Друзья и родители [Евгения Семеновна Скрипко] (fb2) читать онлайн

Елена Скрипко Друзья и родители

Будьте зорки! Ибо вина или заслуга ваших детей в огромной степени ложится на голову и совесть родителей.

Ф. Э. Дзержинский.

1

Это было в том июне, когда к счету прожитых лет уже прибавилось: «После войны». В этот счастливый год многие встречались, многие ждали встреч; одни ехали домой, другие – на новоселье.

Тесно и людно было в поездах и на станциях.

Капитан-лейтенант Николай Николаевич Саянов тоже готовился к встрече, которая на этот раз не предвещала ему радости. Зато никогда еще письма жены не заставляли его действовать так решительно и поспешно.

Получив однодневный отпуск, Саянов с трудом достал билет в общий вагон, где ехали демобилизованные воины. Он не успел к началу посадки и, пробираясь между толпящимися в проходе, высматривал себе место. Вдруг за спиной его послышался голос:

– Товарищ капитан-лейтенант!

Саянов оглянулся. Вначале он даже не поверил, что сержант-артиллерист, которого он видит впервые, обращается к нему.

– Занимайте, товарищ капитан-лейтенант! – указав на нижнюю полку, где только что сидели солдаты, пригласил сержант.

– Там еще плотней! – махнув рукой, добавил он.

Саянов поблагодарил сержанта и стоявших рядом солдат.

– Товарищи, здесь достаточно свободно, – присаживаясь к окну, предложил он. – Устраивайтесь.

– Располагайтесь, ребята! – подсказал сержант. – Они, товарищ капитан-лейтенант, к ночи все разбредутся – вон в поднебесье какой простор! – лукаво подмигнув, сержант кивнул на багажные полки.

Этот худощавый и подвижной человек с лоснящимся от загара лицом и быстрыми светло-серыми глазами обладал неутомимым характером. Он обращался со своими попутчиками так, будто они его подчиненные.

– Постой, постой, друг! Куда тебя несет?

Он поймал за ремень пожилого солдата, когда тот уже забирался на боковую верхнюю полку.

– Чего тебе, подковыра? – оглянувшись, спросил тот.

– Иди-ка раньше свои кирзовые почисти. В таких сапожищах тебя и баба на порог не пустит, а ты ими над головами людей маячить собираешься.

– Эх, и фельдфебель! Как только ты от царского режиму уцелел, – добродушно проворчал солдат и направился к тамбуру.

Когда в соседнем купе заиграл баян, солдаты один за другим потянулись к музыке. Сержант одним из первых побывал там, но вскоре вернулся. Он подсел к старшине, который держал правую руку в кармане и не двигался с места.

– И чего ты, сибиряк, все печалишься? – заговорил сержант, прислонившись своим плечом к старшине. – Человек домой едет и вроде не рад! – обратился он уже к Саянову.

– Велика радость, когда калекой едешь! – отозвался старшина.

– Боится, что там здоровый нашелся, – пояснил сержант. – И втемяшилось же парню! Брось тужить, старшина: муж с женой, что мука с водой – сболтать легко, а вот разделить сумей!

Сержанту явно хотелось развеселить и ободрить товарища и, подмигнув Саянову, он не унимался:

– Жена без нас на сторону глянуть не смей! А самому смазливая бабеночка подвернулась бы, пожалуй, не рассуждал бы, как это жене понравится. Все что ли у вас в Сибири такие ревнючие?

– Постыдился бы, сержант, хоть при товарище капитан-лейтенанте чепуху молоть! – сердито отозвался сибиряк.

На боковых местах уже тасовали карты. Кто как сумел, размещались игроки.

– Не наводи, старшина, тень на ясный день, давай лучше в картишки перекинемся, – предложил сержант, подымаясь с лавки, затем обратился к Саянову: «Товарищ капитан-лейтенант, может, и вы к нам присоединитесь?»

– Нет, благодарю. У меня тут газета нечитанная.

Но газета была только предлогом. Два письма, такие разные и противоречивые, лежащие вместе в кармане кителя, теперь занимали Николая Николаевича. И, когда все в купе увлеклись картами, он достал их и, разглядывая, задумался.

Письмо Людмилы он знал, как старательный школьник заученное стихотворение. Но каждый раз, когда смотрел на эти ровные зеленые строки, им овладевало беспокойство.

Саянов спрятал это письмо и развернул листок из ученической тетради. Здесь буквы, казалось, выпрыгивали из строк, спеша передать материнские жалобы и угрозы забытой жены.

«…мы могли потерять сына. Я с трудом вернула его, но чувствую: не справлюсь с ним, если и дальше мы будем жить врозь. Дело не только в дружбе с Витей, но и в том, что у Вадика сейчас переходный возраст и он не всегда отдает себе отчет в своих поступках. Как никогда ему теперь нужен отец, а ты оттягиваешь наш переезд и даже не отвечаешь на письма.

Если не можешь приехать за нами, шли вызов и документы на выезд. Если в ближайшие дни от тебя ничего не будет, я сделаю для себя окончательный вывод, и тогда… пеняй на себя!»

В это время за картами шел оживленный разговор о доме, о детях, и Саянов невольно к нему прислушивался.

– Моему Васятке в августе двенадцать исполнится, а зимой писал – конюхом в колхозе работает, – говорил повеселевший старшина-сибиряк.

«У людей и дети, как дети, а тут, черт знает, что за сорванец растет! А мать еще оправдывает: „переходный возраст!“ – с явным возмущением Саянов мысленно повторил слова жены и, взглянув на письмо, сунул его в карман.

– Не знаю, как мой Федька, – заговорил коренастый ефрейтор, сидевший на чемодане спиной к Саянову. – Год скоро, как в детдоме.

– Это с чего же он у тебя при живой матери в детдом попал? – поинтересовался сержант, собирая карты, чтобы раздать их вновь.

– С матерью у нас неприятность вышла…

Саянов насторожился, но ефрейтор, рассматривая карты, помолчал и затем неторопливо заговорил, обращаясь к сержанту.

– Видишь ли, жена у меня еще до войны легкими болела. А тут довелось на заводе по две смены подряд работать, да с харчами стало трудно. Она там в деревню с барахлишком потащилась, простыла, ну и слегла. Дело-то сурьезное получилось – туберкулез. Мальчишку пришлось от матери изолировать. Родни у нас нет, вот и живет в детдоме. Приеду, заберу его.

– А детдом где, знаешь? – поинтересовался сидевший на конце скамьи вполоборота к Саянову смуглолицый солдат с рубцом на правой щеке и рассеченным чуть повыше мочки ухом.

– Детдом у нас отменный! – выкинув очередную карту, отозвался ефрейтор. – Лес кругом, до Волги рукой подать…

Рассказ ефрейтора о детдоме, где живет его сын, навел Саянова на мысль, которая никогда раньше не приходила ему в голову.

«А что, если нашего в детдом устроить?» – подумал он, и эта мысль показалась ему настолько спасительной, что последующие хлынули неудержимым потоком.

Ему уже представлялась просторная территория, обнесенная белой каменной оградой. Небольшие домики с верандами, зелень, клумбы с цветами, спортивная площадка, где гоняют мяч здоровые и загорелые мальчишки Вадькиного возраста, а в столовой гремят посудой дежурные…

«Коллектив и контроль опытных воспитателей. Там ты бегать по вечерам не будешь! – мысленно пригрозил он сыну. – Заставят тебя и уроки вовремя готовить».

Саянову вспомнился один из сослуживцев военных лет. Будучи человеком женатым, он сохранил свою привязанность к педагогам и воспитателям, вырастившим его в детском доме. С каждой почтой он получал оттуда письма, и многие завидовали ему. Новое поколение воспитанников этого детдома считало его своим старшим братом. В пространных посланиях мальчишки высказывали свои мечты и надежды, задавали вопросы, советовались, и у него хватало терпения отвечать всем. «Значит, там было неплохо!» – думал Саянов.

«Но вдруг она не согласится поместить Вадьку в детдом?» И Саянов снова достал и перечитал письмо жены. Последние строчки заставили его задуматься.

«Как это все непросто!» – подытожил он свои размышления.

Он прошелся по вагону и вернулся обратно. Давно разместились на полках соседи. Всеобщий сон победил даже неутомимого сержанта, но Саянов уснуть не мог. В купе его начали преследовать запахи: ему показалось, что от чьих-то ног разит потом, а от начищенных до блеска сапог солдата – ваксой. Когда же с верхней полки послышался храп спящих, Саянов не выдержал. Он накинул на плечи китель и вышел в предтамбур. Разбудив прикорнувшего здесь мужчину в штатском, он предложил ему свое место в купе, а сам до утра остался у открытого окна.

2

В теплый солнечный ноябрьский день, когда на кленах еще держался золотисто-зеленый лист, мать и сын Саяновы, одетые по-зимнему, отыскивали свою одесскую квартиру.

Поднявшись по чугунной лестнице на второй этаж, они постучали в дверь. Им открыла пожилая женщина.

– Вам кого? – спросила она, удивленно оглядев их теплую одежду.

Выслушав Саянову, посочувствовала:

– Если бы раньше! Ваш муж уехал, а квартиру заняли старые жильцы. Они всего неделю тому назад вернулись.

Заметив, как опечалена Саянова, старушка посоветовала:

– Идите, милая, к смотрителю дома. Ваш муж оставил ему ключи и ордер. Требуйте, чтобы вас вселили хоть в одну комнату. Только прошу вас, милая, – добавила она тихо, – я вам не открывала, и вы со мной не разговаривали. Мы ведь соседи…

Новые хлопоты встретили Марию Андреевну в незнакомом городе. Она даже не знала, далеко ли муж: адресом его был номер почтового ящика.

В первый же день она послала мужу телеграмму и вскоре получила ответ. Он выражал свою радость, но просил задержаться в Одессе до получения квартиры на новом месте, советовал Вадику поступить в школу, о подробностях обещал сообщить письмом.

Эту длинную телеграмму перечитывали не только мать с сыном, но и работники районного и городского жилищных отделов, куда по совету управдома Саяновой пришлось обращаться.

С ордером на жилплощадь, с ключом от квартиры мать и сын Саяновы целую неделю прожили у дворника.

– Мамочка, поедем лучше обратно, – говорил Вадик.

– Теперь при всем желании обратно нам не выехать, – отвечала озабоченная мать. – Вот папа получит квартиру, и мы уедем отсюда.

Наконец вселение состоялось, и Мария Андреевна решила написать мужу. Она не любила роптать на свою судьбу. Ей хотелось, чтобы письмо было бодрое, без жалоб, чтобы муж почувствовал, как они ждут его, как томятся этим ожиданием, и на листке появилось: «Дорогой Коленька!» Потом она принялась подбирать слова, но они будто прятались куда-то. Казалось, из всех слов, какие только она знала, оставалось в ее памяти одно: «Почему?» Осмелев, оно настойчиво просилось на бумагу.

Саянова порвала листок и на новом написала: «Дорогой Коля!» И это навязчивое «почему» теперь уже лезло на первую строчку, а в мыслях ее вопросам становилось тесно. «Почему ты молчишь? Почему, выезжая из Одессы, ты не предупредил, чтобы мы задержались в Челябинске? Почему до сих пор не позаботился о квартире на новом месте?»

И все эти «почему?» заставили Марию Андреевну еще раз изорвать листок и на новом написать просто: «Коля!»

В этот мрачный и сырой вечер, когда по дребезжащим стеклам окна неумолимо колотил дождь, а в необжитой комнатушке было неуютно и холодно, слова, говорящие о радости, становились фальшивыми.

Многое в эту ночь передумала Мария Андреевна. Прежде всего, она винила себя: «Задержалась с отъездом – вот и результат!» Но вдруг ей припомнился сегодняшний разговор с Екатериной Васильевной. «Выглядит молодо, свежий, красивый», – мысленно повторяла она слова соседки.

Тайная обида на мужа находила уже реальную основу, и утром Мария Андреевна порвала письмо. Она села за новое только две недели спустя, когда была получена открытка.

Саянов писал, что болен и лежит в стационаре, и что ему уже значительно легче. Он просил жену и сына не волноваться, обещал, что как только поправится, возьмет отпуск и приедет к ним.

И потянулись дни ожиданий.

3

Вначале Вадику не понравилась одесская школа: парт было мало, окна почти до половины заколочены фанерой, печки не топятся, и все ребята сидят в пальто. Его посадили за скрипучий стол впереди парт – не успеешь повернуться, как учитель делает замечание, а потом эти замечания в дневник записывает. За этот противный стол никто не хотел садиться.

Но вскоре ребята придумали выход: сдвинуть парты так, чтобы вместо четырех рядом сидело пять человек. И ненавистный стол был выставлен за дверь.

У Вадика теперь появился новый сосед – Витя Топорков. Он потеснился больше, чем упрямый Лева, сидевший справа, и Вадику хватило места на стыке двух парт.

Витя Топорков был самым рослым мальчиком в классе. Он отличался задорным характером, носил длинный чуб, искусно плевал в цель, был остер на язык. Но главное, чем выделялся Витя в своей школе, – это силой. Он готов был бороться с кем угодно и всегда побеждал.

Нередко к Топоркову приставали задиры из других классов. Они по двое и по трое донимали его, пока Виктор не начинал сердиться. Но УЯ£ если они выводили школьного силача из терпения, то платились за это дорого. Оторванные пуговицы, разбитые косы, синяки и царапины были уделом побежденных, зато зеваки приходили в восторг. «Опять этот Топорков!» – возмущались в учительской. «Эх, и здорово!» – одобряли одноклассники.

Но Вадику Саянову Витя нравился не потому, что он был сильным. Витя знал такое, о чем не имели представления другие ребята.

Витя провел Вадика по всем четырем развалкам (так мальчики называли разрушенные во время войны здания), которые были по соседству со школой. Витя бывал в катакомбах, где во время войны скрывались партизаны, он знал, где похоронен матрос Вакуленчук с броненосца «Потемкин». Поэтому Топорков и стал для Вадика самым интересным человеком.

Зимние каникулы Вадик и Витя проводили вместе, и обоим казалось, что они теперь настоящие друзья.

Но приехал отец, и это событие в жизни Вадика едва не разлучило его с другом.

Вадик любил отца, и его появление было большим праздником. Но первая встреча вскоре омрачилась: Вадик понял, что папа после фронта совсем не такой, каким ожидал его увидеть сын. Задумчивый и грустный, он будто и не радовался, что война окончилась и они будут вместе. «Что с ним случилось? – думал, глядя на отца, мальчик. – Когда мама в комнате, он разговаривает со мной и даже шутит, а когда мама уходит на кухню, он почему-то начинает курить и молчит!»

Саянов старался приласкать сына, но ласка его была похожа на жалость, и мальчик понимал это.

– Папа, ты еще больной? – спросил однажды Вадик, когда отец, обняв сына, тяжело вздохнул.

– Эх, Вадька, Вадька! – загадочно проговорил отец и, испытующе посмотрев в глаза мальчику, отпустил его.

Вадик поспешил познакомить отца со своим новым другом, но Витя ему не понравился.

– Несерьезный мальчик, болтун к тому же, – заметил отец. – Обрати внимание, чем занята его голова: развалки, какие-то ящики…

Перечисляя увлечения Вити, Саянов старался высмеять суждения мальчика. Вадик попытался вступиться за друга, но отец запротестовал:

– Не защищай этого лоботряса. Найди себе товарища получше.

Но, кроме доброго совета, отец ничем не помог Вадику, а сам мальчик еще не знал, как надо отыскивать хороших товарищей.

Отец уехал, совет его забылся. Вадик продолжал дружить с Витей. Незаметно для себя он начал подражать Виктору: лихо съезжал по перилам с третьего этажа, пропускал неважные, по его мнению, уроки, а вечерами без разрешения матери убегал на улицу. В результате у них с Виктором даже двойки одинаковые появлялись. Чаще всего приятели получали их по математике.

– Покажи дневник, – требовала в субботу мать.

Вадик спокойно и невозмутимо открывал странички, где за неделю аккуратно и по своим клеточкам размещались четверки и пятерки, а в конце – подпись классного руководителя.

Может быть, мать так бы и не догадалась, что отметки за учителей ставит Витя, на родительском собрании за третью четверть все выявилось: классный руководитель назвал двойки Саянова и объявил, что Вадик не желает завести дневник.

– Как тебе не стыдно! – вернувшись из школы, со слезами на глазах корила сына Саянова. – Ты обманщик, лгун! Вот напишу папе, как ты стараешься.

– Мамочка, я буду стараться. Вот посмотришь, у меня больше никогда не будет двоек! Только не надо писать…

Он целый вечер ходил за матерью, уговаривал ее.

– Ладно, – согласилась она. – Пока не буду папу расстраивать, но вечерами ты у меня больше никуда не пойдешь! Будешь учить и рассказывать мне каждый урок. Спать не ляжешь, пока не выучишь!

И несколько вечеров подряд Вадик добросовестно выполнял свое обещание.

Однажды, когда Вадик решал задачу, со двора донесся голос Виктора.

Вадик взглянул в окно: Витя стоял у стены серого дома.

– Выходи!

– Сейчас, – отозвался Вадик.

Мать в это время была на кухне.

– Я скоро приду, мамочка! – пробегая коридором, предупредил он.

Виктор звал Вадика гулять, но тот отказался.

– Я дал маме слово не уходить по вечерам без ее разрешения.

Вадик немного соврал: он дал слово вообще не уходить из дому вечерами без мамы.

– Ты почему, Витя, не был в школе? – спросил Вадик.

– Я в суде был.

– В каком суде?

– В каком, в каком, – недовольно передразнил Витя, но тут же объяснил приятелю, что это за учреждение. – Там три дела разбирали. Одно про спекулянтов – это ерундовое, а вот одного «зайца» судили…

– Зайца? – удивился Вадик.

– Ну да, зайца, который без билета ездит, понял? Только его не за это судили, – спешил пояснить Витя. – Он проводника ударил, вот его и задержали. А сколько он объездил, где только не бывал! Вот закончатся экзамены, давай поедем! Это очень интересно.

Витя рассказывал с увлечением о «путешествии зайца», но Вадик слушал довольно равнодушно, и предложение друга не увлекало его.

– А еще какой суд был?

– А еще развод, – неохотно отозвался Витя.

– Про что это?

– Это когда, например, батька с мутершей жить не хочет, вот их и разводят.

Виктор понимал, что приятель его в этих делах ничего не смыслит, и принялся ему объяснять.

– Мои батька целую неделю в Одессе околачивался: за разводом к нам приехал. Как вечер, так он к нам, и все один и тот же разговор, а мутерша ему развод не давала. А сегодня она на работу не пошла и говорит мне: «Знаешь, Виктор, я с тобой посоветоваться хочу». Я сперва не догадался, а она мне: ты, говорит, без отца вырос, большой стал, а у батьки твоего двое маленьких, они тебе – братья. Стоит ли, говорит она, нам и их без отца оставлять? Пожалуй, говорит, им отец больше, чем тебе нужен, как ты думаешь? А я и думать не стал, говорю: «Не нужен мне батька такой, пускай он своих маленьких воспитывает».

– Теперь у тебя папы не будет?

– Куда он денется! Только жить мы с ним не будем.

– Ну, а потом что? – поинтересовался Вадик.

В это время встревоженная мать выглянула в окно, крикнула: «Вадик!»

– Тетя Маруся, он здесь, – сказал за растерявшегося друга Витя.

– Я сейчас, мамочка, – отозвался Вадик. – Я никуда не уйду. Ну, рассказывай скорей, Витя, – заторопил он друга. – Что потом было?

– А потом смотрю: мои родители куда-то собираются. Я за ними. Они не заметили, как я в самый суд пришел.

– Интересно, как это разводы делают!

– Ничего интересного нет. Судья спрашивает, они отвечают. Батька врет, говорит, что ему про нас еще в первый год войны написали, вроде мы в бомбежку погибли. Вот он с горя и женился. А мутерша, хоть и знает, что это неправда, но молчит. Потом ее спрашивали, и она согласилась на развод. Потом судьи ушли, а когда пришли – прочитали, что развод сделан. Вот и все.

Вадик долго не мог уснуть. Он все думал про Витю и Витиных родителей. Потом стал думать про своего папу (отец давно не слал писем), и ему так захотелось поговорить с мамой.

– Мамочка, ты не спишь? – спросил он тихонько.

– Нет еще, – отозвалась мать. – Что тебе нужно?

– Мамочка, а когда мы поедем к папе?

– Вот сдашь экзамены, перейдешь в седьмой класс, тогда и поедем.

– А если меня не переведут в седьмой… – вырвалось у Вадика, и он испугался своих слов.

– Не переведут? – удивилась мать. – Тебе уже сказали?

– Нет, мамочка, меня допустили к экзаменам, но вдруг провалюсь.

– А ты готовься хорошенько. Спи, мне завтра рано вставать.

Матери не хотелось продолжать этот разговор.

Вадик старательно готовился к весенним экзаменам, но не сдал математику и получил работу на осень по русскому языку.

– Большие пробелы в знаниях, – сказал матери классный руководитель. – Надо заставить его серьезно поработать летом.

– Догулялся, сыночек, – сдерживая слезы, упрекала мать. – Что мы теперь папе напишем? Он нам писем не шлет, наверное, дожидается, что мы его твоими успехами порадуем, а у нас два экзамена на осень!

– Один, – поправил Вадик, – вторая работа, а не экзамен.

– Все равно. Пропадет у тебя все лето!

Вадик уже не спрашивал маму, когда они поедут к папе. Ему было стыдно перед отцом. Он согласен был жить с мамой в Одессе. Да и лучше ему теперь было здесь: мама работает, и они с Виктором, как вольные птицы, могут гулять, где хотят, лишь бы вовремя явиться к обеду. А после обеда опять можно уйти.

4

Кладовщица-инструментальщица Клавдия Ивановна Топоркова в это утро путала рабочие марки и требования мастеров, выдавая рабочим совсем не те инструменты, которые они просили. Общительная и приветливая, она работала молча, на вопросы отвечала сухо и сдержанно.

– Теть Клавочка! – ворвавшись, как ветер, в кладовую вбежала белокурая с розовым кукольным лицом практикантка-ремесленница и, положив на стол Топорковой связанные сверла, затараторила: – Теть Клавочка, нам надо резцы, а вы дали сверла. А сверла нам не нужны. Наталия Никифоровна сердятся. Ой, давайте скорей нам резцы!

Топоркова молча обменила инструмент. Она даже и не заметила, как недоуменно посмотрела на нее девушка.

– Наталья Никифоровна, – шепнула ученица, передавая мастеру инструмент, – а теть Клавочка плакала. Неужто она из-за наших резцов плакала? Мы ж только десять минут простояли.

– Выдумала ты, – отозвалась мастер.

– Честное комсомольское, – утверждала девушка, – у нее даже реснички мокрые и глаза красные.

Только что успела Наталья Никифоровна дать задания своим помощницам, как к ней подошел мастер, которого в цехе все называли Никанорыч.

– Что у нас с Клавдией Ивановной делается? – спросил он.

– Плачет, что ли? – переспросила Наталья Никифоровна.

– Черна, как туча. Утром у моих ребят марки взяла и куда-то сунула, сама найти не может. Хотел было к ней зайти, а она в углу к полке прислонилась и ревет. Постоял в дверях и ушел. Видно, меня она и не приметила. Ты бы с ней по-женски этак побеседовала, глядишь, помочь чем надо.

– Пускай до гудка слез отбавит, не могу я сейчас своих девчонок оставлять, Никанорыч.

– Ну да ладно, ладно, – согласился старик, – ты только поимей в виду.

Когда раздался гудок, Наталья Никифоровна, остановив станок, сказала:

– Девоньки, прибирайте рабочее место и на обед!

Взяв свою кошелку, Наталья Никифоровна направилась к Топорковой.

– Клавочка! – крикнула она с порога. – Мой руки, давай обедать. Вчера таких кабачков нафаршировала – объедение!

Топоркова вышла из самого дальнего угла кладовой и, сняв косынку, вытерла ею лицо. Наталья Никифоровна, хозяйничая у стола, не успела взглянуть на Клавдию Ивановну, как в дверях появились все четыре ее помощницы.

– Вы что уставились, козы? – добродушно улыбаясь, спросила Наталья Никифоровна.

Девушки смущенно переглянулись.

– Клавочка, это они перед тобой извиняться пришли, – догадливо подмигнула она инструментальщице, которая, заслоняя лицо руками, поправляла свои светло-русые косы, уложенные двойным веночком вокруг головы.

– Они не виноваты, – отозвалась Топоркова.

– Как не виноваты. А глаза на что? А вдруг бы ты вместо резца ей болванку чугунную сунула, она бы и притащила мне ее.

Девушки, улыбаясь, смотрели то на мастера, то на Клавдию Ивановну.

– А ну, козы, принесите-ка нам из столовой чайку, да не стойте зря, – и Наталья Никифоровна подала им литровую стеклянную банку, к которой протянулось сразу несколько рук. – Да деньги-то возьмите, попрыгуньи вы неугомонные!

Когда девушки убежали, Наталья Никифоровна, вынув из кошелки маленькую эмалированную кастрюльку, отложила на перевернутую крышку часть еды для себя, остальное подставила Топорковой.

– Клавочка, раньше поешь, а потом рассказывай, в кого влюбилась!

– Только любви мне сейчас и не хватало! – грустно отозвалась Топоркова.

Не глядя на еду, она подсела к столу и задумалась.

– Что у тебя опять стряслось, Клавочка? – серьезно спросила Наталья Никифоровна, вглядываясь в опечаленное лицо собеседницы.

Топоркова глубоко вздохнула, незаметные до того морщинки густо сбежались на ее открытом лбу, передернулись крепко сомкнутые губы, но она не заплакала.

– С Виктором у меня опять… Ушла на работу, его сонного на ключ заперла. Не придумаю просто, как с ним дальше буду!

– Что же сделал он, Клавочка?

– Говорить стыдно, да от людей не скроешь, Наталья Никифоровна, – решительно сказала она, будто готовясь встретить заслуженное осуждение. – Вчера ночью из дому бежать собрался. Всю получку мою взял. Мальчонку с собой сманил, тот у матери деньги унес. На вокзале их задержали да с милицией моего домой привели.

– А мальчонка-то чей?

– В одном классе учатся – Вадик Саянов. Его мать и помешала им. Она раньше меня хватилась, искать бросилась. Только Вадька тихий, это все мой натворил. Всю ночь не спала: ругала, стыдила, уговаривала, а он, как сыч, сидит и словечка из него не вытянешь. В окно бы не вылез да не удрал снова. Как вспомню, из рук все валится.

– Тебе надо было соседей попросить, присмотрели бы.

– Да где там! Я от стыда горю перед ними. И до чего ж обидно, Наталья Никифоровна! Освободила я своего благоверного разводом, а теперь с Витькой мучиться должна. Вон Саянова своему пригрозила, дескать, отец приедет, он тебе задаст! А я и припугнуть отцом не могу. И дернуло меня ещё с мальчишкой перед разводом разговаривать! Думала, легче мне будет, если разъясню ему всю правду, а получилось – срубила сук, на котором сидела.

– Клавочка, за развод не жалей. И тебе он не муж, и Виктору не отец, когда на руках у человека новая семья. Ты женщина молодая, здоровая, и не все свету, что в окошке. А за Виктора твоего надо взяться.

Белокурая ремесленница явилась с чаем, и разговор о Викторе был прерван. Наталья Никифоровна, воспользовавшись присутствием девушки, заставила Топоркову поесть.

– Теть Клавочка, – восхищаясь узором кружев, которые на досуге вязала кладовщица, попросила девушка, – а вы мне покажете, как начинать?

– Ты, Зоечка, раньше нитки да крючок купи, а потом она тебя научит, – подсказала мастер. – Ступай, до гудка во дворе погуляй, а то будешь все время в цехе сидеть, щечки-то твои быстро побледнеют.

Девушка догадливо улыбнулась и убежала из кладовой.

– Клавочка, – заговорила Наталья Никифоровна, когда они снова остались одни. – Иди-ка ты к начальнику цеха да на часок отпросись домой. Поглядишь, как там Виктор, а потом мы за него примемся…

– За кого, за Витьку?… – удивилась Топоркова.

– А за кого же еще? Поговорим с нашими комсомольцами, они уже одному такому вправили мозги. Станочника Алексеева сыну, – пояснила она. – Тоже от рук отбивался хлопец, школу бросал, а теперь учится, и отец им не нахвалится. А ты говоришь – отец. Вот он, Алексеев-то, мужчина, производственник ценный, а с сыном сладить не мог.

– Позор-то какой! Один сын, и проси чужих людей помогать…

– Не чужих людей, Клавочка, а свою семью. Коллектив тебе помощь окажет, и выправится твой Виктор, выправится. Вот еще с соседями поговорим. Клавочка, не возражай! – категорически запротестовала Наталья Никифоровна. – Сама я все устрою.

5

Когда поезд остановился, Саянов бодро спрыгнул с подножки вагона, прошел перроном к выходу, затем к трамваю. Но, дождавшись трамвая, не поехал. По дороге, хоть можно было и не бриться, завернул в парикмахерскую, затем, освеженный после бритья, он медленно, нарочно удлиняя путь, направился дальше.

Было еще рано, и он знал, что жена дома, а ему хотелось явиться в ее отсутствие и прежде встретиться с сыном.

Но как ни медлил Николай Николаевич, у знакомого подъезда он очутился довольно скоро. Поднявшись на площадку второго этажа, он постучал. Ему открыла молоденька незнакомая женщина с бумажками в темных волосах. Смущенная появлением мужчины, она спряталась за дверь и, не спросив, к кому он, впустила его. Захлопнув дверь, она побежала в глубь коридора и по пути заглянула в кухню: «Мария Андреевна, к вам гость!»

Вадик, ожидая, пока мама приготовит завтрак, лежал с книжкой в кроватке-раскладушке. Он слышал, как соседка Анечка крикнула на весь коридор: «К вам гость!» и сразу догадался: «Папа!»

Как был, в одних трусиках и босой, он проскочил под стол, стоящий на пути, и, оказавшись у двери, чуть не столкнулся с отцом, уже вошедшим в комнату. Отец тотчас отступил назад, будто испугавшись собственного сына. Вадик тоже растерялся. Саянов протянул руку и провел по мягким волосам сына своей широкой ладонью. Вадику показалось, что при этом отец даже оттолкнул его.

Комната Саяновых была так мала, что если не убрать раскладушку и не поставить на место стол, то двоим у входа не поместиться. И Вадик очень быстро расставил все по местам.

