Сильнее смерти [Лора Бекитт] (fb2) читать онлайн

Лора Бекитт Сильнее смерти

ПРОЛОГ

Выполнение долга должно быть безукоризненным,

а твое имя – незапятнанным.

Путь воина

Это произошло более пятисот лет назад, в эпоху правления сегунов^[1] рода Асикага – в период раздробленности страны и всеобщей смуты.

Господин Нагасава принадлежал к букэ – военной аристократии, состоявшей при дворе сегуна. Он имел обширные земельные владения в провинции Сэтцу, главным управляющим которыми назначил господина Ясуми, своего ближайшего сподвижника и друга детства.

В 1449 году был раскрыт заговор, целью которого являлся захват земель господина Нагасавы и изгнание его из родового замка. Во главе заговора стоял Ясуми.

Попав в руки самураев Нагасавы, он принял мучительную и позорную смерть. Его родственники и слуги также были казнены, имущество разграблено, а вход в усадьбу заколочен.

Однако вскоре Нагасаве доложили, что из пустого дома доносится детский плач. Оказалось, плакал младший сын Ясуми, которому не исполнилось и года. Мальчик остался незамеченным в пылу схватки самураев Нагасавы с людьми предателя.

По известным только ему причинам Нагасава пощадил ребенка. Он отдал его в семью одного из наиболее преданных вассалов, приказав воспитать мальчика в духе лучших самурайских традиций.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Не то чтобы я не видел тебя, не то чтобы видел,

Но, вспоминая тебя, я грущу целый день.

Исэ-моногатари^[2]

Акира проснулся на рассвете, когда мутно-белая бумага сёдзи^[3] мягко поглощала в себя первые солнечные лучи. Он сразу вскочил на ноги, как вскакивал всегда, и поспешил наружу – взглянуть на горизонт, на уходящие вдаль могучие горные цепи.

Чуть прищурив зоркие глаза, юноша наблюдал за таинственным течением легчайших облаков, глядел на кажущиеся игрушечными, не больше мизинца ребенка, темноствольные сосны на склонах гор.

Потом вернулся в дом, умылся и причесался. Вошла госпожа Отомо, его приемная мать, с миской клейкого риса в руках. Она улыбнулась, отчего на ее лице заиграли мелкие морщинки. Супруги Отомо не имели своих детей, и Акира всегда видел от этой женщины только доброту и ласку.

– Какие красивые у тебя волосы! – сказала она, любуясь длинными блестящими прядями.

Сегодня Акира сделал прическу с особой тщательностью: господин Нагасава приказал с самого утра явиться к нему в замок.

Поставив миску с рисом на низенький столик, мать протянула юноше чашку подогретого саке.

– Выпей. Сегодня тебя ждет господин.

Акира молча принял чашку из ее рук с благодарностью за то, что она так хорошо его понимает, и принялся пить неторопливыми маленькими глотками.

Он проверил, в порядке ли оружие, затем надел верхнее платье и вышел из дома.

– Господин очень много сделал для нас, – прошептала мать, провожая Акиру до ворот.

Юноша притворился, что не слышит, и не оглянулся. Женщины имеют обыкновение повторять то, что всем давно известно, и его мать не являлась исключением.

Ныне покойный приемный отец Акиры был очень предан господину Нагасаве. Но он также питал большую слабость к саке и своей постели. Туповатый, добродушный и ленивый, он не оставил жене и приемному сыну сколько-нибудь значительного имущества, что было равносильно катастрофе.

Как совсем молодой и неопытный воин, Акира получал ничтожное жалованье и едва ли смог бы содержать усадьбу. Однако его матери нередко приносили то рис, то связку сушеной рыбы, то отрез ткани. Акира прекрасно понимал, чьи это дары. Но сейчас юноша старался не думать о подарках: такие мысли обычно наполняли его душу благодарностью и смущением.

Замок располагался на большом пологом холме, над рекой. Посреди высилась четырехэтажная башня с узкими зарешеченными окнами – самое большое сооружение, возведенное человеческими руками, какое когда-либо видел Акира.

Молодой человек шел, глядя прямо перед собой, и, хотя лицо его казалось непроницаемым, сердце взволнованно трепетало в груди.

Пытаясь отвлечься, он вновь посмотрел на горы. Солнце растопило безжизненную пелену инея, обрамлявшего иссиня-черный лес, блеклая дымка, окутывавшая вершины, таяла, – вероятно, выдастся ясный день. Юноша чувствовал на своем лице дыхание свежего, сильного и теплого ветра. Он на мгновение закрыл глаза. Ветер словно принес ему тайную весть о том, что находится там, за этими горами, в том большом мире, где он еще не бывал.

Скоро весна… В лужах мерцала вода, солнце озаряло прилепившиеся на склонах холмов усадьбы – путаницу низких деревянных построек.

Акира посмотрел на украшенные резьбой крыши и карнизы замка. Как, должно быть, прекрасно там жить! Его приемные родители обитали в тесном домике с тростниковой крышей, по утрам госпожа Отомо с трудом заталкивала в крошечную кладовку зимние стеганые покрывала.

Перед тем как войти в дом, юноша, согласно обычаю, отстегнул меч и отдал его людям господина Нагасавы. Ему приказали подождать, и Акира стоял, изо всех сил борясь с робостью – ему казалось, что слуги исподволь разглядывают его. Молодому человеку очень хотелось выглядеть невозмутимым и суровым, глубоко равнодушным к окружавшей его суете.

Наконец он вошел в прихожую, примыкавшую к главной комнате. Вероятно, хозяин еще не завершил предыдущий разговор – из комнаты доносились голоса: самого Нагасавы и еще чей-то, скрипучий и тонкий, похоже, его жены.

Нагасава говорил каким-то странным тоном, сдержанно, глухо и… не слишком решительно.

– …необязательно самурайского рода, пусть из богатой купеческой семьи, главное, чтобы она смогла родить. После ее можно отправить обратно.

– Как вам будет угодно, – устало и равнодушно отвечала женщина.

Дверцы раздвинулись, и Тиэко-сан вышла в прихожую. Акире показалось, что ее маленькие черные глаза-бусинки блеснули злобой, совсем как у крысы, недавно попавшей в ловушку в одной из построек усадьбы.

По непонятной причине эта женщина внушала ему опасение. Тиэко-сан происходила из знатного самурайского рода, и, вероятно, господин Нагасава очень почитал и уважал ее, потому что никогда не брал ни других жен, ни даже наложниц. Возможно, в молодости она и была красива, теперь же казалась почти уродливой: маленькое сморщенное лицо, покрытые коричневыми пятнами худые и жилистые руки. Она всегда носила серое в неброский мелкий цветочек кимоно и никогда не пользовалась ни белилами, ни пудрой.

Господин Нагасава, напротив, выглядел бодрым и крепким. Акира не уставал восхищаться каждой чертой благородного лица своего господина, его полными достоинства движениями, такими же отточенными и предельно рассчитанными, как взмахи руки художника, держащего в пальцах кисть.

Молодой человек вошел и смиренно поклонился, тогда, как его восторженный взгляд примечал каждую мелочь. Какая красивая, полная теплых теней комната, зеркальный блеск лакированных полов! Колебания янтарного света на стенах – точно игра пламени на поверхности украшенной золотой росписью драгоценной шкатулки! А нефритовая застежка на поясе господина, его черное шелковое кимоно и зеленый вощеный веер…

– Входи! Давно я тебя не видел. Как поживает Отомо-сан?

– Благодарю вас, господин. Она здорова, – отвечал юноша, чувствуя, как язык буквально прилипает к нёбу.

Некоторое время Нагасава расспрашивал Акиру о том о сем. Но тот догадывался, что господин позвал его за чем-то важным, и ждал.

Нагасава не имел детей и открыто благоволил к Акире… Что это могло означать? Зачем могущественному даймё^[4] вести себя так с ним, одним из многих?

Акира был неопытен в жизни и еще не постиг смысла выражения: «Естественное внутри, человеческое – вовне». Пока он мало задумывался над тем, что зачастую движения души, сокровенные желания и мысли человека могут не совпадать с его действиями.

– Мне нужно съездить в Киото. Ты там не бывал. Будешь меня сопровождать.

Акира снова поклонился, ничем не выдав своих чувств. Съездить в Киото! С самим господином Нагасавой!

– Скоро придет время подыскать для тебя невесту, – сказал Нагасава. – А пока пользуйся возможностью повидать мир…

Через некоторое время, случайно вспомнив невольно подслушанный разговор, юноша задал себе вопрос: о ком господин Нагасава говорил с женой? Впрочем, вряд ли это имело какое-либо отношение к нему, Акире. Речь шла о купеческой семье, а он самурай, значит, женится только на девушке самурайского рода. Нагасава должен это понимать, как никто другой.

Оставшись один, Нагасава задумался. Ему нравился этот юноша с ясными глазами. Не будь Акира сыном того самого навеки проклятого предателя Ясуми, возможно, он даже усыновил бы его, сделал своим наследником.

Сила не может быть истинной, если она не дополняется чем-то еще, например великодушием. Когда-то он пощадил ребенка, подчинившись, казалось бы, необъяснимому движению души, – необъяснимому, поскольку на свете издавна существует весьма разумный закон: не оставляй в живых никого из тех, кто способен тебе отомстить.

Нагасава отдал мальчика на воспитание в семью Отомо и последующие шестнадцать лет не забывал о том, кого лишил не только родных, но и знания о своем прошлом. Все люди Ясуми были либо казнены, либо убиты в схватке, либо покончили с собой, – все, кроме одного или двоих, коим удалось бежать. Остальные, включая супругов Отомо, молчали так крепко, словно им отрезали язык.

Нагасаве доставляло болезненное удовольствие заботиться об этом мальчике, который поклонялся ему в слепой, невинной и угрожающей простоте. Он неслучайно решил взять Акиру с собой в Киото. Он любил этот город и прежде проводил в нем много времени.

После случая с предательством Нагасава решил обосноваться в замке и не прогадал: ему удалось сохранить то, что потеряли многие даймё, беспечно доверившиеся управляющим. Он устранил наследственные должности, строго следил за дисциплиной среди начальников войска, требовал заботы высшего о низшем и беспрекословного подчинения последнего – первому. Он никому не доверял и всюду засылал своих шпионов, которым не доверял тоже.

Так прошло много лет, в течение которых Нагасава был вполне доволен собой. А потом вдруг понял, что все изменилось. Прежде ему доставляло удовольствие просыпаться, вставать, есть и пить, отдавать приказы своим самураям. А теперь… Все эти мелкие действия стесняли его, казались ненужными – он сполна ощутил тяжесть привычки. Он утратил чувство «очарования вещей», все они казались ему мертвыми, хотя он прекрасно понимал, что мертвы не они, а он сам. Дни превратились в груз, его путь казался загроможденным кучей беспорядочно наваленных камней, которые он не мог раскидать – не оттого, что ослаб физически, а потому что утратила силу его душа.

Нагасава знал: выход есть, он обязательно найдется, – и принялся разбираться в себе. Спустя некоторое время ему показалось, что он понял. На протяжении многих лет самураи, о которых он заботился и которыми руководил, были его большой семьей. Конечно, время от времени его посещали граничившие с тревогой мысли о наследнике, но потом он вновь погружался в каждодневную суету, и тревога отступала. Сначала Нагасава собирался оставить все племяннику, сыну своего двоюродного брата, но пару лет назад тот погиб в одной из междоусобных войн.

Жена Нагасавы, Тиэко-сан, была старше его на три года, а теперь казалось, что на все десять. Она отличалась от столичных женщин – изящных игрушек в богатых домах. Именно Тиэко некогда помогла раскрыть заговор Ясуми с помощью личных шпионок (как известно, женское ухо способно услышать даже шепот ветра!), и супруг ценил ее, самоотверженную, мужественную, немногословную.

Акира ошибался: в молодости у Нагасавы было три наложницы, но все они, одна за другой, умерли в его отсутствие. Винить было некого: в те времена в Сэтцу свирепствовала оспа. Однако с тех пор Нагасава предпочитал не брать женщин в свой дом и, если возникала потребность развлечься, делал это вдали от замка, например, когда ездил в Киото.

Нагасава долго не мог найти повода заговорить с женой о принятом решении, хотя знал: она не возразит не то чтобы словом, а ни единым жестом и взглядом. А если бы возразила, то что сказала бы она? Наверное, заметила бы, что иллюзии губят людей, а застарелые мечты высасывают из них последние соки. Впрочем, едва ли Тиэко подозревала, что в его душе еще способны просыпаться мечты!..

Акира не мог избавиться от внутренней дрожи – она одолевала его с утра, едва он выбрался из-под теплого покрывала и взял в руки поданную матерью чашку с горячим чаем, и только усилилась во время недолгих сборов, когда видимая сосредоточенность то и дело прерывалась вспышками испуга: не забыл ли чего?! Потом дрожь предвкушения преобразилась в дрожь восторга: это свершилось! Он, натянутый как струна, ошеломленный и открытый, – в седле, в свите господина Нагасавы, на дороге, ведущей в Киото!

Скованная ночным холодом земля была твердой как камень, и звук ударов нескольких десятков конских копыт разлетался во все стороны. В этот предрассветный час пейзаж выглядел точь-в-точь как на одной из тех бесценных картин, что собирал господин Нагасава: едва проступавшие сквозь пелену тумана застывшие горные вершины, размытые мазки темно-серой и черной туши, которыми нарисованы камни…

Акира радовался тому, что предстоит долгий путь: возможно, он не раз и не два увидит лицо господина, услышит его голос. Стоило Нагасаве оглянуться, пусть даже мимоходом, случайно, как юноше начинало казаться, будто он всей кожей чувствует взгляд этих глубоких, неподвижных глаз, загадочно темнеющих на спокойном, величавом лице.

Он приготовился к чему-то необычному, потрясающему, совершенному, потому даже звон колоколов в буддийских храмах, глуховато раздавшийся в сыром и прохладном воздухе, вызвал в его душе сладкую истому. Он столько слышал о холодной и пронзительно суровой красоте Киото, что был слегка разочарован тусклым и однообразным видом стоявшего в низине города: вереница унылых крыш, безликие стены, рвы с водой… А где же изящные решетки, золотые колонны и цветные черепицы? Акира решил набраться терпения и подождать, пока они въедут в город.

Очутившись наконец на улицах Киото, Акира с трудом удерживался от того, чтобы не вертеть головой из стороны в сторону. Гигантские ворота на южной границе стрелой рассекавшего город проспекта Судзаку, живые изгороди, крошечные садики, искусственные парки. Множество простого люда в одежде из грубой ткани и деревянных сандалиях-гэта, надетых на босу ногу – Черты лиц резкие и усталые, и сами лица – чайно коричневые, совсем как у крестьян в Сэтцу. Акира слышал, будто кожа у столичных женщин белая, точно свежевыпавший снег, а волосы – длинные-длинные и струятся вдоль тела, ниспадая на роскошные одежды. Таких женщин здесь не было, – возможно, они прятались там, в тени паланкинов, за золотистыми занавесками или еще дальше – в недосягаемой глубине особняков…

Они остановились в богатой гостинице близ восточного буддийского храма Тодзи; после короткого отдыха часть самураев осталась при господине, а другим было позволено осмотреть город.

Акире очень хотелось войти в какой-нибудь храм, но он не знал, можно ли это сделать. И еще он мечтал увидеть дворец императора.

Странно, но его не покидало ощущение неуюта, разочарованности. Все вокруг казалось чужим, словно бы в его руки попал свиток некоего прекрасного произведения, развернув который он с удивлением и досадой обнаружил, что текст написан на незнакомом языке.

Акира ожидал увидеть огромное пространство, но все выглядело каким-то тесным, плоским, приземленным. Было мало неба, оно казалось втиснутым в мир и странно ненастоящим по сравнению с теми просторами, какие окружали Акиру дома. Горы, открывавшиеся его взору каждое утро на горизонте, были куда величавее этих взмывающих в небеса многоярусных строений, но… каким же маленьким и бедным по сравнению с дворцами Киото был замок господина Нагасавы!

Ошеломленный своими открытиями, молодой человек беспомощно крутился на месте до тех пор, пока его не окликнул Кикути, самурай всего несколькими годами старше и рангом чуть выше Акиры. Юноша не любил этого человека – тот всегда насмешничал и заносился. Но делать было нечего, здесь они оба – приезжие, чужие и, значит, должны держаться – вместе. К тому же Кикути, как выяснилось, уже бывал в столице и мог взять на себя роль проводника.

Когда Акира признался, что хотел бы осмотреть храмы и дворец императора, молодой самурай поднял его на смех:

– Храмы! Что ты там не видел! Все храмы одинаковы! А во дворец тебя все равно не пустят. Лучше я покажу тебе такое место, где ты еще точно не был.

Он подбоченился и хитровато взглянул на юношу. Только тут Акира заметил, что Кикути нарядился: короткое верхнее кимоно с изысканным орнаментом, голова покрыта накидкой в красно-черную полоску, на ногах – дзори, легкие бамбуковые сандалии.

– Куда ты собрался? – наивно спросил Акира.

Кикути захохотал. Его черные глаза победоносно сверкали.

– В «веселый квартал»! Я уже не раз там бывал. Пойдем, не пожалеешь! Или ты боишься женщин?

Щеки Акиры запылали. Он изготовился выхватить меч, но сдержался.

– Ладно, идем.

– Деньги у тебя есть?

– Да, немного.

Вообще-то он хотел купить подарок матери. Но может быть, хватит на то и на другое? Акира понятия не имел, сколько стоят подобные развлечения.

Они пошли по улице, неторопливо, степенно, как завзятые горожане. Суетливые крестьяне привычно уступали самураям дорогу. Мостовая сотрясалась под тяжелой поступью буйволов, запряженных в огромные повозки. С лица Акиры не сходила тень сомнений, и, несмотря на то и дело всплывающие из недр сознания соблазнительные образы и картины, время от времени в его сердце вонзались ледяные иглы страха.

Город был озарен лучами заходящего солнца: играющие на стенах темных домов, они напоминали золотые иероглифы на черных табличках.

Дом, в который привел его Кикути, выглядел дорогим: ярко-белая поверхность стен, кровля из голубой черепицы. Внутри тоже было богато: лаковая утварь, золотые ширмы, потолки из плетеных бамбуковых панелей, окна с раздвижными створками, оклеенные полупрозрачной бумагой. В полумраке бледнели чьи-то лица. Им навстречу вышла немолодая женщина в темной одежде, потом появилась еще одна, и Акира невольно замер. Лилейно-белое лицо, черные полоски бровей, блестящие глаза, маленький алый рот, стянутые на затылке золотистым шнурком отливающие глянцем волосы…

С радостным сердцем он шагнул навстречу ожившему видению, но его опередил Кикути – тот первым приблизился к женщине и властно протянул ей руку. Следом появилась другая девушка, очень похожая на первую, – в персикового цвета кимоно с геометрическим узором, тоже ярко накрашенная, но юноше больше понравилась первая, та, что показалась ему похожей на диковинный цветок.

«Что ж, – подумал Акира, утешая себя, – пусть недостижимость, невозможность – самое грустное, что есть на свете, но именно они придают жизни некую печальную красоту».

Он плохо помнил, что было дальше. Кикути смеялся и разговаривал с женщинами, Акира молчал, внутренне сжавшись, и выглядел еще более замкнутым, серьезным, чем всегда.

Саке не взбодрило его, и он оставался таким же деревянным, когда уединился с девушкой в маленькой комнатке за расписной ширмой, в облаке благовоний, в дымке неяркого света. Девушка в персиковом кимоно не сказала ни слова. Она мягко принудила его опуститься на циновку, и он впервые ощущал, как к нему прикасаются легкие нежные женские ручки. Ни единым взглядом или жестом не дала она ему почувствовать себя таким, каким он был: неопытным, неловким, неумелым. И он готов был отдать ей – в десять раз больше денег, чем позволяло содержимое его кошелька…

Возвращаясь обратно, юноша молчал. Ночной ветер охлаждал разгоряченное тело. Кикути зубоскалил и похвалялся, и Акира радовался, что в темноте тот не видит его лица.

Луна заливала город похожим на серебряную пену сиянием. Листья деревьев сверкали, как от росы. Акира думал о том, какие перемены грядут теперь в его жизни. Станет ли он иначе смотреть на вещи? А если изменится взгляд, изменят ли свое направление жизненные события, обретут ли новый смысл? Или все случившееся так и останется там, в ночи: горячие прикосновения, тайное, на грани многих других чувств, напряжение страсти? Душа успокоится и сохранится лишь память тела?

Через день господин Нагасава внезапно вызвал его к себе. Акира опасался, что речь пойдет о какой-то провинности, но он напрасно тревожился: Нагасава был настроен дружелюбно и только спросил, понравился ли ему город.

– Да, очень, – совершенно искренне ответил Акира.

– Но это не тот Киото, который я некогда любил. Тот остался в моих воспоминаниях и снах, – сказал Нагасава.

В его тоне не было сожаления, он говорил отрывисто, равнодушно, и его взгляд оставался непроницаемым, неподвижным.

А потом господин протянул юноше нечто такое, отчего у Акиры перехватило дыхание. Великолепный, украшенный бронзовыми пластинами и шелковой шнуровкой шлем и отделанный кожей и замшей, склепанный из железных пластин нарядный панцирь с красно-белыми кистями и изображением карпа на груди.

– Возьми. Примерь.

Акира чувствовал, как дрожат кончики пальцев, прикасавшиеся к доспехам. Шнуровка путалась, как путались мысли, он казался себе удивительно неуклюжим, неловким. Наконец ему удалось облачиться. Панцирь сидел как влитой, и шлем пришелся впору. Акира с благоговением смотрел на своего господина.

Нагасава отвечал трезвым, спокойным взглядом.

– Я знал, что тебе подойдет. Носи. Это подарок.

Акира не знал, что сказать в ответ. К нему словно склонились небеса! О, если б господин подарил ему еще и меч взамен того, простого, в черных ножнах, какой он обычно носил, его счастье было бы беспредельным! Но об этом, право, не стоило даже мечтать!

Внезапно вошел один из слуг и, низко поклонившись, что-то пробормотал Нагасаве. Тот кивнул Акире и вышел. Юноша остался один. Некоторое время он восхищенно разглядывал себя со всех сторон, но потом ему стало неловко оттого, что он вертится, словно женщина, примеряющая новое кимоно.

Снова вошел слуга и осторожно опустил на циновку что-то, завернутое в шелковистую бумагу. Из свертка выглядывал кусочек нежно-розовой материи. Молодой человек подошел ближе и, повинуясь непреодолимому желанию, отогнул край бумаги. Там лежали аккуратно сложенное кимоно дорогого киотоского шелка, густо затканное цветами и птицами, широкий пояс оби из парчи, плетеная шляпа с алыми завязками, драгоценные черепаховые гребни и лакированная коробочка с рисовой пудрой – словом, все, что может понравиться молодой девушке. Кому господин Нагасава собирался преподнести такой подарок? Не Тиэко же сан! Юноша представил эту женщину в розовом кимоно, и ему стало смешно.

Тут его мысли оборвались; заслышав шаги, Акира поспешно прикрыл покупки бумагой.

Вошел Нагасава и резко остановился, словно внезапно вспомнил об оставшемся в комнате юноше. Небрежно махнул рукой:

– Можешь идти.

Акира почувствовал, что нужно что-то сказать.

– Я гляжу на вас, как на небо, мой господин! Клянусь, что всегда…

И умолк, видя, как Нагасава усмехается уголком рта.

– В мире нет и не может быть постоянства, особенно между людьми. Вечны лишь боги. Я не люблю клятв – слишком часто видел, как их нарушают. Клянись в своем сердце, тайно, без слов. Отвечать будешь только перед собой, а это сложнее всего.

Акира заморгал. «Господин прав», – подумал он, вспомнив, что имел дерзость высказывать собственные суждения о замыслах своего владыки и заглядывать в его вещи. И все-таки его пылкость была вполне искренней.

– Я отдам вам свою жизнь, если нужно…

– Твоя жизнь? Пока она ценна только тем, что ты молод. Впрочем, мне нравится твоя искренность. В юности я тоже не взвешивал слова, не противился мыслям. Был глуп, когда хотел казаться умным, и в простоте проявлял мудрость.

С этим он отослал озадаченного Акиру.

Вечером, укладываясь спать, юноша неожиданно понял, что думает не о разговоре с господином Нагасавой, не о новых доспехах, а о том, что в самом деле пора жениться. Отомо-сан очень добра, она охотно примет его жену. И он подарит этой пока еще незнакомой ему женщине такое же дорогое кимоно, плетеную шляпу и рисовую пудру, чтобы ее лицо было белым-белым! И каждую ночь на вполне законном основании он станет предаваться с нею тем самым бесстыдным и жарким играм. Какой она будет? Он представлял ее в вещах, виденных в комнате господина Нагасавы, – то была оболочка еще неизвестного образа. Глаза пока без выражения, губы – без улыбки, а тело… как у той безымянной красавицы из «веселого квартала», первой и единственной женщины, побывавшей в его объятиях. И, конечно, господин Нагасава должен одобрить его выбор, иначе просто не может быть.

ГЛАВА 2

Этот мир земной – Отраженное в зеркале Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть. Нет, но не скажешь, что нет.

Минамото Санэтомо^[5]

Акира вернулся домой в разгар весны, и его сразу охватило чувство, будто он прозевал очень многое, – все было таким разбуженным, движущимся, обновленным. С гор сползали снега, теплый ветер носился над полями, по высокому небу разметались светлые, легкие, будто пух, облака, и долина была окутана бледно-голубой дымкой. Сады тонули в бело-розовом цвету – хрупкие, неподвижные чашечки казались фарфоровыми. Желтовато-коричневые шершавые стволы и ветки сосен сочились остро пахнущей смолой. Звуки тоже проснулись – всюду слышался звон ручьев и пение птиц.

«Весна напоминает нам о молодости, а еще… о бедности», – как-то сказала Отомо-сан.

Да, это тоже было. Все обнажилось – неровная серая земля, тонкие и бесцветные, словно старушечьи космы, пожухлые прошлогодние травы, горы в изломах и пятнах. В ярком, слепящем глаза свете стены дворовых строений выглядели темными и ветхими. В доме витал запах сырости – за зиму отсырели татами^[6] и покрывала. Даже домашние животные были отощавшими и неухоженными.

Стоило Акире переступить порог, Отомо-сан мигом согрела воды, чтобы он мог помыться, сварила рис и приготовила чай. Она села рядом и, пока он ел, радостно смотрела на него, маленькая, худенькая, неопределенного возраста женщина в застиранном кимоно.

Ей хотелось узнать о его поездке, но рассказывать было нечего. В одном из уездов случился бунт крестьян (обычное дело в это время года), Нагасава направил туда отряд самураев, и Акиру в их числе.

– Как здоровье господина? – спросил юноша, с удовольствием поглощая еду.

Лицо женщины расцвело благодарной улыбкой.

– Думаю, неплохо. Он меня не забывал – опять прислал рису, а то не представляю, чем бы я кормила людей.

Акира воспринял это как упрек, хотя и знал, что у нее не было никакой задней мысли. А Отомо-сан продолжала:

– Замечательный человек наш господин! Жаль, что у него нет детей. Ну ничего, может быть, эта молоденькая наложница родит ему сына!

Акира застыл с чашкой в руке. Молоденькая наложница! У него зарябило в глазах. Розовое кимоно, шляпа с алыми завязками, черепаховый гребень и рисовая пудра! Как же он был глуп! Его брови приподнялись, губы слегка зашевелились, на лице застыло недоуменно-вопросительное выражение. Он моргал широко раскрытыми глазами, словно силился поймать взглядом нечто неуловимое.

А Отомо-сан все говорила:

– Болтают, она из богатой купеческой семьи. Господин Нагасава привез ее из Киото. Уж не знаю, насколько богата эта семья, там, кажется, одних дочерей-то с десяток. Наверное, отец этой девушки был рад избавиться от лишнего рта.

– Ты ее видела?

– Конечно нет.

– А откуда ты все это знаешь?

– Да ведь в замке полно служанок, так что любая весть рано или поздно просочится за его стены.

Акира молчал. Он словно окаменел. «Привез из Киото!» Значит, он ездил туда снова и выбрал ее, одну из десяти, чтобы она родила ему сына! Родного сына! Это было глупо, но в душе юноши полыхала обида. Он чувствовал себя обманутым в чем-то сокровенном, в каких-то смутных и в то же время глубоких надеждах, в которых не смел признаться даже самому себе…

Последующие дни Акира ходил понурый, загадочно молчаливый. Он не считал возможным сердиться на господина, но эта неведомая женщина вызывала в нем далеко не добрые чувства. Разумеется, он при всем желании не мог увидеть ее – она находилась где-то там, в замке, в глубине комнат. И все-таки вопреки желанию он часто думал о ней и представлял, какая она.

А потом ему пришлось нести службу в замке, и юноша очутился в лабиринте внутренних дворов и стен. Замок был отлично укреплен: мощные двойные ворота, утрамбованные галькой земляные валы, широкие рвы с водой. Несколько раз Акира поднимал голову и бросал быстрый взгляд на зарешеченные окна башен.

Незаметно для себя молодой человек забрел во внутренний садик – по змеившейся между стен вымощенной булыжником неприметной тропинке. Он никогда здесь не был и не подозревал, что во владениях господина Нагасавы есть такие заброшенные уголки. Он увидел окруженный замшелыми камнями маленький пруд, буйно разросшиеся сорные травы. Все выглядело застывшим, пугающе неживым, под ногами скрипел холодный ковер прошлогодней листвы. Что может твориться в душе человека, чей сад так запущен и дик!

Акира хотел повернуться и поскорее уйти, но тут посреди зарослей мелькнуло что-то яркое, золотисто-зеленое, точно хвост дракона. Акира сделал шаг вперед, обогнул груду камней и столкнулся лицом к лицу с незнакомой девушкой. Она отпрянула, не сводя с него взгляда, в котором блеснула искорка любопытства.

На незнакомке было очень яркое, травянисто-зеленое кимоно. Ее янтарная удивительно красивая кожа словно светилась изнутри. Глаза были блестящие, бойкие, живые, а волосы – тяжелые, густые – удерживали дорогие черепаховые гребни.

Акира вспыхнул. Они стояли друг перед другом: она – маленькая, хрупкая, изящная, в неуместно пестревшем на фоне неухоженности и запустения ярком столичном наряде, он – повыше, с двумя мечами в черных ножнах за поясом, заметно растерянный, натянутый как струна.

– Что вы здесь делаете? Кто вы? – Он выпалил первое, что пришло на ум.

Девушка молчала.

– Вы наложница господина Нагасавы?

– Меня зовут Хаяси Кэйко, – неожиданно смело ответила она. – А кто вы?

Он разом смутился и покорно назвал себя, прибавив:

– Я воин господина Нагасавы. – И повторил резко, тревожно: – Что вы здесь делаете?

– Прячусь. Он удивился:

– От кого?

– От всех. – В ее тоне странным образом сочетались небрежность и досада.

Акира сразу понял, что она не из самурайской семьи: невоспитанная и, должно быть, не слишком умная. Самурайские женщины не разговаривают с незнакомцами и не бродят без дела в дальних уголках сада. Не хочет работать – училась бы играть на сямисэне^[7] или заучивала бы конфуцианские заповеди. И почему господин взял такую в свой дом? Хотя Акира знал почему. Она была красивой, красивее всех женщин в долине, а еще – здоровой и молодой. Позабыв обо всем, юноша открыто разглядывал ее. Конечно, наложница – не жена, ее можно отослать обратно в отцовский дом вместе с хорошей наградой, а рожденного ею ребенка оставить себе. Интересно, этой женщине известно, что ее ждет?

Заметив неодобрение в его взгляде, девушка усмехнулась и поправила прическу – широкий рукав кимоно упал, открыв туго обмотанное белой тканью запястье.

Акира уставился на повязку. Он заметил следы подсохшей крови.

– Вы поранились? – Язык не поворачивался назвать ее госпожой, и все-таки голос молодого человека прозвучал сочувственно, мягко.

– Это Тиэко-сан проткнула мне руку шпилькой. Акира невольно возмутился:

– За что?!

Она молчала. Позабыв обо всем, Акира любовался ею. Это выразительное лицо, чуть припухлые губы и глаза, сейчас глядящие куда-то вдаль, где девушка словно разглядела какое-то препятствие или глубокую пропасть…

– Нужно было пожаловаться господину, – пробормотал он.

– Ну нет! Тогда она, наверное, убила бы меня. Я сказала, что случайно напоролась на ветку.

– Вам здесь не нравится? – неожиданно для себя спросил Акира, не задумываясь над тем, к чему может привести столь доверительная беседа.

– Нет. – Ее глаза странно потемнели, стали невидящими. – Меня никуда не пускают. В Киото мы с сестрами ходили на рынок, играли в разные игры, рассказывали друг другу истории. Смеялись. А здесь скучно, ничего интересного. Служанки неприветливые, смотрят, как на чужую. Да еще эта отвратительная женщина!

Кэйко вновь умолкла. Она с содроганием думала о Тиэко-сан, с ненавистью глядящей на нее из глубины своей отверженности и старости. Господина Нагасаву девушка побаивалась, потому что не знала, как вести себя с ним. Он не казался ей ни злым, ни добрым – просто чужим. Конечно, отец рад был отдать ее в наложницы не кому-нибудь, а самому даймё, а вот она… мечтала совсем не об этом.

Кэйко прикусила губу. Почему она так легко заговорила с этим незнакомцем? Потому что совсем одна, и ей не с кем перекинуться словом? Или не только поэтому?

Господин Нагасава казался Акире самым лучшим человеком на свете, юноша не мог даже предположить, что в сравнении со своим обожаемым повелителем в чем-то выигрывает в глазах молоденькой девушки. Кэйко же видела перед собой стройного молодого человека с правильными чертами лица и ясным, открытым взором, своего ровесника, уже потому неопасного, юного воина, быть может являвшегося ей в тайных девичьих мечтах и снах. И все же он что-то почувствовал, обжигающее и зыбкое, и им обоим вдруг стало тяжело дышать. Между ними словно пронеслось странное пророческое дуновение весеннего ветра, пронеслось и заронило зерно первого робкого интереса.

– У вас тут везде такие строгие порядки? – спросила Кэйко.

– Не знаю, наверное, не везде, – ответил сбитый с толку Акира. То, что возмущало, удивляло и пугало Кэйко, казалось ему совершенно естественным и привычным.

– А вы где живете?

– Там, в долине. У нас усадьба… – Он неопределенно махнул рукой.

Внезапно у него пересохло в горле. Он улавливал звук ее дыхания и видел, как ветерок шевелит тончайшую прядку волос у нее на лбу.

– Не говорите никому, что видели меня здесь, хорошо?

– Не скажу, – неразумно пообещал он и уже не мог отказаться от своих слов.

Акира еще не разговаривал так ни с одной женщиной – никакого умничанья, безыскусность, простота и в то же время какая-то особая глубокая совместимость, душевная легкость.

«Я должен ее уважать, – подумал он, – она вовсе не глупая, просто… другая. И красивая. К тому же именно ее, а не какую-то иную женщину выбрал для себя мой господин».

Прошел праздник весны, были вспаханы и засеяны поля. По всем приметам год ожидался спокойный, с неплохим урожаем, без буйства стихий. Акира никуда не выезжал без особой нужды, был занят в усадьбе: по весне дел накопилось немало.

Однажды под вечер он вышел за ворота и остановился. Горы таяли в голубом мареве, лучи низкого солнца печально золотили листву, где-то в вышине звенели голоса птиц. Акира не двигался, молчал и внимал спокойствию окружающего пространства.

Внезапно юноша увидел, что кто-то приближается к дому. Это был нищенски одетый старик с серым лицом и ввалившимися глазами, судя по облику – странствующий монах. При нем не было никакой поклажи – только сучковатая палка. Незнакомец выглядел изможденным и передвигался с большим трудом.

Акира без колебаний шагнул ему навстречу и, почтительно поклонившись, пригласил в свой дом. Старик остановился и внимательно оглядел молодого человека. Хотя нищий странник был невероятно дряхл и грязен, его взгляд оказался на удивление проницательным и острым.

Коротко поблагодарив за гостеприимство, монах вошел в ворота, потом – в дом, как и подобает, сняв обувь и пробормотав что-то похожее на молитву.

Акира был рад, что сегодня у них на редкость приличный ужин: хорошо сваренный рис, а к нему нимасу – мелко наструганная сырая рыба с овощами. Отомо-сан не нужно было ничего говорить: она быстро согрела воду для умывания, с привычной сноровкой расставила на циновке деревянные лаковые подносы.

Некоторое время старик (он назвался Сёкэем) ел молча. Близилась ночь – в дом постепенно вползали бесформенные, бестелесные щупальца мрака, они слизывали со стен остатки красок закатного солнца. Акира и Отомо-сан чувствовали себя неловко и тоже не произносили ни слова. Наконец странник взял последнюю горсть риса и, прищурившись, сказал, словно ни к кому не обращаясь:

– Много раз я видел этот край в своих снах, и вот теперь он предстал передо мной другим, не таким, как во сне, и не таким, каким некогда был наяву.

– Так вы уже бывали здесь, почтенный Сёкэй? – промолвила Отомо-сан.

– Даже больше – родился и жил. Теперь моего дома нет, как и некоторых других. А вот твоя усадьба уцелела, Отомо-сан. Хотя нельзя сказать, что ты живешь богаче, чем прежде.

Женщина вздрогнула:

– Кто вы?

– Цусаки.

Отомо-сан смотрела на него во все глаза.

– Это какой же Цусаки, не тот ли…

– Наверное, тот, – медленно произнес старик, отставив чашку. – Я монах лишь последние десять лет, а до этого был самураем, вот как этот молодой господин.

Акира тревожно молчал.

– Я чувствовал, что должен вернуться сюда, хотя и не хотел этого, – спокойно продолжал странник. – Душа звала меня, а разум был против. Сейчас наоборот: я понял, что поступил правильно, хотя не чувствую ни удовлетворения, ни покоя.

– Как же вы жили все это время… – женщина замешкалась, не зная, как его назвать. – …Цусаки-сан?

Он слегка улыбнулся – его лицо прорезали глубокие морщины.

– Как жил Цусаки? По-разному. Бестолково, глупо. Без господина. Чаще – без дома. Хотя, пожалуй, господа-то были, а вот хозяин умер тогда, давно. Да и дом сгорел, настоящий дом. Сердце сгорело. Вот так.

Глаза Акиры возбужденно блестели – он понимал старика, очень хорошо понимал. Он только хотел знать, почему этот человек не покончил с собой.

Монах, казалось, прочитал его мысли.

– Наверное, молодой господин, – как показалось Акире, собеседник произнес эти слова с еле заметной насмешкой, – намерен спросить, отчего я себя не убил? Отвечаю: потому что упустил время. Сражался, бежал от врагов, снова вступал в бой. А когда узнал, что произошло в хозяйской усадьбе, было поздно. Все утратило смысл. Я уже ничего не хотел, ни для чего не осталось сил.

– А что это было за сражение? – спросил Акира. – С кем? Давно?

Монах посмотрел на Отомо-сан:

– Молодой господин нездешний?

Голос женщины дрожал, а пальцы скребли циновку.

– Это… мой сын. Старик покачал головой:

– Я думал, Нагасава сделал из этой истории легенду. А оказывается, люди даже не знают, о чем идет речь!

– Это было так давно, – с отчаянием и мольбой прошептала Отомо-сан.

Акира встал, чтобы развесить москитные сетки. Стемнело. С улицы тянуло прохладой. Громко трещали какие-то насекомые. Ему не нравился этот разговор.

К чему старик упомянул имя господина? Обрывать монаха было неприлично и расспрашивать – тоже.

Побыв немного в одиночестве, молодой человек вернулся и застал несколько иную картину: Отомо-сан и монах спорили, открыто и резко. Акира застыл как вкопанный: он никогда еще не видел такой эту самурайскую женщину, покорную, тихую – тень мужчины.

– Не делайте этого, Цусаки-сан! Зачем это вам, уходите! – Она сжимала кулаки. – Зачем вы хотите сломать то, что я растила столько лет?! Никто не виновен, все выстроилось так само по себе, все нашло свое место – задолго до вашего появления здесь!

– Нет, ты не права, не правы вы все! Вы навязали ему свою правду, заточили в плен своей лжи его истинные чувства! Как ты могла молчать столько лет?!

– Молчал мой муж – молчала я. Если хотите, этого объяснения достаточно! – Она не сдавалась. – Так повелел господин. И он был нашим благодетелем все эти годы, он, даймё, не отнимал, а давал – одежду, рис… Он выучил мальчика, сделал его воином…

– Отомо-сан! За горстку риса ты позволяешь этому юноше шестнадцать лет смотреть чужие сны! А Нагасава, возомнивший себя Богом во, имя собственного тщеславия! Да он до сих пор мстит Ясуми и издевается над ним, даже над мертвым – тем, что лепит из его сына что-то свое! Только не думай, что это сойдет ему с рук! Наказание неотвратимо – так бывает всегда!

– О чем вы говорите? – в тревоге спросил Акира, глядя то на монаха, то на мать.

– Возможно, я не догадался бы, – сказал Сёкэй, – если б не услышал твое имя. Я был в усадьбе твоего отца, настоящего отца, в тот день, когда ты появился на свет.

– Да, – как можно тверже произнес юноша, бросив взгляд на мать, которая словно вросла в циновку. – Я знаю, что Отомо-сан воспитала меня, как родного, после того как вся наша семья погибла во время пожара. А меня спас господин Нагасава. Монах кивнул без малейших признаков удивления.

– Хорошая сказка. И тебе, конечно, известно, что у тебя было шесть братьев и восемь сестер, все старше тебя, хотя многие – тоже еще дети? Да, они сгорели, но уже с перерезанным горлом, как и твоя настоящая мать! И не на пожаре, а в пламени погребального костра!

Акира молчал, ошеломленный, не зная, как истолковать услышанное.

– Я служил у Ясуми-сан и могу рассказать кое-что иное о том, как именно погиб твой отец, а ты был спасен. Подробностей не знаю, многое случилось в мое отсутствие, но важна суть…

Странник говорил, не глядя на юношу и, казалось, мало интересуясь, слушают ли его:

– …Они были неразлучны, Нагасава и Ясуми, и в детстве, и потом, – произнес он в заключение. – Конечно, Ясуми завидовал богатству и власти Нагасавы, управляющий – не даймё. Зато в нем было что-то особенное, в его глазах всегда горел огонь, люди шли за ним, и он имел нескольких жен-красавиц и кучу здоровых детей. Наверное, ты станешь задавать себе вопрос: кто был прав? Не стоит. Лучше отвечу я. Конечно, как преданный слуга, я должен был идти за Ясуми-сан и пошел, не задумываясь. Но сейчас я монах и могу ответить по-другому: это было предательство. Твой отец решил, что сила – это сила. Вне законов человеческого сердца, вне долга. Главное – победить.

Акире хотелось упасть лицом вниз и лежать так, совсем неподвижно, день, год, вечность. Или, напротив, бежать без отдыха, на пределе сил, пока не остановится сердце.

Как сын своего отца, он должен был мстить, независимо от правоты Нагасавы. Как истинный самурай – покориться воле господина. Он продолжал любить Нагасаву и преклоняться перед ним. Это и повлияло на его решение:

– Я все понял. Я пойду кгосподину и скажу, что знаю правду, и попрошу позволения совершить сэппуку.^[8]

Отомо-сан тихо ахнула. А монах проговорил совершенно серьезно и спокойно:

– Ты к этому готов?

– Да. Вы упустили свое время, а я не упущу.

– Ты уверен, что оно пришло? И что ты готов? Тебе плохо в этом молодом и красивом теле? Сейчас, возможно, да. Но «сейчас» – это еще не вся жизнь. Ты в самом деле желаешь умереть? Нет, ты хочешь жить, воевать, совершать подвиги, любить женщин… Сосуд твоей жизни не заполнен и наполовину, во всяком случае, тем, чем нужно. Прожитая тобою жизнь ничего не стоит, непрожитая – тоже. Вечности она не нужна. Часто ли ты слушал свое сердце? Ложись спать. Кто знает, возможно, завтра ты посмотришь на мир глазами истины.

В любом случае сейчас было поздно идти в замок. Отомо-сан с облегчением разложила постели. Акира молча лег и долго лежал без сна. Завтра последний день его жизни. Он принял решение и ни за что его не изменит.

Проснувшись утром, он бросил взгляд на постель монаха. Сёкэя не было. На мгновение сердце пронзила радость – может, его не было вообще?!

Молодой человек вышел во двор. Мир был обласкан светом, неярким, утренним, нежным. Навстречу шла Отомо-сан с миской в руках. В ней лежали вишни, гладкие, насыщенные цветом, будто живые.

Она протянула ему миску. Акира отстранил ее руку.

– Где Сёкэй?

– Ушел. Я проснулась, его уже нет. – И прибавила: – Я сейчас приготовлю рис и чай.

– Я не буду есть.

– Сёкэй ушел, – сказала Отомо-сан. – Никто ничего не знает, кроме нас с тобой. Живи как прежде. Молчи.

Акира чуть не задохнулся от возмущения. «Как прежде!» Что она, совсем ничего не понимает?!

– Я должен признаться господину Нагасаве. Я не могу ему лгать.

– Он обманывал тебя много лет.

– Ты тоже, – сурово произнес он.

– Я любила тебя, – сказала Отомо-сан, – с тех самых пор, как тебя принесли ко мне, совсем маленького, беспомощного, я тебя любила.

– Я знаю.

– Не оставляй меня одну, – нерешительно попросила она.

– О тебе позаботятся.

– Мне нужен ты. – И прибавила с безумной надеждой: – Возможно, господин тебе откажет!

– Тогда это будет позор. Ты же самурайская женщина, ты должна знать!

– Я просто женщина, – сказала она и заплакала. Но все же она была самурайкой, потому ничего не прибавила и молча смотрела, как он собирается. Потом так же безмолвно проводила его до ворот.

Акира сказал, что имеет к господину Нагасаве срочное дело, и ему позволили войти в ворота замка. Он быстро шел, задумчивый, до предела погруженный в себя, и сам не заметил, как ноги занесли его совсем не туда, куда надо.

Благороднейшее, внушительное сооружение – замок, многоярусный, будто касающийся облаков. Кажется, что он сделан не из дерева, а из камня! И совсем рядом с ним – совершенно дикий уголок, где все произрастает само по себе. Некоторое время Акира неподвижно стоял и дышал теплым воздухом трав. Тусклым серебром отливали ветки невысокого кустарника, назойливо жужжали какие-то насекомые. Маленький пруд был покрыт липкой зеленой ряской, свет, проникающий в темную воду, казался зловещим и мертвым.

Неужели именно здесь он разговаривал с Кэйко? Не почудилось ли ему это? Кто может ответить на вопрос, где грань, за которой заканчивается реальность и начинается то, что только кажется ею?

Стоило ему подумать так, как на дорожке зашуршали шаги, вновь мелькнуло что-то яркое, и через секунду Акира увидел… Кэйко. Он застыл, ничего не понимая. Теперь ему чудилось, будто все наоборот: он никуда отсюда не уходил, ему привиделся Сёкэй и все остальное и они с Кэйко продолжают разговор. Странно, только что этот уголок, да и весь мир казался пустым, а сейчас в один миг возникло ощущение тихой радости, легкого возбуждения и согласия с самим собой.

Похоже, девушка тоже была рада, во всяком случае, увидев его, она улыбнулась и воскликнула:

– Отомо-сан! Вы?! Вы что, поджидаете меня? Акира мигом опомнился. Что она себе позволяет?!

– Нет, – невольно сделав шаг назад, холодно произнес он, – я пришел к господину Нагасаве по важному делу.

Кэйко смотрела с любопытством.

– Но он в отъезде.

– Откуда вы знаете?

– Знаю!

Ее блестящие глаза в свете падающего на лицо солнца были почти такого же цвета, как темные влажные стебли водяных лилий, а губы – словно те спелые вишни, что протянула ему сегодня Отомо-сан. Кимоно – другое, не то, что он видел на ней в первый раз, лиловое, в синих журавлях, подпоясанное ярко-желтым поясом. Высокий лоб, тени от длинных ресниц на щеках…

– Что вы здесь делаете?! – как и в прошлый раз, потерянно произнес Акира.

И девушка ответила то же самое:

– Прячусь от Тиэко-сан.

– Думаете, она не сможет вас найти?

– Нет, – уверенно проговорила Кэйко, – она меня не найдет.

«Странно, – подумал он, – за этими стенами шумит огромный мир, там суета, а тут тихо и нет ни души. Наверное, девушка знает секрет, с помощью которого можно сюда проникать и запираться от всех. У нее есть ключ, она отпирает им невидимые двери, а потом закрывает снова. Вот почему все здесь кажется таким заброшенным, вот отчего тут никто не бывает!»

– Вам по-прежнему скучно? – спросил Акира.

– Да. Я не была даже на празднике весны.

– Вас не отпустил господин Нагасава?

Она чуть наклонила голову:

– Что?

– Вы попросили, а он не позволил? Кэйко нахмурилась:

– Я ни о чем его не прошу.

Акира растерянно переступил с ноги на ногу. Он решительно не мог понять эту девушку. О чем она думает? Воистину существо из другого мира, с какими-то странными желаниями…

– Вы любите праздники? Вам это нужно?

– Мне нужна жизнь, а здесь ее нет.

– Разве мы живем не для того, чтобы умереть? – невпопад произнес увлеченный своей идеей Акира.

– Умереть? – удивилась Кэйко. – При чем тут смерть? Мы живем для того, чтобы жить. Я не хочу умирать.

– Цель нашей жизни – смерть, – твердо повторил он. – Я имею в виду – конечная цель.

Неожиданно девушка засмеялась:

– Какой вы странный, Отомо-сан! Так, может, мне прямо сейчас броситься в пруд?

– Вам не нужно, – сказал он, – у вас другое предназначение.

Ему показалось, он понял, что отличало ее от других, делало непохожей: она постоянно размышляла, сомневалась, задавала вопросы, пыталась делать выводы. Слишком живой, мелочный, суетливый ум. Потому все время и жалуется на скуку! Не самурайская женщина. Купчиха! Такой считать бы деньги в лавке да перебирать товар!

– Что вам известно о моем предназначении, Отомо-сан? – спросила Кэйко.

– Вы должны родить ребенка для господина Нагасавы. А после вас отошлют обратно к вашим родителям.

– Ах так! – гневно воскликнула девушка, и ее темные глаза полыхнули огнем.

С этими словами она повернулась и скрылась в зарослях, оставив ошеломленного Акиру посреди вновь возникшей пустоты. Он только слышал, как стучат по дорожке ее высокие гэта.

Нагасава вернулся через неделю – ездил по делам в Киото. Даже за такой короткий срок дома накопилось много дел. Сразу пришлось во что-то вникать, отдавать распоряжения, между тем как единственное, о чем он мечтал все это время, – войти в маленький флигель, где обитала Кэйко, и овладеть ею – жадно и страстно, без всяких церемоний и подготовительных речей.

Он давно прослышал о богатом купце Хаяси – у того было девять дочерей, все здоровые и красивые. В этой семье не умер ни один ребенок, на свет ни разу не появлялись дети с врожденными уродствами. Приехав в Киото, Нагасава явился в дом Хаяси поговорить о своем предложении. Как и следовало ожидать, купец охотно согласился отдать одну из дочерей в наложницы самому даймё. Были назначены смотрины. Нагасава приготовил для девушек подарки. Сестры вошли с поклонами и улыбками, тайком переглядывались и перешептывались, их глаза сверкали любопытством и страхом. И только одна стояла и смотрела на всю эту суету без тени улыбки – не то чтобы оценивающе, а с каким-то особым пониманием. Это и была Кэйко, и он сразу почувствовал, что выберет именно ее. Они с Хаяси заключили соглашение, и Нагасава привез девушку в свой замок. Он брал Кэйко с одной целью – чтобы она осчастливила его наследником, но все получилось совсем не так, как он ожидал. Такова жизнь: то, что сегодня кажется единственно верным, завтра подвергается сомнениям. Прошло немного времени, и Нагасава понял, что покорен. То были последние вишни, какие он был способен вкусить в своей осени!

Нагасава обещал жене со временем отослать наложницу обратно. А теперь он охотнее отослал бы куда-нибудь саму Тиэко-сан! Но это было невозможно: она много лет стерегла его дом, распоряжалась прислугой и заслужила несравненно больше, чем быть безнадежно отвергнутой и безвинно униженной на старости лет.

Если б Тиэко исчезла, он женился бы на Кэйко, наплодил бы детей и устроил долгожданное счастье. Но жена не собиралась ни уезжать, ни умирать, и Нагасава знал: если он не будет осторожен, не поздоровится именно молоденькой наложнице.

