституток и переломать им все пальцы. Она говорила себе, что это глупо они на работе, делают то, за что им платят. Она говорила себе, что жалеет их, и только поэтому чувствует себя такой несчастной. Она в это почти поверила. Так это было или не так, но она хозяйка себе и, следовательно, хозяйка любой ситуации. – Я думала, что он умер, – сказала Джессика, кивнув на брата, – но он просто мертвецки пьян. Я ошиблась. – Она направилась к двери. – Продолжайте, месье и мадемуазель. И с тем ушла. До этого все шло как по маслу, считал Дейн. Он, наконец, решил свои временные проблемы с проститутками. Раз он может иметь их в борделе или на улице, он будет иметь их дома. Ему это не впервой. Девять лет назад, на похоронах отца, его фантазиями овладела круглолицая местная девчонка имени Черити Грейвз, и через несколько часов он поимел ее в огромной кровати предков. Она была достаточно веселая, но он веселился еще больше, думая о том, что его недавно почивший папаша переворачивается в гробу в склепе своих благородных предков и большинство предков вертятся вместе с ним. Досадный результат проявился через девять месяцев, но с ним легко разобрались. Управляющий делами Дейна все уладил за пятьдесят фунтов в год. С тех пор Дейн ограничивался проститутками, которые трудились по правилам, сходным с торговыми, и знали, что не следует производить на свет горластых младенцев, а также шантажировать его ими. Дениза и Маргарита соблюдали правила, и он собрался перейти, наконец, к делу. Но опять вмешалась мисс Трент. Дейн был уверен, что рано или поздно она к нему обратится, только не ожидал, что она ворвется в комнату. Но это совпадало с его планами. После того как Дейн принялся за ее брата, тот стал разваливаться на куски с веселящей душу скоростью. Мисс Трент, конечно, знала почему. И, будучи умной женщиной, она быстро признает свою ошибку в том, что попробовала выставить маркиза Дейна дураком. Он решил, что ей придется признать это, стоя на коленях. А потом она должна будет просить о милости. Но, кажется, дело оборачивалось скверно. Все, что она сделала, – бросила на брата недовольный взгляд, другой – на гостей, затем, забавляясь, посмотрела на самого Дейна. А потом это невыносимое создание равнодушно повернулось к нему спиной. Она просто ушла. Дейн шесть дней почти все свое время проводил с ее проклятым братцем, притворяясь, что принимает благоговение этого трясущегося недоумка. Шесть дней Трент тявкал ему в уши, лизал пятки, пыхтел и раболепствовал, привлекая к себе внимание, путался под ногами и сметал с его пути случайные предметы или незадачливых людей. И после недели терпения, когда этот безмозглый щенок ее брат истрепал ему нервы, все, чего Дейн добился, – стал объектом забавы для мисс Трент. – Allez-vous en,[5] – тихо сказал он. Дениза и Маргарита мгновенно соскользнули с коленей и кинулись в разные углы. – Знаешь, Дейн… – начал Ваутри успокаивающим тоном. Дейн бросил на него испепеляющий взгляд. Ваутри схватил бутылку и налил себе стакан вина. Дейн положил пистолет, вышел за дверь и с грохотом ее захлопнул. Потом он двигался очень быстро. Он попал на лестничную площадку вовремя, чтобы увидеть, как сестра Трента остановилась перед входной дверью и оглядывается, как будто что-то ищет. – Мисс Трент, – позвал он. Ему не надо было повышать голос, его бас разнесся по холлу подобно раскату грома. Джессика дернула дверь и выскочила на улицу. Он проследил, как дверь закрылась, и велел себе сходить за пистолетом, вернуться и отстрелить носы гипсовым херувимам под потолком, потому что если он пойдет за ней, то убьет ее. А это неприемлемо, потому что Дейн никогда не допустит, чтобы представительница низшего пола спровоцировала его. И, рассуждая подобным образом, он сбежал вниз, подбежал через широкий холл к двери, распахнул ее и вихрем вылетел на улицу. Дверь с грохотом захлопнулась за ним.Глава 5
Он чуть не сбил ее с ног, потому что по неведомой причине мисс Трент не бежала вдоль по улице, а маршировала обратно к дому. – Пропади он пропадом, этот наглец! – ворчала она. – Я сломаю ему нос. Сначала выгнал швейцара, потом мою горничную – да еще извозчика! Это уж слишком. Дейн встал на ее пути, загородив вход своим массивным телом: – О нет! Не знаю и знать не хочу, в какие игры вы играете… – Я играю? – Джессика отступила на шаг, подбоченилась и уставилась на него. По крайней мере, казалось, что уставилась, потому что под большой шляпой и при тусклом свете это было трудно понять. Солнце еще не село, но тяжелые тучи хмуро нависли над Парижем. Издалека доносились раскаты грома. – Я играю? – повторила она. – Этот ваш хулиган-лакей, как я понимаю, следует примеру хозяина – срывает зло на невинных людях. Он, конечно, думал, что это очень смешно – запугать извозчика с моей горничной в карете и оставить меня без средства передвижения, после того как он украл мой зонтик. Если Дейн правильно интерпретировал ее пылкую речь, то Герберт прогнал горничную мисс Трент и наемный экипаж, который ее сюда доставил. Он улыбнулся. – Адью, мисс Трент, – сказал он. – Желаю приятной прогулки до дома. – Адью, лорд Дейн, – ответила Джессика, не повернув головы. – Желаю приятно повеселиться с вашими коровами. Коровами? Она просто его провоцирует, сказал себе Дейн. Жалкая попытка ответить на его отпор. Обидеться – значит признать, что он почувствовал укол. Он велел себе засмеяться и вернуться к своим… коровам. Несколько огромных шагов – и он был возле нее. – Интересно, в вас говорит стыдливость или зависть? Вас задела их профессия или то, что они щедрее одарены природой? Джессика на ходу сказала: – Когда Берти сообщил, сколько вы им платите, я подумала, что их услуги ужасно дороги. Однако теперь я поняла свою ошибку – вы платите за объем. – Возможно, это чрезмерная цена, – сказал Дейн, а руки так и ткнулись ее встряхнуть. – Но я не столь умело торгуюсь, как вы. Возможно, в будущем вы захотите вести переговоры вместо меня. В таком случае я должен изложить вам свои требования. Что мне нравится, так это… – Вам нравятся большие, толстые и тупые, – сказала Джессика. – Интеллект здесь едва ли уместен, – сказал он, подавив желание сорвать с нее шляпку и растоптать. – Я нанимаю их не для того, чтобы дискутировать о метафизике. Но раз уж вы понимаете, чего я хочу от внешности, спешу объяснить, что они должны будут делать. – Я знаю, вы любите, чтобы они вас раздевали, – сказала Джессика. – Или снова одевали. В тот момент мне было трудно решить, это начало представления или его завершение. – Мне нравится и то и другое, – сказал Дейн. – А в промежутке я… – Я вам советую самому застегивать брюки. Иначе они могут упасть в самый неподходящий момент. До этого времени Дейн не осознавал, как он одет – или, скорее, раздет. Теперь он обнаружил, что манжеты рубашки болтаются вокруг запястий, полы вздымаются на холодном ветру. И хотя слова «скромность» и «застенчивость» не относились непосредственно к нему самому, с другой стороны, его внешний вид в отличие от характера всегда был комильфо. Не говоря уж о том, что он шагал по улицам города, где наиболее критично относятся к портновскому искусству. У него даже шея покраснела. – Благодарю, мисс Трент, – холодно сказал Дейн, – что привлекли к этому мое внимание. – Сосредоточенно, продолжая идти рядом с ней, он расстегнул все пуговицы на брюках, засунул рубашку в штаны и снова лениво застегнул. Мисс Трент издала сдавленный звук. Дейн быстро взглянул на нее. Из-за шляпы и сгустившейся темноты он не был уверен, но, кажется, она покраснела. – Вам дурно, мисс Трент? Вы поэтому пропустили поворот? Она остановилась. – Я пропустила поворот, потому что не знала о нем, – сдавленным голосом ответила она. Дейн улыбнулся: – Вы не знаете дорогу домой? Она пошла в сторону той улицы, на которую он указал: – Найду. Дейн вместе с ней свернул за угол. – Вы пошли пешком среди ночи к дому брата, не имея ни малейшего представления о том, где он находится. У вас Куриные мозги? – Действительно, стемнело, но еще не ночь. В любом случае я не одна, и нельзя считать меня особой с куриными мозгами, если мой эскорт – самый ужасный человек Парижа. С вашей стороны это очень галантно, Дейн, даже мило. – Джессика остановилась перед переулком. – Так, надо собраться с мыслями. Эта улица ведет на рю де Прованс? – Что вы сказали? – враждебно переспросил он. – Я сказала: эта улица… – Мило, – сказал он, сворачивая за ней в переулок. – Да, очень мило. – Она ускорила шаги. – Я вижу фонарь. Если бы она была мужчиной, он обеспечил бы ее голове близкое знакомство с этим фонарем. Дейн понял, что сжимает кулаки. Он замедлил шаг и велел себе идти домой. Сейчас же. Никогда в жизни он не поднимал руку на женщину. Такое поведение говорит не только о достойной сожаления потере контроля над собой, но и о трусости. Только трус направит смертельное оружие на безоружного.. – Кажется, вашей прогулке по Парижу не грозит неминуемая опасность, возбужденное население не поднимет бунт, – напряженно сказал он. – Уверен, что могу с чистой совестью позволить вам закончить путешествие в одиночестве. Джессика остановилась и с улыбкой повернулась к нему: – Я вас понимаю. В это время на рю де Прованс обычно полно народу, там может оказаться кто-то из ваших друзей Лучше бегите, обещаю, что ни слова не пророню о вашей галантности. Дейн велел себе засмеяться и уйти. Никто не может пинать и подкалывать Дейна, когда он смеется человеку в лицо. Бывало, его и более злобно кололи и пинали. А это – так, небольшое раздражение. Но засмеяться почему-то не получалось, и он не смог повернуться к ней спиной. Она уже скрылась за углом. Он вихрем кинулся за ней, схватил за руку, остановил. – А теперь придержите свой болтливый язык и послушайте, – сдержанно сказал он. – Я вам не светский бездельник, над которым может насмехаться дешевая девчонка с преувеличенным мнением о своем уме. Мне дела нет до того, что кто-нибудь увидит, подумает или скажет. Я не кавалер, мисс Трент, и я не милый, будь проклята ваша наглость! – А я вам не одна из ваших тупых коров! – выпалила она. – Мне не платят, чтобы я делала то, что вам угодно, и никакие законы на свете не обязывают меня это делать. Я буду говорить то, что хочу, а в данный момент я хочу привести вас в бешенство. Потому что это то, что чувствую я. Вы погубили мой вечер. Я хочу погубить ваш, испорченное, эгоистичное, злобное животное! Она ударила его по ноге. Дейн так удивился, что выпустил ее руку. Он посмотрел на ее маленькую ножку в изящной туфельке. – Господи, вы подумали, что можете нанести мне вред вот этим? – Он засмеялся. – Вы сумасшедшая, Джесс? – Вы огромный пьяный осел! – крикнула она. – Как вы смеете? – Она сорвала с головы шляпу и хлестнула его по груди. – Я не давала вам разрешения называть меня по имени. – Она еще раз хлестнула его шляпой. – И я вам не дешевая девчонка, бык тупоголовый! Дейн озадаченно смотрел на нее. Он видел тонюсенькую девушку, которая, видимо, старалась избить его дамской шляпкой. Кажется, она в ярости. Щекоча его грудь нелепой шляпкой, она вещала о каком-то приеме, о чьей-то картине, о миссис Боумонт, и что он все испортил, и что он об этом пожалеет, потому что теперь она ни цента не будет давать Берти, от которого никому никакой пользы на земле, а она поедет прямо в Англию и откроет магазин, сама выставит на аукцион икону и получит за нее десять тысяч, и она надеется, что Дейн подавится. Дейн не очень понимал, чем он подавится, разве что смехом, потому что никогда в жизни он не видел ничего изумительнее мисс Трент в ярости. У нее разрумянились щеки, глаза метали искры, гладкие черные волосы накрывали плечи. Они были очень черные, как и у него, но все-таки другие. У него волосы толстые, грубые и вьются, а у нее струятся шелком. Несколько прядей упали вперед и заманчиво качались над грудью. От этой картины Дейн обезумел. Ее ротонда застегнута до самого горла. Очень туго застегнута, облегает грудь. Если ее сравнить, скажем, с пышными формами Денизы, у мисс Трент грудь незначительная. Но по соотношению с гибкой, тонкокостной фигурой и осиной талией ее женские округлости кажутся изобильными. Лорд Дейн почувствовал боль, внизу живота змеей заволновался, закружился огонь. Шляпка стала его раздражать. Он ее схватил, бросил на землю и растоптал. – Хватит, вы начинаете мне надоедать. – Надоедать? Я? Вам? – закричала Джессика. – Я вам покажу, что такое надоедать, чванливый олух! – Она размахнулась и ударила его кулаком в солнечное сплетение. Это был хороший, сильный удар, и если бы он достался мужчине меньших размеров, тот не устоял бы на ногах. Дейн же его почти не почувствовал. Столько же беспокойства причиняли ему редкие капли дождя, падавшие на голову. Но он видел, что она поморщилась, убирая руку, понял, что ей больно, и готов был завыть. Он схватил ее руку, но тут же поспешно отбросил, опасаясь, что нечаянно ее сломает. – Черт, тысяча чертей, пропадите вы пропадом! – взревел он. – Почему вы не оставите меня в покое, чума вы этакая. Божье наказание! Бродячая собака, обнюхивавшая фонарный столб, испуганно тявкнула и скрылась в какой-то подворотне. Мисс Трент глазом не моргнула. С угрюмой настойчивостью она смотрела на то место, в которое его ударила, как будто чего-то ждала. Он не знал чего. Но это было неотвратимо, как надвигающийся шторм: она еще не получила чего-то, и она не уйдет, пока это не получит. – Какого черта вам надо? – закричал он. – Что с вами? Джессика молчала. Беспорядочные шлепки капель перешли в устойчивый стук дождя по тротуару. Капли блестели на ее волосах, стекали по розовым щечкам. Одна капля прокатилась по боковой стороне носа и попала в уголок рта. – Проклятие, – пробормотал Дейн. И вдруг ему стало все равно, раздавит ли он ее, сломает ли. Огромными руками монстра он схватил ее за талию, поднял и, когда мокрое упрямое личико оказалось прямо перед ним, прижался к ее губам. Небеса разверзлись над ними, хлынул ливень. Дождь бил по голове, по маленьким кулачкам, молотившим его по плечам и груди. Это его не задевало – он Дейн, он сам Вельзевул. Он не боялся буйства природы и цивилизованного общества. Его не трогало возмущение мисс Трент. Говорит, милый? Нет, огромный, отвратительный мужлан, развратник, и если она думает, что отделается одним мерзким поцелуем его оскверняющих губ, пусть не обольщается. В его поцелуе не было ничего милого или галантного. Это было жесткое, наглое нападение, бой, где пленных не берут. У нее запрокинулась голова, и на какой-то ужасный момент он испугался, что сломал ей шею. Но нет, она не умерла, потому что извивалась и продолжала молотить кулаками. Он одной рукой обнимал ее за талию, другой поддерживал голову. И вдруг она замерла. Губы разжались, поддавшись нападению так неожиданно, что Дейн отступил на шаг и уперся в столб. Она мертвой хваткой обняла его за шею. Матерь Божья! Эта безумная отвечает на его поцелуй! Джессика прижимала к нему теплый, мягкий рот, свежий, как весенний дождь. От нее пахло мылом, мокрой шерстью и женщиной. У Дейна подкосились ноги. Он прислонился к фонарному столбу и ослабил сокрушительную хватку, потому что мышцы стали как резиновые. Джессика повисла на нем, гибкое тело с его дивными округлостями медленно сползало вниз, пока ноги не коснулись тротуара. Но и тогда она не отпустила его шею. Ее поцелуй был сладкий и невинный настолько же, насколько его – наглый и похотливый. Он таял под ее девственным пылом, как соль под дождем. За все годы с тех пор, как отец изгнал его в Итон, ни одна женщина ничего для него не делала даром. Или как было восемь лет назад, когда одна респектабельная дама, которой он по глупости домогался, потребовала, чтобы он подписал бумаги, отдававшие в упомянутые руки его душу, тело и имущество. Мисс Трент держалась за него так, как будто от этого зависела ее жизнь, и целовала так, как будто если она остановится, миру придет конец, и при этом не говорила никаких «если» и «пока не…» Смущенный, он неуверенно передвинул свои большие руки по ее спине и положил дрожащие пальцы на талию. Ему никогда еще не приходилось держать ничего подобного. Тонкое, нежное, гибкое и идеально закругленное. У него сдавило грудь, хотелось плакать. Sognavo di te. – Ты мне снилась. Ti desideravo nelie mia braccia dal primo momenta che ti vedi. – Я хотел обнять тебя с того момента, как встретил. Дейн беспомощно стоял под проливным дождем, не в силах совладать с онемевшим ртом, с беспокойными руками, и сердце билось от понимания устрашающей правды: Но bisogno di te. – Ты мне нужна. И как будто последняя мысль была слишком чудовищна даже для обычно невнимательного Всевышнего, вспышка молнии прорезала темноту, и за ней последовал сокрушительный гром, от которого содрогнулась мостовая. Джессика отшатнулась и прижала руки ко рту. – Джесс, – сказал Дейн, протягивая руки. – Сага… – Нет. О Господи! – Она откинула с лица мокрые волосы. – Черт тебя побери, Дейн! – И убежала.Джессика Трент умела смотреть правде в глаза. Первое: она ухватилась за первый же предлог, чтобы пуститься преследовать лорда Дейна. Второе: она впала в глубокую депрессию, мгновенно перешедшую в ревнивую ярость из-за того, что у него на коленях сидели две женщины. Третье: она чуть не заплакала, когда он пренебрежительно отозвался о ее привлекательности и назвал «дешевой девчонкой». Четвертое: она подстрекала его к оскорблениям. Пятое: она чуть не задохнулась, требуя продолжения его атаки. Шестое: понадобился удар грома, чтобы привести ее в чувство. К тому времени как она подошла к двери, у нее было сильнейшее искушение разбить об нее голову. – Идиотка, идиотка, идиотка, – бурчала она, стуча в дверь. Открыл Уитерс и разинул рот. – Уитерс, я вас потеряла. – Она переступила порог. – Где Флора? – О Господи! – Уитерс беспомощно смотрел на нее. – Так, понятно, не возвращалась. Меня это не удивляет. – Джессика направилась в комнату бабушки. – Вообще-то, если моя бедная горничная направилась в Кале и оттуда за Ла-Манш, я ее нисколько не виню. – Она постучалась к Женевьеве. Бабушка открыла, одарила ее долгим взглядом и повернулась к Уитерсу: – Мисс Трент требуется горячая ванна. Побыстрее, пожалуйста. Потом она за руку втащила Джессику в комнату, усадила и сняла с нее промокшие туфли. – Я пойду на вечер, – сказала Джессика, борясь с пряжкой. – Пусть Дейн выставляет меня дурой, если хочет, но он не испортит мне вечер. Мне плевать, если весь Париж нас видел, это он должен стесняться – бегал по улице полуголый. А когда я ему напомнила, что он полуголый, знаешь, что он сделал? – Дорогая, не могу себе представить. – Женевьева быстро снимала с нее чулки. Джессика рассказала, как он застегивал штаны. Женевьева расхохоталась. – Мне было очень трудно сохранять суровое выражение лица, но это было еще не самое тяжелое. – Джессика вздохнула. – О, Женевьева, он был такой очаровательный! Я так хотела его поцеловать. Прямо в его большой прекрасный нос. А потом везде. Ужасно! Я настраивалась не терять голову, но потеряла. И стала его бить, и била до тех пор, пока он меня не поцеловал. А потом продолжала бить, чтобы он поцеловал по-настоящему. Скажу тебе честно, как ни страшно в этом признаться: если бы в нас не ударила молния, или почти так, он меня погубил бы. Прямо под фонарем на рю де Прованс. А самое ужасное, – она застонала, – я этого хотела. – Я знаю, – нежно сказала Женевьева. – Поверь, дорогая, я знаю. – Она стянула с нее остальные мокрые вещи, закутала ее в халат, усадила возле камина и приказала принести бренди.