Когда вошла мать, отец отошел к столу, и, повернувшись к ней, сухо сказал:

– Здравствуй.

Наступила короткая и неловкая тишина. Казалось, каждый выжидал, чтобы заговорил другой.

Саянов сел на стул. Мария Андреевна, стоя у тумбочки с посудой, старательно терла полотенцем руки, будто к ним пристала смола. Вадик наблюдал за родителями.

Его мама в синем полинявшем халатике и камышовых туфлях на босу ногу, худенькая и бледная, со смешным пучком золотистых волос на затылке, собранных одною приколкою, в сравнении с отцом была маленькая и жалкая. Но Вадик удивился, когда взглянул на ее лицо: оно было таким сердитым, словно она сейчас же возьмет ремень и выпорет отца. «Эх, и будет тебе сегодня баня!» – сдерживая улыбку, подумал Вадик и отвернулся к окну.

– Ну, как вы тут живете? – прервал эту гнетущую тишину Саянов, затем, после короткой паузы, добавил: – Вырвался на один день, вечером должен выехать обратно.

Вадика удивило, что мать ничего не ответила на это.

Она окликнула сына и, вынув из сумочки ключ, сказала:

– Оденься, сыночек, и сбегай ко мне на работу. Отдашь ключ от стола и скажешь, что я сегодня не приду.

Пока Вадик одевался, отец курил и молча рассматривал его. Он заметил, что у мальчика рваные сандалии, и с негодованием подумал: «Даже обувь не могла приобрести! Сколько денег посылаешь ей, а сын носит такую дрянь!» Но вот Вадик начал натягивать брюки из серого бумажного коверкота, много раз выпущенные и надставленные руками матери. Надел рубашку, и Саянов без труда узнал в ней перешитое платье жены, которое перед самой войной он подарил ко дню рождения. «Как я не заметил этого в первый приезд? Видимо, действительно, моих денег им мало. Но ты, голубушка, тоже хороша! Неужели трудно было написать, что мальчишке нечего надеть?»

Когда Вадик собрался уходить, отец с напускной строгостью окликнул его:

– Возвращайся скорее, нигде не задерживайся. Надо будет пойти…

– Куда? – поинтересовался мальчик.

– В облоно, в гороно или еще куда-нибудь. Надо же тебя устроить хоть в детский дом что ли…

Он говорил, будто сердился на сына.

Вадик удивленно взглянул на мать, но она сказала:

– Иди, сыночек.

Когда мальчик вышел, Мария Андреевна подошла к столу. Лицо ее от гнева покрылось пунцовыми пятнами, глаза, наполненные слезами, выражали такое негодование? что Саянов невольно поднялся со стула.

– Будем говорить спокойно, – предупредил он.

– Что ты задумал?

– Мы с тобой не сможем жить вместе, – начал он уклончиво. – И надо устроить Вадика. Самое лучшее, что можно сделать, – это поместить его в детский дом.

Лицо Марии Андреевны передернулось, как от резкой боли.

– Ты окончательно сошел с ума! – вырвалось, как стон, из груди оскорбленной матери.

Уже овладев собой, Саянов с неумолимой настойчивостью потребовал, чтобы жена разобралась в своем собственном письме.

– Ты же признаешься, что не можешь справиться с сыном, – упрямо твердил он. – Теперь скажи, могу я после этого быть спокоен? А если какой-нибудь Витя или Ваня уведет за собой нашего Вадьку? Тогда что? Ждать, пока беспризорником станет или еще хуже…

– Неужели ты думаешь, что меня это не волновало?

– Волноваться мало, пойми…

– Я давно поняла, – перебила его жена. – У тебя есть женщина, но не хватает мужества сказать прямо, что ты оставляешь нас. Ты щеголяешь моим письмом, но я тоже могу кое-что доказать твоими письмами.

И Мария Андреевна извлекла из чемодана целую пачку старых писем мужа разных лет. Среди них были и фронтовые. Покрытые штемпелями и печатями, они напоминали о многом, но Саянову было не до воспоминаний.

– Некогда сейчас рыться в архивах, – запротестовал он, когда жена готова была прибегнуть к доказательствам. – Прошу тебя, собирайся и пойдем, – добавил он уже мягче.

– Нет, я не поведу своего сына в детский дом. Ты должен одуматься. Неужели у тебя совсем не осталось совести? Ты сорвал нас с места, бросил в чужом городе… теперь ты хочешь разлучить нас.

Мария Андреевна не сумела сдержать слез, но это лишь озлобило Саянова.

– У нас нет времени на истерики, собирайся же, наконец! – почти крикнул он. – Хочешь человеку помочь, а она даже не понимает этого!

Как ни доказывала Мария Андреевна мужу, что она не отдаст сына в детский дом и незачем им идти в гороно, Саянов настаивал на своем.

«Если так, то убедись сам: никто насильно не отнимет у меня ребенка! Но развода, дорогой мой, ты от меня не добьешься!» – от этой мысли у Марии Андреевны прибавилось сил, и она начала переодеваться, чтобы пойти, куда так настоятельно звал ее муж.

Уходя, Саянова собрала со стола старые письма мужа и втиснула их в сумочку.

6

Перепрыгивая ступеньки, Вадик еще сверху заметил, как Екатерина Васильевна, их пожилая соседка, остановилась с ведром воды на нижней площадке, чтобы передохнуть. Вадик знал, что у нее отекают ноги и тогда ей очень трудно ходить.

– Подождите, Екатерина Васильевна, я вам помогу!

Вадик сбежал по лестнице и, подхватив ведро, отнес его на кухню. Когда мальчик возвратился, соседка задержала его на последней ступеньке.

– Папочка за тобой приехал? – спросила она.

– Нет, меня в детский дом отдадут, – ответил с затаенной обидой Вадик.

– В детский дом? – удивленно переспросила соседка, но мальчик ушел.

Взволнованная, Екатерина Васильевна вошла в кухню, где при шуме трех примусов невозможно было разговаривать. Она остановилась у порога и, держась за косяк, жестом попросила соседку потушить ее примус, на котором уже кипел чайник.

– Что вы скачете, как девочка, Екатерина Васильевна! Разве можно так при вашем сердце? – заметила соседка Неонила Ефимовна, грузная женщина средних лет с мраморно-белым лицом и ярко накрашенными губами.

– Подумать надо! – отдохнув, возмущенно заговорила старушка. – Саяновы Вадика в детский дом отдают!

– Не может быть! – воскликнула Неонила Ефимовна.

– И ничего в этом нет ужасного, товарищи! – прополоскав рот, вмешалась соседка Анечка.

Она отошла от умывальника и, вынимая из волос бумажки, распуская свои темные локоны, продолжала:

– Тысячи детей воспитываются в детских домах, и какие из них еще люди выходят!

– Ах, оставьте, Анечка! – махнула рукой Неонила Ефимовна.

– Анечка, милая, у вас не было детей, вы молоды, – перебила соседку Екатерина Васильевна. – Приют есть приют, и пусть там воспитывают сирот, но как можно родителям на это решиться?

– Екатерина Васильевна, – спешила возразить Анечка, – а если родители не могут воспитывать своего ребенка или не умеют? И хорошо делают Саяновы. Раз они расходятся, пусть лучше отдадут Вадика в детский дом, пока он не испортился.

– Ой, Анечка, откуда вы взяли, что они разойдутся? Посмотрите, они еще помирятся, – и, взяв свой чайник, Неонила Ефимовна вышла.

– Я бы тоже хотела, чтобы они помирились, – отозвалась Анечка и убежала следом.

«Нет, с ними надо обязательно поговорить», – решила Екатерина Васильевна. Притушив примус Саяновой и взяв свой чайник, она гоже ушла из кухни. По дороге она хотела постучаться к Марии Андреевне, сказать, что чай готов, но, услышав громкий разговор, решила не мешать. Пока она добрела до своей двери, у нее созрел новый план: вмешаться в семейные дела Саяновых и защитить Вадика.

Муж Екатерины Васильевны, такой же добродушный и отзывчивый, как и его супруга, еще лежал в постели и просматривал свежую газету.

– Подумать надо, что делается в доме! – ставя чайник на железную решетчатую подставку, заявила жена.

– Что случилось? – испуганно спросил муж.

– Поговорил бы ты, Феденька, с Николаем Николаевичем…

– С каким Николаем Николаевичем? – недоумевал он. – Я не знаю такого.

– Ты знаешь его, Федор Игнатьевич. Наш сосед, муж Марии Андреевны, ты вместе с ним ордер на квартиру получал.

– Катенька, я не управдом и не начальник жилищного отдела.

– Вот и плохо, что каждый рассуждает так! Может быть, из-за этой несчастной комнаты все и получается. Можно было вступиться за Марию Андреевну вовремя, пусть бы ей на эту комнату дали ордер, хватило бы Неониле и двух.

– Но причем тут я, Катенька? – умоляюще спросил муж.

– Надо помочь ребенку! Надо спасти Вадика!

Екатерина Васильевна сказала это так, словно Вадику грозила смерть или по меньшей мере тяжелая операция, а он, Федор Игнатьевич, старый и опытный врач, один мог спасти ребенка.

Федор Игнатьевич, откинув простыню, поднялся с постели, потянулся сперва к полосатой пижаме, но, тут же передумав, начал надевать полотняные брюки. Движения его были торопливы. Не расспрашивая о подробностях болезни, он взглянул на портфель, где, кроме бумаг, лежали стетоскоп и аппарат для измерения кровяного давления.

– Такой мальчик, такой милый ребенок! – приговаривала жена.

– Он же вчера бегал, что с ним случилось? – взяв полотенце, спросил муж.

– Они его в приют отдают!

– Почему в приют? Больного в приют?

– Ах, Феденька, ты ничего не понял! Саянов не хочет жить с женой. Она ждала, что он приедет и поможет ей устроиться с квартирой. Мария Андреевна примирилась с мыслью, что они разойдутся, но он решил отнять ребенка, в приют отдать…

– Ну, Катенька, уволь! Я в таких делах не советчик и не помощник. Что ты, в самом деле, посмешище из меня решила сделать!

И Федор Игнатьевич в сердцах кинул на спинку стула полотенце. Его добрые, уже поблекшие, голубые глаза были полны укора, но жена не замечала этого взгляда.

– Я сама пойду с ним говорить, – грозила она. – Как можно спокойно смотреть на такое безрассудство!

– Уверяю тебя, Катенька, они ничего не сделают. Да и посуди сама, какой смысл Саянову отдавать сына в детский дом, когда он может его в суворовское училище устроить. Ты что-то напутала, матушка.

– Когда мужчина влюблен, он способен на все. Ему хочется скорей избавиться от семьи. А Мария Андреевна измучена. У женщины не хватает сил бороться с ним. Надо понять это!

Екатерина Васильевна натянула на чайник ватный чехол в виде куклы в широкой юбке и, решительно стукнув дверью, вышла.

Воинственный пыл доброй женщины пропал даром: дверь Саяновых была уже на замке.

7

Как ни старался Алексей Яковлевич Чистов упорядочить часы своего приема, посетители бесцеремонно нарушали его график. Они являлись даже вечером, если ему случалось задержаться в кабинете во внеурочное время. И он, наконец, примирился с этим.

На стук в дверь, не отрываясь от работы, Чистов коротко откликался своим глуховатым голосом, разрешая войти. Чтобы посетители не засиживались, он держал для них только один стул.

Мужчина в форме морского офицера с четырьмя звездочками на блестящих погонах оказался не из тех, с кем можно беседовать и листать дела. Он приблизился к столу, представился и сел на единственный стул так прочно, что Чистов невольно подумал: «Этот скоро не уйдет!»

Но вот сквозной ветер ворвался в комнату, зашевелил на столе бумаги, пытаясь разнести их в разные стороны. Чистов, прижимая руками неподшитую переписку, взглянул на дверь: там стояла женщина, а из-за ее спины несмело заглядывал в комнату белокурый мальчик.

– Они с вами? – спросил он моряка.

Получив положительный ответ, Чистов подобрал бумаги, чтобы не разлетелись, и, надежно прижав их мраморной пепельницей окликнул мальчика.

– Принеси-ка, молодой человек, из той комнаты маме стул.

Усадив женщину против моряка, он провел мальчика к открытому окну и еще издали, окинув внимательным взглядом посетителей, сказал:

– Слушаю вас, товарищи.

– Мы к вам, товарищ Чистов, по сугубо личному делу.

Моряк не торопился и попросил разрешения закурить. Достав портсигар, он предложил папиросу Чистову, но тот отказался.

Пока Саянов закуривал и заботливо отыскивал на столе Чистова пепельницу, чтобы положить туда огарок спички, жена и сын не сводили с него глаз.

– Видите ли, – так же не спеша продолжал он, обращаясь к Чистову, – служба вынуждает меня жить с семьей в разных городах, а это начинает сказываться на воспитании нашего сына…

– Вполне понятно! – согласился Чистов, усаживаясь в кресло.

– И вот мы решили поместить его в детский дом… на время, конечно, – поспешил он пояснить, заметив, что жена готова выразить свое возмущение.

– Если я правильно вас понял, товарищ Саянов, то вы решили это вместе с матерью мальчика?

– Нет! – категорически запротестовала Мария Андреевна. – Я не согласна. Я говорила об этом еще дома. Ему надо от нас избавиться… он совершенно не считается со мной… мальчик не виноват… это он во всем виноват…

Женщина так торопилась, словно боялась, что ей не дадут высказаться, и от волнения слова ее теряли связь.

Чистов взглянул на мальчика: тот следил за родителями и мял в руках порыжевшую тюбетейку.

– Сложные у вас, товарищи, обстоятельства! – заметил Чистов.

И, решив прервать этот неуместный при мальчике разговор, он поднялся.

– Как тебя звать, герой? – спросил он подойдя.

Мальчик ответил.

– Плохи твои дела, Вадик! Видал, до чего дело дошло? Мама нервничает, папа на тебя рассердился. Что же делать будем?

Вадик молчал. Продолжая теребить свою тюбетейку, он отыскал в ней нитку и так потянул ее, что отвалилась и повисла на последнем шве вся порыжевшая макушка.

– Вот это зря: зашивать придется! – заметил Чистов.

У Вадика был такой растерянный вид, что Чистову стало жаль его.

– Вот у меня к тебе, Вадик, такой вопрос: кем бы ты хотел быть, когда вырастешь?

– Штурманом дальнего плавания, – не задумываясь ответил мальчик.

Отец и мать, занятые своимимыслями, казалось, даже не расслышали, что ответил их сын, хотя Вадик проговорил это громко.

– Вот что, Вадик!

Надежда засветилась в зеленоватых, почти круглых с густыми ресницами глазах мальчика.

– Вижу, ты серьезный человек и намерения у тебя хорошие, – не отрываясь от этих глаз, продолжал Чистов. – Придется помочь тебе стать штурманом. Только помни: от тебя это больше всего зависит!

Радость, которая вспыхивала в этих детских глазах, увлекла Чистова.

– Ты, конечно, сам знаешь: моряком быть не просто. Там, в море, всякое бывает: и штормы, и льды, и разные другие трудности. Моряк должен быть сильным и смелым. И об этом сейчас думать надо! Понял?

Вадик кивнул головой.

– Теперь такой вопрос: ты в какой класс перешел?

– В седьмой, только у меня…

– Два экзамена на осень, – недружелюбно подсказал Саянов.

Но Чистов не отозвался на замечание отца и, помолчав, снова обратился к мальчику.

– И все-таки, Вадик, мне думается, ты сильный человек.

Мальчик насторожился.

– Ты понимаешь, есть люди, которым не веришь. А другому человеку доверяешься сразу. Вот смотрю я на тебя и верю: ты, если захочешь, все можешь сделать! Можешь учиться без двоек и переэкзаменовок, можешь стать хорошим пионером, а потом комсомольцем, можешь стать и штурманом. Но при одном условии: если за-хо-чешь! Понял?

– Понял, – серьезно ответил мальчик.

– Ну, а если понял, – Чистов взял Вадика за плечи и повернул к окну, – пойди и погуляй вот тут, по тротуару, а мы с папой и мамой подумаем, как тебе помочь.

Когда мальчик вышел, Чистов вернулся к своему стулу и заговорил с Саяновыми. Голос его звучал тихо, но осуждающе.

– Должен признаться, товарищи, редко, очень редко с такими вопросами к нам обращаются родители! Сюда чаще приходят люди, чтобы усыновить чужих детей, сирот, берут их из детских домов.

– Разные бывают обстоятельства, – отозвался Саянов.

– Разные бывают и люди, – подсказал Чистов.

В это время в дверь заглянула женщина в синем берете со звездочкой.

– Входи, товарищ Николаева! – пригласил Чистов. – Прошу извинить, – обратился он к Саянову. – Это инспектор детской комнаты по служебному делу.

Женщина в милицейской форме подошла к столу. Она не могла не заметить, как солидный моряк недовольно повернулся на стуле и посмотрел на часы.

– Я на минутку, Алексей Яковлевич, – предупредила она, подавая Чистову руку. – Мне нужны хлебные и продовольственные талоны на Вову Устиновича. Вчера я вам о нем звонила.

– Помню, помню. Это тот беглец из детского дома? – догадался он. – Направь его в детский приемник. Чего ты с ним будешь возиться.

– Нет, Алексей Яковлевич, пусть лучше он у меня дома побудет, – Беда с тобой, Анна Сергеевна! – подчеркнуто сокрушался Чистов. – Дались тебе эти чужие дети! Их жалеешь, а себя не бережешь. У тебя, наверное, и для своего ребенка не хватает времени?

– На все у меня хватает времени, Алексей Яковлевич.

– Ты, видно, свою квартиру решила в новый детприемник превратить. Сколько у тебя там этих Вовочек и Ванечек перебывало?

– Что же делать, Алексей Яковлевич, если эти дети нуждались в моей помощи, а я не могла им в этом отказать.

– Неисправимый ты человек! Ну, да ладно, Поговорим об этом на досуге.

Чистов взглянул на Саянова: тот утопал в облаке табачного дыма.

– А все же, что там у тебя за Вова? Родители у него есть?

– Я вам его сейчас покажу.

И Николаева направилась к двери.

– Вовочка, иди сюда! – позвала она.

Мальчик лет двенадцати в сером бумажном костюмчике стандартного покроя и начищенных до блеска уже не новых полуботинках робко перешагнул порог. Николаева, направляя его вперед, повела к столу Чистова.

– Этот дядя, Вовочка, хочет с тобой познакомиться.

Чистов заговорил с мальчиком. Мария Андреевна с нескрываемым любопытством прислушивалась к каждому слову ребенка. Разглядывая мальчика, она думала и о своем сыне: «Чистенький, даже ушки блестят… и чубчик беленький, как у моего Вадика. Как, наверное, тебя ищет мама!»

– Получается, что ты убежал из детского дома, чтобы отыскать свою маму, – подытожил сказанное мальчиком Чистов. – Где же ты потерял ее?

– Мы когда ехали, – уже смелее заговорил Вова, – наш поезд стали фашисты догонять. Тогда машинист затормозил, и они сперва пролетели. Потом поезд остановился, и все побежали прятаться в лес. Мы с мамой тоже побежали. Потом фашисты вернулись и давай бомбы бросать… Вагоны загорелись, а когда вагоны потушили и все начали садиться в которые не сгорели, было очень тесно и с чемоданами не пускали. А мама не хотела чемодан бросать. Меня какая-то тетя подсадила на подножку, а потом я сам залез, а мама осталась. Там еще много людей осталось…

– А отец у тебя есть? – поинтересовался Чистов.

– Папа, еще когда мы с мамой уезжали, в Минске остался: ему нельзя было уезжать, он на заводе работал.

– Ну что ж, Вова, будем искать твоих родителей, – пообещал Чистов. А пока ты решил у Анны Сергеевны жить?

– И у бабушки, – добавил мальчик. – Она мне даже костюм постирала. – Смотрите, какой он чистый стал.

Чистов еще не успел выдать Вове хлебные талоны, как в комнату вошел новый посетитель.

– Разрешить, пожалоста!

Саянов, возмущенный этим вторжением, резко повернулся к вошедшему, но тут же и притих. Смуглолицый солдат с изуродованным правым ухом и рубцом на щеке, тот самый сосед Саянова по вагону, что расспрашивал ефрейтора о детдоме, теперь стоял рядом и разговаривал с Чистовым как со старым знакомым.

– Вы приехали, товарищ Мунтян, а я вам ответил, – будто в оправдание говорил Чистов.

– Дожидался бумагу – нету, отец сказал – ехать надо, самому дочку искать надо.

– Анна Сергеевна, – остановил Николаеву Чистов. – У вас хорошая память, может быть, вы поможете нам с товарищем Мунтяном отыскать его дочку. По всем данным девочка должна находиться в одном из детских домов нашей области, но вот у меня все ответы: Тамарочки Мунтян нет.

– Вовочка, пойди, там меня обожди. Николаева проводила мальчика в соседнюю комнату.

Лицо молодого отца оживилось, и он обратился к женщине:

– Пожалоста, вспоминай! Тамарочка Мунтян, бутылком разбитая ручка разрезал. Вот так ладошка, – и он указал на собственный рубец на правой щеке.

– Девочке в 1944 году было два года. Возможно, что она своей фамилии и не знала, – пояснил Чистов. – Жена товарища Мунтяна выехала с ребенком в Одессу, заболела…

– Помер жена. Больница написал – жена помер, а дочка Тамарочка больница ничего не писал.

Николаева озадаченно посмотрела на Мунтяна.

– Возможно ребенка удочерили, – подсказал Чистов, – но я никаких следов не нахожу.

– А если, действительно, у девочки уже есть приемные родители? Что же вы тогда, Алексей Яковлевич, намерены делать?

– Это зависит от отца.

И Чистов посмотрел на Мунтяна.

– Скажи, где дочка? Пожалоста, скажи, Тамарочка домой ехать будет. Дедушка, бабушка дома есть…

– Сейчас вам ничего не могу сказать, – отозвалась Николаева. – Вот посмотрю свои записи, подумаю, возможно, вспомню. Я зайду к вам, Алексей Яковлевич.

– Зайди, если сможешь, сегодня, – попросил Чистов. – Пороемся еще тут, в архивах…

– Хорошо, – ответила женщина и поспешила к выходу.

Пока Чистов и Мунтян договаривались о новой встрече, Саянов, утомленный ожиданием и раздираемый противоречивыми чувствами, подошел к открытому окну, выходившему на зеленую улицу с чистой, напоминающей паркет мостовой и молодыми акациями.

Отсюда он мог видеть сына, который, присев на край тротуара, что-то усердно приколачивал камнем. Малыш в синих трусиках и белой панаме, склонившись над Вадиком и заслонив его от отцовского взгляда, терпеливо дожидался окончания ремонта своей игрушки.

Вот малыш выпрямился и отступил, и Вадик, починив игрушечный автомобиль, начал проверять его в действии. Как добросовестный мастер, он еще раз потрогал прибитое колесико и проверил остальные, затем, вручая «машину» хозяину, с деловитостью старшего принялся объяснять ребенку, как надо пользоваться игрушкой, чтобы она больше не ломалась.

«Вот какой ты, оказывается!» – невольно удивился отец.

В эти несколько минут Саянов успел понять, что совершенно не знает своего сына.

Вадик с малышом довели «машину» до угла и повернули обратно.

Теперь мальчик мог заметить отца, и Саянов, будто напугавшись этого, шагнул от окна и чуть не столкнулся с Чистовым, который вместе с Мунтяном направлялся к двери.

Обескураженный собственным поведением, капитан-лейтенант торопливым движением рук достал портсигар и спички.

Увидев в дверях Чистова, зашумели в соседней комнате его очередные посетители, и Саянов понял: пора уходить.

Николай Николаевич взглянул на жену: она поджимала пересохшие губы и пальцы ее мяли и без того потертый ремешок сумочки, где он знал, лежат его старые письма. «Какая низость! – мысленно возмутился он. – Уличать друг друга письмами!»

И сознание собственного недостойного примера заставило его скомкать, не вынимая из кармана, письмо жены, которое он хотел сделать доказательством, что мать не справляется с Вадиком.

Проводив Мунтяна, Чистов снова заговорил с Саяновыми.

– Мне думается, дорогие товарищи, зря вы сюда пришли! Поспорили, поторопились. Хороший у вас мальчик, и причина, наверное, не в нем.

– Причина в женщине, – подсказала жена гневно.

– У вас есть новая семья? – поинтересовался Чистов.

– Пока нет, но скоро может быть…

– Не должно у вас быть другой семьи, молодой человек! А впрочем, не такой уж вы и молодой…

– Сорок один год, – снова подсказала Саянова.

Это «не такой уж вы молодой», как кнутом подстегнуло Саянова, а Чистов не унимался:

– Пожалуй, еще столько молодости и бодрости у судьбы не выпросишь! А, как знать, помирится ли новое счастье через каких-нибудь десяток лет с ушедшей молодостью. Иногда оно зло мстит за нашу запоздалую страсть.

– В ваших словах, товарищ Чистов, много правды, да и вообще я сегодня получил у вас хороший урок, спасибо!

– Ну, а если так, то не пора ли нам позвать Вадика?

– Пожалуй, пора, – согласился отец.

Он подошел к окну и окликнул сына.

– Ну, Вадик, как хочешь, а придется тебе ехать к папе, – сказал Чистов, когда вошел мальчик.

– А мама?

– О маме тебя решили спросить, – слукавил он. – Обойдетесь без мамы, она может остаться в Одессе.

– Без мамы я никуда не поеду, лучше в детдом, – решительно ответил мальчик и серьезно посмотрел на отца.

– Мы будем жить вместе, – виновато, будто стесняясь своих слов, объяснил отец.

Радостными зелеными огоньками засветились глаза мальчика. Он бросился к матери и по-детски обнял ее за шею.

– Итак, будущий штурман дальнего плавания, желаю тебе успеха!

Чистов, как взрослому, протянул Вадику руку.

– Только, как я узнаю, что ты станешь штурманом? – шутил он. – Ты мне можешь еще пригодиться. У меня, видишь ли, внук растет. Вдруг он тоже захочет стать штурманом, ты бы тогда ему рассказал все и, надеюсь, тоже помог бы?

Вадик понимал, что дядя шутит, но ему была приятна такая шутка.

– Будешь в Одессе, заходи обязательно, – и Чистов обнял мальчика на прощанье.

Чистов говорил это, не задумываясь о последствиях, а Вадик принял сказанное, как знак прочной и доброй дружбы.

5

Стоял жаркий полдень, когда Саяновы вышли от Чистова.

– Нелепо как-то получилось, – сказал Николай Николаевич жене, задержавшись у подъезда. – Но мы должны сегодня же выехать.

– Не успеем, – возразила жена, – да потом надо поговорить…

– Мамочка, успеем, поедем лучше сегодня, – вмешался Вадик. – Пусть папа идет за билетами, а мы с тобой все соберем.

Решено было, что отец пойдет в милицию за разрешением на выезд, потом за билетами, а Вадик с матерью будут собирать вещи.

Пройдя полквартала вместе, они разошлись по разным улицам.

– Знаешь, мамочка, – сказал Вадик, когда отец уже скрылся за углом, – если мы сегодня с ним не поедем, папа еще передумает и опять не возьмет нас.

– Тебе очень хочется ехать? – спросила мать.

– Очень! – радостно ответил мальчик. – Мне хочется посмотреть, на каком корабле папа плавает и какие там еще корабли есть.

– А мне, сынок, не хочется к нему ехать, – вырвалось у матери. – Спешить не хочется, – добавила она, спохватившись, что этого не следовало знать мальчику.

Грубая правда, высказанная мужем, и совершенно неожиданное примирение, происшедшее в кабинете Чистова, причинили Марии Андреевне новую душевную муку. Но рядом шел сын. Он был захвачен поездкой и твердил о ней безумолку.

На лестничной площадке у открытой двери стояла Екатерина Васильевна: она провожала почтальона, который принес ей пенсию.

– А мы сегодня уезжаем к папе! – похвалился соседке Вадик.

Добрая женщина обрадовалась до слез. Ей хотелось приласкать Вадика, но он быстро проскочил в дверь и скрылся в коридоре.

– Мария Андреевна, милая, как это хорошо! – и пропуская впереди себя Саянову, она обняла ее за плечи.

– Не знаю, Екатерина Васильевна, стоит ли этому радоваться, – ответила Мария Андреевна, открывая свою комнату.

Саянова была в таком состоянии, когда человеку трудно самому разобраться в происходящем, и участие Екатерины Васильевны тронуло ее.

Чтобы не вести разговора при Вадике, мать отослала его в распределитель за продуктами, которые надо было получить по карточкам.

– Очень хорошо, милая, что вы помирились, – заговорила соседка, когда они остались одни. – Я так и знала, что вы не согласитесь отдать Вадика в приют.

Екатерина Васильевна взяла стул и поставила его к кровати, куда села Саянова.

– Я не соглашалась, – поспешила ответить Мария Андреевна. – Разве я могла знать, что он использует мое письмо против меня…

– Выше голову, милая, выше голову! – ободряла ее Екатерина Васильевна. – Не вспоминайте о том, что было, надо думать о будущем! Вы еще мало прожили, милая, и не знаете жизни. Что такое муж? Это взрослый ребенок. Да, Да не удивляйтесь! Как со взрослым, с ним надо быть немножечко дипломатом, как ребенка – его надо держать в руках, контролировать его каждый шаг и не оставлять одного. А вы оставили. Даже тогда, когда можно было жить вместе и он вас ждал, вы не спешили приехать…

– Я не могла, Екатерина Васильевна, оставить работу без замены. Ведь это же производство…

– А надо было поторопиться…

– Вы знаете, Екатерина Васильевна, – мне не хочется к нему ехать.

– Что вы, милая, что вы!

– У него есть женщина, и он ее любит.

– Пусть у него будет пять женщин, которым он нравится, и пусть все они ему нравятся.

– Нет, нет!.. – испугалась Саянова, – Он не так уж испорчен.

– И я это говорю, – обрадовалась соседка. – Если вы верите, что он не испорчен, забудьте все обиды, милая! Вы должны бороться за свою семью, сохранить Вадику отца…

Саянова с недоумением посмотрела на старушку.

– Да, да! Не удивляйтесь. А ехать вам надо, милая, обязательно надо. Раз он решил вас увезти, значит, у него непрочная связь с той женщиной. Пользуйтесь этим. От вас, милая, сейчас все зависит.

Саянова насторожилась.