ГЛАВА 3

Когда она меня спросила:

«Не жемчуг ли сверкает на траве?» —

Тогда в ответ сказать бы сразу мне,

Что это лишь роса, —

И с той росой исчезнуть…

Ариварано Иарихира^[9]

Акира много думал о том, почему бросил в лицо девушки такие слова – заявил, что ее предназначение – родить ребенка для господина Нагасавы и что после ее отошлют обратно к отцу. Собственно, он не имел никакого права это говорить и ничуть не удивился бы, если б Кэйко пожаловалась на него своему повелителю.

Так или иначе, после того разговора его стремление умереть угасло, как угасло отчаяние. Он вернулся домой к безумно обрадованной матери и продолжал жить так, будто не беседовал ни с каким Сёкэем и не узнал страшной тайны. Однажды, как бы невзначай, Акира спросил приемную мать о своих настоящих родителях. Но женщина не могла сказать ничего, кроме того, что семейство Ясуми было много знатней и богаче Отомо и они никогда не общались. Тот заговор обернулся большой трагедией для многочисленного клана Ясуми: его члены были либо убиты самураями Нагасавы, либо бежали, либо совершили сэппуку…

Акира часто думал о Кэйко. Что за девушка! Складки одежды – как у статуи богини солнца Аматэрасу в синтоистском храме, розовые, как лепестки цветов, ладони, дугообразные брови, мягкие, плавные линии тела… Ему хотелось увидеть ее снова, поговорить с нею, узнать, чем она живет. Незаметно для себя Акира перестал думать о девушке как о «купчихе» – презрительно и со снисхождением. Какая разница, чья дочь Кэйко, самурая или купца; главное, она была красива и необычна, совсем непохожа на тех женщин, каких он прежде видел и знал.

Однажды, когда он уже лег спать и, по обыкновению, предавался мечтам, Отомо-сан вбежала в комнату с криком:

– Вставай, Акира! Пожар! Прибегал Окада-сан, он велел тебе идти к дому Кавакиты.

Пожары случались довольно часто и были настоящим бедствием: нередко огонь, перекидываясь с одного деревянного строения на другое, уничтожал целые кварталы. Потому Акира вскочил, не теряя времени, облачился в бывшее в арсенале каждого самурая асбестовое хаори^[10], быстро вывел за ворота коня и поскакал по улочкам призамкового городка.

Ветер усиливался – это было плохо, так как огонь мог распространиться быстрее, чем способны работать человеческие руки, и накрыть долину огненной волной. С такого расстояния отсветы пожара выглядели странно – казалось, звезды постепенно растекаются в полосы; свет лился повсюду и ниоткуда, небо искрилось, словно переливаясь медными облаками. Это было ослепительно красиво, но Акира чувствовал удушливый запах гари, ветер нес ему в лицо волны дыма, и юноша ощущал, как в душе нарастает тревога.

В зыбком мареве молниеносно передвигались люди. Они то вырывались из мрака, то исчезали в нем, временами слышались крики, но не беспорядочные, паники не было.

Разумеется, господин Нагасава был тут, в гуще событий. Акира ничуть не удивился, когда перед ним внезапно мелькнуло его сосредоточенное лицо со сжатыми губами и пылающим взором. Молодого человека всегда поражало непоколебимое хладнокровие, невозмутимость господина, его искусство стратегии, великолепно сочетавшееся с интуицией – даром высших сил. В глазах неискушенного Акиры Нагасава был воин и мыслитель – и это божественное сочетание делало его поистине неуязвимым как для внешних, так и для внутренних бед.

Выхватив взглядом фигуру верхового, Нагасава крикнул:

– Скачи в замок! Скажи Тиэко-сан, что пока угрозы нет, но пусть Ито держит людей наготове… – Он продолжал говорить, а потом, внезапно узнав Акиру, прибавил несколько иным тоном, как-то по домашнему, доверительно, спокойно: – Оставайся там: в случае чего поможешь моим людям…

И тут же резко повернулся, в мгновение ока позабыв о молодом человеке, и исчез в дыму.

Пока Акира ехал, взошла луна, она посеребрила крыши домов, и тонкие струи дыма, которые он еще мог видеть, тоже казались серебряными. Постепенно звуки отдалялись, стихали; возвышавшийся над округой замок представлялся огромной, неприступной громадой, глыбой мрака.

Однако и там кипела работа: Тиэко-сан и служанки грели воду, варили еду для самураев Нагасавы, слуги выводили во двор лошадей. Акира передал управляющему Ито слова господина и остановился в растерянности, не зная, что делать.

Он решил проверить, не остался ли кто в дальних помещениях замка, и, не замеченный никем, поспешил туда. Словно чья-то рука увлекла его в эту ароматную, чуть влажную тьму, подальше от суеты и человеческих голосов.

А потом он услышал… да, тихую песню, усыпляюще медленную, однообразную, точно звон горного ручья. И пошел на звук, бессознательно следя за плывущими по стенам неясными тенями, молчаливо танцующими загадочный призрачный танец.

Он вошел в комнату… О, какой живописной показалась ему эта картина – словно вспышка неземного света в беззвездной ночи! Одуряющий запах благовоний, клубы теплого пара, наполненная горячей водой офуро^[11], а в ней… с самоуверенностью богини расположившаяся Кэйко! Акира сделал шаг вперед и, поскользнувшись, чуть не упал – девушка беспечно расплескала воду.

Заметила ли его Кэйко? Он не знал и жадно впитывал взглядом то, что предстало его глазам. В ее красоте было что-то до боли волнующее, земное и в то же время неприступное. Она казалась недосягаемой и вместе с тем словно предлагала себя. Ее глаза ярко чернели на блестящем от влаги лице, полушария грудей выступали из воды – и соски напоминали бутоны роз.

Акира словно прирос к полу, не в силах отогнать надвигающиеся на него грозные мечты. В его груди разгорался пожар куда более сильный и страшный, чем тот, что сейчас бушевал в городе.

Вдруг Кэйко быстрым движением перебросила на грудь длинные пряди мокрых черных волос и резко оборвала песню. Акира понял, что она его увидела.

– Что вы здесь делаете? – Кажется, он далеко не в первый раз задавал ей этот нелепый вопрос.

Мигом оправившись от неожиданности, Кэйко ответила с едва заметной снисходительной улыбкой:

– Принимаю горячую ванну.

– Почему сейчас?! – в отчаянии прошептал Акира. – Все женщины заняты работой…

– Там достаточно людей. И потом, Тиэко-сан велела согреть столько воды, что…

– Эта вода для самураев, которые вернутся с пожара, чтобы они могли смыть с себя пот и копоть.

– Да? Быть может, я украла вашу воду, Отомо-сан? Наверное, вы тоже хотите помыться?

Была ли в тоне Кэйко насмешка, вызов? Дразнила ли она его и задумывалась ли над тем, чем все это может закончиться? А может, она именно этого и хотела?

Акира замер. Он больше не мог управлять собой, был не в силах бежать от своих чувств и желаний!

– Хочу!

Он сорвал с себя одежду, расстался с двумя мечами, которые постоянно носил на поясе. Акира не слышал предостерегающего голоса совести и страха. На какой-то миг он оглох, ослеп, перестал размышлять и что-либо чувствовать, кроме неутоленного, жгучего юношеского желания. Он влез в офуро, и… все исчезло, перестало существовать. Все… кроме гладкой, горячей, упругой кожи Кэйко.

Акира обхватил девушку руками и видел совсем близко ее глаза, неподвижно глядящие на него, пунцовые губы и пряди мокрых черных волос на лбу, пульсирующую жилку на шее. Казалось, изгибы их тел сложились, как части мозаики, – так естественно и верно, как только и могло быть в этот миг, в этот день, в этой жизни. Они задыхались от горячего влажного пара и нестерпимого наслаждения. Пару раз, не удержавшись, окунались в воду по самую шею… Потом, обессиленные, выбрались из ванны и упали на мокрую циновку, не размыкая объятий.

Через какое-то время Кэйко стала прохладно от прикосновения собственных волос – на воздухе разгоряченное тело быстро остывало, – и она прошептала, подняв голову:

– Что теперь будет?

И Акира твердо произнес, глядя прямо перед собой:

– Как что? Смерть.

– Почему ты так любишь говорить о смерти?! – с досадой промолвила она. – Повторяю, я не хочу умирать! – И прибавила, осторожно прикоснувшись к его руке: – Никто не должен знать.

– Я совершил преступление! Ты наложница самого…

– Неважно, – перебила Кэйко, – не думай об этом!

– Мой долг пойти к господину и рассказать, признаться – пусть он решает мою судьбу! – в отчаянии произнес молодой человек.

– Молчи. – Она приложила пальцы к его губам. – Если не хочешь меня погубить и желаешь, Чтобы все это повторилось снова!

Акира смотрел на нее с изумлением, которое в этот миг почти граничило с безумием. Как такое могло случиться?! Что это – сон, сотканный из его тайных грез? Кэйко притягивала его какой-то таинственной силой, в ее присутствии он забывал обо всем, мог думать только о том неведомом, что скрывалось в ней и влекло его помимо воли.

Между тем она поднялась, не смущаясь, и встала перед ним во весь рост – янтарная кожа, розовые, бархатисто-нежные бутоны сосков, почти прозрачная ясность и в то же время некая волнующая тайна в лице, чуть затененные изгибы стройного тела, рождающего соки жизни и страсти, глаза… и в них что-то свое, непонятное, темное…

Акиру била дрожь, он задыхался, в одночасье поняв: его цель – эта красота, ради нее он готов отдать что угодно. Одновременно в нем проснулась злость: он вспомнил, чья женщина Кэйко, и думал о том, почему и на каком основании вынужден, как шелудивый пес, воровать чужие куски.

Чутко уловив перемену в его настроении, девушка поманила его за собой. Он встрепенулся и, не задумываясь, пошел за нею.

Она привела его в другую комнату флигеля, и Акира в изумлении оглядывал помещение, все пространство которого было полно чудесного очарования: золотистая ширма, прелестные лакированные коробочки, дорогие соломенные циновки-бинго. Вдруг юноша заметил шляпу, ту самую, с алыми завязками, и его сердце обожгла боль.

– С кем ты хочешь быть? – спросил он.

– С тобой, – не медля ни секунды, ответила Кэйко. Акира сжал ее плечи, пригибая вниз, сближаясь с ее телом, окунаясь в эти единственные в своем роде неповторимые мгновения бесконечного путешествия по кругам жизни и смерти.

Тиэко-сан бесшумно раздвинула двери и вошла в комнату. Она была одна и могла попытаться расслабиться и немного подумать.

Было темно, все краски казались приглушенными. Она глубоко вдохнула застоявшийся воздух, словно пытаясь уловить аромат минувшего, воскресить его в памяти. Что есть ее нынешняя жизнь, что есть ее сердце? Комок несбывшихся надежд и желаний. Думала ли она, что придет время, когда мечты угаснут, словно последний огонь, и даже неприятности и ожидания перестанут отравлять душу? Когда она будет знать, что больше не на что надеяться, и станет равнодушно следить, как разрушаются остатки жизни, как все превращается в пыль?

Внезапно Тиэко опустилась на колени и принялась молиться. О боги, она только что созерцала это: два красивых молодых тела, причудливо сплетенные на циновках в страстном объятии! То были ненавистная ей Кэйко и юный Акира – сын того самого Ясуми. Понятно, никто не способен устоять перед красотой, особенно если это красота плоти!

Тиэко крепко зажмурила глаза, потом открыла их и несколько раз моргнула, глядя в пустоту.

Красота… Вот уже много лет она не верила в ее обманчивые чары. Красота влечет, заманивает в сети, а потом оборачивается страшной, губительной стороной.

Где теперь Ясуми? Должно быть, уже возродился в мире тварей, самом мрачном из миров, в каком может возродиться душа человека! Тиэко уже не помнила его лица, все померкло… как и воспоминания о причиненной им боли. Страшно подумать, сколько прошло времени! А ведь когда-то и она была юной девушкой с самшитовыми гребнями в длинных шелковых волосах!

Тиэко происходила из знатной самурайской семьи, знала грамоту и, конечно, читала «Гэндзи-моногата-ри» и «Исэ-моногатари»^[12] и, признаться, мало задумывалась о том, какое отношение имеют эти истории о любви к реальной жизни. Как всякой самурайской девушке, ей неизменно внушали мысль о том, что жизнь непрочна и соткана из множества неожиданностей. Неизменно одно – она должна безоговорочно подчиняться мужчине, которого избрала для нее судьба.

Как было принято в те времена, до свадьбы Тиэко почти не видела своего жениха. Да и после Нагасава подолгу жил в Киото, оставляя ее в замке, и Тиэко чувствовала, что он проводит время не один. Она не знала, как должна к этому относиться, и потому молчала.

Спокойствие стало ее основной и единственной защитой, ширмой, за которой она пряталась от тех непонятных, чуждых в своей странности вещей, какие порой являла ей жизнь.

А потом Тиэко влюбилась. Молодой красивый управляющий, друг князя Нагасавы, господин Ясуми был приветлив, разговорчив, улыбчив, в отличие от мужа, постоянно находился рядом и мечтал ее соблазнить. Тиэко воспитывали в строгих традициях, и она сдалась далеко не сразу, а сдавшись, поняла, почувствовала, что страсть к Ясуми стала ее жизнью. Потом она забеременела, и вскоре после этого Ясуми резко охладел к ней, перестал искать встреч и через пару месяцев женился на молоденькой девушке, дочери одного из высокопоставленных приближенных Нагасавы, да еще взял нескольких жен и наложниц.

Нагасава долгое время находился в Киото, потому Тиэко побоялась выдать ожидаемого ребенка за его сына или дочь. Вместо этого она тайком обратилась к одной знающей женщине, и та помогла ей избавиться от плода преступной связи. Тиэко поклялась отомстить Ясуми, и ничто не могло отвратить ее от задуманного: если б не он, она никогда не изменила бы мужу и не убила свое дитя. Она следила за каждым шагом бывшего любовника, и ей удалось совершить немыслимое: раскрыть заговор Ясуми против Нагасавы. Сам Ясуми, все его слуги, жены, наложницы, дети были истреблены, и род предан забвению. Вслед за ними Тиэко без малейшего содрогания отправила на тот свет трех наложниц Нагасавы, которых тот необдуманно взял в свой дом. Она старела, Нагасава – тоже, но гораздо медленнее, ибо его душа не была поражена недугом тоски и злобы. Детей у них не появилось… А потом Нагасава привез Кэйко, прекрасную, юную, свежую, словно ветка цветущей сакуры. Он сказал, что хочет наследника, но Тиэко не верила. Он возжелал молодого, упругого, сочного тела, только и всего! Следовало не просто уничтожить девушку, а преподнести Нагасаве урок на всю оставшуюся жизнь. И боги ее услышали! Кэйко и Акира, тот самый Акира, младший сын Ясуми, – в ванне, изнывающие от страсти!

Помнится, кто-то спросил Нагасаву, почему в свое время он пощадил ребенка, и тот коротко и резко ответил: «Потому что убить его было бы уже не справедливостью, а злодейством». И продолжал привечать мальчишку в течение шестнадцати лет, относился к нему едва ли не как к собственному сыну, тогда как Тиэко всякий раз содрогалась от боли. Что это было – помесь неосознанной любви и тайного издевательства? Ведь он отдал Акиру на воспитание в бедную и незнатную семью и периодически кидал этим жалким, безвольным Отомо унизительные подачки.

Скоро Нагасава узнает, какова истинная цена подобных благодеяний. Узнает, но не сейчас, немного позднее. Нужно дать этим двоим время – тогда наказание будет изощреннее.

Тиэко скривила бескровные губы. Выпростала из широкого серого, как сумерки, рукава кимоно потемневшую костлявую руку и улыбнулась. Она схватит Акиру и Кэйко этой рукой и увлечет за собой, за своим последним и самым главным желанием.

Через день после случившегося Акира отправился в горы, сказав матери, что идет на охоту. На самом деле ему просто хотелось побродить в одиночестве и подумать.

Обуреваемый неотступными мыслями, он поднялся довольно высоко, туда, откуда был виден темно-зеленый ковер простиравшихся до самого края небес высоченных кедров и, кажется, даже море – густо-синее, все в барашках белой пены. Было ли это в самом деле море или просто синела линия горизонта, Акира не мог понять и потому вскоре перестал напрягать зрение.

Встретив горный ручей, он остановился и присел на камень, чтобы отдохнуть и попить воды. В нем проснулись мучительные мысли о настоящем отце, которого он никогда не знал и который, как он сам, предал господина, презрел долг. А это не менее безрассудно и преступно, чем решиться пойти против воли богов! Неужели правда, что в мире все повторяется? Неужели господин Нагасава напрасно подарил ему жизнь?

Мог ли он отказаться от Кэйко? Акира воссоздавал в памяти бездонную глубину взгляда девушки, матовое сияние капель на ее золотистой коже и все произошедшее между ними и понимал, что нет, он не сможет. Ему мешали воспоминания о восторженном ослеплении, испытанном тогда, при близости с Кэйко, и опасное сознание того, что он не раскаивается и хочет все повторить снова.

Акира невольно сжал кулаки. Если б Кэйко сейчас оказалась тут, он взял бы ее за руку, и они пошли бы куда глаза глядят, подальше от замка Нагасавы, прочь из Сэтцу! Она – это главное в его жизни!..

Он вернулся домой к вечеру без добычи и почти сразу, не говоря и слова, завалился спать. Отомо-сан неслышно подошла к нему с желанием прикоснуться и промолвить утешительное слово.

Она увидела полуосвещенное лицо, взгляд темных глаз, в которых горели обвинение, отчаяние, решимость! И, смущенная и непонимающая, отступила во тьму. Ее сын стал другим. Что в нем изменилось? Она не знала. Но чувствовала одно: жизнь вошла в новый круг, отныне все станет иным, сместится, поменяет форму и цвет. Сохранится ли прежнее счастье, такое незаметное, невесомое, но оттого – по-особому прекрасное, как позолоченная солнцем паутинка на ветру, как тонкая и в то же время глубокая тень в пышущий жаром полдень?

Прошла неделя. Все это время Кэйко ходила как во сне; на смену краткому мигу блаженства пришло тяжелое неотвязное чувство – на нее давил груз непринятого решения. Что делать: жить так, как она жила прежде, считать то, что произошло, случайностью, мимолетным эпизодом и постараться о нем забыть или отдаться на волю страстей?

Девушка с тоской вспоминала о том, с чего все началось: она жила в Киото, в большой, дружной и веселой семье. Ее отец, богатый купец Хаяси, не отличался строгостью, имел легкий нрав, был снисходителен к человеческим слабостям – Кэйко выросла в атмосфере радости, понимания и любви. По вечерам, когда семья собиралась за ужином, все рассаживались на вышитых шелком подушках и круглых ковриках, ели, болтали, шутили, смеялись. Хаяси давал дочерям довольно много свободы: они ходили на рынок за покупками, гуляли по городу, бывали в лавке отца, где он позволял им рассматривать и выбирать ткани.

А потом отец однажды пришел в покои дочерей и, с довольной улыбкой потирая руки, сообщил, что сговорился с князем Нагасавой о том, что тот возьмет в наложницы одну из них. Девушки пришли в страшное возбуждение, и с тех пор в доме только и было разговоров что об этом князе – каков он, молод ли, красив ли, скоро ли приедет, а главное – кого выберет!

Кэйко всегда выделялась среди сестер – сообразительностью, красотой, острым язычком. Она знала: стоит проявить немного ловкости и ума, и выбор князя падет на нее. Сестер много, и все они, по недомыслию, станут вести себя одинаково, ей же следует быть другой. Князь Нагасава был призом, который хотела получить каждая, и Кэйко без колебаний вступила в состязание. Готовясь к приезду важного гостя, она тщательно выбрала наряд и сделала красивую прическу. Ею владело радостное возбуждение – она ждала встречи с чем-то невиданным и чудесным.

Девушку постигло разочарование: Нагасава ей не понравился. Он был немолод и, хотя имел величественный вид, отталкивал своей угрюмостью. Но Кэйко уже не могла остановиться – ей хотелось выглядеть самой лучшей, хотелось победить: отбыть на глазах иззавидовавшихся сестер в другую, недосягаемо прекрасную жизнь с роскошным замком, драгоценными шелками и изысканными кушаньями. Разумеется, Нагасава выбрал именно ее, и Кэйко гордилась своей победой.

Восторженное ослепление новизною угасло, как только Нагасава пришел к ней в первую ночь. Он ничего не сказал, просто снял с нее одежду и поспешно, даже грубо овладел ею. Кэйко почувствовала себя вещью. Она не привыкла к такому обращению, в родном доме ее любили, баловали и считались с ее желаниями. Роскошные подарки были бесполезными – ее никуда не выпускали, а наряжаться перед Тиэко-сан и служанками не имело смысла, разве только затем, чтоб позлить их. Кэйко возмущало, что старуха помыкает ею и обращается как с прислугой, – она нагрубила ей раз, другой, получила пощечину, а потом Тиэко-сан поранила ей руку шпилькой. Так и текла ее жизнь: днем она скрыто воевала с ненавистной старухой, а ночью с содроганием ждала прихода своего нынешнего повелителя. Когда он молча овладевал ею, Кэйко закрывала глаза и мечтала о том, чтобы он поскорее ушел, а после засыпала, счастливая хотя бы тем, что на сегодня эта пытка закончилась.

Конечно, при желании Кэйко могла довести дело до того, что Нагасава отказался бы от нее, но ей мешала гордость. Возможно ли это – появиться перед родителями и сестрами опозоренной и отвергнутой?! И потом, несмотря на все разочарования, она благоговела перед господином, как и свойственно наложнице и женщине куда более низкого происхождения. Благоговела – до тех пор пока Акира в сердцах не сообщил ей, для чего она, собственно, здесь находится, что ей предстоит и чем все закончится. Это было так унизительно, расчетливо и гадко…

Акира… Кэйко, как это свойственно женщинам, поняла, что нравится ему, еще до того, как это осознал он сам. Конечно, глубоко в душе она мечтала не о таком возлюбленном – пусть он красив, но слишком юн и неопытен в жизни и, хотя и самурай, низкого ранга и очень беден. Ей нравилось болтать с Акирой и подшучивать над ним, сохраняя серьезность, и она искренне радовалась этим встречам, вносившим приятное разнообразие в ее унылую жизнь, нохша не ожидала, что между ними произойдет нечто большее. Ведь их могли застать вместе и предать смерти! И все-таки Кэйко не жалела о случившемся. Робкая нежность и безумная страстность Акиры зажгли в сердце девушки ответное чувство. Она вспоминала, как встала перед ним голая, и ей это нравилось. Они играли в самую опасную и преступную игру на свете, и именно опасность придавала этой игре особую сладость. Пусть это повторилось бы еще и еще: всеобщая суматоха и пожар, а они – в горячей ванне, извивающиеся от страсти, а потом – в ее комнате, на циновках… И это головокружение, будто куда-то проваливаешься, и запах воды и свежей соломы… И пусть даже не будет замка и нарядов, всей этой чужой, пугающей роскоши. Только свобода, циновка, Акира. И любовь.

ГЛАВА 4

Пусть в ином перерожденье

Буду я иной.

А сейчас любовь земная

Властна надо мной.

Что мне проку от учений.

Данных на века,

Если жизнь моя – росинка

В чашечке цветка.

Из народной поэзии^[13]

Акира не скоро вновь встретил Кэйко. Увидел он ее, да и то мельком, в тот день, когда в очередной раз прибыл в замок по приказу Нагасавы: она стояла в глубине веранды, хотя, как казалось Акире, ей не полагалось находиться там в это время. Он решил, что Кэйко вышла специально, чтобы попасться ему на глаза. Он не сумел рассмотреть выражение ее густо напудренного лица, зато сразу заметил великолепную высокую прическу и изысканный наряд: верхнее алое кимоно, из-под которого выглядывало другое – ослепительно-белое.

Пройдя через веранду, Акира очутился в той самой прелестной комнате, где Нагасава уже однажды его принимал. Он почтительно склонился перед господином, весь горя от противоречивых чувств.

Нагасава был одет в коричневое с красным отливом кимоно, в свободные черные штаны и синюю накидку-безрукавку камисимо с жесткими крылышками-наплечниками, зрительно делавшими плечи шире, что придавало облику мужественности.

Он приветливо кивнул Акире и, как человек серьезный и занятой, сразу перешел к делу:

– Хочу поговорить о твоей женитьбе. Есть подходящая невеста, дочь Коидзуми-сан.

Акира вздрогнул. Он пытался сообразить, о ком идет речь. Семейство Коидзуми было хотя и многочисленным, но далеко не бедным. Скорее всего, Нагасава имел в виду младшую дочь одной из наложниц главы этого клана.

– Я повышаю тебя в должности и назначаю новое жалованье.

Недоумение и настороженность всколыхнулись в сердце юноши. Подобные вещи не случались просто так. Он не имел никаких воинских заслуг, ничем не отличился (разве что вступил в связь с наложницей господина!). Подарок к ожидаемой свадьбе?

И вдруг его осенило: очевидно, Нагасаве пришлось помучиться над выбором невесты. Не все можно решить простым приказом. Много ли найдется людей, согласных отдать свою дочь человеку из проклятого, опозоренного рода? Коидзуми-сан был ровесником Нагасавы, и Акира не сомневался в том, что ему известна правда.

Нагасаве пришлось повысить Акиру в должности, чтобы хоть немного поднять его в глазах своего вассала! Молодому человеку стало стыдно и горько до боли, и он отрывисто произнес:

– Я должен подумать!

Взгляд Нагасавы уперся в его лицо. Акира понял, что сказал нечто непозволительное.

– Подумать о чем?

– Я не уверен в том, что достоин такой чести.

– Только я могу решать, чего ты достоин.

– Благодарю вас, господин, – поспешно пробормотал молодой человек, пытаясь сгладить неловкость.

– Я даю тебе первое важное поручение, – сказал Нагасава, – поедешь в отряде охраны, которая будет сопровождать мою женщину в Киото.

Акира замер. «Женщину!» Кого: Кэйко? Тиэко-сан? Его сердце забилось, как пойманная птица. Наверное, Кэйко! Тиэко-сан слишком стара, она много лет никуда не выезжала, и ей нечего делать в столице. Значит, он сможет увидеться с девушкой и перекинуться парой слов. А быть может, даже… О нет! Хотя… Кто сказал, что в жизни нет ничего невозможного? Он тысячу раз был прав, этот мудрец.

Акира ехал в составе небольшого вооруженного отряда по той же дороге, что и весной, когда сопровождал господина в Киото. Сейчас ему казалось, будто с тех пор прошла целая вечность.

Его окружало полыхавшее пламенем небо, черные гребни гор, хищно вцепившиеся в расщелины скал низкорослые темные сосны. Некоторое время с возвышенности еще были видны соломенно-желтые рисовые поля, мрачные крыши выцветших от непогоды и времени деревянных строений и окруженный высоким валом и глубоким рвом замок Нагасавы, а потом и они исчезли, растворились в пространстве…

Акира облегченно вздохнул. Его поза была спокойной, неподвижной – прямая посадка с гордо поднятой головой.

Все эти дни он думал о своем будущем, задавал себе вопросы, но… Стоило ему посмотреть назад, туда, где в окружении самураев ехала Кэйко, а потом заглянуть в себя, как он получал ответ, идущий прямо от сердца. Мириады невидимых солнечных нитей тянулись от него к ней, невозмутимой, без тени тревоги и сомнений на лице, полной особой женской недосказанности, тайны! Стыдно и нелепо воину, мужчине, быть покоренным женщиной, чужой наложницей, даже не самурайкой, «купчихой», но это бьшо именно так!

В конце концов Акира не выдержал и, улучшив момент, подъехал к Кэйко.

Она удивительно хорошо держалась в седле и совсем не походила на ту кукольно-роскошную красотку, что стояла на веранде дома Нагасавы несколько дней назад.

– Все в порядке? – негромко произнес он.

Девушка блеснула глазами:

– Да.

– Дальше крутой спуск, а потом будет подвесной мост.

– Знаю. Я справлюсь.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал Акира, глядя прямо перед собой.

Кэйко кивнула.

– Почему господин отпустил вас в это путешествие? – вдруг спросил он.

– Я его попросила. Сказала, что хочу повидаться с родными.

– Он не рассердился?

– Нет. Напротив.

– Вот как?

– Иногда мужчина радуется, если женщина его о чем-то просит, Отомо-сан.

Хотя в ее тоне слышались знакомые дразнящие нотки и глаза насмешливо сверкали из-под полуопущенных ресниц, Акире показалось, что Кэйко нервничает. Опасливо оглянувшись, она быстро произнесла:

– Сейчас мы не можем говорить. Ждите. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Акира знал, что она права. Рядом были другие самураи, они могли что-то заметить.

Неудивительно, что он получил нагоняй от одного из старших по рангу: юноше было сказано, что он не имеет права разговаривать с Хаяси-сан, ибо она – собственность господина Нагасавы, а собственность господина Нагасавы неприкасаема и священна. Акира послушно произнес положенные извинения.

Но в душе его не было и тени покорности! Акире казалось, будто он прячется в некоей потайной комнате и наблюдает за господином изнутри, за его жизнью, слабостями, привычками. Нагасава больше не вызывал в нем благоговения, он перестал быть божеством и превратился в обыкновенного человека. Так уж устроены люди – они неспособны уважать того, кого им случилось обмануть или, что еще хуже, предать. Акира думал, что в отличие от Нагасавы он находит в Кэйко нечто одухотворенное и прекрасное, для него она не просто игрушка, украшение комнат, самка, пригодная для того, чтобы рожать детей, – и это возвышало его в собственных глазах.

Когда подъехали к подвесному мосту, Кэйко заботливо помогли спешиться. Акира заметил, что самураи изо всех сил старались не касаться ее руками: ведь она была «любимой вещью господина», трогать которую – непозволительная дерзость!

Он смотрел на девушку, и у него перехватывало дыхание от пронзительности ее красоты, исполненной темной и мягкой женской силы. Эти черные волосы, светлая кожа, алые губы, сияющие глаза и приподнимаемые ветром яркие одежды!

Теперь он совершенно точно знал, что делать дальше.

Акира с восхищением рассматривал выложенные камнем неширокие каналы, великолепные сады с исполинскими кедрами и дубами, обрамляющие храмы и княжеские особняки. На улицах Киото было полно людей – крестьян, ремесленников, купцов, монахов. Тянулись бесконечные свиты высокопоставленных лиц, скрывавшихся в глубине отделанных плетеной соломой или лаковым деревом крытых носилок.

Дом купца Хаяси, крашенный белой краской, в два этажа, был большим и богатым. Нижний этаж занимала лавка, в верхнем располагалось жилье хозяев. Цепь таких домов тянулась в глубь города, уходя невообразимо далеко.

Их встретили почтительно и в то же время шумно: Акира к такому не привык. В замке Нагасавы царил порядок, а здесь – Акира сразу это почувствовал – его не было и в помине, каждый жил как хотел.

Еды подали много, в том числе такие невиданные Акирой лакомства, как сироп из клейкого риса и сока амадзуры и пчелиный мед. Сам Хаяси казался очень радушным, он был приятно поражен приездом дочери, нарядной, величественной, прекрасной. Кэйко уединилась с сестрами, которым не терпелось послушать ее рассказ о новой жизни и посмотреть подарки.

Акира успел заметить, как изменилось выражение лица девушки – здесь, дома, оно было совсем другим, веселым и открытым. Но в то же время она выглядела полной достоинства, гордой своим новым положением. И конечно, как и предполагал Акира, была намного красивее своих сестер.

Они разместились кто в саду, кто в доме, кто в небольшой пристройке. Каждую ночь у дверей комнаты Кэйко (которой, словно принцессе, выделили отдельные покои) стояла охрана из двух самураев. На третью ночь выпало дежурить Акире и Кикути, тому самому молодому воину, с которым он посетил «веселый квартал» в свой первый приезд в Киото.

Кикути сразу предложил разделиться: Акира дежурит полночи, а он спит – и наоборот. Акира засомневался, стоит ли рисковать: начальник мог прийти и проверить, как они несут службу. Услыхав об этом, Кикути со смехом заявил:

– Он выпил за ужином столько саке, что и не разберет, сколько нас: двое, трое или пятеро.

После этого он ушел, пообещав сменить Акиру через три часа. Оставшись один, молодой человек задумался.

Кикути нравился ему отсутствием обязательного (и зачастую бездумного) почтения к начальству и, как ни странно, отталкивал тем же самым. Дело в том, что его непочтительность и дерзость были расчетливы и – что еще хуже – циничны.

Из-за перегородок не доносилось ни звука; можно было подумать, что внутри никого нет. Подождав несколько минут, молодой человек понял, что больше не в силах выносить двусмысленную ситуацию. Он чувствовал, что никогда не достигнет мира внутри себя, пока на свете существует Кэйко. И решил подчиниться тому, о чем мечтал все эти дни, к чему стремились его тело и душа.

Акира осторожно, почти не дыша, коснулся руками сёдзи.

Комната была окутана мраком, лишь в углу мерцал небольшой светильник, но юноша заметил особый глубокий блеск глаз Кэйко, и ее волосы тоже блестели, как блестит трава в росе.

Молчание не было гнетущим, скорее выжидающим – полное смысла молчание предвкушения. Акире почудилось, что Кэйко тихонько дрожит; неяркий свет омывал ее фигуру, тонкие крьыья носа трепетали, и все черты лица были правильны, совершенны, как у храмовой статуэтки.

Она глубоко вздохнула и, не теряя времени, принялась раздеваться. Молодой человек не стал медлить и тоже сбросил одежду.

Мгновение – и их тела соприкоснулись, и Акире почудилось, что в следующую секунду он сгорит дотла. Его увлекало это опасное путешествие в мир прекрасной, не подвергавшейся сомнению и отрицанию истины. И что с того, что в любую минуту мог вернуться Кикути, что дом был полон самураев Нагасавы и родственников Кэйко!

Они не могли совладать с захлестнувшим их желанием. Кэйко была ослепительна, словно падающая звезда, и не противилась сладостному натиску страсти. А Акира… О нет, он касался не собственности Нагасавы, он касался своего, он больше не хотел мучиться от наваждения, желал твердо стоять на ногах и объявить всему миру о том, что именно ему принадлежит.

Хотя они превосходно обходились без слов,поговорить было необходимо. Акира начал первым. Времени оставалось мало, и он предложил без предисловий:

– Давай уедем вместе, сбежим!

– А как же господин Нагасава? – вдруг спросила она.

– Он мне больше не господин.

Воцарилось странное молчание. Потом Кэйко сказала:

– Это из-за меня? Из-за того, что случилось?

– И да, и нет.

– Куда мы поедем? – произнесла девушка после очередной паузы.

– Подальше от этих мест.

Она беспокойно завозилась и тихонько вздохнула:

– Как там, в других краях? Я никогда нигде не бывала.

– Я тоже. Но это неважно. Воины нужны везде. Я смогу наняться на службу. Жаль только Отомо-сан.

– Кто это? – спросила Кэйко, и Акира ответил:

– Моя мать.

– Как же мы сбежим? Кругом охрана.

– Можно попытаться на обратном пути. Или уже там, в Сэтцу.

Она прижалась к нему:

– Я нужна тебе, правда?

– Да, – твердо произнес он, – я хочу жениться на тебе.

– И ты возьмешь меня после господина Нагаса-вы? – тихо спросила она.

– Я беру тебя не после Нагасавы и не у него. Ты уже моя. Есть и была всегда.

И тут Кэйко задала неожиданный вопрос:

– Так ты больше не хочешь умирать?

Акира молчал. Едва ли смерть могла дать ему то, что давала жизнь, пусть даже он покупал счастье тем, что называется обманом и бесчестьем!

– Будет лучше, если мы спокойно вернемся обратно, – осторожно промолвила Кэйко. – Я найду способ дать знать, когда буду готова. Рано или поздно господин Нагасава куда-нибудь уедет, и я стану свободнее…

Акира вздохнул, продолжая молчать. «Стану свободнее!» Быть свободным – это ни о чем не думать, никого не любить, быть никем и ничем, ни к чему не стремиться. Желание – как цепи, надежда – как острие меча у горла, а неопределенность и вовсе – болото без огней. Так считали многие из тех, кто служил у князя. Но Акира был готов поверить в другое: свобода – это обладание тем, что способно подарить счастье.

Впрочем, едва ли такая свобода будет долгой! Нагасава немедля отправит по их следу своих воинов, и, если поймает, оба умрут страшной смертью! Но все же стоит рискнуть!

Желая вернуть божественный сон, он снова сжал Кэйко в объятиях…

ГЛАВА 5

Разумом здравый

Станет ли в чем-нибудь клясться?

Все так зыбко вокруг.

Тропами сна блуждая,

Мы сами не знаем, кто мы.

Тайра Садафуми^[14]

Шло время. Они благополучно вернулись в Сэтцу. Кэйко не давала о себе знать. Помня ее обещание, Акира думал, что, по-видимому, у нее нет возможности передать ему послание, и продолжал ждать, не подозревая о том, какие события происходят в замке Нагасавы.

Однажды господин вернулся с соколиной охоты с хорошей добычей, и женщины сразу взялись потрошить дичь, чтобы управиться до ночи. Вдруг Кэйко вскочила с места и выбежала из помещения, прикрывая лицо рукавом. Тиэко-сан с усилием выпрямила согнутую спину и тревожно посмотрела вслед. Потом вышла, ничего не сказав служанкам, которые продолжали ощипывать птиц.

Кэйко стояла на залитой поздним солнцем веранде. Это было зловещее солнце, оно пылало кровью на западе, озаряя вершины гигантских криптомерии и их толстые, в несколько обхватов, стволы. Стояла тишина, и в ней слышалось частое дыхание девушки. Было видно, что ей дурно, и в то же время ее глаза, казавшиеся особенно яркими на побледневшем лице, сияли загадочным, торжествующим блеском.

– Что это ты? – с нарочитой небрежностью произнесла Тиэко-сан. – Тебе лишь бы увиливать от работы. Возвращайся обратно.

Девушка слегка откинула назад голову, и на ее нежных губах сверкнула презрительная улыбка.

– Да, я не люблю работать. Не хочу и не буду!

Тиэко-сан на мгновение застыла. В ее взгляде сгущался мрак. Такая дерзость поистине граничила с сумасшествием.

– Вот как? – произнесла она, и в этом вопросе, как и во всей ее позе, было что-то выжидающее.

– Да! И если вы посмеете меня ударить, вам отрубят руку!

Тиэко-сан замолчала. Она молчала достаточно долго для того, чтобы Кэйко ощутила некоторую растерянность. Потом женщина все-таки задала неизбежный вопрос:

– Почему?

И тут Кэйко бросила в лицо своей мучительнице:

– Потому что я подарю господину наследника!

Тиэко-сан схватила ее за руку.

– Ты ждешь ребенка?!

Услышав в ее голосе радость, Кэйко отпрянула от удивления. – Да…

– Нужно поскорее сообщить господину. – В тоне Тиэко-сан слышалось что-то притворное – это еще больше сбило Кэйко с толку.

– Вы сами скажете? – пролепетала девушка.

– Да, – твердо произнесла Тиэко-сан. – Я отвечаю за тебя, за твое поведение, потому будет лучше, если именно я сообщу ему эту новость. А ты иди. – Она говорила ласково, как если бы Кэйко была ее дочерью. – Не работай больше. Отдыхай.

Кэйко попыталась освободить руку, и Тиэко тут же разжала пальцы. У старухи было странное, зловещее выражение лица. Тихонько повернувшись, девушка выскользнула с веранды.

Той же ночью уже начавшая засыпать Кэйко вдруг почувствовала, как ей на плечо легла чья-то рука. Испуганно вздрогнув, она открыла глаза. Было темно, но девушка услышала знакомый голос, голос Нагасавы:

– Так это правда?

От него веяло какой-то высшей силой – силой, способной менять судьбы других людей, управлять их желаниями и волей.

– Да, – осторожно ответила она.

– С завтрашнего дня я начну восстанавливать сад. Тот уголок с прудом был давно заброшен – это неестественно, я знаю, но разве можно признать естественным отсутствие в доме детей? Там все будет устроено так, как ты хочешь. Ты не возражаешь?

Небывалое дело – мужчина спрашивает совета у женщины! Кэйко поняла, что ей уготована роль даже не императрицы – богини! И она царственно произнесла:

– Не возражаю…

Несколько дней она наслаждалась своим новым положением. Ее оставили в покое – никто не заставлял работать, Тиэко-сан была приветлива, служанки почтительны, господин Нагасава смотрел как на святую, не решаясь даже приблизиться, не то чтобы коснуться рукой.

А потом однажды утром Тиэко вошла в главную комнату замка и остановилась, глядя на коленопреклоненного Нагасаву. Он не двигался: то ли молча молился, то ли просто замер в раздумье. Было еще рано, туман пльи над землей, стирая привычный пейзаж; он заползал с веранды, его седые шевелящиеся щупальца были повсюду: мир-иллюзия, мир-призрак, мир-обман, где непрочно многое из того, что кажется гранитом.

Тиэко смотрела на Нагасаву, как хищная птица смотрит со скалы на ничего не подозревающую добычу. Но стоило ей задуматься о будущем, как в хищника превращался Нагасава, – она испытывала привычный трепет перед его властью, властью господина, правителя и мужа. И все-таки он не был властен над ее тайными помыслами, желаниями и минутными движениями души.

Внезапно Нагасава повернулся: то ли просто решил встать, то ли каким-то образом уловил ее присутствие.

– Тиэко! – произнес он, поднимаясь с колен. – Свершилось, Тиэко! Мальчик… Или даже пусть сначала дочь, потом сын – неважно!

Женщина молчала. Ей было странно смотреть на этого человека, утратившего спокойствие, а месте с ним, как ей казалось, и часть своего достоинства правителя и самурая. Куда подевалась та благородная сдержанность силы, утонченная мудрость, уравновешенность ума? И все из-за проклятой девчонки!

Последняя мысль придала ей сил.

– Я благодарен богам, – сказал Нагасава, и Тиэко усмехнулась уголками губ.

Вот пример иллюзорности человеческого представления об истине. Сейчас истиной (и какой!) владела она, владела и любовалась ею, таинственным, сверкающим непостижимыми недрами кристаллом, поворачивая его так и эдак… Через секунду она преподнесет его Нагасаве в благодарность за годы отверженности и одиночества!

– Мне кажется, вы должны благодарить Ясуми, мой господин! – сказала она, и в ее голосе звенел лед.

Нагасава выпрямился.

– Ясуми?! Как ты смеешь произносить это имя! При чем тут Ясуми?

Тиэко не дрогнула под его взглядом. Теперь ее голос зазвучал по-другому, вкрадчиво, мягко:

– Я о молодом Ясуми, которого все называют Ото-мо. Но ведь он сын того… Я всегда об этом помнила.

Нагасава понял значение ее последних слов. Умерив свой гнев, он настороженно ожидал продолжения.

– Я их видела: вашу любимую наложницу и этого преданного вам самурая. Сначала они забавлялись в офуро, а потом перешли в ее комнату.

Нагасава ощутил ледяное прикосновение ее слов к своему сердцу. Внезапно ему стало трудно дышать. А Тиэко стояла, спокойная и прямая, привычно сложив спрятанные в складках неяркого одеяния руки.

– Когда это было?

– В ночь последнего большого пожара. Этот человек явился в замок по вашему приказу. А она… Все женщины работали, а она, – Тиэко сделала особое ударение на этом слове, – принимала ванну.

– И ты уверена, что они…

– Ни на ней, ни на нем не было ни клочка одежды, и потом, пусть я стара, но еще могу отличить, когда люди просто разговаривают или моются, а когда…

– Замолчи! – приказал он. Перевел дыхание и спросил: – Почему я не узнал об этом раньше?

Тиэко не произнесла ни слова. Он прочитал ответ на ее лице.

– Ты понимаешь, чего заслуживаешь?

– То, чего я, по-видимому, заслуживаю, я получила уже давно, если только вы не говорите о смерти.

– Только не лги, что хочешь умереть!

– Мне это безразлично.

И тут Нагасава произнес нечто неожиданное:

– Почему я должен тебе верить?

Тиэко опять промолчала. Он мог и не верить, но что это меняло в сути происходящего? Внезапно ей почудилось, что она поняла. Нагасаве не была нужна правда, он предпочел бы жить в неведении, воспитывать и боготворить ребенка, которого родила бы Кэй-ко, быть самодовольным и спокойным. Он боялся стать окончательно побежденным – равнодушными богами, подлыми людьми, жестокой судьбой. Слова Тиэко не просто лишали его пьедестала, они разверзли под его ногами бездну, в которой, наверное, можно было отыскать что угодно, кроме единственно главного – смысла жизни.

– Я прикажу ей явиться сюда, – сказал Нагасава. Прошло несколько томительных минут, и наконец пришла Кэйко, прекрасная и трогательно кроткая, похожая на горный цветок. Ее волосы лежали надо лбом мягкими прядями и, искусно подвернутые, красиво ниспадали на шею. Она была одета в белое, отливающее глянцем кимоно с темно-синим узором, рукава которого украшал тонкий, сплетенный из белых нитей шнур. Тиэко с первого взгляда определила, что ткань ручной росписи, и ее глаза стали угольно-черными от ненависти. Нагасава не покупал ей таких нарядов, даже когда она была юной девушкой! Ну ничего, скоро все будет кончено! Она еще увидит пятна крови на этом глянцевом шелке, следы боли на полном притворства красивом лице!

Нагасава долго смотрел на девушку. Он чувствовал, что у него недостанет сил повторить обвинения и сделать шаг в пропасть. И все-таки нужно решиться…

– Тиэко-сан утверждает, что ты и… – он запнулся. – …Отомо совершили страшное преступление, наказанием за которое может стать только смерть. Что ты можешь сказать?

Он смотрел с горячей настойчивостью – вечный отпечаток скрытности исчез с его лица, он был полон ожидания и… надежды.

И Нагасава, и Тиэко ждали чего угодно – смертельного испуга, крика, плача, мольбы, но… Кэйко спокойно произнесла:

– Кто такой Отомо?

Ее глаза были наивны и чисты.

– Ты задаешь глупые вопросы.

– Я не понимаю, о ком вы говорите.

– Неужели ты ни разу не видела человека по имени Отомо?

Кэйко поклонилась:

– Может быть, видела, но я не знаю по именам всех ваших самураев, мой господин.

Нагасава бросил взгляд на Тиэко. Та стояла молча.

– Что ты делала в ночь последнего большого пожара?

Девушка свела тонкие брови:

– Не помню…

Нагасава взялся рукою за меч. Его губы задергались, глаза сверкнули.

Кэйко отшатнулась, инстинктивно прикрыв рукавом лицо.

– Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете… – В ее голосе был испуг и… искреннее недоумение.

Нагасава медленно повернулся к Тиэко. На его лице читалось почти физическое страдание, между тем как лежащая на рукоятке меча рука безжизненно застыла.

– Тогда умрешь ты!

– Я готова умереть, я хочу умереть, особенно сейчас, когда вижу, как она издевается над вами!

Кэйко возмущенно вскрикнула, и Нагасава опять повернулся к ней. Было заметно, как его покидают остатки самообладания.

– Отвечай, ты спала с Отомо?! Не притворяйся, Тиэко-сан видела вас в ночь пожара!

И Кэйко произнесла с непоколебимой уверенностью, которой мог бы позавидовать дающий клятву самурай:

– Тиэко-сан лжет. Я спала в ночь пожара одна, а не с кем-то. Она хочет меня уничтожить…

– Я сам уничтожу тебя, если узнаю, что ты притворялась, – сказал Нагасава и прибавил: – Теперь иди. И ты иди, Тиэко…

Он не заметил, как они исчезли. Нагасава остался один. Несколько минут он не двигался и смотрел на мутную завесу тумана, отделявшую его замок от остального мира. Раньше он любил глядеть на горы и думать о том, как они независимы, велики в своем одиночестве и одновременно равнодушны к нему. Прошло много лет, и это самое одиночество стало его жизнью, он привык к нему, как привык к своим мечам, одежде, волосам, коже. Но сейчас ему вновь захотелось бросить взгляд туда, чтобы сравнить, понять, позавидовать и… поучиться. Но гор не было видно. Не было видно ничего.

Нагасава вздохнул. Едва ли не впервые в жизни в трудной ситуации он предпочел бы бездействие, но знал, что это невозможно. Невозможно выбрать то, что посередине. Или Кэйко, или Тиэко, жизнь или смерть, цветущий сад или серая пустота.

Внезапно Нагасава содрогнулся, ему почудилось нечто… Он слышал издалека – словно эхо в горах – смех Ясуми, того, другого Ясуми, чьего сына он некогда пощадил. Тот Ясуми плохо кончил, и это служило единственным утешением, но прежде, в жизни, – он был удачливее Нагасавы, потому что умел жить так, как хотел, а Нагасава всегда подчинялся долгу. Это было правильнее, но, как ни странно, приносило меньше плодов, которые вкушаешь с наслаждением и пользой. Нагасава поклялся себе дознаться до правды и, если Кэйко действительно изменила ему, не дрогнув, убить ее вместе с еще не рожденным ребенком. В противном случае тень Ясуми воцарится в этом замке, и ему, На-гасаве, вечно будет чудиться этот зловещий смех.

Между тем Кэйко прошла к себе в комнату на негнущихся, одеревеневших ногах и рухнула на татами. Она знала: ничего не изменится, ей всего лишь удалось отсрочить исполнение приговора. Ей было совершенно ясно, что станет делать господин: велит привести в замок Акиру.

Акира осторожно прикоснулся к крошечной, круглой, прозрачной капле росы на травинке, а после долго смотрел на растекавшуюся по пальцам воду: она была холодной, а стала горячей, имела форму и вмиг потеряла ее.

И все-таки она осталась тем, чем была, – водой. Ничто на свете не меняется по-настоящему, все всегда сохраняет свою сокровенную суть. Он и поныне свято верил в богов, что живут, незримые и великие, везде и повсюду, но его основная вера в главного, единственно зримого бога – Нагасаву – пошатнулась, и с этим невыносимо было мириться и жить. И все же Акира оставался самураем и хотел сохранить для себя то, что принадлежало ему по праву рождения, – самурайскую честь, возможность служить за приличное жалованье уважаемому и знатному человеку.

Подняв голову, юноша посмотрел на вершины гор – приют облаков, вечных странников в небесной пустыне. Меньше всего на свете ему хотелось скитаться по миру, гонимым судьбою, как скитаются по небу они, призрачно свободные, разметаемые порывами непредсказуемо капризного ветра!

Заслышав посторонний звук, Акира перевел взгляд пониже, увидел небольшой отряд самураев, направлявшийся прямо к его дому, и сразу все понял. Кэйко, наверное, уже мертва!

Кэйко! Золотисто-прозрачная, как сосновая смола, глубина глаз, увенчанная тяжелым узлом волос изящная головка, брызги красок на одеянии из парчи и шелка! Молодой человек стиснул зубы. Что делать? Он мог вступить в бой с самураями Нагасавы, своими теперь, вероятно, уже бывшими соратниками, и наверняка убил бы одного или двух и – был бы убит сам. Бесславная, но и не позорная гибель и – возможное соединение с Кэйко, пусть там, за гранью сущего, но все же…

А если отправиться к Нагасаве, сознаться во всем и попросить позволения убить себя? Почему-то Акира был уверен в том, что господин позволит ему искупить вину, равно как был убежден в смерти Кэйко.

Пока он размышлял, воины Нагасавы подошли совсем близко. Акира стоял, не собираясь ни сражаться, ни убегать. Он принял решение. В конце концов он и вправду виновен: суд Нагасавы равен суду его собственной совести.

Юноше передали приказ немедленно явиться в замок, и он согласно кивнул. Его ни к чему не принуждали, не отобрали оружие, но Акира чувствовал всей кожей, каждым нервом пронизывающее воздух напряжение: за ним наблюдали – пристально, внимательно, неотступно. И вряд ли позволили бы сделать хоть одно подозрительное движение!

Он пошел за ними, не оглянувшись на дом: вслед шумели знакомые с детства сосны, и он посылал им мысленный привет. С Отомо-сан Акира прощаться не стал.

Застывшие в вечном созерцании деревья, помнившие еще те времена, когда на земле жили боги, были свидетелями и не таких трагедий, а для Отомо-сан потеря единственного сына обернется жестоким ударом!

Когда они вошли в замок, Нагасава знаком приказал своим воинам удалиться, и самураи, «поклонившись, вышли. Акира остался наедине с господином. При нем уже не было мечей – с этого момента оружием могли служить лишь храбрость, решимость и твердость.

Нагасава был в темно-зеленом, с почти неразличимым узором кимоно; лицо господина напоминало отполированный временем холодный камень.

