Два названия [Владимир Леонтьевич Киселев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Киселев
Два названия

Ветер поднимается -

нужно пытаться жить.

Поль Валери

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Двадцать первого сентября 1937 года отец сказал Сереже Боголюбову:

– Сегодня ты в школу не пойдешь.

– Почему? – возразил Сережа. – У нас сегодня контрольная. По алгебре.

– Ничего, – ответил Николай Спиридонович. – Пойдешь со мной.

Они молча позавтракали и вышли из дому. Было прохладно. Сережа не надел куртки и зябко ежился в своей голубенькой рубашечке из вискозного трикотажа.

Не было у него сегодня контрольной. Просто сегодня должна была прийти в школу Лена. Она была с родителями на курорте на Кавказе, в Гагре, и опоздала в школу на двадцать дней.

Они сели в трамвай, который, позванивая, спустился вдоль Днепра на Подол, на Красную площадь. Николай Спиридонович молчал и изредка откашливался – сухо и натужно, как откашливался он на кладбище, когда Шеремет, утирая мятым платком широкое лицо, говорил речь над могилой матери.

– Куда мы? – спросил Сережа.

– Увидишь, – оборвал его отец.

На Красной площади они пересели в переполненный несмотря на два прицепа двенадцатый номер трамвая. Стояли на площадке. В открытые двери врывались пыль и запахи мыла, дегтя, перегорелого железа – всего, что вырабатывала Куреневка. Вышли из вагона на Даче Кульженко.

Николай Спиридонович свернул направо, и они пошли по тропинке сначала мимо заборов каких-то дач, а затем лугом, где желтеющая трава казалась только что политой, и белые, как их называли, «лосевые», подошвы Сережиных теннисных туфель скользили, словно по льду, а штанины намокли – хоть выкручивай.

Николай Спиридонович в сапогах, в синей суконной гимнастерке и таких же брюках шел впереди, чуть сутулясь, то убыстряя, то замедляя шаг, и, когда распрямлялся, он был такого роста, как Сережа, а когда сутулился, так, словно нес на спине ящик, становился ниже и старше и сильнее выделялся косой шрам на затылке к уху.

Они миновали два озерца с песчаными, вытоптанными скотом берегами и вышли к роще. Отец шел по тропинке, почти незаметной между деревьями, как по хорошо знакомой дороге. Они миновали рощу и вышли на другую опушку. У старой корявой сосны, которая росла странно, словно гигантский трехсвечник – два изогнутых ствола по бокам и один в середине, Николай Спиридонович остановился, словно раздумывая о том, идти ли дальше, затем впервые оглянулся на Сережу и сказал:

– Садись.

Сережа нерешительно посмотрел под ноги, разгреб рукой хвою и неудобно сел, обхватив колени руками. Николай Спиридонович снял с плеча свою кожаную командирскую сумку, бросил ее на землю и сел на нее против Сережи, вытянув ноги вперед и странно выпрямившись.

– Вот что, – сказал Николай Спиридонович. – Вот что… – Он помолчал. – Нам нужно поговорить. – Он снова помолчал, и Сережа увидел, как странно искривился у него рот, словно оттянутый в сторону к уху пальцами. – Нам нужно поговорить…

Отец вынул из кармана кожаный порттабак, но не закурил, а, снимая и снова надевая крышку, заговорил, не глядя на Сережу:

– На этих днях, а может быть, сегодня, меня арестуют. И расстреляют. Я хочу, чтобы ты знал, за что.

Он закрывал и снова открывал крышку порттабака, и при каждом его движении из-под крышки вырывалась струйка мелкой табачной пыли.

– Хорошо, что мать не дожила. С ней было бы то же самое. Я оставался до сих пор потому, что в Генштабе, на самом верху, был человек, который меня удерживал. Спасал. Хоть это было очень трудно. Знать его имя тебе не нужно – он уже не поможет ни мне, ни тебе. Его больше нет.

Невидящими, пустыми глазами отец посмотрел на порттабак, снова раскрыл его, вынул папиросу с красной вязью-надписью «Труд», но не закурил, а стал гармошкой складывать бумажный мундштук, и Сережа вдруг почувствовал, что ему смертельно хочется закурить, хотя до сих пор курил он редко и никогда не делал этого при отце.

– А трудно ему это было делать потому… – вдруг странно улыбнулся Николай Спиридонович. – Когда ты прежде спрашивал, почему я, бывший командарм, участник гражданской войны, орденоносец, стал начальником районного отделения милиции, я отвечал, что, куда партия поставит, там и нужно делать свое главное дело. А в самом деле это было не так. В самом деле – я скатывался, а он меня удерживал.

Николай Спиридонович прямо и требовательно посмотрел в лицо Сереже.

– Так вот, запомни: почти всех, кто был делегатом на Семнадцатом съезде, Сталин уничтожил. Я один из последних. Было такое письмо Ленина. Завещание. Перед смертью он его написал. Ленин написал, что Сталина нельзя ставить во главе партии, что он груб, властен, самолюбив. Это было завещание, и мы хотели его выполнить. На Семнадцатом мы чуть не завалили Сталина. Немного теперь осталось людей, которые знают об этом письме, – кто хоть вспоминал о нем вслух, либо в лагере, либо уже расстрелян.

Николай Спиридонович расправил сложенный в гармошку мундштук, закурил, и сладковатый вкусный дымок потянулся к Сереже.

– Но мы тогда не знали… Мы даже не догадывались… Мы даже подумать не могли, кто такой Сталин в действительности. Тиран. Всех, кто когда-либо сказал против него хоть слово, уничтожил. Объявил врагами народа. Горько мне, что не поговорил с тобой об этом раньше. Боялся – не поймешь. А сейчас – нет времени. – Он отбросил папиросу, и лицо его стало жестким, собранным, лицом командира, большого военачальника.

– Вот. Домой ты больше не пойдешь. Пойдешь к тете Соне, на Соломянку.

Тетей Соней звали полуслепую старуху, дальнюю родственницу покойной Сережиной матери.

– Там подождешь, пока меня арестуют. Ты об этом узнаешь. Из газет. Да и по радио скажут. Про врага народа – Боголюбова. А тогда…

Плечи Николая Спиридоновича обмякли, он подогнул ногу и, поглаживая голенище, медленно сказал:

– Помочь я тебе не смогу почти ничем И все же кое-что я для тебя сделал. Запоминай: вот здесь, между корнями этой сосны, тут, между двумя этими корнями, зарыт пустой патронный цинк. В нем паспорт на имя Павла Ивановича Шевченко с твоей фотографией. Такой человек существует. Он живет в тринадцатом детском доме. Когда есть такой настоящий человек, труднее установить, что паспорт фальшивый. Этот мальчик старше тебя на год. Он подкидыш. Родители его неизвестны. Павлом Шевченко его назвали потому, что там, в детском доме, есть такая традиция: подобрал его у детского дома сторож, а фамилия сторожа Шевченко. Вот и стал мальчик Шевченко. У сторожа умер сын, звали сына Павлом. Сторож и назвал мальчонку Павлом. А Иванович он потому, что сторожа зовут Иван… Ну да все это написано в бумаге, которая лежит там же, в цинке. Это да еще кто директор в детдоме, кто воспитатели, фамилии и имена ребят, которые с ним учатся. Все это ты должен будешь выучить, твердо выучить – наизусть, а бумагу сжечь. От того, как ты все это запомнишь, зависит твоя жизнь. Понятно?

Сережа не ответил.

– Кроме того, там школьный табель об окончании девяти классов и немного денег. Когда узнаешь, что меня взяли, придешь сюда, откопаешь коробку, вынешь все, что в ней, выучишь биографию, сожжешь бумагу и сразу же уезжай из Киева. Иначе – и тебе будет очень плохо. Уезжай, а куда – я не спрашиваю. Мне этого лучше не знать. Все. Пойдем. Запоминай дорогу.

Он встал и медленно, тяжело побрел той же тропинкой через рощу, и все так же он то выпрямлялся, то сутулился, и Сережа шел за ним сначала по роще, а потом мимо озер, в которых, зайдя по колени в воду, фыркали сонные коровы. И мысли, странные, чудовищно нелепые, путали ' Сережины ноги, давили горло и бросали рывками кровь в голову и внезапно потерявшие чувствительность руки.

Он думал одновременно о том, как же он теперь увидится с Леной Старостенко, и о том, что раньше все было ясно: были враги народа, которые против нас, которые хотели бы восстановить в России власть помещиков и капиталистов, и были честные коммунисты, такие, как Ленин, как Сталин, как Киров, как его отец и его мать, и о том, что он комсомолец и того, что его отец говорил сейчас, не может быть, что этого не может быть, что, может, это просто сон, и о своей матери, которая умерла вот уже почти три года тому назад от рака желудка, и как.мать мучилась и кричала, и как отец не спал ночами и худел вместе с ней, а потом не прошло и года как женился на их домработнице – толстой, доброй, неграмотной двадцатилетней Марусе, и о том, что Маруся позавчера намазала лицо какой-то мазью, которую купила не в аптеке, а у подпольной знахарки, и что от этой мази вся кожа на лице у нее облезла и лицо стало как кусок кровавого мяса, и что Маруся говорила, что от этого кожа обновляется и становится нежной и розовой, и что этого не может быть, потому что про отца написана книга и есть там его снимок с двумя орденами Красного Знамени и с саблей между колен, и о том, что хочется спать.

Они вышли к Даче Кульженко, и лишь тогда отец оглянулся на него и негромко сказал:

– Подожди тут. Поедем разными трамваями.

Сережа задержал шаги и увидел, как отец быстро направился к подъехавшему трамваю и, не оглядываясь, вскочил в него. Сережа хотел броситься за ним, но снова остановился, а трамвай тронулся. И только тут Сережа сообразил, что даже не попрощался с отцом, что ничего не сказал ему, и побежал догонять трамвай, но затем снова остановился и сел в следующий вагон и поехал не домой, а на Соломянку.

– Мальчик, – сказала тетя Соня, – мальчик, как давно ты не приходил к своей старой тете. Эта девка тебя не обижает?

– Нет, – сказал Сережа.

– Она тебя кормит? И ты не уходишь в школу без завтрака?

– Нет, – сказал Сережа.

– Такая была любовь… И он, конечно, твой папа, но я тебе скажу – он был совсем безграмотным деревенским мальчиком. Ты знаешь, кем он был? Он был просто молотобойцем в кузнице своего пьяницы отца. Розочка его всему научила, она сделала из него интеллигентного человека. А он женился на прислуге… не дождавшись года.

– Тетя Соня, чего бы перекусить? – спросил Сережа.

Это был единственный способ отвлечь тетю Соню, иначе бы она снова принялась рассказывать о том, какой замечательной женщиной была Сережина мать Розалия Бенедиктовна, из какой богатой и знатной семьи она происходила, что ее отец – дедушка Сережи – был одним из немногих в России евреев-помещиков, он купил землю на подставное лицо, что мама Сережина еще совсем девочкой бросила все богатство и «пошла в революцию». И познакомилась там с этим «гоем» Боголюбовым. И рак у нее был тоже от этого, потому что рак бывает от переживаний.

Сережа сел за старый, такой знакомый щербатый стол, покрытый грубой облупившейся клеенкой со следами порезов, нанесенных его, Сережи, перочинным ножом. Тетя Соня поставила на стол гусиный жир с пережаренным луком – любимое Сережино блюдо – и круглый хлеб «арнаутку». Она села против него, чтобы посмотреть, как мальчик ест, и он мазал хлеб жиром, и посыпал крупной солью, и ел этот горьковатый хлеб, и никогда в жизни ничто не казалось ему таким отвратительным и вонючим, как этот жир, и этот похожий на комки грязи лук, и эта серая горькая соль.

И он поел, и поблагодарил тетю Соню, и сказал, что ему надо сесть за уроки, а для тети Сони уроки Сережины всегда были делом священным.

– Хорошо, мальчик, – сказала она. – Учись, чтоб ты имел хорошие отметки… Только скажи: у твоего папы – чтоб он был здоров – все хорошо? Сейчас многие, кто приходил к покойной Розочке и к нему в дом, стали то троцкистами, то врагами, то бандитами…

Сережа ждал и боялся этого вопроса. Полуслепая тетя Соня, которая теперь не ходила даже на рынок, которой продукты из магазина приносили соседи, всегда обо всем знала.

– Нет, – сказал Сережа, – у нас все хорошо.

– Ну так учись и дай тебе бог здоровья.

Сережа отыскал на пыльной этажерке, где лежали его старые учебники еще за четвертый класс, старую ободранную книжку без начала и без конца. «Том Сойер». Он начал читать со средины, с удивлением замечая, что ему интересно, что он не помнит, что было дальше, и силился, и не мог вспомнить. И одновременно он думал о том, как же будет со школьной стенгазетой, потому что сегодня они собирались выпустить первый номер, а он был художником школьной стенгазеты, он хорошо рисовал и любил украшать стенгазету причудливыми шрифтами, которые выбирал из немецкого технического справочника «Гюте». И еще он думал о том, научилась ли Лена плавать и загорела ли она, а об отце и обо всем, что он сегодня узнал, он совсем не думал.

И Том Сойер красил забор, а Джо Гарпер отдал ему надгрызенное яблоко, и Том Сойер получал мраморные шарики, мышь на веревочке и другие ценности за то, что забор вместо него красили другие, а отец стоял у кирпичной стены, красной, с серыми швами, в него целился взвод красноармейцев с длинными винтовками со штыками, и кто-то скомандовал «пли!» и взмахнул саблей.

Он почувствовал, что не может… что он должен попрощаться с отцом. Должен увидеться.

Он решил, что войдет в парадное против их дома и дождется, пока в кабинете отца зажжется свет, а тогда пройдет черным ходом, и, может быть, все это окажется неправдой.

И все-таки он сказал тете Соне, что сейчас уходит, но вернется ночевать.

– Хорошо, мой мальчик, – сказала тетя Соня. И неизвестно к чему добавила: – У евреев женщины не учили Тору. Только мужчины. А я вообще не умею читать. Но говорят, что в священных книгах рассказывается про Голема. Бог его сделал еще раньше, чем Адама. Этот Голем был глиняным, тяжелым и злым и ходил на коротких ногах. Он сделал очень много плохого, но он был глиняным и разрушился.

Их дом находился на Левашевской. Это был новый пятиэтажный дом, который построили, когда украинское правительство в 1934 году переехало из Харькова в Киев, а напротив, по другую сторону улицы, был такой же старый дом. Сережа вошел в его парадное, как называли в Киеве подъезд с улицы.

Сережа смотрел сквозь пыльное, забранное в чугунную решетку стекло в двери этого парадного, ощущая, что еще никогда он не видел такой эту улицу, где ему был знаком каждый камень. Она была совсем другой, эта улица, она была страшной. И по страшной этой улице несколько раз прошел взад и вперед человек в сером плаще и суконной кепке. И вдруг этот человек направился к парадному, где стоял Сережа. Сережа птицей взлетел на пятый этаж, и, когда он бежал, он не дышал, и на верхней площадке он тоже не решался вдохнуть и чувствовал, как сердце настолько увеличилось в груди, что расталкивает ребра. Он услышал шаги по лестнице, а затем звонок в чью-то дверь и замер. Но слева на площадке, где он стоял, за дверью послышались шаги и повернулся ключ в замке, и тогда Сережа, крадучись на цыпочках, быстро стал спускаться вниз. Он остановился перед дверью, он хотел и не решался выйти на улицу, а женщина, спустившаяся вслед за ним, как ему показалось, посмотрела на него недобро и подозрительно.

У него не было часов, и он не знал, сколько времени прошло, и в голове очень тупо и медленно вертелись строки стихов, которые он учил в школе еще, может быть, в первом классе:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом…
И в самом деле вдруг начался дождь – частый, прямой, уже не летний, а осенний, и от дождя – чтобы укрыться – в парадное вбежали две девушки, а за ними спустя минуту еще два парня, незнакомые с этими девушками.

Парни стали заговаривать с девушками, заигрывать с ними, а те лениво отмахивались и все поглядывали на улицу, не прошел ли дождь.

Сережа заметил, как один из этих парней в кепочке «под блатняка» в отместку девушке за то, что она не обращает на него внимания, стал папироской прожигать рукав ее суконной жакетки.

«Что ты, сволочь, делаешь?» – хотел крикнуть Сережа, но промолчал. В другое время он, конечно, вмешался бы, и у него чесались руки дать в морду этому подлецу, но сейчас он не мог этого. Он не мог затеять драку. Он не мог.

Дождь прекратился, девушки, а за ними и парни ушли. Сережа выглянул на улицу и снова увидел, как к парадному направляется тот же человек в кепке и плаще. На этот раз Сережа поднялся на второй этаж. Парадная дверь хлопнула, взвизгнув растянутой намученной пружиной, и сквозь промежуток между перилами Сережа увидел, как этот человек в плаще и кепке встал у окна в парадном на том самом месте, где стоял Сережа, и смотрит на улицу. Медленно, ступая на носках, Сережа поднялся на пятый этаж. Он считал до шестидесяти и загибал пальцы. Он старался считать помедленней: «И – раз и – два, и – три, и – четыре…» Он загнул пальцы на обеих руках, а потом еще раз на обеих руках, а потом перестал считать, потому что почувствовал, что если еще хоть раз повторит про себя «и – восемь, и – девять», то у него остановится сердце. Он просто присел на ступеньки, положил голову на колени и задремал. Он в самом деле спал, но все слышал сквозь сон: и как мимо него прошли люди, разговаривая о том, что нужно поменять билеты, потому что в цирке в первом ряду с арены в зрителей летит навоз. И как хлопала парадная дверь. Он все слышал, но как будто умер. Очнулся он только когда в парадном зажегся свет. И тогда он почувствовал себя очень бодрым и очень решительным и побежал вниз. Он открыл двери парадного и увидел, что на третьем этаже, в кабинете его отца, свет уже горит. Он хотел перебежать улицу, но в это время со двора вышел его отец. Его вели три человека. Все они держали правые руки в карманах. А четвертый шел за отцом, толстый, широколицый, Евгений Семенович Шеремет – их сосед по дому. Шеремет, который дружил с отцом, часто обедал у них, который произносил речь над могилой Сережиной матери. И этот Шеремет – улыбался. У подъезда стояла черная «эмка», туда посадили отца (Шеремет сел на переднее сидение), машина с места взяла скорость и исчезла, и тогда Сережа бросился через улицу во двор, вбежал по черному ходу и открыл двери, они выходили в кухню. В кухне стояла страшная, с лицом как кусок мяса Маруся.

– Сережа! – закричала она в ужасе, и Сережа увидел, как из глаз ее брызнули слезы, как это бывало только в цирке у клоунов. – Сереженька! Они взяли отца! Они взяли отца! Убегай! Ты уже большой мальчик, я боюсь, Сереженька, я их боюсь.

И она в отчаянии рвала с мясом из ушей свои золотые полумесяцем серьги и совала их Сереже, серьги, и деньги, и какую-то позолоченную солонку, и старые отцовские часы и кричала: «Убегай, Сереженька, убегай!», и обнимала его и прижимала к себе, и толкала за дверь.

– Тихо, тихо, Маруся, – говорил Сережа, – я знаю, я все знаю. Тихо, тихо, Маруся, не нужно. – И он ронял серьги и деньги, а она их подбирала и совала ему в карман, и из уха у нее каплями стекала кровь, а она отмахивалась от этих капель, как от мух.

Сережа вышел на черный ход, но не пошел вниз, а поднялся наверх, на чердак. Там он ощупью нашел за печным лежаком свой большой, сделанный из напильника кинжал с ручкой, плотно обмотанной тонкой – виток к витку – проволокой и поперечиной из черепахового гребня, украшенного стеклянными «брильянтиками», они отражали уличный свет, проникавший сквозь чердачное окно, и сами светились в темноте.

Затем, не понимая сам, для чего он это делает, из злобного какого-то хулиганства он потянулся за чердачное окно, сорвал антенну, открыл шкафчик с телефонными подсоединениями и стал их обматывать проволокой, соединяя между собой все клеммы так, чтобы, когда хоть в одной квартире зазвонит телефон, – зазвонили телефоны и во всех остальных и чтобы люди долго разговаривали друг с другом, не понимая, кто и куда звонит.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сережа сидел у небольшого костерка. В нем пеклась картошка. Жорка приставал к Любке – баб. е Леньки Носа, и Любка нудным голосом повторяла: «Только без рук… Смотри, Ленька увидит».

– Так Ленька же… нашел себе, – хихикал Жорка.

– Ничего, вернется, – твердо отвечала Любка. Сережа не мог этого понять. «Неужели она совсем не ревнует? – думал он, – Странно».

Он не знал, куда смотреть и как вести себя, и смотрел все время в костер, из которого Гаденыш доставал обуглившуюся картошку, перебрасывая на ладонях, разламывал пополам, солил и ел, пачкая руки и губы липким черным крахмалом. А в кустах, совсем рядом с ними, Ленька валялся со своей новой бабой, и никто из присутствующих этому не удивлялся, и все смотрели туда, а Сережа не мог, потому что он еще ни разу в жизни этого не видел и никогда не говорил об этом ни с кем, а когда читал об этом в книгах, то думал, что это совсем иначе.

Как многие киевские мальчики из интеллигентных зажиточных семей, он тянулся к «блатным», гордился своим знакомством с ними. Это не мешало ему, правда, хорошо, на пятерки, с редкими четверками за диктанты, учиться в школе, читать книги, рисовать и уважать собственность настолько, что он ни разу в жизни не проехал в трамвае «зайцем».

С Ленькой Носом, главарем воровской шайки, которая не брезговала и грабежами, он был знаком вот уже второй год. Ленька ценил Сережу как рассказчика, и Сережа во время нечастых встреч успел пересказать Леньке и постоянно менявшимся членам его шайки почти все известные ему романы Александра Дюма.

Ленька Нос, прозванный так за свой искривленный, сдвинутый набок, налево, хищный нос, с не-добрыми, узко и экономно прорезанными глазами, относился к Сереже покровительственно, с какой-то насмешливой лаской.

Когда Сережа передал через Жорку, что ему нужно свидеться, Ленька Нос предложил Сереже приехать в Пущу-Водицу, на Четырнадцатую линию, где Ленька любил находиться в летнее время, чтобы не так мельтешить на глазах у «фраеров из милиции».

