Соблазн [Джессика Марч] (fb2) читать онлайн

Джессика Марч Соблазн

ПРОЛОГ

1

Хэл Гарретсон протянул руку через постель и погладил голое плечо жены. Его прикосновение было нежным, но требовательным.

Энн пошевелилась, ее тело казалось напряженным из-за множества опасений, наполнявших ее мозг. Украдкой взглянула на стоявшие у кровати часы. Всего лишь два часа осталось до события, которое может изменить их жизнь. Вознесет их еще выше, на вершину мечтаний… либо разрушит с треском все их надежды, сбросит оземь.

В прикосновении Хэла прибавилось настойчивости, и, подавив вздох, Энн повернулась и поцеловала мужчину, который был ее любовником, другом, партнером уже почти двадцать лет. Его сильные руки ласкали ее упругие ягодицы, затем коснулись плеч и скользнули к груди. Знакомые, родные руки, родные прикосновения.

Обычно, когда они любили друг друга, Энн отдавала себя до конца, находя утешение и душевное обновление в их страсти. Но на этот раз она занималась любовью механически, отрешенно, стараясь доставить мужу удовольствие своим телом, в то время как ее мысли витали где-то еще, репетируя, что она будет делать и говорить сегодня вечером. Она нежно простонала, когда он вошел в нее, как стонала всегда, сжала в своем сокровенном месте мускулы, чтобы туже обхватить его, как он любил. Приподняв ее, он подсунул подушку ей под ягодицы, Энн обхватила стройными ногами зад Хэла, притягивая его ближе. А когда он начал ритмично двигаться, проникая до самой ее сердцевины, Энн закрыла глаза, приказывая себе быть вместе с мужем, стараясь отогнать прочь все мысли. Но чем больше старалась, тем дальше казалась себе от постели. И когда почувствовала, что его тело напряглось в предвкушении освобождения, издала слабый крик, слегка содрогнулась – и понадеялась, что это получилось у нее убедительно.

– О, малышка моя, – пробормотал он, медленно отпуская ее, – как с тобой хорошо… Ты всегда даешь как раз то, что мне нужно.

Слава Богу, подумала она, Хэл не заметил, насколько она была занята другими мыслями и рассеянна. Ведь она не переживет, если он разочаруется в ней.

– Ну, и каково заниматься любовью со следующим президентом Соединенных Штатов? – спросил он беззвучно.

– Вдвое слаще, чем с простым сенатором, – ответила она с весельем, которого не чувствовала, стараясь не замечать свинцовую тяжесть беспокойства, которое грызло ее каждую минуту. – А тебе не кажется, что в спальне Линкольна будет еще лучше?

Он поднес указательный палец к губам и кивнул в сторону сумрачного портрета Ленина, осторожно напоминая, что комната может прослушиваться. Энн испытала мгновенную панику. Неужели она легкомысленно произнесла что-то, что может повредить Хэлу, быть использовано против него?

– Расслабься, – сказал он с улыбкой. Я просто пошутил… Наши парни из посольства вычистили этот номер сегодня утром.

Она постаралась улыбнуться так же весело, как и он, и почувствовать себя такой же уверенной в себе.

– Какого черта, – сказала она, даже если Большой брат и подслушивает, мы, может, показываем хороший пример для товарищей. Как в старые времена… занимаемся любовью, не войной, ведь верно?

Звонок телефона не дал Хэлу ответить. Он сел на постели, и Энн смотрела на его атлетическую спину, когда он брал трубку. Хорошая мускулатура, ни унции жира. Уж точно, подходящая древесина для президента, размышляла она с гордостью.

Из последовавшей вслед за этим короткой телефонной беседы Энн поняла, что звонил Фил Маккинни, помощник Хэла и постоянный возмутитель спокойствия; он напоминал Хэлу, что пора начинать собираться на прием. И действительно, уже пора покинуть надежное убежище – объятия мужа – и повернуться лицом к другим обязанностям жены сенатора: идти и очаровывать мужчину, который обладает достаточной властью, чтобы помочь Хэлу попасть в Белый дом – либо лишить их всех шансов выиграть.

Мысль о том, что им сейчас предстоит, заставила Энн бегом броситься в старомодную ванную комнату их огромного гостиничного номера – помпезную мраморную палату, выглядевшую так, словно ее перенесли сюда из какого-либо царского дворца. Русские определенно знают, как угодить гостям, подумала она; только вот их собственный народ пребывает в жалком состоянии. Будь осторожна, – предостерегла она себя, выбрось все эти критические мысли из головы; последнее, чего ей хотелось, так это того, чтобы у нее вылетело невзначай во время приема и обеда какое-нибудь негативное замечание. И успокойся, ради всех святых, успокойся! Ты должна держать себя под контролем.

Машинально она пошарила в косметической сумочке и выудила оттуда флакон с зелеными пилюлями. Слава Богу, что они есть у нее, подумала она, вытряхивая одну на ладонь. Она плеснула из серебряного графина воды в стакан, проглотила пилюлю и постояла у раковины, дожидаясь – с мольбой, – когда подействует волшебный препарат. Глядя в зеркало и внимательно следя за своими глазами, она увидела момент, когда пилюля сработала, внезапную искру, и тогда почувствовала себя зарядившейся энергией и уверенностью в себе, в чем отчаянно нуждалась. Все будет прекрасно, смогла она теперь сказать себе, все под контролем.

В глубокой ванне, у которой вместо ножек были четыре мощных лапы с когтями, она быстро искупалась в прохладной воде, а затем вернулась к своей косметичке, содержимое которой она выстроила в боевом порядке, соответственно очередности применения. Планирование и организация. Эти уроки она усвоила уже давно, во времена Конгресса, вместе с еще одним уроком: политика – это арена, не прощающая ошибок, она благословляет победителей и забывает неудачников.

Всегда критически относившаяся к своей внешности, Энн работала над своим лицом с ловкостью, рожденной в результате постоянных усилий и подкрепляемой регулярными уроками у ведущих американских косметологов. Просто немного артистизма, чтобы подчеркнуть свой вид красотки с журнальной обложки, и не больше. Ее густые, черные волосы были подстрижены пару дней назад. Она взъерошила их пальцами, и, как и обещал ее парикмахер, они стали обрамлять ее лицо словно мягкая греческая шапочка.

– Поторопись, лапушка, – крикнул ей Хэл, готовый принять душ. – Фил прибудет сюда на посольском лимузине через полчаса.

Поторопись, повторяла себе Энн, открывая массивную, резную дверцу из красного дерева, за которой находился ее гардероб, так тщательно выбранный для этой поездки. Она перебрала полдюжины платьев. Очень узкое, облегающее фигуру платье из черного бархата от Норелла было ее первоначальным выбором, но теперь она заколебалась. Не слишком ли драматично и откровенно? А если жена Главного почувствует, что Энн старается переплюнуть ее? Из кратких записок, которые Энн изучала во время перелета, она отметила, что жена Главного известна своим переменчивым нравом. Она была способна поразить великодушием и теплотой, своей живостью, если хотела, но бывали и случаи, когда она держала себя холодно и замкнуто, бывала мелочной и раздражительной. С предыдущей первой леди у нее существовали проблемы, о которых много писала пресса. Если бы только мне удалось расположить ее к себе, подумала Энн. Если мы действительно выстоим и не споткнемся, то это будет реальный шаг, хорошая опора Хэлу в его кампании, демонстрирующая, насколько он умеет использовать личный фактор для успешного ведения международных дел.

Вытянув из шкафа длинное до пят голубое платье из переливающегося шелка с простыми, свободно падающими линиями, Энн приложила его к себе, затем, хмурясь, стала переводить взгляд с одного платья на другое. Выглядит неплохо, сказала она себе, но в нем она не затмит других женщин…

Она все еще стояла перед зеркалом, когда Хэл вошел в спальню, чтобы выбрать себе галстук.

– Милая моя, поторопись, – сказал он, и нетерпение явственно звучало в его голосе. – Машина уже скоро прибудет, ты ведь знаешь, что мы не можем опаздывать.

Она вопросительно взглянула на него.

– Любое платье будет в самый раз, – сказал он, протягивая руку за пиджаком. – Ты всегда выглядишь очень мило, Энн… Только поторопись.

Она кивнула, проклиная в душе снова затягивающую ее трясину нерешительности и напряженности. Все-таки она не контролировала себя. Ее глаза остановились на косметической сумочке в раздумье, не требуется ли ей еще одна пилюля… Нет, она не должна поддаваться искушению. Всю свою замужнюю жизнь она была женой политического деятеля, и все, что от нее требовалось, выполняла блестяще – сколько слышала слов похвалы в свой адрес? И все-таки с той минуты, когда Хэл произнес: «Думаю, что я могу стать президентом», и когда она ответила: «Давай действуй», что-то переменилось. Зеленые пилюли, кажется, перестали делать свое дело.

Долгое время Энн считала эти пилюли «эмоциональным подспорьем». Разве не ее собственный брат, уважаемый всеми терапевт, прописал их ей, чтобы снимать напряжение, когда в последний год учебы в колледже ей приходилось выполнять колоссальное количество заданий за очень короткий срок. «Разумеется, лишь при необходимости», – предостерег он ее, и Энн все поняла и никогда не нарушала его предписаний. В те годы. Но с той поры, когда Хэл решил попытать счастья, которое, как они оба понимали, вполне могло ему улыбнуться, почти каждый новый день приносил все новые беспокойства. И теперь ей ежедневно требовались эти пилюли. А порой и две-три в день.

Нет, Энн управляла собой, когда влезала в голубое платье, а не в то, другое. Ей необходимо управлять собой, не становясь рабой пилюль. Ведь она может принять одну, а может и удержаться; и этим она отличалась от таких женщин, как Джоанна Кеннеди и Бетти Форд.

Она опять застыла, глядя на свое отражение.

А через секунду сняла платье и надела черный бархат, оценивая свой отразившийся облик. Выглядит ли она так, как и должна спутница будущего президента?.. Он вернулся в спальню, хлопнув дверью.

– Уже пора идти, Энн, – сказал он, и резкие нотки в его голосе побудили ее к действию.

Она оторвала глаза от зеркала и протянула руку к маленькой шкатулке в виде аллигатора, где хранились ее лучшие драгоценности. Не глядя на свое отражение, она дополнила свое платье бриллиантовыми клипсами и такой же брошью в виде веточки от Ван-Клеева и Арпелса. Она сунула ноги в пару простых вечерних лодочек за секунду до того, как условный стук возвестил о прибытии Фила Маккинни.

Хэл открыл дверь и впустил их самого надежного советника, принесшего с собой стопку газет.

– Потом пролистайте их, – сказал Фил, бросая газеты на кресло. – Этот твой европейский свинг получился триумфальным. Британцы говорят, что ты самая большая надежда Запада для дела разрядки, немцам понравилась твоя склонность к экономии, а французы в восторге от «безупречного стиля» Энн. Кстати… ты действительно превосходно выглядишь, Энн. Уж и не знаю, как ты ухитряешься, но продолжай в том же духе.

Энн улыбнулась в знак благодарности, однако слова Фила лишь усугубили ее нервозность.

Пока Хэл надевал пальто, Фил помог Энн влезть в просторную норковую шубу.

– Я заметил, как жена Главного не сводила глаз с твоей шубы утром в аэропорту, – заметил Фил.

– Я едва не оставила ее дома, – призналась Энн. – Но потом решила, что было бы лицемерием мерзнуть в простом республиканском суконном пальто – как кто-то однажды назвал его.

– Да, – засмеялся Фил, – в особенности если их первая леди разгуливает в соболином, которое может стоить восемьдесят «кусков».

– Ты что, думаешь, она ночи не спит, размышляя, что ей следует носить, а что нет? – иронически заметила Энн, когда они вышли в коридор, где к ним присоединилась пара флегматичных мужчин в темных пальто, их эскорт из КГБ.

– Сильно сомневаюсь в этом, – сказал Фил. – Согласно моим источникам, любой, кто осмелится покритиковать эту леди, остаток жизни будет сожалеть об этом. К счастью для нас, она с нетерпением ждет тебя и хочет узнать тебя поближе.

– О? Откуда ты знаешь?

– Энни, мы ведь не зря содержим агентуру, которая обходится стране в миллиарды долларов. – И когда Энн рассмеялась, продолжил: – Она говорила жене посла, что ей понравилось все, что она прочла о тебе в ее инструктивных заметках. – Он наклонил голову ближе. – Мне нет необходимости говорить тебе, каким переломом это может стать, насколько важно, если бы вы могли… подружиться.

Нет, подумалось ей, когда они входили в старомодный лифт, сделанный в европейской стиле, тебе не нужно говорить мне об этом. Я слишком хорошо знаю, что все, что я делаю в эти дни, важно, жизненно необходимо, имеет решающее значение, дело жизни и смерти, пан или пропал. Литания предупреждений и предостережений, казалось, громоздилась вокруг нее, подобно тяжелым камням, загоняя ее в узкий проход, на совершенно прямую дорогу, по которой она должна была проследовать, иначе она рискует потерять уважение Хэла – а также, рано или поздно, его любовь.

В огромном вестибюле, похожем на пещеру и украшенном лепниной, несколько торопившихся куда-то прохожих остановились, чтобы поглазеть на стройных, хорошо одетых американцев, однако одного слова, брошенного эскортом из КГБ, оказалось достаточно, чтобы они быстро исчезли. Снаружи их ждали черные «Жигули», мотор машины работал, согревая салон в этой ледяной московской ночи.

Фил помог разместиться Энн и Хэлу, а затем уселся рядом с водителем; задние сиденья были отделены стеклянной перегородкой. Люди из КГБ следовали за ними на маленьком «Москвиче».

– Когда я буду произносить сегодня свою маленькую речь, – поинтересовалась она, – следует ли мне отметить, что это исторический момент? Намекая… ну… что никто не владеет так международной дипломатией, как сенатор Хэл Гарретсон?

– Не перестарайся, – ответил Хэл. – Я всего лишь потенциальный кандидат, не забывай. Неважно, насколько я впереди по результатам голосования. Пока еще я далек от президента. И моя партия предпочитает, чтобы я не огорчал раньше времени человека, который занимает этот пост.

– А почему бы и нет? – нервно засмеялась Энн. – Он сам себя непрерывно огорчает.

Хэл нахмурился и дотронулся до ее руки. Она оказалась холодной, слишком холодной, в отличие от пылающего лица и блестящих глаз. Его глаза сузились, он повернулся и пристально посмотрел на нее.

– Энн… – начал он медленно.

– Все… все, я остановилась, – сказала она. – Я приняла всего лишь одну. Вполне достаточно, чтобы порхать как балерина.

Его тон стал жестче.

– По-моему, мы договорились… мы решили…

– Ты решил, – отрезала она. Затем более мягко: – Послушай, со мной все в порядке, Хэл, правда. Неужели ты думаешь, что я натворю что-нибудь после того, как мы зашли уже так далеко, стольким пожертвовали?

Вопрос повис в воздухе. В нем было нечто большее, чем простая риторика, хотя они оба давным-давно пришли к договоренности забыть про прошлое, никогда не говорить о том, какими разными могли бы быть их жизни, если бы…

Хэл поцеловал жену в лоб и заглянул в глаза, которые напоминали ему порой те, другие, с портретов великих импрессионистов Ренуара или Мане – большие и темные, сияющие… и чуть-чуть туманные, не обрисованные четко. На какой-то момент он отодвинул в сторону мысли о своей карьере и вспомнил ту далекую ночь, когда Энн впервые сказала ему о своей любви – а затем позвала его в постель с девственной страстью, которая приковала его к ней навсегда. В любви она стала его партнершей, его душкой-женушкой, его вторым «я». А в деле его карьеры они были как два метеора, оставляющих единый след, с одной-единственной благородной целью: продвигать вперед его карьеру без лести преданного слуги общества. По мере того как его политические цели осуществлялись одна за другой, Хэл чувствовал себя все сильнее, обходясь по шестнадцать – восемнадцать часов в день с малым количеством пищи и почти без отдыха, отвергая законы естества и работая за счет адреналина своих амбиций. Энн была для него самой большой опорой. С ее красотой, интеллектом и опытом в международных делах она звездой сияла во всех его кампаниях по выборам и никогда не упускала случая дать ему какой-нибудь ценный совет, когда они лежали рядом в постели. И теперь, несмотря на то что она все чаще стала прибегать к пилюлям, он поверил, что с ней все в порядке. Ему пришлось поверить этому…

Но так ли это на самом деле? Или его жена превратилась в бомбу замедленного действия, способную разнести вдребезги все мечты, которые теперь казались такими близкими?

Ограждаемая кагэбэшным эскортом, группа во главе с Хэлом проталкивалась в толпе, вымаливающей возле Большого театра лишний билетик с такой страстью, какую Энн редко доводилось встречать в Соединенных Штатах. Они торопливо прошли через отделанный мрамором и позолотой вестибюль театра и поднялись с одним из охранников наверх, в личные покои примы-балерины Натальи Симоновой.

Служащая театра, одетая в особую форму, приветствовала посетителей на сносном английском, объясняя, что мадам Симонова скоро к ним выйдет.

Стены передней были обтянуты красным велюром, а мебель показалась ей французской, хотя некоторые кресла были накрыты белой, без пятнышка, полотняной тканью, как в пьесах Чехова. На одной стене висело овальное зеркало, резной орнамент его рамы показался Энн приветом из царской эпохи.

Бросив быстрый взгляд в уборную балерины, Энн увидела зеркальную стену. Отражаясь в ней, балерина – высокая и неестественно тонкая – выполняла свои разогревающие упражнения. Она двигалась как породистая лошадь, мышцы напрягались под кожей, тонкое лицо казалось бесстрастным, а глаза миндальной формы застыли в концентрации.

Танцующая свой собственный балет хороших манер, ощущая порой себя в такой же опасности, как если бы она бежала на цыпочках по натянутой под куполом проволоке, Энн подумала о своем родстве с русской танцовщицей. Интересно, что она испытывает сейчас?

Боится ли так, как я, совершить какую-нибудь непростительную ошибку? Кажется ли ей каждый спектакль делом жизни и смерти, неважно, сколько блистательных представлений уже у нее за спиной? А может, все становится только хуже и каждый успех лишь приближает возможность провала, делает его все отчетливей и страшней?

Наконец появилась Симонова. Подобно царице, ведущей прием, она милостиво кивнула, когда люди из КГБ представили ей Хэла и Энн. Балерина протянула каждому из них изящную, узкую ладонь.

– Сегодня я буду танцевать для вас, – произнесла она по-английски, – отдавая дань вашему визиту в мою страну.

– Мы весьма польщены, – ответила Энн на чистом русском.

Удивленно моргнув, балерина на миг поглядела на них мягче. Энн доводилось видеть такие взгляды и раньше; это вознаграждало ее за годы упорной учебы. Однако ей было слишком хорошо известно, что упорный труд не обязательно увенчивается успехом. Это касалось как политиков, так и артистов.

Когда Хэл и Энн вошли в главную ложу страны, русский лидер, плотно сложенный мужчина, и его жена, привлекательная, продуманно пользующаяся косметикой дама, поднялись, чтобы приветствовать их. После того как были произнесены взаимные комплименты, Энн почувствовала, как хозяйка, одетая в платье цвета бургундского вина и в такой же бархатный жакет, скрупулезно рассматривает ее.

– Ваше платье, – поинтересовалась жена Главного, – от американского модельера?

– Да, – ответила Энн, пытаясь определить, приобретет ли их разговор о моде политический оттенок или окажется обычной болтовней двух женщин.

– У вас для такого платья подходящая фигура. Я не могу носить облегающие платья.

Ну и что? Дипломатический комплимент или сочувственное бормотание требуется от нее? Прежде чем она успела решить, русская дама нарушила молчание.

– Я купила свое в Париже, – сказала она с оттенком гордости.

Тут было уж легче.

– Очень милое, – похвалила Энн. – Оно сидит на нас превосходно.

Жена Главного улыбнулась. Вслед за этим, к счастью, стали меркнуть огни в зале, и когда оркестр заиграл знакомую музыку «Лебединого озера», театр наполнился слабым гулом предвкушения.

Музыка стала громче, когда появились первые танцоры, и Энн не забыла повернуться и с улыбкой признательности посмотреть на хозяина и хозяйку. Какое-то время она старалась забыться в живой, мелодичной музыке, грациозных движениях танцоров. Верная своему слову, Симонова бросила взгляд на правительственную ложу. У Энн перехватило дыхание, когда балерина исполнила специальную каденцию: руки и ноги устремлены назад, тело режет воздух, словно стрела, и она воспаряет вверх, вопреки всем законам физики.

– Великолепно, – прошептал Хэл, положив свою руку на руку Энн. Его прикосновение послужило напоминанием о том, что она тоже должна будет показать сегодня высший пилотаж, несмотря на леденящую хватку страха, которая не отпускала ее.

Икра была восхитительна, это признали все, – отборная белужья, сероватого цвета, она подавалась в стеклянной посуде среди гор ледяных стружек, сервированная так, как подобает особому деликатесу, то есть без таких гарниров, как кусочки яйца или лук. Замечательная закуска, хотя в антракте между актами она была ненавистна Энн. И все-таки она улыбнулась и приняла блюдо, которое ей предложила жена Главного, сопроводившая свое предложение словами:

– Никто и никогда за пределами Советского Союза не пробовал икры такого качества.

Энн раскусила серые крупицы, когда отправила их в рот. Чтобы поскорей избавиться от сильного вкуса соли, она сделала большой глоток другого национального деликатеса: суперводки, охлажденной почти до консистенции сиропа. Спиртное подбадривало, у него был чистый, ледяной вкус, и Энн сделала еще один глоток, а потом и еще.

– Вам понравился балет? – спросила жена Главного.

– Очень, – ответила Энн, роясь в своей памяти, чтобы извлечь из нее тот материал, который должна была помнить – и ничего не находя.

– Русский балет очень сильно отличается от американского танца, вы согласны со мной?

– Да, отличается… – согласилась Энн и запнулась, чувствуя, как крошечные капли пота выступили у нее на верхней губе. – Русский балет более классичен. Американский танец склонен к… экспериментальности.

– Но который из них более творческий, как вы думаете? – Жена Главного улыбалась, однако в глазах Энн она все сильней и сильней приобретала сходство с Великим Инквизитором.

– Я не думаю, что такие сравнения что-нибудь значат, – осторожно ответила Энн. Она взглянула на Хэла, который улыбался и держался непринужденно, потчуя своего хозяина анекдотом про одного из своих коллег по Сенату. И как он ухитряется так владеть собой? И почему для него это так просто?

Представление возобновилось, предоставив Энн спасительную передышку от дальнейших разговоров, но она не могла ни о чем думать, кроме предстоящего официального ужина. А вдруг я забуду свою речь? – спрашивала она себя. Что если жена Главного уже ненавидит меня? А вслед за этими пришла еще более пугающая мысль. Что если я превращусь в помеху для политики мужа – тогда что же станется с нашим браком?

Забывшаяся в размышлениях о своих возможных несчастьях, Энн едва замечала и танцоров, и музыку. Опешив от громоподобных аплодисментов, возвестивших о конце спектакля, она механически встала со своего места, чтобы подключиться к овациям. С застывшей на лице улыбкой она позволила вывести себя из театра.

Воздух в машине показался ей невыносимо спертым, и Энн тоскливо подумала, как хорошо было бы куда-нибудь убежать. Она нажала на кнопку, чтобы опустить стекло, однако ворвавшаяся в салон волна арктического воздуха так хлестнула ей в лицо, что оно моментально замерзло и, казалось, вот-вот превратится в ледышку и покроется трещинами. Она снова подняла стекло.

Однако неприятное ощущение не проходило; ее по-прежнему мучили предчувствия, что все вот-вот разобьется вдребезги.

– Ты все делаешь великолепно, милая, – сказал Хэл. – Держись так и дальше, а завтра мы уже будем дома.

О, но ведь я все делаю не так уж и хорошо, хотелось ей сказать. Голова у меня болит, глотка сухая, как песок, а сама я так ужасно напугана, что едва могу дышать. Я стою на краю пропасти, мой дорогой, и вот-вот потеряю все, все, к чему ты стремишься…

Но она не могла сказать ни слова, не рискуя подорвать сами основы их любви.

Величественный дворец Св. Екатерины был залит светом, внутри и снаружи. К нему подъезжали машины. И сейчас одна из самых роскошных резиденций царя выглядела как детские мечты. Однако для Энн это величие стало еще одним напоминанием того, насколько высока ставка.

– Не сломай ногу, – шутливо предупредил Хэл, помогая Энн вылезти из машины.

– Я люблю тебя, – шепотом сказала она, словно уже просила прощения.

Столетний дворец был посланцем из другой эпохи. Великолепная мраморная лестница, виньетки в стиле рококо – все это казалось странно несогласующимся со спартанским укладом советской жизни. В симметричной галерее, освещенной сверкающими хрустальными канделябрами, выстроились в длинный ряд государственные и партийные руководители с женами, все разодетые в свои лучшие наряды. Энн набрала побольше воздуха и направилась вслед за Хэлом, бормоча фразы приветствия каждой персоне в ряду.

В следующей комнате оркестр играл классическую музыку, а официанты в черных галстуках циркулировали по залу с большими серебряными подносами, на которых стояли бокалы с шампанским.

Энн тоскливо подумала, что ей неплохо бы выпить глоток шампанского, чтобы промочить горло, но прежде чем она успела взять бокал, к ней приблизилась жена Главного.

– Не хотите ли посмотреть дворец? – предложила она.

Отказаться от предложения казалось невозможным.

– Да… благодарю вас, – ответила Энн. Вот если бы ей удалось найти момент и выпить еще одну пилюлю, тогда все было бы проще…

– Этот дворец служил летней резиденцией царей начиная с Екатерины Второй.

– Он очень красивый, – вежливо кивнула Энн.

– Намного красивее, чем все, что мы строим теперь, вы согласны со мной?

В своем смятении Энн не заметила недоверчивого блеска в глазах хозяйки. Все, что она увидела, так это еще одну ловушку, в которую можно попасться, и поэтому промолчала. Она, не говоря ни слова, прошла через просторный коридор, украшенный мраморными купидонами, в квадратную комнату, декорированную золочеными листьями и слоновой костью, на стенах висели картины в позолоченных рамах, портреты давно сгинувших в небытие царских особ России.

– Это так называемый Китайский салон… А вот на этой картине обнаженная…

– Это царица Елизавета, – выпалила Энн, наконец-то вспомнив хоть что-то, чем она могла воспользоваться.

Жена Главного улыбнулась.

– Так, значит, – удивилась она, – вы кое-что знаете о нашей стране…

Энн вспыхнула и залилась краской, испугавшись, что она как-нибудь обидела хозяйку.

– В колледже моим профилирующим предметом была Россия.

– Необычный выбор. Вы собирались посвятить себя дипломатической карьере… или, может, карьере в ЦРУ? – Недоверчивый блеск в глазах появился снова, и Энн почувствовала себя в опасности.

– Нет, – твердо ответила она. – Я… Я всегда чувствовала, как важно, чтобы наши страны действительно знали друг друга. Я… – Она запнулась, мысленно ругая туман, который затруднял ей поиск нужных слов. – Я была уверена, что… главная преграда миру заключалась в страхе и недоразумениях. Мне хотелось… что-то сделать, чтобы положение изменилось к лучшему.

Жена Главного прохладно одобрила свою гостью.

– Что ж, возможно, – сказала она уклончиво. – Не хотите ли вернуться на прием?

Энн направилась за ней, мысленно ругая себя за упущенную возможность, за запинки, когда ей нужно было блеснуть красноречием. Все знания, которые она приобрела в течение многих лет, все страницы русской литературы, которые она едва ли не выучила наизусть, все казалось потерянным или куда-то сместившимся. Когда они вернулись в главный зал для приемов, она взяла бокал шампанского у проходившего мимо официанта и стала медленно его потягивать. Этого достаточно, чтобы я расслабилась, уговаривала она себя. Вполне достаточно, чтобы я могла вспомнить свою речь.

Серебряное звяканье обеденного колокольчика направило собравшихся гостей в трапезную, где был накрыт стол на шестьдесят персон, со сверкающей белизной скатертью, тяжелым, старинным русским серебром и тонким французским фарфором.

Когда гости заняли свои места, Главный представил Хэла.

– Сенатор Гарретсон самый желанный гость для нас, – сказал он, – и не только из-за своих взглядов на проблемы войны и мира, но и благодаря красавице жене.

Поднявшись с места, Хэл поклоном ответил на раздавшиеся аплодисменты и смех настолько непринужденно, словно находился среди друзей в Сенате.

– Вы напомнили мне о нашем покойном президенте, Джоне Ф. Кеннеди, у которого тоже была красивая и умная жена – и который был достаточно мудрым, чтобы поделиться ее совершенством с миром. Я представляю вам Энн Гарретсон, которая сегодня будет говорить от имени нас обоих.

Энн поднялась со стула, чувствуя, будто стоит одна на проволоке высоко под куполом цирка, где любой неверный шаг обернется для нее гибелью. Она прокашлялась и начала говорить по-русски.

– Больше половины столетия прошло с тех пор, как маленькая радикальная партия сбросила царский режим и создала первое в мире социалистическое государство. – Она сделала паузу и бросила взгляд на лицо Хэла. Он ободряюще кивнул. Когда она пыталась показать ему наброски своей речи, он не захотел их смотреть, сказав, что в этот вечер ему хочется действовать спонтанно – и подтвердив, что у него никогда не возникало никаких сомнений, что она всегда действует правильно.

– И вот уже больше полувека мы ревниво сравниваем ваш образ жизни и наш, – продолжила она, – и все-таки мы здесь, все-таки пытаемся искать возможности для сосуществования. Да и кто мы такие, чтобы судить вас? Американцы одновременно и лучше всех, и хуже всех понимают Советский Союз. Лучше потому, что мы разделяем с вами мировое лидерство по технологии и ресурсам. Хуже потому, что наша история не дает нам достаточной почвы для понимания вас. Да еще сравнения часто грешат предвзятостью – пытаются сравнить лучшее, что есть у нас, с худшим, что есть у вас.

Ее слова прервал взрыв аплодисментов, но Энн продолжала, боясь забыть слова, которые она столько раз репетировала.

– Однако наши две великие нации разделяют веру в прогресс, – сказала она, – уверенные в том, что судьба рода человеческого – нет, наша обязанность – двигаться от худшего к лучшему. Так давайте же соединимся вместе, чтобы выполнять эту обязанность. Насколько более успешно мы могли бы действовать, если бы выполняли ее не просто как соседи по объединенным нациям, не просто как партнеры на этой планете, но и как добрые друзья.

Она поклонилась и села, и ее трясло так сильно, что казалось, ее тело вот-вот распадется на кусочки. Словно издалека она слышала звуки одобрения, хлопки, которые неохотно затихали, когда она просто кивнула, не поднимаясь с места, чтобы поблагодарить присутствующих за аплодисменты. Все хорошо, повторяла она себе, все хорошо. Но дрожь не прекращалась.

– Чудесная речь, – сказала жена Главного, положив свою руку на ладонь Энн. Затем, вне всяких сомнений почувствовав дрожь Энн, сочувственно добавила: – Вы, должно быть, устали.

Энн быстро возразила, но русская женщина не согласилась с ней:

– Когда я посетила вашу страну в прошлом году, я выдохлась на второй же день. Я заявила мужу, что мне необходим отдых, и он со мной согласился.

Энн почувствовала укол зависти. А потом открыто зевнула. После этого услышала собственный смешок.

– Разница во времени, – поторопилась объяснить она. – Наползает прямо вот так. – В подкрепление своих слов она слегка стукнула по столу, и тут, к ее ужасу, хрустальный бокал для воды опрокинулся.

Лакей в военной форме мгновенно извлек льняное полотенце и начал промокать лужу. Хоть она и знала, что ей нужно молчать, Энн услышала собственный лепет извинений.

Жена Главного слегка коснулась руки Энн. Жест должен был означать утешение, но по другую сторону стола Энн видела озабоченность на лице Хэла. И она снова задрожала. О, Господи, скорей закончился бы этот прием, вновь и вновь молилась она.

Запах еды казался невыносимо сильным, однако Энн заставляла себя двигать ее по тарелке, делая вид, что ест, хотя даже сама мысль о пище наполняла ее тошнотой. К тому времени, когда подали кофе, она почувствовала, что не выдержит больше ни минуты.

– Пожалуйста, простите меня, – сказала она хозяйке. – Мне необходимо найти туалетную комнату. – И она поднялась со своего места.

Жена Главного поднялась вместе с ней:

– Позвольте мне показать вам дорогу.

Энн заколебалась. Ей необходимо было остаться одной, но какой предлог она могла найти? Не пытаясь протестовать, она поплелась за русской женщиной, которая привела ее в просторный будуар, выдержанный в розовых и золотых тонах. В нем было полдюжины раковин из мрамора с золотыми кранами в форме лебединых голов, несколько кабинок, закрывавшихся отделанными золотыми листьями дверцами, а перед огромным зеркалом выстроился ряд стульев, обтянутых розовым шелком.

– Дорогая моя, – сказала жена Главного, когда Энн рухнула на один из стульев. – Может, я принесу вам стакан воды? Вы так побледнели. Или немного шнапса?..

Увидев шанс остаться на минуту одной, Энн сказала:

– Да, я бы выпила немного воды, – а затем торопливо добавила: – Я чувствую себя вообще-то хорошо. Если я кажусь бледной, то это, вероятно, оттого, что мне нужно поправить свою косметику.

Жена Главного неопределенно посмотрела на нее, прежде чем отправиться в альков за водой.

Энн передвинулась на другой стул, возле дальнего угла зеркала, и вытащила из сумочки компакт-пудру, помаду и расческу. Она положила их перед собой на мраморный выступ, затем глянула через плечо, чтобы убедиться, что ее хозяйка еще не возвращается. И тогда ее рука метнулась назад в сумочку и схватила флакончик с пилюлями. Дрожащими пальцами она стала отвинчивать пробку. Казалось, это заняло у нее целую вечность. Внезапно пробка вылетела, и пилюли рассыпались по мрамору. Энн торопливо принялась их собирать.

– А вам известно, что могла бы сделать с ними секретная служба моего мужа?

Голос, раздавшийся за ее плечом, показался громким, как пушечный выстрел. Подняв глаза, Энн увидела отражение жены Главного в зеркале, она стояла прямо за ней, и ее взгляд показывал на зеленые горошинки, раскатившиеся по мрамору.

– Я… Да я не… – Энн что-то пыталась объяснить, убедить ее, что все в порядке, но слова застыли во рту. Ящик Пандоры, набитый самыми неприятными вещами, маячил у нее в сознании. Теперь шансы Хэла снизились до нуля, ведь так? Он никогда не простит ей этого. Да и она никогда не простит сама себя. В серебряном окне с их отражениями глаза Энн встретились с глазами русской, пытаясь прочесть в них ее намерения.

– Зачем? – без обиняков спросила жена Главного.

– И вы еще спрашиваете – именно вы? Неужели вам не кажется иногда, что вы больше не вынесете ни минуты? Необходимость… быть всем, чего он от тебя ждет, всем, что мир от тебя ждет…

Последовало долгое молчание. Затем отражение в зеркале кивнуло Энн, и женщина присела рядом с ней.

– А ваш муж знает?

Энн повернулась к ней.

– Он не знает, насколько далеко это зашло. Мы ведь должны казаться им сильными, правда? – Слезы появились в уголках ее глаз. Она опустила взгляд, пряча свою слабость.

Русская женщина протянула руку и накрыла ее ладонь своей.

– Я никому не скажу об этом, – сказала она. – Можете мне поверить.

Энн подняла на нее глаза, пораженная ее жестом.

– Но взамен вы должны мне тоже кое-что пообещать, – продолжала жена Главного. – Что вы что-нибудь предпримете для решения этой проблемы, что постараетесь избавиться от этого… пристрастия.

Энн поглядела на пилюли, больше, чем когда-либо, желая проглотить одну.

– Мне кажется, мы можем стать подругами, вы и я, – продолжала жена Главного. – И возможно, когда-нибудь мы даже сумеем изменить то положение, о котором вы говорили. И будет ужасно жаль, если мы не получим такой возможности…

Энн кивнула, все еще не веря себе и не решаясь ничего сказать.

– Могу ли я получить от вас такое обещание? – настойчиво повторила вопрос русская.

В следующий момент Энн смела пилюли в ладонь. Посмотрев в глаза жене Главного, она поднялась и направилась в одну из кабинок, швырнула их в унитаз и смыла водой.

– Я даю вам свое слово, – сказала Энн, когда вернулась.

– Так. Может, мы пойдем назад?..

– Оставьте меня на минутку одну… прошу вас.

– Как пожелаете, – сказала жена Главного. Она повернулась, чтобы уходить, а затем остановилась. Внезапно она обняла Энн за плечи и крепко прижала, будто хотела поделиться своей собственной силой с той, кто в этом нуждалась.

А потом Энн осталась одна – со всей той правдой, отрицать которую она уже больше не могла. Где-то на полпути она утратила имевшуюся у нее возможность выбора. Она стала опасной для себя и для Хэла.

Уставшая от шарад и претензий, жена сенатора глядела на свое отражение и видела себя как бы глазами властной незнакомки, которая только что провозгласила себя ее подругой. Да, что-то нужно с этим делать.

– Я даю вам свое слово, – сказала она еще раз, прошептав это теперь женщине, отражавшейся в зеркале.

И она знала единственный способ – и единственное место, – где она сможет сдержать свое обещание.

2

Снаружи Оазис напоминал загородный клуб либо какое другое подобное место отдыха. Расположившиеся между иссиня-черных гор Нью-Мексико, его невысокие, растянувшиеся в ширину здания, построенные из необожженного кирпича в испанском стиле, утопали в местных дикорастущих цветах и были окружены заботливо ухоженными лужайками, на которых пестрели скамейки и столы для пикников.

А внутри поместилась тысяча сердечных надломов и вдребезги разлетевшихся жизней – и Стиви Найт делила их вместе с несчастными.

Сейчас Оазис затих. И персонал, и «путницы», как Стиви их называла – она ненавидела слово «пациенты», – спали, а она осталась одна в кабинете. Это была уютная комната, декорированная в теплом, располагающем стиле американского Юго-запада, с каменным камином и ковром «наваха», лежащим на полу из широких досок. В дневное время широкая оконная рама заключала в себе картину из рыжевато-золотистых гор и лазурного неба.

Но теперь, в темные предрассветные часы ее кабинет казался холодным и одиноким. Лунный луч падал на ряды фотографий, покрывавших стену, – кино– и телезвезды, управляющие корпораций, популярные обозреватели газет, занимающиеся всем чем угодно, от политических комментариев до сплетен, и даже одна из крупнейших в мире оперных звезд, не говоря уж про множество простых домашних хозяек и матерей семейств, – каждая фотография, подписанная для Стиви с сердечным посланием, выражала благодарность и признательность. За спиной у всех «путниц» лежали две общих для них вещи: они все до этого находились в отчаянном положении, им пришлось буквально драться за свою жизнь; все они были женщинами. В Оазис они являются со своими проблемами, а уезжают отсюда здоровыми. Вновь и вновь Стиви встречалась с отчаяньем и превращала его в надежду, сажая семена новых начинаний в пепел поражения. Более пятнадцати лет, с тех пор как она прошла через пламя собственной беспокойной юности, из уст в уста распространялась слава Стиви, и она становилась живой легендой, все считали ее просто волшебницей.

По вот сегодня она сидела в темном кабинете в одиночестве. Стиви знала, что если бы она была волшебницей, если бы имела такую силу, то уж обязательно воспользовалась ею ради себя самой – вернула бы любовь, что ускользнула от нее, не оставив надежды, – и к черту все, будь что будет. Но вместо этого все, что осталось в памяти, – это его последнее, Горькое и сладкое объятие да пустое эхо его последнего «прости».

Но почему же это продолжалось так долго? Почему, когда они в конце концов поняли, что созданы друг для друга, все было уже слишком поздно? Ее сердце кричало от тоски и протеста – противясь логике, противясь долгу, противясь принципам, которые разлучили его с ней. Почему, ох, почему ей приходится жертвовать собственным счастьем ради других женщин?

Оттого, напомнила она сама себе, прежде чем заснуть, оттого, что без этой жертвы ты утратишь самую глубокую часть самой себя. За последние двадцать лет она вытаскивала себя из состояния безнадежности лишь обнаружив, что может помогать другим.

Она снова открыла глаза навстречу ярким лучам солнца, пробившимся из-за гористого горизонта. Взглянула на часы, стоявшие на ее письменном столе, – через несколько минут будет шесть. Хоть она и поспала немного, тело ее не отдохнуло и болело. Душ и чашка кофе, решила она, оживят ее в достаточной мере, чтобы встретить трудный рабочий день.

Резкий телефонный звонок заставил ее вскочить. Она сняла трубку.

– Стиви Найт…

Сначала в трубке царило молчание, затем появился звук учащенного дыхания. Стиви терпеливо ждала. По тысяче других телефонных звонков она знала значение этого звука. Кто-то боролся с собой, пытаясь найти слова.

Наконец раздался голос:

– Это Энн Гарретсон, мисс Найт. Мой муж сенатор Хэл Гарретсон.

– Я слышала о вас, – мягко ответила Стиви. – Чем могу вам помочь?

Снова борьба, но на этот раз пауза была короче.

– Могу ли я надеяться…

Стиви не было необходимости выслушивать вопрос до конца; об этом всегда спрашивали в первую очередь.

– Что бы вы мне ни сказали, миссис Гарретсон, все останется между нами. Если, разумеется, не наступит время, когда вы сами пожелаете предать это гласности.

Тогда на нее обрушились слова с отчаянным напором:

– Мне нужна ваша помощь, только я просто не знаю, что делать – газеты, предвыборная кампания моего мужа, ожидания и планы. Так много всего, знаете ли…

– Я понимаю. Вы боитесь, не станет ли известно, что вы здесь. Позвольте мне вас снова заверить, что от меня никто не узнает ни слова. Однако я не могу дать гарантий относительно средств массовой информации, смогут ли они или нет пронюхать что-либо. Но что важней для вас? Ведь вы не стали бы мне звонить, если бы не крайние обстоятельства, не боль. Разве ваше здоровье – и жизнь – не важней, чем все остальные соображения?

– Я не знаю. – Голос Энн превратился почти в шепот. – Для меня карьера Хэла самая важная вещь на свете. Что хочет он… того же хочу и я. Я просто боюсь, что если я не получу помощи, то испорчу ему все.

– Миссис Гарретсон, – вмешалась осторожно Стиви. – Энн… если вам нужна моя помощь, то я вам ее обещаю.

– Когда? – спросила Энн, словно бы отсрочка даже на один день оказалась бы чересчурдолгой.

Стиви взглянула на график, занимавший одну из стен, затем набрала ряд команд на компьютере, что мигал на ее столе.

– Приезжайте во вторник, двадцать второго, – сказала она. – Побудете у меня шесть недель.

– Шесть недель! – запротестовала Энн. – Но у Хэла разные обязательства, ему нужно выполнять разные партийные дела, изыскивать фонды для выборов. Он постоянно ездит по стране. И я должна быть вместе с ним. Иначе могут возникнуть разные вопросы…

– Энн, я пока еще не знаю, в чем ваши проблемы.

Однако прошу, поверьте мне… при борьбе с различными болезненными пристрастиями время является одним из наиболее мощных средств, имеющихся в вашем распоряжении; время, чтобы освободиться от давления привычки, чтобы сделать усилие и выпрямиться. Если вам не удастся сделать такое усилие, то все мои уроки будут бесполезны.

Хотя ее слова и звучали жестко, Стиви знала, что только так нужно начинать путешествие с любой из ее путниц, что нужно сразу же говорить правду – и дать им понять, что она их никогда не станет обманывать. Ей довелось видеть слишком много нерешительных, вроде бы интеллигентных людей, которыми овладевало пристрастие к чему-то, что постепенно разрушало их. Они цеплялись за эту вредную привычку с такой несокрушимой верностью и постоянством, которые были бы достойны лучшего применения, лучше бы так они служили своим близким людям или делу. Так они и продолжали влачить свое существование с этими фатальными иллюзиями, потому что люди, любящие их, боялись сказать им правду. По горькому опыту Стиви поняла, что ни одно лечение не действовало до тех пор, пока люди – сам страдающий и его близкие – не принимали аксиому, что приоритетом номер один должна быть прямота.

Стиви выждала, чтобы звонившая осмыслила ее слова, а затем задала вопрос:

– Так что же, записывать мне вас на двадцать второе?

– Я приеду. – Голос был тихим, но решительным.

– И еще одна вещь. Спустя три первых недели мы предполагаем, что в лечении примут участие близкие. Сенатор сможет приехать?

– Я не могу обещать за мужа, – ответила Энн. – Но от своего имени скажу, что буду выполнять все, что вы мне скажете, все, что я…

– Ладно, придет время, тогда мы и посмотрим, – сказала Стиви, зная, как тяжело будет Энн выполнять свое обещание. Самое сильное средство, при помощи которого Стиви Найт помогала выигрывать сражение тем, кто находился на лезвии ножа, на грани саморазрушения, состояло в том, что она знала все, что они будут испытывать – потому что она сама прошла однажды весь этот трудный путь.

Положив трубку, какой-то момент она раздумывала над последними словами Энн Гарретсон, над ее неспособностью обещать поддержку мужа. Неужели Хэл Гарретсон не был таким верным супругом, каким изображал себя на публике? Стиви удивилась. Или он тоже был частью проблем Энн?

Ответы на свои раздумья она узнает, когда придет время. А сейчас начинался новый день Оазиса. Используя весь тот опыт, который она накопила за собственные годы, проведенные в кошмаре, сражаясь с самыми безобразными и коварными демонами, живущими в человеческой душе, теперь она вела своих путниц в безопасное место, подальше от всех опасностей их самых страшных соблазнов. Ей удавалось это хорошо, лучше, чем кому бы то ни было, по словам многих. У нее пока не было ни одной неудачи – если только несчастные сами были готовы принять то, что она им предлагала.

И все же она подумала, направляясь к двери, не сама ли она является самой большой своей неудачей. А может, верно говорят, что любовь – это всего лишь еще один соблазн, от которого нужно избавляться?

КНИГА ПЕРВАЯ

1

Ньюпорт-Ньюс, Вирджиния. Весна 1969 года

Огромный серый левиафан гордо и прямо стоял под ослепительным солнцем Вирджинии. Ядерная подводная лодка «Нептун», длиной 447 футов, могла на поверхности океана развивать скорость в 27 узлов, 20 узлов на глубине, и оставаться в плавании 200 ООО миль, прежде чем ее плутониевые реакторы потребуется «дозаправить». Хотя и считалось, что его изощренные гидролокационные и радарные устройства носили оборонительный характер, «Нептун» был также оснащен шестнадцатью ракетами «поларис», каждая из которых несла ядерную боеголовку; ракеты запускались с воды и могли лететь 1400 миль, способные разнести в прах город, величиной с Филадельфию. Экипаж лодки состоял из ста семидесяти двух лучших моряков военно-морских сил.

В городах Америки и студенческих городках множество молодых людей отправлялись в разные марши, протестуя против войны в Юго-Восточной Азии. Телеэкраны были заполнены их криками: «К черту, мы не пойдем», кадрами горящих призывных свидетельств и оскверненных флагов.

Но никто из этих протестующих не посмел бы разинуть рот в тот гордый миг, когда происходил спуск «Нептуна» на воду. Военно-морские силы Соединенных Штатов выступили с почти вызывающей демонстрацией своего военного могущества и блеска. Вокруг стапелей, по которым новая субмарина скользнет на воду, были выстроены зрительские трибуны. Дюжины американских флагов трепетали на ветру. Список приглашенных включал секретаря президента по вопросам флота и ряд сенаторов и конгрессменов – все провоенные «ястребы», – а также известных промышленников и представителей прессы.

Крестным отцом «Нептуна» был выбран не кто иной, как Льюк Джеймс, самый популярный исполнитель ролей одиноких, метко стреляющих ковбоев и крутых полицейских агентов. Теперь ему предстояло исполнить роль американского солдата.

Еще не все гости собрались на церемонию «крещения», а на почетной вахте уже замерли в положении «смирно» два румяных моряка в белых мундирах, их начищенные пуговицы сверкали на солнце, а винтовки были наклонены под предписанным уставом углом.

Я тоже готова, думала Стиви Найт, направляясь к доку с субмариной. Ее светлые волосы были взбиты в пышную шапку, а один локон кокетливо закрывал глаз. Выступающие скулы искусно подрумянены, огромные зеленые глаза с густыми ресницами обведены черным карандашом. Черный костюм из шелка, который она надела – короткий жакет над крошечной мини-юбкой, – облегал ее так туго, что казалось, стал второй ее кожей. Длинные, стройные ноги, облаченные в черные чулки, обуты в легкие туфли-шпильки.

Показывая свой паспорт и проходя через ворота, Стиви заметила, как оба морячка уставились на нее. Улыбка удовлетворения появилась у нее на лице. Ее одежда и косметика как раз и были рассчитаны на то, чтобы провоцировать каждого мужчину, который на нее поглядит; ей хотелось быть замеченной всеми. Удаляясь от часовых, она подчеркнуто задвигала бедрами, забавляясь мыслью об этих двух перегревшихся на солнце морячках, оставшихся в ее кильватере в этот теплый весенний день.

Но когда Стиви приблизилась к импровизированной трибуне, ее лицо потемнело. Вся эта чушь с размахиванием флагами вызывала у нее тошноту. Мало того, что молодые солдаты и моряки тысячами гибли где-то в пустячной дыре на другом конце света, до которой никому и дела не было. А теперь флотская меднолобая верхушка возымела наглость делать вид, что им есть что праздновать – только из-за того, что они построили еще одну смертоносную машину. Ублюдки, подумала она. Пусть она и не выходила на улицы вместе с ребятами, которые устраивали марши протеста против вьетнамской войны. И все-таки, размышляла она лукаво, я устроила свой маленький протест, на свой собственный лад.

Приближаясь к тому месту, где обычно располагалась стоянка автотранспорта, Стиви увидела огромный красно-белый полосатый тент. Под ним толпились высшие сановники и морские офицеры в парадной форме со своими разнаряженными женами. Прием был в самом разгаре.

Слева, на переносной платформе был установлен большой рояль; молодой человек исполнял классические произведения. Справа стоял стол, накрытый льняной скатертью; на нем серебряные блюда с холодным мясным ассорти и салатами. Тут был и просторный открытый бар, который по специальному распоряжению обслуживали курсанты из Аннаполиса. В центре бара, в окружении красных, белых и синих цветов, бил фонтан, вместо воды – калифорнийское шампанское. Даже эти чертовы цветы, подумала Стиви, должны выполнять свой патриотический долг. Их заставили это делать, горько размышляла она. Адмирал заставил. Разумеется, в этом месте он мог приказать что угодно, одним щелчком пальцев. Или хлопнув ладонью по столу.

Помедлив под тенью тента у входа, Стиви подумала, стоит ли ей заходить туда, смотреть, как зажгутся жизнью его холодные глаза, когда появится она в своем маскараде. Нет, решила она, ей еще рано встречаться с ним, не сейчас.

– Привет. Ну, ты неподражаема.

Она резко обернулась и оказалась перед капитан-лейтенантом Сэнфордом Грейстоуном. Элегантный великан ростом в шесть футов с волосами орехового цвета и гладко выбритым лицом на манер Джека Армстронга, которое немного портили очки, Сэнди был главным помощником адмирала Кастера Найта, командующего базой.

– Привет, – равнодушно ответила Стиви. – Полагаю, что ты, как и вся эта публика, получил большой кайф от новой игрушки вояк.

– Не получил, раз тебя не было рядом, – хрипло ответил Сэнди, поедая ее глазами. – Я скучал без тебя, Стиви. Невозможно сказать, как сильно. Почему ты не звонила на этой неделе? Я просто с ума сходил… Она ненавидела объяснения.

– Тебе вообще не следовало бы говорить со мной, – сказала она бесстрастно. – Знаешь, если адмирал в один прекрасный момент догадается, чем мы с тобой занимаемся, ты пошлешь вот этому всему прощальный поцелуй. – И она показала пальчиком на золотые погоны на его парадном мундире.

Сэнди отступил на шаг, словно одно только упоминание о гневе адмирала Найта уже охладило его страсть.

– Но ты ведь ничего…

– Не скажу? Черт возьми, да если он даже меня четвертует, все равно буду молчать.

– Тогда давай увидимся позже, Стиви, пожалуйста. На нашем обычном месте.

Она слегка прищурила свои зеленые глаза, прекрасно сознавая, что это приведет его в экстаз.

– Может быть. Но я ничего не обещаю. – Она увидела, как голод на его лице сменился надеждой. Это выражение напомнило Стиви то, как смотрела ее мать, когда адмирал был рядом с ней, – беззащитно и немного по-детски. Она поклялась себе, что никогда не станет ни на кого смотреть так, ни за что в жизни. А заметить подобный взгляд на лице мужчины ей и вовсе было неприятно. Она почувствовала к нему отвращение. Прежде ей было забавно играть с Сэнди и ему подобными, пользуясь грубой силой своей женской привлекательности, чтобы превращать их в маленьких мальчишек, умоляющих ее уделить им немного внимания. Но в последнее время ей надоело играть с адмиральскими рабами. Хоть она и любила морочить ему голову, но теперь это стало слишком просто. – А что, тебе больше нечего делать? – спросила она Сэнди с неожиданным холодом в голосе.

Морской офицер покорно кивнул, готовый быть отпущенным.

Однако она еще не была вполне готова позволить ему уйти, тем более что замыслила кое-что еще. Она облизала свои алые губки и влепила ему поцелуй, глядя, как осветилось радостью его лицо, когда он уходил. Как просто манипулировать им, подумала она. Пока у тебя есть что-то, что им нужно, чего они хотят, их можно всех заставлять вести себя как последних дураков.

Повернувшись снова к тенту, она стала рассматривать собравшихся гостей, пока не выследила намеченную жертву. Во плоти, подумалось ей, Льюк Джеймс выглядит даже еще привлекательней, чем на экране, – высокий и худой, мужественное и красивое лицо покрыто сильным загаром, так что знаменитые голубые глаза еще больше поражают своей ясностью и льдом. Она припоминала, что увидела фильм с его участием, когда ей было двенадцать или тринадцать лет, – она еще сохраняла свою девственность, но уже предавалась самым необузданным фантазиям. Нет никаких сомнений, подумала Стиви, что за такую добычу стоит побороться. Если ее фантазии насчет Льюка Джеймса претворятся в реальность, то это станет самой большой ее победой.

Она незаметно опустила кокетливый локон ниже на глаза и приготовилась к тому, чтобы с помпой преподнести свое появление, двигаясь медленно, слегка покачивая бедрами, то ли завлекая, то ли отвергая всех, сознавая, что ни одна из этих офицерских жен, этих клуш, собравшихся под тентом, не может соперничать с ней.

Толпа, казалось, расступалась по мере продвижения Стиви, и она без всяких хлопот смогла попасть туда, куда намеревалась, оставив между собой и Льюком Джеймсом не более чем пару его трепещущих поклонниц. Теперь я вблизи от него, подумала она. Нужно, чтобы он меня заметил.

Через секунду один из моряков, выполнявших тут роль официантов, материализовался у ее локтя.

– Принести что-нибудь из бара? – спросил он, стараясь, чтобы его слова прозвучали застенчиво, в то время как глаза, словно радар, ощупывали Стиви.

– Немного «Ширли Темпл», – скромно сказала она.

Она не испытывала желания вступать в беседу с кем-нибудь из соседей. Она просто стояла на месте и наблюдала, как Льюк Джеймс справляется со своими почитателями, а потом опустила взор, когда он бросил взгляд в ее сторону.

Он подписал еще пару автографов, а затем, как она и надеялась, медленно двинулся туда, где стояла она.

– Привет, я Льюк Джеймс, – сказал он, словно его лицо не говорило за него само. – А ты кто?

– Я Стиви, – ответила она тихо, одарив его своей самой застенчивой улыбкой.

– Стиви? – рассмеялся он, и его знаменитые голубые глаза прищурились. – По-моему, ты совсем не похожа на Стиви.

– Мое настоящее имя Стефания, – пояснила она, – однако никто меня так не называет. Старая история – отец хотел мальчишку. – Она испытующе поглядела в лицо Льюка, пытаясь отыскать в нем ключ к своей дальнейшей стратегии. До той поры ей еще не доводилось общаться с кинозвездами, поэтому времени на ошибку у нее не было.

– Он, вероятно, счастлив теперь, что у него есть дочь, – предположил Льюк.

– Он не из тех людей, которые умеют быть счастливыми.

– Так что же ты тут делаешь? – поинтересовался Льюк.

Стиви подумала, что, вероятно, забавно будет попытаться поймать Льюка Джеймса в ловушку его же собственных взглядов, хоть она вовсе и не разделяла их.

– Ну, я ни за что на свете не согласилась бы пропустить такое событие. Я считаю, что нужно всегда отстаивать свои убеждения, особенно теперь, когда все ополчились на военных. И на Америку тоже.

Льюк с признательностью закивал в ответ на заявление Стиви.

– Да, да. Не думаю, что найдется много девушек, которые так думают. Большинство из тех, кого я знаю, предпочитают сжигать флаги и проклинать милитаристов.

Она твердо встретила его взгляд.

– Если бы вы узнали меня поближе, мистер Джеймс, вам не понадобилось бы много времени, чтобы понять, что я не такая, как другие девушки… во многих отношениях.

– О-о?

Стиви увидела, что он понял ее намек и что у него в голове стали появляться разные картинки. Но потом, когда он начал было раздевать ее глазами, взгляд его затуманился, словно прихлопывая все его фантазии.

Вероятно, все дело в возрасте, подумала она. Ему пришло в голову, что она слишком юная для него. Так что же ей сейчас сказать, чтобы помочь ему избавиться от таких мыслей?

– Как я тут слышала, ты снимался в каких-то фильмах, это верно? – отрывисто спросила она.

Льюк Джеймс нахмурился. Да, ее трюк удался, подумала она. Он попался на крючок собственного тщеславия.

– Неужели ты хочешь сказать, что не видела ни одного…

– Я уже говорила тебе о своем строгом отце. Очень строгом. Единственные кинозвезды, которых я знаю, это Микки Маус и Фред Астер.

– Ну, если это так… – сказал он весело. Казалось, что он видел ее насквозь. И все-таки он забавлялся игрой. Изменив тему разговора – лучший способ утешить его задетое тщеславие, – он сказал: – Ты так и не объяснила мне, каким образом попала сюда. Ты не походишь ни на политика, ни на моряка…

Стиви улыбнулась:

– Я живу на базе… со своей семьей.

– Дитя флота, – заметил Льюк, и Стиви подумала, что он опять может вспомнить про ее возраст.

Но прежде чем он успел сказать что-либо еще, возле него материализовался адмирал Кастер Найт. Высокий, с прямой спиной, со строгим, грубо высеченным лицом, морщинистой кожей, которая говорила о многих годах, проведенных на открытом капитанском мостике, глядя навстречу ураганному ветру и соленым брызгам. Его волосы были того же стального цвета, в какой красились военные корабли страны.

Черт, подумала Стиви. Этот старый ублюдок вечно все ей портит.

Льюк заметался между ними, очевидно намереваясь их вежливо познакомить.

Однако адмирал Найт заговорил первым:

– Я вижу, мистер Джеймс, что вы уже познакомились с моей дочерью. Или, может, – добавил он, бросив ледяной взгляд в сторону Стиви, – правильней будет сказать, что это она познакомилась с вами.

Онемев, Льюк уставился на Стиви. И снова, как всегда, опережая всех остальных, Кастер Найт прервал молчание:

– Однако я опасаюсь, что ваше знакомство окажется слишком недолгим. Мы уже готовы начинать церемонию. Корабль готов к спуску на воду, мистер Джеймс. – И после этих слов, словно взяв кинозвезду в плен в разгар сражения, адмирал схватил его за локоть и утащил прочь.

Но Стиви успела поймать взгляд, который бросил ей Джеймс, когда его уводили в плен, и взгляд этот заставил ее улыбнуться. Корабль, подумалось ей, окажется не единственной вещью, которая начнет сегодня новую жизнь.

Она дождалась, когда зрители заполнят первые ряды трибун, а затем села на свое место позади адмирала и матери, благовоспитанной и элегантной Ирэн. Весь ее облик, каждый дюйм говорил о том, что она настоящая леди, одетая в бледно-лиловый шифон, с соответствующими перчатками и шляпой, но Стиви не так-то легко обмануть. Вне всяких сомнений, ее мать уже извела пачку «сен-сена», чтобы заглушить запах «бурбона», принятого для поднятия духа за завтраком.

Военно-морской оркестр грянул попурри из маршей, и группа кадетов из Аннаполиса вышли из рядов, построились и промаршировали четким, прекрасной выучки, строем. Проходя мимо трибуны, они обратили глаза направо и рявкнули четкое приветствие. Адмирал Кастер Найт, награжденный шесть раз в годы войны и мира, кавалер Морского Креста, вице-командующий Тихоокеанским флотом – и вероятный кандидат на повышение в Объединенный комитет начальников штабов, – стоял прямо, как стрела, отвечая на их приветствие. Как будто, подумала Стиви, у него в заднице горячая кочерга.

Отчаянно отыскивая что-нибудь, что помогло бы ей пережить всю эту церемонию, Стиви порылась в сумочке и нашла пластинку жевательной резинки «базука». В середине исполнения «Звезд и полос» она надула изрядный розовый пузырь и ткнула в него длинным пальчиком с красным ноготком. Рядом кто-то хихикнул, и, как она и надеялась, Льюк Джеймс повернулся и одарил ее хитрой ухмылкой, пока она сдирала с лица липкую гадость и возвращала ее в рот томными движениями языка.

Когда закончилась музыка, политики завели свои пространные речи о том, как страна выигрывает войну и что все протесты – дело рук профессиональных агитаторов и заблуждающихся идеалистов. Адмирал выступил вслед за ними, дуя долго и нудно в ту же дуду, рассуждал о свободе и демократии, как будто понимал, что это такое. Забавно, подумала Стиви, в своей парадной форме, да еще с некоторого удаления, он вполне может сойти за чей-нибудь героический идеал. Но она-то знала его лучше. Если бы она была парнем, у нее не было сомнений, что он отправил бы ее куда-нибудь, где стреляют, под пули, просто для того, чтобы гордиться собой и своим истинным патриотизмом.

Когда адмирал наконец завершил свою речь, заиграли фанфары, две офицерских жены подошли к Льюку и вручили ему бутылку шампанского, украшенную красно-бело-голубыми лентами.

Льюк стоял у всех на виду – суровые черты лица, знакомые всем до боли, словно лицо статуи Свободы, светлые волосы выгорели на калифорнийском солнце, бледно-голубые глаза щурятся от яркого света.

– Как я горжусь тем, что приглашен сюда, – протяжно произнес он, да так, что глаза всех собравшихся военно-морских жен засверкали от желания. – Как я горжусь тем, что я американец. Некоторые считают, что сейчас это не модно, но я думаю, что все мы сделаем огромную ошибку, если позабудем, что живем в свободной стране, потому что у нас всегда находилось мужество сражаться за нашу страну и за ее идеалы. Господь да благословит Америку, – благоговейно завершил он свою речь под аккомпанемент бурных аплодисментов, затем схватил бутылку шампанского. – Я совершаю крещение этой подлодки «Нептун» от имени всех верных своей стране американцев. – Он шмякнул бутылкой об узкий, стройный корпус… Но она отскочила, не разбившись, с постыдным звяканьем.

Офицерские жены хихикнули, а телекамеры надвинулись ближе, когда Льюк изобразил свою фирменную – «все ерунда!» – ухмылку и экспромтом заявил:

– Я вижу в этом хорошее предзнаменование, друзья, – я предсказываю, что это судно будет плавать вечно. – Он швырнул бутылку вновь, на этот раз более резко, и она разлетелась с удовлетворительным шумом на сотни мельчайших осколков.

Церемония закончилась. Поклонники сомкнулись вокруг Льюка, ища прикосновения, слова, автографа, а его глаза в это время обшаривали толпу. Известие о том, что эта красивая, сексуальная, юная блондинка была адмиральской дочкой, было для него шоком, но он быстро с ним справился. В ее зеленых глазах, в том, как она управляла своим телом, чувствовалось нечто такое, что говорило ему о нужности риска. А риск мог оказаться немалым… потому что, вполне возможно, она могла оказаться и несовершеннолетней. Но когда тебе платят по три миллиона баксов за картину, а женщины всех возрастов, очертаний и цветов кожи бросаются на тебя, когда все оказывается чертовски просто, разве можно чувствовать себя по-настоящему живым, если не станешь немного рисковать? Быстрые мотоциклы и быстрые женщины – его менеджер был против того и другого, однако Льюк знал лучше, что заставляет кровь быстрее течь в его венах.

Скрестив длинные ноги, высоко подтянув юбку, Стиви торчала на крыле красного «кадиллака», дожидаясь Льюка Джеймса. Сначала надув губки, а затем наобещав всякой всячины, она лестью и обманом выведала у Сэнди Грейстоуна, где стоит автомобиль кинозвезды. А потом отправила беднягу назад к его жене.

Когда Льюк вошел в гараж автопарка, его загорелое лицо исказилось в усмешке.

– Так вот ты где спряталась, – сказал он. – А я-то высматривал тебя там.

– Я вычислила, где тебя лучше встретить, – сказала Стиви. Она соскользнула с автомобиля и вздернула юбку еще выше на своих длинных ногах. – Вот я и тут. Разве не приятней нам встретиться здесь?

– Приятней?

– Да, вот так, наедине. Так меньше хлопот… с твоими поклонниками… и моим адмиралом.

Льюк потряс головой и засмеялся, откровенно удивляясь ее отъявленной самоуверенности.

– Скажи-ка мне, Стиви… сколько тебе лет? Итак, он решил не забывать об осторожности.

– Может, нам лучше расстаться в неведении?

– Может – отозвался он эхом.

– Разве тебе не достаточно будет, если я скажу, что я… стара душой?

– Не достаточно, если ты приманка, ведущая за решетку, – сказал он, изменив свой тон на резкий, даже грубый. Должен же он был показать этой малютке, что она не сможет манипулировать им, как каким-то школьником.

Стиви почувствовала, как он соскальзывает с крючка, он, самый крупный ее улов за всю ее жизнь. Пора открывать огонь из всех орудий. Она перешагнула через выбоину в цементном полу, разделявшую их, приложила пальцы к его щеке и провела тремя красными коготками вдоль его скулы, очень легко, а потом оставила свою руку лежать у него на плече. Она почувствовала, что выиграла, когда он не сделал ничего, чтобы остановить ее.

– Почему бы нам не сказать так, ковбой? Вся эта штука останется нашим маленьким секретом. Я гарантирую тебе, что в западню ты не попадешь. Действительно, если ты меня трахнешь – каким-либо образом, – я могу даже тебя отпустить.

Огонь загорелся ярче в глазах у Льюка. Он снова ухмыльнулся:

– Ну ты и штучка, Стефания.

– Стиви, – поправила она.

Льюк уже все решил. Он не собирался пугаться, например, ее отца. В конце концов, в своем мире он был выше адмирала – там он был богом.

– Прыгай внутрь, – пригласил Льюк, распахнув дверцу автомобиля.

Стиви так и сделала, щедро сверкнув икрами и ляжками; провокационно мелькнула черная резинка пояса.

– Куда отправимся? – осведомился он.

– Давай устроим пикник, – ответила она, желая как-то отличаться от всех женщин, которых знал Льюк. – На природу… на травку.

Когда он выводил автомобиль из гаража, Стиви включила радио. «Уандерс», совсем новая черная группа, исполняли «Гляди, что сделала со мной любовь». Стиви забарабанила пальцами в такт и стала подпевать шелковому голосу ведущей исполнительницы.

Когда база осталась позади, Стиви велела ему заехать в большой придорожный универсам. Пока он делал покупки, она ждала в машине, откинув голову на белое кожаное кресло, с закрытыми глазами и улыбочкой предвкушения на губах.

Он вернулся с корзинкой для пикника, пледом и такой же улыбочкой.

– Ну, так куда же мы направимся?

Она указала ему направление к заброшенной ферме, что находилась за городом.

– Все думают, что она заколочена, но я знаю, где в ограде есть дыра.

– Это там ты принимаешь своих приятелей? – поинтересовался Льюк, трогая автомобиль с места.

– Только самых хороших.

Когда они подъехали к длинной извилистой подъездной дороге к ферме, заросшей травой, Стиви велела ему поставить машину за высоким кустарником, вне поля видимости с дороги. Она прихватила с заднего сиденья одеяло и повела Льюка мимо ворот заброшенного особняка туда, где изысканная ограда из кованого железа проржавела и в ней образовалась дыра.

– Давай за мной, – приказала она, осторожно пролезая через отверстие.

Потом они пробирались сквозь разросшийся кустарник и цветы, пока не оказались на небольшой полянке на берегу уединенного пруда. Стиви расстелила одеяло под деревом, сбросила с ног туфли, с облегчением уселась.

– Давай чего-нибудь поедим, – сказала она, – вся эта тупая церемония с размахиванием флагами пробудила во мне аппетит.

Льюк присел на одеяло.

– Тупая церемония? – отозвался он. – Но по-моему, ты говорила…

– Что я говорила? – переспросила она, напуская на себя невинный вид, а затем хватая бутерброд.

Льюк потряс головой, открывая бутылку вина.

– Ну, это действительно сенсация. Неужели адмиральская дочка и в самом деле заодно со всем этим сбродом, орущим «долой Америку»?

– С Америкой у меня все в порядке, – возразила она живо. – Я вот только терпеть не могу публику, которая претендует на то, что говорит от имени всей Америки.

Он налил вина в два пластиковых стаканчика, затем помедлил, прежде чем протянуть ей один из них.

– Я уже забыл: Стиви достаточно взрослая, чтобы пить вино?

– Не скажу. – Она выхватила стаканчик из его руки. Они стали пить, бросая друг на друга взгляды поверх стаканов.

– А что думает твой отец насчет твоих политических воззрений?

– А мне плевать, что он думает. Льюк миролюбиво улыбался бунтарским речам Стиви. Разве его самого не обвиняли множество раз в том же самом?

«Повзрослей немного, Льюк, – умолял его менеджер с монотонной регулярностью. – Студии подумают, что ты хочешь стать вторым Джеймсом Дином». А Льюку было все равно, что они там думают. Пока он оставался любимцем зрителей, ему можно было делать все, что он захочет. И ему нравилось, что эта шикарная, юная девчонка тоже бунтовала.

Они прикончили вино и растянулись в тени большого клена.

– Когда ты возвращаешься в Калифорнию? – спросила Стиви.

– Я не собираюсь ехать в Калифорнию. Я снимаюсь в картине в Вашингтоне; предполагается, что я подъеду туда завтра. Расслабься, не торопись…

– Если уж говорить об этом, – лениво произнесла Стиви, – тогда почему бы нам не поплавать?

– Мне эта мысль нравится. – Хоть Льюк и старался казаться равнодушным, но тем не менее испытывал приятное возбуждение, предвкушая то, что ждало его впереди. Он стянул рубашку первым, думая этим ослабить неловкость, которую Стиви могла чувствовать. Он считал, что женщины несколько смешны в этом отношении. Им бывает нелегко вылезать из своей одежды, однако, сбросив ее, они отбрасывали и все запреты.

Однако Стиви не выглядела ни в малейшей степени смущенной. Грациозно поднявшись на ноги, словно молодая львица, она стала снова напевать: «Гляди, что сделала со мной любовь», расстегивая пуговицы шелкового жакета.

Под ним не было блузки, один лишь кружевной черный лифчик, который открывал сливочную выпуклость грудей. Покачиваясь под собственную музыку, она расстегивала юбку. Та упала с соблазнительным шорохом к лодыжкам, небрежным движением она отфутболила ее в сторону. С такой же естественной грацией она стащила с себя чулки и пояс, а потом помчалась к пруду, похожая на белокурую лесную нимфу.

Это Льюк испытывал скованность и неуверенность, когда последовал ее примеру. И все же находил это ощущение на удивление освежающим. Стиви была первой женщиной за много лет, которая не приставала к нему с восторгами по поводу его успехов на экране; казалось, ей вообще было все равно, знаменит он или нет. Она прыгнула в воду и поплыла, небрежно взмахивая руками. Когда Льюк ухнул в воду вслед за ней, она набрала воздуха, нырнула вглубь и быстро поплыла, пока не увидела его мускулистые ноги. Она схватила ртом большой палец на его правой ноге и сильно потянула, слегка царапая ногтями его икры.

Захваченный врасплох, Льюк, проклиная все, пошел ко дну, но моментально пришел в себя и стряхнул Стиви с ноги. Его сильные руки схватили Стиви за талию, и он прижал ее к себе, расплющив ее крепкие, белые груди о свою грудную клетку. Он попытался поцеловать ее, но она вырвалась и поплыла к берегу.

Там она и стала его ждать, наслаждаясь солнечным теплом и высушивая капли воды, приставшие к ее телу. Когда Льюк вылез из воды, Стиви протянула руку. И опять киногерой удивился тому, что этот ребенок диктует ему правила игры, постоянно делает первый ход. Он схватился за протянутую руку и выскочил на заросший травой берег.

Без всяких преамбул Стиви двинулась к телу Льюка, храбро прижалась к нему, в поисках эрекции, которая позволила бы ей почувствовать себя победительницей. И когда ощутила лишь небольшое затвердение, она отошла на несколько шагов, соблазнительно покачиваясь и проводя руками по контурам своего тела, словно имитируя любовные ласки. Его глаза были закрыты, но она знала, что он подглядывает за ней из-под ресниц, слышала, как учащается его дыхание. Она ценила в себе способность никогда не терять над собой контроль. Среди самых жарких любовных битв, в разгар триумфа она никогда не переставала слышать свой тайный голос. В этом состоял ее собственный протест против всех их – мужчин, со всеми их войнами, оружием и дурацкой уверенностью, что они всегда сделают все по-своему. Или, может, это было всего-навсего сражение с адмиралом, которое она вела – исполненная решимости вновь и вновь доказывать, что она может его выиграть?..

Она чувствовала, что Льюк начинает грубо с ней обращаться, но ей это не казалось важным. Она победительница, уверяла она себя, даже покоряясь ему, когда он схватил ее за руку и потащил на одеяло. Она облизала губы и встала на колени между его длинными, мускулистыми ногами, заметила глубокий, рваный шрам на бедре. Затем она взяла его в рот, лаская губами и языком, пробегая ноготками по его жилистым, твердым бокам. Какое-то время он лежал тихо, подчиняясь манипуляциям Стиви. Затем начал двигаться, внедряясь все глубже в ее глотку.

Но когда он схватил ее за волосы и стал стараться заставить ее двигаться в его ритме, она снова отпрянула. Расставив ноги, она надвинулась на его возбужденный пенис; сжимая его бедра своими коленями, она скакала на нем, словно королева родео на брыкающемся бронко, насаживаясь на него все сильней и сильней, пока он не кончил с хриплым стоном.

Тут же она скатилась в сторону и оперлась на локоть, глядя в лицо Льюку и выводя деликатные кружочки у него на груди.

– Ты уже выдохся, ковбой? – насмешливо поинтересовалась она, и в ее словах сквозило приглашение, как и в легких, словно касание пера, прикосновениях пальчиков.

Льюк мог бы поклясться, что он выдохся, по крайней мере, пока, но прежде чем он успел что-либо произнести, она начала слизывать пот с его тела – сначала с груди, потом под мышками, потом с ног. Ее руки обхватили его ягодицы, пальцы проникали в его тело, и прежде чем он понял, что случилось, он снова стал становиться твердым. Самодовольно улыбнувшись, Стиви встала на четвереньки, прижав свои твердые, белые ягодицы к его лицу.

– Ну-ка, посмотрим, умеешь ли ты скакать по-настоящему, ковбой…

Льюк рассмеялся, проникая в нее. Она оказалась тугой и горячей и приняла его целиком внутрь себя – а затем встала на дыбы, подзадоривая его продолжать скачки.

Он схватил ее груди и сильно сжал, его возбуждение все нарастало, когда он толкал и бил ее гибкое молодое тело, желая властвовать над ним, хотя бы один миг. Он не испытывал такой первозданной, захватывающей, грубой сексуальности с тех пор, как вышел из юношеского возраста. Его руки лихорадочно шарили по ее телу, пальцы касались и пробовали, пока она не начала дрожать и стонать. Ему хотелось, чтобы это продолжалось до бесконечности, чтобы она вновь и вновь содрогалась в экстазе, пока не закричит и не запросит пощады. Однако, что бы он ни делал, она, казалось, хотела еще большего, и Льюк почувствовал сожаление, когда взорвался огромным, ревущим потоком.

Они лежали рядом, в потном переплетении рук и ног. На лице Льюка застыло выражение то ли удовлетворения, то ли сладкого удивления. Если бы Стиви потребовала продолжения, то он мог бы удовлетворить ее желание. Таким горячим он не бывал с той первой вспышки его голливудского успеха, когда он никак не мог насытиться тем, что предлагали ему поклонницы. Самое неприятное в жизни актера – символа сексуальности – заключалось в том, что секс становился слишком рутинным и предсказуемым, но вот в этой девчонке что-то захватило его. Ему даже подумалось: кто знает, как далеко все может зайти?

– И часто ты этим занимаешься? – спросил он как бы в шутку.

– Только когда мне скучно, – ответила она, и он не понял, всерьез она это говорила или нет.

Так же непринужденно, как и раздевалась, Стиви начала натягивать на себя одежду.

Льюк старался скрыть разочарование. Он-то хотел побыть с ней еще немного, попробовать еще разок.

– Я уже говорил тебе, – заметил он, – что я снимаюсь в Вашингтоне в течение трех недель. Там я живу в отеле «Мэйфлауэр». Не хочешь меня навестить?

Приглашение увенчало триумф Стиви. Она переспала с великим Льюком Джеймсом и, более того, заставила его захотеть ее еще.

– В этом нет необходимости, – заявила она вяло. – Я получила то, чего добивалась.

Изумление и оторопь на лице Льюка граничили с комизмом. Ни одна женщина до сих пор еще его не отвергала, да еще так холодно, как в этот раз.

– Ну, ты одна на миллион такая, Стиви, – произнес он. – И кто тебя сотворил такой, черт возьми? На какой-то миг она поглядела на него в упор.

– Спроси у адмирала, – ответила она и отвернулась.

Поздно вечером Стиви вылезла из автомобиля с откидным верхом неподалеку от главных ворот базы. Без хлопот она миновала двух часовых, получив узнающий кивок от обоих, и направилась к дому номер сто двадцать восемь по Тенистой аллее. Быстро пробежав по усыпанному гравием подъездному пути, она одним махом одолела три ступеньки и с бьющимся сердцем остановилась у входной двери. Адмирал должен был отправиться в Вашингтон сразу же после спуска лодки на воду, и все-таки страх и опасения уже вошли в привычку, когда бы Стиви ни приближалась к месту своего проживания.

Входя, она задела за подставку для зонтов и остановилась, парализованная страхом, в коридоре, долго вслушиваясь в звуки дома.

Наконец она с облегчением вздохнула. Дома его не было. В комнате еще работал телевизор, настроенный на какой-то поздний фильм. Граненый стакан, измазанный розовой помадой, стоял на кофейном столике, И Стиви заметила рядом с ним лужицу, после которой наверняка останется пятно, которое придется оттирать ей. Бутылки видно не было. Независимо от того, сколько она ухитрилась высосать, Ирэн всегда убирала улики. Не то чтобы адмирала это особенно заботило. Стиви подумала, что его вполне устраивало иметь жену, которая половину времени пребывала где-то на другой планете.

Скорее по привычке Стиви на цыпочках прошла наверх, и когда проходила мимо спальни родителей, заглянула в нее. Ирэн лежала на двойной кровати, которую чаще всего занимала одна, в связи с частым отсутствием адмирала. Одета она была в ночную рубашку с оборками, кружева вокруг шеи. Сложив на груди руки, она могла бы сойти за труп, если бы не вздымающаяся грудь и не деликатное похрапывание.

Стиви с отвращением потрясла головой и прошла в свою комнату. Меблирована она была с военным, аскетизмом и скорее напоминала тюремную камеру: узкая кровать, какие стоят в казармах, простыни туго натянуты поверх матраса; тумбочка с радиобудильником; на туалетном, столике ничего нет, кроме щетки и расчески. Лишь обои – не подходящие к обстановке букеты роз ярко-розового цвета на белом фоне – говорили о том, что тут живет молодая женщина.

Она повесила в шкаф одежду и легла в постель. Темный ночной воздух был тихим и теплым, и Стиви показалось, что ей трудно дышать, словно тяжелый камень давит ей на грудь. Она позволила своему мозгу прокрутить в памяти ее победу над Льюком Джеймсом – своего рода еще один триумф над адмиралом.

Между ними шла партизанская война, на манер вьетнамской. Герилья, кажется, она называется. На собственной шкуре Стиви узнала, что не сможет одолеть превосходящие силы Каса Найта на домашнем фронте, поэтому предпочитала вести войну по своим собственным правилам, во всем, где могла, подрывая его авторитет над собой. Ее победы были тайными, но от этого не менее важными для нее. Рано или поздно, думала она, ей удастся свалить его – если только она сумеет сама протянуть достаточно времени. Она понимала, что только так сможет выжить.

2

Год назад Стиви распрощалась со своей последней надеждой спасти хотя бы клочок нормального детства.

В то утро она проснулась рано, со странным чувством ожидания чего-то, с непривычным оптимизмом. Все-таки, предостерегла она себя, ты должна вести себя осторожно: слишком мало оснований ожидать, что день пройдет благополучно. Однако, поднявшись с постели, она убедилась, что ее надежды имели под собой кое-какие основания. На дверце шкафа висело совсем новое платье – подарок ко дню рождения от Ирэн. Розовый хлопок – довольно безобразный с каймой из кружев цвета жженого сахара. Однако когда Стиви надела его, ее захлестнула волна нежности к матери. Не только потому, что в этом году Ирэн вспомнила о дне рождения дочери, но она еще и настояла на том, чтобы устроить праздник. Этот год обязательно будет отличаться от других. Ирэн, конечно же, постарается… если только адмирал все не испортит.

Какой-то миг нахлынувший поток воспоминаний грозил испортить хорошее настроение Стиви. Однажды, когда ей было пять лет, она пролила молоко на ковер в комнате. Увидев испуганное выражение лица матери, Стиви заплакала.

– Та-ак, – произнес адмирал своим холодным, стальным голосом, – отправляйся на гауптвахту и сиди там.

Ирэн пыталась вмешаться, промокала лужицу кружевным платочком, который всегда носила в рукаве, однако адмирал оттащил ее прочь. А Стиви узнала, что ее комната была гауптвахтой и что ее мать оказалась бессильной против гнева адмирала.

А когда ей было десять лет, он заставил ее стоять под палящим августовским солнцем из-за того, что она забыла убрать свои игрушки. Она сплутовала и сбегала в дом до конца назначенного ей срока, потому что захотела пить, и тогда адмирал заставил ее повторить наказание на следующий день. А в тринадцать лет ей запретили пойти на выпускной вечер их школы из-за того, что он обнаружил во время своего еженедельного «инспекционного обхода» шарики пыли у нее под кроватью.

Со временем Стиви поняла, что ее отец садист и тиран, а мать хорошая, но слабая. А дом ее – тюрьма, гауптвахта. Она искала спасения в учебе, среди одноклассников, однако руки у адмирала оказались такими же длинными, как и мощными. Школьные учителя держали себя со Стиви строже, чем с остальными, поскольку на этом настаивал адмирал. Ребята ее возраста – дети других офицеров – старались держаться от нее подальше. Стиви постоянно испытывала чувство, что ее постоянно рассматривают, судят и находят – что хуже всех прочих грехов – «не такой, как все», вот со временем у нее и выработалась привычка отвергать своих ровесников прежде, чем они сами от нее отвернутся.

Но если сегодня ей удастся принять гостей, то, быть может, все еще не так плохо. Глядя в то утро в зеркало, Стиви увидела себя более юной и невинной, чем обычно. На ней пока еще не было косметики, которой она начала пользоваться назло адмиралу и ей показалось, что в конце концов платье неплохо выглядит на ней. А может, ей все-таки удастся и впрямь стать обычной, «сладкой шестнадцатилетней девочкой»?

Затем она спустилась вниз, чтобы приготовить себе свой обычный одинокий завтрак, и ее тут же поразило ощущение чего-то непривычного – в воздухе витал сладкий, томный аромат торта, который Ирэн испекла вечером – пышная, белая пища богов, покрытая розовой глазурью и украшенная шестнадцатью сахарными розочками. Потрясающая разница с обычным застарелым запахом спиртного и сигарет! Стиви это показалось добрым предзнаменованием.

Она прошла через столовую, а затем через жилую комнату, стараясь увидеть их глазами своих одноклассников, которые придут к ней вечером.

Симпатичная мебель, в основном привезенная из дома умерших дедушки с бабушкой в Атланте, – стол красного дерева и стулья в духе эпохи королевы Анны, с гобеленовыми подушками, резной буфет и огромное зеркало в позолоченной раме. Все сверкало чистотой, благодаря постоянным усилиям Стиви, чистившей их пылесосом и полировавшей.

Однако, сколько она себя помнила, у них ни разу не возникало разговоров о том, чтобы как-то по-новому поставить мебель, повесить картину или купить что-либо новенькое – или даже хотя бы заменить фарфоровый сервиз, покрывшийся трещинами. К тому же он частично побился за многие годы пьянства Ирэн.

И все-таки, подумалось ей, ребята из школы, пожалуй, подумают, что это вполне приятный дом, к тому же освещенный адмиральским авторитетом. Пусть на самом деле тут все обстоит так же, как и с ее родителями – благопристойно наповерхности, но более пристально лучше не рассматривать.

И все-таки в этот день дом Найтов казался более веселым, чем обычно. Возможно, все дело было в рулонах розовой и белой гофрированной бумаги, лежавших на обеденном столе и дожидавшихся, когда их переплетут и повесят. Или в неопрятной стопке праздничных шляпок и бантов, в сумке с разноцветными воздушными шарами. Все это выглядело таким юным и невинным, что у Стиви как-то даже не возникло желания над всем этим насмехаться.

В этот день даже атмосфера в школе поразила Стиви своей теплотой и дружелюбием. Ее учительница и какой-то мальчик, которого она едва знала, сделали Стиви комплименты по поводу ее нового платья. Обычно она сидела на занятиях словно посторонняя, изолированная собственным сознанием того, что она отличается от всех. Но сегодня она принимала дружественные жесты и старалась отвечать на них.

Когда она взяла в кафетерии свою коробку с завтраком, то группа из трех девочек – шайка Тамми Форрестер – направилась за ней следом.

– Эй, Стиви, – крикнула ей сама Тамми, кивая на свободное место, – иди сюда, поедим вместе.

Стиви так и сделала, с некоторой опаской и напряжением усаживаясь за недоступный для нее прежде стол Форрестер. Как могло случиться, что эти девочки, обычно такие надменные, переменились, – неужели из-за того, что Ирэн уговорила ее пригласить их всех на вечер? Хотя Стиви и не слишком доверяла неожиданному расположению к ней, все же это показалось ей частью той нормальной жизни, о которой она мечтала. И она изменила своей обычной привычке держаться поодаль.

– А мы как раз говорим о твоем приглашении, – сказала Тамми под аккомпанемент кивков ее подруг. Она наклонилась и заговорщицки прошептала:

– А ты собираешься добавить спиртного в пунш? Стиви едва не расхохоталась. В ее доме раздобыть спиртное было проще простого.

– Нет проблем, – легкомысленно заверила она и была вознаграждена за свои слова одобрительными улыбками.

– А как насчет надзора? – осведомилась Тамми. – Твой отец… Я хочу сказать, твои родители будут дома весь вечер?

Стиви поняла вопрос. Все на базе знали, что из себя представляет адмирал Найт, и все его опасались.

– Он в Вашингтоне, – ответила она, – а мать рано ложится спать.

Тамми просияла.

– Супер, – одобрила она. Заговорщицкий тон вернулся. – А ты уже договорилась с каким-нибудь парнем, что будешь с ним в этот вечер?

– Нет… не договорилась.

– Вот здорово! Не то здорово, что ты не договорилась, то есть, – поскорей добавила она, – просто сейчас у нас гостит мой кузен Тим из Ричмонда, и мне хотелось бы привести его с собой. Он ростом шесть футов и такой симпатичный. Он первокурсник у «Уильяма и Мэри», и у него даже есть итальянский спортивный автомобиль. Могу поклясться, что он тебе очень понравится, Стиви. Ничего, если я приведу его?

– Конечно, – кивнула Стиви. – Чем больше народу, тем веселее.

Пунш с добавкой спиртного, свидания с незнакомыми парнями… все это принадлежало к тому миру, который она совсем не знала. Сумеет ли она оказаться там своей?

Вопрос этот все еще витал в мозгу Стиви, когда она подходила к своему дому вместе с Тамми и Евой, ее подругой. С видом королевской особы, оказывающей неслыханную милость, Тамми вызвалась помочь Стиви украсить дом и удостовериться, что все было «в самый раз» для вечеринки. Поворачивая ключ в двери, Стиви подумала: какое странное ощущение – быть с девочками твоего возраста, а не совершать свое обычное одинокое возвращение в постылый дом.

Она вошла внутрь, девочки за ней, в явном нетерпении посмотреть, как она живет. Ведь хоть адмирал Кас Найт и был самой настоящей легендой, никто из одноклассников Стиви ни разу не был у нее дома; все, что они знали о нем, – это то, что рассказывали их родители.

Еще не дойдя до жилой комнаты, Стиви почувствовала ужасные признаки того, что что-то неладно: кислый запах и звук телевизора – передавали одну из излюбленных мыльных опер Ирэн, – включенный на оглушительную громкость.

У девочек перехватило дыхание, когда они увидели сцену, до ужаса знакомую Стиви: Ирэн валялась на диване, окруженная несколькими лопнувшими шарами, волосы растрепаны, халат распахнут, бутылка «Дикого индюка» и стакан стоят в лужице на кофейном столике.

С люстры свисало несколько жалких лент гофрированной бумаги, а в том месте, где они касались Ковра, начинался след блевотины, ведущий в туалетную комнату.

И в этот момент Стиви распрощалась со своими мечтаниями стать обычной, «сладкой шестнадцатилетней девочкой». Не говоря ни слова девочкам, она помчалась на кухню и вернулась с рулоном туалетной бумаги, ведром мыльной воды и щеткой.

Тамми и Ева сбежали, не сказав ни слова, словно боялись заразиться тем безобразием, какое увидели. Пока они мчались по дороге прочь от дома, Стиви слышала их возбужденную болтовню. Разумеется, завтра об этом узнает вся школа.

Стиви присела на корточки и терла ковер до тех пор, пока костяшки пальцев не покраснели. Постепенно пятно побледнело, однако прогорклый запах остался. Близкая к тошноте, Стиви все-таки заставляла себя дышать им, словно в наказание за то, что осмелилась мечтать о чем-то еще.

Закончив уборку, она отволокла Ирэн вверх по лестнице и уложила в постель. А потом сорвала с себя бело-розовое именинное платье и растерзала его в клочки, оставив тряпки на полу комнаты Ирэн.

Надев джинсы и мужскую рубашку, она спустилась вниз. С мрачной решимостью она собрала все барахло, предназначавшееся для вечеринки, которая не состоялась, все шары, шляпы и банты, и отправила их в мешок для мусора. Кулаками измолотила бело-розовый именинный торт, тоже бросила его в мешок, а затем вытащила весь этот мусор из задней двери вместе с остальным хламом.

Дальше было самое трудное. Задыхаясь от ненависти и унижения, Стиви сняла телефонную трубку и одиннадцать раз набирала номера, сообщая каждому из приглашенных гостей, что день рождения отменяется. Причины она не называла, зная слишком хорошо, что Ева и Тамми скорее всего уже начали распространять историю о том, какую сцену они застали.

Слишком недолго она чувствовала то, что другие девочки считали самым нормальным, – и слишком быстро Ирэн сделала ее опять отщепенкой Стиви Найт.

И она поклялась себе, что больше никогда не окажется в таком нелепом положении, никогда.

Когда спустя несколько часов Ирэн все еще не спустилась вниз, Стиви забеспокоилась. Хоть она и ненавидела сегодня мать больше, чем обычно, чувство ответственности крепко и глубоко сидело внутри нее. Все эти долгие годы, когда Стиви убирала за матерью, следила, чтобы у нее было все в порядке во время долгих отлучек адмирала, сделали из Стиви скорее мать для Ирэн, чем дочь. И хотя она часто желала смерти обоим родителям, все-таки не могла заставить себя полностью бросить мать, даже в этот день. Зная, что Ирэн забывала поесть, когда пила, она пошарила в холодильнике, стараясь отыскать какие-то остатки еды. Она достала несколько увядших овощей из контейнера и несколько кусков курятины из морозилки, положила их в большую кастрюлю, добавила специи и воды и поставила тушиться, а сама стала в это время убирать последние следы пьяного бесчинства Ирэн.

Примерно через час сверху донесся грохот, словно кто-то или что-то упало на пол. Покачав головой, она попробовала бульон и решила, что его уже можно есть. Она поставила еду на поднос и пошла наверх. Остановившись у двери, она громко постучала, давая матери время собраться.

Когда Стиви вошла, Ирэн причесывала волосы и запахивала халат.

– У меня просто оглушительно болит голова, – пожаловалась она, словно это что-то необычное для нее. Стиви ждала, что мать скажет хоть что-то об испорченном празднике, но Ирэн, кажется, и не вспомнила об этом. А может, она просто игнорировала все, что могло нарушить ее претензии выглядеть как леди.

– Я подумала, что ты могла проголодаться, – сказала Стиви, протягивая ей поднос.

Ирэн принюхалась к супу, затем отведала крошечный глоток, словно сравнивала его с какими-то высшими стандартами.

– Стефания, милая, – пробормотала она. – Я вижу тут бумажную салфетку, да еще такую, какую применяют лишь для завтрака. Мне не хочется тебя критиковать, но юная леди должна знать, что она уместна лишь для пикников. Ты постараешься запомнить мои слова, милая?

Ярость поднялась в глотке у Стиви, темная, дикая и все поглощающая. Она бросила поднос и ринулась к себе в комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Было почти девять часов, когда звонок в дверь разбудил Стиви. Проплакав несколько часов, она заснула. Она дождалась повторного звонка, который словно эхо прозвучал в доме, и решила, что Ирэн, должно быть, выпила еще бутылку или две и снова впала в беспамятство. Потерев лицо, она спустилась вниз.

За дверью стоял главный помощник отца, лейтенант Сэнфорд Грейстоун.

– Поздравляю тебя с шестнадцатилетием, Стиви, – сказал он, протягивая ей коробку от цветочника. На зеленой ткани лежал букетик розовых камелий. – Это тебе от отца, – объяснил офицер. – Он сожалеет, что не смог приехать на твой праздник, однако просил передать специальные поздравления от него. – Он поглядел мимо Стиви в дом. – Наверное, вечеринка у тебя сейчас в полном разгаре.

– Все уже закончилось, – резко сказала она, и ее тон показывал, что больше никаких вопросов она не потерпит. Она достала поздравительную открытку из коробки и прочла незамысловатое послание. «Моей красавице дочке Стиви. С днем рождения. С любовью, папа.» На какой-то момент потребность Стиви быть любимой почти заслонила ее ненависть к адмиралу. Однако, прочитав еще раз поздравление, она вспомнила, сколько раз уже ее дурачили и прежде. «С любовью, папа». Это вовсе не его стиль…

Ее взгляд упал на жаждущее лицо Сэнди. В ходе исполнения своих служебных обязанностей – приносить документы домой адмиралу либо приходить за ним, чтобы потом сопровождать его на собрание личного состава, – он постоянно ел ее глазами, это она не раз замечала. И теперь она все моментально поняла.

– Старый тиран не присылал вот этого, – сказала она и бросила цветы на порог. – Это сделал ты.

Сэнди вспыхнул он смущения.

– Да, но у него на календаре было написано, – запротестовал он. – Он сам сделал бы это, но…

– Приятная попытка, – с горечью заметила Стиви. – Спасибо тебе. Хоть ты обо мне позаботился.

Сэнди неловко пожал плечами.

Внезапно, с напускной веселостью Стиви заявила:

– А что, черт побери? Почему я не могу отпраздновать мое шестнадцатилетие? Вместе с тобой. Устроим настоящую вечеринку, не эту детскую чушь. Что скажешь?

Офицер заколебался, обдумывая ее тон, прикидывая шансы. Возможно, если бы он не ненавидел адмирала так сильно, его ответ был бы другим. Однако через миг он сказал:

– О'кей, Стиви, и что ты хочешь сделать? Когда Стиви взвесила все возможности, ее лицо преобразилось. Исчезли все следы той девочки, которая проснулась в это утро с верой в то, что она сможет быть нормальным подростком. Теперь на ее месте стояла циничная женщина, знавшая слишком много о жизни и слишком мало о любви.

– Я хочу, – ответила она, и в ее голосе зазвучали многообещающие нотки, – хочу, чтобы ты отвез меня в мотель «Страна мечты».

3

Барбекю в доме адмирала Кастера Найта стали уже традицией на базе. Устраивались они днем во второе воскресенье каждого месяца и планировались так же тщательно, как морская операция, – начало в 13.00 и окончание в 17.00, и ни минутой больше. Приглашались морские офицеры и их жены – а позже стали приезжать политики из Вашингтона и высшие военные чины, с которыми Кас Найт водил дружбу с прицелом на продвижение по службе, которое могло бы привести его в генштаб.

Дюжина матросов направлялась в дом Найта, чтобы стряпать, разносить блюда, стоять за стойкой бара и все убирать, когда мероприятие заканчивалось. Одно время Стиви флиртовала с ними за спиной адмирала, но потом эта разновидность боевых действий ей надоела. И в этот полдень она сидела на ступеньке, ведущей с задней террасы на лужайку, лениво шевелила босыми ногами влажную, теплую траву и глядела, как суетятся вокруг подчиненные адмирала.

– Стиви, какого дьявола ты там сидишь? Адмирал вылетел из французских дверей, ведущих в жилую комнату, и его лицо побагровело от гнева, когда он увидел ее шорты и короткую майку.

– Мы ожидаем гостей, а ты выглядишь как чертова хиппи.

Стиви улыбнулась себе под нос. Конечно же, она специально дожидалась, чтобы он увидел ее и взорвался. Затем поднялась на ноги, медленно дерзко, прекрасно сознавая, в какое бешенство он приходит, когда она не вскакивает подобострастно, как все остальные.

– Ты знаешь, что от тебя требуется, – рявкнул он. – Поднимайся наверх и приводи себя в приличный вид. Это мой приказ.

Стиви поплелась в дом. Да, она знала прекрасно, что от нее требовалось, – он хотел, чтобы она принарядилась, и он мог бы тогда хвастаться ею перед своими приятелями. Он не знал лишь одного – что Стиви играла в эту игру лишь потому, что она устраивала ее тоже.

Она поднялась наверх и начала шуровать в шкафу. В одном адмирал никогда не скупился – в том, что касалось ее нарядов. Многие платья он покупал для нее сам, чтобы гарантировать, что она будет выглядеть как капиталовложение. Она вытащила пару платьев, и когда повернулась к зеркалу, чтобы приложить их к себе, то вздрогнула от неожиданности, увидев, что отец спокойно вошел в комнату вслед за ней и на его лице блуждало выражение любопытства.

– Зеленое платье, – отметил он. – Надень зеленое. – Он еще побыл в комнате, будто думал, что она начнет переодеваться при нем. Мысль об этом показалась Стиви странно возбуждающей, и она подумала, как он поведет себя, если она снимет лифчик и сбросит на пол шорты.

Однако он повернулся и вышел из комнаты так же резко и внезапно, как и появился. Стиви через голову натянула полотняное зеленое платье без бретелек. Затем нанесла косметику – бледноабрикосовую помаду, серо-зеленые тени, под цвет глаз, и очень густо намазала ресницы тушью.

Когда она спустилась вниз по лестнице и предстала перед адмиралом, тот осмотрел ее с ног до головы и ничего не сказал. Затем вознаградил ее старания очередным приказом:

– Погляди, почему задерживается мать. Сенатор Харпер прибудет ровно в тринадцать ноль-ноль.

И опять она прошла очень медленно, испытывая терпение адмирала. Она вернулась наверх и нашла Ирэн в ее спальне, где та суетилась над воображаемым пятном на ее персиковом шифоне. Она казалась напряженной, но тем не менее трезвой. Стиви часто доводилось видеть, как мать назюзюкивалась до потери сознания, но это бывало почти всегда, когда адмирал куда-нибудь уезжал. Страх был причиной ее слабости, как догадывалась Стиви, но сказывалась еще и привычка. Мать начала попивать в те годы, когда Кас Найт надолго уходил в море, будучи капитаном корабля, сражавшегося против японцев. Разумеется, теперь он знал, что она пьет, однако в его присутствии она сохраняла приличия.

– Он хочет, чтобы ты выходила, – сообщила Стиви.

– Как я выгляжу, ничего? – спросила Ирэн, и в ее голосе прозвучала умоляющая нотка, чтобы дочь ее подбодрила.

– Спрашивай его, – ответила Стиви. – Ведь только его мнение имеет значение. – Возможно, что она и жестоко поступает, подумала она, выходя из комнаты матери, однако праздник ее шестнадцатилетия до сих пор не забыт.

Она спустилась в фойе, где адмирал стоял по стойке «вольно», заложив руки за спину и глядя на потеющих матросов, бегавших взад и вперед из кухни на переднюю лужайку, в другие помещения, готовя все к пиру, который вот-вот начнется.

– Ну? – осведомился он.

– Она почти готова.

– А она… как, на плаву?

– Она останется боеспособной, – парировала Стиви, пародируя нудную привычку адмирала облекать все в военно-морские термины.

Он кашлянул.

– У твоей матери… проблемы, – ровным голосом сказал он. – Это трудно для всех нас. Но если мы сплотим свои ряды, то все будет в норме.

Он помолчал, ожидая ответа. А что могла она сказать? Они никогда не будут «в норме», и Стиви это знала. И поскольку она так ничего и не сказала, он положил руку ей на плечо. От этого прикосновения к оголенному участку тела по коже у нее побежали мурашки; она никогда не думала о нем, как об отце. Всегда он был для нее чужаком, присвоившим власть над ней. И все же она выдержала прикосновение, не ускользнула от него. Принудив себя встретить взгляд его ледяных голубых глаз, она ответила ему таким же взглядом, не менее пронзительным, чем его собственный.

Неожиданно он переменил тон.

– Ты выросла в симпатичную девушку, – мягко сказал он. – Даже более симпатичную, чем была твоя мать.

Эти слова комплимента и мягкий тон показались ей такими же нервирующими, как и его гнев, но прежде чем Стиви сумела найти какие-то слова в ответ, появился матрос и объявил, что автомобиль сенатора повернул к дому. Адмирал отправился встречать гостей.

Секунду спустя по лестнице торопливо сбежала Ирэн. Когда она пробегала мимо дочери, Стиви почувствовала, что она очень напоминает ту юную невесту, которая запечатлена для потомства на фотографии и серебряной рамке, висящей у нее над шкафом. Она до сих пор сохраняла стройность фигуры, кожа оставалась нежной и гладкой, без морщин, а светло-каштановые, тонкие, как у ребенка, волосы еженедельно завивал и раз в месяц подкрашивал гарнизонный парикмахер. Однако Стиви знала лучше, чем кто бы то ни было, что Ирэн никак не была той улыбающейся девушкой с фотографии. И так же хорошо она знала, что именно из-за адмирала она так переменилась, это он заставил ее пасть и украл у Стиви мать.

– Я объехал военные организации по всей стране, – произнес сенатор Альберт Харпер, осанистый лидер большинства и председатель комиссии по бюджету – Боевой дух мне показался в последнее время низким. Однако здесь, Кас, вы просто творите чудеса… никаких увольнений из рядов флота по параграфу восьмому, никаких дисциплинарных проблем. Вы умело ведете свой корабль, Кас. Нам следовало бы более широко использовать во флоте ваш опыт. В чем же состоит ваше секретное оружие – или это не подлежит разглашению? – Сенатор захихикал.

– Тут никакого секрета нет, Эл, – серьезно сказал адмирал. – У меня философия такая же, как у Гарри Трумана: всяк знай свое место. И когда командир на любом уровне серьезно относится к своим обязанностям, то он решает проблемы… нет, черт возьми, он чувствует их и решает прежде, чем они отразятся на нем и его подчиненных.

После этих слов раздалось признательное бормотание сенатора и других шишек из Пентагона, стоявших на лужайке с бокалами в руках. Укрытая от их глаз большим кустом древовидной гортензии, Стиви презрительно нахмурилась, когда подслушала, как адмирал набивает себе цену. Почему же никто не видит его истинную сущность? Неужели она была единственной, кто знал ему настоящую цену? Этот его «корабль» приводился в движение исключительно террором и запугиванием, таким же образом адмирал правил и своим домом. А что касается состояния боевого духа, то Стиви как-то слышала угрожающий телефонный звонок адмирала к новому психиатру базы, когда он без обиняков заявил врачу, что не потерпит никакого восьмого параграфа у себя на базе.

«А если кто-нибудь попробует увиливать от исполнения своего долга, притворяясь ненормальным, то пойдет прямо на гауптвахту. – Доктор что-то пытался возражать на другом конце провода, на что адмирал отрезал: – Вероятно, на гражданке что-то и может идти по-вашему, доктор, но здесь все делается по-моему. И вы убедитесь, что девяносто дней, проведенных на гауптвахте, смогут излечить психическое заболевание гораздо успешней, чем все ваши модные пилюли и прочее баловство». – И на этом дискуссия была закрыта.

Мысль о том, что он вскоре может запрыгнуть еще выше на служебную лестницу, заставила Стиви ненавидеть его еще сильней. Она жалела, что не может найти в себе силы, чтобы выйти из своего укрытия и заявить, что адмирал лжец. Однако, что бы она ни сказала, какая разница? Скорее всего, она преуспеет лишь в одном – навлечет на свою голову страшные кары.

Не способная ни говорить, ни слушать их разговоры, она направилась к столику с прохладительными напитками. Она взяла тарелку с барбекю и увидела, что Ирэн ведет светскую болтовню с двумя офицерскими женами, а сама за милую душу прикладывается к «Дикому индюку», отчаянно стараясь растянуть его подольше. Перед каждым подобным сборищем адмирал давал своим подчиненным недвусмысленные инструкции:

– Миссис Найт полагается только один коктейль – понятно вам? – Ослушаться его не смели.

Внезапно Стиви улыбнулась, сообразив, как она может подложить мину под отцовский корабль. Она взяла коктейль с виски, показала его матери и вылила себе в глотку. Потом взяла вторую порцию.

Стиви тянулась за новым коктейлем, когда возле нее появилась мать. Она предостерегающе прикоснулась к дочери.

– Стефания, дорогая, – шепнула она. – Я полагаю, с тебя достаточно…

Стиви стряхнула руку матери и повернулась к ней, испепеляя ее взглядом. Она даже не потрудилась понизить голос:

– Достаточно? Скажи мне, Ирэн, поскольку ты опытная в этом деле, что значит как следует выпить? Как ты определяешь это? Когда ты еще можешь стоять на ногах… или когда уже лежишь на спине?

Бортовой залп попал в цель. Ирэн разинула рот и залилась пунцовой краской. Затем вытащила кружевной платочек и прижала его к дрожащим губам. Находившиеся вокруг нее женщины дипломатично ретировались.

Осмелев от алкоголя и все еще переполненная до краев злостью, Стиви отвернулась от выведенной из строя матери и небрежной походкой направилась к мужскому кружку. Адмирал яростно глядел на нее, пока она приближалась, однако прежде, чем сумел что-то ей сказать, Стиви взяла под руку сенатора Харпера. Немолодой политический деятель с улыбкой обратился к ней.

– Моя дорогая Стефания, – сказал он. – Просто не верится, как ты выросла. С каждым разом, как я тебя вижу, ты становишься все прекрасней.

– А вы становитесь все симпатичней, – любезно заявила она. – Я надеюсь, ваша жена знает, какая она счастливая женщина.

Сенатор вспыхнул и рассмеялся:

– У тебя все ухватки политика, моя дорогая. А что, у тебя имеются какие-то амбиции насчет этого?

– О, я предоставлю это мужчинам. – Стиви потупила глаза, пародируя девичью стыдливость.

Однако сенатор принял эту гримасу за чистую монету.

– Пустяки, Стефания. В наши дни девушкам позволяется все. Да что там! По-моему, ты даже смогла бы пойти по стопам отца.

Она взглянула на адмирала, который стоял затаим дыхание, надеясь, что Стиви, возможно, заработает для него несколько дополнительных очков перед сенатором.

– Стать похожей на адмирала? – наконец заявила она удивленно. А затем тоном невероятной любезности добавила: – Да я скорее умру.

Группа застыла от неожиданности. Однако прежде чем Стиви сумела добавить что-либо еще, ее желудок ужасно подпрыгнул. Она уронила тарелку с барбекю и побежала, не обращая внимания на устремившиеся вслед за ней взгляды. Примчавшись в ближайшую ванную комнату, она нагнулась над унитазом и покорилась жестоким спазмам, что опустошали ее желудок. А между приступами рвоты она хохотала. Никогда до этого она еще не осмеливалась вести себя так, никогда не устраивала ему такого…

Внезапно дверь туалета распахнулась, и он появился на пороге с белым от злости лицом и сжатыми кулаками.

– Как ты посмела, – прошипел он сквозь сжатые зубы. – Ты весь месяц не будешь покидать жилплощадь. И это только начало. Ты еще не такая взрослая, чтобы тебя нельзя было выпороть. Я позже займусь тобой, можешь быть уверена, черт побери! – И с этой прощальной угрозой он захлопнул дверь.

Несмотря на слабость и тошноту, Стиви все-таки почувствовала удовлетворение от того, что испортила адмиралу день. Одно очко в мою пользу, подумала она, прежде чем ее желудок начал снова извергаться.

Через две недели и два дня после барбекю Стиви сидела в автобусе, направлявшемся в Ричмонд, нарушая распоряжение адмирала «не покидать жилплощадь», кроме посещений школы. Вновь и вновь считая дни, прошедшие со времени последних месячных, она поняла, что опоздала, да еще и очень сильно. Болезненные ощущения в груди, приступы дурноты и воспоминание о том, что она переспала с Льюком Джеймсом «без предохранения», все больше усиливали ее опасения, что она забеременела.

В течение последней недели Стиви тешила себя суеверной надеждой, что ее опасения не подтвердятся. Однако эта слабая возможность растаяла во время урока физкультуры, когда она наклонилась вперед, чтобы коснуться руками пальцев ног, и вместо этого рухнула на пол, внезапно потеряв сознание. Вызвали Ирэн, чтобы она забрала ее домой, и хотя Стиви отбивала все вопросы матери, объясняя свой обморок переутомлением от упражнений, – Ирэн в конце концов поверила, что злополучное упражнение оказалось неподобающим для юной леди и потенциально опасным, – себя Стиви все же не могла дольше обманывать и убеждать, что все в порядке.

Пробравшись украдкой в местное отделение телефонной компании, она перелистывала желтые страницы междугородного справочника, пока не наткнулась на телефон клиники.

Приехав по ричмондскому адресу, Стиви обнаружила себя стоящей перед запущенным зданием в черном гетто города. Преодолев несколько неметеных ступенек, Стиви вошла в набитую народом приемную. Спешившая куда-то черная медсестра выдала ей номер и велела дожидаться своей очереди. Присев на одну из жестких скамеек, которые шли вдоль стен, она стала изучать лица сидевших вокруг нее людей, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди. Все остальные женщины выглядели грустными, усталыми и встревоженными. Странно, подумала Стиви, ведь люди всегда делают вид, что иметь ребенка – это замечательно, а тут никто не кажется счастливым ни на грош.

Время тянулось медленно. Стиви слишком нервничала, чтобы читать один из растрепанных журналов, которые в беспорядке валялись в помещении. За свои семнадцать лет она всего лишь один раз имела дело с доктором, когда запущенная простуда перешла в воспаление легких. Тогда она была испугана, как и сейчас, что попала в руки к людям, которые могли сделать ей больно.

Доктор, выкликнувший имя Стиви, казался спешившим и нетерпеливым, однако довольно приятным. Он был худым и невысоким с бледно-розовой кожей, из-за которой казался слишком молодым, просто не верилось, что он уже закончил медицинский. Как ни странно, но от этого она почувствовала себя лучше – у нее возникло ощущение родства.

Доктор выпалил в нее обойму вопросов, затем помазал ей руку спиртом и взял анализ крови.

Дальше было тяжелее. Чувствуя себя так, словно бы она лишалась последней защиты, Стиви шагнула за экран и сняла с себя всю одежду, прикрыв себя бумажным фартуком. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы влезть на смотровое кресло и положить ноги на распорки.

– Сейчас могут появиться неприятные ощущения, – произнес механически доктор, когда его пальцы в перчатках стали ощупывать ее низ. Лишь гордость удерживала Стиви от крика.

– Сейчас трудно что-то сказать, – пробормотал он наконец. – Шейка немного набухла… Некоторые изменения могут говорить о беременности… а могут и не говорить. Анализ крови скажет нам все точно. Вы можете одеваться, – сказал он, с треском снимая резиновые перчатки. – Завтра сможете узнать результаты.

– Завтра? – переспросила Стиви, сев прямо, в шоке от сознания того, что ее мучения еще не закончились. – Пожалуйста, – сказала она, забывая про гордость, – а вы сегодня не могли бы мне сказать? Мне правда очень нужно…

Доктор поглядел в лицо Стиви, и затем, словно впервые заметив, какая она юная, заговорил мягче.

– Наша лаборатория всегда перегружена, – сказал он, – но если уж это так важно… подождите снаружи, а я посмотрю, можно ли хоть что-то сделать.

Через два часа Стиви уже сидела в автобусе, который возвращался в Ньюпорт-Ньюс. Она выглядывала из окна, когда миля за милей пролетали мимо, однако ничего не видела, потому что снова и снова повторяла один и тот же вопрос: что мне делать? Доктор предложил «радикальную меру», однако, вне зависимости от того, что это намного все упростило бы, Стиви была неприятна сама мысль об этом. В ней что-то зрело живое, и она не могла даже подумать о том, что убьет его. Вероятно, из-за того, что вокруг нее все мужчины постоянно говорили об убийствах и разрушениях, как о чем-то хорошем – потому что связывали это с победой. Это могло подходить для адмирала, но тогда у нее тем более были все основания сопротивляться искушению.

Единственная надежда, которая оставалась у нее, заключалась в мечте уехать куда-нибудь подальше, родить ребенка и создать свою собственную семью. Но как она будет жить? Вот вопрос! Ей на ум приходили усталые, поникшие женщины, которых она встретила в клинике.

Мог ли ей помочь Льюк Джеймс? Кажется, она заинтересовала его. Может, ему понравится мысль приобрести дочь или сына. Но она не теряла реального взгляда на вещи: невозможно ожидать, что он женится на ней. Однако у него полно денег, и он мог бы помочь ей убраться отсюда, найти работу. Возможно, он даже когда-нибудь навестит ее с ребенком. Многие из Голливуда делают подобные вещи в наши дни.

Она вышла из автобуса в центре города и зашла в аптеку. Разменяв пять долларов, она направилась в телефонную будку и позвонила в отель «Мэйфлауэр» в Вашингтоне.

Когда ей ответила дежурная, она попросила соединить ее с номером Льюка Джеймса.

– Весьма сожалею, – ответил механически голос, – однако мистер Джеймс не отвечает на звонки.

– Это Стефания Найт, – упорствовала она. – Я хорошая знакомая мистера… Льюка.

Ее надежды возросли, когда наступила пауза. Затем голос произнес:

– Сожалею. Однако вас нет в списке…

– В каком списке? – спросила она. Однако связь прервалась, прежде чем она успела получить ответ.

Она посидела еще немного в душной телефонной будке, а затем предприняла еще одну попытку. Изменив голос, она спросила Льюка.

– Говорит телефонный оператор международной станции. У меня срочный звонок от мистера Фостера из «Парамаунт Пикчерс», который сейчас находится в Риме. – Она затаила дыхание, моля небо, чтобы обман сработал.

Через пару секунд Льюк взял трубку.

– Слава Богу, – сказала она, ослабев от облегчения, – слава Богу, это ты…

– Какой дьявол меня спрашивает? – грубо осведомился Льюк.

– Это Стиви, Стиви Найт… – Отклика не последовало, никакого признака, что ее имя что-то ему говорило. Боясь, что он положит трубку, она быстра добавила: – День, когда ты участвовал в спуске на воду «Нептуна», – вспомнил?

– О-о, – протянул он.

«О-о». Вот и все. Он платил ей тем же, что она сыграла тогда с ним. Что ж, возможно, она и заслуживала этого. Она заставила себя продолжить разговор.

– Слушай, – сказала она, – я только что обнаружила, что беременна. Это твой ребенок, и я…

– Мой? – перебил он ее. Затем рассмеялся, и в его голосе не было веселья. – Это очень старый трюк, девчушка, тем более для такой умницы, как ты.

– Это не трюк, – запротестовала она. – Я только что получила результаты анализов. Слушай, мне от тебя ничего не нужно, только немного помоги. Чтобы я могла уехать и родить ребенка.