– Я хочу призвать тебя к ответу за преступление, которое ты совершил. Можешь ли ты дать слово, что никогда не трогал ее даже пальцем?! – С этими словами Нагасава показал куда-то в глубь комнаты.

Внезапно мелькнула дрожащая, тонкая, нежная тень, и из-за ширмы появилась… Кэйко, живая и невредимая!

Сделав шаг вперед, Акира склонился перед Нагасавой. Но перед этим бросил взгляд на девушку – один-единственный, пронзительный и светлый взгляд…

– Я… – Его голос дрогнул. – Я виновен, господин, я вверяю судьбу в ваши руки и смиренно прошу вас…

Нагасава не дал ему закончить – сильнейший удар ногой в лицо заставил молодого человека упасть назад. В следующую секунду Акира вскочил на ноги – его взор пылал гневом, а руки искали оружие, которого не было.

Между тем Нагасава шагнул к Кэйко.

– Полагаю, его слово значит больше, чем лживая клятва женщины! – тяжело дыша, произнес он.

Девушка оцепенела от страха. Ее губы шевельнулись:

– Сжальтесь, господин…

– Что?! – взревел Нагасава и занес меч.

Тут ее руки взметнулись, точно крылья, а голос, как по волшебству, обрел уверенность.

– Сжальтесь, господин, во имя ребенка, вашего ребенка, которого я ношу в своей утробе. Я не смела признаться… Этот человек взял меня силой в тот вечер. Я была совершенно беспомощна, в ванне, и никто не мог прийти ко мне на помощь…

Акира замер. Даже оскорбление, нанесенное Нага-савой, меркло перед ее словами!

Но Кэйко не дрогнула:

– Да! Вы можете не верить, но ваш сын…

– Мой?!

– Ваш, господин! Я поняла это еще давно, просто не смела признаться. Еще до того случая…

Акира вспомнил крутую тропинку, подвесной мост, порывы ветра, Кэйко верхом на коне – полную жизни, вызывающе смелую. Если б она знала, ни за что не пустилась бы в это путешествие! Итак, этот ребенок мог быть его, а мог – Нагасавы, но это было… совершенно неважно сейчас! Акира решил, что нужно говорить. Скажи он что-то другое, Нагасава тотчас убьет Кэйко вместе с еще не рожденным младенцем.

– Что ты можешь сказать?! – резко спросил его Нагасава.

– Да, господин. Так все и было. Она сопротивлялась, а я принудил ее. – Он сделал паузу. – Это столь же верно, как то, что мой настоящий отец – ваш бывший управляющий Ясуми, которого вы казнили, как и всех моих родственников. Я прошу об одном: позвольте мне умереть с честью – в знак того, что, быть может, вы все-таки не напрасно подарили мне жизнь. Дайте мне возможность хотя бы отчасти искупить свою вину!

Нагасава невольно содрогнулся.

– Что ж, – сказал он, – когда передо мною вставал выбор, убить или даровать жизнь, чаще всего я выбирал последнее. Но сегодня я искренне желаю убить. И твоя смерть не будет ни почетной, ни быстрой, ни легкой, я растяну ее во времени настолько, насколько это возможно. Проверим, будет ли крепким тело, если гнила душа, причем душа не одного человека – всего рода!

…Акира очнулся после очередного и, к счастью, короткого приступа забытья возле холодной и мокрой стены, очнулся, чтобы продолжить сражение с мраком и смертью.

Он находился в прикрытой деревянным – щитом глубокой яме с холодной, зловонной, мутной водой. Она доходила ему до груди, и единственное, что он мог делать, – это двигаться, пока хватит сил, в небольшом пространстве или стоять, прислонившись спиною к стене. Сверху через щель пробивался тонкий луч света, и на воде плясали маслянистые блики.

«Зачем бороться? – порою спрашивал себя Акира. – Ведь слуги Нагасавы наверняка придут лишь тогда, когда я уже буду мертв, придут затем, чтобы вытащить труп из ямы». Но потом он начинал думать о том, что все-таки не должен сдаваться – хотя бы для того, чтобы окончательно не потерять самого себя.

Молодой человек не знал, что к Нагасаве был вызван Кикути, который со всегдашней нагловатой невозмутимостью заверил господина, будто они с Акирой вместе несли караул у комнаты Кэйко в Киото и Акира не входил к девушке. Не знал, что к воротам замка приходила Отомо-сан с мольбой пощадить сына и ее вышвырнули вон. Что Кэйко до сих пор жива и сидит в своей комнате, сжавшись от страха – страха, заменившего ей совесть. И наконец, он не знал о том, что к Нагасаве неожиданно явилась Тиэко-сан, глубоко потрясенная признаниями сына Ясуми, подтвердившего лживые слова своей возлюбленной только затем, чтобы попытаться ее спасти…

С неба лился скудный мутный свет, облекавший вещи в прозрачную оболочку, подчеркивающий их замершую тайную суть, казалось способную совершенно по-разному проявиться темной ночью и в солнечном сиянии дня.

Меч Нагасавы, воплощение воли воина, то, что призвано искоренять зло, покоился на специальной подставке. Тиэко покосилась на него, и он почудился ей живым существом, ожидающим своего часа.

– Что тебе? – спросил Нагасава.

– Позвольте сказать, господин! Я никогда не была достойна вас, я не была ни покорной и даже верной – не во всем, не всегда. Но – ни о чем не просила.

Нагасава смотрел настороженно и с удивлением.

– О чем же ты хочешь просить теперь?

– Я хочу попросить за того юношу, – тяжело произнесла женщина. – Эта змея оболгала его, а он подтвердил ее слова. Я видела – она соблазняла его, завлекала, и он не устоял. Он заслуживает смерти, но не такой позорной и жестокой.

– Самурай, способный произнести ложную клятву, – слизняк, а не воин, – медленно проговорил Нагасава, – и достоин худшей, а не лучшей участи. Ты должна это понимать. Ему ничто не поможет: его дух уже мертв.

– Он ли один повинен в этом, мой господин? – осторожно сказала Тиэко-сан.

– А кто же еще? Не я привел его к позору, напротив, я дал ему возможность стать иным человеком, чем был его отец, но он не воспользовался ею. То, что происходит с ним сейчас, – завершение пути, на который он вступил сам. Я учил его жить по законам долга и чести – ты должна это знать! У него не оказалось сил для такой жизни!

– Не всякая сила доступна пониманию, мой господин, и мужество тоже бывает разным, – еле слышно произнесла Тиэко-сан. – И нам также далеко не всегда известно, сколько сил порою требуется, чтобы поступать вопреки усвоенным с детства законам.

Нагасава молчал. Как трудно искренне возненавидеть то, что прежде любил, возненавидеть не разумом, а именно сердцем! Он вспоминал, какое ему доставляло удовольствие наблюдать, как маленький кулачок сжимает рукоять меча, и подсаживать легонькое тельце в седло!

– Хорошо, – сказал Нагасава, – у меня есть способ узнать правду.

– А что вы сделаете с девушкой? – рискнула спросить Тиэко-сан.

– Убью, – коротко произнес Нагасава.

«Не убьешь, – подумала женщина, – * – если б ты мог и хотел ее убить, то сделал бы это сразу».

Спустя двое суток Акиру извлекли из ямы и бросили на камни посреди двора. Он попытался встать, но Нагасава не позволил; поставив ногу на грудь молодого человека, он заглянул ему в лицо. Глаза Акиры были широко раскрыты и смотрели в огромные, пустые небеса. Было тихо, лишь царственно шумели деревья да где-то там, в вышине, гудел ветер, – казалось, в бездонных глубинах неба бушует величавая буря.

– Если ты скажешь, как все было на самом деле, я позволю тебе умереть той смертью, какую ты сам выберешь. И тебя похоронят, как воина. Если нет – обратно в яму, и твой труп будет отдан на растерзание птицам, ветру, дождям, – сурово произнес Нагасава.

– Я не отказываюсь от своих слов.

Нагасава медленно снял ногу с груди юноши и коротко приказал:

– В яму! – Потом прибавил: – Ты слизняк, а не воин. После он велел позвать Тиэко-сан.

– Я сделал то, чего ты хотела? Она поклонилась:

– Да, господин. Вы сделали то, чего хотела я и чего хотели вы сами. А он сделал то, что хотел он.

Тиэко-сан прошла в свою комнату и, обессиленная, присела отдохнуть. Потом достала кинжал, который ей, как самурайской девушке, подарили на совершеннолетие, и долго любовалась им. Затем она надела свое лучшее, парадное кимоно и вынула принадлежности для письма. Руки плохо владели кистью – слишком давно ей не приходилось писать. Но женщина не спешила и в конце концов вывела на бумаге: «Чтобы понять сосну, надо стать сосной, чтобы проследить путь реки, надо быть рекой. Чтобы сделаться собой, мне необходимо умереть».

Закончив писать, Тиэко слегка откинула голову назад, закрыла глаза и с силой вонзила кинжал в горло.

Рано утром, еще до того, как стало известно о смерти Тиэко-сан, Нагасаве доложили, что помещенный в яму узник мертв. Нагасава приказал вытащить тело, но слуги, обшарив дно ямы, с изумлением обнаружили, что пленник исчез. Опросили охрану, всех, кого только можно было опросить, организовали поиски по всей округе – тщетно…

После смерти и похорон Тиэко-сан среди женской прислуги замка царила испуганная тишина. Служанки не знали, кого теперь слушаться, и без лишнего шума выполняли привычные обязанности. В начале десятого дня в кухню вошла Кэйко. Женщины перестали перешептываться и уставились на нее. И когда она негромким, но решительным и властным голосом принялась отдавать приказания, не посмели возразить. Все сразу почувствовали, что она обрела новую силу. Теперь это была не игрушка в чужих руках, не самовлюбленная кукла, а хозяйка своей жизни. Единственная женщина князя.

ГЛАВА 6

В пути я занемог.

И все бежит, кружит мой сон

По выжженным полям.

Мацуо Басе^[15]

Прошло немало времени, прежде чем Акира окончательно пришел в себя. Он чувствовал холод, сырость, его все еще преследовало зловоние ямы. Открыв глаза, молодой человек увидел, что находится в маленькой тесной хижине, кое-как построенной из тонких палок и покрытой сосновыми ветками. Шел дождь; мягко, почти невесомо шурша, капли стекали вниз, проникая сквозь неплотную крышу.

Акира поднял руку и коснулся волос. Они спутались, казались очень грязными, пропитанными вонью ямы. Юноша нетерпеливо пошарил вокруг.

– Что ты ищешь? – спросил сидевший рядом Сёкэй.

– Свой гребень.

– Зачем?

Акира ничего не ответил и закрыл глаза. Сёкэй усмехнулся:

– Главное, чтобы была чиста душа. Позаботиться о чистоте тела ты успеешь всегда.

– Я так не могу. Меня учили иначе. Когда я грязен, то не способен думать о душе.

– Боюсь, теперь тебе придется забыть многое из того, чему тебя учили прежде.

– Я не хочу забывать! – с легким вызовом произнес Акира.

Старик равнодушно кивнул. Его коричневая кожа казалась очень сухой, заскорузлой, словно выдубленной ветрами. Он редко моргал; его маленькие глазки были малоподвижными, взгляд невыразителен, лишен всякого блеска.

– Скажи, кто тебя спас? До леса ты каким-то чудом дополз сам, а раньше?

– Тиэко-сан. С ней были еще люди; кое-кого я, кажется, узнал. Они вытащили меня из ямы и вывели за ворота.

– Все это случилось из-за того, что я поведал тебе правду о Нагасаве и твоем отце?

– Не совсем.

– Расскажешь?

– Да.

Акира говорил недолго и закончил так:

– Я не осуждаю Кэйко. Господин Нагасава убил бы ее… Она должна была как-то защитить себя и своего ребенка. Своего, а моего или нет – не знаю.

Сёкэй вновь кивнул. Он не произнес ни слова одобрения или осуждения, и тогда Акира промолвил с мучительным напряжением в голосе:

– Господин Нагасава сказал, что я не воин, а слизняк. Наверное, он был прав!

– Ты хочешь, чтобы я ответил, что он ошибается? – усмехнулся Сёкэй. – Это ничего не изменит. Кем ты сам считаешь себя, тем тебе и придется быть.

– Я жил неправильно, – помолчав, сказал Акира.

– Покажи мне хотя бы одного человека, который знает, как нужно жить на свете, и я вдоволь посмеюсь над ним! Полагаю, нет ничего лучшего, чем существовать в «ветре и потоке» – всегда поступать в соответствии с законами собственной природы, своего сердца. К сожалению, мы привыкли усмирять наше «я» и вряд ли научимся жить по-другому… Разве ты жалеешь о том, что сделал?

– Мне не надо было с нею… – прошептал Акира. – Ведь она не моя.

– Но ведь ты хотел ее?

– И очень.

– И считал, что она предназначена именно тебе?

– Да!

– Если б ты вернулся в прошлое, разве сумел бы отказаться от нее?

– Не знаю.

– Когда-то давно у меня были женщины, – немного помолчав, признался Сёкэй. – И могу сказать одно: что бы мы ни думали, они понимают нас гораздо лучше, чем мы их. Хуже всего, если ты не сможешь ее забыть.

– Не смогу, – покачал головой Акира, – я это знаю. Скажи, что мне теперь делать?

– Это зависит от того, чего ты хочешь. Отомстить Нагасаве? Ты его ненавидишь? – Акира молчал, и Сёкэй продолжил: – По соседству – княжество Аракавы: он тщеславен, неуживчив, завистлив и не слишком разборчив в средствах. Владения Нагасавы для него – весьма лакомый кусок. Попытайся поступить к нему на службу и, быть может… – Не досказав, он вопросительно уставился на юношу.

– В моем сердце нет ненависти. Просто господин Нагасава перестал быть для меня тем, кем был, вот и все.

Акира закрыл глаза и вспомнил Кэйко, ее неторопливую изящную гибкую походку, черную бахрому ресниц, загадочную надменность во взоре… Сейчас воспоминания о ней были сходны с мыслями о красоте засушенного цветка, о том, что и есть, и нет, что живо и мертво, и прекрасно, и странно, и страшно. Вряд ли он когда-нибудь встретится с нею…

Единственное, что ему оставалось, – это стать ронином^[16] и странствовать по дорогам. За время своего путешествия Акира понял: он и не подозревал, насколько прекрасен край, в котором он живет. Эти горы и леса – гигантские каменные чаши, словно наполненные лоскутьями пенящегося зеленого шелка, и море на горизонте – осколок зеркала, в котором отражается божественная пустота небес.

Акира толком не выяснил, как монаху удалось обнаружить его и спасти. Перед расставанием старик дал юноше копье, но не сказал, где его взял. Акира просил Сёкэя по возможности навестить Отомо-сан и передать ей, что ее сын жив.

Вопреки словам старика Акира каждый день мылся в речке или ручье и расчесывал волосы. Он больше не собирал их в прическу, а распускал по плечам, как это делали ронины. Длинное кимоно его было приподнято и заткнуто за пояс, шляпа и обувь отсутствовали.

Акира не любил выходить к людям, он чувствовал себя спокойнее среди сумрака уходящих в поднебесье вековых деревьев, от которых веяло таинственной мудростью и первозданной простотой.

Однажды, когда он в очередной раз спустился на дорогу, ему встретились крестьяне с корзинами за плечами. Они тотчас испуганно попадали на колени и боялись произнести слово, не то что поднять взгляд. Они беспрекословно отдали бы ему все, что имели, но Акира взял у них лишь немного еды и поскорее удалился. Ему было стыдно оттого, что его приняли за разбойника.

Вскоре он перешел границу княжества Аракавы, правителя, с которым господин Нагасава почти никогда не общался, хотя открыто не враждовал. Внешне здесь все обстояло почти так же, как и во владениях Нагасавы: плохие дороги, бесконечные рисовые поля, бедно одетый люд. Небольшие усадьбы с традиционно построенными домами – деревянные стены, нависающие над ними карнизы, тростниковая крыша, – кучкой пристроек, скудными огородами и маленькими, любовно ухоженными садами. И крепость – с множеством военных постов, наполненных водою рвов и мощных стен.

Акира долго не решался спуститься туда, коротая дни в бесцельном ожидании и постепенно теряя как физические, так и душевные силы.

Юноша продолжал наблюдать за округой и однажды услышал звук, похожий на шум разбивающихся о скалы волн. Вскоре на дороге появился довольно большой отряд: судя по всему, ехал какой-то важный господин в сопровождении многочисленной свиты. Акира видел всадников: все в превосходных доспехах, на хороших лошадях. Переливы золота и серебра, пестрота яркой шнуровки… Среди конных – человек в роскошной одежде: затканных золотом плиссированных штанах, темно-красной накидке – не иначе как сам князь!

Внезапно несколько всадников сорвались вперед и поскакали по дороге, – очевидно, решив обследовать путь. Через пару минут самураи должны были появиться против того места, где скрывался Акира. В этот момент молодой человек выпрямился и, хотя в его душе тотчас поднялись сомнения, начал спускаться. Дело в том, что ехать по этому участку дороги было очень опасно: недавно прошли ливни, почву сильно размыло, сверху могли обрушиться камни.

Позже Акира задавал себе вопрос, почему он это сделал: потому что усмотрел для себя какой-то шанс или ему хотелось спасти жизнь людей? И тогда ему начинало казаться, что он ни о чем не думал, просто понял, что должен поступить именно так, независимо ни от чего.

Он встал на дороге, предостерегающе подняв руку с копьем. Увидев его, всадники в свою очередь остановились, подозрительно разглядывая незнакомца.

Акира сделал несколько шагов вперед.

– Я вышел предупредить вас! – крикнул он. – Туда нельзя ехать – может случиться обвал!

Он подошел еще ближе, и в этот миг один из самураев вдруг натянул повод лошади так, что она взвилась на дыбы.

Акира видел лицо этого человека – оно сделалось багровым, точно его опалило огнем. Всадник на мгновение зажмурился, словно не мог смотреть на свет, и издал какой-то возглас. Но он быстро овладел собой и спустя секунду уже прямо и спокойно сидел в седле. Гадая, что могло так подействовать на этого самурая, Акира постарался его запомнить.

– Кто ты? – резко и властно спросил другой, по-видимому тоже имеющий высокий чин самурай на темно-рыжей лошади.

Акира назвал себя.

– Следуйте другой дорогой, – добавил он, – там есть безопасный путь.

И показал рукой на запад. Самураи переглянулись, и второй промолвил:

– Если ты сказал правду, то заслуживаешь награды. А если нет – смерти. Быть может, ты кем-то подослан и хочешь заманить нас в ловушку! Не лучше ли убить тебя сразу, без промедления?

Он сделал знак стоявшим за его спиной, и они вынули мечи.

– Я не стану сражаться с вами! – крикнул Акира. – У меня нет враждебных намерений, и я не предатель. К тому же вас слишком много и вы очень хорошо вооружены: вы не получите большого удовольствия, убивая меня. Лучше, если позволите, я пойду с вами, а когда вы благополучно доберетесь до крепости, осмелюсь попросить обещанную награду. Скажу сразу: я хочу одного – поступить на службу к вашему князю!

Его речь, речь пришельца ниоткуда, безвестного ронина, обращенная к знатным, высокопоставленным господам, была непростительно дерзкой. Ничего удивительного, если б его тотчас убили, даже не позволив закончить. Но тот самурай, которого ошеломило появление Акиры, поспешно произнес:

– Думаю, ему стоит поверить, Като-сан. Пусть следует за нами.

Второй почтительно кивнул, потом резко махнул рукой, и Акира пошел с ними – не как пленник, что само по себе было большой удачей. В связи с изменившимся маршрутом отряд сделал небольшую остановку, и Акире позволили приблизиться к князю Аракаве: тот спешился и сидел на подушках в окружении неподвижной и безмолвной как стена охраны. Самураи, с которыми Акира разговаривал на дороге, стояли рядом с князем. Одного из них, как он уже знал, звали Като; второго князь называл Кандзаки.

Акира поклонился господину Аракаве с глубочайшим почтением, как и было должно, но без излишнего подобострастия. В ответ тот хитровато прищурил жестко сверкающие маленькие глазки. Он был лет на десять – пятнадцать моложе Нагасавы и, судя по виду, властен, жесток и склонен к принятию скорых решений.

– Твое имя?

– Ясуми, господин.

– Кто ты? Твоя прежняя должность?

– Мой отец был хорошего рода и имел высокое звание, но наш правитель, господин Нагасава, устранил наследственные должности.

– Что ты делаешь в моих владениях?

– Я долго скитался по горам, теперь хочу найти приют.

Аракава чуть заметно усмехнулся:

– Приют дает покровитель.

Акира сделал небольшую паузу, потом сдержанно произнес:

– Я желал бы его обрести.

– Ты сам оставил службу? Причина? Прежде воины Нагасавы не являлись ко мне!

Акира спокойно и серьезно ответил:

– Старая история. Мой отец и весь наш клан были уничтожены людьми князя Нагасавы. Я один остался жив и узнал правду только через шестнадцать лет. И больше не смог считать его своим господином.

– И решил стать ронином? Ты мог избрать другой выход!

Акира поклонился:

– Знаю. Но я подумал, мой господин, что не достоин смерти до тех пор, пока не совершу поступков, доказывающих мою честность и мужество.

Хотя окружавшие Аракаву самураи казались бесстрастными как истуканы, Акира заметил во взглядах многих из них проблеск невольного интереса.

– Почему я должен тебе верить? – небрежно произнес князь Аракава. – Возможно, ты шпион и предатель!

Акира замолчал. Его молчание было выразительным и долгим. Потом сказал:

– Если вам недостаточно моего слова, господин, то мне не стоит рассчитывать на ваше покровительство.

– Ты бывал в замке? У тебя хорошая память? Сможешь нарисовать план? – Аракава говорил, словно рубил клинком: коротко, безжалостно, резко.

Акира метнул на него блеснувший молнией и оттого показавшийся дерзким взгляд.

– Вы спросили, не предатель ли я? Вы только что предложили мне стать им. Мне не хочется забывать свое прошлое и нарушать клятвы, которые я давал прежде.

– А если я приму тебя на службу, а завтра пойду войной на Нагасаву?

– Я покорюсь силе обстоятельств и вашему приказу, господин. Все, что я хотел бы получить от людей, с которыми, возможно, придется жить и умереть бок о бок, – это взаимная верность.

Аракава повернул голову и нашел взглядом Канд-заки.

– Ты хотел, чтобы я выслушал этого человека, что теперь скажешь?

Кандзаки в свою очередь посмотрел на Като, и тот выступил вперед с почтительным поклоном.

– Если позволите, господин, я мог бы взять этого юношу – пусть попробует служить под моим началом. Его желание определить свое место в жизни похвально – стоит проверить это делом. Он ровесник моего Мацуо…

Аракава кивнул:

– Пусть будет так! Потом доложишь, чего стоят хваленые воины князя Нагасавы!

Акира был принят на службу и искренне поклялся себе сделать все для того, чтобы оправдать оказанное ему доверие. Ему не слишком понравился князь Аракава, но молодой человек прекрасно понимал, что обязан ему слишком многим.

Хотя Акире назначили очень скромное жалованье, он не обиделся: в его положении было трудно рассчитывать на большее. Он знал, что за ним пристально наблюдают, и старался показать себя терпеливым, бесстрашным и дисциплинированным воином.

Какое-то время он жил в доме Като-сан, где его хорошо приняли, потом ему выделили маленький участок земли с домиком и несколькими ветхими постройками. Акира был искренне рад тому, что у него вновь появилось свое жилье.

Однажды вечером молодой человек стоял на крошечной веранде и смотрел на горизонт. Солнце лежало за горами, кроваво-красная полоса резко граничила с черным скалистым гребнем гор и нежной поверхностью неба.

Внезапно что-то блеснуло вдали, и голубовато-зеленый шелк небес пронизали тонкие, нежно-алые лучи – словно раскрылся огромный веер. Легкие полупрозрачные облачка на нем были точно золотые иероглифы. Если б он мог разгадать их смысл, возможно, тогда сумел бы понять, правильно ли живет на свете!

Вдруг Акира увидел, как в ворота вошла какая-то женщина и робко остановилась, будто ожидая приглашения. Он удивился и вышел навстречу. Перед ним пала ниц маленькая, худенькая девушка, очень юная, скромно причесанная и бедно одетая.

Молодой человек велел незнакомке встать и спросил, кто она и что ей нужно. Девушка отвечала тоненьким испуганным голоском, что зовут ее Масако, она дочь одного из оруженосцев господина Като и отныне – преданная наложница господина Ясуми. Акира оторопел. Ему не была нужна эта чужая девушка, но отослать ее обратно означало нарушить приказ командира, которому он непосредственно подчинялся. Кроме того, Акира ценил заботу Като-сан, который, оказывается, помнил о нем даже сейчас, пусть даже его внимание проявлялось таким своеобразным способом. Конечно, в доме должна быть женщина, он остро чувствовал это, когда возвращался усталый и голодный, а его встречала лишь неопрятная, нерадивая и глуповатая старая служанка.

Наступали сумерки, горы окутала похожая на мягкую оболочку дымка, все вокруг постепенно гасло, бледнело – краски, звуки, погружалось в сон. Так и не решив, как поступить с девушкой, Акира все-таки пригласил ее в дом. Она вошла, сняв сандалии, ступая неслышно, как тень.

– Сколько тебе лет? – с любопытством спросил он.

– Четырнадцать, мой господин.

Она двигалась неторопливо, точно во сне, но Акире сразу понравилось, что в ней нет суетливости. В этой девушке угадывалось существо, не противящееся внешним влияниям, выживающее за счет внутреннего спокойствия и безмятежности.

Сегодня на ужин была маринованная редька и рис, а также немного рыбы, и Масако разделила с ним скромную трапезу.

В доме Нагасавы женщины не пили саке, но здесь хозяином был он; чуть поколебавшись, Акира протянул девушке чашку. Масако выпила; судя по выражению ее лица, такой напиток не был ей знаком. Они немного посидели молча, будтоприслушиваясь к чему-то. Акира не знал, о чем разговаривать с девушкой, да в этом как будто и не было необходимости.

Наступало то удивительное пограничное время, когда в природе ничто не шелохнется, ни ветка, ни единый листок, все вокруг превращается в царство безмятежности, окунается в неземной покой и пребывает в нем до тех пор, пока в глубине небес не вспыхнут ожерелья созвездий и на землю не опустится ночь.

Масако встала, незаметно собрала посуду, нашла кладовку, куда складывались матрасы, и постелила постель. Потом вынула из прически шпильки, и толстый жгут волос, внезапно развернувшись, покрыл ее спину черным плащом. После Масако развязала пояс и сняла кимоно, причем проделала это так, будто собралась купаться в каком-нибудь горном ручье, вдали от людских глаз.

Акира продолжал сидеть, не двигаясь. Его обуревали противоречивые чувства. Хотя он не испытывал к этой девушке никакого влечения, все-таки она должна была стать частью его новой жизни. Что ж, раз он решил остаться в этом мире, вопреки событиям прошлого, то будет вынужден смириться с тем многим неведомым, что – в наказание или в награду – даст ему судьба.

Акира обнял девушку и погладил ее напряженную спину. Ее тело было совсем не таким, как у Кэйко, – коротковатые и не слишком стройные ноги, маленькая грудь. Но даже если бы Масако была совершенна, как божество, он не испытал бы того, что испытывал при виде Кэйко: безумные толчки крови в теле, радость, такую яркую и полную именно благодаря ее мимолетности, бурное кипение жизни и помрачающую рассудок страсть.

Со временем Акира пришел к выводу, что не так уж и плохо иметь в доме женщину, тихую, незаметную, послушную не то чтобы слову – малейшему жесту. В постели Масако не была ни пылкой, ни даже ласковой, но – скорее от робости и неумения. Зато смотрела на него, как на бога. В самом деле, Акира был юным, красивым и совсем не таким замкнутым и суровым, как другие мужчины.

Прошло больше месяца – наступила осень. Как-то Акира нес службу на военном посту одной из множества башен крепости. Отсюда были хорошо видны величественные изгибы гор и рисовые поля. Рис уже убрали, лишь золотые копны соломы украшали огромное опустевшее пространство. Яркими красками пылали осенние цветы в садах.

Вскоре Акира заметил, что к нему поднимается какой-то человек. Он узнал господина Като и несказанно удивился тому, что этот немолодой, высокопоставленный самурай соизволил лично разыскать его, ничтожнейшую пылинку, безвестного воина, и подняться по крутой лестнице. Не иначе случилось что-то важное!

– Я хочу с тобою поговорить, – сказал господин Като, по обыкновению выглядевший собранным и суровым, – с глазу на глаз, без лишних свидетелей.

Акира почтительно кивнул.

– Речь пойдет о господине Кандзаки, – продолжал Като. – Ему понравилось, как ты говорил с князем, и мне понравилось тоже, хотя я считаю, что ты рассказал господину Аракаве далеко не всю правду. Но сейчас речь о другом. У господина Кандзаки был сын, единственный сын, он погиб два года назад. Остались только дочери. Сейчас господин Кандзаки ищет жениха для старшей – он хотел бы принять в семью молодого человека, которому сможет передать фамилию, а впоследствии – и свою должность. Ты чужой среди нас, ты беден, и мы не знаем твоего отца, но Кандзаки-сан кажется, что ты очень похож на его любимого сына. Когда ты спустился с гор в тот день, когда мы возвращались из Киото, он решил, что это знак свыше. Ты станешь мужем его дочери и заменишь ему покойного Сиро. Понятно, тебе никогда не пришло бы в голову думать о таком браке, потому господин Кандзаки поручил мне рассказать тебе, как обстоит дело. Признаться, я наблюдал за тобою, за твоими стараниями проявить себя, и понял, что ты не ищешь повышения по службе или прибавки к жалованью, а скорее пытаешься доказать что-то самому себе…

Акира молчал, ошеломленный. Он лихорадочно соображал, что ответить, что сделать. Собственно, в глубине души он знал ответ. Он не испытывал никакой радости от предложения Като-сан, хотя понимал, что голос разума заставит его сказать «да». На мгновение молодой человек представил себе Нагасаву, – если они когда-нибудь встретятся, этот человек, ударивший его по лицу и наступивший ему на грудь ногою, сможет убедиться: Акира не просто выстоял, а достиг высокого положения, богатства, а главное – восстановил свое достоинство.

– Като-сан, – осторожно произнес он, – я не смел и думать о такой чести, но… Видите ли, господин, я хотел бы добиться соответствующего положения таким способом, каким его обычно добиваются другие: воинскими заслугами… – Он с надеждой уставился на Като.

Тот понимающе кивнул:

– В том, что я тебе предлагаю, нет ничего позорного. Подумай о новых возможностях, о том, как ты сможешь себя проявить!

Акира снова не знал, что сказать. Внезапно он вспомнил, как некогда мечтал быть усыновленным господином Нагасавой, полагая, что достаточным основанием для этого может служить личная симпатия князя. Сейчас судьба предоставляла ему именно такую возможность! Так почему он нисколько не рад?!

Вдруг он спросил:

– А как же Масако? Като нахмурился:

– Какая Масако?

– Девушка, которую вы прислали ко мне.

– А! Да, я вспомнил. Придется отослать ее обратно. Едва ли Кандзаки-сан понравится, что у тебя уже есть наложница. – И, усмехнувшись, прибавил: – Конечно, ты молод, и тебя волнует, на ком ты женишься. Мидори воспитанна, красива, умна. Она дочь одного из самых уважаемых, знатных людей нашей провинции и хорошо понимает, какой должна быть жена самурая. Ты не будешь разочарован.

Сказав это, Като удалился, а Акира остался размышлять. Он знал: единственная возможность избежать того, что ему предлагают, – немедля спуститься с башни и бежать прочь, следом за ветром и солнцем, во тьму неизвестности.

Он возвращался домой, и его ничего не радовало: ни покой сжатых полей, ни вечерняя прохлада, ни вид омытых прозрачным закатным светом гор, ни мысли о мирном ужине с Масако.

Дальняя комната дома выходила в закрытый садик, и именно там Акира нашел девушку. Она готовила ужин. Он видел темно-красные и желто-белые лаковые чашки, бамбуковый ковшик. От котелка с кипятком поднимался пар. Увидев юношу, Масако ничего не сказала, только одарила легкой улыбкой, от которой можно было стать немного грустным и очень счастливым.

И Акира с пронзительной ясностью понял, что искренне привязался к Масако.

– Знаешь, – сказал он, – сегодня ко мне приходил господин Като, он сообщил, что господин Канд-заки хочет видеть меня мужем своей дочери.

Девушка вздрогнула:

– Господин Кандзаки?

– Да. Его дочь зовут Мидори.

Масако помолчала в растерянности, затем покорно, робко и тихо произнесла:

– Конечно, госпожа Мидори будет вам хорошей женой…

Акира бросил на нее острый, почти жестокий взгляд:

– Ты знакома с нею?

– Нет, господин.

– Тогда почему ты считаешь, что она будет хорошей женой? Лучше тебя?

Ее пальцы, вцепившиеся в край подноса, дрожали.

– Да, – чуть слышно отвечала она.

– Почему?

– Потому что она много выше меня по рождению. Она достойна вас.

Он коротко рассмеялся:

– Стало быть, ты меня не достойна?

Масако непонимающе смотрела на него.

– Мне придется отослать тебя обратно.

– Да, господин.

– Ты хочешь этого?

– Нет! – сказала Масако, и Акире показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

– Тогда что заставляет тебя отвечать «да, господин», когда я говорю, что прогоню тебя вон?!

– Не сердитесь, господин, я не могу сказать «нет». Ведь это вы принимаете решение. Вы вольны поступать, как считаете нужным, а я обязана подчиняться вам.

Он резко поднялся с циновки и вышел из комнаты. Акира подумал о Кэйко, которая выбирала в жизни то, что хотела, решительно отбрасывая все-ставшее лишним. Ей и в голову не приходило размышлять, достойна она чего-либо или нет, а ведь Кэйко была всего-навсего дочерью купца, тогда как отец Масако – оруженосец знатного самурая.

Кто-то безропотно принимает заданную расстановку ценностей, кто-то придумывает свою. Кэйко и Масако – «хочу» и «должна»; предательство, обман – и безграничная преданность и верность; способность бездумно жертвовать другими – и бездумно жертвовать собою. Одну он любил смешанной с ненавистью, непониманием, обидой и жгучей жаждой обладания любовью. А к другой испытывал только тихую жалость.

ГЛАВА 7

Если бы вдруг

Жизнь и смерть стали подвластны

Желаньям души,

Никто никогда второй раз

Не подвергался б печали.

Сюивакасю^[17]

Князь Нагасава пробыл в Киото более шести месяцев и отправился домой только зимой 1466 года. К несчастью, в этот день разразилась непогода: сперва шел снег, потом начался дождь, и вскоре дорога превратилась в месиво из грязи. К тому же поднялся сильный ветер: по небу неслись черные рваные тучи, глаза застилала пелена воды – ни люди, ни лошади не видели пути. Воздух был тяжелый, сырой; вершины гор покрыли густые клубы тумана; они ползли по склонам, точно гигантские чудовища, а вой ветра напоминал яростный рык какого-то зверя. День походил на сумерки; казалось, темное небо опустилось к земле, словно пытаясь придавить все живое своей мрачной тяжестью.

Вскоре Нагасава понял, что будет лучше остановиться где-нибудь и переждать ненастье. На главной дороге, связывающей Киото с крупными провинциальными городами, было немало почтовых станций с гостиницами. Обыкновенно такие знатные люди, как Нагасава, не селились в них, но сейчас выбирать не приходилось. Однако все места на ближайшем постоялом дворе оказались занятыми: об этом сообщил один из посланных на разведку слуг. Тогда Нагасава спешился и отправился к хозяину в сопровождении своих приближенных. Он знал: стоит ему сказать, кто он такой, – место тотчас найдется. Правда, Нагасава предпочитал путешествовать инкогнито: на нем была простая дорожная одежда, а свита не насчитывала и двух десятков человек.

Хозяин гостиницы был не один – с ним беседовали два самурая; их оседланные лошади стояли во дворе, и там же ждали слуги. Нагасаве хватило беглого взгляда, чтобы понять: перед ним знатные люди – об этом в первую очередь свидетельствовали их горделивый вид и строгие манеры. Увидев Нагасаву, они прервали разговор и вопросительно уставились на него. Тот объяснил, что желает получить место для себя и своих людей. Узнав, что к нему пожаловало столько высокопоставленных особ, хозяин всполошился. Он решил выставить на улицу нескольких простолюдинов и богатого купца с семьей, чтобы господа самураи могли разместиться с удобством, но Нагасава возразил, сказав, что достаточно немного потесниться и вовсе не стоит выгонять людей под дождь и ветер, тем более что они уже заплатили за ночлег.

Хозяин отправился освобождать комнаты и, вернувшись, сообщил, что готово три помещения: одно «очень хорошее» и два «обычных». Он униженно кланялся и извинялся, повторяя, что прежде в его бедной гостинице не останавливались такие знатные особы.

Тут самураи, сделавшие свои собственные выводы, отступили с вежливыми поклонами и почтительно заверили Нагасаву, что предоставят ему право занять лучшие комнаты. Нагасава сдержанно кивнул и счел нужным представиться. В ответ самураи еще раз поклонились и тоже назвали себя. Оба были наследственными вассалами князя Аракавы и возвращались из Киото. Один из их, господин Като, выглядел моложе своего спутника, ему было лет сорок; сухощавый, с впалыми щеками, подвижный, он казался более общительным. Его подчеркнуто учтивые манеры не скрывали живости натуры. У второго, Кандзаки, был тяжелый взгляд, он отличался высоким ростом и грузной фигурой. Хотя оба держали в руках шляпы с плетеным окошечком и складные зонты из бамбука и промасленной бумаги, их одежда насквозь промокла и была заляпана грязью.

Нагасава никогда не вел себя заносчиво и всегда придерживался разумной простоты в обхождении с теми, кто находился на службе у других властителей провинций. Потому он без колебаний пригласил новых знакомых поужинать вместе, после того как они разместятся в своих комнатах и приведут себя в порядок. Отказ был равнозначен оскорблению – Като и Кандзаки с благодарностью приняли предложение.

Они собрались в «лучшей комнате» – небольшом помещении с жалкой претензией на роскошь. Завязался очень вежливый, церемонно скучный, пронизанный трезвой осторожностью разговор. И Като, и Кандзаки, что называется, не делали ни единого шага вперед могущественного даймё. Но Нагасава был не таков: он приказал подать саке и с величайшим достоинством произнес хвалу князю Аракаве, с которым виделся лишь однажды, в Киото, а после не знался: их владения разделяли горы, дороги были узки и опасны. Они ничего не оспаривали и не делили – в те времена даже этот факт можно было считать большим достижением.

Самураи оценили его ход – беседа потекла куда более непринужденно и живо.

– Надеюсь, погода изменится, нам хотелось бы попасть домой к завтрашнему вечеру – Кандзаки-сан готовится к свадьбе дочери, – сказал Като.

– Я тоже спешу – недавно получил известие, что моя наложница родила сына, – произнес Нагасава.

Оба собеседника поздравили его хотя и сдержанно, но в весьма изысканных выражениях.

– Я хотел прибыть раньше, но меня ждала встреча с сегуном, – прибавил он.

Като и Кандзаки незаметно переглянулись.

– С каким сегуном? Теперь разные люди считают верховным правителем разных людей!

Нагасава кивнул. Эта распря, суть которой была в борьбе за власть между двумя самурайскими кланами, Хосокава и Ямана, не так давно стала достоянием общественности. Она обострилась, когда не имеющий сыновей сёгун Ёсимаса отрекся от своего поста в пользу младшего брата Ёсими, а затем его жена родила мальчика. Клан Хосокава видел сегуном Ёсими, а клан Ямана – маленького Ёсихиса.

– Думаю, сегуном можно по праву считать Ёсими, в пользу которого было совершено отречение, – жестко произнес Нагасава.

Като и Кандзаки снова переглянулись. Кандзаки предпочитал не спорить. В конце концов, мнение каждого человека заслуживает уважения, тем более мнение даймё – ведь ему больше других приходится приказывать и управлять, стало быть, он должен лучше понимать людей. К тому же эмоции тут ни при чем – все решает борьба за власть между вождями самурайских кланов: им только на руку эта распря. Но Като, у которого тоже был сын, семнадцатилетний Мацуо, заметил:

– Полагаю, законным наследником может считаться сын Асикага Ёсимаса. Брат – это ветвь; прежде всего нужно заботиться о корнях. Нельзя отнимать власть у того, кто для нее рожден. Нагасава возразил:

– То, что сёгун Ёсимаса отрекся, лучше для всех, в том числе и для него самого. Он давно тяготился возложенными на него обязанностями. Пусть следует своей природе, посвятит себя искусствам.

Вскоре они расстались, разойдясь по своим комнатам на ночлег.

Перед тем как улечься, Като-сан решил поговорить со своим спутником. В очаге тлели угли, постели согрелись, шум ветра и вой бури доносились из-за стен мягко и приглушенно, как из другого мира.

– Почему бы вам, Кандзаки-сан, не спросить князя Нагасаву об этом молодом человеке? Пусть наши мнения не совпали, он человек благородный и честный, это сразу видно.

Некоторое время Кандзаки хранил безмолвие. Потом ответил:

– Не хочу. Я уже говорил: в тот день, когда я впервые увидел Акиру, мне почудилось, что это Сиро! Конечно, потом я понял, что передо мной чужой, незнакомый юноша, но я до сих пор помню это ощущение счастья…

– Сиро уже не вернуть, – коротко произнес Като.

– И не нужно. Он погиб с честью, как настоящий воин. Я хочу спасти род. Пусть я отдам Мидори в уважаемую, знатную семью, все равно ее дети будут носить другое имя. Едва ли кто-либо из моих жен или наложниц родит мне сына, да и поздно: я не успею его вырастить.

– Этот юноша тоже чужого рода. И мы ничего о нем не знаем.

– Но Мидори – моя кровь! А то, что мы мало знаем о нем, тоже неплохо. Приму его таким, каков он есть сейчас. А того, чего я не знаю, для меня просто не существует.

– Но каков он на самом деле, сейчас вы тоже не знаете. Если он не оправдает ваших ожиданий?

– Оправдает, – странно усмехнувшись, проговорил Кандзаки. – Что ему еще остается делать?

Като понял: отказываясь от возможности расспросить Нагасаву, Кандзаки поступал как человек, бросающий в огонь свиток, на котором огненными знаками начертана его судьба, желающий написать ее собственноручно, не боясь разочарований, ошибок и гнева богов…

Нагасава прибыл в Сэтцу на исходе ночи: буря утихла, вздымавшиеся на горизонте, освободившиеся от туманного покрова горные хребты казались белыми от лунного света, на ясном небе гасли редкие звезды. Дорога была прямой как стрела, она вела к замку, на крышах которого рассвет вот-вот вспыхнет пожаром, затрепещет на стенах, пустит золотые стрелы в глубину наполненных водою рвов, отразится в оплетенных изящным деревянным орнаментом окнах.

Нагасава любил свой замок, как любил саму жизнь, которая и мучает, и радует, и повергает в ужас, и возносит на вершины счастья!

Справившись о текущих делах, получив подробный отчет о своем войске, о погоде и урожае, Нагасава отправился во флигель. Он вошел в знакомое помещение, и перед ним предстала до боли привычная обстановка. Мягкий свет, очаг с деревянной решеткой, резной столик, вышитые шелком нарядные подушки и ширмы – такие тонкие, что казалось, они сделаны из крыльев бабочек.

Кэйко полулежала на подушках; она как раз отняла от груди ребенка. Нагасава видел ее осунувшееся лицо, обрамленное распущенными густыми волосами. Они черным водопадом стекали вниз, падали на медово-желтое, распахнутое, обнажавшее налитую белую грудь кимоно. Сейчас ее бледные губы не напоминали сок спелой вишни, зато ярче выделялась красота сиявших мягким матовым светом глаз и ровно изогнутых, словно ранний месяц, бровей.

Сколько раз образ этой вероломной, бесстыдной девушки, предательницы, клятвопреступницы оживал перед его взором! Иногда он казался расплывчатым, как отражение в воде, в другой раз поражал своей ясностью! Нагасава знал, что не убьет ее, – и вовсе не потому, что слаб, а потому, что не считал достойным мужчины отрубать головы женщинам или вырезать младенцев. Мужчина создан для других дел и иных подвигов, и, если женщина изменила, прогнать преступницу с глаз долой, вычеркнуть ее из памяти – такого наказания будет достаточно.

В этот миг полураскрытые, замершие губы Кэйко дрогнули, между ними блеснули влажные белые зубы – она улыбнулась и промолвила:

– Вот ваш первенец, сын и наследник, мой господин! – И протянула ему ребенка.

Ее жест был столь обезоруживающим, жертвенным и в то же время величественным, что Нагасава замер. Он осторожно взял мальчика. Едва ощутимый вес, чуть заметное биение жизни! Он вспомнил, как когда-то нашел в лесу раненую птицу и взял ее в руки с тем же трепетом, неуверенностью и затаенным, тихим восторгом! Он выходил ее тогда и выпустил на волю… Внезапно его сердце наполнилось теплотой, а душа – гордостью. Что он мог сделать? Швырнуть это крошечное тельце вниз со стены, отослать ребенка вместе с Кэйко к ее родителям в Киото? Но тогда в замке навек повиснет тоскливая, пустая, давящая тишина.

А если это ребенок Акиры?! Тогда сбудется желание проклятого Ясуми – именно его потомки будут властвовать в Сэтцу! Нет, лучше об этом не думать!

– Я позволю тебе выкормить сына, а потом ты поедешь к себе домой! – сурово изрек Нагасава, возвращая ребенка Кэйко.

Он устроил праздник в честь рождения долгожданного сына, где Кэйко, несмотря ни на что, были оказаны все полагающиеся почести.

Нагасава принял ребенка. Теперь нужно было заставить его сделать еще кое-что. Почти каждый вечер Кэйко лежала без сна и прислушивалась. Она ждала того, чего прежде боялась: она хотела, чтобы господин пришел в ее комнату и лег к ней в постель.

Однажды вечером Нагасава поднялся на одну из башен. Он стоял, не обращая внимания на пронзительный ветер, глядел вдаль и думал. Ночи стали долгими и холодными, случалось, весь день, с утра до вечера, бушевали нескончаемые, упорные дожди и ветра. Вот и сейчас из темноты доносился грозный и ровный шум сосен.

Нагасава вспомнил Тиэко-сан. Он хорошо понимал, почему она покончила с собой. Ее время прошло, было слишком очевидно, что Кэйко победила.

Он усмехнулся, подумав о том, как позволил Тиэко-сан освободить Акиру. Разумеется, ему донесли – только женщины способны полагать, будто такое можно скрыть! Он не стал ей мешать. Иногда жизнь подаренная может стать худшим наказанием, чем отнятая. Должно быть, мальчишка бродит по дорогам один-одинешенек, без роду без племени!

Нагасава чувствовал, как лицо раскраснелось на холодном ветру. Постояв еще немного, он спустился и лично проверил посты. Крепость казалась неприступной – это было то, что без преувеличения строится на века: сложная линия обороны, лабиринты проходов по дворам замка, сложенные из мощных тесаных камней стены, обитые медными пластинами двойные ворота.

Обойдя свои владения, Нагасава отправился во флигель. Там он сказал Кэйко:

– Ты останешься здесь. Я не стану брать других женщин – с меня хватит этой истории. За тобой будут следить: один неверный шаг – и пощады не жди! И еще: ты родишь мне второго сына, нескольких сыновей!

Кэйко ничего не ответила, лишь скромно опустила ресницы, но после, когда Нагасава жадно ласкал ее юное, жаркое, освободившееся от бремени тело, страстно прошептала:

– Да, да, да!

Дочь купца Хаяси хорошо знала, когда все-таки нужно сказать «да».

Как-то раз, в один из ясных зимних дней, Акира увидел юного Мацуо, сына Като, входящим в лавку, где продавались ткани, веера и разный женские безделушки. Очевидно, Мацуо решил купить подарок для своей невесты: говорили, он собирался жениться на девушке из знатной самурайской семьи. Хотя Акира не считал предосудительным, что мужчина хочет сам, не доверяясь слугам, выбрать подарок для женщины, он укрылся за стеною лавки, а когда Мацуо вышел, нагнал молодого воина и сделал вид, что случайно увидел его идущим по дороге. В пору жизни у Като Акира почти подружился с Мацуо, потому сейчас они заговорили друг с другом легко и просто.

– Я слышал, скоро будет большая война, – сказал Мацуо. – Со всех крупных княжеств в Киото стягивают войска. Надо полагать, господин Аракава тоже соберет армию и отправится в столицу отстаивать интересы сегуна!

– Это хорошо, – отвечал Акира, – я еще не участвовал в крупных сражениях. А в чем суть спора?

– Да не все ли равно! Я буду счастлив отдать жизнь за князя! – горячо произнес Мацуо.

И все-таки он коротко рассказал Акире историю отречения Асикага Есимаса в пользу своего брата и изложил суть претензий сторонников передачи верховной власти представителям новорожденного сына бывшего сегуна. А в конце еще раз подтвердил свое пылкое желание умереть за князя.

Акира промолчал. У него была иная цель – он хотел доказать, что чего-то стоит в этой жизни, наконец-то проявить воинскую доблесть. С тех пор как он был принят в члены клана Кандзаки, его постоянно посещали такие мысли.

Нельзя сказать, чтобы Акира чувствовал особое расположение Кандзаки-сан, тот был одинаково суров со всеми: домочадцами, воинами, слугами. За малейшее неповиновение головы летели с плеч, как спелые плоды с деревьев при сильном ветре. Он крайне ревностно относился к соблюдению традиций и приличий; пожалуй, единственным исключением из правил можно было считать только случай с усыновлением Акиры. Впрочем, теперь Акира знал, что исключения из правил бывают везде и всегда. Он понимал, какая ему оказана честь, и тем сильнее было желание доказать свою смелость и преданность.

Усадьба Кандзаки-сан считалась одной из богатейших в округе, тут было в изобилии всего, что имеет настоящую ценность: в доме – великолепного оружия, драгоценных свитков, красивой посуды, в конюшне – породистых лошадей, в кладовых – продуктовых запасов. Меч хозяина дома был прекрасен, как бывает прекрасно всякое изделие, в изготовление которого вложена душа, которое сделано с ощущением присутствия чего-то божественного: из прекрасной стали, с изящной формой клинка и изысканной гравировкой. И когда-нибудь могло случиться так, что Акира унаследует все это: богатство, почет, власть… У Кандзаки-сан имелось несколько дочерей, старшей была Мидори, на которой Акира женился чуть больше месяца назад.

Молодому человеку хотелось спросить Мацуо, нравится ли ему невеста, но он не решался. Вряд ли Мацуо способен правильно его понять. Самураи женятся не по влечению, не по любви – просто берут в свой дом женщину, которая родовита, хорошо воспитана, здорова. Ей оказывают честь быть первой и старшей женой, домоправительницей и, возможно, матерью наследника клана.

Акира представил лицо Мидори, чистое и холодное, словно искрящийся от солнца лед. Она всегда была приветлива, тиха, говорила нежным голосом, а когда он обращался к ней, с легкой улыбкой склоняла голову и слушала так почтительно, будто он всякий раз произносил перед ней самую важную в своей жизни речь. Мидори никогда не высказывала своего мнения, она говорила «да, господин», когда требовалось согласие, и «нет», когда предполагался именно такой ответ. Акира многое отдал бы за то, чтобы узнать, отвечает ли она искренне хотя бы иногда или всегда слепо подчиняется традиции.

Внезапно решившись, он спросил Мацуо:

– Знаю, ты скоро женишься?

– Да, это так.

– Если мы отправимся в поход, тебе не жаль будет оставить юную жену?

– Я не настолько слаб. Нельзя по-настоящему привязываться к вещам или женщинам.

– А она?

– Она меня поймет.

– Но если ты погибнешь, она навсегда останется одна.

– О ней позаботятся.

– Пусть так. Но разве она не будет сожалеть?

– О чем? Для нее моя гибель в бою – такая же честь, как и для меня.

– Ты полагаешь, женщины думают так же, как мужчины? – спросил Акира.

Мацуо помедлил. Потом сказал:

– Может, они и думают по-другому, не знаю. Только я считаю, мы должны думать за них, а они – уважать наше мнение и соглашаться с ним.

– Почему так?

На этот раз Мацуо размышлял еще дольше. Наконец сказал:

– Они слабее нас…

«Нет, – подумал Акира, вспомнив о том, что чувствовал к Кэйко, – у них своя, непонятная нам сила, какую они черпают из таинственного источника жизни, из самых сокровенных ее корней».

Через несколько дней Кандзаки-сан в самом деле вызвал к себе Акиру и сообщил, что князь Аракава объявляет военный сбор.