«Неужели она совсем не ревнует?» – думал Сережа о Любке, когда Ленька Нос, застегивая штаны, вернулся к костерку, а за ним пришла еще совсем молоденькая, может быть, Сережиного возраста, хорошенькая девочка с черной челкой и бледным, нездоровым лицом и молча, ни на кого не глядя, отгребла палкой картофелину.

– Ну что ж, Серьга… пойдем поговорим, – предложил Ленька.

Они отошли в сторону, к кусту бересклета, с которого в беспорядке свисали его удивительные, окрашенные в красное и черное плоды с лепестками. Ленька Нос сорвал веточку и, пожевывая кору, спросил:

– Ну так что?

– Есть дело, – сказал Сережа. – Квартира. Днем там пусто, ни одной души.

– И что же это за квартира? – спросил Ленька. – Кто там живет вечером?

– Шеремет, – не сразу ответил Сережа – мой сосед по дому.

– В вашем доме? – протянул Ленька. – С органов?

– Да.

– Не пойдет. А что у него есть?

– Ковры, – сказал Сережа. – Пальто. Деньги.

– Не пойдет, – решил Ленька, – нельзя продать. – Он подумал и добавил: – Если, правда, заначить года на два, не меньше, а потом отвезти подальше… А кто он такой тебе, этот Шеремет?

– Он участвовал, когда отца взяли.

– Хороший человек, – сказал Ленька. – А откуда ты знаешь про деньги?

Сереже очень хотелось солгать, сказать, что он был дома у Шеремета, что видел, как тот открывал ящик стола и там пачками, обклеенными бумажками крест-накрест, лежали червонцы. Но вместо этого он сказал:

– Он – жадный.

– Жадные – кладут на сберкнижку, – возразил Ленька.

И вдруг улыбнулся чисто, весело и бесстрашно:

– Давай спытаем… Рупь поставишь – два возьмешь…

На следующий день, во вторник, в десять часов утра они пришли в Сережин двор в открытую с «каламашкой» – двухколесной телегой, на которой киевские грузчики умели доставить корзину капусты, но если требовалось заказчику – рояль. Ленька Нос вынул «пилочку» – длинный ключ к английскому замку, на бородке которого был целый ряд крошечных выступов, и открыл дверь так быстро и спокойно, словно входил в собственную квартиру.

– Хозяйственный человек, – одобрительно сказал Ленька о Шеремете, открывая комод и осматривая многочисленные отрезы на штаны, гимнастерки, на гражданские костюмы – шевиот и коверкот, понюхав спиртовые кожаные подошвы от набора к сапогам. – Только где он, гад, держит «основания»?

«Основаниями» Ленька Нос называл деньги и иногда в часы безденежья высокопарно и грустно замечал: «Нет «оснований», и нет оснований предполагать, что они предвидятся».

Сережа подошел к столу и потянул ящик, тот самый, который он представил себе, когда предлагал Леньке Носу это дело. Ящик не поддавался.

– Если ящик закрыт – значит, в нем что-то есть, – философически заметил Ленька. – Очень мне нравятся закрытые ящики.

Он повернул в замке отмычку и выдвинул ящик. Там не было денег. Но там лежали револьвер и пистолет. И раскрытая коробка из-под монпансье с патронами.

– Наган, – сказал Ленька, осматривая револьвер. – Самовзвод. А это – «Коровин». Семь шестьдесят два. Сильная штука.

– Я возьму… этот «Коровин»… – сказал Сережа, у которого кровь внезапно отхлынула от лица.

– Возьми, – охотно согласился Ленька, – а наган пусть Жорка заберет. Пусть похвалится перед своей девочкой.

Ударом каблука Жорка провалил дно в шифоньере.

– Есть, – воскликнул он радостно.

– Не горячись, – сказал Ленька, отбирая у Жорки перевязанные шпагатом крест-накрест две толстые пачки червонцев, золотые часы на толстой массивной цепи с брелоками из серебряных монет и браслет, усыпанный розоватыми камешками, словно рыбьей чешуей. – А пошарь там еще.

– Облигации, – сообщил Жорка.

– Не нужно презирать облигации, – поучительно сказал Жорке Ленька Нос. – Если ты не подписываешься на заем, так это совсем не значит, что ты не можешь выиграть по облигациям… И не выпускай пар. Делиться будем потом… А сейчас, мои дорогие коллеги, займемся погрузочно-разгрузочными работами.

Они развернули прихваченные с собой новые крепкие мешки, на которых черной краской Сережиной рукой были сделаны большие четкие надписи «Сдал ли ты утиль?», и стали набивать в эти мешки отрезы, пальто, плащи, ковры, и при этом Ленька Нос внимательно, как сведущий оценщик, осматривал каждую вещь и что похуже бросал в кучу на пол. Все, что отбрасывал Ленька, Сережа решительно и добросовестно вспарывал бритвой, которую он нашел в ванной. Этой же бритвой он взрезал подушки, раскроил одеяла, рассек занавеси на окнах, исполосовал рубахи и кальсоны.

– Я вижу, что ты все-таки не любишь этого человека, – сказал Ленька Нос печально. – Но, если мы зашухеримся, он тебя тоже будет не очень сильно любить.

Они вынесли мешки, погрузили их на «каламашку», и Жорка повез «каламашку» со двора, а они шли в стороне следом, наблюдая за тем, чтобы никто ему не мешал. Тяжелый «Коровин» оттягивал Сережин карман, он потуже затянул пояс, чтобы не свалились штаны, и все время, пока он шел за тележкой, он чувствовал, как ударяется о правое бедро вороненый, отливающий синим пистолет. Он решил, что сегодня же, не медля, испытает его. С самого раннего детства он не мечтал ни об игрушках, ни о сладостях – только о пистолете. И вот теперь, когда этот пистолет был ему нужнее всего на свете, он лежал в его кармане.

Сережа ошибся, когда думал, что Любка не ревнует. Она ревновала.

Ленька Нос жил на самой аристократической улице Киева, на Карла Маркса, бывшей Николаевской, прямо против гостиницы «Континенталь», где всегда стояли, поджидая иностранцев, два «линкольна» с радиаторами, украшенными никелированными собаками. Но для того, чтобы попасть к Леньке, нужно было прямо против «Континенталя» свернуть во двор, там пройти еще один двор, в глубине второго двора был маленький двухэтажный флигель-развалюшка, под этим флигелем был подвал – добротный старинный подвал с каменными сводами, подвал этот был уже в советское время разбит хозяевами на несколько дровяных сараев, а уж в одном из этих сараев жил Ленька Нос. Он снимал этот сарай за деньги, которых стоил хороший номер в гостинице, у горбатой трясущейся баронессы фон Оттен, которая в середине прошлого столетия сбежала от своего мужа барона в актрисы, а потом глотала шпаги в цирке.

Ленька Нос очень любил поговорить с баронессой на «интеллигентные» темы, и для этого баронесса иногда спускалась к нему в подвал, где половину сарая занимали дрова, а на другой половине стоял на четырех колоннах из кирпичей огромный матрац, были тут еще два табурета, внушительных размеров сундук, где Ленька Нос хранил свой довольно обширный гардероб, и кухонный шкафчик с посудой, среди которой были даже серебряные чарки с вензелями бывших владельцев.

Впрочем, к Леньке Носу можно было попасть и другим путем, с Крещатика, через Пассаж, нырнув налево во двор, проскочив в парадное и вынырнув с черного хода в другом дворе. Ты оказывался перед старым брандмауэром высотой в полтора человеческих роста. Упираясь ногами в выемки от выпавших кирпичей, можно было перемахнуть брандмауэр и оказаться с другой стороны флигелька, под которым жил Ленька Нос. Затем достаточно было спрыгнуть в яму, куда выходило небольшое оконце, ведущее в Ленькины апартаменты.

Что-то подсказало Сереже избрать, такой путь, и это его спасло. Едва он склонился над ямой, чтобы спрыгнуть вниз, как услышал Ленькин голос: «Тикай, Сережка! Любка продала!» – и сейчас же за этими словами ахнул выстрел, и пуля просвистела у щеки. Сережа бросился к брандмауэру и птицей перелетел через него, ему казалось, что он не коснулся стены даже руками, и вслед за тем послышались крики «держи!» и новые выстрелы, но он уже миновал черный ход и побежал не направо, к проходному двору на Крещатик, а налево, в другой двор, где за мусорным ящиком была в стене лазейка, через эту лазейку дворами на Ольгинскую, затем горкой, за незаметными с улицы лачугами, о которых никто бы и не заподозрил, что такие могут быть в самом центре Киева, – на Институтскую. Там он отдышался и, усилием воли замедляя шаги, направился к трамваю.

На Красной площади он пересел в прицеп двенадцатого номера, вышел на Куреневке, недалеко от железнодорожного виадука, и направился к тринадцатому детскому дому. Сережа подошел к невысокому забору, огораживающему детский дом – двухэтажное кирпичное здание старой постройки, постоял у калитки, а затем решился, вошел во двор и спросил у женщины в сером, слишком длинном для нее халате – она шла по двору с пустым ведром – нельзя ли вызвать Павла Шевченко.

Он еще не знал, что скажет Павлу Шевченко, о чем он будет говорить, но ему нужно было посмотреть на этого парня. Он предчувствовал, что эта встреча может еще когда-нибудь оказаться для него решающей.

– Он болеет, – неожиданным для ее тщедушной фигуры басом сказала женщина. – В изоляторе лежит. Воспаление легких у него.

– А вы в детдоме работаете?

– Тут и работаю.

– И Павла Шевченко знаете?

– Я их всех знаю. Я тут двадцать лет. Только прежде нянечкой называлась, а теперь техничкой. А зарплата одна и та же самая.

– Можно зайти в изолятор?

– Что ты, – замахала на него ведром женщина. – В изолятор толька доктора пускают, ну и директор наш туда ходит, Марья Яковна. А как я хотела Павлуше яблочков занести, так сказали, чтоб другой халат надела. Горит он. А ты откуда его знаешь?

– Я – из комсомола… Из клуба пионеров… Я другой раз зайду…

Сережа повернулся и пошел к калитке.

В трамвае в этот час было довольно свободно, и Сережа сел на скамейку у окна. Впереди, через одну скамейку, сидели друг против друга два пожилых человека. Один с бородкой клинышком и в пенсне, а второй в черном пальто – спиной к Сереже, сзади была видна лысая голова, окаймленная черными волосами.

Сережа поймал себя на том, что внезапно стал прислушиваться к их словам.

– …Выстрелил, – говорил лысый. – И тут началась такая пальба… а она, бедная, мечется: то вправо, то влево, то вверх, то вниз. И где ни пролетит – со всех сторон в нее стреляют. И тут она камнем в болото. Но поскольку стреляли в белый свет как в копеечку и начинали пальбу за сто метров, так, может, она осталась живая и здоровая и лежит себе в камыше и над охотниками смеется.

«Это – про другое», – подумал Сережа, внезапно ощутив, как глубоко въелся в тело слева под рубашкой и курткой засунутый за пояс тяжелый пистолет.

«Запоминай дорогу», – сказал на прощанье отец. Он шел по этой дороге так, словно проходил здесь десятки раз. Он все запомнил. Он вышел к корявой, трехсвечником, сосне, отломил сухой сук и стал им разрывать землю между корнями. Цинк из-под патронов был обернут черным, сохранившим запах каменноугольной смолы толем и перевязан бечевкой. Сережа развернул толь, открыл цинк, вынул из него документы, деньги – деньги он пересчитал, там было четыреста двадцать рублей по десятке и еще семь рублей по рублю – и три листика бумаги, исписанных крупным неразборчивым почерком отца.

Адрес детского дома: Вышгородская, 79. Директор: Киселева Мария Яковлевна. Известный педагог. Про нее писал Макаренко. На вид – лет сорок. Волосы черные. Говорит с украинским акцентом. Воспитатели: есть Певзнер, зовут Тамара Михайловна, высокого роста, курит. Есть еще коротенькая быстрая старушка. Есть мужчина по фамилии Гаркуша. Внешности его не знаю, так как с ним не встречался.

Шевченко Павел, а по отчеству Иванович: мальчик высокий, худощавый, в очках. Комсомолец, учится очень хорошо…

Бумага осталась незаконченной.

Сережа дважды прочел бумагу, поджег листы спичкой и зачем-то растер ногой пепел.

«Павел Шевченко, – повторял он, – Павел Шевченко. Нужно так запомнить это имя, чтобы даже во сне я знал, что я Павел Шевченко, чтобы, если кто-нибудь закричит мне «Сережа!», я не оглянулся, чтобы я во всем был Павлом Шевченко».

Он пошел к трамваю, все время повторяя про себя: «Павел Шевченко… Павел Шевченко». И когда он купил билет и сел в плацкартный вагон поезда «Киев – Москва», он уже стал Павлом Шевченко.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Павел Шевченко внимательно смотрел за окно. Косые струи дождя стекали по стеклу, колеса поезда отстукивали на стыках рельсов свою безнадежную песенку «возвра-та – нет, возвра-та – нет…». Пригороды Москвы состояли из бедных лачуг, каких в Киеве не увидишь даже на самых далеких окраинах, и смотреть на них и на людей в брезентовых плащах, сапогах и галошах было тоскливо. Павел Шевченко был голоден, он купил у продавщицы, которая проходила с корзиной по вагону, «французскую» булку и плавленый сырок. Он никогда не ел до этого плавленого сыра, в Киеве его почему-то не продавали, и Павлу Шевченко показалось, что сыр этот вкусом напоминает мыло и липнет к зубам.

На вокзале Павел Шевченко вышел вслед за другими пассажирами на крытый перрон и прошел на площадь перед Киевским вокзалом. Там он сел в первый попавшийся трамвай, который, позванивая и погромыхивая, пополз по Москве. Павел Шевченко долго разглядывал улицы с суетившимися на них незнакомыми, непохожими на киевских людьми, а затем спросил у толстой усатой тетки:

– Куда к Кремлю?

– Да ты, голубчик, уже проехал, – ответила тетка. Все слова она произносила нараспев и на «а», как до этого, Павел Шевченко слышал, говорили только актеры в пьесах Островского. – Ты тут выйди, а там расспросишь.

Павел Шевченко попал на Солянку. С тяжелым чувством посмотрел он на громадный серый, протянувшийся на квартал дом. Старый, неописуемо большой дом, мимо которого шли и шли хмурые, занятые своими делами люди, а по мостовой проезжали автомашины невиданной красоты – «паккарды», «бьюики», «ролс-ройсы» и маленькие «фордики».

– Как пройти к Кремлю? – спросил Павел Шевченко у дворника в фартуке с бляхой и метлой.

– Прямо вниз пойдешь и выйдешь, – ответил неприступный мрачный дворник.

Глядя под ноги, Павел Шевченко пошел по улице, ощущая, как невольно он все замедляет шаги и как до боли, до окостенения сжимается тело.

Первую часть программы, которую он наметил для себя в жизни, осуществить которую он поклялся, – он уже выполнил. Он отомстил Шеремету, разграбив и уничтожив все ценное в его квартире.

Теперь предстояло выполнить вторую часть программы: убить Сталина.

Он узнал Кремль, который столько раз видел в иллюстрациях к учебникам, на картинах, в кино. Время от времени ощупывая локтем засунутый за пояс под курткой «Коровин», Павел Шевченко направился к Боровицким воротам.

В это время за воротами раздались оглушительные звонки, ворота распахнулись, и прямо на площадь, где прекратилось все движение, вылетели четыре черные машины. Обгоняя друг друга, на огромной скорости они понеслись мимо Павла Шевченко в сторону Арбата, и в одной из них сзади у окна Павел Шевченко увидел Сталина. Сталин держал в руках изогнутую трубку и смотрел на Павла Шевченко.

И Павел Шевченко понял, что езда на такой скорости в четырех автомашинах, которые обгоняют друг друга, значительно опаснее для жизни Сталина, чем его «Коровин», что выстрел по мчащейся автомашине не даст никакого результата.

Он шел по Арбату и мучительно думал о том, что нужен другой путь, что нужно, сделать так, чтобы он мог встретиться со Сталиным с глазу на глаз. Но что для этого нужно? «Стать Стахановым, – думал Павел Шевченко. – Нужно стать Стахановым, чтобы Сталин пригласил меня в свой кабинет посоветоваться о том, как добиться, чтобы наша Родина получала больше угля».

Но он представил себе Стаханова и шахту Стаханова, которую он видел в киножурнале, и отбойный молоток, и лавину угля, которая сыплется на транспортер, и подумал: «Нет, это не годится».

«Стать Кривоносом. Передовым машинистом. Водить поезда лучше всех машинистов в стране». И снова он представил себе паровоз и машиниста, который поворачивает регулятор, и как трудно, наверное, стать машинистом, и решил, что это тоже не годится.

Машинально он огляделся, чтобы понять, куда же он идет, и вдруг увидел на стене большое объявление: «Производится дополнительный набор в подмосковное военное училище. Лица, окончившие девять классов, принимаются без экзаменов».

«Вот, – подумал Павел Шевченко. – Вот. Стать военным. Таким военным, чтобы увидеться со Сталиным с глазу на глаз. Как Ворошилов или Буденный».

Павел Шевченко свернул во двор дома, на котором висело объявление, отыскал дворовую уборную, вошел в кабину и бросил в круглое зловонное отверстие своего «Коровина». Бросил без раздумий, без сожаления, а затем вышел и отправился на пригородный вокзал, чтобы сразу добраться до военного училища.

– …Шевченко Павел Иванович.

– Да.

Начальник училища – необыкновенно высокий человек с длинным лицом и длинным носом, разделявшим два близко посаженных глаза, посмотрел на рослого Павла Шевченко с видимым удовольствием.

– В футбол не играете?

– Нет, – нерешительно ответил Павел Шевченко.

Слева, у края стола, перед стопкой папок с личными делами курсантов сидел начальник особого отдела – майор с круглым лицом, с бритой головой, с очень большим животом, который охватывал широкий армейский ремень, поддерживаемый портупеей.

– Так вы, значит, из Киева? – сказал он, перелистывая анкету, Заполненную Павлом Шевченко. – Земляки, выходит. А где там этот ваш тринадцатый дом?

– На Куреневке, – ответил Павел Шевченко, ощущая, что ему необходимо откашляться, и не, решаясь откашляться.

– Знаю, знаю, – сказал начальник особого отдела. – А кто там директором?

– Мария Яковлевна Киселева, – ответил Павел

Шевченко.

– И про нее знаю, – сказал майор, – вернее, слышал. Вы знаете, кто про нее писал?

– Макаренко, – сказал Павел Шевченко.

– Верно, – обрадовался майор. – Макаренко.

И Павел Шевченко вдруг заметил, что огромное брюхо начальника особого отдела медленно колышется, хотя лицо его не изменило выражения. Лишь впоследствии он узнал, что так у этого начальника особого отдела выражалась высшая степень удовольствия и одобрения.

Только здесь, в училище, Павел Шевченко понял, какую огромную пользу могут принести человеку его маленькие способности. А ведь в обычных условиях прежде они просто не замечались, прежде они, казалось, ничего не стоили. Он хорошо рисовал, и эта способность к рисованию оказалась вдруг совершенно необходимой и очень важной при черчении кроков, при составлении стрелковых карточек, и преподаватели ставили его в пример другим курсантам. Он хорошо ориентировался. В городских условиях это не играло никакой роли – в конце концов, в городе человек, если он даже очень плохо запоминает дорогу, всегда может расспросить встречных, отыскать нужный трамвай, троллейбус. Но в училище во время тактических занятий и на занятиях по движению по азимуту умение Павла Шевченко ориентироваться на местности, топографическое чутье, которое было ему свойственно, делало его первым среди курсантов.

Павел Шевченко был лишен музыкального слуха, но обладал приятным и громким голосом. Прежде он любил петь, и ничего, кроме насмешек, у окружающих это не вызывало: над ним смеялись и в школе и дома.

Сейчас его громкий голос очень ценили – когда курсантов учили подавать команды, а команды нужно было подавать так, чтобы «и мертвый вскочил», у Павла Шевченко это получалось лучше, чем у всех остальных. А кроме того, он пел в строю во всю мощь своего голоса, и никто не требовал, чтобы он замолчал, и никто не говорил, что он не может отличить мелодии арии Тореадора от «Чижика-пыжика». Напротив, его чуть не сделали запевалой в роте. И только его уверения, что он не обладает необходимым для этого музыкальным слухом, воспрепятствовали его карьере «ротного соловья».

В жизни каждого человека самым сложным, самым болезненным бывает вопрос о том, «почему так, а не иначе», почему в моей школе занятия начинаются в девять утра в то время как в соседней – в половине девятого, почему одному человеку можно опоздать на работу, а другому нельзя. Постоянно возникают тысячи подобных «почему». Павел Шевченко с первых дней своих занятий в училище оценил и полюбил ту удивительную регламентацию, которая является основой организации армии. Здесь не возникало и не могло возникнуть никаких вопросов. Все без исключения было предусмотрено уставами и наставлениями. Как ходить. В одиночку и в строю. Как приветствовать командира. Как в три приема намотать портянки. В какой руке держать затвор при разборе и в какой при сборке, каким пальцем надавить пружину. Как отвечать на вопрос и когда можно курить. Нужно было только как следует изучить все эти уставы и наставления – и ты получал абсолютный критерий для того, чтобы безошибочно разбираться в том, что правильно, а что неправильно.

О воин, службою живущий!
Читай устав на сон грядущий
И утром, ото сна восстав,
Читай усиленно устав.
Эти старые русские армейские стихи Павел Шевченко прочел на обложке «БУПа» – «Боевого устава пехоты», часть первая. Какой-то курсант во имя Поэзии не пощадил казенного имущества и чернилами печатными буквами (по-видимому, чтобы не узнали по почерку) записал эти стихи.

Павел Шевченко читал уставы и наставления, а память у него была цепкая, и того, что он прочел, он уже незабывал.

Начальник особого отдела майор Макаренко часто подходил к Павлу Шевченко, расспрашивал его о том, как он живет, что читает, с кем дружит, не нуждается ли в чем. И каждый раз Павел Шевченко настораживался и напрягался, а брюхо майора Макаренко колебалось так, словно кто-то тряс его изнутри.

Уже через две недели занятий Павла Шевченко назначили командиром отделения, а еще через две недели – помощником командира взвода и присвоили ему звание младшего сержанта. Не было в училище курсанта старательнее его, его ставили в пример во всем. Учеба давалась ему легко, учился он с удовольствием, с полной отдачей.