Примерно через час после того, как Джессика Трент от него сбежала, лорд Дейн, промокший до нитки, с мятой шляпкой в руке, вошел в дверь, которую открыл трясущийся Герберт. Не взглянув на лакея, маркиз поднялся по лестнице и прошел в свою спальню. Он швырнул шляпку на стул, снял мокрую одежду, досуха вытерся, надел свежий костюм и присоединился к гостям. Никто из них, включая проституток, не был настолько дерзким или пьяным, чтобы спросить, где он был и что делал. Дейн редко утруждал себя объяснениями. Он ни перед кем не отчитывался. Дейн сообщил им, что проголодался и хочет сходить дообедать, а они вольны делать, что им угодно. Все, кроме Трента – он был способен только на то, чтобы дышать, и делал это с большим шумом, – отправились с Дейном в ресторан. Они пришли в «Двадцать восемь» и обнаружили, что в этот день он закрыт. Поскольку ни одно другое заведение не предоставляло таких разнообразных развлечений, как «Двадцать восемь», компания разделилась. Дейн со своими двумя… коровами отправился играть в карты, к нему присоединился Ваутри со своей коровой. В три часа ночи Дейн вышел на улицу – один. Блуждания привели его к дому мадам Врайсис, гости которой как раз начали разъезжаться. Он стоял под деревом за одиноким, слабо тлеющим фонарем и наблюдал. Только через двадцать минут он увидел, как на улицу вышел Эсмонд под руку с Джессикой Трент. Они разговаривали и смеялись. На ней не было идиотской шляпки, но прическа была еще более смехотворной. От самой макушки спускались завитки и узелки, а из них свисали жемчуга и перья. По мнению Дейна, ее парикмахерша была полной дурой. И только поэтому ему хотелось выдернуть все перья, жемчуга и шпильки… и посмотреть, как шелковая черная вуаль накроет ей плечи… белые плечи, блестящие в свете лампы. «Этого белого слишком много», – в приливе раздражения подумал Дейн. Серебряно-голубое платье с пышными рукавами-баллонами даже не имело плеч. Рукава начинались на полпути к локтю, дальше платье закрывало все на свете, но смело оставляло открытой ту часть, которую следовало бы скрывать от глаз негодяев, блуждающих по Парижу. Каждый мужчина на этой вечеринке пристально изучил вблизи эти белые изгибы. В то время как Дейн, Князь Тьмы, как его здесь называют, стоит в засаде в тени. В этот момент он не находил в себе ничего сатанинского. По правде говоря, Дейн чувствовал себя как голодный мальчик, прижимающий нос к окну булочной. Он смотрел, как она садилась в карету. Дверь закрылась, экипаж прогромыхал по мостовой. Никто не мог его видеть и слышать, но он смеялся не вслух, а про себя. В эту ночь он очень много смеялся, но избавиться от истины никак не удавалось. Он понимал, что она мучается – должна мучиться, как любая респектабельная женщина. – Жена или любовница – все едино, – часто говаривал он приятелям. – Как только ты даешь леди тебя зацепить, ты становишься обладателем беспокойной собственности, где жильцы вечно бунтуют, куда ты без конца вкладываешь деньги и труд. За единственную привилегию – получать то, что можешь за несколько шиллингов получить от любой уличной бродяжки. Да, он ее хотел, но не в первый раз его возбуждали неподходящие ему женщины. Он их желал, но всегда понимал, в какую ловушку они его заманивают – потому что их как раз для этой цели родили и вырастили. Ненавистная правда заключалась в том, что он шел прямо в эту ловушку, обманывая себя, что не идет, а если идет, то ему нечего бояться, потому что яма не очень глубокая, трясина не очень вязкая, он не провалится. «Тогда что же тебя здесь держит? – спрашивал он себя. – Какая могучая сила притащила тебя сюда, чтобы ты подобно щенку тупо таращился на дом только потому, что она там? Какие цепи тебя держат, почему ты ждешь, чтобы она хотя бы мелькнула перед глазами?» Прикосновение. Поцелуй. «Это отвратительно», – сказал он себе. Отвратительно, но правда, и он ненавидел Джессику за то, что она сделала с ним. Дейн подумал, что надо было вытащить ее из кареты, выдернуть из прически все претенциозные штучки, взять от нее то, что он хочет, а потом уйти смеясь, как бессовестное чудовище, каким он и был на самом деле. Кто или что его остановит? До революции так делали все аристократы. Даже сейчас кто посмеет его обвинить? Все знают, кто он такой. Все скажут, что она сама виновата, потому что встала у него на пути. Закон не отомстит за нее, предоставит это Берти Тренту… пистолет, на двадцати шагах. Дейн с хмурой улыбкой вышел из своего убежища и побрел по улице. Он угодил в ловушку, но такое случалось и раньше, напомнил он себе. Он и раньше так стоял, страдающий и одинокий, потому что его не впускали. Но, в конечном счете, всегда побеждал он, Дейн. Он заставил одноклассников уважать его и завидовать. Он десятикратно отплатил отцу за все унижения и боль. Он стал кошмаром для этого старого ублюдка при его жизни и, надо надеяться, самой страшной пыткой после смерти. Даже Сюзанна, которая полгода водила его за нос, теперь за это терпит – ее трут об стенку ее собственным хорошеньким носиком. Правда, в то время Дейн так не думал, ко мужчина не может все видеть правильно, когда женщина запускает в него коготки и рвет на части. Теперь он отчетливо видел летний день 1820 года, год спустя после смерти отца, другие похороны. На этот раз в блестящем гробу лежал Уорделл, засыпанный цветами. Во время пьяной драки за шлюху в конюшне при трактире он упал под копыта лошади, и она проломила ему череп. После похорон Сюзанна, старшая из пяти сестер Уорделла, отвеламаркиза Дейна в сторонку и поблагодарила за то, что он проделал путь от самого Парижа. Ее бедный брат – она храбро смахнула слезу – очень хорошо отзывался о нем. Она накрыла его руку своей. Потом, покраснев, убрала ее. – Ах, мой краснеющий бутончик, – цинично сказал себе Дейн. – Ловко проделала. Так оно и было, потому что этим прикосновением Сюзанна его завлекла. Она втащила его в свой мир, изысканное общество, которое он несколько лет назад научился избегать, потому что стоило ему посмотреть на юную леди, как лицо у нее становилось серым, а у ее компаньонки начиналась истерика. Танцевали с ним только сестры его друзей, это была для них неприятная обязанность, и они избегали ее как могли. Но не Сюзанна. Она не могла танцевать, поскольку носила траур, но она разговаривала с ним, смотрела на него так, будто он рыцарь в сверкающих доспехах, сам сэр Галаад. Через четыре месяца ему было позволено подержать ее руку в перчатке в течение двадцати секунд. Еще два месяца ушло на то, чтобы он решился ее поцеловать. В розарии ее дяди галантный рыцарь запечатлел мимолетный поцелуй на щеке своей дамы. В тот же миг из кустов с визгом выскочили женщины – Мать, тетка, сестры. В следующее мгновение он сидел в кабинете дяди Сюзанны, который жестко потребовал от него объявить о своих намерениях. Наивный, одурманенный щенок, Дейн заявил, что намерения самые благородные. В следующий момент перед ним лежала куча документов, которые он обязан был подписать. Даже сейчас Дейн не понимал, как у него тогда хватило духу сначала их прочесть. Видимо, две команды последовали одна за другой, а он не привык исполнять приказы любого рода. Каковы бы ни были причины, он отложил перо и прочел. Дейн обнаружил, что в ответ на привилегию жениться на краснеющем бутончике ему позволено заплатить все долги ее брата, дяди, тети, матери и ее собственные отныне и вовеки веков, пока смерть не разлучит их. Аминь. Дейн решил, что это глупое вложение капитала, о чем и сказал. Ему жестко напомнили, что он скомпрометировал Невинную девушку. – Тогда застрелите меня, – ответил он. И ушел. Никто не попытался его убить. Через несколько недель, вернувшись в Париж, он узнал, что Сюзанна вышла замуж на лорда Лингли. Лингли было шестьдесят пять лет, выглядел он на девяносто, коллекционировал непристойные табакерки, щипал и шлепал каждую девушку, имевшую неосторожность пройти в пределах его досягаемости. Никто не ожидал, что он переживет брачную ночь. Он не только ее пережил, но ухитрился обрюхатить невесту и в дальнейшем продолжал это делать с невиданным упорством. Она едва успевала родить одного, как была уже беременна следующим. Лорд Дейн стоял и воображал свою бывшую любовь в объятиях накрашенного, параличного, слюнявого, потного супруга, наслаждался подробностями – и тут услышал дальний звон колоколов собора Нотр-Дам. Он понял, что звон кажется более отдаленным, чем ему следовало быть, если бы сам он находился на рю де Риволи, где живет. Потом он увидел, что стоит на незнакомой улице в незнакомом окружении. Озадаченный взгляд упал на фонарный столб, показавшийся ему смутно знакомым. Настроение, приподнятое картиной вечной беременности Сюзанны, снова упало и затащило в трясину душу, тело и ум. Потрогай меня. Подержись за меня. Целуй меня. Он свернул за угол в темную, узкую улицу, где стены без окон могли смотреть па него и молчать. Прижавшись лбом к холодному камню, он терпел, потому что ничего другого ему не оставалось. Он не мог остановить то, что крутилось внутри и мучило. «Ты мне нужна». Ее губы, впившиеся в него… ее руки, крепко державшие его… Нежная, теплая, со вкусом дождя, и невыносимо сладко было думать, что она желала его объятий. Он на секунду в это поверил, хотел бы верить и дальше, ненавидел себя за то, что хотел, ненавидел ее за то, что заставила хотеть. Итак, лорд Дейн сжал зубы и отправился своим путем, терпя и говоря себе, что она за это заплатит. Все платили. В свое время.
Глава 6
На следующий день после приема у мадам Врайсис несчастный Роуленд Ваутри заплатил долг Френсису Боумонту. – Я сам видел, – сказал Ваутри, качая головой, – из окна. И все равно не поверил бы, если бы то же не видели все остальные. Он вышел и помчался за ней по улице. Полагаю, чтобы напугать. Скорее всего сейчас она пакует чемоданы. – Вечером она была на приеме у мадам Врайсис, – улыбаясь, доложил Боумонт. – Холодная, собранная, с апломбом влезла в кучу поклонников художницы. Если мисс Трент решит собирать чемоданы, то только с приданым. А на белье будут вышиты буквы «Д», что значит Дейн. Ваутри задрал нос: – Все было не так! Я знаю, в чем дело. Дейн не любит, чтобы его прерывали, не любит непрошеных гостей. А когда он чего-то не любит, он уходит. Или крушит это. Если бы она была мужчиной, он бы ее уничтожил. А раз это не так, то он ушел. – Триста, – сказал Боумонт. – Ставлю триста фунтов, что до королевского дня рождения она станет маркизой. Ваутри подавил улыбку. Сделал Дейн что-то мисс Трент или не сделал, но он на ней не женится. Это не значит, что Дейн вообще никогда не женится. Но его брак будет нагромождением чего-то шокирующего, отвратительного и постыдного для семьи – как для немногих живущих, горстки дальних родственников, так и для легиона умерших. Его невестой, конечно же, станет любовница, вдова или дочь известного предателя или убийцы. Также она может быть знаменитой шлюхой. Идеальной невестой для него была бы содержательница борделя, помесь ирландки с евреем, у которой последний любовник был повешен за то, что изнасиловал и удушил единственного законного отпрыска герцога Кента – девятилетнюю Александрину Викторию. Женитьба Дейна на ком бы то ни было в течение двух месяцев так же нереальна, как путешествие к другой галактике. Ваутри принял пари. Это было не единственное пари, которое заключалось в Париже на той неделе, и не самое большое, в котором фигурировали имена Дейна и Трент. Проститутки, ставшие свидетельницами прихода мисс Трент в гостиную Дейна и последовавшего за тем преследования, рассказали об этом подругам и клиентам. Мужчины, гости Дейна, тоже выбалтывали эту историю – с обычными для таких случаев преувеличениями – каждому, кто хотел слушать, а хотели все. И все, конечно, имели свое мнение. Многие подкрепляли его деньгами. В течение недели Париж бурлил и волновался, как римляне, с нетерпением ожидающие боя между двумя самыми могучими гладиаторами. Проблема была в том, чтобы заманить их на одну арену. Мисс Трент вращалась в респектабельном обществе, лорд Дейн рыскал среди полусвета. Они умышленно избегали друг друга. Ни одного из них ни уговорами, ни хитростью не удавалось вызвать на беседу о втором. Леди Уоллингдон, которая прожила в Париже полтора года и большую часть этого времени с переменным успехом старалась стать главной хозяйкой салона, увидела для себя возможность, которая предоставляется раз в жизни, и ухватилась за нее. Она дерзко объявила бал на тот самый день, когда одна из ее конкуренток устраивала маскарад. Это было через две недели после представления «Погоня за мисс Трент по улицам Парижа». Хотя леди Пембури и ее внучка и внук не принадлежали к сливкам парижского или лондонского общества и в других обстоятельствах леди Уоллингдон этого бы не сделала, она пригласила их на бал. Она также пригласила лорда Дейна. Потом она постаралась, чтобы все об этом узнали. Хотя леди Уоллингдон верила, что мисс Трент поработила лорда Дейна, она не ожидала, что он придет. Все знали, что заставить маркиза Дейна посетить светское мероприятие – все равно, что заставить его пригласить палача проверить остроту топора гильотины на его шее. С другой стороны, по отношению к мисс Трент Дейн вел себя необычно, и это давало шанс. А где есть шанс на совершенно невозможное событие, там всегда будут люди, желающие при этом присутствовать. У леди Уоллингдон такими оказались все, кого она пригласила. Она не получила ни единой записки с отказом. Даже от лорда Дейна. Но он не прислал и записки с подтверждением, так что ей не придется притворяться, что она не знает, придет он или нет, а потом беспокоиться, что ее уличат во лжи. Она могла с чистой совестью держать приглашенных в тревожном ожидании. А пока вдобавок к собственным лакеям она наняла дюжину дородных французов. Тем временем Джессика переживала свое поражение. После трех стычек с Дейном простое животное влечение перешло в безоглядную влюбленность. Симптомы стали не просто опасными, а устрашающими. На приеме у мадам Врайсис мистер Боумонт сделал несколько скользких замечаний о Дейне, и Джессика, нервы которой еще вибрировали после пылких объятий, ответила ему слишком резко. Понимающая улыбка Боумонта говорила о том, что он догадался о ее проблеме и не преминет доложить Дейну. Но через неделю Боумонт внезапно уехал из Парижа, а Дейн на милю не приближался к ней после того сокрушительного поцелуя в грозу. А значит, даже если ему сказали, что он вскружил голову Джессике Трент, ему это безразлично. Вот и хорошо, уверяла себя Джессика. Потому что маркиза Дейна женщина заботит только до тех пор, пока он не затащит ее в кровать или на стол в таверне; потом он расстегнет штаны, сделает свое дело и снова застегнется. Влюблена она или нет, но лучше не искушать судьбу новым столкновением, когда он может сам увидеть, как она обмирает, и ему придет в голову позаботиться о ней известным способом. Она почти убедила себя, что самое умное – это немедленно уехать из Парижа, и тут поступило приглашение от леди Уоллингдон. В течение суток Джессика, как и весь Париж, думала о том, что Дейн тоже приглашен. Нетрудно было догадаться: главным развлечением будут она и Дейн. Джессика также понимала, что много денег будет ходить по рукам на предмет ее подвигов с его светлостью – или отсутствия таковых. Она решила, что не пойдет. Женевьева решила иначе. – Если он придет, а тебя не будет, он почувствует себя униженным. Даже если он только пожелает пойти, но узнает, что ты не пойдешь, он почувствует то же самое. Я знаю, это нерационально и несправедливо, но мужчины таковы, особенно когда воображают, что задета их гордость. Лучше пойти, иначе он обрушит на тебя свою ярость, чтобы успокоить раненые чувства. Джессика сильно сомневалась, что у Дейна есть чувства, чтобы их можно было ранить, но она также понимала, что Женевьева на семьдесят лет опытнее ее в том, что касается мужчин. Причем большого количества мужчин. Приглашение было принято. Лорд Дейн не мог решить, что делать с приглашением леди Уоллингдон. Рассудок рекомендовал сжечь его. Другая часть мозга советовала затолкать его в глотку ее светлости. В конце концов, он сунул его в сундук, где уже лежала растоптанная шляпка и зонтик в оборочках. Он сказал себе, что через полгода будет смотреть на эти вещи и смеяться. А потом он их сожжет, как некогда сжег перчатки, которые были на Сюзанне, когда он впервые коснулся ее руки, и перышко, упавшее с ее шляпы, и записку с приглашением на тот роковой обед у дяди. В настоящее время ему нужно было решить, как свести счеты с мисс Трент, а также с благочестивыми ханжами, которые желают посмотреть, как она совершит чудо – поставит лорда Вельзевула на колени. Он знал, что для того леди Уоллингдон и пригласила его. Для респектабельного Парижа нет ничего лучше, чем лицезреть его падение. А то, что убийцей будет худенькая английская старая дева, делает такую перспективу еще заманчивее. Он не сомневался, что каждый самодовольный болван в Париже мечтает о его поражении, и чем оно будет унизительнее, тем лучше. Они хотели увидеть нравоучительную пьесу «Торжество добродетели» или что-то подобное. Он мог не пойти, оставить их ждать, пусть всей толпой сдерживают дыхание, пока не задохнутся, глядя на пустую сцену он наслаждался картиной: несколько сотен душ умирают в тревожном ожидании, а Вельзевул развлекается, смеется, пьет шампанское, держа на коленях размалеванных шлюх. С другой стороны, с каким восторгом он смеялся бы им в лицо, выйдя на сцену и угостив их таким представлением, какого они не забудут. Подобная картина тоже имела свою привлекательность: около часа сатанинского разгула в одном из самых роскошных бальных залов Сен-Жермена, потом, в высшей точке, он хватает мисс Трент, топает копытом и исчезает вместе с ней в клубах дыма. Он еще не досмотрел эту сцену, как отбросил ее, поскольку она противоречила его целям. Он должен игнорировать мисс Трент, чтобы и она, и окружающие поняли, что она не имеет над ним никакой власти. Лучше собрать в охапку несколько случайных женщин и утащить их на кладбище, пусть сходят с ума от ужаса. Слишком хлопотно, Париж не заслуживает такого развлечения. Лучше пусть умирает от разочарования. Дейн метался, то и дело возвращаясь мыслями к балу. Джессика приехала на бал в отвратительном настроении, и последующие события его не улучшили. Она несколько часов потратила на прическу, платье и аксессуары. После приезда на бал она два часа терпела слабые намеки от женщин и далеко не слабые – от мужчин. К половине двенадцатого Берти проиграл несколько сотен фунтов, напился до бесчувствия и был отправлен домой. Тем временем Женевьева во второй раз танцевала с герцогом д’Абонвилем. Блаженство на лице бабушки говорило о том, что она не собирается приходить кому-нибудь на помощь. Французский аристократ произвел на нее впечатление. Когда мужчина производил на Женевьеву впечатление, она ни на что другое не обращала внимания. Обычно Джессика смотрела на романтические фривольности бабушки отстранение, слегка забавляясь. Сейчас она прекрасно понимала, что чувствует Женевьева, и ей было не смешно. Не смешно быть напряженной, беспокойной, одинокой и нестерпимо усталой, потому что время почти полночь, а один презренный негодяй не соизволил приехать. Не смешно думать: вот и хорошо, что он не приехал, – в то же время хотеть, чтобы приехал, и ненавидеть себя за это. Она даже оставила два танца незанятыми в отчаянной надежде, что его сатанинскому величеству придет в голову прихоть вытащить ее на танцпол. И теперь при виде бабушки с ее красивым французом у Джессики ныло сердце. У нее с Дейном так никогда не будет. Он никогда не будет на нее смотреть с тающей улыбкой, как д’Абонвиль, а если Джессика посмотрит на него с таким же обожанием, как Женевьева, Дейн рассмеется ей в лицо. Джессика подавила бесполезное отчаяние и призвала своих самых настойчивых кавалеров. Один зарезервированный танец она отдала Малкольму Гудриджу, другой – лорду Шеллоуби. – Я вижу, вы не оставили танец для Дейна. Вы так уверены, что он не придет? – спросил Шеллоуби, записывая свое имя на последней пластинке ее веера. – Вы думаете иначе? – спросила Джессика. – Или вы почувствовали запах серы и клубы дыма, сопровождающие его приближение? – Я поставил сто фунтов на его прибытие. – Шеллоуби вынул часы. – Ровно в… а, сейчас мы его увидим. Джессика увидела, что минутная стрелка часов встретилась с короткой часовой, и в тот же миг послышался отдаленный бой стенных часов. На десятом ударе все головы стали поворачиваться в сторону входной двери зала, гул голосов начал стихать. С двенадцатым ударом наступила мертвая тишина. Джессика с бьющимся сердцем тоже повернулась к входу. Это был арочный, необъятный, богато украшенный проем. Он не казался достаточно большим для темной фигуры, застывшей под ним. Наступила долгая драматическая пауза. И в полном соответствии с репутацией Князя Тьмы Дейн был одет во все черное, только сверкали белизной манжеты и верх груди, но это лишь усиливало эффект. Даже жилет на нем был черный. Джессика не сомневалась, что мрачный взгляд, лениво обегающий собрание, исполнен презрения, а твердый рот чуть-чуть изогнут в язвительной усмешке. Горячей волной ее окатило воспоминание о том, что этот непреклонный рот делал с ней две недели назад. Она быстро замахала веером, стараясь отогнать воспоминание, в то же время подозревая, что Шеллоуби искоса следит за ней. Она сказала себе, что не имеет значения, что подумает Шеллоуби или кто другой, кроме Дейна. Он пришел, а она здесь, так что у него нет причин обижаться. Ей остается выяснить, в какую игру он собрался играть, и подыграть по его правилам – если эти правила окажутся в рамках цивилизованного поведения. Потом он успокоится и пойдет дальше своей дорогой, а она сможет вернуться домой, в Англию, не опасаясь, что он бросится за ней вдогонку. Она продолжит свою жизнь с того момента, на котором остановилась, и вскоре забудет о его существовании. Или же вспомнит, как дурной сон, и с облегчением вздохнет, что он закончился. Так должно быть, сказала себе Джессика. Альтернативой было разрушение, а она не даст погубить свою жизнь из-за временного помешательства, каким бы буйным оно ни было. Дейну понадобилось девять секунд, чтобы заметить мисс Трент. Она стояла рядом с Шеллоуби и еще несколькими известными волокитами в дальнем конце зала. На ней было серебристо-голубое платье, блестевшее при свете, и множество блестящих штучек в волосах. Он предположил, что она опять завила волосы нелепыми колечками. Но такая прическа, как и необъятные рукава и перегруженная украшениями шляпа, сейчас была в моде, и ее – не более отвратительна, чем райские птицы, торчавшие из пучка на голове леди Уоллингдон. На толстом лице леди Уоллингдон застыло приветливое выражение. Дейн подошел к ней, сделал преувеличенный поклон, улыбнулся и заявил, что он очарован, польщен – в общем, вне себя от восторга. Он не дал ей возможности ретироваться, попросил представить его гостям и получил злобное удовольствие при виде ее оцепенения, вытаращенных глазок и побледневшей толстой морды. К этому времени собрание замерших статуй вокруг них пришло в движение. Трясущаяся хозяйка подала знак, музыканты заиграли, и постепенно бальный зал пришел в состояние, близкое к нормальному, насколько этого возможно при наличии сатаны в его центре. Хозяйка вела его от одной группы гостей к другой, и Дейн все время чувствовал напряжение в воздухе, понимал, что все они ждут, когда он сделает что-нибудь возмутительное – возможно, даже побились об заклад, что это будет. Ужасно хотелось так и сделать. Прошло восемь лет с тех пор, как он в последний раз входил в это общество, и хотя все