– А если я уж клюну на это – признаю, что ребенок действительно мой, – что тогда? Ты меня Бог знает куда загонишь.

– Да нет, что ты…

Он тут же ответил, и его голос звучал холодно и резко:

– Слушай, Стиви, да мне насрать, беременна ты или нет. В конце концов, ты ведь знала, что делаешь, и знала это настолько хорошо, что я вовсе не уверен, что ребенок действительно мой. Так что не лезь ко мне, девочка, иначе, клянусь, я смогу доказать, что у тебя перебывало столько парней, что из них можно сформировать экипаж следующей субмарины, которую тут будут спускать на воду.

И телефон замолчал.

А Стиви послышалось эхо удовлетворения в голосе Люка. Его гордость была восстановлена, а во взаимоотношениях с женщинами снова все шло как надо.

Дорога до дома на Тенистой аллее показалась ей бесконечной, – и все-таки недостаточно длинной. У нее не было никакой стратегии, а без нее ей виделись впереди сплошные поражения.

Внутри дома Ирэн полулежала на диване и смотрела телевизор, как обычно поглощенная одной из своих любимых мыльных опер.

– Стефания?.. – крикнула она, услышав шум у входной двери.

– Да, – Стиви вошла в комнату. По крайней мере, она не пьяная, подумала она, разглядывая мать.

Ирэн повернулась от телевизора.

– Тебе нельзя выходить, – сказала она спокойно, вероятно не ругаясь, а просто напоминая про их общие интересы, чтобы это не дошло до адмирала.

Стиви ничего не ответила, отчасти даже надеясь, что мать поинтересуется, почему она нарушила запрет.

– Ты выглядишь усталой, милая, – сказала Ирэн. – Почему бы тебе не посидеть рядом со мной и не выпить чашку чая? – Ирэн показала на фарфоровый сервиз, который она вытащила и поставила на то место, где обычно стоял «Дикий индюк». – Моя передача почти кончается, и к нам кто-нибудь может зайти. Мы так долго не говорили с тобой.

Заинтригованная, Стиви присела. Давно уже Ирэн не делала таких попыток в обычный, будничный день. Она даже одета была в нормальные одежды, а не в обшитый тесьмой халат, который она предпочитала носить вечерами. Стиви налила себе чашку чая и взяла печенье, чтобы успокоить желудок, – гадая в это время, что может означать такая метаморфоза Ирэн.

Может, мать поможет ей? Разве матери не должны помогать дочерям – особенно в таких делах? Стиви терпеливо молчала, пока не закончилась мыльная опера.

Затем Ирэн повернулась к сервизу и стала наливать чай себе.

– Знаешь, мама… – нерешительно сказала Стиви. – У меня… неприятности.

Мать глядела прямо перед собой.

– Нет ничего, что мы не могли бы уладить, милая моя. Дело в адмирале?..

– Нет. С этим-то я и сама бы справилась. Тогда Ирэн взглянула на нее. Впервые на ее лице появилась озабоченность.

– А что же тогда, Стефания?

– Я беременна. – Признавшись в этом, Стиви внезапно почувствовала себя маленьким ребенком, которому требуется утешение. – Мама, – сказала она с отчаяньем в голосе, – я не знаю, что мне делать.

Ирэн, казалось, ничего не поняла, словно Стиви говорила с ней на иностранном языке. Затем снова нахмурилась, словно заглянула куда-то вглубь себя, осмысливая известие.

– Глупости, – сказала она наконец. – Ты тревожишься из-за пустяков. Я уверена. Девочки в твоем возрасте всегда придумывают себе всякую всячину. Помнится, когда мне было шестнадцать, я часами обнималась с Фредди Бейкером, а потом мне втемяшилось в голову, что я беременна, потому что все это было так… так волнующе. Я беспокоилась много дней, и, конечно, моя мать увидела, какой я стала бледной. И она быстренько все исправила. Мы потом вместе так смеялись… Вообрази… – Ирэн увлеклась, забывшись в воспоминаниях о счастливом времени.

– Мама, у меня все по-другому, – сказала Стиви, и ее желудок сжался в комок. – Я была у доктора. Сдала анализы. Это ребенок Льюка Джеймса. Мы… Я… была с ним, когда он приезжал сюда на спуск подлодки. Но теперь он не хочет и слышать обо мне.

Ирэн долго сидела спокойно. Потом ее лицо сморщилось, и, вытащив крошечный носовой платок из рукава платья, она начала в него рыдать.

– И как только могло такое случится? – причитала она ноющим голосом. – Как ты могла сделать такое мне и твоему отцу, Стефания? Боже мой, а я приготовила для тебя этот чай… Мне так хотелось, чтобы мы поговорили, как мать с дочерью, а ты… ты…

– Мама! – крикнула Стиви, поднимаясь со стула и тряся мать за плечи. – Выслушай меня Бога ради. Я попала в беду, и мне нужна помощь. – Затем более спокойным голосом: – Прошу тебя. Будь моей матерью – хотя бы разок. Помоги мне…

Ирэн внимательно посмотрела печальными глазами на испуганное лицо дочери. Ее голос надломился от боли.

– Я не могу помочь тебе, Стефания… Я не могу помочь даже себе. – Тут ее захлестнули эмоции, она вскочила с дивана и побежала наверх.

Звук закрывшейся двери в спальню матери стал крушением надежд для Стиви. И почему я решила, что сегодня все будет по-другому? – спросила она себя. Она делала одну и ту же ошибку множество раз, когда отваживалась надеяться на чудо, на что-то, что докажет ей на деле существование ее семьи, а не только формально.

Она все еще сидела в темноте, все на том же месте, когда вернулся домой адмирал. Он включил свет.

– Какого черта? – воскликнул он, пораженный видом Стиви, которая сидела прямая как статуя и едва дышала. – Что все это значит, Стефания? – Он указал на чашки, все еще стоявшие на столе. – Посуда – твоя обязанность. Если ты не можешь это запомнить и действовать как зрелый, ответственный человек, тогда тебе придется не покидать жилплощадь еще две недели.

Холодная ярость наполнила Стиви. Она поднялась с дивана и поглядела ему в лицо.

– Я намного более зрелая, чем ты думаешь, отец, – выпалила она. – Достаточно зрелая, чтобы иметь ребенка. Что ты на это скажешь?

От лица адмирала отхлынула кровь, тело застыло в неподвижности, челюсть беззвучно заработала. Наконец он выдавил из себя пару слов.

– Объяснись немедленно, – хриплым голосом скомандовал он.

– Этот великий американский герой, которого ты привозил сюда месяц назад – мистер Льюк Джеймс, – он спускал на воду вашу лодку, а затем трахнул меня. Что тут еще объяснять?

Пощечина, которую отвесил ей адмирал, оказалась для Стиви неожиданностью; она сбила ее с ног и швырнула о стенку. Когда она вцепилась в подоконник, чтобы не упасть, то почувствовала откровенный ужас – и редкое возбуждение. Никогда еще его самообладание не отказывало ему так категорически, и никогда ее победа не казалась ей слаще.

Прежде чем она пришла в себя, кулаки Кастера Найта бешено обрушились на нее.

– Проститутка! – кричал он, и его лицо исказилось от ярости. – Шлюха! – И его дугообразный удар попал ей в живот.

Боль показалась ей ослепляющей. Согнувшись пополам, она заскулила:

– Папочка… пожалуйста… – Дерзкая уличная девица исчезла, остался только сокрушенный болью ребенок, умоляющий отца о пощаде.

Однако Кастер Найт, казалось, ничего не слышал. Глаза его остекленели, он продолжал неистово молотить кулаками свою единственную дочь и осыпать ее словами ненависти:

– Ты переспала с каким-нибудь матросом. Признавайся, маленькая лгунья! Никаких звезд. Ты не лучше, чем обычная проститутка! И это после всего, что я для тебя делал. – Снова занося кулак, он помедлил, выкрикнув свое последнее обвинение: – Предательница, грязная маленькая предательница! – И затем направил кулак в голову Стефании, и удар этот стал для нее благодеянием, потому что после него она потеряла сознание.

Открыв глаза, Стиви не увидела ничего, кроме белого тумана. На какой-то миг ей пришло в голову, что она уже умерла. А это небеса. Но затем она почувствовала в голове тупую, пульсирующую боль. И когда мигнула несколько раз, перед ней сфокусировалась госпитальная палата. Зеленые госпитальные стены и белая занавесь вокруг ее кровати.

Стиви старалась повернуть голову, но не смогла. Ее тело, как ей казалось, было сломано во многих местах.

Откуда-то донесся ласковый женский голос:

– Рада видеть, что ты проснулась. Ты нас уже немножко беспокоила…

Голос не Ирэн, поняла она. Однако от чьей-то искренней заботы слезы выступили на глазах у Стиви.

– Я… – попыталась сказать она, однако ее голос казался ей хриплым и незнакомым.

– Не нужно говорить. – Стиви наконец увидела сиделку, сиделку военно-морского госпиталя, судя по ее одежде. – Какой ужасный случай, дорогая моя. Мы давали тебе лекарства, чтобы уменьшить боль. Дай мне знать, если тебе снова станет плохо. А пока просто лежи тихо и дай лекарству делать свое дело. И не успеешь оглянуться, как снова будешь бегать.

В памяти Стиви стали всплывать последние минуты перед тем, как она потеряла сознание, ужасный взгляд на лице адмирала, его кулаки, обрушившиеся на нее… Она задрожала.

– Не волнуйся, Стефания. Не надо, – успокаивала ее сиделка. – Все будет хорошо, я обещаю. Просто потерпи немного. Несчастный случай, который с тобой произошел, действительно шок для всего организма. Но ты молодая. И быстро поправишься.

Несчастный случай? Сиделка наклонилась ближе.

– А разве ты не помнишь? – спросила она.

До этого Стиви даже не понимала, что она говорит.

– Не было никакого несчастного случая, – пробормотала она.

Сиделка кивнула, но только не от того, что поняла; это была всего лишь профессиональная констатация смещения памяти у пациента.

– Конечно же, был, Стефания. Но это нормально, что ты не можешь вспомнить. Ты до сих пор находишься в состоянии шока. Ты упала с лестницы, и твой отец принес тебя сюда. К счастью, он был дома, когда ты так споткнулась. Кто знает, что иначе было бы.

Медленно, сквозь пелену наркотика, Стиви осознала услышанные слова. Адмирал едва не убил ее – а затем солгал, как делал это всегда. А теперь ей никто не поверит. Он ведь адмирал, а она никто. Он мог делать все, что ему заблагорассудится, а после этого выйти сухим из воды, как это ему всегда удавалось.

Стиви почувствовала себя еще хуже, когда поняла, что все ее маленькие победы, маленькие сражения ни к чему не привели. Адмирал показал ей, что властен над ее жизнью и смертью, что бы она ни делала. Слезы потекли по ее щекам.

Сиделка погладила лоб Стиви ласковым, вовсе не профессиональным жестом.

– Бедное дитя, – вздохнула она.

Дитя… Стиви совершенно позабыла про ребенка который был в ней.

– С ним все в порядке? – спросила она, с трудом извлекая слова. – С ребенком?..

Лицо сиделки потемнело, словно Стиви произнесла скверное слово.

– В твоем состоянии… ну, его нельзя было спасти. Но все это позади, милая. В твоем возрасте ты едва ли можешь жалеть… – Сиделка заколебалась, словно ожидая какой-то реакции, а когда ее не последовало, она продолжила утешать ее: – Когда ты вернешься в школу и заживешь прежней жизнью, все будет хорошо. Ну… мне нужно поглядеть на других пациентов, а ты отдыхай. Нажми на эту кнопку, если тебе что-то понадобится.

Она вышла из палаты, однако эхо от ее слов и ужасные откровения словно остались висеть в воздухе. Побои привели к потере ребенка. Мертвая внутри, а именно такой она ощущала себя в течение многих лет, она почувствовала в себе тогда новую жизнь, и у нее появилась мысль – мечта, – что этот ребенок станет для нее тем, кого она сама будет любить. Однако он выбил из нее дитя. Крик вырвался из ее рта, но она подавила его. Она никогда не доставит ему удовольствия почувствовать, что ребенок для нее что-то значил. Она спрятала лицо в подушку и велела себе забыться.

Стиви проснулась и поглядела на часы, стоявшие на тумбочке возле кровати. Три часа утра.Последний транквилизатор перестал действовать, и она испытывала слишком большое беспокойство, чтобы заснуть.

С трудом Стиви приподнялась на подушке и поглядела на свое отражение в блестящем хромовом контейнере для воды. Лицо, глянувшее на нее оттуда, показалось ей пугающе распухшим и бескровным, оно было искажено не только формой контейнера. Она упала снова на подушку, испытывая желание позвать сиделку и вымолить у нее столько пилюль, чтобы можно было заснуть навсегда. Но она знала заведенный порядок. Сиделка скажет ей, что пока еще не время принимать другое успокоительное, и ей придется ждать.

Чтобы скоротать время, Стиви включила маленький приемник, который ей дали на время. Она нашла музыкальную станцию и уменьшила громкость. Закрыв глаза, она старалась раствориться в музыке, в словах, говоривших о тоске и разочаровании, об отчаянии, боли и бесконечном одиночестве. И вскоре прозвучала песня номер один; шелковый голос Канды Лайонс, ведущей певицы группы «Уандерс», произнес: «Гляди, что сделала со мной любовь». Ирония названия песни вызвала улыбку на губах Стиви. Гляди-ка. Стиви скрестила руки на груди, бессознательно подражая Ирэн, – и подумала о смерти.

Есть ли там и вправду небеса, еще один шанс на счастье? Здесь, на земле, оно ей вовсе не светит, почувствовала она.

Помогите! – молча закричала она. Кто-нибудь может мне помочь?

Но никто не пришел.

4

Забрать Стиви домой приехал Сэнди Грейстоун. Сэнди и навестил ее единственный раз за те десять дней, в течение которых она была заточена в госпитале.

Когда он пришел, она сидела на единственном стуле в своей палате, одетая в большую тишотку и брюки из бумажной ткани. Косметики на лице не было, а светлые волосы, вымытые в то утро сиделкой, ниспадали прямой линией до подбородка. Если не считать ее опустошенного, загнанного взгляда, она выглядела словно маленькая девочка.

– Привет, дитя, – неловко сказал Сэнди, и на его лице появилось озабоченное выражение. – Ты как, ничего? Что-то ты очень стала тонкой…

Стиви не требовалось зеркало, чтобы узнать, что она была уже не той, что раньше, до того, как адмирал искалечил ее тело так, что погиб ребенок.

– Часть меня ушла, – сказала она спокойно.

Сэнди кивнул, наклонив голову, почти как виноватый мужчина, принимающий наказание. Интересно, знал ли он, что наделал адмирал? – подумала Стиви. Ругал ли он себя за то, что ничего не предпринял, чтобы помещать ему?

Морской офицер спокойно собрал вещи Стиви – маленький чемоданчик и увядшие цветы, которые он же и принес ей в прошлый раз. Он стоял и ждал, пока сиделка помогала Стиви сесть в кресло на колесах, которое доставит ее до выхода из госпиталя базы.

Выйдя наружу, он взял Стиви под локоть и помог ей влезть в его автомобиль. Когда реальность возвращения в дом на Тенистой аллее стала для нее очевидной, она помедлила у дверцы, которую распахнул перед ней Сэнди. Ледяные пальцы ужаса сжали ей живот и горло.

Сердце бешено заколотилось; в какой-то ужасный момент она подумала, что может потерять сознание.

Сэнди глядел на нее.

– Ты что, снова плохо себя чувствуешь, Стиви? Я могу вызвать сиделку…

Держа Сэнди за руку, она выпрямилась.

– Сейчас все будет в порядке, – сказала она наконец, хотя голос ее дрожал. – Но я не хочу возвращаться… сюда. – Она не могла заставить себя произнести слово «домой». Дома у нее никогда не было. Только убежище – казарма.

– Слушай, Стиви, – запротестовал Сэнди. – Адмирал велел мне поехать и привезти тебя. Он ждет тебя там. Это приказ, понимаешь…

Дрожь пробежала по телу Стиви, и ее беспокойство переросло в панику.

– Помоги мне убраться отсюда, – диким голосом взмолилась она, вцепившись в руку Сэнди так крепко, что он невольно вскрикнул. – Дай мне взаймы немного денег. Я верну тебе, честное слово. Адмирал не узнает. Пожалуйста, Сэнди, прошу тебя. Скажи… что я сбежала от тебя. – Отчаянный смешок смешался с ее мольбами. – Я будто военнопленная…

Он уставился вниз, пока отцеплял ее пальцы со своей руки.

– Он мой командир, – спокойно сказал Сэнди. – Я обязан выполнить его приказание.

Плечи Стиви поникли, когда она поняла, что все ее мольбы бесполезны. Она потерпела поражение. Сэнди не мог нарушить предписания устава. К кому же еще ей обратиться?

– Что ж, ладно, – сказала она устало. – Выполняй то, что приказал адмирал, хорошо это или нет, прав твой командир или нет. Ты хоть представляешь, что он со мной сделал, Сэнди? Ты даже…

– Стиви, прости. Я знаю, что он дерьмо. Но что бы он ни сделал, что он ни сделает… – Сэнди умолк.

Стиви мысленно договорила его слова – военная присяга на верность. Нечего было и говорить о ее бегстве. И они в полном молчании доехали до Тенистой аллеи.

Когда они остановились перед домом, Ирэн вышла из парадной двери, словно статист в пьесе. Стиви догадалась, что ее мать тоже получила приказ насчет этого «возвращения домой». Она рванулась вперед, когда Сэнди помогал Стиви вылезти из машины.

– Стефания, дорогая, – воскликнула она, делая попытку изобразить материнские объятья. Однако Стиви оттолкнула ее и направилась, гордо выпрямившись, по дорожке. Как только она шагнула через порог, воздух прямо-таки сгустился вокруг нее. Знакомая мебель, казалось, приобрела зловещий вид. Если адмиральский дом всегда казался удушливым и давящим на психику, то теперь все в нем казалось угрожающим и отравленным ядом.

Следуя за довольно нетвердыми шагами Ирэн, Сэнди помог Стиви подняться вверх по лестнице в ее спальню. Он подождал, когда она залезет под одеяло, а затем удалился, сказав на прощание ничего не значащее: «Скоро поправишься».

Ирэн немного посуетилась вокруг Стиви, по-дурацки сметая пыль отовсюду своим кружевным платочком. И наконец, присела на постель.

– Может, ты хочешь?..

Стиви ждала, что последует неизменное предложение чая или пирожных, но слова замерли на материнских губах. Потом грудь Ирэн начала вздыматься, а из глаз полился поток слез.

– Я так виновата, что не помогла тебе, Стефания. – Она наклонилась вперед, коснувшись щеки дочери. – Но отец… Если бы я это сделала, он никогда не простил бы меня…

Мокрые глаза Ирэн молили о понимании, однако Стиви уставилась в потолок, не в состоянии ответить.

Ее мать только что призналась ей, чье прощение было для нее действительно важно. И теперь Ирэн, казалось, кричала ей из-за стеклянной стены. Стиви показалось, что она уже находится за пределами того мира, в котором некогда жила.

Наконец Стиви повернулась лицом к стене, отгородившись незримым экраном от присутствия матери. Она старательно разглядывала рисунок на обоях и удивлялась: неужели родители действительно выбрали их для нее – эти розовые бутончики на белом фоне – или так уже было, когда они въехали в дом? Она стала считать мелкие цветочки, старательно следя за тем, чтобы не пропустить ни одного, и вскоре заснула.

У нее не было ощущения, что она проснулась, она только внезапно почувствовала его присутствие. Комната была освещена сумрачным вечерним светом. Все еще лежа лицом к стене, она услышала его приближающиеся шаги. Волосы у нее на загривке встали дыбом, и появилось предчувствие, что если бы она повернулась, если бы взглянула на него, то случилось бы что-нибудь ужасное. Поэтому она и лежала, как прежде, очень, очень тихо, едва осмеливаясь дышать, когда почувствовала, что он смотрит на нее сверху вниз.

Но затем он включил лампу, стоявшую на тумбочке, явно намереваясь поговорить с ней – произнести свою речь. Она повернулась, и они уставились друг на друга, словно два противника, встретившиеся на нейтральной земле. Он был одет в свой форменный белый китель, вероятно направляясь на какое-то официальное мероприятие.

– Я надеюсь, что ты кое-чему научилась, Стиви, – сказал он наконец. – Если ты собираешься вести со мной войну, ты никогда ее не выиграешь. Война – моя профессия. Я привык воевать. Поэтому тебе лучше заключить перемирие. Сейчас.

Глядя на него, она покачала головой из стороны в сторону.

– Не собираюсь сдаваться, – заявила она.

– Тогда убирайся. Я не потерплю тебя в своем доме.

Она встрепенулась. Что он предлагал ей, свободу, или же грозил полным поражением? Сможет ли она выжить, если окажется одна?

– Тогда дай мне достаточно денег, чтобы я могла куда-нибудь поехать, – попыталась торговаться она.

Он потряс головой:

– Если ты хочешь стать проституткой, то ты и сама достаточно быстро заработаешь себе денег.

Искра гнева вспыхнула в ней и погасла, потому что она решила держать себя под контролем. Она встала с постели, закутавшись в одеяло.

– Ладно, будь по-твоему. Но если я и уйду, не думай, что я перестану сражаться с тобой. – Она стояла посреди комнаты, вглядываясь в тень, которую отбрасывала маленькая лампа.

Казалось, эти слова угодили в цель, потому что он слегка дернулся.

– Ну, и как ты думаешь это делать?

– Еще не знаю. Возможно, стану всем рассказывать, что ты со мной сделал.

– Об этом я уже позаботился, – ответил он, пожимая плечами.

Уж в этом-то она не сомневалась.

– Тогда, возможно, я пойду по базе… и снова забеременею.

Его рука взлетела вверх, пальцы сжались в кулак, но потом он расслабился и опустил руку. Он понял стратегию ее игры: доводить его до белого каления.

– Боже мой, – сказал он спокойно. – По-моему, ты слишком легко отделалась…

– Ты хочешь сказать, что зря не убил меня?

– Нужно было бы тебя стерилизовать – приказать докторам, чтобы они там все вырезали. Чтобы не только не шла речь о беременности, но и вообще чтобы ты забыла, что это такое.

– Приказать им?.. – пробормотала Стиви, не веря своим ушам.

Понимание случившегося сошло на нее, и ее переполнил ужас и отвращение, вытеснив остатки тех чувств, которые она когда-либо испытывала к адмиралу. Потеря ребенка не была просто несчастным последствием избиения. Он сказал им уничтожить его – «приказал» им, как она только что от него услышала. И раз он это приказал, то не оставалось никаких сомнений, что ребенка можно было бы спасти, если бы не его власть и положение.

На какой-то миг она почувствовала импульсивное желание броситься на него с кулаками. Но ей вспомнились его угрозы. В подобном поединке он всегда выйдет победителем.

Когда она глядела на него ненавидящим взглядом, у нее возникло желание задать ему один простой вопрос: зачем? Зачем он вообще позволил ей родиться? Если он мог убить ее ребенка так бессердечно, если он был настолько не способен любить, зачем ему понадобилось заводить собственного ребенка? Но она и сама могла дать ответ на этот вопрос. Она просто была не тем ребенком, которого он ожидал – какого требовал его план жизненного сражения.

– Я уйду, – выдавила она наконец.

– Чтобы утром тебя здесь не было, – сказал он спокойно. После этого он вышел из комнаты. Его единственная человеческая черта, подумала Стиви, проявилась в том, что он не сказал «через шестьсот минут». Через несколько мгновений она услышала, как захлопнулась дверь, когда он вышел из дома.

Уже заливаясь слезами, она принялась за дело. Из обувной коробки, лежавшей в шкафу, она достала свою маленькую тайную копилку. Начиная с тринадцати лет она получала от родителей весьма скудные деньги. А достаточно часто адмирал вообще ничего не давал ей неделями, в наказание за какие-то незначительные проступки. Большинство денег уходило на косметику, на случайные лакомства или на обязательные подарки Ирэн и адмиралу к их дню рождения. Тем не менее, отчаянно стремясь обрести какой-то символ независимости для себя, она ухитрилась скопить пятьдесят пять долларов. Далеко ли она с ними уедет? – размышляла она, одеваясь и собирая чемодан с кое-какими пожитками. Ведь не было никакого резона дожидаться до утра. Как и не было никакого резона жить здесь уже давным-давно, как она внезапно с горечью осознала.

Направляясь к лестнице, она остановилась и заглянула в спальню матери. Как Стиви и думала, Ирэн лежала в постели, вздремнув, как обычно, к вечеру. Глядя на мать, Стиви сказала себе, что нет никакой необходимости будить ее и даже оставлять записку.

Она вообще не испытывала никакой привязанности к ней. Будто она и на самом деле была приемным ребенком все время, сколько могла себя помнить; что ее поместили в дом к людям, неспособным быть родителями. И если она окажется подальше от них, то все у нее в жизни наладится.

Вырвавшись из дома, она побежала, не останавливаясь даже для того, чтобы бросить прощальный взгляд назад – словно убежавший из плена солдат.

Но ее война на этом не закончена, подумала она, когда остановилась и перевела дыхание уже за воротами базы. Куда бы она ни направилась, это будет для нее лишь новым полем битвы.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Энн Гарретсон бежала по длинному коридору, словно ребенок, который боится опоздать в школу. Однако, когда она оказалась возле Дневной комнаты номер три – известной также под названием «Эльдорадо», – навыки светской жизни одержали верх. Она остановилась, чтобы собраться с духом, затем открыла дверь и спокойно вошла внутрь.

Там больше никого не оказалось. Взглянув на часы, висевшие над дверью, она увидела, что стрелки показывали без шести минут десять. Ее гонка сломя голову оказалась бесполезной. Хотя, в конце концов, разве не в этом заключалась ее проблема? Ведь она всегда бегала слишком быстро, стараясь не останавливаться – даже если никто за ней и не гнался.

Энн присела на один из стульев, которые были расставлены полукругом, и перевела дыхание, оглядываясь вокруг. Стены были выкрашены в ярко-золотистый цвет; деревянная мебель на сельский манер и стулья, обтянутые сыромятной кожей, были изготовлены местными ремесленниками. Букеты дикорастущих цветов пустыни выделялись в комнате оранжевыми и красными пятнами, а в углу, в глиняных горшках стоял квартет грациозных пальм. Через сводчатые окна струился свет пустыни, и в «Эльдорадо» витала атмосфера оптимизма.

Прожив уже две недели в Оазисе, Энн до сих пор испытывала ровно столько же беспокойства, сколько и надежды. Поначалу она заметила странное чувство облегчения оттого, что вышла из игры, просто-напросто оставила позади себя все стрессы, что одолевали ее и выводили из строя. Ей нравилось, что она больше не должна принимать собственные решения, а делает то, что ей велят. Она мыла шваброй полы, убирала посуду, застилала кровати… Подобная работа, традиционно полагавшаяся «путницам», казалась простой, даже успокаивающей, по сравнению с бесконечным совершенством, которое полагалось демонстрировать жене политика. Питаясь простой, здоровой пищей и регулярно делая упражнения, получая определенное медикаментозное лечение, облегчающее отлучение от амфетаминных препаратов, Энн чувствовала себя здоровее обычного.

И все-таки под всем этим скрывалось то же самое смятение и сомнения в себе, которые и привели ее сюда. Что случится, когда она покинет утешительную изоляцию Оазиса и вернется в реальный мир? Внимание публики покажется ей тогда еще более пристальным и жестким, более непримиримым, чем когда-либо до этого – если об ее слабости станет известно. В этот раз она смогла уйти с горизонта достаточно просто, без каких-либо ненужных вопросов. Она приехала в Оазис как бы заодно, по пути на свою дачу в Новой Англии – «получив возможность немного отдохнуть и расслабиться вместе с детьми Гарретсонов, которые учились в колледже», говорилось в пресс-релизе, который они выпустили. Поскольку внимание прессы и телевидения было сфокусировано на Хэле, находившемся в это время за границей, знакомясь с европейскими лидерами – это являлось составной частью его программы создания своего президентского имиджа, – она получила возможность отправиться инкогнито в Нью-Мексико. Так что пока все шло неплохо. Стиви Найт оказалась достойным уважения человеком, она держала свое слово и всячески защищала имена своих гостей от гласности.

Но удастся ли сохранить этот секрет достаточно долгое время? Она и Хэл совместно выработали план игры. Разумеется, невозможно будет держать долгое время в тайне ее поездку в Оазис. Но если ей удастся освободиться от пристрастия к наркотикам прежде, чем об этом будет объявлено публично, ее мужество заработает аплодисменты, а пример ее будет превозноситься повсюду. Проблема будет переведена в мусорный ящик «старых новостей».

Что ежедневно беспокоило Энн, так это вероятность того, что новости просочатся слишком быстро. Среди обслуживающего персонала Оазиса действовала клятва о неразглашении; ну, а «путницы», естественно, оберегали друг друга. И все же… тут всего-навсего было достаточно одного слабого звена. И если новость просочится, то и она и Хэл уже больше не поднимутся. Как сможет она выдержать давление внимания публики, которое обратится на нее, если станет известно про ее болезнь до того, как она окажется в состоянии побороть ее?

По мере того как стулья вокруг нее оказывались заняты, Энн приветственно улыбалась каждому вновь прибывшему, нервно крутя в пальцах свой блокнот, который содержал ежедневные предписания, как бы «домашние задания». Прошлой ночью она долго трудилась, стараясь заполнить несколько строчек под предписанным заголовком: «Правда, которую я узнала о себе самой». Проведя два десятилетия за полировкой и оттачиванием той роли, которую она играла на публике, ей теперь казалось невероятно трудным отбросить прочь эту полировку и изыски обнажить свою душу перед комнатой, полной незнакомых людей.

Ровно в десять часов в комнату вошла Стиви Найт; ее высокая фигура с округлыми формами двигалась с уверенной грацией, и это казалось несочетающимся с неприкрытой уязвимостью, таящейся в ее глазах. Бессознательно Энн уселась более прямо на стуле, как мог бы сесть ученик, когда в класс вошел учитель. Хотя она и гордилась своим умением точно распознавать характеры, все же Энн ничего еще не могла сказать о Стиви. Она достаточно повидала, чтобы сознавать, что железная дисциплина и позитивный настрой в Оазисе, казалось, исходил единственно от энергии и решимости Стиви. Однако Энн не доверяла тому, чего не понимала, – а она никак не могла понять, что же крылось за методами сержантской муштры, которые применяла Стиви Найт. Тем не менее эта метода создала Стиви славу человека, спасшего очень много женщин, попавших в беду.

Доброе утро всем вам, – произнесла Стиви с приятной улыбкой. – Сегодня каждый из вас попробует посидеть на горячем стуле. Вам разрешается говорить только одну минуту – или десять. Единственное правило состоит в том, что вы должны придерживаться предписанного вам правила: говорить нам правду, которую вы узнали о самой себе. Кто начнет?

Костлявая рука поднялась кверху. Она принадлежала Фрэнси Эверс, пристрастившейся к героину девочке в очках, одной из «стипендиаток» Оазиса.

– Я буду первой, – сказала она и выдвинула свой стул в центр полукруга. – Вам не понравится то, что я скажу, но я не буду все-таки это скрывать. – Она с некоторым вызовом поглядела на Стиви. – Моя правда состоит в том, что я вовсе не хочу меняться. Мне нравится находиться под кайфом, понимаете? Я люблю наркотики и вовсе не боюсь от них умереть.

Некоторые из женщин тяжело вздохнули. Признание девочки задело такую же струну и в их душе. Конечно же, им хотелось стать свободными от своих пристрастий. Но порой цель эта не казалась заслуживающей тех мучений, через которые им приходилось проходить, порой они не могли припомнить более счастливого состояния, чем тогда, когда они терялись в наркотическом или алкогольном тумане.

– Ну, и что же, Фрэнси? – сказала Стиви скептически. – И это твоя большая вспышка правды? Почему ты не рассказываешь нам о чем-то, чего мы не знаем? Да уж конечно, ты влюблена в свои наркотики. Если бы мы не зацепились так прочно за что-нибудь, то уж наверняка не оказались бы здесь. – Стиви наклонилась вперед, пронзив девочку своим яростным взглядом. – Но ведь твоя правда смешана с ложью, Фрэнси, – большой, жирной ложью. Потому что ты заявляешь, что не боишься умереть из-за своих «колес».

– Но это правда, – выпалила в ответ Фрэнси.

– Тогда, видимо, ты ни черта не понимаешь в жизни, – рявкнула Стиви, повысив голос. – Ты просто тупое существо.

– Я уже навидалась такого, чего тебе и не снилось! Стиви ничего не ответила, а лишь усмехнулась с презрением во взгляде.

Лицо Фрэнси исказилось от злости и смущения.

– Я не какая-нибудь там проклятая врушка, – настаивала она, словно все ее самоуважение коренилось в этом заявлении.

– Да уж конечно, – ровным голосом сказала Стиви. – Все наркоманы вруны… мастера обмана. И знаешь почему, Фрэнси? Потому что, если ты поглядишься в зеркало и увидишь, что с тобой в действительности происходит, у тебя останется лишь выбрать одно из двух – либо отправляться прямо к чертям в ад, либо пройти через ад, чтобы найти себе после этого прямую дорогу.

– Я уже побывала в аду, – пробормотала Фрэнси. – А теперь вот я здесь, и ничего не помогает мне получать кайф, и я все-таки не могу понять, что же хорошего в том, чтобы идти прямо. Ты можешь мне это объяснить?

Стиви потрясла головой.

– Это не моя работа, детка, а твоя. Но понять ты это сможешь только одним путем. Впрочем, есть одна вещь, в которой я могу тебе помочь. Я намерена закончить твое воспитание прогулкой в поле. Мы пойдем с тобой вдвоем, ты и я. Мы совершим прогулку по полю воспоминаний… побываем у кучки других доходяг, которые слишком любили свои «колеса», чтобы отказаться от них. Поговорим после ланча.

Фрэнси молчала, ее брови нахмурились, когда она пыталась отгадать, что приготовила для нее Стиви.

– Кто на очереди? – продолжала отрывисто Стиви. – Энн… мы пока еще ничего от вас не слышали. Садитесь на горячее место, прошу.

Энн послушно села перед остальными. Прокашлялась.

– Я много думала над этим заданием, – сказала она, и ее голос дрожал и был еле слышен. – Моя правда в том, что, кажется, ничего не меняется…

– Это не правда, – заметила Стиви. – Это пирожок с начинкой. Расскажите нам про вас, а не про огромные тайны жизни.

Энн не могла огрызнуться в ответ на уколы Стиви так, как это только что сделала девочка-подросток. Пропитанная политическими уроками, она автоматически подавила в себе чувство обиды, которое могло бы заставить ее сказать что-нибудь опасное. Залившись густой краской от неожиданности, она ответила:

– Я хочу сказать, что физически чувствую себя лучше, но постоянно помню, что те самые стрессы постоянно дожидаются меня. И в ту минуту, когда я выйду отсюда, враги Хэла, да и друзья тоже, – они все будут смотреть на меня и ждать, когда же я поскользнусь. И это… это пугает меня.

Раздался презрительный смех Фрэнси.

– Ты хочешь что-то добавить? – резко спросила Стиви.

– Да-а, – ответила девочка. – Мне уже надоело слушать всю эту чушь собачью про то, какая тяжелая жизнь у миссис Гарретсон. Да по-моему, она даже не понимает, как хорошо устроилась в жизни. Я бы с удовольствием взяла бы ее в это чертово путешествие – чтобы она поменялась местами со мной на пару дней… пожила в трех мерзких комнатушках, повозилась бы с моими братьями и сестрами, а мой старикан задавал бы нам время от времени трепку, в любое время, когда у него плохое настроение. А иногда по ночам… по ночам он приползает ко мне и… – Ее голос дрогнул, и она посмотрела на Энн почти мстительным взглядом. – Просто поживите там немножко, леди, и тогда поймете, что такое стрессы. Ну и что, если вы выйдете отсюда и люди узнают, что вы глотаете пару пилюль, когда у вас кончается внутри горючее? Подумаешь, всего и говна-то!

Энн с трудом сглотнула, прогоняя с глаз слезы. Она все еще не могла привыкнут к тому, как тут разговаривают друг с другом в группе; да и вообще, никто и никогда еще не атаковал ее так, как эта девочка, даже в самые яростные припадки гнева.

Прежде чем она успела сказать что-то в свою защиту, как Джейн Петерс, ветеран трех разных антиалкогольных центров, взяла слово:

– Допустим, ты довершила дело, Фрэнси. Послушаешь тебя, так ни у кого больше и проблем нет, только ты у нас такая разнесчастная. Ты бы лучше помолчала и послушала, может, и научишься уму-разуму.

– Извини, Джейн, но тут я скорей согласна с Фрэнси, – вмешалась Стиви. – Сколько я ни слушаю Энн, но все же так ничего толком и не услышала, сплошное нытье и жалость к себе. В чем же трагедия? О чем разговор? Если ей не нравится быть женой сенатора, зачем за это цепляться? Что тут такого уж особенного – быть сенатором? Тех, с кем мне доводилось встречаться, ничего больше на свете не интересует, только карьера да фотографии в газетах. Так почему мы должны беспокоиться, если они время от времени попадают в небольшие неприятности?

– Это несправедливо, – не согласилась Джейн. – Неужели мы должны беспокоиться лишь о проблемах бедняков? Разве кто-то вроде Энн не имеет право иметь свои проблемы?

– Ну, я не знаю, – сказала простодушно Стиви. – А ты что думаешь, Фрэнси?

– Я думаю, что у тебя большой рот и подлые повадки, – рявкнула Фрэнси. – Возможно, я и не обижусь, если мне придется заткнуться и слушать, как мисс Гарретсон рассуждает о своих проблемах. Но ты ведь знаешь, Стиви, что тебя это тоже не обидит.

Стиви замахала руками.

– Эй, я хочу услышать рассказ о проблемах. А пока получается чушь собачья про «стрессы», да «имидж», да…

– Прекратите! – закричала Энн, и ее голос дрожал от гнева. – Хватит говорить обо мне, словно я какая-нибудь идиотка! И не смейте сравнивать Хэла Гарретсона с разными там дешевыми политиканами, которых вы встречали! Он приличный и умный, он действительно хочет сделать что-то хорошее для этой страны… и из него получился бы неплохой президент!

– Извините меня, – заявила Стиви с преувеличенной вежливостью. – Я и не знала, что тут дело в президентских выборах. Я думала, что мы говорим о вас.

– Речь идет обо мне, – сказала Энн упавшим голосом. – Я пыталась сказать вам… Я горжусь, что я жена Хэла, и хочу помогать ему всем, чем только могу. Делать для него все, что нужно, чтобы ему удалось победить на выборах. Я знаю, что он… что мы сможем все делать по-другому… Вот ради чего мы работали всю свою жизнь.

– Так позволь мне сформулировать проблему прямо, без обиняков, – сказала Стиви как само собой разумеющееся. – Ты гордишься быть женой сенатора… но тебе не нравится делать такие вещи, благодаря которым ты смогла бы считаться хорошей женой? Посмотри, что у нас получается, Энн? Разве это не абсурд? Ты превратила себя почти в инвалида – пристрастилась к стимуляторам, потому что ты ненавидишь стрессы, получающиеся от пребывания все время па виду, от необходимости все время быть хорошей? Черт побери, жизнь на виду – это факт твоей жизни, друг мой, и если ты не можешь справляться с этим без наркотиков, тогда почему бы тебе не пожалеть себя и не выйти из игры? Отправляйся в тихое место, и пусть кто-то другой занимается всем этим. Энн теперь рыдала, наклонив голову.

– Эй, Стиви, полегче! – выкрикнула Джейн Петерс.

– Да уж, оставь бедную сучку в покое, – поддержала ее Фрэнси.

Стиви проигнорировала их.

– Я хочу услышать ответ, Энн, – настаивала она. – Зачем ты заставляешь себя делать вещи, которые тебе ненавистны?

Прошло секунд тридцать, прежде чем Энн подняла голову и встретилась с взглядом Стиви.

– Потому что это необходимо, – ответила она, и в ее голос возвращалась сила. – Это всего лишь часть работы… и я не хочу делать ничего другого.

Глаза Стиви впились в Энн по-прежнему неумолимо.

– Тогда почему же ты оказалась здесь?

Последовало долгое молчание, нарушавшееся только чьим-то шепотом или дыханием. Энн сидела очень тихо на своем стуле, испытывая непривычный покой, словно она наконец перестала участвовать в отчаянной гонке, у которой нет ни начала, ни конца. Однако прежде чем она смогла ответить, через открытое окно раздался ритмичный шум, сначала громкий, а затем ставший оглушительным.

Стиви первой узнала звук, который не был непривычным для ее слуха. Вертолет шел на посадку. Она догадывалась, кто это мог быть. Некоторые «путницы» прибывали сюда на вертолетах – часто на собственных, – однако сажали их на площадку, устроенную подальше от основных строений. А вот эта леди была не такая, как все остальные. Ливи, милая Ливи… она проделывала все, что ей хотелось, прилетала сюда так, словно это место принадлежало ей. Хотя, подумалось Стиви, отчасти Ливи имела на это право.

В обычной ситуации Стиви ни за что не позволила бы отвлекать себя во время таких групповых бесед, лишь в самом крайнем случае. Но сейчас как раз и настал такой момент крайней необходимости. Ливи Уолш вернулась в Оазис после пятнадцатилетнего отсутствия. Стиви знала, как много сейчас будет значить для нее, когда Стиви примет ее с распростертыми объятиями и пообещает лично помочь.

Окинув взглядом «Эльдорадо», Стиви убедилась, что ее отсутствие сейчас окажется не слишком заметным. Она уже чувствовала, что Энн встала на правильную колею. Предоставив остальным полировать острые углы, она знала, что понимание, сошедшее на Энн, поможет всем остальным не меньше, чем ей самой.

Стиви поднялась со стула.

– Ничего, если я оставлю вас на пару минут?.. Энн Гарретсон взглянула на нее, и на какую-то секунду в ее глазах сверкнула паника. Затем на губах появилась легкая улыбка.

– Мы справимся, – ответила она.

Остальные взглянули на Энн и тоже кивнули, никто и не подумал оскорбиться, что она заговорила от имени всех и автоматически взяла на себя роль их представительницы.

Пыль над землей клубилась, словно золотое облачко, когда вертолет медленно плыл вниз, совершая посадку. Дверца открылась, короткий трап опустился вниз, а затем появилась Ливи Уолш, ее царственная осанка приличествовала женщине, которую журнал «Форчун» однажды назвал одной из десяти наиболее влиятельных персон, формирующих общественное мнение во всем мире. В другое время главный администратор «Уолш коммьюникейшнз» выглядела по крайней мере лет на десять моложе своих пятидесяти восьми; ежедневные усилия по управлению миллиардной империей средств массовой информации – она издавала «Вашингтон кроникл», журнал новостей «Сейчас», владела второй по величине сетью независимых телевизионных станций Америки – ничто не лишало Ливи ее молодой энергии. Но сегодня ее лицо несло на себе отпечатки напряжения и отчаяния, которые и привели ее сюда.

Я что, сумасшедшая, раз улетаю сейчас из Вашингтона? – снова и снова спрашивала она себя, когда ее личный самолет летел над страной на запланированную встречу с вертолетом, который должен был доставить ее в Оазис. У Ливи Уолш была репутация бойца, однако сейчас она собиралась сражаться за свою жизнь – и она решила сбежать с делового фронта, чтобы вместо этого дать бой алкоголю, который много лет был ее постоянным компаньоном, так давно, что она уже и вспомнить не могла, когда все началось. Неужели лишь недавнее и очень серьезное предупреждение доктора Трамбалла привело ее снова в Оазис? Или ее поездка стала бегством от беспорядочной личной жизни, молчаливым согласием с тем, что она израсходовала свои духовные резервы и теперь шла вслепую на грани эмоционального банкротства?

Когда пыль улеглась, Ливи увидела, что Стиви направляется ей навстречу. Ее руки широко распахнуты и приглашают в свои объятья. Если бы только она могла иметь дочь, подумала Ливи и затем велела себе замолчать. Такие бесплодные желания когда-то забирали у нее силы, заставляли искать быстрых средств, чтобы забывать их безнадежность. Сдерживая свои эмоции, Ливи не позволила своим рукам обвиться вокруг Стиви, а просто похлопала ее по плечам.

– Спасибо тебе, – сказала она.

– За что? – весело отозвалась Стиви.

– Что пришла… Стиви слегка улыбнулась:

– Это я тебе благодарна за все…

В следующую секунду они с нежностью рассматривали друг друга.

А затем замкнутая Ливи попыталась выпрямиться и устоять под напором нахлынувших чувств.

– О, Господи, Стиви? – безнадежно вздохнула она. – Можно я проделаю все снова? Я-то думала, что уже справилась с этим… Я ведь оставалась на коне так долго… однако…

– Никаких «однако», – вмешалась Стиви. – Если тебе это нужно достаточно сильно, Ливи, у тебя это получится. И ты сделаешь это надолго.

Ливи испытующе поглядела в лицо Стиви наметанным глазом репортера – нет ли на нем признаков неискренности, неприятной правды, спрятанной за простодушными заверениями. Решимость, которую она увидела у Стиви, соответствовала ее собственной.

– Хорошо, – сказала она. – Потому что сейчас все зависит от этого. Еще больше, чем прежде. Они хотят отделаться от меня, Стиви. Он хочет отделаться от меня.

Какой-то момент Стиви взвешивала ее слова, вспоминая остальную часть истории, которую Ливи ей рассказала по телефону, когда звонила из Вашингтона. Потом она обняла свою старшую подругу и повела ее к ближайшей двери. Зная, какие битвы лежат впереди у Ливи Уолш – и те битвы, которые она вела до этого, – Стиви поняла, что выиграть будет не так-то легко. И начинать нужно было не сейчас, а уже давным-давно.

2

Ливи глядела на чемодан, который ей принесли в комнату, и спрашивала себя снова и снова, правильно ли она сделала, что приехала сюда. Простое, уютное занятие – доставать одежду из чемодана – было чем-то таким, что она не делала для себя уже много лет. Ее теперь постоянно окружали слуги, которые выполняли подобные мелочи, чтобы сама она была свободна от них и отдавала все свои силы и время управлению «Уолш коммьюникейшнз» – принимала решения, отдавала распоряжения, созванивалась с лидерами политики и бизнеса – проявляла свою власть.

Именно желание удержать эту власть и привело ее снова в Оазис. Но откуда возникло это желание? Ведь в жизни имелось множество других вещей, о которых она мечтала больше, так много симпатичных добродетелей, которые ее приучили уважать.

– Настоящая власть находится только в руках Всевышнего, – говаривал, бывало, давным-давно ее основательный отец-католик. – Всякий раз, когда люди пытаются использовать ее, они лишь привносят в мир беспорядок. – Разумеется, мысль о том, что женщины смогут делать такие же попытки, даже не казалась достойной комментариев. И она счастливо справлялась со своим мудреным хозяйством. Будучи четвертым ребенком в семье из восьми человек и к тому же девочкой, она мечтала лишь о том, что в сумме складывалось в простую фразу, которую можно было отыскать в ее дневнике:

«Мне хочется быть в таком же счастливом браке, как мама и папа, да еще большой дом, полный детей».

Ее отец был инспектором школ в Ривердейле, богатой части Бронкса. Его положение разрешало Каллаганам построить комфортабельный каменный особняк, глядящий на реку Гудзон, и заработало им уважение общины. Живя в безопасности и достатке, защищенная семьей и верой от трудностей и цинизма, Ливи росла со странно ограниченным кругозором и несокрушимой верой в Иисуса, как в своего личного защитника и покровителя. Она знала, что есть и «другие», менее удачливые, к кому она должна относиться с сочувствием, и все-таки Ливи в глубине души подозревала, что меньшая удачливость каким-то образом шла рука об руку с меньшей порядочностью либо добротой.

– Наша Оливия немного застенчива, – обычно объясняла мать незнакомым людям, хотя на самом деле Ливи считала себя «глубокой» и «скрытной» – избирательной в своем энтузиазме, и все-таки верной в нем, коли уж приняла решение. Когда одна из теток как-то раз поддразнила ее за то, что она такая спокойная по сравнению со своим общительным младшим братом Фрэнком, Ливи вытянулась на все свои полных три фунта и продекламировала важно: «Пустая бочка сильнее всех гремит».

В академии «Святой Розы», где конформизм оценивался более высоко, чем игра воображения, она была отличной студенткой. И именно там, на празднике Дня всех святых, во время танца Ливи обнаружила, что целоваться интересно и даже приятно. Первой ее мыслью было то, что искушения плоти могут быть весьма привлекательны и их труднее будет избежать, чем она до этого воображала себе.

Твердо веря в пользу образования, Джеймс Каллаган-старший также верил, что учительская стезя была самой подходящей карьерой для молодых женщин из хороших семей.

– Учительствовать очень почетно, – заявил он своей старшей дочери Ливи, когда ей исполнилось семнадцать лет. – Занятия вполне цивилизованные, заработки замечательные; это карьера, к которой ты сможешь прибегать при нужде. Мы с матерью не будем жить вечно, и будет таким утешением сознавать, что наши девочки неплохо устроены…

Хоть она и не имела ничего против профессии учителя, все же Ливи сдерживала боязнь, что Бог возьмет да и не пошлет ей мужа.

– Лучше я выйду замуж, па, – заявила она твердо, уверенная, что Божий промысел совпадал с ее собственными намерениями. – И у меня не будет никаких трудных времен, потому что муж станет обо мне заботиться.

Джеймса Каллагана поразила цепь рассуждений дочери.

– Что ж, надеюсь… Ливи, мы с матерью мечтаем, чтобы все наши девочки жили хорошо. Однако никто из нас не может знать Божьего промысла. Закончи обучение, получи специальность. Даже если тебе и не доведется учительствовать ни одного дня, все равно ты сможешь стать лучшей женой и матерью.

Последний довод показался Ливи убедительным, и в конце концов она согласилась взять себе профилирующей дисциплиной педагогику и экономику домашнего очага. Она воображала – как прелюдию радости от обучения собственных детей, – как будет направлять любопытные, юные ручонки, когда они будут делать стежки на своем первом фартуке или просеивать муку, чтобы слепить свой первый пирожок.

Она первый год училась в колледже «Меримаунт», когда ее брат, Джим-младший, привез к ним домой Кеннета Уолша на рождественские праздники. Учившийся в старшем классе колледжа «Нотр-Дам», Джим как-то написал семье про трагическую автомобильную аварию, вследствие которой его друг осиротел в возрасте восемнадцати лет.

«Кен великолепный парень, – писал он дальше, – однако у Уолшей нет близких родственников (не то что у нас, Каллаганов!), и я считаю, что просто стыдно, что он вынужден проводить каникулы среди людей, которых едва знает. Я подумал, что наша семья могла бы его принять на пару недель, и поэтому я рассчитываю на всех вас, чтобы вы с заботой отнеслись к Кену».

Когда оба молодых человека приехали, Каллаганы уже вовсю готовились к Рождеству. Дом украшался вечнозелеными венками и самодельными гирляндами, и на стенах сверкали сотни рождественских открыток, вокруг камина висел ассортимент ярких носков. Аромат праздничных пирогов и пудингов пропитал все двенадцать комнат, обещая роскошное пиршество. Десятифутовая шотландская сосна стояла пока еще не наряженная в гостиной в ожидании традиционного двадцать третьего декабря, когда вся семья соберется, чтобы ее украсить.

Когда Джим представил своего друга семейству, Ливи стала особенно внимательно рассматривать молодого человека, о котором так много слышала. Его родители, по словам брата, владели и управляли одной из самых крупных газет в Вашингтоне в округе Колумбия, а также несколькими радиостанциями на юге. Их автомобиль разбился на альпийской дороге, когда они отдыхали в Швейцарии. Сенаторы и конгрессмены, и даже сам президент присутствовали на похоронах. И все-таки Кен Уолш вовсе не задавался, а через несколько минут после своего приезда уже смеялся и шутил с родителями Ливи, словно знал их всю жизнь.

– Кен самый завидный жених, каких я только знаю, – со смехом объявил Джим в тот вечер за ужином, – вот я и решил показать ему наш выводок красавиц, пока его не заграбастает какая-нибудь другая отчаявшаяся ирландская семья.

Миссис Каллаган сверкнула глазами на своего старшего сына, осуждая его нескромный выпад. Однако, к удивлению семейства, Ливи вдруг заявила:

– А каковы будут ваши требования к жене, мистер Уолш?

– Я предпочел бы большие карие глаза, – ответил Кен, и его собственные темно-голубые глаза озорно сверкнули, – а также каштановые волосы с рыжеватым отливом здесь и вот здесь. Не возражал бы и прошв вздернутого носика…

Братья Каллаган захохотали и заулюлюкали, когда Кен продолжал описывать их сестру Ливи, а она просто улыбалась и глядела вниз на свою тарелку, не обращая внимания на это шумное поддразнивание. Слова Кена просто подкрепили мысль, которая промелькнула в ее голове в тот момент, когда Кен появился на пороге: что Бог наконец явил свою волю и обнаружил контуры судьбы, о которой она просила его.

В тот вечер, чуть позже, Ливи ушла в свою комнату – и появилась спустя полчаса с огромным гимнастическим носком, на котором красными нитками было торопливо вышито слово «Кен». Она торжественно повесила его над камином рядом со своим носком, а затем повернулась к Кену.

– Мы не хотим, чтобы Санта-Клаус позабыл про нашего гостя в канун Рождества.

– Санта уже позаботился обо мне, – ответил он, глядя в глаза Ливи так красноречиво, что не возникло никаких сомнений относительно того, что он имел в виду.

Так начался их роман. Опровергнув раз и навсегда бытовавшее в их семье представление о том, что она робкая, Ливи стала вести себя так, словно Кен был ее собственностью. Она обязательно садилась рядом с ним за столом, следила за тем, чтобы самые лучшие куски курицы или ростбифа оказывалась на его тарелке. Не обращая внимания на подмигивания братьев, она предлагала прогулки вдоль Гудзона, по заснеженным береговым утесам. Оказавшись подальше от своего любящего, но надоедливого семейства, Ливи расспрашивала Кена насчет его планов на будущее.

– Я счастливей, чем многие, – сказал он. – Большинство парней моего возраста пока еще не знают, чем хотели бы заниматься, когда станут взрослыми. Я же работал в «Кроникл» каждое лето с самого раннего возраста. Я всегда знал, что когда-нибудь стану издателем. Только я не ожидал, что все… так внезапно на меня свалится. – Его голос дрогнул и пресекся. Ливи взяла его руку и крепко сжала. Кен был хорошим и порядочным. Она просто не могла понять, почему Бог забрал к себе его родителей, и от этого непонимания ей было не по себе.

Он пожал ей руку в ответ, и некоторое время они шли молча. Когда они повернули к дому, Кен остановился, взял обеими руками Ливи и нежно поцеловал ее в губы.

– Я счастлив, – сказал он, – теперь, когда нашел тебя. До этого я чувствовал себя таким одиноким, Лив… Вероятно, ты не знаешь, что это такое, но это самое противное чувство на свете… хуже, чем болезнь, и, может, хуже, чем смерть…

Ливи поцеловала его в ответ, долгим и страстным поцелуем. Его руки притянули ее к себе, и через тяжелые зимние пальто их тела прижались друг к другу. Ливи ощутила сначала трепет, а затем слабость и коленях, его тепло было таким возбуждающим, что оназадрожала. Кен, казалось, понял, что она чувствует, и отстранился, тихо смеясь, не над ней, а над секретом, который она ему выдала.

– Сладкая Ливи, – нежно сказал он. – Я так рад, что ты ждала меня…

Она заплакала, чувствуя себя самой низкой грешницей, потому что так бесстыдно прижималась к нему, гак жадно ловила его прикосновения.

– Все хорошо, Ливи-лув, – прошептал он, – все хорошо. И нет ничего плохого в том, что мы хотим друг друга. Я никогда не стану ничего делать, что могло бы обидеть тебя, ни за что в жизни.

В эту ночь Ливи увидела кошмарный сон. Она брела по улицам Ривердейла, беременная и одинокая. Бестелесные голоса шептали ей стыдные слова, чьи-то пальцы показывали на ее огромный живот. Она проснулась, чувствуя, как угроза наказания нависла над ней подобно черной туче, и едва смогла дождаться полудня и получить отпущение грехов.

Она тихо говорила в исповедальне, неуклюже стараясь объяснить, что испытывала, когда Кен держал ее близко, как невыносимо хотелось ей большего, как Кен первым проявил благоразумие. В наказание ей было велено произнести десять раз молитву Деве Марии и десять раз «Отче наш».

– Избегай греха, дитя мое, – предостерег ее священник. – Если ты любишь этого человека, вам нужно признаться в этом друг другу и освятить вашу любовь как можно скорее.

Ливи поняла, что сон был для нее предостережением: понести ребенка было наказанием для согрешившей девушки, а вот в рамках святых уз матримонии дети были высочайшей привилегией и благословением для женщины.

Неделю спустя Кен сидел в передней гостиной вместе со старшими Каллаганами. Они задали всего два вопроса:

– Ты регулярно ходишь на исповедь?

– Да, – ответил Кен, выглядевший таким сильным и красивым, что сердце Ливи просто лопалось от любви и гордости.

– Сколько детей ты планируешь иметь?

– По крайней мере восемь, если на то будет Божья воля. – В его улыбке промелькнула озорная искорка, однако Ливи знала, что он отвечал за каждое свое слово.

Помолвка состоялась в день Святого Валентина. Как только Кен закончил «Нотр-Дам», он поступил в магистратуру Колумбийского университета, на журналистику, и снял маленькую квартиру на Риверсайд-драйв. А Ливи внесла сюда домашний уют, наполнив ее растениями, картинами и теплом своего присутствия.

Потом она часто думала, что, может, она уже тогда начала относиться к Кену по-матерински. Хотя когда он держал ее в своих объятиях и целовал так, что перехватывало дух, чувства у Ливи были какими угодно, только не материнскими. Несмотря на свою решимость дождаться, пока их любовь не получит благословения церкви, ей приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы обуздывать желания своего молодого, здорового тела.

После того как они получили дипломы, Ливи начала работать в школьной системе Ривердейла, а Кен вернулся в Вашингтон, чтобы пройти практику в газете, которой теперь управляли попечители отцовского состояния. Он должен был проработать три месяца в каждом отделе «Кроникл» – и лишь после этого занять кресло издателя, которое прежде занимал его отец.

Для Ливи разлука между их свиданиями по выходным казалась горько-сладкой. У нее была теперь работа, была семья, но, что более важно, восхитительные мириады планов, касавшихся их приближавшейся свадьбы. Она рассылала приглашения, выбирала подвенечное платье, экипировала своих подружек, готовила приданое.

Кен, кажется, больше страдал от одиночества, и хотя его рабочие дни были до отказа заполнены работой, он звонил Ливи почти каждый вечер, словно звук ее голоса придавал ему сил и поддерживал. Часто она испытывала вину за свои собственные приятные хлопоты, когда слышала в его голосе одиночество и неуверенность. Тогда ей приходилось отрываться от счастливых мыслей и слушать вместо этого про всякие детали работы Кена – заверяя его, что, когда будет время, он будет способен занять ожидавшую его должность.

– Я не знаю, Лив, – сказал он как-то. – Тут есть парни, которые знают в сто раз больше, чем я, про то, как нужно делать газету.

– А ты можешь научиться всему, что знают они, – заверила она его. – Не бойся спрашивать, Кен… Мой отец всегда говорит, что только законченный невежда не любит задавать вопросы.

– Твой отец прав, – рассмеялся он, – но скоро наступит время – очень скоро, – когда я уже не смогу делать это, когда мне придется самому принимать решения, причем важные, Лив. И тогда уж никто не сможет мне помочь.

– Нет, ты не останешься в одиночестве, – мягко сказала она. – Когда придет это время, я уже буду рядом с тобой.

Наконец приблизился день свадьбы, и Ливи была уверена, что все самое тяжелое уже позади. Теперь они будут партнерами во всем, что бы ни предлагала им жизнь, соединенные навсегда в священном таинстве брака.

Свадьба Оливии Каллаган и Кеннета Уолша состоялась в июне, их брачный союз благословил на праздничной мессе в храме Св. Алоизия отец Патрик Мак-Брайд, у которого Ливи совершала свое первое причастие и конфирмацию. На праздничном приеме в загородном клубе Ривердейла присутствовало более трехсот гостей. Среди друзей родителей жениха, которые приехали поздравить новобрачных, были Аверелл Гарриман и Боб Хоуп, а также бывший секретарь штата. Когда Ливи и Кен танцевали под звуки «Девушки, на которой я женюсь», Ливи старалась навсегда запечатлеть в памяти этот самый замечательный день в ее жизни: красоту ее шелкового платья, отделанного старинными брюссельскими кружевами, аромат ее букетика невесты, свою невероятную сосредоточенность на лице ее красавца мужа, когда он повторил свою подвенечную клятву.

И все же, как ни радостен был этот момент, она чувствовала, что он будет превзойден тем, что им еще предстояло. Наконец-то они смогут обладать телами и душами друг друга… без греха.

Свадебный номер из нескольких комнат в отеле «Плаза» был полон цветов – оранжевых роз на длинных стеблях, бело-розовых лилий, экзотических райских птиц и деликатных камелий. Огромная корзина с фруктами ожидала новобрачных вместе с бутылкой шампанского, которое охлаждалось в серебряном ведерке.

– Ты похожа на ангела, – произнес Кен, когда его жена появилась в белой ночной рубашке из крепдешина, отделанной крошечными шелковыми розочками. – Ну, а теперь закрой глаза, Ливи-лув. – Вокруг ее стройной шеи он застегнул свой свадебный подарок – великолепный бриллиант в два карата на платиновой цепочке. – Это всего лишь первый, – нежно сказал он. – Я буду дарить тебе подарки каждую годовщину… и, – добавил он со смехом, – может быть, по подарку за каждого ребенка, если это не сделает меня банкротом.

Когда все ритуалы были выполнены, наступило время стать мужем и женой. Кен протянул руки, и Ливи бросилась в его объятья, навстречу его нежным поцелуям и осторожным ласкам. И все же, хотя она и любила его от всего сердца, в этой любви не было испепеляющего пламени страсти и несокрушимого желания. А когда он попытался завершить до конца их союз, ее девичество упорно сопротивлялось, отказываясь принести ему в жертву свою девственность.

– Ладно, все в порядке, – успокаивал ее Кен. – Я вычислил, что у нас впереди по меньшей мере пятьдесят лет супружеской жизни и секса… Подождем, когда ты будешь готова, Ливи-лув.

Мысленно она возблагодарила Бога за то, что он дал ей такого терпеливого и понимающего мужа, который отбросил в сторону разочарование, грозившее омрачить самый прекрасный день в ее жизни. Завтра они полетят в Париж, чтобы провести там две недели медового месяца. Там она и отдаст ему всю себя, чтобы ее тело принадлежало ему…

Они прибыли в отель «Лотти» на рю-де-Кастильон в одиннадцать утра. Ливи воскликнула от восторга, увидев элегантный, в стиле рококо, старый, величественный отель, с отделанным золотом и мрамором вестибюлем, с покрытыми орнаментом высокими потолками, огромным номером, украшенным старыми вещицами, в котором им предстояло прожить следующие пару недель. Как только носильщик принес их вещи, она бросилась на мягкую постель, измотанная долгим перелетом, занявшим всю ночь. Внезапно она подумала: а вдруг Кену захочется заниматься с ней любовью прямо сейчас, когда она такая усталая и грязная, а ей не хочется ничего другого, кроме отдыха? Словно угадав ее мысли, он похлопал ее по щеке и сказал:

– Давай-ка немножко поспим. Как ни странно, она почувствовала себя пристыженной такой предупредительностью Кена, и хотя была замужем меньше двух дней, первые, крошечные семена сомнений поселились у нее в мозгу. Может, что-нибудь со мной не так? – спросила она себя, погружаясь в сон.

Только на третий день после свадьбы Кен нарушил ее девственность, прося прощения за ужасную боль, которую он причинил, и обещая, что со временем все будет проще. Однако Ливи вовсе не была в этом уверена. Что-то изменилось, что-то, чему она не находила ни объяснения, ни решения. Неужели она ошиблась, думая, что семейная жизнь будет означать такое же восхитительное возбуждение от ухаживания – только еще лучше, потому что теперь это освящено браком? Произошло что-то таинственное, и возбуждение куда-то ушло. Или те голодные поцелуи и виноватые объятия были всем, что она когда-либо знала из плотских удовольствий?

Кена спросить она не могла, ведь не признаваться же ему, что она не испытывает никакой страсти, одну только боль, когда они занимаются любовь. Это было нельзя, потому что он стал бы извиняться или чувствовать себя виноватым за одно только желание любить ее.

И все же если физическая сторона их любви была несовершенной, то медовый месяц удался тем не менее на славу, тут было все, что могла вообразить молодая женщина в своих романтических фантазиях. Кен дополнял ее, он был всем тем, чем не была она, – общительным, дружелюбным, с интересом относящимся к самым разным людям. Он вступал в беседы с уличными торговцами и гидами, расспрашивал на своем элементарном французском про их семьи и, не замечая, казалось, смущения Ливи, сообщал всем, что они проводят тут свой медовый месяц.

Освободившаяся впервые в жизни от родительского надзора, Ливи наслаждалась своим новым статусом жены. Она царапала «миссис Кен Уолш» на салфетках для коктейля и писала почтовые открытки всем, кого только знала, просто так, чтобы лишний раз написать «мистер и миссис…». Они катались на bateaux mouches^[1] по Сене, позировали фотографу на фоне Версальского дворца. Они посетили Лувр и Нотр-Дам, ели pommes frites^[2] в кафе на углу и целовались на заднем сиденье такси. Но если их дни были полны прелестного разнообразия, то все ночи для Ливи казались одинаково болезненными.

– Когда новобрачные обосновались в Гринхилле, владениях Уолшей в Мидлебурге, штат Вирджиния, уверенность Ливи в себе ожила. Величественно возвышаясь на зеленых холмах, в честь которых и получил свое название, окруженный столетними дубами и грациозными буками, которые укрывали его от ветров и непогоды, Гринхилл поражал своей историей и традициями. Ливи почувствовала, что в этом месте она сможет стать образцовой женой и приветливой хозяйкой, что здесь она сможет блеснуть.

В прошлом ее опыт общения с домашней прислугой ограничивался уборщицей, которая раз в неделю приходила к Каллаганам, однако перед лицом многочисленной прислуги Гринхилла Ливи держала себя очень важно и строго.

– Я буду сама готовить большую часть блюд, миссис Шеридан, – заявила она экономке, – и подавать их я стану сама. Иногда – когда, к примеру, у нас будут гости – мне потребуется ваша помощь, вне всяких сомнений. Но если мы будем дома вдвоем, я буду сама ухаживать за мистером Уолшем…

Хоть Ливи и была юной и неопытной, ее манера убедила почтенную миссис Шеридан изменить порядок, к которому она привыкла, когда родители Кена были живы.

Дни у Ливи, ставшей хозяйкой прекрасного и благоустроенного дома, пролетали в приятных занятиях. Она полировала и переставляла старинную мебель, потом совершала набеги на серванты и буфеты, расставляя серебро, фарфор и скатерти так, чтобы это было удобно и целесообразно. Она удалила доморощенную утварь из просторной, старомодной кухни и заказала новую, более эффективную бытовую технику.

Однако ничего ей так не нравилось, как простой ритуал приготовления ужина для Кена каждый день. Пользуясь растущей коллекцией самых изысканных рецептов, она готовила изысканные кушанья на двоих и подавала их на старинных, кружевных скатертях при свечах. Исполненная решимости стать помощницей во всем, служить поддержкой и опорой, в которых он, как ей казалось, нуждался, она расспрашивала своего молодого супруга, внимательно выслушивала его проблемы, страстно стремясь облегчить тот груз ответственности, который он нес.

– Но почему ты не уволишь Бриггса, раз он постоянно делает ошибки? – спросила она как-то вечером, после того как Кен рассказал про одну из последних ошибок своего редактора.

– Я стараюсь быть справедливым, Лив. Вообще-то, такие глупые ошибки не характерны для Бриггса, – объяснил Кен. – Бриггс и «Кроникл» сотрудничали много лет. Парень, вероятно, переживает какой-то личный кризис. Я надеюсь, что он расскажет мне об этом. Да и вообще… не стоит выбрасывать хороших людей, если они устали или сломались… Это нехорошо и неправильно. Нужно просто стараться контролировать их, заполнять пробелы. И сейчас, видимо, мне и остальным придется поискать какой-либо выход из сложившейся ситуации.

Она любила Кена за его справедливость. Но разве можно решить все проблемы? – удивилась она, думая о том месте, где терпели крушение все ее усилия, – о спальне. Она пудрилась и душилась, ставила свежие цветы в вазы и включала тихую музыку по радиоприемнику – создавала самый романтический антураж. И все-таки ей не удалось восстановить волшебство тех первых дней, того времени, когда от нее не требовалось сексуальных упражнений. Порой она чувствовала, что Кен где-то блуждал мыслями и невпопад отвечал ей, занятый своими проблемами, все еще неуверенно чувствуя себя в отцовских башмаках. Но чаще всего она обвиняла себя за то, что не способна возбудить его.

Как-то утром, после их двухмесячного юбилея, Ливи сообщила Кену, что она должна слетать на день в Нью-Йорк.

– Я вернусь к ужину, – торопливо добавила она, – так что ты не успеешь без меня соскучиться.

– Уже затосковала по дому, Ливи-лув? – поддразнил ее Кен.

– Никогда! – яростно ответила она. – Ты мой дом, Кен, ты моя семья. Мне просто нужно… сделать кое-какие специальные покупки.

Приехав в город, она прежде всего направилась в церковь, где договорилась о встрече с отцом Мак-Брайдом.

– Как может жена знать, – спросила она его, – любит ли она мужа… во всех отношениях?

Священник казался удивленным.

– Ведь мы уже говорили об этом перед твоей свадьбой, дорогая Ливи. Или ты забыла?

– Я помню, – торопливо сказала она. – Я должна любить своего мужа, как… как Христос любит церковь, всем сердцем и душой. Однако, отец… – Она запнулась.

– Да, дитя мое? – поторопил он ее.

– Чувства, – выпалила она. – Я хочу знать про чувства, отец. Не в моей душе, а… – Она прижала руки к груди, а затем позволила им скользнуть вниз. – Там… Как я могу отдать это моему мужу?

Отец Мак-Брайд понимающе кивнул, и Ливи почувствовала облегчение, которое через миг исчезло после его слов.

– Некоторым чувствам, – сказал он, – нельзя доверять. Особенно чувству похоти. Чему ты можешь доверять, Оливия, так это церкви. Повинуйся своему супругу, давай ему утешение и поддержку, будь ему верной. Это главное в христианском браке. И это активная любовь, пойми, а не пассивная. Следуй тому, чему тебя учит церковь, и тебе все скоро станет ясно.

Однако когда она уходила с аудиенции у священника, смущение Ливи возросло еще больше, чем до этого.

Перелистав желтые страницы телефонного справочника, она условилась о встрече с доктором Эмили Саундерс. Пожалуй, ей будет легче говорить с незнакомым человеком, рассудила она.

Но когда она явилась на прием к гинекологу, приятной, пожилой женщине, то почувствовала себя косноязычной и бестолковой. Агонизируя от смущения, она пыталась объяснить, что ей больно заниматься любовью с мужем, что это не проходит у нее после того, первого раза. Она пробормотала ужасное слово фригидность – и стала ждать ответа, затаив дыхание.

Доктор Саундерс осторожно обследовала ее, делая частые остановки, чтобы заверить ее, что все у нее так, как и должно быть. Когда Ливи оделась, доктор присела рядом с ней.

– Я не могу сказать определенно, – сказала она, – но проблема может заключаться в вашем муже, а не в вас. Возможно, он слишком быстро входит в вас. Вы не просили его не спешить?

Ливи страшно смутилась, ее розовое лицо покрылось красными пятнами.

– Нет, – сказала она, – дело не в Кене. Он очень терпеливый. Это моя вина. Я виновата. – Запинаясь, она объяснила, как ее тело горело от желания, когда они только что познакомились, и как она запретила тогда себе это, в агонии самоотречения.

– Тогда вы не фригидная, Ливи, – сказала с улыбкой доктор Саундерс. – То, что вы ощущали прежде, вы сможете почувствовать снова. – Она заметила беспокойство на лице юной пациентки, ее напрягшееся тело. – Возможно, – сказала она, – ваша проблема связана со страхом. Видимо, вы боитесь забеременеть?

– Нет! Я хочу забеременеть как можно скорей. Кен тоже этого хочет, доктор Саундерс.

– А может, вы стараетесь слишком упорно, Ливи, – предположила она. – Вы можете желать беременности больше, чем сексуального удовольствия. Возможно, вам просто нужно расслабиться, и тогда природа возьмет свое.

Разочарование Ливи было очевидным.

– Ну, а вы можете что-нибудь сделать? Дать мне какое-нибудь лекарство? – спросила она, зажав свою сумочку так крепко, что костяшки пальцев побелели.

Доктор Саундерс поиграла своим блокнотом для рецептов, затем отложила его в сторону.

– Вы абсолютно здоровая молодая женщина, – мягко сказала она. – Просто вы должны дать себе разрешение наслаждаться физической стороной вашего брака.

– Я хочу этого, правда хочу, – удивленно ответила Ливи. Ведь она так хотела всегда Кена…

– У меня идея, – сказала доктор Саундерс. – Прежде чем отправиться в постель, попробуйте выпить стакан-другой белого вина или, быть может, коктейля. Небольшое количество алкоголя поможет вам расслабиться… ослабить ваши запреты.

Наконец-то, подумала Ливи, вскочив со своего места, наконец-то она получила конкретный ответ на свои проблемы.

– Спасибо вам, доктор, – сказала она, – большое спасибо.

Она заплатила секретарю в приемной наличными, не желая, чтобы кто-то узнал про ее визит, и стрелой выскочила от врача, стремясь успеть на ближайший самолет до дома.

Она явилась домой вовремя, чтобы начать готовить ужин, искупаться, одеться и встретить Кена у дверей в семь часов. На кухне она выпила стакан вермута, затем еще один, пока лежала в ванне. Бутылка хорошего красного «Бордо», уже початая, стояла на обеденном столе.

– Эй, – рассмеялся Кен, когда она выбежала, чтобы встретить его, и замучила его объятиями и поцелуями, – если я буду встречать такой прием каждый раз, когда ты будешь отправляться за покупками, тогда никаких денег не жалко.

– Я не встретила ничего, что хотела купить, – пробормотала Ливи, уткнувшись в грудь мужу. – Я… я просто скучала без тебя, вот и все.

– Еще лучше.

К тому времени, когда бутылка опустела, а ужин закончился – увенчавшийся слоеным шоколадным тортом, который она начинила четвертью бутылки рома, – Ливи могла лишь шататься, когда поднялась со стула. Кен, который выпил лишь пару стаканов, исполнил свой долг кавалера и оттащил ее наверх. Глядя на нее, лежащую у него на руках, он поцеловал ее в нос.

– Ты бесподобна, знаешь ли это? Вдребезги пьяная, но бесподобная…

Когда он положил ее на постель, она широко раскрыла свои объятия, и он жадно упал в них. Разогретая спиртным, слишком пьяная, чтобы думать или беспокоиться, Ливи открыла наконец восхитительные ощущения, которые до этого были ей недоступны. Полная радости, она целовала и ласкала своего красивого мужа, потеряв всякое ощущение того, где кончалась ее собственная жаждущая плоть и начиналась его.

– О, любовь моя, моя дорогая Ливи-лув, я так долго ждал… так долго, чтобы получить это, – сказал он, и его голос охрип от страсти.

– Я тоже, – вздохнула она.

Потом, когда они лежали обнявшись на своем супружеском ложе, которое теперь казалось благословенным и уютным, Кен приподнялся на локте.

– Я так беспокоился, – сказал он мягко, откидывая волосы Ливи с ее лица. – Я думал, что не могу сделать тебя счастливой, лув… Я так боялся, что никогда не сделаю тебя счастливой.

Признание Кена испугало Ливи до шока. Запутавшаяся в собственных тревогах и сомнениях, она и не понимала, насколько разочарован и обеспокоен был ее муж. Слава Богу, она нашла средство до того, как стало слишком поздно. С насмешливым удивлением она подумала, что небольшое количество вина сделало возможным то, что казалось безнадежным.

Спустя два месяца к Лив не пришли месячные. Беременность была тяжелой с самого начала, но она радовалась своему состоянию, симптомам и всему прочему. Счастливая и наконец завершенная, не обращая внимания на утреннюю тошноту и распухшие лодыжки, она переделывала старую детскую в яркие цвета – желтый и белый. Вместе они купили приданое новорожденного, дюжины крошечных пижамок, свитеров и одеял всех цветов радуги.

Когда у Ливи начались первые схватки, Кен немедленно приехал с работы.

– Еще не пора, – протестовала она, когда он усаживал ее в автомобиль. – Доктор Фенниман сказал…

– Мне все равно, что он сказал, – заявил Кен, и его лицо казалось нежным и озабоченным. – Речь идет о моей жене и о моем ребенке, и он должен лучше заботиться о вас обоих, черт побери!

В госпитале он устроился возле ее кровати.

– Сжимай мне руку, когда тебе будет плохо, Ливи-лув, – сказал он. – Сжимай покрепче, пусть мне будет больно вместе с тобой.

Никогда еще Ливи не любила мужа крепче, чем в эти минуты. Боль, поначалу ноющая, становилась все сильней, и лицо Кена приобретало пепельный цвет каждый раз, когда Ливи вонзала ногти в его ладони.

– Боже, как это ужасно, – хрипло произнес он. – Я и не думал никогда, что все будет так…

– Думаю, что Библия не шутила, – сказала она, стараясь улыбнуться, – когда обещала, что дети будут рождаться в муках.

Когда ее осматривал доктор Фенниман, Ливи поняла, что что-то не так. Приступ страха пронзил ее.

– С моим ребенком все в порядке?

– С ребенком все хорошо… Просто у нас некоторые проблемы с положением, вот и все. Это называется, он идет ногами.

– И что же будет? – резко спросила Ливи.

– Успокойтесь, Оливия. Мы попытаемся устроить нормальные роды, что, разумеется, было бы лучше всего для ребенка, но если вам станет слишком тяжело, то мы сделаем кесарево. Все будет…

– Никакого кесарева, – перебила его Ливи. – Я должна родить его нормальным путем, доктор Фенниман. – Она умоляюще взглянула на Кена. – Я должна… – Кен кивнул.

В те долгие часы, которые последовали вслед за этим, Фенниман уговаривал Ливи переменить решение. Но хотя боль становилась невыносимой, хотя она чувствовала, что схватки вот-вот разорвут ее тело пополам, она отказывалась от хирургии. Наконец в четыре тридцать утра Кари Джеймс Уолш родился. Ливи выкатили в послеоперационную.

– Поспите немножко, миссис Уолш, – сказала сиделка, – а затем к вам ненадолго придет ваш супруг. Бедняга ждал всю ночь.

Лишенная последних сил, Ливи в изнеможении заснула. Палата была спокойной и темной, однако потом она проснулась оттого, что ей стало холодно. Она дотронулась до покрывших ее простыней. Они были мокрыми, а когда она поднесла руку ближе к лицу, то увидела в ужасе, что она красная и липкая от ее собственной крови.

– Няня… няня, – крикнула она, но ее голос был слабым и дрожащим. Я умираю, подумала она, пораженная страхом, что она никогда, не увидит своего ребенка, что он станет расти без нее.

С невероятным трудом она повернулась на бок. Комната начала кружиться, черный туман окутал ее. Уже теряя сознание, она дотянулась до кнопки вызова и нажала ее, шепча слова покаяния:

– О, Господи, я от всего сердца сожалею…

Когда она пришла в себя, в комнате горел свет, а на стуле возле нее сидел Кен, тощий и небритый, с налитыми кровью глазами, остекленев от боли.

Как только она открыла глаза, он стал гладить ее лицо и плакать.

– Господи, как ты меня напугала, Ливи-лув. О, Боже, как напугала. Не делай так больше никогда. Пожалуйста, никогда не делай так.

Она никогда еще не видела, как ее муж плачет.

– Что со мной было? – спросила она.

– Ты… у тебя началось кровотечение… Пришлось оперировать.

– А ребенок? – выпалила она с тревогой. – С ним все в порядке?

– Он чудесный… шесть фунтов, одиннадцать унций, здоровый и прелестный, орет во всю глотку, требуя маму.

Ливи улыбнулась – а затем вспомнила тот страшный момент, когда она теряла сознание.

– А что со мной? Что они сделали со мной, Кен?

– Они просто остановили кровотечение. Доктор Фенниман говорит, что у тебя все будет в порядке. Только отдохнешь хорошенько, моя сладкая, и все будет хорошо.

– Хорошо. – Она улыбнулась, совсем расслабляясь. – Значит, мы можем сделать еще маленького братика и много сестренок.

Кен снова заплакал.

– О, Господи, Ливи-лув, нет… Фенниман сказал, что слишком опасно, что если ты захочешь второго ребенка, то… то… Я не могу терять тебя, Ливи, я просто не могу…

В течение следующих нескольких лет Ливи никак не хотела расставаться с мечтой о большом семействе. Она побывала у множества специалистов, однако все один голос заявляли, что повторная беременность может стоить ей жизни. Кен надевал презервативы, когда они занимались любовью, хотя она и протестовала против них, считая это смертным грехом.

– Семейные люди занимаются любовью, чтобы иметь детей, – кричала она, извергая из себя догмы, которыми напичкали ее в церкви.

В конце концов он поддался ее возражениям – но только пошел на вазектомию. Мечты Ливи о большой семье, о доме, полном детей, которых она могла любить и воспитывать, разрушились. Кен и Ливи стали меньше заниматься любовью и стали скорее как брат и сестра, и оба грустили о детях, которых им больше не суждено было иметь.

И все-таки в некоторых отношениях их брак, казалось, процветал. Они были связаны между собой сотнями полных значения жестов и находили удовлетворение в служении обществу и в собственных увлечениях и занятиях. Ливи занимала себя, устраивая приемы для сотрудников «Кроникл», благотворительные базары, посещала в выходные дом Каллаганов в Ривердейле. Кен возобновил свои полеты – хобби, которое он совсем забросил, когда они поженились. Он приобрел самолет П-51, на котором летали во Вторую мировую, и стал приводить его в сносный вид.

И разумеется, их объединяла любовь к сыну. Кари был прекрасным ребенком, спокойным и упорным, как Ливи, хотя у него были отцовские темные волосы, такое же выражение лица и синие глаза. Как только мальчик начал ходить, Кен стал брать его с собой в газету, как делал это когда-то его отец, показывал ему огромные машины, позволял сидеть за своим столом.

Ливи безумно любила Кари. Она слушала его школьные истории, помогала делать домашние задания, отвечала на все вопросы, которые он задавал, – словом, выполняла все полагающиеся материнские ритуалы. И все-таки она часто сомневалась, в состоянии ли дать ему то, что считала необходимым – ведь сама-то она росла в настоящей семье, большой и дружной. В неустанных поисках собственного совершенствования – заполняя дни, которые она прежде мечтала посвятить большой семье, – она занималась множеством полезных для общества вещей. И все-таки ни одно не удовлетворяло ее полностью, и она переходила из организации в организацию, в поисках чего-то такого, что не могла определить сама.

Эти блуждания закончились, когда она обнаружила приют Матери Кабрини для незамужних матерей. В розовой и голубой детских комнатах этого приюта она нашла себе дело, которое придало ей силы и утолило ее собственное горе. Когда она держала крошечных ребятишек, успокаивала их отчаянный плач, давала им любовь и уход, в которых они так нуждались, Ливи испытывала мир в своей душе. Ее добровольная работа выросла с одного дня до двух, а потом и до трех; она оставалась при необходимости лишний час или два.

– Где ты была? – спросил как-то вечером Кари, и его голубые глаза горели обидой и гневом. – Я был единственным на представлении, чья мама не пришла. Ты не пришла, мамочка. Все говорили, что я был самым лучшим пасхальным кроликом, а ты меня не видела – и теперь уже поздно!

Почувствовав себя виноватой, Ливи стала извиняться:

– Ох, мой сладкий, прости, я так виновата. Я хотела прийти, правда хотела, но сегодня было так много работы, так много деток, о которых нужно было позаботиться, что я просто забыла о времени…

– Но ведь они чьи-то еще дети, – сказал он, и его лицо было все еще обиженным, – а ты ведь моя мама, кажется. Ты ведь обещала мне… ты обещала.

– Извини, Кари. Я очень виновата, что заставила тебя огорчиться. Я постараюсь никогда больше так не поступать. – Как могла она объяснить своему сыну, что дети других людей давали ей чуточку забвения? Как могла она объяснить, что она испытывала, держа ребенка на руках и уговаривая себя, что это ее дитя.

– Папа не забыл бы. Он бы не бросил меня.

Нет, думала Ливи, папа не бросил бы. Кен уже оставил мечту о большой, шумной семье, как у Каллаганов. И Кен уже примирился со всеми их утраченными надеждами и планами.

Или так она, по крайней мере, думала до тех пор, пока не пришла как-то пораньше из приюта Матери Кабрини и не увидела, что автомобиль Кена уже стоит возле дома. За все годы, которые они прожили вместе, он никогда не приезжал из газеты так рано. Может, заболел? Она поспешила в дом.

Он был в своем кабинете, сидел за столом, спрятав лицо в ладонях. Звуки его рыданий наполняли комнату.

– Что случилось, дорогой? О, Кен, прошу тебя, скажи мне, что с тобой?

Он взглянул на нее, и его лицо исказилось от боли.

– Что случилось с нами, Ливи-лув? Что мы сделали не так? Мы ведь так любили друг друга, так любили… Как мы заблудились, Ливи? Как это случилось? – Он спрятал лицо в ладонях, и Ливи почувствовала, как ледяной узел страха появился у нее в животе.

Он любит другую женщину, подумалось ей, вспоминая теперь то, что она нарочно старалась не замечать – вечерами он подолгу оставался на работе, временами она пыталась до него дозвониться и слышала в ответ, что ему нужно сделать то-то и то-то. Знала ли она это уже тогда? Может, была слишком труслива, чтобы прямо спросить его и услышать в ответ, что он нашел женщину, которая сможет излечить причиненную ею боль?

Но когда Кен продолжил свой рассказ сдавленным от боли голосом, Ливи насторожилась. Нет, он говорил не о другой женщине – это был мужчина! То, что она услышала, было невозможным, безобразным и постыдным! И все-таки ее дорогой Кен утверждал, что так оно и есть.

– …Это все моя вина, – продолжал он. – Я не был достаточно сильным, чтобы нести тот крест, который был нам дан, Ливи-лув. Я был так страшно одинок, так… отрезан. Возможно, я никогда не хотел изменять тебе, – сказал он, сделав попытку улыбнуться, которая буквально разбила ей сердце.

Даже когда она опомнилась от ужасных деталей, ее рассудок пытался защищать Кена. Это было вопреки всем ее правилам – страшный грех против человека и Бога, как она знала из катехизиса. И все-таки разве не она была виновата в том, что он чувствовал такое одиночество, что подвергся искушениям? Она опустилась на колени возле его стула и взяла его руку, молча давая себе клятву, что она будет здесь, что они вместе справятся с этой бедой.

– Более того, – произнес он с таким выражением лица, что ее страх перешел в ужас. – Этот мужчина… ОН… он из Белого дома.

– Кто? – спросила она, как будто имя могло иметь какое-то значение.

– Фред Вильямсон, – назвал он имя главы администрации президента.

Затем он набрал в грудь воздуха и выдал еще одну новость:

– Я только что получил анонимное письмо. Кто-то, кому известно… про Фреда и меня. Он… он заявляет, что у него есть фотографии… наших встреч. Говорит, что передаст все это… в газеты на этой неделе.

– О, Боже! – Ливи пыталась понять размеры этой катастрофы – стыд, который не только замажет ее любимого Кена, но и раздавит их семью и даже вызовет скандал в Белом доме. – Чего он хочет? – спросила она, отчаянно пытаясь во что-то поверить. – Денег?

Кен потряс головой. На его лице застыла агония.

– Его интересует президент, не я. Он планирует предать гласности эту историю за день до договора. Я догадываюсь, что записка была послана для того… чтобы предостеречь меня как следует, – закончил он со сдержанным всхлипом.

Ливи обняла его за шею, и они прильнули друг к другу, словно потерпевшие кораблекрушение, стараясь остаться на плаву на несколько драгоценных минут, хотя у них и нет никакой надежды на выживание.

Как ни странно, в последующие несколько дней они были ближе друг к другу, чем за годы до этого. Ливи позвонила в «Кроникл» и сообщила, что у Кена грипп; она дала знать в приюте, что у нее много дел дома. Никто из них не покидал земель Гринхилла. Они вместе проводили бессонные ночи, вместе ели, часами бродили под покровом лиственных деревьев, среди богатства природы, зеленой весны, когда разговаривали с умеренным спокойствием и старались приготовить себя к тому, что ожидало их впереди.

– Мы должны поговорить с Кари, и поскорей, – сказала Ливи. – Мое семейство тоже… А остальные меня не волнуют.

– Я не смогу больше встречаться с твоим семейством, – угрюмо произнес Кен. – Бог знает, что они будут думать обо мне. – Он схватил ее. – Не позволяй им настраивать тебя против меня, Ливи. Ты моя несокрушимая скала.

– Я не оставлю тебя, – сказала она.

– Господи, Лив, я никогда не хотел обижать тебя, заставлять тебя страдать…

– Мы что-нибудь придумаем. У нас еще есть какое-то время.

На следующее утро он сказал, что должен слетать в Бостон. Там нужно наладить кое-какие дела – привести все в порядок, пока не настанет то страшное затишье и скандал не принудит его уйти из «Кроникл».

Ливи все казалось таким неожиданным. Ведь они еще так много планировали. Ей требовалось обсудить, каким образом они могли бы подготовить Кари…

Но он заверил ее, что вернется назад к вечеру – как некогда обещала она ему, когда неожиданно провела день вдали от дома. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать ее, но она неожиданно отшатнулась. Он отступил назад и улыбнулся, словно хотел показать, что не обижается на нее. И потом вышел из комнаты.

Только после того, как он ушел, она вспомнила, что ее объяснение, которое она дала после той своей однодневной поездки было ложью. Она побежала за ним, жалея, что не дала себя поцеловать… Однако он уже ушел.

К вечеру ей позвонил капитан из полиции штата Массачусетс. Осторожным голосом он рассказал ей про несчастный случай: обломки П-51 – а он летел в одиночестве – рассеяны вдоль Беркширских гор. Пока еще трудно утверждать что-то наверняка, однако причина, на его взгляд, кроется в неполадках приборной панели управления старого самолета. Лишь только она повесила трубку, как в ее мозгу запульсировал вопрос: был ли это несчастный случай, любовь моя, или ты пожертвовал своей жизнью? О, дорогой мой, любовь моя, прости меня, прости за то, что я так жестоко с тобой обошлась.

Телефон молчал не больше минуты, а потом последовал еще один звонок – от Мэтью Фрейма, редактора «Кроникл».

– Миссис Уолш, простите, что беспокою вас. Но тут произошло…

– Я уже знаю об этом, мистер Фрейм.

Он тут же изменил тон:

– Вы должны знать, что каждый сотрудник газеты разделяет ваше горе. Кен был чудесный человек, лучший из всех.

– Да… да, он был, – ответила она, подумав, как же это страшно – произнести слово «был», прошедшее время, сколько в нем окончательного и невозвратного.

– Миссис Уолш, я надеюсь, что вы не станете возражать, однако мы должны выпустить газеты, и мне хотелось бы обсудить с вами некролог, быть может, вы что-то захотите добавить… какой-либо семейный материал, которого у нас в редакции может и не быть в досье.

Она на минуту задумалась. Затем пришли слова – казалось, почти сами собой, словно их диктовал призрак.

– Раз уж вы спрашиваете, мистер Фрейм, я вам скажу точно, как я хочу, чтобы это все выглядело. Поместите сообщение о гибели Кена на первую полосу, в черной рамке. Я хочу, чтобы вы перечислили все виды благотворительной деятельности моего супруга, а еще я хочу, чтобы вы позвонили председателям обеих партий и получили от них высказывания о том, каким верным патриотом Америки был Кен. Еще есть какие-то проблемы, мистер Фрейм?

Молчание говорило о том, что редактор был застигнут врасплох ее командирским тоном. Но затем он дал ответ тоном полного повиновения: – Никаких проблем, миссис Уолш. Вот так Ливи Уолш отведала крошечную толику власти, и даже среди горького пепла ее горя она отметила ее сладость, даже и не представляя в тот миг, что вскоре это станет ее пищей и питьем.

– Благодарю вас, мистер Фрейм, – сказала она. – А позже я дам другие указания.

Редактор попрощался без возражений. Я правильно поступаю, Кен? – спросила она его душу, которая, как ей казалось, витает где-то над ее головой. Сработает ли этот трюк? Заставит ли он того ублюдка устыдиться и хранить молчание?

Хорошо сработано, Ливи-лув, прошептал призрак, но нужно сделать еще кое-что…

Она кивнула, так, словно видела его отчетливо, сняла телефонную трубку и позвонила в Белый дом.

– Пожалуйста, Фреда Уильямсона. Передайте ему, что звонит миссис Кеннет Уолш. Я уверена, что он ответит на мой звонок.

Голос, который ответил, был низким, мужским и, как определила Ливи, крайне напуганным.

– Миссис Уолш, – сказал он, – я выражаю мое самое глубокое сочувствие к вашей утрате. Все в Вашингтоне…

На какой-то момент внимание Ливи ослабело, когда она пыталась представить себе этого человека, к которому Кен обратился в своем одиночестве. Прекрати, приказала она себе, сейчас не время.

– Мистер Уильямсон… Фред, – сказала она с новообретенным спокойствием. – Я думаю, что вам следует немедленно подать в отставку… еще до подписания договора. Если вы не… если вы не… – и тут ее голос надломился, – тогда я не уверена, что смерть Кена защитит вас от последствий.

На другом конце провода наступило молчание, затем раздались гудки. Но Ливи не стала перезванивать. Эта вторая крошка власти оказалась еще Слаще, чем первая.

Через неделю после похорон Кена Ливи вошла в «Кроникл» и пригласила всех редакторов в его кабинет. Стоя за письменным столом Кена, она сделала свое заявление:

– Я созвала вас всех сюда, поскольку не намерена произносить эти слова дважды. Вне всяких сомнений, вы сейчас гадаете, кто будет новым издателем. Вы на него глядите. – Она выждала момент, пока члены редакционного коллектива обменялись удивленными взглядами. – Я знаю, что вы сейчас думаете: Ливи Уолш не имеет никакой квалификации, Ливи Уолш ничего не смыслит в издательском деле. – Ее взгляд переходил от одного сотрудника к другому. – За исключением того, что знал Кен Уолш, я полагаю, что знаю лучше, чем кто бы то ни было на земле, как Кен хотел бы делать свою газету. Так что не надо никаких возражений. Мне требуется ваша помощь и ваше терпение. Вне всяких сомнений, поначалу я буду задавать множество дурацких вопросов; но я буду ожидать на них ответы, а еще буду ожидать – нет, требовать – вашей поддержки и преданности. И когда подойдет время для продления контрактов, именно это я и буду учитывать в первую очередь. Надеюсь, что мы найдем взаимопонимание. Вот и все на сегодня. – И с этими словами Ливи отпустила изумленный и разочарованный коллектив.

В течение следующих шести месяцев она жила на собственном адреналине. Она начала курить и поддерживала свою энергию на уровне, а внутреннее беспокойство прогоняла при помощи бесчисленных порций крепкого, горького кофе, приправленного «бурбоном». Сидя в кресле Кена в кабинете «Кроникл» – плывя в пространстве, заполнить которое ей не удавалось и на четверть, – она поклялась себе, что будет учиться всему.

А затем чудесным образом байты и куски информации стали складываться в цельную картину. Вопросы к сотрудникам Ливи стала задавать все реже, ее распоряжения стали энергичней и уверенней. «Бурбон» превратился в ее союзника, в ее источник храбрости, а при нужде и в источник забвения и отдыха.

Ее новые репортеры, которых она переманила из «Бостон Глоб», получили премию Пулитцера за серию о наркоманах в черном гетто Вашингтона, а затем и Ливи попросили занять место в Пулитцеровском номинационном комитете на следующий год.

Она старалась сделать Кари частью своей миссии, поддерживать в нем память о Кене и его гордость за их газету. Однако Кари удалился от нее и затаил обиду, поначалу обвиняя Ливи в том, что ее постоянно не бывает дома, затем за то, что она заняла место отца, – и, наконец, за все, что не ладилось в его юной жизни. Она старалась найти с ним взаимопонимание, однако сын соорудил вокруг себя непроницаемую стену. Сделай что-нибудь, постоянно укоряла ее совесть. Ведь он всего лишь мальчишка. Ты не имеешь права оставлять его в таком состоянии. Однако она не представляла, что может сделать, да к тому же «Кроникл» требовала от нее так много времени и энергии.

Она почувствовала облегчение, когда Кари стал проводить больше времени в Ривердейле с ее родителями – поначалу изредка по выходным, затем регулярно, и, наконец, большую часть школьных каникул. Любовь дедушки и бабушки как раз то, что ему нужно, сказала она себе, вспоминая с нежностью и сожалением шум и суматоху, тепло и энергию семейства Каллаганов. Мальчику необходимо находиться возле мужчин, думала она, особенно такому, который потерял отца.

Ливи и в голову никогда не приходило, что она может в один прекрасный день привести Кари отчима или даже создать видимость семьи, теперь, когда Кена больше нет. Казалось, ее собственные мечты потерпели такой крах, так были до неузнаваемости изуродованы, что она уже больше не могла смотреть на то, что осталось.

Я делаю это в память Кена, сказала она себе, когда работа стала для нее семьей и другом. И все-таки в ее абсолютной преданности работе было что-то большее, чем миссия по сохранению и поддержке «Уолш коммьюникейшнз». Первый вкус власти каким-то образом породил в Ливи аппетит, который возрастал в ней прямо пропорционально утрате веры. А когда она разучилась молиться, то обрела новый вид безопасности в своей способности ставить других на колени.

Тут не обходилось и без виски, не только чтобы заглушать сомнения, но и для генерирования новых планов. Неведая страха, Ливи укрепила свою власть над газетой, увеличила ее тираж, а затем, используя новый приток средств, купила несколько других газет, а также начала выпуск нового журнала новостей. Она продала маленькие радиостанции и купила акции крупных телевизионных компаний. Компания «Кроникл» превратилась в «Уолш коммьюникейшнз». Бизнес Кена стал ее бизнесом. И она не считала, что пьянство мешает ее делу. Теперь, когда она пила, ей иногда удавалось ощущать рядом присутствие Кена; его призрак прилетал к ней словно добрый маг, вылезающий из бутылки, принося с собой обещания простить ее и заверяя в своей любви.

Однако как-то утром ночной редактор «Кроникл» Сэм Коновер обнаружил Ливи спящей сидя за своим столом, в помятом костюме, который был надет на ней накануне.

– Миссис Уолш, – потряс он ее за плечо, чтобы разбудить. – Миссис Уолш… вы здоровы?

Голова у Ливи болела; глаза застилал туман, когда она пыталась сообразить, где находится и сколько времени. Она увидела, что Сэм глядит куда-то вниз, она проследила за его взглядом – к пустой бутылке, которая лежала на смятых бумагах в ее корзинке для мусора.

– Со мной все в порядке, – сказала Ливи, сгорая от стыда. Гордость заставила ее разгладить смятый костюм и пробормотать объяснение: – Я заработалась до позднего часа… да еще иногда… знаешь, всякие воспоминания…

Редактор сочувственно кивнул и вышел из кабинета. Ливи пыталась восстановить в памяти провалившиеся часы. Она действительно решила поработать поздно вечером; неряшливая стопка бумаг перед ней подтверждала, что так оно и есть. И все же записи, сделанные ее почерком, были совсем незнакомыми, и она не могла вспомнить, когда сделала их. На что ушли последние двенадцать часов? Господи, подумала она вслед за этим, а вдруг что-нибудь случилось с Кари? Что если никто не мог с ней связаться?

А затем ее озарило понимание – правда, годами скрываемая благодаря рюмочкам кухонного «шерри» перед тем, как заниматься любовью с Кеном, коктейли перед ужином, рюмашечки для храбрости, виски поздно ночью, чтобы лучше спать.

И тогда в ее памяти всплыла статья, появившаяся в газете год назад – крошечное место в Нью-Мексико, где обрели помощь некоторые киноактрисы, чья карьера была разрушена алкоголем.

Ливи сбежала вниз на три лестничных марша, в отдел хранения справочного материала газеты. Не обращая внимания на любопытные взгляды клерков, обрабатывавших материалы прошлой недели, Ливи прошла по узкому коридору между картотечных шкафов стального цвета и остановилась перед буквой X. Вот тут, под надписью «Халлоран, Бренда» хранилась статья, озаглавленная «Звезда обещает вернуться к чудесам». Ливи пробежала глазами статью и задержалась на последней фразе Бренды Халлоран: «Я испробовала все на свете, но все же никак не могла остановиться и не пить. Затем услышала про Оазис. Вся моя жизнь изменилась. Это просто чудо».

Когда-то ее учили верить в чудеса, вспомнила Ливи. В прошлом она молилась, как и всякий ребенок, но не получала никакого ответа.

Хотя, быть может, еще не слишком поздно поверить еще в одно чудо.

Оазис оказался не таким, каким она ожидала его увидеть. В те дни там стояло единственное приземистое здание кремового цвета, обрамленное зубчатыми горами и окруженное милями пустыни; издали оно походило на индейское поселение, пуэбло. Первым впечатлением Ливи было, что это монастырь, прибежище каких-нибудь нелюдимых монахов, и это сходство отнюдь не утешало ее, а, наоборот, породило в ней тоску одиночества. Впервые за годы, оторвавшись от хлопотных ежедневных занятий, которые она сама себе придумывала, вдали от заманчивых ловушек своей власти над другими, Ливи заметила, как сильно она отгородилась от всех.

Как же она может помочь мне? – думала Ливи, когда Стиви в первый раз пришла к ней в комнату, буквально через пару минут после ее приезда. Да ведь она почти ребенок! Притом ребенок, изображающий из себя невесть какую важную персону, решила Ливи, когда Стиви начала осмотр чемоданов, а затем велела свой помощнице забрать большую часть ненужной одежды, вместе с духами Ливи, аспирином и рабочими бумагами. В заключение Стиви вручила Ливи мимеографированный перечень правил, всеохватный и бесконечный.

– Неужели все это действительно необходимо? – поинтересовалась Ливи, ощущая себя катапультированной в детство.

– Да. – Стиви не посчитала нужным объяснять подробней.

Ливи протестовала:

– Никаких объяснений? Вы что, ожидаете, что взрослые люди станут… выполнять приказания, будто малые дети, только потому, что вы так сказали?

– Тут нет взрослых, – ответила Стиви, и ее глаза газели ответили на вызов Ливи. – У нас живут только дети, которые заблудились. Если вам удастся найти этого заблудившегося ребенка внутри себя, тогда вам не нужен ни Оазис… ни правила.

– Вы кажетесь ужасно самоуверенной, Стиви Найт. Кстати, сколько вам лет? Или это засекреченная информация?

– Мне двадцать пять лет. – Через минуту она добавила: – Составит ли какую-нибудь разницу, если я скажу вам, что я наделала столько ошибок, что их хватило бы на две жизни, и что я, вероятно, наделаю еще много новых, прежде чем пройду через это? Составит ли какую-нибудь разницу, если я скажу, что я уверена в своей способности помочь вам, несмотря на свои собственные ошибки?

– Признаться… прямо вот так, – недоверчиво сказала Ливи. – Это может навести меня на мысль, что вы очень умны. Вы мне признались, что подвержены ошибкам… для чего? Чтобы вызвать доверие к себе? Если это так, то я отвечу вам, что не так-то просто начинаю доверять людям.

– Но ведь вы приехали сюда, – ответила Стиви.

– Вам бы следовало примкнуть к ордену иезуитов, – сухо заметила Ливи.

Тут Стиви улыбнулась:

– Я буду рассматривать это как комплимент. – Она протянула руку, и когда Ливи пожала ее, то почувствовала тепло и силу, необычные для такой молодой особы. Неужели этот ребенок и впрямь способен чему-то научить ее?

Несмотря на свой профессиональный скептицизм, Ливи быстро освоилась с распорядком в Оазисе. Если некоторые из пары дюжин «путниц» ворчали, что место это скорее напоминает спортивный лагерь, чем лечебницу, ребенок, сидящий в душе у Ливи, обрел порядок и покой – а не скуку – в подобной упорядоченности. И пока другие подыскивали слова, стараясь обнажить свои самые сокровенные секреты перед группой незнакомых женщин, Ливи нашла, что годы практики позволяли ей выуживать самые разнообразные грехи, не роясь слишком глубоко в душе. Добровольно и без подталкиваний она призналась группе во всех своих ошибках, из-за которых она упустила мужа, семейную жизнь и ребенка.

Прожив три недели в Оазисе, когда ее организм очистился от алкоголя, Ливи почувствовала себя сильной и работоспособной. Режим полноценного питания и упражнений восстановил ее тело; ежедневные занятия йогой и медитациями восстановили ее самоконтроль. Она делала все правильно, и все же за все время, что она провела здесь, Ливи пока еще не слышала ничего о своем прогрессе от Стиви Найт. Молодая директорша Оазиса не скупилась на поощрения так же, как и на правила, и все же в отношении Ливи она не казалась такой щедрой, постоянно держа ее под наблюдением – совсем как монахини в Санкт-Алоизии.

– Я подумываю о том, чтобы покинуть Оазис, – заявила Ливи на одном из утренних занятий группы, а затем в упор посмотрела на Стиви. – Чувствую я себя нормально и думаю, что мне пора возвращаться к работе.

Раздалось коллективное ворчание, а затем посыпались упреки.

– С чего это ты вдруг стала диктовать свои собственные правила? – резко спросила Таня Сноу, артистка, которая, подобно Ливи, пристрастилась к спиртному. – Ты что, думаешь, что сюда можно просто так приезжать, а потом уезжать прочь… как в гостинице? Ты не пьешь всего лишь несколько недель… и думаешь, что уже излечилась? Вы спите на ходу, леди… Берите пример с тех, кто знает!

– А может, Ливи знает что-то, чего не знаем мы, – мягко вмешалась Стиви. – Может, у Ливи есть своя секретная формула. Я не стану говорить за всех, но я вот сидела в этой комнате день за днем, ожидая, что Ливи расскажет нам, почему она здесь оказалась, а все, что мне пришлось выслушать, так это ее аккуратную, причесанную историю. Могу поклясться, что вы не стали бы публиковать подобный рассказ в «Кроникл», Ливи. И знаете почему? Потому что он смердит до небес… все тут спрятано, с начала до конца!

Разнервничавшись из-за внезапности и точности атаки Стиви, Ливи смутилась. Она поглядела на остальных женщин и увидела, что они тоже были удивлены обвинениями Стиви.

Я… я не понимаю, на что ты намекаешь, – запинаясь, сказала она, внезапно почувствовав себя в ловушке.

– Нет? – возразила Стиви. Она поднялась со своего места в центре полукруга и направилась прямо к Ливи, наседая на нее почти так же, как мог бы наседать один из репортеров Ливи, старающийся выудить что-то сенсационное. – Позволь спросить тебя вот что. Если бы твоя жизнь оказалась прекрасной и безупречной… если бы Кен оказался оловянным божком, а не живым человеком со своими проблемами, если бы у тебя была дюжина замечательных ребятишек вместо одного несговорчивого сына, что тогда?

Ливи с удивлением потрясла головой, когда Стиви описала все те мечты, которые не сбылись.

– Я жду ответа, Ливи!

– Я… я не могу…

– А я говорю, что ты и не ответишь, – перебила ее Стиви. – Возможно… всего лишь возможно, что ты могла чувствовать себя немного самодовольной и уверенной в своей правоте, но ведь ты, должно быть, верила, что Бог тебя не оставит. Так как же случилось, что когда твоя замечательная жизнь превратилась в навоз, ты бьешь себя в грудь и говоришь «mea culpa, mea culpa»?^[3] Как может такое быть, Ливи? Как могло случиться, что Бог делает все хорошее, а ты все плохое?

– Но ведь ты не слушала! – закричала Ливи, от разочарования стукнув кулаком по стулу. – Я же говорила тебе, что мы с Кеном любили друг друга, черт побери! И он вовсе не был оловянным божком, а просто моим мужем, и мы могли бы быть счастливы вместе!

– А все, что я сказала, что дерьмо собачье! Знаешь, в чем твоя проблема, Ливи? Ты изобрела свою собственную маленькую игру. Сначала стараешься казаться более важной, чем ты есть на самом деле… чтобы создать себе возможность презирать прочих простых смертных. Не ты создавала проблемы для Кена, он сам. Но ты все купаешься и купаешься в этом бесполезном чувстве вины… будто малый ребенок. Когда ты перестанешь это делать, Ливи? Когда ты наконец станешь взрослой и будешь отвечать за свое собственное дерьмо? А не нырять в бутылку всякий раз, когда твоя жизнь усложняется.

Ливи застыла на своем стуле, смущенная и выбитая из колеи напором Стиви, злясь оттого, что ее ощущение благополучия испарилось так быстро.

– Я больше не скажу ни слова, – выдавила она из себя.

– И не надо. До тех пор, пока не приготовишься быть честной перед собой. Но не нужно ждать слишком долго, Ливи. И не рассчитывай, что я либо кто-то еще сделают эту работу вместо тебя. Ты тут не получишь никаких милых, маленьких наказаний и не заработаешь никакого приятного, маленького отпущения грехов. Все, что ты тут получишь, так это второй шанс… если ты действительно хочешь этого.

Чувствуя себя раздетой догола и оскорбленной, Ливи провела остаток дня в размышлениях, не следует ли ей уехать из Оазиса, что бы там ни говорила Стиви Найт. Ливи Уолш не какой-то там глупый ребенок, а глава мощной империи, и у нее найдется достаточно силы воли, чтобы пить умеренно. Разве она уже не доказала, что может обходиться и без этого? И разве она приехала сюда для того, чтобы ее унижали? Конечно же, это не должно быть таким оскорбительным, неприятным… да и несправедливым притом.

Так ничего и не решив, она отправилась в столовую на ужин. Словно чтобы доказать себе, что с ней все в порядке, она нагрузила свой поднос изрядной порцией цыпленка, двумя порциями овощей и салата, а потом нашла маленький угловой столик, где спокойно могла обдумать свое будущее.

Едва Ливи приступила к еде, как почувствовала кого-то за своей спиной. Она быстро оглянулась и увидела Стиви, глядевшую на нее взглядом, в котором странно перемешивались озабоченность и тоска. Просто не верилось, что это была та же самая женщина – та же девушка, – что так яростно атаковала ее. Ливи отвернулась.

Однако от Стиви не так-то просто можно было отделаться. Не дожидаясь приглашения, она подсела за столик Ливи.

– Я знаю, что вы сердиты на меня, но уезжать вам никак нельзя. Не сейчас, когда вы уже так близко.

– Поглядите на меня, – сказала Ливи, внезапно приняв решение. – Завтра утром меня уже здесь не будет.

Стиви потянулась через стол и взяла Ливи за руку.

– Вы не имеете права. Это будет такой вред, Ливи, такой ужасный вред.

Забыв на время про злость, Ливи рассматривала молодую женщину. Куда-то ушла ее колючая утренняя манера; вместо нее слышалась энергичная, но мягкая мольба.

– Вы сказали мне, что я должна отвечать за свой собственный выбор, именно это я и делаю. Я и так достаточно долго прожила в стороне от своих дел… и я уже оплатила лечение. Я не стану требовать деньги назад, если вас беспокоит именно это.

Ливи почувствовала, что ее колкость попала в цель. Однако Стиви печально затрясла головой.

– Дело тут не в деньгах.

– Тогда в чем же? – поинтересовалась Ливи, сознавая теперь, что преимущество на ее стороне. – Ваш имидж? Вы боитесь, что я устрою вам плохие отзывы в прессе, когда уеду?

Теперь пришла очередь Стиви сдерживать свою злость.

– Это верно, – сказала она. – Справедливый вопрос. Если вы захотите, то можете сильно навредить Оазису… Однако клянусь вам, что я даже и не думала об этом до тех пор, пока вы не упомянули сами…

– Тогда что же? – повторила Ливи, продолжая наступать. – Если быть честной, то это все чертовски важно, давайте разберемся, прямо здесь и сейчас. С тех пор как я здесь, я непрерывно ощущала, как вы целитесь в меня. За всем этим кроется что-то личное. Что же это, Стиви? Может, у вас проблемы с католиками? Или, может, во мне слишком много черт истэблишмента? Я угадала? Давайте, Стиви, давайте, сейчас моя очередь требовать ответа.

Глаза Стиви наполнились слезами. – Это личное, Ливи, – мягко ответила она, – но не то, что вы думаете. – Она опустила глаза. – Моя… моя мать пьет, – продолжала она сокрушенно. – И я не могу ей помочь. Я знаю, как надо… Мы обе пытались, но между нами никогда не возникало взаимопонимания, связи. Вы… вы напомнили мне ее.

Вот так-то. Заместительница ее матери. Однако признание тронуло ту часть Ливи, которая мечтал еще об одном ребенке.

– А вы считаете, что помогали мне… нанося оскорбления, когда вели себя словно инквизиторша?

Стиви улыбнулась, словно извиняясь.

– Я старалась заставить вас думать. Вы никогда этого не делали, Ливи… Вы всегда прокручивали в своей голове старые записи, вот и все. Нападая на себя, обвиняя и пользуясь спиртным для анестезии. Черт возьми, Ливи, простите себя. Прошу вас…

Ливи не уехала.

Через месяц она вернулась домой, исполненная решимости вести новую жизнь. Она оставила Стиви огромную сумму на развитие Оазиса, чек этот стал первым из многих. Однако помощь Ливи состояла не только в деньгах. Она распорядилась, чтобы воскресный журнал «Кроникл» сделал специальный материал про Стиви Найт, и лично проследила за тем, чтобы деятельность Оазиса регулярно освещалась в прессе.

Надеясь, что еще не поздно восстановить свои отношения с Кари, она пригласила его на ужин. Она признала разрыв, который сделал их не матерью и сыном, а чуть ли не врагами, и рассказала честно и без снисхождения к себе о том, как пила.

– Я знаю, что ты не получал от меня того тепла, которое тебе требовалось, – сказала она. – И я даже не могу свалить все на алкоголь… Я даже не знаю, виновата ли в этом я сама. Я всегда считала себя хорошей женой и матерью… Ведь я выполняла все правила. Просто они оказывались неуместными, Кари. Прости. Как мне хотелось бы надеяться, что ты…

Мне приятно слышать такие слова, Ливи, – сказал он, назвав ее по имени, что звучало обычно, но на самом деле таковым не было. – И что для этого понадобилось – что? Несколько минут на произнесение, возможно, немного дольше, если ты до этого репетировала? И теперь ты полагаешь, что все у нас будет замечательно? – Лицо у Кари было бесстрастным, однако голубые глаза глядели холодно и сурово. Ей показалось, будто его отец вернулся, чтобы преследовать ее.

– Нет, – сказала она, – я вовсе не думаю, что все окажется простым. Я думала… ну, я думала, что мы могли бы попытаться устраивать какие-нибудь семейные совещания.

Кари улыбнулся, но лишь одними губами.

– Не понял, Ливи. Ты говоришь мне, что натворила всякой дряни… и теперь что, ты хочешь, чтобы я нашел тебе какого-нибудь лекаря?

– Не лекаря, Кари. Мне просто хочется, чтобы мы имели возможность общаться друг с другом, говорить, разряжать обстановку…

– Ну вот, мы и говорим сейчас, разве не так?

– Я стараюсь, Кари. Я хочу знать, что у тебя на уме, что ты чувствуешь…

– О'кей, – перебил он ее. – Если тебе действительно интересно, что у меня на уме, я скажу тебе. Я хочу поехать учиться в Нью-Йорк. И буду жить с бабушкой.

– Ты уже твердо решил, Кари? – осторожно спросила она. – Я имею в виду, если ты решил жить отдельно… Здесь, в Вирджинии, тоже есть прекрасные школы.

– Я решил, – бесстрастно сказал он.

Ливи почувствовала пустоту под ложечкой. Все в порядке, сказала она себе, для Кари полезно пожить в семье… Это не значит, что у него не найдется в сердце места для нее. Она дала согласие, стараясь видеть в этом хороший выбор для Кари, а не пощечину себе.

Мысленно она произнесла молитву, которая была обязательной принадлежностью каждого дня в Оазисе: помоги мне безмятежно принимать вещи, которые я не могу изменить, помоги мне найти мужество изменить вещи, которые я могу изменить, и дай мне мудрость видеть разницу.

Когда Кари попросил дать ему на лето какую-нибудь работу в «Кроникл», она с радостью предложила ему – в отделе почты.

– Там начинал и твой отец, – добавила она, когда Кари выразил разочарование. – Кен говорил, что это самое удобное место, откуда можно видеть всю организацию дела.

– Он так говорил? – спросил Кари со странной улыбкой. – Тогда это верно. О'кей, Ливи… у тебя появился новый клерк в отделе писем.

