Ужас победы [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Валерий Попов
Ужас победы
повесть
КРЕЩЕНЬЕ
Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку. Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара. Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание – международный молодежный лагерь “Спутник”, куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит. Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу – но зачем? Потом в душной тьме что-то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда. Я выкатился в круг, как колючий шар перекати-поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался – тут все были такие! Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот – все остановились. Спустилась тьма, тишина. – В горы! В горы пошли! – вдруг понеслось по площадке. И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того – негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь – где же еще? Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо! Остатки дороги, какие-то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак – мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его. И наконец путь наш оборвался, причем в самом буквальном смысле: мы оказались над бездной. Замерев, мы стояли на краю, потом наш вожак безвольно разжал пальцы и выпустил факел: кидая искры, тот запрыгал по таким кручам! И, высветив рябь, погас в море. Да-а. Мы стояли потрясенные. Чувствовалось, что номер сей отработан и Данко демонстрирует его не впервой… но… величествен-но! Все стали расползаться по склону, закачались, кидая огромные тени, костры. – Жоз! К нам иди! – Все звали вожака, он благосклонно обходил костры, и я вдруг заметил, что он целеустремленно и стремительно напивается – видимо, это было заключительной, неизбежной и наверняка самой приятной стадией его еженощного подвига. Его суровое лицо помягчело, нижняя твердая губа отшмякнулась, глазки посоловели… впрочем, таким он мне нравился больше! Я оказался с ним у одного костра. – Ты… черепастый! Чего скучаешь – давай к нам! – Он сам вдруг меня позвал, окрестив почему-то “черепастым” на все время нашей с ним истории, оказавшейся длинной. Рядом с ним в волнах света был симпатичный длинноволосый бородач и смуглая, могучая красавица – библейского, почему-то хотелось сказать, облика. Плечо ее грело не хуже пламени… так что… пусть только погаснет костер! – Соня… А ты? – хмельно улыбаясь, проговорила она. – Жоз… Жаирзиньо по-настоящему! – Вожак резко вклинился в наш интим и сжал своей лапищей мою ладошку: все понял? Ясно было, что он местный парень, пробавлявшийся ночной романтикой среди пыльных будней, – мне, впрочем, эта романтика могла выйти боком: пальцы долго не могли расклеиться – даже рюмку не взять. – У нас тут строго! – проговорил Жоз. – Вон отец Кир у нас батюшка… вроде как священник, при нем нельзя! Соня среагировала, криво усмехнувшись, длинноволосый поднял ладошку: – Кирилл вообще-то. А не вообще? Плечо Сони грело все явственней. И вся такая горячая? Жоз, оценив ситуацию и поняв, что Соня, эта Магдалина сих мест, выходит из-под его контроля, нашел мудрое решение, которое одобрил и я. Как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, Жоз протянул мне в отблесках костра стакан водки, и я мужественно, как Сократ цикуту, выпил ее и погрузился в блаженство… Кто-то тряс меня – наверное, Соня… Потом, потом! Проснулся я снова над бездной – уже яркой, сияющей, но оттого не менее страшной. Ноги мои свисали с обрыва, лишь под мышкой струился какой-то кустик с горько пахнущими цветами. Ствол, царапая кожу, явно утекал из-под мышки, и – другого тормоза не было! Я отчаянно закинул голову… лишь бездонное небо с парящим высоко соколом… Зачем я не сокол? Запоздалый вопрос! – Эй! – неуверенно крикнул я. – Не шевелись! – донесся неземной голос. Волосам стало вдруг больно, но зато я поехал вверх. Наконец ноги уперлись, и, тяжело дыша, я уселся. Море поднималось лазурной стеной, светлея кверху. Да-а… сейчас бы реял в этом просторе! Спокойнее было глядеть перед собой. Оказывается, я катился на бутылках по наклонной плоскости – и изрядно-таки вмял их в грунт. Бутылки до добра не доведут. Я обернулся. На коленях – так, видно, было удобнее – стоял Кир, снимая с пальцев мои волосы. – Спасибо! – прохрипел я. Кир улыбнулся. Склон, поросший кустиками, был весь усыпан телами, напоминая поле битвы. Жоз во сне лениво обнимал Соню. Не для Бога берег, значит, – для себя! Нормально. Я встал. Ноги дрожали. Руки, впрочем, тоже. – …Похмелиться? – Кир выковырял из земли бутыль, в которой плескалось. – Не-а! – бодро ответил я. – …Так ты на самом деле, что ли, священник? – не удержался я от вопроса. Мы спускались с горы, навстречу солнцу. Кир поморщился. Ясно, что вопрос: “А на самом ли деле было?” – самый нестерпимый для верующих. – …И воздвиг он в душе своей Храм, – как бы про себя, не для моих неблагодарных ушей, бормотал Кир. – И были стены этого Храма прочней сотни крепостных, и достигали они небес… – А… настоящий храм… есть? – снова не удержался я от бестактности. Кир глянул на меня с сожалением: настоящий Храм должен быть в душе! – но тем не менее кивнул на пыльный купол, поднимающийся над крышами поселка. Но что-то я не заметил там креста. “Механический цех, наверное”, – подумал я. В те годы многие храмы были механическими цехами. Спустившись, мы шли по пыльной улице. Кир молчал. Потом он распахнул калитку в высоком заборе, и мы вошли в заросший дворик, поднялись на крыльцо. В полупустой комнатке пыльный луч солнца косо бил в пол. Мы постояли молча. – Вот здесь… в этом луче… я и увидел, – выговорил Кир. Я изумленно поглядел на него… нормальный вроде парень? И Кир четко просек мой взгляд, усмехнулся: – Да… абсолютно нормальный парень… в университете учусь… - С последним словом он явно замешкался, не сказать ли “учился”. - И вдруг!.. Отдыхать приехал… вот эту комнатку у Жоза снял… Мы молчали. Надо было говорить дальше, но я испугался, верней – разволновался. С чего бы это? Да просто мне понравился Кир, из пропасти, можно сказать, вытащил меня… А теперь, боялся я, начнется что-то мучительное – придется кивать и улыбаться. С трудом. Вряд ли “знамение”, о котором порывается рассказать Кир, окажется качественным, наверняка что-нибудь несусветное и при этом ужасно банальное: златые одежды… полный любви взгляд… что-то есть в этом невыносимое. – А почему, кстати, – Жоз? Что за имя? – “заинтересованно” воскликнул я. От этого “кстати” Кира покоробило. Ничего себе “кстати”!.. Явно – ни в грош не ставят его слова! – …А-а… чушь! – после долгой паузы ответил Кирилл. – В футбол он играл за местное “Торпедо”. Жаирзиньо прозвали его. Жоз, короче. Кир отводил глаза, явно обиженный моим отношением. Но что я мог? С горящим взглядом выслушивать его, страстно поддакивать? Это и ему бы показалось дурным вкусом! – В общем, был я в местной епархии… – Закрывая тему, Кир безнадежно махнул рукой. Вот и хорошо! Я давно уже переминался с ноги на ногу, мечтая выскочить. – Вопрос, наверное, неуместный… но сортир где? – Во дворе, разумеется, – холодно сказал Кир. Прямо через заросли я устремился к “скворечнику”. – Эй, черепастый! – донеслось до меня. Помнит, оказывается! Я послушно застыл. Жоз входил в калитку. – Вербовал? – Он кивнул на окно постояльца. Что я мог ответить ему? – Сонька тоже говорит – креститься… Но ее я понял: у нее венчанье на уме! Я только знаю, что у меня на уме. – …А что команда скажет?! Тренер? – напирал Жоз. – Так передай ему… – Он кивнул на окна Кира и характерным жестом стукнул по сгибу руки. Почему я должен “это” передавать?! К счастью (оказывается, и счастье ходит рядом), Кир сам вышел на крыльцо и все увидел. Жоз, неожиданно смутившись, начал чесать сгиб руки. – Ну что… может, опохмелимся? – Кир неожиданно вынул из сумки бутылку. Вот это гуманный жест! Потом я все же добрался до “скворечника”, сидел там, пытаясь отвлечься, с куском газеты в руках: “Когда же коммунист станет настоящим хозяином производства?!” Тоже вопрос! Мне-то казалось, что он давно уже стал! “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него н б ачало быть, и без Него ничто не н б ачало быть, что н б ачало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”. Кир бормотал это безо всякого выражения. Все в липком поту, мы поднимались с ним по спиральной дороге, никуда не сворачивая, и наконец уткнулись в железные ворота с табличкой: “Санаторий „Горный воздух”. Управление делами ЦК КПСС”. – Мне кажется, мы не туда идем, – сказал я, но Кир не прореагировал. Он уверенно вошел в калитку, помахав пальчиками женщине в будке, и я за ним. “Вход в Иерусалим”? Тут было совсем другое дело! Песчаные желтые дорожки, окаймленные цветами, повсюду строгие стрелки: “Терренкур № 2”, “Терренкур № 8” – просто разбегались глаза! К счастью, никто из членов ЦК навстречу нам не попался, а то пришлось бы бухаться на колени! Зато вдруг выскочил, весь красный, как клюквинка, лысый маленький человечек в шароварах и тапочках – гораздо более известный, чем любой член ЦК, – знаменитый актер-режиссер Марат Зыков. Этот-то везде!.. Но действительно – гений! Мы с восхищением глядели, как он сбегает с горы, быстро переставляя крохотные тапки. МБЧ – маленький большой человек – так звали его в кругах интеллигенции и, может быть, еще где-то. – Не курить! – пробегая, вдруг рявкнул он мощным басом, и мы с Киром, восхищенно откинув челюсти, выронили папироски. – За водкой помчался! – Глядя ему вслед, Кир усмехнулся. Он все, похоже, тут знал. Меня появление МБЧ тоже взбодрило – все-таки “наш человек”, хотя признает ли он нас за “своих” – довольно спорно! Мы поднялись наконец на плоскую проплешину горы, к затейливому дому, окруженному террасой с витыми колоннами. Тут, видимо, само Политбюро и отдыхает? Куда идем? Кир тем не менее уверенно поднялся, открыл высокую витражную дверь: светлый деревянный кабинет, уставленный стеклянными медицинскими шкафчиками, за столом сидела Соня в белом халате и писала. Нас она приветствовала, лишь подняв бровь. Волевая девушка! – Ну что? – проговорила наконец она, бросив ручку. – Я – глас вопиющего в пустыне, – улыбнулся Кир. – А-а… Я поняла – бесполезно все это, – подумав, сказала Соня. – О какой “пользе” ты говоришь? – саркастически усмехнулся он. - Я предлагаю тебе Вечную благодать, а не “пользу”! – С этим… говорил? – хмуро осведомилась Соня. – Как-то ты слишком утилитарно… принимаешь веру! – А кто тебе сказал, что принимаю? Я тоже не понимал Кира: зачем вербовать верующих в санатории Политбюро? У них своя вера! Лишь потом, узнав Кира поближе, понял, что главное для него – быть на виду. Дверь открылась, и в кабинет ввалился сам Плюньков – лицо его было слишком знакомо по многочисленным плакатам. Сейчас он дышал прерывисто, по квадратной его плакатной ряхе струился пот, челка растрепалась и прилипла ко лбу. – Ну как… Софья Михайловна? – пытаясь унять дыханье, выговорил он. – Теперь вы верите… в мое исправленье? – Он робко улыбнулся. – Будущее покажет! У вас десятидневный курс! Идите, – жестко произнесла Соня. Вот это да! Послушно кивая, Плюньков вышел. – В общем, не созрела! – почти так же жестко, как Плюнькову, сказала Соня. – Созрею – позову! – Я не какой-то там… член ЦК… чтоб ты мной помыкала! – Губы Кира дрожали. – Ты соображай… все-таки! – гневно произнесла она, многозначительно кивнув куда-то вбок, где, видимо, отдыхали небожители от изнурительных тренировок. – Я здесь вообще больше ни слова не скажу! – Кир гневно направился к двери. Я за ним. Мы почти бежали вниз по тропинке. – Ты… крестить ее хочешь? – наконец решился спросить я. – Это наше с ней дело! – проговорил Кир обиженно. “Пришел к своим, и свои Его не приняли”… Я тоже Книгу читал! – Может, она начальства боится? – Я попытался ее оправдать. Но Кир, как понял я, больше обижен был на свое “начальство”. – Если бы Христос ждал… разрешения местного начальства… мы до сих пор жили бы во тьме! – произнес Кир, и мы вышли за калитку. Да-а-а… Высокие его порывы явно не находят пока поддержки – даже среди близких. – А я… в этом качестве… не устрою тебя? – вдруг спросил я неожиданно для себя. Кир остановился. …Теперь уже просто так мне не выбраться отсюда! Умею влипнуть! Однажды на Финляндском вокзале какой-то человек дал мне ведро в руки и просто сказал: “Держи!” И я держал, пока он не вернулся, и даже не сказал “спасибо” – а я из-за него опоздал на электричку. “Нет добросовестнее этого Попова!” – говорила наша классная воспитательница с явным сочувствием, и от слов ее – начиная с первого класса – веяло ужасом. Подтвердилось! Проснулся я в комнате Кира. Судя по наклонному лучу солнца, было утро. Как раз в этом пыльном луче, по словам Кира, он видел Знамение. А я отвечай! Я с отчаянием глядел на луч. Мне-то он явно “не светит”! Я