– Да, да! – утверждала соседка. – Вы не знаете, какая там женщина и как крепка их связь. Не надо плохо думать о человеке. Может быть, там хорошая женщина, и она поймет вас…

– Что вы, Екатерина Васильевна? Объясняться с женщиной, которая отнимает у меня мужа?

– Иногда бывает нужно, милая, но пусть это вас не коснется, пусть это будет иначе, но вы должны быть рассудительны…

Мария Андреевна слушала соседку и понимала правоту ее слов. Искренние и добрые советы этой старой женщины помогали ей собраться с силами, и все же упрямое желание поговорить с мужем до отъезда не оставляло ее. «А если там не только женщина, но и другая семья „скоро может быть“ (ведь он сказал об этом Чистову!), зачем же тогда ехать нам?»

И Саянова задумалась.

– Мария Андреевна! – спохватилась соседка. – Вам же надо готовиться к отъезду! Беритесь за дело, милая! Нельзя зря времени тратить. Обед у вас есть? – Нет? Так давайте продукты. Вы должны накормить мужа хорошим домашним обедом. У меня есть капуста и буряк, сварим борщ.

9

Николаева явилась к Чистову значительно раньше, чем он мог ожидать. Она была взволнована и входить не торопилась.

Анна Сергеевна не любила показывать своих переживаний, всегда скрывала их от посторонних глаз, поэтому она даже обрадовалась, что Алексей Яковлевич не один в кабинете. В передней комнате уже все разошлись, и она села к свободному столу.

Алексей Яковлевич кому-то доказывал, что тот потерял совесть: голос его то повышался почти до крика, то снижался чуть ли не до шепота. Николаевой был хорошо знаком такой резкий переход тонов у этого человека – значит, посетитель довел Чистова до крайнего возмущения. «Себя не щадит старик!» – подумала она.

Наконец, как из бани, от Чистова выскочил тучный мужчина с желтым портфелем и соломенной шляпой в руках. Он едва не своротил своим плечом стоявший у прохода шкаф. Глядя на него, Анна Сергеевна улыбнулась.

– Жарко у вас, Алексей Яковлевич! – пошутила она войдя.

– Ну и денек выдался! – вздохнул с облегчением Чистов. Он вытер носовым платком свое раскрасневшееся лицо.

– Понимаешь, Анна Сергеевна, одолели меня сегодня эти отцы!

– Я смотрю, не очень ласково их здесь принимают – вылетают как пробки!

– А, этот экземпляр!

Чистов посмотрел на дверь, как будто там еще кто-то стоит.

– Мало того, что жену с детьми бросил, новую семью завел – извольте радоваться! – Так он нашел способ освободиться и от алиментов! Помогите ему у матери ребятишек отнять: он их бабушке на воспитание передаст. Ну я, конечно, помогу! Запомнится ему наша встреча!

– Пошло бы впрок.

– Пойдет! – уверенно отозвался Чистов.

Он прошелся по кабинету, затем, остановившись у стола, продолжал:

– А тот моряк. Ты, наверное, обратила внимание, когда с мальчиком заходила. Ну, скажи, разве это обдуманный шаг: привел сынишку в детский дом устраивать! Видите ли, «обстоятельства вынуждают», а у самого вторая семья намечается.

И Чистов рассказал о Саяновых.

– Это хорошо, что вы их помирили.

– Помирил или помог помириться, но уверен: этот одумается, у него, кроме совести, есть еще какая-то доля чувства к жене. Запутался человек, сам не знает, в какую сторону податься.

Николаева понимала, что Чистов должен выговориться и только тогда с ним можно будет посоветоваться.

– Да, семья! Какое это сложное дело! – произнес он мечтательно.

Николаеву удивил этот переход настроений у Чистова.

– Я вот, Анна Сергеевна, иногда думаю: нужны какие-то конкретные мероприятия, чтобы дети не страдали от родительского легкомыслия, чтобы всякий, кто решит разрушить свою семью, натолкнулся на такие преграды!..

– Об этом и Лев Николаевич Толстой думал, – пошутила Николаева.

– Что нам Толстой! – отмахнулся Чистов – У нас многое сделано, но, как видно, этого недостаточно. Нужна какая-то большая воспитательная работа. Воспитывать надо ке только детей, но и родителей.

– Если бы не война, может быть, даже слово «безнадзорность» ушло в историю… А знаете, Алексей Яковлевич, и я иногда люблю помечтать!

– Ну, ну, – одобрил Чистов. – О чем же?

– Я считаю, что, кроме родителей, у детей должны быть и друзья. И если некоторые родители не справляются с воспитанием своих детей или забывают о них, то эти умные, взрослые друзья обязаны вмешаться вовремя…

Чистову понравилась эта мысль, и он даже перебил Николаеву:

– Вот именно, вмешаться вовремя!

– Мне часто вспоминается такой случай, – продолжала Николаева. – Везла я в детприемник одного Гену. Это юла, а не мальчишка – минуты спокойно посидеть не мог. Вошли мы с ним в трамвай, он сразу же к открытому окну и высунулся в него по плечи. Смотрю – чья-то рука взяла его за воротник и тащит обратно. Мой Гена огрызнулся и опять полез, а рука его обратно. Увидел он меня и коленками на сиденье встал, i a же самая пожилая женщина, что сидела с ним рядом, заставила его подобрать ноги. Подхожу ближе – мой Гена нахохлился, а соседка ему: «Ты сидишь с такой тетей, которая тебе не позволит безобразничать!»

– И вот, если бы каждый из взрослых, как эта женщина, считал своим долгом удержать чужого ребенка от дурного поступка, сколько бы у ребят было настоящих друзей!

– И тогда бы нас, как штатные единицы, можно было сократить безо всякого ущерба, – подсказал Чистов. – А теперь, Анна Сергеевна, давай-ка спустимся с небес на нашу грешную землю. Что же нам завтра сказать товарищу Мунтяну о его дочке? Помоги мне еще в делах по опеке и усыновлению порыться. Не мог ребенок исчезнуть бесследно, если мать привезла его в Одессу.

– Девочка у меня, Алексей Яковлевич!

– Как это у тебя? Где ты ее отыскала? – обрадовался Чистов.

– Я не хотела об этом говорить тогда, при отце, но я сразу поняла, что речь идет о моей Тамарочке…

– Подожди, подожди! Да разве у тебя не родной ребенок?

– Мой ребенок погиб от фашистской бомбы, а Тамарочку я подобрала на перроне. Девочка плакала. Какая-то женщина с грудным младенцем на руках стояла около нее, но это была не мать. Она пыталась мне что-то объяснить по-молдавски, но я не поняла. Потом женщина исчезла в толпе, а девчурку я взяла в детскую комнату. Она ничего не знала, кроме своего имени. Никто ее не разыскивал, а мне она заменила дочку.

– Что же теперь нам делать? – задумался Чистов, разглядывая Николаеву, словно впервые с нею встретился.

– Я не отдам ему Тамарочку, – решительно заявила Анна Сергеевна. – Девочке прежде всего нужна мать, а ее нет.

– К тому же отец никогда не видел своей дочери, а шрамики на ладошках могут быть и у других детей, – подсказал Чистов.

– Верно, Алексей Яковлевич! – обрадовалась Николаева. – Он молод, женится… ребенок его не знает…

– Вот что, Анна Сергеевна, поговори ты завтра с ним сама…

– Сказать, что у меня Тамарочка? – удивилась женщина. – А потом он потребует дочку.

– Подумай и реши. Как девочке будет лучше, так и делай.

10

Саянов действовал торопливо, будто боялся передумать. Он старался забыть о том, что приехал в Одессу с намерением порвать с женой навсегда. Документы на выезд семьи были оформлены быстрее, чем он ожидал. И Николай Николаевич поспешил домой.

Запах аппетитного борща ощущался уже на лестнице, и Саянов только сейчас вспомнил, что сегодня ничего не ел.

Когда он вошел в комнату, жена и сын что-то увязывали на кровати, с которой уже была снята постель. Занятые своим делом, они не слышали, как он стучал во входную дверь, как открыла ему Екатерина Васильевна. Николай Николаевич вошел нарочно тихо и, стоя у порога, ждал, пока его заметят.

И вдруг, оставив работу, они как-то сразу повернулись к нему. Легкий испуг промелькнул на их лицах и тут же рассеялся.

Мать, своей угловатой худобой напоминающая девочку-школьницу, и сын, догоняющий ее ростом, смотрели на него и, казалось, с тревогой ожидали неприятной вести.

Взгляд этих поразительно похожих зеленоватых глаз напомнил Саянову еще довоенные, счастливые встречи, но отчужденность не оставляла его и не позволяла подойти и приласкать их, как прежде.

– Разрешение на выезд получено, билеты забронированы, – снимая китель и вешая его на спинку стула, заговорил он. – Что еще нам надо делать?

– Прежде всего пообедать, – ответила жена и вышла из комнаты.

– Пожалуй, следует помыть руки, – обратился он к сыну.

– Идем в кухню, – предложил Вадик и, взяв полотенце, пошел вперед.

В коридоре Саянов чуть не столкнулся с женой, которая несла кастрюлю. Отшатнувшись, он поспешил открыть дверь комнаты, чтобы Мария не заметила, как испугался он возможного прикосновения к ней.

В кухне, пока отец с сыном поливали друг другу на руки, потому что из крана не шла вода, соседка Екатерина Васильевна старалась расхвалить Вадика.

– Он у вас славный и трудолюбивый мальчик, редко теперь таких встретишь.

– Всем он у нас хорош, только в учебе не усерден, – заметил отец.

– Знаешь, папа, это случайно, – покраснев, оправдывался Вадик.

– Хороша случайность, если два экзамена на осень.

– Он все исправит, – заступилась соседка.

Тем временем, Мария Андреевна, собрав все к столу, задумалась.

Она никак не могла примириться с мыслью, что ей предстоит «делить» любовь мужа с какой-то другой женщиной. Она не хотела этого даже ради сына.

Оскорбительным казалось ей и положение нелюбимой жены и та отцовская жертва, на которую пошел Саянов.

Заслышав шаги мужа, она насторожилась: он шел без сына.

«Сейчас же поговорю с ним», – решила Мария Андреевна.

Саянов с полотенцем, которое ему передал Вадик, вошел в комнату. Оказавшись наедине с женой, он так оробел, что готов был сию же минуту вернуться.

– Вадюшка за водой побежал, – объяснил он.

– Знаешь, Коля, быть может, нам лучше остаться в Одессе, – заговорила Мария Андреевна. – Поможешь с квартирой, будешь высылать на сына.

Голос ее звучал спокойно. Она была в полутора шагах от мужа и ожидала ответа.

Неугасимо зеленый огонь ее безупречно честных глаз обжигал Саянова. Эта маленькая и хрупкая женщина в том же, что и утром, синем халатике (только сейчас муж различал на нем еще и розовые полинявшие цветочки), казалось, испытывала его честь и совесть. И Саянов не выдержал испытания.

– Все уже решено, и не будем к этому возвращаться, – ответил он устало. – У нас с тобой сын…

Приход Вадика прекратил этот натянутый разговор.

Повеселевший и изменившийся до неузнаваемости, мальчик после обеда засыпал отца вопросами о кораблях и самолетах, о просветах на офицерских погонах, о сражениях и полководцах. Отец добросовестно и подробно отвечал ему. Но в этих ответах было столько холодности, что Мария Андреевна едва сдерживала свое возмущение.

Она видела, как Вадик тянется к отцу всем своим существом, но не решается дотронуться даже до его руки. Облокотившись на подоконник, он стоял против отца, как чужой. Он несмело прикоснулся к погонам отцовского кителя, но когда Саянов взглянул на него, отдернул руку, будто по ней ударили.

«Как можешь ты удержаться, чтобы не приласкать собственного ребенка? – негодовала мать. – Ты смахиваешь с брюк ничтожные пылинки и не видишь, как дорого твое внимание родному сыну!»

И обида за Вадика подсказывала решение: «Не поедем!»

Но Саянов вдруг заговорил с ней об увольнении со службы, посоветовал написать заявление и взялся оформить это сам. И они с Вадиком ушли.

Веселые и довольные, они вернулись домой уже с билетами за час до посадки, чтобы сразу же отправиться на вокзал.

Вещей у них было немного; они уместились в двух чемоданах и нескольких узлах. Провожать Саяновых отправились все соседи, и каждый стремился чем-то отметить это радостное для Вадика событие. Неонила Ефимовна выехала раньше и, дождавшись их на перроне, преподнесла Вадику букет ярких роз.

Но Вадик выбрал только три розы и, возвращая букет, сказал:

– А эти, Неонила Ефимовна, вы оставьте себе, потому что они в вагоне завянут. Жалко, чтобы такие красивые пропадали.

Соседка Анечка в знак прежней дружбы купила Вадику в привокзальном киоске дорожные шахматы и, увидев его с цветами, воскликнула:

– Наша красная девица уже с букетом! Он у вас, как девочка, – обратилась она к отцу. – Цветы, наряды, вышивка – все его интересует.

– Это потому, что я люблю все красивое, – покраснев, ответил Вадик.

11

Тихим южным вечером с багровым закатом, играющим в окне вагона, закончился этот тревожный и длинный, как целая вечность, день. Особенно длинным он показался Николаю Николаевичу, который не спал уже вторые сутки.

Саяновы разместились в четырехместном купе. Они расставили наскоро упакованные вещи, разложили постели, распределили, кому где спать. Свой букет из трех роз Вадик втиснул в горлышко бутылки от ситро и поставил к окну на застланный газетой столик.

После того, как осталась позади Одесса, отец с сыном сели за шахматы, а Мария Андреевна, чтобы не мешать им, поднялась на верхнюю полку. Отсюда она могла наблюдать и за лицом сына, и за шахматной доской, над которой время от времени, передвигая и вкалывая в картонную доску фигуры, появлялась широкая рука мужа: Саянов занимал противоположное сиденье, и видеть его Мария Андреевна не могла. Отец еще не знал, как хорошо стал играть в шахматы Вадик, и матери доставляло большое удовольствие смотреть на сына, когда он обдумывал свои ходы.

Вадик передвинул фигуру и, откинувшись на подушку, лежавшую у него за плечами, довольно улыбнулся.

– Ах ты, плутишка! – воскликнул отец, громко хлопнув себя ладонью по колену. – Здорово ты меня обставил! Где ты научился так играть? А?

И он пересел к Вадику.

Отец обнял мальчика и заслонил его своей головой от матери. И по тому, как склонялась и откидывалась назад голова мужа, Мария Андреевна могла судить, что между отцом и сыном уже растаял лед. Ей радостно было видеть их вместе, и обида на мужа, а с ней и недоверие к нему легко уходили прочь, а доброе чувство все росло и росло.

Под мерный стук колес возникли в памяти лучшие дни и прожитые вместе годы. И чем больше думалось о прошлом, тем ближе становился ей муж, а сомнения и тревоги, как и тогда в доверчивой юности, могли быть ложны и напрасны.

С каким страхом думала она в то время о далеком городе, где «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса»! Оттуда в заснеженный Черносмородинск каждую зиму приезжал сосед Николай Саянов и похвалялся, что женится на землячке. Как страшно было отвечать на его письмо, что она согласна связать с ним свою судьбу, как боязно было объявить это строгому отцу. «Пропадешь ты с этим бескозырным, – говорили подружки. – И чем ты только прельстилась? Глазищи совиные, ручища, что кузнечный молот, упрям хуже козла. Вот завезет он тебя да бросит. Ищи потом, свищи его по морям-океанам». А Николай и зимы не дождался, приехал, да не в бескозырке, а во флотской фуражке и в новой форме – флотский командир.

Долго упрямился старый отец, поглядывая на моряка-соседа: «И то сказать, не нашел ты себе, Никола, девки в Питере, – говорил он укоризненно. – Понадобилась она тебе, чалдонка наша, завезешь да бросишь». А сердце у чалдонки, что снегирь в клетке, выскочить готово: «Эх, папаша, да такая-то зеленоглазая для меня одна на свете», – и Маня за дверью, прижавшись к щелочке, с ужасом ждала, как крикнет батя, как прогонит он жениха. «Так как же, папаша, ехать мне неженатому?» Посопел старик, поворчал да и смилостивился: «Уж коли одна на свете, спорить не о чем!» Что там стряслось, не видела Маня, только голос отца заставил ее распахнуть дверь. «Постой, медведюшка! Этак ты из меня и душу выдавишь!» – притворно кричал он, вырываясь из объятий моряка.

«Ну, дочка, беда! Пропил старый дурак свою зеленоглазую!»

«Медведюшка», – невольно прошептали ее губы. Ей так хотелось сказать это вслух, чтобы он слышал, подошел. Она повернулась, чтобы взглянуть на сына и мужа. Серые сумерки плыли за окном, а они все еще сидели, обнявшись, и вели какой-то очень интересный разговор. Порой до матери доносился продолжительный смех Вадика.

Под потолком вспыхнула лампочка, и Мария Андреевна повернулась лицом к стене. В этот момент ей показалось обидным, что за весь вечер они не перебросились с ней ни единым словом, будто забыли, что она вместе с ними.

– Мамочка, ты не спишь? – вдруг услышала она голос сына.

Мария Андреевна почувствовала, что вместе с сыном к ней на полку заглядывает и муж. Она не успела сообразить, притвориться ли ей сонной или заговорить с ними, как муж, отвлекая от нее Вадика, сказал еле слышно:

– Не беспокой ее, Вадюша, устала она сегодня с нами.

Вначале Марии Андреевне показалось: Саянов обрадовался, что она спит, но он осторожно и заботливо прикрыл ее простыней. «Медведюшка, ты мой», – подумала она, уже не желая прогонять того доброго чувства, что охватило ее. И она уснула.

Вслед за матерью забылся счастливым сном и Вадик. Не мог спать лишь Николай Николаевич. Вторую ночь без сна он проводил легче: чувство искупленной вины сохранило ему на некоторое время покой. Но к утру, словно выждав удобный момент, когда их никто не увидит, снова явилась Людмила.

Саянов вспомнил о ее письме, которое еще в Одессе, когда он разговаривал с женой, было положено в самый дальний карман. Он достал это письмо и, будто прощаясь, перечитал его в последний раз. Потом он порвал письмо на мелкие клочки и выбросил их в окно.

Но Людмила не уходила. А с ней рядом, как ее тень, незаметно становился майор Истомин.

И, как солдаты перед смотром, день за днем, проходило в его памяти пережитое в эти последние месяцы.

12

Прошлой осенью к месту нового назначения Саянов прибыл накануне Октябрьского праздника, и первым, с кем свела его судьба, был майор Истомин. Начальник политотдела был одних лет с Саяновым и отличался необыкновенной способностью располагать к себе.

Они встретились в отделе кадров, куда явился по прибытии капитан-лейтенант и куда зашел по делу Истомин. Со случайно завязавшегося разговора о Балтике, где в первые годы войны служили оба, началось их знакомство. Майор запросто пригласил Саянова заходить к нему. В тот же день капитан-лейтенант воспользовался приглашением. Истомин встретил Саянова, как давнего приятеля. Он пошел навстречу гостю и предложил ему снять шинель.

– Усаживайтесь поудобнее, товарищ капитан-лейтенант, – сказал Истомин, задерживаясь у дивана, чтобы гость сел первым.

Они закурили, и разговор начался непринужденно. Менялись тема за темой. Когда же речь зашла о будущем, майор, прищурив свои светло-карие глаза, перешел на шутливый тон.

– Представьте себе, Николай Николаевич, я, пожалуй, не прочь, чтобы вы, кадровые моряки, прогнали нас, обитателей суши, восвояси! – сказал он, подмигнув лукаво.

Саянова не удивило, что майор еще новичок во флоте и что до войны он работал секретарем райкома в небольшом белорусском городке.

Разглядывая Истомина, Саянов обратил внимание, что правая бровь майора то слегка подергивалась, то начинала странно дрожать, и тогда все лицо становилось необыкновенно мрачным. Истомин, казалось, совершал над собой усилие, чтобы побороть не то боль, не то усталость.

Решив, что пора уходить, Саянов сказал:

– А завтра, товарищ майор, большой праздник!

– Да, да, – засуетился тот. – Сегодня же вечер. Вы получили билет?

– Кто обо мне позаботится.

– Постараемся позаботиться.

Поднявшись с дивана, Истомин позвонил по телефону.

На звонок очень скоро отозвались: молоденькая секретарь принесла два пригласительных билета. Подавая их своему начальнику, она, взглянув на Саянова, зарделась до ушей, и, когда он улыбнулся ей, поспешно выбежала из кабинета.

– Вы, капитан-лейтенант, к нам в кавалеры не напрашивайтесь, – шутил Истомин. – У нас, к вашему сведению, сержант-пограничник имеется, – добавил он, кивнув в сторону двери, за которой исчезла девушка.

– Вот как! В таком случае отступаю, – отшутился Саянов. – Кстати, товарищ майор, у меня есть жена и сын. Они скоро должны приехать. А сегодня билет мне нужен только один, возьмите второй обратно.

– Счастливый вы человек! – несколько загадочно заметил майор.

Саянов не стал расспрашивать Истомина о его семейных делах и, взглянув на часы, заторопился.

Они условились встретиться в Доме офицеров.

Вечером, присматриваясь к публике, где, кроме моряков, были пограничники и артиллеристы, а с ними и жены, Саянов держался наименее людных мест. Майор едва отыскал его.

Истомин был в прекрасном настроении. Они вошли в зрительный зал и сели в четвертом ряду. Во время торжественной части Саянов был один: майора избрали в президиум. Вернулся он к капитан-лейтенанту в начале концерта.

Истомин неустанно аплодировал после каждого номера и, оглядываясь на Саянова, спрашивал: «Ну, как?»

Саянов не выражал особого восторга и сдержанно отвечал: «Неплохо».

Но вот появился конферансье и объявил:

– Людмила Георгиевна Второва! У рояля…

Зал загудел от рукоплесканий, и майор не расслышал, как Саянов неоднократно повторил свои вопросы: «Кто она? Местная звезда?»

Колыхнулось красное полотнище, и на сцену одновременно вышли две женщины. Одна из них в длинном коричневом платье, уже не молодая, с нотами в руках просеменила к роялю, другая в черном платье, двигаясь уверенно и неторопливо, остановилась посреди сцены.

На приветствия она ответила сдержанным движением головы, затем сама объявила номер.

И платье из тяжелого шелка с гипюром на груди и плечах, с вырезом под самую шею, и пышные темные волосы, зачесанные без претензии на оригинальность, и естественная свежесть лица – все в ней было просто и обаятельно.

– Хороша! – сказал Саянов о певице, когда опустился занавес.

– Чудесная женщина! – отозвался Истомин. – Не только хороша собой, но и умна, и талантлива.

– Хороша и талантлива – качества для успеха необходимые, а что касается ума, то порой для хорошенькой женщины и особенно актрисы – это лишнее бремя, – заметил, выходя из зала, Саянов.

– Ум хорошенькой женщине, товарищ капитан-лейтенант, не может быть помехой, – возразил Истомин, – Что касается Людмилы Георгиевны, так она к тому же еще и врач.

– Как это, врач?

– Очень просто, врач нашей санчасти. Не вздумайте заболеть, бесполезно! – пошутил он, любуясь перемене, которая произошла в Саянове.

В фойе Истомин, извинившись, оставил Саянова и отошел к женской компании, где была и Второва. Она приветливо улыбнулась.

Саянову показалось, что в отношениях Истомина и Второвой не все благополучно, и поэтому майор не пожелал его познакомить с ней.

Легкая обида, похожая на зависть, вдруг овладела Николаем Николаевичем, и у него пропало желание остаться на этом вечере. Он удалился в буфет, заказал себе пива, намереваясь после антракта отправиться в свой номер, но явился Истомин.

– Что же вы, товарищ майор, своих дам оставили? – полюбопытствовал Саянов не без затаенного ехидства.

– Эти дамы в моем обществе не нуждаются: у них свои дела, свои темы для бесед, и мешать им не следует, – наливая Саянову и себе пиво, спокойно отозвался Истомин.

Заметив, как выжидательно смотрит на него капитан-лейтенант, майор понял, что следует продолжить разговор о Второвой. Будто согревая ладонями бокал, он не спешил пить холодное пиво и, глядя на Саянова, добавил:

– Людмила Георгиевна – удивительная женщина, редкой красоты человек.

– Счастливый муж! – желая узнать больше, подсказал Саянов.

– Очевидно, он был счастлив…

– Где же он сейчас?

– Как и многих, его унесла война.

– А товарищ майор?… Здесь тоже, кажется, что-то непросто…

Намек Саянова возмутил Истомина, но он сдержался.

– Майор, Николай Николаевич, пока муж и отец своих детей, хотя формально давно имеет право считать себя вдовцом…

13

После вечера в Доме офицеров образ Второвой безотчетно преследовал Саянова. Что бы он ни делал, где бы ни находился, голос ее неумолкаемо звучал в его ушах.

В исполнении Людмилы Георгиевны с одинаковой глубиной и проникновенностью доходили до слушателей и классическое произведение и простая солдатская песня.

Мотив одной из этих песен, игривой и веселой, назойливо привязался к Саянову.

Не отличаясь музыкальными способностями, он то мычал, то насвистывал, то пытался воспроизвести голосом эту мелодию, но дальше слов:

«Раскудрявый клен зеленый, лист резной. Я влюбленный и смущенный пред тобой»…

у него ничего не получилось.

Николай Николаевич продолжал думать о близкой встрече с женой и сыном – должны же они, наконец, поторопиться: срок разрешения на въезд в Одессу заканчивается через несколько дней. Он томился одиночеством и свой досуг заполнял чтением.

Однажды в библиотеке, когда он отбирал себе книги, появилась Второва. Стоя рядом, она поинтересовалась:

– Что вы сдаете, товарищ капитан-лейтенант?

Будто весенней свежестью пахнуло на Саянова. Подавая ей томик рассказов О. Генри, он скромно заметил:

– Хоть и не новинка, но мне эти рассказы понравились.

– Благодарю вас, я с удовольствием прочту Генри.

Взглянув на капитан-лейтенанта, она передала книгу библиотекарю.

В синеве этих строгих глаз мелькнула какая-то холодная, но чарующая искорка, и от нее Саянов, казалось, застыл на месте.

Изредка встречая Второву в библиотеке, он всегда любовался этой красивой женщиной.

Но вот простуда и недуг заставили его пойти в санчасть. И в то самое время, когда он поднимался по лестнице в регистратуру, будто выскочили откуда-то слова Истомина: «Не вздумайте заболеть!» Саянов даже остановился: «В самом деле, как она может расценить мое появление?».

– Тридцать девять и пять! – удивилась медсестра в процедурной. – Зачем вы пришли, товарищ капитан-лейтенант? Надо было вызвать врача на дом.

И она проводила Саянова на прием вне очереди.

Когда они вошли в кабинет, Второва, казалось, даже не узнала своего недавнего собеседника по библиотеке и указала пациенту на табуретку возле стола.

В белом халате и накрахмаленной шапочке с загнутыми краями, она выглядела совсем юной.

Отпустив медсестру, она подошла к больному и, окинув его беспристрастным взглядом, приступила к осмотру.

– Можете надеть китель, – разрешила она, отходя, чтобы вымыть руки. Затем, возвращаясь, сказала:

– У вас, товарищ капитан-лейтенант, ангина, да к тому же двусторонняя. Нужен постельный режим. Вы дома можете полежать?

– Конечно, – отозвался Саянов, радуясь, что испытание окончено.

– Вот вам рецепты. Зайдите в аптеку, на первом этаже, и – в постель. А завтра я у вас буду.

Напутствуя, она дополнительно пояснила, что можно есть и чего нельзя, и пациент ушел.

Погода резко изменилась. Ливни с бешеными ветрами среди зимы обрушились на незащищенный город.

Больных у Второвой в этот день было больше обыкновенного. Только поздно вечером она вспомнила о пациенте с ангиной. «Чего доброго, он еще и завтра не ляжет! Такие болеть не любят».

Людмила Георгиевна перебрала в памяти всех, кого намеревалась посетить до приема. «Может быть, к нему по пути?»

Она отыскала среди других медкарту Саянова. В графе «адрес» прочла: «Гостиница». «Вдруг он один в номере? Вдруг ночью ему станет хуже? Он так спокойно согласился полежать дома…»

Утром чуть свет Второва отправилась в гостиницу. Своим появлением она перепугала дежурного администратора, подняла на ноги всех.

Не достучавшись к Саянову, администратор вызвал слесаря, чтобы взломать дверь, закрытую на ключ изнутри.

Но обошлось без взлома: послышались тяжелые шаги, щелкнул замок. Администратор вошел первым, несколько задержавшись, за ним последовала Второва. Саянов в это время уже был в кровати.

На столе, завернутые по-аптечному в вощеную бумагу, лежали лекарства, на спинке стула повис небрежно брошенный китель, носки и ботинки в разных местах были разбросаныпо полу.

Второва сняла пальто и, склонившись к больному, приложила к его пылающему лбу свою холодную ладонь. Он открыл глаза и, безразлично взглянув на врача, закрыл их снова.

– Товарищ капитан-лейтенант! Николай Николаевич! – растерянно говорила она. – Взгляните на меня. Вы не узнаете меня? Ну, взгляните?

– Доктор, – приоткрыв глаза, проговорил больной.

– Конечно, я. Вам нехорошо. Я увезу вас в стационар. Скажите, вы смогли бы приподняться, чтобы надеть на вас костюм? Если нет, мы завернем вас в одеяло.

– Еще чего не хватает! Выйдите, я оденусь, – попросил он.

– Хорошо. Одевайтесь, я вызову машину.

Когда Второва вновь вошла в комнату, Саянов, уже в костюме, лежал в кровати поверх смятого одеяла.

– Почему вы не сказали, что у вас нет никого дома? – укоризненно спросила врач. – Я бы сразу положила вас в стационар.

Саянов не ответил. Людмила Георгиевна подняла с полу носки и, подсев на край кровати, начала натягивать их на ноги больного.

– Что вы, доктор? – простонал он, делая попытку подняться.

– Лежите! – строго потребовала она и, надев ботинки, принялась застегивать на нем китель.

Когда вошли санитары и предложили врачу уложить больного на носилки, Саянов дернулся всем телом, но поднялся с трудом. Он уже не отказывался от помощи, когда надевали на него шинель, и послушно, как ребенок, позволил Второвой замотать себе шарфом шею и опустить уши шапки.

В первые дни в стационаре Саянов, удрученный недугом, видел во Второвой только врача, внимательного и чуткого к каждому. Но вот ему стало лучше. В палате появлялись новые больные, и теперь Людмила Георгиевна реже подходила к его койке. Особенно это обидно было по вечерам, когда впереди долгая и пустая ночь.