И лишь одна мысль время от времени будила ночью, когда в казарме звучал только здоровый храп натомившихся, окончательно вымотавшихся за день курсантов: а что, если настоящий Шевченко Павел тоже захочет стать военным и вздумает поступить в подмосковное военное училище?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Шевченко Павел лежал в изоляторе – в небольшой комнате на втором этаже рядом с кабинетом директора детского дома. Мария Яковлевна Киселева, директор, только что вышла из изолятора, но лицо Шевченко Павла все еще сохраняло светлую смущенную улыбку. Как и все дети, попавшие в этот детский дом в раннем детстве, он называл Марию Яковлевну мамой, и это привычное обращение никогда не вызывало у него никаких особенных мыслей – оно было будничным, обыкновенным. Но сегодня он думал о том, какое это счастье, что всю его сознательную жизнь рядом с ним была его мама, его Мария Яковлевна, о том, что никогда в жизни не видел он человека красивее и добрее. И он вспоминал лицо Марии Яковлевны, округлое, со смуглой нежной кожей, окрашенной легким румянцем, с большими карими глазами, с голосом звучным и нежным.

Ему было очень плохо в эти дни – жар, и трудно раскрывались глаза, и не хотелось двигать руками, и он часто засыпал или впадал в забытье, и почти каждый раз, когда приходил в себя, он видел над собой Марию Яковлевну в белом халате, с внимательным и серьезным лицом. Она подхватывала его голову и поила из поильника с острым носиком то чаем с лимоном, то бульоном, то жиденьким клюквенным киселем, и когда капли красного киселя проливались ему на рубашку, глаза ее смотрели виновато и испуганно, а Шевченко Павлу хотелось плакать, так он любил свою маму – директора детского дома.

Это она, его мама, не отдала его в больницу, а сама его выходила, и сейчас, в дни выздоровления, забегала чуть ли не каждый час и то с шуткой, то со строгим видом заставляла Шевченко Павла есть. Он подсчитал – вчера он ел за день девять раз, – Мария Яковлевна была убеждена, что для выздоровления существует только одно средство: поглощать как можно больше вкусной и, как она выражалась, высококалорийной пищи. И хотя врач утверждал, что больному нельзя жареного, она потихоньку от врача, незаметно заносила в изолятор то домашний варенный в масле пирожок, то кружку молока, а к ней блюдце, доверху заполненное медом.

За время болезни Шевченко Павел еще подрос, хотя Мария Яковлевна говорила, что это ему уже и ни к чему, что он и так скоро сможет красить крышу их детского дома, стоя на земле, и теперь Мария Яковлевна доставала ему головой только до плеча и ворчала на него, чтобы он не сутулился, чтобы не стеснялся собственного роста.

Шевченко Павел снял очки – он был близорук, но читал без очков – и достал из-под подушки толстую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете. В эту тетрадь он записывал все свои стихи, а стихи он начал сочинять еще в первом классе.

Вчера он написал стихотворение о врагах народа, об этих выродках, которые хотят продать нашу социалистическую Родину фашистам. Кончалось это стихотворение такими строчками:

Кара для них найдется,
И пусть они знают:
Если враг не сдается —
Его уничтожают!
Он прочел это новое стихотворение Марии Яковлевне, и у его названной мамы заблестели глаза, она погладила его по голове и сказала: «Молодец, Павлуша! Хорошо написал. И правильно, нужно их уничтожать без всякой пощады, потому что они на Ленина покушались, и Кирова убили, и уже против Сталина готовят заговор… И это ты правильно, что они страшней фашистов. Потому что про фашистов тебе понятно, что это враг, а тут человек ходит рядом с тобой, и разговаривает, как все люди, и улыбается, и «Да здравствует товарищ Сталин!» кричит на собраниях, а потом оказывается, что все это обман, что он враг народа и враг товарища Сталина, что он нарочно утверждал неправильные проекты цехов, чтобы наши рабочие мерзли, простужались, болели, как бывший наш секретарь райкома Воробьев. Очень хорошие, душевные стихи».

Для Шевченко Павла эта похвала была высшей наградой, иной бы он и не хотел.

К нему очень хорошо относились в детском доме, его любили товарищи за справедливость, за честность, которая не знала границ, и вместе с тем за деликатность и настоящую неподдельную скромность. Он был лучшим учеником в школе – за все годы школьной учебы у него ни разу не было четверки ни по одному предмету, хотя математика и химия давались ему труднее, чем литература и история.

Несмотря на то, что был он худощав и сам себе казался некрасивым: веснушчатое лицо, нос – картофелиной, очки, прямые светлые волосы, которые, как их ни расчесывай, торчали во все стороны, девчонки часто писали ему записки, предлагали «дружить», и Софа Гавриленко из девятого «б» ему нравилась, все равно он считал своим долгом, своей комсомольской обязанностью относиться ко всем девочкам так же, как к мальчикам, а любил он лишь одну женщину в мире – свою маму Марию Яковлевну, и Софа Гавриленко ему нравилась только потому, что овалом лица напоминала она маму.

Как хорошо к нему относятся и товарищи и учителя, он по-настоящему понял, лишь когда вернулся после болезни в школу. Школа была в квартале от детского дома, и уже по дороге он увидел много улыбающихся лиц, и все эти улыбки были предназначены ему, и все они были вызваны тем, что он наконец здоров и идет в школу. В классе при его появлении грянуло такое дружное, такое искреннее «ура!», так его окружили, так дружелюбно толкали под бока и пинали кулаками в живот, так хорошо предлагали помочь догнать класс, что ему захотелось обнять одновременно всех ребят и прижать их к груди.

И все последующие после выздоровления дни Шевченко Павла не покидало восторженное и светлое настроение. И с настроением этим удивительно совпадало впечатление от книги, которую он вот уже несколько дней читал после уроков в школе, после комсомольских собраний до глубокой ночи: «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. Читал ее с радостью и отчаянием от того, что другие люди этой книги не читали. А как изменилась бы жизнь, если бы ее прочли все! Ведь после этого на земле исчезли бы преступления, люди не смогли бы обманывать и предавать. Может быть, многие фашисты перестали бы быть фашистами, а капиталисты – капиталистами. Он думал о том, что недаром по указке Гитлера в Германии сжигают лучшие книги и недаром в нашей стране ликвидируют безграмотность. Ее необходимо ликвидировать, чтобы каждый советский человек мог прочесть великого гуманиста Ромена Роллана и понять, как нужно любить друзей и как нужно ненавидеть врагов.

Впервые в жизни Шевченко Павел решился послать свое стихотворение в редакцию газеты.

Когда он вернулся из школы в детский дом, Мария Яковлевна сказала:

– Звонили из «Комсомольской правды». Спрашивали про тебя. Есть ли такой человек на свете и какой это человек. Я им ответила, что человек такой существует, но дала плохую характеристику: сказала, что человек этот не слушает маму, после простуды ходит без шарфа, пил на улице газированную воду, до поздней ночи читал «Жан-Кристофа» и этим нарушил дисциплину. Шевченко Павел улыбнулся, как улыбался он всегда, когда видел Марию Яковлевну, – чуть смущенно, нежно и преданно.

– А про стихи они не говорили? – спросил он нерешительно.

– Я уверена – напечатают, – ответила Мария Яковлевна. – Хотя они ничего не говорили.

Стихи напечатали. В подписи указали: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Мария Яковлевна договорилась с Союзпечатью и закупила сразу триста экземпляров газеты. Эти газеты роздали всем детдомовцам, начиная с первоклассников, которые едва умели читать. И на каждой газете Шевченко Павел надписывал: такому-то на добрую память от автора стихов.

В день выхода газеты вечером Мария Яковлевна собрала в клубе всех своих воспитанников, учителей и воспитателей. Шевченко Павел прочел со сцены свои стихи, а потом Мария Яковлевна выступила и сказала, что это очень радостный день в жизни их детского дома, что все должны его запомнить, что в их коллективе появился настоящий поэт, который сумел в своих стихах правильно передать чувство, охватившее всех советских людей, – чувство ненависти к врагам народа и любви к Родине, к великому вождю народов Сталину. И она обняла Шевченко Павла, который наклонился к ней, и поцеловала его в лоб, а у Шевченко Павла, когда он наклонился, свалились очки, но, к счастью не разбились, и Мария Яковлевна весело и заразительно рассмеялась, и смеялся и радовался весь зал. А за ужином всем детдомовцам дали к чаю по большому куску вкусного бисквитного торта с толстым слоем масляного крема, а Шевченко Павлу положили на тарелку несколько вылепленных из крема роз, украшавших центры тортов. Только здоровый желудок и выработавшаяся в последнее время привычка к жирной пище спасли его от тяжелых последствий.

В детский дом начали приходить письма. Они приходили десятками со всех концов страны, и все на имя Шевченко Павла. Колхозный конюх Герш Осипович Лебензон из Биробиджана писал, что враги народа уничтожили его единственного сына путем поджога амбара и что он благодарит Шевченко Павла за его политически зрелые стихи и приглашал поэта приехать в Биробиджан, где он сможет написать еще много хороших стихов о вредителях и о том, как честные коммунисты разоблачают этих последышей Иуды-Троцкого.

Старый харьковский поэт Микола Мокиенко перевел стихотворение Шевченко Павла на украинский язык и прислал ему свой перевод с припиской, что он просит авторизовать этот перевод, так как стихотворение намерена перепечатать харьковская областная газета.

Комсомольцы 124-й московской школы на своем собрании избрали Шевченко Павла почетным членом своей комсомольской организации и прислали ему копию протокола. А шахтер-стахановец с донецкой шахты «К.ураховка-40» Геннадий Голубцов прислал в детский дом посылку – новенькую шахтерскую лампу и письмо, где он призывал Шевченко Павла писать про шахтеров, которые добывают уголь и этим самым согревают и освещают весь мир.

Нельзя сказать, что все эти успехи не оказали влияния на Шевченко Павла. Он был счастлив, он видел вокруг себя лишь добрых, хороших людей, которые его любили и для которых он был готов, как горьковский Данко, вырвать из груди сердце. Он ничуть не зазнался, а стал еще скромнее, еще требовательнее к себе, и звездами сияли за стеклами очков его небольшие добрые глаза.

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Шевченко! – закричал младший сержант Иванов, комсорг их комсомольской группы. – Что ж ты молчишь? Твои стихи напечатали! В газете!

Павел Шевченко не спросил, какие стихи. На лице его не отразилось растерянности. Он молчал, и только внутри, в мозгу, происходила гигантская работа. Вспыхивали и гасли тысячи вопросов и картин: какие стихи? кто написал? настоящий Шевченко? однофамилец? как быть? сказать, что мои? сказать, что не знаю? попросить показать? отшутиться и пойти в библиотеку и там посмотреть?

«Кажется, попался, – думал он. А может, какая-то чепуха? И это ничем не грозит. Что это значит – стихи?»

– Покажи, – спокойно, чуть лениво сказал он Иванову, который держал в руке газету.

– Нет, – добродушно рассмеялся Иванов. – Ты сначала станцуй.

Павел Шевченко широко улыбнулся в ответ Иванову и принялся отплясывать вокруг него вприсядку, то разбрасывая, то сводя ноги и перемещая руки так, словно пронизывал коленкой коленку.

– Хорошо, – сказал Иванов. – Держи.

Павел Шевченко прочел: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Он потом не мог бы этого объяснить, но стихотворение он прочел одним взглядом, не по строчкам, даже не по строфам, а сразу все стихотворение словно сфотографировалось у него в мозгу и так четко и глубоко отпечаталось, как газетный текст на разрезанной пополам сырой картофелине. Он мог бы сразу же повторить эти стихи. Наизусть. И одновременно он успел подумать о том, что уже нельзя сказать, что это однофамилец, и о том, что надо будет сказать, что он давно послал эти стихи в газету и поэтому не указал, что он бывший воспитанник детского дома, а ныне курсант военного училища. И еще он почувствовал, как кровь прихлынула к лицу и как по спине и под мышками текут струйки холодного вонючего пота. И тут же сознание отметило, что это неважно, что он покраснел, потому что настоящий автор в таких обстоятельствах тоже покраснел бы.

– Ты только не трепись ребятам, – спокойно сказал он Иванову. И улыбнулся, искренне, смущенно, и потупился. – А то засмеют. Стихоплетом еще прозовут. А ведь я теперь – помкомвзвода.

– А чего, – утешил его Иванов, – хорошие стишки. Правильные.

– Все равно – не нужно. А газету мне можно оставить?

– Конечно, оставь. Удивительный ты для меня парень. Когда б это мои стихи в «Комсомольской правде» напечатали, я б сейчас на голове ходил.

– Я про себя на голове хожу, – ответил Павел Шевченко.

Во время занятий по химической обороне, когда курсанты передавали из рук в руки пробирки, заполненные кусочками пемзы – такую пробирку нужно было понюхать и определить, каким отравляющим газом она пахнет, в комнату для химических занятий вошел адъютант начальника училища – старший лейтенант Умгиадзе, перетянутый ремнем так, что тело его, как у осы, состояло из двух половин, соединенных тоненькой перемычкой.

– Курсанта Шевченко – к начальнику училища, – сказал он гортанным голосом.

Павел Шевченко встал, поднес ладонь к козырьку фуражки и обратился к преподавателю – болезненно самолюбивому капитану Галичу:

– Разрешите идти?

– Идите.

Когда Павел Шевченко вышел вслед за Умгиадзе за дверь, Умгиадзе поучительно сказал ему:

– Когда вызывает старший начальник, у младшего начальника не надо спрашивать разрешения, потому что если старший начальник вызывает тебя для наказания, так младший начальник тебя не защитит. А если старший начальник вызывает тебя для поощрения, так младший начальник не помешает тебе получить это поощрение.

– А на этот раз меня ждет наказание или поощрение? – попробовал пошутить Павел Шевченко.

– Если бы начальник училища хотел передать что-нибудь через своего адъютанта, то он так бы и сделал. Но раз он вас, товарищ курсант Шевченко, вызывает к себе, значит, он хочет с вами лично поговорить. А ваша совесть должна вам подсказать, в чем вы виноваты.

Павел Шевченко, привычным движением проведя большими пальцами обеих рук под ремнем, разгладил гимнастерку, загоняя складки за спину, и постучал в двери кабинета начальника училища. Ему никто не ответил. Он снова постучал – погромче, услышал «войдите», отпечатывая шаг на ковровой дорожке, подошел к столу и доложил:

– Курсант Шевченко прибыл по вашему приказанию.

– Вольно, – сказал начальник училища, – садитесь, курсант Шевченко.

Павел Шевченко сел на краешек стула, напряженно вытянувшись и задирая подбородок, как в строю. Он не знал, куда девать руки, и взялся сразу вспотевшими ладонями за колени. Начальник училища сидел в центре кабинета за своим столом, а сбоку, на стульях, сидели комиссар училища – похожий на Суворова старичок по фамилии Пата – и начальник особого отдела майор Макаренко. Брюхо Макаренко тихонько колебалось.

«Все, – думал Павел Шевченко. – Все».

Он смотрел перед собой, а в голове навязчиво сновали строки стихотворения Шевченко Павла, и особенно последние строки, составленные из переложенных в стихи слов Максима Горького:

Плохо врагам придется,
И пусть они знают:
Если враг не сдается —
Его уничтожают!
– Так вы, значит, и стихи пишете? – сказал начальник училища.

Павел Шевченко молчал.

– Это хорошо. Современный советский командир должен быть по-настоящему образованным человеком, который может правильно разобраться не только в вопросах военной тактики, но и в политических вопросах. Мы с товарищами, – он кивнул головой в сторону присутствующих, – прочли ваше стихотворение. Я в этом не разбираюсь, может быть, с литературной точки зрения там есть какие-то недостатки, об этом лучше поговорить с моей женой, она преподает литературу в школе, в старших классах, но с точки зрения политики партии – это правильные стихи. Как вы, товарищи?

– Вполне правильные, – высоким суворовским голосом ответил комиссар Пата. – Настоящий орел. И, как доложил мне комиссар батальона, Шевченко – отличник боевой и политической подготовки.

– Шевченко мы знаем, – вмешался начальник особого отдела. – Шевченко нам известен.

– Так вот, курсант Шевченко, – продолжал начальник училища, – мы хотим вас поблагодарить за хорошие, правильные стихи.

– Служу трудовому народу! – вскочил и гаркнул в ответ Павел Шевченко.

– Садитесь, садитесь… А кроме того, у меня, понимаете, сегодня день рождения. И вот в этот день, кроме своих старых боевых товарищей, своих сослуживцев, я всегда приглашал двух-трех лучших курсантов нашего училища. Сегодня товарищи мне посоветовали пригласить курсанта Шевченко. Прошу вас к восьми часам ко мне домой. Знаете, где я живу?

– Узнаю, товарищ начальник училища, – ответил Павел Шевченко.

– Молодец. Можете быть свободным.

Павел Шевченко вернулся на химические занятия.

Хотя начальник училища сказал, что в дни своего рождения он приглашает к себе двух-трех курсантов, Павел Шевченко был на этом вечере единственным человеком с треугольниками в петлицах и чувствовал он себя здесь очень скованно и неловко.

И чем больше окружающие его люди подчеркивали, что не видят ничего необычного в том, что рядом с майорами и полковниками сидит курсант, тем больше Павел Шевченко ощущал разницу между собой и окружающими.

Начальник училища познакомил его со своей женой Мариной Александровной, на взгляд Павла Шевченко – уж немолодой женщиной лет тридцати, которая казалась ему слишком моложавой, и, кроме того, было в ней что-то такое, чего Павел Шевченко не мог понять, но ясно чувствовал – в голосе, в фигуре с маленькой, едва заметной грудью, в узких мальчишеских бедрах, а может быть, в лице с холодными серыми глазами и слегка искривленным, ярко подкрашенным ртом было что-то очень недоступное, очень далекое и вместе с тем что-то раздражающе доступное. Павел Шевченко еще прежде заметил, как она поздоровалась за руку с Умгиадзе, как холодно и спокойно, глядя перед собой, задержала руку Умгиадзе в своей руке и как шея Умгиадзе над белой полоской подворотничка стала багрово-красной.

– Ваше стихотворение я прочла, – сказала она Павлу Шевченко, глядя сквозь него. – Мне не хочется вас огорчать, но это еще очень далеко от того, что принято называть поэзией. А какого поэта вы любите?

– Пушкина… Лермонтова, – не сразу ответил Павел Шевченко.

Марина Александровна равнодушно покивала головой.

– А Пастернака вы читали?

– Нет, – ответил Павел Шевченко, внезапно проникаясь нелюбовью к этой женщине. Напечатанные в газете стихи написал не он, стихи эти призывали к мести людям, в вину которых он теперь не верил, стихи эти были подписаны Шевченко Павлом, но фактические они были направлены проти него, Павла Шевченко, и все-таки ему было очень неприятно, что эта женщина с ее большим красным ртом и холодными серыми глазами так говорит об этих стихах.

– А Тютчева?

– Нет, – ответил Павел Шевченко.

Марина Александровна утратила к нему всякий интерес. Так, словно перед ней был столб, а не человек, она обошла Павла Шевченко и совершенно другим, нежным, голосом кокетливо и весело спросила какого-то круглолицого и черноволосого младшего лейтенанта:

– Вас можно поздравить?

– Что вы, – весело и как-то беспомощно рассмеялся младший лейтенант. – С этим не поздравляют.

За ужином майор Макаренко, который сел рядом с Павлом Шевченко, то и дело подливал ему из графина холодную золотистую водку. Водка показалась Павлу Шевченко удивительно вкусной. Он не сказал майору Макаренко, что пьет водку впервые в жизни, он знал, что ему нельзя пить, что ни в коем случае, никогда в жизни не должен он для себя допустить опьянения, и все равно каждый раз опрокидывал маленькую хрустальную рюмочку и закусывал то селедкой, то окороком и чувствовал, что пьянеет и что среди присутствующих, что среди всех людей, которых он знает, больше всех ему нравится и приятнее всех ему этот майор Макаренко с его колеблющимся брюхом, что больше всех он доверяет майору Макаренко, которого – он одновременно знал – нужно остерегаться больше всех.

И от выпитой водки, и от мысли о том, что вот он захотел и сумел стать лучшим курсантом, и вот его уж пригласил к себе начальник училища, и что будет время, когда его еще так же пригласит к себе Сталин, он почувствовал, что руки его движутся легче, что жесты не так связаны, что тело не так напряжено, что губы улыбаются, и неожиданно для самого себя стал громко рассказывать о курсанте Саватееве, который поступал вместе с ним, но был отчислен из училища за редкостную расхлябанность. Этот рассказ Павла Шевченко был хорошо известен в его казарме, он несколько раз рассказывал о Саватееве, выдумывая все новые подробности, и каждый раз курсанты хохотали.

И сейчас на этих таких далеких людей рассказ его произвел большое впечатление – он увидел смеющиеся лица, и когда кто-то вмешался: «А теперь разрешите поднять тост…» – начальник училища махнул на него рукой: «Подождите, дайте дослушать курсанта Шевченко».

Павел Шевченко заметил, что Марина Александровна посмотрела на него как-то по-другому – быстро, оценивающе и что-то шепотом сказала своему соседу – комиссару училища.

После ужина Умгиадзе завел патефон. Столы сдвинули к стенам. Макаренко пригласил Марину Александровну, и Павел Шевченко с удивлением заметил, как ловко этот толстый тяжелый человек танцует танго, и ему было очень приятно, что Макаренко так хорошо танцует. Он стоял у стены за спинами, но, протискавшись через присутствующих, к нему подошла Марина Александровна, лицо которой от выпитого вина и танцев не покраснело, а еще больше побледнело, и предложила:

– Ну что ж, товарищ поэт… потанцуем?

– Я… я не умею, – развел руками Павел Шевченко.

– Нужно учиться. Поэты должны танцевать. Пойдемте, я вам покажу, как это делается. Главное – старайтесь не наступать мне на ноги. Я вас буду вести.

Она взяла его за руку, а другую руку его положила к себе на пояс.

Павел Шевченко стремился двигаться в такт музыке и одновременно в самом деле не наступить на ногу жене начальника училища, оказалось, что выполнить это почти немыслимо, и он чуть не свалил Марину Александровну.

– Ну, на первый раз хватит, – рассмеялась она. – Но должна вам сознаться, дорогой Павел, что, если бы я пронесла вас на себе такое расстояние, как мы прошли с вами в танце, я, может быть, устала бы меньше.