не готов. Я спал в брюках, на полу, на тонком матрасе. В бок мне вдавливалось твердое: финка! Этой весной мы ехали из Мурманска, где с представителями нашего КБ плавали, размагничивая подводные лодки, – такая суровая профессия мне досталась от института. На обратном пути на станции Апатиты в вагон сели вышедшие уголовники и стали довольно настойчиво втюхивать нам свою продукцию – выточенные в лагере финки с прозрачными наборными рукоятками. Да, тут они были мастера – нож, как говорится, просился в руку. С той поры я с финкой не расставался. Ради чего? С этим ножом, как и с подводными лодками, впрочем, мне страстно хотелось разлучиться – и как раз с этим отпуском я связывал смутные надежды. Сбылось? Я смотрел на луч. И вдруг по нему прошла волна – золотые пылинки полетели вбок воронкой, словно от чьего-то выдоха! Я застыл. Стало абсолютно тихо. Потом в голове моей появились слова: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Что это? Я оцепенел. Пылинки в луче сновали беспорядочно. Сеанс окончен. “Дым и корова”. Откуда они? Похоже, пришли оттуда, и специально для меня. Кто-то уже произносил это на земле? Или я первый? “И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины”, – вспомнил я. Накануне почти до утра читал книги, которые дал мне Кир. Готовился! “Нет добросовестнее этого Попова”. От этого не отвязаться уже, как и от “дыма и коровы”. Дверь скрипнула. Вошел Кир. – Ну… все готово! – проговорил он. Выйдя на крыльцо, я бросил финку, и она, кувыркаясь, улетела в бурьян. Церковный двор неожиданно понравился мне. Хмурые мужики с ржавыми трубами проходили мимо, на сваленных в углу досках выпивали хулиганы. Все настоящее! Жизнь, а не декорация, не ладан и не елей, а папиросный дым! Мы вошли с Киром внутрь. Совсем недавно еще – или до сих пор? – это был механический цех: по стенам стояли тяжелые верстаки с привинченными тисками. Местами напоминает камеру пыток – для нас, первых христиан, вошедших сюда. Мы с Киром точно первые после огромного перерыва. Над пустым алтарем висел плакат: “Делись рабочим опытом!” Делимся. Зябко как-то! Что скажет начальство? Явно не одобрит: земное начальство уж точно. И в большей степени это крещение для Кира, чем для меня. Впрочем, какие-то прихожанки тут уже были – явно неравнодушные к Киру, молодому длинноволосому красавцу, и, похоже, – ко мне. – Ишь какой сокол к нам пожаловал! Я б с ним пошла! – сказала одна старушка другой, и это мне понравилось. Уважают! Соня и Жоз следовали за нами, тоже явно волнуясь, хотя волноваться в первую очередь надо было мне. Что я, впрочем, и делал! Главное – тут еще пилили и колотили. Но, поглядев на наше шествие, рабочие переглянулись и вышли. Святое дело им было явно по душе. – Встань тут, сын мой! – проговорил Кир торжественно. Он был одет соответственно, хотя и не во всем положенном облачении: мы подпольные христиане, нам можно и так. Но действительно: можно ли? Это нам предстоит решить. И Ему. Откликнется ли? Я почему-то чувствовал, что – да. Впрочем, это чувствуют все, кто этого хочет. И механический это цех или церковь – не так существенно!.. Я настроился. Кир с тихим бряканьем установил подставку, уложил книгу. Какой-то мальчик принес светлую купель с заклепками, явно сварганенную в этом цеху. Потом туда звонко полилась вода. Я стоял не двигаясь. Наверное, торжественно и надо стоять? Последний раз я волновался так, когда меня исключали из комсомола. Но тут вроде бы не исключают, а принимают? Куда? Уже когда мы подходили к церкви, Кир сообщил мне, что “прежний” я сейчас умру и возникну новый. Раньше бы надо сказать! Жалко прежнего-то. – Стой спокойно, сын мой! – проговорил Кир благожелательно. - Символ веры ты знаешь хотя бы? – Учил, – ответил я растерянно, как первоклассник. – Тогда разуйся. И засучи штаны. Присев на скамью, я разулся и уже босой встал с ним рядом. – Я буду творить молитву, а ты повторяй. И когда я произнесу: “Отрекохося!” – повторяй с чувством! – Хорошо, батюшка! И пошла молитва. Какие странные, тревожные слова! Смысл их вроде бы понятен, но они гораздо глубже смысла и страшней… “Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым”… – Отрекохося! – прогудел Кир. – Отрекохося! – повторил я. Потом, сделав паузу, он вынул из шкатулки пузырек и кисточку, обмакнул и липким, сладким, душистым веществом сделал крест на лбу, на устах, на запястьях и сверху – на стопах. Каждый раз я вздрагивал. Потом вдруг, приблизив лицо, крестообразно подул мне на лоб. Про это я раньше не знал – и разволновался особенно. Потом он велел приблизиться к купели и сперва, зачерпнув ладонью, поплескал водой мне за шиворот, на грудь, а потом весело и как-то лихо вдруг макнул меня головой, надавив на затылок. Потом я ошеломленно распрямился, изумленно озирался. Неожиданно было! И словно глаза промыло: все стало светлей! Потом мы выходили из церкви. От капель, оставшихся в ресницах, все вокруг сияло. Я посмотрел на купол – креста не было, и вдруг солнечные лучики там скрестились и ясно сверкнул крест! Потом я вытащил из брюк ручку, бумажку и записал: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Кир умильно смотрел на меня, думая, что я записываю какую-то молитву. Бутылка на столе опустела. – Ну… что теперь делаем, народ крещеный? – Кир, чуть заметно зевнув, поднялся. …Уже все? А я-то думал, что мы с ним теперь все дни будем проводить в душевных беседах. Всегда я так: лечу куда-то с восторгом, и – мордой об столб! Кир демонстративно мыл рюмки. Все правильно. Теперь он будет многих крестить – с моей-то легкой ноги, и что же: теперь каждого поселять у себя? Я тоже поднялся. Как ни странно, наиболее расстроенным выглядел как раз “народ некрещеный” – Соня и Жоз. Начиная с церкви они глядели на меня не сводя глаз и явно чего-то ждали: то ли я превращусь в зверя какого-нибудь, то ли сразу в ангела? Отсутствие внешних изменений будоражило их: как же это? Соня чуть было карьеру свою не поставила на карту ради этого… ради чего? Я старался, как мог, – глядел радостно, улыбался светло: вот, мол, что сразу же делается, буквально на глазах! Они были явно озадачены: что-то, конечно, есть… но вот он сейчас уедет и увезет разгадку с собой, так и не узнаем, было ли что? Но чем я им мог сразу помочь? Уже чувствовал себя виноватым… Да ну их! Поеду! – Так ты куда теперь? – Кир вложил в этот вопрос всю свою душевность, оставшуюся на мою долю. – Я?.. Да в Крым, наверное, махану! – проговорил я беззаботно. Не болтаться же тут у них под ногами, позоря полученное звание… А так – останется светлая тайна. – Мы с тобой! – неожиданно заявил Жоз. -…В смысле – до парома проводим. Надо же, как их проняло! И Кир тоже решил проводить. Все-таки я у него первый, и неизвестно, будет ли второй? Оделся почему-то как хиппи – не скажешь, что батюшка… “Батюшка” он пока что лишь мне. А Соня, наоборот, гляделась торжественно – изысканный наряд “от купюр”, Жоз тщательно причесал свою буйную голову. В последний путь, что ли, провожают меня? Мы томились на асфальтовом пятачке. Развернулся автобус. Из кабины вылез крупный, основательный мужик в белой рубахе и черных нарукавниках… тоже, что ли, принарядился? Окстись! Ничего особенного не происходит – вон полно народу помимо тебя! Жоз подошел к водителю: – Здорово, Богун! Тряс ему руку, при этом многозначительно, как мне казалось, поглядывая на меня, потом на водителя: гляди, мол, кого везешь! Кого – кого!.. Скорей бы это кончилось – с ходу напьюсь, расслаблюсь, сброшу с себя эту епитрахиль – тем более не знаю, что это такое! Богун все же что-то почувствовал, внимательно глядел на меня. Я быстро влез в автобус – дайте спокойно уехать, не терзайте меня. Тут, наверное, половина крещеных, судя по возрасту… причем – нормально крещенных, не то что я! – Подвинься, что ли! Жоз! И вся компания тут же! Что им от меня надо? Слово?.. не созрело еще! Почему я главный-то оказался? Вон пастырь, Кир, – к нему обращайтесь… но он как-то увернулся, с усмешкой на меня поглядывает: ну-ну… Запряг! Сейчас что-нибудь отчебучу, и все – коту под хвост! Дождетесь! Подмигнул игриво Соне, но ответный ее взгляд был суров и требователен: работай!.. Кем? Много на меня повесили – все проблемы свои. Я их должен решать? Сами креститесь – и вперед! Подопытный кролик! И для Кира, судя по его взгляду, – тоже. Ну, поехали, что ли? Чего стоим? Наконец задребезжало! С глухим завыванием в утреннем тумане тянулись в гору. Все, прикорнув, досыпали. Я один, значит, должен быть начеку? Но постепенно все просыпались, поднимали голову, недоуменно вглядывались… Что это? Сперва выскакивали еще иногда из тумана темные грани скал, камни у дороги, но все постепенно заволокло. Некоторые даже резко привставали, словно скидывая с себя остатки сна, – надеясь, что это им снится… Да нет! Соня и Жоз поглядывали на меня с тревогой: на небо, что ли, забираешь нас, так сразу? Ждали чуда – и получите! Пожалуйста. Умиротворенно прикрыл глаза. А они стали с тревогой смотреть на Кира: ты тогда ответь. Но Кир сидел отрешенно-умиротворенно – мол, я свое сделал. Дальше – он. Почему это? Туман стал абсолютно непроницаемым, глухим, сипенье двигателя доносилось еле-еле. Ощущение, что и он куда-то уходит от нас, а мы тут остаемся. За что? Тут, я думаю, каждый, и крещеный и некрещеный, тайно молился: вывези куда-нибудь! Молитвы были услышаны – туман стал лететь отдельными клочьями, потом из мглы вылезло окно. Мотор, хрюкнув, замолк. Двери с шипением разъехались. Куда прибыли? Похоже, Богун этого тоже твердо не знал. Выпрыгнув из кабины, закинул руки за голову, несколько раз прогнулся, потом огляделся. Потом стал подниматься – видимо, на крыльцо: голова скрылась. Исчез. Нашего человека, тем более на Кавказе, трудно чем-нибудь испугать. Народ стал выходить, закуривать – но разговаривали негромко, словно кого-то побаиваясь. Вошли в туманный зал. Нормальная как бы станция. Предлагаю считать ее нормальной! Вон даже буфетчица, буфет! Показывая всем пример, взял чаю, уверенно сел за стол. Никакой мистики… Нормальный ход. Впрочем, все и беспокоились об обычном: – Чего встали? Надолго? Ну а что нам туман? Водитель сидел не отвечая, грел руки о стакан. Потом снаружи приблизился ритмичный стук. Оборвался. И тишина. В окне появился белый череп. Мотоциклетная каска. Вошел гаишник в белых нарукавниках. Оглядевшись, увидел Богуна, подсел к нему и что-то шептал ему на ухо. Шепот шелестел на всю комнату, но был неразборчив. Все смотрели туда не отрываясь. Шепот оборвался. Богун сидел неподвижно, опустив голову. Потом поднял глаза, поглядел на милиционера. Потом встал. Гаишник как-то слишком радостно похлопал его по плечу. Так радуются, когда снимают с себя ответственность и вешают на другого. – Поехали, – вяло сказал Богун и вышел, стукнув дверью. На ощупь нашли автобус. Влезли в него. Молча расселись. Тихо задребезжало. – Просьба пристегнуть ремни! – рявкнул Жоз, и все неуверенно хохотнули. Самым правильным, конечно, было остаться. Все это понимали… но почему-то все послушно поехали. Завывание мотора, тихое, осторожное, то выныривало, то куда-то проваливалось. Вдруг пролетело “окно” – и лучше бы оно не пролетало: все увидели, что мы катимся по краю пропасти с еле видной пенистой речкой на дне. Все рванулись в эту сторону – поглядеть, также дружно испуганно отпрянули. – Сидеть… твою мать! – рявкнул водитель. И слева “окно” показало пропасть! В обычную погоду это привычно… но сейчас! Вдруг все явственней стала проявляться какая-то гирлянда – словно повесили в облаках огромную елку. Прояснялось: скопление машин! Что случилось? Мы въезжали в “гирлянду”… Пожарные! “Скорые помощи”! Все ринулись к правым окнам. Автобус явственно накренился, легко и головокружительно. – Сидеть, твою мать! – заорал Богун. Все отпрянули, но успели увидеть: на дне пропасти, уткнувшись в речку, лежал автобус. Уткнулась, точней, лишь задняя половина – передняя валялась отдельно. Мощные струи лупили вниз, рассеиваясь на склоне, – и это, похоже, было единственной пока связью между теми, кто наверху, и теми, кто внизу. Все застыли в креслах: больше заглядывать туда никто не хотел. Под нашими окнами проплыл гаишник, равномерно размахивающий палочкой: проезжайте, проезжайте! Он проплывал медленно, его палка успела помахать во всех окнах. Проехали. Потускнели сзади огни, и снова вокруг не было ничего, лишь тихое, сиплое, настойчивое, иногда как бы вопросительно замедляющееся зудение мотора. Он словно спрашивал: может, дальше не стоит? Ведь не видно же ничего! И Богун словно подстегивал его: надо! Во я влип. Ехал бы один – другое дело. А так – Соня с надеждой вцепилась в руку! Кир глядел строго и требовательно: ну, мол, показывай себя! Но я бы предпочел сохранить конспирацию: даже перекреститься – не поднималась рука! И никто не крестился. Во люди! Отчасти