они выглядели и вели себя так, как по его воспоминаниям должны выглядеть и вести себя вежливые члены общества, он успел забыть, что значит чувствовать себя чудаком, изгоем. Он помнил натянутую вежливость, которая не могла скрыть страх и отвращение в их глазах. Он помнил, как женщины бледнели при его приближении, помнил фальшивую сердечность мужчин. Однако он забыл, какое его охватывало одиночество. Он забыл, как внутренности сворачиваются в узел и хочется выть и крушить все вокруг. Через полчаса его самообладание дошло до точки кипения, и он решил уйти – как только раз и навсегда поставит на место особу, послужившую причиной его страданий. Кадриль закончилась, Малкольм Гудридж повел мисс Трент к кружку поклонников, толпившихся под огромным папоротником в кадке. Дейн оставил в покое леди Уоллингдон. Он усадил ее в кресло и промаршировал к гротескному папоротнику. Он продолжал идти, не дожидаясь, когда мужчины вокруг мисс Трент уступят ему дорогу или отойдут. Они его пропустили, но не ушли. Он бросил на них тяжелый взгляд: – Уйдите. Они ушли. Он пристально посмотрел на мисс Трент. Она ответила тем же. Игнорируя трепет, который вызвали в нем серые глаза, он опустил взгляд на лиф, нагло осмотрел белые плечи и грудь. – Должно быть, это держится на проволоке. Или же ваша портниха нашла способ опровергнуть закон притяжения. – Прошито укрепляющим материалом и косточками, как корсет, – спокойно ответила Джессика. – Это ужасно неудобно, но на пике моды, а я не рискнула вызвать ваше неудовольствие, явившись немодно одетой. – А, так вы были уверены, что я приду, – сказал Дейн. – Потому что считаете себя неотразимой. – Надеюсь, я не настолько склонна к суициду, чтобы желать быть неотразимой для вас. – Она обмахнулась веером. – Суть в том, что фарс развивается и мы с вами в нем ведущие актеры. Я готова принять меры, чтобы помочь покончить с ним. Сценой в кофейне вы развязали языки спорщикам, но я признаю, что спровоцировала вас, – быстро добавила она, не дожидаясь возражений. – Признаю так же, что сплетни могли бы уже затихнуть, если бы я не ворвалась в ваш дом. – Она покраснела. – Что касается дальнейшего, кажется, нас никто не видел, что делает произошедшее несущественным. Дейн заметил, что она крепко сжимает веер и что грудь у нее вздымается с такой частотой, которая говорит о возбуждении. Он улыбнулся: – В настоящее время вы ведете себя не так, словно это несущественно. – Дейн, я вас поцеловала, – ровным голосом сказала Джессика. – Не вижу причин раздувать событие. Видит Бог, у вас это не первый раз и не последний. – Господи, мисс Трент, уж не угрожаете ли вы сделать это снова? – Дейн в комическом ужасе вытаращил глаза. Она вздохнула. – Я знала, что не стоит надеяться на ваше благоразумие. – Благоразумным женщины называют такого мужчину, которым могут управлять. Вы правы, мисс Трент, не стоило надеяться. Я слышу, кто-то пиликает на скрипке. Оказывается, нам предлагают вальс. – Действительно, – натянуто сказала она. – Значит, будем танцевать, – сказал он. – Нет, не будем. Я оставляла в запасе два танца, потому что… Не важно. На этот танец у меня уже есть партнер. – Это, конечно, я. Джессика поднесла к его лицу веер, чтобы показать мужские имена, нацарапанные на планках: – Посмотрите внимательно. Где вы видите надпись «Вельзевул»? – Я не близорукий, – сказал Дейн и выдернул веер из ее напряженных пальцев. – Что, вот этот? – Он показал на планку. – Рувьер? – Да, – сказала она, глядя мимо него. – Вот он идет. Дейн обернулся к ним нерешительно приближался француз. Дейн обмахнулся веером, мужчина остановился. Дейн с улыбкой двумя пальцами надавил на планку с именем Рувьер. Дерево хрустнуло. Рувьер ушел. Дейн повернулся к мисс Трент и, все еще улыбаясь, переломал все планки одну за другой. Потом бросил сломанный веер в кадку с папоротником и подал руку Джессике. – Сейчас мой танец. Это было первобытное действие. На шкале социального развития оно стояло на одну зарубку выше того, как если бы он ударил ее дубиной по голове и потащил за волосы. Только Дейн мог в этом преуспеть, так же как ему удалось расчистить поле от воздыхателей, одним словом, без всяких тонкостей приказав им убираться. И только она, одурманенный лунатик, могла посчитать это безумно романтичным. Джессика взяла его за руку. Оба были в перчатках. Все равно контакт был похож на удар электрического тока. Разряд промчался по конечностям, и колени превратились в желе. Подняв глаза, она увидела испуг у него на лице и призадумалась, не почувствовал ли он то же самое. Но если и так, это его не задержало: он дерзко ухватил ее за талию и на следующем же такте сделал оборот. Ахнув, она поймала его за плечо. И мир закружился, размытый, несуществующий, когда они заскользили в вальсе, не похожем ни на что прежнее в ее жизни. Не размеренное английское вальсирование, а напористый, нагло чувственный танец в континентальном стиле – она предположила, что так танцуют на вечеринках полусвета. Наверное, так он танцует со шлюхами. Но Дейн не станет подлаживаться под социальные ханжеские условности. Он будет танцевать так, как хочет, и она только счастлива, что он выбрал для этого ее. Он двигался с присущей ему грацией – сильный, мощный и бесконечно уверенный в себе. Ей не приходилось думать, она просто отдалась бесконечному кружению по залу, а тело звенело, отзывалось на широкие плечи под ее рукой, массивное тело в дюйме от нее, мучительный запах дыма, одеколона и мужчины; теплая рука на талии притягивает ее все ближе, вот уже юбка обвивает его ноги, еще оборот, и ее бедра задевают за его… Джессика посмотрела в угольно-черные глаза. – Не очень-то вы сопротивляетесь, – сказал он. – Как будто от этого будет толк, – сказала она, проглотив вздох. – Не хотите даже попытаться? – Нет. Пошло все к черту! Долгую секунду он изучал ее лицо, потом его рот скривился в издевательской улыбке. – Понятно, вы находите меня неотразимым. – Переживу, – сказала она. – Завтра я уезжаю. Рука на ее талии отвердела, но он ничего не сказал. Музыка подходила к концу. Еще момент – и он засмеется и уйдет, и она сможет вернуться к реальности, к жизни, в которой его нет, не может быть, не должно быть, иначе у нее не будет жизни совсем. – Извините, что я подорвала вашу репутацию, – сказала Джессика. – Но я это делала не одна. Вы могли бы меня игнорировать. Уж конечно, вы не обязаны были сюда приходить. Все же вы еще можете кое-что сделать: засмейтесь, повернитесь и уйдите, и они поймут, что я для вас ничего не значу и что они ошибались. Дейн прокрутил ее в последний раз, музыка уже кончилась, и задержал чуть дольше, чем требовалось. Даже когда он, наконец, ее выпустил, он ее выпустил не совсем, продолжал держать за руку. – Джесс, – сказал он севшим голосом, – что, если они правы? Скрытый трепет в низком баритоне заставил ее поднять глаза. В ту же секунду она пожалела об этом, потому что увидела смятение в глубине черных глаз. Не может быть, это ее собственное смятение отражается в его глазах, так что сердце напрасно заболело. – Не правы, – дрожащим голосом сказала Джессика. – Вы пришли сюда, чтобы выставить всех дураками, особенно меня. Вошли, завладели, и все вокруг начали раболепствовать, хотите вы того или нет. Вы и меня заставили танцевать под вашу дудку. – Мне показалось, вам это нравилось. – Не имеет значения, что вы нравитесь мне. Лучше отпустите мою руку, пока люди не подумали, что я нравлюсь вам. – Не важно, что они думают. Andiamo.[6] Крепко держа ее за руку, он пошел, и ей ничего не оставалось, кроме как пойти с ним – чтобы он ее не тащил. Дейн направлялся к двери. Джессика в отчаянии оглянулась, не зная, стоит ли звать на помощь, и тут из комнаты для карточной игры послышался треск мебели, кто-то заорал, раздались другие крики и снова треск. В следующий миг все, кто был в зале, побежали на шум. Все, кроме Дейна – он только прибавил шагу, продолжая идти к выходу. – Кажется, там драка, – сказала она и попыталась вырвать руку. – Судя по звукам, буйная. Вы пропустите развлечение, Дейн. Он засмеялся и вытолкнул ее за дверь.Глава 7
Дейн знал этот дом. Раньше он принадлежал маркизу Эйвори и был местом пьяных оргий. Он мог бы стать самым знаменитым домом в Париже, если бы не преждевременная смерть маркиза. Это случилось два года назад. Мебель теперь была совершенно другая, но Дейн без труда нашел маленькую солнечную гостиную на первом этаже, двери которой выходили в сад. Туда он и привел Джессику. На переговоры. Потому что он должен был это предвидеть и подготовиться, дела пошли не совсем так, как он спланировал. Он планировал устроить разгром и опустошение. Через пять минут после прихода он понял, что совокупная гордость Баллистеров и Узиньоло не позволят ему так поступить. Сколько бы он себя ни подстрекал, он не мог унизиться до того, чтобы вести себя как животное. Во всяком случае, перед ней. Дейн помнил презрительный взгляд, которым она одарила брата две недели назад, и высокомерно изумленный взгляд, направленный на него самого, после чего он стал вести себя как последний идиот. Он пытался это забыть, но в памяти отпечатался каждый момент, каждая эмоция того эпизода: унижение, ярость, огорчение, страсть… и мгновение ошеломляющего счастья. Этим вечером он испытал неприятные чувства – и забыл о них в тот же миг, как начал с ней танцевать. Она была гибкая, легкая, податливая. Ее было просто Вести в танце. Юбка завивалась вокруг его ног, и он подумал о белых ножках, которые сплетутся с его ногами под Шорох простыней. Голову кружил ее запах, провокационно Невинный запах мыла и женщины, и он думал о том, как жемчужное тело будет сиять в лучах единственной свечи, длинные черные волосы рассыплются по подушке, а сам он будет окутан ее чистой, сладкой женственностью, будет ее трогать, пить… Он сказал себе, что все это нелепые фантазии, что ни одна чистая, сладкая женщина не лежала еще в его кровати и не ляжет добровольно. Но она, кажется, охотно танцевала с ним… Не могла она этим наслаждаться, наверняка у нее был типично женский мотив к тому, чтобы такой казаться, она заставила его поверить, что наслаждается и счастлива! А когда он вгляделся в выражение приподнятого к нему лица, он на мгновение поверил, что ее серебристо-серые глаза светятся восторгом, не отвращением, и она дает ему притягивать ее к себе, потому что сама этого хочет. Конечно, все это ложь, но есть способы сделать ложь полуправдой. Дейн знал эти способы. Она, как любой человек со времен творения, имеет свою цену. Следовательно, ему остается выяснить, что это за цена и хочет ли он платить. Он завел ее в самый дальний угол сада. Большая часть коллекции римского искусства последнего лорда Эйвори оставалась красоваться среди кустов – несомненно, потому, что передвинуть гигантские статуи стоило огромных денег. Дейн подхватил свою спутницу и посадил на каменный саркофаг. Сам он стоял на резном подножии, но был настолько высок, что их глаза оказались на одном уровне. – Если я в ближайшее время не вернусь, моя репутация разлетится вдребезги, – напряженно сказала она. – Вам это безразлично, но предупреждаю, Дейн, я не приму это с кротостью, я… – Моя репутация уже разбита вдребезги, и вам это безразлично. – Неправда! – крикнула она. – Я пыталась сказать: я вам сочувствую; я хотела помочь вам исправить дело. Естественно, в разумных пределах, но вы отказались слушать. Потому что, как все мужчины, умеете держать в голове только одну мысль, и то обычно неправильную. – В то время как женщины способны держа в голове одновременно двадцать семь противоречивых мнений, – парировал он. – Вот почему они не могут придерживаться принципов. Он взял ее руку и начал стягивать перчатку. – Лучше остановитесь, – сказала Джессика. – Вы только окончательно все испортите. Он сдернул перчатку, и при виде тонкой белой ручки все мысли о переговорах вылетели у него из головы. – Я не знаю, как может быть хуже, – пробормотал он. – Я опьянен самонадеянной языкастой кривлякой-леди. Она широко раскрыла глаза, вскинула голову: – Опьянен? Ничего подобного. Вам больше подойдут слова «месть» и «злоба». Он успешно расправлялся во второй перчаткой. – И все-таки я опьянен, – ровно проговорил он. – У меня появилась безумная идея, что вы – самая красивая девушка, которую я когда-либо видел. За исключением прически, – добавил он и с отвращением посмотрел на завитки, перышки и жемчуга. – Она ужасна. Джессика нахмурилась: – Ваши романтические излияния приводят меня в восторг. Он приподнял ее руку и прижался губами к запястью. – Sono il tuo schiavo, – пробормотал он. Губами Дейн почувствовал скачок ее пульса. – Это означает – я твой раб, – перевел он. Джессика выдернула руку. – Carissima. Моя дорогая. Джессика проглотила ком в горле. – По-моему, вам лучше придерживаться английского. – Но итальянский так выразителен! Trbo voluto dal primo momenta che ti vedi. – Я хочу тебя с первого момента, как только увидел. – Mi tormenti ancora. – С тех пор ты меня мучаешь. Он продолжал говорить на языке, которого она не понимала, о том, что он думает и что чувствует. Глядя, как смягчается ее взгляд, слыша, как учащается дыхание, он сдернул с себя перчатки. – О нет, – выдохнула Джессика. Он наклонился ближе, продолжая на языке, который ее завораживал. – Не надо пользоваться мужскими уловками, – надтреснутым голосом сказала она и коснулась его рукава. – Что я сделала такого непростительного? – Заставила меня хотеть тебя, – сказал он на языке своей матери. – Сделала удрученным, одиноким. Заставши жаждать того, что я поклялся не желать и не искать. Она должна была услышать ярость и тоску в его словах, но она не отшатнулась, не попыталась сбежать. И когда он обвил ее руками, только задержала дыхание, потом выдохнула, и он уловил этот выдох, когда их губы соединились. Джессика слышала смятение в его голосе; не надо быть прорицательницей, чтобы понять, что это не к добру. Она уже сто раз велела себе бежать. Дейн ее отпустит. Он слишком, горд, чтобы принуждать к объятиям или преследовать. Она просто не могла этого сделать. Она не знала, чего он хочет, а даже если бы знача, сомневалась, что сможет ему это дать. Но Джессика чувствовала – чувство было такое же определенное, как понимание неминуемой катастрофы, – что он хочет этого отчаянно. Но, и, несмотря на здравый смысл и доводы рассудка, она не могла от него отказаться. Вместо этого она отказалась от себя; такое искушение у нее возникло при первой встрече, усилилось, когда она смотрела, как он расстегивал ее невообразимые перчатки, и стало нестерпимым, когда они целовались в, грозу. Дейн был большой, темный и прекрасный, от него пахло дымом, вином, одеколоном и мужчиной. Сейчас она узнала, что никогда в жизни ничего не хотела с такой неистовой силой, как слушать его низкий голос, от которого мурашки бегут по спине, ощущать на себе его сильные руки и развратные губы. Она не смогла удержаться и ответила на его свирепый и нежный поцелуй, руки сами собой начали блуждать по шерстяной ткани и полотну, согретому теплом его тела, пока не нашли место, где билось его сердце, билось так же тяжело и часто, как ее собственное. Он содрогнулся, зажал ее между ногами и опалил поцелуями лицо и шею. Она ощущала горячий орган, вдавившийся ей в живот, он вызывал пульсирующий жар в интимном месте между ногами. Рациональный голос убеждал ее не торопиться, побуждал отодвинуться, уйти, пока она еще может, но она уже не могла. Джессика была воском в его руках, таяла под его поцелуями. Она считала, что понимает, что такое желание сильный магнитный ток между мужчиной и женщиной, их притяжение друг к другу. Она считала, что понимает, что такое соблазн: сродни голоду, жажде. Она пылала по ночам, видя его во сне, была нервной и беспокойной днем, думая о нем Она называла это животным влечением, первобытным, безумным. Выяснилось, что она ничего не понимала. Желание было горячим черным водоворотом, оно разрывало ее на части и в то же время неумолимо, с рискованной быстротой затаскивало ее вниз, туда, где нет интеллекта, воли, стыда… Джессика почувствовала, что он нетерпеливо дергает шнурки лифа, тот расстегивается, и ей захотелось закричать, дать ему то, чего он требует. Она чувствовала, как его дрожащие пальцы пробегают по оголенной коже, и она тоже задрожала, изгибаясь под этим сокрушительно нежным прикосновением. – Baciami. – Голос был хриплый, прикосновение – сама нежность. – Поцелуй меня, Джесс. Еще раз. Как ты хочешь. Она подняла руки, вплела пальцы в его густые кудри и притянула к себе его рот. Она целовала его со всем бесстыдством, которое в ней было. Она ответила на наглый толчок его языка так же горячо, как ее тело отвечало на мягкое насилие его ласк, поднимаясь и прогибаясь, чтобы вдавить ноющую грудь в его большую теплую руку. Это ей было необходимо, этого она жаждала с того момента, как впервые его увидела. Он был монстр, но ей все равно его не хватало. Не хватало всех его ужасных штучек… и всего замечательного: вибрирующей мощи массивного мускулистого тела, самонадеянности, звериной грации… наглых черных глаз, то каменно-холодных, то пылающих адским пламенем… громыхания низкого голоса, колеблющегося от томления. Она хотела его с самого начала, не понимая, что такое желание. Теперь он ее этому научил и заставил хотеть большего. Она отодвинула его голову и поцеловала его прекрасный надменный нос, высокомерную бровь, очертила ртом твердую челюсть. – О, Джесс! – Он застонал. – Si. Ancora. Baciami. Abbracciami. Она ничего не слышала, только звучащую в его голосе потребность. Она ничего не чувствовала, только жар его желания. Она осознавала только упругую мощь его фигуры, теплые руки, двигавшиеся по ней, когда рот завладел ее ртом, и шорох шелка, когда он поднял юбки и скользнул рукой по колену, и тепло этой руки, когда она погладила ногу повыше чулка. Затем рука замерла, а тело его обратилось в камень. Он дернулся, и Джессика в испуге открыла глаза – как раз вовремя, чтобы увидеть, что огонь в его глазах умер и они стали холодными, как оникс на булавке в его галстуке. И тогда, слишком поздно, она услышала и другие звуки: шелест платья, трущегося о кустарник, приглушенное перешептывание. – Кажется, мы имеем зрителей, мисс Трент, – сказал Дейн. Голос был пропитан язвительностью. Он холодно вздернул ее лиф, рывком опустил юбки. В этих жестах не было ничего от галантности или желания защитить. Как будто он посмотрел на то, что хотел, и решил, что приобретать это не стоит. Как будто она была тряпичной куклой на прилавке у Шантуа. Так, по его плану, и должны были подумать наблюдатели, поняла Джессика. Он собирался бросить ее на съедение волкам. Это была его месть. – Вы знаете, что мы виноваты в равной мере, – сказала она так тихо, чтобы не услышали зрители. – Я оказалась здесь с вашей помощью, Дейн. Вы можете помочь мне выбраться. – Ах да, – заботливо сказал он. – Я должен объявить о нашей помолвке, не так ли? Но зачем, скажите мне, мисс Трент, я должен расплачиваться обручальным кольцом за то, что мог бы получить даром? Она услышала, как за его спиной кто-то ахнул, потом хихикнул. – Я погибну, – напряженно сказала она. – Это недостойно вас – и непростительно. Он засмеялся: – Тогда пристрелите меня. – И бросив насмешливый взгляд на фигуры, стоящие в кустах, ушел. Унижение и ярость сверлили мозг. Ничего не видя, Дейн прошел через сад, сорвал с петель запертые ворота, по узкой аллее вышел на улицу, прошел ее, я следующую, и еще одну. Только когда он приближался к Пале-Роялю, дыхание стало возвращаться в норму, а черная ярость уступила место бурным мыслям. Она как все женщины, как Сюзанна, только хуже, она оказалась лучшей актрисой и с большим мастерством расставила ловушку. И несмотря на многолетний опыт, он в нее угодил. Опять. Только обстоятельства стали хуже. С Сюзанной было просто: он чмокнул ее в щечку на глазах у жадной семейки. На этот раз несколько самых утонченных зрителей из парижской элиты слушали, как он стонет, пыхтит, бормочете желании и преданности, словно охваченный горячкой школьник. Но даже тринадцатилетним школьником он не вел себя как одуревший щенок. Даже тогда он не плакал от желания. О, Джесс! У него сжалось горло. Он остановился и проглотил жгучую боль, взял себя в руки и продолжил путь. В саду Пале-Рояль он подхватил трех пышных проституток и пеструю компанию мужчин и ударился в кутеж. Потаскушки, карты, шампанское – вот его мир. Здесь его место, говорил себе Дейн. Здесь он счастлив, уверял он себя. И он пил, играл в карты, говорил похабные шутки, глотал отвращение от привычного запаха духов, пудры и краски, держал на коленях шлюх и, как всегда, прятал сердечную тоску за раскатистым смехом.* * *