Павел молчал.

– Садитесь. – Она указала ему на диван и села рядом. – Давайте поговорим. Вам нужно много читать. Вам нужно писать лирические стихи – о любви, о музыке, о ветре. Все, что напечатали в газете, – это агитка, а не поэзия. Если вы будете больше читать, вы поймете: пусть о врагах народа пишут в передовых статьях, а в стихах нужно писать о другом… Вы читали такую книгу… «Жан-Кристоф»?

– Читал, – сказал Павел Шевченко.

– Всю? До конца?

– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?

– Вам понравилось?

– Понравилось… Только трудно читается.

– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.

– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.

Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В тот день, когда Шевченко Павел получил документ об окончании средней школы, он отправился в военкомат. Он не хотел и на минуту откладывать решение важнейшего дела. В Германии были фашисты. В Италии были фашисты. В Японии были фашисты. В Испании победил кровавый Франко. Шевченко Павел считал, что в этих условиях для комсомольца есть только одно достойное место – армия. Нужно идти в армию, нужно поступить в военное училище, чтобы стать командиром, чтобы в будущих боях с фашизмом быть на самом нужном и важном участке.

Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.

Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.

Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.

Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.

В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.

Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.

И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.

Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»

Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.

Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.

Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.

Он перед тем ощущал большую ответственность за свои отношения с Тамарой, он искренне считал, что человек, который поцеловал девушку, берет на себя обязательство любить и уважать ее на всю жизнь, и сейчас, когда эта ответственность стала меньше, он вздохнул свободней. И даже не считал себя обиженным, когда позвонил ей по телефону-автомату и услышал в ответ, что она больше не хочет с ним встречаться, потому что он, так она и выразилась, «герой не ее романа».

В те дни для него открылась чудесная и удивительная правда о связи, о потрясающем единстве всех людей на земле: живших на заре истории человечества, современников и тех, кто еще появится.

Эту связь, эту цепь, состоявшую из множества звеньев, он искал и находил во всем – в Эсхиле, которого он прочел впервые и которого не мог читать без комка в горле. «Прикованный Прометей», первым бросивший вызов богам и судьбе, с редкой ясностью соединялся в его сознании с шевченковским Прометеем:

Споконвіку Прометея
Там орел карає,
Що день божий добрі ребра
й серце розбиває.
Розбиває, та не вип'є
Живущої крові, —
Воно знову оживає
І сміється знову.
И когда вечером он пришел на Владимирскую горку и подошел к склону, огороженному металлическими прутьями, и увидел внизу огни Подола, сердце его сладостно сдавило ощущение, пережитое некогда Эсхилом.

Мы в Скифии – мы на краю земли…
И брезжила в его сознании новая прекрасная поэма о рабочем – Прометее, который, как на знаменитом плакате, взмахивает молотом и разбивает цепи капитализма, опутавшие земной шар.

Сцена перед боем с половцами и пленом из «Слова о полку Игореве» с ее удивительными, насыщенными грозовым электричеством подробностями повторялась в «Думе про Опанаса»:

Брешут рыжие лисицы
На чумацкий табор…
И как в ветровые времена князя Игоря, сулили гибель Приднепровью грохот солдатских сапог на ночной улице и газоубежища, которые сооружались в старых подвалах под киевскими домами, где даже наново зацементированные полы, потолки и стены не могли уничтожить всепропитавшего запаха гнилой картошки и кислой капусты.

Каждое воскресенье ровно в четыре часа он приходил на обед к своей маме – Марии Яковлевне Киселевой. Он уже привык к тому, что на протяжении многих лет в этот день, минута в минуту, точно к четырем часам, туда приходил старый друг Марии Яковлевны полковник Иван Иванович Иванов. Иван Иванович, худощавый, высокий, бритоголовый, всегда появлялся в черном штатском костюме, в белой рубашке с черным галстуком, и хотя Шевченко Павел ни разу не видел его в военной форме, как-то выглядел на нем этот черный костюм так, что чувствовалось – военный, командир, лишь переоделся в цивильное, а в самом деле эта одежда ему чужда.

И вдруг Иван Иванович исчез. Мария Яковлевна позвонила в штаб округа. В штабе спросили, кто говорит, а затем сказали, что Иван Иванович отправлен в длительную командировку на Дальний Восток, и отказались сообщить адрес.

Шевченко Павел видел, как Мария Яковлевна расстроена всем этим, он уже знал, что иногда люди исчезали, и никто даже не спрашивал об их судьбе. Так было с их преподавателем русского языка в университете, – человек исчез, а когда Шевченко Павел спросил о нем секретаря партбюро, тот оглянулся по сторонам и ответил шепотом:

– За связь с врагами народа.

В это воскресенье Шевченко Павел пришел к Марии Яковлевне раньше, чем обычно, – к двум часам. Он обещал немного подтянуть по-немецки родного сына Марии Яковлевны – кудрявого, самолюбивого паренька Володю, который собирался стать актером, успешно выступал в пьесах, поставленных школьным драмкружком, а учился через пень-колоду: даже по литературе и истории у него не бывало выше тройки. Шевченко Павел про себя не раз удивлялся, как у такого замечательного человека, как Мария Яковлевна, такой никчемный сынок. Но он думал, что Мария Яковлевна в этом не виновата, она отдавала так много сердца детскому дому, чужим детям, что на своего у нее уже не хватало времени. А отца у Володи не было. Шевченко Павел никогда не расспрашивал, но из каких-то мелких деталей, недомолвок, намеков у него сложилось впечатление, что Володин отец и муж Марии Яковлевны оставил их, когда Володе не было еще и года, ушел к другой женщине, спился и умер. По профессии он был журналистом, и Володя – немыслимо хвастливый мальчишка – когда-то по секрету от мамы показал Шевченко Павлу книгу своего отца – небольшую брошюру со странным названием «Царство воды и ветра».

– Я влюблен, – сказал Володя Шевченко Павлу. Его цыганское лицо с крупными кольцами черных волос, опускавшихся на глаза, выражало преувеличенный восторг. – Ты, как поэт, должен меня понять. Она прекрасна, как песня. И как же в такое время можно учить гнусавый «дойче шпрахе»?

– А какие у нее отметки? – спросил Шевченко Павел.

– Точно так в феодальные времена, – патетически поднял руку Володя, – спрашивали: «А какое у нее приданое?» Но я выше этих корыстных интересов, хотя она – отличница и без ее шпаргалки я бы никогда не получил четверки на контрольной по алгебре. Нам давали задачи по рядам, чтобы мы не могли списывать друг у друга, но она успела решить задачу и за свой ряд и за мой.

И все-таки они занялись немецким. И Шевченко Павел – в который раз – пытался втолковать будущей звезде отечественной сцены, что в тех случаях, когда какое-либо слово имеет мужской род в русском языке, из этого совершенно не следует, что оно должно иметь мужской род и в немецком.

Позвонили в дверь, и Шевченко Павел насторожился, он заметил, что так же насторожился и вскочил с места Володя. Это был знакомый звонок. Очень короткий и внезапный, когда к кнопке прикасаются на долю секунды, – дзинь. Мария Яковлевна была на кухне. Она пошла открыть входные двери, а Шевченко Павел и Володя встали из-за стола, переглянулись и подошли к порогу столовой. И действительно, в комнату вошел Иван Иванович. Он ничуть не изменился, был все в том же черном костюме и белой рубашке с черным галстуком, но левая рука его почему-то висела на черной, подвязанной за шею косынке.

– Что с вами? – спросила Мария Яковлевна.

– Ничего, – улыбнулся Иван Иванович. – Был в командировке. На Дальнем Востоке.

– А что с рукой?

– Чепуха какая-то получилась… Открывал консервы, соскочил нож, порезал руку. Казалось бы, мелочь, но вот в результате общее заражение крови, госпиталь, операция… Потому я о себе ничего и не сообщал.

– Как же вы могли? – с упреком посмотрела на него Мария Яковлевна. – Ведь я здесь черт знает что думала.

– Раз вы сами так резко отзываетесь о собственных мыслях, то я уж не стану спрашивать, что именно вы думали, – улыбнулся Иван Иванович.

Они сели за стол, и Иван Иванович радовался тому, что на обед у Марии Яковлевны сегодня его любимый борщ с петухом, а Мария Яковлевна ответила, что по поводу возвращения блудного сына она вынуждена зарезать жирного тельца, и жирным тельцом этим оказались огромные, во всю тарелку, и в самом деле очень жирные свиные отбивные.

Иван Иванович неосторожно повернулся, задел больной рукой о соседний стул, и Шевченко Павел заметил, как он внезапно напрягся и побледнел от боли и как вдруг на глазах Марии Яковлевны выступили слезы, она отвернулась, а затем со словами: «Ой, чайник убежит» выскочила на кухню. На следующий день в «Правде» появился короткий список людей, награжденных за «выполнение особого задания Советского правительства». Иван Иванович был награжден орденом Красного Знамени. Шевченко Павел ожидал, что в следующее воскресенье Иван Иванович придет с орденом, но полковник Иванов, как всегда, явился в своем неизменном черном костюме и без наград. За обедом он сказал:

– Теперь я могу вам рассказать об этом. Я был в Испании. Военным советником. Артиллерией занимался. Были там у них такие мортиры, что орудие может везти на себе обыкновенный ослик. А стреляют – хорошо.

– Я так и думала, – сказала Мария Яковлевна. – Или Испания, или…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Правая рука, сжатая в кулак, – до пояса, и левая – назад до отказа. И одновременно левая нога с вытянутым носком взлетает вверх. Затем левая рука – до пояса и правая – назад до отказа, а нога с силой ударяет об асфальт, и правая нога с вытянутым носком взлетает вверх. И строевая песня с рефреном:

Береги рубежи,
Красный часовой.
Когда-то, когда Павел Шевченко был еще школьником, он слышал, как красноармейцы в строю на улице пели эту песню, и тогда слова эти для него звучали так: «Беленький, кругленький, красный часовой», и он удивлялся тому, какие удивительные слова в этой песне, но забыл расспросить, что же они поют в самом деле, а теперь он и сам пел ее и знал слова.

Считается, что пение в строю помогает ходить «в ногу», поддерживает ритм движения. «Может быть, это и так, – думал Павел Шевченко, – но главное, что, когда люди поют в строю, они не могут думать. Мысли становятся отрывочными, беглыми, теряются, исчезают».

«Береги рубежи, красный часовой…» Если закрыть глаза, то покажется, что это топает по мостовой один гигантский сапог… Ребятишки бегут по тротуару рядом… А женщины оглядываются и улыбаются… И люди впереди невольно убыстряют шаги и попадают в ритм песни…

«Рота!» Рота спела свою песню, и в тишине с особой силой звучат четкие удары сапог об асфальт: раз, два, три, четыре, пять, шесть. «Стой!» И тишина. Все замерли. «Нале-во! Вольно! Разойдись!»

Их научили при команде «Разойдись!» разбегаться во все стороны, как стая воробьев, вспугнутых камнем. Достаточно было отбежать на десяток шагов, а потом можно было остановиться и идти дальше не спеша, закурить, разговаривать. Важно было броситься бегом в первую секунду после команды. В этом был свой особый шик – мгновенный беспорядок, возникший в только что удивительно организованном организме – роте в строю.

Павел Шевченко закурил. Торопливо, жадно затянулся. У всех вокруг гимнастерки на спине были белого цвета – как нижние рубахи. От выступившей на них соли. Училище готовилось к первомайскому параду.

«Становись!» Окурки полетели в урну. И снова: «Рота! Запевай!»

«Береги рубежи, красный часовой…»

Сначала он не понимал, почему его так выделяют среди других курсантов, почему как-то особенно хорошо, подчеркнуто хорошо относятся к нему и командир роты, и начальник особого отдела, и даже начальник училища. Ему казалось, что вызвано это тем, что он больше, чем другие курсанты, чувствовал свою ответственность, что в детстве ходил с немкой-фребеличкой и хотя, казалось, совсем не помнил немецкого языка, а на занятиях по немецкому язык давался ему легче, чем другим, и преподавательница хвалила его произношение, что лучше других чертил на бумаге карточки тактических задач, что был первым в роте в штыковом бою.

Но теперь он вдруг понял, что всего этого было бы недостаточно, что было еще одно обстоятельство, которое выделяло его и делало надеждой училища.

Он был детдомовцем. Подкидышем, без всяких родственных связей. Ни один пункт его анкеты не требовал проверки: а не было ли среди его родственников дворян или купцов первой гильдии, не участвовал ли его отец в оппозиции, не было ли у него дяди в капиталистической Болгарии и не исключали ли его брата из партии. С ним все было ясно, а высокий рост, хорошее здоровье, отличные успехи в занятиях были только прекрасным добавлением к этим его основным качествам.

– Вы, Шевченко, далеко пойдете, – сказала ему Марина Александровна, подкрашивая перед зеркалом губы и разглядывая его в зеркало. В ее словах, пожалуй, было больше презрения, чем восхищения. Он часто в часы «самоподготовки» забегал на квартиру начальника училища, чтобы поговорить с Мариной Александровной, почитать книгу, чтоб выпить стакан чаю и съесть бутерброд с колбасой или сыром – в первое время, пока он не втянулся, ему, как, впрочем, и остальным курсантам, в училище было голодно. Постепенно беседы с Мариной Александровной сделались для него необходимостью, хотя он не верил ни одному ее слову, хотя все, что она говорила, было прямо противоположно тому, что он думал и чувствовал.

Своим особым голосом, чуть холодноватым, лишь по временам согреваемым беглой улыбкой, она говорила:

– Все зависит от точки зрения, и именно поэтому все на свете имеет два названия.

– Какие два названия?

– Ну, скажем, трусость и осторожность. Или любовь и похоть. Или глупость и простота. Предательство и благоразумие. Бессовестность и практичность. И так далее.

– Но мы-то знаем, какое название настоящее.

– Знаем ли?

Павел Шевченко думал о том, что и у него второе название, но был же где-то настоящий Павел Шевченко. Что он делает? Как живет? Встретятся ли они когда-нибудь? Не помешает ли существование настоящего Павла Шевченко осуществить задуманное им, носящим второе название.

– Для военнослужащего не может быть двух названий, – сказал Павел Шевченко. – Он всегда должен знать, где свои, а где враги.

– А так ли велика разница между «своими» и врагами. Между техническими успехами, которых достигли люди, и их сознанием образовался огромный разрыв. Мы живем в двадцатом столетии, у нас есть и автомобили, и самолеты, и радиоприемники, а мыслят люди так, во всем так же, как мыслили их предки в тринадцатом столетии. Да где там в тринадцатом – как при императоре Нероне. Выдвинуты новые лозунги: у нас – «Пятилетка – в четыре года», а у фашистов, скажем, – «Пушки вместо масла». Но фактически потребности всех людей сводятся все к тому же голосу римской черни: «Хлеба и зрелищ!» И все правительства по мере своих сил и возможностей пытаются удовлетворить эти потребности…

«А революция? – думал Павел Шевченко. – А Ленин? А первое в мире свободное социалистическое государство? Его создавали совсем не для того, чтобы дать людям хлеб и зрелища, революцию делали голодные люди, да и сейчас каждый честный человек пожертвовал бы всем, что у него есть, для Родины. Нет, революцию делают для того, чтобы были осуществлены высокие идеалы, не ради молочных рек в кисельных берегах».

Но он слушал Марину Александровну молча, едва улыбаясь, и не возражал.Она спрашивала:

– Вы читали Толстого?

– Читал.

– Что?

– Ну… «Войну и мир» читал. И «Анну Каренину»… Ну и рассказы всякие.

– Какие рассказы?

– Не помню уже… Про Севастополь… «Крейцерову сонату».

– Мои ученики тоже учат Толстого… и так же, как вы, ничего в нем не понимают. Да и странно мы их учим. Если подумать о том, чему мы их учим, то получится, что мы им изо дня в день объясняем, что Лев Николаевич Толстой был просто старым дураком. А ведь на самом деле это совсем не так. Ведь Толстой понимал, что он делает, когда учил «непротивлению злу насилием». Он понимал, что всякое зло вызывает новое зло, что если, к примеру, у вас расстреляют отца, то вы захотите отомстить за него, а потом те, кому вы отомстите, в свою очередь, захотят отомстить вам и вашим близким. Павел напрягся.

– Мы изучаем со школьниками Толстого и одновременно учим их быть советскими патриотами, а Толстой писал о патриотизме…

Она раскрыла томик Толстого, к серо-мраморному переплету которого была прилеплена небольшая медная пластинка с выпуклым изображением бородатого старика, не нашла нужного места и процитировала наизусть:

– «Самое отвратительное из всех созданных человечеством установлений – это патриотизм, который всегда использовался правящими группами людей для того, чтобы подавлять и подчинять себе народные массы».

– Без патриотизма мы не победим в будущей войне, – возразил на этот раз Павел Шевченко. – Кроме того, у меня нет отца, за которого нужно было бы мстить.

– Да, я знаю, вы – детдомовец, – протянула Марина Александровна.

Она ему не нравилась. Он ее не любил. Ему казалось, что и она его не любит, что она презирает в нем курсанта, что всячески стремится подчеркнуть разницу между ним и той огромной надстройкой из командиров всех рангов, начиная низшими и кончая самыми высшими, которая над ним простиралась.

И даже теперь, когда при встречах вместо разговоров о литературе они устраивались на постели ее мужа, где, как, впрочем, был убежден Павел Шевченко, до него успели побывать еще многие, в нем только усилилось подозрение к ней, презрение, и тяга, и необходимость с ней увидеться, и чувство гордости, что вот он, обыкновенный курсант Павел Шевченко, был близок с такой недоступной, так высоко стоявшей над ним женщиной.

Во время таких свиданий она приучила его говорить слова, которые до этого он не всегда решался употреблять даже в казарме. И сейчас он лениво перебирал в памяти эти слова, и отбивал шаг, и пел «Береги рубежи, красный часовой», и чувствовал, что выглядит браво, весело, что женщины, которые идут по тротуару, смотрят на него. Он уже забыл о том, что, когда он сам ходил по тротуару, а не по мостовой, а по мостовой шли в строю красноармейцы, он, как и все остальные, не видел там отдельных людей, а видел всю роту в целом, видел строй…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Еще когда Шевченко Павел учился в школе, любимым его учителем был завуч школы, преподаватель русского языка и литературы Владимир Павлович Басенко. Этот высокий человек с мускулами крестьянина, с бритой головой и лицом, чем-то напоминавшим лицо Маяковского, был известен как человек, способный научить правильно писать самых ленивых, самых безнадежных учеников. Его «троечники» при поступлении в высшие учебные заведения, как правило, получали пятерки, а те, кто имел у него пятерки, могли бы уже и не сдавать экзаменов. Учеников Владимира Павловича ценили в высших учебных заведениях.

У него был свой простой и очень отличный от принятого метод обучения. Уроки русского языка состояли из постоянных труднейших диктантов. Тексты для них он выбирал из бесконечных периодов гоголевской прозы, а также из передовых статей некоторых газет, в которых часто с трудом можно было понять, где же подлежащее, а где сказуемое. Грамматических правил ученики могли не учить. Но только в том случае, если они не делали ошибок в диктантах. Если же случались ошибки, то на каждую ошибку нужно было выучить правило, независимо от того, следовало ли его сейчас изучать по школьной программе или не следовало, и сделать на это правило десять упражнений из учебника.

Шевченко Павел писал грамотно и поэтому из грамматических правил знал только одно – он когда-то написал слово «бесподобный» как «безподобный». «Приставки из-, воз-, низ-, раз-, без-, чрез-, через – меняют свои окончания с з на с перед буквами п, т, к, х, ф, с, ц, ш, щ».

А на уроках литературы пятнадцать-восемнадцать минут учитель спрашивал учеников предыдущий урок, в остальное время он рассказывал вещи, которых не было в учебнике. Собственно, все, о чем он говорил, в учебнике отсутствовало. Но в самом конце урока он открывал учебник и объявлял классу. «Выучить к следующему уроку по учебнику от сих до сих». При опросе можно было отвечать только то, что написано в учебнике, знает ли ученик то, что рассказывал учитель на предыдущем уроке, в оценке не учитывалось. Ученики боялись и любили Владимира Павловича.

Так совпало, что, когда Шевченко Павел поступил в университет, перешел на работу из школы в университет и Владимир Павлович Басенко – на должность преподавателя русского языка. 64

В приемнике светился зеленый глазок с черным зрачком. Скрипка звучала, как виолончель, – низко, на глубоких тонах, комната, стены которой были уставлены бесконечными, до потолка, рядами книг, освещалась только настольной лампой. Владимир Павлович постелил на письменном столе газету – для этого он отодвинул в сторону чернильный прибор, книги с закладками и какую-то рукопись, поставил тарелку с селедкой и луком, четвертушку водки, два стакана. Прямо на газете кухонным ножом он нарезал хлеб.

– Жена в село поехала, – сказал он чуть растерянно. – Придется самим хозяйничать. А приемник этот мне из Львова привезли. Английский.

– Для чего эта зеленая лампочка? – спросил Шевченко Павел.

– Черт его знает… Говорят, должна показывать, правильно ли настроен приемник. Только она почему-то не действует.

Владимир Павлович подошел к приемнику и повернул ручку, усилив звук. Крейслеровские «Муки любви» заполнили комнату, вырвались за окно.

– Ну вип'ємо, козаче, – сказал Владимир Павлович, неожиданно переходя на украинский язык. – Не забув рідної мови?

– Нет, – ответил Шевченко Павел. – Не забыл. Только в школе, как вы знаете, у нас родным языком был русский.

– То – в школі. А не в душі, не в мозку, адже думаємо ми по-українськи і тільки перекладаємо свої думки на російську.

– Я и думаю по-русски, – не сразу ответил Шевченко Павел. – Я даже сочинения по украинской литературе в школе писал сначала по-русски, а потом переводил их на украинский.

– Дивно, – нахмурился Владимир Павлович. – Не можна забувати своєї рідної мови, як не можна забувати рідної матері, як не можна забувати своєї Батьківщини. Ми живемо в складний час, час наближення великих воєн, які перетруть и перемнуть геть усе людство. Але якщо ми, українці, збережемо свою мову, то, може, ми в ці складні часи зможемо зберегти й свою державність і залишимось у майбутній історії.