это восхищало меня. Беременная женщина у заднего стекла вдруг заговорила и говорила уже непрерывно. Никто не перебивал ее, хотя впечатление было жуткое. Никто и не вслушивался в смысл, да смысла и не было, что-то вроде: “Закрой форточку, Валя простудится! Опять ты поздно пришел”… Мы плыли в этом ужасе, и никто не решался его прервать: казалось, от резкого движения и даже звука можем опрокинуться. Наступило полусонное успокоение: пока говорит – едем… едем, пока говорит! Туман стал вдруг оседать, лежал волнами под окнами. Или, может, это мы взлетаем? Вид как из окна самолета! Под тучами – гигантская пустота? Женщина вдруг умолкла, и по салону словно прошла волна холода. И тут же из тишины вынырнул мотор – бодро сипящий и словно бы отдохнувший! “Молоко” было разлито абсолютно ровно, но что в нем скрывалось? Даже в затылке водителя мне почудилась неуверенность: каких это просторов мы достигли? Не бывает – во сне даже – дорог такой ширины!.. Не дорога это!.. А что? Тем не менее мы тихо катились. Какая-то уже апатия: будь что будет! Вдруг водитель приглушил двигатель, остановил автобус, сцепил кисти на затылке и сладко потянулся. Мы стояли. – Что там… что еще? – понеслось по салону. И – волна счастья! Под нашими окнами из тумана торчали кудрявые бараньи головы, похожие на маленькие завихрения тумана, готовые вот-вот рассеяться. Но они не рассеивались! Они обтекали нас с двух сторон, причем широкой полосой. А там, в отдалении, торчит голова лошади… Ровное место! Лошадь дважды неуверенно прыгнула… Стреножена? – Доктора!.. Есть тут доктор? – заговорили сзади. Беременная женщина вырубилась, повесив голову. – Откройте двери! Все из салона! Нужен воздух… или помогите вынести! – Соня уже командовала вовсю. Когда мы подъехали к Морскому вокзалу, было уже темно – и словно огромный яркий дом опускался за горизонт: паром полчаса уже как ушел! Поглядев ему вслед, все потянулись к вокзалу: придется тут ночевать, следующий – утром. Но у входа в эту величественную стекляшку возникла вдруг статная женщина в форме с погончиками – и никого не пускала внутрь. – У нас дневной вокзал, у нас не ночуют! – горделиво говорила она, будто бы звание дневного вокзала дается за выдающиеся заслуги и ей есть чем гордиться. – Я же объяснила вам! – корректно повторяла она особенно непонятливым. “Неужто эта темная масса не может отличить дневной вокзал от ночного? – В глазах ее была скорбь. – Когда же мы воспитаемся?” Автобус стучал мотором, но почему-то не уезжал. Я представил его ночное странствие – и не позавидовал ему. И тут, впрочем, было несладко. Пошел дождь – сперва отдельными каплями, потом сплошной. “Говорящая женщина”, видно не очень все понимая, полезла под протянутой рукой “стерегущей”, которой та перекрывала дверь. – Остановитесь, гражданка, имейте же человеческое достоинство! – гордо произносила “стерегущая”, но потом, “потеряв всяческое терпение”, крикнула: – Вася же! “Вася же” выскочил, натянул покрепче милицейскую фуражку, потом взял голову лезущей напролом женщины, резко сжал ее под мышкой, явственно что-то хрустнуло – может быть, его кость? Потом мильтон поднял руку, чуть отстранился и пихнул ее в лоб – она попятилась и безжизненно упала. – Я говорила же вам! – торжественно произнесла дежурная, указывая на упавшую тетку как на неоспоримое доказательство собственной правоты. – Ну вот… – проговорил кто-то рядом. Я и сам чувствовал, что “ну вот”. Господи, если бы я не крестился, не взял бы на себя эту радостную ношу… сказал бы что-нибудь и ушел! А так… я тяжко вздохнул, нагнулся, взял с пляжа (тут все было пляжем) мокрый булыжник, поднял в руке, завел его за спину… Какой-то участок мозга работал трезво, насмешливо спрашивал: “Ну и что? И куда?.. В дежурную?.. В мильтона? Просто в стеклянную стену?” На краю плоской крыши стояли буквы “СЛАВА КПСС!”. Ну уж точно, что не туда! Но обратно его уже не положишь! А-а-а! Куда бог пошлет, как говорили мы в детстве, кидая мячик. Куда бог пошлет! Но просто так здесь стоять мне уже нельзя! Рука мощно пошла вперед и вдруг в последний момент, почти на грани расставания с булыжником, словно наткнулась на какую-то скользкую горку и взмыла вверх – даже плечо хрустнуло: не вывихнулось ли? Булыган, взлетев, звонко вдарил по букве К в заветном слове и, упруго отскочив, пролетел над плечом дежурной и рухнул к ее ногам. Вася, опомнясь, кинулся ко мне, ухватил за волосы, собираясь и мою голову раздавить под мышкой. – Не надо… я сам! – проговорил я быстро. Легкая тяжесть… легкая тяжесть… – бормотал я. – Легкая тяжесть… Откуда она взялась? Вдруг среди ночи откуда-то появились эти слова, причем без каких-либо причин или объяснений, но при этом было сразу же абсолютно понятно, что они не отвяжутся, пока я их не пристрою куда-нибудь. Такие “видения” являлись мне часто, и все они хотели, чтобы я их пристроил. Но куда их пристроить-то? Я ж ничего не пишу! Честно! Волновался некоторое время, потом забывал. Но если честно – все помнил, хотя с легким недоуменьем: что есть они? Вот “легкая тяжесть” вдруг появилась, а у меня еще “дым и корова” не пристроены! “На пороге нашего дома лежат дым и корова”… И что? Я заерзал на унитазе. Хотя особо на ём не поерзаешь – чугунный. Видимо, чтоб я не мог его разбить и осколками вскрыть себе вены. По-видимому. По-быстрому. Удивительная какая-то бодрость – абсолютно не хочется спать, хотя обстановка вполне располагает. Легкая тяжесть. На нижних нарах привольно похрапывает мускулистый тип в наколках. “Гера” – по бицепсу. Можно было бы ему подколоть две буквы – будет “Геракл”, но по коже писать не решаюсь – я и бумаги-то боюсь! Легкая тяжесть… Может, ситуация моя – легкая тяжесть? Я бы не сказал: с этими буквами на крыше я, похоже, влип! И кто толкнул под руку? Кто – кто!.. Зря я, похоже, с ним связался: он играет по-крупному – а я больше по-мелкому люблю! И вот тут пытаюсь уйти от ответственности, на нары принципиально не ложусь, ночую на унитазе. На нары лечь – значит, почти признаться в злом умысле, а так – я абсолютно ни при чем, случайно сюда зашел. Просто люблю, видите ли, на унитазе ночевать, а что такое нары – даже не понимаю. Совершенно неуместный тут оптимизм… Легкая тяжесть, легкая тяжесть… куда ж тебя деть? Вот утро придет – будет тебе “легкая тяжесть”! Ну что ж. Считаем – пристроил. Я спокойно уснул. – Да, паря, задал ты нам задачу! – Чубатый следователь (а может, дознаватель?) почесал у себя в кудрях. Второй, абсолютно лысый, хоть молодой, смотрел на меня, как мне показалось, с сочувствием. Да, их тоже можно понять: дело не из заурядных! Мне надо “легкую тяжесть” куда-то пристроить, им – меня! Не зря я связывал с моим отпуском большие надежды! Сбылось! Хотя что именно – не ясно пока. Конечно, им со мной явно нелегко: кинул камень, причем не в блудницу, а в достойную женщину, наверняка члена партии, причем кинул еще таким извращенным методом – отпружиня от КПСС! – А может, нет политической окраски? – попытался взбодриться. - Не видел никто! – Скажи лучше, кто подначил тебя? – спросил чубатый. Есть окраска! Сказать им – Кто? Все равно не достанут!.. Но начинать отношения с Ним с доносительства? Вряд ли тогда полюбит! – На что… подначил-то? – заныл я. – Не дури! – рявкнул лысый. – Твои же дружки расскажут нам… что ты допускал… неоднократные выпады в адрес КПСС. Да я и слова-то такого не знаю! – хотел воскликнуть я, но не воскликнул. Усугубит!.. Ну, дядя, подвел Ты меня! – я глянул вверх. В политику вмешался? А говорил, что лишь небесный царь нас интересует. Сказать? Тогда чем я буду лучше Иуды? Ничем! Охо-хо, тошнехонько! – как мой земной батя говорит. Лысый, шепнув что-то на ухо чубатому, быстро вышел. Чубатый, к моему изумлению, проводил его ненавидящим взглядом. Потом вдруг пригнулся ко мне и зашептал: – Ты правильно сделал! Молоток! Я сам ее, суку, ненавижу! Я в ужасе отпрянул. Кого… он ненавидит? Я похолодел. Не целил я ни в какие буквы, случайно рука подвихнулась, камень швырял абсолютно аполитично. – Кого… ее? – произнес я шепотом минуту спустя. Неудобно, наверно, оставлять без ответа его горячий порыв? – Ее, суку… Совдепию нашу! – произнес чубатый почти вслух. А-а-а… Совдепию… Я вытер внезапный пот… это полегче, наверное, чем КПСС… хотя не намного. – Я тебя вытащу, – шепнул чубатый. Ч-черт! Такого горячего взаимодействия я не ждал! То есть слышал, конечно, что они парами ходят: один следователь злой, другой – добрый… но не в такой же степени? Я даже засмущался – его любви я вряд ли достоин: аполитично ведь кидал, честное слово!.. Но ему неловко, наверное, это говорить? Значит, обмануть его в лучших чувствах? Я вздохнул. Явился лысый, бодрый и веселый. – Ну вот, с дружками твоими побеседовали! – Он потер ладошки. - Подпишут как миленькие все, что надо! Но ты их должен понять! - Вдруг обнаружилось, что и он добр. – Твой дружок Жоз… без футбола – пустое место. А Кир твой… в священники метит! Так в патриархию уже вызывали его – дали понять, что в ближайшем будущем!.. Сам понимаешь, без нашего благословения… – Он развел маленькие ручонки. – Вот так. Ну а девка твоя, – (моя?) – сам понимаешь, своей работой повязана! Он налил из пыльного графина воды и с наслаждением выпил. – Ну, а ты как? – Он дружески глянул на меня. – Я как? Да пока никак… – промямлил я. – Поможем! – бодро проговорил лысый и, что-то шепнув чубатому на ухо, вышел. Тот с ненавистью поглядел ему вслед и прошептал: – Сталинист херов! Хочет пресс-хату тебе прописать! – А… что это такое… пресс-хата? – пролепетал я. – Да примерно то же самое… что просто пресс! – Он жалостливо глядел на меня, словно прикидывая: выдержу ли? – Ну ничего… я все тебе сделаю, – шепнул он тихо настолько, что мне как бы и померещилось. Что – все? Все для пресс-хаты? С этим вроде бы и лысый справляется?.. Расспрашивать было неудобно. – Уведите заключенного! – подняв трубку, вдруг рявкнул он. Приученный уже к шепоту, я вздрогнул. Полуголый тип с татуировкой “Гера” явно теперь проявлял ко мне интерес: видно, проинструктирован. – Ни за что взяли? Понятно! – абсолютно издевательски повторял он. Стукнула, откинувшись, дверь, и вошел еще один – ничуть не лучшая харя… “Не лучшая харя” – это я запомню. Надо запомнить! Какая-то просто болдинская осень в тюрьме! – Шо… этот? Тю! – проговорил вошедший разочарованно, увидев меня. – Ничего… меньше работы, – усмехнулся Гера. – Наверх давай… оттуда падать будешь! – скомандовал вошедший. Я покорно полез. Ну что ж… если хочет Бог, чтоб я пострадал по политическим мотивам, – пострадаю по политическим… Хотя логику Его отказываюсь понимать! Почему-то вместо радости – всякие гадости! Ну хорошо. Как надо падать? Две пары добрых глаз всплыли у койки. – Нам велено тебе кости переломать, – проговорил ласково Гера. - Но ты нравишься нам… Мы по-другому сделаем. Как? – Полотенчиком обвяжем тебя, – прошептал он. – Видок будет что надо… зато кости целы. Что-то все тут перешли на шепот. – …Полотенчиком? – обрадовался я неизвестно чему. – Полотенчиком! – ласково подтвердил Гера. Он вытащил из-под своего матраса вафельное полотенце, “выстрелил” им, растянув резко, как бы демонстрируя, словно фокусник: ничего нет. Потом он вдруг открыл “барашек” на трубе, пустил в унитазе воду, окунул туда полотенчико, поболтал им. – Извини, что из параши, из крана плохо текет! С неослабевающим интересом я смотрел за их приготовлениями… зачем мочить-то? – Сейчас мы тебе железную маску сделаем… но ты не боись! – проговорил напарник Геры. Не бояться? А что, интересно, другое они мне предложат? – Не боись… зато своими ногами уйдешь! – успокаивающе шепнул Гера. – После нас это редко кому. Ну… спустись. – Как… самостоятельно? – поинтересовался я. Переглянувшись, засмеялись. Значит, самостоятельно. – Садись! Я уселся. Надо настроиться – будто я у зубного врача. – Без этого, сам понимаешь, не обойтись! – дружелюбно проговорил Гера, вытягивая из сапога финку… точно такую, как я выбросил в бурьян! – А… зачем? – Я не мог отвести глаз от этого предмета. – Дырки проделывать! – Зачем? – Ну… дышать ты собираешься, нет? – дружески заржали. – И для глаз дырки сделаем, если хочешь! – расщедрился Гера. – Н-не надо. – Ну… прощай! – насмешливо произнес Гера. В каком смысле? – хотел было спросить я, но не успел. Кто-то один – не успел разглядеть, кто – положил лапу мне на голову, удерживая в неподвижности, а второй натянул на лицо мокрое вонючее полотенце и, перехлестнув сзади узлом, стал затягивать. – М-м-м! – Он что-то рано начал мычать! – глухо донесся голос, кажется, Геры. Засмеялись. Веселые палачи. – М-м-м! А воздух?! – Чего он мычит, не знаешь?.. А-а, да! Острие финки зашарило по полотенцу, проткнулось! Соленый вкус крови. – От тяк!.. Язычок, звиняйте, пришлось подпортить! – Ну все! Ложись отдыхай! – устало, как заслуженный хирург, произнес