Еще не затих смех Дейна и он не скрылся в темноте, а Джессика уже вытаскивала себя из ямы унижения и отчаяния, куда он ее столкнул. Ей ничего не оставалось, кроме как вскинуть голову и встретить следующий момент и все, что будет дальше. Она посмотрела на зрителей, вызывая их на словесные оскорбления. Они повернулись к ней спиной и молча ретировались. Только один выступил вперед. Глядя, как Джессика сползает с саркофага, сжимая края лифа, Ваутри стянул с себя сюртук и кинулся к ней. – Я пытался, – убитым голосом сказал он, отводя глаза, пока она закутывалась в его сюртук. – Я им сказал, что Дейн ушел один, а вы пошли проведать бабушку, но один из слуг видел, как вы входили в солнечную гостиную… Извините. – Я бы хотела уехать незаметно, – сказала она, выдерживая безразличную интонацию. – Не могли бы вы найти леди Пембури? – Я не могу оставить вас одну. – Я не потеряю сознание, не впаду в истерику. Все будет нормально. Ваутри с беспокойством взглянул на нее и поспешил к дому. Как только он ушел, Джессика сбросила с плеч сюртук и надела перчатки, насколько это было возможно сделать без горничной. Ей не удалось дотянуться до всех застежек, большая часть была на спине, но она нашла достаточно для того, чтобы можно было не держать лиф руками. Борясь с завязками и крючками, она с жестокой объективностью оценила ситуацию. Она поняла – не имеет значения, что Дейн ее не изнасиловал. Важно то, что ее застали с Дейном, – этого достаточно, чтобы в глазах всего мира она стала порченым товаром. Менее чем через сутки эта история достигнет каждого уголка Парижа. Через неделю она попадет в Лондон. Она хорошо видела, какое будущее ее ожидает. Ни один уважающий себя джентльмен не запятнает имя семьи женитьбой на отбросах Дейна. У нее не будет шансов привлечь в свой магазин богатых респектабельных людей, от которых зависит успех и ее собственная респектабельность. При встрече леди будут придерживать юбки, чтобы не запачкаться о нее, или переходить на другую сторону улицы. Джентльмены перестанут быть джентльменами и начнут обращаться с ней пренебрежительно, как с последней уличной девкой. Короче, Дейн погубил ее жизнь. Намеренно. Все, что от него требовалось, – это скользнуть по ним своим смертельным взглядом и сказать, что они ничего не видели, и они решили бы, что для здоровья полезнее с ним согласиться. Все его боятся, даже так называемые друзья. Он может заставить их говорить, делать и верить во все, что он захочет. Но он жаждал мести – за то, что ему сделала Джессика, как он решил своим искривленным рассудком. Только для этого он затащил ее в сад. Он не преминул заранее кого-то предупредить, чтобы разоблачение состоялось в самый унизительный момент, когда расстегнутый лиф сполз на талию, его язык был у нее во рту, его гнусная рука – у нее под юбкой. От этого воспоминания у нее разгорелось лицо, но Джессика отказалась стыдить себя за то, что сделала. Ее поведение не отвечало правилам приличия в обществе, было ошибочным, согласно ее личным правилам, но это не было злом. Она молодая, здоровая женщина и поддалась тем же чувствам, которым поддается бесчисленное количество женщин – при условии, что они замужем, овдовели или проявляют осторожность. И хотя она не была замужем и не овдовела и по обычным меркам можно было считать, что она преступила границы осторожности, она не могла по справедливостиобвинять его, что он взял то, что ему добровольно предлагалось. Но она обвиняла его и будет обвинять за то, что он ее не защитил. Ему было нечего терять, и он знал, что она теряет все. Он мог ей помочь. Ему это ничего не стоило бы. Вместо этого Дейн оскорбил ее и бросил. Вот это было зло. Основной непростительный поступок. И он за это заплатит, решила Джессика. В половине пятого утра Дейн устроил прием в «Антуане», ресторане в Пале-Рояле. К этому времени кружок его приятелей расширился, в него вошла группа гостей леди Уоллингдон – Шеллоуби, Гудридж, Ваутри и Эсмонд. Все старательно избегали темы Джессики Трент, зато в подробностях обсуждали карточное сражение между пьяным прусским офицером и французским республиканцем и последовавшие за этим действия. Даже проститутки сочли себя обязанными высказать мнение: та, что сидела на правом колене Дейна, была за республиканца, та, что на левом, – за немца. Уровень спора был безграмотным с политической и грамматической точки зрения, в сравнении с ними Берти Трент казался одаренным человеком. Дейн желал бы не думать о Трент. Но как только на глаза попадался ее брат, в голове возникали картины: Джессика, глядящая ему в глаза из-под огромной шляпы… выжидательное лицо, когда он расстегивает ее перчатку… она бьет его шляпой и маленьким кулачком… целует, когда над головой гремит гром и сверкают молнии… кружится в вальсе, юбки шуршат по ногам, лицо сияет восторгом… А потом в его руках… вихрь образов, чувств, один мучительный момент… когда она целует его в большой отвратительный нос, разрывая ему сердце на куски и соединяя вновь, заставляя верить, что для нее он не монстр. Она заставила его поверить, что он прекрасен. Ложь, сказал он себе. Все это ложь, трюки, чтобы заманить его в ловушку. Он погубил ее брата, у нее ничего не осталось. Значит, ей, как и Сюзанне, у которой брат проиграл семейное состояние, ничего не оставалось, кроме как подстроить старейшую в истории ловушку, чтобы изловить, богатого, титулованного мужа. Но Дейн поймал себя на том, что оглядывает кружок мужчин вокруг себя и видит: все они лучше, чем он, хорошо себя ведут и имеют лучшие перспективы. Взгляд остановился на Эсмонде, сидевшем рядом. Самый красивый мужчина на трех континентах и намного богаче маркиза Дейна, хотя никто не знает точно насколько. Почему она не выбрала Эсмонда? Если ей был нужен богатый супруг, почему сообразительная фемина вроде Джессики Трент выбирает Вельзевула, а не ангела? Ад, а не рай? Голубые глаза Эсмонда встретились с его глазами. – Любовь слепа, – пробормотал он по-итальянски с прекрасным флорентийским произношением. Дейн вспомнил, что сказал ему Эсмонд насчет «дурных ощущений», которые он почувствовал в кабачке «Двадцать восемь», и о событиях, последовавших за этим. Сейчас, глядя на него, Дейн сам получил неуютное ощущение, что этот ангелоподобный граф читает его мысли, как в свое время прочел невидимые другим подсказки об этой обители греха. Дейн открыл было рот, чтобы дать сокрушительный отпор, но Эсмонд вдруг замер, слегка повернул голову, глядя на что-то, и улыбка сошла с его лица.. Дейн посмотрел туда же, в сторону двери, но сначала ничего не увидел, потому что в это время Шеллоуби наклонился, чтобы калить вина. Потом Шеллоуби выпрямился. Тогда он ее увидел. На ней было темно-красное платье, застегнутое доверху, черная шаль накрывала ей голову и плечи, как мантилья. Лицо бледное и твердое. Она подошла к большому столу, высоко держа голову и сверкая серебряными очами, и остановилась в нескольких футах от него. Его сердце скакало в неистовом галопе, так что он не мог дышать, не то что заговорить. Она обвела взглядом его компанию. – Пошли вон, – тихо и твердо сказала она. Шлюхи соскользнули с его коленей, попутно разбив бокалы. Приятели повскакивали с мест и заторопились, опрокинув кресла. Только Эсмонд не потерял голову. – Мадемуазель… – начал он успокаивающим тоном. Она откинула шаль и подняла правую руку. В руке был пистолет, он был нацелен прямо в сердце Дейну. – Уходите, – сказала она Эсмонду. Дейн услышав щелчок – она взвела курок – и скрип отодвинутого стула. Эсмонд встал. – Мадемуазель… – попытался он еще раз. – Молись, Дейн, – сказала она. Он перевел глаза с дула пистолета на ее пылающие яростью глаза. – Джесс, – прошептал он. Она выстрелила.Глава 8
Выстрел опрокинул Дейна на спину вместе с креслом. Джессика опустила пистолет, выдохнула, повернулась и вышла. Зрителям понадобилось время, чтобы сообразить, о чем им сообщили глаза и уши. За это время она беспрепятственно прошла через ресторан, за дверь и дальше на улицу. Вскоре она отыскала извозчика, которому было приказано ее дожидаться, и велела ехать в ближайший полицейский участок. Там она попросила позвать дежурного офицера. Она отдала ему пистолет и рассказала о своем поступке. Офицер ей не поверил. Он послал в «Антуан» двух жандармов, а ей налил стакан вина. Через час жандармы вернулись и привезли пространные заметки, сделанные на месте происшествия, а также графа Эсмонда. Эсмонд приехал ее освободить, как он сказал. Все это – недоразумение, несчастный случай. Рана маркиза Дейна несмертельна. Царапина, и все. Он не будет выдвигать обвинений против мадемуазель Трент. Еще бы, конечно, не будет. В судебных баталиях он проиграет. Это все-таки Париж. – Тогда я сама выдвину против себя обвинение, – сказала она, вздернув подбородок. – Вы можете сказать своему другу… – Мадемуазель, я почту за честь передать любые послания, какие вы пожелаете, – ласково сказал Эсмонд. – Но, по-моему, нам будет удобнее поговорить в моей карете. – Разумеется, нет. Я настаиваю на том, чтобы меня заключили в тюрьму для моей же защиты, чтобы он не мог меня убить, дабы успокоить. Потому что, месье, это единственный способ заставить меня успокоиться. – Она обратилась к дежурному офицеру: – Я буду счастлива написать полное и подробное признание. Мне нечего скрывать. Я с восторгом поговорю с репортерами, которые, как я уверена, столпятся здесь через полчаса. – Мадемуазель, я уверен, что дело можно уладить, – сказал Эсмонд. – Но я рекомендую вам остудить свои чувства перед тем, как с кем-то разговаривать. – Очень мудрый совет, – сказал дежурный офицер. – Вы возбуждены. Это понятно, дела сердечные. – Верно, – сказала она, глядя в загадочные голубые глаза Эсмонда. – Преступление страсти. – Да, мадемуазель, это каждому понятно, – сказал Эсмонд. – Если полиция немедленно вас не отпустит, будет нечто большее, чем толпы журналистов, штурмующих это помещение. Весь Париж встанет на вашу защиту, в городе поднимется мятеж. Вы же не хотите, чтобы из-за вас погибали невинные люди. Снаружи послышался гвалт – Джессика предположила, что это авангард репортеров. Она еще немного потянула, давая накалиться обстановке, потом пожала плечами: – Хорошо, я поеду домой. Ради безопасности невинных. В полночь граф Эсмонд был возле Дейна, лежавшего на диване в библиотеке. Дейн был уверен, что рана пустяковая. Он ее почти не чувствовал. Пуля прошла навылет. Правда, крови было много, но Дейн был привычен к виду крови, в том числе собственной, и не собирался терять сознание. Все-таки он несколько раз его терял и с каждым разом, приходя в себя, становился все горячее. Приехал врач, осмотрел рану, сделал перевязку и сказал, что Дейну исключительно повезло. Кость не задета, мышцы и нервы понесли минимальный ущерб, опасности заражения нет. Следовательно, у Дейна не должно быть высокой температуры, но она была. Сначала горела рука, потом плечо, шея. Теперь пылала голова. В этом адском пожаре до него доносился голос Эсмонда, как всегда спокойный. – Она, естественно, знает, что ни один судья во Франции ее не осудит. Скорее верблюд пройдет в угольное ушко, чем суд приговорит красивую женщину за преступление, хоть как-то связанное с любовью. – Конечно, знает, – проскрипел Дейн. – Так же как я знаю, что она это сделала не под влиянием момента. Видел ее руку? Ни намека на дрожь. Холодная, устойчивая, любо-дорого посмотреть. Она точно знала, что делала. – Она хорошо знает, что делает, – согласился Эсмонд. – Стрелять в вас – только начало. Она хочет сделать из вас посмешище. Должен сказать, она вынесет на публику все детали эпизода – в суде, если его добьется, а если не сможет, то в газетах. Она говорит, что повторит все, что вы ей сказали, и в подробностях опишет все, что вы делали. – Другими словами, все преувеличит и извратит, – злобно сказал Дейн понимая, что ей будет достаточно говорить правду. И в глазах всего мира лорд Вельзевул скатится до положения школьника, который томится, стонет, пыхтит и обливается потом. Его приятели будут выть от восторга, узнав о его излияниях, пусть даже на итальянском языке. Она вспомнит, как звучали слова – ведь она знаток латинского языка, не так ли? – сделает приемлемую имитацию, потому что умна и сообразительна… и мстительна. Потом его унизительные секреты, фантазии, мечты будут переведены на французский и английский, а потом и на все известные человечеству языки. На карикатурах его слова будут впечатаны в пузыри над головой. На сценах театра будут разыгрываться фарсы. Дейн понимал, что это только часть того, с чем он столкнется. Достаточно вспомнить, как пресса пригвоздила к позорному столбу Байрона лет десять назад, а ведь в сравнении с маркизом Дейном поэт был образцом нравственности. Более того, Байрон не был неприлично богатым, как он, ужасающе уродливым и возмутительно могущественным. Чем человек крупнее, тем ему тяжелее падать. И тем больше миру нравится смотреть на его падение. Дейн хорошо понимал этот мир, он видел, какое его ждет будущее. Мисс Джессика Трент, несомненно, тоже видела. Вот почему она не убила его. Она хотела, чтобы он прошел через все муки ада, пока живет. Она знала, что он будет страдать, потому что ударила в единственное место, где он уязвим: в его гордость. И если для него это будет нестерпимо – а она, конечно, знала, что так и будет, – она, разумеется, получит личное удовлетворение. Она поимела его, дьяволица. Адский огонь охватывал все тело, в голове бил набат. – Лучше я разберусь с ней напрямую, – сказал он. Язык распух, речь была невнятной. – Переговоры. Скажи ей… – Горло тоже горело. – Условия. Скажи… Он закрыл глаза я поискал в пульсирующей голове слова, но их не было. Голова была раскаленной наковальней, по которой адский кузнец бил молотом, выколачивая из нее интеллект, мысли, память. Дейн слышал далекий голос Эсмонда, но не понимал смысла слов. Потом сатанинский молот нанес сокрушительный удар, и Дейн погрузился в забытье. В следующие четыре дня Дейн то и дело терял сознание, горя в лихорадке, которой у него не должно было быть. Утром пятого дня он проснулся и почувствовал, что более-менее здоров. То есть прошли жар и пульсация в голове, но левая рука не двигалась, бесполезно висела сбоку. Ощущения в ней были, но он ничего не мог ею делать. Пришел врач, осмотрел его, глубокомысленно покачал головой. – Я не нахожу ничего плохого. Он призвал коллегу, который тоже не нашел ничего плохого, они призвали третьего – с тем же результатом. За день его осмотрели восемь врачей, и все говорили одно и то же. Дейн вышел из себя. Весь день его толкали, выспрашивали, что-то бормотали, он зря потратил на шарлатанов кучу денег. В довершение всего через несколько минут после ухода последнего эскулапа явился судебный клерк. Герберт принес доставленную клерком записку, когда Дейн пытался налить себе вина. Бросив взгляд на серебряный поднос с запиской, Дейн промахнулся и облил вином халат, тапочки и восточный ковер. Он с проклятиями швырнул в Герберта поднос, вихрем вылетел из гостиной в свою комнату, где довел себя до бешенства, пытаясь одной рукой сломать печать и развернуть письмо. А потом пришел в такую ярость, что уже ничего перед собой не видел. Смотреть особенно было не на что. Мистер Эндрю Геррард желал встретиться с адвокатом его светлости по поводу мисс Трент. Внутренности лорда Дейна превратились в олово. Эндрю Геррард был знаменитым лондонским адвокатом с клиентурой из могущественных английских эмигрантов в Париже. Он был оплотом честности – неподкупный, лояльный и неутомимый. Лорд Дейн, как большинство людей, осознавал, что за изысканным экстерьером адвоката маячит железный капкан и акульи зубы. Капкан был нацелен в основном на мужчин, потому что мистер Эндрю Геррард был галантным рыцарем в служении слабому полу. Для него не имело значения, что закон был прерогативой мужчин, что по их законам женщина не имела прав и не могла объявить, что ей хоть что-то принадлежит, включая отпрысков. Геррард создавал им права, уверенный, что женщины должны их иметь, и все тут. Даже Френсис Боумонт, какой бы он ни был свиньей, не смел тронуть ни фартинга из доходов жены – благодаря Геррарду. Короче, мисс Трент не только собралась сделать из Дейна пресмыкающееся, но грязную работу за нее проделает Геррард, все будет по закону, не останется такой лазейки, в которую Дейн мог бы пролезть. «Нет животного более непреклонного, чем женщина, – говорил Аристофан. – Ни огонь, ни рысь не будут столь безжалостны». Безжалостна. Непреклонна. – О нет, не выйдет, – пробормотал Дейн. – Никаких посредников, дьявольское отродье. – Он скатал записку в твердый шарик и запустил его в горящий камин. Потом подошел к столу, схватил лист бумаги, накорябал ответ и крикнул камердинера. В записке к мистеру Геррарду Дейн заявил, что встретится с мисс Трент сегодня в семь часов в доме ее брата. Он не станет посылать на эту встречу адвоката, как того требовал мистер Геррард, поскольку маркиз Дейн не желает, чтобы «по доверенности за него расписались, привели к присяге и обобрали до нитки». Если мисс Трент желает диктовать условия, она чертовски хорошо может это сделать лично. Если ее это не устраивает, пусть присылает к Дейну своего брата, добро пожаловать, он будет счастлив решить дело на двадцати шагах – на этот раз когда оба противника будут вооружены. Ввиду последнего предложения Джессика решила, что брату лучше провести этот вечер вне дома. Он все еще понятия не имел о том, что происходит. Вернувшись из полицейского участка, она нашла брата страдающим от головной боли после неумеренных возлияний на балу у леди Уоллингдон. После нескольких месяцев беспутной жизни его здоровье пошатнулось, он пал жертвой диспепсии и вчера до чая не вставал с постели. Даже и в лучших обстоятельствах нельзя было положиться на его мозги, сейчас же усилие постичь аномальное поведение Дейна может вызвать рецидив болезни, если не апоплексический удар. Не менее важно, что Джессика не хотела рисковать: Берти мог начать приставать к Дейну с ошибочной идеей мести за ее поруганную честь. Женевьева согласилась. Она взяла Берти с собой на обед к герцогу д’Абонвилю. На герцога можно было положиться, он не проболтается – именно он посоветовал Джессике придержать язык, пока не поговорит с адвокатом. И герцог же платил адвокату за услуги. Если бы Джессика на это не согласилась, д’Абонвиль сам вызвал бы Дейна на дуэль. Такое предложение сказало Джессике все, что ей следовало знать о чувствах французского аристократа к Женевьеве. Итак, к семи часам Берти был устранен с пути. Вместе с Джессикой в гостиной был только мистер Геррард. Когда Дейн вошел, они стояли у стола, на котором лежала аккуратная стопка документов. Он скользнул по Геррарду презрительным взглядом, и язвительные обсидиановые глаза устремились на Джессику. – Мадам, – сказал он с коротким кивком. – Милорд, – сказала она с еще более коротким. – Позаботьтесь о социальных тонкостях, вас могут привлечь за вымогательство, – сказал Дейн. Мистер Геррард поджал тонкие губы, но промолчал. Он взял со стола бумаги и отдал Дейну; тот отошел к окну, положил их на широкий подоконник, взял верхний лист и лениво прочел. Дочитав, положил лист и взял следующий. Потекли минуты. Джессика ждала, ее раздражение нарастало. Наконец примерно через полчаса Дейн поднял глаза от документов, которые мог бы усвоить за несколько минут. – Интересно, как вы собираетесь это разыграть, – Сказал он Геррарду. – Если придерживаться буквы закона и латинизмов, то в сжатом виде это сводится к делу о диффамации – если я не соглашусь уладить его в частном порядке, в соответствии с вашими непомерными условиями. – Слова, сказанные вами в присутствии шести свидетелей, можно истолковать единственным образом, милорд, – Сказал Геррард. – Этими словами вы разрушили социальный и финансовый кредит моей клиентки. Вы сделали для нее невозможным выйти замуж или зарабатывать на респектабельную независимую жизнь. Вы сделали ее изгоем общества, в котором она выросла, которому по праву принадлежит. Следовательно, она будет вынуждена жить в отрыве от своих друзей и любимых. Вы вынуждаете ее начинать все сначала. – И как вижу, платить за это должен я, – сказал Дейн. – Уплатить долги ее брата в размере шести тысяч фунтов. – Он просмотрел бумаги. – Выделить ей содержание две тысячи в год… Ах да, было еще что-то о безопасности и сохранности места проживания. – Он листал страницы, роняя их на пол. Только тут Джессика поняла, что он совсем не пользуется левой рукой и держит ее как-то странно, как будто с ней не все в порядке. Такого не должно было быть, у него должна быть несерьезная рана. Она тщательно целилась, и вообще она отличный стрелок. Не говоря уж о том, что он очень крупная мишень. Дейн посмотрел в ее сторону и увидел, что она его разглядывает. – Восхищаетесь своей работой, мисс Трент? Полагаю, вам не мешало бы иметь зрение получше. А так не на что смотреть. Шарлатаны говорят, ничего с рукой не случилось, просто она не работает. Все же мне повезло, мисс Трент, что вы не целились ниже. Я просто безрукий, но не лишен мужского достоинства. Но я не сомневаюсь, что мистер Геррард увидел бы в этом случае кастрацию. Джессика проигнорировала голос совести. – Вы получили – и получите – именно то, чего заслуживаете, злобное, лживое животное. – Мисс Трент, – ласково сказал Геррард. – Нет, я не буду сдерживаться, – сказала она. – Его светлость для того и пригласил меня, чтобы устроить ссору. Он прекрасно знает, что не прав, но слишком упрям, чтобы это признать. Он хочет выставить меня хитрой, жадной… – Мстительной, – сказал Дейн. – Не упускайте мстительность. – Я мстительная? – воскликнула она. – Не я подстроила вызвавшую грандиозные сплетни «случайность» в момент, когда я была полураздета и меня, дуру, прямиком вели к потере девственности. Он слегка приподнял бровь: – Вы подразумеваете, мисс Трент, что я организовал весь этот фарс? – Мне не надо подразумевать! Все очевидно Ваутри там был. Ваш друг, между прочим. И другие изысканные парижские язвы. Я знаю, кто их собрал посмотреть, как меня опорочат. И знаю почему. Как будто все, что случилось – все сплетни, каждая зазубрина на вашей драгоценной репутации, – моя вина! Наступило короткое напряженное молчание. Потом Дейн бросил на пол оставшиеся бумаги, подошел к подносу с графином и налил себе бокал вина. Он сделал это одной рукой и одним глотком осушил бокал. Когда он повернулся, его лицо опять имело насмешливое выражение. – Кажется, мы оба попали в затруднение из-за одинакового ошибочного понимания. Я считал, что вы организовали это… прерывание. – Не удивляюсь. Вы кажется, находитесь в затруднении также из-за ошибочной уверенности, что вы – великолепный улов, а я – сумасшедшая. Если бы мне отчаянно требовался муж, а он не требовался и не потребуется впредь, мне бы не пришлось прибегать к такому древнему и жалкому трюку. – Джессика выпрямилась. – Может, вам я кажусь иссохшей старой девой, милорд, но уверяю вас, вы со своим мнением в меньшинстве. Я не замужем по собственному желанию, а не из-за отсутствия предложений. – Но теперь вы их не будете получать, – сказал он. Язвительный взгляд лениво проследовал по всей фигуре, вызывая покалывание кожи. – Благодаря мне. И в этом все дело. Он поставил пустой бокал и обратился к Геррарду: – Я повредил товар и теперь должен заплатить установленную вами цену, иначе вы завалите меня документами, нашлете клерков и нотариусов и будете таскать меня по судам до бесконечности. – Если бы закон с уважением относился к женщинам, процесс не был бы бесконечным, – невозмутимо сказал Геррард. – Наказание было бы суровым и быстрым. – Но мы живем в темные времена, – сказал Дейн. – А я, и в этом вас заверит мисс Трент, самый темный из людей. Среди прочих причудливых верований у меня есть старомодное убеждение, что если я за что-то плачу, это должно будет принадлежать мне. Поскольку у меня нет другого выбора, кроме как заплатить за мисс Трент… – Я не карманные часы, – резко ответила она. Она велела себе не удивляться тому, что этот самоуверенный олух предложит свой выход из ситуации – сделать ее своей любовницей. – Я человек, и сколько бы вы ни заплатили, вы никогда не будете мной владеть. Вы можете меня обесчестить в глазах мира, но не погубите на деле. Он поднял бровь: – Обесчестить? Моя дорогая мисс Трент, я предлагаю возвратить вам вашу честь. Мы должны пожениться. А теперь будьте умницей, посидите тихо и дайте мужчинам обговорить детали. На момент Джессика онемела, потом его слова коротко и сильно ударили по голове. В глазах потемнело, комната зашаталась. – Пожениться? – Голос прозвучал слабо, жалобно, издалека. – Геррард требует, чтобы я взял на попечение вашего брата, ваш дом и содержал вас до конца жизни. Отлично! Я согласен, но при таких условиях любой мужчина будет настаивать на эксклюзивном владении и праве размножения. Он уронил на нее взгляд, и по ее телу пробежал жар, как будто не глаза, а руки коснулись ее груди. Джессика заставила себя собраться. – Понимаю, к чему вы ведете. Это не искреннее предложение, а способ связать нам руки. Вы знаете, что мы не сможем вас преследовать по суду, если вы предлагаете якобы честную сделку. Вы также знаете, что я не пойду за вас замуж, И думаете, что таким образом приперли нас к стенке. – Думаю, – сказал он улыбаясь. – Если вы мне откажете и обратитесь в суд, то только унизите себя. Все будут считать вас потаскухой. – А если я приму ваше предложение, вы будете играть до последней минуты, а потом бросите меня у алтаря. И все-таки унизите. Дейн засмеялся: – И открою дверь долгому и дорогостоящему делу о нарушении обещания? Чтобы упростить работу Геррарду? Подумайте еще раз, Джесс. И посмотрите на это проще: или женитьба, или ничего. Она схватила первое, что попалось под руку, – маленькую, но тяжелую фигурку лошади. Мистер Геррард шагнул к ней. – Мисс Трент, – тихо сказал он. – Умоляю, сдержите свой темперамент. – Заодно и силу поберегите, – сказал Дейн. – От метательного снаряда я увернусь, это не пуля. Она поставила фигурку и повернулась к Геррарду: – Нет, вы видели? Это не в порядке компенсации, потому что он считает, что ничего мне не должен. Все, что он хочет, – это получше меня достать, а победа над вами сделает его триумф еще слаще. – Вряд ли имеет значение, что вы обо мне думаете, – сказал Дейн. – У вас только две возможности. А если вы ждете, что я встану на колени и буду просить вашей руки, Джесс, чтобы сделать вам приятное, то вы прождете до Судного дня, – со смехом добавил он. И тогда она это услышала – слабое, но знакомое. Она слышала это раньше в мальчишеских подначках и хвастовстве: тихую диссонирующую ноту неуверенности, спрятанную за смехом. Она