– Мы отправляемся в Киото, – говорил Кандзаки, внимательно глядя в лицо приемного сына. – Полагаю, для тебя это радостная новость. Плохо, когда долго нет настоящей войны. Тела и дух наших мужчин ослабевают, они начинают больше думать о мелочном, много есть, пить и ублажать свою плоть. Война уничтожает лишние мысли, как сорную траву. Мне кажется, тебе повезло: ты успел насладиться жизнью с молодой женой, а теперь идешь воевать.

Акира согласно кивнул. Хотя Кандзаки-сан говорил очень строго и серьезно, молодому человеку почудилось, что тот смотрит на него с непривычной теплотой и чуть заметным любопытством.

– Скажи, – вдруг спросил Кандзаки, – почему ты отказался вступить в бой на горной дороге, когда наши воины обнажили мечи?

– Потому что мне тогда было незачем умирать, а у ваших воинов не имелось большой надобности убивать меня, – ответил Акира. Потом прибавил: – Мне кажется, в таких случаях нет причин проявлять безрассудство.

– Да, – задумчиво согласился Кандзаки, – хотя иногда это бывает полезно. Впрочем, чаще побеждает все-таки не безрассудный, а терпеливый.

Они еще немного поговорили, потом Кандзаки спросил:

– Доволен ли ты своей женой Мидори?

– Да, очень доволен, мой господин.

Акира не нашел что еще прибавить. Он ответил так потому, что нельзя было ответить иначе.

Наступил вечер и ночь прощания Акиры с юной супругой. Мидори знала, что завтра он уезжает вместе с отцом; согласно обычаю они прощались как бы навсегда. Они не стали долго сидеть со всем семейством и рано удалились к себе.

Комната тонула в густой тени, и только там, где в очаге еще горели угли, плыла слабая радужная дымка света. Мидори была очень красиво причесана и одета: голубое кимоно с темно-синим растительным узором и такого же цвета воротником и обшлагами изящно обхватывал парчовый пояс. Нижние одежды были нежно-лиловыми – когда молодая женщина опустилась на циновку, они выбились из-под верхнего кимоно и легли волнами. Акира взглянул на ее лицо: брови выщипаны и подведены, губы алые, как кровь. Он знал, что на ее теле нет ни единого волоска, что ее кожа нежна, как лепестки гвоздики, а искусно уложенные волосы, если их распустить, заструятся до самого пола. Затаив дыхание, Акира наблюдал за тем, как Мидори четкими сосредоточенными движениями берет чашку, наливает саке и подает ему. Она все проделывала легко и изящно и вместе с тем заученно – даже спала всегда в одной и той же красивой, целомудренной позе, как будто тренировалась годами. Она в жизни не посмела бы даже заговорить с посторонним мужчиной, не то чтобы отдаться ему в офуро!

Пока он пил, она играла на сямисэне и пела. У Мидори был тихий приятный голос.

– Скажи, Мидори, – спросил Акира, – ты часто вспоминаешь своего брата?

В его глазах светился настораживающий, жестковатый огонек.

– Да, господин, – ответила молодая женщина.

– Ты сожалеешь о том, что он умер?

Немного помолчав, она сказала:

– Я думаю об этом без горечи. Ведь он отправился к богам в блеске силы и молодости!

– Может случиться так, что я тоже не вернусь.

Мидори склонилась перед ним.

– Вы выполняете свой долг. Я хорошо это понимаю, мой господин!

Акира задумчиво смотрел прямо перед собой. Рядом, на циновке, лежал ее широко раскрытый веер с очень тонкими частыми планками – в свете тлеющего пламени они, как и бумага стоявших позади ширм, отливали пурпуром. Каким призрачно-хрупким порою кажется этот мир!

– Я беспокоюсь о том, что с тобой станет. Замуж тебя, скорее всего, больше не отдадут, а значит, ты не сможешь иметь детей.

Мидори бросила на него быстрый взгляд, и ему почудилось, будто в глубине ее темных глаз тлеет странный огонь, а в голосе звучит тайное волнение.

– Вам не надо думать об этом, мой господин. Конечно, больше всего мне хотелось бы остаться с вашим сыном… Но у меня есть сестры, и я буду доброй наставницей их детям и усердной помощницей в делах. Впрочем, если вы прикажете, чтобы в случае известия о вашей гибели я совершила сэппуку, я с великой радостью исполню ваше желание.

– Нет, – сказал Акира, – я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты снова вышла замуж, и лучше всего за человека, которого сможешь полюбить.

Внезапно на щеках Мидори вспыхнул густой темный румянец, а в широко раскрытых глазах блеснули невольные слезы.

– Я люблю и всегда буду любить только вас, мой господин! Лучше убейте меня! Чем я вам не угодила?!

Изумленный ее реакцией, Акира слегка отпрянул.

– Тогда, по-твоему, что же такое любовь?

– Это награда за преданность, верность, доброту… «Если бы так! – подумал Акира. – Для меня она стала мукой, из-за нее в моей душе никогда уже не будет равновесия и покоя! Кандзаки прав: хорошо, что началась война, – так проще отрешиться от того, что я все еще поневоле тяну за собой, точно буйвол, который не может освободиться от упряжи без посторонней помощи».

Желая забыться, он обнял Мидори, хотя знал, что забыться не сможет, и она охотно прильнула к нему. Ее учили (разумеется, только на словах) мать или тетки, как сделать так, чтобы понравиться мужчине в постели. Но это было совсем не то – жар не шел от сердца к сердцу, от тела к телу без всяких ухищрений. Когда Акира выпустил Мидори из объятий, она лежала с таким же выражением лица, какое у нее было во время игры на сямисэне.

«Лучше мне и правда уехать! – в сердцах подумал Акира. – Верно, при всей внешней-благопристойности нам никогда не найти настоящего понимания».

ГЛАВА 8

Даже след мой,

След от моих посещений, —

Все тот же, что был…

А чьей же тропою стал он теперь?

Посадить – посадишь,

Но осени не будет, —

И не зацветут они.

Цветы отпадут, но корни,

Они засохнут ли?

Исэ-моногатари^[18]

Был поздний вечер; войско двигалось размеренно, неторопливо: впереди ехали знатные самураи из числа командиров и их приближенных, сзади шли рядовые. Сейчас путь воинов князя Аракавы пролегал по широкой низменности, где синеватые дали сливались с сумрачными небесами. По обеим сторонам дороги темнели рощи – там царила глубокая тишина. Словно вторя ей, люди тоже молчали; они внутренне готовились к тому, что ждало их впереди, – жестокие сражения, резня и кровь.

Акира ехал рядом с Кандзаки-сан, изредка бросая взгляд на его лицо. Кандзаки смотрел прямо, почти не мигая, и оставалось только гадать, что скрывается за этим суровым безмолвием, какие думы, какие следы – следы многолетних неустанных забот о благе князя, о своих самураях и многочисленном семействе, следы побед и неминуемых поражений…

И Акире по-прежнему казалось, что он занимает это место не по праву: ему бы идти позади, вместе с теми, кто первым ринется в бой и безвестно погибнет либо победит, но тоже безвестно. Но если правда, что человек все совершает во имя себя, следуя собственной истине, повинуясь внутреннему чувству, то почести и награды не имеют никакого значения. Все это скажется в другой жизни, даже если ты вновь будешь незнатен и беден.

Да и что такое богатство, происхождение, чин! Судьба непредсказуема, военное счастье переменчиво, и даже могущественные даймё далеко не всегда могут жить согласно своим убеждениям.

Киото… Что ждет город, который вот-вот станет полем битвы? Интересно, отослал ли господин Нага-сава Кэйко обратно к родным после того, как она родила сына или дочь? Отправил ли с нею и ребенка? Акира подумал о том, что можно было бы заглянуть к купцу Хаяси и спросить его о девушке, но тут же решительно отверг эту мысль.

Когда они прибыли в столицу, там уже было полным-полно воинов – они сооружали укрепления прямо на улицах города. Жители Киото были напуганы и разбегались кто куда. Ходили слухи, что сёгун выступил против войны и раздоров, однако никто не собирался останавливаться – могучий дух грядущего кровопролития уже витал в воздухе утонченно изящной, привыкшей к мирной жизни столицы…

Самураи разделились на две армии, Западную и Восточную, количеством сто двадцать и сто шестьдесят тысяч воинов. Много месяцев длились ожесточенные сражения, войска были обескровлены, но не сдавались. Акира уцелел, и его ни разу серьезно не ранили. Иногда ему становилось неловко, словно он прятался за чьими-то спинами, хотя, вероятно, дело было в другом: воинскому искусству его обучал господин Нагасава, а он, как никто другой, знал в этом толк.

За это время Акира многое повидал: реки крови на улицах, изуродованные страшными ударамиг обезглавленные тела (головы самураи забирали с собой в качестве военных трофеев), разграбленные лавки, дворцы и храмы, ужас мирных жителей, одиноких плачущих детей… Процветали лишь «веселые кварталы», обитательницы которых всегда были рады принять в свои объятия доблестных и щедрых воинов. В угаре страшных безумных дней Акира пытался понять, зачем сражаются все эти люди. Одни, как Мацуо, хотели «отдать жизнь за князя», другие жаждали власти, чинов и наград, третьими владела алчность, четвертые оттачивали воинское искусство, пятые постигали философию смерти, шестые доказывали себе и другим, чего стоят на этом свете, а иные просто не мыслили жизни без войны.

Когда бесконечная, жестокая резня стала напоминать бессмыслицу, князь Аракава отозвал свое все еще многочисленное и боеспособное войско из столицы, дабы подготовиться ко второй части этой безумной войны: на очереди была борьба провинций, захват соседних земель и замков. Услышав об этом, Акира понял, что ему предстоит: ближайшим соседом князя Аракавы был господин Нагасава…

Нагасава стоял на одной из стен своего замка и оглядывал округу. Его мысли были мрачны, он невольно вспоминал старинное пятистишие:

Впрочем, сейчас Нагасава смотрел на все, что его окружало, непривычным взглядом: он словно не замечал царящей вокруг красоты. Да, сейчас все дышало угрозой – и ощетинившиеся хвойными лесами склоны гор, и вздымавшиеся к небу вершины, и сами небеса, бездонные и холодные.

Вскоре к Нагасаве поднялся Ито (он оставался в замке все время, пока шли бои в Киото, и командовал гарнизоном) и почтительно остановился поодаль, ожидая, пока хозяин сам повернется к нему.

– Благодарю тебя, – медленно произнес Нагасава, по-прежнему глядя вдаль, – за службу.

Он не часто произносил слова благодарности – Ито низко поклонился.

– До сей поры нам ничто не угрожало, – тихо ответил он, и Нагасава понял, что хотел сказать его преданный вассал.

– Угроза существовала всегда, просто она давно не была столь явной, – заметил Нагасава и вдруг спросил: – Как думаешь, мы выстоим?

Ито снова удивился, но не подал виду.

– Думаю, да, господин. Ведь замок много раз выдерживал осаду.

Оба хорошо знали, как надежно он построен: сложные оборонительные сооружения, могучие укрепления, запутанные лабиринты, сложные ловушки, тупики, каменные стены с множеством башен. Запасы продовольствия и оружия…

– Все дело в людях, – сказал Нагасава. – К счастью, за время моего правления меня никто не предавал. – И хмуро прибавил: – Или почти никто.

– Наши люди слишком хорошо понимают, что защищают, потому они могут сражаться до бесконечности.

– Вот именно, до бесконечности! – Нагасава невесело усмехнулся. – Это же только начало. Едва мы прогоним Аракаву, как явятся другие. Я никогда не думал, что в нашу жизнь вторгнется такое зло!

Нагасава приказал Ито готовиться к обороне. Он знал, что в решительные мгновения жизни доверительные беседы укрепляют дух людей.

Вернувшись в главную комнату, он велел позвать Кэйко. Она пришла и поклонилась. Кажется. у нее была новая прическа – она не уставала изощряться в этом. Нагасава продолжал покупать ей безделушки и наряды: в денежном отношении для него это были сущие пустяки, а главное – такие поступки не требовали никаких душевных усилий.

Нагасава пристально, твердо и испытующе смотрел на нее, и она отвечала полным бесстрашия и интереса взглядом. Именно это всегда нравилось ему: ее любопытство и жизнерадостность, от которых веяло духом свободы. Теперь Нагасава приходил к ней каждую ночь и наслаждался той темной и диковатой силой, какую ему порой удавалось разбудить в ее теле. Нет, Кэйко решительно не была похожа ни на одну из тех женщин, каких он встречал в своей жизни! В том был ее основной недостаток и – особая прелесть.

Но сейчас Нагасаву волновали другие проблемы – он беспокоился о сыне. Коротко обрисовав ситуацию, он сказал:

– Прежде чем мы примем бой, я должен позаботиться о тебе и Кэйтаро. В Киото вам ехать нельзя: там все разрушено. Брат мой умер, но осталась родня по женской линии. Будет лучше, если вы с Кэйтаро отправитесь к ним.

– Почему вы хотите отослать нас, господин? Разве можно захватить замок? Я не хочу ехать к чужим людям – на мой взгляд, это намного опаснее, чем остаться здесь! – смело заявила Кэйко.

Нагасава украдкой вздохнул – его тоже посещали такие мысли. И ограничился тем, что сказал:

– На свете нет ничего невозможного. К сожалению, ничего…

В это самое время Акира вместе с другими воинами Аракавы пересекал границу Сэтцу. Молодому человеку казалось, что его пьянит этот воздух, воздух родных полей и лесов.

Накануне боя Кандзаки-сан обратился к своему приемному сыну с такими словами:

– Если я умру, ты примешь мою должность и будешь командовать моими самураями вместо меня.

Акира почтительно кивнул, в душе моля богов о том, чтобы Кандзаки-сан остался жив. Вести самураев в бой против тех, среди кого он вырос, безжалостно топтать родную землю, жечь дома своих сородичей – это было выше его сил.

Однажды утром, когда Мидори что-то делала во дворе усадьбы, одна из служанок сказала ей, что пришла женщина, которая хочет поговорить с госпожой.

Мидори вышла к воротам и увидела бедно одетую молодую незнакомку, неподвижно стоявшую у входа. На спине женщины был маленький ребенок, наверное, нескольких месяцев от роду. Сначала Мидори приняла ее за беженку из Киото – случалось, они забредали сюда, но что-то подсказало ей, что женщина из местных. Мидори вежливо спросила, что ей нужно, и та смиренно отвечала:

– Я пришла к вам, госпожа, с просьбой о помощи. Дело в том, что все наши мужчины давным-давно отправились на войну, и сейчас нам почти нечего есть. Я бы потерпела, но ребенок… Боюсь, он не выживет.

Ее глаза были обведены темными кругами, а зрачки черны, как угли. Она говорила не взволнованно, а подавленно, как человек, давно и безмолвно несущий на плечах свое горе.

Мидори терпеливо слушала. Хотя даже сейчас, во время войны, в их доме было вдоволь еды, она не совсем понимала, почему эта женщина обратилась именно к ней.

– Я – бывшая наложница вашего господина, – вдруг сказала незнакомка, поняв молчаливый вопрос собеседницы, – а это его ребенок.

Мидори вздрогнула. Ее глаза заблестели.

– Вот как? – в замешательстве произнесла она.

– Господин не упоминал обо мне?

– Нет… Но все равно входите… Это мальчик? – Голос Мидори дрогнул.

– Девочка.

Мидори кивнула:

– У нас хватит еды и для вас, и для ребенка.

Женщина низко поклонилась:

– Вы очень добры, госпожа!

– Если вы наложница моего господина, мой долг принять вас, как подобает его жене, – с достоинством произнесла Мидори и спросила: – Как вас зовут?

– Масако, госпожа.

– А вашу дочь?

– Аяко, – ответила та и быстро прибавила: – Я буду слушаться вас, госпожа, и готова выполнять любую работу.

Мидори нахмурилась, о чем-то задумавшись, а после спросила:

– Разве мой господин вам не помогал? Долго ли вы жили в его доме? Когда он отослал вас обратно?

– Совсем недолго… Он отослал меня, перед тем как жениться на вас, госпожа, – сказала Масако и тихо вздохнула. – Наверное, господин просто забыл обо мне.

– Вряд ли, – мягко возразила Мидори и поинтересовалась: – Господин знал о ребенке?

Масако грустно покачала головой.

Прошло несколько дней, и Мидори понемногу начала привыкать к присутствию в доме гостьи. Что касается последней, то она искренне восхищалась женой своего господина, ее учтивостью,отточенными движениями, плавной речью, утонченными манерами. Хотя они мало разговаривали, случалось, сообща занимались какой-то работой. И одна и другая чувствовали, что вместе им легче надеяться, горевать и ждать.

Глядя на маленькую Аяко, Мидори немного завидовала наложнице мужа. Она часто задавала себе вопрос, вспоминает ли Акира своих женщин? Когда перед расставанием он заговорил с ней о любви, Мидори ответила так, как ее учили, а теперь думала о том, что, наверное, следовало ответить иначе. Должно быть, господин ждал других слов, иначе не оскорбил бы ее, повелев в случае своей смерти снова выйти замуж. Лучше б он велел ей совершить сэппуку! Как большинство женщин ее круга, Мидори была крепко связана внушаемыми с детства представлениями об отношениях мужчин и женщин и никогда не посмела бы сказать мужу то, что хотела: «Ведь вы-то, мой господин, меня не любите!» Да, она могла чувствовать что угодно – его уважение, заботу, участие, его желание, но не любовь. Впрочем, Мидори не знала, способны ли мужчины любить. Ей постоянно твердили, что самураи рождены для войны. У каждого пола свое предназначение, и они слишком разные, чтобы быть хоть в чем-то похожими. Наверное, мужчины и женщины измеряют долг, любовь, да и все остальное разной мерой… Мидори очень хотелось поделиться этим с Масако, но она не решалась. Хотя, судя по печальному, удрученному выражению лица, той было не легче.

Акира же вспоминал Мидори, думал он и о Масако и даже иногда представлял их живущими под одной крышей. Теперь он лучше, чем когда-либо, понимал, какая ему досталась жена – не забитое, ограниченное, темное существо, а утонченно прекрасная, воспитанная, благородная дама! Здесь, среди крови и шума, он часто вспоминал тишину, отрешенность, умиротворенность, покой, горьковато-терпкий вкус чая и взбитую венчиком светло-зеленую пену, неяркий свет, звуки сямисэна и голос Мидори, навевающий мысли о чем-то далеком, таинственном и бесконечном, о чем-то таком, к чему он остро желал прикоснуться именно сейчас, в эти страшные, смутные дни. Да, он представлял вместе Мидори и Масако: одна – драгоценность, другая – ее не столь совершенная копия.

Но Кэйко рядом с ними он представить не мог.

…Прошло довольно много времени – осада была безуспешной. Тучи стрел, лавина камней, водопад кипящей смолы – все это не давало возможности не то чтобы овладеть крепостью, но даже приблизиться к ее стенам. Были продуманы различные варианты захвата, но ни один из них. не принес успеха.

Однажды Акира услышал, что в лагерь князя Аракавы явился один из самураев Нагасавы.

Сердце Акиры забилось, как птица в силках. Самурай господина Нагасавы! Предатель! Интересно, кто это? Пользуясь своим положением, он нашел повод повидать этого человека и изумился, признав в нем Кикути.

Кикути имел все тот же уверенный, спокойный, нагловатый вид. Он тоже узнал Акиру.

– Так ты жив? – произнес он без малейшего удивления, разглядывая доспехи молодого человека: панцирь с гербом в виде раскрытого веера с кистями, шлем с внутренней отделкой из золотистой кожи, наручи, раструбы которых были украшены красными драконами и желтыми цветами. – И, кажется, тебе не приходится жаловаться на судьбу!

Акира ничего не ответил. Вместо этого спросил:

– Что заставило тебя пойти на предательство? Предатели никому не нужны. Ведь главное в нашей жизни – это долг и честь!

Кикути усмехнулся:

– Да ну? Спроси-ка о чести и долге у тех, кто затеял эту войну, кто нами командует! Тебе не кажется, что им просто выгодно иметь армию ослепленных идеей безумцев, не боящихся смерти, бескорыстных, приученных, что бы ни случилось, идти до конца, думая прежде всего о чести и долге, о том, как это прекрасно – сражаться и умереть! Это им, тем, кто наверху, достаются замки и земли, оружие и женщины! А мы должны быть счастливы от возможности погибнуть с честью.

– Мало кто выдерживает испытание деньгами и властью, – тихо промолвил Акира. Потом так же негромко спросил: – Почему ты изменил своему господину?

Кикути презрительно скривил губы:

– Здесь мне кое-что обещали, а Нагасава не слишком охотно давал должности, считал, что служить ему – и без того большая честь! Взять хотя бы тебя: вон какие доспехи, командирский чин, небось и денег хватает, и, – Кикути подмигнул, – куча наложниц! Помнится, Нагасава не оказывал тебе подобных почестей!

– И все-таки, – задумчиво произнес Акира, – я уверен: крепость не взять.

– А я уверен в другом и даже знаю, как это сделать. Нужно выманить Нагасаву из замка…

– Это невозможно!

Кикути хитровато прищурился:

– Возможно. Нужно предложить ему принять бой на равнине. По законам чести, он не сможет отказаться. И это его погубит.

Акира сжал челюсти и молчал. Потом спросил о другом:

– Не знаешь, жива ли Отомо-сан?

Он с трудом подавил горестный вздох, когда Кикути ответил:

– Нет, она умерла, кажется, вскоре после твоего исчезновения.

– А госпожа Тиэко, жена господина Нагасавы?

– Она покончила с собой, и все прекрасно поняли почему! – Кикути осклабился. – Теперь там всем заправляет та, другая! Служанки пикнуть не смеют. Говорят, сам Нагасава перед нею робеет… Такая красавица, что просто солнце меркнет, вдобавок каждый день в новом наряде…

– А ребенок? – прошептал Акира.

– Растет мальчишка. Правда, я его не видел. Нагасава день и ночь стережет наследника! А ты-то как здесь оказался? – спросил он.

Но Акира не пожелал ни о чем рассказывать и удалился к себе. Он узнал все, что хотел, и нельзя сказать, что его порадовали такие вести.

Юноша ничуть не удивился, когда через несколько дней в лагерь прибыл посланник Нагасавы, известивший о том, что господин согласен принять бой на равнине. Акира не стал даже размышлять, правильно ли поступил Нагасава. Он знал: его бывший господин просто не мог ответить иначе.

В тот день небо сплошь затянули сине-черные грозовые тучи, так что утро больше походило на вечер. Дождя не было, но где-то в горах грохотал гром. Две армии выстроились друг против друга: согласно обычаю и дабы запугать противника, воины громко оглашали свои имена, превозносили деяния предков и разъясняли врагу справедливость своих действий. Потом вперед вышли лучники – зажужжали стрелы. Самые смелые самураи выступали далеко вперед, и многие из них, выпустив стрелу, тут же падали, сраженные не менее метким выстрелом противника. А потом начался бой на мечах.

Все шло по правилам, и Акира почти уверовал в благородство князя Аракавы. Возможно, это и в самом деле был честный поединок – поединок двух армий, и он закончился бы так, как только и мог закончиться, – поражением одной из сторон, которая согласно древним законам должна была сдаться и уступить. Возможно, так и случилось бы, не вмешайся случай, а вернее, природные силы. Никто не ждал ничего дурного, но в самый разгар сражения тучи внезапно прорезала похожая на огромного змея молния, опалила их кроваво-красным светом, на миг разорвав черную завесу, а следом раздался такой удар, будто кто-то начал дробить скалы гигантским молотом. Лошади испуганно заржали, и даже кое-кто из воинов впал в замешательство и тревогу. Едва люди и животные успели прийти в себя, как по небу скользнула вторая молния – она ударила в возвышавшуюся над округой главную башню замка Нагасавы, и та вспыхнула словно факел. Золотисто-алый огонь взвился над замком, посыпались белые искры, и через некоторое время все потонуло в криках ужаса, бешеном треске дерева и реве пламени, разом охватившего крышу и стены. В рядах войска Нагасавы началось смятение, многие самураи повернулись к замку, забыв о противнике, некоторые побежали к крепости.

Кандзаки-сан сориентировался мгновенно – он подал своим воинам знак к атаке, и те ринулись к стенам.

Пожар распространялся с чудовищной силой, его не успевали тушить; вдобавок поднялся сильный ветер – пламя перекидывалось на другие постройки. Люди не знали, что делать, они оказались в ловушке: снаружи – враг, внутри – стихия. Когда сражение с противником перешло на территорию замка, многие воины в клубах дыма не различали своих и чужих.

Акира тоже не понимал, кто несется ему навстречу, и, если человек обнажал меч, вступал с ним в бой, если нет, то давал пробежать мимо.

Он свернул в какой-то проход и остолбенел: это был тот самый, заброшенный когда-то, таинственный уголок, где он впервые увидел Кэйко. Молодой человек с трудом узнал это место: пруд вычищен, дорожки – тоже, никаких зарослей, лишь причудливо раскиданные мшистые камни. Акиру охватило необъяснимое волнение, его сердце замерло. Он знал, он безумно верил в то, что она сейчас появится, и смог сделать вдох, только заслышав шаги. (Позднее она призналась ему, что бежала к пруду, к воде, с другой стороны, по неприметной тропинке от флигеля, куда еще не дошел огонь.)

Быстрый испуганный взгляд, внезапное озарение, толчок в сердце – ее чары подействовали мгновенно. Оба знали, что медлить нельзя – все решали секунды, яркие, как те искры, что летели от горящих строений, острые, как мечи, что мелькали то тут, то там в руках людей, пытавшихся спасти то, что спасти невозможно.

Акира ответил на ее завораживающий взгляд – и в его глазах был вызов, который она не могла не принять.

Внезапно молодому человеку почудилось, что ее лицо просветлело, что его озарил странный огонь, хотя, возможно, это были отблески близкого пламени. И она не назвала его «мой господин», она сказала иначе:

– Акира! Спаси нас, Акира, выведи отсюда, ты же знаешь, как это сделать!

Ее движения были стремительны – одну руку она протянула ему, другой прижимала к себе притихшего, напуганного ребенка.

Кэйко! Растрепавшиеся волосы, темные с янтарными искорками глаза, выражение которых менялось так же быстро, как цвет моря в ненастье, яркое кимоно с узорами, напоминающими загадочные письмена.

– Где господин Нагасава? – выдавил Акира, стараясь не смотреть на ребенка.

Красиво очерченные губы Кэйко дрогнули, а лицо в рамке густых черных волос сжалось и побелело.

– Не знаю! – У нее был умоляющий взгляд, и она тут же судорожно закашлялась от невыносимого запаха гари.

– Ладно! – крикнул Акира. – Идем!

Он метнулся направо, потом остановился, озираясь.

– Я покажу! – воскликнула Кэйко. – Туда!

Акира бросился следом за нею, потом побежал впереди, охраняя путь. В какой-то момент он схватил Кэйко за руку – и точно соединился с прошлым, словно вступил на тот мост, который, как ему казалось, давно сожжен обидой, разочарованием и ненавистью.

Они бежали сквозь завесу дыма, прочь от огня. Несколько раз им навстречу попадались какие-то люди; однажды мимо просвистели несколько выпушенных сверху стрел, а потом перед ними внезапно выросла фигура… Господин Нагасава!

– Вот ты где! – выдохнул он, узнав Кэйко. – Ты жива, и Кэйтаро… – Он протянул руки к ней и мальчику.

Нагасава был страшен: лицо почернело от копоти, кое-где виднелись багровые ожоги, кимоно превратилось в обгорелые лохмотья, прическа рассыпалась, волосы торчали пучками, и от них несло паленым.

Акира ждал, когда Нагасава его заметит, но тут Кэйко неожиданно отпрянула с воплем:

– Акира, нет! Я к нему не пойду!

Нагасава резко повернулся и прошептал:

– Ты?!

– Не отдавай меня ему! – снова крикнула Кэйко. Нагасава бросил на нее испепеляющий взгляд:

– Давай сюда моего сына!

– Он не ваш! – отвечала она, отступая за спину Акиры. В ее темных глазах пылал жестокий, мстительный огонь.

Нагасава выхватил меч.

– Ну же! – прорычал он, видя, что Акира медлит.

– Нет, – сказал молодой человек, – я не могу сражаться… с вами, господин!

Кэйко тихо вскрикнула.

– Тогда я тебя зарублю! Ты – сын предателя и сам предатель, ты не воин, а слизняк!

– Нет! – крикнул Акира. – Может, я и сын предателя, но в остальном… Я… я буду защищаться!

Нагасава бросил секундный взгляд на пылающую башню – ему показалось, что сгорает оболочка его сердца, а само сердце превращается в кусок раскаленного железа. И скрестил с Акирой клинки.

Схватка была короткой и яростной. В какой-то момент послышалось шуршание, треск, и на землю свалился огромный кусок горящего дерева, разделивший дерущихся.

На мгновение Нагасава словно ослеп, а после увидел, как Акира и Кэйко исчезают в дыму. Он бросился следом, но путь преградил огонь.

ГЛАВА 9

Голос колокола в башне Гион звучит непрочностью всех человеческих деяний.

Краса цветков на дереве Сяра являет лишь закон: «живущее – погибнет».

Гордые – недолговечны: Они подобны сновидению весенней ночью.

Могучие – в конце концов погибнут:

Они подобны лишь пылинке перед ликом ветра.

Повесть о доме Тайра^[20]

Кэйко сидела на поваленном дереве и убаюкивала ребенка. Сначала мальчик расплакался, но потом успокоился и теперь засыпал: на длинных ресницах закрытых глаз еще дрожали жемчужные слезинки.

Над головами тихо колыхался ажурный полог ветвей, заслоняющий яркий, бьющий в глаза свет, а внизу ползли легкие зеленоватые тени.

Акира размышлял. Без сомнения, бои будут продолжаться не день и не два, и ему надлежало быть там, в пекле сражений, а не здесь, в спасительной мирной тишине леса. И в то же время он не мог бросить Кэйко.

Конечно, Акира знал: князь Аракава недосчитается доброй сотни своих воинов, многие из коих будут погребены под горящими обломками замка: он мог бы исчезнуть вместе с Кэйко, и его сочли бы погибшим… Но тогда ему вновь придется пуститься в странствия, а он не хотел. Он получил то, что невозможно получить просто так, он стремился доказать, что достоин этого, и, кажется, доказал. Он успел сродниться с самураями Кандзаки-сан и почти что привык считать себя его преемником. И наконец, он хотел вернуться к Мидори, ему было бесконечно жаль оставлять ее одну. Мидори – она как вьюнок, нежный и в то же время выносливый, Мидори – способная укрыть от всех невзгод, словно невидимым плащом, своим умиротворяющим душу взглядом его, вернувшегося с долгой жестокой войны, опустошенного, замкнутого, потерявшего веру в справедливость и добро.

Но если так, то люди князя Аракавы схватят Кэйко и убьют ее и ребенка.

– Господин Нагасава думает, что я его предал, – тяжело вздохнул Акира. – Наверное, он считает, будто я пошел на службу к Аракаве затем, чтобы…

– Разве тебе не все равно, что он думает! – запальчиво перебила Кэйко. – После того, что он с тобой сделал! Он отнял у тебя имя, честь! И меня… – тихо закончила она.

Акира молчал.

– Я рада, – продолжила молодая женщина, – что замок сгорел! Я ни минуты не была счастлива в этой проклятой тюрьме!

– Мне кажется, ты не хотела ее покидать.

– Как я могла уехать, ведь господин Нагасава отнял бы у меня сына!

– Почему ты сказала, что это не его ребенок? Ты же не знаешь, от кого его родила.

– Сразу видно, что это плод страсти, – без малейшего смущения улыбнулась Кэйко, с нежностью глядя в личико спящего сына. Потом нахмурилась. – Каждая ночь, проведенная с господином Нагасавой, была для меня мукой, тогда как о тебе я грезила во сне и наяву! – прибавила она с робким, просительным взглядом.

– Что не помешало тебе обречь меня на позорную и мучительную смерть!

– Прости, я думала о Кэйтаро!

– И о себе.

Кэйко ничего не сказала. Немного помолчав, Акира заметил:

– Я женился. Жена ждет меня дома. И у меня будут свои дети. И еще: я не привык, чтобы женщина вот так запросто называла меня по имени.

Кэйко поднялась. Ее взгляд метал молнии. Акиру вновь поразило, как она впивается в жизнь – когтями, зубами, – вгрызается всем существом и держит, не отпускает.

– Хотелось бы мне посмотреть на эту женщину! – гневно вскричала она. – Что ж, бросай меня здесь, но прежде спроси себя, спроси по-настоящему, где тень твоей жизни, а где ее солнце!

– Нет, я не могу тебя бросить, – промолвил Акира. – Я думаю где-нибудь спрятать тебя, только вот где? Киото разрушен…

– Я даже не знаю, живы ли мои родные, – проговорила Кэйко упавшим голосом. – Счастье, если они успели уехать!

– Будем надеяться на хорошее, – сказал Акира. – Все равно сейчас тебе нельзя туда возвращаться.

Была почти ночь, когда они добрались до одного из уцелевших постоялых дворов. Перепуганный хозяин мигом приказал освободить для них комнату, потом велел согреть воды и подать ужин. Они поели сами и накормили Кэйтаро, хотя мальчик так устал, что почти не мог есть. Наконец его уложили, и он тотчас заснул, прижав клипу маленькие крепкие кулачки.

Акира сидел молча и не двигался. Кэйко тоже молчала, пристально глядя на него влажными черными глазами. Ветер свистел и шуршал где-то далеко, а здесь было тихо и уютно: желтоватые лужицы света, едва ощутимый запах лакового дерева и соломы, шелест дыхания спящего ребенка.

– Ты сам выбрал жену? – вдруг спросила Кэйко. В отличие от Мидори каждая фраза наложницы На-гасавы была окрашена живым, ярким чувством.

– Нет, – отвечал Акира. – Но, возможно, сейчас я выбрал бы ее.

– Почему? Какая она?

– Как раз такая, какой должна быть настоящая жена самурая.

– А я? – с откровенным любопытством спросила Кэйко.

– Ты не такая! – Акира невольно тряхнул головой. – Ты крадешь мое прошлое и губишь будущее!

Она рассмеялась:

– И даю возможность жить настоящим.

Акира не знал, что сказать. Он понимал, что правда на ее стороне, – правда, идущая от сердца; он чувствовал, что здесь, рядом с нею, в нем так же, как на войне, пробуждаются безрассудные, неуправляемые силы. Он ощутил какую-то странную сладостную тяжесть, когда Кэйко перестала раздувать угли, поднялась с колен и принялась раздеваться. Акира не мог понять, почему она кажется ему столь ошеломляюще красивой, ведь на самом деле Кэйко, наверное, была ничуть не лучше многих других женщин. Ослепленный, он был одновременно силен и бессилен, и Кэйко испуганно вздрогнула, посмотрев в его хмурое лицо, когда он внезапно рванулся к ней…

Кожа Кэйко была золотистой, словно опаленной неземным огнем, и, когда Акира коснулся ее, ему показалось, что она свежа и в то же время тепла, как летний дождь. Его руки помнили ощущение тяжести ее грудей, все изгибы и тайные впадины ее тела, и это было сладко и… невыносимо.

Ее пальцы скользили по его волосам, груди и плечам, спускались все ниже и ниже, и он замер, трепеща от страсти, а потом обнял Кэйко жадно и крепко, словно пытаясь во что бы то ни стало сделать только своей, удержать навсегда. Что ж, если прежде Акира больше не собирался отдавать этой женщине душу, то сейчас он поверил ей и все простил.

После они заснули, но в эту ночь Акира просыпался, наверное, каждый час и всякий раз овладевал Кэйко. Потом могло случиться все, что угодно, но сегодня ими управляла не их воля – воля страсти, любви и, если угодно, судьбы. Они с Кэйко устроили свой пожар, в котором тоже что-то сгорело – сгорели горечь обид и разочарований, память об ожидании, все сомнения и тревоги. И он не стал ни о чем спрашивать Кэйко, хотя знал, что многое далось ей нелегко: и жизнь в замке, и те слова, которые она бросила сегодня в лицо Нагасаве. Иногда Акире чудилось, что ее яркие, как угли в очаге, глаза смотрят в глубь времен и видят начало начал, а порою она казалась ему расчетливой и недалекой. Она могла сразу сообразить, куда дует ветер, ведь господин Нагасава (если он остался жив!) будет вынужден бежать вместе с остатками войска, тогда как Акира теперь не изгнанник, он – наследник влиятельного, знатного человека. И все же… Нет, с господином Нагасавой ей было бы безопаснее, он сумел бы позаботиться о ней, а так она теряла все, ведь Акира не мог ни жениться на ней, ни даже просто взять в свой дом. Если только бежать вместе с нею куда глаза глядят! Он был готов к этому прежде, а теперь – нет. Итак, единственное, что у нее оставалось, – это сын. А еще – красота, которой она бросала вызов мужчинам, войне, смерти, отчаянию и – всему миру.

Акира не мог решить, что делать: пуститься в странствия или вернуться к князю Аракаве. И хотя он больше склонялся ко второму, его терзали мысли о том, что будет с Кэйко и ее сыном. Ее сын! А если и его тоже? Хотя Акира больше думал об этом ребенке как о наследнике Нагасавы.

Господин Нагасава… Перед глазами Акиры стояла горящая башня в ее прощальном великолепии, призрачные отсветы пламени на лицах охваченных ужасом людей и то, как вслед за вызовом мрачных небес Нагасаве бросили вызов человеческие силы, волною хлынувшие к замку – на помощь пожару! Каково же было ему видеть гибель того, что создал, лелеял, любил и считал нерушимым! А бесценные свитки в токонома^[21], а великолепное оружие, чудесные веера из сандалового дерева и бамбука!

Акира бросил взгляд на Кэйко: хотя она и устала, но держалась мужественно, не подавала виду. Они шли по лесной тропинке, сияло солнце, озарявшее потемневшие от недавнего ливня стволы деревьев и их кроны, по которым словно бы пробегали огненные змейки. Под ногами была твердая каменистая почва, кое-где оплетенная хрустящей, жесткой, как циновка, травой, кое-где усыпанная острыми и длинными как крошечные сабли, иголками. Подняв голову, можно было увидеть, как в проблесках голубых небесных лоскутьев парят легкокрылые птицы.

Наряд Кэйко – нижнее кимоно с короткими узкими рукавами, утикакэ, более длинное, почти волочащееся по земле, и широкий тяжелый пояс – совершенно не был приспособлен для прогулки по лесу. В конце концов молодая женщина скинула верхнюю одежду и осталась в темно-синем, вышитом красными, золотыми и изумрудными узорами косодэ, перехваченном на талии тонким плетеным ремешком. Акиру вновь поразила ее непринужденная грация, и он вздрогнул, тронутый неизгладимыми воспоминаниями о похожей на дыхание жаркого сильного ветра, ослепляющей, помрачающей разум страсти.

– Не слишком ли жестоко ты обошлась с Нагасавой? – спросил он Кэйко. – Ведь он простил тебе то, что обычно не прощают женщинам.

– Он и не простил, – несколько раздраженно отозвалась она, отстраняя рукою круто изогнутые ветви, чтобы они не задели личико ребенка. – И ты не простишь!

– Я простил, – сдержанно ответил Акира и тихо добавил: – Ночью.

– Ночью простил, а утром вспомнил снова! Акира ничего не сказал, и вскоре Кэйко заметила:

– Почему я должна жалеть Нагасаву? Зачем нужно было принимать этот бой? Сидел бы себе в крепости…

– Закон чести, – коротко произнес Акира.

– Закон глупости. Где честь того князя, которому ты теперь служишь?

– И все-таки, – задумчиво промолвил он, – иногда приходится чем-то жертвовать, пусть даже вопреки здравому смыслу.

– Жертвовать собою – это не мое! И потом, скажи, зачем мне война?

– Война – это жизнь мужчин, тебе не положено рассуждать о таких вещах!

– Жизнь создана для войны, так, что ли? Чтобы люди рождались, а потом убивали друг друга?

Акира не знал, что ей ответить, и некоторое время они молчали. Молодой человек бросил взгляд на мальчика, который обвил ручонками шею матери. Его черные глаза смотрели непонимающе и серьезно… Внезапно Акира ощутил непонятную тяжесть в сердце, а потом его вдруг пронзило незнакомое, глубокое, неутолимое чувство, похожее на бесконечную, бессловесную песнь.

– Дай его мне, – сказал Акира Кэйко, – тебе и так тяжело!

Вдруг он услышал звук: кто-то шел им навстречу. Юноша остановился и сделал знак Кэйко. Если это самураи князя Аракавы? Но из леса вышли два воина, оборванные, грязные, хотя и с мечами – судя по всему, ронины. Теперь их немало бродило по дорогам: остатки разгромленных княжеских армий привольно разметало по всей стране. Изнуренные войной правители нищали, и мелкие даймё не имели возможности нанимать новых самураев.

Ронины переглянулись: их недобро бегающие глаза диковато сверкали из-под падавших на лицо спутанных, грязных волос.

– Я давно не ел, – начал один, – и женщины у меня не было вот уже много дней! И мне не помешает новая одежда и запасной меч!

– Если отдашь все сразу, иди себе дальше, мы тебя не тронем, – сказал второй.

Акира мигом выхватил оружие, а они только этого и ждали – сразу же набросились на него с разных сторон. Они были злы и голодны, им хотелось не только пищи, одежды и денег, но и крови. Акира старался не выпускать их из виду и, быстро поворачиваясь на месте, отражал удары резкими, точными движениями. Его лицо было холодно, губы плотно сжаты, взгляд неподвижен. Наконец он серьезно ранил одного из противников, а другой, помедлив, отступил. Акира тут же опустил меч.

Подождав, пока уцелевший ронин скроется в лесу, он продолжил путь. Вскоре они с Кэйко набрели на ручей, и Акира смог напиться, вымыть лицо и руки. Молодая женщина тоже попила и напоила ребенка. Она молчала; ее взгляд был встревоженным и печальным.

Внезапно Акиру обуяла ярость. Никогда он не станет таким, как эти полностью потерявшие себя оборванцы с самурайскими мечами, он не хочет скитаться по дорогам!

Последующую часть пути он нес ребенка, да и Кэйко почти что тащил на себе. Дочь купца и наложница князя, она, разумеется, не привыкла к таким путешествиям. Ее нежные ноги были сбиты в кровь, в прическу набились сосновые иглы, а в осунувшемся лице не было ни кровинки. Кэйтаро капризничал, а у нее уже не находилось сил его успокаивать.

Наконец они дошли до какой-то унылой и бедной крестьянской деревушки. Судя по всему, самураи сюда не заглядывали, да и взять-то здесь было нечего: кругом одна лишь порыжелая, сухая, как бумага, трава.

Акира вошел в крайний домик; его хозяева, муж и жена, тщедушные и жалкие, тут же упали ниц и, пока он говорил, не поднимали глаз. Они были забитыми, темными, но и жадными, как большинство крестьян, – сразу потребовали себе дорогую одежду Кэйко. Акира видел, что молодая женщина готова снять с себя все, лишь бы ей дали хоть горсточку риса и позволили лечь, потому он не стал упорствовать. Он решил, что будет лучше, если Кэйко затеряется среди местных жителей. Господину Нагасаве не придет в голову искать ее здесь, а князь Аракава полагает, что бывший властитель Сэтцу увез наложницу и сына с собой.

Акира вернулся в Сэтцу в самый разгар боев остатков войска Нагасавы с самураями князя Аракавы. Сражаясь на стороне своего нынешнего господина, он не переставал тревожиться за Кэйко. Акира не думал о том, что крестьяне станут дурно обращаться с нею и с Кэйтаро, но там было голодно и могли объявиться какие-нибудь бродяги, вроде тех ронинов, с какими он столкнулся в лесу.

Вскоре Нагасава окончательно отступил: часть самураев он увел с собой, многие были убиты, и лишь небольшое количество попало в плен. Один из пленных сказал, будто слышал, как господин Нагасава воскликнул: «Я буду жить до тех пор, пока не найду своего сына!»

А черная лавина войны продолжала катиться по стране, и для кого-то это время стало временем ужаса и несчастья, тогда как другие словно потеряли ему счет и наслаждались вечным присутствием битвы и смерти. Многие из провинциальных даймё, подобно Нагасаве долгие годы наблюдавшие неторопливое, неотвратимое, извечное, как движение созвездий, течение жизни, теперь ощущали себя унесенными в открытое море. Большинство стремилось отвоевать свои земли, иные кончали с собой (и за ними сотнями шли их преданные воины), кое-кто пытался искать справедливости в разрушенной столице, хотя жаловаться сегуну не имело никакого смысла: он утратил влияние – теперь все зависело от верхушки сё-гуната, а она бездумно и слепо погрязла в борьбе за власть.

Князь Аракава приказал своим приближенным восстановить замок и обмазать все строения в крепости огнеупорной штукатуркой. Акире было странно наблюдать, как во владениях господина Нагасавы хозяйничают чужие, хотя самураи Аракавы мало чем отличались от воинов бывшего правителя Сэтцу. Мирная жизнь вокруг замка понемногу налаживалась: крестьянам, ремесленникам, лавочникам, ростовщикам нужно было кормить семьи.

Между тем Кандзаки-сан вызвал Акиру к себе и, по обыкновению сдержанно и бесстрастно, произнес:

– Война продолжится и будет длиться еще долго. Волею случая и благодаря нашей доблести мы заняли эту крепость, – кто знает, может, нам еще придется ее покинуть! Не знаю, что случилось с тобой, когда ты служил другому князю; надеюсь, ты его не предавал. А раз так, то хочу спросить: что ты обо всем этом думаешь?

Конечно, вопрос был задан не просто так, Кандзаки-сан намеревался узнать о своем приемном сыне нечто важное. В таких случаях лучше отвечать честно, и молодой человек промолвил:

– Жаль, если погибнет такая сила духа. Мне трудно сказать, что будет значить для Нагасавы жизнь вне этого замка.

Хотя лицо Кандзаки оставалось спокойным, Акира внутренне сжался в предчувствии какой-то неожиданности.

– Господин Аракава назначил меня своим наместником в Сэтцу. Ты остаешься со мной. Передышка от войны – это тоже неплохо. Будет время подумать о том, в чем мы были правы, а в чем – нет. Можешь вызвать сюда Мидори – стоит вспомнить о том, что вам тоже нужен наследник.

Акира опешил. Он понял главное: в ближайшее время ему не удастся съездить за Кэйко. И он не мог послать за нею, потому что не сомневался: за ним наблюдают, он все еще не пользуется полным доверием. Итак, выбор сделан: он остался самураем и сохранил свою честь, но вновь потерял любовь.

ГЛАВА 10

Прошлое миновало,

Грядущее не наступило,

А того, что меж ними —

Настоящего, – не существует.

Все меняется в мире,

Ни в чем не найти опоры.

Рёкан^[22]

С началом зимы Кэйко покинула деревушку; ее погнал в путь голод, отсутствие всяких надежд на возвращение Акиры и страх – крестьяне отнюдь не скрывали, что, дабы избавить себя от обузы и получить награду, выдадут ее при первой же возможности.

Кэйко решила пробираться в Киото – по наивности она полагала, что сумеет отыскать там кого-либо из родных. Едва она удалилась от опостылевшей деревушки, как ее настигла непогода: небеса почернели, над скалами громоздились тучи, столбы пыли взвивались от земли и слепили глаза, а потом начался жуткий ливень.

Наверху грохотало, черноту то и дело прорезали ветвистые молнии, а Кэйко брела по расползавшейся под ногами жиже, в облепившей тело одежде, с трудом отрывая от грязи подошвы деревянных сандалий и крепко прижимая к себе громко ревущего сына. Она ненавидела тех, кто обрек ее на это: Нагасаву, а в особенности – Акиру.

Наконец дождь стал слабее, потом иссяк, гром гремел уже где-то далеко над горами. Кэйко продолжала идти. По телу все еще катились струйки воды, капли блестели в опавшей прическе, прилипших ко лбу и шее густых черных прядях. Женщина пыталась ускорить шаг – нужно быстрее дойти до жилья, переодеть и согреть Кэйтаро, иначе он может заболеть. Кэйко ничего не боялась – сейчас в ней было столько слепой первобытной злобы, что она, наверное, смогла бы задушить голыми руками любого, кто посмел бы приблизиться к ней с недобрыми намерениями.

К несчастью, дочь купца совершенно не умела ориентироваться на местности и к вечеру забрела в один из тех дальних глухих уездов, что еще оставались под властью господина Нагасавы и где он находился сейчас вместе с отрядом из трехсот самураев. Разумеется, крестьяне не хотели принимать Кэйко, и ей пришлось униженно умолять их предоставить ей кров, а на следующий день случилось то, что должно было: ее обнаружили, схватили и силой приволокли к тому, от кого она как раз и стремилась скрыться.

Нагасава едва узнал свою наложницу: оборванная, грязная… Теперь, после всего произошедшего, он прежде всего видел в ней нечто отталкивающе расчетливое, бездушное. Он едва ли не вырвал у нее сына; Кэйко подумала: он хочет его убить! – и страшно закричала, но выражение глаз Нагасавы привело ее в чувство: в них вспыхнула надежда, гордость и… любовь. Застывшие неулыбчивые губы дрогнули, когда он взял ребенка. Однако стоило Нагасаве вновь посмотреть на Кэйко, как в глубине взгляда появилась холодная жестокость – то был взгляд высшего существа, от которого ничего не укроется, которого бесполезно молить о пощаде. Нагасава долго всматривался в ее любовно выточенное природой, нежное, как цветок, лицо, – всматривался в последний раз. Ради этой подлой женщины он расстался с броней уверенности в себе, которая была в его крови, крови правителя и самурая. Нагасава решил убить Кэйко. Только так он сумеет покончить с сомнениями и слабостями! Сколько можно позволять ей сотрясать сокровенные глубины его души, а потом выворачивать их наизнанку и топтать ногами!

Для него сын был прежде всего его сыном, Кэйко лишь выносила ребенка, родила и вскормила. Сына должен воспитывать отец, стало быть, теперь, когда мальчик отнят от груди, он вполне может обойтись без матери.

Поскольку Кэйко не принадлежала к самурайскому сословию, Нагасава не мог приказать ей совершить сэппуку; пыткам женщин тоже не подвергали. Все делалось быстро и просто, без предъявления обвинения и без свидетелей: перерезать горло где-нибудь в безлюдном месте, в лесу или лучше у реки, куда потом можно сбросить тело. Иного она не заслуживает.

Неподалеку было ущелье, по дну которого протекала небольшая речушка, и вот сюда-то Нагасава и приволок Кэйко. Ее ноги и руки не были связаны, Нагасава лишь намотал на кулак ее длинные черные волосы. Разумеется, Кэйко упиралась и кричала так, что на протяжении всего пути с деревьев то и дело с шумом взмывали стайки вспугнутых птиц. Нагасава морщился: эта низкая женщина даже умереть не может с достоинством – молча и гордо, с осознанием вины, со спокойными раздумьями о прожитой жизни. Нет, она вырывается и вопит, уродливо кривя рот, заливаясь жалкими слезами! Поистине такая заслуживает только презрения!

Кэйко затихла лишь на краю обрыва, где Нагасава остановился, чтобы передохнуть и немного собраться с мыслями. История с этой женщиной – урок на всю жизнь! Нельзя подвергаться сомнениям, впускать в сердце жалость!

Он повернулся лицом к обрыву и вынул меч. И тут случилось невероятное: Кэйко вцепилась зубами в кисть Нагасавы и что есть силы сжала челюсти. Брызнула кровь – от неожиданности, злобы и боли Нагасава слепо ударил и… попал по туго натянутым прядям волос. Великолепный клинок разрубил их мгновенно, и… Кэйко оказалась на свободе! Она откатилась в сторону, потом вскочила на ноги и бросилась бежать. Нагасава – за ней. Она неслась то по голой земле, то по траве, под упругими ветками, осыпавшими ее дождем капель, неслась, не видя дороги, зная одно: если Нагасава ее догонит – убьет на месте.

Она взбиралась все выше и выше, потом остановилась: здесь вновь был обрыв, внизу текла все та же мелкая речушка, дно которой усеивали острые камни. Что делать? И вдруг Кэйко увидела мост, вернее, не мост, а просто бревно, довольно небрежно перекинутое на другую сторону: там вилась, уходя дальше, в горы, неприметная тропинка.

Был момент, когда она остро ощущала бессилие и почти непреодолимое желание броситься на землю и больше не двигаться. Наверное, Нагасава убьет ее быстро – другая смерть будет мучительной: жуткий полет и падение на каменные обломки! Кэйко содрогнулась. Нет, она не желает выбирать между смертью и смертью, ей нужна жизнь!

Она давно сбросила гэта и теперь ступила на мокрый шершавый ствол босыми ногами. Она зажмурилась, но потом заставила себя открыть глаза. Куда смотреть? Лучше туда, прямо, на спасительный берег! Если вверх или вниз, то закружится голова!