Гера. Резко встав, я стал нащупывать свою полку. – Э-э, да он шконку найти не может! Может, проколоть все же глазки? Я замотал головой. И быстро забрался. Ах вот он, самый эффект! Ссыхаясь, мокрое полотенце сокращается и жмет. Умельцы! Хрящ, похоже, сломается. Такой боли ни в какой драке не имел – это что-то особенное. Прерывисто дыша, я резко уселся, скинул ноги. Надеялся – может, такое мое дыхание их разжалобит? Храпят хлопцы – один внизу, другой напротив. После трудного дня. – С-с-с-с! – просвистел от боли. Глухо! Ухватил сзади за узелок… мертво затянулся. Все, кранты! И главное, не забывать надо, что это все – большая удача, что если полотенце сорву – по-настоящему уделают! Милостив Бог! Но несколько странен. Со всеми, что ли, так? Да нет, не со всеми: мне еще повезло! Другим кости ломают, а мне… Я с ужасом ощупывал свою голову. Это не моя голова! Размером с апельсин и, наверное, будет уменьшаться! Полотенце-то еще влажное… и жутко горячее! Я спрыгнул с полки… Пойду прогуляюсь… на прощанье с самим собой… Фамилию, видимо, изменить придется. Красота! Возьму, например, фамилию Кьерк-егоров! Все равно никто уже прежнего не увидит меня! Или – Успрыгин! Бодро, динамично. Можно Маша Котофеева взять – все равно пол мой больше не заинтересует никого! Ну ты… Котофеев! Стой! Ротмистр Полотенцев – был такой персонаж в революционном фильме! Я глухо захохотал. Надо заболтать это дело, отвлечься! Языком ты владеешь, надеюсь? И тут уж никто тебе не будет мешать! Свобода! Какую же фамилию мне теперь подобрать – к уменьшенной голове? Умыцкий. Бульдоцкий. Мамкер. Валерий По? Максим Канистров… С-с-с! – сипя, обхватив головенку руками, метался по камере. Не дай бог – разбужу богатырей, решат доработать… Блукаев. Гунун. Ядоха. Горпеня… Утро тут бывает вообще? …Мистер Дут-с Нафталахов… Бег мой замедлялся… Цвиримба… Бжхва. Ущельев. Граф Поскотини!.. Ресничко… Гниюшкин. Телефонную книгу я тут создам! Узеев, Пужной, Мхбрах! Я почувствовал, что кто-то деликатно трогает сзади мой узелок. – Ну вот… вроде нормально, – довольный шепот Геры. По-ихнему – хорошо?! Ну и ладно! Отдирают полотенчико почему-то с волосками… Свет! Утро пришло! Переплыл ночь на фамилиях! И осталось еще! Вольноплясов, Сферидзе… Надо еще? Вьетнамец Во-Во… на вьетнамца, наверно, похож? Узнать бы! Но вместо зеркала в моем распоряжении лишь бездонные очи моих друзей – туда вглядываюсь… Но восторга не вижу,скорей – ужас. – Да-а… проспали мы с тобой… – Гера проговорил. – Да-а-а… есть маленько! – друг подтвердил. – Ну что там… что? – нетерпеливо хотелось спросить тоном хорошенькой дамочки, выходящей из парикмахерской. Но, видно, они напрямую со мной общаться не хотели. Стеснялись. О чем-то тревожно зашептались, поглядывая на меня. Производственное совещание. Лицо стало стремительно расширяться – чувствовал это по уменьшению глаз. Тряслось как тесто, если кивнуть. Затворы забрякали. – Выходи! – Что с вами? – лысый вскричал. Да, впечатление, видать, сильное! – С нар упал, так удачно! – ответил я. И губы не мои! – Посмотрите на себя! – проговорил лысый отрывисто. Слишком отрывисто… Совесть прихватила? Выдвинул ящик стола, вынул зеркало с резной ручкой (девичья услада), резко мне протянул. Видно, держал этот инструмент специально для таких случаев. Глянул. Точно, не я. Какая-то баба. Рыхлость, точней, опухлость бордово-фиолетовая, причем еще в мелкую клеточку от вафельного полотенца… Но, в общем, я худшего ожидал. Сверкнул глазами. И вышло! Нет, ничего… – Благодарю вас! – Зеркальце вернул. Они, видимо, тоже большего ожидали. Лысый вздохнул, да и второй не смог сдержать вздоха разочарованья – видно, большего ужаса от ненавистной Совдепии ждал. Но, как говорится, – чем богаты!.. – Ну что нам скажете? – лысый спросил. – О чем? – Он не понял еще! – за неимением других собеседников обратился он к чубатому, но тот разгневанно молчал. И гнев его, похоже, относился и к напарнику, и ко мне – мало я пострадал за идею, по его меркам. Знать бы еще, что за идея. Так что с лысым, похоже, лучше у нас отношения. – У тебя ж отличная специальность есть – подлодки! На хер ты в это словоблудие полез? – посочувствовал лысый. – В какое? – В политику! – Вот уж нет! – А… куда? – Ну… слова люблю. – Слово есть Бог! – лысый произнес. – А ты кто? Ну да. Слово есть Бог. И КПСС!.. А ты не суйся! – Нас не только политика интересует! Мы вообще обязаны слово оберегать… от пачкунов разных! – он пояснил. – Ну… и на что я покусился, по-вашему? – Голос мой дрожал. – Да лучше политику пришить тебе… чтобы ты заткнулся! – решил он. – Ну уж это-то совсем не за что! – Ладно. Мы не на диспуте! – поднял трубку. – Давай! Жоз, Соня и Кир появились. Вот это настоящее зеркало – по лицам их действительно ощутил, как я выгляжу. – Упал, говорит! – лысый пояснил. – Ну, что скажете… допускал ваш друг антисоветские высказывания? Или продолжим? – Он кивнул на меня. Я стал подмигивать, особенно Киру, хотя лицо плохо меня слушалось. Мол, то, что вы видите, это, наоборот, – очень хорошо, большая удача, совсем не то, что должно было быть. Большая удача! Но они неправильно поняли меня, а от подмигиванья даже вздрагивали – решили, очевидно, что голова моя не только снаружи пострадала, но и внутри. Нет, не взбодрить их. Явно – дрожат! – Ты учти, – лысый к Жозу обратился, – что сегодня на матче сам Ездунов будет. Понял, нет? Жоз покорно кивнул. – Ну… а с твоей работой, – повернулся к Соне, – решается вопрос. Соня дерзко сверкнула своими очами, но не ответила ничего. – Ну а святому батюшке, – к Киру повернулся, – совсем стыдно в эту грязь лезть! Кир потупился. – Вот и волосы уже у вас отросли подходящие, – от насмешки лысый не удержался, – так что дело за малым! Тишина. – Ваш прямой долг… заявить, что судьба вас случайно… случайно, подчеркиваю, свела с ярым антисоветчиком, который пытался вас вербовать, – подытожил он. – Куда? – Кир смело поднял голову. – Это мы напишем! – Улыбаясь, лысый шлепнул по бумажной стопке. – Свободны! Слегка запутавшись в дверях – кто первый? – друзья мои вышли. Могли хотя бы бросить прощальный взгляд, но, видно, неблагоприятное я произвел на них впечатленье. В камере я один оказался – красота! – но скоро и хирурги мои вернулись, злые как дьяволы. – Хер мы получили с тебя! – в сердцах Гера доложил. – Начальство недовольно! – Чем же не угодили мы им? – Да вид, говорят, у тебя больно цветущ! И держишься нагло! - Гера поделился: – Даже добрый и тот недоволен! Велели по-настоящему делать тебя. Мои Пигмалионы явно были не в духе! Но потом отошли. – Ладно… попробуем еще раз… по-человечески! – Гера произнес. - Но немножко уж… пожестче придется! – Он растянул полотенце, и друг его финкою кусок отхватил – треть примерно. По-божески. – Ну давай твою личность… незаурядную! – с улыбкой Гера произнес. Вот это боль! До рассвета точно не доживу! И если я связан… с Высшим Разумом… то что-то важное у Него надо попросить. В последний раз. В первый, можно сказать, по-настоящему раз – он же последний! Ну что? Судя по некоторому просвету в глазах, я обратился к лампочке. Для себя, я думаю, поздно что-либо просить – даже если выживу, головой свихнусь. За друзей просить надо… Слушай… если Ты есть. Им помоги! Ведь если они… расколются – то целыми не будут уже! Так, осколки. Им помоги остаться!.. Как? Уж это Тебе видней! Но сделай, чтоб не превратились они в дерьмо! Ладно? Нет ответа!.. И вдруг – лампочка явно мигнула! Ответ! И снова мигнула! Явный ответ! Но какой конкретно? Да – нет? Да – нет? Узнаем. Я лег с чувством выполненного долга. Хорошо поработал – даже боль ушла! – Вставай! Подарочек тебя ждет! – голос Геры. Я вскочил. Кто-то содрал с лица полотенце вместе с волосками. В камере стояли мои друзья! Кир! Соня! И не только! Центром сцены, несомненно, был МБЧ, маленький большой человек из санатория ЦК “Горный воздух”. – Вы позорите звание чекиста! – рявкнул он на лысого. – Что вы сделали с человеком?! – (Человек – это я, видимо.) – Сейчас не прежние времена! В подтверждение этих слов чуть сбоку стоял молодой генерал в распахнутой шинели, с юным, благородным лицом (потом он сделался нашим премьером), рядом был примкнувший к нему чубатый следователь. Победа! Ко мне кинулся Кир, побритый наголо. – Видал? – Он торжествующе шлепнул ладонью по темени. – Получили они меня?! – И меня. – Жоз сделал соответствующий жест. Соня скромно сияла. Но именно ей я был обязан своим освобождением! Увидев, как она потом выразилась, “вместо морды сырой бифштекс”, она тут же метнулась к себе в “Горный воздух”, где как раз отдыхал прогрессивный генерал, и МБЧ, знаменитый актер и режиссер, тоже в стороне не остался. – Вон отсюда! – брезгливо произнес МБЧ, и мы вышли. …И Жоз тоже не подкачал: на матче с “Динамо” забил решающий гол, под стон и ликованье народа подбежал к ложе, где сидел сам Ездунов, приспустил трусы и показал ему нечто. С футболом теперь покончено – зато душу сберег! …Кир наголо обрился и так явился в епархию: вот вам поп! Не нравлюсь? А почему?.. Друзья мои! Мы вышли на волю, смотрели вверх… И вдруг – с неба пришло дуновение, крестообразно осенив мой лоб! Потом мы стояли на скале: Кир, поп-расстрига; Жоз, бывший футболист; Соня, бывшая функционерка… Друзья мои! Солнце вылезло из-за плоской горы и осветило туманную долину под нами. Крохотные лошадки внизу кидали гигантские длинные тени… – Личные табуны Ездунова! – усмехнувшись, сообщил Кир. Вдали над морем затарахтел красненький вертолетик, неся под собой на невидимых стропах гигантскую К – буква раскачивалась, слегка отставая от аппарата. И вдруг стропы отстегнулись, буква стала падать и исчезла в перламутровом море. – На подводный кабель их устанавливают, – пояснил Жоз. Я глядел, прощаясь… Друзья мои! Из-за горизонта поднимался паром…ПОДАРОК
– Какая качка – все время падаю! – Рыжая веснушчатая девушка, пролетя по палубе зигзагом, обняла вдруг меня. – Но ведь… море же спокойное, – смущенно произнес я, тем не менее не спеша выбраться из ее объятий. – Да? – Она весело смотрела снизу вверх. Потом вдруг икнула. – Ой! Что-то сразу между нами возникло. – Давайте я отведу вас вниз, – не зная, что тут делать, пробормотал я. – Там меньше качает! Я вдруг заметил, что тоже качаюсь. Мы спустились по трапу. В сумрачном салоне рядами сидели люди. Я усадил ее в кресло, отводя свои глазки от ее голых ног, а сам опустился на свободное место впереди. Между сиденьем и спинкой был промежуток, и она сразу же просунула туда ступню и стала щипать меня пальцами ног. Я обернулся. – Очень хочется плеваться! – деловито сообщила она. Я подошел к ней, стал поднимать. Да, знаменитых южных вин она напробовалась изрядно! Пожилая интеллигентная женщина, сидевшая рядом с ней, вдруг сверкнула в мою сторону очками: – Я хотела удержаться, но не могу не сказать… какая прелестная у вас девушка! Да? Мы зигзагами добрались до гальюна. Действительно, что ли, качало? Она закрылась в гальюне прочно и надолго – я по коридору вышел на палубу. О, уже подходим к пристани. Крым! Толпа пошла по коридору, выкинула меня на берег. Я, приподнимаясь, озирался… Потерял!.. Ну и ладно. – Я здесь, здесь! – Она ткнула меня кулачком в бок. Так я встретил мою жену. Мы жили у ее родителей, отгородясь в проходной комнате огромным буфетом. Это был не буфет – целый город, с площадями, дворами и переулками. И когда у нас родилась дочь, мы положили ее в буфет. В конце длинного коммунального коридора была трухлявая темная лестница куда-то вниз. Однажды жена, будучи слегка навеселе, рухнула туда. Вылезла она вся в пыли, но радостно-возбужденная: – Какая-то подпольная типография! Я взял фонарик и спустился, там все сохранилось с дореволюционной, видать, поры. Наверно, Поляков, бывший хозяин-адвокат, известный своими симпатиями к социал-демократам, держал типографию. И вот чего добился – огромной дикой коммуналки! Впрочем, кое-чего он добился. Для меня. Я счел это знаком, уволился с работы и рано утром, крадучись мимо комнаты тещи, направлялся туда. Окон там не было, только светила тускло раскаленная “свеча Яблочкова”, мерцали тяжелые буквы в клетках-кассах. Кое-что начал набирать… Потом – дочке исполнилось пять – случилось еще одно происшествие: тестю и теще, как участникам войны, дали отдельную квартиру – но однокомнатную. Решительная теща сказала, что заберет внучку – в новом районе и ванна, и сад… “И нормальное питание”, – могли бы добавить мы. Я из подвала не приносил ничего, кроме тараканов, жена еще училась. – Уж в школу она пойдет у нас! – Это мы решили твердо. Но когда подошла школа, вдруг выяснилось, что лучшую школу, английскую, перевели как раз в тот район. Ладно! С третьего класса! С пятого! Годы быстро шли, как бы проходили гигантские перемены – но у нас на глазах ничего не менялось. Мы “заправлялись” в выходные у тещи, скромно забирали