Концерт для скрипки со смертью [Синтия Хэррод-Иглз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Синтия Хэррод-Иглз Концерт для скрипки со смертью

Питеру Лэвери, пареньку Лео и редкой птице – спасибо

Глава 1 Никто не видел коричневых ботинок

Слайдер проснулся с каким-то особенным чувством обреченности, по-видимому, из-за пряного мяса с овощами, съеденного слишком поздно на ночь, да еще сдобренного последующим скандалом с Айрин. Она спала, когда он потихоньку прокрался в комнату, но стоило ему забраться в постель и улечься рядом, как она проснулась и тут же обрушилась на него с присущей ей особенностью моментально переходить от сна к перебранке, с чем ему оставалось только смиряться.

Он и Атертон, его сержант, вчера несли службу допоздна. Они были прикомандированы к отделу по борьбе с наркотиками Нотинг-Хилла, чтобы помочь вести наблюдение за домом, где предполагалось проведение крупной сделки по продаже наркотиков. Он позвонил Айрин, чтобы предупредить ее, что не сможет вернуться домой вовремя и сопровождать ее на ту вечеринку с ужином, которой она так дожидалась, а потом провел весь вечер, сидя в пыльно-серой «Сьерре» Атертона на Пембридж-Роуд и наблюдая за темным и тихим зданием. Ничего не произошло, и к тому моменту, когда человек из Нотинг-Хиллского отделения уголовного розыска просунул голову в окно машины и сказал им, что они могут спокойно мотать отсюда, они оба уже были порядком голодны.

Атертон был высоким, гладкокожим и широкоплечим молодым человеком со светло-коричневыми волосами, причесанными в стиле, сделавшем знаменитым актера Дэвида Мак-Каллума в те далекие дни, когда Атертон явно был еще слишком мал, чтобы видеть фильмы с его участием. Он с усмешкой глянул на свои часы и заметил, что сейчас самое время пропустить по пинте пива в «Собаке и Мошонке», пока Хильда еще не вывесила салфетки сушиться.

Конечно, на самом деле это местечко называлось не «Собака и Мошонка», оно называлось «Собака и Спортсмен на Вуд-Лэйн» и было одним из тех громадных пабов, выстроенных у основных транспортных артерий в пятидесятые годы, с выложенными керамической плиткой коридорами и дверями имбирного цвета, безо всякого комфорта, с эхом как в плавательном бассейне и смешанным запахом застарелого табачного перегара, мочи и прокисшего пива. На вывеске заведения красовался мужчина в твидовой паре и фетровой шляпе-трильби, державший в руке ружье, и прыгающий на него Лабрадор – подразумевалось, что пес прыгает от хорошего настроения, но Атертон настаивал на своей версии, что пес был запечатлей в тот момент, когда собирался запустить зубы в промежность своего хозяина. Поскольку эта версия устроила всех сотрудников полицейского участка «Ф», иначе они между собой этот паб уже не называли.

И в самом деле, чертовски мерзкий паб, подумалось Слайдеру, как, впрочем, каждый раз, когда они сюда заходили. Он не любил выпивки в пути, но поскольку он жил в Рюислипе, а Атертон – в Килбурне, малолюдном районе Хэмпстеда, то этот паб был единственным, который был по пути для них обоих. Атертон, которому, казалось, ничто и никогда не портило настроения, утверждал, что Хильда, дряхлая и древняя старуха-барменша, все еще сохранила в себе некие неизведанные глубины, да и пиво здесь было хорошим. По крайней мере, неким утешением была их анонимность здесь. Каждый, кто пожелал бы стать постоянным посетителем такого угнетающего места, должен был бы заняться самоанализом, чтобы выяснить, что же именно довело его до этакого извращения.

Словом, они приняли пару пинт, пока Атертон болтал с Хильдой. С того времени, как он купил себе «Форд Сьерру», Атертон везде распространял о себе выдумку, что он представитель программотехнической фирмы, но Слайдер был уверен в том, что Хильда, на которую, казалось, не произвел бы впечатления и магистратский суд, прекрасно знала, что они из полиции. «Легавые», так она могла бы называть их, или, может, «шпики»? Да нет, это уж было бы чересчур по-диккенсовски: Хильда не могла быть старше шестидесяти восьми или семидесяти. У нее были черные пустые глаза старой змеи, а руки тряслись все время, за исключением, чудесным образом, того момента, когда она наливала кому-нибудь очередную пинту. Было трудно сказать, понимает ли она все происходящее вокруг нее или нет. Во всяком случае она определенно не походила на человека, который когда-либо верил в существование Деда Мороза или Доброй Феи.

Выпив пива, они решили поесть карри; вернее, поскольку в это время вечера оставались открыты только рестораны с индийской кухней, они лишь решили, какой именно из этих ресторанов почтить своим присутствием – с устрашающим названием «Англабангла» или постоянно пахнущий подвальной сыростью «Нью-Дели». А уж потом он отправился домой, к скандалу с Айрин и к несварению желудка. И то и другое стало уже настолько привычной частью каждого вечера, когда приходилось работать до ночи, что теперь, каждый раз, когда ему приходилось есть в индийском ресторане, это сопровождалось беспричинным рефлекторным чувством беспокойства и неудобства.

После небольшого вступления Айрин перешла к своим привычным тирадам, слишком знакомым для Слайдера, чтобы прислушиваться к ним или отвечать. Правда, когда она перешла к части «Как-ты-думаешь-каково-часами-сидеть-у-телефона-думая-жив-ты-или-мертв», у него хватило глупости пробормотать, что он частенько и сам думает о том же, что абсолютно не способствовало улучшению дел. У Айрин и так почти не было чувства юмора, и даже то минимальное, что было, полностью исчезало, когда она начинала вслух сожалеть о том, что стала женой полицейского.

Слайдер давно перестал возражать, даже самому себе, что она должна была понимать, на что идет, еще тогда, когда соглашалась выйти за него замуж. Люди, как он давно понял, женились по причинам, диапазон которых простирался от неубедительных до откровенно смешных, и никто и никогда не обращал внимания на предупреждения такого рода. Он и сам-то женился на Айрин, уже зная, что она собой представляет, и вопреки очень серьезным предупреждениям своего друга и наставника О'Флаэрти, дежурного сержанта в участке Шеферд-Буш.

«Ради Господа Бога, Билли, дорогой, – с тревогой говорил ему этот здоровенный сын Эрина, выставляя вперед лицо с красными прожилками для усиления впечатления от своих слов, – но не можешь же ты жениться на женщине, лишенной чувства юмора!»

Но он все равно сделал это, хотя задним числом и понимал, что уже тогда видел в ней те черты, что потом его так раздражали. А сейчас он лежал в постели рядом с ней и прислушивался к ее дыханию. Когда он осторожно повернул голову, чтобы взглянуть на нее, то почувствовал, как внутри поднимается огромная жалость к ней, заменившая со временем любовь и желание. Tout comprendre c'est tout embeter, однажды сказал Атертон, и тут же дал приблизительный перевод: «Как только познаешь что-то, это уже становится скучным». Слайдер жалел Айрии, потому что понимал ее, это было его роковой способностью – видеть обе стороны медали, и именно эта его способность больше всего раздражала Айрин, отчего ее перебранки с ним становились еще более неубедительными и бесконечными.

Он ощущал под ее гневом скрытую озадаченность, потому что она хотела быть хорошей женой и любить его, но как она могла хотя бы уважать человека настолько безрезультатного?! Мужья других женщин умели жить и уживаться с начальством, получали продвижение по службе, зарабатывали больше денег. Слайдер верил в то, что его работа важна и что он выполняет ее хорошо, но Айрин отказывалась оценить столь статичные достижения, а иногда бывали моменты, когда он и сам боролся с искушением воспринять ее шкалу оценок. Если бы когда-нибудь он начал судить себя по ее критериям, то неминуемо получилось бы, что во всем виноват он сам.

В кишечнике бурлило и урчало, как в старом паровом клапане, пока карри и пиво бурно взаимодействовали с кислотой желудочного сока и выделяли газы. Ему хотелось повернуться и принять более удобную позу, но он знал, что малейшее перемещение может разбудить Айрин. Ее ответная реакция на вторжение в Мир Чудных Сновидений была быстрой, яростной и неотвратимой и настолько же присущей ее натуре, как реакция подвески «Кадиллака» на плохую дорогу.

Он думал о прошедшем вечере, явно безрезультатном, как это частенько случалось в полицейской службе. Потом он подумал о том, как бы он мог провести этот вечер в гостях, с неаппетитной едой и пустой болтовней с Харперами, которые всегда ставили на стол свечи и подбирали к ним соответствующие салфетки, но при этом ухитрялись подавать «Le Piat d'Or» к любым блюдам.

Айрин, тем не менее, была убеждена, что у Харперов хороший вкус. Да уж, подумал он, она могла так говорить, ибо все в доме Харперов как будто было взято со страниц цветного рекламного приложения к журналу «Всеобщее направление». Конечно, это, наверное, весьма комфортно – знать, что вы во всем правы, думал он, быть уверенным в том, что друзья одобряют ваши стены, обшитые сосновыми планками, вашу мягкую мебель от Сандерсона, вашу овсянку «Бербер», ваш купальный халат «Пампас», ваши изданные ограниченным тиражом фотографии голых деревьев на фоне норфолкского неба, ваши глянцевые кафельные плитки пробкового цвета на полу вашей кухни и восхитительно неуклюжую керамику от Питера Джонса. И если вы при этом живете в поместье в Рюислипе, где все еще считается, что развешенные в кухне пластиковые луковицы являются очень удачной идеей, то это все начинает казаться обособленным поддельным миром.

Слайдер ощутил неожиданный спазм хорошо знакомой ему ненависти ко всему этому и в особенности к этому ужасному дому в стиле ранчо, с его картинными окнами при полном отсутствии каминов, с его открытым фасадным садиком, где любая соседская собака могла спокойно гадить там и тогда, когда ей того захочется, с его тщательно смоделированным искусственным каменным обнажением с двумя маленькими карликовыми соснами и тремя кучами твердого топлива; к этому совершенно не желанному жилью в месте, которое неизменно было «центром» для жирного кастрированного мирка низших слоев среднего класса. Здесь борьба и страсть были вытеснены и подменены Теренсом Конраном, а старые темные и нечистые религии заменились очистительным ритуалом мытья машины. Вассальная дань Всеобщей Кататонии. Такой вот он и есть, дружище, настоящий, гарантированный стиль жизни «любая-работа-прекрасна-если-можешь-ее-получить». Это был их Эдем.

Спазм ненависти прошел. В самом деле, это было просто глупо, потому что он был как раз одним из тех, кто стоял на страже Всеобщей Кататонии, и потому что он, в конце концов, был вынужден предпочесть эту пустоту и бессодержательность их противоположным проявлениям. Он в достаточной степени насмотрелся на эту противоположность, на ужасающую никчемность и полнейшую глупость преступлений, чтобы понять, что защищать бездумных и самодовольных соседей было все же лучше, чем жадных и жалеющих самих себя головорезов, охотящихся на них. Да ты у нас просто крепость, парень, сказал он сам себе, подражая манере и голосу О'Флаэрти, настоящий маленький бастион.

Раздался звонок телефона.

Слайдер выбросил руку и сорвал трубку, прежде чем телефон успел взвизгнуть второй раз. Айрин застонала и пошевелилась во сне, но все же не проснулась. Она долго и страстно мечтала о телефоне модели «Тримфон», выдвинув в оправдание своего желания теорию о том, что такой аппарат будет меньше тревожить ее, звоня в неурочное время. На их улице в домах стояло такое количество «Тримфонов», что даже скворцы начали их имитировать, и Слайдер тоже купил этот аппарат и установил его дома. Сам он не сердился, если его будили среди ночи, по Айрин могла проклясть его за трель звонка в его же собственном доме.

– Привет, Билл. Очень жаль, что приходится будить тебя, приятель. – Это был Николлс, дежурный сержант ночной смены.

– Ты меня не разбудил, я уже сам проснулся. Что стряслось?

– Тут у меня есть для тебя тело. – Неистребимый шотландский акцент Николлса делал его речь настолько неблагозвучной, что у него всегда «тело» звучало как «дело». – Это в Барри-Хаус, Нью-Зиланд-Роуд, в районе Уайт-Сити-Эстейт.

Слайдер глянул на часы. Четверть шестого утра.

– Что, только что обнаружили?

– Это был телефонный звонок по 999 – анонимный, но какое-то время прошло, пока им занялись. Звонил мальчик, и в службе, естественно, подумали, что это очередная шуточка. Но сейчас патрульные уже там, и Атертон тоже уже выехал па место. Неплохое начало дня для тебя.

– Могло быть и хуже, – автоматически ответил Слайдер и тут же, заметив, что Айрин начинает просыпаться, понял, что если он сию минуту не уберется, пока она окончательно не проснулась, то начало дня определенно будет хуже.

* * *
Уайт-Сити-Эстейт был построен на окраине выставочного комплекса, ради которого здесь же был возведен огромный легкоатлетический стадион и, более того, была открыта новая станция подземки. Большая площадь, застроенная иизкоэтажными домами, с одной стороны граничила с Вестерн-Авеню, начальной частью шоссе А40. С другой стороны находились сам стадион и телецентр Би-Би-Си, повернутый к жилым зданиям задней частью, а фасадом обращенный на Вуд-Лэйи. Две другие стороны района ограничивались улицами районов Шеферд-Буш и Эктон. В тридцатые годы вся эта недвижимость смотрелась как на картинке, но со временем все здесь стало грязным и унылым. Даже стадион, на котором каждый четверг и пятницу проводились по вечерам собачьи бега, и тот был запущен.

Слайдеру часто приходилось бывать в этом районе по службе, обычно по поводу автомобильных краж и взлома квартир; иногда какой-нибудь заключенный, сбежавший из близлежащей тюрьмы Вормвуд-Скрабс, пытался укрыться в этом районе. Это было неплохим местом, чтобы прятаться, – Слайдеру, например, вечно удавалось здесь заблудиться. Местная администрация как-то попыталась установить щиты с картами района и присвоить алфавитную индексацию каждому кварталу, но щиты были повалены нетерпеливо поджидавшими этого момента местными мальчишками сразу же после установки. Сам Слайдер придерживался того мнения, что если вы не родились в этом районе, то никогда не изучите здешних дорожек.

В память о первоначальной выставке улицы были поименованы в честь бывших имперских колоний: Австралия-Роуд, Индия-Уэй, и все в таком же роде, а кварталы и дома носили имена бывших имперских героев – Лоуренса, Родса, Найнтингейл. Для Слайдера, проезжавшего мимо них, здесь все выглядело совершенно одинаково. Барри-Хаус, Нью-Зиланд-Роуд... Ну кто, черт побери, был этот Барри?

Наконец он заметил знакомые силуэты «панды» и «сандвича с джемом»[1] и остановил машину в незамкнутом дворе, окаймленном двумя небольшими пятиэтажными зданиями с пятью квартирами на каждом этаже, каждая из которых была зеркальным отражением другой. Многие квартиры были заслонены строительными лесами или забиты досками, а двор был завален строительным оборудованием, но почти все балконы были усеяны оживленно переговаривающимися и взбудораженными зеваками. Несмотря на ранний час, во дворе было полным-полно темнокожих детишек. Высокий и плотный бородатый констебль блокировал вход на лестницу, разговаривая с людьми в первых рядах собравшейся внизу толпы и без малейших усилий не позволяя им приближаться к лестнице. Это был Энди Косгроув. Он был известен тем, что считался победителем этого лабиринта и со всей очевидностью не только прекрасно знал свой район, но и любил его.

– Боюсь, что это на последнем этаже, сэр, – обратился он к Слайдеру, раздвигая толпу перед ним, – а здесь нет лифта. Это один из старых домов. Как видите, они только начинают его модернизацию.

Слайдер взглянул вверх.

– Уже известно, кто это?

– Нет, сэр. Хотя я не думаю, что это кто-то из местных. Сержант Атертон уже наверху, и врач только что прибыл.

– Всегда я прихожу на вечеринку последним, – сделал гримасу Слайдер.

– Такова плата за жизнь в пригороде и возможность дышать чистым воздухом, сэр, – ответил Косгроув, и Слайдер не понял, пошутил он или сказал это всерьез.

Он двинулся по лестнице. Лестница была построена на века, из гранита, с литыми чугунными перилами и глазурованными плитками на стенах, как будто все было рассчитано на то, чтобы не оставалось ни следа от проходящих по ней людей. Эх, больше таких не делают, подумалось ему. На последней лестничной площадке, почти задохнувшись, он обнаружил Атертона, веселого до неприличия.

– Еще один подъемчик, – подбадривающе сказал Атертон. Слайдер поглядел на него и побрел дальше вверх, шаркая подошвами по каменным ступенькам. Лестница делила квартиры на две с одной стороны и одну с другой.

– Это в средней квартире. На этом этаже они все пустуют.

Констебль в униформе, Уилланс, стоял в дверях на страже.

– Эта квартира пустует уже недель шесть. Косгроув говорит, что были некоторые неприятности с бродягами, которые пытались здесь ночевать, и с детьми, взламывавшими двери, чтобы покурить в укромном местечке, – обычное дело. А вот как они проникали внутрь.

Стеклянная панель на двери была заколочена досками. Атертон продемонстрировал, что гвозди в одном углу были выдернуты, отодвинул доску и просунул в щель пальцы, показывая, как можно добраться до ручки замка.

– Обломков стекла нет? – нахмурился Слайдер.

– Кто-то тщательно почистил все это место, – огорченно подтвердил Атертон. – Надраил, как медный свисток.

– Кто обнаружил тело?

– Какой-то мальчик позвонил по экстренному номеру около трех ночи. Николлс подумал, что это розыгрыш – мальчик был маленький и не назвал своего имени, – но все-таки передал сообщение ночному патрулю, и «панде» понадобилось еще какое-то время, чтобы добраться сюда. Так что ее нашли где-то в четверть пятого.

– Ее? – Смешно, но всегда почему-то думаешь, что труп будет мужской.

– Женщина, лет двадцати пяти. Голая. – Атертон экономил слова.

– О, нет! – Слайдер ощутил, как знакомо обрывается сердце.

– Я так не думаю, – быстро проговорил Атертон, отвечая на невысказанную вслух мысль Слайдера. – Она выглядит абсолютно нетронутой. Но сейчас там док разбирается.

– Ну, ладно, пошли посмотрим, – устало сказал Слайдер.

Помимо отвратительного вкуса во рту и тяжести в желудке он ощущал точечную резкую боль в глубине правой глазницы, и ему очень хотелось досыта выспаться. С другой стороны, Атертон, который добрался домой так же поздно, как и он сам, и предположительно был разбужен еще раньше него, выглядел не только свежим и здоровым, но вроде даже и счастливым, производя впечатление нетерпеливой пастушьей овчарки, рвущейся по своей тропе меж холмов к стаду. Слайдеру оставалось только думать, что в один прекрасный день возраст и женитьба прихватят Атертона так же, как и его самого.

Квартира показалась ему темной и угнетающей в неестественном освещении фонаря с крыши дома напротив, установленного, как он предположил, для того, чтобы отпугивать вандалов.

– Электричество отключено, естественно, – прокомментировал Атертон, доставая карманный фонарь. Ну прямо бойскаут какой-то, разозлился Слайдер. В комнате, куда они вошли, детектив-констебль Хант держал свой фонарь включенным, подсвечивая полицейскому хирургу, Фредди Камерону, который кивнул в знак приветствия и молча подвинулся, давая Слайдеру занять место рядом с жертвой.

Она лежала на левом боку спиной к стене, ноги были приподняты, левая рука подогнута и заложена под голову. Темные волосы свисали вниз, закрывая лицо и шею. Слайдер понял, почему Косгроув считал, что она не из местных. Тело относилось к тому типу, который патологоанатом назвал бы «хорошей упитанности»: лоснящаяся гладкая плоть, без пятен, волосы и кожа имели тот неопределимый блеск богатства, который проявляется при использовании хорошо сбалансированной, базирующейся на протеине диеты. Кожа была покрыта хорошим загаром, только на бедрах оставалась узенькая полоска – след от бикини.

Слайдер приподнял ее правую руку. Она была холодна, как лед, но все еще сохраняла гибкость: крепкая рука с длинными пальцами, но чем-то странно некрасивая – ногти были подрезаны так коротко, что вокруг них, на кончиках пальцев, плоть выступала валиком. Поверхность ногтей была обработана, вокруг ногтей не было никаких порезов или царапин. Он отпустил руку и откинул волосы с ее лица. Да, она выглядела лет на двадцать пять, может быть, даже моложе, щеки еще сохраняли округлость расцвета молодости. Небольшой прямой нос, полные губы, верхняя губа короткая, под ней виднелись белые зубы. Резко очерченные темные брови, под ними полукружья черных ресниц, затеняющих высокие скулы. Глаза были закрыты, выражение лица спокойное. Смерть, хотя и преждевременная, пришла к ней тихо, как сон.

Он потянул ее за предплечье, осторожно, чтобы немножко приподнять тело и отодвинуть от оклеенной безобразной бумагой стены. Ее небольшие незрелые груди не были бледнее плеч – где бы она ни загорала в прошлом году, она загорала полуобнаженной. Стройное тело не было потасканным; полоска белой плоти пониже золотисто-загорелого плоского живота была похожа на бархат. Перед его внутренним взором вдруг возникло видение – он увидел ее, живую, раскинувшуюся на дорогом заграничном пляже под ослепительным солнцем, беспечно-самоуверенную, как молодой жеребенок, вся жизнь еще впереди, а удовольствия и наслаждения пока еще остаются нормой жизни, не удивляя и не поражая ее. Непомерная и желанная жалость к ней потрясла его; ему показалось, что ее соски, похожие на ягоды земляники, следят за ним, как глаза. Он осторожно вернул ее в прежнее положение и резко отступил от тела, дав Камерону возможность занять его место и продолжить осмотр.

Он обошел остальные помещения квартиры. Здесь было три спальни, гостиная, кухня, ванная комната и туалет. Все помещения были оголены полностью и дочиста убраны. Никакого мусора, оставленного бродягами или детьми, даже пыли почти не видно. Он вспомнил лестницу, по которой поднимался, и вздохнул. Здесь для них ничего не было – ни следов ног, ни отпечатков пальцев, никаких материальных улик. Что произошло с ее одеждой и сумочкой? Он уже почувствовал усиливающееся беспокойство и неудовольствие по поводу этого дела. Преступление было хорошо организованным, оно было явно профессиональным. В каждом следующем помещении, которое он осматривал, бумага на стенах производила на него все более гнетущее впечатление.

В дверях возник Атертон, напугав его внезапностью своего появления.

– Доктор Камерон зовет вас, шеф.

Камерон поглядел снизу вверх на вошедшего Слайдера.

– Никаких следов борьбы. Никаких видимых ран. Никаких порезов или царапин.

– Чудненькое мертвое тело с одними отрицательными ответами. Что это нам оставляет? Сердце? Наркотики?

– Дай мне шанс, – проворчал Камерон. – Я ничего не могу разглядеть как следует при этом мерзком освещении. Я не обнаружил следа укола, но это, вероятно, наркотик – погляди на зрачки.

Он отпустил веки девушки и приподнял ее руки одну за другой, рассматривая мягкие изгибы локтей.

– Никаких признаков употребления или злоупотребления. Конечно, по общему виду можно понять, что она не была наркоманкой. Могла принять что-нибудь внутрь через рот, я думаю, но где же тогда упаковка?

– Где же одежда, добавлю я к этому, если только она не явилась сюда уже голой, – сказал Слайдер, – а то мы могли бы сделать вывод о самоубийстве. Но кто-то еще определенно был здесь.

– Определенно, – сухо ответил Камерон. – Не могу тебе особо помочь, Билл, пока не осмотрю ее при хорошем освещении. Я предполагаю передозировку наркотиком, возможно, перорально, хотя, может быть, и найду еще прокол от иглы. Никаких царапин на ней нет, кроме порезов, но они были получены уже post mortem[2].

– Порезы? Какие порезы, где?

– На ноге. – Камерон жестом указал, где смотреть.

Слайдер нагнулся и вгляделся. Он не заметил этого в первый раз, но изогнутая ступня девушки была обезображена двумя глубокими разрезами в форме буквы Т. Разрезы не кровоточили, выделилось лишь немного сукровицы и темной запекшейся крови. Только на левой ноге – правая была цела. Кружочки маленьких пальцев обрамляли ступню подобно розовым жемчужинам. Слайдер вдруг почувствовал себя очень плохо.

– Время наступления смерти? – с трудом выговорил он.

– Около восьми часов назад, по грубой оценке. Окоченение еще только начинается. Точнее скажу, когда наступит полностью.

– Значит, около десяти часов вечера? – Слайдер озадаченно уставился на труп. Блестящая кожа девушки была совершенно не к месту на фоне отвратительных обоев.

– Мне все это не нравится, – произнес он вслух.

Камерон успокаивающе положил руку на плечо Слайдера.

– Никаких признаков насильственного сексуального проникновения нет.

Слайдер попытался улыбнуться.

– Любой другой человек сказал бы просто «изнасилования».

– Язык, дорогой мой Билл, есть орудие, а не тупой регистрирующий прибор. Как бы то ни было, я смогу подтвердить это после вскрытия. Она будет жесткой, как доска, уже к полудню. Давай-ка подумаем – я смогу заняться его в пятницу во второй половине дня, к четырем. Я дам тебе знать, на случай, если захочешь прийти. Хорошенькая девушка. Я все думаю, кто она была. Кто-то будет ее разыскивать, определенно. А вот и фотограф. Ах, это вы, Сид! Света нет. Надеюсь, вы захватили с собой свою лампу, мой дорогой, потому что здесь темень, как в кротовой норе.

Сид приступил к работе, привычно и монотонно жалуясь на плохие условия, как жужжит пчела, делая свое дело. Камерон повернул тело, чтобы можно было сделать несколько снимков крупным планом, и, когда каштановые волосы соскользнули с лица, Слайдер наклонился вперед с внезапным интересом.

– Эй, а что это за отметина у нее на шее?

Это был крупный кружок с грубой поверхностью, размером с полкроны, участок потемневшей и огрубевшей кожи примерно посередине шеи с левой стороны; выглядело это довольно некрасиво по сравнению с остальной безукоризненно светлой кожей.

– Выглядит это как чертовски крепкий поцелуй взасос, – слишком громко заявил Сид. – Я был бы не прочь и сам наградить ее таким.

В свое время он делал для полиции снимки довольно-таки ужасающих объектов, включая и самоубийц-висельников, которые не были обнаружены так долго, что только одежда скрепляла истлевшие части тела. У него не вызывали ужаса даже расчлененные тела, но сейчас Слайдер с интересом отметил, что нечто в этом обнаженном девичьем теле взволновало и Сида, вызвав у него своего рода защитную реакцию.

– Что это, ранка? Или ожог – хлороформовый ожог или нечто в этом роде?

– О, нет, это не свежая отметина, – ответил Камерон. – Это больше похоже на мозоль или натертость – посмотрите на пигментацию, и волосы растут здесь нормально, вот, глядите. Что бы это ни было – оно хроническое.

– Хроническое? Я бы назвал это отвратительным, – заметил Сид.

– Я хочу сказать, что это пятно находится на этом месте уже давно, – любезно разъяснил Камерон. – Можно сделать его снимок? Отлично. Ну, теперь, Билл, ты увидел все, что хотел? Тогда давайте уберем ее отсюда. Я чертовски замерз.

Через короткий промежуток времени, проследив, как тело подняли на носилки, накрыли и вынесли, Камерон приостановился на полпути к выходу.

– Билл, я полагаю, что тебе понадобятся отпечатки зубов, прикус и дентальное описание? Не думаю, что из ее зубов ты узнаешь что-нибудь серьезное – очень хорошие зубы. Флюорид может уничтожить ответы на многие вопросы.

– Спасибо, Фредди, – с отсутствующим видом ответил Слайдер.

Кто-то будет разыскивать ее. Родители, соседи, любовник – определенно. Точно, любовник! Он смотрел на пустую грязную комнату. Почему здесь, ради всего святого?

– Приехали ребята снимать отпечатки, шеф, – сказал ему на ухо Атертон, выдергивая его из этой темноты назад к жизни.

– Хорошо. Пусть Хант и Хоуп начнут снимать показания. Конечно, никто не скажет, что он что-нибудь заметил – в этом месте такого ждать не приходится.

Вот и начинается долгое дело, подумал он. Допросы и показания, сотни показаний, и почти все они будут показаниями Трех Мудрых Обезьян, еще одной великолепной кучей отрицательных советов.

В детективных романах, печально подумал он, всегда есть некто, кто, желая всего лишь поставить свои часы по сигналу точного гринвичского времени, выглянул в окно и увидел машину с запоминающимся номером, которой управлял высокий одноногий ярко-рыжий мужчина с черной повязкой на глазу и зигзагообразным шрамом через всю щеку. Я бы сказал, что он не джентльмен, инспектор, потому что на нем были коричневые ботинки.

– Было бы неплохо поручить Косгроуву собрать показания, – говорил в это время Атертон. – По крайней мере, он говорит на их жаргоне.

Глава 2 Все спокойно на Вестерн-Авеню

Свинцовое небо, чей цвет Слайдер расценил было как просто предрассветную серость, осталось тусклым на весь день, породив непрерывный холодный и омерзительный дождь.

– Вся жизнь в январе находится на нижнем пределе активности, – заявил Атертон, – за исключением, конечно, Огненной Земли, где все нищенствуют круглый год. Булочку с сыром или булочку с ветчиной, шеф? – В каждой руке он держал по булочке и слегка покачивал ими, как фокусник, демонстрирующий свои самые честные намерения.

Слайдер посмотрел на булочки с сомнением.

– Вот то, что свисает сбоку, и есть ветчина?

Атертон повернул булочку, чтобы рассмотреть ее получше, и розовый свисающий язык неаппетитно перевернулся, напоминая своим видом поношенный белый жилет, который неосмотрительно постирали вместе с дешевой линяющей красной рубашкой.

– Ну, вроде бы да. Хорошо, тогда так, – уступил он позиции, – булочку с сыром или булочку с резиной?

– С сыром.

– Этого-то я и боялся. Никогда бы не подумал, что вы из тех, кто пользуется разницей в чине, шеф, – проворчал Атертон, передавая бутерброд. – Просто смешно, как способ приготовления сандвичей вытаскивает из нас наружу кальвиниста. Если вы получаете от сандвича удовольствие, значит, вы согрешили.

Он на секунду остановил взгляд на склоненной голове и печальном лице своего начальника.

– Я могу улучшить ваши чувства к булочкам, – мягко предложил он. – Могу рассказать кое-что про пирог со свининой.

Уголок рта Слайдера дернулся вверх, но это было лишь на секунду. Атертон оставил Слайдера в покое и продолжил поглощать свой ленч, просматривая одновременно газеты. В дневном выпуске «Стандард» оказался абзац, в котором говорилось:

Тело обнаженной женщины было обнаружено в пустующей квартире в районе Уайт-Сити-Эстейт в Западном Лондоне. Полиция ведет расследование.

Коротко и глупо, подумал Атертон. Он хотел было передать газету Слайдеру, но решил все же не портить тому и без того плохое настроение еще больше. Он хорошо знал Слайдера и знал также и Айрин настолько, насколько только мог кто-нибудь захотеть узнать ее, и потому догадался, что прошлой ночью она доставила Слайдеру порядочно неприятностей. Айрин, подумал он, была для него самого отличным предупреждением против женитьбы.

Атертон вел счастливую холостяцкую жизнь в так называемом «артизанском» коттедже с террасой в месте, которое «яппи» нынче называли Западным Хемпстедом – по той же логике, по которой Баттерси они называли Южным Челси. В коттедже было по две комнаты на обоих этажах, кухня была выдвинута в узкий садик, обнесенный высокой стеной, и все это хозяйство было им модернизировано до такой степени, что первоначальные владельцы коттеджа, посетив его с помощью машины времени, наверное, смущенно извинились бы и отступили, дергая себя за волосы.

Здесь он жил с пушистым, но жутко линяющим красивым кастрированным котом с невообразимым именем Эдипус. Недостаток места служил ему оправданием и поводом никогда не увлекаться всерьез ни одной побежденной им девушкой. Влюблялся он часто, но никогда надолго, что, как он сознавал, было чертой его характера, достойной осуждения. Результат его побед всегда был одним и тем же – как только он овладевал девушкой, так тут же терял к ней интерес.

За исключением Эдипуса, он любил, вероятно, одного только Слайдера. Конечно, отношения между ними были наиболее важными и продолжительными в его взрослой жизни, и в каком-то плане это даже походило на семью. Они проводили очень много времени в компании друг друга и должны были работать вместе и вместе добиваться успешного результата этой работы. Атертон знал о себе, что он немножко не на своем месте в полиции – свисток без свиста. Он думал о себе, как о человеке, который может и должен сделать карьеру, как об энергичном и предприимчивом человеке, который должен быстро продвигаться, но сознавал, что его интеллектуальная любознательность работает против него самого. Он был чересчур начитан, слишком интересовался правдой ради самой правды, слишком мало склонен был подстраивать усилия под достижение тех результатов, которые были нужны или вероятны для успешной карьеры. Он никогда не был достаточно подготовлен к тому, чтобы занимать ведущее положение – он «оставлял необлизанным то, что должен был облизать», и в нем не хватало изящества и грации, столь присущих людям из высших слоев.

В этом аспекте он и Слайдер были схожи, но по разным причинам: Слайдер был упорным, старательным и усердным потому, что это просто было заложено в его натуре – он вовсе не был этаким «интеллектуальным орешком». Но Атертон не просто признавал Слайдера отличным полицейским и хорошим человеком, он любил его и был даже привязан к нему; и он ощущал, что Слайдер, который был замкнутым человеком и нелегко заводил дружбу, в каком-то смысле зависит от него, от его суждений и его привязанности. Это были очень хорошие взаимоотношения, и работалось им хорошо, и, если бы не Айрин, думал Атертон, они могли бы сблизиться еще больше.

Айрин не любила Атертона за то, что он, по ее мнению, отбирал у ее мужа то время, которое Слайдер должен был проводить с ней. Он был уверен, что она смутно подозревает, будто именно он отвлекает ее Билла от дома и задерживает допоздна на каких-то диких оргиях. Один Бог знает, что бы он сделал на самом деле, если б ему представился случай! Сам факт, что Слайдер мог жениться на такой женщине, как Айрин, был очень значительным аргументом не в пользу Слайдера, и Атертон, порой с трудом, старался это не замечать. Это также означало, что их взаимоотношения ограничивались только службой, что было, а может, и не было, хорошо.

Слайдер, ощутив на себе взгляд Атертона, поднял глаза. Слайдер был человек невысокого роста, с открытым и честным лицом, голубыми глазами и густыми мягкими плохо причесанными каштановыми волосами. Джейн Остин, – чьим почитателем среди прочих считал себя и Атертон, – могла бы написать, что Слайдер имел мягкое выражение. Атертон думал, что это потому, что лицо Слайдера было просто зеркалом его характера. Это, кстати, было одной из причин, по которым он любил Слайдера. В этом темном и запутанном мире было хорошо знать человека, который был именно тем, чем казался: скромный, порядочный, честный и трудолюбивый человек, может быть, даже излишне добросовестный. Легкая нахмуренность Слайдера была внешним признаком его желания лично скомпенсировать все неприятности этого мира. Атертон иногда ощущал желание защитить его, но иногда ощущал и раздражение: у него было чувство, что человек, столь мало удивлявшийся безнравственности окружающих, не должен был бы в такой степени быть озабоченным ею.

– В чем дело, шеф? – осведомился Атертон. – Вы выглядите каким-то затравленным.

– Просто не могу перестать думать об этой девушке. Все время вижу ее перед собой.

– Вы и раньше видели мертвых. По крайней мере, эта хоть не была изуродована.

– Во всем этом есть какое-то несоответствие, – неохотно ответил Слайдер. Он понимал, что на самом деле не знает, какие сомнения его тревожат. – Такая девушка – и в таком месте. Почему кому-то пришло в голову убить ее именно в этом месте?

– Мы пока не знаем, было ли это убийством, – парировал Атертон.

– Едва ли она могла прийти и подняться в квартиру совершенно голая так, чтобы ее никто при этом не увидел, – заметил Слайдер.

Атертон кивнул в сторону горы листов с показаниями, которые просматривал его шеф.

– И все же, видимо, она добралась туда незамеченной. Если только местные жители не лгут все поголовно. Что тоже совершенно невозможно. Большинство людей, кажется, врут нам автоматически. Как обычно орут на иностранцев, думая, что так те лучше поймут.

Слайдер вздохнул и прижал листки ладонями.

– Я не понимаю, каким образом кто-нибудь из них мог иметь какое-то отношение к этому делу. Если только это не было ограблением. Но кто тогда забрал всю одежду, вплоть до нижнего белья?

– Какой-нибудь торговец подержанным платьем?

Слайдер пропустил мимо ушей его замечание.

– В любом случае, все это выполнено слишком тщательно. Исчезло все, что могло бы помочь опознать ее. Все вокруг протерто и вычищено; даже дверные ручки протерты. Единственный отпечаток во всей квартире – ее же отпечаток на ручке входной двери. Кто-то об этом похлопотал.

Атертон фыркнул.

– Не найдено никаких следов борьбы, и никаких звуков борьбы никто не слышал, судя по показаниям соседей. Мог это быть несчастный случай? Может, она пришла туда со своим парнем, чтобы немножко заняться сексом и наркотиками, и что-то пошло не так. Бум – и она мертва! Любовник остается с телом девушки, ее смерть объяснить ему будет очень трудно. Так что он раздевает ее, чистит место от следов, забирает вещички в сумочку и дает деру.

– И режет ей ногу?

– Она могла порезаться в любое время – наступить на разбитое стекло от входной двери, например.

– Порезаться в виде буквы «Т»? Да и в любом случае это были порезы, нанесенные после смерти.

– Ох, да – я и забыл. Ну, она могла быть убита где-нибудь в другом месте и перенесена сюда раздетой в черном пластиковом мешке.

– Ну, так могло быть, – согласился Слайдер, но только потому, что он всегда старался рассуждать справедливо.

– Спасибо, – улыбнулся Атертон. – Она небольшого роста, – вы же знаете. Мужчина крепкого сложения вполне мог бы перенести ее. Все же в доме смотрели телевизор – ему надо было только дождаться удобного момента и подняться по лестнице. Оставить ее и опять спуститься.

– Тогда ему надо было подъехать на машине.

– А кто наблюдает за машинами? – Атертон пожал плечами. – Такое место, как это – идеальное для вашего предполагаемого убийцы. На обычной улице люди знают машины друг друга, они выглядывают в окна, они по меньшей мере знают, как выглядят их соседи. Но в общем дворе люди приходят и уходят все время – это же проходной двор. И окна всех гостиных выходят на заднюю стену, помните? Так что там легко было остаться незамеченным.

Слайдер покачал головой.

– Я все это знаю. Я только не понимаю, почему кому-то понадобилось влезать во все эти сложности. Нет, все это дурно пахнет, это дело воняет организацией. Убийца заманил ее туда, убил, а потом все следы были уничтожены, чтобы предотвратить ее идентификацию.

– Но зачем надо было резать ее ногу?

– Вот это то, что я больше всего не могу стерпеть! – Слайдер скривил лицо в гримасе.

– Не знаю ничего другого, что бы я так ненавидел, как порезанный палец, – проговорил Атертон с отсутствующим видом.

– А?

– Цитата. Стейнбек, «Гроздья гнева».

В дверь просунул голову дежурный полисмен, заметил Слайдера и доложил:

– Только что по телефону передали результаты, сэр. Я звонил вам по вашему номеру – не знал, что вы здесь. По отпечаткам пальцев ответ отрицательный, сэр. Такие не зарегистрированы.

– Я и не думал, что они могут быть зарегистрированы. – Мрачность Слайдера чуть усилилась.

Лицо полисмена смягчилось – все сотрудники любили Слайдера и сочувствовали ему.

– Я как раз собираюсь заваривать чай, сэр. Не хотите ли чашечку?

Николлс вошел в комнату Слайдера в полдень, держа в руках большой коричневый конверт. Слайдер удивленно посмотрел на него.

– Что-то ты рановато, по-моему, или у меня часы встали?

– Делаю Ферпосу любезность. Он все еще мучается с оттиском зубов, – ответил Николлс. Он и О'Флаэрти были старыми друзьями, вместе заканчивали полицейский колледж. Он звал О'Флаэрти «Напыщенный Ферпос», а О'Флаэрти звал его «Франт Николлс». Иногда оба срывались в давно и хорошо накатанную процедуру обсуждения возможности их совместного пребывания в одном окопе. Николлс был зрелым и красивым шотландским горцем с совершенно потрясающим диапазоном музыкальных талантов. Как-то на благотворительном полицейском концерте он поверг всех ниц исполнением арии «Королева ночи» из «Волшебной флейты» Моцарта, спев ее мощным альтом и взяв верно мучительное для певцов верхнее «до». Не столько школа «бель канто», сколько «кап бельто», как заявил он сам позже.

– Настолько замучился, – продолжал Николлс, выразительно тряхнув конвертом, – что даже забыл передать тебе это. Я нашел их на его столе. Думаю, что ты их очень ждал.

Он передал конверт Слайдеру, и тот тут же открыл его.

– Да, я как раз удивлялся, куда их девали, – подтвердил Слайдер, вынимая из конверта пачку фотографий и раскладывая их по столу. Николлс наклонился над столом, опираясь на кулаки, и беззвучно присвистнул.

– Вот это и есть твое тело? Маленько шикарная, верно? Лучше не показывай это жене, а то получишь хороший «бенц» на ближайшие десять лет. – Он дотронулся пальцем до верхних снимков. – Бедная маленькая девчушка. Все еще не повезло с идентификацией?

– У нас ничего не было для этого, – ответил Слайдер, – ничего вроде кольца с печаткой или шрама после аппендицита. Ничего, кроме этой отметины на шее, и я не знаю, даст ли это нам хоть что-нибудь.

Николлс взял со стола один из крупных планов шеи и ухмыльнулся Слайдеру.

– О миссис Штейн – или я могу называть вас просто Филлис?

– Ты что-то понял?

Николлс постучал по фотографии указательным пальцем.

– Тебя и Фредди Камерона я еще могу понять, но маленько удивлен тем, что молодой Атертон не обратил внимания на это.

– Наверное, он просто не видел этого пятна там, в квартире. А потом мы дожидались снимков, – терпеливо объяснил Слайдер.

– Скажи мне, Билл, ты не отметил ничего насчет ее пальцев?

– Ничего особенного. За исключением того, что ногти были очень короткими, я еще подумал, что она обгрызала их.

– Ага. Так вот, ничего подобного, парень. Она играла на скрипке. Скри-пач-ка. Такую мозоль получают от зажимания скрипки между плечом и шеей.

– Ты уверен?

– Ну, я бы не поклялся, что это была не скрипка, – серьезно сказал Николлс. – А ногти должны быть короткими, чтобы плотно прижимать струны к грифу.

Слайдер задумался.

– Они были короткими на обеих руках.

– Думаю, онапросто хотела, чтобы они были симметричны, – любезно подсказал Николлс. – Ну что ж, во всяком случае, это дает тебе возможность проследить ее. Сужает поле поиска. Это тесный и замкнутый мирок – каждый знает каждого.

– Полагаю, я начну с профсоюза музыкантов, – прикинул Слайдер. Подобно большинству людей, он не представлял себе, как организован музыкальный мир. Он никогда не был на симфоническом концерте, хотя дома у него было несколько пластинок с классикой и он мог на слух отличить Бетховена от Баха. Но не более того.

– Сомневаюсь, что в этом много пользы, – заметил Николлс. – Ты не знаешь ее имени. А у них нет фотографии в центральном архиве. Нет, на твоем месте я бы начал с опроса оркестров.

– Но мы не знаем, была ли она оркестрантом.

– Нет, но если она играла на скрипке, то наиболее вероятно, что она занималась классическим приложением профессии, а не была солисткой. И даже если она не работала в оркестре, кто-нибудь все равно знает ее. Я же сказал – это замкнутый мир.

– Ну, в любом случае, это куда-то ведет. – Слайдер поднялся с обновленной энергией и стал собирать фотографии в пачку. – Спасибо, Франт.

Николлс ухмыльнулся.

– Не за что. Я бы послал Атертона заняться этим. До меня доходил слух, что у него были дружеские отношения с некоторой флейтисткой в прошлом году. Вот почему я удивился, что он не распознал эту отметину.

– Вот если б это была отметина на пупке, он тут же заметил бы ее, – сказал Слайдер.

* * *
Пытаться добраться домой в половине шестого явно было ошибкой. Шоссе А40 – Вестерн-Авеню – было прочно забито «Роверами» и «БМВ», стремившимися из города в сторону Джеррард-Хауса. Слайдер оказался запертым в своей машине на целый час, слушая по радио диск-жокея по имени Чаз, или Майк, или Дэйв, – всегда казалось, что их имена похожи на лай собаки, – который болтал что-то о громадном заторе машин на А40 из-за дорожных работ в Перивэйле. Так что его желанию забыть на время о работе помешало то, что он оказался в ловушке как раз на том участке дороги, который проходил рядом с Уайт-Хаус-Эстейт.

Где-то после полудня Фредди Камерон должен был произвести вскрытие. Вскрытие должно было представлять интерес для одного-двух человек в плане определения причин происшедшего, и Слайдер как раз был одним из этих людей, но в этот раз у него не было желания присутствовать. Частично это был обычный человеческий ужас перед моментальным обезображиванием мертвого тела. Но другие останки не производили на него подобного впечатления. Он чувствовал, что необъяснимо нервничает от одной мысли об этом. По каким-то причинам именно эта молодая девушка отказывалась занять место трупа в его мыслях, оставаясь живым человеком, и оп видел перед собой ее белое тело, как воспоминание о ком-то, кого он знал. Она все время присутствовала где-то на краю сознания, как те ужасы, которые видишь краем глаза в детстве: вроде человека без лица за дверью спальни, появляющегося, когда мама выключит свет. Он всегда знал, что не должен смотреть на него, иначе человек схватит его; и все равно воображаемый силуэт притягивал взгляд вопреки сопротивлению.

Он попытался сосредоточиться на радиопередаче. Как раз сейчас на станцию дозвонился кто-то из слушателей, если судить по невероятно шумному фону, он мог звонить только из какого-то далекого места, пострадавшего либо от тайфуна, либо от землетрясения. Искаженный голос скороговоркой произнес: «Хэлло, Дейв, это Эрик из Хендона. Я впервые звоню вам. Я тольк-хтел-скзать, я слуш-ваш-программу каж-день, и она прост-отличи». Слайдер припомнил, как ему говорили, что радиоволны не исчезают, а уносятся в космос и летят все дальше и дальше. Ну и что поймут из этого где-нибудь на Альфе или Бете Центавра?

Он собирался приехать домой пораньше в надежде подсчитать синяки, полученные им в результате последних бурных дней. Тут его больно задело, что подобная вещь может быть причиной желания прийти домой, и он с завистью подумал об Атертоне, возвращающемся в свой игрушечный коттедж, чтобы съесть несколько восхитительных блюд и скоротать вечер, стимулируя себя победой над очередной молодой женщиной. Не то чтобы Слайдеру захотелось стимулировать себя или захотелось новой молодой женщины, – он слишком устал за эти дни, да и мысли о недозволенном тайном сексе просто устрашили бы его; но очень хотелось ожидать от будущего комфорта и покоя в доме.

Но дом, который он терпеть не мог, уже давно был практически домом Айрин, был обставлен и оформлен в соответствии с ее требованиями, а не его. Происходило ли то же самое со всеми женатыми людьми? Вероятно. Вероятно. Ему всегда казалось, что костюм-тройка придуман для того, чтобы на него приятно было смотреть, но не для того, чтобы в нем было удобно сидеть, – такова была и вся мебель в доме: она отбивала любые поползновения человека воспользоваться ею, как холодная женщина. Все это напоминало жизнь в одном из тех показных домов на выставке «Идеальный дом».

И готовила Айрин так, как будто хотела наказать кого-то. Нет, это не совсем правда. Еда была, вероятно, калорийной и диетически сбалансированной, но она никогда не имела никакого вкуса. Это была безрадостная пища, сдобренная солью слез. Знание того, что она терпеть не может готовить, создавало у него чувство вины за то, что он мог испытывать какое-то удовольствие от еды.

Когда они только поженились, Слайдер много занимался готовкой в их крошечной комнате в Холланд-Парке. Ему нравилось готовить новые блюда, и часто они вместе хохотали над результатами. Он с сомнением покопался в воспоминаниях. Казалось невозможным, что нынешняя Айрин, к которой он сейчас направлялся, была той же Айрин, которая когда-то сидела, скрестив ноги по-турецки, на полу их комнатки и ела чили со свининой прямо из кастрюльки столовой ложкой. Теперь ей не нравилось, чтобы он готовил – она считала, что это не по-мужски. Фактически ей не нравилось даже, когда он просто входил на кухню. Если он позволял себе так много, как приготовление чашки чая, она сопровождала его по всей кухне с тряпкой в руках и поджатыми губами, вытирая за ним воображаемые брызги.

Когда он наконец добрался домой, оказалось, что все усилия были тщетными – Айрин дома не было. Она ушла поиграть в бридж с Харперами и Эрни Нюманом, о чем, с трудом подумал Слайдер, ему следовало бы знать, ибо она говорила ему об этом на прошлой неделе, желая, чтобы он пошел с ней. Он сказал, что скорее это надо ей, а не ему, и она опасно режущим голосом осведомилась, почему это, и он ответил, что Ньюман – невыносимое, чванливое и напыщенное ничтожество, высокомерный прыщавый хрен, страдающий запором. Айрин сжала губы и заявила, что ему, Слайдеру, нет никакой нужды совать туда свой нос и чтобы он уяснил, что сейчас разговаривает не с кем-то из своих бывших одноклассников, и если бы он проводил меньше времени с этими дружками, а побольше с порядочными людьми, то был бы способен поддержать цивилизованный разговор хотя бы раз за все время.

Затем был скандал, закончившийся жалобами Айрин на то, что они больше никуда не ходят вместе, что было более или менее правдой, и не только из-за его работы, а потому, что каждому из них больше не хотелось делать что-то вместе. Ему нравилось есть вне дома, что она считала просто лишней тратой денег. А ей нравилось играть в бридж, о боже мой!

На самом деле он был уверен в том, что она не любит бридж, что она рассматривает игру только как билет на вход в то общество, к которому, по ее мнению, они должны были принадлежать. Комиссар и его жена играли в бридж. Конечно, он не сказал ей об этом, когда она пилила его, чтобы он научился играть. Он только сказал, что не любит карточных игр, на что она ответила, что он вообще ничего не любит, и ему было тяжело что-либо возразить на это в тот момент. Все его заботы и интересы, казалось, относились к работе, он засыпал уже через десять минут после того, как садился у телевизора. И уже несколько лет минуло с тех пор, как он мог не ложиться, пока не закончится фильм. Он становился скучным старым стертым медным фартингом.

Само собой, он таким не родился. Раньше у него было множество интересов: хорошая еда и доброе вино, старинные автомобили, садоводство, прогулки по сельской местности и посещение старинных усадеб и зданий – архитектура всегда привлекала его, и он привык делать наброски, довольно тщательные и хорошие, – но для всего этого в его жизни, казалось, больше не оставалось места. Не времени, а каким-то образом именно места, когда жена, дети, дом и работа с каждым годом все больше облепляли его подобно мокрому рису – липкому, влажному и тяжелому – и отделяли от него все остальное.

Никаких синяков сегодня вечером, значит. Но и никакого спокойствия – гостиная была оккупирована девочкой, присматривавшей за детьми в отсутствие Айрин и смотревшей по телевизору игровое шоу. Десятисекундный взгляд на экран давал представление о правилах игры – соревнующиеся должны были угадать, какое из высвеченных на доске христианских имен кому из них принадлежит, для того, чтобы выиграть микроволновую печь или хрустальный кувшин с бокалами. Аплодисменты, сопровождавшие правильные ответы, были бесстрастными, как овация при вручении Нобелевских премий.

Девочке-няньке было пятнадцать лет, и по каким-то причинам, которые Слайдеру так и не довелось никогда узнать, ее звали Чэнтел. Слайдер считал ее еще более неспособной действовать в каких-то экстремальных ситуациях, чем, скажем, аквариумную рыбку, и при этом основывался не только на том, что она ухитрялась сделать все возможное, чтобы придать себе наиболее дегенеративный и неряшливый вид. Одежда совершенно несочетаемых цветов висела на ней многочисленными слоями как на вешалке, обувь ее напоминала ортопедические ботинки, а волосы были выкрашены в мертвенно-черный цвет, но при этом корни выдавали природную блондинку: короче говоря, она была образчиком бессмысленного выворачивания наизнанку нормального порядка вещей, что при одном взгляде на нее вызывало у Слайдера ощущение, что он рассматривает негатив.

Вдобавок ко всему, ее веки были выкрашены в красный цвет, а ногти – в черный, она непрерывно жевала резинку, как верблюд, а обе серьги носила в одном ухе, хотя последнее обстоятельство Слайдер склонен был все же счесть данью моде, а не отсутствием разума. Практически же она была совершенно безвредна, если не обращать внимания на внешний вид, а родители ее были вполне добропорядочными и вежливыми людьми с приличным доходом.

Она оторвалась от телевизора и взглянула на него снизу вверх с выражением, которое больше подошло бы постаревшей овчарке, пытающейся понять хозяина.

– Ох, здравствуйте, мистер Слайдер, я вас не ждала, – промямлила она и неожиданно залилась горячей краской от лба до самой шеи. Она нервным движением запустила пальцы в свои взлохмаченные волосы. Девочка была безнадежно влюблена в Слайдера, хотя он ни в малейшей степени не подозревал об этом. Он заменил в ее сердце Денниса Уотермана немедленно после того, как она узнала из телепередачи, что ее любимый киногерой женился на Руте Ленска. – Мне выключить это?

– Нет, нет, все в порядке, я вовсе не хочу тебе мешать. Где дети?

– Мэтью у своего дружка Саймона, а Кэйт в своей комнате, читает. – Они уставились друг на друга, попав в ловушку взаимной вежливости.

– Можно, я приготовлю вам что-нибудь выпить? – неожиданно спросила Чэнтел. Это было прямо как сцена из «Династии», Слайдер даже нервно оглянулся в поисках телекамер.

– О, э-э, спасибо, не надо. Смотри свою программу. Не обращай на меня внимания. Мне еще надо сделать кучу дел.

Он отступил в холл и прикрыл за собой дверь. Ну да, конечно, приготовить ему выпивку! Он огляделся, размышляя, что сделать в первую очередь. Никакого комфорта, подумал он. На самом деле никаких дел у него сейчас не было. Он настолько не привык иметь свободное время в своем распоряжении, что ощущал себя неловко. Наконец он решил подняться к Кэйт, которая обычно еще спала по утрам, когда он уходил из дома, и которую он редко видел по вечерам, потому что она обычно ложилась спать раньше, чем он возвращался с работы. Дверь ее комнаты была закрыта, и сквозь нее он слышал приглушенные звуки явно той же радиопрограммы, которую он слушал по дороге домой: «Хэлло, Майк, это Шэрон из Тутинга, я тольк-хтела-скзать, я-слуш-ваш-прграм-всевремя, оиа-прост-отлич...»

Может, у них там, в каком-нибудь подвальном помещении станции под зданием Лудгейт-циркус, крутил склеенную в кольцо ленту магнитофон, управляемый компьютером?

Он остановился на тускло освещенной лестничной площадке, и вдруг мертвая девушка опять очутилась рядом с ним, выйдя из засады в его подсознании; ее похожие на детские стрижка и выпуклости щек, невинность ее наготы. Он сжал виски пальцами и длинно и тяжело вздохнул. Он чувствовал себя на грани какого-то кризиса; в какой-то момент он ощутил, что начинает терять контроль над собой.

Кэйт, должно быть, что-то услышала.

– Это ты, папочка? – позвала она из комнаты. Слайдер глубоко выдохнул, еще раз перевел дыхание и взялся за дверную ручку.

– Привет, мое сердечко, – весело произнес он, входя в комнату.

Глава 3 Усыпляющие средства

Морг был старомодным, холодным, с высокими потолком и мраморным полом, который возвращал звучное эхо шагов, в углу находилась раковина, из крана над которой капала вода. В помещении стоял густой запах дезинфектантов и формалина, который, однако, не мог перебить другого запаха – теплого, сладковатого и отвратительного.

Камерон, только что приехавший из патологоанатомического отделения современной больницы, отметил контраст между этим старым холодильником и новым моргом с низкими потолками, неоновым освещением, воздушным кондиционером и полом из резиновых плит, где он только что работал. И все равно он испытывал привязанность к старым моргам, таким как этот, которые быстро, исчезали. Дело было не только в том, что он проходил обучение в таких местах, но и еще их архитектура напоминала ему его начальную школу в Эдинбурге. Как бы то ни было, свой вязаный жилет он решил не снимать.

Одетый в щегольской защитный фартук и перчатки, он склонился над бледным трупом, распростертым на специальном секционном столе с желобками для стока жидкости. Дыхание его было заметно в холодном воздухе, когда, насвистывая, он провел первый длинный разрез от подбородка до лобковой кости.

– Ну, хорошо, начали, – произнес он, нашаривая ногой под столом педаль, включающую магнитофон. По старой привычке он отклонился к микрофону и постучал по нему костяшками пальцев, чтобы убедиться в надежной работе магнитофона. Магнитофон отозвался гулкими щелчками. Ассистент флегматично наблюдал за Камероном. Он уже сам проверил аппаратуру, это было привычной рутиной, он всегда это делал, и Камерон знал, что ассистент всегда это делает; но Камерон никогда не доверял машинам. Этому его научили еще в те дни, когда протокол вскрытия записывали вручную, и уже тогда он убедился, что отказать может даже авторучка.

Сейчас, как бодрый садовник, обрабатывающий свои розы, Камерон пробрался сквозь хрящи, прикрепленные к ребрам, отделил их от грудины, отделил грудину от ключиц и экономным благодаря долгой практике усилием раскрыл обе стороны грудной клетки как дверцы шкафа. Внутри, аккуратно расположенные так, как это было им предписано природой, виднелись внутренние органы, выглядевшие как на анатомическом рисунке в учебнике.

Слайдера не было. Камерон позвонил ему заранее, чтобы сказать, что не сможет произвести вскрытие трупа девушки раньше, чем в половине седьмого, будучи уверенным, что Слайдер захочет присутствовать, как обычно, но тот вдруг отказался. Камерон подумал, что голос его старого приятеля звучал заметно необычно. Оставалось надеяться, что старина Билл все еще не собирается «сломаться». Много хороших людей постигла эта участь: Камерон и в армии, и в полиции видел такие случаи, и раз за разом это оказывались спокойные, тихие и добросовестные люди, вот за кем надо было присматривать. Когда у человека беспокойство на работе и беспокойство в доме – ну, тут давление растет выше мерки. А уж Мадам бедного старины Билла точно не была Подружкой-на-все-времеиа.

Слова «мужской климакс» пронеслись у него в мозгу, и он раздраженно отбросил их. Он не любил жаргон, в особенности неточный жаргон. Когда мужика за сорок начинают привлекать молоденькие девушки, это может случиться как из-за того, что в доме у него что-то идет не так, так и из-за того, что он пытается доказать что-то самому себе, – и ни в одном из этих случаев незачем приплетать гормоны. Не то чтобы Билл был охотником за юбками, – он просто был человеком не этого сорта, – но все свелось к той же вещи. Он стал нервным, заметно нервным.

– Я хотел бы приехать, Фредди, но у меня тут куча отчетов, которые я запустил, – говорил ему Слайдер по телефону. – Сейчас более-менее спокойно, и я не могу позволить себе, чтобы они валялись тут и дальше.

Теперь это уже недвусмысленно звучало как чистой воды отговорка. Камерон отлично знал, что это такое, когда отдел ведет дело об убийстве – организуется специальная комната по этому делу, где собираются и изучаются тысячи показаний и тому подобное, – но никому в это время нет нужды в отчетах. После этого Слайдер издал нервный смешок и совсем уж ни к чему добавил:

– Ты же знаешь, что такое бумажная работа.

Когда ваш близкий друг начинает разговаривать с вами как идиот, отметил Камерон, вам надо бы понять, что с его головой творится нечто серьезное и неладное.

Все время насвистывая и помахивая время от времени большим реберным ножом, более похожий теперь на мясника, чем на садовника, он отделил внутренние органы, взвесил, разрезал и внимательно осмотрел их, отбирая срезы для анализов, которые ассистент укладывал в стерильные банки, снабжая каждую этикеткой. Камерон сзади наблюдал за его действиями, у него был природный ужас перед немаркированными останками. Когда тело было полностью препарировано, он сделал латеральный разрез скальпа от уха до уха, отделил мышцы и сухожилия от черепной кости и стянул переднюю часть скальпа на лицо как маску, а заднюю часть завернул на шею подобно капюшону угольщика. Затем с помощью электропилы он отрезал крышку черепной коробки и поднял ее подобно тому, как снимал верхушку крутого яйца за завтраком, но с немного большим усилием. Еще немного разрезов и копания – и он уже смог просунуть руки под мозг и вынуть его целиком. Он уложил его на столик и начал нарезать ломтями, как буханку деревенского хлеба.

– Все в норме, – прокомментировал он. Работая, он произносил свои выводы вслух для записи на магнитофон, насвистывая между комментариями. Иногда он забывал о ножной педали, из-за чего на ленту записывался и свист. Это было неприятным испытанием для машинистки, которая позже перепечатывала с ленты его отчеты, поскольку свист через наушники воспринимался достаточно болезненно. Она вновь и вновь напоминала Камерону об этом, и он всегда виновато извинялся, но по-прежнему забывал о педали. А насвистывал он всегда. Он начал делать это еще будучи студентом, напуская на себя высокомерное безразличие, предназначенное как для того, чтобы отделить себя от других, так и для того, чтобы перестать думать о трупах как о бывших человеческих существах. Привычка эта настолько укоренилась, что теперь он даже не сознавал, что насвистывает во время работы.

– Ну, теперь, я думаю, все будет как надо, – сказал он наконец, выключая магнитофон и кивая ассистенту. – Сейчас я уезжаю. Мне надо было сделать еще двоих в Чаринг-Кросс, чтобы закончить работу, а я обещал Марте вернуться не очень поздно. К ней приехали какие-то ужасно скучные гости на выпивку. – Он взглянул на часы. – Не так уж много шансов добраться, пока они не уехали, но, во всяком случае, я избегу пробок.

– В таком случае доброго вам вечера, сэр, – ответил ассистент.

У него еще была своя часть работы после ухода врача. Тело должно быть собрано и сшито, череп надо было закрыть и скрепить, и внутренности надо было уничтожить в специальном устройстве. Когда все это было проделано, он уложил тело обратно на направляющие холодильника и, поскольку он также был сторонником совершенства на свой манер, влажной тряпкой протер тело. Мертвые тела не кровоточат, но немножко подтекают лимфой.

Мягким движением руки он убрал розоватую костяную пыль с лица. Бедное дитя, думал он. Трагично, когда они погибают, такие молодые, как эта. И такие красивые. По этикетке он понял, что она до сих пор не опознана, что поразило его своей необычностью, потому что она не выглядела девушкой того сорта, которую никто не станет разыскивать. Да, раньше или позже, но кто-нибудь разыщет ее, значит, надо, чтобы она выглядела прилично. Он осторожно пригладил ее волосы так, чтобы скрыть швы и скобки, и покатил ее назад к ожидавшему пронумерованному ящику в мортуарии.

Когда ты рождаешься и когда ты умираешь, думал он, как думал уже сотни раз до этого, какой-нибудь незнакомец обмывает тебя. Веселенькая она старуха, эта жизнь.

* * *
Погода для января была совершенно глупой, теплой и солнечной, какой и в апреле не бывает, и вдоль всей Кингсуэй в окнах домов стояли желтые нарциссы. Пешеходы выглядели либо нелепыми, будучи одетыми в весеннюю одежду, либо самодовольными и разгоряченными в теплых ботинках и пальто, а люди в очередях на автобусных остановках вдруг стали очень болтливыми.

Только продавец газет снаружи станции Холборн выглядел не изменившимся и неспособным к переменам в своих многослойных свитерах, замасленной шапке и пальто, перетянутом в талии шпагатом. Пальцы его были такими же черными и блестящими, как антрацит от свежей типографской краски, таким же был и кончик носа, который он утирал руками. Он скривился в праведном гневе, когда Слайдер спросил у него, где находится офис Лондонского муниципального оркестра.

– Почему бы вам не купить справочник «От А до Я»? – безжалостно осведомился он. – Я вам что, какой-нибудь траханный Лесли Уэлч, этот дерьмовый Человек-память, или кто?! Я здесь для того, чтобы продавать газеты. Ясно? Га-зе-ты! – подчеркнул он свирепо, как будто Слайдер переспросил у него это слово. Слайдер смиренно заплатил за дневной выпуск «Стандард», спросил дорогу еще раз и получил очень точные указания.

– В следующий раз спрашивайте чертова полисмена, – закончил полезным предложением свое объяснение продавец. Неужели настолько очевидно, что я из полиции, с неудовольствием подумал Слайдер, отходя от него.

Офис оказался на третьем этаже здания, знававшего лучшие дни, одного из тех поздних викторианских монстров из красного кирпича и белого камня, нечто среднее между кораблем и гигантским именинным пирогом. Внутри были полы из мраморных плит, стены были закрыты темными панелями, а протестующе кряхтящий лифт стоял, как запертый зверь, в клетке посреди холла, окруженный вьющейся вокруг него лестницей.

На стене у двери висела таблица с расположением организаций, и Слайдер, определив местонахождение офиса, осмотрел лифт и предпочел ему лестницу, вздрогнув, когда лифт, звякая и кренясь, моментом позже пришел в действие и прополз мимо, вызванный кем-то сверху. Слайдеру не понравилась перспектива пребывания лифта над его головой, и он заторопился вверх, пока кольца кабеля, похожие на кишки, таинственно опускались в шахту.

На третьем этаже он нашел полураскрытую дверь, постучал в нее и вошел в офис, совершенно безлюдный, но ошеломляюще неубранный, загроможденный столами, шкафами для бумаг, шляпными вешалками, погибающими растениями в горшках, папками и бумагами, громоздящимися повсюду неустойчивыми кучами. На подоконнике между увядающими растениями стоял оловянный поднос с заварным чайником, сахарницей, банкой чая «Голд Бленд», открытым пакетом молока и липкой чайной ложкой. Пустые, но немытые чашки красовались на столах, свидетельствуя тренированному уму, что перерыв на чаепитие уже окончился. Плащ цвета морской волны, вывернутый наизнанку, висел на спинке кресла, криво стоявшего у стола, па котором монотонно и безрезультатно звонил телефон.

Вскоре послышались резкие шаги в коридоре, дверь широко распахнулась, и в комнату, неся с собой вызывающий запах мыла «Пальмолив», ворвалась владелица плаща и кинулась к телефону, схватив трубку как раз в тот момент, когда тот умолк.

Она рассмеялась.

– Ну, разве не сойдешь с ума от того, как они каждый раз проделывают такое? Я весь день прождала этого звонка из Нью-Йорка, и стоило только на секунду выйти в туалет... Теперь, полагаю, придется мне самой им позвонить. Чем могу служить?

Она была маленькой, хрупкой красивой женщиной лет за тридцать; блестящие черные волосы, очень коротко подрезанные, большеносое лицо с тщательно нанесенным макияжем, нитка хорошего жемчуга вокруг шеи. Слайдер, даже не глядя на ее одежду, мог бы сказать, что она носит белую блузку, гладкую юбку синего цвета со складкой впереди, чулки цвета морской волны и черные кожаные туфли с золотой полоской вокруг каблуков. У него возникло чувство, что он хорошо ее знает: он встречал ее тысячу раз в служебных квартирах позади «Хэрродса» или «Альберт-Холла»; в Кенсингтоне на Хай-стрит; в Челфонте, и Дачете, и Тэплоу. Ее муж мог быть издателем или литературным агентом, словом, кем-то с административной стороны искусства, а сын их должен был бы учиться в Кембридже.

Слайдер с улыбкой представился и предъявил свое удостоверение, которое она грациозно отклонила мановением руки, как отказываются от предложенной сигареты.

– Чем могу помочь, инспектор?

Это произвело впечатление на Слайдера. Мало кто в эти дни, как он давно обнаружил, мог назвать полицейского «инспектор» или «офицер», чтобы это не прозвучало либо стыдливо, либо грубо. Он вытащил и показал снимок.

– Я надеюсь, вы сможете опознать эту молодую женщину. У нас есть причины думать, что она может быть скрипачкой.

Женщина взяла снимок, взглянула на него и тут же сказала:

– Да, это одна из наших. О боже, как мерзко... Она ведь мертва, не так ли? Как это страшно! Бедное дитя.

Быстро она отреагировала, подумал Слайдер.

– Как ее зовут?

– Анн-Мари Остин. Вторая скрипка. Она недавно у нас. Что это было, инспектор – дорожное происшествие?

– Мы пока не знаем, как она умерла, миссис...

– Бернстайн. Как композитор, – отсутствующе ответила она, опять вглядываясь в фотографию. – Это так отвратительно – думать, что это было снято после того, как она... ох, простите. Глупо с моей стороны. Я полагаю, вы должны были уже привыкнуть к такого рода вещам.

Она взглянула вверх на Слайдера в ожидании ответа на вопрос, который должен был бы считаться риторическим, и Слайдеру пришлось ответить:

– И да, и нет.

Такой ответ, похоже, ее порядком пристыдил. Он забрал у нее фотографию.

– Как я сказал, миссис Бернстайн, мы пока не знаем причину смерти. Не знаете ли вы, были у нее хронические заболевания, сердечные или другие, которые могли бы стать причиной?

– Ничего такого, о чем бы я знала. Она выглядела достаточно здоровой, хоть я и не часто ее видела. Но она у нас с недавнего времени – она приехала из Бирмингема около шести месяцев назад.

– Я удивлялся, – раздумчиво сказал Слайдер, проводя пальцами вдоль кромки стола, – почему ее никто не ищет? Если один из ваших сотрудников не появляется, разве вы не делаете каких-нибудь запросов?

– Ну, обычно делаем, но это как раз один из «тихих» периодов. Мы часто расслабляемся перед Новым годом, и фактически оркестр не должен собираться до середины следующей недели.

– Понимаю. И вы не собирались сейчас связываться со своими людьми?

– Нет, пока не появится какая-нибудь работа. Иначе не было бы надобности.

– А когда оркестр собирался для работы последний раз?

– В понедельник, выступление для записи для Би-Би-Си в телецентре, Вуд-Лэйн. На самом деле, два выступления – с полтретьего до полшестого, потом с полседьмого до полдесятого.

– Анн-Мари была там?

– Она была записана. Настолько, насколько мне известно, она там была. Я сама не езжу на выступления, понимаете, но при любом раскладе никто не говорил мне, что ее не было.

– Понятно. – Еще один кусочек картины улегся на свое место в уме Слайдера – достаточно большой кусочек, в самом деле. Это объясняло, в первую очередь, почему девушка оказалась в этом месте. Она закончила работу в девять тридцать на телецентре и через полчаса или около того была убита менее чем в полумиле оттуда. Вероятно, она встретила своего убийцу сразу же, как вышла из Центра. Кто-нибудь мог видеть, как она уходит с ним или садится в его машину.

– У нее были близкие друзья в оркестре?

Миссис Бернстайн изящно повела плечами.

– Правда, я не тот человек, который может ответить на такой вопрос. Я большей частью работаю здесь, в офисе, и не часто выбираюсь посмотреть на работу оркестра. Менеджер по кадрам Джон Браун мог бы рассказать вам о ней больше. Он ведь все время с музыкантами. И еще – она «делила парту» с Джоанной Маршалл – она могла бы помочь вам.

– Делила парту?

– Музыканты-струнники сидят парами, вы знаете, с одним пюпитром и одним экземпляром нот между ними. Мы называем каждую пару «партой» – и не спрашивайте меня почему.

Слайдер послушно улыбнулся в ответ на ее улыбку.

– Партнеры по «парте», особенно к концу сезона, чаще всего становятся близкими друзьями.

– Понял. Ну, возможно, вы сможете дать мне адреса и телефоны мисс Маршалл и мистера Брауна. И не могли бы вы дать мне также и адрес мисс Остин?

– Конечно, я запишу их для вас. – Она подошла к картотеке и вынула толстую папку с компьютерной распечаткой фамилий и адресов. Пролистав ее, она нашла нужный лист и переписала данные на бланк с заголовком аккуратным и быстрым почерком.

– Телефон офиса здесь, в заголовке, на случай, если вы захотите спросить меня еще о чем-то. И я вписала еще и свой домашний номер. Не задумывайтесь позвонить мне, если решите, что я смогу помочь.

– Спасибо. Вы очень любезны. – Слайдер спрятал бумагу в карман. – Кстати, вы не знаете, кто ее ближайшие родственники?

– Боюсь, что нет. Оркестранты работают не по найму, понимаете, поэтому такие вещи – это их собственные заботы. – Быстрые темные глаза изучали его лицо. – Я предполагаю, она была убита?

– Почему вы это предположили? – быстро спросил Слайдер.

– Ну, это лежало на поверхности, ведь если б она упала с лестницы или попала под машину, вы бы сразу сказали, разве нет?

– Мы до сих пор не знаем, как она встретила свою смерть, – повторил он, и она коротко и принужденно улыбнулась.

– Полагаю, вы вынуждены быть сдержанным. Но, в самом деле, я не могу представить, чтобы кто-то хотел убить такую молоденькую девушку, если только... – внезапно выражение ее лица стало огорченным, – ... она не была... ее не.?..

– Нет, – ответил Слайдер.

– Благодарение Богу! – Она всем видом выразила облегчение. – Ну, я думаю, Джоанна Маршалл – ваша лучшая надежда. Она очень приятное и дружелюбное создание. Если кто-нибудь и знает что-то о личной жизни Анн-Мари, то это должна быть она.

Выйдя на улицу, Слайдер попробовал имя на языке. Анн-Мари Остин... Анн-Мари... Да, это к ней подходило. Теперь, когда он узнал имя, у него было ощущение, что он знал его всегда.

* * *
Телефон Джона Брауна ответил голосом автоответчика, коротко пригласившего оставить сообщение. Он отказался от этого. Номер Джоанны Маршалл также был соединен с автоответчиком, сообщившим номер дежурной службы, который Слайдер не успел расслышать с первого раза. Ему пришлось перезвонить с карандашом наготове, и он получил номер в Хертфордшире. Хертфордширский номер долго не отвечал, затем трубку сняла запыхавшаяся женщина, фоном к ее голосу служил монотонный собачий лай на заднем плане.

– Извините, пожалуйста, я была в саду, а девочки все куда-то исчезли. Замолчи, Кайзер! Извините, кто? Ах, да, Джоанна Маршалл, да, одну минуту, да. Сегодня? И в какое время? О, я понимаю, вы хотите знать, где она? Заткнись, Кайзер!!! Ну, я боюсь, что не могу сказать вам, потому что она сегодня днем не работает. А вы пробовали звонить по домашнему номеру? Ох, поняла. С ней ничего не случилось, не так ли? Ну, все, что я могу вам сказать, это что она сегодня вечером играет в Барбикане. Да, правильно. В семь тридцать. Кайзер, слезай, глупый ты пес! Простите? Да. Нет. Конечно. Не за что. До свидания.