По спине и груди Кэйко стекали струйки ледяного пота, пальцы рук свело судорогой, точно от купания в холодной воде, зубы стучали. Но мыслей не было, и сердце словно остановилось. Кэйко не чувствовала собственного тела, она не слышала журчания реки, не видела пропасти под ногами и словно бы держалась за что-то в своей душе, за какую-то невидимую, но надежную руку. Она просто очень хотела жить!

Увидев, как Кэйко идет по бревну, Нагасава остолбенел. Она шла очень медленно, ровно, точно во сне, спина была неподвижна, но не напряжена, иногда плавно покачивались разведенные в стороны руки. Малейший порыв ветра, и она могла сорваться вниз; собственно, Нагасаве было достаточно громко крикнуть или приподнять бревно, но он не стал этого делать. Его сердце оцепенело и замерло. Пусть идет… И она перешла на другую сторону и… оглянулась: растрепавшиеся волосы, серое лицо, белые губы, безумные глаза. А потом совершила то, на что не решился Нагасава: схватила своими маленькими ручками конец бревна и сдвинула в сторону. Глядя на эти нечеловеческие усилия, Нагасава изумлялся и думал: какая же она неукротимая, жадная до жизни! Он не пошел бы за Кэйко, в данном случае цель не оправдывала риска, но когда, столкнув в пропасть бревно, она одарила Нагасаву полным откровенной, жгучей ненависти взглядом, он искренне пожалел, что не захватил с собою лук. Сейчас он без колебаний пронзил бы ее стрелой! Но лука не было, а предыдущий шанс он сознательно упустил.

Когда Кэйко скрылась из виду, Нагасава повернулся и зашагал прочь. Укушенная рука болела, но сердце было безмолвно-холодным, хотя на нем наверняка остались куда более глубокие, саднящие, незаживающие раны.

Мидори приехала в Сэтцу ранней весной в сопровождении большой свиты: охраны, служанок, Масако с ребенком (последней во что бы то ни стало хотелось показать господину его дочь!). В этом году рано пролились теплые дожди и стремительно зацвели деревья: все вокруг утопало в бело-розовой пене, в воздушном облаке, сотканном из несчетного множества похожих на снежные хлопья махровых цветков.

Мидори нарядилась в сливовое с золотой вышивкой кимоно, подкладка которого была медово-желтой. Она низко подвернула волосы, так, что они закрывали шею, и незаметно подвязала их внутри шнурком. Увидев жену, Акира вздрогнул: точно такую прическу делала когда-то Кэйко. Мидори не удивилась, когда супруг даже не улыбнулся ей: мужчина и не должен прилюдно показывать свои чувства! Он проявит их потом, ночью…

Акира был поражен видом полной счастливого ожидания, похорошевшей и довольной Масако с прелестной маленькой девочкой на руках – его дочерью. Он сразу почувствовал, что горячо полюбит ребенка.

Они поселились на территории крепости, и Мидори с Масако очень понравился их новый дом.

В первую ночь Акира, как и положено, пришел к Мидори, и та отдалась ему радостно и даже с некоторым пылом. Вторую ночь он тоже провел у нее, а на третью переспал с Масако. Казалось бы, чего еще желать? Его жена и наложница были юны и прелестны, да к тому же дружны между собой. Масако боготворила Мидори и во всем ее слушалась, а Мидори, в свою очередь, совершенно спокойно, с полным пониманием относилась к пребыванию в доме этой девушки и признавала за нею право делить постель с господином. Он же по-настоящему не нуждался ни в той, ни в другой. Где-то в горле все время стоял комок горечи, а сердце терзала тоска куда более пронзительная, чем любые слезы, и чувство обездоленности не покидало душу.

В конце зимы Акира все же решился послать гонца в деревушку и получил известие, что Кэйко там нет, она давно исчезла вместе с ребенком. А потом в плен попал один из самураев Нагасавы, и Акира задал ему вопрос: не слышал ли он что-нибудь о юной наложнице господина? «Он убил ее, – ответил самурай, – поскольку она совершила нечто непозволительное». «А ребенок?!» – воскликнул Акира. «Нет, сын остался при нем».

Итак, все было кончено. Да, кончено, несмотря на то что теперь Акира являлся наследником наместника Сэтцу, одного из самых влиятельных вассалов могущественного князя Аракавы, и жил в замке своего бывшего господина. Поистине желаемое достается слишком дорогой ценой!

Настал день, когда Кэйко наконец добралась до Киото. Потом она не могла вспомнить, как шла через горы, ей только казалось, будто это продолжалось вечность. Ночь, ледяная сырость, крутизна и осыпающиеся камни, неясные пугающие шорохи, напряженное тело, широко распахнутые глаза, одиночество, безмолвие и бессилье в душе. Сначала Кэйко плакала, а потом перестала – плачут ведь только тогда, когда ждут от кого-то помощи!

На рассвете Киото выступил из мрака: темные скопления домов, неподвижные силуэты деревьев. Что-то было не так – Кэйко не узнала города, но все равно продолжала идти. Какие странные улицы – наверное, это все-таки не Киото! Кэйко не видела ни одного знакомого дома – всюду обгоревшие развалины, груды камней, обугленное дерево, зола и пыль! Кое-какие строения уцелели, но она не могла понять, где находится, а спросить было не у кого. Молодая женщина прошла еще немного и вдруг заметила рощу камелий: о да, вот тут, неподалеку, стоял ее дом! Она поспешила за поворот и… остановилась, пораженная зрелищем. Улицы не было, не было непрерывной цепи заваленных товаром лавок, где торговали деревянной и соломенной обувью, кожей и шелком, лаковыми вещицами и посудой…

Под ногами хрустели мелкие камешки, пахло гарью. Откуда-то выскочила тощая собака и злобно залаяла на Кэйко, блестя голодными глазами. Женщина испуганно отскочила. О да, она сама была голодна, еще как голодна и с трудом отгоняла от себя воспоминания о кушаньях, какими ее потчевали в родном доме. Жаренные в масле лепешки из рисовой муки, сладкий сироп, маринованные и свежие овощи, огурцы, баклажаны, морковь, репа, лук – их всегда было вдоволь, как и вареного белого риса и ароматно пахнущей похлебки из бобов!

Вдруг она заметила мужчину – он появился из-за поворота и направился к ней. Кэйко облегченно вздохнула, поняв, что это монах, по-видимому, из одного из уцелевших буддийских храмов. Он подошел совсем близко и, заглянув в ее застывшее помертвелое лицо, спросил:

– Вы кого-то ищете, госпожа?

Она отвечала медленно, точно во сне:

– Здесь был мой дом.

– Тут было много домов, в основном лавки – их разграбили и сожгли.

– А люди? – прошептала Кэйко.

– Кто-то успел уехать, кто-то… остался.

– Киото больше нет?! – воскликнула Кэйко, не в силах думать о том, что могло случиться с ее родными.

Монах внимательно смотрел на нее.

– Центральная часть сохранилась, княжеские кварталы тоже в основном уцелели. А вы, как видно, пришли издалека?

Кэйко вздохнула: – Да.

– Тогда возвращайтесь обратно, тем более если у вас есть там кров. Здесь много лихих людей, одинокой женщине опасно бродить по городу.

Она кивнула. Глубоко в тайниках сердца Кэйко давно поняла: ничто никогда не будет прежним!

Она бесцельно бродила по улицам до самого вечера; вид покинутого людьми, мрачного, опустелого Киото внушал ей ужас. Зачем понадобилось разрушать такой прекрасный, светлый и мирный город?!

Она смертельно устала и с трудом переставляла ватные ноги. У нее раскалывалась голова, и было трудно дышать. В какой-то миг Кэйко едва не упала, но ее подхватили чьи-то руки.

Перед ней стояла какая-то женщина, она пристально глядела в ее широко раскрытые, лихорадочно блестевшие глаза. Незнакомка давно наблюдала за Кэйко, простота этого не видела. Женщина молча повлекла Кэйко за собой, и она пошла, не в силах больше бродить одна по этому незнакомому, безжизненному миру! Женщина привела ее в светлый, теплый и красивый дом, в котором все было ярким и новым и витал аромат благовоний. Навстречу с поклонами вышли две молодые девушки в богато разукрашенной одежде; женщина что-то шепнула им, и они проводили Кэйко в большую, отделанную бамбуковыми панелями комнату и усадили на шелковую подушку.

– Откуда ты? – спросила женщина, в глазах которой угадывалась глубоко скрытая расчетливость и беспощадность.

Кэйко молчала, опустив голову.

– Ты потеряла родителей?

После этого заданного мягким, участливым тоном вопроса девушка словно пробудилась ото сна, начала осознавать происходящее и в ужасе прошептала:

– У меня отняли сына! Я никогда его не увижу! – И она горько зарыдала.

Женщина не стала ее успокаивать, лишь сделала девушкам знак, а после подала Кэйко принесенную ими чашку.

– На, выпей, это поможет.

Кэйко выпила, и женщина тотчас налила еще. Беспорядочные мысли проносились в голове девушки, ее все еще одолевал страх, но она согрелась от саке и немного успокоилась.

– Я не знаю, что мне делать! – пролепетала она.

– Теперь никто этого не знает, но ты должна ободриться и перестать думать о плохом. Со временем жизнь наладится, и твоя – в том числе, – рассудительно произнесла женщина. Потом спросила: – Как тебя зовут?

Кэйко ответила.

– А меня – госпожа Суми.

Подали еду – сочную белую рыбу, рис, овощи, – и Кэйко жадно утоляла голод. Потом упала на циновку и заснула.

На следующее утро госпожа Суми объяснила ей, куда же она все-таки попала.

– Ты не думай, – сказала она, – нас посещают только богатые и знатные господа, кого попало мы не пускаем. Девушки всегда хорошо одеты, веселы, сыты – им незачем думать о завтрашнем дне. Этот дом принадлежит не мне, а одному господину, я просто управляющая. Раньше я тоже принимала мужчин, как все остальные девушки, так что со временем ты даже можешь занять мое место.

Закончив, она испытующе уставилась на Кэйко.

– Я ненавижу мужчин! – вдруг сказала та.

– Не ты одна, – спокойно произнесла госпожа Суми.

– Это они разрушили Киото!

– Да, разумеется, это сделали не женщины.

Внезапно Кэйко почудилось, что она начала постигать истину. Мужчины устанавливают порядки, от которых на земле процветают несчастья. В замке На-гасавы, да и раньше, в лавке отца, она нагляделась и на лживое подобострастие, и на показную суровость. Эти маски на лицах – от вековечной привычки усмирять свои чувства, не давать им выхода. Так воспитываются все, и крестьяне, и самураи, и единственная возможность отпустить свои эмоции на свободу для последних – это война. Они затевают ее, а потом сметают все на своем пути – города, людей, память и чувства!

– Ты можешь их ненавидеть, можешь даже презирать, – промолвила госпожа Суми, – но помни: они достаточно платят, для того чтобы ты этого не показывала. Я сразу тебя заметила: ты не просто красива, в твоих глазах, в твоем лице есть то, что нравится мужчинам. Оставайся у нас, и ты сможешь многого добиться!

Кэйко не могла сказать госпоже Суми, что и без того добилась многого – была наложницей самого дай-мё, – как не могла сказать, чего ей это стоило и к чему привело!

Ее голос звенел от напряжения, когда она твердо произнесла:

– Нет! Это – не для меня!

Госпожа Суми осталась совершенно спокойной. Она ничуть не удивилась и ответила:

– Тогда уходи. Впрочем, если надумаешь вернуться, я буду рада.

Легкое дуновение ветра вновь доносило до Кэйко слабый, но явственный запах дыма, и кругом было темно и пусто, лишь кое-где маячили темные развалины. Она шла по мрачным тоннелям улиц и дрожала от холода и страха. В иные мгновения девушке казалось, что она слышит безумные крики, звон мечей, треск и грохот, чувствует испепеляющий жар огня, видит пламенный вихрь.

Вдруг что-то вынырнуло из темноты и остановилось перед нею. Кэйко обомлела. Это был мужчина, следом появился еще один. Они одновременно бросились к ней, и Кэйко побежала так быстро, как только могла. Ей удалось затаиться между развалин и переждать, пока они уйдут.

Убедившись, что преследователи исчезли, Кэйко вылезла из своего убежища и, крадучись, поминутно оглядываясь и содрогаясь от малейшей тени, от каждого звука, медленно побрела назад.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Ты видишь, вероятно,

Что поле все покрыто

Забвения травой…

Но это тайна лишь одна

И в будущее вера!

Исэ-моногатари^[23]

Новая гетера

затмевает всех красавиц столицы.

Обычаи таю из веселого квартала Симабара

бесспорно хороши,

Но чистосердечная исповедь

раскрывает горестные тайны.

Сайкаку Ихара. История любовных похождений одинокой женщины^[24]

Ранним утром 1480 года в Киото вступил большой вооруженный отряд, во главе которого ехали пожилой, степенный самурай и юноша: их можно было принять за отца и сына. Юноша не носил традиционной самурайской прически – значит, еще не достиг совершеннолетия. Изящный, тонконогий, светлой масти жеребец играл под ним и рвался вперед, тогда как старый боевой конь его спутника ступал тяжело и неторопливо. Молодой человек с радостным нетерпением и упрямым любопытством оглядывался (вероятно, то была его первая поездка в Киото) и почтительно задавал вопросы, а пожилой самурай отвечал серьезным и в то же время снисходительно-любовным, отеческим тоном.

Киото, разрушенный и возродившийся к жизни! Вековые деревья простирали ветви над крышами домов, тени веером ложились на землю, а солнечные блики на стенах походили на золотых пчел, и окружающий мир казался праздничным и легким. И все же Нагасаве чудилось, будто в Киото еще оставалось что-то от военной крепости. Он помнил о том, что, хотя столица вновь светла и прекрасна, война не закончена и истерзанная ею страна лежит в руинах.

– Я рад, что вы привезли меня в Киото, отец! – с восторгом произнес Кэйтаро. – Признаться, я не ожидал, что он так красив!

– Да. Еще лет пять назад он не был таким. Во всем виновата война – она не щадит красоты.

– Но война продолжается, и она должна продолжаться – вы так говорили, отец!

Господин Нагасава сжал челюсти, его взор потемнел.

– Да. И пока в моих жилах остается хоть капля крови, я буду сражаться за Сэтцу. И ты продолжишь мое дело.

Глаза Кэйтаро ярко сияли. Внезапно он нагнулся и поцеловал руку отца.

– Благодаря вам я с детства знаю свою цель! Господин Нагасава нахмурился. Глядя в эти ясные глаза, в это красивое лицо, он всегда испытывал радость, гордость и… боль.

– Вот что я должен сказать тебе, сын. Цель – не главное. Сейчас ты не поверишь, я знаю. Я сам был таким. Человек не должен думать о цели, ему важно видеть путь. Слышать голос души, понимать, во что верит сердце.

Кэйтаро слушал внимательно и серьезно. Непонимающе. Господин Нагасава продолжил:

– Я всегда учил тебя действовать по правилам. Но теперь хочу сказать: правильно так, как ты чувствуешь. Мне сложно научить тебя этому, но мне кажется, в тебе есть что-то от матери, а это значит, ты поймешь и так.

– Отец, – взволнованно промолвил Кэйтаро, – моя мать жива?

– Наверное. Сейчас я не готов об этом говорить. Когда-нибудь потом… Но ты должен думать о ней с уважением, Кэйтаро: все-таки она твоя мать.

– Она, – голос юноши дрогнул, – меня бросила?

– Нет. Уверен, она никогда не бросила бы тебя, просто так получилось…

На самом деле Нагасава был уверен в том, что Кэйко живет с Акирой. Наверное, и детей наплодили… Часто ли она вспоминает о своем первенце?

Прошедшие годы господин Нагасава вел изнурительную войну с князем Аракавой, отвоевывая уезд за уездом, жестоко сражаясь за каждый клочок земли. Но так и не смог приблизиться к крепости.

У него был Кэйтаро, и это наполняло его жизнь смыслом. Если б не мальчик, Нагасава навеки покончил бы не только с борьбой, но и с собственным существованием. И все-таки порой он не мог отделаться от мысли, что в чем-то поступает неправильно. Он был слишком расчетлив там, где следует уповать на чувства, и доверял чувствам тогда, когда лучше было бы руководствоваться разумом. Он любил Кэйтаро так сильно, как ни один отец не любил сына, и в то же время до сих пор сомневался в своем отцовстве. И он знал, что так будет всегда.

В это же время Акира собирался выехать из Сэтцу в Киото по поручению Кандзаки-сан вместе с отрядом из полусотни самураев и сыном Като, Мацуо, с которым сдружился за минувшие годы.

День был хороший, сухой и ясный. В небе тихо таяли тонкие облака, изумрудно-зеленые гибкие ветки ив свисали до самой земли, а над покрытыми паутиной мелких канавок рисовыми полями витал легкий голубоватый дымок.

Акиру провожало все семейство: Мидори, Масако, дочери. Тринадцатилетняя Аяко неподвижно стояла поодаль, не сводя с отца сияющих глаз, тогда как озорная шаловливая Эцуко (вторая дочь, рожденная Масако) так и льнула к Акире, заискивающе заглядывала в лицо и щебетала:

– Вы привезете мне лаковую шкатулку, отец? А новые гребни?

Акира со смехом поднял девочку на руки:

– Ты же знаешь, я привезу тебе все, что захочешь, моя гвоздичка! Только не будь слишком жадной! А тебе чего хотелось бы, Аяко?

– Шелковый пояс из трехцветных нитей, – застенчиво произнесла старшая. Ее нежные щеки пылали румянцем.

– И мне! – воскликнула Эцуко.

– Не все сразу, – сказал Акира, спуская ее на землю. – Аяко почти невеста, ей нужно много нарядов. А ты, так и быть, получишь свою шкатулку и гребни.

Акира не жалел подарков для своих девочек – они всегда были разодеты, как картинки, едва ли не лучше, чем дочери самого князя Аракавы.

Он нашел глазами Мидори и кивнул ей. Жена неважно выглядела, осунувшаяся, похудевшая. Ее живот заметно округлился, надо полагать, до родов оставалось не более трех месяцев. Как оказалось, у Мидори было хрупкое здоровье – до сих пор ей не удавалось подарить Акире наследника.

Рядом с ней стояла Масако – на ее лице сияла улыбка. Она выполнила свой долг перед господином – родила ему двух здоровых прелестных дочерей, которых он обожал. Может статься, родит и еще: сейчас, пока Мидори вынашивала ребенка, Акира проводил с наложницей много ночей. Обе женщины удивлялись и втайне радовались тому, что господин хранит верность им двоим. Другие самураи его положения и возраста имели по три-четыре жены и чуть не с десяток наложниц. Да еще успевали пользоваться услугами продажных женщин!

Но Акиру вполне устраивали Мидори и Масако. Если б он взял себе еще женщин, это ничего не изменило бы. Его прежняя любовь умерла, а новую сердце неспособно было вместить. Сейчас Акире было довольно простой человеческой привязанности к жене и наложнице и глубокой отеческой любви к дочерям.

Он ехал рядом с Мацуо, и они разговаривали. Округу заливал желтый свет, и краски листвы, гор, земли казались удивительно мягкими. Мацуо говорил о том, о чем в последнее время говорили все. Несколько месяцев назад князь Аракава неожиданно скончался, и его место занял один из сыновей, резкий и порывистый Сабуро. Кандзаки старший, Като, Мацуо и Акира тут же получили хорошую взбучку. Младший Аракава возмущался, почему бывший владелец Сэтцу все еще контролирует западные уезды, и не желал слушать никаких объяснений.

– Да, они не спят, не едят, но стоят насмерть, – объяснял Мацуо. – А стоит нам взять верх, уходят в горы, где их невозможно отыскать! Я пытался ловить их по горам, столько людей положил, и все без толку!

– Если б у тебя было что-то одно, только одно в жизни, и ты знал бы это так же хорошо, как имя своего господина, разве ты поступал бы иначе? – медленно произнес Акира, глядя прямо перед собой.

– Конечно, я поступал бы так же. Князь Нагасава противник, которого стоит уважать. Он дал нам это понять за все прошедшие годы.

Акира тихо вздохнул. Эти две тени, Нагасава и Кэйко, всегда присутствовали в его жизни. И к одной он не мог приблизиться, а другую не мог отогнать.

Он стремился поскорее вернуться домой, поскольку втайне беспокоился о Мидори. Но в последний день их пребывания в Киото Мацуо решил немного задержаться – ему пришло в голову посетить знаменитый «веселый квартал».

– Там есть замечательный дом. Женщины как на подбор красавицы, а главное – они умеют все!

Акире не хотелось навещать пусть даже очень привлекательных, но совершенно чужих женщин, и он отказался. Однако согласился подождать Мацуо на ближайшем постоялом дворе.

В тот час там было много людей: богатые торговцы, самураи со слугами. Все вели себя сдержанно, почтительно, тихо. Многие пили саке, кое-кто играл в го^[25]. Акира исподволь наблюдал за ними из затененного угла.

Вдруг перед ним мелькнул знакомый, удивительно четкий, пусть и отяжелевший от времени профиль. А рядом другое лицо – тонкое, цвета слоновой кости, с будто нарисованными черной тушью бровями и глазами, с выражением напускной невозмутимости и серьезности, под которыми прячется пытливость и живость юной души!

Эти двое, пожилой человек и юноша, разговаривали, не замечая никого вокруг.

– Все-таки, отец, я не совсем понял, что вы имели в виду, говоря о пути.

Господин Нагасава усмехнулся:

– Я учил тебя владеть мечом и луком, учил терпению и выдержке и еще многому, чему, наверное, можно научить. Но этому научить невозможно.

– Как же получить все, ничего не имея? Лишь понимая свой путь?

– Просто то, чему ты отдаешь силу, дает силу тебе. Наполняет жизнь смыслом, позволяет оставаться собой.

– Но человек может ошибиться в выборе пути. Разве так не бывает?

– Еще как часто! – жестко произнес Нагасава. Кэйтаро не успел ничего ответить – из темноты вынырнула фигура хозяина. Он остановился, робко кланяясь. Нагасава нахмурился:

– Что тебе нужно?

– Не гневайтесь, уважаемый господин! С вами желает побеседовать человек по имени Кандзаки-сан.

Нагасава сжал губы. Кандзаки-сан? Что-то очень знакомое! И вдруг он вспомнил. Ветер и дождь, какой-то постоялый двор, и он пьет саке с двумя самураями… Кажется, это было еще до войны.

– Что ж, – сказал Нагасава, – я согласен. Где он?

И тут же услышал тихий голос:

– Я здесь. Это я.

Нагасава порывисто обернулся, и его рука инстинктивно легла на рукоять меча. Нет, тут не место для поединка!

– Почему Кандзаки? – хрипло произнес Нагасава.

– Это мое теперешнее имя.

– И ты достоин его носить?!

Акира выдержал небольшую паузу:

– Надеюсь, что да.

– Почему ты не умер?! – прошептал Нагасава. И не получил ответа.

Он перевел взгляд на Кэйтаро. На кого же все-таки похож его красавец сын?! Господин Нагасава попытался воскресить в памяти смазливое личико Кэйко и не мог: слишком много прошло времени! А вдруг Акира скажет что нибудь вроде: «Твоя мать жива и хочет тебя видеть. А я – твой отец»?

– Я не могу забыть о том, – глухо произнес Акира, – что вы ее убили. Неважно, какой она была. Главное, она была мне нужна. Только она. И еще: я считаю, что правителем Сэтцу должен стать ваш сын. А теперь мне пора. Удачного вам путешествия. И вам, молодой господин.

С этими словами Акира поклонился им обоим и отошел. Хотя рука Нагасавы продолжала сжимать посеребренную рукоять меча, он не сдвинулся с места. Что означают его слова? Стало быть, Кэйко не с ним? Быть может, она и вправду погибла?!

– Кто этот человек, отец? – спросил Кэйтаро. Он был удивлен тем, что незнакомец столь открыто заявил о своих желаниях и чувствах. И еще он успел заметить в лице своего отца то, чего никогда не замечал раньше: тень смущения и страха.

– Это сын предателя! – выдавил Нагасава.

– Ваш враг?

– Да!

– Тогда почему вы не убили его, отец? – спросил юноша.

– Здесь не место для поединков, мой сын. Люди отдыхают, едят и пьют. Нужно их уважать.

– Я должен убить его, если встречу, отец? – взволнованно произнес Кэйтаро.

И Нагасава выдохнул:

– Убей!

Акира не заметил, как исчезли эти двое. Некоторое время он наблюдал за игрой в го. Белые и черные камни на доске – свет и тьма, жизнь и смерть, любовь и ненависть, противоположные и в то же время дополняющие друг друга. Без них не существует мир, как не может существовать человеческое сердце.

Вскоре вернулся Мацуо. Он был и доволен и недоволен: женщина, с которой он желал встретиться, не смогла его принять, поскольку была занята с гостем. Правда, ему предложили другую, которая оказалась не хуже.

Акира слушал его вполуха, просто из вежливости. Он помнил этот квартал. Сидевшие на зарешеченных верандах девушки в ярких нарядах были похожи на диковинные цветы. И они казались ему слишком одинаковыми, для того чтобы он захотел и смог выбрать одну. Только одну.

Лишь единственная встреча могла бы, пожалуй, всколыхнуть и перевернуть его жизнь – встреча с той, чей прах, как он полагал, давно смешался с пылью, дождем, землею и ветром.

…Высокую прическу женщины венчали парные черепаховые гребни, украшенный зубчатым узором широкий пояс из китайской ткани был повязан поверх наряда «поздняя весна» – ослепительно-белого кимоно на алой подкладке.

Человек, что смотрел на нее и беседовал с ней в этот час, знал, что она носит косимаки^[26] тончайшего красного шелка, словно какая-нибудь благородная дама, и что ее прелестные губки могут кривиться презрительно и капризно, а быстрый взгляд из-под длинных черных ресниц пронзать безжалостной насмешкой.

– Ты и вправду так хороша, Кэйко, как о тебе говорят. Я убедился в этом. В нынешнем году истекает срок подписанного тобою контракта, но ты должна понимать, что едва ли сможешь освободиться. Ты уже думала о своем будущем?

– Не думала, господин, – просто сказала она.

– Напрасно. Ведь тебе часто предлагали выкупить твой контракт?

Она помолчала, прикидывая, как лучше ответить, потом решила сказать правду:

– Очень часто, господин.

– Не сомневаюсь. И ты никогда не соглашалась?

Она опустила ресницы:

– Нет.

– Почему?

Он услышал легчайший вздох. Но ее лицо оставалось неподвижным, и голос звучал равнодушно:

– Мне не хотелось.

– Запрещала госпожа Суми?

– Нет.

– Значит, ты предпочитаешь именно такую жизнь: пять-шесть самураев в день…

Она не смутилась и небрежно произнесла:

– Обычно бывает не больше двух.

– Ах да! Ты же для особых гостей!

Она усмехнулась и ничего не сказала.

– И все же, – настаивал он, – почему?

Он спрашивал, как хозяин, да он и был хозяином этого заведения, и ее хозяином тоже. В последнее время он все чаще появлялся здесь.

– Я не думаю о них, не помню их лиц и их слов, не вижу их глаз, и мне неведомы их чувства. Если же это будет только один, мне придется впустить его в свою жизнь, и он станет ее частью. А я не хочу.

– Даже если это буду я?

Она смотрела, чуть приоткрыв губы, свет лампы дрожал в ее зрачках, а по высокому лбу и нежным щекам скользили мягкие матовые тени.

Мужчина взял чашку с саке и быстро выпил. Потом резко произнес:

– Сколько тебе лет? Молодость не вечна. Теперь ты можешь поучить своему искусству других девушек. Хочешь занять место госпожи Суми?

– Вы недовольны ею? – невозмутимо промолвила она.

Он усмехнулся уголками губ:

– Она мудра, но в ней уже нет живости, блеска, тогда как ты…

Он встал и властно протянул к ней руку, зная, что она не может отказать.

– Идем. Ты показала мне далеко не все из того, что способна сделать для знатного гостя, выбравшего тебя из многих других. Завтра можешь никого не принимать – я скажу Суми. Лучше еще раз подумай над моим предложением…

Утром, когда Кэйко расчесывала волосы, сидя в своей комнатке, к ней пришла госпожа Суми. Она смотрела на молодую женщину, следя за размеренными движениями ее рук и игрою света на спокойном лице. Кэйко не успела одеться, лишь небрежно завернулась в кусок ткани, и ее гладкие матовые плечи отливали янтарем, блистая меж струй шелковистых черных волос. Она покосилась на госпожу Суми, глаза которой покраснели от недавних слез, но ничего не сказала. А та неслышно опустилась рядом и выдохнула:

– Он приходил к тебе и говорил с тобою?

– Вы же знаете, что да.

– И провел с тобою всю ночь! – Госпожа Суми так сильно сжала сплетенные пальцы, что они хрустнули.

Кэйко промолчала.

– Я знаю, что он тебе предложил. Ты не согласилась?

– Нет.

– Но ты согласишься. Рано или поздно ты согласишься!

Кэйко не произнесла ни слова. Ее рука, державшая гребень, продолжала равномерно двигаться сверху вниз.

– На то, чтобы построить этот холм из песка, называемый жизнью, уходят годы, а потом неожиданно налетает буря и сметает все в один миг, – тяжело проговорила Суми.

– Значит, нужно строить из камня, – не глядя, отозвалась Кэйко.

– В нашей судьбе так не получается, – вздохнула Суми и прибавила с чуть заметным укором: – Я всегда была добра к тебе, Кэйко! С моей помощью ты стала первой из первых среди дзёро!^[27]

– И заработала для вас немало денег! – усмехнулась Кэйко, а помолчав, сказала: – В моей жизни были те, кто не причинил мне вреда, и те, от кого стоит держаться подальше. Что такое доброта, я не помню.

– Почему?

– Вы говорили о холмах. Так вот, все мои холмы разрушены давным-давно. И новых не построить.

– Почему? – повторила госпожа Суми.

– Просто не из чего.

– Но ты нравишься мужчинам! Ты, твое тело! – В голосе женщины прозвучало что-то похожее на ненависть.

Кэйко осталась спокойной.

– Мое тело – всего лишь препятствие между пустотой, что находится в моей душе, и великой пустыней этого мира. Вам не стоит волноваться – когда-нибудь и его победит время.

Госпожа Суми затаила дыхание.

– И что будет тогда?

– Я умру.

– Не умрешь, – твердо произнесла женщина и выпрямилась. – Ты уже мертва, как и я. Но ты еще можешь возродиться, а я уже нет. Ты хорошо сказала про время. Его долго не замечаешь, а потом вдруг начинаешь ощущать, как оно врезается в тебя, впечатывается в сердце, рвет душу на части. И ты понимаешь, что бессильна, потому что ты – женщина, хуже того – женщина, от которой всем нужно лишь ее тело! Мне столько же лет, сколько ему, но он еще молод, а пора моей молодости прошла. Время неодинаково течет для мужчин и для женщин, для богатых и бедных, для баловней судьбы и для тех, кто был ею отвергнут. Когда-то я была бедна, но жила беспечно и умела любить и прощать. Да, мы оба были бедны и незнатны, но потом он решил, что сумеет заработать денег, торгуя женщинами, и предложил мне… – Госпожа Суми горько вздохнула. – Я согласилась, потому что любила его. А теперь… – Она замолчала, неподвижно уставившись в пустоту.

– Вы говорите о господине Модзи? – спросила Кэйко.

– Да. Мне с самого начала следовало помнить о том, что он никогда не путает удовольствие с выгодой.

– И все же, – тут в голосе Кэйко впервые появились мягкие нотки, – вам повезло: тот, кого вы любите или любили, до сих пор рядом с вами, вы можете слышать и видеть его. А это уже похоже на счастье.

ГЛАВА 2

Сколь прискорбно, что многие внемлют соблазну

Беззаботно играть с волнами прилива.

Ибо их ожидает неизбежная гибель —

Всех поглотит безжалостная пучина.

О, когда б от сна пробудились люди,

От бездумного тяжкого помраченья,

И узрели, что реки текут к истокам,

Вспять стремятся, вздымаясь и разливаясь!

Сэттё^[28]

Нагасава смотрел на убегающую вдаль, в лунном свете казавшуюся белой как снег дорогу. В сосновых ветвях шумел ветер, он нес запахи влаги, земли и хвои. Горизонт окутывала бледная мгла, и Нагасава не видел конца дороги, как не видел конца своего пути. Сейчас, думая об этом, он испытывал неизъяснимую, граничившую со скорбью печаль.

Вчера Нагасава обратился к своим воинам с короткой речью. «Каждому из нас предстоит бесконечный путь», – сказал он в заключение. И все поняли, что он говорит о смерти.

В первом ряду стоял Кэйтаро. Совсем недавно, едва ли не пару недель тому назад, он прошел через обряд гэмпуку^[29] и теперь был причесан, одет и вооружен, как другие мужчины. И все-таки что-то отличало его от остальных. Присмотревшись, Нагасава понял, что именно: взгляд. В глазах других было спокойное, глубокое, суровое понимание истины, а в глазах Кэйтаро – пламенная вера. И тогда Нагасаве стало окончательно ясно, что возврата нет. Еще сутки назад он задавал себе вопрос, не уйти ли ему из Сэтцу вместе со всеми воинами, сохранить им жизнь, а главное – спасти своего сына. Но, поймав этот горячий, пугающе ясный и чистый взгляд, он склонился перед судьбой. Он желал вернуть себе то, что некогда принадлежало ему, чем он жил многие годы, нечто реальное, сделанное из дерева и камня, тогда как Кэйтаро мечтал получить то, чего никогда не видел, не знал, – он грезил о замке, возведенном в душе. Такие мечты не должны умирать.

Накануне решающего сражения Нагасава призвал к себе верного Ито и сказал ему:

– Надеюсь, ты понимаешь, чем это закончится?

– Вы не верите в победу, господин? – осторожно спросил тот.

– Верю. Верил всегда. Но вера – это не меч, и не лук, и не стрелы, и не сотни воинов, что есть у князя Аракавы. Она рождает мужество, но не творит чудеса. – Он помедлил. – Вера не только помогает нам жить… Сегодня она позволит нам достойно умереть. Разве не так, Ито-сан?

– Да, господин.

– Ито-сан, я хочу попросить: позаботься о моем сыне. Главное, чтобы он не попал в плен и не познал позора!

– Мне кажется, если будет нужно, господин, Кэй-таро-сан успеет совершить сэппуку.

– Да, – секундой позже произнес Нагасава, – я с детства учил его, что жизнь и смерть не только противоположности; одно переходит в другое так же естественно, как день сменяет ночь. Он не испугается смерти.

В самый разгар битвы, когда стало ясно, на чьей стороне перевес, Кэйтаро внезапно пожелал сразиться с предводителем вражеского войска, князем Сабу-ро. Он не стал спрашивать позволения у отца: господин Нагасава был тяжело ранен в самом начале боя, и заботливые вассалы поспешили отнести его в безопасное место.

Поняв, что ему не пробиться сквозь толпу яростно сражавшихся самураев, Кэйтаро принялся соображать, как пробраться на другой конец поля, ближе к ставке врага, и в конце концов решил перейти через возвышавшийся слева крутой холм. Он позвал своих воинов, и они начали взбираться по каменистой тропинке.

В какой-то момент молодой человек остановился и посмотрел вниз. Долину покрывал сплошной цветной ковер – желтогкрасные, оранжево-белые, золотисто-зеленые доспехи, сверкающее оружие. Слышались тяжелое дыхание, звон мечей, скрежет зубов, проклятия и крики, стоны и предсмертный хрип.

Кэйтаро стиснул зубы и сжал кулаки. Сама мысль о том, что войско отца может быть разбито, казалась ему смертельной.

Он спустился с противоположной стороны холма и, очутившись среди яростно сражавшихся воинов, принялся выкрикивать: «Сабуро-сан! Я хочу сразиться с вами, Сабуро-сан!»

Через некоторое время перед ним возникла фигура на коне, в голубом панцире, с бронзовыми гербами, изображавшими трилистник. Человек холодно и жестко смотрел на Кэйтаро.

– Господин Сабуро? Я хотел бы сразиться с вами! – прокричал юноша.

– Взять его! – произнес человек и развернул коня. В плечо юного самурая вонзилась стрела. Другая впилась выше колена. Кэйтаро ощутил почти детскую обиду и досаду. Он не думал, что его судьба будет такой позорной и жестокой!

Вечером господин Нагасава очнулся в лесной хижине, в глухом пустынном уголке, окруженном молчаливыми, сумрачными деревьями.

Над ним склонилось знакомое лицо. Ито-сан.

– Мы разбиты?

– Да, господин.

– Живые есть?

– Немного.

Нагасава пошарил вокруг себя.

– Мой меч…

– Здесь, господин.

– Где Кэйтаро?!

Глаза Ито были темны и печальны.

– Его никто не видел. Он взобрался по склону холма с несколькими самураями, а потом исчез. Его воинов нашли – все они мертвы, а Кэйтаро…

Нагасава опустил тяжелые веки.

– Он что, покинул поле боя? Ито помедлил.

– Неизвестно, что пришло ему в голову. Погибших очень много – он может быть среди них…

– А если поискать среди живых?

– Наших?

– Неважно где.

– Уж не думаете ли вы, господин…

– Кэйтаро?! Нет, конечно нет! Это невозможно! Я знал предателей, и не одного, но… – Его лицо побагровело и покрылось каплями пота, дыхание стало прерывистым, а речь – бессвязной. Мысли путались – начинался бред.

И в этом бреду его преследовал страх за свои ошибки, за неверно прожитую жизнь. За своего сына.

Мидори неподвижно лежала на мягких подушках. Рядом мирно спала ее новорожденная дочь. Обрамленное распущенными черными волосами лицо женщины белело, словно холодная ясная луна в безбрежной темноте ночи. Но в ее глазах, под полуопущенными ресницами пылал скрытый огонь.

– Господин сердится на меня, – тихо произнесла она.

– Разве господин сердился на вас хотя бы раз в жизни? – рассудительно произнесла сидящая рядом Масако.

– Да, – безучастно согласилась женщина, – ты права. Это мой отец рассердился, что я родила не сына, а господин отнесся к появлению ребенка так, как отнесся бы к восходу луны или солнца…

– Господин понимает: ребенок есть ребенок – неважно, девочка или мальчик! – с воодушевлением подхватила Масако. – И он очень заботится о вас. «Посиди с Мидори-сан – она еще слаба, – сказал он мне. – И проследи, чтобы она хорошо поела».

– Как ты думаешь, почему наш господин не смотрит на других женщин? – медленно произнесла Мидори.

– Потому что он настоящий воин. Слабости, вроде увлечения женщинами, недостойны его духа! – с уверенностью заявила Масако.

Мидори помолчала. Она была готова принимать войну как неизбежность, но думать о ней как о чем-то действительно имеющем значение женщина не могла, так же как не могла смириться с тем, что прикрываемое вежливостью безразличие может заменить искреннюю привязанность.

– Иногда мне кажется, – сказала она, – он мечтает коснуться небесных светил и хочет изменить неизменное. А порою я думаю, что он видит перед собой только вечную тьму и ни во что не верит. – Вдруг она спросила: – Он приходил к тебе ночью?

– Нет, – Масако смотрела серьезно, не мигая, – господин давно не приходит ко мне!

Она удивилась: неужели причина тревоги Мидори именно в этом? Ведь они никогда не ревновали господина друг к другу! Масако поражала печаль, звучавшая в голосе молодой женщины, – она искренне не понимала, почему Мидори, только что благополучно родившая долгожданного ребенка, не чувствует себя счастливой.

– Не уходи, Масако, – попросила Мидори и прибавила: – Я чувствую себя такой одинокой!

– Девочка – это хорошо, – произнесла Масако после паузы. – У моих дочерей появилась сестричка. Да и вам будет полегче с дочкой. А господину – ему все равно.

– Вот и я об этом, – сказала Мидори.

Чуть позже, когда она наконец задремала, Масако выскользнула из комнаты и направилась к комнате господина. Она никогда не осмелилась бы на такой шаг, если б не искреннее сочувствие к госпоже.

Терпение – удел простых людей: Масако долго стояла возле раздвижных дверей, ожидая, пока господин заметит ее силуэт. Если б это было необходимо, она, наверное, прождала бы всю ночь. В конце концов Акира появился; он выглядел встревоженным, но, увидев Масако, облегченно вздохнул.

– Что случилось? – сразу спросил он. – Что-то с ребенком, с Мидори? – Масако низко склонилась перед ним, и он нетерпеливо произнес: – Говори же!

– С ребенком все в порядке. Госпожа спит. Но она очень расстроена, мой господин!

– Почему? – тихо спросил он. И женщина искренне отвечала:

– Не знаю.

Он быстро прошел вперед и, войдя в помещение, где лежала Мидори, окликнул ее. Женщина тотчас открыла глаза и, встретив внимательный взгляд своего супруга, испуганно заморгала. Но не произнесла ни слова.

Акира взял ее за руку и без колебаний спросил:

– О чем ты думаешь? Что тебя огорчает?

– Я огорчена тем, что не смогла родить вам сына, – прошептала женщина, и Акира заметил, что по щекам его всегда такой сдержанной, тихой, разумной жены текут слезы.

– Перестань же, Мидори-сан! – строго сказал он. – Ты знаешь, я люблю дочерей, которых родила мне Масако, и твою буду любить не меньше. Мы так долго ее ждали. Давай назовем эту девочку Кэйко, и пусть она будет весела, красива, счастлива…

В его голосе, взгляде, во всем лице было что-то такое, что успокоило женщину.

Она закрыла глаза и с глубоким, усталым вздохом погрузилась в сон, теперь уже безмятежный и мирный, а Акира, впустив в комнату Масако, тихо вернулся к себе.

Наступила осень. Все вокруг было озарено неярким, неподвижным светом – казалось, это светятся прозрачные желтые листья. Черная сырая земля была усыпана золотом листвы, а по воздуху летали обрывки паутины, похожие на лоскутки тончайшего золотистого шелка. Ночи становились все ветреней и холодней – ветви кустарников скрипели и гнулись, а полуувядшие травы отчаянно шуршали во тьме.

Унылым темным утром Кандзаки, Като, Акира и еще несколько посвященных спустились в тайную подземную тюрьму, где обычно содержались пленники, о которых не подобало знать слишком многим.

На них дохнуло сыростью, холодом и запахом гнили. На полу небольшой камеры с толстыми деревянными решетками лежал человек. Его восковое лицо казалось застывшим.

Господин Кандзаки нагнулся, дотронулся до тела и быстро выпрямился.

– Он мертв, – сказал он и обвел присутствующих горящим от гнева взором. – Как же так?!

– Это неудивительно, – заметил стоявший рядом Като. – Он был тяжело ранен и пролежал две ночи на полу, в сырости и холоде.

– Нужно было обогреть, накормить, в конце концов перевязать раны! – рявкнул Кандзаки.

Все молчали. Согласно традиции с пленниками обращались очень дурно, над ними всячески издевались, подвергали изощренным пыткам.

– Все-таки он был сыном князя Нагасавы! – продолжал Кандзаки. – Гнев господина Сабуро будет безмерным! А докладывать, конечно, придется мне!

– Я могу доложить, Кандзаки-сан, – холодно обронил Акира. – Мы поступили с ним так, как поступали всегда и со всеми. Господин Сабуро поймет.

Кандзаки медленно повернулся к своему приемному сыну и несколько секунд изучающе смотрел на него. Потом хмуро произнес:

– Я справлюсь. Тебе не надо в это вмешиваться. Он приказал всем покинуть тюрьму и остался вдвоем с Като.

– Послушай, Като-сан, – нерешительно начал Кандзаки, – ты хорошо помнишь лицо пленника?

– Не знаю. Наверное, да.

– Тебе не кажется, что оно было… другим? Като пожал плечами:

– Говорят, все мертвые, как и все новорожденные, на одно лицо, но… если вы в чем-то сомневаетесь, это легко проверить.

Наклонившись, он осторожно расшнуровал доспехи, снял оплечья и панцирь.

– Этот человек был убит мечом, а того сразили стрелами!

Като пристально посмотрел на Кандзаки, ожидая гнева, но гнева не было: скорее, он выглядел встревоженным.

– Что будем делать?

В первую секунду ответ Кандзаки поразил Като:

– Молчать. Господину Сабуро будет достаточно узнать, что пленник умер. Представляю, в какую он впадет ярость, если сообщить о подмене! В первую очередь это ударит по нас, по нашим семьям! Я жестоко караю преступников, но невиновных казнить не люблю.

– Но мы должны узнать, кто предатель, – осторожно произнес Като.

– Конечно. Мы выясним это сами. Тайно. И я собственноручно обезглавлю предателя!

– А как быть с телом?

– Похороним. Я постараюсь убедить господина Сабуро не выставлять голову пленника на всеобщее обозрение.

И тут Като задал самый существенный вопрос:

– Кандзаки-сан, как вы думаете, где тот, настоящий, пленник? Жив ли он?

Кандзаки молчал. В его глазах мерцал странный свет, похожий на блеск глаз ночного хищника. Если начать официальное расследование, виновный найдется очень быстро. И это наверняка окажется кто-то из своих. Неслыханный позор! Предатель и его ближайшие родственники будут казнены, а род предан забвению. Самого Кандзаки, как главу клана и командира гарнизона, признают ненадежным вассалом (и это – после стольких лет преданной службы князю!), а хуже этого ничего быть не может. На восстановление чести рода уйдут многие годы – не одному поколению придется прозябать в бесславии и нищете.

По прошествии нескольких дней, когда Масако и Аяко сидели в комнате Мидори и шили, девушка как бы между прочим спросила мать:

– Скажите, матушка, чей это герб? – И подробно описала рисунок.

– Не знаю, – сказала Масако, – я в этом не разбираюсь. Возможно, Мидори-сан сможет тебе ответить?

Мидори покачала головой, но через минуту промолвила:

– Где ты видела такой герб, Аяко-тян?

– Нигде, – тихо сказала девочка.

– Их вышивают на доспехах, – спокойно произнесла Мидори.

Аяко сильно покраснела, низко опустила голову и промолчала. Она без того совершила ошибку, сболтнув лишнее. Да, ей велели хранить тайну, но девичье любопытство взяло верх…

Однажды поздним вечером, когда Аяко собиралась войти в дом, ее тихо окликнули. Она повернулась и, увидев стоявшего возле стены человека в темной одежде, сначала испугалась, однако в следующий момент успокоилась, узнав своего отца.

– Аяко, – повторил он, – иди сюда.

В его голосе, взгляде, во всей фигуре было что-то настороженное, напряженное, тревожное. Когда она подошла, Акира сказал:

– Сходи в дом и возьми что-нибудь посветить, только так, чтобы никто не заметил, а потом возвращайся назад.

Девушка вернулась очень быстро, держа в руках масляный светильник, и вопросительно уставилась на отца.

– Тебя никто не видел?

Аяко помотала головой (в тот день в доме царила страшная суматоха, поскольку у Мидори начались роды), и Акира коротко приказал:

– Идем.

Она пошла за ним в темноту. Еле слышно трепетала листва деревьев, горы на горизонте казались сгустками мрака, а над головой холодно сияли лучистые точки звезд. Акира ничего не говорил о том, куда они идут и зачем, и Аяко не смела спросить. Ее успокаивало то, что они находятся в крепости, в привычном, знакомом с детства мире.

Внезапно она увидела впереди что-то большое и черное и остановилась вслед за отцом. Аяко никогда не бывала в этом месте, хотя слышала о нем. Подземная тюрьма, точнее, некая тайная ее часть, где, чтобы не привлекать лишнего внимания, всегда стоял только один часовой.

– Аяко, – прошептал Акира, – ты его знаешь, это Синдзи. Можешь ли ты придумать что-то такое, чтобы он на время покинул свой пост? И… чтобы ничего не заподозрил?

Сердце девушки болезненно сжалось. Рука, державшая светильник, дрожала.

Немного подумав, Аяко шепнула:

– Смогу.

– Тогда иди. Я подожду тебя здесь.

В тоне отца наряду со скрытой тревогой угадывалось безграничное доверие, порожденное не только безысходностью, но и чем то другим – осознанием кровности, неистребимой родственности душ. Аяко поняла: если ей будет грозить опасность, он спасет ее любой ценой.

Она скользнула вперед. Стоявший в карауле молодой самурай резко повернулся в сторону прорезанной желто-алым светом тьмы. Увидев девушку, он успокоился и подождал, пока она подойдет.

– Аяко-сан! – почтительно произнес он. – Что вы здесь делаете?

– Я ищу своего котенка. Он убежал в заросли. – Она показала в сторону растущего у дальней стены густого кустарника. – Не могли бы вы мне помочь, Синдзи-сан? Я боюсь туда идти.

Юноша заколебался. Ему очень хотелось услужить дочери своего командира. К тому же девушка ему нравилась, она казалась такой прелестной в своем вышитом тончайшими серебряными нитями бледно-зеленом наряде. Да и ее отец далеко не последний человек в войске князя!

– Ладно, Аяко-сан! Только могу я попросить вас постоять здесь? Если появится кто-то посторонний, громко кричите, и я услышу.

Едва молодой человек скрылся во тьме, она увидела отца. Он что-то тащил, напрягая все силы. Свалив ношу у неприметного входа в подземелье, устало вытер лоб. Опустив взгляд, девушка увидела неподвижное молодое лицо, в бледном отблеске луны казавшееся вырезанным из кости. Этот человек был мертв. Аяко задрожала, онемев от страха.

– Пойдем вниз, – сказал отец, – будешь мне светить.

И снова взвалил тело себе на плечи. Аяко с трудом спускалась следом за ним по высеченным в камне, стершимся ступеням.

На сыром, холодном полу темницы лежало другое тело, и Акира быстро снял с него доспехи. Аяко стояла рядом, держа в руках светильник. Она рассматривала вышитый яркими нитками герб, совсем не такой, какой привыкла видеть на доспехах воинов князя Аракавы. Надев панцирь на принесенного с собою мертвеца, отец взвалил другое тело себе на плечи.

– Все, Аяко! – выдохнул он. – Идем!

Едва Акира скользнул в заросли, как вернулся Синдзи и развел руками: никакого котенка!

– Ничего, Синдзи-сан, – еле выдавила Аяко, – я поищу завтра, когда будет светло!

На пороге дома она вновь столкнулась с отцом.

– Ты умница, Аяко, – сказал он и ласково потрепал ее по щеке. – И будешь еще большей умницей, если станешь молчать обо всем этом!

Да, конечно, нужно было молчать, зря она проговорилась. Впрочем, кажется, Мидори ничего не поняла, ну а мать – тем более. И Аяко успокоилась.

А Мидори задумалась. Мужчины полагают, будто женщина способна заниматься только домом и детьми, но на самом деле она всегда интересовалась делами клана. Мидори была послушной и умной женой, никогда ни во что не вмешивалась и тем не менее старалась быть в курсе того, чем живут представители славного рода Кандзаки.

Где Аяко могла видеть этот герб, герб князя Нагасавы? Мидори с детства слышала разговоры о том, что нужно быть бдительной, что вокруг полно вражеских шпионов. Совсем недавно она случайно узнала одну историю… Плененного господином Сабу-ро сына князя Нагасавы тайно подменили, подсунув вместо него труп другого юноши: об этом (и, как видно, не в первый раз) беседовали ее отец и Като-сан. Мидори не стала бы размышлять об их словах, если б не фраза, произнесенная Аяко. Значит, предательство. И предал кто-то свой. Почему она сразу подумала об Акире? У Мидори не было ответа на этот вопрос.

Можно прожить всю жизнь и не узнать правды о собственном муже. Что ж, судьба всякого человека есть трагедия одиночества, и в том никто не виноват, так уж мы устроены. И Акира был более независим и одинок, чем кто-либо в его окружении. И еще – он был чужаком, пришлым в роду, о нем было известно только то, что он сам рассказал о себе. Она всегда об этом помнила.

Мидори не была уверена в своих предположениях. Путем предательства Акира никогда не достиг бы и сотой доли того, что дали ему везение, честность и неустанный труд. Значит, должны быть другие мотивы, но какие? Что может заставить человека рисковать не толькосвоим положением – судьбою рода, жизнью всех членов семьи?!

Женщина знала: в глубине души она всегда будет сомневаться в муже – о нет, не столько в его поступках или словах, сколько в том, что таят его мысли, а еще больше – чувства.

Юный пленник не представлял, как больно Акире смотреть на него и разговаривать с ним. С лица Кэй-таро, еще не огрубевшего, без печати неверия и зла, на него смотрели глаза Кэйко.

Кэйтаро хорошо помнил, как очнулся в этой комнате, думая, будто все еще находится на поле боя, и, увидев склонившегося над ним человека, прошептал:

– Я хочу сразиться с вами! – Это были его последние слова, обращенные к сыну князя Аракавы.