Шевченко Павел впервые слышал, как Владимир Павлович – преподаватель русского языка и русской литературы, большой и известный знаток этих предметов, разговаривает по-украински, и вдруг он подумал, что украинский язык звучит в устах Владимира Павловича намного естественнее и красивее, чем русский.

Водка застряла комком в горле, но Шевченко Павел конвульсивным глотательным движением протолкнул этот комок и вдруг ощутил, как по пищеводу медленно скатывается вниз круглый горячий шарик, он бы мог указать пальцем, где он находится, – как этот шарик опустился в желудок, а потом уже теплые тонкие солнечные лучики устремились от него в руки и ноги. Ему стало тепло и хорошо, и, покачивая головой, он выдохнул:

– Добре.

– Дуже добре. Але треба закусити. Цибуля й оселедець – одні з небагатьох речей, які поєднують найвищих панів і найбідніших селян, бо всі їх однаково полюбляють.

– Хочу визнатись, – сказал Шевченко Павел, – що це я вперше в житті п'ю водку.

– Горілку, – поправил его Владимир Павлович. – Горілку. Ось Микола Гоголь писав у «Вечорах на хуторі побіля Диканьки», та й в «Тарасі Бульбі», – «горелка». А це слово в нього вийшло

f не українське, і не російське. Тому що російською мовою «горелка» – це якась гра, а українською мовою – нема такого слова…

– Горілку, – поправился Шевченко Павел. – І знаєте – вона мені дуже сподобалась.

– Я ж кажу, буде козак. І поет. Тільки знов-таки і вірші не завадило б вам писати рідною мовою. Українською. Тією самою, якої не цуралася людина, чиє велике прізвище маєте й ви.

– Я пробовал. – Шевченко Павел посмотрел на радиоприемник, из которого теперь слышалась неразборчивая и громкая немецкая речь. Владимир Павлович подошел к приемнику, щелкнул чем-то, и в наступившей тишине голос Шевченко Павла прозвучал слишком горячо и громко. – Я пробовал. Только не получалось… А почему вы преподаете русскую литературу, если думаете по-украински?

– Это, как говорят москали, пришлось «колпак переколпаковать, перевыколпаковать, колокол переколоколовать, перевыколоколовать». Но еще наступит – и ты запомни мои слова – еще наступит время, когда я буду преподавать украинскую литературу. И тогда она будет называться «великой украинской литературой».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все это было намного сложней, чем казалось ему в тот день, когда он спросил у дворника, вооруженного не виданной им до тех пор метлой с блестящей алюминиевой трубкой вместо палки, как пройти к Кремлю. Не мог весь народ, все двести миллионов человек, ошибаться. Очевидно, он, Павел Шевченко, чего-то не знал, и, может быть, чего-то не знал и его отец, Николай Спиридонович Боголюбов. А ведь могло быть и так, что в самом деле существовал заговор. Могло быть и так, что на Семнадцатом съезде эти заговорщики хотели устранить Сталина, чтобы захватить власть. Быть может, не было такого письма Ленина, быть может, кто-нибудь из заговорщиков уже после смерти Ленина придумал, что было такое письмо. Иначе почему оно не было опубликовано?

Под руководством Сталина в стране была проведена коллективизация, под его руководством осуществляется индустриализация. Анри Барбюс – иностранный писатель, француз, писал, что Сталин – это Ленин сегодня. Тысячи раз Павел Шевченко видел известную фотографию – Ленин и Сталин вдвоем сидят рядом на даче в Горках. Не мог Ленин так сфотографироваться со Сталиным, если бы он написал это письмо.

Все это было значительно сложней, чем казалось сначала, и когда на параде, гремя, мчались стальные громадины – танки, когда пролетали тяжелые самолеты, сердце радовалось, что такой сильной, такой могучей стала Родина, и все успехи эти для всех советских людей связывались с именем Сталина.

Но, с другой стороны, он должен был считать себя во всем Павлом Шевченко, должен был скрывать, кто он в самом деле, кто его отец, потому что случайный промах, случайное совпадение, при котором его бы разоблачили, привело бы к таким непоправимым несчастьям, что лучше бы умереть.

Однажды, получив увольнительную в город, он пошел в библиотеку, попросил там учебник по терапии для медицинских вузов и внимательно прочел раздел о пневмонии. Когда любопытная библиотекарша заглянула через его плечо в книгу, он невольно перевернул несколько страниц. Он думал о том, что самым лучшим для него выходом было бы, если бы Шевченко Павел из детского дома умер бы от своего воспаления легких. Это значительно облегчило бы его жизнь, которая в остальном складывалась прекрасно.

По временам он думал, что все это складывается даже слишком прекрасно. Имя Павла Шевченко золотыми буквами высекли на мраморной доске, на знаменитой мраморной доске, где сияли имена лучших выпускников училища за всю его историю, – такова была традиция.

За всю историю училища было только два случая, когда курсанты прямо после училища, минуя службу в армии, попадали в военную академию. Первым из них был бывший выпускник училища, а ныне генерал, командующий корпусом генерал Касатонов, вторым – Павел Шевченко.

Из училища он был выпущен в звании лейтенанта, а в академии ему сразу же, минуя все сроки, присвоили звание старшего лейтенанта. Он думал только о том, что нужно постараться узнать, как в специальных отделах Народного комиссариата внутренних дел построена проверка анкет. Для чего-то ведь заполняются эти анкеты. Следовательно, сведения, которые в них записаны, должны кем-то проверяться. Но, может быть, они проверяются только в тех случаях, когда что-либо вызывает подозрение? И принято ли проверять данные о школьных годах человека? Потому что проверок в училище он не боялся.

Он учился на отделении разведки и контрразведки и первый свой реферат посвятил вопросу о том, как построена проверка биографий людей в немецком гестапо.

Преподаватель – старый матерый разведчик полковник Лось – хвалил его реферат за умелое использование тех немногих материалов, которыми он располагал, и за глубину выводов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война.


Эту народную песенку пели на модный мотив «Синенький скромный платочек…». Шевченко Павел жил в студенческом общежитии на Сталинке куда упали первые бомбы, и война для него действительно началась «ровно в четыре часа».

Он тащил на себе женщину с оторванной рукой. По странному совпадению ее фамилия была Гитлер, и это была первая жертва, увиденная Шевченко Павлом, в самой страшной и самой обильной жертвами войне из всех войн, которые пережило человечество за свою историю. Шевченко Павел тащил ее на себе к санитарной машине, а бомбы продолжали рваться, и горели дома, и Шевченко Павел произносил речи о том, что это провокация, что фашисты хотят нас запугать, но это им не удастся.

А затем днем, как только «нам объявили, что началася война», он отправился в военкомат, где уже столпились тысячи людей. К ним вышел задерганный пожилой капитан интендантской службы и сказал, стараясь выглядеть как можно решительнее и увереннее, что главное сейчас – без паники и что, когда будет нужно, их призовут. А теперь все должны находиться на своих постах.

Студенты, и вместе с ними Шевченко Павел, сразу же направились в райком комсомола, но там им сказали то же самое. В университете установили дежурство – дежурные сидели на крыше и должны были сбрасывать с крыши зажигательные бомбы, если они туда попадут. Кроме того, они должны были следить за тем, чтобы вражеские шпионы и диверсанты не подавали сигналов немецким самолетам. Город был погружен во тьму. Во время ночного дежурства, когда он и еще два его однокурсника патрулировали по городу под руководством милиционера – пожилого коренастого человека, носившего ту же фамилию, что и Павел, – Шевченко, но по имени Иван Михайлович, они заметили, как в одном из окон сквозь неплотную штору явственно пробивается зеленый свет, который сразу же погас, и зажегся красный, а затем погас красный и снова зажегся зеленый.

– Азбукой Морзе чешет, сволочь, – сказал милиционер Шевченко. – Пошли. Нужно его живьем взять. Но если будет убегать или сопротивляться – стрелять без предупреждения.

Они поднялись на второй этаж дома, в котором помещалась какая-то санитарно-эпидемическая лаборатория. Милиционер осмотрел дверь, а потом скомандовал: «Навались!» – они навалились, сорвали неплотно закрытую дверь и вбежали в помещение. В комнате, сплошь уставленной пробирками, колбами, с микроскопами на столах, на одном из столов, положив под голову какие-то журналы, спала толстая, огромная, как гора, женщина. Она не услышала, как они вошли, и не проснулась, но милиционер Шевченко толкнул ее прикладом.

– Будет притворяться, вставай. Кто в той комнате?

Женщина проснулась, посмотрела на них спокойно, по-видимому, она еще не успела испугаться, и сказала:

– Там никого нет. Я здесь все время.

– Пошли с нами.

Он снова подтолкнул женщину прикладом своей винтовки, и они вошли в соседнюю комнату. Там теперь было совершенно темно. Милиционер пошарил по комнате электрическим фонариком:

– Кто здесь есть? Выходи!

Они стояли, напряженно всматриваясь в темноту, с винтовками, направленными во все углы, с пальцами, чуть-чуть, на первый миллиметр, сдвинувшими спусковые крючки.

Никто не отвечал.

– Кто здесь подавал сигналы? – спросил милиционер у женщины.

– Здесь никого не было, – ответила женщина, только теперь просыпаясь. И вдруг зачастила: – Что вы говорите? Какие сигналы? Вы ошиблись… Вы попали в другой дом… Сюда никто не заходил… Как вы сюда попали?… Какие сигналы?…

Внезапно в углу против окна вспыхнул и погас красный фонарик.

– А вот такие сигналы, – направляя винтовку на женщину, сказал патрульный – студент из их группы Василий Черемушкин.

– Ах, – сказала женщина с облегчением. – Это – термостат.

– Какой еще термостат? – с недоверием спросил милиционер.

– Ну шкаф такой. Он автоматически поддерживает нужную температуру. Мы готовим вакцину. Для фронта. Поэтому работаем круглые сутки.

– А почему он сигналы подает?

– Это не сигналы. Это лампочки загораются у него, когда меняется температурный режим.

– Ничего, – сказал милиционер. – Пройдем в штаб. Там разберутся, откуда сигналы. А сигнализатор этот ваш пока выключить.

– Да ты что, с ума сошел? – напустилась на милиционера женщина. – Да я здесь оставлена для того, чтоб его не выключать. Да если мы вакцину испортим – с тебя голову снимут… Она жизнь людям на фронте спасает.

– Пройдемте, гражданка, – сказал милиционер менее решительно.

Шевченко Павел осмотрел термостат.

– Не нужно, – возразил он. – Это действительно просто прибор. Нужно только получше замаскировать окно.

– Замаскируем, – обрадовалась толстуха. – Только разве с самолета можно различить такой слабый свет?

Свои стихи Шевченко Павел «вышагивал». Был у него такой любимый маршрут – вверх по бульвару Шевченко, а там налево, к вокзалу, мимо дымящихся градирень ТЭЦ. И у вокзала обязательно коснуться рукой черного искрящегося лабрадорита, которым облицовано здание. А назад, когда ноги уже отказывают, – трамваем.

Он снашивал за месяц ботинки, и обувь была одной из главных статей в его довольно скромном бюджете.

Когда его вместе с большой группой студентов направили на рытье окопов, у вокзала он незаметно отделился от остальных и потрогал рукой пыльный, прогревшийся за день лабрадорит облицовки вокзала.

В товарных вагонах их довезли до Ирпеня. Расстояние, которое прежде обыкновенный дачный поезд преодолевал за час, заняло у них целую, ночь – навстречу шли воинские эшелоны, их поезд все время останавливали, сгоняли на обводные пути, в ночном небе гудели самолеты, с воем падали на землю бомбы, и хлопали зенитки.

В пойме прекрасной глубокой и прохладной реки Ирпень Шевченко Павел впервые по-настоящему понял умом, а не сердцем, что Советский Союз несокрушим, что фашисты будут остановлены, что они не сделают ни шага вперед на советской земле. Он увидел цепь связанных между собой глубокими окопами огромных бетонных дотов с подземными галереями, с громадными пушками, какие прежде он видел только в кино на военных кораблях. Это была несокрушимая система обороны, стальной пояс, способный выдержать натиск любых танков и самолетов. Такие сооружения не могли быть созданы за месяц, их, несомненно, строили годами, Шевченко Павел удивлялся про себя, почему он никогда прежде не слышал о том, что под Киевом имеются такие грандиозные оборонительные сооружения, и мудрости людей, которые в те дни, когда будто бы еще никто и не думал о войне, позаботились, чтоб так глубоко в нашем тылу была создана такая мощная линия обороны.

«Интересно, – думал он, – знал ли об этом Борис Пастернак, когда он жил в Ирпене и написал здесь свое знаменитое стихотворение:

Ирпень – это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое,
О смене безветрия, вёдра и мглы.
О белой вербене, о терпком терпеньи
Смолы, о друзьях, для которых малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
А может быть, знал? И, может быть, поэтому в стихотворении «Лето» появились эти странные строки:

…и поняли мы,
Что мы на пиру в вековом прототипе,
На пире Платона во время чумы.
Откуда же эта печаль, Диотима?
Может быть, отсюда и была эта печаль?

Студенты рыли окопы, они продолжали ходы сообщения в сторону леса. Так что подымающийся по холму вверх лес можно было пройти, не показываясь над поверхностью земли, и от каждой основной траншеи отходили боковые ответвления с ячейками для станковых пулеметов и блиндажами для стрелков.

Руководил работами очень молодой, отчаянно веселый капитан в не виданных до этого Шевченко Павлом щегольских сапогах – они были сшиты не из кожи, а из тонкого брезента такого же цвета, как и вся пригнанная, отглаженная одежда этого капитана.

– Пусть они только покажутся! – повторял капитан, постукивая по своим брезентовым голенищам винтовочным шомполом, который он зачем-то постоянно держал в руке. – Здесь они не пройдут! Но пасаран – как говорили испанцы!

Немцы здесь и в самом деле не прошли. Они прошли в другом месте. И Шевченко Павел, и другие студенты вместе с усталыми испуганными красноармейцами тащили на себе в прекрасные, оборудованные по последнему слову техники доты ящики с взрывчаткой, а саперы соединяли эти ящики проводами. Ни разу не выстрелившие доты были взорваны, а бесчисленные, вырытые вручную ходы сообщения – брошены.

Щеголеватый капитан – на этот раз в руках у него уже была винтовка, а не шомпол и сапоги на нем были не брезентовые, а тяжелые кожаные – сказал, что немцы прорвались и что теперь они должны разбиться на группки и отходить в тыл, чтобы там уже присоединиться к воинским частям.

Бегство это, в котором Шевченко Павел был лишь маленькой частицей, состояло в бесконечном кружении по дорогам, в бессонных ночных переходах, и двигалась по дорогам вся Украина, и ревел скот, и горели хаты, и страшно пахла сожженная пшеница, и каждый раз встречные говорили, что сзади немцы и впереди тоже немцы. Они шли пешком, а немцы передвигались на своих танках, на автомашинах, на транспортерах и двигались так быстро, что обгоняли отступавших.

И все-таки Шевченко Павлу повезло. Он вышел из окружения, и попал к железной дороге, и устроился на открытой платформе длинного эшелона, который вез какие-то станки, машины, железо. На открытой платформе горой лежали железные листы с гладкой, словно вороненой поверхностью, ночью они становились холодными, будто ледяными, – не улежишь, и Шевченко Павел садился на корточки, а днем они разогревались, обдавали сухим жаром. На этих листах он доехал до Ворошиловграда и пошел в райком комсомола. Секретарь райкома, плотная женщина с круглым лицом – на вид ей было лет тридцать, – внимательно, с сочувственной улыбкой выслушала рассказ Шевченко Павла о том, как он пробирался, как безостановочно движутся немцы, а затем медленно сказала:

– А зачем же ты бежал, если говоришь, что хочешь воевать?

– Я хотел в армию, – ответил Шевченко Павел.

– В какую же армию тебе нужно? Армия там и была. Нужно было взять в руки винтовку и убить хоть одного немца. Может, они тогда бы не так быстро продвигались.

Шевченко Павел молчал.

– И нечего тут панику разводить. И насчет взорванных дотов поменьше следует болтать. Дай-ка комсомольский билет…

Шевченко Павел подал комсомольский билет, с ужасом ощущая, что эта широколицая, умная и злая женщина сейчас возьмет его билет, положит в стол и скажет: «Больше ты не комсомолец. Комсомольцы не бегут. Комсомольцы сражаются».

Но она внимательно посмотрела билет, потом снова взглянула на Шевченко Павла, вернула ему билет, написала что-то в блокноте, вырвала листок и протянула ему:

– Вот. Пойдешь в военкомат. Это тут рядом. Они тебя возьмут. И поменьше паники.

Из военкомата Шевченко Павла направили на формирование в воинскую часть, которая располагалась в старых казармах на окраине Ворошиловграда. Там его вызвал начальник политотдела дивизии и сообщил, что Шевченко Павлу, как студенту университета и секретарю комсомольской организации факультета, присваивается звание младшего политрука и он назначается на должность агитатора батальона.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Двадцать второго июня 1941 года в 16 часов Павел Шевченко подал начальнику академии рапорт о том, что он просит отчислить его из академии и направить во фронтовую часть. Ночью его вызвали к начальнику академии. Генерал был бодр, весел и язвительно насмешлив.

– Как вы думаете, товарищ капитан, что я сделал с вашим рапортом? – спросил он у Шевченко.

– Думаю, что отдали приказ удовлетворить мою просьбу, – ответил Павел Шевченко бодро.

– Нет. Вот видите, в моем столе есть два ящика, слева и справа. Правый у меня называется долгим ящиком. В него и попал ваш рапорт.

– Я буду подавать вам такие рапорта каждый день.

– Я их буду туда тоже складывать каждый день. Только больше не буду вас вызывать. В армии нам нужны командиры с хорошей подготовкой. Особенно если учесть, что будет убыль. Что будет большая убыль. Идите.

И все-таки его забрали из академии в самый высший центр, ведавший вопросами войны, – в разведотдел Генштаба.

На прощание начальник академии сказал ему:

– Видит бог – я не хотел вас отпускать. Но разведотделу нужны люди. Это сейчас важнее всего. И я направил туда – лучших. Служите честно, и я уверен, что вы еще вернетесь к нам доучиваться. После победы.

Начальник отдела майор Маркарьян, высокий сутулый человек с длинным лошадиным лицом, одетый в гражданский костюм, в белой рубашке с воротником, повязанным синим шерстяным галстуком, озадаченно развел руками:

– Понимаете, капитан, нет у меня сейчас времени вводить вас в курс дела. И мы с вами поступим, как когда-то поступили со мной, когда я первый раз пришел в это, прошу учесть, очень ответственное учреждение. Отправляйтесь в архив и познакомьтесь там со старыми делами. Изучите их как следует и будете иметь полное представление о наших методах и задачах. Желаю вам успеха.

Каждый день он приходил в архив к восьми часам утра и никогда не уходил раньше двух часов ночи. Он читал дело за делом, он просматривал тысячи донесений, пояснительных записок, разработок, все больше убеждаясь, что это совершенно бесполезно, что он все это учил в академии, что ничего нового он здесь не узнает, но к нему никто не обращался, никто его ни о чем не спрашивал.

И вдруг в воскресенье – шла уже вторая неделя с тех пор как он сидел в архиве – он наткнулся на дело, которое его сначала просто испугало. Ему вдруг подумалось, что крупный наш пользовавшийся огромным доверием агент по кличке «Мустафа», работавший в одной из ближневосточных стран, – «двойник», то есть человек, который обслуживает не только нашу разведку, но и контрразведку страны, где он жил. Эта мысль сначала была не совсем осознана – просто ему что-то мешало, затем Павел Шевченко понял, что именно ему мешало в донесениях этого Мустафы, – все они полностью подтверждались, и это отличало донесения Мустафы от информации других агентов. В других инфор-мациях встречались ошибки, предположения, которые расходились с действительностью, попадались сообщения совершенно фантастические. У Мустафы же не было ошибок, все, что он сообщал, было правильным.

Тогда Павел Шевченко взял на свой стол досье Мустафы за несколько лет, начиная с того дня, как тот начал свою работу. И тут он совершенно уверился в том, что предполагал вначале. Он убедился, что эти донесения, как правило, сообщали о фактах, не имевших серьезного значения, а если же сообщалось о чем-либо в самом деле из ряда вон выходящем, то разведотдел получал такую информацию от своего агента за несколько дней до того, как об этом становилось известно из газет, из сообщений радио, из нот дипломатов. Выигрыш получался всего в несколько дней, а поступающее затем официальное подтверждение создавало агенту по кличке Мустафа еще больший авторитет.

Павел Шевченко потратил ночь и день на то, чтобы сделать необходимые выписки и привести свои наблюдения в систему, а затем утром он, невыспавшийся, похудевший, насквозь прокуренный, направился к майору Маркарьяну.

Майор Маркарьян, все в том же костюме и той же сорочке, но на этот раз с кремовым шелковым галстуком, выслушал Павла Шевченко почти восторженно.

– Поздравляю вас, товарищ капитан, – сказал он. – Я вижу, что вы успешно входите в курс нашей работы. Еще не было у нас нового работника, который бы не нашел в архиве агента-«двойника». И я в свое время пришел к своему начальнику – теперь он генерал – с таким же самым сообщением.

– Я говорю совершенно серьезно, – сказал Павел Шевченко. – Вот мои выводы.

– С выводами мы, конечно, познакомимся, только уверяю вас – не следует горячиться. Если порыться в архиве, то всегда покажется, что агент больше работает на врага, чем на нас. Посидите…

Он внимательно, с видимым удовольствием прочел донесение Павла Шевченко.

– Очень хорошо составлено, – сказал он. – По всей форме. Возьмите это себе на память, а теперь мы уже можем вам смело поручить составление сводных рапортов.

– Товарищ майор, – сказал Павел Шевченко, преодолевая внезапно возникшее сомнение, – прощу вас дать ход моему донесению. Я убежден, что человек, именуемый Мустафой, – «двойник».

– С большим удовольствием, – сказал майор. – Приветствую вашу настойчивость. Очень только жалею, что у меня теперь так мало времени. Но все-таки отложим на минутку дела и пройдем к полковнику Потапову.

Полковник Потапов – заместитель начальника управления – встретил их сухо, но, когда майор Маркарьян сообщил, что Павел Шевченко нашел в архиве «двойника», весело осклабился и сказал:

– Поздравляю вас, товарищ капитан. Хорошо начинаете. По всем правилам. Ну, давайте ваш рапорт.

