Заговор дилетантов [Елена Викторовна Хорватова] (fb2) читать онлайн

Елена Хорватова Заговор дилетантов

Прошлое иногда — прекрасное место для обитания.

Агата Кристи

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Прерванный сон. — Существенный недостаток очередного чуда техники. — Пансион «Доброе дело» для трудящихся женщин. — Как следует поступать юным, не знающим жизни девушкам… — Сдобные булочки как средство активизации мыслительных способностей. — Излишняя щепетильность может дорого обойтись.

Ночную тишину разорвал препротивный звук, внезапно и безжалостно вторгшийся в мои сновидения. Мне понадобилось еще какое-то время, чтобы окончательно проснуться, осознать, что именно меня беспокоит (о, да — это телефонный звонок, смутное ощущение из полусна превращалось в отвратительную реальность!), и стряхнуть с себя призрачную надежду, что к аппарату подойдет кто-нибудь другой…

Увы, никто не торопился — мой дражайший муж спал крепким, совершенно беспробудным сном, и боюсь, даже баррикадные бои под нашим окном не разбудили бы его сами по себе, без моего активного вмешательства. Горничная и кухарка, находившиеся в дальней комнате для прислуги, тоже не подавали никаких признаков жизни… Что ж, как всегда придется брать все самое трудное и неприятное на себя.

Будучи уже окончательно вырванной из безмятежного сна, я не спеша встала с постели, мечтая, что противные звуки вот-вот стихнут и можно будет снова свернуться калачиком под одеялом, пока сон не ушел слишком далеко. Если уж человек от природы соня, то теплая постель для него, без сомнения, чудесное место и покидать ее — настоящая пытка!

Но телефон не умолкал… Да, когда я решилась установить в своем доме это чудо современной техники, мысль о возможных ночных звонках почему-то не пришла мне в голову… А жаль!

— Алло, слушаю вас, — бросила я в трубку, и боюсь, мой неприветливый тон не порадовал непрошеного ночного собеседника.

— Елена Сергеевна, дорогая, простите за столь поздний звонок, но я сама не своя от волнения, — заверещала мне в ухо телефонная трубка.

Голос явно принадлежал дальней родственнице моего мужа, Варваре Филипповне Здравомысловой, даме слишком воспитанной, чтобы попусту беспокоить людей по ночам.

— Что случилось? — испуганно спросила я, мгновенно лишившись всякой сонливости.

— Я звоню вам из пансиона, Елена Сергеевна. Тут такое происшествие, такое, такое… Просто кошмар, настоящий кошмар! Даже не знаю, как вам и сказать…

Господи, помоги!

Происшествие в пансионе? Неужели с кем-нибудь из девочек случилось несчастье? Да, тут уж будет не до сна…

Пансион для трудящихся женщин был одним из самых важных дел моей жизни. Являясь активной деятельницей Лиги женского равноправия, я всегда мечтала внести настоящий, весомый вклад в дело эмансипации. А наша, так громко заявившая о себе, организация все больше увязала в какой-то ерунде, вроде чтения общеразвивающих лекций, устройства благотворительных балов и ярмарок в пользу неимущих тружениц и сбора средств для создания фабричных читален.

Даже сами заседания активисток Лиги превратились в подобие дамского клуба, где за чашкой чая можно было обменяться с приятельницами парочкой свежих сплетен и рисунками для вышивания.

Нет, уж если делать что-нибудь на общественном поприще, то это дело должно быть стоящим.

Я решила организовать комфортабельный и недорогой пансион для молодых женщин, вынужденных жить на собственные заработки. Большинство из них не имели возможности обзавестись хорошей квартирой или домом и посему снимали комнаты или углы и полностью зависели от квартирных хозяек, рвущих с бесправных постоялиц три шкуры и наполняющих жизнь бедняжек капризами, придирками и скандалами.

Я выкупила у владельцев здание старых меблированных номеров, произвела в нем ремонт, сделала кое-какие усовершенствования, вроде ванных комнат и парового отопления, оборудовала помещения для занятий, библиотеку, столовую, танцевальный зал (молодым девушкам захочется и повеселиться, и гостей на праздник позвать) и одноместные спальни для тридцати пяти жилиц. Кроме того, следуя современным веяниям, я даже устроила гимнастический зал, где можно было заниматься спортивным тренингом. Занятия гимнастикой — дело весьма благотворное, и я признаю за девушками право довести свое спортивное мастерство до высших степеней. (Хотя я лично испытываю большое удовольствие от сознания, что никогда, сколько бы лет я еще ни прожила на свете, мне не захочется карабкаться на шведскую стенку или размахивать чугунными гантелями!)

При организации пансиона за образец мной было взято студенческое общежитие, устроенное купцом Лепешкиным по соседству, в Филипповском переулке, но, не буду скромничать, у меня получилось лучше… Пусть только тридцать пять молодых женщин нашли себе приют под крышей моего пансиона «Доброе дело», но эти женщины, смею надеяться, живут теперь неплохо…

Правда, в отличие от купца Лепешкина, который размещает студентов безвозмездно, хотя и не так удобно, я беру с девушек небольшую, отнюдь не разорительную плату — во-первых, то, что дается даром, никогда не ценится людьми, а во-вторых, девочки за свои скромные деньги получают прекрасные условия и несравнимо более высокий уровень комфорта.

Большого дохода пансион мне не приносит (спасибо, что не приносит и большого убытка), но в конце концов, я могу себе позволить отказаться от высокой прибыли ради высокой идеи…

Варвара Филипповна Здравомыслова, почтенная вдова, не так уж давно вступившая по моей рекомендации в Лигу борьбы за женское равноправие и принявшаяся за работу с энтузиазмом неофитки, горячо поддержала подобное начинание и сделалась в пансионе кем-то вроде моей правой руки. Во всяком случае, когда нам с мужем пришлось по делам почти на все лето уехать в Петербург, я смело оставила пансион на почтенную вдову, опекавшую девушек чуть ли не по-матерински…

Вернувшись в Москву, я нашла «Доброе дело» в таком процветании, что всерьез стала подумывать — а не назначить ли мне мадам Здравомыслову директрисой этого благотворительного заведения? Женщины порой незаменимы на административных постах, хотя и не всем в обществе это по нутру.

— Елена Сергеевна, вы слышите меня? — вопросила из телефонной трубки будущая директриса со слезами в голосе.

— Да-да, говорите…

— Я задержалась в пансионе, ждала, ждала, но так и не дождалась…

После этой загадочной фразы мадам Здравомыслова окончательно замолкла и, похоже, впрямь горько всплакнула…

— Варвара Филипповна, дорогая, я не поняла — чего вы не дождались?

Я старалась говорить по возможности мягче, но, кажется, мне это не совсем удалось.

— Не чего, а кого! Пропала Лидочка Танненбаум. Елена Сергеевна, девочка не вернулась в пансион! Я боюсь, что с ней что-то случилось, ведь уже глубокая ночь…

Так, все понятно, одна из девушек не пришла ночевать. Ну что ж, такое может случиться… Молодым, самостоятельно стоящим на ногах женщинам, как и всем остальным, не чужды человеческие страсти. Наверное, ничего страшного нет в том, что Лидия загуляла? Хотя… На нее это так не похоже!

Серьезная девушка (изучившая машинопись и стенографию и получившая должность в немецкой фирме), она всегда отличалась какой-то почти монашеской скромностью… Может быть, сказывалась наследственность — отец был немцем, и традиционно немецкие добродетели — умеренность, аккуратность, пунктуальность и работоспособность — были присущи ей в полной мере.

Ее хозяин, предпочитавший нанимать на свою фирму служащих немецкого происхождения, был чрезвычайно доволен Лидочкой, насколько мне известно. Вероятно, он, как многие иностранцы, полагал, что на предприятиях с русским персоналом обстановка складывается примерно такая, как до сотворения мира, когда на земле царил первобытный хаос, и педантичная, ответственная фрейлейн Танненбаум казалась ему настоящей находкой.

Но в конце концов, и у серьезной девушки может иногда закружиться голова… Что она видит — контора и пансион, пансион и контора. Разве это жизнь для молодой девицы? Даже на танцевальные вечера Лида Танненбаум не ходит. Может быть, у нее есть какое-нибудь тайное увлечение, о котором никто не знает?

— Варвара Филипповна, я полагаю, поводов для тревоги пока нет. Ну задержалась Лида где-то, не вернулась вовремя домой… Она же взрослый человек! Скорее всего, у девочки какое-нибудь романтическое приключение. Вы уж не браните ее, когда она завтра вернется.

— Но у меня сердце не на месте. Вдруг с Лидой что-нибудь случилось?

Я тоже почувствовала, как беспокойство кольнуло меня острой иголочкой, но все же произнесла тоном, полным жизнерадостного оптимизма:

— Давайте заранее не будем думать о плохом. Подождем до утра, глядишь, все как-нибудь и разрешится…

У меня уже замерзли босые ноги. Да и вообще, я пожалуй не очень люблю заниматься решением сложных житейских вопросов в такую пору…

Закончив разговор, я, как последняя эгоистка, опрометью кинулась в спальню, на ходу срывая халат, затушила ночник и забралась под одеяло.

Но увы, сон ушел от меня безвозвратно. Я вздыхала, ворочалась с боку на бок, то сбрасывала одеяло с себя, то натягивала его на голову — ничего не помогало…

Можно еще было попытаться представлять себе всякие успокоительные картины, например, саму себя в окружении родных, друзей и знакомых, лежащую на смертном одре… Все проливают слезы, прощаясь со мной, а я, собрав последние силы, посылаю близким свое благословение, особенно наиболее интересным мужчинам из числа моих бывших поклонников…

О, эти люди еще оценят потерю в моем лице по достоинству, когда, увы, меня уже не будет на свете, и им придется горько оплакивать свои ошибки…

Но даже отрадные картины чужой скорби совершенно не могли убаюкать меня и отвлечь от угнетающей мысли — где же все-таки Лида? Не случилось ли с ней и вправду чего-нибудь страшного?

Как хорошо, что я уже давно и безвозвратно распрощалась с мечтой о спокойной жизни, ведь не обратить никакого внимания на известие о бесследном исчезновении молодой девицы с моим характером просто невозможно… Признаться, с годами я стала все лучше и лучше понимать фразу, широко распространенную в могильных эпитафиях: «Здесь обрел он долгожданный покой». Видимо, при жизни покой был для этих бедняг недоступной роскошью…

Только на рассвете мне удалось ненадолго провалиться в тяжелый, тревожный сон, но и во сне меня не оставляло ощущение, что где-то рядом стряслась беда, и мне было стыдно за собственную бездеятельность…

Проснулась я с твердым намерением немедленно предпринять какие-нибудь шаги в поиске пропавшей девушки. Предчувствие подсказывало мне, что это будет нелишним. Позвонив для очистки совести в пансион, я узнала от мадам Здравомысловой, что Лидочка так и не вернулась.

Не позавтракав и ничего не сказав мужу (не хотелось будить его ни свет ни заря), я отправилась в «Доброе дело». Поиски Лидии, наверное, нужно начинать оттуда.

Встретили меня плачущая Варвара Филипповна (милая женщина, но редкостная зануда!) и божественный аромат свежеиспеченных булочек с корицей. Девушки из пансиона завтракали, собираясь на работу. О Лидочке не было ни слуху, ни духу…

— Господи, Господи, что же могло случиться с бедняжкой? — причитала Варвара Филипповна. — Если бы она собралась к кому-нибудь в гости или в дальнюю поездку, то уж наверное посоветовалась бы со мной. Я всегда охотно объясняю юным, не знающим жизни девушкам, как им следует поступить в том или ином случае…

Честно сказать, я не уверена, что юные, не знающие жизни девушки приходят в восторг, когда им назойливо объясняют, как следует поступить. Скорее напротив. Но все же вряд ли кто-либо из них решится сбежать только потому, что нравоучения мадам Здравомысловой надоели им до смерти…

— Я всегда боюсь, что кто-нибудь из наших девочек по неопытности свяжется с подлецом и негодяем и погубит себя, — продолжала заботливая вдова. — Если говорить откровенно, сейчас девушки гораздо чаще ухитряются связываться с недостойными мужчинами, попросту — с настоящими подонками, чем во времена моей юности. Подозреваю, что неопытных девушек всегда тянет к темным личностям, но раньше за ними присматривали и ограждали от непоправимых ошибок, проявляя определенную строгость. Матери, тетки, старшие сестры обычно хорошо знали, что у юных девиц на сердце, а отцы не стеснялись отказывать от дома молодым прохвостам. А теперь барышни предоставлены сами себе, должного воспитания они не получают и, кроме всего прочего, ведут очень своеобразный образ жизни. Дошло до того, что юные девицы начали сами выбирать себе друзей! А если они ошибаются и губят себя, окружающие думают: «Так ей, дуре, и надо!» Вот в старые времена…

Я позволила себе довольно бесцеремонно перебить мадам Здравомыслову с ее бесконечным обличительным монологом:

— Варвара Филипповна! Что толку рассуждать о том, насколько все было лучше в старые добрые времена? Может быть, нам только кажется, что тогда все было лучше, и по одной простой причине — мы сами тогда были моложе…

Мадам Здравомыслова — очень ответственная женщина и само воплощение добропорядочности, но, увы, из тех, кому приходится постоянно, пардон, затыкать рот.

Я было хотела сразу же приступить к активным поискам исчезнувшей девицы, но ведь не обязательно делать это натощак. Запах свежей сдобы был таким манящим, что я не смогла удержаться и решила для начала выпить в пансионе стакан чаю.

В одной, нет, пожалуй, в двух сдобных булочках нет большой беды — ситуация совершенно непонятная, и мне следует поддержать свои силы, чтобы заняться поисками. Не столько ради чревоугодия, сколько ради благой цели заботы о ближних, я на сегодня забуду о необходимости беречь фигуру.

То ли сладкий чай с булочками положительно сказался на моих мыслительных способностях, то ли последствия полубессонной ночи перестали, наконец, меня мучить, но к концу чаепития в мою голову пришли следующие здравые идеи: во-первых, нужно найти какую-нибудь подругу Лиды, по возможности близкую, и выведать у нее все, что она знает об исчезновении мадемуазель Танненбаум; а во-вторых, необходимо пройти в комнату пропавшей девицы и посмотреть на ее вещи. Если она отбыла из пансиона с вещами — серьезное любовное приключение более чем вероятно; если не будет хватать какого-нибудь изысканного модного наряда — значит, накануне у нее было свидание или выход в свет, после которого Лида по каким-то причинам не вернулась… По крайней мере, станет яснее, в каком направлении вести поиск.

Подруг у Лиды оказалось немного, во всяком случае, среди девушек, живущих в пансионе. Но одна из них, по имени Елизавета Эрсберг, все же считала себя приятельницей Лиды. Может быть, тот факт, что обе девушки были немецкого происхождения, помог им сблизиться. А может быть, просто общие взгляды на жизнь…

Белокурая, голубоглазая Лиза Эрсберг до такой степени отвечала всему набору классических представлений о немецкой фрейлейн, что мне постоянно хотелось назвать ее Лизхен. Даже по-русски говорила она с легким немецким акцентом, хотя и совершенно свободно.

Она служила в конторе адвоката Штюрмера и очень боялась опоздать на службу — похоже, господин Штюрмер сумел привить своему персоналу вкус к дисциплине.

Я была шапочно знакома с адвокатом и пообещала позвонить ему и объяснить, что мадемуазель Эрсберг вынуждена задержаться в пансионе по моей просьбе и в связи с чрезвычайными обстоятельствами.

Лиза немного успокоилась. Но только после того, как мой разговор со Штюрмером состоялся и адвокат, как я и ожидала, любезно позволил секретарше прийти на службу попозже, она стала по-настоящему словоохотливой и честно попыталась припомнить все, что ей было известно о жизни подруги.

Выслушав долгий и обстоятельный монолог Лизы, я уяснила для себя следующее — жениха или просто постоянного кавалера у Лидочки не было, близкой родни — тоже, в ресторанах и кафешантанах она никогда не бывала, а уж тем более в ночных кутежах замечена не была…

— Лиза, скажите, а если бы Лидочка собралась на свидание, на званый вечер или в театр, какое платье она бы надела? — осторожно поинтересовалась я.

— Ну, гардероб у нее не слишком богатый, — Лиза замолчала и глубоко задумалась. — Вечернего платья у нее, насколько я знаю, нет. Есть два выходных — шелковое с кружевной вставкой и бархатное с высоким воротничком. Наверное, на свидание Лида надела бы одно из них, хотя, честно признаться, оба они такие простенькие — модели, что называется, для гимназисток. Это только наша Лидия может считать их выходными… А так, в обычные дни, она по-деловому одевается — строгая черная юбка, белая блузка и галстучек. Блузочки у Лиды дешевые, из полотна, но всегда безупречно белые, ни пятнышка, ни складочки, каждый день меняет. Блузок у нее несколько, она сама их стирает — на прачке экономит. Ну, это и понятно, какие наши доходы? А ведь одеться прилично хочется и на черный день хоть пару грошей отложить нужно. Так вот, как раз вчера утром Лида сказала мне: «Последнюю блузку сегодня надела, остальные неглаженые. Постирать — постирала, а выгладить сил не было. Вечером вернусь со службы — и за утюг».

(Вечером Лида, как известно, со службы не вернулась, так что заурядные слова о невыглаженных блузках давали нам новый повод для волнения).

Я попросила Варвару Филипповну взять запасной ключ от комнаты мадемуазель Танненбаум и подняться туда вместе со мной и Лизой Эрсберг.

Внутреннее убранство спален в пансионе «Доброе дело» было предметом моей особой гордости. Никаких старых расшатанных стульев и продавленных кроватей, как в дешевых меблирашках, никаких засиженных мухами гравюр со сценами Страшного суда, никаких облезлых стен, выкрашенных невесть когда в немаркий бурый цвет, и вообще никаких темных тонов — элегантная белая мебель, яркие шторы на окнах, в тон им — покрывала на удобных постелях, подзеркальники с большими зеркалами (здесь живут, как-никак, молодые женщины), в каждой комнате у окна — письменный столик и этажерка для книг (самообразование — великая вещь!)…

Конечно, следует признать, что, сидя у стола, барышня может выглянуть в окно и увидеть там серый день, серый соседский двор с дровяными сараями, серый забор и прогуливающуюся по нему серую кошку. И тут уж я ничего поделать не могу! Но все же и на серую картину лучше любоваться сквозь чисто вымытое окно, полуприкрытое веселенькой занавеской с разноцветными букетиками.

Однако, как известно, нет предела совершенству. Многие девушки проявили самостоятельность и, чтобы сделать свое жилище еще уютнее, ухитрились занять все свободные горизонтальные плоскости вышитыми салфетками и думочками, фарфоровыми голубками, кисками, пасхальными яичками в подставках, вазочками, шкатулочками, гераньками в горшочках, а вертикальные — фотографическими портретами тетушек, кузенов, женихов в эполетах и оперных теноров в концертных фраках, а также непременными крымскими пейзажами в рамках из мелких ракушек.

Комната Лидии была лишена подобных украшений и на первый взгляд поражала неестественным аскетизмом. Ну буквально ни одного фарфорового голубка или вышитого котенка — для молодой девушки, тем более девушки немецкого происхождения, вещь невероятная. При беглом осмотре помещения мне так и не удалось обнаружить ни одного предмета, который не являлся бы строго утилитарным.

С чувством некоторого душевного дискомфорта (легко ли не спросясь производить осмотр чужих вещей?) я распахнула дверцы платяного шкафа.

Оба выходных платья, описанных Лизой, были на месте. Среди прочих вещей она опознала и лучшую шляпку подруги (я бы не рискнула считать это изделие большой удачей модистки), новые туфли с пряжками, пелеринку и даже стопку аккуратно сложенных белых блузок, подготовленных к глажке. Как ни парадоксально это звучит, но выглядела Лидия гораздо лучше, чем одевалась.

Я невольно задумалась о том, что у девушки, имеющей такой гардероб, есть основания сомневаться, что жизнь — веселая штука.

Лизхен смотрела на платья подруги со снисходительной улыбкой умудренной жизнью женщины.

— Вот такой у Лидии вкус, — объяснила она мне, хотя я ни о чем не спрашивала. — Ей давно нужно было бы купить себе что-нибудь приличное. Сюда заходит одна дама, торгующая подержанным платьем… Это совсем не обноски какие-нибудь, а очень красивые, добротные вещи, пару-тройку раз надетые, ну и идут они по сходной цене. И если у вас хорошая фигура, ничего не стоит подобрать что-нибудь подходящее. Правда, в талии обычно приходится ушивать. Чужие платья всегда почему-то широки в талии.

Я невольно бросила косой взгляд на означенную деталь фигуры Лизхен, и мне не показалось, что ее талия заслуживает этих скромных дифирамбов. Люди часто склонны выдавать желаемое за действительное. — Знаете, нужно как-то крутиться, чтобы прилично выглядеть, — продолжала между тем Лиза. — Я и сама люблю хорошо одеваться, да еще и служу в таком месте, где внешнему виду придают особое значение… Купишь, случается, недорогое платье из вторых рук, а к нему какой-нибудь воротничок подберешь, брошечку, шляпку заново отделаешь, шелковый шарфик позатейливее повяжешь — и из дому не стыдно выйти. Так вот, эта дама предлагала Лидии дивное платьице — с двойными буфами, юбка в складку, а лиф расшит серебряным галуном. Очень нарядно и за сущие гроши… В модном салоне такое обошлось бы в кругленькую сумму. А дурочка Лидия отказалась, говорит — это не ее стиль… А что она носит? Можно подумать, в этом приютском фасоне со стоячим воротничком есть вообще какой-то стиль, — Лиза брезгливо оттянула двумя пальчиками подол выходного платья подруги. — Чтобы выдерживать стиль, нужен прежде всего вкус. А это либо дано, либо не дано… Вот эту шляпку, между прочим, я купила у той дамы. Правда, хорошенькая? И совсем-совсем недорого.

Лизхен продемонстрировала мне некий устрашающе-сложный предмет с ленточками цвета увядшего салата, который она все это время вертела в руках.

— В таких вещах стиль есть, сразу видно, что не дешевка. Но Лидия, бедняжка, этого не понимала, — добавила Лиза, удовлетворенно рассматривая свой головной убор.

Видимо, между девушками не раз возникали споры, но я не могла принять ничью сторону — трудно понять, что лучше: жить с вечной мечтой о красивых дорогих нарядах или сразу же бесповоротно отказаться от несбыточных, разъедающих душу мечтаний и гладить самой себе по вечерам дешевые полотняные блузки, демонстрируя наутро скромное достоинство непритязательной одежды…

Дальнейший осмотр показал, что ничего из вещей не пропало (насколько Лиза могла в этом ручаться).

Стало быть, выводы можно было сделать следующие: Лидочка бесследно исчезла в той самой последней блузке и в старой шляпке, в которых ушла с утра в контору.

Конечно, в жизни случается всякое, но мне все же не верилось, что такая аккуратная и пунктуальная, если не сказать — педантичная, девушка отправилась бы в дальнюю (равно как и ближнюю) поездку, не взяв с собой ничего из вещей, даже смены белья…

Предположение, что она поспешила на свидание с последующим ночным кутежом в несвежей конторской блузе, старой шляпке и разношенных туфлях, тоже не казалось правдоподобным.

Оставалось предполагать худшее — с Лидой вчера и вправду что-то случилось. Но прежде чем утвердиться в этой горькой мысли, следовало все же нанести визит на службу к мадемуазель Танненбаум — вдруг она, бессовестно прогуляв всю ночь в хорошей компании, с утра, как ни в чем не бывало, заявилась в свою контору и уже выстукивает там на «ремингтоне» очередную бумагу для хозяина, а мы тут сходим с ума впустую?

— Лиза, как называется фирма, в которой служит Лидия Танненбаум?

Мадемуазель Эрсберг задумалась, что-то припоминая.

— Кажется, «Акционерное общество Франц Вернер Крюднер». Господин Штюрмер, у которого я служу, занимался какими-то юридическими делами этой фирмы. Мастерские Крюднера принимают заказы на изделия для военных нужд, но чем именно там занимаются, не скажу.

— Варвара Филипповна, в пансионе найдется справочник «Вся Москва»? Посмотрите в нем адрес фирмы Крюднера, — обратилась я к совершенно приунывшей мадам Здравомысловой. — Мне придется поехать туда и поговорить с сослуживцами Лиды — может быть, узнаю что-нибудь такое, что положит конец нашим волнениям.

— Елена Сергеевна, а не лучше ли нам протелефонировать в контору Крюднера? Ведь телефон же здесь для чего-то установили, почему бы им не воспользоваться? — предложила почтенная вдова.

— Нет, в данном случае чудо технической мысли никак не заменит личного общения. По телефону трудно уловить то, что человек в разговоре утаивает между слов. Варвара Филипповна, а как вы полагаете, Лидия не могла исчезнуть, так сказать, сознательно? Может быть, это какой-то розыгрыш?

— Лидочка не так легкомысленна, — горько ответила мадам Здравомыслова. — Она серьезная девушка, из тех, кто не находит ничего занимательного в подобных розыгрышах. Кроме того, объясните мне, ради Бога, — зачем ей вообще исчезать?

— Этого я, увы, сказать не могу, не узнав побольше о ее жизни…

Я уже собралась уходить, но все же обернулась к Лизе, решившись задать ей еще один, последний вопрос:

— Скажите, мадемуазель Эрсберг, а какие отношения были у Лиды с господином Крюднером?

Елизавета растерянно пожала плечами.

— Я имею в виду, не было ли со стороны Лидии некоторого увлечения, или, может быть, сам Крюднер имел на секретаршу какие-то виды и пытался за ней ухаживать? Или была определенная взаимная симпатия? — Мне пришлось внести некоторые уточнения, чтобы девушке было проще собраться с мыслями.

Пока я задавала Лизе эти пошлые вопросы, отдающие вульгарным любопытством к чужим сердечным делам, меня не оставляло внутреннее неприятное чувство, похожее на стыд.

Нет никакой уверенности, что Лида попала в беду, одни смутные догадки, а мне приходится рыться в ее шкафу, перебирая скромные пожитки, и выпытывать у подруг маленькие тайны бедной девушки… Чувствуешь себя отвратительно от сознания собственной бестактности.

Но с другой стороны, если с Лидой случилось несчастье и ей срочно нужна помощь, излишняя щепетильность может дорого обойтись.

И теперь волей-неволей придется вынюхивать, выслеживать, копаться в ее делах и обыскивать ее вещи ради высокой цели помощи ближнему. На основе собственного житейского опыта я берусь утверждать, что вполне порядочные, нравственные и хорошо воспитанные люди часто вынуждены делать нечто подобное — я имею в виду охоту за чужими тайнами и даже чтение чужих писем — и вовсе не потому, что они одобряют такое неприличное поведение, отнюдь. Но у них не находится иного пути, чтобы защитить себя или своих друзей от худшего зла…

— Так вы не заметили симпатии между Лидочкой и ее шефом? — повторила я свой вопрос.

— Ой, что вы! Какая симпатия! — Елизавета наконец продумала, что сказать, и принялась сыпать словами. — Хотя нет, в том смысле, что хозяин хорошо относился к Лидии, симпатия, конечно, была. Но отеческая, никаких ухаживаний. В этом отношении он — настоящий джентльмен. Да и вообще, этот герр Крюднер, он ведь изобретатель. Он и фирму-то открыл, чтобы, прежде всего, собственные прожекты разрабатывать. А изобретатели, они все такие чудаковатые, знаете ли… Не от мира сего. Вот и Крюднер такой же. Просто диву даешься, как он вообще существует на свете, да еще и собственной фирмой управлять ухитряется.

Такая характеристика Крюднера и полное отсутствие взаимного влечения между шефом и секретаршей меня несколько разочаровали. Беллетристика учит нас другому. По законам изящной словесности, секретарше полагалось быть как минимум безнадежной обожательницей своего хозяина. Впрочем, если хозяин отрицательный персонаж, он мог бы позволить себе гнусные и оскорбительные домогательства по отношению к невинной девушке… Еще одно подтверждение, что дамские романы не могут служить учебниками жизни.

Тяжело вздохнув, я вышла из пансиона на улицу и взяла извозчика, чтобы ехать в контору господина Крюднера.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Этнический букет как следствие исторического развития России. — Скандальная обстановка в конторе фирмы Крюднера. — Жертвы хозяйского произвола. — Выгодное стратегическое положение. — Император в шляпе. — Фотографии из девического альбомчика.

Фирма «Франц Вернер Крюднер» находилась где-то в Лефортово, в местах издавна любимых московскими иностранцами.

Дорогой, сидя в пролетке, я вдруг задумалась, как же много в Москве, да и вообще в России, проживает немцев. Уже несколько веков они — самые желанные иностранцы, которых русские государи стараются правдами-неправдами привлечь на службу. Впрочем, можно ли считать истинными немцами тех, чьи предки прибыли в Москву в XV или XVI веке? Четыреста-пятьсот лет, прожитых в России, любой тевтонский род превратят в исконно русский…

И большинство отечественных немцев служит нашему отечеству не за страх, а за совесть. Случается, и голову за него кладут. Вспомнить хоть судьбу петербургского градоначальника генерала фон дер Лауница, жестоко убитого несколько лет назад террористами…

Да и сам наш император, царь-батюшка, как подсчитали дотошные квасные патриоты, имеет лишь 1/128 часть «русской крови». Но меня никто не убедит, что именно состав крови делает человека русским. У многих моих соотечественников в крови — настоящий этнический букет. Очень уж история России этому способствовала.

Даже великие поэты, наша национальная гордость, подарившие нам эталон русского языка, могут найти среди своих предков эфиопа Ганнибала или шотландца Лермонта, а знатнейшие из знатнейших аристократических семейств России, как, например, князья Юсуповы, по одной линии числят в своих пращурах халифа Абубекира Бен Райока и хана Эдигея, а по другой — Фридриха-Вильгельма Прусского.

И экзотическими родословными у нас принято гордиться! Недаром, в отличие от названий других национальностей, выраженных однозначными существительными — француз, испанец, грек, наша имеет форму прилагательного — русский — и является, строго говоря, ответом не на вопрос «кто?», а на вопрос «какой?».

За своими размышлениями я и не заметила, как добралась до далекой Немецкой улицы.

Как известно из учебников по истории, во времена Петра I Немецкая слобода, именовавшаяся тогда Кукуем, была одним из самых красивых мест в Москве, кусочком цивилизованной Европы в азиатской столице. Московских аборигенов поражала изящная архитектура, сады, парки, цветники, яркие вывески лавочек и пивных и необыкновенная чистота здешних мест.

Увы, вероятно, с тех самых пор жители Немецкой слободы переняли не лучшие российские традиции и из кожи вон лезли, чтобы испортить, изуродовать и загадить возможно большую часть берегов Яузы.

Даже на самых парадных из здешних улиц многие дома, судя по фасадам, не знали, что такое ремонт, с тех самых петровских времен, а более поздние постройки носили нестираемую печать убожества. К тому же там и сям какие-то неопрятные закопченные заводики и мастерские выставляли свою безобразную физиономию среди других фасадов.

И даже за Яузой, в местах, предназначенных Екатериной II для строительства московского Зимнего дворца (и, стало быть, сверкавших красотой еще и в екатерининские времена!), теперь господствует унылый казарменный стиль.

Ненавидевший все матушкины начинания сын Екатерины император Павел отдал роскошный, но недостроенный дворец под военные конюшни, рядом появились казармы, потом еще одни казармы и еще… Теперь здешние места известны среди москвичей под названием Красных (благодаря облупленным стенам из старого красного кирпича) казарм.

Конечно, и Кадетский корпус, и школу прапорщиков, и разнообразные военные части нужно где-то размещать, но все же казарменная архитектура не делает местность живописной с точки зрения обывателя, если это, конечно, не отставной ротмистр, обладающий армейским художественным вкусом…

Обнаружить на Немецкой улице ворота искомого акционерного общества не составило большого труда (они были увенчаны громоздкой вывеской), но все увиденное за ними, меня сильно озадачило.

В конторе фирмы Крюднера творилось черт знает что. Дамам не положено трахаться, но других слов, чтобы выразить свое отношение к этому безобразию, у меня нет. Насколько я знаю, на фешенебельных фирмах с иностранным капиталом, обстановка всегда респектабельная и благопристойная, а вышколенные служащие весьма корректны и взвешивают каждое свое слово. Про фирму Крюднера говорили, что хозяин набирает на службу исключительно немецкий персонал в надежде на деловитость и европейскую уравновешенность людей, представляющих лицо его фирмы.

Но здесь царила совершенно нездоровая суета, к тому же там и сям вспыхивали экспрессивные скандалы и звучали столь неподобающе громкие крики, рыдания и проклятья, словно на службу к Крюднеру нанялось какое-то дикое племя, никогда не слышавшее о сдержанности и хороших манерах.

Я долго металась среди этой орды, пытаясь узнать что-нибудь о Лидии Танненбаум, но меня не понимали и даже не слушали…

Придя в полное отчаяние, я уселась на стул посреди конторы и принялась прислушиваться к обрывкам звучавших вокруг меня речей. С одной стороны, так я скорее обращу на себя внимание — ведь я всем мешаю и рано или поздно меня захотят выпроводить. А я ни за что не уйду, не получив ответов на свои вопросы, стало быть, кто-нибудь будет просто вынужден со мной поговорить.

С другой стороны, сидя в центре этой суеты, навострив слух, я и сама сумею кое-что понять… Недаром сказано: имеющийуши да услышит…

Моя созерцательная позиция в выгодном стратегическом положении довольно быстро принесла определенные плоды. Во всяком случае три вещи стали мне совершенно ясны — в конторе происходит массовый расчет персонала (и чем же все эти люди так сразу проштрафились?); хозяина сегодня нет, а неприятную миссию дать служащим пинка он поручил своему управляющему, которого отверженные готовы разорвать на куски; никаких следов Лидочки здесь тоже не наблюдается…

А вдруг она узнала о грозящем увольнении и бродила всю ночь где-нибудь, заливаясь слезами?

Многие понятия не имеют, как девушке, не имеющей связей в обществе, трудно найти место, а найдя — удержаться на нем. Теперь, когда мне приходится иметь дело со служащими барышнями, я стала гораздо лучше разбираться в их чаяниях. Не удумала бы Лидия с горя что-нибудь с собой сотворить…

Господи, только бы она нашлась, я в три дня добуду ей через знакомых другое место, было бы из-за чего переживать!

Прошло немало времени, прежде чем скандал в конторе стал потихоньку стихать и жертвы хозяйского произвола, стеная, покинули помещение. Некоторые из них, продвигаясь к выходу, задевали за мой стул и даже стукались об него (и как мне казалось, больно), но меня никто так и не заметил.

Я уже стала тревожиться — не превратилась ли я случайно в невидимку, когда взмыленный, словно усталая скаковая лошадь, управляющий в очередной раз возник в дверях своего кабинета и, как ни странно, устремил на меня вполне осмысленный взгляд.

— Чем могу быть полезен, мадам? — устало осведомился он.

Ну что ж, все когда-нибудь кончается, и долгое ожидание тоже. Я встала со своего стула и с достоинством объяснила, что разыскиваю служащую фирмы господина Крюднера, мадемуазель Танненбаум.

— Прошу вас, — управляющий сделал гостеприимный жест в сторону своего кабинета. — Должно быть, вам показалось, что здесь сумасшедший дом, мадам. Пожалуйста, не судите о нашей фирме по сегодняшнему суматошному дню. Некоторых служащих здесь можно считать вполне цивилизованными людьми.

Хотя под цивилизованными людьми управляющий явно имел в виду себя, мне все же показалось, что в его речи звучит нечто человеческое и с ним вполне можно будет не без пользы поговорить об исчезновении Лидии.

Но он тут же охладил мой пыл, уныло добавив:

— Не знаю, смогу ли я чем-нибудь вам помочь. Мадемуазель Танненбаум сегодня не появилась на своем месте в конторе. А прогулы у нас не прощают. Впрочем, она все равно уволена, как и другие служащие фирмы.

Я позволила себе деликатно поинтересоваться, за что же подобная кара постигла весь персонал? Неужели никто из них, ни один человек не проявил должного рвения в работе? (Может статься, скандальная ситуация вызвана разорением господина Крюднера, это вполне вероятное и напрашивающееся само собой объяснение, но о денежных делах, как и об интимных тайнах незнакомых людей расспрашивать неловко).

Оказалось, никаких особых причин выкинуть на улицу всех служащих у хозяина не было, но он принял такое решение и теперь стоит на своем.

— Господин Крюднер, э-э… Как бы это сказать? Он — человек благородный, но немного чудаковат. Что вы хотите? Изобретатель…

Управляющий почти слово в слово повторил характеристику, данную Крюднеру Лизхен Эрсберг. Лизхен же, надо думать, говорила об этом со слов Лидии, стало быть, у хозяина на фирме именно такая репутация.

Однако он Не только чудаковатый джентльмен, он, судя по всему, имеет и другие странности…

Что ж, чудаковатость чудаковатостью, но всему должен быть предел. Когда полюбуешься на то, что подобные джентльмены творят с наемным персоналом, понимаешь, что претензии профессиональных союзов на некоторую роль в обществе отнюдь не лишены оснований.

Но выражать свою солидарность с уволенными мне было некогда — следовало разузнать еще хоть что-нибудь, пока усталый управляющий не указал мне на дверь.

— А вы не могли бы мне подсказать, вчера мадемуазель Танненбаум была на службе?

— К сожалению, не подскажу, мадам. Может быть, она и была, но меня вчера здесь не было. Я готовил… как бы лучше выразиться… сегодняшнюю акцию по освобождению фирмы от лишнего персонала.

Увы, так ничего и не узнав, кроме того, что Лида не появилась не только дома, но и на службе, а ее контора — довольно мерзкое место, я вынуждена была откланяться.

Единственное, что мне удалось сделать — всучить управляющему господина Крюднера свою визитную карточку и вырвать у него обещание сообщить мне лично или в пансион, если Лидия все же объявится на фирме для получения расчета.

Теперь мне предстоял долгий обратный путь из Лефортова на Арбат. С Немецкой улицы на Елоховскую, потом по Старой Басманной, Покровке, Маросейке и Ильинке, через Кремль, на Воздвиженку и дальше, к Арбатским воротам… Лошадка извозчика неспешно трусила, цокая подковками по мокрой мостовой, и дорога казалась просто бесконечной… И как бедная Лида ежедневно отправляется в подобные путешествия? Не удивительно, если в конце концов ей все это надоело.

Вернувшись в Денежный переулок в пансион «Доброе дело», я ощущала себя странницей, воротившейся в родные пенаты из далеких краев. Вестей от Лиды по-прежнему не было.

Ну что ж, попробую предпринять еще одну попытку найти нашу пропащую самостоятельно — придется ознакомиться с ее личными бумагами с целью разыскать адреса каких-нибудь родственников, возлюбленного или друзей, у которых она может находиться. А если не преуспею в этом деле, обращусь за помощью в полицию… Все-таки идут уже вторые сутки с тех пор, как Лида покинула пансион.

Муж, появившись под вечер дома, застал меня за разборкой Лидиных бумаг. Судя по всему, Миша испытывал неотложную потребность в задушевной беседе и нацелился для этого на меня. В мой кабинет дражайший супруг ворвался с упреками:

— Леля, ты утром бесследно исчезла, не сказавшись, и целый день не давала о себе знать. Ты никогда не задумывалась, что заставляешь других волноваться?

Михаил был прав, об этом я действительно обычно не задумываюсь. Но сейчас я вовсе не собиралась каяться в своих грехах, поэтому мне оставалось лишь рассеянно ответить, вынимая из потрепанного конверта очередное письмо:

— Во-первых, бесследно исчезла совсем не я, а одна из девушек, живущих в моем пансионе, а я всего лишь отправилась ее искать. А во-вторых, я не ребенок, чтобы обо мне волноваться.

Ответом мне было строгое, можно даже сказать — красноречивое, молчание. Оторвавшись наконец от бумаг, я подняла глаза на мужа.

— Девица из твоего пансиона тоже не ребенок, — начал было он, но замолк, поймав мой выразительный взгляд. Взгляд был устремлен на шляпу, которую он, как всегда, не счел нужным, войдя в дом, снять и оставить на полочке в передней.

А я придерживаюсь неколебимой уверенности, что благовоспитанным господам следует снимать головной убор, прежде чем врываться в комнаты, поэтому теперь наступила моя очередь красноречиво молчать.

Заметив скорбное выражение моих глаз, муж сдернул шляпу с головы и не глядя кинул ее в направлении камина, полку которого венчал бюст императора Александра II.

(Этот мраморный бюст был установлен здесь по настоянию Михаила вместо символистской скульптурки «Восхождение мысли», приобретенной мной на вернисаже в одной модной художественной галерее. «Мысль» чрезвычайно раздражала Мишу, напоминая ему строительную стремянку, скрученную в спираль.)

Описав плавную дугу, шляпа моего благоверного шлепнулась на мраморную голову императора. Александр Освободитель в лихо заломленном набекрень головном уборе сразу же приобрел весьма разбитной вид.

Может быть, мне следовало бы рассердиться, но я рассмеялась. Нельзя же пошлому стремлению к благопристойности и порядку принести в жертву супружеское счастье…

Подумать только, мы ведь чуть-чуть не поссорились! А ссоры из-за ерунды как ничто другое омрачают это самое супружеское счастье и даже могут вовсе свести его на нет. С супружеским счастьем следует обращаться бережно, особенно тем, чей медовый месяц остался в прошлом, а вечный праздник семейной жизни может незаметно обернуться серыми буднями.

— Так кого ты ищешь на этот раз? — вернулся к теме нашего разговора Михаил. — Исчезнувшую девицу? Тебе не кажется, дорогая, что ты оказалась на грани помешательства?

— А тебе хотелось бы взять меня под опеку как помешанную? Не дождешься, дорогой! Ты, конечно, вправе считать меня идиоткой, но я не так уж сильно завишу от чужого мнения. В том числе и твоего. Да будет тебе известно, что я всегда намерена выбирать собственный путь!

— О, в этом я нисколько не сомневаюсь. Ты чрезвычайно далека от всех проявлений идиотизма, кроме вечного стремления идти собственным путем… Не сердись на меня. Я неловко выразился, потому что просто хотел пошутить.

— Ладно, сердиться на тебя я не буду, хотя, может быть, и стоило. Но прошу запомнить — ситуация такова, что я не вижу никакого повода для шуток. Молодая девушка утром покинула пансион, собираясь на службу, а вечером не вернулась. Всю ночь ее не было, и на следующее утро она снова не появилась на службе. Никто ничего о ней не знает.Вдумайся в мои слова. Юная барышня находится неизвестно где уже вторые сутки. Мне это кажется странным, и я полагаю, что с девицей что-то могло случиться. Что-то плохое, не буду дальше развивать свои смутные догадки, чтобы они, не дай Бог, не материализовались.

Однако, несмотря на принесенные мне извинения, быть паинькой мой муж вовсе не собирался и тут же спросил с долей иронии:

— Все эти страхи, конечно же, напридумывали вы вдвоем с тетушкой? Удивительно, почему женщинам всегда хочется воображать какие-нибудь ужасные обстоятельства, когда можно пофантазировать о чем-нибудь легком и приятном? В этом смысле вы с тетушкой просто спелись…

Тетушкой Михаил называет мадам Здравомыслову, состоящую с ним в дальнем родстве, что, впрочем, не мешает ему порой слегка подтрунивать над почтенной вдовой.

— Ну почему вам не пришло в голову, что у девицы просто-напросто роман? — все так же скептически поинтересовался он. — Может быть, ваша беглянка сейчас сидит где-нибудь с глазу на глаз с возлюбленным и не находит в себе сил, чтобы с ним расстаться? Не Бог весть какое событие, между прочим. А вы принялись суетиться, спасая ее от мифической опасности? Не знаю, возможно, тетушке и нравится изображать из себя дуэнью при юных девах, но тебе это как-то не к лицу. Потерпите немного, пропавшая девица вскоре объявится как ни в чем не бывало, и никакие спасательные экспедиции не будут нужны.

Мужчины — страшные рационалисты, но доля истины в таких рассуждениях, без сомнения, имеется. Да вот я, к несчастью, как-то не могу доверять только голосу рассудка, отмахиваясь от того, что подсказывает сердце.

— Твоя версия о тайном возлюбленном, Миша, имеет право на существование, и я даже не исключаю, что так оно и есть. Но некоторые факты меня смущают. Во-первых, молодая девица не отправилась бы на свидание, не нарядившись в красивое платье, модную шляпку и новые туфли. Ведь ее повседневная унылая шляпка с робкими намеками на деловой стиль, дополняемая безрадостно-коричневым шарфиком, выдает человека, уже не ждущего от жизни ничего хорошего…

— А если она все же случайно встретила возлюбленного, направляясь в унылой шляпке в свою контору? Знаешь, так бывает — взгляд как вспышка молнии, и двое рука в руке готовы идти на край света вместе… И тут уж не думаешь ни о шляпке, ни о шарфике, идешь в чем есть, — парировал Миша.

— Кажется, ты начитался дамских романов, — хмыкнула я. — Нужно последить за кругом твоего чтения. Хорошо, перейдем ко второму пункту — в день своего исчезновения девица надела последнюю глаженую блузку. Она сама стирает белье, и целая куча блузок ожидала утюга в ее комнате. Пропавшая барышня говорила подруге, что собирается вечером гладить, а то в следующий раз не в чем будет пойти в контору. Ты полагаешь, что педантичная и до умопомрачения аккуратная девушка вместо этого отправится на край света рука в руке неизвестно с кем?

— Это нам с тобой неизвестно с кем, а она, надо думать, хорошо знакома с этим загадочным господином. Когда дело касается любви, естественно, утюг остается в забвении. Я даже знаю девиц, которые, оказавшись перед альтернативой — утюг или свидание, делают выбор в пользу свидания с такой поспешностью, что бросают раскаленный утюг на гладильной доске и ухитряются что-нибудь спалить, или блузку, или дом…

— Твои познания, дорогой, наводят меня на некоторые размышления. Я и не догадывалась, что ты такой знаток по части девиц и их поступков. Но к этому вернемся потом. Мы можем сколько угодно строить предположения относительно любовных порывов пропавшей девицы, и я даже согласна допустить, что она предпочтет романтическое увлечение утюгу… Но дело в том, что у нее, похоже, нет возлюбленного — все говорят об этом в один голос.

— Не нужно таких категоричных утверждений. Кто эти все! Ты успела опросить от силы двух-трех человек, которые могут ничего не знать о любовных делах пропавшей барышни.

Михаил взял из стопки бумаг и тетрадей Лидии, лежавших в ожидании просмотра на столе, кожаный альбомчик с фотографическими снимками. У меня до фотографий пока не дошли руки — я полагала, что главное — это письма, а в альбоме можно обнаружить ценные сведения в последнюю очередь.

Но моего мужа почему-то заинтересовал именно альбом. Перевернув пару страниц с бабушками в чепцах и какими-то выцветшими новобрачными, Михаил нашел стопку фотографий, не закрепленных в альбоме, а просто вложенных между страниц. На них Лидия позировала в довольно пикантном положении — лежа на софе среди подушек и небрежно прикрывшись незначительным кусочком ткани, похожим на шелковый шарф. Свои позы барышня старалась сделать по возможности более влекущими.

Подобные снимки имеют в своем арсенале и используют в качестве рекламы обычно девицы, получающие основной доход от службы в известном доме… Но от того, чтобы вот так, вдруг, заподозрить Лидию в полном падении, я все же была далека.

Тем не менее игривые карточки оказались для меня полной неожиданностью. Даже не верилось, что та самая скромная барышня в строгой белоснежной блузке, спешащая по утрам на службу в контору, рискнула запечатлеть себя в таком многозначительном виде.

— Это она? — поинтересовался Михаил. — Хорошенькая…

— И, как я вижу, ничего от людей не скрывает, — заметила я ревнивым тоном, удивившим меня саму.

— Скорее не от людей, а от того господина, который держал в руках фотографическую камеру… Если, конечно, девица еще не задумалась о коммерческом использовании своей внешности и не планировала задействовать эти снимки для расчетливой рекламы.

Странно, примерно эта же мысль, правда, смутная, а не облеченная в такую конкретную форму, только что мелькнула и у меня. Когда близкие люди одинаково думают, это вселяет надежды на некоторое родство душ, как бы ни спорили они по мелочам…

— Леля, а ты по-прежнему собираешься утверждать, что у девицы нет возлюбленного, или уже передумала? — спросил Миша.

— Боюсь, мой житейский опыт еще раз продемонстрировал свою несостоятельность. Мы все о чем-то не знаем…

Размышления о родстве душ настроили меня на значительно большую покладистость.

— Ну, раз так, то пойдем наконец ужинать, — подвел итог Михаил. — Я, признаться, умираю с голоду, а долгие разговоры о твоей дурацкой девице — плохая замена куску мяса!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Моя новая версия. — О пользе деловых занятий для мужчин, склонных от природы к праздности. — На борту пиратского брига. — Тяжкая доля телефонных барышень. — Законы диалектики применительно к полицейской иерархии. — Полиция снова на высоте. — Ничьей смерти я не желаю. — Ненависть очень портит жизнь…

Если вечером, посмотрев на найденные фотографии, я была готова согласиться с Михаилом, что Лида жива-здорова, переживает бурное любовное приключение с неким господином, умеющим держать в руках фотографическую камеру, и именно по причине внезапно вспыхнувшей страсти не дает нам о себе знать, то утром мне все представилось в ином свете. А вдруг наивная девушка попала в руки какого-нибудь извращенца? И ее держат взаперти, подвергая истязаниям?

К счастью, муж с утра торопился по делам и успел обменяться со мной лишь парой фраз, иначе своими логическими построениями он наверняка разбил бы мою новую версию в пух и прах. Но мыслями Михаил был уже в конторе строительного подрядчика, с которым намеревался вести переговоры, а мужчины, как я заметила, способны сосредоточиться только на одном деле. У меня несколько месяцев назад зародилась сулящая много интересных и непростых приключений идея построить собственную парфюмерную фабрику.

(На всю Россию не насчитывалось и жалкого десятка специализированных фирм, занимавшихся подобной продукцией. Конечно, среди них были такие парфюмерные гиганты, как «Брокар» и «Ралле», но данный рынок казался настолько необъятным, что любой энергичный человек вполне мог найти здесь для себя никем не занятую нишу.)

К тому же, поначалу ни о каких приключениях я и не помышляла — в теории дело казалось простым и забавным — построить производственные корпуса, пригласить хороших химиков, закупить сырье и дело пошло…

Но как только это самое дело дошло до практики — приобретения участка земли под застройку, составления проекта и смет, получения утверждений, разрешений и чиновничьих виз (недоступных без овладения искусством виртуозной дачи взяток), бесконечных конфликтов с поставщиками строительных материалов, норовящих надуть клиента сначала на предмет цены, а потом и качества кирпича или цемента, — от дела вместо изысканных парфюмерных ароматов запахло такой рутиной, что оно стало казаться все менее и менее интересным.

А что сказать о ситуации, когда весь строительный котлован усеян телами мертвецки пьяных землекопов, отмечавших накануне престольный праздник и не успевших за ночь просохнуть! Или о гнилом лесе для стропил, который приходится по три раза возить с дровяного склада на стройку и обратно, сопровождая каждую поездку все более громкими скандалами с приказчиками лесоторговой фирмы?

Я, как феминистка, уверена, что женщина вполне может справиться с любыми трудностями и преодолеть все препятствия, но в конце концов, надо ведь и мужчин заставить заниматься полезным трудом, не так ли? Собственным тщанием вырыть котлован, а потом в нем бороться за свои права с артелью пьяных землекопов? Нет уж, увольте! Для настоящей феминистки — это слишком уж приземленное дело (как в прямом, так и в переносном смысле)… Почему бы мне не переложить часть утомительных забот на плечи мужа, раз я им обзавелась?