– Доктор, выпишите меня, я уже здоров, – попросил он однажды при обходе.

Второва перечитала записи в истории болезни, посоветовалась с сестрой, внимательно осмотрела больного и безаппеляционно ответила: «Нет, не выпишу: рано».

Неоправданная обида на врача еще больше усилилась. Саянов решил, что если она на следующее утро его не выпишет, он вызовет начальника санчасти.

В палату положили молодого паренька с корабля, который вернулся из дальнего рейса. В бреду он все врехмя кричал: «Мичман!» Он метался, стонал, и Второва пришла навестить его в двенадцать ночи.

– Успокойтесь, дорогой, – говорила она, прикрыв его волосатые руки простыней. – Сестричка принесет лекарство, и будет легче.

Но парень не переставал бредить, и, уговаривая его, она продолжала:

– Ну, что вы? Я же не мичман, а доктор. Взгляните на меня. Ну, попробуйте открыть глаза, вот так. Видите, я женщина. Приступ ваш кончается, скоро будет легче. Мы избавим вас от малярии, и все будет хорошо!..

12

Саянов, прислушиваясь, вспомнил, что с ним тогда в номере она говорила так же. «За что я сержусь на нее? Что мне надо от этой хорошей женщины!»

Досадуя на себя, он так повернулся на кровати, что жалобно заскрипела сетка.

Успокоив больного моряка, Людмила Георгиевна подошла к Саянову.

– Кто это у меня еще не спит? – спросила она с напускной строгостью и, подсев на край кровати, взяла руку Саянова, чтобы проверить пульс.

– Надоело, доктор, – смиренно сказал выздоравливающий. – Посудите сами, какой я к чертям больной сейчас, – добавил он с нескрываемой обидой. – Зачем я вам нужен?

– Если держим, значит, нужны, – пошутила она. – Утро вечера мудренее, товарищ капитан-лейтенант. Завтра посмотрим, а сейчас постарайтесь уснуть. Может быть, вам снотворного дать?

– Что вы, Людмила Георгиевна, – умиротворенно проговорил он.

Ему так не хотелось ее отпускать, но Второва, сдерживая зевоту, сказала:

– Спокойной ночи, Николай Николаевич!

Она ушла, бесшумно притворив за собою дверь.

Много передумал в эту ночь Саянов. Теперь он давал себе полный отчет в том, что эта женщина, совершенно равнодушная к нему, как к человеку, и такая чуткая по долгу своей профессии, как к больному, внесла что-то непонятное, новое в его жизнь. Видеть ее, слышать ее голос становилось для него необходимостью. «Неужели это любовь? – думал он. – Разве я могу себе позволить? Нет, нет! Она просто хороший человек, „чудесная женщина“! – мысленно повторил он слова Истомина.

Усталая, будничная Второва теперь нравилась ему еще больше, чем тогда, на сцене, или при встречах в библиотеке. Здесь, в стационаре, он привык ее видеть близко, ощущать ее заботливые руки, и ему не хотелось верить, что все это скоро кончится.

Утром во время обхода Второва подошла к Саянову. Она внимательно посмотрела на его лицо, потом прослушала, проверила пульс и, проведя своей узкой ладонью по его обнаженному плечу, сказала:

– Вот сегодня я вас выпишу.

14

Когда закончилось партийное собрание, затянувшееся за полночь, майор Истомин подошел к Саянову и, осведомившись о его самочувствии, предложил:

– Если вы, Николай Николаевич, не слишком спешите, могу составить вам компанию. Надо немного освежиться перед сном, – пояснил он.

– Очень рад, товарищ майор. Жду вас в вестибюле.

Истомин зашел в свой кабинет и скоро вернулся одетым.

Легкий морозец подсушил бесснежную землю, полная луна, оторвавшись от горизонта, лениво плыла к зениту, щедро заливая своим холодным синеватым светом притихший город.

– Хорошо! – глубоко вдохнув чистого воздуха, восхищенно произнес Истомин.

– Ночь для влюбленных, – подсказал Саянов.

– Это верно, – согласился майор.

Они молча прошли несколько десятков шагов, пока Саянов первым не прервал этого молчания.

– Любви все возрасты покорны! – продекламировал он.

– Но все же лучше, Николай Николаевич, когда эта любовь приходит в юности и когда она верной спутницей шагает с тобой через всю жизнь.

И снова несколько неторопливых шагов они сделали молча.

– Но что делать, Александр Емельянович, если эта спутница запоздала и догоняет тебя среди жизненного пути, останавливает?

– Это нелегкий вопрос, Николай Николаевич! Но мне думается, если первая рядом, вторая должна отступить.

– А если она не отступает?

– Это сложнее. Есть люди, которые судят иначе. Что касается меня, то я считал бы большим несчастьем забыть друга своей юности ради другой женщины.

Они дошли до конца квартала, и Саянов предложил повернуть обратно.

– Мы с женой прожили семнадцать лет, – снова заговорил Истомин. – У нас двое детей. Сыну скоро пятнадцать, а дочурке семь…

Майор достал портсигар и, предложив папиросу Саянову, закурил.

– Вот уже два года, как отовсюду, куда я только не обращался, получаю ответ: «погибли». А я не верю. Глупо, упрямо не хочу верить, что их нет на свете. Всего неделю назад получил еще один ответ, из райисполкома. Говорят, что чувство интуиции присуще преимущественно женщинам, но, видимо, оно свойственно и нам, мужчинам.

Саянову вспомнилась первая встреча с майором и его загадочные слова: «Счастливый вы человек!» «В самом деле, какое счастье, что мои живы! Ведь они тоже могли бы погибнуть в Ленинграде – не от бомб, так от голода. Как хорошо, что их вывезли». Саянову вспомнилось, что жена и сын ждут его в Одессе.

Он уже послал им после болезни ответные письма, обещал приехать, но медлил, безо всяких причин он оттягивал эту встречу_s будто выжидал что-то.

– Между прочим, товарищ капитан-лейтенант, на вас мне жаловались!

– Кто? – удивился Саянов.

– Людмила Георгиевна Второва. Вы что это в стационаре буянили…

– Я буянил? – удивился Саянов.

– Почти. Разве это не буянство, если врач требует лежать, а пациент срывается с койки? Как вы думаете?

Саянов понял шутку и догадливо улыбнулся. Но имя женщины, названное вдруг, заставило его задуматься. Давно его интересовали отношения Второвой и Истомина. «Не зря он вспомнил это», – подумал Саянов. Он уже готов был сам заговорить о враче, но майор перебил:

– Я полагаю, что все происходило от того, что вы рветесь в Одессу. Конечно, где тут улежишь! Когда едете?

– На днях, – неохотно ответил Саянов.

– А как с квартирой?

– В том-то и беда, что квартиры нет. Искал частную, тоже пока нет. Придется, пожалуй, оставить их до лета в Одессе.

– Никогда бы не оставил! – сказал майор. – Если бы мои нашлись, дня не жил с ними врозь. В крайнем случае поселил бы их у себя в кабинете.

Вернувшись из Одессы, куда он выехал вскоре после ночного разговора с Истоминым, Саянов старался думать о жене и сыне, но между ними становилась Людмила.

Он уже ясно понимал, почему долгожданная встреча с семьей получилась не такой счастливой, какой она представлялась совсем недавно. Он не искал встреч с Второвой, но однажды, увидев ее на лекции в Доме офицеров, по-мальчишески неразумно покорился своему влечению. Он навязал себя в провожатые и в полушутливой форме высказал ей все, что мучило его, что не давало покоя.

Был ранний вечер, когда они свернули на тропинку, что вела к низенькому домику с живой изгородью из кустов и плетей дикого виноградника, оголенных и прозрачных. Чудом уцелевший от бомбежек, этот домик стоял среди развалин бывшей улицы. Свежий ветер привольно гулял здесь, как в открытом поле.

– Вам не холодно? – спросил Саянов, когда, поправляя сбившийся с головы белый шерстяной платок, Второва прятала раскрасневшее ся лицо в воротник кротовой шубки.

– Нет, я одета тепло, – ответила она. – Да и какой ветер доберется ко мне, когда на ею пути такой великан!

Польщенный похвалой, Саянов старался теперь всякий раз заслонить собой Людмилу Георгиевну от ветра. Они подходили к калитке и поворачивали от нее обратно. О многом переговорили они в этот вечер, многое узнали друг о Друге.

– Пора по домам, – остановившись, напомнила Второва, когда запел хозяйкин петух.

– Людмила Георгиевна, – несколько задержав ее, серьезно сказал Саянов. – Не кажется ли вам, что эта дорожка свела нас не случайно?

Второва вздрогнула, как от испуга, но, тут же овладев собой, дружески протянула ему руку:

– Я, кажется, уже мерзну. До свидания, Николай Николаевич.

15

Все эти месяцы Саянов жил, как во сне. Самодовольный и беспечный, он будто торопился наверстать упущенное в своей суровой юности. Казалось, в это время он забыл обо всем на свете, а мир его забот и радостей ограничился Людмилой. Даже работа при штабе не тяготила его, как было это вначале, и он уже не спешил перейти на корабль.

По-прежнему занимая номер в гостинице, он появлялся в нем так редко, что администрация не постеснялась попросить его освободить комнату. Это было первым напоминанием о том, что жизнь немилосердно вторгается в его счастливый сон и пробуждение неизбежно.

Саянов не считал нужным скрывать свои отношения с Второвой. Его огорчению не было предела, когда он замечал, что Людмила робеет под осуждающими взглядами знакомых и сослуживцев и всячески избегает бывать с ним в Доме офицеров.

Сам Николай Николаевич испытывал необъяснимое беспокойство лишь перед одним человеком – майором Истоминым. Он избегал с ним встреч, а если они случались, стремился поскорее уйти от Истомина.

Но однажды майор позвонил ему и, добродушно осведомившись о здоровье, пригласил зайти.

Саянов шел к начальнику политотдела, как на эшафот. Он предчувствовал, что причин для серьезного разговора у Истомина достаточно и этот разговор будет не официальным, что во сто крат хуже.

Но Александр Емельянович встретил его так радушно, что у Саянова сразу отлегло от сердца.

– Понимаете, Николай Николаевич, – засуетился при появлении гостя Истомин. – У нас тут небольшая труппа товарищей затевает очень хорошее дело, и я вспомнил о вас.

Он провел Саянова к дивану и, как в первую встречу, сел с ним рядом, Саянов насторожился.

– Вчера я вам звонил, но неудачно, – продолжал он, окинув гостя своим проницательным взглядом. – Как у вас с жилплощадью?

Саянов не сразу понял, к чему такой прямой разговор.

– Вы квартиру для семьи нашли?

– Пока не нашел.

Саянов чувствовал, как предательски краснеет его лицо и горят уши, но майор словно не замечал этого.

– Дело в том, что нам дают несколько разрушенных домишек. Горжилотдел обеспечит некоторыми стройматериалами и рабочими, кое-что найдут наши хозяйственники; придется, конечно, затратить некоторую сумму из личных средств. Зато есть все основания ускорить переезд семьи. Какой-нибудь месяц – и квартира готова!

– Вы рассуждаете, как опытный прораб, – похвалил Саянов. – Но ведь этот объект надо еще получить!

– Я вас уже включил в список; дело верное. Нужна только некоторая активность с вашей стороны…

Саянов, уходя, поблагодарил майора, хотя напоминание о жене и сыне испортило ему настроение.

После работы Саянов, позвонив Людмиле и сказавшись занятым, ушел к себе в номер. Весь остаток дня и вечер его не покидали мысли о семье.

Ему припомнилось расставание на одесском перроне, когда Вадик так настойчиво добивался, чтобы отец назначил срок их переезда, а он утешал мальчика, как маленького: «Глупенький, не все от меня зависит. Будет квартира, и вы с мамой приедете ко мне. Я тоже хочу, чтобы ты был со мной!»

Обнимая сына, он искоса взглянул на жену. «Врешь! – говорили ее глаза. – Ты не хочешь жить с нами!»

И этот прощальный взгляд жены он будто вновь ощутил на себе после разговора с Истоминым. Справедливый и уличающий, он давил на его отягощенную совесть и требовал: «Скажи правду!»

Озабоченным и помрачневшим явился Саянов вечером к Людмиле. Он еще не понял, что настала пора заглянуть в завтрашний день и развязать этот тройной затянувшийся узел.

16

За окном, на старой липе, всполошились разбуженные рассветом воробьи. Они наскоро расправляли свои перышки, прихорашивались и беспорядочно чирикали, будто споря, куда лететь. Глупые птицы и не догадывались, что желто-серый хищник уже проголодался.

Людмила Георгиевна провела эту ночь без сна, и теперь, приготовившись лечь, не могла удержаться, чтобы не понаблюдать за птичьим переполохом, который происходит по утрам.

Вот и ястреб. Острым летом он скользнул меж ветвей, и, точно ветром, колыхнуло дерево: живая серая туча сорвалась с него и исчезла. Лишь одно крохотное существо осталось в цепких когтях злодея. Воробьиный страх короток: позабыв о несчастном собрате, они к вечеру снова прилетят к старой липе и до ночлега потеряют еще одного.

Второва легла и пыталась уснуть, но сон, как воробьиная стайка, отлетел далеко прочь.

О чем бы она ни думала, мысли тянулись к Саянову. Он вошел в ее жизнь поспешно и уверенно, будто все свои двадцать шесть лет она только и ждала его. Не устояла перед этой нескладной любовью даже верность погибшему Саше.

Весь вечер они провели вместе, но у нее не хватило сил объявить ему о своем решении. Она приняла это решение со строгостью судьи, не пощадив всего лучшего, что принесли ей эти последние месяцы. «Так надо, и я объясню ему все в письме. Лишь бы он не узнал до моего отъезда», – думала она, поворачиваясь к стене.

На кухне поднялась хозяйка. Раньше обычного она отправилась доить козу, затем, то и дело шлепая босыми ногами среди тишины, сновала мимо окон, разговаривая то с козой, то с курами.

Так и не заснула Людмила Георгиевна. Вспомнив, что не сданы библиотечные книги, она оделась и вышла из дому. Когда она хлопнула калиткой, крупные капли росы сорвались с листвы виноградника, который гирляндой повис над входом. Как освежающим душем, окатило ей голову и плечи. Людмила Георгиевна поежилась, но почувствовав приятную бодрость, улыбнулась ясному утру.

Она шла не торопясь, пересекая знакомые тропинки и улицы, с одной мыслью: «Только бы не встретиться с Саяновым!» Подходя к Дому офицеров, она даже не заметила, что ее поджидает у входа Истомин.

– Вот она наша «пропавшая грамота»! – воскликнул он. – Опять не заходите, забываете старого друга.

Людмила Георгиевна отшучивалась. Она хотела зайти к нему, но лишь перед самым отъездом, на минутку.

– Наверное, и занятий не проводите? Вот нагряну к вам с проверкой. Что это за пропагандист, который пропускает семинары?

– Ни одного занятия я не сорвала, Александр Емельянович, семинар пропустила всего один за год, а что касается проверки – не боюсь!

– Вот как!

– Я сегодня уезжаю, Александр Емельянович!

– Куда, Людмила Георгиевна? Может быть, я еще не отпущу вас?

– В Москву на целых шесть месяцев! Еще соскучитесь, – добавила она с улыбкой.

– Обязательно буду скучать, – сказал он с нескрываемой грустью. – Но счастлив за вас и желаю больших успехов. Хорошо, что вы так любите свою профессию!..

Не задерживая друг друга, они распрощались.

Вернувшись на квартиру, Второва начала собираться в дорогу. Она успела лишь открыть чемодан и уложить в него белье, как мимо окон мелькнула фигура Саянова. «Узнал!» – догадалась Людмила.

Он не вошел, а вбежал. На ходу сбросил фуражку и остановился против Второвой. Он пристально посмотрел ей в глаза, затем, помолчав, спросил:

– Зачем все это?

Людмила Георгиевна отвела свой взгляд в сторону.

– Эх, Люда, Люда! Неужели ты еще не поняла и не поверила?

Он достал портсигар и, отойдя к кушетке, сел на нее, закурил. Лицо его помрачнело, глаза уставились в пол.

Людмила Георгиевна хотела подойти к нему, но передумала и села на стул.

– Да, Люда! – подняв на нее глаза, заговорил Саянов.

Голос его срывался, как у больного:

– Может быть, я поступил неразумно, добиваясь твоей любви, не имел на это морального права. Я ничего не принес тебе, ничего не сделал, чтобы дать тебе полное счастье. Но неужели нельзя было повременить? Ведь не так просто порвать с тем, что связывает человека с другими людьми многие годы?

– Я не хочу этого разрыва, Коля…

– Значит, ты не любишь меня, – подсказал он.

– Это неправда…

Лицо его озарилось счастьем. Он подошел к Второвой и, взяв ее руки в свои, заговорил торопливо и убедительно.

– Зачем же тогда уезжать, Людочка? Я видел, чувствовал, что тебя тяготят такие отношения, но ведь это временно. Поверь, мне очень дорога твоя любовь, я не хочу твоего отъезда. Останься…

– Поздно, Коля! Теперь, когда все сделано, я должна ехать.

– Нет, ты должна остаться! Я сам пойду к начальнику санчасти…

– Ничего не надо, Коля, – она едва удерживала слезы.

Второва прошлась по комнате, затем, вернувшись к стулу, жестом указала на другой, приглашая сесть Саянова. Она глубоко раскаивалась в своем поступке, но сейчас было, действительно, поздно его исправлять.

Ей хотелось как можно скорее прекратить этот трудный разговор, но Николай Николаевич вернулся к нему снова.

– Как могла ты принять такое поспешное решение! Ты даже уехать хотела, чтобы я не знал.

– Так подсказала мне совесть…

– А сердце? Неужели оно тебе ничего не подсказало?

– Сердце надо заставить…

– Нет, я с тобой не согласен!

Он закурил, затем, будто подводя итог, продолжал:

– На своем веку мне приходилось испытать всякое… жизнь сталкивала меня с разными людьми, но женщин… Скажу тебе честно, в молодости я боялся их… Мне казалось, что я. любил жену. От нее я уходил в море и к ней возвращался. На суше, ты сама знаешь, мы – редкие гости.

Саянов посмотрел на потухающую папиросу, стряхнул с нее пепел, затем закурил новую.

– Может быть, я не понимал, а, возможно, и обманывал себя, но я никогда не искал другой любви… Я встретил тебя очень поздно… ты влекла меня к себе с первого дня… я не мальчишка, Люда, и немало передумал, прежде чем пойти к тебе… Может быть, я не достоин тебя – это cовcем другое дело. Я рядовой офицер, моей академией была война…

– Дело не в академиях… У тебя сын, а я отнимаю у мальчика отца.

– Да, у меня сын! Но сын вырастет. У него будет свое счастье, а что останется на мою долю? Мое счастье уйдет с тобой…

Расставаясь, они не давали друг другу клятв верности, хотя понимали, что предстоящая разлука не погасит их любви…

17

Тесная, заставленная вещами комната в гостинице и постоянное присутствие в ней жены, к которой Саянов по-прежнему испытывал тягостное отчуждение, способствовали тому, что он с первых дней занялся устройством будущей квартиры.

Полученный при активном содействии Истомина объект доставил немало хлопот, но Николай Николаевич будто обрадовался ему и до самозабвения предался новым заботам.

Очень скоро появились ремонтники, и застучали топоры, загремело железо, целая гора песку и глины выросла у двери.

До ухода в плавание Саянов вместе с сыном каждый свободный час проводил на «строительстве». Все, что здесь делалось, приводило в неописуемое восхищение мальчика. Он радовался и румяным кирпичам, помогая укладывать их в штабель, и холодному кипению извести, которая из серой становилась похожей на сметану, и каждой доске, когда ее распиливали на определенные части.

Мальчик охотно выполнял просьбы рабочих, и каждый из них отвечал ему вниманием: плотник позволял вбивать гвозди в половицы, кровельщик дал загнуть край железного листа, печник, чья работа показалась Вадику самой интересной, не скупился на объяснения и каждый раз говорил: «Попробуй сам».

Вадик, перепачканный глиной, не отходил от мастера, пока он не сложил плиту. Мальчик интересовался каждой подробностью, старался, где только можно, найти дело своим рукам и с удовольствием выполнял любое мелкое поручение.

– Из вашего сына добрый печник выйдет! – улыбаясь в свои черные, свисающие, как у Тараса Бульбы, усы, говорил отцу Вадика мастер.

– Пусть учится – в жизни все может пригодиться, – отозвался отец.

– Это верно, – согласился печник. – А только и то правда: каков батька, таков и сын! Сами вы, видать, к труду привычные, черной работой не брезгуете. Не зря вас тут своим «подсобником» величают!

Саянов заметил, как польщен похвалой мастера сын.

– Слушай, Вадюшка, – сказал он однажды, – а что если мы к сеням дровяник пристроим? Смотри, сколько тут материала остается.

Вадик оглянулся и спросил:

– А где сени?

– Да вот они! – засмеялся отец.

– Это же коридор, папа, – разочарованно отозвался мальчик.

– А у нас в Сибири говорят – сени…

И это слово вошло в обиход семьи.

Саянов одолжил у плотника на один вечер необходимый инструмент и приступил к постройке сарайчика.

– У работящего в руках дело огнем горит! – похвалил пришедший на строительство Саяновых Истомин.

Вадик заметил, как смутился отец при появлении этого человека, но тот будто и не заметил. Майор по-хозяйски осмотрел квартиру, посоветовал Саянову, к кому следует обратиться за необходимой мебелью. Потом задержал около себя смущенного Вадика.

– Помогаешь папе? – спросил он.

– Помогаю, – ответил мальчик, недоумевая, почему этот дядя так пристально смотрит на него грустными-грустными глазами.

Когда майор ушел, мальчик спросил отца:

– Это твой начальник, папа? Зачем он приходил?

Майор всегда навевал Саянову воспоминания о Второвой. Но на этот раз Николай Николаевич решил отогнать их. Ответив сыну, он еще усердней принялся за работу и до поздней ночи они трудились не покладая рук. Если бы не сын, он даже заночевал здесь.

Мария Андреевна, не дождавшись их к ужину, пришла на «строительство». Она осмотрела работу и, казалось, осталась довольна дровяником. Однако, когда Вадик пошел умываться, она спросила мужа:

– Коля, так долго будет продолжаться?

– Не знаю, Маня, – ответил он искренне, – но ты не обижайся…

Ему не хотелось своим поведением огорчать и без того не слишком избалованную жену, но доставить ей радость он был не в состоянии.

Чтобы хоть несколько отвлечь ее от мрачных мыслей, он к вечеру следующего дня явился домой с пачкой разных ордеров.

– Как только я не забыл про них, – говорил он оживленно, вручая Марии Андреевне талоны. – Скопились за целую зиму. Вы с Вадиком сможете одеться теперь с ног до головы.

И он подробно рассказал жене, в какие мастерские нужно обращаться, чтобы сделать заказы. Ему приятно было наблюдать, как она со спокойной расчетливостью решала, что закажет сыну, что себе.

Последнюю ночь Саянов провел на корабле. Рано утром он зашел домой, чтобы проститься. Вадику хотелось проводить отца, но тот решительно сказал: «Нельзя, сын. Не полагается».

Мария Андреевна, поставив на стул чемодан, с затаенной грустью наблюдала, как муж, сидя у постели Вадика, записывал в блокнот поручения сына.

Мать видела, как крепился Вадик, чтобы не заплакать, от этого и у нее наворачивались слезы. Тяжело ей было оставаться со своей загадкой, как с камнем на душе.

Простившись с сыном, Саянов подошел к жене и, заключив в свои широкие ладони ее худенькие плечи, просто и душевно сказал:

– Ты уже отвыкла меня провожать.

Мария Андреевна ничего не ответила. Но грустный и молчаливый взгляд таких близких ему зеленоватых глаз будто повторял сейчас ее прежний, оставшийся без ответа вопрос.

Неизвестное до того чувство, больше похожее на сострадание, заговорило в Саянове. Он привлек жену к своей груди и, поцеловав, шепнул ей: «Не сердись, что я такой. Это пройдет!»

Он увидел, как прояснилось лицо жены, как оживилось оно надеждой, и сам поверил в сказанное.

18

Почти полгода прошло с тех пор, как помирились супруги, и жизнь вместе с мужем Марии Андреевне казалась вполне сносной.

Из плавания он вернулся неузнаваемым, Мария Андреевна и Вадик тоже изменились.

Вадик успешно сдал осенние экзамены за шестой класс, и к встрече с отцом в дневнике его стояла пятерка за седьмой… У него уже был новый коричневый костюм, в котором ему особенно нравился пиджак с четырьмя накладными карманами, а к костюму – новые желтые ботинки, шелковая рубашка с двойным воротничком, как у взрослых. В этом наряде он выглядел старше своих лет.

Еще от одесской соседки Анечки, работницы швейного комбината, Вадик усвоил, что человек должен одеваться к лицу и сочетать краски своей одежды с цветом глаз. Поэтому он так настойчиво уговаривал маму надеть в день встречи отца новое салатного цвета платье с белой отделкой. По его мнению, это платье ей шло больше других.

– Если у меня зеленые глаза, так и вся я должна походить на лягушку, – протестовала мать. Ей больше нравилось другое платье, но она уступила просьбам сына.

Мария Андреевна за время отсутствия мужа посвежела, поправилась, обрезала свою куцую косичку и завила волосы. Теперь она выглядела значительно моложе и замечала иногда, как засматриваются на нее мужчины.

Саянов приехал уже не в тесный холостяцкий номер, беспорядочно заставленный вещами, а в новую квартиру, которая состояла из чистенькой кухни, одновременно служившей и столовой, и просторной комнаты, обставленной казенной мебелью. Завхоз не подвел и вовремя выполнил просьбу капитана-лейтенанта.

В комнате, условно разделенной на половину сына, с диваном и письменным столом, и половину родителей, где размещались кровать и широкий платяной шкаф допотопного образца, было уютно. Границей служил круглый стол. Сегодня на нем – большущий букет ярких осенних цветов, подобранный Вадиком ко дню встречи отца.

Сойдя с корабля, Саянов горячо расцеловал жену и сына. «Прошло!», – с радостным облегчением подумала Мария Андреевна, когда муж взял ее под руку.

Вадик шел рядом с отцом и, то забегая вперед, чтобы посмотреть на него, то подхватывая своей правой рукой чемодан, чтобы помочь, отвлекал его от матери своими вопросами, замечаниями, рассказами.

Мария Андреевна даже сердилась на сына: ей хотелось, чтобы муж поговорил и с ней, чтобы укрепилась уверенность, что все, мучившее его до отъезда, действительно, прошло.

Словно почувствовав, о чем думает жена, Николай Николаевич взглянул на нее и, улыбнувшись, восхищенно сказал:

– А Вадюшка у нас большущий вырос!

Пробыв продолжительное время в плавании, Саянов решил провести свой отпуск дома. Казалось, в этой семье никогда не было разлада. В первые дни Николай Николаевич, будто искупая свою вину, стремился оказывать жене как можно больше внимания. Когда она готовила на кухне обед, он садился к столу и читал ей газеты. Она ловко заворачивала маленькие по-сибирски пельмени, и они вместе переносились воспоминаниями к родному краю. Когда приходил из школы Вадик, отец играл с ним в шахматы.

Но вскоре Саянов начал терять свои недолгий покой. Причиной этому была новая встреча с Истоминым и разговор о Второвой.

Убедив себя не ходить на почту и не беспокоить Людмилу своими письмами, он теперь будто забыл об этом. Зачастив туда, Николай Николаевич даже отправил телеграмму, поздравив ее с праздником Октября. Это поздравление должно было напомнить ей о годовщине со дня их первой встречи.

Дни и недели ожиданий тянулись для него мучительно долго. «Неужели все кончено?» – спрашивал он себя, забывая, что так теперь и должно быть. К ожиданию прибавлялось раскаяние, что все это время он старался побороть в себе чувство к этой женщине, не писал ей. «Может быть, твои письма по истечении срока отправлены обратно? А я! Каков я в твоих глазах после этого! Разве сходить к ней на квартиру?» – подумал он и вскоре выполнил свое намерение.

Второва переписывалась с хозяйкой, и та, порывшись в картонной коробке, среди корешков старых хлебных и продовольственных карточек отыскала все ее письма и передала Саянову.

– Тут и про вас спрашивают, – пояснила она.

Вопросы Людмилы были слишком лаконичны и безобидны, но Саянову они говорили все, что хотелось ему узнать: «Помнит, любит!»

Он больше не старался удерживать себя и тут же, за столом, где в старой ракушечной рамке стояла фотография Людмилы, вырвав листок из блокнота, написал ей несколько коротких строк. «Поймешь – милуй, не поймешь – наказывай», – так закончил он свое послание, и, спешно запечатав, отправился на почту.

С тех пор, как ушло письмо, жизнь в семье для Николая Николаевича превратилась в пытку. Он готов был сбежать из дому, лишь бы не видеть жены.

Саянов сказывался больным, чтобы лечь и молчать. Но и это не помогало: жена начинала тревожиться и донимала ненужными заботами. Все его сейчас раздражало. Он охладел даже к Вадику, но мальчик не понимал этого и, прибегая из школы, осведомлялся у матери: «Как сегодня наш папочка? Можно мне с ним в шахматы сыграть?»

19

В Москве Второва поселилась у своей единственной родственницы – двоюродной тетки по матери, которая жила на Арбате. Она занимала просторную комнату в старом доме, прежде принадлежавшую деду Людмилы Георгиевны, известному московскому врачу.

Каждая вещь в этой комнате: и материнский рояль, и целая пирамида семейных альбомов, лежащих на этажерке поверх полки с нотами, и кожаный диван, где она теперь спала, – напоминала о детстве, о родной семье. Последней хранительницей этих семейных реликвий была семидесятилетняя, еще бодрая одинокая женщина.

– Свой хлеб, девочка моя, пока что я зарабатываю собственным трудом, – объяснила тетка отличавшаяся своеобразными причудами. Одной из причуд ее было произносить имя племянницы на французский манер, но Людмила Георгиевна с этим вскоре примирилась.

Почти ежедневно Второва ездила в загородную клинику, где слушала лекции и наблюдала больных с различными редкими заболеваниями. Иногда она оставалась на даче у своих знакомых, что жили неподалеку от клиники, задерживалась у них подолгу.