Слайдер покинул телефонную будку и побрел назад по Кингсуэй. Солнечный свет и тепло побудили владельца итальянского кафе вытащить столики на тротуар, и два ранних едока сидели за ними, заметно уверенные в себе, поедая пиццу и запивая ее легким бутылочным пивом, и мигая на солнце, как коты. Сумасшедший импульс овладел Слайдером. Ладно, почему бы и нет? Утренние кукурузные хлопья сейчас казались ему далеким воспоминанием, и вообще человек должен есть. Он уже несколько лет не бывал в итальянских ресторанах. Он помешкал, долгим взглядом окидывая столики на тротуаре, и с сожалением вошел внутрь кафе, чувствуя себя глупо. У него не было ни этой самоуверенности, присущей молодости, ни красоты молодости, да и самой-то молодости не было.

Он вошел в темное помещение и погрузился в запах горячего масла и чеснока, неожиданно ощутив волчий голод и веселье. Он заказал спагетти и escalope alia rustica[3] и к ним полграфина красного вина, и все это ему принесли, и все было чудесным. Пряный и острый вкус еды странно подействовал на его небо, показавшись столь же привычным, как вкус сандвичей, которые он обычно ел на ленч, и вкус котлет и вареных овощей, съедаемых им за ужином дома; он начал чувствовать почти опьянение, но это было не от вина. Анн-Мари, подумал он. Анн-Мари... Его мозг поворачивал и ласкал это имя. Была ли она француженкой? Нравилась ли ей итальянская пища? Он вообразил ее сидящей напротив него: чесночный хлеб и вкусное вино, разговоры и смех, и все так ново и легко. Она бы говорила с ним о музыке, а он бы угощал ее историйками о своей работе, что было бы совершенно внове для нее, и она бы удивлялась, развлекалась и восхищалась. Все на свете интересно, когда вам двадцать пять. Пока кто-нибудь не убил вас, разумеется.

– Вы прямо-таки поймали меня на пороге. Я собирался пойти что-нибудь поесть, – сказал Атертон.

– А я уже успел. И еще я нашел, кто была эта девушка.

– Я уже сделал эти выводы из двух фактов – от вас несет чесноком, и у вас самодовольный вид.

– А еще я знаю, почему она оказалась там, где мы ее нашли: она работала на телецентре в тот вечер.

– Ленч подождет. Расскажите мне все. – Атертон уселся на край стола, подняв облако пыли в лучах солнца, пробивавших себе дорогу сквозь грязные стекла комнаты отдела уголовного розыска или уголовно-следственного отдела, как его еще называли, не мытые за всю историю его существования. Все уже ушли на ленч, телефоны мирно дремали на столах, и комната хранила неестественную полуденную тишину.

Слайдер рассказал ему все, что узнал этим утром.

– Вполне возможно, что тот, кто убил ее, знал, что оркестр не будет работать следующие десять дней и поэтому ее никто не хватится. Раздевание тела тоже к этому – они рассчитывали задержать нас на несколько недель. В конце концов, если бы не Николлс, определивший это пятно на шее...

– В отличие от Николлса, мне не было предоставлено такой привилегии – посмотреть на него. И в отличие от вас, кстати.

– Ах, так? Ну, ладно, сынок, как тебе понравится вернуться к розыску украденных видео?

Это была знакомая игра, обмен шутливыми упреками и угрозами, но неожиданно в ней появились признаки резкости, удивившие обоих, и теперь они смотрели друг на друга в некотором смущении. Атертон открыл было рот, чтобы произнести нечто умиротворяющее, но Слайдер опередил его.

– Лучше бы ты шел на ленч, а? Кто сегодня должен бежать в магазин?

– Флетчер. Да он застрял в туалете.

Слайдер пожал плечами и направился в свой кабинет, злясь на самого себя и удивляясь собственному поведению. Каждому нужна бывает помощь в работе – так с чего это он вдруг занял оборонительную позицию?

Позвонил Фредди Камерон.

– Я получил отчет судмедэкспертизы из Ламбета, Билл. Только что отослал тебе копию посмертного вскрытия, но, думаю, ты захочешь все узнать прямо сейчас, поскольку ведешь это дело.

– Да, спасибо, Фредди. Так что там?

– Как я и думал – передозировка барбитурата.

– Который ввела она сама?

– Я так думаю, что это невозможно. Укол сделан в правую руку сзади, выше локтя. Чертовски неудобное место, чтобы попасть туда самому. Трудно найти вену, если не натянуть кожу как следует. Как бы то ни было, я нашел прокол сразу же, как только осмотрел ее при нормальном освещении, и это был единственный укол, так что тут нет никаких сомнений. Но там еще оказалось несколько синяков па левом плече и правом запястье. Я бы сказал, что над ней поработал эксперт в своем деле – некто, знавший, как подчинить ее с минимальной силой, чтобы не повредить добро. Профессионал.

– Верхняя часть левой руки и правая кисть?

– Да. Мне кажется, что если она сидела, например, то кто-то сзади мог обхватить ее одной рукой вокруг тела и захватить кисть, чтобы удержать ее смирно, пока другой рукой делал инъекцию.

– Или их могло быть двое. Она, вероятно, сопротивлялась. Никаких других следов? Например, от веревок?

– Ничего. Но им не было нужно удерживать ее долго. Она потеряла сознание за секунды, а умерла через несколько минут.

– Так что это было?

– Пентатол.

– Пентатол?

– Анестетик короткого действия. Это то, что дают в «предбаннике» операционной, чтобы усыпить перед тем, как дать общий газовый наркоз.

– Да, я знаю такое. Но это выглядит странным выбором.

– Он дает глубокую анестезию очень быстро. Разумеется, он и выводится очень быстро – за исключением того, что бедное дитя получила достаточно, чтобы свалить и лошадь. Расточительные они ребята, эти убийцы.

– А ты уверен, что ей ввели именно пентатол? Никаких других наркотиков?

– Ну конечно, я уверен. Как я тебе уже сказал, эта штука улетучивается очень быстро, но если вводишь достаточно много, то парализуется дыхательная система жертвы. Они перестают дышать, и смерть наступает без борьбы.

– По-видимому, лишь врач мог иметь к нему доступ?

– Да, но даже не всякий врач. Это должен быть анестезиолог из больницы или кто-нибудь с доступом к наркотическим средствам больничной операционной. Обычный терапевт, выписавший на него рецепт, не сможет купить его или достать. Доступ к нему настолько труден, что, я думаю, несложно будет определить источник. Если б это был я, то я бы...

– Я думаю, они хотели, чтобы пентатол был обнаружен, – внезапно перебил его Слайдер.

– Что это значит?

– Ну посмотри сам – никаких попыток спрятать тело или придать всему видимость самоубийства. Они должны были знать, что ее долго не будут разыскивать. И потом эти порезы на ноге.

– А, да, порезы. Нанесенные после смерти, конечно.

– Да.

– Очень острым лезвием. Они были глубокими, но совершенно четкими – никаких раскромсанных краев. Уверенная крепкая рука и что-то вроде старомодной опасной бритвы, но с более коротким лезвием.

– Может быть, скальпель, – тихо произнес Слайдер.

– Да, боюсь, что так. Точно как скальпелем. – В трубке воцарилось молчание, наполненное лишь гулким электронным шумом на линии. – Билл, мне это не нравится. Ты тоже думаешь о том, о чем я сейчас подумал?

– Это выглядит, – медленно проговорил Слайдер, – как казнь, приведение приговора в исполнение.

– Pour encourager les autres[4], – сказал Камерон на своем ужасном французском с шотландским акцентом. – Буква «Т» – Traitor – «Предательница»? Или Talker – «Болтунья»? Но поставим рядом пентатол, скальпель и твердую уверенную руку, и тогда появляется хирург. Вот что мне не нравится.

– Мне не нравится ни одна часть этого набора, – ответил ему Слайдер. Казнь? Во что же она влезла, эта девочка с ее нетронутым телом?

– Ладно, ты получишь свою копию рапорта еще сегодня к полудню, если повезет. Когда начнешь следствие?

– Сразу же, как только смогу. По крайней мере, здесь нет расстроенных родителей, шумно требующих выдачи тела.

– Ты, значит, еще не идентифицировал ее?

– Да нет, уже, но у нас пока нет данных о ближайших родственниках, и никто не запрашивал о ней. Вообще ничего.

Наверное, в его голосе прозвучало то, что он чувствовал, так как Камерон мягко сказал:

– Она ничего не могла почувствовать, понимаешь? Это должно было быть очень быстро и легко, как умерщвление из милосердия. Они просто усыпили ее, как старую собаку.

Глава 4 Раскопки ради булочки с маслом

Анн-Мари Остин жила в изношенном трехэтажном здании рядом с Чизвик-Хай-Роуд. На парадной двери было три звонка с бумажными табличками: Гостин, Барклей и Остин. Продолжительное нажатие на нижний звонок произвело на свет вероятную миссис Гостин, прежнюю хозяйку дома, которая ныне жила в качестве льготного арендатора на первом жилом этаже с правом пользования садом.

Миссис Гостин была очень стара и, по-видимому, когда-то была тучной, судя по толстой белой имбирно-веснушчатой коже, которая теперь была слишком велика для нее и свисала печальными складками, напоминая одежду с чужого плеча. Она схватила Атертона за предплечье с удивительной силой, чтобы удерживать его рядом, пока она не поведает ему свою историю о высотах славы, с которых она пала. Видя, что он начинает выказывать признаки нетерпения, она перешла к неправедности семейства Барклей со второго этажа, которые покидали своего ребенка на попечение няньки, чтобы обоим иметь возможность работать, и которые топотали весь вечер, мешая ей, миссис Гостин, смотреть телевизор, и которые сотрясали весь потолок своей стиральной машиной, сколько бы она им ни говорила, так что было удивительно, как это еще дом не обрушился.

Мисс Остин? Да, мисс Остин жила на верхнем этаже. Она играла на скрипке в оркестре, что было прекрасно само по себе, но связано с приходами и уходами в любое время, и упражнениями, упражнениями, восходящими и нисходящими гаммами, пока вы не подумаете, что сошли с ума. Это было совсем не то, что приятная музыка, под которую вы можете притопывать ногой. Вы бы не могли подумать такого, глядя на нее сейчас, но уж поверьте, миссис Гостин была неплохой танцоркой в свое время, когда ее еще можно было назвать живой миссис Гостин.

Атертон слегка отдернулся под ее взглядом и попытался освободить свою руку, но хотя плоть миссис Гостин и была слаба на вид, кости под ней свирепо сжимали его. Он пробормотал нечто невразумительное наименее поощрительным тоном, на какой был способен.

– О, да, я здорово танцевала. Макс Джаффа, Виктор Сильвестр – мы всегда «сворачивали ковер», понимаете, когда бы ни услышали что-то такое по радио. Конечно, – добавила она со слезливым вздохом, – тогда у нас былвесь этот дом. И мыслей не было о жильцах. Но в эти дни вы не сможете нанять прислугу, дорогой, даже если это вам по карману, а я больше не могу карабкаться по этой лестнице.

– У мисс Остин бывало много гостей? – быстро вступил в разговор Слайдер, пока она не завелась вновь.

– Ну, нет, не так уж много. Ее большей частью не бывало дома, разумеется, из-за ее работы – иногда по несколько дней кряду, но даже когда она была дома, она не казалась человеком, склонным к развлечениям. Ее подруга – молодая леди – та, с кем она работала, которая иногда заходила...

– Молодые люди? – спросил Атертон.

– Приходили мужчины, один или два раза. Не мое дело задавать вопросы. Но когда молодая женщина живет одна в квартире вроде этой, то она рискует попасть в трудное положение, раньше или позже. Не в моем характере плохо говорить о мертвых, но...

Атертон заметил удивление Слайдера. Еще не было официально заявлено об опознании, и в газетах не было фотографии.

– Откуда вы знаете, что она мертва, миссис Гостин?

Старуха несколько удивилась.

– Мне сказал об этом другой полисмен, естественно. Тот, кто был до вас.

– До нас?

– Во вторник, в середине дня. Или это было в среду? Инспектор Петри, так, он сказал, его зовут. Очень любезный человек. Я предлагала ему чашку чая, но он не мог задерживаться.

– Он приехал в полицейской машине?

– О нет, обычная машина, вот как у вас. Не «панда» или что-нибудь такое.

– Показывал он вам свое удостоверение?

– Конечно, показывал, – возмущенно ответила она, – иначе разве я дала бы ему ключи?

Атертон издал звук, похожий па стон, и она неодобрительно взглянула па него. Слайдер продолжил:

– Сказал он, зачем ему ключи?

– Забрать вещи мисс Остин. Он забрал их с собой в мешке. Я предложила ему чаю, но он сказал, что у него нет времени. Хотя и большое вам спасибо за приглашение, вот как он сказал. Очень любезный, вежливый человек он был.

– Дерьмо! – пробормотал Атертон, и Слайдер утихомирил его взглядом.

– Боюсь, я не знаю этого инспектора Петри, – спокойно сказал он. – Не случилось ли ему, миссис Гостин, упомянуть при вас, откуда он прибыл? Из какого полицейского участка? Или вы прочитали это на его удостоверении?

– Нет, дорогой мой, я плохо видела, потому что на мне не было очков для чтения, но он очень любезно прочитал мне его, свое имя, я хочу сказать – инспектор Петри, отдел уголовного розыска, так там было сказано. Такой приятный голос – то, что я назвала бы культурным голосом, как у Алвара Лиделла. Необычный для этих дней. Не хотите ли вы мне сказать, что с ним что-то не так?

Атертон перехватил взгляд Слайдера и направился к машине, где была установлена рация.

– Я боюсь, здесь может быть небольшое недоразумение, – мягко сказал ей Слайдер. – Думаю, что я все же не знаю инспектора Петри. Могли бы вы описать его мне?

– Он был высокий, – сказала она после некоторых раздумий. – Кажется, на нем была шляпа. Да, конечно, потому что он приподнял ее передо мной – мягкая шляпа, трильби. Я вспомнила, я тогда подумала, что в наши дни не много увидишь мужчин в шляпах. Я всегда думаю, что мужчина выглядит каким-то незаконченным без шляпы на улице.

Слайдер изменил направление вопросов.

– Он приезжал вчера – в какое время?

– Около двух часов это было, я думаю.

– И вы дали ему ключи от квартиры мисс Остин? Вы поднимались туда вместе с ним?

– Нет, не поднималась. Это не мое дело – заниматься вещами такого рода, и так я много раз говорила миссис Барклей, когда она хотела, чтобы я впускала внутрь доставщиков. Я держу ключи для контролеров и аварийщиков. Вот что я говорила ей, кроме того, хождение вверх-вниз по этим деревянным лестницам – это уж слишком для меня с моей ногой. Так что я не даю ключей кому попало, мой дорогой, а контролера я знаю уже целых пятнадцать лет, и если не доверять полиции, то кому же вы тогда можете доверять?

– Конечно, кому? – согласился Слайдер. – А вы видели; как он спускался обратно?

– Я вышла, когда услышала его на лестнице. Он очень быстро все закончил, всего пять или десять минут. У него был один из этих черных пластиковых мешков, в который, как он сказал, он уложил вещи мисс Остин. «Чтобы отдать их близким, миссис Гостин», он сказал, и я спросила, не выпьет ли он чашку чая, потому что это не очень-то приятная работа, то, что ему пришлось делать, верно, даже для незнакомого человека, но он сказал нет, ему надо идти. Он сказал, что сделал все, что ему было нужно, и коснулся шляпы из почтения ко мне. Такой приятный человек.

– Кто-нибудь еще был наверху? Вы сами позже поднимались туда?

– Нет, не поднималась, – твердо сказала она. – И, кроме того, ключ у инспектора Петри, поэтому я не могла бы войти, даже если б захотела.

Вернулся Атертон и одеревеневшими губами бросил в сторону Слайдера:

– Петри – моя задница.

– Я поднимусь наверх, – тихо сказал ему Слайдер, – посмотри, сможешь ли составить описание с ее слов, и не наезжай на нее, не то она замкнется. И описание машины.

– Полагаю, вам хочется получить еще и ее регистрационный номер? – иронически осведомился Атертон и без задержки приступил к своей задаче, пока Слайдер поднимался наверх попробовать открыть дверь.

Миссис Гостин доказала свою исключительную полезность для следствия. От нее Атертон узнал, что липовый инспектор был: высоким, маленьким, толстым, худым, черноволосым, ярко-рыжим, лысым мужчиной в шляпе, чисто выбритым, с бородой и усами, в очках, без очков, и имел приятный голос – насчет этого она была особенно уверена. Машина, в которой он приехал, была машиной, у нее было четыре колеса, она была покрашена в некий цвет, разумеется, но она не знала, в какой именно.

Атертон вздохнул и перевернул лист в блокноте. В день убийства, как он понял, мисс Остин уехала в своей малолитражке примерно в девять тридцать утра и не возвращалась, если только не вернулась, когда миссис Гостин была у педикюрши, между двумя и четырьмя часами пополудни. Но машины у дома не было, когда миссис Гостин вернулась.

Атертон убрал блокнот.

– Спасибо большое за вашу помощь. Если вспомните что-нибудь еще, хоть что-то вообще, вы ведь дадите нам знать, не правда ли?

– Что-нибудь о чем? – вопросила миссис Гостин явно в совершеннейшем недоумении.

– О мисс Остин или инспекторе Петри – обо всем, что происходило в тот день. Я даю вам эту карточку, глядите – вот телефонный номер, по которому вы можете позвонить нам, хорошо?

Он высвободился от нее со все уменьшающимся терпением и пошел наверх за Слайдером, где обнаружил своего начальника уже открывшим дверь и вошедшим внутрь квартиры.

– Ключи... Кому нужны ключи?! – вслух спросил он. – Что это было на сей раз – «Барклейкард» или Най Гибкий Дружок?

Он осмотрел замок. Это был очень старый «Йейл», а дверь просела в раме, позволяя ему свободно двигаться, так что язык замка еле удерживался в прорези. Он покачал головой. Morceau de gateau[5], открыть вот это.

Дверь открывалась прямо в большую чердачную комнату, обставленную одновременно и как гостиная, и как спальня. Комната была до неприличия прибрана, кровать аккуратно заправлена. На ней сидел Слайдер и прокручивал ленту на автоответчике, стоявшем рядом с телефоном на прикроватном столике.

Он поглядел снизу вверх на вошедшего Атертона.

– Три щелчка и женщина, назвавшая себя «Это я» и сказавшая, что еще перезвонит. Получил что-нибудь от этой старой леди?

– Ничего, опять ничего. Девица уехала утром и не возвращалась. Дальнейшее – молчание.

Слайдер покачал головой.

– Она должна была вернуться в какой-то момент – здесь ее скрипка, в углу.

– Если у нее не было запасной, – поглядев в угол, заметил Атертон.

– А, верно.

Скрипичный футляр стоял стоймя в углу комнаты поближе к окну. Перед ним стоял пюпитр, выдвинутый в расчете на стоящего человека. На нем лежали раскрытые ноты практических упражнений. На расстоянии нотные знаки казались маленькими колесными тракторами, карабкавшимися через лист. По полу были рассыпаны другие ноты, как будто их уронили, а на низком столике под окном их было еще больше, там же стоял метроном, коробка с канифолью; рядом лежали две желтые мягкие тряпки и большой шелковый носовой платок, окрашенный полосами коричневого и пурпурного оттенков, три карандаша разной длины, стеклянная пепельница, наполненная индийскими ластиками, шесть зажимов для бумаг, точилка для карандашей и записная книжка, в которой ничего не было записано. Это был единственный неубранный и потому имевший жилой вид уголок в комнате.

Кроме совмещенной гостиной-спальни в квартире имелись маленькая кухня и ванная. Они вместе обследовали каждый дюйм и ничего не обнаружили. В шкафу и ящиках была одежда, включая три черных вечерних длинных платья – ее рабочая одежда, объяснил Атертон. Было еще несколько книг и множество пластинок, и еще больше магнитофонных кассет, частью с фирменными записями, частью с любительскими. Безделушки, разные орнаменты и украшения, дешевые кварцевые часы, гипсовая модель падающей Пизанской башни, несколько интересных морских раковин, ящик для ночного белья в форме кролика, сахарница, полная разных конфет – но ни одной бумаги. Ежедневники, телефонная книжка, счета, личные документы, старые чековые книжки – все, что могло дать хоть малейшее свидетельство о жизни Анн-Мари, – все было унесено.

– Все у него, – бросил Атертон, ударом задвигая ящик стола. – Ублюдок!

– Он поработал очень тщательно, – сказал Слайдер, – но миссис Гостин сказала, что он пробыл здесь от пяти до десяти минут. Я думаю, он знал, где и что искать.

В ванной комнате оказалось мыло, полотенце для рук, банные полотенца, запасная туалетная бумага и эссенция для ванны – казалось, что она предпочитала делать покупки в «Боди Шоп», – и никаких секретов. Аптечка показалась им поначалу обнадеживающе набитой, но при ближайшем рассмотрении обнаружились только аспирин, «Диокалм», очень большая бутыль каолина, таблетки от морской болезни, полпакета салфеток «Колдрекс», пакет на десять тампонов «Тампакс», из которых одного не было, бутылка «Оптрекс», четыре разновидности лосьона для загара и три открытых пакета лейкопластыря «Эластопласт». На шкафчике сверху стояли бутылка с шампунем, другая с «Листерином», запасной тюбик зубной пасты «Ментадент», нераспечатанный, и сзади, более грязный, еще один пакет «Эластопласта».

– Никаких таинственных пакетов с белым порошком, – печально отметил Слайдер. – Ни шприца. Ни даже кое о чем говорящего пакета с сигаретной бумагой.

– Но, по крайней мере, мы установили некоторые факты, – заявил Атертон, отряхивая руки от пыли. – Мы теперь знаем, что она была женского пола, моложе возраста климакса, путешествовала за границу и неоднократно наносила себе порезы, судя по обилию лейкопластыря.

– Не позволяй внешней стороне дела сбивать тебя с толку, – мрачно ответил Слайдер, не принимая шутку.

Кухия была вытянутой и узкой, с обычным набором встроенных предметов утвари с одной стороны, раковиной под окном, холодильником и газовой плитой.

– Стиральной машины нет, – отметил Атертон, – полагаю, она пользовалась услугами прачечной.

– Погляди по шкафам.

– Уже смотрю. Иногда мне удавалось откопать булочки с маслом. Доходит ли до вас, что у нас нет ничего, чтобы продолжать это дело, ровным счетом ничего?

– Это-то до меня доходит.

В кухне обнаружился добрый запасец сухих продуктов, сушеная зелень и приправы, чай и кофе, рис и сахар, но при этом никакой свежей еды. Бутылка молока в холодильнике была открыта и частично использована, но молоко все еще не скисло. Там же было пять яиц, две пачки несоленого масла, завернутая в пленку нарезанная буханка хлеба и кусок жесткого сыра, обернутый в фольгу.

– Она не собиралась ужинать дома в тот вечер, – заключил Слайдер.

Когда он выпрямился и повернулся в сторону, в глаза ему бросилась надпись крупными буквами «VIRGIN». Позади хлебницы в дальнем углу кухонного рабочего стола стояли две жестяные прямоугольные банки из под оливкового масла, похожие на миниатюрные канистры для бензина. Они были яркими, если не сказать кричащими, их поверхность была разукрашена исполненными в чистых основных цветах сценами из сельской жизни: зобастые крестьяне с маниакальными улыбками собирали невообразимые оливки, размером с авокадо, с деревьев, которые, если б деревья умели улыбаться, были бы наверняка преисполнены веселья и желали бы доброго здоровья и хорошего настроения сборщикам. Атертон, проследив за его взглядом, прочитал слова на жестянках. «ЗЕЛЕНАЯ ЦЕЛИНА – Превосходное Оливковое Масло – Первой Давки – Сделано в Италии». Он отодвинул в сторону хлебницу.

– Две банки? Она, должно быть, была большой поклонницей итальянской кухни.

Произнесенные слова эхом вызвали в уме Слайдера его фантазии о ней за ленчем. Совпадение.

– Да, похоже, что так. Вспомни еще пакеты с сухим тестом и тюбики с томатным пюре в шкафчике.

Атертон одарил его преувеличенно восхищенным взглядом.

– Какую потрясающую детективную работу вы проделали, сэр.

– И кусок пармезанского сыра в холодильнике, – любезно закончил Слайдер.

Атертон взял одну из жестянок и взвесил на руке, потом отвинтил крышку и заглянул внутрь, поворачивая байку туда и сюда, потом приблизил ее к ноздрям и понюхал.

– Пустая. Выглядит так, как будто ее вымыли, либо в ней никогда не было масла. Удивляюсь, зачем она хранила ее?

– Может, она считала, что это красиво.

– Вы шутите, конечно. – Он повернул банку задней стороной. – «Зеленая Целина»... Это звучит как название фильма. Из научной фантастики, может быть. Или порнографического – но нам известно, что она не интересовалась порнографией.

– В самом деле, нам это известно? – неосторожно спросил Слайдер.

– Ну, конечно. Мы же не нашли журналов с картинками.

Слайдер побрел обратно в гостиную и, как обычно, беспокойно хмурясь, вновь начал ее осматривать. Атертон, стоя в дверях, наблюдал за ним.

– Не думаю, что мы здесь что-нибудь найдем. Все это выглядит довольно профессиональной работой.

– Кто-то уже изрядно похлопотал, – ответил Слайдер. – Здесь должно было быть нечто очень важное, что они хотели скрыть от нас. Но что?

– Наркотики, – предположил Атертон и, когда Слайдер взглянул на него, пожал плечами. – Ну, в наши дни это почти всегда так, разве нет?

– Да. Но я так не думаю. Это дело, на мой взгляд, не пахнет наркотиками.

Атертон выждал пояснений, но так и не получил их.

– Шеф, у вас что, горб вырос? – спросил он. Никакого ответа. – Или это вы просто решили постоять в такой позе?

Но Слайдер в ответ только что-то хрюкнул. Он прошел через комнату в угол, занятый музыкальными принадлежностями, в то единственное место, которое говорило о пребывании Анн-Мари в этой квартире, и поднял с пола скрипичный футляр. Потом он уселся на кровать, положил футляр себе на колени и раскрыл его. На фоне плюшевой подкладки цвета «электрик» темным светом сияла скрипка, покрытая ни с чем не сравнимой очевидной патиной возраста. Она даже на вид казалась теплой и странным образом живой, маня коснуться ее рукой и напоминая хорошо ухоженную лошадь в стойле. В дополнительном отсеке футляра лежали два скрипичных смычка, а между ними была засунута фотография. Слайдер вытащил ее и повернул к свету.

Снимок был сделан на каком-то пляже, где солнце было не настолько жарким, чтобы сделать тени слишком короткими. Типичный любительский снимок, какие делаются во время отпуска. Плечо и бок молодого стройного мужчины в плавках, в основном срезанного краем кадра, и Анн-Мари в центре кадра в красном бикини. Ее рука лежала на плече неизвестного, она смеялась, глаза ее были сощурены от изумления или блеска моря, голова откинута назад так, что черная волна подстриженных волос обнажила шею. Другая ее рука была откинута в сторону – может, чтобы удержать равновесие – и четким силуэтом выделялась на фоне темно-голубого моря, как маленькая белая летучая рыбка. Вид у нее был такой, как будто для нее в этом мире не существовало никаких забот; невинность ее молодости, казалось, демонстрировала всем, какой молодость должна была бы быть, но какою она редко бывала в действительности.

Слайдер жадно рассматривал снимок, стараясь изгнать из памяти воспоминание о маленьком брошенном теле, мертво лежащем в темной и грязной пустой квартире. Убита. Но почему? Маленькая, похожая на летучую рыбку рука, протянутая навсегда сквозь время на этом случайном снимке, улеглась в конце концов на старых выщербленных досках пыльного пола. Она была так молода и хороша собой. Что же она могла такое знать или сделать, что должно было повлечь за собой смерть? Несправедливо, нет, несправедливо. Она смеялась ему с фотографии, а он знал ее только мертвой.

В единственной вещи он был твердо уверен – за этой смертью стояла организация. Это было плохо для него: если они работали хорошо, то они могли предвосхищать его догадки и опережать его все время. Но как бы хороши они ни были, когда-нибудь они должны сделать ошибку. Милосердный Господь следил за этим – одна ошибка, чтобы дать хорошим парням шанс, таково было правило. Конечно, была и логическая причина этому – преступники всегда действуют, будучи ограниченными во времени, а у следователей времени для расследования неизмеримо больше, но Слайдер в любом случае верил в милосердие Божье. Он должен был в него верить, чтобы мир, в котором он жил, вообще имел смысл.

Атертон не проявил к фотографии никакого интереса, но очень пристально глядел на скрипку. Он вынул ее из футляра, бережно повернул обратной стороной к себе и нерешительно произнес:

– Шеф? – Слайдер посмотрел на него. – Я думаю, эта скрипка может оказаться кое-чем весьма особенным.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не эксперт, но на ней написано «А. Страдивариус».

Слайдер уставился на него во все глаза.

– Ты хочешь сказать, что это – скрипка работы Страдивари?

– Я не эксперт. – Атертон пожал плечами. – Это может быть подделкой.

– Может быть. Но если бы это была знаменитая... – Слайдер отметил про себя, что, как он замечал и раньше, даже под влиянием стресса Атертон продолжал выражаться с обычной своей грамматической правильностью.

– Да, если б была... – согласился он. Одна ошибка. Может, это и была ошибка?

– Возьмем ее. Проверишь, – решил он. – Проверишь, сколько она стоит. Но, ради Бога, будь с ней осторожен.

– Скажите это своей бабушке. – Атертон благоговейными руками уложил скрипку в футляр. – Что теперь?

– Я собираюсь повидать ее ближайшую подругу. Ты же понимаешь, мы еще не нашли ближайших родственников, спасибо инспектору Петри. Значит, меня ждет «Барбикан».

– Хотите, я поеду с вами? Концертные залы больше моя область, чем ваша.

– Тем более полезно для меня будет расширить мой опыт. Перемена ролей.

– Это опасно, – заявил Атертон. – Ваши чувства могут подвести вас.

Глава 5 Совершенно «забарбиканенный»

Слайдер вылез из машины на автостоянке «Барбикана» и немедленно заблудился. Он слыхал раньше рассказы о том, насколько невозможным делом было отыскать нужную дорогу в этом месте, и предполагал, что они преувеличены. Он отыскал какого-то охранника и спросил дорогу, был послан через несколько вращающихся дверей и опять заблудился. Он вошел в лифт, сконструированный, к его замешательству, для того, чтобы самому останавливаться на определенных этажах, и совершенно случайно вылез из него, с чувством глубокого облегчения, прямо на автостоянку, с которой начал свои блуждания. Ну, по крайней мере, теперь я знаю, где нахожусь, подумал он, даже если и не знаю, где только что был.

Он тщательно обдумывал свои последующие действия, когда услышал звук шагов позади. Обернувшись, он увидел идущую в его направлении женщину со скрипичным футляром в руках. Сердце его взыграло, и он кинулся к ней как американский турист в Лондоне, только что завидевший отель «Савой».

– Вы работаете в оркестре? Можете вы мне объяснить, как пройти отсюда в служебные помещения за сценой?

Она остановилась и посмотрела на него – фактически снизу вверх, так как она была дюймов на шесть ниже его ростом, что позволило Слайдеру, который не был высоким мужчиной, приятно почувствовать себя большим и мощным.

– Я не могу объяснить, но могу взять вас с собой, – ответила она приятным голосом. – Это все – настоящий кроличий садок, правда? Вы знаете, что это место дало рождение новому слову – «забарбиканиться»?

– Не удивлен этим, – ответил Слайдер, пристраиваясь к ней сбоку, когда она с живостью двинулась дальше.

– Им надо было бы снабжать нас клубками ниток, в самом деле. Я знаю только одну дорогу и всегда держусь только ее. Одно отклонение – и меня никогда не нашли бы. – Она посмотрела на него сбоку. – Я на самом деле не член оркестра, но сегодня играю в их составе. А вы не музыкант, ведь так?

Это было скорее прямое утверждение, а не вопрос. Слайдер ответил просто, что нет, не пускаясь в подробности, и продолжал скрытно рассматривать ее. Хоть и небольшого роста, но фигура у нее была хорошая, с правильными женственными изгибами, которые, как он подумал, были сейчас не в моде, но, будучи женатым на высокой, худой женщине, он, тем не менее, рассматривал ее с удовольствием. Одета она была в белые брюки, бледно-голубые матерчатые туфли на резиновой подошве, голубой вельветовый жакет и рубашку с горизонтальными светлыми и темными голубыми полосками. Вещи выглядели на ней привлекательно, но казались несколько эксцентричными, хотя он никак не мог понять почему. Это мешало ему сделать о ней какие-то предварительные выводы.

Она провела его через железную дверь в бетонной стене и повела дальше вниз по скрипучей, плохо освещенной и пустынной лестнице. На площадке она вдруг остановилась и опять посмотрела на него снизу вверх.

– Послушайте, до меня только что дошло – спорим, вы ищете меня! Вы инспектор Слайдер?

Она рассматривала его с блеском в глазах и с дружелюбным выражением лица. Это было то, с чем он очень редко встречался с тех пор, как начал работать в полиции. Лицо ее было обрамлено тяжелыми грубо обрезанными золотистыми волосами, производившими впечатление, что их подрезали садовыми ножницами. И тут он неожиданно осознал, что именно в ней казалось ему эксцентричным. Ее одежда была молодежной, лицо казалось невинным из-за отсутствия макияжа, весь облик вызывал ощущение легкости и уверенности – но она не была молода. Он никогда еще не видел женщины ее возраста, настолько незамаскированной и незащищенной от критических взглядов окружающего мира. И на фоне такого количества грязи, какое только может выработать новейшая техника современного здания, она смотрела на него без враждебности или даже сдержанности, с искренностью ребенка, как если бы ей просто хотелось узнать, на что он похож.

– Вы – Джоанна Маршалл, – услышал он собственный голос как бы со стороны.

– Ну конечно, – ответила она, как будто это было в самом деле очень естественно, и протянула ему руку с таким выражением готовности предоставить ему весь возможный кредит, что он пожал ее и продолжал удерживать, словно у них была дружеская встреча. От точки контакта к нему пришло тепло и чувство удовольствия; их глаза встретились с такой непринужденностью, какой никогда не создашь искусственно, и которая меняет все, что происходит потом.

«Вот так просто это и бывает?» – подумал он с отдаленным, но глубоким ощущением шока. Момент, казалось, был связан с осознанием возможности – или, точнее, чтобы быть честным, вероятности, что было еще более беспокоящим. Как живущий под землей слепой крот под воздействием приближающейся смены сезона начинает ощущать некую грядущую перемену, так и он ощутил, как все его чувства потянулись к ней. Он торопливо отпустил ее руку. Тут же лестница показалась ему более сырой и унылой, чем когда-либо.

Она продолжала спускаться, и он заторопился следом.

– Как вы узнали, кто я? – спросил он.

– Сью Бернстайн позвонила мне. Она сказала, что вы, вероятно, захотите со мной поговорить. Потом, я поняла, что вы, конечно, не музыкант. И, только что вспомнила, еще вы просто похожи на детектива.

– На что похож детектив? – спросил он со смехом.

Она, улыбаясъ, бросила на него взгляд через плечо.

– О, у меня нет заранее сложившегося представления насчет этого. Это просто вот так, как я вас увидела. – Она открыла плечом еще одни железные двери, затем другие, и вдруг они опять оказались среди цивилизации: огни, – звуки, запахи внутренних помещений.

Она остановилась и повернулась к нему.

– Это так ужасно, насчет Анн-Мари. Я полагаю, нет сомнения, что это она? Просто не могу поверить, что – она мертва.

– Никаких сомнений нет, – сказал он, показывая ей один из снимков.

Она с дрожью взяла его, боясь увидеть снимок бог знает какой бойни. Первый же взгляд принес ей облегчение, второй – глубокое огорчение. Немногим людям в этом современном, организованном мире приходится когда-нибудь увидеть труп или хотя бы фотографию трупа. Через мгновение у нее вырвался вздох.

– Понимаю, – произнесла она, – Сью сказала, что это было убийство. Это правда?

– Боюсь, что так.

– Послушайте, – нахмурилась она, – я хочу помочь вам, само собой, но мне надо еще переодеться и разогреться, а я еле успеваю. Но я играю только в первой пьесе – можете подождать? Или прийти чуть попозже? Я закончу где-то в четверть девятого, а потом буду свободна и смогу говорить с вами так долго, как вам захочется.

Так долго, как вам захочется. Она опять посмотрела на него, снизу вверх, прямо ему в глаза. Такая ее прямота, подумал он, очень беспокоит. Это было по-детски, хоть ничего детского в ней не было. Это было нечто выходящее за рамки его обычного опыта и заставляло испытывать чувство незащищенности и потери душевного равновесия – будто она была из другой плоти или из параллельной вселенной, где, несмотря на внешнее сходство, законы физики были до беспокойства другими.

– Я подожду, – сказал он. – Может быть, позже я смогу пригласить вас на ужин? – добавил он, вновь слыша свой голос как бы со стороны. Что это, во имя Божье, что он делает?!

– О, это было бы привлекательно, – тепло ответила она. – Слушайте, я уже должна бежать. Почему бы вам не пойти в зал и не послушать? Зал вон за той дверью.

– Разве мне не нужен билет?

– Нет, народу много не будет, и никто никогда не проверяет билеты. Просто проскользните туда и садитесь где-нибудь сбоку, а к концу первой пьесы возвращайтесь сюда, и я вас тут встречу, когда опять переоденусь.

Переодевалась она, как оказалось, быстро, и уже в половине девятого они сидели в итальянском ресторане неподалеку. Скатерти и салфетки здесь были бледно-розового цвета, повсюду были расставлены большие комнатные пальмы в кадках, одна из которых любезно укрыла их от взглядов других посетителей, когда они уселись друг против друга за угловым столиком. Она передвинула небольшую настольную лампу с середины к краю столика, чтобы очистить место между ними, оперлась о стол локтями и стала ждать вопросов.

Сидя так близко от нее, он опять задумался о ее возрасте. Ясно, что она была постарше Анн-Мари: вокруг глаз уже были морщинки, и на лице читался опыт, и все же, поскольку она не пользовалась макияжем для маскировки этого, она выглядела молодо; ну, ладно, может быть, не молодо, но женщиной без возраста. Это затрудняло его, и он задал себе вопрос – почему? Но все, что мог придумать в ответ, было то, что если бы она попросила его рассказать о себе, он ощутил бы, что обязан рассказать правду – настоящую правду, в противоположность общественной полуправде. И еще эта ее близость заставляла его чувствовать, что между ними нет никакого барьера и что прикосновение к ней, которого он начинал очень хотеть, было не только возможно, но неизбежно.

Лучше бы ему оставить это направление мыслей. Он постарался взять себя в руки.

– Я полагаю, надо с чего-то начинать. Известен ли вам кто-либо, кто мог иметь причины желать смерти вашей подруге Анн-Мари?

– Я уже думала об этом, конечно, и я, честно, не знаю таких. В самом деле, я не могу себе представить, почему кто-то когда-то захотел бы убить кого-то. Смерть настолько потрясает, не правда ли? А убийство – вдвойне.

– Самоубийство вы посчитали бы менее удивительным?

– О да, – сразу ответила она. – Не потому, что у меня есть какие-то причины думать, что она собиралась совершить его, просто каждый всегда может найти причины возненавидеть самого себя, и собственная жизнь намного доступнее. Хотя убийство... – она сделала паузу, – это так оскорбительно, верно?

– Никогда не думал об этом с такой точки зрения.

– Это должно быть вам отвратительно, – неожиданно произнесла она, и он удивился.

– Но еще больше для вас, я уверен.

– Не думаю. Я не несу за это ответственности, как вы. И еще – потому, что я знала ее только живой, я всегда буду вспоминать ее такой. А вы увидели ее мертвой – какой же тут душевный покой?

С чего это она решила, что он нуждается в душевном покое, подумал он; потом более честно изменил свою мысль: откуда она знает, что он нуждается в душевном покое?

– Кто были ее друзья?

– Ну, я предполагаю, что я была ее наиболее близкой подругой, хоть на самом деле и не могу сказать, что знала ее очень близко. Мы «делили парту», значит, привыкли быть друг возле друга на работе. Я приезжала к ней домой раз или два, и пару раз мы ходили в кино. Она пришла в оркестр недавно и относилась к сорту замкнутых людей. Она нелегко заводила друзей.

– А как насчет друзей вне оркестра?

– Я не знаю. Она никогда никого не упоминала.

– Любовники?

– Могу сказать, – улыбнулась она, – что вы ничего не знаете о жизни оркестра. Женщины-музыканты не могут иметь любовников. Специфические часы работы предохраняют нас от смешивания с простыми смертными, а связаться с кем-нибудь из самого оркестра фатально.

– Почему?

– Из-за разговоров. Можно сойтись с кем угодно, и все равно все будут сплетничать, как будто это инцест. Мужчины гораздо более злобны, чем женщины, понимаете, корчат из себя цензоров. Если женщина сходится с кем-то из оркестра, каждый моментально узнает об этом, и тогда она получает грязные клички, и все прочие мужчины думают, что она – легкая добыча.

– Но Анн-Мари была очень привлекательна. Уверен, что кто-то из мужчин пытался сблизиться с ней.

– Да, конечно. Они пытаются делать это с каждой вновь пришедшей женщиной.

– И она отклонила эти попытки?

– У нее было кое-что с Саймоном Томпсоном во время гастролей в прошлом году, но гастроли – это совсем другое дело: формальные правила приостанавливаются, и все, что там происходит, не считается реальной жизнью. И я думаю, она могла еще иметь что-то с Мартином Каттсом, но это тоже не считается всерьез. Он просто нечто такое, через что должна пройти каждая в свое время. Как ветрянка в детстве.

Слайдер подавил улыбку и записал имена и фамилии.

– Понимаю.

– В самом деле? – Он посмотрел ей в лицо, удивляясь, насколько хорошо она справляется с ситуацией. Она рассказала, как трудно быть женщиной-музыкантом без горечи, которую ведь все равно разговорами не изменишь. Но знала ли она все эти вещи по опыту, как говорится, «из первых рук»?

Она улыбнулась, как будто прочла его мысли, и сказала:

– У меня свой способ управляться с такими вещами. Как-нибудь я вам расскажу.

Подошел официант с первым блюдом, и они помолчали, пока он не отошел. Потом Слайдер спросил:

– Значит, вы были единственным другом Анн-Мари?

– М-м-м-м! – она издала двусмысленный звук с набитым ртом, прожевала, проглотила и продолжила: – Она не доверяла мне полностью, но я полагаю, что я была единственным лицом в оркестре, кто был как-то близок к ней.

– Она вам нравилась?

Она задержалась с ответом.

– Не могу сказать, что она мне не нравилась. Она была человеком, которого трудно узнать поближе. Она была очень хорошей компанией, но, конечно, мы очень много говорили о работе, потому что это было то, что мы большей частью делали вместе. Я очень жалею ее, правда. Она не производила на меня впечатления счастливого человека.

– Каковы были ее интересы?

– Я не знаю, были ли у нее какие-нибудь интересы вне музыки. Кроме того, что ей нравилось готовить. Она была хорошей.

– Итальянская кухня?

– Откуда вы знаете?

– Сегодня я был у нее в квартире. Там были пакеты с «тестом», две большущие банки из-под оливкового масла.

– Ах да, старые добрые «зеленые девственницы». Это была одна из ее причуд – она утверждала, что надо иметь особый сорт масла для этих блюд, чтобы они имели настоящий правильный вкус, и не хотела пользоваться никаким другим сортом. А это добро еще и смертельно дорогое. Не думаю, чтобы кто-нибудь мог сказать другое, но она очень здорово разбиралась в итальянской кухне. Я даже думаю, может, у нее в роду были итальянцы, – добавила она неопределенно.

– Думаете, были? А вы когда-нибудь видели ее родителей?

– Оба умерли. Я помню, она говорила, что они умерли, когда она была ребенком, и ее растила тетка. Никогда не видела этой тетки. Думаю, они не уживались. Анн-Мари ездила навестить ее один раз за все это время, но, мне кажется, это была больше обязанность, чем удовольствие.

– Братья и сестры? Другие родственники?

– Она никогда никого не упоминала. Я сделала вывод, что у нее было одинокое детство. Она училась в интернате, думаю, потому, что тетка не хотела, чтобы она болталась в доме. Вспоминаю, она однажды сказала мне, что ненавидела школьные каникулы, так как тетка не разрешала ей приглашать друзей домой поиграть, чтобы они не сделали случаем беспорядка. Не разрешала ей и домашних животных. Одна из тех страшно гордых своим домом женщин, я полагаю. Чертовски трудно жить с такими, особенно ребенку. Вы уже с ней разговаривали?

– Я и не знал до этого момента, что она существует в природе. Мы спрашивали вашу миссис Бернстайн, но она не знала о ее ближайших родственниках.

– Нет, я полагаю, она не знала, – задумчиво сказала Джоанна, – и я полагаю, что если б это было со мной, а не с Анн-Мари, было бы то же самое. Значит, тетка еще не знает, что Анн-Мари мертва?

Слайдер отрицательно покачал головой.

– Я предполагаю, вы не знаете ее имени и адреса?

– Ох, ну что вы! Да разве она когда-нибудь называла мне имя своей тетки? Я знаю только, что она жила в деревне Стуртон-он-Фосс, где-то в Костволдсе. Дом назывался как-то вроде «Помещичья ферма», не помню точно. Но Ани-Мари рассказывала, что то был большой дом, а деревня маленькая, так что вы сможете легко отыскать это место. Погодите-ка минутку, – она нахмурилась, – кажется, я как-то раз видела фамилию на конверте. Как же это было? Я шла к почтовому ящику, а она попросила меня бросить и ее письмо.

Она на какое-то время задумалась, прикрыв глаза.

– Рингвуд. Да, именно так – миссис Рингвуд. – Она радостно посмотрела на него, как бы ожидая похвалы или аплодисментов, но тут принесли второе блюдо, и это отвлекло ее.

– М-м-м! – промычала она, с удовольствием принюхиваясь, – мой любимый чеснок! Можете кормить меня спичечными коробками, а я их буду есть, если они будут приготовлены с чесноком. Я надеюсь, что и вам он нравится?

– Я его люблю, – ответил он.

Давным-давно, в дни его молодости, когда Реальная Жизнь еще не началась для него, он готовил для Айрин на облитой жиром древней газовой плите в их маленькой квартирке; он тогда пользовался чесноком – и луком, и зеленью, и вином, приправами и имбирем, и еда становилась немедленным и ощутимым наслаждением. По-видимому, так же оно было и для Джоанны. Казалось, что она очень близка к нему и тепла с ним, и то, что он к ней начинал испытывать, шло, казалось, из самих глубин его существа. Ему хотелось держать ее в объятиях, овладеть ею, заниматься с ней любовью до изнурения и спать с нею рядом всю ночь, чтобы их тела прильнули друг к другу, как две ложки, повторяющие изгибы друг друга. Но происходит ли что-нибудь настолько простое и хорошее в Реальной Жизни? Хоть с кем-нибудь?

Он ощутил изумившую его самого эрекцию, причиной которой явно не мог быть чеснок. Он увидел с агонией разочарования, какой могла бы быть жизнь с действительно подходившим ему человеком. Он представлял себе, как просыпается рядом с ней, и опять овладевает ею, теплой и сонной, в ранней утренней тишине; как он ест с ней, и спит с ней, и ощущает ее рядом всю ночь. Только быть вместе, подобно двум животным, не задавая никаких вопросов и не требуя никаких ответов. Он хотел гулять с ней, рука в руке, по каким-нибудь чертовым пляжам в лучах заходящего солнца, под парящие звуки музыки или без них, все равно.

Эрекция не уменьшалась, но напряжение, которое он ощущал, постепенно сглаживалось, и он уже мог подстроиться к нему, как подстраиваются к движению на большой скорости, когда все реакции обостряются. Он наблюдал, как она ест, не только с желанием, но еще, к собственному удивлению, с какой-то привязанностью. Он смотрел на грубоватые, тяжелые завитки волос, которые делали ее голову похожей на скульптурные бронзовые головы греческих героев, мягкие и густые, распрямляющиеся от собственного веса. Она продолжала есть, уделив все внимание еде, а когда, наконец, поглядела на него, то улыбнулась, как бы увидев нечто очевидное и простое, и с этого момента все ее внимание было сосредоточено на нем.

Она потянулась к своему бокалу с вином, и он, прежде чем осознал, что делает, перехватил ее руку над столом. К его остолбенелому облегчению, ее теплые пальцы обхватили его ладонь и возвратили пожатие, и ситуация разрешилась сама собой, просто и изящно, как формируются кристаллы при достижении точки кристаллизации. Ни о чем не надо было беспокоиться. Он выпустил руку, и оба продолжили есть, и Слайдер почувствовал себя так, будто он летит. И был совершенно изумлен самим собой, что он мог сделать такое.

В промежутке между вторым и десертом он отошел к телефону, позвонил в участок и поговорил с Хантом, который сегодня исполнял обязанности дежурного.

– Я нашел ближайших родственников по делу Остин, – сказал он и изложил информацию о миссис Рингвуд. – Можете вы там найти ее следы и послать кого-нибудь из местных парней информировать ее? Она должна формально опознать тело. И тогда мы начнем следствие. Ты мог бы сказать Атертону, чтобы он занялся этим с утра в первую очередь?

– Будет сделано, шеф.

– И я еще хочу, чтобы он пригласил в участок миссис Гостин взять показания и посмотреть, не сможем ли мы с ее помощью сделать фоторобот этого инспектора Петри.

– Ладно, шеф. Что-нибудь еще?

Было и что-нибудь еще, да не для его ушей.

– Николлс на месте? Соедини меня с ним, хорошо?

Николлсу он сказал:

– Слушай, Франт, ты не мог бы позвонить Айрин вместо меня и сказать, чтобы она меня не ждала. Мне еще надо провести множество опросов, и я смогу вернуться только очень поздно.

– Конечно, я ей скажу, – ответил Николлс, но в конце фразы явно прозвучали не произнесенные слова: «Но она все равно не поверит».

– Спасибо, приятель.

– О'кей, Билл. Удачи. И будь поосторожней, понял?

Это все равно, подумал Слайдер, что сказать человеку, собирающемуся переплыть Ниагарский водопад в бочке, чтобы он не замочил ноги.

– Расскажите мне о том последнем вечере, – попросил он, когда им подали десерт.

– Мы работали до девяти тридцати на телецентре. Собрались...

– Вы закончили вовремя?

– Конечно, – улыбнулась она, – иначе они должны были бы заплатить нам за переработку. Насчет этого мы весьма свирепы. Мы собрали вещи – на это ушло около пяти минут, – а потом мы собрались – я, Фил Редклифф, Джон Дилэйни и Анн-Мари – поехать выпить.

– В какой паб вы поехали? – спросил он, испытав внезапное отвращение при мысли, что это мог быть «Собака и Мошонка», который, в конце концов, находился ближе всего к телецентру.

– Мы всегда ездим в «Корону и Скипетр» – это паб Фуллера, понимаете? – просто ответила она, и он кивнул. Для тех, кто любит пиво, это было понятно. – Когда я уже уходила, Саймон Томпсон спросил меня, не выпить ли я собралась, и я сказала, что да, но Анн-Мари тоже будет с нами, и он сказал, что в таком случае он не хочет ехать, и все это задержало меня чуть-чуть...

– Почему он не захотел пойти, если и она поедет? – прервал ее Слайдер.

– Ну, у них были некоторые трудности. – Она сделала гримасу. – Слушайте, я не хочу, чтобы вы раздули что-нибудь из этого, но я расскажу вам, потому что кто-нибудь все равно это сделает, Так что лучше пусть это буду я. Я уже говорила, что Анн-Мари и Саймон были вместе во время гастролей?

– Да, говорили. Вы имели в виду, что между ними был роман?

– О, на самом деле все это было не настолько серьезно. Быть на гастролях – это вроде чего-то невзаправдашнего. – Она показала скрещенные пальцы, как в играх детства. – Это как бы не считается. Люди спят вместе, ходят вместе, а когда возвращаются в Англию, все это предается забвению. Анн-Мари и Саймон тоже были вроде этого, за исключением того, что во время последнего тура в октябре по Италии Анн-Мари попыталась продолжить это. Саймону это не понравилось, потому что здесь у него была постоянная подружка, а Анн-Мари... – она сделала паузу, – ... ну, Анн-Мари выглядела немножко смешно при этом. Она утверждала, что Саймон делал все всерьез, что они решили пожениться и что теперь он пытается избавиться от обещания.

– Вы ей верили?

– Даже не знаю. Что-то в этом должно было быть, конечно. Саймон говорил, что это она подняла весь шум, но потом и он начал, верно? Он начал всем говорить про нее разную грязь, что она неуравновешенна и все такое, но я не знаю, что тут было правдой. Анн-Мари просто отступилась через некоторое время и оставила его в покое, но он устраивал целые представления насчет того, что не желает иметь с ней ничего общего – менял место в кафетерии, если она садилась рядом, не ходил в паб с компанией, если туда входила и она – такого рода вещи.

– Я понял, – ободряюще сказал Слайдер, в душе надеясь, что такое он и впрямь сможет понять. – Какой она показалась вам в тот последний день? В нормальном настроении?

– Ну, я не обратила внимания. Она была очень тихой после этой истории с Саймоном – пониженное настроение, знаете, она ушла в себя. Я уже говорила, я никогда не считала ее счастливой, а все это только ухудшило дело.

Слайдер кивнул.

– Значит, вы поговорили с Саймоном Томпсоном, и что потом? Пошли к своей машине?

– Да, мы ехали в разных машинах, разумеется, Фил и Джон уже уехали, и с этим Томпсоном, который задержал меня – о, а еще я поговорила о чем-то с Джоном Брауном, с агентом, – я оказалась на улице последней. Анн-Мари заспешила уйти, когда увидела, что подошел Саймон. Она оставила свою машину подальше, знаете, на том узком кусочке, в стороне от главных ворот, где паркуют малолитражки.

– Да, я знаю, у нее был «мини»?

– Нет, у нее был красный «Эм-Джи» – пожалуй, единственная вещь в ее жизни, которую она любила. Влюбом случае, когда я вышла на улицу, она бежала через двор обратно в мою сторону. Она сказала, что рада, что поймала меня, и почему бы нам не поехать в «Собаку и Спортсмена». Это другой паб, в сторону...

– Я знаю, – сказал Слайдер.

Я знаю его, подумал он жестко. Больше никогда не буду пить в своих владениях.

Джоанна с любопытством смотрела на него.

– Ну, это ужасный паб, и в любом случае Фил и Джон уже уехали. Я ей так и сказала, а она выглядела выбитой из колеи и пыталась уговорить меня на «Собаку», только мы вдвоем, но я не захотела, и в конце концов она оставила меня и пошла обратно к своей машине. Я поехала в «Корону и Скипетр», и, конечно, она там так и не показалась. Я не знаю, возможно, если бы она поехала в другой паб или если бы она... если они... – она остановилась.

– Она говорила, почему хочет поехать в другой паб? – не без сочувствия спросил Слайдер.

– Нет. Не привела ни одной причины. Я сейчас задумалась, что, если бы мы сделали, как она хотела, может, она бы не была убита. Вы думаете, она знала, что с ней должно было случиться?

Слайдер размышлял.

– На какой стадии она переменила намерения? Она собиралась в «Корону» с вами? Она знала, что вы планировали поехать именно туда?

– О да, мы всегда туда ездим. И когда она в первый раз ушла к машине, она знала, куда мы поедем. Я вспоминаю, когда она проходила мимо, а я разговаривала с Джоном Брауном, она сказала что-то вроде «Увидимся там».

– Итак, значит, что-то случилось и изменило ее планы, пока она шла к своей машине. Она с кем-нибудь разговаривала на стоянке?

– Этого я не знаю. Когда я вышла, она уже бежала ко мне. Люди в сторожке у ворот могли заметить что-нибудь. Там всегда есть один или двое дежурных, и они могли видеть ее машину через окно.

– Да. – Слайдер записал в блокноте «Привратники?» и «расспросить Хильду». Подняв глаза от блокнота, он увидел, что Джоанна смотрит на него с несчастным видом. – В чем дело?

– Может быть, она была испугана и нуждалась в нашей защите. Может быть, если б мы поехали с ней...

Слайдер почувствовал, что должен предоставить ей некоторое облегчение.

– Я не думаю, что это что-нибудь изменило бы. Я думаю, что тогда это просто случилось бы в какое-то другое время.

Ее глаза расширились, когда она оценила намек, заключенный в его словах.

– Я бы не сказала, что это здорово помогло мне, – проговорила она.

С едой и питьем было покончено. Он уплатил по счету, и они вышли на улицу.

– Это был замечательный ужин, – сказал он. – Мне нравится итальянская кухня.

Он вспомнил об Анн-Мари. И это было словно прикосновение к язве на губе, о которой нечаянно забыл.

– Вы все время об этом думаете, не так ли? – спросила Джоанна. – Об Анн-Мари. Я хочу сказать, все убийства страшны, но вы ведь должны были видеть ужасные вещи за время своей работы, хуже, чем этот случай. Почему же он для вас отличается от других?

Ему захотелось спросить, откуда она это знает, но он испугался услышать возможный ответ. Вместо этого он сказал: «Я не знаю», что было неоригинально, но было правдой, и она приняла его ответ, судя по ее лицу.

– Я не могу до конца прочувствовать это. Она все еще ощущается для меня живой. Она была такая молоденькая, и я всегда считала ее больше глупышкой – не особенно сильным человеком. Она была уязвимой. Это все равно как мошенничество – убить кого-то, кого так легко убить.

Они стояли на тротуаре, глядя друг на друга. Теперь, когда настал тот момент, он не знал, как он вообще может спросить ее. У него было право на это. Ему нечего было предложить – он мог только взять. Но, с другой стороны, а как им тогда вообще сдвинуться с этого места? Он беспомощно смотрел на нее.

– Должны ли вы, как врачи с пациентами, избегать дружбы со свидетелями? – легко спросила она.

Она видела и понимала его затруднения, и делала за него то, что должен был сделать он, облегчая ему как путь вперед, так и путь отступления. Он понимал, как это щедро с ее стороны, и все равно продолжал все портить.

– Я женат, – сказал, нет – выпалил он, и увидел, как это ударило ее.

– Я это знаю, – тиxo ответила Джоанна.

– Откуда вы знаете? – Теперь он попросту тянул время, уклоняясь от принятия решения.

Она пожала плечами.

– У вас такой вид... голодный. Как человек, у которого глисты – вы едите, но это вас не насыщает. – Она посмотрела на него, раздумывая, и он ужаснулся тому, что сам увеличил дистанцию между ними, что во всем был виноват только он сам.

– Я даже знаю, как она выглядит, – произнесла Джоанна. – Миловидна, очень тонкая фигура, резкий характер. Дом содержит без единого пятнышка, и еще у нее маловато чувства юмора.

– Как вы все это узнали? – неловко спросил Слайдер.

Он видел ее внезапную усталость от всего этого. Она сделала все для него, а он оказался слишком слабым и трусливым для правильного шага в ту или другую сторону.

– Лучше я поеду. Спасибо большое за ужин.

Оставь все как есть. Дай ей уйти. Не напрашивайся на неприятности. Жизнь, какая она у тебя есть, и без того достаточно сложна.

– Где вы живете? – задыхаясь, спросил он. Еще один, последний вздох перед тем, как утонуть. Ухватиться за соломинку. Она могла сказать, что на севере или на юге, где угодно, но не па западе, и это было бы все. Пусть Бог решит. И если она скажет, что на западе, что тогда? Джоанна уже успела отвернуться от него, как будто она делает над собой усилие. Она посмотрела па него с сомнением, как будто решая, отвечать или нет.

– Тернхэм-Грин, – наконец произнесла она без всякой интонации.

Он облизнул пересохшие губы.

– Это мне по пути, – проговорил он голосом, каким мог бы разговаривать рыбий скелет. – Я живу в Рюислипе.

– Вы можете проводить меня, если обещаете не штрафовать за превышение скорости.

Желудок его взлетел к самому горлу, как скоростной лифт, и он кивнул, и они направились к своим машинам, стоявшим одна за другой на боковой улице. Даже дойдя до крайности, он продолжал уверять себя, что не думает делать ничего плохого, что ему было бы очень легко потерять ее из виду при поездке через весь город. Но, конечно, она тоже это понимала, и было уже слишком поздно, он опоздал с этим на несколько часов.

Ехать в сторону Чизвика достаточно долго, чтобы Слайдер мог обо всем подумать и несколько раз испугаться того, о чем думал. Уж почти двадцать лет минуло с тех пор, как он занимался любовью с кем-то, помимо Айрин, и прошло много времени – Боже ты мой, это уж в самом деле уже больше года, – как он занимался этим с самой Айрин. Высокие моральные и общественные соображения толкались в поисках места в его съежившимся мозгу рядом с тихим и подлым беспокойством об обычаях, ожиданиях, осуществлении и даже о нижнем белье до такой степени, что желание было подавлено и он уже не мог больше думать о каких-либо хороших и достаточных причинах делать то, что он уже делал.

И, тем не менее, он продолжал следовать за ней почти автоматически, удерживаясь в двух корпусах от хвостовых огней ее «Альфы Джи-Ти», повторяя ее правые и левые повороты как жеребенок, следующий за кобылой, потому что сделать что-то другое могло толкнуть его к принятию того решения, которое он уже не был способен выполнить.

Наконец они остановились, припарковались и вылезли из машин. Пустые извинения сами собой складывались в его мозгу, и, если бы она заговорила с ним или хотя бы взглянула на него, он скорее бы промямлил бы их и сбежал. Но она уже держала наготове ключи от своей квартиры, открыла дверь и вошла не оглядываясь, оставив ее открытой для него, так что он просто последовал за ней, как будто момент для принятия окончательного решения еще не пришел.

Уже потом он поражался, как много из его душевного состояния она угадала и как много сделала, чтобы облегчить ему путь. Она ждала его в холле, не включая света и не сняв жакета. Она только опустила свои сумки на пол и, когда он вошел в полутемный проход, просунула руки под его пальто, обняла его и подняла к нему лицо для поцелуя.

Слайдер с дрожью распался на мелкие кусочки. Никаких вопросов, которые надо задавать, и никаких вопросов, на которые надо отвечать. Он прижимал к себе эту мягкую женственность и ненасытно целовал ее, и ее рот и язык вели его с верностью хорошо знакомого партнера по танцам. Она повела бедрами, и он ощутил свою эрекцию, как камень, между ними и почувствовал отдаленную и смешную гордость. Наконец она прервала поцелуй, но только для того, чтобы потянуть его к спальне, которая была тускло освещена мерцающим светом уличного фонаря – как раз достаточным, чтобы видеть, но не слишком ярким.

Там была кровать, большая двуспальная кровать, покрытая покрывалом. Она обошла ее и села на дальний край спиной к нему, начав снимать одежду выверенными движениями. Значит, они и в самом деле собирались сделать это, в изумлении завопила часть его мозга. Он был рад тому, что она предоставила ему раздеться самому. Разум его был в таком состоянии, что он уже не был уверен ни в том, что он делает, ни в том, что он может уйти от этого без неуклюжей глупости. К моменту, когда на нем остались только трусы, она уже разделась и грациозно скользнула под простыни, спокойно глядя на него с подушки. Он усилием воли загнал на место желудок и снял трусы. Воздух в комнате холодил ему кожу, но его эрекция была столь велика и горяча, что он глупо подумал, что может нагреть комнату вроде иммерсионного нагревателя. Что за смешная мысль, одернул он себя, но, наверное, успел улыбнуться, потому что она улыбнулась ему в ответ и откинула для него простыню.

После всех его страхов все было до прекрасного просто. Он улегся рядом с ней, чувствуя все ее теплое и нежное тело; и прежде чем он успел начать думать, чего она может ожидать от него в качестве прелюдии, она потянула его на себя и в себя так легко, что он вздохнул с облегчением, как будто наконец попал в свой настоящий дом. Быть в ней было и странно, и, одновременно, почему-то так знакомо, в таком пронизывающем и блаженном сочетании, что он понимал, что это не может длиться долго. Но дело было не в этом – потом у них будет еще время для всего. Он прижался губами к ее губам, и когда они соединились, он почувствовал, как она выгнулась и, приподнимаясь, прильнула к нему еще теснее, и это и было оно. Он благодарно дал себе волю и наполнил ее так, как будто сохранял себя всю жизнь для этого момента.

И близко, и далеко от себя он услышал ее вздох – «Ах!». А потом они уплывали вместе, погрузившись в темные воды, чистые и законченные, как новорожденные. Спустя долгое время она поцеловала его в щеку и уткнула лицо в его шею, и тогда он соскользнул на спину и обхватил ее руками, положив ее голову на свое плечо, и это было очень хорошо. Он хотел сказать, что любит ее, но не мог говорить: все было слишком ярким, чувства были обострены, будто обнажились кончики его нервов, и разница между наслаждением и болью была невелика. Он нуждался на какое-то время в молчании, чтобы открыть для себя, сможет ли он переносить это новое и полное риска существование.

Глава 6 Бабочка и бегемот

Пробуждение было мягким, с тем рождественским ощущением, словно произошло что-то очень приятное, о чем он позабыл, пока спал. Он слегка пошевелился и ощутил рядом ответное движение, и понял, что он не в своей кровати и не один, и тут все вернулось к нему как единое целое. Он открыл глаза. В свете, шедшем от окна, он смотрел на нее, свернувшуюся на боку в спокойном сне. Простыни с нее соскользнули, и она выглядела одним сплошным изгибом, круто устремлявшимся к талии и пышно округлявшимся на груди и в бедрах. Волосы казались мягкими и тяжелыми, будто отлитыми из золота, слишком густыми, чтобы завиваться, каждая прядь их лежала отдельно, как лепестки бронзовой хризантемы.

Он протянул руку, чтобы убрать волосы с ее лица, и она улыбнулась и подставила лицо его руке. Он погладил ее брови и уголки улыбающегося рта и ощутил гибкость и текучесть под пальцами, как будто он мог лепить ее лицо, как скульптор. Он почувствовал мощь. Внешний мир был темен и сыр, как нечто только что созданное, и он весь принадлежал ему. Она вдруг задрожала, и он подтянул ее к себе и накрыл простыней. Она благодарно потянулась, согревшись, и ее рука коснулась его пениса, который тут же вырос ей навстречу.

– Х-м-м? – мягко вопросила она со все еще закрытыми глазами.

– Х-м-м? – ответил он, проведя ладонями по ее плечам и бедрам. Она развернулась и раскрылась как цветок, и он вошел в нее без усилий. На этот раз они не торопили время, мягко ища наслаждения, целуясь и касаясь друг друга, и это было невообразимо хорошо и не похоже ни на что из того, что он испытывал когда-либо раньше. Он был счастлив и изумлен.

– Я люблю тебя, – сказал он потом, приподнявшись на локтях и глядя на нее в ожидании реакции.

– А ты не думаешь, что еще немножко рано, чтобы говорить это? – изумленно спросила она.

– Рано? Я не знаю. У меня не было ничего, с чем бы я мог сравнивать. У меня так никогда не было, ты знаешь.

– В таком случае, я очень польщена.

– Хотел бы я, чтобы мы встретились много лет назад, – сказал он то, что многие люди говорят в такие минуты.

– Но, может быть, тогда я бы тебе не понравилась, – утешающе ответила Джоанна.

– Наверняка понравилась бы. Ты должна была... – Зеленый люминесцирующий циферблат радиочасов рядом с ней притянул его взгляд. Он слегка повернул к нему голову и похолодел от ужаса. – Иисусе, это же двадцать минут седьмого!

– В самом деле? – Непохоже было, чтобы она была встревожена этой новостью.

– Но этого же не может быть! Мы не могли проспать всю ночь напролет!

– Ну, не скажу, что это была вся ночь, – промурлыкала она, а затем, видя, что он действительно растерян, спросила уже серьезней: – В чем дело?

Но он уже откатился от нее к краю кровати и, свесив ноги, шарил руками по полу в поисках своей одежды. Она поняла, что было не так, и углы ее рта кисло изогнулись книзу.

– Господи Христе, – бормотал он, – как же так получилось? Что мне теперь, к черту, делать? Иисусе!

Она подвинулась вперед, чтобы видеть его.

– Ты не можешь сейчас ехать домой, – сказала она рассудительно. – Тебя не было там всю ночь, вот и все. Иди обратно в постель хоть ненадолго. Семь часов – это слишком рано для того, чтобы начинать выдумывать извинения.

Но это не помогло: мир накатился на него, как рухнувшая скала. Вся эта чистая радость была заблуждением, его всемогущество улетучилось. Дома наверняка ждал скандал, и он должен был обдумать ту ложь, которую расскажет. Вероятно, Айрин не поверит; ему становилось все хуже, независимо от того, поверит она или нет.

– Боже, – бормотал он, – Иисусе.

– Отнесись к этому полегче, – протестующим тоном сказала Джоанна.

Он покачал головой, ссутулив плечи и отодвигаясь.

– Мне необходимо сделать несколько звонков, – с жалким видом проговорил он. – Извини, пожалуйста.

Она посмотрела на него более долгим взглядом, затем тихо встала с противоположной стороны постели и завернулась в кусок хлопчатобумажной ткани, скрывая под ней свою сияющую наготу.

– Телефон рядом с тобой. Я пойду приготовлю чаю.

Она вышла, и он понял, что она не желала слышать, как он лжет, и это, пожалуй, было для него хуже всего. Он потянулся к телефону. Атертон долго не снимал трубку.

– Я был в душе. Что случилось? Вы рано встали.

– На самом деле я еще и не был в постели.

– Что?

– Не был в своей собственной постели. Меня не было дома всю ночь.

Короткое и ужасающее молчание на той стороне. Потом:

– Я, наверное, плохо расслышал. Пожалуйста, скажите мне, что вы не имели в виду того, о чем я подумал.

По тону его голоса Слайдер понял, что Атертон и в самом деле не думает, что все так и есть, как это можно понять из его слов, и это произвело на него еще более подавляющее действие.

– Я был с Джоанной Маршалл. Я и сейчас у нее.

Еще одна, еще худшая пауза.

– Иисусе, шеф, вы же не хотите сказать...

– Я пригласил ее на ужин, а потом... – Не было никакого приемлемого способа закончить эту фразу. Слайдер ощутил растущее чувство раздражения и вины. – Ох, ради Бога, не должен же я изобразить для тебя все в картинках, а? Можешь воспользоваться своим воображением. Ты сам частенько этим занимаешься.

– Да, но я...

– Проблема в том, что я должен что-то сказать Айрин. Могу я сказать, что был у тебя?

– О, это просто великолепно! – голос Атертона стал жестким. – Она будет просто обожать меня после этого.

– Ну, я не думаю, что ты ей здорово нравился в любом случае. Так что никакой разницы уже не будет. Ну, пожалуйста. Я позвоню ей и скажу, что мы работали допоздна у тебя дома, потом немножко выпили, а ехать домой было уже поздно.

– А почему вы не позвонили ей от меня?

– О Боже! Было уже поздно, и я подумал, что она уже спит и не хотел будить ее.

– Иисусе! И это – лучшее, на что вы способны?

– А какого еще черта я могу ей сказать? Ну давай же, ради Бога, прикрой меня.

– Ладно, – отрезал Атертон. – Но мне это не нравится. Это на вас не похоже. И что это на вас накатило?

– К каждому псу приходит его день, – тускло ответил Слайдер.

– Я хочу сказать, путаться со свидетельницей...

– Она несущественная свидетельница. Ради Бога, какое это имеет значение? Достаточно паршиво будет увидеть лицо Айрин, так не добавляй еще и ты мне неприятных минут.

– Ладно, ладно, не надо меня кусать! Я скажу все, что захотите. Я только беспокоюсь за вас, вот и все.

– Спасибо. Прости меня.

– Ладно, не обращайте внимания. – В голосе его ясно послышалась озабоченность. – Вы собираетесь сейчас звонить Айрин? Поедете домой?

От такой идеи Слайдер содрогнулся.

– Думаю, лучше не ехать. Я съезжу и поговорю с ближайшей родственницей Анн-Мари – теткой в Костволдсе. Сделаешь за меня бумажную работу? Ты получил мое сообщение прошлым вечером?

– Да. Ладно. Я приглашу старую Матушку Гостин сегодня утром и проверю насчет Джона Брауна. И еще я думал взять скрипку и отнести ее в «Сотби».

– Хорошо. И еще посмотри, может, поймаешь бывшего дружка Анн-Мари, этого типа Саймона Томпсона.

– О'кей. Увидимся позже?

– В зависимости, как пойдут дела. В любом случае я тебе позвоню.

– Хорошо. – Пауза. – Возьмете ее с собой?

Эта идея тут же заполнила мозг Слайдера своей яркой оригинальностью.

– Ну, я... Да, я думал, что мог бы ее взять.

Он услышал, как Атертон вздохнул.

– Ну, будьте осторожны, ладно, шеф?

– Обязательно, – жестко ответил он и положил трубку.

Вошла Джоанна с чашкой чая.

– Закончил?

– Это был Атертон, мой сержант. Он сказал, что... что прикроет меня. Ты понимаешь.

– О-о. – Она отвернулась от него.

– Но сейчас я должен...

– Пойду приму ванну, – быстро прервала она и вновь оставила его наедине с телефоном, выйдя с бесстрастным выражением лица. Так, это еще была легкая часть дела, подумал он, набирая свой домашний номер.

Айрин сняла трубку на втором звонке.

– Билл?

– Хэлло. Я тебя не разбудил?

– Где ты? Что случилось? Я волновалась до тошноты!

– Я был с Атертоном. У него дома. Разве Николлс не звонил тебе?

– Он звонил вчера вечером и сказал, что ты будешь поздно, и все. Он не говорил, что ты вообще не придешь домой. И до какого времени ты опрашиваешь свидетелей? Они что, все работают в ночную смену?

По крайней мере, когда она злилась, с ней иметь дело было лучше, чем когда она обижалась или тревожилась. Он ощутил виноватое облегчение.

– Это были музыканты, они давали концерт, и нам пришлось дожидаться, когда они закончат. Потом Атертон и я продолжили работу над показаниями. Пару раз выпили и... ну, я подумал, что мне лучше не садиться за руль.

– Почему же, черт тебя побери, ты не позвонил? Я же не знала, что с тобой произошло. Может, ты умер.

– О, дорогая, но было поздно. Мы и не заметили, как быстро идет время. Я подумал, что ты уже спишь. Я не хотел будить тебя...

– Я и не спала. Как, по-твоему, я могла заснуть, не зная, где ты и что с тобой? Какое мне дело, сколько было времени, ты должен был позвонить!

– Извини. Я просто не хотел тебя беспокоить. В другой раз буду знать, – сказал Слайдер несчастным голосом.

– Ты эгоистичный мерзавец, понимаешь ты это? С тобой могло случиться все что угодно при твоей работе. Я только могу сидеть дома и переживать, увижу ли тебя еще когда-нибудь, если какой-нибудь псих полезет на тебя с ножом...

– Они бы связались с тобой, если б со мной что-нибудь случилось.

– Не шути об этом, мерзавец! – Он ничего не ответил, Через мгновение она заговорила более пониженным тоном. – Я знаю, что это было – ты и этот чертов Атертон, вы напились оба, так ведь?

– Да мы только выпили пару «скотчей»... – Он старался, чтобы облегчение не было слышно в его голосе, когда угроза отступила и подозрения направились по ложному пути. Пусть себе думает, что так и было!