Например, нравоучительную беседу с купцом, пытающимся всучить нам пережженный кирпич, Михаилу провести гораздо сподручнее, чем мне. Муж, конечно, лишен такого оружия, как дамский шарм, но зато может, отстаивая свою позицию, использовать в речи различные цветистые обороты, неприемлемые для , женских ушей, но делающие каждую фразу более доходчивой в эмоциональном плане.

Издали на их дискуссию с вороватым купцом любо-дорого посмотреть — каждый вкладывает в диалог максимум сил, ума и хитрости, и оба как-никак заняты делом, что особенно важно для мужчин, от природы склонных к праздности.

Надо сказать, Михаил Павлович с его шелковистой бородкой и черной повязкой, скрывающей незрячий глаз, в такие моменты бывает как никогда похож на пирата из книг Стивенсона («Одни боялись Пью, другие Флинта, а меня боялся сам Флинт!»). Не достает только яркого платка или треуголки и рукоятей кольтов за широким кушаком. Мне порой начинает казаться, что за спиной у Миши надуваются ветром паруса и вьется черный «Веселый Роджер», а волны с шумом бьются в борт пиратского брига…

Может быть, нечто подобное мерещилось и поставщику кирпича, и он уже чувствовал, что вот-вот повиснет, качаясь, вниз головой на рее или пойдет ко дну в мешке, наполненном образчиками своей бросовой продукции, и несчастный предпочитал добровольно сдаться на милость победителя…

При всем моем увлечении феминизмом капитанский мостик пиратского брига я готова уступить Михаилу — не люблю брать противников на абордаж.

А к нашему семейному предпринимательству я лучше подключусь на том этапе, когда нужно будет налаживать выпуск парфюмерной продукции и тестировать пробные образцы — тут уж, полагаю, Мишенька окажется лишним, зато мне равных не будет.

Отправив Михаила заниматься мужскими делами, я подошла к телефонному аппарату и попросила барышню со станции дать мне номер пансиона «Доброе дело».

В пансионе проживает несколько телефонисток с Центральной станции, и, возможно, я попала на кого-нибудь из них, так как с «Добрым делом» меня соединили сразу же и без ошибок.

Вообще, с тех пор как я поближе познакомилась с телефонными барышнями, мне никогда и в голову не приходит раздражаться из-за неправильных соединений, чем я грешила в недавние времена. Никто из человеколюбивых христиан не должен ожидать от телефонисток чрезмерной прыти! Подумайте — легко ли сидеть в огромном зале среди сотни других девушек и вручную переключать линию с одного абонента на другого?

Служба эта крайне выматывающая, барышни возвращаются по вечерам в пансион до предела усталые, а если учесть, что все они обладают своеобразной внешностью (в телефонистки набирают девиц необычайно высокого роста, чтобы они могли легко дотянуться до верхнего ряда переключателей, а вот кавалеры как раз традиционно предпочитают миниатюрных пигалиц — мужчинам, видите ли, неприятно, когда их дама смотрит на них свысока), то не удивительно, что у бедняжек проблемы с личной жизнью.

Впрочем, телефонное начальство вполне удовлетворено таким положением — служба на телефонной станции изначально предоставляется только незамужним, «дабы лишние думы и заботы не присоединялись к ошибкам при соединении», а перемена статуса одинокой девицы на статус замужней дамы грозит телефонной барышне немедленным увольнением.

Какое поле деятельности для феминисток! Мы еще заставим общество признать право трудящейся женщины устраивать жизнь по своему вкусу.

К тому же, с наступлением XX века и повсеместным распространением спортивных увлечений, мужчины наконец обратили внимание и на рослых, атлетически сложенных девушек, признав и за ними право считаться красавицами. Ценителей высоких и длинноногих барышень становится все больше, если дело и дальше пойдет такими темпами, то к концу века именно такой женский тип превратится в эталон красоты и уже никого не будут удивлять пары, в которых дама на голову выше своего кавалера…

Итак, я позвонила в пансион.

— Пансион «Доброе дело». Госпожа Здравомыслова у аппарата, — отозвалась Варвара Филипповна с известной величественностью в голосе, которая должна была внушить почтение к ее особе любому, кто бы ни оказался на другом конце провода.

Разговор с почтенной вдовой меня не порадовал. Лидия Танненбаум так и не вернулась, и никаких вестей от нее не поступало. Нет, кто бы что ни говорил, а пора обратиться за помощью в полицию — уже прошла вторая ночь, проведенная юной девицей неизвестно где. Нужно бить тревогу.

Модные нынче марксисты утверждают, что по законам диалектики следует двигаться от низшего к высшему и от простого к сложному. Стало быть, рассуждая диалектически, мне следует для начала обратиться к квартальному надзирателю. Но я не поклонница марксистской диалектики, я пойду сразу к приставу!

Пристав, узнав, что встречи с ним добивается владелица пансиона «Доброе дело», принял меня довольно любезно. В отличие от других меблированных номеров, гостиниц и пансионов, расположенных на территории вверенного ему участка, мое заведение было в полиции на самом лучшем счету — ни пьянок, ни мордобоя, ни шумных оргий, ни спрятанных динамитных шашек или контрабандного товара, и вообще никакого беспокойства для служителей порядка, зато ко всем праздникам — приятные презенты для полицейских чинов (их полезно немного прикормить во избежание ненужных проблем).

— Прошу, милостивая государыня, прошу, — пристав молодецки подкрутил ус. — Дозвольте выразить полнейшее восхищение, мадам! Вы у нас гостья редкая, но тем больше приятности… Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

Я вежливо поблагодарила, хотя, видит Бог, никакой уверенности в том, что я смогу чувствовать себя в полицейском участке как дома, у меня не было.

— Чем могу служить? — поинтересовался галантный пристав.

Начало многообещающее, но лучше заранее не строить иллюзий, что в полиции мне смогут, а главное, захотят помочь… Однако попытка не пытка.

— Я хотела бы попросить у вас помощи в одном деликатном деле.

— Почту за честь оказать всяческую помощь и содействие, мадам. Прошу вас, излагайте ваше дело — я весь внимание.

— Видите ли, господин пристав, я хочу заявить об исчезновении одной из проживающих у меня девиц. Барышня она серьезная, служит в конторе одного акционерного общества, ни в каких легкомысленных поступках не замечена… Но позавчера утром ушла на службу и не вернулась ночевать. И с тех пор о ней ничего не известно, а ведь пошли уже третьи сутки…

Пристав, не меняя своего добродушного тона, задал мне несколько вопросов, но я заметила, что ответы он не записывает — либо полагается на свою блестящую память, либо (что скорее всего) не считает дело заслуживающим внимания, а вопросы задает из вежливости, чтобы не обидеть почтенную заявительницу невниманием…

— Ну что ж, достопочтенная госпожа Хорватова, я с уверенностью могу сказать вам одно — никаких сведений о преступлениях, жертвами которых были бы молодые девицы, с позавчерашнего дня не поступало. Ни, прошу простить, неопознанных женских трупов, ни жертв насилия или бандитского налета, ни еще чего-нибудь в этом роде выявлено не было. Спокойные выдались денечки, слава тебе Господи…

— Благодарю вас за столь оптимистические сведения. Отсутствие женских трупов вселяет большие надежды. Но что же могло случиться с барышней из пансиона?

— Ах, мадам, да что может случиться с барышней? Завтра-послезавтра пришлет она вам с запиской посыльного за своими вещами — я, дескать, вышла замуж за любимого человека, мы обвенчались и от места в вашем пансионе я в дальнейшем отказываюсь…

Дело это очень обыкновенное, поверьте опыту старого служаки…

— Это было бы самым замечательным финалом, но внутренний голос подсказывает мне, что барышню стоит поискать, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все в порядке.

— Сударыня, внутренний голос — он и есть внутренний голос, соврет — недорого возьмет, с него ведь не спросишь. Мне вон, когда в лавке купца Емельянова замки сбили, внутренний голос тоже подсказывал, что там серьезная кража. А оказалось, мастеровые по пьянке бочку соленых огурцов выкатили на закусь, и всех убытков, говорить не о чем! А насчет девицы вашей — не извольте тревожиться. Будем иметь в виду, если что… Как вы сказали? Лидия Танненбаум? Вот-с, я даже на бумажечку запишу для вашего спокойствия.

Не знаю, какое спокойствие могло у меня наступить при мысли, что от меня просто отделались, а бумажечка с именем Лидии скорее всего пойдет на растопку для печи. Наша полиция снова на высоте, впрочем, как и всегда.

Теоретически мы знаем, что у нас есть стражи порядка, защищающие интересы мирных обывателей, но попробуй обратиться к ним за помощью в каком-то конкретном случае, и наша доблестная полиция наверняка обнаружит явное, ничем не прикрытое нежелание заниматься очередным неприятным делом, последствия которого трудно предугадать. Глупо было надеяться, что пристав поднимет на ноги весь наличный состав своего участка…

И все же, к кому, кроме полицейских, прикажете обращаться за помощью?

Выйдя ни с чем из полицейского участка, я, согласно законам диалектики, отправилась в Сыскное отделение в Гнездниковский переулок. Хорошо, что хоть к квартальному надзирателю догадалась не ходить, а то бег по инстанциям от простого к сложному и от низшего к высшему был бы еще более долгим.

Дорогой я старалась настроить себя на непростой разговор, а может быть, и на борьбу, хотя борьбу с нашей родимой полицией нельзя назвать приятной формой проведения досуга. Но лучше быть реалисткой — в Сыскном отделении меня ждет не менее, если не более равнодушный прием, обольщаться не нужно, чтобы избежать горьких разочарований.

Предчувствие меня снова не обмануло (мой внутренний голос явно обладает здравым смыслом в большей степени, чем голос пристава). Но служащие Сыскного, в отличие от полицейских из нашего родного участка, еще и не считали нужным утруждать себя особой предупредительностью.

Сперва мне довелось побеседовать с каким-то незначительным чином, задававшим по поводу исчезнувшей девушки довольно-таки глумливые вопросы, заподозрив в этом деле нечто непристойное.

(А я ведь даже ни словом не упомянула об игривых фотографиях, найденных в альбоме Лидии; то-то он порезвился бы, узнав об этом факте!).

Но и пробившись в конце концов в кабинет начальника, я не слишком-то преуспела в своем деле. Принявший меня господин держался настолько высокомерно, что у меня вдруг мелькнула абсурдная мысль: от меня тут ждут по меньшей мере реверанса — на секунду я почувствовала себя маленькой гимназисткой в беленьком передничке, оказавшейся в кабинете всесильного директора гимназии.

Кажется, начальник Сыскного страдал мизантропией и достиг уже той стадии болезни, когда самый звук голоса очередного посетителя раздражал его и приводил к приступу мигрени.

Подняв на меня страдальческие глаза, он какое-то время слушал мой сумбурный рассказ, а потом, безжалостно перебив меня, весьма холодно объяснил, что я не являюсь родственницей девицы, никакой ответственности за нее не несу и, соответственно, не должна без нужды вмешиваться в чужие дела. Барышня уже достигла совершеннолетия, и, стало быть, она — вполне взрослый человек, способный решить, жить ли в моем пансионе или покинуть его без объяснений. Ничего криминального в том, что она неожиданно съехала, бросив в пансионе пару дешевых платьев, начальник Сыскного не находит. Вот если бы уезжая, она обокрала сейф или вывезла из «Доброго дела» все мельхиоровые ложки, тогда полиция занялась бы ее поисками.

А так как девица ни в чем не провинилась и отчет о своем местонахождении хозяйке пансиона давать не обязана, то с моей стороны неучтиво отвлекать по пустякам людей, загруженных служебными делами.

Мне осталось только откланяться и уйти. Никаких мельхиоровых ложек в моем пансионе никогда не было, барышни прекрасно обходились без них, но из этого не следовало, что пропавшую девушку не нужно искать.

Если я и могла испытывать удовлетворение от подобного разговора, то только при мысли, что мое пессимистическое отношение к нашей полиции снова находит подтверждение. Навряд ли российская полиция годится на что-нибудь путное…

Да уж, признаюсь, выходя из здания уголовного Сыска на угол Большого и Малого Гнездниковских переулков, я оглянулась и невольно подумала, что, пожалуй, с удовольствием подожгла бы этот дом, а потом посмотрела, как сыскные агенты во главе с начальником выползают из-под рухнувших балок. Это было бы таким отрадным зрелищем!

Впрочем, ничьей смерти я не желаю, я ведь христианка, но само появление подобной мечты говорит о многом.

Пожалуй, домой следует вернуться пешком — небольшая прогулка не помешает, если я хочу привести свой душевный мир хоть в какую-то гармонию. Никогда нельзя потворствовать расцветающей в душе ненависти. Ненависть очень портит жизнь, она жжет человека изнутри, пока не сожжет дотла. Порой и оглянуться не успеешь, а в душе уже одни головешки…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сумерки на Тверском бульваре. — Судак по-польски, приправленный моими слезами. — Я еще придумаю, как расшевелить полицию. — Эрик Августович Штюрмер, присяжный, поверенный. — Мы можем договориться как благородные люди. — Не торгуйтесь, вы не на аукционе. — Краткое, но точное определение. — Скверная штука выходит…

Подняв воротничок пальто, чтобы защититься от ветра, я вышла по Малому Гнездниковскому на Тверской бульвар и не спеша побрела в сторону дома.

Темнело уже рано. Начав прогулку в сумерках, я и оглянуться не успела, как оказалась в сгущающейся темноте, расцвеченной мутными желтками бульварных фонарей. Деревья под фонарями бросали на землю кружевные тени, но кружево это редело на глазах — в воздухе парили желтые листья, медленно двигаясь вниз, где мокрые кучи их облетевших собратьев сиротливо жались к бордюрному камню.

Мое лицо после визитов к полицейским чинам, вероятно, вполне соответствовало унылой природе поздней осени. Какой-то участливый господин, заглянув мне в глаза, вдруг вознамерился оказать грустной и одинокой даме посильную помощь, и мне стоило немалых трудов от него отвязаться.

Только глядя на его обескураженную физиономию, я вспомнила, что Тверской бульвар как раз тем и славится, что здесь в неверном лунном свете прогуливаются по вечерам одинокие дамы, любительницы получать посильную помощь со стороны мужчин, а у завсегдатаев окрестных кофеен существует устойчивая привычка приставать ко всем встреченным в этих местах женщинам без риска получить какой бы то ни было отпор…

Прибавив ходу, я вышла к Никитским воротам и взяла извозчика до Арбата. Неизвестный доброхот рассмеялся мне вслед противным коротким смешком.

Дома, в гостиной, освещенной мягким огоньком настольной лампы и пламенем из камина, Михаил, раскинувшись на диване, читал иллюстрированный еженедельник, претендующий на некоторую интеллектуальную изысканность.

В ногах у моего благоверного сладко спал свернувшийся клубком кот Мурзик. На столике у дивана стояли слегка початый графинчик коньяка, пузатая рюмка и тарелка с тонко нарезанным лимоном, а под столиком — блюдечко с молоком для кота.

Картина была такой мирной, что у меня почему-то навернулись слезы. Подбежав к столику, я молча налила себе рюмку и хлопнула ее одним духом.

Муж отложил журнал в сторону и посмотрел на меня именно тем взглядом, о котором журнальные беллетристы пишут: «В нем застыл немой вопрос».

Мне, конечно, следовало бы что-нибудь объяснить, но вместо этого из моих глаз выкатились еще пара-другая слезинок.

— Такие закаленные судьбой женщины, как ты, обычно не дают воли слезам, если только не перенесли эмоционального шока, — заметил Михаил. — Может быть, ты все же расскажешь, что случилось? Я, правда, не ужинал, ждал тебя, но если хочешь, давай поговорим до еды…

У мужчин есть удивительное свойство — сворачивать на разговор о еде практически в любой ситуации, о чем бы только речь ни зашла. Но сейчас и вправду лучше было бы приступить к ужину, чтобы мерзкое чувство, вынесенное мной из полицейских кабинетов, немного притихло.

Не могу сказать, что судак в польском соусе доставил мне большое удовольствие, более того, куски рыбы (кстати, весьма недурно приготовленной) буквально застревали в горле. Я никогда прежде не слышала, что общение с полицией может довести человека до горловых спазмов, но все на свете когда-нибудь случается впервые. Слезы так и стояли в моих глазах и грозили вот-вот пролиться, сделав соус в моей тарелке излишне соленым.

Вообще-то плакать женщины могут двумя способами — изысканно или по-простому. При изысканном плаче хрустальные капли слез омывают большие, невыразимо грустные глаза, потом стекают с длинных ресниц (если на ресницах имеет место краска, ее ни в коем случае нельзя потревожить!), и наконец, упав на щеку, слезинка должна медленно и красиво скатиться, оставляя влажную дорожку, оттеняющую румянец. Такой виртуозный плач производит неизгладимое впечатление на мужчин, и дамы, овладевшие этим искусством, обычно используют его как грозное оружие.

Простой (можно даже сказать — вульгарный) плач гораздо менее эстетичен. От глаз очень быстро остаются малоприметные заплывшие щелочки, зато красный нос раздувается в пол-лица, губы кривятся и дергаются, а жидкости вытекает столько, что успокоившись, можно выжать и высушить три, если не четыре, платка.

Казалось бы, это вам не пара-тройка поддельных слезинок, однако у мужчин при помощи подобного плача можно вызвать лишь глухое раздражение.

Я всегда, исключительно из любви к красоте и искусству, пытаюсь плакать первым, аристократическим способом, но почему-то совершенно непроизвольно скатываюсь на второй. Поэтому лучше все-таки не дать слезам пролиться, чтобы избежать пошлых сцен в собственном доме.

Муж несколько раз озабоченно заглядывал в мое лицо, но все же, изнывая от любопытства, предпочел в молчании завершить трапезу. Увы, даже самые лучшие представители сильной половины человечества, выбирая между вкусным ужином и женской истерикой, предпочтут ужин, и тут уж ничего не поделаешь, приходится воспринимать этот факт как данность…

Будучи по понятным причинам не в силах наслаждаться судаком, я слегка отодвинула от себя тарелку с недоеденной рыбой и окончательно погрузилась в грустные размышления, чем подвергла страшным мукам своего кота. Заметив, что ароматная, соблазнительная рыба, которой по непонятным причинам побрезговала хозяйка, осталась без присмотра, кот не смог противиться искушению, презрел свое воспитание и благородные манеры и стянул кусок судака прямо со стола, разбив от жадности тарелку и обрызгав соусом скатерть.

Я с тоской проводила глазами метнувшуюся к двери серую шубку — кот удирал со всех ног, унося свой трофей в зубах.

Муж посмотрел на меня странным взглядом, ибо логично было в такой ситуации ожидать моего дикого крика: «Мурзик, мерзкая обжора, вот я тебе задам, только покажись!» или еще какого-нибудь замечания педагогического характера в этом же роде, ибо я не имею привычки потакать дурным манерам. Но на этот раз я встретила гнусную кошачью выходку с полным непротивлением.

За чаем терпение насытившегося Михаила все-таки лопнуло.

— Леля, ты так ничего и не расскажешь? Почему ты весь вечер давишься слезами и ни на что в доме, включая нас с котом, не обращаешь внимания? Неужели с твоей пропавшей барышней все-таки случилось несчастье?

— Пока не знаю. Но она так и не вернулась и не дала о себе знать.

— Да, теперь от этой истории уже трудно просто так отмахнуться.

— Позволь тебе напомнить, что я с самого начала не считала нужным отмахиваться от этой, как ты выражаешься, истории. Сегодня я даже сделала попытку обратиться за помощью в полицию…

— Ох, боюсь, ты презрела главную заповедь добропорядочного обывателя — никогда не связывайся с полицией сверх неизбежного. Это довольно тягостно…

— Но тут как раз тот случай, когда обращение к полицейским было именно что неизбежно.

— Ну, и каков же результат?

— Результат обыкновенный — глухая стена бюрократической осторожности, в которую я уперлась носом, и страстное желание полицейских пребывать в неведении и покое.

— Так вот чем объясняются твои слезы! Ты, насколько я тебя знаю, обычно не склонна терять голову, но общение с полицией — случай особый. Наши стражи порядка способны дестабилизировать психику даже человеку с железными нервами, а те, кто послабее, быстро начинают мечтать об уютной тихой палате в желтом доме, как только попытаются доказать свою правоту полицейскому приставу…

— Ну, от меня приставы этого не дождутся! Может быть, дома я и позволю себе две-три слезинки, чтобы дать выход своей досаде, но врагам и недоброжелателям моих слез не видать. Я ни за что не успокоюсь, пока не узнаю, что произошло с бедной девушкой, и если уж с ней и вправду беда — полиции вольно или невольно придется заняться ее делом! Я еще придумаю, как расшевелить полицейских… Им от меня так легко не отделаться!

— Вот это по-нашему! И даже слезки высохли… Узнаю свою супругу! Что ни говори, а печать эмансипации накладывает на характер женщины неизгладимый отпечаток. Феминистку узнаешь по первому же сказанному ей слову. Конечно, случается, что время и житейские невзгоды укрощают характер юной эмансипированной барышни, и она предает свои девические идеалы, но остановить зрелую эмансипированную даму, как следует поднаторевшую в борьбе, нельзя никакими силами. Полагаю, ты, моя дорогая, вполне способна самостоятельно узнать правду о пропавшей девице каким-нибудь окольным путем, а потом предъявить эту правду полиции, чтобы расшевелить стражей порядка и заставить их наконец заняться делом твоей протеже. Только, расшевеливая полицию, не переусердствуй, а то еще заподозрят в антиправительственной деятельности. У нас в России шагу не ступишь, чтобы в революционные дела не вляпаться.

— Да уж, у нас кого угодно подозревают в антиправительственной деятельности, кроме террористов, беспрепятственно взрывающих губернаторов и министров. Но ты не волнуйся — террористические акции не по моей части, хотя общение с полицией и оказывает дурное воздействие на человека. У меня, правда, сегодня мелькнуло желание поджечь здание Сыскной полиции в Гнездниковском переулке, но усилием воли я это желание подавила. Так что с чистой совестью можешь перестать учить меня житейской мудрости.

Кот со сконфуженно поджатым хвостом появился в дверях.

— Скройся с глаз, бесстыжая морда! Видеть тебя не могу, — грозно произнесла я.

— Надеюсь, это ты не в мой адрес? — робко поинтересовался Михаил.

Наутро, за чашкой кофе, любуясь на бледную осеннюю зарю за окном, я размышляла, какие бы такие меры изобрести по части расшевеливания полицейских. Пообещать сгоряча просто, а вот как дойдет до практики…

Однако, хочешь не хочешь, а сидеть сложа руки невозможно — телефонный звонок в пансион только что утвердил меня в этой мысли, ибо от Лидии по-прежнему не было ни слуху ни духу.

Я так и не успела продумать свой стратегический план, когда горничная Шура доложила, что меня желает видеть некий господин. На его визитной карточке было обозначено: Эрик Августович Штюрмер, присяжный поверенный.

Ко мне пожаловал тот самый адвокат, в конторе которого служила приятельница и соседка Лидии по пансиону Лизхен Эрсберг. Так-так, дело явно принимает интересный оборот. Я попросила Шуру проводить господина Штюрмера в гостиную.

Мне пришлось наскоро переодеваться, так как принимать адвоката по-свойски в утреннем пеньюаре было бы неучтиво. Я и перед близкими друзьями не стала бы щеголять в неглиже, а знакомство с господином Штюрмером носило слишком поверхностный характер, чтобы позволить себе такие вольности.

Что ж, каждый человек, решившийся нанести визит даме в утренние часы, должен быть готов к тому, что его попросят подождать, причем ожидание может и затянуться.

Появившись в гостиной, я обнаружила адвоката сидящим на диване; пальцами он выстукивал по деревянному подлокотнику дробь с каким-то сложным музыкальным ритмом, и только это выдавало его нетерпение.

Одет был господин Штюрмер весьма элегантно, ухоженные рыжеватые бакенбарды источали дорогие парфюмерные ароматы, а золотая цепочка с брелоками на жилетном кармане добавляла респектабельности.

Лицо адвоката можно было бы назвать дружелюбным, если бы оно не было таким льстивым. Для начала он рассыпался в изысканных комплиментах, потом перешел к благодарности за мой недавний звонок по поводу опоздания Лизхен на службу (вот уж воистину — не стоит благодарности), и в конце концов оказалось, что господин Штюрмер мой давний поклонник и с восхищением следит за моей общественной деятельностью (меня от его комплиментов слегка передернуло — вспомнилось, что он большой любитель женского пола и не раз имел из-за этого неприятности; манеры потасканного казановы были в нем весьма неприятны).

— Елена Сергеевна, ваше имя и фотографии регулярно появляются на страницах газет, и поверьте, это — большое украшение для нашей прессы, — говорил адвокат, поглубже насаживая пенсне на свой довольно-таки выдающийся нос и посверкивая стеклами. — То в связи с вопросом женской эмансипации или благотворительности, то в прошлогодних репортажах о деле наследников графини Терской, то нынешним летом в сообщениях от петербургских корреспондентов, там была какая-то запутанная история со смертью врача, проживавшего под чужим именем, — и везде ваши портреты, везде вы в гуще событий.

Я всякий раз удивляюсь, когда мне напоминают о такой ерунде, как газетные фотографии. Может быть, мне и следовало бы ощущать себя знаменитостью после каждого мутного снимка на газетной странице и культировать соответствующий образ мышления, но, по-моему, это так глупо и пошло… Я давно отказалась от мысли, что из меня может получиться выдающаяся личность, и не претендую на особый блеск. Бог с ним, с блеском, зато я обладаю другими достоинствами.

— Журналисты должны возблагодарить судьбу, что на свете есть столь эффектная дама, не чуждающаяся захватывающих приключений, — продолжал заливаться соловьем Штюрмер. — Сообщения о ваших безрассудных поступках поднимают тиражи… Публика ждет от вас героизма, волшебных чар, феерических приключений…

— Увы, у меня было немало приключений, которые можно назвать феерическими, — мне пришлось-таки его перебить, — пожалуй, на вкус некоторых, даже слишком много. Зато я знаю, что значит жить полной жизнью.

— Да-да, вы давно заслужили право остаться в анналах истории. Вы так очаровательны, мадам! Чрезвычайно приятно видеть вас живой…

Последний комплимент поверг меня в некоторое смятение своим двусмысленным звучанием. Любого человека приятнее увидеть живым, чем лежащим в гробу, однако редко кто высказывается на этот счет со столь обезоруживающей откровенностью. Я озадаченно замолчала.

Господин Штюрмер заметил это и поспешил поправиться:

— Я имею в виду — приятно видеть вас, так сказать, во плоти, а не бледный оттиск вашего фотографического портрета на газетной странице. Простите, мадам, мой русский язык далек от совершенства и порой выкидывает всякие штуки.

Однако, надо бы напомнить господину адвокату, что у него какое-то дело ко мне…

— Чему обязана вашим визитом, господин Штюрмер?

— Да-да, мадам, пора перейти к делу, простите, что занимаю ваше время пустой болтовней. От фрейлейн Эрсберг мне стало известно, что вы проявили определенную заботу о моей дальней родственнице…

Я удивилась. О какой родственнице говорит Штюрмер? Не помню, чтобы я заботилась о чьих-либо родственницах, кроме своих собственных…

— Я говорю о Лидии Танненбаум, — пояснил Штюрмер, — Она моя родственница, правда, весьма дальняя, но все же… Мне стало известно, что вы ее разыскиваете и даже побывали у нее на службе в конторе господина Крюднера.

Неужели еще хоть кто-нибудь решил поинтересоваться Лидочкиной судьбой? Да за одно это адвокату многое простится!

— Меня тревожит необъяснимое исчезновение Лидии, господин Штюрмер. Полагаю, у вас тоже есть основания для беспокойства, — я была готова обсудить эту тему с объявившимся родственником мадемуазель Танненбаум, но никогда не следует торопиться с выводами и откровенными разговорами…

— О, мадам, благодарю вас за заботу о моей родственнице, но уверяю вас, беспокойство совершенно излишне, — Штюрмер улыбнулся ослепительной улыбкой, демонстрирующей неплохие зубы. — Это дело семейное, я уже предпринял определенные шаги к возвращению Лидии, так сказать, на круги своя…

— Так стало быть, вам известно, где она находится? — я не смогла удержаться от вопроса.

Адвокат замялся.

— Видите ли, мадам, повторюсь — это дело семейное. Не сочтите за обиду, но мне не хотелось бы обсуждать его с посторонними…

Мой въедливый внутренний голос, и до того подававший некоторые сигналы тревоги, при последних словах адвоката взвыл как корабельная сирена, предупреждая меня об опасности.

— Кстати, мадам, мне стало известно, что вы осматривали личные вещи Лидии, — продолжал Штюрмер.

— И вы этим недовольны?

— Безусловно. Но главное, этим была бы весьма недовольна сама Лидия.

— Что ж, когда мне удастся ее разыскать, я готова принести барышне самые искренние извинения. Надеюсь, она простит мою бесцеремонность, вызванную крайними обстоятельствами.

— Я уже имел возможность заметить, что ситуация не так уж страшна, как кажется со стороны. И что, прошу прощения, мадам, вы надеялись найти на бельевых полках Лидии?

— Ничего особенного. Вещи человека порой бывают очень красноречивы. Я просто искала какую-нибудь подсказку, которая помогла бы мне понять эту загадочную ситуацию…

— Не стоило труда, мадам. Я, как близкий родственник девицы, сам приму необходимые меры…

— Так вы — близкий или дальний родственник? — невинно поинтересовалась я. — Это как-то запутанно звучит.

— Пардон. Из-за неидеального владения русским языком я порой нечетко, как уже было замечено, излагаю свои мысли. Я дальний родственник Лидии, весьма дальний, но ближе меня у нее все равно никого нет. Поэтому меня обеспокоил тот факт, мадам, что в ваши руки попали дневники и другие бумаги моей родственницы. Полагаю, вы сами, сударыня, хорошо понимаете, что это не совсем этично. Если позволите, мне было бы желательно забрать вещи и бумаги Лидии из чужих рук и сохранять их самому до ее возвращения.

Эге, а в этих бумагах, стало быть, есть что-то, что заставило господина Штюрмера суетиться. Это неспроста!

— Простите, господин адвокат, но бумаги, как и прочие вещи, были оставлены Лидией в пансионе «Доброе дело», хозяйкой которого я являюсь. Стало быть, я имею право по своему усмотрению принять меры по сохранению вещей отсутствующей жилицы пансиона вплоть до ее возвращения. Никаких письменных или устных распоряжений с просьбой передать что-либо из ее имущества родственникам от мадемуазель Танненбаум не поступало, да и то, что вы состоите с ней в родстве, не подтверждается ничем, кроме вашего голословного заявления. Вы адвокат, так что прекрасно знаете, как следует поступать, оставаясь в рамках закона. Я с удовольствием пойду вам навстречу, если мне будет предъявлено полицейское предписание или судебное постановление о выдаче вам имущества Лидии Танненбаум или хотя бы ее собственноручное письмо с подобным требованием, но ни в каком ином случае.

— Ей-богу, не ожидал от вас такого пристрастия к бюрократическим формальностям, мадам. Вы ведь известны как сторонница радикальных взглядов…

— Люди много болтают, и порой болтают лишнее, — холодно заметила я. — К тому же радикализм — это вовсе не желание полностью отвергнуть закон, не путайте его с анархизмом.

Штюрмер поторопился вернуть на свою физиономию выражение сердечности.

— Ну что ж, сударыня, я полагаю, в вопросе установления родства с фрейлейн Танненбаум вполне достаточно моего благородного слова. Что вы думаете по этому поводу? У вас ведь нет оснований усомниться в моих словах?

Что я думаю по этому поводу, я ему не сказала, все-таки как-никак в свое время мне дали приличное воспитание. Сохраняя невозмутимое выражение лица, я лишь многозначительно пожала плечами. Штюрмер предпочел этого не заметить.

— Мы можем договориться как благородные люди… Что-то адвокат уж слишком напирает на свое благородство, это неспроста.

— Вы, сударыня, имели много хлопот по поводу Лидии и ее легкомысленного поступка. (Все-таки я говорю с немцем — оборот иметь много хлопот по поводузвучит как перевод с немецкого…) Некоторая денежная компенсация поможет вам позабыть о бездарно потраченном времени и сделает дневники моей родственницы не столь уж большой ценностью в ваших глазах.

Штюрмер вытащил объемистый бумажник из свиной кожи и вытащил из него пять красных кредиток.

— Полагаю, пятьдесят рублей — достаточная цена за ваши моральные издержки? — поинтересовался адвокат каким-то особенным оскорбительно-вежливым тоном.

Мое лицо, надеюсь, недвусмысленно свидетельствовало о тщетности его потуг, но он так ничего и не понял. В егохитрых светлых глазах, блестевших за стеклами пенсне, застыло пытливое выражение игрока в покер, который в упор смотрит на своего противника, пытаясь разгадать, блефует тот или нет и какую карту припрятал в своей руке.

— Ну что ж, я знал, что вы — дама практическая и никогда не упустите верной выгоды. В таком случае, я полагаю, мы сможем договориться. Вот ваша выгода, Елена Сергеевна. Поверьте, больше вам никто не даст.

К пяти десяткам он присовокупил пятидесятирублевку и сотенную, рассчитывая, что сумма в двести рублей произведет на меня ошеломляющее впечатление.

Мне сразу же захотелось поставить адвоката на место, сказав ему что-нибудь вызывающе дерзкое или даже грубое. Смерив его взглядом, я медленно и четко произнесла:

— Не торгуйтесь, господин Штюрмер, вы не на аукционе!

Словом аукцион я ради благородства речи в последний момент заменила подвернувшееся поначалу на язык слово базар, хотя это и не совсем подходящая замена. Получилось не Бог весть как остроумно, но ничего лучшего в горячке мне как-то в голову не пришло.

Адвокат опешил от столь вульгарного заявления (хотя и украшенного словом аукцион) и замешкался с ответом.

В этот момент в гостиную вошел мой муж. Я про себя отметила, что появился он не из прихожей, а из смежной с гостиной столовой… Любезно поздоровавшись с гостем, Михаил выжидательно уставился на Штюрмера.

— Мой супруг, Михаил Павлович Хорватов, — на всякий случай представила я Мишу, вернувшись к вежливому тону. — Вы не знакомы?

— Как же, как же, имел честь, — пробормотал адвокат. Выражение его лица вновь стало искусственно льстивым. — Сердечно рад вас видеть, Михаил Павлович, в добром здравии. А мы с вашей супругой решаем маленький деловой вопрос…

— Михаил, господин Штюрмер желает приобрести у меня дневники и бумаги Лидочки Танненбаум и готов от щедрот своих выложить две сотни рублей. Как ты думаешь, не продешевлю ли я?

— Без сомнения продешевишь, душа моя! Мы-то с тобой знаем, что в ее бумагах можно найти кое-что преинтересное…

Во взгляде Михаила прыгали черти, и я поняла, что нужно ему подыграть.

— Как вовремя ты вернулся, друг мой. Я-то уж заколебалась — две сотенных на улице не валяются…

Я состроила плаксивую гримасу бедной просительницы, получившей аудиенцию у состоятельного благодетеля.

— Денежками-то нельзя расшвыриваться, — продолжила я унылым старушечьим тоном. — Расходы ведь, расходы неисчислимые… Этак-то разоримся, не ровен час, подчистую и по миру пойдем!

— Вот именно! — подхватил Штюрмер, почему-то не понимавший, что перед ним разыгрывают театральный этюд. — Ваша супруга, Михаил Павлович, рассуждает вполне здраво. От денег обычно никто не отказывается! Если вы рассчитываете нажиться на дневнике с секретами бедной девочки по-крупному, то можете ведь и просчитаться, и даже весьма сильно! Неужели вы думаете, что этот дневничок вам удастся продать за пять сотен? Это ведь абсурд! Дневник-то того не стоит… А двести рублей — хорошие деньги, очень, очень хорошие. Берите и прекратим этот дурацкий балаган!

— Ну, что ж, ваша правда, двести рублей — деньги очень хорошие, и раз уж вам, господин Штюрмер, нравятся подобные суммы, извольте принять и оставить нас с женой в покое! Вправду что, пора прекратить дурацкий балаган…

Михаил швырнул на стол перед Штюрмером две сотенные бумажки. На лице адвоката появилось обиженное выражение.

— И, кстати, если у вас вдруг появятся еще какие-нибудь бумаги, принадлежащие этой барышне, я их с радостью куплю. За пять сотен, а то и за тысчонку! Очень уж они меня заинтересовали…

При виде обозлившегося Штюрмера, я не смогла сдержать улыбки. Он холодно поклонился и молча вышел. Я услышала, как горничная захлопнула за ним входную дверь. Мы с мужем переглянулись.

— Браво, Мишенька! Для экспромта это было совсем недурно! Штюрмер, во всяком случае, шокирован.

— Учись. Хотя надо признаться, это был не совсем экспромт. Я, каюсь, грешен, позволил себе укрыться в столовой и подслушать оттуда часть вашего разговора.

— Я так и поняла по твоему появлению, что ты сидел в столовой и рассчитывал момент для наиболее эффектного явления на сцену.

— А что ты хочешь? В деловых кругах этот Штюрмер пользуется если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Случайно вернувшись домой, я узнал от Шуры, что этот напыщенный фат явился к тебе с визитом. Ясно же, что неспроста. Пришлось мне устроить засаду в столовой и вовремя вмешаться, пока вы с ним не вцепились друг в друга, как базарные торговцы…

— А ты полагаешь, что дама с вежливыми манерами не смогла бы самостоятельно обуздать этого наглого делягу?

— Не знаю, не знаю… Дамы с вежливыми манерами часто представляют собой всесокрушающую силу, но джентльмену все равно не к лицу бросать их в сложной ситуации. Ну, Леля, а как тебе этот Штюрмер показался при ближайшем рассмотрении?

— Я его особо не рассматривала, но достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять, что он — совершеннейший негодяй.

— Удивительно точное определение. Краткое, но точное.

— И ты все еще уверен, что исчезновение Лидии связано с романтической любовной историей?

— Нет. И еще раз нет. Ты была совершенно права. Раз такой тип, как господин Штюрмер, разыскивает по Москве ее бумаги и готов за них платить, значит, эта история связана с какими-то грязными денежными делами и девочке нужна срочная помощь. Если, конечно, она еще жива, на что я очень надеюсь. Боюсь, скверная штука выходит с этим исчезновением маленькой бедной барышни из пансиона…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Известный сыщик Александр Матвеевич Легонтов. — Моя уступка мужской тирании. — Два выхода, которые я готова оставить господину Крюднеру. — На абордаж! — Кроткий взгляд, полный немого укора. — Керосиновое благоухание. — Последствия экспериментов со взрывчаткой. — Мое любопытство зашло слишком далеко.

Обед прошел в исключительно деловой обстановке — мы с Михаилом обсуждали, что следует предпринять для розыска и спасения Лидии, и признаюсь, тема беседы совершенно не способствовала аппетиту. Но впрочем, может, оно и к лучшему — мне давно хотелось сбросить пару дюймов с талии, чтобы не шнуровать корсет так туго…

— Так, допустим, мы снова обратимся в полицию, — рассуждал Михаил, нацепив на вилку кусочек мяса, но не торопясь поднести его ко рту. — Приведет ли это хоть к какому-нибудь успеху? Уверенности нет… Если уж полицейские решили отмахнуться от этого дела, то вряд ли вдруг передумают и проявят интерес… А если нам попросить помощи у господина Легонтова? Он — мастер сыскного дела…

Александр Матвеевич Легонтов, известный в Москве частный сыщик, выполнял разнообразные конфиденциальные поручения. В качестве помощника присяжного поверенного он числился при ком-то из известных адвокатов, но на самом деле имел собственную контору в Замоскворечье, штат помощников и занимался самостоятельной практикой.

Он действительно мог считаться настоящим мастером сыска, в чем мне довелось убедиться на собственном опыте — я несколько раз обращалась к Легонтову за помощью в самых отчаянных ситуациях. Не покривлю душой, если скажу, что этому человеку я обязана не чем иным, как спасением моей жизни.

Но если у меня были основания считать Александра Матвеевича не столько наемным сыщиком, сколько другом, то мой муж испытывал к нему куда более сложные чувства.

Когда-то, в не столь уж далекие времена, когда я еще не носила фамилию Хорватова, а была совершенно одинокой, хотя и не лишенной привлекательности молодой вдовой мадам Ростовцевой, господин Легонтов осмелился самым романтическим образом предложить мне свою руку и сердце… Впрочем, пусть былые тайны и ошибки останутся в вечном забвении.

Михаил об этой давней истории от меня ничего не узнал, но все же какие-то смутные подозрения у него водились, и он никак не желал привечать Александра Матвеевича в нашем доме. У мужчин так развито чувство ревности и собственнические инстинкты… А мне, признаюсь, вовсе не хотелось подогревать тлеющую ревность Михаила на медленном огне!

Конечно, мою соглашательски-капитулянтскую позицию по вопросу отношения к господину Легонтову нельзя было назвать позицией настоящей феминистки, это была самая настоящая уступка разнузданной мужской тирании. Но что не сделаешь ради большой любви, случается и принципами поступиться…

То, что сейчас мой ненаглядный сам вспомнил о талантливом сыщике, давало мне карт-бланш — можно было смело просить у Легонтова помощи, ведь не я же предложила обратиться именно к этому специалисту!

Однако я чуть было не упустила еще одно обстоятельство, грозившее осложнить дело.

— Боюсь, что Александр Матвеевич уже свернул деятельность своей конторы в Москве — он ведь купил особняк под Петербургом и намеревался переехать туда, — заметила я.

— Не думаю, что вопрос с переездом у Легонтова решится так быстро, — ответил Михаил и философски добавил: — Свернуть все дела непросто, а с переездом его ведь никто не торопит. Месяц-другой туда или сюда — какая ему разница?

Я метнулась к телефонному аппарату и попросила барышню дать мне номер господина Легонтова в Замоскворечье.

Там, в маленьком флигеле в Первом Казачьем переулке, где располагалась контора сыщика, у аппарата обычно сидела специально нанятая секретарша, которая принимала звонки и записывала в тетрадь все важные телефонные сообщения — Легонтов любил порядок в делах.

Но на этот раз трубку никто не снял… На всякий случай через полчаса я перезвонила еще раз и снова с тем же результатом.

Ах, Александр Матвеевич, милый, неужели вы уже обживаете свою новую виллу на берегу Финского залива? Как же вы сейчас были бы нужны мне в Москве!

— Ну что ж, — заметила я, вернувшись к столу, — господина Легонтова застать на месте не удалось. Придется поехать в Замоскворечье и узнать — уехал ли он из Москвы или все еще готовится к переезду. Если бы мне только удалось его разыскать, он непременно занялся бы нашим делом. Я в этом уверена, мне всегда удавалось его уговорить…

— Да уж, у тебя на господина Легонтова большое влияние, — ответил Михаил. Скепсис, звучавший в его словах, я предпочла не заметить.

— Но сначала я поеду в Лефортово, в контору Крюднера, и буду там сидеть до тех пор, пока он не соизволит меня принять. У него останется только два выхода — либо принять меня, либо выслать служащих, чтобы меня силой выгнали вон. Однако второй путь сулит господину Крюднеру немалые сложности — во-первых, он уволил всех служащих и вышвыривать меня из конторы будет некому, кроме управляющего, а в честном бою один на один со мной не так-то легко сладить… Ибо, и это второе, я намерена сопротивляться насилию — даже если Крюднер с управляющим вынесут меня из конторы, им придется прежде вырвать из моих рук какую-нибудь дверную ручку или мебельную ножку, или еще что-нибудь, во что я успею вцепиться… Конечно, нельзя исключать, что Крюднер, используя грубую силу, вынудит-таки меня покинуть помещение конторы, но в таком случае я постараюсь, орудуя зонтиком, наставить ему побольше синяков и ссадин на память о нашей встрече — мужчинам следует прививать хорошие манеры, даже если они упираются…

— Я как-то не понял, зачем ты едешь к Крюднеру — узнать что-то о Лидии или устроить потасовку с мордобоем в целях воспитания отдельных представителей сильной половины человечества?

— Ну, потасовка — это вольный полет фантазии, надеюсь, до этого все же не дойдет, я — воспитанная дама и знаю, что такое благопристойность, да и о господине Крюднере говорят, что он — джентльмен… Однако при всей воспитанности я все же съездила бы зонтиком по его джентльменской физиономии, просто руки чешутся! Своим отношением к людям он это вполне заслужил. Ведь служащие всего лишь работали на его паршивой фирме как наемный персонал, и из этого вовсе не следует, что он купил их целиком, с потрохами, и может издеваться над этими людьми как угодно! Может быть, пара оплеух помогла бы ему реально оценить свои поступки.

Кажется, я несколько увлеклась обличительным пафосом и говорила с тем жаром, с каким профсоюзные лидеры выступают на рабочих стачках, призывая бастующих побить окна в заводской конторе. Но на Мишу моя гневная речь произвела сильное впечатление.

— Ну, дорогая моя, раз ты лелеешь столь кровожадные планы, мне волей-неволей придется тебя сопровождать — не могу же я допустить, чтобы мою супругу взашей выталкивали из конторы солидной фирмы с оторванной дверной ручкой в кулаке! Равно как и подвергли бы аресту за нападение на господина Крюднера и нанесение ему травм при помощи дамского зонта — живость твоих манер может показаться обманчивой людям с ограниченным воображением… Давай поторопимся, а то мы никого в конторе Крюднера не застанем и твоему зонтику будет негде разгуляться.

— Ну что же, мой пират, вперед под всеми парусами — будем брать Крюднера на абордаж!

— Ей-Богу, когда ты, озаботившись судьбой очередной обиженной барышни, начинаешь звать окружающих на подвиги в ее защиту, это должно благотворно действовать на наше общество. Я, во всяком случае, готов сразу же встать под твои знамена, ибо в такие минуты и отдаешь себе отчет, что жизнь — не сон пустой, а борьба, полная сурового труда и неумолимого долга!

Комплимент прозвучал слишком уж высокопарно, чтобы быть искренним. Я тут же заподозрила в нем скрытый сарказм, но не стала тратить силы на ненужную дискуссию, лишь взглянула на Михаила кротко, как человек желающий возлюбить ближнего, как самого себя, но встречающий на этом пути бесконечные препятствия…

Надеюсь, мой кроткий взгляд содержал подходящую дозу немого укора.

В приемной конторы господина Крюднера за пишущей машинкой восседала какая-то девица, настолько тщательно вымытая и накрахмаленная, что ее вид приводил на память нарисованных барышень с назойливого рекламного плаката «Пять поколений опытных хозяек стирают мылом „А.М. Жуков“».

Мадемуазель, символизирующая гигиеническое преимущество хорошего мыла, вероятно, заняла здесь место Лидии…

Я была настроена по-боевому, поэтому безжалостно вытащила девицу из-за ее «ундервуда» и потребовала, чтобы она доложила господину Крюднеру, что его желают видеть господин и госпожа Хорвате вы.

Судя по выражению ее ничем не замутненных голубых глаз, я не взялась бы утверждать, что девица понимала хоть слово из тех, что произносились рядом с ней. Мне понадобилось немало труда, чтобы зажечь в этих глазах искру разума и объяснить, чего именно я от означенной особы ожидаю.

Прошелестев оборками крахмальной блузки, барышня ненадолго удалилась и привела вместо Крюднера уже знакомого мне управляющего фирмой. Но подобная замена мне лично не показалась равноценной.

— Вы можете быть свободны, фрейлейн Эмилия, — бросил управляющий по-немецки новой секретарше (неужели он полагал, что, худо-бедно отучившись в гимназии, я не пойму что такое фрай зайн?) и добавил уже по-русски: — Чем могу служить, господа?

Я не видела никакого толка в его услугах, так как интересовала меня беседа с Крюднером, о чем я прямо и объявила:

— Видите ли, господин управляющий, нам было бы желательно переговорить с вашим хозяином по чрезвычайно важному делу.

— Важному для вас или для господина Крюднера?

— Надеюсь, господин Крюднер тоже сочтет его важным, хотя и для нас это не пустяк.

— Простите, сударыня, но я не уверен, что господин Крюднер захочет вас видеть, — высокомерно ответил управляющий. — Может быть, вы все же соизволите изложить свое дело мне?

Я сочла ответ управляющего совершенно недопустимым и с трудом поборола в себе желание вопросить ледяным голосом — за кого он, собственно, меня принимает, если считает, что может позволить себе подобный тон?

Но от риторических вопросов, направленных на то, чтобы уязвить совесть противника, обычно бывает мало толку. Лучше избрать другую тактику.

— Я уже заметила, что в этой конторе служат на редкость приветливые люди, — мой тон был обезоруживающе незлобивым, даже почти ласковым. — Но поскольку мадемуазель Танненбаум, в судьбе которой я принимаю участие, по-прежнему не дает о себе знать, то я не уйду из этого дивного места, не побеседовав с вашим шефом и не получив исчерпывающих сведений об означенной девице. Вы можете попробовать выгнать нас, но предупреждаю, без громкого скандала это вам не удастся, да и после я не успокоюсь. Может быть, московских репортеров заинтересует загадочная история исчезновения молодой девушки, которую перед тем непонятно на каком основании выгнали со службы на улицу, как вы думаете? Такая трагичная история гонений на бедную сироту и возможного доведения бедняжки до последней черты — для субботних выпусков газет настоящий подарок. Дамы будут рыдать, читая, как жестокий хозяин лишил бедняжку куска хлеба. Славная реклама фирме господина Крюднера, не так ли? Многие радуются, когда название их предприятия мелькает на страницах газет…

— Успокойтесь, мадам! — управляющий сменил тон и заговорил с примиренческими интонациями. — Я посмотрю, что смогу для вас сделать…

— Да нет, господин управляющий, это я посмотрю, что вы сможете для нас сделать, — не желала сдаваться я.

— Видите ли, господин Крюднер никого не принимает, потому что он болен.

— Ну, внезапная болезнь — это широко распространенный предлог для дипломатичного отказа нежелательным визитерам.

— В данном случае это вовсе не предлог. Господин Крюднер ранен.

— Неужели на него напали несправедливо уволенные с фирмы служащие? — подал наконец голос Михаил. — Какое несчастье! Надеюсь, господин Крюднер не сильно пострадал в этой стычке?

Управляющий буквально передернулся.

— Ваши шутки совершенно неуместны, господа. Шеф проводил в лаборатории эксперименты со взрывчатыми веществами. Один из этих опытов оказался не вполне удачным.

Мне стало стыдно.

— Мы выражаем господину Крюднеру наше сочувствие, но все же просим напомнить ему, что мадемуазель Танненбаум бесследно исчезла и любые сведения о ней для нас чрезвычайно важны. Попросите хозяина, господин управляющий, если только он в силах, уделить хотя бы пару минут беседе с нами. Не будем использовать высокопарные слова, но, боюсь, в данном случае речь идет именно о жизни и смерти, как это принято называть…

Управляющий проследовал в свой кабинет и снял трубку с телефонного аппарата. Сквозь неплотно прикрытую стеклянную дверь доносились отрывистые фразы:

— Да, господин Крюднер. Да, господин Крюднер. Нет. Эта дама, я имею в виду владелицу пансиона «Доброе дело», здесь. Да-да, именно так. Ничего не могу поделать. Она настаивает на встрече с вами. Речь идет о фрейлейн Танненбаум. Исчезновение девицы вызвало большой переполох. Да, я говорил об этом, но мадам настаивает на своем. Ничего не могу поделать. Да, господа, прибывшие по поводу Лидии, сейчас в конторе. Они ждут. Слушаюсь. Слушаюсь. Полностью согласен с вами. Я все передам.

У меня на мгновение мелькнула короткая мысль — странно, что он говорит с Крюднером по-русски, если даже пишбарышне отдает распоряжения по-немецки. В других обстоятельствах я подумала бы, что управляющий играет на зрителя, желая, чтобы визитеры непременно уловили суть его телефонной беседы с хозяином. Но сейчас ведь в этом не было особого смысла.

— Господин Крюднер согласился принять вас, — торжественно объявил управляющий. — Только прошу вас подождать, господа. В настоящее время у хозяина важная деловая беседа с адвокатом.