Однажды, когда она после трехнедельного отсутствия явилась домой, тетушка встретила ее неожиданным вопросом:

– Люси, кто такой Николай? Мне надоело расписываться за его телеграммы и заказные письма!

То, за что так надоело расписываться этой пожилой причуднице, было всего лишь поздравительной телеграммой к Октябрю и заказным письмом в несколько строк на листке из блокнота.

– Николай, тетя, это человек, которого я очень люблю…

– Твой жених, девочка моя?

– Нет, тетя. У него есть жена и сын…

– Боже мой! Бедная моя девочка, ты повторяешь судьбу своей несчастной матери.

В этот вечер, когда Второва, много раз перечитав телеграмму и письмо, находилась в состоянии душевного смятения, старушка присела к ней на диван. Беседа женщин затянулась далеко за полночь.

Никогда еще Людмила Георгиевна не говорила о своих отношениях с Саяновым так откровенно, как теперь: жизнь и ошибки рано умершей матери, о чем узнала она только сегодня, становились ей близкими, как свои собственные.

– Вот видите, тетя, как можно полюбить несвободного человека, – тихо, с явным сожалением о случившемся заключила свой скупой рассказ Людмила Георгиевна.

– Все можно и все бывает, девочка моя, но лучше, чтобы этого не было. Лучше постарайся забыть его, Люсенька!

В приливе искренних чувств эта старая женщина, возможно, первый раз в жизни назвала племянницу по-русски, и это не только тронуло Людмилу Георгиевну, но и развлекло.

– Буду стараться, тетя, – ответила она серьезно, хотя теперь уже переставала верить, что все произойдет так, как диктует ей рассудок.

Тетка ревностно продолжала следить за племянницей, но от внимательного взора старушки не ускользнул тот интерес, какой Людмила питает к почтовому ящику и к комоду, куда они кладут письма и свежие газеты. Она не говорила, что ждет письма от Саянова, но бдительная покровительница решила следить за почтальоном. «Если придет письмо, спрячу до поры до времени, потом можно будет вернуть его или уничтожить. Ничего хорошего не принесут эти письма».

Московские улицы покрылись снегом. Прежняя модница натянула на свои старые ноги мягкие валенки. Однажды, отряхивая о ступеньку с валенок снег, она заметила сквозь решетку в ящике голубой конверт. Увидела и испугалась: «Вдруг Люси уже дома?» Но у предусмотрительной хозяйки ключик от почтового ящика всегда был с собой, и она, достав письмо Саянова и оглянувшись по сторонам, тут же опустила его в соседкин ящик. «Пусть полежит, пока Антонина Петровна в Уфе нагостится, – решила она. – Мог же почтальон ошибиться ящиком!»

Людмилы Георгиевны не оказалось дома, и старушка успокоилась.

20

Мария Андреевна научилась прощать мужу перемены, наступавшие всегда так неожиданно. Первые счастливые дни были залогом надежд, что постепенно все устроится. С новыми странностями в его поведении она смирялась так же, как и с сединами в его вихрастой голове, с новыми бороздками на лице, которых становилось заметно больше.

Она не обижалась, когда муж был молчалив или немного раздражен, не возмущалась, когда, явившись домой позднее обыкновенного, он не отчитывался, как раньше, где был. Она не искала его снисходительной ласки, но и не омрачала напускной холодностью тех хороших минут, когда они появлялись непринужденно.

Саянова спешила, домой. В этот день она ушла на рынок рано с расчетом вернуться поскорее, но задержалась. Холодный с песком ветер больно хлестал по лицу, трепал выбившиеся из-под шляпки волосы, заслоняя ими глаза. Руки у Марии Андреевны были заняты и онемели от тяжести, но она не останавливалась: уличные часы показывали двенадцать, Вадик мог опоздать в школу.

– Опять эта книга! – рассердилась мать.

– Мамочка, да ее давно прочел. Я только посмотрел то место, как Борейко японцев бьет, – оправдывался мальчик.

Он подбежал к матери, чтобы помочь. И, поставив корзину на табурет, удивился:

– Как ты только такую тяжелую донесла, мамочка?

– Яблок накупила. Два раза к возу в очередь становилась. Уж очень они хороши! Я так спешила, – продолжала она, передохнув. – А ты уроки приготовил?

– Давно, и книжки с тетрадями собрал, и чайник вскипятил.

В доказательство мальчик указал на примус, который горел уже тихо, а на нем лениво шумел чайник.

– Мамочка, а эти яблоки и для елки годятся! – радовался сын.

– Потому и стояла в очереди второй раз, что про твою елку вспомнила.

Вопрос о новогодней елке давно был решен, не хватало только украшений для нее. Зато теперь настоящие, румяные, некоторые даже с веточками и листочками, эти яблоки лучше всяких куколок и собачек из папье-маше повиснут на колючих ветках, среди разноцветных свечек.

Так бы и проговорили мать с сыном за завтраком о новогодней елке, если бы Мария Андреевна не вспомнила, что в доме нет воды и не принесены дрова.

– За водой я еще сбегаю, – сказал Вадик.

Мать не успела отговорить его, как он, накинув на плечи меховую безрукавку прогремел ведрами и оказался у порога.

раздалось за дверью. Мать только головой покачала.

– Мамочка, посмотри, снег! – крикнул Вадик, возвращаясь с водой.

– Пора и южной зиме, – отозвалась мать, взглянув на белые крупинки, осевшие на оконных переплетах.

Одетый и с портфелем, Вадик уже стоял у порога, когда мать, задержав его, положила ему в карманы пальто по яблоку.

– Скушаешь на перемене, – напомнила она, целуя сына в раскрасневшуюся щеку.

Мария Андреевна приучила Вадика с детства следить за своими вещами, убирать постель и свой уголок. Но, входя в комнату, она пожалела, что не приучила его убирать везде, когда ее нет дома. «Такой недогадливый!» – подумала она, увидев беспорядок на своей половине. На столе лежали развернутые журналы и газеты, валялись носки, на спинке стула висел костюм мужа, в котором он ходил вчера, незастланная постель завершала неприглядную картину.

«Совсем еще чистые», – рассматривая носки, подумала хозяйка. Она взяла костюм, чтобы встряхнуть его и повесить на место. Ей вспомнилось, что у мужа уже несколько дней болят зубы, а минувшую ночь он почти не спал. «Наконец, собрался к зубному врачу!» Но в это время что-то выпало из кармана брюк. Мария Андреевна нагнулась, подняла твердую, в несколько раз плотно сложенную бумажку, развернула, и руки ее беспомощно опустились.

Валялся на полу уроненный костюм, оставались на месте раскиданные газеты и окурки, на кухне лежали неразобранные яблоки, а., хозяйка сидела на неприбраниой постели и, не выпуская из рук измятой телеграммы, шептала пересохшими губами: «Выехала Москвы. Встречай. Людмила».

«Вот как оно „прошло!“

Вспоминая минувшие недели и месяцы, когда, как ей казалось, все семейные невзгоды пронеслись и не вернутся вновь, она казнила себя за наивность. «Я же знала, что она приедет! Как я могла поверить, что они не будут встречаться? Зачем мне нужно было привыкать к нему такому „новому“! Зачем только я приехала сюда?!»

21

Свой день рождения Второва не собиралась отмечать: к этому времени она должна была находиться в дороге. Но пришлось уступить просьбам тетушки, задержаться еще на два дня.

Она пригласила к себе неразъехавшихся товарищей по курсам, чтобы провести с ними вечер.

И появились на раздвинутом дедовском столе под полотняной узорчатой скатертью с бабушкиными инициалами знакомый сервиз с золочеными ободками; а в блюдах, тарелках и селедочницах, кроме домашних произведений кулинарии, различные яства и пития из коммерческого «Гастронома».

Пока тетка на кухне заканчивала последние приготовления, Людмила Георгиевна села к роялю. В это время вошла соседка Антонина Петровна и, поздравив ее с днем рождения, подала письмо.

– Эти почтальоны совершенно не смотрят, куда кладут письма, – сказала она, заметив, как вспыхнуло лицо Второвой. – Вы ждали, а оно столько времени провалялось!

Когда соседка вышла, Второва, оглянувшись на дверь, поспешно оторвала край конверта и развернула мелко исписанный листок.

– Опять от него? – спросила входя тетка.

– Оно старое. Почтальон ящики перепутал, – оправдывалась Людмила.

– Очень жаль, что почтальон не бросил его в мусорный ящик! Зачем только этот Николай портит тебе настроение, – добавила ока с досадой.

– Теперь уже не портит. Я же дала себе слово порвать с ним.

– Умница, умница ты у меня, Люси! – радостно заговорила старушка и, обняв племянницу, добавила: ты еще так молода, моя девочка!

В тот момент, когда слегка утомленные гости сосредоточенно слушали пение Второвой под аккомпанемент хозяйки, раздался продолжительный звонок. Людмила Георгиевна остановилась на полуслове и выбежала в коридор.

Она вернулась взволнованная с телеграммой в руках.

– От кого? – спросила тетка.

– От Николая, – ответила именинница, сияющая от радости.

Поздно вечером, когда разошлись гости, тетя и племянница сидели на диване и, перечитывая телеграмму, обсуждали ее содержание.

– Поздравить с днем рождения может каждый знакомый, но причем «жду», если он живет с семьей? – Причем «целую», если ты не отвечаешь на его письма?. Не обижайся, девочка моя, но это просто возмутительно!

– Не знаю, тетя, как поступлю на месте, но сейчас мне так радостно, что на свете есть человек, который ждет меня! Это происходит помимо моей воли и рассудка.

– Будет, девочка моя, на свете и другой человек, а этого ты должна оставить: он не даст тебе счастья.

Дорогой Людмила Георгиевна не переставала думать о предстоящей встрече с Саяновым. Вначале она решила не сообщать ему о дне своего приезда. Сперва осмотреться, подумать, а если он узнает и придет, выслушать спокойно и остаться друзьями. Но, чем ближе она подъезжала к дому, тем яснее понимала, что все произойдет иначе.

Саянов может узнать о ее приезде через санчасть или отдел кадров. Кто знает, как сложилась его жизнь за эти месяцы, может быть, он снова одинок, как тогда. Ведь письмо так долго лежало в чужом ящике, а в телеграмме что-нибудь да значит это «жду».

«Нет, лучше дать телеграмму. Пусть придет на вокзал, объясниться сразу и не встречаться, если он с женой», – окончательно решила она.

Но, получив телеграмму, Саянов не пошел на вокзал. Он явился на квартиру, когда Людмила Георгиевна уже была дома. Она скорее почувствовала, чем услышала, что вошел Николай.

Не снимая шинели, он остановился у порога и, как связанный, держал руки за спиной, сжимая ими ушанку.

Растерянно, с каким-то скрытым испугом Людмила смотрела на него. Так, не разомкнув уст даже для приветствия, они простояли несколько томительных минут.

– Ты сама заставила меня вернуться к жене… живу с ней в одной квартире, – наконец заговорил Саянов, желая высказать сразу все. – Я пытался забыть тебя… думал, что ты потому и уехала от меня, что хотела этого… я понимаю: нас разделяет возраст… ты еще молода, а я прожил свою молодость…

Он говорил все тише и тише, словно у него пересыхало в горле. Затем он убрал руки из-за спины и, расправляя шапку, будто желал ее надеть и уйти, вдруг сказал твердо и решительно:

– Не смог тебя забыть!

Людмила молчала. Саянов смотрел на нее в упор, следил за каждым мускулом ее лица, и от этого взгляда у нее холодела спина.

– Ты же понимаешь, что нам теперь нельзя быть вместе, – произнесла она каким-то чужим голосом.

– Можно! – вскрикнул он радостно. – Я пришел, чтобы остаться с тобой навсегда.

22

Вадик возвращался из школы, когда было совсем темно. Мокрые варежки лежали в кармане, а голые руки стыли на морозе.Особенно мерзла правая рука, в которой он нес набитый учебниками и тетрадями портфель: пальцы его до того закоченели, что, казалось, отвалятся. И мальчик взял портфель, как дрова, в охапку.

«Мама поругает, что опоздал к обеду, – думал проголодавшийся Вадик, – но что делать, если снег здесь такой ненадежный: вечером выпадет, а утром растает». И ему вспомнилась площадь против школы, где сошлись седьмые с шестыми и началась беспощадная снежная война. Семиклассники вышли победителями.

Подойдя к дому, мальчик заметил, что лампа – в комнате, значит, отец уже дома. «Это хорошо!» – обрадовался Вадик. В дневнике его за сегодняшний день было две «пятерки»: по контрольной математике и за литературное чтение по украинскому. Он уже почти ощущал в своих руках еще десять рублей, которые даст ему отец за отличные отметки.

Мать протестовала против такого поощрения, считая, что мальчик обязан учиться на «хорошо» и «отлично» и что лишние деньги – это ненужное баловство. Она требовала, чтобы Вадик отчитывался за каждый рубль, полученный на завтрак или в кино.

Но отец и сын свой секрет не выдавали, и у Вадика уже скопилась приличная сумма. Он берег эти деньги на мотоцикл. Правда, пока речь шла о покупке велосипеда, который ему обещал к лету отец, если мальчик успешно закончит седьмой класс.

«Мотоцикл лучше, – рассуждал Вадик. – И когда мы с папой пойдем покупать велосипед, я отдам ему деньги и скажу: давай, папочка, лучше мотоцикл купим!» Вадик представил, как удивится отец, и улыбнулся…

С мыслью о мотоцикле Вадик отыскал в кармане ключ от входной двери и вошел в дом. Он двигался тихо, чтобы не слышала мама, пока он раздевается. Повесив пальто, он принялся растирать озябшие руки и задержался в кухне.

Дверь в комнату была приоткрыта, и тонкая полоса света тянулась к его ногам. Было прохладно, не топилась плита, не было на ней, как обычно, кастрюль и шумящего чайника. «Что такое?» – удивился мальчик. Но в это время из комнаты донесся гневный голос отца. «Ссорятся?» – подумал он и прислушался.

– Я старался жить с тобой ради сына. Но больше не могу оставаться с вами. Пойми, что не могу: я люблю эту женщину… люблю как никогда не любил тебя! И я ухожу к ней…

«Вот это да!» – Новость словно приковала ноги Вадика к половицам. Он стоял, затаив дыхание.

– Уходишь! – громко отозвалась мать. – Так бери с собой и сына! Почему ты можешь жить для себя, любить?… А я? Я что – не человек? Меня можно обманывать… меня можно оскорблять… почему я должна терпеть все это? Я тебя спрашиваю: почему?

Вадику уже хотелось вбежать в комнату. Но что он должен сказать родителям?

– Тебе сорок один год, – продолжала мать, а мне тридцать четыре. Я тоже хочу жить для себя…

«Вот тебе и мама! – подумал мальчик. – Чего же ты тогда не согласилась меня в детский дом отдать? Плакала, и всегда плачешь. А теперь: „Бери сына“.

И Вадик вошел в комнату. Он сел к столу и не спеша достал из портфеля дневник.

Ни отец, ни мать не спросили его, почему он так поздно, не сказали, чтобы он покушал. Отец курил и шагал по комнате, мать лежала в постели. Вадик еще не знал, что будет делать потом, а сейчас ждал, что отец все же спросит, какие у него сегодня отметки. Но он взглянул на сына так, точно хотел сказать: «Уйди отсюда, ты мешаешь!»

Вадик, написав что-то пониже сегодняшних отметок, положил дневник обратно в портфель. Потом он открыл стол, взял оттуда конверт с деньгами и табель за первую четверть, сунул все в карман брюк. Подождав немного, оставил на столе застегнутый портфель и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Горькая обида овладела мальчиком. «Если я вам не нужен, уйду и не ваше дело, как буду жить. Живите для себя!» – думал он, надевая пальто с мокрыми рукавами. Он положил ключ от входной двери, чтобы больше не возвращаться, но в этот самый момент ему сделалось так грустно, что он чуть не расплакался. «Ведь еще утром мама была такая хорошая, неужели она не понимает, как не хочется от нее уходить».

Но в это самое время, как нарочно, мать громко крикнула: «Я устала с вами!»

И Вадик ушел. Когда он отходил от дома, ему показалось, что кто-то вышел следом за ним. Он оглянулся, но никого не было.

Ночь и снег, да звезды на темном небе, да тропинка, которая вела на дорогу, где лежал свежий след автомашины, – вот все, что ждало мальчика за порогом родительского дома. Вадик, не раздумывая, направился по этому следу.

23

После того, как ушел муж, Мария Андреевна впала в состояние полного оцепенения. Ей все сделалось безразличным, ненужным и даже лишним. Она лежала с открытыми глазами, устремив их в дрожащий светлый кружок на потолке. И в голове, и на сердце была такая пустота, что, казалось, не появиться вновь ни заботам, ни чувствам, ни мыслям. Все порвано и уничтожено, и только этот трепещущий кружок… Но вот темные тени поползли по стенам, потянулись к потолку. Расползлось и исчезло пятнышко, к которому так привыкли глаза. Марии Андреевне стало страшно. Первой ее мыслью было, что все это бред и что она лишается рассудка. Но это не было бредом: в лампе выгорел керосин, и от закоптевшего стекла появились тени. Как видно, Саянов вывернул фитиль до отказа, и он горел, пока не обуглился. Еще минута и исчезнет последний признак света – слабый язычок пламени на чернеющем фитиле.

Мария Андреевна вскочила с кровати, отыскала уже в потемках свечу и спички и, когда взглянула на будильник, сердце ее наполнилось ужасом. Шел второй час ночи, а Вадика не было дома. Где он! Еще ни разу в жизни не было случая, чтобы он приходил позднее одиннадцати. Почему он не сказал, куда идет? Портфель дома, значит, он не у мальчиков… Только теперь вспомнила мать, что Вадик не обедал, что не топлена плита.

Она набросила пальто и схватив попавшийся под руку мужской шарф, выбежала из дому. Саянова шла по улице так быстро, будто за ней гнались.

Белые низкие домики сливались с белизной первого снега и мирно почивали под ясным звездным небосклоном. Легкий морозец, безмолвная тихая ночь и целый рой тревожных мыслей сопутствовали женщине в новом горе.

Мария Андреевна бродила по улицам еще мало знакомого ей города, сворачивая наугад на перекрестках с одной целью – кого-нибудь встретить. Но закрытые ворота и полное безмолвие – вот все, что окружало одинокую женщину среди глубокой ночи.

Утомленная бесполезной ходьбой, Саянова решила было повернуть обратно, как на одном из перекрестков, позади нее продолжительно завыла ноющая сирена. Мария Андреевна отшатнулась в сторону, и тяжелая закрытая карета с красными крестами со всех сторон прогромыхала мимо. «Скорая помощь»! И вдруг там Вадик?» Мать, подгоняемая страшной мыслью, побежала за машиной. Она отстала, но, приглядываясь к следу, все же отыскала пункт скорой помощи.

Она задыхалась, сердце ее билось с такой силой, что, казалось, его можно слышать на расстоянии. След кареты ушел под ворота, уже закрытые изнутри. Но Саянова увидела рядом с воротами крыльцо и дверь, освещенную керосиновым фонарем. Мать вбежала в эту дверь и своим появлением перепугала задремавшую у стола медсестру.

Как ни доказывала дежурная на медпункте, что ни к какому мальчику карету не посылали, что за всю ночь был сделан только один выезд к роженице, которую отправили в роддом, Саянова не уходила. Ей казалось, что там, в соседней комнате, куда вела приоткрытая фанерная дверь и виднелись чьи-то ноги в ботинках с калошами, находится ее сын. Она не спускала глаз с этих ног. «Может быть, они скрывают, что он здесь?» – тревожно думала она.

Раздался телефонный звонок. Дежурная взяла трубку и долго объясняла кому-то, что зубного врача у них нет, затем сказала в приоткрытую дверь: «Николай Петрович! Подойдите, пожалуйста, к телефону, разъясните». Видневшиеся в двери ноги опустились на пол, приземистый пожилой мужчина в белом коротком халате тяжело зашагал к столу.

Убедившись, что Вадика здесь нет, Саянова побрела по спящим улицам дальше.

Еще один огонек поманил ее надеждой. Она пошла на свет. Ответственный дежурный милиции, молодой черноглазый паренек с веснушчатым лицом, внимательно выслушав ее, предложил:

– Взгляните, у нас тут один имеется. Вечером у кино задержали, билет себе подделал.

Когда женщина и дежурный вошли в соседнюю комнату, мальчишка, лежавший на лавке, недовольно отвернулся от них.

– Не ваш? – спросил милиционер.

Мать отрицательно покачала головой.

Подставив женщине стул, он принялся советовать, как лучше начать поиски сына. Он написал ей время отправления поездов, с которыми Вадик смог бы уехать, а в том, что мальчик попытается это сделать, он был уверен. Однако не сомневался, что беглец обязательно найдется.

– На то у нас и борьба с безнадзорностью, чтобы дети, где попало не шатались, – добавил в заключение дежурный.

Указав Саяновой, как ближе пройти к дому, он на прощание пожелал ей спокойной ночи.

Немного ободренная, но усталая и продрогшая, вернулась Мария Андреевна домой. Только сейчас, когда зажженная свеча была поставлена на кухонный стол, она заметила ключ. «Ушел и даже ключ не взял», – подумала она о муже.

И снова неудержимым потоком хлынули мысли. Тревожные и обидные, они терзали и звали к мщению.

Утро, как и минувшая ночь, давило такой удручающей тяжестью, что, казалось, если не вырваться из-под нее сейчас, никогда больше не увидишь ни света звезд, ни солнца.

«Нет, нельзя ждать! Надо сказать ему о Вадике. Пойти прямо в штаб»… И Мария Андреевна, взяв зонт, отправилась к мужу.

Саянова еще нет. Она вышла на улицу и стала ждать его. Вот и он. Счастливый, улыбающийся, с Людмилой под руку, он проходит мимо, даже не взглянув в ее сторону. Мария Андреевна не выдержала. Она бежит за ними, останавливает. Муж презрительно оглянулся и повторил те ужасные оскорбительные слова, которые были сказаны вчера.

Но горе матери сильнее обид оставленной жены, и она говорит мужу о Вадике. Каким счастьем озарилось его лицо! Он рад, что убежал Вадик, он желает, чтобы сын умер! Конечно, у него с Людмилой будут дети, и он скоро забудет Вадика. Мария Андреевна не может удержаться: она бьет зонтом по лицу мужа, потом Людмилу, Сбегаются люди, милиция. Подошел и вчерашний черноглазый милиционер с веснушчатым лицом. Он схватил ее за руки, остановил. «Как не стыдно, гражданочка, так унижать себя!».

Мария Андреевна вскочила с кровати. Где же этот черноглазый милиционер? Она ему сейчас все расскажет… Но она одна в своей нетопленной квартире. Уже день. Стекла окон подернулись ледяным узором. На прежнем месте лежит портфель Вадика. «Не пришел», – подумала мать. Мерно выщелкивает секунды будильник. «Как хорошо, что это только сон! – думает Саянова. – Но неужели я смогла бы так поступить наяву? Нет, нет. Пусть Николай будет счастлив со своей Людмилой, пусть у них будут дети, только бы вернулся Вадик! Только бы найти его!»

24

Мать еще не догадывалась, что в дом ее вошла другая беда, а Вадик был уже в дороге.

У него в этот вечер все складывалось так, как будто не он, а кто-то посторонний, незаметный решал за него, а ему оставалось только выполнять чужую волю.

Когда Вадик вышел из дому, он еще не знал, куда пойдет, хотя твердо решил, что домой не вернется. Он дошел до конца своей улицы, потом побрел переулком, куда вел след автомашины, свернувшей на дорогу к станции. Вадик не пошел бы ночью на станцию, да он еще и не думал уезжать. Но на дороге что-то виднелось, большое, похожее на танк. Конечно, танки еще стоят кое-где, например, разбитый немецкий танк около музея, но откуда взялся он на дороге? Вадик присмотрелся. Вокруг того, что казалось танком, маячит огонек. Вадик пошел на этот огонек, но вскоре увидел, что это грузовая машина, а около нее шофер с карманным фонарем в левой руке. Он то что-то делает в кабине, то лезет под машину. Ему очень неудобно работать одной рукой.

– Дядя, давайте я вам посвечу, – предложил Вадик.

Но «дядя» оказался проворным молодым пареньком в солдатской шинели. Он вручил Валику фонарь и, работая обеими руками, моментально устранил повреждение. Проверив сигнал и опустив капот над мотором, он что-то бросил под сиденье и сказал Вадику:

. – Все в порядке! Спасибочко, дружище, за подмогу, к одесскому спешу, а тут, как на зло!

– Вы на станцию? – спросил Вадик.

– Подвезти, что ли? Полезай, братишка, в кузов, а то у меня тут поклажа мешает.

Шофер так спешил, что на расспросы у него времени не оставалось. Он поднял с земли и поставил на сиденье перевязанную телефонным проводом тяжелую картонную коробку, в каких обычно упаковывают консервы.

Пока он заводил машину, Вадик вскарабкался в кузов и, усевшись на запасное колесо спиной к кабине, подумал, что не плохо бы и ему попасть на одесский поезд. Машина двинулась, и Вадика так подбросило на первом ухабе, что он едва не вылетел за борт.

Самым знакомым городом на Украине у Вадика была Одесса. Там жил старый приятель Виктор, человек находчивый, умеющий посоветовать и научить; там бь1л и пожилой друг, который на крайний случай мог устроить его в детдом, если, конечно, рассказать ему все про родителей.

Когда Вадик вместе с шофером прошел на перрон, пассажирскому на Одессу был дан последний звонок. Шофер с коробкой побежал к вагону, где его уже ждали. Вадик же примкнул к группе садящихся в другие вагоны и, когда раздался предупредительный гудок паровоза, он уже был на подножке. Старичок-проводник, как видно, с кем-то спутал Вадика и, чтобы мальчик не сорвался с подножки, подтолкнул его в тамбур.

В вагоне не было света, и пассажиры размещались по своим местам в темноте. Вадик забрался на одну из верхних полок, снял пальто и калоши, но сообразив, что здесь у него могут потребовать билет, тут же перебрался повыше, на багажную.

На случай проверки билетов и пропусков он приготовился сказать неправду. Он скажет, что едет с папой, но не знает, в какой вагон вошел отец. Если начнут искать отца, будет правдоподобно, если он скажет, что папа, наверное, не поехал потому, что потерял сына на станции. «А в общем, будь что будет», – решил Вадик и принялся устраиваться на ночлег. До Одессы ехать одну ночь.

Положив калоши под голову, а на них шапку, он расправил пальто так, чтобы одну полу подостлать под себя, а другой укрыться и лег. Сырой цигейковый воротник пришелся к лицу, и мальчик подвернул его. Но под боком оказалось что-то твердое. Вадик сунул руку в карман – в нем яблоко. То самое румяное яблоко, которое еще утром положила мама. Одно такое он съел на перемене, а про это забыл.

Вадик поднес яблоко ко рту, но есть не стал: оно было последним напоминанием о доме, о маме. Казалось, даже тепло маминых рук еще сохранилось на этом яблоке. «Как только она успела так быстро измениться?»

Чем больше он думал о родителях, тем обиднее ему было за себя: «Хоть бы седьмой класс закончить дали!» Как ни старался Вадик обвинить во всем отца и оправдать маму, все же она тоже была виновата. «Разве это хорошо, что мамы от своих детей отказываются? – думал он. – А самое главное, почему она никогда не говорила мне, а сказала папе, что ей сын не нужен? Ну и пускай живет одна», – решил он, засыпая.

25

Был на исходе третий день безрезультатных поисков, когда Мария Андреевна вошла в свою нетопленную и опустевшую квартиру, напоминавшую ей заброшенный склеп. На столе рядом с ключом она увидела письмо в желтом конверте. Вместо адреса на нем рукою мужа было начертано одно лишь слово: «Саяновой».

Готовая к новому удару, усталая женщина опустилась на табурет. Ей показалось, что муж сообщает ей что-то ужасное о сыне, и трясущимися от волнения руками она вскрыла письмо.

«Ставлю тебя в известность, что заявление о расторжении нашего брака мною уже подано. Расходы беру на себя. На сына будешь получать алименты, квартира останется за тобой.

Н. Саянов».

Мария Андреевна вложила записку в конверт и с пренебрежением бросила его на подоконник. Зато ключ, который был оставлен Вадиком, а не мужем, как она думала раньше, причинил ей сейчас новую гнетущую боль. И она, одетая и безмолвная, забыла о еде и времени. Неизвестно, сколько бы могла она просидеть в таком состоянии, если бы не постучали в дверь. Она тяжело поднялась, открыла.

Энергичный голос, ожививший квартиру Саяновых, принадлежал пожилой женщине с портфелем, набитым ученическими тетрадками. Это была учительница.

– Почему Вадика нет в школе? – спросила она.

Саянова видела Варвару Трофимовну всего лишь один раз на родительском собрании в начале второй четверти. Ей не хотелось, чтобы в школе стало известно о побеге сына, но что сказать?

– Он дома?

– Нет, ушел из дому, – ответила растерявшаяся мать.

– Как это ушел?

Вместо объяснения, закрыв лицо концом шарфа, мать разрыдалась. Учительнице пришлось прежде успокоить мать, а затем выяснить, что произошло с учеником.

– Я его даже в морге, искала, – закончила свой рассказ Саянова.

– Позвольте, но где же в это время был ваш муж?

Вместо ответа Мария Андреевна подала ей записку.

Саянова готова была снова расплакаться, но вопрос учительницы, будто лекарство, отрезвляюще подействовал на нее.

– Скажите, а Вадик записки не оставил?

– Нет. Вот только ключ от двери…

– Вы в портфеле его хорошо посмотрели?

Оказалось, что мать и не догадалась заглянуть в портфель сына.

– Ну вот, полюбуйтесь! – учительница полистала дневник и, задержавшись на последней исписанной страничке, прочла вслух: «Папа и мама! Я ухожу от вас. Я не буду вам мешать. Живите для себя! Вадик!».

– Ой, Варвара Трофимовна! – закричала Саянова. – Что он мог с собой сделать?

– Успокойтесь и возьмите себя в руки!

Стараясь не показывать виду, что сочувствует Саяновой, учительница еще раз перелистала странички дневника. Но, когда мать разрыдалась снова, подошла к ней и, взяв за плечи, сказала ласково:

– Не надо так, не надо. Вадик обязательно найдется! Мальчик не иголка.

Саянова, до сих пор обвинявшая во всем мужа, теперь только поняла, как виновата была сама, и это еще больше увеличивало ее горе. Страшная догадка, что сын слышал их ссору, окончательно подавила ее. Она притихла и уже не смотрела на учительницу.