продукты. То было смутное, неясное время. И это касалось не только нас. Старые власти прекратили что-либо делать, а новые еще не взялись. Единственное, что произошло точно, – исчезли продукты. Помню, мы грустно поехали с женой за город, вышли на какой-то незнакомой станции… В привокзальной роще, закинув головы, легли на желтую траву. На бледно-синем осеннем небе не было ни тучки, дырявые листья трепетали на ветках из последних сил. Мы полежали, вздыхая, потом поднялись. Мы шли по хрустящим тропам, по муравьиным трупам. И лист то с ольхи, то с дуба вдруг падал к ногам, как рубль. И вышли мы к сизым рельсам. На них лист осины грелся. Качается бабье лето. Кончается бабье лето. Пожалуйста, два билета. По совершенно случайным каналам (честно говоря, по радио) я узнал, что в Доме творчества писателей в Комарове проводится совещание молодых литераторов. Ринулся туда. Маститый седовласый классик У., слегка размякший от наступившей “оттепели”, добродушно журил выступающих. Я прочел “Мы шли”. У. долго молчал. Потом, вздохнув, произнес: – Листья с дуба редко падают – большей частью остаются на ветвях на всю зиму. А лист осины не может греться на “сизых рельсах” – он и так ярко-красный, горячий. Жизни вы не знаете… и не видите! – И, не удержавшись, добавил: – Вот говорят: лучше пусть пишут, чем пьют… Так я вам скажу: лучше пейте! Я вышел из хохочущего зала. Вот так приголубил! Печатая черные следы по тонкому снегу, дошел до станции. Зашел за железный барьер, ограждающий рельсы, и, повернув голову влево, увидел сквозь легкий занавес снега, что сюда, гоня перед собой вьюгу, летит поезд… как раз и барьерчик такой поставили, чтоб в эти минуты за него не заходить. Я остался, прижавшись спиной к холодной трубе, лишь слегка откинув голову: может быть, я такой гордый? Вагоны летели под носом. Были бы усы – точно бы зацепились! Но усы вырасти не успели. Вагоны летели вперемежку с платформами, груженными лесом. Ну?.. Одно скособоченное бревнышко – и все! Ну?.. Ненавидишь меня?.. Давай! Стук резко оборвался, настала тишина… Гуляй! Жена сидела на кухне морща лобик, загибая пальцы, что-то бормоча. – В этом месяце сколько дней? – повернулась она ко мне. - Тридцать?.. Ну – тогда-то проживем! – Тридцать один. – Ну, тогда-то не проживем! – бодро сказала она. – Да, вчера Кир звонил, сегодня к нам заедет! – вставая рано утром, радостно сообщила она. Ее трудности жизни не сломили. Меня – да. Я долго лежал неподвижно. Инспектор, значит, пожалует, с духовной миссией? Ну-ну. – Вставай! – донесся ее голосок с кухни. – Все г.! Открой ф.! Так получалось бодрей. Это она изобрела. Брякнул звонок. Явился! Мы молча прошли на кухню. Кир строго смотрел на Нонну – хоть и не впервые, но изучая. Да, вот такая она! Держа сигарету наотлет в своей тоненькой лапке, вызывающе пустила в его сторону дым. – Ну ладно. Я все поставила. Давайте! Слегка уже выпила с утра. Бодрость так легко не дается. Да, умеет Кир вовремя нанести визит! Впрочем, теперь у нас почти всегда “вовремя” – и что делать, я не знаю, ничего другого, радостного, предложить ей не могу. Мы молча сидели над дымящимися сардельками. – Да… Тебе послано испытание! – проводив жену взглядом, тихо сказал Кир. Я оставил это без комментариев, но он добавил торжественно: – Значит, Он помнит о тебе! – …Ешь! – Я подвинул сардельки к нему, может быть, чересчур резко. Вздохнув, он поднялся и отошел. Намекает, что сейчас какой-нибудь пост и уважающие себя верующие не едят скоромного… А мы жрем! И в церковь не ходим! Впрочем, было известно, что “во храм Божий” отец Кир не ходит тоже, окончательно завязав со всеми епархиями и даже письменно обвинив их, что под рясами у них всех погоны. Однако это не мешало, как неоднократно подчеркивал он, верить в Бога и блюсти Закон!.. Так что с его неприятием официоза он даже выиграл… во всяком случае, к нему потянулась интеллигенция, с наступлением “оттепели” повернувшая к Богу, но ленившаяся ходить в церковь… Удобный вариант! Я чувствовал, что злобничаю… А чего он не ест? Мы сардельки эти на Новый год берегли, обычно другим питались… а он!! Главное – возвеличиться? Без меня! Я тоже поднялся. – Средства не позволяют… блюсти! – Я кивнул на сардельки. Теперь не долежат уже до Нового года – зря загубил. – Не в средствах дело, – кротко произнес он. – Дело в вере… и немного – в смирении. Смирение свое он демонстрировал, однако, очень активно: контача с одноклассницей-стюардессой, то и дело прилетал со своих югов в наш великий город… и небескорыстно, как дальнейший опыт показал. До ненависти довел меня посредством своей кротости и смирения!! – Главное – веру иметь, – произнес он чуть слышно. – А я имею! – Да? – Да! – …Хотелось бы как-то в этом убедиться! – Пошли. Мы двинулись в конец коридора… Вот черт – ведь не хотел же говорить ему! Именно ему!!. Проболтался. Слабый ты человек! Теперь растопчет. Мы слезли по лесенке. Я включил медленно накаляющуюся “свечу Яблочкова”… и из тьмы выступила моя тайная типография – верстальный станок, прокатные валики, банки свинцовой краски. – Вот, – проговорил я уже растерянно… знал, что не впечатлит! – И ты уверен, что эта… связь, – он кивнул наверх, – надежна? – А другой у меня нет! – проговорил я нагло. – Но мне достаточно!.. Буквой можно все сделать… все изменить! – Об этом даже в Библии сказано. – Кир усмехнулся. – Не знаю, не читал… Но знаю. Скажем, спрашиваю, поругавшись, жену: “В каком ящике мои кальсоны лежат?” – “В перьвом!” – отвечает она. И все! Настроение резко прыгает – веселье, доброта! В одной букве! – К сожалению, по всем правилам грамматики эта буква тут не стоит. – Кир вздохнул сочувственно. – Это у тебя не стоит! – ответил я грубо. Мы молчали разрозненно. – А это что? – указал он своим перстом… Всегда заметит, сволочь, самое неприятное! Всегда не прав он в его правоте! – Это?.. А-а! Ценники! Печатаю их для проживания и пропитания. Что дают, то и печатаю. Что печатаю, то и дают. Вот: “Когти орлиные, 70 копеек кило!” Цельный месяц их ели. И хорошо! Жаль, что ты тогда не пожаловал на когти. А сардельки – это мой взлет, совершенно случайно с твоим приездом совпавший. А так… Вот “Веки орлиные”. Но это мне еще в будущем обещают. Заезжай! – Понятно, – поднялся со стула, собираясь уходить. – Но ведь можно не только ценники печатать! – разгорячился я. - Вот недавно в метро я разговорился. Симпатичный парень. Спрашиваю его: “А кто ты по профессии?” – “А инженер!” И в этом “А” все его легкомыслие, и характер, и судьба, и портрет. Одной буквой можно все сделать! Кир задумчиво поднимался по лестнице. – Стой! Не сюда! Кира, с редким его обаянием, в дом больше не допущу! По двору погуляем – пусть свое обаяние немного развеет! Вышли через подвал, выбрались из кучи угля. – Странно ты меня принимаешь! – стряхивая угольную пыль с чресел, Кир говорит. – Что же здесь странного? – удивился я. Пошли через двор, по схваченной морозцем грязи. Вошли в магазин – парад моих этикеток. Но, к сожалению, из бутылок – только темные бутыли уксуса красовались. – Ну что? Может, уксусу тяпнем? – я предложил. – Один тут тяпнул. Прославился, говорят. Кир оскорбленно дернулся… Чем-то обидел я его. – Хватит тебе и того испытания, что есть, – проговорил он скорбно, но не совсем понятно. Пошли по отделам. В те годы отсутствие товаров на полках почему-то сопровождалось обилием грязи на полу – казалось бы, чего тут расхаживать, носить грязь? Но все усердно носили. Более того, для лучшей консистенции сюда подкидывали лопатами опилки, что увеличивало массу грязи и, несомненно, улучшало ее качество. Где же брали опилки в те годы повального дефицита, так и осталось загадкой. Мы добрели до выхода. Во дворе мы увидели следующую замечательную сцену: от магазина удалялся мужик, в сапогах и ватнике, на спине его почему-то красовалась цифра “9”. Но не это самое удивительное. На голове, как зубчатую корону, он придерживал двумя руками букву М размера почти такого же, как он сам. – Метро провели? – обрадовался Кир. Вложив всю душу в новое, он как бы отвечал за него. – Да нет… – Обернувшись, я показал наверх. На плоской крыше магазина остались буквы “ЯСО”. Все, увы, ясно! Мы молча побрели через двор. Буквоносец, вырвавшись вперед, задолго до нас подошел к пивной очереди и стал всем предлагать Букву – видимо, незадорого, поскольку многие соблазнялись, пробовали ее на зуб, пытались сломать через колено… Не поддается! Метафоричность этой картины потрясла меня. Это и есть, в сущности, мое дело – продавать людям Буквы, пытаясь их (людей) при этом обогатить! Кир, поняв аллегорию, резко отвернулся. После я провожал его на самолет. Аэропорт был тогда самым элегантным местом в городе: пахло кофе, коньяком. Тускло сияли игровые автоматы вдоль стен. – Я же делаю для тебя что могу! – воскликнул Кир с болью, глянув туда. …Ах вон оно что! Сердце прыгнуло. Да! Очень редко, в минуты крайней нужды и отчаяния (подарки на день рождения дочки), я подходил к этим сияющим “алтарям”, покупал “токен”, впихивал в щель. Крутились на барабанах картинки – красные колокольчики, желтые лимоны, лиловые сливы, и всегда – всегда! – останавливались три одинаковых в ряд, и всегда – всегда! – в поддон гулким золотым дождем сыпались жетоны! Такая “ласка” смущала меня, а тем более теперь, когда Кир ясно и недвусмысленно дал понять, что это благо с его рук, что это он, и именно он, носит мне передачи от Господа Бога! – …Все! – вдруг произнес я. – Что? – Кир мягко улыбнулся. – Не надо этого больше! – Я глянул на автоматы. – Отрекохося? – произнес Кир торжественно. – Отрекохося… – повторил за ним я. И, чувствуя, что этого мало, встал на слабые свои ноги, подошел к автомату, купил “токен”… опустил. Барабаны закрутились. Замедлились. Встали… Все! Полный разнобой! Сухо! Я похолодел. С бодрой кривой улыбкой вернулся. Вот так! – Все! – услышал я свой голос. – Только в Букве – мой Бог! И ничего иного не надо мне! Буквой можно все сделать… все изменить! И тут же это подтвердилось: вместо кофе с молоком принесли кофе с молотком! …Утром умывался, и буквы проявились: “Мыло в глаз попало. Это лишь начало!” Не в бровь, а в глаз! День отвратно прошел. Да, слово не воробей. Слово – сокол. Если привяжется – заклюет. Да-а-а… Буква не всегда благо… но отказываться уже нельзя! “Согласился”, видите ли! А у букв ты спросил согласия? Нет? Этот табун невозможно укротить! Лучше бы так ты и шел по линии пищи… А теперь! Неожиданно, словно лягушки, они начали вдруг “спрыгиваться” в какие-то фамилии, абсолютно мне незнакомые и даже неприятные: Дву-полов (?!), Опятьев, Коврижный, Зубенников, Маша Котофеева (эта хотя бы баба!), Успрау (это тоже баба, надеюсь?), Борис Закивак (это точно не баба), Ксения Безбрежная (таких немного, боюсь), Иван Мертвецовский (чур, чур, чур!), Аркадий Бац, Леня Швах и Максим Свинк (эти у меня математики), Двусмертян, Клеенкина, Что, Тассияблоцко, Ксения Арбуз и Валерий Вытрись… Смотрел с ужасом на это нашествие. Теперь я должен их кормить – по крайней мере духовно! Чем?! Время от времени спускалась жена – и в слезах поднималась. Чем я мог ей помочь? У меня Котофеева понесла от Закивака. Причем без любви!.. Полное отчаяние! Сколько так прошло лет? И вдруг люк с веселым стуком откинулся, и по лучу света съехал Кир. – Ну? – благодушно произнес он. – Пересидел тут самые трудные годы? Вылазь!РАЙ