Ну что ж, раз так, значит, ранение Крюднера не отличается особой тяжестью — человек, сраженный недугом, не решает важных вопросов с адвокатом, в крайнем случае — с нотариусом, которому диктует последнюю волю, но на это не похоже…

Наше ожидание тянулось бесконечно долго. Прибыли мы с Михаилом в контору в сумерках, а потом за окном стемнело, зажглись фонари, унылый осенний дождь застучал по окнам… Накрахмаленная барышня закончила работу, зачехлила «ундервуд», накинула плащ и ушла.

Наконец, когда я уже стала терять всякую надежду, нас пригласили пройти к господину Крюднеру.

Управляющий провел нас из конторы во внутренний двор, по усыпанной гравием дорожке мы пошли куда-то в глубь обнесенного высоким забором участка и вскоре увидели просторное здание, незатейливая архитектура которого напоминала небольшую провинциальную тюрьму, включая все необходимые аксессуары, вплоть до решеток на окнах.

Впрочем, раз в лаборатории проводятся опыты с взрывчатыми веществами, может статься, — решетки и запоры отнюдь не лишняя мера предосторожности, случайные люди не должны иметь никакого доступа к взрывчатке…

— Здесь находятся лаборатории и мастерские, — пояснил управляющий, — а также кабинет хозяина. Прошу вас, входите.

Внутренние интерьеры здания со стенами, выкрашенными унылой темно-синей краской, напоминали тюрьму не меньше, чем его фасад. Малоприятное местечко! К тому же воздух был насыщен ароматом керосина и каких-то сложных химикалиев, не добавлявших помещению уюта.

Управляющий попросил нас подняться на второй этаж, где находился кабинет господина Крюднера. Мы пошли наверх по крутой металлической лестнице, противно грохотавшей под ногами. В узкий коридор второго этажа выходило несколько дверей, одна из которых вела в кабинет хозяина.

Кабинет был, пожалуй, единственным помещением, претендующим на некоторое изящество, впрочем из-за скудного освещения детали интерьера рассмотреть было невозможно. Электрическая люстра под потолком не горела, а единственная керосиновая лампа, стоявшая на боковом столике, не способна была полностью разогнать тьму, хотя и вносила свою скромную лепту в общее керосиновое благоухание.

Массивный письменный стол из темного дуба, кожаные кресла, гравюры со смутно различимыми сюжетами на стенах (кажется, изображались на них какие-то рыцарские турниры) и уходящие во мглу ряды книжных полок — вот и все, что мне удалось рассмотреть.

Во всяком случае, ничего порочащего хозяина в убранстве кабинета мной замечено не было.

Управляющий предложил нам присесть. Вскоре в дверях появился довольно стройный человек, чье лицо украшали разнообразные пластыри и марлевые повязки, а глаза прятались за стеклами темных очков. Компанию ему составлял вездесущий адвокат Штюрмер, который сухо кивнул нам с Михаилом, потом отступил к стене и застыл, словно античный барельеф.

— Добрый вечер, — поздоровался незнакомец в темных очках, говоривший с сильным немецким акцентом. — Я Франц Крюднер. Герман доложил мне, что у вас важное дело, господа. Я весь внимание.

Я решила сразу же перейти к делу.

— Господин Крюднер, мое имя Елена Сергеевна Хорватова. Я — хозяйка пансиона, в котором проживает ваша служащая Лидия Танненбаум. Девушка уже несколько дней не возвращается домой, местонахождение ее никому не известно, никаких сведений о ней нет, и я сильно тревожусь. Простите великодушно, что пришлось побеспокоить вас в неурочное время, тем более что вы нездоровы… Но не откажите ответить на пару вопросов. Я очень рассчитываю на вашу помощь в деле поиска Лидии.

Крюднер, прихрамывая, прошел к креслу и удобно устроился в нем.

— Я и вправду не совсем здоров и прошу извинения за свой вид. Видите ли, госпожа Хорватова, я в настоящее время провожу эксперименты со взрывчаткой — моя мастерская получила заказ на производство устройств для направленных взрывов, а это, по понятным причинам, связано с определенным риском.

Крюднер скрестил пальцы рук и ненадолго замолчал.

— А по поводу Лидии Танненбаум… Во-первых, она — моя бывшая служащая, а во-вторых, она — достаточно взрослая барышня, чтобы суметь обойтись без няньки в моем лице. Я слишком занят важными делами и не могу опекать каждую юную особу из числа своих служащих. Она все равно была уволена несколько дней назад, ее карьера на моей фирме окончена. А я никогда не занимаюсь делами, которые не имеют ко мне отношения.

Мне показалось, что он вот-вот произнесет какую-нибудь ритуальную фразу вроде «Засим честь имею»

или «Более мне нечего вам сообщить» и любезно распрощается с нами.

Чтобы не дать Крюднеру возможности так легко отделаться, я поторопилась взять инициативу в собственные руки. Пусть он сочтет меня бестактной, главное, чтобы выиграло дело. В конце концов я никогда прежде не видела этого господина и вряд ли когданибудь увижу его впредь, так какая разница, что он будет обо мне думать?

— Простите мою назойливость, господин Крюднер, но нельзя ли узнать, почему ваши служащие, в том числе и Лидия, были так внезапно уволены?

Крюднер многозначительно помолчал, видимо, давая понять, что мое любопытство зашло слишком далеко. Я же смотрела ему в глаза (то есть в темные стекла его очков) таким ясным взглядом, словно совесть моя была в полном порядке.

— Не знаю, должен ли я обсуждать с посторонними столь щекотливые темы, — заговорил наконец Крюднер, — но впрочем, извольте… В моей конторе имел место случай воровства, и все лица, оказавшиеся под подозрением, немедленно получили расчет. Среди них была и ваша протеже. Я не терплю подобных вольностей.

А мне еще говорили, что господин Крюднер — джентльмен! Как недальновидны бывают люди…

— Господин. Крюднер, вы удивляете меня! Ведь большинство ваших служащих — честные люди. Как можно было оскорбить подозрением весь персонал из-за того, что кто-то один оказался нечист на руку?

— Прошу простить, мадам, но в ваших словах звучит типично русская расхлябанность! Что значит — оскорбить персонал подозрением, если один из этих людей — вор и это всем известно? Спустить такое нельзя, однако обращение в полицию или гласное расследование дискредитировали бы честное имя моей фирмы. Сумма пропавших денег не столь велика, чтобы разорить меня, но держать у себя в конторе вора я не желаю, и служащим пришлось нести коллективную ответственность за случившееся. У меня тоже возникли определенные проблемы — мало того, что я понес убытки, так теперь еще и штат конторы укомплектован не полностью, и я испытываю некоторые трудности с подбором нового персонала. И это в то время, когда следует бросить все силы на выполнение важного военного заказа!

Я сочла за лучшее вернуться к разговору о пропавшей девушке.

— Господин Крюднер, простите мою назойливость, но все же вы лучше других знали Лидию. Прошу вас, помогите мне, припомните хоть что-либо о ее жизни, что могло бы послужить отправной точкой в моих поисках.

— Откровенно говоря, мне не очень понятно, почему вы с такой страстью занялись этим делом, мадам. Вы ведь чужой человек для этой девушки. У Лидии есть родственник, господин Штюрмер, но он не тревожится.

Адвокат сверкнул в мою сторону стеклами пенсне и изобразил на лице нечто вроде улыбки. В душе я позволила себе не согласиться с Крюднером — судя по визиту господина адвоката в мой дом, определенный интерес к исчезновению Лидии, а главное, к ее бумагам и дневникам у Штюрмера есть.

— Итак, что же вам сказать о Лидии? Неглупая, старательная, аккуратная девушка… У меня не было к ней никаких особых претензий до тех пор, пока в конторе не произошел этот скандал с украденными деньгами, — продолжал Крюднер.

— Неужели вы хотите сказать, что подозреваете Лидию в воровстве?

— Я не могу этого исключить.

— Что ж, оставим этот вопрос на вашей совести, — я не смогла удержаться от небольшой шпильки. — А не известно ли вам что-либо о сердечных делах Лидии, господин Крюднер? Может быть, Лидия просто вышла замуж и уехала из Москвы с мужем?

Крюднер столь красноречиво пожал плечами, что мне сразу стала ясна вся абсурдная бестактность моего вопроса.

— Простите, мадам, но я не имею ни возможности, ни желания следить за сердечными делами служащих, у меня много иных дел, — сухо заметил он. — Впрочем, кажется, младший чертежник проявлял к ней определенное внимание.

— А со стороны Лидии наблюдался ответный интерес?

— Не думаю. Барышня, при всей своей поверхностной скромности, была очень высокого мнения о себе. Чрезвычайно высокого. Лидия считала себя девушкой утонченной. Слишком утонченной, чтобы проводить свободное время в обществе помощника чертежника.

Мне удалось задать Крюднеру еще пару вопросов и получить столь же незначащие ответы. Кажется, перед нами тут разыгрывали сцену. Только не такую, на которую я рассчитывала.

Пожалуй, больше ничего узнать не удастся и можно было бы уже и откланяться. Но я была уверена, что и у Крюднера есть ко мне какое-то дело, иначе он ни за что не согласился бы меня принять. Когда же он соизволит заговорить о том, что волнует его?

— Что ж, господин Крюднер, благодарю вас за предоставленные сведения…

— Боюсь, я ничем не смог вам помочь, госпожа Хорватова.

— Напротив, мне теперь многое кажется более ясным, — ответила я, слегка покривив душой. — Полагаю, мы не вправе долее занимать ваше время.

— Одну минуту, мадам. Я тоже хотел бы попросить вас об одной любезности.

Так-так, и что же нашему джентльмену понадобилось?

— Мне стало известно, что в ваши руки попали дневники, письма и другие бумаги сбежавшей девицы. Полагаю, из женского любопытства вы не преминете в них заглянуть. Не знаю, какого характера сведения Лидия считает нужным заносить в дневник, но прошу вас не предавать гласности ничего, связанного с деятельностью моей фирмы.

— А разве данные о вашей фирме представляют секрет?

— В какой-то мере, да. Я выполняю военные заказы для нужд армии. Но помимо этого меня очень тревожит доброе имя моей фирмы. И я жестко пресекаю любые попытки повредить этому имени.

Тон Крюднера становился все более и более неприятным.

— Прошу понять меня правильно, — проскрипел он наконец голосом, напоминающим о ржавом железе, — но если в газетах будут опубликованы какие-либо порочащие меня измышления, я стану защищаться. Любыми доступными мне средствами. Не советую вам проверять действенность этих средств, мадам.

Михаил, молчавший весь вечер, наконец выступил вперед и строго спросил:

— Вы угрожаете нам, господин Крюднер?

— Ну что вы, — Крюднер попытался изобразить улыбку, которая плохо удалась из-за бинтов и пластырей. — Всего лишь прошу. Нижайше прошу и надеюсь на вашу любезность. Всего вам доброго, господа. Герман проводит вас к выходу.

Пока мы шли по темному двору под мелким моросящим дождем, я позволила себе спросить управляющего:

— Простите, а Герман — это ваше имя или фамилия?

Он ведь так и не счел нужным нам представиться, и теперь я не знала, как следует обращаться к нему в случае нужды.

— И имя, и фамилия, — ответил он. — Герман Оттович Герман. Крестные когда-то подшутили над беззащитным младенцем… Проходите сюда, сударыня, а теперь налево по дорожке, я проведу вас сразу к воротам.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мой внутренний голос. — Право на невинное развлечение. — О пользе иллюзий в супружеской жизни. — Собрание бесполезных фактов. — Господин Крюднер как патриот России. — Знакомый флигель в Замоскворечье. — Приятный сюрприз. — Штучки Адели. — Милосердный самаритянин. — Наконец-то появилось что-то веселенькое.

— Ну, и как тебе этот предприимчивый джентльмен? — спросила я у мужа, когда мы в извозчичьей коляске с поднятым верхом катили по Немецкой в сторону Елоховки.

— Не знаю, порадует ли тебя мое мнение, но мне он как-то не показался симпатичным. Да и слухи о его джентльменских манерах были явно преувеличены.

— Без сомнения. Я до сих пор не понимаю, почему барышни называют его именно джентльменом. Вероятно, забывшись, девицы используют первое попавшееся слово, что подвернется им на язык. На редкость неприятный субъект. Мой внутренний голос не раз подавал мне сигналы тревоги, пока мы находились в этом милом местечке.

— Дорогая, когда обычные люди начинают слышать голоса, хочется им посоветовать скорее бежать к психиатру.

Я сочла за благо пропустить мимо ушей эту клеветническую шутку. Но Миша тут же реабилитировался, продолжив:

— Однако твой внутренний голос — это редкое исключение. Как я успел заметить, на его слово можно положиться. А вот интересно — внутренний голос нашептывал тебе нечто конкретное или просто исполнял сигнал тревоги, как горнист на военных маневрах?

— Скорее нашептывал, причем о господине Крюднере особо лестных слов у него не нашлось.

— Да, благодаря визиту в Лефортово вечер получился на редкость неприятным. Слава Богу, хоть до рукоприкладства не дошло. Ты так меня запугала, что я все ожидал — не взыграет ли у тебя ретивое. А что в итоге нам удалось узнать? Первое — Лидию заподозрили в воровстве…

— Это чушь, — я сразу же отмела клеветнические измышления. — Полагаю, и сам Крюднер в это не верит. Просто он по какой-то причине захотел избавиться от своих служащих и выдвинул версию воровства, весьма подходящую, чтобы не ломать долго голову, под каким бы предлогом выставить с фирмы весь персонал. Дело щекотливое, и опровергнуть его слова трудно…

— Допустим, — согласился Миша. — Но он чего-то боится. И Лидия могла знать, что именно кажется ему опасным. Адвокат приходил к тебе за дневниками барышни явно по просьбе Крюднера.

— Необходимо прочитать дневники самым внимательным образом — может быть, и нам откроются его тайны.

— Крюднер строил какие-то намеки на тему собственной жестокости при пресечении наших потенциальных попыток предать его тайны гласности, — напомнил муж.

— Что ж, тем интереснее это сделать. Посмотрим на богатырскую удаль Крюднера в деле — так ли уж он страшен, как ему самому хочется казаться.

— Ладно, Бог с ним. Второй установленный нами факт из жизни пропавшей барышни — это наличие у нее некоего поклонника из числа чертежников. Жаль, что мы не спросили его адрес в суматохе.

— Ну, это дело поправимое. Адрес можно будет узнать у этого Германа Германа по телефону. Не думаю, что он откажет. Но только сдается мне, что поиски младшего чертежника — тупиковая ветвь в нашем расследовании. Лидия ведь не отвечала на его ухаживания. И вряд ли простой чертежник обладает столь изысканным воображением и столь дорогой фотографической камерой, чтобы сделать те пикантные снимки, что обнаружились в Лидочкином альбоме. А этот неизвестный фотограф, человек состоятельный и с развитым художественным вкусом, и вправду может оказаться ее возлюбленным…

— А почему ты так недооцениваешь чертежников? — возмутился Михаил. — Они известные ловеласы и дамские угодники, да и «кодаком» обзавестись при желании не такая уж проблема для чертежника. Я лично ставлю на то, что фотограф и чертежник одно и то же лицо, а Крюднер, как черствый и эгоистичный сухарь, просто не в курсе дел своих служащих.

— Что ж, проштудировав дневники, я, возможно, найду упоминание об этом господине с фотокамерой, как и о влюбленном чертежнике — вот тогда и посмотрим, сольются ли эти два образа в один.

Мы уже подъезжали к Арбату, когда мне в голову пришла еще одна важная мысль.

— Мишенька, мы ведь сегодня не ужинали! Я за всеми делами совершенно забыла о такой прозаической вещи, а ты, как верный рыцарь, сопровождаешь меня молча, хотя наверняка уже умираешь с голоду — мужчины гораздо нетерпимее к подобным мукам. Давай зайдем в «Прагу» и устроим себе маленький праздник — у сегодняшнего мерзкого дня должно быть какое-нибудь приятное завершение, чтобы примирить нас с жизнью. Думаю, после тяжких трудов мы заслужили право на столь невинное развлечение?

— Совершенно справедливо. Я всегда был уверен, что самое главное качество настоящей женщины — это ум. Дама, способная заниматься расследованием преступлений, руководствуясь собственными логическими выводами, — сама по себе подарок, но если она к тому же не забывает, что ее спутник голоден, и заботится о хорошем ужине — о! Такая женщина — просто сокровище!

— Оставайся с этой иллюзией, Миша, мне это будет приятно!

Мы замечательно провели время в ресторане, причем выпитое шампанское каким-то загадочным образом смягчило неприятное впечатление, произведенное господином Крюднером, и он даже стал мне казаться не таким уж противным — ну черствый, ну высокомерный, ну эгоистичный, ведь все это еще не преступление…

Уже глубокой ночью, лежа в постели, я принялась-таки при свете настольной лампы разбирать дневники Лидии, лелея тайную надежду, что каждая их страница будет усеяна тайнами. Мне предстоял нелегкий труд — по объему записей дневники явно превосходили скрижали, дарованные Моисею на горе Синай…

Но просматривая тетради, исписанные аккуратным каллиграфическим почерком прилежной гимназистки, поначалу я чуть не застонала от разочарования. Это было скучное чтение. Невдохновляющее собрание мелких и бесполезных фактов — пара строк о выполнении Лидией служебных обязанностей, пара строк о бытовых делах (посещение парикмахера, лавочки канцелярских принадлежностей, заказ новой блузки) — вот и весь спектр дневных событий представлен; далее следовала дата нового дня, столь же скучного и похожего на предыдущий, как два кирпича в одной кладке…

В выходные Лидия позволяла себе скромные развлечения — чашечка кофе с пирожными в кондитерской Сиу, синематограф, зоологический сад, иногда — опера (подозреваю, билеты приобретались отнюдь не на лучшие места). Н-да, Моисею, пожалуй, было все-таки интереснее — тексты на скрижалях содержали Божьи заповеди, бывшие в те библейские времена литературной новинкой…

Мне вспомнилось, как Михаил пообещал адвокату Штюрмеру немалые деньги за любые бумаги Лидии. Если бы эта невероятная сделка каким-либо образом состоялась, то, ей-богу, Мишенька сильно переплатил бы…

Я почувствовала искушение отложить унылый дневник, на который возлагались такие большие, хотя и неопределенные надежды, увы, неоправдавшиеся, и заснуть, но тут что-то заставило меня насторожиться, словно в моем мозгу звякнул колокольчик.

«Ф.К. (не иначе Франц Крюднер, разрази меня гром!) из тех людей, кому знакомы превратности судьбы, но Россия для него — единственная родная страна. Когда я спросила, надолго ли он здесь, Ф.К. удивленно вскинул брови и с улыбкой ответил: «До тех пор, пока меня не отнесут на Немецкое кладбище».

А вот для таких, как Герман, патриотизм — пустой звук…»

Я (тоже «удивленно вскинув брови») перечитала эти строчки еще раз. Все верно: Лидия считает Крюднера патриотом России (и кто бы мог подумать!), а вот Герман Герман по этой части сплоховал.

Не знаю, что означает подобное замечание о патриотических настроениях, но на всякий случай я заложила страничку с рассуждениями о патриотизме, это интереснее, чем запись о преимуществах блузки со стойкой перед блузкой с английским воротничком.

Через две страницы меня ожидал новый сюрприз.

«Этот человек вновь появился в конторе. Я боюсь его. Он загоняет Ф. в ловушку.»

Итак, Ф. загнан в какую-то ловушку «этим человеком». Что это — финансовые проблемы, мошенничество, шантаж? И кстати, вместо Ф.К. появляется интимное Ф. (то есть — Франц!).

А Крюднер — неплохой актер, ни одной теплой нотки не прозвучало в его голосе при упоминании имени Лидии. Интересно, не увлекается ли Крюднер фотографированием и не он ли запечатлел девушку в минуту интимного свидания? Но вот это увольнение Лидии по абсурдному поводу… Нет, тут что-то не так!

Прочитав еще несколько страниц дневника, я так и не обнаружила ничего, что могло бы сильно напугать господ из акционерного общества Крюднера и заставить их суетиться.

Что же подвигло адвоката вести со мной переговоры о продаже дневников, а господина Крюднера — сыпать невнятные угрозы? Столько суеты из-за скучных записей занудливой, педантичной девчонки…

Допустим, они не читали дневника и могли подозревать Лидию в большей откровенности, но стоило ли достопочтенным господам привлекать столько внимания к этому делу ради простой перестраховки? Теперьто я глубоко уверена, что им есть что скрывать, а прежде мне это и в голову не приходило.

Мне показалось, что я только-только сомкнула веки, отложив в сторону дневник Лидии, когда безжалостный голос мужа объявил:

— Леля, просыпайся, уже девять!

Сквозь сон я вяло поинтересовалась:

— Девять чего?

— Девять часов утра, моя дорогая. Если не сказать, что четверть десятого!

Мою сонливость сняло как рукой — у меня сегодня запланированы такие важные дела, а я трачу драгоценные утренние часы без цели и смысла, пребывая в сонном забытьи!

Не успев даже толком позавтракать, я отправилась в Замоскворечье разыскивать господина Легонтова. Особой надежды на встречу с ним у меня не было — ведь телефон в его конторе по-прежнему не отвечал, но все же я рискнула поехать к нему в Казачий переулок и навести там, на месте, хоть какие-то справки.

Знакомый флигель, в котором размещалась контора специалиста по конфиденциальным поручениям, помощника присяжного поверенного Легонтова, поражал какой-то безжизненностью, хотя на первый взгляд все было на месте — тихий, поросший травой двор, будка с ленивым псом, вяло тявкнувшим на меня, чтобы формально исполнить долг и снова предаться мечтательному созерцанию, фруктовые деревья за деревянной изгородью, украшенной затейливой резьбой…

Конечно, на дворе стояла осень и пейзаж был тронут увяданием, но кроме того, исчезло ощущение, что под маской мирного уголка клокочет подспудный источник энергичной деятельности.

Теперь домик в Первом Казачьем являл собой картину настоящего сонного замоскворецкого царства.

По засыпанной палыми листьями дорожке я подошла к крыльцу, поднялась по ступенькам и постучала в дверь, не надеясь особенно, что кто-нибудь ответит на мой стук. Наверное, господин Легонтов уже переехал в свою новую виллу под Петебургом и наслаждается прелестями столичной жизни, а в замоскворецком доме никого нет…

Но вопреки моим пессимистичным ожиданиям, в доме кто-то был, ибо вскоре я услышала, как приятный баритон распевает романс «Жестоки вы, в том нет сомненья, но я вас все-таки люблю…». Потом за дверью послышались шаги, створки дрогнули, и на пороге предстал Александр Матвеевич собственной персоной.

— Александр Матвеевич, друг мой, это вы! — только и смогла выдохнуть я. — Какое счастье!

— Елена Сергеевна! Приятный сюрприз. Деловой визит или просто решили навестить меня?

— Александр Матвеевич, я бы предпочла просто и без затей зайти к вам на чашку чая без всякого дела, но увы… Когда сталкиваешься с тем, что в обиходе принято называть превратностями судьбы, как-то особенно тянет нанести визит вам, как человеку, на чью помощь хотелось бы рассчитывать.

Пожалуй, оборот получился излишне затейливым, и я добавила еще одну фразу попроще и поискреннее:

— Я так боялась, что вы уже переехали в свой новый дом под Петербургом…

— Как оказалось, это отнюдь не просто, пустив глубокие корни в Москве, пересадить самого себя на иную почву, — грустно заметилЛегонтов. — Вот и тяну с отъездом — никак не могу решиться сделать последний шаг, собрать багаж и отбыть в столицу. Но что это мы говорим в дверях? Надеюсь, Елена Сергеевна, вы согласитесь украсить своим присутствием мое скромное холостяцкое пристанище? Прошу вас. Я сочту это за великую честь.

После столь изысканного приглашения мне оставалось только переступить порог старого флигеля.

Когда-то, в совсем еще недавние времена на первом этаже домика размещалась деловая контора господина Легонтова. Жизнь бурлила тут ключом. Папки с бумагами громоздились на полках шкафов, поминутно дребезжал телефонный аппарат, пишбарышня бойко колотила по клавишам «ундервуда», помощники Александра Матвеевича, вернувшись с очередного сыщицкого задания, строчили отчеты, проявляли в чуланчике фотографии, раскладывали по коробкам и пакетам добытые вещественные доказательства.

А теперь здесь царило полное запустение. Исчезла барышня со своим «ундервудом», исчезли сыщики, исчезли папки с бумагами, а пустые полки успели покрыться толстым слоем пыли.

Не было ни карт Москвы и Московской губернии на стенах, ни протянутой в углу для просушки фотографических снимков веревки, ни приземистого сейфа, одни облезлые канцелярские столы, крытые вытертым зеленым сукном, да старые венские стулья…

— Александр Матвеевич, я не верю своим глазам! Неужели вы ликвидировали свою контору? Я полагала, вы передадите дело в руки какому-нибудь надежному человеку. В Москве ведь не так много частнопрактикующих сыщиков, способных оказать клиентам помощь в конфиденциальных делах, и ваша контора была из лучших.

— Вы правы, я все-таки не рискнул свернуть все дела в Москве и передал их надежному человеку. Угадайте, кто это?

— Сдаюсь сразу. Откуда мне знать, кого вы сочли достаточно надежным человеком, чтобы сделать своим преемником?

— Адель Вишнякову.

— Аду?

Ада Вишнякова была моей приятельницей по Лиге борьбы за женское равноправие и познакомилась с господином Легонтовым в моем доме.

— Сначала она поступила в мою контору на службу в качестве агента для особых поручений, потом так увлеклась частным сыском, что стала младшим компаньоном, вложив в наше дело дядюшкино наследство, потом в ней открылся такой административный дар, что все служащие почувствовали, что именно госпожа Вишнякова и есть их шеф, и принялись выполнять ее задания и распоряжения через мою голову, даже не всегда ставя меня в известность… И теперь я смело передаю Адели все дела. Контора по-прежнему будет действовать от моего имени — даме, увы, в нашей стране не суждено стать помощником присяжного поверенного и заниматься адвокатской практикой. Но, слава Богу, имущественных прав у представительниц прекрасного пола никто не отнимает, и в качестве финансового компаньона она вполне может заправлять всеми делами на любой частной фирме.

— Так куда же в таком случае подевался весь ваш персонал?

— Это тоже штучки Адели. Она нашла, что дальнейшее пребывание нашей конторы в этом флигеле совершенно непрестижно, и подыскала помещение в роскошном новом доме на Полянке. Знаете, такой огромный шестиэтажный дом европейской архитектуры, с мраморными лестницами, с электрическим освещением, со швейцаром у подъезда. В бельэтаже шикарно меблированная контора — ореховые бюро, дубовые резные шкафы, кожаные диваны, бронзовые фигуры Фемиды, шелковые гардины, а также элегантные секретарши и стенографистки с прическами «помпадур»… По замыслу Ады, это поднимет реноме нашего дела на недосягаемую высоту.

— Не буду спорить. Тем более что я всегда была уверена — женщины с успехом могут руководить любым делом, просто мужчины, заняв круговую оборону, не пускают представительниц прекрасного пола на административные посты. Вы же, Александр Матвеевич, всегда были человеком прогрессивных взглядов, и, надеюсь, ваша контора теперь достигнет невиданного процветания. Но мне лично очень нравилось здесь, в вашем патриархальном уголке. Здешняя обстановка так располагает к откровенности.

— Елена Сергеевна, простите, вы напомнили мне, что ваш визит носит деловой характер, а я отвлекся на долгую беседу. Поднимемся в мою старую гостиную, я предложу вам чашечку чаю, пока самовар не остыл, и внимательно выслушаю, какое дело вас привело. Раз уж вы числите меня среди особ, достойных доверия, давайте разбираться в том, что вас терзает.

По старой деревянной лестнице с вытертыми ступенями и широкими перилами мы поднялись в мезонин, где у Легонтова были устроены жилые комнаты.

Здесь, к счастью, все осталось по-прежнему: горшки с геранью на окнах, клетка с кенарем, кресла с вышитыми думочками, столик со старинной, кружевной скатеркой… Патриархальный мирок бабушки-купчихи, оставившей в наследство любимому внучку Сашеньке этот тихий замоскворецкий приют.

Наверное, шикарная контора, устроенная Адой, оказалась столь чужда сердцу одинокого сыщика, что это и привело его к мысли бежать из Москвы. В моей душе шевельнулось нечто вроде укола совести, ведь я тоже некоторым образом приложила руку к воцарению Адели в сыскном бюро господина Легонтова, полагая, что главный плюс в этом деле — помочь еще одной женщине обрести интересное занятие и утвердиться в жизни…

Нам, феминисткам, не стоит забывать, что и у мужчин должны остаться кое-какие права.

Впрочем, что ни говори, а с бегством из Москвы Легонтов не так уж торопится, значит, разногласия с младшим компаньоном госпожой Вишняковой все же не перешли в разряд неразрешимых.

— Прошу вас, садитесь, — гостеприимно предложил Александр Матвеевич и тут же добавил: — Осторожнее с этим стулом, у него одна ножка совсем расшаталась. Лучше вот сюда. Я сейчас сделаю свежую заварку…

Чай у господина Легонтова всегда был великолепным — крепкий, с ароматом жасмина, душицы и еще каких-то травок. Пока хозяин любезно хлопотал у чайного стола, разливая заварку и накладывая в розетки варенье, я задала один тревоживший меня вопрос:

— Александр Матвеевич, моя история такого рода, что фактов мне пока известно мало и приходится оперировать собственными домыслами и логическими выводами. Вы предпочитаете, чтобы я рассказывала вам все подряд или жестко придерживалась сухих фактов? Мои выводы, без сомнения, могут оказаться ошибочными, к тому же, смутные ощущения — это нечто, плохо передаваемое словами, и когда произносишь эти слова вслух, все звучит так абсурдно…

— Елена Сергеевна, было бы жестоко оставлять меня в неведении по поводу изящных полетов вашей фантазии. Не бойтесь, я привык к вашей манере изложения. Вам чай с лимоном?

Принимая из рук Александра Матвеевича чашку, я на секунду задумалась — что он имел в виду под словами о моей манере изложения? Эта фраза прозвучала не слишком-то лестно для меня. Но впрочем, я тоже привыкла к манере Легонтова прятать в словах легкие шпильки, и мне было не до того, чтобы долго обдумывать каждую из них.

— В Москве есть фирма некоего Франца Вернера Крюднера. Господин Крюднер работает, главным образом, с иностранцами…

— Вы имеете в виду шпионаж или контрабанду? — заинтересованно перебил меня Александр Матвеевич.

— Нет, нет, ничего подобного! Просто персонал на фирму набирается из числа иностранцев или лиц иностранного происхождения, преимущественно немцев. Секретарем у этого Крюднера до недавнего времени служила моя протеже Лидия Танненбаум. Она проживает в моем пансионе «Доброе дело», а я считаю своим долгом опекать этих барышень.

Я рассказала Легонтову, по возможности подробно, о загадочном исчезновении Лидии, о шагах, предпринятых мной в деле поиска, о бессмысленных визитах в полицию и в контору Крюднера, об обыске, самочинно устроенном мной в комнате Лидии, и о необъяснимом интересе адвоката Штюрмера к дневникам и письмам пропавшей барышни…

Боюсь, мой рассказ получился сумбурным, но Легонтов слушал внимательно и, похоже, прекрасно все понимал. Перебил он меня лишь однажды, когда услышал фамилию Штюрмера.

— И этот мерзавец к делу приплелся? — непосредственно поинтересовался Легонтов, не особо выбирая выражения. — Не удивлюсь, если он окажется главным злоумышленником. Наглый субъект.

— Мне он тоже не нравится, — призналась я. — Но в данной пьесе, похоже, господину Штюрмеру отведена роль второго плана.

— Итак, молоденькая барышня, которую вы опекаете, бесследно исчезла несколько дней назад, — вернулся к главной теме Легонтов. — У вас есть какое-нибудь рациональное объяснение тому, что случилось?

— Если не считать чего-нибудь сверхъестественного вроде огненных колесниц, похищающих юных красавиц, или отлета на ведьминой метле, то нет. Ей-богу, порой мне и вправду кажется, что Лидию похитили некие таинственные, неподдающиеся определению силы, а все земные существа, способные пролить свет на это дело, просто сговорились и морочат мне голову. Вот только зачем? Совершенно неразрешимая загадка.

— А ждать до тех пор, пока эта разгадка разрешится сама собой, вы, конечно же, не хотите? Зная ваш характер, полагаю, что ответ будет отрицательным.

— У меня не хватает терпения придерживаться тактики пассивного ожидания.

— Нисколько в этом не сомневался. Кто-кто, а я-то знаю, что вас хоть хлебом не корми, только позволь соприкоснуться с какой-нибудь тайной, — хмыкнул Легонтов.

— Александр Матвеевич, но вы же всегда относились к моей мании снисходительно…

— Да, я воспринимаю друзей такими, какие они есть. Все равно ведь не переделаешь!

— Совершенно справедливое замечание. Я уже несколько дней бегаю по Москве в поисках Лидии, но так и не преуспела. Мне, как вы знаете, и прежде случалось покидать домашний очаг ради сомнительного удовольствия изображать из себя сыщика-дилетанта, но успех в этом деле приходил лишь тогда, когда вы подставляли свое плечо. Поэтому я решила снова просить вас о помощи, Александр Матвеевич. Я понимаю, у вас чемоданное настроение, мыслями вы уже в своем новом доме под Петербургом…

— Да Бог с ним, с новым домом. Постоит еще неделю-другую без меня. Вы же знаете, вам я никогда и ни в чем не могу отказать.

— Александр Матвеевич, вы просто милосердный самаритянин!

— Когда я вижу, как вы с головой погружаетесь в очередную авантюру, мое милосердие просто-таки не знает границ. Невольно хочется подставить плечо.

Из чувства благодарности я решила произнести несколько покаянных фраз:

— Это и вправду не первая авантюра в моей жизни. Видно, так уж мне на роду написано. Мне исключительно везет на всякие глупости. Планида моя такая.

— Что ж, кто ищет приключений, тот их обычно находит. Порой на свою голову, — строго ответил Легонтов, подтолкнув тем самым меня к возражениям:

— Но зато такой подход к жизни вносит в нее определенное разнообразие. И не могу же я равнодушно отнестись к тому, что с молодой девицей случилось неизвестно что, если не заподозрить, что не просто неизвестно что, а несчастье.

— Понимаю. О, как я вас понимаю. Я и сам не могу равнодушно отнестись к тому, что с одной приятной молодой дамой в результате ее неумеренного любопытства тоже вот-вот случится неизвестно что. Я берусь за ваше дело, Елена Сергеевна.

Как же я ждала этой последней фразы!

— Я в вас не обманулась, дорогой Александр Матвеевич! Только помните, дело щекотливое, действовать приходится крайне осторожно и тактично. Неудивительно, что в таких условиях расследование продвигается вперед с большим трудом.

— Ну, после того, как вы осторожно и тактично оповестили обо всем полицию, не встретив, впрочем, должного отклика со стороны блюстителей порядка, а также нанесли пару визитов на фирму Крюднера, осторожность и такт можно отставить в сторону. А что, пропавшая девица хорошенькая?

Я, невольно покраснев, протянула ему одну из фотографий, найденных мной в альбомчике Лидии. Снимок был выбран самый целомудренный, на девушке была даже кое-какая одежда кроме газового шарфа, но и в этом снимке было нечто вызывающе эротичное. Легонтов присвистнул:

— Давно у меня не было подобных объектов розыска. А, кстати, почему ваша барышня снимается в костюме дешевой шлюхи, отрабатывающей свою смену в борделе?

Александр Матвеевич, как частный сыщик и человек душевно закаленный, даже слегка очерствевший, предпочитал простые незатейливые формулировки, хорошо выражающие суть. Что можно ответить на такой вопрос?

— В этом еще предстоит разобраться, — промямлила я, чувствуя, как краснота заливает шею и уши.

— Ну что ж, — подвел итог Легонтов, решивший не развивать тему наряда пропавшей девицы. — Дело обещает быть забавным. Все клиенты обычно приходят со скучнейшими заданиями — разводы, нечистоплотные компаньоны, наследственные споры, вороватые опекуны. Наконец-то появилось что-то веселенькое! Вот вам и долгожданный предлог, чтобы задержаться в Москве подольше. Боюсь, я втайне мечтал о чем-то подобном. В поисках юной красотки, возможно, павшей жертвой страстей, есть нечто романтическое, не находите?

Я попыталась настроить сыщика на более серьезный лад.

— Честно признаюсь, мне порой приходит в голову, что бедной девушки уже и в живых-то нет, хотя я всеми силами эту мысль отгоняю.

— И правильно. Гоните эту мысль подальше. Разыскивать пропавшего человека, заранее настраиваясь на то, что его нет в живых, — последнее дело. Будем верить в лучшее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Редкий тип людей, которых становится все меньше и меньше. — Предлог, чтобы манкировать важными делами. — Пришел час моей маленькой мести. — Усатый господин в котелке. — Простое и бесспорное алиби. — «Стало быть, убийцы — не вы». — Страшная фотография. — Наш пострел везде поспел.

Из Замоскворечья я возвращалась в прекрасном настроении. Раз Александр Матвеевич взялся за дело Лидии, можно считать, что мы ее уже нашли, и теперь все будет в порядке. Во всяком случае, мне очень хотелось в это верить.

Легонтов относился к тому редкому типу людей, которых, как я часто с горечью замечала, становится все меньше и меньше в наше упадочное время, — людей, на которых можно полностью положиться. Какое счастье, что он еще не уехал в Петербург и мне удалось так легко его разыскать!

Мои губы сами собой расплывались в радостную улыбку, я почти парила над землей, чувствуя себя легкой, как воздушный шарик. Ей-богу, если бы меня подбросили в воздух, я бы полетела над городом…

В свой дом я вошла чуть ли не с песней на устах. Но, увы, радость всегда так скоротечна… Дверь мне открыла горничная Шура с испуганным лицом и прошептала:

— Елена Сергеевна, вам из полиции по телефонному аппарату беспрестанно названивают. Прямо горе. Звонят и звонят бесперечь, небось, уже все телефонные провода пооборвали!

Тут же из комнат в переднюю вышел Михаил (я заметила, что в последнее время под предлогом необходимости оказывать поддержку жене он стал манкировать важными делами и околачивается дома в то время, когда быть тут его вовсе и не должно).

— Леля, тебя разыскивают агенты уголовного сыска. Говорят, что им нужно срочно задать тебе пару вопросов по поводу господина Крюднера и его фирмы. Ты, кажется, хотела, чтобы они заинтересовались этим делом? Твои чаяния начинают сбываться. Скоро ты не будешь знать, куда укрыться от милосердной помощи Сыскного отделения…

— Да уж, как сказано в Писании: «Стучите и отверзется вам, просите и дастся вам». Да только теперь мне помощь господ полицейских не нужна. Я нашла другого милосердного самаритянина в лице господина Легонтова, который тоже заинтересовался делом Лидии Танненбаум. У меня есть основания предпочесть его помощь услугам полиции, так как со стороны Александра Матвеевича она явно будет более действенной, — заявила я, совершенно выпустив из виду, что имя Легонтова в нашем доме следует упоминать более осторожно.

Но Михаил пропустил мой бестактный комплимент Легонтову мимо ушей. Его занимали иные вопросы:

— Боюсь, моя дорогая, что на самом-то деле полиция не столько жаждет предложить свою помощь, сколько получить ее от тебя. Они настаивают на срочной встрече и беседе с тобой. Я предложил им взамен свою собственную кандидатуру, ведь вчера на фирме Крюднера мы были вместе. Я тоже вполне равноценный свидетель. Но полицейские слишком переборчивы. Капризничают и настаивают на беседе именно с тобой. Видимо, побывав у них в Гнездниковском переулке, ты, как всегда, произвела сильное впечатление.

— Ну, судя по тому, как они меня тогда встретили, их не назовешь особо впечатлительными людьми, — не могла не фыркнуть я. — Так, стало быть, в Гнездниковском обо мне вспомнили, и теперь я им понадобилась? Что ж, значит, пришел час моей маленькой мести. Может быть, в другое время визит в управление Сыскной полиции и доставил бы мне некоторое удовольствие, но сейчас мне не до развлечений… Если я снова безропотно побегу в Гнездниковский по первому зову, то буду выглядеть полной дурой, не так ли? А я уже выглядела таковой, когда в первый раз рискнула обратиться в полицию за содействием. Конечно, строить из себя дуру особого труда не составляет, но полагаю, одного раза в неделю вполне достаточно. Так что господам полицейским сыщикам придется подождать моего визита в Гнездниковский, и, боюсь, ожидание это будет долгим!

— Леля, неужели ты теперь больше никогда не захочешь иметь дела с Сыскной полицией? — невинным тоном спросил мой благоверный, явно провоцируя меня на дальнейшие высказывания.

— Ну, зарекаться не буду. Если меня, не дай Бог, убьют — мне придется-таки иметь дело с полицейскими и даже с судебными следователями. Но я, пребывая на столе в следственном морге, буду принимать в дознании уже самое пассивное участие.

— Твой юмор становится настолько черным, что мне просто не по себе от подобных шуток, — поежился Михаил. — Я всегда подозревал, что ты будешь острить даже на смертном одре, но все же лучше не впадать в крайности.

— А что ты хотел услышать в ответ на свой вопрос? Что-нибудь беззаботно веселенькое? Прости, но когда дело касается полицейских, в особенности полицейских из уголовного Сыска, никаких поводов для оптимизма и мягкой иронии я не нахожу.

Мы так и не успели покинуть переднюю, где вели этот оживленный диалог, как дверной звонок вновь задребезжал. Шура открыла дверь.

На пороге стоял незнакомый коренастый господин в котелке и тесноватом сером пальто в полоску. Его пессимистически обвисшие усы выдавали человека, находящегося на государственной службе и пришедшего в дом по казенной надобности.

Такие усы обычно бывают у полицейских, успевших дослужиться до средних чинов. Молодежь, только начавшая карьеру в полиции, предпочитает пижонские остренькие усики, браво закрученные вверх, а крупные полицейские начальники выбирают для собственного лица из всей возможной растительности мощные бакенбарды…

— Ну надо же, мадам, вы и вправду только-только вернулись, — удивленно заметил полосатый господин, ни с кем не здороваясь. — Вот и шляпку с перчатками даже снять не успели. Или, напротив, потихоньку сбежать вознамерились?

— Не вижу никакой необходимости потихоньку сбегать из собственного дома, — огрызнулась я. — Если вы ко мне, милостивый государь, то не могли бы сразу уж и представиться? Было бы весьма желательно узнать, с кем я имею честь беседовать.

— Пардон; пардон, прощения просим, господа, — усатый в полосочку рассыпался в извинениях. — Агент Сыскной полиции Стукалин. К вам, как легко можно понять, прибыл исключительно по казенной надобности-с. Служба-с. Я, мадам, просто был грешным делом уверен, что вы велели домашним отвечать на звонки из полиции, что вас дома нет-с, а сами от нас прячетесь. С телефоном многие такие штучки проделывают. Ну, думаю себе, если Магомет не идет к горе и все такое, знаете ли… Придется, дескать, нанести вам визит самолично-с. Прибыл к вам на Арбат, поднимаюсь в квартиру, глядь — вроде как и вы только-только вошли, если, конечно, не уходите прочь.

— Вы правы, я действительно только-только вернулась, а мои домашние, господин Стукалин, не имеют привычки лгать без особой нужды.

— Без особой нужды не имеют такой привычки? Похвально-с! А если нужда прижмет, стало быть, солгут?

— Господи, твоя воля, ну, случается, и солгут иногда. Грех невелик.

— Как знать, сударыня, как знать. Вот мне желательно бы вам задать пару вопросов и услышать в ответ хотелось бы правду-с. Чистую правду во всех смыслах…

— Надеюсь, ничто вам в этом не помешает. Давайте пройдем в комнаты, не разговаривать же в передней. Хотя правду можно говорить и под вешалкой, но лучше все же в креслах.

Стукалин отдал свое пальто и котелок горничной, пригладил редеющие волосы и прошел за мной в гостиную. Михаил Павлович, на правах главы семьи, естественно, проследовал за нами, поглядывая на полицейского агента весьма строго.

Господин Стукалин был самым настоящим сыскным агентом, без всяких подделок, просто-таки готовый типаж для социального романа о нелегкой судьбе полицейских. Жаль, что наши литераторы упорно обходят подобные типажи, предпочитая писать о нелегкой судьбе пахаря, слесаря, пекаря или студента-разночинца (въедливый Порфирий Петрович Достоевского — не в счет, он персонаж нужный, но не главный, и о судьбе его читателю ничего не известно).

Надо сказать, покрой пиджака господина Стукалина вполне соответствовал его полосатому пальто — полицейским агентам часто недостает вкуса в выборе модной одежды, как, впрочем, и в отношении многого другого…

Как я успела заметить, полицейским обычно удается выглядеть элегантно в штатском только в том случае, если они найдут образец для подражания (чаще всего из своей клиентуры — круг общения у них не широк) и начинают детально ему следовать. Вам никогда не встречался полицейский агент, старающийся воспроизвести узел галстука и фасон сорочки, подсмотренный у известного карточного шулера?

Но, с другой стороны, если хороший полицейский начинает упорно за кем-то следовать, то этот кто-то вскоре приходит к выводу, что появление на свет Божий было роковой ошибкой, и начинает проклинать судьбу.

В гостиной Стукалин вернулся к теме нашего разговора:

— Итак, мадам, еще раз прошу вас прямо и откровенно ответить на мои вопросы. Прежде всего скажите — где вы находились вчера в девять тридцать вечера?

Боюсь, на моем лице отразилась сложная гамма чувств и его выражение не показалось господину Стукалину любезным. Но что я могла с этим поделать? Вряд ли кто-либо испытает неземное блаженство в момент, когда агент Сыскной полиции станет его допрашивать о том, где он был и чем занимался накануне вечером в половине десятого.

— Не сочтите за труд, господин Стукалин, объясните нам, чем вызвано ваше любопытство, — вступил в беседу Михаил, давая мне возможность собраться с мыслями.

— О причинах моего, как вы изволили выразиться, любопытства поговорим потом. Напомню вам, господа, что я прибыл в ваш дом по казенной надобности, а оказывать содействие полиции — долг каждого гражданина. Вот я и прошу вашего содействия. И особо настоятельно прошу содействия и помощи у Елены Сергеевны, так как по моему разумению вас, сударыня, отличает активная жизненная позиция, в силу чего вы оказались замешаны в это дело в большей степени, чем ваш супруг.

— Во-первых, позволю себе напомнить, что никаких разъяснений по поводу этого дела, в которое я якобы замешана, с вашей стороны, господин агент, так и не последовало, что чрезвычайно осложняет беседу. Во-вторых, к вопросу исполнения мной своего гражданского долга — прежде чем просить даму, как гражданина нашего государства, о содействии, государственным чиновникам неплохо бы вспомнить о том, что женщина у нас лишена многих гражданских прав — например, избирательного. Так что, полагаю, лишь одним правом в этой стране я могу смело воспользоваться — отказать в содействии государству, которое не считает меня полноправным гражданином.

Агент Сыскной полиции оторопел. Вероятно, он не привык иметь дело с феминистски настроенными дамами, имеющими опыт публичных дискуссий, не ожидал подобной отповеди, да и вообще не желал нести ответственности за несовершенство нашего государственного устройства.

Немного подумав, Стукалин решил отказаться от не оправдавшего себя строгого начальственного тона и в интересах дела пойти со мной на мировую.

— Мне очень жаль, мадам, но я лично предоставить вам избирательное право никак не смогу, даже если бы очень этого захотел. А вопросы мне приходится задавать не из праздного любопытства — я занимаюсь дознанием по уголовному преступлению. Вчера, около половины десятого вечера господин Крюднер был убит, а поскольку вы навещали его и были одними из последних людей, кто видел покойного еще живым и здоровым, я, естественно, интересуюсь вашим алиби.

С ходу, не успев как следует обдумать сказанное полицейским (ведь не каждую минуту получаешь подобные известия, сразу перестроиться сложно!), я запальчиво произнесла:

— У нас с Михаилом Павловичем алиби на вчерашний вечер имеется, причем у нашего алиби есть важное достоинство — простота и бесспорность. Мы провели вчера дивный вечер в ресторане «Прага», здесь по соседству, на Арбате. Полагаю, метрдотель и официант подтвердят, что в указанное вами время мы находились в ресторанном зале.

А в мозгу так и застучало: «Вчера Крюднер был убит… Вчера убит… Убит…»

— Ну что ж, — меланхолично заметил агент. — Простое и бесспорное алиби — дело хорошее. Стало быть, убийцы не вы, и имена супругов Хорватовых можно смело исключить из списка подозреваемых.

Я, успев тем временем окончательно справиться с новостью, покладисто заявила:

— Если у вас есть еще какие-нибудь вопросы, я отвечу на все. Спрашивайте, господин Стукалин. Человеческая смерть — это не шутки.

— Верно подмечено, — кивнул Стукалин. — Простите, Елена Сергеевна, но меня весьма интересует такая вещь — когда вы несколько дней назад появились у нас в Гнездниковском переулке и пытались рассказать об исчезновении какой-то девушки, вы, как говорят, упомянули фирму покойного господина Крюднера…

Во мне снова вспыхнула старая обида, и я невежливо перебила сыскного агента:

— Не какой-то девушки, а личного секретаря покойного господина Крюднера, и этот господин, позвольте напомнить, в то время отнюдь не являлся покойным. Мне очень жаль, что никто из служащих полиции не счел нужным прислушаться к моим словам. Как знать, займись вы фирмой Крюднера чуть раньше, может статься, и трагедии удалось бы избежать, и теперь не было бы нужды проверять алиби у подозреваемых в убийстве…

— Трудно с вами не согласиться, — покаянно признал Стукалин. — Это было явное служебное упущение. Но при всем том, должен сказать, у нас в Сыскном служат очень старательные и усердные люди. Если уж мы займемся каким делом, то имеем привычку доводить его до конца. Нам, без похвальбы скажу, сударыня, довелось на своем веку раскрыть немало серьезных преступлений. В конце концов мы и это убийство раскроем, хотя нужно время, чтобы собрать улики и получить свидетельские показания.

Слова сыскного агента показались мне именно похвальбой, причем похвальбой человека, ожидавшего от меня в ответ каких-нибудь комплиментов. Но я не собиралась упустить нить разговора и дать Стукалину возможность увести эту нить в сторону от Лидии…

— Кстати, исчезнувшая девушка до сих пор так и не объявилась и разыскать ее мне не удалось, — безжалостно добавила я.

— Увы, в свете последних обстоятельств можно предположить, что это — звенья одной цепи. Как бы и с вашей протеже не случилось несчастья! И все потому, что кое-кого из моих сослуживцев обуревает страстное желание пребывать в неведении и покое.

— С последним вашим утверждением я полностью согласна, но прогнозы по поводу несчастья с мадемуазель Танненбаум я попросила бы вас не расточать прежде времени. Я предпочитаю надеяться на лучшее.

Стукалин деликатно промолчал, не соглашаясь с моими словами, но и не опровергая их, а потом заметил:

— Историю про мадемуазель Танненбаум я надеюсь выслушать от вас чуть позже и во всех подробностях, этим делом тоже придется заняться всерьез. А пока давайте вернемся к убийству Крюднера.

— Давайте вернемся, — согласилась я. — Кстати, я распоряжусь подать чай. Разговор у нас, похоже, будет долгим. Вы не откажетесь от чашечки чаю, господин Стукалин?

— Благодарю вас, не откажусь. Промозглым осенним вечером чаек — первое дело-с.

Я позвонила в колокольчик, попросила горничную приготовить стол к чаю и продолжила беседу с полицейским агентом:

— Знаете, господин Стукалин, когда вы говорили, что мы последними видели Крюднера живым и здоровым, в вашем утверждении содержались неточности. Первое — мы его видели живым, но отнюдь не здоровым…

— То есть? Что вы имеете в виду, мадам?