– Что вы сегодня кушали? – спросила вдруг Варвара Трофимовна.

– Не помню, когда я ела. Ничего не хочу.

Варвара Трофимовна подошла к плите и прикоснулась к ней ладонью:

– Как лед! Давайте-ка затопим, Мария Андреевна. В таком холоде и сам в ледышку превратишься, Где у вас дрова?

Саянова покорно поднялась и пошла в сарай за дровами. Пока она ходила, гостья выгребла из плиты золу, извлекла из духовки чайник с застоявшейся водой.

– Такое у вас тут запустение, – сказала она вошедшей с дровами хозяйке. – Что-то я ни ведра, ни крана не вижу. Где у вас вода?

– Вот здесь, – и Мария Андреевна отдернула занавеску за посудным шкафом. – Эту воду еще Вадик принес, – добавила она, удерживая слезы.

– Будете ее так расходовать, Вадику и выливать придется.

Все говорили, что Вадик вернется, и Мария Андреевна начинала в это верить.

Затрещали дрова в плите, зашумел чайник, а на сковороде, распространяя аппетитный запах, жарилась картошка.

Варвара Трофимовна поняла, что ее присутствие ободряет Саянову и не заставила себя долго уговаривать остаться на ужин. Пока Мария Андреевна возилась у плиты, гостья, разложив на кухонном столе свои тетрадки, проверяла ученические работы. Но, склонившись над тетрадями, она продолжала следить за хозяйкой и думать, как помочь этой убитой горем женщине обрести силы.

– Варвара Трофимовна, складывайте ваши тетрадочки: картошка готова и чай скоро будет, – объявила хозяйка, доставая посуду.

– Чай пить, не дрова рубить, – отозвалась учительница и сняла очки.

За ужином Саянова снова завела разговор о Вадике, __ Быть матерью не просто, дорогая Мария Андревна! Недаром говорится: маленькие дети спать не дают, а с большими сам не спишь. А самое главное: заботясь о детях, мать никогда не должна забывать о себе. Она обязана думать о своем здоровье, не расточать его попусту.

Мария Андреевна не совсем поняла, к чему это говорит учительница. Но Варвара Трофимовна продолжала:

– Младенцу нужно молоко матери, и она должна пить и есть, чтобы дитя было сыто. Школьнику тоже нужно здоровье матери…

– Варвара Трофимовна, но что я могу сделать сейчас?

– И сейчас можете, – уверенно ответила учительница. – Как говорят в народе, хлеб на ноги ставит, а вы вот ничего не едите! Посмотрите на себя: во что вы превратились за эти дни! Нельзя так. Ваши физические силы понадобятся даже в период розысков Вадика. Представьте себе, что через день-два вам придется поехать, а куда вы в таком состоянии двинетесь? Вас, наверное, ветром шатает…

После ужина Варвара Трофимовна начала собираться домой.

– Будем искать Вадика вместе. Кстати, Мария Андреевна, дневник я заберу.

Саянова не успела даже подумать, стоит ли отдавать классному руководителю дневник сына, как он уже оказался в учительском портфеле.

– Школа, конечно, начнет поиски, но если вы что-нибудь узнаете о сыне, обязательно сообщите нам. Если нужна будет помощь, приходите в школу или ко мне домой. На всякий случай я оставлю вам свой адрес.

Проводив Варвару Трофимовну, Саянова принялась за свое запущенное хозяйство. Она мыла и чистила, как перед большим праздником, до поздней ночи. Уверенность, что Вадик найдется, все больше укреплялась в ней. Она даже сменила ему постельное белье, словно он завтра уже будет ночевать дома.

26

Саянов шел в политотдел, уверенный, что вызван по жалобе жены. Негодуя на нее, он готовился к объяснению с майором Истоминым. Он легко представил себе нравоучительный тон начальника политотдела: «Начнет доказывать, что после войны каждый честный человек стремится к семье, притянет за уши свою верность». Ему вспомнилась и Мария, жалкая, с заплаканными глазами. «Понравилось тебе вмешивать в семейные дела посторонних людей! – возмущался он. – Наверное, до сих пор убеждена, что помирил нас в Одессе Чистов. Если бы ты знала правду!»

При мысли расстаться с Людмилой в душе Николая Николаевича подымалась целая буря. И против Марии Андреевны у него накипало неоправданное зло. «Неужели нельзя разойтись по-хорошему: не скандалить, не обижать друг друга, не настраивать против отца мальчишку»…

Саянов был так занят своими размышлениями, что в вестибюле чуть не столкнулся с секретарем из политотдела: она тоже куда-то спешила.

Капитану-лейтенанту недолго пришлось ждать, пока его примут. Он не успел сказать и двух слов вошедшей с бумагами девушке, как из кабинета Истомина вышел секретарь партийного комитета и, не прикрывая за собой двери, сказал:

– Можете войти, товарищ капитан-лейтенант, там никого нет.

Когда Саянов вошел, майор Истомин, сухо ответив на его приветствие и не пригласив сесть, спросил:

– Где ваш сын?

Саянов меньше всего ожидал этого вопроса. Но, заметив на столе майора ученический дневник, еще больше растерялся. Чтобы не выдать своего смущения, взглянул на часы и ответил:

– Надо полагать, товарищ майор, если не дома, то уже в школе.

– В школе? Когда вы видели в последний раз своего сына?

– Я не имею возможности контролировать его каждый шаг. Он с матерью, – уклончиво ответил Саянов.

– А в дневник сына вы, хоть изредка, заглядываете?

– Как же! Мальчик учится хорошо и недоверия не вызывает.

– А вот это вы видели?

Майор протянул Саянову раскрытый дневник Вадика. Увидев запись, капитан-лейтенант изменился в лице. Прочитав ее несколько раз, он положил дневник на стол майора.

– Вместе с дневником получено письмо директора школы и постановление педагогического совета, где говорится, что лучший ученик класса, пионер Вадим Саянов оставил школу и убежал из дому по вине отца – советского офицера и коммуниста. Школа просит командование и партийную организацию обязать Саянова разыскать сына и вернуть его матери и школе.

Майор произнес это отчетливо, как приказ.

Саянов не оправдывался и не защищался.

– Вы коммунист, капитан-лейтенант, и ваше персональное дело будет разбираться в партийном порядке, но до этого вы должны принять меры, чтобы отыскать сына. Вы можете себе представить, где и с кем теперь ваш мальчик? Советую вам, если потребуется, обратиться к командующему и попросить отпуск.

Саянов, выходя от начальника политотдела, никого не замечал на своем пути. Он налетел на уборщицу, столкнулся вторично с секретарем политотдела и чуть не сбил ее с ног.

Он вышел на улицу и, немного постояв, направился к жене. Он приготовился снова увидеть ее в постели, разбитую горем, в слезах. Угрызение совести и жалость к покинутой женщине постепенно вытеснили прежнее недоброжелательное чувство, полное претензий и упреков. Подходя к дому, он невольно замедлил шаг, стараясь подобрать и продумать подходящие для объяснения слова. «Зачем только она передала в школу дневник!» – подумал он, входя в сени и намериваясь открыть дверь.

Жены не оказалось. Решив подождать ее, он был необыкновенно удивлен уюту и порядку в доме. В кухне все находилось, как раньше, в чистоте и на своих местах. В комнате на круглом столе стояла ваза с яблоками, чистые в вышитых наволочках подушечки лежали на диване. «Вот тебе и убитая горем мать!» – подумал он с облегчением.

Взглянув на себя в зеркало, он решил, что следует переменить костюм, а этот – отгладить; затем вспомнил о белье и сорочках. Освободив чемодан и уложив необходимые вещи, Саянов составил подробный перечень взятого и положил его на видном месте, чтобы заметила жена.

Так и не дождавшись Марии Андреевны, он ушел.

27

Вадик проснулся и, сообразив, что он в вагоне, стал прислушиваться к разговорам: все готовились к выходу. Вадик ощупал карманы, проверив, все ли на месте, особенно табель с отметками и деньги, затем расправил просохшие за ночь рукава пальто, обулся, причесался и протер носовым платком заспанные глаза. Но, чтобы не обращать на себя внимание проводника, он остался на прежнем месте. У него было еще достаточно времени обдумать, что делать дальше.

Он решил прежде всего сходить к тому самому дяде, попросить его помочь устроиться куда-нибудь на работу, если нельзя учиться.

Хорошо бы так, чтобы и работать и учиться, а жить в общежитии. Он знал, что в Одессе есть вечерние школы. «Можно закончить седьмой, а потом – в мореходный техникум»… – рассуждал мальчик.

Как жалел Вадик, что оставил дома свой дневник. Ведь в табеле отметки только за первую четверть, а в дневнике столько пятерок осталось за вторую. «Был бы дневник, может, сразу в мореходный техникум приняли. Хотя бы на какой-нибудь подготовительный курс!» – досадовал он.

Поезд остановился. Вадик, перескакивая через чужие вещи, установленные в проходе, раньше всех выпрыгнул из вагона. Он опять примкнул к группе военных с чемоданами, потом немного отстал от них. Прошел перроном. На выходе снова задержался, будто загляделся и отстал от своих, чтобы не спросили билета. Когда прошли военные, мальчик побежал за ними и так быстро промелькнул мимо контролера, что тот даже головой покачал. Во всем этом пригодились ему наставления Виктора.

Погода в Одессе стояла зимняя, но снегу еще не было. Над деревьями поднималось бледное негреющее солнце. Вадик постоял на тротуаре, вернулся на ступеньки, чтобы лучше разглядеть уголок знакомого города, где он прожил почти год. Перед ним был круглый сквер с обнаженными деревьями. Мимо, покачиваясь на мягких шинах, повернул к остановке голубой троллейбус, потом за сквером прогромыхал трамвай.

Лотошница с аппетитными коричневыми пирожками вывела Вадика из раздумья. Ему захотелось есть, да так сильно, что не хватило десятки, чтобы позавтракать досыта. Но Вадик решил больше не тратиться и отошел от лотошницы.

Он безошибочно отыскал улицу и подъезд в здании, где однажды уже был с родителями.

В канцелярии, через которую надо было пройти, сидела женщина. Она печатала на машинке и, когда Вадик приблизился к двери и хотел постучать в нее, спросила?

– Ты к товарищу Чистову?

– Да, – не совсем уверенно ответил мальчик.

– Он очень занят. Что тебе надо?

Вадик растерялся. Как он мог сказать, что ему надо, если еще не придумал. Он надеялся, что дядя Чистов (теперь он знал его фамилию) лучше разберется в его делах, чем он сам.

– Тебя Алексей Яковлевич знает? – спросила женщина.

Но Вадик еще больше смутился: «Вдруг это не тот дядя?»

– Постучи, возможно, примет, – посоветовала она.

Сняв еще в проходной свою шапку, Вадик остановился у двери и, обрадовавшись, что Чистов – это тот же дядя, громко сказал: «Здравствуйте!» Может быть, ему надо было сказать: «Здравствуйте, дядя Чистов», но Вадик не догадался. Он думал, что его сразу узнают.

– Здравствуй, молодой человек! Что скажешь? – почти не глядя на вошедшего, спрашивал Чистов, торопливо вынимая что-то из шкафа. Рядом на стуле лежали подшитые в папки бумаги. И Вадику показалось, что если даже он начнет разговаривать, то Чистов за делами не услышит его.

– Однако ты не из разговорчивых, – заметил Чистов. – А у меня, видишь ли, сейчас нет времени тобой заняться. Спешу, молодой человек.

И отыскав какую-то бумагу, он стал надевать пальто. Торопливо выпроваживая мальчика и закрывая дверь, он на ходу обратился к машинистке:

– Займитесь, Галина Ивановна, пареньком, узнайте, что ему надо.

Вадик не представлял себе, как можно забыть человека за такой короткий срок! Он уже повернул к двери, но женщина удержала его.

– Это же несерьезно, мальчик! Пришел по делу и бежишь, – говорила она, усаживая Вадика к столу.

Если бы она не приготовилась записывать, а просто с ним побеседовала, Вадик, возможно, и рассказал бы ей правду.

Женщина задавала вопрос за вопросом и, не глядя на мальчика, строчила карандашом. Вадик отвечал ей, что приходило на ум. Адрес дал неправильный: «Пусть ищут на улице Ленина», – подумал он, сердясь на нее и на Чистова.

«Пожалуй, пойти прямо к Виктору?» – подумал он, но вспомнив, что приятель учится во второй смене, решил погулять по городу.

28

Поиски сына Саянов, как и жена, начал с милиции. Но путь ему указал не дежурный милиционер, а сам начальник отделения. По его совету на следующий день Николай Николаевич и отправился в детский приемник.

Словоохотливая дежурная пригласила редкого гостя в комнату воспитателей подождать, пока придет заведующий. Она любезно предложила офицеру стул, поставив его к столику с газетами и журналами и, не скрывая желания поговорить с ним, села на диван, стоявший неподалеку от столика.

– Мой муж тоже был моряком, – грустно сказала она.

– Где же он?

– Погиб под Севастополем в сорок первом. Она охотно ответила и на другие вопросы.

Саянова о муже, потом завела разговор о детях.

– Не представляете, как трудно растить мальчиков без отца. У меня их двое: одному двенадцать, другому девять. Мы обеспечены пенсией, и все же я пошла работать: боюсь потерять перед ними свой авторитет.

Саянов улыбнулся.

– В самом деле. Вы не представляете, как это важно! Мне страшно, когда я думаю, что они будут старше, и я потеряю этот авторитет. Я здесь столько насмотрелась на этих «беглецов» и «путешественников», даже жалею, что узнала о них. Приведут его – оборванный, грязный. Станешь спрашивать, обманывает, говорит, что сирота, а смотришь – запрос о нем, родители находятся. Другой проболтается, расскажет и про папу, и про маму, особенно нам, воспитателям.

– Нина Петровна, вы скоро? – спросил, заглянув в комнату, белобрысый мальчик.

– Что тебе, Васенька? – ласково спросила женщина.

– Вот посмотрите, – протягивая рисунок, он наполовину выдвинулся из-за двери.

– Иди– сюда, покажи, что у тебя получилось.

И мальчик лет двенадцати в синем бумажном костюмчике и суконных комнатных туфлях на войлочной подошве, метнув острый взгляд в сторону Саянова, подошел к дивану. Нина Петровна, приблизив мальчугана_: посадила с собою рядом и, разглядывая его рисунок, спросила:

– Домик и березка – это хорошо, но при чем тут танк около домика?

– Он не у домика, – пояснил художник. – Это бумаги не хватило. А танк, чтобы фашистов бить.

– Какие же фашисты? Война давно закончилась, – возразила воспитательница.

– А, может, другие полезут, – оправдывался смущенный художник.

– Верно, Вася, – поддержал Саянов. – Советские танки всегда должны быть наготове.

– Это наш Василек-путешественник, – приласкав мальчика, сказала Нина Петровна. – Из Читы приехал, чтобы посмотреть, где война была. Скоро он к своей маме поедет. Соскучился, Василек?

– А вот и нет, – возразил мальчик. – Я еще не посмотрел, где Суворов воевал.

– Нет, детка, этого сейчас нельзя. Мама ждет тебя домой…

– Я что у нее – один? У ней еще Мишка, да Колька, да Анютка сопливая есть…

– А отец у тебя где? – поинтересовался Саянов.

– Отец убитый, а, может, живой.

– Это как же так? Убитый, а, может, живой, – переспросил Саянов.

– А вот и так. Я с одним мальчишкой в Киев ехал. У него отец убитый был, а узнали – живой. После войны кралю себе подцепил и живет – молчит себе с ней в Киеве. Вон он ей, Ванька ноги-то поломает, будет знать! – добавил он, уверенный, что месть совершится.

Саянов отвел свой взгляд от мальчугана и посмотрел в окно.

– А вы, дядя, моряк всамделишный? – спросил Вася.

– А разве бывают моряки невсамделишные? – переспросил уже с неприязнью Саянов.

– А вот и бывают! – уверенно заявил мальчик. – Я в Одессе видел, как жулика поймали, а он моряком нарядился. Нешто он всамделишный?

Смущенная воспитательница поспешила проводить мальчика. Она выбрала ему журнал, дала новый лист бумаги и сказала:

– Иди, детка, пока порисуй, а я минут через десять приду посмотрю, как у тебя получится.

Когда мальчик ушел, Саянов спросил сочувственно:

– Как вы с такими сорванцами работаете?

– Разве дети виноваты, что их плохо воспитывают? – ответила женщина. – Мы должны из этих сорванцов сделать хороших…

Саянову надоело ждать заведующего детприемником, и он решил разузнать у воспитательницы, как ведутся розыски сбежавших детей.

Достаточно было ему сказать об исчезновении сына, как женщина, вскочив с дивана, даже вскрикнула:

– Вы Саянов?

– Да, – смущенно ответил он.

– Вы, наверное, и дома не были? Ваша жена только перед вами вышла от нас. Она говорила, что вы в командировке. Удивительно, как вы не встретились?

Нина Петровна так оживилась, что, задавая вопросы, сама на них отвечала. От нее Саянов узнал не только о розыске, который начала жена, но и о некоторых подробностях исчезновения сына. Воспитательница уговаривала Саянова сейчас же идти домой, ободрить жену своим возвращением. Видно было, что, как мать, она искренне сочувствовала Саяновой.

– Она к нам два раза в день ходит. На станцию ездит ежедневно. Сколько одних писем и телеграмм за это время разослала. У нас нет ответа только от одного киевского детприемника, – добавила она, стараясь скорее выпроводить посетителя к жене.

Но Саянов не пошел домой. «Если с ней ничего не случилось в первые дни, то теперь не страшно», – рассудил он.

Мысль о сыне не оставляла его, но думалось уже не только о том, где Вадик, а и о том, что история эта разнеслась по всему городу, а к ней добавят столько же. Будут говорить о родителях…

29

Вечерело. Вадик ждал Виктора. Он стоял, прислонившись к кривому стволу акации, и через дорогу смотрел на школу, где учился в прошлом году. В домах зажглись огни, а в классах шел, как видно, последний урок. Школьные ворота почему-то были заперты, а калитка оставалась открытой.

Послышался звонок, слабенький, едва уловимый, потом он стал отдаляться и замолк. «Пошла наверх», – подумал Вадик об уборщице, которая давала звонки.

Вадик сосредоточенно наблюдал за воротами, чтобы не прозевать Виктора. Здесь, под стволом дерева, его не заметят, а если подойти ближе, встретишься еще с бывшими учителями, начнут расспрашивать.

Целая гурьба ребят вырвалась из вестибюля. Те, кто попроворней, проскочили в калитку, выбежали на улицу, а потом спокойно побрели в разные стороны. Остальные, проталкиваясь, образовали в калитке пробку.

Каждый спешил, будто кругом горело. Поднялся шум, полетели через головы застрявших в проходе портфели и шапки. Чья-то полевая сумка с книгами оказалась на мостовой и двое мальчуганов пинали ее, как футбольный мяч.

Но вот застрявшие в калитке поехали вместе с ней обратно. Ворота распахнулись, и первым из них вышел Виктор Топорков.

Он подобрал свою сумку и дал мальчишкам по пинку так, что они чуть не растянулись на камнях. Затем Виктор сам ударил носком по чьему-то портфелю, все содержимое которого так и вывернулось наружу.

После всего Топорков с видом победителя направился к дому.

Вадик вначале шел по тротуару, потом свернул на дорогу.

– Витя! – крикнул он.

У Топоркова от удивления даже рот открылся.

– Откуда ты взялся?

– Пойдем отсюда скорее, – позвал Вадик.

По дороге он рассказал прежнему другу свою историю.

– Не пропадешь! – ободрил Витя.

– Знаешь, Витя, мне ночевать негде, – застенчиво признался Вадик.

Топорков задумался.

– Приходи ко мне, – предложил он. – Только не раньше, как в восемь. Мама в ночную работает, до утра выспишься.

Вадик впервые услышал от Вити слово: «мама» – раньше свою мать он называл «мутерша».

Быстрый на советы, Витя еще дорогой наговорил Вадику, что в Одессе можно легко устроиться.

Вечером, как было условлено, Вадик пришел к Топоркову домой после восьми часов. Только они сели к столу, где Витя готовил уроки, приоткрылась дверь и в нее заглянула соседка. Вадик даже не разглядел ее.

– Витенька, ты дома? – спросила она, присматриваясь к Вадику, но тот нарочно отвернулся.

– Не видите, что ли! – рассердился Витя. – Шпики проклятые! – сказал он, когда хлопнула соседкина дверь. – Так и зырят, а потом матери ябедничают.

– А что им надо?

– Я знаю, что им надо! Это все та тетка натворила!

– Какая?

– Такая, что тебе и во сне не снилось. Не тетка, а милиционер настоящий. Ее на заводе все боятся, и моя мама боится…

– А разве милиционеров надо бояться? Я их никогда не боюсь!

– Не знаешь, вот и не боишься. Да что милиционеры! Наталья Никифоровна хуже. Из-за нее меня даже на комсомольское бюро вызывали…

– Ты разве комсомолец?

– Какое там комсомолец! Это она такие порядки завела. Если у кого из рабочих ребята двойки получают или еще что – живо на комсомольское бюро и отчитывайся. Я уже два раза отчитывался.

– За что? – удивился Вадик.

– За что, за что? – передразнил Витя. – Первый раз за то, что мы с тобой тогда из дому удрать хотели. Тебе-то ничего, а мне за все, знаешь, как досталось!

Витя сказал так, будто он расплачивался за вину приятеля.

– На другой день, – продолжал Витя, – явилась к нам эта самая Наталья Никифоровна и давай меня допрашивать, что и почему. Потом к соседям пошла, там про меня наговорила и приказала им следить, а потом меня на комсомольском бюро строгали, знаешь, как?

– Как! – спросил удивленный Вадик.

– А вот так! Поставили, как на уроке, и рассказывай. А потом, как пошли меня крыть, как началось, мне аж жарко стало! А этот раз, вот недавно, я за вторую четверть отчитывался. Все тетрадки мои посмотрели, дневник перелистали и за каждую отметку отчет требовали.

– И опять ругали?

– Нет, не ругали, – усмехнулся Витя, – я старался в эту четверть. А знаешь, что может быть?

Витя так посмотрел на друга, будто доверял ему великую тайну.

– Если, например, у мальчишки или девчонки отметки плохие и дисциплина плохая и до трех раз они не исправляются, то батьку или мать могут с завода уволить! А если мою маму уволят, на какие деньги мы будем жить? Батька наш только сто пятьдесят рублей платит.

– А на каком заводе твоя мама работает?

– На каком, на каком, тебе не все равно на каком – на государственном, там все передовики производства и мама тоже.

Витя посмотрел на часы.

– Мне задачу решить надо, а то не успею.

Если хочешь, помоги. Мы с тобой до одиннадцати посидим, а потом я тебя вроде провожу, дверь на ключ закроем и спать ляжем.

Вадик помог Виктору решить задачу, затем они прочитали вслух заданную главу из «Капитанской дочки» и, когда с уроками было покончено, Виктор громко протопал по коридору, чтобы слышали соседи и так же громко сказал: «До свидания, приходи завтра». Они закрылись изнутри на ключ, потушили свет и легли спать.

Так проходили вечера, пока Витина мама работала в ночную смену. Деньги свои Вадик растратил в первую неделю и даже продал калоши. А в воскресенье, когда к Виктору уже нельзя было идти, он, целый день прошатавшись по улицам и базарам, купил билет в кино. Пока Вадик рассматривал свой билет и думал, погулять еще или войти в фойе, к нему подошел парень и спросил: «Продаешь?» Вадик сообразил и ответил: «Продаю». Парень протянул ему новенькую десятку и взял билет. Вадик быстро встал в очередь на следующий сеанс и купил два билета, потом еще раз продал их по десять рублей за каждый и купил только один для себя.

Вечером, после кино, его встретил Виктор.

– Знаешь, где тебе лучше ночевать? – спросил приятель. – На станции. Они сели в троллейбус и поехали на вокзал. Виктор прошел в зал для транзитных пассажиров, а потом, возвратившись, подмигнул Вадику и сказал так, чтобы слышала контролерша:

– Что такое? Неужели они достали номер в гостинице?

А когда они вышли из вокзала, он объяснил:

– Будь понахальнее, ври больше – и все в порядке.

Виктор поинтересовался и материальными делами приятеля, которого мог не увидеть до конца недели. Узнав, что у Вадика денег мало, посоветовал:

– Продай пальто, оно у тебя новое, купи ватник. Вот и деньги будут. Устроишься, купишь другое.

Вадик не знал, сколько надо просить за пальто. Он пришел на толчок и только начал снимать пальто с плеч, как к нему подошла торговка.

– Продаешь?

– Продаю.

Она сразу же взяла пальто, перекинула его себе через руку подкладкой вверх, затем спросила:

– Сколько тебе?

– Пятьсот, – наугад сказал Вадик.

– Много, получай двести.

Она мгновенно отсчитала ему деньги.

– Нет, двести мало, – запротестовал мальчик. – Отдайте, я за двести не продам.

Вадику без пальто было холодно, и он уже поглядывал на ватник, который неподалеку продавала старушка.

– Отдайте, тетя, мое пальто. Я уже не хочу его продавать, – просил он спекулянтку.

– Что ты кричишь? Или я у тебя украла? – набросилась на него торговка. – На, получай деньги и уходи.

Она на ходу сунула в руку мальчика несколько скрученных бумажек и скрылась в толпе. Когда Вадик подсчитал деньги, здесь было всего двести семьдесят рублей.

Вадик так продрог, что, забыв о еде, стал искать ватник.

30

С тех пор, как стало известно о поступке ученика Саянова, казалось, все вниманиешколы сосредоточилось на седьмом «В».

– Дурные примеры заразительны, – напомнил учителям еще на педсовете директор.

И хотя Варвара Трофимовна была достаточно опытным классным руководителем, к ней в класс чаще, чем в другие, стали наведываться и завуч, и старшая пионервожатая, и председатель родительского комитета.

«Так и должно быть, – рассуждала учительница. – Хорошая нива только у коллектива: где сам не заметишь, товарищи подскажут».

– Смелее и больше, Варвара Трофимовна, используйте воспитательные стороны своих предметов, особенно литературное чтение, – советовал завуч, посетивший урок русского языка. – Не забывайте о связи с современностью… У вас это хорошо получается.

Варвара Трофимовна относилась к той категории старых учителей, которые никогда не полагаются на свой многолетний опыт, а у таких людей очень мало свободного времени.

Субботний день у нее был самым трудным и ответственным днем недели: она как бы подводила итог и по классному руководству и по предметам.

Поглядывая на старые стенные часы, которые мерно отсчитывали минуты, учительница заканчивала проверку последнего во второй четверти изложения своих семиклассников.

Она перелистывала и пересматривала каждую работу по нескольку раз, словно читала не только то, что было на строчках, но и между ними. За каждой страничкой тетради ей виделось живое мальчишеское лицо. Она представляла себе, как искривится от единицы веселая и беспечная физиономия Юры Меньшака. «Озорник и лодырь», – сердится Варвара Трофимовна. Но вот она уже перелистывает тетрадку, где ровные строчки с наклоном в обратную сторону поранены ее карандашом только два раза, и Федино остренькое личико с пугливыми глазами проясняется от жирной, прочно сидящей на строке четверки. «Как там наша новогодняя стенгазета?» – думает учительница и начинает листать уже проверенное изложение Славы Деркача.

Этот бойкий и любознательный мальчик с непослушным хохолком темных волос, торчащим как гребешок молодого петушка, еще ни разу не писал на «пять». В этот раз учительница тоже не простила бы ему запятой перед причастным оборотом, если бы не содержание.

Почти все ребята хорошо пересказали эпизод, когда Павка Корчагин освобождает Жухрая, но Деркач превзошел своих товарищей. «Прочтем, Слава, твое изложение на сегодняшнем уроке! – пообещала она. – А как там наш доклад?»

При слове «доклад» Варвара Трофимовна снисходительно улыбнулась.

Так называли свои короткие выступления на разные темы ее ученики, и это громкое слово каждый произносил с достоинством и подчеркнутой серьезностью.

Слава давно готовится по своей теме, но классный руководитель умышленно откладывает его выступление.

Варвара Трофимовна еще раз посмотрела на часы и заспешила на уроки.

В учительской она надеялась застать свою редколлегию, но никто ее здесь не ждал, и Варвара Трофимовна направилась к ребятам.

Были те последние минуты перед звонком на первый урок, когда мчатся без памяти опаздывающие, спешат с мелом и намоченными тряпками дежурные, в классах стоит галдеж, и только немногие дожидаются учителей в коридоре, чтобы объяснить, почему они не выполнили домашнее задание.

Дверь в седьмой «В» была закрыта, а за ней такая тишина, будто там никого нет.

Когда Варвара Трофимовна вошла, ребята, сгрудившиеся на последних партах, сидели к ней спинами. Они были так увлечены рассказом Феди Пасталова, что не замечали своего классного руководителя. Зато учительница, не видя мальчика, прислушалась к его медленному и робкому голосу.

«… а мачеха кормила его одной мамалыгой…», – повествовал он.

– Неправда! – громко возразил Слава Деркач. – У Вадьки не мачеха, у него родная мать. А то все враки!

В это время заерзал на парте Юра Меньшак и, оглянувшись назад, где стояла учительница, крикнул:

– Полундра!

Он первым сорвался с места и, повисая на чужих спинах, готов был к очередной шалости. Слава Деркач поймал его за воротник и потянул на себя.

Убедившись, что звонка еще нет, Слава подошел к Варваре Трофимовне и, опуская подробности, повторил все, что рассказывал ребятам Федя Пасталов. Собственно, это был рассказ не самого Феди, а его мамы. Обо всем она узнала в очереди и вчера за обедом поведала своей семье.

– Людская молва, как морская волна, если что подхватит, будет носить, пока не выбросит, – спокойно ответила учительница.

– В этих очередях из любой мухи слона сделают! – добавил Слава.

Но на перемене разговор о Саянове возобновился. Ребята окружили Варвару Трофимовну, и каждый смотрел так, словно стремился добраться, наконец, до истины.

– Может, Вадька, как Павлик Морозов, против своего отца пошел, – сказал Дима Чишейко, стоявший позади Феди Пасталова.

И ребята на перебой начали высказывать свои догадки.

– Все это не так, мальчики! И отложим пока разговор. Я думаю, на днях все выяснится. И тогда мы обсудим поступок Саянова.