– Существуют причины, по которым я не могу сразиться с тобой, – отвечал тихий голос.

– Не бывает причин, по которым враг не может сразиться с врагом, – сказал юноша.

– Человеческое сердце непредсказуемо… И потом, ты мне не враг.

Кэйтаро растерялся. Его ясные глаза смотрели вдумчиво и серьезно. Кто вспоминает о сердце в дни решающих битв, в угаре жизни и блеске смерти?! А потом он внезапно вернулся в реальность и понял, что перед ним не князь Сабуро, и тогда прошептал:

– Где мой меч и доспехи?!

– Меч здесь. Когда придет время, я отдам его тебе.

– Где я?

– В крепости Сэтцу, куда ты так стремился попасть. Правда, это не замок, а всего лишь мой дом. Впрочем, в замке ты уже бывал.

И Кэйтаро немедля возразил:

– Нет, не бывал!

Акира усмехнулся:

– Ты не раз проникал туда в своих мыслях, в мечтах, а это, поверь, нечто высшее и большее, чем хладнокровно и бездумно ступать ногами по полу и трогать руками перегородки.

Кэйтаро замолчал, озадаченный. А Акира вновь усмехнулся. Мечты… Сказка для души, в которую веришь, как порою веришь своим чувствам, ведущим во тьму по дороге света, с сознанием истины – через царство лжи.

– Кто вы? – спросил юноша. – Ваше лицо кажется мне знакомым…

– Кандзаки.

Кэйтаро отпрянул. Его лицо залила краска.

– Так вы…

– Я хорошо помню нашу встречу в Киото, – спокойно произнес Акира. – Наверное, после отец сказал тебе, что я – его злейший враг?

Глаза юноши сверкнули.

– Я верю своему отцу!

– Ты должен верить. – Акира сделал ударение на втором слове.

– Почему я здесь?! Я хотел сразиться с князем Аракавой! А он… Лучше б мне умереть!

Он рванулся вперед, и у него тут же потемнело в глазах. Тело прошиб горячий пот, и Кэйтаро упал на футон^[30]. Очнувшись, он почувствовал, как его лба касается чья-то рука.

– Нет, – твердо произнес Акира. – Лучше живи. Узнай то, чего ты еще не знаешь, пойми то, чего пока не успел понять. Ты хотел попасть в Сэтцу не так, но исполнение самых заветных желаний очень часто дается слишком высокой ценой. Когда ты окрепнешь, я выведу тебя отсюда, и ты отправишься к господину Нагасаве.

Во взгляде юноши вспыхнула надежда.

– Вы думаете, он жив?!

Акира улыбнулся уголками губ:

– Надеюсь. Значит, смерть не так уж прекрасна?

– Все хорошо в свое время – так говорит мой отец.

– Он прав. – Акира смотрел в огонь. – Жаль тех, кто умирает совсем молодым. Как твоя мать.

Кэйтаро смотрел на него во все глаза.

– Вы ее знали?!

– Не очень хорошо, – уклончиво произнес Акира. – Но я ее видел. Она была очень красивой.

– Отец мне ничего не рассказывал, – тихо промолвил юноша. – Но он говорил, что она жива.

– По-видимому, не хотел тебя огорчать. Ее звали Кэйко, и она не принадлежала к самурайскому роду, ее отец был купцом.

Кэйтаро слушал с такой жадностью, с какой, наверное, пил бы воду в пустыне. Акира рассказал ему историю, которую в свое время слышали Кандзаки и Като. В целом то, что он говорил, было чистой правдой, он не упомянул только о своей связи с Кэйко.

Позднее Кэйтаро не мог понять, почему позволил вовлечь себя в этот разговор, слушал господина Кандзаки, да еще задавал ему вопросы! Не иначе потому, что был болен, слаб телом и почти утратил силу духа. Потом он замкнулся в себе, ни о чем не спрашивал, а сам отвечал сурово и надменно. А как еще говорить с врагом?!

Но сейчас, когда Кандзаки вошел и сразу спросил: «Как ты, Кэйтаро-сан?» – ему показалось, что перед ним не противник, напротив, кто-то очень близкий, кому можно и нужно доверять.

– Тебе опасно оставаться здесь. Что, если ночью мы покинем крепость? Я провожу тебя. Потом вернусь назад.

Юноша кивнул. Боль в теле утихла, осталась лишь сковывавшая суставы каменная тяжесть, точно к рукам и ногам привязали по булыжнику. Но с этим несложно справиться.

Несколько секунд Акира стоял молча и не двигался. Что ждет Кэйтаро? Какою сложною мерой можно измерить бесплодные искания, самообман, желание судьбы несравненно более великой, чем та, что дана тебе от рождения? Стоит ли покоряться извечному человеческому жребию – бескорыстно жертвовать собой ради придуманных неизвестно кем идеалов? О, если б знать!

ГЛАВА 3

Тот, кто видел прекрасную новую гетеру

В Симабара,

Уже не захочет смотреть

Ни на пурпурные листья клена,

Ни на полную луну,

Ни на одну обычную женщину.

Сайкаку Ихара. История любовных похождений одинокой женщины^[31]

Я могу продолжать говорить людям, что слухи беспочвенны;

Но как мне ответить,

когда спрашивает сердце?

Госэн сю^[32]

Они шли по осеннему лесу, и полосы света бежали от вершин деревьев вниз, а краски листвы казались удивительно мягкими и нежными. Вдали полыхали багровым пожаром клены, под ногами лежал черный бархатный ковер земли, расцвеченный причудливыми узорами усыпавших ее пестрых листьев. Они переливались всеми оттенками, начиная от лимонного и заканчивая багровым… Было удивительно красиво и тихо; душа замирала, точно в саду камней, и каждый вдох был равносилен глотку свободы. Застланное голубовато-серыми облаками небо выглядело по-осеннему печальным. Иногда вдали слышались тоскливые крики птиц.

Они остановились на холме, и Акира долго вглядывался в печальное безлюдье, околдованный усыпляющим веянием ветра и собственными неспешными думами. Ему вдруг почудилось, будто он вышел из-под власти тех многих, порою угнетавших его условностей, какими была полна жизнь, словно скинул старую кожу и остался наедине с миром, не противостоящий ему, а почти слившийся с ним. Что-то в его душе успокоилось, улеглось, пришло в равновесие.

Они спустились с холма и вновь углубились в лес. Земной покров, состоящий из нескольких слоев листьев и веток, мягко пружинил под ногами. Изредка с деревьев срывались холодные капли и падали на волосы, на одежду.

– Вот так, – сказал Акира, ощущая прикосновение влажного ветра к своему лицу, – теперь ты все знаешь: о том, что когда-то давно я служил твоему отцу и почему теперь служу князю Аракаве и что с тех пор моя жизнь похожа на осколок чего-то целого, на недосмотренный сон. Когда-то мне казалось: чудесный мир, он всегда впереди, и нужно идти к нему сквозь расстояние и время, преодолевая немыслимые препятствия, идти, даже если вдруг покажется, что это мираж. Сейчас я скажу по-другому: похвально упорство в достижении цели, но истинно сильные духом иногда отступают. Твоему отцу всегда было свойственно некое трагическое величие, твердость души, подавляющая любую телесную слабость, и все же… многие точки опоры обманчивы. Пойми, Сэтцу ему уже не вернуть.

– Нельзя вернуть Сэтцу… – Лицо Кэйтаро окаменело от боли. – Как же нам теперь жить?!

– В жизни есть много чего другого… Ты еще молод. Можешь пуститься в воинские странствия, ведь настоящему воину нужен только меч в руке да отвага в сердце. Со временем ты окончательно повзрослеешь, тебе придется нести ответственность не только за себя: появится семья, женщины…

– Женщины?! – Кэйтаро отпрянул. – Ну нет! Я не хочу связывать себя с ними!

– Почему ты так говоришь?

– А разве я не прав? Мне объяснял отец! Женщина… сначала она завлекает тебя, притворяясь беспомощной, слабой, кроткой, послушной, потом отдается тебе, вознося на вершины самодовольства и блаженства. А после ты сам не заметишь, как окажешься в ее власти: жесткая, хитрая, она станет навязывать тебе свои желания, опутает сетями лжи, коварства, захочет стать твой гордостью и совестью. Женщин нельзя любить: влюбленный человек похож на пустой сосуд, который на первый взгляд кажется наполненным до краев.

– Вполне понятно, почему господин Нагасава говорил тебе так. И все же могу заметить: это не ты выбираешь, любить тебе или нет. Это любовь выбирает тебя. И если ты отдашь ей силы, она станет давать силы тебе.

Кэйтаро смотрел на него, не скрывая изумления.

– Это как… путь?

– Да. В каком-то смысле это одно и то же. И еще… Существует такая вещь – ветер и поток. Не стоит сковывать себя в проявлении собственного «я» – выбирай самый сильный ветер, самое бурное течение и следуй за ними, действуй по их прихоти, не помышляя ни о чем другом.

– Разве мой отец поступал иначе, Кандзаки-сан?

– Нет. Но сейчас он должен был подумать о тебе.

Вскоре Акира остановился и объяснил Кэйтаро его дальнейший путь. Он предполагал, в каких провинциях мог укрыться Нагасава с остатками своего войска. Дорога предстояла неблизкая, но он надеялся, что юноша справится.

Какое-то время они молча стояли под тяжелым, серым, набухшим влагой небом и смотрели вниз, на полосу леса, бледно золотящуюся сквозь неплотный белесоватый туман, вглядывались в печальные просторы загадочных далей и слушали говорящую о вечности тишину. Было очень тихо, только изредка потрескивали ветки да листья срывались с них с каким-то призрачным звуком, вспыхивая золотистыми огоньками.

– Ну вот, – сказал Акира, – теперь мы можем проститься.

Ничего не сказав, Кэйтаро быстро пошел вперед, но потом вдруг остановился и оглянулся. Глупо было надеяться, но Акира подумал, что юноша хочет поблагодарить его. Однако Кэйтаро решительно произнес:

– Кандзаки-сан, все это было сном! И если мы когда-нибудь встретимся в реальной жизни, я вас убью! Так велел мне отец.

Акира кивнул. Подождал, пока молодой человек скроется из виду, и пошел назад, думая, что пора наконец проститься с прошлым. Кэйко умерла, Кэйтаро – сын Нагасавы. И у него, Акиры, – свой путь и своя жизнь.

Через неделю Акира приехал в Киото – после сражений с войском Нагасавы нужно было пополнить запасы оружия.

После дневных хлопот он решил немного прогуляться и отдохнуть.

Вообще-то самураю его ранга не полагалось путешествовать в одиночку, но Акира давно завел привычку переодеваться в одежду простого воина и блуждать по Киото, размышляя и вспоминая. То же, как он знал, любил делать и Нагасава.

Он шел, глядя на величавое солнце, – оно медленно уплывало за край горизонта, за крыши домов, и все вокруг в этот миг было окрашено в красный и шафрановый цвета.

Дворцы и храмы Киото вырастали из земли и словно задевали небо; в них таилась особая величественная гармония. В такой красоте, думал Акира, всегда есть претензия на вечность. Можно предположить, что здесь центр Вселенной! Однако он привык быть осторожным в оценках. Он знал по опыту: то, что кажется центром мира, на самом деле, как правило, никогда не является таковым.

Услышав шорох, он мгновенно повернулся и тут же заметил мелькнувшую неподалеку тень.

– Кто здесь?

Акира успокоился, увидев, что это всего-навсего женщина, вернее, молоденькая девушка, быть может чуть старше его дочери Аяко. На ней было нарядное кимоно с орнаментом в виде волнистых завитков и плетеный пояс. Юное лицо казалось взволнованным и испуганным.

– Господин! – Девушка сложила руки в просительном жесте. – Я заблудилась, господин!

– Где живет госпожа? – вежливо осведомился он.

По лицу девушки скользнула легкая улыбка, глаза заблестели – она быстро пришла в себя и почти мгновенно освоилась с ситуацией.

– Вы проводите меня, господин?

– Да.

Она сказала, где живет, и Акира все понял. «Ивовый квартал». Но как это жалкое несчастное создание могло оказаться здесь и сейчас, поздним вечером, в одиночестве и темноте? Похоже, девушка поняла его молчаливый вопрос.

– Я пошла погулять с подругой, – объяснила она, – нам хотелось посмотреть город. Мы знали, какой дорогой возвращаться назад, но потом увидели… – Она запнулась, и в ее широко раскрытых темных глазах вспыхнуло пламя страха. – Больные чумой – да, нам сказали, что это чума! – они шли по улице, целая толпа. У них были нарывы на лице, и они, эти люди, выкрикивали что-то ужасное! Мы так испугались, что пустились бежать, и моя подруга затерялась в толпе, а я плакала и без конца сворачивала на разные улицы, пока не оказалась здесь.

Акиру словно стукнули по голове. Чума! Вот когда все окружающие его интриги, все заботы, достижения, общепринятые ценности могут утратить всякое значение и смысл! Нужно срочно отослать Мидори, Масако и дочерей в какую-нибудь дальнюю провинцию, в безопасное место!

– Так вы недавно в Киото? – спросил он девушку, желая отвлечься от страшных мыслей.

Как оказалось, незнакомка тоже была рада поговорить о другом. Ей было четырнадцать лет, звали ее Сидзуко, прежде она жила в бедной деревне, в большой семье, где было много ртов и мало еды, но весной отец привез ее в Киото и продал в один из «веселых домов». Живется ей неплохо, лучше, чем в родном доме – голодной и раздетой.

Акира слушал болтовню девушки и думал о своих дочерях. И он еще размышляет о том, правильно ли живет на свете! По крайней мере, его дети никогда не окажутся здесь, в «веселом квартале», им не придется зарабатывать на жизнь таким способом!

По мере того как они приближались к цели, улицы становились все многолюднее – здесь кипела своеобразная ночная жизнь. Пронзительно-желтые огни «веселого квартала» сияли, точно кошачьи глаза в темноте. Улица была усажена ивами – символами продажной любви.

Увидев свой «дом», Сидзуко кинулась вперед, забыв поблагодарить провожатого. Тут же навстречу Акире выскочил отвратительного вида зазывала и принялся расхваливать «товар». Очевидно, то было заведение самого низкого пошиба.

Акира поспешил прочь. Лучше вовремя покинуть это место!

Возле одного из домов завязалась нешуточная драка: несколько простолюдинов (то ли ремесленников, то ли купцов) схватились с двумя самураями. Один был оглушен и лежал на земле, другой продолжал сражаться. По какой-то причине он лишился меча (возможно, согласно обычаю снял его при входе в дом), зато при нем был боевой веер. Пьяная толпа простолюдинов была вооружена кто чем и яростно наступала.

Увидев такую картину, Акира не стал размышлять, что делать. Пара резких и быстрых ударов мечом – и две головы покатились по земле. Это вмиг отрезвило бойцов, и они кинулись врассыпную. Поблагодарив Акиру, самурай принялся приводить в чувство своего товарища.

В это время им навстречу вышла женщина в синем кимоно тонкого шелка с крупным плетеным узором. У нее было властное, умное и красивое лицо, хотя и было заметно, что пора ее молодости прошла.

– Такое нечасто случается в нашем заведении, – с поклоном сказала она. – Мы пускаем к себе только знатных господ. Потому прошу у вас прощения. Могу я чем-то помочь?

Самурай ответил, что справится сам, и осторожно повел за собой поднявшегося на ноги товарища. Тогда женщина обратилась к Акире:

– Мы благодарны вам, господин! Не желаете ли, чтобы вас приняла самая лучшая дама? Уверяю, это первая красавица в нашем квартале!

Ее голос звучал со спокойной уверенностью, похоже, она знала, что говорит. Акира заколебался. В нем взыграло желание, не плотское, нет, – желание прикоснуться к неведомому, возможно, и впрямь узреть нечто необычное, возвышенно прекрасное! Акира усмехнулся. Это здесь-то! Впрочем, чего не бывает на свете!

Он пошел вслед за женщиной. Дом оказался богатым: простенки из светлой древесины, окаймленные темным лаковым деревом фусума^[33], зарешеченные тонкими простенками окна. Хозяйка провела Акиру в небольшую комнату с изящными ширмами и отделанными узорной тесьмою циновками и предложила выпить саке.

– Дама, о которой я говорила вам, господин, сейчас будет готова, – сказала она и удалилась.

Акира медленно выпил сакэ и задумался. Вот уже много лет его окружала любящая семья, верные воины, но фактически он был один. Одиночество бывает разным… Случается, оно беспощадно вгрызается в сущность человека, и могут пройти годы, пока не схлынет волна отчаяния и не наступит прозрение, но за это время душа рискует превратиться в бесплодную пустыню, где правят равнодушие и вялая тоска. Конечно, бывает, что чувство самодостаточности позволяет человеку с наслаждением погрузиться в уединение, ощутить себя властелином собственной души, но… не всегда.

С такими мыслями Акира проследовал в соседнюю комнату за вновь появившейся женщиной. Молча проводив его, она тихо вышла, и он остался в полутьме, наедине с неизвестностью.

Неподвижно сидящая на циновке незнакомка повернулась к нему, и Акире привиделось, будто ее глаза сияют тем таинственным светом, какой обычно излучают жемчужины; фигура же, напротив, была темной, сливалась с общим фоном стен, тогда как пол и потолок усыпали лунные блестки, а воздух казался осязаемым, голубовато-прозрачным, точно тончайшее шелковое покрывало.

– Господин желает чего-то особенного? – тихо спросила женщина, и Акира ответил:

– Нет. – И тут же поправился: – Да.

Тогда она повернула светильник, и свет упал ему прямо на лицо. Акира невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что она быстро убирает лампу. Он заметил, что ее руки дрожат. Следом за этим женщина прикрыла лицо рукавом и произнесла неестественным срывающимся голосом:

– Уходите, господин! Я не смогу вас принять! Акира изумился и одновременно встревожился.

Поднявшись с места, он сделал шаг вперед.

Внезапно его охватило раздражение. Что за игры?! Он вспомнил тех продажных женщин, с какими изредка имел дело еще во время боевых действий в Киото. Как правило, это были жертвы хищной плотской любви, женщины, чьи объятия напоминают змеиные кольца, а пламя души давно превратилось в золу.

Резким движением Акира отвел руки незнакомки от ее лица и… О нет, он не сразу понял, глаза узнали раньше, а сердце и разум запоздали. И все-таки истина настигла его, и он отшатнулся, ужаленный и одновременно просветленный ею до глубины души.

– Кэйко! Ты?! Жива!

В этом вопле было столько радостного удивления и горячего, живого восторга, что она растерянно заморгала.

– Конечно, – прошептал Акира, – лучшая женщина. Кто это может быть, кроме тебя?

– Я не лучшая женщина, – ответила она, на удивление быстро овладев собой. – Я лучшая из женщин в этом квартале. Ты понимаешь, что это означает?

Ее голос обрел уверенность, в нем звучали ирония и вызов.

– Как ты здесь оказалась? – спросил он, опускаясь на циновку. – Значит, Нагасава тебя не убил…

– Я убежала от него.

– Сюда?!

– Куда мне было идти? Киото сожгли. – Она подняла глаза, и по ее лицу пробежала мрачная тень. – Ведь вы не вернулись за мной, господин!

– Я не мог, Кэйко, не мог! Мое окружение следило за мной. А когда я все же нашел возможность справиться о твоей судьбе, тебя уже не было в той деревне. Потом один пленный самурай сказал, что господин Нагасава убил свою наложницу. Все эти годы я не разыскивал тебя, поскольку считал погибшей. Но теперь…

– Что теперь? – подхватила она, и Акира понял: Кэйко ему не верит. – Вы получите то, за чем пришли, мой господин, ведь вы дорого заплатили за это!

– Я не платил. Это подарок судьбы.

На длинных ресницах женщины дрожали слезы. По ее лицу было видно, что она давно не плакала и сама удивляется себе.

– Я ничего не знаю о своем сыне.

– У тебя нет других детей?

– Нет. А у тебя?

– Три дочери. Младшая недавно родилась, и я назвал ее твоим именем. Я помнил о тебе все это время, с того момента, как мы расстались, как я думал – навсегда.

Женщина бросила на него быстрый взгляд и промолчала.

– Твой сын с Нагасавой, – сказал Акира. – Я видел его и даже разговаривал с ним. Могу тебя заверить, господин Нагасава воспитал из него хорошего, честного воина.

По губам Кэйко скользнула усмешка:

– Представляю, что Нагасава рассказал ему обо мне!

– Ничего. Кэйтаро ничего о тебе не знает.

– Вот как? – прошептала Кэйко. – Как будто меня и не было…

– Я ему рассказывал. И знаешь, это истинно твой сын. Он смотрит на мир твоими глазами.

– Нагасава до сих пор жив? – спросила Кэйко после паузы.

– Я надеюсь. Они помолчали.

– Я заберу тебя отсюда, Кэйко, – промолвил Акира.

Она опять усмехнулась. На смену минутному смятению пришел покой, покой безразличия и безжалостности.

– Так говорили многие, но я не соглашалась.

– И… даже со мной?

– Это я тоже слышала много раз.

– Почему ты так отвечаешь?

– Потому что это – моя жизнь. Другой я уже не знаю, не помню и не хочу.

– Я заберу тебя! – уверенно повторил он.

– Каким образом? Тебе, знатному самураю, нельзя связывать себя с «нечистой женщиной». И потом, – она жестко блеснула глазами, – я не хочу быть одной из многих!

– Ты будешь единственной. Моей женой. Любимой женой.

В это мгновение Акира не думал ни о Мидори, ни о Масако, ни о детях. Обрести то, что он считал навсегда потерянным, было равносильно тому, чтобы найти в бесконечном океане золотое зерно!

Но Кэйко твердо ответила:

– Нет.

И тут Акире почудилось, будто то неведомое, что до сего момента поддерживало ее надежды и душевные силы, внезапно дало трещину, через которую теперь просачивается леденящий душу холод, сравнимый разве что с вечным холодом мировых пространств. Да, есть вещи, которые действуют постепенно, как медленный яд. И результат невозможно предугадать.

Что ж, говорят, будто каждый человек подобен целому миру – в нем и добро, и зло, и разум, и безумие. И что он выберет для себя, то ему и достанется. Но могла ли Кэйко выбирать? В его сознании вереницей пронеслась череда воспоминаний: вся эта история, обман и предательство Кэйко… Собственно, Акира никогда не знал, любила ли она его хотя бы день, час или миг!

– В любом случае тебе нельзя оставаться здесь. В Киото – чума!

– Чума? – Она приподняла тонкие брови. – Есть вещи и пострашнее!

И тогда Акира понял, что должен действовать иначе. Должен поддаться порыву и увлечь за собой Кэйко, увлечь в бездонную, горячую тьму безрассудства и страсти. Он взглянул на нее. Нет, ее непонятная притягательная сила не умерла, только теперь она не горела ярким пламенем, а была подобна тлеющему огню. Внезапно решившись, он обнял ее, сначала осторожно, потом уверенно, и сказал ей все то, что хотел сказать в самых безумных мечтаниях и снах.

Что делать, если все эти годы она стояла перед его мысленным взором, вся золотая в сиянии солнца, с соблазнительно нежной улыбкой на губах, и призывно протягивала руки!

То, что произошло дальше, он запомнил надолго. О нет, она была не многоопытной дзёро, а шестнадцатилетней девушкой, живущей по законам своих желаний, желаний сердца, любви. Прошло немного времени – и их страсть достигла невероятного накала. Им обоим чудилось, будто они коснулись той запретной, непроницаемой оболочки друг друга, что зовется душой, уничтожили грань между страстностью и любовью, между пламенной жаждой сердец и неистовым желанием тел. Акире казалось, что их тела – два куска расплавленного металла, слившихся воедино в пламени горнила и принимавших то одну, то другую причудливую форму…

Минул час, может быть, два. Акира спал, утомленный событиями дня и ночи, а Кэйко сидела и размышляла. Освободилась ли она от прошлого? Нет. И никогда не освободится. Возможно, позднее Акира станет ее упрекать… Кэйко вспоминала свою прежнюю, казалось, забытую жизнь. Та была по-своему непонятной, противоречивой, трагической, но… и другой, отличной от этой, жестоко однообразной, фальшиво праздничной, такой объяснимой и безысходной.

И Кэйко решилась. Возможно, ей еще доведется увидеть своего сына! Она знала, что не сможет сказать Акире о своем согласии вот так, прямо, вслух, что-то мешало ей. И тогда Кэйко придумала написать письмо. Продажные женщины часто писали письма своим клиентам, и у нее были при себе все необходимые принадлежности. Она закончила довольно быстро и искусно запрятала листок в одежду Акиры.

На рассвете он повторил свой вопрос, и она снова ответила «нет». Но ее взгляд был иным, чем вчера, и Акира это заметил.

– Я вернусь за тобой в следующее полнолуние, – сказал он. – Даю слово.

Кэйко молчала. Она думала о письме. Женщина знала, что нужно было написать, и изложила в нем именно то, что хотела. Акира вернется, в этом она не сомневалась. Но окончательное решение останется за ней.

Она вышла его проводить. Было еще рано, и высоко над горизонтом, над темным городом, горными хребтами, которые вздымались волна за волною, постепенно исчезая вдали, плыла огромная, медово-желтая луна.

Акира посмотрел на Кэйко, и она улыбнулась, кажется, впервые за это время. Улыбка придала ее чертам мягкость, губы нежно изогнулись, из широко раскрытых глаз заструился свет. Сейчас в ней было нечто пугающее и одновременно манящее, и Акира любовался ею, как любовался бы прекрасной статуей какого-нибудь враждебного ему божества. Но он любил ее, любил, несмотря ни на что, и только это придавало ему уверенности в будущем.

Вернувшись домой, Акира перво-наперво отправился с докладом к господину Кандзаки.

Он нашел его на одной из сторожевых башен. Стояла пасмурная погода, какая обычно бывает поздней осенью, и лежавший в низинах туман поднимался пласт за пластом, постепенно обволакивал подножие холма, на котором стояла крепость. Казалось, липкие языки каких-то чудовищ лижут неподвижный, сумеречный воздух и там, вдалеке, уже нет ни домов, ни людей…

– В Киото – чума, – сообщил Акира своему приемному отцу после традиционного доклада о результатах поездки.

Затем заявил о своем желании отослать Мидори, Масако и детей в безопасное место. Одновременно он думал о том, что так ему будет проще решить проблему с переездом и устройством Кэйко.

Господин Кандзаки одобрил решение Акиры, и тот поспешил к своим женщинам. Масако, издавна привыкшая повиноваться малейшему слову и жесту господина, согласилась без всяких вопросов. Иное дело Мидори. Взволнованно выслушав супруга, она, к его удивлению, быстро промолвила:

– Я не хочу уезжать, господин! Я желаю остаться с вами!

– Как только опасность минует, вы вернетесь, – сказал Акира.

Но женщина не хотела слушать и повторяла, что не поедет. Акира смотрел на нее с изумлением: теперь она не казалась похожей на безупречную драгоценную жемчужину, она была страстная, живая, горячая, как огонь, ее щеки порозовели, глаза сияли, на лице отражалась целая смесь противоречивых, до боли обостренных чувств.

В былое время Акира, наверное, нашел бы необходимые доводы и сумел успокоить Мидори. Но теперь дело обстояло иначе, и он холодно и твердо повторил приказ.

Потом он лег спать и быстро уснул, а женщина принялась складывать одежду мужа. Как она любила все эти вещи – неотъемлемую часть его и своей жизни! И маленький веер из черной бумаги с красным узором, и бамбуковые палочки, и самшитовый гребень! Она любила даже боевые доспехи его коня! Все это наполняло ее душу, душу самурайской женщины, чувством причастности к чему-то необъяснимому, но возвышенному, непонятному, но великому! Но сейчас она была грустна. Господин хочет отослать ее. Почему? Мидори не видела чумы, ничего о ней не знала и не боялась ее. Киото далеко, а в крепости все здоровы, и здесь редко появляются люди из других провинций. Она не страшилась смерти, потому что знала с детства: смерть никогда не ищет нас, мы сами приходим к ней по дороге, обозначенной судьбой. Вот зла стоит бояться. Если б Мидори спросили, что есть зло, она, пожалуй, ответила бы, что это нарушение установленного порядка, то, что препятствует гармонии. Война – иное дело, а в мирной жизни жена должна пребывать подле своего мужа, разделять его горести и радости. И хотя пришло время, когда Мидори узнала нечто такое, чего разделить не могла, она считала своим долгом служить Акире. Дело в том, что с некоторых пор женщина следила за своим господином, и то, что ей открылось, устрашило ее разум и повергло душу в смятение. Она долго размышляла, в ней боролись преданная своему клану самурайка и любящая жена. В конце концов победила жена, и Мидори решила молчать, жить так, как жила прежде, наблюдать, не пытаясь объяснить и понять.

Она почти сложила одежду Акиры, как вдруг заметила, как что-то упало, быть может из рукава. Письмо. Бросив быстрый взгляд на спящего мужа, Мидори взяла листок в руки и развернула. По слогу и почерку было видно, что писала женщина. Любовное послание! За изящными выражениями угадывались далеко идущие цели. Незнакомка подписалась «Кэйко» и внизу начертала еще одну фразу уверенной, твердой, прекрасно владеющей кистью рукой: «Нас всегда соединял Кэйтаро, наш сын. Я надеюсь его увидеть».

От письма исходил аромат хризантем. А это имя – «Кэйко»? Имя ее дочери. Значит, господин давно знаком с этой женщиной, должно быть, постоянно навещает ее в Киото. «Наш сын»! Она родила господину сына. Вот почему он всегда был спокоен, когда речь заходила о наследнике, и ничуть не огорчился из-за рожденной ею девочки. Он назвал ее Кэйко, очевидно, в честь той, другой. Значит, сын той женщины станет наследником рода Кандзаки! Мидори душили слезы. Она не имела права выговаривать мужу – мужчина может завести любое количество женщин, и, если ты не сумела стать единственной, это твоя вина.

Мидори спрятала письмо. Она думала всю ночь, не смыкая глаз. Она совершила преступление, не защитив свой клан, не перекрыв дорогу злу, и теперь наказана.

Она решила обо всем рассказать отцу. О том, что ее муж – шпион князя Нагасавы и что именно он укрыл у себя, а после освободил того таинственного пленника.

Мидори не учла одного: на сей раз в ней тоже победила женщина.

ГЛАВА 4

Сто крат благородней тот.

Кто не скажет при блеске молнии:

«Вот она – наша жизнь!»

Мацуо Басе^[34]

Снег падал большими хлопьями, он заново выбелил все: и холмы, и дороги, и лес. Потом пришел день, день без солнца, и небо выглядело грязно-серым, неживым. О, если б солнце стояло высоко над головой, снег сверкал бы, как золотая пыль на поверхности бумажного веера, и всюду, причудливо переплетаясь, играли бы прозрачные голубые тени.

Вокруг простирались снежные дали, и даже звенящий в вышине ветер не нарушал величавого спокойствия этих мест. Белый туман лежал плотной пеленой, он не имел ни очертаний, ни границ, вдаль уходили поросшие соснами горы, и там, за мрачными вершинами сгущалась тьма.

Кэйтаро не знал, правильно ли выбрал дорогу, но упорно двигался вперед, как он предполагал, к границе одной из самых крайних северных провинций, где у господина Нагасавы еще оставались дальние родственники, способные приютить его вместе с остатками войска.

Помнится, отец говорил: «Дороги есть везде – зачастую мы их просто не видим. И главная из них – дорога судьбы: с нее не свернешь, не замедлишь путь, не устроишь привал».

Кэйтаро шел и шел, и его поддерживала только надежда на то, что отец жив, и он сможет увидеть его, словно солнце на небе! Было холодно, резкие порывы ветра наполняли окружающее пространство глухими вздохами. Всюду виднелись лишь угрюмые холмы, зловеще торчащие сучья обнаженных деревьев, неподвижные безмолвные небеса.

И вот настал тот момент, когда сердце молодого человека возрадовалось, – он стал различать на склонах холмов силуэты построек, почти сливавшиеся с окружавшей их естественной средой и сейчас, на фоне ненастного дня, казавшиеся сиротливыми, покинутыми.

Но такое впечатление, как водится, обманчиво, и вскоре Кэйтаро заметил спускавшийся по дороге небольшой самурайский отряд. Юноша был так рад людям, что, забыв об осторожности, почти побежал им навстречу. Если это были и не друзья, то, во всяком случае, не враги. Едва ли здесь могли оказаться слуги князя Аракавы.

Кэйтаро сказал, кого ищет, и воины не выразили удивления. Его привели к местному правителю Ямаги-сан, в дом с просторными комнатами и галереями, и Кэйтаро сразу понял: перед ним союзник. Он поведал, как долго добирался сюда, отказался от предложенного угощения и от ванны и выразил желание поскорее увидеться с отцом.

– Он здесь, – сообщил Ямаги-сан, и сердце юноши подпрыгнуло от радости. – Господин Нагасава был тяжело ранен, но теперь почти поправился. Сейчас он живет уединенно и не желает никого видеть, но, думаю, будет очень рад встретиться с вами, молодой господин. Я уже послал к нему человека с докладом.

Кэйтаро сердечно поблагодарил Ямаги-сан. Выйдя на улицу, юноша увидел, что над горами пылает закат: он растекался по небу золотыми ручейками и оживлял пейзаж, заливая его теплым красноватым светом.

Кэйтаро остановился, чувствуя на лице легкое нежное прикосновение падающих с неба невесомых снежинок. Молодой человек пребывал в том удивительном состоянии, когда словно не ощущаешь времени: мгновения плывут безмолвной вереницей, и сквозь легкую путаницу мыслей пробивается чувство ожидания чуда.

И чудо свершилось – Кэйтаро увидел отца: спустя четверть часа юношу проводили к нему, в небольшой дом у подножия холма. Нагасава выглядел постаревшим; он словно в одночасье лишился последнего запаса некогда поддерживавших его сил: и физических, и духовных. Но любимый меч-катана был при нем, а в осанке сохранилась врожденная гордость наследственного даймё.

Нагасава не произнес никаких слов, но его рука, стиснувшая плечо сына, вмиг обрела прежнюю силу и твердость.

Кэйтаро с бесконечным восхищением и глубокой любовью смотрел в скованное привычной хмурой сдержанностью лицо.

Немного позднее Нагасава сказал:

– Нет, я не ждал. Но надеялся.

– Я тоже, отец.

– Садись. Ты проделал долгий путь.

В этой встрече было что-то странное. Нагасава не спрашивал сына, как ему удалось спастись, где он был все это время и каким образом добрался сюда.

– Борьба закончена, – сказал он. Кэйтаро смотрел вопросительно и тревожно, и тогда Цагасава прибавил: – Не будь ты моим сыном., ты мог бы наняться к кому-нибудь на службу – в стране еще остались славные люди, живущие по законам чести. Вот хотя бы Ямаги-сан… Но мой сын… Я всегда был уверен, что он рожден для того, чтобы править, повелевать…

– Я сделаю все, что вы прикажете, отец! – промолвил Кэйтаро.

– Откуда ты вернулся? – вдруг спросил Нагасава.

– Я был ранен.

– А дальше?

– Дальше – сначала не помню, а потом…

– Ты покинул поле боя? – перебил Нагасава.

– Я хотел сразиться с князем Аракавой, но он… – Кэйтаро принялся рассказывать – в его голосе и взгляде была бесконечная доверчивость. Он обращался к отцу, как обращался бы к небу, которое царит над всем, видит все, видит таким, каково оно есть на самом деле.

Господин Нагасава сидел неподвижно и слушал, прикрыв веки. Он сжал губы, и черты его лица налились тяжестью.

Да, он должен был помнить: не бывает победы без расплаты и то, что на первый взгляд кажется совершенным, непременно таит в себе какой-то изъян.

Нагасава не ожидал, что сорвется, но сорвался и закричал, впившись взглядом в лицо сидящего перед ним юноши:

– Что говорил тебе этот человек?! Что он тебе говорил?!

– В основном то же самое, что говорили мне вы, отец… – растерянно прошептал Кэйтаро.

– То же, что и я?!

Юноша ничего не ответил. Ему случалось видеть отца в гневе, но при этом он никогда не замечал в его глазах отчаяния.

– Ты осквернил себя встречей с врагом. Ел его пищу, пил воду и, что хуже всего, слушал его речи! И не говори мне, что он не смущал твою душу грязными сомнениями!

– Разве не вы сказали мне когда-то, отец, что, если человек честен, к нему не может пристать никакая грязь? – нерешительно промолвил Кэйтаро.

– Я все понял, – тяжело проронил Нагасава. – Когда-то меня учили, что истинный воин должен вырывать слабость из своего сердца любой ценой, ибо любая слабость, так или иначе, ведет к утрате душевной чистоты.

Кэйтаро смотрел непонимающе, растерянно, но – не смиренно.

– Скажи, смог бы ты тронуть наложницу своего господина? – вдруг спросил Нагасава, и его взор засверкал.

– Конечно нет!

– Чего, по-твоему, заслуживает такой человек?

– Смерти, – не задумываясь, ответил Кэйтаро.

– Но он не умер, – продолжил Нагасава, пронзая юношу взглядом. – А наложница родила мальчика, и… я до сих пор не знаю, мой ли ты сын!

Во взгляде Кэйтаро были боль, отчаяние, непонимание, безнадежность.

– Что смотришь?! – прорычал Нагасава.

Юноша нашел в себе силы прошептать:

– Я… я не знаю, что мне теперь делать, отец… господин!

– Собственно, мы, я и тот человек, оба ошиблись, и оба пострадали, – неожиданно спокойно промолвил Нагасава. – Каждый из нас мечтал о чем-то своем, но… Мечта говорит: «Борись за меня!» – и при этом никогда не предупреждает о правилах игры, а потому человек не знает, что ему предстоит потерять в этой борьбе. Быть может, собственную душу.

– Разве не мы сами устанавливаем эти правила, делаем выбор в соответствии с нашей совестью, честью? – спросил Кэйтаро.

– Мы думаем так. Однако многие из нас все же не представляют, до какого предела способны дойти. Как ты полагаешь, что лучше: до бесконечности испытывать судьбу или же сразу покориться ей?

– Я… не знаю.

– Я помогу тебе сделать выбор. Я понимаю, что нужно делать. Короткая жизнь чиста и прекрасна, как цветок сакуры. Завтра на рассвете ты совершишь сэп-пуку.

– Вы приговариваете меня к смерти? За что?!

– Истинный воин не спрашивает за что! – отрезал Нагасава. – Приказ господина есть веление судьбы.

– И все-таки я хочу знать! Я был… я всегда считал себя вашим сыном и потому…

Не дослушав, Нагасава сурово изрек:

– За измену.

– За измену?! Но почему?! Я не предал вас, я не выдал ни одной тайны!

Тут Нагасава увидел, что по щекам юноши текут слезы, и вспомнил Кэйко: как она вырывалась из его рук и кричала, не желая умирать. И прошипел:

– Вот что значит не самурайская кровь!

– Я не боюсь смерти! – вскричал Кэйтаро. – И не отказываюсь умереть, но я… Не подвергайте меня позору, не нужно ложных обвинений! Как я посмотрю в глаза нашим воинам! Уж лучше сказать правду, какой бы постыдной она ни казалась!

– Это дела клана.

– Не вы ли говорили о том, что все мы – одна большая семья!

– Ты к ней не принадлежишь.

С мгновение он смотрел Нагасаве в глаза, потом опустил голову и тихо сказал:

– Если я даже… не ваш сын, как воин, я предан вам. Я жил бы для вас и умер за вас…

– Тогда считай, что умрешь за меня.

Вечернее солнце медленно уплывало за край горизонта, и свет его лучей лизал огненными языками нежно-сиреневый небосвод. Кое-где в вышине уже сияли огоньки звезд. То же солнце, тот же закат, но он, Кэйтаро, уже не сын князя Нагасавы, а безродный преступник, для которого возможность совершить самоубийство – не честь, а милость.

Молодой человек сидел в тесной клетушке на соломе, не двигался и молчал. Вскоре землею овладела ночная мгла; звезды – миллионы светильников, рассеянных в беспредельности мрачного неба, – сияли холодно и жестко.

Постепенно юноше начало казаться, будто его сердце бьется в такт спокойному ритму движения чего-то необъятного и всемогущего. Пусть будет так: он умрет и сольется с этим неведомым – великим и бесконечным.

Временами он закрывал усталые глаза, и его сознание витало где-то на грани подступающего сна и обрывков мыслей.

Должно быть, он задремал, а потом внезапно встрепенулся и увидел во тьме, на фоне медленно кружащихся снежинок, неподвижную человеческую фигуру.

Кэйтаро узнал Ито.

– Вы, должно быть, голодны, господин? – спросил Ито. Его голос звучал необычно мягко. – Принести вам поесть?

– Не стоит, Ито-сан. Теперь уже недолго ждать…

Ито присел на корточки:

– Думайте об этом спокойно, без уныния и печали, Кэйтаро-сан. Помните, во всех нас есть частичка неба, как и частичка земли, и все мы со временем вернемся туда: прах – в землю, душа… – Он сделал паузу. – Господин Нагасава позволил мне помогать вам завтра. – Кэйтаро молчал, и тогда Ито негромко прибавил: – Со смертью вы вновь обретете чистоту.

И тут Кэйтаро промолвил:

– Если так, Ито-сан, то я не готов к смерти.

Ито смотрел внимательно и серьезно.

– Почему?

– Я не утратил чистоту. Да, я стал о чем-то думать по-другому и кое в чем сомневался, но все это на поверхности. Моя вера, моя совесть и честь не пострадали. – Он поднял глаза: – Ито-сан, наверное, господин сказал вам, что осудил меня за измену?

– Я думал, может быть, за ошибки…

– Значит, вы не знаете. Он просто решил уберечь меня от судьбы, которая мне уготована.

– Вот что, Кэйтаро-сан. Если б вы сейчас смогли выйти отсюда, знали бы вы, в какую сторону вам идти?

Юноша вспомнил полыхающие пожаром клены и шорох листвы под ногами и немного грустное, полное смысла молчание своего странного спутника.

– Наверное, да, – сказал он.

Ито молча поднялся на ноги и отпер дверь.

– Тогда идите! Я принесу вам меч.

Кэйтаро встал с соломы – лицо напряжено, глаза широко раскрыты, волосы распущены по плечам в знак готовности к смерти.

– Но господин приказал мне…

– Вы выполните его приказ, но не сейчас. Видите ли, настоящий смысл жизни в том, чтобы следовать велениям неба и в то же время оставаться свободным.

Ранним утром Нагасава вышел из дома и направился к пристройке в углу сада. Было тихо. В воздухе плавали клочья тумана, небо застилали похожие на гигантские перья снеговые тучи. Лицо Нагасавы было осунувшимся и бледным, а душу наполняло осознание безжалостной правды. Правда заключалась в том, что он совершил самую страшную ошибку на свете. Прежде он, случалось, говорил себе: «Наша жизнь – замкнутый круг. Так или иначе, мы без конца делаем одни и те же ошибки. Причина в природе каждого из нас». Вчера он пошел против своей природы.

На побуревшей от крови соломе неподвижно лежал человек. Нагасава сразу понял, что человек совершил сэппуку, причем сделал это без помощника, обязанности которого состояли в том, чтобы, в целях облегчения страданий, своевременно перерезать самоубийце горло или отсечь голову.

Нагасава долго стоял над телом того, кто был верен ему многие годы, предан всем сердцем, помыслами, душой. Потом произнес:

– Не ты, Ито-сан. И не Кэйтаро. Это должен был сделать я.

Ранним утром Мидори вошла к отцу. Она договорилась о встрече еще вчера и сегодня не стала долго ждать. Она просеменила по комнате мелкими шажками, мягко шурша таби^[35]; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущенавниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.

Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.

– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?

– Я никуда не еду, отец.

– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?

– Я остаюсь. Масако и девочки едут.

– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?

– Кэйко остается со мной. Так решила я.

– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?

– Он ничего не знает.

Кандзаки свел широкие брови:

– Разве ты не должна слушаться мужа?

– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.

Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:

– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.

Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:

– Давно ты об этом узнала?

– Не очень.

Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:

– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.

– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.

Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.

Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.

Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку:

– Возможно, Акира-сан и не похож на Сиро. Но я принял его как наследника и не жалею об этом.

Мидори быстро проговорила:

– Потому что не знаете правды. Это мой муж освободил пленника – он скрывал его в своем доме, а потом вывел за пределы крепости.

Кандзаки-сан выпрямился и на мгновение застыл как статуя, а потом резко подался вперед и прорычал:

– Откуда ты вообще знаешь об этом пленнике? Ты понимаешь, насколько серьезны твои обвинения?!

– Понимаю. Откуда знаю? Я слышала ваш разговор с Като-сан. И после следила за мужем. Я всегда помнила о том, что прежде он служил у князя Нагасавы.

Кандзаки-сан задышал прерывисто и тяжело.

– Но ведь это коснется не только твоего супруга, но и тебя, и его детей! Всех нас!

– Знаю. И если вы не хотите меня слушать, я пойду к князю Сабуро! А в свидетельницы призову Аяко!

– Аяко? Она тут при чем?!

– Все началось с того, что Аяко обмолвилась, будто видела чужой герб; как я полагаю, на доспехах того человека.

– Где она могла видеть пленника?!

– Не знаю. Возможно, она помогала моему мужу.

Сердце Мидори сжалось, она затаила дыхание, увидев выражение отцовского лица. Но в ее устремленных в одну точку глазах было холодное упрямство – так смотрит готовый совершить самоубийство воин на безупречно сверкающую сталь клинка.

– Мне было бы проще поверить, что ты сошла с ума, Мидори, – вдруг сказал Кандзаки-сан. – Ответь, зачем ты это делаешь?!

– Я член клана, и, хотя я женщина, в моих жилах течет самурайская кровь!

– Тебе известно, что, если все подтвердится, приговор будет очень суровым?

На мгновение сердце Мидори пронзило щемящее чувство, и она прижала руки к груди.

– Да, я знаю. У меня есть кинжал, и я последую за своим мужем.

– А как же твоя дочь?

– О ней позаботится Масако.

Кандзаки долго молчал. Ему вовсе не казалось, будто мир перевернулся: за долгие годы он привык ко всякому. И все-таки в этот миг он подумал: «Жизнь… Она наносит нам раны, но они затягиваются, и, хотя рубцы порою болят, смерть от потери крови уже не грозит. Тем не менее ты никогда не знаешь, какой стороной она повернется к тебе!»

А потом у него вдруг вырвалось:

– Не этого я хотел, Мидори! Я уже стар, мои дни сочтены. Самураями командовал бы мой сын, а ты, наверное, еще могла бы родить ему наследника…

– В том нет необходимости. У моего мужа есть сын – от женщины, которая живет в Киото.

– Муж сказал тебе об этом?

– Нет, я… узнала сама.

Кандзаки-сан нахмурился. Потом глухо проговорил:

– Иди, Мидори. Я велю послать за твоим супругом. – И прибавил после паузы: – Я понял: ты решила это сердцем и уже не отступишь.

Он всю жизнь был воином, а быть воином – это далеко не то, чтобы просто быть человеком, и он никогда не произносил таких слов. Да и как можно произносить их в мире, где необходимость зачастую подменяет собой справедливость, а все твои размышления перечеркиваются простым приказом. И все-таки он произнес их, произнес, глядя на дочь, такую странную и холодную. Она словно замерзла посреди долгой зимней дороги под слишком сильным ветром. Так бывает иногда в сложном, длинном походе: хочется лечь в снег и заснуть – чудится, что тебя отогреет то, что просто неспособно согреть.

Кандзаки-сан вызвал к себе Акиру. Он усадил его рядом. Налил саке. А потом очень спокойно и просто рассказал о том, что узнал от Мидори, впрочем не объяснив, от кого получил такие сведения.

Акира был потрясен. Выходит, он совсем не знал своего приемного отца! Сейчас Кандзаки-сан должен был метать громы и молнии, говорить сурово, сухо, резко, должен стоять в окружении преданных ему самураев, а не так, мирно, по-домашнему пить саке наедине с человеком, преступившим закон и презревшим родство!

– Так ты считаешь этого юношу своим сыном?

– Я считаю его сыном князя Нагасавы.

– Почему?

– Я всегда так считал. Господин Нагасава воспитывал его с самого рождения, дал свое имя.

– Ты не сказал мне тогда, много лет назад, о том, что у тебя была связь с наложницей своего господина!

Акира кивнул.

– Я знал, что этого не следует говорить. А потом я начал служить вам, стал вашим сыном и не видел смысла в таких признаниях.

Кандзаки-сан налил себе еще чашку и медленно выпил.

– Доволен ли ты нынешней жизнью? Считаешь ли, что получил то, к чему стремился?

– Не знаю. Пожалуй, нет.

– Я так и думал. – Он помолчал. Потом вдруг произнес: – Как бы то ни было, Нагасава нам более не опасен. Есть кое-что посерьезнее.

– Чума?

– Нет, не чума. Господин Сабуро поссорился со своим братом – не поделили земли. Значит, начнется новая война. – И прибавил: – Я думал, ты будешь с нами.

– Я с вами, Кандзаки-сан! – осмелился произнести Акира.

– Ты всегда старался быть с нами. Но не мог. И еще: с тем, что в себе, надо разбираться там. – Он приложил руку к груди. – А не здесь.

Акира опустил голову. Он не мог спросить Кандзаки-сан, кто выследил, узнал и донес. Почему-то он сразу подумал на женщин. Аяко? Если только ее вынудили, заставили, запугали. Но опять-таки кто? Мидори? Акира представил ее точеное лицо, едва уловимую печаль во взоре, плавную неторопливость движений. В ней был какой-то стержень; казалось, никакие бури, тайфуны, войны неспособны затронуть спокойствия ее души. Мидори?! Нет, в это трудно поверить. Масако? Она никогда не задавала вопросов, мало о чем задумывалась и казалась несколько туповатой. Но Акире нравился живой, веселый блеск ее глаз, она умела создавать атмосферу уюта одним своим присутствием, рядом с нею было так хорошо отдыхать душой и телом. Масако?! Конечно нет.

– Пока отправишься под домашний арест. Скоро я решу твою судьбу.

– Кандзаки-сан! – Акира вскинул голову, и в его взоре сверкнуло отчаяние. – В Киото меня ждет один человек. Я обещал приехать. Позвольте мне это сделать. Я просто хочу предупредить. Я дам вам слово вернуться и вернусь.

Кандзаки пристально смотрел на него. Он вспомнил выражение лица Мидори, когда та произносила свои последние слова. Мидори была не просто женщиной, она была его ребенком, а это другое. И потому он твердо ответил:

– Нет.

ГЛАВА 5

Если б заснуть,

Не мучаясь напрасной надеждой!

Сгущается ночь,

А я все гляжу и гляжу:

Луна склонилась к закату.

Акадзомэ Эмон

Этой мглистой ночи

Луна – иль судьбы моей

Конец одинокий?

Смогу ль ответить я,

Что более беспросветно?

Мать Митицуна^[36]

В эту ночь Кэйко не удалось заснуть, потому она вышла в маленький сад и стояла, глядя на горевшие звезды, скопление которых протянулось от горизонта к зениту. Эти негаснущие светильники, украшавшие таинственную небесную твердь, лишний раз напоминали о том, что человеческая жизнь, равно как и человеческая смерть, – ничто по сравнению с глубиной и величием вечности. Прозрачный воздух был полон торжественной тишины, изредка нарушаемой неведомыми шорохами, казалось доносившимися откуда-то с высоты.

Над спящим миром плыла похожая на огромную жемчужину луна, плыла, заливая серебристым светом голые деревья и огромные мшистые камни в саду, и Кэйко любовалась ее безупречной формой и хрупкой красотой.

В полнолуние, он сказал, в полнолуние. Значит, скоро.

Кэйко вглядывалась в колючее сияние звезд и слушала таинственные звуки ветра. Вечный покой небесных пространств, туманные скопления мириадов светил – все это казалось таким близким и таким далеким…

Кэйко думала о своем возвращении. А было ли куда возвращаться? Она не знала. Он везде и всюду – этот мир прекрасной лжи и жуткой правды, и его можно покинуть только одним способом. Но пока Кэйко не хотелось умирать.

Иногда, в самых глубоких и тайных мечтах, ей рисовался уединенный сад, и маленький домик, и такая вот огромная, заглядывающая не в окно – в душу луна, и один-единственный мужчина, который приходил бы к ней в укромные ночные часы.

Послышались тихие шаги, но Кэйко не оглянулась. Чья-то темная тень скользнула по дорожке и замерла рядом. Госпожа Суми. Она долго молчала, потом произнесла:

– Почему ты не спишь? Завтра пожалуют гости – нужно хорошо выглядеть.

Кэйко равнодушно повела плечом. На что тогда белила, тушь и румяна!