Чтобы отпраздновать его первый рабочий день, Ливи пригласила сына на ланч в свою личную столовую – великолепную комнату со стеклянными стенками на верхнем этаже здания «Кроникл», откуда открывалась панорама города. Выглядевший до боли похожим на отца, он прибыл наряженный в свой лучший костюм. Оглядел комнату и вид на город, словно в первый раз. Помог Ливи сесть на ее место, а затем уселся по другую сторону полированного стола из красного дерева. Во время ланча он делал вежливые замечания по поводу соуса «виши» и тушеной осетрины, а она вежливо задавала вопросы, касавшиеся работы. Как это с нами случилось? – спрашивала она себя, эхом повторяя слова Кена, а затем напомнила себе: никакого самокопания, никакого чувства вины, совершенно бесполезного. Дай мальчику время, Ливи, сказала она себе. Покажи ему свою заботу, а затем дай время. И не подавай никакого вина к рыбе.

– Давай устраивать это каждую неделю, – предложила она, когда ланч закончился и Кари поблагодарил ее. – Мне хотелось бы держать тебе в курсе дел газеты.

– Нет, – сказал Кари. – Если я буду работать в отделе писем, мне не место в столовой издателя. Не теперь. Мы устроим такой ланч снова, когда я действительно буду здесь на месте.

В этот момент она что-то почувствовала – однако ощущение было неясным. Была ли это материнская гордость… или к ней примешивался еще и страх?

Каждое лето она продвигала Кари вверх, но только на одну ступеньку в газетной иерархии. А когда он поступил на факультет журналистики в Колумбийский университет, она посадила его работать в отдел Мэтта Фрейма.

– Мэтт хороший учитель, – заметила она. – За одно лето ты узнаешь от него больше, чем за четыре года в Колумбийском.

– Про редакторское дело, да? – сказал Кари. И Ливи согласилась. Остальные дела находились в ее ведении, и Кари пока еще не был к ним готов. Пока не был.

– У Кари девочка сущий персик, – сказала мать Ливи в одном из их регулярных телефонных разговоров. – Мы с отцом может побиться об заклад, что это у них серьезно.

Что за девочка? – подумала Ливи, а гордость заставила ее заявить:

– Да, она миленькая. А где вы ее видели? Сначала наступило молчание, а затем последовал торопливый ответ:

– Как? Кари приезжал вместе с ней, когда навещал нас. Он сказал, что с тобой у него все в порядке…

– Да, конечно, со мной все в порядке.

– Я рада, – сказала ее мать. – Когда он рассказал мне, как переменилась его жизнь после знакомства с Шейрон, я поняла, что он очень долго был ужасно одинок. – Мать Ливи не добавила больше ничего, однако упрек сквозил явственно. Ливи бросила Кари, решив самолично пойти по стопам Кена, и живет теперь ближе к его призраку, чем к живому сыну. Она повесила трубку и подумала, не ускользнул ли Кари навсегда в сферу вещей, которые она не может изменить.

А вообще она предпочитала иметь дело с вещами, которые может изменить. Ливи произвела компьютеризацию производства «Кроникл» хитроумными машинами, а затем запустила в действие амбициозную программу расширения деятельности для «Уолш коммьюникейшнз». Она приобрела еще несколько журналов и телестанций. Но когда она поделилась с Мэттом Фреймом планами добавить к империи Уолш службу срочной связи, ее ответственный секретарь воспротивился:

– Не нужно этого делать, Ливи. Даже если ты ухитришься купить все по самым низким ценам, в конце концов ты завязнешь во всем этом.

– Приобретение – это единственный способ расти в наши дни, Мэтт. А в наше время если ты не растешь, то обязательно начнешь съеживаться.

– Возможно. Однако стараться спасти «Интернэшнл Фичерс» равносильно попытке спасти динозавра от вымирания. Потребуются огромные капиталовложения просто для того, чтобы довести «Интернэшнл Фичерс» хотя бы до стандартов «Ассошейтед Пресс». Зачем тогда и хлопотать, если можно гораздо лучше поместить твои деньги?

– У меня есть на это причины, – ответила Ливи. Каким бы верным и преданным ни был Мэтт, она не собиралась объяснять ему, что хотела приобрести службу срочной связи для Кари, что-то вроде подарка к окончанию университета. Вероятно, ей хотелось раз и навсегда показать ему, как она заботится о нем и часто думает о его будущем.

Рассказывая о своих планах Кари, она внимательно, изучала его лицо.

– Тебе хотелось получить работу с повышенной ответственностью, – сказала она, – и я полагаю, что время для этого уже настало. Ты станешь работать моим главным консультантом по «Интернэшнл Фичерс» – однако я хочу, чтобы ты знал, что я вижу тебя со временем главным редактором. Я хочу, чтобы ты оценил текущие проблемы, набросал план, как сделать «ИФ» конкурентоспособной с «Ассошейтед Пресс»… В чем дело, Кари? Ты не слишком доволен?

– Я удивляюсь, почему ты не хочешь держать меня в «Кроникл», Ливи, – спокойно сказал Кари, – или даже в отделе управления «Уолш коммьюникейшнз»… Это походит на то, как если бы я взял белого слона и поехал бы на нем работать в Сибирь.

– Все вовсе не так! – запротестовала Ливи. – Я думала, что ты будешь в восторге от такой ответственной работы, Кари… Ведь ты же получаешь возможность самостоятельно продумать и создать важный новый филиал «Уолш коммьюникейшнз». Позже, когда ты почувствуешь, что сделал для «ИФ» все, что мог, мы поговорим о твоем переходе. Я хочу, чтобы ты был счастлив. И надеюсь, что ты это понимаешь.

Кари принял предположенную Ливи должность и переехал в квартиру, находящуюся в комплексе «Уотергейт». Через шесть месяцев Мэтт внезапно скончался от инфаркта. Кари попросился на место Мэтта.

– Прежде чем ты скажешь мне, что я слишком молод, – сказал он, – просто вспомни, что отец был даже моложе, чем я сейчас, когда занял место издателя «Кроникл».

– Это верно. Но ведь он был вынужден так поступить… и было бы лучше, если бы он еще подождал. Ты можешь ждать, Кари. У тебя ведь такая хорошая работа в «ИФ», и было бы просто безумием вытягивать тебя сейчас оттуда.

Он поглядел на нее сверху вниз холодными лазурными глазами.

– А когда будет не безумие, мать?

– Скоро, Кари скоро, – сказала она. – Всему свое время.

Кари поглядел на нее.

– Чье время, мать, – сказал он холодно. – Твое или мое?

И после этого ушел, не дождавшись ответа.

Через год Ливи услышала от матери, что Кари сделал предложение Шейрон Кэилл. Она стала ждать, когда ее единственный сын поделится своей счастливой новостью. Оно пришло по почте – пышное приглашение на торжества, посвященные помолвке, в доме Кэиллов в Рай, Нью-Йорк. Когда она все это читала, слезы у нее появились скорее от ощущения тяжелой утраты, чем от радости. Она не приобрела дочь – она потеряла сына.

Оставшись одна в доме, который когда-то она делила с Кеном, Ливи боролась с желанием искать утешения в алкоголе. Дважды она едва не сдала свои позиции, но оба раза спаслась тем, что звонила Стиви в Оазис и получала от нее поддержку.

– Сейчас не нужно возвращаться к прежнему, Ливи…

Когда она поехала в Нью-Йорк, чтобы познакомиться со своей будущей невесткой, ее поразило сходство Шейрон с ней самой в ее молодые годы. Она тепло приветствовала Шейрон, надеясь как-то смягчить Кари при помощи женщины, которую он любил.

– Я так много слышала о тебе, – сказала она. – И надеюсь, что мы станем дружить.

Мне бы очень хотелось этого, – робко ответила Шейрон. – Мне так давно хотелось с вами встретиться, однако…

– Все хорошо, – вмешалась Ливи, чувствуя смущение девушки. – Возможно, это будет проще сделать, когда вы с Кари поженитесь.

Когда приблизился день свадьбы, Ливи предложила сыну должность главного редактора «Интернэшнл Фичерс», а заодно и существенную прибавку к окладу.

– Это что, свадебный подарок, Ливи? – поинтересовался он.

– Просто я выполняю данное тебе обещание, – ответила она с упреком. – К тому же, раз ты женишься, я подумала, что вам с Шейрон не помешают дополнительные средства.

– Я только не вижу возможности принять твое предложение, – сказал он. – Быть там главным редактором – все равно что быть капитаном «Титаника», Ливи. Я думаю, что тебе лучше бы продать «ИФ». Признать свою ошибку и избавиться от него, пока оно не сожрало еще больше денег Уолша.

– Но ведь его цена выросла на двадцать процентов, – возразила Ливи. – Давай поглядим, что случится, если мы протянем еще подольше.

– Я точно знаю, что случится. Эти двадцать процентов не оправдают тех денег, которые мы потратили, чтобы получить их. Через шесть месяцев мы окажемся погрязшими в долгах, и цена пойдет вниз. Позволь мне пустить несколько пробных шаров прежде очередного годового доклада.

Заколебавшись, Ливи позволила убедить себя, понимая, что перед ней еще раз встанет проблема, куда поместить Кари. Больше чем прежде он захочет войти в управление «Уолша», забрать часть власти, которая пока принадлежит ей целиком. И все же когда она думала отдать сыну то, что ему хочется, то испытывала приступы страха. Кари был так похож на Кена, только сильней. Он умен и честолюбив; сколько еще пройдет времени, пока он не захочет, чтобы она отошла в сторону? А ведь у нее нет ничего, кроме работы… ни мужа, ни любовника, ни даже нежности сына. Она уже слишком немолода, чтобы начинать все заново, а у Кари вся жизнь была впереди. Так что же ей делать? С его стороны нечестно быть таким нетерпеливым, тем более что она более чем готова предложить ему массу должностей, которые снабдят его ценным опытом.

В тот день, когда Кари нашел группу инвесторов, готовых приобрести «ИФ», намереваясь продать весь филиал, Ливи купила бутылку «бурбона» и поставила ее в свой стол.

На этот раз, хоть ей и пришло в голову, что надо бы позвонить Стиви, она не сняла трубку.

Она держала бутылку в столе, не открывая, как талисман; дотронувшись до янтарного стекла, она сообщила сыну, что он станет редактором в журнале, посвященном обустройству жилища, который вот уже десять лет является процветающим и приносящим прибыль изданием «Уолш».

Как ни странно, Кари не обнаружил никаких признаков разочарования, а просто с улыбкой сказал, что эту работу ему будет нетрудно выполнять. И на какое-то время напряженность между ними, казалось, уменьшилась. Шейрон пригласила свою свекровь на воскресный обед в их квартиру в «Уотергейте», и хотя Кари удалился сразу же после еды, Ливи почувствовала, что произошло что-то хорошее. Через несколько недель приглашение повторилось, и на этот раз Кари задержался, много не говоря, но слушая, как две женщины обсуждают планы Шейрон стать домашней хозяйкой.

– Пока у нас все хорошо, – сказала Шейрон, – однако мы с Кари пришли к выводу, что квартира не место, где можно растить детей.

– А ты беременна? – спросила Ливи.

– Пока нет, но скоро буду, надеюсь. Мы хотим много детей, может, четверых или пятерых, а еще собаку и сад. Видимо, это должно звучать банально для такой могущественной женщины, как вы.

– Нет, – сказала спокойно Ливи, – это не звучит банально, отнюдь. Я надеюсь… надеюсь, что все получится именно так, как вам хочется. – Когда она взглянула на свою невестку, озаренную надеждой и ожиданием, то внезапно почувствовала себя старой.

Через десять месяцев родился Кеннет Джеймс Уолш. Казалось, с его появлением детство Кари закончилось раз и навсегда – как и всякая нужда в материнском одобрении. Через месяц он ушел из «Уолш коммьюникейшнз», а вскоре после этого Ливи узнала – из заметки в конкурирующей газете, – что ей предстоит борьба за свое место. Захват «Уолш коммьюникейшнз» осуществляется группой инвесторов во главе с ее собственным сыном.

Она достала бутылку из стола и принесла ее домой. А когда та опустела, то она отправила шофера за двумя новыми.

Однако на утро третьего дня она решила возобновить борьбу и позвонила Стиви.

– Мне требуется еще одно чудо, – сказала она. Однако Стиви никогда не обещала чудес – этого слова вообще не было в ее лексиконе. И на этот раз она не могла дать никаких гарантий.

В разгар битвы за спасение всего, чем она жила после гибели мужа, Ливи Уолш не могла не думать, не истек ли положенный ей в жизни рацион повторных шансов.

3

Так и не распаковав сумку, Ливи отправилась в столовую на ланч. Ей так покойно было здесь среди других «путниц» – намного спокойней, чем в прошлый раз. Столовая увеличилась в четыре раза по сравнению с прошлым ее приездом. Правда, она по-прежнему имела вид кафетерия, но это уже не был сарай, с допотопными столами из клееной фанеры, а большое помещение с зеркалами, прекрасной мебелью и коврами. Что бы ни случилось с ней, Ливи чувствовала, что может гордиться той помощью, которую она оказала Стиви и Оазису.

Ливи взяла поднос, положила себе немножко салата с буфетной стойки и оглянулась вокруг в поисках свободного места. Ее бы нисколько не удивило, если бы она увидела знакомые лица и людей, с которыми она была знакома лично. Разумеется, нескольких человек она узнала – а они, несомненно, узнали ее; жена биржевого магната из Нью-Йорка, телезвезда, несколько женщин, которые много раз упоминались в разделе светской хроники ее газеты, и другие. Некоторые приветственно улыбались ей, явно радуясь ее компании.

Но когда Ливи продолжала обследовать глазами зал – вероятно, по газетной привычке, желая составить полную картину гостей Стиви, – ее взгляд внезапно остановился на одинокой фигуре, сидевшей за угловым столом. Лицо, поразительное даже без грима, немедленно всеми узнавалось. Пульс у Ливи участился от возбуждения. Неважно, что там получится с ее лечением в Оазисе, по крайней мере, у нее появится сюжет – да такой, от которого пахло сенсацией. Она торопливо прошла через зал. – Привет, Энн, – сказала она. – Можно сесть к тебе?

Узнавание, а затем проблеск страха пробежали по лицу Энн Гарретсон.

– Конечно, – ответила она, стараясь совладать с голосом.

Мозг у Ливи бешено работал. Она была большим толкачом Хэла Гарретсона, используя страницы «Кроникл» для укрепления его притязаний на номинацию в президенты. Но теперь она почувствовала себя обманутой. Она часто видела Хэла и Энн на вашингтонских сборищах и всегда верила, что они оба безупречны, сделаны из другого материала, чем большинство политиканов. Но теперь оказалось, что у Хэла Гарретсона тоже имеется свой скелет в шкафу – и он сидел прямо здесь.

– А я-то думала, куда же ты исчезла после русского вояжа, – словно бы невзначай сказала Ливи.

Энн одарила ее безразличной улыбкой. Этого не должно было случиться, думала она, и паника нарастала в ней с каждым вздохом. Ливи Уолш находилась в центре всех новостей. Раз теперь она все узнала, осталась ли какая-нибудь надежда сохранить секрет до тех пор, пока огласка не станет уже безопасной?

– И чем же ты себя травишь? – без обиняков спросила Ливи.

– Ливи, – начала Энн. – По-моему, не следует…

– Задавать такие вопросы, – перебила ее Ливи. – Это часть терапии. Здесь нет секретов, Энн. Разве ты еще не поняла этого, работая со Стиви?

Рука у Энн дрожала, когда она потянулась к стакану воды; несколько капель упало на перед ее блузки. Ее глаза метались по столовой, словно ища спасения, но ничего не находили, никакого убежища от холодного, оценивающего внимания прессы. На какой-то миг она подумала, не стоит ли ей попытаться переменить роли и спросить Ливи о ее проблемах. Но принесет ли это понимание, отсрочку казни, которой она жаждала?

Она снова повернулась к Ливи.

– Я принимала амфетамины, – сказала Энн. – Раньше меня это не тревожило, а вот теперь… все вышло из-под контроля. Когда я выйду отсюда, я заявлю об этом публично. Но не раньше. Так что прошу тебя, Ливи, забудь, что ты видела меня здесь. Не предпринимай ничего, что может погубить карьеру Хэла.

– Я не знаю, Энн, – ответила Ливи сухо. – Нужно ли нам предоставлять людям, которые взялись служить обществу, решать, сказать ли нам то, что им по вкусу, или не сказать – выдавать правду по чайной ложке, да еще подслащенную? – Ее тон стал жестким. – Вот такой образ мыслей и привел нас к Уотергейту. Моя газета не прикрывает Дика Никсона… Почему же мне делать это для Хэла Гарретсона?

– Я не прошу ничего покрывать, – упорствовала Энн. – Я просто прошу тебя подождать, пока ты не получишь историю целиком – с ее окончанием. Пожалуйста, Ливи. Я дам тебе эксклюзивное интервью, когда выйду отсюда. Мы с Хэлом оба выступим в «Кроникл»…

В молчании Ливи тыкала вилкой в салат. Затем отложила ее в сторону.

– В этом нет ничего личного, Энн. Бог свидетель, я последний человек на свете, кто мог бы обвинять тебя или любого другого за… подобную слабость.

Лицо Энн начало успокаиваться. Тогда Ливи продолжила:

– Но ты должна понимать, что в твоем положении последствия выходят за пределы просто тебя и твоих близких. Ты должна сказать Хэлу, что он никогда не сможет стать президентом.

Энн отпрянула, словно ее ударили. – Нет! – Слово раздалось словно взрыв. – Он самая подходящая кандидатура для этого поста, – уговаривала она, а ее кулаки сами собой сжались, – и никто не заслуживает этого больше, чем он. Твоя собственная газета писала, что он самый способный политик, каких страна давно не видела. Вы писали про его качества лидера.

– Да, – признала Ливи. – И его обаяние – весьма ценное для политика качество. Он всем этим обладает, Энн. Хэл Гарретсон, возможно, и подходит для этой должности больше всех. Но ведь мы сейчас говорим не про Хэла. Вопрос в том, удачная ли ты для него «напарница по забегу»? Давай скажем прямо, Энн: жена президента более важная персона, чем вице-президент или даже член кабинета. А что, если Хэл окажется в центре переговоров в верхах или, Боже сохрани, будет стараться сохранить холодную голову в разгар ядерного кризиса – а его жена начнет разваливаться?

– Подожди, Ливи, – взмолилась Энн. – Дай я объясню, как это началось… ведь я знаю, что смогу…

– Отвечай на мой вопрос, – настаивала Ливи. – Что случится, если Хэлу придется нянчиться с женой, когда судьба страны повиснет на волоске?

– Я сказала тебе: прекрати! – завизжала Энн и в тот же миг выплеснула воду из стакана в лицо Ливи.

Ливи встала и спокойно вытерла лицо салфеткой.

– А что произойдет, – сказала она, – если ты вот так потеряешь контроль над собой на дипломатическом обеде? Ты этим только подтвердила мои слова. Твой муж не может, не имеет права получить даже малейший шанс на президентство.

Энн метнулась к Ливи, бешено размахивая руками, но Ливи отпрянула назад. Прибежали официантки и встали между двумя женщинами. Одна из них взяла за руку Энн, словно желая отвести ее подальше, но та вырвалась и побежала к выходу.

Вызванная в столовую незаметным звонком, Стиви появилась как раз вовремя, чтобы столкнуться с убегающей Энн.

– Что происходит? – спросила она.

Энн бурно рыдала, потеряв над собой контроль, ее лицо исказилось от боли.

Подбежала одна из официанток и стала объяснять:

– Миссис Гарретсон набросилась на миссис Уолш…

Энн поглядела на Стиви, будто хотела что-то возразить, но лишь покачала головой.

– Все будет хорошо, Энн, – успокоила ее Стиви. – Дышите поглубже, и мысли станут яснее. Вы сможете одна дойти до вашей комнаты?

Энн кивнула.

– Хорошо. Я буду у вас через несколько минут. Какой бы ни была проблема, вы с ней справитесь, я обещаю… – Она дотронулась до щеки Энн, стараясь побудить ее ответить, однако жена сенатора, казалось, была охвачена неописуемым ужасом.

Энн ушла, а Стиви прошла в столовую, где Ливи снова села за стол, все еще промокая блузку салфеткой. Стиви села напротив.

– Ты знаешь Энн из Вашингтона, разумеется…

– Раньше думала, что знаю, – резко сказала Ливи.

– Однако, увидев ее здесь, ты переменила свое мнение?

– Не насчет нее. – Ливи сложила салфетку и серьезно поглядела на Стиви. – Но я была вынуждена сказать Энн пару фактов из жизни политика. В ответ она устроила мне купание – и пыталась попасть правой рукой мне в челюсть. Если ты меня спросишь, я отвечу, что такое поведение неприлично для кандидатки на роль первой леди.

Стиви резко перебила ее:

– Я не про это спрашиваю. Мне нужно знать точно, что ты сказала. Что так вывело ее из себя, Ливи? Скажи прямо, без всяких выкрутасов… Мы слишком давно знаем друг друга для этого.

– Очень хорошо. Я сказала ей, что, по моему мнению, «Кроникл» не сможет скрывать известие о ее пребывании в Оазисе от американской публики.

– Ливи! Ты этого не сделаешь! Ты ведь знаешь правила… Все, что здесь происходит, строго конфиденциально.

– Кроме одного, Стиви. Вы не можете ставить себя выше, чем дело национальной безопасности.

– Черт возьми, – взорвалась Стиви. – Как бы ты себя чувствовала, если бы кто-нибудь раззвонил, когда ты приехала в Оазис пятнадцать лет назад?

Ливи потрясла головой.

– Это не одно и то же, Стиви, и ты понимаешь это. Известно, как высоко я ценю и тебя и Оазис. Да ради Бога, «Уолш Фаундейшн» пожертвовала целых два флигеля! Но ведь Энн Гарретсон не кто-нибудь, и я не думаю, что ваши правила применимы в ее случае. Если бы здесь лечилась Имельда Маркос либо какая другая президентская жена, я бы по-прежнему уважала ваши правила. Но сейчас они не действуют. Хэл Гарретсон намеревается стать президентом страны, Стиви.

– И он может им становиться – вместе с женой. Энн Гарретсон не станет никого просить сделать свой выбор, не рассказав всей правды. Но она заслуживает шанса, чтобы доказать, что она действительно мужественная женщина. Позволь ей зализать эту рану, и она будет более достойной, чем любая другая женщина, которые когда-либо жили в Белом доме. Она так отчаянно хочет вылечиться и так старается…

– Желать, стараться, и даже заслуживать… Ну и что? Это еще ни о чем не говорит. Еще неизвестно, что из этого получится, произойдет ли чудо, – перебила ее Ливи. – И мы с тобой это прекрасно знаем. Мы должны смотреть в лицо реальности. А что касается Энн, то факты таковы, что она пошла вразнос, стоило лишь мне ее задеть, Стиви. Неужели вы думаешь, что у нее не будут возникать подобные ситуации, когда она выйдет отсюда?

Стиви поглядела в карие глаза женщины, которая была ее клиентом, подругой, а затем и покровительницей Оазиса. Они казались мягче, чем можно было ожидать от женщины, сконцентрировавшей в своих руках такую огромную власть, и все же Стиви видела, лучше, чем кто-либо другой, включая и Ливи, какие трещины скрывались за этим фасадом. Зная, как отчаянно Ливи мечтала о собственном чуде, Стиви теперь почувствовала нечто большее за ее общественным пафосом.

– А ведь тут дело вовсе не в Хэле Гарретсоне и не в Энн, правда, Ливи?

– А в чем же еще? – осклабилась Ливи.

– Возможно, в гибели Кена. Ведь ты никогда не позволяла себе расслабиться и пойти вразнос, правда? Слишком много нужно было делать. Даже когда пила, ты контролировала себя – пусть даже за это приходилось платить дорогую цену – утратить расположение сына. Но вот так вот пойти вразнос – этого никогда не допускалось. И ты не можешь позволить кому-либо то, что не разрешала себе.

Ливи застыла на своем стуле.

Чувствуя, что она попала в цель, Стиви предприняла последнюю попытку:

– Мне требуется обещание, Ливи, что ты не нарушишь правила и не помешаешь лечению Энн Гарретсон.

– Я не могу этого обещать.

Стиви выждала момент, словно собираясь с духом.

– Тебе придется это сделать, Ливи. Иначе ты не сможешь тут остаться.

Ливи подняла пораженные глаза на Стиви.

– Не нужно решать прямо сейчас, – торопливо добавила Стиви, вставая с места. – Подумай хорошенько. Я хочу спасти вас – обеих.

Когда Стиви уходила, она слышала, как Ливи громко кричит ей вслед:

– Кто дал тебе это право, Стиви? Кто дал право решать, кого спасти, а кого нет? Какое ты имеешь право устанавливать все эти правила?

Стиви не замедлила шаг. Однако, оказавшись за пределами столовой, она уже не в силах была идти гордой, уверенной в себе поступью. Она свернула в ближайшую пустую комнату и прислонилась спиной к косяку.

Действительно, какое я имею право? – спросила она себя в миллионный раз. Что в ее адском прошлом давало ей основания верить, что она готова спасать других и может это делать?

КНИГА ТРЕТЬЯ

1

Нью-Йорк, 1970

Это был день уборки мусора, и тротуар Седьмой улицы Ист-Севент-стрит был заставлен побитыми мусорными ведрами, грудами картонных ящиков и подмокшими коричневыми бумажными мешками. В летние месяцы вонь от гниющих пищевых отходов могла бы довести до умопомрачения; но теперь заморозка кухонных отбросов из находящихся по соседству квартир, по крайнеймере, спасала от мух и грызунов.

Прошла уже добрая часть зимы, подумала Стиви, выходя из ветхого дома без лифта, где она снимала жилье. Плохо было то, что ее комната на пятом этаже весьма смахивала на холодильник. Единственное, на что годился паровой радиатор, так это на то, чтобы служить шальным будильником, вырывая ее из сна на рассвете каждое утро, когда он начинал шумно позвякивать от попыток пара прорваться в него. Однако по какой-то причине это пару никогда не удавалось.

За тот год, что она прожила в Нью-Йорке, Стиви так и не смогла приспособиться к суровой реальности, с которой столкнулась, прибыв сюда всего лишь с несколькими долларами в кармане и совершенно без всяких трудовых навыков. Порой она ловила себя на том, что с тоской мечтает о своей теплой комнате, оставшейся в доме на Тенистой аллее. Но когда Стиви чувствовала, что начинает вязнуть в этих сожалениях, она твердила себе: если ты не бездушная кукла, то ты должна иметь настоящий дом, а не просто крышу над головой и пищу.

Когда она завернула за угол и вышла на площадь Св. Марка, все вокруг стало немного более сносным благодаря ярко освещенным витринам больших магазинов, запаху жареной колбасы и свежего кофе, доносившихся из соседней закусочной. Еще несколько шагов – и она пришла туда, куда направлялась, в «Бабушкин чердак», ветхую лавку, наполненную военным барахлом, поношенными мехами и старой одеждой. Распахнув тяжелую дверь, Стиви поглядела на огромные, старые церковные ласы с боем, что висели на уровне антресолей. Девять часов, точно… Слава Богу. Она на собственной шкуре выучила, что люди, которые берут на работу неквалифицированных подростков, не собираются мириться с опозданиями или прочими ошибками. Ее нынешний босс вроде бы казался мягким и терпеливым, но тем не менее она не хотела испытывать его терпение.

Патрик Менендес, хозяин Стиви и владелец «Бабушкиного чердака», сидел за прилавком и сосредоточенно изучал свои бухгалтерские книги. В это утро он представлял собой довольно колоритную фигуру, надев поношенную форму летчика Королевских ВВС.

– Привет, Патрик, – крикнула она.

– Привет, детка, – отозвался он, поднимая глаза от своего гроссбуха.

Она подошла к нему.

– Мне действительно неловко тебя беспокоить, но нельзя ли немного добавить тепла в моей комнате? Я всю неделю страшно мерзну…

Патрик вскинул вверх руки в латиноамериканском жесте, унаследованным от отца, и сверкнул ослепительной ирландской улыбкой, доставшейся ему от матери.

– Знаешь, Стиви, я делаю все, что в моих силах. Здание ветхое. Бойлер хлещет горючее, словно воду. А мелкий хозяин, такой, как я, мучается от всего на свете… от налогов, арендного контроля…

– Подожди, – перебила его Стиви, округляя глаза. – Я работаю на тебя, не забывай. И я знаю, что ты не слишком-то печешься о бедняках. – Патрик постоянно жаловался на тяжелые времена, однако вел больше дел, чем она могла запомнить, включая мелкое букмекерство; всем этим он заправлял отсюда, из «Бабушкиного чердака».

– А зачем ты вообще живешь в этой крысиной ловушке, а? – спросил он, меняя тему. – Такая красивая девушка, как ты… могла бы выйти замуж, подцепить себе симпатичного парня, который бы заботился о тебе.

– Как же, обязательно, – отшутилась она, – как только ты меня позовешь. Ведь ты знаешь, что я берегу себя для тебя. – Это была их ходячая шутка, вполне безопасная, потому что Стиви знала, что Патрик без ума от своей подружки Евы.

– А я кое-что приберег для тебя, – сказал Патрик, вручая Стиви коричневый бумажный пакет. – Купил себе слишком много на завтрак сегодня. Докончи.

– Спасибо, – сказала она. Хоть он и не был самым лучшим домовладельцем, но все же порой выглядел приятным парнем. Она знала, что он купил сливочный рогалик и пакетик сока для нее, точно так же как покупал «слишком много» фруктов случайно либо «лишние» пол-фунта холодной вырезки, ухитряясь помогать Стиви так, чтобы она не принимала это за благотворительность. Ланч был ее самой главной едой за день. В остальном она перебивалась с хлеба на воду; это было единственной возможностью растянуть свой скудный заработок так, чтобы платить за квартиру и приобретать себе самое необходимое.

По лестнице она поднялась на антресоли, где сама устроила «отдел» из валявшихся прежде в беспорядке «товаров» Патрика. Вскрыв тюк одежды, которую он купил на аукционе на севере штата, она стала ее сортировать. Что-то отправлялось сразу на выброс; что-то шло в контейнер под названием «Пепел и алмаз», где все вещи, большие или маленькие, продавались по доллару за штуку. Остаток, хорошие вещи, упаковывались и отправлялись в чистку, что находилась за углом, они-то и приносили Патрику существенную прибыль. Когда одежда вернется чистой, Стиви развесит ее по собственному усмотрению на плечики под вывесками «Викторианские древности», «Ревущие двадцатые», «Баснословные сороковые» и «Кое-что приличное». С тех пор как она устроилась в «Бабушкин чердак», Стиви даже увлеклась превращением старых вещей в модные. Конечно, это была ее работа, однако она находила в этом и удовольствие, когда брала мятый жакет с фалдами, старую униформу джазмена или смокинг, кое-что добавляла и создавала умопомрачительный прикид.

Денег на развлечения у нее не было, но порой после работы она делала прическу, красилась, надевала что-нибудь из своих творений и отправлялась на Трад-Геллер или Уэст-Найнт-стрит. Там присоединялась к шумной толпе, бурлящей на тротуаре, дожидалась возможности войти внутрь и потанцевать под музыку «Мэшт потейто» или твист. Довольно часто к ней привязывался какой-нибудь парень, однако Стиви никогда не удостаивала их продолжительной беседой. Каким-то образом то, что сделал с ней адмирал, отвратило ее от секса. Она не знала точно, лежала ли за этим психологическая причина, или же она была искалечена так физически, посредством операции. Быть может, какой-нибудь парень, встретившийся ей, мог бы снова пробудить в ней этот интерес, но все равно дыхание у нее не захватывало. Там, на морской базе, Стиви была кем-то вроде принцессы королевской крови, она выбирала себе объекты для атаки и только вела счет. Однако, оказавшись в Нью-Йорке, она словно была грубо разбужена. Здесь, в этой бешеной суматохе приятно проводить время, демонстрировать свою раскрепощенность и свободомыслие оказалось гораздо труднее, люди использовали и выбрасывали прочь других людей с такой быстротой, что Стиви становилось не по себе. Одинокая и ранимая, она обнаружила, что играть в такие игры, где ты можешь проиграть, было слишком болезненно, и она стала более осторожной и недоверчивой. Кроме того, много энергии уходило у нее просто на выживание; объятия и поцелуи превратились теперь в роскошь, без которой она научилась обходиться.

Крик ярости донесся внезапно от Патрика:

– Иисусе! Стиви, спустись вниз и погляди! И как только этот тип думает зарабатывать себе на жизнь таким хламом?

Стиви поспешила вниз по короткой лестнице. Может, это она сделала что-нибудь неправильно, отсортировала не те одежды? Патрик с застывшей на лице яростью вытаскивал рубашки и брюки, покрытые оливково-коричневым камуфляжем, из огромной картонной коробки.

– Погляди-ка на это! – сказал он, поднимая рубашку, у которой один рукав был длинным, а другой коротким. – Вот что они делают для наших парней, которые сражаются во Вьетнаме! Неудивительно, что мы никак не можем выиграть эту проклятую войну! – Он швырнул рубашку на пол, на верх кучи. Стиви наклонилась и подняла ее.

– Сколько ты заплатил за все это барахло? – спросила она, задумчиво рассматривая рубашку.

– Четвертак за штуку, – сонно признался Патрик. – Однако мой поставщик сказал, что такой брак встречается изредка. Я и думал, что он имеет в виду небольшой ткацкий брак – утолщение нити, рисунок не пропечатался – либо пара маленьких дырок… ничего серьезного, что могло бы смутить покупателей. А тут что?! Да я не смогу это продать и за…

– Подожди, – перебила его Стиви, прикладывая рубашку к телу. – А что, если я просто обрежу рукава ножницами? Оставлю их неподшитыми, как подрезанные джинсы. Затем мы снабдим рубашку поясом, по талии или по бедрам, теми вот ткаными армейскими поясами… и гляди, получается мини! Если я надену это на манекен, вместе с колготками цвета хаки, клянусь тебе, что ты сможешь получить по крайней мере по десять баксов за каждый прикид. Мы назовем это новым стилем-шик – «вьет-вог»…

Глаза Патрика внезапно загорелись, когда он прикинул потенциальные доходы от последней идеи Стиви.

– Дитя, да ты просто гений! Давай за работу. Если мы сделаем это специально к Рождеству, то, может, запросим и двадцать баксов, да и сплавим партию еще до конца года. Слушай, – добавил он, – просто чтобы показать тебе свою признательность, я завтра куплю для тебя рефлектор. Нет, завтра День Благодарения. Но к пятнице ты его получишь, честное скаутское.

– Спасибо, Патрик, ты настоящий принц… Теперь ты понимаешь, почему я берегу свою любовь для тебя?

Стиви закрыла магазин уже в девятом часу. Она едва успела сделать половину из партии бракованных рубашек, но больше не могла физически. Плечи болели а в глазах плавали зеленые и коричневые пятна, камуфляжный рисунок въелся ей в мозги. Ей хотелось только поскорей попасть домой. Если удастся нагреть на сушилке пару кастрюль воды, то она могла бы даже помыться…

Когда она вскарабкалась на высокое крыльцо дома, то столкнулась с пожилой полячкой, жившей этажом ниже. Соседка держала сумку, из которой торчали ноги и зад большой индейки.

День Благодарения. Это слово как-то проскользнуло мимо ее сознания, когда Патрик упомянул его. Тогда это означало всего лишь еще одно неудобство, лишний день в ожидании рефлектора. Но теперь, когда она направлялась в свою ледяную комнату, Стиви испытала детскую тоску по теплу и безопасности. Когда она поднималась по лестнице, ее терзали ароматы кушаний, которые кто-то готовил к следующему дню, и она стала воображать, что творится в доме на Тенистой улице. Ирэн вынуждена соблюдать трезвый образ жизни в дни праздников, вспомнилось ей. Вероятно, вечером она будет что-то печь, и сладкие ароматы разнесутся по всему дому. А завтра несколько избранных офицеров с семьями явятся на обед с индейкой…

Нет, все не так, напомнила она себе, когда почувствовала, что ее глаза застилает влага. Никогда там не было счастья и тепла; все было ужасно. Вот почему ты ушла!

И все же тоска не проходила. Она лишь становилась все острей, словно боль от ножа, она не смогла дольше терпеть. Собрав все свои деньги, Стиви побежала вниз к ближайшему киоску, разменяла там горсть четвертаков, затем направилась к телефону и набрала номер, который так и не смогла забыть. Слушая гудки на другом конце, она старалась подобрать слова, которые скажет, если кто-нибудь поднимет трубку.

– Алло? – Это была Ирэн.

Ее мать. И все-таки, отфильтрованный через тысячу болезненных воспоминаний, ее голос был всего лишь голосом чужого человека. Стиви положила трубку. Ирэн не могла сказать ей ничего, что облегчило бы то одиночество, которое Стиви испытывала. Никто и ничто не могли сделать ее снова ребенком. Ни на минуту. Даже в День Благодарения.

Патрик с любопытством поглядел через окно «Бабушкиного чердака» на длинный черный лимузин, который остановился у входа. Типы из центра показывались в районе площади Св. Марка после наступления темноты, в поисках наркотиков, однако их лимузины редко объявлялись на этих улицах при свете дня.

– Эй, Стиви, – крикнул он, – глянь-ка… Похоже, нас почтили королевским визитом!

Стиви присоединилась к Патрику, и они стали глазеть на маленькую свиту, которая появилась из лимузина и разглядывала фасад лавки с некоторой неприязнью, словно это был береговой плацдарм противника, который предстояло брать штурмом. Их было трое, возглавляла их высокая, яркая женщина со сливочно-белой кожей и простым шиньоном темно-золотистого цвета. Ее осанка казалась королевской, а одежды были скроены с изумительной простотой – изумрудно-зеленый костюм из натурального шелка, украшенный золотой брошью с рубином, изображающей дракона. По бокам от нее шли двое молодых людей, похожих на манекены, с безупречными прическами, одетые в идентичные синие итальянские костюмы.

Когда группа вошла внутрь лавки, Патрик двинулся им навстречу, изображая на лице радушие.

Чем могу быть полезным? – Он кивнул Стиви, и она изобразила глубокий поклон, достойный администратора шикарного магазина.

– Покажите нам ваши старые одежды… если у вас есть что-либо из сороковых, – властно сказала женщина.

Все еще радуясь своей шутке, Патрик церемонно махнул рукой в направлении потолка.

– Старые одежды находятся в верхнем отделе. Мисс Найт поможет вам… – Он указал на Стиви.

Стиви послушно проводила группу вверх по ветхим, пыльным ступенькам.

– Наши вещи из сороковых – на этих двух полках, – объяснила она. Ей пришло в голову, что эти необычные покупатели, вероятно, ищут себе костюмы для вечеринки. – Если вы скажете мне точно, что вас интересует, я помогу вам сберечь время.

– Ничего страшного, – пренебрежительно сказала женщина. – Я пойму, что мне нужно, если увижу. – Когда Стиви помедлила, она добавила – Я дам вам знать, если мне понадобится ваша помощь.

Стиви отошла в сторону и занялась приведением в порядок очередной партии товара, не упуская из виду группу, которая начала рыться на полках. Они не походили на магазинных воришек, но в наше время ничего нельзя сказать наверняка. Женщина, которая была, очевидно, главной покупательницей, часто останавливалась на том или другом платье, проверяла ткань, выворачивала наизнанку, чтобы посмотреть покрой и пошив. Вот это да, подумала Стиви; самая высокая цена не превышала здесь двадцати баксов, а эта леди из центра разглядывала это барахло под микроскопом, словно делала покупку в «Саксе» или «Бергдорф Гудмане». Ну, у нее определенно есть глаз, решила Стиви, увидев, как она отложила в сторону некоторые из ее любимых вещей, включая белое, длинное до пола джерси от Джоан Крафтвуд, которое Стиви мечтала взять напрокат на празднование Нового года – если бы у нее было куда пойти.

Внезапно она услышала стук каблуков по лестнице, затем тяжелый стук упавшего тела.

– О, черт побери! – пронзительно крикнул женский голос. – Проклятье всему аду!

Стиви быстро повернулась и посмотрела через перила антресолей – молодая женщина, показавшаяся ей очень похожей на восклицательный знак, распростерлась на лестнице. Ее золотисто-рыжие волосы контрастировали с алебастровой кожей; поразительно черные глаза выглядели словно два пятна, а ярко-коралловые губки были все еще открыты в шоке.

Стиви быстро помчалась вниз по ступенькам и поставила молодую женщину на ноги, отряхивая ее роскошную шубку из серой рыси.

– Эй, вы не ударились? – спросила Стиви с искренней заботой.

– Я буду жить, – ответила та, взбираясь по оставшимся ступенькам на антресоли. – Но хоть у меня и сильное похмелье и поэтому я плохо вижу, но все же побольше света здесь бы не помешало.

– Скажите мне, что вы ищете, и я могу…

– Я вместе с ними, – сказала молодая женщина, указывая на группу, стоявшую возле полок. – Не видно разве? Это моя мать, великая княгиня Анастасия. Не говорите мне, что не видите сходства. Журнал «Вог» утверждает, что мы выглядим как сестры. – В темных глазах девушки блеснуло озорство.

Теперь Стиви действительно увидела сходство. Словно черты и цвета женщины постарше были искажены художником, у которого присутствовало чувство юмора. Очевидно, обе являлись своего рода знаменитостями, однако Стиви и понятия не имела, кто они такие, и та была поражена ее невежеством.

– Вероятно, вы не читаете «Вог»… Ах, счастливая! Я Филиппа Мейсон, – сказала имбирно-белая девушка, одарив Стиви вспышкой улыбки. – Однако все зовут меня Пип. А великая княгиня известна в торговле барахлом как Валентина. Разумеется, имя вымышленное, но разве вы где-нибудь встречали знаменитого дизайнера, которого звали бы Сейди? – Гримаса боли на лице Филиппы Мейсон казалась такой преувеличенной, что Стиви расхохоталась.

– Кстати, о моде, – продолжала тараторить Пип, – где вы достаете такой потрясающий прикид, который носите? Это что, Руди Гернрейч? Вы у него покупаете? – Пип сделала шаг назад, чтобы получше разглядеть камуфляжное мини, которое Стиви соорудила для себя, отрезав рукава разной длины и добавив ворот «поло».

– Я не покупала ничего, – объяснила Стиви. – А просто обрезала списанную армейскую рубашку, которые мы получили.

– Великолепно! – рассмеялась Пип. – Только этого не должна услышать Валентина. Она считает, что если кто-то не может позволить себе покупать ее барахло, то он должен сидеть дома и сгорать со стыда.

Стиви расхохоталась вместе с Пип. Ей нравилось то, как эта имбирно-белая девушка говорила, улыбалась и выглядела. Хотя Пип явно была богатой, в ней совсем не чувствовалось напыщенности, снобизма. Она выглядела так, словно делала все… ну, как-то случайно.

– А что тут делает твоя мать? – с любопытством спросила Стиви.

Высокомерно, как бы передразнивая манеры матери, Пип пояснила:

– Это исследовательская поездка, моя дорогая… изучение работы дизайнеров прошлого, чтобы можно было добиться необходимого баланса исторической достоверности и оригинальности в ее за-а-ме-е-чатель-ной новой коллекции в духе ретро. – Она понизила голос. – Другими словами, мамочка шурует по городу, скупает старое барахло, чтобы содрать что-нибудь а потом продавать по восемьсот баксов за каждый чих.

Стиви еще больше развеселилась и пожалела в душе, что Пип случайная посетительница, которая скоро уедет.

Пип, кажется, заметила тоскливое выражение, промелькнувшее в глазах Стиви.

– Эй, а ты не хочешь слопать пирожок или что-нибудь еще? Валентина застряла тут теперь на весь день, а мой желудок уже урчит от голода.

Стиви с сожалением покачала головой:

– Не могу. Я должна работать. Филиппа вздохнула:

– Плохо. Впрочем, если ты простишь мне, что я чересчур широко раскрываю рот, мне хотелось бы поинтересоваться, почему такая красивая девчонка, как ты, не может найти себе ничего поприятней, чем… все это. – Пип немного помолчала. – Эй, а у тебя ведь должно быть время на ланч.

– В половине первого я могу уйти на сорок пять минут.

– О'кей. Тогда я немного поброжу по городу и истрачу некоторое количество денег великой княгини – по-своему, на свой вкус. – Она направилась было к лестнице, затем обернулась. – Эй, а тебя не обидит, если я у вас ничего не куплю, а?

Стиви помотала головой.

– Хорошо. Я вернусь к двенадцати тридцати. – Филиппа махнула рукой и поспешила к выходу, оставив в душе Стиви ощущение, словно на нее только что повеял освежающий океанский бриз.

– Э-эх! – воскликнула Пип, вгрызаясь в сальный гамбургер. – Только не говори мне, что тебе и впрямь нравится, как здесь кормят.

Какое-то время Стиви не могла найтись что ей сказать. Она предложила знакомую ей кофейню на углу, потому что она была дешевой и владелец временами добавлял к заказанной ею еде еще и какой-нибудь напиток бесплатно. И как бы ей ни было хорошо в обществе Пип, но если та начнет насмехаться над ее бедностью, тогда нет ни какого смысла им дольше оставаться вместе.

– У меня нет выбора – нравится или не нравится, – заявила Стиви. – Я ем здесь, потому что это все, что я могу себе позволить. Если тебя это не устраивает, что ж, тогда иди куда-нибудь еще.

На какую-то секунду коралловые губки Пип сложились в букву О. Затем она стала смеяться.

Сбитая с толку, Стиви почувствовала, что она совершенно не понимает Пип. То она уже почти вообразила себе, что они могли бы подружиться. Но теперь та над ней смеялась. Сверкнув на Пин глазами, Стиви стала подниматься из-за стола. Пип схватила ее за руку.

– Эй, Стиви, ты меня не так поняла. Я смеялась потому… просто сейчас ты очень напоминала Валентину – когда та читает мне нотации насчет моей испорченности. Но слушай, она права, и ты тоже. Мне правда очень жаль…

Стиви села на место и потрясла головой. Какие бы ошибки Пип ни делала, она умела признаваться, что не права. Какое золотое качество, как оно нравится Стиви после стольких лет жизни рядом с постоянной и непререкаемой правотой адмирала.

– Разумеется, – продолжала Пип, – это ее вина, знаешь ли. Великая княгиня была звездой еще до моего рождения, поэтому я совершенно не знаю, что такое бедность. «Моя дочь будет иметь все», – произнесла Пип басом. – Так она сказала, когда я родилась, и я действительно всегда имела так много…. – Она вперила в Стиви огромные черные глаза. – Вот так я извинилась перед тобой, если я оскорбила твои чувства.

– Ладно, – сказала Стиви. – Я, пожалуй, тоже бываю слишком скорой на обиду, если дело касается некоторых вещей, – добавила она с новой для нее искренностью.

Пип откусила от своего гамбургера, устраивая почти комическое представление, как она все это выдерживает ради Стиви. Сделав глоток кока-колы, она сказала:

– Теперь я должна вернуть долг, Стиви. Ты мне только что дала урок того, как быть бедной, теперь давай я покажу тебе, как живет другая половина. Позволь мне пригласить тебя сегодня на вечеринку, Стиви. Тебе это ничего не будет стоить, я же обещаю, что будет весело.

Стиви вспыхнула от радости, услышав приглашение, однако заколебалась.

– В чем дело? – спросила Пип, и морщина пересекла ее сливочный лоб. – Это не будет какая-нибудь напыщенная гадость, какие устраивают в центре, если тебя беспокоит это. Это в Забегаловке. – Она подождала реакции Стиви, а когда ее не последовало, добавила: – Эй, да ты ничего не слышала про Забегаловку – шалман Самсона Лава? Он так ее назвал, потому что делает там свои фильмы и рисует картины, и там вообще происходит все остальное…

Теперь до Стиви дошло. Хотя она не слишком разбиралась в искусстве, имя художника Самсона Лава она, уж конечно же, слышала. Он является одним из китов нового направления, и в число его друзей входили киноактеры, политики, мультимиллионеры, бизнесмены, даже особы королевской крови.

– Мне бы хотелось пойти, – сказала Стиви, – однако… подойду ли я к этой компании?

– О, не беспокойся, – весело сказала Пип. – Ты сразу почувствуешь себя как дома.

– А вечеринка… формальная?

– У Самсона ничего не бывает формальным в строгом смысле слова. Он просто ставит все с ног на голову, когда проходит мимо, и все стараются следовать его манерам.

– О'кей, – согласилась Стиви. – Я пойду. – Она стала прикидывать, все ли из лучших вещей купила великая княгиня Валентина у Патрика. После той выручки, которую Стиви сегодня принесла, он, уж конечно, позволит ей взять напрокат что-нибудь особенное.

– Просто сиди и смотри, Стиви. И этот вечер ты будешь вспоминать долго. А Самсону ты обязательно понравишься.

Абсолютная убежденность, с какой Пип произнесла это, заинтриговала Стиви.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, – ответила Пип. – Ведь ты моя подруга, правда?

Стиви уставилась на Пип. Подруга. Ей показалось, что она слышит это слово впервые в жизни. Как успокаивающе и солидно оно звучало, обещая ей нечто, чего до сих пор она совсем не знала.

– Да, – ответила Стиви – Я… я твоя подруга.

2

Держась за руки, Стиви и Пип пересекли Мерсер-стрит на границе, отделявшей Сохо от Малой Италии, и подошли к возвышавшемуся впереди помпезному зданию бывшего завода, насчитывавшему несколько этажей.

– Вот где все это, Стиви! – возвестила Пип. – Вот где она, Забегаловка.

Стиви почувствовала некоторое разочарование. После всех разговоров Пип о фантастической вечеринке место, куда она ее вела, показалось снаружи довольно нерасполагающим; его неряшливость подчеркивалась множеством затемненных окон, которые казались завешенными тяжелыми драпировками. Единственным признаком веселья был бьющийся ритм рок-н-ролла, который просачивался на улицу достаточно громко, так что его можно было принять за отдаленные грозовые раскаты.

Однако едва лишь девушки, шагнув с мостовой, прошли через ржавые ворота, как впечатление у Стиви начало меняться. Украшая стены узкого вестибюля, здесь висели некоторые из широко известных, красочных портретов работы Самсона Лава – Мао, Мерилин и Ричард Никсон. А пол был устлан сверкающими, белыми, твердыми щепками – создавая видимость дорогого ковра, и в центре всего этого стоял двадцатилетней давности «форд» – конвертибль. На заднем сиденье «форда», сделанные из чего-то, что напоминало тысячи склеенных между собой лейкопластырей, находились скульптурные изображения мужчины и женщины, занимающихся любовью; ноги женщины были задраны кверху.

– Ого! – произнесла Стиви, пораженная как автомобилем, стоящим внутри здания, так и находящимся внутри произведением.

– Здорово, а? – сказала Пип. – Самсону предлагали полмиллиона долларов за это, но он говорит, что работа нравится ему самому слишком сильно, чтобы ее продавать. Он называет ее «Мир». – Пип засмеялась, как будто сказала шутку.

Стиви недоумевающе посмотрела на нее, и это заставило Пип дать объяснения: – Ее ноги, понимаешь?..

И тут Стиви заметила, что ноги женщины как бы образуют букву «V» – отголосок популярного символа мира, который демонстранты, участвующие в антивоенных шествиях, изображали пальцами. Стиви тоже издала маленький смешок. Она не ощущала в себе особых склонностей к искусству, однако визуальная шутка Самсона Лава сказала ей, что у него, видимо, занятное мышление и от него можно ожидать насмешливых замечаний. И внезапно она почувствовала, что заранее робеет.

Однако Пип уже затаскивала ее в огромный грузовой лифт. Она закрыла металлическую складную дверь и нажала на нижнюю из нескольких огромных разноцветных кнопок.

– Он использует все это здание? – спросила с удивлением Стиви.

– Самсон делает множество разных дел, – ответила Пип загадочно. Лифт остановился. Пип раскрыла дверцы и направила Стиви в маленький коридор, с большой красной металлической дверью. Пип громко забарабанила костяшками пальцев в дверь. – Иногда целую вечность приходится ждать, пока кто-нибудь откроет. Но не беспокойся, рано или поздно это произойдет.

Стиви не столько беспокоилась, сколько испытывала возбуждение. Всего лишь сегодня утром она встретила Пип, и все-таки уже чувствовала, что спасена от скудного и одинокого существования.

Пип забарабанила снова, еще громче, и когда опять никто не пришел, скользнула вниз, усевшись на мрачном бетонном полу, равнодушная к последствиям, которые это принесет ее лисьей шубке и дорогому кожаному мини пурпурного цвета. Стиви присела тоже. Ее собственный прикид был намного скромнее, она впопыхах импровизировала: просторный черный свитер, подпоясанный имитацией медного обруча, а внизу черные рейтузы; сверху же для тепла надет морской бушлат.

– Ты выглядишь сногсшибательно, – сказала Пип, когда поняла, что Стиви необходимо ободрить. – Я уже обещала, что Самсон тебя полюбит, так что успокойся.

И снова Стиви не могла не спросить: Почему ты говоришь так уверенно?

– Потому что ты как раз в его вкусе. Ты свежая, красивая… и новая. Вот что его больше всего интересует, Стиви – новая. Новое искусство, новые ощущения, новые лица.

Стиви не удавалось представить себя свежей или «новой», и все-таки ей понравилось, что некто знаменитый может так считать.

– Кстати, заметь, – сказала Пип, – Самсон не интересуется просто красивыми, хоть и любит, чтобы у него на вечеринках было побольше красивых людей. Нет, просто он может разглядеть в тебе такие вещи, каких не заметит больше никто; он понимает вещи, которые не понимаешь в себе даже ты сама… И он извлекает из тебя эти вещи. И тогда он должен любить тебя, потому что ты становишься одним из его творений. Поняла?

Стиви с сомнением потрясла головой.

– Это звучит немного страшно… вроде колдовства. Я не уверена, что хочу, чтобы мои тайны узнал кто-то еще. И меня пугает мысль, что кто-то узнает обо мне то, что знаю я сама.

Пип улыбнулась, и при неярком свете коридора на ее лице появилась грусть, отчего она сразу стала казаться старше.

– Это, возможно, и страшно, – спокойно сказала она, – но восхитительно. Валентина говорит, что Самсон – это ответ двадцатого века маркизу де Саду. Хотя я считаю его скорее Питером Пеном…

Неожиданно раздался звук засова, который отодвигался в сторону на металлической двери.

– Ну, – заключила Пип, вскакивая на ноги, – теперь держись. – Красная металлическая преграда была отворена приземистым, плотным мужиком с темными, курчавыми волосами. Его причудливая экипировка – рубашка с нарисованным на ней галстуком и голубые брюки, колоколом расширяющиеся книзу, несколько не вязались с его крепким, мускулистым телосложением портового грузчика. Шрам, проходивший по гребню его носа, придавал ему слегка зловещее выражение. Несоответствие усилилось тоном человека из высшего света, которым он заговорил:

– Добрый вечер, Филиппа. – Он ткнул пальцем в Стиви. – Что это такое? Свежатинка в Самсонов гарем?

Филиппа нахмурилась, словно хотела прекратить этот разговор.

– Это Стиви Найт, моя лучшая подруга. Стиви, это Пол Максвелл. Не обращай на него внимания… Он ревнует к Самсону, да и вообще у него просто дурные манеры. – Она взяла Стиви за руку и провела мимо мужика.

– Он не очень приятный, – прошептала Стиви.

– Нет, – прошептала в ответ Пип, – но он жутко богатый, и это делает его интересным в глазах Самсона.

Едва они сбросили свои верхние одеяния на холм пальто, возвышавшийся возле дверей, как Стиви почувствовала, что на нее буквально обрушились яркие цвета и звуки. Сотни красных, синих, желтых воздушных шаров, надутые гелием, летали под потолком футах в двадцати над головой, дополняя невероятно яркую окраску стен. Музыкальные автоматы звякали в контрапункт к музыке шарманки, а зазывалы заманивали в балаганчики карнавального типа. Стиви захлопала в ладоши, словно ликующий ребенок, когда поняла, что в здании устроена настоящая бродячая ярмарка. Она и прежде видела бродячие карнавалы, которые размещались за воротами базы, проходила мимо них, направляясь в город, однако Ирэн никогда не водила ее туда. И теперь как будто осуществилась ее детская мечта – ей даже показалось, будто рассказы Пип о Самсоне Лаве и в самом деле были правдой: он знал ее, даже еще и не познакомившись с ней, знал точно, чем ее можно подкупить… Стиви вдыхала карамельный запах сладкой ваты, смешивавшийся с соленым, слегка горьковатым запахом попкорна. Все вокруг нее смеялись и развлекались, не обращая никакого внимания на кинокамеры, двигавшиеся между ними. Стиви едва верила своим глазам.

– Ну, – сказала Пип, – и как тебе это нравится?

Стиви старалась держать свой энтузиазм в узде, боясь, что ее премудрая подруга сочтет это за провинциальность.

– Что ж, и вправду приятно.

– Приятно? – Брови у Пип выгнулись дугой. – Эй, Стиви, как же ты собираешься наслаждаться новыми впечатлениями, если делаешь вид, что все это уже видела?

Стиви осклабилась:

– О'кей, это не приятно, а… это эффектно до охренения.

– Вот так-то лучше, – заявила Пип. – Теперь пойдем выпьем что-нибудь.

Стиви сделала движение в сторону фонтанчика с мраморным верхом, где парень в соломенной шляпе «парня девяностых», при галстуке-бабочке и полосатой жилетке, раздавал молочный коктейль и содовую в стаканчиках из-под мороженого.

– Не-а, – сказала Пип, – не сегодня. Эти напитки не такие уж и невинные, как кажутся, и я не хочу, чтобы ты потратила свой первый визит в Забегаловку, проведя его на другой планете. – Она затащила Стиви в маленький открытый бар, где бутылки со спиртным стояли рядом со старинными аптечными кувшинами, наполненными яркими жидкостями. Пип наполнила фужер льдом и плеснула туда водки. – Ну вот, пока удовольствуемся старомодными вещами.

Стиви не слишком любила крепкие напитки, но ей очень хотелось казаться своей. Она сразу же стала потягивать питье.

Пип повела ее по залу, представляя каким-то людям, имена которых ей ничего не говорили, хотя Стиви была уверена, что это были какие-то знаменитости. Все женщины были красивы, мужчины тоже в основном привлекательные, и все были разодеты в фантастические одежды. Когда она встретилась со знаменитостью, которого узнала – одного из «Роллинг-Стоунов», – то ее язык прилип к гортани и ей не удалось произнести ничего, кроме «хелло».

Наконец Пип отпустила ее.

– Слушай, ты тут потолкайся сама немножко. А я погляжу, смогу ли найти Самсона.

Стиви разглядывала группы людей и, не пытаясь с ними смешиваться, побрела в ту сторону, где в ряд стояли карнавальные балаганчики. Когда она жила в тени адмирала, находиться на его приемах в центре внимания было для нее обычным делом, проще простого. Однако в большом городе она растеряла всю свою самоуверенность и чувствовала себя так, как бывало в школе, – одиноким аутсайдером; она глядела на все, но не могла ни в чем беззаботно участвовать, потому что никогда в жизни не знала веселья.

Зазывала из какого-то балаганчика протянул руку, указывая на горку бейсбольных мячей.

– Ну как, юная леди? Хотите попытать счастья? Сшибите фигуру и выиграете приз…

Стиви послушно улыбнулась и взяла мячи. Тщательно прицелившись, она швырнула мяч в куклу. Та свалилась.

– Дай симпатичной леди приз, – произнес голос за ее спиной.

Стиви обернулась. Прежде она видела его только на зернистых газетных снимках и все же узнала сразу. Ни с кем его не спутаешь. Кожа у Самсона Лава казалась бледной, даже иссиня-белой, как скорлупа устриц, иссиня-черные волосы схвачены сзади бархатной лентой. Он был одет в рубашку из шелка с кружевами, распахнутую на груди, облегающие брюки из синего бархата и мягкие кожаные ботинки такого же цвета. Его глаза были серебристо-серыми, и в них виднелись золотые пятнышки. Он напомнил Стиви одного замечательного романтического героя из старого фильма, который она когда-то видела по телевизору, – красивого, элегантного мужчину по имени Хитклифф. Он улыбнулся Стиви, протягивая ей меховую, набитую опилками панду, и неожиданно показался помолодевшим… как Маленький-Мальчик-в-Синей-Одежде.

– Благодарю вас, – пробормотала она, принимая панду и отчаянно мечтая, чтобы Пип оказалась рядом и разрядила ту робость, которая на нее напала.

– Ты новенькая, – сказал он с одобрением в голосе, и она сразу же вспомнила, что прилагательное «новый» он ценил превыше остальных. Взяв ее за руку, он повел ее прочь от карнавальных балаганов, и веселящаяся публика расступилась перед ним. – Скажи мне свое имя.

– Стиви… Стиви Найт.

– Стиви, – повторил он, изучая ее так пристально, что она пожалела, что у нее нет такой красивой одежды, как у Пип. – Да еще и Найт. Что ж, совсем не плохо. Однако, быть может, я придумаю что-нибудь получше, – добавил он, словно вопрос о ее имени находился целиком в его компетенции.

Как ни странно, но она не возражала. Ей нравилось, что Самсон Лав проявляет к ней интерес.

– А как ты нас разыскала, красавица Стиви? – спросил он.

– Я пришла с Пип… Филиппой Мейсон.

– Ах да, Пип. – Он снова пристально посмотрел на нее. – Я не слишком понимаю, как вы могли сойтись друг с другом – наша Пип… и кто-то вроде тебя.

Стиви не поняла, что он имел в виду, но уже почти поверила, что бледные глаза, испещренные золотистыми пятнышками, действительно видели все на свете.

– Ты получаешь удовольствие?

– Да… благодарю вас.

– Это важно – получать удовольствие, – сказал он. – Быть может, это единственное, что важно в жизни…

Стиви кивнула, желая казаться послушной.

– Скажи мне, – произнес он, – ты обычная персона или ты открыта для удовольствий всякого рода?

Вопрос выбил Стиви из равновесия; ее щеки вспыхнули, когда она подыскивала ответ.

– Я… я не знаю.

– Ну, – кивнул он, – это лучше, чем «нет». – Он остановился и поддел ее подбородок указательным пальцем. Он глядел на Стиви, словно колдун, своими кошачьими глазами под густыми бровями, колдун с волосами чернее ночи. Когда их глаза встретились, она почувствовала, что ее манит куда-то в темные и таинственные места.

Но через минуту «маленький мальчик» исчез.

– Не хочешь ли прокатиться со мной?

– Я бы охотно, – согласилась она, – но каким образом?.. – Она оглядела Забегаловку, не видя ничего, на чем можно было бы кататься.

– Иди за мной! – Схватив ее за руку, как Джек мог схватить Джилл, он побежал с ней вместе в заднюю часть этажа. Отворив дверь, ведущую в комнату, похожую на кладовую, он включил свет.

Стиви онемела. Это оказался огромный склад, наполненный игрушками… большими, удивительными, дорогими игрушками, вроде тех, что она видела в громадном магазине игрушек на Пятой авеню. Самсон отпихнул в сторону огромное чучело жирафа, и тот упал на разнообразнейшую коллекцию плюшевых животных.

– Вот, – сказал он, кивая Стиви на сиденье ярко-красной пожарной машины, – влезай.

Стиви залезла в игрушку и потеснилась, освобождая место для Самсона. Он устроился рядом с ней и повернул ключ возле руля. Крошечный мотор заработал.

– Завелся! – воскликнула от восторга Стиви.

– Разумеется, завелся. Ну, держись! – И, переведя рычаг скорости, Самсон выехал из склада прямо в зал. – Звони в колокол! – весело кричал он Стиви. – Звони, чтобы нам все освобождали дорогу…

Стиви звонила в пожарный колокол, хохоча, когда люди шарахались с их пути в разные стороны. Увидев Пип, Стиви махнула рукой и увидела в ответ поднятый кверху большой палец. Пока они зигзагами ездили на пожарной машине среди толпы, Стиви повернулась и поглядела на Самсона, и неожиданно он больше не показался ей таким устрашающим. Да и вообще, у них было много общего. Будучи взрослым, он купил себе детство, потому что не видел его, когда был ребенком. Стиви звонила и звонила в колокол, наслаждаясь игрой, а Самсон разъезжал на маленькой машине, выписывал восьмерки, вызывая у своих гостей оглушительный хохот; они плескали на него из своих бокалов, когда он пытался на них наехать.

Стиви стало жаль, когда Самсон остановил машину и выкрикнул:

– Конечная остановка… все вылезают! – Конечно же, у него ведь тысяча друзей. Ему нужно двигаться дальше…

Однако он удивил ее, схватив за руку в ту секунду, когда она вылезла.

– Пошли… Я покажу тебе тур за десять центов.

Снова пробежав рысцой, он привел ее на изолированную от зала площадку. Первую вещь, которую Стиви увидела, – это киноэкран с лицом Дастина Хоффмана – сцену из фильма «Выпускник», как ей показалось. Однако звук был выключен, а вместо этого звучала последняя песня «Битлз» – «Люси на небе, усыпанном алмазами». Рядом два беззвучных телевизора казались яркими красными стенками, будто картины. На одном экране шли новости, пылающий напалм пожирал то, что походило на маленькую деревню. На другом виднелись сцены антивоенных демонстраций: людей запихивали в полицейские машины служаки в газовых масках с полицейскими дубинками в руках.

Когда Стиви уставилась на экраны, Самсон прокомментировал:

– Это конец западной цивилизации в том ее виде, какой нам привычен… если, впрочем, она не умерла еще сто лет назад…

– Что ты хочешь этим сказать, почему умерла? – спросила Стиви.

– Ну, если бы она не была мертва, милейшая Стиви, – заявил он торжественно, – какого черта существовал бы в ней такой тип, как я?

Стиви повернулась и задумчиво поглядела на него, а потом заметила улыбку, играющую в уголке его рта.

– Эй, ты морочишь мне голову? Улыбка расцвела.

– В этом нет ничего невозможного, – сказал художник и махнул резким жестом на что-то за ее спиной. Повернувшись, Стиви увидела человека с кинокамерой на плече; вся ее беседа с Самсоном была заснята на пленку!

Прежде чем она успела сказать хоть слово, Самсон уже тянул ее куда-то еще. В следующем помещении стены были выкрашены в белый цвет, на них висели «фирменные» картины Самсона, его серия автомобильных деталей – решетка «роллс-ройса», орнамент на капоте «ягуара», задние крылья «кадиллака». Над ними, нарисованный яркими мелками, висел знак «ИСКУССТВО».

– Что скажешь? – Самсон жестом показал на стену.

– Это что, тест? Или что? – спросила Стиви, уклоняясь от ответа.

– «Или что», – засмеялся Самсон. – Однако, как видишь, сейчас ты мне сказала очень важную правду о себе.

– А именно? – спросила Стиви, озабоченная, чем же она могла себя выдать.

– Теперь мое дело знать, а твое выведывать, пропел он, дразня ее. Потом схватил ее за руку и потащил еще в один угол обширного этажа. Схватив «Полароид», он направил его на Стиви и сделал два снимка.

– Я их назову «до того», – сказал он, – но думаю, что «после» окажутся намного интересней.

Прежде чем Стиви успела спросить, что он имеет в виду, Самсон вовлек ее в новую ситуацию подвел к торговому автомату с жевательной резинкой, автомат выдавал ее крошечными порциями.

– Найдется у тебя пять центов?

Стиви помотала головой, разочарованная. Но Самсон просто открыл крышку автомата и пошарил рукой внутри.

– Вот в чем состоит удовольствие быть главным, – прокомментировал он. – Я могу делать все, что хочу. – Он вытащил небольшое кольцо из желтого металла с красным камешком. – Вот, – сказал он, надевая его на розовый пальчик Стиви. – Я называю это кольцо дружбы, от меня тебе. Носи его всегда. Обещаешь?

– Обещаю, – ответила она совершенно искренне.

– Теперь, – сказал он как можно торжественней, словно отправляясь в океанское плаванье, – мне придется тебя покинуть.

– А мне нельзя пойти тоже? – Стиви захотелось еще сильнее, чем раньше, подольше побыть в восхитительном убежище Самсона Лава, в его веселой, игровой атмосфере.

– Не сегодня, милая Стиви, – мягко сказал он. – Адьё. – Он приложил ладонь к губам, послал ей воздушный поцелуй. Через миг он удалился. Точно так же, подумала Стиви, как Питер Пен улетел в страну Никогда.

Плеча Стиви коснулась чья-то рука, и она вздрогнула. Это оказался Пол Максвелл, впустивший их в Забегаловку.

– Получила удовольствие? – поинтересовался он. Может, Самсон прислал его проверить? Удовольствие… Самсон сказал, что это самая важная вещь…

– Да, спасибо… больше, чем когда-либо.

– Ты кажешься очень юной. А твои родители знают, что ты здесь?

Отвечать Стиви совершенно не хотелось, и она пропустила вопрос мимо ушей, отвернувшись и направившись прочь.

Максвелл схватил ее за руку.

– На твоем месте я бы ушел прямо сейчас и никогда бы не возвращался, – сказал он отрывисто, словно услышал от нее что-то такое, что сильно его разозлило.

– Ну, вы – это не я, – огрызнулась она, – а кроме того, вы ни черта обо мне не знаете!

– О, но буду знать, – ответил он с таким самодовольством, что Стиви захотелось ударить его по щеке. – Останешься на этой площадке – и я будузнать о тебе все. Ты просто спроси свою подругу Пип… если она действительно твоя подруга.

Затем он ушел, а Стиви стала дико оглядываться вокруг, чувствуя себя немного заблудившейся. Тут-то и материализовалась Пип. Она заметила, что Стиви расстроена.

– Что-то случилось?

– Тот мужик – он противный, – убежденно ответила Стиви.

Пол безобидный. Самая плохая вещь, которую он делает, это проматывает свое наследство. Его проблема в том, что он хочет быть Самсоном, вот и все…

– Мне наплевать, – отрезала Стиви. – Я просто не хочу, чтобы он… все испортил.

Пип подтолкнула Стиви в бок.

Разве Самсон не великолепен? Я же говорила тебе, что Самсону ты понравишься. Так оно и есть. Теперь ты приглашена еще раз… официально!

– Это его настоящее имя? – неуверенно спросила Стиви, не зная, уместно ли задавать такой вопрос.

– Шутишь, – засмеялась Пип. – Самсон является своим собственным изобретением, с начала и до конца. Да еще пластического хирурга.

– Правда? – Стиви была потрясена идеей о том, что человек сам себя сделал. А вот если бы она себя переделывала, что бы она в себе изменила?

Внезапно ей пришло в голову, что Самсон мог бы ей это подсказать, если бы она смогла остаться его другом.

Выйдя из грузового лифта на верхнем этаже Забегаловки, Самсон Лав открыл дверь, густо испещренную мистическими фигурками, которые выглядели так, словно их притащили сюда из различных храмов. «Оставь надежду всяк сюда входящий» – гласили слова, вырезанные наверху.

Внутри стены были обиты стеганым майларом, что придавало им вид серебристого матраца. Мебели виднелось совсем немного, но подобрана она была тщательно – двадцатифунтовая секционная софа черного цвета, образующая букву «V», дюжины черных и красных подушек, разбросанных вдоль мраморных столиков на отполированном до блеска полу из твердой древесины. Освещение размещалось очень низко, воздух загустел от дыма, и вся атмосфера казалась тяжелой, словно плотные черные драпировки, которые загораживали высокие, от пола до потолка, окна и никогда не открывались. Это место было герметически запечатано от всего, что происходило по ту сторону дверей.

Музыкальная система стоимостью в двадцать тысяч долларов изрыгала музыку, под которую танцевали с десяток пар, не столько под ритм, сколько мимо него, стилизованными, мелкими движениями под ритм, звучавший в их головах. Танцующие находились в разной стадии раздетости, некоторые совсем голые. Самсон лишь изредка бросал на них ленивый взгляд, он видывал все это раньше, все-все раньше.

Уголком глаза он заметил, что здесь работает один из его операторов. По настоянию Самсона его съемочная группа крутилась тут почти каждую ночь, снимая на киноленту всякого рода события, которые случались в Забегаловке. Самсон вовсе не указывал им, что именно нужно снимать. Из миллионов футов пленки он вырезал и монтировал фильмы – уже шесть к тому времени, – которые поначалу предназначались для его личной коллекции, но со временем превратились в часть его искусства, предназначенного и для публики.

Самсон двинулся в направлении камеры. Сквозь царящую здесь мглу он увидел двух молодых людей, одного белого, другого черного, на которых не было ничего, кроме спортивных бандажей; облокотившись на одну из секций софы, они натирали друг другу тела маслом. Их тела были красивыми и натренированными; игра света, блеск масла могли дать кое-что опасное для съемки, подумал он. Он поглядел еще немного, когда белый начал целовать тело другого. Бандажи начали набухать, и оба парня самозабвенно сплелись друг с другом, словно в комнате больше никого не было. Интерес Самсона исчез. Секс был ему интересен, лишь когда перевоплощался в искусство. Он всегда придерживался мнения, что большинство людей не обладают достаточным воображением, чтобы сделать секс физически привлекательным, не говоря уж о том, чтобы превратить его в произведение искусства.

Направляясь к своим личным комнатам, он еще приостановился, чтобы посмотреть на «Римские бани» Забегаловки, оборудованные ванной с водоворотом. Она могла вместить восьмерых; ее стенки были покрыты примитивными граффити, похожими на эротическую пещерную роспись. В прессе она упоминалась как «декадентская». Ничего достойного внимания там сейчас не происходило; ванну занимала лишь одна парочка, делившая на двоих опиумную трубку, а бурлящая волна закручивалась вокруг них.

Самсон прошел в свои личные апартаменты. Цвета тут были приглушены, полы покрыты разбросанными там и сям коврами, его любимые картины естественно вплетались в дизайн. Соответствующая его обычаю кровать, размером десять футов на пятнадцать, была накрыта накидкой из пушистого белого меха. Атмосфера в комнате неуловимо напоминала самую-самую внутреннюю часть кокона.

Лениво разлегшись на постели, он поиграл своим «Этч-анд-Скетч», двигая рычажками и делая забавные мультипликационные рисунки. Потом отшвырнул игрушку в сторону и потер глаза, будто маленький мальчик, которому давно пора спать. Он действительно устал; но, что еще хуже, ему стало скучно. Открыв холодильник, спрятанный за огромным, увеличенным кадром – рекламным плакатом к фильму «Тарзан», – он вытащил бутылку с крем-содой и налил ее в флинтстоуновский кувшин. Затем протянул руку к сувенирной коробке с Всемирной выставки, стоявшей возле кровати. Сняв крышку, он пробежал пальцами по многокрасочному ассортименту пилюль, порошков и шприцев и выбрал большую зеленую таблетку. Он бросил ее в содовую, помешал пальцем и выпил. Затем нажал на кнопку прикроватного пульта, приглушая свет. Он не мог выносить полной темноты, так же как и полного покоя, даже когда нуждался в сне… Они слишком напоминали ему о смерти.

Наконец он снял нынешний костюм. Лежа голый – в состоянии новорожденного, как он это называл, – он удобно устроился в гнезде из подушек. Вечер оказался беспросветно скучным, думал он праздно, за исключением одного яркого момента с симпатичной девочкой, которую привела Пип. Она ему понравилась, понравилось то, что она явно оказалась под сильным впечатлением от него, но полностью он ее не захватил. Его мозг начал разрабатывать картину того, что он сделает из сырого материала, который назывался Милая Стиви Найт. Он обнаружил, лучше, чем любой психиатр или психолог, наиболее секретную черту в Милой Стиви Найт – секрет того, что, говоря художественным языком, станет единственной нитью, вплетенной в их отношения. До… и после. Он играл мыслью о том, что он сделает с Милой Стиви как своим «полотном».

Утешенный мыслью об игре, которая предстояла, он приготовился заснуть. Нажав на кнопку пульта, он опустил с потолка экран и включил проектор. Фильм, который он выбрал на этот вечер, начал разворачиваться на экране – история, которую Самсон считал гораздо более многозначительной, чем Библия, в которой он видел притчу о добре и зле. Слипающимися глазами, ожидая успокоения во сне, художник смотрел, как Багз Банни сбивает с толку Элмера Фадда.

3

Через два дня после вечеринки Патрик принял телефонное послание для Стиви, пока она в перерыв ходила поесть: лимузин приедет за ней в этот вечер ровно в семь часов.

– А это звонил Самсон? – жадно спросила Стиви. Она все до подробностей рассказала Патрику про памятную для нее вечеринку.

– Нет. Какой-то прилипала.

– А можно мне что-нибудь взять напрокат из одежды? – взмолилась Стиви. – Самсон обращает особое внимание на то, как люди выглядят…

Патрик без особой охоты кивнул, и Стиви жадно повернулась к одной из полок.

– Детка, – процедил Патрик, медля, чтобы подобрать подходящие слова. – Этот парень, Лав… Я слышал разные вещи…

Стиви вытащила красную шерстяную накидку с капюшоном, отделанную по краям черным узором.

– Конечно, я знаю, что ты не глухой, Пат, – рассеянно произнесла Стиви. – Ведь я бубнила про Самсона целых два дня. Он фантас…

– Нет, Стиви, я имею в виду… Ну, знаешь, вокруг нас есть люди, которые прочно связаны с наркотиками, торгуют там и прочее… Они говорили о Лаве. Я слышал, что с ним действительно плохо. И мне бы не хотелось, чтобы ты… бросалась туда очертя голову, понимаешь?

Стиви старалась не обращать на него внимания. Ей не хотелось, чтобы кто-то портил ей удовольствие от предстоящей встречи с Самсоном.

– Эй, – сказала она легкомысленно, – разве не ты говорил мне, чтобы я вышла замуж и обзавелась жильем. Ну, может, Самсон и есть мой парень…

Неожиданно Патрик схватил ее за руку и больно крутанул. Его черные глаза впились в нее.

– Черт побери, Стиви, послушай меня. Я забочусь о тебе, понимаешь? Дьявол, ведь ты почти ребенок… – Увидев, как на лице Стиви зреет протест, он торопливо добавил: – Конечно, конечно. Ты прошла через многое. Но, Стиви, ты ведь хорошая девчонка. У тебя есть и душа, и мозги – живи ими, и из тебя что-нибудь получится. Я даже думаю, что мог бы когда-нибудь взять тебя в партнеры. А если свяжешься с таким парнем, как Лав, то просто не знаю, что случится. Либо он вытянет из тебя все соки и отправит на тот свет, либо свихнешься и потеряешь человеческий облик.

Тронутая пылкой заботой Патрика, Стиви улыбнулась:

– Спасибо, Патрик. Но все о'кей. Я не знаю, что ты слышал, но Самсон просто большой ребенок. Он любит игрушки, вот и все. Для него все забава. Люди, его искусство. Могу поклясться, что он сегодня возьмет меня… в зоопарк, либо на игровую площадку, либо покупать мороженое.

– Ты так думаешь… – сказал Патрик с насмешкой.

– Я это знаю. И, Патрик, я такая придавленная и одинокая в этом городе, что тоже хочу получать удовольствие.

Патрик медленно покачал головой, подчиняясь ее аргументам.

– О'кей, детка. Но в ту самую минуту, когда все перестанет казаться тебе забавным, смывайся, ладно?

– Конечно. Почему бы и нет?

Он выждал паузу, словно собираясь дать ей ответ. Но затем отправился куда-то, крикнув ей через плечо:

– Видишь те туфли, из кожи аллигатора, которые только что поступили? Они будут замечательно выглядеть вместе с той накидкой.

В тот вечер лимузин отвез их прямиком на Мэдисон-сквер-гарден, где следующие два часа они веселились очертя голову, играя в кникс. После этого Самсон отвел Стиви вниз в гардероб и представил Реду Холтцману как свою «давным-давно потерявшуюся сестренку».

В оставшиеся дни недели каждый вечер проходил почти так, как она предсказывала, – в удовольствиях, детских удовольствиях. Стиви чувствовала себя так, будто произнесла: «Сезам, откройся!» – и вошла в заколдованное королевство, уносившее ее подальше от унылого рабочего дня и убогости Ист-Севент-стрит на новые и разные арены каждый вечер.

Во вторник ее гороскоп был составлен личным астрологом Самсона Чармейном. И когда выяснилось, что «звезды» Стиви совместимы со звездами Самсона, он торжественно объявил Милую Стиви Найт постоянной посетительницей Забегаловки, затем отвел ее в свою любимую гостиную с мороженым, чтобы отпраздновать это событие сладким блюдом из бананов. В среду" они побывали на премьере нового мюзикла с Лорен Бейкел, а потом на приеме у «Сарди». Хотя люди поголовно обращали на них внимание, когда они были вдвоем, из-за Самсона, с его яркой внешностью и точно рассчитанной манерой поведения, Стиви чувствовала, что и она тоже была своего рода маленькой звездочкой, освещенной его ярким сиянием. На следующее утро в «Дейли ньюс» появилась фотография, где Самсон стоял возле Бейкел, а Стиви рядом с ними. В подписи она была названа всего лишь «красивой подружкой» Самсона Лава. И все-таки отведав даже этот слабый вкус славы, Стиви почувствовала себя преобразившейся, словно Золушка, – с той лишь замечательной разницей, что когда для нее наступала полночь, то это бывал всего лишь перерыв, а не конец.

Вечером в четверг развлечением служила игра а хоккей – они веселились и кричали изо всех сил. А в пятницу Самсон даровал ей одну из самых высоких почестей, призвав Стиви на приватный китайский ужин в Забегаловке, где он объявил, что она будет его партнершей на торжественном открытии его новой выставки в галерее «Кастелли». Тогда же он отвел ее в свою гардеробную комнату. Поставив Стиви перед зеркалом, занимавшим всю стену, он стал рыться на многочисленных полках и вешалках, отбрасывая одно красивое платье за другим. Глядя на него, Стиви была изумлена количеству дорогих одежд, которые он просто отпихивал в сторону.

– Откуда все эти вещи? – спросила она.

– Я коллекционер, Милая Стиви, – заявил он с гордостью. – Если я вижу что-нибудь красивое, то приобретаю его. Иногда покупка оказывается полезной, а иногда на нее просто приходится смотреть и любоваться. А!.. – Он вытащил бесценное платье, сделанное целиком из черных перьев марабу. Не раздумывая ни минуты, он схватил ножницы и отхватил примерно половину платья, оставив всего лишь крошечное мини.

– Вот, – заявил он с удовлетворением, – теперь нам нужна накидка. – Из длинного шкафа с мехами он выбрал накидку с капюшоном из белого горностая. – Драматично, тебе не кажется? Как раз подходит для открытия. – Так шло и дальше. К наряду добавились черные шелковые чулки, черные замшевые туфли – казалось, у него есть все и всех размеров – и, наконец, нитка жемчуга, который свисал до ее бедер, даже когда ее немного укоротили. – Что ж, так будет неплохо, – сказал он наконец.

– А что ты наденешь?

С улыбкой чеширского кота Самсон повторил одну из своих любимых проповедей:

– Это уж мое дело – знать, а твое – увидеть.

– Ох, да ладно, – проворчала она. – Неужели тебе всегда нужно держать себя с такой важностью?

Его тон внезапно стал жестким.

– Да, это так, Милая Стиви. Это кардинальное правило Забегаловки, и никогда не забывай его. Во-первых, в-последних и навсегда, Самсон всегда на посту.

В этом заявлении было столько детской нетерпеливости, что Стиви едва не засмеялась. Но тон его голоса свидетельствовал, что он абсолютно серьезен, поэтому она послушно ему кивнула.

После этого Самсон улыбнулся и похлопал Стиви по щеке.

– Славная девочка… Пожалуй, я в конце концов разрешу тебе поглядеть мой костюм пораньше. – Он исчез в глубине своей огромной гардеробной.

Пока Стиви ждала, она внезапно подумала про адмирала, про то, как он тоже любил отдавать приказы. Но Самсон был другим. Ну и что, если ему нравилось командовать людьми вокруг себя? К ней Самсон относился хорошо; он уже сделал для нее больше, чем родители за всю их жизнь.

– Вуаля! – Самсон торжественно вышел, облаченный в древний черный фрак с красными обшлагами, белую плиссированную шелковую рубашку, заколотую бриллиантовыми запонками, и черную накидку с капюшоном и подкладкой из красного шелка. С величественным видом он набросил капюшон на лицо, его серебряные кошачьи глаза сверкнули озорством.

Стиви хихикнула:

– Ты похож на графа Дракулу.

Самсон откинул капюшон, и на какой-то момент Стиви испугалась, что сказала что-то не то.

– Хм-м, граф Дракула, – размышлял он вслух, – известный также как Влад Жестокий… князь тьмы, смертельный, но мудрый… мастер эротики, но при этом глубоко одинокий. Мне нравится это, Милая Стиви. Твое замечание мне очень нравится. – Схватив руку Стиви, он поцеловал ее, а затем для пробы укусил ее в запястье.

– О-ох! – взвыла она не столько от боли, сколько развеселившись. – Прекрати, или я вобью кол в твое сердце!

– Ах, сначала ты еще найди его. А если найдешь, смерть может быть интересной с художественной точки зрения, подлинная епифания. Затем, если я умру, – быстро поправил он сам себя, – если бы я умер… разумеется, я должен умереть, как и всякий другой…

Мне хотелось бы быть погребенным на манер фараонов, в большой пирамиде, которая бы возвышалась над окрестностями, со всеми своими игрушками и всеми удовольствиями, что меня окружали… и со всеми друзьями. А ты согласишься, чтобы тебя похоронили вместе со мной, Милая Стиви? Составишь мне компанию на том свете?

Неожиданно он показался таким потерянным, что у Стиви заболело сердце, и ей захотелось его утешить.

– Конечно, – сказала она, гладя его по волосам. – Я люблю тебя, Самсон.

Он сверкнул на нее глазами.

– Нет, – рявкнул он. – Нет… никогда этого не допускай, Милая Стиви.

Смущенная его реакцией, Стиви подумала, что Самсон, должно быть, неправильно ее понял, возможно, вообразил, что она чего-то добивается от него.

– Я не имела в виду то значение, – пояснила она. – Я просто сказала, что люблю тебя… ну, так, как я люблю Пип.

Он потряс головой.

– Я знаю, что ты имела в виду… Не люби никого из нас, если можешь.

– А что тут такого неправильного, если я люблю тебя и Пип?..

Самсон пожал плечами, будто устал от разговоров.

– Давай просто скажем, что будет более красиво и художественно, если ты будешь просто обожать меня и повиноваться всем моим прихотям.

Стиви замолчала. Порой казалось, что каждый в Забегаловке говорил на каком-то своем наречии, как дети, с их придуманными словами и ритуалами. И хотя она и хотела подобрать код, но часто чувствовала, что Самсон и даже Пип говорили скорее сами с собой, чем с ней.

– Боже, я снова впадаю в депрессию! – взвыл Самсон. – Зачем же, скажи на милость, ты начала говорить про любовь и смерть – такие жалкие, ничтожные и унылые вещи? Мне хотелось одеться и немного позабавиться, а вот ты все испортила. А я-то думал, что ты мне друг.

Стиви молча слушала, как неистовствовал Самсон, удивленная полнейшей переменой в его настроении. Только что они примеряли наряды и смеялись, а теперь он вдруг стал траурным и раздражительным, да еще обвинял ее в этом!

– Ну что ты тут расселась будто чурбан, – сказал он наконец. – Либо иди домой, либо сделай для меня что-нибудь полезное!

Слова показались обидными, но она проглотила это. Что поделаешь, подумала она, Самсон ведь художник, из-за этого он не похож на простых смертных и его часто невозможно понять. Уж она-то должна быть терпимой к людям, которые не похожи на большинство.

– А что я могу сделать?

– Устрой вечеринку, – сказал он. – Я прямо сейчас хочу веселиться. Позвони Пип, скажи, чтобы она собрала некоторых из наших друзей… Она знает, что нужно делать.

И меньше чем через час Забегаловка преобразилась. Стиви дивилась на такое количество гостей, даже знаменитостей, которые бросили все и ответили на призыв Самсона.

Хотя люди танцевали и пили, явно довольные своим времяпрепровождением, эта вечеринка сильно отличалась от той первой, на которой она побывала, – сейчас все было сумрачней и интенсивней, меньше чувствовалось игры. Настроение гостей Самсона, казалось, отражало его собственные чувства.

Очень скоро воздух стал спертым и сизым от дыма. Первая партия «Дримленд Экспресс» моментально исчезла из чаши для пунша, будто гостям не терпелось отбросить запреты и полететь на другую планету.

– Наш малыш капризничает? – поинтересовалась Пип, когда приехала.

– Прямо и не знаю, что с ним, – честно ответила Стиви. – Совершенно неожиданно он стал таким… злым, и я даже не могу сообразить, что такого я сказала…

– Дело не в тебе, – возразила Пип. – Просто Самсон впал в одно из своих настроений. Помнишь Джекилла и Хайда?

Объяснение показалось совершенно неубедительным. Стиви не хотелось так думать. Какие могли быть причины того, что сначала Самсон был ей другом, а через минуту уже вел себя будто жестокий незнакомец? У нее перехватило дух, когда она увидела, как он беспокойно бродит по этажу. И она почувствовала облегчение, когда, подойдя к ней, он удостоил ее одной из своих сладчайших улыбок.

– Не хочешь ли потанцевать, Милая Стиви? Она кивнула и шагнула к нему, но его глаза куда-то устремились, обшаривая углы своего частного королевства.

– Ах да, – пробормотал он, – я полагаю, что Пол сделает это весьма успешно. – И томным мановением руки он подозвал Пола Максвелла. – Я возлагаю огромные надежды на Пола, – сказал он, – думаю, что у него большой потенциал… как и у тебя, Милая Стиви.

Пол не счел странным, когда Самсон велел ему потанцевать со Стиви, и она позволила отвести себя на танцевальную площадку, а Самсон отошел в сторону и стал наблюдать. Пол танцевал хорошо; тело докера двигалось грациозно, и Стиви старалась подлаживаться под него.

– Я все время смотрю на тебя, – сказал Пол, проводя рукой по ее обнаженному плечу.

Стиви подавила содрогание.

– Самсон считает, что мы составим интересную пару, – продолжал Пол. – Я тоже такого же мнения.

Стиви хотела сказать ему что-нибудь грубое, но сдержалась. Зачем оскорблять Пола Максвелла? Какое имеет значение, что он думает? Она может установить собственные границы того, что ей следует делать, чтобы угодить Самсону. Она закрыла глаза и отключилась от лица Пола, покачиваясь в синкопированном ритме одной из последних песен «Уандерс», прищелкивая пальцами, когда Канда Лайонс завывала: «Скажи, что любишь меня, почему ты меня обижаешь, у-гу-у, угу-у…»

Открыв глаза, она увидела, что к ним присоединилась Пип, образовав триаду; она залихватски встряхивала рыжей гривой, а ее черные глаза сверкали от возбуждения. Когда музыка сменилась на медленный танцевальный темп, она утащила Стиви прочь, небрежно махнув в сторону Пола, как бы прощаясь с ним. – Пошли со мной, Стиви… Самсон участвует, и ты была вызвана.

Стиви молча последовала за ней, чувствуя себя послушником, призванным на какой-то таинственный языческий обряд посвящения. Она не поняла, что сказала Пип, однако, если это означало участие в каких-то новых занятиях вместе с ее друзьями, она не могла отказаться.

Личные покои Самсона казались спокойными, звуконепроницаемыми для шума вечеринки и музыки. Самсон, уже в ночной рубашке, удобно устроился в гнезде из подушек. Он похлопал рукой с обеих сторон, указывая, чтобы Пип и Стиви присоединялись к нему. Не говоря ни слова, он открыл большую металлическую коробку, украшенную сценами и логограммами Всемирной выставки, и предложил им. Пип выбрала себе эскатрол и проглотила под бокал шампанского из серебряного ведерка.

– В чем состоит твое удовольствие, Милая Стиви? – спросил он.

Стиви уставилась на радужный набор наркотиков. Она не имела ничего против спиртного, даже принимала пару раз стимулирующие таблетки, которые брала у Пип, когда уставала, но вот это выглядело гораздо более серьезным – таблетки, порошки, шприцы… Стиви нерешительно глядела на этот ассортимент.

– Ты в первый раз? – Тон у Самсона стал более оживленным. – Тогда все будет совершенно по-особому. – Глядя прямо в ее глаза, он спросил спокойно: – Ты доверяешь мне? Стиви кивнула.

Самсон отодвинул коробку в сторону, протянул руку за изголовье кровати и извлек маленькую металлическую емкость, в которой были приделаны трубка и пластиковая маска. Медленно, нежно он надвинул маску на лицо Стиви.

– Дыши… приятно и без напряжения. Вот так, Милая Стиви, просто продолжай дышать и жди волшебства.

Словно с большого расстояния она услышала хихиканье, а затем взрыв смеха. Это был ее собственный голос, что насмешило ее еще больше. Бояться было нечего, совершенно нечего. Она чувствовала, будто плывет по воздуху, словно была легче воздуха. Она закрыла глаза и почувствовала, как парит все выше и выше.

– Достаточно, – слишком скоро сказал Самсон, его голос звучал отдаленно и слабо. Но Стиви не стала протестовать. Она чувствовала себя так, будто вся растаяла, а он был волшебником, благодаря которому все это произошло.

Теперь он держал сверкающую иглу, тонкую и острую, и улыбался ей.

– Сожми кулак, – приказал он. Но Стиви не могла. Она слишком сильно расслабилась и не могла напрячься, поэтому ему пришлось сделать это за нее. Она едва почувствовала укол иглы.

– Ничего не происходит, – сказала Стиви через полминуты.

Но в следующее мгновение золотой свет взорвался у нее в голове, а в теле начал извергаться вулкан, нагревая ее кровь до кипения, вызывая покалывание внутренностей.

– Я завидую моей Милой Стиви, – сказал Самсон, и его голос был приглушенным и далеким. – Первый раз самый замечательный, уникальный… ничего не бывает лучше него и никогда… Пип, покажи Стиви, сколько удовольствий скрывается в ее собственном теле… покажи своей подруге, как просто ей стало летать…

Она почувствовала, как с нее снимают одежды, – ощущение того, что ее тело оголяется, было восхитительным… будто она была созревшим цветком, появляющимся из бутона. Потом руки, прохладные руки скользнули по ее коже, прохладные, будто вода, попавшая на ее лепестки. Боже, неужели она была цветком? Стиви открыла глаза, поглядела на себя вниз и увидела Пип – тоже обнаженную, склонившуюся над ней; ее волосы свисали и слегка щекотали ей живот. Самсон, словно Бог, сидел откинувшись и мурлыкал что-то в знак одобрения и поощрения. Затем она почувствовала, как язык Пип лизнул ее бедра, затем забрался между ног и стал пить мед из сердцевины цветка.

– О-о, да, – мягко стонала Стиви, – да…– Словно давала разрешения на все что угодно, навсегда, для каждого. Ее плоть плавилась. Руки Пип лепили из нее тысячи новых и изысканных сенсаций. Никто и никогда еще не испытывал такого, никто не был таким, как она сейчас, вся жар, свет и ясность, вся полыхание красок.

– О, Господи… Господи, – раздался ее голос где-то в отдалении, когда она запульсировала и содрогнулась в волнах оргазма, который приходил вновь, и вновь, и вновь…

Широко распахнув глаза, она верила, что может видеть сердце вселенной. Однако, вглядевшись в тьму, разверзшуюся над ней, она увидела Самсона, плывущего над ней и Пип – словно могущественный вампир, Князь Тьмы, он парил в пространстве.

4

Стиви с трудом тащилась по сугробам грязного снега, ее дыхание вырывалось белыми облачками в морозный воздух. Пип предлагала подвезти ее, но хотя Стиви предстояло тащить тяжелую сумку, в этот вечер она решила пройтись и полюбоваться разноцветными огнями и праздничными украшениями, которые преобразили улицы окраины, словно говоря о братстве и любви. Как далеко она ушла, думала Стиви, от той ночи год назад, когда она была не чем иным, как беглянкой, не имеющей друзей.

Приблизившись к зданию Забегаловки, Стиви улыбнулась, увидев творение самого Самсона – огромный венок над входом, большой пластмассовый палец указывал на тебя прямо из середины, а под ним мигала неоновая фраза: «МИР НА ЗЕМЛЕ – ЭТО ЗНАЧИТ ТЫ!»

Красноватая металлическая дверь, ведущая на первый уровень Забегаловки, была широко распахнута, и звуки рождественских песен сладко витали в коридорах. Сцена, представшая перед глазами Стиви, напоминала мечту каждого ребенка о совершенном Рождестве. Весь этаж был украшен вечнозелеными гирляндами. Величественная ель от Дугласа, высотой по крайней мере в двадцать футов, стояла в центре, украшенная красными лентами и тысячами мигающих белых огоньков, которые напоминали настоящие свечи. Подарки в изысканной обертке горой лежали вокруг дерева в веселом изобилии. Немного поодаль Самсонов электрический поезд тарахтел по миниатюрным рельсам, а с другой стороны был устроен праздничный буфет, пиршество с индейкой, ветчиной, дичью, салатами, хлебцами, кексами и пирожными, – все это было изумительно красиво расставлено на ярко-красной льняной скатерти. Окна, выходившие на Мерсер-стрит, были распахнуты настежь. Не обращая внимания на холод, завсегдатаи Забегаловки встали в ряд, распевая рождественские песни под аккомпанемент пианино и скрипки, их голоса звучали так ясно и славно, что на глазах у Стиви появились слезы.

– Стиви! – крикнула Пип и подбежала к ней, чтобы обнять.

– Где Самсон? – спросила Стиви.

– Одевается перед выходом, где же еще? – рассмеялась Пип.

Стиви оставила свои подарки возле дерева и присоединилась к поющим у окна. Выводя вместе с хором «Мы желаем тебе веселого Рождества», она оглядела избранную группу приглашенных, чувствуя тепло их дружбы.

Как счастлива она, что оказалась одной из избранных Самсоном. Как все отличается от тех ужасных вечеринок на базе, на которых тон задавали Ирэн и адмирал.

Когда хор запел «Санта-Клаус приходит в город», появился Самсон, наряженный, как сам Крис Крингл, он восседал на старомодных санях, которые волокли два человека в костюмах оленей.

– Веселого вам Рождества! – пропел он. – Веселого вам Рождества, дети! Все вы вели себя очень, очень хорошо и теперь собирайтесь вокруг и глядите, что вам принес Санта-Клаус!

Восторг пронзил Стиви, восторг, которого она никогда не испытывала в детстве. Рождество в адмиральском доме означало для нее одну или две «полезных» вещи в магазинной обертке, замаскированных под подарок, – новая кофточка, несколько пар носков. Но это… о, это было Рождеством. Стиви налила себе чашку дымящегося пунша и уселась, скрестив ноги, на пол у елки, когда Самсон начал вытаскивать свертки из своего подарочного мешка.

– Вот прямо сразу кое-что для нашей Пип, – сказал он. – Маленькая птичка шепнула Санта-Клаусу, что это как раз то, что тебе хочется.

Пип сорвала обертку и завизжала от восторга, когда обнаружила позолоченный ящичек для пилюль, точно такой же, какой был у Самсона и которым Пип часто громко восхищалась.

Он продолжал выкрикивать имена – множество причудливых прозвищ, которые он придумал всем завсегдатаям Забегаловки.

– Особый подарок для моего старого друга Пола Максвелла… А вот этот для Беби Элен. Санта надеется, что он принесет тебе удачу с твоим новым альбомом… А это для Робин Гуда…

Стиви нетерпеливо ерзала, затем вскочила на ноги, едва Самсон выкрикнул ее имя.

– Для Милой Стиви, – сказал он нежно, вручая ей продолговатую, прямоугольную коробку, перевязанную красной атласной лентой.

– Санта понимает, что тебе пришлось долго дожидаться этого, и сожалеет…

Медленно, чтобы продлить каждый миг, Стиви открыла коробку. А там, в постельке из розовой ткани, лежала самая красивая кукла, какую Стиви только видела; лицо ее, с изысканно тонкими чертами, было сделано из нежного фарфора, а волосы мягкие и светлые. Платье сшито из розовой органцы и отделано крошечными цветочками ручной работы и розовыми лентами под стать им; маленькие туфельки ручной работы были сшиты из тонкой белой лайки и скреплялись перламутровыми пуговицами.

Была ли у нее когда-нибудь такая красивая игрушка? Все, что она могла вспомнить, так это крошечного резинового голыша, который был «конфискован» адмиралом, потому что ода один раз забыла сказать то ли «пожалуйста», то ли «благодарю вас» – что, она не могла вспомнить. Она взглянула на Самсона, и в ее глазах вспыхнуло удивление.

– Откуда ты знаешь? – изумленно прошептала она.

– Я же сказал тебе, – улыбнулся он, – что знаю все твои секреты.

– Спасибо тебе, – сказала она просто, но в этих словах звучало молитвенное подобострастие.

Когда все сокровища из мешка Санта-Клауса были распределены, Стиви взяла подарки, которые положила под елку, и пожалела, что их мало. Робея, она протянула Самсону подарок, который увидела в маленькой антикварной лавке на Бликер-стрит. Она затаила дыхание, когда он разворачивал его, и вздохнула с облегчением, когда на лице его появилась улыбка.

Это был миниатюрный «роллс-ройс», старая модель, такая, какая изображена на его первой прославившейся картине.

– Это великолепно! – воскликнул он. – Абсолютно великолепно!

Повернувшись к Пип, Стиви подарила ей старинный шарф, который нашла в «Бабушкином чердаке», шелковый, точно под цвет ее волос, с красивой белой каймой и буквой «П».

Как всегда, Пип оказалась щедрой к Стиви – и в благодарности, и в собственном подарке, – пара сережек из оникса, оправленных в золото.

– Ох, Пип, – сказала Стиви. – Я никогда не смогу отблагодарить тебя в достаточной мере. Не только за серьги… за все. Это самое лучшее Рождество в моей жизни, а ты…

– Стоп! – приказала Пип, прижав руки к ушам. – Я ненавижу все эти дешевые сантименты.

Стиви изобразила, что застегивает рот на молнию.

Самсон потерял свои белые усы, выбил пробку из первой бутылки шампанского и объявил, что ужин начинается.

Шли ранние утренние часы, когда последний кусок рождественского пирога был съеден, последний праздничный тост сказан. Стиви смотрела «Рождественскую песню» на одном из многих киноэкранов, которые установил Самсон. Другие непрерывно показывали такую праздничную классику, как «Чудо на 34-й улице» и «Жизнь удивительна». Стиви казалось, что она может смотреть сразу несколько фильмов, и ей не хотелось, чтобы эта ночь когда-нибудь кончилась.

Внезапно кто-то ткнул ее в плечо. Она оглянулась и увидела Самсона, все еще не снявшего свой костюм Санта-Клауса.

– Мы тут можем немножко похулиганить с тобой, – прошептал он очень тихо, дав ей сигнал, чтобы она шла за ним на цыпочках.

Она решила, что он отведет ее к себе в апартаменты. Хоть это происходило и нерегулярно, но все же у нее на счету было несколько путешествий на верхний этаж, за которыми следовали часы опьянения наркотиками, во время которых Пип или другая красивая женщина – светская дочь из одной из богатейших семей Нью-Йорка, жена телезвезды, – занимались с ней любовью по приказанию Самсона, а он наблюдал все это. Стиви никогда не просила сама об этом. Она чувствовала, что ее власть над собой слабела, – да и это был не тот род секса, который она предпочла бы сама, хотя ощущения были приятными, – и все-таки это была малая цена за то счастье, которое дал ей Самсон. В конце концов он был волшебником, способным сотворить счастье в Рождество, и он имел право требовать что-то взамен за ее радость.

Однако, когда они оказались в лифте, он нажал на кнопку, которая отправила их вниз, а не наверх. Стиви ничего не сказала. Она теперь хорошо знала Самсона и понимала, что иногда он прямо-таки лелеял свой сюрприз и не терпел, чтобы ему задавали вопросы.

Его новый «мерседес» ждал снаружи – украшенный в честь случая цепочками сияющих рождественских огней. Подошел шофер и подал Стиви роскошную шубу из темного меха. Сидела она на ней великолепно. Стиви задохнулась и посмотрела на Самсона. – Это что…

Палец, приложенный к его губам, заставил ее замолкнуть, и они уселись в машину.

Они ехали по умолкшим улицам, направляясь в центр. Начал падать легкий снежок, словно сама природа была заодно с Самсоном и старалась добавить еще больше совершенства в его Рождество.

Наконец автомобиль остановился перед зданием, которое было незнакомо Стиви. Шофер нажатием кнопки распахнул багажник, и Самсон вылез из машины, жестом приглашая Стиви следовать за ним. Они обошли машину, в это время Самсон успел приладить свои фальшивые усы и бороду, а потом достал большой белый мешок из багажника. Был там и второй мешок, Самсон ткнул в него, приказывая Стиви взять его.

– Пошли, – сказал он.

– Что это все значит? – спросила Стиви. Раз ей уж пришлось тащить этот тяжелый мешок, она не видела причин дольше сдерживать свое любопытство.

– Работа, – сказал Самсон. – Работа Санта-Клауса. А ты моя маленькая помощница.

Как только они вошли в большое здание, Стиви поняла, что это госпиталь, а какой, она не знала. Бельвю или еще какой из крупных. Свет в коридоре был слабым, а единственный охранник сидел за столом и читал газету, чашка кофе рядом. Лишь тогда – по большим часам на стене – Стиви поняла, что уже четыре часа утра.

– Веселого тебе Рождества, Пит, – крикнул Самсон.

– Веселого Рождества вам, мистер Лав. Снова год прошел, – сказал тот со смехом, – и вот вы опять тут, просто как часы. Идите прямо наверх. Сиделка будет ждать вас на этаже.

Они поднялись на пятый этаж и вышли из лифта. Надпись на двери гласила «Педиатрия». Без шума и фанфар Самсон пожелал сиделке на этаже веселого Рождества и вручил свой мешок с подарками. Стиви автоматически сделала то же самое.

– Красная обертка для девочек, зеленая для мальчиков, а если белая, значит, все равно, – объяснил он.

Сиделка начала рассыпаться в благодарности, когда Самсон схватил Стиви за руку и потащил к ожидавшему их лифту.

– Это так приятно делать, – сказала Стиви. – Но почему ты не раздаешь подарки сам, когда дети проснутся?

– Получить подарок от Санта-Клауса гораздо приятней чем от наряженного в него Самсона Лава.

Стиви подумала над этим, а когда они вернулись в машину, сказала:

– Ты так спешно покинул госпиталь, Самсон. Создается впечатление, что ты… вроде как боишься, что кто-нибудь увидит, что ты занимаешься благотворительностью.

– Это не благотворительность, Стиви. Это просто моя форма шантажа. Если я такой хороший, то, быть может, мне будет везти и дальше…

– Почему ты не можешь просто сказать, что это тебе приятно? – настаивала она. – Почему не хочешь похвалить себя за это?

Самсон захохотал так, что затрясся его фальшивый живот.

– Ох, Милая Стиви, это бесценно. Меня обвиняют во многих грехах, но скромность в их число не входит. Я играю Санта-Клауса, потому что это удовольствие для меня. А ты помнишь: удовольствие – это…

– Самая важная вещь в мире, – подхватила она. – Но я все-таки говорю, что ты обманщик.

– Конечно же, обманщик, – согласился он. – И лишь я один знаю, какой большой… Или тебе тоже хочется это узнать, Милая Стиви? Разве обман не может казаться очень реальным?.. – Не дожидаясь ответа, он стукнул в стекло, отделявшее их от водителя, и дал ему какие-то инструкции. А затем снова откинулся на сиденье, и его праздничное настроение странным образом рассеялось.

Автомобиль мчался по туннелю Линкольна, а затем вдоль шоссе номер семнадцать почти целый час. Затем съехал с основной дороги, проехал по улице, на которой стояли закрытые дома с заколоченными ставнями, а затем остановился возле ветхого серого каркасного домишки. Огни были потушены, лишь цепочка разноцветных ламп, окружавших входную дверь, загоралась и гасла.

– Вот, – сказал он, – разве это не вполне реально? Дом моего детства, если его можно так назвать. Это место, куда я являлся вечером спать, просыпался утром и мечтал умереть. Все это выглядит достаточно невинным, не так ли, Милая Стиви? Но если я когда-нибудь напишу картину ада, то он будет выглядеть именно так. Я мог бы рассказать тебе много историй, – сказал он, – да, я мог бы рассказать тебе…

Стиви взяла его за руку, которая оказалась ледяной, хотя в салоне было тепло. Ей почудилось, будто это она сама побывала в доме своего детства, который выглядел тоже достаточно невинно и все же был для нее тюрьмой, а часто и адом.

– Тебе нет нужды рассказывать мне истории, – сказала она. – Я понимаю, Самсон. Я действительно понимаю.

– Я знал, что ты поймешь. Вот почему я привез тебя. Мы с тобой духи детства, Милая Стиви… Вот почему я дал поглядеть тебе на то, что никто еще не видел. Возможно, уже завтра я пожалею об этом, возможно, даже буду на тебя злиться, но иногда бывает так одиноко жить без прошлого и иногда…

Стиви попыталась обнять его, но он сбросил ее руку. И все-таки из всего, что Самсон дал ей, она ощущала, что больше всего ее тронуло то, что он подарил ей правду. Она попыталась что-то сказать ему, чтобы ослабить его боль, которую он так старательно прятал.

– Тебе больше не нужно прошлое, Самсон. Ведь у тебя такое блестящее настоящее… и будущее. А то, что осталось здесь, боль, которую ты тут испытывал, все это больше не реальность… это уже древняя история. Ты сейчас уже кто-то другой, преуспевающий, талантливый, важный. Никто больше не может тебя обидеть.

Он прикоснулся в темноте к ее лицу.

– Ах, сладкая Стиви, – сказал он, – это самая большая ложь из всех. Никогда не верь в это… или ты будешь себя чувствовать вновь и вновь обиженной.

Приказав шоферу везти их домой, он свернулся калачиком в углу и задремал.

Но Стиви не могла заснуть. Она думала о том, что она сказала Самсону, и гадала: может ли это относиться и к ней тоже? Была ли боль прошлого древней историей? Была ли она сейчас другой?

Когда они вернулись в город, розовая заря уже окрасила небо. Ночь прошла. Ее счастливое Рождество уже казалось давно прошедшим.

5

– Как ты посмела? – набросился Самсон на Стиви, размахивая номером свежей газеты «Вилидж войс» перед ее носом. – Как ты посмела сказать обо мне что-то без моего разрешения? Я сделал тебя особенной, Милая Стиви, но я могу и превратить тебя в ничто, если ты думаешь, что можешь нарушать мои правила, когда тебе заблагорассудится!

Воскресный день перевалил за полдень, и Самсон вызвал ее в Забегаловку, сказав, что они устроят интимный поздний завтрак – просто они вдвоем да еще Пип. Но едва она вошла в дверь, как он извлек газету и напал на нее.

Его сегодняшний гнев напугал ее так, как никогда не пугал гнев адмирала. Возможно, даже еще сильней, потому что отец был предсказуем, и она знала, чего ей ожидать. А ярость Самсона, казалось, приходила ниоткуда. Еще минуту назад они были лучшими друзьями, а в следующую он становился бешеным и страшным незнакомцем.

Все казалось еще хуже и по другой причине. Она могла покинуть адмирала, сбежать от него. Но была неразрывно связана с Самсоном. Он дал ей так много, что она теперь боялась потерять.

За последние два месяца он переделал ее жизнь. Ее вполне можно было считать его творением, таким же, как картины или скульптура. Все началось с его приказа бросить работу во время празднования Нового года. Он сказал, что не может допустить, чтобы одна из завсегдатаев его Забегаловки была «простой продавщицей».

– Ну а что мне еще остается делать? – сказала Стиви.

После чего, по его сигналу, один из гостей затрубил в фанфары, и появилась Пип вместе с двумя парнями Валентины, одетыми в безупречные итальянские костюмы, они несли большой сундук. Пип откинула крышку и извлекла пару дюжин наиболее дорогостоящих и модных творений ее матери. Пип объяснила, сияя, что она украла их из демонстрационной комнаты, когда дизайнер уехал в отпуск на Ямайку.

И тут же поднялась суматоха и начались съемки, которыми дирижировал Самсон. В течение трех часов он одевал Стиви в наряды от Валентины, разрисовывал ее лицо множеством выразительных теней для глаз и разными видами помады и велел принимать разные порнографические позы с гостями, в пожарной машине, с его скульптурами, а потом и совершенно голой на его кровати – с огромными чучелами животных. Стиви проделывала все это без лишних вопросов, почти ничего не сознавая, только глаза ее блестели благодарностью за амфетамин, который Самсон выдавал ей из коробки со Всемирной выставки. И в это же время он не отходил от кинокамеры.

В последующие дни Самсон обхаживал своих многочисленных знакомых из модных магазинов, чтобы они поглядели на фотографии, в уверенности, что они с радостью согласятся использовать Стиви в качестве модели – что и случилось. За пару недель Самсон также сделал свой новый фильм «Развлечения Стиви» и собирался демонстрировать его в маленьком кинотеатре на окраине. Буквально в мгновение ока она стала знаменитостью сама, чего и добивалсяСамсон. Фильм шел, очередь растягивалась на весь квартал; ее первая фотография, помещенная на обложке журнала, расхватывалась из киосков.

Но если он мог сделать ее знаменитой буквально на одну ночь, то у Стиви не было сомнений, что его угроза была реальной: он так же быстро мог и стереть ее из памяти толпы, превратить сказочную принцессу снова в лягушку. Адмирал никогда не был способен сломать ее или отобрать у нее мечты, а вот Самсон мог.

– Выслушай меня, пожалуйста, – Стиви уже рыдала, – я и не знала, что тот парень был репортером. Я покупала новые платья в Сохо, а он был там со своей подружкой, и он узнал меня. Мы поболтали всего лишь минут десять, и я понятия не имела, что все мною сказанное попадет в печать. Я действительно ужасно расстроена и прощу прощения, если что-либо из этого…

– Просьбы о прощении ничего не значат для меня, Милая Стиви, – заявил холодно Самсон. – Я ничего не прощаю и никогда ничего не забываю.

– О, дай посмотреть, Самсон, – вмешалась Пип, выхватила обвинительный документ из его руки и изучила короткую заметку, где Стиви описывалась как новая суперзвезда андерграунда, созданная художником. – Черт возьми, да тут вовсе не от чего беситься! Все, о чем рассказала Стиви, это то, что ты сам постоянно говоришь о себе – что благодаря тебе она сделала свою карьеру модели и что ты руководишь всеми ее художественными и творческими решениями. – Пип прочитала вслух последний абзац статьи: – «Милая Стиви Найт, как называет ее Самсон, в такой же степени продукт его творчества, как и сам мистер Лав. У них обоих, кажется, нет прошлого, по крайней мере такого, которое репортер может привести с большей или меньшей степенью вероятности. Всего этого достаточно, чтобы заставить людей спрашивать себя, не является ли Самсон Лав мошенником в такой же степени, как и художником. Вероятно, он продвинул «поп арт» еще дальше и изобрел новый жанр – назовем его «мошенническое искусство». – Пип отшвырнула газету в сторону. – Так что же так тебя разозлило, что у тебя вожжа под хвост попала, – этот абзац? Эта ерунда, какую вылил на тебя в конце репортер?

Самсон в ярости стал надвигаться на Пип, но она не изменила своей вызывающей позы. Стиви ждала взрыва, который должен был неминуемо последовать. Никто еще не бросал вызов Самсону, а потом уходил благополучно.

Но внезапно Самсон разразился бешеным хохотом.

– Дорогая Пип, – сказал он, – всегда режет правду-матку. Никогда не изменяет своей натуре, даже ради меня. – Он повернулся к Стиви. – А ты, милая моя… Разумеется, я дам тебе еще один шанс. Но в следующий раз, когда тебе захочется поиграть роль Мисс Знаменитости, позвони сначала мне.

Кризис миновал. Как ни в чем не бывало Самсон надел фартук и самолично приготовил для них поздний завтрак: блины с crème fraîche,^[4] икру, копченую осетрину; на всем лежали пилюли разного цвета, словно вишенки на мороженом с фруктами. И все запивалось шампанским «Дом Периньон».

Позже, когда Самсон настоял, что сам вымоет посуду, Стиви отвела Пип в сторону и поблагодарила ее за то, что та пришла ей на помощь и просто спасла.

– Я действительно вся затряслась, – призналась она. – Я думала, что могу потерять все.

– Не беспокойся об этом, Стиви. Ты не можешь потерять все. У тебя уже кое-что есть и собственное.

Стиви улыбнулась, словно это был вежливый комплимент. Ей все-таки не верилось, что Самсон не может разбить ее так же, как разбил как-то на ее глазах одну из своих «пластырных» скульптур, когда она чем-то не устроила его.

Стиви задала вопрос, который зрел в ее сознании по мере возрастания Самсонова влияния на нее.

– Пип… как получилось, что ты не боишься Самсона? Я имею в виду, когда он в бешенстве, вот как только что, все остальные разбегаются. А ты нет.

Пип подумала с минуту.

– Пожалуй, потому, что у меня никогда не было причин кого-то бояться – потому что я знаю, что все мои привидения и прочие страхи вот тут. – И Пип показала себе на голову накрашенным пальчиком. – И там все гораздо страшнее. Хотелось бы мне, чтобы с ними было так же просто справляться, как с Самсоном.