«Саянов уже начинает приобретать героические черты! – подумала Варвара Трофимовна, выходя из класса. – Ничего, придет время и развенчаем мы нашего „героя“!

31

Как ни щедр был на советы Витя, а такая простая вещь, как паспорт или другой документ, удостоверяющий личность, выпал из его поля зрения. Он не знал, что не только на работу, но и в школу надо поступать с документами. У Вадика не было никакого документа, а табель с отметками за первую четверть он забыл в кармане пальто.

Продрогший и голодный ходил мальчик у вокзала, потом отправился на базар. Деньги, оставшиеся после покупки ватника, он уже проел, а больше взять было негде. Он задержался у ларька, где торговали солеными овощами. С жадностью смотрел Вадик на огурец, который лежал на земле, куда только что вылили из кадки рассол вместе с дубовыми листочками и стебельками укропа. Ему так хотелось взять и съесть этот огурец, но было стыдно. Он отошел. Когда же продавец запер ларек на замок и удалился, Вадик, оглядевшись по сторонам, поднял огурец и начал есть. Он не заметил, как приблизился к нему мальчуган в таком же, как у него ватнике, только в новом и, остановившись, наблюдал за ним.

– Ты фрей? – спросил он.

Вадик даже напугался. Он еще больше смутился, когда подумал, что этот мальчуган видел, как он поднимал огурец.

– Есть хочешь?

– Хочу.

– На, поешь.

И мальчуган протянул Вадику кусок белой булки, какие продавали в киосках. А когда Вадик доел булку, он спросил:

– Как тебя звать?

Вадик ответил.

– А меня зовут Петька, – объяснил в свою очередь мальчуган.

И мальчики разговорились. Пока они знакомились и беседовали, пошел снег. Его крупные хлопья так быстро покрыли землю и одежды людей, что Петя, спохватившись, удивился тому, как это произошло.

– Смотри, Вадька, мы с тобой на дедов морозов похожи!

Петя оказался простым и откровенным. Он не постеснялся признаться, что убежал из детского дома, что живет легкой жизнью, а попросту – ворует на базаре, но столько, сколько ему надо, чтобы поесть и на кино. Узнав, что Вадику негде ночевать, он позвал его к себе.

– Елки зеленые! – крикнул он, когда раздались свистки базарных, предупреждающие о конце торга. – Заболтались мы с тобой и на ужин ничего не прихватили. Ну, ладно, у бабки что-нибудь найдется. Пошли, Вадька.

Вадику не нравилось, что его новый знакомый – воришка, но что делать, если нет лучшего. К тому же Петя вовсе не уговаривал его красть, наоборот, он даже посоветовал: «Тебе бы, Вадька, лучше в детский дом податься, с голоду пропадешь один!»

До этого времени Вадик думал, что хорошо знает Одессу, а оказалось, что существуют какие-то «Ближние Мельницы». И никаких там мельниц нет, а просто улицы с белыми домиками по два-три на одном дворе, сады. А кладбище рядом такое большущее, что на нем заблудиться можно. Вадик удивился: «Как этого я не заметил, когда мы с Витей искали здесь могилу матроса Вакуленчука?» Оказалось, что Петя тоже знает, где похоронен этот героический матрос.

Старушка, у которой жил Петя, едва передвигалась на своих больных ногах. Вадику она напоминала Екатерину Васильевну. «Вот к кому надо было пойти, – подумал мальчик. – Но теперь уже поздно: в таком противном ватнике стыдно туда показываться».

Петина хозяйка торговала семечками у кладбища. Она жалела мальчугана. Он даже за квартиру ей не платил, а только добывал топливо и помогал разжигать казанок.

Комната у бабушки маленькая, с одним окном. Сама она спала на каком-то плоском сундуке, а Петя – на ее кровати со старым пружинным матрацем. Правда, Петя не каждую ночь спал у бабушки: без прописки жить опасно – управдом узнает, и в милицию.

Хозяйка уговаривала Петю вернуться домой, но он и слушать не хотел об этом, и старушка искренне огорчалась.

Петя с Вадиком легли на кровати. Пружины матраца врезались в бока, но Вадик был рад и такому ночлегу.

Мальчики долго не спали. Петя рассказывал о себе. За пятнадцать лет жизни он стал бывалым человеком и опытным «путешественником». У него еще до войны умерла мать, отец погиб на фронте. Мачеха отдала мальчика в детский дом. Петя убежал и вернулся домой, но ему даже дверь не открыли. «Ну и черт с тобой! – ругнул мачеху мальчик. – Максим Горький всю Россию пешком обошел, а я могу на поездах ездить, и это даже интересно!»

Петя вспоминал о своем странствовании по Украине и Крыму. Вадика особенно увлек его рассказ о Киеве: сколько там интересных мест! Он уже начинал жалеть, что тогда им с Витей Топорковым не удалось побывать в этом городе. Но тут же подумал: «А где бы с Витей стали жить? И денег у нас было мало. Нет, так ездить плохо: надо все время красть, как Петя… А ведь Горький, когда путешествовал, работал».

– Если бы не Гитлер, батько мой был бы жив, и я, может, тоже где-нибудь учился, – сказал Петя, отворачиваясь от Вадика к стене.

Вадик, лежа на спине, намеривался уснуть. В комнате было тепло: в казанке, накалившемся докрасна, еще горел уголь. За окном светила луна, ветер качал деревья, а их тени причудливыми узорами ложились на белую стену. А в окно, будто просясь на ночлег, царапала по стеклу и настойчиво стучалась голая тоненькая веточка. Вадику вспомнилась своя комната, мама, диван, на котором он спал. Дома вот так же, лежа на диване, он смотрел иногда на окно, за которым растут ветвистые тополи. Бывало, мама унесет лампу в кухню, и комната при лунном свете становится, как в сказке. Вадик в такие часы любил помечтать. «Как живут папа с мамой? Теперь им и лампу вторую покупать не надо». Вадик вспомнил, как папа был недоволен, что у них свет бывает только в комнате или только в кухне.

Казанок погас, в комнате стало прохладней, а Вадик все не мог уснуть. Он повернулся спиной к Пете, прижался к нему, так было теплей, подобрал ноги, чтобы они не высовывались из-под куртки, и, пригревшись, наконец, заснул.

– Вадька, а ты вшивый! – сказал утром Петя. – Гляди, какие звери по тебе ползают!

И Петя прижал ногтем снятое с ватника насекомое.

– Это не я, – смущенно оправдывался Вадик. – Это мне пиджак такой попался.

Петя и старушка посоветовали Вадику сходить в баню и отдать ватник в прожарку. Они пригласили Вадика и на следующую ночь, но мальчик не пришел.

32

Редко в Одессе бывают снежные и морозные зимы. О другой такой помнили лишь старики. Они рассказывали, что в ту лютую зиму, что была в пору их детства, на улицах Одессы жгли костры, чтобы прохожие могли обогреваться.

Но, когда Вадику Саянову негде было ночевать, не жгли костров на улицах Одессы. В эту тяжелую зиму некоторые одесситы даже не топили своих кафельных груб: нечем было топить. Более счастливые подставляли к кафельным печам такие же чугунные печурки, как у Петькиной хозяйки, с жестяными трубами, похожими на самоварные. Ничего экономнее и доступнее нельзя было придумать. От казана в комнате тепло, и обед на нем сваришь, а топлива требуется немного.

Такой казанок, накаленный докрасна, стоял у кафельной печи и в приемном покое больницы, куда скорая помощь привезла мальчика, подобранного на вокзале.

Разъездной врач еще на месте определил тиф и не хотел брать больного в карету. Как он ни доказывал, что это дело эпидемической станции, пришлось мальчугана везти: карета эпидемической станции, застряв в снегу где-то на окраине, поломалась.

Когда с мальчика снимали грязную одежду, он был без сознания. От больного так и не удалось узнать его фамилии, в одежде тоже не оказалось ничего, удостоверяющего его личность. И в книге поступающих больных, и в истории болезни первая графа так и осталась незаполненной. Вместо фамилии был поставлен вопросительный знак, чтобы следующая смена догадалась, что это не оплошность, а неизвестность и, при возможности, дописала все необходимые сведения.

В бреду проходили первые ночи, а днями мальчик лежал пластом с пересохшими губами и закрытыми глазами. Однажды ночью он соскочил с кровати и громко крикнул: «Петя!», но тут же упал и расплакался. С тех пор соседи по палате стали называть его Петей. Когда он приходил в сознание и ему говорили «Петя», мальчик не возражал. Так и появилось у него имя.

«Петя» был настолько слаб, что врачи не рассчитывали на выздоровление и не мучили его расспросами. Всюду о неизвестном мальчике было заявлено, но никто не справлялся о нем, не разыскивал и, казалось, ему даже фамилия не нужна. Во время обходов его называли «неизвестным». Кто-то из дежурных даже в истории болезни заменил вопросительный знак слозом «Неизвестный». Так у мальчика появилась фамилия, и все к этому привыкли.

Но миновал кризис, и признаки жизни стали возвращаться к Неизвестному. Теперь он подолгу лежал с открытыми глазами. Неразговорчивый, он почти не отвечал на вопросы соседей и только дежурной санитарке, которая кормила его с ложки, говорил еле слышно: «Спасибо, тетя».

– Давай-ка, сынок, с тобой сыграем! – предложил ему однажды пожилой выздоравливающий сосед по койке, замети», что мальчик не сводит глаз с шахматной доски и переживает каждый неверный ход.

«Петя» согласился. Ему подложили под спину лишнюю подушку, приподняли, и, сосредоточенно думая над каждым ходом, он обыграл своего партнера.

– Ну и Петя! Ты у нас прямо-таки чемпион! – восторженно хвалили соседи.

И когда мальчик, отдохнув, пожелал играть вторую партию, наблюдатели и болельщики пришли даже из других палат. С этого дня около «Петиной» кровати постоянно кто-нибудь сидел. Если мальчик сам не играл, то ему доставляло удовольствие наблюдать за игрой. Больше всего он любил играть со своим соседом дядей Мишей. Бывалый моряк и хороший рассказчик, он полюбился мальчику.

– Хватит, Петя, спать пора! – сказал однажды дядя Миша, закончив свой рассказ о далекой земле, которая называется мыс Доброй Надежды.

Потому ли, что выл за окном ветер и дребезжали в рамах стекла или потому, что новый больной стонал, метался и бредил, призывая Марию и Николая, а это напоминало родителей, мальчику не хотелось, чтобы дядя Миша спал.

– Я не Петя, – неожиданно открылся он соседу.

– Вот как? – удивился тот. – Кто же ты у нас?

– Меня зовут Вадик.

И Вадик рассказал дяде Мише все, о чем не хотелось говорить другим.

33

Саянов изредка приходил домой. Но как бы против своей воли он всегда являлся в отсутствие жены. По-прежнему пользуясь ключом, он извещал ее о цели своего визита коротенькими записками.

Пожалуй, он и себе бы не признался, что не только не желает встреч с женой, но и боится их. Его мучила совесть, что она, оставленная без средств, ничего от него не требует. Чем она живет? Он несколько дней носит в кармане зарплату. Людмила заявила, что пока их брак не оформлен, деньги он должен отдавать жене. Но как поймет это Мария, если не объясниться с ней?

На этот раз он вошел в комнату, не снимая шинели. Марии Андреевны не оказалось дома. В квартире было тепло и прибрано, как и прежде. На письменном столе лежал портфель сына, а на круглом он заметил швейную машину, прикрытую белым лоскутом. «Вот почему ты денег не требуешь! Портнихой сделалась!» – догадливо улыбнулся он.

Любопытство заставило его приподнять лоскут и посмотреть на работу жены. Крохотные детские распашонки разных цветов, сложенные одна к другой рукавчиками в одну сторону и перекинутые через корпус машины, заставили его отшатнуться. «Что за фокусы!»

Николаю Николаевичу стало жарко. Распахнув шинель, он закурил, а глаза так и не отрывались от недошитого детского белья.

Будто остерегаясь, что распашонки обратятся в преследователей, он поспешно вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. В это время вошла жена.

Мария Андреевна не ждала встречи. Легкий испуг промелькнул на ее лице, но она отвернулась. Пока жена раздевалась и вешала пальто, он, почти столкнувшийся с ней при входе, теперь стоял поодаль и пристально наблюдал. В ее движениях и фигуре он заметил перемену.

Мария Андреевна прошла в комнату, Саянов последовал за ней.

Увидев раскрытую машину, Мария Андреевна вспыхнула от гнева и повернулась к мужу, который стоял в дверях:

– Ты не живешь в этой квартире и оставь ключ!

– Я, Мария Андреевна, еще хозяин этой квартиры, – возразил он мягко.

– Понимаю, – сказала она со вздохом, – но двум хозяйкам здесь все равно не жить!

– Можешь быть совершенно спокойна: вторая хозяйка на эту квартиру не претендует!

Мария Андреевна строго и холодно взглянула на мужа. Ее серьезные зеленоватые глаза сейчас так напоминали Вадика, что Саянову стало не по себе. Он вышел в кухню и снял шинель. Когда он возвращался в комнату, жена накрывала машину.

– Подожди, – он подставил руку, чтобы колпак не опустился. – Что это такое? Для кого?

– Для моего ребенка!

Она произнесла слово «моего» так, что Саянов даже отступил от нее, будто его ударили.

Краской гнева вспыхнуло лицо женщины» презрением сверкнул ее пронизывающий взгляд. Она прошла к дивану и села.

– Подумала ли ты, как будешь жить с двумя детьми? – спросил он.

– Думать об этом мне было некогда, а теперь уже поздно. Но не беспокойся, детьми удерживать тебя я не стану.

– Связать человека по рукам и ногам, и после этого… его не удерживают! Умно придумано, Мария Андреевна!

– Замолчи!

И Саянов затих. Ему хотелось узнать, нет ли каких-нибудь известий о сыне, но теперь, когда он так неосторожно рассердил жену, трудно было перейти к этой теме.

«Дернуло же меня упрекнуть ее в том, в чем она, действительно, не виновата!» – досадовал он.

Не решаясь заговорить с женой, он ходил от окна к окну, курил и ждал, пока пройдет ее гнев.

«Надо же отдать ей деньги. Но как это сделать?»

Но вот он задержался у окна, затем поспешно вышел в кухню.

Мария Андреевна вздохнула с облегчением: она так устала за эти минуты напряжения. Она понимала, что муж пришел не зря. «Ему что-то нужно, и он ищет подходящий момент. Может быть, желает приблизить развод? Только бы нашелся Вадик!» При этой мысли до физической боли защемило сердце измученной матери.

Она не успела еще подумать, как расценить такой внезапный его уход, как Саянов, взволнованный, появился в комнате. В руке его было невскрытое письмо.

– Наверно, о Вадюшке, – и он робко протянул его жене.

Мария Андреевна разорвала потертый конверт, развернула желтый неровный листок, исписанный карандашом. Лицо ее покрылось красными пятнами, задрожали руки.

Саянов, не смея приблизиться, с тревогой следил за растерявшейся матерью. Она читала долго. Так утомительны казались ему эти секунды.

– Что с ним? – не выдержав, спросил он.

Мария Андреевна оторвалась от письма, на миг застыла в тяжелом размышлении, затем, схватившись за голову, проговорила тихо, будто только для себя: «Что делать?»

Саянов смотрел на жену, но она, казалось, даже не замечала, что он с ней в одной комнате. Наконец, Мария Андреевна поднялась, шагнула вперед и остановилась. Саянову показалось, что она пошатнулась и сейчас упадет. Он поспешил, чтобы поддержать, но расстроенная женщина с пренебрежением оттолкнула его протянутые руки.

– Что с ним? – повторил он вопрос.

Мария Андреевна положила на стол письмо и вышла. Пока муж читал, она, накинув пальто и серый пуховой платок, выбежала из дому.

Саянов поспешил за нею. «Куда ты так торопишься?» – удивлялся он.

Она свернула к школе.

«Вот, оказывается, кто твои советчики!» – не без досады подумал Саянов, вспомнив о своем персональном деле.

Он вернулся домой и решил во что бы то ни стало дождаться Марии Андреевны. Перечитывая письмо незнакомого человека о сыне, он невольно оглядывался на швейную машину, словно из-под колпака кто-то мог появиться. Затем вышел в кухню и опустился на табуретку.

Он сидел, как прикованный. Каждый угол, каждая обжитая вещь, казалось, упрекали его в том, что хозяин так не благодарен им. И, размышляя об этой неудачной встрече, Саянов беспощадно истязал себя. «Как я мог упрекнуть ее! Второй ребенок! Но ведь это мой ребенок, моя семья!»

Наступила темнота, и Николай Николаевич зажег лампу. Но хозяйка и на огонь не появлялась. «Неужели она где-то заночует? Уж не случилось ли чего?»

Беспокойстве его росло. Он поднялся со стула.

Был уже двенадцатый час ночи, когда Николай Николаевич, не дождавшись Марии Андреевны, оставил ей деньги и, выйдя из дому, пошел к Людмиле.

34

Забот у классного руководителя седьмого «В» все прибавлялось.

Мать Феди Пасталова, которая в свое время при сыне осуждала Саяновых, теперь жестоко расплачивалась за свою неосторожность.

Мальчик уже дважды прогулял первые уроки, и в этом, по его мнению, была виновата мама: она не приготовила вовремя завтрак. «А сама говорила, что матери обязаны хорошо кормить своих детей», – рассуждал Федя.

Папы и мамы все чаще и чаще становились виноватыми даже в получении плохих отметок.

Варвара Трофимовна почти каждый день посещала семьи своих учеников. «Не провести ли вам родительское собрание», – посоветовал завуч.

Но в тот же вечер, после собрания, Варвара Трофимовна вынуждена была пойти к Юре Меньшак: его мама не явилась.

Еще не успели разойтись родители, как вошла в класс пионервожатая.

– Вы слышали, что ребята говорят о Саяновых? – тихо спросила она.

– Что именно?

– Вроде, отец Вадика – шпион, и мальчишка узнал об этом. Он хотел куда-то пойти заявить… за это отец чуть не убил его…

– Ух ты, как страшно! – прервав ее, усмехнулась учительница.

– И все это из вашего класса идет.

– От Феди Пасталова?

– Нет, от Юры Маньшака.

– Опять этот Юра! – возмутилась Варвара Трофимовна.

Пионервожатая не сводила глаз с учительницы, но та продолжала собирать со стола бумаги и спокойно укладывать их в портфель.

– Как же быть, Варвара Трофимовна?

– С чем? – удивилась учительница.

– С вашим классом…

– Мальчишеская фантазия, Ниночка, не знает границ, а в этом возрасте особенно. Их тянет к героике, и если они не встречают ее в книгах, в кино, то будут искать ближе. А что может быть для них сейчас ближе побега Вадика Саянова?

– Так трудно теперь работать с пионерами, – пожаловалась девушка. – Просто не знаешь, чем их увлечь. А со всех сторон только и слышишь: воспитывать, воспитание… а на чем воспитывать?

– На труде и подвигах, – подсказала подымаясь, учительница.

– Это хорошо говорить, а где они теперь, эти подвиги?

– Ты, Ниночка, десять классов закончила, – участливо посмотрела на нее Варвара Трофимовна. – Помнишь, как хорошо сказал об этом Алексей Максимович Горький:

«В жизни всегда есть место подвигам!»

Она произнесла эти слова торжественно и строго, как девиз.

Варвара Трофимовна торопилась к Меньшакам. Выходя из класса вместе с пионервожатой» она посоветовала ей:

– Читай газеты, Ниночка. Именно из них ты узнаешь о замечательных делах и подвигах советских людей.

В семье Юры Меньшака уже готовились ко сну, когда постучалась и вошла Варвара Трофимовна.

– Почему вы, товарищ Меньшак, не были на собрании? – спросила учительница.

– На каком? – удивилась мать Юры.

– Вы же расписались в дневнике сына, – напомнила Варвара Трофимовна, наблюдая за Юрой, который с растрепанной книжкой лежал в постели. – Сегодня у нас было родительское собрание и только что закончилось.

– Я не расписывалась и ничего не знаю, – недоумевая, оправдывалась мать.

– Это я сам за нее расписался, – нагло усмехнулся Юра. – Я же всегда за тебя расписываюсь, – напомнил он.

Беседа с Юрой и его матерью отняла у Варвары Трофимовны остаток вечера. Но о самом главном мать и классный руководитель договорились на улице, когда Меньшак пошла проводить Варвару Трофимовну.

Говоря о сыне, Юрина мать уже не жаловалась, а негодовала:

– Дай ему хоть торбу с пирогами, хоть черта с рогами – все одно не проймешь! Ремня отцовского не хватает.

– Сильное средство! – пошутила учительница. – Но попробуем еще наказать наше дитя, при вашей помощи, конечно, не грозою и бичом, а стыдом.

Была довольно светлая ночь, тишину нарушал лишь редкий собачий лай.

– Глядите, Варвара Трофимовна, то не у вашей калитки кто-то на часах стоит, – сказала Меньшак.

Маленькая женская фигурка маячила впереди, и учительница не сразу узнала в ней Саянову.

В то же самое время, когда Саянов, не дождавшись жены, отправился к Людмиле, Мария Андреевна со своей новостью вошла в дом Варвары Трофимовны.

35

При появлении Варвары Трофимовны ребята дружно поднялись с мест. Слава Деркач, уже готовый к докладу, выдвинулся из-за парты и нетерпеливо ждал, чтобы учительница скорей объявила о его выступлении. Но она разрешила всем сесть и заговорила сама.

– Великое счастье иметь настоящего друга! И об этом в свое время очень хорошо сказал Александр Сергеевич Пушкин:

«Вот бы мне этот эпиграф!» – подумал Деркач.

А Варвара Трофимовна продолжала:

– Дружба и товарищество – это основы нашего социалистического общества, основы отношений между людьми в Советской стране.

Славе уже казалось, что учительница сама собирается рассказать о том, к чему он так усердно готовился, но Варвара Трофимовна, словно догадалась.

– А теперь, мальчики, послушаем нашего докладчика. Иди, Слава, начинай.

Варвара Трофимовна отодвинула свой стул настолько, чтобы Слава мог встать к столу и положить тетрадку, которую он до того беспокойно мял в руках.

Докладчик, преодолевая волнение, сперва прокашлялся, будто у него вдруг запершило в горле, затем сказал так громко, словно выступал перед всей школой: «Ребята!»

Слушатели переглянулись, а Юра Меньшак зажал ладонями уши. Но на этого шалуна Деркач не обиделся. «Подожди, мы еще с тобой объяснимся!» – успел он подумать.

– Всем нам нравится Павка Корчагин, – уже тише продолжал Слава, глядя куда-то поверх голов товарищей.

Прошло смущение, и докладчик, приводя пример за примером из жизни любимого героя, даже не заглядывал в тетрадь.

«Отклоняется от плана», – подумала учительница, посмотрев на лежащий перед глазами листок, где первым стояло:

«Что такое дружба? Что такое товарищество?» и ответы.

«Хорошо, Слава, – мысленно ободряла она мальчика. – Только не торопись».

Но Слава уже перешел к классическим примерам дружбы между отдельными людьми: он говорил о Марксе и Энгельсе, Ленине и Сталине, о Герцене и Огареве. Весь этот материал Варвара Трофимовна сама рекомендовала мальчику, и теперь она чувствовала, как добросовестно Деркач придерживается ее совета. В его тетрадочке много примеров и цитат из биографий и художественных произведений, и мальчик все чаще и чаще обращается к этим записям.

Варвара Трофимовна незаметно посматривает на часы: докладчик не торопится. А до звонка – пятнадцать минут.

Слава извлекает из тетради аккуратно сложенный газетный листок и разворачивает его:

– Я вам сейчас прочитаю одну статью.

При слове «статью» беспокойство Варвары Трофимовны, казалось, передалось даже Славе.

– Она совсем маленькая, – поспешил оговориться докладчик, – она называется: «О верной службе и крепкой дружбе».

Теперь только учительница поняла, что подобрать материал к докладу Славе помог его отец – политработник одной из воинских частей, и старая фронтовая газета оказалась в руках мальчика не случайно.

А Деркач приводил пример за примером, словно сам он – бывший фронтовик и очевидец событий.

Варвара Трофимовна тоже заслушалась Славу и не заметила, как подкрался звонок. Ребята досадно оглядывались на дверь, однако никто из них не сдвинулся с места.

Но Слава начал торопиться и закончил свой доклад, ничего не сказав ни о школе, ни о своем классе.

– Мальчики, – поспешила предупредить движение учительница, – отдохните, и продолжим нашу беседу.

– О чем же говорить? – раздалось с последней парты.

– У нас сегодня очень серьезный разговор: о Вадике Саянове.

Ребята обступили ее. Со всех сторон слышалось: «Где Вадька? Что с ним?»

– Нашелся! Поговорим после перемены, – ответила она сразу всем и вышла.

Известие о Вадике Варвара Трофимовна несколько дней держала от учеников в «секрете» не потому, что хотела воспользоваться им в более эффектный момент: она ждала письма от Саяновой из Одессы.

Вчера оно пришло.

Когда ребята снова расселись по партам, Варвара Трофимовна заговорила о беглеце. Она рассказала о его болезни и о хлопотах, которые он всем доставил.

– Вадик поступил неразумно…

– Разве он виноват, если у него такие родители, – перебил учительницу Юра Меньшак.

– Родителей, Юра, дети себе не выбирают, а у Вадика Саянова как раз они хорошие.

Она умышленно подчеркнула слово «хорошие».

– Но, кроме родителей, у человека есть еще и товарищи. А они должны быть чуткими, отзывчивыми. Мы же с вами оказались нечуткими.

– А если Вадька никому не говорил, что его обижают дома, – возразил Слава Деркач. – Когда мы с ним газету выпускали, он еще хвалился своим папой: он даже велосипед обещал Вадьке купить.

– Вадик тоже немало виноват. Ему, как и многим из вас, уже четырнадцатый год, и он обязан думать о своих поступках.

В классе не было прежней тишины, но Варвара Трофимовна продолжала беседу.

– Вы знаете много примеров, когда в вашем возрасте люди не только трудились, чтобы прокормить себя, но и боролись с врагами своей Родины…

И она снова напомнила ребятам о Николае Островском, о их любимом писателе Аркадии Гайдаре.

Она видела, как ученики взрослеют на ее глазах, как сбегаются густые брови у Алеши Клименко – воспитанника детского дома.

– Если бы Вадик сперва подумал, он никогда бы не решился на такой поступок! – уверенно говорила учительница. – А Вадик мог не только подумать, но и поговорить с товарищами. Вот хотя бы с Деркачем. Я полагаю, что этот товарищ не посоветовал бы уходить из дому. Правда, Слава?

– Конечно! Если бы я знал…

Но учительница уже обращалась ко всему классу:

– Вадик совершил тяжелую ошибку и за это он сам себя наказал. Мне кажется, что вы уже успели осудить его поступок?

Ребята, переглядываясь, молчали.

– Мы с вами – искренние друзья Вадика и должны ему помочь.

– Правильно! – раздалось сразу несколько голосов.

– Чтобы хорошо все обдумать и решить, – продолжала Варвара Трофимовна, – у нас достаточно времени. Только учтите: не следует высказывать Вадику своего сожаления ни в письмах, которые вы, конечно, будете ему писать, ни тогда, когда ваш товарищ вернется в класс. Жалость человека не бодрит и не помогает ему!

– Варвара Трофимовна, вы нам Вадькин адрес дадите? – спросил Слава Деркач.

Довольная своими ребятами, учительница возвратилась домой.

Забыв об усталости, она поспешила поделиться своим настроением с Саяновой.

36

Вадик уже мог, держась за спинки кроватей, передвигаться по комнате. И все ж однообразно тянулись дни. Зато ночи! Как полюбил мальчик эти больничные ночи!

Неяркий свет от лампочки под потолком, придуманный специально, чтобы больные не зачитывались и набирали силы, придает разговору особенную таинственность.

Все спят, а Вадик и дядя Миша, чьи кровати стоят одна против другой, тихонько беседуют.

Дяди Мишины рассказы, как большая книга: заканчивается глава и так хочется скорее узнать, что будет в следующей.

В одну из таких ночей дядя Миша поведал юному другу о своем детстве, об отце, который погиб в русско-японскую войну. Вадик еще дома прочитал «Порт-Артур», и очень полюбился ему отважный Борейко. Дядя Миша не говорил, что его отец служил с Борейкой, но Вадику хотелось, чтобы эти храбрые люди воевали вместе. Он представлял себе, как отец дяди Миши, такой здоровенный и сильный русский человек, дрался в рукопашном бою с японцами. Сам дядя Миша в то время был таким, как теперь Вадик.

Постепенно разговор перешел на родителей Вадика.

– Ты еще мал и не все понимаешь, – заговорил дядя Миша.

Вадик насторожился.

– Отец под горячую руку мало что сказать мог, а ты вон какое натворил. И так бывает, – подумав, продолжал дядя Миша. – Разойдутся муж с женой, поживут врозь, а потом помирятся. Не стоит детям на родителей обижаться, лучше помирить их. Вот взял бы да написал письмишко папе.

Маме Вадик уже намеревался написать, но папе? После этого разговора мальчик стал чаще думать об отце. Но можно ли писать родителям, если он решил не возвращаться к ним? «Разве хорошо, когда человек не умеет сдержать свое слово? Другое дело, взять его обратно, а как это сделать?»

Однажды, когда дядя Миша, прикрыв лицо газетой, дремал, Вадик лежал и думал: «Завтра дядя Миша выпишется и без него будет скучно».

В это время вошла дежурная санитарка с новенькой корзинкой и запиской. Она оглядела палату и спросила:

– Кто тут Вадик Саянов? Получай передачу.

Вадик так растерялся, что не мог ответить.

– Нет у нас Саянова – отозвался больной с дальней койки.

– Как это нет! – откинув газету, сказал дядя Миша. – Ты чего же не отвечаешь, Вадик?

– Да это же Петя, – возразила санитарка.

Известие, что «Петя» вовсе не Петя, a Baдик, и что ему поступила передача, вызвало не столько удивление, сколько радость. И каждый, кто мог передвигаться, старался подойти взглянуть, не изменился ли человек от нового имени. И, действительно, мальчик сразу стал другим. Правда, когда он развернул записку, его глаза наполнились слезами, но он поспешно смахнул их рукавом.

Слово «мама» Вадик прочел раньше других слов, хотя оно стояло в конце.

– Я хочу к маме! – сказал он, как маленький, и соскочил с кровати.

– Нет, Вадик, к маме тебя не пустят, – остановил его дядя Миша.