Вот оно, счастье! Бескрайний серебристый простор под иллюминатором – Атлантика, говорят! Это после полуподвала-то! К счастью, место справа от меня свободно оказалось, и я, спросив разрешения у стюардессы, к окошку пересел! Бескрайняя серебристая рябь. Оторвался от Атлантики, внутрь салона повернулся. Сначала было темно, после глаза привыкли. Вон Кир – через проход улыбается – тоже счастлив. А если закинуть голову чуть назад – Соня сияет черным глазом. И Жоз! Пышные рыжие бакенбарды себе отрастил. Соня, смело разоблачив нравы привилегированного “Горного воздуха”, известной журналисткой стала. А Жоз – тот вообще прославился: когда к ним на Юг прибыл последний наш Генеральный секретарь, смелый и прогрессивный, но выжигающий виноградники с целью изгнания Зеленого Змия, Жоз сквозь толпу встречающих пробился в первый ряд – и показал Генеральному выдающийся свой “инструмент”. Жоза скрутили, ясное дело, в психушку уволокли. Но Соня и тут себя показала – всю мировую общественность подняла, и Жоза выпустили. Так что теперь он – знаменитость, едет на Конгресс! Кир ко мне пересел – так все стремительно вышло, что даже с ним и не поговорили. Кир доверительно мне сообщил, что прежняя церковь окончательно скомпрометировала себя: реформы не поддерживала и вообще сеет реакцию… Кончилось терпение! Кир легкой досадой в голосе показал, что и его личное терпение тоже кончилось – именно потому столь энергичные меры предпринимаются! А какие меры? Летим за океан, на Всемирный Конгресс Новой Церкви – правильной, прогрессивной! Хватит, не зря боролись (это Кир уже добавил лично от себя) – теперь только новое право на существование будет иметь! Уже и неторопливый Кир все объяснил, полностью перевернул, можно сказать, мое сознание: а мы еще и половины не перелетели – зеленый контур нашего самолетика на экране, а рядом – остров… Гренландия! Жоз рядом плюхнулся: крепко врезавший. – Говорят, эротизьм теперь надо развивать… – Ну ты, эротизьм! – могучая Соня над нами нависла. – Пойди погуляй – мне с человеком поговорить надо, сколько не виделись. – А я не человек, да? Соня села рядом. Это она меня тогда спасла!.. И сейчас, оказывается, тоже. – Этот и не вспомнил про тебя! – мотнула головой в сторону Кира. – Я про тебя вспомнила: что-то, значит, в тебе есть! Смотрели друг на друга. – Ну как жизнь? Ожидал от нее радостного ответа, а она говорит: – А-а, погано! Мужиков нормальных нет! – Да? А иностранцы? – А! Был тут один у меня. Красавец, миллиардер. Раскатала губки. А он, видишь ли, еще и альпинистом оказался. Пришлось и мне прикинуться. На гору пошли! И только там, в “Приюте одиннадцати”, на высоте шести тысяч метров, ввел! При минус двадцати! Кончил снегом. Потом сказал, что на меньшей высоте его женщины не возбуждают! Его проблемы! А мне, сам понимаешь, каждый раз за этим делом на такую высоту карабкаться не с руки! Вот так вот. Ну ладно, пойду приводить морду в порядок – должны же мы прилететь когда-то! И вот уже Соня душу распахнула и уже ушла, а мы все висим над океаном и вроде не двигаемся. Лишь МБЧ, который тоже летел с нами, уныния не ведал – непрерывно звал стюардессу, требовал “дринки”, хохотал. Маленький Большой Человек ушедшей эпохи – впрочем, как выяснилось, и теперешней тоже: делегацию-то нашу он возглавлял! Все, что хочешь, играет, все эпохи прожигает, как раскаленный гвоздь, и на нем ни царапины: младенческое его темечко все так же сияет! Вашингтон! Вышли – и словно в парилку попали! Испуганная пробежка до автобуса – прохладный “кондишн”, от автобуса до аэровокзала – метра три, но как по раскаленной лаве. И это – рай? Короткими перебежками добрались до отеля… Вот где рай! Среди маленьких прудиков с лотосами по островкам и мостикам нарядные люди ходят – отглаженные, сладко пахнущие… Но где ж тут Новая Церковь? Народ-то все больше пожилой… но цепкий, как сразу чувствуется! Только МБЧ, один из нас, тут не растерялся, сновал в толпе, как ерш среди плотвы, – вдруг, хохоча, стройного седого сенатора с размаху поддых бил – сенатор вымученно смеялся, потом МБЧ каких-то важных дам ниже талии щипал – те по-лошадиному строго улыбались. – Все старые бляди тута! – сообщил МБЧ. Но для нас-то они новые! Закинули вещи свои – окна из номера в зимний сад – и нетерпеливо в город рванули, хотя МБЧ, уже зверски пьяный, предупредил: – Не хрена там делать! – Как? – А так! – В столице прогрессивного человечества? – А да! Я подошел к негру-портье, долго расспрашивал на ломаном, куда тут пойти. Тот, словно извиняясь, предложил проехать в Джорджтаун, аристократически-богемный пригород, вроде села. А так… Он задумчиво закатил свои выпуклые очи, пожал плечом. Приехали! И главное – уже как бы я получаюсь поводырь, отвечаю за то, чтобы Вашингтон нам понравился! Кир сразу же надменно устранился, я всех вывел из “кондишна” на жару. И как бы за жару уже тоже я отвечаю – все на меня злобно поглядывают. Почему я? Как говорила классная наша воспитательница Марья Сергеевна: “Нет добросовестней этого Попова!” И вот – результат! За Вашингтон теперь отвечаю! Но – странный город: все улицы похожи! Абсолютно одинаковые “сталинские” дома, колонны с каменными “гроздьями” наверху… такие у нас строили пленные немцы после войны… Но тут разрухи вроде бы не было – так в чем же дело? Им видней! А отвечать приходится мне! – И тебе нравится? – Кир презрительно говорит. Я, что ли, это построил?! – Хорошо… но душно, – деликатно сказал я. Прилипая к асфальту, обливаясь потом, шли… абсолютно одинаковые улицы… пока нашли метро – дважды к отелю вернулись! Наконец пахнуло затхлостью… Подземная дыра! – Что – еще в метро спускаться? – Кир глянул на меня. Да, виноват! Рядышком экзотический Джорджтаун не смог разместить! Вниз полезли. Тьма! Стен вообще не видать, не говоря о каких-либо художественных барельефах. Какие-то вагоны, похожие на грузовые. Сели. – Правильно едем-то? – теперь Соня разволновалась. А я что – был тут? – Правильно, правильно… – а сам прислушиваюсь. Проехали несколько таких же темных станций, вдруг слышу голос: “Некст стейшн – Фрогс пул!” – “Лягушачье болото”! Нам, значит, выходить! Поделился этой радостью, хотел даже посмешить – “Лягушачье болото”, но все сморщились брезгливо. Будто я это болото устроил! Вышли наверх. – И никакого болота нет! – Соня обиженно губы выпятила. Опять не угодил! – Ну, куда теперь? – уже устало Кир меня спрашивает. От площади с каким-то конным бронзовым генералом расходятся улицы… Куда? Отчаяние почувствовал! Наверняка куда-нибудь не туда их приведу и буду растоптан окончательно. – Сюда! – …Сюда? – Кир надменно бровь поднял. Сюда – он показал явственно своим взглядом – самый глупый ход. Но раз “этот” командует – он снимает с себя всякую ответственность… Снимай! Шли некоторое время в раскаленной жаре. – …А ты уверен? – Соня тяжело выдохнула. – Ты что – разве не понимаешь? – Кир остановился, пот вытер, рукой махнул. – Он же пишет очередной свой абсурдистский рассказ с нашим участием! – О да! Прошли еще милю. – Ну все – это уже издевательство! – Кир говорит. Уже до издевательства я дошел!.. Но должен же быть где-то Джорджтаун? Что же такое? Гляжу на них – высокую веру проповедуют, а сами даже в близкий Джорджтаун не верят!! – Уже близко! – бодро говорю. Качнулись вперед, переставляли ноги… И вдруг – повеяло! За поворотом – речка. Мост через нее. Игрушечные сказочные домики, залепленные цветами… Пруды… Прохлада! Я помню, как однажды, малышом, Я лез в заросший пруд за камышом. Тяжелый жук толчками пробегал И лапками поверхность прогибал. Я жил на берегу, я спал в копне. Рождалось что-то новое во мне. Как просто показать свои труды. Как трудно показать свои пруды. Я узнаю тебя издалека: По кашлю, по шуршанию подошв. И это началось не с пустяка: Наверно, был твой пруд на мой похож! Был вечер. Мы не встретились пока. Стояла ты. Смотрела на жука. Тяжелый жук толчками пробегал И лапками поверхность прогибал. Заседание вяло шло – старушки что-то вяло бормотали, потом главный проповедник этой Церкви, кореец Е, по-корейски на всех кричал – но переводчики не успевали, слабо знали корейский… Осталась тишина. И тут на трибуне, как чертик из табакерки, МБЧ появился – крохотная, яростно налитая, как клюквинка, головка. Но голос мощный, все заполняющий: – Россия гибнет! Коммунисты оставили после себя пустыню! Идеалов нет! Наша церковь скомпрометирована! В России – духовный сифилис! Бог может к нам прийти только с Запада! – На большую деньгу, видать, нацелился! – шепнул мне Жоз. МБЧ сбежал с трибуны под бурные овации! Для этого, видимо, и вызывали нас? И вдруг я оказался на трибуне. Что вынесло меня? Никогда бы такого о себе не подумал! Президиум недоуменно переглядывался: не предусмотрено было! – Мой уважаемый друг и любимый соотечественник, – (поклон в сторону МБЧ), – на мой взгляд, крупно ошибается! Дождался, пока на все языки перевели, включая корейский. Кореец недоуменно вытаращил свои узкие глаза. – У нас никогда не было – и нет – ни духовного вакуума, ни духовного сифилиса! – У вас была коммунистическая идеология! – выкрик почти без акцента. – Не было у нас коммунистической идеологии! Слегка отстающий, как эхо, перевод… недоуменный ропот зала. – И не надо нам заполнять вакуум – у нас его нет! Мы отлично живем, лучше вас! Тишина… И вдруг как чертик из табакерки, но на этот раз уже в зале, МБЧ вскочил, бешено зааплодировал. Подхватили! Все по бокам меня хлопали, пока я шел к своему месту. МБЧ впился поцелуем: – Ты молоток! Правильно им врезал! Я сам так думаю! Со мной будешь работать! Да? Ночью мы шастали с ним по Вашингтону, искали центр сексуальной жизни в этом городе, но так и не нашли. Темные пустые улицы, иногда – старые бездомные негритянки, нахохлившись, на скамейках сидят, почему-то поставив ступни в картонные ящики с напиханными тряпками… Для тепла? Зато когда мы вернулись в отель, оказалось, что Соня и Жоз закрылись в номере еще до ужина и выходить не хотят, даже чтобы выпить. Вот где центр сексуальной жизни оказался – у нас! Прямо из “Шереметьева-2” бешеный МБЧ умчал меня на длинной черной машине в подмосковный монастырь, работающий теперь по международной программе и поэтому переоборудованный в кемпинг… Я понял так. МБЧ бухнулся на колени на краю обрыва, размашисто стал креститься. Вдаль уходили просторы: рощи, церкви, поля. Переламываясь и выпрямляясь вновь, летела тень облака. МБЧ вскочил, скрылся за мощной стеной, снова выбежал – уже в какой-то полурясе, темной шапочке… А мне как? Программа христиан-международников (на которую он все же вырвал в Вашингтоне деньгу) называлась с размахом – “Битва Архангела с диаволом”, и МБЧ страстно исполнял обе роли. По программе, которая мне случайно попалась в руки (губы после селедки вытирал), выходило, что монастырь этот под завязку наполнен святыми и грешниками. Но он справлялся один! Такой истовости в грехе и молитве вряд ли кто-нибудь мог достичь, кроме него! Блистательную свою карьеру в кино он начал с роли пьяницы монаха в знаменитом фильме – и в таком духе и продолжал. То и дело в монастырь приезжали съемочные группы – борьба архангела с дьяволом в одном лице еще снималась, оказывается. В нескольких сериалах одновременно! В основном мы проводили время в бане, не выходя из образа, изгоняя беса, временами принимавшего вполне конкретные соблазнительные формы! С трудом вспомнив наконец, что у меня есть семья, я добрался до телефона, набрал полузабытый номер. Тишина. – Алле, – наконец тихий сиплый голос жены. – Меня тут… похитили в рабство! – сообщил я. – …В Америке? – как-то безразлично поинтересовалась она. – Нет… тута! Молча повесила трубку. Изгнание дьявола продолжалось. К моему возвращению в парилке оказался толстый человек с нежной кожей, пошедшей розовыми пятнами, похожими на листья клена. МБЧ яростно хлестал его веником и словами: – Ну ты, сука! Подмял под себя все средства печати! А вот, – он кивнул на меня, – гений подыхает с голоду! На подыхающего с голоду я мало походил – скорей от чего-то другого… Но МБЧ продолжал страстно хлестать магната: – Вот тебе!! Толстяк наконец рухнул в предбаннике, и мы остались с глазу на глаз. – Что ты все – МБЧ, МБЧ! – Он не унимался. – Маратом меня зови! Мои родители-революционеры не знали, что их сын ренегатом будет! Зарыдал. Революционную страстность он, однако, от них унаследовал. Изгнав магната, он исхлестал себя веником до крови, потом орал на меня, я на него. Полусожрали друг друга и слегка затихли, заночевали в предбаннике. Впрочем, ночевали мы тут с той самой ночи, как появились. Полностью очистились! Ночью я проснулся от вопля. – Батьку! Слышишь ли меня? – вопил МБЧ, стоя на коленях, как Остап Бульба перед четвертованием. – …Слышу, сынку! – вдруг донеслось откуда-то. И его, значит, слышит? Я был потрясен. Утром как ни в чем не бывало приехал отвергнутый нами информационный магнат, привез выпивку, закуску, посуду. Тарелки были платиновые, рюмки золотые. Бабы, которые появились ближе к вечеру, были фарфоровые. Заснул я головой на подоконнике. Чутко проснулся. Обрыва за монастырем не было видно. Восход был – кровь с молоком. МБЧ на коленях быстро бежал за бабой с ведрами и почти догонял. – Нет, – понял я. – Так писать, чтобы так жить, я не смогу. Стал одеваться. С замиранием сердца вошел в дом. Брякает на кухне… Слава богу! Ноги мои от счастья подкосились: жена мирно пила чай – на меня, естественно, слегка дулась. – Возьми ватрушку, – указывая пальчиком, сказала она.АД