Ответ поразил Стиви, потому что она не видела ничего, никаких признаков глубинных страхов или неуверенности у Пип. Во всяком случае, иметь дело с личными страхами казалось для Стиви не столь уж и ужасным. Вероятно, Пип переживала из-за невнимания к ней матери, а ее отец умер, когда она была совсем крошкой. Стиви сбежала от адмирала и в конце Концов одолела их. Но ей очень хотелось обрести какое-нибудь заклинание, какое было у Пип, чтобы не бояться Самсона.

Несмотря на заступничество Пип, Самсон не совсем забыл промашку Стиви. В последовавшие недели он всячески контролировал ее при любой возможности. Он уделил ей пять полос в своем собственном журнале «Арт», но отказался разрешить Стиви появиться в местном ток-шоу. Он позволил ей принять приглашение сняться на обложку журнала «Харперс базар», потому что у него были свои дела с издателем, но отказался дать разрешение на три других заманчивых предложения, сказав, что они предлагают не то, что ей нужно. Стиви не могла понять, то ли он наказывает ее, то ли умело направляет ее карьеру.

Затем ее попросили появиться – сыграть самое себя – в фильме, который должен был сниматься в Нью-Йорке. Роль была маленькой, деньги скромными, но режиссером был Кэлвин Ноулес, двадцатипятилетний парень, чья первая картина год назад принесла Льюку Джеймсу выдвижение на приз Академии. Стиви позвонил сам Ноулес.

– Мне нравится твое лицо и твой имидж, – запросто сказал он. – Считаю, что подобная андерграундная персона придаст достоверность некоторым сценам, развертывающимся в моей картине.

Когда. Стиви заколебалась, Ноулес добавил, пытаясь ее убедить:

– Для тебя это может получиться настоящий старт, шанс попасть в игровое кино. Судя по началу, Стиви, я думаю, что ты могла бы стать звездой.

– Можно мне подумать и потом сообщить свое решение? – отозвалась Стиви. – Я… я не вполне уверена, что буду свободна, – промямлила она, не желая признаться, что ее решение зависело от Самсона.

– О'кей, бери неделю, десять дней. А потом мой секретарь свяжется с тобой. К тому же, если это поможет тебе рассчитать твои планы, мы не будем сниматься больше четырех или пяти дней.

– Это интересная идея, – сказал Самсон, когда Стиви рассказала ему о предложении. – Милая Стиви играет сама себя. Но Кэлвин Ноулес? Это коммерческий проходимец, Стиви, без всякой способности… видеть. Неужели тебе и впрямь хочется вручить себя кому-то вроде этого?

Стиви ничего не смыслила в нюансах режиссуры – Хотя было очевидно, что Самсон считал себя стандартом гениальности.

– Я просто подумала, что работа могла бы стать для меня удовольствием, – осторожно ответила она, уверенная, что лучше всего не показывать Самсону, насколько сильно она на самом деле стремилась к возможности сняться у Ноулеса.

– Ну что ж, – сказал Самсон с улыбкой, – если ты видишь в этом возможность получить удовольствие, я постараюсь отбросить свою личную неприязнь к мистеру Ноулесу как к режиссеру и подумать, не принесет ли тебе вреда сотрудничество в его картине.

Однако через неделю Самсон только отмахнулся, когда Стиви попросила его дать ответ. А когда прошло две недели, секретарь Ноулеса информировала ее, что режиссер больше ждать не может, и Стиви взмолилась и попросила Самсона все-таки сказать о своем решении.

– Я считаю, что не следует, – сказал Самсон. – Я не хочу, чтобы мистер Ноулес свел на нет все результаты моего творчества и забил твой мозг неверной информацией о том, как нужно играть.

– Но, Самсон, – пожаловалась Стиви, – это всего лишь крошечная роль, на пару дней. Ты ведь сам сказал, что вреда от этого не будет…

– Я решил не рисковать, – сказал он. – Впрочем, если бы ты была хорошей девочкой, Милая Стиви, я, возможно, и согласился бы, но сейчас ты и так должна получить кое-какое наказание, вот я его и выполняю.

Стиви не почувствовала ни злости, ни других эмоций, а просто уныние. Самсон создал ее. Если он говорил, что она должна понести наказание, то, пожалуй, это была правда.

Но затем он проделал свой очередной необъяснимый кульбит и поднял ее настроение до небес.

– В любом случае, – весело сказал он, – если ты будешь сниматься у Ноулеса, у тебя тогда не останется времени для другого. Поскольку я только что закончил хлопоты с финансированием своего нового фильма – моего первого полнометражного «экстра-ваганта». И конечно же, моя милая Стиви, ты будешь моей звездой.

Она благодарно уставилась на него.

– И конечно же, ты заслуживаешь этого, – сказал Самсон. – В конце концов, картина была практически твоей идеей…

Поскольку Самсон всецело погрузился в сложные предсъемочные планы для своего первого эпического полотна «Сны Дракулы», то уделял мало внимания предложениям, которые делались Стиви. Впервые она могла принимать самостоятельные решения – и ее дела взлетели вверх, словно мириады ракет Четвертого июля. Она снималась на обложках американских журналов, но теперь заказы приходили из всех стран мира, и Милая Стиви Найт вспыхнула алмазом на международной сцене манекенщиц. Еще минуту назад она считалась личной протеже Самсона Лава, а в следующую минуту уже стала любимицей мира, где стремились к разнообразию не меньше, чем к красоте. Если до этого ей платили с одобрения Самсона и делая ему одолжение, то теперь ее стройное тело, лицо, имеющее форму сердца, и тревожные, всезнающие глаза собирали гонорары до тысячи долларов за час. Если прежде ее мирком был остров Манхэттен, то теперь ее заносило в разные знаменитые и экзотические места по всему земному шару – в Париж и Рим, Гонконг и Каир, на Карибские острова и атоллы на юге Тихого океана.

Но чем ярче загоралась ее звезда, чем больше Стиви зарабатывала, тем менее реальным все это казалось ей – слава, а особенно ее ощутимые заработки, сотни тысяч долларов, которые проходили через ее руки так, будто это были игрушечные деньги.

Хотя Стиви слабо интересовал домашний быт и она почти не оставалась одна, она купила просторную квартиру на Сентрал-парк-саут с видом на полгорода и покрасила ее в белый цвет. Во время одного покупочного кутежа она истратила пятьдесят тысяч долларов на мебель, всю белого цвета, с отделкой из стекла, хрома и нержавеющей стали, что образовало в некотором роде белый, чистый холст, ждущий, когда на нем запечатлеется личность. Она порой думала, что без Самсона она и не знала, что делать ей со своим интерьером. Неважно, сколько вещей она купила и сколько денег истратила, квартира оставалась местом без тепла и истории, ее величина, почти избыточная, казалась единственным ключом к личности ее владельца.

Как-то днем Стиви вернулась домой со съемок, проходивших на крыше Всемирного торгового центра. Ее снимали с вертолета, и впечатление было таким, что захватывало дух, ее волосы хлестали на ветру, шифоновый пеньюар обрисовывал тело. Мысленно она представляла себе, какой получится фотография – эфирная, полуреальная женщина, стоящая на самом высоком здании страны в ночной рубашке. Весь мир, казалось, действовал под диктовку Самсона: рисуй привлекательную картину – и к чертям всякий реализм!

Когда Стиви вышла из своего лимузина, подбежал портье и подобострастно принял из ее рук косметическую сумочку из крокодиловой кожи, где содержались инструменты ее ремесла.

– Мисс Найт, – сказал портье, – там кто-то хочет вас видеть. Она приехала утром, прямо сразу же, как только вы уехали… и с тех пор сидит в вестибюле. Не сообщила мне, кто она такая и зачем приехала.

Поклонница? – подумала Стиви. Еще одна из тех сладких юных девчушек, которые боготворили ее за успех и приходили, чтобы вблизи посмотреть, на что походят мечты, которые она представляет.

Она прошла в вестибюль мимо зеркальной стены и места, где сидит привратник.

В алькове, возле стола консьержа, сидя с прямой спиной на софе в духе Луи Шестнадцатого, была не кто иная, как Ирэн. Стиви остановилась, онемев и помертвев. Совершенно ясно она поняла теперь, почему Самсон изгнал прошлое. В его фантастической жизни не оставалось места для реальности.

– Стефания! – произнесла Ирэн, вскочив, и ее увядшие черты внезапно оживились. – О, Стефания, как долго…

Когда Стиви подверглась материнским объятиям, па нее обрушился калейдоскоп эмоций, буря воспоминаний. Ей пришлось принудить себя поднять руки и ответить на объятия. Однако, почувствовав, какой крошечной и хрупкой стала Ирэн, Стиви почувствована, как старые инстинкты, желание защищать ее, возвращаются к ней – въевшаяся в нее привычка по-матерински опекать свою собственную мать, – и она крепче обвила руками ее плечи.

Наконец Ирэн отпрянула, держа Стиви на расстоянии вытянутых рук.

– Господи, какой ты стала красавицей. Как я счастлива, что вижу тебя.

– Я тоже счастлива, что тебя вижу, – эхом отозвалась Стиви. Но потом почувствовала, что так было и на самом деле. Она взяла мать под руку.

– Ты разыскала меня через журналы?.. – поинтересовалась Стиви, когда они на лифте поднимались на двадцать второй этаж в квартиру Стиви.

– О, я все время знала, где ты.

– Каким образом?

Понимаешь, у твоего отца есть свои связи – военно-морская разведка, – продолжала Ирэн.

Так что они выследили ее – и все-таки оставили в покое. Адмирал действительно списал ее со счетов. Стиви разглядывала мать. Ей показалось актом мужества, что, пусть после такого промедления, она наконец попыталась связаться с ней.

– Я следила за твоей карьерой, – сказала Ирэн. – Я начала все записывать, – робко она добавила. – Я давно думала позвонить тебе, сказать, как я горжусь тобой. Но… адмирал… – Ирэн стала нервно комкать свой неизменный кружевной платочек.

– Я знаю, – сказала Стиви.

Лицо матери озарилось благодарностью за дар понимания.

Стиви повернула ключ в замке, распахнула настежь дверь в квартиру и стала ждать реакции. Она не была разочарована. Ирэн задохнулась, увидев двенадцатифутовые белые секционные шкафы, заполненные сверху донизу дорогими вещами, блеск стекла и зеркал, мерцание белого мрамора, величественный размах окон, обрамлявших парк.

– О, Боже… как красиво, Стефания. Я никогда еще не видела ничего подобного.

Стиви водила мать из комнаты в комнату, демонстрируя ту роскошь, которой окружила себя. Мягкая кровать из нержавеющей стали; белая накидка из норки, небрежно брошенная на простыни из тончайшего египетского хлопка; ванная комната с просторной ванной из зеленого оникса; соседняя гардеробная завалена платьями и туфлями; белый полированный бар набит старыми винами и шампанским; китайская ширма цвета слоновой кости, загораживавшая телеэкран, который включался крайне редко; замысловатая стереосистема, которую она тоже редко слушала; сверкающая белизной кухня, использовавшаяся исключительно для приготовления кофе – к тому же быстрорастворимого.

Слушая восклицания Ирэн по поводу того и этого, Стиви одновременно испытывала и триумф, и разочарование. Ее имущество говорило за нее. Смотри, я ведь всего добилась без вашей помощи, смотри, как вы были не правы, не любя меня. И все-таки момент триумфа не мог уравновесить годы сердечной боли.

– Где твои вещи? – спросила Стиви.

– В отеле «Шератон».

– Я пошлю машину, чтобы их забрали. Я хочу, чтобы ты остановилась здесь, – решительно сказала Стиви, намереваясь взять под контроль ситуацию. Нью-Йорк был ее городом, не адмирала и не Ирэн; и тут все должно было делаться по ее меркам. – Ты голодна? – спросила она. – Портье сказал, что ты долго дожидалась меня.

– Я не хотела разминуться с тобой, – робко сказала Ирэн. – Но теперь, когда ты упомянула об этом, немножко перекусить не помешало бы.

– Хорошо. Тогда я сделаю пару звонков. Мы с тобой сходим на ланч, а потом… ну, я уверена, что мы что-нибудь предпримем.

Стиви позвонила в свою автомобильную службу. Она попросила, чтобы к дому подали один из самых длинных и больших лимузинов, а второй автомобиль отправила в отель за багажом матери. Потом позвонила в свой излюбленный ресторан.

– У меня особая гостья, – сказала она, назвав свое имя, – поэтому, прошу вас, не заставляйте меня ждать.

Хотя ее собственная острота ощущений слегка притупилась после многомесячной избыточной жизни, Стиви не могла не порадоваться реакции матери на лимузин с шофером. Подобно родительнице, готовящей для ребенка какую-то новую забаву, Стиви включила телевизор, а затем отвлекала Ирэн от него, комментируя виды, мелькавшие мимо них. Глаза Ирэн несколько раз задерживались, как отметила Стиви, на встроенном баре, на янтарной жидкости в консоли с хрустальными графинами. Тем не менее она не попросила ни разу чего-нибудь выпить, а Стиви не предлагала. Неужели эта проблема Ирэн была взята под контроль? – удивилась Стиви. Может, именно этим и объясняется то, что матери удалось вырваться от адмирала и приехать к ней?

В ресторане «Ла-Кот-Баск» администратор сердечно приветствовал ее:

– Ваш столик готов, как вы и просили, мисс Найт. Так приятно видеть вас снова. А как поживает мистер Лав?..

Ирэн разевала рот на знаменитостей, мимо которых они проходили, направляясь к своему столику, и все оборачивалась, чтобы толкнуть локтем Стиви.

– Гляди, вот там Генри Киссинджер… А это не?.. – Стиви это скорее радовало, чем раздражало, даже парадоксальность ситуации, которой кажется, совершенно не сознавала ее мать: что ее собственная дочь привлекала своим появлением столько же внимания, сколько все остальные знаменитости в ресторане.

Когда Ирэн поглядела в меню, покрытое красным лаком, то с беспокойством пробормотала:

– Тут все так дорого, Стефания… Стиви взяла меню из рук матери.

– Позволь мне заказать, – сказала она. – А ты просто расслабься и отдыхай.

– Начнем со спаржи, – обратилась она к официанту. – Зеленый салат на двоих… а потом телятину с грибами. Saignant,^[5] пожалуйста.

У стола появился соммелье,^[6] и Стиви махнула ему, чтобы он уходил. Но Ирэн попросила:

– А нельзя ли заказать вина?

Просьба была произнесена так жалобно, что Стиви не нашла в себе сил возразить. Она заказала маленькую бутылку «кристалла».

После того как появилось вино, за столиком воцарилось молчание. Ирэн глазела по сторонам, пополняя свой список знаменитостей. Однако это несколько затянулось, Стиви уже заподозрила мать в том, что она избегает беседы – действительно, избегает предмета, о котором они обе думали. Наконец Ирэн снова посмотрела на нее.

– Стефания, дорогая, – начала она. – Знаешь ли, твой отец мог бы…

Гнев и возмущение Стиви накапливались в предчувствии этих слов.

– Не говори мне о нем, – отрезала она, закипев. Ирэн, казалось, захватила врасплох такая вспышка гнева.

– Хорошо, Стефания, не нужно сердиться. Пожалуйста, не нужно сердиться. Но, быть может, потом…

– Нет. Не упоминай мне о нем. Никогда.

Ирэн замолкла так быстро и послушно, что Стиви невольно подумала, что ее мать привыкла выполнять приказы.

Прибыло шампанское, пробку аккуратно удалили, и игристое вино налили в высокие, узкие фужеры – «флейты». Стиви подняла свой фужер. В какой-то неловкий момент она судорожно думала, за что им выпить, каким должен быть тост, а потом просто чокнулась с Ирэн и сделала глоточек вина.

Она ковырялась в кушаньях, поданных на красивом французском фарфоре, и разглядывала Ирэн; та ела осторожно и медленно, пользуясь серебряным прибором с натренированной четкостью, как старательный маленький солдатик или морячок, чинно промокая рот уголком салфетки.

Когда Стиви пыталась сравнивать женщину, сидящую рядом с ней, из воспоминаний, которые извлекала из уголков памяти, то удивлялась, как это Ирэн могла оставаться точно той же самой, в то время как ее собственная жизнь столь драматически переменилась. Почему она позволила, чтобы границы ее мирка устанавливались в соответствии с железной волей адмирала? Уж конечно же, где-то внутри нее скрывалась способность радоваться, удивляться, возможно, даже любить… И все же никаких признаков этого не было заметно, В своем голубом платье с кружевами, маленькой рифленой шляпке, робкими светлыми волосиками, завитыми в тугие, мелкие кудряшки по моде десятилетней давности, Ирэн казалась грустным экспериментом на вечную одинаковость. Стиви поразила одна мысль. Будучи сама творением Самсона, который говорил ей что-то о податливости людей…

Выполнив желание Ирэн съесть десерт – она заказала три сорта муссов – белый, шоколадный и «гран марнье», – Стиви попросила выписать чек и подписала его, как обычно, замысловатым росчерком. Оказавшись в машине, она велела шоферу отвезти их в «Бергдорф Гудманс», где они поднялись прямо наверх, в салон индивидуальных заказов. Увидев свою любимую продавщицу, Стиви представила ей мать и перешла сразу к делу.

– Нам нужно выглядеть по-новому, Роза, – сказала она. – Что-то совершенно в другом стиле и восхитительное. Платье от Норелла или… может, Скасси. И хороший костюм, пожалуй, от Валентино. Что вы скажете?

Продавщица скорбно изучала Ирэн.

– Ну, делать нечего, попытаемся, – произнесла она с типично нью-йоркской прямотой и сразу же исчезла в недрах служебных помещений, где хранились самые изысканные оригиналы.

Ирэн подчинялась, словно ребенок, примеряя красивые одежды, которые принесла Роза, делая пируэты перед трехстворчатым зеркалом, ее испитые щеки вспыхнули от возбуждения, когда она спрашивала мнение Стиви. Опытным глазом Стиви одобрила три вещи: черный габардиновый костюм, зеленое облегающее платье из тафты на вечер и простой креп вишневого цвета, который выгодно подчеркивал хрупкую фигуру Ирэн.

– Костюм она наденет сейчас, – сказала Стиви Розе. – Остальное заверните, пожалуйста.

Ирэн задохнулась от ужаса, когда увидела, что Стиви подписывает счет почти на две тысячи долларов, не задумавшись ни на секунду.

– Стефания, – запротестовала она, – я никогда в жизни не тратила на одежду больше сотни долларов.

– Я знаю, – ответила Стиви с улыбкой. – Но мы еще не все купили. – Ведя мать из одного отдела в другой, она выбирала сумки, перчатки, туфли, соответствующие аксессуары, набирая все увеличивающуюся гору свертков, которая была отправлена на улицу к ожидавшей их машине.

Когда наконец они вышли из магазина, Стиви велела шоферу ехать в салон Кеннета на Ист-Фифти-Форт-стрит. Туда можно было бы дойти и пешком, но Стиви наслаждалась своей новой ролью больше, чем любым другим проявлением ее успеха. При всей славе, деньгах и скандальной известности, все же за ее спиной до этого не было семьи, которая аплодировала бы каждому ее шагу и подбадривала бы криками одобрения… А теперь ей показалось, будто она снова десятилетняя девочка, размахивающая картинкой, которую нарисовала, или сочинением, которое написала, чтобы ее заметили и проявили внимание.

Она дотронулась до волос матери с профессиональным интересом.

– Тебе можно сделать стрижку, достаточно длинную, – сказала она. – А эти кудряшки, они слишком мелкие и…

Пальцы Ирэн взметнулись к прическе, которая не менялась годами.

– Ох, Стефания, прямо и не знаю… все-таки незнакомый мастер, да и…

– Кеннет делает прическу Джеки Кеннеди, – возразила Стиви. – Не думаешь ли ты, что ему можно доверить и твою голову?

– Но ведь мы не договаривались, – залепетала Ирэн. – Если уж он такой важный…

– Он у меня в долгу. Я перешла от Сасуна и прислала Кеннету тридцать новых моделей. Не беспокойся, он лучшим образом обслужит тебя.

Так все и получилось, как сказала Стиви. Кеннет Баттел приветствовал их и провел в салон, и не подумав сказать Стиви, что не ждал ее в этот день. Ирэн провели прямо в кабинку, где главный колорист Кеннета немного осветлил ей волосы нежными оттенками, а сам Кеннет заменил ее мелкие кудряшки, какие носили во времена ее молодости, стильной короткой стрижкой. По указанию Стиви Ирэн также сделали из трав, а потом и новую косметику. Когда наконец Ирэн появилась, она выглядела на десять лет моложе, – ну а Стиви рассталась еще с шестьюстами пятьюдесятью долларами.

Едва женщины вернулись в квартиру, Стиви сбросила с ног туфли и растянулась на диване, внезапно почувствовав, как она устала. Ведь она проснулась в половине шестого, а к семи была уже полностью собрана, одета и готова для работы, чтобы фотограф мог поймать свет раннего утра. Однако это было больше, чем усталость, – Стиви испытывала нечто вроде упадка сил; теперь, когда покупки и траты остались позади, она просто не знала, что еще могла сделать для матери.

– Ох, Стефания, вздохнула Ирэн, направляясь к открытому бару. – Сегодня был самый лучший день, какой мы когда-либо проводили вместе. Как было бы хорошо… – И она смолкла.

Стиви давным-давно отбросила свой собственный каталог таких «как было бы хорошо…». Но ее мучило, хотелось узнать, о чем же сожалеет ее мать.

– Что же было бы хорошо, Ирэн?

– …если бы мы могли бы сделать это раньше.

Стиви напряглась. Ей не хотелось позволять неприглядной действительности вмешиваться, и она понимала, что было бы лучше всего, если бы визит ограничился только тем круизом, который они устроили в этот день. И все же она не могла не расставить все вещи на свои места.

– Мы не могли сделать этого прежде, мать, – я имею в виду то, что мы делали сегодня. Потому что я была твоим ребенком и не могла отвести тебя в те приятные места и купить тебе красивые вещи. Но ведь, Господи, ты могла сделать это для меня… но никогда не делала. Никогда не брала меня никуда. – Голос Стиви стал громче и превратился в крик. – Проклятье, Ирэн, я ведь провела шестнадцать никчемных лет… и хотела лишь одного: чтобы ты была мне матерью!

Ирэн поглядела на нее затравленными глазами. Затем, не говоря ни слова, повернулась к бару – что было своего рода ответом. Не самой себе, а на обвинения Стиви.

Злость выплеснулась из Стиви.

– Вот так! – закричала она. – Делай то, что ты всегда делала… подкрепляйся рюмочкой. Какого черта – бери все эту проклятую бутылку!

Пошатнувшись от силы внезапной атаки Стиви, Ирэн сделала именно то, что сказала Стиви. Ее рука замкнулась вокруг горлышка «бурбона».

– Стефания, почему ты так на меня сердита? Посмотри, как ты красиво живешь… в какие чудесные места ходишь, каких важных людей встречаешь.

– Я красиво живу, Ирэн? – резко спросила Стиви, ее милое лицо исказилось от боли не меньше, чем от гнева. – Господи, да ты знаешь, на что походит моя красивая жизнь, что она в действительности из себя представляет? Гостиницы, студии, два дня здесь, три дня там, позволять незнакомцам с камерами заниматься со мной любовью – позволять им снимать меня до тошноты. А иногда, Ирэн, они не хотят любить меня своими камерами. Иногда они хотят трахать меня по-настоящему. И знаешь что? Обычно я позволяю им это, потому что я так одинока и так чертовски устала, чтобы отказывать. Такова моя проклятая грандиозная жизнь, Ирэн. А еще…

– Прекрати, – заныла Ирэн, закрыв уши ладонями. – Стефания, пожалуйста…

Но Стиви продолжала:

– По правде говоря, могло бы быть и еще хуже. На самом деле, когда адмирал выгнал меня, все было намного хуже. Но пожалуйста, не говори мне, как все замечательно… и не думай, что ты можешь замести все под ковер, как всегда это делаешь. Ведь голая, неприкрашенная правда заключается в том, что у меня нет матери. Ты сделала меня сиротой, Ирэн, ты бросила меня на милость этого сукина сына, за которого ты вышла замуж!

Ирэн на миг застыла в пространстве в своем новехоньком, изысканном обличье, словно мотылек, пришпиленный на лету гневом Стиви. Затем упала на колени, все еще держа бутылку виски, как ребенок держит плюшевого медвежонка.

– Прости меня, Стефания, – тихо зарыдала она. Пожалуйста, прости меня! Я хотела быть хорошей матерью. Я старалась…

Стиви отвернулась и закрыла глаза. Ее гнев прошел и она чувствовала, что задыхается от стыда. Ей невыносимо было зрелище Ирэн, рухнувшей на колени, но и поцелуй прощения дать она не могла никак. Она всегда знала, что виски для матери важней, чем дочь. Тогда почему же она чувствовала себя сейчас так гадко?

Она и не слышала, как дверь отворилась и закрылась; она и не знала, что Ирэн поднялась и вышла, оставив все свои покупки.

Может, она вернется, подумала Стиви позже в тот вечер, когда ложилась спать. Выплеснув весь свой гнев, который копился в ней так долго, она ощущала себя лучше, как-то легче. И все-таки она беспокоилась…

Когда Ирэн не вернулась, Стиви решила, что она, должно быть, улетела назад в Вирджинию. Вероятно, она наплевала на подарки, которые было так приятно покупать, но которые теперь были просто больным напоминанием о нежности матери и дочери, которой в действительности между ними никогда не было.

Два дня спустя телефон Стиви зазвонил около полуночи. Измученная съемками, она рано легла спать. Она сняла трубку и пробормотала «алло».

– Где прячется твоя мать? – прорычал голос без всяких преамбул. – Она должна была вернуться на самолете два часа назад. Я посылал водителя в аэропорт. Он сообщил, что ее не было на этом рейсе. Я звонил в авиакомпанию. Билет не был заказан. Я звонил в ее отель, мне ответили, что номер так и не был востребован, что ее дочь забрала ее вещи пару дней назад. Я хочу получить объяснение. Позови ее к телефону – да побыстрей.

– Но ее нет здесь… – слабо ответила Стиви, раздраженная звуком адмиральского голоса, его неожиданным сумрачным призраком, который замаячил в ее спальне. – Она ушла от меня в понедельник. Я думала, что она отправилась… назад в Вирджинию. А ее нет в отеле?

– Я же сказал тебе, что нет, – повторил он, и его голос загремел от негодования. – Черт побери, ты хочешь сказать, что не поинтересовалась, где она, за все эти три дня? Что за подлое обращение с матерью, после того как она проделала целое путешествие, чтобы увидеть тебя. Господи, Стиви, я видел некоторые из тех снимков, где ты выглядишь такой красавицей. Но на деле ты не лучше, чем была раньше, ведь так? Впрочем, так просто ты от меня не отделаешься. Тебе лучше всего отыскать мать! Позвони мне о результатах. Ты меня четко поняла?

– Поняла четко. – Стиви повесила трубку, чувствуя себя снова десятилетней, ее живот свело узлом от страха, гнева и тревоги.

Безумная мысль пришла ей в голову, что это все ложь, мучение, придуманное адмиралом, и она позвонила в отель «Шератон» сама. Клерк, регистрирующий постояльцев, подтвердил, что миссис Найт не выписывалась.

Но она и не пользовалась комнатой, и уже набежал большой счет…

Теперь у Стиви не оставалось сомнений. С Ирэн случилось что-нибудь страшное. Она было подумала, чтобы позвонить адмиралу, попросить его помощи… но не могла заставить себя набрать его номер, услышать его гневный голос.

Вместо этого она позвонила в полицию и сообщила об исчезновении Ирэн. Пока она описывала мать, детали одежды, которую они вместе покупали, ее новую прическу и косметику, ее беспокойство все росло. Она воображала дюжины нелепых случаев… обливающаяся слезами Ирэн попадает под машину, Ирэн лежит в госпитале, совершенно одинокая…

Один за другим она обзвонила городские госпитали, но Ирэн Найт нигде не было.

Стиви отменила все свои контракты на следующие несколько дней, не обращая внимания на последовавшие протесты и угрозы. Она не принимала никаких приглашений, чтобы день и ночь находиться у телефона. Боясь повторного звонка адмирала, она отвечала на каждый телефонный звонок измененным голосом, чтобы в случае, если он позвонит, выдать себя за экономку.

Каждые несколько часов она созванивалась с полицией, умоляя их поусердней искать ее мать, отказываясь верить утешениям, которые они произносили.

– Отсутствие новостей – это хорошая новость, – сказал сержант Полсен. – Ее нет ни в одном госпитале, нет и в… – Он замялся. – Так что у нас есть все основания надеяться, что она жива и здорова.

Прошло еще два мучительных дня, прежде чем сержант Полсен позвонил с новостями об Ирэн: – Мисс Найт? Ваша мать у нас здесь… – Слава Богу! Она… в порядке, сержант? Наступила небольшая пауза.

Сейчас она немножко трясется, но думаю, что через пару дней придет в норму. Почему бы вам не приехать и не забрать ее прямо сейчас?

– Еду. Спасибо, сержант. Спасибо.

Стиви даже не стала вызывать свой автомобиль. Такси будет быстрей. Она схватила сумочку с деньгами и побежала к лифту.

Когда она добралась до 12-го полицейского участка, то подбежала к дежурному сержанту:

– Мне нужен сержант Полсен. Он сказал, что моя мать здесь… Ирэн Найт. Где она?

Служака справился с записями, а затем показал на длинный коридор. Стиви помчалась туда – и столкнулась нос к носу с адмиралом, его лицо было чернее тучи.

– У тебя крепкие нервы, раз ты показываешься здесь после всего, что ты сделала! Выставила свою собственную мать на улицу… даже не поставила меня и известность, жива она или нет!

– Но я искала ее с тех пор, как ты позвонил, – запротестовала она. – И нашла…

– Ни черта ты не нашла, тупая потаскуха! Это мои люди нашли Ирэн. После всего, что ты ей сделала, у тебя еще хватило наглости явиться сюда!

– Но что…

– Я велел твоей матери не вмешиваться, но она все упрашивала меня. Ты ведь знаешь, что бедная женщина такая нежная. В прошлом году она целый месяц была в госпитале. А ты хоть вспомнила о ней? Нет! Ты снова разбила ее сердце… Черт побери, она едва не угробила себя, пила два дня в каком-то грязном баре, а потом какая-то грязная тварь ее обчистила! Мы тебя должны за это благодарить, Стефания… будто ты и до этого мало причиняла нам зла!

Стиви оглянулась на группу полисменов, внимательно слушавших филиппики адмирала, словно надеясь обрести в их лице союзников, но этого не произошло. Братство мужчин в мундирах держалось крепко.

– Позволь мне увидеть ее, – взмолилась она. – Я просто хочу удостовериться, что с ней все в порядке…

– Ни черта я тебе не дам! – заревел он. – Катись отсюда. И держись от нас подальше, если не хочешь себе неприятностей. Если ты когда-нибудь потревожишь нас снова, то пожалеешь, что не умерла раньше. Черт побери, а что до меня, то ты уже мертвая!

Дрогнув под напором отца, Стиви вылетела из полицейского участка. На улице она прижала руки к ушам и завыла, словно желая заглушить те резкие слова, которые все еще отдавались в ее мозгу. И все-таки она их по-прежнему слышала и знала, что будет слышать всю свою жизнь.

6

Стояла середина лета, когда принадлежащий Самсону караван лимузинов и грузовиков с оборудованием выехал из Нью-Йорка и направился на север в Коннектикут. Место для съемок, которое он выбрал, оказалось пышным каменным замком, украшенным горгульями, что стоял на высоком холме, поросшем травой, и был окружен маленьким рвом. Выстроенный в восемнадцатом веке магнатом торгового флота, в последние двадцать лет он был необитаем.

Когда разведчики Самсона нашли это место, вид у него был печальный, запущенный, почти отталкивающий. Бассейн, пристроенный в двадцатых годах, был полон водорослей и мхов. Некогда величественный парк уже десятилетие не видел садовника. Однако внутри, под толстыми слоями пыли, блеск ушедшей эпохи сохранился. И в бальном зале с высокими, в два этажа, стенами, украшенными золочеными листьями, и в итальянских мраморных полах, и в широких лестницах с резными перилами из красного дерева, и в таинственных комнатах в башнях.

Это было великолепное место для первой эпической картины Самсона – «Мечты Дракулы». Все, что требовалось, чтобы быть готовым к съемкам, – это огромная сумма, но и это тоже было у Самсона впервые, – деньги, которые дали богатые посетители Забегаловки и их друзья. Дворец проветривался и чистился, мебель подбирали специалисты по старине. Парк чистили и приводили в порядок. Бассейн тоже вычистили, починили и заполнили свежей водой; павильон отремонтировали и провели туда электричество.

Наняли поставщика провизии, чтобы кормить съемочную группу, а также уборочную службу. И когда все было приготовлено в соответствии с инструкциями Самсона, пригласили прессу на коктейль и брифинг «Самый честолюбивый проект Самсона Лава», которые были устроены на лужайке перед домом.

– О чем будет картина, Самсон? – хотелось знать каждому репортеру.

– Это миф и аллегория, – отвечал он, стоя перед ними, – комментарий на тему о современной жизни, если угодно. Я не могу сказать больше, и если вы видели мою предыдущую работу, то поймете почему. Картины Самсона Лава – это динамичный, живой организм. Его невозможно уложить в прокрустово ложе сюжета. Он просто будет рождаться сам собой.

Это верно, что вы будете исполнять заглавную роль? А если да, то что заставило вас встать перед камерой?

– Все верно, – подтвердил он, самоуниженно пожимая плечами, – однако заглавная роль является чисто символической, и я рассматриваю это как возможность роста, как эксперимент, не больше. Настоящие звезды – это Милая Стиви Найт, которая играет Мину; моя дорогая Пип, которая играет Люси; и Пол Максвелл, он играет доктора Ван-Хелсинга.

Последовало еще несколько вопросов, и Самсон отвечал на них с необычной для него скромностью. Репортеры задержались достаточно долго, резво потребляя выставленные спиртные напитки. Когда они уехали, Самсон объявил остаток вечера свободным.

– Наслаждайтесь свободным временем, дети, – сказал он, – но отправляйтесь спать пораньше и воздержитесь сегодня от фармацевтических препаратов. Я хочу, чтобы все проснулись завтра утром с ясной головой и веселыми лицами. – И после этого он удалился в комнату, что находилась в башне, выбрав ее себе в качестве личных покоев.

– Я не верю своим ушам, – сказала Стиви Пип. – Пораньше в постель, рано подниматься? И «воздержаться от фармацевтических препаратов»? Что случилось с нашим Самсоном?

– Я полагаю, что наш Самсон чувствует себя немножко неуверенным в этом деле, Стиви. Пока он распоряжался небюджетными фильмами, кто мог упрекнуть его, если они оказывались немного не отшлифованными? А теперь, когда он имеет дело с настоящими деньгами, он обязан представить нечто большее, чем просто «интересное», – или оказаться ужасным болваном. А наш Самсон скорее умрет, чем захочет казаться болваном. Я просто удивляюсь, где он достал все эти деньги… Я люблю его искривленный, извращенный ум, но не потратила бы ни пенни из моих собственных денег на аллегорию, даже если бы это и касалось Самсона.

Стиви хихикнула, чувствуя себя немного предательницей, потому что ей нравилась мысль о том, что Самсон испытывает неуверенность в себе.

В это время Пол Максвелл подошел к ней сзади и обхватил ее рукой за талию. Стиви вырвалась, возмутившись его бесцеремонным прикосновением.

– У меня сегодня в комнате вечеринка. Ящик «Дом Периньона» на льду и множество других вещей, которые ты так любишь. Почему бы тебе и Пип не прийти ко мне… часов в девять?

Стиви потрясла головой.

– Я собираюсь в десять лечь спать. Разве ты не слышал, что сказал недавно Самсон?

– Слышал. Но это касается кого угодно, но не меня.

– Ты считаешь себя лучше всех? – саркастически поинтересовалась Стиви.

– Не лучше, а просто богаче… и это касается и тех вещей, которыми занят Самсон. Так что не забудьте, леди… моя комната, девять часов.

– Когда рак на горе свистнет, – пробормотала Стиви, когда Пол удалился.

– Почему ты так его не любишь? – спросила Пип.

– Сама не знаю. – Стиви с минуту подумала. – Возможно, потому, что он пытается вести себя как Самсон, когда тот страдает. Но он не обладает талантом Самсона, его чувством стиля или… его добротой.

Глупая девочка… Я тебе говорила уже давным-давно что Пол один из самых неуверенных в себе людей каких я знаю, и именно это заставляет его действовать так, что тебя это раздражает. Однако он безвредный, и вполне очевидно, ты ему нравишься. Может, если бы ты была к нему немного приветливей, то он и не докучал бы тебе так сильно.

На следующее утро все проснулись в шесть часов. Завтрак был накрыт в шесть тридцать на восточной веранде, и Самсон самолично надзирал за всем, напоминая съемочной группе, чтобы все ели как следует, «потому что нам всем нужно находиться в высшей кондиции сегодня».

Пип и Стиви хихикнули, поглядев друг на друга, но быстро замолчали, остановленные одним из убийственных взглядов Самсона.

– Будьте внимательны, мальчики и девочки, – произнес он. – Все вы уже работали со мной и раньше, поэтому знаете весь порядок. Отдайте мне самое лучшее, что есть у вас, другого я не возьму.

– Следующую вещь ты знаешь, – шепнула Пип. – Он станет нам говорить, что у нас нечего взять.

Стиви прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Самсон определенно казался серьезным. При всей своей славе и успехах неужели он мог бояться того, что делал уже много раз и до этого?

Она всегда думала, что съемки в его картинах больше походили на игру, чем на настоящую работу. Не нужно было учить никаких слов или запоминать какие-либо сцены. Только Самсон знал, о чем фильм, и только он знал, какими будут каждый день мизансцены. Репетиций тоже не было, только его инструкции перед тем, как снимать ту или иную сцену. Если он бывал недоволен результатами, то просто делал это вновь и вновь, пока не удовлетворялся достигнутым. Что всего хуже – работа была монотонной, хотя так никому не казалось, потому что он держал под рукой свою знаменитую коробку со Всемирной выставки и спустя пару часов каждый был изрядно одуревшим от ее содержимого, но по-настоящему трудно не бывало никогда.

Когда все позавтракали, Стиви и Пип направились в бальный зал замка. Пол Максвелл догнал их, и у Стиви появилось ощущение, что он чего-то ждет. Вспомнив совет Пип, она постаралась держаться с ним приветливо и дружески кивнула ему.

– Так ты увидела свет, Милая Стиви, – сказал он, беря ее под руку. – Я думаю, увидишь, когда Самсон тебе факты из жизни…

– Что? О чем ты говоришь? – Она стряхнула его руку, словно та была отравленной. – Смотри, Пол, – сказала она, – мы тут будем вместе какое-то время и поэтому должны попытаться как-то ладить между собой. И не нужно никаких идей, потому что мне вовсе не интересно!

Когда Пол, разозлившись, ушел прочь, Стиви с удивлением покачала головой:

– Господи, неужели он не знает, как получать отказы? Почему он не осаждает кого-нибудь еще? Если уж он такой богатый, как все говорят, то должен кто-то найтись, кто не будет думать, что он тупица.

– В этом-то и весь юмор, Стиви, – засмеялась Пип. – К примеру, некоторые мужчины мечтают только о тех клубах, куда их не принимают.

Когда группа собралась в бальном зале, Самсон позвал всех на консультацию. Он сделал глоток крем-соды, кашлянул и начал говорить:

– Мне нужно, чтобы вы выбросили из головы все фильмы про Дракулу, какие только видели. Очистите свои рассудки отзастарелых, ужасных стереотипов и запомните следующее: Дракула – воплощение всякого табу, всякого темного человеческого желания, всякого страха, что завораживает. Если он и монстр – а это будет центральная точка зрения, которую мы будем разрабатывать – то элегантный монстр, обаятельный и соблазнительный – сильный, властный, но уязвимый, мудрый, но глубоко одинокий.

Сегодня наш первый кадр покажет кораблекрушение, рассеянные обломки судна, которое везло гроб Дракулы в его новый дом. Мы двинемся на природу… Сейчас все в полном цвету, пышное и зеленое, а с музыкой и огнями создастся впечатление грусти, потому что это цвета и светотень, которые запретны для Князя Тьмы. Затем мы покажем Джонатана Харкера, пожалуй, покажем бледную, довольно пресную природу его отношений с Миной… Вот и все на сегодня.

Программа звучала кратко и достаточно просто, однако проблемы появились уже с первых минут съемки. Самсон нашел, что обломки корабля выглядели фальшивыми, раскраска корпуса казалась слишком веселой, в расположении обломков отсутствовал драматизм – и так далее, и так далее. Художнику-постановщику было приказано работать, если понадобится, всю ночь, а съемочная группа погрузила свои пожитки в джип. При постоянном присутствии Самсона они ездили взад-вперед все те же несколько миль, в поисках совершенной комбинации летней листвы и чистого неба.

Когда свет уже почти пропал, группа все еще работала над той же сценой под открытым небом.

– Завтра мы попробуем повторить это снова, – подвел итог Самсон. – И хорошо бы все получилось.

Следующий день оказался дождливым, и Самсон был вынужден выбирать между праздностью и работой над сценами, которые можно было снимать в помещении. Выбор оказался нелегким, потому что, несмотря на его спокойный вид и беззаботность, Самсон вовсе не был податливым, если дело касалось того, что он считал важным. Он приказал группе явиться в главное здание с таким раздражением, будто в плохой погоде был виноват кто-то из них.

– Мы будем снимать сцену соблазнения Люси Дракулой, – решил он наконец. Провозившись, как показалось, часы с ночной рубашкой Пип и переставив мебель так, чтобы получился ее будуар, Самсон велел ей ложиться на кровать и сделал окончательные изменения в своем костюме – мягкой, белой шелковой рубашке, черных бархатных брюках и мягких ботинках ручной работы.

Когда он влезал в окно спальни, Самсон казался всем, чем, по его словам, должен был обладать Дракула, – грацией, элегантностью и романтичностью. Когда он приближался к спящей Люси, в комнате повисло сексуальное напряжение. Все затаили дыхание, когда он наклонился над ее обнаженными плечами, стройной шейкой. И тут внезапно раздалось хихиканье, сначала подавленное, а потом переросшее в настоящий взрыв смеха.

– О, Боже, Самсон, ты защекотал меня своей рубашкой! – воскликнула Пип.

– К черту! – заорал он, и его красивое лицо исказилось от ярости. – К черту всех любителей и филистеров! Вы стараетесь свести меня в могилу, вы все стараетесь разорить меня! – И с этими словами он умчался в свою башню, запер дверь и отказывался разговаривать с кем бы то ни было весь остаток дня.

В последующие дни Стиви пришлось признать, что Пип была права. Самсон нервничал, и хотя было трудно сказать, что влияло на его творчество, он стал капризней и нетерпеливей к своей съемочной группе. То он говорил им одно, через минуту другое, а потом злился, если результат ему не нравился.

Усугубляя все это, атмосфера летнего лагеря стала напоминать коллективный приступ лихорадки в лифте. Привыкшие к жизни в городе, завсегдатаи Забегаловки начинали ворчать по любому поводу – постоянным вынужденным ожиданием, отсутствию каких-нибудь сносных занятий по вечерам. Ближайший город находился в двадцати милях; развлечения там ограничивались одним кинотеатром и четырьмя ресторанами, все из которых закрывались к десяти часам вечера. Стиви и Пип развлекали друг друга, но даже они начинали чувствовать, что съемки не закончатся и через несколько месяцев. Когда жалобы и перебранка достигли тревожащих размеров, Самсон наконец отменил свои гонения на наркотики и попросил лишь об умеренности.

Стиви не могла не вспомнить то время, когда она увела и соблазнила Льюка Джеймса, совершенно другую эпоху. Странно, думалось ей, тогда она чувствовала себя так уверенно, так контролировала ситуацию, так была уверена во всем, что делает. А теперь сама стала кем-то вроде актрисы и совершенно не могла ничего контролировать.

Болезненно, дюйм за дюймом, съемки продвигались вперед, и никто не мог сказать, были ли результаты хорошими, плохими либо чем-то средним. Аренда замка была продлена, контракт с рестораном продолжен. В нетерпении Самсон подгонял съемочную группу и обслугу, со злостью, угрозами и иногда с применением силы, что походило на отчаяние.

Сидя один в башне, он работал на монтажном столе и не позволял никому прикасаться к своей работе, просматривая результаты каждого съемочного дня. Более склонный к секретности, чем когда-либо, он ни с кем не делился своими мыслями, давая основание для слухов, что Самсон Лав вот-вот упадет своим красивым лицом в грязь впервые в своей блестящей карьере.

Он приберегал финальные сцены, где Дракулу уничтожают, напоследок, и поскольку время их съемок все приближалось, становился подавленным, даже казался обезумевшим, словно не мог примириться с гибелью своего вымышленного создания. Когда эти сцены уже невозможно было откладывать, когда стало очевидно, что все просто считают минуты и ждут, что скажет Самсон, он сбежал в свою башню и уединился там. Озабоченные тем, что он не ест и не спит, Стиви и Пип рискнули навлечь на себя его гнев и попытались пробраться к нему. Они стучали в дверь и кричали. Они пытались повернуть дверную ручку, но тяжелый засов был задвинут. Они стали стучать сильней, опасаясь, что случилось что-нибудь ужасное. Внезапно раздался громкий треск, звук стекла, разлетевшегося вдребезги от удара о дверь, и глухой голос, говоривший:

– Уйдите прочь, черт вас побери, убирайтесь прочь!

И все же на следующее утро, когда группа собралась в столовой на завтрак, появился Самсон, выглядевший свежим и отдохнувшим, одетый в свой костюм Дракулы и явно готовый к работе. Он постучал ложечкой по стеклу, призывая всех к тишине.

– Я придумал новую, смелую концепцию, – заявил он с улыбкой, которую все увидели у него впервые за много недель. – Дракула не может быть уничтожен… Все, что он воплощает в себе, бессмертно. Лишь мелкие, напуганные людишки настаивают на его смерти… Это ложное и с художественной точки зрения неполноценное завершение сюжета. Наш Дракула пожнет триумф… В конце он соблазнит всех, кто пытался его уничтожить!

Все заговорили разом. Что это означает? Дальнейшее затягивание съемок? Пересъемки?

– Мы все закончим сегодня, – продолжал Самсон, и его слова звучали увереннее, чем во все предыдущие недели. – Заключительные сцены будут разворачиваться в павильоне с бассейном. Когда Джонатан Харкер и Ван-Хелсинг появятся со своими колами и крестами, произойдет солнечное затмение, как будто сама природа вмешается и сорвет их планы… Дракула поднимется из гроба. Он вполне в силах уничтожить своих врагов, однако вместо этого он станет развлекать их видениями их собственных скрытых желаний. Выбор за ними. Окажется ли их так называемая мораль достаточно сильной, чтобы противостоять искушениям? Борьба ожесточенная, но короткая. Против соблазнительного аромата чувственных удовольствий абстрактные добродетели не защищают. Конец фильма станет вакханалией, мальчики и девочки, которая посрамит даже римлян… Итак, влезайте в костюмы и за работу!

Павильон был спешно освещен красным флюоресцентным светом, залив бассейн и прилегающее пространство дьявольским кровавым сиянием, от которого у Стиви поползли по спине мурашки, хоть она и знала, что все это ее выдумки. Накладывался грим, подгонялись костюмы, все завертелось с неожиданной ловкостью и скоростью.

Когда уже снятые до этого сцены были дополнены только одним дублем, настроение у компании поднялось выше, чем оно находилось в течение нескольких последних недель. Скоро придет конец скуке и напряженности, скоро все они вернутся в Нью-Йорк.

Когда место съемок было подготовлено для вакханалии, увезли обычно стоявший возле съемочной группы кофейный вагончик. На его месте Самсон установил передвижной бар и переносную фармацевтику: наборы тонизирующих и успокоительных средств, ампулы с амилнитритом; гашиш, кокаин, опиум и марихуана, не говоря уж о приспособлениях для курения, инъекций или нюханья. Все, что до этого запрещалось или разрешалось небольшими порциями, теперь предлагалось щедрой рукой.

– Пользуйтесь удовольствиями, мальчики и девочки, – весело произнес Самсон. – Берите что угодно и сколько угодно. К черту всю осторожность… Я хочу, чтобы вы отбросили все запреты, как сбросили свои одежды; отдайтесь целиком восторгам чувственных наслаждений.

Подобно детям в кондитерской лавке, съемочная группа жадно набросилась на порошки, пилюли, спиртное. Самсон ходил среди них, будто хозяин, бормотал похвалы, подбадривал, глядел, как принимают его зелья, направлял камеру то на чьи-нибудь глаза, то на чье-то тело.

– Теперь все прыгают в бассейн, – крикнул он. – В одежде и без нее, как кому нравится… Выбирайте себе партнеров и занимайтесь любовью! – Камеры надвинулись ближе, когда начались совокупления, когда нагие и одетые тела переплелись в различных комбинациях по двое, трое или больше, звуки сексуальных стонов смешивались со смехом и плеском воды.

Одетая только в киношное белое платье, Стиви ждала сигнала. Ей было сказано, что она будет любить Донни Гласса, который играл Джонатана Харкера, а когда она запротестовала, Самсон объяснил, какой важной в художественном отношении будет эта сцена.

– Разве ты не понимаешь? – уговаривал ее он, – Мина – невеста Джонатана, и все же при их скучных, бесцветных взаимоотношениях он едва касался ее. Теперь же Мина принадлежит Дракуле, который предлагает ее Джонатану… насмешливо, соблазняюще. Ты поняла или нет?

В конце концов Стиви согласилась. Она выпила и приняла милтаун, но все еще чувствовала скованность.

– Ты еще не в кондиции, – сказал Самсон, протягивая ей сильный коктейль из водки и туинала. – Ты недостаточно расслабилась. Нам нужно снимать сонную Мину, из другого мира. А твои мышцы еще слишком тугие, а глаза ясные.

Она послушно выпила, и вскоре мир вокруг нее поплыл и потерял фокус. Ноги и руки превратились в студенистую массу, и ей пришлось сесть и схватиться за стул, чтобы не упасть. Она потеряла представление о времени и пространстве, и когда Самсон выкрикнул: «По местам!» – она не имела представления, что должна делать. Она позволила отвести себя на скамью в центре павильона и наткнулась по пути на дерево.

– Вот так хорошо, – сказал Самсон. – Теперь все, что от тебя требуется, это ждать… и плыть по течению.

Огни казались жаркими, и все, что хотелось Стиви, – это прилечь куда-нибудь и заснуть. Она смутно сознавала, как Самсон отдавал распоряжения, как кто-то приближался. Она взглянула, смутно ожидая увидеть Донни Гласса… но это был кто-то еще. Это был Пол Максвелл, который ухватил ее за руку, сорвал ночную рубашку с ее плеч и толкнул на скамью. Она попыталась что-то сказать, однако губы Пола впились в нее, его тело пронзило ослабевшую плоть Стиви, и он взял ее, грубо, с бешеной злостью.

Когда она открыла глаза, то увидела, что находится в чужой спальне. У Пола.

– Игра стоила свеч, – сказал он с удовлетворенной ухмылкой. – Дороговато, но стоило того.

– Ты о чем? – спросила она. В ее голове все пульсировало и плыло, и она совершенно ничего не помнила.

– Ты… поиметь тебя. Это оправдало все деньги, которые были затрачены на картину. – Когда Стиви никак не отозвалась, он пояснил: – Я согласился вложить деньги в эту ленту, после того как Самсон обещал, что я получу все традиционные привилегии продюсера… все, что я хочу, включая привилегию переспать с любым из актеров. Я хотел тебя.

Несмотря на туман, Стиви поняла, что сказал Пол, и, собрав все силы, пнула его ногой в пах. Он заревел от боли и ударил ее по лицу достаточно жестко. Она отшатнулась, ударилась о кровать и рассекла щеку. Рыдая от боли и злости, она выбежала из комнаты в ванную и заперла за собой дверь. Кровь текла по щеке. Она шагнула под душ и включила холодную воду. Сколько она так стояла – неизвестно, тело ее застыло. Произошло нечто ужасное, и хотя презирала она Пола, виноват был Самсон, позволивший случиться этому. Не то чтобы она делала вещи, которых не делала прежде, то есть была открыта для новых впечатлений, которые казались странными и даже грязными, если она не была одуревшей от наркотиков. Нет, Самсон продал ее, как проститутку, и сделал это ради денег.

Наконец она выключила воду и поглядела на лицо. Рана перестала кровоточить; тонкая розовая линия проходила через скулу. Она набросила халат и побежала наверх.

Без стука она влетела в башню Самсона. Он был один и сидел, склонившись над монтажным столом и кусая ногти.

– Будь ты проклят, – сказала она, и ее голос задрожал от гнева. – Будь ты проклят, Самсон… А я-то думала, что ты мне друг!

Он, казалось, опешил и выглядел совершенно невинным.

– Что это ты выпила… или чего накурилась либо нанюхалась, Милая Стиви? Ты само воплощение неудачного путешествия… А что случилось с твоим миленьким личиком? Хорошо еще, что мы все закончили…

– Будь проклята и твоя тупая картина, – крикнула она. – Ты продал меня Полу Максвеллу. Все это дерьмо собачье – болтовня об искусстве… все оказалось просто дерьмом. Как ты мог, ты сделал из меня…

– Проститутку? – договорил за нее он, и его сведенные у переносицы брови поднялись вверх, словно в изумлении. – Вот из-за чего весь этот детский гнев? – спросил он, словно виновата была она. – И в самом деле, я решил, что будет гораздо более интересно, если набожный доктор Ван-Хелсинг будет соблазнен красавицей Моной. И какой вред от того, что я позволил Полу думать, что это его идея? Особенно если этот маленький обман позволил нам снять фильм. Теперь мы его сделали, – произнес он хладнокровно, – а сцена с вами обоими получилась интересной… даже лучше, чем я ожидал. Когда ты увидишь картину, то поймешь, что я прав.

– Ты не должен был этого делать, – упрямо настаивала она. – Ты…

– Будь поосторожней, Милая Стиви, – прервал ее Самсон, и в его голосе зазвучали угрожающие нотки, – ты идешь по тонкому льду. Я отчасти простил тебя, потому что вижу, как ты расстроена. А теперь успокойся и просто согласись, что мы все делаем то, что должны делать. Отправляйся в свою комнату и отдохни. Если тебе не хочется уехать отсюда…

Стиви отступила в смущении, угроза того, что ее выгонят, боролась в ней с ощущением того, что с ней случилось нечто очень нехорошее и что она в этом погрязла по уши. Оставшись одна в своей комнате, она приняла объяснение Самсона и постаралась выбросить из головы безобразную сцену с Полом. Кто из них говорил правду, а кто лгал? А если даже Самсон говорил правду, как далеко стоило ей заходить, чтобы угождать ему? И она погрузилась в наркотический сон, так и не найдя ответа.

И все-таки в тот вечер за ужином Самсон был таким учтивым, словно они никогда и не ссорились.

– Я пью за мою звезду, мою лучшую и милейшую звезду, – произнес он, подняв в честь нее бокал с шампанским. А позже в тот вечер она и Пип были приглашены в башню на сонную вечеринку. Одетые в пижамы и халаты, они ели шоколадное мороженое, играли в «Монополию», пока у них не начали слипаться глаза. И когда она уже засыпала, то ей трудно было разобраться, что реально, а что нет.

Торжественная премьера «Снов Дракулы» была назначена на вечер Дня Всех Святых в Музее современного искусства. Вход только по приглашениям. Позаимствовав этот трюк у Трумана Кэпота, Самсон превратил то, что могло состояться просто как громкое событие, в эпохальное явление осеннего сезона. Он лично руководил освещением этого в прессе и на телевидении, пригласив своих любимых репортеров и дав им понять, каким избранным будет круг гостей, сколько богатых и знаменитых персон умоляли его оказать им честь, послав приглашение, и насколько разочарованными будут те, которых он не пригласит. И вскоре все стало разворачиваться по сценарию Самсона. Не проходило ни дня без упоминания в той или иной газете, что на премьеру прилетят кинозвезды из Голливуда, политики из Вашингтона, магнаты судовладения из Греции и нефтяные шейхи из Персидского залива. Приглашений домогались, за них торговались, платили услугами и деньгами. Ходили слухи, что мэр Нью-Йорка предложил переименовать улицу в честь Самсона, если только он пригласит влиятельного партийного лидера и его жену.

В день премьеры Стиви сделала прическу. Она проделывала все необходимые хлопоты – готовила платье и все, что к нему полагалось, но все же не ощущала приятного предвкушения, а только беспокойство, граничащее со страхом.

Когда за ней приехала машина Самсона, чтобы забрать и отвезти в музей, она проглотила два милтауна, чтобы как-то оглушить себя и не беспокоиться перед премьерой. Пип дожидалась в машине, лопаясь от сплетен и возбуждения, и все же энтузиазм подруги не смог пробудить такую же реакцию Стиви.

Едва они свернули на Пятьдесят третью улицу, то увидели множество людей, напиравших на цепь Конных полицейских, которые старались остановить их. Засверкали фотовспышки, не успели даже Стиви и Пип вылезти из машины.

– Повернитесь сюда! – выкрикнул какой-то фотограф.

– Улыбнитесь нам! – приказал другой.

Стиви все послушно выполняла, будто марионетка.

Внутри, одетый в старинные вечерние одежды, которые в последнее время полюбил, Самсон принимал гостей вместе со стоявшим рядом Полом, очаровывая и обласкивая знаменитостей, толпившихся вокруг с нетерпеливым желанием услышать его комические рассказы о том, как он снимал «Сны Дракулы». Увидев Пип и Стиви, он махнул рукой, приглашая их присоединиться к группе.

Пип потянула Стиви за руку, но та стала упираться. – Что с тобой? – поинтересовалась Пип. – Ты ведешь себя ужасно странно. Только не говори мне, что ты до сих пор сходишь с ума из-за той истории с Полом.

– А тебе Самсон говорил об этом? – Стиви почувствовала себя странно униженной от возможности того, что Самсон поделился с Пип, а та промолчала, не сказав ничего Стиви.

– Конечно же, говорил, – ответила Пип с металлом в голосе. – Мы с Самсоном тоже друзья, как тебе известно… И я должна сказать, что согласна с ним в этом вопросе. В Забегаловке все спят со всеми, при включенной камере и без нее. Я даже не в состоянии вспомнить людей, с которыми тогда трахалась во время сцены оргии. Возможно, я стану умирать от огорчения, если они окажутся дураками, но и не подумаю обвинять в этом Самсона. Друзья не судят друг друга, Стиви… это дело остального мира. Вот почему мне так нравится в Забегаловке.

Слова звучали резонно и все-таки не очень-то убедили Стиви. Отправив Пип к Самсону и Полу, она вошла в зал и заняла место, которое было зарезервировано для нее. Просматривая программку, она увидела имена людей, которые особенно много сделали, чтобы этот фильм появился на свет. В перечне спонсоров крупными черными буквами значилось и ее имя, вместе с изумительной фотографией, над которой потрудился Самсон. Она выглядела как звезда, что он и обещал. И все-таки она не могла отделаться от ощущения, что ее жизнь вышла из-под контроля.

Вскоре аудитория стала наполняться. Под шорох шелков, мехов и программок гости рассаживались на свои места с видом нетерпеливого предвкушения. Когда появился Самсон в сопровождении Пип и Пола, зал спонтанно взорвался аплодисментами. Они сели, огни стали меркнуть, вступительные надписи появились в романтическом монтаже с рисунками Самсона Лава. Раздалось одобрительное бормотание.

Озабоченная своими собственными мыслями, Стиви была удивлена, когда картина завладела ее вниманием, втягивая ее в историю о байроническом герое, которого во все столетия никто не понимал, искавшего утешения в родственной душе целую вечность. Самсон был невероятно красив на экране, благороден в поведении, когда сталкивался со своими оппонентами, его речи были остроумными, ироничными и резко контрастировали с тяжелым педантизмом охотников за вампирами, как их всегда снимали.

Когда на экране появилась ее собственная героиня, Мина, Стиви стала смотреть с удивлением и завороженностью. Она и не помнила, что улыбалась именно так, по-особому, как ходила перед камерой. Играла ли она, подумалось ей, или просто двигалась, как марионетка у Самсона в руках, делая то или другое в соответствии с его указаниями? Когда началась любовная сцена между Дракулой и Люси, Пип подтолкнула Стиви в бок.

– Помнишь, как бесился Самсон, когда я не давала ему укусить меня в шею? – прошептала она.

– Тише! – скомандовали два голоса в унисон сзади них.

В темном зале нарастало сексуальное напряженность, как это было и во время съемок. Стояла полнейшая тишина, когда Самсонов Дракула обхаживал и очаровывал Мину в сцене, которая была одновременно и целомудренной, и осязаемо эротической.

– Очень мило, – прошептал неподалеку чей-то голос, когда вампир обнял свою избранную невесту, и Стиви не могла не согласиться. И все-таки, когда Мина сдалась силам тьмы, Стиви невольно подумалось, нет ли тут параллели с ее собственной жизнью, а если есть, то, учитывая все, что шагал ей Самсон, не отдала ли она свою собственную душу.

Мысль эта не проходила, она все нарастала, когда началась вакханалия. В зале звучали возгласы удивления, реакция зрителей была такова: они были ошеломлены, но не возмущались, когда завсегдатаи Забегаловки резвились в бассейне и вокруг, поначалу как резвые дети, а затем тонули во все возраставшей оргии наркотиков и секса. В центре всего возвышался Самсон-Дракула, его бледная кожа освещалась адским пламенем красной флюоресценции, и он улыбался своему противнику, Полу-Ван-Хелсингу, готовому клюнуть на его приманку.

Стиви хотела закрыть глаза, и все-таки, несмотря ни на что, она глядела, как праведное поведения Ван-Хелсинга улетучилось, он отбросил крест и набросился на свою добычу, забывшись в удовольствиях, наслаждаясь красивым телом Мины. Классическая ситуация разрасталась в бурном темпе, и вдруг экран опустел.

Наступила долгая тишина, как будто аудитория не знала, что ей делать с только что увиденным, а затем начались аплодисменты, раскатываясь все громче и громче, когда Самсон поднимался, чтобы раскланяться.

Когда она вслушивалась в хор: «Браво!» и «Смело!» – ей было ясно, что картина станет еще одним триумфом Самсона.

Он вытащил своих звезд на сцену, вызвав еще одну волну аплодисментов. И все же Стиви больше не чувствовала себя звездой. В компании лучших своих друзей она ощущала себя как те потерянные души в картине и просто плыла по течению, не зная, что с ней будет дальше.

7

Ли Гаррисон Стоун потянул за ворот накрахмаленной рубашки. Затем, вспомнив, что его показывают на экране, уронил руки. «Первоклассный, подходящий жених» – так назвал его аукционер, – и это слово, вызвав в его памяти первоклассный кусок мяса, выдавило из Ли смущенную улыбку. Но если уж он взялся играть эту роль, то не должен выглядеть таким нервничающим и не желающим находиться в аукционном блоке.

– «Покупка жениха» была одной из наших самых доходных программ на прошлогоднем бале, – объяснила ему Розалинда Фенвик, – и все, что мы от тебя ждем, это чтобы ты устроил какой-нибудь осчастливленной молодой женщине – вообще-то, не обязательно молодой – запоминающийся вечер. – Она была давнишней подругой матери, а также председательницей благотворительного бала в Уолдорфе в пользу городского приюта. – Разумеется, все это не облагается налогами, – продолжила она. – Да еще такой удобный повод.

Это действительно хороший повод, успокаивал себя Ли, разглядывая женщин в красивых платьях; которые толпились вокруг возвышения для оркестра, где сидели, «выставленные на продажу», двадцать холостяков. Лишь по этой причине он мог простить себе, что дрогнул под напором Розалинды Фенвик. В этом была одновременно и сила, и слабость Ли: он мог сделать ради филантропических принципов то, от чего отказался бы ради любви или денег.

Аукционер выкликнул имя Лоренса Айви III и принялся перечислять достоинства, которые делали его завидной покупкой, – степень из Гарварда, вице-президентский пост в семейной брокерской фирме, приз для самого лучшего игрока в чемпионате Америки по водному поло в прошедшем сезоне. Первоначальная ставка в 500 долларов стала быстро возрастать, пока не остановилась на 950 долларах.

– Леди, – с насмешкой говорил аукционер, – это же такая смехотворная сумма. Станете ли вы копать глубже, если я сообщу вам, что мистер Айви готов предложить не только одно-единственное свидание, но и целый уик-энд на борту своей яхты «Лазурное море»? – Ставки стали быстро расти.

Когда Лоренс Айви и его яхта были проданы за 2100 долларов, Ли внезапно почувствовал, что у него заболела душа. Он-то поверил Роз Фенвик на слово и согласился сопровождать даму, которая его купит, в хороший ресторан по ее выбору, а потом в театр. Какая беспечность… а может, тщеславие? Когда он брился по утрам, то привык видеть высокое, атлетическое тело, сильное лицо, худое и мужественное, крепкую челюсть с глубокой ямкой на подбородке и ясные голубые глаза. Он привык к тому, что его называли красивым мужчиной, привык получать соответствующее этому определению внимание. Однако он никогда еще не оказывался в таком положении, когда вроде бы должен был заставить или вдохновить женщину с парой тысяч долларов, чтобы та заплатила за удовольствие оказаться в его компании. И без того он нервничал, что выставил себя на аукцион, но вот если еще его дешево продадут… вот тогда будет унижение. Может, предложить уик-энд в его загородном доме на севере штата? Нет, он не настолько еще выжил из ума, чтобы согласиться развлекать незнакомую женщину все выходные.

Слушая вполуха, как набивают цену «жениху номер два», Ли взглянул на родителей, которые болтали с Роз Фенвик. Они были яркой парой. Ребекка Стоун выглядела превосходно, элегантно, хотя красота ее казалась несколько своеобразной. Одета она была в изысканное платье от Норелла, на ней сверкала подвеска с бриллиантами и изумрудами, которую предки его матери якобы получили от императрицы Жозефины. Шерман Стоун был строен и подтянут в своей одежде от Севиль Роу, его лицо по-прежнему оставалось красивым, серебряные волосы поразительно контрастировали с круглогодичным загаром богатого человека. Благодаря безупречной внешности Ребекки и обаянию и простоте Шермана их повсюду охотно приглашали. Когда-то Ли гордился ими обоими, – но что он до сих пор уважал и ценил в них, так это супружескую преданность, которая связала Шермана и Ребекку навсегда.

Когда же Ли обнаружил, что Шерман не так уж и безупречен, как он себе представлял, когда узнал правду о мнимой преданности Ребекки, то поклялся, что его собственная жизнь сложится по-другому. И он осуществлял это обещание, отвергая все, что родители предлагали ему, – элитная школа, карьера в банковском деле, жена-аристократка. Ли был единственным в классе, кто отказался от права на отсрочку от армии; он добровольно пошел на военную службу в корпус капелланов. Без особого энтузиазма он попытался объяснить родителям, что не поддерживает войну во Вьетнаме, но чувствовал, что аморально ничего не делать для бедняков и обездоленных, у которых не было иного выбора, как либо служить, либо быть заклеймленным позором – в то время как сынки богачей просто скрывались в стороне от конфликта в колледже или аспирантуре. Мать грозилась сердечным приступом, а отец… ну, отец снисходительно разрешил, чтобы Ли побольше узнал про жизнь в реальном мире.

Ли чувствовал, что учится до сих пор. Но по-своему, а не на их манер.

– Наш следующий жених, леди и джентльмены, это Ли Гаррисон Стоун. – Ли встрепенулся, а аукционер стал перечислять: – Во всех отношениях это человек, который сам себя сделал, основатель и председатель фирмы «Стоун электроникс», журнал «Форбс» называет его волшебником маркетинга и бесстрашным предпринимателем; рост у Ли на один дюйм превышает шесть футов, а весит он сто семьдесят фунтов. Он член комитета Музея современного искусства, любит теннис и фотографию. Ну, кто из вас, леди, захочет назвать его своим на один вечер? Начальная цена, как я слышу, пятьсот долларов. Итак, пятьсот. Кто назовет шестьсот?..

Две женщины, стоявшие в переднем ряду, начали перешептываться и хихикать. Господи, все оказалось еще хуже, чем он ожидал. И как только он согласился стоять тут в вечернем костюме, чтобы на тебя глазели и оценивали ханжеские на вид, но, очевидно, голодные женщины?

– Девять сотен… двенадцать… пятнадцать… – Цены выкрикивались из разных концов зала так быстро, что Ли не успевал следить за теми, кто их называл.

Чувствуя, что на продажу выставлен хороший товар, аукционер удвоил свои усилия:

– Леди, леди, или вам хочется, чтобы у этого мужчины появился комплекс неполноценности? Всего лишь двенадцать сотен за такой великолепный мужской экземпляр, за настоящего героя войны, который был награжден за храбрость под огнем? Ли… давайте дадим леди еще больше причин быть великодушным и щедрым. Вы танцуете?

Ли кое-как ухитрился кивнуть, не уверенный, что произнесет хоть слово. Какой дьявол сообщил комитету насчет медали? Мать… или отец?! Дурацкий хвастун, подумал он. Ли слишком хорошо себя знал, поэтому не считал героем. Для него тогда просто не возникло вопроса, бежать ли в укрытие, когда он заметил мальчишку из Делавара, истекающего кровью в открытом поле.

Пока цены повышались, Ли смотрел на потолок, стены и в особенности на двери – куда угодно, только не на женщин, которые претендовали на него. Когда он был «прихлопнут» в конце концов за пока еще рекордную для этого вечера сумму в 3200 долларов, раздались аплодисменты, которые прорвались сквозь его смущение и рассеянность. Он шагнул вниз с площадки и увидел, что женщина, идущая к нему навстречу, размахивая бумагой, выданной ей аукционером, была сногсшибательной брюнеткой, чей рост не уступал его. Мгновенно онемев, Ли автоматически принял билет, который она прямо-таки вдавила ему в руку и который подтверждал ее победу.

– Вы мой, – сказала она. – Я Франческа Спаулдинг.

Имя ничего не говорило ему, однако ее лицо и фигура показались смутно знакомыми. Видимо, он танцевал с ней на каком-нибудь котильоне дебютанток тысячу лет назад.

– Благодарю за вотум доверия, – сказал он с улыбкой. – За тридцать две сотни баксов мне хочется добавить еще и мой именной спортивный свитер. – Она не улыбнулась в ответ, однако ее лицо казалось величественным в своем покое. Ли позабавило, что такая красивая женщина не только была ему доступна, но и даже купила свидание с ним. Какой бы милосердной она ни была, можно было бы и каким-то другим способом пожертвовать деньги приюту.

Казалось, она прочла его мысли.

– Если говорить честно, то мне нужно добиться снижения налогов. А мой агент решил, что участие в благотворительности будет полезным для моего имиджа. Подождите и увидите, что я верну деньги, заплаченные за вас, назад, да еще с прибылью в несколько раз большей, и гласно.

Отсутствие кокетства и ее занятость бизнесом ответили на оба вопроса Ли. Разговор о рекламе указывал на то, что он видел ее не на котильоне для дебютанток. Но кем была она? Каким бы ни был ответ, он ясно чувствовал, что общество Франчески Спаулдинг не доставит ему никакого удовольствия. Однако сделка есть сделка, и ради дела благотворительности Он должен был позаботиться, чтобы она не пожалела об отданных деньгах.

– В какой вечер вам удобней, чтобы мы отправились куда-нибудь? – поинтересовался он. – И есть ли место, куда вам особенно хотелось бы пойти?

– Я дам вам знать после того, как мой пресс-агент договорится об освещении в печати. А с вашей стороны не возникнет проблем с занятостью?

– Совершенно не возникнет, – ответил Ли, думая о том, что чем скорей Франческа Спаулдинг позвонит, тем скорей он сможет отделаться от обязательств перед приютом. – Когда бы вы ни были готовы, просто позвоните по моему личному телефону. – Он вручил ей свою визитную карточку, извинился и торопливо потряс руку Франческе Спаулдинг. В конце концов это был бизнес, а не удовольствие.

Субботним вечером Ли Стоун отправился на свидание с Франческой Спаулдинг в лимузине компании. Обычно он ездил на старом «корветте», но как-то не мог представить себе, чтобы стройная, как статуэтка, Франческа с комфортом устроилась сама и поместила свое пышное убранство на одноместном сиденье. Маленькое расследование – ничего больше, на самом деле просто Ли спросил свою секретаршу, не знакомо ли ей имя Спаулдинг, – и оказалось, что Франческа работала моделью на контракте для Эме Майнер, косметической фирмы. На Ли произвело впечатление главным образом то обстоятельство, что «Майнер» продала губной помады и лака для ногтей столько, что фирма оказалась на несколько уровней выше «Стоун электроникс» в каталоге «Фортуна 500».

Ровно в семь часов его автомобиль остановился у входа в башню из стекла, возвышавшуюся над Ист-Ривер, где жила Франческа. Шофер открыл дверь перед Ли, и он вошел в холл, где привратник спросил его имя и позвонил наверх.

После того как о его прибытии было извещено, он ожидал, что его пригласят наверх – по крайней мере, для того, чтобы он выполнил свои джентльменские обязанности – сопроводил леди от ее дверей и помог надеть пальто. За 3200 долларов он был готов расстараться.

Однако привратник сказал:

– Мисс Спаулдинг скоро спустится.

«Скоро» растянулось на двадцать минут, в течение которых Ли сидел в лимузине, а раздражение его нарастало до такой степени, что он уже был готов приказать водителю везти его домой. Благотворительность имела свои пределы. И как раз тогда, когда Ли их достиг, Франческа величаво вышла из подъезда – ее выход невозможно было пропустить, поскольку она набросила шиншилловую шубку на нечто облегающее, с низким декольте и из белого шелка, с плиссированной юбкой до пят.

Ли выскочил, чтобы ее встретить. Несмотря на недовольство, он невольно одарил ее восхищенным взглядом. Она тоже замерла на миг, оценивая его внешность – темно-серый костюм от Севиля Роу, брусничный галстук, английские ботинки ручной работы.

Прежде чем кто-то из них успел вымолвить слово, сверкнула вспышка. И теперь Ли заметил молодого человека с несколькими фотоаппаратами, свисающими с шеи, который вышел вслед за Франческой из здания.

– Пошли, – сказал Ли, быстро потянув Франческу к машине. – Сбежим от этого типа.

Она выдернула руку.

– Но ведь это Бак Лансинг, – сказала она, – мой личный фотограф. Я велела ему сделать это для предания гласности. Бак поедет с нами.

И, не дожидаясь согласия Ли, она и фотограф уселись на заднее сиденье автомобиля.

Ли задержался на тротуаре. Его не обрадовали ни перспектива видеть свое изображение по всему городу, ни приятель Франчески. И это определенно не входило в условия их соглашения. Он прикидывал, не послать ли их вдвоем в ресторан в этой машине, а сам он возьмет такси и поедет домой. Да и в госпиталь он мог послать свой собственный чек на 3200 долларов; эта сумма показалась ему внезапно незначительной, коли речь шла о том, чтобы выпутаться из этой ситуации.

– Ох, да поехали. Франческа подтолкнула его к открытой дверце. – Это просто на всякий случай, понятно? Садитесь, Стоун, и не будьте таким нелепым, старомодным букой-бякой.

Это помогло. Ему неоднократно говорили разные женщины, в основном бывшие любовницы, что у него есть склонность принимать себя слишком всерьез. Он тоже сел сзади, не обращая внимания на то, что фотограф оказался зажатым между ним и Франческой.

В «Ле Сирк», где он заказал столик, Ли послушно позировал для дюжины фотоснимков и великодушно изменил заказ: вместо двухместного – трехместный стол. Вообще-то, общество Бака Лансинга начинало радовать его все больше, чего не скажешь о Франческе. Ведь фотограф не делал какую-то там легкомысленную работу в области моды, а был в свое время во Вьетнаме и обслуживал Белый дом при Джонсоне. Они обменивались разными историями, в то время как Франческа сидела молча, полностью занятая едой.

Было всего лишь начало одиннадцатого, когда они вышли из ресторана. Сидя в машине, Ли спросил, памятуя, что должен угождать ей в этот вечер:

– Что теперь? Не хотите ли потанцевать? Франческа одобрительно улыбнулась, словно Ли наконец попал в точку и угадал главную цель этого дорогого вечера.

– Да, – ответила она. – Но на этот раз я выбираю место, сама.

Она наклонилась вперед и, когда водитель отодвинул стеклянную перегородку, произнесла что-то так тихо, что Ли не смог расслышать, куда она велела ехать.

Ли подозрительно оглядел темную улицу, когда машина остановилась перед темным зданием, похожим на фабричное.

– Что это такое?

– Забегаловка, – ответила Франческа.

Будучи сам коллекционером произведений искусства, Ли знал имя Самсона Лава и слышал про его Забегаловку для избранных, наполовину студию, наполовину увеселительное заведение. Но его так же мало интересовала перспектива все это увидеть, как и «поп арт». Он предпочитал импрессионизм – и нормальную психику.

Однако Бак ждал со своими фотоаппаратами, и, очевидно, это было местом, наиболее выгодным для рекламы Франчески и ее спонсоров. И он потащился вслед за ней.

Его наихудшие опасения подтвердились, когда они поднялись наверх. В уши ударил звуковой вал, оглушительный, как артподготовка, которую он не раз слышал во Вьетнаме. А воздух был таким густым от дыма марихуаны, что даже если просто глубоко дышать, то можно было тоже заработать контактное опьянение.

Франческа, очевидно, все тут знала, потому что отказалась расстаться со своей шиншиллой, когда пришло время снимать пальто, пока не встретила человека но имени Эдди.

– Отнести вот это в дальнюю кладовую, – приказала она парню, мигая Ли, чтобы тот дал ему денег. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь из Самсоновых напарников по играм заиграли мои меха от Фенди.

– Ты хочешь сказать, что здесь не очень-то церемонятся с частной собственностью? – насмешливо поинтересовался Ли.

Ее ответом был сумрачный взгляд, который пресек все его дальнейшие попытки поддразнить.

– Давай начнем, – сказала она Лансингу.

Хотя Забегаловка была буквально набита людьми и Самсона Лава нигде не было видно, он материализовался, едва лишь Бак начал делать снимки Франчески и Ли; казалось, будто он узнал об их появлении при помощи персональной радарной системы. Вероятно, о съемках было условлено заранее, потому что он поцеловал Франческу и потискал за плечи Бака.

Франческа начала всячески льстить художнику.

– Как мне нравится, что на тебе всегда надето что-то эдакое, особое, – сказала она, указывая на шелковую с кружевами рубашку Самсона. – А еще ты абсолютный ангел, что позволил нам это сделать.

– В задницу ангела. Разве эта паршивая компания, в которой ты работаешь, не обещала купить две моих работы для своих офисов? А еще я хочу получить от тебя причитающийся мне фунт плоти, Френки. Чтобы ты взяла роль в моем следующем фильме.

– Но только чтобы без голых сисек, Сэмми. Я должна поддерживать свой имидж.

– Да у тебя нет никаких сисек, Френки, – рассмеялся Самсон. – Нам всем прекрасно известно, что ты на самом деле мужик в платье. И роль у меня мужская…

– Тогда ладно, – покорно согласилась Франческа. – Ну, а теперь можно нам снимать?

Самсон дал свое благословение, они поцеловались, и он удалился.

Сказать, что это была не его среда, значит не сказать ничего. Но Ли играл свою роль, позируя для множества снимков, пока Франческа не отдрейфовала от него и не стала болтать с разными знакомыми. И снова в голове его мелькнула мысль уйти, но хорошее воспитание заставило его томиться и ждать, чтобы потом отвезти ее домой. Если бы ей захотелось сбежать от него, тогда все в порядке, но сам он был джентльменом и не мог ее бросить.

Ли направился к бару в поисках какого-нибудь питья, которое можно было бы потягивать, хотя репутация Самсона и его наркотических оргий наводила его на мысль, безопасно ли тут вообще что-либо есть или пить. Он с неодобрением взглянул на громадную банку, полную разноцветных пилюль, стоявшую на баре, словно коробка с леденцами. Ли не считал себя ханжой. Черт побери, он в свое время испробовал множество разных вещей, и этого было достаточно для человека, который не собирался впустую тратить свою жизнь, околачиваясь в местах вроде этого, играть в фармацевтическую рулетку со своими мозгами. Он нашел бутылку водки, распечатал и налил сам себе хорошую порцию.

Не зная, чем заняться, чтобы как-то убить время, он стал разглядывать танцующих; некоторые из них прыгали, извивались и кружились волчком под музыку в бешеном темпе, другие двигались словно зомби, зависнув где-то на полпути между сознанием и сном. Почти сразу же Ли заметил девушку. Она была красива, несмотря на яркую косметику, крашеные черные волосы падали ей на лицо. Она походила на сказочную принцессу, попавшую под злые чары, глаза прикрыты, а на лице блуждала детская улыбка. Ее стройное тело висело, почти как шарф, на коренастом мужчине, лицо которого скрывалось в тени; казалось, она не обращала внимания на то, что он лапал ее прямо тут, на танцевальной площадке.

Затем мужчина подтолкнул ее к громадному черному дивану и уронил, как тряпичную куклу, на сиденье. Она издала тихий стон. Был ли это протест, подумалось Ли, или просто она что-то увидела в своем наркотическом сне?

Моментом позже появился Самсон и потряс девушку, как будят любимого щенка, чтобы поиграть с ним. Она открыла глаза, а когда Самсон что-то прошептал ей на ухо, она ответила такой же сонной улыбкой, какую только что видел Ли. Самсон подозвал одну из своих вездесущих кинокамер и, не колеблясь ни минуты, стащил с девушки блузку, обнажив ее сливочно-белые груди.

Вокруг собралась маленькая группа, когда Самсон стал с видом собственника щипать ее за соски и затем рисовать фломастером картинки – маленькие фигурки, словно в мультфильмах, на ее груди, руках, животе. Камера надвигалась все ближе, и, закончив, Самсон подписал свое имя с росчерком вокруг пупка девушки. Он слегка поклонился и ответил на аплодисменты поклонников, затем обернулся к коренастому мужику, которого Ли уже видел, и сделал рукой экспансивный жест, словно говоря: она твоя. Мужик схватил девушку, которая все еще, казалось, едва сознавала, что с ней происходит, взвалил ее на плечо и направился взаднюю часть зала.

– Ты тут любовался маленьким «хэппенингом» Самсона? – Голос Франчески заставил Ли вздрогнуть, и у него возникло ощущение, словно его поймали на чем-то неприличном, где он, как мальчишка, подглядывал, глядел кинетоскоп на Сорок второй улице.

– Нет. Это было отвратительно…

– Но ведь ты смотрел, не правда ли? – со злорадством заметила Франческа.

Ли не нашелся что ответить. Пожалуй, он не мог отрицать некоторого налета испорченности в себе – что-то из отцовских генов. В момент невыносимого одиночества и оторванности ото всех он однажды посетил бордель в Сайгоне. Он видел там испорченность, маскировавшуюся под эротику, фантастические сцены, гораздо более причудливые, чем эта. Но после них он почувствовал себя еще более грустным и одиноким, поэтому никогда больше не ходил туда. И теперь он испытывал то же, что и тогда, – гнев и отвращение. У него возникло желание дать по физиономии как Самсону, так и его напарнику, вытащить девушку из этого притона, спасти ее от тех злых чар, которые сделали ее пленницей Забегаловки, в общем, так, как он мог освободить от врага военнопленного.

– По-моему, тебе это понравилось больше, чем ты хочешь в этом признаться, – упорствовала Франческа. – Мужчинам всегда нравятся подобные выходки Самсона. Он заставляет людей проделывать перед его камерами такие вещи, какие бы они не сделали ни за какие деньги даже для Сесиль Б. де Милль. А ты не нашел это по крайней мере щекочущим нервы?

– Нет, – повторил Ли. – Эта бедняжка, над которой Самсон издевался, так набралась, что даже не сознавала, что с ней делают.

– Та «бедняжка», – сказала Франческа с металлом в голосе, – Милая Стиви Найт. Самсон сделал для нее очень много. Не говори мне, что ты никогда не слышал о его андерграундной суперзвезде…

– Его андерграунд простая канализация, – ответил Ли. – Я не хожу туда.

– Но ведь сейчас ты здесь, Стоун, – самодовольно промурлыкала Франческа. – Может быть, ты просто лицемер и ханжа – а это еще хуже, чем все мы, потому что мы знаем про себя все и миримся с этим. Полагаю, что мы можем официально объявить наше свидание законченным. Ты не мой тип мужчины.

Ли придержал язык, хотя ему так легко было сказать в ответ какую-нибудь гадость, и Франческа повернулась и исчезла в толпе.

И вот теперь он мог уходить. Но все же задержался на секунду, думая о девушке, которую на его глазах так унизили, а затем утащили прочь. Образ Стиви Найт, накачанной наркотиками и потерянной, не оставлял его в покое. В этом личике с острым подбородком что-то говорило о невинности, забытой, но не потерянной. Спасти ее – прямо сейчас…

Но потом он остановил себя. Не вмешивайся, Стоун. Если ей нравится быть у Самсона гейшей-наркоманкой, то это тебя не касается. Он стал оглядываться по сторонам, ища глазами парня, который взял у него пальто. Не найдя его, Ли направился в дальнюю часть Забегаловки. Он приоткрыл первую попавшуюся дверь – это оказалась огромная ванная, разукрашенная по стенам рисунками, разумеется сексуального характера. Внутри, в ванне с бурлящим водоворотом сидели две обнаженных молодых женщины и курили марихуану, их головы были отброшены назад, на край ванны, с видом удовольствия и покоя. Ли ничего не ответил на их хихиканье и приглашение присоединиться и закрыл дверь.

Следующая дверь, которую он открыл, оказалась кладовой. Величиной с небольшой бальный зал, она была наполнена стойками с одеждой и мехами, полками, на которых виднелись коробки, обувь, шляпы. Ему подумалось, что Франческа была права в одном – Самсон и его приятели действительно, казалось, любили играть в переодевание.

При скудном свете, который просачивался из коридора, Ли шарил вокруг, пока не нашел свое пальто. Он повернулся, чтобы уходить, затем остановился, потому что его внимание привлекло тихое шуршанье, словно тут где-то спрятался маленький зверек. Он осмотрел пол, но все, что он мог заметить, это охапку тряпья в углу. Он подошел поближе и внезапно увидел, что это девушка, Стиви Найт, голая, если не считать чулок и туфелек, а ее глаза газели были открытыми и пустыми.

В какой-то ужасный миг он подумал, что она умерла. Он прикоснулся к ее руке. Она оказалась холодной как лед. Он наклонил голову поближе к ее лицу, чтобы посмотреть, дышит ли она. Ее глаза открылись на миг, панически закатились, затем веки снова опустились. Ли набросил на нее свое пальто и стал растирать ей руки.

Она издала звук, напоминающий детский стон. Ли снова посмотрел на ее лицо. Густая косметика размазалась, в углу глаз повисли накладные ресницы; она казалась ребенком, добравшимся до косметики матери. Где же, черт возьми, ее родители? – сердито подумал он. Неужели никого не волнует, что она проводит здесь ночи с наркоманами и дегенератами, что при такой жизни она умрет через несколько лет?

Ли стоял неподвижно, словно прирос к полу; внутри него шло сражение, в котором здравый смысл проигрывал. Милая Стиви Найт была ему совершенно чужой, и все-таки она притягивала его, словно магнит.

Тяжело вздохнув, он поставил ее на ноги – она оказалась такой легонькой, что у него болезненно защемило сердце, а затем, завернув в пальто, потащил из Забегаловки. Никто не пытался его остановить; вероятно, никто и не заметил этого.

– Поехали, – сказал он шоферу, удобно устроив девушку в ожидавшей его машине. Он не имел ни малейшего представления, что ему делать с незнакомкой, которую он спас. Когда автомобиль стал удаляться от Мерсер-стрит, Ли подоткнул вокруг нее пальто и поднял воротник, чтобы ей не было холодно. Она приоткрыла глаза и обвила его руками за шею, притягивая к себе. На какой-то миг Ли отозвался на прикосновение мягких и нежных рук, на сладость ее духов, а затем резко отпрянул назад, сердясь на себя за свою слабость, сердясь на этого ребенка, что сидела рядом с ним за… за ее податливость.

– Если ты не хочешь повозиться со мной, тогда куда же мы едем? – спросила она, и ее слова звучали невнятно, а выражение лица казалось недоумевающим и совсем детским.

Гнев Ли перешел в жалость.

– Я увез тебя не для того, чтобы злоупотреблять твоей беззащитностью, – мягко сказал он, немедленно почувствовав, как нелепо и неуклюже он это произнес, на какой-то старомодный манер. – Ты и так всего достаточно повидала, – проворчал он. – Я думал… Я думал, что тебе не помешает хорошая чашка крепкого кофе.

– Кофе? – повторила она. – Конечно… почему бы и нет? – И через секунду она уже спала.

– Ну, и что же дальше? – спросил сам себя Ли, задумчиво глядя на девушку. Она была не в состоянии отправляться куда-нибудь в город, а он не имел ни малейшего представления, где она живет – или с кем, например. Что ей было действительно нужно, так это привести себя в порядок, вычистить наркотики из своего организма и после этого хорошенько подумать, как жить дальше.

Неожиданно он улыбнулся. О'кей, Стоун, сказал он себе, ты выбрал себе амплуа рыцаря в сияющих латах… вот и действуй. Он дал водителю новые указания и поудобней устроился на своем сиденье, приготовившись к дальней дороге.

Загородный дом Ли представлял из себя коттедж из шести комнат. Он находился в пятидесяти милях от Нью-Йорка, в маленьком поселке, который пережил краткий момент расцвета после Второй мировой войны, когда считался шикарным, а затем постепенно приходил во все больший упадок. Недвижимость здесь резко подешевела, и Ли приобрел, за какие-то гроши, приличный домик вместе с тридцатью акрами участка, расположившегося на склоне горы. Из дома открывался вид на озеро длиной в шесть миль. Он пристроил маленький гараж к дому, чтобы ставить там джип, способный доставить туда хозяина в любую погоду.

Хотя особняк Ли из бурого камня в Сентрал-Парк-Уэст был гораздо более комфортабельным, он считал своим домом именно эту берлогу, потому что чувствовал себя здесь в безопасности от вторжения «красивых людей» и мог без помех наслаждаться своим одиночеством, бегать и бродить по «тропе здоровья», занимаясь физическими упражнениями и не опасаясь, что ему помешают, разве что он натолкнется на енота либо заблудившегося оленя.

Было три часа утра, когда принадлежавший компании лимузин свернул на длинную извивающуюся дорогу, которая была загорожена от посторонних глаз стройными соснами и старинными дубами. Ли отпустил водителя и потащил Стиви, которая едва шевелилась, на невысокое крыльцо из каменных ступеней. Нашарив ключ, он открыл дверь. Оказавшись внутри, он ткнул в кнопки электронной панели, которая включала отопление и освещала главные комнаты.

Он отнес Стиви в комнату для гостей, отделанную панелями из старой, шероховатой сосны, и осторожно положил на кровать. Он подумал о том, что ее следовало бы одеть в пижаму, но не мог заставить себя дотронуться до ее голого тела – даже после того что видел, как с ее телом обращались, будто у нее не было ни души, ни собственной воли. И он просто снял с нее туфли и чулки и уложил под теплое пуховое одеяло, так и не сняв с нее свое пальто.

После этого, словно бы спохватившись, он отправился в примыкавшую к комнате ванную, намочил полотенце и вернулся с ним, чтобы стереть косметику с ее кожи. Появившееся из-под красок лицо было поразительно ранимым и свежим, что резко контрастировало с тем, свидетелем чего ему довелось стать. Почти бессознательно он прикоснулся к ее лицу пальцами, нежно, словно желая девушке спокойной ночи, а потом погасил свет и отправился к себе в комнату.

Лежа в своей массивной дубовой кровати в окружении простой, раннеамериканской мебели, которую он постепенно приобретал на сельских аукционах, Ли никак не мог заснуть, хоть и чувствовал себя ужасно усталым. Он остро ощущал присутствие в доме постороннего, выбивающее из равновесия, смущающее присутствие. Он практически похитил девушку, небеса свидетели, что она была не в том виде, чтобы давать согласие. А если она проснется и станет кричать, что ее изнасиловали или изувечили? Или окажется такой же ненормальной, как и остальная публика в Забегаловке? Может, ему все-таки следовало оставить ее там, но всерьез он так не думал. Если бы он бросил ее там, значит, он сдался бы, а Ли Стоун не привык сдаваться и отворачиваться, если видел что-нибудь нехорошее.

Во многих отношениях Ли чувствовал себя старомодным человеком. Он был патриотом, хотя и видел необходимость перемен. Он выступал за гражданские права, даже участвовал в маршах протеста, однако отказывался осквернять флаг страны или сжигать призывное свидетельство. Он не терпел нытья и жалости к себе и верил, что мужчина должен отвечать за то, как складывается у него судьба с тех пор, как достиг возраста, когда способен соображать самостоятельно.

Ли вырос в привилегированной среде, хотя большой властью его семья не обладала. Он учился в Эндовере, потому что в той же школе учился в свое время и его отец – и это было последнее, в чем он пошел по стопам отца.

Шерман Стоун был обаятельным мужчиной, сомнений в этом не возникало, и мальчиком Ли всегда восхищался его сердечным смехом и простотой в обращении с людьми. И все-таки даже тогда он инстинктивно чувствовал, что его мать какая-то другая, в ней было нечто, что впоследствии он определил как воспитание и настоящую породу.

Став старше, он понял, что их маленькая семья держалась на спокойной силе Ребекки, тогда как его отец хватался сначала за одно дело, затем за другое, добивался каких-то мелких успехов, а слишком часто терпел неудачи – изрядно спекулируя родословной жены и ее связями в обществе, когда пытался сшибить бабки у фортуны.

Его родители ссорились редко, поскольку Ребекка Гаррисон считала семейные скандалы прерогативой низких сословий. Однако однажды, когда ему было двенадцать лет, Ли услышал, как она гневно повысила голос. Это произошло после того, как она узнала, что Шерман пытался вложить капитал еще в какое-то дело, взяв ссуду у ее брата. Шерман сперва уговаривал ее и льстил, а затем набросился с гневными обвинениями, утверждая, что она намеренно устраивает ему саботаж, не давая возможности добиться успеха, которого он давно заслужил.

Она ответила ему с холодным презрением, которого Ли прежде никогда от нее не слышал:

– А ты можешь честно гарантировать мне, что станешь соблюдать свои обязательства перед моим братом, невзирая на исход дела? Я так не думаю… Так что лучше бы тебе посоветоваться со своей совестью, как я постоянно советуюсь со своей. Тогда, возможно, ты увидишь, кто и что мешает успеху в делах, которого ты так жаждешь. Семейство Гаррисонов унаследовало свое богатство от пиратов и разбойников, но я горжусь тем, что никто из них не маскировался под честного бизнесмена. Прояви немного независимости, Шерман, и ты получишь мою поддержку, а также сможешь пользоваться связями моего семейства. А если покажешь мне свой слабый характер, то лучшее, что я смогу тебе предложить, это нейтралитет, и в этом случае я не допущу тебя до своих родственников.

Тогда Ли понял, что все дело было в Шермане, в том, как он занимался делами, хотя лишь несколько лет спустя у него в голове созрело обвинение, которое эмоционально отделило его от отца.

Тогда он приехал из школы на рождественские каникулы. Он и его товарищ, с которым он делил в школе комнату, Роб Петерсен, пошли на дневной сеанс в кино – это был «Кот Баллу», он как сейчас помнит, а потом они отправились на окраину города к «Манеро», чтобы съесть там мяса и печеной картошки. И вот там он заметил в углу знакомое лицо. Это был Шерман, увлеченный беседой с молодой женщиной. Возможно, это какая-нибудь деловая встреча, сказал себе сначала Ли, не желая верить своим глазам. И все же это был не тот ресторан, где обычно бывал Шерман, а когда Ли увидел, как он наклонился и что-то прошептал девушке на ухо, дотронулся до ее руки таким манером, который был далеко не просто дружеским, то он понял, что его отец «гуляет». Чувствуя, как ему стало нехорошо под ложечкой, он поднялся, сжал кулаки и подошел к столику Шермана.

– Привет, отец, – сказал он.

Шерман заметно побледнел. Глаза его предательски забегали, но потом он овладел собой и ответил в своей обычной, простой манере:

– Привет, Ли. Что ты тут делаешь?

– Пришел на ланч с Робом. А ты что тут делаешь?

– Тоже пришел на ланч, – объяснил Шерман, усмехнувшись. – Скорее всего, ты не знаком с Мерилин Уэллер… Мерилин, это мой сын Ли. Мерилин работает у нас в бухгалтерии, и она любезно пропустила свое время ланча, потому что готовила мне срочные бумаги. И самое малое, что я мог сделать, это пригласить ее покушать, когда она все закончила, правильно? – Глаза Шермана все еще боялись встречаться с глазами сына, когда он добавил: – Может, вы с Робом подсядете к нам?

– Нет. Нет, благодарю.

– Ну, тогда, – сказал приветливо Шерман, словно ему нечего было скрывать, – тогда увидимся дома вечером.

Ли вернулся к своему столу, чувствуя, что его мир пошатнулся словно от землетрясения и остался стоять, зияя большими трещинами там, где когда-то был монолит. Он ковырял пищу, которую ему больше не хотелось есть, и отвергал вопросы и догадки Роба, что же с ним произошло. Возможно, ему и помогло бы, стало легче, расскажи он обо всем приятелю, дай волю своему негодованию. Однако Ли чувствовал, что рассказывать обо всем постороннему ему не позволяет его семейная гордость, пусть даже это и лучший его друг.

Потом, когда мальчики подозвали официанта, тот объявил, что все уже оплачено мистером Стоуном. Этот жест лишь усилил злость Ли, потому что мальчик увидел в этом неуклюжую попытку купить его молчание.

Весь остаток дня его честность боролась с любовью к матери. Стоит ли ему причинять боль Ребекке или лучше обманывать ее? Ли все еще не мог решиться и метался, когда за ужином Шерман опередил его. Излучая обаяние и уверенность в себе, он как бы случайно упомянул, что встретил в ресторане Ли, когда пошел туда на ланч с «сотрудником из бухгалтерии». Если Ребекка и заподозрила что-то, то в ее сдержанной улыбке воспитанного человека не было видно ничего.

Начиная с того дня Ли отгородился от отца и стал подражать Ребекке с ее чувством собственного достоинства, честью и независимостью. Он отказался поступать в Дармут, альма-матер Шермана, и вместо этого объявил о своих намерениях поступать в университет Нью-Йорка. Он не обращал внимания на насмешливые отзывы Шермана по этому поводу, его заверения, что ничего ценного он там не приобретет, его прямые угрозы, что Ли подрывает свое собственное будущее.

Уж по крайней мере лучше, чем такое будущее, как у тебя, думал. Ли. И уж лучше он останется поближе к дому, чтобы почаще видеться с матерью и приглядывать за отцом. Раз уж Ли объявил для себя Шермана слабаком и обманщиком, то подтверждающие это факты было нетрудно найти: подслушанная случайно беседа с его бухгалтером, паника по поводу аудиторской проверки, перешептывания и флирт с одной из подруг Ребекки, сердитый визит коллеги по бизнесу, обвинения в должностных преступлениях, угрозы передать дело в суд, – заявление было отозвано лишь после того, как Ребекка покрыла недостачу, продав порцию и без того тощего портфеля акций, ее приданого.

– Почему ты не уйдешь от него? – спросил как-то раз он мать, когда застал ее в спальне, проливающей спокойные слезы.

– Гаррисоны не разводятся, – ответила она. – Я ведь давала обещание быть с ним «и в счастье, и в горе». Это не был просто обет твоему отцу, скорее, мои обязательства перед собой… и я намерена хранить их. Жизнь потеряет для меня смысл, если я не смогу доверять самой себе. Тогда мне нельзя будет давать кому-нибудь слово, раз я буду знать, что оно ничего не значит.

Ли очень долго размышлял над этими словами Ребекки; они показались ему наполненными таким огромным значением, как мало что в жизни; особенно тогда, когда он почувствовал, что сильно расходится во взглядах на жизнь со своими ровесниками.

Проучившись два года в колледже, он добровольно пошел в армию и был направлен в Форт Гамильтон в Бруклине на обучение в корпусе капелланов. Он начал свой путь чести и долга как идеалист в поисках самоутверждения. Однако часть его идеализма, самая чистая, умерла во Вьетнаме. Он уехал оттуда гораздо большим реалистом, готовым использовать систему, чтобы, опираясь на нее, пытаться делать добро.

И этой ночью Ли думал, пока ехал на машине, на север, что вот у него и появился случай сделать доброе дело и что увиденное им несчастье коснулось его сердца глубже, чем все, что он встречал прежде.

8

Ли спал чутко и поднимался чуть ли не каждый час, чтобы взглянуть на свою гостью. Он предусмотрительно оставил свою телефонную книгу на ночном столике, открытую на странице с телефоном доктора из соседней деревни. Однако дыхание у Стиви казалось регулярным, а пульс ровным.

В восемь часов он поднялся, пошел на кухню и открыл холодильник, который оказался набит до отказа фруктами, овощами, свежими яйцами с фермы и маслом. Ли улыбнулся и мысленно похвалил своего юного помощника, Тима Фалдона, за хорошую работу. За семь месяцев, когда Ли забрал Тима из детского дома и организовал ему работу и жилье, мальчик ни разу не давал ему повода пожалеть об этом.

Выжав немного свежего апельсинового сока в кувшин, Ли достал ярко начищенную медную сковородку с висевшей над головой полки и начал жарить бекон. Ему нравилось хозяйничать в своей просторной, но все же уютной кухне, однако он редко занимался всем этим; здесь было место его уединения. Давно он не привозил женщин в свое холостяцкое убежище. Красотки из общества, которые заполняли его почтовый ящик приглашениями на вечеринки и балы, были подозрительными в его глазах, ведь они принадлежали к миру Шермана и Ребекки Стоун. Мать часто укоряла его, что он «обручен со своей работой», и этого он не мог отрицать. Впрочем, сейчас это было необходимо; как еще мог он увеличить скромное наследство дедушки Гаррисона? Только лишь запустив его в динамичный, напряженный деловой ритм. Когда-нибудь он остепенится, обещал он Ребекке, но только тогда, когда придет время, и появится именно та женщина, которая ему нужна.

Разбив четыре яйца в чашу, он начал взбивать их железной метелкой. И лишь когда он поймал себя на том, что напевает «Незнакомцы в ночи», понял, что радуется возможности помочь юной женщине, которая спит в его комнате для гостей. Притормози, Стоун, предостерег он тогда себя. Не забывай, что это доброе дело и больше нечего.

И все-таки он приготовил белый плетеный поднос, а потом вышел на улицу, чтобы сорвать несколько побегов ранней форсайтии и поставить их в маленькую вазу. Просто чтобы завтрак показался более приятным. Потом отправился в комнату для гостей и подтянул старомодные деревянные жалюзи кверху.

В лучах утреннего солнца, устремившихся в окно, спящая девушка показалась ему ангельски красивой. Трудно было поверить, что всего накануне вечером он видел ее в таком ужасном состоянии. Он осторожно потряс ее за плечо, затем чуть сильней. Она зевнула, потянулась и открыла глаза.

– Доброе утро, – спокойно сказал он, не желая, чтобы она испугалась или подумала что-нибудь еще. – Я Ли Стоун. Ты сейчас находишься в моем доме. Не знаю, помнишь ли ты хоть что-то, но ты… действительно в эту ночь была совершенно без памяти. Но согласилась заехать на чашку кофе, – добавил он с успокаивающей улыбкой, – так что вот… со всей закуской.

Стиви села, потерла глаза, поглядела на поднос с завтраком, а затем на мужчину с его суровым и красивым лицом, который принес ей это. Спали или нет они вместе? – подумала она. Тогда почему он глядит на нее с такой нежностью и озабоченностью? Потом заметила, что на ней ничего нет, только мужское пальто. Господи, подумала она, дела действительно скверные, если она вырубилась и занималась любовью с совершенно незнакомым мужиком. По ее мнению, это было на несколько ступенек ниже, чем спать с обитателями Забегаловки; там каждый был… вроде как свой, из одной семьи, даже если она и едва знала его. Стиви заглянула поглубже в память, пытаясь понять, что же происходило накануне в Забегаловке. Она вспомнила, что приняла «кваалуды» и спиртного. Пол все время ей подливал. Но вот как она попала сюда? Посмотрев на окно, она увидела цветущие побеги, которые вились по наружным ставням, а дальше множество деревьев и полоску воды, сверкающую под утренним солнцем будто алмазное поле. О, Боже – ее заманили в чертову глухомань, не иначе!

Не понимая, сколько сейчас времени, она взяла чашку дымящегося кофе и сделала глоток, разглядывая мужчину через край чашки. Очень привлекательный, подумалось ей. Если она позволила ему трахнуть ее, то в этом, конечно, нет ничего страшного.

– Вы сделали хороший кофе, мистер Стоун.

– Я не только это делаю хорошо, – ответил он, и Стиви тут же подумала, что он кое на что намекает… Но он подвинул ей поближе поднос. – Попробуйте мой омлет.

Она поглядела на яичницу и дотронулась до нее вилкой. А потом внезапно спросила:

– А ты друг Самсона? – Ей пришло в голову, что он продал ее этому мужику, как когда-то продал Полу.

Однако ответ Ли прозвучал вполне определенно.

– Ни за что в жизни, – заявил он с выражением открытого неодобрения. – А если хочешь знать, то Самсон Лав тебе тоже вовсе не друг.

– А я тебя и не спрашиваю, – заявила сурово Стиви. Одно дело ей самой сердиться на Самсона, а совсем другое позволять незнакомцу выступать против него.

Ли и не собирался спорить. Он снова кивнул на омлет:

– Давай позавтракай… Если тебе понравился мой кофе, то понравится и омлет. – А коль скоро Стиви продолжала с подозрением разглядывать его, Ли подцепил вилкой кусочек омлета и поднес ей ко рту.

Стиви разжала надутые губки и съела без возражений. Затем еще один кусочек.

Ли невольно улыбнулся ее покорности. В конце концов, словно нехотя, она взяла вилку и собственную руку.

– О'кей, – сказала она, – он хорош.

Когда она пережевывала бекон, тупая, пульсирующая боль вступила ей в голову. Она откинулась назад на подушки и стала тереть виски.

– Что случилось? – спросил Ли. – Тебе плохо?

– Голова болит, – прошептала она. – Ужасно. Он пошел в ванную и вернулся со стаканом воды и двумя таблетками аспирина.

– Вот, – сказал он. – Прими. Если у тебя похмелье, то тебе, пожалуй, пока больше ничего не нужно есть. Когда почувствуешь себя лучше, то примешь ванну или душ. Мыло и полотенце ты найдешь в ванной, а чистую одежду в шкафу. А я загляну к тебе попозже.

Что задумал этот парень? – удивилась Стиви, когда Ли вышел из комнаты. Он вроде неплохо набит деньгами и уж точно симпатичный. Может, он один из тех типов из центра города, которые приезжают побалдеть с фриками из Забегаловки. Он обращался с ней забавно, как-то на старомодный манер, но она все еще не поняла, в самом деле ему не было никакого дела до ее прелестей или он уже переспал с ней.

Она закрыла глаза и лежала неподвижно, предоставив аспирину делать свое дело. Через час она поднялась и пустила воду в большую ванну, у которой вместо ножек были четыре лапы. Заглянув в деревянный шкаф, она обнаружила там стопку пушистых полотенец и набор душистого мыла и соли для ванной. Одну вещь она может сказать точно, подумала она. Парень женат – и жена, вероятно, куда-то уехала. Только женщина может содержать ванную в таком порядке.

После долгого, роскошного купания в теплой мыльной воде она вытерлась и заглянула в шкаф, где, как ей было сказано, лежала одежда. Обследовав все полки и вешалки, она с удивлением обнаружила, что никакой женской одежды нет. Как ни странно, это ей понравилось – хотя почему это могло ее интересовать, она не знала.

Она натянула синий пуловер, слишком просторные джинсы, которые перехватила в талии кожаным ремнем, и мокасины, которые оказались ей почти впору, после того как она натянула на ноги две пары шерстяных носков. Поглядев на себя в зеркало в дубовой раме, Стиви с сожалением решила, что выглядит как двенадцатилетнее дитя – слишком далеко от темпераментной потаскухи.

Не обнаружив Ли нигде в доме, она вышла на улицу. Воздух казался холодным и бодрящим, с легким запахом близкой весны. Сзади нее раздавался шум водопада; за лужайкой простиралось сапфирное озеро, а над ней сияло поразительно ясное синее небо. Красивое место, признала Стиви, почти волшебное, и все же отличающееся от того волшебства, которое Самсон творил своими пилюлями и порошками, а еще мановением руки. Услышав, как за углом дома раздаются какие-то звуки, она направилась туда и обнаружила, что ее хозяин подстригает тисовую ограду старомодными ручными ножницами. Он прекратил работу, увидев ее.

– Ну как, теперь лучше?

– Немного, спасибо.

– Тебе еще повезло, что ты отделалась простым похмельем, – строго сказал он. – Все могло быть гораздо хуже.

Она округлила глаза.

– Может, не надо? Ну, пусть я малость перебрала вчера, но в нотациях не нуждаюсь. Сейчас я уже о'кей.

– Ох ты, правда? – Он уперся руками в бока и пристально посмотрел на нее. – Раз уж ты приехала сюда со мной, я покажу тебе, что ты сейчас вовсе не «о'кей».

– Приехала сюда?

Вместо ответа он резко подошел и схватил Стиви за руку, а затем потащил ее на тропу, которая вела в густой лес, начинавшийся за домом. Она хотела было сопротивляться, однако сосновый запах и холодный воздух в лесу показались такими бодрящими.

– Давай за мной, – сказал Ли, когда они вышли на тропу, – вверх до водопада. Всего милю… ерунда. Приготовились, на старт, марш!

Он побежал, не спеша и размеренно. Стиви секунду глядела на него. В самодовольном, покровительственном тоне парня ей почудилось слабое эхо адмиральской самоуверенности. Ну что ж, она покажет ему, что к чему. Она помчалась за ним, в ярости от того, что он бежит так демонстративно медленно, чтобы она не отставала. Собрав всю свою энергию, она вырвалась вперед и обогнала его с торжествующим смехом. Не обращая внимания на ветки деревьев, хлеставшие ее по лицу, Стиви все чаще отталкивалась ногами, раздвигая свои пределы, словно вся ее жизнь зависела от этого. Да, она убежала от всех – от адмирала, Самсона и этого чопорного сукина сына.

Однако, поскольку склон становился круче, она быстро устала, и мышцы на ее бедрах стало сводить судорогой.

Когда Ли без труда догнал ее и помахал рукой, она рванулась вперед, пока хрустящий горный воздух не начал резать ее легкие сотней острых ножей. И наконец, когда Ли исчез из виду, она рухнула на колени на холодную, влажную землю, тяжело дыша от изнеможения.

Через несколько минут он прибежал назад.

– Это грустно, – крикнул он ей с расстояния в десять ярдов. – Я-то думал, что ты дашь мне пробежаться, а ты оказалась такой дохлой, что я смогу победить тебя с завязанными глазами и на костылях!

– Да что ты говоришь? – огрызнулась она в ответ. – Это просто из-за того, что мне не интересно участвовать ни в каких дурацких гонках. Да еще эти башмаки мне велики, а штаны спадают, и…

– Уж конечно, – произнес он с такой усмешкой, что ей захотелось ударить его по лицу, – а я королева Румынии. Послушай, Стиви, давай поспорим. Я отвезу тебя в деревню и куплю тебе новые кроссовки и подходящую одежду. Если ты сможешь пробежать милю, я беру свои слова назад, проглочу их… Черт побери, я даже съем свои тапочки!

Глаза Стиви засияли от перспективы такой сладкой мести.

– Ну, так что? – спросил Ли, протягивая руку. – Спорим… или ты боишься?

– Спорим, – сказала она, обмениваясь рукопожатием.

Когда они спустились с холма и направлялись к гаражу, то наткнулись на мальчишку, убиравшего сухие ветки, валявшиеся на дорожке.

– Привет, мистер Стоун, – крикнул он. – Пару дней назад тут была такая буря… Простите, что не успел все вычистить до вашего приезда.

– Ничего, Тим. Не торопись. Ты и так все делаешь великолепно, и если тебе требуется помощь, дай мне знать. – Ли представил Стиви Тиму Фаллону, который вытаращил глаза на гостью своего работодателя с немалым любопытством.

Когда они отправились дальше, Стиви сказала:

– Этот мальчик, который работает на тебя, смотрел на меня так, будто я упала с Марса. Почему, или я не похожа на женщин, которых ты обычно сюда привозишь?

Ли засмеялся.

– Тим не привык видеть здесь никого, кроме меня. Хотя, быть может, это не единственная причина, почему он так смотрел. – Ли пришла в голову мысль, которую он постарался изложить как можно тактичней. – Только будь с Тимом тактичней и ласковей. Я хочу сказать, ты явно привлекательная, Стиви, и если ты будешь заигрывать с Тимом, он…

Стиви взорвалась:

– Что ты хочешь этим сказать? Что я буду изображать для него стриптиз, лягу на спину и дам ему…

– Стиви, я не хотел сказать…

– О, нет, хотел. И почему? Чтобы я делала это для тебя? Какие черти принесли меня сюда, мистер Стоун? И какого черта тебе нужно от меня, вообще-то?..

Он помолчал.

– Мне хотелось помочь тебе, – сказал он искренне. – Это один ответ. А другой… нет, Стиви, мы не спали вместе.

Смущенная и огорченная, Стиви повернулась и пошла впереди. Ли догнал ее и спокойно объяснил все обстоятельства, которые привели его к Самсону, как он нашел ее в раздевалке, когда уходил, и как почувствовал, что не может бросить ее в таком состоянии.

– Но послушай, если ты не хочешь оставаться здесь… я пойму. Кто-нибудь найдется, кому я мог бы позвонить, чтобы тебя забрали? Твои родители?..

Она повернулась к нему:

– У меня нет родителей.

– Тогда… может, ты хочешь, чтобы я отвез тебя до автобуса?

– Нет.

Ли развел руками, не понимая, чего она хочет. Может, она хотела уехать, но ждала, чтобы он отвез ее на машине в город?

До этой секунды она и сама не знала, пока внезапно Не поняла; что все его слова были правдой: он был хорошим парнем и просто хотел ей помочь.

– Будь я проклята, если уеду отсюда, – сказала Стиви нахальным тоном, – пока не увижу, как ты ешь эти чертовы кроссовки.

Ли рассмеялся и показал ей на старенький джип, стоявший в гараже.

Они отправились за покупками в деревню, там было несколько магазинов и бензозаправочная станция. В большом магазине они купили кроссовки и одежду для Стиви; она заметила, что молоденькая продавщица буквально пожирала ее глазами – вне всяких сомнений, она читала модные журналы и узнала ее. Однако в булочной, где Ли решил пополнить запасы свежего хлеба, мужчина, стоявший за прилавком, тоже глядел на нее с любопытством. И кучка других покупателей, тепло приветствовавших Ли, бросали на Стиви быстрые, но внимательные и подозрительные взгляды, какие она не получала с тех пор, когда была еще никому не известной девицей, которую Самсон возил по городу.

– Почему все на меня так смотрят, куда бы мы ни пришли? – спросила она, когда они вышли из кондитерской, где купили нью-йоркские газеты.

– Быть может, мои добрые соседи гадают, подходящая ли ты для меня девушка, – пошутил он и немедленно почувствовал себя в дурацком положении. Он вовсе не намеревался флиртовать со Стиви, а просто намеревался спасти ее от дурной компании и хищных мужиков. И все же Ли начинал чувствовать, что, несмотря на неотесанные манеры и опасные привычки Стиви, спасать требовалось возможно, не ее, а его.

– Ну, так вы можете сообщить вашим добрым соседям, чтобы не беспокоились, – заявила она с покровительственной улыбкой. – Вы не мой тип.

– Да? А кто же ваш тип, мисс Найт? – поинтересовался Ли, задетый ее пренебрежительным тоном. – Кто-нибудь, кто пичкает вас спиртным и наркотиками вместо бекона и яичницы.

– Мой тип, – сказала Стиви, не дрогнув под его прямым ударом, – это тот человек, которому я нравлюсь такая, какая есть.

– Ну, ты мне нравишься такая, какая ты есть… сейчас, прямо в эти минуты, – сказал он, к своему собственному удивлению. – Однако какой была в прошлый вечер… Просто ужасно.

Он сел в машину и слишком сильно дал газ. Она прыгнула на сиденье рядом с ним.

– Тогда почему же ты меня не бросил? – поинтересовалась она.

– Потому что я был совершенно уверен, что это не была ты настоящая, – сказал он, отъезжая от края тротуара немножко быстрей, чем надо.

Они уже выехали из деревни, когда она снова заговорила.

– Ну, а что, если это так? – спросила она, и в ее голосе чувствовалась дрожь от страха. – Допустим, что прошлым вечером ты видел меня настоящую?..

Ли резко остановил джип на обочине дороги и посмотрел Стиви в лицо, которое казалось намного более красивым без всякой косметики. Глядя в зеленые глаза, ясные, настороженные и полные обещания, он спокойно сказал:

– Неправда. Я всем сердцем знал, что это неправда. Вчерашний вечер был ошибкой, Стиви, нехорошей ошибкой. Возможно, что ты делала и другие ошибки, сотни ошибок. Однако ошибки можно исправить. – Он говорил каждое слово с убеждением, основанном на опыте. Разве сам он не выстроил себе жизнь и карьеру из добрых намерений и упорства?