— Он накануне производил эксперименты со взрывчатыми веществами в своей лаборатории и пострадал при взрыве. Даже пытался поначалу увернуться от разговора со мной, ссылаясь на нездоровье, а потом вышел к нам весь в пластырях и повязках. Второе — при нашем разговоре присутствовали управляющий фирмой Герман и адвокат Штюрмер. И когда мы откланялись, Крюднер остался в компании этих господ. Впрочем, Герман проводил нас до ворот предприятия, но, похоже, собирался сразу же вернуться в кабинет хозяина. Вот они-то — Штюрмер и Герман — и видели его последними!

— Так-так, интересные вещи вы говорите, мадам. Господа Штюрмер и Герман взаимно подтверждают алиби друг друга на время убийства, но теперь придется с их алиби всерьез повозиться… Не сочтите за труд взглянуть на этот фотографический снимок. Соответствуют ли раны на лице трупа тем повреждениям, что вы заметили у Крюднера во время беседы с ним?

И Стукалин сунул мне под нос фотографию головы мертвого Крюднера.

Снимок был сделан крупным планом и, возможно, представлял большой интерес для следствия. Но тот, кому доводилось видеть полицейские фотографии мертвых людей, с искаженными смертью чертами и засохшими ранами на лице, поймет, почему я сразу же зажмурилась и предоставила Михаилу Павловичу право изучать этот снимок.

Михаил высказал справедливое замечание, что очень трудно определить соответствие ран живого человека ранам мертвого тела, особенно если живой прятал свои повреждения под повязками, а мертвец предстает хоть и с открытым лицом, но— лишь в виде фотографического портрета.

Сказать, что к чайному столу после демонстрации снимка мы направились с большим аппетитом, было бы преувеличением.

Стукалин еще долго терзал нас вопросами, после чего уже собрался было отправиться восвояси, как в гостиной появилась горничная и объявила:

— Елена Сергеевна, к вам господин Легонтов пожаловали.

Я не успела ничего решить по поводу знакомства сыщика и полицейского агента — нужно ли было полиции знать, что Легонтов займется делом пропавшей барышни или нет?

Но теперь у меня не оставалось иного выхода, кроме как пригласить Александра Матвеевича в гостиную и представить их с агентом Стукалиным друг другу.

— Мы хорошо знакомы с господином Легонтовым, мадам, — ответил Стукалин, улыбнувшись кривой и не слишком лучезарной улыбкой. — Как поживаете, Александр Матвеевич? Как здоровьице?

— Благодарю, Терентий Иванович, вашими молитвами, — сдержанно ответил сыщик.

— Я смотрю, все-то вы в делах, батенька, все в хлопотах, совсем себя не бережете. Ни одно убийство в Москве без вас не обходится. Наш пострел везде поспел…

Сказано это было так многозначительно, словно Стукалин подозревал, что Александр Матвеевич и есть главный московский душегуб и должен нести за все эти убийства личную ответственность. Легонтов предпочел не заметить намека.

— Мое дело такое, Терентий Иванович, главное в нем — расторопность, — миролюбиво заговорил он. — Волка ноги кормят, вот и бегаю по Москве в поисках истины.

— Да уж вам, сударь мой, грех жаловаться. Дела ваши, слышно, хороши, на двухэтажный каменный домишко под Петербургом уже со своей расторопностью набегали, в столицу перебираетесь. Славно, славно. Не каждому любителю истины так пофартит. Что ж, господа, не буду у вас более время отнимать, тем паче, новый визитер к вам пожаловал. Александр Матвеевич, надеюсь, завтра и к нам в Сыскное визит нанесете? Если уж вы, батенька, за это дело взялись, так извольте от полиции не таиться. Что узнаете — поделитесь. Какие счеты между своими людьми?

— А на взаимную помощь со стороны Сыскного позволите надеяться? — добродушно поинтересовался Легонтов. — Свои люди, сочтемся…

— В границах разумного, батенька, в границах разумного, — посуровел полицейский агент. — В интересах дознания не все разглашать дозволяется, наша служба — казенная, не взыщите.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Давнее знакомство. — Дело принимает гораздо более серьезный оборот, чем казалось поначалу. — «Как автор криминальных романов вы не имели бы себе равных»… — Модный литературный шедевр. — Открытие Михаила. — «Если Крюднеров — два, то один из них не Крюднер». — Старый цирковой трюк.

— Александр Матвеевич, вы хорошо знакомы с этим агентом Стукалиным? — поинтересовалась я, когда означенный господин наконец нас оставил.

— Знаком. Хорошо ли, плохо ли, но знаком. Знакомство это давнее, но не скажу, что из разряда приятных. Я ведь в полиции свою карьеру начинал и многих сыскных агентов знаю, по-свойски. Да и после моей отставки доводилось друг другу дорожку перебегать, когда я частным сыском занялся. Кстати, Елена Сергеевна, извините, но по какому делу господин Стукалин появился у вас в доме? Неужели полиция все же заинтересовалась пропавшей девушкой?

— Ох, Александр Матвеевич, вы же еще не знаете главной новости! Вчера вечером убили Крюднера. Вскоре после того, как мы с Михаилом Павловичем покинули его фирму. Поэтому Стукалин у нас и объявился — наше алиби его интересовало…

Легонтов присвистнул.

— Ну и новость!

Я в двух словах пересказала ему то, что мне удалось узнать от полицейского агента, а это было совсем немного. Но, казалось, Легонтову достаточно и таких скудных сведений. Он ненадолго замолчал, потом вскочил, прошелся несколько раз вдоль кромки ковра до окна и обратно и воскликнул:

— Дело принимает гораздо более серьезный оборот, чем казалось поначалу. Нужно срочно действовать!

Призыв «срочно действовать» носил несколько абстрактный характер, и я решила напомнить сыщику о самом важном для меня направлении этих действий:

— Александр Матвеевич, у меня теперь еще больше оснований тревожиться за Лидию. Агент Стукалин утверждает, что ее исчезновение и смерть Крюднера — звенья одной цепи.

— В этом нет никакого сомнения. Но, Елена Сергеевна, помните, о чем мы с вами договорились — будем верить, что Лидия жива, и никаких иных мыслей на ее счет себе не позволим до тех пор, пока не узнаем все наверняка.

— Мне тоже хочется сохранять оптимизм, но этому чрезвычайно мешает одно обстоятельство — я совершенно не понимаю, что происходит на фирме Крюднера. Трудно верить в лучшее, когда все так непонятно. — У меня вырвался горький вздох. — В деле замешано много народу, целая толпа топчется на фирме, зачем-то задуман этот катаклизм с увольнением служащих, и под шумок кого-то убивают, кто-то пропадает, улики запутаны, алиби у каждого, в кого ни ткни пальцем… Ум за разум заходит.

— Каким бы запутанным ни казалось дело, в нем следует разобраться. После сегодняшней встречи и разговора с вами, Елена Сергеевна, я побывал в своей конторе и привлек к расследованию дела о пропаже барышни Танненбаум Адель Вишнякову и еще пару человек из наших…

— И Ада, конечно же, подвела под эту историю замысловатую психологическую базу? — я не удержалась от замечания, приправленного некоторой долей ехидства.

Стремление Адели выступать в качестве глубокого знатока человеческих душ и рассуждать о скрытых мотивах любого поступка стало уже притчей во языцех.

Я, без сомнения, очень высоко ценю склонность женщин к самообразованию, но с тех пор, как Ада прослушала курс из шести лекций по психологии при университете Шанявского, она уверилась, что в природе человеческой нет ничего, что было бы недоступно ее пониманию, и подвергает каждое событие сомнительному психологическому анализу, ссылаясь при этом на труды ученых светил.

— Дело вовсе не в психологии, — отмел мои инсинуации Легонтов. — Ада успела приобрести кое-какой опыт в сыскных делах, и ее помощь будет не лишней. Я навел на скорую руку некоторые справки, и знаете, что пришло мне в конце концов в голову, — а не связано ли дело Танненбаум и Крюднера со шпионажем?

— Господин Легонтов, вы очень хороший сыщик, но как автор криминальных романов вы просто не имели бы себе равных и сколотили бы неплохое состояние — у вас такая богатая фантазия, — вмешался наконец в беседу Михаил. — Ну где вы в нашей стране видели шпионов?

Легонтов посмотрел на моего мужа с сожалением, но от дискуссии уклонился.

— Я с удовольствием поделюсь с вами некоторыми сведениями по вопросам шпионажа, но если позволите, как-нибудь в другой раз. Сейчас мне необходимо заняться делом. Я собираюсь отправиться в Лефортово на пресловутое предприятие Крюднера.

— Александр Матвеевич, но ведь там накануне произошло убийство. Все производственные помещения наверняка хорошо охраняют. Вас схватят полицейские и объявят убийцей, заявившимся на место преступления, чтобы уничтожить улики.

— Елена Сергеевна, вы преувеличиваете усердие Сыскной полиции. После обнаружения тела полицейский агент и призванный на место судебный следователь (а может статься, по вечернему времени обошлись и без следователя) составили протокол осмотра кабинета, в котором был обнаружен труп, и опечатали дверь в этот кабинет. Все, формальности завершены. Неужели вы полагаете, что на предприятии Крюднера сейчас расставлено по городовому у каждого столба? По ночам там пустынно, не только городовых, но и персонала на фирме нет, в лучшем случае остался ночной сторож, который продолжает спустя рукава выполнять свои служебные обязанности, размышляя о собственной будущности в связи со смертью хозяина.

— А что вы рассчитываете там найти, Александр Матвеевич? Да еще ночью! Кучу улик, проигнорированных Сыскной полицией?

— Елена Сергеевна, когда неизвестно, с чего начинать, лучше всего попытаться взять какой-нибудь след, ведущий от места преступления. Сначала на фирме Крюднера или по пути на фирму исчезла служащая, да не простая служащая, а секретарь владельца фирмы, потом там был убит и сам хозяин. Так давайте и мы будем танцевать от печки. Что найдем, то найдем, а не найдем, так хоть совесть успокоим. Не сочтите за труд, начертите мне схемку расположения строений на предприятии Крюднера, чтобы мне легче было ориентироваться на месте. Хотя бы то, что вы успели запомнить.

— Извольте.

Я взяла лист бумаги и карандаш.

— Вот это — здание конторы, фасад его и главный вход смотрят на улицу, а задняя дверь — во внутренний двор. Тут, рядом, ворота, через них, наверное, въезжают груженые подводы. Вдоль ограды во внутреннем дворе ряд сараев или складов, я помню ряд каких-то больших двустворчатых дверей. Через двор проходит дорожка, усыпанная гравием, она ведет к флигелю, в котором лаборатория и приемная Крюднера. Флигель стоит примерно вот здесь, — я обвела карандашом и пометила крестиком прямоугольник, долженствующий изображать флигель на моем несовершенном чертеже. — Там такое неприятное амбре — керосина и каких-то химикалиев, можно по запаху выйти к дверям. В этом флигеле и нашли тело хозяина. А налево, в глубине двора, еще какие-то постройки из закопченного кирпича, скорее всего, цеха или мастерские, но их я видела мельком.

— Ну что ж, схемка вполне удовлетворительная, делает честь вашей наблюдательности. Я немедленно отправлюсь на Немецкую улицу и посмотрю, что там и как.

— Александр Матвеевич, но ведь уже вечер, пока вы доберетесь до Лефортова, станет совсем поздно.

— Ничего, для нашей экспедиции самое время, — хмыкнул Легонтов.

— Голубчик, но ведь это может быть для вас опасно! Мне вовсе не хотелось бы подвергать вашу жизнь риску. Вы уж простите меня, если я сказала вам что-нибудь резкое, вы мой характер знаете. Я просто за вас очень волнуюсь.

— Весьма польщен вашей заботой, мадам. — Легонтов отвесил мне шутовской поклон. — Но ведь и вы знаете мой характер. Я сейчас ощущаю себя кем-то вроде гончего пса на охоте, и уже рвусь с поводка, потому что почуял запах дичи. Если вы кинули мне команду «искать», не меняйте ее теперь на команду «место». На свете нет ничего опасного, если соблюдаешь правила конспирации. Всего вам доброго, господа. Спокойной ночи. Завтра утром я буду у вас с рассказом о своих изысканиях.

— Неужели к девяти утра вы уже сможете принести нам новости? — удивился Михаил. — Это невероятно!

Я с трудом удержалась, чтобы не отвесить моему благоверному незаметный, но при этом весьма ощутимый пинок. Но обстоятельства не располагали к педагогическим действиям — Легонтов человек приметливый.

— Если позволите, то к восьми тридцати, — невозмутимо ответил приметливый человек.

Я проводила Легонтова до двери и вернулась в гостиную.

— Что ни говори, а Александр Матвеевич очень хороший сыщик и большой энтузиаст своего дела, — заметила я мужу.

— О да, — вынужден был согласиться он. — Прежде ведь, если память мне не изменяет, специализировался на бракоразводных процессах и занимался преимущественно выслеживанием неверных мужей? Признаюсь, не хотел бы иметь его у себя на хвосте…

— Надеюсь, ты никогда не дашь мне повода отправить напутствованного командой «искать» Легонтова по твоему следу?

— О, представляю себе, с каким удовольствием он схватился бы за этакое дело! Землю бы носом рыл! Нет уж, подобной радости я ему не доставлю…

После всех, выпавших на мою долю волнений, мне хотелось настоящего отдыха, а самая лучшая форма подобного отдыха — чтение какой-нибудь леденящей кровь криминальной истории или, наоборот, душещипательного романа о любви.

Я быстро склонилась в пользу любовной трагедии, ибо криминала мне на сегодня уже хватило.

— Читаешь что-нибудь интересное? — полюбопытствовал муж, развернувший свою обыденную вечернюю газету.

— Угу, — невнятно ответила я, катая во рту мятную карамельку.

— И конечно же, этот шедевр посвящен несчастной любви?

— Конечно же, ей. Ибо в счастливой любви трудно найти что-либо интересное и занимательное, — рассеянно ответила я, погружаясь в чтение.

Шедевр под названием «Замок на черной скале» недавно подарила мне одна приятельница, сказав, что это — один из самых модных романов, сюжет у него потрясающий и вообще она давно ничего не читала с таким удовольствием.

Главной героиней была, как и следовало ожидать, молодая девушка поразительной красоты и неисчислимых достоинств, к тому же —круглая сирота. Сиротка питала пламенные чувства к некоему юноше, образ которого, впрочем, казался весьма расплывчатым. Ввел его автор исключительно для того, чтобы поначалу юный красавец служил объектом пылкой страсти со стороны означенной сироты, а в конце, когда все обстоятельства запутывались уже до последнего предела, появлялся с целью немедленно разрубить узлы хитросплетений, нагроможденных большой компанией коварных врагов.

Отношения влюбленных развивались в весьма романтической обстановке. Тут имелся и мрачный старинный замок, стоящий на гранитной скале у моря, и негодяй-дворецкий, продавшийся с потрохами злобным, грабительски настроенным опекунам, и угрюмые лесные дебри, и ночная гроза, озарявшая пейзаж вспышками молний, и блеск клинков, и вороные кони, бьющие землю копытом, и стаи зловещих черных птиц…

Когда в руки попадается первый из подобных романов, читаешь его из любопытства, втайне надеясь, что это может быть интересно. Обычно такое случается с человеком в юном, невинном возрасте, когда все еще ново, окрашено иллюзиями, и потом этот первый переводной роман долго помнится, почти как первая любовь.

Становясь старше, мудрее и искушеннее, мы продолжаем читать дамские романы, вероятно для того, чтобы проверить, все ли они такие же глупые…

К тому времени, когда количество прочитанных романов далеко перевалит за тридцать, невольно начинаешь выявлять какие-то закономерности и типические черты и можешь после первых десяти страниц с большой долей вероятности предсказать все, что случится на последующих двухста восьмидесяти.

Я, например, так хорошо изучила основные принципы-построения подобных литературных конструкций, что, наверное, и сама могла бы легко писать сентиментальные романы. Вот только одна загвоздка — в них обязательны красочные любовные сцены («ее губы, подобные полуоткрытым лепесткам розы, призывно трепетали в ожидании страстного поцелуя, а руки нежно блуждали по его плечам, ощущая под легкой тканью рубашки стальные бугры мышц»… ну и так далее… вплоть до самых сакраментальных тайн), а я от природы слишком смешлива, чтобы преуспеть в эротических описаниях.

Итак, читая модный роман, я дошла до трагической сцены, когда несчастная сирота оказалась запертой в башне мрачного замка и вынуждена была отрывать куски от своей одежды, чтобы кровью писать на них мольбы о помощи и бросать их вниз сквозь решетку узкого окна в смутной надежде, что они попадутся на глаза кому следует. Причем хитроумная девица еще и заворачивала в свои послания мелкие камни, чтобы порыв ветра не унес лоскуты с ее кровавыми каракулями в море (вот интересно, откуда она брала во внутренних помещениях замка мелкие камни, неужели выковыривала крупные из стены своего узилища и дробила их в щебень?).

И в тот самый момент, когда влюбленный юноша уже бродил вокруг замка, рискуя получить камнем с посланием бедной сиротки в лоб, а стало быть помощь девице была близка как никогда, меня отвлек крик мужа.

— Господи Боже мой! — кричал Михаил так, словно ему только что явилось божественное откровение. — Я все понял! Понял! Господи, это же очевидно!

Грубо перенесенная от подножия замка в материальный мир, я все же сочла нужным поинтересоваться, какое такое открытие удалось ему совершить при чтении вечерней газеты.

— Неужели репортеры криминальной хроники пронюхали и написали об убийстве господина Крюднера нечто, подтолкнувшее тебя к разгадке?

— При чем тут репортеры? Леля, я догадался, в чем суть этого преступления. Это были два разных человека, понимаешь, два! Стало быть, если Крюднеров — два, то один из них — не Крюднер!

Муж вскочил, отшвырнул газету и принялся бегать из угла в угол. Честно признаться, я терпеть не могу, когда кто-нибудь мельтешит у меня перед глазами, но сильное волнение, в которое впал Михаил, делало его поведение извинительным — он явно был не в силах себя контролировать.

Бог с ним, пусть бегает, если это занятие способно вызвать у него озарение! Однако, нужно сказать ему нечто отрезвляющее, чтобы привести Мишины мысли в гармонию и помочь ему придать своим эмоциям словесную форму.

— Если ты будешь так себя вести, я укреплюсь в мысли, что тебя одолело буйное помешательство. Не мог бы ты, дорогой, взять себя, наконец, в руки и членораздельно объяснить, что ты имеешь в виду.

Михаил остановился, взглянул на меня, словно бы не узнавая, подошел к столику с напитками, налил себе стакан воды, потом подумал и предпочел рюмку коньяка, а неиспользованную воду принес мне.

Я с интересом наблюдала за его манипуляциями, ожидая, что же будет дальше.

— Леля, фотография мертвого Крюднера, которую предъявил нам полицейский агент, показалась мне странной. Я весь вечер думал, в чем тут дело, и наконец догадался. На снимке Крюднер был небрит! До такой степени небрит, что это бросалось в глаза… (Господи, Михаил и вправду бредит! Неужели он полагал, что жертва преступления перед смертью обязана побриться? Требования к внешней благопристойности нельзя доводить до абсурда!)

Михаил опорожнил еще одну рюмочку и продолжил:

— У покойника на лице была щетина как минимум трех-четырехдневной давности.

— Но это, наверное, в порядке вещей, — я попыталась втолковать своему обезумевшему мужу очевидные факты. — Ведь еще при жизни у него было изранено лицо. Ты же по себе знаешь, как тяжело мужчине бриться, если у него на коже лица повреждения. Вспомни, что толкнуло тебя в свое время отрастить бородку…

— .В том-то все и дело! Господин, которого нам представили как Крюднера, был чисто выбрит.

— Но ведь он был весь в пластырях, к тому же еще и с повязкой на одной щеке. Да и освещение было весьма скудным… Неужели ты заметил, в каком состоянии кожа этого господина?

— Да, он хорошо замаскировался, но и под пластырями были заметны фрагменты бритой кожи. К тому же, когда он разговаривал, повязка слегка сползала, приоткрывая щеку… Я хорошо помню, что он был бритым. Меня это тогда удивило — ведь он сам утверждал, что стал накануне жертвой лабораторного взрыва, и при этом явно был свежевыбрит. А как, по-твоему, человек с ранами на лице может бриться? Стоило сразу же зафиксировать внимание на этом факте, но я как-то отвлекся.

— Погоди, погоди, — я наконец стала понимать всю глубину открытия, сделанного Михаилом. — Стало быть, перебинтованный господин и мертвый Крюднер на полицейском снимке — отнюдь не одно и то же лицо? И либо Штюрмер и Герман предъявили нам фальшивого Крюднера, либо полиция нашла не его труп…

— Все верно. Мы с тобой никогда прежде не видели этого господина, и естественно, когда в кабинете Крюднера появился человек, которого адвокат и управляющий представили нам как Крюднера, мы в этом нисколько не усомнились…

— А повязки, пластыри и темные очки служили, чтобы замаскировать внешнюю непохожесть самозванца?

— Скорее, чтобы замаскировать его собственную внешность и оставить его человеком без лица. Похож или не похож он на Крюднера, для нас осталось неизвестным. Я лично видел господина Крюднера только на посмертной фотографии, а этого совершенно недостаточно, чтобы составить мнение о его внешности. А вот самозванца я теперь вряд ли смогу узнать без его акссесуаров, ибо сумел запомнить только кусочек бритой щеки, выглядывающей из-под бинта…

— Так, это похоже на правду. И кстати, объясняет странный приказ Крюднера об увольнении с фирмы всего персонала — все, кто знал хозяина в лицо, были в одночасье изгнаны, а наскоро нанятая управляющим замена уже не могла определить, что роль господина Крюднера играет некий небрежно забинтованный субъект… Но из этого следует, что Герман Герман и Штюрмер — убийцы или, по крайней мере, соучастники этого преступления.

— Ну, кто там убийца, а кто соучастник, необходимо как следует разобраться. В конце концов, есть ведь Сыскная полиция, чтобы определить степень участия каждого действующего лица в этой сумасшедшей антрепризе. Не забывай еще и лже-Крюднера, может быть, он — самый главный в шайке…

— Но все же, для чего этой компании понадобились такие сложные запутанные трюки около убийства? Мы с тобой — люди посторонние, незаинтересованные, зачем нужно было устраивать для нас целый спектакль?

— Это именно трюк, старый цирковой трюк, столь любимый балаганными фокусниками — отвлечь внимание от главного фокуса. Вот шарик есть, а вот его нет! А вот он снова есть! А теперь — где шарик, кто ответит? В том-то все и дело, что мы на фирме Крюднера — люди случайные, и если утверждаем, что за час до убийства беседовали с хозяином, который был в полном порядке, не считая ссадин на лице, — никто в этом не усомнится! И после беседы с нами полиция ломает головы в поисках неизвестного злоумышленника, проникшего во внутренние помещения предприятия и убившего хозяина в течение часа после нашего ухода. А я теперь почти не сомневаюсь, что Крюднер был похищен за несколько дней до смерти, содержался под замком, подвергался истязаниям и в конце концов был убит и уже в виде мертвого тела подброшен в свой кабинет. А адвокат и управляющий, подсунув незаинтересованным свидетелям фальшивого Крюднера и позаботившись об алиби на момент мнимого убийства (а они наверняка придумали, что расскажут полиции про роковую половину десятого), запутали следствие и попытались создать иллюзию собственной непричастности к делу. И это им вполне удалось бы, если бы они не упустили одну маленькую деталь — лже-Крюднер побрился прежде, чем обклеиваться пластырем, а настоящий Крюднер оброс щетиной за время своего заточения.

— Господи, но об этом нужно срочно сообщить в Сыскную полицию!

— Непременно. Но сейчас ночь, и, полагаю, полицейские сыщики, как и все люди, спят по домам. Завтра утром я поеду в Гнездниковский, разыщу агента Стукалина или кого-нибудь из его помощников и все им объясню. А сейчас, с твоего позволения, пойду спать — похоже, завтра у нас снова будет непростой день. Ведь еще и повестку от судебного следователя нужно ожидать со дня на день.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Чем дальше, тем труднее верить в лучшее. — Вправе ли я наслаждаться покоем и комфортом ? — Элегантный английский плащ для ночных приключений. — Бог улыбается бесшабашным людям. — Такое случается лишь на страницах дамских романов. — «Вы спасли мне жизнь!» — Как хочется посрамить полицейских!

Утомленный своим открытием Миша скоро уснул, а у меня, наоборот, сон как рукой сняло.

Я слонялась по спящему дому и не могла найти себе места. Модный роман о страданиях запертой в башне старого замка сироты вызывал теперь чувство, похожее на отвращение — когда рядом происходят такие события, литературные страсти кажутся раздражающе искусственными. Мне и без романа скучать не приходилось — пищи для размышления было более чем достаточно.

Итак, теперь уже ясно, что на фирме Крюднера разыгралась кровавая драма, и бедная Лидочка Танненбаум вполне могла оказаться в ее эпицентре. Господи, только бы она осталась жива! Легонтов уговаривал меня верить в лучшее, но чем дальше, тем труднее в это верить, особенно после смерти хозяина фирмы…

И все же у меня не было сил отказаться от надежды на благополучный исход. Может быть, Александру Матвеевичу удастся совершить это чудо — разыскать Лидию и спасти ее?

Я подошла к окну и взглянула в непроглядный мрак осенней ночи. Где-то уныло завывал ветер, по стеклу ползли редкие мутные капли дождя.

Люди сейчас прячутся от непогоды в своих домах, у теплых печей, под надежными крышами, кто-то уже преклонил голову на мягкую подушку и сладко спит, кто-то дремлет, слушая, как дождь за окнами стучит по уличному карнизу, кто-то читает при мягком свете лампы… А сыщик Легонтов, получивший от меня сложное задание, бродит под дождем вокруг мастерских Крюднера, пытаясь выследить злоумышленников.

Мне стало не по себе. Вправе ли я уютно устроиться у камина, накинув стеганый халат и прихватив стакан теплого молока, открыть недочитанный роман из жизни заграничных влюбленных и наслаждаться покоем и комфортом?

Бедный Легонтов, мерзнущий сейчас в Лефортово, наверняка промок и проголодался (ведь ночью, если нельзя спать, всегда очень хочется есть). Он, бедняжка, холостяк, и никто не проследил, чтобы он надел теплый шарф и галоши и прихватил с собой пакет с пирожками. И что же? Так и бросить Александра Матвеевича пропадать под дождем? Необходимо принять участие в его благородной авантюре хотя бы просто из солидарности.

Я быстро оделась, причем выбрала почему-то свой самый элегантный английский плащ с большим свободным капюшоном на клетчатой подкладке (очень женственно, но, увы, свидетельствует о некоторой расточительности), новые лайковые перчатки и ботики на каблуках; вполне пристойный наряд для авантюристки. Плащ давно томился в моем гардеробе, коротая время в мечтах о ночных приключениях — и вот его час пробил…

Продумав все детали собственной экипировки, я прошла на кухню, сложила в судки и кулечки то, что осталось от ужина (холодные отбивные, слоеные пирожки, сыр, маслины, булочки с тмином и фрукты), вооружилась зонтом и потихоньку покинула квартиру.

На Арбате, дабы избежать ненужных недоразумений, я сразу же обратилась к постовому городовому с просьбой посадить меня на извозчика, ибо мне необходимо навестить больного в Лефортово, а одиноко бродить по улицам в поисках свободного возницы я по ночному времени не могу (причины, надеюсь, очевидны даже городовому).

Вид у меня был вполне благопристойный, можно даже сказать — респектабельный, в руках корзинка с фруктами, пирожками и пищевыми судочками, да и просьбу о помощи я подкрепила небольшой денежной суммой, быстро перекочевавшей в карман стража порядка.

Городовой чрезвычайно ко мне расположился и был сама любезность. Вскоре я уже катила в наемном экипаже по пустынным московским улицам.

Пролетка все время подпрыгивала на камнях мостовой — возница в потемках не разбирал дороги и все время попадал колесом в какие-нибудь выбоины или на торчащие ребра булыжников. Конечно, булыжные мостовые Москвы — дань старым традициям и в революцию 1905 года они просто прославились, представляя собой неисчислимые залежи метательных снарядов, но для езды, особенно в ночное время, они не так уж и удобны…

Извозчик, в отличие от доверчивого городового, не принял на веру мою версию о желании срочно проведать некоего прикованного к одру страдальца. Но поскольку содействие мне оказывала городская полиция, возница не рискнул высказать собственное нелицеприятное мнение и только всем своим видом давал понять: «Нам что, мы люди маленькие; к больному изволите ехать, так к больному, как вашей милости угодно будет, хотя оно и сомнительно…»

То, что мы остановились в безлюдном месте, в квартале от вымершей на ночь конторы Акционерного общества «Франц Вернер Крюднер», где я и попросила извозчика подождать, только укрепило его в смутных подозрениях.

Несмотря на щедрую оплату его услуг и обещание еще большей суммы в дальнейшем, хитрый мужичонка крайне неохотно согласился постоять здесь с лошадью в ожидании моего возвращения (можно подумать, ночью у него большой выбор седоков и ему ничего не стоит проигнорировать просьбу состоятельной дамы!)

Подхватив свою корзину с провизией, я нашла какую-то щель между заборами соседствующих предприятий. Туда я и нырнула, чтобы отправиться вокруг забора и обойти участок Крюднера с тыла, где были совершенно пустынные задворки. Мне очень хотелось посмотреть, не видно ли там господина Легонтова, ведь задворки, наверняка, — самое подходящее место для засады.

Путь я выбрала неприятный. Проход источал сильные кошачьи ароматы. Под ногами у меня оказалась скользкая грязь, усеянная невесть как затесавшимся в эту глухую щель мусором в виде тряпок, костей, черепков и прочих предметов, украшающих любую городскую помойку. Только тут, на месте, мне пришло в голову, что ботики на каблучках не самая подходящая обувь для подобной экскурсии, ботинки с галошами были бы много уместнее…

Честно говоря, эта моя поездка в Лефортово была настоящей безумной авантюрой — Легонтов, не зная, что я собралась оказать ему поддержку, уже давно мог проникнуть на территорию фирмы, и я вволю бы набродилась вокруг забора, где мне ни одна живая душа не помешала разыскивать Александра Матвеевича хоть до самого утра.

Но недаром говорят, что Бог улыбается бесшабашным людям. Как только мне удалось выйти на небольшой пустырь, раскинувшийся позади ограды, я сразу поняла, что здесь намного уютнее, чище, даже воздух казался свежее. Видимо, любители разбрасывать вокруг себя мусор так далеко с ним не забредали и нехоженный пустырь сохранялся в первозданном естестве. Несколько диких кустов с полуоблетевшей листвой тоже были кстати — какое-никакое, а укрытие. Почувствовав в темноте легкое шевеление, я подошла поближе и увидела затаившегося Легонтова. Слава Богу, нашла!

Насколько можно было рассмотреть впотьмах, лицо Александра Матвеевича отличалось непривычно меланхоличным выражением, и даже кончик носа, торчавший из поднятого воротника мокрого пальто, казался удивительно грустным.

— Вы? — негромко спросил Легонтов, причем его тон являлся сложной смесью удивления, упрека и радости. — Этого следовало ожидать. Ох, Елена Сергеевна, только вы и способны на подобные выходки! Даже не спрашиваю, что вы здесь делаете, вопрос бессмысленный…

— А это совсем не секрет. Я заехала вас проведать. Три часа ночи — неприятное время суток, особенно в промозглую осеннюю пору. Надеюсь, я не слишком повредила вашей конспирации?

— Теория конспирации всегда удается лучше, чем ее применение на практике, — неопределенно ответил Легонтов. — В крайнем случае, мы можем выдать себя за влюбленных, отправившихся на ночную прогулку по глухим закоулкам, чтобы полюбоваться на луну… Правда, луна постоянно прячется в тучах, но тут уж нашей вины нет!

— Я привезла вам поесть. У меня в корзинке есть мясо, сыр, яблоки, слоеные пирожки… Угощайтесь! — прошептала я. — Постараюсь все же соблюдать законы конспирации, не повышать голос и не шуршать оберточной бумагой.

— Вы изумительная женщина, — ответил Легонтов, принимая из моих рук пирожок. — Должно быть, и у вас есть недостатки, которые уравновешивают ваши многочисленные достоинства (иначе вы, превратившись в ангела, вознеслись бы на небеса!). Но что представляют собой эти недостатки, я просто не могу вообразить.

Пока усталый и замерзший сыщик позволил себе слегка перекусить, я осмотрелась и увидела, что неподалеку от нас возвышается облезлая кирпичная стена того самого здания, производственное назначение которого оставалось для меня загадкой. Зарешеченные окна были темны, но под самой крышей, где имелось нечто вроде слухового чердачного окна, мерцал слабенький огонек, похожий на пламя свечи.

— Смотрите, там кто-то есть, — показала я Легонтову на свет под крышей.

— Это я уже заметил. Потому и мокну тут, как собака. Хочу понаблюдать и разобраться, что там происходит. Недавно в окне мелькали чьи-то тени, а теперь все успокоилось, но свет так и не погас, — ответил сыщик.

Минут пять мы оба простояли в молчании, не сводя глаз со светящейся точки в вышине.

Вдруг створки окошка дрогнули, и вниз белым зигзагом полетел какой-то непонятный предмет. Шлепнулся на землю он с нашей, внешней, стороны забора. Легонтов коршуном кинулся к нему. Я последовала за сыщиком.

— Что это, Александр Матвеевич?

Сыщик протянул мне свой трофей. Это был лоскут ткани, привязанный к тяжелой металлической гайке (или шайбе? я не сильна в технике). Огромная гайка, размером с медный пятак, только гораздо толще и с отверстием посередине, была совершенно ржавой. Я невольно порадовалась, что она не попала никому из нас в голову. Но Легонтова, кажется, не интересовали такие прозаические вопросы.

— Прикройте меня плащом, — попросил он. — Я не хочу, чтобы свет моего фонарика бросился кому-нибудь в глаза.

Он вытащил и кармана настоящее чудо современной техники — маленький ручной фонарик с боковым рычагом. Ритмично сжимая руку и надавливая на рычаг, можно было запустить в действие спрятанную в нем динамо-машинку, которая давала электрический ток лампочке, и фонарик начинал светиться. Ей-богу, не устаешь поражаться, сколько смелых технических изобретений принес с собой XX век!

Легонтов развернул найденный лоскут и осветил его фонарем, неустанно нажимая на рычаг, чтобы сделать свет поярче.

Тряпка, похоже, была оторвана от дамской нижней юбки (очень уж характерная кружевная тесьма ее украшала). На лоскуте с кружавчиками имелись начертанные кровью кривые буквы: «Помогите!» В этом деле явно был привкус чего-то романтического, может быть, излишне романтического, в духе салонной литературы для дамского чтения.

Мне сразу же вспомнился модный роман о любовных приключениях несчастной сироты, кидавшей аналогичные послания из башни замка. Как видно, не одна я читала этот шедевр.

Красавица сирота, правда, заворачивала в лоскуты своих одежд камни, но, пожалуй что, привязывать послания к тяжелым гайкам было гораздо практичнее…

— Сдается мне, что это весточка от вашей пропащей барышни, — прервал Легонтов мои размышления.

— Я полагала, что такое случается лишь на страницах дамских романов. Неужели и в жизни все так же просто, и Лидию, как героиню романа, неизвестные злодеи держали под замком здесь, на предприятии ее шефа?

— Сейчас узнаем, — рассеянно ответил Легонтов, созерцая ограду, возле которой мы с ним стояли. — Елена Сергеевна, вам доводилось стоять на шухере?

— Простите, на чем стоять? Мне доводилось стоять на самых разных вещах, а еще чаще — стоять на своем, но я не поняла, что вы сейчас имели в виду?

— Увы, это выражение нельзя отнести к цивилизованной лексике, но оно хорошо выражает суть дела. В вольном переводе оно означает «внимательно следить за окружающей обстановкой, чтобы в случае опасности подать сигнал тревоги сообщнику, который с той или иной целью проник на чужую территорию».

— Все ясно. Где этот шухер? Сейчас я на него встану!

— Свистеть вы умеете?

— Вот в этом, боюсь, я не сильна.

— Тогда возьмите!

Легонтов протянул мне полицейский свисток на шнурке.

— Если увидите что-то пугающее, начинайте свистеть. Это будет мне сигналом, что пора исчезнуть. Сами убегать не пытайтесь, сторож или городовой вас все равно поймают. Вы пока не сделали ничего предосудительного, находитесь с внешней стороны ограды и задерживать вас не за что. Объясните им, что ищете пропавшую девушку, и с этой целью приехали к месту ее службы, где заметили неизвестного злоумышленника и начали свистеть, чтобы поднять тревогу и призвать полицию… Версия не Бог весть какая складная, но на первый случай сойдет.

Свои инструкции Александр Матвеевич буквально разжевывал, прежде чем донести до меня их смысл. Мне показалось, что это излишне, но, видимо, после того как я не поняла слова «шухер», он несколько усомнился в моих представлениях о прочих житейских делах…

— Итак, в случае неизбежной беседы с представителями власти просто поменьше говорите, а побольше напирайте на дамские штучки — рыдайте, падайте в обморок и вообще, прикиньтесь глуповатой нервной дамой, не способной связать двух слов, — продолжал Легонтов тоном школьного репетитора, объясняющего бестолковой гимназистке, как вести себя на экзамене, чтобы не провалиться.

— Кажется, сейчас прикинуться глупой не составит мне никакого труда, — кротко ответила я, чтобы сделать ему приятное. Не время, развязывать дискуссию и демонстрировать свой интеллектуальный потенциал…

— Вот и прекрасно. Я всегда знал, что в вас погибла настоящая актриса. Рыдайте, бейте на жалость и ничего не бойтесь. Если вас даже задержат, я появлюсь в участке часа через два в качестве вашего адвоката и еще через пятнадцать минут мы уйдем оттуда вместе. Ну, благословите меня, я пошел.

Легонтов подтянулся, взобрался на ограду и перемахнул на ту сторону, без труда преодолев колючую проводку, венчавшую это защитное сооружение. Его легкие шаги очень скоро стали не слышны.

Я осталась на месте и принялась настороженно прислушиваться к окружающим шорохам, честно выполняя свои обязанности по части пресловутого шухера. Мне тут же стали мерещиться чужие голоса, скрип смазных сапог, прерывистое дыхание за моей спиной… Я уже была близка к тому, чтобы со всей мочи засвистеть в оставленный мне свисток, но, к счастью, сдержалась, понимая, что это всего лишь нервы. Нервы, нервы… А мне ведь сейчас не до нервов, лучше оставить их на потом.

Но если бы я и в самом деле услышала подозрительный шорох, то, боюсь, все Лефортово услышало бы тогда мой дикий крик и даже полицейский свисток был бы ни к чему…

Тем временем на боковой пожарной лестнице, ведущей на крышу кирпичного здания, появился темный мужской силуэт.

Слава Богу, Легонтов был уже близок к цели. Вскоре он поднялся на кровлю, осторожно подкрался к чердачному окну, за которым мерцал слабый огонек, открыл раму и исчез внутри… Я замерла, боясь даже дышать. Казалось, что время тянется бесконечно долго, а может быть, и вовсе остановилось, и я жду здесь уже полгода.

Моя рука как-то независимо от моей воли потянулась к корзине с провизией и вытащила оттуда слоеный пирожок, изначально предназначавшийся для угощения сыщика.

Наверное, это тоже было нервное, но я и сама не заметила, как впилась в пирожок зубами, и только проглотив пару кусков, поняла, что именно я делаю — в минуту высшего напряжения и смертельной опасности предаюсь самому разнузданному и унизительному чревоугодию.

Мне захотелось с омерзением отшвырнуть чертов пирожок подальше, но я побоялась оставить под забором фирмы покойного Крюднера следы своего пребывания. Улику пришлось доесть…

Луна выглянула из-за разорванных ветром туч, и в ее бледном свете я наконец увидела, как из слухового окна на крышу вылезли уже две тени — мужская и женская.

Мое сердце радостно застучало — похоже, мы все-таки нашли Лидочку! Кто еще полез бы с господином Легонтовым на скользкую кровлю, доверчиво держа его за руку, если это не Лида, которой сыщик наверняка представился как посланник Елены Сергеевны Хорватовой…

Я с замиранием сердца смотрела, как два человека осторожно пробираются к спасительной пожарной лестнице.

Однажды мне тоже довелось рискуя жизнью путешествовать по мокрой от дождя кровле шестиэтажного дома — я сочла нужным кинуться в погоню за преступником, поскольку мужчин, способных принять эту задачу на себя, под рукой не оказалось.

До сих пор меня передергивает при воспоминании о скользкой, покатой крыше, каждый шаг по которой вызывал головокружение, а держаться следовало не только уверенно, но даже нахально, чтобы авантюрист и убийца, за которым я гналась с револьвером в руке, не почувствовал, что я потеряла кураж и внутренне трясусь от страха…

Луна снова спряталась, когда беглецы были уже на середине лестницы. Я больше не могла наблюдать за их передвижениями, но вскоре услышала шаги с внутренней стороны ограды. Господин Легонтов подсадил на забор девушку, в которой я узнала Лиду, и окончательно успокоилась.

Лидочке не удалось так легко, как сыщику, преодолеть ряд колючей проволоки, на ржавых шипах остались клочья Лидиной одежды. Впрочем, ее наряд был и так, мягко говоря, не в порядке. Похоже, все эти дни она провела в той самой последней блузке, в которой ушла из пансиона в день своего исчезновения.

— Елена Сергеевна! — Лида с рыданиями бросилась мне на шею.. — Благослови вас Господь! Вы спасли мне жизнь! Чем я отблагодарю вас за все?

Я тоже обняла Лиду и почувствовала, как по щеке побежала слеза. Мне все время хотелось верить, что она жива и мы сможем ее спасти, но как же было страшно, когда приходилось хоть на минуту в этом усомниться!

Легонтов тяжело вздохнул. Он всегда стремился, насколько это было возможно, избегать сцен с участием рыдающих женщин…

— Милые дамы, призывать Господнее благословение и плакать вы будете потом. А сейчас я настоятельно рекомендую всем поскорее покинуть это гостеприимное местечко! — напомнил Александр Матвеевич.

Я сняла с себя плащ и накинула его на плечи Лидии. Во-первых, под плащем и капюшоном она легко спрячет все изъяны своего наряда, а во-вторых, на улице было холодно. У меня, в конце концов, оставались шляпка, перчатки и суконный жакет, я не умру от переохлаждения и без плаща, а вот для Лиды, одетой в рваную полотняную блузку, путь из Лефортова на Арбат мог бы завершиться двусторонней пневмонией.

Жаль, что у меня не нашлось никаких прочувствованных слов, которых без сомнения жаждало исстрадавшееся сердце бедняжки Лидии. Но от теплого плаща, как ни крути, помощь все равно более ощутимая, чем от любого, самого горячего слова.

После своего милосердного акта я схватила Лидочку за руку и, нарушая правила конспирации, громко закричала:

— Господа, скорее на улицу! В квартале отсюда меня должен ожидать извозчик, если старый осел не удрал потихоньку восвояси.

Легонтов, острым взглядом окинув место нашей стоянки у ограды крюднеровской фирмы, обнаружил корзину с остатками трапезы, в спешке забытую мной.

Прихватив эту улику, мы втроем кинулись бежать по проулку к тому месту, где я оставила наемный экипаж.

На наше счастье возница, решив, что от добра добра не ищут, а других седоков среди ночи заполучить не просто, мирно дремал на козлах в ожидании обещанных мной щедрых чаевых.

— Батюшки-светы, никак, госпожа хорошая, больные ваши на поправку пошли? — хитро хмыкнул он, увидев, что я вернулась в компании. — За долгое ожидание прибавить бы надобно, да и за новых седоков с вас причитается. Я одну барыню подряжался везти, а тут, вона, цельная ватага, да еще и с кавалером!

— Ладно, дед, трогай давай, не ворчи, прибавку получишь, — оборвал его Легонтов. — А что народу прибавилось, так и ехать веселее будет.

Мы быстро расселись в пролетке, и старая лошадь, цокая подковками по мокрому булыжнику, потащила нас к Елоховке.

— Ну до чего шустрые господа пошли, — продолжал рассуждать возница, подхлестнув лошадку. — Ночь-полночь, а все им неймется, все шастают… Вы часом, барин, не из бомбистов будете? Я вот давеча возил так-то одних, тоже вроде господа благородные и на чай дать обещались, а потом меня, раба Божия, жандармы в Охранку затаскали. Бомбистов, говорят, возишь! А не было ли с твоей стороны, старый хрыч, сговора и злого умысла? Вот оно как повернулось-то. Умысла злого, ишь чего удумали-то… А какой с моей стороны умысел быть может, мне седоки за труды копеечку лишнюю прибавят, вот и весь мой умысел! И с вами, прости, Господи, грехи мои тяжкие, тоже, господа хорошие, того гляди беды большой не оберешься… Это ведь что выходит? С Арбата вез, стало быть, одну дамочку и навроде как к больному, а на Немецкой, глядь, уже трое бегут, и все в коляску — скок… Что, как, откуда — мне не ведомо, знай вези! А ну как потом спросит кто?

Мы вскоре перестали вслушиваться в эту бестолковую и бессмысленную воркотню.

Лида казалась слишком измученной и перепуганной, чтобы сразу же приставать к ней с вопросами, нужно было дать барышне время прийти в себя. Для начала я решила, что ей не помешает подкрепиться — к счастью, в моей корзинке, предусмотрительно прихваченной Легонтовым с места нашего ночного приключения, оставалось еще достаточно еды.

Бедная Лидочка так накинулась на пирожки и фрукты, что сразу стало ясно — девушку все эти дни не кормили как следует и держали, что называется, в черном теле.

Ну, ничего, сейчас мы отправимся ко мне на Арбат, где спасенную нами пленницу ожидает горячая ванна, чистая одежда, хорошая еда и удобная постель в гостевой спальне.

После того как Лидия отдохнет, она сможет нам все рассказать. Надеюсь, ее рассказ прольет свет и на убийство господина Крюднера. Как хочется посрамить полицейских и подать им на блюде готовую версию, подкрепленную неопровержимыми уликами!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ночь прошла вполне плодотворно. — Пить коньяк по утрам — это порочная практика. — Интересы родного фатерлянда. — Как нелегко проявлять твердость. — Дело слишком похоже на шпионаж. — Будем считать, что родина обижает нас не со зла. — «Не можем же мы спасать отечество вдвоем?» — Печальные обстоятельства в деле контрразведки.

Когда мы прибыли на Арбат, оказалось, что уже начало шестого. Ну что ж, ночь прошла вполне плодотворно… И главное, можно больше не тревожиться за Лиду — где она да что с ней стряслось? Она теперь была с нами, испуганная, грязная, с измученным лицом, но, к счастью, живая и без явных следов истязаний. А уж что там с ней стряслось, она, надеюсь, скоро поведает нам сама.

Как гостеприимная хозяйка, я предложила прибывшим со мной господам свой дом для отдыха. Александр Матвеевич справедливо заметил, что утро вот-вот наступит и нам все равно скоро придется вставать, так что можно уже и не заботиться о сне.

Я тоже полагала, что нет смысла расходиться по разным комнатам, пока мы не выработали план дальнейших действий. Исключение можно сделать только для Лиды — она слишком много перенесла за последние дни и хотя бы несколько часов сна ей совершенно необходимы.

— Я сейчас разбужу горничную, — сказала я девушке, — она приготовит вам ванну, постель, даст чистую одежду и все, что будет необходимо. Только очень вас прошу, Лидочка, если вы в силах, прежде чем отправитесь отдыхать, расскажите нам хотя бы в двух словах, что же на самом деле произошло и насколько наши домыслы совпадают с реальной картиной. Мы с Александром Матвеевичем будем ждать вас в столовой. Но для начала — ванна!

Пока Лида плескалась в ванной комнате, я предложила Александру Матвеевичу кофе и коньяк.

— Ох, Елена Сергеевна, пить коньяк по утрам — это порочная практика, ну да уж для такого случая…

— Давайте, Александр Матвеевич, позволим себе некоторые излишества по случаю удачного завершения нашего приключения!

— Не знаю, обрадует вас это или расстроит, но, боюсь, приключения для нас только начинаются. Я успел там, на чердаке в Лефортово, перекинуться парой слов с вашей протеже и составить себе минимальное представление об этом деле. Что сказать, предчувствие меня не обмануло, дело весьма и весьма серьезное. Впрочем, сейчас мадемуазель Лидия расскажет вам все сама.

Из ванной комнаты Лидочка вышла совершенно преобразившаяся — чистенькая, румяная, к тому же мой розовый пеньюар, который предложила ей горничная, необыкновенно шел Лиде. Но как только я пригляделась к ее лицу, я поняла что все та же тоскливая отрешенность и грусть прячется в Лидиных глазах.

Из ее короткого, сбивчивого рассказа можно было уяснить следующее:

Господин Крюднер, занимаясь разработками в военной области, сделал какие-то важные открытия и, кроме того, ухитрился недорого скупить патенты, или как до сих пор говорят в России — привилегии, у нескольких нищих изобретателей, отчаявшихся заинтересовать кого-либо результатами своих каторжных трудов.

Круг интересов Крюднера попал в поле зрения другого немца, как позже убедилась Лидия, человека, работавшего на германскую разведку.

— Ну, что я вам говорил? — еле слышно прошептал мне Легонтов. — Все-таки шпионаж…

Сперва господина Крюднера уговаривали перепродать патенты Германии, потом намекнули, что он должен вспомнить о родном фатерлянде и действовать исключительно в его интересах…

Крюднер же всегда полагал, что раз уж он рожден в России, то и служить нужно фатерлянду в лице Российской Империи… Его пытались шантажировать, запугивать, сулили огромные деньги… Все было безрезультатно.

Тогда немецкий агент пошел ва-банк. Он подкупил адвоката Штюрмера и управляющего фирмой, что обошлось много дешевле, нежели подкуп хозяина, и однажды, воспользовавшись моментом, Крюднера и Лидию просто-напросто затащили на чердак здания мастерских и держали там практически как в тюрьме…

— Но почему же вы не кричали, не звали на помощь? — не удержавшись, перебила я девушку. — Ведь на территории мастерских Крюднера полно народу, вас кто-нибудь услышал бы! В конце концов, если кричать очень громко, крик мог бы долететь и до соседних зданий…

— Поначалу мы были связаны и с кляпами во рту, — горько ответила Лидия.

Далее управляющий под предлогом якобы открывшегося воровства уволил весь персонал фирмы, набрав для проформы двух-трех случайных, ничего не понимающих людей, в жизни своей не видавших хозяина в лицо… Немецкий агент иногда появлялся перед посторонними людьми, замотав лицо бинтами и спрятав под темными очками глаза, и изображал Крюднера, пострадавшего от взрыва в лаборатории. Вся эта суматоха позволила компании злоумышленников распоряжаться на фирме, как им заблагорассудится.

А господина Крюднера тем временем избивали, требуя, чтобы он что-либо им выдавал — то ключи и шифры от сейфов, то техническую документацию, то расчеты к формулам, записанным в его блокноте…

— Он молчал. Но когда они занялись мной, я не вынесла этого ужаса и стала все им рассказывать. —

По лицу Лидии потекли слезы. — Они даже толком и не начали меня бить, а я уже не смогла быть твердой…

Когда злодеи убедились, что Лидия, как хороший секретарь, в курсе всех дел своего шефа, за помощью стали обращаться непосредственно к ней и, видимо, из благодарности, сделали условия ее заключения более сносными — развязали руки, принесли хлеб, воду, свечи… Правда, она получила строгое предупреждение: в случае неосмотрительных криков о помощи или попытки бегства, ее жизнь не будет стоить и медного гроша. Сомневаться в реалистичности угрозы никаких оснований не было.

В конце концов управляющий и адвокат передали германскому агенту все, что он требовал, потом Крюднера куда-то увели, и больше он не вернулся…

Увы, нам с Легонтовым, в отличие от Лидии, было уже известно, почему он не вернулся! Нужно деликатно сообщить бедной девочке о смерти ее шефа, только сначала пусть отдохнет и наберется сил для нового потрясения.