Однажды гуляли с ней в любимой нашей роще. Осень была, листья спрессовались уже, пачками пружинили под ногами. Перепрыгнув канаву, пошли по улице серых облезлых дач. – Эх, хорошо бы нам здесь дачку получить! – Она вздохнула. - Тогда бы мы Настю могли на лето забирать! На воздух бабка отпустит ее, точно! – Для убедительности она кивала маленькой расчесанной на прямой пробор головкой. – Точ-чно! На самом облезлом домике синела вывеска “Дачный трест”. – А что? Зайдем, может? – расхрабрился я. Выпихивая друг друга вперед, прошли через коридор к драной двери: “Директор треста Скубенная Е. Х.”. Скубенная Е. Х., закутанная в платок, с изумлением смотрела на нас. – Вам дачу? Зачем? – А мы дочку хотим на лето от бабки забирать! – сияя, сообщила жена. Скубенная улыбнулась. – А вы видели наши дачи? – спросила она. – Это ж не дача! Сортир! Хуже даже! Ни окон, ни дверей – все выбито! – Мы согласны! – улыбалась жена. Скубенная явно подтаяла. – Симпатичные, вижу, люди. Но – не обещаю: очередь на пять лет! Радостные, приехали домой, пихаясь, вошли в квартиру, помечтали и легли спать. Утром нас разбудил звонок. Жена схватила трубку. О, слезки покатились из глазок, выставленная вперед челюсть затряслась. – …Нам отказали! – всхлипнула она. Снова звонок! Я с надеждой схватил трубку: может, что-то исправилось? – Ну, здорово, – сиплый голос. – Здорово, – неуверенно ответил. – Не узнал? – Н-нет. Знакомый голос, но из какого-то прошлого. Причем неприятного. – Сейчас узнаешь! Это Герка звонит. – Герка? – Да! Гера Гузов, который голову тебе бинтовал в тюряге, “лицо” тебе делал! – А! – вспомнил, и голова сразу заболела: с той поры регулярно болит. Снова пришло его время? Жена с надеждой на меня смотрит! Помахал ладошкой: не то! Ну а что же? – Теперь вспомнил, падла? – Слушаю тебя. – А ты не слушай, ты отвечай! Как чувствуешь себя? – Н-н-н-нормально. – Сейчас будет ненормально. Я освободился только что, в очередной раз. – Поздравляю. – Погоди поздравлять! Но хотелось бы поздравить. И – все! – Ну, вышел я и стал думать, а что хорошего я в жизни этой сделал? И знаешь, что вспомнил? – Меня? – Угадал, умник! Тогда мне срок обещали скостить, если я тебя изуродую. А я – полотенцем! Послышались глухие рыдания. – Ну, спасибо тебе! – Погоди со спасибо-то! Дело есть! Полотенце тянется через века. – Я вообще занят. Не могу тебя принять. Сложные дела дома. – А кто сказал, что я приеду к тебе? Ты ко мне приедешь! Абсолютная уверенность: мол, сделал я тебе доброе дело – теперь твой черед. – Куда? – Спиртозаводск. Баба тут у меня. Решил попробовать с нею жить. – А я-то здесь при чем? – Хочу, чтоб ты на нее глянул! – Так тебе с нею жить! – Хочу, чтоб ты глянул на нее. Ты мужик добрый – если уж тебе не понравится! Последняя, значит, инстанция? Довольно это тяжело! – Кроме тебя, у меня никого! Эти дружки, сам понимаешь… Хорошего от них не жди! А мне-то где взять хорошее? Самому хватает с трудом! – Ну хорошо, я приеду. Говори адрес. – Спиртозаводск. Улица Пленных Металлистов, дом шесть. Отдельная хата. – Поздравляю. – Погоди поздравлять. Дуй на вокзал. – Слушаюсь, – повесил трубку. Жена смотрит. Я “сделал лицо”. – Кто это? Рассказал. – И ты поедешь?! – Ну а как же быть? Человек надеется! – Да плевать он хотел на тебя. Позвонил спьяну! – …Нет. – А я как тут останусь? – А что ты? – Вот именно: я – “что”? – Всю жизнь только с тобой куковать? – Не кукуй! Не кукуй! Езжай! Поезд в Спиртозаводск прибыл в пять утра. Среди каких-то дряхлых бараков нашел улицу Пленных Металлистов – насквозь, кстати, деревянную. Спрашивается – при чем здесь металл? Иначе все представлял. Ноздри от холода слипаются изнутри. Ничего! Сейчас с Герой забракуем бабу – и пойдем вместе по лагерям! Нашел наконец дом шесть – между двадцатым и тридцать четвертым. Это нормально для нас! Стучал в глухую ватную дверь, потом в окна. Зашевелились. Открыли наконец! В темных сенях стоит Гера и как-то без восторга смотрит. Видимо, более значительным меня представлял. – А, это ты, – проговорил вяло. – Ну, проходи. Энтузиазм дружбы, видно, прошел, пока я ехал. Сколько раз я повторял себе: не все, что говорится и обещается, надо делать! Многое, наоборот, в словах гораздо лучше смотрится, дело все только портит! Говорил себе – но напрасно! “Нет добросовестнее…” дурака! Зашли в хату. Жена – альбиноска. Маленькая, но, чувствуется, с характером. В горнице очень чистенько, никелированная кровать, пирамида подушечек, салфеточки с кружевами. Эх, чувствую – не удержит она орла! На меня злобно зыркнула. Приняла, естественно, за уголовника, который приехал увлекать ее мужа в преступный мир. Гера несмотря на ранний час в строгом черном костюме, белоснежной крахмальной рубашке, бабочке, волосы прилизаны бриллиантином. Чувствуется – и не ложился. Тем уголовники и отличаются от прочих людей, что расписания не существует для них. Сели за стол. Жена шваркнула мне на тарелку кусок пирога. Странное изделие – со всех сторон торчат острые рыбьи хвосты, не подступиться. Сунулся пару раз – и положил обратно. – Выйдем-ка! – Гера нетерпеливо говорит. Вышли в холодные сени. – Ну что… нравится она тебе? – спрашивает, заранее с угрозой. Чувствуется – не понравятся ему оба ответа. – М-м-мда! Нравится! И тут же искры у меня из глаз полетели – страшный удар! Такой, чувствуется, человек. Не терпит неправды. За правду, видимо, всю жизнь и сидел. Но правда, думаю, его тоже бы не порадовала. Держась за стеночку, я поднялся. Ну что… экспертизу можно считать законченной? Оделся, вышел. Гера, осерчав на мою лживость, даже не провожал. К вокзалу я словно слепой шел, закинув голову, прижимая к переносице снег. Ну что? Долг свой выполнил. До обратного поезда еще сутки. В вокзальном туалете провел их. Смотрел в тусклое, зеленое, облупленное зеркало. Вот она, морда добра! Но по сравнению с той отбивной, что Гера мне сделал в прошлый раз, – это уже здорово, большой сдвиг. То есть ничего не сделал почти, по его меркам. Так, глядишь, и человеком станет! И вот уже на поезд я шел, а мысль глодала: на хрена я приезжал? Ну, исполнил свой моральный долг… как понимал его Гера, – а еще? Что-то должно быть еще – у меня-то? И когда по платформе уже шел, на вокзал оглядываясь, вспыхнуло: Спиртозаводск! В действительности город немного иначе назывался. Не зря съездил. Спиртозаводск! Входя в прихожую, загрохотал пустыми бутылками. Та-ак! Жена лежала, распластанная, поверх одеяла, почти уже прозрачная. – Я не могу жить без Насти! – зарыдала. – А без этого? – поднял бутылку с тумбочки. – Можешь? Упала ничком. Хотел я метнуться в ванную – но там кто-то был. Булькал солидно. Дверь распахнулась. Кир появился как немой упрек. – Если так продолжится,– проговорил он сухо, – она скоро исчезнет! Совсем! Проводил Кира до метро, шел обратно. Какой-то желтый желвак в тучах прорезался. Вскинул голову туда. – Послушай… Клянусь! Никогда больше ничего не попрошу у Тебя! Только спаси ее! Помоги! Огляделся – кругом мусор, грязь, коробки после торговли… увидел старинный люк с чугунной молнией, опустился на одно колено. – Вот видишь? Стою! И прошу Тебя!! Клянусь, больше не встретимся! Ни по какому поводу! Единственный раз! Честно!.. Буквы? Возвращаю Тебе! Без них обойдусь! Теперь веришь? Спаси ее! Приближались, галдя, какие-то горцы, я быстро с колена встал, прошел мимо них и еще раз торопливо на колено припал. Чувствовал – зацепилось, а?! Домой ворвался. Жена, приподнявшись, мутно глядела на меня. Я снова глянул вверх: – Ну… договорились? Ворвался в свой подпол – там все гуртом на меня накинулись: Узеев, Мхбрах, Пужной, Маша Котофеева с ребенком, Канистров, Умыцкий, граф Поскотини, доктор Ядоха, Вадим Сопло, Соватти, Блукаев, Аев, Кумстон, Металлиди, Горихвост… Что делать? – у всех вопрос. Все! Прощайте! Покидал все тяжелые буквы в чемодан, доволок до выхода! Все! Снова на небо глянул – вот!.. Отдаю! Только спаси ее. Оставляя черную метку по снегу, до помойки доволок. Кинул в уголок. Уходя, пару раз обернулся. И все! Глянул наверх: доволен? Больше у меня ничего нет. Теперь каждое утро долго лежу. Спешить некуда. – Ты спишь, что ли, или притворяешься? Ее голос. Сиплый, грубый стал. Теперь, когда с утра выпивает, уже не веселая, а злая! Что же Он там решил? – Хотя бы помойку выкинь. На это ты способен, надеюсь? При слове “помойка” сердце сладко забилось. Как они там – буквочки мои? Да поди уж, наверное, украли красавиц моих! Вон как дверью жахнула! Ожила? Зато я умер. Поднялся. Схватил целлофановый мешок, набитый мусором. Хорошо, что хоть мусор пока есть, – скоро и он кончится. До помойки добрел. С размаху мешок в бак зашвырнул. В нем бутылки брякнули, замаскированные шелухой. Сердце оборвалось… Все напрасно? И чемодан вон с буквами стоит, не нужный никому! Ничего не вышло. Опустился в помойное кресло в стиле рококо, с торчащей щетиной. Вот так. Здесь буду теперь. Король помойки. Уютное, в сущности, местечко: такой домик из кирпичиков баки окружает, правда без крыши. Комары вдруг налетели, вражеские парашютисты, – несмотря на снег. Но нас не запугаешь! Старушка с ведрышком подошла – из моих, значит, подданных? Постучала ведрышком по баку и – ко мне: – Ты сочинитель, что ли? Вот она, слава! Знает народ! – А что? – гордо спрашиваю. – Написал бы ты про них, супостатов! – Про всех? Мне одного Геры хватило – желвак теперь на всю жизнь. – Да хотя б про местных! – вдруг засмеялась. Это не мой масштаб! – Вон стояк водопроводный голый у нас! Утепление-то сгорело, и как зима – вода замерзает! Говно нечем смывать! Да, это было. Но это не мой масштаб. И вообще – буквы выкинуты… Вон стоят. Однако в голове замелькало: “Стояк… Стояк…” Самая первая рифма, которая приходит в голову, явно не годится. Надо подумать. Мелко кивая, подобострастно, старушка ушла. Я гордо выпрямился на троне своем, озирая окрестности. Но недолго процарствовал. Вдруг, черные следы по двору оставляя, трое интеллигентов подошли, двое даже в очках, но на вид озверелые. – Ты чего это расселся тут? – А что – нельзя? – В темпе отсюда! – Пач-чему? – Это наша помойка! – У вас… есть какие-то права? – Права?!!. Сейчас будут! И вдруг тот, что без очков, зашел сзади и в спину меня пихнул. Я упал вперед на руки, ладонями по слизи проскользил. Поднялся, не оборачиваясь пошел. Колени в грязи, но отряхивать их такими руками навряд ли стоит! Один раз обернулся только: буквами не интересуются ли? Не интересуются! Хотел стать королем помойки. Совестью ее, заявления людям писать, доносы… Не сложилось! – Иди, иди! Трон так и этак мой вертят, отпуская довольно тонкие искусствоведческие замечания. Ушел. Даже помойка слишком шикарна для тебя! И домой – нет смысла, не вышло там ничего! Куда? Есть, говорят, такое место, куда можно всем сирым и убогим: там ждут всех. Но это уж – на крайний случай! А у тебя какой?.. Пойти, что ли, попробовать? Хотя не чую Его! Он мои ужасы видит, но не реагирует как-то. Постоял на ступенях среди нищих. Вверх поглядел. Снежинки светлее неба. Тают на устах. Вошел под своды. С той поры, как крестили меня, не был в церкви ни разу. Стесняюсь чего-то… Наверное, этого… просить! Пламя колышется от пения. Толпа свечей. Свою, что ли, поставить? За что? За ее спасение! В притворе, где разным церковным товаром торгуют, купил тоненькую кривоватую свечку – какую уж дали! – подошел к общему пламени, постоял. “Прикурил” своей, кривоватой… Старался прямо держать. Огонь греет лицо. Потом горячий воск каплей на палец стек, прижег, потом кожу стянул, застывая. Воткнул свечку в дырочку. Пошел. В притворе церковную газету купил. “Нечаянная радость”. Может, дома прочту? Хотя жена будет издеваться. Вышел с листком на крыльцо. Вроде посветлело маленько? Буквы даже видны! Глянул наискосок, и – обожгло как бы. “Завет старца Силуяна”. Не ожидал такого. Вот это да! “Держи ум во аде – и не отчаивайся!” Вот это да! Думал, благостно скажут они: “Не держи ум во аде”. А тут… Молодец, Силуянушко! Я и держу. И не отчаиваюсь! Мимо помойки легко шел. Снег вдруг в дождь превратился. Отличный климат у нас. Да и люди не подкачали! К счастью, феодалов тех не было на помойке… Я и не отчаиваюсь! А буквы мои стоят! Только резанули ножом по боку чемодана, раскидали несколько – А, Я, Ж. А все – не подняли! Да и кому это по плечу? Ладно, вверх быстро посмотрел – если Тебе не надо, я заберу! Поволок, оставляя след. Вот какую работу иметь надо – чтоб никому было не украсть! Жена ликованием встретила: – Скубенная звонила! Нам дачу дают! Ожила! Подошел к оконостасу. Снег идет. – Так это мы летом поедем, наверное? А сейчас зима. До лета еще дожить надо. – Я справлюсь… справлюсь, – кивала маленькой головкой в зеркало, убеждая себя.ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА
Дожили! Вот и лето пришло! – Сегодня Настя приезжает, а ты опять? – Что я “опять”, что “опять”? – воинственно выставив подбородок, завопила жена. Ну все, хватит! Терпения больше нет! В такой день – и все равно она!.. Выскочил, хлопнув дверью. И застыл на площадке. Стой! Далеко не уйдешь! За спиной сухо стукнулось и что-то посыпалось. Долго стоял не двигаясь, потом обернулся. Та-ак! Как и следовало ожидать: последнее время все у меня складно идет! Часть стены рядом с притолокой отвалилась от удара двери – насквозь почти! Это уж слишком! Бежать отсюда! Сделал шаг. Далеко собрался? В том-то и ужас, что далеко не уйти. Максимум на десять минут – вот-вот Настя приедет. Такая у тебя теперь степень свободы! Да и то ты погорячился, пожалуй. Ни секунды у тебя нет! Если и есть несколько минут до приезда дочери, то их надо срочно употребить на то, чтобы стенку заделать! А то приедет она с радостными надеждами: наконец-то к родителям переезжаю, – а тут грязь, разруха, дыра в квартиру и главное – ругань. Быстро все залатать. Как? Устало сел на площадку. Откололась стена. Новую стену, что ли, откуда-то принесу?! И времени – семь минут относительной свободы. И надо уложиться. Как?! Глянул в окошко на сумрачное небо. Помоги! Давно не обращался к Тебе. И больше не буду! Но и мне тоже надо немного пошевелиться, дать Ему шанс пойти навстречу. Минута, быть может, осталась! Спустился на пролет вниз, и вот – чудо! Стоит почти полный, чуть надорванный мешок цемента. Услышал! “Погиб!” – вдруг глухой, страшный голос во мне… Почему погиб-то? Я нормально живу, ничего не требую: один только раз, в виде исключения? Глянул в окно… Хорошо там, даже солнышко! Вбежал домой, звонко выхватил таз. Спустился вниз, натрусил в него цемента, снова в ванную, водички подлил. Замешалось! Вышел на площадку, стал швырять с размаху сочные жмени в дыру… лепятся! Выпукло налепил, с запасом, стал придавливать ребром доски, которая тут же на площадке валялась. Заметил: когда рука что-то просит, страстно вытягиваясь, скажем, во тьму кладовки, – тут же желанный предмет сам образуется, идет в руку, как этот вот кусок доски, справный мастерок! Отлично! Залюбовался гладкой, сочной поверхностью. Счастье. Цемент, оказывается, такое умиротворяющее существо: когда его лепишь, потом старательно размазываешь, разглаживаешь, прикусив язык, настроение сразу успокаивается, улучшается, достигает ликованья… От тяк! Склонив голову, залюбовался… Впрочем, любоваться тут некогда, скоро дочурка приедет, а потом и Кир с машиной… День переезда! Вернулся в квартиру, осторожно защелкнул замок – чтобы никто ни о чем не догадался, отнес тазик в ванную, беззвучно поставил – и в прихожей, ожидаючи, сел – чтобы сердце не билось, успокоилось. Какие волнения, стрессы? У нас все в порядке! Брякнул звонок. – Откроешь? – крикнула с кухни жена. – Открою! – кинулся открывать. Стоит, смущенно сутулясь, дочурка, на голову выше последней зарубки на двери. Жена, всплеснув ладошками, наконец-то выскочила. Обнялись. – Ну, так мы едем или не едем? – Дочь поставила в прихожей неказистый бабкин чемодан. – Едем, едем! – радостно закричали мы оба. – Сейчас Кир заедет с машиной, – солидно добавил я. - Укладывайтесь пока! Стали все выкидывать из шкафов на кровати. Звонок. Кир появился: точно, как обещал! – Ну? Вы готовы? – Минутку! Давай на кухне посидим! Пожал плечом: да, необязательные вы люди! – Сейчас! Пошли! – Буквально затащил его в кухню, стал метать угощение, чтобы, не дай бог, не обиделся и не убег! – Вот! – гордо поставил блюдо. – Опять твои любимые креветки? – с легким упреком говорит. – Ну почему сразу – “любимые”? Мы просто дружим! – Мама!.. Ты опять? – Дочуркин бас из комнаты. Да, умеет Кир вовремя появиться! Впрочем, ты же сам его зазвал – сегодня по крайней мере… а у нас – каждый день “сегодня”! – Ну… как дела? – спрашиваю бодро. – Должен, к сожалению, тебя огорчить. Ну огорчай, раз должен. Давай! – Статья, которую ты для нас сделал, нам не подошла! Не подошла?.. Вот и хорошо. Так оно и задумано. Еще один способ моего унижения: заказывает мне статьи на острые политические темы, которые при здравом уме и даже остатках совести написать невозможно. Однако – пишутся и жадно читаются. Когда добро бьет зло – это прекрасно. Когда зло бьет добро – это ужасно, но естественно. Но когда зло бьет зло с помощью возвышенной и благородной правды – это невыносимо. Но именно это почему-то сейчас высшим классом журналистики считают. Вот где самые благородные сейчас пасутся, и Кир – из первых. Имя сделал себе. Нет, никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтоб сделаться таким благородным, как он!.. А он что думал – у меня получится? Не такой я человек! А он – пусть гордится! Все-таки друг. – Я… боюсь! – признался Киру. Для него это признание – чистый елей. А сказать, что гораздо раньше испуга отвращение меня охватывает, – это неблагородно. Благородно – как он! Поэтому и в мэрии сейчас работает, ведает Словом. Тем, что правители с городом говорят. Недавно козырек над входом в метро обвалился – пять тонн бетона. Нескольких убило, многих изувечило. Что сказать? Начальство смотрит на Кира, и он выдает: “Разрушишь церковь – пожнешь кровь!” В том смысле, что не надо было разрушать церковь и строить метро… Будто сам он этим метро сто раз не пользовался!.. Церковь на этом месте ему подай, благородному. А так – кровь! Немножко не ясно, правда, почему абсолютно случайные люди должны отвечать – жизнью своей – за чей-то грех? Но – звучит благородно: “Разрушишь церковь – пожнешь кровь!” На Бога, безответного, групповое убийство повесили, перемешали его с некачественным цементом, что пошел на козырек. Но – все благородно. Кир сказал. И начальство – благородное, которое это озвучило: Бога чтит! А кровь – за грехи коммунистов. Непонятно, правда, кто выбрал жертв… Да, никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтобы сделаться таким благородным, как он! Ужас победы. – Что с тобой? – спрашивает Кир. – А что такое со мной? Ну да, – покрылся немножко коростой забвения и лишаем корысти. Но мне нравится. – Ты думал, что с рейтингом твоим? – Да моим рейтингом можно орехи колоть! Недавно кореец Е приезжал, который в Вашингтоне нас привечал… Две строки мои перевел на корейский. Ай плохо? – С тобой трудно разговаривать! Я подтвердил не без гордости: – Да уж, нелегко. Тем более – есть основания собой гордиться! Взлетел я все же на Букве! А на чем еще, собственно, мог я взлететь? Никаких других шансов не оставил я Богу, читай – судьбе, читай – себе. Только лишь Букву оставил! И взлетел. Однажды сидел на чердаке, в мастерской моего друга, художника Зуя, читал ему мои “минимы”. Вдруг он, даже не дослушав “минимы”, лихорадочно вскакивает, начинает все убирать со стола. – Ты чего? – обиделся я. – Хотя бы “миниму” дослушал! – А ты не врубаешься? – Зуй говорит. – Лифт грохнул. Заказчики идут! – Ну и что? – выдал ему одну из “миним”. – Водка же прозрачная. И стаканы прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем! Зуй поглядел на меня изумленно: – А ведь ты прав! И буквально через месяц – я уже и забыл об этом – звонит Зуй: – Принимай гонорар! Глянул я в оконце – и обомлел: приехали мои буквы! Огромные! Никогда еще их такими не видал! Огромный белый трейлер-холодильник разворачивается, буквально перегораживая весь двор, и на нем – мои Буквы: “ВОДКА „ПРОЗРАЧНАЯ”, И СТАКАНЫ ПРОЗРАЧНЫЕ. НИКТО И НЕ УВИДИТ, ЧТО МЫ ПЬЕМ”.Метров десять в длину занимают – весь белый борт! Вот это да! Ай да буквочки мои! – Два ящика выдадут тебе. Ну давай, думай дальше. Вся твоя! - Зуй трубку бросил. Вот это здорово! Как же я два ящика доташшу?! Но – выскочил. И – понеслось! Однажды на радостях дома не ночевал неделю. Возвращался утром, посинел и весь дрожал. Купил жене половник – может, простит? И тут меня осенил стих: “КОГДА ОТ ПЬЯНСТВА ПОСИНЕЕШЬ – КУПИ, НЕ ПОЖАЛЕЕШЬ!” Зуй (с ним, собственно, и пьянствовали) по высшему баллу оценил! – Так это же – на любой товар годится! – восхищенно сказал. На многие предметы пошло – от нагревательной батареи до зубной пасты. А мне с каждой продажи – процент! Тут неожиданно старый наставник мой, классик У., прорезался, который, помнится, мне советовал пить, но не писать… Стал вдруг уговаривать, чтоб не губил я свой талант. Какой “талант”, извините? Ни о каком таланте, насколько я помню, у нас с ним речи не заходило – и вдруг!! Потом сам лично явился, предложил роман совместный писать, сказал, что какие-то исключительные у него архивы! – Не губите свой талант, – У. настаивает. – Пишите роман! Видимо, интересуется, как бы ему и свой талант так же загубить, как я свой. Но ему это недоступно, увы! – Ну попробуем, – благожелательно говорю. – Не возражаете, если мы назовем это “Плевок из тьмы”? – Замечательно! – У. воскликнул. – А не возражаете, надеюсь, если я псевдоним возьму: Валерий По? – Нет, разумеется! Нас с женой в гости пригласили. Были у У.! Могли бы мы раньше о таком мечтать? Так что с рейтингом все в порядке – можно орехи колоть! А фраза “Купидон, купи дом!” вообще полностью обогатила меня! Стал на золоте есть! Утром завтракаю интеллигентно: молоко и ко-ко-ко! “Ну, – жене говорю, – я пошел”. – “Когда будешь?” - “Видимо, к вечеру”. – “Значит, видимо или невидимо, вечером будешь?” – “Видимо, да”. Кроме домашних заготовок еще кое-где подрабатываю. На Сенной. Сжавшись, мимо метро прохожу. Козырек над ступеньками, что обрушился, восстанавливать не стали и то место замазали уже. Не без помощи Кира. Да-а-а – туда гляжу, – никогда мне не набрать столько бесстыдства, чтобы быть таким благородным, как он! Ныряю в гущу жизни – а может быть, в жижу… Надписи кругом. “ПРИПАЯЮ”. “СОГНУ”. Да, поразбежались нынче буквочки, разрезвились! И, как раньше, их не соберешь. Теперь никого не объявишь гением, единственным буквовладельцем. Все владеют ими – и никому не докажешь теперь, что он почему-то хуже. “Почему”? Раньше чуть одна буква стояла не так, и – уже сенсация, сбегались все. А теперь как хочешь расставь – никакого внимания. “АРЕСТУЮ ЗА УМЕРЕННУЮ ПЛАТУ”. Раньше бы сбежалась толпа, а теперь – равнодушно мимо проходят. Вздешевели буквы. Вхожу в харчевню мою. Подрабатываю тут. Жадность душит – нет сил! Лапша “Ша”. Суп “Руп”. Назвал – съел. И другие бойко берут. Идти по линии пищи – это я верно решил. Хозяин, Джафар, мною доволен. Пища с названием лучше идет. Котлета “Дантес”, уха “Ха-ха”, компот “Пол Пот”, холодец “Молодец”! Так что теперь не в стол работаю, как раньше, а в стул. И главное, как договаривался: только Буква! Ничего больше не прошу! Так что все отлично у меня. И Джафар, кстати, не ограничивает абсолютно мой участок свободы! “Эй, сутулый! Пельменей с акулой!” …Жена появилась, сияя: – Мы готовы! Едем меж сосен. Вот она, наша дача! Да-а… управляющая трестом, Скубенная Е. Х., абсолютную правду нам сказала: сортир! Ни окон, ни дверей! Набекрень крыша. По гнилым ступенькам осторожно вошли… Да-а, кое-кого все-таки жилище это интересует: на каждом квадратном сантиметре висит по комару! – Ну… осваивайтесь! – говорю бодро. У жены – слезки потекли. – Мама! Прекрати! – дочка пробасила. – Ты опять? – Что “опять”? – Ты сама знаешь! – Вы хотите сказать, что я выпила? – на меня поглядела. - Клянусь вам – ничего! Смотрел на нее долго: может, не врет? Но дочь – отвернулась… Как тут оставить их? Снял с плеча свою сумку. – Папа! У тебя дела в городе! Поезжай! – Дочка строго глянула на мать. – Мы разберемся! Стали раскладывать вещи, тихо вздыхая. – Ну хорошо… – пошел нерешительно. Жена провожала меня до авто. – А когда приедешь? – В субботу, видимо. Послушно кивнула. Из домика доносились звонкие шлепки – накинулись, вражеские парашютисты! Резко повернулся, в дом вбежал. – Эй! Комары! Вперрьод! В атаку! За мной! Виляя, побежал между сосен. Жена и дочка смеялись. – Ну все! – Посуровев, сел в машину. – Держитесь тут! – хлопнул дверцей. – “Плевок из тьмы”, про генерала Етишина, лучше и не читай! - Киру, пока ехали, исповедовался. – Самого тошнит! Надоело все время подтянутым быть, улыбаться, показывать всем пример… Сколько можно?! Могу я расслабиться, наконец? Хотя бы одно дело сделал, хотя бы чисто формально: жену с дочкой на даче соединил… Могу теперь пожаловаться – пока их нет? – А ты знаешь, – из бутыли прихлебнул, – из чего эту “Прозрачную” гонят? Отруби! А из чего холодец “Молодец” делается? Из наших ногтей! А котлета “Дантес”? Это вообще! Только названием и берет! Долго не мог я понять, из чего она, пока Джафар меня, как доверенное свое лицо, заведующего фактически здешней идеологией, в подвал к себе не позвал, где у него огромная мясорубка стоит. Грязь, пыль, мрак. “Что у тебя за санитария?” – Джафару говорю. “Тс-с!” – Джафар палец к губам поднял, потом ткнул резко в кнопку на стене. Мясорубка взвыла, и тут же к вою машины присоединился совсем жуткий вой, многоголосый, живых существ. Хруст. Вой обрывается. Пошел фарш. “Вот, – Джафар мне говорит. – Это вечный двигатель. Я изобрел! Мясорубку, в которой всегда есть мясо! Можно не класть – само приходит! Главное – мясорубку не мыть!” – Да-а-а, – проговорил Кир потрясенно. – Далеко ты ушел… – Откуда? – От того… с чего мы когда-то начинали! – Да. Помолчали. Только гудел мотор. Вспомнил я, как, выходя из храма, с крещения, почувствовал вдруг на потном лбу прохладное крестообразное дуновение… Где оно? – …Что я могу для тебя сделать? – Кир спросил. – Не знаю. Молча въехали в город. – Когда у тебя будет окно? – Это смотря куда. – …В светлое прошлое. – Кир улыбнулся. – Как ты скажешь! – Я глядел на него.
Последние комментарии
17 минут 44 секунд назад
43 минут 4 секунд назад
46 минут 53 секунд назад
10 часов 17 минут назад
10 часов 21 минут назад
10 часов 33 минут назад