Он прочел донесение Павла Шевченко и озадаченно посмотрел на Маркарьяна.

– Черт его знает что. Эти истории с «двойниками» всегда бывают похожи на перпетуум-мобиле. Схема вроде бы убедительна, а вечный двигатель не крутится. Однако что-то в этом есть. Ей-богу, что-то в этом есть. И придется мне с этим познакомить начальника управления, хоть, честное слово, боюсь, что сначала старик лопнет со смеху.

На следующее утро Павла Шевченко и майора Маркарьяна вызвали к начальнику управления генералу Борисову. Огромный, похожий на медведя генерал, к тому же еще одетый в коричневый мохнатый костюм и поэтому еще больше похожий на медведя, разговаривал ворчливо и медленно.

– Ну, предположим, что действительно есть основания подозревать нашего агента в том, что он работает и на противника. Так какой бы вы предложили метод проверки, товарищ капитан? Как бы вы предложили это выяснить?

– Я считаю, – ответил Павел Шевченко, – что следует дать агенту Мустафе какое-нибудь задание, которое было бы совершенно непонятно для контрразведки. Если он связан с контрразведкой, то контрразведчики, не понимая, какова цель задания, передадут через него неправильные сведения. Одновременно необходимо, чтобы какое-нибудь проверенное лицо, ну, скажем, наш атташе, получил бы те же самые сведения и выслал нам. Если они разойдутся с тем, что нам сообщил агент, значит, он действительно «двойник».

– Разумно, – сказал генерал Борисов. – А какое конкретное задание вы бы предложили?

– Мне кажется, что чем нелепее оно будет, тем лучше, – ответил Павел Шевченко. – Ну, скажем, потребовать, чтобы Мустафа в определенное, указанное нами число сообщил точную температуру воды в реке, протекающей через город, в двенадцать часов дня и в шесть часов вечера. Нужно при этом сообщить ему, что задание это особо важное, срочное и ответственное. Я считаю, что если он связан с контрразведкой, то контрразведчики на это клюнут.

– Ну знаете, – развел свои слишком короткие для его огромного тела, поросшие волосами руки генерал Борисов. – Если мы дадим такое задание, то прежде всего сам Мустафа решит, что мы тут с ума посходили… А впрочем, посмотрим.

Вечером за маленьким столиком в архиве при свете настольной лампы Павел Шевченко снова и снова вчитывался в донесения Мустафы, раздумывая над тем, что генерал Борисов может, конечно, смеяться над способом проверки, который предложил он, Павел Шевченко, но, если Борисов не прикажет произвести проверку тем или другим способом, он дойдет хоть до Верховного Главнокомандующего, а добьется своего.

«Двойник». Да, «двойник». Он сам, конечно, тоже в какой-то мере был «двойником», жил под чужим именем. Но это были разные вещи. Он работал на победу. Не было для него, чье бы; имя он ни носил, ничего выше Родины и ее интересов. А тот другой, по кличке Мустафа, – настоящего имени его он не знал, подлинные имена в делах, хранящихся даже в этом сверхсекретном архиве, не указывались, – тот другой человек работал на врага.

«Ну, может быть, – думал Павел Шевченко, – этот Мустафа в действительности какой-нибудь Сережа Боголюбов, у которого Сталин посадил и расстрелял отца и этим навредил не только партии, не только правде и справедливости, но и самому государству. Как бы сейчас нужен был отец, с его военным опытом, с его знаниями, на такой войне. И, может быть, этот Сережа Боголюбов тоже скрыл свое имя, а затем получил кличку Мустафа, и он ненавидит Сталина и за это мстит и передает неправильную информацию… Может быть. Но все равно Мустафу необходимо обезвредить, необходимо уничтожить, потому что можно сознательно, для пользы дела уничтожить одного человека, уничтожить тирана, но нельзя мстить народу, нельзя мстить Родине».

«А если я в самом деле ошибаюсь, – думал Павел Шевченко. – Ведь все они смеются и утверждают, что всякий новый работник, порывшись в архиве, обязательно находил «двойников», и объясняют это тем, что ошибки и промахи, которые становятся особо выпуклыми, если смотреть дела подряд, кажутся подозрительными, кажутся совершенными нарочно в то время как они неизбежны даже при самой добросовестной работе. Нет, – думал он, – если я даже ошибся – все равно это такое дело, что его нельзя оставить без проверки.

Набычившись, наклонив голову так, словно он собирался бодаться, Павел Шевченко шел по коридору к кабинету генерала Борисова. Паркет сухими щелчками отзывался на каждый шаг, синие лампочки притемнили, сделали почти черными красные панели, а черные шторы на окнах казались темными ровными дырами, пробитыми в стенах и уводящими в пропасть.

– Ну что ж, – сказал генерал Борисов, предлагая Павлу Шевченко закурить и не предлагая сесть. – Первый раз за всю историю нашего богоспасаемого учреждения в архиве был действительно найден «двойник». Спасибо, товарищ капитан, это в самом деле большой успех…

Он вдруг странно, неожиданно высоким для такого огромного и мощного тела голоском засмеялся – хи-хи-хи!…

– Представляю, что там делалось с контрразведчиками. Какие теории они выдвигали, чтобы объяснить, для чего нам понадобились сведения о температуре воды в шесть утра и двенадцать ночи, как обращались к ученым – специалистам в разных областях науки – и как в конце концов передали температуру в первом случае на два градуса выше, а во втором – на четыре с половиной ниже, чем в действительности.

– Разрешите спросить, – сказал Павел Шевченко. – Что будет с этим Мустафой?

– С Мустафой будет все в порядке, – ответил генерал Борисов. – Мы с ним еще встретимся.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Под Сталинградом, в районе совхоза «Крепь», немцы прорвались на флангах, вклинились в оборону и образовали мешок, горловина которого едва достигала трех километров и простреливалась минометами.

Шевченко Павел полз по сожженному полю. Жесткие концы обгоревших стеблей пшеницы больно кололи сквозь гимнастерку кожу, царапали и рвали ее до крови. Местами почему-то остались небольшие островки несгоревшей пшеницы с осыпавшимися колосьями. Черное выгоревшее поле было совершенно мертвым, а на островках по колосьям ползали жуки и стрекотали кузнечики. Над головой у Шевченко Павла посвистывали пули, хищно шелестели легкие мины и злобно завывали тяжелые. Он полз вдоль борозды, а когда ему приходилось менять направление, он переползал несколько борозд, разгребая телом сухую комковатую землю, а затем с минуту-две лежал неподвижно, набираясь сил для того, чтобы ползти дальше.

Так он прополз через горловину, через узкий перешеек, а дальше уже можно было идти в рост, нужно было только ложиться при свисте мин – немцы крыли по площадям из шестиствольного.

Он вышел утром, но лишь к концу дня добрался до шестой роты. Он немного почистился, перемотал портянки. Вид у него был довольно нелепый – он еще подрос и похудел, чересчур большая каска съезжала на лицо. Во время бомбежки он потерял очки. Запасных у него не было, а в Больших Чепурниках под Сталинградом, где стоял их штаб, в аптеке не было оправ и местный аптекарь раздобыл для него пенсне, которое плохо держалось на его крупном, картошкой, носу с широкой переносицей. Это пенсне в сочетании с каской, гимнастеркой, рукава которой были для него слишком коротки, вызывало улыбку на лицах солдат и недоумение на лицах командиров.

Впрочем, в полку к нему относились хорошо, приглашали его в роты, с удовольствием слушали, как он читал пламенные, зажигательные статьи Ильи Эренбурга, как рассказывал о подвигах бронебойщика Ивана Болото и других героев обороны Сталинграда.

Командира роты старшего лейтенанта Орлова, больше известного в части под именем Васька Орлов, отчаянного черноволосого, чернобрового красавца парня, и командиров взводов, да и значительную часть бойцов, Шевченко Павел застал в противотанковом рву за позициями роты. У костра хлопотал ординарец Васьки Орлова – Сапожников – бывший повар московского «Савоя», он раскладывал на плащ-палатке ржаные сухари, размоченные в воде с раздавленной ежевикой.

В те дни со снабжением было плохо, роты получали только старые, каменной твердости ржаные сухари, ржавую горько-соленую селедку и желтый, плохо очищенный сахар-песок. Шевченко Павел был очень голоден и почувствовал, как рот у него заполнился слюной.

– Агитатор пришел! – искренне обрадовался Васька Орлов. – И нюх же у человека. Действительно вовремя.

Сапожников саперной лопатой разрыл костер, и Шевченко Павел увидел, что в раскаленном песке целиком изжарен обмазанный глиной кабан. Жаркое положили на плащ-палатку, и Сапожников принялся его разделывать штыком от самозарядной винтовки.

– Первый кусок – гостю, – сказал Васька Орлов и протянул Шевченко Павлу кусок мяса и влажный сухарь, на котором слоем лежала давленая кислая ежевика, или, как называл ее Сапожников, ожина.

– Здорово, – сказал Шевченко Павел, обжигай пальцы горячим куском жареного сала и не решаясь вонзить в него зубы. – Вот видите, товарищи! А мы еще ругаем наших интендантов. Напрасно мы их ругаем, раз эти люди под огнем сумели доставить на самый опасный участок целого кабана.

– Какие интенданты, – давясь смехом, отозвался Васька Орлов. – Интенданты даже наркомовских «сто грамм» не могут доставить. Стрельбы боятся. Это – мои ребята.

– А где же они взяли? – удивился Шевченко Павел.

– Все там же… в селе, на нейтралке…

Шевченко Павел положил сало и сухарь на плащ-палатку. В связи с трудностями снабжения появились случаи мародерства, и рассвирепевший командующий отдал приказ, что людей, виновных в том, что у населения отбирают кабанов, коров, гусей и кур, будут расстреливать, как за вооруженные грабежи.

– Извините, товарищи, – сказал Шевченко Павел, – но я этого есть не буду.

– Ну и не ешь, – добродушно рассмеялся Васька Орлов, – раз ты сыт. Только не рассчитывай, что тебе что-нибудь останется.

– Извините, но, кроме того, я должен буду доложить об этом командованию. Мне очень не хотелось бы этого, я жалею, что пришел не вовремя, но иначе я не могу. Иначе я больше не смогу быть агитатором.

– Докладывать? – закричал младший лейтенант Докошенко, командир взвода. Он поднялся на ноги, с силой дергая крышку кобуры и хватаясь за рукоятку пистолета. Его круглое доброе лицо покраснело до свекловичного цвета, он заикался: – На кого это ты… докладывать? Да я тебя тут же, на месте, гада…

– Не трогай его, – сказал Васька Орлов, – пусть идет. Пусть доносит. Если у него совесть такая.

– Не дойдет! – закричал Докошенко, взвешивая в руке пистолет.

– Иди, иди, – повторил Васька Орлов.

И Шевченко Павел пошел, всей спиной ощущая, какой он большой и беззащитный, вслушиваясь в то, не раздастся ли выстрел, и с ужасом думая, что если выстрел раздастся и пуля убьет его, то он этого выстрела не услышит.

Со звуком, какой бывает, если потрясти в руках лист фольги, пролетела мина. Он упал, услышал глухой взрыв – бум! – просвистели осколки, ему хотелось не вставать, просто ползти дальше, но усилием воли он заставил себя подняться и продолжать путь.

Он так и не решился оглянуться.

Комиссар дивизии, полковой комиссар Триголов, несколько дней тому назад был ранен осколком бомбы в плечо, но оставался на передовой. Перед тем как Шевченко Павел отправился в шестую роту, ему стало совсем плохо, он лежал в беспамятстве, и его отправили в тыл, а на его место прислали нового человека, старшего батальонного комиссара Костина.

Комиссар Костин – пожилой человек с брюзгливым желтым лицом – слушал Шевченко Павла, не поднимая глаз. Затем посмотрел на него с выражением, какое бывает у целящегося комендантского взвода.

– Как вам не стыдно. Там люди жизнь отдают. Они на самом опасном участке, а вы… Делу, конечно, будет дан ход. Старший лейтенант Орлов, о котором я слышал только хорошее, пойдет под трибунал, но вас хочу предупредить – нам такие политработники не нужны. Вот так.

На следующий день Ваську Орлова судил военный трибунал. Приговор «расстрелять» был тут же заменен штрафным батальоном. А Шевченко Павла назначили командиром взвода взамен убитого в последнем бою старшего сержанта по фамилии Седых – пожилого сибиряка, о храбрости которого и умении сберечь жизнь солдат своего взвода рассказывали чудеса.

Из младшего политрука Шевченко Павел превратился в младшего лейтенанта. Для этого ему пришлось спороть с левого рукава звездочку и оставить один кубик в петлице. На вторую ночь его службы в новой должности, он еще не успел и с людьми познакомиться, румынская дивизия, которая стояла против их части, устроила ночной поиск. В небо взлетали ракеты, трещали автоматы, и страшно звучали голоса румын, перекликавшихся между собой: «Ракеташ, ракеташ!» Шевченко Павел не знал, его не научили, что полагается делать в ночном бою, какобороняться, и когда в его окопе разорвалась граната и его оглушило, он выскочил и побежал, а за ним бежали, падали и снова вскакивали солдаты его взвода.

За отступление без приказа, за то, что взвод потерял станковый пулемет и два ручных, Шевченко Павла направили в штурмовую группу, которая должна была поддержать штрафбат, отвлечь огонь на себя.

– Искупите свою вину перед Родиной кровью, – сказал Шевченко Павлу командир батальона майор Гиммельфарб.

В штрафном батальоне было к этому времени всего двадцать шесть человек, и редко в нем бывало намного больше людей – в него попадали лишь офицеры, совершившие воинские преступления и не лишенные своих званий, а таких на фронте было немного. Но эти двадцать шесть человек в операциях того рода, в каких их использовали, в самом деле стоили целого батальона. Сейчас штрафному батальону было дано задание прорваться в немецкий тыл, добраться до аэродрома у села Ивановка, поджечь бензохранилище и уничтожить самолеты.

Начать прорыв должна была штурмовая группа, составленная тоже из штрафников, но иного рода – бойцов, отставших от своей части, остатков взводов и рот, отступивших без приказа, людей, самовольно покинувших свою часть для того, чтобы навестить друга в соседней части, и числившихся дезертирами. Всего в штурмовой группе набралось более пятисот человек.

Саперы за ночь расчистили проход в минном поле. Штурмовая группа бежала за «огневым валом».

Шевченко Павел почувствовал, как что-то его обожгло, как из левой ноги выше колена потекла кровь, он схватился за ногу руками, а кровь текла сквозь пальцы, а затем прямо под ногами что-то взорвалось, и он упал и уже не знал, в самом ли деле он полз куда-то по влажной скользкой глине или ему это привиделось.

Пожилой огромный солдат тащил его на плащ-палатке, а затем у стога сена, где ему сделали перевязку, он увидел Ваську Орлова. Васька Орлов был без гимнастерки, грудь у него было перевязана намокшим окровавленным бинтом, он улыбался весело и счастливо и говорил:

– Ну вот, агитатор, я искупил кровью.

А рядом с ним стоял откуда-то взявшийся младший лейтенант Докошенко и плакал, и тыкал Ваське свой «ТТ», потому что «там в тылу мало ли что бывает».

– Все это из-за тебя, гад, – размахивая пистолетом, кричал Докошенко Шевченко Павлу, а Васька Орлов все так же весело и счастливо улыбался и говорил:

– Да хватит тебе, хватит. Я еще вернусь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ровно в восемь часов утра капитан Павел Шевченко заступил на дежурство. Недавно он был назначен на ответственнейшую должность оперативного дежурного разведывательного управления.

В управление со всех концов мира стекались шифровки – тысячи донесений, многие из которых требовали немедленного решения. Оперативный дежурный в этих условиях был человеком, который представлял себе общую картину, который решал, куда и кому именно направить каждое донесение.

Павел Шевченко научился читать не по словам и не по абзацам, а сразу одним взглядом прочитывать целую страницу, мгновенно выбирать в ней главное, и это главное словно отпечатывалось у него в мозгу.

У него была своя система. Приступая к дежурству, он в течение нескольких минут просматривал последние донесения, затем то, что осталось нерешенным во время дежурства человека, которого он сменял, затем – все с той же скоростью – шифровки, которые поступили между этими двумя крайними точками. А тем временем поступали все новые и новые бумаги, и каждая из них требовала немедленного решения, и от каждой зависела жизнь многих людей.

Просматривая бумаги по своей системе, он вдруг остановился и дважды слово за словом перечитал шифровку из Берлина.

«Сегодня на двадцать два ноль-ноль подготовлена акция. Гитлер, Геринг, Геббельс, Борман. Просим добро».

Он побледнел и долго молча смотрел на шифровку. «Сегодня в двадцать два ноль-ноль…» Но ведь это было вчера в двадцать два ноль-ноль. В ворохе поступавших шифровок, в неразберихе, в результате которой донесение было расшифровано, как указывали цифры, только к часу ночи, предыдущий дежурный даже не видел этой шифровки.

Павел Шевченко позвонил в военную гостиницу, где жил в это время генерал Борисов. «Дело особой важности», – сказал он.

Генерал Борисов, не спавший всю ночь и лишь недавно уехавший из управления, появился через восемь минут – Павел Шевченко смотрел на часы и отсчитывал каждую минуту. Генерал прочел телеграмму и как-то весь обмяк. Он сел, достал из кармашка для часов крошечный флакончик с валидолом, вынул пробку и вылил содержимое флакончика в рот. В комнате сильно запахло мятными таблетками. Генерал Борисов недавно перенес инфаркт, и сейчас он тяжело астматически дышал и почему-то пытался правой рукой нащупать левую лопатку.

– Надо ехать, – сказал он наконец. – К Верховному. Передайте дежурство. Поедете со мной.

Черный «паккард», измазанный сверху для камуфляжа зеленой масляной краской, которая не держалась на черном лаке, отставала и морщилась, бесшумно мчался по Москве. Генерал Борисов сидел впереди рядом с шофером, и Павел Шевченко видел, как затылок у него, словно повинуясь какой-то невидимой пульсации, то краснеет, то бледнеет и покрывается каплями пота.

У въезда в Кремль машину дважды останавливали, дежурный проверял пропуск.

Павел Шевченко знал, что если бы даже у Сталина шло заседание Совета Обороны, то, по введенному Сталиным же положению, такое заседание могло прерываться докладами по так называемым «делам первой государственной важности», «делам второй государственной важности», а «дела разведуправления» – перебивали все.

– Дела разведуправления, – сказал генерал Борисов, еле державшийся на ногах, помощнику Сталина – Александру Николаевичу Поскребышеву.

– Подождите здесь, – ответил Поскребышев. – Сейчас доложу.

Он ушел, а генерал Борисов оперся спиной о стенку кабинета Поскребышева и еще больше обмяк. Спустя минуту Поскребышев вернулся и сказал:

– Пройдите. Товарищ Сталин вас ждет. Генерал Борисов направился к двери в кабинет

Сталина, и тогда Поскребышев предложил Павлу Шевченко:

– И вы пройдите, товарищ оперативный дежурный.

И Павел Шевченко пошел за генералом Борисовым, внезапно обожженный мыслью, что вот сейчас он увидит Сталина и что с ним произошел, может быть, единственный в истории, совершенно немыслимый случай: на поясе у него висел наган, который он не едал, потому что забыл об этом, и который у него по невероятному стечению обстоятельств не отобрали. Уставом караульной службы было предусмотрено, что всем дежурным в любой из частей Советской Армии полагается не пистолет, а наган, так как револьвер считался более надежным оружием: в важных случаях автоматике не доверяли.

Он невольно потянулся к кобуре, прикоснулся к крышке тыльной стороной ладони и, ступив за дверь, быстрым незаметным движением повернул замок крышки кобуры.

Сталин сидел за столом, уставленным телефонами, и Павел Шевченко сначала удивился и испугался, потому что ему на миг показалось, что это двойник Сталина, – он был совсем не похож на того вождя народов, которого Павел Шевченко столько раз видел на портретах и в кино: он был меньше, ниже ростом, и лицо у него было серое, рыхлое, в редких оспинах.

– Товарищ Верховный Главнокомандующий, – сказал генерал Борисов, и Павел Шевченко заметил, как поморщился Сталин при этом непривычном для него торжественном обращении, очевидно, обычно к нему обращались просто «товарищ Сталин». – Мы вчера получили шифровку о том, что на двадцать два часа вчерашнего дня в Берлине была подготовлена акция по уничтожению Гитлера, Геринга, Геббельса и Бормана…

При этих словах генерала Павел Шевченко заметил, как Сталин приподнял голову, как загорелись у него желтые, даже рыжие глаза, и, словно поправляя гимнастерку, потянулся к кобуре и отдернул уже прежде отстегнутую крышку.

– Но, – продолжал генерал Борисов все тем же тоном, – по нашей вине донесение не было своевременно расшифровано и прочитано, и мы не дали согласия на эту акцию.

Павел Шевченко замер. Он увидел, как у Сталина глаза потухли, как он снова медленно опустил голову и, глядя в стол, разговаривая не с ними, а будто сам с собой, медленно сказал:

– Это очень хорошо, что вы не успели своевременно расшифровать депешу. Это – большая удача. Гитлера нельзя убить. Он должен жить. Если бы вы поспешили и Гитлер был бы убит – они бы сговорились за нашей спиной. Немцы с американцами и англичанами. Нет, Гитлер, должен жить. До тех пор, пока мы не будем его судить, тут, в Москве…

Сталин посмотрел перед собой на Павла Шевченко и генерала Борисова и, словно опомнившись, вдруг улыбнулся ласково и хитро.

– А то, что вы не успели своевременно расшифровать донесение наших агентов, свидетельствует о том, что у вас в штабе еще недостаточно хорошо поставлена оперативная работа… Большое спасибо, товарищи.

Сталин вышел из-за стола и, полуобняв за талию генерала Борисова и Павла Шевченко, проводил их к двери.

– До свидания, товарищи.

Когда Павел Шевченко пришел через день, он узнал, что генерал Борисов и дежурный, который не прочел своевременно донесение из Берлина, отправлены рядовыми на фронт.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Каждому раненому полагалось прикалывать к одежде на видном месте картонную карточку, в которой указывались фамилия, имя, звание, характер ранения, где был ранен и ввели ли противостолбнячную сыворотку. Военфельдшер в полевом госпитале из-за спешки записал в карточку Шевченко Павла, что он был не только ранен, но и тяжело контужен, и не записал, что ему была сразу же введена противостолбнячная сыворотка. Оба эти пункта значительно усложнили положение Шевченко Павла.