Стиви откинулась назад, больше не споря, и Ли вырулил снова на дорогу. Весь остаток пути до дома она не произнесла ни слова. Его самодовольство определенно выбивало ее из колеи, его самоуверенность даже немного пугала, однако она с облегчением поняла, что он считал все, чем стал свидетелем прошлым вечером, простой ошибкой.

В тот день они больше не стали бегать наперегонки. Чтобы все было честно, сказал Ли, ей требуется сначала «потренироваться». Вместо этого он собрал корзинку для пикника – положил туда бутерброды, фрукты и термос с кофе и, закутав ее в тяжелый шерстяной свитер и непромокаемый плащ из тонкой клеенки, отвел вниз на берег озера к причалу, где была привязана маленькая, но грациозная деревянная шлюпка «Белла».

В детстве, живя в Ньюпорт-Ньюс, Стиви видела множество лодок, но мало было среди них таких элегантных, как «Белла», с ее корпусом из красного дерева, тиковой палубой и стабилизаторами из начищенной меди. Ли помог ей влезть на борт и надеть спасательный жилет, отвязал канаты и отдал швартовы.

– Я попрошу тебя немного мне помочь, – сказал он. – Это не трудно, если выполнять мои указания. Ты умеешь это делать, Стиви… выполнять приказания? – поинтересовался он с озорной усмешкой.

Тень адмирала нависла над ними словно демон. На какую-то секунду она не смогла совладать собой.

– Нет, у меня гораздо лучше получается их отдавать, – огрызнулась она. Чтобы продемонстрировать, что она кое-что смыслит в лодках и в том, как ими управлять, она выдала весь свой запас морского лексикона, когда прыгнула через планшир в кокпит. – Я беру румпель. А ты отдавай, поднимай паруса, управляй кливером и брось болтать языком.

Ли отпрянул назад с преувеличенно веселым изумлением.

– Ай-ай, капитан, – сказал он.

Они держали курс на середину озера, Стиви умело управляла штурвалом и шкотами, заработав множество восхищенных – и пораженных – взглядов от Ли.

– Где ты так научилась ходить под парусом? – поинтересовался он наконец.

– Это секрет, – заявила она так, что явно показала свое нежелание говорить на эту тему. Ей даже не хотелось думать об этом – про то, как адмирал бросал ее в лодку и приказывал, чтобы она училась… или он не даст ей еды. И все-таки ей не хотелось гасить беседу окончательно.

– В честь кого названа лодка? – спросила она у Ли, вообразив, что, это может быть, какая-нибудь его бывшая подружка.

– «Белла» по-итальянски означает «красивая», – ответил Ли. – Я полюбил ее с первого взгляда, и с тех пор мы вместе. – Он обнаружил лодку на мысе Кейп-Код несколько лет назад, пояснил он, заброшенную на морской свалке, ее корпус был наполовину разрушен, а металлические детали почернели. И приводил ее в порядок почти два года все свои выходные.

– Но ведь «Белла» стоила того… она настоящая классика. Ты только погляди на ее опалубку…

Явная любовь Ли к разным морским вещам казалась тревожным эхом адмирала, однако Стиви внимательно слушала, больше захваченная оживлением, появившимся на лице у Ли, чем его словами. Тепло закутанная, она наслаждалась свежим бризом, который ерошил ей волосы. А звук его голоса стал иным – теперь он не казался таким самодовольным.

Она потеряла всякий счет времени, когда он взял у нее из рук штурвал, и они лениво поплыли по озеру. Она поняла, что уже темнеет, лишь когда Ли включил на палубе «Беллы» огни. Цвета неба неожиданно менялись, солнце стало красновато-оранжевым и начало спускаться за гору, а на окрестности упали разноцветные тени – розовые, синие, бледно-лиловые. Близость ночи принесла на борт «Беллы» ощущение интимности, напомнив Стиви о том, что она уже стала забывать об обстоятельствах ее встречи с Ли. Уйти от всего того… к этому… казалось – было – слишком хорошо чтобы оказаться правдой.

– Мы действительно ничего… не делали прошлой ночью? – пробормотала она с сомнением в то время, когда он маневрировал, чтобы поставить лодку у причала.

Он поглядел на нее так, будто получил удар в живот.

– Стиви, – сказал он, бросив на нее гневный взгляд, – если я занимаюсь с женщиной любовью, я хочу, чтобы она делала это вместе со мной, во всех отношениях вместе… а не видя какие-то свои собственные сны – не говоря уж о собственных кошмарах. Раз ты зашла так далеко, что даже не знаешь, был я с тобой или нет, то я никогда не стал бы с тобой заниматься этим. – Отвлекшись от руля, он прозевал, и «Белла» жестко ударилась о причал. Он сердито отвернулся и стал привязывать лодку.

Недовольство Стиви сменилось стыдом, и, чувствуя себя оскорбленной, она набросилась на Ли:

– Ну, раз уж я зашла так далеко, то лучше тебе отвезти меня домой. Прямо сейчас, чтобы тебе не тратить ни минуты своего драгоценного времени!

Он отвернулся от причала и на какой-то момент не мог произнести ни слова. Ему не хотелось, чтобы она уезжала. Ни за что на свете.

– Знаешь, прости, если я взъерошил твои перышки. Я отвезу тебя домой, если ты настаиваешь… но мне хотелось бы, чтобы ты осталась на выходные.

– Зачем?

Хороший вопрос, Стоун, сказал он себе. Что это, одна лишь забота о благе Стиви? А поверит ли она, если сам он не был в этом уверен?

– Ну… ведь тебе еще нужно потренироваться перед бегом…

Они обменялись мимолетными улыбками, и Стиви сказала:

– О'кей. Я останусь.

9

Первые лучи солнца едва пробивались над озером, когда Стиви открыла глаза. С минуту она лежала, позволяя воспоминаниям ночи всплыть на поверхность, таким чудесным воспоминаниям, что они плавали по ее сознанию словно разноцветные пузыри на свежем ветру.

Вместе они приготовили простой ужин. Мясо, салат, фрукты и сыр – ее «тренировочное меню», как он это окрестил. Разговаривали они немного, и все-таки с каждой минутой ей казалось, что она знает его все лучше. Один или два раза, накануне, пока они ужинали за столом из сосны в его столовой, она пыталась сказать немного больше о себе, но только пыталась. Если она нравилась ему такая, как есть, и он готов был забыть о том, что видел в Забегаловке, тогда зачем же привлекать внимание к тому, что было прежде? Когда она вместе с Ли, у нее не должно быть прошлого. После ужина они сидели у огня в гостиной, и он отвечал на ее вопросы, касавшиеся его занятий. Затем вытащил банджо – на котором отвратительно играл, хотя и мог исполнить настоящую народную песню. А потом она мягко отвергла его собственные попытки выудить у нее что-либо из ее биографии, после чего они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.

Ли Стоун стал для нее откровением – сильный мужчина, которого не нужно было бояться. Чувствуя себя в безопасности, как не чувствовала давно – возможно, и никогда, Стиви натянула на голову уютное пуховое одеяло и глубже зарылась в постель.

А затем она улыбнулась и вскочила с постели, увлеченная мыслью, которая показалась ей намного интересней, чем сон.

Она умылась и оделась как можно проворней и тише, затем выпила стакан апельсинового сока из кувшина, стоявшего в холодильнике. Выйдя на цыпочках из дома, она направилась на ту самую тропу, ведущую в гору, где она потерпела такое постыдное поражение.

Она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула и начала бег. Сегодня экипировка у нее была лучше – кроссовки, новая, удобная одежда, и все же бежать было все еще трудновато. Ли совершенно прав, призналась она сама себе, она потеряла форму и двигалась как старуха. Однако сейчас, когда он ее не видит, можно остановиться, отдохнуть, а потом снова бежать, не жертвуя своим самолюбием. И вот таким образом она пропыхтела весь путь до водопада и обратно.

В доме все было по-прежнему тихо, когда Стиви выскользнула из своих одежд и снова забралась в постель. А когда Ли разбудил ее, держа в руках поднос с завтраком, она сделала вид, что не выспалась. И на этот раз ей не пришлось заставлять себя поесть.

– Вот так-то лучше, – сказал он одобрительно. – Теперь видишь, какая получается разница, если живешь чисто.

– Прекрасно вижу, – торжественно согласилась она. – И не забывай про хорошую компанию. – И все-таки, хоть они и говорили об этом с Ли полушутя, но тем не менее она не могла не обратить внимание, что совершенно не скучает безпилюль и порошков, которые поглощала в больших количествах, когда находилась рядом с Самсоном и Пип.

Позже, унося на кухню поднос с посудой, она прошла мимо комнаты Ли. Дверь была открыта, и ей было слышно, как он разговаривает по телефону.

– Это Стоун, – сказал он. – Завтра меня не будет на работе. Фактически, я уехал на несколько дней… пока еще не знаю на сколько… нет, мне позвонить нельзя… Завтра я снова объявлюсь.

Стиви вовсе не собиралась подслушивать, но ей стало бесконечно приятно, когда она поняла, что Ли переделывает весь свой распорядок, чтобы просто побыть с ней. И ей снова пришли в голову Самсон и Пип: если она в скором времени не объявится, они начнут ее разыскивать. И все же ей не хотелось звонить, не хотелось, чтобы та, другая жизнь вторгалась в ее взаимоотношения с Ли. А попозже она отравит Пип короткую весточку с просьбой не беспокоиться. А что до Самсона, то пусть поломает голову, где она и с кем. Может, он и пожалеет, что обращался с ней так по-свински.

Когда Стиви поставила посуду в мойку, в кухню вошел Ли и взъерошил ее волосы.

– Ну как, готова к забегу? – поддразнил он ее.

– В любое время, – ответила она легкомысленно. Когда они бежали по горной тропе, или, скорей, бежал Ли, а Стиви старалась не отставать, в его подшучиваниях зазвучала нотка признания. И когда она споткнулась, он похвалил ее за то, что она старается.

– Ты заслуживаешь награды, – одобрил он, – ставлю тебе отличную оценку за быстрый прогресс. Ты когда-нибудь бывала на сельских аукционах?..

Стиви помотала головой.

– Хочешь съездить?

– Ты сам ведь аукционный товар, не так ли? Должно быть, там есть много хорошего…

Ли улыбнулся.

– Там все было по-другому – просто деньги. А здесь все немного напоминает охоту за сокровищами, – сказал Ли. – Всевозможнейшее барахло, и ты никогда не знаешь, на что наткнешься. Тут есть неподалеку место, где аукцион бывает каждые выходные. Ну как, заманчиво звучит? Можно получить удовольствие.

Стиви с энтузиазмом кивнула, а затем ей в голову пришли слова Самсона, что удовольствие – самая важная вещь в мире. Конечно же, сельский аукцион не попал бы в каталог его удовольствий. И все-таки, решила Стиви, Самсон был не прав, когда считал одно важным, а другое нет.

Аукцион проводился в старом сарае в нескольких милях от городка. По всей вероятности, он пользовался тут большой популярностью. Дюжины автомобилей стояли на покрытом травой поле вдоль дороги, среди них несколько роскошных седанов, которые, по словам Ли, принадлежали дачникам из Нью-Йорка. Одетая в шерстяную рубашку и джинсы, которые стали ее основным костюмом, Стиви подумала, что покажется белой вороной рядом со столичными дамами. Однако здесь, как она вскоре отметила, все одевались как попало.

Торги шли уже в полном разгаре, когда они вошли под навес. Различные остовы кроватей, картины с разорванными краями, викторианские мраморные умывальники и прочий хлам продавались аукционером, который выглядел лет на восемьдесят, не меньше.

Когда они подошли поближе и встали с краю, Ли приветствовали местные жители, а Стиви получила очередную порцию недоверчивых взглядов. Машинально, словно в поисках защиты, она взяла Ли под руку и почувствовала, как он ответил ей легким пожатием.

Глядя на продававшуюся старину, Стиви встречала и то, что охотно приобрела бы для себя. Только у нее не было денег… да и вещи эти совсем не подходили к декору ее квартиры. Когда Ли наконец сделал покупку, она залюбовалась его выбором – это была старая маслобойка. Дерево, из которого она была сделана, блестело от многолетнего употребления.

– Какая красота, – сказала она. – Что ты собираешься с ней делать? – Большинство людей, как она знала, делали из них лампы.

Он взглянул на нее удивленными глазами.

– А что я могу делать? Постараюсь научиться взбивать масло…

Неспособное увлечься торгами, внимание Стиви все время отвлекалось, но она заметила, что Ли совершает еще одну покупку. Поглядев на подиум, она увидела, что помощники ведущего держат черный бархатный ящик со старинным серебряным комплектом: расческа, гребень и зеркало. Ее удивило, что, когда ставки поднялись выше двухсот долларов, Ли продолжал спор; затем она вспомнила, как заботливо он оборудовал ванную комнату для гостей. Он приобрел этот комплект почти за четыреста долларов, а вскоре после этого сказал Стиви, что можно уходить.

Когда они вернулись домой, Ли все никак не мог решить, где в гостиной лучше всего поставить маслобойку, «пока он не соберется делать масло». Передвигая ее то туда, то сюда, он непрерывно спрашивал Стиви, нравится ли ей, как эта деревяшка выглядит. И когда она уже начала думать, что он ей немножко надоел, ей пришло в голову, что все эти вопросы были особой формой его внимания – как будто, задавая эти вопросы, он как бы приглашал ее чувствовать себя уютно со всеми предметами, находящимися в его доме.

– Там, возле камина, – промолвила она наконец. – Там мне больше всего нравится.

– Пожалуй, ты права, – сказал он и поставил маслобойку. Затем взялся за бархатный ящичек. Но он не стал относить его в гостевую комнату, а подал его ей.

– А это для тебя, Стиви. Этим я хочу сказать, что я… что хочу видеть тебя здоровой и ухоженной.

Она медленно протянула руки, будто протягивала их к чуду. Не подарок затронул ее так глубоко, вовсе не подарок, а то, что он о ней подумал.

– Спасибо, – произнесла она шепотом, потому что у нее перехватило в горле.

Она села на диван и открыла ящичек, потом достала оттуда все предметы. На серебре щетки и расчески были выгравированы красивыми буквами чьи-то инициалы, а когда она повернула зеркало оборотной стороной, то обнаружила выгравированное послание: «Нашей дорогой Шарлотте в день ее радостного шестнадцатилетия».

Она прогоняла с глаз слезы, потому что не хотела, чтобы Ли увидел ее судорожные усилия, не хотела никаких вопросов. Но прошлое все-таки одержало над ней верх, и она разрыдалась.

– Эй… я что-нибудь не то сказал? – спросил Ли, присев на диван рядом с ней.

– Нет, все в порядке. Просто мое шестнадцатилетие не было таким радостным, а теперь… мне захотелось туда вернуться…

Он положил ей на плечи руку, а она прижалась к нему.

– Я понимаю, – сказал он. – Порой случаются разные вещи, и невозможно вернуться назад и переделать их, как бы этого тебе ни хотелось.

Странно, подумалось ей, Самсон говорил совсем другое. Он заставлял ее верить, что детство можно вернуть, можно прожить заново, – и все-таки, после того как она старалась вернуть себе детство с его помощью, она стала ощущать себя гораздо более старой, чем раньше.

– А ты? – спросила она у Ли. – В твоей жизни бывали похожие вещи?

– Разумеется, – ответил он с неодобрительной улыбкой, – ничем хорошим я похвастаться не могу. Полагаю, что человек должен изгонять всех демонов и призраков прошлого подальше от себя… и хватит сваливать на них все, что не удается теперь; нужно взять себя в руки и делать все, на что ты способен.

– Все так просто? – спросила она. Он пожал плечами.

– А где альтернатива, Стиви?

Ответа у нее не нашлось; позавидовав его решительному обращению с прошлым, она тоже вознамерилась забыть про свое, потому что не видела возможности делиться им ни с кем.

Так они сидели рядом, пока в комнате не стало совсем темно. Тогда он встал и приготовил ужин, на этот раз самостоятельно, – спагетти и родниковую воду из Польши, еще одно блюдо для тренировок.

Когда они вместе убирали со стола и мыли посуду, Стиви начала ощущать приближение ночи. Несомненно, он тоже чувствовал это – их близкое общение, нарастающее желание.

Однако в этот вечер не было ни разговоров на разные темы у огня, ни дурацкого бренчания на банджо. Он извинился и заявил, что должен поработать, а после этого сумрачно удалился.

– Ты не обидишься, – спросил он, – если ляжешь спать пораньше?..

Она кивнула. Что ее задевало, так это его решение пройти ровно столько и ни на шаг дальше.

На следующее утро Стиви снова поднялась рано и начала свой медленный, упорный бег в гору. Не останавливайся, говорила она себе, только не останавливайся. Еще минуту, потерпи, еще одну… Ты можешь, можешь… И каким-то чудом ей это удалось!

Обессилевшая и измотанная, она нашла в себе достаточно воздуха, чтобы издать торжествующий вопль индейцев, который ударился о скалы и вернулся к ней. Ей даже не верилось, что можно так радоваться такой ерунде, мелочи. Подожди, когда проснется Ли, подумала она, подожди, когда он тоже это увидит. При таких темпах она могла победить его уже где-то через неделю – хотя будет ли она тут через неделю? Это было безумием. Она побежала рысцой домой и заглянула в спальню Ли, но его там не оказалось.

Она подождала его на веранде, но его по-прежнему не было нигде. Когда Ли вернулся, было ясно, что он искал Стиви и сходил с ума от беспокойства.

– Слава Богу, с тобой все в порядке! – произнес он с явным облегчением, его голос дрожал. Ли прижал к себе Стиви так крепко, что она едва могла дышать. – Я с ног сбился, все искал тебя… Уж подумал, что ты уехала.

– Я бегала, – тихо призналась она. – В гору… Мне хотелось удивить тебя.

Они поглядели друг на друга. Его серые глаза стали мягче. Что-то случилось, что-то волшебное. Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание, закружилась голова и нахлынуло удивительное счастье, и все это одновременно. Лицо Ли говорило ей о том, что он испытывает нечто похожее. Сначала он поцеловал ее нежно, а затем стал целовать со все возраставшей страстью. Он поднял ее и отнес на свою огромную дубовую кровать, осторожно положил на нее. Он прикасался к ней так, словно она была немыслимой драгоценностью, – нежно, с любовью, бормоча ласковые слова, когда прижимался лицом к ее шее, груди. Ей казалось, будто она никогда до этого не знала мужчин, да так оно и было – никогда она не знала такой нежности и теплоты. Ей казалось, что она вот-вот растает.

Она лежала в его объятиях и испытывала небывалый покой и полноту счастья, как никогда в жизни. Ей казалось, что он собрал все, чего ей недоставало, и подарил ей и что одновременно забрал из нее все безобразное, что когда-либо с ней случалось, и сделал ее совершенно новой женщиной.

– Я до сих пор никого сюда не привозил, – признался он, когда они засыпали.

– Вот и хорошо, – ответила она. – Значит, мне не придется никому выцарапывать глаза.

Следующие три дня походили скорее на сон. Ли был любовником, другом и отцом, он баловал ее так, как не баловал ее еще никто. Они бродили в лесах, ходили в кино и ели попкорн, засиживались допоздна. А самое замечательное произошло спокойным, ранним утром, когда Ли сказал:

– Я тебя люблю.

Стиви знала людей, которые разбрасывали эти слова направо и налево. Но в устах Ли они звучали по-настоящему. И ей показалось, будто она шла и шла и вот наконец пришла домой.

– Нам нужно возвращаться? – спросила она. – Почему бы нам не остаться здесь еще на несколько дней – или недель?

– Не беспокойся, – ответил он, погладив ее по щеке. – Я и в городе буду любить тебя тоже, Стиви. Поэтому нам не обязательно оставаться здесь.

Когда Стиви вошла в свою квартиру, она не могла не заметить, какой стерильной она казалась, больше напоминая выставочный экземпляр в магазине, чем дом. На ее телефонной приставке было множество посланий, все от Пип, и одно срочнее другого.

– Где тебя черти носили? – спросила она, когда Стиви позвонила ей. – Я беспокоилась до тошноты, а Самсон – тот просто в ярости.

– Я звонила твоему секретарю, – сказала Стиви. – Мне жаль, что я побеспокоила тебя, но я уезжала… с мужиком. Не мне тебе объяснять… – Она замолкла, предоставив воображению Пип домыслить остальное, как ей было угодно. Рассказывать ей про Ли Стоуна и про дни, проведенные с ним, она просто не могла; это было… святое.

– Расскажи-ка, ты, хитрушка, – настаивала Пип. – Кто тот счастливчик? И почему я ни разу не встречала его? Ты что, все это время прятала своего тайного любовника?

– Нет, я не прятала его. Мы встретились на прошлой неделе. Он… он пригласил меня к себе в загородный дом, и я поехала. Ты ведь меня знаешь, я скорая на решения. – Она засмеялась. – А Самсон и вправду так злится? – поинтересовалась она потом, разрываясь между своими чувствами к Ли и верностью друзьям. – А что он говорил?.. Обо мне, я имею в виду.

– О… обычно Самсонову раздраженную чушь. Ничего, переживет. Куда денется. В конце концов, может, он и считает, что ты не можешь пойти в ванную, если он тебе не разрешит этого, но ведь ты большая девочка, Стиви, и имеешь полное право провести несколько дней с парнем, не дожидаясь зеленого света от Самсона. Ну, так когда мы увидим твоего бычка? Сегодня, надеюсь?

– Я… Я не могу, – забормотала она, считая себя предательницей и хитрой бестией. Но как могла она рассказать Пип, что думал Ли про Забегаловку и все, связанное с ней?

– Понимаю… новая любовь. Все очень непросто. Ну ладно, позвони мне, когда страсти улягутся. Мы тогда все напьемся, накуримся и прекрасно повеселимся.

От предупредительности Пип Стиви почувствовала себя только хуже. Сколько еще она могла морочить голову своим друзьям? И как ей убедить Ли, что ее друзья не несут какой-либо угрозы ни для нее, ни для чувств, которые она и Ли испытывают друг к другу? Может, устроить что-нибудь на нейтральной территории? Может, они поедут куда-нибудь вместе, и тогда Ли сможет убедиться, что Забегаловка интересуется не только наркотиками и сексом.

В течение следующих двух недель Ли видел Стиви почти каждый вечер. Ужины в хороших ресторанах либо хорошие фильмы, а потом она оставалась у него на всю ночь, и они занимались любовью. Несколько раз он намекал, что не прочь посмотреть, где она живет, но она стыдилась своей квартиры из-за ее безликости.

Хоть ей и нравилось находиться рядом с Ли, все-таки она ощущала, что все не совсем так, как было в деревне. Там все казалось таким простым. И он находился с ней каждую минуту. А теперь, когда он целый день работал, она испытывала неуверенность, изолированность. Дни ее проходили без какой-то определенной цели, она начинала замечать за собой, что просто отбывает какой-то срок. Как сохранить ей любовь к Ли? Или попробовать?..

Она прикидывала, не позвонить ли ей редакторам которые использовали ее фотографии в журналах, но опасалась, что об этом услышит Самсон. Она приобрела привычку долго спать, потом слонялась по городу, покупая себе какие-то платья, чтобы одеть их на свидание с Ли. Порой ходила на ланч в рестораны вместе с Пип, набирала вес, как с прискорбием отметила, потому что у нее повысился интерес к еде. Так она коротала время, дожидаясь, когда увидит Ли.

Как-то вечером он позвонил и стал извиняться.

– Мне нужно срочно ехать в Вашингтон, – сообщил он, – меньше чем через час. Срочно… Я вернусь через неделю, а может, дней через десять.

Стиви охватила паника.

– Возьми меня с собой, – попросила она. – Я не буду тебе мешать, а ночью мы будем вместе.

– Не могу, Стиви, – сказал он с явным сожалением. – Ничего бы я так не хотел в жизни, чем так вот поехать с тобой, но не в этот раз. Мой правительственный контракт находится под ударом, и мне придется круглые сутки встречаться с разными людьми, пока я не улажу все проблемы. Когда вернусь, я сразу же приеду к тебе. Обещаю. Береги себя. Повторяю: береги себя как следует…

– Я всегда себя берегу, – ответила она, уже думая о предстоящих пустых днях.

– Ты понимаешь, о чем я говорю. Обещай мне, Стиви… Я не повешу трубку, пока ты мне не скажешь.

– О'кей, обещаю.

Она изо всех сил старалась сдержать слово, но Ли уехал, и ей казалось, что его магическая сила исчезла вместе с ним. Все, что у нее осталось, это его ежедневные телефонные звонки, а их ей было мало, когда она скучала, боялась, раздражалась от безделья и страдала от одиночества. Как мог он уехать и бросить ее одну? И как мог он требовать, чтобы она отказалась от своих друзей?

Наконец, на восьмой день, она позвонила Пип.

– Так быстро? – поддразнила ее Пип. – Видимо, о страсти тут речь не шла. Не говори мне, что я наконец увижу таинственного Ли.

– Он уехал по делам, – сказала Стиви. – Но вот когда вернется, то обещаю, что мы что-нибудь устроим. А вот сегодня, мне подумалось…

– Ты хочешь побыть со своими старинными и добрыми друзьями, конечно.

10

Стиви оделась с особой тщательностью в кожаный прикид, который Самсон выбрал у одного из своих излюбленных дизайнеров. Лицо она накрасила так, как ему нравилось, и наклеила две пары накладных ресниц, что стало ее фирменным знаком. И все это время она испытывала те же ощущения, как и в тот раз, когда впервые отправлялась в Забегаловку вместе с Пип, – нервничала, боялась и отчаянно стремилась попасть в струю. Машинально потянулась к бутылочке с красными таблетками, что стояли в аптечке. Осталось две штуки. Вообще-то, она не собиралась больше принимать их после встречи с Ли…

Его лицо встало перед ее мысленным взором, ей припомнилось, как они вместе бегали по холодному лесу, пахнувшему сосной… как потом он обнял ее. Она испытала прилив вины из-за того, что предавала те новые надежды, которые он дал ей…

Черт возьми, но ведь он уехал и бросил ее одну. Предоставил вариться в собственном соку, хотя знал, больше, чем кто-либо еще, как она зависит от него. Она проглотила пилюли – сегодня она должна быть на высоте, в своей лучшей форме.

Она чувствовала себя намного лучше. К тому времени, когда встретилась с Пип, она уже взяла себя в руки. Добираясь до Забегаловки, они смеялись и шутили, как обычно. Стиви не могла и припомнить, из-за чего это она так беспокоилась.

Сборище в тот вечер было небольшим, только для завсегдатаев. Самсон сидел развалившись на черном диване; рядом с ним юная девушка со светлыми волосами и зелеными глазами. Он старательно разглядывал ее ладонь, а потом сказал:

– Линия жизни довольно короткая… это значит, что ты одна из тех немногочисленных счастливчиков, которым не придется беспокоиться о том, что они станут старыми и безобразными. С другой стороны, линия любви очень отчетливая, что еще лучше…

Вошли Пип и Стиви, и Стиви села рядом с Самсоном, слева от него.

– Привет! – радостно сказала она.

Он помолчал секунду, затем, даже не удостоив ее взглядом, продолжал:

– Это значит, что всю твою жизнь мужчины будут домогаться тебя, умирать из-за тебя. Теперь линия карьеры…

– Хватит трепаться, Самсон, – резко сказала Пит.

Теперь он поднял глаза и улыбнулся Пип:

– Тебе не нравится моя интерпретация? Может, ты сама поглядишь на эту восхитительную ладошку. – Он протянул руку блондинки к Пип.

– Мне не нравится, что ты так холодно встречаешь Стиви, – ответила она.

– Ох, дорогая, ты права, – сказал он елейно. – Куда же делись мои хорошие манеры? Стиви, Пип, мне хочется познакомить вас обеих с Беби Джин. Она не только самое красивое существо, какое я только видел, но и невероятно талантлива. Я могу сделать ее звездой, как вы считаете? Она превосходно будет выглядеть в моей следующей картине. И все журналы захотят поместить ее личико на обложку…

Стиви почувствовала себя так, как будто упала в лифте с двадцатого этажа. Она долго разглядывала Беби Джин – ее светлые волосы, яркие, сияющие глаза, словно смотрела в зеркало, которое показывало ее прошлое. Задрожав от обиды, Стиви поднялась, не говоря ни слова, и двинулась прочь, сначала шагом, потом бегом, пока не вылетела из металлической двери. В бетонном коридоре она прислонила голову к стене и заплакала. Ей не верилось, что Самсон мог быть таким жестоким. Да, он сердился на нее, но разве они не одна семья, где все друзья?

Пип догнала ее.

– Не надо плакать, детка, – умоляла она, держа Стиви за руку и стараясь ее утешить. – Самсон не может позволить никому надолго оставаться к нему слишком близко… Такой уж он человек. Он почти калека, Стив. – И его имя, Самсон Лав, – еще одна из его артистических шуток – «воплощение силы и любви»… Он ведь просто не может никого любить, Стиви… потому что это сделает его уязвимым, как и всех остальных, а он просто не может этого позволить. Когда ему действительно кто-нибудь нравится, лучшее, что он может сделать, это дать человеку особые, чудесные мгновения, подарить их, он называет это «десять минут в лучах прожектора». Он помогает исполниться всем желаниям… а затем он отталкивает людей прочь и поворачивает лучи прожектора на кого-то другого. Но ведь это все равно случилось бы рано или поздно, Стиви. Так бывает всегда. Твои десять минут закончились еще до того, как ты ушла с твоим новым приятелем. Так что не переживай. Это не конец света…

– Тебе легко говорить, – рыдала Стиви. – С тобой этого не было.

– Было, милая моя, – тихо ответила Пип. – Мои десять минут в лучах прожектора были на год раньше твоих. Самсон возил меня с собой повсюду. Мы были словно брат и сестра… и со мной, Стиви, он даже пошел дальше. Он спал со мной, Стиви. Он не просто глядел, но и занимался со мной несколько раз любовью, пока я не подумала… – Она замолчала и отвела взгляд. – Господи, да не имеет значения, что я подумала. Потому что тогда он просто отсек меня от себя. Я приходила – а он глядел сквозь меня; я старалась говорить с ним – а он проделывал тот же номер, какой только что проделал с тобой. Мне бы тоже отсечь его, а я не могла. Ты ведь знаешь, что значит это место для таких, как мы с тобой, – это дом, семья. Вот я и не могла уйти, хоть и страдала безумно, когда видела, что он проделывает это вновь и вновь. И тогда я его простила. Я думаю, что сейчас он действительно любит меня больше, чем когда бы то ни было… потому что я ничего не жду от него…

Стиви уставилась на Пип:

– Ты хочешь сказать, что знала это, когда говорила, что я ему понравлюсь… ты знала, что случится потом?..

Пип пожала плечами.

– Таков уж он есть. Но, Стиви, если хочешь скакать на лошади, не бойся упасть, разве не так?..

Так ли это? Могла ли она простить Самсона? Что тогда остается в жизни, если люди, которые тебе дороги, бросают тебя, пусть даже ты и сделала что-то не так, как им нравится?

– Пошли, Стиви, – уговаривала ее Пип, – пошли назад. Покажи Самсону, что ты достаточно сильная, чтобы не обращать внимания на все его фокусы. За это он станет тебя уважать – и это больше, чем он пока делал для тебя.

Это была та самая соломинка надежды, в которой нуждалась Стиви. Иначе, думалось ей, она снова останется в одиночестве, без семьи. Для адмирала она уже умерла. Для Ли она была кем-то временным. Она даже не сможет сохранить дружбу Пип, если не останется рядом с Самсоном.

– О'кей, – объявила она Пип. – Так, значит, ты рекомендуешь мне от сердечной боли оставаться с Самсоном, даже если танцевать придется в тени, за пределами луча прожектора. Что ж, попробую. Я даже могу попробовать заставить его развернуть этот проклятый прожектор снова на меня…

Она промокнула глаза носовым платком, осторожно, чтобы не отклеились ресницы, и прошла назад через металлическую дверь, прямо к бару. Протянув руку к большому пупырчатому кувшину, наполненному разноцветными пилюлями, она схватила декседрин. Затем заказала пиво, чтобы запить его.

– Пошли, – пробормотала она Пип, следовавшей за ней по пятам. – Я покажу Самсону, что не нуждаюсь в его карнавале, а могу повеселиться и без него.

Она поглядела на разноцветные огни, сверкавшие над местом, где обычно танцевали, и схватила первого попавшегося свободного мужчину, которого увидела. Им оказался Пол Максвелл. Прекрасно, подумала она. Кто лучше него сообщит Самсону, что она может в любом месте и в любое время прекрасно повеселиться.

Пола не нужно было уговаривать потанцевать со Стиви. Откинув назад голову, как это делала Пип, Стиви начала двигаться в бешеном самозабвении.

Она не сбавляла темпа. Ничто и никто не могло затронуть Стиви, когда она летала, а ей хотелось летать всегда, выше всех – выше звезд! – свободная, красивая и нечувствительная к боли. Она пила шампанское, которое непрерывно предлагал ей Пол, и вдыхала героин, которым он так щедро делился. А когда он отвел ее на большой черный диван в затемненном алькове и снял с нее одежды, она просто испытала радость, что он все еще хотел ее. Ей так было необходимо, чтобы кто-нибудь хотел ее.

Через два часа, когда Стиви сидела рядом с Полом в его спортивном «мерседесе», а опьянение от кокаина притупилось под действием холодного воздуха, обвевавшего ее голову, Стиви почувствовала первый угол сожаления. Почему она позволила Полу прикоснуться к ней, когда любила Ли? И что заставило ее совершать такие безумные поступки?

Пол остановил машину перед домом Стиви и закинул руку ей на плечо.

– Почему бы тебе не поехать ко мне сегодня? – спросил он, пытаясь привлечь ее к себе поближе. – Разве не лучше провести ночь с мужиком, чем одной, в холодной постели?

– Да нет уж, – сказала она, вырываясь прочь и желая теперь поскорей отделаться от Пола и воспоминаний о том, чем она с ним занималась.

– Я не люблю, когда мне морочат голову, Стиви, – сердито заявил он, – и мне не нравится вся эта игра в горячо-холодно, которую ты ведешь.

– Это не игра, – сказала она устало. – Я просто хочу спать, Мне нужно отдохнуть. – Она вылезла из машины, споткнулась о край тротуара и едва не упала. Пол не пошевелился, чтобы как-то поддержать ее. Стиви удержала равновесие и, не оглядываясь, поспешила в вестибюль.

Войдя в квартиру, она первым делом бросилась проверять телефонный ответчик. От Ли ничего не было. Теперь ее сожаления сменились беспокойством и гневом. Он ведь обещал, думала она, он обещал звонить каждый день…

В дверь громко постучали. Черт побери, если Пол считает, что может преследовать ее и принуждать…

– Я же сказала тебе, что устала! – крикнула она, распахивая незапертую дверь.

За дверью стоял Ли, но не тот Ли, который уезжал, заверяя ее в своей любви, а другой.

– Вот и я, – сказал он спокойным, напряженным голосом.

– Как ты поднялся сюда? – спросила она, чтобы затянуть время и немного собраться с мыслями. – Привратник не…

– Я сунул ему десять баксов, – мрачно сказал он. – Я вернулся домой пораньше, чтобы сделать тебе сюрприз. Три часа дожидался снаружи… и только отошел за угол, чтобы выпить чашку кофе. Глупо с моей стороны, не так ли? А ведь мне надо было ехать в Забегаловку. Это не оттуда ли ты явилась? Я видел, как твой дружок высаживал тебя…

– Он не дружок! – выпалила Стиви. – Я объясню тебе, Ли, только позволь мне объяснить… – Она протянула к нему руки, но он схватил ее, провел в ванную и заставил поглядеться в зеркало. Ее глаза были мутными, зрачки расширенными, грим размазан по лицу. Лицо Стиви рассказало о проведенном ею вечере лучше всяких слов.

– Объясни это, – сказал он с брезгливостью. – Объясни, почему тот парень лапал тебя, Стиви. Объясни, почему ты едва держалась на ногах, когда вылезла из его машины.

– Это все ты виноват! – закричала она. Отчаянно стремясь убежать от его обвинений, стереть жалость из его глаз, она побежала в спальню.

Он поспешил за ней.

– Я виноват? Ладно, объясни. Это интересно… Я весь в нетерпении.

– Я ведь умоляла не оставлять меня одну, но ты это сделал. Мне нужно было, чтобы кто-то был рядом, – продолжала она, и ее голос становился все более детским и тихим.

– Кто-то? – переспросил он язвительно.

– Ты! – крикнула она. – Мне нужен был ты! Я ничего не могу с собой поделать, Ли, я действительно пока не готова оставаться одна. Может, когда-нибудь потом, но не сейчас. А ты бросил меня. Если бы ты не хотел, чтобы я повидала своих друзей, то взял бы меня с собой.

Ли прищурил глаза.

– Стиви, я хотел быть твоим любовником, но не нянькой. Ты хочешь этим сказать, что если я не буду смотреть за тобой двадцать четыре часа в сутки все семь дней недели, то ты начнешь снова травить себя и спать с теми, кто дает тебе этот яд?

– Нет! – закричала она, задрожав. – Это не так. Неужели ты не понимаешь, Ли? У меня ведь нет ничего, на что я могла бы опереться… Мне придется учиться этому, Ли. Дай мне шанс. – Она лихорадочно искала слова, которые объяснили бы ему, как чудесно ей в его объятиях, какой одинокой и напуганной она почувствовала себя, когда он уехал, какими пустыми были дни, когда он был далеко. – Я люблю тебя, – сказала она наконец, протягивая к нему руки. – Я люблю тебя…

Он схватил ее за запястья и отстранил от себя.

– Меня, Стиви? Или себя? А может, я только костыль – кто-то, что-то, на что можно опереться, когда нет никого более подходящего? Вот как все мне теперь кажется, и я не могу принять тебя на этих условиях.

Она вырвала руки и в отчаянье отвернулась. Почему он все так искажает? Почему не может просто обнять ее и держать, сказать ей, что все понял и что теперь всегда будет оберегать ее?

Его голос прозвучал возле ее плеча, очень тихо и мягко.

– Разве ты не понимаешь, Стиви? Ты не сможешь любить меня, пока любишь только себя, пока ты не откажешься от себя. Любовь – это награда, Стиви, сокровище, и дешево она не достается. – Он взял ее за плечи и развернул к себе. – А я мужчина, Стиви, а не костыль. Мне хотелось бы, чтобы ты любила меня так, как женщина любит мужчину. Бог свидетель, как сильно я этого хочу, но…

Стиви перестала слушать. Глядя на его движущиеся губы, слыша звук его голоса и видя выражение на его лице, она поняла, что потеряла его. Он обещал любить ее, но он лгал, как все остальные, а теперь старался свалить всю вину на нее.

– …видимо, тебе нужна такая помощь, какую я не могу дать, – продолжал он. – Страшно больно видеть тебя такой, как теперь, но ты мне не безразлична. Я полагаю, что ошибался, считая тебя достаточно сильной, чтобы сразу отойти от этой Забегаловки и всем, что с ней связано. А раз это не так, то позволь мне помочь и договориться о каком-то лечении… чего бы это ни стоило, Стиви…

Предложение затронуло ее больное место, напомнив адмиральский подход ко всему – уверенность супермена в своем собственном совершенстве, в то время как всех остальных надлежало учить и лечить под его руководством, как он тогда устроил ее «лечение» и приказал убить ее ребенка.

– Я не нуждаюсь ни в каком проклятом лечении! – закричала она. – И не нуждаюсь в твоей благотворительности и помощи. Раз уж ты считаешь, что я такая безнадежная, то убирайся отсюда и найди себе какую-нибудь благовоспитанную сучонку, такую ж непогрешимую, как и ты сам!

Ли прирос к месту, уставившись на Стиви, словно ждал, что она возьмет свои слова обратно. Она тоже поглядела ему в глаза и ничего не сказала. Сейчас она играла в ту же самую игру в гляделки, что и с адмиралом, и сдаваться не собиралась.

Наконец он повернулся и вышел, не говоря ни слова. Дверь тихо затворилась за ним. Однако тихое звяканье защелки взорвалось в ушах Стиви с оглушительностью бомбы. Звук этот показался ей более зловещим, чем с треском захлопнувшаяся дверь, отброшенная в припадке гнева. В его мирном согласии удалиться была окончательность, более страшная, чем гнев, который по крайней мере предполагал вероятность того, что человек потом передумает, попытается восстановить отношения. Нет, Ли совсем отказался от нее, осудил и вынес ей приговор в течение нескольких секунд.

Ей хотелось плакать, бить кулаками По подушке, залить ее слезами. Но слезы не приходили. Все, что ей удалось, это тихонько заскулить от боли. Словно решив, что это поможет ее энергии выйти наружу в крике беды и горя, она подошла к одному из шкафов и стала в нем шарить – там наверняка должны были оставаться какие-то снадобья. И нашла одну пилюлю, сине-зеленую; она даже не могла вспомнить ее название. Она проглотила ее без воды, не обращая внимания на горький вкус, а затем рухнула на постель. Через некоторое время ее тело начало пульсировать, а мозг окутала спасительная пустота. Что такое любовь? Она старалась припомнить. И кто такой был Ли?..

11

– Я ненавижу День Благодарения, как его празднуют в Нью-Йорке, – заявила Пип, взмахнув широким жестом, который включал в себя квартиру на крыше небоскреба и все, что с ней связано. – Ненавижу парад Mасу, клюквенный соус и дурацких трепаных пилигримов, ненавижу Нормана Рокуэлла.

Стиви не знала, поддерживать ли ей слова подруги что-то возразить. Прошел год после ее первого, одинокого Дня Благодарения в Нью-Йорке. Был ли этот лучше? Вместо одиночества у нее была Пип. И столько много замечательных вещей случилось с ней за эти двенадцать месяцев.

И все же в каком-то отношении он казался ей таким же плохим, как и в прошлом году… Даже хуже.

Пип закурила еще одну сигарету и начала расхаживать по комнате.

– Мне надо бы поехать вместе с Валентиной в Палм-Бич. Ты тоже могла бы отправиться со мной, Стиви… По крайней мере, нам достанется немного солнца, пусть даже оно холодней, чем здешнее кладбище.

– Твоя мать не захочет видеть меня там, – сказала Стиви. Она заметила, несмотря на все заверения Пип, что Валентина стала менее приветливой, когда они говорили по телефону или встречались у нее дома.

Пип остановилась перед одним из окон и стояла так, как-то подавленно, на фоне зубчатого горизонта Нью-Йорка.

– Правда, будь она проклята, Стиви. Ведь она и меня тоже не жаждет видеть. Разве что только полностью на ее условиях. Если бы она любила меня, то разве не стала бы принимать такой, как я есть?

– Конечно, – подтвердила Стиви. – Да тебя и невозможно не любить, такую, как сейчас.

«А меня?» И Стиви на секунду подумала про Ли. Пип подняла стакан водки, который до этого поставила на подоконник.

– Тебя тоже, моя обаятельная Стиви. Давай за нас! – Она быстро проглотила содержимое. Затем снова поглядела в окно. – Почему индейку называют птицей? – спросила она недоумевающим голосом. – Ведь она не может летать. Мы тоже не птицы, правда?

Они обе находились в странном состоянии – рефлексирующие, раздраженные, беспокойные, не знающие, что им делать. – Это началось с тех пор, как Самсон отверг их. Не было ни официального изгнания, ничего такого им не сообщали. Просто они пришли как-то в Забегаловку и обнаружили, что там пусто, завсегдатаи уехали «на объект», как им сообщили, снимать новый фильм Самсона. После нескольких телефонных звонков Пип выяснила, что «объектом» был на самом деле городской дом на Семьдесят седьмой улице на востоке, возле Сентрал-парка, принадлежавший Самсону. Он купил его несколько лет назад, но никогда в нем не жил. На верхнем этаже там размещалась студия со стеклянной крышей, куда он удалялся работать, когда уставал от безумной жизни Забегаловки. Остальная часть дома использовалась под склад. Как часто говорил про себя Самсон, он был неизлечимым коллекционером; он постоянно что-то покупал – мебель, одежды, картины, украшения, монеты, старинные игрушки, старые холодильники – и большую часть всего этого хранил в том доме в центре, заваленном до потолка его коллекциями.

За пару дней до этого Стиви и Пип набрались смелости и решили отправиться в этот дом, чтобы попросить у Самсона прощения, им хотелось снова быть возле него. Но дверь охранялась мускулистым молодым человеком с акцентом жителя Бронкса, одетого лакеем, который сообщим им, что у него приказ ни одного человека не впускать и не выпускать, пока Самсон работает над фильмом. Пип, всегда дерзко ведущая себя, убедила молодого человека передать, что она и Стиви жаждут принять участие в «удовольствии». Через десять минут молодой человек – не дворецкий, а какой-то племенной жеребчик, играющий в фильме, как предположила Пип, – вернулся и вручил им два обмякших воздушных шарика. Вот и весь ответ Самсона, сказал дворецкий и решительно захлопнул перед ними дверь.

Стиви была озадачена. Но Пип всегда лучше понимала злой юмор Самсона.

– Это для нашего удовольствия, – объяснила она. – Мы должны взять их… и надуть.

С этого времени они оказались ни с чем, отчаянно стараясь развлекать друг друга.

Пип снова налила себе водки, взяв бутылку из старинного французского буфета, служившего баром, и выпила.

– Ну и что, что Самсон уехал в центр, – сказала она, пожимая плечами. – Он еще вернется к нам, подождет и увидит. Ему станет не хватать движения и эксцентрики… Он еще вспомнит про нас.

– Ты действительно так думаешь? – спросила Стиви, желая верить предсказаниям Пип, нуждаясь в вере в то, что потеря будет временной и что Самсон скоро снова позовет их.

Однако пламя оптимизма в черных глазах Пип мигнуло и погасло.

– Я не знаю, Стиви. На этот раз, я думаю… – Она замолчала и продолжила свое бесцельное хождение взад и вперед. Ее беспокойная ходьба по ковру от Обюссона стала невыносимо действовать Стиви на нервы.

– Эй, – сказала Стиви, – мы забыли про свой обед в честь Дня Благодарения. Эта всякая всячина, которую принес посыльный, пахнет неплохо. Мы поедим, а потом пойдем в кино или на какое-нибудь представление. Давай, Пип, не будем падать духом. Пока еще мы вместе…

Пип с нежностью взглянула на подругу:

– Ты права, детка… что еще нам нужно? Давай все и вся благодарить… Будем благодарить до посинения. О!

Она поставила на проигрыватель альбом «Питер, Пол и Мэри» четырехгодичной давности и стала накрывать старинный узкий и длинный стол лучшей скатертью Валентины, сделанной из бельгийских кружев, поставила ее фарфор от Споуда, серебро от Кристоффля и хрусталь от Уотерфорда.

– Вот, – сказала она. – Могу поклясться, что эти дешевые пилигримы и не мечтали ни о чем подобном. Теперь давай пировать.

Они прошли в просторную, старомодную кухню, где любимый поставщик Валентины оставил роскошную жареную индейку с засахаренным бататом, смешанный салат и еще теплый тыквенный пирог.

– Ух ты! Как красиво, – сказала Стиви, относя один из подносов и бутылку охлажденного шампанского в столовую. Она не была особенно голодна, и несмотря на ее попытку подбодрить Пип, боролась с собственным ощущением пустоты с тех пор, как проснулась в то утро. Она потрясла головой, словно отгоняя беспорядочные видения «дома», родителей и Самсона, Ли, который заставил ее ненадолго поверить, что его любовь наполнит ее жизнь содержанием. Какой смысл набухать над тем, что могло бы быть; лучше уж делать вид, что веселишься, пока не находится ничего более подходящего.

Пип хлопнула пробкой от шампанского, окинула оценивающим взглядом стол, который теперь ломился от еды, и спросила:

– Что в этой картине не так?

Стиви подыграла ей:

– Я сдаюсь.

– Подожди и увидишь, – проговорила Пип, выбегая из комнаты. Она быстро вернулась и высыпала горсть разных пилюль перед каждым из приборов. – Вот, – сказала она. – Теперь у нас индейка с настоящим гарниром.

– Здорово, – восхитилась Стиви, приветствуя эйфорию, которая, как она знала по опыту, скоро настанет. – Приступим?

Они сели.

Но Пип заколебалась.

– Подожди секунду. Во-первых, мы должны все-таки произнести какие-то слова. – Она сложила руки и наклонила голову.

Стиви была изумлена. Она никогда не видела религиозной стороны жизни подруги.

Пип стала произносить свою собственную молитву-благодарность:

– Я благодарю свою мать за то, что она дала мне все, так что зачем мне работать? И благодарю ее за то, что она оставила меня одну, и я могу делать все, что мне взбредет в голову. И я благодарю парня, который изобрел пилюли, так что я могу трахаться с кем угодно и в любое время, как мне захочется, и не беспокоиться о том, что влипнешь. – Она поглядела на Стиви. – Я что-нибудь забыла?

– Да, – сказала Стиви, поднимая бокал, – ты забыла про Пип Мейсон. Благодарю ее за то, что она моя подруга, – так зачем нам нужен Самсон или кто-либо еще?

Красивое лицо Пип исказилось от боли, две крупных слезинки появились в ее больших, темных глазах. Потом она спохватилась.

– Эй, – резко сказала она. – Ты нарушаешь правила. Долой дешевые сантименты!

– Ладно, ладно, – согласилась Стиви. – Тогда давай за хорошие времена. – Она закрыла глаза, взяла наугад пилюлю и запила ее шампанским. – Твоя очередь.

Однако Пип рассеянно уставилась на тарелку.

– Эй, – сказала Стиви, – не будь индейкой. Я хочу, чтобы мы летали вместе.

Пип подняла глаза, и искры вернулись в них.

– О, конечно. И правда, давай получать удовольствие – так, как сделал бы Самсон. – Она выстроила пилюли в ряд возле своей тарелки. – Я приглашаю тебя на игру «Кто еще стоит». Проигравшая все убирает – после того как проснется. – Пип проглотила пилюлю.

Стиви приняла вызов, проглотив вторую пилюлю.

Поедая праздничное кушанье, они соревновались друг с другом, глотая пилюли – две, три, четыре.

Потом Стиви увидела, как по щекам у Пип текут слезы.

– Что с тобой?

– Все кончено, Стиви. Все кончено. Хорошие времена прошли и никогда не вернутся.

Стиви никогда еще этого не видела. Пип всегда оставалась бодрой, бурлящей, готовой преодолеть любое препятствие.

– Эй, Самсон ведь не Бог. Найдутся другие…

– Дело не только в Самсоне, Стиви. Тут все. Шестидесятые, Вудсток, любовь… все позади.

– Постой, детка, – сказала Стиви, ощутив какое-то отчаяние, почувствовав тревогу оттого, что настроение у Пип так резко изменилось. – Должно быть, ты приняла слишком много успокаивающих. Попробуй парочку красных. Приободрись. Мы ведь должны развлекаться, не забыла?

– Да-а… ты права. Должно быть, дело в пилюлях, – Пип взяла две штуки амфетамина из горки, лежавшей у ее тарелки, откинулась назад на стуле и закрыла глаза. Через пару секунд она, качаясь, поднялась со стула. – Прости меня, Стиви. Мне нужно уйти.

Стиви не поняла, что Пип имела в виду, пока не увидела, что она направляется к одной из ванных комнат квартиры.

– Может, тебе помочь? – спросила Стиви, заметив, что Пип едва держится на ногах.

Пип бросила на Стиви странный взгляд.

– Нет, я сделаю это сама. Но спасибо за вопрос. – Она доковыляла до стула Стиви и поцеловала ее в щеку. – Я люблю тебя, Стиви, – сказала она. – Тебя одну…

Стиви проглотила еще пару пилюль. Теперь она ощущала головокружение и была не особенно счастливой, но и не грустной.

Казалось, прошло много времени, прежде чем она поняла, что Пип не вернулась. Однако восприятие времени в ее состоянии могло быть обманчивым. Возможно, прошло всего лишь тридцать секунд, а может, и тридцать минут. Стиви подождала еще.

Наконец она с трудом поднялась и направилась к закрытой двери ближайшей ванной. Постучала.

– Пип? – крикнула она. – Пип? Ты там? Как ты себя чувствуешь?

Никакого ответа. Стиви повернула ручку, и дверь открылась. В ванной было пусто.

В квартире было еще три ванных комнаты, и Стиви зашла в каждую. Все были пустыми. С нараставшим чувством тревоги она стала обегать спальни.

Снизу, с улицы донесся визг сирены. В спальне Пип Стиви увидела, что дверь, ведущая на террасу небоскреба, была распахнута. Она споткнулась и упала, когда заспешила к ней. Ее сердце бешено забилось, когда она наклонилась через перила и поглядела вниз… с высоты многих этажей. Толпа народу мельтешила, будто муравьи, возле крошечнойполицейской машины и «скорой помощи». Потом Стиви увидела квадрат белой ткани, распростертый на асфальте. Отсюда он казался носовым платком – но Стиви знала, что это не так. Крик страха вырвался у нее из глотки, и она упала на пол.

Это было хуже, чем кошмарный сон. Все было таким ужасающе реальным… сидеть среди гор праздничных блюд в День Благодарения – к пище они едва прикоснулись, в основном поглощали наркотики, – чувствовать себя потрясенной и больной до глубины души, через силу отвечать на вопросы полицейских, в то время как единственное, чего ей хотелось, это проглотить горсть пилюль и заснуть надолго, быть может, навсегда.

Вопросы сыпались на нее вновь и вновь, одни и те же, как будто полиция думала, что она лжет. А правда заключалась в том, что она едва была способна соображать и не могла вспомнить последние минуты, которые провела с Пип. Хотя их голоса и казались настойчивыми, полицейские держали себя вежливо. И все же она могла слышать презрение, смешанное с сочувствием, в их вопросах, видеть, как неодобрение перебарывает симпатию в их глазах. Она отчаянно мечтала, чтобы они поскорей ушли.

Была ли Пип в отчаянии? – хотели они знать. Немного, ответила Стиви, но у нее часто менялось настроение; всегда было трудно сказать, что Пип Мейсон чувствует в данный момент.

Какие пилюли и сколько проглотила Пип? – спросили они. Стиви не знала, она не была уверена. Она старалась объяснить, что они затеяли игру, а когда увидела, что полицейские покачали головами, она сказала: нет, это было не так, Пип была в депрессии, но в здравом рассудке. Она была не такой, как они подумали, не какой-то там свихнувшейся на наркотиках, испорченной, богатой девчонкой, которая сиганула из окна.

– Нет… она не любила ЛСД, – объяснила Стиви. – Все это были просто тонизирующие и успокоительные. Она сказала, что идет в ванную… вот и все. Может быть, она почувствовала немного тошноту. Может, вышла немного подышать. Это был несчастный случай… О, Боже, это точно был несчастный случай… – Стиви бурно зарыдала, ее стройное тело сотрясалось от плача, а слезы на глаза не приходили. Она почувствовала на своем плече сильную руку, но утешения она не принесла.

Кто-то протянул ей стакан воды. Она немного выпила, закашлялась и стала икать так сильно, что едва могла дышать. Когда она пришла в себя, допрос возобновился. Полицейские записывали все, что она говорила, и все-таки Стиви чувствовала, что они ей не верили. Взяв ее адрес, они сообщили, что ее могут снова вызвать для дачи показаний.

Когда они предложили подвезти ее домой, она потрясла головой. Ей казалась невыносимой мысль сидеть сейчас одной дома, нет, не теперь. Но куда она могла пойти? Единственным, о ком она могла подумать, был Самсон. Ведь он находился у истоков ее дружбы с Пип, и хотя повернулся к ним спиной, он был тем человеком, кто знал, как много Пип значила для нее.

– Я не уйду отсюда! – завизжала она, когда девушка, которая подошла к двери, сказала, что Самсон сейчас ест праздничный обед. Прорвавшись внутрь, она очутилась в мраморном фойе и выкрикнула его имя громче, чем когда-либо кричала в своей жизни. – Самсон! Самсон!..

Через минуту он спустился вниз по лестнице, его костюм состоял из синей кружевной рубашки и синих бархатных бридж – с ног до головы Маленький Синий Мальчик.

Он улыбнулся и протянул руку, словно приветствуя ее, случайно забежавшую в гости.

– Милая Стиви… что за приятный сюрприз, – произнес он. Затем, словно ужасный крик не насторожил его, он взглянул на ее искаженное лицо. – Но скажи мне, что с тобой? – спокойно спросил он.

Она старалась что-то сказать, но слова не шли, и она просто бросилась на грудь Самсону. Он держал ее и гладил ей волосы; от этого нежного жеста Стиви стало больно за все, что она потеряла. Он отвел ее в гостиную, которая до потолка была заставлена ящиками и коробками, усадил на диван и осторожно прикоснулся к ее щеке.

– Что с тобой? – повторил он. – Ты попала в какую-нибудь беду, Милая Стиви?

– Это Пип, – еле выговорила она. – О, Господи, Самсон, Пип мертва, она мертва… – Она уткнулась ему носом в плечо и начала бормотать подробности, пока ее не захлестнули рыдания, которые залили его шелковую рубашку солеными слезами. Он вздохнул, но ничего не сказал, и сквозь звуки своих собственных рыданий Стиви слышала равномерное тиканье старинных часов, стоявших у входа в комнату.

Наконец Стиви отстранилась и поглядела ему в глаза, с немой мольбой. Ей нужна была какая-то реакция с его стороны. Однако он не казался ни опечаленным, ни удивленным.

– Она мертва, Самсон, – повторила Стиви. – Это просто уму непостижимо.

Самсон слабо улыбнулся ей:

– О нет, Милая Стиви, я понимаю это. Лишь то, что происходило до этого, было непостижимо. Смерть – самая реальная вещь на свете. И Пип была готова к ней.

– Готова? – Стиви отпрянула от него, черствость Самсона поразила ее с силой физического удара. – Самсон, ведь она была такой юной, полной…

– А ее десять минут в свете прожектора остались позади. Она вся осталась в прошедшем времени, Стиви, и понимала это.

Стиви потрясла головой, дивясь холодным, жестоким рассуждениям Самсона и не желая их принимать. Впрочем, теперь она увидела, что кое-кто из Самсоновой свиты спустился на несколько пролетов лестницы, они стояли и слушали. И все это было не что иное, как представление для них.

– Почему бы тебе не отправиться домой и не отдохнуть, – сказал Самсон. – Ты выглядишь…

– Нет! – крикнула она, ненавидя Самсона, но все еще нуждаясь в нем, мечтая, чтобы вся эта страшная реальность снова превратилась в иллюзию, чтобы она смогла посмотреть на трагедию с Пип, как на будничный эпизод в спектакле, поставленном в театре.

– Прошу тебя, Самсон, можно мне остаться с тобой хоть ненадолго? Пожалуйста, не выгоняй меня сейчас…

Он заколебался, но лишь одно мгновение.

– Ладно, – согласился он со вздохом. – Я дам тебе кое-что, чтобы ты заснула. А когда почувствуешь себя отдохнувшей… – Он не договорил, потому что стал рыться в ящичке с пилюлями, который всегда был при нем, и извлек два нембутала.

Стиви покорно взяла их и удалилась в одну из верхних комнат. Не раздеваясь, она улеглась на постель и стала ждать прихода сна. Но этих успокоительных средств было недостаточно, чтобы стереть те последние минуты, проведенные с Пип, запретить сознанию прокручивать их вновь и вновь. Неожиданно ли Пип решила, что жизнь невыносима для нее? Стиви понимала, что это такое – считать себя пропавшей и потерпевшей поражение, не верить, что впереди может быть что-то хорошее, но не могла и вообразить, что можно и в самом деле сделать этот последний шаг, после которого уже ничего нельзя изменить.

Уставившись в белый потолок, Стиви с ужасом представляла себе, как Пип падает в пространстве – а Смерть поджидает ее внизу, протягивая длинные, костлявые руки, чтобы обнять ее. И Пип так страшно и так ужасно одиноко. Она закричала, чувствуя боль, которую испытала Пип, так, словно это была ее собственная, и после этого ее поглотила темнота.

Медленно приходя в сознание, она чувствовала пульсирующую головную боль. Глаза, казалось, склеились, и лишь с большим усилием она заставила их открыться. Вместе со зрением пришли и воспоминания – и неизбежный страх.

Она потащилась в ванную комнату. Лицо, глянувшее на нее из зеркала, было пугающим, кожа серой и землистой, глаза тусклыми и пустыми. Она пустила холодную воду и плеснула себе в лицо. Это усилие утомило ее, и хотя она чувствовала, что ей надо что-то предпринять, но не знала что. Самсон скажет, подумалось ей, Самсон всегда все знает…

Дом казался спокойным и тихим, когда Стиви обшаривала его, пробираясь между коробок и пакетов с накопленными за многие годы плодами ненасытного коллекционирования. Она нашла его на верхнем этаже, в просторной студии со стеклянной крышей, которую он сделал из трех небольших комнат. Он сидел, склонившись над чертежным столом, полностью поглощенный своими занятиями, а когда увидел Стиви, нахмурился, как будто уже успел про нее забыть, либо его больше не интересовало, что она здесь.

– Я занят работой, – сказал он, а когда Стиви не тронулась с места, добавил: – Убирайся отсюда, Милая Стиви. Что случилось с Пип, того уж не изменишь, а я больше ничем не смогу тебе помочь. Черный туман заразителен, а если ты не хочешь от него избавиться, тогда возьми его с собой в похоронную контору Кемпбела. Сегодня днем там будут отпевать Пип. Как полагаю, вполне торжественное мероприятие. Великая герцогиня или как ее там даже прервала свой отпуск, который проводила в Палм-Бич, чтобы присутствовать на церемонии.

– Отпевать? – повторила она, ухватившись за возможность как-то еще побыть рядом с Пип, выразить ей свою любовь. – Пойдем со мной, Самсон… пожалуйста! Только это, и больше я не стану просить…

– Нет! – резко отрезал он. – Не трать попусту время, Милая Стиви. Я не хожу на похороны или поминки. – Он снова извлек свой верный ящичек. – Если тебе нужен друг, чтобы выдержать все, что увидишь, вот возьми.

Стиви взяла пару капсул амфетамина.

– Но неужели тебе ее не жалко, Самсон… хоть чуточку?

Самсон отвернулся, и в какой-то миг она подумала, что он снова станет ее прогонять. Но потом повернулся к ней с иронической улыбкой, которую она так хорошо знала.

– Да, – сказал он тихо, – мне жалко нашу Пип. Вот почему я и не подумаю участвовать во всяких там ужасных ритуалах. Наша Пип родилась прошлой ночью прямо вот здесь, Милая Стиви. Я еще не закончил, но нарушу свои правила на этот раз и дам тебе посмотреть. Сохраним нашу Пип… такой, как я буду вспоминать ее. – Самсон отошел в сторону, позволив Стиви взглянуть на работу, которая лежала на чертежном столе. Это был монтаж из фотографий, по которым Самсон провел там и сям цветные линии, что сделало каждый снимок еще более живым, – Пип хохочущая, голова ее откинута назад в веселом упоении; Пип кривляющаяся, она высунула язык; Пип, наряженная для Дня Всех Святых, такая жизнерадостная, что Стиви стало больно смотреть. Она бросилась бегом по лестнице и пулей вылетела из Самсонова дома.

Стиви сидела в заднем ряду набитой народом церкви, нервно перебирая носовой платок и одергивая черное платье, которое казалось слишком коротким для такого печального случая. Она старалась внимательно слушать, когда человек, которого Стиви не знала, произносил хвалебные речи о единственной подруге, которая была у нее за всю жизнь. Однако он, казалось, описывал ту Пип, какую она и не знала. Девушку, в шестнадцать лет закончившую с отличием школу в Брирли, о дебютантском бале которой говорил весь Нью-Йорк. Ловкую всадницу, завоевавшую высокие награды за взятие препятствий и выездку.

Какой же была на самом деле наша Пип? – спросила себя Стиви. И почему она забросила все эти вещи, которые были частью ее жизни?

Я хочу узнать о ней больше, подумала Стиви. Однако говорившему больше нечего было сказать о жизни Пип, и вместо этого он начал говорить о ее смерти, о «ярком, сияющем луче, трагически погасшем раньше срока». Не успел он договорить, как раздался вопль отчаяния, резанувший по сердцу Стиви словно нож. Это была Валентина, одетая в тяжелые черные одежды.

– Моя деточка, – кричала она, – моя деточка ушла навсегда. – Друзья подошли к ней, чтобы утешить, но боль Валентины было невозможно удержать. – О, Боже, – причитала она, – она была такая юная, такая красивая… у нее было все, только живи… Почему ты не взял вместо нее меня?

Почему? – повторила про себя Стиви. Она закрыла на миг глаза и старалась почувствовать присутствие Пип здесь, среди тех, кто любил ее. Но никакого ответа не получила. Она слышала лишь шорох одежд, приглушенное бормотание утешительных слов, когда служители начали медленно выходить.

Она открыла глаза и увидела, как Валентина поднялась со своей скамьи, поддерживаемая под руки двумя друзьями. Она ступала тяжело, как старуха, сломанная и потерявшая всякую надежду. Когда она поравнялась с дверями церкви, Стиви протянула руку.

– Мне так жаль, – прошептала она. – Я… Валентина повернула к ней остекленевшие от боли глаза. Когда пришло узнавание, она отпрянула, бросив на Стиви взгляд, полный ненависти.

– Ты довольна своей работой? Убийца! Моя деточка была ангелом… прелестным ангелочком, пока ты и тебе подобные не уволокли ее от меня. И теперь вы убили ее! Вы убили мою Пип!

Друзья силой вывели Валентину наружу, оставив Стиви съежившейся от яростного напора. Она рухнула на скамью, слова Валентины навсегда отпечатались сознании. Она хотела сказать себе, что мать Пип ошибалась, что она никогда ничего не сделала бы такого, что принесло бы вред подруге, которую так побила. Однако семя вины, которое уже проросло в душе Стиви, именно теперь расцвело после таких обвинений. Ведь она могла что-то предпринять, чтобы спасти Пип… должна была что-то сделать. Почему же тогда она продолжала участвовать в той дурацкой игре? Почему не видела и не чувствовала, что все не так? И почему, о, почему отпустила Пип от себя?

Кое-как она выбралась из полутемной церкви на улицу. Она куда-то брела, не понимая куда, чувствуя себя полумертвой, неспособная ни думать, не желая чувствовать, потому что это несло с собой такую ужасную боль и одиночество.

Она бесцельно ходила по улицам, не замечая холода, от которого покраснело ее лицо и замерзли пальцы. Амфетамин прекращал свое действие, и Стиви с ужасом думала о том моменте, когда ничего больше не будет стоять между ней и страшной реальностью. У нее в квартире оставались пилюли и спиртное, но она не могла заставить себя подняться туда, опасаясь почувствовать еще большее одиночество, чем прежде.

Стиви вспоминала сильные руки Ли, его честные серые глаза, нежные прикосновения. Мог бы он спасти ее сейчас, дать ей любовь и утешение, когда она так сильно в них нуждалась? Или отвернется в гневе и презрении? Она бы этого не пережила, именно теперь.

И тогда она подумала о Поле Максвелле. Он не прогонит ее; он всегда ее желал, и хотя между ними не было любви, он все-таки был лучше, чем одиночество. Если он не мог дать ей душевный покой, то у него было в избытке всяких средств, чтобы она смогла получить забвение.

Фиолетовые сумерки спускались на Ист-Ривер, когда Пол Максвелл вернулся в свой дом на Бикманплейс.

Стиви сидела и наблюдала, как умирал день. Когда она пришла, Пола еще не было, однако консьерж знал ее в лицо и позволил подождать.

– Что это? – сказал Пол, проходя в гостиную, где висело несколько самых больших и ценных картин Самсона. – Ты принесла мне ранний подарок к Рождеству, Стиви?

Когда она не ответила и посмотрела куда-то сквозь него пустыми глазами, он переменил тон:

– Я слышал про Пип, Стиви… Мне жаль ее. Я знаю, как вы дружили.

После его слов она почувствовала к Полу большую симпатию, чем к Самсону, и она не пожалела о своем выборе.

– Мне нужно где-то остаться, – заявила она.

– Надолго?

– Я сказала, – ответила она, – остаться. Слабая улыбка промелькнула по его лицу.

– Ну-ну, – пропел он. – Прямо даже так? – Он немного подумал, взвешивая возможности, пока Стиви затаила дыхание. Потом вызвал слугу. – Мисс Найт останется у нас на некоторое время, Гаши. Приготовь комнату рядом с моей и позаботься, чтобы у нее было все, что ей нужно… – Он повернулся к Стиви. – А ты что-нибудь принесла с собой?

Она помотала головой.

– Неважно… я пошлю за всем завтра. Что ты хочешь на ужин? Гаши может приготовить тебе что-нибудь, если ты устала…

– Я не голодна, Пол. Я не могу есть. Но мне… мне нужно…

Он кивнул.

– Да, я вижу. Пойдем со мной.

В течение следующих недель Пол стал защитником и кормильцем Стиви. Он давал ей все, что она хотела, – еду, одежду, кров, и, что самое важное, наркотики, которые освобождали ее от мыслей и ответственности.

В импозантном особняке на Бикман-плейс никто не требовал от Стиви, чтобы она что-то делала, – ни мыть посуду или убирать за собой, ни даже есть вкусные блюда, которые ставились перед ней. Ей позволялось спать день и ночь, валяться на шелковых простынях и забываться от горя благодаря обилию припасов, имевшихся у Пола. Взамен он лишь время от времени пользовался ее телом, либо в постели, либо на вечеринках и оргиях, на которых он так любил бывать, – в Сохо или Вилледж. В тех местах, где еще сохранялась память о Стиви как о знаменитости, Полу нравилось демонстрировать ее как свою персональную любовницу.

Поначалу ему, казалось, нравилось владеть ею, пусть даже это и стало следствием несчастья. Он покупал ей подарки – драгоценности и меха, чтобы пополнить полный шкаф нарядов от разных модельеров, которые он ей приобрел. Однако, по мере того как рос та зависимость Стиви от него, когда ее рассудок мутнел и исчезал в химическом тумане, окружавшем ее каждый час, когда она не спала, Пол становился раздражительным и жестоким, словно она каким-то образом надула его и продала пустую оболочку вместо того, к чему он когда-то вожделел.

Он начал донимать ее язвительными и грубыми замечаниями по поводу ее исчезавшей красоты, рассказами о восхитительных людях, которых встречал и общался на вечеринках у Самсона, находя удовольствие в этих напоминаниях ей, что он вхож туда благодаря своему богатству и положению в обществе, а вот ее будут лишь снисходительно терпеть, если он соизволит взять ее с собой. Если он ожидал увидеть проявления гнева, вспышку злости, то бывал всегда разочарован, потому что Стиви выдерживала его провокации, коль скоро он снабжал ее наркотиками. Чем более уверенным становился он в том, что она зависит от него, тем больше старался заставить ее страдать. У него дома были наручники, и иногда он надевал их на нее и оставлял стоять под душем, заставлял спать голой, стоя. Он хлестал ее ремнем, унижал ее животной страстью. Утром в канун Нового года он предъявил ей ультиматум.

– С меня достаточно, – заявил он. – В чем бы твои проблемы не состояли, тебе нужно искать другое место проживания. Сегодня ко мне придут семьдесят человек гостей, и я хочу, чтобы они хорошо повеселились, чтобы ты не разгуливала здесь на манер зомби. Так что если можешь привести себя в приличный вид, если сможешь помогать моим гостям развлекаться, тогда оставайся. Если нет – отправляйся в свою комнату и собирай вещи.

Угроза наполнила Стиви ужасом. Она будет делать все, что захочет Пол, все что угодно, только чтобы он не выбрасывал ее из дома.

Она изо всех сил старалась сделать себя снова красивой, заставила себя выйти из дома и отправиться в ближайший салон красоты, за сто долларов подкупила владельца, чтобы он принял ее, несмотря на множество ожидавших своей очереди посетительниц. Ее волосы были спешно подстрижены и уложены, ногти покрыты лаком, а нездоровую кожу оживили при помощи маски и массажа.

Вернувшись домой, она всячески избегала встреч с Полом. Приняла она только амфетамин, хотя все ее тело кричало и требовало добавки, затем попросила слугу принести ей термос кофе. Дрожащими руками она замазала темные круги под глазами густым гримом и накрасила щеки и губы. И, как последний штрих, наклеила двойные ресницы, которые были в свое время ее фирменным знаком. Потом посмотрела на свою работу в зеркало. Красавицей она не выглядела, но и не была тем зомби, о котором говорил Пол. Она влезла в красное платье от Гивенчи и предстала перед ним на инспекцию.

– Лучше, – сказал он со сдержанным одобрением, – намного лучше. Только смотри не напивайся и не стекленей от наркотиков.

Вот с этим было трудней, поскольку, когда стали приезжать гости, Стиви почувствовала, как в ней нарастают панические настроения. Она не в силах была сказать ни слова, хотя прекрасно понимала, что Пол ожидал от нее такой же светскости и обходительности, какую она демонстрировала в свое время в Забегаловке. Она выпила бокал шампанского и на всякий случай проглотила пару красненьких. Почувствовав, что это помогло, она весело заулыбалась и стала заигрывать с мужчиной, явившимся без приглашения. Вскоре к нему присоединился еще один, и Стиви удвоила свои старания, всматриваясь в их лица в поисках того обожания и восторга, который она прежде возбуждала в глазах каждого мужчины.

Однако, по мере того как дом наполнялся народом, ее беспокойство нарастало. Казалось, что воздух становится слишком разреженным, так что уже нечем дышать, а звуки нестерпимо громкими. Почувствовав головокружение и тошноту, она извинилась и выбежала через заднюю дверь в сад, раскинувшийся на берегу реки. Дрожа от ледяного зимнего ветра, она подумала, не пора ли ей отправиться вслед за Пип.

– Какого дьявола ты тут околачиваешься? – рявкнул Пол, появившись позади нее. Он схватил ее за руку и резко развернул к себе. – Ты что, уже надралась? Я предупреждал тебя, Стиви…

– Нет, – запротестовала она, – я не пьяная. Мне просто нужно немного подышать. Внутри так душно.

– Ладно, пошли, – сказал он, – мы сейчас устроим кинофестиваль Милой Стиви Найт, и поэтому ты должна быть там. Пошли.

Она повиновалась, следуя за Полом на второй этаж в кинозал.

– Вот наша звезда, – добродушно объявил он, убавляя свет. – Наш первый аттракцион – это недавний фильм со Стиви – «Сны Дракулы», где продюсером выступал ваш покорный слуга. Наслаждайтесь.

Стиви сидела в темноте, глядя на мелькавшие на экране образы. Как давно все это было, в другой жизни и в другой эпохе, как сказал Самсон. Увидев лицо Пип, она заглушила в себе готовый вырваться крик и закрыла глаза. И теперь слышала лишь голоса, голоса прошлого, говорившие и смеявшиеся. Внезапно она ощутила на своем бедре чью-то руку. Она застыла, но не отодвинулась. Ее глаза открылись. Это был мужчина, с которым она говорила в начале вечера, и он улыбался, предвкушая что-то.

– Я видел эту картину прежде, – прошептал он. – Пошли найдем где-нибудь укромное местечко, и я узнаю настоящую Стиви Найт.

Она хотела отказаться, оттолкнуть прочь руку, но боялась устраивать сцены, боялась того, что может сделать Пол, если она оскорбит его друга. Она позволила вывести себя из кинозала в темную спальню. Она закрыла глаза, когда ее пихнули на постель, и не открывала их, когда руки задрали ей платье и спустили вниз трусы.

– Проснись, – тормошил ее партнер. – Не очень-то большое получается удовольствие, если ты не подыгрываешь. – Ее руки поднялись кверху заученным движением и обвились вокруг его шеи. Ноги раздвинулись, позволив ему войти, затем обхватили его зад. Он сделал несколько движений, дожидаясь ответной реакции, а когда ее не последовало, начал, орудовать в своем собственном ритме. Кончил он быстро, заворчав, когда выходил из нее.

– Это приватная встреча, или можно присоединиться? – раздался в темноте голос.

– Она вся твоя, – ответил со смехом мужчина рядом с ней.

Стиви услышала шорох одежды, жужжание застежки на брюках, потом почувствовала, как другое тело прижалось к ней, чье-то теплое дыхание на лице. Руки сжали ее груди. Губы поймали ее рот, вливая запах алкоголя.

Спаривание повторилось – и не успело оно закончиться, как появились другие, собрались вокруг нее, отвратительный избыток рук на собственном теле ужаснул ее, некоторые мужчины использовали ее рот, другие входили в нее. Это все продолжалось и продолжалось, а ей было все равно.

Когда они ушли, она долго лежала на кровати, пленница собственной неподвижности. Наконец встала и начала приводить в порядок одежду. Она включила свет и содрогнулась от отвращения, увидев себя в зеркале. Дорогое платье разорвано, по лицу размазан грим, глаза потухшие, мертвые. Милашка Стиви Найт больше не была милашкой. Хуже того, она стала грязной забавой. Как могло это случиться? – спросила она зеркало. Почему все мужчины в ее жизни превращались в Адмирала? – спросил ее внутренний голос. Выглядели они по-разному, говорили разные вещи, так почему же они всегда оказывались одним и тем же? Зеркало ответило: потому что ты дешевка, Стиви, и ты заслуживаешь, чтобы с тобой так обращались. Ну, а как насчет Ли? – возразил тоненький голосок надежды. Ведь он только и хотел, что помочь мне, и не просил ничего взамен. Был ли он точно другим? Да, но он не хотел видеть настоящую, реальную Стиви Найт, ответило зеркало. Ему нужен был кто-то хороший и приличный, нужна была такая женщина, какой ты просто не умела стать.

Нет, нет, беззвучно закричала Стиви, колотя по зеркалу кулаками, не замечая, что разлетавшиеся во все стороны осколки ранят ей руки. Нет, нет, нет, нет…

Она старалась пошевелиться, но не смогла. Руки у нее были прибинтованы к телу, а тело застыло и его сводили судороги. Она почти ничего не видела, но запах сказал ей, что она не у Пола в доме. Тут был несвежий, застоявшийся запах человеческих тел, смешанный с дезинсектантами. В глотке у нее горело, во рту стоял бумажный вкус, она отчаянно мечтала о глотке воды. Она слышала шум голосов, какую-то возню, но ей казалось, что все это доносится откуда-то издалека. Напрягаясь изо всех сил, она попыталась еще раз вытащить руки, но лишь стукнулась головой обо что-то похожее на жесткую койку без подушки.

Она замерзла, все ее мышцы болели, ей хотелось пить, но больше всего она испытывала страх. Внезапно она вдохнула аромат лаванды, увидела лицо пожилой женщины, светлые волосы. Наконец-то, подумала она, как долго мне пришлось ждать.

– Мама, – простонала она, – о, спасибо, мама, слава Богу, ты возьмешь меня домой. – Стиви прильнула к ее белому платью. – Спасибо тебе, мама. Я никогда больше не буду плохой. Я даже буду делать то, что скажет он… – Стиви показала на Адмирала, стоявшего в другом конце комнаты в своей белой форме.

Женщина возложила руки на руки Стиви и нежно, но твердо отцепила их от своего платья.

– Я не твоя мама, детка.

И Стиви поняла, что человек в белом кителе и брюках был не Адмирал.

– Но если ты думаешь, что я твоя мама, – продолжала женщина с улыбкой, – то ты определенно попала в нужное место. – И, словно отвечая на беззвучный вопрос, появившийся в глазах Стиви, добавила: – Добро пожаловать в Бельвю.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Стиви уже выбила из равновесия стычка между Энн Гарретсон и Ливи, и простой телефонный звонок буквально сбил ее с ног. Голос в трубке принадлежал Ли Стоуну.

Он тепло поздоровался с ней, пожалуй, слишком уж сердечно, как подумалось ей, хотя она тут же упрекнула себя за такое самомнение. Скорее всего, она для него всего лишь старая любовь, которую приятно вспомнить.

– Все было так давно, – сказал он. – Слишком давно. Мне хотелось встретиться, однако… ну, ты знаешь, как это бывает.

– Да, – сказала она, – знаю. – Проще было оставить больные вопросы в покое, чем стараться воскресить нарушенные обещания любви, которая когда-то казалась такой вечной. – Судя по голосу, ты где-то недалеко, – сказала она, пытаясь казаться беззаботной.

– Да, это так, – ответил он. – Я в Санта-Фе… возле Лос-Милагрос.

Стиви невольно представила себе старую, романтическую гостиницу, где когда-то останавливалась одна, темную, уютную комнату с камином – идеальный приют для любовников.

– А что ты делаешь в Нью-Мексико? – поинтересовалась она, заставляя себя вернуться к реальности.

– Я приехал, чтобы повидаться с тобой, – ответил он торопливо. – Я понимаю, что у тебя могут быть срочные дела, что нужно было бы договориться заранее, но надеялся… Стиви, ничего, если я приеду завтра утром?

– Да, хорошо. Я буду ждать встречи с тобой завтра, – сказала она, и формальные слова опровергались ее бешеным пульсом и краской, выступившей у нее на щеках.

День казался невыносимо длинным, а ее возбуждение нарастало с каждым часом. Ночью она почти не спала, и ее попытки заснуть перемежались с мыслями о Ли, которые витали как неоконченная мелодия.

Невыспавшаяся и смущенная, Стиви даже почувствовала легкое головокружение, дожидаясь прибытия Ли. Она старалась как обычно провести утреннее собрание группы и поняла, насколько она рассеянна, лишь тогда, когда одна из женщин огрызнулась:

– Если мы так тебе наскучили, Стиви, почему бы тебе не отправиться к себе и поспать?

– Простите меня, – ответила она торопливо. – Я… у меня сейчас просто так много забот в голове. – Прекрати, сказала она себе, прекрати вести себя как влюбленная девчонка. Ли уже давнее прошлое, история, а твоя жизнь вся здесь.

Но когда он наконец приехал, когда обнял и прижал ее к себе на слишком краткий миг, весь здравый смысл куда-то улетучился, и Стиви обнаружила, что она хохочет и болтает в какой-то нервной лихорадке, словно можно было как-то заполнить годы, разделявшие их. Взяв Ли за руку, она устроила ему экскурсию по Оазису, с гордостью демонстрируя все свои достижения, словно желая раз и навсегда доказать, что она уже не та женщина, которую он осудил и отверг.

– Достаточно! – взмолился он со смехом, после того как они бродили, казалось, долгие часы. – Я достаточно повидал. Если ты хотела поквитаться со мной, то уже преуспела в этом, это тебе удалось.

– Поквитаться? – повторила она с озадаченным лицом. И потом вспомнила… пробежка ранним утром в горах вслед за Ли, а Стиви пыхтит и старается не отстать… Боже, это было так давно, целую вечность, и все-таки она, кажется, способна вспомнить любую подробность.

– Ничего, – сказал он, разочарованный, что Стиви, вероятно, забыла те счастливые дни. – Тут можно где-нибудь купить ланч?

– Ланч будет у меня дома. Я позвоню на кухню и распоряжусь, чтобы мне принесли его.

Она испытала приступ неловкости, когда Ли проходил через ее спальню, – припомнились ее ночные фантазии насчет него, – чтобы попасть в маленький садик на манер патио – испанского дворика. Она испытала его снова, когда Гас Тиммонс, старший на кухне Оазиса, доставил ланч. С изысканной ловкостью он накрыл столик в патио льняной скатертью, разложил салфетки, а затем извлек на свет Божий мастерски приготовленные куриные грудки с грибами на ослепительно белом китайском фарфоре. С утонченной церемонностью умелого виночерпия он налил сверкающую воду в два хрустальных стакана и добавил туда ломтики лимона.

– Что-нибудь нужно еще? – поинтересовался он у Стиви с широкой ухмылкой, а в глазах у него сверкали озорные искорки.

– Нет, спасибо, Гас… это все.

– Он думает, что между нами что-то есть, – заметил Ли довольным тоном, когда Гас удалился.

– Мы тут одна большая семья, – слабо улыбнулась она. – И каждый интересуется делами другого.

– Я это уже заметил. Стиви, ты представить себе не можешь, как горд я всем, что ты сделала.

– Я сделала это не одна, – перебила она его. – Ни одна женщина, подобная мне, не смогла бы сделать это в одиночку, Ли…

– Вот почему я здесь, Стиви… Я хотел узнать…

– Нет! Прошу тебя, не говори больше ничего, – взмолилась она, загоняя в глубь души память о несбывшихся желаниях. – Для нас уже невозможно…

Ли вспыхнул, и в какой-то момент она подумала, что он рассердился.

– Прости, Стиви… Мне следовало бы объяснить еще тогда, когда звонил. Причина, по которой я здесь… одна женщина. Ей нужна твоя помощь. Я надеялся…

– Понимаю, – ответила она, стараясь взять себя в руки. – Ты женат? – спросила она, стараясь как-то скрыть свое разочарование.

– Нет. – Он не стал подробней говорить об их отношениях, не сообщил никаких деталей. – Она… у нее громкое имя, Стиви. И ее тревожит, что пребывание в Оазисе повредит ее карьере.

– У нее нет необходимости беспокоиться. Все, что здесь происходит, строго конфиденциально.

Ли помотал головой, и его ясные серые глаза умоляли о понимании.

– Тут речь идет не о твоих принципах, Стиви… Она имеет дело со средствами массовой информации… Она думает, что правила честной игры соблюдаются повсюду, но все это – одни слова.

– У меня это не так, – ответила она спокойно. – Передай своей… подруге, что она может мне доверять. – Что ж, вопрос снимается, подумала Стиви. В конце концов, не я это выбирала.

Когда Ли возвращался из Оазиса, он не мог думать ни о ком, кроме Стиви, ставшей теперь еще красивей, чем она была, когда он влюбился в нее. В ее лице появились характер и сила, озаренные добротой и теплом. Он и до этого понимал, как трудно ему будет увидеть ее снова; но он даже и представить себе не мог, насколько болезненным окажется воспоминание о том, что он потерял навеки.

Он убеждал себя, что искал лишь возможности помочь своей любовнице, и все-таки ему было адски больно сознавать, что Стиви потеряна для него.

Брось все это, Стоун, подумал он. Ты даже не соизволил объяснить ей, как сильно ты изменился, с тех пор как расстался с ней. И все же, понимая, через что ей пришлось пройти, как мог он мешать ее счастью своими проблемами? Как мог он объяснить характер их отношений с этой женщиной, когда и сам едва их понимал? Она ворвалась в его жизнь словно тропический ураган, сокрушила все его устои, затянула на свою тропу…

Он приехал тогда в Вашингтон для участия, во встрече с японской торговой делегацией, намереваясь наладить новые деловые связи. Она будто свежий бриз, влетела в зал, и направилась прямиком к нему.

– Вы кто-то, кого я должна знать? – спросила она, не потрудившись представиться самой, очевидно уверенная, что ее и так все должны знать.

Захваченный в плен ее прямотой, Ли рассмеялся.

– Почему бы вам не решить это самой? – ответил он. Она не преминула это сделать. Она была такой живой и жизнерадостной, такой яркой и блестящей – и так великолепно владела собой, что была способна загипнотизировать целый зал своей неуемной энергией.

Она затащила Ли в постель с такой же целенаправленностью, какую проявляла и в своей деловой жизни, и на какое-то время он поверил, что жизнь дала ему еще один шанс. Она ворвалась в его одиночество, заставляла его поспевать за своим острым умом, неуемными амбициями – и бешеным темпераментом в любви.

Поначалу их занятия любовью казались ему чем-то совершенно для него новым; бешеные и самозабвенные, они превосходили все самые безумные фантазии, потому что она находилась рядом, такая живая и реальная. У них не было времени ни для благодушия, ни даже для того спокойного уюта, который приходит вместе с привычкой; она и не допустила бы его. Она постоянно нарушала границы их отношений в своей стремительной гонке навстречу… чему? Ли до сих пор затруднялся дать ответ на этот вопрос.

В первый раз, когда она попросила сделать ей больно, он подумал, что она просто шутит, что ей захотелось устроить нечто вроде игровой прелюдии к их любви. А потом она показала ему кожаные наручники, плетку…

Нет, заявил он, он никогда не ударит женщину.

– Ты ничего не понимаешь, – заявила она, обнаруживая гнев, который оказался настоящим, не шуточным. – Если ты хочешь сделать меня счастливой, то должен играть по моим правилам.

Наперекор своему инстинкту, желая сделать ее счастливой, Ли попытался. И тем не менее просто не смог заставить себя по-настоящему причинить ей боль, удовлетворить вызов ее сверкавших глаз.

И когда она увидела, что он не готов к игре, то осыпала его насмешками за его сдержанность, а затем, через миг, начала заниматься любовью с такой интенсивностью, что он не мог опомниться.

Она сводила его с ума своим непостоянством. Вечера любви чередовались с нарушенными обещаниями, когда она обманывала и не являлась. А потом следовали дикие, фантастические объяснения причины или вовсе ничего. Как-то раз, когда они договорились вместе отправиться на выходные за город, она попросту исчезла; он узнал у ее секретаря, что она улетела в Израиль брать интервью с премьер-министром. Вернувшись, она и не подумала извиниться, а лишь удивилась, как это он мог претендовать на ее время.

Память о Стиви, воспоминания о том, как он разорвал их отношения, заставляли Ли пытаться понять другого человека и его поведение.

И все же, по мере того как ее карьера продвигалась вперед с головокружительной скоростью, ее капризы становились все более странными и зловещими. Перед кинокамерой и на публике женщина, которую он обожал и любил, была вся как на ладони, но вот когда они оставались вдвоем, появлялась другая – гонимая своими потребностями, которые казались совершенно чуждыми Ли, и появлялась с пугающей регулярностью. И когда он предложил ей сходить к доктору, она устроила такую бурю, от которой у него захватило дух.

Мог ли он бросить ее тогда? – размышлял он. Он не мог этого сказать точно, поскольку, когда она сказала ему о своей беременности, узы между ними окрепли.

И все же она отказалась выйти за него замуж; даже отказалась жить вместе.

– Я должна быть свободной, – заявила она ему с горловым смехом. – Я должна летать на всех ветрах. Но я буду возвращаться к тебе, Ли, дорогой. Разве я не возвращаюсь всегда?

Как ни странно, отношения между ними стали еще прочнее, когда у нее случился выкидыш. Она уехала в Канны брать интервью у самой популярной и противоречивой супружеской четы Голливуда, парочки буйных кинозвезд, которые неизменно приводили в восторг прессу своими публичными ссорами и ураганными примирениями. Она просила Ли поехать вместе с ней, устроить себе отпуск, но в тот момент он никак не мог лететь с ней во Францию и обещал присоединиться через пару дней. К тому времени, как он приехал, она лежала в маленькой клинике на юге. Казавшаяся слабой и беззащитной, словно сама была ребенком, она сбивчиво рассказала ему, как поскользнулась и упала в ванной гостиницы, как некому было помочь ей… и что ребенка спасти было уже нельзя.

Исполнившись решимости сохранить их отношения, Ли решил поехать в Оазис. И все-таки как мог он сказать Стиви, что нуждается в ее помощи? У него не было никакого права, вообще никакого; уже давным-давно он потерял всякую надежду понять ее, а теперь… теперь жизнь показала, каким невежественным и самонадеянным он был.

2

Наслаждаясь тишиной своего кабинета, Стиви стояла у окна и глядела на пустынный ландшафт, палитру золотистых и красных оттенков, испещренную ломаными силуэтами кактусов. На фоне вечной красоты природы она искала душевного успокоения.

С тяжким вздохом она отвернулась от окна и протянула руку к проволочной корзинке со множеством писем. Работа была лучшим лечением от всех сердечных недугов; помогая другим, легче было отодвигать собственные огорчения. И средство это было безотказным.

Поставив корзинку в центр стола, Стиви села в кресло и достала горсть конвертов. Почти сразу же ее взгляд остановился на официальной печати, стоявшей на большом кремовом конверте из тонкого пергамента. Проворно вскрыв конверт, она прочитала лежавшее в нем послание, написанное красивым шрифтом:

Президент Соединенных Штатов

имеет огромное удовольствие объявить о присуждении

«МЕДАЛИ МИРА»

мисс Стефании Найт

за ее неустанные усилия и героическую работу

во имя…

Со все возрастающим волнением Стиви дочитала до конца послание, до того места, где она приглашалась в Белый дом через пару недель для получения награды из рук самого президента во время торжественного обеда, на котором подобной же чести удостоится лишь четверо других американских граждан – причем остальные были старше и знаменитей, чем она, и уже много раз отмечались разными наградами.

И как она могла усомниться в себе? – подумала Стиви. Она шла по верной дороге, и пусть даже это означало порой одиночество и тоску, она помогала менять жизнь других людей – и эти ее усилия получили признание даже в самых высоких коридорах власти.

Зажав письмо в руке, она выскочила из кабинета, В нетерпении поделиться новостью со своими сотрудника ми, с теми, кто работал в эти выходные. Но лишь только Стиви выскочила за дверь, она внезапно столкнулась с женщиной, шедшей по коридору, яркой блондинкой с топазовыми глазами и безупречной кожей.

– О, Боже, – сказала Стиви. – Простите.

– Ничего, – ответила женщина звучным, низким голосом, который составлял часть ее привлекательности. – В меня бросали и гранаты. Правда, это было ненамного хуже.

Голос показался Стиви знакомым, и когда она внимательно посмотрела в лицо женщины, оно тоже ей о чем-то говорило. Но имени вспомнить не могла.

Стиви стала торопливо помогать женщине собрать рассыпавшееся из ее сумочки имущество. По давней привычке она невольно все контролировала. Ее поразили две вещи: единственным стимулянтом, который мог считаться вредной привычкой, была пачка сигарет без фильтра; а кроме того там лежал небольшой нож с автоматически выдвигающимся лезвием. Стиви секунду колебалась, прежде чем бросить его к остальным вещам.

– Пожалуйста, – сказала она, защелкивая сумочку и вручая хозяйке. Глаза Стиви еще раз задержались на лице женщины, стараясь отгадать, кто она такая. Вероятно, она видела ее в какой-нибудь газете.

– Вы Стиви Найт, не так ли? – спросила женщина. И снова ее голос что-то напомнил Стиви, хрипловатый, горловой звук его говорил о бессонных ночах, виски и сигаретах.

Стиви кивнула.

Рыжеволосая особа критически рассматривала ее в течение нескольких секунд.

– Я как раз пришла с вами повидаться. Никакой предварительной договоренности с ней не было. Более того, всех посетителей принимали в специальном месте. Стиви поняла, что эта женщина словно таран пробивает все барьеры.

– Послушайте, – сказала Стиви, – все посетители должны записаться в…

– Я не посетитель, – объявила женщина. – Я пришла, чтобы зарегистрироваться… стать одной из ваших, как там они называются, путешественниц. – Она произнесла это слегка ехидным тоном, словно специально хотела настроить против себя Стиви.

– «Путниц», – спокойно поправила Стиви. – Если вам требуется помощь, мы должны поговорить и решить, каким образом вы сможете ее получить. Но сейчас я не могу уделить вам время, и вы не можете просто… «зарегистрироваться». Так у нас в Оазисе не полагается. Обычная процедура допуска…

– Мне все это известно. Я делала об этом репортажи, – нетерпеливо перебила Стиви рыжеволосая. – Или вы не знаете, кто я такая?

Внезапно Стиви осенило. Она видела это лицо по телевизору; если бы она смотрела передачи почаще, то скорее узнала бы его. Дени Викерс была самой высокооплачиваемой ведущей программы за всю историю американского телевидения, звезда в своей области, знаменитая своими репортажами из горячих точек и ситуаций, требовавших мужества даже от бывалых корреспондентов-мужчин. Дени проникала в Бейрут и брала интервью у террористов, отправлялась в трущобы Бронкса, чтобы уговорить сумасшедшего любовника с привязанным к его телу динамитом освободить женщину и нескольких ее детей, которых он держал заложниками.

А всего лишь на прошлой неделе, посреди повествования об отряде афганских моджахедов, передававшегося по спутниковой связи прямо из гор, окружавших Кабул, Дени Викерс вдруг оборвала свой рассказ и почему-то пустилась в воспоминания, достаточно фантастическое, как она в детстве совершила путешествие на Тибет. На экране сразу жепоявилась реклама, а когда она закончилась, вместо Дени репортаж продолжила другая женщина-репортер.

Дени заметила, как в глазах Стиви появилось узнавание. Не дожидаясь словесного подтверждения, она обрушилась на нее:

– Послушайте, Стиви, я… ну… повисла над пропастью. Мне необходимо доказать своему начальству, Что я не сломалась – либо, если и существует вероятность этого, что я что-то предпринимаю, чтобы привести себя в норму. И я не могу ждать шесть или восемь недель. Тогда я уже буду им не нужна. Там уже появится новое лицо… доказывая администрации, что незаменимых людей не бывает… – Она старалась говорить это с легкой усмешкой, однако Стиви видела, что на самом деле она была страшно напугана перспективой, что ее выставят, заменят кем-то еще.

Свободных мест у нее не было совершенно, она отрицательно покачала головой и тут обратила внимание на ногти Дени, наспех накрашенные и поразительно не вязавшиеся с ее безупречным экранным имиджем, на ссутулившиеся плечи и плотно сжатые губы. Она увидела, как Дени закуривает сигарету дрожащими пальцами, как делает затяжку с нервной жадностью, которая напомнила Стиви о том, как курила Пип, – и у нее не осталось сомнений, что эта женщина находится на краю. Преследуемая по пятам Дени, Стиви отступила внутрь кабинета и сверилась с графиком, где были написаны числа отъезда пациенток, а также график прибытия новых. Оазис был заполнен до отказа, немыслимо было задерживать приезд тех, кому уже было дано добро.

– Ничего нельзя сделать, мисс Викерс. Но если вам очень срочно нужна помощь, не теряйте надежды.

Дени с минуту помолчала.

– Моя проблема иная, чем у остальных, Стиви. Тут дело Не в том, чтобы приглушить пристрастие к спиртному, пилюлям или кокаину. Я просто не могу ждать. – Она наступала на Стиви, словно хотела, чтобы слова прозвучали для Стиви с такой же выразительностью, как с крупного плана на экране.

– Если вы откажете мне, Стиви, – просто сказала Дени, – то я умру.

Эти простые слова глубоко врезались в душу Стиви. Когда адмирал в свое время отказал ей от дома, выгнал ее, разве это не означало решающий шаг в ее долгом скольжении вниз?

– Я не стану отказывать вам, Дени, – сказала она. – Давайте поищем где-нибудь для вас место. А поговорим с вами уже потом, когда вы где-нибудь поселитесь.

3

Когда Дени шла вслед за Стиви по длинному коридору, она испытывала головокружительное чувство облегчения.

Теперь все будет хорошо, сказала она себе. Все будет хорошо. Она не сошла с ума и не заболела. Она просто очень устала и сейчас получит необходимый ей отдых.

Дени испытывала чувство, будто всю свою жизнь брела по воде, и когда уставала, когда ее рейтинг казался пошатнувшимся пусть даже чуть-чуть, ужас от того, что она утонет, охватывал ее до такой степени, что уничтожил всякую возможность наслаждаться той блестящей, восхитительной жизнью, которую она себе устроила.

Она использовала все шансы – дикие, безумные шансы, ведь только так можно было создать еще одну сенсацию, заставить боссов ее канала улыбнуться и сказать: «Молодчина, Дени, действуй!» – и она чуть подольше будет в безопасности, ее не уволят. Например, вести репортаж под огнем на одних нервах, а повсюду считалось, что у Дени Викерс железные нервы, и этот комплимент нравился Дени больше, чем все остальные. Это был знак одобрения, высший знак, которым удостаивал кого-нибудь ее отец; и уже после его смерти он стал стандартом, доминировавшим в жизни Дени.

Устроиться в уютной, но спартанской комнате было просто; Дени высыпала содержимое своей косметической сумочки на полку в ванной и поставила в шкаф объехавшую с ней вокруг земного шара сумку, ее ручной багаж.

Из сумки она вытащила маленькую серебряную рамку и поставила ее на белый березовый туалетный столик. В рамке была фотография Черного Джека Викерса, щеголя и в свои пятьдесят восемь лихого красавца, который смеясь «короновал» свою двухлетнюю дочку фуражкой яхтсмена. Даже сейчас, через двадцать лет после его смерти, он казался таким живым и излучавшим энергию. И разве удивительно, что всякий мужчина, ухаживавший за Дени и влюблявшийся в нее, казался бледным и тусклым по сравнению с ним? Истории, которые он рассказывал ей про свою жизнь – а также истории, которые они придумывали вместе, – казались такими же реальными и захватывающими, как все ее репортажи.

По любым стандартам Джек Викерс всегда жил полной жизнью. Бутлегер во времена «сухого закона», он снабжал вином и более крепкими напитками и нью-йоркских гангстеров, и жаждущую публику из высших слоев общества с одинаковым шармом в своем подпольном баре на Ист-Сайд. А после отмены «сухого закона» Джек моментально превратил свой бутлегерский бизнес в легальный, а свой бар в «Клуб Черного Джека».

Женщины сходили с ума от Джека; молодые и старые, богатые и бедные, они преследовали красивого, лихого холостяка, каждая надеялась, что именно ей удастся заманить его при помощи своей красоты или власти и привести к алтарю.

Среди тех, кому едва не удалось это, была Бренда Фрейзер, яркая и неунывающая, чьи сумасбродные выходки пользовались почти такой же известностью, как и приколы Джека. Когда эта парочка встретилась, то казалось, будто огонь встретился с пламенем. Их роман бушевал три неистовых месяца, уже поговаривали об их неминуемой помолвке. Затем все резко оборвалось.

Джек Викерс бросил красавицу Бренду, как говорили, после сокрушительной драки в его клубе, завершившейся тем, что она запустила ему в голову бутылкой шампанского и в ярости вылетела на улицу. Но Джека такие вещи не пугали, он любил, когда его женщины показывают характер. Он мог даже потом извиниться, ведь он знал, что женщинам требуется время от времени чувствовать, что им уступают. Однако, прежде чем это случилось, Бренда заявилась в «Клуб Черного Джека» с новым мужиком, хохоча и кокетничая с ним, словно она уже забыла своего прежнего любовника и увлеклась новым.

Естественно, все глаза устремились на Джека; был его ход, и он сделал его как блестящий актер. Высокомерным мановением руки он послал на стол Бренды большую бутыль хорошего шампанского, два с половиной литра, а вместе с ней улыбку – «не волнуйся, я не ревную». Он проделал это с видом джентльмена, щадящего уязвленные чувства брошенной им леди, и выполнил это так ловко, что все поверили, неважно, что бы потом Бренда ни говорила. Многие переменили бы потом свое мнение, если бы видели, что случилось в ту же ночь через несколько часов, уже под утро, когда клуб закрылся. Тогда Джек придрался к Обокену, самому крутому парню в портовом баре, и затеял с ним драку.

Он дрался яростно, срывая всю свою накопившуюся злость, и когда все закончилось, у его неудачливого противника была сломана челюсть и три ребра. Джек отсчитал три стодолларовых бумажки из пачки, которую всегда носил с собой, бросил их на грудь поверженного парня и ушел прочь с рваной раной под глазом и нетронутым чувством своего мужского достоинства.

Если другие мужчины могли перебеситься и остепениться, чтобы скрыть разочарование, Черный Джек Викерс развернул целую кампанию соблазнений, перед которой спасовал бы сам Дон-Жуан. Лишь приблизившись к полувековой черте, Джек начал оказывать знаки внимания Сьюзен Бельфорт, с видом, намекавшим на серьезные намерения. Сьюзен была красива и молода, ее семейство – почтенным и старинным. Ее увлек молодецкий шарм Джека, однако ее семья была напугана его репутацией.

Сьюзен пригрозили, чтобы она выкинула его из головы – иначе будет хуже. Она отказалась, предпочтя потерю большей части наследства, за исключением неотменяемого трастового фонда, и вышла замуж за Черного Джека Викерса. Сыграли вызывающую, сенсационную свадьбу из тех, к которым в семействе всегда относились с презрением. Две сотни гостей представляли весь диапазон от знаменитостей до известных всему городу лиц: киношники, люди искусства, гангстеры – определенно «не нам ровня, дорогая».

Совершив такую дорогостоящую сделку, Сьюзен Бельфорт Викерс героически старалась оправдать потерю денег. С присущим ей упорством, не уступавшим упорству Джека, она вознамерилась доказать, что ее родители ошиблись, предавая анафеме ее замужество. Джек в свою очередь доказывал, что ошиблась Сьюзен, продолжая затаскивать в постель всех понравившихся ему женщин, которых привлекала его опасная репутация.

Отчаявшись, Сьюзен разыграла козырную карту: забеременела. И на какое-то время перспектива стать отцом в пятьдесят шесть лет привязала Джека к дому. Вскоре появилась на свет маленькая Дениза, которой дали это имя в честь Денниса, отца Джека. Однако вскоре после этого Джек снова взялся за старое. У Сьюзен появилось множество симптомов – обмороки, провалы в памяти, периоды дезориентации, когда она воображала себя снова девочкой. И в последующие годы Сьюзен обитала то в дорогих лечебницах для душевнобольных, то в жилище Викерсов на Пятой авеню. Оставленной на попечение нянек и экономок, Дени порой доставались бешеные приступы внимания со стороны ее обожаемого папочки, и ее эмоциональная диета колебалась между полным забвением и чрезмерным обилием общения.

Встревоженное слухами о душевной болезни дочери, семейство Сьюзен наконец простило ей бунтарский акт и прислало целый отряд специалистов. Одни объясняли ее состояние гормональными изменениями во время беременности и родов, другие стрессами от несчастного замужества. Джек обвинял во всем наследственность Бельфортов.

– Слишком много родственных браков, черт побери, – заявил он своим родственникам со стороны жены, когда те предложили развод. – Идите и забирайте ее! Она мне такая не нужна! – бушевал он, а маленькая Дени слушала все это, стоя за дверью.

Затаив дыхание, с болезненным холодом под ложечкой она слышала, как произносят ее имя, разговор шел про какую-то «опеку», его смысла она не понимала.

– Если бы она была парнем, я бы убил вас всех, прежде чем позволил забрать ее! – ревел Джек своим бывшим родственникам.

Это Дени поняла и почувствовала себя униженной словами отца, но и восхищенной его экстравагантностью. Потом она росла уже в доме матери, в тени ее безумия, о котором говорилось только шепотом и осторожными эвфемизмами.

«Твоя мама сегодня устала» – эти слова могли означать что угодно, как со временем поняла Дени, – слезы, истерику, молчание или – хуже – галлюцинации, когда Сьюзен разговаривала с плодами собственного измученного воображения. В этих печальных декорациях Дени становилась молчаливой бунтаркой и освобождалась от своей подавленности, лишь когда бывала у отца, становясь неистовой просительницей, жаждущей любви и поддержки.

Она научилась курить, пить и ездить верхом. Научилась охотиться рядом с отцом – на уток в Айдахо, на медведей и оленей в Мэне – и оценивать лошадей на коневодческих племенных фермах в Кентукки и Ирландии. Подражая бесшабашной храбрости Джека, она всегда была готова принять вызов и пуститься в опасное мероприятие.

Высший комплимент Джек сказал Дени, когда той исполнилось шестнадцать лет. Он взял ее на сафари в Кению – настоящее, со стрельбой, «без всякой там ерунды с фотоаппаратами», как заявил он, и она первой застрелила носорога.

– Сына у меня нет, – прокаркал он у костра в ту ночь, – но слава Богу, что есть такая дочка, как ты.

Хотя желторотые юнцы и заглядывались на красоту и живость Дени, восхищались ее бесстрашием, она не могла испытывать к ним никакого интереса. Хоть она и не собиралась заниматься психоанализом, но причина лежала на поверхности: мальчики ее возраста не могли соперничать с Черным Джеком Викерсом. Она всегда предпочитала ужинать с отцом и его друзьями и не чувствовала никакой неловкости, флиртуя с мужчинами, которые были в три раза старше нее, вызывая их на соревнования, кто кого перепьет или у кого сильнее руки, и часто при этом выигрывала.

За неделю до ее семнадцатилетия Джек купил Дени «ягуар» с откидным верхом, способный развить скорость до ста шестидесяти миль в час.

– Жми до отказа, – приказал он, когда они отправились в свою первую пробную поездку по пустынной дороге на Лонг-Айленде. – Вот молодчина! – сказал он смеясь, когда она нажала на акселератор, не колеблясь ни секунды. – Вот это моя дочка, моя Дени!

Никогда не бойся и жизнь свою нажимать до отказа. А что-то меньшее – это для трусов и слабаков…

Он прав, думала Дени, когда мчалась мимо лугов и ферм на головокружительной скорости, безмерно разгоряченная резким ветром, бьющим в лицо, бешеным биением собственного непослушного сердца.

А после того как она прошла его последний тест, снова доказав, что может рисковать и оставаться целой, Джек передал дочери еще один подарок ко дню рождения – месяц круиза вокруг греческих островов на борту его парусной яхты.

Плавая по морям вместе с отцом, вдвоем, если не считать Никоса, молодого грека, их помощника, Дени никогда в жизни еще не чувствовала себя такой счастливой. Больше всего в жизни ей хотелось плавать так всегда, из океана в океан, вместе с отцом повидать мир и его чудеса. Под эгейским солнцем, которое сделало бронзовым ее тело и окрасило медно-рыжие волосы золотистыми бликами, она была похожа на юную языческую богиню.

Неудивительно, что Никос нашел Дени неотразимой, что он попробовал завести осторожный флирт, хотя бы для того, чтобы заполнить долгие часы плаванья. Дени отвечала на флирт скорее машинально, чем всерьез, поскольку, хоть и любовалась сильным, мускулистым телом парня, настоящего интереса к нему испытывать не могла. Он просто был гораздо ниже уровня ее идеала. Джек Викерс, казалось, не возражал против их флирта, гордясь яркой красотой Дени и забавляясь тем, как она закружила голову простоватому молодому моряку. Однако как-то днем, начав пить раньше обычного, он допился до того, что вид хохочущих вместе Дени и Никоса вогнал его в черную, безобразную депрессию.

Вечером, когда яхту поставили в уединенную бухту, Дени старалась поднять настроение отца, вызвав его на состязание, кто кого перепьет, его излюбленным солодовым виски. И все же алкоголь только сделал Джека плаксивым; он, казалось, был занят лишь подсчетом собственных дней рождения и не обращал внимания на Дени.

– Как мне не нравится все это, – ревел он. – Старость паршивая штука, Дени, и не верь никому, кто скажет тебе другое.

– Ты вовсе не старый, – запротестовала она совершенно серьезно. – Ты только лучше становишься с каждым годом… как доброе красное вино.

– Точно. – Он засмеялся. – А если ты так считаешь, у меня есть мост, который я продам тебе, когда мы вернемся назад.

– Но это так, папа, – настаивала Дени, – ты лучше, чем любой мужчина, каких я знаю…

– Лучше, чем этот молодой жеребец из Греции? – насмешливо сказал он, сверкнув глазами.

– Он? Да тут и говорить нечего.

– Ах, Дени, – вздохнул он, – если бы это было так… – Джек протянул руку, чтобы погладить дочь по обнаженному плечу. Жест казался теплым и любящим, но через миг Джек уже привлекал ее ближе к себе, так близко, что она почувствовала его теплое дыхание у своих губ. Он задышал учащенно, неровно, а его рука двигалась вдоль изгибов ее тела.

Она подумала, что нужно закричать, оттолкнуть его от себя. Однако другая половина ее наполнилась любопытством. А как у нее получится с ним? Не с отцом, сейчас она не думала о нем так. Это был Джек Викерс – самый восхитительный мужчина, каких она знала.

Он придвинулся к ней ближе, возбужденный тем, что она не оказывала никакого сопротивления, и его рука скользнула вниз, к укромному месту между бедрами…

– Папа, – прошептала она тогда, этот маленький протест спонтанно вырвался у нее.

Но он счел ее беззвучный возглас за приглашение и засунул руку глубже, начиная раздеваться.

Она не могла остановить его тогда. Это была жертва, которую ей нужно было принести ради него, сказала она себе, а не отвергать его, что ранит его самолюбие. Она не могла заставить себя сделать что-то, что могло его обидеть, заронить в нем какие-либо сомнения в том, что он не самый лучший. Потому что он был лучше всех… и она хотела его.

– Прости меня, Дени, – сказал он, когда все было позади и они лежали на палубе и смотрели в небо.

Однако прощать было нечего, подумалось ей. Она хотела держать его снова в объятиях, рядом с тобой, чувствовать его внутри себя.

Но он встал и пошел прочь на другой конец палубы. Последние слова, которые он ей сказал, были его мольбой о прощении. На следующее утро его каюта оказалась пустой, а его нигде не было видно. Хоть они стояли на якоре всего в сотнях ярдов от берега, лодка находилась на месте, прикрепленная к консоли. Обезумев от беспокойства, она и Никос обыскали всю яхту, пытаясь найти какие-либо следы несчастного случая – даже, в конце концов, записку.

Однако от него ничего не осталось – ничего, лишь память о том последнем вечере.

Сочувствие греческих властей почти сломало Дени. Она не заслуживала его и чувствовала себя как коварная обманщица, принимавшая доброту и внимание, тогда как сама на деле заслуживала наказания и позора. Дав перед собой обет вечного молчания, Дени поклялась себе никогда не рассказывать никому о случившемся и не порочить имя Джека Викерса.

Когда Дени прилетела в Нью-Йорк, ее встретил легион отцовских приятелей, всеми двигала единственная цель – обессмертить Черного Джека Викерса самым большим шухером, который когда-либо видел Нью-Йорк.

Похорон не устраивали – его тело так и не было найдено, – а кроме того, живой или мертвый, Джек никак не вязался со шмыганьем носом и зубовным скрежетом. Вместо этого устроили празднование, больше и громче, чем даже его свадьба, и все это происходило в «Клубе Черного Джека». Оно началось в семь вечера, явилось триста человек – любимая смесь Джека из шоу-бизнеса, политиков и организованной преступности.

Громче, чем ирландские поминки, непристойней, чем французское кабаре, сборище росло в объеме всю ночь и весь следующий день, пока весь клуб не стал набит людьми, отключившимися прямо за своими столами.

Однако Дени все еще держалась. Если ей и требовалось доказательство того, что другого такого мужчины, как Джек Викерс, уже не будет, то она его получила, в цветистых речах в его память, в песнях, которые орали в честь него. Если прежде она была любимицей завсегдатаев «Клуба Черного Джека», то теперь стала самым важным его членом, персоной, которая могла помочь его друзьям сохранить Джека в памяти живым. Что они могут сделать для Дени? – спрашивали они, эти мужчины, обладавшие властью и влиянием. Что ей нужно? Пусть назовет – и ее желание исполнится. У Дени не было ни желаний, ни мыслей или планов, все затмило горе.

– Я хочу быть похожей на него, – вот и все, что могла она сказать. Они поняли, все эти заслуженные дяди, ведь разве у них не возникало такого желания в то или иное время? Время все излечит, обещали они, а пока они будут рядом, готовые помочь малышке Джека всем, чем только могут. Они брали ее с собой на свои загородные дачи на выходные, обращались с ней как с равной. Говорили с ней о колледже и о ее будущем. Нет, заявила она, колледж – это скука.

Но и праздность не устраивала Дени, и когда она закончила старшие классы, то какое-то время подумывала о том, не стать ли актрисой. «Дядя» Тед Филдинг, продюсер бродвейских мюзиклов, набрал номер телефона – и Дени была принята в Студию актеров, «ателье» Ли Страсберга, где тогда выступали такие знаменитости, как Брандо и Монро, Ньюман и Страйгер.

Она изучала актерское мастерство месяцев шесть, достаточно для того, чтобы понять, что ей очень нравилось стоять в лучах прожекторов… и не нравилось вникать в тонкости роли, детали передачи характера, не нравилась тщательная подготовка, недели рутинной работы, закладывавшей основательный фундамент даже для самой крошечной роли. Нет, Чехов, Ибсен и Теннесси были не для нее, не для Дени Викерс; ей требовались восторг и блеск, и немедленно.

Дени обратилась к «дяде» Гарри Строуду, вице-президенту второй по величине телевизионной сети, отвечавшему за составление программ. Нет проблем. При ее яркой внешности и изрядном обаянии Дени была создана для телевидения, живущего данным моментом, а не прошлым или будущим. Дядя Гарри нашел для нее работу – «погодной девушки», в течение полных двух минут демонстрировавшей свои прелести в живом эфире. Вообще ничего не понимая в метеорологии, она знала, как понравиться зрителям, как хорошо выглядеть, флиртовать и развлекать. Она даже инстинктивно знала, как прикрывать свои ошибки горловым смехом и словами: «Оп-ля! Опять я ошиблась!» – эта ее фраза стала чем-то вроде фирменного лозунга. Появляясь каждый вечер в новом костюме, Дени выжала максимум из своей первой попытки, и вскоре ее лицо стали узнавать чаще, чем лица более серьезных членов программы новостей.

За свой первый кусочек успеха Дени отплатила дяде Гарри уик-эндом, проведенным с ним в постели. Вообще-то, первоначально речь об этом не шла, и, разумеется, он об этом и не думал. Гарри пригласил Дени на выходные к себе на дачу в округе Бакс, просто так, чтобы она немного отошла от городской суеты и немного отвлеклась сердцем после смерти отца. Стоял конец марта, но было уже тепло; в воздухе пахло весной – временем обновления.