После исчезновения Крюднера о Лидии словно забыли. Целые сутки на чердаке никто не появлялся. У Лидии кончился хлеб, потом вода, от свечи остался жалкий огарок. Тяжелая, обитая стальными полосами дверь чердака была крепко заперта снаружи, мысль о том, чтобы вылезти через слуховое окно и попытаться как-нибудь спуститься с крыши, не пришла ей в голову…

— Если бы Александр Матвеевич за мной не пришел, я бы и не поняла, что это возможно — просто бежать через крышу, — говорила Лидочка, жалко улыбаясь. — Это такое счастье, что вы ночью пришли к забору фирмы и мне удалось попросить у вас помощи! Я бы умерла от голода на этом чердаке, или кто-нибудь меня убил бы…

— Лида, давайте больше не думать о страшном. Теперь все позади, — я попыталась отвлечь бедняжку от горьких мыслей. — Вам теперь никто не сможет причинить зло. Однако, как я поняла, все патенты на изобретения военного характера, находившиеся в руках Крюднера, попали к агенту немецкой разведки? Вы хотя бы знаете имя этого господина?

— Нам он представлялся как Густав Штайнер. Не знаю, подлинное ли это имя или нет…

После этого разговора, не столь уж и короткого, пришлось отпустить измученную девушку — как ни крути, а Лиде по завершении таких приключений необходимо было хоть немного поспать.

— Александр Матвеевич, это невероятно, но, кажется, вы были правы — все это дело слишком похоже на шпионаж.

— Настолько похоже, что боюсь, шпионаж и есть. Впрочем, в высоких правительственных кругах предпочитают использовать слово шпионство, но мы с вами — лица неофициальные. Раз уж слово все равно немецкое, так зачем приделывать к нему русское окончание?

— Ну, шпионство или шпионаж — разница не столь существенная, важен сам факт. Мне казалось, что у иностранных агентов одна задача — втереться в придворные или правительственные круги и разнюхать, с кем Россия собирается заключить очередной политический альянс.

— Ну что вы, Елена Сергеевна, на таких задачах шпионы концентрировались разве что во времена кардинала Ришелье. В наше время круг шпионских интересов гораздо шире, и охота за ценными патентами — важная составляющая шпионской игры. Наше время — время прогресса техники, и нововведения в вооружении могут очень быстро изменить боеспособность армии… Сведения о военном открытии гораздо важнее, чем слухи о политических веяниях в высших кругах. Политические ветра так переменчивы…

— И нам достоверно известно, что важные военно-промышленные разработки попали в руки немецкого агента. Мы же не можем теперь оставить все как есть, ограничившись только спасением одной несчастной барышни?

— Без сомнения. Хотя нынче любовь к отечеству принято считать добродетелью черносотенцев, но мне все равно небезразлично, если интересам России наносится подобный ущерб, — Легонтов встал и прошелся по комнате. — Брать на себя миссию спасения отечества, пожалуй, было бы большим нахальством, тем паче, что у меня накопилось множество обид на любезное отечество, но пройти мимо я не в силах. В такие минуты собственные обиды отступают.

— Александр Матвеевич, я тоже люблю родину, хотя она и лишила меня, как женщину, многих прав. И некоторые отнятые права, как, например, избирательное или право на университетское образование, мне, честно признаюсь, родине простить трудно. Но будем считать, что она обижает нас не со зла… При всей сложности наших с ней взаимоотношений, я вовсе не хочу, чтобы кто-то убивал ее подданных, воровал У нее ценные открытия и подрывал ее военную мощь. Как видите, и женщина еще может пригодиться своей стране. Но не будем же мы с вами спасать отечество вдвоем? Нам потребуется помощь.

— Да, помощь, скорее всего, окажется нелишней. Сейчас слишком рано, но через час уже вполне прилично послать за Адой и еще за парой служащих из моей конторы, — заметил он. — Устроим большой совет и распределим обязанности по части спасения отечества.

— Александр Матвеевич, я не хочу обидеть Аду, но, может быть, лучше обратиться к людям, по долгу службы занятым борьбой со шпионажем? Вы случайно не знаете, кто в Москве специально занимается этим?

— Случайно знаю, — Легонтов тяжело вздохнул. — Вы сильно удивитесь, Елена Сергеевна, но никто.

— То есть как — никто?

— Вот так. Никакого специального подразделения по борьбе со шпионажем в Москве нет. Жандармерия сосредоточилась на поиске внутренних врагов в лице членов революционных партий, общая полиция занимается чем угодно, вплоть до выдачи разрешений на торговлю, и им не до шпионов, когда нужно брать взятки с купцов. Сыскное отделение ищет уголовных преступников (если бы Крюднера не убили, они никогда не заинтересовались бы данным делом). Военным же вообще некогда бороться со шпионажем, особенно в мирное время, — у них достаточно других развлечений. Если случайно какой-нибудь шпионский скандал и вспыхивает, ведомствапредпринимают все возможное, чтобы уйти от расследования и долго перепихивают дело из одного департамента в другой. Да и уголовная ответственность за шпионаж по российским законам не предусмотрена…

— То есть как — не предусмотрена? Не может быть! — удивилась я. Даже хорошо зная о несовершенстве нашей судебной системы, всегда хочется надеяться на лучшее.

— Представьте себе. Совсем недавно министр юстиции Щегловитов обратил наконец внимание, что согласно Уложению о наказаниях под суд может попасть только человек, выдавший иностранному агенту служебные тайны (а большинство сведений, касающихся армии и военной промышленности, даже приказы по военным ведомствам, у нас секретными не являются, стало быть, их разглашение неподсудно). Собственно же деятельность иностранных шпионов по сбору сведений на территории Российской Империи просто-напросто уголовно не наказуема. Вообразите, какое поле деятельности для агентов иностранных держав открывается в России! И только в этом году правительство соизволило задуматься над этим вопросом. (Все-таки тема борьбы со шпионажем, что называется, витает в воздухе!) Сейчас министерство юстиции при участии военного министра Сухомлинова готовит проект дополнений в законодательство по вопросам государственной измены и шпионажа, но вы же знаете нашу бюрократическую машину… Уже осень, скоро Филипповский пост, Рождество, затем Святки, Крещенье, масленица… Все это так отвлекает! Раньше весны проект наверняка готов не будет, а потом, проект это только проект — пока он пройдет первичное рассмотрение, пока доложат государю, пока то, пока се… Улита едет, да когда еще будет. Боюсь, что как минимум еще год России придется обходиться без законов для борьбы со шпионажем.

— Александр Матвеевич, но неужели же в нашей стране так никто и не занимается контрразведкой?

— Была, была одна попытка учредить особое подразделение по борьбе со шпионажем, но дело, как всегда, кончилось ерундой, — грустно усмехнулся Легонтов. — Еще в 1903 году тогдашний военный министр Куропаткин обратился к царю с просьбой о создании при Главном штабе разведотделения как особого органа, ведающего розыском государственных преступлений с целью охранения военных тайн. (Чиновничьи формулировки как всегда очаровательны — не то розыск с целью охранения тайн, не то преступления с той же целью — понимайте, как хотите…) Говорено было много, высочайшее соизволение получено и что? Штат разведотделения сперва составили три человека, потом число сотрудников увеличили до десяти. Во главе поставили простого жандармского ротмистра, переведенного из провинции, из Тифлиса (в Петербурге желающих не нашлось), и у него в подчинении — старший наблюдательный агент в чине губернского секретаря (сами знаете, что это за синекура — чин XII класса, недалеко от коллежского регистратора ушел) да еще пяток наружных агентов из числа унтеров сверхсрочной службы и один тайный агент, завербованный из государственных чиновников, «для собрания справок и сведений». Ну, кроме того, писарь и рассыльный, чтобы с бумагами по инстанциям бегать. Вот вам и все борцы со шпионажем на необъятную матушку Россию! Естественно, под наблюдение были взяты всего лишь пять человек в столице — военные атташе Австро-Венгрии, Германии и Японии да пара наших крупных чиновников, попавших под подозрение ввиду неумеренных расходов (и выяснили-таки, что господа втихую приторговывали военными тайнами!). Это все — дело хорошее, за военными атташе следить необходимо, чтобы вконец не обнаглели, но и о рядовых иностранных агентах забывать не следует. В Варшавской губернии штаб военного округа на свой риск устроил проверку и выявил 48 австрийских и ПО немецких шпионов. В одной только губернии! И это те агенты, кто ухитрился подпасть под разоблачение, а есть ведь и более ловкие!

— Александр Матвеевич, но где же подвизалось столько шпионов? Ведь если всех этих агентов устроить на службу в штаб округа и интендантское управление, то для 160 человек и должностей не найдется…

— Как раз офицера штаба или чиновника интендантской службы иностранным агентам удается завербовать редко. Что ни говори, а наши военные в большинстве своем — патриоты. А вот парикмахера, обслуживающего гарнизонных дам, бильярдного маркера из офицерского казино, содержательницу дома терпимости, железнодорожного служащего — сколько угодно…

— Но какой толк для иностранной разведки в подобных незначительных субъектах?

— Весьма большой, Елена Сергеевна. Насколько мне известно, германская разведка не брезгует любыми донесениями своих агентов. Каждый обыватель может указать, какие части квартируют в населенном пункте или на каких железнодорожных станциях производится посадка войск в эшелоны — а это сведения о дислокации войск. Фотографии начальствующего состава всегда вызывали особый интерес разведки, и владелец фотоателье в гарнизонном городке, сделавший на заказ фотографические портреты командира полка с матушкой или штабс-капитана с невестой, превращается в бесценного агента, если согласен напечатать еще пару карточек для иностранного шпиона. Все так просто… Описание военных лагерей может предоставить любая грамотная барышня из веселого дома, выезжавшая туда по вызову для развлечения господ офицеров… Подобные ситуации можно моделировать до бесконечности. Потом донесения агентов собираются где-то в одних руках в германском военном штабе, обрабатываются, анализируются, и в результате немецкое командование имеет столь полные сведения о нашей армии, каких не имеет и наш военный министр.

— Александр Матвеевич, задумавшись о подобных вещах, легко сойти с ума и начать подозревать каждого — уж не работает ли он на иностранную разведку.

— Наверное, поэтому никто в России и не стремится задумываться о подобных вещах, — заметил Легонтов. — Да к тому же, вы хорошо знаете, какие настроения популярны теперь в нашем обществе! «Вся страна с надеждой ждет, кто ее погубит…»

Александр Матвеевич процитировал известную эпиграмму на графа Витте, начинавшуюся словами «Витте родиной живет и себя не любит». Впрочем, слова про Витте не имели отношения к данному делу, ведь не один Витте виноват во всех российских бедах. А вот радостные надежды на скорую гибель Российской Империи питают и вправду многие, не понимая, что каждый из них сам может оказаться погребенным под обломками нашей великой страны…

После слов Легонтова у меня возникло неприятное чувство, как у человека, безмятежно гулявшего по зеленой опушке и вдруг обнаружившего, что у него под ногами — трясина…

— Ей-богу, Александр Матвеевич, прежде разговоры об иностранных агентах всегда казались мне удачным поводом для шуток, а теперь я уже не нахожу в них ничего веселого. Ведь Россия и Германия однажды чуть-чуть не вступили в войну, помните? В 1908 году, когда Австро-Венгрия аннексировала Боснию. Тогда всем казалось, что до войны — один шаг, и только усилия Столыпина предотвратили конфликт. (Многие так и не простили Петру Аркадьевичу этого мира, почему-то большинство наших граждан не прочь повоевать с Германией.) А теперь, когда Столыпина больше нет и наша внешняя политика лежит вне границ разума и основывается лишь на эмоциях правителей, мы и сами не заметим, что война уже началась… А Россия к войне не готова, если ее территория напичкана военными агентами и каждый фотограф или парикмахер по мере сил поставляет сведения иностранным штабам. Неужели наши генералы так и проспят до начала войны и ничего не предпримут для борьбы со шпионажем?

— Ну, Елена Сергеевна, кажется, я вас уж слишком запугал. Успокойтесь, — примирительно ответил Александр Матвеевич. — Война, судя по всему, начнется не завтра. Конечно, положение России тяжелое, но этим летом было принято решение о создании семи контрразведывательных отделений на территории России и пресечении деятельности иностранных шпионов хотя бы административным порядком. Пока дело еще в процессе становления, но лиха беда начало…

— Так значит, скоро и в Москве будет свое отделение для борьбы со шпионажем?

— Увы, в Москве специального отделения не будет. Почему-то считается, что здесь иностранным агентам делать особо нечего. Отделения откроются в Петербурге, Киеве, Одессе, Варшаве, Вильно, Иркутске и в крепости Владивосток.

— А как же Москва? С ее гарнизоном, с ее заводами? Нет, иногда я просто не понимаю логику нашего правительства!

— Ну что ж, еще Шекспир устами Гамлета с болью заметил, что есть многое на свете, что недоступно нашему уму.

— Александр Матвеевич, а откуда вы столь хорошо осведомлены о деятельности иностранных разведок в России?

— Заподозрили, что я тоже на жаловании у кайзера Вильгельма? — рассмеялся Легонтов. — Не пугайтесь. Летом в Петербурге мне было сделано предложение поступить на службу в отделение контрразведки, которое организуют в столице. У меня есть кое-какой опыт сыска, а военное начальство признало целесообразным пригласить на условиях вольного найма частных сыщиков для скорейшей организации агентурной деятельности. Имел я по этому поводу ряд бесед в Петербурге, вот и оказался в курсе наших печальных дел…

— А если бы я вдруг оказалась агентом немецкой разведки? Вы ведь говорили со мной весьма откровенно, — я не удержалась, чтобы слегка не поддеть Легонтова.

— Ну, за вашу преданность отечеству я могу смело ручаться, слава Богу, мы знакомы не первый год. Вдруг, ни с того ни с сего, дамы, подобные вам, агентами не становятся, — галантно ответил он. — И к тому же сведения эти не секретны — это раз, да еще, боюсь, мне не известно ничего такого, о чем уже не знала бы немецкая разведка и в более полном объеме, — это два. Их агенты работают лучше наших, что приходится с болью признать, как бы ни было обидно за любезное отечество.

— Александр Матвеевич, я уверена, если вы пойдете служить в контрразведку, вы заткнете за пояс любого немецкого агента! Вы уже дали согласие на это предложение?

— Размышляю пока. И не знаю, к какому решению склониться. Может быть, мне потому и трудно переехать в Питер — там ведь придется наконец на что-то решиться.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сюрприз к завтраку. — «Позволь представить тебе мою гостью»… — Лапы смерти. — Амплуа героев расхватали еще не полностью. — Программа нашей борьбы. — Иностранным агентам пора трепетать от ужаса. — Всегда приходится брать на себя самое сложное. — Пока не время, чтобы отрешиться от мирской суеты.

В это утро никто не потревожил моего дражайшего супруга Михаила Павловича, и он спокойно почивал в нашей тихой спальне до тех пор, пока сам, совершенно естественным путем, выспавшись всласть, не проснулся. Я понимаю, что это чертовски приятно — спать себе и спать, забыв, что петушок пропел давно, если никто не будит, не трясет и не напоминает о нашем долге перед обществом…

Но когда Мишенька в домашней бархатной куртке с кистями вошел походкой сибарита в столовую, чтобы в продолжение приятного утра выкушать чашечку кофейку, его ожидал сюрприз (не берусь судить — приятный или неприятный).

Во главе стола восседала я, а по правую и левую руку от меня разместилось целое общество — господин Легонтов, Адель Вишнякова, Лидочка Танненбаум в моей утренней блузке, тетушка мужа Варвара Филипповна и пара наблюдательных агентов из конторы Александра Матвеевича и Ады, прибывших для оказания помощи.

— Доброе утро, господа! — растерянно произнес Миша, прислонившись плечом к косяку. Добродушное выражение на его лице растаяло, как рафинад в горячем чае.

— Здравствуй, дорогой, — я подошла к мужу для утреннего поцелуя, который в данных обстоятельствах приобретал неприятный привкус публичности. — Ты так крепко спал, мне не хотелось тебя тревожить. У меня множество новостей. Прежде всего позволь представить тебе мою гостью. Лидия Танненбаум. Та самая девушка, из-за загадочного исчезновения которой мы все волновались.

— Очень приятно, мадемуазель, — Михаил галантно поклонился. — Я просто счастлив, что вы наконец нашлись и моя супруга и тетушка лишились всех оснований для ненужного беспокойства. Теперь они будут спать спокойно, зная, что с вами все в порядке.

— Я очень рада, что Елена Сергеевна сможет теперь спать спокойно, тем более, что этой ночью спать ей так и не пришлось, — улыбнулась Лидия. — Они с Александром Матвеевичем освободили меня из заточения и буквально вырвали из лап смерти.

Когда Лидия заговорила об освобождении из заточения и о лапах смерти, ее слова опять напомнили недочитанный роман о злоключениях заграничной сиротки. Кажется, там тоже было нечто подобное, я имею в виду стиль выражений.

А может быть, Лидия, будучи немкой, просто не чувствует нюансов русской разговорной речи и не понимает, что в обыденном быту говорить о лапах смерти можно только в ироническом контексте?

Михаил не переставал удивляться:

— Вы хотите сказать, что вас вырвали из этих лап сегодняшней ночью? Впрочем да, вчера вечером нам еще ничего не было известно о вашем местонахождении, а утром мы уже имеем счастье вас лицезреть. Господа, боюсь, я проспал самое интересное. Может быть, кто-нибудь в двух словах обрисует для меня ситуацию, а то я чувствую себя полным идиотом, а это чертовски приятно.

— Не расстраивайся, дорогой, — мне захотелось утешить бедного Мишу. — Мы как раз тут за завтраком обсуждаем ситуацию и делим роли для участия в этой драме. Опять придется бороться за правое дело! Присоединяйся. Амплуа героев расхватали еще не полностью, хотя лавры главного спасителя безусловно принадлежат Александру Матвеевичу.

Мне показалось, что при моих последних словах Миша сглотнул нечто вроде кома в горле, хотя и безропотно составил нам компанию за столом…

Отдав много сил общественной деятельности, я прекрасно усвоила, что первое, с чего следует начинать любым борцам, это выработать программу своей борьбы. Во всяком случае, все борцы в России поступают только так. Еще можно было бы выработать парочку программ борьбы — программу-минимум и программу-максимум, но от этого уже отдает формализмом и дешевой патетикой.

После недолгого обсуждения мы наметили следующую программу общего характера:

1. Лидии оставаться в Москве чрезвычайно опасно. Тот, кто убил Крюднера, не захочет оставлять в живых еще одну свидетельницу. Если на нее начнут настоящую охоту — нет гарантий, что мы сможем Лидочку уберечь…

Поэтому нам следует тайно вывезти бедную девушку из Москвы и где-нибудь спрятать, обеспечив надежной охраной. На первый случай в качестве убежища Легонтов предложил свою пресловутую пустую виллу под Петербургом. А Варвара Филипповна, вернувшись в пансион, будет, по возможности натурально, сокрушаться, что, дескать, о барышне Танненбаум так и нет ни слуху ни духу… Горе-то, горе-то какое!

И особенно отчаянными стенания должны становиться в присутствии Лизхен Эрсберг, как человека, преданного адвокату Штюрмеру.

2. Полиции о том, что Лиду удалось вызволить, мы сообщать не станем. В конце концов, полицейские сыщики палец о палец не ударили, чтобы разыскать ее и спасти, так нечего пользоваться плодами нашей победы. Тем более, дело осложнилось убийством, и как бы полиция не впала в соблазн объявить Лиду причастной к смерти Крюднера. У нас любят идти по пути наименьшей сложности и включать в число подозреваемых первого же подвернувшегося под руку беззащитного человека.

На сегодняшний день полиции известно, что Лида пропала задолго до смерти Крюднера и до сих пор не нашлась, а в момент убийства ее на фирме не было (на самом-то деле бедняжка сидела под замком на чердаке здания мастерских, но полиция даже не удосужилась как следует обыскать территорию предприятия).

Ну так не будем лишать этих голубчиков их иллюзий!

В крайнем случае Лида потом объяснит, что узнав о неизбежном увольнении, она в отчаянии отправилась прочь из Москвы и пребывала все эти дни в полном душевном смятении, не зная о смерти шефа… (К тому же, и эти показания в силу необходимости можно позже и изменить, если возникнет нужда пустить в ход громоздкий, скрипучий механизм нашего судопроизводства.)

3. Кому-то из нас (и я даже сразу поняла кому — Михаилу, не занятому другими важными делами) следует отправиться в Петербург, добиться приема в военном министерстве или Генеральном штабе и попытаться все же привлечь к делу сотрудников контрразведки, в каком бы жалком положении она сейчас ни находилась.

Правда, это дело сопряжено с большими моральными издержками — нужно просиживать часы под дверью кабинетов военных чиновников (военные бюрократы слишком мало отличаются от штатских!), добиваться аудиенции, излагать суть вопроса, подавать прошение, потом повторять то же самое у другой двери, у третьей, у пятой — ни один чиновник никогда не в силах решить хоть один вопрос сразу и под собственную ответственность, а проситель со слабыми нервами просто-таки обречен на психический срыв…

К тому же, не исключено, что наша леденящая кровь история про шпионов-убийц покажется военным чинам бредом сумасшедшего и посетителя непосредственно из штаба отправят сразу же в желтый дом, откуда потом придется его вызволять.

И все эти мучения нужно претерпеть ради любимого отечества! Без сомнения, в подобной миссии есть нечто героическое.

4. Молодцы из конторы господина Легонтова, равно как и сам Александр Матвеевич, понаблюдают за Германом Германом и Штюрмером, так как эти лица явно причастны к преступлению (я, пожалуй что, согласна во имя правосудия позже поделиться результатами наблюдений с полицией!), а также постараются выйти на след загадочного господина Штайнера, прибравшего к рукам патенты на военные изобретения.

— Эх, господа, — горько вздохнула я, — наверняка имя у Густава Штайнера вымышленное, а искать в Москве человека, о котором ничего не известно, все равно что иголку в стоге сена.

— Искать иголку в стогу — дело сложное, но отнюдь не безнадежное, — заметил Михаил. — Если не просто так перетрясать сено, а при помощи мощного магнита, иголка вылезет навстречу магниту сама.

— И нельзя сказать, что о Штайнере совсем уж ничего не известно, — добавил Легонтов. — Во-первых, он говорит с сильным немецким акцентом и прибыл из Германии, во-вторых, мадемуазель Лидия может дать нам его словесный портрет. Ведь в отличие от вас, Елена Сергеевна, барышня видела его без бинтов на лице…

— Словесный портрет — это замечательно, но, увы, все они весьма условны, если только у человека нет достаточно характерных особых примет. А господа, прибывшие из Германии и говорящие с сильным немецким акцентом, — отнюдь не редкость, в Москве они исчисляются тысячами, если не десятками тысяч, — не смогла не внести своего веского слова Ада Вишнякова.

— Но заметьте, господа, далеко не каждый из этих господ работает на немецкую разведку и даже не считает нужным особенно это скрывать…

— Ну, судя по последним событиям, нельзя исключать, что на немецкую разведку работают многие, — мое настроение, против воли, отдавало пессимизмом, и это так и сквозило в меланхоличных замечаниях, которые срывались с языка.

— И все же, господа, — вернул себе слово Легонтов. — Прибывший из Германии агент крутился среди немецких предпринимателей в Москве, интересуясь патентами на военные изобретения. Возможно, с этим делом он обращался не к одному только Крюднеру. Немецкое землячество у нас большое, но все равно, это довольно замкнутый мирок, где все друг друга знают, как в какой-нибудь деревне. Наверняка деятельность этого Штайнера уже обратила на себя внимание. Немцы — народ педантичный и склонный к анализу, они просто так ни от чего не отмахнутся. Если побеседовать с теми представителями немецкого землячества, которым не чужды интересы России, что-нибудь про этого Штайнера мы узнаем!

Вскоре мой дом по одному покинули наблюдательные агенты господина Легонтова, потом — их хозяин.

Минут пятнадцать спустя горничная Шура спустилась на улицу и взяла извозчика для Варвары Филипповны.

Еще через час Ада увезла Лидочку, одетую в мое пальто и большую шляпу с глухой вуалью. Издали могло показаться, что это я сама вместе с приятельницей отправилась куда-то по делам.

Вряд ли за нашим домом уже велось наблюдение, но лишняя конспирация никогда не вредила.

— Господи, — вздохнул Михаил, — еще вчера вечером ничто не предвещало подобной суеты. Кто бы мог подумать, что мое открытие по поводу фальшивого Крюднера приведет к такой активизации деловой энергии? Если бы иностранные агенты знали, что ты уже вступила на тропу войны и плетешь против них нити заговора, они трепетали бы от ужаса. Кстати, попроси Шуру уложить мой саквояж, ничего не поделаешь, вечерним поездом придется ехать в Петербург. Вот только не знаю, на кого мне оставить стройку, тебе самой сложно иметь дело с подрядчиками…

— Мишенька, давай законсервируем строительство до весны. Все равно уже осень и на этот сезон нам пора заканчивать строительную деятельность. Ты слишком устал от нее, пора отдохнуть.

— Ты всерьез полагаешь, что поездка в Петербург с целью склонить офицеров Генерального штаба провести контрразведывательную операцию может считаться полноценным отдыхом?

— Ну недаром же говорят, что отдых — это перемена занятий! В этом смысле ты все же отдохнешь… И потом, как оказалось, шпионаж иностранных агентов в России — действительно очень серьезная проблема, от которой не отмахнешься. Если она тебя интересует, поговори с Легонтовым, он рассказывает такие ужасные веши…

— Прости, но меня не интересуют никакие проблемы и ужасные вещи в изложении Александра Матвеевича. Меня интересуешь ты. И раз уж ты занялась борьбой со шпионажем, то и мне волей-неволей не приходится оставаться в стороне. Может быть, ты составишь мне компанию в поездке? Я не чувствую себя комфортно, когда тебя нет рядом.

— Нет, дорогой, мне очень жаль, но мы не можем уехать из Москвы одновременно — ведь кто-то же должен возглавить штаб операции и координировать деятельность участников нашего заговора.

— И как я понимаю, эту миссию ты решила возложить на себя? Как ты все-таки любишь что-нибудь возглавлять и координировать…

— Что делать, всегда приходится брать на себя самое сложное. Зато в такие моменты понимаешь, что жить еще стоит. Знаешь, если я когда-нибудь объявлю, что устала от мирской суеты и намереваюсь уединиться в каком-нибудь монастыре, ты напомни мне, как нам пришлось защищать интересы отечества, оказавшись практически один на один с профессиональными агентами иностранной разведки. И я наверняка решу несколько повременить с уединенной жизнью монахини…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечерний поезд на Петербург. — Ранимый и впечатлительный адвокат Штюрмер. — Тактика пассивного ожидания. — Хороша я буду в качестве налетчицы! — Агенты германской разведки — люди ответственные. — В России все и всегда держалось на дилетантах. — «ПОПЫТАЮСЬ ПРОБИТЬ СТЕНУ ЗПТ…»

Вечером я проводила Михаила на Николаевский вокзал, и поезд увез его в Петербург. Миша обещал регулярно присылать телеграммы или телефонировать, отчитываясь о том, как идут дела.

Я не была уверена, что о делах с контрразведкой можно сообщать в телеграммах прямым текстом, и мы условились, что составлять фразы Миша станет как-нибудь этак, округло, а мы уж тут в Москве постараемся его понять.

Я долго стояла под нудным осенним дождем на перроне и смотрела на тающий в сырой темноте дымок паровоза, увозившего Мишу в столицу. В сентябре в Петербурге случилось очередное наводнение, и на душе у меня было тревожно. Сейчас вода уже сошла, но ведь осень в столице чревата неожиданностями. Вдруг наводнение повторится? И вдруг окажется гораздо более сильным? И Мише придется бороться с ледяными волнами разлившейся Невы…

Мне сразу вспомнился трагический «Медный всадник» Пушкина, что не добавило оптимизма. Поздней осенью гораздо благоразумнее сидеть в Москве, под надежной крышей собственного дома, и пить горячий чай с вареньем, любуясь на непогоду за окнами. И почему только все проблемы и неприятности случаются у людей в самое неподходящее время?

Конечно, обратиться за помощью к людям, занятым контрразведкой по долгу службы, необходимо, и Михаил, без сомнения, сумеет пробиться в нужные инстанции. Он — человек настойчивый, но кто знает, какие приключения ожидают его там, а нас — здесь?

Мне почему-то захотелось, чтобы рядом всегда было сильное мужское плечо, такое родное и надежное плечо, на которое можно опереться в трудную минуту, хотя признаюсь, подобные желания недостойны современной эмансипированной дамы, да и в Петербург, навстречу возможному разгулу стихии, отправилась ведь не я, а Миша…

К этому времени стало известно, что адвокат Штюрмер отбыл из Москвы в неизвестном направлении, а оставленная им в конторе белокурая секретарша Лизхен Эрсберг объясняет всем интересующимся, что трагедия с господином Крюднером произвела на ее шефа слишком сильное впечатление и, будучи не в силах бороться с обуревавшим его отчаянием, он удалился в деревню, в одно из своих имений (в какое именно, ей, как простой служащей, сообщено не было).

Единственное, что Лизхен знает наверняка — господин Штюрмер пребывает в ипохондрии и избегает общества.

(Интересно, кто знает столь ранимых и впечатлительных адвокатов, чтобы поверить в правдоподобность такой истории?)

Во всяком случае, на этот раз таинственное исчезновение адвоката заинтересовало-таки полицию всерьез и уже приняты надлежащие меры к его розыску.

Наутро я завтракала в одиночестве, представляя себе, как Михаил выходит сейчас из вагона поезда на перрон, вдыхает сырой воздух петербургской осени и отправляется в гостиницу, чтобы привести себя в порядок с дороги и нанести первый визит военным чиновникам…

А мне придется ждать хоть каких-то вестей, вот только не знаю, насколько у меня хватит терпения придерживаться тактики пассивного ожидания. Не моя это тактика, ой, не моя…

— Елена Сергеевна, господин Легонтов спрашивает, проснулись ли вы и, если проснулись, то не сможете ли его принять, — доложила горничная Шура.

Неужели Господь внял моим молитвам и вести стучатся в мою дверь вместе с энергичным Александром Матвеевичем?

— Проси, Шура, проси скорее!

Легонтов стремительно ворвался в комнату. Я встала навстречу. Александр Матвеевич был небрит, лицо его, то ли из-за посеревшей кожи, то ли из-за проступившей черной щетины, то ли из-за покрасневших глаз, казалось усталым… Я подумала, что он, вероятно, снова не спал и нормально не ел.

— Александр Матвеевич, дорогой, я вижу, что у вас есть новости! Садитесь скорее к столу, за завтраком мне все расскажете.

Я нарочно отказалась от церемонных фраз вроде «Не угодно ли вам присоединиться к моей утренней трапезе?», допускающих, что человек может и отказаться. А так приглашение к столу прозвучало между делом, но достаточно безапелляционно, чтобы не дать Легонтову возможности увильнуть от еды, в которой он нуждался.

— Благодарю, Елена Сергеевна, если можно, чашку крепкого кофе, а то я с ног валюсь от усталости. Простите за мой вид, но мне снова не удалось забежать домой, чтобы привести себя в порядок. Сейчас на бегу заскочу в какую-нибудь цирюльню, чтобы меня хотя бы побрили.

— А почему на бегу? У вас какое-то срочное дело?

— Архисрочное! — Легонтов с наслаждением проглотил кусок сыра и продолжил: — Нам удалось разыскать этого Штайнера, в руках которого патенты на военные изобретения Крюднера.

— Невероятно! Ведь прошли всего сутки с тех пор, как вы отправились на поиски!

— Сутки — это очень много. Так вот, этот господин пока в Москве и все еще пребывает под именем Штайнера. Но паспорт с иной фамилией может появиться у него в любой момент, это дело не хитрое, тем более, похоже, что он собрался на родину в Германию. Видимо, намерен заодно переправить многострадальные патенты Крюднера в свой фатерлянд.

— Значит, нам необходимо предпринять шаги к тому, чтобы немедленно лишить его незаконно полученных патентов!

— Идея феноменальная, — на усталом лице Легонтова появилась улыбка. — Но как на практике вы собираетесь лишить Штайнера патентов? Устроить налет на его жилище?

— Что делать, я не вижу другого выхода, кроме криминального, чтобы исполнить свой святой долг. Хотя, как представишь эту акцию, так сказать, в практическом ключе, — весь мой пафос тут же улетучился, и я не смогла не рассмеяться. — Хороша я буду в качестве налетчицы! Опыта-то у меня никакого…

Легонтов тоже от души расхохотался (видимо, вообразил меня в качестве главаря шайки налетчиков) и заметил, что когда-нибудь я его сведу-таки в могилу.

— Елена Сергеевна, дух здорового авантюризма вас, без сомнения, весьма украшает, но будем оценивать ситуацию трезво. Штайнер завтра выезжает в Берлин. Сведения достоверные, я сам стоял у него за спиной в билетной кассе. Не думаю, что до отъезда он оставит документы без присмотра, чтобы предоставить нам возможность их украсть…

— Это он украл документы, а мы их всего лишь возвращаем!

— Согласен. Но как вы понимаете, налет на его квартиру — это из области фантазий, разве что форточная кража, хотя и это дело весьма скользкое. Во всех смыслах — и в прямом и в переносном. К тому же, нет никаких гарантий, что документы находятся у него дома и лежат на видном месте. А вот путешествуя на поезде, он непременно вынужден будет упаковать их в свой багаж. Если, конечно, с бумагами не поедет специальный курьер. Но велика вероятность того, что Штайнер везет их сам — мне показалось, что он пока не чует особой опасности…

— Он ведь даже не знает, что Лидия уже у нас и все рассказала!

— Об этом он, возможно, и догадывается, но полагает, что сутки-другие у него в запасе еще есть, даже если полиция уже ищет некоего господина, желавшего приобрести у покойного Крюднера патенты на изобретения и, кроме того, позволившего себе неизвестно зачем при встрече с госпожой Хорватовой изображать Франца Крюднера. Нерасторопность нашей полиции всем хорошо известна — энергичный человек успеет совершить не одно преступление и скрыться, прежде чем в кабинете высокого полицейского начальника подпишут ордер на его арест.

— А кстати, как вам удалось так быстро найти этого Штайнера?

— Прежде всего, через клуб.

— Через клуб?

— Через московский Немецкий клуб. Или Бюргерклуб, как именуют его в немецком землячестве.

— Неужели в Москве существует и такое заведение?

— А почему бы и нет? Нужно же московским немцам где-то встречаться за кружкой пива или за шахматной доской — кому что по вкусу. Клуб основан еще в 1819 году и существует без малого чуть не сотню лет. Замечательное заведение. Ничем не хуже Английского клуба, а в чем-то даже и превосходнее, хотя и не столь престижно. Что особенно ценно — клуб заботится о своих, помогает немцам, попавшим в беду, выплачивает пенсии вдовам…

— Чьим вдовам?

— Вдовам членов клуба. Если почивший господин успел на момент смерти просостоять членом Немецкого клуба не менее пяти лет, его вдова может рассчитывать на пожизненную пенсию из клубной кассы. Вот так-то!

— Александр Матвеевич, неужели вы в этот клуб вхожи? Вы-то ведь не немец.

— Да уж, к моим многочисленным недостаткам можно присовокупить еще и этот. Не немец, хоть лоб себе разбей, все равно — не немец. А клуб этот — местечко весьма полезное! Русских туда принимают в качестве «ассоциированных годовых членов» с правом пролонгации членства. Грех не воспользоваться и не обзавестись надежными связями. А уж разыскать какого-нибудь немца в Москве через Бюргер-клуб — милое дело! У меня там есть один знакомый, немецкий мастер-оружейник, талантливый человек, он слегка переделал мой револьвер, превратив его в гораздо более страшное оружие. Так вот, для начала я поговорил с этим мастером, а потом еще с двумя-тремя господами и, как видите, вполне преуспел в своих поисках.

— Так что же мы теперь будем делать? Да, мы знаем, что бумаги у Штайнера и он повезет их в Германию. Нападем на Штайнера на вокзале и отнимем чемодан?

— Ах, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна, ну откуда у вас такие мелко уголовные наклонности? Дело по изъятию чемодана кончится в полицейском участке, и нам никто не поверит, если мы объявим себя спасителями отечества, а не мелкими жуликами.

— Но ведь уже завтра — завтра! — этот чертов Штайнер отправится в Берлин, и важные открытия навсегда покинут Россию и будут отныне служить германской военной мощи!

— Остается единственный выход — поехать в одном поезде со Штайнером и попытаться незаметно обыскать его багаж. Документация на изобретения обычно немалого объема, она в каком-нибудь вместительном портфеле или папке, а не в бумажнике на груди у добычливого агента. Вряд ли по поезду он будет всюду таскать портфель с собой, чтобы не привлечь к себе внимание.

— Голубчик, а куда — всюду? — по природной въедливости поинтересовалась я. — Если он ответственный человек (а я подозреваю, что агенты германской разведки — люди ответственные), он не оставит свое купе без присмотра и будет там сидеть, не выходя, до самого Берлина. Тем более что в купе первого класса есть туалет и умывальник, а возможностью посетить вагон-ресторан или выйти на перрон во время стоянки поезда, чтобы размять ноги, он может и пренебречь во имя своей важной миссии.

— Что ж, мне придется его как-нибудь выманить…

— Знаете что, Александр Матвеевич, выманивать Штайнера из купе буду я! Поеду в Берлин в этом же поезде вместе с вами. Займемся ловлей агента на живца.

— Елена Сергеевна, это слишком опасно! Мне не хотелось бы подвергать вас риску. Михаил Павлович знает, что вы собрались в Берлин?

— Нет, если только в Петербурге у него не открылся дар ясновидения. Мне и самой эта идея только что пришла в голову, как вы понимаете.

— Боюсь, он будет недоволен…

Замечание Легонтова было отчасти справедливым, но когда речь идет о таких серьезных вещах, как интересы России, мелкой супружеской стычкой, которая потенциально меня ожидала, можно и пренебречь.

— Я очень высоко ставлю мнение моего мужа по любому вопросу, но сейчас… Даже если Михаил Павлович примчится из Петербурга обратно в Москву и громко крича уляжется на рельсы Брестской дороги, я все равно уеду берлинским поездом и, желательно, в одном вагоне со Штайнером.

— Вы жестокая женщина! Мне казалось, вы лучше относитесь к своему супругу, — усмехнулся Легонтов.

— Я отношусь к нему как нельзя лучше и, наверное, буду рыдать в вагоне навзрыд, когда поезд переедет Михаила, преграждающего путь паровозу. А теперь давайте серьезно. Я не вижу особого риска в том, чтобы попытаться в вагоне поезда завязать знакомство с неким господином Штайнером, чтобы выманить его из купе. Кокетничать с мужчиной — дело уголовно ненаказуемое! Только вы мне его заранее покажите, а то я без бинтов его никогда не видела и, боюсь, не узнаю. Паспорт для заграничной поездки у меня готов — мы с Михаилом к зиме собирались в путешествие по Европе, чтобы присоединиться к Мишиной кузине, которая сейчас в Биаррице, а потом планирует отправиться в Париж. Да вы ее знаете — помните мою подругу Марусю Щербинину-Терскую? Вы когда-то помогали нам в борьбе за Марусино наследство…

— Да-да, я до сих пор не забыл Марию Терскую, но, Елена Сергеевна, давайте вернемся к делам текущего момента. Допустим, что вам легко удастся выманить Штайнера из купе, тем более, он вас наверняка помнит в лицо и захочет узнать, для чего это вы вдруг оказались с ним в одном вагоне. Пользуясь тем, что вы видели его лишь в личине забинтованного Крюднера и теперь вряд ли сможете опознать в натуральном, так сказать, обличье, он, вероятно, рискнет завязать с вами знакомство и поговорить о том о сем, надеясь на женскую болтливость и неумение хранить тайны…

— Алесандр Матвеевич, мне, как феминистке, ваши последние слова кажутся оскорбительными! Уж от вас я не ждала подобного отношения к женщинам. Мы — не существа второго сорта, неспособные контролировать свои слова и поступки!

— Пардон, мадам, — извинился Легонтов, — я всего лишь пытаюсь предугадать мысли Штайнера. А он вряд ли оценит по достоинству ваш сильный характер и станет думать о вас лестно. У нас нет никаких особых оснований подозревать, что он — джентльмен и относится к дамам с сугубым почтением.

— Место джентльмена в этой истории отведено покойному Крюднеру, а Штайнер был всего лишь его жалкой подделкой. Ну так что, Александр Матвеевич, берете вы меня с собой в Берлин?

— Елена Сергеевна, а если наши расчеты неверны, документов у Штайнера с собой не будет и наша поездка окажется совершенно пустой? — ответил он вопросом на вопрос.

— Ну что ж, слегка проветриться и съездить на недельку в Берлин тоже неплохо. Хотя еще лучше было бы все-таки раздобыть патентные документы Крюднера. Но в любом случае наша совесть будет чиста — мы сделали для отечества все, что смогли. В конце концов, я же не служу в контрразведке, я просто помогаю ей по мере сил. И почему мне надо при этом ощущать себя кем-то вроде младшей горничной, которая постоянно пребывает в ужасе, что не справится с работой и ее уволят без рекомендации? Если что-то не удалось — пусть уж отечество не взыщет, в делах контрразведки мы — полные дилетанты, во всяком случае я. Но что делать, в России всегда и все держалось на дилетантах, потому что профессионалы обычно относятся к своим служебным обязанностям с преступным небрежением.

— Ну что ж, придется согласиться на ваш план, — заключил Легонтов и усмехнулся. — Откровенно говоря, это будет беспрецедентная по своему нахальству акция.

— А, ерунда! Фортуна всегда благосклонна к бесшабашным людям, — ответила я, стараясь скрыть свою радость.

Ну теперь-то я сделаю все, чтобы свести счеты со Штайнером, позволившим себе водить меня за нос, да к тому же еще и ухитрившимся обокрасть мою родину.

Мы условились, что Легонтов сам займется приобретением билетов, выбирая места в вагоне с учетом стратегических интересов (надеюсь, возле вокзальной кассы ему удалось узнать, в каком вагоне и на каком месте едет наш противник), а мне остается лишь уложить багаж и ждать посыльного с билетом. Но в то же время нельзя было упускать Штайнера из виду — вдруг его подготовка к отъезду лишь игра ради отвлечения внимания, а на самом деле он запланировая новую каверзу? Хорошо, что у Александра Матвеевича есть помощники, не разорваться же ему в самом деле!

И тут я вспомнила еще об одном важном для меня практическом вопросе.

— Кстати, Александр Матвеевич, а можно мне взять с собой в поездку горничную? Мне в путешествии может понадобиться помощь. Вы знаете, всякие дамские проблемы — сделать прическу, что-то простирнуть и подгладить…

— Елена Сергеевна, дорогая, я бы вам этого не посоветовал. Авантюристам практичнее путешествовать без прислуги, а в случае необходимости пользоваться услугами горничной из отеля или парикмахера из ближайшей цирюльни.

Когда я прощалась с Легонтовым в передней, почтальон принес телеграмму из Петербурга:

«НАНЕС ПЕРВЫЙ ВИЗИТ ТЧК РЕЗУЛЬТАТОВ НИКАКИХ ТЧК ПОПЫТАЮСЬ ПРОБИТЬ СТЕНУ ЗПТ НО ОПТИМИЗМА НЕ ОЩУЩАЮ ТЧК МИХА— ИЛ»

— Все ясно, — горько сказала я Легонтову, показывая ему телеграмму. — Придется брать дело спасения отечества в свои дилетантские руки…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Результат неумеренного пристрастия к внешнему шику. — Ада изображает любезную мину. — Йод сводами Александровского вокзала. — Курочка в дорогу. — Бесцеремонный господин. — «Явление 2-е. Елена и Легонтов.» — Осенние розы. — «Не страшно, если и над вами чуть-чуть посмеются…» — Шинкен и тринкен. — «Помечтать-то мы можем?»

Укладка чемодана и саквояжа не заняла, благодаря помощи верной Шуры, слишком много времени. Но до отъезда я планировала сделать еще одно дело — повидать Аду и Лидочку, которые собирались в Петербург, попрощаться с ними и отдать им письмо для Михаила.

В силу полной конфиденциальности сведений, содержавшихся в письме (я не каждый день отправляюсь за границу для проведения самодеятельной контрразведывательной операции), мне будет спокойнее, если Ада встретится с Михаилом в Петербурге и отдаст ему мой конверт из рук в руки.

Я впервые посетила новую контору частного сыскного бюро «Шерлок Холмс» (так теперь называлось «дело» помощника присяжного поверенного Легонтова и госпожи Вишняковой). Когда Александр Матвеевич жаловался на пристрастие Ады к шику, он не кривил душой — и вправду помещение и обстановка конторы были устроены, что называется, на широкую ногу.

Глядя на роскошный письменный стол, за которым восседала Адель, (бидермайеровский, насколько я могу судить), я невольно подумала, что доходы сыскного бюро, вероятно, сильно сократились — любители внешнего шика обычно обходятся слишком дорого бюджету своей фирмы…

Как мне показалось, Ада не была в большом восторге от мысли, что я вместе с Александром Матвеевичем еду в Берлин, а она вынуждена, соблюдая все меры предосторожности, везти Лидочку в Петербург и прятать ее там от возможных вражеских происков.

Впрочем, Ада все же хорошо владела собой и умела сохранять такой вид, словно ничто и никогда и не сможет ее уязвить. Она даже нашла в себе силы изобразить любезную мину, приличествующую моменту прощания с доброй знакомой.

— Ну что ж, прокатиться в Петербург тоже забавно, хотя это и не Берлин, — говорила она, стараясь казаться беззаботно-довольной. — А то я уж и не знала, как бы себя развлечь. Никаких ярких событий! На прошлой неделе, правда, извозчик, который меня вез, столкнулся с ломовиком, и мы чуть не угодили под трамвай, но это не такое уж яркое происшествие. А с понедельника и вовсе уж тоска смертная…

Из кабинета Ады мы прошли в небольшую, очень уютную гостиную (цветы, кожаные диваны, низкий столик с китайским фарфором — не так часто подобные уголки встречаются в деловых конторах).

Здесь нас ожидала Лидочка, успевшая приготовить чай. Ей уже было известно о смерти Франца Крюднера, и я заметила, что глаза у бедняжки на мокром месте.

За чаепитием мы немного поболтали о том о сем, причем говорила в основном я, обращаясь к Аде с разнообразными просьбами, касающимися Лидочкиной безопасности в Петербурге. Ада отвечала мне с такой странной горячностью, что не только у меня, а у любого хорошо знавшего ее человека невольно возникло бы подозрение: а так ли уж внимательно она меня слушала?

Уходя, я все же решила как-то приободрить Лидию. Улыбнувшись ей, я тихо сказала:

— Лидочка, я постараюсь сделать все возможное, чтобы изобретения господина Крюднера не попали в чужие руки. Покойный был, судя по всему, очень хорошим человеком. Я не знала его лично, и когда приехала к вам на фирму, мне предъявили под видом вашего шефа постороннего мужчину с перебинтованнымлицом. Но все, кто был знаком с господином Крюднером, в один голос утверждают, что он был порядочным человеком и во всех смыслах джентльменом…

— Он и вправду был настоящим джентльменом, — Лидия сквозь слезы улыбнулась мне в ответ. — Из тех, кто задумывается не о ножках, а о ногах своей секретарши.

Я, кажется, не совсем поняла, о чем она говорит. Не о ножках, а о ногах? Наверное, когда нужно в уме переводить свои мысли с немецкого языка на русский, трудно сохранить чёткость формулировок.

Заметив, что на моем лице появилось непонимание, Лидия пояснила:

— Его рабочий кабинет был во флигеле, если вы помните, а наша контора — у ворот предприятия, окнами на улицу. Приходилось часто ходить к нему через двор и подниматься по лестнице на второй этаж, чтобы забрать нужные бумаги или получить его подпись. А он, бывало, скажет: «Присядьте, моя дорогая, отдохните немного и подождите, пока я закончу этот документ, и вы сможете прихватить его вместе с другими. Тогда вам не придется второй раз идти через двор и подниматься по крутым ступенькам. Вы ведь и так устаете, бедняжка». Понимаете? Он торопился поскорее дописать важный документ, только чтобы мне не пришлось снова карабкаться вверх по лестнице. А ведь всем владельцам контор обычно в высшей степени безразлично, придется их служащей в сто первый раз подниматься по лестнице или нет. Напротив, они с удовольствием гоняют секретаршу куда-нибудь снова и снова, чтобы знала, кто тут хозяин.

— Ладно, девочки, нюни распускать не будем, — вмешалась Адель. — Ну что ж, Леля, давай прощаться, — Ада, как истинная феминистка, по-мужски пожала мне руку. — Желаю тебе удачи. Если вам с Александром удастся выкрасть эти чертовы бумаги, положите на их место записку: «Привет кайзеру Вильгельму!» Забавно было бы посмотреть, какое лицо будет у германского агента, когда он найдет ваше дружеское послание.

Возвращаясь домой на Арбат, я всю дорогу размышляла о последних словах Лидии. Сколько трудностей и проблем возникает у женщин, пытающихся своими силами заработать кусок хлеба. И как редко хоть кто-то в обществе задумывается об этих проблемах! Нет, России феминистское движение положительно необходимо. И если женщины когда-нибудь дадут слабину и перестанут отстаивать свои позиции, это сильно замедлит прогресс в нашей стране.

В назначенное к отъезду время я прибыла на Тверскую заставу, где вместе с провожавшей меня горничной Шурой (немного обиженной, что ее не взяли в заграничную поездку, но все равно в преддверии близкой разлуки особенно любезной) и носильщиком, на которого мы навьючили мой багаж, вошла под гулкие своды Александровского вокзала, чтобы по Брестской дороге покатить на запад, в сторону Берлина.

Новое здание вокзала, огромное, помпезное, начали строить еще в 1907 году, но до сих пор, хотя уже 1911 год подходит к концу, не могут его завершить. Часть помещений еще не отделана, а в тех залах, куда уже пускают пассажиров — запах известки и свежей краски, забытые в углах строительные козлы и ведра с кистями и тот особый неуют, свойственный недостроенным зданиям, который так мешает оценить архитектурный замысел.

Архитектор Иван Струков, гражданский инженер, всю жизнь прослуживший в железнодорожном ведомстве, несомненно пытался подчеркнуть во внешнем облике Александровского вокзала европейский стиль, справедливо полагая, что здесь — московские ворота в Европу. Однако эти попытки придали зданию, широко раскинувшемуся по вокзальной площади, неуклюжую тяжеловесность, совсем несвойственную другим работам Струкова. Взять хотя бы симпатичный, словно игрушечный, вокзальчик в Кунцево…

Видимо, у правления Брестской дороги были свои резоны строить именно такой вокзал, но все же жаль, что строительство не поручили Шехтелю — его Ярославский вокзал с теремком и башенкой, на мой взгляд, — большая удача. Да и другие постройки Шехтеля весьма украсили Первопрестольную — талантливый архитектор талантлив в любом проекте. (К вопросу о немцах, считающих Россию своей отчизной: рожденный в Петербурге Франц Адольф Шехтель — настоящий подарок для нашей страны!)

Вообще, немецкие архитекторы сделали для Москвы так много, как никто, вот разве что итальянцев, возводивших Кремль, кремлевские соборы да Оружейную с Грановитой палаты, можно поставить рядом с немецкими зодчими. На память сразу приходит Храм Христа Спасителя, знаменитое архитектурное творение в «русском» стиле — постройка архитектора Константина Тона, происходившего из петербургских немцев, при участии его учеников Фридриха Рихтера и Карла Рахау, фасадные рельефы изваял Петр Якоб Клодт фон Югенсбург, а свыше тридцати ликов святых для главного иконостаса написал Тимолеон Карл фон Нефф…

А знаменитый «Славянский Базар» Пороховщиковых, построенный Августом Вебером? А резной деревянный терем тех же Пороховщиковых в Староконюшенном переулке на Арбате, возведенный по проекту Генриха Гуна?