– Не рассказывай мне сказки! Терпеть не могу этого человека – он всегда пытается настроить тебя против меня. Я знаю, каковы вы оба, когда вы вместе – рассказываете грязные историйки и хихикаете, как маленькие глупые мальчишки. Ты даже не соображаешь, как он тянет тебя назад. Если б не он, тебя давно бы повысили.

– О, хватит тебе, дорогая...

– Не называй меня «дорогая»! – оборвала она, но он слышал по ее голосу, что пик гнева уже позади. Новые, обостренные жалобы сменились привычной старой песней. – Ты бы уже был старшим инспектором – это все понимают. Твой распрекрасный проклятый Атертон тоже это понимает. Он ревнует – вот почему он старается тянуть тебя назад.

Слайдер проигнорировал это. Он придал своему голосу наибольшую убедительность и рассудительность.

– Послушай, дорогая, мне очень жаль, что тебе пришлось волноваться, и я обещаю позвонить, если такое случится опять. Но сейчас мне надо заканчивать – у меня сегодня еще до черта дел.

– Ты что, не приедешь домой переодеться?

– Придется работать так, как есть. Рубашка еще не очень несвежая, а побреюсь я в участке.

Бытовые детали, казалось, успокоили ее.

– Полагаю, бесполезно спрашивать, когда ты явишься домой сегодня?

– Постараюсь не слишком поздно, но обещать не могу. Ты же знаешь, как это бывает.

– Да, я знаю, как это бывает, – иронически ответила она, но все же приняла его ответ. Она приняла его ответ! Лодка опять вышла из опасного крена. Он дал отбой и обнаружил, что весь вспотел, несмотря на холодный январский воздух.

Его чуть не стошнило. Так вот как это выглядит. Он подумал о том, что наверняка есть тысячи мужчин, для которых такое вранье и маскировка являются частью их обычной, повседневной жизни, и удивился, как они могут привыкнуть к этому. А сейчас он просто уподобился им, разве не так? И хорошо справился. Врал, как знаток этого дела, и ведь выкрутился, и ведь почувствовал облегчение, когда она проглотила его вранье. Отвращение к самому себе достигло предела. Может, все мужчины рождаются с этой способностью, подумал он. Ладно, теперь он знал то же, что знали они.

Пик отвращения миновал. Он прислушался и расслышал где-то плеск воды, и подумал о Джоанне, и сразу начисто пропало огорчение от телефонных разговоров, не оставив после себя никаких следов. Он подумал о том, как они занимались любовью, и по коже пробежал жар. Мы можем провести весь день вместе, если она сегодня не работает. О, молю тебя, Боже, чтобы она не работала! Целый день с ней!..

Это – оборотная сторона медали, верно? Какое же полное дерьмо мы все, подумал он, но эта мысль не содержала настоящего осуждения. О, Боже, молю тебя, пусть она не работает сегодня! И пусть у нее найдется бритва в ванной с хотя бы мало-мальски приличным лезвием. Он встал и двинулся в направлении плеска.

* * *
Человек из «Сотби», Эндрю Уотсон, кроме того, что был высок, тонок, имел светлые волосы и был отлично одет, обладал еще и той безошибочно определяемой красотой высших классов общества, которая брала корни в поколениях, выросших на базе протеиновой диеты и современной санитарии. Облик его создавал впечатление обладания и молодостью и мудростью в равных, несовместимых для обычных людей пропорциях. На самом деле он не мог быть молод настолько, насколько выглядел, и при этом быть руководителем такого ранга, каким он был. Детство, проведенное в Уейбридже и его общешкольное образование давили на Атертона. В сравнении с Уотсоном он ощущал себя гигантским и неуклюжим, как бегемот. Ему казалось, что его передвижения по комнате опасны, как будто он мог раздавить Уотсона под ногой как бабочку. А лосьон после бритья, которым пользовался Уотсон, имел настолько неуловимый аромат, что поначалу Атертон отнес его на счет своего воображения.

Отбросив все признаки своего положения, тем не менее, он был полностью поглощен скрипкой. И это было тем более удивительно для Атертона, так как он ждал лишь холодного и спокойного проявления профессионального интереса. После длительного и осторожного осмотра, продолжительной консультаций с коллегой и просмотра справочника, столь же толстого, как изданная в восемнадцатом веке Библия, Уотсон, казалось, был готов пройтись по каждому дюйму скрипки еще раз, но уже с лупой, и Атертон нетерпеливо пошевелился. У него были и другие дела. И еще он хотел оказаться в участке, когда привезут миссис Гостин. Телефон ее этим утром не отвечал, поэтому Атертон велел одному из полисменов в униформе съездить и привезти ее. Наконец Уотсон повернулся к нему.

– Могу ли я спросить, где вы достали этот инструмент, сэр?

– Вы можете спросить, но я вправе не отвечать вам, – в том же ключе ответил Атертон. Это была ловушка – выражаться в таком вот стиле. – Является ли фактически она работой Страдивари?

– Конечно, является, и ценной – очень ценной. Мой коллега согласился со мной, что скрипка сделана руками Страдивари в Кремоне в 1707 году и всегда была известна под именем La Donna.

Атертон молча кивнул.

– Здесь, если вы обратили внимание, наличествует волокнистое дерево, образующее донце инструмента, что очень необычно и отличительно, – продолжил Уотсон, поворачивая скрипку для демонстрации. – Атертон поглядел, не увидел ничего отличительного и кивнул еще раз. – Эта вещь была очень хорошо известна, и ее история была задокументирована вплоть до Второй Мировой войны, когда она исчезла, как исчезали столь многие сокровища во время нацистской оккупации Италии. С тех пор было великое множество размышлений и предположений о ее судьбе, естественно. Было бы в величайшей степени интересно, – тут он заговорил быстрее, – не только мне лично, но и всему миру узнать, как она вновь появилась на свет.

Атертон покачал головой.

– Если бы я мог рассказать вам, я бы это сделал. Вы совершенно уверены, что это подлинная вещь?

– О, совершенно. Есть много признаков, делающих ее уникальной. Например, если вы посмотрите на завиток, здесь...

– Я счастлив поверить вашему слову, – торопливо прервал Атертон.

Уотсон выглядел обиженным.

– Вы можете, естественно, спросить мнение других. Я мог бы рекомендовать...

– Я уверен, что в этом нет необходимости. – Атертон вежливо улыбнулся, стараясь не подавлять Уотсона своей массивной фигурой викинга. – Могли бы вы дать мне оценку ее стоимости?

– С вещью подобной важности это всегда трудно сказать. Это полностью зависит от того, кто присутствует на аукционе, и часто возникают большие сюрпризы, когда раритеты, подобные этому, выставляются для продажи. Цены иногда уходят далеко вперед от ожидаемых. Но если бы вы попросили меня выставить ее на аукцион для вас, я бы порекомендовал вам начать со стартовой цены по меньшей мере в семьсот или восемьсот тысяч.

– Фунтов?

– О, да. Мы больше не совершаем сделок в гинеях. – Уотсон восстанавливал свое спокойствие, в то время как Атертон терял свое. – Вы должны понимать, что это очень старинный и важный инструмент. И он в превосходном состоянии, рад это сказать. Он пробежал рукой по поверхности скрипки с любовью настоящего ценителя и знатока, потом кинул быстрый взгляд в лицо Атертона. – Фактически она могла бы легко принести больше миллиона. Если бы вы когда-нибудь действительно пришли, чтобы продать ее, я бы расценил как привилегию право осуществить продажу для вас. И если вы когда-нибудь почувствуете, что можете огласить ее историю, я был бы исключительно благодарен.

Атертон ничего не ответил, и Уотсон вздохнул и мягко уложил скрипку в футляр.

– Это просто шокирует – видеть такой прекрасный инструмент в таком ужасном футляре и с такими ужасными смычками. Я надеюсь, никто и никогда не пытался играть на ней ни одним из них.

Атертон заинтересовался.

– Вы думаете, смычки... не соответствуют? – Он тщательно подобрал слово.

– Я не могу поверить, что настоящий музыкант когда-либо мог даже прикоснуться к любому из них, – ответствовал Уотсон с искренней верой.

– Я и не знал, что бывают хорошие смычки и плохие.

– О да. И хорошие смычки сегодня становятся почти что капиталовложением. Боюсь, я не так хорошо в них разбираюсь, как должен бы – они сами по себе целая наука. Если вы хотели узнать о смычках, вам надо было пойти и повидать мистера Саломана из «Винси» – фирма «Виней» занимается антиквариатом, это через несколько дверей от нас по Бонд-Стрит. Мистер Саломан является, вероятно, ведущим авторитетом в стране по смычкам. Я уверен, он тоже получит удовольствие, увидев эту скрипку.

– Благодарю вас, мистер Уотсон, – промолвил Атертон, сдерживая желание любовно пожать тому руку, и убрал свое массивное тело и скрипку из жизни мистера Уотсона.

В первую очередь он отправился на поиски телефона и позвонил в участок. Маккей, взявший трубку в комнате уголовного розыска, сказал, что пока не было никакого ответа по телефону миссис Гостин и никто не открывает дверь на звонки. Атертон ощутил беспокойство и тревогу.

– Скажи им, чтобы продолжали попытки, ладно? Такая старая пташка, как она, не могла уйти далеко. Она вот-вот вернется. Я буду время от времени звонить, чтобы узнать, привезли ли вы ее.

Теперь он был свободен для выполнения следующего задания, встречи с Джоном Брауном, менеджером по кадрам оркестра, – розовым, толстым человеком за сорок, с плоскими и враждебными глазами стареющего гомосексуалиста. Браун встретил Атертона бесстрашно и с явным духом оскорбительности, поведением своим напоминая кошку на приеме у ветеринара. Всем видом оп показывал, что он один из тех людей, на которых жизнь постоянно взваливает все большее и большее незаслуженное бремя.

– Она у нас недавно. Она из Бирмингема, – сказал он, как бы показывая, что ему до нее нет дела.

– Где она работала в Бирмингеме? – неизобретательно спросил Атертон.

Браун скорчил презрительную гримасу.

– В оркестре – Бирмингемский муниципальный оркестр. Она была там около трех лет. Они могли бы рассказать о ее личной жизни гораздо больше, чем я, – добавил он еще более презрительно.

– Были ли у нее близкие друзья в вашем оркестре?

Браун пожал плечами.

– Она болталась с Джоанной Маршалл и ее компанией, но они ведь «делили парту». Так что чего другого вы могли ожидать? Большинство из них проводят вместе со своей секцией перерывы на кофе и все такое. Не думаю, чтобы она была особенно дружна с кем-нибудь. Она не из дружелюбных. В нерабочее время – я не могу вам сказать, чем она могла заниматься.

– Она много пила? Принимала наркотики – марихуану или что-нибудь в этом роде? У нее когда-нибудь были какие-то проблемы?

– Откуда мне знать? – Браун отвернулся.

– Вы ее не любили, так ведь? – спросил Атертон тоном, каким женщины говорят между собой.

– Я никогда не говорил, что она мне нравится или не нравится, – парировал Браун с достоинством, полностью игнорируя атертоновскую увертюру. – Она была хорошим музыкантом, но не надежней, чем остальные. Это единственное, что в ее личности могло интересовать меня хоть в малейшей степени. Мне не платят за то, чтобы я любил их, знаете.

– Что вы имеете в виду, говоря «не надежнее остальных»? Не надежнее кого?

– О, они всегда жаждут свободы от работы, чтобы подработать на стороне. Она хотела бы время от времени играть в прежнем оркестре. В наши дни они все такие – жадные. Никакой преданности. Никаких мыслей о том, сколько хлопот это создает всем другим. Она взяла в обычай ездить туда по крайней мере раз в месяц, и, откровенно говоря, я удивляюсь, что они брали ее. Я имею в виду, что там должно быть множество других классных скрипачей, которых они могли использовать прямо на месте. Она не была настолько уж изумительна, чтобы никто другой не мог ее заменить.

Атертон дал этой информации улечься в голове, не будучи пока способным сделать из нее какие-либо выводы.

– У нее был дружок? Может, кто-нибудь из оркестра? – задал он следующий вопрос.

Браун вновь повел плечами.

– Это я могу себе представить. У них у всех мораль уличных кошек.

– Что, у музыкантов?

– У женщин! – выплюнул Браун с потемневшим лицом. – Я не люблю женщин в оркестре, могу сказать это вам совершенно бесплатно. Они создают трудности. Они шляются повсюду, создают группировки и настраивают одних против других, шушукаются за спинами людей. Если вы им что-нибудь скажете, они начинают рыдать, и вы вынуждены отступиться. Дисциплина рушится на части. Никогда у нас не было таких проблем, пока мы не начали брать в оркестр женщин. Но, разумеется, – он криво ухмыльнулся, – теперь это закон. Нам не позволено держать их подальше.

Но Атертон был хорошо вышколен и выказал полное бесстрастие к услышанному.

– Но у нее не было кого-то в частности? Какого-то мужчины из ее секции? – настойчиво переспросил он.

Глаза его собеседника скользнули в сторону.

– Я полагаю, вы имеете в виду Саймона Томпсона? Они были вместе однажды, во время гастролей. Вы лучше спросите о ней его, а не меня. Это не мое дело.

– Спасибо, я так и сделаю. – Не любит женщин, подумал Атертон. Что еще? – Когда вы в последний раз видели мисс Остин?

– В телецентре в понедельник, конечно. Вы это знаете.

– Да, но когда точно? Вы видели, как она уходила, например?

– Я не видел, как она выходила из здания, если вы это имеете в виду. Я стоял у двери в студию и раздавал платежные извещения. Отдал ей ее бумажку, и это был последний раз, когда я ее видел. К тому времени, когда я вышел из здания, все уже разъехались.

– Как им платят? Направляют в банк?

– Да. Я только выдаю извещения.

– Сколько она зарабатывала? Я предполагаю, это-то вы должны знать, не так ли?

– У меня есть компьютерная распечатка, если вы хотите просмотреть ее. Я не помню вот так, навскидку. Они все работают повременно, и оплачиваются по выступлениям, так что оплата меняется в каждом случае от месяца к месяцу, в зависимости от того, сколько было работы.

– Значит, если месяц был спокойным, то получают они поменьше?

– Не обязательно так. Все они подрабатывают на стороне, в других оркестрах. У них могут быть выступления там, когда мы не работаем.

Браун принес толстую стопку бело-зеленых полосатых листов, положил ее на стол и начал листать, быстро и со знанием дела.

– Вот вам Остин. За последний месяц она получила восемьсот двадцать фунтов и тридцать три шиллинга.

– Насколько это близко к среднему?

– Не могу сказать. Мы были порядочно заняты в прошлом месяце, но это не был лучший месяц в году. Перед Рождеством всегда бывают пустые промежутки.

Атертон подсчитывал. Значит, она получала между десятью и двенадцатью тысячами в год – в любом случае недостаточно для покупки «Страдивариуса», ни даже для того, чтобы просто прицениваться к нему. Похоже, она должна была влезть в какое-то достаточно большое дерьмо, чтобы оказаться владелицей такой скрипки. Через плечо Брауна он просмотрел детали, касающиеся банковского счета Анн-Мари, и, наблюдая краем глаза за лицом Брауна, спросил:

– Вы знаете, на какой скрипке она играла?

Реакция была простым умеренным удивлением.

– Понятия не имею. Джоанна Маршалл, вероятно, знает, если это важно для вас.

Ладно, если «Страд» и был ключем ко всему этому, то Браун ничего о нем не знал.

– О'кей, значит, вы дали мисс Остин ее извещение, и это был последний раз, когда вы ее видели?

Браун опять стал немногословным.

– Я уже говорил вам это.

– А что вы делали потом, в порядке процедуры опроса?

– Я поехал домой и лег спать.

– Кто-нибудь может подтвердить это? Вы живете здесь один?

Презрение сменилось приглушенным гневом – или это было какое-то опасение?

– Я разделяю эту квартиру, как это зачастую бывает. Мой сожитель может назвать вам время, когда я пришел.

– Ваш сожитель?

– Да. – Он выплюнул это слово. – Его зовут Тревор Байерс. Вы могли слышать о нем – он работает консультирующим хирургом-ортопедом в госпитале Святой Марии. Это достаточно респектабельно для вас?

Ого, подумал Атертон, записывая фамилию, уж не здесь ли собака зарыта?

– Более чем, – подтвердил он, пытаясь хоть немного умаслить Брауна. Он решил испробовать с ним старый добрый смущающий трюк «кстати, между прочим».

– Кстати, не было ли каких-нибудь недоразумений между вами и мисс Остин? Перебранки или чего-то в этом роде?

Браун уперся кулаками в стол и нагнулся вперед, опираясь на них и выставив вперед побагровевшее лицо.

– Что это вы тут пытаетесь предположить? Я не любил ее, и я не делаю из этого секрета. Она вечно создавала трудности. От всех них хлопот полон рот. Женщинам не место в оркестрах – я уже говорил это. Они все время аморальны, и их ум никогда не направлен на работу.

– Вы не одобряли ее отношения с Томпсоном?

Браун взял себя в руки и выпрямился, тяжело дыша.

– Я сказал вам – это не мое дело. Это она была причиной всех зол, она вела разговоры за спинами, распространяя ложь...

– О вас?

– Нет! – Он глубоко вздохнул. – Меня бы нисколько не заботило, что бы она могла сказать, и если вы думаете, что это я убил ее – вы лаете не на то дерево. Я не стал бы пачкать о нее руки. И чтобы понять то, что это она была причиной проблем, расспросите Томпсона. Он вам расскажет.

– Это обычная процедура, не более того, сэр, – успокаивающе произнес Атертон, – мы обязаны расспрашивать обо всем, даже о, казалось бы, невероятном, и проверять каждого – простая рутинная проверка, вы же понимаете.

Сев в свою машину, он задумался. Гомосексуалист Браун – и Остин со слишком большим количеством денег? Может быть, она шантажировала его? Это не является незаконным – подставлять зад, но, может, выдающийся хирург не хотел, чтобы это выплыло наружу? С другой стороны... Он вздохнул. Проверять каждого, сказал он Брауну, и впереди еще была чертова прорва тех, кого надо проверять. Ну почему не могла эта проклятая девка оказаться смотрительницей маяка или кем-нибудь еще, также работающим в одиночку, а не музыкантшей в составе оркестра из сотни человек, имеющих к тому же необычные наклонности?

А «чистая и великолепная девушка» Билла начинала несколько тускнеть и покрываться пятнами. Делая все возможные допущения на предвзятость Брауна, тем не менее должно было быть нечто достаточно необычное, что касалось Анн-Мари Остин. Брови его слегка нахмурились. Что происходит со стариной Биллом? Сначала он возник по поводу девицы Остин, а потом и вообще напрочь выбился из собственного характера и трахнул свидетельницу – и это человек, который никогда не был нечестен по отношению к своей жене за все, сколько там ни было, годы семейной жизни. Все это начинало причинять сильное беспокойство.

Глава 7 Последние меблированные комнаты в мире

Поначалу Слайдер вел машину так, как будто и он, и автомобиль были сделаны из стекла, дышал он при этом с ненормальной осторожностью пьяного, иногда даже задерживая дыхание, как будто желая проверить, не изменится ли что-нибудь от этого, не исчезнет ли вдруг Джоанна и не обнаружит ли он себя по-прежнему сидящим в одиночестве в своей машине в транспортной пробке где-то на Перивэйл. Его разум, казалось, раздулся до непомерных размеров, подобно сахарной вате, в попытках охватить новое вкупе с давно знакомым. То, что он узнал о Джоанне, должно было улечься рядом с давним и глубоко укоренившимся опытом жизни с Айрин и детьми, и оба пытались одновременно занять место, предназначенное поначалу лишь для одного, противореча законам физики, которые он помнил еще со школьной скамьи.

Никогда прежде он не испытывал таких чувств. Он считал лживыми и фальшивыми слова любимых песен – но они оказались правдой. Это не было простым развитием ранее испытанных им чувств – это было нечто совершенно новое для него, и он едва ли мог понять, что же ему с этим делать. Еще подростком он раз-другой влюблялся в девушек, потом появилась Айрин, но он никогда не чувствовал подобного с Айрин.

Он не мог припомнить, чтобы когда-либо испытывал столь сильное чувство по отношению к Айрин. Для него женитьба на ней была еще одним, правильным шагом в жизни: ты кончаешь школу, ты идешь работать, потом ты женишься. Он восхищался ею под действием доводов своей матери о целях, которых надо достигнуть, и искренне предполагал, что поскольку он женится на Айрин, значит, он должен любить ее.

Женившись, он прекрасно относился к ней, во-первых, потому, что это было правильным поведением, и во-вторых, вероятно, это попросту было в его натуре – испытывать к людям симпатию. Ты сам стелил свою постель, сказала бы его мать, если б только когда-нибудь могла узнать о его разочаровании в Айрин, значит, теперь ты обязан спать в ней. Ну, он и сам раньше так думал. Но сейчас он был вынужден бороться с мыслью, ранящей его самоуважение – что он поступал хорошо с Айрин лишь потому, что не испытывал желания поступить иначе.

Но нет, это было еще не все. Он был женат на Айрин пятнадцать лет и никогда не знал ее по-настоящему, за исключением того, что изучил и мог предсказать достаточно хорошо, что она скажет или сделает в той или иной ситуации. Джоанну он только что встретил и не мог бы предсказать ее поведение ни в чем, и все равно испытывал чувство, что знает ее в совершенстве, до мозга костей. Ему казалось, что даже если она скажет или сделает нечто ошеломительное, это даже не удивит его.

Это был устрашающий кризис. Он обманул жену. Он был неверен ей, переспал с другой женщиной и солгал, чтобы скрыть измену. Хуже того, он собирался продолжать делать это и дальше, и так долго и часто, как только сможет. Сломанные вещи можно склеить, но они никогда не будут такими хорошими, как раньше, он знал это. В общем, то, что он начал, должно было изменить всю его жизнь. В этом был весь риск, в этом было сожаление об Айрин и детях, и он постиг и понял это. Чего он не мог понять – так это почему все осознанное им совершенно не тревожит его; почему, зная, что все, что он делает, опасно и неправильно с любой точки зрения, он чувствовал лишь эту громадную и все более увеличивающуюся радость, будто вся его жизнь только сейчас начинала развиваться перед ним.

Джоанна, поглядывая на него искоса, могла увидеть лишь легкую улыбку на его губах.

– О чем это вы думаете, дорогой инспектор?

Счастье выплеснулось из негосмехом.

– Ты больше не можешь называть меня «инспектор»!

– Ну, а тогда как? Это смешно, но я ведь не знаю твоего имени.

– А оно было на моем удостоверении.

– Я не обратила внимания тогда.

– Джордж Уильям Слайдер. Но меня всегда звали Билл, потому что мой отец тоже Джордж.

Смешно, он почувствовал смущение, произнося вслух свое имя, как будто ему было шестнадцать и это было его первое свидание.

– О да, – сказала она, – теперь я знаю, я вижу, тебе это имя подходит. А тебе самому нравится, когда тебя называют Билл?

– Ну, мало кто сейчас так меня зовет. В полиции все еще принято называть друг друга по фамилии. Полувоенная организация, понимаешь? Мне кажется, это напоминает немножко общую школу. Я, например, всегда зову Атертона по фамилии. Я просто не могу подумать о нем как о Джиме, хотя те, кто помоложе, наверное, так и делают.

– А ты учился в общей школе?

Он улыбнулся от такой мысли.

– Пресвятой Боже, нет! «Средняя школа Тимберлог-Лэйн», вот какая была моя школа.

– Какое прелестное название, – поддразнила она. – А где это – Тимберлог-Лэйн?

– В Эссексе, Верхний Хокси. Это была красивая новенькая школа в те дни, одна из этих, знаешь, «Гордость Пятидесятых», их создавали специально, чтобы справиться с послевоенной ситуацией.

– А где этот Верхний Хокси?

– Около Колчестера. Это всегда была небольшая деревенька, а потом там выстроили комплекс зданий – эту школу, – и теперь практически деревенька превратилась в пригород. Ты же знаешь, как это бывает.

– Да, я знаю – сначала это деревня, зеленая, со старой кузницей, бережно сохраняемая, а потом она вдруг обстраивается улицами с современными зданиями со стоящими около них «Вольво».

– Вроде того. А еще раньше там было старое поместье – в те дни, когда я был ребенком.

– Все начало портиться еще тогда?

– М-м-м. Смешно – мы жили в старой деревне, поэтому считали себя выше людей из поместья, этих пришельцев. А они считали себя выше нас, потому что у нас не было ванных комнат и удобства были во дворах. Но у моего отца был почти акр, занятый садом, и он выращивал все наши овощи сам. А еще у него были кролики и ослик.

– Ослик?

– Для навоза.

– А-а. Грязно, но практично; Значит, ты – настоящий сельский паренек, да?

– Настоящее «земляное зернышко». Папа обычно брал меня с собой в лес или в поле, сажал на землю и говорил: «Теперь, парень, держи рот закрытым, а глаза открытыми, и ты узнаешь то, что надо знать». Я всегда думал, что это была очень хорошая тренировка для детектива.

– Значит, ты всегда хотел стать детективом?

– Думаю, да. С тех пор, как перерос тот возраст, когда хотел быть машинистом. Наверное, чтение всех историй о Шерлоке Холмсе и Секстоне Блейке подействовало на мозги.

– Могу поспорить, они гордятся тобой, – улыбнулась Джоанна. – Они все еще живут в Верхнем Как-его-там, твои родители?

– Хокси. Папа живет – в том же коттедже, и с тем же туалетом во дворе. Мама... мамы больше нет. – Он все еще не мог произнести: «Она умерла». Безличные слова, казалось, почему-то делали ее смерть не такой безвозвратной. – А твои родители?

– Оба живы. Они живут в Истбурне.

– Значит, ты родим оттуда?

– Нет, они живут там с тех пор, как ушли на пенсию. Я родилась в Лондоне – в Уиллесдене. Так что видишь, я никогда не уезжала далеко от дома.

– А они тоже гордятся тобой?

– Наверное. – Она пожала плечами, поймала его взгляд и улыбнулась. – О, я не хочу сказать, что они не думают обо мне или что-то в этом роде, но нас у них была чертова уйма – я седьмой ребенок из десяти. Не думаю, чтоб кто-нибудь усиленно заботился об одном ребенке, когда их так много. И я покинула дом так давно, что и сама уже не думаю о себе в связи с ними. Думаю, они рады, что я сама зарабатываю на свою честную корочку хлеба и не кончила свою карьеру в Холлоуэй или Шеффердс-Маркет, но все, что далее этого... – Она оставила фразу незаконченной. – Ты был единственным ребенком?

– Да.

– Ну, вот ты какой. Ты навещаешь отца?

– Иногда. Сейчас не так часто. Никогда не хватает времени, и еще он никогда не уживался с... – Он спохватился и умолк, и она взглянула на него.

– С твоей женой? Ладно, я думаю, ты иногда вынужден будешь упоминать о ней. Как ее зовут?

– Айрин, – неохотно ответил Слайдер. Он не хотел говорить о ней с Джоанной. С другой стороны, если он ничего больше не скажет, молчание станет общим и неестественным, так что в конце концов он заговорил с каким-то отчаянием. – Она очень нравилась маме. Мама всегда радовалась, что мы поженились. Но папа никак не мог ужиться с ней, и, когда мамы не стало, поездки к нему с Айрин превратились в серьезное испытание. С его стороны это выглядело как негласное указание приезжать без нее.

– Мне кажется, дорога очень длинная, – нейтрально произнесла Джоанна.

Опять воцарилось молчание. Слайдер вел машину дальше, и все отвратительное, знакомое и никому не нужное сплетение семейных взаимоотношений заполнило его мысли, беспорядочно громоздясь перед внутренним взором, как те отвратительные сборные дома военной поры, которые потом почему-то так и не были снесены. Мама была так горда, когда он женился на Айрин. Она рассматривала это, как «шаг вверх» – что ее единственный сын женится на девушке из Поместья. Девушке из дома, в котором есть ванные комнаты. Для нее Айрин была из «высших». Она была родом из семьи «высших», имевших автомобиль и телевизор, и стиральную машину; отец Айрин работал в офисе, а не делал грязную работу своими собственными руками.

Материнские представления и амбиции были равно простыми. Ее Билл получил хорошее образование и имел хорошую работу, и теперь он женился на девушке из более высокого класса, и в один прекрасный день мог стать владельцем собственного дома. Со знакомым спазмом он подумал о своей ненависти к Кататонии и о том, как она нравилась маме. Что ж, говорят ведь, что мужчины женятся на женщинах, похожих на их матерей.

Отец, с другой стороны, каким-то образом ухитрился избежать стандартизации, даваемой государственным образованием. Он умел читать и писать, его общие познания были достаточно широкими, но его взгляды на жизнь не были отлиты в жесткую форму. Он жил в тесной близости с землей и, по его собственной терминологии, имел чистый глаз и острый ум диких животных. Но и упрям был при этом, как его собственный осел. Он заявил, что Айрин – это не то, и стоял на своем. Справедливо говоря, он ни разу не дал ей ни единого шанса доказать обратное и не делал скидок на ее молодость и неопытность. То, что с ее стороны было проявлением нервозности или, в некоторых случаях, даже робости, он рассматривал как заносчивость. Слайдер, по своему обыкновению, видя обе стороны, оказался неспособным примирить их.

Но они продолжали, тем не менее, поддерживать видимость мира, избегая риска открытых стычек. Слайдер с немым ужасом вспоминал те воскресные визиты. О, этот торжественный чай вкупе с консервированной лососиной, салатом, фруктовым кексом и сотнями тысяч пустяков! Вежливые и монотонные разговоры, альбом с фотографиями и прогулка по саду, и стаканчик сладкого шерри «на посошок». Это был ритуал, который мог длиться и по сей день, если бы кончина мамы не положила конец необходимости скрывать свои чувства.

– Чем он занимался, твой отец? – неожиданно спросила Джоанна. – Ты из династии полицейских?

– Господи, нет, я первый. Папа был работником на ферме. – Даже после всех этих лет он все еще произносил это с вызовом, наследием тех дней, когда Айрин, стыдясь, говорила знакомым, что ее свекор – фермер, а иногда – что он «управляющий поместьем». – Коттедж, в котором мы жили, был служебным, но к моменту, как папа вышел на пенсию, времена изменились, и никто из нового поколения работников поместья не захотел бы жить в нем, так что хозяева разрешили папе остаться. Он, я думаю, там и умрет, и тогда они перестроят его, модернизируют и проведут центральное отопление, и какой-нибудь бухгалтер будет им пользоваться как дачей.

Он понимал, что сказанное им прозвучало с горечью, и постарался изменить тон.

– Ты бы, не узнала сейчас фермы, на которой работал отец. Когда я был мальчишкой, там было всего понемногу – несколько молочных коров, несколько свиней, несколько лошадей для пахоты, цыплята, утки, гуси шныряли повсюду. Теперь все занято фруктами. Акры и акры маленьких фруктовых деревьев, все высажены прямыми рядами. Они убрали все живые изгороди и засыпали все канавы, и посадили тысячи этих карликовых деревьев, вплоть до дороги. Это похоже на пустыню.

Как могут фруктовые деревья напоминать пустыню? Логика бросила ему вызов, и он впал в молчание. Но они и в самом деле создавали у него впечатление запустения. Джоанна на мгновение положила руку ему на колено и заговорила, как бы желая смягчить его.

– Сейчас многие вещи меняются. Они начали осознавать свои ошибки и вновь делают эти живые изгороди...

– Но это уже слишком поздно для тех изгородей, которые я знал в детстве, – ответил Слайдер. Он на секунду повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Ее глаза, которые раньше показались ему чисто карими, сейчас оказались наполненными золотистыми и красно-коричневыми точечками, сияя в солнечном свете. – Это самое ужасное в моей работе, – добавил он. – По самой своей природе она такова, что почти все, что я делаю, делается слишком поздно.

– Если ты из-за этого такой несчастный, то почему этим занимаешься? – спросила она, как спрашивали его многие до нее и как спрашивал себя и он сам.

– Потому, что было бы еще хуже, если бы я этим не занимался, – ответил он.

* * *
Саймон Томпсон жил в квартире на Ньюингтон-Грин-Роуд, в районе, где жили люди, которые еще не могли себе позволить жилья в Айслингтоне. Квартира располагалась над мясной лавкой и, как подумал Атертон, была, наверное, одной из последних меблированных квартир в мире. Он поднялся по темной и пыльной лестнице на второй этаж и остановился перед жиденькой потрепанной картонной дверью с прилепленной к ней бумажной табличкой. Ведущая дальше вверх лестница выглядела омерзительно, а с верхних этажей вниз наплывал запах грязных пеленок и горелого жира.

Томпсон резко открыл дверь на первый стук, как будто стоял наготове, пригнувшись и прислушиваясь к шагам на лестнице. По телефону голос его звучал нервно, одновременно и протестуя, и сдаваясь. Как предполагал Атертон, Томпсон хорошо сознавал, что он – второй человек, после Джоанны Маршалл, который, вероятнее всего, близко знал Анн-Мари Остин.

– Сержант Атертон. – Он произнес это скорее утвердительно, чем вопросительно. – Входите. Не знаю, почему вы хотите поговорить со мной. Я ничего об этом не знаю.

– В самом деле, сэр? – мирно спросил Атертон, входя в квартиру настолько большую, что у какого-нибудь продюсера ушло бы не меньше месяца, чтобы оформить ее для съемок телесериала.

– Сюда, – сказал Томпсон, и они вошли в комнату, которая, очевидно, была гостиной. Там стояла массивная древняя софа, вокруг которой, по всей вероятности, и была когда-то выстроена вся квартира, и набор несовпадающих друг с другом стульев и столов. Высококачественная аудиосистема занимала одну стену, не вписываясь в интерьер своей новизной и дороговизной и, по крайней мере, отвечая на вопрос, на что же Томпсон тратит свои доходы. По первому впечатлению казалось, что в эту систему входит все на свете, включая и плейер для компакт-дисков, и что она снабжена громадной коллекцией пластинок, кассет и компакт-дисков, а также парой колонок, похожих на черные холодильники.

Все остальное в комнате было завалено небрежно разбросанными предметами одежды, газетами, листами нотной бумага, пустыми бутылками, грязной фаянсовой посудой, книгами, пустыми конвертами от пластинок, яблочными огрызками, измятыми полотенцами и переполненными пепельницами. Окна были затянуты сеткой, настолько грязной, что их нельзя было увидеть с первого взгляда. На подлокотниках, ожидая, чтобы их повесили, лежали сложенные занавески, видимо, взятые из прачечной, но даже с того места, где он стоял, Атертон мог различить на них толстый слой пыли.

– Я едва ее знал, понимаете, – защищающимся тоном сказал Томпсон, едва они вошли. Он повернулся, чтобы стать лицом к Атертону.

Роста он был небольшого, но со стройной фигурой, манеры его были несколько театральны. У него были блестящие темные волосы, слишком тщательно уложенные, кожа – покрыта хорошим загаром, глаза – большие и голубые, с длинными изогнутыми ресницами. Черты лица были тонкими, лицо можно было назвать красивым, несмотря на раздражительное выражение полных губ, зубы его были такими белыми, что это могло дать только покрытие из косметической зубной пасты или протезирование. На каждой руке красовалось по золотому кольцу, а на правом запястье был еще и тяжелый золотой браслет. Левое запястье оттягивали часы, обычно называемые хронометром, которые явно были сконструированы для того, чтобы делать все что угодно, кроме разве что поджаривания тостов, и могли бы работать на глубине трех морских миль.

Словом, это был мужчина того сорта, который мог иметь верный успех у определенной категории женщин и с тем же верным успехом мог бы эксплуатировать их. Матушка Атертона могла бы выразить эту мысль более просто – «баловень». Маменькин сынок – всю его жизнь женщины обращались с ним как с любимым домашним животным и наверняка будут продолжать поступать так и дальше. Вполне возможно, у него были старшие сестры, которым нравилось наряжать его в платья, когда он был маленьким, и демонстрировать подружкам. Как отметил Атертон, Томпсон был еще и чересчур нервным. Руки его, выставленные вперед в защитном жесте, дрожали, а на выпяченной верхней губе блестел пот. Взгляд все время перебегал с лица Атертона в сторону, как у человека, который знает, что лежащее под софой тело плохо спрятано, и боится, как бы ноги трупа не высунулись из-под нее наружу.

– Могу я присесть? – спросил Атертон, раскапывая себе местечко на краю софы и моментально плюхнувшись на него, пока куча отодвинутого им барахла не соскользнула обратно. – Это чистая процедурная формальность, сэр, ничего такого, о чем стоит беспокоиться. Мы вынуждены беседовать с каждым, кто мог бы чем-то помочь нам.

– Но я едва ее знал, – вновь повторил Томпсон, устраиваясь на ручке кресла напротив Атертона с видом человека, в любой момент готового к бегству.

Атертон улыбнулся.

– Судя по тому, что нам говорили, никто не знал ее хорошо, но вы должны знать ее лучше остальных. В конце концов, у вас ведь был с ней роман, не так ли?

– Кто-то донес вам об этом, верно? – Он доверительно наклонился вперед. – Слушайте, мне нечего сказать. Я был с ней в постели пару раз, вот и все. Такое всегда случается во время гастролей. Это совсем ничего не значит. Каждый скажет вам то же самое.

– Каждый скажет, сэр? – Атертон заносил в блокнот какие-то пометки, и Томпсон проглотил наживку покорно, как ягненок. Наживка для ягненка?

– Да, конечно же! Это не было серьезно. Она и я немножко развлеклись, только на время гастролей. Так делает множество людей. Все заканчивается, когда мы садимся в самолет, чтобы возвращаться домой. Это как игра. Но когда мы вернулись домой, она начала делать вид, что все было всерьез, и говорить, что я обещал жениться на ней.

– А вы обещали?

– Конечно, нет! – расстроенно вскричал Томпсон. – Я никогда не говорил ей ничего подобного. А она продолжала виснуть на мне, и это было в самом деле возмутительно. Потом, когда я ей сказал, чтобы она отвязалась, она заявила, что заставит меня пожалеть об этом, и попыталась создать мне проблемы с моей девушкой...

– О, значит, у вас есть девушка, так, сэр?

Томпсон помрачнел.

– Она знала об этом с самого начала, Анн-Мари, я имею в виду. Значит, она понимала, что все это несерьезно. Элен и я живем вместе уже шесть лет. Анн-Мари знала это. Она угрожала рассказать Элен насчет... Ну, про гастроли. – Его негодование, казалось, вытеснило прочь нервозность. – Это бы просто убило Элен, и она знала это, сука этакая. Когда она только пришла в оркестр, я думал, что она очень приятная девушка. Но под этими делами с детским личиком она была просто отвратной штучкой.

Атертон слушал эту тираду с выражением симпатии, в то время как мозги его завихрялись под действием двойных стандартов Томпсона.

– Она в самом деле рассказала обо всем вашей девушке?

– Ну, нет, к счастью, она так и не сделала этого. Она звонила пару раз и вешала трубку, когда Элен подходила к телефону. И продолжала крутиться вокруг меня в баре во время антрактов, и говорила всякие вещи при Элен, вы понимаете. Ладно, Элен очень понятливая, но есть некоторые вещи, которые девушки не переносят. Но она все же сдалась под конец, слава Богу.

Атертон перевернул страницу.

– Могу я получить от вас некоторые данные, сэр? Когда вы в первый раз встретили Анн-Мари?

– В июле, когда она пришла к нам.

– Вы не были знакомы с ней до того? По-моему, она была в Ройал-Колледже?

– Я учился в Гилдхолле. Нет, мы с ней не пересекались раньше. Я думаю, она работала не в Лондоне.

– А потом вы уехали вместе на гастроли. Когда?

– В августе, в Афины, а потом в Италию в октябре.

– И вы... вы спали вместе во время обеих поездок?

– Ну, да. Я хочу сказать, да, спали. – Он выглядел неожиданно смущенным, возможно, осознав лишь сейчас, что повторная связь могла возбудить у нее ожидания.

– И это было, когда вы вернулись из Италии, что она начала «создавать вам проблемы»?

Томпсон нахмурился.

– Ну, н-нет, не сразу. Сначала все было хорошо, а через неделю или около того она неожиданно начала эти дела насчет женитьбы.

– Что заставило ее перемениться, как вы думаете?

Томпсон опять начал потеть.

– Я не знаю. Она просто... изменилась.

– Было ли что-нибудь такое, что вы сделали или сказали, что заставило бы ее подумать, что вы хотите продолжать видеться с ней?

– Нет! Нет, ничего, клянусь! Я счастлив с Элен. Мне не нужно было больше никого. Все это подразумевалось только на время гастролей, и я никогда ничего не говорил о женитьбе на ней. – Он смотрел на Атертона беспокойными глазами, как затравленная жертва смотрит на своего мучителя.

– После того выступления на телецентре пятнадцатого января – что вы делали?

– Я поехал домой.

– Вы не заезжали куда-нибудь выпить с кем-нибудь из друзей?

– Нет, я... я собирался поехать с Филом Редклиффом, но он хотел поехать с Джоанной и Анн-Мари, а я хотел избежать ее, поэтому я просто поехал домой.

– Прямо домой?

Легкое замешательство.

– Ну, я только сначала заскочил выпить в местный паб, неподалеку.

– В какой?

– «Стептоус». Это мой постоянный.

– Они вас там знают? Они вспомнят, что вы были там в тот вечер?

Томпсон постепенно приобретал загнанный вид.

– Я не знаю. Было довольно людно. Не знаю, вспомнят ли там меня.

– Вы с кем-нибудь разговаривали?

– Нет.

– Вы уверены в этом или нет? Вы пришли в паб выпить и ни с кем не заговорили?

– Я... нет, не разговаривал. Я просто выпил и поехал домой.

– Когда вы приехали домой?

Опять легкая задержка с ответом.

– Точно не знаю. Около половины одиннадцатого или в одиннадцать, я думаю.

– Ваша девушка сможет подтвердить это, полагаю?

– Ее не было, – ответил с несчастным видом Томпсон, – она была на работе. Она работает ночью.

– Она работает посменно?

– Она операционная сестра в клинике Святого Фомы.

Сердце Атертона ухнуло, но он и бровью не повел. Он записал услышанное и без паузы продолжил:

– Значит, никто не видел вас в пабе, и никто не видел вас, когда вы приехали домой?

– Я не убивал ее! – взорвался Томпсон. – Я бы просто не смог. Я не тот тип. Да у меня бы храбрости не хватило. Ради Бога! Спросите любого. Я ничего не сделал. Вы должны мне верить.

Атертон только улыбнулся.

– Это не мое дело, верить или не верить, сэр. – Он уже давно знал, что обращение к молодым людям «сэр» весьма обескураживало их.

– Я только обязан задать несколько вопросов, просто такова процедура. Какая у вас машина, сэр?

Томпсон уже перешел в стадию испуга.

– Машина? Коричневый «Альфа Спайдер». А почему вы спрашиваете о моей машине?

– Просто так положено. Она внизу, да?

– Нет, ее взяла Элен – ее машина на техобслуживании.

– И еще полное имя вашей молодой леди, сэр.

– Элен Моррис. Слушайте, ей не надо знать об... вы не должны говорить ей... насчет гастролей и все такое, или вы скажете?

– Нет, если только не буду вынужден, сэр, – с суровым видом ответил Атертон. – Но это следствие по делу об убийстве.

Томпсон с несчастным видом умолк и даже не додумался переспросить, что означала последняя фраза. Несколькими минутами позже Атертон уже вел свою «Сьерру» прочь от этого дома, мысленно потирая руки. Он все время лжет, думал Атертон, и он чертовски напуган – теперь нам осталось только выяснить чем. И – что лучше всего – его девушка работает операционной медсестрой. Очень многообещающая версия, подумал он, много лучше, чем этот Браун.

* * *
Вилла «Сторожка» в Стуртон-он-Фосс с полной очевидностью никогда не была ничьей сторожкой. Глядя на нее, Слайдер прикинул, что если Анн-Мари и была бедна, то это не было наследственной бедностью. Перед ними была элегантная, дорогая неоклассическая вилла, выстроенная в тридцатых годах из красивого красного кирпича, с белыми колоннами и портиками и зелеными ставнями. Просторная площадка, на которой стояла вилла, была безукоризненна, с усыпанной гравием подъездной дорожкой, ведущей к дому от выкрашенных белой краской ворот с пятью металлическими прутьями на каждой створке, которые смотрелись так, будто их расчесывали расческой и подвивали щипцами.

– Обалдеть!.. – тихо выговорила Джоанна, пока они медленно проезжали мимо ворот, чтобы получше рассмотреть дом.

– Это все, что ты можешь сказать по этому поводу? – осведомился Слайдер.

– Запах денег заставляет меня падать в обморок. Никогда не думала, что ее происхождение имело такой фон.

– Ты говорила о большом доме в деревне.

– Да, но я-то представляла виллу с двумя фронтонами на четыре спальни, знаешь, того типа, что продаются по сто пятьдесят тысяч в Северном Эктоне. Нужна, знаешь ли, практика, чтобы вообразить себе что-то настолько богатое, как вот это.

– Она никогда не намекала, что в семье водились деньги?

– Ни единого разочка. Она жила в драной однокомнатной квартирке – ох, да ты ведь видел ее, конечно, – и, насколько я знаю, жила только на то, что получала в оркестре. Она никогда не упоминала о побочных доходах или богатых родственниках. Может, это была гордыня.

– Ты говорила, что она не ладила с теткой.

– Я сказала, что у меня сложилось такое впечатление. Она не говорила этого столь многословно. – Тут Слайдер притормозил машину, поворачивая к воротам. – Ты собираешься въехать внутрь?

– По этому гравию? Я просто не осмелюсь. Нет, поставим машину здесь, на аллее.

– Тогда я могу подождать тебя в машине.

– Я тоже так подумал.

– Могла бы поспорить, что да. – Она наклонилась к нему и поцеловала в губы коротким и сочным поцелуем.

У него закружилась голова.

– Не делай этого, – неубедительно выговорил он. Она еще раз поцеловала его, на этот раз дольше, и когда она оторвалась от его губ, он заметил: – Ну, вот, теперь я буду вынужден идти по этой дорожке с застегнутым на все пуговицы пальто.

– А я-то думала, это придаст тебе храбрости при встрече с людьми рангом повыше тех, что у тебя в участке, – парировала она.

Он убрал ее руку, вышел из машины и нагнулся обратно для того, чтобы еще раз поцеловать ее.

– Будь умницей. Просто гаркни на любого, кто подойдет.

Дверь ему открыла пожилая горничная или домоправительница, которая отвела его в гостиную, красиво украшенную антиквариатом, толстым старым китайским ковром на полированном паркете и тяжелыми бархатными портьерами на французских окнах. Оставшись один, он прошелся по комнате, разглядывая картины на стенах. Он не много понимал в картинах, но, судя по рамам, они были старыми и дорогими; на некоторых из них были изображены лошади. Все в комнате было без единого пятнышка и хорошо начищено, а воздух благоухал лавандовым воском.

Он уже двинулся по второму кругу, рассматривая на этот раз орнамент и попутно отметив про себя, что здесь не было фотографий, даже на крышке рояля, что он посчитал необычным для дома подобного сорта и, в частности, для «тетушки» этого поколения и происхождения. Это была замечательно безликая комната, не открывавшая постороннему взгляду ничего, кроме того, что в какой-то период семейной жизни здесь появилось много денег.

Он уселся на краю обитой скользкой парчой софы, и тут дверь открылась и в комнату пулей влетели два истерически лающих керн-терьера, сопровождаемые белым карликовым пуделем с негармонирующими коричневыми пятнами вокруг глаз и под хвостом. Слайдер подобрал ноги, поскольку терьеры стали поочередно бросаться на них, пока пудель стоял и смотрел на него, непрерывно рыча и вздергивая верхнюю губу, обнажавшую желтые клыки.

Миссис Рингвуд появилась следом за ними.

– Мальчики, мальчики! – наставительно, но без осуждения адресовалась она к лающей компании. – С ними все будет в порядке, если вы просто не будете обращать на них внимания.

Слайдер, усомнившись в этом, с удивлением рассматривал тетку Анн-Мари. Он ожидал появления некой тучной и громадной тетки, этакой придиры с гладко зачесанными волосами, но миссис Рингвуд, хоть ей и было под шестьдесят, оказалась маленькой и очень тоненькой женщиной с золотыми волосами, подстриженными и уложенными в стиле Одри Хепберн. Ее украшения были дорогими и массивными, а одежда – столь модной, что Слайдер не встречал ничего отдаленно похожего на улицах дорогих районов города.

Она уселась напротив него, высоко скрестив ноги, браслеты с кандальным звоном скользнули по запястьям. Она производила общее впечатление настолько девичье, что если бы Слайдер не видел ее лица, он дал бы ей немногим более двадцати лет.

Слайдер начал с выражения соболезнований, хоть миссис Рингвуд ни единым знаком не дала понять, что нуждается в них или ожидает их.

– Это должно быть тяжелым ударом для вас, – тем не менее продолжил Слайдер, – и я прошу извинить меня за вторжение в столь неподходящий момент.

– Вы должны делать свою работу, конечно, – неохотно ответила она, – хотя я могу сразу сказать вам, что мы с Анн-Мари не были близки. У нас не было большой привязанности друг к другу.

А любил ли вообще кто-нибудь это бедное создание, подумал Слайдер, вслух сказав:

– Это очень откровенно с вашей стороны – сказать мне такое, мэм.

– Я бы не хотела, чтобы что-нибудь помешало вашему расследованию. Я думаю, лучше говорить с вами открыто с самого начала. Вы убеждены, что она убита, как я поняла?

– Да, мэм.

– Это кажется невероятным. Как могла такая девушка иметь врагов? Однако вам лучше знать, я полагаю.

– Вы растили Анн-Мари с самого детства, по-моему?

– На меня была возложена ответственность за нее, когда сестра умерла, – ответила миссис Рингвуд, ясно давая понять, что тут есть громадная разница. – Я была единственной близкой родственницей ребенка, следовательно, ожидалось, что я начну отвечать за нее, и мне пришлось согласиться с этим. Но я не считала себя достаточно квалифицированной – или обязанной, – чтобы стать ее второй матерью. Я послала ее в хорошую школу-интернат, а на каникулах она жила здесь под присмотром гувернантки. Я выполняла свой долг по отношению к ней.

– Это, должно быть, явилось некоторым финансовым бременем для вас, – попытался закинуть удочку Слайдер, – плата за школу и все такое.

Она проницательно взглянула на него.

– Школьные расходы Анн-Мари и другие расходы на ее жизнь выплачивались из опекунского фонда. Ее дед – мой отец – был очень богатым человеком. Это он построил этот дом. Рэйчел, мать Анн-Мари, и я – мы выросли здесь, и естественно, что мы ожидали разделить его владения после его смерти. Но Рэйчел вышла замуж без его одобрения, и он лишил ее доли и оставил все мне, за исключением того, что выделил в опекунский фонд, чтобы вырастить Анн-Мари. Так что, вы понимаете теперь, я не пострадала в смысле моих личных расходов в этом деле.

– Анн-Мари была единственным ребенком от этого брака?

Миссис Рингвуд кивнула.

– А после того, как она окончила школу, что произошло потом?

– Она уехала в музыкальный Ройал-Колледж в Лондоне учиться играть на скрипке. Это было единственным, к чему она проявила хоть какой-то интерес, и по этой причине я поощрила ее намерение. Я настаивала, чтобы она не оставалась здесь и бездельничала, что, боюсь, и было тем, чего ей хотелось. Она всегда была ленивым ребенком, вечно спала на ходу, как лунатик. Я сказала ей, что она должна сама зарабатывать себе на жизнь и не ждать, что я буду содержать ее. Так что она провела три года в колледже, а потом уехала работать в Бирмингемском муниципальном оркестре и снимала квартиру в Бирмингеме. Остальное, я уверена, вам известно.

– Что вам известно о ее жизни в Лондоне?

– Вообще ничего. Я редко езжу в Лондон, и когда езжу, то делаю покупки и обедаю со старым другом. Я никогда не навещала ее там.

– Но она приезжала сюда повидать вас?

– Время от времени.

– Как часто она приезжала?

– Три или четыре раза в год, наверное.

– И когда в последний раз?

– В прошлом году в октябре, я думаю, или в ноябре. Да, в начале ноября. Она только вернулась с гастролей со своим оркестром.

– Упоминала ли она какие-то особые причины, по которым навестила вас в этот раз?

– Нет. Но она никогда не говорила о своей личной жизни. Она приезжала время от времени, чисто формально, вот и все.

– Вы выплачивали ей какое-нибудь денежное пособие?

Вопрос, казалось, привел ее в легкое замешательство.

– Пока она училась в колледже, я была обязана делать это. Когда она перешла на работу и могла сама зарабатывать себе на жизнь, я сочла, что мои обязательства закончены.

– Вы когда-нибудь давали или одалживали ей деньги?

– Конечно, нет. – Она порозовела. – Для нее было бы только хуже думать, что она может являться ко мне за деньгами, когда ей захочется.

– У нее не было других доходов? Ничего, кроме зарплаты в оркестре?

– Ничего, о чем бы я знала.

– Вам было известно, что она владела очень старинной и ценной скрипкой, «Страдивариусом»?

Миссис Рингвуд не выказала ни удивления, ни заинтересованности.

– Мне ничего не известно о ее личной жизни и о ее лондонской жизни. Я не интересуюсь музыкой и не разбираюсь в скрипках.

Слайдер не стал нажимать на этот пункт, хотя, конечно, каждый должен был знать, что такое «Страдивариус», и каждый должен был бы удивиться, как это его бедная родственница ухитрилась приобрести такую вещь. Он почувствовал, что миссис Рингвуд слегка отошла от предложенных ею самой обязательств полной откровенности.

– В тот последний приезд, в ноябре, она ничего не рассказывала о своих друзьях?

– Я действительно не помню через столько времени, о чем она говорила.

– Но вы сказали, что она только что была на гастролях, значит, я полагаю, это она сказала вам об этом?

– Да, она, должно быть, говорила об этом. Места, где она побывала, и концерты, в которых она участвовала. Но что касается друзей... – Миссис Рингвуд казалась раздраженной. – Насколько я знаю, у нее их никогда не было. В ее возрасте я выезжала и всегда была на виду – вечеринки, теннис, танцы – у меня была масса друзей и поклонников. Но Анн-Мари никогда не проявляла интереса ни к чему, кроме как слоняться по дому и читать ерунду. Казалось, у нее не было вообще никакого желания хоть что-нибудь делать!

У Слайдера уже начала складываться более ясная картина о детстве Анн-Мари и о неизбежности столкновения между этой бывшей Блестящей Молодой Штучкой и ушедшей в себя сиротой, думавшей только о музыке. То, как миссис Рингвуд воспринимала свою племянницу, вероятно, ничем больше не могло помочь ему. Он попробовал выстрелить наугад.

– Не могли бы вы сказать, кто был ее поверенным?

Была ли небольшая заминка перед тем, как она ответила?

– Наш семейный поверенный, мистер Баттершоу, занимался и ее делами.

– Мистер Баттершоу из.?..

– «Риггс и Фелпер», в Вудстоке, – закончила она с едва заметной неохотой. Слайдер не подал виду, что заметил это, и записал имя в книжку. Он поднял взгляд, чтобы задать следующий вопрос, и тут его внимание переключилось на французское окно позади миссис Рингвуд, отметив стоящую там мужскую фигуру на долю секунды раньше собак, которые тоже заметили мужчину и бросились к нему с пронзительным лаем.

– Мальчики, мальчики! – Миссис Рингвуд обернулась с автоматическим предостережением, но пришельцу не угрожала опасность. Тявканье было приветственным, и хвосты весело виляли.

– А-а, Бернард, – узнала мужчину миссис Рингвуд. Он шагнул в комнату, высокий стройный мужчина на год или два старше ее, одетый в твидовый костюм и желтый плащ поверх него. У него было длинное подвижное лицо с желтоватой кожей и массой красных прожилок, усы имбирного цвета, седые брови с рыжими искорками и длинные редкие волосы имбирного цвета, тщательно зачесанные аккуратными прядями назад.

Войдя, он поднял руку автоматическим жестом, стараясь пригладить эти пряди, и Слайдер отметил, что рука тоже желтоватая с прожилками, а ногти слишком длинны. Мужчина улыбнулся, как бы стараясь расположить к себе Слайдера, но глаза его при этом с живостью рыскали по сторонам под недисциплинированно двигавшимися бровями, проникая, казалось, повсюду.

Слайдер, избавившийся от бдительности собак, вежливо поднялся, и миссис Рингвуд исполнила обряд представления.

– Инспектор Слайдер – капитан Хилдъярд, наш местный ветеринарный врач и мой большой личный друг. Он присматривает за моими мальчиками, конечно, и часто появляется, когда ему по пути. Надеюсь, он не испугал вас.

Слайдер пожал крепкую костлявую руку. Ветеринар поклонился.

– Здравствуйте, инспектор. Что привело вас сюда? Надеюсь, ничего серьезного. Наверное, Эстер припарковалась в неположенном месте.

Слайдер только натянуто улыбнулся и предоставил миссис Рингвуд дать нужные пояснения, если она пожелает.

– Наверное, вы пришли посмотреть лапу Элгара? – спросила она ветеринара. – Очень мило, что вы заглянули, но я уверена, там ничего серьезного. Можно было отложить и на завтра.

– Никаких затруднений, моя дорогая Эстер, – быстро ответил Хилдъярд. Слайдер незаметно следил за ними. Что-то в них вызвало у него ощущение фальши. Не предупреждала ли она о чем-то Хилдъярда, тут же снабжая его удобным объяснением визита? Было ли между ними нечто вроде сговора, и если да, то почему?

– Я все же взгляну на него, пока я здесь, – продолжал Хилдъярд, – не хочу, чтобы мой маленький приятель страдал. Кстати, инспектор, это ваша машина снаружи на аллее?

– Да, – ответил Слайдер. Он встретился взглядом с ветеринаром и обнаружил, что глаза у того серые с желтоватыми крапинками и очень блестящие, как будто сделанные из стекла, как у чучел животных. – Он перекрыл вам дорогу?

– О, нет, вовсе нет. Я просто удивился. По правде говоря, я зашел частично из-за этого. Мы тут в деревне по-соседски приглядываем друг за другом, и незнакомая машина, стоящая у дома вроде этого, всегда настораживает.

Он замолчал. Слайдер ощутил, как уставившиеся на него пять пар глаз, настороженных и выжидающих, вынуждают его попрощаться и уйти. Он пошевелился, и собаки заторопились вперед с лаем и тявканьем.

– Мне пора ехать, – сказал он. – Спасибо за помощь, миссис Рингвуд. Приятно было познакомиться, капитан Хилдъярд.

Хилдъярд слегка поклонился, а миссис Рингвуд любезно улыбнулась, но оба бок о бок ожидали его ухода с явно ощутимым желанием поговорить о некоторых вещах немедленно, как только Слайдер окажется вне пределов слышимости. Между ними было нечто большее, чем отношения между ветеринаром и клиентом. Старые друзья? Или нечто большее?

* * *
– Кто был этот насквозь фальшивый персонаж в волосатом твиде? – спросила Джоанна, когда Слайдер уселся на свое место и запустил мотор. – Он выглядел, как беженец из пьесы Ноэля Кауэда.

– Подразумевается, что это некто капитан Хилдъярд, местный ветеринар. – Слайдер двинул машину, ощущая облегчение от увеличения дистанции между ним и этим домом.

– Он одарил меня совершенно диким взглядом, когда проходил мимо. А почему «подразумевается»?

– О, я полагаю, что он и впрямь ветеринар, – напряженно ответил Слайдер.

– Похоже, он встревожил тебя.

– У него длинные ногти. Мне отвратительны длинные ногти у мужчин. И я не люблю людей, которые продолжают пользоваться воинским званием, не будучи в армии.

– Я же сказала – он выглядел фальшиво. Что он тут делал, во всяком случае?

– Это было слишком уж вовремя, когда он неожиданно появился. Но, с другой стороны, собаки в доме явно его хорошо знают, да еще он сказал, что был обеспокоен незнакомой машиной у ворот, что звучало не только резонно, но и похвально.

– Ты любишь быть справедливым, да? Уверена, что ты – Весы.

– Близко, – ответил Слайдер, – мне говорили, что я родился под полумесяцем. Послушай, его длинные ногти – это не только отвратительно, но, я бы сказал, совершенно невозможно для ветеринара.

– Ну, может, он такой выдающийся ветеринар, что ставит диагнозы по рентгену и никогда не прикасается руками к своим пациентам, как мистер Хэрриот.

– Может быть. И все равно я обнаружил парочку интересных вещей, несмотря на нежелание тетушки.

– А почему она этого не хотела?

– Вот это то, что я и надеюсь обнаружить. Понимаешь, она сказала мне, что у Анн-Мари не было ничего, кроме того, что она получала в оркестре. Но потом, когда я спросил наугад, кто был ее поверенным в делах, она назвала мне имя.

– Имя поверенного Анн-Мари, ты имеешь в виду?

– Ну конечно.

– Не понимаю тебя. Что тут такого значительного?

– Хорошо, смотри – у обычных людей не бывает поверенного в делах. У тебя он есть?

– Я консультировалась у одного пару раз. Но не могла бы заявить, что «у меня он есть».

– Точно. Если ты говоришь, что у тебя есть поверенный, то это предполагает продолжительную надобность в юристе. А единственная продолжительная надобность, о которой я мог бы подумать – это управление собственностью, недвижимой или движимой.

– Ага, – поняла Джоанна.

– Именно, – подтвердил Слайдер. – Значит, вот что мы делаем дальше – пообедаем, а потом отправимся на поиски Делового Человека. Поищем паб, или ты предпочитаешь ресторан?

– Глупый вопрос – конечно, паб. Ты забыл, что я – музыкант?

Глава 8 Где есть завещание, там есть и родственники

– Приходило тебе в голову, – спросила Джоанна, когда они, проехав несколько деревенек, входили в «Руки кузнеца», – что паб – это единственный современный пример старого закона о спросе и предложении?

– Нет, – ответил Слайдер. Они выбрали этот паб потому, что на нем была вывеска «Паб с закуской» и здесь продавали «Ветередс». Войдя внутрь, они нашли, что здесь и в самом деле вкусно пахло чипсами и мебельной политурой.

– Это правда, – продолжила она, – в любом другом виде коммерции закон нарушен. Покупатель вынужден брать то, что чертовы поставщики считают нужным для него. Жалобы приводят тебя в никуда. Ты можешь принять величественный вид и заявить: «Я сделаю покупку в другом месте», и наименее обидное, что можешь услышать в ответ, будет: «Да хоть обслуживайте себя сами».

– Полагаю, что все так и есть. Ну?

– Вспомни, на что были похожи пабы в шестидесятых и семидесятых? Бочковое пиво, линолеум на полу, никакого льда, кроме как по воскресеньям во время ленча, никогда никакой еды. А теперь оглянись! Они действительно изменились в ответ на запросы народа, а это полное отрицание теории Кейнса.

– Какого, Мэйнарда?

– Нет, Милтона.

Они перешли в бар.

– Что тебе взять?

– Пинту, пожалуйста.

– Значит, две пинты, – кивнул Слайдер.

Было прекрасно находиться в пабе с кем-то другим, а не с Айрин, которая никогда не могла проникнуться духом этого места. Наибольшее, что она могла себе заказать, была водка с тоником, что Слайдер всегда оценивал как бездарную выпивку. Чаще же она, поджимая губы, просила подать ей апельсинового сока. Вряд ли что-то еще могло расстроить настоящего любителя пива больше, чем это. Это совершенно недвусмысленно показывало окружающим, что заказывающий совсем не желает пить, и больше всего хотел бы очутиться совсем в другом месте, а не здесь. Таким образом она умудрялась одним ударом убить двух зайцев – показать окружающим, что она лучше и выше их, и одновременно отравить им всякое удовольствие от выпивки.

Они заказали ветчину, яйца и чипсы, и уселись у окна, где бледный солнечный свет широким пятном падал на круглый полированный столик. Джоанна залпом выпила четверть своей пинтовой кружки и счастливо вздохнула.

– Ох, как это чудесно, – сказала она, улыбаясь ему, но тут же на ее лице появилось выражение раскаяния, и смена выражений была настолько быстрой и зримой, что Слайдер едва подавил желание рассмеяться.

– Ты подумала, что если б Анн-Мари не погибла, мы бы не сидели здесь с тобой.

– Как ты угадал?

– Твое лицо. Будто наблюдаешь за персонажем мультика – все преувеличено, а не как в жизни.

– Ха-ха, благодарю!

– Да нет, это чудесно. Большинство людей так замкнуты, как будто озабочены всем миром.

– Даже если им вообще не о чем заботиться. Бедолаги, я думаю, что это просто уже стало у них привычкой. Это, должно быть, ужасно – быть неспособным позволить себе чему-то порадоваться.

– Так почему же ты совсем не такая? – спросил он, действительно желая узнать это.

Она подвергла вопрос серьезному рассмотрению.

– Я думаю, потому, что у меня никогда не было времени смотреть телевизор. – Тут он с протестующим жестом рассмеялся, но она продолжала: – Нет, я в самом деле именно это и имела в виду. Телевизор вгоняет в депрессию – он все время показывает людские пороки. Я не думаю, что людям идет на пользу, когда им все время вдалбливают, что человечество полно низости, зла, мелочности, одним словом, что оно отвратительно.

– Даже если все так и есть?

Она всмотрелась в его лицо.

– Но ты ведь так не думаешь. И это просто замечательно, учитывая твою работу. Как ты ухитряешься сохранять иллюзии? В особенности, если... – она резко оборвала фразу со сконфуженным видом.

– В особенности – что?

– О, дорогой, я собиралась сказать дерзость. Я хотела спросить, в особенности, если ты еще и неудачно женат. Извини.

Учитывая, что они только что провели вместе ночь, жарко занимаясь любовью, учитывая, что он был нечестен со своей женой ради нее – «дерзость» была комично неподходящим словом, да еще и довольно устаревшим в этом современном мире, так что он расхохотался.

Никогда раньше за свою жизнь он не испытывал такой легкости в чьей-то компании. Дажебольше, чем заниматься с ней любовью, ему хотелось провести с ней остаток своей жизни, просто разговаривая с ней. Ведь всю свою предыдущую жизнь он копил в себе внутренние размышления, никогда не произносимые вслух, потому что не было никого, кому не было бы скучно их выслушать, кто не отнесся бы к его словам презрительно или просто не понял бы его, не видя в его словах смысла или притворяясь, что не видит. Он знал, он чувствовал, что мог бы разговаривать с Джоанной абсолютно обо всем, и она бы выслушала его с отзывчивостью, и жуткий голод по обыкновенной человеческой беседе охватил его – не обязательно по важному поводу или особо интеллектуальной, а просто голод по необязательной, дружеской приятной болтовне.

– Кстати, говоря о твоей работе, – сказала она, следуя принципу Шалтая-Болтая возвращаться к предпоследней теме разговора, – разве ты не будешь задавать мне вопросы, чтобы оправдать мое пребывание с тобой? Я не хотела бы, чтобы у тебя были из-за меня неприятности. И вообще, я припоминаю, что вы были довольно-таки несдержанны, инспектор. Я хочу сказать, а если бы ее убила я?

– А ты сделала это?

– Нет, конечно, нет!

– Ну, и все, – довольно ответил Слайдер.

– Я беспокоюсь за тебя. Похоже, у тебя совсем нет инстинкта самосохранения.

То, о чем она говорит, подумал Слайдер, это болезненная правда. Количество поводов, по которым ему следовало беспокоиться, увеличивалось буквально ежеминутно, но он испытывал сейчас лишь чувство полного комфорта, ощущая, как ее нога прижимается к его бедру. Он с трудом очнулся от этого состояния.

– Ну, тогда расскажи мне о своем приятеле Саймоне Томпсоне.

– Какой он мне приятель, тощий маленький змееныш, – быстро ответила она. – Впрочем, я не предполагаю, что это он был убийцей. Он похож на снулую рыбу, двуличен и труслив.

– Никогда не строй предположений. Ты начиталась слишком много книжек.

– Правда, – согласилась она, но не удержалась и продолжала рассуждать. – С другой стороны, я только что подумала, что он все же мог быть способен на это. Эти люди с повышенным самолюбием могут быть удивительно безжалостными, а он убедил сам себя, что она и была «Фантомом, Который Звонит Женам».

– Как, повтори?

– Ах, да – ну, ты помнишь, я говорила тебе, что во время гастролей люди делают то, чего никогда не сделали бы дома? Конечно, все знают об этом, но все и помалкивают за исключением того, что пару раз к некоторым женам анонимно звонила по телефону какая-то женщина и выкладывала все подробности, и конечно же, это создавало массу ужасных проблем у многих людей. Ну, после того, как Анн-Мари и Томпсон рассорились, он начал утверждать, что она и была тем «Фантомом», и это еще больше ухудшило ее положение, потому что, как всегда, нашлись люди, которые посчитали, что дыма без огня не бывает.

– Ты сама как думаешь, это она звонила?

– Нет, конечно, нет. Какая причина могла толкнуть ее на такой шаг?

– А какая причина была у того, кто это сделал?

Она подумала и вздохнула.

– Ну, я просто не думаю, что это была она. Бедная Анн-Мари, никогда она не была на верху популярности.

Слайдер в задумчивости отпил еще пива.

– Когда у нее и Саймона был этот роман, они хорошо ладили? Отношения были дружеские?

– О, да. Они были поглощены друг другом. Мартин Каттс сказал, что, лишь глядя на них, он уже ощущает себя рогатым. – Она вдруг нахмурилась, как будто вспомнила нечто противоречивое. – У них была размолвка в последний день во Флоренции. Только что вспомнила. Но они, видимо, помирились, потому что когда мы летели домой, в самолете они сидели рядом.

– А насчет чего была размолвка?

– Я не знаю. – Она усмехнулась. – Я тогда «жарила собственную рыбу», так что не очень интересовалась.

Слайдер ощутил мгновенный укол ревности. Что это была за другая «своя рыба»?

– Расскажи-ка мне о Мартине Каттсе, – сказал он ровным голосом.

Она оперлась локтями о стол.

– О, насчет Мартина все в порядке, при условии, что его нельзя принимать всерьез, впрочем, едва ли кто-нибудь может это сделать. Просто он так и не вырос из детского возраста. Он остановился на подростковой стадии, и до сих пор считает, что обязан переспать с каждой новой женщиной, которая встречается на его пути, но это для него не значит ничего серьезного. Серьезно, он как ребенок – ему больше всего хочется, чтобы он всем нравился.

Слайдер подумал, что знаком с таким типом мужчин, и для него трудно было бы вообразить нечто, что могло бы ему понравиться меньше этого. Опасный, эгоистичный, самолюбивый, – и каковы же были его отношения с Джоанной? Но ему не хотелось задумываться об этом. К счастью, в этот момент появилась заказанная еда, лишив его возможности задать несколько поистине дурацких вопросов. Еда была хороша: ломти ветчины были толстыми и без костей, влажными и благоухающими, совершенно не похожими на тот скользкий пластик из сандвич-бара, которым его пытался накормить Атертон; чипсы были золотистого цвета, хрустящие и пышные внутри, а яйца были безукоризненно непорочны, как ромашки. Они молча ели, и простое удовольствие от вкусной еды и доброй компании было почти болезненным. Откуда-то в его мозгу возник голос О'Флаэрти: Одинокий мужчина опасен, Билли-бой.

– Благодарение небу за пабы с закуской, – вздохнула Джоанна, эхом вторя его ощущениям.

– По-моему, ты способна съесть довольно много, – заметил Слайдер.

– Это «синдром карри», – весело ответила она, – одна из опасностей моей работы. Когда работаешь не в городе, то приходится есть в промежутке между репетицией и концертом, а это обычно где-то между половиной шестого и семью, а так рано открываются только индийские рестораны. А когда играешь в городе, то хочется поесть после концерта, но сначала надо принять пару пинт, чтобы развеяться, а к этому времени опять-таки остаются открытыми только эти заведения с карри.

– Все это звучит ужасно знакомо, – сказал Слайдер. – Ты могла бы описать и мою жизнь.

И он стал рассказывать ей о том, как они последний раз ели карри с Атертоном в «Англабангле», и о своем одиноком несварении, и это вернуло его мысли к Айрин. Он резко остановился и стал в молчании доедать остатки чипсов. Джоанна наблюдала за ним с сочувствием и симпатией, будто знала, о чем он сейчас думает, и Слайдер был уверен, что скорее всего так оно и есть. Но семейная жизнь – это нечто другое, свирепо сказал он себе. Если бы он и Джоанна были женаты, у них не могло быть уже таких веселых, болтливых и уютных совместных ленчей, как этот. Конечно, не было бы. Семейная жизнь все меняет. Одинокий человек опасен, Билли-бой. Он верил в то, во что ему удобно было верить.

* * *
Поскольку Атертон сейчас находился в этом районе, он решил, не откладывая, проверить историю Томпсона о посещении им паба «Стептоус». Паб оказался умеренно заполненным молодыми людьми в повседневной обуви и смышлеными девушками с усталыми лицами под слоем грубого макияжа – толпа офисного люда. И как только они все смогли удрать сюда в рабочее время, удивился Атертон. Он заказал себе пинту «Марстон» и тосты с сыром, и принялся болтать с хозяином, мускулистым коротышкой, бывшим боксером, который в свою очередь познакомил его с австралийкой-барменшей, работавшей в тот понедельник в вечернюю смену.

К удивлению Атертона, оба заявили, что знают Томпсона и его подружку-медсестру. Они приходили в компании, обычно с толпой других музыкантов и медсестер. Эти две профессии, казалось, по некоторым причинам тяготели друг к другу. Но ни барменша, ни хозяин не могли припомнить, чтобы они видели здесь Томпсона вечером в понедельник.

– Но мы были порядком заняты, – для справедливости подчеркнул хозяин. – И если я не видел его, это еще не означает, что его здесь не было.

Что является совершеннейшей правдой, подумал Атертон, и как раз примерно тем, чего вы и могли ожидать от такой работы.

* * *
Слайдер предоставил Джоанне полюбоваться окрестностями Вудстока, пока сам зашел поговорить с поверенным.

Мистер Баттершоу поначалу наотрез отказывался поверить в смерть Анн-Мари.

– Я должен увидеть свидетельство о ее смерти, – неоднократно повторил он, и еще не раз повторил: – Почему меня не информировали до вашего появления?

Слайдер спокойно разъяснил ему трудности, возникшие с идентификацией тела, и рассказал о поисках ближайших родственников.

– Я только что виделся с миссис Рингвуд, и она дала мне ваше имя и адрес. Как я помню, это вы были поверенным в делах мисс Остин?

Наконец-то уверовав, что Анн-Мари больше нет в живых, мистер Баттершоу стал более уступчивым и дружелюбным. Это был высокий худой человек лет около шестидесяти, с удивленными бледными глазами и длинной челюстью, делавшими его похожим на античную лошадь. Он предложил Слайдеру чаю, от которого тот отказался, и, поощряемый вопросами Слайдера, приступил к рассказу об истории семьи Анн-Мари.

– Дед Анн-Мари, мистер Биндман, был клиентом моего предшественника, мистера Риггса-младшего. Сейчас он на пенсии, но раньше он рассказывал мне все о мистере Биндмане. Это был человек, сделавший себя сам, начав жизнь сыном нищего беженца, попавшего к нам во время первой мировой войны. Наш мистер Биндман самостоятельно утвердился в бизнесе и сделал себе состояние, выстроил то красивое здание, которое вы видели, и стал одним из столпов общества.

– Каким бизнесом он занимался?