Однако для Дени никакого обновления не предвиделось. Она страдала по отцу, мучилась от невозможности снова его увидеть, исправить ошибку, которая привела к такой потере. Однако, сознавая невозможность всего этого, она выбрала себе то, что показалось ей самой прямой дорогой. Хотя Гарри Строуду было шестьдесят восемь лет, он был другом Черного Джека. И хотя его измены жене уже давно ограничивались свиданиями после конца рабочего дня с телефонистками и покладистыми секретаршами, Дени увидела в его лице возможность заполнить вакуум, образовавшийся в ее жизни, – или, возможно, воссоздать тот момент, который ей хотелось оживить и постичь, момент страсти с человеком, достаточно старым, чтобы быть ей отцом. Поздно вечером, после того как жена Гарри уже отправилась спать, Дени предложила себя отцовскому другу. Это оказалось предложение, отклонить которое у Гарри не нашлось сил. А когда он обнаружил знание некоторых извращений, которые, кажется, понравились Дени, он был счастлив продолжить их отношения и после этого уик-энда.

– Почему тебе нравится, когда тебя привязывают? – поинтересовался он как-то раз после одной из дневных «встреч» в отеле, неподалеку от их места работы.

– Зачем тебе это знать? – ответила Дени. – Разве не достаточно, что это возбуждает нас обоих?

В последующие годы ей задавали много вариантов этого же вопроса, и она давала много вариантов ответа. Поскольку в постели Дени была готова доходить до границ унижения, она заставляла мужчин проделывать с ней и ради нее такие вещи, какие многие из них могли только вообразить в самых своих дичайших и болезненных фантазиях – а некоторые даже и вообразить себе не могли. Порой это предполагало не только деградацию, но и боль.

Почему? – спрашивали мужчины, и некоторые из них оказывались в странных тисках эмоций где-то между любовью к ней – и брезгливостью. Ведь она была и красива, и талантлива, и умна, так почему же тогда она нуждалась в таких вещах?

Однако если она никогда не удостаивала их ответом, то все же старалась как-то объяснить это самой себе. Точная причина так и не стала ей ясна… но, разумеется, это как-то было связано с Черным Джеком. Своим сексом она убила его; и теперь ей казалось справедливым, что она наказывает себя сексом.

Ее пребывание в качестве «погодной девушки» продолжалось всего несколько месяцев. Вскоре ей наскучили костюмы и остроумие, она была убеждена, что способна на более серьезные вещи. Самую большую дань можно было заплатить ее талантам и обаянию, только дав им возможность для расцвета, чтобы их признали все, и даже те, кто знал, как мало самоуважения она обнаруживала в спальне.

Когда спортивный обозреватель местных вечерних новостей внезапно заболел ботулизмом, съев испорченный салат из морской капусты, а это происходило во время пресс-конференции нового победителя кубка Хейсмана, Дени тут же позвонила по телефону дяде Гарри. Если уж она справляется с погодой, то насколько лучше дочь Джека Викерса сумеет рассказать про спорт? А когда почуяла некоторые колебания, то добавила свой заключительный аргумент: это всего лишь на несколько дней, максимум на неделю, пока постоянный ведущий не оправится после болезни. И уж конечно, серьезное задание, выполняющееся красивой женщиной, станет интересной новостью, такой, которая произведет некоторую сенсацию, возбудит интерес прессы. Ну, а если она и сделает какие-то ошибки – что ж, ведь большинство зрителей мужчины, правда? А в том, что она нравится мужчинам, сомнений ни у кого нет…

Дядя Гарри и Дени заключили сделку – они должны прощать причуды и капризы друг друга.

Дени не сделала никаких ошибок, в этом она была уверена. Более того, она позаботилась, чтобы ее временные появления были обставлены наиболее выгодным образом. Преобразив себя наподобие хамелеона, она отставила в сторону свой укоренившийся уже имидж пышноволосой рыжухи и явилась в студию гладко причесанной, в мужском костюме, только подчеркивавшем ее выпуклые формы. Оператор, которого она уже успела предусмотрительно соблазнить, надвинулся на нее с камерой, показывая волнующий крупный план; ведущий, поддержка которого была обеспечена незабываемым «интимчиком» в мужском туалете, представил Дени в самых горячих тонах.

– Ау, Том, да все ерунда, – сказала она, – просто думай обо мне как о парне. – И затем она продолжала доказывать это, дав безупречный трехминутный комментарий по поводу изумительной победы «Книксов» над «Кельтами», потока травм, причиненных у линии защиты «Гигантов», а также разных слухов, касавшихся популярного игрока янки.

Не собираясь почить на лаврах после успеха одного вечера либо просто чтобы продемонстрировать видимость компетенции, Дени нашла возможность добиться дополнительного признания – в лице Дэниела Ксавьера Коллинза, одного из старейших приятелей Черного Джека и главы нью-йоркских букмекеров. «Денди Ден», так называли его, поскольку он походил больше на банкира, чем на буки.

Дени нашла его в «офисе» – за угловым столом в «Клубе Черного Джека». Он поднялся со своего стула и приветствовал ее низким поклоном.

– Я видел тебя по телевизору вчера вечером, Дениза… и должен сказать, что ты выглядела мило. Джек может гордиться тобой, моя дорогая… да и все мы можем тобой гордиться.

В действительности же до Денди Дена тоже стали доходить некоторые слухи насчет Дени, аплодировать которым было трудно. Но он был практичным человеком и не старался судить о том, чего не мог понять; более того, хотя спальня и не была ареной, на которой он заходил намного дальше обычных границ, он не был против того, чтобы нарушить собственные правила.

– Денди, – сказала Дени, – тот репортаж, который они мне дали, только временный. Еще несколько дней – и они снова отправят меня на погоду. Разве что…

– Что, моя дорогая?

– Разве что я смогу доказать им, что я знаю все намного лучше. Денди, ты ведь знаешь все про спорт…

– Не все, Дениза, – возразил он скромно. – Но что именно тебя интересует?

– Мне нужна сенсация, что-нибудь такое, чего не знает никто другой. Ты можешь мне помочь?

– Ты имеешь в виду, что-нибудь из той области слухов, о которой ты вчера упомянула?

– Я говорю о чем-то… немного более впечатляющем. Что могло бы выдвинуть меня на первый план, завоевать множество верных зрителей одним махом.

Денди Ден поглядел в топазовые глаза своей неофициальной крестницы и заметил, что они блестят от возбуждения.

– Я понял, что ты имеешь в виду, моя дорогая, – сказал он через минуту, – и это кое-что высокого порядка.

– Черный Джек всегда учил меня, чтобы я меньшего не хотела. Он обычно говорил, что «обычный порядок» – это то, что можно получить в любой грязной ложке через прилавок.

Денди Ден посмеялся вместе с ней над этими словами:

– Дениза, моя дорогая… по-моему, у меня есть как раз то, что тебе нужно.

Позже в тот день, когда миллионы жителей Нью-Йорка садились ужинать, Дени Викерс появилась на экране вслед за новостями и перед погодой. Зачитав результаты и осветив ход поединков, происходивших накануне вечером, она наклонилась ближе к камере, облизала губы и сказала:

– Теперь для всех болельщиков, которые потеряли свои деньги, поставив на «Гигантов» в их игре с «Пищевиками» два дня назад. Позвольте мне сказать слова соболезнования – и дать совет. В следующий раз, когда вы решитесь поддерживать родную команду, вам придется посовещаться по секрету с неким камнем преткновения из команды «Гигантов», который, согласно пожелавшему остаться неизвестным источнику, поставил на большую пачку денег против своей собственной команды! Интересно, что скажет по этому поводу НФЛ…

Сообщение Дени вызвало приличных размеров скандал, который привел к изгнанию трех игроков из лиги. Это также дало ей ощущение того, что значит делать новости, и уверенность, что она больше не вернется к пресной, тусклой пище.

Дядя Гарри Строуд пришел в такой восторг от решительного напора Дени, что предложил ей постоянное место спортивного репортера в поздних новостях – неслыханную доселе должность для женщины. Но Дени уже устремила свои взоры на еще более замкнутый мужской клуб – тележурналистов. А для этого придется немного поучиться, и даже Дени это понимала.

Следующие пять лет она провела, работая в филиалах телекомпании к Кливленде, Далласе и Бостоне. Впервые в жизни она начала читать газеты – «Крисчен сайенс монитор», «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон Кроникл» – и брать уроки нескольких языков, не для беглого разговора, а просто для того, чтобы набрать достаточный словарь и чувствовать себя уверенней и ориентироваться в любой среде.

Днем Дени Викерс была эталоном хороших манер, подпитывая свои амбиции и потребность в признании. А по ночам жила своими темными страстями – неутомимо занимаясь такими делами, от которых большинство женщин отпрянули бы с отвращением. И всегда находились мужчины, готовые ей угодить, встречавшиеся ей на работе, во время многочисленных интервью или в свободные часы – безымянные незнакомцы, увиденные в барах, театрах, иногда даже на улице. Разумеется, находились и такие, что отступали, узнав, что от них требуется, а были и немногие, которые стремились избавить ее от этого, уговаривая ее, старались спасти своей любовью. Но Дени невозможно было отучить от ее аппетита к грубому сексу, который, казалось, все возрастал. Она охотно принимала побои, любила, когда ее хлещут плеткой, лишь бы синяки ограничивались теми частями ее тела, которые не обнажаются перед камерой. Она позволяла мужчинам проникать во все отверстия своего тела, наказывать ее каким угодно образом… и называла это удовольствием, поскольку это как-то помогало ей облегчить свое чувство вины.

В своей карьере она шагала от успеха к успеху, вернувшись в Нью-Йорк, в самый накал тележурналистской активности в качестве первой женщины – ведущей телепрограммы. Про Дени Викерс говорили, что она никогда не дожидается, когда что-то произойдет, – она просто едет и заставляет события разворачиваться.

Были у нее и злопыхатели. Они заявляли, что ее журналистская манера цинична и безответственна. Другие находили ее интервью с низложенным шахом Ирана не только дьявольским, но и опасным – когда она изводила умиравшего монарха, чтобы тот сообщил о своих секретных сделках с государственным секретарем в тот самый момент, когда жизни американских граждан находились под угрозой из-за революционеров, занявших посольство в Тегеране. И все же опросы показывали, что больше половины всех телеприемников Америки были включены, когда транслировалось это интервью, и Дени Викерс снова утерла нос своим критикам. «Зелен виноград», сказала она, и коль скоро она все увеличивала свой рейтинг, телекомпания была склонна соглашаться с ней.

Находились также многие – а среди них и главный хирург Соединенных Штатов, – кто проклинал ее за освещение в прессе болезни, которая косила жителей деревень в Африке, а теперь напала на популяцию гомосексуалистов некоторых американских городов, и за ее прогнозы, что Америку ожидает опасность эпидемии невиданных размеров. Но Дени не волновало, что говорит главный хирург, – не волновало, очевидно, и ее боссов по телекомпании, которые шли навстречу ее растущим требованиям по увеличению жалованья, власти и привилегий каждый раз, когда она приходила их требовать.

У нее и прежде всегда были деньги, но теперь она жила как королева. Ее двухэтажная квартира на Пятой авеню была настолько показушной, насколько это были способны сделать деньги. Как и в своей работе, Дени презирала скромность и даже хороший вкус ради блеска – точно так же, как это делал Джек Викерс. Ее соседями были звезды кино, дипломаты высокого ранга, лица королевской крови, живущие в изгнании, местные и иностранные миллионеры… И Дени могла соперничать с наиболее процветающими из них.

Во всем мире не нашлось бы двери, которую не могло бы открыть ее имя. Ее каталог частных телефонных номеров заработал бы королевский выкуп на рынке. Важнейшие лица в государстве отвечали на ее звонки – даже если они были «слишком заняты», чтобы говорить с другими важными лицами.

Ее жизнь казалась восхитительней самой смелой мечты. И все же, по мере того как ее звезда поднималась все выше, личная жизнь Дени становилась все темней, с каждый успехом выходя все больше из-под контроля.

А затем она встретила мужчину, который дал ей надежду и позволил думать, что хоть она пока еще и погрязла в разврате, но ей все еще можно было спастись.

Постоянно рыскавшая в поисках добычи, она заглянула в тот вечер на скучный вашингтонский прием… на пять минут, не больше, просто чтобы оглядеться. Он был там, один, преуспевающий бизнесмен, который, казалось, знал достаточно о людях и умел в них разбираться, хоть и не во всех. Это не был Черный Джек Викерс; никто не мог им быть. Но он обладал красивой внешностью, которой она восхищалась, и если Джек был чем-то вроде черного рыцаря, то мужчина Дени был белым рыцарем.

Она завоевала его просто, слишком просто. Если бы он знал, как любит Дени борьбу, то, возможно, и посопротивлялся бы подольше, но он был заворожен ею – а Дени наслаждалась своей победой. Особенно когда узнала, что в его жизни была когда-то лишь одна особая женщина – а с тех пор никого.

А потом Дени сделала нечто, что удивило ее. Она осталась с ним даже после того, как он отказался играть с ней в ее игры, которые давали ей удовлетворение. Было ли это оттого, что он казался надежной гаванью, человеком, которому можно доверять? Или оттого, что она угадала в нем нечто, что могло спасти ее? Или она просто нуждалась в друге в том мире, который, казалось, сделан из поклонников или врагов? Она старалась, чтобы их роман проходил обычно, так, как она видела в кино, на улицах городов теплыми летними ночами. Но тайная часть ее самой не позволяла этого.

Она поддерживала огонь в этом обычном романе – отделив его в особую часть своей жизни. Но часто ускользала от своего любовника, переодевалась, меняла косметику, прятала свои заметные рыжие волосы и шла в самые грязные бары города в поисках тех мужчин, которые могли бы удовлетворить ее потребности.

Как-то вечером она подцепила моряка с Панамского грузовика и уговорила его провести ее на свое судно. Он старался спрятать ее в своей каюте, но Дени хотелось чего-то еще. Они спустились в трюм, где он привязал ее, нагую и распростертую, к жесткому, грязному мату и стал бить по половым органам веревкой с узлами, пока она не заскулила от боли. Тогда он позвал тех из своих напарников, которые оставались на судне, и они все встали в очередь, используя ее более жестоко, чем обращались бы с портовой проституткой. А когда закончили, то облегчились на ее тело и выбросили ее на пирс как грязную тряпку.

Ей пришлось не показываться своему любовнику, пока не зажили самые сильные ушибы. И все-таки он заметил. Она сказала ему, что на нее набросилась банда наркоманов, когда она шла домой, и увидела после этого, как на его лице появилось выражение вины за то, что он не смог защитить ее.

В бесплодной попытке как-то покрывать свои участившиеся вылазки и побеги, Дени обижала его жестоко, надеясь, что спровоцирует на вспышку гнева, что он ударит ее, и это привяжет ее к нему, как не могли привязать все его слова любви и нежность. Однако гнев и разочарование только оттолкнули его, вызвав в ней желание постараться завоевать его снова.

Как-то раз, исчезнув на несколько недель, не сказав ни слова, она уже думала", что почти потеряла его. И тогда узнала, что ее тело выдало ее опять – только по-другому: она была беременна. Она и понятия не имела, кто отец, – это мог быть и ее любовник… либо го из тех безликих фигур, удовлетворявших ее извращенность. Но кто бы ни бросил семя в ее тело, мысль о ребенке наполняла Дени отвращением, протестом… и холодным, безымянным страхом.

Она сказала любовнику, что это его ребенок, увидела, как его лицо озарилось нежностью. Он предложил сразу. Разумеется, то, что всегда делали белые рыцари, – сделать честную женщину из девушки, которую они трахнули. Не как Джек Викерс, который хвастался, что наплодил столько ублюдков, что можно собрать армию.

Она избавилась от этого существа, как она называла его, в укромной клинике вдалеке от дома. Она не захотела, чтобы ей делали это с анестезией, и кусала губы до крови, пока они выскребали плод из нее.

– Убирайте все, – кричала она. – Все это испорченное. Возьмите его и выбросьте…

Полагая, что она обезумела от боли, доктор стал утешать Дени, объясняя ласковым голосом, что можно предохраняться против беременности, особенно для такой красивой девушки, которая, несомненно, захочет когда-нибудь завести семью.

Любовнику она сказала, что упала, когда была одна, и что рядом не оказалось никого, кто бы ей помог, а потом уж было поздно. Он поверил всей этой истории.

Как плохо, думала она. Если бы они оба были мужчинами, они могли бы прекрасно дружить. Черт возьми, они могли бы делать вместе множество вещей – пить, рыбачить, охотиться, ездить верхом. Как плохо. А сейчас он хотел от нее то, чего никак не хотела для себя она.

И все-таки была в ней какая-то крошечная частица, тонкий голосок, к которому она прислушивалась редко и едва ли нуждалась в нем, но голосок упорно твердил: он спасет тебя, если ты позволишь ему это.

А в это время другой голос издевался: спасет тебя от чего? Дени Викерс не боится ничего. Дени Викерс знает, как все дожимать до упора.

Она продолжала в это верить; довольствоваться меньшим означало предать память Джека Викерса, а она никогда не сделает этого.

В дни, последовавшие после первого приезда Дени в Оазис, Стиви притягивало к ней, и не только из-за того, что, когда Дени бывала в ударе, она искрилась юмором, энергией и умом, но и из-за того, что без специального внимания и усилий Стиви явно не удалось бы пробиться сквозь хорошо выстроенную оборонительную систему Дени, чтобы помочь ей восстановить уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Во время одного из занятий группы Дени рассказала историю, которая несколько прояснила для Стиви проблему с ее заболеванием. Черный Джек (имя, которым она почти всегда называла отца) взял ее с собой в Непал. Мы поднялись не на самый высокий пик, сказала с улыбкой Дени, не на Эверест или К-2,– но ведь ей тогда было только пятнадцать лет, и это было ее первое восхождение. И без этого задача, которую Черный Джек выбрал для нее, была изрядно тяжелой. Непрестанно ее мучил ужасный страх, что она сорвется в пропасть, однако, прикрепленная веревкой к отцу и двум проводникам-шерпам, она проделала весь путь до вершины.

И тут Стиви поняла, что точно так же Дени шла и по жизни: она поднималась на вершины, и при этом ей был страшен каждый ее шаг, ведь она сознавала, что если поскользнется, то полетит вниз до самого дна.

При всей несхожести глубина беды Дени вызвала в Стиви воспоминания о несчастьях ее собственной юности. Тем не менее, при всем желании Стиви помочь, ей это пока не удавалось, потому что Дени оказалась невероятно упорной. И дело было даже не просто в сильной защитной реакции – всю жизнь она сооружала вокруг себя железную скорлупу. В отличие от остальных «путниц», которых приходилось освобождать, отсекать от каких-либо воздействий, находящихся вне их, чтобы спасти, Дени пришлось бы отделять от существенной доли внутреннего ядра ее личности, а эта ее часть была твердо настроена не обнаруживать свою слабость и даже жаждала испытывать страдания, чтобы проходить через них с улыбкой. Пристрастие Дени направлялось не на какое-нибудь средство, вызывающее боль, а на саму боль.

И чем больше Стиви пыталась вовлечь Дени в участие во всяческих будничных делах Оазиса, тем больше упиралась Дени – и радовалась неодобрительной реакции Стиви. Казалось, она просто жаждала довести Стиви до бешенства, получить от нее выговор на глазах у остальных путниц. Стиви хоть и понимала, к чему стремится Дени, все же с трудом преодолевала свои собственные человеческие эмоции. Дени выбивала всех из колеи, весь Оазис лихорадило из-за нее, и Стиви обнаруживала, что ей все трудней и трудней становится оправдывать ее.

Порой, когда она удивлялась, почему Дени приехала за помощью и так упорствует, не желая принимать ее, разочарование Стиви окрашивалось подозрениями. Дени была репортер, в конце концов, корреспондентом, ездившим даже на линию боевых действий за материалами. А если сюда она приехала не искать помощи, а чтобы написать публичные разоблачения об Оазисе? Да и вообще, пусть даже ее первоначальной целью и было лечение, если она отказалась от него, то едва ли у нее возникнут сомнения, коль скоро она для собственного утешения решит сделать репортаж.

Как-то поздно вечером, после того как Дени провела в Оазисе неделю, Стиви приняла у себя на квартире посетительницу. Хоть ее старались без нужды не беспокоить, когда она отдыхала, дверь ее жилья, разумеется, была всегда открыта для любой «путницы», коль у нее возникала крайняя необходимость в совете или утешении. В тот вечер к ней пришла Лорна Кейшен. Лорна и ее муж, Рори, были певцами, их звездный дуэт блистал в течение двадцати лет в Лас-Вегасе и в других местах, где имелись клубы высшего класса. А затем, в прошлом году, после заключительного ночного шоу в Сэндз, Рори сообщил Лорне, что уходит от нее к двадцатидвухлетней девице из кордебалета. Боясь поднимать скандал, Лорна ушла в «отставку» – что означало постоянную смену молодых мужчин, годившихся ей в сыновья, и каждого она обучала, как впрыскивать ей коктейль из витамина В с героином. Сюда она приехала, чтобы избавитьсяот этой привычки, а еще набраться духу и отправиться в соло-турне следующей осенью.

Лорна хотела сообщить Стиви следующее. Отправившись на прогулку по одной из пригородных троп, она заметила Дени, сидящую на камне и говорящую что-то в крошечный портативный магнитофон. Подтекст был ясен: возможно, Дени использовала магнитофон для своих репортерских заметок.

После ухода Лорны Стиви встревоженно обдумывала ее сообщение. Разумеется, если бы магнитофон был обнаружен во время обычной проверки багажа, когда Дени приехала, то он был бы конфискован. Намеренно ли она его спрятала? Или он просто случайно остался в сумке, когда его по ошибке приняли за переносной кассетный плейер для слушания музыки, которые разрешалось оставлять? Но даже если она и пользовалась магнитофоном, то это еще ни о чем не говорило и не доказывало ее намерений сделать репортаж о своих наблюдениях. Может, она вела своего рода дневник, регистрировала собственные ощущения и реакции, стараясь понять свою болезнь.

Зазвонил телефон на тумбочке и оторвал Стиви от ее озабоченных мыслей. Она ответила, все еще не придя в себя.

– Привет, Стиви.

Наступила тишина. Этот голос она не могла забыть, но и поверить, что это именно он, она тоже не могла. Ведь после стольких лет она могла и ошибиться? Потом осмелилась ответить:

– Привет, Ли. Очень рада тебя слышать. – Она старалась оставаться на безопасной территории сдержанности… Но, может, он все-таки заметил дрожь в ее голосе?

Снова молчание, как будто он не знал, с чего ему начать.

– Стиви, – сказал он наконец, – причина, почему я звоню… Я пытаюсь отыскать одного человека… мою знакомую… И подумал, что, может, она у тебя… Я хочу сказать, под твоей опекой.

Стиви почувствовала, как у нее опустились крылья. Его слов оказалось достаточно, чтобы она все поняла о его жизни. Кем бы ни была эта женщина, Ли явно был с ней в близких отношениях, беспокоился о ней, знал ее настолько хорошо, что для него не секретом были ее тайные слабости. Вообще-то, Стиви не удивило, что его знакомая нуждалась в помощи. Ли всегда был благотворителем в лучшем смысле этого слова.

– Кто это? – спросила Стиви, придав своему голосу ровный, профессиональный тон.

– Дени Викерс.

Тут уж Стиви действительно удивилась. Из всех женщин… Однако теперь многое, что рассказывала Дени о своей жизни в последнее время, обрело смысл. Она ведь рассказывала про мужчину, с которым состояла в близких отношениях и который, по ее словам, был слишком хорош для нее. Он старался ей помочь, и чем больше прилагал усилий, тем больше она его обманывала, путалась с другими мужиками и все-таки претендовала на то, что она ему верна, – пачкая самое лучшее, что у нее когда-либо было в жизни, вероломством и ложью.

Итак, безымянный мужчина, о котором говорила Дени, был Ли. Это откровение смешало все чувства Стиви, которые она испытывала к нему. Что теперь ей о нем думать, если он связан с такой глубоко нездоровой персоной?

Но как она могла так подумать? Ведь он тоже любил ее когда-то. И пожалуй, она все еще…

Нет, теперь это можно забыть, выбросить из головы.

– Да, – ответила Стиви, и ее голос зазвучал тверже. – Дени находится здесь уже неделю.

– Слава Богу, что она попала туда, где ей могут помочь. Я так и надеялся, что она отправится к тебе. Она говорила об этом…

Стиви заставила себя задать вопрос:

– А когда она говорила, что поедет сюда, ты сказал ей, что когда-то был со мной знаком?

Он заколебался:

– Как я могу сказать, Стиви? Если ты теперь узнала Дени, узнала, как ослабели нити, которые держат ее личность цельной, – ты бы поняла. Это могло бы помешать ей обратиться к тебе за помощью. Я не хотел делать ничего, что заставило бы ее передумать.

– Я поняла, – сказала Стиви. – Я тоже буду молчать.

– Стиви. Ты единственная надежда для Дени. А если ей удастся поправиться…

Она догадывалась, что он хочет сказать. Если Дени удастся избавиться от деструктивной части ее личности, то она превратится в великолепную, совершенную женщину, с которой он будет счастлив. Ей не хотелось слышать об этом.

– Я понимаю, – сказала она. – Я сделаю все, что могу, Ли, не беспокойся. И не говори больше ничего.

Снова короткое молчание.

– Хорошо, Стиви. Да благословит тебя Бог… – И телефон замолк.

Ли… с Дени Викерс! Долго после этого звонка Стиви сидела и думала. Действительно Ли любит Дени или это опять одно из его богоугодных дел? Знал ли он про нее все и все-таки решил с ней остаться? Впрочем… хотя Стиви и больно было думать об этом, потому что тогда он слишком просто и быстро отказался от нее. Вопросы терзали ее всю ту долгую, бессонную ночь.

4

Узкий коготь солнца пустыни зацепился на востоке за горный хребет, когда Стиви выбралась из постели и надела купальник.

Много лет уже она не испытывала такого волнения – и такой уязвимости. Те разрозненные обрывки снов, которые она видела в эту ночь, были переполнены перепутавшимися видениями прошлого и настоящего, там были Ли и Пип, сама она и Дени, Ливи и ее мать, Адмирал и Самсон – все они переполнили мучительные сцены, полусон… а наполовину память. Ей показалось, что она погрузилась вновь в то болезненное и неприкаянное состояние, от которого искала в юности побега в краткое, искусственное счастье в какой-нибудь пилюле или порошке.

Ее ответ на временный упадок духа, недовольство собой и состоял обычно в том, что она с головой погружалась в работу либо, в случае более сильного стресса, медитировала. Однако в это утро ей требовалось что-то более сильное, чтобы изгнать демонов из души, и она решила помучить себя физическими упражнениями до изнеможения.

Она направилась в бассейн, плюхнулась в ледяную воду и поплыла с бешеной скоростью. До подъема «путниц» и начала обычной рутины Оазиса оставалось два часа. Дистанцию за дистанцией Стиви проплывала от стенки до стенки бассейна, забываясь в простом ритме, бесконечно повторявшемся действии, давая возможность телу игнорировать и отбрасывать прочь суету рассудка. Подобные интенсивные упражнения были тем средством, которое она в свое время использовала очень щедро, пока не сумела полностью овладеть собой – этому научил ее когда-то Ли…

– Как ты думаешь, а мне это тоже может помочь? Голос, обратившийся к Стиви, не сразу дошел до ее сознания. Она доплыла до мелкого конца дорожки, остановилась и оглянулась вокруг. Вода, стекавшая по лицу и попавшая в глаза, мешала ей видеть, и она разглядела лишь смутный силуэт женщины, что стояла в дальнем конце бассейна, а за ее спиной восходило солнце. Кажется, на ней было что-то длинное – вероятно, пеньюар. Видимо, ей тоже не спалось.

– Ты помнишь, как я приехала сюда впервые, Стиви? – спросила женщина. – Тогда бывали ночи, когда я вовсе не могла заснуть… Я бродила по территории и часто встречала тебя здесь, когда ты плавала взад и вперед. Тогда ты мне сказала, что это хорошее средство избавляться от забот… и пыталась научить меня плавать тоже.

Улыбнувшись, Стиви вспомнила. Теперь она узнала эту женщину.

– Я не забыла, Ливи.

– Ты тогда говорила не раз, что мне было бы намного лучше, если бы я могла плавать как рыба, а не пить как лошадь. – Мелодичный смех Ливи повис в мягком утреннем свете. – Ты все учила и учила меня, хотя плавала я как топор.

– Но там, где это действительно требовалось, ты была хорошей ученицей, – прочувствованно сказала Стиви.

Ливи направилась к ней по краю бассейна.

– Так ли это, Стиви? Ведь я все-таки не смогла усвоить твои уроки так основательно, чтобы не сделать впоследствии тех же самых ошибок.

Помогая себе руками, Стиви выбралась по лестнице из воды и схватила полотенце, висевшее на поручнях.

– Пожалуй, что и нет, – ответила она, начиная вытираться. – У тебя ведь не было особого интереса к самому важному уроку. – Она перестала вытирать волосы и в упор поглядела на Ливи. – Помнишь его? Никогда не требовать совершенства – ни от себя, ни от других. Не забывай, что все мы полны несовершенств и слабостей. Умей прощать себя, Ливи. И, – добавила Стиви, делая ударение на этих словах, – прощать других.

Стиви надеялась, что ее прозрачный намек на Энн даст Ливи возможность сказать, что она передумала, что не станет ничего сообщать про Энн – некоторое время. Не от этого ли не могла Ливи заснуть всю ночь?

Однако Ливи не подхватила этот намек. Она села на один из стульев, стоявших на бортике.

– Вчера, – сказала она, – я ужинала очень рано. Когда я вошла, там находилось всего четверо или пятеро человек. Вообще-то, я сделала это намеренно – мне не хотелось снова столкнуться с Энн. Но тут я увидела кое-кого еще, с кем приходилось не раз сталкиваться в течение многих лет по работы. Мы с ней занимаемся одним и тем же, Стиви, но обычно резко расходимся во взглядах на методы и границы дозволенного в нашей профессии. – Она наклонилась вперед. – Дени Викерс. В каких-то отношениях она великолепный работник. Но невозможно представить себе, насколько она неразборчива в средствах. И я не думаю, что она остановится перед…

– Ливи, давай не забывать про правила Оазиса, – перебила ее Стиви. – Я не занимаюсь промыванием косточек своим «путницам». В группе – да, там можно говорить все что угодно. Но не подобным образом.

– Подожди секунду, Стиви. Речь сейчас идет не о Дени. Речь о тебе и обо мне. Да еще о том, что ты просила меня – нет, приказала мне – оберегать секрет Энн Гарретсон или убираться… а теперь подвергаешь еще большей опасности эту даму.

Стиви села на стул возле Ливи, немного помедлила, чтобы собраться с мыслями и исключить всякий намек на то, что Дени Викерс играет неприятную роль и в ее жизни.

– Я полагаю, что Дени должна уважать конфиденциальность, – сказала она, желая верить, что это так. – Она приехала сюда, потому что отчаянно нуждается в помощи. И я не думаю, что она готова поставить все на карту и потерять эту помощь – еще в меньшей степени, чем ты.

Ливи внимательно поглядела на Стиви, словно обнаружила в ее голосе следы напряженности – то усилие, которое приходилось Стиви прилагать, чтобы сохранить безмятежный фасад, обсуждая Дени.

– Это еще не значит, что ты можешь не беспокоиться, Стиви… Сенатор Эл Гарретсон – самая привлекательная кандидатура на пост президента, каких у нас давно не было. За него все брамины и партийные шишки, и даже несколько зарубежных лидеров, готовых оказать ему поддержку. И получится большая сенсация, если мы сделаем достоянием гласности новость, которая свалит его с ног. И я не думаю, что Дени Викерс была способна устоять.

– Потому что не можешь и ты?

– Нет, потому что я знаю цену подобной сенсации. О чем тебе стоит подумать: если я сообщу об этом первой, я сделаю это со всей ответственностью – и приложу все свои силы, чтобы беспристрастно и щадя Энн поведать об этом. Я сообщу только правду. Если же за это возьмется Дени, она разукрасит это так, чтобы понравилось аудитории, – постарается раздуть из этого сенсацию. И Энн пострадает еще больше.

– Так вот что ты задумала? – резко спросила Стиви. – Ты хочешь, чтобы я дала добро, чтобы ты пошла и напечатала эту историю – и чем скорей, тем лучше. Так вот, такого разрешения я тебе не дам, Ливи. Твое дело, возможно, говорить правду, а мое дело создать для Энн – и для каждой, кто приезжает сюда, – самые лучшие условия для выздоровления. В этом вопросе мы стоим на противоположных позициях, Ливи. Если ты поступишь вопреки моей воле, мы больше не увидимся.

– А если это сделает Дени?

– То же самое. – А затем, словно ей требовалось доказать себе самой, что она может обращаться с Дени так же, как и с другими «путницами» и доверять ей, Стиви добавила: – Но ведь Дени не давала мне никаких оснований так думать.

– Может быть, потому, что мы с ней разные, – парировала Ливи. – Я говорю правду. – Она встала, собираясь уйти.

Стиви встала вместе с ней:

– Ливи… может быть, ты переутомилась, говоря правду.

Ливи повернула к ней лицо. Разочарованность и агрессивность исказили его, но какое бы очевидное доказательство своей правоты она ни хотела привести, Стиви опередила ее:

– Правда состоит в следующем. С того дня, как Кен умер, тебе пришлось окунуться с головой в работу, делать ее вместо него, делать все что угодно, лишь бы забыться, не горевать, что его нет с тобой, что он сам не может теперь это делать. А еще правда в том, что ты вела такую борьбу не на жизнь, а на смерть, чтобы не потерять власть, которую ты так заслуженно получила, и ради этого ты даже была готова пожертвовать собственным сыном. И об этом ты не боялась говорить… и Кари был первым, кто услышит твою правду. Вот он и ведет теперь борьбу против тебя, Ливи, потому что хочет большего – и, быть может, имеет на это право.

Упрямое выражение ушло с лица Ливи. На минуту она отвернулась и посмотрела на восход.

– Как тут красиво, Стиви, – сказала она наконец, – и ты тоже делаешь такие красивые вещи для людей. Но есть проблемы, которые ты не в состоянии понять. Сейчас я трезва, как холодный камень, и все же мне порой кажется, что жизнь вот-вот взорвется вокруг меня. – Она снова взглянула на Стиви. – Если я позволю Кари переехать меня на паровом катке и выставить из «Кроникл», мне придется распрощаться со всеми своими надеждами на будущее. Я не могу представить себе, что Оливия Уолш проводит остаток дней своих в кресле-качалке, а ты можешь?

– Нет, конечно же, нет, – улыбнулась Стиви. – Но у тебя ведь есть внук, Ливи, и я не могу представить себе, как ты проведешь остаток жизни, так и не видя, как он растет, не получая от этого удовольствия. Ведь ты уже и так пропустила время, когда рос твой сын…

Какое-то мгновение Ливи еще владела собой, кивнув Стиви, как будто соглашалась с ней. Но глаза ее стали наполняться слезами, а черты лицам смягчились, расплылись.

– О, Господи, Стиви, – сказала она. – Я прямо и не знаю, что мне делать.

Стиви обняла ее, с нежностью, обещая поддержку. Так она всегда мечтала обнять свою мать.

– Ливи, не должно быть выбора между счастьем Кари и твоим. А ты так все устроила, да еще держалась за свою территорию так яростно, что Кари ничего не оставалось, как объявить тебе войну, чтобы получить то, что он хочет и в чем нуждается. Но ведь он не только твой сын, он и сын Кена – пусть даже Кен не успел вырастить его. Я уверена, что Кари хочет делать вещи, которые передал бы ему отец. А ты сохранишь за собой всю свою власть.

– Тут не может быть выбора. Или ты правишь всем, либо уходишь в сторону. – Ливи высвободилась из рук Стиви. – А что тогда останется мне?

– Ливи, если ты сама никогда не умела делиться властью, не думай, что этого не может Кари. Поговори с ним… как мать, а не как работодатель. Выслушай его, выясни, в чем он нуждается. А вдруг окажется, что он вовсе не хочет…

Ливи задумчиво кивнула и улыбнулась:

– Пожалуй, я попробую. Спасибо, Стиви. И послушай… если я столкнусь с какими-то новыми обстоятельствами – и постараюсь быть более деликатной и осторожной в их изложении, – может, я и передумаю, что мне делать с Энн…

Лицо у Стиви прояснилось.

– И тогда ты немного подождешь с публикацией этой истории?

– Да… пока то же самое будет делать и Дени Викерс.

Они снова обнялись. Затем Стиви взяла Ливи за плечи и отстранилась, глядя на нее.

– Знаешь, до завтрака остается еще час. Не хочешь ли еще поучиться плавать? Действительно, нет ничего лучше этого для…

Ливи со смехом вырвалась:

– Нет, благодарю. Ты и так уже достаточно многому научила меня для одного дня.

Глядя на удалявшуюся Ливи, Стиви вздохнула и подумала, как хорошо было бы ей и себя наставить на путь истинный так же просто, как она это делала с другими. Необходимость поговорить и выяснить отношения с Дени стала еще более безотлагательной, и все-таки Стиви не была уверена, что сможет одержать верх в этом поединке. Она не могла заставить себя оказаться лицом к лицу с женщиной, состоявшей в таких отношениях с Ли – и которая нуждалась в нем и использовала его точно таким же образом, как не щадила и себя – и постоянно жертвовала им ради своей профессии.

Она вернулась к себе и позвонила по селектору на кухню, чтобы кто-нибудь принес ей завтрак. Обычно она ела в столовой вместе с «путницами», но сейчас ей хотелось выпить кофе в одиночестве, чтобы успеть проглядеть почту.

Лишь просидев у себя в кабинете около часа – выпив кофе и так и не притронувшись к почте, – она осознала, что истинная причина ее уединения заключалась в том, что ей не хочется видеть Дени Викерс. Разумеется, это было бессмысленно. Как могла она рассчитывать работать дальше, если среди «путниц» находилась такая, с которой ей не хотелось встречаться.

И все-таки она просидела еще с полчаса и написала, по крайней мере, благодарственное письмо в Белый Дом с подтверждением своего согласия приехать для вручения награды. Она скрепляла печатью конверт, когда раздался резкий стук в дверь. Не успела Стиви ответить, как в комнату вошла Джин Фелбер, одна из сотрудниц.

– Прости, что помешала, – сказала она торопливо, – но ты нужна, Стиви.

– В чем дело? – спросила Стиви. Редко кто-либо вызывал ее таким образом, если только в этом не возникало крайней необходимости.

– Только что приехала Канда Лайонс, – ответила Джин.

– О-о! – Больше вопросов у Стиви не возникло. Все касавшееся Канды Лайонс – ее карьера и личная жизнь – превратилось в серию сплошных несчастий и чрезвычайных происшествий. И ее решение приехать в Оазис фактически стало прямым результатом ее недавнего ареста и обвинения в воровстве, покушении на личность и хранение наркотиков. Судья Уильям Хардести из Лос-Анджелеса не поверил словам Канды, что она не собиралась брать ожерелье с изумрудом в пятнадцать каратов у Картье во время автородео, а также ее заявлению, что две унции кокаина, обнаруженные у нее в сумочке детективом при обыске в магазине, не принадлежат ей. Не поверил и ее утверждению, что она защищала себя, когда набросилась на охранника, арестовавшего ее. Или три месяца на исправление, или она отправится в тюрьму надолго – таково было решение судьи. Вот и пришлось Стиви браться за дело. Выйдя из своего офиса, Стиви направилась к входу на территорию коротким путем, мимо спортплощадки, где в разгаре была игра в волейбол. «Mens sana in corpore sano»,^[7] лозунг над входом, звучал помпезно, но Стиви знала, насколько это верно, и узнала это еще тогда, в те времена, когда она, слишком юная, чтобы верить в собственную смертность, едва не разрушила свое тело – и стояла на пороге разрушения души. И теперь твердо верила в ту золотую нить, что связывает ее тело и дух; она постоянно видела, что если под угрозой физическое состояние человека, то меняется и его мышление, и наоборот. И когда она направляла эмоционально борьбу своих пациенток с пристрастием к алкоголю и наркотикам, то упражнения помогали им и излечивать их тела, ослабленные и наказанные недугом.

Пока Стиви шла, она вспоминала все, что знает о Канде Лайонс, и лишь печально качала головой от той хроники неудач и рискованных поступков, которая привела Канду сюда. Канда Лайонс записала дюжину платиновых дисков, получила приз киноакадемии за один-единственный фильм, в котором снялась. И теперь ослепительная карьера оказалась разрушенной из-за пристрастия Канды к кокаину, которое она никогда и не трудилась скрывать, миллионы долларов были украдены или рассеялись сами собой, а она оказалась обречена на бесконечную битву с судебными органами, которые наложили арест на все ее оставшееся имущество. Стиви тем более было грустно оттого, что она вспоминала, насколько музыка «Уандерс» – группы, из которой вышла Канда, – была частью ее юности, и как любила она тогда слушать Канду Лайонс. Вспомнив, Стиви стала напевать самую популярную песню конца шестидесятых, «Посмотри, что сделала со мной любовь».

Пройдя мимо фонтана, бившего в выложенной плиткой чаше, и приближаясь к красиво выгнутой арке входа в Оазис, Стиви позабыла про музыку, услышав голоса, поднимавшиеся до злобного крика. Она оценила ситуацию. У входа стояли два местных такси. Чарли Мэтью, таксист, часто возивший Стиви, разговаривал с заместительницей Стиви, Пам Делане, старавшейся его успокоить. Чтобы вывести Чарли из себя, требовалось что-то чрезвычайное, подумала Стиви. Он был сдержанным человеком, с таким неиссякаемым запасом добродушия, что она часто говорила ему – почти серьезно, – что если его когда-нибудь заинтересует работа с ее клиентками, то она с удовольствием предоставит ему должность в Оазисе. На что он обычно отвечал:

– Мис'Найт, иногда бывает трудно справиться с вашими пациентками у меня в кабине. А вы думаете, что я еще захочу видеть их каждый день с утра до вечера?

Стиви подошла к спорящим. – В чем дело, Чарли? – спросила она. – День сегодня слишком хороший, чтобы так повышать свое давление и нагружать сердце.

– Утро доброе, мис'Найт, – ответил он, снизив тон. – Происходит то, что Дейв Хиггинс и я подобрали одну… из ваших… в аэропорту. Она заявила, что ей нужны два автомобиля, один для нее самой, а другой для багажа. Мы согласились. Дейв очень бережно обращался с ее сумками, я заботился о леди так же, как и со всеми остальными вашими. Ну и вот леди приехала, – водитель махнул рукой на вторую машину, – и не желает платить.

– Это недоразумение, Чарли, – успокаивающим тоном сказала Стиви. – Сейчас я разберусь. Вы же знаете, как я вам признательна за то особое внимание, которое вы оказываете… так что потерпите, а я сейчас распоряжусь, чтобы вам заплатили.

Через миг открылась дверца второго такси. Оттуда появилась высокая, очень стройная, почти истощенная чернокожая женщина, одетая в темно-зеленый костюм; ее длинные ноги были облачены в тонкие чулки и зеленые замшевые туфли-лодочки. Грива дико всклокоченных черных волос обрамляла тонкое, почти высохшее детское личико, покрытое тяжелой косметикой. Глаза были прикрыты огромнейшими солнечными очками, однако лицо было столь же узнаваемым, как и голос, который звучал с него.

Когда Канда скользила по мощенному плиткой тротуару по направлению к Стиви, ее облик казался королевским, но чем ближе она подходила, тем сильней развеивалась иллюзия. Стиви видела, что классический костюм индивидуального заказа был весь в пятнах, что у шелковой блузы загрязнился воротничок, и внезапно испытала острую волну сочувствия, которую, как понимала, нужно не обнаруживать, по крайней мере сейчас.

– Добро пожаловать, Канда, – сказала она, протягивая руку. – Я Стиви Найт. В чем у вас проблема?

– У меня нет проблем, – заявила высокомерно Канда. – Это у этих таксистов проблемы. Они грубо и бесцеремонно держали себя в аэропорту, но этого еще мало, вон тот мужик обзывал меня черной обезьяной! – Она указала на Чарли Мэтью, который подошел ближе, чтобы слышать беседу.

– Этого не было, мис'Найт! – запротестовал Чарли, и его гнев смешался с удивлением. – Клянусь Богом. Вы знаете меня, мис'Найт… всегда если кому-то из ваших требуется такси, они зовут Чарли Мэтью. И ни одной жалобы, хотя я мог бы сообщить вам кое-что о некоторых леди, которых сюда привозил… Но я считаю так – живи сам и давай жить другим. Я не обижаю своих пассажиров, мис'Найт, и не понимаю, почему эта леди наговаривает на меня.

У Стиви не было сомнений, что она слышит правду. А вот некоторых «путниц» она могла уличить во лжи. Однако инстинкт подсказал ей, что нужно делать все возможное, чтобы Канда не подумала, что тут против нее созрел заговор.

Стиви повернулась к Пам:

– Заплати Чарли и Дейву из нашей текущей кассы. А мы с мисс Лайонс разберемся потом.

Когда Пам повела обоих мужчин внутрь здания, Стиви показалось, что Канда собирается возразить против такого решения, однако та просто пожала плечами и сказала:

– Так вы начальница этого исправительного заведения…

Ладно, подумала Стиви, теперь раздражение обращается на нее, ведь Канду привел сюда арест.

– У нас в Оазисе нет начальниц, – ответила она. – Это не то, что вы думаете… не такое место, где вы будете сидеть бесконечно, если не захотите воспользоваться тем, что мы вам предложим. Хотя я уверена, что вам это известно.

Вслед за этим большие очки были убраны с лица, и Стиви увидела, что огромные черные глаза покраснели и опухли, то ли от слез, то ли от обильного употребления наркотиков, сказать было трудно. Она почувствовала, что взвешена и измерена.

– Тогда ладно, – заявила Канда, вставая в позу, ее тоненькая, почти паучья лапка уперлась в остро торчавшее бедро, – если тут нет начальницы, то какова программа этого заведения? – Ее манера обращения, казалось, говорила о том, что Стиви была для нее чем-то едва ли более важным, чем коридорная в гостинице.

– Во-первых, мы вас поселим, – любезно сказала Стиви. – Потом вы получите список правил распорядка. Мы…

– Мне было сказано, что я должна пробыть тут шесть недель, – резко перебила ее Канда. – Как я полагаю, ваши… гости получают какое-то свободное время за… за хорошее поведение?

– Это все-таки не то место, о каком вы думаете, – весело сказала Стиви. – Здесь шесть недель обязательны для каждого. И мы не наугад взяли этот срок, не вытащили эту цифру из шляпы… Просто он нам представляется самым удачным.

– А если я захочу уехать отсюда раньше? – настаивала Канда. – Вы известите об этом власти?

– Я уже сказала вам… Я не тюремщик, не надзиратель. И не доносчик в данном случае. Вы уедете в любое время, когда захотите. Возьмете какое-нибудь такси до аэропорта, если хотите. Только потом не рассчитывайте снова сюда вернуться. В следующий раз место будет предоставлено тем, кто просит об этом.

Стиви затаила дыхание. Ей хотелось помочь Канде Лайонс, может, больше, чем кому бы то ни было, но – черт побери! – Канда должна быть ее союзницей тоже, а не просто пройти через Оазис как заключенная, отбывающая срок.

Хрупкие плечики Канды, казалось, поникли на миг, когда она поковыряла землю кончиком дорогой туфельки. Затем выпрямилась.

– О'кей, мисс Стиви, я поняла картину. Я вас не очень интересую, поскольку вы договорились с судом, что возьмете меня бесплатно. Я думаю, что вы гораздо больше были бы во мне заинтересованы, если бы я вам за это… ваше лечение могла заплатить.

Терпение, только терпение, напомнила себе Стиви, прежде чем ответила ровным тоном:

– Вы можете называть меня Стиви. И вы абсолютно ошибаетесь насчет денег. Когда позвонил ваш менеджер и сказал, что вам требуется помощь, для меня этого было достаточно. Черт побери, этого было бы достаточно для всякого, кто любит ваш талант и вашу музыку так, как я! Почему вы хотите все это профукать… и все из-за какого-то паршивого белого порошка…

Певица улыбнулась странной улыбкой.

– Все из-за этого паршивого белого порошка, – повторила она, но больше не добавила ничего. Она встала рядом со своим косметическим чемоданчиком от Луи Вюиттона, приехавшим с ней, словно ждала, что появится портье и унесет ее багаж. Она ничего не делала для себя годами, ее всегда окружали люди, готовые услужить, она их едва ли запоминала и помнила, людей, которым она платила, чтобы те убирали за ней, удовлетворяли ее потребность в порции мороженого или понюшке кокаина.

Стиви без труда подняла чемоданчик.

– Давайте я вам помогу, – сказала она четко, чтобы гостья не поняла как-то превратно ее жест. – Ну, а что касается всего остального, – она кивнула на гору однотипных чемоданов от Вюиттона, – в вашей комнате не хватит для них места. Оазис хоть и не тюрьма, но и не «Плаза Атене». Возьмите себе то, что сможет уместиться в трех ящиках для белья и половинке шкафа. Остальное будет дожидаться вас на складе.

Стиви показалось, что она уловила тень улыбки, однако секундой позже поняла, что ошиблась. Выражение, появившееся на лице Канды, было гримасой боли, словно она держала себя в руках только благодаря немыслимым усилиям воли. Стиви могла лишь догадываться, каким оскорбительным все это казалось для блестящей звезды, такой как Канда, – что ее тут принимали как бы из милости, и ей нестерпимо захотелось протянуть руку и утешить певицу. Но она тут же подумала, что это наделает больше вреда, чем пользы. И она просто пошла впереди, держа двери и болтая о пустяках; попутно она показывала Канде спортивную площадку, крошечный ларек и столовую, которая была ее радостью и предметом гордости.

– Кто у вас художник-декоратор? – спросила Канда, намекая на смесь уюта и юго-западного колорита, отличавшего Оазис. – Мери Поппинс или Билли Кид?

– Остроумно, – отметила Стиви, без следа обиды. Ладно уж, подумала она, подкалывай меня, мисс Лайонс, ничего, если тебе легче от этого.

Они подошли к 210-й комнате в западном крыле длинного здания, носившего признаки испанского стиля. Стиви постучала в дверь, затем повернула ручку.

– Вашу соседку по комнате зовут Карла Виллис. Видимо, она сейчас пошла на групповые занятия, так что вы можете воспользоваться преимуществом одиночества, когда будете размещаться. Первая часть процедуры приема состоит в проверке вашего багажа. Вы сами откроете… или это сделать мне?

Канда застыла, ее темные глаза помутнели от гнева и подозрения.

– Это не тюрьма, – сказала она надменно, – да и кто вообще дает вам право лапать мои вещи?

– Правила нашего распорядка. Кстати, их у нас довольно много. И тот, кто остается, обязан их выполнять.

Канда недовольно пожала плечами, как бы показывая, что она не собирается ходить на цыпочках. Стиви жестко посмотрела на певицу.

– Слушайте, я не стану клясться, что знаю ваши дальнейшие жизненные планы, но здесь вам дается хороший шанс. И я не стану вам обещать, что ваша жизнь после этого изменится. И все же думаю, что мы можем кое-что спасти. А что я твердо могу вам обещать, так это то, что если вы ничего не предпримете, чтобы сменить свой курс, да поскорее, то скоро вы либо умрете, либо попадете в такие неприятности, что жизнь вам покажется хуже смерти.

Пока Стиви это говорила, Канда кивала головой с безмолвной насмешкой, как это делают школьники во время нотаций учителя.

– Если мои слова вас не убеждают, – сказала Стиви, – тогда спросите себя, почему женщина, зарабатывающая в год столько, что может прокормить небольшую страну, пытается стянуть камушек стоимостью в пятьдесят тысяч долларов прямо-таки из-под носа двух охранников, на виду у кинокамеры и дюжины покупателей? Весьма глупо, не правда ли? Если человек не хочет, чтобы его задержали, он придумывает что-нибудь поумней.

На этот раз Канда готова была улыбнуться.

– Ну, и объясните мне, почему я так сделала, мисс Найт. Вы, уж конечно, знаете ответы на все вопросы.

– Нет, – помотала головой Стиви. – Это у вас на нее готов ответ… Но возможно, возможно, вы хотели, чтобы вас поймали. Быть может, Канда Лайонс, которая в свое время оказывалась достаточно умна, чтобы сделать из себя звезду, наконец вычислила путь, способный повернуть всю свою жизнь – чтобы направить ее в нужную сторону.

На этот раз Канда одарила ее покровительственной ухмылкой.

– Об этом что, говорится в учебнике психологии… или вы сами это придумали, когда шли со мной?

– Когда-то я об этом подумала, а сейчас чувствую своим сердцем. Так что позвольте мне выполнить первую часть наших правил, просто чтобы не произошло ошибки. Во-первых, мы просмотрим ваш багаж. Всякие там наркотики, медицинские рецепты и прочее… Это относится и ко всем видам спиртного, включая одеколон и духи.

Канда заметно занервничала и даже вспотела, когда Стиви стала просматривать косметический чемоданчик. Из верхнего отделения она удалила флакон аспирина, коробочку с сильным болеутоляющим средством и два флакона духов «Опиум». Она продолжала поиск и обнаружила замшевую коробочку для хранения драгоценностей. В ней не оказалось ни жемчуга, ни рубинов. Там лежало любимое искушение Канды – по крайней мере три унции кокаина. Вот странно, подумалось Стиви, неважно, какой бы разоренной ни была наркоманка, она как-то все-таки ухитрялась доставать наркотики. Без лишних комментариев она положила в карман мешочек с белым порошком.

Канда уже вся тряслась и явно прилагала последние усилия, чтобы удержать себя в руках.

– Сука, – пробормотала она сквозь стиснутые зубы.

Стиви не приняла этот эпитет на свой счет; она никогда этого не делала. В прежние времена она посылала своих сотрудников выполнять эту часть работы – «шарить и хватать» называлось у них это, – но потом поняла, что подставляет их, заставляет брать на себя гнев и разочарование, и даже ненависть, которые испытывали некоторые путницы, когда у них отбирали их жизненную опору. Она вытащила книгу в бумажной обложке, торчавшую из сумочки Канды.

– Это я тоже должна у вас забрать, – заявила она.

– О-о? В ваших правилах предполагаются гонения на книги, мисс Найт? А я-то думала, что все еще нахожусь в Америке… – Голос Канды стал резким и злым.

– Мы изгоняем книги и газеты лишь в течение первых двух недель. – Объяснила Стиви. – Я понимаю, что это сурово, но чем меньше вы будете отвлекаться, тем успешней пойдет лечение. Наша сотрудница, обслуживающая эти комнаты, Миранда Филлс, прибудет через несколько минут. Вы пропустили завтрак, однако в двенадцать у нас уже ланч… в большой столовой. – Стиви повернулась и направилась к двери.

– Одну минуточку, мисс Найт, – властно окрикнула ее Канда. – Я не уверена, что мне хочется ходить на ланч в вашу столовую. Найдется ли где-нибудь поблизости приличный ресторан?

– Тут есть хороший французский ресторан… и испанский тоже. Но все за пределами территории, которую вам нельзя покидать в течение первых четырех недель.

– Тогда покажите мне ваш ближайший телефон, – холодно заявила Канда. – Мне необходимо обсудить эту ситуацию с моим менеджером.

– Простите, – ровным тоном ответила Стиви, – но в первую неделю никаких звонков, ни вам, ни от вас.

Лицо Канды окаменело от злости.

– По-моему, в тюрьме я чувствовала бы себя лучше. По крайней мере, там хоть что-то разрешается.

– Если вы так считаете, что ж, у вас пока еще есть выбор. Суд мне сообщил, что вы либо остаетесь у нас, либо отправляетесь в тюрьму. Так что же вы предпочитаете?

Не дожидаясь ответа, Стиви вышла из комнаты.

Когда дверь за ней закрылась, хрупкое тело Канды рухнуло на узкую кровать, словно сломанная кукла. Она поглядела на крошечную кучку ее пожитков, которые Стиви аккуратно сложила на покрывале, и почувствовала раздирающий душу приступ ужаса. У нее осталось так мало всего, а ведь всегда всего было так много. Она зарабатывала миллионы, а теперь в ее сумочке осталась единственная двадцатидолларовая бумажка – так мало, что она даже не смогла оплатить два такси из аэропорта и была вынуждена пойти на скандал и выдумывать причины, чтобы не платить.

В течение стольких лет она отождествляла себя с роскошью и количеством принадлежавших ей предметов, с числом людей, готовых выполнить ее волю. Она могла покупать их, и не только деньгами, но и своим громким именем. Когда она записала свой первый платиновый диск, то была удивлена количеству поклонников – даже людей с белой кожей, – которые были готовы служить Канде Лайонс просто из-за того, что она стала новой королевой рок-н-ролла.

Окруженная роскошью и лестью, Канда почти верила, что она не хуже, а даже лучше других, что маленькая черная девочка, молившая у Бога дозволения умереть и родиться с белой кожей, осталась навсегда позади.

И теперь, оказавшись в этом месте, которое казалось ей хуже тюрьмы, лишенная всего своего антуража и наркотиков, которые были ей необходимы как воздух, Канда поняла, что для нее что-то закончилось, то, что началось давным-давно, когда она была еще более худенькой, чем теперь, – и более черной даже, с горечью подумалось ей.

А может, лучше убраться отсюда сразу? И какая польза от осуществившихся надежд, если ты рано или поздно кончаешь все вот таким образом? Может, и права была мама, когда говорила, что бы. Канди ни предпримет, она все равно останется дочкой своего папаши, никчемной и испорченной?

Испуганная, уставшая, отчаянно нуждающаяся в чем-то, чтобы успокоить нервы, Канда начала плакать, горе маленькой девочки сотрясало ее хрупкое тело с такой силой, что оно, казалось, рассыплется на кусочки. А затем внезапно перестала. Шаги, послышавшиеся снаружи, приближались. Инстинкт, сделавший ее в детстве уличной драчуньей, гордость, сказавшая ей когда-то, что она не сможет быть никем, только звездой, заставили ее проглотить рыданья – и ждать.

В дверь постучали. Маленькая женщина с молодым лицом и проседью в кудрях вошла в комнату. Она представилась как Миранда Филлс и, не теряя времени, продолжила процедуру с того места, где остановилась Стиви.

– Ваши первые шаги ведут к нашему доктору, – сказала она. – Мы должны удостовериться, что ваше здоровье в порядке.

Канде нечего было возразить. Ее общение со Стиви ясно показало, что ей лучше не противоречить. Да и несмотря на свою браваду, Канда ни за что не обменяла бы это место на настоящую тюрьму. Никоим образом. Она победит этих людей в их собственной игре, ведь она была уверена, что все здесь игра, как и все остальное в жизни.

Что ж, я пойду за этой сучкой, сказала она себе, выходя из комнаты и направляясь по длинному коридору. Пока они шли, Канда мимоходом увидела Некую Знаменитость… Дженнифер Кейн, звезду из «Полицейской облавы». Несмотря на собственную известность, Канда до сих пор, как простая поклонница, реагировала на присутствие знаменитостей. Забавно, подумалось ей, эта самая Кейн всегда выглядела такой белой чистюлей, будто учительница или библиотекарша.

– Вот уж не думала, что такая, как Дженнифер Кейн, окончит свои дни здесь, – произнесла она вслух, как бы сама себе.

Эта сучка служащая улыбнулась, вся из себя гордая и довольная, будто Канда только что наградила ее медалью.

– Она приехала в Оазис, потому что это самое хорошее место, – проговорила она, останавливаясь перед белой дверью с табличкой «Говард Слоун. Начальник медицинской службы». Она провела Канду в просторную комнату, из окон которой открывался красивый вид на окрестные красные холмы, представила пожилому мужику в белом халате, на лице которого блуждала глупая ухмылка, и сказала, что подождет за дверью.

– Ваш последний альбом был великолепен, – сказал доктор Слоун. – Я купил его для своего внука, а потом передумал и оставил себе. А как вы там поете «Мой мужчина»… Боже, да у меня просто мурашки бегут по коже.

Канда кивнула и, не зная, как ей себя поумнее вести, предпочла держать язык за зубами. Скорее всего, они записывают все, что она скажет в этом месте, а ей вовсе не хочется увеличивать свое шестинедельное заключение.

Доктор Слоун стал слушать ей сердце, измерил ее вес и кровяное давление. Он не хмурил брови, как ее предыдущий врач, и не производил тех жутковатых докторских шумов, когда проверял ей глаза, горло, нос. Закончив с осмотром, он посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

– Когда вы в последний раз нюхали?

Она удивилась, и не столько вопросу, сколько той непринужденности, с какой был задан вопрос, словно врач знал о ней все. Она сделала вид, что усиленно думает и что ей трудно вспомнить.

– Где-то на прошлой неделе.

Он наградил ее снова той глупой усмешкой и тихо сказал:

– А знаете, как можно точно определить, когда человек, пристрастившийся к наркотикам, врет?

– Как? – спросила она, не очень-то желая услышать какую-нибудь дурацкую шутку.

– Если видишь, как шевелятся его губы.

Канда не засмеялась. В животе у нее похолодело, а сердце заколотилось.

– Чувствуете себя плоховато сейчас? – участливо поинтересовался он.

Словно только и дожидалась этого вопроса, она соскочила со смотрового стола и побежала в ванную комнату. Там ее долго рвало, и хотя она и не могла вспомнить, когда ела в последний раз, ее желудок все фонтанировал. Ей хотелось умереть. Если исцеление от недуга предполагало, что она постоянно будет чувствовать себя так отвратительно, то уж лучше ей умереть, потому что она не видела большого смысла в жизни, если в ней не чувствуешь ничего хорошего, одну только гадость.

Когда она вернулась в кабинет старого доктора, он вручил ей полотенце и стакан с водой.

– Так часто бывает? – поинтересовался он.

– Иногда, – осторожно ответила она, подразумевая: «Только когда мои припасы иссякают».

Слоун сочувственно кивнул:

– Знаю, каково это… Я сам бывший пьяница. А теперь ни одного глотка за последние пятнадцать лет.

Она удивленно подняла бровь и подумала, какой смешной разговор получается у них. Однако ей было наплевать. Ей хотелось только одного – чувствовать себя лучше, и сейчас она готова была ради этого даже на убийство.

Доктор вручил ей какие-то пилюли.

– Вот они помогут вам при детоксикации, – объяснил он. – При наркотиках все происходит несколько дольше, чем при алкоголе, но ваш организм очистится примерно за десять дней. А тем временем эти пилюли помогут устранить побочные эффекты. Если что-нибудь потребуется дополнительно, то я всегда здесь. И Стиви тоже. У нас здесь целый штат – служащие Оазиса, священнослужители, – так что вам не придется чувствовать себя покинутой. Может, вам что-нибудь нужно прямо сейчас?

Даже пребывая в таком жалком состоянии, Канда не устояла перед искушением попытать удачи.

– Может, у вас найдется что-нибудь более окрыляющее и поднимающее дух, чем это? – произнесла она с хитрой ухмылкой.

Слоун поморщился, словно она ударила его.

– Попытайтесь пользоваться чем-нибудь другим, поднимающим дух, Канда, – серьезно заявил он. – Попытайтесь жить…

Канда жадно проглотила пилюли и вышла из кабинета. Что мог знать про нее этот старый пьянчужка? Она таки старалась жить, а жизнь обманула ее, вот и все. Два никчемных мужа, которые обчистили ее и бросили с двумя черными детишками, даже черней, чем она сама. Даже таланту, который стал ее билетом из гетто, нельзя доверять; он подвел ее именно тогда, когда она больше всего в нем нуждалась, сделав ее прошедшим временем в мире, который не любит вчерашних звезд. Единственным ее настоящим другом был белый порошок. Он всегда давал утешение, и на него всегда можно было рассчитывать.

Эта сучка служащая ждала ее.

– Позвольте показать вам главную комнату, – сказала она.

Оставь меня в покое, хотелось сказать Канде, но она быстро взяла себя в руки. Сохраняй спокойствие, девочка, сказала она себе, сохраняй спокойствие и веди свою игру.

Главная комната напоминала один из тех больших холлов в курортных отелях, где она выступала. Тут было много стекла и вид будто на почтовой открытке; похоже, где-то там снаружи находились площадки для гольфа.

В помещении сидели там и сям небольшие группы, некоторые что-то записывали в блокноты, другие беседовали между собой. Никто не выглядел ненормальным или странным, а по тому, как они посмотрели на нее, Канда могла сказать, что ее узнали и делали вид, что она такаяже, как и все. Она уже привыкла к этому и не знала, что раздражает ее больше – эта деланная холодность или то, что некоторые пристают к ней бесцеремонно, требуя от нее автографов или беседы, словно она была им обязана.

– Давайте-ка сядем вот сюда, – сказала Миранда, когда отвела Канду в солнечный уголок, немного в стороне от остальных. Она извлекла из потертого блокнота пачку бумаг и начала зачитывать распорядок дня. – Подъем у нас в шесть часов. Вы убираете свою постель…

– Я не убираю постели, – сказала она с напыщенным видом, чувствуя себя немного получше, когда пилюля, что бы это ни было, начала забирать ее немного. – Это работа горничной.

– У нас тут все сами заправляют свою постель. Потом следует завтрак, затем прогулка, а потом… – Тут эта Филдс поколебалась один миг, проявив свою неуверенность, от которой Канда испытала облегчение. – Затем мы выполняем терапевтические виды работ.

– А что это такое – если сказать просто по-человечески? – с вызовом спросила Канда, почуяв, что служащая не настолько владела собой, как ей хотелось показать.

– Ну, это разного рода мелкие занятия… расставить столы в кафетерии, помочь в наведении порядка в одном из кабинетов администрации либо…

– Как я понимаю, вы тут давали Пенни Фарлоу ежик для чистки унитаза, – криво ухмыльнувшись, сказала Канда, повторяя сплетни, слышанные ею когда-то насчет знаменитой музыкальной звезды Бродвея.

Миранда Филдс яростно затрясла своими седоватыми кудряшками.

– Таких вещей у нас не бывает, – заявила она с подчеркнутой серьезностью. – Тут, в Оазисе, мы определили, что небольшой физический труд имеет терапевтическое значение. Он связывает наших «путниц» с реальностью, а это способствует выздоровлению.

– Да что вы говорите! – горько рассмеялась Канда. – Хорошо бы, кто-нибудь сказал это моей мамаше. Она всю свою жизнь занималась физическим трудом… а потом упала замертво в возрасте сорока двух лет. Так что выполнение физических упражнений очень быстро покончило с ее связями с реальностью.

– Извините, – тихо сказала Миранда, и ее лицо приобрело то смешное выражение симпатии к обездоленным, которое на всю жизнь въелось в Канду и раздражало ее. А затем вернулась к тому, в чем понимала больше – к режиму дня: – Утренние лекции начинаются в девять. В десять вы и еще четыре леди встречаетесь в моем кабинете для групповых занятий. Затем ланч, потом послеполуденная лекция, потом снова занятия в группе.

И наконец, физические упражнения в бассейне или на спортивной площадке, обед в пять тридцать; вечерние занятия, затем чтение и выполнение письменных заданий, а потом сон. Есть какие-нибудь вопросы? – Она широко улыбнулась, словно одна из тех исполненных духом благотворительности учительниц из воскресной школы, которых мама обычно приводила домой на воскресный обед.

Когда Канда не ответила ей, Миранда поглядела на блокнот, который держала в руках.

– Если у вас нет ко мне никаких вопросов, тогда позвольте мне задать вопрос вам: почему вы оказались здесь?

– Судья сказал…

– Почему вы оказались здесь? – повторила Миранда, словно была глухая или что-то в этом роде.

– Я и так стараюсь объяснить вам, – сказала Канда с преувеличенной вежливостью. – Мне быть или здесь, или в тюрьме.

– Это не ответ на мой вопрос, – настаивала Миранда, глядя прямо в глаза Канде.

– Что ж, простите, если вас не устраивает мой ответ, – сказала Канда тем же вежливым тоном. – А что бы вам хотелось услышать?

– Сколько времени у вас существовала проблема с наркотиками?

Канда застыла от негодования.

– У меня нет проблем с наркотиками, – заявила она высокомерно. – Проблемы у меня с людьми.

Служащая Оазиса понимающе кивнула, и в этот момент Канде захотелось влепить пощечину по ее самодовольной белой физиономии.

– Мне известно, что вас дважды арестовывали из-за нарушения закона. Один раз вы обвинялись в том, что недостаточно заботились о двух ваших дочерях, которые после этого были отданы под опеку вашей сестре Чарлине. И вот недавно арест за попытку кражи в магазине Картье на автородео… В сообщении говорится, что вы вышли из магазина с дорогой изумрудной подвеской, что проявили агрессивность, когда охранник из магазина попросил вас ее вернуть, и что после этого ударили этого человека острым каблуком ваших туфель, причинив ему травму, на которую пришлось накладывать три шва.

– Если вам все это известно, тогда что мы морочим друг другу голову? – спросила Канда, стараясь не терять инициативу в разговоре.

– Так вы испытываете пристрастие к наркотикам?

– Раз уж вы все обо мне знаете, то…

– Сейчас речь идет не обо мне, – перебила ее Миранда. – Если вы не сможете признать, что у вас существует проблема, то мы не сможем начать с ней бороться.

Канда вскочила, приняв наглую, но до странности детскую позу. Со своими длинными костлявыми ногами, в короткой юбке, на какой-то миг она показалась двенадцатилетней девочкой-подростком, нарядившейся в материнский костюм и готовой показать язык своей учительнице.

– Можно мне удалиться теперь? – вежливо поинтересовалась она.

– Тут у нас не тюрьма, – ответила Миранда с тяжким вздохом, который сказал Канде, что она выиграла. – Тут у нас существуют правила и распорядок, но ваше дело следовать им или отказаться и уехать. – Без дальнейших комментариев она вручила Канде экземпляр правил Оазиса.

Проходя через большую комнату, Канда знала, что все глаза устремлены на нее, и старалась изобразить ту небрежную походку с покачиванием бедрами, которую любили ее поклонники. Когда рухнуло все остальное, гордость осталась при ней, и может быть, просто может быть, она поможет ей пройти через эту перевоспиталовку высшего класса. А сейчас ей нужно было только добраться до комнаты и не развалиться по дороге на кусочки.

Однако, когда она оказалась там, слезы пришли вновь. На этот раз она бросилась на постель, зарыла лицо в подушку и закричала от ярости и разочарования. Но причина заключалась не в Оазисе, как внезапно поняла она. Точно так же она плакала, когда была ребенком в доме у мамы, и плакала тогда из-за вещей, вызывавших ее ярость, – из-за грязи, необходимости тяжелой работы для мамы, дезертирства отца, из-за того, что у нее мало красивых вещей.

И теперь, впервые за много лет, она снова вернулась в шкуру той маленькой девочки, которая так многое ненавидела и так о многом жалела, той проклятой маленькой чернокожей малявки, у которой не было ни нарядов, ни денег, ни папы… ничего, только музыка в ее сердце, что звала ее.

5

Ее голос взлетал все выше и выше, добрался наконец до последних сладких нот «Славим тебя, Господи», и Канде показалось, что длань Господа подняла ее высоко, выше ободранного фасада, где размещалась конгрегация Божьих агнцев. Она не верила ни слову из того, что говорил священник на воскресной проповеди, однако в «аллилуйя», что пел хор, в радостном созвучии голосов хора Канда чувствовала Божью власть и силу, чувствовала силу надежды. Верила в обещания лучшей жизни, о которой она мечтала в их холодной квартире в Чикаго, где жила с мамой и младшей сестренкой Чарлиной.

– Открываем двести пятьдесят вторую страницу, братья и сестры, – сказал регент хора Франклин Эдлридж, – и поем «Велика милость твоя». – Канде не требовалась книга, она наизусть знала слова всех ее любимых гимнов. И когда орган заиграл вступление, она уверенно пропела начальные ноты и вскоре прищелкивала пальцами и пела блюз, который подхватила ее подруга Лонетта Джонс, а затем и другие певцы, которые возносили хвалу Господу в шершавом, жестком гимне трущоб.

– Поднимем радостный шум, чтобы он долетел до Господа! – крикнул брат Эдлридж, который никогда не упускал возможности устроить маленькую импровизацию, если музыка была пульсирующей, а голоса сильными. Из солидных членов конгрегации он нравился Канде больше всех, потому что разрешил ей петь в хоре еще в прошлом году, когда ей только исполнилось одиннадцать лет, то есть за год до положенного возраста.

Репетиция закончилась слишком быстро, а Канда медлила, не спешила идти домой и готовить ужин. Ей не хотелось прекращать петь, тем более что это была лучшая часть ее дня, а дома ее ожидали обычная скучная работа и обычное уныние жизни, зависящей от взрослых. Она махнула рукой Лонетте, которая вела вежливую беседу со взрослыми участниками хора. Лонетте было всего четырнадцать лет, но Канде она казалась зрелой и умудренной жизнью. Это именно она сказала Канде, что ее голос слишком хорош, чтобы растрачивать его в церковном хоре, и именно она предложила идею создать певческую группу.

– Пойдем ко мне домой? – спросила Лонетта, когда она отложила свою книжку с гимнами и собрала учебники. – Моя кузина Мейлин будет там, и мы сможем поупражняться в той новой аранжировке, которую сделал для нас Ли.

– А ты думаешь, что он к этому времени проснется? Думаешь, он сыграет для нас? – жадно спросила Канда. Брат Лонетты, Ли, играл на пианино в клубе «Цилиндр» на чикагской Стейт-стрит и временами, когда не слишком уставал, аккомпанировал «Уандерс», когда те упражнялись в своем растущем репертуаре песен.

– Может, если ты попросишь его как следует, – поддразнила ее Лонетта, зная, что Канду мальчики не интересовали. Все, что Канде нравилось, так это музыка, а еще разговоры о том, как будет хорошо, если «Уандерс» получат возможность выступать за деньги.

– Нечего, – твердо ответила Канда. – Я не собираюсь связываться с твоим братом, Лонетта, а если он не хочет играть на своем вонючем пианино, то мы можем петь и без него.

Взявшись за руки, девочки пошли домой к Лонетте, и хоть день здесь был не намного легче ее собственного, Канда была бы счастлива, если бы могла проводить его тут весь. Если послушать маму, то единственной хорошей музыкой была церковная, но Канда не могла с этим согласиться, тем более что голос был ее единственным талантом, ее единственной надеждой выбраться из бедности, на которую она была обречена. И поэтому она держала свою мечту в секрете. Это не было ложью, уговаривала она себя, когда-нибудь она обо всем расскажет маме, когда «Уандерс» станут реальностью и когда у мечты появится шанс превратиться в реальность.

Войдя в ветхий домик Лонетты, они услышали звуки старенького пианино Ли – и сильный, хриплый голос, выводивший «Мой приятель вернулся ко мне».

Ворвавшись в гостиную, Канда увидела Мейлин, которая флиртовала с Ли во время пения, ее блестящие, обработанные химией волосы падали на лицо, а шестнадцатилетнее тело с развитыми формами провокационно извивалось.

– Эй, – негодующе заявила Канда, – ты мое соло поешь, Мейлин! Почему ты не репетируешь свою часть?

– Сама такая, – ответила Мейлин, захохотав горловым смехом. – Может, это будет мое соло, ведь я его лучше пою.

– Да что ты говоришь! А я скажу тебе, что это я его лучше пою! – заспорила Канда, уколотая насмешкой Мейлин. Она недолюбливала и завидовала Мейлин Пауэрс с первого же дня, когда они встретились. Она умела петь и была красивой, с бледно-золотистой кожей, экзотическими чертами лица, драматически четкими и миндалевидными глазами с легкой поволокой.

– А что ты скажешь, Ли? – спросила Мейлин. – Тебе не кажется, что в моем исполнении соло звучит лучше? В конце концов, кто поверит маленькой, костлявой Канди Кейн, что у нее когда-нибудь был парень. – Она соблазнительно улыбнулась, приглашая Ли занять ее сторону.

Ли улыбнулся Мейлин и помотал головой.

– Не-а, – сказал он, – вот уж не собираюсь оказываться посреди кошачьей драки. Если вы, девочки, думаете становиться профессионалами, то вам лучше надо поучиться, как работать вместе… а это означает, что кто-то должен быть готов подпевать.

Уперев руки в бедра, Канда заявила:

– Ну, уж я вовсе не собираюсь подпевать, вот что я вам скажу!

Вмешалась Лонетта, неизменная примирительница.

– Ли прав, – заявила она. – Мы никогда ничего не добьемся, если не научимся работать сообща. Я вот что скажу. Канда и Мейлин будут петь соло по очереди. В конце концов, какой нам смысл спорить, если у нас вообще нет ничего готового. Что ты скажешь, Мейлин?

Мейлин довольно улыбнулась и согласилась, потому что для нее это означало маленькую победу, а Канда молчала и злилась. Она хотела бы спорить дальше, но опасалась, что проиграет спор и тогда ей ничего другого не останется, как распроститься с группой. Ее удовольствие внезапно было отравлено горьковатым привкусом поражения, и она решила поделиться воображаемым лучом прожектора с Мейлин. Но только пока, обещала она себе, только на время, а потом я все отберу.

Уже давно стемнело, когда Канда заставила себя уйти из дома Лонетты и поспешила домой, чувствуя себя провинившейся грешницей, потому что забросила свои домашние обязанности.

Она взлетела по четырем пролетам лестницы и постучала в дверь старенькой миссис Бейкер. До нее донеслись медленные, шаркающие шаги, – у миссис Бейкер был артрит, а когда дверь отворилась, девочка вдохнула сладкий аромат печенья на сахарной воде, которое старая женщина испекла для Канды и Чарлины.

– Потише, детка, – проворчала миссис Бейкер. – Не спеши и отдохни. Вот, держи, – сказала она, протягивая ей кусок липкого печенья, – поешь немножко сладостей и верни улыбку на свое хорошенькое личико.

Канда взяла печенье, но отбросила комплимент, ведь она понимала, что старая миссис Бейкер просто хочет сказать ей приятное, ведь она прекрасно знала, что никакая она не хорошенькая.

– Я пришла за Чарлиной, – сказала Канда, однако ее сестра уселась перед черно-белым телевизором миссис Бейкер и смотрела мультики – ее любимое развлечение.

Услышав, как назвали ее имя, Чарлин стала умолять:

– Зачем мне идти домой? Я уже сделала уроки. Можно мне остаться здесь немножко подольше? Пожалуйста, миссис Бейкер, пожалуйста!

– Хорошо, детка, – сказала миссис Бейкер Канде. – Чарлина пока побудет у меня, а ты иди приготовь ужин для мамы. Я через некоторое время пришлю ее домой.

Когда Канда повернулась, чтобы уходить, она внезапно почувствовала обиду. Чарлине было уже восемь лет, а она вела себя как ребенок. По дому она ничего не помогала, и все-таки мама, казалось, любит ее больше, потому что всегда хвалила ее мягкий характер и спокойствие, позволяя ей делать все, что той нравилось. Черт! – подумала Канда. Чарлина вовсе не спокойная, а просто тупая, и совершенно несправедливо, что ей все так просто достается. Мама объясняла это тем, что она младше, но Канда думала, что причина совсем в другом: Чарлина была изящной, со светлой кожей, как и мать, а Канда, судя по фотографиям, получилась копией ее отсутствовавшего отца, такая же долговязая, нескладная и черная, как эбеновое дерево.

Взяв ключ, висевший на ленточке на шее, она пересекла коридор и открыла дверь в три комнаты, которые она называла домом. Там было безукоризненно чисто, мама следила за этим, неважно, какой бы усталой ни была, убирая весь день жилища других людей.

Канда прошла на кухню и открыла старенький холодильник, всю ночь издававший забавные шумы. Достала оттуда кочан брокколи – мама настаивала, чтобы она приготовила какую-нибудь зелень, – и мясо, которое должно было стать их ужином. Она помыла и нарезала брокколи и поставила на плиту кастрюлю с небольшим количеством воды. Потом разрезала мясо на три гамбургера и уже начала их жарить, как в дверях показалась мама.

Канта испытывала прилив гордости, когда видела мать, так отличавшуюся от других соседских женщин: никогда не догадаешься, что весь день она провела, гладя белье, отскребая грязь и убирая квартиры. Высокие скулы, тонкие черты лица, туго собранные на затылке волосы – скорее африканская принцесса, чем уборщица.

Как бы она ни уставала, но ходила неизменно прямо; ее одежда, как и дом, всегда была опрятной и в хорошем состоянии.

– Привет, моя сладкая, – сказала она и прижала Канду к себе, обнимая и целуя. Канда сморщила нос, уловив запах аммиака и лимонного дезодоранта, напоминавших о занятиях матери.

– Чарлина до сих пор у соседки, – объявила она. – Я велела ей идти домой, а она не слушается.

Марта улыбнулась и покачала головой, слишком уставшая, чтобы выступать судьей и принимать чью-то сторону. Она присела возле кухонного стола и начала разгружать продуктовую сумку. Канда терпеть не могла, когда мать приносила разный хлам из тех квартир, где работала, но все-таки смотрела, как та вытащила старую картину и вытерла ее стекло одной из своих тряпок. На картинке была красивая белокурая девочка, скакавшая на белом коне к горным кручам, поднимавшимся на заднем плане. Рамка треснула и еле держалась, но Марта Лайонс обращалась с ней осторожно.

– Это Уинслоу Гомер, – объяснила она Канде. – Хороший американский художник.

– А мне кажется, что это просто старый хлам, – заявила Канда, никогда не видевшая ни гор, ни белых лошадей. Она понимала, что мать ожидала от нее признания того, что она называла «изящные вещички», но считала, что все это пустая трата времени, если ты живешь на Пятой улице. Быть может когда-нибудь, если разбогатеет, она станет покупать себе картины, но они уж точно не будут в ветхих рамах.

Мама снова покачала головой, доставая из сумки голубое, праздничное платье, которое выглядело почти новым.

– Я подумала, что на тебе оно будет неплохо выглядеть, моя сладкая. И тут всего-то и нужно, что сделать пару складок на талии…

– Почему бы тебе не оставить его для Чарлины? – сказала Канда, для которой сама мысль о благотворительности казалась такой же ненавистной, как и мысль о людской черствости.

Мама опустила платье на колени и взяла Канду за руку.

– Канда, сладкая моя, нет никакого позора, если ты принимаешь что-то, что тебе дают. Я уже устала повторять тебе, какая существует разница между чувством собственного достоинства и гордостью. Достоинство – это личное… оно у тебя внутри, и никто не сможет забрать его у тебя, как бы ты ни была бедна. А вот гордость – это слабость и грех… она разъедает тебе душу. И я боюсь, когда вижу ее в твоей душе. Это напоминает мне… – И она замолчала, но Канда знала, чего не договорила мама. Она была похожа на отца, и это не радовало мать. Канда выдернула руку и отошла к плите.

Через мгновение в квартиру ворвалась Чарлина, осыпая маму объятиями и поцелуями, заставляя ее улыбаться так, как никогда не могла заставить Канда. Бурными восклицаниями она одобрила и красивую картину, и нарядное платье, а когда узнала, что оно предназначается ей, то восторгам не было конца.

Канда накрыла на стол, нарезала хлеб и подала простой ужин. А Чарлина развлекала маму своими глупыми рассказами о том, что она делала в школе и как ее выбрали на роль Пилигрима в пьесе, посвященной Дню Благодарения.

– Замечательно, – сказала мама. – А как у тебя дела, Канда? Ты ходила сегодня на хор?

– Все как обычно, – сухо ответила Канда, чувствуя себя еще более чужой из-за того, что мама пыталась вовлечь ее в разговоры.

Когда они поели, Канда убрала со стола и вымыла посуду, а Чарлина почистила зубы и надела пижаму. Затем последовал обычный вечерний ритуал, когда мама укладывала ее на большую, двойную кровать, которую она делила с Кандой.

– Расскажи мне о доме, – сказала Чарлина, напоминая маме об истории, которую слышала уже сотни раз.

– Когда Альберт… твой папа, найдет работу в Детройте, – начала мама, – он пришлет за нами. И тогда мы соберем вещи, упакуем их и сядем на поезд. А когда приедем в Детройт, папа будет ждать нас там, в красивом доме с добрыми соседями…

– И у нас будет дворик, да, мама? – вмешалась Чарлина. – И качели, и маленькая спортплощадка, верно?

– Да, да, и качели, – повторила мама. – А может, розовый куст или даже два…

Канда молча слушала мамину историю. Когда-то и она жадно задавала вопросы, как вот сейчас Чарлина, но теперь, через четыре года, она уж не верила в это. Это была просто сказка, и отец никогда к ним не вернется. И никогда у них не будет дома с двориком, по крайней мере если и будет, то не от него.

Когда Чарлина заснула, Канда включила свет у кровати, полезла под нее и вытащила оттуда большую картонную коробку, полную сказок, в которые она верила, – магазины и снимки кинозвезд, которые когда-то были бедными, а теперь стали богатыми и знаменитыми… Дайонна Варвик, Барбара Стрейзанд, Лина Хорн. Она читала и перечитывала истории их успеха, потом стала разглядывать свое отражение в зеркале, что висело над комодом. Вспоминая жестокие намеки Мейлин, она подумала, сможет ли когда-нибудь с такой внешностью стать звездой. Она знала, что поет лучше Мейлин, что бы там ни говорили, но вот ее скудные волосы, ее лицо маленькой девочки, мальчишеская фигура? Придет ли когда-нибудь день, когда она посмотрит в зеркало и увидит такое отражение, которое обрадует ее.

В День Благодарения пришел конец историям про папу и новый дом. Мама поднялась рано, чтобы приготовить индейку и каштановую приправу. Потом надела свое выходное платье и объявила, что у них сегодня к обеду будет гость. Хороший знакомый, пояснила она; его зовут Калвин Джонсон, и он водитель автобуса, на котором она каждый день ездит на работу.

Канде не понравилось, что за праздничным обедом будет сидеть чужой человек, тем более мужчина. А вот Чарлина пришла в восторг, стала задавать вопросы, как он выглядит и где живет. Когда он приехал, вскоре после часа дня, с букетом цветов для мамы и коробкой печенья для девочек, Канда начала гадать, нет ли у матери собственных секретов тоже. Неужели после всех ее разговоров насчет греха у нее есть приятель?

Мама представила его не без робости, словно умоляя хорошо принять. У него была приятная внешность и спокойная, немного робкая манера держаться. Она сообщила девочкам, что Калвин – вдовец и что у него есть взрослая дочь, живущая во Флориде. Канде это не понравилось, а когда он похвалил мамину стряпню и заявил, что не может припомнить, когда ел что-нибудь подобное по вкусноте, ее подозрения насчет матери и Калвина Джонсона усилились. Чарлину, может, это и устроит, а вот Канде не нужен никакой мужик, который придет и сломает им всем жизнь. Если их бросил собственный отец, почему Калвин Джонсон должен оказаться лучше?

Двумя неделями позже мама сообщила Канде, что Калвин переезжает к ним.

– Для женщины неестественно быть одинокой, сладкая моя. Калвин хороший человек, и он хочет заботиться о нас.

– Но ты ведь не одна! – запротестовала Канда. – У тебя есть я и Чарлина. И нам не нужен никто, не нужно о нас заботиться, нам и так хорошо. Да и вообще, – сказала она, извлекая свой самый серьезный аргумент, – ты не можешь жить с Калвином… Ты замужем за моим отцом!

– Как бы мне хотелось, чтоб ты меня поняла, – вздохнула мама. – Сладкая моя, я изо всех сил старалась вырастить тебя одна, но я так была одинока долгое время. Я думаю, что Господь простит мне мою любовь к Калвину… Ну, а ты не можешь сделать то же… ради меня?

У Канды не было на это ответа, но она смотрела и ждала, уверенная, что права она, а мама не права. Какое-то время так оно и было: спокойное присутствие Калвина делало их жизнь проще, а возможно, и счастливей, как ворча признала Канда. Мама не казалась такой усталой после работы, а по выходным Калвин водил их в кино, а затем в ресторан к Говарду Джонсону. По воскресеньям они вместе ходили в церковь, почти как настоящая семья, а когда наступило Рождество, то у них была и елка, и подарки – новые платья, кукла для Чарлины и пара кожаных лодочек для Канды.

Затем Калвин ушел так же неожиданно, как и появился, это случилось во вторую неделю весны. Мама сказала, что он уехал к дочери во Флориду, а по ночам стала плакать, когда думала, что девочки спят. Один раз Канда даже встала, чтобы успокоить ее, и хотя ей было наплевать, вернется Калвин или нет, она громко поклялась, что убьет его за то, что он обидел маму. Но мама просто цыкнула на нее и сказала, что так говорить не по-христиански и что отношения между мужчиной и женщиной не всегда налаживаются, даже если они оба хорошие люди.

Канда прислушалась. Мамина изысканная манера говорить делала убедительными все ее объяснения. И все-таки она не понимала, зачем маме нужен был мужчина, раз они рано или поздно уходят, а она рано или поздно начинает заливаться слезами.

Еще меньше она стала понимать, когда мама привела домой Билла Тиммонса, который не был таким симпатичным, как Калвин Джонсон, а сильно пил и сквернословил, когда бывал сердит. Мама, со всеми ее хорошими манерами и разговорами о чувстве собственного достоинства, как она могла закрывать глаза на такие вещи? И когда Канда задала ей этот вопрос, мама поглядела на нее так печально, таким несчастным взглядом, что Канде стало жаль, что она открыла рот.

Поэтому она и помалкивала, в душе осуждая маму за слабость, тем более что Чарлине, казалось, было все равно, кто жил с ними, если она получала время от времени угощения и немного карманных денег. Канда старалась проводить дома как можно меньше времени, отдавшись целиком и полностью музыке. «Уандерс» приняли к себе новую певицу, Сондру Лидс, которая была еще глупей, чем Чарлина, но обладала звучным альтом, который добавлял богатства и разнообразия в рок-н-рольные аранжировки, сделанные Ли. А что было самым удачным – что Сондра с удовольствием пела вторым голосом и готова была служить им фоном.

Через месяц после тринадцатилетия Канды она вернулась домой после репетиции в доме Лонетты, чтобы, как обычно, приготовить ужин, и обнаружила маму в постели, та стонала от боли и пылала от жара.

– Что случилось, мама? – спросила она, стараясь не показывать своего испуга.

– Ничего особенного, сладкая моя, – слабо ответила Марта. – Я почувствовала себя не очень хорошо, и мистер Коннор велел мне взять полдня за свой счет. Тут кругом гуляет грипп… Я уверена, что это именно он. Если ты мне дашь сейчас чашку чая… и пару таблеток аспирина, то я скоро выздоровею.

Канда никогда еще не видела мать в таком состоянии. Она позвала миссис Бейкер, приготовила чай и села у маминой постели, с беспокойством наблюдая, как она старалась пить.

– Это грипп, ничего страшного, – сначала сказала миссис Бейкер. – Просто давай маме побольше питья и отдыха. – Но когда боль и температура все усиливались, когда маму начал трясти озноб, миссис Бейкер отвела Канду в сторону и сказала: – Может быть, детка, тебе лучше всего будет отправить маму в госпиталь. Я сейчас вызову такси для вас… а потом присмотрю за Чарлиной, пока ты не вернешься.

Слово «госпиталь» наполнило ужасом сердце Канды; с ним были связаны представления о смерти и умирании. Но она старалась отгонять эти мысли прочь, когда одевала маму и вела ее вниз по лестницам в ожидавшее такси.

– Приемный покой «Скорой помощи» округа, – сказала она водителю, сжимая десятидолларовую бумажку, которую ей сунула миссис Бейкер. Когда они приехали в госпиталь, она усадила маму на скамью в приемном покое. – Моя мать очень больна, – сообщила она сиделке, сидевшей за столом.

Сиделка взглянула на Марту Лайонс и кивнула:

– Тут все больные, дорогая. Вам придется дожидаться своей очереди.

– Я же сказала, что она очень больна! – крикнула Канда, стукнув по столу. – Моей матери срочно требуется доктор, а если с ней что-нибудь случится, я убью вас, вы слышите меня?

– Что тут происходит? – спросил проходивший мимо врач-практикант.

Канда схватила его за руку.

– Пожалуйста, – умоляла она, – пожалуйста, посмотрите маму поскорее. С ней что-то случилось плохое, я чувствую это, а если вы не…

Практикант поглядел на испуганное лицо Канды и положил ей на плечо руку.

– Ладно, – мягко сказал он, – давай посмотрим. – Он помог маме пройти в смотровой кабинет, но сказал «нет», когда Канда попыталась пройти вместе с ними. Глядя на медленно бредущую мать, согнувшуюся от боли, она почувствовала свою совершенную беспомощность – и жуткое одиночество, какого еще не знала в своей жизни.

А что, если мама умрет? Что, если она так заболела, что доктор ничего не сумеет сделать? Что тогда станет с ней и Чарлиной? Как будут они жить и кто станет о них заботиться? Кроме бедной, старенькой миссис Бейкер, не было никого, кому бы они были нужны, никого вообще. А в тот момент Канда поняла, что не было никого в мире, на кого она могла бы рассчитывать, никого, кроме нее самой. Мысль показалась болезненной, но она дала ей странное спокойствие души, она устроилась на скамье и начала ждать.

Лишь через несколько часов доктор вышел к ней и сказал, что ее мать кладут в госпиталь.

– У нее маточное кровотечение, – объяснил он. – Это не так страшно, как кажется. Мы сделаем небольшую операцию, и она будет как новенькая. Я сейчас дам тебе на минутку посмотреть, что с ней все нормально… но лишь на минутку, а потом отправляйся домой.

Канда прошла вслед за доктором в палату, где мама лежала тихая и спокойная на белых простынях, стараясь улыбнуться Канде.

– Только на минутку, – снова напомнил ей док-гор, задергивая занавеску, чтобы они могли немного уединиться от посторонних глаз, которых в палате было много.

– Пожалуйста, выздоравливай, – тихо умоляла Канда. – Пожалуйста, поскорей приходи домой, мама.

– Не беспокойся, сладкая моя, – утешала ее Марта, гладя дочь по голове. – Это займет немного времени, но я обещаю, что приеду домой. Я не оставлю моих маленьких девочек… ты ведь знаешь, что я никогда этого не сделаю.

Но Канду это не успокоило. Видя, какая мама слабая, вспоминая, какой больной она только что была, она не хотела уезжать. Но сиделка просунула голову за занавеску и прогнала ее прочь.

– Я все буду делать, – обещала Канда, когда уходила. – Не беспокойся ни о чем, мама. Только выздоравливай…

Канда выполняла свое обещание – и даже больше того. Каждый день, пока мама была в госпитале, она много молилась, давала клятву быть такой хорошей, как только сможет, если только Боженька вернет ее маму домой. И чтобы Бог знал, что она говорит это искренне, Канда перестала петь с «Уандерс» все то время, пока болела мама. Каждый день после школы она отправлялась прямо домой, все вычищала, скребла и мыла, готовила горячий ужин. Она не ссорилась с Чарлиной, как бы та ни донимала ее, и старалась быть приветливой к Биллу, даже если он и напивался и приводил своих пьяных дружков, и они устраивали свинарник в квартире. А каждый вечер она отправлялась в госпиталь и сидела с мамой.

Однажды Билл рано пришел домой, размахивая коробкой, упакованной в серебряную бумагу и перевязанную красной ленточкой.

– Это для тебя, Канди Кейн, – сообщил он, используя ненавистное ей прозвище. В коробке лежало ожерелье с зелеными стеклянными камнями. – Это за то, что ты так хорошо за домом следишь, пока твоя мать болеет.

Она начала было отказываться, говорить, что ожерелье будет хорошим подарком для мамы, но он сунул ей в руку коробку и накрыл своей ручищей, так сильно, что она стала пытаться освободить руку.

– В этом месте становится тоскливо, – заявил он, все еще не отпуская ее руку. – Мужчина не может ждать вечно… Пожалуй, я поищу себе другое место.

Канда на минуту обрадовалась, а затем почувствовала вину, припомнив, как переживала мама, когда Калвин уехал от них.

– Ты будешь скучать без меня, если я уйду, Канди Кейн? – насмешливо поинтересовался он, ошибочно истолковав промелькнувшую на ее лице озабоченность. – Может, пора, чтобы кто-нибудь начал угождать мне, – сказал он, то ли упрашивая, то ли угрожая. А когда она так и не ответила, он подхватил и оттащил ее худенькое тело на большую кровать в маминой комнате. Она знала, что должно произойти, она слышала о таких вещах от соседских девочек. И все же никогда и представить себе не могла, что такое может случиться и с ней, тем более что она вела себя так хорошо и делала все, что от нее требовалось.

Она громко закричала, когда Билл сорвал легкое хлопчатобумажное платье с ее тела, но он прикрыл ей рот своей огромной, потной рукой и прорычал:

– Никому об этом, слышишь? Иначе я скажу твоей маме, что ты соблазняла старого Билла.

Канда перестала кричать. Поблизости не было никого, чтобы защитить ее от грубых, бесцеремонных рук, которые щипали и колотили ее юное тело, никого, кто бы остановил страшную боль от вторжения Билла, когда он прорывался внутрь ее, ругаясь, когда не мог этого сделать, издавая урчание и стоны, когда проникал все жестче и глубже, пока Канда не почувствовала, что ее разорвали пополам. Она смотрела на трещины в потолке и клялась, что никогда не простит Богу это ужасное предательство.

Когда Билл закончил свое дело, он заговорщицки подмигнул Канде, словно они стали партнерами по их общему секрету:

– Не забывай, что я тебе сейчас сказал… Лучше не говори ничего своей маме, слышишь? Разобьешь ей сердце, может, даже убьешь, ведь она такая слабая…

Эта улыбочка и слова сказали Канде, что она никогда не будет больше тут в безопасности, пока мама будет терпеть Билла в своем доме. Одиночество, которое она пережила в тот день, когда мама заболела, показалось теперь ей единственной реальной вещью.

В тот вечер она пошла вместе с Чарлиной к старой миссис Бейкер и спросила, не могут ли они пожить у нее, пока мама не вернется домой. Старушка согласилась и не стала задавать вопросов, словно уже понимала, какие страшные вещи могут с тобой случиться, если ты бедна, у тебя черная кожа и ты женщина.

Как-то раз она налетела на Билла в коридоре, но он просто ухмыльнулся и махнул рукой, словно знал, что она никуда не денется, что он получит все, что нужно.

Когда мама вернулась домой, у Канды не оставалось иного выбора, как вернуться к себе. Она отчаянно старалась не оставаться с Биллом наедине, но он неизменно находил ее, использовал ее тело и угрозами напоминал о молчании – пока наконец она не купила у одного из мальчишек на улице нож с выкидным лезвием. И когда в следующий раз Билл овладел ею, она сделала вид, что покорилась, а когда он все закончил, резанула его по лицу.

– Если ты еще раз до меня дотронешься, я тебя убью, – заявила она, и он, должно быть, понял, что она не шутит, по ненависти, сверкнувшей в ее глазах. И через несколько дней он исчез и больше у них не появлялся.

Канда бросила хор, потому что теперь не могла выводить «аллилуйя». Она начала прогуливать школьные занятия, чтобы больше заниматься пением, умоляла Ли слушать ее и говорить, когда у нее получается, а когда нет, игнорируя озабоченность в глазах матери, когда та видела ее карточку посещаемости со множеством пропусков занятий без уважительных причин! и низкими баллами успеваемости.

Вместе с Лонеттой и Сондрой она упрашивала Ли помочь «Уандерс» взять старт.

– Ты ведь наверняка знаешь кого-нибудь, кто может нам помочь и дать работу, Ли, – умоляла Канда. – Просто помоги нам один раз, и мы больше не будем тебя беспокоить. Пожалуйста…

– Что-то мне в это не верится, – насмехался над ними Ли. Но в конце концов он согласился устроить им встречу с Барнетом Хокинсом, агентом, который нанимал некоторых актеров, выступавших в клубе «Цилиндр». Барнет взял их на один уик-энд, с платой в двадцать долларов за ночь, но обещал, что работы у них станет больше, если они сумеют понравиться завсегдатаям клуба.

Как только они занялись аранжировкой, Канда налетела на Мейлин.

– Соло пою я, – заявила она. – А если тебя это не устраивает, я уйду, – и ты тогда тоже поцелуешь эту работу прощальным поцелуем. – Уперев руки в бока, она ждала ответа Мейлин. Конечно, уйти Канда никуда бы не ушла, но и делить соло с кем-то она не собиралась, и уж меньше всего с Мейлин. А если ей придется стать жесткой и подлой, чтобы пробиться, что из того?

– Это грязный трюк, Канда Лайонс, – ответила Мейлин. – Это поистине грязный трюк, который ты проделываешь со своими подругами.

– Это не трюк, – ответила Канда, понимая, что она выиграла. – Я просто делаю моим друзьям одолжение… А ты просто жди и смотри.

Канда распустила косы, и волосы легли ей на плечи, сияющие и пышные. Она украла часы и цепочку жемчуга из «Маршал Филдс» и предложила их Барнету в качестве платы за свой первый профессиональный костюм – аквамариновый атласный, облегающий, отделанный шифоном и блестками такого же цвета.

Мама впервые в жизни устроила адский скандал, когда увидела свою маленькую девочку в таком платье, причем те места, где должна быть грудь, были набиты смятой бумагой, на лице густой грим, губы накрашены ярко-красной помадой, а на глазах фальшивые ресницы. Но Канда держалась за свое. Обиженная, как ей показалось, маминым лицемерием, Канда заявила, что лучше уж она будет выглядеть как размалеванная проститутка, чем будет жить как нищая.

Хоть она и не могла прочесть ни одной музыкальной ноты, Канда пела про утраченную невинность, про сердечную боль чистым и ясным голосом, чувства ее были настоящими и неподдельными, и публика, казалось, почувствовала это. И это стало самой главной платой для Канды, гораздо большей, чем те двадцать долларов наличными, что получили «Уандерс», – внимание и аплодисменты, свист и одобрительные крики, которые обрушились на нее, проникая сквозь завесу из яркого света подмостков.

«Уандерс» выступали в клубе «Цилиндр» пятнадцать недель. Барнет не пропускал буквально ни одного концерта, хлопал и ликовал, особенно интересуясь Мейлин. А когда шоу заканчивалось, он отвозил девочек домой в своем «олдсмобиле» с откидным верхом, а затем вез Мейлин в шикарный ресторан на поздний ужин. Канда не ревновала; черт побери, сказала она Мейлин, если Барнет действительно неравнодушен к ней, пусть он прибавит им гонорары.

«Уандерс» перекочевали из «Цилиндра» в «Элиту», а затем в «Ше Пари». Для Мейлин, Лонетты и Сондры это был успех, а вот для Канды только начало. Канда приходила каждый вечер пораньше, говорила с музыкантами и старалась им втолковать, что музыка, которую они играли, должна звучать как-то по-другому, свежей и оригинальней, и именно Канда заставляла девушек пробовать разную аранжировку, чтобы «Уандерс» не напоминали никому имитаторов таких групп, популярных в списке «Мотаун» как «Ронетт», «Марта» и «Ванделла».

А когда наконец «Уандерс» устроили концерт, который сочетал в себе пульсирующие звуки улицы с ритмом церковного песнопения хора «Божественного Агнца», Канда накачивала подруг, пока они не потребовали, чтобы Барнет дал им место в программе ночного шоу любительских групп в театре «Аполло», а также оплатил им проезд до Нью-Йорка.

Это выступление не принесло «Уандерс» денег, но зато на них обратил внимание Френки Седутто, владелец небольшой компании звукозаписи, а также пары солидных диск-жокеев и одного талантливого автора песен, который незадолго до этого выбыл из списка «Мотаун». Седутто предложил девушкам трехгодичный контракт, при условии, что они отделаются от Барнета и отдадут свою карьеру в его руки.

Канда моментально согласилась, а вот Мейлин, у которой была любовь с Барнетом, стала его защищать, и ее миндалевидные глаза умоляли понять ее.

– Барнет помог нам начинать, – умоляла она. – И сейчас нечестно бросать его, после всего, что он для нас сделал…

– А что он вообще сделал для нас? – поинтересовалась Канда. – Может, ты что-то и получала, да и то немного, Мейлин, а вот «Уандерс» ничего, если не считать второразрядных клубов, поскольку это все, на что вообще способен Барнет.

Две остальные девушки прислушивались, как зрительницы на теннисном корте, когда аргументы летали туда-сюда, злость нарастала и страсти разгорались.

– Я пойду, – заявила Канда. – В конце концов, это меня хочет этот мужик, – блефовала она, – а если вы хотите, то оставайтесь там и пойте за центы и всякую мелочь, а я просто скажу мистеру Седутто, чтобы он свел меня с другими девушками, которые действительно хотят зарабатывать деньги.

Выбор был сделан. Против амбиций Канды любовь Мейлин к Барнету оказалась бессильной. Она с горечью сдалась, слезы текли по ее лицу.

– Я надеюсь, ты еще получишь по заслугам, – рыдала она, и ее красивые черты искривились от боли. – Я надеюсь, что ты еще испытаешь то, что сейчас я. Подожди, Канда Лайонс… когда-нибудь ты полюбишь мужика, и я надеюсь, что он втопчет тебя в грязь!

– Раздался голос из помойки… – засмеялась Канда, чувствуя себя сильной и могучей. Она была голосом в «Уандерс», и какое значение имели проклятья Мейлин теперь, когда мечты Канды вот-вот обещали осуществиться?

Первая песня «Уандерс» – «Жить с надеждой», сделанная для списка «Уникорна» у Седутто, сразу же попала в список популярных; этого оказалось достаточно, чтобы подтвердить их талант и коммерческое значение. Френки сделал кое-какие инвестиции в группу, купил им более шикарные костюмы и запродал их в качестве вступительного номера в турне Джонни Мэтиса по двадцати городам.

Альбом «Блюз с улицы» – их дебют – сделал «Уандерс» звездами; песня «Смотри, что сделала со мной любовь» продержалась в списке популярных песен, в хит-параде, пятнадцать недель. Внезапно на девушек обрушилось столько денег, что они и представить себе не могли прежде такого количества, и когда Канда выписывала один чек за другим, ей казалось, что она живет в нереальном мире, в тех историях, которые читала вечерами, что ее собственная сказка наконец-то началась и жизнь будет становиться все лучше и лучше.

Хоть она и посылала регулярно деньги матери в Чикаго, больше она туда не приезжала. Чувство вины, а также триумфа осталось от ее единственной поездки туда. Мама больше не ходила убирать квартиры, однако трехкомнатная квартира на Пятой улице оставалась все той же, если не считать сделанного там ремонта и кое-какой купленной мебели. Канде не пришлось спрашивать, куда идут ее деньги, когда она заглянула в комнату Чарлины и увидела полный шкаф новых нарядов, цветной телевизор и стерео.

– Почему бы тебе не купить чего-нибудь новенького из одежды, мама? – спросила Канда, вкладывая в руку матери несколько банковских счетов. – Например, хорошую шубу на зиму, – предложила она.

Марта улыбнулась и нежно коснулась лица дочери.

– У меня уже и так есть все, что мне нужно, – сказала она. – А вот о тебе я беспокоюсь, сладкая моя…

– Со мной-то как раз все нормально, – отрезала Канда, удерживая свой гнев. Ей столько удалось сделать, а мама все еще видит отца во всем, что бы Канда не делала? Она покажет ей раз и навсегда, что они совсем разные.

Перед отъездом она положила деньги на депозит за дом из белого кирпича на Озерной набережной. Он был весь окружен кустарником и деревьями, а на заднем дворике росли кусты роз и стояли старинные качели.

– Вот, – сказала она матери, вручая документ на владение имуществом, – это то, что он должен был для тебя сделать, так что тебе теперь не нужно держать возле себя всякий сброд… и теперь ты наконец поймешь, что я не похожа на него!

А затем она поставила себе целью забыть навсегда ту маленькую черную девочку, безотцовщину, которая знала слишкоммного о жизни и недостаточно много о любви.

Она сняла квартиру в Нью-Йорке, чтобы немного отличаться от остальных, с которыми приходилось делить гостиничные номера. Несмотря на свою неизменную признательность и нежность к Лонетте, она ощущала себя отдельно от остальных. Она стала замечать, как скверно они разговаривают, и, судя их, судила себя. По секрету от всех стала брать уроки правильной разговорной речи, думая о том, как странно платить кому-то, чтобы те научили ее тому, чему мама научилась сама и хотела когда-то научить девочек.

Она стала замечать, какие наряды носят богатые жительницы Нью-Йорка, сравнивая их с дешевками, броскими и безвкусными, какие были у «Уандерс», как на сцене, так и вне ее. И, что самое важное, Канда поняла, что только она заботилась о музыке, а не просто о деньгах, которые она им приносила. Во время одной из записей они, как дети, надували губы, когда Канда настаивала, чтобы они вновь и вновь повторяли: «Мое имя – сердечная боль», пока не выйдет удачно. А когда она пыталась им показать, что же было не так, то они и не слушали.

– Я устала, – ворчала Мейлин, – и хочу есть… А если королева все еще недовольна, то ну и пусть! Черт с ней!

– Знаешь, в чем твоя проблема? – ответила Канда. – Ты слишком быстро становишься довольна собой.

Если бы мы тебя слушали, то до сих пор пели бы за двадцать баксов за вечер!

Мейлин выстрелила в Канду полным ненависти взглядом, словно говоря, что не забыла о той цене, и которую обошелся ей успех.

– Давайте не спорить, – сказала Лонетта, которая по-прежнему была миротворцем, мостиком между Мейлин и Кандой. – Мы все устали и голодны. Но студийное время стоит денег, так что давайте повторим этот номер еще раз и постараемся, чтобы все прозвучало хорошо.

Хотя Канда и добилась своего, но от поражения Мейлин она больше не испытывала удовлетворения. Споры утомляли ее, она уже устала постоянно подталкивать подруг, раздавать тычки.

Затосковав от одиночества, она завела себе любовника, музыканта из студии. Он был симпатичным и, что более важно, белым. А когда поссорилась с ним, то у нее завязался роман с белым биржевым брокером, который посылал ей цветы и осыпал подарками. Не забыв ужаса, который пережила с Биллом Тиммонсом, она знала, что никогда не позволит прикоснуться к себе чернокожему любовнику, никогда больше. И, не забыв, как маму всегда бросали ее мужчины, сказала себе, что бросать будет она.

Хоть она и не делилась никогда своими любовными похождениями с остальными девушками, хранить все в секрете ей не удавалось, и когда «Дейли ньюс» напечатала фотографию Канды с биржевым брокером, Мейлин вырезала ее и притащила на репетицию.

– Разве тебе не известно, что черный цвет самый красивый? – с насмешкой сказала она. – Сдается мне, что ты изо всех сил стараешься стать белой… В чем дело, Канди Кейн, ты что, думаешь, что лучше нас всех? Это ты думаешь?

Канда вмазала ей по лицу и вышла из студии. Я не вернусь туда, сказала она себе, и не подумаю больше работать с этой сучкой.

Но когда ее гнев остыл, профессионализм взял верх. Безумие порывать сейчас с «Уандерс»; если он нарушит контракт с «Уникорном», то вся ее карьера пойдет насмарку. Но вот скоро… скоро она покажет Мейлин – черт побери, покажет всему миру, – насколько она лучше, чем все остальные.

Она посетила салон дизайнера Жан-Клода Сурира и попросила его сделать ее похожей на звезду. К том времени, когда он закончил работу над ее гардеробом который весь получился облегающим и блестящим Канда приобрела новый облик и нового мужа, белого, который был частью того, к чему она стремилась, – сказочного мира, о котором она когда-то читала в журналах, и где люди были богатыми, красивыми и лучились счастьем.

Жан-Клод был опытным и умелым любовником и когда она рассказала ему, как ее обидели ребенком он высказал столько сочувствия и понимания, что она едва не заплакала от благодарности. «Но ведь ты еще девственница», – бормотал он, обещая показать, как все может быть замечательно у мужчин и женщин. Он дал ей то, что определил как la douce poudre blanche,^[8] чтобы она забыла свои горести, прямо как старая миссис Бейкер, которая обычно утешала ее сахарным печеньем. Однако порошок Жан-Клода делал больше, не просто излечивал ее от страхов и неуверенности; она начинала чувствовать себя красавицей и замечательным талантом, ей начинало казаться, что весь мир принадлежит ей, и она может брать в нем все, что ей хочется.

После нескольких ночей, проведенных в постели Жан-Клода, Канда так привязалась к его манере любить, она была так отравлена мыслью, что ее любит элегантный белый мужчина, такой процветающий – не то что все эти дураки и неудачники, к которым привязывались другие девушки, – что готова была пройти сквозь огонь, чтобы удержать его при себе. Она не могла бы доверять любви, которая ничего не требовала взамен, и поэтому почувствовала почти облегчение, когда выяснилось, что все, что нужно было Жан-Клоду, – это ссуда, благодаря которой он смог бы расширить свое дело… а еще через короткий промежуток другая ссуда, для защиты его первоначальных капиталовложений.

«Уандерс» сделали один за другим два платиновых альбома, их гонорары все росли и росли, и Канда узнала правду, о наличии которой подозревала и раньше: что можно купить за деньги все что угодно – людей, дружбу, удовлетворение любых прихотей и, разумеется, белый порошок, приносивший облегчение от любой боли.

Когда она узнала, что Жан-Клод погуливает, то пришла в ярость. Позабыв про все уроки правильной речи, которые брала и за которые платила, она визжала и ругалась, как дитя улиц, каковым и была, называя своего мужа разными именами и угрожая его убить.

Жан-Клод выдержал ее громовые разряды, а потом извинился, униженно и искренне. Та связь его ничего не значила; уж конечно, как женщина светская, она могла понять, что мужчина порой подвергается искушениям. Он любит Канду, только Канду, и чтобы показать, насколько сильно он ее любит, он открыл свои объятья и отнес ее на постель, облегчив себе дорогу к любви нежными словами и порцией чистейшего кокаина.

На следующий день он прислал огромный букет. Среди цветов лежала элегантная платиновая брошь, на которой были выгравированы слова примирения: «Моему экзотическому цветку, моей верной любви. Ж.-К.С.» Канда положила брошь в коробку с драгоценностями и наняла частного детектива, чтобы тот следил за мужем. Она была сердита на Жан-Клода – не то чтобы не могла простить его, просто не хотела позволять ни одному мужику морочить ей голову.

Первый доклад детектива был обтекаемым; Жан-Клод, кажется, знал множество женщин, но нарушал ли он супружескую верность или нет, сказать было невозможно. «Это меня не устраивает, – заявила Канда, бросая доклад в корзину. – Я плачу вам хорошие деньги, чтобы вы дали мне конкретный ответ… Не приходите ко мне, пока не узнаете все».

Через два месяца детектив принес Канде конверт с фотографиями. Она просмотрела их, одну за другой, и начала смеяться, горько, истерически. Она думала, что готова к самому худшему, но такого не могла себе и воображать. Жан-Клод увлекся своей новой моделью – черной женщиной! И внезапно удача, которую, как ей казалось, она ухватила за хвост, побледнела и рассыпалась, а ее брак показался ей дурной шуткой.

Ее гордость была уязвлена. Теперь Канда думала только о мести. Она могла подать на развод, но этот путь казался ей слишком безобидным. Ей хотелось оскорбить Жан-Клода так же, как он оскорбил ее.

Она купила свою месть так же, как покупала все, – за наличные. За тысячу долларов были наняты двое, чтобы избить Жан-Клода, когда тот выйдет из квартиры любовницы.

Канда сидела в спальне возле телефона и ждала звонка, который сообщил бы ей о том, что Жан-Клод наказан. Но не дождалась. Удача, в виде нью-йоркской полиции, спасла Жан-Клода. Мужчины были арестованы, расследование привело полицию прямо к Канде. И внезапно она оказалась в центре скандала, грозившего не только ее карьере, но и самой свободе. Газеты выжали из этой истории все, что только могли, изобразив Канду Лайонс патологически ревнивой женой, униженной женщиной – или глуповатой жертвой собственной наивности. Несколько недель Канда жила в тюрьме, а ее адвокаты вели торги с Жан-Клодом, стараясь купить его прощение – по крайней мере в том, что касалось полиции. Его цена, как узнала Канда, оказалась больше, чем букет цветов и безделушка с гравировкой. Комплект – развод плюс отказ от выдвинутого против нее обвинения – обошелся ей в небольшое состояние и окончательную утрату иллюзий, о существовании которых Канда и не подозревала.

После всего этого шума последовало лекарство для уязвленной гордости Канды – предложение роли в фильме, обещавшее добавить новое измерение к ее карьере. Эта роль позволяла ей носить дюжины красивых платьев и петь с экрана. В первую же неделю съемок она узнала, что беременна на третьем месяце. Она потеряла желанную роль – и приобрела ребенка, который прежде мог бы стать и желанным.

Маленькую девочку с темными, мягкими глазами и кожей цвета красного дерева. Горькое разочарование, окончательное предательство Жан-Клода, который не был достаточно белым, чтобы подарить ей ребенка с кремовой кожей. Она назвала ребенка Альберта, по отцу; так она показала жизни, что приняла шутку, которую та с ней сыграла – сделала ее богатой и знаменитой, а затем расправилась с ней так же, как и с мамой, дав никчемного мужа и ребенка, которого придется растить ей самой.

Чтобы восстановить свой запятнанный имидж, она давала интервью, позировала фотографам, наряжала ребенка в тонкое ирландское белье, выпячивая свое материнство, как почетный знак.