быстро пересмотрела все, что он говорил, и удивилась, как гордость позволила ему это сказать. Мужская гордость – чрезвычайно ценная и хрупкая вещь. Вот почему мужчины окружают ее крепостью практически с младенчества. «Я не боюсь», – говорили мальчишки смеясь, когда умирали от ужаса. Они смеялись во время порки, притворяясь, что им не больно. Они бросали грызунов и ящериц на колени девочкам, в которых влюблялись, и так же неуверенно смеялись, когда девчонки с визгом убегали. Возможно, его предложение – эквивалент дарения грызунов и лягушек. Если она с презрением отвергнет дар, он засмеется и скажет себе, что как раз этого и хотел. Но может быть, все не так. Джессика напомнила себе, что «может быть» – ненадежное основание для брака. С другой стороны, Женевьева советовала поймать его на удочку. Даже сегодня утром, после всего случившегося, Женевьева не изменила свое мнение. – Я знаю, он вел себя гадко, и не виню тебя, что ты в него стреляла. Но вспомни: его прервали в такой момент, когда мужчина больше всего не хочет, чтобы его прерывали. Он не рассуждал рационально, просто не мог. И все равно я уверена, что ты ему нравишься. Когда он с тобой танцевал, он не выглядел циничным и надменным. – Женитьба – или ничего, – нетерпеливый голос Дейна прервал ее мысли. – Таково условие, единственное условие. Делайте выбор, Джесс. Дейн сказал себе, что это не важно. Если она согласится, он, по крайней мере, утолит идиотскую похоть в обмен на грабительскую сумму, которую должен будет платить. Потом он бросит ее в Девоне и продолжит прежнюю жизнь. Если она откажется, он ничего платить не будет, она уйдет и перестанет его донимать, а он забудет и похоть, и ее. Но сердце все равно тяжело забилось, живот скрутило от холодного пульсирующего страха, какого он не испытывал с детства. Он сжал зубы и напрягся, глядя, как она отходит от Геррарда к креслу. Но она не села, она просто смотрела, и ее прекрасное лицо ничего не выражало. Геррард нахмурился. – Мисс Трент, возможно, вам нужно время подумать. Несколько минут наедине. Я уверен, его светлость согласится. – Он хмуро взглянул на Дейна. – В конце концов, от этого зависит все будущее леди. – Мне не нужно дополнительное время. Нетрудно подсчитать актив и пассив каждой стороны. – Она посмотрела на Дейна и, к его удивлению, улыбнулась. – Перспективу жить в нищете и безвестности на задворках цивилизации я нахожу непривлекательной. Не могу придумать ничего более абсурдного, чем жить таким образом из гордости. Лучше быть богатой маркизой. Конечно, вы ужасны, Дейн, и я не сомневаюсь, что вы постараетесь сделать мою жизнь жалкой. Однако мистер Геррард проследит, чтобы я ни в чем не нуждалась. Я также извлеку особое удовлетворение из понимания того, что вам придется подавиться всеми презрительными словами, сказанными вами о мужчинах, которые позволяют респектабельным женщинам заманить себя в ловушку и женятся. Я бы все отдала, чтобы стать мухой на стене, когда вы будете объяснять друзьям свою помолвку, милорд Вельзевул. Он смотрел на нее, боясь поверить тому, что услышал. – Мой ответ – да, – нетерпеливо сказала она. – Думаете, я такая дура, чтобы сказать «нет» и позволить вам уйти безнаказанным? – Я понимал, что это было бы слишком хорошо, – ответил Дейн. – Она подошла к нему: – Что вы скажете своим друзьям, Дейн? Полагаю, что легче жениться, чем постоянно ждать очередного нападения? Она притронулась к рукаву на его левой руке, и от такого ничтожного жеста у него сдавило грудь. – Вам следует повесить ее на перевязь, выставить напоказ. Не говоря о том, что так меньше шансов ее нечаянно повредить. – Перевязь нарушит силуэт сюртука, – натянуто сказал Дейн. – И мне ничего не нужно выставлять или объяснять. – Ваши друзья будут нещадно вас высмеивать. Я бы многое отдала, чтобы послушать. – Сегодня вечером в «Антуане» я объявлю о нашей помолвке. И пусть они делают что хотят. Мне все равно, что думают эти слабоумные. А вам советую начинать укладываться. Нам с Геррардом надо кое-что обсудить. – Укладываться? – напряглась Джессика. – Послезавтра мы уезжаем в Англию, – сказал Дейн. – Дорожные хлопоты я улажу, поженимся в Лондоне. Мне не нужна толпа черни, спустившейся из Дартмура и подгоняющей скот. После свадебного завтрака мы сможем уехать в Девон. У нее потемнели глаза. – О нет! Можно пожениться здесь. Вы могли бы дать мне какое-то время понаслаждаться Парижем перед ссылкой в Девон. – Венчание в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер, – сказал Дейн. – Через месяц. Будь я проклят, если пойду к отупевшему архиепископу Кентерберийскому за специальной лицензией на брак. Огласят наши имена, и вы можете наслаждаться Лондоном. В Париже вы не останетесь, так что выбросьте эту мысль из головы. Мысль о том, что маркиза Дейн будет жить в печном горшке на рю де Риволи, который он называл своим домом, приводила его в неистовство. Его респектабельная жена не будет сидеть за столом, за которым парижские дегенераты кутили, ели и пили, а потом блевали на ковры и мебель. Она не будет вышивать или читать в гостиной, где происходили оргии, которым позавидовали бы римляне. Дейн сделал мысленную заметку заказать новый матрас для наследственной кровати в Девоне и сжечь все постельное белье и занавески. Он не даст осквернить маркизу Дейн вещами, среди которых он наградил внебрачным ребенком девицу Черити Грейвз. – Благодаря вам мое пребывание в Париже было исключительно скверным, – сказала Джессика, сверкнув серыми глазами. – Я не мечтаю о том, чтобы помыкать вами, но я думаю, мне должно быть разрешено походить по гостям, насладиться вновь обретенным честным именем и… – Вы можете ходить в гости в Лондоне. Вы можете устроить такой грандиозный свадебный завтрак, какой пожелаете. Вы можете купить столько платьев и побрякушек, сколько захотите. Какого черта вы беспокоитесь о том, где это будет, если я плачу по счетам? – Как можно быть таким бесчувственным! – закричала Джессика. – Я не желаю, чтобы меня выталкивали из Парижа, как будто вы меня стыдитесь! – Стыжусь? – Он повысил голос. – В церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер? Где еще можно набрать столько чертовой публики и столько респектабельности для чертова брака? Поверх ее головы он посмотрел на Геррарда, который сидел за столом, укладывал бумаги в кожаный портфель и старательно изображал безразличие. – Геррард, может, вы объясните, какое душераздирающее преступление я совершаю, проводя свадьбу в Лондоне? – Такой диспут вне моей юрисдикции, – сказал Геррард. – А также вопрос о том, сколько звать гостей и прочие разногласия, возникающие при помолвке. Вам придется самому вести переговоры. Лорд Дейн подумал, что на сегодня с него хватит «переговоров». Он пришел не для того, чтобы жениться на источнике своих неприятностей. Во всяком случае, сознательно. Он считал, что сделал предложение только потому, что терпеть не может, когда его загоняет в угол, разоряет и лупит мстительная старая дева со своим дьяволом-адвокатом. Пока он это не предложил, он не догадывался, как много для него значит ее ответ. Дейн не осознавал, какими утомительными, давящими станут недели и месяцы в Париже, после того как она уедет… навсегда. И хотя она дала согласие, он беспокоился, потому что пока она не была его и могла в любую минуту сбежать. Гордость не позволит ему уступить. Дай женщине палец, она отхватит всю руку. Он должен начать так, как собирался, а собирался он быть хозяином в доме. Он не свернет со своего пути ни для кого, даже для нее. Дейн отдает приказы, остальные подчиняются. – Сага, – сказал он и взял ее за руку. Она нерешительно посмотрела ему в глаза. – Укладывай чемоданы, – ласково сказал он. Она попробовала выдернуть руку. Он ее отпустил, но обхватил за талию, привлек к себе, приподнял и впился в губы поцелуем. Все произошло мгновенно, она не успела дать отпор. Один быстрый дерзкий поцелуй – и он поставил ее на пол. Она поскорее отошла, пылая. – Вот и все переговоры, Джесс, – сказал он, поспешно успокаивая жар и волнение, вызванные кратким объятием. – Если будешь спорить и дальше, я решу, что ты хочешь большего. – Ладно, пусть Лондон, но ты за это заплатишь, Дейн. – Джессика отвернулась. – Мистер Геррард, не проявляйте к нему снисхождения. Если он хочет слепого повиновения, пусть это ему дорого обойдется. Я требую королевский кущ на булавки, собственные кареты и лошадей. Изобилие прислуги, женщин и мужчин. Заставьте его взвыть, мистер Геррард. А если он не начнет реветь и топать, как слон, будьте уверены, ваши требования недостаточны. – Я заплачу огромные деньги, – злобно осклабился Дейн, – за слепое повиновение. Сегодня же начну составлять список команд. – Он сделал шутовской поклон. – Итак, до завтра, мисс Трент. Она сделала реверанс: – Идите к черту, Дейн. – Пойду, конечно, не исключено. – Он посмотрел на нотариуса. – Геррард, можете зайти завтра часа в два за своими дьявольскими документами. Не дожидаясь ответа, Дейн фланирующей походкой выплыл из комнаты.Глава 9
По дороге в Кале Дейн и Берти ехали верхом рядом с каретой. В трактире Дейн и Берти отправились в бар, а Джессика с бабушкой обедали в номере. Переезжая Ла-Манш, его светлость держался на другой стороне французского парохода. По пути в Лондон он опять скакал на лошади рядом с нанятой им роскошной каретой. В Лондоне Дейн высадил Джессику, Берти и Женевьеву у дверей дома дяди Артура и тети Луизы, и с тех пор они не виделись. Прошло полмесяца после отъезда из Парижа – четырнадцать дней будущий муж игнорировал ее существование, и вдруг в два часа дня он заявился и ждет, что она все бросит и поедет с ним. – Он хочет покататься со мной? – возмутилась Джессика, когда раскрасневшаяся тетушка принесла послание от Дейна. – Это правда? Он вдруг вспомнил о моем существовании и думает, что стоит ему щелкнуть пальцами, и я побегу за ним? Почему ты не сказала ему, чтобы он убирался к черту? Тетя Луиза упала в кресло и прижала пальцы ко лбу очевидно, за те несколько минут, что она провела с Дейном, он ухитрился подорвать, даже ее аристократическую выдержку. – Джессика, пожалуйста, выгляни в окно, – сказала она. Джессика отложила перо – она составляла меню свадебного завтрака – встала и подошла к окну. Возле дома стояла красивая коляска черного цвета. В нее были впряжены два очень больших, очень норовистых жеребца, и Берти изо всех сил старался их удержать. Они фыркали и плясали на месте. – Его светлость говорит, что без тебя не уедет. – Голос Луизы дрожал от возмущения. – Советую поторопиться, пока эти смертоносные звери не убили твоего брата. Через три минуты взбешенная Джессика была в шляпке и застегнутой доверху ротонде. Еще через две минуты Дейн подсадил ее в карету – или скорее затолкнул, потому что всем весом плюхнулся рядом на сиденье, и ей пришлось забиться в угол, чтобы не соприкасаться с ним плечами. Но избежать контакта в тесной карете было невозможно, его бесполезная левая рука лежала на колене, и мощные мышцы ноги давили на нее, как и эта якобы искалеченная левая, рука. Тепло его тела проникало сквозь толстую ткань ротонды и муслиновое платье, отчего кожу покалывало. – Удобно? – с насмешливой вежливостью, спросил он. – Дейн, эта коляска мала для нас двоих, – сварливо сказала Джессика. – Ты меня раздавишь. – Тогда, может, сядешь ко мне на колени? – предложил он. Подавив порыв пощечиной сбить ухмылку с его лица, Джессика обратила свое внимание на брата, который все еще топтался возле лошадей. – Черт тебя побери, Берти, сейчас же отойди! Хочешь, чтобы они размазали твои мозги по мостовой? Дейн засмеялся, тронул лошадей, а Берти отскочил в безопасное место на тротуаре. Через миг их коляска с головокружительной скоростью мчалась по запруженным улицам Уэст-Энда. Зажатая между мягкой боковой стенкой коляски и жестким телом своего демонического жениха, Джессика понимала, что опасность быть выброшенной из кареты ничтожна. Она откинулась на спинку сиденья и стала разглядывать скакунов Дейна. Это были кони самого дурного нрава из всех, с какими она сталкивалась. Они фыркали и шипели на все и вся, попадавшееся на пути. Они пытались толкать прохожих. Они общались оскорбительным ржанием с каждой встречной лошадью. Они старались лягнуть фонарные столбы и бордюр тротуара и столкнуться с каждым экипажем, который имел неосторожность двигаться по той же улице, что и они. Даже доскакав до Гайд-парка, лошади не проявляли признаков усталости. Они попытались задавить рабочих, заканчивавших новый арочный вход. Они угрожали промчаться по Роттен-роу, куда позволялось въезжать только монарху. Однако они ни в чем не преуспели. Дейн, хотя и ждал до последней, минуты, успешно пресекал все попытки к бунту. К восторгу и раздражению Джессики, он делал это без усилий, хотя править приходилось одной рукой. – Полагаю, не было бы ничего страшного, если бы твои кони вели себя прилично, – сказала она, размышляя вслух. Он плавно отвернул правую лошадь от неминуемого столкновения со статуей Ахиллеса и направил сатанинских животных к западу, на Драйв. – Возможно, им передалось твое дурное настроение, и они испугались. Не знают, куда бежать, что делать. Верно, Ник, Гарри? Боитесь, что она вас пристрелит? Лошади дружно повернули головы и ответили злобным ржанием. – Ты бы тоже был в дурном настроении, если бы всю неделю разбирался со списками гостей, и с меню свадебного завтрака, и с обустройством, и с докучными родственниками. Ты бы тоже злился, если бы каждый торговец ломился в твой дом, а гостиная стала похожа на склад, заваленная каталогами и образцами. Они атакуют меня с того утра, когда в газетах появилось объявление о нашей помолвке. – Я бы и не подумал расстраиваться, – сказал Дейн, – потому что у меня не пробковая голова, чтобы я позволил кому-то досаждать мне. – Это ты настоял на церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер, – сказала она, – а потом все свалил на меня. Даже не делаешь вид, что помогаешь. – Чтобы я стал помогать? – изумился Дейн. – На кой черт тогда слуги, маленькая недотепа? Разве я не велел тебе посылать ко мне все счета? Если никто из домашних не может делать эту работу, найми человека. Если хочешь быть богатой маркизой, почему не ведешь себя соответственно? Рабочий класс работает, – с преувеличенным терпением разъяснил он. – Высшие классы говорят им, что делать. Не нарушай общественный порядок. Посмотри, что случилось во Франции. Несколько десятилетий назад они свергли установленный порядок. У них король, который одевается и ведет себя как буржуа, открытые канализационные стоки и плохо освещенные улицы, кроме Пале-Рояля. Джессика уставилась на него: – Я понятия не имела, что ты такой сноб и консерватор. Никогда бы не сказала, судя по твоему выбору компаний. Не отрывая взгляда от коней, Дейн сказал: – Если ты о проститутках, то могу напомнить – это платная помощь. Меньше всего Джессике потребовалось напоминание о его партнершах по постели. Она не хотела думать о том, как он забавляется ночами, пока она лежит в кровати без сна, мучаясь мыслями о брачной ночи, не говоря уж об отсутствии у нее рубенсовской фигуры, к каковым он имеет отвратительное пристрастие. Джессика была уверена, что ее брак будет невыносимым, что бы там ни говорила Женевьева, и потому не желала волноваться, что может не понравиться ему в постели. Однако ее гордость страдала, женское самолюбие не могло стерпеть перспективу проигрыша в деле пленения мужа. У Женевьевы ни один из супругов даже не мечтал сбиться с пути, как и любовники, которых за время долгого вдовства она выбирала весьма привередливо. Но сейчас не время ломать голову над этой устрашающей проблемой, решила Джессика. Полезнее воспользоваться случаем и извлечь практическую пользу из встречи. Например, поговорить о списке гостей. – Я знаю, как расположены женщины на твоей социальной шкале, – сказала она. – Другое дело – мужчины. Например, мистер Боумонт. Тетя Луиза говорит, что его желательно не приглашать на свадебный завтрак, но он твой друг. – Черт, лучше его не приглашать, – согласился Дейн. – Этот мерзавец пытался шпионить за мной, когда я был со шлюхой. Пригласишь его на свадьбу – и эта свинья решит, что он приглашен также на брачную ночь. Из-за опиума и пьянства он недееспособен как мужчина, вот и подглядывает, как это у других. Образ рубенсовских проституток на коленях у Дейна померк перед будоражащей картиной: двухметровый, темный, голый, возбужденный самец. Джессика представляла, как выглядит возбужденный мужчина, видела кое-что из эротических гравюр Томаса Роулендсона. Лучше бы не видела. Ей не хотелось живо представлять себе, что Дейн делает с пышнотелыми шлюхами то же, что и мужчины на картинках Роулендсона. Но избавиться от видений никак не удавалось, и Джессике захотелось кого-нибудь убить. Она не просто ревновала – она ревновала безумно, а он даже не обратил внимание на ее состояние. Джессика понимала, что он вряд ли станет что-либо менять в своей жизни ради нее, так что скорее всего это неизбежно сведет ее с ума. Джессика решила, что не даст ему это сделать. Она не будет ревновать к проституткам. Она возблагодарит за них свою счастливую звезду, потому что он будет проводить с ней как можно меньше времени, а она будет богатой аристократкой, свободной вести такую жизнь, какую захочет. Она повторяла это тысячу раз с тех пор, как он нагло предложил ей пожениться, а она так глупо размякла и согласилась. Что толку читать себе нотации? Джессика знала, что он ужасен, что он гнусно использовал ее, что он не способен к привязанности, что он женится на ней из мести… и все же она хотела, чтобы он желал только ее одну. – Неужели я, наконец, тебя поразил? – спросил Дейн. – Или ты просто задумалась? Молчание становится угрожающим. – Ты меня поразил, – согласилась Джессика. – Мне бы не пришло в голову, что ты против наблюдения. Мне казалось, ты в восторге от публичных сцен. – Боумонт подглядывал в глазок, – сказал Дейн. – Во-первых, не выношу доносчиков. Во-вторых, я заплатил за шлюху, а не за бесплатное представление для публики. В-третьих, определенные действия я предпочитаю совершать приватно. Дорога начала сворачивать на север, в сторону от берега Серпентайна. Но лошади продолжали свой бег вдоль озера, нацелившись на рощу впереди. Дейн слегка их подправил, казалось, он не замечал, что делает. – Во всяком случае, я почувствовал себя обязанным разъяснить мои правила с помощью кулаков, – продолжа и Дейн. – Более чем вероятно, что Боумонт затаил злобу. Я не могу дать ему сорвать ее на тебе. Он трус и доносчик, и у него есть мерзкая привычка… – Он нахмурился и замолчал. – В любом случае тебе не следует иметь с ним никаких дел. Когда до Джессики дошел смысл приказа, весь мир вокруг стал ярче, на сердце – легче. Она подвинулась в сторону, чтобы посмотреть на его угрюмый профиль. – Неужели ты заботишься обо мне? – Я за тебя заплатил, – холодноответил Дейн. – Ты моя. Я забочусь о том, что мое. Я бы и Нику с Гарри не дал к нему приблизиться. – Господи… ты хочешь сказать, что я для тебя так же важна, как этот скот? – Джессика прижала руку к сердцу. – О, Дейн, ты так романтичен! Ты сразил меня окончательно. Мгновение все его внимание было обращено на нее, потом мрачный взгляд упал туда, где была ее рука, и она поскорее положила ее обратно на колени. Он опять стал смотреть на лошадей. – Эта одежда сверху… Как там она называется… – натянуто сказал он. – Ротонда. Что с ней не так? – В Париже она облегала тебя плотнее, когда ты ворвалась на мою вечеринку и все испортила. – Он повернул упряжку вправо. – Когда штурмовала мою добродетель. Помнишь, конечно. Или мне показалось, что ротонда была мокрая? Она помнила. Что важнее – он помнил и заметил, что она похудела. Настроение просветлело еще на несколько степеней. – Можешь окунуть меня в Серпентайн и выяснить, – сказала она. Они выехали к маленькой круговой дорожке, скрытой густой тенью. Деревья укрывали ее от остальной части парка. Вскоре начнется пятичасовой променад, и эту уединенную часть парка, как и весь Гайд-парк, заполнят светские гуляки. Но пока здесь было пусто. Дейн остановил коляску и поставил ее на тормоз. – Стойте спокойнее, – обратился он к лошадям. – Не надоедайте, а то мигом отправитесь таскать баржи в Йоркшире. Он говорил тихо, но тон подавал четкий сигнал: покорность или смерть. Животные ответили на него чисто по-человечески – мгновенно стали самой смирной и послушной парой, какую Джессике приходилось видеть. Дейн устремил на нее мрачный взгляд. – Что до вас, мисс Мегера Трент… – Как я люблю ласкательные имена, – сказала она, заглядывая ему в глаза. – Недотепа. Олух. Мегера. От них мое сердце трепещет! – Тогда ты придешь в восторг от нескольких новых, которые есть у меня на уме, – сказал Дейн. – Как можно быть такой идиоткой? Или ты это делаешь нарочно? Посмотри на себя! – Последнее было адресовано ее лифу. – С такими темпами к свадебному дню от тебя ничего не останется! Когда ты в последний раз по-настоящему обедала? Джессика предположила, что это определяется как выражение заботы. – Я не нарочно, – сказала она. – Ты не представляешь себе, что творится под крышей тети Луизы. Она ведет подготовку к свадьбе, как генерал – к бою. Со дня нашего приезда дом напоминает лагерь. Я могу оставить прислугу сражаться друг с другом, но тогда не поручусь за результат. У тети ужасный вкус, а значит, я должна во все вникать – днем и ночью. Это отнимает волю и энергию, и я слишком устаю и раздражаюсь, чтобы нормально поесть. Даже если бы слуги были в состоянии сделать обед, а они не могут, потому что она и их измучила. Наступило короткое молчание. – Ладно, – сказал Дейн и повозился, как будто ему стало неудобно сидеть. – Ты сказал, я могу нанять помощников, – сказала Джессика. – Какой смысл, если она и в их работу будет вмешиваться? Я по-прежнему должна буду всем заниматься… – Да-да, я понял. Она тебе досаждает. Я ее остановлю. Надо было раньше сказать. Джессика разгладила перчатки. – Я не подозревала, что у тебя есть заклинания против драконов. – Нету, но надо быть практичной. Тебе понадобятся силы для брачной ночи. – Не могу придумать, зачем мне силы. Все, что от меня потребуется, – это лечь. – Голой, – хмуро добавил Дейн. – Неужели? – Джессика стрельнула в него взглядом из-под ресниц. – Ну, надо так надо, у тебя преимущество – ты опытен в таких делах. Но ты тоже должен был сказать мне раньше, я бы не заставляла модистку заботиться о неглиже. – О чем, о чем? – Оно ужасно дорогое, но шелк тонкий, как паутина, и вышивка по вороту великолепна. Тетя Луиза пришла в ужас. Она сказала, что только киприотки носят вещи, которые не оставляют места для воображения. Джессика услышала всхлип, прижатая к ней мужская нога напряглась. – Но если бы я предоставила это тете Луизе, я была бы с головы до пят укутана в толстое хлопковое уродство с оборочками, на которых вышиты розочки. Это нелепо, потому что даже бальные платья открывают больше, не говоря о… – Какого цвета? – хрипло спросил Дейн. – Винно-красного с черными ленточками по вырезу. Вот здесь. – Она провела на груди букву U. – И прелестная ажурная строчка под… вот здесь. – Она провела пальцем под выпуклостью груди на дюйм, ниже сосков. – И ажур на правой стороне подола. Отсюда, – она показала на бедро, – и до низу. И я купила… – Джесс. – Имя прозвучало сдавленным шепотом. – …тапочки им в пару. Черные с… – Джесс. – Одним стремительным движением Дейн бросил вожжи и затащил ее себе на колени. Это испугало лошадей, они повернули головы, фыркнули и ускорили шаг. – Стоять! – резко приказал Дейн. Сильная правая рука прижала Джессику. Это было похоже на сидение на колеблющейся кухонной плите: его жесткое горячее тело