– Обувным. Ничего из ряда вон выходящего, я бы сказал. Ну, он был дважды женат – его первая жена скончалась в двадцать девятом или в тридцатом – и имел сына, Дэйвида, от первого брака, и двух дочерей, Рэйчел и Эстер, от второй жены. Дэйвид был убит в сорок втором, это была большая трагедия. Ему было всего восемнадцать, бедному мальчику, он только начал работать. Успел прослужить в армии несколько недель. А вторая миссис Биндман погибла в Блитце, так что остались только две маленькие дочки.

Мистер Биндман заботился об обеих, но младшая, Рейчел, была его любимицей. Эстер вышла замуж в пятьдесят седьмом, и Грегори Рингвуд был весьма солидным молодым человеком, спокойным и надежным, как раз таким, какого заботливый отец мог только приветствовать в качестве зятя. Но в том же году, позже, Рэйчел влюбилась в скрипача по фамилии Остин, и это было совсем другое дело.

– Сколько ей было лет тогда?

– Дайте-ка подумать – ей было восемнадцать или девятнадцать. Очень молоденькая. Ну, мистер Биндман был весьма тверд в своих принципах. Он любил музыку, и это он поощрял Рэйчел посещать концерты, и даже купил ей граммофонные пластинки и радиолу. Но когда дело дошло до брака со скрипачом, он счел, что это недостаточно хорошо для его любимицы. Он сказал ей, что не видит в этом будущего, что Остин никогда не будет зарабатывать достаточно, чтобы суметь содержать ее, и запретил ей выходить за него замуж и вообще видеться с ним. Боюсь, Рэйчел была молодой, но весьма волевой девушкой, очень похожей в этом на отца, и у них ушло два года на жесточайшие схватки по этому поводу. Затем, как только ей исполнился двадцать один год и старик больше не мог препятствовать ей, она вышла замуж за Остина и этим разбила отцовское сердце. – Тут Баттершоу вздохнул. – Мистер Биндман отреагировал единственным способом, на который был способен – он вычеркнул ее из завещания и больше никогда с ней не разговаривал.

– Довольно драматично, – заметил Слайдер.

– О, прямо как в викторианскую эпоху! Вы знаете, я уверен, что он бы изменил свое решение в конце концов, со временем, потому что обожал Рэйчел, и она искала пути к примирению. Я думаю, вероятнее всего он только хотел зафиксировать свое неодобрение способом, наиболее принятым и уважаемым в его время. Но, к несчастью, время было не на его стороне. В следующем, шестидесятом году родилась Анн-Мари, и Рэйчел еще раз попыталась сделать шаги к примирению, и были признаки того, что старикан смягчается. Но потом, когда Анн-Мари исполнился год, Рэйчел с мужем оба погибли в автокатастрофе.

– Как ужасно! – воскликнул Слайдер, и Баттершоу согласно кивнул.

– Это как раз был год, когда я пришел работать в эту фирму, и я видел своими глазами, как за короткое время мистер Биндман постарел на десять лет. Он во всем винил себя, как обычно делают люди задним числом, и всю любовь, предназначенную для Рэйчел, выплеснул на малютку. И он изменил завещание, оставив половину поместья своей дочери Эстер, а вторую половину – опекунам Анн-Мари.

Слова проникали в разум Слайдера, как кусочки мозаики-головоломки, укладывающиеся точно на свои места. Так вот они, заминки миссис Риигвуд. Как часто деньги лежат в основе вещей. Если есть способ, значит, найдется и воля к нему, подумал он.

– Каковы были условия опеки? – спросил он, и лицо Баттершоу приняло неодобрительное выражение.

– Боюсь, они были составлены с помощью плохого советчика, и я пытался спорить с мистером Биндманом по этому поводу, но он был упрямый старый человек и не уступал ни дюйма. Деньги для обучения и расходов на жизнь Анн-Мари выделялись из сумм доходов, но основной капитал и растущие проценты могли быть переданы ей только после того, как она выйдет замуж. – Он неодобрительно покачал головой. – Он не доверял женщинам распоряжаться деньгами, понимаете – он был убежден, что им нужен мужчина, который будет руководить ими. Разумеется, я уверен, что он предполагал, как могут повернуться дела. Он мог ожидать, что Анн-Мари выйдет замуж сразу после школы, а он все еще будет рядом, чтобы одобрить или даже самому организовать этот брак.

– И подразумевалось, что тогда он изменил бы условия?

– Конечно. Ох, я делал все возможное, чтобы любым путем переубедить его. Я упрашивал его по крайней мере указать дату прекращения опеки, чтобы она могла наследовать либо когда выйдет замуж, либо по достижении определенного возраста, скажем, двадцати пяти лет, но он на это не пошел. Смею сказать, будь у меня время, я бы все-таки уломал его, но и на этот раз время было против нас. Смерть Рэйчел вконец подкосила его здоровье, и он умер через год после нее, оставив Анн-Мари в совершенно оскорбительном положении, когда она не могла тронуть ни пенни, пока и если не выйдет замуж.

– Миссис Рингвуд знала об условиях траста? – задумчиво спросил Слайдер.

– Естественно. Она же второй попечитель, вместе со мной.

– А сама Анн-Мари? Она сама знала?

Баттершоу пришел в легкое замешательство.

– Да, вот это странная вещь, если б вы спросили об этом год назад, я бы вынужден был ответить, что не знаю. Я никогда не обсуждал с ней этот вопрос, и у меня были довольно-таки основательные сомнения, сочтет ли миссис Рингвуд разумным говорить с ней об этом. Условия завещания, как видите, были определенным стимулом, чтобы побыстрее выйти замуж, и... – он смущенно замолчал.

– Она могла попросту выйти замуж за первого встречного, лишь бы получить деньги и уехать из дома? – закончил за него Слайдер.

– Да, – благодарно подтвердил Баттершоу. Он прокашлялся и продолжил. – Но прошлой осенью Анн-Мари попросила меня о встрече.

– Вы можете назвать конкретную дату?

– О, конечно. Я не могу сказать по памяти, – кажется, это было в конце октября, – но миссис Каплан, мой секретарь, сможет сказать вам точно. Она найдет дату по моим ежедневникам.

– Благодарю вас. Значит, Анн-Мари приезжала увидеться с вами. Здесь? В этом офисе?

– Да.

– Как она выглядела?

– Выглядела? Очень хорошо – вся такая загорелая. Я, помню, даже сказал что-то по этому поводу, а она ответила, что только что вернулась из Италии. Кажется, она была там на гастролях с оркестром, но вообще она всегда была поклонницей Италии.

– Была она счастлива?

– В самом деле, инспектор, – ошарашенно ответил Баттершоу, – откуда я могу это знать? У меня было крайне мало личных контактов с Анн-Мари, совсем недостаточно, чтобы научиться понимать, что она чувствует. Все, что я могу сказать – я не заметил, чтобы она была несчастна.

– Да, конечно. Продолжайте, пожалуйста, – спас его Слайдер из пучин этих неизведанных морей человеческих чувств. – Для чего же она хотела встретиться с вами?

– Она хотела узнать точно касающиеся ее условия завещания. Я рассказал ей...

– Секундочку, пожалуйста. Она спросила, каковы условия, или же она уже их знала и хотела лишь, чтобы вы подтвердили их?

– Я понял вас, – понимающе улыбнулся Баттершоу. – Насколько я помню, она сказала, что ей стало известно, что она не получит своих денег, пока не выйдет замуж, и она спросила меня, верно ли это. Естественно, я ответил, что это правда.

– И какова была реакция?

– Она ничего не сказала в первый момент, хотя и выглядела очень задумчивой и явно была недовольна, что вполне можно понять. Потом она спросила, нельзя ли как-нибудь обойти это условие, существует ли хоть какой-нибудь путь. Я сказал ей, что нет. И тогда она спросила: «Вы точно уверены, что единственный способ, которым я могу получить свои деньги – это выйти замуж?», или это были несколько иные слова, но с тем же смыслом. Я сказал «да», и она поднялась и ушла.

– И это все?

– И это было все. Я спросил, не могу ли сделать для нее еще что-нибудь, а она сказала, что нет. – Анемичная лошадь улыбнулась почти жульнически. – Кажется, она сказала «ничегошеньки», чтобы быть точным. – Улыбка исчезла, как кролик в норе. – Это был последний раз, когда я ее видел. Тяжело поверить, что бедное дитя погибло. Вы совершенно уверены, что это было убийство?

– Совершенно.

– Знаете, я спрашиваю, потому что мне было бы невыносимо думать, что она могла... могла наложить на себя руки из-за невозможности получить эти деньги. Это совершенно не входило в намерения ее деда.

– Мы убеждены, что это не было самоубийством. – Мысли Слайдера были уже далеко отсюда. – У мисс Остин были какие-нибудь родственники с отцовской стороны?

– Мне о таких ничего не известно. Ее отец был единственным ребенком в семье, это я знаю, значит, не должно быть ни теток, ни дядей, ни двоюродных родственников. Может быть, есть троюродные, но я о них никогда не слышал.

– А не было ли у нее родственников в Италии? Может быть, Остин был частично итальянцем?

– Я никогда не слышал ничего подобного, – озадаченно ответил Баттершоу, – но фактически я не имел с ним никаких дел. Наверное, об этом лучше спросить миссис Рингвуд.

– Да, конечно. Спасибо. – Слайдер встал, собираясь уходить. – Ваш секретарь назовет мне точную дату встречи?

– Конечно, конечно. – Баттершоу проводил его до двери, и Слайдер наблюдал за ним, пока он не распахнул перед ним дверь.

– Кстати, – спросил он уже стоя в двери, – собственность ведь велика, не так ли?

– Очень велика. Капитал был размещен весьма разумно. – И Баттершоу назвал сумму, от которой брови Слайдера поползли вверх.

– И кто же получит все это теперь, когда Анн-Мари мертва?

Теперь Баттершоу походил на несчастную больную лошадь, мучимую коликами.

– Миссис Рингвуд – единственная законная наследница.

– Понимаю, – сказал Слайдер. – Благодарю вас.

Слайдер вышел на улицу под бледные и негреющие лучи солнца и на мгновение остановился, моргая. Запутанность дела, как он чувствовал, близилась к своему разрешению. Ему уже виделся кончик нити, за который можно было ухватиться и начать распутывать весь клубок. Сестра, которую любили больше другой; ребенок этой погибшей сестры – беспомощное и несчастное дитя; исполнительная вторая дочь, которую никогда не ценили должным образом, принужденная заботиться о ребенке своей соперницы, из-за которой она была обделена отцовской любовью; деньги, которые могли бы полностью принадлежать ей, и теперь ей наконец достались. Чего же удивляться, что ей не хотелось говорить об этом, подумал он. Но наличие мотива еще не решает дела. Все равно...

Вдруг он вспомнил о Джоанне. Будучи поглощенным разговором с Баттершоу, он совершенно забыл о ней. Это, кстати, было одной из причин, по которым он любил свою работу: она поглощала его полностью, становясь, таким образом, его убежищем, единственным местом, где он укрывался от изматывающих мыслей о своей жизни.

Но возврат к мыслям о Джоанне был освежающим и обновляющим. Она сидела за окном чайной, выбранной ими в качестве места встречи, и пока не заметила его, и он воспользовался этим, чтобы еще раз рассмотреть ее. Лицо ее было для него уже знакомым, но сейчас он всматривался в ее черты, освещенные безжалостным солнечным светом, высвечивавшим все округлости, впадинки и морщинки и выявлявшим полностью ее индивидуальность. Он мог видеть на ее лице свидетельства жизненного опыта – опыта, полученного без него и до него. Она жила, и жизнь оставляла на ней свои отметины. Она провела, вероятно, половину своей взрослой жизни без него, а он – больше половины своей без нее. Из всех возможных тысяч дней и ночей они провели вместе только одну ночь. И несмотря на это, глядя на нее, он ощущал необычайно сильное чувство их принадлежности друг к другу. Значит, все так, как оно есть, подумал он. Его место было по ту сторону стекла, рядом с ней, плечом к плечу против надвигающегося прилива остального мира, и, черт возьми, не имело ровно никакого значения, что он не знал ничего из того, что знала она: зато он знал ее саму.

Она заметила его. Ее взгляд сфокусировался на нем, она улыбнулась, и он зашел в чайную.

Солнечный или нет, но это был все же январь, и сгущающиеся сумерки подействовали на их настроение по дороге назад в Лондон. Слайдер неохотно высказал это настроение вслух, подъезжая к ее дому.

– Сегодня я обязан приехать домой не очень поздно. – Она слегка отвернулась от него, и он понял, что сделал ей больно, отчего стало больно и ему самому. – Но мы могли бы заехать куда-нибудь быстро перекусить, если хочешь, – добавил он поспешно.

Она вновь повернула к нему голову и открыто посмотрела ему в лицо.

– Нет, это было бы пустой тратой времени. Давай выпьем и закусим у меня, если хочешь. Я разведу огонь.

– Мне надо сделать несколько звонков, – сказал он и торопливо уточнил, – позвонить Атертону и в участок. Я не звонил весь день.

– Все в порядке, – ответила она. – Ты должен делать то, что нужно.

Но когда они вошли, телефон уже звонил, и она, подбежав к нему, успела снять трубку до того, как включился автоответчик. Слайдер почувствовал холодок на коже еще до того, как она вежливо произнесла что-то в трубку и протянула ее ему.

– Это тебя, – сказала она. В холле было слишком темно, чтобы он мог различить выражение ее лица, но ее интонация достаточно ясно показала ему, что она поняла – для них этот день уже кончился.

– Это ты, Билли? – Звонил О'Флаэрти. – Господи, мы разыскиваем тебя весь день. Атертон сказал, что ты можешь быть здесь. Иисусе, ты где сейчас, у какой-то старой совушки, а?

– О чем ты, Пат? – Слайдер удержал себя от резкого ответа.

– Ах, мир – это колесо Фортуны, вот о чем, – загадочно заметил в ответ О'Флаэрти. – Ладно, извини, что порчу твою преднамеренную ложь, но тебе лучше немедленно приехать сюда, мой красавчик Билли, и поблагодари Бога и Голубоглазого Малыша, что мы не позвонили твоей собственной леди спросить, где ты можешь быть. – Голубоглазый Малыш была кличка, которой О'Флаэрти именовал Атертона. Они обычно выказывали друг к другу заметное, но не враждебное презрение.

Смешанное чувство облегчения, разочарования и опасения произвело свое действие на Слайдера, и он торопливо спросил:

– Ради Бога, Пат, что стряслось?

– Старуха, миссис Гостин. Они пытались разбудить ее целый день, и забеспокоились, когда день прошел, а она так и не появилась. Тогда Голубоглазый Малыш влез через окно и нашел ее на полу – мертвую.

Трубка в его руке вдруг стала скользкой и холодной. В темноте неосвещенного холла он видел глаза Джоанны, лицо ее, казалось, куда-то поплыло в тенях. Она потянулась к выключателю и включила свет, и все опять стало обыкновенным, только Слайдер вдруг ощутил сильную усталость.

– Как это случилось?

– Ну, она могла поскользнуться, упасть и удариться головой о каминную решетку, – ответил О'Флаэрти, сделав ударение на слове «могла» и тем самым сообщив Слайдеру все то, что ему было нужно.

– Я уже еду, – сказал Слайдер.

Джоанна повернулась и пошла в кухню, что он расценил как ее способ дать ему попять, что она освобождает его от забот о ней. Их день был окончен; но под поверхностью его немедленных реакций все еще укрывались мир и покой, потому что там была она, и потому, что они оба чувствовали то, что они чувствовали друг к другу, а это означало, что они могут по разным причинам не иметь возможности быть вместе какое-то время, но это ничего между ними не изменит, и потому все было действительно хорошо, разве не так?

Глава 9 Другая «рыба»?

Атертон установил будильник так, чтобы подняться с ранними птицами, но на самом деле он был разбужен не будильником, а мерзкими хрустящими и чавкающими звуками из-под кровати, где укрылся Эдипус с целью сожрать только что пойманную мышь. Атертон с проклятием вскочил с постели, встал на четвереньки и осторожно приподнял угол простыни. В пыльном полумраке глаза оглянувшегося на него кота светились, как желтые автомобильные фары. Из уголка пасти Эдипуса свисал тонкий мышиный хвост.

– Я только хотел убедиться, что ты слопал ее целиком, – сказал Атертон, припоминая, как однажды нашел на своей подушке четыре недоеденные мышиные лапки, опустил простыню и направился в ванную. Он принял горячий душ, побрился под ним, вымыл голову и постоял под клубящейся паром водой некоторое время, думая о Слайдере.

Это действительно была наиболее экстраординарная вещь из всего случившегося. Да, конечно, он еще не видел эту женщину Маршалл, но даже если в ней был собран весь женский шарм, все равно было тяжело видеть, как она сбила Слайдера с наезженного пути всей его жизни всего за несколько часов. Переспать с ней – и действительно проспать у нее – в первый же вечер знакомства, и потом еще взять ее с собой в поездку по полицейским делам было настолько не в характере его начальника, что Атертон, который считал Любовь исключительно теоретической возможностью, мог предположить лишь одно – что Слайдер приближался к какому-то кризису, к грани срыва.

Тут и речи не могло быть о глупости непрактичного дурака, думал он, выключая воду и заворачиваясь в большую банную простыню – Атертон относился к банным процедурам весьма серьезно, – и к тому же он знал, что Слайдер никогда прежде не был нечестен с Айрин, возможно, даже и в мыслях. Он был одним из тех редкостных сегодня добродетельных мужчин, и Атертон, который полностью был за уход Слайдера из-под каблука Айрин в принципе, сомневался теперь, сможет ли бедный легковерный дурак, каким он показал себя с Маршалл, пережить все это. Если он действительно собирался сойти с рельсов, то, вероятнее всего, сделает это слишком уж эффектным способом, и приближаться к подобному кризису посреди расследования убийства было полной катастрофой.

В отделе множество людей, думал он, включая фен, которые были бы рады подняться еще на ступеньку по служебной лестнице, наступив на голову другого, насколько бы этот другой им ни нравился, если он не отдавал свою голову работе целиком и полностью. А Слайдера, как сознавал Атертон, до сих пор обходили с повышением из-за внутренней политики отдела. Все это, одно к одному, означало, что Атертону придется как следует принюхиваться и на следующей встрече произвести на свет что-нибудь действительно стоящее, так как пока они, похоже, двигались точнехонько в никуда.

Он оделся, еще раз бегло заглянул под кровать – Эдипус уже убрался, оставив после себя только клочки серого меха – и направился в больницу Святого Фомы, чтобы попытаться перехватить после дежурства медсестру Элен Моррис.

* * *
Утром Слайдер был разбужен Кейт, поливавшей его грудь чаем при попытке взобраться к нему на кровать, балансируя при этом полной чашкой.

– Время вставать, папочка, – объявила она, обдавая его сладким от жевательной резинки дыханием, слегка напряженным от усилий сохранить хотя бы немножко чая на донышке чашки. Слайдер приподнялся на локте и успешно избежал еще одного ошпаривания.

– Спасибо, моя сладкая, – поощрительно сказал он и, чтобы не обидеть ее чувства после стольких усилий, попытался глотнуть то, что еще оставалось в чашке. Последствия прошедших суток были чертовски тяжелыми. Ощущение было такое, будто он только что лег спать и сразу же был разбужен. Тело ныло, как будто его избили с ног до головы. Голова болела как с похмелья, настроение было угнетенным. Он оставил попытки не обидеть дочку, забрал у нее чашку, поставил ее на столик у кровати и со стоном рухнул обратно на подушки.

– Ты не должен снова засыпать, папочка, тебе надо встать, – строго сказала Кейт. Она с любопытством рассматривала его, как птичка рассматривает червяка. – Ты правда напился прошлой ночью?

– Конечно, нет, – промямлил Слайдер. – Почему ты так говоришь?

– Мамочка думала, что ты напился.

Он приоткрыл один глаз.

– Она не могла сказать так, – заявил он с весьма небольшой долей уверенности в голосе. Кейт пожала своими птичьими плечиками.

– Она прямо так не сказала, но спорю – она так думала. Она ругалась насчет чего-то, и еще она сказала, что ты очень поздно приехал домой, а когда папа моей подружки Чэнтэл приезжает домой поздно, это обычно значит, что он напился.

– Ты слишком много размышляешь, – сказал Слайдер. – Как бы то ни было, я работал, а не пил. Ты ведь знаешь, правда, что иногда я работаю в неподходящее время? – Она, неубежденная, опять пожала плечиками и открыла рот, чтобы изложить еще несколько своих мнений. Теряя надежду отвлечь ее от темы, Слайдер неосторожно спросил ее, что она собирается делать сегодня.

Уже открытый было рот открылся еще шире в изумлении от его глупости.

– Но сегодня же школьная ярмарка, – сказала она терпеливо, но с большим нажимом, как медсестра в доме для престарелых, – я буду сидеть в ларьке. Я буду Мистер Мужчина. Мамочка уже сделала мне костюм и все-все!

– Ох, так это сегодня? – слабо вымолвил Слайдер.

Кейт тяжело вздохнула, отдувая прядку светло-каштановых волос, упавших на лицо.

– Конечно, это сегодня. Ты знаешь, что сегодня, – сказала она безнадежно.

– Я думал, на следующей неделе. – На Слайдера надвигалось ощущение неотвратимости рока.

– Ну, значит, нет. – Она подозрительно уставилась на него. – Ты ведь придешь, или нет?

– Дорогая, я не смогу. Мне необходимо ехать на работу.

Отчаяние грубо исказило ее черты.

– Но, папочка, ты же обещал! – захныкала она.

– Прости меня, сладенькая, но я ничего не могу поделать. У меня сейчас очень серьезное дело, и я просто обязан ехать на работу. Это дело об убийстве – ты ведь понимаешь, что это такое, так ведь?

– Конечно, я понимаю. Я не дурочка, – строптиво ответила его дочь. – Но ты же не уедешь, правда? Ну, не на весь же день?

– Боюсь, что так.

– Поэтому мамочка ругалась, да?

– Я думаю, что она еще не знает, – мрачно ответил Слайдер. – Слезай с кровати, дорогая, мне надо идти в ванную.

– Да уж, я уверена, что она не знает, – сказала Кейт со смаком, слезая с кровати и прыгая по-заячьи по ступенькам лестницы.

Взрывной ребенок, подумал Слайдер, преодолевая расстояние до ванной комнаты. Он помочился, постоял немного, с удовольствием скребя тело ногтями, затем начал наполнять ванну. Льющаяся вода так шумела, что он не слышал, как вошла Айрин, пока она не заговорила.

– Это правда?

– Что правда? – попробовал он потянуть время.

– Кейт сказала, что ты сегодня должен быть на работе. – Ее голос был ледяным, и он обернулся поглядеть, насколько все плохо. Это было достаточно плохо. Губы были тонкими и белыми, отчего она выглядела лет на пять старше своего возраста. Да, подумал он, такое выражение лица не украсило бы ни одну женщину. Он поискал в своих мыслях вину, но не нашел ничего нового, только старые и знакомые мысли, которые были теперь даже почти удобными. Там была и Джоанна, но ее присутствие в мыслях ощущалось как тоненькая сияющая паутинка удовольствия и наслаждения, и это сияние как бы защищало его мысли о ней и не позволяло думать ничего плохого.

– Боюсь, что так, – ответил он и вдохнул было воздуху, чтобы добавить какие-то объяснения, но она опередила его.

– Я удивляюсь, как это ты обеспокоил себя, вообще придя домой, – горько заявила она. – У меня сложилось впечатление, что мы этого не стоим. А почему ты не заявился с Атертоном? По крайней мере, ты бы не беспокоил его, являясь в любое время ночи, в особенности, если это с ним ты сидишь и пьешь.

Слайдер позволил себе показать чуть-чуть возмущения.

– Ну, хватит! Я не напивался прошлой ночью, и ты это прекрасно знаешь. Я работал. Я же сказал тебе, та старая, единственная свидетельница в этом чертовом деле, была найдена мертвой. Ты же знаешь, какое количество работы это означает. И, – добавил он, стараясь использовать подходящий момент, – еще я думаю, это уж слишком с твоей стороны говорить Кейт, что я приехал пьяный.

Он надеялся, что фальшивое обвинение собьет ее в сторону, но она лишь сказала с глубокой иронией:

– И сегодня, полагаю, ты тоже собираешься вернуться домой?

– Да, собираюсь, – вызывающе возвратил он ее слова.

– И ты, конечно же, не мог предупредить меня заранее, что сегодня уедешь?

– Нет, конечно не мог, я сам не знал заранее.

– Ты ведь понимаешь, что сегодня день ярмарки в школе Кейт. Естественно, она ожидала этого дня уже несколько недель.

– Ну, я не понимаю, что...

– И что сегодня Мэтью играет в своем первом матче. Его первый шанс в школьной команде. Чем, по твоим словам, ты так гордился.

– О, Господи! И это тоже сегодня?! Я совсем забыл...

– Да, ты весьма хорошо забываешь такие вещи, не так ли? То, что ты должен сделать для своего дома и своей семьи. Совсем не важные вещи – вроде того факта, что ты должен был отвезти меня и Кейт на ярмарку, а потом отвезти Мэтью на матч. Ты даже забыл, что тебе следовало приехать сюда, чтобы переодеться.

– Ну, тут я ничего не могу поделать, – автоматически защищался Слайдер. – Что ты от меня хочешь, чтобы я позвонил в отдел и сказал, что я занят, что ли?

Но Айрин никогда не отвечала на неудобные вопросы.

– Один день! – горько провозгласила она. – Только один день. Неужели я так много прошу? Конечно, я бы не стала от тебя ожидать, что ты будешь делать для меня все, но я думала, что ты все же мог бы потратить несколько часов на своих детей, когда они этого столько ждали. Но ты у нас слишком занятой человек. Этого только и можно было от тебя ожидать.

– Ради Бога, Айрин, это же моя работа! – в ярости воскликнул Слайдер.

– Твоя работа! – тон ее голоса был презрительно-уничтожающим.

– Это очень серьезное дело...

– Это ты так говоришь. Но могу держать пари на что угодно – это тебя ни к чему не приведет. Это не приведет к твоему повышению. И хочешь, скажу тебе, почему? Потому, что ты носишься вокруг, как их маленькая собачонка, тратя на работу все часы, отпущенные тебе Богом, по их малейшему свистку, и из-за этого они тебя не уважают. О, нет! Они собираются так и продержать тебя внизу, потому что ты для них слишком удобен там, где ты есть, слишком полезен, чтобы тебя повышать!

– Ради Бога, Айрин, неужели ты думаешь, что я сделал бы все это, если бы это не было необходимо? Ты что, думаешь, мне нравится работать по субботам?

Неожиданно картина изменилась. Ее лицо, до этого напряженное, расслабилось. Она больше не играла роль в своей «мыльной опере» – теперь она взглянула на него так, как будто действительно только что разглядела его; взглянула с такой печалью разочарования, что ему стало невыносимо больно и обидно.

– Да, – тихо сказала она, – я думаю, тебе это нравится. Я думаю, ты предпочитаешь работать в любое время, чем побыть с нами.

Это было слишком близко к правде. Он беспомощно смотрел на нее, ему захотелось протянуть к ней руки, но прошло слишком много времени с той поры, когда они могли коснуться друг друга привычным жестом без проявления несовместимости. Если бы он дотронулся до нее и она оттолкнула его, это причинило бы обоим слишком большую обиду. Дистанция, которую оба соблюдали между собой в последнее время, была оптимальной для того, чтобы можно было продолжать жить вместе, но не более того, и этот момент был неподходящим для изменений.

– О, Айрин, – и это было все, что он мог выговорить из глубины своей жалости к ней.

– Не надо, – коротко сказала она и вышла.

Слайдер опустился на край ванны, уставился на свои руки и вдруг ощутил страстное желание оказаться рядом с Джоанной, с человеком, который не был бы наполнен до макушки непониманием и неизлечимой обидой. Он вспомнил, как Атертон однажды сказал, что лучшее из того, что вы можете дать человеку, которого любите – это доставить ему удовольствие. Он не знал, где Атертон вычитал эту мысль, но это была правда. Он любил Джоанну не только потому, что мог легко дать ей наслаждение; но он не был настолько наивен, чтобы не понимать, что это могло быть правдой и по отношению к началу любой любовной связи.

Вздохнув, он встал и начал бриться, потом принял ванну, переоделся, мысли о сложностях с Айрин и о легкости с Джоанной сменяли друг друга в его голове, в то время как где-то на заднем плане, почти на уровне подсознания, его мозг непрерывно перемалывал ворох данных по делу об убийстве Анн-Мари Остин. Разум его был как яблоко Белоснежки, одна половинка – сладкая, вторая – отравленная.

* * *
– Мисс Моррис?

– Вы, должно быть, сержант Атертон. Мне позвонили снизу и сказали, что вы хотите меня видеть.

Элен Моррис была пухленькой и хорошенькой молодой женщиной с дружелюбными темными глазами и аккуратно подстриженными волосами каштанового оттенка. Она имела характерный для медсестер начищенный и опрятный вид, а темные круги под глазами, по-видимому, являлись результатом ночного дежурства. Атертон уже успел задать внизу кое-кому несколько вопросов, прежде чем подняться к Элен Моррис, и это давало ему определенные преимущества перед усталой медсестрой.

– Сожалею, что продлеваю ваше рабочее время, но мне надо было поговорить с вами наедине, – проговорил он с обезоруживающей улыбкой, стараясь не насторожить собеседницу.

– Мне не нравится делать что-то за спиной Саймона, – ответила та, не отвечая на улыбку.

Атертон улыбнулся еще шире.

– Это всего лишь обычная процедура – независимое подтверждение показаний, и больше ничего.

– Я полностью доверяю Саймону, – заявила она, вздернув голову. – Он ничего не делал – ничего, связанного со смертью Анн-Мари.

– Ну, тогда вообще все в порядке, разве нет? – ласково заметил Атертон, поворачиваясь и жестом предлагая ей пройтись дальше по коридору.

Не найдя возражений, она пожала плечами и пошла рядом.

– Мне нужно выпить чашечку кофе, – сказала она.

– Отлично. Мы можем поговорить в кафетерии, – согласился Атертон.

Они прошли по пробуждающимся коридорам и вошли в больничный кафетерий, встретивший их гулким эхом полупустого в столь ранний час общественного помещения. Внутри стоял приятный аромат поджаренного бекона и не столь приятный запах растворимого кофе. Несколько сестер завтракали, но вокруг было множество пустых столов, за которыми можно было спокойно посидеть и поговорить на достаточном расстоянии от чужих ушей. Атертон взял две чашки кофе, и они уселись друг против друга за столик, вымазанный меламином.

– Я думаю, вы знаете, зачем я здесь, – начал Атертон, действуя по принципу «дай собеседнику высказаться первым».

Она пожала плечами, помешивая свой кофе с холодным безразличием. Он оценил ее нервы, хотя, как он предполагал, после ночной смены в операционной, все, что здесь происходило, и должно было восприниматься ею пассивно. С другой стороны, у нее был чувственный рот с полными губами, сжатыми сейчас с выражением недовольства и раздражения, и ее поза, в которой она склонилась над столом, опираясь на локти, выражала не только усталость, но и удрученность.

– Насколько хорошо вы знали Анн-Мари Остин? – начал Атертон.

– Вообще едва-едва. Видела ее за кулисами пару раз, и еще раз или два она вместе с нашей компанией выпивала после концерта – примерно так. Достаточно, чтобы заговорить с ней, вот и все.

– Она не дружила особо с вашим... другом?

Элен Моррис, которая двумя руками уже поднесла чашку с кофе к губам, сделала легкую гримасу неудовольствия и поставила чашку на место, так и не отпив из нее. Что было тому причиной – кофе или его вопрос?

– Я знала о ней и о Саймоне, об Италии, если вы это имели в виду.

– Кто-то рассказал вам?

– Такие вещи имеют особенность распространяться в оркестре.

– У вас были возражения по этому поводу?

Она глянула на него со вспышкой гнева.

– Естественно, мне это не нравилось. А вы как думаете? Но тут я ничего не могла поделать. – Он продолжал хранить молчание, и после короткой паузы она заговорила вновь. – Вы же знаете, она не была у него первым таким случаем. – Тут она неубедительно улыбнулась. – Музыканты все такие. Это напряжение от их работы. На гастролях они делают такое, чего никогда не сделали бы дома. И было бы глупо раздувать из этого большое дело. Поскольку это всегда заканчивается в аэропорту, как мне говорили. И так оно и было.

– Всегда?

– Мы с Саймоном уже давно вместе, и я его очень хорошо знаю. Несмотря на все его недостатки, он всегда был честен со мной. Он никогда бы не продолжал это с ней после гастролей. Так что все это были ее дела.

Она посмотрела Атертону в глаза, как будто стараясь убедить его в том, во что не верила сама. Пытается соблюсти хорошую мину при плохой игре, подумал Атертон, но слишком умна, чтобы не понимать, что именно Томпсон собой представляет.

– Значит, Анн-Мари не хотела, чтобы все так и кончилось?

Ее губы отвердели.

– Поскольку они спали вместе, я думаю, что она... влюбилась в него, или что-то в этом роде. Она начала бегать за ним, и Саймону было жаль ее, и я думаю, что она приняла это за поощрение.

– Что вы имеете в виду – бегала за ним?

Она посчитала, что он не поверил ей, и взглянула на него вызывающе.

– Это не просто мое воображение, понимаете? Спросите у любого. Это было что-то вопиющее. Она буквально висла на нем, все время просила его, чтобы они вместе сходили выпить, даже пару раз звонила домой.

– И это огорчало вас, – предположил Атертон.

– Я просто делала вид, что ничего не происходит. – Она пожала плечами. – Мне не хотелось доставлять ей удовольствие.

– Она вам не очень-то нравилась, как я понимаю?

– Я презираю таких женщин. Им хочется мужчину – любого мужчину. Их не заботит, кто это будет. Это достойно жалости.

– Но мне казалось, что такая хорошенькая девушка, как она, не имела бы никаких проблем, чтобы подыскать себе дружка, – протянул Атертон, как бы размышляя вслух.

– Людям она не нравилась. Мужчины не любили ее. Послушайте, я понимаю, вы думаете, что я ревновала...

– Вовсе нет, –пробормотал Атертон.

– Но это не так. Мне не к чему было ревновать. Я просто думала, что она... слабая.

Атертон проглотил все это и предпринял новый заход.

– Расскажите мне все о том дне – о понедельнике.

– Тот день, когда она погибла? – Она нахмурилась при этой мысли. – Ладно, в воскресенье ночью у меня было дежурство. В понедельник утром я вернулась домой, примерно в половине девятого. Саймон еще валялся в постели. Я присоединилась к нему, и мы поспали. Он встал около половины первого и приготовил ленч – омлет, если вам нужны подробности – и принес его мне, а потом он оделся и ушел на работу.

– Когда?

– Ну, у него было выступление в половине третьего, значит, это должно было быть около половины второго, я полагаю. Я не отмечала время специально, вы же понимаете, но ему нужен был примерно час, чтобы туда добраться.

– А у вас ночью опять было дежурство?

– Да.

– Когда вы в следующий раз увидели мистера Томпсона?

– Ну, должно быть, на следующее утро, когда вернулась домой.

– Значит, вы не видели его с того момента, как он вышел из дома в понедельник – около половины второго дня – и до утра вторника – когда, в половине девятого?

– Я уже это говорила. – Он промолчал, и она продолжила как бы принужденно. – Мы оба были на работе. Я всю ночь была здесь, а Саймон работал до половины десятого.

– И затем поехал домой?

– Заехал выпить, и потом поехал домой.

– Так он вам сказал? – теперь у нее был воинственный вид. – Но, знаете ли, мне довелось узнать, что он приезжал сюда, в больницу, когда уехал из телецентра в понедельник вечером. А зачем ему было приезжать сюда, как не увидеться с вами?

Она побледнела настолько быстро, что он испугался, не упадет ли она в обморок. В течение долгого времени она молчала, хотя по ее умным темным глазам было видно, что она напряженно и быстро что-то обдумывает, не обращая на Атертона внимания. Наконец она заговорила слабым голосом.

– Его здесь не было. Он не...

– Вы его не видели? Вы не встречались с ним и не передавали ему никакого пакета?

– Нет! – запротестовала она, хотя этот протест больше походил на шепот. Она была явно потрясена, но Атертон знал, что у Томпсона не могло быть времени на то, чтобы приехать в больницу, забрать наркотик и успеть вернуться обратно в район телецентра к тому моменту, когда была убита Анн-Мари. Если бы Томпсон был убийцей, то определенно целью его приезда в больницу было бы обеспечение себе алиби, и в таком случае Элен Моррис должна была заявить, что встречалась с ним, а не отрицать это.

Ее ум между тем лихорадочно работал.

– Послушайте, я могу догадаться, о чем вы думаете, но это совершенно невозможно, чтобы я могла достать здесь какие-нибудь наркотики. Это все проверяется и перепроверяется каждую ночь. Если что-нибудь пропадет, оно тут же будет найдено. И Саймон не смог бы достать ничего такого тоже. В этой больнице исключительно хорошо заботятся о безопасности.

– Да, я знаю. Именно поэтому мне известно, что он приезжал сюда в понедельник вечером. А вы совершенно уверены, что он приезжал не для того, чтобы увидеться с вами?

Она замешкалась с ответом, и Атертон с интересом наблюдал, как в ней борются ее хорошее отношение к Томпсону, требовавшее выручить его из возможной неприятности, и здравый смысл, подсказывавший, что если она сейчас изменит хоть слово в своей истории, то это будет выглядеть весьма подозрительно.

– Я не видела его, – сказала она наконец. – Но он мог приехать повидаться со мной, но не получить такой возможности.

Умно, подумал Атертон.

– Слушайте, – продолжала она с признаками раздражения, – я очень устала. Можно мне сейчас уехать домой? Вы ведь знаете, где меня найти, если захотите спросить меня еще о чем-нибудь. Я не собираюсь покидать страну.

Атертон поднялся и вежливо улыбнулся этой иронии. Он был доволен беседой. Кто-нибудь достаточно умный и разбирающийся в порядках – а она совмещала оба эти качества – мог бы преодолеть проблему подделки записей о расходовании наркотических средств; и еще он, к своему удовлетворению, установил, что Моррис была не настолько уверена в Томпсоне, как старалась показать. Она знала, что он дерьмецо, и она была обеспокоена и нервничала. Это говорило Атертону о многом – может быть, она знала, где был Томпсон тем вечером. А может быть, и не знала, но призадумывалась. Похоже, здесь можно попробовать выудить приличную рыбу.

* * *
Выйдя из дома на чистый утренний воздух, Слайдер почувствовал себя жутко голодным. Он вынужден был отказаться от домашнего завтрака в компании обиженного сына, самоуверенной дочки и жены с поджатыми губами. Сейчас у него было немного времени в запасе, достаточно, чтобы доехать до знакомого кафетерия в Хаммерсмит-Гроув, где делали сандвичи с беконом из толстых ломтей белого хлеба с хрустящей корочкой того сорта, который он помнил еще с поры детства, когда все еще не перешли на стандартную пищу из полуфабрикатов. Стоявшие вокруг столиков ранние посетители молча потеснились, дружелюбно давая ему местечко. Все дружно потягивали темно-коричневый чай из толстых белых чашек, похожих на кружки для бритья, щурясь от исходившего из чашек пара.

Поев, он поехал к дому Джоанны. Она распахнула дверь еще тогда, когда он ставил машину, и теперь стояла в проеме и наблюдала, как он шел к ней по дорожке. Видя ее вновь, он испытал серию мягких ударов в сердце, отдававшихся во всем теле. На ней были мягкие выцветшие серые брюки и желтая рубашка, казалось, светившаяся в бесцветном воздухе зимнего утра. Она выглядела великолепно и, что было еще лучше, была такой зовущей и доступной. Он обвил ее руками, а она подняла к нему улыбающееся лицо, показавшееся Слайдеру таким знакомым и милым. Он втянул в себя уже знакомый ему аромат ее кожи, удивительный и возбуждающий, и почувствовал охватившее его желание.

– Привет, – сказала она, – как ты спал?

– Как убитый. А ты? – То, что они говорили, не имело никакого значения. Он вдруг почувствовал себя в безопасности и полным оптимизма.

Они вошли в дом, и она закрыла за ними входную дверь привычным пинком. Вновь очутившись в его объятиях, она прижалась к нему и ощутила его желание и возбуждение.

– У нас есть время? – просто спросила она.

Желудок Слайдера сжался. Он еще не привык к такой прямоте.

– Когда он придет?

Она повернула к себе его запястье с часами.

– Через двадцать минут.

– Значит, у нас есть время, – сказал Слайдер, беря ее лицо в ладони и нежно целуя. Ведя одной рукой по стене, она спиной вперед двинулась к спальне, обнимая его другой рукой и увлекая за собой.

* * *
Мартин Каттс оказался мужчиной лет сорока пяти, небольшого роста, с черными как смоль волосами и очень белой кожей северянина, с преувеличенно прямой осанкой человека, пытающегося скрыть свою сутулость. Лицо его было настороженным, хотя он и старался улыбаться. Он сиял как василек в своем сапфировом жакете поверх канареечно-желтой водолазки. Слайдер поначалу с подозрением и даже с некоторым презрением глядел на мужчину, одевающегося столь ярко в подобном возрасте, пока до него не дошло, что он попросту ревнует Джоанну к человеку, который, как он подозревал, когда-то был ее любовником. Осознав это, он заставил себя быть с ним приветливее.

Джоанна организовала их встречу у нее дома, поскольку о некоторых вещах Каттс не смог бы говорить в своем доме в присутствии своей жены, и Слайдер, ставший теперь гораздо понятливее и чувствительнее на этот счет, оценил эту идею. Теперь она тактично оставила их вдвоем, отправившись принимать ванну, и мысль о ней, обнаженной и лежащей в мыльной пене, все время отвлекающе шевелилась в уголке мозга Слайдера.

Он неуверенно прочистил горло и вежливо начал разговор.

– Это очень любезно с вашей стороны, уделить мне время таким образом.

– Ну что вы, – ответил Каттс, осторожно усаживаясь на ручку старого кресла. – Это с вашей стороны было любезностью задавать мне вопросы здесь, а не у меня дома. – Оп сощурил глаза, что Слайдер оцепил как намек на конспиративную ухмылку. Это вновь напомнило ему о его новом статусе Мужчины-У-Которого-Есть-Кое-Что-На-Стороне, и он не был уверен, что этот статус ему правится.

– Не могли бы вы мне рассказать, где и как вы познакомились с мисс Остин? – спросил он, занося ручку над блокнотом в той манере, которая накладывает на расспрашиваемого обязанность ответить нечто, достойное записи.

Каттс не стал уклоняться от ответов.

– Ну, конечно, я познакомился с ней в Бирмингеме, – начал он, и Слайдер, скрывая удивление, поощрительно кивнул.

– Вы работали в одном оркестре?

– Недолго. Она поступила туда как раз перед тем, как я переехал в Лондон.

– У вас была с ней связь, пока вы работали в Бирмингеме?

Непохоже было, чтобы этот вопрос обескуражил или как-то смутил Мартина Каттса. Он ответил как человек, считающий это чем-то совершенно естественным, таким, как необходимость регулярно стричься, например.

– Я побывал в ее постели, да, но это на самом деле не было тем, что можно назвать «связью». Я должен был вести себя там поосторожнее, поскольку был как раз «между женами».

– Я вас не понял, – ошарашенно сказал Слайдер.

– Я только что развелся с первой женой, но еще не женился на второй, – любезно разъяснил Каттс.

– Да, ясно, но что означают ваши слова, что вы должны быть осторожнее? Конечно...

– Ну, это же очевидно, – перебил Каттс с уверенностью, что это и в самом деле должно быть очевидно, – если вы не женаты и встречаетесь только с одной девушкой, то она может невольно начать принимать это всерьез и попытается наколоть вас. А если вы уже женаты, то вы тогда в безопасности. Она знает, что ничего не может с вами сделать. В этом-то вся прелесть.

Слайдер нейтрально кивнул в ответ на эту примечательную философию.

– Вы думаете, мисс Остин была одной из тех, кто все время в поисках мужа?

– Ну, они все такие штучки, разве не так? Понимаете, раньше они не особенно это показывали, что сейчас. Знаете, она была довольно хорошенькой канарейкой, и все это было достаточно легкомысленно. Мы как следует повеселились и не испытывали тяжелых чувств, когда расстались.

– Она показалась вам счастливой, наполненной жизнью?

– О да. У нее было свое место в оркестре, она только что купила машину, и, как мне казалось, она была очень довольна тем, что уехала из дома и обрела свободу. Не думаю, что это была чисто детская радость.

– Она не рассказывала вам о своем детстве?

– Не в деталях, но я сделал выводы, что она сирота, что ее вырастила тетка, которая ее ненавидела и хотела убрать с дороги. Не рассказываю ли я вам то, что вы и так уже знаете?

– Мне бы хотелось узнать ваши впечатления о ней, – уклонился от конкретного ответа Слайдер. – Все это способствует воссозданию общей картины. А она говорила, почему тетка ненавидела ее?

– Чисто личные столкновения, я думаю, – неопределенно ответил Каттс. – Ее все время убирали с пути, посылали в интернат, и все такое. И тетка явно оставляла ее почти без денег, когда она училась в колледже, хотя она была хорошо обеспечена – тетка, я хочу сказать.

– Мисс Остин никогда не намекала вам, что у нее могли быть некие ожидания? На завещание или что-нибудь в этом роде?

Из-под опущенных бровей он внимательно наблюдал за реакцией Каттса, но тот только улыбнулся.

– Ожидания. Прекрасное старомодное выражение. Нет, она никогда не говорила ничего в таком роде. Но она жила в довольно хорошей квартире, так что, возможно, имела доступ к каким-то деньгам. Или эта квартира могла принадлежать тетке. Это не была квартира для молодой девушки, я только что понял это.

– Что вы имеете в виду?

– Это была одна из этих шикарных квартир, знаете, в доме с портье внизу в холле и всей прочей мишурой. Скорее, место, где можно ожидать найти кучу богатых старых леди с пикинесами. И что меня поразило... – Он остановился, как будто это «что-то» поразило его только сейчас. Слайдер издал подбадривающий вопросительный звук. – Ну, ее квартира никогда не производила впечатления уютной или обжитой. Было непохоже, что в ней кто-то живет – она больше смахивала на те квартиры, что принадлежат компаниям, и компания их обставляет и декорирует. Знаете, когда все всему соответствует, как в дорогом отеле. А на самом деле от этого делается тошно.

А Слайдер-то думал, что она жила в захудалой однокомнатной квартирке, и теперь обнаружившаяся аномалия грозила перегрузить мозговые цепи. Ему захотелось двигаться, чтобы дать поработать над этим несоответствием подсознанию.

– После того, как вы уехали из Бирмингема, у вас был контакт друг с другом?

– О, нет, – сразу ответил Каттс, и непроизнесенное им слово «конечно» повисло в воздухе.

– И вы никогда не ожидали увидеть ее вновь?

– Я женился на моей теперешней жене, – пожав плечами, ответил Мартин Каттс, – а с Анн-Мари мы просто чуть-чуть развлеклись. Она очень хорошо понимала это.

Так ли уж хорошо, спросил себя Слайдер. Он вновь подумал о ее детстве, в безличной шикарной квартире, о безнадежной попытке уговорить Саймона Томпсона жениться на ней, о том количестве людей, которые говорили «Я в общем-то не знал ее». Она, подумал он, никому не была нужна. Ее всегда всего лишь использовали, и случайно встретившаяся ей Джоанна оказалась единственным человеком, которого это бедное дитя могла считать другом. Одиночество ее жизни и смерти ужасали его. Ему вдруг захотелось ухватить эту самодовольную крысу Каттса за глотку и хорошенько встряхнуть, и из-за невозможности сделать это он еще раз вспомнил обо всех тех причинах, по которым ему не следовало оказываться в постели Джоанны.

– Но когда она перешла в лондонский оркестр, вы опять возобновили отношения? – спросил он, стараясь говорить ровным голосом.

– О, это было не совсем так. Разумеется, у нас были дружеские отношения, и я думаю, что мы бы могли переспать пару раз, но ничего такого не было. Она была в полном порядке до того, как началось это безобразие с Саймоном Томпсоном.

– И что произошло тогда?

– Она потянулась ко мне. – Каттс отвел взгляд.

– Как вы думаете, почему?

– Чтобы иметь плечо, на котором можно выплакаться, я думаю. – Взгляд вернулся к Слайдеру. – Это ее действительно подкосило, бедную девочку. Она говорила, что Саймон предложил жениться на ней, а потом передумал. Я не верю в это – я хочу сказать, Саймон, может быть, и впрямь потрясающий трепач, но он вовсе не дурак, но она – она явно верила в это, так что это было все равно, как если бы он и в самом деле обещал.

– В какой форме выражалось то, что она «потянулась к вам»?

– Она как-то вечером, после концерта, попросила меня взять ее с собой выпить, ну и, когда мы выпили парочку порций, она предложила мне проводить ее домой.

– И там вы легли с ней в постель? – Слайдер думал, что ему хорошо удается скрыть свою ярость.

– Да. Но я думаю, что ей на самом деле был нужен вовсе не я. Сердце ее было в другом месте. Полагаю, что она все еще думала о Саймоне.

– Это был единственный случай?

– Нет, несколько раз. Не помню точно – четыре или, может быть, пять.

– И когда это было последний раз?

– Как раз перед Рождеством. После нашего последнего сбора – сбора оркестра, я имею в виду – перед рождественским перерывом.

– Расскажите, что произошло тогда.

На лице Мартина Каттса появилось беспомощное выражение, как будто он не понимал, что от него хотят.

– Мы немножко выпили и поехали к ней. Как и раньше.

– И вместе легли в постель?

– Да.

– И какой она вам показалась? Счастливой? Довольной? Печальной? Озабоченной?

– Угнетенной, я бы сказал. Ну, и еще озабоченной поначалу, потому что она потеряла свой ежедневник. Вам это может показаться глупым, но это одна из худших неприятностей, которые могут произойти у музыканта. А еще ее беспокоило, что Саймон начал устраивать ей гадости насчет этих дел с телефонными звонками. Вам об этом известно? Ах, да, верно. Но было и еще кое-что похлеще. – Он замолчал, припоминая события. Глаза его были ярко-голубыми, но маленькими и почти круглыми, отчего он напоминал птицу со склоненной набок головой. – После того, как мы перестали заниматься любовью, она начала хныкать и распространяться о том, что никто не заботится о ней и что у нее нет постоянного парня, и все в таком духе. Меня это немножко рассердило, то есть, понимаете, я хочу сказать, что никому не нравится, когда его обливают слезами, так что я попробовал немножко развлечь ее, а потом подумал, что лучше мне смыться. Но когда я собрался уйти, она просто прилипла ко мне, и всерьез разревелась, и сказала, что очень напугана.

– Напугана? Чем же?

– Этого она не сказала. Она только все время повторяла: «Я так боюсь», еще и еще раз, вот так. И рыдания потом перешли в истерику.

– И что вы сделали?

– Ну, а что я мог сделать? Обнял ее, и приласкал, и немного успокоил, а когда она утихла, мы опять занялись любовью, просто чтобы подбодрить ее.

– Понятно, – глухо сказал Слайдер.

Мартин Каттс поглядел на него с несчастным видом.

– Что я мог сделать? – еще раз повторил он. – Одинокие люди почти всегда испытывают депрессию перед Рождеством. Это не здорово – быть одному, когда все остальные празднуют в семьях, но я же не мог взять ее с собой к себе домой, правда? А вернуться к тетке она не хотела. Я чувствовал себя паршиво, когда оставлял ее там, но мне нужно было домой.

– Какой она была, когда вы уезжали?

– Тихой. Больше она не плакала, но выглядела очень подавленной. Сказала что-то вроде: «Больше я так не могу». Я сказал, конечно, сможешь, не будь глупенькой, а она сказала: «Нет, для меня все кончилось».

– Она сказала именно эти слова?

– Кажется, да. Да. Ну, вы можете себе представить, что я чувствовал, оставляя ее одну. Но потом, когда мы встретились в январе, она вроде бы опять была в порядке – тихая и спокойная, знаете, как будто смирилась с чем-то. И когда я потом услышал, что она умерла, я, естественно, подумал, что она покончила с собой, и опять ужасно себя почувствовал. Но ведь она не покончила с собой, не так ли?

– Это не было самоубийством, – подтвердил Слайдер.

– Значит, я действительно ничем не мог ей помочь, ведь так? – Каттс, видимо, очень хотел, чтобы Слайдер подтвердил это, но у того совсем не было желания освобождать Мартина Каттса от чувства вины и ответственности, поскольку то, что сделал Каттс, только добавило унижения Анн-Мари. Но едва ли Каттса можно было обвинять в ее смерти. Тихая и спокойная, вспомнил Слайдер его слова, как будто смирилась с чем-то. Но с чем? Предвидела ли она свою гибель? Что же она такого сделала, чтобы навлечь на себя смерть? Может быть, будучи столь одинокой и никому не нужной, она и впрямь перестала заботиться о своей жизни – конечно, до того момента на автостоянке, когда она осознала... Каким образом, что должно сейчас произойти, и тогда она сделала последнюю неудачную попытку избежать этого, последнее усилие, как последнее трепыхание птицы, попавшей в ловушку.

В комнату осторожно вошла розовая и благоухающая Джоанна и оглядела их обоих.

– Вы замолчали, вот я и решила, что вы закончили.

– Да, мы закончили. – Слайдер встал. – На текущий момент, во всяком случае. Благодарю вас, мистер Каттс.

– Мистер Каттс? – переспросила Джоанна с ироническим смешком. – Мистер Каттс?

И тут Каттс протянул руку и обхватил ее за шею, привлекая к себе и прижимая к своей груди в подчеркнуто театральном объятии. Этот жест не был жестом любовника, но он растревожил Слайдера еще больше, так как ему было легко вообразить, какие глубины интимности могли предшествовать такому обращению.

– Не искушай свои руки, женщина! – улыбаясь, воскликнул Каттс и отпустил Джоанну. Она в ответ обвила своей рукой его талию и коротко и крепко обняла его.

Поймав в этот момент взгляд Слайдера, она почти извиняющимся тоном сказала:

– Мартин и я – мы старые друзья, понимаешь?

Каттс обезоруживающе улыбнулся Слайдеру.

– Да, Джо и я прошли вместе долгий путь. Я надеюсь, что вы будете хорошо заботиться о ней – это замечательная женщина.

Вот тут, подумал Слайдер, ему полагалось бы глупо ухмыльнуться и сказать что-нибудь вроде «Конечно, она замечательная» или «Мне с ней повезло», вежливо приняв таким образом комплимент Каттса, скрытым смыслом которого было дать понять Слайдеру, что он прекрасно осведомлен об отношениях Слайдера и Джоанны и что он не имел в виду ничего непристойного. Но чувства Слайдера были еще слишком непривычны и слишком велики, чтобы он был в состоянии поддерживать светскую болтовню такого рода. Все, на что он оказался способен, это пробурчать что-то неразборчивое и неуклюжее, ощущая себя при этом злящимся дураком. Джоанна понимающе взглянула на него и заторопилась проводить Мартина Каттса к выходу, предоставив Слайдеру возможность в одиночестве восстановить нормальное состояние.

Привыкший к супружеским перепалкам, он ожидал, что она вернется в комнату с упреками, и потому решил выстрелить первым.

– Ты определенно знакома с действительно прекрасными людьми. В вашем музыкальном мире все такие, или он – лучший из всех?

Она остановилась перед ним и поглядела на него без всякой враждебности. Более того, Слайдеру даже показалось, что за ее внешним спокойствием прячется улыбка.

– О, Мартин не самый худший тип, если только не принимать его всерьез. Он похож на жадного ребенка, оставленного без присмотра в кондитерском магазине, только его конфеты – это женские тела. И он считает, что должен все время сам себе это доказывать. – Она обняла Слайдера за негнущуюся шею и нежно прижалась к нему, и он ощутил ее полные и теплые груди. – И знаешь, пятьдесят процентов мужчин вели бы себя точно так же, дай им только возможность. Почему так мало мужчин вырастают из детских штанишек? Иногда это просто удручает.

Она прижалась к нему губами, ожидая ответной реакции, но он обиженно сжался и не ответил на поцелуй. Она отодвинула его голову назад и вопросительно посмотрела ему в лицо.

– На что это ты так разозлился?

У него на кончике языка так и крутился вопрос, не был ли этот человек ее любовником, но он вовремя заметил в ее глазах насмешку и понял, что она только и ждет этого вопроса. Он прогнал эту мысль. Это не должно меня интересовать, яростно сказал он себе.

Она следила за внутренней борьбой, непрерывно отражавшейся на его лице.

– Ты совершенно прав, – проговорила она. – Невозможно ревновать к такому, как Мартин. Он ненастоящий. Он вроде сексуального Медведя Йоги, который всегда норовит стянуть корзинку для пикника и которого всегда ловит Мистер Рейнджер.

Слайдер расхохотался, его обида улетучилась.

– Ты знаешь, я не стою тебя, – признался он сквозь смех.

– Конечно, не стоишь, – уверила она его. – Ведь я – замечательная женщина.

Глава 10 Сквозь темное стекло

– Ты уверен, что Атертон не будет против? – спросила Джоанна, когда они ехали в северном направлении по восхитительно пустынным улицам. Это был еще один ясный солнечный день, хотя сегодня дул несильный, но противный ветер, который не задерживали голые деревья. Джоанна надела громадный и очень толстый вязаный белый шерстяной жакет и, со своими темными глазами и бледным лицом, походила на маленького и толстого полярного медвежонка. Слайдер с любовью во взгляде покосился на нее, думая при этом, насколько естественным ему кажется ее присутствие в машине рядом с ним.

– Конечно же, нет. С чего бы это?

– Я могу привести множество причин. Для начала – у него может не хватить еды на троих, если он рассчитывал кормить двоих. И еще – может, ему хотелось видеть только тебя.

– Он мой сержант, а не моя жена. В любом случае, поскольку мы собираемся обсуждать это дело, ты нам понадобишься рядом. Ты была единственным человеком, близким с Анн-Мари.

– По отношению ко мне это звучит довольно рискованно, и, кроме того, я ведь не детектив. По-моему, он все раскусит.

– Он мой друг в такой же степени, как и партнер. А мне ты нужна.

– Ну, на это нечего ответить, да? Мне тоже называть его Атертон? Или я могу попробовать звать его Джим?

Когда Атертон открыл им дверь, его тренированное лицо не выразило никаких чувств, которые он мог испытывать в этот момент, ни неудовольствия, ни удивления. Он просто вежливо предложил им войти. Тем не менее, Джоанну это бесстрастие ни в чем не убедило, и она внимательно наблюдала за хозяином.

– Надеюсь, вы не очень против моего присутствия здесь? Я понимаю, мы предупредили вас слишком поздно, все магазины уже были закрыты. Если еды недостаточно, то кормить меня не обязательно.

– Еды хватит, – кратко ответил Атертон. – Входите и раздевайтесь.

Слайдер оборонительно посмотрел на него и прошел вслед за Джоанной в дверь, которую Атертон придерживал рукой над их головами. Парадная дверь вела прямо в гостиную, заполненную глубокими креслами и книжными полками. В камине пылал настоящий огонь, веселыми бликами отражаясь от бронзового экрана.

– О, какая великолепная комната! – сразу выпалила Джоанна. Она повернула к Атертону невинное лицо. – У меня когда-то была пожилая тетушка, которая жила в артезианском коттедже, но он ничуть не был похож на этот.

– Вы хотели сказать – артизанский коттедж, – поправил ее Атертон, лишь легким движением бровей выдавший свое сожаление о ее невежестве.

– О нет, – серьезно ответила Джоанна, – там было очень сыро.

Возникло короткое молчание, во время которого Слайдер с беспокойством следил за выражением лица Атертона, зная, что тот был очень гордым человеком и больше привык использовать Слайдера в качестве объекта для насмешек, чем становиться таким объектом самому. Но тут губы Атертона начали расползаться в неуправляемой усмешке, и после некоторой борьбы он все же сдался и широко улыбнулся Джоанне.

– Вы должны были предупредить меня, что она глупенькая, – заявил он удивленному Слайдеру. – Наливайте себе и наслаждайтесь огнем. Что будете пить?

Эдипус, разлегшийся у камина брюхом к огню, вежливо встал и направился к Джоанне с намерением оставить немного своей лезущей шерсти на ее светлых вельветовых брюках. Она наклонилась, протянула к нему руку, и кот, выгнув спину, медленно и с удовольствием прошелся под ее рукой.

– Джин с тоником, если они есть, пожалуйста. Как его зовут?

– Эдипус. Билл, что вам?

– То же самое, пожалуйста. Спасибо.

– А почему Эдипус?

– Потому Эдипус, что он живет здесь, разумеется. В самом деле, вы очень глупая.

Слайдер был поражен такой грубостью, но Джоанна улыбнулась.

– В мире есть два вида людей – те, кто цитирует «Алису»...

– И те, кто этого не делает.

– Алису? – тупо переспросил ничего не понимающий Слайдер.

– «В стране чудес», – разъяснил Атертон и еще раз улыбнулся Джоанне, направляясь на кухню. Слайдер уселся, так и не понимая, почему простой факт цитирования одной и той же книги изменил отношение Атертона к Джоанне с плохо скрытой враждебности на полное дружелюбие. Нет никого с большими странностями, чем эти интеллектуалы, сказал он себе, разве что коровы.

Джоанна пододвинула свое кресло к огню, а Эдипус вспрыгнул к ней на колени, деликатно обнюхал их, крутанулся разок и величественно улегся, уложив по массивной лапе на каждое колено. Атертон принес три стакана, держа их в своих больших длинных руках, раздал их и уселся сам.

– Ну, с чего начнем? – спросил он. – Вы видели предварительный отчет по миссис Гостин?

– Да, и он не вызывает никаких сомнений, за исключением того, что в нем все сомнительно. – Слайдер вздохнул. – Там был Биверс, верно?

– Да. На ковре были складки, так что она могла поставить на них ногу и потерять опору. Он проверил это, и ковер скользил в достаточной степени, чтобы так могло получиться. Она могла упасть на спину и удариться головой об угол каминной решетки. Там был мазок крови, а рана, по словам Фредди Камерона, по форме, виду и возможной силе удара могла соответствовать такому падению. Для женщины ее возраста и состояния такое падение могло быть фатальным. Никаких признаков борьбы, никаких следов взлома...

– Да их и не должно было быть, – перебил Слайдер, мрачно глядя на свой стакан. – Она ведь знала его в лицо, разве это не так? Этот распрекрасный «инспектор Петри» – почему бы ей было не впустить его? Мне надо было предупредить ее...

– Да хватит вам, Билл, это не ваша ошибка или вина. Мы ведь даже не знаем, был ли это он. Почему он должен был вернуться? Он забрал все, что ему было нужно, еще в первый раз.

– Может быть, он вернулся, чтобы заставить ее замолчать. Она была единственной, кто мог его опознать.

– Мы же не можем знать наверняка, что это не был несчастный случай. Она могла занервничать и начать отступать от него, например, и просто поскользнуться.

Слайдер улыбнулся.

– А я так понял из твоих же слов, что его там не было.

– С тем же успехом там мог быть кто-то другой. Биверс опросил соседей сверху, Барклей, и им показалось, что кто-то передвигался наверху, в квартире Анн-Мари, примерно в то время, когда, по нашим расчетам, все это случилось со старухой.

– За чем-то он вернулся. За чем-то, что забыл в первый раз. Но что это было?

– Скрипка?

– Должно быть. А потом спустился, чтобы закрыть рот матушке Гостин. Решил довести до конца хоть одно дело из двух – все лучше, чем ничего.

– Ну, это возможно, – уступил Атертон, криво улыбнувшись. – Семья Барклей выехала оттуда, собираются пожить у ее матери в Милтон Кайнз. Это знак паники, если я в этом что-нибудь понимаю.

– Напуганы?

Улыбка стала шире.

– Они даже не хотели впускать Биверса. Даже после того, как он опустил свое удостоверение в прорезь для писем. Он убедил их позвонить в участок, и Николлс дал им его описание и назвал номер его машины. И даже тогда, когда они его впустили, миссис Барклей держалась на приличной дистанции позади него с младенцем на руках, пока мистер Барклей изо всех сил напускал на себя угрожающий вид, зажав в руке здоровенный гаечный ключ.

– Все это очень смешно, но они, должно быть, были в ужасе, – возмущенно вмешалась Джоанна. – Двое из их соседей убиты...

– Вы не видели Биверса, – перебил ее Атертон. – Он весь-то – пять на пять футов, почти как шар, с маленьким круглым личиком, как плюшевый медвежонок. На вид он так же опасен, как диванная подушка.

Джоанна, по-прежнему не убежденная этим описанием, повернулась к Слайдеру.

– Что там было насчет скрипки? Она, конечно, лежала в ее машине? Она ведь была с ней на записи.

– Мы так и предполагали, но ее машина, конечно, еще не найдена. Но мы нашли скрипку в ее квартире, значит, кто-то принес ее туда, или у нее их было две.

– Ничего такого я не знаю, – сказала Джоанна. – Я всегда видела только одну и ту же. Но, в любом случае, зачем кому-то понадобился такой риск – вернуться и забрать ее?

– Потому, что она очень ценная, естественно! – ответил Атертон.

– Но в ней нет ничего особенного, – удивленно заметила Джоанна.

– Это вы о «Страдивариусе» говорите «ничего особенного»?

– У нее был не «Страд»! – расхохоталась Джоанна. – У нее была совершенно ординарная немецкая скрипка, девятнадцатого века, достаточно неплохая, но не столь уж эффектная.

– Ты уверена? – спросил Слайдер.

– Конечно, я уверена! – Она перевела взгляд с одного на другого. – Я же сидела рядом с ней, вспомните, и видела эту скрипку сто раз. Она купила ее за девять тысяч. Ей даже пришлось брать ссуду в банке, чтобы купить ее.

– И тем не менее, – произнес Слайдер, – мы нашли у нее в квартире скрипку работы Страдивари в старом дешевом футляре с двумя дешевыми смычками.

– Я носил ее в «Сотби» для оценки, – подтвердил Атертон, – и они думают, что она может стоить порядка миллиона фунтов.

Губы Джоанны беззвучно повторили цену, как будто она не смогла сразу понять значение цифр. Затем она покачала головой.

– Я не понимаю. Где она могла взять такую скрипку? Как вообще она могла себе такое позволить при ее доходах? И почему она не пользовалась ею? Как может музыкант, владеющий «Страдивариусом», не играть на этом инструменте?

– Возможно, она считала эту скрипку слишком ценной для этого, – заметил Слайдер.

Джоанна вновь покачала головой.

– Нет, это не так. Скрипка – это не бриллиантовое кольцо. Вы должны играть на ней, ею просто необходимо пользоваться, иначе ей придет конец. Даже страховые компании понимают это.

– Тогда остается лишь одно объяснение: она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что она владеет таким инструментом.

– Краденая? – переспросила Джоанна, но по ее лицу Слайдер видел, что она не поверила и этому. – Послушайте, скрипка вроде такой, о какой вы говорите, они... они как знаменитые картины. Понимаете, как «Подсолнухи» или «Мона Лиза». Они не могут просто так исчезать и появляться. Люди знают их, и люди знают их владельцев. Если одну из них украдут, все тут же узнают об этом. У вас в первую очередь будет детальная информация из этого места.

– А ты точно уверена, что она не играла на ней? Ты могла действительно определить, на какой скрипке она играет, если бы не прислушивалась или не смотрела специально?

– Да это одна из первых вещей, о которой говоришь с новым партнером, – сказала она без нажима. – На какой скрипке вы играете? Сколько она вам стоила? Где покупали? Вот такого рода вопросы. А еще потом просто привыкаешь к звучанию. Есть масса мелких особенностей, к которым вынужденно привыкаешь. Если даже никогда не смотреть на скрипку соседа, немедленно узнаешь, что партнер сменил инструмент, да уж в особенности если это будет звучание «Страдивариуса». Она просто будет звучать совершенно по-иному.

Атертон, наконец, понял: Слайдер принял объяснения безоговорочно, даже не пытаясь понять, лишь потому, что это сказала она. Выпивка в стаканах кончилась, и Атертон предложил:

– Давайте есть, а? Зверей надо кормить. Не разложите ли вы этот стол, пока я буду возиться на кухне? Все необходимое найдете вон в том ящике.

Через некоторое время все они сидели вокруг раздвижного стола, уплетая паштет из копченой макрели с горячими тостами и запивая еду «Шабли». Эдипус также восседал на придвинутом к столу кресле, выпрямив спину и полузакрыв глаза, как будто сам вид столь недостижимых лакомств был для него непереносим.

– Он ведет себя гораздо лучше, если сидит там, откуда может видеть стол, – пояснил Атертон, в голосе которого не было извиняющихся нот. – Если же нет, то его любопытство иногда берет верх над хорошими манерами.

– Это очень вкусно, – отметила Джоанна, – вы сами готовили паштет?

Комплимент явно пришелся Атертону по вкусу.

– «Маркс и Спенсер». Поставщики харчей для богатых и холостых. Одно и вправду величайших преимуществ не быть женатым и не иметь детей – это то, что вам никогда не придется есть скучной еды. Можно есть, что тебе хочется, и тогда, когда тебе хочется.

– О, с этим я согласна, – подхватила Джоанна. – Я лучше вообще не буду есть, если не найду чего-нибудь интересного на кухне. Мне нравятся экзотические блюда в небольших количествах.

– С вами все ясно, вы, молодежь, – сурово глянул на них Слайдер. – Погодите, вы еще подрастете. Вот тогда, под конец, вам и выйдут боком бутерброды с птичьими глазками да хрустящие оладьи с черепашьим мясом.

– Я никогда не буду таким старым, – заявил Атертон, слегка вздрогнув. – Схожу-ка я и принесу следующее блюдо.

– Могу я помочь? – заботливо спросила Джоанна, но он уже вышел. Вернулся он очень быстро, неся блюдо с подогретым порционным фазаном. – «Маркс и Спенсер»?

– «Уэйнрайт и Дочь», – поправил ее Атертон. – Я почему-то всегда думаю, что Дочь – это имя другого парня, понимаете, мистер Дочь.

Он подложил всем жареной молодой египетской картошки, испанской брокколи и гватемальского горошка.

– «Хэрродс»? – попыталась угадать Джоанна.

– «Маркс и Спенсер», – триумфально возразил Атертон. – Воздушные перевозки и развитие зеленных лавок очень эффективно уравняли времена года.

– И морозильники, – добавила Джоанна.

– Ничто не заменит морозильника, если только не переехать жить в район экватора. Налейте себе еще «Шабли».

Пока они ели, Слайдер рассказал о своей беседе с Мартином Каттсом и о страхе Анн-Мари. Атертон слушал с большим вниманием, а потом сказал:

– Я знаю, вы думаете, что она была замешана в чем-то действительно крупном, и что это организованное убийство, но ведь у нас нет ничего, с чем можно было бы двигаться дальше. Ребята из Ламбета прочесали ее квартиру как гребешком, но абсолютно ни за что не зацепились.

– Что за «ребята из Ламбета»? – поинтересовалась Джоанна.

– Служебно-медицинская научная лаборатория полиции центра, она находится в Ламбете, – пояснил Атертон.

– Но они и не должны были ничего найти, – спокойно сказал Слайдер. – Именно это и убеждает меня, что все дело было тщательно организовано. Они не сделали ни единой ошибки, за исключением старушки.

– Это зацикленное мышление – утверждать, что если нет улик, то только потому, что они были слишком умны, чтобы их оставить. Зачем нужно нахлестывать дохлую лошадь? Версия с Томпсоном гораздо лучше, и она будет выглядеть весьма прилично.

– Ну хорошо, расскажи мне, как ты это себе представляешь, – вздохнул Слайдер.

– Пункт первый: у Томпсона была основательная причина желать, чтобы с ней было покончено. Она ему до чертиков досаждала.

– Не настолько большой мотив.

– Лучше, чем отсутствие мотива вообще. Как бы то ни было, пункт второй: его любовница – медсестра в хирургическом отделении и имеет доступ к наркотику, использованному для убийства Анн-Мари.

– За исключением того, что не было обнаружено недостачи наркотиков. Ты ведь знаешь, что мы в первую очередь проверили все больницы.

– Если у нее хватило смекалки украсть, – пожал плечами Атертон, – то хватило бы и на то, чтобы подделать записи или прикрыть кражу каким-нибудь другим способом. Кто бы ни добыл это средство, он вынужден был бы как-то прикрыться.

– Ладно, продолжай.

– Пункт третий: Томпсон солгал насчет того, где он был в тот вечер. Он сказал, что поехал выпить в определенный паб, – где никто не мог припомнить, видел ли его там, – а потом поехал прямо домой. Но дежурный в холле больницы видел его там той ночью – он достаточно часто видел его, когда Томпсон заезжал за своей девушкой, и сразу опознал его.

– Ну, может, он и в тот вечер заезжал за ней.

– Но она ведь сказала, что не видела его. Для чего еще он мог приехать, как не повидаться с ней? Или, если он все же с ней виделся, почему тогда она лжет?

– Всего этого маловато, – сказал Слайдер, покачивая головой.

– Ох, да хватит вам, – вмешалась достаточно долго молчавшая Джоанна, – вы же не можете всерьез думать, что этот поганец Томпсон убил Анн-Мари? Он же совершенный кролик!

– Ну, – посмотрел на нее Атертон, – в этом с вами согласен, но это не доказательство, не правда ли? А Билл может рассказать вам о множестве убийц – особенно убийц на бытовой почве, – о которых по их виду можно было смело сказать, что эти люди и мухи не обидят. Ну, а теперь у меня еще есть польский творожный пудинг на десерт, от которого заплачет и самый крепкий мужчина, да и кофе уже готов. Если вы пересядете к огню, я принесу все это на подносе, и нам будет там очень удобно.

Слайдер уселся в кресло у камина, а Джоанна пристроилась на полу у его ног. Атертон убрал остатки фазана в холодильник, а Эдипус с мурлыканьем тоже перебрался поближе к огню, чтобы насладиться теплом и светло-серыми брюками Слайдера, которые, по его мнению, наиболее выгодно могли продемонстрировать обществу клочки налипшего на них белого и черного линяющего кошачьего меха. Когда каждый был вооружен тарелкой, вилкой, чашкой кофе и стаканом с выпивкой, Атертон уселся на софу.

– Ну, теперь все в порядке, Билл. Давайте послушаем, что вы думаете обо всем этом.

– В этом деле есть несколько моментов, которые не дают мне покоя, – медленно начал Слайдер. – Я еще не начинал складывать их вместе. Но давайте посмотрим: ее труп был раздет догола – явно для того, чтобы предотвратить опознание, верно? Но при этом нога была помечена разрезом уже после смерти, что смахивает на сигнал или предупреждение для кого-то другого. Она вела скромный образ жизни и жила в однокомнатной квартире, но при этом обладала скрипкой стоимостью в миллион фунтов стерлингов. Ее тетка говорит, что у нее не было других денег, но в Бирмингеме она жила в дорогой роскошной квартире. У нее было большое наследство, которое она не могла заполучить в свои руки, пока не выйдет замуж, и вдруг после поездки в Италию она делает отчаянную попытку заставить Томпсона жениться на ней. Когда попытка проваливается, она выглядит подавленной и говорит Мартину Каттсу, что чего-то боится. Как раз перед Рождеством пропадает ее ежедневник, и ее убивают как раз тогда, когда вероятность того, что ее не хватятся в течение довольно долгого времени наиболее велика. Вечером в день убийства она идет к своей машине, а потом бегом возвращается обратно и пытается уговорить Джоанну поехать с ней в другой паб.

Он замолчал, и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием угля и неожиданно громким урчанием Эдипуса, перебравшегося уже на колени Атертона.