– Теперь карьера для меня отошла на второй план, – заявила она. – Поскольку я мать-одиночка, я должна работать намного больше, чтобы обеспечить Альберте любовь и внимание, в которых она нуждается. Я знаю сама, что значит расти без отца, и намерена защищать свою крошку от всякой боли.

Всего через пару месяцев, когда группе «Уандерс» предложили миллион долларов за неделю выступлений в Лас-Вегасе, Канда наняла для Альберты няньку и вылетела первым же самолетом из Нью-Йорка. Она заявила, что нуждается в деньгах, но на самом деле ей просто требовалось побольше работать, чтобы забыть про ребенка, который напоминал ей о самой тяжкой ошибке, какую она сделала в своей жизни.

Ангажемент был успешным, однако ее возвращение с девушками лишь показало Канде, что она была права, когда хотела расстаться с группой. Мейлин стала еще худшей сукой, чем была, с триумфом она сверкала глазами, демонстрируя всем своего нового дружка, красивого чернокожего актера, которого все называли новым Сиднеем Пуатье. Сочувствие Лонетты тоже раздражало ее, потому что она ощущала себя неудачницей, несмотря на все деньги, которые зарабатывала.

Не успела закончиться эта неделя, как Канда наняла голливудского агента, который прислал ей за кулисы свою визитную карточку.

– Я хочу изменить свою жизнь, – заявила она, – и хочу, чтобы вы помогли мне сняться в кино. Деньги меня не интересуют… просто постарайтесь, чтобы я стала звездой.

С кино долго не получалось, и она отправилась записываться для Френки Седутто, потребляя во все больших количествах la douce poudre blanche – единственный из подарков Жан-Клода, который не раздражал ее – и накапливая в себе раздражение против «Уандерс», которые, теперь она была в этом убеждена, пользовались ее талантом, жирели на нем и оттягивали на себя славу, которая должна была принадлежать ей одной по праву.

Когда ей наконец предложили еще одну роль в кино, она оказалась такой тоскливой, такой скучной и лишенной блеска, так болезненно напоминала ей о жалкой жизни, которую она оставила позади, что Канда едва не уволила агента. Это была история чернокожей девочки-инвалида, брошенной родителями и перебрасывавшейся из одного приюта в другой. Выдержав нищету, одиночество и оскорбления, девочка создает свой собственный мир музыки и песен и вырастает в знаменитую певицу – исполнительницу псалмов, покоряющую мир.

– Возьмите эту роль, – уговаривал ее агент. – Вы уже озарены славой. Побудьте кем-то еще. Все скажут что вы блестящая актриса. Поверьте мне, – сказал он, – для Канды Лайонс пришло время показать всему миру, что она обладает актерским талантом и душой.

В конце концов Канда согласилась на участие в картине, чтобы не ехать на гастроли вместе с «Уандерс», – это был как бы ее сигнал о намерениях оторваться от них, так же как она оставила позади все остальные напоминания о Чикаго. Фильм получил признание во всем мире и завоевал две премии киноакадемии, включая одну лично для Канды.

Получив награду – причем она нарядилась для этого в огненно-красное платье и шаль из перьев экзотических птиц, а бриллиантов нацепила столько, что позавидовала бы английская королева, – она вернулась в свой новый дом в Малибу, чтобы отпраздновать в одиночестве это событие. Никто не позвонил ей, чтобы поздравить. Ни мама, которая снова лежала в госпитале, ни Чарлина, у которой был медовый месяц. И конечно, не «Уандерс», которые уже начали поливать ее грязью в прессе, изображая Канду Лайонс как неблагодарную потребительницу. Черт с ними, Канде было наплевать. Она боролась и сражалась за все, что у нее теперь есть, а если людям хочется верить в другое, то и пусть. Она наполнила ванну, сделанную в форме сердца, шампанским и угостила себя кокаином на восемьдесят долларов.

Когда Канда встретилась с Уинстоном Хаммондом III, ей нужен был не любовник, а лишь рассудительный советчик, который мог бы разобраться в ее запутанных и беспорядочных финансовых делах. Она зарабатывала денег больше, чем когда-либо могла об этом мечтать, и все же, казалось, всегда пребывала в затруднениях. После аудита, который обошелся ей в десятки тысяч долларов на оплату работы бухгалтеров, с нее потребовали уплаты просроченных налогов на миллион долларов.

Не понимая, почему так получилось, она пошла к Хаммонду, финансовому советнику многих крупнейших звезд Голливуда.

– Это безобразие, – сказал он, просмотрев бумаги Канды. По тому, как он это произнес, видно было, что он обвиняет не Канду, а только людей, которые работали на нее. – Безобразие, – повторил он, – женщина в вашем положении, артистка, не должна сама загружать голову финансовыми проблемами. Вы должны найти себе такого человека, который сможет увеличить ваши заработки и обеспечить комфортабельный – нет, роскошный! – уход со сцены.

Для Канды было облегчением, что Хаммонд не стал интересоваться, откуда у нее толстые пачки рецептов, говорившие о том, куда уходят ее деньги. Она не могла объяснить, как она устраивала кутежи, покупала вещи, которые были не нужны ей, выбрасывала их, как покупала дома с такой же легкостью, как другие люди покупали одежду, а затем и не бывала в них. Ей понравился звук аристократических речей Уина, его манеры, а когда он пообещал ей «надежность без боли», ее заинтриговала его уверенность в себе.

Она вверила свои финансовые дела в его руки, пользовавшиеся прекрасной репутацией. Когда он пригласил Канду на обед, она была поначалу удивлена, а потом окрылена. Уин Хаммонд был белым, кровь его голубой, его личная власть немалой. На восемнадцать лет старше Канды, он, казалось, знал все и вся, что имело какую-нибудь цену. Словно любящий отец, он инструктировал ее, давал советы с заботой и терпением. Он дал Канде надежду, что с ней не случится ничего плохого, если он будет рядом.

Они поженились через шесть месяцев, и Канде показалось, что она наконец-то обрела дом. Уин выполнял свои обещания, одно за другим. Он оспорил решение финансовых органов, и, странное дело, налог был вполовину уменьшен. Он создал новую компанию звукозаписи, стал в ней главным менеджером, а Канда главным акционером и основной певицей. Он просматривал каждое поступавшее ей предложение и заботился о том, чтобы она появлялась в самых изысканных отелях и концертных залах Америки и Европы, зарабатывая больше всех остальных звезд, разве что Уэйн Ньютон и Френк Синатра обгоняли ее.

Она родила еще одну девочку; и хотя ее ребенок снова оказался темнокожим, Канда уже так не переживала. Она находилась на вершине своей карьеры, а ее личная жизнь проходила гладко и размеренно.

Канда находилась в Лондоне, когда Уин был арестован по обвинению в мошенничестве и сговоре. Она узнала эту новость не от него, а из заголовков в «Лос-Анджелес таймс». Она полетела домой, чтобы быть рядом с ним, но к тому времени, когда она приехала, он уже сбежал из страны, прихватив с собой не только богатства множества вкладчиков, но и большую часть ликвидных ценных бумаг Канды.

Шок от такого предательства и потеря большей части своего богатства оказались подобными лавине и погребли под собой Канду. Она закрылась в доме в Малибу на несколько недель, ела мало, спала еще меньше и существовала лишь на наркотиках и отчаянии. После того как она пропустила две записи и торжественное открытие в Лас-Вегасе, стали появляться статьи, где Канду сравнивали с Билли Холидей и Джуди Гарланд, звездами, которые ярко горели, да все выгорели.

Когда Канда видела эти публикации, она испытывала скорее страх, чем злость, боясь, что все, ради чего она работала, исчезнет в водовороте, контролировать который ей не удавалось. Когда умерла мать, Канда была в таком состоянии, извела столько кокаина, что Чарлине пришлось звонить раз двенадцать, прежде чем Канда смогла понять, о чем она говорит.

Во время похорон ей пришлось выдерживать горькое ворчание Чарлины и атаки фотографов и репортеров, которые измучили ее инсинуациями и вопросами, на которые у нее не находилось ответов.

Словно стервятники, почуявшие кровь, налоговые инспекторы снова набросились на Канду. И хотя она чувствовала себя слишком больной, чтобы работать, она вынуждена была отправиться в гастрольную поездку, потому что это был единственный способ спасения от банкротства. Гастроли оказались неудачными, и впервые в своей жизни Канда Лайонс услышала шиканье и свист – от зрителей, которые не знали, из-за чего ее некогда сильный голос дрожал и давал петуха, и им было наплевать, почему она не могла вспомнить слова песен, которые стали популярными благодаря ей. Чувствуя себя выбитой из колеи и потерпевшей поражение, она пробралась в Малибу в свой дом, где ее арестовали по обвинению в нарушении прав малолетних за то, что она забросила своих детей. Выяснилось, что ее экономка и няньки ушли из дома, забрав шубы Канды в качестве платы за работу. Они отдали двух ее девочек соседям, которые были поражены их истощенным, запущенным видом и позвонили в комитет охраны детства.

Из всех ужасных историй, предъявлявшихся Канде, это была наихудшей. Представители комитета, расследовавшие этот случай, заклеймили ее как равнодушную, плохую мать, закоренелую наркоманку, не проявлявшую заботы о своих детях и спихнувшую с себя заботу о них на посторонних людей. Слушание, хотя и должно было проходить приватно, превратилось в публичное зрелище. Чарлина клеймила собственную сестру и умоляла передать детей на ее попечение, обещала заботиться о них, как о своих собственных. «Непригодная!» – визжал заголовок в «Дейли Ньюс», поместивших снимок исхудавшего лица Канды, после того как судья забрал ее детей.

Этот диагноз повторился, когда она отправилась к своему менеджеру и умоляла дать ей работу.

– Никто больше не хочет рисковать, делая ставку на тебя, – заявил он грубо, – ни за какие деньги. Тебе нужно поправлять свои дела, Канда, и чем быстрее, тем лучше. Избавляйся от наркотиков, покажи всем, что ты еще способна кое на что, и ты тогда получишь больше ангажементов, чем сможешь справиться. Но до той поры…

Пошел ты в задницу! – сказала она и вышла прочь.

Последовавшие недели вспоминались ей с трудом, какие-то вечеринки, за которые она не могла заплатить, все они происходили в доме Малибу. И совсем смутно она припоминала, как поехала однажды утром на Беверли-Хиллс, как бродила по магазинам на автородео, как увидела красивое зеленое ожерелье, – а потом драку у входа в магазин.

6

Обычно Стиви вела свои групповые занятия как опытный дирижер, выхватывала обрывки воспоминаний из запутанного лабиринта забвения, задевала за струны эмоций, погруженных под слоями подавления чувств. Но сегодня все шло не так. Ее собственные эмоции и воспоминания беспорядочно нахлынули на нее, и она почувствовала себя обрушившейся в дисгармонию и разлад.

Первый взрыв недовольства был вызван случайным жестом… Дени закурила сигарету, глубоко затянулась и выпустила облако желтоватого дыма в сторону Ливи. Ливи отреагировала на это преувеличенным приступом кашля.

– После всей шумихи, которую ты устраиваешь насчет здоровья и хорошей физической формы, – ворчала она, – я просто не понимаю, почему ты разрешаешь некоторым персонам (тут она метнула яростный взгляд на Дени) отравлять воздух, которым мы все должны дышать!

– Всему свое время, – бодро сказала Стиви, надеясь как-то смягчить неприязнь Ливи к Дени и думая о том, как ей мешали ее собственные смятенные чувства. – Я не могу требовать, что каждая из вас сможет отказаться сразу от всех вредных привычек. Да и кроме того, – добавила она с улыбкой, – если я не ошибаюсь, было время, когда и ты курила тоже.

Однако Ливи не унималась.

– Ты не ошиблась, – напыщенно заявила она, – но я отказалась от этой грязной привычки и не вижу, почему другие не могут сделать то же самое.

– Возможно, другие не надеются попасть в рай, – насмешливо заявила Дени. – Лично я не знаю никого скучней и невыносимей, чем исправившиеся курильщики… разве что еще только бывшие пьяницы.

– Вот вы что думаете, мисс Викерс? – сказала Ливи, и ее светлая кожа опасно вспыхнула. – Позвольте мне вам сказать, что…

– Перестаньте! – вмешалась Стиви. – Если вы, леди, хотите поспорить, то делайте это не в группе, а в свое личное время!

– Меня это устраивает, – покладисто заявила Дени, сложила губы в чувственное «О» и выпустила в воздух колечко дыма.

В этот момент медленной походкой вплыла Канда Лайонс, словно это был ее выход на сцену Лас-Вегаса.

– Вы опоздали! – рявкнула Стиви и ткнула пальцем в часы на стене. – И это не в первый раз.

– Мне ужасно жаль, – ответила Канда с подчеркнуто светской интонацией. – Вероятно, я потеряла всякое представление о времени.

– Ваши сожаления тут ни при чем, – сказала Стиви. – Лучше объясните нам, почему для нас всех действуют одни правила, а для вас должны быть особые?

– Она ведь новенькая, – вмешалась Энн Гарретсон. – Канда не привыкла к тому времени, какое установлено у нас. И ей требуется время, чтобы привыкнуть…

– Канда вообще потеряла счет времени, – перебила ее Стиви. – Поэтому и оказалась у нас.

– Мы так и будем набрасываться друг на друга, – пожаловалась Френси Эверс, – или все-таки займемся чем-нибудь полезным в это утро?

Стиви согласилась, что Френси права, но все же взяться за дело было не так-то просто. Каждый раз, когда она старалась использовать одно из своих испытанных средств и направить разговор начистоту на нужный путь, ее тут же отвлекали ссоры и перебранка, вспыхивавшие среди слушательниц.

Когда, например, она старалась заставить Энн рассказать о том, как она вышла замуж, и о семейной жизни, постараться понять, что она действительно думала, находясь в тени карьеристских амбиций мужа, Энн бросала опасливый взгляд на Ливи и Дени одновременно… а затем отвечала, защищаясь банальностью. «У нас удачный брак, – говорила она. – Хэл любит меня, а я люблю его. А причина, почему так все получилось… это просто временно, пока его будущее не определится. Он обещал, что мы проведем вместе какое-то время, лишь только…»

– Я спрашиваю не про Хэла и будущее, – настаивала Стиви. – Я спрашиваю, что ты чувствуешь сейчас в отношении своей семейной жизни.

– Бога ради, оставьте ее в покое, – вмешалась Канда. – Вы кто… прокурор округа? Вы ведь задали ей вопрос, а она на него ответила.

– Но она не ответила на него, – пояснила Стиви более терпеливо, чем обычно. Это был первый раз, когда Канда как-то поддержала разговор в группе, и пусть даже она сделала это, чтобы отплатить за поддержку Энн, Стиви не хотелось расхолаживать ее. – Энн может намного больше рассказать о своем браке и взаимоотношениях с мужем. Я просто помогаю ей поглядеть фактам в лицо, чтобы она смогла все оценить беспристрастно.

– Может, слишком больно смотреть фактам в лицо, – тихо произнесла Канда.

– Может, в раю тоже имеются свои огорчения, – подключилась к разговору Дени с понимающей улыбкой. – Может, Энн просто не готова признаться в этом из-за того, что не знает, как с этим справиться.

Стиви испытала внезапный прилив гнева. Хотя Дени выразила именно то, что думала она сама, Стиви возмутилась ее прозорливости; у нее появилось чувство, будто Дени как-то узурпировала нечто, входившее в полномочия Стиви.

– Если Энн не готова сказать нам правду, то что скажете вы? Почему бы вам не занять вместо нее это горячее место? – сказала Стиви, стараясь не обнаруживать металла в голосе. – Мы достаточно много говорили о ваших отношениях с отцом, но мне сдается, что есть еще многое, о чем вы умолчали.

– Я не понимаю, на что вы намекаете, – пожала плечами Дени. – Я уже призналась в моих… сексуальных предпочтениях. Вся моя остальная жизнь – открытая книга. И вообще, – протянула она, – если взять журнал «Пипл», его прошлые номера, там можно найти обо мне все, что вы хотите знать… даже размер моего лифчика.

Ливи насмешливо фыркнула.

– Ну и ну, Дени, ты что, принимаешь нас за… кучку девочек-поклонниц? Или ты действительно думаешь…

Стиви вмешалась, чтобы предотвратить еще одну стычку:

– Ответь мне на один вопрос, Дени. Если бы ты могла сказать своему отцу одну фразу прямо сейчас, как бы она прозвучала? Быстро, ответь мне прямо сейчас!

– Прости меня, – выпалила Дени, а после этого обмякла на своем стуле, словно эти два слова обессилили ее.

– Хорошо… так за что ты просишь прощения? Дени молчала. Она и без того сказала слишком много, слишком многое открыла. Она дала себе торжественную клятву унести секрет той темной ночи в Греции с собой в могилу, и будь она проклята, если позволит Стиви Найт извлечь его из нее. Она закурила еще одну сигарету и сильно затянулась.

– Обычные вещи, – ответила она беззаботно, – не была достаточно заботливой, не говорила ласковых слов…

– Я не верю тебе.

Дени пожала плечами, отказываясь клюнуть на наживку.

– Ты тут хозяйка, – сказала она с горловым смехом.

– Нет, – ответила Стиви, – я просто некто вроде гида. Ответь мне следующее, Дени. Если у тебя не осталось незаконченных дел с твоим отцом, тогда почему у тебя не получаются нормальные отношения ни с одним мужчиной? Почему ты должна портить все хорошее, что попадает к тебе? Почему?.. – Стиви говорила и говорила, не в силах остановиться. По заинтересованным и удивленным взглядам остальных женщин она видела, что зашла слишком далеко и слишком поспешно, но когда старалась взять себя в руки, у нее вырвался сам собой последний вопрос: – Почему, Дени, когда у тебя есть мужчина, любящий тебя, ты так целенаправленно разрушаешь самые замечательные отношения, какие ты только могла получить?

Хотя Дени и оставалась спокойной, почти чопорной во время напора Стиви, теперь она наклонилась вперед и облизнула губы, тем же самым бессознательным движением, какое сделала, когда намеревалась воткнуть шпильку в какую-нибудь несчастную знаменитость в ее собственном варианте горячего стула.

– Знаешь что, Стиви, – сказала она, – я тоже могла бы задать тебе некоторые из тех же вопросов… если ты дашь мне такую возможность.

Стиви не смогла разглядеть ловушку.

– Ладно, – ответила она. – Давай.

– Ну, – начала Дени неторопливо и с преувеличенной вежливостью. – Я уверена, что ты простишь мне, если я не права, но сдается мне, что ты не выполняешь сама то, что проповедуешь, Стиви. Если ты считаешь, что я нахожусь в такой плохой форме из-за того, что не могу нормально общаться с мужчинами, то как получилось, что ты одна? Почему ты считаешь себя такой умудренной в вопросах брака и отношениях между людьми, если ты все время одна? Или ты считаешь, что вышла замуж за Оазис… – продолжала она с улыбкой.

Стиви почувствовала себя так, словно получила пощечину.

– Мы собрались сюда не для того, чтобы обсуждать мою жизнь, Дени, – вяло возразила она.

– Почему бы и нет? – настаивала Дени. – Мы тут должны говорить то, что думаем. Ты ведь не просто бездушный автомат, правда, Стиви? Или это не так?

– Хватит, – вмешалась Ливи, и ее личная неприязнь к Дени вылилась наружу. – Тут тебе не одно из твоих дешевых интервью, сейчас ты говоришь с моей подругой. Если бы ты знала Стиви так, как я, ты бы не стала задавать такой вопрос. Любви в ее сердце хватит на весь мир.

Дени подняла кверху руки с торжествующим смехом:

– Вот-вот, я об этом и говорю. Люди, которые любят весь мир, находят это занятие гораздо более простым, чем любить одного отдельного человека.

Стиви сидела на своем стуле, и ей хотелось лишь одного – убежать и спрятаться. Уже давно не испытывала она сама то, чему подвергала других каждый день, но теперь она очень отчетливо поняла, что такое горячий стул. Все они ждали, что она заговорит, произнесет ту голую правду, на которую делала всегда такую ставку. Но как могла она сделать это прямо сейчас, когда сама еще не понимала, что к чему? Воспоминания об упреках Бена нахлынули на нее, а еще намять о Ли. А над всем этим нависала длинная, темная тень Адмирала.

– Что, проглотила свой язык? – издевалась на дней Дени. – Ты ведь никогда не позволяешь другим уходить отмолчавшись.

– Я знаю, – спокойно признала Стиви, чувствуя стыд за свою растерянность. – Я просто не знаю, что сказать.

– Отговорки! – неодобрительно заявила Френси. – Паршивые отговорки!

Да, подумала Стиви, именно это я и делаю. И все же она чувствовала, что другого выбора у нее нет. Как сможет она сейчас объяснить, почему она до сих пор одна, не упоминая о Ли, не признавшись, как отчаянно скучала без него… или не признавшись, почему не может быть с ним вместе?

КНИГА ПЯТАЯ

1

Медицинский центр в Бельвю. Зима 1972 года

Бывает ли на свете что-нибудь хуже, чем это? Ты связана, как животное, тебя кормят против твоей воли, ты ничего не слышишь, кроме звуков смятения и отчаяния час за часом. Стиви возненавидела наркотики, которые ей постоянно вводили как успокоительное средство. Странно, думала она в моменты прояснения; если прежде она продавала свое тело ради этих путешествий в забвение, то теперь ей ничего так не хотелось, как возможности думать, прикидывать, как бы ей, ради всех святых, освободиться.

Я ошибалась, сказала она себе, слушая чей-то бессвязный лепет, произносивший алфавит на фоне приступов маниакального смеха. Я-то думала, что моя жизнь была очень плохой, но ведь здесь хуже, гораздо хуже. Пол бессовестно использовал ее, позволял катиться в пропасть, и она разрешала ему это, пока он снабжал ее наркотиками и спиртным, которые давали ей возможность не встречаться лицом к лицу с некой персоной, от которой она не могла убежать, – со Стиви Найт. И теперь она тосковала по всем тем вещам, которые прежде отбрасывала либо принимала как должное, – свободе двигаться, выбирать, что есть, или же, когда просыпалась, четко мыслить и, самое важное, быть хозяйкой своей жизни. Возможно, в тюрьме было бы лучше, думала она; по крайней мере, в тюрьме ты все-таки можешь свободно пользоваться мозгом, А тут они старались отобрать у нее свободу, вместе с режущими предметами, шнурками от ботинок и всем остальным, что могло способствовать побегу, пусть даже недалеко. И как это случилось со мной? – спрашивала она себя. Как волшебный, невероятный мир Милой Стиви Найт превратился в кошмар, от которого не было пробуждения?

– Ты можешь вспомнить, как ты себя ранила? – спросил молодой психиатр, занимавшийся ее делом, – одним из шестидесяти в его ящике. – Можешь ты мне рассказать, что было у тебя на уме, когда ты ударила кулаками по зеркалу?

– А ты можешь мне сказать, как выбраться отсюда? – резко спросила Стиви, чувствуя себя пленной. – Мне не нужен лекарь. Все, что мне требуется, – это свобода.

– Стиви, – мягко взывал к ней доктор, и его голос был хрипловатым от усталости. – Ты только вредишь себе своей враждебностью. Мы хотим тебе помочь исправиться.

– Я не сумасшедшая, – упрямилась она. – Мне здесь не место.

– Никто и не считает тебя сумасшедшей, – мягко сказал он. – Но что ты устроила – сама порезалась, набрасывалась на людей, пытавшихся остановить тебя, – ты ведь не всегда себя так ведешь, правда?

Стиви хмыкнула:

– Мое обычное поведение, как ты его называешь, было изрядно диким, так что не нужно судить по нему…

Психиатр уставился на Стиви, молча приглашая ее продолжать. Но что еще могла она сказать? Как еще могла она убедить этого незнакомца, что не пыталась убить себя, когда сама почти не могла вспомнить – не говоря уж о том, чтобы объяснить, – что она делала?

– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.

Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.

– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…

Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.

Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.

Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).

Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.

Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».

Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.

Какое ужасное происшествие так искалечило ее? – гадала Стиви. Что унесло прочь ее волю говорить или даже передвигать собственное тело? Какая личность скрывалась когда-то за этими пустыми голубыми глазами, куда она делась? Стиви заметила, что психиатр даже не утруждает себя разговорами с Кейт, когда делает обход, а просто регистрирует у нее признаки жизни и царапает несколько слов в свой блокнот.

Как-то раз, когда доктор уже собрался уходить, Стиви вдруг спросила:

– Что с ней произошло? Почему она такая? Она понимала, что ведет себя нестандартно, но уж больно мучил ее этот вопрос.

Психиатр неопределенно, с некоторой досадой, покачал головой. В конце концов, неуместно было обсуждать одного пациента с другим. Но потом, отвернувшись, взглянул на стопку историй болезни, которые держал в руке, и остановился.

– Видишь ли, Стиви, – ответил он, – Кейт прибыла почти одновременно с тобой. Она находилась в коме… напичканная столькими химикалиями, что мы даже не сумели сделать точный анализ картины отравления. Мы и не ожидали, что она выживет, но она все-таки не умерла. К несчастью, – тихо добавил он, слегка кивнув в сторону Кейт, – и это, кажется, все, на что мы можем надеяться, лучше ей не станет.

– Нет, – заспорила Стиви, – не может этого быть. Ведь должно же быть что-то, что вы можете сделать…

– Все уже сделано, Стиви. Когда поврежден механизм вот тут, – сказал он, постучав по голове, – иногда он бывает способен починить сам себя… а иногда ущерб уже необратим. – Заметив печаль на лице у Стиви, он добавил: – Единственная причина, почему я говорю тебе это, чтобы ты знала, как тебе повезло. Ты получила второй шанс, детка. Используй его, потому что больше ты его уже не получишь.

Повторный шанс, подумала Стиви, когда доктор ушел. Даже в своих самых страстных поисках надежды она не могла считать Бельвю повторным шансом. И все же… она была жива, ее мозг был цел. В отличие от Кейт она могла надеяться на будущее подальше от этого места, хоть и не имела представления, каким оно будет. Впервые за много месяцев она подумала о себе как о везунчике – по крайней мере, по сравнению с Кейт.

Сознание того, что эта женщина скорее всего никогда больше не испытает самых простых удовольствий жизни и свободы, заставило Стиви еще больше заботиться о ней.

– Эй! – закричала она на санитарку, которая столкнула Кейт с кровати, после того как та намочила простыни. – Нельзя так грубо с ней обращаться, черт побери! Ты не имеешь права обращаться с ней так!

В ответ санитарка бросила в нее грязное белье и доложила врачам, что она скандалит.

Заступничество Стиви заработало ей дозу стелазина; она подчинилась спокойно, не желая рисковать снова вернуться в палату буйных. Много часов она чувствовала себя словно зомби. Руки и ноги казались ватными, во рту пересохло, глаза налились кровью, что хуже всего, она не могла сосредоточиться ни на чем, огромные усилия требовались на то, чтобы поставить одну ногу впереди другой или поднести ложку ко рту, не пролив ее на себя.

Но Стиви не жалела, что попыталась помочь Кейт, пусть даже результатом оказалась черная отметка в ее карточке поведения. Она записала себе в блокнот: «Здесь что-то ужасно неправильно. Не знаю, что именно, но ведь невероятно, что люди, которые должны тебе помогать, используют всю свою силу, чтобы сделать тебе больно».

Часы посещений приносили один и тот же усталый парад родственников, нацепивших на лица маску фальшивого веселья или исполненной долгом решимости, они оставляли писчую бумагу и одежду, книги и журналы. Однако редко доводилось Стиви услышать какую-то настоящую беседу. Ей казалось, будто люди с воли приняли как аксиому, что обитатели больницы были чуждыми им созданиями, пугающими и в чем-то даже неприятными.

Она сказала себе, что ей нечего и надеяться, что кто-то из Забегаловки придет в это ужасное место, чтобы навестить ее; все они следовали утверждению Самсона, что лишь удовольствие стоит чего-то в жизни. Но чтобы как-то утолить обиду от сознания того, что ее забросили, она сказала себе, что и сама не хочет, чтобы ее увидели в таком месте.

Как-то раз субботним утром, когда Стиви гуляла с Кейт по холлу, она заметила, как в глазах Кейт что-то промелькнуло, а голова слегка повернулась к телевизору.

– Ты хочешь посмотреть мультики? – спросила Стиви.

Ответа не последовало. Стиви повторила свой вопрос, когда усаживала Кейт на пустой стул перед телевизором.

– Это Булкинкль и Роки, – проговорила она. – Ты слышишь меня, Кейт?.. Ты что-нибудь помнишь?

Кейт не отвечала, но ее глаза устремились на экран, и поэтому Стиви отступила назад, за сдвоенный ряд стульев, чтобы понаблюдать, может, мультик пробудит забытые воспоминания. Внезапно Кейт встала и пошла к экрану с протянутой вперед рукой. Раздался гневный крик протеста; через секунду ее сшибла на пол плотно сложенная женщина, выкрикивавшая проклятья и сопровождая их суровыми пинками. Стиви бросилась на спасение Кейт, загородила Кейт своим телом и изо всех сил толкнула нападавшую. Прозвучал пронзительный свисток, и тут же появились еще две санитарки, но не успели они разъединить дерущихся, как Стиви увидела блеск металлической пилки для ногтей и почувствовала горячую, обжигающую боль на лице.

– Больше не будешь смотреть телевизор, Пат, – сказала одна из санитарок грубо, пока выкручивала запрещенную пилку из руки плотной женщины и оттаскивала ее прочь.

Стиви начала смеяться от абсурдности всего происшествия, хотя глаза ее заполнялись ее собственной кровью. Более бережные руки прижали полотенце к ее лицу, а сильные руки унесли ее из холла.

– Какой стыд, черт возьми, – произнес молодой врач-ординатор, когда накладывал ей на щеку шов.

Анестезия заглушила боль, но Стивичувствовала, что прокалывают кожу и продевают нитку; она начала считать и поняла, что шов проходил почти через все ее лицо, от брови до подбородка.

– Ей еще повезло, что глаз не потеряла, – пробормотала сиделка.

Повезло, сумрачно подумала Стиви. Может, если, мне везет, они не сочтут это за повод держать меня здесь всю жизнь.

Травма привела Стиви в госпитальную палату, где у нее осторожно проверили следы инъекций. «Заживает неплохо», – говорил ординатор каждый раз, когда делал ей перевязку и накладывал мазь с антибиотиками. Однако он избегал встречаться с ней взглядом, когда делал эти оптимистичные заявления.

А когда бинты сняли, Стиви поняла почему. Я похожа на Франкенштейна, подумала она. Или на чудовище, которое пугает малых детей на День Всех Святых. Всегда ее красота казалась ей чем-то само собой разумеющимся, а теперь, так жестоко изуродованная, она ощутила ужасное чувство потери. Ей казалось, словно Милая Стиви Найт исчезла, оставив вместо себя кого-то другого, еще не вполне проявившегося.

Мужчина, стоявший возле кровати Стиви, выглядел так, будто только что сошел с яхты. У него было обветренное, загорелое лицо, хотя стояла зима. Его густые серебряные волосы были острижены не по-модному коротко, и все-таки этот стиль шел к его энергичным чертам лица – высоким скулам, орлиному носу и поразительно красивым карим глазам. В синем кашемировом блейзере и серых, ладно сидящих брюках он казался здесь пришельцем из другого мира.

– Так какие же черти занесли вас сюда, Стиви Найт? – спросил он сочным баритоном.

– А кто хочет это знать?

– Бенджамин Хокинс, доктор медицины, к вашим услугам.

– Вы не походите на остальных докторов. Он засмеялся:

– Потому что я не такой, как они. Я пластический хирург, Стиви. Я приехал посмотреть, что могу сделать с вашим милым личиком…

– А вы выглядите недешево, – заметила она, не зная, что она может теперь себе позволить, а что уже нет.

– Так оно и есть, – засмеялся он снова, – но для вас это не будет стоить ни цента.

– Благотворительность? – поинтересовалась она с металлом в голосе.

– Вовсе нет. Один день в неделю я работаю бесплатно. Немного в духе Робин Гуда. Вы ведь не захотите лишить меня этого удовольствия, Стиви? Ведь я знаю, как важно для вас ваше лицо.

– Откуда вы знаете? – спросила она. – И не говорите мне, что читаете журналы мод.

– Я их и не читаю, – улыбнулся он, – но я видел ваше прекрасное лицо по меньшей мере на полдюжине обложек. Ведь это моя профессия запоминать красивые лица, Стиви. Особенно когда мои пациенты показывают на них и просят сделать ног или скулы как у вас.

– Правда?.. Мой нос… и скулы?

– Правда. – Кончиками пальцев он коснулся безобразно вздувшегося шрама, который пересекал ее щеку. – Я могу вернуть вам красоту, – просто сказал он.

Хотя Стиви и повидала множество хвастунов и пустомель, почему-то она поверила, что Бен Хокинс был человеком другого сорта, который мог и умел держать свое слово. Она поняла, что он ждет ее ответа.

– В чем дело? – спросил он. – У вас возникают сомнения, Стиви? Я могу объяснить, в чем будет заключаться хирургия, если хотите…

– Нет, – ответила она.

– Так в чем же дело? – осторожно настаивал он. – Вы боитесь?

Она кивнула, признавая свою слабость, простая и уверенная манера держаться пришедшего к ней человека располагала ее к этому.

– Я всегда боялась докторов и больниц. И никогда еще мне не представлялось повода изменить свое мнение.

– Не скажу, что осуждаю вас, – согласился Бен. – И мне очень жаль, что у вас накопился такой печальный опыт.

Стиви заметила, что Бен не обиделся на ее замечания по поводу его профессии, и почувствовала симпатию к нему за это.

– И все же, – добавил он, – если вы справитесь с вашим страхом на некоторое время, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Я хорошо делаю все, за что берусь, Стиви… очень хорошо. И думаю, что вы не пожалеете и будете рады, что воспользовались такой возможностью.

И она решилась довериться ему.

Через несколько дней, в семь утра, ее отвезли на частной санитарной машине в клинику Бена на Парк-авеню. По дороге она увидела голубое небо, почувствовала на лице лучи зимнего солнца. Какими драгоценными были для нее эти моменты, насколько свежими и новыми. Почему никогда раньше она не замечала, как целителен может быть глоток морозного воздуха, как радует и поднимает дух нежное прикосновение солнца?

Ничего подобного Стиви прежде не видела, клиника скорей напоминала роскошный отель, чем госпиталь. Приемная была устлана толстым темно-вишневым ковром из шерсти и обставлена красивой мебелью, представлявшей собой эклектическую смесь из настоящей старины и искусной стилизации. Стены были выкрашены в нежно-розовый цвет и увешаны картинами с идиллическими пейзажами Англии. Персонал Бена – медсестра, занимающаяся приемом пациентов, и сиделки – были привлекательными и вышколенными, словно подчеркивая тему идиллии и красоты. Стиви невольно отметила, насколько по-иному ощущаешь себя в таком окружении, и подумала, почувствовали бы бедные, измученные души из Бельвю какую-то надежду или, по крайней мере, уменьшилась бы их угнетенность, окажись они в таком месте, как это.

Помня о боязни Стиви, Бен махнул сиделке со словами:

– Я приготовлю эту пациентку сам, мисс Эплби.

Вручив Стиви розовое хлопчатобумажное платье и дождавшись, пока она переоденется в небольшой, прекрасно оборудованной гардеробной, он сказал:

– Ну, сейчас мы сделаем вот что, Стиви. Через десять минут вы заснете, я прослежу за тем, чтобы вы не испытывали никаких неудобств. Мне потребуется два часа, чтобы исправить повреждения на этом милом лице… А затем вы насладитесь приятным, долгим сном в одной из моих собственных комнат. Как вы находите такую программу?

Стиви кивнула. Бен ободряюще сжал ее плечи.

– Хорошо. Тогда начнем.

Через несколько минут Стиви лежала на узком столе, окруженная фигурами в масках и балахонах и дожидалась начала операции. Когда появился Бен, он махнул рукой Стиви, словно напоминал о какой-то общей их шутке, и внезапно холодная, стерильная комната потеплела. Однако, когда медсестра начала закреплять ограничители движения, привязывавшие ее руки к столу, Стиви вскрикнула.

– Это делается для вашего же блага, дорогая, – успокоила ее медсестра. – Мы вовсе не хотим, чтобы вы поранили себя, когда доктор Хокинс будет работать.

– Совершенно верно, мисс Эплби, – вмешался Бен, снимая мягкие и удобные полотняные ленты. А Стиви он сказал: – Я понимаю, что вы испытываете, Стиви, но это необходимо. В конце концов, – добавил он шутливым тоном, – мы ведь не хотим, чтобы вы размахнулись и дали мне оплеуху как раз в тот момент, когда я буду выполнять лучшую часть своей работы. Ну, а если мы подождем, пока вы не заснете… Это вас устроит, Стиви?

Стиви согласилась, с каждой минутой доверяя Бену все больше и больше. Она знала, что он знаменитый хирург, и все-таки обращался он с ней с неизменным уважением, щадил ее чувства. Когда анестезиолог вставила ей в руку иглу, она посмотрела в темные глаза Бена; снотворное по капле просачивалось в ее вены, а она была уверена, что он улыбается ей через маску. Последнее, что она слышала, это его звучный, нежный голос, говоривший: «Все будет в порядке, Стиви. Обещаю, что буду очень заботиться о вас…»

Когда Стиви открыла глаза, она находилась в симпатичной комнате, декорированной различными вариациями персикового цвета. На стене висели три натюрморта с цветами; с другой стороны широкое окно обрамляло зимнюю крону тополя.

– Я вижу, что вы вернулись к нам, – сказала сиделка, находившаяся возле кровати Стиви. – Вы, вероятно, какая-то особая персона… Доктор Хокинс сказал, что вас ни на минуту нельзя оставлять одну. – Стиви хотела что-то сказать, но ее лицо, под тяжелыми бинтами, было застывшим и онемевшим. – Не нужно разговаривать, – предостерегла она. – Расслабьтесь как можно больше, отдыхайте, и через некоторое время вы вернетесь к нормальной жизни.

Нормальная жизнь, подумала Стиви, снова закрывая глаза. Какой будет нормальная жизнь для такой, как я?

В следующий раз, когда она проснулась, на ее столике возле кровати стоял большой, яркий букет цветов.

– Я была права, не так ли? – сказала сиделка, взглянув на цветы. – Вы очень особая персона. Доктор Хокинс прислал букет несколько минут назад. – Она протянула ей стакан воды с гибкой соломинкой. – Могу поклясться, что вы уже можете выпить немного этого… – Осторожно она приподняла голову Стиви и помогла ей пить. – Не спешите… понемножку, – предупредила она. – После хирургии такого типа лучше принимать все медленно. Вы чувствуете какую-нибудь боль?

Стиви осторожно помотала головой.

– Хорошо. Доктор Хокинс придет к вам, как только закончит последнюю процедуру.

Осмотрительно, опираясь на руку сиделки, Стиви приподнялась. Поглядев на симпатичный букет, она обратила внимание на карточку, дерзко торчавшую наверху одной из махровых маргариток. На ней была от руки нарисована смеющаяся рожица. Стиви невольно заметила, как ее собственное лицо расплывается в ответной улыбке. Она и в самом деле почувствовала себя какой-то особенной. Да и как могла не почувствовать этого, если такой человек, как Бен, считал, что она заслуживает внимания?

Когда он пришел навестить ее, то уже сменил свой наряд хирурга на узкие брюки и свитер. Присев на постель Стиви, он приветственно сжал ее руку.

– Все прошло гладко, как шелк, – торжественно провозгласил он. – Какое-то время вам придется походить с распущенными волосами, закрывая часть лица. А месяцев через шесть – может, и пораньше – Шрам станет невидимым, почти. Однако, – он заговорщицки ухмыльнулся, – ребятам из Бельвю я сообщил другое. Им, – и его голос перешел на шепот и окрасился заговорщицкими тонами, – я сказал, что у вас… осложнения.

– Но почему же? Ведь вы сказали, что все прошло…

– Я подумал, что вы не станете возражать, если я подержу вас здесь еще несколько дней… под пристальным наблюдением.

– Это здорово! – Придя в восторг от перспективы получить немного больше драгоценной свободы, Стиви постаралась громко выразить свою признательность. Однако ее челюсть была так туго стянута бинтами, что восклицание получилось чуть-чуть громче мычания. – Огромное спасибо, доктор Хокинс…

Он кивнул, затем вытащил цветок из букета и вручил его Стиви.

– Пожалуй, вы зовите меня просто Бен. Моя «докторская» работа уже закончилась, и мне хотелось бы… быть просто Беном, если это вас не затруднит.

Стиви кивнула:

– А у вас не возникнут неприятности, если в госпитале узнают, что у меня не было осложнений?

Бен улыбнулся:

– Ну, уж если речь зайдет об этом, я могу всегда сделать осложнения. А я тем временем воспользуюсь этим шансом. У меня ощущение, что вам лучше побыть вне стен этого заведения, чем снова возвращаться в ОПО, вы согласны со мной?

Уютно устроившись в гнезде из подушек, Стиви полностью с ним согласилась.

Она провела несколько дней, заново открывая для себя роскошь, которую она некогда считала само собой разумеющейся, – удобство хорошей постели, уединенность сверкающей чистотой ванной комнаты, полной таких прекрасных вещей, как французское мыло и толстые, пушистые полотенца, а также вкус хорошей пищи.

А лучше всего этого был Бен, который ухитрялся, несмотря на его напряженный рабочий день, радовать ее уединение своими краткими, но частыми визитами. Даже если у него находилась только одна минута между приемом пациентов, он стучал ей в дверь, улыбался и делал приветственный жест рукой, прежде чем снова убежать.

Вечерами он сам приносил Стиви обед, – специальные блюда, которые доставлялись из соседнего ресторана, из цыплят или рыбы, достаточно нежные, чтобы пережевывать их без усилий. Он сидел рядом с ней, пока она ела, временами разделял с ней еду или читал вслух что-нибудь из книг в кожаных переплетах, стоявших в его кабинете; чаще всего отрывки из Твена или Турбера, заставлявшие ее хихикать или улыбаться под повязкой из белой марли и ваты. А потом аплодировал, словно она делала что-то особенное.

– Молодчина, Стиви. Хороший смех – лучшее природное лекарство, даже в моей работе, – сказал он однажды. – Ты удивишься, сколько народу так и не обретают красивые лица, которые я им делаю, именно потому, что не умеют смеяться – и не намерены учиться этому. Вот почему я люблю работать в свои бесплатные дни. Когда я оперирую ребенка, получившего сильный ожог, который боится, что вся жизнь у него позади, и помогаю ему снова обрести возможность смеяться, тогда я понимаю, что сделал кое-что хорошее… и что он сам и природа завершат мою работу по исцелению.

– Я никогда еще не слышала таких речей от докторов, с которыми сталкивалась, – заметила она.

На этот раз настал черед смеяться Бену.

– Таких, как я, немного. Большинство из моих многоуважаемых коллег настолько серьезно относятся к своей персоне, что теряют всякую связь с тем самым народом, которому они вроде бы призваны помогать. Вы знаете, в чем состоит проблема, Стиви? В ту минуту, когда молодой доктор заканчивает свое обучение, он – или она – становятся часть жрецов от медицины. Это награда за все годы учебы, за все те сорокавосьмичасовые дежурства без сна, всю ту тяжелую работу при менее чем минимальной оплате. И тут неожиданно ты становишься доктором, и считается, что ты знаешь ответы на все вопросы, Стиви. Черт побери, твои пациенты настаивают на этом, требуют, чтобы ты был не иначе как богом. И спустя некоторое время ты уже не можешь сопротивляться и начинаешь подыгрывать им.

– Ну а вы, Бен? – поинтересовалась она. – Вы знаете ответы на все вопросы?

– Нет, черт возьми… Чем дольше я занимаюсь медициной, тем длиннее становится у меня перечень неясных вопросов. Впрочем, вы можете сказать, что я всегда был еретиком в глубине души.

Стиви улыбнулась. Толком не понимая почему, но именно это и было причиной того, что она так хорошо чувствовала себя рядом с Беном.

– Эй, я серьезно говорю, – сказал он. – Если вы поглядите мою библиотеку, то поймете, что я имею в виду. Более двадцати лет я собираю ереси… книги по траволечению, акупунктуре и психотерапии, все они стоят рядом с бюллетенями Американской ассоциации медиков.

Стиви любила слушать разговоры Бена, особенно про то, как помогать попавшим в беду людям. Он никогда не пользовался словами, которых она не могла понять, никогда не делал вид, что он умней и рассудительней ее, хотя она и не сомневалась в этом. И когда приходило время ему уходить, ей всегда было жаль. Интересно, куда он отправляется после того, как пожелает ей спокойной ночи, гадала она.

Она ловила на себе любопытные взгляды персонала Бена, даже чувствовала ревность сиделок. Она узнала – бессовестно подслушав как-то раз чужие разговоры, – что он был вдовцом. И хотя сказала себе, что ее это никак не касается, все-таки не могла не думать, есть ли у него какие-либо отношения, кроме профессиональных, с какой-нибудь из тех прелестных женщин, что ассистируют ему в работе. Или, быть может, кто-то еще ждал его после того, как он поправлял у Стиви одеяло и прощался, уходя.

– Сейчас я снова сниму бинты, – сказал Бен на пятый день после операции, – и на этот раз мы не станем накладывать новые. Сейчас я дам вам зеркало… Я не хочу, чтобы вы почувствовали разочарование… потому что должно пройти еще четыре или пять недель, прежде чем все приобретет тот вид, который удовлетворит вас. А сейчас то, что вы увидите, еще не будет симпатичным… разве что вам нравятся опухшие лица с лиловыми и желтыми пятнами, словно вы выстояли несколько раундов с Мухаммедом Али…

– Да ничего, – сказала Стиви. – Я уже достаточно всего навидалась…

Услышав что-то в ее голосе, Бен прекратил свои объяснения и присел на постель к Стиви.

– А вам не хочется рассказать мне об этом? – спросил он. – Я хороший слушатель, Стиви.

Стиви верила Бену и доверяла ему, однако укоренившаяся привычка затрудняла ей возможность поведать о том, что она так долго прятала и подавляла в себе.

– Длинная история, – вздохнула она. – У вас не найдется времени это выслушать…

– У меня будет столько времени, сколько нужно, – заявил он, снял трубку телефона, стоявшего возле постели Стиви, и велел медсестре, принимавшей пациентов, отменить всё на этот день. После этого стал ждать, терпеливо, без всякой тени торопливости на красивом лице.

– Ну, давайте, наполните мне уши историей про маленькую Стиви Найт, – предложил он. – Она была счастливым ребенком?

– Нет. – И это крошечное слово содержало в себе невероятное количество гнева и горечи.

Бен задумчиво кивнул:

– Дома было плоховато? Расскажите мне про ваших родителей, Стиви… Прошу вас, ничего не утаивайте. Если держать в себе всю боль закупоренной, то от этого все становится еще тяжелей.

Стиви поглядела в окно, туда, за деревья и дома, в собственное прошлое. Она начала говорить, медленно, запинаясь. Однако, проделав первую маленькую дыру в пелене молчания, сплетенной ею самой, слова полились более живо; она описывала свое детство, страх перед Адмиралом, ненависть к нему, ее разочарование и стыд за Ирэн. Не встречаясь взглядом с Беном, рассказывала о своих беспорядочных любовных связях, о том, как она соблазнила Льюка Джеймса, о беременности, ребенке, которого ее лишили.

Тогда Бен взял ее за руку, молчаливо подбадривая. Стиви говорила о первых трудных месяцах в Нью-Йорке, об обретении Пип и Самсона, как они стали для нее семьей, которой у нее раньше никогда не было, а Забегаловка первым ее настоящим домом. Слегка упомянула про успех, который так мало значил для нее, а затем, откровенно и без утайки, не жалея себя, перешла к спускавшейся вниз спирали наркотиков и деградации, которая закончилась Бельвю. Наконец она встретилась взглядом с прекрасными глазами Бена, ища в них следы отвращения и презрения. Но не увидела, как, впрочем, и следов жалости. Лишь тепло и сочувствие, которые замечала, когда Бен говорил о людях, попавших в беду.

– Знаете, что я думаю? – сказал он мягко. – Я думаю, что вы замечательная девушка, Стиви Найт. Что вы совершали ошибки, и тяжелые, но еще я думаю – и знаю, – что у вас есть мужество учиться на них и расти. Сделать так, чтобы все ваши мучительные блуждания для чего-нибудь пригодились.

Она с сомнением покачала головой:

– Все, что я ни делала прежде, оборачивалось сплошным безобразием. У меня уже были и шансы, и друзья, и восхитительная карьера. И я все испортила. Моя подруга убила себя, а я ничего для нее не сделала…

– Вы и не могли, – решительно вмешался Бен. – Вы ведь не Господь Бог, Стиви. Вы были не в состоянии помочь вашей подруге… Вы не могли даже помочь себе. Прежде всего отвечайте за то, что случается с вами. И тогда сможете помогать и людям, которые вам не безразличны.

Но ведь я много лет не обращала на себя внимания, чуть не сказала ему Стиви. Но потом подумала, что эти ее слова прозвучат по-дурацки. Она ничего не сказала, и ее мысли вернулись в настоящее. Пора было возвращаться в Бельвю, она это понимала, покинуть уютную клинику Бена, где она казалась себе маленькой девочкой, расстаться с его заботой, которую он так щедро дарил ей, и возвращаться к реальности. Пора становиться взрослой.

Будто угадав ее мысли, он сказал:

– Санитарная машина приедет сегодня днем. Я буду навещать вас каждый день, но и вы должны мне помогать. Вы живучая натура, Стиви Найт, но мне хочется, чтобы вы сделали что-то большее, чем это. Просто выжить – еще ничего не значит. Мне хочется, чтобы вы начали снова жить.

– В Бельвю? – спросила она едко. – Это мне не по силам, Бен.

– Даже в Бельвю. Знаете, Стиви, я вовсе не претендую на то, что знаю все на свете, однако видел, как люди делают чудеса. Когда я был ординатором в хирургии, один из лечащих терапевтов привел к нам на обследование и диагностическую операцию старика, немецкого сапожника, иммигранта, почти не говорившего по-английски. Выяснилось, что весь желудок у пациента поражен раком, так что хирург просто зашил его, и все. Я присутствовал при том, как он вручал старику его смертный приговор. Однако сапожник не принял его, Стиви, он не принял свой смертный приговор, хоть он и был сделан врачом, долго учившимся и довольно знаменитым к тому времени. Не буду вам говорить, что мужество старика буквально сбило меня с ног. Я просто восхищался им, и мое сердце просто разрывалось от жалости, что он сражается в битве, которую невозможно выиграть.

– Он умер?… – спросила Стиви.

– Об этом я продолжал спрашивать этого врача каждую неделю. Тот уже решил, что я идиот, раз не могу поверить в очевидные вещи. Я снова спросил в конце своей практики. «Послушай, Хокинс, – сказал тот. – Мистер Гофман скорее всего уже умер и похоронен. Так что позаботься лучше о пациентах, которым еще можно помочь». И я не мог не согласиться, что он прав… А старый сапожник, видимо, обратился к другому доктору. И мне хотелось надеяться, что ему повезло и что его последние дни были не слишком мучительными для него…

Стиви вся напряглась, ожидая продолжения рассказа.

Бен улыбнулся.

– Я уже стал специализироваться на пластической хирургии, когда столкнулся со своим бывшим ментором. Увидев меня, он как-то засуетился, а потом спросил, помню ли я такого мистера Гофмана. Как же мог я его забыть! «Случилась невероятнейшая вещь, черт побери, – сказал он. – Старик пришел ко мне на прием и потребовал сделать повторное обследование. К тому времени он уже прожил в три раза больше того срока, который я ему предсказал, и я проверил его. Никакого следа рака, Бен, ни малейшего». Мой наставник не хотел называть это чудом… Он не был верующим, как и я. Но я подумал, если Гофман смог вылечить свое смертельно больное тело без нашей помощи, так почему же люди не могут излечивать и невидимые глазом раны?

– Я поняла, почему вы рассказали мне эту историю, Бен, но ведь я не мистер Гофман. Я просто… не знаю, с чего начинать.

– Начните с того, что у вас в душе, Стиви. Используйте то время, что вы еще будете в Бельвю, для медитации.

– Это что, как «Хара Кришна»? – рассмеялась она.

– Как Стиви Найт. Очистите свой мозг от хаоса. А после этого взгляните по-новому на вашу жизнь с самого детства, на свои поступки, выбор, который вы делали. Простите себе собственные ошибки, и, быть может, вам тогда удастся простить и другим людям их ошибки тоже. Сегодня вы обнаружили передо мной очень много ненависти, Стиви, и хоть я не спорю, у вас есть все основания для нее, все-таки мне хотелось бы, чтобы вы сделали следующий шаг. Представьте себе ненависть в виде темного, ядовитого облака… И постарайтесь удалить его от себя подальше, а не дышать им. Сможете это сделать?

Стиви подумала и честно ответила:

– Не знаю. – Затем, желая сказать на прощание что-нибудь доброе, добавила: – Но я буду стараться.

Ради вас, чуть не прибавила она. Я буду стараться ради вас. Но она уже достаточно хорошо знала Бена и представляла, каким тогда будет его ответ: Нет, делайте это не ради меня, а ради себя.

И она будет. Потому что она готова сделать все что угодно, если он ей это скажет.

2

Когда Стиви вернулась в Бельвю, соседняя койка уже была занята новой пациенткой.

– А что случилось с Кейт? – спросила она у сиделки.

– Переведена, – прозвучал ответ.

– Куда? – умоляюще спросила Стиви. – Ее что, взяла домой семья? Прошу вас, скажите мне, где она…

Сиделка увидела озабоченное выражение на изуродованном шрамом лице Стиви и смягчилась.

– Я не должна это говорить, – сказала она. – Это нарушение инструкций… Кейт отправлена в «Манхэттен Стейт». Тут мы больше ничего не могли для нее сделать.

«Манхэттен Стейт», с содроганием подумала Стиви. Казенный госпиталь находился на охраняемом стражей острове на Ист-Ривер. Расстояние отсюда небольшое, однако для Кейт это, вероятно, станет концом истории, местом, где она состарится и умрет. Она представила себе, как Кейт сидит на стуле совсем одна, глядит в пространство с тем же самым умиротворенным, спокойным лицом, год за годом. Потом Стиви вспомнила тот роковой день, когда заметила искру, промелькнувшую в глазах Кейт, когда та, словно ребенок, потянулась к телевизору.

«Так неправильно, – записала Стиви в свою записную книжку. – Неправильно отказываться от людей, которые не могут сами помочь себе. Я знаю, что они тут все загружены, но ведь кто-то мог бы найти время. Вот Бен находит время».

В последовавшие дни она старалась следовать советам Бена и держать себя в руках даже тогда, когда его не было рядом, одобряющего и поддерживающего. Теперь она каждое утро медитировала, а затем использовала обилие свободного времени, чтобы вспоминать всю свою жизнь. Порой ей хотелось кричать, изредка улыбаться, но всегда это рождало в ней решимость двигаться вперед.

Однажды к вечеру к ней пришел посетитель, Ли Стоун. Его руки были полны цветов, сладостей и всяких полезных мелочей вроде мыла. Один миг Стиви испытала приступ стыда – за свою поврежденную красоту и за то, что вынуждена находиться здесь в таком убогом месте. Увидев ее поврежденное лицо, Ли без церемоний высыпал все подарки на постель.

– Стиви… Прости, – сказал он. – Я много недель пытался тебя отыскать. Наконец я отчаялся… и позвонил Самсону. Он и сообщил мне, что ты здесь.

Стиви не смогла удержаться от печальной улыбки, тронувшей ее губы. Так, значит, он все-таки читал ее письма.

– Боже, Стиви… Как я себя ругаю…

Она увидела выражение вины на его лице, боль в серых глазах – и на какой-то миг почувствовала радость. Ничего этого не случилось бы, если бы Ли не ушел тогда и не бросил ее. Однако через секунду Стиви услышала собственные слова:

– Не говори глупости, Ли, ты о чем? Ругаешь себя? Да тут столько произошло и до, и после этого. Тут совершенно нет твоей вины, вовсе…

– Мне следовало бы смотреть за тобой, чтобы у тебя все было в порядке, – настаивал Ли.

– Нет, это была моя работа, – ответила она, снова удивляя себя. Ее дни, проведенные с Ли, казались ей частью прошлого, которое теперь она старалась понять, и сейчас она ощущала себя вовсе не той женщиной, которая нуждалась в нем как в защите от собственных греховных соблазнов.

Он неловко переминался с ноги на ногу, выведенный из душевного равновесия переменами в ней.

– Стиви, – начал он снова, – я хочу, чтобы ты поняла, каково мне тогда было. Я был сердит и ревновал… Я чувствовал себя обманутым. Мне не нужно было поступать так сурово с тобой…

Глядя на Ли, она видела его с расстояния тех внутренних перемен, что произошли с ней. Он был человеком с сильно выраженным чувством ответственности и сейчас был готов принять в полной мере расплату за то, что с ней случилось. Но ей вовсе не хотелось, чтобы мужчина оставался с ней из чувства долга. От этого у нее лишь появлялось желание отослать его поскорее прочь с чистой совестью.

– Ну что ты, я же понимаю, что ты не хотел меня обидеть, – мягко сказала она. – Ведь ты поверил мне – отдал мне самое ценное, что у тебя было, веру, а я злоупотребила ею. Мне казалось, что я люблю тебя, Ли, но, вероятно, не знала как. Тогда ты говорил мне, что я должна прежде всего любить себя. Вот над этим я сейчас и работаю.

– Я рад, – ответил он. – Знаешь, Стиви, возможно, я не имею права говорить это теперь, но мне ты была – и сейчас тоже – дорога. Я только хотел…

– Ты только хотел, чтобы я была немножко поближе к совершенству, – все так же мягко вмешалась она. – Все правильно… тебе не нужно отрицать этого. – Говоря это, Стиви подумала про Бена, который не судил и не требовал, который не отвернулся и от тех безобразных вещей в ее прошлом и не требовал, чтобы она была лучше, чем есть на самом деле. – Ты мне тогда сказал, что не хочешь быть костылем, Ли, – продолжала она. – Ты сказал…

– Я помню, что тогда говорил, – перебил ее Ли, ежась от эха собственных слов, слыша теперь в них неприятие, отказ, о которых он тогда и не думал. – Как мне хотелось бы взять те слова назад…

– Нет, – возразила она, – ты был прав. То, что у нас было… оно было однобоким, Ли. Ты был… был как белый рыцарь из сказок. Ты намеревался спасти меня от всего плохого… и я тоже хотела этого. Я хотела, чтобы ты исправил все, что было неправильным. А сама не очень-то и старалась.

– Да нет же, – сказал он. – Ведь ты доверилась мне, Стиви.

Она печально покачала головой:

– Ты был прав во всем. Я дала тебе свои проблемы, это все, что я могла тебе дать. Я была Милая Стиви Найт, творение Самсона. Теперь она ушла, Ли… И я до сих пор стараюсь найти просто Стиви Найт.

Он кивнул, признавая это, и направился к двери. Когда ты найдешь ее, то, надеюсь, у меня будет возможность с ней познакомиться…

Однако Стиви не могла дать никаких гарантий.

– По крайней мере обещай, что позвонишь, если Тебе будет что-нибудь нужно, – сказал Ли. – На этот раз не белому рыцарю, Стиви… просто человеку, которому ты не безразлична.

– Я знаю, что ты всегда был таким, – ответила она.

Он поколебался в дверях, словно хотел что-то еще добавить, но затем повернулся и быстро ушел.

Когда последствия хирургической операции стали исчезать, и Стиви начала видеть результаты превосходной работы Бена, она все сильней и сильней испытывала потребность общения с ним. Он был для нее не костылем, как некогда Ли, а другом и учителем, помогавшим ей объективно взглянуть на собственное прошлое, отыскать внутри себя золотое обещание самопознания. Когда Бен объяснил ей, как часто детство готовит сцену для последующих драм всей жизни, Стиви впервые поняла, что ее детство, его раны, оставленные без лечения, гноились и углублялись, заражая ее жизнь мрачными ожиданиями, которым она сама помогала осуществиться. Это открытие, больше, чем любое другое, принесло с собой огромное облегчение. Она поняла, что если Адмирал неизменно проявлялся во всех ее взаимоотношениях с мужчинами, то это был не связанный с его персоной злой рок, а просто неизлеченные страхи пострадавшего ребенка.

И когда Стиви начала себя чувствовать более спокойно в своей телесной оболочке, произошли две вещи. Дни ее заточения стали тянуться не так медленно, как раньше, и ей стало легче находить общий язык с психиатром госпиталя, в руках которого находился ключ к ее освобождению. Почувствовав себя свободней, она больше проявляла интереса к другим больным, заполняя страницу за страницей своего блокнота наблюдениями и вопросами, которые затем обсуждала вместе с Беном.

Как-то вечером, когда Стиви с нетерпением ждала приезда Бена, чтобы сообщить ему новость, что она меньше чем через неделю выпишется из Бельвю, он не появился в свое обычное время. Чувствуя себя сильнее, чем раньше, как давно себя не чувствовала, Стиви придумала для себя ряд правдоподобных объяснений. Но когда прошел еще один день, потом еще, она позвонила к нему в приемную и получила сухой ответ, что доктора Хокинса нет. Пытаясь получить хоть какую-то информацию, она попыталась было спросить, когда он будет, но вместо этого ей предложили оставить свой телефон и сообщить имя. Стиви повесила трубку в невероятной тревоге, не за себя, а за Бена. Что-то было ужасно неправильно, в этом она была уверена; а она все сидела здесь взаперти и не имела никакой возможности выяснить, не заболел ли он, не ранен ли. А потом вспомнила, что выход все-таки был. Быстро набрала номер и испытала прилив облегчения, когда ей ответил знакомый голос.

– Мне очень нужна помощь, – сказала она без вступления.

– Все, что скажешь, – быстро ответил Ли, и надежда прозвучала в его голосе.

– Один мужчина… Мне необходимо выяснить, где он сейчас.

– О. – Последовало молчание, и огонек надежды мигнул и потух. – Он значит для тебя что-то особенное?

– Конечно, значит, – нетерпеливо ответила Стиви. – Если бы не Бен Хокинс, ну… словом, неважно.

– Понимаю…

– Я не видела его несколько дней, Ли. Я беспокоюсь до безумия и не могу получить прямого ответа ни от кого из его персонала в клинике… Это на Парк и Шестьдесят третьей… Ты можешь мне помочь? Мне необходимо знать, где он, что с ним случилось. Ты ведь обещал мне помочь…

– Я не забыл этого, – оборвал ее Ли, и его голос был тусклым и лишенным эмоций. – Я не оставлю тебя, Стиви… на этот раз.

Через два дня она получила конверт. Внутри находилась статья из «Нью-Йорк таймс». «Против хирурга возбуждено уголовное дело за недобросовестное лечение», – гласил заголовок. Затем шли подробности о том, как доктор Бенджамин Хокинс, известный пластический хирург, обвинялся в том, что, оперируя в состоянии алкогольного опьянения, оставил тампон внутри грудной клетки пациентки, когда выполнял операцию по увеличению груди. У пациентки развился абсцесс, потребовавший второй операции. Она требовала два миллиона долларов за ущерб. Доктор Хокинс, как говорилось в статье, не отозвался на просьбу газеты дать комментарии.

Как это могло случиться? – удивилась Стиви. Ведь она никогда не видела Бена нетрезвым. Ее собственное симпатичное лицо несло на себе подтверждение его квалификации хирурга, ее собственный опыт подтверждал, что он порядочный человек. Почему он не сказал ей, что попал в беду?

Через два дня, едва оказавшись на свободе, Стиви помчалась в клинику на Парк-авеню и потребовала, чтобы ее отвели к Бену.

– Доктор Хокинс сегодня не принимает пациентов, – ответила медсестра.

– Меня он примет, – упрямо настаивала Стиви. – Скажите ему, что я никуда не уйду. – С этими словами она уселась в приемной, скрестив на груди руки, и приготовилась ждать.

Вышедший к ней мужчина имел весьма отдаленное сходство с тем Беном, которого она знала. Его шелковый галстук сбился набок, блейзер был помят, словно он в нем спал, лицо казалось изможденным и худым, держался он неуверенно, когда проводил Стиви в свой кабинет.

– Почему вы перестали меня навещать? – спросила она, как только они остались одни. Она помахала вырезкой из газеты. – Из-за этого?

– Я решил, что будет лучше, если я перестану это делать.

– Лучше для кого?

Для вас, разумеется, – ответил он, удивившись вопросу. – У вас свои собственные проблемы, Стиви. Я не считал справедливым взваливать на вас еще и мои…

– Может, лучше мне решать такие вещи? Друзья помогают друг другу, Бен. Разве это хорошо с вашей стороны, что вы решили не рассчитывать на мою помощь? Обошлись со мной, как с объектом для благотворительности, который сам не способен ничего дать взамен?

Он взял со стола стеклянное пресс-папье, заглянул внутрь, словно это был хрустальный шар.

– Может, и нет, – сказал он. – В любом случае, тут нечего делать. Страховая компания уладит это дело… Истцы не станут доводить дело до суда, хоть я и сказал им, что не буду защищаться.

– Я не спрашиваю про суд, Бен. Я спрашиваю про вас.

– Тут тоже все уже улажено, – сказал он слабым голосом. – Я думал, что был трезв, когда делал операцию. Если я не понимаю разницу между трезвостью и опьянением, значит, мне пора сворачивать практику.

– Но ведь вы сделали чудо с моим лицом! – заспорила она. – Я уверена, что вы совершали чудеса для сотен, тысяч пациентов, Бен. Одна-единственная ошибка не делает из вас плохого хирурга.

Он откинулся на спинку кожаного кресла и закрыл глаза.

– Одна ошибка сводит на нет тысячу удачных операций. Я алкоголик, Стиви, – сказал он. – Я уже пять лет алкоголик, с тех пор как Пат, моя жена, умерла. Вообще-то я был осторожным пьяницей… осторожным и одиноким. Всегда поглощал свой виски один, без свидетелей. У меня есть множество средств для снятия похмелья, и если кто-либо из моих коллег замечал… ну, доктора всегда прекрасно прикрывают друг друга. Это вроде некоего правила братства – плохого, разумеется, но братство есть братство. И пока мне все сходило с рук. Но подобной дурацкой ошибки из-за беспечности, которой я не простил бы и практиканту-первогодку, я не могу себе простить тоже, Стиви, это преступление. И я могу воспринимать ее лишь как знак – возможно, посланный мне святым покровителем пьяниц, – что я не имею права экспериментировать на своих пациентах. Еще хорошо, что я не причинил чего-либо более серьезного женщине, которая мне доверилась.

Все время, пока Бен говорил, Стиви отрицательно качала головой, словно не могла поверить ни одному его слову. За все то время, что она его знала, ей ни разу не бросилось в глаза ничего, что напомнило бы ей Ирэн, – невнятная речь, остекленевшие глаза, предательский запах мяты изо рта, ничего, что могло бы сказать о том, что Бен не контролирует себя.

– Ну а как быть со всеми советами, что вы мне давали… о самоисцелении? Хорошие советы, Бен. Почему бы вам самому ими не воспользоваться?

– Древнейшая цитата из нашей древней книги, не так ли? – сардонически произнес он. – «Врач, исцелися сам». Но даже доктору требуется здоровый мозг, чтобы помочь себе, Стиви. А у меня в голове неразбериха, по крайней мере в той части, что касается моей личной…

Стиви больше не могла слушать, как Бен осмеивает себя. Она вскочила со своего места и подбежала к нему, положила ему на плечо руку.

Тогда я помогу вам, – заявила она, не колеблясь ни секунды.

Он улыбнулся, словно она сделала ему симпатичный, но не пригодный ни для чего подарок.

– И каким образом вы намерены это сделать?

– Будь я проклята, если представляю это, – честно призналась она. – Но я это сделаю. Вы помогли мне спасти мою жизнь, а теперь настала моя очередь отплатить за это.

Инстинктивно, по собственному опыту, Стиви понимала, что сейчас нельзя оставлять Бена в одиночестве.

– Позвольте мне побыть с вами, – попросила она. – Вам ведь сейчас нужен кто-нибудь, кто…

Он затряс головой, и она увидела, что он был поражен.

– Стиви, – сказал он, – нет ничего на свете, чего мне хотелось бы сильнее, чем вашего общества. Но…

– Но в чем дело? У вас уже есть подруга?

Он засмеялся без веселья, словно эта шутка уже приелась ему.

– Нет, – сказал он, – бутылка «Джонни Уокера» моя единственная подружка уже давным-давно.

– Тогда что же? – Вспомнив минуты, когда у них возникало что-то вроде душевной близости, она подумала, что, возможно, нежелание Бена было продиктовано намерением держать ее подальше от себя. – Я просто хочу быть вашим другом, – предложила она. – Обещаю, что не стану к вам приставать…

Тень пробежала по его лицу.

– Ну, это уж точно не льстит мне. Теперь настала очередь Стиви поразиться.

– Теперь я совсем ничего не понимаю, Бен. Давайте сосредоточимся пока на том, чтобы помочь вам снова встать на ноги. Приведите мне действительно вескую причину того, почему я не должна вмешиваться. Ведь мне кажется, что сейчас самое лучшее, если я побуду с вами.

– Правда в том, – сказал он после некоторых колебаний, – правда в том, что я не уверен, что смогу оставаться трезвым долгое время… особенно теперь, Стиви. И мне не хочется, чтобы вы меня видели в таком состоянии, когда я теряю над собой контроль. Мне не хочется, чтобы вы думали обо мне еще хуже, чем сейчас.

– Если вы так думаете, – заявила она, встречая его измученный взгляд огнем своих собственных глаз, – тогда вы совершенно меня не знаете. Я представляю, через что вы уже прошли, – страстно заговорила она, испытывая такое чувство, будто она сражается за душу Бена. – Я знаю, что такое терять над собой контроль, уступать искушению, которое кажется слишком сильным, чтобы ему сопротивляться. Мое ведь едва не убило меня, Бен, – но ведь вы не отвернулись. Вы помогли мне снова обрести надежду. Не отворачивайтесь же теперь от меня… Мы можем помочь друг другу. – Она импровизировала, не сознавая того, что говорила глубоко верные слова. – Я не хочу возвращаться к своей прежней жизни… и я не хочу позволить вам поскользнуться. Мы оба должны двигаться вперед… неужели вы не понимаете этого? Давайте сделаем это вместе… потому что мы уж наверняка не справимся с этим в одиночку!

Как только Бен капитулировал перед решительным напором Стиви, она перешла к действиям. Совершив торопливую поездку в свою собственную квартиру, она упаковала только один чемодан с самой скромной одеждой и небольшим количеством других необходимых вещей. И когда закрывала дверь за всеми этими выставочными экземплярами, что некогда окружали ее своей стерильной роскошью, знала, что больше сюда не вернется.

Она зашла за Беном в клинику и пошла вместе с ним в его городской дом, находившийся за углом.

С фасада трехэтажный особняк из красного кирпича походил на соседние дома; внутри же отражал историю человека, которого она узнавала. Мебель была сплошной эклектикой, вся подлинная, от китайского ковра на темном паркетном полу в гостиной до африканских масок на стенах его потрясающей библиотеки. Все предметы, от английской скамьи XVII века в прихожей до сельских буфетов из Франции на кухне, заботливо собирались годами, а не подбирались в спешке высокооплачиваемым декоратором. Она представила, как Бен и его покойная жена счастливо наполняли свой дом этими красивыми предметами, воображая, что впереди их ожидают годы радостной жизни.

И тем не менее, продолжая осмотр дома, Стиви находила красноречивые следы, которые не изгладились из ее памяти с тех пор, когда она еще жила с Ирэн, – пятна на коврах, кучи мусора в каждой комнате, отпечатки мокрого дна стакана на поверхности мебели, слой пыли и запущенность.

Увидев свой дом глазами Стиви, Бен объяснил:

– Я отпустил экономку, когда… когда все это началось.

Стиви поняла. Отсутствие постороннего человека, одиночество облегчали для Бена погружение в его собственное, приватное отчаяние.

На кухне она нашла остальные улики – пустые бутылки, которые прежде вмещали излюбленную отраву Бена.

– Я видела все это и раньше, – сказала Стиви, – чаще, чем хотелось бы вспоминать. Но сейчас имеет значение только то, что лежит у нас впереди, – добавила она, подчеркивая своим бодрым оптимизмом, что надеется смягчить его потрясение. – Где вы храните эту гадость? – спросила она.

Молча Бен подвел ее к старинному английскому музыкальному шкафчику, скрывавшему от глаз ряды бутылок виски.

– Вы понимаете, что мы должны с этим сделать, не так ли? – спокойно осведомилась она.

Мускулы на его скулах дрогнули. Он выдавил из себя беззаботный тон:

– Стиви, вообще-то эта дрянь чистое золото, только жидкое. Не знаю, смогу ли я…

Ее так и подмывало уговаривать его и умолять, но что-то остановило ее – воспоминание о том, как она некогда старалась, и безуспешно, остановить пьянство Ирэн, пряча от нее бутылки.

– Все зависит от вас, – сказала она, встретив взгляд его темных глаз. – Я все равно останусь с вами… Но решение остается за вами, оно должно быть вашим собственным, вашим побуждением.

Казалось, ей пришлось ждать целую вечность. Ответ донесся до нее в виде хриплого шепота:

– Ладно, детка. Да поможет мне Бог, не знаю, осилю ли я это… но попробую. – Он устремил на нееразвеселившийся взгляд. – Нет, что значит попробую – я уже и так напробовался, мы просто сделаем старое доброе коллективное усилие.

Он схватил четыре бутылки за горлышки, потащил их на кухню и стал опустошать в раковину одну за другой. Стиви, увидев, что он сам начал это, присоединилась к нему. Стоя рядом с ним у раковины, она смотрела на его лицо, когда янтарная жидкость кружилась в водовороте и затем исчезала в стоке. Он казался теперь таким волевым…

Интересно, неужели он действительно покончит с этим? Или у него есть, как у Ирэн, свои секретные места – под кроватью, за книгами, наверху шкафов, на верхних полках? Всего понемногу, сказала она себе, переживая борьбу Бена так, будто боролась сама.

Она сварила крепкий кофе и поставила кофейник на кухонный стол вместе с двумя фарфоровыми кружками.

– Теперь ваша очередь, – сказала она Бену. – Вам известно все обо мне, что только можно узнать… все существенное. Теперь расскажите мне, какого черта вы погрязли в этом, – сказала она вспоминая те слова, что он произнес, когда впервые увидел ее.

Улыбка на его лице сказала Стиви, что он тоже вспомнил о них.

– Моя история не так хороша, как ваша…

– Хороша? – с негодованием вмешалась она. – Что же хорошего в моей истории?

– Ну, – начал он, осторожно выбирая слова, – я ощущал себя так, словно нет мне прощения… кроме слишком большого самодовольства. Жизнь подавала мне один удачный мяч за другим, Стиви.

Я рассчитывал, что так будет всегда. А потом Пат заболела… Прогноз был плохим, но я надеялся, был уверен, что вместе мы сотворим чудо. Мы боролись против той болезни, Стиви. Боже, как мы боролись. Но она умерла, – сказал он, и его голос надломился, – она все равно умерла… Все, что мы делали, оказалось недостаточным. Я не мог поверить в это… не хотел верить. В тот день, когда я ее похоронил, я почувствовал, что моя жизнь, по крайней мере та жизнь, которую я любил, прошла. Я вернулся домой и напился… Таким вот образом я платил дань уважения Пат, Стиви. Я приходил домой и напивался в стельку, до беспамятства.

– Но тут нет ничего ужасного, – пробормотала она. – Вам ведь было больно, Бен.

– Так оно и было, – сказал он, и в его темных глазах промелькнула память о той боли. – Я использовал алкоголь как лекарство, чтобы утолить боль, облегчить печаль и одиночество. И я не помню, когда это переменилось, Стиви, – сказал он упавшим голосом, – но наступило время, когда я стал пить просто для того, чтобы напиваться.

– То же самое произошло и со мной, Бен, – сказала она, вспоминая, как они с Пип играли, проглатывая разные пилюли, просто чтобы посмотреть, кто из них первой впадет в беспамятство. – Мы не должны больше этого делать, – заявила она, снова пускаясь в импровизацию. – Чем дольше мы сможем удержаться от искушения, тем лучше будем себя чувствовать. А чем лучше будем себя чувствовать, тем меньше поддадимся соблазну.

– Ты говоришь будто проповедник, – заметил он с улыбкой.

– А я себя такой ощущаю, – призналась она. – Мне не хочется потерять тебя в бутылке… Я уже и так потеряла многое из-за спиртного и пилюль. Не дай потерять тебя тоже, Бен. Обещай мне…

– Я не могу, – тихо сказал он, и его лицо отразило разочарование Стиви. – А если бы я сейчас что-нибудь и пообещал, ты все равно не должна мне верить.

Только она хотела нажать на него понастойчивей, как вспомнила, что Ли извлекал из нее такие же обещания – и как легко она нарушила их, когда столкнулась с искушением.

– Ты прав, – сказала она, – абсолютно прав. Давай проживем день сегодняшний, а о завтрашнем будем беспокоиться потом…

Действуя инстинктивно, Стиви припомнила свое детство и ту военную дисциплину и порядок, против которых когда-то бунтовала. Если раньше они давали ей ощущение тюрьмы, то теперь она надеялась, что они помогут создать устойчивость быта и надежность для их жизней, стоящих на грани развала.

В последующие дни она старалась устроить дело так, чтобы она и Бен делали все вместе – покупали продукты, готовили еду, совершали долгие прогулки по Центральному парку, варили и пили кофейниками черный кофе, часами разговаривали, обмениваясь воспоминаниями, которые до этого таили в себе, из стыда или гордости. Лишь когда наступало время сна, Стиви шла в свою комнату, напомнив Бену, что разбудит его, если почувствует тревогу или угнетенность, и прося его сделать то же самое.

Понимая, насколько стыдится Бен своего пагубного пристрастия, Стиви старалась отвлечь его ущемленное чувство собственного достоинства, увлекая его проектами, которые напоминали ему, кто он такой. Каждый день она делала что-то, чтобы восстановить его дом в былой красоте. Следила, чтобы все его костюмы отправились в чистку, чтобы он каждый день брился, чтобы его густые серебряные волосы были аккуратно подстрижены. А что более важно, она вовлекала его в поиски признаков той дороги, по которой они решили идти вместе. И каждый день, который Бен не пил, становился победой для них обоих – этот день они праздновали церемониальным изображением красного квадрата на календаре и вечерним тостом искрящейся водой, приправленной лимоном.

Вместе они обшаривали городские библиотеки в поисках материалов, касающихся алкоголизма и пристрастия к наркотикам, добавляя их к коллекции книг и медицинских журналов в кабинете Бена. Почти с религиозным трепетом они читали каждый день по меньшей мере три или четыре часа, делясь информацией. Если Стиви чего-то не понимала, то просила Бена объяснить; в конце концов, это было и его сражение.

– Тут говорится, что алкоголизм болезнь, – сказала она как-то вечером. – Если это так, почему же алкоголиков не лечат как… ну, диабетиков?

– Хороший вопрос, – с улыбкой ответил Бен. – Медики уже давно стараются найти на это ответ. Очень давно. – Он встал, провел кончиками пальцев по корешкам аккуратно подобранных книг, затем вытащил одну. – Вот, – сказал он, найдя нужную страницу. – Читай вот это… Это написано в 1784 году доктором Бенджамином Рашем, одним из людей, подписавших Декларацию о независимости.

Стиви стала читать трактат, озаглавленный «Исследование воздействия спиртных напитков на человеческий мозг и тело». Он определял алкоголь как пристрастие и утверждал, что если появлялся к нему аппетит, то пьющий терял контроль над своим потреблением спиртного. Еще доктор Раш утверждал, что пьянство можно считать виной пьющего лишь на ранней стадии болезни, до того, как алкоголь подчинит его себе.

– В этом утверждении есть смысл, – говорила Стиви, вспоминая с уколом вины слезливые признания Ирэн в беспомощности. – Но если алкоголиков можно считать больными, почему же тогда трудно их лечить?

– Это, – сказал Бен со вздохом, – вопрос на миллион долларов. – Он подумал еще немного. – Твое сравнение с диабетиками верно, Стиви… Не существует настоящего «лекарства» ни от одной из этих болезней, и все же существует возможность выжить при обоих заболеваниях, а лечение помогает держать их в рамках.

– Но ведь больные должны делать то, что им невредно, – тут же подхватила его мысль Стиви. – Иначе болезнь у них усилится и они умрут, верно?

Бен невольно засмеялся:

– Ты не оставляешь человеку никаких лазеек, верно?

– Верно, – ответила она. – Никаких лазеек и никаких извинений.

Когда Стиви нащупывала свой путь среди лабиринта фактов, смешанных с мифами, удача или судьба подсунули ей историю Анонимных алкоголиков. Она восхитила ее воображение… та судьбоносная встреча между Биллом Уилсоном, биржевым брокером без медицинского образования, и доктором Бобом Смитом, страдавшим от алкоголизма терапевтом. Как они повстречались в Акроне, штат Огайо, в 1935 году, одержимые решимостью исправить свои разрушенные алкоголем жизни. Читая, она видела во всем такую же судьбу, какая свела ее и Бена Хокинса вместе.

Ограниченная своим скудным образованием либо из-за того, что ее мозг не был загроможден сложными теориями, Стиви ухватила для себя важный принцип: это невозможно сделать в одиночку. Вспоминая, что она чувствовала после ухода Ли, какой беспомощной была перед соблазнами и насколько легче ухватить дьявола, если знаешь его, она поняла, что Бену необходима поддержка кого-то, кто понимает природу его борьбы. Больше чем когда бы то ни было ей хотелось быть таким человеком. И все же, пока Стиви размышляла над успешной динамикой общества Анонимных алкоголиков, новая идея начала возникать у нее в голове. Теперь источником ее озарения стал Адмирал. «Определи свою задачу, – сказал он, – а стратегия придет сама».

– Что ты скажешь, если мы уедем из города? – спросила Стиви у Бена.

– Ты имеешь в виду какую-нибудь поездку?

– Нет. Я думаю, что нужно уехать. Куда-нибудь поближе к природе.

– У меня большой дом на острове Шелтер, – сказал Бен, – только в это время года там довольно пустынно…

– Вот и замечательно, – ответила Стиви. – Но сначала мне нужно кое-что сделать.

Вечеринка в городском доме Самсона была в полном разгаре. Обстановка отличалась от Забегаловки, была более элегантной и шикарной, но музыка гремела так же оглушительно, и атмосфера казалась такой же декадентской. После всего, через что ей довелось пройти, Стиви показалось удивительным, как только она могла находить удовольствие, изнуряя себя так, как те люди, которых она сейчас видела перед собой.

– Милая Стиви! Какой радостный сюрприз, – воскликнул Самсон, словно она никуда и не уходила. Но она ушла – и в этом была разница. – Ты выглядишь ослепительно, – изливал свои чувства Самсон, – лучше, чем прежде! Твое лицо…

– Мне повезло… И я больше не отталкиваю свое счастье, – ответила она спокойно. – И теперь выбрала себе прямую дорогу. Знаю, что ты скорее всего сочтешь это эксцентричным…

Самсон продемонстрировал свою мальчишескую улыбку, которую она всегда считала такой прелестной, но теперь, с черными тенями под глазами, его лицо выглядело несообразно старым.

– Нет… – медленно произнес он, – я не считаю это эксцентричным. Но как тебе это удалось, Стиви?

– Я хорошенько вгляделась в конец той дороги, Самсон. И он не был привлекательным… так же, как мало привлекательного во всем этом, – произнесла она, сделав жест, который объединил и вечеринку, и весь образ жизни. – Я решила прекратить все эти полеты, – продолжала она, – и быть обычным человеком…

– Ах, это. – Он вздохнул, закатывая глаза. – Ну, тебе ведь известно, что я думаю насчет реальности, Милая Стиви. Ты переоцениваешь свои силы, и если ты пришла обратить меня в истинную веру, то просто теряешь…

Внезапно и без предупреждения кто-то подошел к Стиви сзади и так сильно толкнул ее, что едва не сшиб с ног. Она повернула голову к нападавшей – ею оказалась молодая женщина с лиловыми волосами и дикими глазами.

– Я знаю, зачем ты сюда явилась! – неистовствовала она. – Ты хочешь, чтобы он бросил меня и взял тебя назад, но этого не будет, Стиви Найт! Тебе лучше бы унести свою задницу подальше и поскорее – пока я не изуродовала твою смазливую рожу раз и навсегда! – И с этими словами она достала нож с выпускным лезвием из голенища высоких сапожек. Стиви застыла, и крик ужаса слетел с ее губ.

Самсон быстро шагнул между женщинами.

– Ну-ка назад, Беби Джин, – рявкнул он. – Я сказал тебе: отойди – или выгоню! Я уже сыт по горло твоими выходками – сыт, слышишь меня?

Стиви глядела на нее, не веря своим глазам. Неужели это та самая Беби Джин, которую она видела раньше, та невинная девочка-подросток, что заменила; ее в привязанности Самсона… и это бешеное существо, которое теперь съежилось от его гнева?

– Беби Джин безобидное существо, – объяснил он, когда девушка крадучись отошла прочь. – Ей нравится изображать бешенство, но она слишком тупа, чтобы сделать свою роль достаточно убедительной…

Стиви вовсе не была уверена, что девушка так уж безобидна, не больше, чем верила, что безобидны игры Самсона.

– Ты можешь передать, чтобы Беби Джин не беспокоилась, – заверила она. – Я пришла сюда не для того, чтобы остаться. – Она повернулась к группе завсегдатаев, собравшихся вокруг них после сцены, устроенной Беби Джин.

– Пришла я сюда для того, – сказала она, возвышая свой голос, – чтобы напомнить всем вам, что Филиппа Мейсон – наша Пип – умерла четыре месяца назад. Она была красивой, она была талантливой, была богатой, как большинство из вас… и ее жизнь оказалась растраченной впустую. И никто не в силах ее вернуть… так же как никто не может отдать мне назад годы, которые я выбросила. Мы считали себя холодными и умудренными, мы с Пип… такими холодными, что теперь она мертва, а я закончила всю эту историю в Бельвю.

Я явилась сюда, потому что подумала, что, может, просто кто-то из вас устал от такой паразитической жизни, от беспрерывных безобразий и балдежа. Я подумала, что, может, кто-то найдется, кто не захочет закончить свой путь очень скоро смертью или безумием… кто нуждается в помощи и не хочет отправляться в госпиталь. Я прошу вас пойти со мной прямо сейчас. И даю вам слово, что вы не пожалеете.

Последовало длительное молчание, потом раздалось приглушенное бормотание. Говорила ли Стиви Найт серьезно этот новый шаблон – или же это одна из новых игр Самсона? Какая-то женщина пьяно захихикала, но Стиви твердо стояла на своем, всматриваясь в их лица. И в конце концов она ушла не одна. Сначала пошел Джонни Лондон, рок-звезда, со своей подружкой Нэнси. За ними последовала фотограф Мэри Сарстерс, а также актер Бобби Риз. Вот и все, но этого оказалось достаточно, чтобы создать группу, суррогат семьи – такой, которая поможет ее членам расти, а не объединяться в саморазрушении.

– Ну и ну, – заметил Самсон, когда маленькая группа покидала его дом. – Милая Стиви Найт исполняет роль Крысолова. Интересно только, доберется ли эта труппа до Бродвея, а?

3

Когда маленькая группа погрузилась на паром, который должен был перевезти их через узкую полосу вод Атлантики до прибежища Бена на острове Шелтер, Стиви показалось, что все они пилигримы, отправлявшиеся в путешествие по неведомым водам и белым пятнам континентов. Она сама себя назначила их руководительницей и теперь ощущала благодатный груз этой ответственности. И так, как должны делать все путники, странствующие по жизни, она несла с собой веру в нечто такое, что стояло за ней. Для некоторых это была религия; для Стиви же это было мощное убеждение, что там, где появлялось желание идти новым и неизведанным путем, там появлялась и возможность обрести его, этот путь.

Мартовское небо казалось белым от облаков, воздух обжигал холодом, в нем ощущались последние следы зимы. Как Бен и предсказывал, остров Шелтер оказался спокойным и почти пустынным. Обветренный штормами серый дом Бена из деревянных клинообразных досок в колониальном стиле с белыми ставнями и черными деталями фронтона приветливо кивнул маленькой группе.

Еще не успели включить отопление, как Стиви почувствовала теплоту этого места. Мебель тут была крепкой и простой, отполированной поколениями, сидевшими на ней; множество стеганых одеял, медных кастрюль и примитивных керамический изделий отражали страсть покойной Пат Хокинс к блошиным рынкам и ярмаркам.

Коробки и мешки с провизией оставили в просторной деревенской кухне, приготовили и съели легкую закуску. Разожгли огонь в гостиной, в высоком камине от пола до потолка. Поставили кофейник и чайник, и Стиви собрала у огня свою маленькую группу. Сама она села в центре скрестив ноги, ее красивое лицо освещало пламя.

– Я не собираюсь произносить долгих речей, – сказала она. – У нас в жизни появился шанс, остальное все просто. Если кто-то не хочет воспользоваться им, если кто-то сомневается, может или рассказать об этом всем и таким образом избавиться от сомнений, или уехать на следующем пароме назад. – Она выждала момент и оглядела присутствующих но все молчали. – Тогда ладно, – продолжила она, – почему бы нам не начать с того, что каждый расскажет всей группе, почему приехал сюда? – Снова тишина и Стиви поняла, что ей придется и дальше подталкивать всех. – Джонни, – сказала она, выбрав мужчину, который выступал перед десятками тысяч зрителей. – Ты первым ушел с вечеринки Самсона… Скажи мне, почему?

Джонни Лондон потянулся к кофе, как часто тянулся к более сильным стимулянтами, и сделал глоток.

– Господи, – произнес он, – я бы с удовольствием подсластил это чуть-чуть кое-чем… и я имею в виду вовсе не сахар!

Последовал взрыв нервного смеха. Стиви была готова наброситься на Джонни за то, что тот напомнил остальным о том, от чего они отказались, однако инстинкт взял верх и удержал ее. Джонни вел себя честно, поняла она, и это было лучше, чем делать вид, что ты сильный, хотя на самом деле таковым и не являешься.

– Что ж, – сказала она, – Джонни решил говорить только правду. Теперь скажи нам немного побольше, Джонни… Мы тут все друзья, и нам всем известно, что такое хотеть выпить, проглотить пилюлю или сделать понюшку.

Джонни изобразил свою фирменную улыбку, которая глядела со всех обложек музыкальных альбомов.

– Ты хочешь знать, почему я поехал с тобой, Стиви?

– Я рада, что ты так поступил, – ответила она.

– Я пил как лошадь лет с шестнадцати, – начал он. – Когда я начинал работать в маленьких клубах в Джерси-Шор с моими ребятами, мы получали обычно сотню баксов, максимум, – и пей сколько хочешь всю ночь. Черт побери, мы считали, что нам невероятно повезло – шанс прославиться, подцепить самых красивых девочек… а еще все спиртное, какое способны выпить.

Через некоторое время с деньгами стало еще лучше… с девочками тоже… ну, и с пьянством. Мой ансамбль шел нарасхват. Теперь ребята из звукозаписывающих компаний готовы были дать нам все, что бы мы ни пожелали, мы вышли на такой уровень, что могли диктовать свои условия. Ребята, это было нечто… секс, наркотики, рок-н-ролл!

– Если это было нечто, – вмешалась Стиви, – тогда как ты попал сюда?

Ухмылка Джонни увяла.

– Но ведь так и было, – настаивал он, – по крайней мере пару лет. Провалы стали у меня появляться Во время нашего последнего турне по Европе, так что я стал меньше пить, и все вроде бы шло опять тип-топ. Ну, а в прошлом месяце мы заканчивали десятинедельный тур по Штатам в Лос-Анджелесе. Чтобы убить время, я взял напрокат машину и поехал в Баху, в Мексику. Как-то вечером я пошел в маленький ресторанчик и пропустил несколько рюмок текилы. Я не опьянел… и вообще чувствовал себя хорошо. Никто в этом месте меня не узнал, и я начал травить там разные ля-ля с барменом. И тут он спросил мое имя… и знаете что? Я сидел у стойки бара как дурак и – поверите ли? – не мог вспомнить свое имя… не только этого идиотского Джонни Лондона, но даже имя, которое дала мне мать. И это меня страшно напугало, Стиви… И когда в тот вечер ты пришла к Самсону, это показалось мне… дьявол, пусть я покажусь вам смешным, но это было для меня будто знак свыше.

– Может, так оно и было, – вмешалась Мэри Карстерс. – И я очень хорошо понимаю, что испытывал Джонни. У меня тоже все шло великолепно, я фотографировала самых классных модельных звезд всего мира… даже Милую Стиви Найт, помнишь? Все это было до того, как я начала все терять… куски из моей жизни, друзей, даже работу. Я снимала целые кассеты пленки, когда накачивалась до остекленения наркотиком, и думала, что они великолепно получатся… лучше, чем у Аведона, лучше всех. Но когда проявляла, то все оказывалось дрянью. И чем хуже шла у меня работа, тем больше я нуждалась в накачке.

Когда рухнули стены замкнутости, оказалось, что все хотят говорить, и Стиви с трудом поддерживала хоть какой-то порядок. Часы пролетали, пепельницы наполнились окурками, кофе сменилось подогретым молоком – и Стиви вспомнила, что нужно все-таки соблюдать какой-то режим.

– Давайте послушаем Бобби, – сказала она, указывая на молодого светловолосого актера, – а затем мы все отправимся спать. Подъем в семь ноль-ноль… и никаких поблажек!

Раздался добродушный вой протеста, громче всех шумел Джонни, который часто отправлялся в постель на рассвете.

– Я слушал вас всех, – начал Бобби Риз, – и понял, что все вы в той или иной степени стыдитесь или боитесь того, как все повернулось у вас в жизни. Я же стыжусь всю свою жизнь… по крайней мере, с тех пор, когда я понял, что я гей… – Он замолчал и стал вглядываться в лица вокруг него, ища признаки неодобрения – и хуже.

– Продолжай, – подбодрила его Стиви.

– Когда я приехал в Нью-Йорк, – продолжая он, – мне не казалось таким уж страшным, что я гейм не то что дома, в Юте. Я получил большую, длинную роль в одной «мыльной опере» и достаточно денег, чтобы гулять каждый вечер. Когда я шлялся по барам, всегда находился кто-нибудь, кто был готов пойти со мной. А тут со мной все произошло вот как с Джонни… Проснулся в гостиничном номере с мальчиком и не мог вспомнить ни его имени, ни где его подцепил. И внезапно мне показалось самым важным на свете знать, с кем я спал. Я слез с постели, взял его штаны и достал бумажник, рассчитывая, что найду там какие-то документы. И следующее, что я мог вспомнить, – я лежал на полу, а из носа у меня шла кровь. Парень подумал, что я хотел обчистить его, будто какая-то дешевка. И знаете что? Я не в обиде на него. Он разбил мне лицо, а я все-таки не в обиде. Я загулял на шесть дней… и потерял работу. Понимаете, – сказал он, и голос его дрогнул, – я думал, что уже перестал стыдиться, но стыд сидел во мне, и ждал своего часа…

Стиви порывисто вскочила на ноги и обняла Бобби.

– Все хорошо, – сказала она тихо. – Все будет хорошо… тебе нечего стыдиться тут, когда ты с нами.

В последующие дни Стиви старалась хоть на один шаг опережать группу, придумывая правила их совместной жизни и затем наблюдая их в действии.

Все тут были равны. Она это особенно подчеркивала; ввиду их общих проблем ни один не был лучше остальных, никто не был и хуже. И все-таки кому-то нужно было всех вести и направлять, иначе группа неминуемо пошла бы ко дну.

День начинался в семь часов резвой прогулкой по пустынному берегу, затем следовал завтрак, который готовили, как и все остальное, по двое и поочередно. Затем до ланча шли занятия в группе, а после этого все, у кого были медицинские проблемы, обращались к Бену: После полудня занимались упражнениями, что-то в духе калистеники, какой занимаются в военном флоте, вплоть до эстафетного бега, после этого шли полчаса спокойной медитации и затем работы по дому – уборка, мытье, стирка, походы в магазины. Старые правила при необходимости перестраивались, вводились новые. Когда, к примеру, казалось, что люди проводят часы, болтая с друзьями по телефону, Стиви установила лимит – пять минут в день. Когда выяснилось, что слишком много времени уходит на телевизор, Стиви добавила еще одно групповое занятие перед ужином и разные занятия по дому, которые нужно было делать перед сном. Каждому предлагали пользоваться библиотекой, которая хоть и была поскромнее, чем у Бена в городе, все же была полна книг и журналов по общей медицине, психологии и истории врачевания.

Когда маленькая группа пилигримов стала лучше узнавать друг друга, то каждый стал глубже вникать в проблемы другого, и тогда Бен предложил, чтобы они проводили по крайней мере часть своих групповых дискуссий обмениваясь информацией и рассказывая друг другу про наркотики и алкоголь. И именно Бен вызвался руководить этим.

– Если у вас возникнет искушение еще раз выпить или словить кайф от пилюли, – говорил он, – вспомните о том, что вы родились с десятью миллиардами мозговых клеток… кажется очень много, но это все, чем вы располагаете. Некоторые из них изнашиваются, стареют и умирают, по мере вашего старения, и это естественно. Но когда вы в больших количествах употребляете алкоголь или наркотики, то они начинают отмирать во много раз быстрее, может, в два-три раза.

И плохо то, что если даже вы и исправитесь потом, то все равно не сможете вернуть назад эти отмершие клетки мозга. А хорошо то, что после трех – шести месяцев трезвости мозговые функции восстанавливаются. Короче говоря, это означает, что неповрежденные участки мозга берут на себя функции тех, что были разрушены, как служащий начинает выполнять работу уволившегося коллеги, помимо своей собственной. А у алкоголиков и наркоманов этого не происходит, и вскоре вся эта чертова фабрика отправляется обедать.

С минуту все молчали, словно прикидывали, а как сказалось все это на нем самом.

– Так если вы все это знали, док, – сказал Джонни Лондон, – почему же тогда продолжали пить?

Бен засмеялся:

– Хороший вопрос, Джонни… и единственный ответ, который я способен дать, это то, что трудно четко соображать, когда твой мозг превратился черт знает во что из-за алкоголя.

Нэнси пришла к нему на помощь.

– Не переживайте, – сказала она. – Мои предки так хотели отучить меня от спиртного, что платили по пятьдесят баксов в час какому-то специалисту по психам. Он сказал мне, что мое пьянство – лишь симптом более глубоких проблем. Я сказала: «Ладно, возьмемся за них». Через три года проблемы разрешились – а пить я так и продолжала как лошадь.

Все засмеялись, но смех был особым, в нем звучало глубокое понимание чужой боли и сознание того, что на какой-то момент все они поднялись над своими проблемами.

– По моему мнению, если это чего-нибудь и стоит… – начал Бен.

– Перестань! – вмешалась Стиви. – Твое мнение значит очень много, и никакой судебный процесс не может этого изменить.

– Хорошо, – улыбнулся Бен, – по-моему, лучше прекратить употреблять это до того, как начнешь стараться вычислить все почему и зачем. В конце концов, ведь мы не ищем причину пожара, если горит дом, и не стараемся поднять паруса на тонущем корабле.

Когда группа пробыла в доме Бена пару недель, в нее стали просачиваться новенькие – друзья и родственники, число присутствующих превысило дюжину, и возникла необходимость сделать две отдельных дискуссионных группы.

Стиви приветствовала каждого новичка распростертыми объятьями. Но когда как-то утром отправилась всех будить, то обнаружила в одной из комнат остатки кутежа с наркотиками и спиртным и вспомнила жестокую правду, что алкоголикам и наркоманам нельзя доверять. И тогда ввела новое правило. Любой приезжающий в дом Хокинса обязан предъявлять свои сумки и карманы.

– На этот раз мы не станем поднимать шума, – сказала она, – потому что тут виновата я сама – должна была это предвидеть. Но с этого времени каждый, кто хоть раз нарушит это правило, сразу же уезжает. Мы можем помогать друг другу, но только если не будем хитрить.

– А что будет с нами, когда мы отсюда уедем? – спросила Мэри. – Когда мы снова окажемся среди соблазнов?

– А что ты хочешь, чтобы случилось? – возразила Стиви. – Закрой глаза… не спеши их открывать и постарайся увидеть картинку. Представь себя именно такой, какой хочешь быть. Ну, и что ты делаешь на этой картинке?

Мэри закрыла глаза и села в позу лотоса, ритмически делая вдохи и выдохи. Вскоре ее лицо преобразилось, на нем появилось выражение покоя.

– Я хочу, чтобы у меня снова стало все хорошо с работой… лучше, чем хорошо. Хочу выйти замуж. Хочу детей. И чтобы кто-нибудь любил меня всю жизнь. – Она открыла глаза.

– Полюби эту картинку, – настойчиво сказала Стиви. – Сохрани ее в своей памяти и вспоминай, когда окажешься в обычном мире. А если соблазны там станут слишком велики, сними трубку и позвони кому-нибудь из нас… Мы напомним тебе о твоих планах.

Стиви повторяла упражнение, обходя комнату. Когда дошла до Бена, то была уверена, что знает ответ, который он даст, и все же, закрыв глаза, он вовсе не нашел ответа.

– Я не знаю, – сказал он наконец. – Просто не знаю. Все, что могу сказать тебе, так это то, что к практике я больше не вернусь.

– Но почему? – спросила Стиви. – С судебным процессом скоро все будет улажено… Со временем и люди все забудут. Ты уже несколько недель не пил… И у тебя все пойдет лучше, чем прежде.

Он покачал головой.

– Та часть моей жизни уже позади, – сказал он. – Пьяная или трезвая, я это сознаю. Теперь, – добавил он, – думаю, что мне нужно найти себе какое-нибудь новое занятие, которое меня увлечет.

– Ну, а ты, Стиви? – поинтересовался Джонни. – Где ты хотела бы оказаться через год?

Вопрос поразил Стиви. Она так старалась заставить всех сосредоточиться, что даже и не думала о себе. Она закрыла глаза, сначала расслабилась, а потом сконцентрировалась на крошечной точке света в центре своего мысленного экрана. Крошечная точка расширилась до прекрасной картинки, это было какое-то замечательное место, теплое, с ясным, синим небом. Она была окружена людьми, вот как сейчас, и чувствовала себя счастливой.

– Я хочу делать то же самое, что и сейчас, – заявила она четко и убежденно, как никогда в жизни. – Я хочу делать именно то, что делаю сейчас.

Именно после этого ее видения у Стиви созрело решение о сроках пребывания – месяц со дня прибытия, – когда первая группа пилигримов отправится домой. Такое уединение должно иметь начало и конец, иначе оно может легко превратиться в замену жизни.

Сопротивляясь всем попыткам пилигримов выяснить, что это такое, Стиви замыслила сделать несколько таинственных поездок в город и возвратилась с кучей разных сумок и коробок.

В самый последний день Стиви отозвала Бена и попросила его помощи. Заперев дверь гостиной, они пробыли там часа два, надувая воздушные шары и натягивая гирлянды из гофрированной бумаги ярких расцветок. А когда закончили, Стиви попросила Бена «созвать войска» и пригласить их в комнату. Она включила веселую музыку, испытывая прилив нежности и гордости, когда ее «выпускники» наполняли комнату с гордо поднятыми головами. Потом все встали в круг. В центре, на столе, накрытом ярко-красной скатертью, стоял громадный белый торт. Красными буквами на нем было написано: «Со счастливым окончанием», а дальше шли имена всех членов группы. Возле каждого имени стояла свеча. Стиви зажгла свечи.

– Вытяните руки… А теперь загадайте желание и задувайте свечи!

Скоро все смеялись и хлопали в ладоши.

– Я горжусь вами, – сказала Стиви. – Горжусь вами всеми. Все вы упорно работали… и все заслужили медали. Мэри, пожалуйста, подойди ко мне и прими свою…

Торжественно прикрепила она на грудь молодой женщины бронзовую медаль, где было выгравировано ее имя, дата и «Остров Шелтер», США.

– Будь счастлива, Мэри, – сказала она, и ее глаза наполнились слезами, – и ради Бога, иди прямо.

К тому времени, когда Стиви раздала все медали, она открыто плакала. Теперь, когда настало время всем прощаться, она поняла, как будет скучать без этой своей группы и как дороги стали ей все ее члены. Когда торт был съеден, когда все обнялись, поцеловались и договорились о том, что будут держать между собой связь, Стиви вывела своих выпускников на улицу. На кустах, что росли перед домом Бена, уже набухали почки, а форсайтия уже горела желтыми цветами – казалось, что природа напоминает этим людям, что у них еще вся жизнь впереди, что будет для них и весна, и время для роста и расцвета.

4

Стиви задумала все это, а уж Бен помог сделать реальностью. Стиви выбрала место, а Бен ликвидировал свои акции и облигации, чтобы купить восемьдесят акров земли возле Таоса и построить здание из необожженного кирпича, которое стало как нервным центром, так и сердцем того, что должно было там возникнуть. Она прочитала в книге по народной медицине, что Нью-Мексико, по древним повериям, было центром вселенной; и ей показалось самым подходящим, что путешествия пилигримов в поисках обретения потерянной души будут направляться именно сюда.

– Я просто взяла у тебя эти деньги как ссуду, – настаивала Стиви. – И я найду способ, чтобы когда-нибудь вернуть их тебе, обещаю.

– Я считаю это капиталовложением. Мы ведь договорились участвовать в этом вместе, помнишь? Как партнеры, – отшутился он, нежно взъерошив ей волосы.

Неужели она сможет это забыть? Если бы не Бен, то она, возможно, и до сих пор брела бы наугад в темноте, в поисках жизни и самопознания.

– Все это хорошо по двум причинам, – сказал Бен, словно угадал ее мысли. – Ты помогла мне найти множество убедительных причин для того, чтобы не пить, Стиви… да еще заботиться о важном деле.

Когда они обсуждали вопрос, как можно назвать это место, Бен предложил слово «Гавань». Стиви покачала головой.

– Гавань напоминает о месте, где можно укрыться, спрятаться… а ты уже старался это сделать, да и я тоже. Нет, – заключила она, – мы не можем прятаться, мы, заблудившиеся и уставшие, должны получать нужную нам помощь, чтобы идти дальше.

Так и родился Оазис посреди пустыни в Нью-Мексико, а те, кто приезжали сюда, чтобы обновиться, стали называться «путниками».

– Тут еще одна вещь, – после некоторых колебаний заявила Стиви. – Я думаю, что Оазис должен стать местом только для женщин…

– Эй, какого черта тебе пришло это в голову? – спросил Бен, и его недоверие сменилось подозрениями. – Вот уже не думал, что ты феминистка.

– Да нет. Женщины, может быть, и равны – а я сказала «может быть», – но все равно они не такие, как мужчины, а когда дело доходит до лечения алкогольного или наркотического пристрастия, то, кажется, никто не замечает – или не задумываться кое над чем. Ты только посмотри на эти цифры, – сказала она, сваливая Бену на колени кипу бумаг. – Ты только посмотри! Женщины составляют пятьдесят процентов алкоголиков в стране, восемьдесят процентов наркоманов, поглощающих пилюли, треть кокаинистов. И такие женщины становятся социальными изгоями… Мы можем долго спорить, Бен, но все-таки уместней пить мужику, чем женщине! Бен дождался, когда из Стиви выйдет весь пар.

– Я вижу тут следы твоих домашних дел, – проговорил он задумчиво, отметив решительно выдвинутую вперед челюсть и воинственно напрягшееся тело. – Скажи мне, чем вызваны эти мысли, Стиви. Всеми женщинами в целом… или одной женщиной?

– Не понимаю, – удивленно подняла она брови.

– Видимо, так оно и есть, – настойчиво повторил он. – Слушай, Стиви, ничего нет необычного, что ты испытываешь грусть, раз не можешь помочь собственной матери. И ты, возможно, абсолютно права, выбрав своей жизненной задачей помощь таким, как она, – сказал он, перекладывая на место бумаги. – Мне просто хочется, чтобы ты ясно и честно разобралась в своей душе, вот и все.

– Это очень важно, – спокойно ответила она. – Но если я могу рассчитывать на тебя, если ты поможешь мне оставаться честной перед самой собой…

– Я буду с тобой столько, сколько ты будешь во мне нуждаться, – ответил он, взяв обе ее ладони в свои, с молчаливым вопросом в глазах.

Стиви и Бен, работая вместе, заставили Оазис расцвести жизнью, нередко приглашали художников-декораторов, мастеров по созданию ландшафтов, чтобы создать спокойные сады и прудики и этим смягчить или, наоборот, подчеркнуть природную каменистую красоту местности.

Вместе они обшаривали мастерские и маленькие фабрики Нью-Мексико в поисках мебели, которая представила бы лучшие работы местных ремесленников. Никогда не забывая про свои впечатления от Бельвю, Стиви была полна решимости создать здесь атмосферу красоты и покоя, которые ускорят процесс излечения.

Вместе они беседовали с будущим персоналом, искали баланс между профессиональностью и способностью сочувствовать и, более того, готовностью учиться и расти вместе с людьми, которых они станут лечить. Не раз они отвергали претендента, который предъявлял безукоризненные свидетельства об образовании из престижных университетов, и предпочитали таких, кто обладал любопытством исследователя и готовностью прокладывать новые пути.

И когда их приготовления близились к завершению, Стиви решила созвать пресс-конференцию.

– Мы должны показать людям из окрестных городов, кто мы такие, – сказала она Бену. – Ведь нам потребуется их поддержка и сотрудничество. – Вместе они набросали простой пресс-релиз, подчеркивая в нем, что работа Оазиса будет посвящена лечению алкогольной и наркотической зависимости.

Она ожидала, что на пресс-конференцию явится лишь горстка представителей местной прессы и властей. К ее удивлению, аудитория оказалась почти до отказа забита репортерами и фотографами. В какой-то момент Стиви ощутила панику. Она-то планировала неформальную беседу за чашкой кофе и пирожными! в одной из комнат, а тут перед ней собрался полный набор телевидения и печати – практически то, что так любил Самсон.

– Ты справишься с этим, – уверял ее Бен. – Просто вспомни, сколько раз ты работала перед камерой… только в этот раз будет нечто настоящее, не придуманное.

– Вот почему я так и боюсь, – запротестовала она. – Все слишком важно, нельзя это портить.

– Ты и не испортишь, – сказал он, целуя ее, чтобы подбодрить. – А теперь отправляйся и устрой им нокаут.

Шум разговоров усилился, когда появилась Стиви. Она подняла руки, требуя тишины, затем сильно сжала трибуну – упражнение, которое ослабляло напряжение.

– Леди и джентльмены, – начала она, – добро пожаловать в Оазис. Вам уже известно, почему мы здесь собрались, так что позвольте рассказать вам о наших основных принципах, которые у нас очень простые. Первый принцип – объяснять, что алкогольная и наркотическая зависимость нуждается в контроле и что человек не в состоянии излечить сам себя. Второй – учиться быть честными сначала с собой, затем с другими. Третий – проговаривать, обсуждать свои проблемы с группой и в процессе беседы находить правду. Это решающий фактор лечения, – продолжала она, – поскольку жизнь алкоголика и наркомана – это монолог, он общается со своей больной душой, вот и все. Выздоравливающий алкоголик – это тот, кто понимает значение диалога и пользуется им.

– Мисс Найт… – Какой-то репортер поднялся с места и махнул рукой.

– Да? У вас вопрос?

– Да, – ответил он, широко ухмыляясь. – Я слышу, что вы употребляете слово «он», говоря об алкоголиках и наркоманах, но ведь, согласно имеющейся у меня информации, Оазис собирается стать клубом для леди, и только для них. Чем вы это объясняете? – В зале зашумели, и Стиви внезапно испугалась, что, может, поэтому тут собралось столько представителей прессы, чтобы выявить и представить на всеобщее обозрение именно эту особенность Оазиса.

– Я не обязана объяснять это, – быстро ответила Стиви. Затем, пожалев о своей спешке, поправила себя: – Я имею в виду, что Оазис, по нашему замыслу, будет выполнять такие задачи, которые пока не выполняет никто. Женщины-алкоголики и наркоманы страдают от депрессии, отсутствия самоуважения и от сексуальных проблем гораздо больше, чем мужчины. Женщины-алкоголики подвергаются большему физическому ущербу, поскольку в их теле содержится меньший процент воды, чем у мужчин. Алкоголь не разбавляется так же быстро, поэтому требуется меньшее количество, чтобы нарастить содержание алкоголя в крови до того же уровня, когда создается серьезная угроза для тела и мозга. Повреждения внутренних органов, особенно почек, бывают намного более серьезными у женщин, чем у мужчин.

Все еще стоя, репортер выпалил второй вопрос:

– А разве не правда, что вы сама бывшая наркоманка? Не в этом ли состоит истинная причина, почему вы заинтересованы в лечении женщин?

– Да, я наркоманка, – ответила Стиви, и ее голос задрожал от гнева, а глаза запылали, как шутил Бен, мессианским пламенем. – Я наркоманка, которая не употребляет наркотиков, но если вы пришли сюда, чтобы искать грязь в моей личной жизни, то зря теряете время. Впрочем, я могу вам сказать, что когда я была наркоманкой, то узнала очень много о женщинах. Беременные наркоманки и алкоголички боятся обращаться за помощью, боятся, что им не отдадут детей. Таким образом не получают лечения и подвергают риску новорожденных детей, часто рождая наркомана нового поколения.

Когда чувство вины, стыда и страха все-таки преодолевается, когда женщины все-таки пытаются отыскать помощь и идут за ней в специальные заведения, то сталкиваются там с сексуальными притеснениями со стороны мужчин-пациентов.

Даже для сильных, здоровых женщин такие вещи бывают достаточно неприятными, а тут речь идет о таких, у кого накопился печальный опыт вследствие инцеста, изнасилования или неудачного брака. Ну, теперь… может, кто-нибудь еще хочет объяснить мне, почему Оазис не должен быть лечебным центром для женщин?

В комнате стало очень тихо. Затем в одном углу раздался взрыв аплодисментов, затем к нему присоединились в другом углу, потом в середине, пока все не встали с мест и не начали в унисон хлопотать.

Держась на чистом адреналине, Стиви продолжала отвечать на вопросы, которые задавались ей целый час.

– Мои сотрудники покажут вам тут все, – сказала она затем и выскочила наружу, чтобы отыскать Бена. Его мнение интересовало ее прежде всего.

– Ты была великолепна, – похвалил он, однако выражение его лица противоречило этим словам.

– Я про что-нибудь забыла сказать? Ответь мне, Бен. Я не в состоянии даже вспомнить половину из того, что говорила…

– Стиви, – перебил он ее, – тут один человек хочет тебя видеть… – Бен указал на высокого молодого офицера-моряка в форме, что стоял в коридоре.

Не может быть, подумала она. Неужели Адмирал и в самом деле прислал ей весточку… или даже приехал сам?

Когда она подошла к офицеру, тот четко отсалютовал:

– Мисс Стефания Найт?

– Да.

– Мэм, – сказал он спокойно. – Я с сожалением сообщаю вам, что ваша мать, Ирэн Найт, скончалась в прошлом месяце.

Шок ударил Стиви, словно удар кулаком. Колени у нее подкосились, и она едва не упала, если бы Бен не поддержал ее сильными руками. Все радостное возбуждение от происходящего рассыпалось пеплом.

– Как? – спросила она, нащупывая реальность в тумане неверия.

– Тут все сказано, мэм, – сказал офицер, вручая напечатанный документ, и его глаза были полны сочувствия. Это была копия свидетельства о смерти Ирэн, подписанное врачом госпиталя базы. Причиной смерти назывался цирроз печени. Приводился перечень сопутствующих осложнений… все эвфемизмы, на которых, видимо, настоял Адмирал. Однако Стиви слишком хорошо знала, что это он убил ее мать.

– У меня имеется еще что-то для вас, мэм, – сказал офицер, доставая из кармана маленькую коробку. – Ваша мать оставила это вам по завещанию. Адмирал Найт дал мне инструкцию доставить это вам.

Стиви сразу же узнала старый ювелирный ящичек из бархата. Там лежала гранатовая брошь, которую в день венчания подарила Ирэн ее мать.

– Благодарю вас, – прошептала она, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Офицер снова отдал честь, повернулся на каблуках и вышел.

Бен увел Стиви подальше, под укрытие уединенного «сада для медитации», и обнял.

– Как он мог? – рыдала она. – Как он мог дать ей умереть, не сообщив ничего мне? Ведь я даже непопрощалась с ней, Бен, даже не попрощалась… Как он мог быть таким жестоким? Зачем таким людям, как он, дети, Бен?

– Я не знаю, – пробормотал Бен, уткнувшись ей в волосы. – Он, должно быть, жалкий одинокий человек.

Но Стиви не слушала. Прильнув к Бену в поисках утешения, она могла думать лишь о собственной страшной утрате.

– Это несправедливо, – рыдала она, – это просто несправедливо. Я все еще надеялась… О, Бен, я так ужасно переживала, но каждый раз, когда я посылала письмо, где просила меня простить, он отправлял мне эти письма назад. Она так никогда и не узнала, Бен, так и не узнала, что я прошу у нее прощения…

– Не надо так думать, – вмешался он. – Может она и понимала, Стиви. Может, она понимала, что твоя работа здесь делается ради нее.