– Завтра меня здесь не будет. Я уезжаю. Навсегда. Уголки губ госпожи Суми поползли вверх.

– Куда это ты собралась?

– Я выхожу замуж.

– За кого?!

– Это вас не касается.

– Господин Модзи тебя не отпустит.

– Я не стану его спрашивать!

– Не станешь? Да ты должна ему кучу денег – за наряды, еду и всякие мелочи!

Кэйко усмехнулась:

– Так и знала, что вы это скажете! Можете не волноваться – за все будет заплачено.

– Все равно господин Модзи не позволит…

– Что держал в руках господин Модзи, кроме палочек для еды, денег да чашки с саке? – перебила Кэйко. В ее голосе звучало презрение, если не сказать, злоба. – Какую плату он предпочтет? Пожелает получить деньги или захочет лишиться жизни? Неужели он не убоится самурайского меча!

Госпожа Суми сделала паузу. Потом сказала:

– Ни один самурай никогда не женится на дзёро. А если он хочет выкупить твой контракт, ему все равно придется говорить с господином Модзи. И тот не примет угроз. Не советую тебе соглашаться. Здесь у тебя всегда будет работа. А если решишь жить с одним… Куда ты денешься, когда наскучишь ему?

– Он меня любит, – едко, словно желая ужалить, произнесла Кэйко. – Он был здесь и обещал вернуться за мной.

– Почему он не забрал тебя сразу?

Кэйко замялась. Кажется, она не ждала такого вопроса.

– Не знаю.

Госпожа Суми смотрела с жалостью и в то же время холодно.

– Зато я знаю. Он не приедет.

– Почему вы так решили?

– Потому что я дольше живу на свете. – Женщина улыбнулась мудро и немного печально. – Этот прекрасный, как солнце, всадник на резвом коне никогда не приедет за нами. Когда-то давно он проехал мимо и больше не вернется.

– Но он обещал! Он говорил мне…

– Ты больше десяти лет служишь в этом доме, Кэйко, и до сих пор не поняла, за чем именно мужчины приходят сюда и что они могут сказать женщине, чтобы вызвать ответную страсть?

Внезапно Кэйко подняла голову и вновь поглядела на искрящееся звездами небо. Да, конечно, не каждый огонь есть свет, и счастливый случай часто бывает обманчив – ей ли этого не знать! И все же сейчас женщине казалось, что она умрет от разочарования, если не оправдаются ее последние, а потому самые драгоценные надежды.

…Кэйко ждала еще три дня. Сказавшись больной, не принимала гостей. По вечерам женщина выходила в сад и долго стояла, глядя туда, где над гребнями гор тянулась красная полоска заката, похожая на кровоточащую рану. Вскоре зарево начинало гаснуть, и прозрачно-зеленые краски неба постепенно переходили в синеву, а кое-где поблескивали бледные звездочки. Но там, где горные вершины смыкались, закрывая край небес, еще сиял один-единственный, ослепительно-яркий луч.

Кэйко стояла в ожидании момента, когда с другой стороны неба вынырнет луна. И с каждым днем это небо над головой все больше напоминало своды темницы, из которой невозможно сбежать.

На четвертый день к ней вошла госпожа Суми и сказала:

– Довольно. Одевайся, причесывайся и выходи. Сегодня будут важные гости. Они захотят тебя видеть.

Кэйко не шевельнулась. Она сидела на футоне в одном нижнем кимоно.

– Пришел господин Модзи, он желает с тобой поговорить, – сдержанно прибавила госпожа Суми.

Кэйко встрепенулась.

– Да, – сказала она, – я тоже этого хочу.

– Я пришлю к тебе служанку, – промолвила женщина и, повернувшись, вышла.

Пришла девушка; Кэйко приказала ей принести алое кимоно с крупными желтыми цветами и еще одно, с мелким узором, широкий пояс и сандалии-сэт-та с тонкими темно-красными шнурами и кожаными подошвами, гребни из слоновой кости и самое дорогое душистое масло для волос.

Кэйко одевалась не меньше часа, а причесывалась вдвое дольше, после чего велела служанке приготовить белила, румяна и тушь.

– Ровнее! – потребовала она, наблюдая в зеркало за тем, как девушка накладывает белила широкой кистью.

Дабы скрыть следы бессонной ночи и переживаний последних дней, женщина накрасилась чуть сильнее обычного и вскоре предстала перед хозяином во всем блеске своей удивительной красоты.

Против обыкновения, Кэйко низко, с почтением поклонилась.

– Господин! – Ее глаза светились необычной кротостью. – Я согласна на ваше предложение. Я хочу занять место госпожи Суми.

– Я знал, что ты согласишься, – без малейшего удивления произнес Модзи, и женщина почувствовала на себе его цепкий ищущий взгляд.

Кэйко смотрела на него с ожиданием, и тогда он сказал:

– Я доволен. А теперь иди к гостям. Это важные господа, их надо хорошо развлечь.

Кэйко непонимающе улыбнулась:

– Я думала, мое согласие избавит меня от необходимости принимать мужчин.

– Напрасно. Что с тобой? Ты будто поглупела за последнее время. Начинаешь стареть? Как это не принимать гостей? А кто будет тебя содержать? Я? Твоя красота должна приносить доход. Иди! – Его глаза жестко блеснули. – Господа самураи не хотят ждать!

Их было трое, все в темных кимоно, с непроницаемыми лицами и пустыми взглядами, двое грузных, а один – худой. Третий сидел с краю и временами оглядывался, остальные же смотрели прямо перед собой. По правде говоря, смотреть было не на что: совершенно голая комната, без свитков, ваз и ширм. То, что заслуживало внимания, должно было появиться позже.

Госпожа Суми сделала знак служанке, и та быстро и ловко налила гостям саке. Появилась еще одна девушка с сямисэном в руках и незаметно устроилась в уголке.

А потом вышла Кэйко. Она поклонилась гостям и сразу начала танцевать. Гости, не знающие, что будет дальше, сидели как каменные и молча, настороженно следили за ней. Изящные повороты, плавные взмахи державшей веер руки, некая текучесть танца, когда одно движение незаметно переходит в другое: печаль сменяет радость, смерть – жизнь, ненависть – любовь, отчаяние – надежду.

Обычно Кэйко исподволь наблюдала за гостями. Проходило немного времени, и пустота в их глазах сменялась любопытством, постепенно переходящим в восхищение. И тогда расстояние между нею и гостями начинало стремительно увеличиваться. Забывшие о своем происхождении и высоком положении гости смотрели на нее как на диковинный цветок, существо из другого мира и, пытаясь приблизиться к ней, осыпали ее дорогими подарками и лестными обещаниями. А она дарила скупые улыбки, произносила притворные слова.

Когда мужчины входили во вкус, Кэйко делала госпоже Суми незаметный знак, и появлялись другие дзёро. Это был отработанный годами ритуал, и редко что-то шло не так. Иногда Кэйко пробовала угадать, с кем ей придется пойти, и почти никогда не ошибалась.

Она скользнула взглядом по лицам мужчин. Все они по-прежнему не проявляли никаких эмоций, но она уже видела в их глазах пока еще маленький, незаметный, похожий на тлеющий уголек огонек возбуждения. И только крайний слева, худой самурай сидел с хмурым, замкнутым видом, с прежней мрачной пустотою в глазах. А если ее выберет он?

Принятие решения было мгновенным – точно в душе внезапно вспыхнула какая-то искра, словно в сердце проник таинственный светлый луч. Возможно, это была воля судьбы или же воля неба. Кэйко почувствовала, что больше не сможет служить в этом доме и не сумеет заставить себя лечь в постель ни с одним явившимся сюда мужчиной.

В том был виноват Акира, в чьих глазах, как в некоем таинственном зеркале, она увидела отражение своего будущего, каким оно могло бы быть, но уже никогда не будет.

Когда Кэйко впервые танцевала здесь, зная, что после ей придется уединиться с незнакомцем, она не плакала, потому что не посмела. Но те невыплаканные слезы навсегда остались в ее сердце, застыли там, точно кусочки льда. И теперь случилось непредвиденное: неожиданно растаяв, они полились из глаз, и Кэйко ничего не могла поделать. Она вдруг лишилась способности управлять собой: слезы текли и текли, оставляя на ее лице дорожки-следы, похожие на те таинственные туманные разводы, что она видела на поверхности луны.

Даже если мужчина, который некогда любил тебя искренне, самозабвенно и нежно, даже если этот мужчина видит в тебе только продажную женщину…

Кэйко остановилась. Она представила свой танец со стороны – безжизненный, вялый, без желания, без огня, танец женщины, которой не нужны ни восхищение, ни награда.

И тут же услышала возмущенный голос худощавого гостя:

– И вот за это я должен платить?! Где те обманщики, что обещали мне лучшую женщину в этом квартале!

Звуки сямисэна оборвались. Наступила тишина. Появилась госпожа Суми и засуетилась перед гостями. Она тихо говорила, возможно, пыталась успокоить их или что-то объяснить, между тем как вынырнувший откуда-то господин Модзи больно схватил Кэйко за руку и, резко дернув, притянул женщину к себе.

– Что ты делаешь, а?! – зашипел он ей в ухо. – Нарочно?! Сейчас же перестань! Упади перед гостями, проси прощения…

– У этих? – Она коротко и злобно рассмеялась. – Не буду.

Он ударил ее по лицу. Женщина замерла. Слезы в ее глазах разом высохли. Прежней, легкомысленной, ветреной, но всегда отчасти недосягаемой Кэйко, надменно попирающей сердца, самоуверенной и немного насмешливой, больше не существовало. Осталась Кэйко, бездумно торгующая телом, дзёро, которую, если она плохо выполняет свои обязанности, может ударить хозяин.

Ее глаза ярко сверкали, а душа трепетала, словно пламя на ветру. Она уронила веер и судорожно сжала пальцы. Ее дыхание сделалось прерывистым и тяжелым, а лицо озарилось коварной улыбкой. Она вынула из прически длинную острую шпильку и вонзила ее в тело господина Модзи, в ямку у основания шеи. Брызнула кровь. Модзи отпрянул, дико выкатив глаза, и захрипел. Потом рухнул на спину, и его тело задергалось.

С того момента, как он ударил Кэйко, прошло меньше минуты.

Господин Модзи неподвижно лежал на залитом кровью полу. Кэйко стояла, крепко зажав шпильку в руке, и улыбалась жестокой улыбкой. Женщины с визгом бросились по углам, а мужчины вскочили с мест. Пораженные тем, что произошло, они не спешили схватить и обезоружить Кэйко. Первой, как ни странно, пришла в себя госпожа Суми. Она закричала, призывая служившую в доме охрану. Кэйко схватили и отняли у нее ставший орудием убийства на первый взгляд невинный предмет женского туалета.

Три самурая, не желавшие быть замешанными в эту историю, немедленно покинули заведение, а госпожа Суми распорядилась пригласить стражей порядка. Она на удивление быстро овладела собой и отдавала приказания четко и деловито.

Кэйко усадили на футон в дальнем углу комнаты и зорко охраняли.

Когда ее препроводили в тюрьму, была глубокая ночь. Решетки раздвинулись, и Кэйко втолкнули в какое-то помещение. В потолке было небольшое зарешеченное отверстие, снаружи тускло мерцал светильник – его пламя высвечивало в полутьме множество лежащих на полу тел. Никто не шелохнулся – люди спали или делали вид, что спят. Кэйко сразу почувствовала дурной запах и поспешно зажала нос рукавом. От ее кимоно пахло хризантемами и еще – кровью. Но женщина не жалела о содеянном! Никогда не наступит то время, когда она пожалеет о том, что совершила в своей жизни!

Кэйко присела возле стены. В ее открытых глазах застыло выражение угрожающе-спокойной уверенности в том, что все будет так, как она задумала. Внезапное просветление разума было зловещим и скорбным – впервые за долгие годы она обрела настоящую цель и не сомневалась в том, что ей удастся ее достичь. Во всем, что с нею случилось, виноват только один человек, Акира, и его нужно убить!

Наступило утро. Светильник погас, теперь в отверстие робко заглядывало солнце, и его слабый свет подчеркивал мертвенную бледность лиц сидящих в камере людей. Здесь были одни только женщины, самого разного возраста, в основном кое-как причесанные, бедно одетые, неопрятные. Многие поглядывали на новенькую, но никто не пытался с нею заговорить.

Кэйко не знала, сколько прошло времени, когда возле решетки, отделяющей камеру от коридора, появилась фигура охранника.

– Хаяси! – выкрикнул он. – Есть здесь Хаяси? Подойди сюда, к тебе пришли.

Она приблизилась к решетке. Позади охранника Кэйко увидела… госпожу Суми, та стояла, прислонившись к стене, и держала в руках что-то завернутое в платок.

Что увидела госпожа Суми? Нет, только не прежнюю Кэйко, чья влекущая неприступность и неотразимое, таящее вечный призыв кокетство неизменно сражали мужчин. Теперь в облике женщины вдруг проявилось все то трагическое и мрачное, что незримо присутствовало в ее душе все эти долгие годы.

– Возьми, – без лишних вступительных слов промолвила Суми и протянула Кэйко узелок. – Здесь еда, гребень и чистая одежда.

Кэйко просунула руку сквозь решетку, молча взяла узел, и тогда Суми, горько усмехнувшись, сказала:

– Не ожидала, что я приду? Думала, стану тебя ненавидеть? Просто ты сделала то, чего никогда не решилась бы сделать я.

– Что с вами будет? – спросила Кэйко.

– За меня не надо беспокоиться. Я скопила достаточно денег, так что проживу. Может быть, съезжу в родную деревню. Мне не хочется оставаться в Киото. А вот что будет с тобой?

– Мне нужно выйти отсюда, – сказала Кэйко, мрачно глядя прямо перед собой.

Госпожа Суми не удивилась. Быстро оглянувшись, она прошептала:

– Не знаю, чем я могу тебе помочь… Скажу одно: я тут кое-кого повыспрашивала и постараюсь сделать так, чтобы ты попала к судье Косака-сан. Он уже немолод, уродлив, но при этом обожает хорошеньких женщин. А дальше… Сама знаешь, что нужно делать.

– Я не хочу! – с отвращением воскликнула Кэйко. Госпожа Суми печально улыбнулась:

– Если ты думаешь, что можешь чего-то добиться другим способом, Кэйко, то сильно ошибаешься.

С этими словами она отвернулась от решетки, и Кэйко поняла, что больше им не о чем говорить.

Вернувшись на свое место, она развернула фуросики^[37]. Там было нижнее кимоно (а в него запрятаны деньги), гребень, а также лакированная коробочка с еще теплым рисом и приправленной тертой редькой вареной рыбой. Почувствовав аппетитный запах, Кэйко поняла, что проголодалась. Она не успела приняться за еду – рядом появились две женщины. Неопределенного возраста, неряшливые, с пропахшими рыбой и дешевым маслом волосами. Одна из них толкнула Кэйко ногой и произнесла с нехорошей улыбкой:

– Откуда ты здесь взялась, красавица? А другая бесцеремонно выпалила:

– Отдай!

Кэйко положила узелок на пол и встала. В глазах смотревших на нее женщин были презрение, злоба и жадность.

Одна из них схватила Кэйко за руку. Тут же вторая вцепилась ей в волосы. Кэйко отбивалась, как могла, кричала, но никто не появился; находившиеся в камере отвечали равнодушными взглядами. Итог схватки был неутешительным: у нее отобрали еду, гребень, деньги, одежду – даже испачканное кровью верхнее кимоно – и небрежно швырнули чужое, рваное, грязное, каких она никогда не носила. Вдобавок поцарапали лицо и руки и вырвали клок волос…

Прошло две недели. За нею никто не приходил. В камере было темно, холодно, грязно. Многие женщины болели; некоторые страдали нарывами, другие сильно кашляли. Кормили два раза в день разведенным водою клейким рисом, поили холодным жидким чаем. Новеньких приводили редко, зато каждый день выносили умерших. В камере никто не убирал, воды для умывания не было.

Когда Кэйко наконец повели к судье, она находилась в таком отчаянии, что была готова грызть решетки зубами, лишь бы выйти отсюда.

В те времена не имело большого значения, какое именно преступление совершил человек – украл или убил. Куда важнее было то, на чью жизнь или имущество он посягнул. (Если бы Кэйко убила самурая, ее участь была бы решена немедленно.) Виды наказаний тоже не отличались разнообразием: порка, отрубание частей тела либо смертная казнь, куда реже – ссылка. Другое дело, существовало много способов приведения приговора в исполнение, многие из коих были весьма мучительны. Проще говоря, преступнику везло, если ему просто отрубали голову, а не убивали как-то иначе – медленно и изощренно.

Судья впрямь был уродлив и стар, и он посмотрел на Кэйко, как посмотрел бы на любую другую женщину, то есть как на вещь. В его взгляде не было неприязни, лишь безразличие и усталость, как у всякого, кто вынужден заниматься бесконечной нудной работой. Рядом с судьей сидел помощник, его желто-коричневое лицо казалось высеченным из камня. На этом похожем на грубую маску лице жили только глаза – их холодный твердый взгляд скользнул по фигуре женщины, как по неодушевленному предмету.

– Имя? – спросил судья, и помощник ответил:

– Хаяси Кэйко.

– Род занятий?

– Служила в «веселом доме».

Затем судья задал следующий вопрос, и они с помощником продолжали общаться между собой, будто Кэйко тут не было. Тогда она неожиданно подала голос:

– Я составлю жалобу.

Судья и его помощник на мгновение встрепенулись и застыли в недоумении. Они будто спрашивали себя, кто же мог произнести эти слова!

– Я наложница знатного человека, князя Нагасавы. Здесь со мной обращались очень дурно. Я привыкла мыться каждый день и никогда не ела такую скверную пищу!

– Кто это? – наконец вымолвил Косака-сан.

– Эта женщина служила в «веселом доме», – тупо повторил помощник.

Больше Кэйко не дала ему вставить ни слова.

– Да, меня похитили и продали тому человеку, которого я и убила! Надо мной издевались, и вы продолжаете это делать!

– Замолчи! – крикнул судья.

– Я не замолчу до тех пор, пока мне не позволят принять горячую ванну!

– Уберите ее отсюда!

– Нет. – Кэйко поднялась с места и подошла к судье, что было совсем уж неслыханно. – Когда мой господин приедет сюда…

И вдруг зарыдала, безнадежно и громко.

Косака-сан раздраженно махнул рукой.

– Уберите ее! Отведите куда-нибудь, чтобы она помылась.

– И пусть принесут чистую одежду, – подсказала Кэйко.

Ее отвели в помещение, где стояла полная горячей воды офуро. Не обращая ни малейшего внимания на пялящихся на нее охранников, Кэйко сбросила одежду и, ежась от холода, влезла в ванну. Тепло охватило ее со всех сторон, мягкие объятия чистой воды были так приятны…

Женщина не ожидала, что станет страдать, но она страдала. Акира сказал ей: «Луна есть на небе ночью, есть она и днем, и, если мы ее не видим, это не значит, что ее нет. Так и моя любовь к тебе – она была, есть и будет всегда. Несмотря ни на что, даже когда мы в разлуке, когда ты меня не видишь и не чувствуешь силы моих объятий и тепла моего сердца. В жизни существует нечто неизменное, и никуда от этого не денешься». За то, что он говорил ей такие слова, но не вернулся за ней, его и следовало убить.

Выбравшись из ванны, Кэйко облачилась в чистую одежду и сказала, чтобы ее отвели к судье.

– Благодарю вас, добрый господин. – Теперь перед Косака-сан предстало прелестное невинное создание. – Я хочу есть, – прибавила она, опуская ресницы.

Косака-сан приказал принести еду: остро пахнущую горячую бобовую похлебку и хорошо сдобренный приправами рис. Кэйко не сомневалась в том, что это был собственный обед судьи, тем не менее она съела все до крошки, да еще попросила чаю. Еще раз сердечно поблагодарив доброго господина, встала и подошла к нему.

На Косака-сан словно надвигалась некая чудовищная звезда, он чувствовал испепеляющий огонь этого неведомого светила. Кимоно распахнулось… Теплая нежная кожа, обольстительная полуобнаженность тела, упавшие на грудь волны блестящих от воды волос и затуманенный сладострастием взор. И такой прелестный голос:

– Могу ли я отблагодарить вас, господин…

Кэйко прожила с судьей ровно месяц. Она не позволила себе умереть от отвращения, потому-что знала: нельзя пускаться в дальний путь, не имея денег и хорошей теплой одежды. К тому же не мешало окрепнуть и набраться сил.

Судья был жаден, но Кэйко знала, как усыпить рассудок человека, в чьей жизни чересчур много условностей и слишком мало радостей. В результате Косака-сан нанял для нее отдельный домик и давал деньги на расходы. Она приобрела необходимые вещи, главной из которых считала небольшой кинжал с покрытой черным лаком рукояткой и такими же ножнами.

Как самурай, Акира должен удостоиться чести быть убитым более благородным оружием, нежели шпилька для волос. Как самурай. И только. Как человек, как мужчина, как ее бывший любовник, он не заслуживал ничего, кроме презрения и ненависти.

ГЛАВА 6

Если спросят меня,

Где обитель моя в этом мире,

Я отвечу одно:

«Мой приют к востоку от моста

Через воды Реки Небесной…»

Рёкан^[38]

Кэйко стояла на дороге – как ей казалось, в начале нового пути.

Женщина заглянула в себя, в свою душу: сейчас там было пусто и темно. Ей было знакомо такое состояние. Когда чаша страданий переполнена, наступает равнодушие, всеобъемлющее, глубокое, стойкое, как скала. Впрочем, равнодушие, как сумела понять Кэйко, не самое опасное состояние человеческой души, куда страшнее бывает страсть – безумная сила, способная принимать любые формы, вплоть до яростной ненависти.

Кэйко не думала о том, сумеет она дойти или нет; ей казалось, что она хорошо подготовилась к дальней дороге: на ней было теплое верхнее кимоно на вате, прочная обувь, в рукав запрятан кинжал, к нижнему поясу подвешен мешочек с деньгами, в фуросики завернута коробочка с едой.

Пройдя около пяти ри^[39], женщина решила остановиться для отдыха в небольшом городке. Все здесь выглядело унылым и бедным: россыпь ветхих домиков, извилистые проходы вместо улиц.

На горизонте виднелись снеговые вершины, одна выше другой, точно ступени лестницы, ведущей в небеса. Ближние скалы казались стальными, дальние – изваянными из черного дерева. У их подножия громоздились тысячи каменных обломков: огромные булыжники, осколки горной породы, мелкие камни.

На мгновение Кэйко охватило предчувствие того, что вскоре слепые силы природы обретут волю, – угрюмое спокойствие всегда таит в себе угрозу: путница ощутила на своем сердце прикосновение ее тяжелой беспощадной руки.

Женщина с трудом отогнала тягостные предчувствия. Просто нужно отдохнуть и поесть, сказала она себе, все это от усталости и скверной погоды.

К счастью, здесь был постоялый двор (неподалеку, в горах, располагался храм, куда часто устремлялись паломники), и вскоре Кэйко переступила его порог. Женщин здесь не было, но она не смутилась: все равно больше негде остановиться. Следом за нею в помещение вошел молодой воин, и Кэйко невольно обратила на него внимание. С виду – обычный ронин, но она сразу распознала в нем человека знатного происхождения, обученного манерам, умеющего читать и писать, привыкшего думать. У него было красивое лицо, а взгляд серьезный и немного печальный.

Едва она села, как к ней подошли двое мужчин, на вид – из местных бездельников, и один из них спросил:

– Не нужна ли госпоже работа на сегодняшний вечер?

Кэйко криво усмехнулась. Понятно, она путешествует одна и смело входит туда, где обычно собираются только мужчины. Что ж, они угадали правильно.

– Мне ничего не нужно, – твердо ответила женщина, глядя им прямо в глаза, но мужчины не спешили уходить.

– Мы знаем господ, которым интересно было бы познакомиться с вами. Вы не будете разочарованы.

Кэйко молчала. Тут молодой самурай неожиданно поднялся со своего места и, приблизившись, произнес:

– Не желают ли господа развлечься каким-то иным образом?

Мужчины тут же отошли, и Кэйко ответила юноше благодарным взглядом. Поклонившись, он вернулся на свое место. Теперь Кэйко видела, что он очень молод, лет шестнадцать, а то и меньше, хотя он и старался держаться с достоинством взрослого мужчины. Женщина тихонько вздохнула. Где теперь ее сын? Кэйко знала, что он давно вырос и уже, наверное, носит самурайский меч, но в воспоминаниях, мечтах и снах он по-прежнему виделся ей маленьким мальчиком…

Кэйко сильно устала, потому сразу заснула и проснулась оттого, что кто-то, как ей почудилось, тряс ее за плечо. Женщина открыла глаза. Никого! И все-таки что-то было не так. За стеною гудел ветер, казалось, дом сделан из бумаги и сейчас его сомнет огромная безжалостная рука.

А потом она почувствовала толчок, нет, даже больше – ощутила мощное колебание земли. Землетрясение! Быстро схватив свои вещи, благо они лежали рядом, Кэйко выскочила на улицу.

Городок проснулся, люди выбегали из домов, и их движение было подобно потоку, сокрушавшему ограждение плотины. Они неслись, толкая, сбивая друг друга с ног, с обезумевшими взглядами, вливались в толпу и мчались дальше, увлекаемые ею, подгоняемые той великой, непреодолимой силой, имя которой – страх, бессознательный животный страх, который невозможно победить. А позади рушились и исчезали дома, пейзаж менялся, точно в диком сне.

Кэйко бежала, как бежали другие, а потом ее толкнули, сбили с ног, она упала на колени и поползла, раздирая ладони о камни, не осознавая, что делает, движимая инстинктом спасения жизни.

Кэйко чудилось, будто она слышит грохот распадающейся на части Вселенной. Все: леса, горы, долины – словно летело в пропасть с невероятным шумом, который все нарастал, и Кэйко из последних сил стремилась вперед. В конце концов свершилось неизбежное – она упала навзничь. Некоторое время женщина еще чувствовала, как что-то несется мимо нее бесконечным мощным потоком. А после потеряла сознание.

Очнувшись, Кэйко ощутила холодное прикосновение камня к спине и еще чего-то мокрого и холодного лицу, опущенным векам, губам и щекам. Она осторожно приоткрыла глаза и увидела над собой испещренную белыми точками черноту. То было небо, и с него, медленно кружась, падал снег; он напоминал серебристые блестки, а иногда, когда налетали порывы ветра, – рой ночных белокрылых бабочек, и Кэйко долго смотрела на порхающие в воздухе снежные хлопья.

Вокруг, на сколько хватало глаз, простирался разрушенный мир: искалеченные, вырванные с корнем деревья, расколотые дикими ударами гранитные скалы…

Внезапно из мрака выплыла какая-то фигура. Кэй-ко приподняла голову. Мужчина… Он что то держал в руках, кажется ветки. Кэйко услышала голос:

– Сейчас я разведу огонь, госпожа, и тогда вы сможете согреться.

Кэйко его узнала. Тот самый юноша-самурай с постоялого двора!

– Я уверен, больше толчков не будет, – сказал он, опуская свою ношу на землю.

– Вы спасли мне жизнь, – произнесла Кэйко.

– Просто я увидел, как вы упали, и поднял вас. А потом отнес в безопасное место.

– Как вас зовут? – спросила Кэйко, наблюдая за тем, как он разводит огонь.

Молодой человек выпрямился и посмотрел ей в глаза:

– По определенным причинам, госпожа, я не могу назвать свое имя. И потому не стану спрашивать ваше.

– По всему видно, вы человек воспитанный и благородный. Наверное, не просто бродите по свету, а имеете какую-то цель.

– У каждого человека есть цель. – Он помолчал. – Если вы говорите о цели моего путешествия, то я иду в Сэтцу.

Кэйко вздрогнула. Но ничего не сказала. Между тем костер разгорался все сильнее, и становилось тепло. Снопы серебряных искр взлетали в бездонное небо, исчезая, подобно падающим звездам. Пламя потрескивало, гудело, его яркие языки лизали мрак, и Кэйко чудилось, будто она никогда не созерцала более волшебного зрелища, чем эта воспламенившаяся тьма.

– Что вам нужно в Сэтцу, господин?

– Мне необходимо встретиться с одним человеком.

– Вы хотите его убить? – осведомилась Кэйко.

Юноша посмотрел на нее с удивлением. Его одежда светилась, в волосах словно запутались змеящиеся молнии; отблески пламени проникали в глубину глаз и переливались там, как переливается свет в сердцевине драгоценных камней.

– Вы так решили, потому что я – ронин? Нет, сейчас я не хочу никого убивать.

И замолчал. Но через некоторое время нерешительно спросил:

– А вы куда идете, госпожа?

– Тоже в Сэтцу. И я тоже ищу одного человека.

– Вы путешествуете без сопровождения. Сейчас на дорогах можно встретить много людей, которые не постыдятся обидеть одинокую женщину.

Кэйко пожала плечами:

– Так уж случилось, что меня некому защитить.

Они опять помолчали.

– Попытаемся заснуть? – предложил юноша. – Тепла хватит до утра. Мне не хочется возвращаться в город: там все разрушено…

– Хорошо. Только вот что: я гожусь вам в матери, господин, так что без глупостей, – твердо произнесла Кэйко.

Молодой человек серьезно кивнул.

Они легли, спина к спине, завернувшись в теплые кимоно. Кэйко не думала, что сможет заснуть, но заснула почти мгновенно – словно провалилась в какую-то черную яму.

И таким же внезапным было пробуждение. Она села, озираясь.

Впереди синей шелковой лентой протянулся горизонт, он дугой обрисовывал землю, а под ним угольно чернели горы. Силуэты деревьев на фоне розового неба казались нарисованными тонкой кистью, а воздух был чист, прозрачен и спокоен. Кое-где на земле лежали пласты снега; Кэйко набрала горсть и растопила в руках. Умывшись, она оглянулась: из-за нежно алеющего края небес вставало огромное красное солнце.

Где теперь ее сын? Увидит ли она его снова? Вряд ли! Прошло столько лет… А между тем каждый год оплачен ее слезами, сердечной болью, до которой никому не было дела. Никому. Но Акира должен был помнить об этом, и ей казалось, он способен понять… Кэйко стиснула зубы. И вдруг услышала голос:

– Госпожа! Вы проснулись? Что, если нам пойти в Сэтцу вместе? В случае опасности я сумею вас защитить.

Кэйко оглянулась. На глаза навернулись слезы. Она кивнула. И протянула юноше руку – в знак согласия, доверия и надежды.

Они отправились вместе. Иногда разговаривали. Чаще молчали. Однажды молодой человек спросил свою попутчицу:

– Почему вы хотите найти того человека? Это так важно для вас? Так важно, что вы не побоялись пуститься в путь одна, да еще зимой?

И Кэйко коротко ответила:

– Я хочу его убить.

– За что? Он вас обидел?

– Он не сдержал свое слово, – сказала Кэйко и, помедлив, добавила: – Что я стану делать, потеряв всякую цель?

– Люди часто прикрываются этим, хотя в действительности прекрасно знают, что следует делать, – мрачно произнес он.

Кэйко усмехнулась:

– Я не самурайка.

– Хорошее оправдание. А тот человек – самурай?

– Да.

– И он дал вам слово?

Кэйко кивнула.

– Значит, он обязан его сдержать.

И они молча продолжали путь. Потом Кэйко сказала:

– Вас хорошо воспитали, господин, если научили защищать женщин.

– Меня учили защищать слабых. Я вырос в мужском окружении.

– Но все-таки вас родила женщина, а не мужчина!

– Да. Только я не знаю, где она, я ее никогда не видел.

– Ваша мать умерла? – осмелилась спросить Кэйко.

– Не знаю.

– А отец жив?

– По-видимому, да. – И, помолчав, прибавил: – У женщин есть путь?

И Кэйко помрачнела:

– Он есть у каждого человека, даже у того, кто никогда не задумывался об этом. О моем пути лучше не говорить.

Акира сидел в пустой комнате и, не отрываясь, смотрел на трепещущее желто-алое пламя.

Тихо вошла Масако и остановилась в нерешительности. Акира повернул голову и взглянул на нее. Озабоченное выражение лица, заплаканные глаза.

– Господин…

– Что тебе нужно, Масако?

Она оглянулась, и тут Акира заметил дочь, которая незаметно проскользнула следом за матерью и встала за ее спиной. Нежные щеки девушки пылали, а в глазах был испуг, сострадание и беспомощность.

– Вам угрожает опасность, – сказала Масако.

– С чего ты взяла?

– Уезжайте. Мы поможем вам выйти отсюда. Мы кое-что придумали, – продолжила женщина.

Ее голос звучал тихо и в то же время – с непривычной решительностью. Аяко кивала, подтверждая слова матери.

– Если б даже это было правдой, – сказал Акира, – я никуда бы не уехал, не бросил бы вас.

Аяко неожиданно заговорила, ее голос прерывался и дрожал:

– Это я виновата, отец. Я не удержалась и спросила про герб, что был на доспехах того человека, а она догадалась…

– Она?

– Это Мидори-сан донесла на вас, господин. Она следила за вами. Да, она, больше некому. Во всяком случае, мы так считаем. – Масако произнесла эти слова сухо и четко.

Акира с изумлением смотрел на Масако, простую,маленькую Масако, незаметную, бессловесную, наивную, как дитя.

– Мидори-сан поступила правильно. Это был ее долг.

Масако никогда не осуждала Мидори, потому что та соответствовала ее представлению о безупречности. Но сейчас сказала:

– Я не знаю, что такое долг. Мне кажется, люди выдумали его для удобства, чтобы както оправдывать свои поступки. Я ничего в этом не понимаю. Я понимаю то, что в сердце.

– Ты веришь в свое сердце, Масако? – с чуть заметной усмешкой произнес Акира. – Потому что ты женщина. А я верю в безграничные и глубокие принципы. – Он помедлил. – Иди. Я тебе благодарен. И ты иди, Аяко. Ты ни в чем не виновата.

Когда наложница и дочь ушли, Акира снова задумался. Он поверил Масако. Да, это могла сделать Мидори. Но вот что заставило ее так поступить, он понять не мог. Он не нашел ответа, и, пожалуй, не стоило спрашивать у самой Мидори – другой Мидори, которую он никогда не знал и вряд ли сумел бы понять.

На следующий день его вызвал Кандзаки-сан.

– Завтра отправляешься в провинцию Вакаса, – сказал он. – Есть срочное дело.

– Меня больше не обвиняют в измене?

– Я никогда не произносил таких слов, – заметил Кандзаки-сан. – Мне нравится, что ты до сих пор сохраняешь верность своему господину, при этом не предавая нынешнего.

– Позвольте мне съездить в Киото! – вдруг сказал Акира.

– Нет. Я понял, где истоки того, что едва не случилось с тобой. Думаю, тебе хорошо известно, в чем причина человеческих страданий – в привязанностях. Необходимо выйти из этого круга. И тут тебе понадобится мужество иного рода, чем то, что позволяет сражаться на поле боя. Наше сердце – самый непредсказуемый и сильный противник.

– Могу ли я приказать Мидори и Масако уехать? Я хотел отправить их подальше от чумы.

Кандзаки-сан кивнул:

– И будет лучше, если ты возьмешь себе еще жену или наложниц. Выбери покрасивее и помоложе. Думаю, это пойдет на пользу твоей семье и тебе самому.

Акира ничего не сказал. Наутро он отдал семье распоряжение немедленно собраться и отправиться в одну из уединенных провинций, где проживали родственники Кандзаки-сан, и, сдержанно простившись с женой, наложницей и детьми, выехал в провинцию Вакаса.

ГЛАВА 7

Тайные мысли мои

Кому я оставлю в наследство,

Чьим открою глазам?

Сердце мое переполнил

Этот весенний рассвет.

Сайге^[40]

Кэйтаро и Кэйко стояли на вершине холма, глядя как зачарованные на лежащий перед ними мир. Долина дремала, объятая утренней прохладой и тишиной. Недавно взошло солнце, и его мягкий свет омывал нежно-голубые небеса, золотил облака, набрасывал на землю неосязаемо-легкий покров янтарного сияния.

– Мне кажется, я уже забыла, что на свете есть такая красота! – прошептала Кэйко.

Кэйтаро ничего не ответил, хотя был согласен с нею. Он просто стоял и наслаждался тем, что ветер гладит его лицо и играет волосами, а солнце слепит глаза. Мир лежал перед ним как на ладони, яркий, чистый, прекрасный, и юноша ощущал прежде почти незнакомую щемящую нежность и вместе с тем – буйный восторг.

– Странно, – снова заговорила Кэйко, – разве объяснишь, что такое красота или счастье, а между тем они существуют…

И тогда Кэйтаро ответил:

– Когда-то я спросил об этом отца. Помнится, он ответил: «Красота – это то, что можно созерцать без всяких мыслей, испытывая непреходящее волнение и радость. Да, просто смотреть и восхищаться величием и одновременно простотою увиденного. Красота, – сказал он, – это, пожалуй, единственное, что способно подарить ощущение истинного блаженства души».

– А счастье?

– Не знаю, госпожа.

– Несмотря на то, что мы так часто говорим о борьбе, – промолвила Кэйко, – настоящее счастье как раз в том, чтобы получить то, что ты хочешь, чего у тебя никогда не было, просто так, без усилий, как небесный дар, ибо в борьбе можно растратить душевные силы, обесцветить желание, потерять себя. А счастье, за которое нужно платить, – это уже не счастье.

Они пошли дальше, не осознавая, как их сблизил этот разговор.

Крепость имела внушительные размеры, возвышалась на фоне светлого неба, точно потемневший от времени зуб гигантского чудовища. Кэйтаро хотел здесь жить, хотел называться сыном повелителя Сэтцу.

Неожиданно юноша понял, что, явившись сюда, должен убить князя Сабуро, отомстить за себя, за господина Нагасаву, за его воинов и тем самым исполнить свое предназначение!

Его губы шевельнулись, и он прошептал, сам не осознавая этого:

– Я должен его убить!

– Кого? – отозвалась Кэйко. – Того человека?

Кэйтаро удивленно посмотрел на нее и, опомнившись, произнес:

– Нет, другого.

– Быстро у вас все меняется!

– Если самурай решает проявить милосердие, он его проявляет, когда он считает, что необходимо убить, то убивает, – сурово изрек юноша.

Не желая его обидеть, Кэйко подавила улыбку.

– Как нам туда попасть? – задумчиво произнес Кэйтаро, оглядывая ворота. – Если я скажу, что ро-нин и хочу наняться на службу, они спросят, откуда я и кто мой прежний господин.

– Ничего, – ответила Кэйко, – положитесь на меня.

Когда юноша и женщина подошли к крепости и пришло время объяснять, кто они и откуда, Кэйко заговорила взволнованно, торопливо и в то же время складно. Случилось землетрясение, и они остались без крова, она и племянник, к тому же племянник лишился господина. Они пришли сюда, поскольку наслышаны о великодушии князя Аракавы. Она уверенно назвала массу несуществующих имен, чем окончательно сбила с толку стоявших в карауле самураев.

Образ красивой, хрупкой, беспомощной женщины заслонил от них облик молодого человека, его напряженное лицо с плотно сжатыми губами и неотступным взглядом блестящих черных глаз. Про землетрясение слышали все, и сюда в поисках работы и крова уже приходило немало людей.

Их пропустили, и Кэйтаро сказал:

– А вы умеете лгать, госпожа!

В его голосе звучало неодобрение. Она усмехнулась:

– Без этого не проживешь. – Потом спросила: – Я не обидела вас тем, что назвала своим племянником?

– Нет.

– Что вы намерены делать, господин? Кого вы ищете? Может, скажете мне? Возможно, я сумею вам помочь?

– Того, кого я желаю убить, не нужно искать. Но к нему сложно подобраться.

Кэйко довольно быстро отыскала дом Акиры и неторопливо вошла в ворота. Здесь царила суматоха: очевидно, кто-то собирался в дорогу или, напротив, недавно вернулся. Навстречу Кэйко вышла женщина, примерно ее возраста, не слишком привлекательная, но в новой добротной одежде, с аккуратной прической. Служанка? Вряд ли. Непохоже, чтобы она занималась тяжелой работой. Наложница? Жена?

Кэйко низко поклонилась:

– Здравствуйте, госпожа. Я пришла из дальних краев. Я потеряла жилье, и мне необходимо найти работу. Не нужна ли вам служанка?

Женщина растерялась:

– Мы уезжаем. К тому же это решает жена господина, Мидори-сан.

– Могу я ее увидеть? – спокойно и твердо произнесла Кэйко.

Женщина молча удалилась, и вскоре появилась другая. Взглянув на жену Акиры, Кэйко сразу почувствовала, что ее будет трудно обмануть. Жена! Если он не брал других жен, значит, сильно дорожил этой, первой! В самом деле, на ее облике лежала печать благородства, вполне способного заменить изысканную красоту. Чувствовалось, что эта женщина много лет прожила счастливо и безмятежно. Наверное, она умела пленять душой даже больше, чем телесной красотой. Вне всякого сомнения, Акира не был равнодушен к ней.

Только в тот момент Кэйко поняла, что в ней до сих пор теплилась надежда на то, что Акира просто не смог приехать за нею, что ему помешали какие-то обстоятельства. Теперь она окончательно уверилась, что обманулась.

– Кого вы ищете? – спросила Мидори.

– Наверное, вас, госпожа. – Кэйко повторила свою просьбу.

– Служанки нам не нужны, – отвечала Мидори. – Мы уезжаем.

– Жаль. – Кэйко не спешила уходить. – А где хозяин этого дома?

– В отъезде.

– Когда он вернется?

– Зачем вам?

– Со мной пришел еще человек, мужчина, ему тоже нужна работа.

– Мне нечего вам сказать, – натянуто отвечала Мидори. – Я не знаю, когда вернется мой супруг.

Постояв еще немного, незнакомка повернулась и вышла в ворота. Странное предчувствие стрелою врезалось в сердце Мидори, и она с трудом перевела дыхание. Лицо незнакомки было усталым, осунувшимся, обветренным, – наверное, она и впрямь проделала долгий путь! – и в то же время выразительным. Влажная чернота ее глаз скрывала что-то опасное, а улыбка была неискренней, заученной, коварной. Чего она хотела на самом деле? Зачем пришла?

Когда незваная гостья ушла, Мидори бросилась в дом, к Масако:

– Что это за женщина?!

– Не знаю, госпожа. – Масако держалась натянуто и продолжала сосредоточенно перебирать какие-то вещи.

Что-то изменилось в ее отношении к Мидори, исчезло восхищение, восторженное преклонение: своим поступком Мидори уничтожила в душе Масако целый мир, прекрасный мир, который не менялся с юности.

Мидори не замечала переживаний Масако, она думала о другом.

– Эта женщина не похожа на служанку. – Мидори прикусила губу. – Она спрашивала о господине. Зачем? – И, чуть помедлив, заявила: – Мне кажется, господину грозит опасность. Я остаюсь.

– Но господин приказал нам уехать, – заметила Масако.

Мидори сжала кулачки, на ее лице вспыхнул багровый румянец. Если даже ее справедливый, неподкупный, всевидящий отец решил, что Акира не преступник, значит, дело в ней самой, в ее женской слабости, постыдной ревности, из-за которой она посмела донести на собственного мужа! Мидори догадывалась о том, что Акира знает правду. Как он истолковал ее поступок? Почему промолчал и не подал виду? Нарушив вековечные устои, она потеряла точку опоры, она словно стояла над обрывом, испуганная и растерянная, стояла, глядя туда, где исчезла ее прежняя жизнь и прежнее счастье.

Мидори медленно опустилась на пол. Она начала прозревать.

Что теперь делать? Покончить с собой? Женщина знала, что Акира не позволит, а пойти на такой шаг без разрешения мужа – значит переложить на его совесть груз своей души.

Она решительно произнесла:

– Забирай мою дочь с собою, Масако, и уезжай. Я остаюсь в Сэтцу.

Кэйко бесцельно брела по улице. Серые небеса были неприветливы и пусты, под ногами хлюпала грязь. Навстречу попадались самураи и простой люд – она ни на кого не обращала внимания. Признаться, Кэйко не верилось, что она снова в этих краях, и она удивлялась тому, что в ее душе нет никаких чувств.

Внезапно женщина подняла голову, и ее взгляд ожил: из-за поворота появился Кэйтаро. Он шел легким пружинистым шагом, его лицо было таким юным, не отмеченным печатью преданной совести и бесцельно прожитых лет!

Она радостно поспешила навстречу:

– Что, господин? Удалось ли вам наняться на службу?

Он кивнул. Женщина видела, что его терзают сомнения.

– Я хочу есть, и вы, наверное, тоже. Неподалеку есть чайный домик. Зайдем? – предложила Кэйко.

Они вошли в маленькое, тесное помещение. В этот час здесь никого не было. Кэйко прошла по циновкам из рисовой соломы, выбрала место и села. Юноша молчал, и она сама попросила хозяина принести похлебку и чай.

Кэйко вопросительно смотрела на Кэйтаро, и он произнес, сосредоточенно глядя в лакированную суповую миску, от которой поднимался пар:

– Меня приняли на службу.

– Это хорошо! – подхватила Кэйко, и тогда он добавил:

– Да, приняли, ни о чем не расспрашивая, они сказали, что им нужны воины: было много потерь… Мой отец говорил мне, что прежде было по-другому, к воинам не относились, как к шелухе, которую приносит и уносит ветер, каждый самурай был, точно звезда на небе, единственный в своем роде, незабываемый и яркий!

– Должно быть, ваш отец уже немолод? – спросила Кэйко.

Кэйтаро кивнул.

– У каждого времени свои законы, оно диктует нам, как жить, и с этим ничего не поделаешь, – сказала Кэйко.

– Вряд ли вы вправе рассуждать об этом, – заметил молодой человек.

– Наверное. Ведь я женщина. А в жизни женщин мало что меняется даже с веками, – ответила Кэйко и спросила: – Значит, вам поверили?

– Похоже, да. Я повторил им все то, что говорили вы, госпожа. По-моему, им понравилось, что я пришел сюда не один, а со своей теткой.

– Господина Кандзаки, которого вы искали, здесь нет, – сказала женщина, надеясь что-нибудь выведать. – Он в отъезде. Когда вернется, неизвестно.

Кэйтаро равнодушно кивнул. Казалось, он забыл о том, что хотел разыскать Акиру.

– Вы же голодны, ешьте, – подсказала Кэйко.

– Я никогда не предполагал, что мне придется наниматься на службу к заклятому врагу моего отца! – вдруг промолвил молодой человек. – Конечно, я это сделал, дабы совершить задуманное, но… Меня всегда учили добиваться своей цели правдой, а не ложью. Мне кажется, в этом есть что-то унизительное.

– Вы говорите, ваш отец жив? – осторожно спросила Кэйко.

Кэйтаро кивнул.

– Тогда почему вы – ронин?

Юноша молчал. Было видно, что на него давит груз безрадостных мыслей.

– Возможно, я не имею права судить о правде и лжи, – заметила Кэйко. – И все же мне кажется, обе могут быть и милосердными и жестокими, обе способны и убивать и возрождать к жизни.

– Главное, я смогу его убить, – поразмыслив, сказал Кэйтаро. – Неважно, как это произойдет. Но это будет справедливо.

Молодой человек принялся за еду. Он не замечал задумчивого взгляда Кэйко. А та задавала себе вопрос: что будет дальше? Этот юноша, ее случайный попутчик, пойдет своею дорогой, а она? Так устроено женское сердце: вечно жаждет тепла и не может обходиться без привязанностей!

– Нужно успеть подобраться к нему поближе, пока меня не раскрыли, – сказал Кэйтаро.

– Хотите, я вам помогу? – предложила Кэйко.

– Не обижайтесь, госпожа, к этому человеку вам не приблизиться. Вам его не достать!

Кэйко улыбнулась:

– Он настолько высок?

– Да.

– Я могу, – возразила Кэйко. – У меня есть свое, женское оружие. – И, вздохнув, прибавила: – Я больше десяти лет прослужила в «веселом доме» в Киото.

– Вы служили в «веселом доме»?!

– Да.

Кэйтаро нахмурился:

– Неужели рядом не оказалось мужчины, который мог бы взять на себя заботу о вас?!

– Не оказалось.

– И это было…

– Моей жизнью. И я уже не помнила, что есть другая, да и не хотела об этом знать. А потом пришел человек, который пообещал, что увезет меня оттуда, и я поверила. А он солгал. Я вновь начала мечтать, как в юности, и мечты открыли мне то, как ужасна моя судьба.

– Такое мне знакомо. Я с детства слышал о том, что рожден для другой жизни. Потом вдруг оказалось, что я недостоин даже того, что имею. И я до сих пор не могу разобраться, в чем моя ошибка и вина. Но я искуплю ее и заодно отомщу за отца, за всех наших воинов! Отомщу, когда убью князя Сабуро!

– Князя Сабуро?! – воскликнула Кэйко. Кэйтаро встал.

– Я не хочу вовлекать вас в это!

– Все равно мне нужно заработать деньги.

– Я заработаю их для вас.

– Господин, – тихо произнесла Кэйко, глядя на него снизу вверх, – если вы убьете князя, вас схватят и казнят. А перед этим станут жестоко пытать.

И тут молодой человек почти что выкрикнул:

– Неужели вы думаете, что я боюсь страданий и смерти!

Кэйко дрожала и задыхалась, ее душили слезы, и грудь вздымалась от неровного дыхания. Женщина с трудом сдерживалась, чтобы не закричать во весь голос. Она не знала, чего в ней сейчас больше – сладостной радости, буйного восторга, мучитель-ной боли или тревожного испуга. Этот юноша никогда не видел своей матери, здешний князь был врагом его отца, и он хотел «отомстить за себя и наших воинов»! Это был Кэйтаро, ее сын!

– Не сын ли вы господина Нагасавы, – пошептала она, пожирая его глазами. – Когда-то давно, еще в юности, я служила здесь, в замке…

– Вот как? Вы жили здесь? – растерянно произнес он. – Что ж, да, я сын князя Нагасавы, во всяком случае, считаю себя им.

По щекам Кэйко текли слезы.

– Что с вами, госпожа? – Кэйтаро ничего не понимал.

– Так, ничего, просто вспомнила…

Многолетнее горе сменилось новым, еще более сильным. Кэйтаро, ее прекрасному ребенку, грозила опасность. Акира, где ты, Акира?! Она забыла о том, что хотела его убить, теперь она нуждалась в нем как в советчике и защитнике. Но Акиры не было. Что она могла сделать? Сказать Кэйтаро: «Я твоя мать»? Поверит ли он? Особенно после того, как она столь неосмотрительно поведала ему о некоторых подробностях своей жизни!

Расплатившись, они вышли из чайного домика и пошли рядом. Кэйко хотелось стиснуть молодого человека в объятиях, ласково гладить его волосы, целовать лицо!

Вопреки ожиданиям их планы не могли осуществиться слишком скоро. К князю Сабуро в самом деле было не подобраться: ни Кэйтаро, ни Кэйко не могли попасть в замок, а если князь куда-то выезжал, его сопровождала многочисленная охрана. Кэйко поступила на службу в чайный домик, а Кэйтаро стойко переносил тяготы жизни простого воина. По ночам женщина видела его во сне, а днем ждала встречи. Молодой человек ее не забывал и по мере возможности заходил повидаться. Кэйко усаживала его на лучшее место и поила чаем, а сама не могла наглядеться на него. Она краснела и бледнела, смущалась и забывала слова и трепетала так, словно была охвачена лихорадкой первой любви.

Он казался ей прекрасным, несравненным, самым лучшим! Кэйко жалела только о том, что Кэйтаро уже не маленький мальчик, трогательно цепляющийся за подол ее кимоно, не ребенок, который всецело зависит от нее и постоянно нуждается в ней, не младенец, что всегда – днем и ночью – у нее на руках, у ее груди.

Хозяин чайного домика был доволен ею. Бойкая, красивая, быстрая, аккуратная, она умела казаться и веселой, и серьезной, и загадочной, и открытой, умела угадывать желания клиентов. Уже в первую неделю службы Кэйко получила множество предложений, но в ее планы не входило завязывать отношения с кем-либо из посетителей, как бы знатны и богаты они ни были. Ее интересовал князь Сабуро.

Она долго ждала счастливого случая и дождалась.

В тот день падал крупный снег; он тут же таял, образуя на дорогах непролазное месиво.

Князь Сабуро ехал по главной улице с отрядом всадников. В это же время дорогу перебегала женщина. Она успела бы пройти, но внезапно ее сандалии заскользили по грязи, и она остановилась, пытаясь сохранить равновесие, между тем как всадники неуклонно приближались.

Один из слуг, не задумываясь, направил на нее своего коня. Какая-то простолюдинка на пути князя – величайшее оскорбление для столь высокой особы!