– И что еще тут можно добавить, – произнес Атертон. Это был не вопрос.

– Одно очевидно – надо проследить ее бирмингемские связи. Джон Браун сказал, что она продолжала регулярно ездить туда, чтобы играть в прежнем оркестре. – Он повернулся к Джоанне. – Какова вероятность этого?

– Мы все работаем на стороне, когда это удается, – нахмурилась Джоанна, – а Рут Чизхолм, их кадровик, гораздо приятней, чем наш старый «Королева Джон», который не впишет женщину в телефонный справочник даже ради спасения своей жизни. Но ей здорово повезло, если они так нуждались в ней. Там должно быть множество других людей – местных музыкантов – ищущих работу.

– Следовательно, очень возможно, что она на самом деле не играла в своем старом оркестре, а просто выставляла это как предлог для своих поездок в Бирмингем.

– Ну почему ей надо было туда ездить?

– Почему кому-то может захотеться ездить в Бирмингем? – поддержал ее Атертон. – Но, с другой стороны, для чего тогда вообще нужен предлог? Почему бы просто никому ничего не говорить?

– Предположительно, – медленно произнес Слайдер, – потому, что у нее были такие инструкции.

Атертон искоса взглянул на него.

– Вы все еще считаете, что за этим стоит крупная организация?

– Иначе, – пожал плечами Слайдер, – как ты сам сказал, для чего вообще тогда нужен предлог?

– Вы еще не знаете, ездила она туда работать или нет, – напомнила Джоанна.

– Это достаточно легко узнать, – сказал Атертон. – Полагаю, вам придется выписать еще одно «семьсот двадцать восьмое», Билл?

– Что такое «семьсот двадцать восьмое»? – тут же поинтересовалась Джоанна.

– Разрешение покинуть территориюцентра, – объяснил Слайдер. – Мы обязаны иметь его, когда ездим в другие города по служебным делам.

– Это также означает переработку, – улыбнулся Атертон, – дополнительные расходы, деньги на бензин, на ленч в пабах. Чего тут удивляться, что ребята в униформе воображают, будто у нас легкая жизнь? А кого вы с собой возьмете? – невинно осведомился он у Слайдера.

– Норму, – коротко ответил тот.

– Черта с два вы это сделаете!

– Кто это – Норма? – спросила Джоанна.

– КЖД[6] Суилли, – с чувством ответил Атертон, – мы зовем ее Норма по совершенно очевидным причинам. Она веселая, хороший товарищ, пьет как рыба и ругается как боцман – типичный нормальный сотрудник уголовки. Но я не думаю, что из этого выйдет что-то путное, Билл. Я просто так и вижу, как Супер[7] выдает вам лицензию отправить ее в спальном вагоне только для того, чтобы пошарить в бирмингемских отбросах. Заскочить перекусить на скорую руку в пабе с Биверсом или со мной – это одно дело, но с ней это может завести слишком далеко.

В этот момент зазвонил телефон, и, как только Атертон вышел из комнаты, Джоанна повернулась и прильнула к коленям Слайдера.

– Ты в самом деле думаешь, что Анн-Мари была замешана в какой-то большой преступной организации? Мне это кажется таким невероятным.

– Ты предпочитаешь теорию Атертона?

– Могут быть и другие объяснения. Ну если уж дошло до этого, то я бы предпочла твою версию.

– Почему?

– Потому что ты видишь дальше и лучше, чем он.

Вернулся Атертон, и вид у него был торжествующий.

– Нашлась машина Анн-Мари. Команда экспертов сейчас вовсю трудится над ней. И отчет о машине Томпсона тоже только что пришел. Ничего особенно интересного, за исключением нескольких длинных темных волос. Очень длинных темных волос.

– Ты говорил, что его подружка брюнетка, – заметил Слайдер.

– Коротко подстриженная, с вьющимися волосами, – вполголоса вставила Джоанна.

– Где нашли машину?

Торжествующая улыбка Атертона стала шире на миллиметр.

– На задней улочке в Айслингтоне, примерно в полумиле от места, где живет Томпсон. На расстоянии пешей прогулки, как вы могли бы сказать.

– Но, в самом деле, – запротестовала Джоанна, – никто не может быть настолько глуп, чтобы бросить машину человека, которого он только что убил, так близко от своего собственного дома.

– Вы были бы поражены, узнав, насколько глупы большинство людей.

– Кто на дежурстве, Хант? – спросил Слайдер. – Не возражаешь, если я позвоню?

– Воспользуйтесь аппаратом на кухне, – посоветовал Атертон.

Оставшись в комнате вдвоем, он и Джоанна поначалу осторожно рассматривали друг друга, потом Атертон прочистил горло. Джоанна весело прищурилась.

– Предполагаю, что вы хотите сделать мне некое предупреждение. Вы его всегда защищаете, верно?

– Вы знаете, что он женат, или нет?

– Да. Да, я это знаю.

– Давно женат. Он никогда раньше не заводил никаких связей – он человек не такого типа.

– А в этом деле есть типы?

– У него двое детей, закладная на дом в банке и еще его карьера. Он не собирается бросать все это из-за вас.

– А разве я от него этого ожидаю?

– Я просто предупреждаю вас для вашего же блага.

– Нет, это не так, – ответила она ровным голосом.

Он посмотрел прямо на нее.

– Послушайте, каждого человека можно увлечь в сторону, но если он бросает дом под влиянием момента, это может стать для него катастрофой. Это разрушит его, и я не имею в виду материальное разрушение. Он – один из действительно честных людей, из тех, кого я знаю, у него есть совесть, и беспокойство, и чувство вины перед женой и семьей, если он их бросит, разрушит любое счастье, которое он мог бы обрести с вами.

Джоанна подавила улыбку.

– Вы заходите слишком далеко и слишком быстро. Не это ли называется «перейти к умозаключениям»?

– Да тот факт, что он сделал это, уже означает, что все это очень серьезно. Вы не знаете его так, как знаю я. Он не такой, как мы, – он из другого поколения. Он не может легко относиться к любым вещам. И он очень... неискушен... в некоторых делах.

– Ладно, – сказала она, оглянулась назад и опять посмотрела на Атертона. – Я думаю, он достаточно взрослый человек, чтобы самому решать за себя, вы так не считаете?

Атертон бессознательным нервным движением потер тыльную сторону ладони пальцами другой руки.

– Я не хочу, чтобы вы поставили его в положение, когда он будет вынужден решать. Неужели вы не понимаете, что как только это произойдет, он будет одинаково несчастлив, какой бы путь ни выбрал.

– Не вижу, чем бы я тут могла помочь, – серьезно ответила Джоанна.

Атертон почувствовал, как внутри него нарастает злость на то, как легкомысленно она все воспринимает.

– Вы можете прервать все это, сейчас, пока дело не зашло дальше.

– То же самое может и он.

– Но он не хочет. Вы это знаете. Если только вы оставите его в покое...

Теперь она уже открыто улыбнулась.

– Ах, но ведь для этого он тоже должен оставить меня в покое. Об этом вы не думали?

Атертон дернулся, вскочил и направился к камину. Подойдя к огню, он мягко ударил кулаком по каминной решетке.

– Вы могли бы не поощрять его, – наконец сказал он, не оборачиваясь. Он боялся потерять над собой контроль, если будет смотреть на нее. – Вы могли бы сделать хотя бы это.

– Могла бы, – согласилась она, задумчиво глядя на его напряженную спину. – Но я по-прежнему думаю, что в любом случае это его дело, как решать, а не ваше и не мое.

Он обернулся к ней.

– Это лишь показывает, насколько вы в действительности заботитесь о нем! И вас не терзает совесть, что вы разбиваете его жизнь, не так ли?

Она внимательно поглядела на него, как бы решая, стоит ли еще раз попытаться заставить его понять. Все же она решила, что стоит.

– Я не верю, что статус-кво – это единственная конфигурация, которая может быть подходящей, или что восстановление статус-кво должно быть обязательно главной целью в жизни. Жизнь богата именно своими возможностями, и согласно одному только закону вероятностей некоторые из этих возможностей могут быть и лучшими.

– Вы сделаете несчастными множество людей, – резко сказал Атертон.

– Я не верю также и в то, что быть счастливым есть главная цель в жизни.

– Дерьмо! – взорвался наконец Атертон. Она пожала плечами и не произнесла ни слова.

В этот момент в комнату вернулся Слайдер.

– Думаю, мне лучше отвезти тебя сейчас домой. Дела становятся все горячее. – Он перевел взгляд с нее на Атертона. – Вы что тут, ругались?

– Дискутировали, – осторожно ответил Атертон. – Наши взгляды на некоторые вещи весьма расходятся.

– Глупости, – улыбнулась Джоанна. – Мы поругались из-за тебя – пытались узнать, кто из нас любит тебя больше.

– Кто победил? – Слайдер заулыбался, не поверив ей.

– Я считаю, это была ничья, – сказала Джоанна, за что была вознаграждена быстрой и насмешливой улыбкой Атертона.

В машине Слайдер спросил:

– О чем вы говорили, пока я ходил к телефону?

– Он уговаривал меня оставить тебя.

– О-о! – В голосе его прозвучала тревога. – И что ты сказала на это?

– Что ты достаточно взрослый, чтобы решать самому. – Это вовсе не было тем, что он хотел от нее услышать, и она это знала.

– И почему все должно быть так сложно? – с беспомощным вздохом задал он вопрос в пространство, как и многие другие делали это до него.

– Потому, что такова жизнь. Легкая, но не простая.

– Хорошо тебе говорить, что она легкая.

– Но она такая и есть. Всегда ведь знаешь, какая есть альтернатива.

– Наверное, мне не хватает твоей смелости.

– Здесь дело не в смелости.

Они остановились под светофором.

– Ну, не надо так круто. В чем же тогда дело?

– В подходе. Примерно так, как если надо снять пластырь. Есть один подход – отлеплять его миллиметр за миллиметром. И другой – один хороший рывок, и все сделано. Ты всегда знаешь с самого начала, каков будет конец, поэтому я считаю, что с тем же успехом лучше сразу сделать один хороший рывок.

Он смотрел на нее, испытывая одновременно так много сложных чувств, что ни за что не смог бы их выразить. Светофор переключился на зеленый свет, и он машинально переключил скорость и тронулся с места, не сознавая, что делает.

– Все равно, – сказала она через мгновение, – не впадай в заблуждение, что ты и я можем с этим справиться.

Он взглянул на нее с недоумением.

– Но ты-то можешь справиться с чем угодно!

– О да, – непонятно ответила Джоанна, – я знаю. В этом и вся трудность. Когда-нибудь это в конце концов меня и прикончит.

Он хотел было возразить, сказать ей, что он – не Атертон, что он не понимает загадок, но тут же понял, что догадался о смысле ее слов. Любовь, которую он испытывал к ней, знала свои пути лучше, чем он сам. Она была и свирепой и нежной в таких странных пропорциях – смесь желаний грубо овладевать и лелеять одновременно, – что он чувствовал себя избитым, потрясенным и опустошенным; и вместе с тем почему-то мощным и крепким. Он ощущал себя сильнее нее – и как это только могло быть?

Они подъехали к ее дому. Ему страстно захотелось заняться с ней любовью, утонуть в ней и никогда не всплывать на поверхность. Она была как теплый кусочек веселого и радостного дня, который ему не хотелось покидать.

– Ты зайдешь? – спросила она, видя, что он не двигается.

– Нет, я должен ехать домой.

– А еще говоришь, что у тебя недостает смелости.

Она посидела неподвижно еще несколько мгновений, а когда начала вылезать из машины, Слайдер заговорил:

– Ты знаешь, что завтра похороны Анн-Мари?

– Нет, я не знала. Ты поедешь туда?

– Как частное лицо, не официально. Хочешь поехать со мной?

– Да. Я хотела бы поехать. Со всем этим так легко забыть о ней.

Она серьезно посмотрела на него, желая убедиться, что он понял смысл ее слов, и он, разумеется, понял, что она имела в виду. Он коснулся ее лица кончиками пальцев и поцеловал в губы, но так, как будто благословлял.

– Завтра я за тобой заеду, – сказал он.

* * *
Даже будучи подготовленным, он не ожидал, что похороны будут такими угнетающими. Ночью потеплело, и начался противный дождь, продолжавший идти весь день, и в одиннадцать утра было так же сумрачно, как могло быть и в четыре часа ночи. Вдобавок к этому, людей, провожавших Анн-Мари в последний путь, было настолько мало, что все от этого выглядело много хуже. Да, конечно, у нее не было других родственников, кроме тетки, но Слайдер ожидал, что будут еще какие-то друзья или знакомые, люди из ее прошедшей жизни, хотя он едва ли мог сказать, кто бы это мог быть. Фактически же домашняя жизнь Анн-Мари Остин была представлена миссис Рингвуд, сопровождаемой экономкой, капитаном Хилдъярдом, поверенным и пожилым человеком, оказавшимся садовником миссис Рингвуд; со стороны ее жизни, относившейся к работе, были лишь Джоанна и Мартин Каттс.

– Я думаю, пришли бы и другие, если бы их предупредили пораньше, – прокомментировала Джоанна без осуждения в голосе.

– Сью Бернстайн позвонила Рут Чизхолм в Бирмингем на случай, если кто-то из тамошних захочет приехать, но, похоже, никто так и не смог, – добавил Каттс.

– Наверное, для них это слишком далеко, – сказала Джоанна.

– Глупости. От Бирмингема сюда ближе, чем от Лондона.

– А-а. Ну, вероятно, они сегодня работают, – неубедительно подытожила Джоанна.

Служба была до отвращения сокращенной и не вызвала духовного подъема у Слайдера, который предпочитал либо свою Высокую церковь, либо вообще никакой, и никогда не мог преодолеть мысли, что современный перевод молитвенника, будучи настолько плохим, практически являлся кощунством. Так что ничто не могло отвлечь его мысли от того факта, что Джоанна села рядом с Мартином Каттсом, и что, когда она заплакала, Мартин обнял ее, а она положила голову ему на плечо. Слайдер просто возненавидел его за эту постоянную скользкую готовность проявлять физическую привязанность. Почему я никогда не мог быть таким? – возмущенно спрашивал он сам себя. То, что Каттс с такой легкостью давал и брал, ему, Слайдеру, всегда стоило мучений и усилий...

Поминальное слово на краю могилы было кратким, и сразу после него, настолько быстро, насколько это позволяли приличия, все заспешили прочь в поисках укрытия от дождя. Слайдер оказался в непосредственной близости от миссис Рингвуд, рядом с которой для моральной поддержки топтался капитан Хилдъярд.

– Я удивлена, видя вас здесь, инспектор, – величественно произнесла миссис Рингвуд, – вы здесь официально представляете полицию?

– Нет, мэм, я здесь в частном порядке.

– В частном порядке? – Она приподняла бровь. – Как это может быть? Вы ведь не были дружны с моей племянницей, не так ли?

– Нет, мэм. Но я ощущаю свою глубокую причастность к ее делу – достаточную, чтобы захотеть выразить свое соболезнование и уважение.

– Как это освежает, когда узнаешь, что и у вас, ребята, есть место для человеческих чувств, – вставил капитан Хилдъярд, улыбаясь желтыми зубами из-под усов, дабы показать, что это всего лишь шутка, хотя глаза его были такими же бегающими и блестящими, как и в прошлую их встречу. Он обернулся, чтобы рассмотреть Джоанну.

– А вы, молодая леди, вы были подругой нашей бедной, дорогой Анн-Мари?

Джоанна, казалось, была сбита с толку и даже разозлена направленным на нее взглядом с неискренними словами. Она поглядела на его галстук, избегая встречаться с ним глазами, и резко ответила:

– Я «делила с ней парту» в оркестре. А как насчет вас? Я никогда не слышала, чтобы она упоминала о вас как о своем друге.

Это прозвучало грубо и вызывающе. Слайдеру показалось, что глаза Хилдъярда стали откровенно враждебными, хотя ответил он Джоанне спокойным и ровным голосом.

– Я знал бедное дитя с той поры, когда она была еще малюткой. Принадлежа к совершенно другому поколению, я едва ли мог бы претендовать на звание друга, но я знаю, что она относилась ко мне с доверием и привязанностью. Это, вероятно, одна из привилегий моей профессии, завоевывать место в сердцах моих юных клиентов. Много раз я приходил, чтобы вылечить ее пони от колик, а щенка от глистов, и поверьте мне – нет лучшего пути, чтобы завоевать любовь ребенка.

– Может быть, заедете к нам на стаканчик шерри? – внезапно произнесла миссис Рингвуд куда-то в пространство.

Это напомнило Слайдеру времена школьной латыни, когда он изучал правило построения фраз, которые «предусматривают отрицательный ответ». Интонация миссис Рингвуд явно имела тот же эффект.

– Нет, благодарю вас, мэм. Я должен вернуться в Лондон. – Поворачиваясь на дорожке, чтобы направиться к машине, он оказался бок о бок с миссис Рингвуд, тогда как Хилдъярд был вынужден отступить назад и занять место рядом с Джоанной.

– Кстати, миссис Рингвуд, – продолжил Слайдер, понижая голос и наклоняясь под зонтик поближе к ее уху, – вы когда-нибудь навещали Анн-Мари в Бирмингеме после того, как она устроилась на работу в оркестр?

– Определенно нет. С чего я должна была навещать ее?

– Вы никогда не были в ее квартире?

– У меня не было причин для этого.

– Значит, у вас никакого представления о том, в какого рода месте она жила? Снимала ли она квартиру? Или делила ее с кем-то?

Она высказала раздражение.

– Я об этом вообще ничего не знаю. Я уже говорила вам раньше, инспектор, я ничего не знаю об ее личной жизни. Я бы предложила вам поспрашивать у некоторых ее друзей-музыкантов.

Слайдер поблагодарил ее, подхватил под руку Джоанну и удалился вместе с ней по боковой дорожке. Значит, это не была квартира тетки – эта возможность теперь была исключена. Но что-то было произнесено сегодня – что-то, в какой-то момент, кем-то – он не мог вспомнить, но это было что-то очень важное. Нет, он никак не мог вытащить это воспоминание. Где-то на границе сознания тревожно звенел звонок, но все было бесполезно. Он оставил попытки вспомнить, зная, что подсознание рано или поздно сделает это само, и вновь переключил свое внимание на Джоанну.

Мартин Каттс как раз спрашивал ее, не пойдет ли она с ним в ближайший паб глотнуть пива. Она ответила отрицательным движением головы и выразительным взглядом в сторону Слайдера, на что Каттс усмехнулся, слегка чмокнул ее в губы и со словами «Увидимся в среду, раз так» удалился.

– Там закрывают в половине третьего, – сказала Джоанна Слайдеру.

Голос ее звучал так странно, что он внимательно посмотрел на нее и только тут заметил, что она вся посерела от холода и переживаний и вот-вот разрыдается. Он быстро потащил ее к машине, чтобы поскорее увезти подальше от этого унылого места, совершенно абсурдно вдруг пожалев, что Анн-Мари не могла уехать с ними вместе. Она ведь тоже была музыкантом, и, хотя никто не любил ее, она все же успела познать товарищескую атмосферу пабов и легкость поцелуев Мартина Каттса. Контраст был очень резким – казалось жестокостью оставлять ее лежащей там, позади.

Он включил обогреватель и вентилятор, и поехал к Лондону с максимальной скоростью, какую только допускала мокрая от дождя дорога. Когда машина прогрелась, Джоанна немножко ожила.

– Ну, – заговорила она наконец, – раз так, значит так. Не такие у меня были представления о похоронах. Когда я уйду, я хотела бы, чтобы сотни людей выплакали по мне глаза, а потом пошли бы и поели доброй еды, и как следует выпили, и говорили друг другу, какой хорошей я была.

– Да, – понимающе ответил Слайдер.

– А еще нормальная хорошая служба в церкви, со свечами и гимнами, и настоящие слова из молитвенника. Не эта второсортная замена для бедных, эта Новая Переработанная и Адаптированная Молитва Серия Номер Четыре, или как еще там называется эта паршивая книжонка. – Она посмотрела на него и неожиданно закричала: – Это несправедливо! – И, уж, конечно, это не относилось к церковной службе.

Но он был теперь даже рад, как ни странно, что это все же не была та настоящая старомодная служба, иначе знакомые слова напомнили бы ему похороны мамы. Так всегда было, когда он слышал их по телевизору или в фильмах, и они все еще заставляли его плакать. Кроме всего остального, похороны еще напоминали вам, что пути назад не было и у вас, что каждый день у вас что-то отбиралось, что-то такое, чего вам никогда не вернуть.

Через некоторое время она заговорила очень тихим голосом.

– Когда я умру, ты обещаешь мне проследить, чтобы меня похоронили как следует, а не так, как мы сейчас видели? А я обещаю сделать то же самое для тебя.

– Ох, Джоанна, – беспомощно проговорил он и взял ее руки в свою ладонь.

Когда они доехали до Тернхэм-Грин, она вновь оживилась.

– Я проголодалась. Знаешь, что я себе представила? Гамбургер! Хороший, настоящий гамбургер, а не тот, что из «Макдональдса». Можем мы заехать в «Макартур»?

– Я не могу, – неохотно ответил он. – Я должен ехать в участок. Там масса вещей, которые я должен сделать, да еще совещание, к которому надо подготовиться, так что ты уж извини.

– И это называется любовная связь, – шутливо пожаловалась она, облегчая ему ситуацию.

– Я постараюсь и заеду попозже, по дороге домой. Если же не смогу, то в любом случае позвоню. – Она глянула на него с таким отчаянием, что он привел ей в поддержку тот довод, которым успокаивал сам себя. – Не беспокойся, теперь мы не можем потерять друг друга.

Она улыбнулась.

– Цыплят по осени считают! Не забывай, что когда я начну работать, тебе придется составить два невероятных графика, чтобы скоординироваться со мной.

* * *
– Посмотрите на это, шеф, – Атертон вдвинулся своей викинговской фигурой в дверной проем кабинета Слайдера. – Справка из банка Анн-Мари, и какие же интересные цифры в ней!

– «Мидлэнд-Бэнк», отделение на Глочестер-Роуд?

– Думаю, что она открыла счет, еще когда была в «Ройал-Колледже», – сказал Атертон. – Хотя по ее шикарной тетке можно было подумать, что она была в «Коуттс» от самого рождения.

– Но у нее раньше не было собственных денег, разве не так? – Слайдер разложил перед собой листы банковской справки. – Ну, итоговые цифры достаточно скромные, ничего такого, на что можно купить «Страдивариус».

– Нет, но взгляните сюда, конец августа, видите? «Поступления из разных источников», три тысячи фунтов.

– Это ей заплатили в оркестре?

– Нет, то, что она получала в оркестре, проходит с пометкой «Заработок» – смотрите, вот здесь, здесь и здесь. Но «Разные источники», чертовы «источники», это они так называют депозиты, наличными или чеками, сделанные через почту или кассу. И за очень короткое время – четыре жирных чека на перевод в наличные, которые наверняка были истрачены. У нее должны были быть весьма дорогие привычки.

– Никаких признаков погашения банковского залога, о котором говорила Джоанна?

– О, он был выплачен уже давно. Вот смотрите, это еще интереснее. Глянем немножко назад, и вот что мы обнаруживаем. Большой взнос здесь, пять тысяч, еще одна, и четыре здесь, еще пять, шесть с половиной вот здесь. Грубо говоря, каждый месяц она вносила кругленькую жирненькую сумму, а потом забирала ее наличными. И что вы можете теперь заключить из всего этого?

– Могла она потратить все это? Может быть, у нее был сберегательный счет?

– Такого не обнаружено. Может быть, она играла на бирже, а может, ставила па лошадей на скачках. Но меня не столько интересует, куда они делись, сколько откуда они брались. Понимаете, о чем я думаю?

– Скажи мне, – поощрил Слайдер.

– Я думаю, она шантажировала какого-то человека. Или несколько человек.

– И тот, кого она шантажировала, наконец не выдержал и убил ее? Значит, ты отошел от своей версии с Томпсоном?

– Вовсе не обязательно. Объектом ее шантажа мог быть и он.

– Если бы дядюшка Артур пристегнул свою деревянную ногу к заднице, то он был бы похож на яблоко.

Атертон натянуто улыбнулся.

– Ну, ладно, шеф, не у вас одного есть пунктик. Что-то в этой молодой женщине было такое, зловещее и некрасивое. Я все же буду держать глаза открытыми.

– Так и делай. А вот то, на чем ты можешь остановить свои открытые глаза – отчет по ее машине.

– Вот это да, лаборатория действительно вытащила из нее свой пальчик. И что они нашли?

– В общем, почти ничего необычного, кроме того, что на переднем пассажирском сиденье обнаружены следы белого порошка...

– Белого порошка!

– Веди себя прилично. Белого порошка, который по результатам анализов оказался пиретрумом и, – он заглянул в отчет, – бутоксидом пиперонила.

– Можно еще раз?

– Проще, это инсектицид весьма широкого применения. Уничтожает блох, вшей, клопов, моль, жучков всякого рода и прочую живность. Свободно продается в любом магазине садовых принадлежностей или в «Вулворте» – можешь увидеть в любом хозяйственном отделе. Ядовит, если съесть его достаточно много, способен вызвать раздражение глаз и носовых слизистых оболочек, если его рассыпать или вдохнуть.

– Это обилие информации раздражает мою мозговую оболочку, – задиристо ответил Атертон. – Какая от этого польза? Она могла купить упаковку этой дряни в любое время, для любых целей, и просыпать немного на сиденье. Куда это нас ведет?

– Никуда. Только вот мы не нашли никакой похожей на это упаковки в ее квартире. Но еще одна вещь куда интереснее – тоже найдена на пассажирском сиденье, но в щели между сиденьем и спинкой. – Он поднял со стола маленький квадратик бумаги, первоначально сложенный вчетверо, но впоследствии смятый, затертый и запачкавшийся от пребывания в щели, которую никто, разумеется, и не думал чистить. Развернув бумажку, Атертон увидел, что это листок бумаги для заметок, того типа, который обычно держат в виде пачки рядом с телефоном. На листке круто наклоненным почерком, как если бы кто-то делал эту запись, придерживая телефонную трубку между плечом и ухом, чтобы освободить себе руки, было написано «Саломан» и рядом – телефонный номер.

Приступ мгновенной болезненной слепоты, и Атертон вскрикнул:

– Саломан! Саломан из «Винси»!

– Ты знаешь, кто это?

– «Винси» на Бонд-стрит, это торговля антиквариатом. Саломан – их эксперт по скрипичным смычкам. Эндрью Уотсон, этот тип из «Сотби», говорил о нем, когда осматривал скрипку. Кто это писал, Анн-Мари? Мы уже определили ее почерк или еще нет? Мне кажется, мы сможем это сделать. Интересно, значит, она консультировалась с ним? Это уже зацепка, в любом случае, а у нас их до сих пор почти что не было.

Слайдер улыбнулся, видя его возбуждение.

– Такие зацепки имеют свойство с шипением испаряться при ближайшем рассмотрении. Я поручаю это дело тебе – ты становишься здесь главным экспертом по скрипкам. Кстати, кому-нибудь надо заскочить в «Собаку и Мошонку» и поболтать с Хильдой и постоянными посетителями. Я знаю, что все они заявили, что в тот вечер не видели Анн-Мари, но это был официальный допрос. Частная неофициальная беседа должна помочь вытянуть из них правду, ту или иную. Думаю, – добавил он неуверенно, – что это более или менее мне по пути...

– Проезд запрещен! – сладким голосом прервал его Атертон. – Вы ведь больше не ездите этой дорогой и сами это знаете. Я сам сделаю это, шеф, а вы сматывайтесь к вашей молодой любовной мечте.

– Это страшно мило с твоей стороны, старина, – серьезно сказал Слайдер. – Я думал, ты меня не одобряешь.

– Когда вы достаточно присмотритесь к ней, вам, может быть, станет скучно. Как бы то ни было, вы знаете, что Хильде я нравлюсь. Она с большей вероятностью разговорится со мной, чем с вами. А все мое свежее юное лицо и обаяние молодости – она просто не может устоять перед ним.

– Как насчет охранников у ворот телецентра?

– С ними работал Биверс. Один вроде вспомнил, что она не садилась в машину, только подошла к ней и кинулась бегом обратно, как будто чего-то испугалась.

– Возможно, под дворниками на стекле была записка, назвавшая встречу с убийцей в пабе?

– Нет, если убийцей был Томпсон.

– Ну, ты знаешь, что я об этом думаю, – ответил Слайдер.

– Может быть, ей захотелось куда-нибудь в другой паб просто ради смены обстановки. Вы можете придавать слишком большое значение некоторым вещам, знаете ли.

Слайдер встретил его взгляд, и между ними в обоих направлениях пронеслось слишком много предупреждений, в которых ни тот, ни другой, по всей вероятности, не нуждались.

Глава 11 Мисс Мира в брюках и «Месть Монтесумы»

– Эй, – позвала Джоанна, садясь и глядя на него сверху вниз в отблесках пляшущего пламени.

– М-м-м? – Один его бок перегрелся, другой заледенел от сквозняка из-под двери в гостиную; лопатками он ощущал жесткость половиц, а ягодицы чесались от лежания на ворсистом ковре. И все равно, он предпочел бы не двигаться еще несколько часов. Он слишком мало спал в последнее время.

– Ты спишь на своем инструменте, – заявила Джоанна, – а предполагалось, что ты должен развлекать меня.

– Да я только что именно это и делал, – пробормотал он, не открывая глаз. Он ощутил прикосновение ее густых волос и мягкое короткое давление на свой член, когда она наклонилась поцеловать его.

– Секс – это очень хорошо, но я хочу, чтобы ты еще и разговаривал со мной.

Он со стоном перекатился на бок и чуть-чуть приподнял голову, подложив под нее ладонь.

– Что?

– Ты такой милый и взъерошенный, – усмехнулась она. – Такой невинный.

– А ты похожа на опасное дикое животное. Большинство людей выглядят уязвимыми, когда снимают одежду, а с тобой все наоборот. Ты выглядишь так, как будто вполне можешь съесть меня.

– Могу и съесть, если тебе это нравится, – спокойно пообещала Джоанна.

– Сначала дай выпить. Все вы такие, женщины. Это и отличает вас от нас, мужчин.

– Вы, женщины! – фыркнула она. – Сказано из глубин твоего гигантского опыта, я полагаю?

– Не обязательно самому иметь ребенка, чтобы быть гинекологом, – с достоинством парировал Слайдер.

Текучим движением она поднялась с ковра.

– Ты как, будешь пить джин с тоником?

– А будет ли обезьяна есть орехи?

Оставшись один, он сел и повернулся к огню застывшим боком. Он осмотрелся вокруг и который раз задумался над тем чувством мира и покоя, которое приносила ему эта комната. Никогда, насколько он помнил, он не сидел на полу в своем доме, хотя и делал так в ранние дни своей семейной жизни, когда он и Айрин жили в маленькой однокомнатной квартирке. Но в своем доме он уже не мог позволить себе усесться на полу возле огня, поскольку там не было ни очага, ни камина. А эта комната не была ни элегантной, ни нарядной, она даже не была особенно чистой, но она была местом, где можно было побездельничать в совершенном покое, местом, которое ничего от тебя не требовало и ничем тебе не досаждало.

Звяканье возвестило о появлении Джоанны со стаканами в руках. Ледяные кубики плавали на поверхности напитка, сталкиваясь подобно маленьким айсбергам, кусочки лимона желтели, как луны, облепленные сверкающими пузырьками воздуха, а сама жидкость мягко светилась голубоватым сиянием от чертовски большой доли джина в напитке. Божественный аромат достиг его ноздрей.

– Дивно, – пробормотал он. Джоанна присела рядом с ним и подняла стакан на уровень глаз.

– Эстетическое наслаждение, – подтвердила она.

– Ты – как какое-то вольное и прекрасное животное. Все доставляет наслаждение рядом с тобой, наслаждение и комфорт.

– Дискомфорт может создать любой дурак.

– А как насчет ответственности и долга?

Она отвернула голову, чтобы почесать о плечо кончик носа. Даже нельзя было представить, чтобы Айрин когда-нибудь была способна на нечто подобное.

– И это тоже может. Кому-то это подходит, кого-то это даже может устраивать, ты знаешь. А кто-то выполняет долг сперва по отношению к себе самому.

– Хорошо тебе говорить. У тебя-то нет жены и детей.

– Ох, уж эти жены и дети! – Видя его раздражение, она все же решила продолжать. – Ладно, подумай сам, если ты не можешь сделать самого себя счастливым, то, вероятнее всего, ты не преуспеешь в этом и по отношению к кому-нибудь другому, разве не так? И какая тебе от меня польза, если бы я была несчастна?

– Если б каждый рассуждал так, как ты...

– Каждый так не рассуждает. Все дело в том, что философия безответственности безопасна только в устах морально устойчивого человека. Так что пей свою распрекрасную выпивку и не беспокойся ни о чем. Нужно порядком попрактиковаться, чтобы стать заправским гедонистом.

– Другими словами, ты не хочешь обсуждать эту тему?

– Ага. – Она наклонилась к нему для поцелуя, держа стакан на отлете. Он поразился быстроте своей эрекции, когда она просунула ему язык между его губами. Чтоб мне провалиться, подумал он, адресуясь к своему восставшему органу, ты что-то слишком оживлен для своего возраста. Гордишься собой, не так ли? Он пошарил позади себя, ища, куда бы поставить стакан и освободить руки, и в этот момент зазвонил телефон.

Джоанна прервала поцелуй.

– Время подглядывает из тени. И покашливает как раз тогда, когда можно было бы поцеловаться.

– Можно мне снять трубку? Это, наверное, меня.

Но она уже была на ногах.

– Надо было мне включить автоответчик.

Это звонил О'Флаэрти, начавший свою неделю ночных дежурств освеженным после выходного дня.

– Однако найти твои следы становится чертовски трудным занятием, мой драгоценный Билли, – бодро начал он, умышленно говоря с подчеркнутым ирландским акцентом. – Я даже звонил в «Собаку и Чертову Мошонку», пока Голубоглазый Малыш не подсказал, что я могу тебя отыскать в Чужой Постели, и я сказал ему тогда, я сказал, что это паб, о котором я и не слыхивал никогда...

– Послушай, мне очень не хочется прерывать твое представление в стиле «Деревенщина в Сортире», но что тебе, собственно, нужно? Здесь холодно, знаешь ли, вдали от камина.

– Кажется, у меня для тебя кое-что есть. – О'Флаэрти мгновенно вышел из роли. – Тут какой-то молодой парень тебя спрашивал. Он говорит, что должен рассказать тебе что-то важное, но только тебе, потому что он готов испачкать штаны перед Атертоном. Говорит, что Атертон уделал его, и хочет поговорить с тобой наедине.

– Как ты его оценил?

– Думаю, у него действительно что-то есть. Его зовут Томпсон.

– Иисусе!

– Ты что, глухой? Я сказал – Томпсон, – насмешливым тоном ответил О'Флаэрти.

– Он сейчас у тебя?

– Нет, он не захотел приехать в участок, боялся, что мы его тут же задержим. Знаешь, все это похоже на собаку и косточку. Он вроде должен ждать в «Короне и Скептике», но один Бог знает, как долго он там пробудет. Если ты сразу не двинешь туда, он смоется, потому что смертельно напуган. Ты где сейчас?

– Тернхэм-Грин. Я буду там через десять минут. Слушай, Пат, можешь сделать мне одолжение? Можешь ты позвонить определенному лицу и объяснить, что произошло, и сказать, что не знаю, насколько задержусь?

– Ох, Господи, Билли...

– Кончай, Пат. Не начинай все сначала.

– Ладио, ладно, не буду. А теперь, ради Господа, давай быстрее в тот паб, пока твой парень не изменил своих намерений.

– Хорошо, я перезвоню тебе позже.

Он положил трубку и, обернувшись, увидел, что Джоанна отвернулась от него.

– Определенное лицо, подумать только! – сказала она, правда, довольно спокойно.

– Саймон Томпсон хочет со мной встретиться один на один. Мне надо ехать, пока он не передумал.

Она неохотно кивнула, по-прежнему отвернувшись от него, глядя на огонь и отпивая джин из стакана. Все частицы его тела жадно стремились к ней, желая слиться в единое целое, но он автоматически, хотя и неохотно, потянулся за одеждой.

– Прости меня. – Она молча пожала плечами в ответ. – Я позвоню тебе потом, если будет еще не очень поздно. – Голос его звучал смиренно и просительно.

Она повернулась к нему, и на лице ее было написано раскаяние.

– Позвони в любом случае, даже в поздний час. Я не буду спать.

Он оделся и нежно поцеловал ее перед уходом. Но его мысли уже были не здесь.

* * *
Паб оказался забит посетителями. Едва войдя, Слайдер остановился у двери и стал оглядываться вокруг, давая Томпсону возможность увидеть его первым. Ни один из них не знал, разумеется, как выглядит другой, но он очень скоро определил Томпсона по описанию, данному Атертоном – «Мисс Мира в штанах», – и по тому виду, с каким Томпсон сгорбился над своей нетронутой пинтой пива: ушедший в себя взгляд и скрюченная поза больного животного. Глаза Томпсона переместились на дверь, задержались, ушли в сторону и вновь вернулись к Слайдеру с загоревшейся в них надеждой. Слайдер слегка кивнул и пошел к Томпсону, который суетливо подвинулся, освобождая место на скамейке. Подойдя к нему поближе, Слайдер почти ощутил исходящий от Томпсона запах страха. Тут явно было не до шуток.

– Мистер Томпсон?

Томпсон утвердительно кивнул, по-прежнему сидя скрючившись.

– Вы – инспектор Слайдер?

– Каким образом вы узнали обо мне?

– Сью Бернстайн сказала мне, что это вы ведете следствие. Она сказала, что вы похожи па порядочного человека. И еще сказала, что вы крутите с Джоанной Маршалл, это правда?

Слайдер слегка кашлянул, прямота вопроса показалась ему отталкивающей.

– Ну, ладно, – продолжил Томпсон, – я подумал, что с вами можно будет поговорить. Во всяком случае, это лучше, чем иметь дело с сержантом Атертоном. Он меня вконец достал. – В голосе Томпсона зазвучали панические нотки. – Он думает, это я убил Анн-Мари. Он хочет доказать это во что бы то ни стало. – Похоже, его испугало еще больше звучание его же собственных слов, и он согнулся еще сильнее, оглядываясь по сторонам, как будто ожидал, что сию же секунду из-под какого-нибудь соседнего стола вылезет торжествующий Атертон с магнитофоном в руках.

– Уверен, что он не думает ничего подобного, – успокаивающе сказал Слайдер. – Мы просто обязаны задавать вопросы, чтобы установить факты, вот и все.

Томпсон уставился на него с ожившей надеждой. На его верхней губе блестели капельки пота.

– Вы кажетесь мне рассудительным человеком. Вы ведь не думаете, что это я убил ее, правда?

– Нет, фактически я так не думаю. Но ведь что-то с вами не так, верно?

– Почему вы так считаете?

– Ну, если бы вы действительно ничего не сделали, вам просто было бы не о чем беспокоиться, не так ли?

– Хорошо вам так говорить, – горько ответил Томпсон, – а если бы вы оказались в моем положении, вы бы так не усмехались. Я ничего не сделал. Вы должны мне поверить. Я так же ужаснулся этому, как и все другие, когда узнал.

– Но, может быть, ужаснулись чуточку сильнее других? – предположил Слайдер. – Ну, в конце концов, у вас же были с ней какие-то отношения. Вы должны были быть ближе к ней, чем другие...

– Никто не был близок с этой девчонкой! – с силой перебил его Томпсон. – Она была со странностями и... Послушайте, мне жаль, что она мертва, но тут я ничего не могу поделать. Она была замешана в чем-то, что и подловило ее в конце концов. Это была ее собственная ошибка, вот как я это понимаю.

– В чем же она была замешана? – спокойно спросил Слайдер, хотя сердце его подпрыгнуло.

Томпсон наконец решился.

– Я не знаю подробностей, но совершенно уверен, что она была замешана в какой-то контрабанде. Я пришел к мысли, что она под конец захотела выйти из этого дела, но уже успела увязнуть слишком глубоко. В самолете по пути домой из Италии она выглядела здорово испуганной, но не сказала мне, в чем причина.

– Ах да, Италия. Расскажите мне об этом. Вы и она везде были вместе, не так ли?

– Это только на время гастролей. – Томпсон явно испытывал неудобство. – Это должно было быть ей понятно. Мы уже делали так раньше. Мы менялись комнатами с другими, чтобы можно было спать вместе, и все было в порядке до того дня, во Флоренции. Утром мы вышли в город, заглядывали в маленькие магазинчики с барахлом на одной из тех аллей позади главной площади – ну, вы знаете. – Слайдер, который никогда не бывал во Флоренции, только молча кивнул. – Потом я спросил, как насчет пойти поесть, а она вдруг сказала нет, она, оказывается, должна пойти с кем-то повидаться. Просто взяла и выпалила это – никогда раньше не упоминала ни о чем подобном. Ну, когда вы проводите время вместе, вы вроде могли бы и рассчитывать на то, чтобы знать, что собирается делать ваша подружка, вы так не считаете?

Слайдер вновь кивнул.

– Потому я и спросил ее, кого это ей понадобилось повидать так внезапно, а она мне не ответила. Понесла вдруг какую-то дурь. Заявила, что если я действительно хочу знать, то она собирается пойти к своему кузену Марио, но это вовсе не мое дело, что я никогда не даю ей ни минутки на ее личную жизнь и все такое. Вдруг получилось так, что мы вовсю ругаемся, и я никак не мог понять, как я в этот скандал ввязался.

– Вы считаете, что она преднамеренно устроила этот скандал, чтобы иметь возможность уйти без вас?

– Да, – яростно закивал головой Томпсон, – именно так! И она была не такая, как обычно – слишком нервозная, и все время оглядывалась, будто думала, что кто-то следит за ней. В общем, мы немного поспорили, и она унеслась, а я... ну, я вроде как бы решил проследить за ней. Ну, я не имел этого в виду на самом деле. Я просто сперва пошел в том же направлении, потому что хотел идти в ту сторону с самого начала, а потом, потому что я был зол, у меня и появилась мысль, что я могу пойти за ней и поглядеть, куда она зайдет, ткнуть ее физиономией в эту чушь про кузена Марио... – тут его голос угас.

– Возможно, вы просто ревновали? – предположил Слайдер. Томпсон пожал плечами. – А она не заметила, что вы за ней следите?

– Не думаю. Мне пришлось потрудиться, чтобы не потерять ее из виду и самому не попасться на глаза, понимаете, потому что она ушла чертовски далеко от обычных туристских улиц, и я даже забеспокоился, что если упущу ее, то не найду обратной дороги. Я и понятия не имел, где нахожусь.

– А как вам показалось, она шла уверенно? Она знала дорогу?

– О, да. Она нисколько не колебалась. И шла по этим узеньким улочкам и задним аллеям. Я бы ни за что не вспомнил дорогу, слишком сложный был маршрут.

Осторожная, подумал Слайдер. Как же, черт побери, она могла не заметить такую неопытную ищейку, как Томпсон?

– Куда же вы пришли, в конце концов?

– На самую обычную улочку, с домами и несколькими магазинами на каждой стороне. Не для туристов. Не шикарная. А потом она вошла в подъезд одного из домов.

– В магазин?

– Я не мог рассмотреть. Я был чуть-чуть позади нее, и, когда она вошла, я не рискнул подойти поближе на тот случай, если она вдруг выйдет и засечет меня. Так что я стоял в подъезде немножко ниже по улице и выжидал. Я еще подумал – а что, если это проходной подъезд, куда она вошла. Предположим, она вошла туда и вышла через черный ход, тогда я буду в затруднительном положении.

– Вы, я полагаю, не заметили название улицы?

– Нет, я посмотрел. Подъезд, где я стоял, был как раз напротив таблички с названием, так что я как бы глазел на него чуть ли не целый день. И запомнил потому, что название было уж очень неподходящее – «Райская аллея», только по-итальянски, понимаете?

Вот это да, подумал Слайдер, наконец-то хоть один факт! Кто-то что-то и в самом деле запомнил.

– Продолжайте.

– Ну, она пробыла там, я не знаю сколько, но мне показалось, что долго, может, десять минут, а когда она вышла, у нее в руках была сумка.

– Какого рода сумка? Большая?

– Кажется, это называется ковровая сумка. Знаете, похожа на большую спортивную сумку, но мягкая – холщовая, я думаю – и с ручками сверху. Примерно вот такого размера. – Он развел ладони примерно на тридцать дюймов.

– Она была тяжелая? – Томпсон удивился вопросу. – Как она ее несла? Шла тяжелой походкой, как будто несла большой груз?

– Ах, это, – просветлел Томпсон. – Нет, нет. Просто нормально шла. Как обычно. Ну вот, когда она проходила мимо моего подъезда, я присел, а потом вышел и опять пошел за ней, пока мы не подошли к центральной площади и я не понял наконец, где нахожусь, и тогда свернул в сторону. Но она, наверное, тоже свернула на следующем углу, потому что через минуту, когда я вышел на площадь, я с ней столкнулся. Она не показалась такой уж довольной, что увидела меня, но я отнес это за счет того, что мы только недавно поругались. Ну, я и спросил ее, что у нее в сумке. Ведь это естественный вопрос, верно?

– Абсолютно. Что она сказала?

– С минуту я думал, что она и не собирается отвечать. Думал, сейчас она мне скажет, чтобы я занимался своими делами. А потом она вроде как засмеялась и сказала, что там оливковое масло.

– Оливковое масло? – Слайдер был поражен. Маленькие колесики в мозгу жужжали и пощелкивали, но результаты по-прежнему выглядели бессмысленными.

– Оливковое масло, две жестянки, вот что она сказала. Ну, она была немножко чокнутая насчет готовки, я это знал. Она сказала, что это особый сорт, который нельзя достать в Англии. – Он опять пожал плечами, как бы отделяя себя от всей этой грязи.

– Вы сказали, она засмеялась, – уточнил Слайдер. – Какой у нее был вид при этом? Довольный?Возбужденный?

– Да это был не такой смех, – ответил Томпсон с сомнением. – Больше похож на... Как будто у нее был какой-то секрет и она смеялась надо мной. Она опять хотела избавиться от меня, это точно, потому что, когда я предложил пойти вместе пообедать, она сказала, что пойдет в отель и рванула от меня, как ошпаренная кошка.

– Когда вы увидели ее после этого?

– В отеле, в комнате, когда я вернулся взять свою скрипку, чтобы пойти на репетицию. Она уже была там, когда я пришел.

– И вы опять видели эту сумку?

– Да, она стояла на ее кровати. Я спросил ее, действительно ли ее кузен отдал ей эту сумку насовсем, потому что это была красивая вещь, не такая, чтобы просто так отдавать ее. Она не сразу ответила, как будто подыскивала, что сказать, а потом сказала, что он одолжил ей эту сумку и заберет обратно сегодня вечером в концертном зале. Я хотел продолжить эту тему, но она вдруг вскочила и заявила, что не будет дожидаться автобуса, что хочет подышать свежим воздухом, и поэтому пойдет к залу пешком. И сразу ушла. Я подумал, что она хочет побыть подальше от меня на тот случай, если я буду еще что-нибудь спрашивать.

– Она взяла сумку с собой?

– Да, и футляр со скрипкой тоже.

– Значит, вам так и не удалось заглянуть в сумку?

– Нет, она держала ее при себе на репетиции, под стулом, но, должно быть, вернула ее Марио между репетицией и концертом, потому что потом сумки уже не было. Но у меня есть верная мысль, что же на самом деле было в сумке, и это не было оливковое масло. – Он выжидательно взглянул на Слайдера.

– Не оливковое масло? – послушно переспросил Слайдер.

– Нет. Я совершенно уверен, что там была другая скрипка, и притом весьма ценная.

Слайдер даже подскочил на скамейке, хотя до этого выказывал лишь умеренный сторонний интерес.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я сидел рядом с ней на репетиции и на концерте, и скрипка, на которой она играла на концерте, была не та, которой она пользовалась на репетиции.

– Вы уверены?

– Совершенно. Я знал ее обычную скрипку, у нее был очень темный лак, а на кромке была маленькая выбоина, как раз у подбородка, которая на фойе темного лака выглядела очень бледной. А та, которую я увидел на концерте, была гораздо светлее, и еще, когда она положила ее на колени, я заметил необычную древесину деки. Но самое главное – она звучала совершенно по-другому, гораздо, гораздо лучше! Я бы сказал, что это был очень дорогой инструмент. Может быть, даже работы Страдивари или Амати, или кого-то подобного, а в таком случае она должна была стоить целого состояния.

– Полагаю, у вас не было возможности рассмотреть ее поближе?

– Нет, но скажу вам вот что – она все время держала ее при себе во время антракта. Не оставляла нигде ни на мгновение – уложила ее в футляр и держала футляр в руке, даже когда пила кофе. Я никогда не видел, чтобы она поступала так раньше. Да что там, я никогда не видел вообще никого, кто бы так делал.

– Значит, вы думаете, что она получила ценную скрипку от этого кузена Марио для того, чтобы контрабандой провезти ее в Англию, поменяв ее со своей собственной скрипкой, которую она передала ему в ковровой сумке в какой-то момент между репетицией и концертом?

– Да, так я подумал. Тем же вечером в отеле, когда она была в ванной комнате, я попытался посмотреть на скрипку, но футляр оказался заперт, и я, естественно, не мог взломать его. Это была вторая деталь, которая убедила меня, потому что раньше она никогда не закрывала футляр.

– Но, конечно, – медленно произнес Слайдер, – кто-то еще мог заметить, что она играет не на своем обычном инструменте.

Томпсон удивленно задумался.

– Ну, – сказал он наконец, – если они и не заметили, то и черт с ними – но я-то заметил.

– А что ее «сосед по парте»? Конечно же, она должна была сразу обратить на это внимание.

Томпсон пришел в замешательство и нахмурился. Его теория со всей очевидностью проваливалась. Потом лицо его вдруг разгладилось, и он возбужденно заговорил, на момент показавшись Слайдеру мальчишкой.

– Сейчас я вспомнил – Джоанны не было на концерте! Точно! Она и Анн-Мари ходили куда-то поесть после репетиции, и Джоанна вернулась с «местью Монтесумы» – ну, с расстройством желудка, и не могла играть на концерте. Жуткая диарея, с криком. Обычно в таких случаях мы все попросту сдвигаемся на одного человека вперед, но тут как раз была нечетная «парта», потому что Пит Норрис сломал палец в Неаполе, так что они просто пересадили Хилари Тонкс рядом с Анн-Мари, а она, естественно, не знала, на какой скрипке Ани-Мари играла раньше.

Так-так. Но Анн-Мари не могла рассчитывать на внезапное заболевание Джоанны и ее выход из строя. Если только она сама не подсыпала ей что-нибудь во время еды. Но насколько это могло быть вероятным? Слайдер услышал в голове голос Атертона: Это глубокие воды, Ватсон.

– А насколько легко можно было бы провезти контрабандой скрипку? Как их перевозят в самолете?

– Другие инструменты перевозят в корзинах, которые грузят в багажное отделение, но обычно скрипачи берут инструменты с собой в кабину для сохранности. Инструменты отмечены в таможенной декларации, но никто и никогда их не проверяет, только смотрят, чтобы сходилось количество. Я хочу сказать, если вы въезжаете с одной, а выезжаете с двумя, то кто-то может это заметить, но не в обратном случае.

– Анн-Мари брала с собой в кабину скрипку на обратном пути?

– Я не помню. Думаю, что да, но я не уверен.

– Не уверены?

– Вы понимаете, это как лишняя рука, – извиняющимся тоном объяснил Томпсон. – Вы подсознательно ждете, что скрипач должен везти с собой скрипку, поэтому фактически даже не отмечаете этого. Я не могу быть полностью уверенным, но думаю, что скрипка была при ней.

Слайдер задумчиво кивнул.

– Вы когда-нибудь говорили Анн-Мари о своих подозрениях?

– Нет. Я подумал, что это не мое дело. В любом случае, если она задумала провезти контрабандой «Страд», дай Бог ей удачи. Любой из нас влюбился бы в такую скрипку. – Он вновь нахмурился. – Но в действительности я ни разу не видел, чтобы она играла на ней в Англии. Если она все же ввезла ее, то я предполагаю, что она должна была ее продать.

– Значит, ваши склоки были не на эту тему?

– Склоки?.. Ох, – он неожиданно вспыхнул. – Нет... Это... Но это была не моя вина. Никогда не имелось в виду, что после гастролей между нами что-то будет продолжаться, и она знала это. Множество людей поступали именно таким образом. И сначала все было в порядке. Она вела себя как обычно. А потом вдруг изменилась, начала просить меня сходить с ней выпить и все в таком роде. Она даже попыталась сменить свое место в оркестре и сесть рядом со мной. Я говорил ей, что счастлив со своей девушкой, и просил прекратить эту возню вокруг меня. Тогда она показала свою худшую сторону, стала угрожать, что расскажет моей подружке, и еще выдумала, будто это я уговорил ее спать со мной и обещал на ней жениться, и несла всякий другой вздор вроде этого.

– А вы действительно уговорили и обещали?

– Нет! – Его негодование было велико и неподдельно. – Я не знаю, почему она так говорила. Она, наверное, совсем сошла тогда с рельсов. Никогда я не обещал, что женюсь на ней. Вы должны мне поверить! – Лицо Слайдера оставалось нейтральным. – Вот Элен мне верит! – закончил он патетически.

– Вы говорили людям, что это она – та женщина, которая анонимно звонит женам музыкантов, как я понимаю?

Он густо покраснел.

– Ну... да... думаю, да, я. Я был разозлен – и я хотел тоже что-то иметь против нее, чтобы создать и ей трудности. Я думал, что это может остановить ее.

– И что, помогло?

– Ну, что-то это дало. Она отстала от меня, как бы то ни было.

– Это создало ей трудности в оркестре?

Томпсон пожал плечами.

– Если вы имеете в виду эти дела с Джоном Брауном, то она ему и так никогда не нравилась. Он вообще не любит женщин в оркестрах.

– Расскажите о том дне, когда она погибла. Вы видели ее на телецентре?

– Конечно. Но с Рождества она уже не создавала мне проблем. Хотя я по-прежнему старался избегать ее, просто на всякий случай.

– Какой она вам показалась?

– ... Показалась мне?

– Была ли довольной, печальной, испуганной или обеспокоенной?

– Ничего такого. Она была тихая. Ни с кем особо не разговаривала. Но она обычно всегда была такой. Я не отметил никакой разницы.

– Вы договаривались с кем-то съездить выпить после записи?

– С Филом Редклиффом, да, но во время второго отделения он сказал мне, что Джоанна и Анн-Мари тоже поедут. Я думаю, он жалел Анн-Мари. Я не стал с ним спорить, но когда мы закончили, я подошел к Джоанне и сказал, что если поедет и Анн-Мари, то я не поеду с ними, а она вроде как пожала плечами и сказала, как хочешь – вы же знаете, какая она. У нее никогда нет времени на человеческие чувства. Вот так я и не поехал с ними.

– Куда вы направились вместо этого?

– Я поехал домой. Ну, сначала я заехал выпить... – Он замедлил речь и явно занервничал. – Я выпил в пабе около дома...

– С тем же успехом вы можете рассказать мне правду, – любезно посоветовал ему Слайдер. – Мы знаем, что вы не были в пабе «Стептоус» в тот вечер. Мы знаем, что вы были в больнице Святого Фомы. Нам известно, что с вами кто-то был в машине, и что этот кто-то не был мисс Моррис. – Томпсон бледнел все больше и больше с каждой произнесенной Слайдером фразой и последнюю Слайдер проговорил почти нежным голосом. – Это была женщина с длинными темными волосами – примерно такой же длины и цвета, что и у Анн-Мари Остин. Мы нашли несколько ее волос на чехлах сиденья вашей машины, понимаете?

– О, Боже, – прошептал Томпсон. Какой-то момент Слайдер боялся, что Томпсона вот-вот либо стошнит, либо он грохнется в обморок. – Я понял, что вы думаете. Я знаю, что думает сержант Атертон, и я клянусь...

– Расскажите мне, что вы делали после того, как выехали с территории телецентра.

Прежде чем открыть рот, Томпсон несколько раз громко сглотнул слюну.

– Я в самом деле поехал в больницу.

– Да, это я знаю. Зачем?

– Я поехал кое с кем встретиться. С одной из медсестер. Не с Элен. Она... это она была у меня в машине. Элен ничего не знает о ней. Она этого не поймет.

Готов побиться об заклад, что не поймет, подумал Слайдер.

– Очень хорошо, дайте мне ее имя и адрес, и мы все это проверим. Надеюсь, она будет готова подтвердить, что была с вами до... до которого часа?

– Где-то после полуночи, – быстро ответил Томпсон. Слайдер удивился, почему он назвал именно это время. – Мы поехали ко мне домой, выпили, и... и... ну, потом я отвез ее домой среди ночи. Не помню точно, в каком часу это было, но знаю, что определенно после полуночи.

– Ее имя и адрес?

Томпсон облизнул пересохшие губы.

– Я не могу. Не могу сказать вам. Она замужем, понимаете? Ее муж... она сказала ему, что работает сверхурочно по ночам, потому что у них нехватка персонала. Если он узнает...

– Мистер Томпсон, вы что, не осознаете, что эта молодая леди, кто бы она ни была, является вашим алиби? Я обещаю вам, мы постараемся держать все в секрете, когда опросим ее, но вы должны назвать мне ее имя. – Томпсон с несчастным видом замотал головой. – Вы понимаете, что если вы откажетесь, то мы усомнимся в вашей истории. Есть некоторые определенные обстоятельства, которые...

– Ох, Иисусе, вы все еще думаете, что я убил ее! Я клянусь, что нет! Зачем мне это? Она была для меня ничто! – Слайдер молчал, и Томпсон опустил глаза, сосредоточившись на своей кружке с пивом, которую он беспрерывно бессознательно крутил по столу, удерживая за ручку указательным пальцем.

– Послушайте, – выговорил он наконец, – я поговорю с ней. Спрошу, что она думает об этом. Если она скажет, что все в порядке, я вам позвоню. Или она сама вам позвонит. – Он с отчаянием поднял глаза на Слайдера. – Это самое большее и лучшее, что я могу сделать. Я не могу выдать ее, просто чтобы спасти себя.

Ну, вот это поворот, подумал Слайдер. Экое рыцарство в таком мелком дерьме. Да, конечно, вполне возможно, что ему нужно время, чтобы поговорить с той сестрой и согласовать детали этой истории, но в глубине души Слайдер так не думал. Что бы там ни напридумывал Атертон, Слайдер не верил в то, что Томпсон – убийца.

Они вышли из паба вместе. Слайдер повернулся к своей машине.

– Вы на машине, или вас подвезти?

– Моя машина там. – Томпсон махнул рукой в направлении «Альфы Спайдер», стоявшей около угла. – Как вы нашли в ней волосы? Или это был только трюк? – вдруг спросил он.

– В тот день, когда вы приходили в участок давать показания, мы загнали ее за угол и обследовали.

– Разве вам разрешается так делать? – К Томпсону явно вернулось немного живости.

– О, да, – мягко ответил Слайдер, и Томпсон опять увял и повернул к своей машине. Слайдер стоял и смотрел, как он идет, но не все его внимание было занято жалкой ссутулившейся фигурой Томпсона. Какое-то шестое чувство подтолкнуло его поглядеть в направлении аллеи, проходящей с другой стороны паба. Там, в глубокой тени, он скорее ощутил, чем увидел, какое-то смутное движение. Он медленно двинулся назад, делая вид, что поправляет пряжку пояса своего плаща, и внимательно всмотрелся в темноту аллеи.

Там ничего и никого не было. И, тем не менее, что-то продолжало его беспокоить. Это было то животное чувство опасности, которое со временем вырабатывается у полицейских – инстинкт, предупреждающий о том, что за тобой следят, результат работы подсознания, фиксирующего такие мельчайшие нюансы обстановки, которые разум никогда не взял бы в расчет. Он пошел к машине, теперь уже совершенно убежденный в том, что на ветвях дерева, на которое сделал стойку Атертон, нет ничего, кроме лошадиного гнезда с яйцами рыжей селедки.

* * *
О'Флаэрти поднял на него взгляд, оторвавшись от заполнения регистрационной книги.

– Ты его застал?

– Да. А ты позвонил Айрин?

– Позвонил. Я сказал, что ты вернешься домой очень поздно.

– Что она ответила?

– Ничего. – Он оглядел своего друга тяжелым печальным взглядом. – Прошу тебя, будь осторожен, мой дорогой. Пока это все. Я прошу тебя об этом, потому что все, что ты сейчас делаешь, ни капельки на тебя не похоже.

Слайдер попытался беззаботно улыбнуться в ответ, но с удивлением обнаружил, что для этого ему требуются немалые усилия.

– Какую громадную заинтересованность в моем благополучии вы с Атертоном проявляете в последние дни! Как только встречаю одного из вас, так сразу получаю полные горсти советов.

– Потому, что мы любим тебя, – ответил О'Флаэрти с откровенностью близкого друга.

– Потому, что вам больше нечем занять мозги.

– Ну, конечно, ты, как всегда, должен быть прав. А что за тип этот Томпсон?

– Перепугай до помертвения. И знаешь что, Пат, там было еще кое-что. Когда я вышел из паба, то испытал то старое-старое ощущение. Кто-то за нами следил.

Лицо О'Флаэрти напряглось так быстро и зримо, как встают торчком собачьи уши.

– А-а, Иисус, я же знал, что будет что-то еще. Удалось заметить его?

– Я ничего не увидел. А в чем дело, почему ты говоришь, что знал?

– Какой-то парень болтался вокруг участка, когда я прошел на дежурство, и что-то в нем было такое, что у меня в голове сразу зазвенел сигнал, понимаешь, но я никак не могу откопать его из памяти.

– Какого рода человек?

– Профессиональный бездельник. Маленький, коротышка, повадки зазывалы, работающего на букмекера. Настоящее маленькое дерьмо, понимаешь, Билли? И вот еще что – я плохо запоминаю имена, но всегда помню лица. Я уже когда-то видел его задержанным, но даже ценой жизни не могу вспомнить, где и когда.

– Понимаю. Ладно, я буду осторожен. Постарайся все-таки вспомнить, где ты видел его раньше, а если встретишь еще раз, то сразу хватай его.

– Так и сделаю. Конечно, может быть, он тут вообще ни при чем, но...

– Вот именно, «но», – согласился Слайдер и направился к себе в кабинет писать отчет. Закончив писанину, он немного посидел, потирая глаза ладонями с силой, которая могла бы здорово обеспокоить любого окулиста. Затылок ныл, на плечи наваливалась усталость и подавленность, и он даже подумал, не простудился ли, хотя в глубине души понимал, что это не от простуды. Все было из-за того, что его ум пытался избежать мыслей о вещах, которые ему совершенно не хотелось видеть лицом к лицу.

Например, о том, что придется ехать домой. Он попытался серьезно поразмыслить об этом, но в мозгу всплыла Джоанна, сидящая на коленях, с отблесками огня на обнаженном теле. Он пожалел, что не мог зарисовать ее тогда. Он вдруг вообразил себя знаменитым художником, а Джоанна была бы его известнейшей натурщицей и возлюбленной. Он увидел перед собой мансарду где-то в Париже, с чистыми белыми стенами, залитыми солнцем, с малиновым бархатным диваном, на котором лежит обнаженная Джоанна... Потом он преобразовал парижскую мансарду в номер гостиницы на острове Крит. Двухнедельный отпуск с Джоанной после окончания этого следствия – чтобы восстановить силы после того, как с ним произошел срыв из-за слишком напряженной работы... Интересно, а что бы сказал Фредди Камерон о человеке, который убегает от реальности в грезы в такой степени, как сейчас он, Слайдер?

Он посмеялся над самим собой и потянулся к телефону. Мужчина должен встречать реальность лицом к лицу, нести свою ответственность, выполнять свой долг и не беречь себя при этом.

Он набрал номер, и Джоанна сняла трубку после первого звонка.

– Ты что, сидишь у аппарата?

– Нет, я поставила его около кровати. У тебя все в порядке? Хочешь приехать?

– Уже поздно. Не очень-то здорово беспокоить тебя в такое время.

– Что за чушь! С кем, по-твоему, ты сейчас говоришь?

– Ты нужна мне, – с трудом проговорил Слайдер.

– Ты мне тоже нужен, – легко и просто ответила Джоанна. – Может быть, ты наконец перестанешь зря тратить время?

Он поехал к ней кружным путем, все время проверяясь по зеркалу заднего вида, и, когда добрался до Тернхэм-Грин, оставил машину не у дома Джоанны, а за углом. Он дошел до ее дома пешком, присматриваясь и вслушиваясь, и сначала прошел мимо ее двери, остановившись ненадолго под уличным фонарем, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом он вернулся к дому и мягко постучался в дверь. Она впустила его сразу же и ничего не говорила, пока не заперла дверь на ключ.

– Что все это значит? Что ты там делал, на улице?

– Проверял, нет ли за мной слежки.

– Я так и подумала, глядя на тебя в окно. Тебе грозит какая-то опасность? Или тебя уже выслеживает Айрин?

Вместо ответа он обнял ее и зарылся лицом в ее волосы, пьянея от их запаха и от теплой доступности ее тела.

– Тот последний вечер во Флоренции, помнишь? – вдруг спросил он. – Ты не говорила мне, что обедала вместе с Анн-Мари.

– Но в этом не было ничего необычного, – удивилась Джоанна. – Мы часто обедали и ужинали вместе.

– Расскажи мне подробнее об этом вечере. Куда вы ходили?

Она отодвинула от него лицо и задумалась, вспоминая.

– Практически я поела еще перед репетицией, но она сказала, что голодна и хочет, чтобы я пошла с ней, ради компании. Я не возражала – надо же было чем-то занять время. Мы пошли в ресторан неподалеку...

– Кто его выбирал, ты или она?

– Она. Я же не хотела есть, мне было все равно, куда идти – я просто сидела рядом и смотрела, как она ест.

– Ты совсем ничего не ела? Не ела и не пила?

– Ну, она пыталась меня уговорить выпить стаканчик вина за компанию, но я не люблю пить перед концертом. Так что я выпила только чашку кофе.

– Кофе принесли в чашке? Или в кофейнике?

– Просто чашка из «эспрессо», и все, – Джоанна была озадачена вопросами. – А в чем дело?

– Когда ты почувствовала себя плохо?

– Плохо? А, это был всего лишь приступ «Монтесумы» – хоть и сильный. Я не могла играть на концерте – то, что называется «с горшка не слезала».

– Где это было, уже за сценой зала или до того?

– Я почувствовала первые признаки еще по дороге обратно. А когда начала переодеваться, тут меня и прихватило по-настоящему. Наверное, я съела за ужином какую-нибудь дрянь. Я сделала глупость и взяла немного инжира... – Слайдер молчал, и, глядя на его лицо, она выговорила: – Что ты хочешь сказать? Ты же не имеешь в виду?.. Ох, нет! Кончай, это же просто смешно!

– Так ли? А вот я думаю, что тебя намеренно вывели из строя на время концерта.

– Но она не могла подсыпать что-нибудь мне в кофе, я бы заметила это.

– Ресторан выбирала она. Только это ей и было нужно.

– Пресвятой Боже! – Она высвободилась из его рук и отошла па несколько шагов, как будто старалась отдалить себя от такого некрасивого предположения. – Но в честь чего надо было это затевать? Зачем ей надо было убирать меня с дороги? Чему это могло помочь?

– Быть может, потому, что в этот вечер ей надо было поменять скрипки. Видимо, именно поэтому ей пришлось играть на «Страде» во время концерта, а ты была одним из тех, кто скорее всего мог обратить на это внимание. – Она молча смотрела на него, все еще не веря до конца. – Ты не обращала внимания в этот вечер, что при ней была большая ковровая сумка?

– Только та, в которой она принесла свой концертный костюм. Она стояла у нее под стулом во время репетиции.

– А что она с ней сделала после репетиции?

– Не помню. Наверное, отнесла обратно в гардеробную.

– Попробуй припомнить. Это важно.

– Дай мне подумать. Дай мне подумать как следует. Что мы тогда делали? Погоди, я вспомнила! Нам пришлось положить скрипки в сейфовый шкаф, потому что гардеробные не запирались. Она попросила меня забрать ее скрипку с собой, пока она отнесет сумку в гардеробную. А потом мы встретились у двери па сцену.

– Значит, на самом деле ты не видела, что она сделала с сумкой? Потом, позже, сумка была при ней?

– Я не обратила внимания, – пожала плечами Джоанна. – Когда тебя прихватывает «Монтесума», тут уж ни до чего другого нет дела.

– Следовательно, она вполне могла отдать ее кому-то, или где-то оставить в условленном месте, чтобы ее там подобрали, пока ты носила ее футляр со скрипкой.

Джоанна посмотрела на его задумчивое лицо.

– Ты и в самом деле думаешь, что она участвовала в контрабанде? В какой-то большой организации?

– Я не знаю. Но это возможно.

– Просто не могу в это поверить. Только не Анн-Мари.

– Ладно, это всего лишь одна из возможных версий. У нас и в самом деле пока нет ничего, с чем можно было бы идти дальше.

У Джоанны по-прежнему был несчастный и обеспокоенный вид, поэтому он вновь обнял ее и сказал просто:

– Можно, мы займемся любовью?

В спальне она быстро сняла халат и легла на постель, ожидая, пока он закончит борьбу со своими более многочисленными одеждами. В свете от уличных фонарей, падавшем в окно, тело ее было гладким и белым, и когда она подняла ему навстречу руки, они показались Слайдеру существовавшими как бы отдельно от ее тела, всплывающими с немой мольбой из темных глубин.

Его тело было холодным по сравнению с ее домашним теплом и начало быстро согреваться там, где их плоть соприкасалась. Он взял ее лицо в ладони и поцеловал, на этот раз он чувствовал себя защитником, а не просителем. Именно сейчас она нуждалась в нем для обретения покоя и уверенности так же сильно, как он в ней. Все произошло быстро, но без спешки и в молчании, и на этот раз их любовь была плодом потребности друг в друге и доброты друг к другу, а не результатом подходящего момента. Потом она укрыла его одеялом и уложила рядом с собой, пристроив голову на его плече. Она поцеловала его и обвила руками, и, чувствуя, как благословенный жар ее плоти обволакивает его, он бездумно провалился в глубокий и спокойный сон.

Глава 12 Острота вины

Звонок телефона разбудил его так грубо, что он почувствовал, как сердцебиение сотрясает все его тело, а в горле ощутил тугой ком паники. В первое мгновение он не сознавал, где находится, а затем, почти сразу, паника перешла в страх, что он опять проспал у Джоанны всю ночь и его уже разыскивает Айрин, что означало крупную неприятность.

Холодный воздух обволок его тело, когда проснувшаяся Джоанна села в постели и потянулась к телефону.

– Хэлло? Да... Да, здесь. Минуточку.

Слайдер тоже сел и поглядел на зеленый глаз дисплея часов – половина третьего. Воздух в спальне казался дьявольски холодным. Должно быть, погода за ночь здорово переменилась.

Разумеется, опять звонил О'Флаэрти.

– Ты что, вообще не собираешься ехать домой?

– Что у тебя, Пат?

– Неприятности. Лучше тебе побыстрее приехать сюда, детали я тебе расскажу, когда приедешь. В двух словах – твой маленький дружок Томпсон получил свое.

– Мертв? И так скоро?! – Слайдер физически ощущал подводные течения, будоражащие его мозг. Как же это могло произойти настолько быстро?

– Как баранья туша. Так что не могли бы вы, сэр, пожалуйста, быть так любезны доставить сюда вашу задницу, ради Христа, и поскорее?

* * *
«Альфа Спайдер» была запаркована у заброшенного дома на тихой боковой улочке примерно в четверти мили от дома Томпсона. Полуночный пьяница, тащившийся домой, отметил нечто необычное в машине и решил разглядеть салон получше. А затем, несмотря на охвативший его ужас, все же нашел в себе достаточно гражданского мужества позвонить в местный участок полиции, после чего непреклонно отклонил всякие просьбы сообщить свое имя и побыть на месте до их приезда, и с гораздо большей скоростью, чем до своего жуткого открытия, благополучно отбыл в неизвестность.

Слайдер молча смотрел на то, что совсем недавно еще было Саймоном Томпсоном. Он лежал поперек переднего сиденья с подогнутыми коленями и рукой, повисшей в воздухе, а его горло было перерезано так глубоко и старательно, что голова удерживалась на туловище только благодаря позвоночному столбу. Кровь была повсюду. Сиденья и коврик были просто пропитаны ею, так же как и его левый рукав и верхняя часть одежды. Благодаря наклону туловища и головы много крови натекло на волосы и уши. Глаза были широко открыты, губы разомкнуты, а вокруг косметически белых зубов образовалась корка застывшей крови.

На полу машины, прямо под его свесившейся рукой, лежал хирургический скальпель с коротким и широким лезвием, предполагаемое орудие убийства, хотя кто-то совершенно очевидно желал, чтобы все выглядело как самоубийство. Слайдер еще раз посмотрел на темные локоны, склеившиеся от крови, и отвернулся, полный гнева и раскаяния.

Эти ребята не тратили попусту времени. Они добрались до Томпсона раньше, чем Слайдер начал как следует беспокоиться. Ему надо было быть более предусмотрительным. Он обязан был забеспокоиться, зная, кем они, по его же собственным предположениям, были на самом деле. Он мог бы предотвратить эту смерть.

В этот момент детектив-констебль округа «Н», сопровождавший его, вручил ему маленький сложенный клочок бумаги. Детектив был очень молод, это был юноша из новой волны цветных иммигрантов, и его явно подташнивало от увиденного. Профессиональная часть сознания Слайдера с интересом отметила, что вест-индийцы тоже могут различимо бледнеть, причем почти до позеленения.

– Мы нашли это, сэр, в его правой руке. Вот почему мы догадались выйти на вас.

Слайдер развернул бумажку. Она была скорее смята, чем сложена. Очень необычным почерком, красноречиво говорившем о страхе писавшего, на ней было написано:

Передайте инспектору Слайдеру. Это сделал я. Я больше не могу этого выдержать.

Зеленоватый юный детектив-констебль наблюдал за ним во все глаза, от любопытства он даже стал менее бледным.

– Вы понимаете, что это означает, сэр? Вы его знали?

– О да, – ответил Слайдер. – Я знаю о нем все.

* * *
Домой Слайдер вообще не поехал. В семь часов утра он съел сверх-обильный завтрак в кафетерии участка Хайбери: яичницу, бекон, две сосиски, помидоры, поджаренный хлеб – и запил все это двумя чашками чая, поражаясь своему собственному аппетиту, пока не вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера. Еда согрела его, заставив кровь быстрее бежать по жилам, и мозг заработал поживее, а вся прошедшая ночь начала даже приобретать удобную окраску чего-то нереального. Он почти перестал вспоминать кровь, запекшуюся на открытых глазах Саймона Томпсона и склеившую его ресницы подобно тому необычному гриму, который наносят себе на веки панки. По крайней мере, эта картина уже не вставала перед ним столь навязчиво.

Фредди Камерон, привычно ворча и насвистывая, проводил вскрытие.

– Ну, что я тебе могу сказать? – сказал он Слайдеру по телефону. – Причина смерти, конечно, асфиксия. Трахея полностью перерезана. Внутренние органы я отослал на анализ, но я не видел никаких признаков отравления. Все равно, никогда не знаешь заранее. Общеизвестно, что самоубийцы любят сочетать разные способы.

– А это было самоубийство?

Камерон высвистел музыкальную фразу.