сотрясалось от напряжения. Рука скользнула по бедру, вцепилась в верхнюю часть ноги. Джессика подняла глаза. Он недоброжелательно смотрел на свою руку в перчатке. – Ты, – прохрипел он. – Чума тебя побери! Она запрокинула голову. – Если хочешь, могу повторить. Ночная рубашка… Свирепый черный взгляд сместился на ее рот. Дыхание у него вырывалось со свистом. – Ну нет! – Стремясь наказать, Дейн впился в ее губы. Но для Джессики это был вкус победы. Она ее чувствовала в горячности, которую он не мог скрыть, в пульсирующей напряженности фигуры, она ее услышала яснее любых заявлений, когда язык толкнулся, требуя впустить его. Он ее хотел. Все еще хотел. Возможно, он сопротивлялся, но ничего не мог с собой поделать – как и она. В этот момент ей не нужно было притворяться, и Джессика извернулась и обняла его за шею, прижалась, жадно целуя, а он целовал ее. Как будто две враждующие армии сошлись в битве не на жизнь, а на смерть. Он не давал пощады. Она ее не просила ей все еще было мало его грешных губ, обжигающего давления его руки, которая впивалась ей в бедро, нагло хватала за грудь. Ее руки также властно блуждали по массивным плечам, спускались, впивались в могучие мышцы рук. «Мой!» – думала она, чувствуя, как под ее прикосновением сокращаются мускулы. Мой, поклялась она, распластав руки на широкой, твердой груди. Она его возьмет и удержит, даже если это будет стоить ей жизни. Пусть он монстр, но он ее монстр. Она ни с кем не станет делить его поцелуи. Она ни с кем не поделится его большим великолепным телом. Джессика теснее прижалась к нему. Дейн напрягся, из глубины горла донесся стон, он подставил руку ей под ягодицы и приподнял. Она бы хотела, чтобы он дотрагивался до голого тела, чтобы большие темные руки двигались по ней, добирались всюду. Грубые или нежные, все равно. Лишь бы он хотел ее. Лишь бы он целовал ее так, как сейчас, и трогал, как сейчас… словно он голоден, как и она, и ему всего этого мало, как мало ей. Дейн оторвал от нее свой рот и пробормотал что-то похожее на итальянское ругательство. – Отпусти меня, – севшим голосом приказал он. Джессика проглотила плач, опустила руки, сложила их на коленях и уставилась на стоящее впереди дерево. Дейн смотрел на нее со свирепым отчаянием. Он должен был знать, что нельзя приближаться к ней и на милю. Через тринадцать дней они поженятся, у него будет брачная ночь и потом столько ночей, сколько понадобится, чтобы утолить похоть и покончить с этим. Он говорил себе, что не важно, как она в это время будет ему досаждать, он терпел и худшее за меньшую награду и, уж конечно, вытерпит несколько недель расстройства. Придется потерпеть, потому что слишком живо он воображал альтернативу: маркиз Дейн, пыхтя, околачивается возле будущей невесты, как голодная дворняжка возле тележки мясника. Вертится и лает под ее дверью днем, воет под окном ночью. Трусит за ней к портнихе, шляпнику, сапожнику, парикмахеру, огрызается и рычит на вечеринках. Он привык получать то, что хочет, в тот же миг, как захотел, и игнорировать или отвергать то, что не может получить мгновенно. Он обнаружил, что пренебречь ею он может не больше, чем голодная дворняга – куском мяса. Должен был догадаться в тот день, когда ее встретил, когда мотался по магазину Шантуа, не в силах отвести от нее глаз. Должен был хотя бы отметить проблему в тот день, когда изнывал, снимая с нее проклятую перчатку. В любом случае теперь от правды не убежишь, после того как он дал себе – и ей – такое красноречивое доказательство. Все, что ей потребовалось, это описать предмет нижнего белья, и он потерял голову и попытался на нее наброситься. – Хочешь, чтобы я слезла с коленей? – вежливо спросила Джессика, продолжая смотреть прямо перед собой. – А ты хочешь? – раздраженно спросил Дейн. – Нет, мне вполне удобно, – ответила она. Хотел бы он сказать то же самое о себе. Из-за маленькой круглой попочки, удобно, видите ли, разместившейся у него на коленях, его чресла испытывали адские муки. Он понимал, что избавление – в нескольких дюймах, надо только повернуть ее к себе, задрать юбку и… Шансов на это столько же, как если бы она находилась в Китае, с горечью подумал Дейн. Вот в чем беда с леди, одна из миллиона бед. Ты не можешь сделать свое дело, когда захочешь. Ты должен ухаживать, уговаривать, а потом делать это в подходящей кровати. И в темноте. – Тогда оставайся, – сказал он. – Только больше не целуй меня, не провоцируй. И не говори про ночное облачение. – Отлично, – сказала Джессика и беспечно огляделась, как будто сидела за чайным столиком. – Ты знаешь, что первая жена Шелли утопилась в Серпентайне? – Моя первая жена обдумывает то же самое? – спросил он, глядя как-то неуверенно. – Разумеется, нет. Женевьева говорит, что самоубийство из-за мужчины – непростительная бестактность. Я просто беседую. Дейн подумал, что, несмотря на мучение, очень приятно держать на коленях приятно пахнущую леди, которая ведет бездумную беседу. – Значит, ты временно прекратила злиться? – Да. – Джессика посмотрела на его бесполезную левую руку, которая во время их пылких объятий соскользнула на сиденье. – Все-таки носи перевязь, Дейн, чтобы рука не болталась. Заденешь за что-нибудь, серьезно повредишь и не заметишь. – Пару раз задел, – сказал он и хмуро посмотрел на руку. – И заметил, могу тебя уверить. Она все чувствует, только не работает. И не будет. – Он засмеялся. – Что, совесть замучила? – Нет. Я думала отхлестать тебя кнутом, но ты бы ничего не почувствовал. Он изучил ее нежную ручку. – Для этого нужно больше мускулов, чем у тебя когда-нибудь будет. И ты никогда не будешь достаточно проворна, я увернусь и только посмеюсь. Она подняла на него глаза. – Ты будешь смеяться, даже если я сумею ударить. Ты будешь смеяться, если у тебя будет исполосована спина. Ты смеялся после моего выстрела? – Пришлось, – весело ответил он, – потому что я потерял сознание. Смешно. Это было смешно, понял он сейчас, глядя в холодную глубину серых глаз. Это было нелепо – возмущаться ею. Сцена в саду у Уоллингдонов была не ее затеей. Он начал подозревать, кто это устроил. Если его подозрение верно, то он вел себя не просто гадко, но непростительно глупо. Он заслужил, чтобы в него стреляли. И она отлично это проделала. Вспоминая, он улыбнулся: – Ты это великолепно проделала, Джесс, отдаю тебе должное. – Признай – блестяще придумано и выполнено, – ответила она. Он отвел глаза в сторону Ника и Гарри, которые с сонным видом изображали, что находятся в мире со всем миром. – Было проделано очень хорошо, – сказал он. – Теперь я это понимаю. Красно-черный наряд, голос леди Макбет. – Дейн хохотнул. – При виде тебя мои отважные товарищи в ужасе разбежались – как дамочки на чаепитии при виде мыши. Может, стоило быть подстреленным ради этого зрелища? Шеллоуби, Гудридж в панике перед маленькой разъяренной феминой. – Я не маленькая, – возразила Джессика. – Если ты такой неуклюжий остолоп, это не значит, что можешь делать из меня посмешище. К вашему сведению, милорд Голиаф, я выше среднего роста. Он похлопал ее по руке: – Не беспокойся, Джесс, я все равно на тебе женюсь и как-нибудь с этим справлюсь. Кстати, я купил доказательство. Он сунул руку в глубокий карман кареты, нашарил сверток, и этого мгновения хватило, чтобы сердце у него тревожно забилось. Он три часа выбирал подарок. Он скорее согласится быть растянутым на дыбе, чем вернется на Ладгейт-Хилл, дом тридцать два, и повторит эту треклятую процедуру. Пальцы сомкнулись на маленькой коробочке. С бьющимся сердцем Дейн вытащил ее и неуклюже сунул Джессике в руки. – Открой сама, – напряженно сказал он. – Одной рукой это дьявольски трудно. Серые глаза метнулись к коробочке. Джессика ее открыла. Наступило короткое молчание. Он покрылся липким потом. – О, – сказала она. – О, Дейн! Беспомощная паника, слегка утихла. – Мы же помолвлены, – натянуто сказал он. – Это обручальное кольцо. Клерк задавал ему ужасные вопросы. Камень по дню рождения – Дейн понятия не имел, когда у нее день рождения. Камень под цвет глаз – нет такого камня, в природе не существует. Подобострастный червяк даже осмелился предложить выложить ряд камней по начальным буквам послания: диамант – опал – рубин – опал – гранат – аметист – янтарь – «дорогая». Дейн чуть не лишился своего завтрака. Наконец, когда он дошел до крайней степени отчаяния, наглядевшись на изумруды, аметисты, жемчуга, опалы, аквамарины и прочие чертовы камни, которые ювелир сможет вставить в кольцо… на последнем из тысячи обитых бархатом подносов Дейн его нашел. Рубиновый кабошон,[7] отполированный так чисто, что казался жидким, в окружении потрясающих бриллиантов. Он сказал себе, что ему плевать, понравится ей кольцо или нет. В любом случае ей придется его носить. Оказалось, гораздо легче притворяться, когда ее нет. Легче убеждать себя, что выбрал это кольцо просто потому, что оно лучше всех. Легче спрятать на черном пустыре сердца истинную причину: это дань, и символическое значение этой дани так же слащаво и сентиментально, как любые из предложений клерка ювелирной лавки. Кроваво-красный камень для храброй девушки, которая пролила его кровь. А феерическое сверкание бриллиантов – потому что молнии сверкали, когда она в первый раз его поцеловала. Джессика подняла глаза. Их застилал серебряный туман. – Оно прекрасно, – тихо сказала она. – Спасибо. – Джессика сняла перчатку, вынула кольцо из коробочки. – Ты должен сам мне его надеть. – Должен? – Дейн постарался, чтобы это прозвучало с отвращением. – Какая-то сентиментальная чушь! – Никто не видит, – сказала она. Он взял кольцо, надел ей на палец и отдернул руку, боясь, что она заметит дрожь. Джессика поворачивала руку так и этак, и бриллианты переливались. Она улыбнулась. – Хорошо, что подходит, – сказал Дейн. – Идеально подходит. – Она повернулась, чмокнула его в щеку и быстро вернулась на место. – Спасибо, Вельзевул, – очень тихо сказала она. Его сердце болезненно сжалось. Он взял вожжи. – Поехали отсюда, пока не началось гулянье. – Голосу него был очень сердитый. – Ник! Гарри! Можете прекратить играть в мертвецов. Они могли играть во что угодно. Их тренировал цирковой наездник, они любили выступления, отзывались на еле заметные подсказки, которым Дейн битых три дня учился у их прежнего хозяина. И хотя он знал, как это делается, даже он иногда должен был напоминать себе, что они реагируют на определенное движение поводьями и на интонацию, а не слушаются слов. Больше всего они любили ту роль, которую играли по дороге к Гайд-парку, и Дейн дал им играть всю обратную дорогу. Это отвлекло внимание нареченной от него к молитвам о том, чтобы живой доехать до дома тети Луизы. Обеспечив Джессику занятием, Дейн на досуге собрался с мыслями и сложил два и два, что следовало бы сделать давным-давно. Зрителей было шесть, как сказал Геррард. Дейн постарался вспомнить лица. Ваутри, да, он выглядел потрясенным. Рувьер, человек, которого Дейн явно смутил. Два француза, которых он часто видел в «Двадцати восьми». И две француженки: одна из них – незнакомая, вторая – Изабель Каллон, самая злобная сплетница Парижа… и любимая подруга Френсиса Боумонта. Что Джессика сказала той ночью? Что-то насчет того, что сплетни бы умерли, если бы она не ворвалась в его дом. Но может, и не умерли бы, понял Дейн. Может быть, интерес публики к его отношениям с мисс Трент достиг безумных размеров потому, что кто-то лил воду на мельницу слухов. Кто-то постоянно раздувал сплетни и поощрял спорщиков, зная, что Вельзевул придет в ярость. Все, что требовалось от Боумонта, – это обронить словечко в нужной компании. У Изабель Каллон, например. Ей много не надо, потому что она ненавидит Дейна. Потом, посеяв семена, Боумонт мог бы ретироваться в Англию и наслаждаться местью с безопасного расстояния. И до упаду смеяться, когда будут приходить письма от приятелей с описанием последних событий в драме «Дейн—Трент». Когда такое подозрение возникло впервые, Дейн подумал, что оно притянуто за уши, что это продукт воспаленного ума. Сейчас это выглядело убедительнее любых других объяснений. По крайней мере, этим объяснялось, почему пресыщенный Париж проявил небывалый интерес к стычке одного уродливого англичанина с одной красивой английской феминой. Он посмотрел на Джессику. Она пыталась игнорировать «пляску смерти» в исполнении Ника и Гарри, разглядывая обручальное кольцо. Она не надела перчатку, вертела рукой, и бриллианты вспыхивали радужным огнем. Ей понравилось кольцо. Она купила красную шелковую ночную рубашку с черной оборочкой. Для брачной ночи. Она целовала и трогала его. И не возражала против того, чтобы он ее целовал и трогал. Красавица и Чудовище. Так их назвал бы Боумонт, ядовитая гадина. Через тринадцать дней Красавица станет маркизой Дейн. И ляжет в кровать к Чудовищу. Голая. Тогда Дейн сделает то, о чем мечтает уже целую вечность. Тогда она станет его, и ни один мужчина к ней не притронется, потому что она будет принадлежать исключительно ему. Правда, на то, во что ему обойдется это «эксклюзивное владение», он мог бы купить Португалию. С другой стороны, она – экземпляр высшего качества. Леди. Его леди. И весьма возможно, что Дейн получил ее во владение именно благодаря подлому, развратному, трусливому, злобному Френсису Боумонту. В таком случае, решил Дейн, будет бессмысленным делом, а также напрасной тратой энергии, которую лучше приберечь для брачной ночи, рвать Боумонта на части. По сути, Дейну следует поблагодарить его. Но маркиз Дейн – не очень вежливый человек. Он решил, что этот олух не стоит того, чтобы о нем беспокоиться.Глава 10
Ярким воскресным утром одиннадцатого мая года тысяча восемьсот двадцать восьмого от Рождества Христова маркиз Дейн стоял перед настоятелем церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер с Джессикой, единственной дочерью сэра Реджинальда Трента, баронета. Вопреки всеобщим ожиданиям крыша не рухнула, когда лорд Дейн вошел под священные своды, и молния не ударила во время церемонии. Даже в конце, когда он притянул к себе невесту и поцеловал так звонко, что она уронила молитвенник, гром не потряс стены церкви, хотя несколько пожилых дам упали в обморок. Как следствие вечером того же дня мистер Роуленд Ваутри дал Френсису Боумонту расписку на триста фунтов. Мистер Ваутри уже написал и отослал подобные расписки на различные суммы лорду Шеллоуби, капитану Джеймсу Бертону, Огастусу Толливеру и лорду Эйвори. Мистер Ваутри не знал, где и как достанет деньги на покрытие расписок. Как-то десять лет назад он сходил к ростовщику. Он узнал, что это такое. Знание обошлось ему двумя годами прозябания. Суть в том, что если тебе дают пятьсот фунтов, отдавать придется тысячу. Надо выжить из ума, чтобы повторить подобный эксперимент. Он с жалостью думал, что без труда покрыл бы долг чести, если бы перед отъездом из Парижа не пришлось заплатить другие долги. А нынешнего долга могло не быть вовсе, если бы он извлек урок из парижского опыта: не заключать пари ни на что, связанное с Дейном. Один раз он победил, хоть невелика была победа. Сначала он проиграл Изабель Каллон двести фунтов – та утверждала, что Дейн затащит мисс Трент в сад, чтобы заняться любовью. – Ваутри отыгрался, когда вопреки предсказанию Изабель, Дейн, будучи пойманным, не стал разыгрывать из себя рыцаря-обожателя. Он повел себя как ему и подобало. К несчастью для финансов Ваутри, так было только раз. Потому что не прошло и недели после того, как он поспорил, что Дейн не возьмет за себя мисс Трент, даже если ее подадут ему на золотом блюде – после того как эта сумасшедшая в него стреляла, – как Дейн пришел в «Антуан» и холодно объявил, что женится. Он сказал, что кому-то надо на ней жениться, потому что она представляет угрозу для общества, и только он настолько большой и подлый, что сможет с ней справиться. Уныло размышляя о том, кто с кем справится, Ваутри с Боумонтом устроились за угловым столом в устричном домике мистера Пирка в Винигар-Ярде, что на южной стороне театральной Друри-Лейн. Заведение не было элегантным, но Боумонт был к нему неравнодушен, поскольку это было любимое место артистов. Здесь также было очень дешево, что в данный момент не оставляло равнодушным Ваутри. – Слышал, Дейн устроил вам представление, – сказал Боумонт после того, как официантка таверны налила им вина. – Запугал настоятеля. Засмеялся, когда невеста дала обет повиноваться. И чуть не раздавил ей челюсть, целуя. Ваутри нахмурился: – Я был уверен, что Дейн будет тянуть до последнего момента, а потом громко скажет «нет», засмеется и уйдет. – Ты предполагал, что он будет обращаться с ней как с остальными женщинами, – сказал Боумонт. – Ты, видимо, забыл, что все остальные его женщины были проститутками, а для Дейна проститутки – приятные женщины, с которыми надо покувыркаться и забыть о них. А мисс Трент – девица благородная. Совсем другая ситуация, Ваутри. Хочу, чтобы ты это понял. Теперь Ваутри понял. Все казалось так очевидно, что он удивлялся, как сам не сообразил. Леди – совершенно другая порода. – Если бы раньше понял, ты бы сейчас не получил триста фунтов, – сказал Ваутри. Говорил он беспечно, но на сердце было тяжело. Боумонт поднял стакан и посмотрел на свет, осторожно попробовал. – Приемлемо, – сказал он. – Но едва-едва. Ваутри сделал большой глоток. – Чего бы я на деле желал, – продолжал Боумонт, – так это своевременно знать факты. Тогда дела пошли бы не так, как сейчас. – Он хмуро уставился на стол. – Если бы я тогда знал правду, то хотя бы намекнул тебе. Но не знал, потому что жена мне ничего не рассказывает. Видишь ли, я был уверен, что у мисс Трент нет ни гроша. Думал так до вчерашнего вечера, но меня просветил знакомый художник, который делает наброски для аукциона «Кристи». Мистер Ваутри нерешительно воззрился на приятеля: – Что ты хочешь сказать? Всем известно, что у сестры Перти Трента из-за его расточительности нет таких денег, чтобы швыряться ими на аукционах. Боумонт огляделся по сторонам, пригнулся к столу и тихо сказал: – Помнишь полусгнившую картину, про которую рассказывал Дейн? Которую эта ведьма купила у Шантуа за десять су? Ваутри кивнул. – Оказалось – русская икона, одна из самых прекрасных и необычных работ строгановской школы иконописи. Ваутри тупо смотрел на него. – Конец шестнадцатого века, – объяснил Боумонт. – Иконописная мастерская. Художники делали миниатюры для домашнего пользования. Искусная, кропотливая работа, дорогостоящие материалы… В наше время очень высоко ценится. Ее икона сделана на золоте. Золотая рама, инкрустированная драгоценными камнями. – Понятно, что это дороже десяти су, – сказал Ваутри, стараясь сохранять безразличный вид. – Дейн говорил, что она проницательная особа. – Он в два глотка осушил бокал и налил еще. Уголком глаза он видел, что к ним приближается официантка с заказом. Скорее бы подошла. Он не хотел слушать дальше. – Цену, конечно, дадут зрители, – продолжил Боумонт. – Но я оценил бы ее минимум в полторы тысячи фунтов. На аукционе выйдет в несколько раз дороже. Я знаю, по меньшей мере, одного русского, который за эту икону отдал бы первородство. Десять, а может, и двадцать тысяч. Леди Гренвилл, дочь герцога Сазерленда, одного из богатейших людей Англии, принесла мужу приданое в двадцать тысяч фунтов. Такие женщины, дочки пэров, вместе с их непомерным приданым были недостижимы для мистера Ваутри. Но мисс Трент, дочь незначительного баронета, принадлежала к тому же классу мелкопоместного дворянства, что и мистер Ваутри. Он увидел, что имел прекрасную возможность обработать ее после того, как Дейн ее публично оскорбил и унизил. Тогда она была уязвима, и вместо того чтобы просто отдать ей свой сюртук, он мог бы разыграть галантного рыцаря. И тогда это он стоял бы с ней перед священником, в тот же самый день. И тогда икона стала бы его, а умный Боумонт помог бы превратить ее в деньги… которые он знает куда девать. Роуленд Ваутри мог бы поселиться с довольно красивой женой в покое и комфорте и больше не зависеть от госпожи Фортуны, или, точнее, от прихотей маркиза Дейна. А вместо этого Роуленд Ваутри наделал долгов на пять тысяч фунтов. Может, для некоторых это небольшие деньги, но для него – все равно что миллион. Его не очень заботили долги перед торговцами, но расписки, данные друзьям, крайне тревожили. Если он в ближайшее время их не погасит, у него не будет друзей. Джентльмен, который не заплатил долг чести, перестает быть джентльменом. Такая перспектива терзала больше, чем угроза долговой тюрьмы от ростовщиков или от владельца дома. Он с отчаянием смотрел в будущее. Определенные люди могли бы ему сказать, что Френсис Боумонт за двадцать шагов распознает отчаявшегося человека и получает огромное удовольствие растравляя его отчаяние. Но таких мудрых людей рядом не было, а сам по себе Ваутри был не слишком умным парнем. Так что к тому времени, как они покончили с едой и опустошили полдюжины бутылок плохонького вина, мистер Боумонт выкопал глубокую яму, и мистер Ваутри провалился в нее с головой. Примерно в то время, как Роуленд Ваутри проваливался в яму, новоявленная маркиза Дейн начала ощущать признаки трупного окоченения в седалище. Вместе с супругом она с часу дня тряслась в элегантной колеснице, оставив гостей за свадебным столом. Для человека, который смотрит на брак и на респектабельную компанию с видимым отвращением и презрением, Дейн вел себя на удивление добродушно. Казалось, он находил процедуру бесконечно смешной. Три раза он просил трясущегося священника говорить погромче, чтобы публика ничего не упустила. Дейн также решил, что будет хорошей шуткой устроить цирковое представление из поцелуя. Как еще он не перекинул ее через плечо и не унес из церкви, словно мешок с картофелем! Джессика, скривившись, подумала, что если бы он так сделал, он все равно ухитрился бы выглядеть аристократом до кончиков ногтей. Скорее даже монархом. Она уже усвоила, что Дейн имеет преувеличенное представление о своей значимости и для него не играют никакой роли стандартные понятия о превосходстве. Он отчетливо донес свою точку зрения до тетушки в тот день, когда вручил Джессике потрясающее обручальное кольцо. Привезя Джессику домой и проведя с ней час за просмотром списка гостей, меню и перечнем прочих свадебных неприятностей, он отослал ее из гостиной и долго разговаривал наедине с тетей Луизой. Он ей объяснил, как следует обращаться с будущей маркизой Дейн. Правила довольно простые. Джессике нельзя надоедать. Ей нельзя противоречить. Она ни перед кем не должна отчитываться, кроме Дейна, а он подотчетен только королю, и то когда в хорошем настроении. На следующий день прибыл личный секретарь Дейна с кучей слуг и взял на себя дела. После этого Джессике оставалось только давать случайные распоряжения и привыкать к тому, что с ней обращаются как с чрезвычайно ценной и деликатной, всезнающей и вообще идеальной принцессой. Все, кроме ее мужа. Они ехали уже восемь часов, и хотя часто останавливались для смены лошадей, это бывало минутной задержкой. Часа в четыре в Багшоте ей понадобилось в уборную, и, вернувшись, она увидела, что Дейн расхаживает возле кареты, нетерпеливо поглядывая на карманные часы. Он серьезно возражал против того, что она потратила на естественные нужды больше пяти минут, за которые конюх выпряг четверку лошадей и поставил новую. – Все, что нужно сделать мужчине, – терпеливо разъяснила Джессика, – это расстегнуть пуговицы и прицелиться. Однако я женщина, и моя уборная и одежда не так хорошо приспособлены. Он засмеялся, подсадил ее в карету, сказал, что она дьявольски надоедлива, но для того она и рождена, не так ли, чтобы быть надоедливой феминой? Тем не менее, когда ей в следующий