И что самое замечательное — немецкие архитекторы поголовно предпочитают нео-русский (или псевдорусский, как уверждают недоброжелатели) стиль, а наших, как господина Струкова, все тянет на псевдоевропейский…

Отвлекая себя подобными размышлениями на архитектурные темы от беспокойных мыслей, я по гранитным узорам вокзального пола вышла на освещенный матовыми шарами фонарей перрон, куда уже подали берлинский поезд. Паровоз выпускал тугие струйки пара, пахнущего дальними странствиями. Международные вагоны отличались какой-то особой респектабельностью от местных, российских, которые должны были отцепить по пути на узловых станциях.

Честно говоря, я предпочла бы отправиться в заграничное путешествие в роскошном Норд-экспрессе, потрясавшем пассажиров высоким уровнем комфорта, но этот чудо-поезд ходил из Петербурга и не каждый день, а по особому расписанию, а ведь Штайнер уезжал из Москвы и именно сегодня.

Моя же главная задача — составить компанию этому господину Штайнеру, даже если бы он решился отправиться в Европу в третьем классе (какое счастье, что такой вариант и вправду не пришел ему в голову!).

У желтоватых стен вагона царила суета, хотя, как мне показалось, отъезжающих было не так уж и много — кто решится на туристическую поездку под зиму? Разве что важные дела погнали людей из дома куда-то за чужие границы…

Итак, пассажиров было немного, но зато каждого из них провожали целые толпы — с цветами, детьми, собачками, с шампанским; кто-то (похоже, компания подвыпивших купцов в цилиндрах) притащил цыган, исполнявших в сторонке зажигательные песни под аккомпанемент гитары. Все, и уезжающие и остающиеся, давали друг другу последние наставления:

— Осторожнее с деньгами, в дороге встречается много жуликов! — Ради Бога, следи за Милочкой, у нее гланды… И к директору гимназии сходи, Николенька снова принес единицу за диктант. — Пиши, пожалуйста, каждый день, хотя бы немного, несколько строк, а лучше телеграфируй, ты ведь не любишь письма! — Не забудь оплатить счета, особенно зеленщику и молочнику, а то я буду всю поездку волноваться, что в лавочках нам закрыли кредит. — Господа, пожелаемте нашему дорогому Исидору Пафнутьевичу доброго цути и пусть кланяется ихнему кайзеру! Ну-с, облобызаемся на дорожку!

Я тоже, поддавшись общему настроению, стала нервно наставлять горничную:

— Шура, пожалуйста, не забывай без меня поливать цветы, особенно большую бегонию, она влаголюбивая.

Когда Михаил Павлович вернется из поездки, сразу отдай в стирку его белье и скажи прачке, чтобы воротнички на сорочках крахмалила получше. Проветри все зимние вещи от нафталина, скоро могут ударить морозы…

— Сделаю, сделаю все, — успокаивала меня Шура, — не тревожьтесь. Елена Сергеевна, как вы там без меня, в заграницах-то? Ведь волосы уложить и то придется по цирюльням бегать…

— Ничего, Шурочка, я в этот раз ненадолго еду. Вот вскоре отправимся в путешествие уже всерьез, вместе с Михаилом Павловичем, и тебя тогда с собой возьмем, непременно.

— Я вам там курочку жареную на дорожку положила и пирожков свеженьких, кухарка давеча испекла, — вспомнила Шура в последний момент.

— Господи, Шурочка, зачем? В поезде есть ресторан, и я прекрасно смогу там сегодня вечером поужинать, а утром — позавтракать…

— А между ужином и завтраком еще будет долгая-долгая ночь. Знаете, как в дороге-то бывает? Проснетесь среди ночи, захотите покушать, а курочка — вот она. Так и время быстрее пройдет. Да и когда вам еще, Елена Сергеевна, доведется хорошей курятины-то поесть? Эта Германия — ужасно бедная страна. Бог его знает, чем вам там питаться придется…

— Шура, откуда ты взяла, что мне в Германии придется голодать?

— Да одна моя товарка там была, ну из Москвы поехала в Гамбург со своими хозяевами, у которых в услужении состоит. Так говорит, курицу подавали там только по большим праздникам, и к тому же местные даже представления не имеют, что такое севрюга или осетрина, кругом одна селедка. Херинг по-ихнему называется — еще и имечко какое для селедки выдумали, прости Господи, только плюнуть впору!

— Надо же, какая дикость, — огорченно заметила я, но боюсь, Шура уловила в моем тоне иронию и обиженно замолчала.

Я хотела сказать еще что-то важное, но тут мое внимание отвлек некий господин, который, проходя по перрону, с размаха задел меня плечом и тут же с извинениями, вежливо приподняв шляпу, заглянул мне в лицо. Буквально через секунду он с ужасом отпрянул и кинулся бежать так, словно за ним гнались волки, оттолкнул проводника и скрылся в двери вагона.

Допускаю, что выражение моего лица было не слишком приветливым (ведь трудно испытывать восторг при виде мужчины, бесцеремонно расталкивающего дам), но в конце концов я же не кикимора болотная, чтобы так уж меня пугаться!

Пожав плечами, я простилась с Шурой и тоже вошла в свой вагон.

По коридору, устланному красной ковровой дорожкой, проводник проводил меня в мое купе, жарко протопленное, с уютной настольной лампой под красным абажуром и стенами, обитыми мягкой тисненой кожей. Путешествие в неизвестность началось…

Поезд тронулся, и за окном поплыл сначала перрон, потом забитые вагонами запасные пути Брестской дороги, огоньки московских окраин и пригородов, и наконец — зубчатые черные полосы подмосковных лесов. Пора было устраиваться в купе для долгой дороги.

Прежде всего мне захотелось снять манто — в преддверии близкой зимы я отправилась в путь в каракуле, а в купе было так тепло, что пребывать и далее в мехах казалось просто невыносимо. Теперь можно было и умыться, ведь стоит просто пройтись по перрону рядом с поездом, и каким-то образом угольная пыль и сажа оказываются на лице.

Внутренняя дверь в соседнее купе, расположенная рядом с умывальником, была заперта. Вероятно, эти двери открывают лишь в том случае, когда оба купе заняты большой семьей или коллегами, путешествующими вместе. А когда по соседству едут случайные попутчики, во избежание нежелательных визитов из одного купе в другое принято пользоваться лишь дверью, ведущей в коридор.

Умывшись и причесавшись, я открыла прихваченный у вокзального газетчика иллюстрированный журнал. Номер журнала оказался старым, но полагаю, и в момент своего появления на свет он не вызвал большого ажиотажа среди читателей. Правда, издатели (как сообщалось в рекламе, «не щадя затрат») печатали часть иллюстраций модным способом «драй фарбен друк», то есть «в три цвета» (тоже, судя по названию — немецкое изобретение), так что вечная девочка с кошкой или собачкой и подписью «Два друга», парижская цветочница и «Именины бабушки» приобрели кое-какие цветовые нюансы.

Однако, на мой вкус, можно обойтись и монохромными рисунками, напечатанными «айн фарбен друк», если от этого выигрывает содержание журнала. Да мне, собственно, было и не до чтения — меня тревожили иные мысли.

Александр Матвеевич так пока и не объявился, хотя, раз билет в Берлин был прислан мне Легонтовым, он должен знать, что я уже еду в нужном направлении…

Но от Легонтова — ни слуху ни духу, а в одиночку украсть патенты у неизвестного мне в лицо господина Штюрмера — дело для меня непростое.

Я полностью погрузилась в эти неприятные раздумья, когда из соседнего купе тихо постучали в смежную дверь, щелкнул замок и передо мной возник Александр Матвеевич собственной персоной. Он появился так неожиданно и театрально, как герой сценической постановки. Короче говоря — «Явление 2-е. Елена и Легонтов».

— Здравствуйте, дорогая Елена Сергеевна. Рад вас видеть, вы прекрасно выглядите, — поприветствовал меня Александр Матвеевич с такой непринужденностью, словно просто забежал вечерком ко мне на Арбат на чашку чая.

— Александр Матвеевич, вы меня напугали, — не удержалась я от упрека. — Я уже предположила, что вы остались в Москве и мне придется сражаться со Штайнером один на один. А я могу его не узнать и в силу этого упустить…

— Елена Сергеевна, голубушка, я никогда не позволю себе бросить даму на растерзание врагам отечества.

А Штайнера вы, по-моему, и впрямь не узнали, столкнувшись с ним на перроне…

— Так это он — тот самый хамоватый господин, который так бесцеремонно толкался?

— Да. И у него ваше появление на вокзале вызвало явный шок. Я из вагонного окна с интересом наблюдал за его мимикой. Для агента иностранной разведки ему следовало бы лучше владеть собой.

— Но теперь-то он уж наверняка затаится в своем купе и не высунет оттуда носу до самого Берлина.

— А я полагаю — напротив. Вы были на фирме Штайнера в качестве хозяйки пансиона для молодых девиц и разыскивали Лидию. Он наверняка проверил эти сведения и убедился, что вы сказали ему правду. Так что же он должен предположить — что наша контрразведка, которая даже не имеет своего отделения в Москве, вдруг неизвестно зачем завербует содержательницу благотворительного пансиона и пошлет ее в Берлин следить за господином Штайнером? Не хочу оскорблять ваших феминистских взглядов, но и Штайнер и я понимаем, что если бы наша контрразведка и решила за ним следить, то подрядила бы для этих целей молодого и выносливого жандармского офицера.

— Я тоже не хочу никого оскорблять, но от толковой женщины в таком деле было бы больше проку, а молодые жандармские офицеры уже столько раз демонстрировали миру полную несостоятельность…

— Сударыня, давайте не будем развязывать ненужную дискуссию, мне хорошо известны ваши взгляды на политические и социальные проблемы. Вернемся к нашему делу. Я с большой долей уверенности могу предположить, что Штайнер теперь сам будет искать с вами знакомства, представ в образе мужчины, исполняющего простой долг вежливости и старающегося загладить неловкость. Заодно он втянет вас в беседу, чтобы окончательно расставить для себя все точки над i — то есть определить, до какой степени случайно ваше появление в этом вагоне и нет ли у вас к особе господина Штайнера дополнительного интереса. У меня одна просьба — дайте ему возможность завязать с вами знакомство и попытайтесь сделать так, чтобы он пригласил вас в ресторан. Мне нужно время, чтобы обыскать его купе и найти бумаги.

— А как вы проникнете в его купе, Александр Матвеевич?

— Это как раз не сложно — либо через крышу в окно, либо из коридора через дверь.

— Но ведь и дверь и окно будут заперты.

— Нет таких замков, которые нельзя было бы открыть, дорогая Елена Сергеевна. А окно к тому же можно просто разбить. Мы ведь с вами отважились на криминальную авантюру, так стало быть, отступать нам некуда. И я бы сказал, что проникнуть в купе Штайнера через дверь намного предпочтительнее, чем через окно — останется меньше следов моего проникновения, и наш голубчик не сразу схватится, что у него кое-что пропало. Сегодня вечером Штайнер может и не вылезти из своей норы, а вот завтра с утра вам наверняка удастся познакомиться с ним накоротке.

— Александр Матвеевич, а вдруг вы все же ничего не найдете? Вдруг Штайнер едет налегке, а документы он переправит в Германию каким-нибудь иным, хитроумным образом?

— Что ж, сделаю вывод, что я не пригоден к службе в контрразведке, вернусь к слежке за неверными мужьями и вороватыми управляющими и похороню память о своем фиаско под кипами аккуратно подшитых досье в своей конторе. Но давайте все же будем надеяться на лучшее! Чем черт не шутит? Вдруг нам повезет? Шанс у нас есть, даже если это — один шанс из тысячи. Кстати, запомните, Елена Сергеевна, как только документы окажутся у меня в руках, я сойду с этого замечательного поезда. Если мы к тому времени окажемся на территории Германии, встретимся с вами в Берлине. Если же все еще будем ехать по матушке России — я сразу отправлюсь в Петербург. На всякий случай давайте попрощаемся. Дай вам Господь удачи. В случае скандала и вмешательства полиции стойте на том, что ничего не знаете, не ведаете, просто приняли приглашение попутчика посидеть с ним в ресторане. Да, в Берлине для вас заказан номер в отеле «Кайзерхоф». Это — один из лучших отелей и в высшей степени благопристойное место. Поезда делают в Берлине несколько остановок, вы выйдете на вокзале «Фридрихштрассе» и возьмете извозчика или таксомотор до перекрестка Фридрихштрассе и Кроненштрассе, это совсем недалеко. Можно было бы и пешком дойти минут за пятнадцать, но без багажа.

— Александр Матвеевич, а как же я найду вас в Берлине, если вы тоже окажетесь там? Нам ведь еще нужно будет предпринять шаги, чтобы вывезти патентную документацию обратно в Россию!

— Я сам вас разыщу. На всякий случай вам лучше просто изображать из себя туристку — гулять по городу, по магазинам, посещать музеи, театры… И ждать от меня вестей. Я обычно останавливаюсь в гостинице «Крейд» на Ноллендорфплатц. Скромное, непритязательное местечко, но вполне приличное. Однако вам там лучше не появляться. Если я не объявлюсь, то через недельку возвращайтесь в Москву. И в случае моего провала и ареста — ради Бога, не кидайтесь мне на помощь. Постараюсь вывернуться сам, а если не удастся — так тому и быть.

Похоже, Легонтов полагает, что я соглашусь оставить его в немецкой тюрьме в случае нашей общей неудачи. Нет уж, на это он пусть даже не рассчитывает, хотя пока я лучше дипломатично промолчу.

— Как юрист я обязан еще раз обратить ваше внимание — немецкая администрация может классифицировать наши действия как преступное деяние. Подумайте, пока не поздно — может быть, вам все же отказаться от участия в этой дурацкой авантюре?

— Александр Матвеевич, вы не первый год меня знаете. Неужели вам хоть на минуту могло прийти в голову, что я по доброй воле откажусь от участия в какой-нибудь авантюре? Да это будет счастливейший момент в моей жизни! Всю жизнь, с малолетства мечтала совершить преступное деяние, да все как-то случай не подворачивался. А то, что я рискну совершить преступное деяние в компании с профессиональным юристом, мне даже и не снилось. Редкая удача!

— Ох, Елена Сергеевна, все-то вам шуточки, — грустно вздохнул Легонтов.

— Вы сказали, что обычно останавливаетесь в отеле «Крейд» на Ноллендорфплатц, — заметила я, чтобы переменить тему разговора. — Вам часто доводилось бывать в Берлине?

— Ну не часто, но доводилось. Я порой работал за границей, и чаше всего — в Берлине…

— Работали? Неужели все-таки шпионом? — вырвалось у меня, причем в вопросе прозвучала надежда, удивившая даже меня саму. Что-то шпионская тематика стала вызывать у меня в последнее время нездоровый интерес.

— Ну почему — шпионом? — обиделся Легонтов. — Обычные сыщицкие дела. Как-то, например, гонялся по Европе за банкиром, сбежавшим из Москвы вместе с содержимым двух банковских сейфов, и почти на месяц застрял в Берлине… Кстати, Елена Сергеевна, напрасно вы отправились в поездку в шубе, — Александр Матвеевич кивнул на мое каракулевое манто, мирно висевшее в уголке.

— Но ведь скоро зима, — удивилась я его непонятливости. — Вот-вот ударят морозы и снег ляжет. Нельзя же под зиму уехать из дома в плащике?

— Это у нас в Москве в начале ноября ложится снег. А в Берлине в эту пору еще цветут осенние розы…

— Вот видите, оказывается, я не так хорошо подготовлена к поездке, как мне самой представлялось. К тому же мой немецкий язык оставляет желать лучшего. Он никогда не был для меня любимым языком. С тех пор как я в гимназии перебивалась по немецкому с двойки на тройку, я ни разу не удосужилась прикоснуться к учебнику немецкой грамматики, а уж о чтении Шиллера и Гете в оригинале просто и речи не шло. Все эти der, die, das — настоящий темный лес для меня. Боюсь, я никогда не смогу поставить ни одно немецкое слово в надлежащий род и падеж…

— Ну и что? Вы в Берлине — иностранка и вполне естественно, что языком аборигенов в совершенстве не владеете. В конце концов, мы же прекрасно понимаем немцев, когда они в Москве говорят «Я желать эфтот картин приобретать» или «Ах, какой кароши и красифый барышень». Ну, а теперь вы поменяетесь с ними местами, и не страшно, если и они над вами чуть-чуть посмеются. Надеюсь, вашего словарного запаса все же хватит, чтобы заказать чашечку кофе в кафехаусе или котлеты в гастштете? Главное, сосредоточьтесь и не путайте слова. Шинкен и тринкен — это совершенно разные вещи!

— О, кстати, по поводу шинкен и тринкен — вы успели поужинать в Москве перед отъездом?

— Увы, нет. Я вообще в последние дни как-то замотался и частенько забываю о пище, о чем потом приходится горько пожалеть.

— Тогда позвольте предложить вам скромный дорожный ужин — моя кухарка, кажется, предусмотрела, что кто-то из нас может в пути проголодаться.

Застелив столик салфеткой, я выложила курицу, пирожки, булочки, яблоки, сыр и, к собственному удивлению, обнаружила среди припасов еще и бутылку легкого вина — да, меня снарядили в настоящее путешествие.

(Вообще-то мой ненаглядный супруг не раз предупреждал меня, чтобы я была осторожнее, пытаясь накормить посторонних мужчин — кусок пирога или куриную ножку из моих рук они могут расценить как домогательство и сделать неправильные выводы касаемо моих намерений. Но на мой взгляд — это гнусные наветы, и куриная ножка совершенно лишена всякого эротического подтекста…)

На лице Легонтова возникло такое выражение, словно он стал очевидцем чуда.

— Елена Сергеевна, я всегда знал, что вы ангел! Так позаботиться о страждущем, умирающем от голода человеке может только неземное созданье!

— Друг мой, не нужно мне льстить! Вы меня совсем сконфузили. Лучше давайте поужинаем в непринужденной обстановке…

— А в завершение приятного вечера можно еще и потанцевать, — засмеялся Легонтов. — Пожалуй, вагонный коридор несколько тесноват для мазурки, но со скромной полечкой мы бы там развернулись.

Ой, прав был Миша — жареная курица рождает совершенно нездоровые фантазии… Может быть, еще и Штайнера на танцевальный вечер пригласим, чтобы он аккомпанировал нам на губной гармошке?

— Да нет, Александр Матвеевич, танцы будут как-то не в стиле нашего путешествия.

— Но помечтать-то мы можем? — резонно возразил сыщик. — А пока давайте поднимем по бокалу за нашу удачу!

И Александр Матвеевич с усилием вытащил пробку из бутылки «Абрау-Дюрсо».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Первая неудачная попытка ловли на живца. — Самая любезная из арсенала моих улыбок. — Вержболово. — Уж теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук. — Неаппетитный бульон. — «Ваши барышни доставляют слишком много хлопот». — Можно ли считать меня клинической идиоткой? — Недооценивать противника крайне опасно.

Вечером я несколько раз прогулялась по вагону (без поползновений исполнять мазурку) и даже, к большому удивлению проводника, постояла в тамбуре, который у нас в России принято старомодно именовать «сенями».

Я надеялась, что Штюрмер клюнет на живца, но, увы, пока приманка в моем лице не производила на немецкого агента должного впечатления.

На следующий день за вагонным окном уже мелькали перелески и серые хатки Польши. Впрочем, польские городки отличались столь затейливой западной архитектурой, а девицы, выходившие прогуляться по станционным платформам даже в самых небольших местечках, все поголовно были одеты в модные шляпки и какие-то совершенно парижские суконные жакеты (ну может быть, не чисто парижские, а парижсколодзинские, не важно), да и в самом воздухе уже разливалось нечто европейское, подсказывающее — граница все ближе и ближе…

Вот и Варшава осталась позади. Стоя у окна в вагонном коридоре, я слушала мирное перестукивание колес поезда, рассматривала уплывавшие назад варшавские пригороды, словно окрашенные темной охрой, и грустно думала, что выманить Штайнера из купе так и не удастся.

— Мадам, позвольте мне еще раз принести извинения по поводу своего поведения на московском вокзале, — раздался голос у меня за спиной. — Эта вокзальная суета, нервозность, толчея… Вы должны меня простить!

Штайнер все-таки выполз из своей норы. Ну что ж, на ловца и зверь, как говорится.

Я улыбнулась самой любезной из арсенала моих улыбок. Только бы расчет Легонтова оправдался!

— Разрешите представиться — Густав Штайнер, коммерсант.

Коммерсант? Понятно. Торговля ворованными изобретениями оптом и в розницу… Называя в ответ свое имя, я с интересом разглядывала господина коммерсанта, пытаясь замаскировать любопытство кокетливыми взглядами.

Пожалуй, если бы наша компания борцов за государственные интересы России к этому времени не догадалась, что Штайнер, прикрывшись бинтами и пластырями, изображал Крюднера, мне самой сейчас никак не пришло бы это в голову. Сравнительно молодой мужчина, лет тридцати, с каким-то неопределенным, словно ускользающим лицом, не лишенным, впрочем, миловидности — в нем не было ничего от того немолодого, усталого, перебинтованного человека с тяжелым характером, которого мне представили в качестве Крюднера. Видимо, господин коммерсант к тому же еще и неплохой актер…

Вот разве что голос его немного выдавал — интонации и характерный акцент казались мне знакомыми с прошлой встречи.

Штайнер со своей стороны тоже весьма внимательно изучал меня, пытаясь выдать свою пытливость за обычный мужской интерес.

— Простите мою дерзость, но у вас необыкновенно красивые глаза, — рискнул он отвесить мне тяжеловесный комплимент.

Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «О, да, особенно правый — он у меня слегка подслеповат!» или еще какую-нибудь нахальную глупость, которые всегда напрашиваются на язык в ответ на банальности. Но в данном случае мне следовало казаться польщенной.

К счастью, в юности я увлекалась любительским театром и даже если и уступала Штайнеру в актерском мастерстве, то все же знала, что такое театральные этюды по системе Станиславского. Что наша жизнь? Игра…

Поезд уже дополз до Вержболово, где проходила российско-германская граница, и появившиеся в вагоне пограничники, гремя шпорами, прошли по коридору, обращаясь к пассажирам с просьбой занять свои места и приготовить документы, а мне так и не удалось вытащить Штайнера из вагона, чтобы предоставить Легонтову возможность проникнуть в купе нашего коммерсанта.

В пограничном пункте пассажиров переводили из одного состава в другой — дальше от Эйдкунена вместо широкой русской железнодорожной колеи шел узкий европейский путь.

Мы со Штайнером шествовали к нашему вагону уже рядышком, как добрые друзья, и обменивались на ходу шутками и любезностями. Боковым зрением я пыталась углядеть господина Легонтова, но Александр Матвеевич совершенно затерялся в толпе пассажиров.

Штайнер проявлял недюжинное любопытство к моей скромной персоне, задавая мне массу вопросов о том и о сем. Я весьма живо поддерживала беседу, хотя приходилось быть чрезвычайно осторожной и контролировать каждое сказанное слово, как будто я шла по топкой трясине и все время выбирала, куда бы ступить.

Еще в начале разговора я отрекомендовалась Штайнеру как активная деятельница российской Лиги борьбы за права женщин, путешествующая с целью установления контактов в родственных феминистских организациях европейских стран (по-моему, вполне приемлемый повод для поездки в Берлин, не хуже любого другого). Но господину коммерсанту явно хотелось получить более подробную информацию.

— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым, — говорил Штайнер, любезно ведя меня под локоток к вагону, стоящему с немецкой стороны границы. — Ваши фотографии часто появляются в московских газетах… Например, «Московский листок» не пропускает ни одного конгресса, съезда или иного крупного собрания, организованного дамскими комитетами, и готов признаться, это более увлекательное чтение, чем заметки о дурно вымощенных мостовых, вновь разбиваемых скверах и визитах высокопоставленных особ из иностранных держав…

— Признаться, я редко открываю «Московский листок», хотя не спорю, возможно, это увлекательнейшее чтение. Но на любителя. (Сейчас я уведу разговор подальше от моихdent) Корреспонденты «Листка» слишком увлекаются историями про дам, которые травятся, положив голову в газовую духовку. Вероятно, это весьма современный и широко популярный способ уйти из жизни, но невольно задумаешься — а как же выходят из трудного положения женщины, живущие в старых домах с дровяными плитами? О самосожжениях в «Листке» как-то совсем не пишут…

— Этим отставшим от прогресса бедняжкам остается одно — смириться. Это, кстати, разумнее. А вы, Елена Сергеевна, оказываете помощь женщинам, попавшим в тяжелое положение? Ваша Лига или лично вы?

(Понятно, он хочет навести меня на разговор о Лидии — ему ведь известно, что недавно я металась по Москве в ее поисках и была на фирме Крюднера. Что ж, нет смысла отрицать очевидное. Но никакими новостями Штайнер от меня не разживется, может даже и не рассчитывать!)

— Без сомнения, помощь нашим сестрам, брошенным жестокой судьбой в пучину отчаяния (каково сказано — как раз в немецком вкусе!), — это священный долг каждой феминистки. Я лично не ограничиваюсь мелкими благотворительными взносами. Помощь должна быть действенной. Я содержу пансион для молодых интеллигентных тружениц, в котором для них созданы прекрасные бытовые условия и имеется возможность для самообразования…

Поезд уже полз по Германии, за окном мелькали аккуратные немецкие леса и домики с черепичными крышами, а я все мстительно читала Штайнеру лекцию о важности женского образования, чтобы наказать его за неумеренное любопытство.

Лживый Штайнер, делая вид, что безумно заинтересован темой нашей беседы, предложил продолжить разговор в ресторане. У меня внутри заиграла музыка, причем не какое-нибудь жалкое фортепьяно, а настоящий духовой оркестр с литаврами. Ура, ура, гип-гип ура! Я справилась, справилась, мне удалось с честью выполнить задание Легонтова!

Ну теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук и будет сидеть за столиком ресторана, пока не узнает все о пансионе и о каждой его жиличке!

Никогда еще вид вагона-ресторана не доставлял мне столько радости. И столики с белоснежными скатертями, и свернутые в конус салфетки возле каждого прибора, и прозрачное стекло бутылок с минеральной водой — все настраивало меня на самый торжественный лад.

Теперь нужно подольше говорить и помедленнее есть, и у Легонтова будет достаточно времени, чтобы "проникнуть в купе зловредного Штайнера и поискать там патентную документацию. Даже если есть один шанс из тысячи, что Александр Матвеевич обнаружит эти бумаги, мы обязаны им воспользоваться. А мне сдается, что шансов намного больше.

Подернутый жирной пленкой бульон в толстых бульонных чашках, который подали нам на первое, или (как было поименовано в меню) в качестве форшпайсе, не вызвал у меня большого аппетита. Лучше было бы заказать томатный суп — томатензуппе, — наверное, это какая-нибудь овощная похлебка, более полезная для здоровья.

Впрочем, неважно, я ведь все равно собиралась здесь не столько есть, сколько заговорить Штайнера до полусмерти. Рот у меня буквально не закрывался, и ложку с бульоном было поднести к нему просто некогда.

— Вы знаете, у меня есть одна родственница, собственно, это даже не моя родственница, а родственница моего мужа, его двоюродная тетушка, но человек к нашей семье очень близкий, почтенная вдова, мать взрослых сыновей и дама, достойная во всех отношениях, — тараторила я со скоростью зингеровской швейной машинки. — Она так много помогала мне при устройстве пансиона и так хорошо зарекомендовала себя в деле, что я планирую назначить ее директрисой… Или в данном случае правильнее будет сказать — управительницей моего пансиона. Она заботится, о каждой живущей там девушке как мать родная. Я тоже стараюсь делать, что могу, но знаете ли, другие дела отвлекают — семья, финансовые проекты, общественная деятельность, да и о самообразовании забывать нельзя, не разорваться же мне, право слово!

Я думала, Штайнер так и не ухитрится прервать низвергнувшийся на него поток слов, но он был опытным собеседником. Ему все же удалось вставить пару вопросиков, причем я поняла, что он опять пытается навести меня на разговор о Лидии Танненбаум, и решила отчасти пойти ему навстречу.

— Боюсь, ваши барышни доставляют слишком много хлопот. С молодыми девицами всегда так бывает, — вклинился Штайнер, уловив мельчайшую паузу в моей речи. — Случается, родители, имеющие всего одну, много — двух взрослых дочерей, плачут с ними, а тут — три десятка. Одна приболела, другая страдает от неразделенной любви, третью выгнали со службы, четвертая сбежала с любовником. А вы, как особа с горячим сердцем, не можете остаться в стороне от чужих бед…

— Болезнями у нас занимается доктор, а остальные беды, за исключением несчастной любви, не так уж и часты. Радостей больше, особенно свадеб, чуть ли не каждую неделю кого-нибудь выдаем. Правда, недавно у нас были проблемы с одной девушкой…

Штайнер слегка напрягся.

— Вы представляете, беднягу уволили с фирмы, на которой она служила, и эта дурочка не нашла ничего лучшего, как сбежать из дома Бог знает куда…

(Пусть голубчик думает, что я до сих пор верю во все то вранье, которое передо мной нагородили его помощники!)

— Но вы, конечно же, искали пропавшую девицу?

— Конечно. Я предприняла все возможные меры к ее розыску, говорила с управляющим на злосчастной фирме, а потом и самим хозяином, с ее подругами по пансиону, пыталась даже полицию привлечь к поискам, впрочем, безуспешно. Но девица так и не нашлась.

— Неужели с ней случилось несчастье? — театрально воскликнул Штайнер.

— Хочу надеяться, что нет. Во всяком случае, никаких сведений о неопознанных женских трупах из полиции не поступило. Вероятно, она от отчаяния уехала из Москвы и переживает свои беды где-нибудь у дальней родни в провинции. Близких родственников, насколько мне известно, у нее нет.

Не знаю, убедительно или нет прозвучала моя история для Штайнера, но пока ему придется довольствоваться этой версией. Если он рассчитывал на что-то другое, на откровения и доверительную беседу, то, надо думать, считает меня абсолютной клинической идиоткой.

Вообще мы с ним ведем диалог в манере, предполагающей, что собеседник крайне недалек, туповат и готов принять на веру любую глупость (причем убеждение это взаимное). Пожалуй, мы могли бы составить неплохой дуэт на сцене любительского театра.

А по авантюрным романам мне известно, что недооценивать противника крайне опасно, от этого и случаются все беды…

Завершая обед, я даже решилась заказать еще одну, добавочную чашечку кофе, лишь бы у Легонтова в распоряжении оказалось еще пяток лишних минут. Но все когда-нибудь кончается. Кончилась и наша со Штайнером ресторанная трапеза (не могла же я до самого Берлина давиться невкусным ресторанным кофе, пришлось уйти восвояси).

Проводив меня до купе, Штайнер пообещал вскоре вернуться и составить мне компанию.

Честно говоря, я уже была по горло сыта не только железнодорожным обедом, но и беседой со Штайнером и вовсе не нуждалась в его компании, но чтобы не выпасть прежде времени из созданного мной образа, все же приветливо улыбнулась и пригласила любезного попутчика на чашечку чая. Кстати, чаем можно будет перебить мерзкий вкус ресторанного кофе, оставшийся во рту.

Оказавшись в своем купе, я прежде всего стукнула в смежную дверь. Никакого ответа не последовало, в соседнем купе была абсолютная тишина, из чего можно было сделать один вывод — дерзкий план по экспроприации документов Легонтову удался и ни Александра Матвеевича, ни патентов Крюднера в поезде уже нет — они добираются в Берлин другими путями.

Штайнер на чашку чая ко мне так и не зашел. Вместо этого он, бледный и с безумными глазами, заметался по вагону, нервно говоря по-немецки с проводником, потом еще с какими-то людьми в железнодорожной форме.

На ближайшей станции в вагон ввалился наряд железнодорожной полиции, вызванной проводником ввиду чрезвычайного происшествия. Пассажирам объявили, что господина из пятого купе обокрали и теперь полиция вправе произвести в вагоне обыск.

Даже я (имея некоторое представление о характере кражи) была возмущена подобной бесцеремонностью, а что говорить о пассажирах, которые ни сном ни духом не были замешаны в деле?

Крики, скандалы, визгливые женские истерики, протесты и политические обличения, сопровождавшие обыск, вряд ли способствовали его эффективности, тем более что искомого предмета в вагоне все равно уже не было.

Когда очередь дошла до обыска в моем купе, Штайнер все же подошел ко мне с извинениями.

— Мадам, прошу простить меня за этот инцидент. Я прекрасно знаю, что вы были со мной в ресторане в момент кражи и в силу этого вряд ли в ней замешаны, но поскольку обыску должны быть подвергнуты все, я не вправе просить о снисхождении для вас… Во всем должен быть порядок.

Ну еще бы! Орднунг мус зайн. Великий немецкий порядок должен быть во что бы то ни стало, должен и баста.

Премудрый Штайнер так и погорел на своей вере в то, что во всем должен быть порядок — раз в России развитой службы контрразведки не существует, то и бояться ему некого, такой уж порядок заведен.

А то, что какие-то случайные люди неизвестно почему вдруг возьмутся бороться с иностранными шпионами (неужели из любви к родине, в оппозиции к которой у нас вечно состоит каждый уважающий себя интеллигент?) и по-дилетантски начнут отстаивать национальные интересы — такое Штайнеру даже в голову прийти не могло! Это ведь не порядок, когда каждый желающий возлагает на себя государственные функции…

— Прошу, господа полицейские! — Я гостеприимно распахнула дверь своего купе. — Делайте ваше дело. Порядок прежде всего.

Проводник, сопровождавший полицейских во время обыска, со своей стороны принес мне извинения за доставленное беспокойство от имени железнодорожного ведомства. На его лице играли какие-то сложные эмоции, основной из которых было, пожалуй, простодушное удовлетворение от мысли, что не он — станционный жандарм и не ему приходится заниматься столь неблаговидным делом.

Когда полицейские удалились несолоно хлебавши, мне осталось лишь выразить самое искреннее сожаление, что они так ничего и не нашли.

Время, оставшееся до прибытия в Берлин, я посвятила укладыванию в чемоданы своих вещей, бесцеремонно разворошенных немецкими жандармами. Горничной Шуры со мной, увы, не было, но мне удалось с честью справиться и с этой задачей.

Я до такой степени увлеклась, что даже не поняла, что поезд уже ползет по Берлину.

Город так вольно раскинулся на огромной территории, что казалось, мы проезжаем не один большой мегаполис, а множество городков со своими ратушами, церквями, главными улицами, наполненными блеском витрин, предместьями… Потом городок вроде бы кончался, начинался лес или поле и вдруг — уже предместья следующего городка. Это пригороды Берлина незаметно уступили место городским районам. На платформах мелькали названия — Кёпеник, Карлсхорст, Руммельсбург…

В моей памяти вдруг выплыла фраза моего гимназического учителя немецкого языка: «Berlin ist viele Stadte» («Берлин — это много городов»).

На некоторых станциях покрупнее останавливался даже наш международный поезд, чтобы пассажиры могли оказаться сразу в нужном им районе города.

— Шлезишен Банхоф! — объявил проводник перед очередной станцией. — Следующая остановка — Фридрихштрассе Банхоф. Господа пассажиры, приготовьтесь к выходу на Фридрихштрассе.

Боже мой, это ведь моя остановка! Александр Матвеевич велел мне выйти из поезда на вокзале Фридрихштрассе и отправиться в отель «Кайзерхоф».

Ну что ж, неизбежное случилось, начинается новая глава моих приключений.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вокзал Фридрихштрассе. — Странный сон в номере отеля «Кайзерхоф». — Пагубные последствия общения с загробными тенями. — Изящество московско-арбатского образца. — «Особа из дебрей сибирской тайги…» — Размышления у фонтана на Александерплатц. — Ревю в Винтергартен. — Ни писем, ни телеграмм…

Наверное, все вокзалы в мире имеют какие-то общие, типические черты, но вокзал Фридрихштрассе в Берлине, на который я прибыла, был не похож на Александровский вокзал в Москве настолько, насколько вообще один железнодорожный вокзал может быть не похож на другой.

И дело даже не в том, что берлинский вокзал, в отличие от московского, был давно-предавно достроен. Он отличался каким-то исключительно функциональным видом, и не было сделано никаких попыток хоть как-то его приукрасить и отвлечь внимание пассажиров от технических железнодорожных подробностей.

Никакого красного гранита и белого мрамора, ни художественного литья из бронзы, ни скульптур псевдоантичных атлетов в обнаженном виде. Мощные чугунные опоры железнодорожного моста, на котором устроены пассажирские платформы, ничем не отделанные перроны и лестницы с простыми перилами, в нижних залах у выхода в город — кафельные стены (почти как в ванной комнате!), единственное украшение — цветочные и газетные киоски да пара рекламных щитов…

Все эти подробности я наскоро выхватывала из окружавшей меня суеты и торопливо прятала в памяти, потому что вынуждена была почти бегом бежать за немецким трегером, потащившим мой багаж к стоянке таксомотора.

(«Наши московские носильщики непременно приноровили бы свой быстрый шаг к скорости ходьбы дамы и не заставляли бы ее бегать с ними наперегонки», — патриотично заметила я сама себе на бегу.)

Взревевший таксомотор понес меня по вечерней Фридрихштрассе; мелькнула какая-то улица с бульваром посередине и триумфальной аркой в конце, наверное. Унтер ден Линден с Бранденбургскими воротами, и вскоре авто повернуло к подъезду залитого огнями отеля.

— Битте, гнёдиге фрау, — шофер, получив щедрые чаевые, любезно распахнул передо мной дверцу.

Мобилизовав все свои знания в области немецкого, я объяснила портье, чтоприбыла из Москвы и рассчитываю в этом отеле на номер, который был для меня заранее заказан.

Примерно с третьей попытки портье смог меня понять, и оказалось, что номер действительно ожидает госпожу Хорватову из России.

Я заполнила карточку, получила ключ, портье распорядился доставить мой багаж в номер, и через пару минут я оказалась в просторной, очень чистой и прилично обставленной комнате.

Впрочем, разглядывать свое временное пристанище у меня уже не было сил — их хватило только на то, чтобы снять дорожную одежду, умыться и рухнуть в постель, сразу же закрыв от усталости глаза. Все-таки, как ни крути, мне сегодня довелось немало поволноваться. И только-только накал азарта спал — тут же навалилась усталость…

Ночью мне снился Крюднер, который горячо благодарил меня за помощь. Это был странный сон — в моей комнате сидел некий господин, лица которого разглядеть было невозможно, да вроде бы он и не представился мне, но я с абсолютной точностью, как это бывает только во сне, знала, что передо мной именно господин Крюднер.

А ведь при жизни несчастного изобретателя мы с ним были даже не знакомы…

— Я пришел поблагодарить вас, — глухо говорил он. — Теперь я знаю, что дело мое не пропало. Мои открытия послужат России…

— Не стоит благодарности, — ответила я ему. — Нам ведь еще предстоит отыскать вашего убийцу. Дело нужно делать до конца, а не наполовину. Но меня тревожит одно — я подозреваю, что ваш убийца Штайнер, а он сейчас в Германии и может здесь остаться и затаиться. Боюсь, его не выдадут российскому правосудию, даже если обнаружатся доказательства его причастности к делу.

— Штайнер не так уж важен, — вздохнул покойный. — О, сударыня, вы даже и представить себе не можете, кто направил руку моего убийцы.

— Так назовите же мне его имя! — потребовала я. Но господина Крюднера уже не было. Он исчез, а на меня словно бы могильным холодом повеяло.

Я проснулась от ощущения озноба. Приснится же такое — прямо-таки явление тени отца Гамлета… Мое вам почтение, господин Шекспир.

В окно заглядывали первые лучи бледного берлинского рассвета. По сравнению с Москвой здесь есть разница не только в календаре, но и во времени. Может быть, по московскому времени можно было бы уже и вставать, но по берлинскому, без сомнения, не мешало бы поспать еще хотя бы часок.

Закрыв глаза, я попыталась задремать, но мои попытки были безуспешны. Страшный сон не выходил у меня из головы. Кажется, видеть во сне покойников — не слишком большая удача. К тому же всем известно, к каким пагубным последствиям привело общение Гамлета с тенью умерщвленного родителя. Мне Крюднер, положим, не родственник, но если я пойду по неверному пути принца датского и начну беседовать с загробными тенями, я тоже могу плохо кончить…

Задремать мне так и не удалось — вскоре в мой номер бесцеремонно ворвались две жизнерадостные немецкие горничные и принялись споро наводить в нем порядок.

Честно говоря, я не поняла — в чем смысл этой уборки, я ведь только вчера поздним вечером въехала в номер, сверкающий почти неестественной чистотой, и еще не успела ни намусорить, ни даже распаковать багаж. Зачем же так сразу драить все подряд в моей комнате? Конечно, ради великого орднунга, но, ей-богу, комната, где нет ни единой пылинки и все блестит совершенно противоестественным образом, может нагнать зеленую тоску.

Я вынуждена была встать, одеться, позавтракать (причем позавтракать с аппетитом — мысль о бренности бытия почему-то рождает желание выжать побольше удовольствий из земной юдоли) и придумать себе какое-нибудь дело.

Помнится, Александр Матвеевич велел мне вести себя так, как подобает туристке, прибывшей в столицу Германии для осмотра ее достопримечательностей, и играть эту роль до тех пор, пока сам Легонтов не даст о себе знать. Ну что ж, осматривать Берлин — не такое уж плохое занятие, тем более что я здесь прежде не бывала.

Для начала я обратилась к гостиничному портье, сообщила, что желала бы осмотреть город, и поинтересовалась, что он может порекомендовать иностранке на предмет обзорной экскурсии. К счастью, портье немного владел французским, и мы с ним смогли вполне сносно объясниться. Он принял во мне горячее участие и вызвал извозчика, подвизавшегося при отеле специально для экскурсионного обслуживания иностранцев.

Извозчик за умеренную плату взялся покатать меня по Берлину в открытом экипаже и показать основные достопримечательности, причем он сразу стал сыпать такими архитектурными и историческими сведениями, что стало ясно — человек взял на себя труд выучить какой-то туристический путеводитель, чтобы оправдать надежды приезжих.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как накинуть свое каракулевое манто и отправиться в путешествие по городу.

Синоптические прогнозы господина Легонтова сбывались — в Берлине и вправду было намного теплее, чем в Москве, и мои меха оказались здесь как-то не к месту.

Откровенно говоря, и в Москве пока еще не все горожане достали из сундуков зимнюю одежду. Но если у меня дома сейчас скорее поздняя осень, чем зима, то в Германии — ранняя осень… Кажется, решившись путешествовать в шубе, я несколько пересолила с предусмотрительностью.

Однако, унывать не стоит — что ж, может быть, в Берлине и принято одеваться по-другому, но мне ни к чему подражать здешнему стандарту. Да, я — иностранка, прибывшая из другой страны, а не жена местного бюргера и предпочитаю в одежде изящество московско-арбатского образца. В конце концов, индусы в чалмах выглядят на берлинских улицах еще более экзотично.

Извозчик-гид был сама любезность, но вот его лошади я, откровенно говоря, не понравилась с первой минуты. Морда у нее была весьма выразительной, и как только мне удалось поймать на себе внимательный взгляд больших темных лошадиных глаз, я в них явственно прочитала: «Либер Готт! Что за чучела приезжают в наш город! Эта особа, наверное, вылезла из дебрей сибирской тайги, а теперь вот, извольте видеть, катай ее по столице цивилизованного государства!»

Проигнорировав мнение наглого животного, я уселась в пролетку, извозчик тронул, и мы покатили к Бранденбургским воротам. Тут извозчик остановил свою кобылу (к ее величайшему неудовольствию) и долго мне что-то рассказывал, экспрессивно размахивая руками.

Из его слов мне удалось понять только одно — построены ворота в конце XVIII века Лангхансом-старшим. Но мне и этого было довольно — Лангхансом так Лангхансом…

Расхваливая ворота, мой гид, вероятно, воображал, что я в жизни не видела ничего подобного и должна прийти в неистовый восторг. Боюсь, он тоже отчасти разделял мнение своей лошади, что особы, подобные мне, могут явиться лишь из таежных дебрей.

Не спорю, Бранденбургер Тор — величественное сооружение, но берлинский гид сильно удивился бы, узнав, что в моей родной Москве на Садово-Триумфальной стоят ворота, которые вполне могут поспорить с Бранденбургскими по архитектурной части. Ведь строил их не кто иной, как знаменитый Бове, а скульптурами украшал не менее знаменитый Витали…

Проехав под аркой Бранденбургских ворот, за которыми уже начиналась зелень Тиргартена, извозчик свернул к зданию Рейхстага. Вот тут уж меня ожидала целая лекция, причем гид особенно напирал на размеры постройки, назвав мне точную длину, высоту и ширину этой берлинской достопримечательности.

Если учесть, что мне надо было еще в уме перевести названия числительных на русский, а потом попытаться вообразить их в виде цифры (у немцев есть милая манера вносить путаницу в цифры, называя сначала сотни, потом единицы, а потом уж десятки — например, «три сотни, четыре и тридцать», и это все — немецкой скороговоркой; нашему человеку нужно изрядно мобилизовать воображение, чтобы понять, что речь идет о 334…), то легко представить, как отвлекшись на математические упражнения, я перестала понимать все остальное.

Проклятая лошадь при этом явно хотела сказать своему хозяину: «Не трать время и силы, глупая баба в звериных шкурах все равно тебя не понимает. Да, конечно, тебе нужно зарабатывать деньги и кормить семью, да и мой овес нынче дорог, но все же лучше избегать пустых трудов».

Махнув потом рукой куда-то вдаль и заявив, что там находится знаменитый Цоо (Зоопарк), который мне непременно нужно впоследствии осмотреть, ибо без этого я не узнаю Берлина, возница развернул свою вредную кобылу, и мы снова потрусили по Унтер ден Линден.

Передо мной промелькнуло русское посольство, расположившееся в бывшем дворце императора Николая Павловича (о, уголок моей далекой родины!), потом слева, на противоположной стороне — мемориал с загадочным названием «Новая вахта», посвященный победе немцев над Наполеоном (уж не воображают ли они, что разгром наполеоновских армий — заслуга именно Германии, помнится, в 1806 году Наполеон взял Берлин вообще без боя, то ли дело наше Бородино!), потом справа — старинный Оперный театр (говорят, берлинская опера не стоит серьезного внимания, особенно в сравнении с театрами Петербурга и Москвы), а слева — величественный Кафедральный собор святой Ядвиги…

Мост через реку возле собора украшали четыре скульптурные группы на высоких постаментах. Из пояснений моего гида я так и не поняла, кого же они изображают — заметила только, что в двух группах были богини с крыльями, а в двух — воины в римских шлемах…

Я уже устала крутить головой по сторонам, но минут через пять-семь мы добрались до Александерплатц — площади, названной так в честь русского императора Александра I, о чем сами берлинцы, кажется, уже благополучно забыли…

На Александерплатц лошадь свернула к ратуше и как вкопанная остановилась у фонтана «Нептунбрюннен», упорно не желая трогаться с места. Вероятно, ей очень хотелось пить, но будучи добропорядочной германской кобылой, она никак не могла себе позволить напиться из фонтана и лишь с вожделением сглатывала слюну. Извозчик тоже не в силах был ей помочь — кормить, как, вероятно, и поить животных, на улицах Берлина запрещено — орднунг мус зайн.

В нашей демократичной Москве извозчики, устраивающие лошадей на водопой у городских фонтанов, — самая распространенная уличная картинка, даже так называемые извозчичьи биржи — места, где возницы поджидают седоков, устроены именно у фонтанов — на Арбатской площади, на Театральной… На Театральной просто никогда нельзя протолкаться к фонтану, чтобы осмотреть украшающие его скульптуры работы Витали, из-за крупов жадно пьющих лошадей.

То, что запрещено правилами (чего бы эти правила ни касались), москвичи делают всегда с особенным удовольствием.

(Удивительно, но тут я подумала о соотечественниках с гордостью, непонятной сердцу добропорядочного немца. Ведь в России если кто и говорит о порядке, то только персонажи русских сатириков, и то лишь для пущего смеху. Милая немецкому сердцу фраза «Порядок нужно наблюдать!» принадлежит, сколько я помню, гоголевскому кучеру Селифану, а в устах какого-нибудь Онегина или Печорина ее и вообразить невозможно! Жаль, что нельзя развернуть межгосударственную дискуссию «Нарушение правил: грех или добродетель?» и привлечь к ней лучшие философские умы…)

В Берлине, в отличие от Москвы, мне волей-неволей пришлось осматривать украшавшие главный городской фонтан бронзовые скульптуры — и восседавшего в центре затейливой композиции поджарого мускулистого Нептуна, молодецки вскинувшего на плечо трезубец, и скромно притулившихся к его сиденью (трону? волне? огромной раковине? — непонятно, на чем он пристроился) кругленьких голых младенцев, и расположившихся у бортика полнотелых красавиц, склонивших к воде кувшины и выставивших в сторону публики толстые ноги с круглыми пятками, и гигантских рыб, поливающих все это великолепие струями воды из раскрытых ртов…

Поколесив по Берлину еще с часок, мы вернулись к моему отелю, где я сердечно распрощалась со своим гидом. Лошадь горделиво поглядывала мне вслед, словно желая сказать: «Ну что, тетка, теперь-то ты понимаешь, что значит цивилизация? То-то.»

Поинтересовавшись у портье, не было для меня писем или иных сообщений (увы, их не было — Александр Матвеевич все еще не объявился), я переоделась к обеду, спустилась в гостиничный ресторан, вяло пожевала чего-то и снова поднялась к себе в номер, решив дожидаться хоть каких-то известий.

Неприятное чувство тревоги царапало сердце своими коготками — все ли благополучно с Легонтовым, сумел ли он добраться до Берлина с похищенными документами? А вдруг его арестовали по дороге и он уже в какой-нибудь немецкой тюрьме? В Моабите, например, — говорят, жуткое местечко… Нет, нет, и думать об этом не хочу. Александр Матвеевич, миленький, ну появитесь же скорей! Ведь не для того же я прибыла в Берлин, чтобы покататься по городу и узнать, как я выгляжу в глазах немецких лошадей…

В своем чисто убранном номере я ощущала себя, как в клетке — побродив из угла в угол, посидев на всех стульях, креслах и диванах по очереди, полежав на постели, я уже не знала, чем бы еще заняться.

Когда я лишаюсь возможности действовать, меня переполняет неизрасходованная энергия. А это может фатально сказаться на нервах. Нет, все-таки придется отправиться в город, иначе, дожидаясь вестей от Легонтова, я сойду с ума, и проку в нашей шпионской авантюре от меня не будет.

Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, я решила посетить Винтергартен — знаменитое увеселительное заведение, где проходили пышные ревю — европейская новинка, еще не полностью воспроизведенная на московских сценах.

На мое счастье, билеты на вечернее представление в кассе Винтергартена были, и вскоре я уже сидела в огромном зале под искусственными звездами, усеивавшими потолок, и потягивала айсшоколаде — приятный шоколадный напиток в огромном стакане, увенчанном шапкой взбитых сливок, под которую уходила изящная соломинка.

Программа была сборной — фокусник, жонглер, монументальная певица-сопрано в платье со щедрой россыпью стразов, клоун на роликовых коньках, семейство акробатов на велосипедах и гастролирующая труппа американских гёрлс, «широко известная на двух континентах» (не уверена, можно ли именовать эту труппу балетной) — полуголые девицы в перьях и блестках, умеющие с поразительной синхронностью задирать одинаково длинные ноги, затянутые в розовый шелк.

Эта чудесная синхронность движений вызвала в моей памяти видение гвардейского полка на военном параде, но девушки были, по понятным причинам, намного грациознее гвардейцев. Ни одна голова и ни один носок балетной туфельки не высовывались из общей линии, а возбуждение в зале достигло той стадии, которая грозила перерасти в истерию. Кажется, посреди опьяненной зрелищем толпы только я одна осталась бесстрастным, не захваченным эмоциями наблюдателем, способным взирать на происходящее с легкой усмешкой.