– Это ты мне должен сказать. Ты детектив, а не я. Рана полностью соответствует самоубийству, совершенному путем перерезания горла, произведенному левшой, равно как и убийству путем перерезания горла неким лицом, находившимся позади жертвы. Был твой человек левшой?

– Я не знаю.

– Кроме того, он должен был быть отлично подготовлен. Никто даже не подозревает, насколько тяжело перерезать человеческую глотку, пока сам не попробует, и обычно всегда наличествует несколько предварительных, пробных или неудачных порезов, если это самоубийство. Совершенно необычно для самоубийства произвести такой глубокий разрез с первой же попытки. Края раны даже не разлохмачены.

– Я полагаю, что найденный скальпель и был тем самым орудием?

– Никаких причин предполагать обратное.

– Меня удивило количество крови.

– Кто бы мог подумать, что у этого парня столько кровищи внутри, а? Ну, это был очень мощный разрез, скажем так. Сердце могло успеть сократиться еще раз или два. А алкоголь расширяет кровеносные сосуды.

– Алкоголь?

– «Капли датского короля» для храбрости. Или шотландского в данном случае. Я сам чуть было не опьянел, когда вскрыл желудок. Там, должно быть, было побольше четверти бутыли скотч-виски, только что выпитого. Как я понял, тебя версия самоубийства не очень устраивает?

– А ты понял? Нет, на самом деле мне скорее хотелось бы, чтобы это так и было, но только я не думаю, что это самоубийство.

– Как и я.

– Такая уверенность, Фредди? Это что-то не похоже на моего осторожного старого доброго трупореза, – сказал Слайдер с легкой усмешкой.

– Во-первых, я не верю в такой разрез с первой попытки. Во-вторых, у него на одном из передних зубов совершенно свежий скол. Такого рода вещи случаются, когда кто-нибудь насильно заставляет тебя пить из горлышка бутылки, а ты сопротивляешься.

Слайдер молчал, пока этот холодящий новый образ добавлялся к сложенному сценарию.

– Чтобы он не очень отбивался, я думаю, – наконец пробормотал он.

– Или добавить оттенков к мотивам самоубийства, не знаю. В общем, тебе придется продолжать поиски твоего левши-убийцы, как любому заправскому сыщику из романов Кристи.

– Смешанная метафора, – предупредил его Слайдер. – Или, по меньшей мере, смешение среды. Как бы то ни было, имея скальпель, мы теперь будем искать левшу-хирурга.

– Хирурги умеют резать обеими руками, ты, невежда!

– В самом деле?

– Разумеется. И я умею. Серьезно, ты не знал этого? Кстати, раз так, мое замечание может дать какую-то пользу?

– Никакой. Точно как у Агаты Кристи, – Слайдер был рад перемене темы. – Хотя я предполагаю, что любой человек с театральными замашками, который задумал самоубийство, может иметь достаточно дурного вкуса, чтобы оставить мелодраматическую записку. Но был ли левша-убийца настолько умен, чтобы попробовать этакий двойной блеф? Я так понял, что ты не нашел никаких царапин? – с тоской в голосе уточнил он. – В конце концов, его же как-то должны были заставить написать эту записку. И ты не мог найти для меня поцарапанную кисть?

– Если только он не был большим храбрецом, то одного прикосновения острого лезвия к его шее могло быть достаточно, чтобы он написал все, что от него потребуют, – указал Камерон.

– Он не был большим храбрецом, – со вздохом сказал Слайдер, вспоминая скрюченного над кружкой пива больного от страха музыканта. Храбрец умирает один раз, вспомнил он где-то вычитанную фразу, а трус – во много раз больше.

* * *
Атертон и КЖД Суилли поехали вместе допросить Элен Моррис, и по возвращении Атертон выглядел печальнее и умудреннее, чем утром.

– Она была немножко расстроена, – объяснил он Слайдеру, пряча глаза.

– Сядь и посиди, – посоветовал Слайдер, – а то у тебя такой вид, будто тебя поколотили.

– Такой же и у вас, – возразил Атертон и открыл рот еще раз, чтобы выложить своему шефу еще что-нибудь столь же приятное и вежливое, но тут же мудро передумал и уселся в кресло, уложив длинные руки на край стола Слайдера. – Ну, она опознала почерк Томпсона на записке, – сказал он после паузы. – Почерк его левой руки, как она сказала.

Брови Слайдера поползли вверх. Атертон скорчил гримасу.

– Саймон Томпсон мог пользоваться обеими руками. От рождения он был левша, но игра на скрипке вынудила его переучиться на правую руку. Нельзя играть на скрипке наоборот, потому что струны оказываются не в том порядке, и ты будешь вести смычок вверх, когда все остальные ведут его вниз.

– А это неправильно?

– Некрасиво и неудобно. В любом случае Моррис сказала, что писать он мог обеими руками, но обычно для письма пользовался правой, хотя все другие дела мог делать обеими одинаково хорошо.

– Есть хоть что-нибудь в этом проклятом деле, что когда-нибудь поведет нас прямо вперед?

– Для меня это выглядит достаточно прямо, шеф. Будучи под действием эмоционального стресса, вызвавшего самоубийство, он бессознательно вернулся к врожденным качествам левши.

– А надколотый зуб?

– Предположим, у него тряслись руки. Он мог бы и сам себе его повредить.

– Хотел бы я думать так же, как ты, – покачал головой Слайдер. – Но передо мной стоит образ этого кролика в человеческом обличье, которому угрожает некто очень бесчеловечный, вооруженный острейшим лезвием, и, настолько этим напуганный, он пишет под диктовку эту записку, но в последней отчаянной попытке рассказать миру, что все на самом деле не так, как должно будет выглядеть после его гибели, он пишет ее левой рукой, что даст понять хотя бы Элен Моррис, что здесь что-то по меньшей мере необычно.

– Но ведь он перерезал себе горло левой рукой.

– Убийца, который очень умен, как мы уже знаем, заметил, что его жертва – левша, вот и перерезал ему горло соответствующим образом.

Атертон поднял руки и вновь уронил их.

– Ну, это уж чистый Ханс Христиан Андерсен! Все увязано. Если убийца такой уж умный, почему он не сделал разрез более похожим на самоубийство?

– Возможно, он не знал своей собственной силы. Более вероятно то, что он понимал, что Томпсон не будет тихо и спокойно сидеть и дожидаться, пока его будут красиво и артистично обрабатывать скальпелем. Один быстрый и мощный порез, и дело сделано.

– Ладно, пусть я придурок, – вздохнул Атертон и потер тыльную сторону левой ладони пальцами правой руки. – Только все это выглядит несколько слабовато. Если это Томпсон убил Анн-Мари Остин, а потом пошел на самоубийство, тогда все приобретает смысл и выглядит намного проще...

– ... А мы все едем по домам пить чай, – закончил за него фразу Слайдер. Теперь он понимал, что даже у Атертона бывали моменты, когда ему хотелось уйти от реальности. – Знаешь ли, жизнь не бывает настолько симметричной.

– И все равно, нет никаких доказательств, что это было не самоубийство, – стоял на своем Атертон. – Только ваша артистическая чувствительность.

Слайдер некоторое время хранил молчание.

– Что-нибудь удалось нащупать в «Собаке и Мошонке»?

– Пока ничего. Но я еще не закончил и совершенно уверен, что Хильда что-то знает. Сегодня вечером еще раз попробую расколоть ее.

– У Хильды всегда такой вид, как будто она что-то знает, – предостерег Атертона Слайдер. – Смотри, не попадайся в старую ловушку.

– Нам просто необходимо найти что-нибудь, что можно показать на совещании. Супер собирается задать несколько вопросов насчет того, чем это мы тут занимаемся целыми днями.

– Выкинет в окно наши яйца, как пить дать.

– Да, но oeuvre – это не совсем то, что oeuf[8].

– Повтори еще раз?

– Проехали. Вечно я мечу бисер перед свиньями.

– Хорошо, что мечешь бисер, а не яйца... всмятку, – ехидно улыбнулся Слайдер.

* * *
Молодой человек был аккуратно одет, говорил спокойно и был понятлив – о таком свидетеле мог бы только мечтать любой полисмен.

– Я приметил эту машину, потому что это был «Эм-Джи-Би Роудстер». А я люблю эти «Эм-Джи». У меня самого такая же, но сейчас, когда родился ребенок, она стала непрактичной.

Женат, и есть ребенок, отметил Атертон. Все лучше и лучше.

– Вы не обратили внимания на регистрационный номер, вероятно?

– Боюсь, что нет. Единственное – номер был из серии «У».

– Цвет?

– Ярко-красный. По-моему, он называется «вермильон».

И он рассказал свою историю. Он сидел в своей машине на автостоянке паба «Собака и Спортсмен», поджидая жену, работавшую в промежуточной смене на «Юнайтед Дайариз» в Скрабс-Лэйн. Они оба отдавали работе каждый свободный час, чтобы вместе сделать депозит на покупку дома. Теперь, когда у них был ребенок, они хотели иметь собственное жилье.

А кто присматривал за ребенком? Мама Дениз, которая жила в муниципальной квартире на Норт-Поул-Роуд. Вот почему они встречались в «Собаке и Спортсмене». Один тип из «Дайариз» подбрасывал по пути с работы Дениз сюда на своей машине, а тут она пересаживалась к Полу, и они вместе ехали забирать ребенка, а потом домой, на Лэтимер-Роуд.

В тот вечер он подъехал на стоянку чуть раньше обычного, так что он просто сидел в машине, наблюдая за потоком транспорта и высматривая машину с Дениз, когда на стоянку въехал красный «Роудстер». Девушка за рулем вела машину очень быстро и резко поворачивала, так что даже покрышки завизжали, когда она затормозила со всего ходу, а потом она поставила машину как раз напротив него. Когда она вышла из машины, он подумал, что она хорошенькая девчонка, но строит из себя крутую. Одета она была в жакет из ослиной шкуры, джинсы и короткие ботинки, отчего такую хорошенькую девчонку хотелось рассматривать еще дольше.

А в какое время это было? Да где-то без двадцати десять или около того. Он не смотрел на часы, но Дениз подъезжала обычно без четверти, и подъехала она больше, чем через пять минут. Но, может, и меньше.

Ну, значит, девчонка вылезла из машины и пошла к пабу, а потом перед ней оказался тот мужчина. Нет, он не видел, откуда тот подошел – он рассматривал ее машину. Он просто вроде как появился из теней между стоящими машинами. Она сразу остановилась, они перекинулись несколькими словами, а потом пошли обратно к машине, сели в нее и уехали. Вот и все.

Как выглядел тот человек? Ну, он не имел возможности хорошо рассмотреть его. Высокий, в плаще, с шарфом, и в такой коричневой шляпе, знаете, в каких лорда Осборна показывают по телевизору. Как они называются – трильби, кажется? Немолодой человек. Откуда он знает? Ну, просто такое впечатление. Кроме того, молодые люди не носят шляп, так ведь? Он не видел его лица, потому что шляпа и шарф вроде как бы затеняли лицо. Нет, он не думает, что смог бы опознать этого человека. Просто хорошо одетый человек среднего возраста в темном плаще и шляпе.

Показалось ли ему, что девушка знала того человека? Как она реагировала на его появление?

Молодой человек нахмурился, припоминая.

Да. Она знала его. Она не удивилась, увидев его. Хотя, погодите минутку – когда она только заметила его, она повернула голову и как бы быстро огляделась вокруг, знаете, будто проверяла, не следит ли за ней кто-нибудь. Нет, он уверен, никто из них его не заметил. Фары у него были выключены, а они даже не смотрели в его сторону. Просто в первую минуту он подумал, что человек вышел, чтобы ограбить ее – вырвать сумочку или что-то в этом роде, а она оглядывается, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Но это было не так, и все кончилось за какие-то секунды. Человек что-то сказал; девушка ответила; он сказал еще что-то; они пошли к машине и уехали тем же путем, каким она подъезжала, по Вуд-Лэйн в сторону Шепперд-Буш.

Атертон захлопнул блокнот.

– Мы очень вам благодарны, мистер Рингхэм. Вы оказали большую помощь полиции. А теперь, если вы вспомните что-нибудь еще, вообще что-нибудь, неважно, насколько обычным это вам покажется, вы, конечно, дадите мне знать. Позвоните мне по этому номеру.

– Да, конечно, но... послушайте, я не хочу быть втянутым ни во что такое, я ведь не обязан, верно? Я хочу сказать, я не могу опознать этого человека или что-то такое, у меня Дениз и ребенок, мне надо об этом думать.

Ладно, у всех свидетелей такие же проблемы, нельзя же требовать идеала, подумал Атертон и успокоил молодого человека целой тирадой, настолько же неопределенной, насколько долгой. Несколькими минутами позже, сидя в своей голубовато-серебристой «Сьерре» и направляясь к дому, где его поджидал огонь в камине, линяющий кот и изысканный ужин, он задумался над тем, как далеко их заведет то, что удалось узнать по этому делу. Вот уже появился Мистер Икс в зловещей шляпе-трильби. Сам Атертон никогда не доверял людям, носившим подобные шляпы. Ну, ладно, теперь им известно, что она имела свидание с убийцей в «Собаке и Мошонке», и хотя описание мужчины этим человеком мало что обещало в плане опознания, с тем же успехом этим человеком мог быть и Томпсон. Он как раз был таким театральным типом, что мог попытаться замаскироваться при помощи приметной шляпы и шарфа.

В любом случае, по меньшей мере теперь, они знали, что она приехала в Уайт-Сити на своей собственной машине. Может быть, стоило бы опросить жителей Барри-Хаус еще разок и поспрашивать подробнее о красном «Эм-Джи». Наверняка кто-нибудь да приметил такую выделяющуюся машину.

* * *
Атмосфера в доме была леденящей именно настолько, насколько он этого и ожидал.

Айрин одарила его злым взглядом и объявила:

– На ужин ничего нет, кроме того, что есть в холодильнике. Я не была удостоена чести знать, когда ты изволишь явиться, и я не намерена бесконечно готовить пищу лишь для того, чтобы потом ее выбрасывать.

– Хорошо, хорошо, все в порядке, – спокойно ответил Слайдер. – Я себе что-нибудь найду. – Даже произнося это, он уже в который раз подумал, что за столько лет совместной жизни Айрин так и не смогла привыкнуть к его непредсказуемому режиму работы, как не могла до сих пор примириться с тем, что приготовленная для него еда часто пропадает попусту.

Холодильник, вероятнее всего, содержал в себе продуктов не больше, чем операционный стол микробов, и не исключено, что по той же самой причине. Довольно давно Атертон намекнул ему на это, разумеется, другими словамии в другом контексте – о связи между отсутствием сексуальных отношений и одержимостью гигиеной.

Дети были дома, и у них были в гостях друзья, поэтому у Слайдера была возможность использовать это обстоятельство как ширму, что он уже практиковал и раньше. Он спросил Мэтью о футбольном матче и покорно выслушал подробнейший отчет, в котором жестикуляция играла роль, пожалуй, большую, чем слова. Приятель его сына, насморочный и страдающий аденоидами мальчик по имени Сайбод, волосы которого были настолько рыжими, что казались покрашенными, повторял весь рассказ, отставая от Мэтью на секунду, так что Слайдер воспринимал повествование, точнее, пытался его воспринять, с сомнительным успехом, как если бы слушал пластинку с нарушенным стереоэффектом и сбитой синхронизацией.

– Так, значит, вы все же выиграли или нет? – спросил он в конце концов, так ничего и не поняв.

– Ну да, выиграли, – подтвердил Мэтью с обеспокоенным выражением и нахмурился, – и если мы выиграем еще в следующую пятницу у «Бэверли», то мы выиграем сам «Щит». Только они уж очень хороши, и если мы сделаем ничью, то будет подсчет соотношения голов, а с голами у нас не очень здорово. – По его переживаниям было очевидно, что всю ответственность за такое неудачное положение их команды он почему-то считает возложенной на его плечи. Да, подумал Слайдер, каков отец, таков и сын.

– Ладно уж, даже если вы и не выиграете, это не будет иметь значения, если только вы сделаете все, на что способны, – заявил Слайдер, честно играя роль умудренного годами родителя. Мэтью и Сайбод уставились на него с выражением крайнего удивления подобной невежественной глупости.

– Но, пап, это ведь «Щит»!.. – начал было Мэтью в отчаянной попытке донести эту ценную мысль до бесчувственного отца. Но Слайдер поторопился опередить его:

– Мэтью, это ведь баббл-гам, то, что ты жуешь? Сколько раз я тебе говорил, я не желаю, чтобы ты жевал это отвратительное барахло. Выплюнь сейчас же и выкинь!

– Но ты же разрешаешь мне жевать обычную резинку, – запротестовал Мэтью, – только с обычной резинкой не выдуешь приличный пузырь.

– Обычная резинка совсем другое дело. – И зачем я это сказал, подумал Слайдер. Теперь следующий вопрос будет – а почему? Собственно, Слайдер и сам не знал – почему, а единственной причиной запрета на баббл-гам было его личное предубеждение, поскольку запах от этой жвачки напоминал ему запах резиновой маски, которую надевали ему на физиономию, собираясь дать наркоз в стоматологической клинике в далекие дни его детства. Поэтому он предпочел найти спасение в простой, но внушительной демонстрации родительской власти.

– Пожалуйста, не спорь со мной, Мэтью. Просто сделай то, что я сказал. Вынь ее изо рта и выкинь, пожалуйста... только сначала заверни во что-нибудь, – добавил он, когда Мэтью с тяжелым вздохом двинулся к кухне. Сайбод последовал за приятелем, и тут Слайдер ощутил на себе взгляд Айрин, без слов говорящий: «Боже, как же ты любишь разыгрывать роль строгого отца, правда? Ну прямо настоящий Человек Действия, правда, только тогда, когда надо покомандовать двумя детьми».

Он насколько мог тянул – лишь бы не остаться наедине с ней и ее взглядом – и решил подняться в комнату Кейт, которая в этот момент оказалась полностью поглощенной одной из своих чересчур ритуализованных сложных игр, из-за чего Слайдер тут же оказался нежелательным пришельцем, вторгнувшимся в ее личный выдуманный мирок. Пришедшая к ней подружка оказалась той девочкой, которая нравилась Слайдеру меньше всех остальных подруг дочки: это была жирная девочка по имени Эмма, казавшаяся настолько сентиментальной и не по возрасту женственной, что Слайдера порой корчило от смущения. Когда он распахнул дверь комнаты, они как раз разыгрывали роли школьных учительниц перед классом из шести разных кукол, включающих лысую одноногую Барби с обезображенным лицом, игрушечную обезьяну и медвежонка. На момент его вторжения роль Эммы состояла из бросания на Кейт восхищенных взглядов, сопровождаемых шумным сопением, а Кейт в это время произносила по адресу своих питомцев речь, украшенную такими нотками уничтожающего сарказма, что Слайдер снова подумал, не тот ли это случай, когда в ребенке действительно проявляется тот взрослый человек, который из него вырастет?

– Мне кажется, что я уже говорила тебе раньше – никогда, никогда не делать этого, или я ошибаюсь? – осведомилась она у плюшевого мишки. Слайдер когда-то давно прозвал его «Радостным», вероятно потому, что на спине у медвежонка явно проглядывал крестообразный шов, а в детстве в воскресной школе Слайдеру частенько приходилось петь церковный гимн, начинавшийся словами «Радостно я бы свой крест понес». Малютка Кейт тогда приняла это имя без вопросов, как принимала все непонятности окружающего мира, поскольку они ее не касались. Слайдер помнил себя в этом возрасте, когда разум еще не отягощен знанием многообразия вероятностей жизни. Когда он был совсем маленьким, он был уверен, что Бога зовут «Иже-Еси» только потому, что с этого слова начиналась вторая строка «Отче наш», и подобное умозаключение тогда не казалось ему чем-то удивительным. Иже-Еси так Иже-Еси. Еще он довольно долго верил в то, что в правительстве есть некий высокий чин по имени Лорд Хранитель, чьим единственным занятием было сидеть на ящике с большущей печатью внутри, время от времени вынимая ее оттуда по просьбе входящих к нему чиновников для того, чтобы оттиснуть на важных бумагах.

Разница между ним и его детьми, подумал он, состояла в том, что узнавание правды о подобных вещах всегда поражало и было для него интересным и запоминающимся. Но он чувствовал, что для Кейт ничто, шедшее дальше ее непосредственных и сиюминутных ощущений, не было интересным. Она, казалось, уже некогда создала сама себя в том образе, который считала единственно приемлемым, и, пока этот образ подвергался год за годом неизбежным небольшим возрастным изменениям, главной целью ее жизни всегда было поддержание на должном уровне его текущей версии.

Он печально рассматривал ее, когда она прервала свою речь и обернулась к нему с видимым выражением неудовольствия. Маленькие кулачки были уперты в бедра, а губы сжаты в тонкую линию слишком знакомым Слайдеру образом. Как же это получается, грустно подумал он, что даже не прикладывая к тому никаких усилий, мы ухитряемся воплотить собственную идиосинкразию друг к другу в наших детях? Мэтью уже сейчас проявлял признаки типично отцовского переразвитого чувства ответственности, равно как и отцовской нерешительности и беспокойства за то, чего он все равно не в состоянии был бы изменить. А Кейт день за днем все больше преображалась в гротескную карикатуру на свою мать. Как же это могло произойти? Печальной правдой было и то, что он мог проводить с ними ужасающе мало времени уже с того момента, когда они были еще совсем маленькими. Как только их приучили ложиться спать в определенное время, они стали для него потерянными. Первородный грех, с досадой и печалью подумал он.

Он хотел было спросить дочь о ее празднике, но она не дала ему этого сделать.

– Уходи, папочка. Ты нам сейчас не нужен, – заявила она, и самоуважение и чувство долга заставили его прочесть ей лекцию о хороших манерах. Кейт внимала ему с безразличным взглядом и спокойствием человека, хорошо знающего, что сопротивление лишь продлит отцовское вторжение в ее игру. В этом отношении она разительно отличалась от Мэтью, который мог возражениями загнать себя в ситуацию, где ему оставалась лишь роль осужденного на сожжение мученика, и закончить дело слезами. Кейт, по мнению Слайдера, родилась с мышлением женщины, которой было уже далеко за сорок. Закончив свои поучения, он покинул комнату Кейт и, закрывая за собой дверь, успел услышать, как она продолжила свою воспитательную работу с «Радостным»:

– Теперь я уверена, ты не захочешь, чтобы я еще раз отшлепала тебя, не так ли?

Да, подумал он, вряд ли «Радостный» стал бы возражать на это.

Альтернатив больше не оставалось, и надо было спускаться вниз, в район снега и льдов, и грудью встретить то, за что он также нес ответственность – другое его творение, как он считал, ибо Айрин не всегда была такой, как сейчас, и что же еще могло настолько изменить ее, как не его собственное, вольное или невольное, воздействие на ее образ жизни? Айрин сидела на краешке софы, уставившись в экран телевизора, хотя Слайдер был уверен, что она не смотрит передачу. Тем не менее, сейчас шла программа новостей, а одно из правил, которые установила для себя и окружающих Айрин, гласило, что новости – это важно, и нельзя мешать и разговаривать во время этой передачи.

Сколько раз он ни смотрел выпуски новостей, они все были похожи друг на друга. Сейчас па экране была забаррикадированная улица в какой-то из горячих точек планеты, где стояли железобетонные дома на металлических сваях, похожие на автомобильные мосты. Непрерывный треск автоматных очередей пунктиром прошивал торопливый комментарий, неотличимые друг от друга люди в защитной униформе перебегали улицу, приседали или падали и, вероятно, умирали. Слайдера всегда поражала одна странность: как военные новости, хотя они были однообразны и совершенно обыденны, могли кем-нибудь всерьез считаться «действительными» новостями, тогда как все другое, что могло послужить примером доброты, или сострадания, или изобретательности и находчивости человека демонстрировалось, если вообще присутствовало в выпуске, только под самый конец передачи в качестве подачки для старых леди и домохозяек, в разделе «И, заканчивая наш выпуск...»

Все же сейчас он был даже в каком-то смысле рад этому мельканию образов страдания и смерти на экране, потому что оно давало ему возможность избежать разговора с женой. Как много браков все еще сохранялись благодаря молчанию, подумал он. Голова была отупевшей и опустошенной от усилий подавить чувство вины и беспокойства, от сознания собственного бессилия, нерешительности и беспомощности человека, угодившего в центр лабиринта и не имеющего понятия, как оттуда выбраться, если вообще существовал такой путь. Айрин... дети... Анн-Мари... Томпсон... Атертон... Супер... и все они кружили в его уставшем мозгу, как ведьмы Макбета, смутные, опасные, шумные, протестующие и требующие его внимания, и все требовали от него ответа, от него, а он пока даже не знал их вопросов. Среди прочих голос О'Флаэрти наплывал и отдалялся, как шум воли, неясно предупреждая о какой-то опасности, и далеко-далеко от всего этого, маленький и четкий, как будто рассматриваемый сквозь хрустальную линзу, виднелся образ Джоанны – почти недосягаемый, далекий и тающий, тающий...

– ... Если ты хочешь спать, то лучше делать это в постели. – Резкий голос Айрин выдернул его из дремоты. Новости закончились, сменившись глупой пьесой о парочке, где муж с женой поменялись ролями – она пошла работать, а он сидел дома и вел хозяйство. Смех зрителей, вероятнее всего, вызывал внешний вид героя в переднике, который никак не мог взять в толк, как надо пользоваться посудомоечной машиной. Это явно была одна из угнетающих комедий пятидесятых годов.

– А? – переспросил он, приходя в себя и старательно делая вид, что с интересом смотрит телевизор. Мужчина держал в руках пеленку и с озадаченным видом взирал на лежащего перед ним младенца. Сейчас спросит, с какого конца надо начинать пеленать, подумал Слайдер.

– Совершенно бесполезно сидеть здесь и прикидываться, что смотришь телевизор, если минуту назад ты вовсю храпел, – продолжила Айрин, а потом добавила очень зло и раздраженно: – Терпеть не могу, когда у тебя начинает падать голова, и ты вздергиваешь ее каждые три секунды!

– Мне очень жаль, – покорно сказал он, имея в виду именно то, что сказал, и она лишь глянула на него с такой хронической обидой, с такой усталостью, что чувство беспомощной жалости затмило в нем все остальные. Оно было настолько велико, что могло подавить его личность в эту минуту. Ему бы надо взять ее за руку, спросить, в чем дело, попытаться как-то успокоить ее, эту женщину, которой он ежедневно доставлял лишь обиды и огорчения; а как он мог помочь ей, если сам простой факт его присутствия рядом делал ее столь несчастной? Он не мог спрашивать в чем дело, когда тут уж ничего нельзя было исправить, поэтому вся его жалость к ней была так же бесполезна, так же не нужна, как и жалость, которую он испытывал к изуродованным телам на экране в передаче новостей. Это и была ежедневная дилемма супружеской жизни, которая сначала преграждала путь нежности, а в конечном счете убивала даже ее желание.

– Мне очень жаль, извини, – повторил он еще раз. Лучше было ничего не говорить, молча встать и пойти в кровать, оставив невысказанное невысказанным. И она это тоже знала. Она резко отвернула от него голову, это был ее характерный жест обиды, известный ему почти с самого начала их совместной жизни.

– За что извинить?

За что, в самом деле? За то, что со своим уродским гипертрофированным чувством ответственности он работал полицейским и делал единственное дело, которое он мог делать хорошо, для того, чтобы мир стал лучше. Чтобы жирным было еще комфортнее, с горечью подумал он.

– Это нехорошо и для меня тоже, – сказал он наконец. – Никогда не бывать дома вовремя. Почти не видеть своих детей. Знаешь ли ты, что Кейт сегодня посмотрела на меня, как на чужого? Она просто стояла и ждала, когда я уберусь.

Было множество малоприятных вещей, которые Айрин могла высказать или сделать в ответ на это жалкое воззвание, но вместо этого, после короткой паузы, она нейтральным голосом сказала:

– Мэрилин Криппс звонила недавно.

Криппсы были супружеской парой, с которой они познакомились на одной из вечеринок на открытом воздухе некоторое время назад; муж был чиновником в магистрате, а жена входила в приходский совет церкви Дорни, а также была добровольной помощницей Национального попечительского фонда в Кливдене. У них был большой красивый дом, их сын учился в Итоне, и Айрин была почти полностью покорена и даже порабощена ими, когда после первой встречи миссис Криппс выказала намерение продолжать знакомство. Это было то общество, к которому ее всегда так тянуло, общество, на пребывание в котором она, как ей казалось, получила бы право, если бы Слайдер наконец добился повышения, которого давно заслуживал.

– Она нас пригласила на обед, – продолжала Айрин без особого нажима, – но я не могла принять приглашение без тебя. В любой другой семье это была бы просто формальность, разумеется, но, имея дело с тобой, думаю, едва ли стоит даже спрашивать.

– Ну, а когда туда надо идти? – осведомился Слайдер, вовсе не испытывая желания присутствовать на обеде у Криппсов в компании Айрин, но хорошо зная, чего можно ожидать от ее якобы безразличного тона.

– А какая тебе, собственно, разница? Даже если ты скажешь «да», то в последний момент все отменишь, а это значит оскорбить хозяйку. Или опоздаешь, что еще хуже. И даже если поедешь, то будешь все время ныть, что надо надевать костюм к обеду, будешь сидеть мрачный, смотреть в стену и молчать, а если кто-нибудь заговорит с тобой, ты будешь отвечать не лучше слабоумного.

– Тогда почему тебе не поехать без меня? – осторожно спросил Слайдер.

– Не строй из себя дурака! – воскликнула Айрин во вспышке гнева. – Нас приглашают как супружескую пару. На такие обеды нельзя приходить поодиночке. Даже предложить им такое было бы глупо с моей стороны.

Поскольку ответить на это было нечего, он промолчал, а она через несколько секунд продолжила тоном, каким бы мог разговаривать вулкан перед извержением.

– Терпеть не могу ездить куда-то без тебя. Все смотрят на меня с такой жалостью, будто я прокаженная. Какие могут у меня быть развлечения с таким мужем? Как я могу навещать кого-нибудь одна? Достаточно паршиво уже то, что мы живем в этом районе...

– Я думал, тебе нравится этот район.

– Ты никакого понятия не имеешь о том, что мне нравится! – Вулкан взорвался. – Да, это место мне нравилось – как начало, но я никогда не думала, что мы останемся здесь на всю жизнь. Я надеялась, что ты продвинешься, и мы переедем в район получше, куда-нибудь в Датчет или Чэлфонт, где живут такие приятные люди. Где дети смогли бы завести нормальных друзей. Где люди устраивают вечеринки и званые обеды и ужины!

Слайдер с трудом подавил усмешку, ибо она говорила совершенно серьезно.

– Ну, если ты недовольна этим районом, мы переедем. Почему ты до сих пор не присмотрела...

– Как же мы можем переехать? – Она расплакалась. – Мы не можем себе позволить ничего приличного на те деньги, которые ты получаешь! Одному только Богу известно, что тебя никогда не бывает дома, что ты работаешь сутками – или говоришь мне так – и к чему тебя это привело? Всех других повышают, а тебя нет. И ты сам знаешь почему – им прекрасно известно, что у тебя нет никаких амбиций. Тебя это не заботит. Ты не можешь постоять за себя, говорить за себя. Ты не хочешь прикладывать никаких усилий, чтобы быть приятным с нужными людьми...

– Но ведь и такое понятие, как гордость...

– О! Гордость! Ты гордишься тем, что ты у каждого из них – собачонка на побегушках? Ты гордишься тем, что тебе всегда оставляют самые гнилые и безнадежные дела? Что тебя обставляют те, кто наполовину моложе тебя? Вот за это они тебя и не уважают, понимаешь? Я ведь видела тебя на этих вечерах, которые устраивает Управление, как ты стоишь там в одиночестве, отказываясь от разговоров с людьми, чтобы они не подумали, что тебе от них чего-то надо. И я видела, как они на тебя смотрят! Ты нагоняешь на них смущение. Да ты просто белая ворона!

Она резко остановилась, услышав эхо собственных непростительных слов, повисшее в воздухе. Слайдер молчал. Полицейским не следует жениться, никогда, с тоской думал он, потому что тогда они смогут уважать собственные обязанности и правильно выполнять свою работу. А если они дадут обет безбрачия, как это делают священники, например, то они не будут такими, как остальные люди, и тогда не смогут выполнять свою работу. Так как не будут ничего знать о том, как живут девяносто процентов людей в мире.

Потом у него промелькнула виноватая мысль о том, что если бы он был женат на ком-либо вроде Джоанны, то все было бы хорошо. Нет, не на ком-нибудь вроде, а именно на ней! С ней он мог и оставаться хорошим полицейским, и быть счастливым. Счастливым и добрым, и его бы понимали. Мысли вконец запутались. Не следовало вспоминать о Джоанне посреди ссоры с Айрин. Это было совсем плохо.

– Мне очень жаль, – сказал он наконец, – но у меня сейчас очень тяжелое дело, и...

Она не стала дожидаться, когда он закончит фразу.

– Господи, ты не можешь сказать мне ничего приятного, даже когда я так зла! О, Боже! – Она смотрела на него с беспомощной яростью, застывшая, как иллюстрация из женского журнала. Под такой иллюстрацией журнал наверняка поместил бы подпись «Ошарашенная».

– Послушай, Айрин, – вновь начал он, – мне действительно жаль, но это особенно паршивое дело. После первоначального убийства погибли еще старая женщина и молодой человек, и я виню в этом частично и себя. Видимо, это дело займет все мое время и всю энергию, пока я смогу продвинуться в расследовании хоть немного вперед, и тут просто ничего не поделаешь. Но я тебе обещаю, как только все это кончится, мы вернемся к этому разговору и подробно поговорим на эту тему, и попробуем во всем, наконец, разобраться. Может, ты попробуешь успокоиться до того времени? Пожалуйста. – Она пожала плечами. – А теперь я пойду спать. Я уже целую вечность не спал нормально и смертельно разбит.

Как это с ним обычно происходило, когда он добрался до спальни, почистил на ночь зубы и улегся в постель, сон убежал напрочь. Ум нетерпеливо перемалывал в очередной раз все, что ему было известно по делу Анн-Мари. Пытаясь отвлечься, он взялся за лежавшую на тумбочке книгу, надеясь, что скучное повествование Джеффри Арчера подействует в качестве снотворного, и все еще полусидел в постели с книгой в руках, когда в спальню вошла Айрин.

– Я вроде слышала, что ты смертельно разбит, – сказала она нейтральным тоном. Ее тяжелая походка говорила о подавленном настроении – обычно она двигалась легко и быстро.

– Пока я готовился ко сну, спать расхотелось, поэтому я решил почитать немного, – ответил он. Айрин отвернулась, чтобы заняться собственными приготовлениями, и он скрытно наблюдал за ней, притворяясь, что целиком поглощен книгой. В отличие от Джоанны, Айрин относилась к той категории женщин, которые лучше смотрятся одетыми, чем раздетыми. Фигура ее была того типа, на которой одежда хорошо смотрится и которую предпочитают обычно дизайнеры женского платья, но, будучи обнаженной, не вызывала к себе никакого интереса. Она была стройной, но без округленности и плавности линий, руки и ноги были прямыми и худощавыми, бедра – узкими. Грудь ее была плоской, и это всегда несколько разочаровывало Слайдера, но окончательно это разочарование стало ему ясным только сейчас.

Когда-то, несколько недель после свадьбы, они спали обнаженными, но это воспоминание казалось сейчас настолько далеким, что его даже удивило, как он вообще это вспомнил. После этих нескольких недель Айрин начала надевать ночную рубашку, потому что ей было «стыдно, что вещи зря пропадают». Тогда и ему пришлось надевать на ночь пижаму, потому что если бы он продолжал спать обнаженным, она могла бы воспринять это как проявление критики ее поведения.

Она вернулась из ванной комнаты, распространяя запах зубной пасты и лосьона, почти хорошенькая в своей рубашке и с распущенными расчесанными волосами. Слайдером вновь овладели мысли о том, что различало Айрин и Джоанну. Айрин сама по себе была очень цельной натурой, но для Слайдера это была та цельность, которая его не могла удовлетворить. Это была та самая застывшая цельность, которая предполагала, что последнее слово должно быть всегда за ней, что ничто в ней не изменится никогда – «вот Айрин, и такой она да пребудет вовеки».

И это тоже, размышлял он, представляло собой полный контраст с Джоанной, которая всегда казалась ему вечно меняющейся, словно она мягко перетекала из одной формы в другую, подобно амебе. Будучи вдали от нее, он едва мог в точности вспомнить ее лицо. И думать о ней ему приходилось с осторожностью, как будто он мог разрушить мыслью текучий материал ее образа.

Айрин остановилась в футе от кровати и смотрела на него, слегка опустив голову и покусывая нижнюю губу, что придавало ей совершенно нехарактерный для нее уязвимый вид, словно у человека, собирающегося сию минуту попытаться переплыть Ниагару в бочке. Можно было предположить, что она готовится начать разговор на какую-то неприятную и небезопасную тему, и Слайдеру хотелось бы опередить и отвлечь ее, но попытаться сделать это – значило точно нарваться на очередной скандал, а у него на это не было сил.

Когда стало совершенно ясно, что она только и ждет толчка, он сдался.

– В чем дело?

Еще какой-то момент она колебалась, а потом быстро выпалила:

– Мне все известно о ней – о твоей любовнице!

Странно, как человеческое тело признает вину, хотя мозг ее и не чувствует. Горячее и жгучее ощущение вины заполнило его сосуды и разлилось мгновенно по всему телу, заставив сердце заколотиться с грохотом где-то в области желудка; и несмотря на все это он ответил жене спокойно и без малейшего колебания.

– У меня нет никакой любовницы.

Айрин безостановочно заходила по спальне, продолжая говорить, как будто Слайдер не произнес ни слова.

– Разумеется, я уже какое-то время чувствовала – что-то происходит, но не могла понять, что именно. Я хочу сказать, что тот факт, что мы не занимались любовью уже пятнадцать месяцев...

Ошеломительно, оказывается, она точно подсчитывала, сколько это длилось. Он-то мог только приблизительно предполагать. Но женская жизнь делится на периоды, отмечаемые приемом таблеток, поэтому, видимо, для них секс всегда привязан к датам.

– И потом, все эти дни, когда ты не приезжал домой вечером – ну, часть из них ты действительно работал, я полагаю, но не всегда. Но до последнего момента я все же так и не была до конца уверена.

– Послушай, ведь ничего такого не происходит. Ты просто навоображала себе Бог знает что, – возразил Слайдер, но она продолжала сверлить его взглядом, и в ее глазах он увидел не злость, а глубочайшую обиду и боль. Только сейчас к нему пришло неприятное осознание того, какую глубокую рану наносила измена женщине – рану, которую нельзя было залечить. Мужчина мог реагировать на женскую неверность яростью, злобой, ревностью, побоями, наконец, но для женщины реакция на измену была тяжелой болезнью, пожиравшей ее с костями.

– Ты можешь не лгать мне, в этом нет необходимости, – горько продолжала между тем Айрин. – Я могла бы давно понять по их голосам, что они все знают об этом, эти Николлс и О'Флаэрти, когда они звонили и передавали твои отговорки. И Атертон – я же видела, как он смотрел на меня – с жалостью. Наверное, все об этом знали, все, кроме меня! И смеялись надо мной. Могу спорить, они хлопали тебя по спине и поздравляли, не так ли?

– Ты не права, совершенно не права...

– Я терпела до сих пор. Но теперь ты начал проводить у нее ночи напролет, да еще используешь это дело как прикрытие, так вот будь я проклята, если буду терпеть это и дальше! Это мерзко! Да еще с девушкой, молоденькой настолько, что она годилась бы тебе в дочери! И как только ты мог совершить нечто подобное?!

В этот миг в голове Слайдера промелькнуло столько мыслей сразу, что он, к собственному счастью, просто был не способен немедленно ответить. Больше всего он был поражен тем, что Айрин, даже будучи в плену собственного красноречия, могла выразиться о Джоанне как о молоденькой девушке, годившейся ему в дочери. В то же время другая часть мозговых клеток лихорадочно вычисляла, как Айрин вообще могла разузнать о Джоанне. Ни одна живая душа в округе «Ф» не предала бы его, он мог бы поставить свою жизнь против такого предположения, а мысль о том, что она наняла частного сыщика, казалась попросту нелепой. Среди всей этой сумятицы вдруг всплыло в мозгу, что ему должно было бы быть стыдно думать о таких вещах в подобный момент, что вместо этого он должен бы испытывать стыд и раскаяние за то, что так больно обидел Айрин.

Однако то, что он сказал вслух, прозвучало совершенно спокойно и естественно.

– Ты совершенно не права. У меня не было и нет любовницы. И я в любом случае определенно не заинтересовался бы девушкой, годной мне в дочери.

– Ах ты лжец! – Она швырнула на кровать перед ним неизвестно откуда появившуюся у нее в руках фотографию. – Тогда кто же это? Прекрасная незнакомка? Только не рассказывай мне сказок, что ты повсюду таскаешь фотографии неизвестных тебе девиц в своем бумажнике. Мерзавец! Мою фотографию ты никогда не носил с собой, никогда, даже...

Она осеклась и резко отвернулась, чтобы он не видел ее слез. Слайдер поднял с одеяла фотографию, всмотрелся и почувствовал одновременно и ошеломление, и облегчение, и сожаление, и радость, и над всеми этими чувствами преобладала грусть. Со снимка на него смотрела Анн-Мари Остин, разлетались по ветру ее прохваченные солнцем волосы, маленькая летучая рыбка ее ладони сверкала на фоне моря, застыв навеки в беспечном хмельном жесте беспечальной юности.

Образ Анн-Мари был вытеснен из его мыслей под влиянием внезапно возникшей любви к Джоанне, но тут он вновь с сожалением задумался о ее бесполезной короткой жизни и такой же бесполезной смерти. Они усыпили ее, как старую собаку, вспомнились слова Камерона, раздели, как снимают шкуры животных на скотобойне, и бросили на грязном полу той темной пустой квартиры. Он вспомнил детскую челку, маленькие груди с сосками-земляничками, и вновь ощутил под ложечкой чувство острой тоски. Это было его всегдашнее сожаление о мире, где люди бесцельно делают ужасающие вещи по отношению друг к другу; скорбь по тому утраченному миру своего детства, где хорошие люди преобладали над плохими и где всегда было место ожиданиям и надеждам. Это в первую очередь было одной из причин, по которым он стал полицейским, и против этих мыслей ему теперь приходилось бороться; так как они могли лишить его мужества и помешать выполнять свой долг. Он и его товарищи день за днем боролись со злом – и ни на йоту не могли изменить ни существующий порядок вещей, ни возможный будущий, и желание прекратить борьбу было порою таким сильным, таким непреодолимым, потому что борьба казалась безнадежной...

Айрин опять смотрела на него, пораженная выражением отчаяния, появившемся на его лице. Она, конечно, давно знала о чертах меланхолии в его характере, которые он тщательно старался скрывать от нее, да и от себя тоже, но до этого момента она и не подозревала, насколько сильным или глубоким может быть это чувство у ее мужа. Она припомнила все эти истории о полицейских, напивавшихся до бесчувствия по окончании расследования или принимавших наркотики, или пытавшихся предаться забвению при помощи многочисленных связей с женщинами, и о полицейских, тихо кончавших жизнь самоубийством; так уставшие дети ложатся где угодно, лишь бы поспать. Она задумалась, что же это было, что удерживало Слайдера от подобных действий перед лицом его собственного отчаяния, и у нее все еще оставалась маленькая надежда на то, что это была она, хотя в последнее время они испытывали друг к другу растущее раздражение. Она задумалась, как долго это еще может длиться и чем может кончиться, и что, когда придет, наконец, финал, она будет иметь все права считать себя жертвой своей судьбы.

Она смотрела на него с безнадежным отчаянием женщины, понявшей, что она никогда не будет нужна для мужа в такой степени, как его работа, что для Слайдера перестать думать о работе было бы худшим из концов.

Слайдер видел, как желание к сопротивлению покидает ее, и ощутил чувство облегчения и благодарности, хотя так и не понял, что было тому причиной.

– Это фотография убитой девушки, Анн-Мари Остин, – произнес он наконец. – То дело, которое я сейчас расследую. Ты можешь легко проверить это, если не веришь мне.

– Нет. – Она вновь отвернулась от него. – Я тебе верю. – Она притворилась, что ищет что-то в ящике шкафа, лишь бы не поворачиваться к нему лицом, и следующие ее слова прозвучали приглушенно. – Я не должна была лазить в твой бумажник. Прости.

– Не имеет значения.

– Имеет. Я не должна была делать это.

Ему показалось, что она опять плачет.

– Не надо, – сказал он, – ложись лучше спать.

Но когда она обернулась, глаза ее были сухими, хотя и казались очень усталыми. Она легла рядом, не прикасаясь к нему, и повернулась на бок, отвернувшись от него, как обычно спала. Значит, все опять было в порядке. Опасность миновала. Погоня шла по ложному пути, ему повезло. Теперь еще какое-то время он может быть спокоен, потому что она будет чувствовать себя виноватой, что безосновательно обвинила его.

Он даже пожалел, что не может заняться с ней любовью: это успокоило бы и смягчило их обоих, и принесло бы естественное решение возникшей сегодня проблемы. Но он не мог сделать этого, не испытывая к ней никаких чувств, кроме жалости. С того момента, как в его жизни появилась Джоанна, он уже не мог этого сделать.

Глава 13 Бесплотная женщина

Совещание отдела проходило в комнате сотрудников уголовного розыска, остальные офисы были слишком малы, чтобы все сразу смогли там поместиться. Когда Слайдер вошел в комнату, его сотрудники уже были в сборе. КЖД Суилли, которая терпеть пе могла свое настоящее имя – Кэтлин – и требовала, чтобы все называли ее Норма, сидела на одном из столов, раскачивая своими длиннющими красивыми ногами к вящему удовольствию коллег. Детектив-констебль женского дивизиона Кэтлин «Норма» Суилли в дополнение к великолепным ногам имела еще высокий рост, спортивную фигуру, золотистую кожу, крупные белые зубы, соломенно-желтые волосы и прочие незабываемые женские прелести, вполне достойные какой-нибудь Мисс Пляжей Калифорнии. Слайдера часто посещала мысль, что из всех мужчин отдела он был единственным, кого она не пыталась соблазнить, что придавало ему чувство странного превосходства и старшинства над ее жертвами. Она явно расценивала его как реальную и серьезную личность, тогда как остальные представлялись ей не более чем сексуальными объектами.

Сейчас она улыбнулась ему и объявила:

– Вот он пришел, запыхавшийся и помятый, наш превосходный образчик Женатого Человека и Среднего Руководителя.

– Ты кое-что пропустила. Как насчет «Климактерического»? – весело осведомился Биверс, удобно пристроившийся в той точке, откуда открывался наилучший вид на знаменитые Ножки, частенько будоражившие сны этого кругленького курчавого молодого человека со свирепыми устрашающими усами. Биверс тоже был женат – на такой же маленькой и кругленькой, как и он сам, мышке в женском обличье по имени Мэри. Биверс обожал свою жену, но короткие ножки малышки Мэри, увы, не могли раскачиваться таким вызывающим и эффектным образом.

– И еще «Одержимого Маниакальной Идеей»? – добавил сбоку Атертон.

– Только не сегодня, – предупредил их Слайдер, ослабляя узел галстука машинальным движением. – Сегодня я – монумент спокойствия и хладнокровия. Человека, выполнившего свое домашнее задание, невозможно сбить. Время научит вас этому, эх вы, молодежь – никакое чутье не заменит тяжелой и упорной работы.

Пока они привычно ревели и стонали в ответ на шутку, он оглядел их всех. Детектив-констебль Андерсон, только что вернувшийся из отпуска, вероятно, имел в карманах кучу фотоснимков, которые хотел бы показать всем присутствующим. Он был искусником в том, что называл «художественной фотографией» и что почти всегда являлось вариациями на тему заката, отражающегося в море и рефлектирующего на мокром песке. Двое других детективов-констеблей – дубоголовый и одержимый карьерой Хант и тихий сдержанный МакКэй – торжественно восседали бок о бок в глубоких креслах, обрамленные с двух сторон щедро расточающими обаяние Атертоном и Суилли, напротив которых занимал свой наблюдательный пост Биверс, отличавшийся легким сдвигом мозгов, благодаря которому никогда не испытывал чувства стыда или смущения.

Вот здесь, подумал Слайдер, он чувствовал себя в кругу семьи – гораздо более чем среди тех троих в Рюислипе; и если это была семья, то он в ней скорее играл роль заботливой матери, тогда как суперинтендант был строгим и властным отцом. В данный момент из состава отдела уголовного розыска отсутствовал только один человек – старший детектив-инспектор Колин Райсбрук, которого поразил сердечный приступ средней тяжести, из-за которого он оказался па больничном листе на неопределенный срок. Еще не было ясно, вернется ли он вообще на работу в отдел. Если бы его досрочно отправили па пенсию, как Слайдер не раз думал с тяжелым внутренним вздохом, Айрин наверняка ожидала бы, что он будет переведен с повышением на освободившееся место Райсбрука, а если нет, то жизнь Слайдера могла бы стать крайне неприятной.

– Поганый денек сегодня, – констатировала Норма, глядя в окно, за которым шел непрерывный холодный дождь, – и может стать еще хуже. В любой момент к нам может влететь Диксон и изобразить рекламу зубной пасты, и тогда мне опять захочется убить его.

– Да здравствует Супер! – проорал Андерсон, и Хант послушно пропел ритуальный ответ: – Да здравствует Великолепный!

– И если он еще раз назовет меня КЖД Сникерс, я наверняка убью его, – угрожающе заявила Суилли. – Терпеть не могу этих мужчин-начальников, которые пытаются насмешить окружающих и заранее ждут от них смеха.

– Я не думаю, что он старается кого-то развлечь, – возразил Атертон. – Я думаю, он существует на свете исключительно ради своего собственного удовлетворения.

Все это было уже слишком для мозгов Хаита, который от удивления даже понизил голос до нормального уровня.

– Но если ты убьешь его здесь, Норма, куда же ты тогда денешь тело?

– Продаст его в кафетерий? – предположил МакКэй. – А то там всегда только одна жареная свинина по средам...

– Я предполагаю, что эту «свинину» они получают из Хаммерсмитской больницы, – вмешался Андерсон. – Ребята, не среда ли это была, когда стряслась эта мясорубка на Сникерс-Корнер, помните, «Форд Кортина» и грузовик? Когда водителя «Кортины» разорвало на части?

– Вы что, ни на что лучшее не способны? Этот юмор из четвертого измерения меня утомил, – вяло отреагировал Атертон.

– Ты у нас всегда утомлен, – печально качая головой, сказала Суилли, и Андерсон тут же присвистнул.

– Откуда ты это знаешь, Норма? Открой нам этот секрет!

Прежде чем Слайдер решил прекратить эти игры, они были прерваны появлением в дверях детектива-суперинтенданта Диксона. Диксон был громоздок, тяжел и чем-то напоминал быка, по никто не мог сказать, что он жирен, его резкие движения в сочетании с размерами сразу создавали у окружающих впечатление, что этого человека невозможно остановить, как мчащийся на полном ходу тяжелый грузовик. У него было широкое румяное лицо уроженца Йоркшира, украшенное крупным красным носом, свидетельствовавшим о высоком кровяном давлении, редкие волосы песочного оттенка и улыбка, открывавшая зубы, казавшиеся слишком многочисленными и правильными, чтобы быть его собственными.

Он уже долгие годы был известен всем как «Диксон из Шеферд-Буш», несмотря на то, что иногда сам пытался придумывать себе прозвища и прилагал некоторые усилия к их распространению. На любой службе типа полицейской или военной, люди, как правило, делятся на две примерно равные категории: жесткие люди, притворяющиеся мягкими, и наоборот. Диксон же входил в третью категорию, состоявшую из него одного: очень жесткий человек, притворяющийся мягким человеком, который хочет притвориться жестким. Виски он пил почти с той же регулярностью, что и дышал, при этом никогда не теряя трезвого вида и самообладания, и в какой-то день неминуемо должен был умереть за своим рабочим столом, что характерно для такой породы людей. Слайдер никогда не мог решить для себя, будет ли он в этот момент ощущать радость и облегчение или все же сожаление и грусть.

– Доброе утро, ребята. Доброе утро, Норма, – улыбнулся Диксон, обдавая Суилли запахом чистейшего виски «Ройал Далтоп», отчего та отшатнулась. – Все садитесь. Этим утром у нас есть целая куча вещей, в которых мы должны разобраться.

Некоторое время назад все остальные дела были более или менее прояснены, и отдел почти целиком занялся убийством Анн-Мари Остин. Слайдер еще раз пересказал все факты, полученные в ходе расследования по сегодняшний день, после чего вниманием собравшихся завладел Диксон.

– Думаю, вам не надо говорить о том, что руководство недовольно и что пока нам не очень-то везет с этим делом – еще два убийства, и нет ничего конкретного, с чем можно двигаться дальше. Либо убийца очень хорош, либо мы очень плохи, но и так, и этак мы проиграем, если ничего не найдем такого, с чем можно продолжать. С момента смерти Томпсона округ «Н» хочет знать, не думаем ли мы, что это часть нашего дела, и я так понимаю, что мы это подтверждаем, да? Хорошо. Они будут делать свою часть работы, разматывать все возможное со своего конца и держать с нами связь через Атертона. Так, а теперь – что у нас есть такого, за чем нужно проследить?

– Надо бы проверить бирмингемскую часть дела, – сказал Атертон, явно желая получить свой шанс на эту поездку. – Мы знаем, что она регулярно туда ездила, и еще есть вопрос о той квартире, которой она пользовалась, хотя и не могла себе такое позволить по деньгам. Я мог бы...

– Хорошо, – прервал его Диксон. – Билл, вы займетесь этим сами. Возьмете кого-нибудь с собой. Атертон, вы у нас сейчас музыкальный гений – отследите-ка историю этой чертовой скрипки. Мне не верится, чтобы с сорокового года никто так ничего бы и не знал о ней. И займитесь этим типом, Саломаном, и разузнайте насчет него все, что только можно.

– Да, сэр, – ответил Атертон, косясь на Слайдера.

– Биверс, я хочу, чтобы вы занялись проверкой тетки этой девушки – вас в этом местечке не знают в лицо. У нас еще остается старый, добрый, простой и ясный мотив – деньги. Раскопайте, кого она знает, куда ходит, где она была той ночью. Выясните насчет ее поездок в Лондон. Это небольшая деревня, значит, у вас не будет особых трудностей разговорить местных жителей. Что там еще?

– Я убежден, что за этим стоит крупная организация, сэр, – осторожно сказал Слайдер.

– Я знаю, что вы убеждены, и вынужден подтвердить, что и для меня это дело попахивает тем же, но у нас нет никаких доказательств, что тут действовал не просто какой-нибудь крутой одиночка.

– Эти порезы на ее ноге, сэр, – что-нибудь прояснилось на этот счет? – Диксон не ответил сразу, поэтому Слайдер позволил себе продолжить мысль, внимательно наблюдая за реакцией Диксона: – Поскольку ясно видна связь с Италией, я не могу перестать думать о том, нет ли тут связи с мафией. Эти порезы наводят на мысль о ритуальном убийстве.

Молчание Диксона было коротким, но воздух в комнате вдруг стал таким плотным, что его, казалось, можно было пощупать пальцами. Потом лицо Диксона стало пустым, а глаза отчужденными и настороженными.

– Я ничего не могу сказать по этому поводу, – ровно ответил он. – Пока никто ничего не мог выяснить по поводу буквы «Т».

– А почему это не могло быть попросту инициалом убийцы? – спросил Атертон.

– Да, именно, почему? – насмешливо ответил вопросом на вопрос Диксон.

– У меня есть предположение, сэр, – быстро вмешался Слайдер, и лицо Диксона опять стало бесстрастным. – Была ли это организация или одиночка, но, по-моему, убийство Томпсона должно было по их замыслу связать для нас разорванные концы между собой – оно должно было уверить нас в том, что именно он и есть убийца Остин, который из-за угрызений совести покончил с собой. Я вот думаю, а не имеет ли смысл как-то дать им понять, что мы купились на это. Если бандит, или бандиты, будут думать, что жар немножко остыл...

– А миссис Гостин? – спросил Атертон.

– Несчастный случай. Тем более что так могло быть на самом деле, – ответил Слайдер.

– Надо было бы обеспечить содействие прессы, – сказал задумчиво Диксон. – Но это может просто кое-кого взбудоражить. И не в мою пользу. Ладно, я подумаю об этом.

Слайдер кивнул в знак благодарности, но ощутил неудовлетворенность результатами совещания. Было нечто странное в том, как быстро Диксон согласился с его предположениями, и это наводило на мысль о том, что кто-то другой уже принял такое же решение до совещания. Что-то где-то происходило. Он решил осторожненько попробовать воду ногой.

– А как насчет итальянского конца, сэр? Этот кузен Марио? Можем ли мы рассчитывать навзаимодействие с ним или тем магазином на Райской аллее?

Лицо Диксона покраснело от гнева.

– Мне кажется, у вас пока и здесь достаточно недоделанных дел – для начала хотя бы надо определить, где она была убита, откуда взялся наркотик, что произошло с ее одеждой и так далее. Кроме того, кто тот парень, которого О'Флаэрти видел около участка? Имеет он к этому отношение или нет?

– Я не знаю... – начал Слайдер, но тут Диксон взревел, как раненый бык.

– Вы не знаете чертовски многого, и вот это – факт. Я вам говорю, всем вам, что есть определенные люди, которые уж точно не испытывают счастья от того, как движется это расследование, так что давайте-ка пошевеливайтесь и отыщите хоть что-то конкретное. – Он поднялся на ноги, возвышаясь над всеми, и окинул их хмурым взглядом, который через мгновение превратился в гротескное подобие отеческой улыбки. – И будьте осторожны, ладно? Вы не для того служите в полиции, чтобы кто-то снес ваши чертовы головы.

Он величественно удалился, оставив Слайдера в еще большей уверенности, что где-то наверху происходит нечто, о чем внизу знать не позволено. Диксон изобразил весь этот гневный всплеск только для того, чтобы предотвратить дальнейшие вопросы, на которые не мог – или не хотел – ответить. Остальные детективы ерзали в креслах и тихо переговаривались. Вся картина напоминала последствия визита директора школы, который из-за плохого настроения пообещал оставить всех учеников без обеда.

– Синдром шампиньонов, – изрек Биверс так, как будто его только что осенило. – Нас держат в темноте и поливают дерьмом.

– Очень оригинально, Алекс, – любезно ответила Норма.

Биверс взбил усищи и грациозно улыбнулся.

– Есть одна теория, о которой никто не подумал.

– Кроме тебя, разумеется?

– Точно! Томпсон был убит хирургом-левшой, так ведь? А этот тип Джон Браун, менеджер оркестра, он ведь педик и живет с Тревором Байерсом, который как раз и есть хирург в Святой Марии. Предположим, Остин шантажировала их, и с них уже было довольно, и они решили избавиться от нее. А Томпсон каким-то образом узнал об этом, поэтому им пришлось пришить и его тоже.

Он торжествующе оглядел онемевшую аудиторию. Лишь Норма, прижав руки к груди, театрально прошептала:

– Блестяще!

Биверс воспринял одобрение всерьез.

– Что за чушь с этой мафией! – любезно и тактично продолжил он, адресуясь на этот раз непосредственно к Слайдеру. – Девчонка могла ввезти, а могла и не ввезти скрипку в Англию, но ведь нет никаких доказательств того, что она сделала это не в одиночку и не лично для себя, или что она проделала это не один раз. При всем уважении к вам, шеф, все это выглядит довольно неуклюже для работы профессионалов. Типичная любительская работенка.

– Хорошие мозги и оригинальность, – заметила Норма. – Без них вы ничего не сможете сделать.

– Биверс может, – уверил ее Атертон.

– Мы должны заглянуть под все камушки, – сказал Слайдер, – но, ради Бога, будьте предельно осторожны. Не делайте грубых ошибок и не вызывайте потока жалоб на свои действия.

– Предоставьте это мне, шеф, – заявил довольный собой Биверс, – все будет шито-крыто. – Он поднялся и пошел к двери. – Ну, я вас люблю и покидаю. Я собираюсь...

– Обегать весь город, улыбаясь по-собачьи, – закончил за него Атертон.

– Не понял, повтори? – остановился Биверс.

– Это цитата из Псалма пятьдесят девятого, – любезно разъяснил Атертон.

– А-а, я-то не принадлежу к англиканской церкви, поэтому не понял, – сказал Биверс с улыбкой превосходства.

Слайдер удивился, что Норма так легко согласилась ехать с ним в Бирмингем, пока она не сказала ему, что очень хорошо знает город, так как прожила там много лет. Поскольку он не мог ехать с Джоанной, как по профессиональным соображениям, так и из-за ее работы, он был даже рад присутствию Суилли рядом с ним. Ее общество позволяло ему расслабиться, и вообще он склонен был считать ее одной из лучших женщин-полицейских в округе «Ф», да и смотреть на нее было, несомненно, куда приятнее, чем всю дорогу изучать Бирмингемский справочник «От А до Я».

– Вы знаете, где это находится? – обратился он к ней, кладя на стол бумажку с адресом квартиры, которую Анн-Мари Остин снимала в период работы в бирмингемском муниципальном оркестре. Адрес этот извлек из глубин своей памяти Мартин Каттс, и Слайдер намеревался лично посмотреть квартиру и, если это будет возможно, поговорить с кем-нибудь из жильцов дома.

– О, да. Это район новой застройки в центре. Очень шикарный и современный, как в свое время «Барбикан», когда он был в моде. Дорогой, конечно, но очень удобный.

Дом оказался высоченной башней из стекла и бетона, бесстрастно отражавшей в окнах затянутое облаками небо. Слайдер задрал голову.

– Я думаю, вид с крыши был бы потрясающий. Но не могу понять, где же тут вход.

– Хорошо спрятан, – ответила Норма, пока они огибали уже второй угол здания. – Удивляюсь, как они получают почту.

Они отыскали вход на третьей стороне здания. Это была массивная стеклянная дверь с кнопкой вызова охранника. После приглашающего зуммера дверь открылась, и они вошли в фойе, которое сделало бы честь иной международной корпорации. Высота фойе была в четыре этажа, пол был полностью застлан толстым серым ковром, а те стены, которые не были листами толстого стекла, были обшиты деревянными панелями. Вдоль стен стояли стеклянные витрины с искусственными деревьями в хромированных цилиндрических горшках, а в самом центре в большем по размеру цилиндре росло настоящее дерево.

– Вот это да! – выдохнула потрясенная до глубины души Норма. – Вот это попали!

Они двинулись в глубь помещения, где их уже поджидал охранник в униформе, стоявший за гигантским столом, обшитым фанерой из красного дерева в форме неправильной трапеции – вероятно, лишь для того, чтобы подчеркнуть его нефункционалыгость. Вся эта роскошь заставила их ощутить легкую подавленность, как, может быть, и было задумано дизайнерами.

– Я все думаю о здешней квартирной плате! – прошептала Слайдеру Норма.

– А коммунальные налоги?! И еще плата за обслуживание.

– Это же какую кучу денег надо иметь, чтобы оплатить такое, – подытожила Норма.

Охранник настороженно следил за ними, пока они не добрели наконец до его стола. Прежде, чем Слайдер полез за удостоверением, он почтительно выпрямился.

– Полиция, сэр? Я так и подумал. Кто вас интересует?

Слайдер слегка удивился.

– А что, у вас бывают хлопоты с жильцами?

– Нет, сэр, ничуть. Никаких проблем. Хотя и много вопросов. – Его левый глаз едва заметно подмигнул.

– Мы хотели бы узнать насчет молодой леди, которая жила здесь около восемнадцати месяцев назад, мисс Остин.

– Мисс Остин? О да, сэр, она живет в квартире 15Д, это на крыше дома. Она очень приятная, сэр.

Квартира или мисс Остин? Значит, подумал он, новости о ее смерти еще не дошли сюда, и еще – она не отказалась от этой квартиры, когда выехала из Бирмингема.

– На крыше дома, говорите, а? – переспросил он. – Ну, это должно стоить немножко денег. Какие-нибудь идеи насчет арендной платы, насколько она велика?

С весьма любопытной таинственностью охранник написал число на листке бумаги и толкнул его по столу к Слайдеру. Слайдер глянул на цифру, и глаза его округлились. Норма, глядя через его плечо, глухо охнула.

– Как долго она здесь жила?

– Около, м-м, четырех лет, по-моему. Могу проверить по записям, если хотите.

– Были у нее когда-нибудь проблемы с квартплатой?

– Не моя часть работы, сэр, но лично я сомневаюсь, чтобы были. В таких случаях владельцы явились бы сюда со скоростью пули. А что она натворила, сэр?

– Она умерла.

– О-о. Припоминаю, что не видел ее какое-то время. – В устах охранника это не прозвучало шуткой. Такова, подумал Слайдер, ее эпитафия, этой загадочной девушки.

– Можете ли вы припомнить, когда видели ее в последний раз?

Охранник неуверенно покачал головой.

– Должно быть, несколько недель назад. В общем-то, я не часто видел ее, но так получается со всеми жильцами в этих квартирах. Эти люди стараются не привлекать к себе внимания. Кроме того, обычно не отмечаешь приход или уход жильца. Незнакомца я, бы заметил обязательно – вы знаете, как это получается.

– А как сюда проходят гости?

– Любой, кто приходит в дом, подходит к столу, и мы делаем запись о посетителе прежде, чем звоним в квартиру, из соображений безопасности. Вы можете посмотреть эти книги, если захотите. Но, конечно, если жилец приводит гостя с собой, то никаких записей не делается.

– Понимаю. Ладно, мне бы хотелось посмотреть эти книги позже, но сначала я взгляну на ее квартиру. Я полагаю, у вас есть ключ?

– Да, сэр. Я возьму запасной ключ. Мне придется пойти вместе с вами и впустить вас. Правила.

– Вам разрешается отходить от стола?

– До пяти минут – да, сэр. Я закрываю внешнюю дверь, тогда каждый пришедший вынужден позвонить, и я прихожу на этот звонок. – Он закрепил на бедре радиотелефон.

– Они очень озабочены безопасностью, все эти люди здесь, не так ли?

– Ну, сэр, здесь все-таки довольно много богатых людей.

– А мисс Остин тоже была богатой?

– Точно не знаю, сэр. Она такой не выглядела. Сначала я подумал, что она чья-то любовница, но, с другой стороны, она и так не выглядела. Полагаю, она была чьей-то дочерью.

Сияющий и бесшумный лифт, благоухающий богатством, доставил всех троих к двери фешенебельной квартиры на крыше, которая выглядела весьма солидно со своими бронзовыми деталями и впечатляющим набором замков, засовов и цепочек на твердом дереве.

– Мы не хотели бы вас задерживать, – любезно сказал Слайдер, видя колебания охранника. – Вы можете нам поверить, что все останется в том виде, в каком есть сейчас.

– Да, сэр. Когда соберетесь уходить, если не возражаете, позвоните мне вниз, я поднимусь и запру дверь. Вот это внутренний телефон, вот здесь, белый. И, разумеется, звоните, если вам понадобится еще что-нибудь.

Когда охранник вышел, Норма осторожно прошла внутрь и беззвучно присвистнула.

– Бог ты мой, это же прямо как из фильма «Даллас». Где же она брала деньги для такой обстановки?

– Томпсон предполагал контрабанду. Биверс думает о шантаже.

– Невозможно. Это должно быть нечто покрупнее – и более безопасное. Распространение наркотиков, или что-то в этом роде? – Слайдер в ответ пожал плечами. – А почему она оставила эту квартиру за собой, когда ушла из оркестра и переехала в Лондон?

– Возможно, – с отсутствующим видом ответил Слайдер, – здесь и был ее настоящий дом.

Дом... Видимо, Анн-Мари мало что знала о понятии «дом»: во всяком случае, это слово едва ли было приложимо к этому месту. Норма невольно выразилась совершенно точно, когда упомянула «Даллас» – квартира походила на декорацию к фильму, а вовсе не на обычное жилье. Мебель была очень дорогой, но холодной и безличной, без малейших признаков индивидуальности. Он осматривался вокруг, прикасаясь к предметам кончиками пальцев, внюхиваясь в воздух, не испытывая ничего, кроме разочарования и огорчения. Толстые палевые ковры – вид на улицы города из громадных окон с толстыми стеклами – белые кожаные диваны. Дальше, дальше... Огромная кровать со скользким сатиновым расшитым покрывалом – тиковое дерево, бронза отделки, – большой, тяжелый кофейный столик из дымчатого стекла. Дальше, дальше... Коктейль-бар, Боже милостивый – дорогие и современные картины с бесформенными изображениями на стенах.

Это не было похоже ни на что, существовавшее в настоящей жизни. Это была совершеннейшая фальшивка, подделка под жизнь. Вспышка озарения, и он понял, наконец – это была обстановка, которую мог вообразить себе человек, начисто лишенный жизненного опыта, если бы вдруг представил себя богатым, очень богатым; это была воплощенная в осязаемые предметы детская мечта о Голливудском Доме, мечта сироты, видевшей такое в кино и по телевизору. Уголки его рта горько опустились.

– Сэр? – Норма стояла у книжного шкафа в углу гостиной. Он подошел к ней, и она вручила ему книгу – «Женщина без средств» Барбары Тэйлор Брэдфорд. – Эта вещь шла по телевизору недавно, помните?

– Да, – ответил Слайдер, – Айрин нравилось смотреть ее.

– Это роман о девушке – прислуге на кухне, которая возвысилась до положения главы империи в бизнесе. Они использовали помещения фирмы «Хэрродс» для съемок компании, которой она под конец завладела.

– Да, знаю, – подтвердил Слайдер, – я слышал об этом.

– Из грязи в князи, – продолжала Норма, – и обратите внимание на все другие такие же книги, все об одном и том же – саги о богатых и властных женщинах. Это современная фантастика для женщин: великолепная обстановка, героини с мгновенной реакцией, столь же жестокие и амбициозные, как и мужчины, создание богатства и манипулирование жизнями нижестоящих фаворитов.

– Да, – задумчиво сказал Слайдер, оглядываясь, – это подходит...

Теперь он точно это видел. Уставившись на ряды аляповато раскрашенных обложек, заключавших в себе сладкую отраву для неискушенного мозга, он видел перед собой Анн-Мари, осиротевшую в раннем детстве, выросшую под присмотром обижавшей ее тетки, сосланную в интернат, чтобы не путалась под ногами, предоставленную во власть гувернантки на время каникул. Он видел ее, это дитя без друзей, ужасающе одинокую, возможно, преследуемую комплексом неполноценности, потому что она не могла заставить людей полюбить себя, обратившуюся к книгам как к убежищу. И тогда она вошла в иллюзорный мир, где события идут так, как ты хотела бы, чтобы они шли; в мир, где не пользующаяся вниманием и успехом девочка могла забить жизненно важную шайбу в хоккейном матче и становилась школьной героиней, где бедная девочка спасала чью-то жизнь и становилась обладательницей собственного пони. Позже, немного повзрослев, она, вероятно, перешла к более романтическим историям, где герой снимал с незаметной девушки очки и в изумлении бормотал: «Бог мой, но ты же красавица!»; и уже потом, став молодой женщиной, стала зачитываться конфетной дрянью восьмидесятых годов, этими сагами о роковых и сильных женщинах-воительницах.

И когда каким-то образом соблазн возник на ее жизненном пути, шанс войти наяву в эту жизнь, полную возбуждения и интриг, где можно было заработать большие деньги и стать, как ей это, вероятно, виделось, богатой, преуспевающей и сильной, почему она должна была отказываться от этого? Это было противозаконно, но кому было дело до нее и до того, чем она будет заниматься? Кто был бы огорчен ее отказом от честной жизни? Может быть, она даже смаковала мысль вернуться когда-нибудь в новом качестве в мир законопослушных людей ее детства, отказавших ей в свое время в любви.

Он отвернулся от полок с книгами и опять увидел Анн-Мари в этих сияющих стерильных апартаментах, вскармливающих ее тщеславие, ее мечты о богатстве и другие иллюзии, навеянные мякиной в суперобложках; но на этот раз он видел, как она борется с растущим пониманием того, что все это – ложь, что ее новые «друзья» всего лишь использовали ее, и больше ни для чего она им была не нужна. Не потому ли она так неожиданно попыталась женить на себе Томпсона, чтобы овладеть, наконец, своим наследством и сбежать из ловушки, в которую сама же вошла с такой охотой?

Жалкая попытка. Люди, с которыми она связалась, были неизмеримо более жестокими, чем любые книжные отъявленные злодеи. Они не могли позволить ей просто уйти; и в последний момент, думал Слайдер, она поняла это. Он вспомнил, как Мартин Каттс описывал их последнее свидание наедине, и его слова о том, что она «с чем-то смирилась» в конце концов. Возможно, до самого последнего мгновения она не задумывалась о смерти, ведь жизнь так мало дала ей.

Он так и стоял с книгой в руке, уставившись в пространство, но теперь он осознавал, что нечто взывало к его вниманию, мелькая на грани между сознанием и подсознанием. Он замер и постарался дать этому ощущению проявить себя. Он стоял лицом к открытой двери кухни, с выставочным набором сосновых посудных шкафчиков в старинном стиле и покрытыми мрамором столами со светильниками над ними, и сквозь стеклянные дверцы последнего шкафчика, единственного, который он мог видеть, просвечивали неопределенные контуры и яркие цвета предмета, показавшиеся ему назойливо знакомыми.

– Ну да! – резко произнес он, сунул книгу в руки Нормы, быстро прошел на кухню и распахнул дверцы шкафчика. Она стояла в углу: знакомая жестянка с призывной картинкой, изображавшей радостных до идиотизма крестьян и веселые оливковые деревья, с большой броской надписью «ЗЕЛЕНАЯ ЦЕЛИНА». Он торжествующе вытащил ее и покрутил в руках.

– Вот она. «Зеленая Целина».

– Что это, сэр? – удивленно спросила Норма без особых, впрочем, надежд на ответ. Она знала это его настроение, когда он жадно все впитывал, но ничего не выпускал наружу. Но ответ последовал сразу, хоть и непонятный.

– «Зеленая Целина». Здесь обязательно должна быть связь.

И тут он увидел то, чего не заметил раньше, или, по крайней мере, не воспринял в первый раз – название и адрес фирмы-производителя, написанные четкими мелкими буквами в нижней части задней стенки жестянки: Итальянское масло, 9, Калле де Парадизо, Флоренция.

Он засмеялся.

* * *
Около входа в магазин «Винси» на Бонд-Стрит Атертон задержался, чтобы рассмотреть магазин снаружи и составить себе первое впечатление. Магазин был либо очень старым, либо искусно подделан под старину. Вывеска была красного дерева с золотыми буквами, а витрина выглядела просто аскетической. Тяжелые синие бархатные занавеси, укрепленные на деревянных карнизах, свисали на всю высоту витрины, предотвращая всякую возможность заглянуть внутрь. Нижние концы занавесей были уложены элегантными складками, образуя ложе для единственного предмета, выставленного на обозрение – лютни шестнадцатого века на подставке красного дерева.

В самом магазине было темновато и пахло пылью, но, тем не менее, у вошедшего сразу складывалось впечатление о дороговизне. Пол между входом и старомодным высоким прилавком во всю ширь магазина был устлан старинным турецким ковром, покрытым потускневшим от времени красно-коричневым узором. На стенах были укреплены несколько тяжелых и тоже старомодных застекленных витрин, в которых находились несколько старинных музыкальных инструментов, на удивление неинтересно выглядевших в этом тусклом освещении. Атмосфера таинственности в сочетании с некоторой затхлостью создавала почему-то невольное ощущение респектабельности. Атертон предположил, что скучные старинные инструменты все же должны быть кому-то интересны, иначе как бы мог магазин «Винси» вообще продолжать свое существование? Тем не менее, выбор выставленного товара показался ему крайне ненадежным и даже обескураживающим, в особенности учитывая то, какие высокие налоги и арендная плата взымались с любого магазина на такой улице, как Бонд-Стрит.