раз понадобилось облегчиться через несколько миль после Андовера, он ворчливо сказал, что она может не спешить. Когда Джессика вернулась, он терпеливо потягивал пиво. Смеясь, он предложил ей глотнуть, и засмеялся еще веселее, когда она допила оставшуюся четверть пинты. – Это было ошибкой, – сказал он, когда они уже были в пути. – Теперь ты захочешь останавливаться возле каждого заведения вплоть до Эймсбури. Затем последовала серия шуток про уборные и горшки Джессика раньше не понимала, почему мужчины надрываются от смеха над такими анекдотами. Несколько секунд назад выяснилось, что они могут быть смешными в устах испорченного, но умного рассказчика. Джессика приходила в себя после припадка смеха. Дейн откинулся назад – он, как всегда, занимал большую часть сиденья. Полуприкрытые глаза щурились, твердый рот изгибался в чудесной улыбке. Она хотела рассердиться на него за то, что заставил ее смеяться над совершенно пустой, грубой историей, но не могла. Он был так очаровательно доволен собой. Хуже того – она нашла Вельзевула очаровательным! Ничего не могла с собой поделать, ей хотелось заползти к нему на колени и покрыть поцелуями грешное лицо. Он заметил, что она его изучает. Она понадеялась, что не выглядит такой уж влюбленной. – Тебе удобно? – спросил он. – Зад и ноги онемели, – сказала Джессика и слегка отодвинулась. Далеко отодвинуться не удалось бы даже в этой карете много просторнее, чем его коляска. Здесь тоже было только одно сиденье, и он занимал его большую часть, но к вечеру похолодало, а он был такой теплый. – Надо было попроситься размять ноги, когда мы остановились в Уэйхилле, – сказал он. – Теперь не будет остановки до самого Эймсбури. – Я почти не заметила Уэйхилл – в это время ты рассказывал самый дурацкий анекдот, который я когда-то слышала. – Если бы он был более содержательным, до тебя не дошел бы юмор. А так ты очень смеялась. – Не хотела тебя обижать. Думала, ты пытаешься произвести на меня впечатление, показывая выдающуюся ограниченность своего интеллекта. Дейн ответил со зловещей усмешкой: – Когда я решу произвести на тебя впечатление, миледи, поверь, интеллект не будет иметь к этому никакого отношения. Она стоически выдержала его взгляд, хотя внутри поднялась буря. – Не сомневаюсь, что это относится к брачной ночи, – с полным самообладанием сказала Джессика. – «Право первой ночи», за которое тебе пришлось заплатить грабительскую цену. Что ж, тебе будет легко произвести на меня впечатление, потому что у тебя большой опыт, а я ни разу этого не делала. Он сдержанно ухмыльнулся: – Но ты все-таки об этом знаешь. Тебя нисколько не озадачило, что делали леди и джентльмен на картинке в бабушкиных часах. И ты, кажется, прекрасно осведомлена, какие услуги оказывают проститутки. – Между теоретическим знанием и практическим опытом большая разница, – сказала Джессика. – Признаюсь, последнее меня слегка беспокоит. Но ты человек, не скованный предрассудками, я уверена, ты не постесняешься меня инструктировать. Джессика надеялась, что он не будет слишком нетерпелив в этом вопросе. Она быстро учится, она за относительно короткое время узнает, как доставлять ему удовольствие, если он даст ей шанс. Вот о чем она по-настоящему беспокоилась. Он привык к профессионалкам, которые умеют удовлетворять. Он запросто может устать и разозлиться на ее невежество и бросить ее ради женщин… менее надоедливых. Она знала, что он везет ее в Девон с намерением оставить там после того, как насытится. Она знала, что может до головной боли надеяться и делать попытки получить от него больше. Весь мир, кроме горстки гостей на свадьбе, считает его монстром, а ее брак с проклятием рода Баллистеров – участью чуть лучше смертного приговора. Но когда он обнимал ее, он не был монстром, и потому Джессика не могла перестать надеяться на лучшее. А надеясь, решила, что должна попытаться. Он отвел взгляд. Тер пальцем колено, хмуро смотрел на него, как будто какая-то морщинка имела наглость появиться на брюках. – Думаю, мы обсудим это позже, – сказал он. – Я не… Господи, я думал, все довольно просто. Не то, что в университете первый раз пойти на экзамен по латыни или математике. «Трудно только войти в твое черное сердце», – подумала Джессика. – Когда я что-то делаю, я хочу делать это хорошо, – сказала она. – Вообще-то я всегда стремилась быть лучшей. Я ужасная спорщица. Наверное, потому, что вырастила так много мальчишек. Во всем, в том числе и в спорте, я должна была побеждать брата и кузенов, иначе они бы меня не уважали. Дейн оторвал глаза от колена, но посмотрел не на нее, а в окно. – Эймсбури, – сказал он. – Чертовски вовремя. Я проголодался. От чего в настоящее время проклятие рода Баллистеров приходил в ужас, так это от брачной ночи. Слишком поздно он понял свою ошибку. Да, он знал, что Джессика – девственница. Как можно забыть, если в этом состояла самая чудовищная особенность ситуации: один из величайших дебоширов Европы потерял голову от страсти к жалкой английской старой деве. Дейн знал, что она девственница, как знал, что ее глаза имеют цвет дартмурского тумана и так же изменчивы, как атмосфера этих предательских просторов. Знал так же хорошо, как то, что ее волосы – шелковистый черный янтарь, а кожа – бархат. Он это знал, и ему это было приятно, когда они стояли перед священником. На ней было серебристо-голубое платье, щечки нежно розовели, и она была не только самой красивой девушкой, которую он когда-либо видел, но и самой чистой. Он знал, что ни один мужчина не обладал ею, она была его, и только его. Он также знал, что будет с ней спать. Он давно об этом мечтал. Более того, дожидаясь этого в течение шести или семи вечностей, Дейн настроился сделать это подобающим образом – в роскошной гостинице, после вкусного ужина и нескольких бокалов доброго вина. Он как-то не принял в расчет, что «девственница» означает не только «нетронутая». Во всех своих жарких фантазиях он упускал один критический фактор: до него этим путем не проходила вереница мужчин. Он должен сам вломиться в нее. Дейн боялся, что так и выйдет – он сломает ее. Карета остановилась. Подавив желание крикнуть кучеру, чтобы продолжал ехать – возможно, до Судного дня, – Дейн помог жене выйти. Она взяла его под руку. Ее рука в перчатке никогда еще не казалась такой горестно маленькой, как в этот момент. Джессика настаивала, что она выше среднего роста, но что в этом за утешение, если мужчина величиной с дом и скорее всего так же по ней ударит, когда упадет на нее. Он ее раздавит. Он что-нибудь ей сломает, разорвет. И если она не сойдет с ума, то с криком убежит, когда он попытается хоть когда-нибудь еще раз до нее дотронуться. Она убежит и никогда больше его не поцелует, не обнимет… – Поднимите меня и дайте пинка, но то ли на меня угольная баржа надвигается, то ли это Дейн. Хриплый голос вернул Дейна к действительности. Он не заметил, как вошел в гостиницу, как его приветствовал Хозяин; так же рассеянно он пошел за ним к лестнице, ведущей в заказанные Дейном комнаты. Вниз спускался его старый одноклассник по Итону – Мэллори, или, скорее, теперь уже герцог Эйнсвуд. Прежний Герцог, девятилетний мальчик, год назад умер от дифтерии. Дейн вспомнил, что подписывал составленное секретарем письмо с соболезнованиями его матери, тактично объединенные с поздравлениями Мэллори, его кузену. Расходовать тактичность на Вира Мэллори – пустой труд. Дейн не видел его с похорон Уорделла. Тогда его бывший однокашник был пьян, пьян он был и сейчас. Грязные волосы Эйнсвуда были похожи на крысиное гнездо, глаза покраснели и опухли, подбородок зарос двухдневной щетиной. Нервы Дейна и так были напряжены. Сознание, что нужно представить это пресмыкающееся своей нежной, элегантной, чистой жене, переполнило чашу его терпения. Он отделался коротким кивком. – Эйнсвуд, какой сюрприз. – Не то слово! – Эйнсвуд потопал до подножия лестницы. – У меня мозги набекрень! Последний раз, когда я тебя видел, ты сказал, что не вернешься в Англию ни ради кого, а если кто-то хочет, чтобы ты был на его похоронах, пускай приезжает околевать в Париж. – Налитые кровью глаза остановились на Джессике, он непристойно осклабился. – Э, разрази меня гром, в аду стало холодно? Дейн не только в Англии, но и разъезжает с пучком муслина в придачу. Нити, сдерживавшие Дейна, начали лопаться. – Я не спрашиваю тебя, в какой пещере ты живешь, если не знаешь, что я здесь уже месяц и сегодня женился, – холодно сказал он, сдержав раздражение. – Дело в том, что эта леди – миледи. – Он обратился к Джессике. – Мадам, имею сомнительную честь представить вам… Его прервал грубый хохот герцога. – Женился? Скорее поправься. Может, эта райская птичка – твоя сестра? Нет, скорее твоя двоюродная бабушка Матильда. Каждая школьница знала, что «райская птичка» – синоним слова «потаскуха», и Дейн не сомневался – жена понимает, что ее оскорбили. – Эйнсвуд, ты только что назвал меня лжецом, – сказал он угрожающе спокойно. – Ты оклеветал мою леди. Дважды. Даю десять секунд, чтобы попросить прощения. Секунду Эйнсвуд смотрел на него, потом усмехнулся. – Ты всегда был мастер запугивать, но этот наскок у тебя не пройдет. Я всегда распознаю мистификацию. Где ты в последний раз выступала, голубка? – спросил он Джессику. – В «Театре ее величества» на Хеймаркете? Видишь, я на тебя не клевещу. Я говорю, что ты выше его обычных штучек «Ковент-Гардена». – Три раза, – сказал Дейн… – Хозяин… Хозяин гостиницы, забившийся в темный угол холла, выполз наружу: – Милорд? – Будьте добры, проводите леди в ее комнату. Джессика вцепилась в его руку: – Дейн, твой приятель в подпитии. Ты ведь не можешь… – Наверх, – сказал он. Она вздохнула и сделала как было приказано. Он проводил ее глазами до лестничной площадки, потом повернулся к герцогу, который тоже смотрел вверх. На его лице отражались похотливые мысли. – Высший класс, – сказал его светлость и подмигнул Дейну. – Где ты ее нашел? Дейн схватил его за галстук и припер к стене. – Тупица, вонючий кусок лошадиного дерьма, я давал тебе шанс, кретин. Теперь придется свернуть тебе шею. – Трясусь от страха, – сказал Эйнсвуд, загораясь воcторгом от перспективы подраться. – Если победа за мной, я получу эту крошку? Немного позже Джессика, не слушая возражений горничной, стояла на балконе и смотрела на двор гостиницы. – Миледи, умоляю вас, отойдите, – ныла Бриджет. – Это зрелище не для вашей светлости. Вам станет плохо, я знаю, и в брачную ночь будет плохо. – Я уже видела драки, но никогда в мою честь, – сказала Джессика. – Не то чтобы я ждала больших повреждений, я прикинула, соперники примерно равны. Дейн, конечно, больше, но он может драться только одной рукой. А Эйнсвуд не слишком силен, да к тому же изрядно пьян. Булыжный двор внизу быстро заполнялся мужчинами, некоторые были в халатах и ночных колпаках. Известие о драке быстро распространилось, и, несмотря на поздний час, мало кто из мужчин устоял перед соблазном посмотреть. Не простую драку – соперники были королевскими пэрами. Редкое удовольствие для любителей бокса. Каждый имел группу поддержки. Полдюжины хорошо одетых джентльменов были за Дейна. Пока камердинер Дейна Эндрюс помогал хозяину раздеться, они высказывали обычные громкие и противоречивые советы. Бриджет взвизгнула и удрала с балкона. – Боже сохрани, они голые! Джессику не интересовали «они», ее глаза были прикованы к одному мужчине, а он с обнаженным торсом был потрясающ. Под светом факела блестела гладкая оливковая кожа, широкие плечи, сильные мускулы; свет любовно заливал твердые углы и гибкие полукружия грудных мышц. Он повернулся, и ей стали видны ослепительные глаза, блестящие, как черный мрамор, и скульптурные линии фигуры. Дейн вполне мог быть мраморным римским атлетом, воз родившимся к жизни. Внутри все сжалось, ее охватила знакомая гремучая смесь томления и гордости. «Мой!» – подумала она. Эта мысль была горько-сладкой, она несла с собой надежду и отчаяние. Он был ее по имени, по закону, церковному и светскому. Но не было такого закона, чтобы он стал ее по-настоящему, полностью ее. Для этого потребуется долгая и упорная борьба. Джессика с жалостью подумала, что пьяный Эйнсвуд имеет больше шансов на победу, чем она. С другой стороны, он кажется не слишком умным, а для ее борьбы нужно не столько упорство, сколько ум. Джессика не страдала нехваткой ума, а соблазнительное зрелище внизу давало более чем вескую мотивацию. О на увидела, как один из мужчин вложил левую руку Дейна в самодельную перевязь. Соперники встали лицом друг к другу, чуть не соприкасаясь носами сапог. Подали сигнал. Эйнсвуд мгновенно кинулся на противника, опустив голову и молотя кулаками. Дейн с улыбкой отступил, беззаботно уклоняясь от шквала ударов, давая герцогу наступать, Сколько хватало сил. Но сколько бы ни было у того сил, он ничего не достиг, Дейн был легок на ногу, рефлексы у него были молниеносные, как и следовало, потому что Эйнсвуд был удивительно быстрым, несмотря на подпитие. Дейн вовлек его в веселую гонку. Удар за ударом сыпались, но били, кажется, только по воздуху, что приводило герцога в ярость. Но он продолжал, вкладывая еще больше силы в нападение, пробуя под разными углами. Один удар пришелся Дейну по руке. Последовало стремительное движение – и Эйнсвуд пошатнулся, из носа потекла кровь. – Боже мой, удар в нос, – пробормотала Джессика. – Никогда такого не получала. Его светлость тоже, можете быть уверены. Эйнсвуд засмеялся и настырно ринулся в следующую атаку. К этому времени Бриджет уже вернулась к новой хозяйке. – Помилуй Бог, разве ему мало, что его ударили? – Она сотвращением сморщила нос. – Они не чувствуют, пока все не кончится. О, отлично, Дейн! – закричала Джессика, когда мощный удар правой руки ее лорда обрушился герцогу в бок. – Так ему! Бей по корпусу, дорогой! Голова у этого олуха твердая, как наковальня! К счастью, ее крик был не слышен за воплями собравшихся зрителей, иначе Дейн отвлекся бы на кровожадные советы жены – с печальным для себя результатом. Во всяком случае, он выработал собственную манеру, и один – два – три жестоких удара по корпусу, наконец, повалили Эйнсвуда на колени. Двое кинулись поднимать его светлость. Дейн отошел. – Сдавайся, Эйнсвуд! – крикнул кто-то из кружка Дейна. – Ага, пока он тебя не доконал. Со своего привилегированного места Джессика не видела, какой урон нанес Дейн противнику, он был в крови, но кровь из носа всегда течет обильно. Эйнсвуд встал, покачнулся. – Продолжаем, Большой Клюв, – пыхтя, сказал он. – Я с тобой еще не закончил. – Он неуклюже замахал кулаками. Дейн пожал плечами, шагнул вперед, проворным движением отбросил молотящие руки и вклинил кулак в живот противнику. Герцог сложился, как тряпичная кукла, и опрокинулся. К счастью, друзья успели его подхватить, прежде чем голова его стукнулась о булыжник. Когда его привели в сидячее положение, он глупо ухмыльнулся, глядя на Дейна. По лицу текли пот и кровь. – Извинения, – напомнил Дейн. Эйнсвуд несколько раз вздохнул. – Прошу прощения, Вельз, – крякнул он. – При первой возможности извинишься перед моей леди. Эйнсвуд сел, кивнул, отдышался. Потом, к досаде Джессики, задрал голову к балкону и хрипло прокричал: – Прошу прощения, миледи Дейн! Тогда и Дейн поднял взгляд. Черные кудри упали на мокрый лоб, тонкий слой пота блестел на шее и плечах. Его глаза удивленно расширились, лицо болезненно исказилось, но в следующий миг вернулось знакомое насмешливое выражение. – Миледи, – сказал он и театрально поклонился. Джессика кивнула ему. – Милорд. – Она готова была спрыгнуть с балкона к нему в руки. Одной рукой он дрался со своим другом, и все из-за нее. Он дрался умно, блестяще. Он был великолепен. Ей хотелось плакать. Она выдавила из себя дрожащую улыбку, отвернулась и поспешила уйти. Бриджет держала для нее открытую дверь. Поначалу Дейн не понял, почему его невеста так улыбнулась, но потом оценил ситуацию и свой внешний вид и пришел к наихудшему выводу. Он решил, что улыбка и холодное самообладание были выставлены для зрителей. Улыбка – это маскировка, как част о бывает и у него, и он легко мог вообразить, что за ней скрывается. Еe муж – животное. Он скандалил во дворе, как деревенский хам. Он грязный, забрызган кровью Эйнсвуда, потный и вонючий. А еще он полуголый, и факелы представили ей зловещую картину того, что он собирался скрыть в темноте, – тучное тело арапа. Наверное, сейчас она склонилась над горшком, ее тошнит, а может, она запирает дверь и с помощью Бриджет придвигает к ней тяжелую мебель. Дейн решил, что не будет отмываться в комнате, а сделает это снаружи, не слушая предостережений камердинера, что ночь холодная и сырая. Чтобы не дать превзойти себя, Эйнсвуд присоединился к нему. Они молча обмывались, а друзья стояли вокруг, приветствовали их и спорили о перипетиях драки. Закончив омовение, они стояли, таращились друг на друга, пожимали плечами, чтобы скрыть, что дрожат от холода. Эйнсвуд заговорил первым: – Надо же, женился. Кто бы мог подумать? – Она в меня стреляла, – сказал Дейн. – Надо было ее наказать, иначе за мной начали бы гоняться с пистолетами все обиженные на меня женщины. Он обвел собравшихся суровым взглядом: – Если одной фемине простить, что она стреляла в Вельзевула, то другие подумают, что им простится стрельба по любому мужчине, под любым предлогом. Мужчины замолкли, обдумывая возмутительную перспективу. У всех стали сосредоточенные лица. – Я женился на ней ради служения обществу, – сказал Дейн. – Бывают случаи, когда мужчина должен подняться выше собственных мелких интересов и действовать на пользу друзьям. – Должен, – сказал Эйнсвуд и расплылся в улыбке. – Но зачем ты пожертвовал мной? Она высший… Я хотел сказать, твоя леди чрезвычайно красива. Дейн изобразил безразличие. – Я бы сказал, прекрасна, – сказал Карругерс. – Высшего качества, – сказал другой.. – Одета очень элегантно, – высказался еще один доброжелатель. – Грациозна, как лебедь. У Дейна распрямились плечи, раздулась грудь, но он ухитрился изобразить отвращение: – Оставляю вас дубасить друг друга по мозгам, сочиняя оды ее совершенству. А я намерен пойти выпить.Глава 11
Джессике принесли обед минут через двадцать после драки. Ее мужу – нет. Трактирщик сказал, что он пошел в бар вместе с приятелями и велел ее светлости не ждать. Джессика не удивилась. Опыт говорил ей, что мужчины после неистовых усилий вышибить друг другу мозги становятся лучшими друзьями и празднуют свое сближение, напиваясь вусмерть. Она съела обед, помылась и переоделась на ночь. Джессика не стала надевать красно-черную ночную рубашку. Его светлость придет не в таком состоянии, чтобы ее оценить. Она надела менее интересную кремовую, сверху – парчовый халат и уселась в уютное кресло возле камина с «Дон Жуаном» Байрона. Далеко за полночь она услышала тяжелые шаги в коридоре и трио пьяных голосов, исполнявших похабную песню. Она встала и открыла дверь. Дейн ввалился в комнату, шатаясь, подошел к ней. – Видишь, жених пришел, – невнятно объявил он и обхватил Джессику рукой за плечи. – Убирайтесь, – сказал он двум своим приятелям. Они попятились, и он толчком закрыл дверь. – Тебе было сказано не ждать. – Я подумала, может, ты захочешь, чтобы тебе помогли. Эндрюса я отослала, он засыпал на ходу, А я все равно не сплю, читаю. Сюртук и некогда белоснежная рубашка были помяты, галстук он потерял. Измазанные в крови брюки были влажными, сапоги хлюпали от налипшей на них грязи. Дейн ее выпустил, покачнулся и уставился на сапоги, потом сквозь зубы выругался. – Может, сядешь на кровать? – предложила Джессика. – Я помогу тебе разуться. Он неуверенно двинулся к кровати. Ухватившись за столб, осторожно сел на матрас: – Джесс. Она подошла к опустилась на колени. – Да, милорд. – Да, милорд, – повторил он и засмеялся. – Джесс, миледи, я потерпел крушение. Повезло тебе. Она стаскивала с него левый сапог. – Насчет того, как мне повезло, мы еще посмотрим. Здесь только одна кровать, и если ты спьяну храпишь, как дядя Артур, мне предстоит скверная ночь – или то, что осталось от нее. – Храплю, – сказал Дейн. – Беспокоится о храпе. Куриные мозги! Она сняла сапог и взялась за второй. – Джесс, – сказал Дейн. – Хорошо, хоть узнаешь меня. Правый сапог не поддавался. Она старалась не очень дергать, но все-таки Дейн повалился вперед и придавил ее. – Ложись на кровать, – твердо сказала она. Он глупо ухмыльнулся. – Ложись. – Он оглядел комнату с той же пустой ухмылкой. – Это как? Она встала, уперлась руками ему в грудь и сильно толкнула. Он упал на спину, матрас застонал. Дейн хохотнул. Джессика возобновила сражение с сапогом. – Утонченная, – сказал он, глядя в потолок. – Утонченная леди Дейн. По вкусу как дождь. Моя большая боль в заднице. Она сдернула сапог. – He рифмуется. Байрона из тебя не выйдет. В ответ раздался храп. – Видишь, жених пришел, – передразнила она. – Спасибо, кровать большая. Моя вечная преданность не распространяется на то, чтобы спать на полу. – Джессика подошла к умывальнику, вымыла руки, сняла халат, повесила его на спинку стула. Потом обошла кровать с другой стороны и как можно дальше сдвинула постельные принадлежности. Далеко не получилось, его верхняя часть тела лежала по диагонали. Она толкнула его в плечо: – Подвинься. Бормоча, Дейн повернулся на один бок, потом на другой. Джессика толкнула сильнее: – Подвинься, черт возьми. Он что-то буркнул и чуть-чуть подвинулся. Она продолжала толкать, и, в конце концов, он бессознательно положил голову на подушку и оторвал ноги от пола. Потом свернулся на кровати, словно ребенок. Джессика залезла на кровать и сердито натянула на себя одеяло. – Значит, я для тебя – боль в заднице? Лучше бы я столкнула тебя на пол. Она посмотрела на него. Спутанные черные кудри упали на лоб, лицо во сне было гладким, как у невинного младенца. Правая рука сжимала угол подушки. Он сопел, но очень тихо – как будто ровно, медленно мурлыкал. Джессика закрыла глаза. Хотя их тела не соприкасались, она чувствовала прогиб матраса под весом его тела… его запах – смесь дыма, спирта и его самого… и тепло, излучаемое большим телом. Она ощущала совершенно неразумное огорчение… и обиду, если уж на то пошло. Она ожидала, что Дейн опрокинет с друзьями несколько бокалов. Она ожидала, что он придет пьяный, но это было не важно. Он не первый и не последний жених, который приходит к невесте навеселе, она даже думала, что из-за этого он будет терпимее к её неопытности. Если уж говорить правду, то она предпочла бы, чтобы он был пьян до бессознательного состояния. Дефлорация девственницы – не самая эстетичная процедура. Женевьева ей говорила, что часто самые толстокожие мужики впадают в истерику при виде крови девушки. Она также объяснила, как справляться с их истерикой, и многое другое. Понимая, что ее будущее с Дейном зависит от первой ночи, Джессика приготовилась к ней, как генерал к решительному сражению. Она была хорошо информирована и решительно настроена сделать все наилучшим образом. Она приготовилась быть жизнерадостной, проявлять желание, отклик и внимание. Но к такому она не была готова. Дейн не школьник, он знает свои пределы. Знает, после какой дозы спиртного станет непригодным. И все-таки не остановился. В брачную ночь. Разум говорил, что для такого поведения должна быть какая-то типично мужская причина, и рано или поздно она ее узнает, и окажется, что это не имеет отношения к намерению показать, что он ее не желает, что он не собирался ее обидеть или вызвать другие мрачные чувства, одолевавшие ее в этот момент. Но сегодня был длинный день, и большую его часть Джессика провела в напряженном ожидании того, чему не суждено было случиться. Она была так измучена, что не могла заснуть, а