— Вундершён! Прекрасно, — говорили между тем друг другу восторженные зрители, преимущественно респектабельные господа с женами. — Какое богатое ревю…

Музыки, блесток, перьев, шелков, разноцветных камушков стеклянного происхождения и цветных прожекторов было очень много, а если учесть, что все это стоит денег, то ревю, без сомнения, можно и вправду считать богатым.

Но, насколько мне известны законы рампы, за спиной у каждого из этих актеров, выходящих на поклоны, чтобы насладиться своим триумфом, годы скитаний по грязным маленьким городишкам, дешевые номера в дрянных гостиницах, изнуряющие ежедневные представления и вечный страх, что завтра появится другой исполнитель с более интересным номером и займет его место в программе. А триумф в Винтерпаласе может оказаться таким недолгим…

Вернувшись в отель, я с надеждой кинулась к стойке портье. Ни писем, ни телеграмм, ни каких-либо иных сообщений для меня по-прежнему не было.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Берлинская цветовая гамма. — Международная телеграмма из Петербурга. — Экскурсия в Вертгейм. — Охотничий шницель. — Состояние легкой эйфории. — Шпионаж — это всего лишь игра с крупными ставками. — Грядущее свидание у фонтана с Нептуном.

На следующий день я проснулась на рассвете. Вставать было еще рано, но и снова уснуть не удалось — отвлекали тревожные мысли. От нечего делать я подошла к окну и долго смотрела на город.

Утро выдалось ясным, безветренным, и на фоне розовеющего неба серая панорама города, окрашенная восходящим солнцем в сиреневые тона, была четкой, словно бы набросанной густыми мазками на холсте.

Нельзя верить тем, кто говорит, что Берлин — некрасив. Это величественный, благородной архитектуры город, только очень мрачный. Большая часть построек окрашена в коричневато-серые цвета, напоминающие булыжник мостовых, — церкви, театры, музеи, рестораны… Даже ампирные дворцы с портиками, которые в Москве смотрятся такими веселенькими со своими разноцветными — желтыми, розовыми, голубыми, салатовыми — стенами и белоснежными колоннами, здесь выглядят на редкость тяжеловесно и от портика до цоколя выдержаны все в той же серой гамме.

Жилые дома в большинстве при всей добротности постройки лишены архитектурных изысков и уныло смотрят на мир чисто промытыми окнами из стен цвета цемента. А красная черепица крыш, которая могла бы внести хоть какое-то оживление в берлинскую гамму, давно закоптилась от дыма печных труб и тоже приобрела серый оттенок. В общем, цветовая палитра в этом городе выдержана в строгом стиле, ничего не скажешь.

Наверное, поэтому неудовлетворенная тяга к изящному заставляет берлинцев набрасываться на мелкие бытовые предметы и украшать, украшать, украшать. Нигде с такой выдумкой и так затейливо не выполнят ручку зонта или зеркальца, крышку пудреницы, чехольчик для очков, узор на кофейной мельничке…

Все предметы, подлежащие золочению, золотятся, а на остальных рисуют розочки, птичек и ангелов. Клянусь, мне встречались в Берлине даже таксомоторы, разрисованные гирляндами розочек с сидящими на них ангелочками. Более того, у ангелочков в руках имеются еще и лютни, а из роз выглядывают головки соловьев… Наверное, водитель этого авто проживает на какой-нибудь особенно серой улице, вроде Мариенштрассе, и не в силах всю жизнь видеть лишь булыжную мостовую и фасад родного дома булыжного цвета под небом булыжной окраски…

Однако, пора было приступать к делам. Пусть даже никаких особых дел у меня не было. Значит, их придется придумать… Но для начала единственно важное и настоящее дело — послать горничную вниз к портье, чтобы она справилась о письмах и сообщениях, поступивших на мое имя.

Оказалось, только-только поступила телеграмма из Петербурга от Михаила, которому сообщили, что я в Берлине. Текст международной телеграммы по правилам составлялся из латинских букв. Мишино послание гласило:

«LIOLIA NE VOLNUJSIA MNE VSIO UDALOS ZELUJU MICHAEL»

Как легко можно было догадаться, это означало:

«Леля, не волнуйся, мне все удалось. Целую. Михаил».

Что именно Мише удалось, он не сообщил из соображений конспирации, тут следовало подключить собственную фантазию. Вероятно, мой дражайший супруг пробился-таки на прием к какому-то важному чину и сумел заинтересовать зарождающуюся службу российской контрразведки делом Крюднера.

Что ж, мне в любом случае остается пока только ждать — и вестей от Легонтова, и вестей от Михаила, и помощи от господ из контрразведки. Кстати, от Легонтова никаких вестей так до сих пор и не поступило…

Ладно, Александр Матвеевич велел мне вести себя в Берлине так, как подобает иностранной туристке. Стало быть, не буду выходить из образа. А не отправиться ли мне сегодня в Потсдам — небольшое пригородное местечко, где можно осмотреть королевский дворец и парк Сан-Суси, своего рода берлинский Версаль? Правда, говорят, что на человека, успевшего повидать Петергоф и Царское Село под Петербургом, Сан-Суси не производит ошеломляющего впечатления, но для любителей истории это тоже несомненно лакомый кусочек. Ведь так легко, гуляя по аллеям дворцового парка, представить себе высокомерного Фридриха Прусского, вышагивающего по этим же аллеям гордым монаршим шагом.

Но до поездки в Потсдам я, пожалуй, все же куплю себе какое-нибудь демисезонное пальто — мои меха оказались весьма утомительными. К тому же посещение знаменитого «Вертгейма» — колоссального магазина, являвшего апофеоз достижений немецкой промышленности, а также живого памятника дешевизне и удобству, — это ведь тоже в своем роде экскурсия, и не менее познавательная, чем места обитания прусских монархов.

Признаюсь откровенно, «Вертгейм» меня просто потряс. Будучи хорошо знакомой с различными торговыми рядами, гостиными дворами и пассажами двух российских столиц, я все же слегка растерялась от размеров этого магазина, напоминающего большой город с проспектами, переулками, закоулками и тупичками, каждый из которых был забит немыслимым количеством товаров.

Ошалев от пестрого мельтешения перед глазами, я долго бродила по этажам «Вертгейма», пока не набрела на отделение дамских пальто, где, почуяв во мне потенциальную покупательницу, которой можно спихнуть дорогостоящий товар, на меня предупредительно-алчно набросились две приказчицы. С их помощью мне легко удалось подобрать подходящую модель, нечто вроде дамского макинтоша, идеально отвечающего стилю «деловая женщина».

Жаль, что в Москве осень уже кончается и вот-вот ударят настоящие холода: оттенок «фейль-морт», то есть цвет опавших листьев, которым отличался мой новый макинтош, был чрезвычайно моден в этом сезоне, а я, если не застряну в теплом Берлине, так толком и не успею поносить свою обнову.

Каракулевое манто я попросила упаковать и по московской привычке хотела было распорядиться, чтобы его отправили, в мою гостиницу. Однако я вдруг осознала две вещи — во-первых, я не знаю, приняты ли подобные услуги в немецких магазинах, и во-вторых, у меня не хватает словарного запаса, чтобы все это выяснить.

Пришлось удалиться с манто подмышкой. Приветливые приказчицы провожали меня нежными улыбками и надеждами на скорую встречу.

Попасть к выходу оказалось не так-то просто, выход из подобного магазина тоже надо еще как следует поискать. Пробираясь мимо бесчисленных витрин и витринок, я невольно соблазнялась на какой-то товар и постоянно покупала то зонтик, то дюжину платков, то шелковые чулки, то помаду, то кружевной палантинчик, то сорочку с вышивкой…

В результате, в скором времени я была увешана, как ишак поклажей, свертками и сверточками (не следует забывать и о манто!), а выход как-то нигде не маячил, хотя по пути следования мне встречались таблички «Ausgang», снабженные стрелками, ведущими куда-то в бесконечность.

Уже совершенно замученная, усталая и потерявшая всякую ориентацию, я добрела до ресторана, затесавшегося среди торговых прилавков. У ресторанной витрины я невольно вспомнила, что толком не позавтракала и мне не мешало бы перекусить и отдохнуть.

Усевшись за ресторанный столик и завалив еще два стула своими покупками, я заглянула в меню. Мое внимание привлекло блюдо под названием «охотничий шницель» (наверное, нечто из дичи), и я сделала заказ.

К моему огромному изумлению, мне принесли большой кусок жирной жареной колбасы. Я замерла над тарелкой, не понимая, что теперь с этим делать, и вдруг услышала над своим ухом русскую речь:

— Мадам прибыла из России? Соотечественников повсюду узнаешь.

Подняв строгий взгляд на нахального ресторанного приставалу из числа соотечественников (на мой взгляд, русское происхождение не делало его поведение более извинительным), я обнаружила, что рядом стоит смеющийся Легонтов.

— Господи, Александр Матвеевич, вы меня когда-нибудь с ума сведете своей любовью к эффектным появлениям. Я уж не чаяла увидеть вас в Берлине!

Признаться, хоть я и сочла нужным немного поворчать, на самом деле долгожданная встреча с Легонтовым вызвала у меня такую радость, что ее оказалось невозможно скрыть. Мое лицо невольно расплылось в улыбке, да и внутреннее состояние напоминало легкую эйфорию.

— До чего же приятно смотреть на ваше безмятежное, как летнее утро, лицо, — ответил мне Легонтов изысканным комплиментом, игнорируя мои пошлые упреки.

— Я так поняла, что операция по захвату патентов увенчалась успехом? Судя по вашему довольному виду, все в порядке?

— В каком-то смысле да, — кивнул Легонтов. — Наш план пока безупречно претворяется в жизнь. Ваши чары в вагоне были потрачены не впустую, и Штайнер потерял последние остатки бдительности. Вот что значит — излишняя самоуверенность. Если бы он ожидал слежки или хоть какой-то борьбы, включилось бы его шестое чувство, и он не мог бы не почуять опасности. Но он ничего подобного не ожидал…

— И теперь документы у вас? — с надеждой спросила я.

— Не совсем. Пока они во избежание проблем спрятаны в надежном месте. Я — не Штайнер и не склонен недооценивать противника. Как говорится, подальше положишь, поближе возьмешь.

Что ж, Александр Матвеевич как обычно был прав.

— Честно сказать, меня и то удивляет, что у нас до сих пор все идет гладко, — продолжил он. — Вероятно, немецким агентам и в голову никогда не могло прийти, что им противостоят дилетанты. Они заподозрили какую-то гораздо более сложную интригу и, дай-то Бог, запутаются в собственных хитросплетениях. Но и нам нельзя терять от успеха голову. Теперь стоит подумать, как вывезти документы из Германии, чтобы не провалиться на самом последнем этапе.

— Как жаль, что не существуют таких маленьких-маленьких фотографических аппаратов, чтобы снять все документы на крошечную пленочку, спрятать ее где-нибудь в нитяных катушках дамского дорожного несессера, а потом, уже в России, увеличить изображение, — размечталась я.

— Подарите идею производителям фототехники. Но пока давайте поговорим о реальных вещах.

— А я уже успела продумать реально возможные варианты и полагаю, что разумнее всего отправить документы через наше посольство дипломатической почтой.

— А вы уверены, что никто из сотрудников посольства еще не завербован немецкой разведкой? — осторожно поинтересовался Легонтов.

— Александр Матвеевич, если подозревать всех и каждого в шпионаже — легко впасть в манию на этой почве. Даже если кто-то и завербован, уверяю вас, мы найдем и честных людей. А нечестные побоятся громкого скандала и не рискнут выкрасть наши бумаги из дипломатической почты. Относитесь к этому делу оптимистичнее! В конце концов, шпионаж — это всего лишь игра с крупными ставками. И кто сказал, что мы не сумеем переиграть своих противников?

— Ах, Елена Сергеевна, вы пока не понимаете, что это отнюдь не игра, что шпионаж — дело опасное, а в случае военных действий, которые могут развязать Россия и Германия, просто-таки смертельно опасное. И нужно быть предельно осторожным.

— Но ведь пока еще Россия не вступила в войну. Хотя, соглашусь с вами, в случае начала военных действий, особенно если Россия и Германия окажутся в противоположных лагерях, а скорее всего именно так и получится, шпионаж будет занятием опасным. А кстати, почему вы так долго не желали встретиться со мной в Берлине? Тоже опасности боялись?

— Представьте себе, да, — не стал отрицать Александр Матвеевич. — Я уже давно разыскал вас и наблюдал за вами издали, пытаясь определить, не следит ли за вами кто-то с немецкой стороны. После нашей дерзкой операции… С осторожностью, знаете ли, не пересолишь.

— Ну и как, следят за мной? — этим вопросом я не могла не заинтересоваться.

— В первый день присматривали, но формально, скорее для порядка, чем всерьез. Вероятнее всего, вас пока не подозревают в причастности к краже документов в вагоне. Сегодня слежку, как я понял, сняли, вот я и рискнул к вам подойти.

— Удивительно, какая в вас проснулась осторожность! А как же я смогу с вами связаться в случае нужды? Я сегодня попытаюсь найти выход на кого-либо из наших дипломатов…

— О! Звучит многообещающе. А каким образом вы намерены искать этот выход?

— Самым естественным путем — по знакомству. Посольство — это уголок России, а в России, если вы еще не забыли, все делается исключительно по знакомству. Надеюсь, кое-какие старые связи мне пригодятся.

— Такая женщина, как вы, — просто находка для любой шпионской сети, — расмеялся Легонтов. — Ейбогу, будь моя воля, я назначил бы вас резидентом.

— Благодарю за комплимент, но все же — как я смогу рассказать вам о результатах моих усилий, если в вашем отеле на Ноллендорфплатц мне появляться запрещено и никакой связи у меня с вами нет?

— Ну, для начала давайте назначим друг другу свидание где-нибудь в людном месте. Если я замечу слежку, я к вам не подойду. А если подойду, стало быть, все в порядке и мы можем разговаривать свободно…

— Какая все-таки у шпионов утомительная жизнь! — у меня невольно вырвался вздох. — Сколько всяких глупых условностей приходится соблюдать. Ладно, сегодня в пять, нет, лучше в шесть часов вечера буду ждать вас в людном месте. Например, у фонтана с Нептуном на Александерплатц у ратуши. Знаете, там такая коротенькая улица — Ратхаусштрассе — отходит от площади и на ней большой фонтан под названием «Нептунбрюннен»… Следить, не притащили ли мы за собой к Нептуну «хвостов», поручаю вам, у меня будут другие дела. До встречи.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Нарушение правил конспирации. — Визит к госпоже Фан-дер-Флит, урожденной графине Тотлебен. — Сплетни из дипломатических кругов. — Одна из обычных историй в моем вкусе. — На кон поставлены интересы России. — Новости из раздела криминальной хроники в позавчерашней московской газете.

Александр Матвеевич, прихватив все свертки и пакеты, а главное — порядком надоевшее мне каракулевое манто, проводил меня, нарушая все правила конспирации, к выходу из «Вертгейма» и усадил в таксомотор. Ворвавшись в гостиницу, я наскоро привела себя в порядок и отправилась выполнять обещание — в свою очередь искать выход на сотрудников русского посольства.

Собственно говоря, слишком долго блуждать в этих поисках я была не намерена, хотя из суеверных соображений не рассказала Легонтову о своих планах.

В Берлине уже несколько лет проживала моя добрая знакомая Елизавета Эдуардовна Фан-дер-Флит, урожденная графиня Тотлебен, муж которой был назначен на должность первого секретаря посольства России (в наше посольство подбирались дипломаты немецкого происхождения или хотя бы обладатели каких-то отдаленных немецких корней и немецких фамилий).

Госпожа Фан-дер-Флит слыла дамой образованной, не чуждой веяний прогресса и близкой феминистским кругам, а все феминистки в нашей необъятной стране знают друг друга почти как жители одной деревни. Попробую нанести визит Елизавете Эдуардовне и попросить у нее помощи…

Елизавета Эдуардовна встретила меня, что называется, с распростертыми объятиями и тут же в разговоре засыпала самыми разнообразными сведениями, в основном невинными сплетнями о российском дипломатическом корпусе.

Нашим послом в Берлине уже давно (настолько давно, что был удостоен упоминания в качестве посла даже у Брокгауза и Ефрона) служил граф Остен-Сакен, старец весьма почтенного возраста — ему перевалило за восемьдесят.

Возможно, политическая ситуация требовала заменить старого графа на этом посту на какого-нибудь молодого, энергичного, способного к сложным политическим интригам дипломата, но Николай Дмитриевич Остен-Сакен был любимцем вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны, да и кайзер Вильгельм относился к старику с большой нежностью и частенько удостаивал его личной беседы.

Граф после приемов во дворце кайзера с гордостью говаривал молодым дипломатам: «Искусству разговаривать с высочайшими особами нужно учиться!», полагая себя ловким политиком, даже если Вильгельм при встрече всего лишь советовал старику поменьше бывать на холоде и беречь здоровье. Впрочем, посол и так выезжал зимой из дому лишь в экстренных случаях, предпочитая принимать всех нужных, с дипломатической точки зрения, людей у себя.

Граф Остен-Сакен обладал огромным состоянием и представлял за рубежом Россию в традициях старого доброго времени — его приемы, балы, сервировка праздничных столов славились на всю Европу. Чтобы не ударить в грязь лицом, он содержал собственных поваров, булочника, буфетчика, кондитера и целый сонм лакеев.

Особенно торжественно Остен-Сакен обставлял Рождество и Пасху. Весь личный состав посольства с женами получал от него подарки, причем не какие-то пустяки, а драгоценности работы Фаберже. Накануне праздника приезжал в Берлин из Петербурга по вызову Остен-Сакена служащий знаменитого ювелира с целым ящиком драгоценностей; посол, знающий толк в ювелириных изделиях, уединялся с ним на целый день и в обстановке строжайшей секретности отбирал подарки для своих подчиненных. При этом ценность подарка возрастала по мере продолжительности службы каждого дипломата в Берлине. Если новички получали драгоценные запонки, то ветеранам посольства доставались роскошные подношения вроде столового сервиза из серебра.

В дни больших дипломатических приемов здание посольства на Унтер ден Линден превращалось в волшебный замок, сияющий тысячами огней и благоухающий ароматом экзотических цветов. На каждой ступеньке парадной мраморной лестницы стояли лакеи в роскошных, расшитых золотом ливреях с гербом Остен-Сакена. Лучшие артисты из России выступали в посольстве с концертами, а венцом вечера обычно был изысканный горячий ужин для нескольких сот приглашенных.

Граф Остен-Сакен старался перещеголять не только прижимистых немецких аристократов, но и двор императора Вильгельма II.

В конце февраля посол в сопровождении большинства дипломатов обычно переселялся в Монте-Карло, а в мае переезжал в Висбаден и возвращался в Берлин только к новому сезону. Но сейчас — поздняя осень и весь состав посольства на месте…

Мне стоило немалого труда прервать речь госпожи Фан-дер-Флит, струившуюся как ручеек. Возможно, если бы я и вправду прибыла в Германию с ознакомительной поездкой, светские сплетни о русском посольстве представляли бы для меня большой интерес. Но сейчас меня интересовали другие, более важные дела.

— Скажите, Елизавета Эдуардовна, а насколько хороши сейчас отношения между Германией и Россией? Я слышала, что проявляется некая напряженность…

— Да, дорогая Елена Сергеевна, этого нельзя не заметить. Отношения между нашими странами за последние годы сильно испортились, хотя посол этому не верит или просто не хочет верить. Признаки охлаждения совершенно очевидны, но граф отмахивается от них и утверждает, что убежден в нерушимости дружбы обеих империй, а если эта дружба рухнет, рухнет и мир в Европе.

— Простите, но что вы называете признаками охлаждения? Какие-то враждебные России действия, может быть, шпионаж?

— Да нет, со шпионажем нам здесь сталкиваться не доводилось, пожалуй, все эти бесконечные разговоры о разгуле шпионажа — просто досужие выдумки!

Я с трудом удержалась, чтобы не вступить с госпожой Фан-дер-Флит в спор, пришлось буквально проглотить уже вертевшиеся у меня на языке слова. Господи, ну до каких же пор мои соотечественники будут столь слепы? Впрочем, в Берлине действительно нелегко столкнуться с германскими шпионами, они все устроились в России…

Елизавета Эдуардовна тем временем говорила:

— Вы понимаете, отношение немцев к нашей стране меняется на глазах, и выражается это пока в каких-то мелочах, но не заметить их невозможно. Например, в прежние годы караул, сменяясь у Бранденбургских ворот, проходил мимо нашего посольства и всегда исполнял под окном у посла наш гимн. И господин посол, услышав первые такты «Боже, царя храни…», вставал у окна, а если позволяла погода, выходил на балкон и стоял вытянувшись, пока звуки гимна не стихнут. А потом этот обычай как-то сам собой вывелся, как вывелось и многое другое, свидетельствующее о проявлении симпатий к России.

— Елизавета Эдуардовна, когда отношения между двумя странами становятся напряженными, военные разведки неизбежно начинают испытывать взаимный интерес. Я должна попросить вас о помощи. Вернее, не столько даже вас лично, сколько кого-нибудь из аккредитованных в Берлине русских дипломатов.

— Боже, Елена Сергеевна, что с вами случилось, если вы ищете защиты в посольстве?

— Лично со мной пока ничего не случилось. Но я оказалась косвенно причастна к истории со шпионажем…

Понимая, что мои слова звучат совершенно дико, я взглянула в лицо госпожи Фан-дер-Флит. На нем застыла растерянность. Я продолжила:

— Видите ли, одна из моих многочисленных протеже, девица прогрессивных взглядов, служила в Москве на немецкой фирме. Мне сложно рассказать вам в двух словах всю предысторию дела, но ее шефа убили, чтобы похитить у него патенты важных изобретений, имеющих военное значение, да и сама она чудом избежала смерти. Патентные документы попали в руки человека, являющегося агентом германской разведки. Он пытался вывезти документы из России, но я сделала все от меня зависящее, чтобы не допустить разграбления нашей страны.

Я на секунду задумалась, нужно ли упомянуть имя Легонтова или целесообразнее пока сохранить его в тайне. Воспользовавшись заминкой, Елизавета Эдуардовна облегченно вздохнула.

— Елена Сергеевна, дорогая, вы меня так напугали! Я уж, признаться, Бог знает что подумала. А это одна из обычных историй в вашем вкусе!

Увы, многие из моих знакомых уверены, что я — особа излишне экстравагантная, отличаюсь нестандартным поведением и на мои выходки не следует обращать никакого внимания (а недоброжелатели так просто откровенно заявляют, что я бываю иногда не в себе!), и все это из-за того, что я порой пренебрегаю условностями, а если нужно защитить интересы какой-нибудь невинной жертвы из числа близких мне людей, вообще забываю о кодексе обычной добродетели. Но уж от мадам Фан-дер-Флит я этого не ждала!

— Не уверена, что эта история в моем вкусе, к тому же в ней уже есть одна жертва, и на кон поставлены интересы России. Все слишком серьезно, Елизавета Эдуардовна, чтобы я позволила себе устроить около украденных в Москве патентов игру в казаки-разбойники.

Госпоже Фан-дер-Флит стало немного стыдно.

— А где же сейчас эти патенты? — миролюбиво спросила она.

— Они в руках моего помощника.

Мне все же пришлось упомянуть о существовании господина Легонтова, к тому же отщипнув при этом часть лавров от его победного венца — помощником в этом деле можно было назвать скорее меня.

— Мы с ним сильно рискуем. Документы необходимо срочно переправить в Россию. А если я сама повезу их через границу в своей шляпной коробке, все наши труды будут обречены на провал.

— Но, Елена Сергеевна, вы сами понимаете, отправить дипломатической почтой нечто, принадлежащее частным лицам…

— Нечто, принадлежащее нашей родине и имеющее государственный интерес — я бы сказала так. У меня к вам одна просьба — пожалуйста, представьте меня надежному человеку из состава посольства, может быть, нашему военному атташе или еще кому-нибудь, кто имеет дело с военными секретами. И желательно, чтобы наша с ним встреча осталась в тайне от всех. Так будет лучше.

Госпожа Фан-дер-Флит извинилась и, не дав мне ответа, отправилась распорядиться по поводу чая. Видимо, ей хотелось обдумать мою просьбу наедине.

— Вы можете пока посмотреть наши русские газеты, — гостеприимно повела она рукой в сторону маленького столика, заваленного газетами и журналами, прежде чем выйти из комнаты. — Мы получаем свежие газеты из Петербурга и Москвы, правда, с небольшим опозданием в два-три дня.

Я с интересом открыла позавчерашние «Московские ведомости». Попавшийся на глаза раздел криминальной хроники заставил меня вздрогнуть. Большая заметка рассказывала подробности об убийстве присяжного поверенного Штюрмера, труп которого был найден накануне в пригородном парке.

«Вызывает недоумение тот факт, что секретарь покойного, госпожа Эрсберг, все время со дня исчезновения адвоката Штюрмера пыталась внушить окружающим, что ее хозяин находится в отъезде и пребывает в собственном имении в провинции, — ехидно писал криминальный хроникер, гордый своей осведомленностью. — Невольно закрадывается мысль, что мадемуазель Эрсберг не случайно вводила общество в заблуждение. Полиция подвергла молодую особу аресту с целью выявления ее причастности к убийству…»

Итак, Штюрмера тоже убили. Вероятно, чтобы навсегда закрыть ему рот. Кто же поверит, что продажный адвокат будет молчать в случае, если кто-нибудь заплатит ему еще больше. Странно, что в заметке ни слова не прозвучало о связи двух убийств — Штюрмера и Крюднера. Мне лично эта связь кажется очевидной. И еще одно важное обстоятельство стоит отметить — Густав Штайнер сейчас в Германии, стало быть, он — не единственный претендент на роль убийцы в этой компании. Во всяком случае, по последнему убийству у него алиби. И в то, что Лизхен Эрсберг с ее пристрастием к складочкам, двойным буфам и серебряным галунам имеет отношение к убийству, я нисколько не верю.

Хотя, пожалуй, не возьму на себя смелость утверждать, что эта парочка совершенно ни при чем. Я ведь не знаю никаких деталей. Сколько времени труп Штюрмера пролежал в парке, прежде чем его обнаружили? А не может ли так статься, что германский агент Штайнер еще до отъезда из Москвы убрал ненужного свидетеля, труп которого не сразу попался на глаза парковому сторожу? И Лизхен, коль скоро она была правой рукой жуликоватого адвоката, вполне могла быть замешана в эту историю…

Эх, поскорее бы пристроить в надежные руки проклятые патенты, из-за которых столько бед, вернуться в Москву и найти в этом запутанном деле с убийствами хоть какие-то концы!

От размышлений меня отвлекла госпожа Фан-дерФлит, вернувшаяся в гостиную в сопровождении горничной, нагруженной подносом с чайной посудой. Хозяйка продолжала мило о чем-то щебетать, но взглянув в мое лицо, осеклась на полуслове.

— Что с вами, Елена Сергеевна? — удивленно спросила она.

— Ничего страшного. Я просто просмотрела московские газеты. Дело, о котором я вам говорила, осложнилось еще одним убийством.

Елизавета Эдуардовна присела в кресло, молча взяла свою чашку с чаем и сделала несколько глотков, дожидаясь, когда горничная выйдет из комнаты.

Как только за прислугой закрылась дверь, она обреченно сказала:

— Придется вам помочь, дорогая. Как я понимаю, ваше дело принимает ужасающий оборот и одной вам со всеми проблемами не сладить. Пока не буду ничего обещать наверняка, мне нужно прежде посоветоваться с мужем и его сослуживцами. Но я постараюсь сделать для вас все, что смогу.

Мне тут же захотелось поправить госпожу Фандер-Флит — сделать не для вас, то есть не для меня, а сделать для нас, для всех нас, для России. Я не сильна в технике и не могу самостоятельно разобраться,что за бумаги попали нам в руки, но раз за эти патенты убивают людей, значит, они имеют огромную ценность… И все же я сочла за благо сдержаться и промолчать, чтобы не спугнуть хозяйку в ее благородных порывах.

— Елена Сергеевна, — «продолжала между тем Елизавета Эдуардовна, — если мне удастся устроить вам встречу с нужным человеком, где было бы предпочтительнее ее провести? Где-нибудь в городе — в кафе, в театре, в большом магазине? Или устроить вам приглашение в чей-нибудь дом, где будет много русских? Так сказать, „средь шумного бала, случайно“ поговорить о деле проще.

— Да-да, я с вами согласна. За мной могут следить, и нет никаких гарантий, что за соседним столиком кафе или на соседнем кресле в театре не окажется человек из германской разведки. Лучше мне прийти в какой-нибудь русский дом (ведь многие наши соотечественники живут в Берлине открытой светской жизнью, не так ли?). Подобный визит будет вполне естественным для дамы, прибывшей из Москвы. Прокрасться незаметно за мной посторонний не сможет, его просто не впустит швейцар, а если в этом доме соберется многочисленное общество, со стороны не узнать, с кем именно из приглашенных я успела пообщаться и на какую тему. Конечно, в том случае, если среди прислуги или близких друзей хозяев нет людей, завербованных германской разведкой.

— Боже милостивый, что вы такое говорите? Разве это возможно? — удивилась супруга первого секретаря посольства. — Нам никогда не приходило подобное в голову.

— А между тем, как только узнаешь о размахе деятельности германской разведки, это отнюдь не кажется странным, а напротив — весьма логичным. Я бы непременно только так и поступала на месте германского военного руководства — просто и эффективно, и всегда можно быть в курсе всех дел дипломатического корпуса.

Госпожа Фан-дер-Флит посмотрела на меня как-то странно.

— Елена Сергеевна, я понимаю, что вам пришлось прикоснуться к неприятным тайнам, да и убийства, связанные с делом, плохо влияют на нервы, но нельзя же предаваться такой черной мизантропии и видеть шпионов в каждой горничной или кухарке? А по поводу вашей просьбы — не тревожьтесь, я сегодня же постараюсь предпринять все от меня зависящее, чтобы вам помочь.

Вышла из дома Фан-дер-Флитов я со сложным чувством. К удовлетворению от мысли, что наше дело продвинулось вперед, примешивалось неприятное ощущение, что мне приходится изображать из себя какую-то вещую Кассандру, предсказаниям которой никто не верит.

И все же, пусть мои предсказания лучше так и не сбудутся. Я не хочу, чтобы нам пришлось воевать с Германией и чтобы мы проигрывали из-за того, что русская контрразведка оказалась не на высоте, а Россия нашпигована немецкими шпионами, как брауншвейгская колбаса салом, даже если тогда моя правота станет очевидной и все признают ее задним числом…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Берлинская подземка. — Дурацкая зеленая шляпа с перышком. — Сцена у фонтана. — «Хвост». — Капризный лебедь. — Пытка синематографом. — Повторный визит к госпоже Фандер-Флит. — Депеша из Петербурга. — Светский вечер был бы предпочтительнее.

Пора было поторопиться к фонтану на Александерплатц. Но, как назло, на улице не было ни одного свободного извозчика. Может быть, просто немецкие извозчики не берут седоков на любом углу, как это принято в Москве (ведь во всем должен быть порядок!), и следует пройти куда-нибудь к стоянке экипажей?

Не будучи осведомленной в подобных тонкостях, я рискнула воспользоваться таким экзотическим видом транспорта, как городская подземная железная дорога, или Untergrundbahn. Насколько мне известно, в Париже это называют элегантным словом метро, но немцы предпочитают собственное громоздкое наименование.

Мне было немного страшно спускаться под землю и ехать по каким-то темным тоннелям, прорытым, как мышиные лазы, под фундаментами берлинских зданий, но, в конце концов, к разнообразным жизненным впечатлениям стоит присовокупить и это.

Да, в берлинском метро нет ничего возвышенного, место это приземленное во всех смыслах. Просто посередине улицы вдруг обнаруживаешь дыру в земле, огороженную решетчатым бортиком, и из этой дыры вниз спускается незамысловатая лестница с бетонными ступенями. Внутреннее (так и тянет сказать — подвальное) помещение, которое вестибюлем назвать просто язык не поворачивается, лишено каких-либо потуг на архитектурное изящество. Все носит крайне прагматический уныло-функциональный отпечаток — простой перрон, скудное освещение, толстые столбы, подпирающие низкие своды…

Насколько мне известно, в Москве городские власти тоже намерены строить метро. Сейчас план на стадии разработки (шутка ли — в городе планируют построить сто подземных станций, для каждой из которых нужен индивидуальный проект), а в 1915 году, если ничто не помешает, уже должны пустить первую очередь (правда, я уверена, что моим соотечественникам непременно что-нибудь помешает и они будут возиться года до восемнадцатого, а то и еще дольше — очень уж мы тяжелы на раскачку!)

Но уж зато когда метро будет построено, тут мы утрем нос всей Европе с ее унылыми подвальными станциями. Наше метро наверняка будет отличаться от европейского так же, как Александровский вокзал в Москве отличается от берлинского Фридрихштрассе Банхофа.

Московские власти пригласят архитекторов, славных самыми помпезными проектами, не поскупятся на мрамор, гранит, бронзу, лепнину, хрустальные люстры, расставят на станциях скульптуры, украсят их мозаичными панно и витражами, заказанными у знаменитых художников… Генерал-губернатор непременно захочет лично курировать стройку, именуя ее событием века. Пусть мы будем строить метро долго, даже очень долго, не важно, ведь если нужно утереть нос иностранцам, Россия не знает удержу. Не сомневаюсь, что московское метро в конце концов не будет иметь в мире аналогов по размаху купеческой удали!

Прибыв на Александерплатц (путешествие под землей заняло считанные минуты — в чем в чем, а в скорости этот способ передвижения явно превосходит экипажи извозчиков!), я поднялась по ступеням, вышла на свет Божий и не спеша направилась к фонтану с Нептуном — оказалось, что до встречи еще масса времени, и Легонтов, скорее всего, даже не появился пока в условленном месте.

Однако высокую фигуру Александра Матвеевича, притулившуюся у «Нептунбрюннен» возле мощной ноги бронзовой наяды, видно было издалека. На нем был яркий шарф, какая-то дурацкая зеленая шляпа с перышком, а в руках — жалкий букетик цветов. У меня даже мелькнула мысль, что он принарядился для встречи со мной (а это всегда льстит!) и цветочки тоже предназначены мне.

Но мне тут же стало стыдно за собственную суетность и тщеславность — опытный Александр Матвеевич просто изображает ловеласа на свидании, что делает его совершенно естественной деталью окружающего фонтан Пейзажа. Обычная городская картинка — центральный квартал, ратуша с часами, фонтан и у фотана — пара-тройка влюбленных мужчин, поджидающих своих красоток, нервно сжимая в руках букетики и поминутно поправляя новые модные шляпы…

Я уж было хотела жизнерадостно помахать «кавалеру», дождавшемуся «пассии», но что-то меня остановило. Все-таки мы с Легонтовым прибыли в Берлин по шпионским делам, и не мешает соблюдать некоторую осторожность.

Пройдусь-ка я мимо фонтана, пусть Александр Матвеевич сам заметит меня, покинет свой пост и отправится следом…

Легонтов меня заметил, но никакого желания отправиться следом не выказал, напротив, смотрел мимо меня, как чужой, а если я попадалась в поле его зрения, ничего, кроме холодного равнодушия, во взгляде сыщика прочесть было невозможно. Более того, его красивое умное лицо приняло вдруг такое безмятежно-идиотское выражение, что я чуть не споткнулась на ходу.

Александр Матвеевич продолжал корчить дурацкие рожи. Это явно неспроста!

Помнится, я поручила Легонтову посмотреть, не будет ли за нами «хвостов», когда мы встретимся у Нептуна. Тогда это казалось мне чем-то, похожим на забавную шутку. Но, судя по всему, Александр Матвеевич своим профессиональным глазом кого-то усмотрел и насторожился.

Неужели я привела за собой «хвоста»? А впрочем, я ведь и не подумала проверить — не следил ли кто-нибудь за мной по пути, да, честно говоря, в переполненном людьми вагоне подземки это было не так уж просто. Ладно, рискну и «проверюсь» сейчас.

Сохраняя индифферентный вид, я полюбовалась скульптурами фонтана — в который раз! «Нептунбрюннен» просто-таки стал моей любимой берлинской достопримечательностью.

Насколько я помню, редко какой дамский роман обходится без сцены у фонтана, но в жизни все получается куда как менее романтично!

Обойдя Легонтова словно неодушевленный предмет, я двинулась куда-то по Ратхаусштрассе и вскоре оказалась на не слишком людном перекрестке.

Удивительно, но в Берлине, с его четырьмя миллионами жителей, народом запружены лишь несколько центральных улиц, а сделаешь несколько шагов в сторону — и уже безлюдье. Большой контраст с Москвой, население которой еле дотягивает до двух миллионов, но все эти без малого два миллиона разгуливают по улицам туда-сюда, создавая толкучку на тротуарах.

Видимо, немцы, не имея склонности к праздному времяпрепровождению, заняты исключительно делом, а на прогулки времени не остается.

Итак, оказавшись на тихом, почти безлюдном перекрестке, я незаметно оглянулась. За моей спиной метнулась какая-то темная тень, спрятавшаяся за круглую афишную тумбу. Тумба была обклеена плакатами, изображавшими гёрлс из Винтергартена, задравших ноги в поднебесье.

Я, словно бы заинтересовавшись афишами, принялась обходить тумбу по кругу и заметила мужчину в черном пальто, с той же жадностью изучавшего рекламу Винтергартена. Он тоже двигался вокруг тумбы, стараясь не попадать лишний раз в поле моего зрения. Да, похоже, сегодня за мной и вправду следят.

Ну что ж, я, в отличие от немецких бюргеров, очень люблю пешие прогулки и постараюсь сделать все, чтобы германскому филеру его служба не показалась слишком легкой…

Я вдоволь набродилась по Берлину, ощущая за спиной чужую тень и поэтому избирая самые неудобные для слежки за мной места — открытые и безлюдные.

Как ни странно, сама я от подобного времяпрепровождения получила громадное удовольствие — во-первых, было очень приятно издеваться над «хвостом», мотая его туда и сюда (в вопросах шпионажа человеколюбие неуместно), а во-вторых, мое глубокое убеждение состоит в том, что узнать чужой город по-настоящему можно, лишь неспешно гуляя по его улицам вдали от туристских маршрутов и рассматривая все, что попадется на глаза по пути…

Достопримечательности и так всем известны по страницам путеводителей, журнальным иллюстрациям и почтовым открыткам. А вот наблюдая за жизнью обычных горожан, можно открыть много интересного.

Когда я вышла на Фишинсель и побрела по набережной вдоль канала, следом за мной по воде поплыл неизвестно откуда взявшийся белый лебедь. Это было удивительно. Я долго-долго шла вдоль парапета, а лебедь горделиво плыл по каналу, поглядывая на меня и, казалось, приноравливаясь к скорости моего шага.

Что ж, сопровождающих у меня становится все больше и больше, но я предпочла бы целую стаю лебедей, чем одного поганого шпика, крадущегося по моим следам.

Однако я сделала непоправимую ошибку, унизив достоинство гордой птицы — в благодарность за почетный эскорт я решила ее чем-нибудь угостить.

Увидев впереди вывеску с кренделем, я позволила себе купить у булочника свежую булочку и покрошила ее на воду.

Любой московский лебедь нашел бы мое поведение очень любезным и с благодарностью перекусил бы. Но берлинский был просто шокирован. Видимо, его представление о порядке и мировой гармонии оказалось сильно уязвлено. Он с брезгливым удивлением посмотрел на размокавшие в воде крошки, повернулся ко мне спиной, не желая больше замечать даму, обладающую столь дикими манерами, и уплыл, развивая скорость хорошего катера.

Я вновь осталась наедине со своим, сильно надоевшим мне «хвостом».

Пожалуй, можно было бы вернуться в гостиницу — наверняка те, кто меня преследует, все равно уже знают, где я живу. А если и не знают, узнать об этом не составит особого труда. Надеюсь, проследовать за мной в мой номер у «хвоста» не хватит наглости и я смогу наконец избавиться от своего провожатого?

Вечер я провела в гостинице, хотя у меня и мелькала вредная мысль — а не пойти ли на последний сеанс в какой-нибудь синематограф, выбрав при этом самую сентиментальную душещипательную мелодраму и заставив филера в случае если он дежурит у подъезда гостиницы и готов снова следовать за мной, досмотреть картину до конца?

Надеюсь, пытка синематографом — не самое жестокое злодеяние? Если слежка за мной будет продолжаться, не премину воспользоваться этим планом…

Вот удивительно, синематограф не так уж давно вошел в нашу жизнь, а уже успел занять в ней такое прочное место, что мне даже пришло в голову использовать его в качестве орудия против врагов.

Хорошо помню, как я впервые попала на демонстрацию этой модной новинки — синема или «иллюзиона Люмьера». Поперек сцены в зрительном зале натянули мокрое серое полотно, потом погасили люстры, над нашими головами заструился дымный луч света, по полотну забегали пятна, и вдруг появилась надпись «Извержение на острове Мартинике. Видовая картина». И все увидели гору, из недр которой лилась лава. Потрясенный зрелищем зал вскрикнул как один человек.

Сколько с тех пор прошло времени — лет восемьдесят. А синематограф уже никого не удивляет, режиссеры всех стран и народов выпускают фильму за фильмой на любой вкус, появились звезды синематографа из числа артистов, не добившихся большого успеха в театре, а также предприниматели от иллюзиона, считающие создание синематографических шедевров выгодным помещением капитала.

Вот только мужчинам по-прежнему нравится хроника про извержения, морские путешествия и военные битвы, а дамы предпочитают слезливые мелодрамы.

Итак, решено — если меня будут донимать слежкой, из вредности заставлю этого немецкого филера проследовать за мной в иллюзион и смотреть там что-нибудь несусветное вроде фильмы «Карающий ангел, или Разбитое сердце Матильды»! А сама полюбуюсь, что с этим филером будет…

На следующий день мое негодование немного улеглось, и я вновь отправилась в дом госпожи Фан-дер-Флит, рассудив, что если за мной даже и следят, в том факте, что я посещаю в Берлине своих соотечественников из числа посольских чиновников, нет ничего удивительного. Однако на, этот раз мне показалось, что слежки не было или «хвост» просто тщательнее маскировался.

Елизавета Эдуардовна приняла меня все так же сердечно, но сегодня в ее словах звучало, как мне показалось, много больше искренности. И никаких сомнений в том, что мне нужно помочь, она более не высказывала.

— Елена Сергеевна, дорогая, я вчера поговорила с нужными людьми о вашем деле. Вы не представляете, с каким интересом был встречен мой рассказ. Оказывается, вас тут уже ждали! Получена срочная депеша из Петербурга с просьбой оказать вам всемерную помощь, и вас уже собирались разыскивать, когда вы объявились сами.

Депеша из Петербурга? Что ж, похоже Михаилу и вправду vsio udalos — официальная депеша в берлинское посольство на предмет оказания помощи госпоже Хорватовой — явно дело рук моего благоверного, обивавшего в Петербурге пороги высокого военного начальства.

— Вы просили, чтобы встречу с нашим агентом вам устроили как бы случайно, на многолюдном сборище в одном из русских домов Берлина, — продолжала Елизавета Эдуардовна. — Что вы предпочитаете: обед у господина посла или вечер в доме княгини Доннерсмарк? Она по рождению русская и охотно принимает у себя соотечественников.

— Полагаю, светский вечер был бы предпочтительнее. Обед у посла наверняка проходит с соблюдением всех строгих норм этикета, и там трудно будет переговорить с глазу на глаз с нужным человеком. Вот только меня смущает одно — мы с княгиней хоть и соотечественницы, но не знакомы и даже не представлены. Как она воспримет мое появление на своем вечере?

— О, на этот счет не тревожьтесь. Я пообещала княгине, что приведу к ней в дом видную деятельницу Лиги борьбы за женское равноправие, прибывшую в Берлин из Москвы, и княгиня уже мечтает с вами познакомиться. А если ей к тому же намекнуть, что ваш визит представляет некий государственный интерес! Да вас примут как самую дорогую гостью! Только, Елена Сергеевна, я должна предупредить вас о двух вещах — во-первых, к вам, возможно, обратятся с просьбой выступить с лекцией о проблемах женской эмансипации в России, вы уж постарайтесь не отказать; а во-вторых, берлинские светские вечера отличаются рядом условностей, совершенно незнакомых нам в России. Собственно говоря, сезон светских развлечений здесь начинается очень поздно, в январе, когда при дворе императора Вильгельма происходит Schleppenkur — празднество, служащее сигналом к открытию сезона. Длится зимний сезон в Берлине всего пять-шесть недель. Поэтому княгине Доннерсмарк приходится, пока сезон не открыт, называть свой осенний бал просто званым вечером, чтобы не нарушать приличий, и соблюдать демократичные правила домашней вечеринки. Но все равно, как ни называй такое празднество, по сути это — бал, как известно всем приглашенным, а на балах в Германии замужним дамам танцевать не принято.

— То есть как — не принято?

— Вот такой неписаный закон — дамы никогда не танцуют, только девицы. Даже если даме восемнадцать лет и танцы ее настоящая страсть, она все равно не должна забывать о своем замужнем положении и отвлекать на себя кавалеров. Я на всякий случай вас предупреждаю, чтобы вы не попали в неловкую ситуацию.

— Но разговаривать с кавалерами не возбраняется? А то мой визит к княгине может оказаться пустой затеей.

— Разговаривайте сколько угодно, дорогая. Человек, с которым вы так желаете переговорить, сам найдет вас на балу и вступит в беседу. А мы с мужем заедем завтра за вами в отель, и все вместе отправимся на Парисиерплатц к княгине — она проживает в двух шагах от нашего посольства, но лучше все же явиться в экипаже.

Ну что ж, смело можно сказать, что наше дело сдвинулось — если мне удастся договориться о передаче бумаг господина Крюднера в посольство России для дальнейшей отправки их в Петербург по дипломатическим каналам, можно будет считать мою берлинскую миссию выполненной и смело возвращаться на родину, где ждет еще много загадок, связанных с этим делом.

Вот жаль только, что с господином Легонтовым я не могу связаться, чтобы обсудить последние новости. Надеюсь, он сам найдет возможность объявиться в ближайшее время. Бумаги ведь у него, а они вот-вот понадобятся.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Приготовления к званому вечеру. — Немецкий порядок применительно к парикмахерскому ремеслу. — Картина полного разгрома с небольшим живописным дополнением. — В той или иной степени родине предан каждый. — Пятьдесят две рассыпанных жемчужины. — Страна — первый сорт-с!

Раз уж мне предстоял званый вечер, да еще в незнакомом доме, полном представителей берлинского высшего общества, следовало заняться внешним обликом и продумать завтрашний туалет.

Большая удача, что я на всякий случай прихватила из Москвы вечернее платье, не нужно теперь метаться по салонам берлинских модисток, спешно подбирая на себя хоть что-нибудь подходящее. Праздник частный, а не придворный, значит, шлейф к платью не потребуется. Кое-какие драгоценности у меня с собой есть…

А вот о прическе следует позаботиться загодя — хороший немецкий парикмахер любит, чтобы клиентка записалась у него накануне и получила «термин» — квиток на право посещения и обслуживания в определенный час. Впрочем, любовь к выдаче «терминов» отличает не одних только парикмахеров — немецкий дантист, немецкий адвокат, немецкий чиновник из магистрата и множество других лиц, вынужденных принимать посетителей, ни за что не пригласят в свой кабинет ни одного человека, не получившего заранее «термин» на строго определенное время. Ведь во всем должен быть порядок!

Поэтому, во избежание ненужных проблем, я зашла в один из сияющих парикмахерских салонов по соседству с моим отелем и взяла на завтра «термин».

Барышня, ведавшая предварительной записью, затруднилась в правильном написании иностранной фамилии (моя визитная карточка на кириллице ничем не смогла ей помочь) и обозначила меня в своем гроссбухе просто как «фрау Елену», пообещав, что завтра, в три часа двадцать минут пополудни парикмахерский салон будет к моим услугам.

Вот интересно, а если, паче чаяния, они не успеют обслужить предыдущую клиентку и усадят меня в парикмахерское кресло лишь в три двадцать три — не разрушит ли это великий немецкий порядок?

Вполне гордая своей предусмотрительностью, я вернулась в отель, получила у портье ключ и поднялась в свой номер.

Сразу же с порога я заметила, что здесь происходило нечто странное. Во всяком случае, старания добросовестных горничных, производивших ежедневную уборку, явно пошли прахом — кто-то беззастенчиво обыскал мои комнаты, оставив их в состоянии, мягко говоря, полного беспорядка.

Слава Богу, у меня с собой было немного вещей, но все, что имелось, — валялось на полу, разбросанное самым причудливым образом.

Мне однажды довелось побывать на даче моей подруги в момент, когда там проходил полицейский обыск, и я хорошо помню это месиво из разбросанной одежды, книг, детских игрушек, разбитых гипсовых бюстов, опрокинутых ваз, содранных со стола скатертей и пыльных журналов, лет пять до того валявшихся в стопках на шкафу.

А здесь лицам, производившим обыск, было просто-таки не разгуляться — вещи из двух чемоданов при всем желании не разложишь по полу толстым слоем, маловато их будет, никаких гипсовых бюстов, чтобы присыпать барахло сверху осколками, под рукой нет, и даже скромного тазика с голубыми цветочками, чтобы увенчать груду брошенных вещей и добавить ей живописности, не нашлось…

И все же по части живописности я ошиблась — одно дополнение к картине разгрома было сделано. Когда я вошла в свою спальню, то увидела, что там, в голубом атласном кресле, в живописной позе, сжимая в руке пистолет, восседает не кто иной, как Густав Штайнер. Давно не виделись!

Если он рассчитывал, что при виде вооруженного германского агента я задрожу от ужаса, то прогадал. Злость обычно придает мне сил.

— Дайте сюда ваш ридикюль, мадам, — грубо буркнул Штайнер, не сделав даже робкой попытки поздороваться (надо же, как плохо воспитывают германских агентов!), и протянул свободную от пистолета руку. — Дайте сюда! Он мне нужен.

— Здравствуйте, господин Штайнер, — произнесла я тоном, лишенным всякой доброжелательности. — Обычно я ничего не имею против железнодорожных попутчиков, но только до тех пор, пока они не являются ко мне в качестве незваных гостей. Ералаш в моем номере, как я понимаю, ваших рук дело? А мой ридикюль, боюсь, вам будет не к лицу!

— Хватит кривляться! Вы прекрасно знаете, что у меня пропало нечто чрезвычайно ценное, — злобно ответил Штайнер.

— И что же? Вы рассчитывали вновь обрести свои ценности, найдя их среди моих сорочек?

— Один шанс из тысячи у меня был. Но, увы… Вы славно провели меня, мадам!

Взгляд его бесцветных, но блестящих, как капли ледяной воды, глаз, обдавал холодом.

— Ну что ж, устроив здесь обыск и порывшись в моем белье, вы, надеюсь, вполне убедились в тщетности своих намерений? Можете быть уверены также и в том, что они будут расценены как отсутствие у вас какого бы то ни было такта. Да и не только они… По-моему, неучтиво сидеть, когда дама стоит перед вами. Я, с вашего позволения, тоже присяду. И уберите вы наконец свой пистолет — неприятно разговаривать, когда на тебя нацелены сразу три зрачка — два глазных и один пистолетный. Стрелять вы, я полагаю, все равно не станете.

— Почему вы в этом так уверены, мадам?

— А какой смысл? Документы, которые у вас украдены, от этого не вернутся, а убить женщину, руководствуясь лишь чувством мести, как-то непрактично. Потом будет слишком много ненужных проблем. А вы ведь, как все немцы, высоко цените практичность и рациональность?

— И еще я, как все немцы, горячо предан своей родине! — заявил Штайнер, положив тем не менее пистолет на столик рядом с собой. — Поэтому желаю, чтобы изобретения немецких инженеров служили величию Германии.