Когда он закрывал за собой дверь, она мелодично звякнула, и к тому моменту, когда он подошел к прилавку, из занавешенной двери, ведущей в полуподвальное служебное помещение, вышел человек и встал за прилавком. На вид ему было лет пятьдесят пять, он был небольшого роста и выглядел каким-то усохшим. Очень яркие глаза под стеклами очков в золотой оправе, сидевших на впечатляюще крупном носу, делали черты его лица резче. Волосы его были редкими и поседевшими, а лысину прикрывала небольшая потрепанная ермолка. Одежда была поношенной и бесцветной и в сочетании с окружающей обстановкой создавала впечатление, что он носит ее в качестве камуфляжа. Атертон подумал, что если бы этот человек стоял неподвижно, то его присутствие в магазине могли бы выдать только глаза.

– Мистер Саломан? – На самом деле Атертон не сомневался, кто стоит перед ним. Внешность мистера Саломана идеально подходила к его имени, и представить себе его другим казалось просто невозможным.

– Саломан из «Винси», – подтвердил человек, и это прозвучало в его устах как некий титул, вроде «Нельсон из Бернхэм-Торпа». Его руки, свисавшие по бокам, поднялись одна за другой и оперлись о прилавок кончиками пальцев. Пальцы были заостренными, с блестящей коричневой кожей, как будто покрытые патиной за те годы, что касались деревянного прилавка. У Атертона создалось очень неприятное впечатление, что эти пальцы жили своей жизнью, независимой от самого Саломана, и что сейчас они каким-то странным образом внимательно его рассматривают. Это его нервировало, и он даже вынужден был сделать глубокий вдох перед тем, как начать разговор.

– Добрый день, – бодро начал он. – Я очень хотел бы узнать, не вели ли вы каких-нибудь дел с этой молодой особой.

Саломан не сразу взял протянутую ему фотографию. Сначала он подверг физиономию Атертона длительному осмотру, а когда, наконец, его пальцы отпустили край прилавка и рука потянулась за снимком, то Атертон с удивлением обнаружил, что он сам бессознательно отводит свою руку назад, стараясь избежать прикосновения заостренных коричневых хищных пальцев. Саломан взял фотографию и некоторое время в молчании рассматривал ее. За это время Атертон успел составить себе впечатление, что за этим старым, носатым и бесстрастным фасадом скрывается очень живой ум, быстро перебиравший вероятные последствия ответа – отрицательный или положительный. Да, я, кажется, напал здесь на что-то стоящее, подумал Атертон, заканчивая оценку Саломана, которую подсказывали ему его обострившиеся инстинкты.

– Да, я имел с ней дело, – наконец подтвердил Саломан, возвращая фотографию с таким видом, как будто эта информация была исчерпывающей и он больше не собирается говорить на эту тему. Это сбило Атертона с предварительно выработанного плана разговора, как, по-видимому, и было предусмотрено его собеседником, и ему пришлось подумать над следующим вопросом.

– Вы не против рассказать мне, какого рода дело это было и когда оно имело место?

Саломан рассудительно улыбнулся, правильно оценив тон Атертона, подразумевавший, что это был не вопрос. Он даже сделал движение, означавшее что-то вроде пожатия плечами.

– Не против ли я? Почему это я не должен быть против? Кто меня спрашивает? Молодой человек, вы еще не сказали мне, кто вы.

Оба они знали, что это своего рода игра, тем более что Атертон прекрасно знал, что он похож именно на полицейского. Он вручил Саломану свою карточку, и тот начал изучать ее столь придирчиво и долго, что можно было подумать, будто ои в уме перекладывает ее на музыку. Наконец он возвратил карточку.

– Итак – молодая леди?

– Да. Вы сказали, что она обращалась к вам.

– Значит, так. Как-то она принесла мне скрипку, а на следующий день – два смычка. Я сделал их оценку, а она предложила мне купить их. Я и купил, а потом продал их с прибылью. Так поддерживается любой бизнес, и мой тоже – я надеюсь, это пока еще не является преступлением? А теперь не могли бы вы мне сказать, почему вас это интересует? Что, молодая леди наконец-то попала в затруднительное положение?

– Почему вы так думаете?

Саломан мягко улыбнулся.

– Потому, что она была очень хорошенькая и очень молоденькая. В конечном счете, жизнь часто наказывает молодость и красоту, иначе как тогда старые и уродливые перенесли бы несправедливость? И что же натворила эта девушка?

– Ничего противозаконного, уверяю вас, – заявил Атертон, улыбаясь. – Вы можете вспомнить, когда совершили эту сделку?

– Вспомнить? – Саломан пожал плечами. – Нет, вспомнить не могу.

– Но, возможно, вы делаете записи о покупках и продажах?

– Конечно, делаю. Я же бизнесмен. Я плачу все налоги. Что вы себе думаете?

Атертон, совсем сбитый с толку, задал следующий вопрос, тщательно подбирая слова.

– Не могли бы вы быть столь любезны заглянуть в свои записи и сказать мне, когда имела место сделка?

Саломан улыбнулся улыбкой тигра, получившего обильный завтрак, извлек из-под прилавка большую книгу и начал медленно просматривать ее от конца к началу. Атертону ничего больше не оставалось, как молча терпеть навязанную ему роль. Его выучка, сказал он себе, должна быть, по меньшей мере, такой же хорошей, как у Саломана.

Ждать пришлось долго. Полностью просмотрев книгу, Саломан убрал ее под прилавок и, достав оттуда вторую такую же, начал всю процедуру сначала. Атертон стиснул зубы. Где-то через полчаса Саломан наконец резко захлопнул книгу, подняв при этом невообразимое облако пыли.

– В октябре восемьдесят седьмого она продала мне инструмент работы Гварнери. В марте восемьдесят восьмого – скрипичные смычки, один работы Пеккатте, второй, оправленный золотом, – Турта. Итак, это то, что вы хотели узнать?

– Она назвала вам свое имя?

– Да, оно есть в книге – мисс А. Остин.

– Когда она пришла к вам со скрипкой, в восемьдесят седьмом, она знала, что это за инструмент и сколько он стоит?

– Если бы она знала такие вещи, зачем ей надо было обращаться ко мне за оценкой?

– Как она реагировала, когда вы назвали цену?

– Кто сейчас вспомнит? – пожал плечами Саломан. – Некоторые радуются, некоторые огорчаются. Нет, не помню.

– Но ее-то вы помните!

– Она была молодая хорошенькая женщина с ценной скрипкой.

– Насколько ценной? Сколько вы ей дали за нее?

Саломан опять уткнулся в книгу, хотя должен был видеть цифру раньше и помнить ее.

– Триста тысяч фунтов.

– А за смычки?

– Сто тысяч за оба.

– И потом вы продали их с прибылью?

– Естественно. Это и есть мой бизнес.

– А она никогда не приносила вам скрипку Страдивари? – Атертон поглядел прямо в глаза Саломану. Неужели в них что-то мелькнуло? Или ему показалось? Он не был уверен.

– Нет.

– Вы уверены?

– Я уверен.

– Вы не спрашивали, откуда у нее Гварнери и смычки?

– Нет.

– Вы не поинтересовались? Вам не нужно было подтверждения на ее право владения?

Теперь Саломан укоризненно вздохнул.

– Люди владеют какими-то вещами. Почему они должны доказывать свое право на них? Возможно, это фамильные ценности. Скрипка – это вам не часы «Роллекс», дорогой мой молодой человек1. Полиция дает мне списки украденных музыкальных инструментов, и я всегда с ними сверяюсь, всегда – и в том случае тоже. А чего нет в списках, то я могу свободно покупать и продавать, разве не так?

Он сочувственно склонил голову, разглядывая Атертона, который отлично понимал, что над ним посмеялись. Коричневые пальцы, вцепившиеся в край прилавка, казалось, тоже ехидно ухмылялись. У тебя ничего на нас нет, приговаривали они. Что, съел? Руки коротки!

– Вы оказали очень большую помощь, – наконец проговорил Атертон.

– Всегда счастлив помочь полиции.

– Еще одно – не могли бы вы одолжить мне эти книги на время?

– Мой бизнес нуждается в них ежедневно, – запротестовал Саломан, впрочем, без особого нажима.

– Я верну их вам завтра. Уверен, один день вы сможете обойтись без них.

Саломан склонил голову на другой бок в знак согласия и толкнул к нему книги через прилавок, но коричневые пальцы держались за корешки до последней секунды.

– Очень вам благодарен. – И Атертон направился к двери, чувствуя странное нежелание оставлять Саломана у себя за спиной.

Когда он выбрался наружу, Бонд-Стрит показалась ему светлой и оживленной как никогда раньше. Теперь до конца дня ему надо было покопаться в этих чертовых книгах и отыскать хоть что-нибудь для зацепки, но что бы он ни нашел, это будет не доказательство, а в лучшем случае лишь повод для новых предположений – в этом он был уверен. Саломан – стреляная птица, это было совершенно ясно. Он даже избежал ошибки, отрицая знакомство с Анн-Мари, и именно это окончательно убедило Атертона в том, что он только что имел дело с тертым калачом.

Глава 14 Кого Боги хотят погубить, тому они дают богатство

Менеджером по кадрам Бирмингемского муниципального оркестра – та должность, которую музыканты на своем жаргоне называют сводней, как уже знал Слайдер – была крепкая, красивая женщина с рыжими, как у лисы, волосами, румяными щеками и прозрачно-серыми острыми глазами по имени Рут Чизхолм. Она дала Слайдеру тот самый ответ, который он со все большей уверенностью ожидал получить по поводу Анн-Мари Остин от любого, кого он о ней спрашивал.

– Не могу сказать, чтобы я хорошо ее знала. И не думаю, чтобы кто-нибудь ее хорошо знал. Она, как бы вам сказать, была вся в себе и для себя. Фактически... – она заколебалась на секунду, – ... я не думаю, что ее любили коллеги.

– Почему так? – спросила Норма.

– Ну, начать хотя бы с того, что о ней говорили, будто она попала к нам с некоторым нарушением обычного порядка приема – кто-то поговорил с высоким начальством, чтобы ее взяли без препятствий. Не знаю, правда это или нет, но она не проходила обязательного прослушивания, что очень важно для скрипача, и из-за этого многие отвернули от нее нос. – Она неожиданно улыбнулась. – Музыканты – смешной народ, знаете. Сами цепляются за любой шанс пристроить своих друзей, но когда это делает кто-то другой, они готовы сожрать его, как пираньи. В теории им должны нравиться люди, которые продвигаются только благодаря своим способностям, но на деле так не бывает, и они ведь это хорошо знают.

– Так она не была хороша в своем деле? – уточнила Норма.

– О, она была хорошей скрипачкой, с этим все в порядке, более того, она хорошо играла именно в группе – а это достаточно редкая способность. Нынче все хотят быть солистами, а это не даст ничего хорошего, когда шестнадцать человек звучат, как один. Анн-Мари как раз вписывалась в ансамбль – в музыкальном смысле, я имею ввиду.

– Но не в социальном?

– Ну... я приведу вам пример. У нее была квартира в центре города, и это могло бы сделать ее весьма популярной. Иногда людям хочется зайти к кому-нибудь поблизости в промежутках между репетицией и концертом. Но она никогда и никого не приглашала к себе. Это – одна из тех вещей, которые люди говорили о ней. Что она, видимо, прижимистая. И еще высокомерная.

– Она была богата?

– Кто, музыкант? Вы смеетесь!

– А я думал, что она из богатой семьи.

Рут покачала головой в знак того, что ничего об этом не знает.

– Вам известно что-нибудь о ее близких друзьях? – задала Норма следующий вопрос. – С кем она встречалась?

Прежде чем Рут успела ответить, в разговор вмешался пожилой мужчина в униформе портье, тихо подошедший сбоку и конспиративно кашлянувший в кулак.

– Простите, сэр, не вы ли инспектор Слайдер? Вас просят подойти к телефону. Если вы пожелаете пройти вот сюда, я проведу вас прямо в телефонную кабину. – Он понизил голос еще больше и таинственно подмигнул. – Таким образом будет более удобно, сэр, понимаете?

Слайдер поглядел на Норму и кивнул, давая понять, что она может продолжать без него, и пошел за портье. Моментом позже он, превозмогая тошноту, стоял в кабине, где кто-то только что выкурил сигару – одно из тех деяний, которые, по мнению Слайдера, заслуживали чуть ли не смертной казни. Телефон тоненько звякнул, он снял трубку – на линии был Николлс.

– Привет, Билл. У меня для тебя срочное сообщение от... хм-м, твоей пташки.

– А-а, ты имеешь в виду мисс Маршалл? – переспросил Слайдер начальственным тоном, и Николлс хихикнул.

– Ну, если ее личико так же прекрасно, как ее голос, ты счастливчик! В общем, так: сегодня она работала с парнем по имени Мартин Каттс – говорит тебе это что-нибудь? – Слайдер ощутил знакомый приступ ревности и беспокойно пошевелился. Один день, подумать только, всего один день!.. – Они говорили об этой девчонке Остин, и он вроде бы вспомнил, куда та часто ездила в Бирмингеме. Для тебя в этом есть какой-нибудь смысл?

– Да, да, продолжай.

– О'кей. Ну, вроде Остин как-то попросила его, чтобы он подвез ее, когда у нее сломалась машина, и попросила высадить ее в конце Тутман-Стрит.

– Тутман, – повторил Слайдер, записывая информацию.

– Ага. И Каттс сказал, что стоял у обочины, ожидая разрыва между машинами, и видел ее в зеркало заднего вида, и она шла по улице уверенно, как будто точно знала, куда идет.

– Это все?

– Ага, это все. Есть польза?

– Может быть. Это лучше всего того, что у нас здесь набралось на этот момент, а набралось ровным счетом ничего, чтоб мне провалиться.

– Ах ты, старомодная штучка, – засмеялся Николлс, – так сейчас уже почти никто не выражается. Что-нибудь передать твоей женщине?

– Она что, рядом? – нетерпеливо спросил Слайдер, ощущая, как сердце проваливается куда-то в область желудка, как у мальчишки.

– Нет, на работе. Она позвонила во время перерыва, сразу, как только добралась до телефона, чтобы мы могли передать тебе, пока ты еще на месте. Толковая женщина, а?

– Чудесная, вот она какая. Ладно, Натти, спасибо. Попозже я позвоню ей сам и поблагодарю как следует.

– Еще бы, конечно. Я скажу ей, если она еще позвонит.

– Не пугай ее. Кстати, как твоя мама?

– Намного лучше, спасибо. Завтра выписывается из больницы, слава Богу. Меня уже тошнит присматривать за Онаном – он воняет.

– Онан? – переспросил Слайдер.

– Ее барашек. Счастливо, Билл. Хорошей охоты. И передай мою любовь Норме.

Слайдер выбрался из будки в коридор и пошел обратно к Норме, которая уже совершенно по-дружески болтала с Рут Чизхолм. Ее техника сближения с женщинами была превосходной, как он не раз имел случай убедиться. Когда он подошел к ним, она предупредительно подняла бровь и переключила разговор на него.

– Анн-Мари дружила с Мартином Каттсом, когда работала здесь? – спросил он у Рут.

– Дружила? – Рут скорчила гримаску. – Ну, я бы это назвала не так. Они ходили вместе какое-то время, пока Мартин не переехал в Лондон. Но тут не было ничего серьезного. Он меняет женщин каждые несколько недель.

Из этого Слайдер сделал вывод, что и Рут не миновала этой участи и до сих пор таила обиду.

– Вы знаете, где находится Тутман-Стрит?

– В пяти минутах ходьбы отсюда. Одна из старых боковых улиц в центре, которая до сих пор не перестроена.

– Там есть музыкальный магазин или другое заведение, которое могли бы посещать музыканты?

– Ничего такого, о чем бы я знала. Вообще там множество магазинов, лавочек и всякого такого. Любой может пойти туда за чем угодно.

– Понял. Ну, спасибо вам.

Несколькими минутами позже они с Нормой уже шли по улице, и он пересказывал ей сообщение Джоанны.

– Она могла и не останавливаться на Тутман-Стрит, а пройти по ней на другую улицу, – заметила Норма.

– Да, я это понимаю. Это очень тоненькая ниточка, но другой у нас нет.

Норма самодовольно улыбнулась.

– Даже если я узнала от Рут, что Анн-Мари не приезжала играть в их оркестре с прошлого июля?

– Что-о?

– Да, она всем лгала. Рут сказала, какого черта они должны были приглашать ее, когда тут полным-полно местных музыкантов. Так что для чего бы она ни приезжала в Бирмингем, это было не ради игры в оркестре.

– Остается только надеяться, что ей нужна была именно Тутман-Стрит. О, кстати, – вдруг вспомнил он, – почему кому-то могло прийти в голову назвать барашка Онаном?

Лицо Нормы медленно расплылось в широкой улыбке.

– Да потому, наверное, что он везде разливал свое семя.

* * *
Видимо, сегодня Бог благоволил к Слайдеру, и потому Тутман-Стрит оказалась единственной короткой улицей в районе центра. Но даже при этом им понадобилось бы долго и утомительно заниматься хождением от двери к двери в своих поисках.

– Ты займись той стороной, а я пойду по этой, – предложил Слайдер, оглядывая узкую улицу, полную домов и магазинов в раннем викторианском стиле, очень потрепанных, вроде тех, которые в Лондоне располагались в районе Кингс-Кросс и Западного Айслингтона и были успешно обновлены в свое время. Здесь же здания выглядели еще более неприглядно из-за близости новой застройки центра.

В два часа он оттащил Норму от очередной двери и повлек ее за угол в не очень чистую закусочную.

– Скажите честно, сэр, – спросила Норма, ссутулившись над гамбургерами, чипсами и бобами, – вы и в самом деле на что-то надеетесь?

– Ты говоришь прямо как член евангелистской церкви.

– Нет, серьезно.

– Если серьезно – нет, я не думаю, что у нас есть хоть какая-нибудь надежда. Эти люди делают слишком мало ошибок. Но это же не основание, чтобы опускать руки, верно? Мы просто должны делать все, что можем, и это рано или поздно сработает.

– Как в мультике, где тихая и упорная черепаха выигрывает гонку?

– Только если заяц приляжет отдохнуть, а вообще, откровенно говоря, я всегда считал эту историю невероятной, я имею в виду, даже в детстве.

Норма задумчиво размазывала чипсом лужицу томатного соуса.

– Все-таки я думаю, она просто проходила по Тутман-Стрит куда-то еще. Отсюда очень близко до Марлборо-Тауэрс, понимаете, где она жила. Может, она просто срезала путь домой.

– Да, понимаю. Но нам надо все же закончить с этой улицей.

Позже, ближе к полудню, Норма кое-что зацепила. Поманив Слайдера за угол, где их никто не мог видеть, она задыхающимся голосом сообщила о своем открытии.

– Хозяин вон того магазина опознал снимок. Он говорит, что она часто заходила в бакалейный магазин, подальше по той стороне улицы, а его жена сказала, что там продается особый сорт оливкового масла, который импортируется в бочках, так что надо приносить свою посуду, а они наливают в нее масло из крана. Они часто видели, как Анн-Мари заходила туда с жестянкой для масла.

Слайдер нахмурился, размышляя об услышанном.

– Я думала, вы обрадуетесь этой новости, – удивилась Норма.

– Никогда не мог понять, радоваться или огорчаться, когда это чертово масло появилось на сцене. – Он вздохнул. – Ладно, пойдем и посмотрим, что там такое.

Бакалейный магазин был одним из тех небольших продовольственных магазинов, которые переделывались в «супермаркеты» простым добавлением двусторонних витрин-прилавков в центре и кассы у двери. На первый взгляд в нем не было ничего особенного: ряд вдвинутых друг в друга тележек с металлическими корзинами, картонные коробки с лежалыми фруктами и овощами, большой морозильный шкаф вдоль одной из стен, заполненный дешевой замороженной пиццей и чили со свининой, рядом с ним холодильник с помятыми тубами с йогуртом и пластиковыми упаковками с ветчиной, имевшей вид резины. Пол был покрыт вытертым линолеумом, и на дальних полках ясно был виден толстый слой пыли.

Слайдер вошел в магазин один и какое-то время медленно двигался по проходу между прилавками, делая вид, что ищет что-то определенное. Когда он достиг конца прилавка и оглянулся на кассу, то заметил нечто, сразу же насторожившее его инстинкты, нечто, что было необычным для такого рода магазина. Откуда-то появился владелец и молча стоял около кассы, наблюдая за ним. Это был не азиат, как можно было бы ожидать от такого запущенного магазина. Это был белый, и по тем стойким стереотипам, которые сложились у Слайдера еще с детства, он должен был бы соответствовать доброму старому мистеру Балдерхэммону, который торговал в деревенской лавке. Слайдер до сих пор хорошо помнил этого тучного, лысоватого, добродушного пожилого человека, выглядевшего довольно респектабельно в коричневом просторном халате. Только в телевизионных сериалах владельцы подобных лавок носят безупречно чистые фартуки и с благожелательной улыбкой взирают на посетителей невинно моргающими глазами из-под опущенных на кончик носа очков в золоченой оправе.

Слайдер двинулся к хозяину, ощущая, как напряжены его нервы.

– Чем могу помочь, сэр? – холодно спросил тот. Стереотип добродушного деревенского лавочника был грубо разрушен, как только Слайдер рассмотрел его поближе. Очков хозяин магазина не носил, глаза его смотрели на Слайдера не моргая, и, более того, в них читалась скрытая враждебность. Ни о какой благожелательной улыбке не могло быть и речи, и, несмотря на вежливую фразу, весь его облик говорил о том, что у него нет никакого желания помогать Слайдеру в чем бы то ни было, разве что помочь ему покинуть магазин, и чем скорее, тем лучше.

– Я ищу оливковое масло, – сказал Слайдер, ловя ускользающий взгляд хозяина, продолжавшего стоять неподвижно.

– Вы прошли мимо него. Верхняя полка, правая сторона, ближе к концу. – Ответ прозвучал резко и грубо.

Слайдер дружески улыбнулся и удивленно поднял брови, такое выражение лица он мог принимать легко и убедительно.

– О, и в самом деле, прошел. Ну, впрочем, я ищу особый сорт. Моя приятельница как-то приготовила мне итальянское блюдо, и она говорила, что сорт оливкового масла имеет большое значение. Естественно, я спросил ее, на каком масле она готовит, и она сказала, что этот сорт называется «Зеленая Целина». Дурацкое название, верно?

– Все, что у нас есть, лежит на полке, – последовал холодный ответ.

Улыбка Слайдера стала еще шире.

– Но она сказала мне, что оно продается здесь, но не в банках, а из бочек, как пиво, так что я и подумал – раз я иду мимо, то стоит зайти и посмотреть, есть ли оно сейчас в продаже.

– Мы больше им не торгуем, – по-прежнему грубо отрезал владелец магазина.

– Да? Но это было совсем недавно, когда она покупала его у вас. Вы уверены, что ничего не осталось, может быть, на складе найдется немного?

Человек у кассы непроизвольно скосил взгляд на дверь в стене, которая, вероятно, и была дверью склада. Это было мгновенное движение зрачков, тут же подавленное, по Слайдер почувствовал, как волосы на его голове ощетинились под действием скрытого нервного напряжения, буквально наэлектризовавшего воздух в помещении. Он почти мог слышать, как лихорадочно работает мозг хозяина.

– Я сказал, мы больше этим маслом не торгуем. Недостаточный спрос для того, чтобы его заказывать, и оно очень дорогое.

– Ну, ладно, а вы не можете сказать, где вы его закупали?

– В Италии, – коротко ответил тот. – Вам нужно еще что-то? – вопрос прозвучал чуть ли не воинственно и явно мог и должен был интерпретироваться единственным образом – почему ты до сих пор не убрался отсюда?

– О, нет, больше ничего, спасибо, – ответил Слайдер почти с выражением Урии Гипа и вышел из магазина. Владелец захлопнул за ним дверь, и Слайдер явственно услышал звяканье задвигаемого засова и легкий щелчок пластика о стекло – видимо, хозяин вывесил на двери табличку «Закрыто». Он двинулся по улице в поисках Нормы, слыша в ушах легкий и сладкий звон успеха.

Они встретились за углом, как и условились перед тем, как Слайдер вошел в магазин. Норма, смотрясь в карманное зеркальце, вытирала лицо уголком носового платка, слегка напоминая кошку, умывающуюся после удачной охоты. Волосы ее были немного взлохмачены, а воротник слегка сбит набок.

– Ну, что? – спросил Слайдер, беглым взглядом оценивая ее вид, – надеюсь, вы не очень рисковали?

– Там есть такая аллея, специально для обслуживания задних двориков. Все дворы обнесены высокими стенами, но для такого тренера по физподготовке, как я... – она пожала плечами, – это было довольно просто, сущаячепуха.

– Но вы никогда не были тренером, – строго сказал Слайдер. Через мгновение он улыбнулся. – Что-нибудь удалось увидеть?

– Дверь была заперта, а окно заколочено в нижней части – и очень грязные стекла, но я подтянулась и кое-как заглянула внутрь. Просто обычное складское помещение, кучи коробок и все такое. Но на одной из полок стоят штук двадцать таких же жестянок, как в квартире Анн-Мари.

Слайдер вздохнул с облегчением.

– Они допустили ошибку! Наконец-то они допустили ошибку – только одну маленькую ошибочку – но, Боже мой!..

– А вы как управились?

– Он практически выгнал меня вон. Заявил, что они больше не торгуют этим маслом – нет спроса. Бог ты мой, мы их действительно застукали! – Он вдруг остановился и потянул носом. – На что это вы наступили?

– Мне даже думать об этом не хочется, – ответила Норма, вытирая подошву о край тротуара. – Тот двор был настоящим курортом для нечистоплотных тварей. Вы в самом деле считаете, что мы нащупали нечто стоящее?

– В этом я уверен. Магазины такого сорта никогда не отказываются продать хоть какой угодно товар, имеющийся на складе. Ну, пойдемте со мной, драгоценнейшая девушка, я собираюсь поставить вам выпивку. Где-то поблизости наверняка есть паб.

– Пойдемте куда угодно, лишь бы там была комната для леди, чтобы я могла как следует почиститься.

* * *
– Томпсон был прав, – с триумфом объявил Атертон, едва Слайдер вошел в комнату, – она занималась контрабандой!

Слайдер иронически улыбнулся.

– А что случилось со словами «Доброе утро, дорогой, как спалось»?

– Я всю ночь провозился с этими проклятыми книжищами и банковской справкой Анн-Мари, и нашел несколько примечательных сопоставлений, – продолжал Атертон.

– Что-то ты сегодня не так весел, как обычно, – пожаловался Слайдер. – А что за книжищи ты имел в виду?

– Учетные книги Саломана из «Винси». Очень увлекательное занятие. Оборот этого маленького магазина просто ошеломляет, особенно того, кто заходил внутрь и видел, насколько там пустынно.

– Да уж, на Бонд-Стрит просто необходимо иметь хороший оборот.

– Ладно, хорошо, но посмотрите на эти цифры. Саломан подтверждает приобретение одной скрипки у Анн-Мари в октябре восемьдесят седьмого, подтверждает ее имя и правильный адрес. Теперь смотрим в банковскую справку. – Слайдер нагнулся и посмотрел через его плечо туда, где остановился палец Атертона. – Он платит ей триста тысяч фунтов, – что, кстати говоря, мой друг из «Сотби» расценил как довольно высокую оплату для тех дней, – и она вносит депозит на сумму четыре тысячи пятьсот фунтов. В марте восемьдесят восьмого он покупает у нее два смычка за сто тысяч, и она вносит на свой счет депозит в полторы тысячи. – Он поднял глаза на Слайдера. – Мне не надо говорить вам, не так ли, что каждый из этих депозитов составляет в точности полтора процента от цены продажи?

– Нет, не надо, мой дорогой. Но куда девались остальные деньги?

– Да, вот в этом весь вопрос. Вот как мне это видится: кузен Марио дает ей товар, она провозит его через таможни, продает Саломану, кладет в банк свою долю, а остаток отсылает... кому-то.

– Кому-то? – преувеличенно сурово переспросил Слайдер.

Атертон пятерней взъерошил волосы.

– Эту мелочь я еще не доработал, – согласился он.

– Я просто поддразнил тебя.

– Но, смотрите, мы можем продвинуться дальше. В этих книгах имя Анн-Мари появляется только дважды, но каждый раз, когда она вносила крупный депозит на свой счет, в пределах нескольких дней от этой даты в книгах Саломана отмечалась какая-нибудь крупная продажа. В некоторых случаях суммы не соответствуют в точности ее депозитам в соотношении полтора процента, но она ведь могла оставлять себе сколько-то наличности на немедленные или текущие расходы – здесь нет проблем. Все другие имена в подобных случаях никогда не повторяются дважды. Я не знаю, может быть, есть смысл провести по ним проверку?

– Я предполагаю, что они дважды использовали ее настоящее имя, чтобы иметь уверенность, что она достаточно замазана и не сможет от них избавиться, – подумал вслух Слайдер. – Это вполне вероятно и хорошо подходит для их методов. Нет никаких причин, по которым она не могла бы владеть хорошей скрипкой и парой смычков, которые захотела продать, но что-то большее уже выглядело бы подозрительно. Но нам ведь известно, что она выезжала на гастроли не чаще, чем раз в месяц.

– Ей совсем не обязательно было каждый раз выезжать с оркестром, – пожал плечами Атертон. – До тех пор, пока она провозила одну скрипку и возвращалась тоже с одной, она была в достаточной безопасности. А мы знаем также и то, что она часто отпрашивалась с работы, делая вид, что она едет в Бирмингем играть в тамошнем оркестре.

– Это правда, и еще мы знаем, что она там на самом деле не играла.

– Над чем я сейчас ломаю голову, так это каким способом они каждый раз передавали ей обратно ее собственную скрипку.

– Они могли попросту легально импортировать ее, по обычным каналам. Все, что им надо было – это уплатить пошлину да налог на добавленную стоимость, а по сравнению со стоимостью контрабандного инструмента это просто семечки.

– Но в чем же суть мошенничества, шеф? Я хочу сказать, что скрипки открыто продавались у Саломана в «Винси», и можно было подумать, что если тут что-то было не так, то это вскрылось бы уже давно. Я имею в виду, что у «Сотби» должны были бы знать об этом все.

– Нам придется проверить их, а также компанию по производству оливкового масла в Италии и магазин на Тутман-Стрит в Бирмингеме. Но я подозреваю, что они выйдут из проверки чистенькими, как стеклышко. Они обязаны быть чистыми, чтобы от них была польза в отмывании денег.

Брови Атертона полезли вверх.

– Все-таки итальянская связь?! Значит, вы действительно считаете, что за этим в конце концов стоит какая-то Семья?

– Я готов биться об заклад, что это так. Сложная схема по отмыванию «грязных» денег и их возврату обратно в Италию, где их можно будет открыто и легально использовать. Разумеется, Анн-Мари была лишь одной из мелких деталей этого огромного механизма. А когда она начала вести себя не так, как надо, они попросту убрали ее со сцены.

– Да, но кто это сделал? Мне не кажется, что мы хоть сколько-нибудь приблизились к тому, чтобы узнать, кто на самом деле был убийцей.

– Если мы будем знать «как», то узнаем и «кто». – Слайдер произнес это без особого убеждения. – Но я боюсь, что этот аспект обернется наименее важным во всем этом деле. Думаю, лучше сходить и поговорить с Диксоном. Сделай мне копии всех этих заметок насчет денег, ладно?

Вернувшись с готовыми копиями, Атертон облокотился о стену рядом со столом Слайдера, встав на единственное освещенное место в комнате.

– Похоже, что вы оказались во всем правы, шеф. Я облаивал не то дерево с этим Томпсоном. Но, честно говоря, я все думаю, сможем ли мы когда-нибудь доказать, что в его мнимом самоубийстве что-то было не так.

– Сомневаюсь, – ответил Слайдер, не глядя на него, – отмывание денег так и организуется, чтобы ничего нельзя было доказать.

– Но если что-то незаконно, то всегда найдется зацепка.

– В идеальном мире – да.

– Мы все же могли бы попробовать поприжать их, используя вероятность. Смотрите, я тут кое-что прикинул. Из банковской справки мы можем сделать вывод, что Анн-Мари должна была перевести около двух миллионов фунтов на тот магазин в Бирмингеме. Так вот, как они могли учесть эти деньги? Если оливковое масло стоит, скажем, порядка тридцати фунтов за банку...

– Что-о?

– О да! – Атертон явно получил удовольствие, удивив Слайдера. – Натуральное оливковое масло экстра-сорта очень дорогое. В «Сансбюри» оно стоит две гинеи за маленькую бутылку. Теперь, при цене тридцать фунтов жестянка, они вынуждены будут иметь записи о продаже примерно шестидесяти семи тысяч банок в год, чтобы оправдать прохождение через магазин такой суммы наличных. А это составляет... примерно сто восемьдесят жестянок в день. Какова вероятность этой цифры? Кто поверит, что такой маленький магазин может продавать так много масла?

– Вероятность – это не доказательство. И могу поспорить, что они позаботились насчет проблем с учетом. Им совсем не обязательно проводить все деньги через один маленький магазинчик или использовать для этого только один вид товара. И не забудь, что мы еще не знаем точно, что она делала с деньгами.

– Нет, но для чего-то же она туда ходила!

– И еще – даже если ты сможешь притянуть этот маленький магазин, ты ухватишь только один тоненький кровеносный сосуд из всей системы кровообращения. Ты же не воображаешь, что каких-то два миллиона фунтов составляют предел их амбиций, не так ли?

– Цитируя вас же, шеф, я скажу, что мы должны сделать все, что можем, и это сработает. Ваша трудность в том, что вы воспринимаете все слишком серьезно. Если вы смогли засадить одного мелкого жулика, то мир, по-вашему, становится светлее.

– Ну, спасибо тебе, старина, – ответил Слайдер не без горечи.

* * *
Она опустила тяжелые темные шторы, отгородившись от тоскливого вечера за окнами, и развела огонь в камине, и его отблески заплясали на предметах в полуосвещенных углах комнаты, похожей на пещеру Аладдина с красно-коричневым турецким ковром.

– Ты сегодня что-то очень поздно. Были проблемы?

– Я ехал кружным путем и потратил приличное время, наблюдая в зеркало за дорогой позади.

– Надеюсь, что это всего лишь паранойя.

– Это разумная предосторожность, ведь они знают меня в лицо. – Он привлек ее к себе и поцеловал. Казалось, что с момента их последней встречи прошла вечность.

Она любовно коснулась рукой его брюк и лукаво улыбнулась.

– Ну, по крайней мере, похоже, что ты всегда таскаешь с собой какое-то тупое орудие, как вы выражаетесь в полиции.

– Не всегда. Только когда я с тобой.

– Какие приятные вещи вы говорите девушке, сэр. – Она откинула голову и посмотрела на него долгим взглядом. – Ты хочешь поесть сейчас или попозже? Говори сразу, а то кое-что вот-вот начнет подгорать.

– Ты весьма основательна и практична, – расхохотался Слайдер. – Это так приятно.

– Это естественно и полезно. Ну?

– Выключи газ, – ответил он.

Гораздо позже они уже сидели па полу у огня и ели бифштексы с салатом из авокадо с сыром «горгонзола», запивая еду «Ралли». Джоанна была обнажена – экономия салфеток, как она выразилась – а Слайдер все же надел трусы, так как ковер был весьма колюч.

– А ты здорово изменился, – восхитилась Джоанна, – и за такое короткое время! В тот первый вечер, когда мы встретились, ты был таким сдержанным. Тогда ты бы ни за что не сделал того, что делаешь сейчас.

– Ты меня изменила, – согласился он, касаясь ее плеча. – А у тебя вовсе не белая кожа. Скорее, цвета масла.

– Соленого или несоленого?

– Чистого джерсийского.

– Это все свет от камина, – объяснила она, поворачивая голову и целуя его ладонь, и он улыбнулся и покачал головой. Вкус еды и вина, живительное тепло от огня на коже, отблески пламени, потрескивание угля в камине, даже тикание часов – все сейчас воспринималось его чувствами обостренно, как будто он переместился в какой-то другой мир.

Они болтали обо всем и ни о чем в частности, и постепенно Слайдер начал чаще замолкать, предоставляя говорить Джоанне. Когда они покончили с мясом и перешли к сыру, она спросила его, как продвигается дело.

– Мы сейчас ждем отчетов по проверке того бирмингемского магазина и «Винси». Но я предполагаю, они не дадут нам ничего. Если Анн-Мари была членом большой и мощной организации, то вероятность того, что мы сможем предъявить им обвинение в убийстве, очень невелика. Они наверняка смогут скрыть все следы.

– Это тебя так беспокоит или что-то еще?

– Что беспокоит меня больше всего, это то, что, если я прав, мое начальство станет рассматривать ее, как не имеющее важности побочное дело. Люди в наши дни значат гораздо меньше, чем крупные деньги.

– О, Билл! – Она улыбнулась и наклонилась поближе, чтобы коснуться его колена. – Это не ново. На самом деле все как раз наоборот – только сейчас люди начинают задумываться о том, что неверно ценить деньги больше, чем человека. Вспомни-ка викторианскую эпоху. Подумай о древнеримской истории. Подумай о любом периоде прошлого.

По его виду не было похоже, чтобы она его убедила, поэтому сменила тему и стала рассказывать, как провела день и об ужасном дирижере, от которого у всех были одни страдания. Потом она рассказала ему пару музыкантских анекдотов и заметила, что он изо всех сил старается изобразить веселье, но это ему плохо удается. Тогда она умолкла. Видя, что он разочаровал ее, он почувствовал свою вину и, чтобы как-то восстановить прежнее настроение, решил, что лучшим способом будет заняться с ней любовью.

Первый раз в жизни он ничего не смог. После того, как она уже смирилась с неизбежностью, он еще долго продолжал свои попытки, пока она мягко не остановила его.

– Послушай, бесполезно мучить самого себя. Если это не получается, значит, не получается.

Он перекатился на бок и уставился на нее. Это, выходит, была оборотная сторона обострения чувств – любая обида или неудача воспринималась чересчур болезненно.

– Я... мне очень жаль, – сказал он, ощущая свою полную беспомощность.

– Не надо было пытаться. Это только расстроило тебя.

– Я не хотел... Я хотел, чтобы нас ничто не разделяло.

– Вот такие твои чувства и разделяют нас. Ради всего святого, если тебе хочется быть грустным в моем обществе, так давай, будь грустным. Ты не обязан постоянно развлекать меня. И ты не обязан всегда через силу вести себя как пай-мальчик.

Он протянул руку и отвел с ее лба прядь спутавшихся волос.

– Я понимаю.

– Нет. Я не думаю, что ты это понимаешь. Когда ты приходишь ко мне – ох, я не знаю, как бы это выразить – это все равно как ты приходишь к кому-то на чай, помнишь, когда ты был еще ребенком? Лучший костюм, лучшие манеры, ты как бы отрываешься от реальной жизни и повседневного бутерброда с джемом. Я для тебя такая же – совсем не настоящая.

– Но ты настоящая! – Он был удивлен ее словами. – Ты – наиболее реальная часть моей жизни.

– Тогда ты бы чувствовал, что можешь быть со мной естественным. Да будь хоть мрачнее тучи, если ты соответственно себя чувствуешь.

– Но это было бы несправедливо по отношению к тебе.

Она резко отодвинулась от него и села.

– О, вот как, несправедливо ко мне! А что справедливо по отношению ко мне? Вообще – что, как по-твоему, ты делаешь? Когда тебе удается попасть сюда, и притом в хорошем настроении, вот это и есть то, что ты считаешь справедливым?

– Не понимаю тебя!

– Это я уже вижу. Это потому, что ты не даешь себе труда задуматься. Где ты будешь спать сегодня ночью, просто ответь мне на это?

– Дома, разумеется, – с несчастным видом ответил Слайдер.

– Разумеется!

– Но ты же сама понимаешь это! Что я еще могу сделать?

– Ничего! Ничего! Забудь все это. Просто не говори ничего о справедливости. – Она вскочила, то ли раздраженная, то ли обиженная, то ли и то и другое, он так и не понял, и встала спиной к нему, опершись локтями о каминную решетку.

– Джоанна, я ничего не понимаю. Я думал, что ты хочешь, чтобы я пришел к тебе. Я не хочу причинять тебе боль. Если это делает тебе больно, я не приду больше.

– Ох, ради Господа Бога! Спасибо тебе за такой широкий выбор!

Он не знал, что сказать на это, а через некоторое время она сказала:

– Мне кажется, тебе лучше сейчас уйти. Мы только и делаем, что шпыняем друг друга.

Но только не так, подумал он. Непереносимо было уйти от нее вот так. Он долго колебался, а потом подошел к ней, положил ей руки на плечи и повернул к себе. Ее глаза были сухими и яркими, и она пытливо посмотрела на него, наверное, желая понять, насколько много он себе уяснил. Очень немного, расстроенно подумал он.

– Когда я была маленькой, – неожиданно сказала она, – моя мать всегда заводила часы, которые висели в столовой. Она делала это по воскресеньям, около пяти часов дня. Это был очень странный и зовущий звук. А в кухне из слива под раковиной всегда несло прокисшим зеленым супом. А кирпичи, из которых был построен дом, в теплую погоду пахли карамелью. Но никогда я не говорила ничего подобного ни об одной квартире, где я жила с тех пор. Понимаешь, я свила свое гнездо, но в нем никто не растет.

Он все еще не понимал, что она пытается втолковать ему, но, мудро избегая слов, просто стал целовать ее в лоб, в глаза, в губы, и через какое-то время она ответила ему, и они вновь опустились на ковер, и на этот раз не было никаких проблем.

– Ты думаешь, что это вернет все хорошее, – прошептала она в какой-то момент, и на этот раз он понял.

– Я люблю тебя, – ответил он ей, – я люблю тебя. – Он повторял это еще и еще, не называя ее по имени, потому что сейчас они были нераздельны, она была частью его плоти. Потом он бессильно лежал не шевелясь, как будто из него вытекли все жизненные соки.

– Мне, наверное, пора уходить, – вымолвил он наконец.

– Едва ли стоит это делать. С тем же успехом ты можешь остаться здесь. Переезжай ко мне и будешь экономить на дорогу до работы.

– Не могу, – автоматически ответил он, и только после этого ошеломленно подумал, действительно ли она имела в виду то, что сказала, или это была просто шутка? Что ему сказать, если это всерьез и она будет настаивать?

– Я знаю, – сказала она, и это было все.

– Но ты как будто не убеждена.

– Тебе что надо, письменную гарантию? – беззлобно поддела его Джоанна. – Иди отсюда, горе мое. Отправляйся к своему семейству.

* * *
– Вот отчет по этой компании, «Итальянское масло». – Диксон жестом указал Слайдеру на стул, предлагая садиться. Аромат виски висел облаком в воздухе, заменяя присущий мужчинам запах лосьона после бритья. – Был, конечно, определенный элемент нежелания со стороны части наших итальянских друзей осветить ее деятельность, что само по себе косвенно подтверждало то, что вы и думали, Билл. На дне любого бассейна всегда собирается грязь, и в некоторых случаях лучше не ковыряться в ней. Но все же они прислали нам эту сводку, и она, я бы сказал, даже слишком соответствует тому, чего вы и могли ожидать.

– О-о, – только и сказал Слайдер. Иногда бывает чертовски приятно услышать, что ты был прав.

– «Итальянское масло», головной офис на Калле де Парадизо, как бы это ни произносилось. Управляется неким Джино Манетти...

– Кузен Марио, – вырвалось у Слайдера. Диксон вопросительно воззрился на него, но не стал ждать объяснений.

– Сама по себе эта компания является филиалом «Продотто Италиано» – впечатляющие названия выбирают эти люди, а? – которая представляет из себя мощный международный концерн, имеющий дело со всеми видами итальянских пищевых продуктов: масло, спагетти, томаты, оливки, сыры, виноград, сухофрукты – остальное можете перечислить сами. Большого парня, стоящего во главе родительской компании, зовут – сюрприз в сюрпризе! – тоже Манетти. Артуро Манетти. Он живет на громадной вилле на холмах над Флоренцией. Сказочное место, как мне сказали, слуги, сторожевые собаки, забор под током, вооруженная охрана, в общем, полный набор. Артуро приходится дядей Джино, а прочие родственники руководят другими филиалами. Само собой разумеется, что нежелание итальянских служб безопасности давать информацию на наш запрос объясняется тем, что Артуро – местный Капо.

– Я понимаю. – Эта чертова гордость за свою правоту становилась все хуже.

– Как бы то ни было, они сунули нос в этот бизнес, и он весь оказался легальным, за исключением того, что он нелегален насквозь, разумеется. Они не продавали свое масло в Италии вообще, как мы и могли ожидать. Вся продукция этого филиала, в частности, полностью идет на экспорт, и два крупнейших зарубежных потребителя – хотите угадать, кто?

– Англия и Америка.

– Британия и Штаты – и они забирают все. Оборот громаден. Только у нас они делают до двухсот миллионов в год. Это должна быть чертова уйма масла.

– Чертова уйма людей обожает итальянскую кухню.

Диксон остро взглянул на него.

– Вы пытаетесь шутить?

– Нет, сэр.

– Вот список их покупателей. Я не думаю, что это полный список, так как есть еще розничные торговцы. Ясно, что они должны продавать масло в какой-то определенной форме, но сомневаюсь, что более чем в двух видах – это не оправдывало бы использование такого способа. То ваше место на Тутман-Стрит в Бирмингеме тоже есть в списке, и все хорошо прикрыто правильной документацией и отчетностью. На бумаге все просто благоухает розами, да так оно и должно быть, конечно. Никакого веселенького бизнеса. Никого, кто раньше задерживался полицией. У них всегда кто-нибудь рыщет вокруг, их агенты, которые подбирают вероятных новых рекрутов.

– Я все думаю, а кто завербовал Анн-Мари?

Диксон вздернул голову.

– Из того, что я увидел в этом деле, я заключаю, что она была хладнокровной, амбициозной и бесчувственной маленькой телкой. Значит, она была идеальным материалом, не так ли? Я имею в виду, что она одинаково была бы пригодна либо для министерства иностранных дел, либо для мафии. – Он откинулся назад, отчего кресло протестующе и жалобно крякнуло. – Еще один копчик, «Винси», еще более труден, чтобы наложить на него руку. – Он развернул кресло и ударом локтя сбросил пухлое досье в открытый ящик. Его поведение в офисе всегда ассоциировалось у Слайдера со слоном в посудной лавке.

– Магазин антиквариата «Винси» существует в бизнесе около ста лет, занимая одно и то же помещение на Бонд-Стрит. Легкодоступный адрес, первоклассная клиентура и все такое прочее. Магазин был перекуплен одиннадцать лет назад агентом, действовавшим от лица международного консорциума по торговле антиквариатом, имевшего за собой очень большие деньги из Америки. Путь этих денег прослеживается до Нью-Йорка, а там вплоть до холдинговой компании с адресом на Парк-Авеню.

– Роскошно.

– Как точно вы выражаетесь. Компания называется «Эй-Эм Холдингс», а ее президента зовут Уолтер Фонтоди.

– И все, что на поверхности, естественно, непогрешимо?

– Дьявольски чисто. – Диксон зловеще ухмыльнулся. – Если б ребята в Штатах смогли наколоть эту «Эй-Эм Холдингс», счастливее их не было бы людей на свете. Но пока они не могут найти ни одной точки, в которую можно было бы ткнуть пальцем.

– Значит, «Винси» – это не новое изобретение?

– Это обычный их метод работы. В этом вся прелесть семейного бизнеса, верно? Можешь тратить хоть все свое время на подготовку таких вещей: если сам не успеешь начать получать от них прибыль, получит твой сын, или твой внук. Все равно деньги останутся в проклятой семье. В этом-то вся шутка.

Диксон откинулся вместе с креслом назад, а потом обрушился вперед с грохотом, от которого дрогнул пол.

– Они покупают местечко с хорошей репутацией и хорошей отчетностью, и ведут дела вполне законно, действительно законно – платят все налоги, пошлины и прочее. И так они продолжают действовать несколько лет, прежде чем начать использовать это место для скрытых целей. Им нужна респектабельность, и они могут себе позволить заплатить за это. Купить «Винси» и вести там дела несколько лет себе в убыток могло стоить им пару миллионов, но что для них такая сумма? Они каждый год имеют дело с суммами размером с телефонный номер. Возможно, они списывали потери на «Винси» как потери на уплату налогов.

– И «Винси» ведь в самом деле считается респектабельным магазином.

– Естественно. Они попросту на самом деле скупали и продавали антиквариат, а если некоторые из покупателей и были подставными лицами, то что из того? Они ведь никогда не притрагивались к краденым вещам. Фактически они вынуждены были быть более честными, чем любой средний торговец. Мне доложили, что у Саломана превосходные отношения с местным полицейским участком.

– А кто на самом деле Саломан?

– А, это и впрямь очень интересная деталь. Когда они приобрели это антикварное дело, оно было выставлено на продажу после смерти прежнего владельца – тот и был настоящим мистером Саломаном. Ему на момент смерти было под семьдесят, и он владел «Винси» с тридцать пятого года. По всем данным он был просто фантастическим стариканом, настоящим экспертом по струнным инструментам – он знал о них все, а по части смычков ему вообще не было равных. В молодости он был хорошим скрипачом и выступал с концертами, но по каким-то причинам оставил музыку и занялся бизнесом в антикварном деле.

– Вы хотите сказать, – поднял брови Слайдер, – что они купили и его имя, и его репутацию? Тот человек в «Сотби» послал Атертона именно к Саломану, потому что тот, по его словам, эксперт по смычкам.

– Здорово, верно? Полагаю, что те, кто был с этим тесно связан, когда произошла замена хозяина, могли знать, что старый Саломан умер, но обычная публика не знала этого, и думаю, что сейчас старика никто и не помнит.

– Так кто все-таки наш Саломан?

– Разумеется, его зовут не Саломан. Более того, он даже не еврей, хотя и носит ермолку. Он итальянец, зовут его Джо Нованто. В нашу страну приехал в качестве беженца после того, как нацисты оккупировали Италию. Здесь сменил имя на Джозефа Нивса и нашел себе работу на фирме «Хиллс оф Хануэлл» как мастер по изготовлению смычков – видимо, он и в Италии тоже занимался именно этим. После войны он решил остаться здесь и устроился на работу в «Винси».

– Значит, он действительно специалист по смычкам?

– О, да, в этой части все правильно. Его взяли в магазин для ремонта и восстановления смычков и инструментов, предназначенных для продажи, и он изучал работу со старинными инструментами под руководством настоящего Саломана, так что его обучал эксперт. А когда Саломан умер и магазин пошел на продажу, он присвоил себе и его имя, и его репутацию, и даже кое-что из его характера. Разумеется, тот факт, что он проработал там столько времени, весьма способствовал подмене оригинала – люди видели давно знакомое лицо, и со временем его уже полностью отождествляли с покойным Саломаном. Наверное, не так уж много народу приходит в такой магазин больше одного раза в жизни.

– И уж, конечно, он прекрасно знал все, с чем имел дело Саломаи.

– Он пробыл там двадцать пять лет.

– Но на какой стадии он был завербован? Если организация купила «Винси» после смерти старика, не был ли Нивс уже тогда ее членом?

– Один Бог знает. И не думаю, что это когда-нибудь узнаем мы. Но если вас интересует мое личное мнение, то я бы ответил «да». Все эти дела с законсервированной агентурой обычно тянутся чертовски долго, но такие люди работают масштабно. Можно себе позволить планирование на пятьдесят лет вперед, если знаешь, что прибыль в конце концов получат те, кто является твоей плотью и кровью. Я бы сказал, что Нивс, или Нованто, был их человеком с самого начала, еще даже до того, как покинул Италию, и его просто не вводили в игру, пока не настал подходящий случай. Он мог и вообще им не понадобиться никогда. И, конечно, мы ничего не сможем ему пришить. Он не выглядит человеком, соблюдающим законы, он действительно их соблюдает, за исключением использования имени Саломана, а это не преступление.

– Итак, как мы будем действовать дальше? – спросил Слайдер.

Диксон внимательно посмотрел на него и уложил оба своих массивных кулака на крышку стола, сделавшись еще более внушительным и квадратным, чем раньше. Что это, подумал Слайдер, ответ на языке тела? Диксон мог бы написать книгу на эту тему.

– Ответ на вопрос вряд ли вам понравится, Билл. Боюсь, что мы вообще ничего не будем делать – это дело забирают из наших рук.

– Специальный Отдел?

– Они проводят свою операцию по этой Семье. И они знают, что делают. Ладно, хватит вам, бесполезно так на меня смотреть. Вам следовало этого ожидать. Я даже удивляюсь, как это они нам позволили так долго с этим возиться.

– А как же Анн-Мари? – спросил Слайдер онемевшими губами.

– Ну, на самом деле это боковая ветвь дерева, не так ли? Кроме того, она была их же человеком. Совершенно очевидно, что они убрали ее, как только она начала причинять беспокойство, и, поскольку они почистили все собственное дерьмо, вы не можете ожидать от наших ребят из спецотдела, что они будут здорово переживать об этом. У них есть гораздо более крупная рыба для жарки. Спецы не хотят, чтобы мы болтались под ногами и пачкали их ковер своей грязью.

– А миссис Гостин? А Томпсон?

– Послушайте, – Диксон пожал массивными плечами, – я хорошо понимаю, что вы чувствуете, но ведь гораздо более важно захватить тех типов на самой верхушке, чем какого-то местного исполнителя. Если мы будем продолжать тыкать пальцем в раскинутую сеть, то напугаем их вплоть до свертывания деятельности, и вся громадная работа спецов будет потрачена впустую. В любом случае, даже если вы и найдете, кто убил эту девушку Остин, то семь к одному, что сейчас этот человек уже мертв. Они не терпят ошибок, вы это знаете. И любой, кто привлек к себе внимание, рассматривается как ошибка. Ipso facto[9], черт возьми. Такого они уничтожают, и никаких забот.

Слайдер молча смотрел на него. Диксон убрал кулаки со стола и оперся на локти.

– Все не так плохо, как кажется, хватит вам. Получена команда официально закрыть дело. Томпсон убил Остин и покончил жизнь самоубийством, а со старой леди произошел несчастный случай. Все так и будет записано, и могу вам сказать, что цифра будет выглядеть достаточно прилично.

– Цифра? – недоверчиво переспросил Слайдер.

– Нам предоставлена некая сумма, официально, и поскольку вы проделали большую часть работы, то я передаю ее вам, Билл. Это будет занесено в ваше личное дело. Что даст вам некоторое преимущество, а? Вы очень скоро станете Мечтой Любой Девушки.

Диксон вновь откинулся в кресле с широчайшей улыбкой, приглашающей Слайдера выразить удивление, благодарность и прочие чувства, приличествующие такой новости. Подразумеваемое обещание висело в воздухе; обещание скорого повышения, которого так долго дожидалась Айрин, вот оно, золотое видение, только протяни руку...

Слайдер встал.

– Это все, сэр?

Улыбка Диксона растаяла, как заходящее солнце. Сквозь покрасневшую толстую кожу лица проступили гранитные черты. Голос Диксона прозвучал жестко и громко.

– Вы сняты с этого дела. Это официальное распоряжение, вам понятно? Забудьте об этом.

Когда Слайдер проходил мимо комнаты сотрудников отдела, направляясь в свой офис, его окликнул Атертон. Слайдер остановился и тупо поглядел на него. В комнате был еще Биверс, который сидел на столе Атертона, читая газету.

– Это был отчет по Саломану? – жадно полюбопытствовал Атертон. – Нашел Диксон что-нибудь?

– Никогда бы не подумал, что старик согласится рассматривать это дело под идиотским мафиозным углом, – пожаловался Биверс, отрываясь от газеты. – Он всегда был востер со своим хорошим и солидным мотивом денег. Теперь я и в самом деле думаю, что кое-что нащупал. Я просто стер себе яйца с этим педиком Джоном Брауном и его дружком, и мне кажется, что там можно что-то выудить.

– Про них мы знаем, – бросил Атертон.

– Нет, кое-что другое, я хочу сказать. Вы знали, что Тревор Байерс отвечал перед дисциплинарной комиссией Британской ассоциации медиков около восемнадцати месяцев назад? Я пока так и не узнал, за что – они сжимаются, как крабья задница, и молчат насчет этого, но это может быть именно то, из-за чего старый Браун так ерзает. И если Остин как-то об этом разузнала...

– Дело закрыто, – заткнул Слайдер этот поток красноречия. – Официально, решение с самого верха. Мы опять возвращаемся к нарушениям правил дорожного движения.

– Закрыто? – хором произнесли оба детектива.

Ну прямо два клоуна, усмехнулся про себя Слайдер.

– Они собираются поджарить рыбу покрупнее. Работать с чем-то, связанным с мафией, могут только люди из Специального Отдела. Везде таблички «Руки прочь, не трогать». А Анн-Мари превратилась в небольшое боковое ответвление, не представляющее важности.

В краткий миг наступившей после этих слов тишины Атертон успел подумать, что Слайдер всегда упоминает только Анн-Мари, но никогда не говорит о Томпсоне, как будто первая была несправедливой и непереносимой потерей, а второй лишь получил то, чего заслуживал. Но он поборол в себе желание сказать об этом вслух. Вместо этого он вытащил газету из рук Биверса и развернул ее на странице с рекламой развлечений.

– Ну ладно, значит, так тому и быть. По крайней мере, теперь уикенды остаются в нашем распоряжении. Посмотрим, какие мы имеем хорошие шоу на сегодня?

– А вы сможете определить, узнают ли вас еще ваши дети, – обратился Биверс к Слайдеру. – Кто-нибудь хочет чашку чая?

Слайдер отрицательно помотал головой, хотя даже не осознал, о чем его спрашивают, и пошел дальше по коридору. Когда он исчез иг виду, Биверс повернулся к Атертону.

– Что с ним творится такое? Он что, сломался? Я слышал, что он брал с собой в Бирмингем Норму, и за целый день не положил ей руку на колено! Я хочу сказать, это же ненормально.

– Ох, да заткнись ты, Алекс! – утомленно ответил Атертон, переворачивая газетный лист.

Биверс сделал обиженное лицо.

– Я всегда говорил, что работа детектива – это работа для молодых людей. И всегда буду это говорить.

– Нет, когда тебе стукнет сорок, уже не будешь.

– Эти пожилые люди уже не могут выдерживать напряжения, понимаешь? Они позволяют подмять себя. Знаешь, дальше старина Билл, наверное, станет оплакивать самоубийц и писать слезливые стишки. Я всегда говорю...

– Прекрати эту болтовню! – Атертон вскочил, швырнул газету в мусорную корзину и вышел в коридор, но Биверс просто повысил голос, чтобы Атертон услышал его и там.

– Да и ты уже не так молод, верно, Джим? И твое время уходит тоже, старина!

Оставшись в одиночестве, Биверс извлек газету из корзины, разгладил, развернул на спортивной странице и начал читать. Время от времени он начинал насвистывать веселую мелодию, раскачивая короткими ногами, не достававшими до пола с высоты стола. Если не можешь выносить жар, думал он со своей обычной оригинальностью, так и не стой на кухне.

Глава 15 Невезучий коротышка

Вернувшись в свой офис, Слайдер решил немного прибраться, но это занятие вскоре выродилось в сидение на столе и грустное разглядывание фотографии Анн-Мари. В конце каждого своего расследования он обычно ощущал опустошенность и даже нежелание работать, как только проходило кратковременное возбуждение, вызванное достижением результата и оставалось лишь оформить бумаги. Но в данном случае дело обстояло значительно хуже, потому что у него до сих пор не было ответа на многие вопросы, не было ничего, что могло бы уменьшить чувство несправедливости по отношению к жертвам.

Телефон на столе зазвонил, и он неохотно снял трубку. Это был О'Флаэрти.

– Я вспомнил, я его вспомнил! – сдавленно прокричал он в трубку. – Наконец-то я вспомнил этого коротышку. Это был Ронни Бреннер!

– «Полдюймовый Бреннер»? Тот тип, который продавал часы на Голдхаук-Роуд?

– Нет, нет, не этот. Тот эмигрировал, где-то два года назад.

– Эмигрировал?

– Ну, переехал в Норфолк. Сейчас у него все в порядке, у него половина доли от птицефермы. Играет на тромбоне. Нет, я говорю о Ронни Бреннере – маленький такой, завсегдатай скачек, работал на букмекеров, когда был неудачным жокеем, потом стал жучком. Занимается этим постоянно, и всегда болтается на ипподромах – в Бэнбюри и Кэмптон-парке в основном, там есть фавориты. Он у нас был на подозрении, потому что частенько ошивался около конюшен с биноклем и записной книжкой, но засадить его было не за что. Приводов у него не было, понимаешь – потому я и не мог сразу вспомнить. Ты разве не припоминаешь, мы приглядывали за ним в связи с делом о допинге в Уэмбли в восемьдесят восьмом, но ничего на него не нашли.

– Уэмбли? Нет, не помню. По-моему, я тогда был в отпуске, – с усилием произнес Слайдер. – Я только помню, что вы все об этом говорили, когда я вернулся на службу. Немножко перевозбудились, хоть и сезон был дурацкий. Но на стадионе в Уэмбли не бывает лошадей, разве не так? Я думал, это футбольное поле.

– Ежегодная выставка-шоу лошадей. Глупец. Ты что, не проснулся, сынок? Местные парни сцапали его в Бэнбюри за то же самое, а он, положа руку на сердце, поклялся, что никогда бы не сделал ничего подобного с лучшими друзьями человека. Очень трогательно это звучало. Во всем здании после этого заявления не оставалось сухого сиденья. Вот такой он парень. А живет он на Кэтнор-Роуд. Говорил я тебе, что ни черта не забываю?

Усталый разум Слайдера был переполнен фрагментами разговоров и свободными ассоциациями, не имевшими никакого смысла. Голос Атертона произнес: если вы посадите мелкого жулика, мир станет светлее, и он попытался ухватиться за проплывавшие в сознании слова. Другой голос: не было приводов... то дело о допинге в Уэмбли... постоянно этим занимается... Бэнбюри... ни черта не забываю... если вы посадите...

– ... Билли, ты у телефона, ради Христа? Ты когда-нибудь ответишь мне хоть что-то? Очень одиноко, знаешь ли, когда ты дежурный сержант и вдобавок тебя не любят.

... Одиноко... Слайдер крепко сжал лоб рукой и встряхнул головой.

– Извини, Пат. Я немного устал. Спасибо за информацию, но ты слишком опоздал. Дело Остин официально закрыто по приказу сверху. Оно перешло к Специальному отделу, а потому я больше ничего не могу сделать. Я больше не занимаюсь этим делом.

– До той степени, до которой дело не занимается тобой само, – предупреждающим тоном произнес О'Флаэрти. – Ах, да не воспринимай ты это так тяжело, мой дорогой. За свою жизнь ты увидишь еще большие несправедливости, чем эта. – Слайдер не ответил. – Бреннер может не иметь с этим убийством ничего общего, но если я увижу, что он болтается около участка, я его сгребу в любом случае. Негоже позволять мухам садиться, где им хочется.

– Да, да, о'кей, спасибо, Пат, – неопределенно ответил Слайдер.

– Слушай, почему ты не едешь домой вместо того, чтобы ночевать на работе? Используй свободный вечер и отдохни, пока можешь.

– Да, думаю, я так и сделаю.

– И если твоя жена позвонит, я скажу ей, что ты снят с дела, – сухо предупредил О'Флаэрти.

Голова Слайдера все еще плохо переваривала то, что ему говорил О'Флаэрти, и ему понадобилось некоторое время, прежде чем он ответил.

– О, да, я... Да, спасибо, Пат.

– И напоминай мне время от времени сообщать тебе, – заключил О'Флаэрти очень мягко, – какой ты глупый поганец.

Слайдер надел пальто и вышел на улицу, в серый январский день.

* * *
Высокий обветшалый дом на Кэтнор-Роуд создавал впечатление опустевшего и заброшенного. Слайдер и сам едва помнил, где он так долго ездил, но сейчас уже было довольно темно. Он и раньше замечал, что вождение машины способствовало высвобождению его подсознания, начинавшего заботиться о решении тех проблем, которые усталый и перенасыщенный информацией разум уже не был в состоянии успешно обработать. На этот раз единственное решение, к которому он пришел, было то, что, снят он с дела или нет, но он хотел и должен был узнать, зачем понадобилось Ронни Бреннеру следить за ним.

Дом был разделен на две квартиры, и поскольку было уже темно, хоть в каком-нибудь из окон должен был бы гореть свет, но дом, тем не менее, не выказывал никаких признаков присутствия внутри людей, когда Слайдер проехал мимо и остановился у следующего здания. Подойдя к дому, он поднялся по ступенькам к парадной двери, где находилось несколько звонков, ни на одном из которых не было таблички. Он нажал наугад на несколько кнопок сразу и стал ждать, оглядываясь по сторонам.

Почти напротив него находился поворот, ведущий в тупик, где находился паб «Корона и Скипетр». Ах, да, вспомнил он, так вот почему при упоминании Кэтнор-Роуд в мозгу предупреждающе зазвонил звонок. Вспомнив о звонках, он нажал на несколько других кнопок и отступил назад, чтобы поглядеть, не зажегся ли свет в окнах. Почти сразу же он расслышал чье-то шипение откуда-то снизу, из-под ног. Чье-то маленькое обеспокоенное лицо выглядывало из двери в подвал, находящейся как раз под лестницей, на которой стоял Слайдер.

– Мистер Слайдер! Сюда, вниз, скорее! Давайте, начальник, побыстрее, как только можете!

Голос был наполнен тревогой и торопливостью, поэтому он повиновался и сбежал вниз по ступенькам. Ронни Бреннер стоял, спрятавшись за дверью, которую держал открытой ровно настолько, чтобы Слайдер мог протиснуться внутрь.

– Поспешите, начальник, пожалуйста! Это небезопасно, – прошептал он, когда Слайдер прошел мимо него в дверь, ощущая внутри настороженность и растущее напряжение. Бреннер бросил наружу последний испуганный и ищущий взгляд, а затем закрыл дверь, тщательно запер замок и набросил цепочку.

– Проходите вперед, – сказал он, следуя по пятам за Слайдером по темному дурно пахнущему проходу, ведущему к задней стороне здания. – Здесь нас не увидят – никто не сможет подсмотреть.

Комната Бреннера удивила Слайдера. В ней совмещались и столовая, и спальня, и кухня, она была квадратной и днем должна была освещаться через полуподвальное окно со ставнями. Один угол был отведен под кухню, а остальное пространство было меблировано обеденным столом с сахарно-белыми ножками, потрепанной и почти бесформенной софой, двумя продавленными креслами, обитыми поцарапанной и выцветшей кожей, а также книжными полками, висящими вдоль одной из стен. Хотя и потрепанная, комната была на удивление чистой и, в отличие от коридора пахла не сыростью и гниющим цементом, а кожей и обувным кремом.

На стенах висели фотографии лошадей в рамках, такие же фотографии, но уже вырезанные из газет и журналов и оклеенные целлофаном, были приколоты булавками к полкам и кухонным шкафчикам. Несколько фотографий были приклеены липкой пленкой к двери холодильника и к дверям посудного шкафа. Беглый взгляд на книжные полки обнаружил книги о лошадях и скачках, начиная от серьезной литературы на эту тему и кончая сочинениями Дика Френсиса в затрепанных бумажных переплетах. Больше ничего в комнате не удивляло, если не считать самого факта ее существования в подвале трущобного дома на задворках Шепперд-Буша. Будь эта комната в том виде, в каком она была, перенесена неким образом на верхний этаж каких-нибудь конюшен и принадлежи она респектабельному конюху или груму, Слайдер бы нашел ее точно подходящей к месту.

Обернувшись, чтобы рассмотреть хозяина, Слайдер вспомнил этого человека, и притом вспомнил как безвредного. Он был мал ростом и имел хлипкое телосложение, за исключением крепких рук и ладоней, а резкие морщины на лице рассказывали о проигранной борьбе с лишним весом и о горечи дальнейшей жизни. Когда-то он был симпатичным, пока воздействие принудительного голодания, пребывания на открытом воздухе ипподромов в любую погоду и диеты,основанной на джине и сигаретах, не наложили на его лицо коричневый оттенок и не придали ему облик обезьянки. Несмотря на коричневый цвет кожи, он был сейчас очень бледен, и руки его дрожали от плохо скрытого страха. Ронни Бреннер являл собой классический образец здорово перепуганного человека.

– Ну что ж, Ронни, скажи мне, кто это так напугал тебя? – вежливо обратился к нему Слайдер.

– Господи, мистер Слайдер, ни у кого нет надобности что-то говорить. Я видел, как они действуют, разве этого мало? За вами никто не следил, начальник?

– Не думаю. Я добрался сюда довольно-таки кружным путем. Что, все настолько плохо?

– Я хотел все рассказать вам, начальник, честно! – ответил Ронни, лихорадочно передвигая вещи на столе. – Я поболтался немного около участка, надеялся увидеть вас, пока не встретил этого здоровенного сержанта-ирландца, а он сразу засек меня, и я тогда сразу смылся. Он и я уже сталкивались раньше то тут, то там, понимаете? Я думал позвонить вам, да так и не успел. Никогда не думал, что вы сами сюда придете.

– Ну, так я пришел, и я здесь. Что ты хотел мне рассказать?

– Я ничего не сделал, и это святая правда, начальник, так что помогите мне. Поверьте мне, ради Бога. Этот тип позвонил мне, как гром среди ясного неба...

– Какой тип?

– Да я не знаю! Он никогда не называл своего имени. Он сказал: я тебя знаю, Ронни, и у меня есть для тебя небольшая работенка, за которую прилично заплатят.

– Он назвал тебя именно так?

– Да, сэр. Прямо так, Ронни, так и назвал.

– Голос был знаком тебе?

– Нет, сэр. Я не мог бы сказать, кто это, но это был такой голос, будто я слышал его раньше. Я что хочу сказать – он был такой... шикарный. Шикарнее, чем ваш. Не такой, знаете, серебряный, но настоящий шикарный голос вроде тех больших людей графства на встрече скаковых лошадей.

– Старый? Молодой?

– Не молодой. Средних лет. И он звонил мне из автомата, и это должен был быть междугородный звонок, потому что я слышал все время, как он опускает монеты, каждые чертовы две секунды. В общем, он попросил меня сделать для него эту работу. Он сказал, что хочет, чтобы я нашел ему пустующую квартиру в районе Уайт-Сити-Эстейт и сделал так, чтобы он мог попасть внутрь, чтобы я убрался внутри и пару дней последил бы, кто входит в дом и выходит, в какое время, и все в таком роде.

– А он сказал, почему хочет, чтобы ты это сделал?

– Он сказал, что ему надо устроить личную встречу и что ему и его коллегам надо иметь возможность собраться и разойтись так, чтобы их никто не заметил. Ну, это выглядело не так уж плохо, вот я и пошел на это. Тут ведь нет ничего незаконного, разве не так?

– Взлом и проникновение противозаконны.

– Да, но ведь это была пустая квартира, дети взламывали ее все время. Он же ничего не мог там украсть. Только устроить там встречу... ну, я не знаю, для чего была нужна эта встреча, он не говорил мне, но я ему сразу сказал, я сказал, что у меня не было приводов и я хочу, чтобы так оно и оставалось, вот что я сказал. Я не хочу влезать во что-нибудь паршивое, я так сказал, а он говорит, вот поэтому я и выбрал тебя, Ронни, я, говорит, не хочу иметь дело ни с кем, кто имеет запись в полиции.

– Он так и сказал?

– Да, сэр. Он обещал хорошо заплатить и так и сделал, никаких штучек. Две сотни и пятьдесят за день. Вот как он заплатил мне, пятерками и десятками, в пакетах, через почтовый ящик.

– Думаю, ты не сохранил пакетов?

– Нет, я их выбросил.

– Не заметил, какой почтовый штемпель?

На лице Бреннера появился проблеск надежды.

– Это был Бирмингем. Я думаю, он оттуда и звонил, по междугородной.

– А каким образом он получал от тебя информацию?

– Он звонил мне каждый день в определенное время, я говорил ему, а он платил мне. Я делал это пять дней и, скажу я вам, я был рад этим деньгам. Мне как раз не везло в последнее время, мистер Слайдер, и пришлось как следует влезть в долги.

– Я тебе верю. Продолжай.

– Ну вот, я делал это пять дней, а потом он сказал олл-райт, достаточно, и больше я никогда о нем не слышал. Но потом, на следующей неделе, я прочел в газете насчет тела, которое нашли в пустой квартире и, Господи, скажу я вам, чуть не обделался. Я хочу сказать, я никогда не делал ничего похожего! Вы же меня знаете, начальник, я не такого типа человек – я и блохи-то не могу обидеть, это правда. Я не знал, что мне делать. Я просто сидел дома и держал дверь на замке. А потом этот тип позвонил опять.

– Тот же человек?

– Да, сэр. Хотя он на этот раз говорил уже не так спокойно. Похоже, что и он обгадился тоже.

– Когда это было?

– В тот же день. Заметка про найденное тело была в дневном выпуске газеты, а он позвонил немного позже. Я сразу ему прямо сказал, что не хочу больше иметь с ним никакого дела, ни с ним, ни с его проклятыми деньгами, а он сказал, что ничего хорошего нет, что я с ним так разговариваю, потому что я замешан в убийство по самые ноздри.

– «Вовлечен».

– Вот-вот, начальник, вовлечен, он так и сказал, и сказал, что я еще должен сделать то, что он мне велит, или мне же будет хуже, и еще сказал, чтоб я не паниковал, потому что то, что надо сделать, будет очень легко.

– А что ты должен был сделать?

– Он сказал, что я должен пойти в ту квартиру и поискать сумочку молодой леди. – Слайдер даже подскочил, и Бреннер подтвердил сказанное кивком. – Именно так. Он сказал, что она может оказаться где угодно, может, в том строительном барахле во дворе, потому что он думает, что она специально могла выбросить ее из машины или с балкона и, если ее кто-нибудь найдет, у нас всех будут серьезные трудности. Ну, я вовсе не хотел туда идти, скажу я вам, когда там было полным-полно легавых – не обижайтесь, начальник – но он говорил мне, и в этом был чертовский смысл, что я могу просто подойти и поболтаться, будто обычный зевака, и он никак не отставал от меня, как чертов банный лист. В общем, кончилось тем, что я пошел туда и ни черта не нашел. Я так и сказал, когда он позвонил, а он сказал, чтобы я пошел еще раз, но с меня было уже достаточно, так что я положил трубку и смылся.

– Куда?

– На остров Уайт, – извиняющимся тоном сказал Бреннер. – Я думал, лучше поехать туда, где он меня не найдет, и потратить эти деньги. Но когда до этого дошло, я не мог их тратить. Я никогда не имел дела с такой дрянью, и это меня напугало до поноса, начальник, скажу я вам. Так что в понедельник я вернулся назад и попытался связаться с вами, ждал около участка, пока вы не выйдете...

– А почему именно меня, Ронни?

– Ну, я знал, что мистер Райсбрук болен, и я не мог поговорить ни с кем из этих парней, они целиком состоят из пасти и брюк, понимаете? Они не могут понять ничего, если этого не написано в их книгах. Но я знал, что вы – правильный человек. – Это было сказано прямо и от всего сердца. – В общем, в тот вечер я видел, что вы пошли в «Корону», так что я спрятался неподалеку в аллее, но вы вышли с другим парнем, и я ушел.