завтра предстояло проехать миллион миль с той же неистовой скоростью, в том же возбужденном состоянии. Хотелось плакать. Больше того, хотелось кричать, бить его, вцепиться в волосы и вызвать у него такую же боль и злость, как у нее. Она открыла глаза, села и огляделась в поисках чего-то такого, чем можно его ударить, не покалечив. «Можно вылить на него воду из кувшина на умывальнике», – подумала она. Потом она поняла, что не должна была бы видеть умывальник. А она оставила гореть лампу возле кровати. Подвинувшись к краю, она погасила лампу. Снова села, глядя в темноту. С улицы донеслось предрассветное чириканье птиц. Дейн заворчал, беспокойно завозился. – Джесс. – Голос был пьяный и сонный. – По крайней мере, знаешь, что я здесь, – пробормотала она. – Уже кое-что. – Она со вздохом легла обратно. Когда она натягивала одеяло, то почувствовала, что матрас колышется. Неразборчивое ворчание, и он закинул руку на середину ее тела, а ногу – на ее ноги. Он лежал поверх одеяла, она – под одеялом. Его руки были тяжелые, но очень теплые. Джессика почувствовала себя неизмеримо лучше. Через несколько секунд она заснула. Первым осознанным ощущением Дейна была маленькая мягкая попочка, уткнувшаяся ему в живот, и круглая грудь под рукой. Он мгновенно связал эти приятные части тела с феминой, которой они принадлежали, на него нахлынули прочие воспоминания, и от отвращения к себе с него мигом слетело настроение сонного умиления. Он скандалил во дворе, как неотесанный мужлан, а его жена на это смотрела. Он выпил столько вина, что по нему можно было бы доплыть до Индии, и вместо того чтобы благоразумно выйти из бара в прихожую, он дал своим придурковатым приятелям затащить себя в комнату к невесте. И словно невесте мало было видеть его противным и вонючим, он должен был продемонстрировать себя во всей пьяной непристойности. Даже после этого он мог бы из вежливости свернуться на полу подальше от нее, но нет, он завалился на кровать всем своим слоноподобным проспиртованным телом, и его утонченная леди-жена снимала с него сапоги. Его лицо горело. Дейн откатился и уставился в потолок. По крайней мере, он ее не тронул. Именно с этой целью он выпил больше того, к чему привык. Чудо, как он одолел лестницу. Мог бы обойтись без этого чуда. Он еще много без чего мог бы обойтись, например, без всяких воспоминаний. Он желал, чтобы его всего парализовало, как левую руку. Сатанинский кузнец опять воспользовался его головой, как наковальней. Повар Люцифера перемешивал отвратительное рагу у него во рту. Пока Дейн спал какие-то жалкие несколько часов, Князь Тьмы, видимо, приказал стаду разъяренных носорогов пробежаться по его телу. Рядом с Дейном завозился источник его неприятностей. Он осторожно сел и поморщился, когда тысячи иголок пронзили левую руку и прожгли кисть. Каждая кость, каждый мускул, каждый внутренний орган бурно протестовал, но он встал и проковылял к умывальнику. Сзади послышался шорох, потом сонный женский голос спросил: – Дейн, помощь нужна? Сознание, все, какое было у лорда Дейна, кануло вниз по роковому склону и угасло где-то на уровне десятого дня рождения. При звуке голоса жены, предлагавшей помощь, оно воскресло, как Лазарь из мертвых. Оно впилось скрюченными пальцами в сердце, издало такой вопль, от которого должно было вдребезги разлететься окно, и кувшин с водой, и зеркало на умывальнике, куда смотрелся Дейн. «Да, – молча ответил он. – Мне нужна помощь. Я хочу заново родиться на свет именно в эту минуту». – Осмелюсь предположить, у тебя зверски болит голова, – сказала Джессика после долгого молчания. – Бриджет скоро встанет, я пошлю ее вниз приготовить для тебя лекарственную смесь. И закажем легкий завтрак, хорошо? Пока она говорила, слышался шорох. Он не глядя понимал, что она встает с кровати. Когда дна подошла к стулу взять халат, он отвернулся к окну. Тусклое солнце пятнами покрывало подоконник и пол. Он предположил, что время – после шести утра. Понедельник. Двенадцатое мая. День после свадьбы. А также день его рождения, с неприятным удивлением вспомнил Дейн. Ему тридцать три года. И он проснулся в том же состоянии, в каком приветствовал этот день последние двадцать лет и будет приветствовать двадцать следующих, уныло подумал он. – Лекарства нет, – пробормотал он. Она шла к двери, при его словах остановилась и обернулась. – Может, поспорим? – Ты только ищешь повод, меня отравить. – Он взял кувшин и неуклюже налил воду в таз. – Если не боишься попробовать, я обещаю почти полное выздоровление до отъезда, – сказала она. – Если к тому времени ты не почувствуешь себя лучше, объявишь штраф по своему выбору. Если тебе станет лучше, отблагодаришь тем, что мы остановимся в Стоунхендже и ты дашь мне его осмотреть без язвительных замечаний и жалоб на задержку. Взгляд устремился на нее и быстро отскочил. Но недостаточно быстро. Спутанные черные волосы лежали на плечах, щеки еще розовели со сна, как перламутрово-розовые мазки краски на белом фарфоре. Никогда еще она не казалась ему такой хрупкой. Растрепанная, неумытая, с поникшим от усталости гибким телом, никогда она не была так прекрасна. «Красавица и Чудовище», – подумал Дейн, глядя на себя в зеркало. – Если мне не станет лучше, твои колени мне послужат подушкой на пути к Девону, – сказал он. Она засмеялась и вышла. В половине восьмого утра в двух милях от Эймсбури Дейн сидел, прислонившись к огромному камню над равниной Солсбери. Перед ним расстилалось зеленое волнистое одеяло с редкими желтыми прямоугольниками созревших полей. Пейзаж был утыкан отдельными домиками, местами попадались стада овец и коров, словно их лениво разбросала рука гиганта. Та же небрежная рука воткнула рощицы на горизонте и на небольших полянках между склонами холмов. Дейн поморщился: одеяло, полянка, неуклюжая рука… Не надо было глотать благовонную жидкость, которую дала Джессика. Только он начал себя чувствовать лучше, как его снова охватила жажда. У него не было женщины несколько недель… месяцев. Если он в ближайшее время не получит облегчение, придется кого-нибудь покалечить. Побольше народу. Избиение Эйнсвуда ни на йоту не улучшило его состояние. Пьянство только ненадолго оглушило. Может, можно было подыскать проститутку подходящих габаритов, но Дейн подозревал, что толку будет не больше, чем от пьянства и драки. Он хотел свою нежную, прискорбно хрупкую жену и был не способен трезво мыслить с той минуты, как ее встретил. Было тихо. Когда она двигалась, он слышал шелест дорожного платья. Дразнящий шорох приближался, и Дейн старательно смотрел прямо перед собой, пока она не остановилась в метре от него. – Как я понимаю, один из камней упал не так давно, – сказала она. – В тысяча семьсот девяносто седьмом году, – сказал он. – Мне говорил итонский приятель. Он заявил, что камень подняли в тот день, когда я родился. Так что я подсчитал. Он не прав. Мне в то время было уже полных два года. – Осмелюсь предположить, ты кулаками вбиваешь истину в своих школьных друзей. Ведь это был Эйнсвуд? Несмотря на короткую утреннюю прогулку, она выглядела усталой. Слишком бледная, вокруг глаз – тени. Его вина. – Кто-то другой, – коротко сказал он. – И не думай, что я скандалю с каждым дураком, который пытается упражнять на мне свой слабый умишко. – Ты не скандалил, – сказала она. – Ты самый умный боец из всех, кого я видела. Я бы сказала, интеллектуальный. Ты раньше самого Эйнсвуда знал, что он сделает. Она отошла к упавшему камню. – Не понимаю, как ты управился с одной рукой. – Джессика бросила зонтик на камень и встала в стойку, сжав кулаки. – Я думала: как он сможет защищаться и бить одновременно? Но ты сделал иначе. – Она отвела голову в сторону, будто уклоняясь от удара, и прыгнула назад. – Ты уклонялся, отступал, завлекал его, чтобы он впустую расходовал силы. – Это было нетрудно, – сказал Дейн, опешив от удивления. – Он был не такой подвижный, как мог бы быть. Не такой быстрый, как в трезвом состоянии. – Я трезвая. – Джессика вспрыгнула на камень. – Иди сюда, посмотришь, насколько я быстрая. На ней была шляпа из итальянской соломки с цветами и атласными лентами, которые она завязала под левым ухом огромным бантом. Дорожное платье – обычное модное безумие из оборок, кружев и пышных рукавов. Над локтями рукава были стянуты атласными завязками, так что они становились похожими на шары. Внизу завязки болтались до середины локтя. Дейн не помнил, чтобы видел что-либо столь же смехотворное, как эта глупая фемина в боксерской стойке на камне. Он подошел, кривя рот: – Расслабься, Джесс. Ты выглядишь совершенно безмозглой. Она выбросила вперед кулак. Он рефлекторно отклонил голову, и она промазала, но всего на волосок. Дейн засмеялся, и что-то ударило его по уху. Он прищурился. Она улыбалась, в серых глазах вспыхнули искры, близнецы-проказницы. – Тебе не больно, Дейн? – с преувеличенной заботой поинтересовалась она. – Ты думаешь, что можешь причинить боль вот этим? – Он схватил ее за руку. Она потеряла равновесие, споткнулась и уцепилась за его плечо. Ее рот был в нескольких дюймах от его. Дейн впился в нее свирепым поцелуем, выпустил ее руку и обнял за талию. Голову пригревало утреннее солнце, но он ощущал его как дождь, как летнюю грозу, гром желания гремел в ушах, колотилось сердце. Он углубил поцелуй, он пил сладкий жар ее рта, и его опьянил ответный поцелуй. Языки сплетались в дразнящем танце, у него кружилась голова. Нежные руки обвили его за шею и сдавили. Круглые груди прижимались к его груди. Его рука скользнула вниз и подхватила округлые ягодицы. «Моя!» – подумал он. Легкая, нежная, скругленная до сладостного совершенства – и его. Его собственная жена соблазняет его невинным, распутным ртом. Как будто хочет его, как будто чувствует то же, что и он, – безумную, изматывающую потребность. Не размыкая губ, Дейн снял ее с каменного пьедестала, положил на твердую землю… и тут хриплый крик откуда-то сверху вернул его к действительности. Отвратительная ворона бесстрашно опустилась на камень и повернула к Дейну носатый профиль, одним глазом поглядывая с насмешливым изумлением. Большой Клюв – так назвал его вчера Эйнсвуд. Одна из его старых итонских кличек – Уховертка, Черный Мавр и прочие нежности. Дейн покраснел и отвернулся от жены. – Поехали, – сказал он, в резком голосе слышалась горечь. – Не можем же мы весь день тут околачиваться. Джессика слышала эту горечь, видела, как покраснела оливковая кожа. Несколько мгновений она боялась, что чем-то его обидела или вызвала отвращение, но он наклонился и подал ей руку. Взяв его за искалеченную руку, она ее сжала, а он посмотрел на нее и сказал: – Ненавижу ворон. Горластые, грязные. Джессика предположила, что лучшего объяснения он просто не нашел. – Как я понимаю, это потому, что ты очень высокородный, породистый. Для меня она – часть пейзажа. Я нахожу все это очень романтичным. Он усмехнулся: – Думаю, ты хотела сказать «очень варварским». – Нет. Я была в руках мрачного, опасного героя среди руин Отоунхенджа, на древнем месте, полном загадок. Сам Байрон не написал бы более романтичную сцену. Я знаю, ты уверен, что в тебе нет ничего романтичного, а если бы нашел хоть косточку романтизма, ты бы ее сломал. Но можешь не беспокоиться, я никому не скажу. – Я не романтичный, – упрямился Дейн. – И уж конечно, не высокородный. А что касается «породистый» – так ты знаешь, что я наполовину итальянец. – Твоя итальянская половина тоже голубой крови, – сказала она. – Герцог д’Абонвиль сказал мне, что твоя мать из древнего флорентийского дворянского рода. Кажется, именно это примирило его с нашим браком. Он выдал серию незнакомых слов, она предположила, что это ругательства на языке его матери. – Он собирается жениться на Женевьеве, – утешая, сказала Джессика, – поэтому так обо мне заботится. В их союзе есть свои плюсы. Он будет держать Берти в руках, а это значит, что в будущем тебя не будут беспокоить финансовые затруднения моего брата. Дейн задумчиво молчал, пока они не вернулись в карету. Вздохнув, он откинулся на спинку диванчика и закрыл глаза. – Романтичный. Высокородный. Порода. И тебе служит утешением, что любовник бабушки будет держать в руках твоего безмозглого брата. Знаешь, Джессика, ты умалишенная, как и другие члены – в том числе перспективный член – твоей семьи лунатиков. – Ты собираешься спать? – спросила она. – Мог бы, если ты попробуешь помолчать три минутки. – Я тоже устала. Не возражаешь, если я прислонюсь к тебе? Я не могу спать, выпрямившись. – Сначала сними эту идиотскую шляпу, – пробормотал Дейн. Она сняла шляпу и положила голову ему на руку. Через мгновение он чуть-чуть подвинулся, чтобы ее голова легла ему на грудь. Так было удобнее. Это также было утешением, в котором Джессика сейчас нуждалась. Позже она разберется, что оттолкнуло его во время их объятия и почему он так напрягся, когда она заговорила о семье его матери. А пока она была довольна тем, что было восхитительно похоже на внимание к ней со стороны мужа. Они проспали большую часть пути вплоть до границы Дегона. Несмотря на задержку, к концу дня они доехали до Эксетера. Потом пересекли реку Тейн, свернули к Буви-Треиси и переехали через реку Буви. Несколько извилистых миль к востоку – и Джессика впервые увидела странные каменные образования Дартмура. – Хейторские скалы, – сказал Дейн, показав в свое окно на выход скальных пород на вершине холма. Джессика уселась к нему на колени, чтобы лучше их рассмотреть. Он засмеялся: – Не беспокойся, не упустишь. Тут такого много, куда ни посмотри. Скалистые вершины, пирамиды из камней, курганы, болота. Ты вышла за меня замуж, и тебя занесло в «отдаленный форпост цивилизации», которого ты желала избежать. Добро пожаловать, леди Дейн, в унылый, дикий Дартмур. – По-моему, он прекрасен, – тихо сказала Джессика. «Как и ты», – хотелось ей добавить. – Придется побить тебя еще в одном пари, – сказала она в угрюмую тишину пейзажа, – чтобы ты сводил меня в скалы. – Где ты подхватишь воспаление легких, – сказал Дейн. – Там холодно, ветрено и сыро и по десять раз за час климат меняется от свежей осени к зиме и обратно. – Я никогда не болею. Я не высокородная знать – в отлитие от определенных индивидов, которых не буду называть по имени. – Ты бы лучше слезла с моих коленей, – сказал он. – Скоро будем в Аткорте, слуги выйдут навстречу при всех боевых регалиях. У меня будет бледный вид, потому что ты меня всего измяла, больше вертелась, чем спала. Я едва сомкнул глаза за всю дорогу. – Значит, ты храпел с открытыми глазами, – сказала она, сползая на свое место. – Я не храпел. – Несколько раз всхрапнул прямо мне в ухо. Даже его басовитый храп ее совершенно очаровал. Дейн нахмурился. Не обращая на это внимания, Джессика снова обратила взгляд на пейзаж. – Почему ваш дом называется Аткорт? В честь битвы при Бленхейме? – Первоначально Баллистеры жили севернее, – сказал Дейн. – Одному из них взбрело в голову взять земли Дартмура, а также дочку и единственную выжившую наследницу сэра Гая де Ата, крутого парня этих мест. Раньше его звали Гай Смерть, потом он поменял имя – по понятной причине. Моему предку отдали дочь и имение на тех условиях, что он сохранит это причудливое имя. Вот почему мужчины моей семьи ставят Гай де Ат перед Баллистер. Джессика читала это имя на многочисленных документах, касающихся свадьбы. – Себастьян Лесли Гай де Ат Баллистер, – сказала они с улыбкой. – А я думала, у тебя так много имен, потому что тебя самого очень много. Лицо его вдруг омрачилось. Сжались в тонкую линию губы. Что за нерв она нечаянно задела? У нее не было времени подумать, потому что Дейн схватил забытую шляпку и напялил ей на голову задом наперли и ей пришлось поправить шляпу и завязать ленты. Потом она стала приводить в порядок платье, в котором она ехала с самого утра, потому что карета сворачивала к воротам и плохо скрытое волнение Дейна говорило о том, что эта дорога ведет, к его дому.Глава 12
Несмотря на незапланированную остановку в Стоунхенде, карета подъехала к входу в Аткорт ровно в восемь часов, как и хотел Дейн. В восемь двадцать Дейн с новобрачной проинспектировали домашнюю армию, выстроенную в церемониальном порядке, и, в свою очередь, подверглись пристальному изучению. За редким исключением никто из персонала раньше в глаза не видел своего хозяина, тем не менее все были отлично вышколены, получали прекрасное жалованье и потому не проявляли никаких эмоций, в том числе любопытства. Все было подготовлено так, как приказал Дейн, все доставлялось минута в минуту потому графику, который Дейн прислал заранее. Две ванны были приготовлены, пока они осматривали строй слуг. Одежда к обеду была поглажена и аккуратно разложена. Первое подали в то мгновение, когда лорд и леди сели друг против друга на разных концах длинного стола в похожей на пещеру столовой. Холодные блюда приносили холодными, горячие – горячими. Камердинер его светлости Эндрюс стоял возле него и помогал там, где требовались две руки. Джессика ничем не показала, что на нее произвели впечатление столовая размером с Вестминстерское аббатство и дюжина лакеев в униформе, ожидавших перемены блюд возле бокового стола. Без четверти одиннадцать она встала из-за стола и оставила Дейна в одиночестве пить портвейн. Так холодно, как будто сто лет была здесь хозяйкой, она сообщила управляющему, Родстоку, что чай будет пить в библиотеке. Стол был расчищен от книг к тому моменту, как она вошла в дверь, и в тот же миг перед Дейном поставили графин. С тем же ненавязчивым молчанием ему наполнили бокал, и сонм слуг исчез столь же призрачно тихо и быстро, когда он сказал: – На этом все. Впервые за два дня у Дейна появилось подобие уединения и первый шанс обдумать дефлорацию невесты – с тех пор как он понял, что это проблема. Думал он о том, что день был долгий, что парализованную руку колет, и что в столовой слишком тихо, и ему не нравится цвет штор, и пейзаж, висящий над камином, слишком мал для такой комнаты. Без пяти одиннадцать, так и не притронувшись к бокалу, он встал и пошел в библиотеку. Джессика стояла перед книжной стойкой, на которой лежала семейная Библия, открытая на странице с перечнем свадеб, рождений и смертей. Когда вошел муж, она бросила на него укоризненный взгляд: – Сегодня у тебя день рождения. Почему ты не сказал? Дейн подошел и, когда она показала на строчку, усмехнулся. – Надо же, дражайший родитель не вымарал мое имя. Я изумлен. – И я должна поверить, что ты никогда не заглядывал и эту книгу? Что ты не интересовался предками – при том, что все знаешь о Гае де Ате? – Воспитатель рассказывал мне о моих предках. Он старался оживить школьный курс истории регулярными прогулками по портретной галерее. «Первый граф Блэкмор, торжественно объявлял он перед портретом шевалье с длинными золотистыми кудрями, – получил титул в правление короля Карла II». Далее учитель распространялся, о событиях того времени и объяснял, как в них участвовал мой благородный предок и чем заслужил графство. Учитель рассказывал, а не отец. – Я бы тоже хотела, чтобы меня так поучили, – сказала Джессика. – Может, завтра прогуляешься со мной по портретной галерее? Наверное, она длиной в десяток миль. – Сто восемьдесят футов, – сказал Дейн и снова посмотрел на страницу. – У тебя сложилось преувеличенное представление о размерах Аткорта. – Привыкну. Я же не очень разевала рот и дивилась, когда меня ввели в деревенский храм, иначе известный как апартаменты ее светлости. Он все еще смотрел на страницу, где была запись о его рождении. На лице оставалось язвительное выражение, но в глазах она увидела смятение. Джессика подумала, что причина его тревоги – строчка ниже, и пожалела его. – Я потеряла родителей через год после того, как ты потерял мать. Несчастный случай на дороге. – Она умерла от лихорадки. Он это тоже записал, – удивленно сказал Дейн. – А кто записал о смерти отца? Это не твой почерк. Дейн пожал плечами. – Наверное, секретарь или викарий. – Он оттолкнул ее руку и захлопнул старинную Библию. – Если хочешь узнать семейную историю, у нас целые тома на полках в конце комнаты. Записано дотошно, чуть ли не со времен римских завоевателей. Джессика снова открыла Библию. – Ты глава семьи и теперь должен вписать меня, – ласково сказала она. – Ты обзавелся женой и должен зафиксировать это. – Должен, причем сию минуту? – Дейн поднял брови. – А что, если я решу не оставлять тебя женой? Мне что, возвращаться и вычеркивать? Джессика отошла от книжной стойки к письменному столу, взяла перо и чернильницу и вернулась к нему. – Хотела бы я посмотреть, как ты от меня избавишься. – Могу получить аннулирование брака, – сказал Дейк. – На том основании, что в момент совершения контракта был душевнобольным. Только позавчера по этой причине аннулировали брак лорда Портсмута. Но он взял у нее перо и превратил в целую церемонию процесс записи о браке, написав это размашистым почерком и украсив завитушками. – Ах как красиво, – сказала Джессика и наклонилась, приглядываясь. – Спасибо, Дейн. Теперь я вошла в историю Баллистеров. – Она постаралась, чтобы груди плотно легли ему на руку. Дейн это почувствовал. И отпрянул, как от горячих углей. – Да, ты обессмертила себя в этой Библии, – сказал он. – Как я понимаю, теперь ты потребуешь портрет, и мне придется одного из предков отправить в кладовку, чтобы освободить место для тебя. Джессика надеялась, что ванна, обед и пара бокалов вина успокоят его, но он опять был таким же ершистым, как при въезде в ворота Аткорта. – В Аткорте есть призраки? – спросила она со старательным безразличием, подходя к книжным полкам. – Должна ли я приготовиться к звону цепей, или жуткому вою среди ночи, или к дамам и джентльменам в старинных нарядах, которые будут бродить по коридорам? – Господи, нет! Кто вбил тебе в голову всю эту чушь? – Ты. – Она приподнялась на цыпочки, разглядывая корешки книг. – Не могу понять, ты накачиваешь себя для того, чтобы сказать мне какую-то гадость или сам ожидаешь гадостей? Я подумала, что, может, какие-то духи Баллистеров появляются в самый неподходящий момент? – Ни на что я себя не накачиваю. – Дейн подошел к камину. – Я вполне спокоен, как и должен быть в своем проклятом доме. Где историю семьи рассказал учитель, а не отец. Где мать умерла, когда ему было десять лет от роду… и ее потерю он до сих пор переживает. Где есть огромная старинная семейная Библия, которую он ни разу не раскрывал. Джессика подумала: а знал ли он имена умерших двоюродных сестер и братьев, или только что впервые их прочитал, как и она? Она взяла красивый том Байрона в дорогом переплете. – Это мог купить только ты, – сказала она. – Последние песни «Дон Жуана» вышли всего четыре года назад. Не знала, что ты любишь Байрона. – Не люблю. Я познакомился с ним, когда был в Италии. Купил эту вещь, потому что автор – испорченный парень, а содержание книги непристойно, по общему мнению. – Иными словами, ты ее не читал. – Джессика открыла книгу и выбрала строфу из первой песни.Вполне корректен был ее супруг
Пятидесяти лет. Оно обычно,
Но я бы променял его на двух
По двадцать пять. Ты скажешь – неприлично?[8]
Она вздохнула, вспыхнула, смутилась,
Шепнула: «Ни за что!» – и… согласилась.
Но нет лекарства от болезни мозга.
Корабль накренился, и его стошнило.
«Скорей туманом станет океан,
И в океане суша растворится!»
(Тут ощутил он приступ тошноты.)
«О Юлия! (А тошнота сильнее.)
Предмет моей любви, моей тоски!
Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..»
«Возлюбленная Юлия, услышь…»
(Но далее невнятно из-за рвоты.)
Последние комментарии
34 минут 48 секунд назад
7 часов 58 минут назад
13 часов 42 минут назад
14 часов 49 минут назад
15 часов 47 минут назад
16 часов 1 минута назад