Женщина не упала на колени, не рванулась в сторону, не закричала, – выпрямившись во весь рост, она бросилась вперед и схватила коня за повод. Перед взорами мужчин мелькнуло ее порозовевшее лицо, упавшая на белый лоб прядь смоляных волос, пылающий взор черных как ночь глаз и чуть приоткрытые алые губы. Эта картина так поразила князя, что он остановился.

Чудом избежавшая смертельной опасности женщина отступила на несколько шагов и поклонилась подобающим случаю образом. Теперь князь видел белую шею и аккуратно свернутый узел волос.

– Кто вы? – властно спросил князь Сабуро. Женщина назвала себя и прибавила:

– Я служу в чайном домике. Не желает ли высочайший господин выпить чаю?

Князь усмехнулся – он был поражен во второй раз. Вести себя в каждый миг жизни так бесстрашно и открыто, будто ты стоишь на пороге смерти, – об этом много говорилось, но никто не ждал ничего подобного от женщины!

Хозяин чайного домика трясся от страха, женщина, напротив, держалась совершенно спокойно. Она кивала с веселой улыбкой и очень толково ответила на вопрос, кто она и как сюда попала.

– Думается, ты будешь полезна в замке, – как бы между делом обронил князь, и судьба Кэйко была решена.

Князь Сабуро жил на широкую ногу, и в замке было много женщин: жены, наложницы, служанки.

Кэйко обладала даром чувствовать себя свободно в любой обстановке и быстро нашла свое место. Она вовсе не стремилась стать первой и лучшей, да и вряд ли это было возможно среди юных и прекрасных женщин. Зато она умела наблюдать. Кэйко держалась незаметно и с тайным внутренним нетерпением ждала своего часа. Она знала: рано или поздно Сабуро вспомнит о ней. И однажды это действительно случилось.

Кэйко вызвали в покои князя; у нее не оставалось времени переодеться или причесаться по-другому, и она пошла в чем была – в украшенном крупными вьюнками голубом кимоно, с серебряным шнуром в низко подвязанных волосах.

Князь Сабуро недавно влез в воду – Кэйко видела только его голову над краем офуро: черные волосы, мощную шею и лоснящееся от влаги лицо. Влажный воздух насыщали ароматы благовоний, отчего было тяжело дышать.

– Иди сюда! – позвал князь. – И лучше разденься, а то намокнешь!

Он произнес это ленивым тоном и в то же время – решительно, с сознанием собственной власти.

А Кэйко не могла размышлять ни о чем, кроме того, как его убить, потому, почти не понимая, что делает, освободилась от одежды и грациозно перешагнула через нее. Кинжал остался в рукаве^[41], значит, придется воспользоваться мечом. Меч мужчина, как водится, оставил на полу, у края офуро.

Князь жадно смотрел на обласканное золотым светом тело женщины, движения которого были полны непринужденного изящества, и потому не видел мрачного, упрямого лица, лихорадочно блестящих глаз, плотно сжатых губ.

Кэйко знала: нужно действовать быстро. Если она поднимет меч и не ударит в следующую секунду, ее тут же настигнет смерть: ни один самурай не допустит того, чтоб чужой человек безнаказанно прикоснулся к его оружию! Как быть?!

Она так легко убила господина Модзи именно потому, что не собиралась этого делать, здесь же было другое… Желание сердца не подчинялось расчетам – она колебалась, ею владел страх и правила совесть.

– Иди же! – нетерпеливо повторил князь Сабуро. Кэйко приблизилась к офуро, и он тотчас схватил ее жадными руками за грудь. Он заставил ее влезть в воду, грубо прижал к себе и изготовился овладеть ею.

Внезапно глаза женщины словно подернулись поволокой, ей стало трудно дышать, и в следующую секунду из носа хлынула кровь. Кэйко быстро поднесла ладони к лицу, и руки мгновенно окрасились алым. Тонкие кровавые ручейки текли между пальцами и исчезали в блестящей темной воде… Хотя, прожив столько лет в «ивовом квартале», она прошла хорошую школу самообладания, этого было недостаточно для того, чтобы справиться с произошедшим. Выбравшись из ванны, Кэйко со стоном опустилась на пол, уже не думая о князе Сабуро, а он громко кричал на нее, в гневе расплескивая воду.

Разумеется, после того случая князь не звал ее к себе. Впрочем, Кэйко не выгнали из замка, и она жила, затерявшись в толпе женщин. Время шло, а Акира не возвращался, и она не понимала, в чем причина его задержки. Спросить было не у кого, и Кэйко изнывала от отчаяния, не зная, что делать, с кем посоветоваться, у кого искать защиты от грядущей беды.

ГЛАВА 8

Жизнь человека мнится длиной,

а никто не ведает завтрашнего дня,

Посчитаешь короткой,

а уж вечер приносит неожиданности.

Потому и сказано:

«Вселенная лишь временное обиталище всего сущего,

Дни и ночи – скитальцы по сотне веков,

а бренный мир – сновидение».

Сайкаку Ихара. Вечная сокровищница Японии^[42]

В начале следующего месяца тридцатилетний князь Аракава Сабуро праздновал свадьбу с четырнадцатилетней Амакуса Юмико. Она происходила из княжеского рода и жила в соседней провинции: таким образом, Аракава приобретал союзников в предстоящей войне с собственным братом. Юмико должна была стать третьей и самой младшей по возрасту женой господина.

В тот день с самого утра мужчины и женщины готовили к пиршеству зал для приема гостей и примыкавший к нему внутренний двор: расстилали циновки, расставляли ширмы из промасленной бумаги. Было приготовлено множество кушаний: и лапша с приправами – дзони, и суп из соевых бобов – мисо, и овощи, и рыба. На свадьбу съехалось множество гостей.

Юная невеста была прелестна: нежный цвет лица, густые длинные ресницы, округлые щеки, ровные мелкие зубы и ручки маленькие, как у ребенка. Когда появилась свадебная процессия, все присутствовавшие вытянули шеи, пытаясь разглядеть князя и Юмико. Кэйко, стоявшая в толпе челяди, как всегда, думала о своем сыне, и эти думы были столь пронзительны и тревожны, что ей чудилось, будто в ее живую плоть врезается острый нож.

Она смотрела на пожилых самураев, застывших и молчаливых, со следами неотвратимости судьбы на челе, и на юношей с горящими глазами, с отблесками детских улыбок на серьезных лицах. Чего бы ни дали первые – свое теперешнее хладнокровие, самообладание, мудрость – за тот юношеский пыл, за возвышенные мечты, за бесшабашные надежды, за непередаваемое состояние души, за горячность сердца, за невидимые крылья за спиной!

Вдруг Кэйко увидела сына – Кэйтаро стоял среди молодых воинов, замкнутый, хмурый, с печатью суровости на лице, сейчас почти граничившей с жестокостью. У него в руках был лук. Женщина догадалась: стоит свадебной процессии поравняться с Кэйтаро, как он вскинет лук и… Кэйко прочитала это на его лице, и безумная радость сменилась безумной тревогой. В этот миг она поняла, что следует делать, вернее, не поняла, а скорее почувствовала сердцем.

Никто не знал, чего ей это стоило – сорваться с места, незаметно пройти сквозь толпу и приблизиться к процессии.

– Стойте! – закричала она пронзительно и звонко, стремясь опередить стрелу, которая вот-вот сорвется с тетивы, и ее вопль отозвался где-то там, в высоком бледно-голубом небе, подернутом сеткой белесоватых облачков.

Князь повернул голову и сделал какой-то знак: процессия – море лиц, океан глаз, множество играющих на солнце ярких нарядов, – похожая на гигантскую змею, чья чешуйчатая кожа переливалась и блестела в лучах дневного света, дрогнула и резко замедлила движение.

– Стойте! – повторила Кэйко и прибавила: – Вас хотят убить! – И, резко вытянув руку, показала: – Там!

Взоры охраны заметались, как молнии, многие люди замерли в растерянности, не зная, что делать, кто-то кинулся к ней, но она успела: ринувшись вперед в своем исступленном отчаянии, не по-женски сильно и ловко метнула кинжал. Расстояние было совсем небольшим, и оружие вошло в шею почти по рукоятку. Князь Сабуро упал. Руки его невесты Юмико в ярких рукавах праздничного кимоно взметнулись, как крылья. Она закрыла лицо; над изумленной толпой пронесся ее испуганный пронзительный крик.

Кругом творилось нечто невообразимое: казалось, люди сейчас перерубят друг друга. Кто-то схватил Кэйко, другой человек принялся ее душить. Она отбивалась и хрипела, ее взгляд был устремлен в небо, где таяли молочно-белые облака и тускло серебрились зыбкие клочья тумана. Она хотела увидеть только одно лицо – прекрасное лицо Кэйтаро, она желала сказать своему сыну о том, что любит его всем сердцем, преданно и нежно.

Акира вернулся домой ранним утром, в тот час, когда в почти лишенном красок небе разливалось нежное сияние солнца, бросавшее золотистый отсвет на стены столь любимой им прекрасной и гордой крепости.

Его долго не впускали в ворота – не помогали ни гнев, ни угрозы. Акира ничего не понимал, он требовал объяснений, а их не было. Наконец ему удалось уговорить охрану позвать кого-нибудь из окружения Кандзаки-сан. И когда появился господин, Акира мигом почувствовал, что случилось нечто непоправимое. Широкие плечи Кандзаки-сан были согнуты, грузное тело заметно обмякло, но лицо будто окаменело – застывшее на нем выражение было решительным и суровым.

– Почему долго? – только и спросил он.

Акира с трудом перевел дыхание. Он выглядел осунувшимся и усталым и ступал тяжело.

– Они заболели, пятеро моих воинов. Там, в Вака-са, начался настоящий мор. Мои люди свалились с ног уже в дороге. Я решил остановиться в одной из деревень и подождать. И вот слегли еще трое, и мы снова ждали. Тронулись в путь, только когда убедились в том, что остальные здоровы.

– Чума… От нее всегда умирают?

– Говорят, иногда выздоравливают. Но редко. Никто не знает, чем и как ее лечить. За нашими воинами ухаживали два монаха, один из них утверждал, что болел чумой год назад и поправился.

– Наши люди, те, что заболели, они пока живы?

– Нет, двое умерли.

Кандзаки-сан помолчал. Потом сказал:

– Жаль встречать тебя дурными вестями. Может, ты уже слышал… Скверные слухи разносятся быстро.

– Нет. Мы очень спешили и нигде не останавливались.

Кандзаки-сан вновь сделал паузу, и Акира не без содрогания встретил его налитой тяжестью взгляд.

– Князь Сабуро убит. Вчера, на собственной свадьбе.

– Как?!

– Да. Его убила женщина – метнула кинжал, и он вонзился ему в шею.

– А как же охрана?!

– Никто ничего не заметил, не понял.

– Ее схватили? Кто она?

– Неизвестно. Никто ее не знает. Вроде бы говорила, что пострадала от землетрясения…

– Ее допросили?

– Пытались. Но она молчит. Мы думаем, она шпионка князя Нагасавы.

От неожиданности Акира рассмеялся:

– Шпионка Нагасавы?! Но это невозможно!

– Впрочем, нас это не касается, – сказал Кандзаки-сан. – Ее судьбу решит брат господина Сабуро. У князя нет взрослых сыновей, значит, править будет кто-то из родственников. В связи с этим я хотел бы поговорить о нашем будущем.

Акира кивнул, приготовившись слушать.

– В прошлый раз – я имею в виду смерть отца господина Сабуро, князя Аракавы, которому я служил с молодости, – мы остались жить. Князь не позволил нам умереть, он просил нас не уходить вместе с ним, говорил, что мы должны организовать наших самураев, что новой армии господина Сабуро понадобятся опытные военачальники. Теперь иное дело. Князь Сабуро враждовал со своим братом. Тот приведет сюда своих людей. Разумеется, рядовые воины перейдут к нему на службу. Но не мы. Ты понимаешь, о чем я?

Акира снова кивнул.

– Я уже договорился с Като-сан. Он поможет мне. В жизни мы всегда были вместе, останемся неразлучны и в смерти. А ты можешь взять в помощники Ма-цуо. Кажется, вы были дружны.

– Когда мы должны это сделать?

– По приезде нового князя. Есть время подготовиться.

Неожиданно Акира вспомнил, что его семья должна была уехать из Сэтцу. Что будет с ними? Кандзаки-сан словно прочитал его мысли.

– Наши семьи не останутся обездоленными. Долг есть долг – о них позаботятся. Твои дети будут жить в достатке и почете.

И Акира кивнул в третий раз.

– Теперь иди, – промолвил Кандзаки-сан. – Отдохни до вечера. Нам понадобится много сил.

Акире захотелось обнять его, сжать его руку в своей, но это было не принято. Он желал сказать, что именно этот суровый самурай в полной мере сумел заменить ему отца, и вовсе не потому, что дал ему свое имя, женил на своей дочери и даровал богатство и честь своего рода. Он хотел признаться, как много значили для него доверие и поддержка Кандзаки-сан. Он не упрекал его. Позволял думать. Разрешал двигаться дальше – своим путем.

«И если я готов уйти, – мысленно произнес Акира, – то только следом за вами, а вовсе не за князем Сабуро».

Отдав своим воинам необходимые распоряжения, Акира пошел к дому. Его радовало зрелище нежной красоты утра и обилие льющегося на землю света. На фоне синего неба поднималось гладкое, как полированная кость, застывшее в прозрачном воздухе многоярусное сооружение – замок князя Нагасавы. Величественный, вечный. Вдали виднелись гряды гор, а над ними нестерпимо сверкал золотой диск солнца.

Акира не спешил, хотя ему и хотелось поскорее попасть домой. Хотелось смыть с себя горестные воспоминания и усталость, выпить чаю, испытать блаженное умиротворение, почувствовать гармонию всего, что наполняет этот день.

Он искренне пожалел о том, что будет в доме один. Было бы лучше, если б кто-нибудь из тех, с кем он прожил жизнь, сейчас присутствовал рядом.

Почти у самого дома к нему бросился какой-то человек. Акира на мгновение замер и тут же сдавленно прошептал:

– Ты?!

– Да, господин, – так же тихо ответил юноша.

– Но каким образом? Почему? Откуда? – Акира не находил слов, чтобы выразить то, что почувствовал, когда увидел Кэйтаро.

– Долго рассказывать. Сейчас я могу сказать только одно: ее надо спасти!

– Ее?

– Ту женщину, если она, конечно, еще жива. – В глазах Кэйтаро была растерянность и что-то похожее на мольбу.

– Какую женщину?! – почти прокричал Акира. Ему следовало успокоиться, но он не мог, нервы были натянуты как струна, а сердце будто придавлено камнем.

– Женщину, которая убила князя Сабуро. Это должен был сделать я.

– Ты ее знаешь?

– Мы встретились в пути. Я не назвал ей своего имени, и она тоже. Она сказала, что в Сэтцу живет человек, который не сдержал данное ей слово. За это она хотела его убить. Я и подумать не мог, что речь идет о князе Сабуро! Откуда она могла его знать?

– Она еще что-то рассказывала?

Кэйтаро нахмурился:

– Совсем немного. Это были ее личные тайны, которые я никому не могу выдать.

Акира согласился:

– Пусть так. Но что-то связывало вас и после прихода в Сэтцу? Это важно.

– Мы виделись. Правда, редко. Она назвалась моей теткой.

– Это все? – Акира смотрел ему прямо в глаза, и юноша отвечал странным, пронзительным, изучающим взглядом.

– Да, это все.

– Я постараюсь что-нибудь выяснить, – сказал Акира, оставив при себе вопрос о том, почему Кэйтаро необходимо спасти эту незнакомую женщину.

Слишком много было сегодня вопросов, на которые он не мог найти ответа. – А теперь скажи, почему ты здесь? Ты нашел господина Нагасаву? Он жив?

– Да, жив. И я жив. Хотя должен был умереть.

– Почему?

– Господин Нагасава приказал мне совершить сэппуку. У нас был разговор… – Кэйтаро старался говорить твердо, и все же в его тоне сквозила беспомощность. – Я не могу его пересказать. Признаюсь, что я не выполнил приказ господина.

Акира с трудом удержался, чтобы не обнять его за плечи.

– Ты должен где-то укрыться, Кэйтаро-кун. Сейчас ищут всех, кто был связан с этой женщиной.

Акира не позвал его в дом, хотя ему и хотелось, – это было опасно. Он привык измерять свою жизнь степенью опасности. У других людей, возможно, была другая мера.

Дома он ожидал встретить лишь кого-то из слуг, но навстречу вышла Мидори, тихая и спокойная. Увидев ее, Акира ничуть не удивился и очень обрадовался. Мидори ни о чем не спрашивала; она молча убрала все лишние вещи, сама принесла древесный уголь и зажгла огонь. Не хватало лишь аромата цветов, но была зима. Вскоре Акира смог выпить чаю. Душистый дымок поднимался от чашки и тонко вился, исчезая в никуда, но Акира знал: он уплывает к Небесам.

«Да, – снова подумал он, – есть нечто сиюминутное, навеянное светом луны, шумом деревьев, ароматом цветов, блеском снегов, а есть вечное, то, что сейчас сияет в глазах Мидори. И то и другое прекрасно».

Заботливая, искренняя, внимательная, умеющая примеряться к его настроению так, как примеряется человек к сменам времен года, она не смогла приспособиться лишь к отсутствию того, в чем, по-видимому, нуждалась больше всего остального.

– Разрешите мне последовать за вами, господин, – сказала Мидори.

Акира бросил на нее быстрый взгляд. Мидори знала. Он сразу увидел, что она уже приняла решение.

Он молчал, и Мидори тоже не произносила ни слова. Она ждала. Она хотела услышать от мужа, что он нуждается в ней даже в смерти и готов взять с собой в неизвестность так, как берут что-то единственно необходимое. Признавшись в этом, он показал бы, что любит ее всем сердцем. Но она не могла выдать своих желаний. Она позволила страстям увлечь себя за грань дозволенного совестью и долгом и – навсегда осталась одна.

Между тем Акира задал неизбежный вопрос:

– Почему ты хочешь это сделать?

Он ждал, что Мидори ответит: «Я хочу быть с вами» или что-то в этом роде, произнесет фразу о долге, но она сказала:

– Я хочу вернуться к себе. Вернуться туда, откуда пришла в этот мир. Здесь мое место потеряно, и, боюсь, мне его не найти.

– Если ты думаешь, что я в чем-то тебя обвиняю…

Мидори позволила себе улыбку. При этом ее лицо озарилось печальным светом.

– Мне не страшны обвинения, господин. Самое суровое обвинение уже было – я видела его в глазах Масако.

– Я позволю тебе сделать то, что ты хочешь, Мидори-сан, только ответь: именно поэтому ты осталась?

– Нет. Разве я могла знать, как все повернется, мой господин! Я осталась для того, чтобы предупредить вас о грозящей опасности.

– Опасности?

– Да. Пока вас не было, приходила женщина и спрашивала о вас.

– Снова женщина! – воскликнул Акира. – Все говорят о какой-то женщине, но никто не может назвать ее имени!

– Я полагаю, вам известно это имя. – Мидори помолчала. – Ей лет тридцать, красивая и… очень сильная. А имя… оно в том письме, которое я у нее украла. Да, скорее у нее, а не у вас, хотя оно выпало из вашего рукава. – И она протянула ему свиток.

Акира развернул бумагу и прочитал ее от начала до конца. Он не смотрел на Мидори, а она внимательно следила за ним. В ее глазах было не понимание, а только один печальный вопрос. Вопрос, на который она никогда не получит ответа.

В тот же день Акира встретил Кикути, которого знал еще с юности. Он прекрасно помнил, что в свое время Кикути перебежал из крепости Нагасавы в стан противника. Акира всегда его избегал, они никогда не разговаривали. Он знал, что Кикути занимал высокую должность – тот всегда выглядел самодовольным, подозрительным и цинично спокойным.

Но сегодня, встретившись, они замедлили шаг. В отличие от других самураев Кикути не считал нужным излишне церемониться с тем, кого помнил с детства.

– Слышал, – начал он после нескольких незначительных фраз, – прибыл посланник князя Тацухэя. А через несколько дней приедет сам господин.

– Да, – сдержанно отвечал Акира, – но нас здесь уже не будет.

Уголки губ Кикути поползли вверх. В его глазах были настороженность и насмешка.

– Новый князь не отдавал таких распоряжений, напротив, предложил всем, кто этого желает, перейти к нему на службу. Так сказал посланник. Когда князь приедет, начнут распределять должности.

– Ты останешься? – Акира задал вопрос, который явно был лишним.

– Конечно.

Акира промолчал. В его молчании затаилось презрение, и Кикути это почувствовал.

– Какая разница, кому служить? – небрежно произнес он. – Ты служил князю Нагасаве, потом князю Аракаве, потом – его сыну. И что изменилось?

– Многое.

– А для меня – нет. Такое же жалованье, паек, оружие, все та же война. В свое время ты боготворил Нагасаву. А что от него осталось?

– То, на чем ты стоишь и что видишь.

Кикути усмехнулся:

– Это было и до Нагасавы. И будет потом. Ты все еще смотришь на мир глазами прошлого. Только время не станет ждать.

– Вижу, у тебя своя мудрость.

– Почему бы нет? Важно не то, что есть на самом деле, а то, что в твоей голове. А ты, стало быть, решил умереть? Кто это придумал? Наверное, Кандзаки-сан?

Собственно, Акира должен был прервать этот разговор одним ударом меча. Но он не двигался. На его губах играла странная усмешка. Он ограничился тем, что сказал:

– Мы все так решили. Ты знаешь, таков долг.

Кикути переступил с ноги на ногу.

– По-моему, долг – это все равно что камень, который лежит на твоем пути. Ты можешь споткнуться об него, можешь поднять и таскать с собой, можешь перешагнуть через него и пойти дальше, а можешь просто не заметить.

Акира посмотрел ему в глаза:

– Кандзаки-сан сделал свой выбор, причем не сейчас, а давно. И он не меняет решений.

– Все люди меняют решения. Просто всегда находятся те, кто решает за нас, а потом отдает приказы. Кстати, ходят слухи, что наш новый господин сам женится на Амакуса Юмико. Так что где похороны, там и праздник. К тому же князь Сабуро погиб не в бою, а позволил убить себя какой-то сумасшедшей! Не завидую охране – вот уж чьи головы точно полетят с плеч!

– Ты знаешь, что это за женщина? – произнес Акира, скрывая волнение. – Что с ней сделают?

– Нет, я ее не знаю. Приказано ее казнить, и как можно скорее. Это все, что я слышал. Князь Тоцухэй не желает ее видеть и не считает нужным дознаваться, кто она такая. Она подарила ему Сэтцу, а он подарит ей быструю, легкую смерть.

Акира молчал. Он думал не о Кэйко. Не о Кэйтаро. Совсем о другом. Он понял, что прошлое ушло, растворилось в пустоте, как растворяется утренний туман над гребнями гор. Нагасава наконец-то отпустил его. Это место занял Кандзаки-сан.

Господин для самурая – как звездное небо над головой – всегда над ним и с ним, нечто отстраненное, недостижимое, постоянное, всевидящее, как зеркало совести, вмещающей в себя и долг, и честь, и любовь, последнюю – как частичку безумия, слепоты разума и чистоты сердца, горячую и прозрачную, как пелена огня.

ГЛАВА 9

Мое не знавшее любви доныне сердце

С тех пор, как полюбил тебя,

Менять свой цвет не будет никогда.

И никогда ты думать не должна,

Что это сердце может измениться!

Кино Цураюки^[43]

Человеческий век

Подобен единому мигу,

Дню цветенья вьюнка…

Ничего мне в жизни не надо,

Кроме жизни – той, что имею!

Рёкан^[44]

Дорога шла то косматым от инея лесом, то белыми полянами, а после побежала по равнине, где гуляли свирепые ветра и земля была тверда, как железо.

Кэйко быстро шла вперед; на ее лицо падал тусклый отсвет снежных просторов, глаза казались стеклянными, взор застыл. Ее распущенные черные волосы растрепались – их вид вызывал в памяти мысли о мрачных дремучих лесах. Обнаженные руки и босые ноги замерзли так, что она их почти не чувствовала.

Странная местность, которую видела перед собой Кэйко, поднималась к области вечных снегов, и женщину начал охватывать пронизывающий холод горных вершин, холод, чье прикосновение сковывало тело и леденило кровь. Сейчас невозможно было поверить, что весною эти крутые склоны окутывает бело-розовая дымка и покрывает изумрудно-зеленый ковер деревьев и трав, их пригревает солнце, а благоухание цветов в долине кружит голову.

Хотя Кэйко сопровождал отряд самураев, ей все время чудилось, будто она здесь одна. Иногда она искоса поглядывала на них. Какие каменно-спокой-ные, ничего не выражающие лица! Чувствуют ли они что нибудь, эти люди, думают ли о чем-то? Ведают ли сомнения и страх?

Наконец они вышли к гигантскому обрыву и остановились на краю. Тот, кто возглавлял отряд, коротко произнес:

– Здесь.

Далеко впереди тянулась высоченная стена скал. Кое-где виднелись одиночные деревья. Ветер вздымал тучи снежной пыли, взлетавшей, казалось, до самых небес, давящих, тяжелых, неподвижных. Всюду клубилась белесая мгла, и унылый протяжный стон ветра напоминал неумолимый зовсмерти. Везде – темные скопища облаков, угрожающее безмолвие, потолок бесцветного неба и дыхание воздушной бездны.

В этой картине было что-то жуткое, и Кэйко думала о том, что временами мир напоминает хорошо знакомую комнату, войдя в которую тем не менее можно наткнуться на неизвестную вещь. В последние часы и дни она ежесекундно ощущала сопротивление каких-то могучих сил и чувствовала себя опустошенной, обессиленной странной борьбой с непонятным, неведимым противником. И сейчас ей казалось, что даже воздух, которым она дышит, отравлен враждебностью, точно ядом, и этот губительный яд проникает в ее душу и тело, сковывает движения, помрачает разум.

Сутки назад напряжение и страх, как это часто случается, вопреки всему, внушили ей уверенность в том, что она способна совершить невозможное. Кэйко нашла шпильку, которая запуталась в чаще ее волос, точно такую же, какой убила господина Модзи, и попыталась лишить себя жизни. Но не смогла. Она страшилась холода, голода, унижений и пыток, но… смерти Кэйко боялась больше. Она давно считала себя покинутой и одинокой, а между тем слишком многое, внешне незаметное и мелкое, удерживало ее в этом мире.

Давно известно, что все на свете происходит из Пустоты и в Пустоту возвращается. Однако Кэйко не была уверена, что там, в неведомом, есть алые вишни, снежные хлопья цветков сливы, усыпляющий шум воды или нежная прохлада ветра. И как верно то, что бамбук прям, цветки сакуры прекрасны и недолговечны, а луна загадочна и печальна, так же верно было и другое: смерть не хотела принимать Кэйко и Кэйко не хотела принимать смерть.

Ее подвели к краю обрыва. Женщина не сопротивлялась, она завороженно смотрела вниз. Резкие порывы ветра, беснуясь, крутили колючую ледяную пыль, овевали ее лицо своим неживым дыханием. Внизу ничего не было видно, а кругом – только покрытые снегом скалы, белые и голые, точно части исполинского скелета.

Когда-то Кэйко уже стояла на краю обрыва. Но тогда ее противником был Нагасава, а сейчас, кажется, целый мир. Против мира она была бессильна. Кэйко вздохнула. В общем-то она все понимала – теперь, когда ее сердце перестало напоминать обледенелый камень. И именно сейчас ей было суждено оказаться там, за пределами времени и пространства, где никакие мысли и чувства уже не имеют значения. Спасения не было.

Она оглянулась и посмотрела в лица тех, кто, согласно всеобщим убеждениям, мог подняться над жизнью и смертью. Но она-то знала не понаслышке, что они сделаны из плоти и в их жилах течет такая же алая кровь, как и у всех остальных людей. И они тоже могут быть слабыми, могут лгать и предавать.

Ее руки не были связаны. Один из самураев подтолкнул Кэйко острием меча к краю обрыва. Возможно, их не учили убивать женщин, а может, они просто не хотели осквернять себя прикосновением к той, что лишила жизни их господина. Когда Нагасава тащил ее к пропасти, в нем кипели злость и досада, эти же были холодны и тверды. И это куда больше пугало Кэйко: невозможно находиться рядом с людьми, которые не проявляют никаких человеческих чувств. Такое было ей не по силам, из-за этого, еще не приняв смерть, она уже ощущала себя выброшенной из жизни.

Прошло несколько секунд. Нельзя сказать, что Кэйко сделала выбор, зато она внезапно обрела решимость. Стряхнув с себя оцепенение, женщина шагнула навстречу неизбежному. Ее вновь подтолкнули, и тут она поскользнулась на каком-то бугре и… полетела вниз. Лицо колола ледяная пыль, внутри была пустота. А потом Кэйко вдруг тряхнуло с такой силой, что потемнело в глазах, и спустя секунду она поняла, что висит над бездной, между небом и землей, точно в сетях огромного паука. До сего времени ее сердце сжимала мучительная тревога, теперь же оно, казалось, вовсе остановилось. Ее глаза остекленели, она не осмеливалась дышать. Ее пояс зацепился за сук выросшего на выступе одинокого дерева. Это была недолгая отсрочка. Ветка скрипела, сгибаясь под тяжестью нежданно свалившейся на нее ноши, и в ушах Кэйко ее мучительный стон отдавался жалящей болью. Через некоторое время она осмелилась взглянуть вперед и вниз. Это был особый взгляд. Все окружающее казалось живым – могло либо помочь, либо помешать.

Перед ней расстилалось бескрайнее ледяное пространство. Гряда холмов сливалась с горизонтом, а редкие деревья на склонах с такого расстояния казались беспомощно вздрагивающими на ветру травинками. И все же в глубине ее души еще жила надежда. Кэйко не верила, что может вот так бесследно исчезнуть.

Виден ли был сверху ее полет? Наверное, нет. Если б ей удалось сползти на выступ, то, как бы ни был крут склон, она сумела бы вскарабкаться по нему наверх. Кэйко пошевелилась. В ней всколыхнулись последние жизненные силы. Смерть протянула к ней руку, а она вцепилась в эту руку зубами! Сук треснул. Еще несколько секунд – и Кэйко сорвалась вниз. Она взмахивала руками, пытаясь зацепиться за скалу, но ветер снес ее в бездну.

В этом месте склон не был отвесным, и Кэйко скользнула по нему, точно оторвавшаяся от крыши черепица. Она еще пыталась за что-то ухватиться, но ухватиться было не за что. К счастью, она не наткнулась на острые сучья или обледенелые камни. Когда Кэйко достигла дна пропасти, она была еще жива. Она с размаху врезалась в глубокий снег и тут же принялась выбираться из него. Ей наверняка удалось бы высвободиться из ледяного плена, но тут снежная волна накрыла ее сверху и погребла под собой. Мольба о помощи, обращенная в пространство, не была услышана. Кэйко привыкла сражаться там, где властвовали чувства, бушевали страсти, где звучали человеческие голоса. Здесь же не было ничего.

Женщина не сразу впала в предсмертный сон. Последним, что она ощутила в душе, была безнадежная трагическая грусть. Но даже здесь, в этих холодных снежных стенах, Кэйко не смирилась.

Их было двое; они брели по краю пропасти, меж крутых и длинных скалистых склонов, по тихим снегам, где не появлялось ни человеческих, ни даже звериных следов.

Акира и Кэйтаро спешили, оба с тревогой вглядывались в синеватую мглу. Если пойдет снег, это будет очень плохо, едва на землю опустится ночь, все будет кончено. Акира пытался найти какие-то знаки: взрыхленный снег, поломанные кусты. Он настороженно прислушивался, надеясь обнаружить хотя бы что-то, нарушающее эту безмолвную пустоту, эту глубокую спячку природы. И еще он боялся увидеть птиц, боялся, потому что знал: птицы всегда сумеют найти добычу.

Сегодня Акира ходил за Мацуо, сыном Като, как ребенок ходит за матерью, и просил его сказать: как и когда. А главное – где? Он добился ответа на первые вопросы, но только не на последний. Тогда Акира позвал Кэйтаро, и они стали искать. Они блуждали уже несколько часов и видели всюду лишь сумеречный полог небес и зловеще синеющие снежные шапки гор.

Акира был единственным самураем, который не принял смерть и не поступил на службу к новому князю, а навсегда покинул крепость. И он чувствовал: что-то в нем умерло, какая-то часть души. Он знал, что ни Кандзаки, ни Като уже нет, и не хотел думать о том, что впереди его ждет еще и прощание с Кэйко. Он просто искал ее, искал среди этих сугробов, глубоких, как зимние сны.

Акира вспоминал, как однажды подобрал с земли замерзшую птицу. Тогда его охватила щемящая грусть, он был потрясен: в его душе словно бы образовалась дыра, в которую непрерывным потоком струился холодный ветер. А увидеть изуродованную падением с кручи, замерзшую насмерть Кэйко – этого не сможет вместить ни его сознание, ни его сердце! И все-таки он шел, стиснув зубы. Будет страшнее, если они просто подарят ее этой безжалостной вечной зиме.

Иногда мужчина искоса поглядывал на своего спутника. Он понимал, что в душе Кэйтаро жила надежда. Его взгляд был внимательным и пытливым, он казался очень собранным, двигался уверенно и, похоже, не сомневался в том, что они найдут то, что ищут. Но… он не предполагал, кого ищет на самом деле!

Акира решил не говорить ему правды. Пусть Кэйко останется для него безвестной женщиной, которую со временем можно забыть. Наверное, она сама хотела, чтоб это было именно так. Акира считал возможным отнять у Кэйтаро память, как ее некогда отняли у него самого.

Что ж, жизнь грубее и проще, чем мы думаем, и зачастую с ней невозможно спорить. Акира знал: в юности самое страшное прозрение со временем может превратиться в новую мечту. Но все-таки зачастую это бывает слишком мучительно и жестоко.

Вдруг Кэйтаро коснулся его рукава, а потом показал наверх. Там, на недосягаемой высоте, на ветке одинокого дерева трепетал яркий лоскут, точно лепесток цветка… Акира остановился. Значит, внизу… Только бы успеть до темноты!

Они долго бродили в снегах. Наконец Кэйтаро заметил на ослепительно-белом снежном полотне что-то черное – будто полоску сажи… Ее волосы! Сердце Аки-ры забилось так сильно, что стало трудно дышать. Кэйко, непредсказуемая, как ветер, и своенравная, как водный поток! Ему придется увидеть ее, уже перешагнувшую за порог жизни! Вдвоем они разрыли огромный сугроб. Вероятно, Кэйко пыталась выбраться, но не смогла, и ее замело снегом. Вскоре показалось ее лицо. Веки были сомкнуты, длинные ресниц, слиплись. В разметавшиеся волосы набился снег. Акира осторожно вытащил Кэйко из сугроба и крепко прижал к себе.

В это время Кэйтаро протянул руку и осторожно сжал запястье женщины. И в его взоре зажегся огонь. В безмятежной тишине слабые толчки ее пульса прозвучали как удары грома…

Двумя часами позже Мидори, поджидавшая их с лошадьми, несколькими слугами и самыми необходимыми вещами, наконец увидела своего супруга. Сегодня утром ее отец покончил с собой, а муж без всяких объяснений приказал собирать вещи и выезжать из крепости.

Теперь Акира шел навстречу с печальной ношей на руках, и, увидев выражение его лица, утром казавшегося пустым, как эти снежные просторы, Мидори поняла: у этой странной истории, наверное, будет другой конец.

Она шагнула вперед, и ее нежный голос прозвучал спокойно и деловито:

– Чем я могу помочь?

Она не думала, что муж разомкнет плотно сжатые губы и вернется оттуда, из той пустоты, что похитила его душу, но он произнес отчаянно, отрывисто и сурово:

– В тепло! Скорее! Быть может, еще не поздно!

И ей хотелось ответить: «Есть нечто такое, что поздно всегда, что не схватить, что будет служить вечной виной и укором, что не понять и не искупить никогда».

Медленно выплывая из мрака, Кэйко постепенно приходила к осознанию своего «я». Какие-то отблески, отголоски жизни проникали сквозь пелену забытья, но мыслей не было, какие было чувств. Впрочем, иногда ей казалось, будто она ищет хрупкий мост, соединяющий мир небытия с земным миром.

Кэйко понимала, что выиграла важную битву, битву со странными роковыми силами. Воля к жизни оказалась сильнее горестей и сильнее смерти, быть может, именно потому, что была жива любовь. Недаром говорят, что любовь – это закон Неба, дающий жизнь всему, что существует на земле…

Очень долго ее обступало ожесточенное враждебное безмолвие, непроницаемая тьма, но потом в какое-то мгновение Кэйко заметила слабый тревожный свет, услышала неясные звуки…

Окончательное пробуждение произошло внезапно, в одну секунду – она открыла глаза и, поняв, что сознание вернулось, сказала себе: «Я жива».

Кэйко лежала в хорошо натопленной комнате, вдобавок была тепло укрыта. Рядом сидела женщина, не служанка, а госпожа, хотя ничто не указывало на ее высокое положение. Кэйко помнила прикосновение ее руки к своим волосам и лицу: эта исцеляющая рука дарила прохладу в жару и согревала в холод.

– Простите меня за то, что я украла ваше письмо, – вдруг сказала женщина.

Кэйко пошевелила губами. Могло показаться, будто она отгородилась стеною молчания, чтобы защититься, но на самом деле она просто не могла говорить.

Женщина поняла. Она укрыла ее потеплее и тихо вышла. Но в другой раз заговорила снова, и Кэйко внимательно слушала. Она была благодарна этой женщине, покорна судьбе и не хотела ни в чем сомневаться, не желала ни с кем спорить.

Потом к ней пришли Акира и Кэйтаро. Они молчали, но по глазам молодого человека Кэйко поняла: он все знает, и ей вдруг стало так легко, будто душа унеслась в облака. Теперь можно было спать и ни о чем не думать…

Кэйко болела долго, почти до самой весны; она впервые встала с постели в тот день, когда Мидори положила ей на постель ветку цветущей сакуры.

Кэйко сказала:

– Я все понимаю, госпожа. Я знаю, что должна уйти, и уйду.

– Почему вы должны уйти?

– Кто я такая, чтобы оставаться здесь? Я никто.

– Вы та, кто просто не может быть никем.

– Я не стану бороться, – сказала Кэйко.

Мидори грустно улыбнулась:

– Зачем бороться за то, что и так принадлежит вам! Мне прекрасно известно, что вас с моим мужем связывает нечто гораздо большее, чем долг.

– Что же?

– Боюсь, я так и не научилась произносить это слово, потому скажу по-другому. Меня и господина тоже что-то соединяло. И нужно было совсем немного, чтобы эта связь оборвалась. Те же нити, что держат вас, оказались прочны, их не смогли разрушить ни время, ни обстоятельства жизни.

– Все не так просто, – возразила Кэйко.

Они помолчали. Ни одной, ни второй не пришло в голову, что они смогут жить под одной крышей, в сердце одного человека. Обе понимали, что это невозможно.

– Я слишком поздно догадалась, – наконец произнесла Мидори, – что, хотя наша жизнь целиком состоит из условностей, на самом деле они имеют мало значения. Всегда существует нечто такое, что не нуждается ни в понимании, ни в объяснениях, некая истина, что вне жизни и смерти.

И Кэйко долго смотрела на эту женщину, которая расчесывала ей волосы, поила ее водою из чашки и приносила не сваренный и высушенный рис и маринованные острые сливы – пищу, которую обычно запасали на зиму жители этой нищей деревушки, – а совсем другую еду. Кэйко видела ночью неясное светлое пятно ее лица и успокаивалась, засыпала с таким чувством, будто серый туман окружающей действительности начинает рассеиваться, а ледяную пустыню ее души посещает весенний ветерок.

А потом снова пришли Акира и Кэйтаро и говорили с нею, и Кэйко чувствовала, что за непроницаемой обходительностью Акиры таится тот самый вопрос. Она ждала, когда он произнесет его вслух, и наконец он сказал:

– Кэйтаро хочет знать, кто его отец.

Кэйко на мгновение прикрыла глаза, потом открыла и посмотрела на Акиру. В ее взгляде было что-то от прежней Кэйко. Она словно спрашивала: «Ты действительно хочешь это знать?» И он мысленно отвечал: «Нет. Но Кэйтаро желает получить ответ». И они оба понимали, каким он должен быть.

Женщина перевела взгляд на своего сына и увидела в его лице напряженное ожидание. Совсем недавно он улыбался ей и уже не стеснялся называть ее матерью.

– Ваш отец, господин, – князь Нагасава, – твердо произнесла она.

После, когда они с Акирой остались одни, Кэйко сказала:

– Скоро я оставлю вас.

– Нет, – отвечал он, и в его голосе, взгляде, пожатии руки были и приказ, и просьба.

И тогда Кэйко промолвила:

– Я сделаю так, как ты хочешь.

– Ты знаешь, чего я хочу!

Чуть позже, когда Акира объявил, что нужно собираться, и сообщил, куда они едут, Мидори тихо попросила:

– Отпустите меня, господин.

– Отпустить? Куда?

– Я хочу вернуться домой.

Вспомнив, что она говорила это тогда, в Сэтцу, в тот день, когда ее отец решил умереть, Акира сделал протестующий жест, но Мидори покачала головой:

– Я не про это, господин. Я просто хочу вернуться туда, где прожила многие годы. Там остались мои родственники, они меня примут.

– Ты вернешься как жена человека, который, в отличие от твоего отца, не смог достойно завершить свой путь?

– Нет. Я ведь не только ваша жена, господин. Я – это еще и я сама. «Законы небес беспощадны, от них не уйти» – так говорят, и это верно. И теперь я намерена подчиняться им, а не тем понятиям о долге, что сотворили люди.

– Но ты знаешь, что я не отдам тебе Кэйко. Дочь останется со мной^[45], – сказал Акира.

– Знаю. И сумею преодолеть то, что могу понять. – Она окинула его долгим взглядом. – Я не осуждаю вас, и вовсе не потому, что я ваша жена, а потому что осознаю: остаться жить вам было куда труднее, чем им – умереть. Я знаю, что смерть – достойный выход, но это не выход на все случаи жизни. Акира молчал, и тогда Мидори добавила:

– Мой уход – это своеобразная смерть, я хочу «умереть», для того чтобы снова родиться. Я уже прочитала эту страницу своей жизни, позвольте мне ее перевернуть.

– Ты прочитала страницу, но не всю книгу!

– Разве ее можно прочесть до конца?

ГЛАВА 10

В глубинах сердец

Подземные воды бегут

Кипящим ключом.

Молчанье любви без слов

Сильней, чем слова любви.

Неизвестный поэт^[46]

Море тянулось до самого горизонта, серебрясь бесконечной рябью, и раскинувшиеся над ними небеса были широки и бездонны.

Утром необозримая даль морских просторов казалась налитой свинцом, горизонт был подернут холодным туманом, а вода отливала металлическим блеском. Но позднее, когда медленно встающее солнце обвело бледно-голубые облака огненной линией, а потом начало писать на волнах золотые иероглифы, пейзаж преобразился. Сияющая бездна неба, вода, похожая на трепещущую радугу, искрящаяся всеми оттенками цветов – от нежно-бирюзового, до темно-сиреневого, и пена волн, напоминающая разбросанные по поверхности моря белоснежные веера…

Эцуко радостно прыгала у кромки воды, Аяко бродила по песку, собирая маленькие перламутровые раковинки, цветом и формой напоминающие ее ноготки. Масако смотрела настороженно. Никто не объяснил ей, почему с господином вдруг приехала не Мидори, а другая женщина, но она не считала нужным ни о чем расспрашивать. Масако держала за руку маленькую Кэйко и, когда другая Кэйко внезапно подошла, подняла ребенка и крепко прижала к себе, не стала возражать.

Акира молча ходил по берегу. Мидори уехала, пожертвовав всем, даже любовью к дочери. Всегда послушная, понимающая и мудрая, на этот раз она поступила так, как обычно не поступают самурайские жены. И он ей позволил. Возможно ли остановить ветер или прервать движение потока? Можно ли порвать нить кармы? Такие вопросы решаются не здесь, не в человеческом мире. Каждый живет и питается чем-то своим и видит впереди себя свое солнце.

После отъезда Мидори он пришел к Кэйко и с тех пор приходил каждую ночь. Она принимала его так, будто они встречались в безвременье, и никогда ни о чем не спрашивала. Но однажды спросил он:

– Ты хотела бы родить мне сына?

И Кэйко ответила:

– Я предпочла бы, чтоб этого не случилось.

– Почему?

– Если его не родила твоя жена…

– Я женюсь на тебе, – быстро произнес Акира и посмотрел ей в глаза.

Но Кэйко только покачала головой.

Они прибыли в маленькую провинцию, которой правил Ямаги-сан, и ждали на берегу моря возвращения Кэйтаро.

Не так давно он сказал Акире:

– Не думаю, что стоит продолжать борьбу за Сэтцу: силы слишком неравны, мы только напрасно погубим воинов. Теперь я должен решить, что делать дальше. Беда в том, что после этой великой цели все другие стремления кажутся мне слишком мелкими.

– Кто сказал, что мы должны мечтать о великом? – сказал Акира. – Мы не боги, а люди, живем в бренном мире и питаемся иллюзиями земной жизни.

– Когда-то я сказал, что убью вас, Кандзаки-сан, – серьезно произнес Кэйтаро. – Хотя да самом деле никогда по-настоящему не испытывал такого желания. Думаю, что и мой отец – тоже. У меня нет никакого права вас судить… Поверьте, вы мне не враг…

Когда господин Нагасава вышел навстречу юноше, тот увидел перед собой старика, пусть еще достаточно крепкого, сохранившего царственную простоту мудрого правителя и достоинство воина, но – старика, со взглядом прозрачным, как свет. И в этой прозрачности было понимание и смирение, но не сомнения духа, что дарят людям земные страсти, и не способность к борьбе.

И Кэйтаро просто сказал:

– Я вернулся, отец!

Господин Нагасава протянул руки и неожиданно обнял его. Он уже не нуждался в вере, и он не мог жить надеждой. Ему достаточно было просто любви.

Вышел Ямаги-сан, и Кэйтаро почтительно поклонился ему.

– Князь Сабуро мертв, – сказал Кэйтаро отцу. – Его убила моя мать. Она приехала со мной. И Кандзаки-сан тоже.

Нагасава моргнул. Акира и Кэйко давно стали для него далекими и чужими, от них остались лишь имена, да и те не имели значения. И он спокойно ответил:

– Не могу сказать, что наши времена прошли, и все-таки нам придется жить по-новому. Полагаю, Ямаги-сан нужны опытные воины?

Тот едва заметно кивнул.

…Посреди комнаты горел огонь, а присутствующие сидели по углам, каждый за своей чертой, точно камешки на доске для игры в го. Кэйко, внезапно оказавшаяся в центре взглядов, щурилась на огонь, спокойно, царственно, лениво и безмятежно, как кошка. Хотя ее щеки пылали румянцем, на лице еще виднелись следы болезни, а шея была тонкой, как стебелек. Иногда женщина улыбалась своему сыну теплой, обезоруживающей и немного беспомощной улыбкой.

Акира рассказывал, нет, не историю своей жизни, а какую-то особую, древнюю, нестареющую повесть – повесть о радостях и печалях человеческих сердец. И Кэйко видела, что Нагасава сморит на него, как, должно быть, когда-то смотрел на ребенка, которого ему принесли из опустевшего заколоченного дома. Акира этого не замечал. Он говорил, и его слова падали в пустоту и исчезали. Так исчезает в глубине вечности жизнь, управляемая теми потоками и ветрами, что загадочны, непредсказуемы и непонятны, словно узор из опавших лепестков сакуры, полет снежинок или движенья человеческой души.

ЭПИЛОГ

Цветы цветут молча,

Молча цветы опадают.

И на свои ветки,

Где в одночасье их цветенья

Слилось все сущее в мире,

Не возвращаются вновь.

На едином стебле цветами,

В коих Истина воплощена,

Все сущее в мире цветет

И звучит в их молчанье.

Так радость жизни неизменно

Живет в цветах, что нетленны.

Монахи из монастыря Нандзэдзи^[47]

Черная волна чумы продолжала идти по стране и достигла Сэтцу. Много людей заболело и умерло. Их печальную участь разделила Мидори.

Зато болезнь не коснулась обитателей маленькой окраинной провинции, которой правил Ямаги-сан.

Господин Нагасава не умер от болезни и не погиб в бою. Просто однажды он упал как подкошенный, и через мгновение его не стало.

Кэйтаро дослужился до высокого чина, на его счету было немало воинских подвигов. Все дочери Аки-ры вышли замуж за молодых людей из уважаемых, богатых и знатных самурайских семей, и у них родилось много детей.

В надлежащее время Акира занял место своего последнего господина, Ямаги-сан. Он правил самураями разумно и справедливо и прожил на свете семьдесят три года. Кэйко и Масако были с ним до последних минут жизни – две разные, но по-своему любящие женщины. Вскоре после кончины своего повелителя Масако угасла тихо и незаметно – так же, как и жила.

Кэйко Хаяси, прожившей дольше всех, было далеко за восемьдесят, когда она мирно отошла ко сну в своей постели и больше не проснулась.

В последний путь ее проводила другая Кэйко, приемная дочь, в доме которой Кэйко-старшая провела последние годы, помогая вести хозяйство и воспитывать детей. Акира говорил дочери о Мидори то, что знал, и старшая Кэйко тоже о ней рассказывала – по большей части то, чего ей и вовсе не было известно. Для Кэйко-младшей настоящая мать навсегда осталась неким подобием светлой тени, неясной грезы посреди глубокого сна жизни, чем-то прекрасным, но очень далеким.

Все это произошло в годы войны Онин, в начале эпохи «сражающихся царств» – в давно позабытые времена, канувшие в вечность и оставшиеся в ней, как остается отражение луны и звезд в глади озера, сверкание молний в ночи и шепот любви в музыке тишины.

Примечания

1

Сёгун – титул высшего феодального правителя Японии, которому принадлежала реальная власть.

(обратно)

2

Перевод Р. В. Котенко.

(обратно)

3

Сёдзи – бумажные раздвижные стены на деревянном каркасе в японском доме.

(обратно)

4

Даймё – феодальный князь, управляющий уделом или княжеством.

(обратно)

5

Перевод В. А. Пронникова.

(обратно)

6

Татами – соломенные циновки для настилки пола.

(обратно)

7

Сямисэн – трехструнный щипковый инструмент.

(обратно)

8

Сэппуку – ритуальное самоубийство путем вспарывания живота.

(обратно)

9

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

10

Хаори – верхнее укороченное кимоно.

(обратно)

11

Офуро – японская ванна.

(обратно)

12

«Гэндзи-моногатари» и «Исэ-моногатари» – величайшие памятники японской классики X—XI вв.

(обратно)

13

Перевод А. Долиной.

(обратно)

14

Перевод Л. Васильевой.

(обратно)

15

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

16

Ронин – самурай, потерявший своего покровителя и лишившийся постоянного жалованья.

(обратно)

17

Перевод Л. Васильевой.

(обратно)

18

Перевод Н. И. Конрада.

(обратно)

19

Перевод А. Долина.

(обратно)

20

Перевод Н. И. Конрада.

(обратно)

21

Токонама – алтарная ниша в интерьере японского дома.

(обратно)

22

Перевод А. Долина

(обратно)

23

Перевод Н. И. Конрада.

(обратно)

24

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

25

Го – популярная настольная игра, пришедшая в Японию из Китая в VII в.

(обратно)

26

Косимаки – женская набедренная повязка.

(обратно)

27

Дзёро – продажная женщина.

(обратно)

28

Перевод А. Долина.

(обратно)

29

Гэмпуку – обряд совершеннолетия, когда юноше впервые делали взрослую прическу.

(обратно)

30

Футон – ватное одеяло с тонким матрасом.

(обратно)

31

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

32

Перевод Р. В. Котенко.

(обратно)

33

Фусума – раздвижные перегородки в японском доме.

(обратно)

34

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

35

Таби – носки из плотной ткани с напальчниками, застегивающиеся на крючки вдоль щиколотки.

(обратно)

36

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

37

Фуросики – простейшая емкость для ручной клади в виде большого платка.

(обратно)

38

Перевод А. Долина.

(обратно)

39

Ри – мера длины, равная 3297 м.

(обратно)

40

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

41

Рукава кимоно сшивались особым образом – в них оставался мешок, наподобие внутреннего кармана.

(обратно)

42

Перевод Н. Иваненко.

(обратно)

43

Перевод А. Глускиной.

(обратно)

44

Перевод А. Долина.

(обратно)

45

Если женщина по какой-то причине уходила из семьи, дети, согласно обычаю, оставались с отцом.

(обратно)

46

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

47

Перевод М. П. Герасимовой.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***