Во всех последующих полевых и эвакогоспиталях ему вводили противостолбнячную сыворотку, и у него началась сывороточная болезнь – отекли ноги и лицо и заплыли глаза так, что их трудно было открыть. А в Уфе, куда они попали глубокой ночью, его поместили в палату для контуженых.

Это была огромная, чуть ли не на сто коек палата в большом двухсветном зале. До войны здесь помещалась психоневрологическая клиника, или иначе, как говорили местные люди, «сумасшедший дом», и Шевченко Павлу было совершенно непонятно, зачем сумасшедшим нужен был такой зал.

Утром он увидел, что на соседней с ним койке лежит какой-то обросший колючей бородой человек и странно посвистывает. На два длинных свистка соседи по палате принесли ему закурить, на один короткий – молоденький паренек в сером фланелевом халате со странной улыбкой на лице высек ударом напильника о кремень огонь и поднес соседу Шевченко Павла.

Шевченко Павел обратился к этому пареньку со словами: «А когда здесь кормят?» – но тот в ответ странно и громко замычал. Затем против койки Шевченко Павла остановился длинный и тощий старик в нижнем белье, халат у него был свернут жгутом, и им он, как шарфом, обмотал шею. Не сходя с места, он долго и пристально смотрел на Шевченко Павла, а тот ежился под этим взглядом, ворочался на койке и не решался спросить, чего же хочет этот странный человек. Затем он увидел, как четверо раненых, один из них на костылях, подхватили пятого, который отчаянно сопротивлялся, и с пением «Поднимайся, поднимайся, петушок пропел давно» куда-то его потащили.

Тут Шевченко Павел окончательно перепугался и стал кричать: «Сестра, сестра!»

Подошла пожилая санитарка в таком же халате, как на раненых.

– Чего тебе?

– Куда вы меня поместили? Я ведь… нормальный.

– Э, все так говорят, – махнула рукой санитарка и ушла.

Раненых покормили пшенной кашей, в которой ложками были сделаны небольшие углубления, заполненные каким-то коричневым маслом, похожим на машинное. Затем начался обход. Пришла молодая женщина-врач. Она долго расспрашивала Шевченко Павла, как и при каких обстоятельствах он был контужен, а потом подала ему положенный на толстую книгу лист бумаги и карандаш и предложила рисовать в ряд окошечки. Шевченко Павел рисовал одно за другим кривые окошечки, он волновался, рука его плохо слушалась, и чем больше он старался, тем более кривыми получались эти окошечки. Затем он нерешительно спросил:

– А для чего, простите пожалуйста, это нужно?

– Хватит рисовать, – сказала женщина. – Это у нас такой тест.

И вдруг ушла, а Шевченко Павел только собирался расспросить ее, почему же его сюда поместили и нельзя ли его перевести в другую палату. Лино у него еще больше распухло, поднялась температура, и ему все время хотелось спать. Он уже больше не обращал внимания на странные поступки окружающих его людей и лишь только раз испугался, когда человек, подававший сигналы свистками, вдруг в конвульсиях забился на своей койке в приступе эпилепсии. Прибежали санитары и унесли его.

Вечером к конке Шевченко Павла пробрался Васька Орлов.

– Здоров, – сказал он. – Скорей собирайся. Я договорился. Чтоб тебя в нашу палату. В командирскую. Пошли, пока не заметили, что я смотался.

– Да ведь у меня, – сказал Шевченко Павел, – нога…

– На одной допрыгаешь. Я тебя поддержу.

Шевченко Павел подумал, что не мешало бы поддержать самого Ваську Орлова – он еле стоял на ногах, но поднялся и запрыгал по палате.

– Браток, – обратился Васька Орлов к одному из раненых, – дай-ка костыли допрыгать человеку до шестой палаты, я их потом отдам.

Раненый показал пальцем на ухо и покачал головой.

– Ладно, – решил Шевченко Павел. – Я сам доберусь.

Для того, чтобы попасть в эту шестую палату, нужно было подняться на второй этаж. Трудней всего они преодолевали лестницу. Шевченко Павел цеплялся за перила, а левая нога казалась такой тяжелой, словно ее налили свинцом.

В шестой палате было всего пять коек. Шевченко Павел познакомился со своими соседями, и уже через неделю ему казалось, что знает он их давно, так словно прожил с ними многие годы. Ни разу он не разговаривал только с подполковником Мелькевичем – пожилым лысым человеком с мохнатыми, опущенными на глаза седыми бровями. Мелькевич постоянно лежал молча, лицом к стенке, и никогда нельзя было знать, то ли он спит, то ли просто мрачно смотрит в стенку.

Однажды они стояли с Васькой Орловым в коридоре у окна против двери своей палаты и курили махорку – в палате курить запрещалось. Какой-то молодой, белобрысый, с курносым веснушчатым лицом раненый неумело прыгал по коридору на костылях. Поравнявшись с ними, он спросил:

– Братцы, у вас тут иленских нет?

В госпитале все разыскивали земляков. Глаза у Васьки Орлова как-то странно загорелись.

– Иленских? – переспросил он. – Вон там в углу лежит смоленский.

Раненый заглянул в палату.

– Так он же спит, – сказал он нерешительно.

– Ничего, ты его разбуди, – предложил Васька Орлов. – Он обрадуется.

Раненый нерешительно запрыгал на костылях между коек, а Васька Орлов остался за дверью и удержал Шевченко Павла, который хотел войти в палату.

– Браток, – сказал раненый, тормоша подполковника Мелькевича за плечо. – Ты, говорят, иленский?

Мелькевич медленно повернулся и сел на койке.

– А ты – иленский? – спросил он странным высоким и хриплым голосом.

– Да, конечно же, смоленский, – обрадовался раненый.

Мелькевич вдруг выхватил у него костыль, размахнулся, чтобы ударить посетителя, но зацепил костылем за спинку стула, который стоял рядом с его койкой. Перепуганный раненый быстро-быстро на одном костыле запрыгал к двери. Мелькевич швырнул ему вслед костыль, снова лег и повернулся к стенке.

Раненый подхватил второй костыль и, испуганно оглядываясь на Ваську Орлова и Шевченко Павла, помчался по коридору.

Васька Орлов держался за живот от смеха.

– Что случилось с нашим подполковником? – спрашивал Шевченко Павел.

– Ничего, – помирал со смеху Васька Орлов, – это, понимаешь, военная тайна.

Васька в этот раз так и не рассказал Шевченко Павлу, в чем дело. «За такие разговорчики знаешь что бывает?» – отвечал он. И лишь впоследствии Шевченко Павел узнал подоплеку этого случая.

Мелькевич до ранения был полковником, командовал дивизией на Волховском фронте. Целый батальон перешел у него к власовцам. Батальон этот был новый, сформированный в Иленске. Мелькевича понизили в звании и послали командиром в штрафную роту, которая сражалась против бывшего его батальона. Там он был тяжело ранен, а уже после ранения в грудь у него начался гнойный плеврит. Слово «Иленск» он не мог и слышать.

Лишь в госпитале Шевченко Павел узнал: кроме того, что Васька Орлов был ранен в грудь, у него еще осколком была перебита кость на правой руке. Рука быстро срослась, но в санбате ее неправильно сложили и поэтому движения в плече были ограничены: он мог поднять руку только до лица, выше она не поднималась.

– Придется ломать и наново укладывать в гипс, – сказал хирург.

– Ломать не дам, – решительно ответил Васька Орлов.

– Как это – не дадите? – удивился хирург. – Ведь если мы вам не срастим правильно руку – вы на всю жизнь калекой останетесь.

– Ну и пусть. А ломать не дам.

Ваську Орлова посетил комиссар госпиталя – пожилой, со вставными зубами, батальонный комиссар Кузьменко, который объяснял Ваське Орлову, что если он не даст поломать и наново срастить руку, то он поступит как членовредитель, что его за это могут отдать под суд военного трибунала, потому что этим самым он принесет вред боевой мощи Красной Армии, что после госпиталя он не сможет попасть на фронт.

– Вы ведь хотите вернуться в свою боевую часть? – спрашивал комиссар.

– В свою – не очень, – подмигнул Васька Шевченко Павлу. – А на фронт – вернусь.

– Но ведь с такой рукой мы вас не сможем послать во фронтовую часть.

– Сможете, – сказал Васька Орлов. – Меня и без руки возьмут.

– Мы не имеем права.

– А не имеете права – так не направляйте. Ломать руку все равно не дам. И никакой трибунал меня не заставит.

Так ни с чем и ушел комиссар.

Через несколько дней в госпитале был обход главного хирурга округа генерала Васильева. О Васильеве в госпитале рассказывали легенды – он был военным хирургом и генералом еще до революции. И вот наконец Шевченко Павел увидел этого прославленного хирурга. В палату вошел крохотный худенький старичок в белом халате и белой шапочке на голове, лицо его так туго обтягивала желтая кожа, что, казалось, уже сейчас было видно, каким он будет после смерти, крохотные руки с тонкими узловатыми пальцами скрывали слишком длинные рукава халата, которые генерал все время подтягивал.

А за Васильевым двигалась свита – по меньшей мере человек тридцать – врачи из санитарного управления округа, начальник госпиталя, врачи из госпиталя. Они бы просто не поместились в маленькой шестой палате, и за генералом вошли лишь четыре человека, а остальные толпились за открытой дверью в коридоре.

У генерала Васильева была привычка, поправляя обеими руками сзади халат, так, как это делают женщины с платьем для того, чтобы оно не измялось, садиться на койку к раненому, которого он осматривал.

Он присел на койку к Шевченко Павлу, осмотрел его ногу и тихонько прикоснулся холодным пальцем к изуродовавшему ногу рубцу, ощупал ребра подполковника Мелькевича, а затем подошел к койке Васьки Орлова и сел на нее так же, как садился на остальные.

– А этот молодой человек ходит? – спросил он тихим, скрипучим голоском.

– Так точно, ходит, – отчеканил начальник госпиталя.

– Что же с ним? – снова спросил генерал Васильев, обращаясь не к Ваське Орлову, а к начальнику госпиталя.

– Неправильно сложили кость в медсанбате. Ограничены движения. Однако, несмотря на наше предложение, товарищ старший лейтенант Орлов отказался от операции по устранению дефекта.

Генерал Васильев взял в свою маленькую ручку здоровенную Васькину лапищу, поводил ею вверх и вниз и, полуобернувшись в сторону свиты, сказал своим скрипучим голоском:

– Ну для чего же это? У молодого человека так хорошо срослась кость. – При этом он пальцем прощупывал место перелома. – Уже и костная мозоль образовалась. А вы предлагаете все сначала. По-моему, это совершенно ни к чему…

И вдруг сильным, неуловимым движением генерал дернул вверх свою худую ногу и двумя руками ударил Васькину руку об острую, дернувшуюся навстречу коленку.

Васька Орлов слабо ахнул и откинулся на подушки. А вокруг него уже суетились врачи, накладывали гипс, и, когда он очнулся, в палате уже не было ни генерала Васильева, ни его свиты.

– Вот так генерал, – сказал Васька. – Вот это, сволочь, хирург. Посмотреть на него – так он и мухи не прихлопнет, сил не хватит. А сумел мне одним ударом руку поломать. Вот что значит настоящий хирург.

И Васька засмеялся от удовольствия.

Чего он ей только не рассказывал, этот Васька Орлов. Вечером во время дежурства молодой врач Елена Павловна заходила в палату, и все уже знали, что она пришла к Орлову. Она присаживалась на койку, и Васька едва уловимым шепотом говорил и говорил о фронте, о боях, о человеческом благородстве, о любви, и она то тихонько смеялась, то всхлипывала.

А результат получился совсем не такой, какого ждал Васька Орлов, а прямо противоположный. Чтобы оттенить собственное благородство и собственный героизм, он все рассказывал о благородстве и героизме Шевченко Павла, и Елена Павловна глядела на Шевченко Павла удивленно и восторженно и все заговаривала с ним, а потом ночью целовалась с ним в кабинете дежурного врача, и он ничего не умел, а ее это трогало и восхищало.

Васька Орлов только крутил головой: «Ну и ну!»

– Вот и вышло, – сказал он Шевченко Павлу, посмеиваясь чуть нервно, – это я для тебя старался. Сам бы ты никогда не свалил такую березку.

Шевченко Павел смущенно отмалчивался.

Неожиданно его вызвал комиссар госпиталя и, недовольно похмыкивая и не глядя ему в глаза, стал говорить о том, что люди на фронте кровь проливают, а он тут безобразиями занимается, что если он не возьмется за ум и будет компрометировать – он сказал «комплементировать» – военных врачей и этим самым подрывать оборонную мощь нашей армии, то его выпишут из госпиталя.

На следующий день Шевченко Павла вызвала встревоженная санитарка, и в вестибюле, в уголке, где стояла большая, уже много лет назад засохшая пальма в огромной деревянной кадке, он увидел заплаканную Елену Павловну, которая сказала, что уезжает с мужем в Москву.

Кто-то прошел по вестибюлю, и Елена Павловна отвернулась, выдохнула «я не могу» и убежала в коридор. Шевченко нерешительно пошел за ней, но она исчезла. Таким и было их прощание.

– Да ты не грусти, – сказал Васька Орлов. – Я еще кому-нибудь расскажу про тебя. Хочешь – Шурочке?

Шурочкой звали самую красивую медсестру госпиталя – татарку по фамилии Гибайдулина, с черной косой, толщиной в руку, с быстрыми, словно только что вымытыми черными глазами.

– Хочу, – неожиданно для себя ответил Шевченко Павел.

– Ну и агитатор, – удивился Васька Орлов. – Не понимаю, для чего ты доложил тогда про кабана?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Павел Шевченко поежился. Бородка профессора Пушкарева щекотала ему грудь – профессор имел привычку выслушивать больных не стетоскопом, а просто ухом.

– Ну что ж, батенька, – сказал профессор. – Придется вам с недельку, а то и больше, полежать в госпитале. Просто отдохнуть. У вас совершенно истощена нервная система. И полный авитаминоз. Если не принять меры, вы расстанетесь с зубами.

– Сейчас – не до отдыха, – ответил Павел Шевченко.

– Эго все я, батенька мой, понимаю. Все для фронта, все для победы. Только пользы от вас слишком мало будет. Вы уже, наверное, и спать не можете… Ну сознайтесь – не спите ночами?

– Не сплю.

– Ну вот, видите. А человек, который не спит потому, что не может заснуть, опасен для любого дела. Особенно для такого, как ваше, – подчеркнул профессор, словно знал, чем именно занимается Павел Шевченко. – В общем, это не пожелание, а приказ. О своем решении я сообщу вашему начальству.

В последнее время Павел Шевченко стал замечать, что у него из десен выступает кровь – во рту постоянно солоно, а когда сплевывал – слюна была ярко-розовой. И по временам наступала такая слабость, что трудно было шевельнуть рукой, повернуть голову.

В госпитале его поместили в отдельную палату, которая почему-то называлась «боксом», и назначили усиленное питание – в эти голодные, трудные для Москвы дни ему приносили даже черную икру, свежие яйца, белый хлеб, портвейн.

Первые два дня он лежал, почти не двигаясь, ел очень мало, сам не знал, то ли спит, то ли бодрствует, а в голове лениво и непоследовательно ворочались мысли. Он думал о том, что нет такой цены, которая была бы слишком большой за победу, что в этой страшной и неминуемой войне между фашизмом и коммунизмом победу можно одержать только с именем Сталина, что все годы Советской власти, с первых дней Октябрьской революции, мы были в капиталистическом окружении, что это вызывало и не могло не вызвать всех жестокостей тридцать седьмого года, что Сталин уничтожил его отца, но, быть может, действительно у Сталина, а значит и у партии, не было другого выхода, что, может быть, правильно писал этот французский писатель, когда говорил, что Сталин – это Ленин сегодня, потому что и Ленин в этих обстоятельствах, возможно, поступал бы так же. Ленин так же знал, что такое революционная необходимость, он создал диктатуру пролетариата и призывал не щадить врагов Советской власти. А в наши дни всякий, кто против Сталина, – против Советской власти.

И как правильно, с какой гениальной прозорливостью, с какой уверенностью в победе сказал Сталин, что Гитлер должен жить, что он должен дожить до того времени, пока его будут судить в Москве. И как ужасно, как страшно, что его, Павла Шевченко, охрана пропустила к Сталину с револьвером – если пропустили его, значит, могут нечаянно, по глупости пропустить и другого, того, кто выстрелит из револьвера.

Он думал обо всем этом и еще о том, что сейчас нельзя болеть, что нужно превозмочь слабость, что нужно есть, и он заставлял себя есть и улыбаться.

Молодой врач по имени Елена Павловна, которой это имя совсем не подходило, ее так и хотелось назвать Леночкой, из-под докторской шапочки-колпака у нее выбивались мелкие пепельные кудряшки, а редкие брови она красила чем-то черным, сказала ему:

– Послушайте… как это ни удивительно, но я встречала человека, которого не только звали, как вас, Павлом Ивановичем, но и фамилия у него была Шевченко. Но он на вас был совсем непохож.

– Это у нас, на Украине, распространенная фамилия, – сказал Павел Шевченко. – Швець – по-украински «сапожник», а дети сапожника – уже Шевченки. Каким же он был, этот человек?

– Ну не знаю… Он был, по-моему, моложе вас, в очках… Он лежал в госпитале в Уфе. Я там служила, а потом мужа перевели в Москву и меня вместе с ним.

– Какое ранение у него было?

– В ногу. А кроме того, он был контужен. И я его заставила рисовать на бумаге окошечки.

– Для чего?

– Есть у нас такой тест. Если у человека при контузии повреждены лобные доли мозга, то он будет выполнять любое порученное ему дело механически, совершенно не интересуясь, для чего оно.

– И что же, – спросил Павел Шевченко, – у этого моего однофамильца были повреждены лобные доли?

– Нет. Он недолго рисовал окошечки. Потом мы с ним подружились. Он, понимаете, был поэтом, писал стихи.

«Мы с ним подружились, – подумал Павел Шевченко. – Она сказала это так, словно за этим что-то крылось. Словно между ними что-то было… Хотя, с другой стороны, она не забыла упомянуть, что была с мужем в Уфе и с ним же переведена сюда».

– Мы с вами тоже подружимся, – сказал он бодро, самоуверенно и многозначительно.

Ему хотелось побольше узнать о Шевченко Павле, но он не решился дальше расспрашивать ее, не хотел фиксировать на таком совпадении в именах и фамилиях внимание этой, может быть, и не такой уж легкомысленной, как ему показалось вначале, женщины.

– Где же вы кончали медицинский? – спросил он.

– В Москве.

– Совсем недавно?

– Нет, еще перед войной.

Она сказала об этом так, словно война уже продолжалась многие годы.

Он выздоравливал медленно и тяжело. Часто ночью о просыпался, думал о Шевченко Павле, о том, что этот человек, которого он так ни разу в жизни и не видел, связан с ним не только именем, а чем-то большим, и о том, что человек этот пишет стихи. Какие стихи? И для чего люди вообще пишут стихи?

И вдруг, к собственному его удивлению, у него в голове стали складываться строки, странные, будто тянувшиеся откуда-то из сердца, с тем же солоноватым привкусом крови, который теперь он всегда ощущал во рту.

За каждый шаг с нас взыщется,
Но скажем в оправдание,
Что наша жизнь – бессмыслица,
Как всякое страдание…
Он не знал, что это такое и почему у него вдруг с такой четкостью сложились эти строки и почему не складываются следующие. Он знал только, что дальше будет:

Как всякая бессмыслица,
Во всяком сновидении…
И рифму знал к слову «сновидение». Рифма была «мгновение». Но почему «мгновение» и как это «мгновение» будет связано со всем остальным, он не понимал и не представлял себе.

И еще ночами он вспоминал и перебирал в памяти народные украинские песни – прекрасные, удивительнейшие украинские песни, которые он учил в школе на уроках украинской литературы, и тогда они казались ему бессмысленными и неинтересными, и как громко и самозабвенно пела эти песни его молодая мачеха Маруся. Но сейчас в этих песнях он видел нечто большее, и у него подступал к горлу комок, когда он вспоминал о них.

Было такое украинское слово «цнотливість», которое и на русский-то трудно перевести – «целомудренность, чистота, скромность».

Посіяла огірочки
В лузі над водою,
Сама буду поливати
Дрібною сльозою.
Ростіть, ростіть, огірочки,
Чотири листочки.
Не бачила миленького
Чотири годочки.
Тільки тоді побачила,
Як череду гнала.
Не сказала: добрий вечір,
Бо мати стояла.
Четыре года не виделась какая-то девушка со своим милым, а потом вечером гнала домой коров, и улица сельская была пыльной, и в пыли этой тонули ноги коров, и пахло парным молоком и коровьим навозом, и огурцами с баштана, а у калитки перед плетнем стояла ее старенькая мать, а навстречу шел любимый, в сапогах, чернобровый, кареглазый, с шапкой в руках, но она не сказала «добрый вечер», потому что стыдилась матери.

И еще эта широкая, как степь, удивительная песня:

Ой на горі та й женці жнуть,
Ой на горі та й женці жнуть,
Ой на горі та й женці жнуть,
А попід горою
Яром, долиною
Козаки йдуть.
Он отрекся от себя. Отрекся от отца. Под чужим именем он служил в армии. Под чужим именем вступил в партию, и все это для того, чтобы честно, преданно, всем сердцем, всей кровью служить этой армии, этой партии, этой Родине. И вдруг ближе всего и дороже всего на свете стали для него украинские песни, которые он перебирал в памяти, как смотрел в детстве калейдоскоп: повернешь трубку – и перед глазами новые красочные несбыточные строения и орнаменты.

И ночью у него опять сложились стихи:

Я отомщу за все обиды…
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом
На украинском языке.
И в комнате, где, как батоны,
Чужие лица без конца,
Взорвутся черные бутоны —
Окаменевшие сердца.
Я наклонюсь над краем бездны
И упаду, поняв в тоске,
Что все на свете – только песня
На украинском языке [1].
Но трезвым холодным утром, когда серый рассвет бродил по госпиталю и забирал с собой тех, чье сердце не годилось для того, чтобы прожить еще хоть день, он думал о том, что, быть может, все это совсем не так, что, быть может, переменив имя, больше всего он обманывал не других, а себя, что это он из трусости, из страха скрывает, кто он на самом деле, и стремится настолько залезть в шкуру другого человека, что даже сочиняет стихи.