– Там был еще кто-то в тот вечер, – сказал Слайдер. – Ты знаешь о том, что тот человек, с которым я вышел, был убит на следующий день?

– Так это был он? Дьявольщина, мистер Слайдер, что происходит? Это что, наркотики, или что-то другое?

– Хуже, чем наркотики.

– Что-то крупное?

– Боюсь, очень крупное.

– Хотел бы я никогда даже не слышать об этой проклятой работенке! – горько проговорил Роппи. – Но в тот момент все казалось очень здорово. Этот мой тип – он будет теперь охотиться за мной?

Слайдер ответил не сразу.

– Даже не знаю. Это зависит от того, насколько быстро распространяются новости. Понимаешь, нас официально освободили от этого дела, и как только они об этом узнают, они тут же его уберут. Это значит, что мы никогда не получим шанса достать его, если только ты больше ничего не можешь рассказать о нем.

Бреннер побледнел еще сильнее, чем раньше.

– Честно, начальник, если б я что знал, я бы сказал вам. У меня нет пути назад, и скрывать нечего.

– Ты сказал, что он как будто знал тебя?..

– Да меня знает множество народу, те, что бывают на скачках. Это ничего не значит. Его голос звучал чуть-чуть знакомо, но все эти богатеи на скачках так разговаривают.

– Ладно, если вспомнишь еще что-нибудь, неважно, что...

– Я знаю. Вы можете не говорить это мне.

– Кстати, Ронни, кроме того момента около «Короны», ты больше не следил за мной, не ждал меня?

– Нет, – быстро и коротко ответил Бреннер. Потом его челюсть отвисла – он осознал смысл вопроса. – Господи, спаси нас и помилуй, он следил за вами! Значит, он может знать, что вы пришли сюда!

– Я так не думаю, – Слайдер говорил со всей уверенностью в голосе, на какую только был способен. – Я был очень осторожен. И, как я уже сказал, как только они узнают, что дело закрыто, они больше не станут рисковать. Если ты не будешь показываться им на глаза еще несколько часов, с тобой все будет в порядке. Тут есть другой выход?

– Если вы вылезете через окно, то можно пройти через сад и перелезть через стену на улицу. Иногда я пользуюсь этим путем. С этой стороны стены есть упаковочная коробка, можно использовать ее как подставку, когда будете перелезать.

– Очень хорошо, я уйду этим путем, лишь на тот случай, если кто-то наблюдает за парадным входом. Но все равно, я не думаю, что что-нибудь побеспокоит тебя после сегодняшней ночи.

– Я очень надеюсь, что и они тоже так думают, – удрученно ответил Бреннер.

* * *
Как и раньше, Слайдер остановил машину на некотором расстоянии от дома Джоанны и прошел до двери пешком, осязая обстановку всей кожей. Пока он шел, у него было о чем подумать, и даже больше, чем ему хотелось бы, но размышления ничего полезного не принесли. Кто же, черт его побери, этот убийца? Если это кто-то, знающий Ронни Бреннера, то естественно предположить, что он принадлежит к братству лошадников, ошивающихся на ипподромах, но тогда какое отношение он мог иметь к Анн-Мари? Или это работал профессиональный наемный убийца? Но в деле были некоторые моменты, которые заставляли Слайдера усомниться в этом предположении. Вдобавок его не оставляло ощущение, что где-то на краю его сознания крутится нечто, некая важная мысль, за которую он пока никак не мог ухватиться, какое-то неясное воспоминание: то ли он что-то увидел краем глаза, то ли при нем кто-то что-то мимоходом сказал. Если бы только он мог вспомнить, что это было!.. Он чувствовал, что тогда все несвязанные нити неожиданно сплелись бы в веревочку, достаточно прочную, чтобы послужить силком для кролика.

Джоанна впустила его в дом.

– Я не могу побыть дома долго, знаешь? Примерно через час я должна уехать.

Его ответом было нежное объятие. Она внимательно всмотрелась в его лицо и без дальнейших комментариев потащила его в комнату. Усадив Слайдера в кресло, она тут же принесла ему выпить и, опустившись у его ног на колени, положила на его колени ладони и молча стала ждать, когда он выпьет. Наконец он поднес стакан к губам, отпил, с отсутствующим видом коснулся ее волос и, как бы придя в себя, посмотрел на нее.

– Что случилось? – спросила она.

– Они закрыли дело.

– Почему?

– Они убедились, что дело связано с мафией, а это значит, что оно слишком крупное, чтобы обойтись только силами местной полиции. Дело перешло в Скотланд-Ярд, а они официально объявили, что Томпсон убил Анн-Мари и покончил с собой.

– Чтобы бандиты успокоились и расслабились?

– Частично поэтому. И частично потому, что никому в действительности не нужно знать, кто убил Анн-Мари. Она была одной из них, и они «убрали» ее, так кому какое до этого дело?

– И Атертону нет до этого дела?

– На самом деле – нет. Он все время говорил, что я воспринимаю этот случай чересчур личностно, и сейчас я думаю, что он был прав. Атертон – хладнокровный и уравновешенный человек, и работа для него – всего лишь работа. – Слайдер понимал, что это не было всей правдой, но то, что он сказал, подходило к моменту и настроению. – Но если отбросить мои личные чувства, я в любом случае терпеть не могу бросать дело незаконченным. Осталось еще столько оборванных нитей...

Он погрузился в размышления, а Джоанна продолжала молча наблюдать за ним, время от времени отпивая свой джин. Даже всецело отдавшись мыслям о своем деле, он чувствовал ее присутствие рядом, такое согревающее и успокаивающее. Через некоторое время он очнулся от размышлений и посмотрел на нее.

– Извини меня, пожалуйста, все это не очень весело для тебя.

– Весело... – задумчиво повторила она. – Мы с тобой и встретились только потому, что она была убита. Понимаешь? Иногда я так и не могу спокойно об этом думать. Я чувствую вину за то, что так счастлива с тобой благодаря ее смерти. Если задуматься, то у нее была паршивая жизнь, и при таком одиночестве подобная смерть выглядит совершенно отвратительно. Даже на ее похороны никто не пришел. Это...

– Похороны! Это было на похоронах! – Слайдер резко выпрямился в кресле, прервав Джоанну, и выражение его лица в эту секунду было настолько странным, что Джоанне даже показалось, что его сейчас хватит сердечный удар. Он схватил и крепко сжал ее руку, так, что ей стало больно, но он сейчас ничего не замечал вокруг себя – все обстоятельства дела в этот миг складывались в его мозгу в стройную цельную картину. – Я знал, что в какой-то момент кто-то сказал нечто важное, но никак не мог осознать, что это было, и все это время это было у меня в мозгу! Слушай, помнишь, ты как-то говорила, что Анн-Мари рассказывала тебе, что в детстве ей не разрешали держать домашних животных?

– Правильно – ее тетка слишком заботилась о чистоте в доме и не хотела никакого беспорядка, хотя сама Анн-Мари, я думаю, была убеждена, что тетка запрещала это исключительно ей назло, потому что свои собаки у нее были.

Глаза Слайдера сейчас были очень яркими, но смотрел он уже сквозь нее.

– Две вещи. – Он размышлял вслух. – Теперь я понял. Кто-то сказал – кажется, ты это говорила, – что Стуртон ближе к Бирмингему, чем Лондон. А этот ветеринар сказал, что он знал Анн-Мари всю ее жизнь и часто лечил ее пони и щенка.

– Да, действительно, он это говорил. Сейчас и я вспомнила. Почему он так сказал?

– Он сделал ошибку, – глухо ответил Слайдер.

– Но что...

Он еще крепче стиснул ее руку.

– Не говори сейчас ничего! – Он продолжал увязывать нити, жадно ловя смысл слов и ассоциаций, что с бешеной скоростью мелькали в его мозгу. Они усыпили ее как старую собаку... Кто-то, хорошо знавший Ронни Бреннера... бутоксид пиперонила... Настоящий шикарный голос, как у тех больших людей графства... Высокий мужчина с приятным голосом... Знал ее с самого детства... Шляпа, какую носит лорд Оукси...

Джоанна высвободила руку и с болезненным выражением стала ее растирать.

– Что это с тобой? – мягко спросила она.

– Мы ошибались, ошибались с самого начала. И Фредди Камерон ошибся. Он сказал, что только анестезиологи в больницах имеют доступ к пентатолу. Но тот же Фредди сказал мне, что Анн-Мари усыпили как старую собаку. Сказал в шутку или чтобы меня успокоить, а я забыл об этом.

Она внимательно слушала, пытаясь понять ход его мыслей.

– Ветеринары вынуждены быть также и анестезиологами, неужели ты еще не поняла? Они не могут просто диагностировать болезнь, как обычные терапевты, они должны еще и быть хирургами. И вот тебе пентатол и хирургический скальпель. А бутоксид пиперонила убивает блох, вшей и клещей так же, как и клопов и древесных жучков.

– Порошок от клопов! – воскликнула Джоанна. – Если ветеринар просыпал его на свою одежду, а потом сел в машину Анн-Мари...

– Он знал ее с самого детства – тут он сказал правду, по крайней мере. И он знал, насколько она была одинокой и отчужденной. Может быть, он даже вел с ней долгие разговоры, чтобы узнать, о чем она думает, о чем мечтает. И это именно он завербовал ее. – В голове его прозвучал голос Диксона: либо для мафии, либо для Форин Офиса, и он тряхнул головой, отгоняя неуместное воспоминание. – А потом она стала опасна, и они смели ее с дороги.

– Почему?

– Я думаю, это все из-за «Страдивариуса». У меня такое чувство, что когда она сыграла на этой скрипке на концерте во Флоренции, это не входило в ее инструкции. Видимо, она решила воспользоваться тем подходящим обстоятельством, что ты плохо себя чувствовала, и решила сыграть на ней просто ради собственного удовольствия. А после этого поняла, что не сможет расстаться с этим инструментом. Она оставила скрипку у себя вместо того, чтобы передать ее дальше согласно системе. И тогда, естественно, она попала в беду. Тогда она попыталась получить свои деньги, поехала к поверенному и убедилась, что ничего не получит, пока не выйдет замуж, но если выйдет, то получит целое состояние.

– Так вот почему она вдруг вцепилась в беднягу Саймона!

– Он был ее единственной надеждой. Ей приходилось действовать очень быстро, у нее не было времени на мягкий подход, а второй мужчина, которого она близко знала, был уже женат.

– Мартин Каттс...

– Вероятно, он был ей другом больше, чем все остальные, несмотря на все его штучки, – с долей неприязни в голосе подтвердил Слайдер. – Ведь когда она убедилась, что с Томпсоном все бесполезно, она опять обратилась к Каттсу, ища у него поддержки. И она в это время начала очень бояться – она сказала ему: «Я так боюсь!»

– Да, он и мне рассказывал об этом, – тихо сказала Джоанна.

– И она была права, что следует бояться. Ветеринар – Хилдъярд – знал Ронни Бреннера. Ронни болтался на скачках в Бэнбюри, а это недалеко от Стуртона. Если бы мы проверили, то наверняка обнаружили бы, что Хилдъярд бывал там регулярно. Может, мы даже нашли бы записи о том, что он – официальный ветеринарный врач этого ипподрома. У Ронни не было судимостей – они никогда не используют людей, – на которых есть досье в полиции, но он выглядел достаточно жуликоватым, чтобы выполнить работу за наличные и не задавать вопросов. Ронни сказал, что у того, кто его нанял, был «шикарный голос», и миссис Гостин также особо отметила голос своего посетителя.

– А кто такой Ронни Бреннер?

Он еще не рассказывал ей о встрече с Ронни Бреннером, но не стал сейчас отвечать на вопрос – ему было не до того.

– Хилдъярд должен был встретиться с Анн-Мари, я думаю, перед Рождеством, в Лондоне. Вот тогда-то он и украл ее ежедневник, поэтому и знал о ее передвижениях, и знал, что у нее в январе будет нерабочий период, когда ее никто не хватится. Ронни нашел для него пустую квартиру и наблюдал за ней, чтобы убедиться в отсутствии регулярных посетителей дома. Потом Хилдъярд организовал встречу с Анн-Мари в пабе – в вечер убийства. Я не знаю, как это было, но думаю, что у них был специальный сигнал. Что-то, связанное с ее машиной – записка под дворником или что-то в этом роде. Она вроде бы смирилась со своей судьбой, но в последний момент все же пришла в ужас. Полагаю, что она догадывалась, что на нее надвигается, но когда это вплотную нависло над ней, она осознала, что не хочет умирать.

– Да... – прошептала Джоанна. Она была очень бледна.

– Она побежала от машины назад, попытаться уговорить кого-нибудь из друзей поехать с ней, она подумала, что если придет в паб в компании, ему придется все отменить. Это должно было выглядеть так, как будто она тут ничего не могла поделать, чтобы избавиться от приехавшей с ней компании. Но, естественно, когда до этого дошло, то оказалось, что у нее нет никаких друзей. И ей пришлось уехать одной.

Джоанна заметила, что Слайдер даже забыл о том, что и она входила в число тех людей, которых он имел в виду, говоря о «друзьях». Она ощутила легкую тошноту и крепко сжала губы. По лицу Слайдера было видно, что он измучен и опустошен, но он продолжал говорить.

– Он встретил ее на автостоянке, хорошо замаскировавшись и надев коричневую шляпу-трильби, которую носят завсегдатаи скачек – шляпа, в которой лорда Оукси показывают по телевизору. Они не заметили Пола Рингхэма, который сидел в своей машине с потушенными фарами в ожидании своей жены. Они уехали на ее машине, и вела машину сама Анн-Мари. Может быть, она все еще наделась, что ошиблась на этот раз. Она ведь знала его всю свою жизнь – может быть, она убеждала себя, что он действительно хочет просто поговорить.

Он залпом допил джин и откинулся на спинку кресла, растирая утомленные глаза.

– Это все вписывается в общую картину. Но я никогда не смог бы этого доказать. Нет никаких доказательств, никаких улик. Да и в любом случае дело официально прекращено.

– А твое начальство не возобновит его, если ты скажешь им то, что сейчас сказал мне?

– Нет. У меня нет вещественных доказательств. Кроме того, их не интересует Хилдъярд. Им нужны люди на самом верху, и они не хотят, чтобы кто-то взбудоражил всю организацию прежде, чем они будут готовы действовать. Слежка за Хилдъярдом может привести к тому, что организация свернет здесь всю свою сеть и начнет все сначала в другом месте. Анн-Мари попросту не представляет собой достаточно важного случая. О, Господи, что это за мир! Что за проклятый поганый мир!..

Он все тер и тер лицо, как будто таким образом мог стереть свои мысли. Здесь нечто большее, подумала Джоанна, чем только Анн-Мари. Это, видно, кульминация долгой, долгой истории, полной разочарований, разрушенных иллюзий и личных конфликтов. Она осторожно взяла его руки в свои, чтобы он больше не мог тереть лицо, и тут его руки вывернулись и больно сомкнулись вокруг ее запястий как стальные захваты, напугав ее.

– Останься со мной. – Он смотрел прямо ей в глаза, и взгляд его умолял и требовал одновременно, Джоанна физически ощущала невыносимое напряжение, переливавшееся от него через их соприкасающиеся руки. – Будь моей. Ты так нужна мне... О, Господи!

– Я твоя, – подтвердила она. Но она была перепугана. Первый раз в жизни она была так близко от человека, находящегося на грани нервного и психологического срыва, и просто не знала, что ей делать, как помочь ему. Боль его была столь велика, что эмоциональный взрыв мог произойти в любой момент.

Но ей не пришлось ничего делать – защитную роль сыграли инстинкты. Он встал с кресла, продолжая сжимать ее руки, и опрокинул ее на ковер. Он овладел ею сразу, даже не снимая одежду, только расстегнув ее. Он не был груб с ней, он был даже нежен, но той общей и безразличной нежностью, которая была неотъемлемой частью его натуры и которая не относилась лично к ней. Но она приняла его, приняла его нужду в ней, и простила ему то, что он – а сейчас она была уверена в этом – не думал о ней сейчас как о личности. Она ведь любила его и понимала, что он тоже любит ее и это любовь бросила его сейчас к ней в поисках излечения от стресса. Но все равно она чувствовала сильную печаль. Когда все кончилось, он, опустошенный, упал рядом с ней на пол и заплакал, а она обняла его и держала в объятиях все время, пока он безостановочно повторял сквозь слезы:

– Прости меня, прости меня.

– Все хорошо, – отвечала она. – Я люблю тебя. Все хорошо.

Но она знала, что он просил прощения не у нее.

* * *
Когда ей пришлось уехать на работу, неохотно оставив его в одиночестве, он вышел из дома, сел в машину и начал медленно кружить по улицам города. Он не мог остановиться. От одной мысли о том, чтобы поехать домой в Рюислип, разговаривать с какими-то равнодушными людьми, ничего не знавшими о том, что произошло, его чуть ли не стошнило. Объяснять что-то кому-то – этого он сейчас не мог бы вынести. Его ум был поглощен открывшейся проблемой с Хилдъярдом; и каким-то образом другая проблема, проблема Джоанны и Айрин, начала все больше занимать его мысли, смешивая разум и чувства в запутанный клубок, и он постепенно пришел к нелогичному ощущению, что не сможет решить их независимо друг от друга.

А что, если он смог бы добиться, чтобы Ронни Бреннер определенно смог опознать Хилдъярда, как того самого человека, который заплатил ему за подбор квартиры, в которой было совершено убийство? Может быть, тогда ему разрешили бы тихо и без шума арестовать Хилдъярда и предъявить ему обвинение в убийстве, даже не упоминая ни слова об организации? Достаточно легко было бы подобрать любой другой мотив убийства, не привлекающий внимания к мафии. Если б только он мог сделать это, возможно, тогда он смог бы уйти от Айрин и жить с Джоанной, и все было бы хорошо.

Надо немедленно поехать к Ронни и официально взять у него показания. И надо тут же увезти его с собой в участок, а там обсудить с коллегами, как получить запись голоса Хилдъярда. Он подъехал к дому на Кэтнор-Роуд, свернул к «Короне и Скипетру» и остановил машину, загнав ее между машинами посетителей. К дому он подошел пешком. На улице было по-прежнему темно и тихо, людей тоже совсем не было видно. Он открыл дверь и быстро и бесшумно прошел по полуосвещенному проходу к комнате Ронни. Не доходя до двери одного-двух шагов, он замер, чутко прислушиваясь, но все было тихо.

И тут он заметил, что дверь в комнату Бреннера чуть приоткрыта, а свет в комнате не горит. Он подошел ближе и разглядел расщепленную и размочаленную древесину в том месте повыше замка, где, по-видимому, ее отжали ломиком-фомкой или другим похожим инструментом. Волосы на его голове начали становиться дыбом, а по спине прошел холодок страха, перетекший в ноги, отчего они отяжелели. Он слегка толкнул дверь копчиками пальцев, и она повернулась в темноту прихожей. Сломанный замок вывалился из разбитого гнезда и упал на пол со звяканьем, отчего Слайдер подскочил, как будто дотронулся до провода под напряжением. Открытая в темноту дверь казалась ему сейчас хищно разинутой пастью, и его пробрала дрожь, когда он осторожно протиснулся в нее. Кожа на голове натянулась и стала настолько чувствительной, что он ощущал ею холодный воздух, вливавшийся в прихожую из промозглого коридора. Сам того не осознавая, дальше он двинулся на цыпочках.

На полпути его нога зацепилась за что-то – что-то большое, тяжелое и мягкое, бесформенной кучей лежащее на полу. Он достал карманный фонарик, направил его вниз и включил. Вырванное узким лучом из темноты, на него смотрело лицо Ронни Бреннера, искаженное и распухшее, с тупо белеющими белками закатившихся глаз, как будто кто-то вставил в его глазницы вареные яйца. Темно-синий кончик прикушенного языка высовывался между сжатых зубов, в углу рта скопилась запекшаяся кровь, натекшая из языка. Вокруг шеи Бреннера был обмотан глубоко врезавшийся обрывок провода в пластмассовой изоляции, каким обычно в саду подвязывают подпорки к деревьям. Провод врезался настолько глубоко, что его почти не было видно под складками кожи.

Слайдер как бы со стороны услышал собственный сдавленный стон. Ноги его задрожали так сильно, что ему пришлось опереться рукой о стену прихожей, пока он не сумел взять себя в руки.

Через мгновение он нагнулся и коснулся кожи Бреннера. Она была холодной. Убийца пришел сразу после моего ухода, подумал Слайдер. Наверное, он наблюдал за мной. Был ли это сам Хилдъярд? Или это другой член организации проводил чистку по его следам? Ладно, сейчас это уже едва ли имело значение ни для него, ни для Бреннера. Единственный шанс связать Хилдъярда с делом об убийстве был потерян. Слайдер поднялся и почувствовал, как кровь отлила от головы. Ему пришлось постоять немного, пока кровообращение не восстановилось. Потом он быстро выбрался из квартиры, прошел по коридору, вышел из дома и направился через дорогу к своей машине.

Глава 16 Фальшивка – всегда и везде Фальшивка

За пределами городской черты Лондона шел холодный дождь, и в мокрой темноте ночи ничто не могло отвлечь его от навязчивого ощущения, что он стал главным действующим лицом ночного кошмара.

Дважды он сбивался с дороги, а потом остановился у телефонной будки, чтобы проверить адрес по телефонной книге. Разум его почти отключился – цепи замкнулись от перегрузки, и он вдруг испытал почти забытое чувство покоя. Простые действия по управлению автомобилем давали иллюзорное ощущение приближения к развязке, как будто она была связана с неким реальным местом.

В деревне горели только уличные фонари перед пабом да освещение у почтового отделения, а позади них все тонуло во тьме. Сельские адреса в основном были весьма эзотеричными – надо было родиться в этой местности, чтобы знать, где здесь Черч-Лэйн, Бэк-Лэйн или Лондон-Роуд. Он покружил, вглядываясь в темные узкие улицы, мимо него проплывали в свете фар крепкие высокие заборы, потом он уткнулся в тупик, и пришлось разворачиваться обратно, так что когда он, наконец, добрался до цели, то за это надо было благодарить случай.

«Коттедж Аккуратиста». Была ли это шутка? Слайдер рассматривал красивый, невысокий и вытянутый коттедж, выстроенный из местного серого камня, с крышей, поросшей лишайником, – типичный Котсволд, но дополнительно украшенный обрешеченными окнами, глазком на парадной двери и старомодной кованой фурнитурой. Один из концов коттеджа переходил в совершенно не соответствующую по стилю большую пристройку из красного кирпича с застекленной крышей и окнами в алюминиевых рамах – по предположению Слайдера, там и должно быть хирургическое отделение.

Белая садовая калитка сияла неестественным блеском, а укрепленная на ней табличка извещала черными буквами по белому фону о названии коттеджа, после чего было просто написано: «Б. Хилдъярд». На удивление сдержанно, подумал Слайдер, для человека, которого выдало собственное красноречие. Коттедж был на первый взгляд темен, но, идя к нему по садовой дорожке, Слайдер увидел одно окно в жилой части, где из-под толстых занавесок пробивался лучик света. Этот человек еще не ложился. Ну, а почему бы и нет? Ведь и в пабе все еще сидели посетители. Значит, еще не так уж поздно.

Слайдер не задумывался над тем, что собирался сделать. Он приехал сюда по зову инстинкта, чисто физического, бездумного инстинкта. Сейчас, видя перед собой совершенно обычное место, он не мог придумать ничего другого, как просто подойти к двери и постучаться. Вычурный чугунный молоточек на двери, казалось, не мог произвести много шума, да еще, подойдя к двери, он расслышал доносящуюся из комнаты приглушенную музыку, настолько тихую, что он не мог определить мелодию. Хорошие толстые двери и стены, подумал он. Затем за дверью зажегся свет, видный через глазок, потом глазок закрыла чья-то тень, и в следующее мгновение дверь резко распахнулась. За ней стоял сам хозяин, «фальшивый ветеринар», как мысленно называл его Слайдер, возвышаясь над ним, как Король Демонов в пантомиме. Свет, падавший сзади, делал выражение его лица неразличимым.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, и этого короткого промежутка времени Слайдеру хватило, чтобы осознать всю глупость своего приезда и понять, что он почему-то совсем не испытывает страха. Более того, он почувствовал ненормальное желание сказать что-нибудь легкомысленное.

Наконец Хилдъярд произнес:

– По-моему, вам лучше войти.

Он глянул через плечо Слайдера в темноту за его спиной и отступил назад и в сторону, заблокировав собой проход в левую часть дома так, что Слайдеру, переступившему порог, просто не оставалось выбора, как только двинуться направо. В комнате впереди горел свет и звучала музыка. Войдя в большую комнату с хорошо навощенным паркетом, Слайдер осмотрелся и увидел, что стены обиты декоративной тканью, а мебель украшена большим количеством бронзы. Айрин бы это понравилось, подумал он. Здесь было тепло, повсюду стояли разнообразные лампы под красивыми, со вкусом подобранными абажурами, а огонь в камине создавал обманчивое ощущение уюта. Музыка исходила из стереосистемы, включенной на маленькую громкость. Слайдер отметил, что это была классическая симфония, но не мог определить, какая именно.

– Брамс, Симфония номер один, – сказал Хилдъярд, проследивший направление его взгляда. – Вы любите музыку? Или мне ее выключить?

– Пожалуйста, не надо, – ответил Слайдер. Голос, казалось, выходил из его горла с усилием, как будто он не говорил уже несколько лет.

– Не хотите ли присесть? – В голосе и манерах Хилдъярда не было ничего, что отличалось бы от нормального поведения человека, которому нанесли обычный визит. Слайдер уселся в обитое ситцем кресло с высокой спинкой около огня. Смятые подушки на кресле напротив свидетельствовали, что до его прихода там сидел сам ветеринар. Что же он делал? Взгляд Слайдера не находил ни бумаг, ни книг, ни даже стакана с выпивкой. Значит, он просто сидел и слушал музыку. И ждал.

Но чего?

Ветеринар тем временем внимательно изучал лицо Слайдера и, по-видимому, пришел к какому-то решению.

– Что будете пить? Виски? Джин? Пиво? Я только что собирался налить себе что-нибудь.

– Благодарю, – механически ответил Слайдер. Тепло, хорошая музыка и удобное кресло потихоньку успокаивали и залечивали его душевную боль. Он даже не обратил внимания, что не выбрал ничего из предложенных напитков, его глаза почти завороженно сопровождали Хилдъярда, который прошел к столику у окна и налил виски из массивного хрустального графина. Есть что-то в этих хрустальных вещах, что хорошо подходит к бронзе и обивочной ткани на стенах, почему-то мелькнуло в голове у Слайдера. Это было то, что Айрин считала хорошим вкусом, и его поразила мысль, что все вокруг него фальшиво, как идеальная цветная иллюстрация из воскресного приложения – декорация, где все безупречно скоординировано, с тем вкусом, который можно купить за деньги. Бесплотное изображение. Как квартира Анн-Мари в Бирмингеме. Вот отчего мне плохо, подумал он, я проглотил немного современного мира, и меня от него тошнит.

Он как в дурмане принял из рук ветеринара стакан с виски, и в этот момент ощущение призрачности, нереальности происходящего достигло пика. Он понятия не имел, для чего приехал сюда, не понимал, что он сейчас делает и что сделает в следующее мгновение, чего он надеется достичь и что вообще может произойти. У него было впечатление, что он ждет момента, когда услышит собственный голос, но пока не услышит его, не будет знать, что он собирался сказать. Хилдъярд со своим стаканом в руке уселся напротив него, глядя на Слайдера безразличным взглядом и, вполне возможно, уже достаточно хорошо оценив психическое состояние своего визитера.

– Это не официальный визит, – наконец выговорил Слайдер.

– Я так и представлял себе. Вас сняли с дела – приземлили, как мы обычно говорили.

– Что? – тупо переспросил Слайдер.

– Во время войны. Военно-воздушные силы, – любезно пояснил Хилдъярд. – Что это был за пикник! Ни одной скучной минуты... Множество из нас так никогда и не смогли приспособиться к мирному времени, вы понимаете? – Он глянул на руки Слайдера. – Пейте, пейте ваш виски, – поощрил он его.

Слайдер посмотрел на свой стакан, неожиданно насторожившись, и Хилдъярд, как бы прочитав его мысли, успокоил его.

– Это всего лишь виски. Мне незачем вас бояться. Я знал, что вас приземлили, еще раньше, чем вы сами узнали об этом. Ваш комиссар играет в гольф, если вы меня понимаете.

Это правда, вспомнил Слайдер. Так вот как это делается.

– И в бридж, – непонятно зачем добавил он, осторожно пригубив виски. Горячий пшеничный вкус заполнил его рот, согрел внутренности и мягко затлел в желудке. Он тут же вспомнил, что не ел весь день.

– И все равно, – продолжал Хилдъярд тоном светской беседы, – я поджидал вас. Я был почти уверен, что вы приедете. Вы вели себя довольно странно, знаете ли. Ваше присутствие на похоронах, например. Об этом, кстати, тоже был разговор – а может быть, будет даже расследование по поводу вашего поведения уже в течение некоторого времени. «Сломался» – так, кажется, говорят ваши приятели? Слишком большое напряжение, слишком много работы, слишком мало выходных. Еще домашние трудности. Что вы делаете здесь, например, вот в этот самый момент? Сомневаюсь, что вы сами это понимаете.

Слайдер сделал отчаянную попытку собраться с мыслями и отшвырнуть от себя одурманивающее влияние тепла и музыки.

– Я хотел поговорить с вами. Я хотел задать вам несколько вопросов – только для своего собственного удовлетворения.

– А почему вы решили, что я отвечу хотя бы на один из ваших вопросов? – Хилдъярд удобно откинулся в кресле и медленными движениями стал дирижировать в такт музыке длинным костлявым пальцем. – Прекрасная пьеса, вы так не считаете? Известно ли вам, что это я настоял, чтобы Анн-Мари позволили развивать музыкальные способности? Ее тетка хотела, чтобы она посвятила себя чему-то более существенному, в особенности после тех осложнений, которые вызвал брак ее родителей. Но я все же убедил ее дать Анн-Мари возможность учиться, а когда она окончила колледж, я шепнул пару нужных слов в нужное ухо, и ее взяли в бирмингемский оркестр. Она, разумеется, ничего не знала об этом – но даже талант нуждается в руке помощи. Вам не кажется, что это было проявлением доброты с моей стороны? Но все мы хотели, чтобы Анн-Мари оставалась поближе к дому. Когда она переехала в Лондон, здесь был большой шум. Это, я думаю, с ее стороны было проявлением неблагодарности. – Он неприятно улыбнулся при последних словах.

– А я думаю, что ее тетка должна была быть довольна этим.

– Да, возможно. Она не любила Анн-Мари. Вдобавок, в музыке она просто кретинка. Очень не хочется говорить такие резкие слова о своей невесте, но это святая правда. Ах, так вы не знали, что я собирался жениться на миссис Рингвуд? Леди с довольно зрелым шармом, но от этого она не становится хуже; и если она не дружит с музами, то, по крайней мере, она теперь будет очень, очень богата, в особенности потому, что вы, господа, были настолько любезны, что прекратили следствие по делу ее покойной племянницы. А я всегда могу спокойно послушать музыку в тишине моей операционной. Никто не может иметь сразу все.

– Я полагаю, миссис Рингвуд проживет как раз столько времени, сколько ей понадобится для оформления нового завещания, – услышал Слайдер собственный голос. То, что он сказал, было ужасно, но Хилдъярд не стал возражать, а, наоборот, хихикнул.

– Что вы, что вы, неужели я настолько неискусен? Вы должны были бы уже понять, инспектор, что когда миссис Рингвуд покинет этот мир, раньше или позже, то ничего подозрительного в ее смерти не будет. Ни у одного врача не возникнет ни малейших колебаний при выдаче свидетельства о смерти.

– Тогда почему вы убили Анн-Мари таким своеобразным способом? Вы же могли сделать ее смерть похожей на естественную или на самоубийство.

Лицо ветеринара на мгновение помрачнело, но голос оставался обычным.

– При всех обстоятельствах вы заслуживаете вознаграждения хотя бы за свою откровенность. Почему, ради всего святого, вы могли подумать, что это я убил Анн-Мари?

Это прозвучало очень естественно и убедительно, и Слайдер заставил себя вновь вспомнить наготу мертвой Анн-Мари, посиневший язык Ронни Бреннера, залитые кровью глазницы Саймона Томпсона. Он ощутил неимоверную усталость. На какое-то краткое мгновение он усомнился, не было ли все же что-то подмешано в виски, но тут же отбросил эту мысль. Может быть, он действительно просто «сломался». И если так, то ему уже нечего было терять.

– Давайте притворимся, – тяжело сказал он, – что это всего лишь такая салонная игра. Только для моего личного удовлетворения. Я думаю, что знаю, как все это было, ну, почти все, есть только один или два момента...

– А обязан ли я удовлетворять вашу любознательность?

– Нет, конечно. Но все равно, исключительно ради подтверждения моей аргументации, я правильно угадал, что пентатол – из вашей операционной? Как я представляю, все ваши записи совершенно безупречны, и учет наркотиков проведен в полном объеме?

– Естественно.

– Вы устроили встречу с ней в пабе после их выступления для записи на телецентре. Вы похитили ее ежедневник, так что знали, что ее не будут разыскивать несколько дней. Вы уехали в ее машине. Я полагаю, свою вы оставили где-то в таком месте, где ее не могли бы опознать?

Хилдъярд не вставая с кресла отвесил ему комичный поклон.

– Поезда из Оксфорда очень удобны и часто ходят к тому же, – произнес он как бы без всякой связи с вопросом Слайдера.

Слайдер кивнул, понимая, что получил косвенный ответ.

– Да, Оксфорд. Она привезла вас на квартиру, которую для вас подобрал Ронни Бреннер. Вы завели ее внутрь. Вы... – он тяжело сглотнул. Он не мог выговорить следующие слова. – Потом вы забрали с собой ее вещи и доехали в ее машине до Оксфорда, пересели в свою машину и уехали домой, где и уничтожили одежду. Я думаю, как вы это сделали? – Он секунду подумал. – Думаю, у вас есть какая-то печь? Что вы делаете с трупами животных, которых вам приходится усыплять? Я не думаю, что каждому владельцу так уж хочется самому хоронить своего любимца.

– В задней части хирургии есть печь, – заметил Хилдъярд, в глазах которого появился странный блеск. – Очень похожа на те, которые применяют в крематориях. Все, что туда попадает, просто испаряется и очень эффективно.

Слайдер кивнул.

– Потом вам пришлось вернуться в Лондон и очистить ее квартиру, унеся все личные бумаги, чтобы после нее не оставалось ничего, что могло бы случайно рассказать о ее преступной деятельности. Но вы забыли о скрипке – о «Страдивариусе». Поэтому вы вернулись второй раз. Вы думали, судя по ходу вещей, что у вас еще очень много времени. Наверное, вы испытали шок, когда узнали, что ее так быстро опознали. Тогда вы запаниковали и убили старую леди...

Лицо Хилдъярда неожиданно выразило досаду.

– Мой дорогой инспектор, похож ли я на человека, который способен впасть в панику? Это вовсе не я убил старую леди, как вы изволили выразиться. Это как раз была бы плохая работа, ибо в этом вообще не было необходимости.

– В общем, эта смерть могла быть и результатом несчастного случая, – честно признался Слайдер. – Даже если у нас и не было в этом уверенности. Но ведь это же вы поработали над Томпсоном, так ведь? Он стал нитью, ведущей к правде, да и в любом случае, это был подходящий способ связать воедино все концы. Поэтому вы подогнали ее машину поближе к дому Томпсона, каким-то образом заставили написать предсмертную записку и перерезали ему глотку одним из ваших скальпелей. С вашей стороны было очень умно заметить, что он левша, пока он писал записку, и сделать разрез соответствующим образом. Мой друг сказал мне, что хирурги одинаково владеют обеими руками. Это правда?

– О, да. Иногда бывает, что оперировать приходится под таким углом, что правой рукой это делать невозможно. Лучшие хирурги могут работать обеими руками одновременно, держа в пальцах разные инструменты ради скорости работы.

Слайдер на некоторое время умолк, обдумывая следующий вопрос, и тут Хилдъярд прервал его размышления.

– Я удивлялся, как вы ухитрились опознать тело Анн-Мари столь быстро? Я читал в газетах, что она была полностью раздета и при ней не было ничего из вещей, по которым можно было бы опознать труп, и что ее никто не разыскивал.

– Натертость на шее, – объяснил Слайдер. Он по-прежнему чувствовал огромную усталость, ина мгновение прикрыл глаза. – Один из моих людей определил ее как характерную для скрипачей, так что мы опросили все оркестры, показывая ее фотографию.

– Ах, вот как! Понимаю, – задумчиво произнес ветеринар. – Должно быть, не было никакого способа замаскировать эту натертость...

– Нет. – Слайдер открыл глаза. – Но зачем надо было резать ее ногу? Почему вы не придали ее смерти естественный вид, вид самоубийства, например?

Часть самообладания Хилдъярда покинула его. Он явно возбудился, глаза его сузились и в них мелькнул проблеск скрываемых чувств – может быть, это была злоба? Он сжал губы, как бы удерживая себя от неосторожного ответа, но через мгновение все же заговорил.

– Я любил Анн-Мари. Вы даже не представляете себе этого! Она была моим созданием. Она была моим неофитом. Я воспитал и взлелеял все, что в ней было...

Он замолчал столь же внезапно, как заговорил, и глаза его похолодели. Он отвернулся и безразличным голосом закончил:

– Приказам сверху необходимо повиноваться, что бы каждый индивидуум ни думал о них. И повиноваться без всяких вопросов. Иначе – хаос. В бизнесе точно так же, как на военной службе.

– Бизнес! – Слайдер зашевелился, вырываясь из теплых объятий кресла и пытаясь сесть прямо. – Как вы можете называть это бизнесом?! Если вы действительно знали ее всю ее жизнь, как вы могли хладнокровно убить ее и теперь ничего не чувствовать, да еще называть это бизнесом?

Хилдъярд резко поднялся и навис над ним как башня, но Слайдер зашел уже слишком далеко, чтобы почувствовать угрозу. Крепкие пальцы забрали стакан из его руки, и он услышал холодный голос.

– Проклятие, я не должен был наливать вам так много. Наверное, вы уже прилично выпили перед приездом ко мне. Давайте, возьмите себя в руки, пьяный дурак! Теперь я не могу отпустить вас отсюда. Вы вообще не должны были появляться здесь. Будь я проклят, не надо было мне впускать вас.

И он все еще ничего не подтвердил, подумал Слайдер. Не отрицал, но и не подтвердил прямо. У него не было сомнений в вине Хилдъярда; но даже если дело было прекращено, ничто из его предположений не получило подтверждения. Нет свидетелей. Нет свидетелей? Сильная рука все еще лежала на его плече, сжимая его как в стальных тисках, и Слайдер сделал запоздалую встревоженную попытку высвободиться. Он не хотел ощущать на себе те самые руки, которые совсем недавно затянули обрывок провода на шее Ронни Бреннера.

– Вы даже не обеспокоены, не так ли? – спросил он в туманящей мозг ярости, – Вы вообще не человек, вы – чудовище! Вы говорите, что любили Анн-Мари, но вы убили ее только потому, что вам так велели. И вот вы убили и Ронни Бреннера, а потом вернулись сюда и зажгли огонь в камине, как будто это была обыденная поденная работа.

Неожиданно его плечи освободились. Хилдъярд резко выпрямился и уставился на Слайдера с неприкрытой тревогой.

– Убил Ронни Бреннера? О чем вы говорите?

– Вы выследили меня до его дома сегодня вечером и, когда я ушел, вошли туда и убили его!

Вид Хилдъярда был странен.

– Нет, – проговорил он, – Я сегодня нигде не был. Я весь день был дома.

– Тогда кто...

– Тихо! Слушайте! – Хилдъярд неожиданно напрягся, все его тело стало жестким, он вскинул голову, вслушиваясь в тишину дома. – Вы слышали это? – прошептал он. Слайдер покачал головой, наконец поймав взгляд Хилдъярда и наблюдая любопытную картину: с желтого лица, казалось, схлынула вся кровь, и оно сначало побледнело, а потом приняло восковой зеленоватый оттенок. Глаза ветеринара выступили из орбит, а губы непроизвольно приоткрылись, обнажая длинные зубы. Никогда раньше Слайдер не видел выражения такого ужаса на человеческом лице. Подобное зрелище не доставляло удовольствия.

– Они следовали за вами сюда, – прошептал Хилдъярд. – О Иисусе!

– Кто? Как? – спросил Слайдер, но ветеринар махнул рукой, приказывая ему замолчать.

– Ждите здесь. И тихо! – прошептал Хилдъярд. Он бесшумно поставил на кресло стакан, который до этого забрал у Слайдера и до сих пор держал в руке, осторожно подошел к двери, приоткрыл ее и прислушался, а потом выскользнул наружу бесшумно, как кошка.

Слайдер ждал. В камине тихо потрескивало пламя. Через какое-то время он тяжело встал с кресла и пошел к двери, которую Хилдъярд оставил приоткрытой. Воздух в холле был холоднее, чем в комнате, он почувствовал это, подойдя вплотную к двери и сделав глубокий вдох. Он слышал медленное и тяжелое тиканье больших напольных часов, стоявших в холле, и больше ничего не нарушало вязкую и темную тишину пустого дома.

А потом, где-то вдалеке, раздался приглушенный грохот. Это был тот звук, который мог издать длинный, мягкий предмет, упавший с высоты на пол. Слайдер распахнул дверь шире и услышал со стороны хирургической пристройки звучный хруст ломающегося стекла.

Его ум внезапно освободился от летаргического оцепенения. Адреналин помчался по кровеносным сосудам, и он рванулся через холл, пинками распахивая двери, понимая без всяких слов, что означали этот удар и хруст стекла. Голос Диксона произнес внутри него: Они не терпят ошибок. Он пронесся через столовую, ушибая колени о стоявшие на пути стулья, проскочил через следующую дверь и оказался в пристроенной новой части здания, еще пахнувшей цементом. Он пересек еще один маленький холл, вбежал в приемную, пропахшую дезинфектантом, и через последнюю дверь ворвался в сам операционный отсек.

Запах бензина, осколки разбитого стекла вокруг, свирепое пламя и удушливый дым, уже заполняющий помещение. На полу – скорченное тело Хилдъярда, искаженным лицом вниз, затылок опытным ударом размозжен в розовое месиво из осколков костей, мозга и слипшихся от льющейся крови прядей жидких волос. Вся эта картина запечатлелась в мозгу Слайдера за долю секунды, а жар и дым в помещении были уже почти невыносимыми. Из глаз Слайдера неудержимо полились слезы, легкие разорвал кашель, он почувствовал острую режущую боль в груди и упал на колени. Надо было немедленно выбираться отсюда.

Он ухватился за воротник и рукав куртки ветеринара и попытался оттащить его назад к двери, но ему показалось, что вес обмякшего тела увеличился в несколько раз, а дверь оказалась невообразимо далеко. Его разум, казалось, покинул его и взирал на все происходящее откуда-то сверху, вне досягаемости пламени и дыма, холодно наблюдая за одинокой агонией своего владельца. Остатками сознания Слайдер все еще смутно понимал, что все это очень плохо, но уже не мог понять, почему, а он ведь так устал, и надвигающаяся тьма была такой манящей, что уже не хотелось делать никаких усилий...

Глава 17 Синдром бездомной собаки

– Алло?

– Привет, Джоанна.

– Билл! Я уже не думала, что когда-нибудь услышу твой голос!

– Уже не думала? – Голос его звучал пораженно.

– Прошло ведь очень много времени.

– Я звонил тебе раньше один или два раза, но попадал на твой автоответчик, а с ним мне не хотелось разговаривать.

– Хотелось бы мне, чтобы ты рассуждал тогда по-другому. По крайней мере я б хоть знала...

– Знала что?

– Что ты... Что ты еще здесь.

– На самом деле я не здесь. Не рядом, я имею в виду. Я сейчас далеко.

– А-а... – Она научилась не задавать вопросов. За те три недели ожидания, когда надежды становилось все меньше и меньше, она хорошо поняла, что она не тот человек, который имеет право спрашивать о нем.

– Ты не сердишься на меня, а? – спросил он после паузы.

– Сержусь? Нет, не сержусь. С чего бы это?

– Атертон звонил тебе?

– Он сказал мне, что ты в госпитале, но это не серьезно.

– И все? Больше ничего?

– Нет. А он должен был?..

– Я просил его дать тебе знать, что произошло. Наверное, он просто забыл. Там должна была быть чертова уйма работы, особенно когда я выбыл, а Райсбрук так и не вышел на службу.

Эта задница забыл, как бы не так, подумала Джоанна.

– Так где ты, Билл?

– Я у отца, в Эссексе. Мне дали длительный отпуск.

– Верхний Хокси, – вспомнила она.

– Да, отсюда я и звоню. Вот в чем суть – я подумал, не собираешься ли ты взять пару выходных дней на следующей неделе? Я думал, может, тебе захочется приехать сюда на денек? Здесь очень здорово – сельская местность и все в этом духе.

– А твой отец не будет против? – На самом деле имелось в виду: «А как насчет твоей жены?», и он прекрасно это понял и ответил на все сразу.

– Айрин здесь нет, она дома с детьми. Я не хотел, чтобы они пропускали занятия. И в любом случае мне прописаны покой и тишина. А с отцом я о тебе говорил.

– О-о! – Сердце Джоанны подпрыгнуло и провалилось.

– Он хороший человек. И я очень ценю его советы. Я сказал ему, что хотел бы пригласить тебя к нам, и он ответил, что ничего не имеет против. Я думаю, он и сам хотел бы встретиться с тобой и посмотреть на тебя, хотя вслух он этого не говорил. Ну, это такое поколение, ты же знаешь.

– Да.

– Джоанна, ты что-то неразговорчива.

– Я просто не знаю, что говорить.

– У тебя все в порядке?

– Не уверена. Я себя так чувствую, будто прошла через кошмар.

– Да, и я тоже. Так ты приедешь? Мне хотелось бы иметь возможность поговорить с тобой. Но если тебе не хочется, я пойму.

Нет, ни черта ты не можешь понять, ты, застенчивый стеснительный паршивец, подумала она.

– Да, я приеду, если ты этого хочешь. Могу приехать уже завтра.

– Это было бы чудесно.

– Тогда давай мне инструкции, как добираться.

* * *
Он ожидал ее в конце аллеи и посигналил рукой, чтобы она свернула на грязную боковую дорожку. Она повиновалась, вылезла из машины и встала рядом с ним, глядя на него и ощущая биение сердца в глотке. Бровей на его лице не было совсем, волосы спереди были острижены очень коротко, а ярко-розовая кожа в верхней части лба блестела, как пластик. Кисти рук Слайдера все еще были перебинтованы. Он выглядел сильно исхудавшим, чему немало способствовала очень короткая прическа, и у него смешно выделялись нос и уши, отчего он казался значительно моложе. Кроме того, почти ничто не выдавало, через какую передрягу он прошел. Одет он был в поношенный свитер, грубые рабочие брюки и великоватые «веллингтоновские» сапоги, и она отметила, что эта одежда идет ему гораздо больше, чем городская. Он был по своей сути сельским парнем, и по рождению и по крови, и здесь, на фоне высоких заборов и широких, плоских коричневых полей, он был у себя дома.

Отсутствие бровей придавало его лицу удивленное выражение, а улыбка получилась неуверенной и смущенной. Джоанну захлестнула волна любви к нему, но она не знала, что сказать, как приблизиться к нему, как будто не могла переступить какой-то воображаемый порог, разделявший их после вынужденной разлуки.

– Я думаю, – сказал он наконец, – тебе лучше бы оставить машину здесь, а то моя и отцовская машины заняли уже все свободное место. Она тут будет в безопасности, об этом можно не беспокоиться. Папа отлучился ненадолго. А обычно его не бывает целый день. Дом в нашем с тобой распоряжении до времени вечернего чая. Пойдем, выпьем чего-нибудь и соорудим ленч. Я не знаю, проголодалась ты или нет?

Он говорил слишком много и понимал это, но не мог остановиться, а ее молчание еще больше нервировало его. Он так долго думал о ней в больнице и здесь, у отца, что она стала для него в какой-то степени нереальной. А сейчас, видя ее вновь рядом, он никак не мог понять, было ли ему позволительно пригласить ее сюда и как она это расценила – как храбрость, или как глупость, или даже как эгоизм. Они смотрели друг на друга, так и не сделав еще ни шагу навстречу.

– Как ты сейчас? – спросила Джоанна после неловкой паузы, кивая на его забинтованные руки. – Это выглядит довольно пугающе.

Он покачал кистями в воздухе.

– О, они не так плохи, как выглядят. Все уже почти зажило, но я продолжаю их бинтовать, чтобы держать в чистоте. Практически все, что я тут ни делаю, приводит к тому, что я пачкаюсь в грязи. Очень смешно.

Он опять неуверенно улыбнулся, но она продолжала серьезно разглядывать его.

– Ты похудел. Или это так кажется из-за коротких волос?

– И то, и другое. Мне пришлось остричь голову, потому что на ней в двух местах были подпалины. И, как видишь, бровей тоже нет. Конечно, они опять отрастут, и даже толще, чем были, как мне сказали врачи. Так что я буду выглядеть, как самый волосатый человек из книги Гиннеса.

Джоанна не улыбнулась в ответ на попытку пошутить, и он в свою очередь посерьезнел.

– Атертон выдернул меня оттуда как раз вовремя. Если бы не он – и не ты, ведь это ты подняла тревогу...

– Не надо. – Она отвернулась. – Ради Бога, не надо благодарностей. Я этого не выдержу. – Видно было, что она сильно нервничает. – Надеюсь, ты меня не ради этого пригласил сюда?

– Нет. Я... Нет, я хотел тебя видеть. Мне надо поговорить с тобой. – Он прикусил губу. – Давай для начала устроимся поудобнее, проходи, нет никакого смысла в том, что мы стоим на улице.

Она вошла в калитку, и они рядышком пошли по грязной дорожке к дому. Он ввел ее в кухню, где оба сияли вымазанную в жидкой грязи обувь, усадил за деревянный выскобленный стол и смешал ей джин с тоником.

– Пришлось специально привезти это для нас, – пояснил он, кивая на стакан, зажатый в забинтованных руках. – Папа пьет только пиво и домашнее вино, но боюсь, оно показалось бы тебе слишком крепким.

– Не надо было всех этих сложностей. Я могла бы пить пиво.

– Я хотел, чтобы у тебя было то, что ты любишь. – Он поставил стакан перед ней на стол, и, наконец, их глаза встретились. Ему очень хотелось прикоснуться к ней, но он не знал, как преодолеть неожиданно возникшую между ними невидимую преграду. Он не знал, о чем она думает. Как теперь она это воспримет? Может быть, ей это не понравится. Но ведь она все же приехала сюда, верно? Или ею двигало всего лишь любопытство?

Молчание слишком затянулось. Он отвернулся, чтобы взять свой стакан.

– Папа любит выпить чаю сразу, как только войдет в дом, – проговорил он, – так что я думаю, мы сейчас сделаем просто легкий ленч, хорошо?

– Все, что захочешь. Да, я думаю, так будет хорошо.

– Ты ешь грибы с тостами? У меня они получаются лучше всего.

– Это было бы отлично. А ты справишься, со своими руками?

– О, да. Они не болят. А ты ничего не делай – просто сиди здесь. У меня еще не было случая что-нибудь для тебя приготовить.

Эти слова доставили ей удовольствие и в то же время поразили до боли своей невинностью. В них была слышна неуклюжая нежность, и она почувствовала, что любит его всей душой, но не переставала думать о том, что же он хотел ей сказать, боясь, что за это время он решил отказаться от нее. Она наблюдала, как уверенно он двигается по кухне. В этом доме он вырос. И здесь он выглядел значительно моложе своих лет, и сейчас она могла видеть, что тут дело не только в коротко остриженных волосах. Это было именно влияние родительского дома, и Джоанне уже приходилось видеть, как люди молодели на несколько лет на ее глазах, попадая в дом, где прошло их детство и юность.

Когда джин немножко снял напряженность, он заговорил более естественным тоном, в основном на нейтральные темы, и она продолжала наблюдать за ним и слушать, несколько расслабившись. Когда они в конце концов уселись друг против друга за столом с руками, занятыми едой, он вернулся к разговору о деле Анн-Мари Остин.

– Кажется невероятным, что я не разговаривал с тобой с того вечера, когда был убит Ронни Бреннер. Я даже не могу сейчас вспомнить, насколько много ты уже знаешь. Во всяком случае, скажи мне, что заставило тебя позвонить в участок?

– Я и сама не знаю, – ответила Джоанна с потемневшими вдруг глазами, вспоминая тот вечер. – У меня просто появилось какое-то нехорошее чувство – ты был таким странным. Поэтому я остановилась у первой же телефонной будки и попросила к телефону твоего друга О'Флаэрти, а когда он сказал, что тебя там нет, я все ему рассказала. Конечно, ты мог в это время ехать домой, но я это никак не могла проверить. Я надеялась, он скажет мне, что беспокоиться не о чем, но он воспринял все очень серьезно – и слава Богу! Он сказал, что проверит, где ты находишься, а потом перезвонит мне.

Она посмотрела на него, желая понять, было ли уже ему известно все это, но он только кивнул.

– Продолжай.

– Ну, по всей видимости он послал машину с радио к дому этого, как его там, Бреннера, и тогда, естественно, поднялась жуткая тревога. О'Флаэрти и Атертон объединились и решили, что, вероятно, ты поехал к этому липовому ветеринару, и тогда Атертон попросту вскочил в свою машину и помчался туда как сумасшедший. – Она еще раз взглянула на него. – Он очень заботится о тебе, ты знаешь это?

– Да, – глядя в свою тарелку, ответил Слайдер. – А О'Флаэрти перезвонил тебе, как обещал? Тебе, наверное, было чертовски тяжело.

– Не сразу, он позвонил позже. Он поговорил со мной минут десять и рассказал, что они предпринимают, чтобы разыскать тебя. Но потом мне пришлось поехать на работу, и это был самый длинный вечер в моей жизни. Один Бог знает, как я играла. И пока я не вернулась домой, я не имела возможности узнать, что происходит, пока Атертон не позвонил мне поздно вечером и не сказал, что ты в госпитале, в шоковом состоянии и с небольшими ожогами.

Для нее это было началом долгого ожидания и медленного угасания надежд. Она не могла приехать навестить его, потому что там могла быть Айрин. Она пыталась звонить, но больница давала информацию только родственникам. А потом она решила, что если она ему нужна, то он сам найдет ее, а если он так и не позвонит, значит, она не должна осложнять ему жизнь. Так что она ничего не делала, только ждала, а молчание все продолжалось, пока она, наконец, не решила, что уже получила ответ на свой сомнения.

Между тем Слайдер снова заговорил.

– Мое начальство не было в восторге, как ты понимаешь. В связи со смертью Хилдъярда пришлось начинать следствие по этому поводу, и в результате расследования выяснилось, что это был весьма и весьма интересный субъект. Родился он в Германии – его настоящее имя было Хильдебрандт. Он учился ветеринарному делу и хирургии в Нюрнберге, пока не началась война, а тогда вступил в Люфтваффе – в разведывательный корпус.

– Так вот где он заработал чин капитана, да?

– Думаю, что там. В общем, когда германская армия оккупировала Италию, ему поручили секретную деятельность совместно с пронацистски настроенными итальянцами, а целью было проникновение в итальянское движение Сопротивления и его развал. Очевидно, именно в это время он вошел в контакт с мафией и путем различных махинаций сколотил себе немалые деньги. Как бы ни повернулись события, он был уже очень богат, и когда союзники победили, ему хватило его денег, чтобы бесследно исчезнуть оттуда, хотя его усиленно разыскивали.

– Да уж, я думаю, такого должны были искать. Многим, наверное, хотелось его крови.

– Его единственными друзьями были люди из мафии, и весьма похоже, что именно они помогли ему перебраться в Англию и легализоваться. Одним словом, он исчез из Италии и всплыл уже здесь, в Стуртоп-он-Фосс, респектабельный настолько, насколько только можно пожелать, продолжил свою ветеринарную практику, начатую еще в Германии, и успешно внедрился в местное общество.

– И все это время он бездействовал? Или был активен? Что он делал для мафии, я имею в виду?

– Не думаю, что мы когда-нибудь это узнаем. Мы так много не знаем – например, кто убил Бреннера, кто убил миссис Гостин. Хилдъярд более-менее подтвердил, что он убил Томпсона, говоря точнее, по крайней мере он не стал отрицать этого. – Он замолчал на мгновение. – Как бы то ни было, следить за ними дальше было невозможно. Магазин в Бирмингеме закрылся, человек, которого я там видел, исчез. Мы явно переполошили бандитов до такой степени, что они свернули местную сеть, а это означает, что меня точно не будут считать «героем месяца» в Ярде. Сейчас устроили слежку за Саломаном, но я думаю, что вряд ли мафия еще раз воспользуется его услугами.

– Одна вещь всегда меня интересовала – как Анн-Мари практически передавала деньги дальше по цепочке.

– Я тоже о этом задумывался, и пришел к выводу, что это должно было быть что-то до идиотизма простое. Думаю, она перевозила деньги в жестянках из-под масла. Она имела по две таких жестянки в каждой квартире, и Атертон еще отметил, что они совершенно чистые внутри, как будто ими никогда ие пользовались по назначению. Думаю, она просто всовывала скрученные банкноты внутрь и везла их в магазин, якобы наполнить маслом, а взамен ей давали очередную пустую тару.

– Так просто? Нет, это невозможно!

– Иногда наиболее простая идея оказывается наилучшей.

– Ну, по крайней мере, убийца Анн-Мари получил то, что заслужил, – попыталась утешить его Джоанна.

– Ты говоришь прямо как Диксон. Но ведь это не так. Это получается... просто месть. – Он поглядел на нее. – Я хочу, чтобы ты поняла. – Он запнулся, а потом повторил еще раз, но изменив акцент во фразе. – Я хочу, чтобы тыпоняла.

– Тогда продолжай. Я слушаю.

Он помолчал немного.

– Понимаешь, это все совсем не то, что описывается в детективных романах, когда сыщик или детектив решают некую проблему и отправляются домой пить чай. В настоящей, реальной жизни, если даже тебе удается решить проблему, это только начало. Тебе надо собрать воедино все улики и доказательства, выстроить дело, довести его до суда, и даже после этого бандит еще может уйти. Он может быть оправдан полностью, или по недостатку улик, или выпущен под залог, или бежать, или еще массой других способов вновь оказаться на улицах города. Это своего рода азартная игра. И всегда в то время, пока ты занимаешься делом одного преступника, рядом происходит другое преступление, а ты не можешь быть в двух местах одновременно. Ты никогда не выигрываешь. Ты не можешь выиграть. Ты даже никогда ничего не можешь довести до конца, до самого конца. Они всегда опережают тебя на голову, на полголовы, всегда. А пока ты сажаешь одного, второй продолжает заниматься своим грязным делом, и ты не можешь остановить их всех, и через пару лет тот, которого ты посадил, вновь выходит на свободу и начинает прямехонько с того места, где его остановили. Кажется, что ты ничего не можешь добиться, и в конце концов это начинает сводить с ума. Если ты это допустишь.

Он поглядел на нее, чтобы убедиться, что она следует за его мыслью, и она согласно кивнула.

– У разных людей разные способы борьбы с разочарованием. Конечно же, всегда есть люди, достаточно удачливые или же достаточно глупые, чтобы не чувствовать его – такие, как наш Хант, например. И Биверс тоже, кстати. Атертон борется с этим, отключаясь от работы сразу же, как только может отойти от своего стола, и полностью переключается на свою личную жизнь – вкусная еда, книги, музыка и так далее.

– Играет роль закоренелого холостяка.

– Да. И это действительно как роль в пьесе, если посмотреть шире. Он сам наблюдает, как это у него получается, и шлифует свое исполнение роли. Норма тоже немножко похожа на него, только ее роль – это роль крутого парня в юбке. А есть еще те, что пьют, или принимают наркотики, а некоторые ожесточаются до предела.

– И еще есть ты, – задумчиво проговорила она.

– Я и в самом деле не знаю, как мне пока удавалось справляться со всем этим. Может быть, потому, что я всегда думал – эта работа стоит затрачиваемых на нее усилий. Но почему-то с самого начала именно этого дела такой подход не сработал. Я слишком все переживал, сам не знаю почему, а может быть, это было то самое последнее перышко, которое ломает шею верблюду. Но потом я встретил тебя.

Она замерла, наблюдая за его лицом.

– Ты как-то сказала, что я не воспринимаю тебя как реальную часть своей жизни, и я думаю, что в каком-то плане ты тогда была права.

Она слушала его слова с таким чувством, будто заранее знала, что он скажет дальше, и ею начало овладевать отчаяние. Он пригласил ее сюда, чтобы сказать, что между ними все кончено, он был слишком джентльмен, чтобы сделать это как-то иначе, чем лицом к лицу.

– Ты была тем местом, где я мог спрятаться от мира, – продолжал Слайдер. – Сейчас я это понимаю. Я даже думаю, что я все время частично осознавал это, и с моей стороны было очень плохо использовать тебя таким образом, и в свою защиту и оправдание я могу сказать лишь, что моя нужда в тебе была очень велика. Я был на самой грани срыва и распада, и ты была единственным, за что я мог удержаться.

Она вновь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она все еще не могла до конца поверить, что он собирается расстаться с ней, теперь, когда они нечаянно обрели друг друга вопреки всем шансам, предоставленным обоим судьбой, но она знала, – и зиала это с самого начала, что именно такой конец наиболее вероятен.

– У меня было время все как следует обдумать, пока я был здесь. Это такая возможность, какая редко предоставляется людям, верно? Время, принадлежащее только тебе, и ты можешь им воспользоваться, чтобы правильно все обдумать. Может, именно из-за нехватки времени люди так часто ошибаются в главных вещах в своей жизни. С тех пор, как я женился, у меня не было такого свободного времени.

Вот он и подошел к этому, подумала Джоанна. Она попыталась улыбнуться, но тут же поняла, что не может, да и улыбка тут была бы неуместна. Он смотрел на нее очень серьезно, и от этого выглядел почему-то еще моложе. Какой-то абсурд, мелькнуло в голове Джоанны, он походит на шестиклассника, который собирается объявить о своем заключении, что единственное, в чем нуждается человечество – это мир и гармония.

– Но здесь я был в тишине и покое, только со своим отцом. С ним очень покойно, понимаешь – он не большой говорун. У меня была возможность думать обо всем – и больше всего о тебе. И я пришел к выводу, что несмотря на все, ты – это единственное настоящее событие, которое случилось в моей... ну, за время всей моей взрослой жизни, в самом деле.

Он улыбнулся ей и потянулся через стол к ее руке, подняв ее к губам и нежно поцеловав – знак самой большой нежности, который может дать тот, кто любит. Джоанна подумала, что сейчас не надо говорить больше, чем уже было сказано. Она поднялась и обошла стол. Они обвили друг друга руками, и это было то, в чем они оба больше всего нуждались в этот момент.

* * *
Мистер Слайдер старший вошел в кухню именно тогда, когда наступившие сумерки наиболее благоприятствовали тому, чтобы опустить занавески и включить свет. В кухне он нашел Джоанну, мирно заваривавшую чай, и своего Билла, следившего за поджаривающимися тостами. Стол был уже накрыт, и в кухне было тепло и уютно.

– Привет, папа. Добыл что-нибудь? – поинтересовался Билл через плечо.

Мистер Слайдер, всецело поглощенный стаскиванием ботинок, только улыбнулся ему в ответ. Джоанна оглянулась и встретилась с неулыбающимся взглядом из-под опущенных на глаза бровей, но тем не менее он отвесил ей тяжелый и торжественный кивок.

– Сходил в Хэмптонский лес под конец, – объявил Слайдер-старший, подходя к столу в одних толстых носках и усаживаясь. – Добыл парочку лесных голубей. Приготовишь хорошую еду на уикенд, – В этот момент Джоанна поставила на стол чайник, и он обратился к ней с вежливым вопросом. – Хорошо доехали?

– Да, благодарю вас.

– Ага. Это ты там сжигаешь тосты, Билл?

– Ох, прости, папа.

Отец и сын сидели друг против друга, а Джоанна устроилась между ними и то и дело переводила взгляд с одного на другого. Они были настолько похожи, что это странным образом почему-то чуть не вызвало у нее слезы. Седые волосы мистера Слайдера росли точно так же, как мягкие коричневые волосы Билла, и черты его постаревшего лица и сжатые губы в точности повторялись у мужчины, которого она любила. У отца в лице было нечто, позволявшее безошибочно сказать, что в его жизни была одна, цельная и постоянная любовь, признаки которой не могла стереть даже потеря любимого человека. Он понравился Джоанне, и понравился бы, как она чувствовала, даже если бы он не был отцом ее Билла.

Билл с Джоанной поддерживали разговор за столом, пока мистер Слайдер утолял голод экономными движениями человека, честно заработавшего свою пищу. Когда все покончили с едой, он оттолкнулся назад в своем кресле.

– Почему бы тебе не пойти и развести огонь, Билл? А мы с Джоанной тем временем займемся посудой.

Билл состроил комическую гримасу и послушно вышел в комнату, а Джоанна принялась собирать посуду со стола с то и дело падающим в пятки сердцем. Значит, меня опять собираются предупредить, думала она, и мне придется подумать над тем, что этот милый пожилой человек мне скажет.

– Я буду мыть, а вы – протирать, – предложил мистер Слайдер, – Не хочу, чтобы у вас были руки посудомойки.

Он оказался медлительным и методичным мойщиком и ухитрился надолго растянуть мытье небольшого количества посуды. После нескольких тарелок он искоса взглянул на нее и отлично понял, что она сейчас чувствует. Тогда он быстро и весело улыбнулся ей.

– Не надо так смотреть, девушка. Я всего лишь его отец, и не собираюсь вмешиваться.

– Я не думаю, что это полная правда. Билл уважает ваше мнение.

– Он сказал вам об этом, а? Ну, да, мы с ним очень похожи, за исключением того, что я красивее. И я вам скажу кое-что – вы мне нравитесь.

– И вы мне тоже.

– Ну, и ладно для начала. – Он продолжал методично мыть тарелку. Следующий взгляд в ее сторону был более тяжелым. – Неважное дело, это все. Плохо для всех. Никто не выигрывает, когда мужчине приходится разрываться между двумя женщинами, одна из которых его жена. Мне-то повезло. Я любил мать Билла и женился на ней, и никогда мне не надо было никого другого. Люди много толкуют о том, отчего разваливаются семьи, но этому есть лишь одна причина – люди перестают любить друг друга, или же они не любили друг друга с самого начала. Вы любите Билла?

– Да, но я бы никогда... – Она смущенно остановилась.

– Нет, я не думаю, что вы бы так поступили. – Он выловил яичную ложку и с минуту скреб ее. – Ужасно прилипчивая штука, этот желток. Нет, вы бы никогда не попытались решить за него. Так же, как и я. Я не думаю, что вы способны принимать решения за других людей, да вы и не должны так делать. Беда в том, что Билл слишком чувствительный. – Он неожиданно широко улыбнулся, и оказалось, что у него ярко-голубые глаза. – Я знаю, все родители так говорят. Но Билл всегда был такой – он беспокоился обо всем. Совестливый. Он всегда старался рассмотреть обе стороны любого вопроса и быть справедливым со всеми, это и привело его на тот путь, которым он идет, понимаете? Его совесть опережает его чувства, и это его запутывает. Так, ну эта, кажется, уже чистая. Я не надел очки, так что вам придется приглядывать за моей работой.

Она приняла у него ложку и начала протирать, даже не глядя на то, что делает.

– Что же, по-вашему, он сделает? – Глупостью было спрашивать это, но ведь каждому время от времени хочется, чтобы его убедили.

– Я не знаю. Хотелось бы мне, чтобы я мог вам ответить, потому что, если быть честным, вы мне нравитесь, а вот Айрин мне никогда не нравилась. Она ему не подходила с самого начала – слишком резка, слишком стремится пробиться, слишком смотрит вперед и всегда оценивает вещи по их стоимости. Его мать считала, что она сможет и его сделать пожестче, более пробивным, но я ей говорил, что он и такой, как есть, достаточно хорош для самого себя. Он видит и понимает больше, чем остальные, вот и все. Я даже скажу вам больше – что бы он ни решил, это будет для него нелегким решением. Он будет решать долго, и это время будет для него болезненным. И для вас тоже, – добавил он, оценивающе глядя на нее, – но я считаю, что вы сможете пережить это. И вам же не нужен такой мужчина, который мог бы решить подобный вопрос легко, быстро и просто, верно ведь?

– Нет. Нет, я полагаю, такой не нужен. – Но облегчения ей это признание не принесло.

Некоторое время оба делали свое дело в молчании, пока мистер Слайдер не заговорил вновь.

– Ну вот, последняя ложка, и конец делу. Вы хорошая маленькая работница. И вот что я вам скажу. – Она посмотрела ему в глаза, и он улыбнулся ей. – Я так считаю, что хоть Билл и свернул себе с вами голову, но свернул он ее в правильную сторону. Это может тянуться какое-то время, но я так считаю, что под конец он решит все правильно. Ну, а теперь я хочу принять ванну. Вы еще будете здесь, когда я вернусь?

– Я не знаю, – ответила она, действительно не зная, на какой срок Билл предполагал пригласить ее.

– А-а, ладно вам, вам же неохота прямо сейчас мчаться в Лондон, когда вы только что приехали. Почему бы вам не остаться на ночь? Мы немножко поужинаем попозже и сыграем партийку в карты. Вы в криббедж играете?

– Да, но...

– Тогда все в порядке. Я уже не в том возрасте, когда человека можно шокировать. Оставайтесь, и все будут рады. Достаточно честно?

– Достаточно честно, – ответила Джоанна.

* * *
Ей надо было уезжать на следующее утро пораньше. Она и Слайдер в молчании шли рядом по дорожке.

– Что с нами будет дальше? – спросила Джоанна. – Есть ли у нас будущее, как ты считаешь?

– Я надеюсь на это. Я хочу, чтобы оно у нас было. Это то, чего и ты хочешь?

– Я думала, что ты уже это понял.

Он нахмурился.

– Я хочу быть с тобой честным. Для меня это тяжело сейчас, и будет еще тяжелее. Я был женат очень долгое время; сейчас я даже не могу себе представить, как это – быть неженатым. И потом, есть ведь еще дети – и это важнее всего, то, что есть дети. Они ведь ни в чем не виноваты, чтобы делать их несчастными. Ну, и Айрин тоже, в общем-то. Это не ее вина.

Она слушала эти смертельные для их любви слова, и все аргументы, которые она могла бы выставить против, пронеслись в ее мозгу и остались невысказанными вслух. Если он сам не мог привести те же аргументы самому себе, то ей тем более бесполезно было высказывать их.

– Но, с другой стороны, я просто даже не могу подумать о том, что смогу теперь вынести жизнь без тебя. Ты слишком важна для меня. И если я хочу тебя, значит, я должен что-то сделать для этого, разве не так?

Она только кивнула, благодаря в душе Бога за этого человека, слишком честного, чтобы предположить, что он мог бы спокойно совместить в своей жизни обеих женщин сразу.

– О чем я хочу попросить тебя, и я заранее знаю, что для тебя это будет трудно, это чтобы ты дала мне время. Это потребует времени – пройти через все, что предстоит пройти. Ты сможешь быть спокойной и терпеливой? В самом деле, я не имею никакого права просить тебя об этом, но...

– Я буду терпеливой. Мне тридцать шесть, и раньше я никого не любила. Только, пожалуйста, делай все настолько быстро, насколько сможешь.

Он остановился, повернулся к ней лицом и взял ее руки, зажав их своими забинтованными кистями. Ему нечего было больше сказать. Глядя вниз на их соединенные руки, она попросила:

– Скажи мне кое-что.

– Все, что хочешь.

– Что, ради всего святого, ты делал, пытаясь вытащить этого ветеринара из огня?

Он начал очень медленно улыбаться.

– Я даже и не задумывался над этим. По-моему, это была чисто инстинктивная реакция.

– Какой ты идиот! Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, – отозвался Слайдер. Они пошли дальше к ее машине. – А ты знаешь, что меня повышают? Теперь, когда Райсбрук уже точно не вернется, они назначают меня старшим детективом-инспектором.

Она ошеломленно воззрилась на него.

– Почему ты не сказал мне раньше? Ты должен быть доволен. Но... по-моему, ты говорил мне, что начальство от тебя не в восторге.

– Меня повышают не потому, что мной довольны. Это не награда, потому что они не хотят возобновить дело Остин. Нет, даже не так, это, скорее, утешительный приз пришедшего к финишу последним. Я для них всех был чертовой досадой, соринкой в глазу, так что мне дали месячный отдых и повышение, чтобы я помалкивал.

Теперь она не знала, что и сказать.

– Ну, по крайней мере, Айрин должна быть довольна, – наконец нашлась она.

– Айрин всегда говорила, что меня не ценят. Хоть на этот счет она была права, надо признать. Даже когда меня повышают, это выглядит как-то не по-человечески.

– Не надо... – Но он уже замолчал, остановился и крепко сжал ее руки между своими кистями.

– О, Джоанна, я так боюсь потерять тебя.

– Это не твоя вина. – Она постаралась улыбнуться. – Это все я. Я так долго была бродячей собакой, что теперь кому-нибудь трудно рассматривать меня в другом качестве. За бродяжку никто не отвечает, понимаешь? Можно поиграть с ней, если она подбежит к тебе в парке, но никто не берет ее домой.

Он огорчился.

– Не говори так! Послушай, все будет хорошо. Просто нужно время, вот и все. Будь терпелива со мной.

Он помог ей сесть в машину и наблюдал через стекло, как она устраивается за рулем и пристегивается ремнем, а потом послал ей воздушный поцелуй, и она тронула машину. Перед тем, как свернуть за угол, она оглянулась и помахала ему: веселая и испуганная одновременно – ну, в точности ничья собачонка.

Примечания

1

Жаргонное название полицейских машин.

(обратно)

2

После смерти (лат.).

(обратно)

3

Эскалоп по-деревенски (ит.).

(обратно)

4

В назидание другим (фр.).

(обратно)

5

Раз плюнуть (фр.).

(обратно)

6

Констебль Женского Дивизиона.

(обратно)

7

Суперинтендант.

(обратно)

8

Игра слов: по-французски oeuvre – труд, дело; oeuf – яйцо.

(обратно)

9

По самому факту (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1 Никто не видел коричневых ботинок
  • Глава 2 Все спокойно на Вестерн-Авеню
  • Глава 3 Усыпляющие средства
  • Глава 4 Раскопки ради булочки с маслом
  • Глава 5 Совершенно «забарбиканенный»
  • Глава 6 Бабочка и бегемот
  • Глава 7 Последние меблированные комнаты в мире
  • Глава 8 Где есть завещание, там есть и родственники
  • Глава 9 Другая «рыба»?
  • Глава 10 Сквозь темное стекло
  • Глава 11 Мисс Мира в брюках и «Месть Монтесумы»
  • Глава 12 Острота вины
  • Глава 13 Бесплотная женщина
  • Глава 14 Кого Боги хотят погубить, тому они дают богатство
  • Глава 15 Невезучий коротышка
  • Глава 16 Фальшивка – всегда и везде Фальшивка
  • Глава 17 Синдром бездомной собаки
  • *** Примечания ***