Мальчик пытался возразить. Он окликнул санитарку и просил позволить ему пойти к маме, но она ответила: «Пока ты у нас слабенький, нельзя тебе, сыночек, свидание разрешать».

– Вот тебе, Вадик, карандаш, напиши записку, – предложил дядя Миша.

Вадик послушался. Он подсел к тумбочке и дрожащей от слабости рукой неровными прыгающими буквами вывел: «Мамочка, хорошая моя! Как ты узнала, что я здесь?»…

Через несколько дней Вадик получил сразу три письма. Больше всех ему понравилось Слав-кино. Он читал это письмо и смеялся так, что больные из других палат приходили смотреть на него.

Вот что писал Слава:

«Вадька!

Как тебе не надоело болеть! Без тебя газету рисует Федька Пасталов, и все у него шиворот-навыворот получается. Первую изуродовал. Хвалился: «Нарисую, как после войны наши города восстанавливаются», и нарисовал: трамвай на утюг похожий, завод, что скворечница, а монтеры на столбах – жуки четвероногие. А новогоднюю испохабил! Деда мороза в лапти нарядил! Еще хоть бы лапти как лапти, а то, как две корзины, в которых виноград на базаре продают. А пока мы деду-морозу валенки подрисовали, Игорь Величко нас в новогодней на всю школу опозорил. Представляешь: лапоть-сани, в упряжке три пары, скачущие в разные стороны, от коренной вожжи, а кучером – я. В левой руке у меня вожжа петлей, а в правой – кол с хвостиком, погоняй, значит. А позади меня Федька. Борода у него, как у Черномора, по земле тянется, в руках утюг с колесами да скворечница, куда по палке два жука ползут, а позади Федьки – Ленька с почтовым ящиком, где написано: «7-й „В“ Редколлегия». А помнишь, какие у нас раньше газеты выходили? Хоть бы ты ко Дню Красной Армии приехал! В общем, Вадька, привет тебе от редколлегии и от всего класса. Славка».

Мать теперь к Вадику ходила ежедневно и каждый день он ждал, что ему позволят с ней встретиться. Как-то под вечер явилась санитарка с теплым халатом и подойдя к его кровати, сказала: «Иди к маме».

Мать ждала его в комнате, где дежурят медсестры. На ней белый халат, как у врачей. Она поднялась навстречу сыну радостная, счастливая, а он думал, расплачется. Он и за себя боялся, но сумел сдержаться. Он обнял маму крепко-крепко и поцеловал. А когда они сели в сторонку, Вадик достал свои письма.

– Посмотри, мамочка, что у меня есть! Вот это от Варвары Трофимовны, – показал он письмо в синем конверте, это – от пионервожатой, а это, – он даже вынул из конверта, – от Славки! Почитай, что он пишет.

Мальчик жадно следил за матерью, когда она читала Славкино письмо, а увидев улыбку на ее лице, засиял от счастья.

– Все зовут: «Приезжай скорей!» Откуда они только узнали, что я болею?

Они сидели долго, и Вадик никак не хотел отпускать маму. Он, как маленький, держал ее руки, прижимался своим телом к плечу и все расспрашивал, расспрашивал…

– Мамочка, а папа дома? – поинтересовался сын нерешительно, когда мать собиралась уходить.

– Он в плавании.

– А разве у вас там зимы еще нет?

– Зима есть, но корабли ходят, – неуверенно ответила мать и заспешила, чтобы уйти.

– А папа знает, что я убежал?

– Конечно, знает, только приехать к тебе не может.

Мария Андреевна поняла, что Вадик обо всем догадывается, но пока говорить с ним об отце не хотела.

37

Своим неожиданным появлением Второва и обрадовала и удивила Истомина. Вскочив, с неприсущей ему легкостью, он шумно отодвинул стул, и пошел ей навстречу.

– Наконец-то, наконец! – заговорил он радостно, прикасаясь к протянутой руке и, как прежде, желая поцеловать. Но Второва так быстро и необидно убрала руку, что ему даже не пришло в голову, что сделано это намеренно.

Она была в шинели, в форменной ушанке и черных кожаных сапожках: на дворе стояла сырая и холодная погода.

– Людмила Георгиевна, снимите шинель, у меня тепло, – предложил Истомин.

– Нет, Александр Емельянович, я не надолго.

Она, казалось, приготовилась к деловому короткому разговору и ждала, когда майор займет свое место за столом. А он, как нарочно, стоял среди комнаты и смотрел на нее с доброй улыбкой нестрогого отца.

– Как вы могли, Людмила Георгиевна, даже не позвонить вашему старому другу – ни разу за целый месяц, – сказал он, усаживаясь.

Этот грустный упрек вырвался случайно. Придавая голосу бодрые интонации, Истомин вдруг заговорил о художественном коллективе Дома офицеров.

– Вы, конечно, вернулись из Москвы с запасом новых песен! Вас так давно ждут все.

– Не до песен мне, Александр Емельянович!

Второва испытующе посмотрела на майора. В желтоватой глубине его глаз она заметила тревогу и готовность помочь.

– Что с вами, друг мой?

– Вы все знаете, Александр Емельянович, и если вы не перестали еще меня уважать, помогите мне.

– Людмила Георгиевна, да разве есть на свете другая женщина, которую я уважал бы больше, чем вас?

Истомину хотелось сказать еще что-то, но он вовремя взглянул на Второву. Людмила Георгиевна была утомлена и расстроена, взгляд ее сосредоточился на мокрых перчатках, она старательно выправляла их пальчик к пальчику. На лбу из-за опустившейся легкой прядки волос виднелись собиравшиеся неглубокие морщинки.

– Я достойна осуждения, Александр Емельянович… Честные люди так не поступают…

– Я не вправе ждать вашего признания, но неужели Саянов в этом виноват меньше?

– Теперь не время взвешивать, чьей вины здесь больше. Но это еще можно исправить, и уверьте меня, что так надо! Мне очень дорого каждое ваше слово! При слове «надо» лицо ее выражало такое душевное напряжение, что оно передалось Истомину.

– Как я хотел вас уберечь от этого! – вырвалось у него неожиданно. Второва даже испугалась. – Да-да! – продолжал он. – Я видел, что Саянов становится на вашем пути и, может быть, раньше, чем вы сами это заметили. Я был уверен, что он не принесет вам счастья. Там семья, а семья, друг мой, много значит!

– Я уже поняла, Александр Емельянович, что она значит!

– Я хотел помочь раньше и, должен признаться_? виноват перед вами…

– В чем, Александр Емельянович?

– Нельзя вам было уезжать тогда. Ваше чувство серьезно… Ведь это я уговорил Солдатова послать вас на курсы.

Он замолчал и пристально посмотрел ей в глаза. Людмила Георгиевна уже не избегала его взгляда.

– Я буду вам вдвойне благодарна, Александр Емельянович, если вы поможете мне и теперь уехать. Я должна перевестись отсюда совсем. Куда угодно: в любой порт, на любой корабль, лишь бы скорее.

38

С того самого дня, как стало известно, где сын, жизнь Саянова окончательно раздвоилась: он находился у Второвой, а все его заботы и мысли были связаны с семьей.

После первого разговора о болезни Вадика ни Саянов, ни Второва больше не возвращались к этой теме.

Людмила Георгиевна знала, что к Вадику в Одессу выехала мать и что Николай Николаевич каждый день теперь ходит домой.

На этот раз Людмила Георгиевна обещала вернуться в девять, но Саянов освободился раньше. Он позвонил в санчасть – Второвой там не оказалось. И Николай Николаевич, не спеша, отправился на квартиру.

Входя в темную комнату, он и без света почувствовал удручающую пустоту.

На столе, отыскивая лампу, он ощутил скользнувшую под рукой клеенку; при свете спички разглядел пустую кровать.

Под пепельницей лежало письмо Людмилы. В нем всего одна строчка.

– Вот ведь как вы меня подвели, – упрекнула вошедшая со двора хозяйка. – Каких я квартирантов из-за вас упустила летом!

– С вами Людмила Георгиевна рассчиталась?

– Как же! Да не про то речь. Вот в зиму я одна осталась, а ее, матушку-квартирку, топить надо, – говорила она, исподволь разглядывая бывшего квартиранта.

– Нехорошо получилось! – виновато признался он.

– Что правда, то правда, Николай Николаевич! А прямо сказать, Людмила Георгиевна, дай бог ей счастья, женщина молодая, найдет она себе человека неженатого, бездетного, а вам, милок, к женушке путь верный!

Когда Саянов поднялся со стула, хозяйка указала ему на чемодан, который лежал на кушетке, потом подала свернутые носки: – Вот постирала и поштопала, а то неизвестно, когда ваша женушка с сынком приедут. Если что, приносите бельишко-то, постираю.

Небо, темное и мокрое, казалось, висело над самой головой Саянова, когда он, мрачный и подавленный, шел с чемоданом домой.

Людмила в своей запискепросила не искать ее, но Саянов в первое же утро отправился к Истомину: он догадывался, что майор знает о ней.

Когда Саянов вошел в кабинет начальника политотдела, юноша лет шестнадцати в форме суворовца поднялся с дивана и в знак воинского приветствия приложил руку к козырьку.

– Мой сын! – протягивая руку Саянову, указал глазами на суворовца майор.

Дружески встреченный майором, Саянов спросил:

– Вы нашли свою семью?

– Сын меня отыскал, – с гордостью ответил Александр Емельянович.

– Папа, я пойду, – сказал суворовец.

– Иди, погуляй. Встретимся в столовой, сынок?

– Хорошо, папа.

Суворовец снова приложил руку к козырьку и вышел.

– Как видите, мне уже не надо отыскивать холмика, чтобы считать себя вдовцом: сын был всему свидетелем.

Истомин сказал это, будто встретился с Саяновым, чтобы продолжать когда-то незаконченный разговор. Он сообщил ему некоторые подробности гибели жены и дочери-малышки, рассказал, как обрадовался неожиданному появлению сына.

– Какие новости о вашем? – спросил он просто.

– Нашелся. В Одессе в больнице лежит. Мать к нему уехала.

Возможно, разговор этим бы и закончился, и Саянов, не спросив о Людмиле, ушел бы от Истомина: после вопросов о сыне, он уже считал неудобным поднимать эту тему.

– Удивительно построена жизнь! Живешь, ждешь, нет оснований, а ты надеешься, и вдруг какой-нибудь час переворачивает все вверх дном! И вот ты начинаешь жалеть, что не верил, что во имя безвозвратно ушедшего потерял живое… Истомин, казалось, совершенно не замечал собеседника и высказывал мысли вслух, не ожидая на них отклика.

Саянов понимал, что майор говорит о себе. «Но что же он потерял „живое“, если „безвозвратно ушедшее“ – это жена и ребенок, погибшие во время войны?» – и он невольно задумался.

– Берегите семью, Николай Николаевич, – искренне посоветовал Истомин, не подозревая, какую реакцию в собеседнике вызовут его слова.

Будто миллион игл сразу вонзили в тело капитана-лейтенанта, и он должен эту боль снести без крика и стона. Лицо его побагровело. Теперь сказанное майором о безвозвратно ушедшем он принял на свой счет, и этим «ушедшим» была Людмила.

– Тяжело терять человека, которого любишь по-настоящему, но все же легче потерять его живым. Значительно легче, Николай Николаевич!

И майор посмотрел на Саянова.

– Товарищ майор, вы все знаете. Где Второва?

– Вот этого вам не надо знать, – ответил Истомин твердо. – Снова начнете ее мучить.

– Поймите, что это глупо и наивно с ее стороны! – горячился Саянов. – Вы можете меня осуждать и как коммунист и как начальник политотдела, но поймите: я люблю эту женщину и ничего не могу с собой сделать, чтобы…

– Очень плохо! – прервал его майор, – плохо, во-первых, что вы ничего не можете сделать, чтобы помочь ей забыть вас; во-вторых, к стыду нашему, мы мужчины, еще слишком эгоистичны; мы еще низкие собственники и часто не желаем видеть в женщине человека, если она нам нравится! И чем больше она недоступна, тем мы больше ее добиваемся, рвемся к ней, ломая все преграды.

– Может быть, вы во многом правы, но теперь, когда жизнь искалечена…

– У кого, у вас или у нее?

– У обоих.

– Неправда! У Людмилы Георгиевны достаточно сил и ума, чтобы исправить это положение, а вам надо только не мешать ей, не стоять на ее дороге. Подумайте над тем, что вы ей предлагаете: вы ведете ее узкой тернистой и неблагодарной тропой, когда у человека впереди широкий и честный путь. Поблагодарите ее всем своим сердцем за то, что она помогла вам вернуться к семье.

– Что же, по-вашему, я теперь должен делать?

– Оставить Людмилу Георгиевну в покое и думать о семье.

– Хотел бы я вас, извините, товарищ майор, увидеть в этой роли!

– Можете лицезреть! Разница между нами лишь в том, что у меня нет семьи, да еще в том, что женщина, которую я любил, не знала об этом…

39

Шли недели. Вадик поправлялся медленно.

У Марии Андреевны закончились деньги, а муж не присылал. Письмо с адресом больницы, где находился сын, осталось дома, и Саянов обязан был вспомнить о своем долге.

«Ждешь, чтобы я тебе поклонилась! – сердилась Мария Андреевна. – Не дождешься! Продам свои платья, но унижаться не стану!»

Она жила у своих прежних соседок, и каждая из них сочувствовала ее горю. Соседки уже не раз интересовались, не нуждается ли Мария Андреевна в деньгах, но она не признавалась до последнего дня. Но когда от проданных вещей не осталось даже на билеты, Саянова поделилась об этом с Екатериной Васильевной.

– Деньги – хлопоты временные! Не огорчайтесь, милая, найдем вам на дорогу.

Вечером, когда Мария Андреевна вернулась от Вадика, в доме, приютившем ее, уже посовещались, и женщины одна за другой предлагали ей взять у них в долг.

– Мария Андреевна, погостите с Вадиком у меня, – предложила Анечка. – Пусть немного отдохнет от больничной обстановки.

– Спасибо, Анечка, но отдыхать мы будем дома.

Саянова к этому времени уже получила ответное письмо от Варвары Трофимовны, и это ее по-настоящему ободрило. Она читала и перечитывала строки, где Варвара Трофимовна описывала готовность товарищей помочь Вадику. И ею овладело такое чувство, словно она приобрела новую дружную семью.

«В свой класс и только в свой! – мысленно повторяла мать. – И если Варвара Трофимовна обещает, значит, нечего бояться: будет готовиться вместе с товарищами, скорей всего, со Славиком (Мария Андреевна знала этого мальчика лучше других в классе) и закончит седьмой. Его теперь не придется заставлять – успел хлебнуть горя!»

Заказав билеты, Мария Андреевна поспешила в больницу.

– Вот хорошо! Хорошо, что вы здесь, – сказала дежурная и пригласила Саянову в сестерскую.

– Вас разыскивает товарищ Чистов. Он сегодня уже два раза звонил и просил, чтобы вы к нему обязательно зашли. Вот и адрес.

И дежурная подала Марии Андреевне записку.

Вначале Саянова удивилась, что кто-то в Одессе может интересоваться ею и даже разыскивать: фамилия Чистов давно затерялась в памяти.

– Вашего мальчика товарищ Чистов должен был в детский дом после болезни направить, – пояснила медсестра. – А когда ему сказали, что приехала мать, он теперь каждый день звонит и вас спрашивает. Я просто удивляюсь, как до сих пор вам не передали, – добавила она как бы извиняясь за своих коллег.

Саяновой не очень хотелось встречаться с этим мало знакомым ей человеком, но не пойти – было бы просто бестактностью.

По дороге к Чистову Мария Андреевна снова пережила то обидное чувство к мужу, что все чаще и чаще овладевало ею перед отъездом.

«Я тебе никогда не прощу! Забыть о больном ребенке! Чужие люди беспокоятся, а ты обрадовался своей свободе!»

40

Чистов был не один. В открытую дверь до Саяновой донесся женский голос, и Мария Андреевна задержалась в нерешительности: «Пройти к нему или вернуться и обождать?»

– Я рассуждаю так, Алексей Яковлевич, – слышалось из комнаты, – если человек женился и от новой жены ожидает ребенка, незачем ему даже напоминать…

Марии Андреевне на миг показалось, что у Чистова идет разговор о них, о Саяновых. И она насторожилась.

– Напоминать ему, конечно, не следует, – заговорил Чистов, – но если отец снова поинтересуется, придется открыть ему правду и, может быть, даже разрешить этот вопрос официально. Пойми, Анна Сергеевна, именно так придется сделать, иначе ты же останешься виноватой. Ведь ребенок-то растет…

Саянова вздохнула с облегчением: все равно ей предстояло прервать их разговор своим появлением.

– Разрешите, товарищ Чистов! – сказала она, приоткрыв дверь.

– А, товарищ Саянова! Проходите.

Он поднялся и протянул ей руку. Женщина в милицейской форме тоже встала. Она собиралась уходить, но Чистов задержал ее.

– Познакомься, Анна Сергеевна, это мать того «Пети», о котором тебе звонили из больницы.

– А я вас очень хорошо запомнила! – заговорила Саянова.

– Вы меня запомнили? – удивилась Николаева.

– И не только запомнила, но вы даже себе представить не сможете, как часто я думала о вас. Моим единственным желанием было, чтобы мой Вадик, как тот ваш Вовочка, встретил на своем бесприютном пути таких людей, как вы!

Но Николаева никак не могла понять, где она видела эту женщину.

– Мы тогда здесь, у товарища Чистова сидели… Нашлась ли мама у того Вовочки?

– Ах, вот что! – сообразила, наконец, Николаева. – Да, мы ее разыскали. Приезжала за мальчиком. Теперь всей семьей мне пишут, приглашают к себе в гости.

Николаева заторопилась уходить.

– Если бы вы, товарищ Саянова, вовремя вспомнили об Анне Сергеевне, сын ваш давным-давно был дома! – вмешался Чистов. – Анна Сергеевна раньше всех о нем узнала, но в то время его называли «Петей».

– Итак, Алексей Яковлевич, – переспросила Николаева, – о Тамарочке будем решать только тогда, если отец запросит вас?

– Добро! – согласился Чистов.

Николаева вышла, а Чистов заговорил с Саяновой.

– Если гора с горою в наши дни сходится, то людям и подавно положено встречаться! Только почему вы не зашли ко мне сразу?

– Я не ждала, право, что вы обо мне вспомните, – смутилась она. – Тогда мы ворвались…

– Тогда вы, действительно, зря приходили, а теперь напрасно ко мне или к Анне Сергеевне не обратились… Можно было многое предотвратить.

– Если бы я знала! Я запрашивала детский приемник…

И Саянова рассказала о своих поисках сына.

– А ваш сын упрямый!.. Он, оказывается, здесь был. Сейчас уже все выяснено. Когда-нибудь заставьте его рассказать об этом. Он не назвал своей фамилии, наговорил такой ерунды нашей дежурной сотруднице, что никаких следов о себе не оставил. Теперь вот какой вопрос, товарищ Саянова: учебный год у Вадика, конечно, пропал…

– Как это пропал? Он отдохнет после болезни и пойдет в школу. Учителя обещают помочь…

– Отлично! А я хотел вам предложить путевку в санаторий на месяц. Подумайте.

– Нет! Никуда я больше его не отпущу. Поправится дома.

– Дело ваше. А как с одеждой? Вы привезли ему пальто?

– Какое пальто? – Он уехал в новом. Одежда цела.

– Цела, да только везти мальчика не стоило бы в ней. Там какой-то старый ватник, – пояснил Чистов. – Я могу предложить ордер на пальто.

Мария Андреевна растерялась. Ей не хотелось признаваться в том, что на покупку пальто нет сейчас денег, но напоминание о «старом ватнике» озадачило женщину.

– Вы можете оставить мне расписку, а деньги потом вышлите, – предложил Чистов. – Пальто стоит недорого и пригодится не на один год.

Когда вопросы, касающиеся Вадика, были разрешены, Чистов заговорил о Саянове:

– Вы не должны с ним либеральничать, – дружелюбно посоветовал он. – То, что полагается на сына, он при всех обстоятельствах будет вносить.

– Его деньги жгут мне руки. Я согласна лучше белье людям стирать, чем жить на его алименты.

– А вы переменились! Вас нельзя узнать. Скажите, кто на вас так благотворно повлиял?

– Жизнь, Алексей Яковлевич, и люди! Раньше я не знала, оказывается, жизни, и все мне казалось страшным, зато теперь ничего не боюсь.

– Похвально!

– Хвалить не за что. Но то, что пережила я за эти месяцы, нельзя сравнить ни с чем другим. Теперь, когда сын со мной, я счастлива!

41

У вокзала до посадки в поезд Вадик заметил мальчугана, который ходил за женщиной и заглядывал на коричневую сумочку с длинным ремешком. Женщина встанет, и он тут. Она подошла к перронной кассе, и мальчуган вскочил на ступеньку выше ее. Но вот она открыла сумочку и достала рубль, и на лице паренька выразилось такое разочарование, словно его обманули. Отойдя в сторону, он с досады даже плюнул.

– Петя! – окликнул мальчугана Вадик.

Смуглый и черноглазый мальчуган в стеганой куртке оглянулся и, увидев Вадика, подошел к нему.

– Где ты пропадал? – спросил он.

– В больнице лежал, у меня тиф был.

– Моя бабка тоже от тифа окачурилась. Может, ты от нее и заразился, когда у нас ночевал.

Вадик не понял сначала, что значит «окачурилась» и хотел спросить Петю, но тот добавил:

– Теперь там новые квартиранты живут. Все бабкины шмутки выкинули.

– А где ты живешь? – спросил Вадик.

– На земле, под небом, против Черного моря. Куда собрался?

– Домой. За мной мама приехала.

– Прощавайте! Скатертью дорожка!

И Петя, бросив небрежный взгляд в сторону, где стояла мама Вадика, сдернул шапчонку и подчеркнуто вежливо поклонился.

– Петя, ты бы лучше в детский дом пошел, – отойдя с ним, посоветовал Вадик.

– Оставьте ваши советы при себе, мне воля еще не наскучила!

И он направился к перронной кассе.

– Что это за мальчик? – спросила Вадика мать.

Вадик покраснел и отвернулся. Мать не успела повторить вопроса, как из толпы у перронной кассы послышались возгласы, а затем ругательства. Толпа расступилась и из нее выдвинулось два человека. Первым из них был мужчина небольшого роста в кожаном пальто и серой цигейковой ушанке, второй – тот самый мальчик, с которым только что разговаривал Вадик. В мужчине Саянова узнала Чистова. Он держал мальчугана под правую руку, прижимая ее к своему боку локтем. Мальчуган старался оттолкнуть Чистова и вырваться.

– Пусти, говорю! – требовал он, не желая идти с Чистовым. – Пусти, а то по сопатке вдарю!

– Попробуй! – спокойно отвечал Чистов.

К Чистову из толпы подошел мужчина в шинели и хотел помочь. Но Петя, грубо выругавшись, потребовал:

– Убирайся, а то пинка дам!

Саянова не слышала, о чем разговаривали Чистов и его помощник. Толпа снова окружила их. Но вот зеваки расступились и Чистов с Петей вышли на мостовую. Мальчик уже не вырывался, а только отворачивался от своего спутника. Около Саяновых Чистов несколько задержался.

– Что это такое, товарищ Чистов? – спросила Мария Андреевна.

– Самое обычное дело, – ответил он шутя. – Шел Вадика проводить, а тут новая встреча!

Пожелав Саяновым счастливого пути, Чистов подчеркнуто извинился перед ними и, обращаясь к присмиревшему Пете, сказал:

– Пойдем, нам ведь с тобой некогда!

– Говори лучше, куда поведешь?

– Туда, куда надо, – ответил Чистов.

– Если в детскую комнату, лучше не води: смоюсь, и глазом не моргнешь!

Саянова следила за уходящими, пока они не скрылись за круглым сквером. Мальчуган, с которым был знаком ее сын, то шел мирно, то останавливался и начинал вырываться, потом снова пошел спокойно, размахивая свободной рукой, словно доказывая Чистову свою независимость.

В вагоне, когда Вадик лежал на нижней полке, мать, поправляя на нем пальто, которым он был укрыт, спросила:

– Скажи, сыночек, где ты познакомился с этим мальчиком?

– Я жил у него на квартире. У него тогда бабушка была…

Вадику очень не хотелось рассказывать маме, как ходил он по Одессе голодный и еще обиднее было, что она о Пете могла думать плохо. Но мама больше не расспрашивала про Петю. Она задумалась.

– Мамочка, а папа тебе пишет? – прервал молчание Вадик.

– Нет, еще не получала от него писем. Спи, сыночек, скоро ночь пройдет, мы приедем рано.

Мария Андреевна, избегая разговора об отце, даже зевнула, чтобы сын понял, как ей хочется спать.

– А знаешь, мамочка, – снова заговорил Вадик, – если папа не станет с нами жить, ты не уговаривай его. Пусть он живет для себя, а мы с тобой и без него проживем. И ты не ругайся с ним из-за меня. Мне бы только седьмой класс закончить…

– Хорошо, сыночек, мы с тобой дома все обсудим, а пока спи.

«Как он изменился! – думала мать. – А этот мальчик. Ведь он воришка. Он, наверное, тоже убежал из дому? Хорошо, что товарищ Чистов его задержал. Несчастная мать, может быть, так же, как я, его где-нибуь разыскивает.»

Было ещё совсем темно, когда Саяновы повернули на свою улицу, Машина, которую они сумели нанять, тарахтела разбитым кузовом, гремела какими-то невидимыми железками так, что, наверное, ее было слышно от самой станции.

– Мамочка, смотри, у нас свет! – радостно закричал Вадик. – Папа приехал!

Если бы Вадик крикнул: «Горит наш дом!», Мария Андреевна меньше удивилась бы. Она ничего не ответила сыну, но подумала с тоской и негодованием: «Зачем он здесь так рано?»

Когда машина подъехала к дому, Мария Андреевна заметила сквозь занавешенные окна мечущуюся тень. «Может быть, еще он и не один здесь!» – подумала она, оглянувшись на Вадика.

Когда она открыла дверь и впустила в кухню сына, Саянов, одетый по-домашнему, ставил на стол зажженную лампу. Он так толкнул ее, что стекло чуть не соскочило.

Увидев сына, он схватил его на руки, не дожидаясь, пока мальчик разденется. Сняв с него шапку, он прильнул лицом к его остриженной голове. Сколько бы он мог продержать Вадика в таком положении, не говоря никому ни слова, неизвестно, если бы не мать. Широкое не по росту пальто ползло по худенькому телу мальчика к плечам, и Мария Андреевна видела, как неудобно сыну.

– Да раздень ты его, наконец! – почти крикнула она, заставив мужа вздрогнуть и оглянуться.

Саянов поставил Вадика и удивленно посмотрел на жену, будто не ожидал, что, кроме него и сына, есть еще кто-то в доме.

Отец обращался с Вадиком, как с трехлетним ребенком. Сняв пальто, он взял его на руки и понес в комнату.

Что они после этого делали, о чем говорили и сколько прошло времени, Мария Андреевна не замечала. Прикрыв за мужем и сыном дверь, она огляделась вокруг. Закопченный чайник, посуда на новых местах, мусор з углу за веником, полная пепельница окурков – все говорило о том, что одинокий мужчина продолжительное время хозяйничает в квартире. «Что это?» – и под пепельницей она заметила извещение на возврат из Одессы почтового перевода на ее имя.

В извещении указано: «За отсутствием адресата».

Был воскресный день, и Мария Андреевна поняла, что муж свободен и скоро не уйдет, а ей хотелось остаться одной.

Серый от тумана рассвет пробивался через плотную занавеску, Саянова потушила лампу.

Она подошла к окну и, отодвинув занавеску, задержалась у него.

– Уснул, – выходя из комнаты и тихо прикрывая за собой дверь, сказал муж.

Мария Андреевна оглянулась. Лицо Саянова ей показалось постаревшим и измученным: небритые щеки впали, лоб рессекали глубокие незнакомые линии, глаза… ей не хотелось смотреть в эти глаза!

Безразличие к этому человеку, какой-то внутренний холод и чувство осторожности овладели ею. Она снова отвернулась к окну.

Саянов, стоя поодаль, молчал. Его присутствие и молчание начинало тяготить Марию Андреевну настолько, что у нее чуть не вырвалось: «Уходи же ты скорей отсюда!»

– Манюща!

Будто жаром из пылающей печи обдало Саянову, и она с трудом удержалась, чтобы не оглянуться.

Далекое, очень далекое мелькнуло в памяти Марии Андреевны. Так называл ее старый суровый отец, подружки и тот, кому она без колебаний доверилась, когда все твердили: «Завезет да бросит!»

«Вот и бросил!» Глубокая обида затрепетала в ней и, повернувшись к Саянову, она резко и гневно выпалила:

– Не оправдывайся, уходи!

– Некуда мне идти, – произнес он усталым, будто приглушенным голосом. – Если можешь, прости.

Мария Андреевна испуганно оглянулась на дверь в комнату. Сын снова мог услышать их разговор, особенно это громкое «уходи», и она поспешно отошла к другому окну.

Саянов тяжело опустился на стул.

Теперь между супругами, как барьер, был кухонный столик, и они, как судья и обвиняемый, издали наблюдали друг за другом.

Саянов, не рассчитывающий на милосердие жены, готовился выслушать ее окончательный приговор. Но в это время открылась дверь и на пороге появился Вадик. Придерживаясь за косяк, он удивленно посмотрел на родителей.

– Ты не спал? – настороженно спросила мать.

– Я уже выспался, – улыбнувшись, ответил мальчик.

Отец, протянув руки, привлек сына к себе и усадил на колени. Вадик пытался заговорить с отцом, но тот молчал, а когда худенькая рука сына ласково опустилась на его плечи, Саянов приник к нему своим лицом и крупные, тяжелые слезы выкатились из-под густой щетины его ресниц.

– О чем ты, папочка?

И, вытирая ладошкой колючие щеки отца, мальчик вспомнил своего больничного друга, дядю Мишу: «Не стоит на родителей обижаться, надо стараться помирить их». «Но почему же мама так строго смотрит на нас?».

Давно рассеялся на дворе туман, и яркий солнечный луч, заглянув в окошко, заиграл на лице мальчика. Вадик от неожиданности слегка поморщился, а потом, рассмеявшись над собой сказал:

– Как хорошо у нас дома!

Если бы Вадик даже знал все, разве смог бы теперь поверить, что родителям он не нужен?

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

5

9

10

11

12

13

12

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41