Днем он спросил у своего врача Елены Павловны:

– Нельзя ли достать для меня книжку Тараса Шевченко «Кобзарь»?

– Не знаю, – сказала Елена Павловна. – Я постараюсь… А ведь знаете, странно, но с такой же просьбой достать ему «Кобзарь» Тараса Шевченко ко мне обратился когда-то ваш однофамилец. И я ему достала эту книгу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В части его считали храбрым и бывалым человеком, и вначале он думал, что это он, Шевченко Павел, только притворяется храбрым и бывалым, а в самом деле он обыкновенный трус. Шевченко Павел знал, что он не ложится при свисте мин не потому, что он храбрый человек, а потому, что физически слаб, что был ранен, что быстро устает и идти под огнем в рост ему было значительно легче, чем ложиться, ползти, вскакивать, перебегать и снова ложиться. Конечно, для солдат его роты это было, он считал, немаловажно и полезно: они постоянно видели перед собой хороший пример – человека, который не кланяется пулям.

Но впоследствии он и сам уверовал в свою личную храбрость, и слова известной песенки «Смелого пуля боится, смелого штык не берет», которые прежде ему казались чьей-то выдумкой, рассчитанной на простачков, – он много раз видел, как именно смелые, именно те, что первыми с криком «За Родину, за Сталина!» бросались на немецкие окопы, первыми попадали под пули, – эти слова теперь для него стали заклинанием, которым он отгонял смерть. А она всегда была рядом.

Васька Орлов командовал батальоном. Это он добился, чтоб в его батальоне Шевченко Павла поставили командиром роты.

– Ничего, – сказал ему Васька Орлов, – справишься. Хорошо воевать могут только умные люди. А дуроломы на войне опаснее противника. – Это он сказал, отвечая на какие-то собственные мысли. И тут же добавил: – Я б тебя и командиром полка поставил.

С первых дней своей службы в должности командира роты Шевченко Павел заметил странную вещь: чем выше он поднимался по армейской служебной лестнице, тем легче ему служилось.

«Неужели, – думал он, – так будет всю жизнь, неужели и дальше чем больше я буду подниматься вгору, тем мне будет легче».

Он поделился этими своими наблюдениями с командиром батальона. Васька Орлов прищурился и, посмеиваясь, заметил:

– Что ты про это знаешь?… Был я и командиром отделения, и помкомвзвода, и старшиной. Был командиром роты и комбатом. И я тебе так скажу: труднее всего солдату. Если он, конечно, хороший солдат.

Нигде время не тянулось так медленно, как в боях. Шевченко Павел поминутно поглядывал на свои трофейные швейцарские часики, которые почему-то назывались так, как в России кличут собак – «Трезор», и каждая минута тянулась, как час, и каждый час – как вечность.

«Время, – думал он, – очевидно, ощущается своей плотностью. А плотность зависит от количества и важности событий, происходящих в какой-то отрезок времени. Если событий мало или они не кажутся важными, время пролетает незаметно, как это бывает в госпитале или на формировании. Иное дело на передовой. Или в детстве, когда каждое даже самое маленькое происшествие представляется таким важным. Поэтому, возможно, детство и кажется человеку очень долгим. А может быть, дело еще и в том, что, как бы ни храбрился, а каждую минуту ждешь, что все это кончится, что больше не будет для тебя ни неба, ни земли».

Далее плыли мы в печали о милых мертвых,
Но радуясь в сердце, что сами остались живыми.
Он все чаще вспоминал эти слова из Гомеровой «Одиссеи». Далее и далее плыла его рота по землям Украины и Польши, по грязи, о которой еще Наполеон заметил, что древние считали, будто мир состоит из четырех стихий: воды, земли, воздуха и огня, но в Польше есть еще пятая стихия – грязь. И милые мертвые оставались в этой тяжелой, влажной земле, их зарывали, а на смену им приходили новые и тоже гибли или, если повезет, попадали ранеными в госпиталь.

– Ну что ты все лезешь вперед? – ворчал на Шевченко Павла Васька Орлов. – Чего тебе не хватает? Убьют ведь дурака. Командир роты, а воюешь, как ефрейтор, как командир отделения.

– Ну, от лейтенанта до ефрейтора расстояние не такое уж большое, – отвечал Шевченко Павел. – Не генерал. Кстати, – спросил он, – почему у нас никогда генералов не видать? Где они?

– Генералы пешком не ходят. В машинах ездят. А то и на самолетах.

Говорят – наступать легче, чем отступать. Для души. А для тела – труднее. Зимой в обороне – окоп, блиндаж, дзот. В наступлении – поле, дорога, снег, ветер, мороз. Не приведи господи.

Странная погода на подступах к Польше выдалась в том году. К середине марта резко потеплело, и пошла грязь пудами тянуться за сапогами. Потом к началу апреля вдруг ударили холода и выпал снег. Он не прекращался многие сутки. Слой снега в лощинах достигал метровой толщины. Редкостная погода внесла смятение в привычный ритм жизни лягушек. А может, это война на них так подействовала: выстрелы, взрывы, грохот. Шевченко Павел видел, как лягушки прямо на снегу занимались любовью, время от времени переступая мерзнущими лапками.

Календарная весна медленно сменялась весной природы и грозила немцам войной на территории Германии. Они отчаянно сопротивлялись. Зло и умело.

Шевченко Павел вел свою роту по вязкой, размокшей дороге. Сзади раздалось лязганье гусениц. Танк. Т-34. За танком два «виллиса». Солдаты расступились, отошли на обочину.

– Товарищ лейтенант! – услышал Шевченко Павел из остановившегося на дороге «виллиса». – Товарищ Шевченко.

Он всмотрелся сквозь сразу запотевшие очки. В машине на переднем сиденье сидел генерал. Он и позвал его. Шевченко Павел узнал генерала. Он его сразу узнал. Это был Иван Иванович Иванов, друг Марии Яковлевны Киселевой. Генерал был одет в новенький, чистенький, наглаженный мундир с рядами орденских ленточек, с генеральскими полевыми погонами и с двумя звездами на них – генерал-лейтенант.

Генерал вышел из машины. Лицо его улыбалось дружески, радостно и чуть растерянно.

– Как же я рад! – простуженно-сипловато сказал генерал. – Вот так встреча!

– И я – очень! – протер очки Шевченко Павел. Генерал ступил прямо в грязь, отвел Шевченко

Павла в сторону.

– И не узнать, – радовался он. – Ну и молодец! Постоим тут. Рота? Ваша? Пусть идут, вы их догоните. Я вас подвезу.

– Где Мария Яковлевна? – вырвалось у Шевченко Павла.

– Жива. Здорова. В Уфе. Она эвакуировалась туда вместе с детским домом. Я вам дам адрес. – Генерал снова улыбнулся, на этот раз смущенно и счастливо. – Она теперь моя жена.

– А Володя?

– Володя – старший лейтенант. Он тоже в Уфе. Воевал на Сталинградском фронте. Был ранен. Пулей. В грудь. Но выкарабкался. В госпиталь, – надо же такому случиться, – попал в Уфу. Сейчас он там на тыловой службе. В училище. Новых офицеров готовит.

– Я тоже был ранен под Сталинградом, – не сдержался Шевченко Павел. – И тоже лежал в госпитале в Уфе. Как же так – были рядом и не встретились.

– Война, – определил генерал. – Война дала людям неожиданные встречи, как у нас с вами. Но чаще наоборот – неожиданные невстречи.

– Невстречи, – согласился Шевченко Павел. – Я был и на фронте, и в госпитале, и в тылу, познакомился с очень многими людьми, но почему-то до сих пор мне не попался ни один киевлянин. За всю войну.

– А я их столько поперевидал, что иногда мне казалось – воюют только киевляне.

– С Украины и я встречал очень много людей. Но больше из сел. А вот из Киева…

– Послушайте, вашим учителем русского языка, мне говорила Мария Яковлевна, был Басенко?

– Владимир Павлович. Он жив?

– Нет, погиб. Его повесили немцы. На Софиевской площади.

– За что? Партизан? – удивился Шевченко Павел.

– Нет, в армию он не пошел. Спрятался. В селе. Дождался немцев и вернулся в Киев. Немцы поставили его на высокую должность. Он стал мэром Киева. Главой городской управы. Так сказать – горисполкома…

– Почему же немцы его казнили?

– За украинский национализм. Они основательно пропололи националистов. Им не нужны были люди, которые надеялись получить из рук Гитлера собственное государство… Ну поедемте. Я очень рад встрече, но не могу задерживаться. Война.

– Так Мария Яковлевна теперь – Иванова? – с неожиданной ревностью вдруг спросил Шевченко Павел.

– Нет, – рассмеялся генерал. – Она осталась Киселевой. Сказала, что Киселева очень распространенная фамилия, но если уж ее менять, то не на еще более распространенную – Иванова. Но Володя – поменял. Стал Ивановым.

Они подошли к машине. Генерал взял с сиденья сумку, вынул из нее листок бумаги и толстую, в два пальца толщиной, самопишущую ручку, написал адрес Марии Яковлевны в Уфе и отдал листок Шевченко Павлу.

Они догнали бредущую по дороге роту, генерал вышел из машины и вдруг обнял и поцеловал Шевченко Павла.

– Берегите себя, – сказал он. – Нужно выжить. Нужно встретить победу живым и целым.

Они простились. Шевченко Павел шел по мокрой дороге, глядя под ноги. Он думал о Владимире Павловиче Басенко. О страшной его смерти.

«Как же так, – думал Шевченко Павел. – Ведь он же был умным и ученым человеком. Как же не понимал он таких простых вещей. Ведь не мог он не знать слов Ленина о том, что при единстве действий пролетариев русских и украинских свободная Украина возможна, а без такого единства о ней не может быть и речи. Что же, не верил он этим словам? Считал, что Ленин – ошибается? Но ведь Ленин не ошибался. Это показала практика. И смерть Владимира Павловича тоже подтверждает безусловную правоту Ленина».

И еще он думал о Марии Яковлевне, и вспоминал округлое ее лицо с нежной и смуглой кожей, и улыбался нежно и преданно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– Здравия желаю!

– Здравствуйте.

Павел Шевченко показал рукой на низкое глубокое кресло с пюпитром у правого подлокотника. Капитан Устинов нерешительно посмотрел на кресло и вдруг спросил:

– Разрешите, товарищ полковник, повернуть немного это сооружение. Чтоб я был лицом к двери… Извините, но такая привычка. Иначе я не буду себя чувствовать свободно.

– Пожалуйста, – ответил Павел Шевченко, пожимая плечами.

Сам он сел на дурацкий пуф, предназначенный скорее всего для того, чтобы жительница этого номера, сидя на нем, могла надеть чулки. И вообще, это был нелепый номер в нелепой гостинице, с мебелью стиля «жакоб», с потертыми коврами и неистребимым запахом прогорклых жиров, входящих в состав кремов, которые втирали в кожу однодневные жительницы номера на протяжении многих десятилетий.

«Романтика разведки, – подумал Павел Шевченко. – Всегда сидеть лицом к двери. Всегда быть готовым к неожиданностям. И не скрывать это, а подчеркивать».

«Уж слишком аффектирует все это капитан Устинов, – думал он. – Слишком ровный пробор. Слишком бледное лицо. Слишком водянистые глаза. Слишком арийский вид. Слишком много орденских ленточек при погонах пехотного капитана. Нужно или носить другие погоны, или не носить ленточек.А так орденов – как у летчика».

И при первой встрече этот капитан с подчеркнутой и поэтому неестественной скромностью заметил о себе, что, когда немцы были под Москвой, он был под Берлином.

– Выпьете коньяку? – спросил Павел Шевченко.

– С большим удовольствием, – ответил Устинов. Павел Шевченко встал с пуфа, принес коньяк, налил в стаканы.

– Будем здоровы!

– Будем здоровы! – ответил Устинов. Они чокнулись и выпили.

– «Курвуазье», – сказал Устинов так, словно ему каждый день случалось пить французские коньяки. – Хороший коньячок. Но «Арманьяк», доложу я вам…

– Да, – неопределенно ответил Павел Шевченко, проникаясь все большей антипатией к этому самоуверенному капитану. – Так вот, я хотел расспросить у вас о Кристине Фитцджеральд. Откуда вы ее знаете?

– Она мне, можно сказать, жизнью обязана, – ответил капитан Устинов. – Отчаянная была девка. Мы тогда ее еле переправили. Она так отощала, что ходить не могла. И вообще, из этого бабского лагеря, из Равенсбрюка, не много побегов удалось. Я ее на руках унес. А теперь она, пожалуйста, опять поет.

– Почему она попала в лагерь?

– Муж у нее был еврей, немецкий еврей. Ну, а она – американка. Она оставалась подданной Соединенных Штатов. Немцы ее запроторили в лагерь потому, что она очень протестовала. В связи с мужем. В связи с тем, что его укокошили.

– Понятно, – сказал Павел Шевченко, со злостью отмечая про себя, что ему невыносим жаргон этого Устинова, для которого певицу с мировым именем в лагерь «запроторили», а мужа ее «укокошили».

– Прошу, – он плеснул в стаканы остатки коньяку – бутылка была початая.

– Будьте здоровы, – сказал Устинов.

– Будьте здоровы.

Собственно, он был очень обязан капитану Устинову и Кристине Фитцджеральд. Они помогли ему справиться с очень сложным заданием и в который раз прослыть у начальства человеком находчивым и сведущим в своем деле.

Устинов приехал в отпуск в этот маленький городок, где проходило совещание высоких руководителей, после проделки, о которой еще долго будут рассказывать легенды, – он выкрал из глубокого тыла генерала фон Штейна, провез его по всей территории, перешел с ним линию фронта и доставил генерала командованию. Здесь Устинов увидел Кристину Фитцджеральд. Ее привезли с собой американцы.

Она выступала в концертах. Кристина Фитцджеральд была очень хороша собой и отчаянно пила. «Я не хочу прийти в себя хоть на минуту, пока продолжается все это всемирное свинство», – говорила она о войне.

Устинову она очень обрадовалась. Капитан Устинов, хотя и был в отпуске, обратился в соответствующий отдел с запросом о том, как ему вести себя, и ему посоветовали почаще встречаться с Кристиной. Она прилетела на том же самолете, на котором прилетели люди, занимавшиеся не пением, а разведкой.

– Все они хорошие парни, – говорила Кристина Устинову. – Только Смит почему-то поменял фамилию на Кларк. А я считаю, что если уж менять фамилию Смит на другую, то хоть не на такую распространенную.

– Откуда ты знаешь, что он Смит? – спросил Устинов.

– А как же, – обрадовалась Кристина. – Мой старший брат учился с ним в колледже. О, его отец был большой шишкой. Еще в те времена он стоил четырнадцать миллионов. А сына зовут Бенджамин, но теперь он Кларк и меня не узнает. Правда, в то время, когда мой брат поступил в колледж, я была совсем пигалицей.

– Может, ты обозналась? – спросил Устинов. – Может, это другой человек?

– Да не другой. У него на попе веснушки. Я девчонкой видела это. Брат взял меня на бейсбол. И во время бейсбольного матча у него лопнула резинка и свалились трусы. Я даже помню, когда его день рождения, – как раз послезавтра, 11 апреля.

Устинов сообщил обо всем, что услышал от Кристины Фитцджеральд, и это было большой удачей для Павла Шевченко.

Вторую неделю он и его начальник генерал Агафонов ломали головы над тем, как избавиться от Кларка. Кларк не был рядовым разведчиком. Он был крупным волком. За несколько дней он успел сделать то, на что и в нормальных условиях потребовались бы месяцы. Он налаживал агентуру и нацеливал ее на будущее.

И тут сама судьба подсунула Павлу Шевченко хороший шанс. Был у него портсигар палехской работы. Тройка. Писал ее, может быть, и не сам Баканов, а кто-нибудь из его учеников, но подписано было Бакановым. Американские и английские офицеры передавали этот портсигар из рук в руки и только ахали и прицокивали языками.

И вот 11 апреля за ужином, за общим табльдотом в присутствии американских и английских офицеров, полковник Павел Шевченко, – в общественных местах он появлялся в погонах старшего лейтенанта, – обратился к капитану Кларку, который, очевидно, был тоже по меньшей мере полковником:

– Хочу вас поздравить и вручить вам от всего сердца подарок.

И он протянул Кларку свой палехский портсигар, на котором, отчаянно запрокинув змеиные головы, завив кольцами тонкие шеи, рвалась в снежную даль бакановская тройка.

– О, спасибо, – удивился Кларк. – От такой прекрасной вещи я не могу отказаться. Но с чем вы меня поздравляете?

– Ну хоть бы считайте, к примеру, с днем рождения, – ответил Павел Шевченко, подошел к лейтенанту Плесси и заговорил с ним о погоде.

На следующий день Кларка отозвали. Павел Шевченко хорошо представлял себе, как долго придется этому Кларку-Смиту писать объяснения о том, почему советской контрразведке известен его день рождения, с кем из русских он встречался, кому рассказывал о себе такие подробности, и как этот Кларк-Смит будет теряться в догадках, и как на этом с карьерой его будет уже покончено.

Павел Шевченко не жалел об этом. Про себя он даже любовался этой историей, как изящной и точной операцией, которая позволила бескровно и тихо решить вопрос, требовавший иногда выстрелов или автомобильных катастроф. И все же сейчас, когда против него в глубоком кресле с пюпитром на правом подлокотнике сидел капитан Устинов и попивал коньяк из тяжелого, видимо, предназначенного для пива стакана, ему было неприятно. Он бы и сам, возможно, не смог сформулировать, что именно не нравилось ему в этой истории, но что-то такое было, какая-то неприятная деталь.

Павел Шевченко вспомнил, как давно, казалось, целую жизнь назад, он вошел во двор тринадцатого киевского детского дома и спросил у женщины в сером длинном халате с эмалированным ведром в руках, можно ли вызвать Шевченко Павла. Женщина ответила, что Шевченко Павел болен, что у него воспаление легких. Он вспомнил, как однажды он, Павел Шевченко, думал, что самым лучшим выходом для него было бы, если бы Шевченко Павел умер от болезни. И как в библиотеке он нашел в учебнике главу о воспалении легких. Там эта болезнь называлась пневмонией.

Но теперь он уже не желал смерти Шевченко Павлу. Снова и снова он думал о том, что они с этим парнем связаны не только именами. А и еще чем-то более значительным. Судьбами.

К вечеру к Павлу Шевченко пришел майор Кустов из их группы. Явился он неожиданно и торопливо сказал:

– Вы уж извините, но странное совпадение. Думаю, вам будет интересно.

Майору Кустову было уже под пятьдесят, но выглядел он, как подросток, – маленький, быстрый, худой, как спичка, с маленьким некрасивым лицом, которое украшали только небольшие умные глаза.

Кустов был видным специалистом. Он родился глухим. Уже взрослым его долго, лечили. Хирургическая операция вернула ему слух. Он на расстоянии, а при наличии соответствующей оптики и на очень большом расстоянии, по движению губ понимал все, что говорил человек, за которым он наблюдал. Он понимал по движению губ по-русски, по-немецки, по-английски, по-французски, по-польски, по-болгарски и по-чешски. Это был редкий специалист, и Павел Шевченко недавно провернул с майором Кустовым удачную и полезную операцию.

– Видимо, у вас на Украине фамилия Шевченко встречается так же часто, как у нас – Иванов. – Майор Кустов был ленинградцем. – Шевченко присвоили Героя. И тоже Павлу Ивановичу. И тоже – киевлянину. Посмертно. Вот о нем корреспонденция в «Комсомолке». С фотографией.

Павел Шевченко внимательно всматривался в газетную неясную фотографию. Невольно он искал сходство с собой. Но сходства не было. Ни малейшего. Детское лицо с большим, картофелиной, носом, с прямыми, плохо постриженными волосами, в гимнастерке с лейтенантскими погонами.

Он прочел небольшую заметку, подписанную фронтовым корреспондентом К. Григорьевым. В корреспонденции говорилось, что рота залегла перед немецким дзотом, отстреливавшимся точными очередями из двух пулеметов. Один за другим падали солдаты, сраженные меткими выстрелами. И тогда лейтенант Шевченко в рост, лишь слегка пригнувшись, добежал до дзота словно заговоренный. И бросил связку противотанковых гранат. Его разорвало на куски, а дзот умолк.

– Да, – неопределенно сказал Павел Шевченко. – Шевченко у нас распространенная фамилия… Жалко лейтенанта, – продолжал он с тяжелым вздохом, так, словно в самом деле брата потерял. – Хоть бы скорее все это закончилось. Давайте, – неожиданно для самого себя предложил он, – по рюмочке. За упокой души. За вечную память.

Они выпили по рюмочке «за вечную память» и по второй – за Победу. Майор Кустов ушел.

Павел Шевченко снова и снова всматривался в газетную фотографию. Ему было необыкновенно грустно и больно.

«Как это говорила жена начальника училища Марина Александровна? – думал Павел Шевченко. – Что-то такое про два названия. Что все в мире имеет два названия. Вот и мы с Шевченко Павлом для меня имели два названия: я – Павел Шевченко, а он – Шевченко Павел. Но Марина Александровна врала. Два названия всему на свете нужны тем, кто спит на постели мужа с другими мужиками… Как она тогда говорила? «Любовь и похоть, трусость и осторожность». Таким людям это нужно, чтоб было не так противно. А в самом деле всему на свете есть только одно название. Точное. Настоящее. Правде не нужны два названия».

Он налил себе еще рюмку водки, выпил, не закусывая, только запил водой.

«Надо воевать, – думал Павел Шевченко. – Надо жить. Надо не просто жить, а еще и дожить. До другого времени. Без двух названий. До времени, когда одного и того же человека не будут вслух называть «гениальным вождем всех времен и народов», а про себя тираном и убийцей. Когда не будут писать в газетах «высшая форма социалистической демократии», а на бумагах с грифом «совершенно секретно» – приговоры ни в чем не виновным людям. Надо жить. И верить, что наступит такое время».


[1] Стихи Леонида Киселева.

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА ПЕРВАЯ
  • ГЛАВА ВТОРАЯ
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  • ГЛАВА ПЯТАЯ
  • ГЛАВА ШЕСТАЯ
  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  • ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  • ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  • ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  • ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  • ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