– Ты так думаешь? – спросила Стиви, и крошечный огонек надежды вспыхнул в ее опухших, красных глазах. – Ты правда так думаешь?

Бен кивнул:

– Я думаю, что она любила тебя, как только могла, Стиви. Возможно, она и не была такой матерью, какая тебе требовалась, но если ты сможешь простить ее теперь, тогда, может, сумеешь простить и себя тоже.

Стиви глубже зарылась в укрытие, которое давали ей руки Бена. Они оставались там, в тенистом уединении сада, долгое время. А когда холодок сказал им, что солнце садится, Бен отвел Стиви в ее комнату, уложил в постель и дал чашку чая с травами.

Он просидел рядом с ней все долгие часы ночи, держал за руку, когда она плакала, бормотал слова утешения, заботился о ней, как делал это и раньше. И когда у нее все слезы были выплаканы, Бен все сидел с ней рядом, как это и было до сих пор с того самого дня, как они встретились.

Когда робкий, неверный свет зари просочился через окна, Стиви лежала без сна, уставшая до изнеможения и в то же время удивительным образом окрепшая от силы заботы Бена.

Она коснулась его лица, расслабившегося во сне, кончиками пальцев проведя по аристократическим чертам, которые стали ей едва ли не такими же знакомыми, как и ее собственные. Темные глаза Бена резко открылись от удивления, а затем растаяли от любви при виде Стиви, ее взъерошенных светлых волос, обрамленных золотым нимбом солнечного света. Он поцеловал высохшие слезы, которые остались на ее щеках. Ее руки обняли его за шею, притянули ближе к себе. Ее рот нашел его губы в сладком, долгом поцелуе.

– Я люблю тебя, Стиви, – прошептал он, – с того первого…

«Я люблю тебя…» Слова казались естественными и самыми верными, как и любовь, которая расцвела в то утро нового дня, утверждая жизнь посреди темной тени смерти.

Если прежде Стиви искала облегчения от горя и боли в магических эликсирах забвения, то теперь им на смену пришла работа – упорная, требовательная, все поглощающая работа. И рядом был Бен, жизненно необходимый партнер в этой работе. До сих пор они брели по жизни вместе, ведя друг друга из темноты к свету. Он был ее другом и наставником, а с недавних нор еще любовником и отцом, которого она никогда не знала.

Пресс-конференция вызвала волну репортажей и статей; некоторые были хвалебными, другие скептическими. В одной ее даже изображали святой покровительницей падших женщин, намекая, что она годится для этой роли, поскольку сама Побывала в свое время в их положении.

Публикации, в свою очередь, вызвали целую лавину писем, некоторые были от групп защиты женщин, возникавших по всей стране, а большинство от наркоманов, алкоголиков и их семей. На каждое из первых пятидесяти мест в Оазисе претендовало по дюжине заявлений. Столкнувшись с такой острой нехваткой мест, Стиви наняла экономиста, чтобы тот хлопотал о получении пожертвований и вкладов больших корпораций, в надежде когда-нибудь расширить это место, оказавшееся с первого же дня слишком маленьким.

Через две недели после того, как она приняла свою первую группу, у Стиви рано утром зазвонил телефон. Голос на другом конце провода принадлежал Самсону, и он пробудил в ней воспоминания о прошлом, которое казалось ей теперь странным и сюрреалистическим.

– Я читаю про тебя все, – сообщил он. – Вот уж никогда бы не подумал, что Милая Стиви Найт превратится в спасительницу заблудших душ. Поздравляю – или выражаю соболезнование, – что тебе больше нравится…

Хотя его манера говорить выглядела легкой и непринужденной, голос показался Стиви усталым и напряженным.

– Почему бы тебе не приехать к нам в гости, – предложила она. – Тут очень красиво, Самсон… Ты сможешь отдохнуть и…

– Ты приглашаешь меня на лечение, Милая Стиви? А я-то думал, что твои двери открыты только для женщин.

– Приезжай как добрый друг, – настаивала она, желая, чтобы Самсон нашел здесь то, что нашла она для себя, чего не в состоянии была дать Ирэн, – силу против соблазна. – Я хочу тебе показать, что мы делаем в Оазисе. Просто дай себе шанс, Самсон. Дай себе шанс.

– Может, и приеду, – произнес он со вздохом. – Может, когда-нибудь и приеду. Но ты знаешь… так много мест, куда нужно съездить, столько людей повидать…

Самсон не приехал, но вместо этого прислал с аэропочтой посылку. В ней оказался маленький портрет, забавно старомодный и написанный по памяти; на нем была изображена красивая молодая женщина с печальными, беспокойными глазами, облаченная в классические одеяния римских богинь, замахнувшаяся мечом на демоническую фигуру, лицо которой носило поразительное сходство с его собственным лицом. Как странно, подумала она. Неужели Самсон действительно воображает себя Князем Тьмы и никем иным? И неужели видит в ней нечто вроде Немезиды, в то время как ей хотелось бы стать его другом, настоящим другом?

Печальная и горькая история с Ирэн подтолкнула ее; Стиви села и написала длинное письмо Самсону. Не получив возможности сделать это в письме к матери, тут она объяснила, что было хорошего в их отношениях. Вспоминая того напуганного мальчика, которого показал он ей однажды, она протягивала ему руку, подчеркивая, что ему достаточно будет только позвонить, и она тут же приедет. Подписав письмо словами «с любовью», она отправила его, надеясь, что рано или поздно Самсон примет ее предложение.

Ощущая поддержку Бена, она отдавала себя тем, кто был готов получить помощь. И все последовавшие годы она часто находила в себе сходство с той мифической фигурой на картине Самсона, что боролась, изгоняя демонов, державших ее «путниц» в заложниках, пожиравших их жизни – а зачастую и жизни тех, кто был к ним близок.

Оазис не выдвигал никаких претензий или философских догматов, и все же, как и Анонимные алкоголики – общество, основанное самими людьми в отчаянной жажде помощи, – он работал.

Тем не менее при всех успехах Стиви никогда не позволяла себе успокаиваться. Ее приверженность своей работе все возрастала и возрастала, она ясно понимала, что никогда не перестанет учиться, что будет всматриваться в уроки жизни до конца своих дней.

Порой идеи приходили из книг и журналов, а иногда – неожиданно болезненным образом от самих женщин, которые нуждались в помощи.

На примере Вирджинии Фолсом, жены миллиардера из Денвера, попавшей в Нью-Мексико в разгар шумного бракоразводного процесса, который смаковала вся пресса, а также последовавший вслед за этим драматически неудавшейся попытки покончить с собой, Стиви поняла, что иные «путники» иногда попадают в Оазис с тайной целью, как деструктивной, так и грязной. Не успела Вирджиния приехать, как в прессе стали появляться сообщения, детально изображавшие ее моральные страдания от притеснений супруга и ее болезненные попытки покончить со всеми проблемами разом. Когда ей все это показали, Вирджиния упорно, со слезами отвергала всякую свою причастность к этим материалам. Однако после тщательного расследования Стиви установила, что, пытаясь увеличить размер суммы, которую она должна была получить в результате развода, та подкупила служащую из столовой, чтобы передавать в прессу сумбурную, истерическую клевету на мужа и сфабрикованные описания ее собственного лечения. Стиви уволила служащую и, с огромной печалью, отправила Вирджинию домой.

– У меня такое чувство, будто я что-то проглядела, – сказала она Бену. – Видимо, я должна была с самого начала догадаться, что с Вирджинией что-то неладно. Нужно было…

– Ты ведь не можешь читать чужие мысли, – решительно оборвал ее он. – У тебя замечательное чутье, но ведь ты доведешь себя до сумасшествия, если будешь стараться читать мысли каждой персоны, которая проходит через твои двери. Ты обречена на ошибки, Стиви, от них никуда не денешься… Так что смирись с этим и постарайся привыкнуть.

Хотя совет Бена звучал весьма здраво, Стиви смогла принять его лишь частично. Она воспринимала каждую ошибку как личный просчет, даже крах, и, как ни больно было это сделать, была вынуждена признать, что попадались люди, которым Оазис не мог помочь. В результате горького опыта она выучила сигналы опасности, которые помогали распознавать их: женщин, изолированных и замкнутых, пусть даже они не пили и не употребляли наркотики; упорно требовавших, чтобы в них видели важных персон, не таких, как все; не желавших и не умевших отказаться от своего деструктивного поведения, неспособных слышать ничего, что могло бы им помочь; женщин, постоянно злых, одержимых паранойей.

Хоть ее работа и предполагала непрестанную борьбу, Стиви находила в ней покой и полноту жизни, даже смысл своего существования. Ее отношения с Беном давали ей то чувство безопасности и надежности, о которых она всю жизнь тосковала, но никогда прежде не знала. Впервые в своей жизни она начинала думать, что у нее есть все, что ей нужно.

Уверенная в том, что она и Бен похожи на две половинки одного целого, действующие в совершенной гармонии, она была удивлена, когда в разгар совещания, на котором они каждую неделю обсуждали свои достижения и промахи, заметила, что он уставился в окно. Она замолчала, но он, казалось, долго не замечал этого. Неожиданно он обернулся и с горячностью, которую она до этого не замечала за ним, выпалил:

– Выходи за меня замуж, Стиви… прямо сейчас. Она недоверчиво посмотрела на него. Откуда это у него? – удивилась она. И почему такая спешка? Он запоздало улыбнулся и взял ее за руку.

– Понимаю, что это не самое романтическое объяснение в мире, но я предлагаю тебе руку и сердце. Просто скажи, что ты согласна выйти за меня замуж…

– Ничего не понимаю, – удивилась она. – У нас ведь все и так идет хорошо, Бен. Почему тебе так внезапно понадобилось жениться?

– Это вовсе не внезапно… Если бы я не был тебе безразличен, ты бы заметила.

Упрек, прозвучавший в голосе Бена, показался ей таким же поразительным, как и его предложение. Она отодвинула в сторону бумаги извиняющимся жестом.

– Хорошо, – сказала она, – прости меня, если я была слишком занята своими делами. Расскажи мне, Бен. Расскажи, в чем дело?

Он провел рукой по своим серебряным волосам, хотя выглядел при этом волнующимся мальчишкой.

– Мне требуется какая-то определенность в моей жизни, Стиви. Я не хочу, чтобы все продолжалось вот гак, как сейчас… ведь я просто плыву по течению.

– Как ты можешь так говорить, Бен? А я-то думала, что мы вместе создаем эту жизнь.

Он покачал головой:

– Оазис… это твоя жизнь, Стиви. Я же просто был твоим союзником… принцем-консортом, – добавил он с ноткой разочарования.

– Нет, – перебила его она. – Ты был жизненной необходимостью с самого начала.

– Не буду спорить, – мягко согласился он. – Но этого для меня недостаточно, Стиви. Я хочу иметь настоящую семью, не просто… договоренность. Я хочу, чтобы мы были семьей… может быть, даже родили ребенка…

С каждым его словом Стиви все меньше верила своим ушам. То, что предлагал Бен… все это так отличалось от того, что было нужно ей.

– Ты дашь мне какое-то время подумать над этим? – попросила она. – Мне нужно…

– Время… – ответил он тихо. – Я думаю, что это и есть ответ.

– Не надо так, – умоляюще сказала она, не в состоянии понять настойчивость Бена. После всех лет терпения и взаимопонимания почему он ведет себя так?

Когда администратор компании «Уолш Фаундейшн» позвонил Стиви и спросил, не может ли она приехать в Вашингтон, чтобы обсудить пожертвования на Оазис, каковые компания намеревается сделать в следующем году, она немедленно согласилась, с облегчением получив законное извинение для отсрочки ее ответа Бену. Его предложение совершенно выбило ее из колеи; Стиви не только начала догадываться, что не знает Бена вовсе, хотя была до сих пор уверена в обратном; еще ее угнетало открытие, что он хотел и надеялся на коренные изменения в их отношениях.

Поездка в Вашингтон необходима, сказала она Бену, так же как и ему необходимо остаться тут и присматривать за Оазисом в ее отсутствие. Поверил ли он ей, думала она, или понял, что опрокинул ее и без того хрупкое ощущение жизни, уверенность, что все у нее идет так, как нужно?

И все же лишь только она оказалась в самолете, как сознание вины охватило ее. Мольба Бена о настоящем доме и семье глубоко тронула ее. Он заслуживал большего, чем отговорки и увертки, и она видела, что обидела его, не ответив сразу спонтанным и радостным «да». Как могла Стиви рассчитывать на то, что он поймет ее колебания, когда и сама она не вполне их понимала? Было ли это из-за того, что предложение Бена застало ее врасплох – или в этом было нечто, что обидело бы его еще больше… мечта, которую она отодвинула далеко, но все-таки не забыла, мечта о любви другого человека?

Когда Стиви прилетела в Вашингтон, в аэропорту ее встретил Винсент Сазерленд, администратор «Уолш Фаундейшн», и пригласил в ожидавший их лимузин.

– Надеюсь, вы не станете возражать, – сказал он, – но я взял на себя смелость включить ваше имя в список приглашенных на сегодняшний банкет.

– Разумеется, нет, – вежливо ответила она, хотя на самом деле надеялась воспользоваться представившейся возможностью и как следует выспаться перед долгой и утомительной процедурой предполагаемого распределения фондов, жертвуемых компанией «Уолш», пункт за пунктом, завтра утром.

– Хорошо, – сказал он. – Моя жена с нетерпением ждет встречи с вами. А также, могу добавить, остальные члены правления. Это исключительно дело общественных связей, – добавил он с извиняющейся улыбкой. – Коль скоро вы пользуетесь поддержкой миссис Уолш, правление обязано в той или иной степени одобрить пожертвования, запланированные на будущий год, но…

– Я понимаю, – сказала она. – Правление желает посмотреть на персону, пользующуюся благосклонностью миссис Уолш. Не могу сказать, что осуждаю их, мистер Сазерленд. Вероятно, мне следовало бы совершить подобную поездку раньше, однако у меня всегда проблемы с временем.

– Ну, так вы приехали сейчас, – вежливо вмешался Сазерленд. – Надеюсь, что мы сможем сделать ваше пребывание в Вашингтоне приятным настолько, что вы охотно приедете к нам еще раз.

Сазерленд высадил Стиви у отеля «Майский цветок» и обещал заехать через три часа. И лишь обосновавшись в номере и начав распаковывать вещи, она обнаружила, что не привезла с собой ничего даже отдаленно пригодного, чтобы надеть на торжественный прием. За все это время она как-то утратила навык одеваться соответственно стилю той жизни, что едва не погубила ее. Спешно она побежала вниз, взяла такси и попросила водителя отвезти ее до ближайшего универмага.

Минут через десять она бродила по отделу у «Гарфинкеля», где продавалась одежда для приемов. Уже много лет она не покупала ничего более изысканного, чем рубашки и брюки; ей необходимо было произвести благоприятное впечатление на правление «Уолш», однако ничего из выставленных экземпляров не казалось ей подходящим для той женщины, в которую она превратилась.

После уговоров продавщицы она неохотно примерила и отвергла с полдюжины нарядов и то, что стояло за ними, – сногсшибательные одежды ярких цветов; изысканные платья, отделанные бисером, которые, казалось весили больше, чем она; платья для коктейлей из провоцирующих прозрачных тканей.

– Может, у вас найдется еще что-нибудь? – с отчаяньем спросила она. – Я ищу не какой-то особый наряд… просто мне нужно что-то надеть на серьезный прием.

Продавщица исчезла в запасниках универмага и вернулась с простым платьем кремового цвета без бретелек и таким же жакетом. Помимо того что оно безукоризненно сидело и оттеняло круглогодичный загар Стиви, оно еще и привлекало внимание к ее развевающимся выгоревшим на солнце волосам. Заплатив за платье, она задержалась у прилавка с косметикой и купила оттеночный шампунь, обещавший «потрясающие световые эффекты и моментальную податливость волос».

Вернувшись в отель, она вымыла волосы, затем нежилась минут двадцать в душистой воде ванны, размышляя, как давно она не позволяла себе такие женские слабости и как когда-то, в бытность моделью, долго наряжалась и прихорашивалась.

Когда она накрасила лицо и влезла в новое платье, то женщина, отразившаяся в зеркале, была определенно привлекательной… и все же чего-то ей не хватало, чего-то не забытого окончательно. Не хватало, как подумала Стиви с уколом ностальгии, света ожидания, стремления женщины увидеть себя отраженной в глазах мужчины, который ее любит. У нее был дома такой мужчина, напомнила она себе, человек, любивший ее, наряженную в джинсы и рабочую одежду. Почему ей недостаточно этого? – спросила она себя. Почему она не может всем сердцем принять дар любви Бена?

Прием в главной резиденции «Уолш Фаундейшн» на Эмбассироу уже начался, когда лимузин компании высадил Стиви, вместе с мистером и миссис Сазерленд, у главного входа. Официанты в белых пиджаках разносили шампанское и закуски, а небольшой оркестр играл в главной галерее танцевальную музыку.

Сазерленд представил Стиви каждому из пяти членов правления, и хотя она никогда не была сильна в дипломатии, но все же постаралась выразить свою признательность за их постоянную поддержку. Потягивая содовую, она старательно участвовала в легкой светской беседе, от которой совершенно отвыкла. Грациозно улыбаясь, танцевала с неженатыми членами правления и надеялась, что производила впечатление женщины счастливой, довольной и находящейся в мире с самой собой.

Как только появилась возможность отлучиться, Стиви с вежливыми извинениями покинула Сазерлендов и пошла поискать телефон. Хотя она и оставила Оазис в надежных руках Бена, ей все-таки хотелось удостовериться, что там все идет нормально в ее отсутствие.

Проходя через комнату, показавшуюся ей библиотекой, она заметила знакомую фигуру, появившуюся из слабо освещенного угла. Ее сердце подпрыгнуло, узнавая, тело рванулось вперед, а на лице засветилась сияющая улыбка. Это судьба, подумала она, судьба привела меня сюда сегодня.

Но через секунду Стиви застыла на месте, а улыбка заморозилась в гримасу боли. Ли был не один… он был с женщиной, красивой женщиной в ослепительном наряде. Она глядела в его глаза с той тайной уверенностью, какая бывает у любовников. Ее рука скользнула к нему на шею, она ожидала поцелуя.

Стиви быстро отвернулась. Ей не хотелось больше ничего видеть, и она не вынесла бы, если бы он ее увидел. Она не могла бы сделать вид, что они всего лишь старые друзья, когда ее сердце говорило: это могла бы быть ты, должна была бы быть ты… если б только…

Стиви убеждала себя, как удачно получилось, что она встретила Ли и поняла, что он для нее закрытая глава. Забыть его она не могла, это было ей не по силам. Но она старалась выполнять то, чему учила других: жить настоящим, не упиваться болью несбывшихся надежд.

И все-таки она не могла дать Бену тот ответ, который ему хотелось услышать. Не могла и объяснить ему внятно, почему не хотела выйти за него замуж.

Отношения между ними, прежде такие гладкие, стали меняться. Если до этого они были спокойными партнерами, то теперь Стиви ощущала, что шагу не может шагнуть, чтобы не наткнуться на упреки.

– Я не могу так работать, – сказала она наконец. – Всякий раз, когда мы оказываемся вместе, ты бросаешь на меня эти укоризненные взгляды. Что происходит, Бен? Я ведь знаю тебя… в тебе что-то происходит.

Бен покачал головой.

– Ничего не происходит… Я просто схожу по тебе с ума, вот и все.

Она была почти уверена, что Бен что-то скрывает. Почему же еще он тогда действует так странно? Ее собственное сердце подсказало ей ответ: влюбленные не всегда ведут себя так, как нормальные люди.

Желая наладить их отношения, Стиви стала стараться уделять Бену столько любви, сколько была в силах дать. Она поставила своей целью проводить с ним как можно больше времени, быть более внимательной к нему. Но когда она предложила, чтобы они куда-нибудь съездили на выходные, Бен просто отказался.

– Всего этого недостаточно, – сказала он. – Я вижу, что ты делаешь, Стиви, но мне этого мало. Раз ты не готова на большее, чем просто выходные…

– Это походит на ультиматум, – перебила она, не веря своим ушам.

Его лицо застыло.

– Да… так оно и есть…. ультиматум.

Она молчала. Как мог Бен так поступать после всех их разговоров о любви и согласии?

– Я уеду отсюда на следующей неделе. Неверие сменилось шоком.

– Уедешь? Бен, да ты шутишь…

Даже после того, как она увидела, что Бен складывает свои пожитки в джип, даже когда он завел мотор, Стиви не могла поверить, что он не передумает. Она говорила ему, что любит его, говорила, что он ей нужен, но, кажется, это ничего не изменило. Стиви теперь казалось, что она так никогда и не знала Бена Хокинса – либо он так сильно изменился.

Уехав, он увез с собой все тепло и гуманность, которые смягчали жесткую, военную дисциплину образа жизни Стиви. Неужели она навсегда обречена быть одной из сирот жизни? – подумала она с грустью. Только начала чувствовать любовь – и вот ее уже нет.

За последовавшие пару лет Оазис вырос и расцвел еще больше. Неортодоксальные методы Стиви стали известны всюду, ее приглашали на семинары по изучению алкогольной и наркотической зависимости проходившие в Европе и Азии. И все же, когда ее профессиональная звезда разгоралась все ярче, женщина по имени Стиви Найт, казалось, исчезала все бесповоротней, постоянно казалось, что с каждым шагом Оазиса вперед Стиви испытывала все новые личные утраты.

Например, в тот день, когда она получила известие об удвоении пожертвований со стороны «Уолш Фаундейшн», она зашла в столовую, ожидая свой административный персонал, чтобы обсудить вопрос об остро необходимой новой пристройке. Она попросила кофе и стала праздно просматривать утреннюю газету – как вдруг в глаза ей бросился кричащий заголовок:

ПОРНОЗВЕЗДА, ОШАЛЕВШАЯ ОТ НАРКОТИКОВ, ЗАКОЛОЛА НОЖОМ ПОП-ХУДОЖНИКА САМСОНА ЛАВА!

Последовавшая за заголовком история была состряпана из бессвязных заявлений «Беби Джин» Купер и анекдотов, всегда окружающих знаменитых людей, все авторы их претендовали на то, что были близкими друзьями Самсона. История очень напоминала историю Стиви, но с некоторой ужасной разницей. После того как для Беби Джин закончились ее десять минут в свете прожектора, когда она была изгнана из круга приближенных Самсона, она стала угрожать местью, если он не возьмет ее назад. Самсон же не обращал внимания на ее угрозы. Неужели он так верил в собственное бессмертие? Или просто слишком боялся признать реальность смерти? Сердце у Стиви защемило при мысли о мужчине-ребенке, которого она знала, о мальчике, которому очень хотелось поверить в свое бессмертие, что он умер такой ужасной смертью – от руки одного из своих художественных творений.

Она почувствовала, как тонкие нити ее собственной жизни обрываются одна за другой. Тема потерь, столь постоянная в ее жизни, теперь казалась Стиви ее судьбой.

Годом позже Марианна Форман, известная писательница, карьера которой едва не была разрушена алкоголем, написала книгу под названием «Шесть недель до спасения», где описывала свое лечение в Оазисе. Посвященная «Стиви Найт, которая показала мне, что чудеса возможны», книга стала бестселлером, вызвавшим новую волну интереса к работе Стиви.

Стиви была присуждена почетная докторская степень в Колумбийском университете, но не успела она в полной мере порадоваться этой чести, как получила письмо от Бена, где обратным адресом был указан Санта-Фе.

«Дорогая моя Стиви, – начиналось оно, – я понимаю, что ранил тебя своим отъездом. Прости меня за это, как я простил тебя за то, то ты любишь Оазис больше, чем меня. Я выдержал сражение за свою жизнь, Стиви… и проделал чертовски неплохую работу, даже сам могу похвалить себя за это. Хотел бы увидеть тебя снова, старинная моя подруга… Мы слишком через многое прошли вместе, чтобы так расстаться.

С огромной любовью, Бен».

Боже милостивый, подумала она, что имел Бен в виду? Может, он снова пил? Через что бы он ни прошел, ему нельзя было делать это в одиночку. Она засунула его письмо в карман и сделала несколько торопливых звонков, поставив персонал в известность, что у нее неотложное дело и она просит их взять на себя ее обязанности, пока ее не будет. Через час Стиви уже сидела в машине, направлявшейся в Санта-Фе.

Кремовый дом из необожженного кирпича стоял возле небольшого обрыва над мирной долиной. Она позвонила в дверь. Открыла экономка, и когда Стиви назвала свое имя, женщина кивнула и провела ее за дом, где Бен работал в саду.

Увидев Стиви, он протянул к ней руки, и она побежала к нему.

– Бен! О, Бен! – воскликнула она, засмеявшись от облегчения, когда увидела его подтянутым, загорелым и, очевидно, здоровым.

– Спасибо, что ты приехала, – сказал он с формальностью, которая ранила ей сердце.

– А ты в этом сомневался? Хотя бы минуту?

– Нет, – ответил он с печальной улыбкой. – Раз я пригласил тебя как товарища по несчастью. Садись, – предложил он, показывая ей на тенистый уголок, где стоял столик из кованого железа и кресла. Экономка принесла кувшин с лимонадом и два стакана, и когда Бен наливал, Стиви заметила, как дрожит его рука. Нервничал ли он, видя ее… или много пил?

– Бен, – сказала она, – твое письмо… Что ты имел в виду, когда…

– Не сейчас, – перебил он ее. – Сначала расскажи мне о себе… не ту чушь, которую я читаю в газетах. Расскажи мне про Стиви, которую я люблю.

– Вот она вся тут, – ответила она весело, – и в газетах все верно. Бен, я хочу знать про это письмо. – Она немного поколебалась. – Ты снова пьешь? Ты это имел в виду?

Последовало долгое молчание, затем вздох.

– Хотелось бы мне, чтобы все было так просто, Стиви. Никогда не подумал бы, что скажу такое, но мне хотелось бы, чтобы это был просто алкоголь. Это… это кое-что посерьезней, с чем не так-то легко справиться. Это называется – амиотрофический латеральный склероз, для большинства людей «болезнь Лу Герига». Что она делает, Стиви, – старается убивать тебя по капле постоянно. Начинает с атаки на твои мускулы, сначала маленькие…

Стиви обнаружила, что еле дышит, когда со все возрастающим ужасом слушала подробное описание того, как парализуются мышечные функции… пока ничего не останется, только работающий мозг, заключенный в беспомощное тело.

– Нет… – прошептала она, – нет, этого не может быть…

– Моя реакция была точно такой же… поначалу. Теперь же, когда я уже живу с этим несколько лет, я знаю…

– Несколько лет? Бен! Ты хочешь сказать, что знал об… этой вещи уже тогда, когда был со мной? Но… почему же ты тогда уехал, ничего мне не сказав, не дав мне шанс…

– Потому что не нашел того, что хотел знать, любишь ли ты меня настолько, что готова выйти за меня замуж. А когда выяснил… ну, мне не хотелось, чтобы ты осталась со мной из жалости. Я хотел получить жену, Стиви, не сиделку.

– Возвращайся сейчас вместе со мной, – сказала она не колеблясь. – Мы будем вместе. Это лучше, чем быть одному.

– Я не знаю, продержусь ли я еще столько времени…

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она, заранее боясь ответа.

– Я намерен сражаться всеми известными мне средствами, Стиви, – упражнениями, диетой, витаминной терапией, физическим трудом. Черт побери, мой доктор не перестает удивляться моей приличной форме. Но если я начну проигрывать эту битву, то… не уверен, что буду делать тогда. И я не знаю, сколько мне еще осталось…

– Бен, ты не должен так говорить… Ведь ты сам доктор. Ради Бога!

– Именно это я и подразумеваю. Знаешь, Стиви, для некоторых людей жизнь сама по себе является чем-то вроде пристрастия, такого, как алкоголь или наркотик. И они цепляются за нее еще долго, хотя она давно потеряла для них всякий смысл просто потому, что не знают, как с ней расстаться.

Всем сердцем Стиви хотела с ним спорить, вымаливать каждую минуту драгоценной жизни Бена. И все же, глядя на него сейчас, любя его выше всяких слов за его благородство и доброту, она засомневалась, есть ли у нее право просить его выдерживать то, что казалось ей невыносимым.

– Я просил тебя приехать сюда не для того, чтобы огорчить, Стиви, – сказал он, беря ее руку и стараясь сжать ее. Теперь она почувствовала дрожь руки, слабость его хватки.

– Послушаешь моего совета, Стиви… в последний раз?

Она молча кивнула, не доверяя своему голосу.

– Знаешь, – сказал он, – я горжусь всем, что мы сделали вместе. Я никогда не забуду этого… и тебя. В каком-то смысле ты самый честный человек, каких я только знал. За исключением одного: когда речь заходит о любви. Вот тут ты жульничаешь.

– Жульничаю? – повторила она.

– Именно так. Многие люди отличаются требовательностью, стремлением к полноте жизни, сознанием важности собственной персоны – и в личной жизни тоже.

Но я…

– Позволь мне договорить… пожалуйста, Стиви, это важно для меня. Я не смог объяснить тебе это, когда мы были любовниками. И надеюсь, что ты выслушаешь меня сейчас… Я знаю, как ты болеешь душой за Оазис. Как беспокоишься за каждую из женщин, которая проходит через его двери. Но я думаю, что Оазис для тебя не просто дело всей твоей жизни. И даже думаю, что он для тебя больше, чем миссия. Я думаю, что для тебя Оазис стал крепостью, местом, где ты прячешься, занимаешь оборону против самой себя, против желания отдать себя. Не тряси так головой, Стиви… Ведь я был там, помнишь?

– Да, – сказала она, и слезы потекли по ее щекам, – я помню. – Ей хотелось держаться бодрой ради Бена, но боль от сознания того, что он старается помочь ей, даже когда собственная жизнь ускользает из-под его ног, казалась невыносимой.

– Я видел, как ты работаешь по восемнадцать часов в день семь дней в неделю. Видел, как ты делаешь работу, которую вполне могла бы поручить и другим. Видел, что ты ведешь себя так, будто Оазис развеется в дым, если ты возьмешь отпуск. Стиви, это неправильно. Если тебе суждено умереть завтра, Оазис все равно будет существовать. Другие люди продолжат твое дело. Но, Стиви… есть одна работа, которую никто больше не сможет выполнить так, как можешь ты. Обещай мне, что ты позаботишься об этом. Дай мне слово.

– Это что-нибудь…

– Наполни свою жизнь любовью, – сказал он. – Полноценной любовью. Не делай Оазис заменителем. Обещай. Дай мне гарантию, что выполнишь эту мою волю…

Выполнить последнюю волю умирающего человека. Она буквально услышала эти два последних слова, которые он не договорил. Но без Бена как сможет она сдержать обещание? Когда-то у нее был Ли… а теперь у него есть другая.

И все-таки она кивнула Бену, дав ему обещание, которое он хотел услышать.

Когда она уходила от него, он снова заговорил об этом и заставил ее повторить клятву.

– Будь любимой, позволь себе быть любимой, – сказал он, и она ответила:

– Буду.

Она никогда не хотела разочаровывать, обманывать его; а теперь ей показалось, что это может случиться, несмотря на ее самые честные намерения. И она почувствовала, как ложь наконец легла между ними.

КНИГА ШЕСТАЯ

1

Энн в последний раз провела щеткой по густым черным волосам, затем скрепила их сзади лентой. Получилось прилично и в молодежном духе, хоть немного и не соответствовало ее одежде – дорогой шелковой блузе и хорошо сидящим габардиновым слаксам, самой скромной одежде в ее гардеробе.

Заметит ли Хэл? – подумала она, нанося небольшое количество губной помады на лишенное всякой косметики лицо. Увидит ли он, что напряженные линии вокруг ее рта разгладились, кожа расцвела, а глаза сверкали и без помощи всяких уловок и наркотиков?

Она вышла из комнаты и поспешила в кабинета к Стиви… всячески сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом. Ведь она страшно скучала без Хэла, и когда он прислал ей весточку, что на днях встречается в Санта-Фе с губернатором и что у него будет время ненадолго заехать в Оазис, Энн была вне себя от радости. Она испытывала благодарность к Стиви, потому что та позволила Хэлу не подвергаться обычным для посетителей процедурам и предоставила в их распоряжение свой кабинет, чтобы они могли там встретиться спокойно, подальше от любопытных глаз и длинных языков.

Энн уселась в кресло Стиви и посмотрела в окно, обрамлявшее горный ландшафт. Ей казалось, будто она уже поднялась на эти горы и вот-вот доберется до вершины. Нет труда, нет и награды, часто говорила Стиви, если какая-нибудь из ее «путниц» жаловалась, что ей трудно добиваться каких-то реальных перемен, которые окажутся прочными, не улетучатся. Когда Энн снова открыла в себе ту страстную и заботливую молодую женщину, которая когда-то влюбилась в молодого Хэла Гарретсона, то поняла, как трудно будет ей сохранить это новообретенное самоощущение, защитить его от расчленения, когда она снова окунется и гонку, диктуемую потребностями политической карьеры Хэла. Связанные с нею стрессы и не собираются исчезать; наоборот, они наверняка только усилятся. И тем не менее, в одном она была уверена: если она позволит себе еще раз утонуть в них, то винить, кроме нее самой, будет некого.

Сидя в одиночестве в кабинете Стиви, Энн ждала, глядя, как бегут минуты на настенных часах, испытывая нечто вроде разочарования, которое наркотики прежде помогали ей не замечать. Хэл ведь не должен нарушить обещание, правда? Ведь он не мог сказать, что приедет – и не появиться? Если только не помешает что-нибудь действительно важное, ответила она сама себе, слишком хорошо зная приоритеты человека, у которого оба глаза твердо устремлены на Белый дом.

Когда наконец Хэл все-таки появился, Энн с жадностью кинулась к нему в объятия, нуждаясь в подтверждении любви, которого так долго она не получала.

– Я так скучала без тебя, – промурлыкала она. – Как сильно я без тебя скучала.

– Я тоже скучал, лапушка, – сказал Хэл, но первым разжал руки. – Ты смотришься по-другому, – заметил он, нахмурившись, пристально разглядывая Энн.

– Это комплимент или недовольство? – спросила она более резко, чем ей этого хотелось бы.

Казалось, он опешил.

– Комплимент, – ответил он, быстро приходя в себя.

– Хорошо, – сказала она, – потому что то, как я сейчас выгляжу… ну, я тоже…

– Как ты тут поживаешь? – сердечно поинтересовался он, как спрашивают здоровые люди у больных. Может, она стала немного чужой и непривычной для него, подумала Энн, просто из-за того, что старалась стать здоровой?

– Лучше, чем в последние годы, – ответила она. – Я начала получать удовольствие от вещей, которые давным-давно уже не замечала. Я научилась, как надо работать со своим телом, на пользу ему, а не во вред. И не могу дождаться, когда получу возможность поделиться с тобой некоторыми вещами, которые узнала здесь, Хэл. На прошлой неделе у нас прошел семинар по борьбе с подростковой наркоманией. – И она стала рассказывать ему про новые методы и как их применять в городских программах. Затем внезапно остановилась – когда заметила, что Хэл озабоченно смотрит на часы. Прежде она сделала бы вид, что не заметила его жеста, или даже извинилась за то, что его задерживает, но теперь сказала: – Ты ведь пришел всего несколько минут назад.

– Знаю, лапушка, и ругаю себя за это, но через сорок минут у меня самолет. Моя встреча с губернатором затянулась дольше, чем я предполагал, а так просто отделаться от него не получилось, тем более что я надеюсь на его поддержку. Я… впрочем, ты и сама все знаешь, Энн, что тебе объяснять.

– Да, – медленно сказала она. – Я действительно знаю все это. Но еще я знаю, что ты сам выбираешь себе приоритеты, а не губернатор или кто-то еще.

У него снова стал удивленный вид, и он потряс! головой, словно не верил своим ушам.

– Ты изменилась, Энн. Она кивнула.

– И я намереваюсь меняться и дальше, – добавила она с решимостью, которую не демонстрировала ему уже много лет. – Я люблю тебя, Хэл, и хочу, чтобы ты стал президентом. Я готова на любые жертвы, но хочу получать что-нибудь взамен. Ты тоже должен измениться.

– Как измениться? – спросил Хэл, и на лице у него появилось удивление и ошарашенность. – Ты ведь знаешь, что я люблю тебя… я не понимаю…

– Я вижу это, – сказала она, – но вижу также, что нам обоим предстоит принять важные решения насчет! того, какой будет наша жизнь в будущем. Я не хочу, чтобы ты засунул меня куда-нибудь подальше на полку, пока тебя не выберут, и не хочу продолжать играть роль витрины для твоей кампании. – Она демонстративно поглядела на стенные часы. – Как бы то ни было, у меня сейчас тоже важное дело. Занятия группы начнутся через пять минут, и я не хочу опаздывать.

Энн одарила мужа поцелуем и впервые за многие воды почувствовала, что это он пытается задержать ее еще на минуту, прежде чем она ускользнет. И чувство это ей понравилось, нет, оно оказалось просто замечательным. Может, подумалось ей, очень даже может быть, если мы оба как следует постараемся, то сможем начать все снова…

Выполнение будничной, ежедневной работы по хозяйству, самой простой, которая напоминала им про основы жизни, входило в программу терапии для обитателей Оазиса. Это касалось даже тех, кто поднялся на высоты жизни и наслаждался огромной властью и привилегиями.

Вот почему Энн Гарретсон и Канда Лайонс оказались вместе на кухне Оазиса в субботу утром, приготавливая дюжины сэндвичей для дневного пикника.

Когда Канда нарезала, казалось, горы помидоров, она с удивлением думала, что сказали бы ее поклонники, увидев ее вот такой, похожей на простую повариху, без блеска и сверкания, ставших для нее фирменными знаками, одетую в джинсы и простую белую майку, с волосами, завязанными в хвостики.

Мысленно она представила себе интервью на тему «Стиль жизни богатых и знаменитых». «Леди и джентльмены, – кукарекал бы Робин Лич, – сегодня с нами будет говорить звезда звукозаписи и призер Киноакадемии Канда Лайонс собственной персоной, одна из самых ярких звезд Голливуда. Расскажите нашим зрителям, что вы делали на этой неделе, мисс Лайонс». Ну, Робин, вы просто не поверите, насколько я была занята… знаете ли, так много приходится делать, когда стараешься сообразить, как справиться со своей проблемой, как повысить уважение к собственной персоне. «Это страшно интересно, Канда. Я уверен, что все ваши поклонники хотят узнать, какие восхитительны вещи вы планируете себе на будущее». Знаете, сейчас у меня хлопот полон рот, Робин, я делаю бутерброды и стараюсь решить, что положить, масло или майонез, на следующий кусок хлеба…

Канда улыбнулась плодам собственного воображения. Как странно, подумалось ей, ведь когда она приехала сюда, то заранее ненавидела все, что связано с Оазисом. И все же, по мере того как утихала ее тяга к белому порошку, когда она начинает вспоминать – хоть и мимолетно – свою жизнь, некоторые из ее самых сильных предубеждений начинают колебаться. Особенно после того, как она обнаружила, что Энн Гарретсон, женщина, которой она восхищалась больше, чем Джеки Кеннеди, тоже проходит через такие же перемены.

– Можешь ли мне поверить? – пожаловалась Канда шутливо, беря очередной кусок свежего хлеба из цельного зерна. – Половину своей жизни я старалась бежать от того факта, что моя мать была прислугой… и вот я тут, делаю совершенно то же самое, что делала бедная чернокожая женщина когда-то.

Энн подняла глаза от гор грудок индейки, которые она нарезала. Ей нравилась грубоватая манера Канды, в душе она восхищалась ее умением держать себя на самых бурных занятиях группы. И странное дело, как раз в те моменты, когда певица сильнее всего ощетинивалась, сердце Энн, прозревая под всем этим боль и смятение, открывалось ей навстречу.

– А мой дедушка был каменщиком… пока не сломал себе спину на стройке. И тогда моей бабушке пришлось приносить домой хлеб – иногда буквально, – работая на чужих кухнях. Если оглянуться назад, Канда, то мы все потомки тяжело работавших людей, которым приходилось нелегко в жизни. У нас вся страна такая, не так ли?

– Но ведь не все из нас были рабами? – Реакция Канды была мгновенной и автоматической.

Энн передала Канде тарелку с нарезанными кусками индейки.

– Как тебе только не надоест говорить об этом? А то ты походишь на парочку политиканов, которых я знаю. Каждый раз, когда им приходится что-то говорить, они заводят одну и ту же старую, заигранную пластинку.

– Ты стала острой на язык за эти дни, – заметила Канда, а затем встала в ту нахальную позу, которая украсила конверт ее последнего альбома – с той только разницей, что на плече у нее сейчас лежал кухонный нож, а не накидка из белого соболя от Фенди, ниспадавшая до пола. – Но ты все-таки будь осторожней, когда связываешься с этой задницей из Чикаго. А вообще-то я могла бы поучить тебя, как отбривать всяких нахалок, хоть у меня самой тоже дела идут не слишком хорошо.

Энн грустно улыбнулась:

– Я в этом и не сомневаюсь. Впрочем, я готова поучиться.

Не успела Канда ответить, как в кухню вошла Дени Викерс, чтобы забрать поднос с бутербродами.

– Эй, Энн, – сказала она ядовито, – ты замечательно смотришься на кухне. Могу поклясться, что все избиратели Хэла из рабочих были бы поражены, увидев тебя в таком виде. Это произвело бы на них сильное впечатление.

Энн вежливо улыбнулась, однако Канда заметила, Что улыбка мгновенно увяла, как только Дени вышла.

– Эта баба отравляет тебе жизнь? – посочувствовала Канда.

Энн вздохнула и оперлась на дубовый кухонный стол.

– Эта «баба», Канда, дорогая, пугает меня до смерти. Как она смотрит на меня… я сразу начинаю себя чувствовать, будто я голая.

– Дьявол, – насмешливо произнесла Канда, – она просто думает, что важней, чем она, никого нет. Подумаешь, телесуперзвезда. Но только не подставляй ей свой зад для пинка, Энни. Ты ведь у нас настоящий класс. Ты и твой сенатор – вы просто динамит-команда.

– Спасибо, милая, – спокойно сказала Энн. – А я как раз сейчас начинала было верить, что могу быть самой собой, а не просто куском симпатичной рекламы для кампании Хэла и вашингтонских приемов, быть… ну… кем-то, кто может давать ему советы, помогать по-настоящему и даже немного вести собственную игру. – Она закусила губу. – Атеперь…

– Что теперь? – осторожно спросила Канда.

– Мой новый облик, видимо, ему не нужен.

– Сдается мне, что ты начинаешь себя жалеть, – сказала Канда и в шутку погрозила ножом Энн. – Никак я не считала тебя за размазню.

Энн покачала головой.

– Я и не собираюсь сдаваться! Мой выбор был таков: одолеть собственные проблемы, а затем выйти отсюда и снова бороться, чтобы получить возможность помогать другим. К несчастью, у меня может ничего не получиться… – Поколебавшись один миг, она все-таки решила поделиться своим тяжким грузом с Кандой, поведав про меч, который занесла над ее головой Ливи Уолш. – Похоже, что Ливи пока не торопится, – заключила Энн. – Но теперь меня тревожит Дени Викерс. Неужели она собирается сбить меня с ног? Вот сейчас этот маленький укол – про избирателей в округе Хэла, как они «увидят меня в таком виде». Может, это намек?

– Проклятье, – заявила Канда, – что за грязная дрянь!? – Она удивилась сама на себя, что реагирует с такой горячностью. Уже долгое время ее вообще никто не интересовал, ничьи проблемы ее не волновали; а уж если речь зашла бы о привилегированной белой женщине, то и подавно. А еще Канду поразило, что впервые в жизни она забыла про цвета. «Путницы» не делились на черных и белых; и она просто уже забывала думать, кто есть кто и какой. Все они были просто женщинами с опасными и смертельными пристрастиями. А забыв про цвет кожи, она стала и более терпимой к себе самой. Перестав так остро сознавать «белокожесть» других, она не испытывала и глубинной ненависти к самой себе за черный цвет кожи.

– Грязная или нет, – сказала Энн, – но я не очень-то представляю себе, что мне с этим делать. Остается только молиться, что Дени Викерс не собьет меня с ног. Стиви, кажется, думает, что все будет в порядке. – Энн пожала плечами. – Хорошо бы. Ты не хуже меня понимаешь, что может сделать пресса из моих проблем.

Да, подумалось Канде, она знала это слишком хорошо – пресса и телевидение могут моментально Я превратить тебя в звезду, а потом так же быстро сделать тебя бывшей. Разумеется, она и сама немало помогала им в этом своим скандальным поведением. Но ведь Энн совсем другое дело. Она не заслуживает участи быть измазанной дегтем и ощипанной ради повышения телевизионного рейтинга какой-нибудь тележурналистки или увеличения тиража журнала. Хэл Гарретсон был человеком, который хотел помогать другим, и его жена тоже была такой. Канда не очень-то жаловала политиканов, однако Гарретсон был кое-кем побольше, чем просто паровой свисток и пустые обещания. Черт возьми, он все еще воевал за гражданские права, хоть все остальные в Вашингтоне и делали вид, будто сражение уже проиграно.

– Энн, – сказала Канда, – если Дени Викерс разинет свою громадную пасть, ты должна дать ей сдачи. Только не нужно сдаваться и смиряться с этим.

– Я не собираюсь сдаваться. Но только если речь идет о телевидении, то это битва на проигрыш.

– Битвы, которые бывают проиграны, еще и не начавшись, это те, где одна сторона сразу сдается. Не обращай внимания на счет. Разве твоя мать никогда тебе не рассказывала историю про Давида и Голиафа?

Энн улыбнулась, несмотря на тревогу, представив себя с пращой в руке, нацеленной прямо в холодный серый глаз всевидящей кинокамеры Дени.

– Если мне не говорила мать… но уже точно говорил Хэл, – ответила Энн, нарезая новую головку салата-латука. – Я слышу это от него каждый раз, когда ему приходится подниматься на холм и бороться за какой-нибудь новый билль, который будет стоить денег, чтобы создать либо дома с низкой квартирной платой, либо бесплатные столовые для бедняков. Но не будем беспокоиться пока насчет Дени. Может, все и обойдется. Расскажи лучше, как у тебя дела. Я знаю, как тебе было тут тяжело в первую неделю. Если я могу тебе чем-нибудь помочь…

Канда признательно кивнула в ответ на предложение Энн. Она понимала, что оно было искренним и реальным, как и сама Энн Гарретсон.

– Все у меня немного просветляется. – Канда помолчала, вспоминая тысячи рухнувших возможностей. – Только ведь мы никогда не знаем, чем закончится кино, до самых последних кадров, верно? Так что все еще впереди.

Энн положила нож и поглядела на Канду.

– Останови меня, если я скажу что-то не так, – сказала она, – однако, может, ты прошла больший путь, чем думаешь. Я заметила кое-какие перемены к лучшему в тебе.

– Действительно? – робко спросила Канда, удивляясь, что кто-то другой, а не только персонал, наблюдают за ней. – А какие перемены?

– Ну… ты не кажешься больше такой замкнутой, как раньше. В первый день, когда ты пришла в группу, ты вела себя так, словно не собиралась не только говорить, но и слушать. Но через какое-то время я заметила, что ты прислушиваешься, пусть даже пока и молчишь. Ты даже выглядишь теперь по-другому. Лицо уже не такое напряженное. И ты уже не выглядишь… постоянно сердитой.

– Стиви постоянно загружает нас разговорами, работой и походами, у кого останется хоть минутка на собственное раздражение?

Энн рассмеялась… а вместе с ней и Канда.

– И вот это тоже, – сказала Энн, имея в виду смех Канды. – Он делает тебя намного красивей.

– Что ты имеешь в виду под словом «красивая» для чернокожей женщины? – спросила Канда, и ее прежняя настороженность тут же вернулась, как рефлекс. Ей не нравились комплименты. Она выслушала их слишком много, и слишком многие говорились людьми, которые хотели украсть ее деньги, ее талант… или ее душу.

– Вовсе не то, что ты думаешь, – твердо сказала Энн.

Канда все еще держалась настороженно.

– Я не хочу слышать никакого такого дерьма, Энн.

– Какого дерьма? – Слово это вовсе не так легко сорвалось с языка Энн, которая столько лет охраняла свой язык ради имиджа. Но сейчас ей показалось уместным поговорить с Кандой начистоту.

– Ты просто вешаешь мне лапшу на уши, чтобы заставить меня приободриться.

– Пошла ты в задницу, – ответила Энн. – Да и что тут плохого, черт возьми? Конечно, я хочу, чтобы ты чувствовала себя лучше. Канда, ты мне нравишься. Мне, пожалуй, даже неплохо бы иметь такую подругу… кого-то, кто бы говорил мне всегда все как есть. Что меня здесь выбивает из колеи, так это слишком много народу вокруг, которые хотят все видеть так, как им удобно – и которые не позволят мне быть хоть на чуточку меньше, чем само совершенство. Ну, мне было бы гораздо проще поддерживать свой политический имидж – если мне повезет и он мне еще понадобится, – если кто-то будет стоять на ринге и моем углу и подсказывать мне, как… не отрываться от реальности.

Канда казалась пораженной – а потом начала хохотать.

– Уж я точно смогу это делать, сладкая моя. Я бы держала твои ноги на земле, даже если бы их пришлось прибить гвоздями. – Она тяжело вздохнула, словно собирая силы перед огромным физическим рывком. – А я бы не возражала иметь кого-то рядом со мной, чтобы мне говорили вещи, которые мне необходимо слышать, чтобы поддерживать хорошее настроение.

– Кого-то, кому ты можешь доверять, – поправила ее Энн. – Ты ведь не захочешь слушать приятные вещи от людей, которые хотят провести тебя…

– Аминь, сестра Энн, – сказала Канда, закатывая глаза. – Не как мой второй муженек, к примеру – этот сладкий котик смылся в Южную Америку с моими деньгами. Черт возьми, половина звезд в Голливуде доверяли ему… Думаю, что они могут помахать ручкой своим миллионам. – Она засмеялась, затем резко замолкла. – Эй, а что это я смеюсь? Я банкрот… моя жизнь превратилась невесть во что… а налоговые службы подбирают те крохи, что остались после этой крысы, крохи, которые он не сумел стянуть.

Энн протянула через стол руку и взяла ладонь Канды.

– Может, я смогу помочь, – сказала она. – Хэл знаком с хорошими налоговыми юристами в Вашингтоне, людьми, которым можно доверять. Может, они сумеют распутать этот клубок и договориться с налоговой инспекцией…

– И ты действительно готова подставить свою шею ради меня?..

Энн пожала плечами.

– Мне это не кажется большим риском. Я же знаю, что ты можешь заработать еще больше денег, Канда. Ты ведь начнешь петь еще лучше, если покончишь с наркотиками. Все зрители обожают, когда артист возвращается на сцену, и ты можешь сделать это. Однако, как нам любят напоминать в группе, никто не в состоянии справиться с этим в одиночку. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я хотела бы стать твоей подругой – теперь… и когда ты выйдешь отсюда.

– Черт возьми, – сказала Канда, недоверчиво морщась, – если ты это всерьез, тогда тебе нужно постараться попасть в Белый дом. Потому что уж тогда-то мне точно будет легко вернуться на сцену!

У Стиви субботняя работа была более сложной и тяжелой. Чаще всего в этот вечер она просматривала личные дела «путниц», оценивала их прогресс за прошедшую неделю и начинала заниматься этим сразу же после ужина.

Теперь перед ней на столе остались только две папки. Стиви заколебалась и уже было протянула руку к лампе, чтобы выключить ее: эти двое могли подождать. Но потом призналась сама себе, что не могут. Уже и без того она старалась избегает этих «путниц» всяческим образом. Выбрав для начала более легкую из двух, Стиви открыла папку, помеченную: «Канда Лайонс».

По терминологии шоу-бизнеса это было смешанное ревю. С одной стороны, по-прежнему сообщения о необщительном или подрывающем устои Оазиса поведении, в частности, когда речь шла о ряде правил и распоряжений; Стиви отметила, что Канда по-прежнему игнорировала подъем в семь утра и отбой в десять как «жестокое и негуманное наказание». Хоть это выражение и заставило Стиви улыбнуться, она была искренне обеспокоена борьбой певицы против дисциплины и порядка – элементов, которые отсутствовали в ее жизни слишком долго и в которых она нуждалась теперь, если была хоть какая-то надежда восстановить порядок в ее жестоко искореженной жизни.

С другой стороны, Канда выполнила самое важное домашнее задание: перечислила людей, исключая себя, которым причинила ущерб или боль. Не прощая ничего себе и не оправдываясь, она встала перед группой и поведала, как бросила «Уандерс» и как спихнула заботу о собственных детях на наемную прислугу. И еще внимательно слушала напоминания Стиви, что важная часть выздоровления заключалась в том, что нужно постоянно идти вперед. Была ли она готова к следующему шагу?

Стиви записала себе в блокнот: «Поговорить с К. насчет приезда детей. Поговорить с Мирандой об устройстве занятий семейной терапии после отъезда К.».

После некоторых колебаний Стиви обратила свое внимание на папку, содержавшую материалы о Дени Викерс. Комментарии персонала были от настороженно-нейтральных до достаточно позитивных. Дени казалась общительной, а в вопросах дисциплины и порядка буквально образцовой пациенткой.

Но когда Стиви стала просматривать собственные заметки – многие лишь начатые и затем вычеркнутые и пересмотренные, – то они, казалось, несли в себе красноречивое подтверждение ее собственного смущения, а не обнадеживающего прогресса. Быть может, кому-нибудь следовало бы оценить мое поведение, подумалось ей, потому что я уж точно, видимо, не могу понять, что правильно, а что нет.

Признавшись в своей личной неприязни к Дени, Стиви решила быть справедливой, чего бы это ни стоило. И хотя она была известна своей прямотой и беспрестрастностью, применяла тактику сержантской муштры даже к самым знаменитым и влиятельным женщинам Америки, если речь шла о Дени, Стиви часто ловила себя на том, что смягчает свою резкость.

Как еще могла она, например, объяснить, разницу в том, как она отнеслась к угрозе Ливи предать гласности пристрастие Энн к наркотикам, и то, как она реагировала на возможность того, что Дени может сделать то же самое? Она не колеблясь обуздала Ливи, но до сих пор так и не попросила Дени молчать, не взяла с нее слово. Было ли в этом только желание быть справедливой и освободить Дени от всяких подозрений? Или же она видела, на примере одержимости Дени всю ее жизнь своим отцом, зеркальное отражение ее собственных неврозов, из-за которых ей казалось затруднительным говорить с Дени, когда у нее в этом вопросе была неясность с собственной персоной?

А может, ее удерживало от общения с ней нечто гораздо менее мудреное? Ревность. Боязнь собственной уязвимости. Нежелание искушать свое сердце ситуацией, в которой она была не спасительницей, как обычно, а просительницей. Может, ей попросить Дени, чтобы она освободила Ли… признаться, что знает его давным-давно – намного раньше нее – и что у нее разрывается сердце оттого, что она потеряла его.

Ей хотелось бы думать, что она выше подобных слабостей, что не станет жертвовать своей ответственностью перед любой из путниц. Однако, как и в случае со злостными пьяницами, которые перестали пить, и все же не могут говорить об излечении, а лишь о выздоровлении, Стиви убедилась, что всегда нужно быть начеку.

Ее решимость быть начеку не помогла, когда Ли прибыл в Таос и позвонил ей, спрашивая, не может ли он пригласить ее на ужин. – Предполагалось, что разговор будет вестись о том, как помочь Дени Викерс, по крайней мере он так сказал, а она правдами и неправдами заставила себя поверить. Как могла она предполагать, что вечер получится таким замечательным, что Ли пригласит ее в самый романтический ресторан в городе?

Сначала она выслушала его историю, как получилось, что у него начался роман с Дени. Он тогда был один, не способный долго оставаться ни с одной из женщин, с тех пор как… но он не договорил этой фразы. Вообще, она была безусловно красивой, восхитительной женщиной, и поначалу он и предполагать не мог, насколько далеко зашли ее проблемы. Ну, а когда узнал, то, разумеется, уже не мог ее бросить.

– Конечно же, ты не мог, – сказала Стиви. – Тебе надо было остаться с ней и стараться все исправить.

– Один раз уже так было, – ответил он, – когда я ушел слишком быстро от одной женщины. И я не хотел повторять эту ошибку.

– Может, это не было твоей ошибкой, Ли. Может, ты сделал самую правильную вещь. Я прошла через суровые времена, но зато где я теперь. Мне пришлось собирать себя по частям, когда ты ушел, потому что я потеряла так много, и тогда я поняла, что мне нельзя больше повторять своей ошибки. И если бы кто-нибудь, похожий на тебя, мне встретился, то я… – И она притормозила, прощая себе это тем, что не хочет открывать старые раны, но зная на самом деле, что не может лгать до конца. Ведь она не могла говорить ни о ком, похожем на него, потому что это было невозможно, другого такого не могло и быть. И вот он был рядом с ней.

Тяга к воспоминаниям переключилась затем на что-то другое – подспудный отказ принимать сожаление с обеих сторон, обоюдное осязаемое желание вернуться назад и начать все сначала. С какой бы решимостью ни явились они оба в тот вечер на встречу, вино… бродячий гитарист, присевший за их столик… и все волшебство романтичного вечера превратило сожаления в надежды.

После ужина они отправились к нему в отель. Она упала в его объятья, словно ее тело жило своей, отдельной правдой; она с жадностью целовала его, охваченная страстью, которую так долго гнала от себя.

– Стиви, о, Стиви, – бормотал он возле ее горла хриплым от страсти голосом. – Как я скучал без тебя.

Она срывала с него одежду, ее тело оживало после долгих лет ожидания. Нежно постанывая, когда он ласкал ее груди, погружая пальцы в его волосы, она обволокла его, наполнилась его жесткой мужественностью, вспомнив наконец, что значит быть женщиной. Все границы между ними растворились, ощущение времени и пространства улетучилось куда-то, когда они сплавились воедино, двигаясь как одно целое, достигая сладкого исполнения их глубочайших желаний.

Она прильнула к нему, звала по имени, ее тело приподнялось навстречу ему, чтобы все выше взбираться на горы страсти, поглотившие ее, стершие все сомнения, резоны и здравый смысл.

Но когда их страсть была израсходована до конца, сладкое томление оказалось очень кратким, не прозвучало никаких заверений в любви – только долгое, красноречивое молчание.

Наконец Ли заговорил:

– Что же нам делать, Стиви?

Ответ Стиви тоскливо вырвался из глубины ее души:

– Мы ничего не можем сделать…

Полная раскаянья, она вырвалась из его рук и поспешила назад, в безопасность Оазиса. И тогда поняла, что Бен был совершенно прав. Оазис был ее крепостью – местом, где она помогала другим женщинам встретиться со своими чувствами, в то время как сама пряталась от собственных.

Целый день она сидела печальная, справляя поминки по потерянной любви. Но потом позвонил Ли. Не желая принимать бесповоротность ее решения – тем более что когда-то уже позволил ошибочному решению искалечить свою жизнь, – он умолял ее дать ему возможность увидеть ее снова. И по своей слабости она согласилась.

Она ожидала его одна в своем кабинете, вслушиваясь в тишину, которую нарушало лишь стрекотание кузнечиков и пение ночных птиц. А когда услышала шаги, возвестившие о его приходе, то подбежала к окну и поглядела наружу. Полная луна освещала его лицо, сильное и чистое, широкие плечи, простую, уверенную походку.

Почему все так затянулось? – подумала она. Почему, когда они наконец поняли, что созданы друг для друга, почему это слишком поздно?

Через минуту он уже был в ее кабинете. Она включила свет и стояла, покачиваясь, защищенная столом, ничего не желая сильнее, чем броситься в его объятия. Он остановился в дверях, словно боролся с теми же чувствами.

– Спасибо, что согласилась увидеться со мной, – сказал он.

– Как могла я отказаться? – сколько еще хотелось ей сказать… Но какой смысл мучить себя тем, что уже невозможно?

Он рухнул на кресло, стоявшее перед ее столом, и его красивое лицо исказилось от тревоги и боли. Потянувшись через стол, он взял ее за руку.

– Стиви, – проговорил он хриплым голосом, – я не спал всю ночь, все вспоминал и вспоминал.

Какое-то время они увлеклись процедурой беседы, делая вид, будто у них есть какой-то выбор, хотя выбора не было, ведь они были именно такими, какими были. Они разговаривали, чтобы отсрочить его – неминуемый миг прощания.

Он поднялся и направился к двери, очень медленно, словно надеясь, что она позовет его назад. Затем обернулся, чтобы взглянуть на нее в последний раз, а она изо всех сил ухватилась за крышку стола, чтобы остаться на месте. Но затем ее воля сломалась, и она побежала к нему, спрятала лицо у него на груди, прильнула к нему как ребенок, сознавая, что вот это объятие могло бы длиться вечно.

Наконец она оторвалась от него.

– Я люблю тебя, – сказала она. Но это ничего не изменило. Через минуту он ушел.

Чтобы убедиться, насколько спартанской стала личная жизнь Стиви, достаточно было взглянуть, как она проводит свои воскресенья. При условии, если никто не нуждался в ее внимании, времени или энергии, день ее начинался с плаванья, которое, как она всегда надеялась, не прервется никаким чрезвычайным происшествием, а после этого следовала роскошь неторопливого завтрака.

Как-то раз в воскресенье она потягивала свежий апельсиновый сок и читала газету, и ее внимание привлекла статья об увеличившемся потреблении амилнитрита – по прозвищу «дурь» – среди подростков, стремящихся повысить сексуальную стимуляцию, и о растущей популярности изобретенного недавно психоделического наркотика под названием «экстаз». Стиви содрогнулась от самого названия, крикливого и вульгарного обещания грез, создаваемых химической комбинацией амфетамина с синтетическим мескалином. Неужели им не известно, что после грез наступают кошмары?

Она вырезала статью из газеты, отметила красным карандашом главное и записала себе напоминание, что необходимо изучить этот предмет более полно. Ведь неизбежно наступит день, когда ей придется иметь дело с кем-то, чья жизнь была разрушена этим снадобьем, и Стиви хотела быть готовой. Она подумала, что поиск все более сильных и эффективных источников наслаждения нескончаем, а меняются лишь названия этих снадобий и ядов.

Она налила себе вторую чашку кофе, предаваясь единственному пристрастию, которое себе позволяла, и пила его медленно, наслаждаясь вкусом свежемолотого гавайского кофе, запасы которого ее кухонный персонал постоянно пополнял.

Спортивные часы на запястье Стиви сказали ей, что уже почти десять часов, напомнив, что уже пора отправляться в путь. Она подошла к шкафу, содержавшему ее немудреный гардероб, и достала оттуда хлопчатобумажную рубашку в стиле вестерн и опрятные джинсы. Как отличались эти одежды от роскошных мехов и шелков ее нью-йоркских дней и как точно отражали они перемены в ее жизни!

Закончив одеваться, она положила в небольшую хозяйственную сумку несколько вещей – новую историческую повесть, несколько научных журналов и новую компьютерную игру – и пошла к машине.

Выехав на подъездную дорогу, она приветливо махнула рукой садовникам, которые содержали Оазис зеленым и прекрасным, а затем направилась в Санта-Фе. Она проделывала эту поездку каждое воскресенье почти два года, с тех пор как узнала про болезнь Бена. В первое время они встречались как два старых и дорогих друга. Устраивали пикник в саду Бена, прогуливались по художественному музею штата, ходили в археологический центр, помещавшийся в трехсотлетнем дворце губернатора.

По мере того как Бен слабел, границы его физического мира съеживались, ограничив его поначалу стенами дома, потом креслом на колесах и, наконец, постелью. По мере того как его мышцы пожирала болезнь и нормальная беседа начинала становиться невозможной, Стиви нашла для него компьютерную систему, управлять которой можно было при помощи импульсов прибора, который находился у рта.

И без того бывший всегда ее учителем и ментором, теперь Бен стал ее неиссякаемым источником мужества; когда она видела, как геройски он борется со свое мучительной болезнью, то чувствовала, что не может отставать от него и сдаваться.

Подъехав к простому домику из необожженного кирпича, стоявшему над долиной, Стиви быстро поста вила машину, взбежала по ступенькам и постучала, в дверь. Увидев Стиви, экономка заплакала.

– Что случилось, Роза? – спросила Стиви, не желая услышать ответ, не желая узнать, что Бен стало хуже.

– Он ушел от нас, – сказала Роза. – Доктор Бен ушел…

В отчаянии Стиви схватилась за последнюю соломинку надежды.

– Вы отвезли его в госпиталь в Санта-Фе?

Роза покачала головой. Доктор Бен был за пределами возможностей госпиталя и надежды.

– Но почему же вы не позвонили мне? – спросила она упавшим голосом. – Вы же обещали, Роза, обещали, что дадите мне знать, если…

– Он мне не велел, мисс Стиви. Он приказал позвать доктора, и все… – Словно доказывая ей, что она ничего не прячет, Роза привела Стиви в комнату Бена. Госпитальная кровать стояла там по-прежнему, компьютер, поднос, даже витамины, которые он принимал внутривенно, когда уже не мог больше глотать.

Но самого Бена там уже не было.

Роза вручила ей конверт.

– Он велел передать вам это, мисс Стиви.

Она рухнула в большое кресло, на котором всегда сидела, открыла конверт и начала читать компьютерный шрифт. Она почти слышала голос Бена, говоривший с ней, как в былые дни, когда они только что встретились.

«Я знаю, ты решишь, что это нехорошо с моей стороны, Стиви, но последний шаг моего пути принадлежит мне одному, и я полагаю, что вправе решать, как его сделать. Назови это причудами старика, но что достаточно, то достаточно. Я позволил тебе разделить все унижения поразившей меня болезни, так что ты постарайся понять, что когда я предстану перед своим творцом, то намерен сделать это один, чтобы ты не держала меня за руку.

Нечего и говорить, что ты была моим лучшим другом и что моя работа в Оазисе украсила всю мою жизнь. Все, что останется после меня, твое. Используй это по своему усмотрению, но, прошу тебя, присмотри за Розой и позаботься, чтобы она не осталась без работы. И вот что. Никаких слез, Стиви, я и так затруднял твой путь и висел на тебе дольше, чем намеревался. Теперь живи свободно и исполни обещание, которое дала мне тогда. Со всей своей любовью, Бен.»

Закончив читать письмо, она вытерла слезы с лица, словно Бен мог увидеть ее. Затем прошла через все комнаты дома, одну за другой. Даже в смерти его благородное сердце поддерживало ее. Оно осталось в книгах, которые он любил, в знании, к которому стремился до самых последних дней своей жизни, в доброте, которую проявлял к ней, даже когда сам нуждался в ней не меньше.

И все-таки, даже зная, как сильно Бен любил ее, Стиви никогда так и не смогла сказать ему, почему она не сможет сдержать обещание, которое он взял с нее. За все годы их дружбы Стиви не имела секретов от Бена, делилась с ним самыми потаенными мыслями – всем, за исключением того, что принадлежало Ли. Она говорила себе, что щадит чувства Бена, хотя, пожалуй, щадила себя. Даже после того как Дени обратилась к ней за помощью, как она узнала о близких отношениях с ней Ли, Стиви стыдилась своих изменнических чувств, постоянных напоминаний, что под тем, что Бен смеясь называл «миссионерским пылом», она была, в конце концов, женщиной.

Ты понимаешь, Бен? – спросила она в тишине, окружавшей ее. Ты понимаешь теперь, почему я не смогу сдержать свое обещание и позволить себе быть любимой?

2

После суровой тишины пустыни в Нью-Мексико улицы Вашингтона казались исполненными невыносимой какофонией и хаосом. Может, шум автомобильных сигналов и ядовитые выхлопы тысяч моторов добавили окончательный прилив усталости Стиви после ее долгого дня? А может, смятение, мучившее ее душу?

Когда ее такси дюйм за дюймом продвигалось к отелю «Виллард», ее сияющие глаза дикой газели, наполненные тревогой, не видели красоту вишневых деревьев, буйно усыпанных розоватыми и белыми цветами, не замечали символов весны. Из всех нелегких периодов в ее карьере эти последние недели были, пожалуй, хуже всех. После долгих лет практики, отточивших ее чутье и рефлексы до высокого профессионализма, она вдруг обнаружила, что постоянно задает себе вопросы, ставит под сомнение свою объективность и правильность суждений, по крайней мере в том, что было связано с Дени Викерс. Какая ирония судьбы, думала она, получать эту высочайшую из наград именно в тот момент, когда она сильнее всего сомневается в себе, принимать в свои руки этот, как ей кажется, утешительный приз, если сравнивать его с поцелуями человека, которого она не могла разлюбить.

Когда Стиви вошла в превосходно отреставрированный, импозантный отель, дежурная протянула ей несколько записок.

– Для вас, мисс Найт… Сегодня днем получили. Она быстро просмотрела их, опасаясь, что в Оазисе случилось что-нибудь непредвиденное. Однако на всех стоял местный номер, по которому ее просили позвонить. А затем она заметила, что на верхней записке стояли слова: «Пентагон, оператор № 4452». Машинально ее рука сжала записки мертвой хваткой, смяв их в кулаке. Потом она сунула руку глубоко в карман. Как бы далеко ни находился от нее Адмирал, она знала, что за много лет его должны были повысить в должности, и предполагала, что теперь он вполне может находиться в Пентагоне. И действительно, года два-три назад жена высокопоставленного армейского генерала, находившаяся в Оазисе, поинтересовалась у Стиви, не родственница ли она «Адмиралу флота Кастеру Найту». Стиви тут же замяла разговор, уклончиво ответив: «Родственница, но только очень дальняя».

И теперь при мысли о том, что это, быть может, он пытается связаться с ней, ее сердце забилось учащенно.

Но только оказавшись одна в своем номере, Стиви задумалась, сможет ли она заставить себя позвонить. Да и может ли она считать себя действительно взрослой, если никак не уладит свои отношения с Адмиралом?

Достав пачку записок из кармана пальто, она разгладила их на письменном столе. И когда более основательно их рассмотрела, то улыбнулась собственной наивности не без горечи. Как могла она вообразить, что Адмирал попытается дозвониться до нее? Конечно же нет. Никогда. На первой из полученных записок стояло имя «Контр-адмирал Сэнфорд Грейстоун». Сэнди. Что ж, приятно; наконец-то он продвинулся по служебной лестнице самостоятельно, обрезал нити, державшие его в кильватере Каса Найта, словно гребную шлюпку за линкором.

Его имя, воспоминания об их тайных встречах в мотеле «Дримленд» пробудили чувство стыда, но не только это – а и странное и забавное удовольствие от сознания того, что есть человек, помнящий и испытывающий нежность к несчастливой, неуравновешенной девчонке, юной Стиви Найт.

Тут уж она не колеблясь набрала номер Пентагона.

– Стиви, – сказал он почти с таким же нетерпением, как и двадцать лет назад. – Мне необходимо встретиться с тобой.

– Я тут только до завтрашнего дня, Сэнди.

И я должна…

– Знаю, детка, – вмешался он, – читал в газетах.

– Эй, я больше не детка, – ответила она не очень весело.

– Нет, разумеется, ты теперь персона. Извини меня, Стиви. Получать награду в Белом доме – это немалая штука. Я горжусь, что знал тебя.

Он замолчал. Стиви стало неловко. Очевидно, он звонил не только для того, чтобы поздравить ее. Может, он думал, что она по-прежнему доступна для него…

Его голос прервал ее мысли:

– Стиви, мне хотелось бы встретиться с тобой. Знаю, что тебе некогда и у тебя в полдень прием у президента, да и Бог знает что еще. Вот почему я так настойчиво пытался добраться до тебя. Позволь мне приехать прямо сейчас… Я буду через десять минут.

– Сэнди, просто замечательно слышать твой голос снова. Но ведь у нас за спиной долгий путь…

– Эй, Стиви. Я счастлив в браке, у меня четверо ребятишек, старший на будущий год заканчивает колледж. Ты права, сказав, что у нас за спиной долгий путь. Вообще-то, когда я думаю о прошлом – о том, как мы с тобой… Ну, мне стыдно. Думаю, что я должен извиниться.

Если бы он был рядом, она обняла бы его. Извиняться никогда не поздно. Ей не нужен был Сэнди, чтобы восстановить какую-либо часть ее уважения к себе; она уже сама справилась с этим. Но это давало последний штрих тому куску памяти, который до сих пор оставался скрытым.

– Спасибо, Сэнди. Но ведь, как известно, чтобы что-нибудь случилось, нужны двое.

– Так ты встретишься со мной? – настаивал он. – Удели мне всего двадцать минут, Стиви…

Может, что-то неладно с его женой или одним из детей, требуется помощь? Она уловила беспокойную нотку в его просьбе.

– Ладно, – устало согласилась она, хотя ей невыносимо хотелось отдохнуть. Положив трубку, она отправилась в ванную и плеснула на лицо немного холодной воды. Женщина, отразившаяся в зеркале, выглядела все еще на удивление молодой, несмотря на нескончаемые сражения с полчищами демонов, которые появлялись в самом обманчивом облике; те черты лица, которые когда-то украшали обложки роскошных журналов по всему миру, стали теперь даже еще красивей, теперь в них отразились все победы, одержанные в тех сражениях за много лет. Но сейчас, глядя на свое отражение, Стиви видела лишь темные круги усталости под глазами да морщину между бровями, отразившую ее сомнения в себе.

Когда через некоторое время приехал Сэнди, Стиви увидела, что беспокоилась напрасно. Его приветствие было теплым, но по-военному корректным.

– Ты выглядишь замечательно, – сказал он, – как раз такой же, какой я тебя помню.

– Спасибо, – ответила она, принимая его искренний комплимент. – А ты… посолиднел, – добавила она, потому что Сэнди стал воплощением персоны высокого ранга. – Что ты делаешь в Вашингтоне?

– Кас… твой отец, перевел меня в военно-морской департамент. Не уверен, что ты помнишь это, но я всегда был силен на административных ролях.

Она невольно улыбнулась, потому что всегда видела в Сэнди личного раба Адмирала.

– Стиви… – нерешительно сказал он, – я хочу поговорить с тобой о твоем отце. Ты его вообще не видела в последние годы?

– Нет. – Ее ответ прозвучал сурово и определенно, но Сэнди не сдавался:

– Значит, ты не знаешь…

– Не знаю – что? – нетерпеливо вмешалась она. Меньше всего сейчас ей хотелось говорить про Адмирала.

– Стиви, – сказал он, – я знаю, что у тебя есть все основания сердиться на Каса. Черт побери, иногда я сам был готов оторвать ему голову…

– Это не одно и то же, – перебила она его, – и ты совсем не знаешь, что это такое. Конечно, он мог устраивать тебе ад на работе, но это далеко не то же самое, что он сделал для меня.

Сэнди кивнул.

– Ладно… может, ты и права, но выслушай все-таки меня. Стиви, у твоего отца была всю жизнь одна большая любовь, и это военно-морской флот. Может, он был и не прав, но таким уж он был – стопроцентным моряком. Кастер Найт, возможно, был одним из самых великих наших моряков, вот как «Бык» Холси или Честер Нимиц. Но было в нем что-то… и было это хуже, чем гнев, было как вулкан. Он старался держать это под контролем, но оно было сильнее него… и после смерти твоей матери…

Стиви издала болезненный возглас:

– Сэнди, зачем ты все это мне говоришь? Неужели я должна после всего…

– Решишь сама, – сказал он. – А пока дай мне договорить. Стиви, приступы одолевали его, раз за разом. Находясь у руля военного флота, как человек с идеями, тактик, теоретик перспектив развития флота, он мог бы стать блестящим дополнением Объединенному комитету начальников штабов. Однако он стал своим самым злейшим врагом. И никогда не понимал этого… просто становился все злей и ожесточенней. В один прекрасный день он просто взорвался. Из-за мелочи, дряни… Его водитель немного опоздал забрать его, чтобы везти на какую-то встречу, машина оказалась не такой, какие ему нравятся, слишком показушная. Водителем был новый парень… он ошибся, открыв рот, и тут Кас пошел вразнос. Вытряс из бедняги душу и на неделю уложил его в госпиталь.

– Это для меня не новость, – спокойно заметила Стиви.

– Может, это и так, – согласился Сэнди, – но времена изменились, и флот тоже. Родители шофера позвонили своему конгрессмену, а тот пошел прямо в департамент флота. Те призвали Каса к ответу… По меньшей мере дюжина человек оказались свидетелями этого. И флот не мог это замять, Стиви, не в этот раз. Касу предоставили выбирать – отставка или трибунал. Он ушел в отставку. Знаешь ли ты, что значило это для Каса Найта? Он потерял все… – Он подождал реакции Стиви, но та молчала.

– Ну, – сказал он наконец, поднимаясь. – Я думал, что тебе не помешает узнать это… ради тебя самой, если не ради него.

– Спасибо, что повидался со мной, Сэнди. Я знаю, что у тебя были самые добрые намерения. Просто… просто я не знаю.

Закрыв дверь за человеком, который был когда-то ее союзником, а также пешкой в разного рода борьбе, Стиви прижала ладони к глазам и прислонилась к дверному косяку. Какое мне дело? – спросила она себя. Почему я должна? У нее и без того напряжены сейчас нервы, так какого черта она должна ковыряться в своей душе, отыскивая крохи сочувствия к человеку, который едва не погубил ее?

Персонал Белого дома превзошел себя, устроив банкет в честь награжденных со всей помпой и церемониями, приличествующими этому средоточию государственности. Почетный караул, представлявший все три рода войск, стоял по стойке «смирно», когда гости, представители вашингтонской прессы и члены дипломатического корпуса предъявляли свои приглашения контингенту сотрудников ФБР, стоявших там в темных костюмах, а затем шли в зал для приемов, где музыканты из вашингтонского симфонического оркестра исполняли отрывки из мелодий Бродвея.

Внутри подковой стояли столы, накрытые белыми льняными скатертями, уставленные французским фарфором, оставшимся в наследство после президентства Кеннеди, и украшенные серебряными корзинками с красными, белыми и голубыми цветами. В центре стояли два стола, один для президента Соединенных Штатов и его семьи, другой для тех, кого будут награждать. Стиви села вместе с четырьмя другими мужчинами и женщинами, такими же, как и она, кандидатами на награду: выдающимся ученым, совершившим прорыв в области лечения СПИДа; почтенным писателем, который в течение двадцати лет писал блестящую двадцатитомную историю Соединенных Штатов; чернокожим мэром, сделавшим свой город моделью расовой гармонии; исполнительным директором автомобильной компании, который спас свое предприятие от банкротства, сохранив десятки тысяч рабочих мест.

Но даже окруженная таким блестящим обществом, Стиви никак не могла сосредоточиться, влиться в общую беседу. В голове у нее на разные лады перемешались голоса, требовали ее внимания и отвлекали ее беспрестанно. А в центре всего звучало эхо истории, рассказанной Сэнди, живая картина роковой ошибки Адмирала.

Она тыкала вилкой в ланч, приготовленный шеф-поваром Белого дома, механически улыбалась, когда к ней обращались, и старалась отвечать на вопросы, касавшиеся ее работы в Оазисе. Потом смотрела, как президент встал из-за стола, направился к установленной по случаю этого торжества трибуне и встал перед микрофоном, положив перед собой большое факсимиле с президентской печатью на обороте.

Она вежливо аплодировала, когда оглашались достижения других кандидатов и вручались медали. Затем услышала слова, которые заставили ее встрепенуться:

– …и вот с огромным удовольствием, – говорил президент, – я вручаю эту следующую Медаль Свободы женщине, чьи усилия по борьбе с алкоголизмом и наркоманией можно назвать просто героическими, а чья неустанная работа и неиссякаемые резервы сострадания служат примером для всех нас… это мисс Сефания Найт!

Аплодисменты пробежали по залу, когда Стиви поднялась из-за своего стола и пошла к подиуму. Обменявшись рукопожатием с президентом, она приняла медаль. Порылась несколько мгновений в заготовленных заранее набросках, но потом едва заметно тряхнула головой и стала говорить без них.

– Президент говорил о сострадании, – сказала она, – но мне хочется воспользоваться этой возможностью и попросить вашего участия. Мне хочется поведать вам о десятках миллионов американцев, что борются со своими пагубными привычками.

Я дочь алкоголички, – продолжала она. – В этой, стране таких, как я, больше двадцати восьми миллионов. И большинство из нас были произведены на свет в условиях заговора молчания.

Люди вроде меня никогда не были детьми. Мы росли в уверенности, что не заслуживаем того, чтобы быть счастливыми. Мы никогда не глядели в глаза действительности, и даже когда покидали свой дом, наша новая жизнь оставалась ложью. Я стыдилась себя, старалась стать кем-то, кем не была. Я сама стала наркоманом, как и многие дети людей с пагубными привычками. Моя фантазия превратилась в реальность… а любить или быть любимой я была не в состоянии.

Мне повезло. Я выжила, а вот многим это не удалось, – продолжала она, и ее голос дрогнул от волнения, когда она мысленно вспомнила своих умерших друзей. – Я сбежала от грез, которые едва не убили меня… и нашла себя, опираясь на правду. – Стиви помолчала, подумав, что уже все сказала и ей нечего добавить, а потом, словно услышав голос, который не слышала раньше, снова заговорила: – Правда, – сказала она, – приносит свободу от боли и от гнева. Наконец, она приносит прощение, и только тогда мы можем излечивать наши уязвленные души…

Отвечая на аплодисменты и возгласы, раздававшиеся вокруг нее, она ощущала благодатную тяжесть медали, которую держала в руке, символа того, что Оазис и Стиви Найт работали не напрасно. И еще предстояло подтвердить оказанную им честь.

Когда она торопливо шла по южному портику Белого дома, кто-то окликнул ее по имени. Обернувшись, она увидела привлекательного молодого человека с темными волосами и пронзительными синими глазами, незнакомого ей, насколько она могла сообразить, но все-таки странно напоминавшего кого-то.

– Мисс Найт… Я Кари Уолш. Примите мои поздравления с наградой. Судя по всему, что я о вас слышал, вы уже давно ее заслужили, – произнес он. Потом, с немного смущенным выражением на лице, объяснил: – В Белый дом была приглашена моя мать… Вы можете сказать, что я обманом занял ее место. Это кажется вполне в духе Уолшей, но, как я полагаю, вы уже об этом слышали.

Стиви поняла его намек.

– Кари, мне известно, что происходит между вами и вашей матерью. И это не секрет для многих… И, как мне кажется, все это достаточно постыдно, к сожалению.

– Я тоже так думаю, но…

– Но ничего, – продолжала она. – Ливи Уолш одна из самых порядочных женщин, каких мне доводилось встречать в жизни. Конечно, есть у нее и свои недостатки, как и у любого другого, но она старается – и чертовски упорно – преодолеть их. И я знаю, что она готова пойти вам навстречу.

Кари Уолш иронически улыбнулся, и за его чертами Стиви смогла представить себе лицо Кена Уолша, человека, которого Ливи любила всем сердцем и продолжала оплакивать после стольких лет разлуки.

– Все это мне уже знакомо, – сказал он. – Ливи уже однажды возвращалась из Оазиса, полная добрых намерений…

– Люди меняются, – ответила она с улыбкой. – Порой им требуется некоторая практика, прежде чем они все поймут. – Она взглянула на часы. – Мне нужно успеть на самолет, Кари, и я должна спешить… Но я вам обещаю. Вы услышите известие от Ливи… и скоро. И когда это произойдет, постарайтесь не забывать, что она одна у вас мать. А сиротой быть очень грустно, – спокойно добавила она. – Спросите у кого-нибудь, кто знает.

День уже клонился к закату, когда такси высадило Стиви перед домом 128 на Тенистой аллее. В мягком свете сумерек дом был таким, каким она его помнила – среднеамериканский дом, в котором могла жить среднеамериканская семья. Когда-то он казался самой мрачной тюрьмой, но годы стерли ауру угрозы и страха, которую Стиви постоянно ощущала ребенком.

Она позвонила в дверь, а когда никто не ответил, вошла внутрь, бессознательно делая глубокий вдох, словно могла уловить какой-то знакомый запах, напоминавший о прошлом. Воздух был неподвижным, почти стерильным, словно никто тут не жил, и Стиви показалось, будто она пришла в незнакомое место.

– Есть кто-нибудь? – крикнула она, и когда повернулась, чтобы пройти в гостиную, внезапно перед ней замаячил военный мундир. Это был Адмирал – и все же не он. Одетый в мундир, который больше не имел право носить. Опрятный и выглаженный, он все-таки, казалось, сидел на нем как-то непривычно, больше напоминая великоватую пижаму, надетую на старика.

Он не проявил признаков удивления, увидев ее. Или что-то промелькнуло в его глазах? В какой-то миг ей показалось, что он может выгнать ее из дома, однако он нехотя шагнул в сторону, позволив ей войти в гостиную.

– Полагаю, что уж лучше тебе войти в дом, раз ты оказалась тут, – сказал он сердито. Подождав, пока она присядет, после некоторых колебаний, на край стула, он тоже уселся в кресло на другом конце комнаты. И они посмотрели друг на друга с расстояния, которое было намного больше, чем ширинаковра.

– Полагаю, что ты приехала злорадствовать, – произнес он наконец.

– Нет, не для этого я приехала. – Ее ответ прозвучал быстро и уверенно. И все-таки была секунда, когда она порадовалась его неудаче, что вот он теперь наказан. Но теперь… – Я приехала… Я приехала потому, что хочу помириться с тобой, – сказала она.

Усмешка заиграла в уголках его рта.

– Поздно мириться, – ответил он сердито. И все-таки не встал со своего места и не прогнал ее. Это уже говорило о чем-то, подумалось ей, особенно после их последней встречи.

– Мне… мне жаль, что у тебя так все получилось, – сказала она, удивляясь сама себе. – Что ты теперь будешь делать?

– Писать мемуары. – Он с горечью засмеялся. – Я еще не готов к смерти… Не сейчас.

Ей послышалось эхо слов Сэнди: «Кастер Найт, пожалуй, один из великих…» И в этот момент Стиви показалось, что произошло чудо. Ей стало жаль отца. Так многим своим пациенткам она говорила, что их родители делали все, что могли, но никогда не могла и вообразить, что то же самое можно сказать и про Адмирала. И теперь впервые догадалась, что жестокий тиран, которого она помнила, был маской для испуганного, искалеченного человека, отрезанного и изолированного от человеческого тепла.

– Я видел тебя по телевизору сегодня утром, – сказал он, глядя мимо нее в окно, словно не мог заставить себя встретиться с ней взглядом. – Надеюсь, что ты испытываешь благодарность за оказанную тебе, честь, Стефания…

На секунду она разозлилась. Ему непременно нужно было унизить ее, даже сейчас. А затем напомнила себе: ведь он не знает ничего другого. Если бы знал, то не сидел бы здесь в пустом доме в одиночестве.

– Да, – ответила она. – Хочешь посмотреть… на медаль?

Теперь он поглядел ей в глаза.

– Да, – сказал он, – хотел бы. Она протянула ему медаль в бархатной коробочке, смотрела, как он с благоговением взял ее, повернул обратной стороной, чтобы прочесть надпись, – этот человек, который выстроил всю свою жизнь на ритуалах власти, чтобы быть в конце концов разрушенным ими.

Она тяжело вздохнула.

– Знаешь, – сказала она. – Я долго тебя ненавидела. Но теперь все это кажется мне глупым. Я солгу, если скажу, что прошлое ничего для меня не значит, но… ты ведь один у меня на свете, – продолжала она, повторяя слова, которые сама сказала Кари, – и… если ты не против, может, мы попытались бы начать все сначала.

Она замолкла и ждала, казалось, целую вечность. Неужели напрасно она приехала сюда? Неужели Кастер Найт ненавидит свою единственную дочь так сильно, что отбросит протянутую ему оливковую ветвь мира?

Солнце скрылось совсем, и в комнате повисли серые сумерки. Стиви старалась разглядеть в полутьме лицо отца. О чем он думал молча? Почему так шевелились его плечи, словно он тяжело дышал?

– Твоя мать… – произнес он тихим, низким голосом, который, казалось, поплыл по комнате, – твоя мать думала о тебе перед кончиной. Она любила тебя.

Стиви поднялась на ноги и пересекла разделявший их ковер.

– Спасибо тебе, – промолвила она, положив руку на отцовское плечо. – Спасибо тебе за это.

Когда Кастер Найт вздохнул и закрыл глаза, Стиви подумала, что у него на щеке блеснула слеза.

– Я устал, – сказал он с усилием, и она поняла, что пора уходить.

– Я еще приеду к тебе, – сказала она.

Он просто кивнул. Хорошо, подумалось ей, это только начало.

Поздно ночью Стиви добралась до Оазиса. Она была измотана физически и иссушена эмоционально; ей ничего больше не хотелось, только рухнуть не раздеваясь на постель. Но она не могла позволить себе расслабиться, по крайней мере не сейчас.

Оставив чемодан у себя дома, она отправилась по затихшим и слабо освещенным коридорам Оазиса торопливыми шагами, пока не очутилась возле сто восемнадцатой комнаты. Тихонько вошла в темную комнату и на цыпочках прошла к кровати, стоявшей возле окна. Осторожно потрясла спящую женщину. Ливи Уолш вскочила, протирая глаза.

– Что… что случилось? – спросила она.

Стиви приложила палец к губам, затем знаками пригласила Ливи выйти из комнаты.

– Прости, что нарушила твой отдых, – извинилась она, – но мне не терпится сообщить тебе… я видела в Вашингтоне Кари.

– Кари? – Ливи моментально проснулась. – Ты говорила с ним, Стиви? Он что-нибудь сказал?..

– Да, говорила… и он тоже. О, Ливи, Кари любит тебя. Он настолько же твой сын, как и сын Кена… и не больше хочет этой войны между вами, что и ты. Он страдает, Лив… Он взрослый мужчина и все-таки страдает от того, что между вами нет согласия. Помирись с ним… не трать драгоценных лет.

Ливи закинула руки на шею Стиви.

– Постараюсь, – с волнением сказала она. – Обещаю тебе, что приложу все старания.

Стиви отстранилась и поглядела в ласковые карие глаза подруги.

– Ты можешь сделать и большее, – произнесла она с улыбкой. – Насколько я вообще знаю Ливи Уолш, ты можешь сделать это.

Неподалеку от них находилась еще одна «путница», которая не спала. Это была Дени Викерс, разговаривавшая под покровом темноты в кабинете Стиви.

– Могу поклясться, вы все думали, что я свихнулась, – говорила она с блестевшими от возбуждения глазами. – Клянусь, вы уже думали, что канал готов от меня избавиться… А теперь я скажу тебе другое. Теперь ты поймешь, что я просто маскировалась. – Она торжествующе рассмеялась. – Что у меня есть? Да просто убийственные истории, Фрэнк… и все они мои. Тебе нужен пример? О'кей, как тебе вот это… пару месяцев назад, прежде чем попала сюда за решетку, Энн была так выбита из колеи, что думала о самоубийстве… что ты спрашиваешь, откуда мне это известно? Я слышала это от самой леди, прямо в группе. И это только начало, Фрэнк… У меня сейчас такой запас дерьма, как ни у кого…

Дени помолчала, давая Фрэнку Лестеру возможность осмыслить ее слова. Ей было известно, что Фрэнк всегда пристально следил за ее работой и был строг к ней. Черт побери, тут не надо быть гением, чтобы сообразить, но у Фрэнка не было того самого инстинкта убийцы, а это, по шкале ценностей Дени, делало его вечно вторым.

– Вот что мне от тебя нужно, – продолжала она, – пришли сюда завтра мою команду. Я намерена записать свой репортаж прямо тут на месте – пока они не опомнились. Что? Да ты с ума сошел, Фрэнк? Да мне Оазис нужен не больше, чем двадцать лет в Синг-Синге.

Готовая наконец отправиться спать, Стиви совершала заключительный обход своих владений. Хоть она и недолго отсутствовала, однако, как ревнивая мать, хотела убедиться, что в ее отсутствие все шло нормально. Проходя мимо своего кабинета, она помедлила, затем поддалась искушению посмотреть, нет ли каких важных сообщений.

Повернув ручку двери, Стиви услышала доносившийся изнутри голос и инстинктивно прислушалась. В комнате было темно, однако низкий, горловой голос безусловно принадлежал Дени:

– …делай, что тебе говорят, а думать буду за тебя я. Те дела с Афганистаном? Черт возьми, да я просто устала, Фрэнк… ты бы тоже устал, если бы не спал семьдесят два часа. Послушай, мне тут некогда торговаться с тобой про всякую чушь собачью… любой, кто ценит Дени Викерс, уж давно сидел бы и наматывал на ус. Только подожди, я такое тебе сообщу про Гарретсон, – она захохотала, – она и не успеет опомниться…

Стиви не могла дольше терпеть. Включив свет, она! ворвалась в кабинет. Бурля от гнева, вырвала трубку из рук Дени и резко положила ее.

– Какого черта ты тут делаешь? – поинтересовалась она холодным как сталь голосом.

– Делаю свою работу, леди-босс, – выпалила в ответ Дени, не моргнув глазом. Она сидела в кресле Стиви, а длинные ноги задрала на стол, словно хозяйка.

– Твою работу… – с омерзением повторила Стиви, борясь с искушением выпалить ей: не отдам я тебе его, черт возьми, не отдам я тебе человека, которого люблю!

– Верно, – насмешливо усмехнулась Дени, – ведь ты сказала, что хочешь мне помочь, вот и помогла… даже больше, чем догадываешься. Ты дала мне обратный билет, Стиви, и я очень, очень тебе за это благодарна.

– Вот что, Дени! Убирайся отсюда… прямо утром! – С неожиданной силой, – появившейся от охватившего ее гнева, Стиви схватила Дени за руку, выдернула ее из-за стола и выволокла из кабинета.

– Давай! – кричала Дени, яростно сопротивляясь. – Я говорю: давай, черт побери! Да я затаскаю тебя по судам, Стиви! Я расскажу всему миру, какие у тебя тут фашистские порядки!

Но Стиви не слышала ее, таща Дени по коридору, отпустила она ее лишь тогда, когда они оказались возле комнаты персонала, которую Дени занимала. Выхватив сумку из шкафа, Стиви начала доставать вещи Дени с полок и из ящиков и запихивать их в нее. Притормози, говорил ей внутренний голос, успокойся, возьми себя в руки, однако сделать ничего с собой Стиви не могла. В спешке она уронила записную книжку Дени, а когда нагнулась, чтобы ее поднять, увидела имя Канды Лайонс.

Дени старалась отобрать ее назад, поэтому Стиви оттолкнула ее прочь – и заглянула внутрь. Заметки были сделаны наспех, почерк неразборчив, то крупный, то мелкий… но Стиви все-таки прочла… Безобразные инсинуации, грязный, дешевый журналистский треп, который она презирала, касался не только самых потаенных секретов Энн, но и нескольких других знаменитостей, включая Ливи и Канду.

– Ты не имеешь права заглядывать в мои записи, – заявила Дени, уперев руки в бока и бросая вызов.

– Я имею на это право! И через минуту уничтожу эту чушь…

– Давай, босс-леди. Все, что мне требуется, у меня вот здесь, – расхохоталась Дени, постучав себе по лбу. – Тут у меня все, чтобы написать самые громкие сюжеты за всю карьеру… черт, когда я закончу, никто и не вспомнит, почему я попала сюда… когда услышат интересные подробности про твоих замечательных «путниц».

Стиви слушала со все возрастающим ужасом, как Дени бесновалась, обещая, что напишет не одну историю, а целую серию скандальных разоблачений.

– Пожалуй, я не буду трогать только Ливи Уолш… эту леди я не хочу иметь среди своих врагов… впрочем, все и так знают, что она алкоголичка… но вот остальные, думаю, мне пригодятся. Игра стоит свеч…

– Боже, – сказала Стиви, – да ты ничему не научилась, абсолютно ничему! Ни о себе, ни о ком другом!

– Да нет, научилась… Я узнала, кто я такая, босс-леди. Я Дени Викерс, и я намерена позаботиться о том чтобы мир не забывал моего имени, ни на одну минуту!

Оказавшись на острие опасности, Стиви вслепую отбивалась.

– Если ты выльешь всю эту грязь, – сказала она, – размахивая блокнотом перед носом Дени, – если ты сделаешь это, то я…

– Что тогда, босс-леди? – с насмешкой спросила Дени. – Ударишь мне по рукам линейкой? Отправишь спать без ужина? Опомнись, Стиви, ты проиграла… как и все остальные, про кого я намереваюсь написать.

– Тогда я выставлю тебя тоже! Если ты смеешь вредить другим, Дени, то навредишь и себе… Я уж постараюсь об этом!

– Ты не сделаешь этого, – сказала Дени, и ее усмешка увяла, когда она оценила угрозу. – Ли говорил, что тебе можно доверять… Видно, этот ублюдок лгал.

– Не смей говорить так про Ли, – выпалила Стиви, – он лучше, чем ты этого заслуживаешь… Он… – Она быстро спохватилась, но сказанного было не вернуть.

Топазовые глаза Дени сощурились, и в какой-то момент она была похожа на тигрицу, готовую к прыжку.

– Ты, – прошептала она, – ты та самая… женщина, о которой он никогда не желал говорить…

Стиви не смогла этого отрицать.

– Вы дурачили меня, – закричала Дени со злобой, – вы оба… делали вид, что хотите помочь, а ты сама все время хотела заполучить его обратно. Ты хотела меня навсегда здесь запереть, босс-леди? Вот что ты…

– Все совсем не так, – перебила Стиви. – Ли заботится о тебе…

– Заткнись! – закричала Дени. – Заткни свою лживую пасть и убирайся из моей комнаты! – Она вытолкнула Стиви в коридор и с грохотом захлопнула дверь. Через секунду ярость на лице Дени сменилась улыбкой чеширского кота. Только подожди, думала она, подожди до завтра. Пусть эта сучка думает, что вышвыривает меня отсюда… Завтра я отомщу мисс Всемогущей Стиви Найт. Если Дени Викерс пройдется насчет Оазиса, никто мало-мальски уважающий себя больше носу сюда не покажет.

Гнев Стиви испарился; не успела она добраться до дома, на его месте появилось ощущение большого личного промаха. Рухнув на постель, она отчаянно старалась хоть что-то придумать. Неважно, что она думала насчет Дени, тем не менее она не имела права терять над собой контроль, выгонять ее в приступе гнева, угрожать Бог знает чем! Но что же ей делать, когда на карту поставлено гораздо больше, чем ее собственное счастье? Насколько можно судить по всей деятельности Дени, она сделает именно то, что обещала, – и сломает жизни всех женщин, которые доверились Оазису. Она любой ценой обеспечит себе продолжение карьеры, не задумавшись ни на минуту, повысит свой рейтинг за счет инфарктов других.

Но разве это не доказывает, в каком отчаянном положении Дени находится? – спросила себя Стиви. Слишком хорошо помнит она то время, когда сама пребывала в злобе и тревоге, готовая нанести удар всякому, кто слишком неосторожно приблизится к ней. Я должна помочь ей, подумала Стиви. Ведь должен же существовать путь к ней, хоть я пока и не нашла его.

На следующее утро в десять часов Оазис оказался в осаде, окруженный ордами телерепортеров и журналистов из газет, их автомобили и фургоны загородили подъезд к Оазису, а кинокамеры и прочее оборудование были расставлены у ворот, так что невозможно было ни войти, ни выйти, чтобы человека не забросали вопросами.

Мгновенно мобилизовавшись при виде такой угрозе, Стиви пыталась прогнать их. Словно пионер-поселенец во время оно, она храбро встретила атакующих, стараясь не спасовать.

– Это частная собственность, – говорила она, – и вы не имеете права здесь находиться. Не будет никаких заявлений и интервью… забирайте ваше добро и уезжайте!

– Это верно, что Энн Гарретсон одна из ваших пациенток? – выкрикнул кто-то из репортеров.

– Я не намерена обсуждать с вами ни одну из моих «путниц». Если вы не уедете через пятнадцать минут, я вызову полицию.

Угроза не была услышана. Бывалые журналисты научились ее игнорировать. Портативная телекамера нацелилась на Стиви.

– Это верно, что Энн Гарретсон пыталась покончить с собой, прежде чем попала сюда? – спросил Фрэнк Лестер. – Верно, что ее брак находится под угрозой?

Застыв под укрытием ближайшего бельведера на крыше дома, Дени Викерс дрожала от ярости, ощущая горечь предательства. Это должен был быть ее звездный час, ее шоу, а теперь оно стало торжеством Фрэнка Лестера; этот грязный, двуличный ублюдок присвоил себе ее плоды. Ладно, думала она, может, она и совершала ошибку, делая ему подачу слишком часто, но теперь, похоже, ей нужно было самой доканчивать работу. Без Дени Викерс, без ее информации, сделанной изнутри, Фрэнк был ничто, нуль. Ей нужно хватать ближайший самолет и лететь в Нью-Йорк… оставить всех этих клоунов лежать в пыли, пока она самолично подает этот материал. Дени Викерс будет снова на коне… а Фрэнк окажется в числе безработных.

Из своего убежища внутри Оазиса Энн наблюдала со все возраставшим отчаянием за самым ужасным кошмаром в ее жизни. Стиви, казалось, проигрывала. – Против ее просьб и угроз репортеры казались сворой одичавших собак, почуявших кровь… кровь Хэла, и готовы были терзать его, ее, пока не останется ни клочка.

– Они не уезжают, – говорила она Канде. – Они не собираются оставить меня в покое.

– Тогда выйди к ним сама, девочка, – настаивала Канта. – Хватит тут прятаться как испуганный кролик.

– Но тогда они узнают… – сказала Энн почти шепотом. – Они тогда все узнают…

– Ни хрена они не знают, – заявила неодобрительно Канда, – но они уж точно наплетут чего угодно, будешь ты с ними говорить или нет. Покажи им, кто ты такая, Энн. Будь гордой, – уговаривала она, положив руку на плечо Энн.

Этот жест задел за струну узнавания… о другой женщине, важной и влиятельной, которая старалась поделиться с ней своей силой, которая уговаривала Энн бороться с пристрастием, уже диктовавшим свои условия.

– Не нужно стыдиться себя, – продолжала Канда. – Мне известно, каково это… это разъедает тебя изнутри, заставляет ощущать себя ничтожеством… не нужно тебе этого, Энн. Выйди отсюда и покажи всем, что такое настоящая первая леди.

– Не знаю, смогу ли я.

– Точно сможешь. Только ставь одну ногу перед другой и не торопись.

И в первый раз с тех пор, как началась политическая карьера Хэла, Энн Гарретсон приняла самостоятельное политическое решение. Она встретится с прессой – одна.

Обе женщины прошли через арочный вход и предстали перед безжалостными объективами теле– и кинокамер. Увидев Энн, Стиви раскинула руки, как бы защищая ее, от вспышек юпитеров и гула требовательных голосов.

– Все в порядке, Стиви, – заявила Энн со спокойствием, несмотря на холодный узел страха в животе. – Эти люди приехали ради меня… и теперь мы им расскажем, что они хотят знать, и отпустим домой.

Ее появление вызвало шквал вопросов. Энн выставила вперед руку, как это часто делал Хэл. Жест требовал тишины, и Энн дала ясно понять, что не намерена говорить, пока не станет тихо. Голоса стихли как по волшебству.

– Леди и джентльмены из прессы, – сказала она, – мое имя Энн Фаррелл Гарретсон, и я попала под власть наркотиков… а теперь почти поправилась, благодаря Стиви Найт и Оазису. Это делает меня похожей на десятки миллионов американцев, с той лишь разницей… что мой супруг слуга общества. В прошлом многие из вас сообщали о его достижениях. И я надеюсь, что вы не поддадитесь теперь искушению замарать его честное имя ради громкой истории.

Но если вы это и сделаете, – продолжала она, и ее голос окреп, – то я надеюсь, что американская публика докажет, что вы ошибаетесь. Сенатор Хэл Гарретсон будет по-прежнему бороться за то, во что верит, – а также и я! Мое сражение против наркотиков – только начало, – сказала она, оглашая идею, которая недавно родилась у нее. – Я намереваюсь начать свою собственную кампанию против эпидемии, что разрушает отдельные жизни и целые семьи… Я намереваюсь поделиться своим опытом с американским народом… чтобы учредить программу обучения в школах и колледжах…

Закончив свое заявление, Энн ответила на полдюжины вопросов и объявила пресс-конференцию закончившейся, а затем вернулась под защиту Оазиса. Она не оглядывалась назад. Она сказала, что ее брак крепкий и здоровый, надеясь, что так оно и есть. Надеялась, что Хэл будет горд за нее, ну, а если нет… ну, тогда она займется и этой проблемой тоже.

– Энн… – окликнул ее чей-то голос. Это была Ливи, протягивавшая ей руку. – Снимаю перед тобой шляпу, – заявила она. – Что бы ни сделали и ни сказали те люди за оградой, обещаю, что «Кроникл» будет на сто процентов за тебя.

– Спасибо, Ливи, – сказала Энн, пожимая протянутую руку. – Я признательна тебе за поддержку… и уверена, что Хэл будет тоже благодарен.

– Не нужно никакой благодарности. Самое трудное ты проделала сама, Энн. А я всего-навсего намерена честно рассказать об этом.

Сидя в тени с исказившимся от ярости лицом Дени смотрела, как ее надежды на возвращение рассыпаются в пыль. Они одурачили ее… эти паршивки из Оазиса одурачили ее, украли ее историю, лишили ее возможности доказать, что Дени Викерс не потеряла своего нюха. Черному Джеку было бы теперь стыдно за нее, раз она позволила этой суке Стиви Найт уйти победительницей… после того как она украла у нее мужика. Никому еще не удавалось одурачить Черного Джека Викерса… и, Бог свидетель, никто не сможет одурачить его дочь.

Слава Богу, все позади, подумала Стиви, сбрасывая туфли и вытягивая ноги на постели. Ей казалось, будто по ней проехал целый танковый полк… и все-таки Дени потерпела поражение, а Энн Гарретсон выжила. Выживет и Оазис, хотя Стиви пришлось долго уговаривать и уверять остальных «путниц», которые теперь боялись, что их самые сокровенные тайны окажутся выплеснутыми на страницы скандальных листков или переданы в шестичасовых новостях. Но еще не все позади, напомнила себе Стиви. Она потеряла Дени.

Раздался стук в дверь, а когда она отворила ее, то очутилась в объятьях сильных рук, осыпаемая поцелуями до беспамятства.

– Ли, – прошептала она, не веря своим глазам. – Что ты тут делаешь, скажи на милость? Я думала…

– Ты думала неправильно, – ответил он, решительно выставив вперед челюсть, – мы оба ошибались. С тех самых пор, как ты отправила меня прочь, я старался вообразить жизнь без тебя. А когда увидел, что случилось сегодня в Оазисе, то полетел сюда первым же рейсом. Я решил, что помогу тебе, и не собирался бросать тебя в беде. Какого черта все это случилось, Стиви? Это все Дени?

Стиви кивнула.

– Это я виноват, Стиви. Это я привез ее сюда.

– Это не твоя вина… Предполагается, что я должна помогать таким, как Дени. Так что, если кого и винить, то меня… На этот раз я не справилась со своей задачей, вот и все. У меня с ней произошла ужасная сцена. Я… я потеряла над собой контроль и…

– Видимо, у тебя были на то основания, – вмешался он. – Я ведь знаю тебя, Стиви… уверен, на то были основания.

– Это не имеет значения, – сказала она, – даже теперь не решаясь объяснить ему, в какой ситуации она оказалась. – Сейчас самое главное снова завоевать ее доверие. Начать все заново…

– Хватит, – сказал он спокойно. – Я пришел сюда поговорить о нас с тобой, а не о Дени. Нам понадобилось столько времени, чтобы отыскать друг друга. И почему мы должны позволять управлять нашими жизнями тому, кто безнадежен?

Стиви потрясла головой.

– Я не могу этого принять, Ли. Если я откажусь от Дени, это будет вроде как… как признать, что она безнадежна, и это после того как я всю свою жизнь пытаюсь доказать, что безнадежных не бывает. Я просто должна продолжать искать к ней подход. Я должна… – Она не договорила, уловив в воздухе что-то необычное.

Через секунду тишина ночи была нарушена резким, пронзительным воем детектора дыма. Мгновенно мобилизовавшись при физической угрозе, Стиви сняла телефон и набрала номер местной пожарной службы.

– У нас в Оазисе пожар, в западном крыле, насколько я понимаю. Я отправлюсь проверить это, а вы поскорей высылайте помощь.

– Ты оставайся здесь, – сказала она Ли.

– Ни в коем случае… Я пойду с тобой.

– Нет, черт побери, ты нужен мне здесь. В любую минуту сюда придут мои сотрудники… скажи им, чтобы они разделились на три группы и отправились на разведку в северное, южное и восточное крыло… эвакуировать всех «путниц», если обнаружат какие-либо признаки огня. – С этими словами Стиви выбежала из своего жилья и побежала на звук воющей сирены. Хорошо бы это была только горящая сигарета в корзинке, молилась она. Господи, помоги, пусть не случится ничего хуже этого.

Стали открываться двери, выпуская сонных женщин в коридор.

– Какого дьявола, что происходит? – поинтересовалась кинозвезда экрана Дженнифер Халлидей, обернув свой пеньюар с опушкой из перьев экзотических птиц вокруг стройного тела. – Пожарные учения среди ночи?..

– Это не учения, – перебила ее Стиви. – В этом крыле что-то горит, и скоро может получиться большой пожар. Берите что-нибудь теплое, укрыться, и бегите к ближайшему выходу.

Заметив Ливи Уолш, Стиви отвела немолодую женщину в сторону.

– Я еще не знаю, насколько все серьезно, Ливи… Я прошу тебя посмотреть, чтобы все комнаты в этом крыле были пустыми. И не разрешай никому тратить время на возню с упаковкой вещей.

– Ясно, – ответила Ливи, ее навыки монастырской дисциплины были не хуже, чем у Стиви. Без колебаний она распахивала двери, запихивала сонных обитательниц в свитера и жакеты… и направляла их к ближайшему выходу.

Когда Стиви проходила мимо гимнастического зала, запах пожара усилился, а подойдя к кухне, она встретилась с черными клубами дыма и сильным запахом горелого масла. Она сорвала со стены огнетушитель, затем распахнула настежь дверь, что вела на кухню.

Стена пламени, вырвавшегося из-под контроля, отбросила ее назад, задыхающуюся и кашляющую. Как могло это случиться? У нее создалось впечатление, будто все это место облито маслом.

Через миг Стиви окружили трое работниц из столовой в разной степени неодетости, все они были готовы бороться рядом с ней с огнем.

– Нет, – сказала она, – это слишком опасно… Просто огородите это место, пока не приедут пожарники. И Бога ради, держитесь подальше от кухни.

Внезапно еще один сигнал тревоги прозвучал из соседнего крыла, и его пронзительный вой наполнил Стиви ужасом. Когда она кинулась на этот звук, то заметила сквозь клубы дыма похожую на призрак фигуру с нимбом рыжих волос вокруг головы и за плечами. Стиви протерла обожженные глаза, стараясь разглядеть ее более отчетливо, но фигура исчезла. Завернув за угол, Стиви натолкнулась еще на одну огненную стену, костер из матрасов и простынь, вытащенных из кладовой и загородивших коридор; воздух был наполнен пронзительной вонью горелого кулинарного масла. Вынужденная отступить, Стиви повернулась и едва не столкнулась с Кандой Лайонс, бежавшей по направлению к огню и одетую лишь в просторную майку.

– Куда это ты еще бежишь? – закричала Стиви, схватив певицу за руку. – Ну-ка быстрей отсюда, сию же минуту!

– Без Энн я не пойду никуда, – сказала Канда, стараясь вырваться.

– Энн вне опасности, черт побери, она в южном крыле! И нам некогда сейчас спорить… Катись к черту! – Словно опровергая ее слова, сигнал тревоги завыл и в южном крыле. Канда помчалась туда спасать подругу, Стиви за ней.

Расстояние до комнаты Энн составляло лишь сотню ярдов, но им показалось, что они целую вечность бежали туда, крича ее имя, перекрикивая вой пожарной сигнализации.

– Ее тут нет! – завизжала Канда.

– Должно быть, она уже вышла! – крикнула в ответ Стиви. – Сейчас уже все должны быть на улице!

– Я должна проверить!

Стиви кинулась в ванную комнату Энн и намочила два полотенца водой.

– Вот, – сказала она, – вручая одно из них Канде, – прикрой лицо, и мы проверим все комнаты.

Борясь с дымом, который грозил поглотить их, Канда и Стиви пробиралась по коридору, выкрикивая имя Энн.

– Тут никого нет! – крикнула Стиви – а затем снова увидела фигуру-привидение. Догадка ударила ее в грудь, точно молот. Это была Дени! Ее лицо почернело от дыма, она мчалась по всем углам Оазиса, сея разрушение и страх. В какой-то ужасный миг Стиви едва не сломалась под напором ненависти, которая хотела поглотить все, ради чего она работала. Но сейчас не было времени для слабости, тем более что речь шла о безопасности «путниц». Взяв Канду за руку, Стиви безошибочно направилась к выходу. Распахнув двери, она почти выпала наружу, вдыхая холодный, прозрачный воздух пустыни большими, прерывистыми вдохами. Затем, не обращая внимание на то, что кто-то попытался остановить ее, Стиви вернулась назад в здание.

Ей нужно было найти Дени. Но где? Тут были дюжины кладовых, набитых легко воспламеняющимися материалами… Где нанесет Дени свой очередной удар? – спросила она себя, двигаясь по памяти через оглушительную жару, обмотав мокрое полотенце вокруг головы. Ее легкие напоминали наждак, глаза воспалились, но Стиви не отступала. И затем увидела Дени всего в нескольких футах, с металлическим контейнером в руках; она целенаправленно шла к шкафу с медицинским оборудованием, словно была суперменом и ей не страшны были ни дым, ни огонь.

Стиви продвигалась вперед, крича ее имя, и на миг Дени остановилась. Стиви расслышала горловой смех, а затем контейнер пролетел по воздуху и сбил ее с ног. Стиви потеряла сознание.

Звук колоколов возвестил о прибытии городской пожарной команды. Ли пробирался сквозь ряды путниц, отчаянно заглядывая в каждое лицо в поисках одного, которое было для него самым дорогим. Господи, подумал он, ее тут нет. Стиви тут нет. Главный вход в Оазис теперь был охвачен пламенем, и когда пожарники спрыгнули с грузовиков, держа в руках топоры, Ли понял, что нельзя терять ни секунды. Накрыв голову пиджаком, он бросился в окно, не обращая внимания на осколки стекла, порезавшие ему лицо. Молясь так, как не молился никогда, Ли пробирался сквозь ад. Это походило на Вьетнам, весь этот жар и дым, только теперь спасать приходилось не товарища, а женщину, которую он любил больше жизни.

Среди воя сирен и выкриков команд сдавленные крики о помощи, которые раздавались из кладовки с припасами, остались незамеченными. Среди лихорадочной битвы с огнем никто не услышал стука в дверь, яростных попыток сорвать запор, который так внезапно захлопнулся. И когда воздух наполнялся ядом и смертью, стук становился все слабее, а крики о помощи все тише… а затем замерли навсегда.

Серые пальцы тонкого, едкого дыма затянули рассвет в пустыне как горькое напоминание о безумии Дени. И даже осматривая разрушения, которые причинила Дени, Стиви испытывала горестную жалость и странное родство с искореженной душой, которая погубила себя собственной ненавистью.

Закутанные от утреннего холода в одеяла, все обитательницы сгрудились вокруг Стиви, словно все еще оставались ее паствой. И все же в этом было нечто большее, чем жест, что-то исполненное заботы и защиты, потому что все они поняли, что Оазис был не только местом, где работала Стиви Найт, но и всей ее жизнью.

Увидев осунувшееся лицо Стиви и, видимо, не так истолковав отчаяние на нем, Ливи подошла к ней и пробормотала:

– Все сейчас выглядит хуже, чем есть на самом деле, Стиви. Я говорила с пожарниками… Стены целые. Через несколько месяцев все удастся восстановить. Я могу обещать тебе полтора миллиона от «Уолш Фаундейшн». Чек пришлю не позже следующей недели…

– На меня ты тоже можешь рассчитывать, – сказал Ли, прижав к себе Стиви, словно больше не хотел ее отпускать. – Я знаю, что это место значит для тебя…

Стиви поглядела ему в глаза, и в ее взгляде сожаление смешалось с просветлением от понимания истины.

– Нет, – сказала она, – не все. Оазис важен, но это еще не все для меня, Ли… Мы все восстановим, начнем заново. Но прежде чем мне становиться миссионером, я должна сдержать еще одно обещание…

Его глаза посмотрели с немым вопросом.

– Обещание любви, – сказала она.

И когда он поцеловал ее долго и нежно, она поддалась еще одному соблазну – сердечному, о котором знала, что не пожалеет.

Примечания

1

Речной трамвай (фр.).

(обратно)

2

Жареный картофель (фр.).

(обратно)

3

Моя вина, моя вина (лат.).

(обратно)

4

Сметана (фр.).

(обратно)

5

С кровью (фр.).

(обратно)

6

Служащий ресторана, ведающий спиртными напитками (фр.).

(обратно)

7

В здоровом теле здоровый дух (лат.).

(обратно)

8

Сладкий белый порошок (фр.).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

  1

  2

КНИГА ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

КНИГА ВТОРАЯ

  1

  2

  3

КНИГА ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

КНИГА ПЯТАЯ

  1

  2

  3

  4

КНИГА ШЕСТАЯ

  1

  2

*** Примечания ***