— Знаете ли, господин Штайнер, в той или иной степени родине предан каждый, не только немцы. Я, например, ничего не имела бы против, если бы изобретения инженеров, проживающих в России, служили ее величию. А страна у нас на редкость многонациональная, таких во всем мире немного найдется, и было бы глупо требовать, чтобы все российские инженеры-изобретатели являлись исключительно великороссами.

— Не уводите разговор в сторону. Решение национального вопроса в России меня совершенно не интересует. Вернемся к практическим темам. Вам удалось славно посмеяться надо мной, мадам. Но теперь я абсолютно уверен, что вы причастны к краже документов из моего купе. Конечно, это моя вина, что я позволил вам и вашему сообщнику, кто бы он ни был, обвести меня вокруг пальца. Мне казалось, что только безумный храбрец или полный идиот может решиться на такое…

— Так к какой из этих категорий вы собираетесь меня отнести — к храбрецам или к идиотам? — невинным тоном осведомилась я.

— А вы не боитесь, мадам, что я объявлю вас воровкой или пособницей вора и обращусь за помощью к берлинской полиции? Мой помощник следил за вами…

— Конечно, приятно сделать гадость-другую ближнему, а то жить слишком скучно, не правда ли? Я поняла, что вы организовали слежку за мной, но поскольку моя совесть в настоящий момент чиста как никогда, эта акция меня особенно не встревожила. Может быть, не так уж и плохо, что ваш помощник без спросу составил мне компанию. Мы дивно прогулялись по городу, не находите? Хотя, честно говоря, я не особенно нуждаюсь в том, чтобы мне составляли компанию. Я привыкла быть в компании с самой собой, когда под рукой нет моих близких, и меня вполне устраивает собственное общество.

— Как вы много говорите, мадам! Такую болтливую даму и вправду лучше держать в компании самой себя. Боюсь, вы даже не поняли, о чем я вам толкую — вас подвергнут аресту, как воровку, и вытрясут имя сообщника. Наши полицейские большие специалисты по этой части.

— Ну что ж, в чем только меня не подозревали, но вот за воровку как-то не принимали ни разу. Желаю удачи.

— Благодарю вас, и вам того же.

— Но не думайте, что я сдамся так просто. В Берлине есть наше посольство, и я полагаю, русские дипломаты найдут возможность вмешаться в судьбу своей соотечественницы. Даже не будучи юристом, я понимаю, что для ареста нужны серьезные основания. А я в момент пресловутой вагонной кражи находилась в ресторане в вашем обществе, притом вы, помнится, сами настойчиво меня туда приглашали. Так что в случае чего, у русских дипломатов появятся причины обвинить берлинские власти в произволе. Конечно, если бы в Шпрее вошли наши броненосцы и держали под прицелом дворец Вильгельма, вмешательство посольства было бы еще более продуктивным, но, боюсь, Шпрее недостаточно судоходна для крупных военных кораблей. Так что придется действовать исключительно силой убеждения. И, кстати, я тоже не буду молчать. У меня, например, есть гораздо более веские основания, чтобы обвинить вас, господин Штайнер, в уголовных преступлениях, например, в причастности к убийствам.

— Что за чушь?

— Хотите сказать, что о смерти адвоката Штюрмера вы ничего не знаете? Ознакомьтесь с московскими газетами, я надеюсь, в Берлине их можно достать. Об убийстве адвоката много пишут. Его труп нашли на днях в пригородном парке…

Штайнер выглядел до предела растерянным. Он побледнел, по лицу его покатились капли пота, и я вдруг заметила, как он молод. Я несомненно ошибалась, считая его тридцатилетним. Уверенные манеры и высокомерный взгляд придавали ему солидности, а сейчас, лишившись этой брони, он казался совершеннейшим мальчишкой. Лет двадцать пять от силы…

— Не может быть! Этого просто не может быть! Бог мой, я этого не хотел!

— А когда изображали забинтованного Крюднера, зная, что этот человек уже обречен и скоро погибнет, вы тоже этого не хотели?

— Не понимаю, о чем вы?

Мне его тон не понравился.

— Когда вы врете, это сразу же становится заметно, — строго сказала я. — У вас уши краснеют. Агентам разведки следует уметь лучше владеть собой.

Штайнер молчал, и я продолжила:

— Вы полагали, что стоит только забинтовать лицо, напялить темные очки и притушить яркий свет и опознать вас потом будет невозможно? А я так абсолютно уверена, что мнимым Крюднером, встретившим нас с мужем на фирме в Лефортово, были вы, господин Штайнер, и даже не желаю сейчас анализировать все те мелкие детальки вроде характерного наклона головы или движения пальцев, я не на допросе в суде и не считаю нужным приводить доказательства своей правоты. Я знаю, что это были вы, и мне достаточно! Вы тогда тоже неплохо обвели меня вокруг пальца, и к тому же, в отличие от меня, у вас на совести два убийства!

— Поверьте, к убийствам я не имею никакого отношения. Я прекрасно изучил российское Уложение о наказаниях и знаю, что в России считается преступлением, а что нет.

— Убийство считается преступлением во всем мире, не только в России, — я не смогла удержаться от ремарки.

— Я никого не убивал! Я не совершал в России преступлений. У меня было одно дело — доставить в Германию ценные документы… Это уголовно ненаказуемо — доставить документы!

— Но даже с этим вы не справились!

Штайнер кивнул с равнодушной миной гимназиста-отличника, не выучившего уроки, но возлагающего надежды на свой авторитет.

— А что за разгром вы учинили в моем номере? — я продолжила свои упреки. — Распотрошили все бельевые ящики, побросали на пол чистое белье, рассыпали содержимое шкатулки с украшениями… Я уж не говорю о том, что рыться в вещах дамы не слишком деликатно! И чему только учила вас ваша немецкая матушка? Ей следовало бы привить вам лучшие манеры.

К моему удивлению, Штайнер покраснел.

— Да, я понимаю, это вопиющее нарушение порядка…

— Я не обожествляю порядок так, как это делают немцы, я чужда этому культу, но не до такой степени, чтобы ходить по разбросанным вещам ногами. А сюда даже горничную для уборки пригласить невозможно! Она Бог знает что подумает, и объяснить ничего тут невозможно. Не рассказывать же ей, что в мой номер влез плохо подготовленный агент германской разведки, который вообще ведет себя чрезвычайно глупо, а с обыском просто перешел все границы. Извольте-ка помочь мне убраться, раз уж набезобразничали, или мне придется вас задержать и устроить скандал администрации отеля за производство обыска в моем номере.

Штайнер ошалел от моего нахальства, а я, не давая ему опомниться, принялась руководить:

— Несите сюда кожаный чемодан. Надеюсь, вы нашли ключик от чемодана и вам не пришло в голову взломать замки? Поставьте сюда. А теперь соберите сорочки, которые вы разбросали у комода, и оставьте их в кресле, я потом сложу все аккуратно в ящик. А это еще что? Вы рассыпали мою нитку с жемчугом? Возмутительно! Извольте собрать все жемчужины, их было ровно пятьдесят две штуки, нитка длинная. Надеюсь, я найду здесь ювелирную мастерскую, где жемчуг перенижут. Собирайте, собирайте, вон под кровать штук пять закатилось, не самой же мне за ними лезть? В другой раз будете проводить обыски аккуратнее.

Штайнер безропотно выполнял все мои указания, а потом, решив, вероятно, что мы уже подружились, вкрадчиво заговорил:

— Фрау Елена, ведь бумаги герра Крюднера все равно у вас, хотя я их и не нашел. Я тоже не стану затрудняться доказательствами, поскольку уверен в этом. Они у вас. Продайте их мне!

От неожиданности я выронила из рук стопку уже сложенного белья.

— Что значит — продайте?

— Неужели вам не знакомо значение этого слова? — Штайнер собрал все вещи, которые я только что рассыпала, и снова подал мне с самой дружелюбной улыбкой. — Продайте. Они мне очень нужны. Я должен реабилитироваться в глазах начальства. А вам ведь они, по большому счету, ни к чему. Вы же знаете свою Россию лучше меня — Крюднера нет в живых, и никто не станет возиться с чужими изобретениями, хоть бы весь мир из-за них перевернулся. Патенты попадут в руки ваших чиновников, их положут под сукно и вспомнят о них лет через пятьдесят, когда будут выкидывать накопившийся хлам. Разве не так? Продайте, никому от этого хуже не будет!

Неужели я произвожу впечатление человека, склонного к непомерному корыстолюбию? Если и произвожу, то это впечатление — ложное!

— Вы хоть понимаете, что вы мне предлагаете, господин Штайнер? У нас в стране это называют — продать родину… И сколько же вы мне хотите предложить за мою горячо любимую родину?

Штайнер назвал какую-то сумму в немецкой валюте, но я даже не поняла — много это или мало, потому что мне сначала нужно было бы в уме перевести ее в русские рубли (иначе величину суммы не осознаешь!), а меня обуял неподобающий случаю смех. Может быть, в таких обстоятельствах мне благоразумнее было бы смолчать, так нет же — закусила удила. И неожиданно даже для самой себя я заговорила тоном замоскворецкой лавочницы:

— Ишь ты, родину единственную у меня купить хочет, а сам за каждый пфенниг трясется. Чай не куль картошки берешь, господин хороший, за этакие-то гроши я родину кому хошь продам! Ты бы настоящую цену-то дал, гроши не выторговывал, а то, глядите-ка, так и норовит обвести бедную женщину. Товар-то какой богатый, добротный — страна хоть куда, одних губерний больше семидесяти, реки, горы, леса, пахотные земли, выходы к морям, судоходство, дороги железные! Первый сорт-с. А он такую родину у меня по дешевке взять ладится! Совсем совести нету у этих германских агентов! Обнахалились вконец!

Дружелюбная улыбка Штайнера на моих глазах превратилась в звериный оскал. С перекошенным лицом он схватил со столика свой пистолет и кинулся к двери. Я, уже не сдерживаясь, громко захохотала ему вслед, так и не выдержав своей роли твердокаменного борца.

Если вольно толковать заветы Господа, то Штайнеру можно было бы сказать: «Христианин да не возжелает ни научных открытий ближнего своего, ни патентов его, ни технических разработок его!» Аминь.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

У княгини Доннерсмарк. — Просто Николай Петрович. — Лейтенант Фердинанд фон Люденсдорф, он же Густав Штайнер, чью репутацию мне удалось подмочить. — Скоро вы превратитесь в настоящего аса контрразведки. — Модная новинкаEispalast— любимое развлечение кронпринца. — Осенние листья Берлина.

Званый вечер у княгини Доннерсмарк прошел как нельзя лучше, во всяком случае для меня.

В доме княгини все было поставлено на непривычную для Германии широкую ногу, но при этом во всем выдерживался тонный европейский стиль. На мой взгляд, изумительное сочетание — русской широты с европейской утонченностью и безупречными манерами… Бал показался мне очень красивым — именно такое определение прежде всего приходило в голову.

Елизавета Эдуардовна рассказала, что многие представители высшего берлинского света, включая и послов иностранных держав, предпочитают из практических соображений устраивать приемы и балы в крупных гостиницах, но это гораздо менее элегантно, чем рауты и вечера в частных домах…

В нарядной суете бала первый секретарь нашего посольства Фан-дер-Флит представил мне некоего господина, именовавшегося просто Николай Петрович, даже без фамилии. Этот Николай Петрович и был уполномочен оказать мне посильную помощь.

Честно говоря, за последнее время мои представления о безопасности и доверии людям оказались несколько поколеблены, и только рекомендация первого секретаря помогла мне решиться на откровенную беседу с этим господином.

Он показался мне довольно внимательным собеседником, и разговаривать с ним было легко. Не каждому незнакомцу так сразу и выложишь все свои секреты, тем более, в столь необычном, если не сказать — невероятном деле, как шпионаж. Но я, при всей своей осторожности, вскоре уже рассказывала Николаю Петровичу обо всем как старому другу Особенно эмоциональным по горячим следам получился рассказ о слежке и бездарном обыске, произведенном Густавом Штайнером в моем гостиничном номере, поскольку мои впечатления еще не успели толком остыть.

Николай Петрович усмехнулся.

— Глупый самоуверенный мальчишка! Он никакой не Густав Штайнер, а лейтенант Фердинанд фон Люденсдорф. Его главное достоинство как агента — прекрасное знание русского языка, за что его и ценят. Он из рода остзейских баронов, в семье Люденсдорфов всегда свободно говорили по-русски, хотя еще до рождения маленького Фердинанда Люденсдорфы перебрались в Восточную Пруссию. Лейтенант сохранил кое-какие семейные связи в России, весьма помогающие ему в служебных делах, и был на хорошем счету в германском штабе. Но насколько мне известно, вам удалось-таки здорово подмочить его репутацию и расшатать служебную карьеру.

— Ну и поделом. Я была уверена, что он имеет отношение к смерти изобретателя Крюднера и адвоката Штюрмера…

Николай Петрович пожал плечами.

— Маловероятно. Насколько мне известно, в шпионских играх он обычно на третьих ролях, а решение о ликвидации фигурантов принимают особы иного масштаба. Скорее всего ему было поручено просто доставить украденные документы в Германию, а он от молодого честолюбия принялся проявлять самостоятельность и провалил все дело.

— Так на чьей же совести эти убийства?

— Трудно вынести приговор заочно, остается только строить предположения… Вероятно, фирма Крюднера попала в сферу интересов московского резидента германской разведки.

Московского резидента? Я от возмущения чуть не лишилась дара речи — этот компетентный господин, похоже, предпочитает роль стороннего наблюдателя.

— Боже, так стало быть, вам было известно, что в Москве действует германский резидент, и вы ничего не предприняли, чтобы его нейтрализовать? — строго вопросила я, как только смогла свободно вздохнуть.

— К несчастью, нам о нем ничего не известно, кроме его агентурной клички — Пфау. Для нейтрализации совершенно недостаточно, — безмятежно ответил Николай Петрович.

Я почувствовала некоторую неловкость — со стороны, конечно, легко осуждать и рассуждать, а попробуй-ка отловить резидента Пфау на деле!

— Какая странная кличка! — заметила я, чтобы увести разговор от скользкой темы.

— Ничего странного. Pfau по-немецки — павлин. Ничем не хуже других агентурных кличек. В германских разведшколах ученики сразу по поступлении получают кличку и дальше так и фигурируют под этим именем.

— Вы сказали — в разведшколах? Здесь что, есть специальные учебные заведения для агентов разведки, что-то вроде наших реальных училищ?

— Именно так, мадам, вроде реальных училищ, куда отбирают детей и подростков. Только круг учебных дисциплин весьма своеобразный — топография, подрывное дело, строение русской армии, методы передачи донесений, стрельба и все прочее в том же роде. Кстати, подобные учебные заведения для подготовки немецких шпионов действуют уже не только в Германии, но и на территории Российской Империи. Недавно была пресечена деятельность целой сети разведшкол — в Варшаве, в Ковно, на Волыни, в Люблинской губернии…

Я почувствовала, что у меня внутри что-то сжимается, как тугая пружина.

— Николай Петрович, так что же, германская разведка вербует наших детей?

— Именно. Под видом организации сиротских приютов и интернатов полным ходом идет подготовка агентуры для германской разведки. Только в Варшавской разведшколе обучалось 72 русских мальчика и около 300 девочек. Остальные школы были поменьше…

— Боже милостивый! После того, что я от вас узнала, я не смогу спокойно жить! Это уже не игры, если играют судьбами детей… Пусть мой личный вклад в дело контрразведки ничтожен, но я рада, что бумаги Крюднера не достанутся этим людям без чести и совести.

— Кстати, о бумагах, — встрепенулся Николай Петрович, — они у вас? Это отнюдь не такой уж ничтожный вклад, это архиважное дело!

— Не волнуйтесь, патентная документация в руках надежного человека.

— Елена Сергеевна, вы меня пугаете! Как можно быть абсолютно уверенным в чьей-то надежности, если и от самого себя не всегда знаешь, чего ожидать?

— Этому человеку я доверяю много больше, чем самой себе. Давайте договоримся, как мы сможем передать документы для отправки на родину. Только, пожалуйста, пойдемте в сад или даже на улицу, прогуляемся и поговорим на ходу. Мне не нравится, что этот лакей с подносом проявляет к нам слишком уж нескрываемое внимание, так и вьется вокруг…

— Браво, Елена Сергеевна! Скоро вы превратитесь в настоящего аса контрразведки.

— Покорнейше благодарю. Что ж, в случае нужды смогу предложить родине свои услуги в обмен на кусок хлеба, да заодно и выход своему деятельному патриотизму дам.

— Однако выходить на улицу и даже в сад я бы не хотел — под крышей этого дома мы в безопасности, а на вольном воздухе за вами могут продолжить слежку. Полагаю, мы и здесь, в доме княгини, найдем местечко для конфиденциального разговора. Вашу руку, мадам! Завершим нашу беседу в обстановке полной секретности. «Я тот, кому внимаешь», — запел Николай Петрович приятным тенорком, взяв меня под руку, и под звуки рубинштейновской арии Демона мы отправились искать укромное место.

Поскольку связаться с господином Легонтовым я самостоятельно не могла (мне ведь не разрешено посещать отель «Крейд», а я намерена прислушиваться к указаниям Александра Матвеевича, тем более что появление за моей спиной «хвостов» уже имело место), мне самой пришлось договариваться с Николаем Петровичем о дальнейших действиях.

Порешили мы так — в случае, если Легонтов объявится, я передам ему приглашение посетить Eispalast (Ледовый дворец, каток из искусственного льда — чрезвычайно модная европейская новинка), где собирается многочисленное общество и где Александра Матвеевича будет ежедневно, кроме понедельника, поджидать русский агент.

В противном случае Николай Петрович самостоятельно, с учетом соблюдения строжайших правил конспирации, найдет Легонтова в отеле на Ноллендорфплатц и, предъявив мою собственноручную записку, только что наскоро нацарапанную химическим карандашом, заберет у него патенты.

Я уж было вздохнула с облегчением, чувствуя, что со своей частью важной миссии справилась, но природная любознательность заставила меня задать еще один вопрос:

— Николай Петрович, а почему ждать Легонтова будут ежедневно, кроме понедельника?

— Видите ли, Елена Сергеевна, по понедельникам на каткебывает кронпринц (это его любимое развлечение) и представители высшего света, и вход только по именным карточкам. А в другие дни общество там самое пестрое и многочисленное, в нем легко затеряться… Кстати, впредь, заметив за собой слежку, не слишком пугайтесь — во избежание ненужных инцидентов вас будут сопровождать мои люди.

Ну вот еще! Если так пойдет и дальше, вскоре за мной по Берлину будет следовать целая вереница!

— Не знаю, есть ли в этом необходимость, — осторожно заикнулась я. — Мне ничего особенно не угрожает, и отвлекать людей от дела ради моей скромной особы…

Николай Петрович усмехнулся.

— Не беспокойтесь, Елена Сергеевна. В людях у нас недостатка нет, и делами они тут не слишком-то загружены, пусть окружат вас заботой — им приятное развлечение, а мне больше покоя будет.

Похоже, заграничная агентурная сеть у России развита несравнимо лучше, чем служба контрразведки внутри страны, и берлинские агенты просто-таки изнывали без дела, пока не появилась я и не задала им работенки…

Ну что ж, теперь от меня уже ничего не зависело. Можно было глубоко вздохнуть и предаться ожиданию. Хотя пассивное ожидание, как я уже не раз замечала, — самая неприятная тактика для деятельного человека.

Пару дней я посвятила отдыху и неспешным прогулкам по городу, любуясь картинами берлинской осени. Все-таки было бы жаль побывать в столице европейской державы и не увидеть в ней почти ничего, кроме фонтана с Нептуном да наглой физиономии агента германской разведки в собственном гостиничном номере.

В прогулках меня, почти не таясь, сопровождал рыжеволосый молодой человек с красной и блестящей, как медная кастрюлька, физиономией и торчащими, как ручки у кастрюльки, ушами.

«Кастрюлька» постоянно мельтешила у меня за спиной, но после предупреждения Николая Петровича о возможной дружественной слежке, я почти не обращала на рыжего парня внимания. Лицо у него было простое, что называется крестьянское, и он сильно смахивал на моего соотечественника (хотя абсолютной уверенности в том, что он, прежде чем стать агентом наблюдения, крестьянствовал где-нибудь в Рязанской или Калужской губернии, а не в Вестфалии или Баварии, у меня не было). Рыжий вполне мог оказаться и агентом Штайнера-Люденсдорфа, но какое это теперь имело значение?

В Берлине стояла осень. Все чаще желтые листья падали на газоны, еще покрытые безупречно зеленой травой, и старички-служители, не смевшие заступить на газон, чтобы не нарушить порядок, нанизывали этот дополнительный мусор на длинную палку с острым концом, а потом снимали листик с острия, прятали в специальный мешок и уносили куда-то подальше.

Не знаю, где в Берлине принято уничтожать палую листву, во всяком случае, никаких куч прелых листьев, дымящихся на газонах, видно не было, а аккуратные парковые сторожа в душе, вероятно, сильно гневались, что деревья имеют такую неопрятную привычку — сбрасывать листья по осени.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

«GDU». — Чувство ностальгии. — Гимназист с Патриарших прудов. — Мы выиграли этот тур! — Поцелуй в Ледовом дворце. — Так хочется в Москву… — Прощальная прогулка в Веддинг. — Черное авто. — Господин Штайнер-Люденсдорф собственной персоной. — Такой поворот сюжета — просто дурной вкус. — Перечница из ресторана.

Единственное, что скрасило мое сильно затянувшееся ожидание, была новая международная телеграмма, прибывшая в мой отель из Москвы:

«VERNULSIA V MOSKVU DELO SDELANO PODROBNOSTI PRI VSTRECHE GDU MIHAEL».

Немного поломав голову над загадочным gdu, я решила, что это, вероятно, должно означать — жду, и пришла в прекрасное расположение духа. Мысль о том, что тебя ждут дома, да еще с новостями, хоть кому поднимет настроение.

Честно говоря, столица Германии, знакомство с которой было для меня отравлено шпионской суетой, стала надоедать. Захотелось домой, на Арбат, где, наверное, уже легли снега и наши родные московские извозчики катают седоков в санях, скрипя полозьями по зимней колее, а в моем кабинете уютно горит камин, бросая оранжевые отсветы на бюст Александра-Освободителя, скоро Филипповский пост, а потом Рождество, Святки и новый, 1912 год — бесконечная череда зимних праздников, веселых и бесшабашных…

Какое хорошее время в Москве наступает, а я тут, в чужом городе, занимаюсь тем, что пресекаю деятельность германских шпионов! Господи, может быть, это все — сон или аз и наутро я очнусь в собственной спальне, под теплым стеганым одеялом, и никаких других важных дел, кроме поездки к моанке для примерки новых праздничных нарядов, у меня не будет?

Но увы, очнуться мне все как-то не удавалось, меня окружали все те же берлинские пейтр и заботили все те же шпионские страсти. Да и вернувшись в Москву, я не смогу беззаботно предаться подготовке к праздникам, пока не узнаю — кто убийца, отправивший в мир иной господина Крюднера и адвоката…

Однако, вспоминая заснеженную Москву, я почувствовала нечто вроде ностальгии и вдруг подумала — а почему бы мне не наведаться в этот хваленый Eispalast, о котором мне рассказал на балу у княгини Доннерсмарк Николай Петрович? Сегодня, кажется, не понедельник, кронпринца я не спугну, а катаясь на коньках по искусственному льду, можно легко вообразить, что я на родном московском катке где-нибудь на Патриарших прудах…

Помнится, гимназисткой я очень увлекалась катанием на коньках и ухитрялась выделывать на льду немыслимые пируэты. Светило яркое зимнее солнце, играя в начищенной яме военного духового оркестра, ветер обжигал щеки холодом, и казалось странным, что музыканты с красными замерзшими лицами не примерзают губами к этим металлическим инструментам. Я иногда прикрывала лицо меховой муфточкой, чтобы немного его отогреть… И тот мальчик из Поливановской гимназии (как же его звали? Андрей? Алексей? Антон? — не помню… у него были стальные коньки «Галифакс», считавшиеся высшим шиком), так вот, тот мальчик в коньках «Галифакс» ухитрился под защитой рамочки поцеловать меня, когда мы направились в павильон выпить горячего чаю…

Кажется, скоро у меня начнется тяжелейшая ностальгия. Буду как чеховские патриоты бесконечно повторять: «В Москву! В Москву!» и выть на луну… Все, решено, еду на каток! Это скрасит мое тягучее ожидание.

Увы, в немецком Ледовом дворце ничто не напоминало московский каток на Патриарших, вот разве что духовой оркестр, наяривавший вальсы Штрауса. Все остальное было здесь в высшей степени респектабельно и скучно — и уныло крутившиеся по кругу конькобежцы (строго по часовой стрелке, ведь во всем должен быть порядок!), и предупредительные служители с приклеенными улыбками, и пирожные с аккуратными шапочками взбитых сливок, которые подают в кафе, огороженном высоким барьером…

Я все же взяла коньки, и служитель в красной форменной куртке с бранденбурами проводил меня на лед, белый как застывшая сметана. Сделав пару кругов под сводами Eispalast, я поняла, что мне еще сильнее хочется на Патриаршие пруды, просто как никогда в жизни.

На третьем круге кто-то, подъехав ко мне со стороны, подхватил меня под руку. От неожиданности мое сердце ёкнуло, но знакомый голос Легонтова не дал мне слишком уж сильно испугаться.

— Рад видеть вас в добром здравии, сударыня! Вы прекрасно держитесь на коньках.

— Александр Матвеевич! Друг мой, вы потеряли осторожность, ведь за мной присматривают, — я кивнула на «кастрюльку» с ушами, торчавшую над барьером и с интересом нас рассматривавшую. — И что вы здесь делаете? Неужели встреча с нашими друзьями-покровителями до сих пор еще не состоялась?

— Не волнуйтесь, состоялась. И бумаги, надо полагать, следуют в Петербург и скоро попадут в надлежащие руки. А по поводу присмотра, — Легонтов дружески подмигнул «кастрюльке», — не волнуйтесь, это — свои. Да, собственно, нам вообще уже пора перестать волноваться по какому бы то ни было поводу — этот тур с вами, Елена Сергеевна, выиграли. И можем с победой, так сказать, со щитом возвращаться домой в Москву. Поздравляю вас, моя милая, смелая, прекрасная Елена!

Слова Александра Матвеевича привели меня в восторг, близкий к эйфории — мы выиграли, выиграли! мы победили! — и я как-то неосознанно кинулась к нему с поцелуями…

Очнулась я через пру сеекунд, когда мы с Легонтовым уже стояли, обнявшись, посреди катка и под взглядами изумленной публики вовсю целовались.

«Боже милостивый! — мелькнуло у меня в мозгу. — Что я себе позволяю? Я, приличная замужняя женщина! Кошмар. Я потеряла голову… Никакой восторг не может меня оправдать!»

После этого неутешительного вывода я попыталась резко вырваться из объятий Легонтова и отпрянуть от него подальше, причем вышло это у меня весьма неловко, а ведь мы оба были на коньках, и равновесие потерять оказалось не сложнее, чем голову…

Вскоре мы с Александром Матвеевичем уже барахтались на льду, пытаясь помочь друг другу подняться, хохоча во все горло и вызывая при этом смех и игривые комментарии окружающих. Нет, все-таки и в этом катке есть нечто от Патриарших и вообще довольно демократичное место.

— Ну что ж, Александр Матвеевич, теперь скорее домой, — зачастила я, делая вид будто ничего не случилось (а что мне, собственно, еще оставалось?). — И слава богу! Мне уже так хочется в Москву!

— Боюсь, моя дорогая мадам, что там нас ждут еще кое-какие приключения и неприятные сюрпризы, — вздохнул Легонтов, грустно улыбаясь.

Но кое-какие неприятные сюрпризы ожидали меня и в Берлине.

Вечером я снова отправилась на прогулку по городу, ощущая легкий рецидив того же ликования, что подвигло меня на неосмотрительные поступки на катке. Все трудности остались позади, документы Крюднера дипломатической почтой следуют в Петербург, и бояться теперь, собственно, совершенно нечего.

Да, честно говоря, ведь и прежде меня никто в Берлине так и не посмел тронуть всерьез — видимо, высокое начальство лейтенанта фон Люденсдорфа не сочло его подозрения обоснованными и дало санкции подвергать российскую подданную (к тому же имеющую связи в посольстве) каким-либо депрессиям. Обыск, учиненный фон Люденсдорфом в отеле, не в счет — это явно была инициатива самого Люденсдорфа, причем весьма бездарно и глупо проявленная.

Пройдусь в последний раз по городу (тем более верная «кастрюлька» тащится где-то сзади) и начну собирать вещи в дорогу. Милая страна Гижния со всеми ее агентами, но пора и честь знать.

Для того чтобы вынести из своей поездки всю полноту ощущений, касающихся берлинской жизни, я решила прокатиться на трамвае.

Вообще-то, на мой взгляд, в этом виде городского транспорта нет ничего увлекательного, и дома, в Москве, даже самые чрезвычайные обстоятельства не всегда заставят меня им воспользоваться. Но в Берлине трамвай необыкновенно популярен (видимо, у здешних бюргеров несколько увеличенные представления о его комфорте и скорости), и пользуются им все горожане без исключения —начиная от мальчишек-разносчиков с корзинами гастрономического товара и кончая дамами в вечерних туалетах, отправляющимися в театр или на званый вечер. Только офицерам в форме запрещен такой способ передвижения, и они с тротуаров провожают завистливыми взглядами счастливцев, набившихся в трамвайный вагон и вовсю наслаждающихся чудесами современной техники.

Не будучи офицером германской армии, я имела полное право прокатиться на хваленом немецком трамвае, идея насчет катания осенила меня внезапно, когда проходя мимо остановки, я увидела чудо техники с гостеприимно открытой дверью. Недолго думая, я взобралась на трамвайную площадку, вагоновожатый позвонил в свой звонок, и трамвай тронулся, а сопровождавший меня агент-«кастрюлька» остался стоять на улице, растерянно моргая.

«Ну вот и славно, — подумала я, — прощай, „кастрюлька“, нам давно пора отдохнуть друг от друга!»

Как оказалось, тройный маршрут, на который меня угораздило попасть, проходил из центра города в Веддинг, место, ничего не говорившее моему уму.

Ну что ж, Веддинг так Веддинг, какая разница, где гулять, заодно посмотрю, чно это за Веддинг такой и что там интересного…

Увы, это было не то место, где по городским овам во множестве рассыпаны сокровища архитектуры, малолюдные кварталы, по-берлински стереотипные, с серыми домами, естественным украшением которых служили чисто вымытые окна с кружевными занавесками и цветочными горшки, казались не столь уж замечательным местом для прощальной прогулки по городу.

Я уж было собралась вернуться, когда впереди у пустынного тротуара остановилось черное авто. На короткий миг у меня мелькнула мысль, что это похоже на сцену из переводного романа — сгустившиеся сумерки, туманный осенний вечер, безлюдная улица чужого города и визг тормозов зловещего черного автомобиля… Но когда из авто вылез господин Штайнер-Люденсдорф собственной персоной, я поняла, что творческая манера автора этого романа мне совершенно не нравится! Такой поворот сюжета — просто-таки дурной вкус.

Я шагнула от машины в сторону, испытывая одно-единственное желание — превратиться в бесплотный дух, который сам собой растаял в воздухе от прикосновения, да что там прикосновения, от слова Люденсдорфа.

Но, увы, моиплесная оболочка продолжала оставаться материальной и посему идеально беззащитной перед врагом. Растаять в воздухе мне удастся, будем оценивать свои шансы реально, поэтому нужно продумать стратегию обороны от Люденсдорфа.

Проклятье, как этот хлыщ мог узнать, что мне в голову придет сесть в трамвай, уехать неизвестно куда, выйти на первой приглянувшейся остановке и бродить там, не выбирая пути? Неужели он с самого начала тащился на своем авто за трамваем, в котором я чувствовала себя в такой обманчивой безопасности?

А, собственно говоря, почему бы и нет? Как хорошо, что я на всякий случай позаботилась о себе и припасла кое-что, чем можно встретить мерзавца!

— Добрый вечер, мадам! — мерзавец вежливо приподнял шляпу.

— Здравствуай, Люденсдорф! — я постаралась придать своему голосу металлическое звучание, но, кажется, не слишком преуспела в этом. Во всяком случае, человек с музыкальным слухом легко уловил бы в этом металле фальшивые ноты…

— О, вам даже известно мое настоящее имя? Для дамы, занятой исключительно борьбой за женскую эмансипацию, вы слишком уж осведомлены. Но и мне, мадам, теперь кое-что известно — интересующие меня документы были отправлены дипломатической почтой в Петербург и не без вашего непосредственного участия.

Однако осведомленность Люденсдорфа тоже весьма удивительна. Не иначе, германские агенты действуют уже и в посольстве России. Надеюсь только, им не достанет сил, возможностей и нахальства украсть пакет с документами из дипломатической почты, а то ведь они сведут на нет все наши труды. Более того, мне теперь достоверно известно, кто был вашим помощником в этом деле, — продолжил Люденсдорф. — Некий смуглый, скуластый, темноволосый мужчина, который бесследно исчез из нашего поезда на одной из станций.

— И вы теперь пытаетесь его найти? — поинтересовалась я совершенно невинным тоном. — Какая трудная задача. У меня лично создалось впечатление, что все смуглые, скуластые и темноволосые мужчины, проживающие в Москве, решили в одночасье перебраться в Берлин. Во всяком случае, наш поезд был просто битком набит подобными господами. И пойди теперь разберись, кто из них исчез по дороге.

— Ваша лживая изворотливость весьма неприятна, мадам.

— Да, я понимаю, что не вызываю большой симпатии в широких кругах германских агентов (Люденсдорфа передернуло), однако следует отдать мне должное — я защищаю интересы моей горячо любимой родины, — отрезала я, не слишком, впрочем, надеясь, что удастся пронять этой отповедью моего визави, уже предлагавшего однажды за мою родину крупную сумму.

— Простите, но интересы моей горячо любимой родины для меня во много раз важнее, чем интересы вашей. Теперь, мадам, прошу вас проследовать к автомобилю. Сейчас мы с вами предпримем небольшую поездку в одно тихое место, где у вас, надеюсь, появится стимул для большей откровенности.

Ну конечно, так я и позволю завезти меня Бог знает куда, заранее зная, что оттуда мне уже не выйти живьем! Какие, однако, наивные люди эти герюдкие агенты! Нет уж, если гибнуть, то я предпочту сделать это красиво, на людях, и не в какой-нибудь немецкой дыре, а на родине, к тому же господин Штадс — тот человек, которого я меньше всего хотела видеть рядом с собой в последние минуты жизни. И тут же мелькнула дурацкая мысль — а зачем в последние минуты нужна красивая обстановка и родные лица вокруг? Чтобы потом было что вспомнить?

Нет, такие мысли позволить себе нельзя, они отнимают волю победе. И я заговорила, выбрав самый любезно-нахальный тон из своего арсенала:

— Я тоже должна попросить прощения, но мне как-то недосуг раскатывать с вами по тихим местам. А если вы намерены меня арестовать, прошу соблюдать формальности — во-первых, докажите, что у вас есть такие полномочия, во-вторых, предъявите ордер на мой арест, в-третьих, я требую присутствия представителя посольства России, я — подданная Российской империи.

— Мадам, я — враг всяческого формализма! Не вынуждайте меня быть с вами жестоким. К чему нам идти на крайности? Пройдите к машине!

Если бы Люденсдорф выступал с этим монологом не в гордом одиночестве, а в компании парочки прусских верзил, готовых выполнить любое его указание, шансов на спасение у меня было бы немного.

А вот так, один на один, справиться со мной непросто, не каждому излишне самоуверенному мужчине это удается.

— Учтите, я намерена дорого продать свою жизнь! — усмехнувшись заявила я и резким движением вытащила из сумочки некий предмет. Люденсдорф, очевидно, ожидавший выстрела, инстинктивно ударил меня по локтю, намереваясь выбить его. Но откуда у меня в Берлине могло взяться огнестрельное оружие? В моей руке была всего лишь фарфоровая перечница, предусмотрительно позаимствованная из ресторанного столика в отеле (надеюсь, это не послужит основанием для обвинения меня в краже гостиничного имущества?), удар Люденсдорфа, от которого я вся содрогнулась, послужил на пользу моему плану обороны — из перечницы прямо в глаза противника вылетело такое мощное облако едкого перца, какое мне вряд ли удалось бы извлечь без посторонней помощи.

Люденсдорф принялся отчаянно тереть глаза и оглушительно чихать. Чихал он просто беспрерывно, и у него, беспомощного, полуослепшего, даже не хватало сил на проклятья, не то что на преследование…

Я получила минуту-другую форы, кинулась бежать по улице, свернула за угол, молясь о чуде, и — увидела свободный таксомотор.

Останавливая авто, я буквально бросилась ему наперерез, и всю дорогу до отеля «Кайзерхоф» шофер недовольно бубнил о моем неосмотрительном поведении, едва не приведшем к несчастью. Желая примирить его с жизнью, в которой случаются столь вопиющие нарушения порядка, я заплатила шоферу щедрые чаевые — все равно оставшаяся немецкая валюта вскоре не будет мне нужна…

Ну что ж, если у вредоносного Люденсдорфа не хватит наглости заявиться ко мне в отель с нарядом полиции (а что-то подсказывало, что полиция не склонна принять его сторону, иначе уже давно бы вмешалась), завтра я отбуду из Берлина восвояси.

Берлинскими приключениями я уже была сыта по горло и уснула с приятным чувством, что они подходят к концу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Бесплодный обыск на таможне. — Носильщик из Вержболово. — Разлагающее влияние Германии. — Усталый, измученный человек, проехав пол-Европы, возвращается под родной кров… — Копеечка, чтобы обмануть судьбу. — Розы, как насущная необходимость. — В этом деле все, чего ни коснись, похоже на нелепые басни.

На границе немецкие таможенники проявили особый интерес к моему багажу — похоже, их предупредили, что в вещах этой мэм при должном усердии можно найти много интересного.

Не хотелось их разочаровывать, но предложить им мне было нечего — ни бумаг Крюднера, ни хотя бы заурядной контрабанды у меня при себе не было, и ничего особо замечательного найти они так и не смогли, хотя перетрясли каждый платочек и каждую связку в моих чемоданах.

Перебравшись, наконец, через границу на российскую сторону, в Вержболово, я была так счастлива, что мне хотелось целовать землю под ногами. От полноты чувств я сердечно, как с родным, поздоровалась со станционным жандармом, повергнув его в немалое изумление, и дала носильщику, перетаскивавшему мои распотрошенные немецкой таможней вещи в состав; приспособленный для нашей родной широкой колеи, целый рубль на чай.

— Голубчик, — обратилась я к носильщику, опуская в его руку целковый, скажи мне хоть пару слов по-русски! Я так устала за границей от чужой речи.

— Мерси, мадам, — горячо поблагодарил меня российский трегер, пряча деньги в карман.

Ишь, как близость границы сказывается — и этот нахватался чуждых веяний.

Возвращаясь домой с Алексанадского вокзала, я горько пожалела о своем меховом манто, легкомысленно упакованном в багаж. Немецкий макинтош цвета опавших листьев — плохая замена манто в ноябрьской Москве. Холодный колючий ветер забирался во все складки моего макинтоша, напоминая, что я снова родине. К счастью, лихач домчал меня с Тверской заставы на Арбат очень быстро, и меня не успело пробрать до костей.

Господи, какой милой и уютной, несмотря на холод, показалась мне моя Москва — каждый дом, каждая вывеска, каждая трещина на фасаде встречали меня как старую знакомую. Ну, здравствуйте, мои дорогие!

Вот и творение Бове — Триумфальная арка на Садово-Триумфальной (и что нам чужие ранденбургские ворота — тьфу на них!), вот экипаж повернул на Садовую, мелькнула Ермолаевская церковь, Малая Бронная, Спиридоновка, угол Вдовьего Дома у Кудринской площади…

Даже трамваи маршрута «Б», безуспешно пытавшиеся бежать с моим лихачом наперегонки, выглядели намного симпатичнее своих берлинских собратьев.

А впереди уже маячил Смоленский рынок с его суетой, лоточниками в овчинных тулупах, разносчиками, несущими корзины на голове, бабами, увешанными связками баранок… Потом — поворот у Троицкой церкви, и вот экипаж уже летит по Арбату…

Дома! Наконец-то!

Замелькали витрины арбатских лавочек и магазинов; за освещенным стеклом писчебумажной лавки «Надежда» кроме обычных рулонов гофрированной бумаги и толстобоких чернильниц громоздились яркие хлопушки и золоченые рыбки для елки, как напоминание о грядущем Рождестве.

В арбатских церквах уже звонили к вечерне, и особенно громкий, басистый звон разливался из высокой шатровой колокольни Николы Явленного…

Изорик, сняв шапку, перекрестился на церковь и, лихо развернув лошадь, натянул вожжи у подъезда моего дома, а старик-швейцар, в теплой зимней шинели, уже спешил мне навстречу со словами: «С возвращеньицем, Елена Сергеевна, голубушка!» и готовился принять от возницы мой багаж.

Я дома, дома!

Все домочадцы, включая мужа, горничную, кухарку и кота высыпали в переднюю и замерли в позах, отчасти напоминавших картину Репина «Не ждали», хотя композиция была не столь многочисленной, как у великого передвижника.

— Ой, Елена Сергеевна! Это вы! — первой опомнилась, как всегда, горничная Шура, девица весьма расторопная. — И какая красавица, какая вы элегантная в заграничном плаще, совсем иностранка! Ванну с дороги приготовить прикажете или сперва покушать накрыть?

— Леля, ну наконец-то ты вернулась! — заговорил и Миша. — У нас тут такие новости! Но об этом потом… А почему ты не дала телеграмму, я бы встретил тебя на вокзале.

— Хотела сделать сюрприз, — отшутилась я. — Да и внезапные проверки всегда дают самый лучший результат — вот сейчас устрою ревизию и посмотрю, чем вы тут без меня занимались.

— Оригинальный наряд, — Миша весьма критично осмотрел мой модный берлинский макинтош, — напоминает одновременно и дождевик и рыбацкую робу. Как нельзя более подходит для ноябрьской поры. Сегодня минус пятнадцать градусов по Реомюру!

— Это я уже успела ощутить, что называется, на собственной шкуре! Шура, возьми мой плащ, будь он неладен, и приготовь мне горячую ванну. Но сперва — рюмку водки!

Мое требование вызвало замешательство, слишком уж непривычным оно показалось домашним.

— Ты прямо вот так, с порога, собираешься пьянствовать? — осторожно переспросил Михаил. — Надо признать, Германия подействовала на тебя разлагающе. А ведь ты провела в Берлине всего-то немногим больше недели, представляю, что бы случилось с тобой за месяц! Ох уж эти немцы — неужели им удалось приучить тебя пить водку? Или это — влияние великого господина Легонтова?

На этот бестактный выпад я постаралась отреагировать со всей мягкостью, на какую еще была способна в своем нынешнем состоянии:

— Я слишком замерзла, чтобы вести с тобой долгие разговоры. Что за дурацкая манера? Усталый измученный человек, проехав пол-Европы, возвращается под родной кров, успев по пути с вокзала продрогнуть до костей, и просит всего лишь жалкую рюмочку, чтобы согреться, а его угощают глупыми сентенциями.

Фу, прямо хоть и домой не возвращайся! Есть у нас водка или нет?

— Есть, есть, Елена Сергеевна, есть, матушка, как не быть, — последней отошла от шока кухарка. — Я сейчас вам графинчик подам и насчет закусочки похлопочу, знамо дело, с дорожки-то, для сугрева… А ты, Шурка, не стой столбом, бестолочь, ступай ванну барыне готовь. А как ужином распорядитесь, Елена Сергеевна? У меня курица жарится, но желаете, я еще пресных пирожков на сметане на скорую руку наверчу или рыбки приготовлю, за окном на холоде судак вывешен, утром нынче на базаре взяла. Там поди, в Германии-то, все по ресторациям питались? А что за еда в ресторациях? Отрава… Заскучали, я чай, по домашненькому?

После горячей ванны и не менее горячего ужина я почувствовала себя намного комфортнее и смогла с чистой совестью приступить к раздаче подарков, выбранных мной в берлинских магазинах.

Миша получил необыкновенно элегантный бритвенный прибор «жилетт», ножный несессер, поражающий своей функциональной продуманностью, полдюжины сорочек с усовершенствованными воротничками на пуговках и пару новых галстуков, Шуре достались зеркальце в бронзовой раме с ручкой в виде речной нимфы, блузка с кружевными оборками «бауерштиль» и маникюрные принадлежности в кожаном футлярчике. Кухарка обзавелась парадным выходным передником, мягкими домашними туфлями, кружевным воротником и набором великолепных стальных ножей для кухарных нужд.

Я смутно помнила, что вроде бы дарить колющие и режущие предметы — плохая примета, а по стечению обстоятельств каждому досталось что-нибудь остренькое. Поэтому, чтобы обмануть судьбу и нейтрализовать суеверие, я собрала со всех домашних по копейке как символическую плату за опасные подарки.

Если просто подарить бритву или ножик нельзя, то ведь выгодно продать их за медный грошик мне никто не мешает. Об этом в примете ничего не говорится.

Кажется, все обитатели моего дома высоко оценили качество немецких товаров и сочли потерю копейки небезвыгодной.

Кот Мурзик, единственный из домочадцев, кто не получил никаких немецких подношений, тем не менее не чувствовал себя обделенным, а напротив, бурно выражал радость от нашей встречи и без конца терся об ноги. За такой теплый прием дружелюбному животному была выставлена мисочка отечественной сметаны и хвост судака, чем кот остался вполне доволен, не претендуя на заграничный товар.

Когда мы наконец остались с мужем вдвоем, он извиняющимся тоном сказал:

— Все-таки сюрпризы порой выбивают человека из седла. Мы с тобой так сухо встретились… А я, между прочим, очень ждал этой встречи и очень соскучился!

— В таком случае, нечего было скрывать свои чувства, — не удержалась и я от легкой шпильки.

— Мне остается утешать себя мыслью, что ты вернулась из Берлина заметно похорошевшей.

— Да, опасные приключения весьма освежают и взбадривают…

Требовательный звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не лишена чувства гостеприимства, но вот сегодня вечером мне как никогда не хотелось ничьих визитов…

Однако испуг был напрасным — это мальчишка рассыльный из цветочной лавки принес корзину роз (пока я принимала ванну, Михаил успел отправить в лавку записку с заказом).

Цветы сразу же наполнили дом летним ароматом, хорошо дополняемым волной тепла, идущей от камина.

Да, у нас в Москве в ноябре на улицах розы уже не цветут, как в Берлине, но из этого не следует, что мы должны совсем без них обходиться. Во всяком случае, цветы, приобретенные любящим супругом к возвращению жены из далекого путешествия, на мой взгляд, отнюдь не роскошь, а самая что ни на есть насущная необходимость.

— Ты, кажется, писал в телеграмме, что у тебя есть какие-то важные новости? — несколько рассеянно поинтересовалась я, заботливо устраивая розы в вазах с водой. — Видимо, недавно созданное Петербургское отделение контрразведки уже вовсю функционирует и в качестве боевого крещения занялось нашим делом?

— Ты права, нашим делом в Петербурге заинтересовались. Но новости этим фактом не исчерпываются.

— Боже, неужели ты добился аудиенции у премьер-министра и его сиятельство лично благословил нашу семью на борьбу со шпионажем, пообещав в случае удачи ордена Анны и Станислава?

— Это было бы не так удивительно. Главная новость гораздо более обыденная и одновременно — невероятная… Обнаружено завещание господина Крюднера. Все его состояние, все движимое и недвижимое имущество, включая и лефортовскую фирму, получает… Кто бы ты думала? Лидия Танненбаум!

— Вот это да! Ну что ж, Лидочка — толковая девушка, серьезная, надеюсь, она не развеет дело Крюднера по ветру. Но боюсь, теперь она тоже окажется в числе подозреваемых в убийстве — следователь наверняка заподозрит, что Лидия знала о завещании и могла ускорить переход своего шефа в лучший мир, чтобы обрести полную финансовую независимость.

— Можешь не сомневаться, именно эта идея и пришла в следовательскую голову в первую очередь — ум у следователей структурирован таким образом, что все их важные мысли легко предсказуемы. Улик против Лидии у следствия нет, они ведь многих вещей просто не знают, но подозрения появились… Хотя, признаюсь, если бы и я не знал всех обстоятельств (а они до сих пор кажутся мне совершенно невероятными и похожими на сюжет дешевого авантюрного романчика!), я бы тоже ни за что не поверил в абсолютную непричастность Лидии к убийству шефа…

— Михаил, что ты хочешь этим сказать?

Я, от переполнявшего меня возмущения, даже выронила из рук последнюю розу.

— Ничего особенного. Но вся эта история с бедной девушкой, заточенной злыми людьми на чердаке старого цеха в Лефортово, и ее волшебным избавлением из узилища… И эти детали вроде огарка свечи и краюхи черствого хлеба, призванные сделать рассказ о страданиях бедняжки более достоверным… Слишком уж все похоже на нелепые басни! Если бы об этом написал автор какого-нибудь авантюрного романа, я бы швырнул его жалкую писанину в печь!

— Но в этом деле все, чего ни коснись, похоже на нелепые басни! А история с похищением документов из вагона международного поезда? Ни один реалистично мыслящий человек никогда не поверил бы, что такое возможно! Но ведь мы с господином Легонтовым с этим справились! А перец, который я насыпала в глаза германскому агенту? Перец? — озадаченно переспросил Михаил. — Какой еще перец?

Увы, пришлось в двух словах рассказать ему о встрече с Люденсдорфом в Веддинге. Жаль, что такой замечательный случай, достойный стать интересным рассказом, расцвеченным массой забавных подробностей, проскочил между делом в сжатом и скомканном виде. По-хорошему, стоило бы приберечь его до подходящего момента и поразить воображение родных и близких забавным анекдотом про мое бесстрашие…

Представив меня на темной берлинской улице лицом к лицу со зловещим Люденсдорфом, которого я посыпаю из фарфоровой ресторанной перечницы, Михаил, не сдерживаясь, захохотал.

— Слава Богу, перец оказался хорошего качества! — пробормотал он. сквозь смех. — Наверное, свежего помола?

— А что ты хочешь? Отель «Кайзерхоф» — весьма респектабельное место, там не позволят себе подать к столу какую-то затхлую дрянь. Но ответь, положа руку на сердце: разве наперченный германский агент — это не нелепая басня? А синяк от его удара, тем не менее, у меня на руке еще не прошел…

— Прости, дорогая, но по количеству нелепых басен в твоей жизни ты побила всякие рекорды, и это — источник настоящего отчаяния для всякого, кто с тобой связан, — ответил Миша, вытирая выступившие от смеха слезы. — Но в то, что еще какая-нибудь дама способна приблизиться к этому рекорду, я ни за что не поверю, и поэтому байки твоей Лидии кажутся мне жалкой подделкой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Два важных дела. — Нобр«Мысль». — Женский день в Чикаго. — «На бегемоте — обормот»… — И снова контора фирмы «Франц Вернер Крюднер». — Кресло управляющего. — Преображение Лизхен Эрсберг. — Драгоценное время госпожи Танненбаум. — У «Мюра и Мерилиза».

Наутро у меня было намечено два важных дела: во-первых, распаковать одно современное художественное произведение, вывезенное из Берлина, причем сделать это следовало так, чтобы не привлечь к нему внимания мужа, бывшего приверженцем классической школы и не одобряющего новых веяний в искусстве; а во-вторых, конечно же, навестить Лидию, поздравить ее с переменами в судьбе и рассказать о нашем путешествии в Берлин — что ни говори, а Лидочка главная заинтересованная сторона и ей, наверное, будет интересно.

Если со вторым делом особых проблем возникнуть не могло, то первое было посложнее. Произведение, высмотренное мной в одной берлинской галерее и приобретенное «на авз» в Москву, именовалось «Gedankenflug» — «Полет мысли», и представляло собой скульптуру малых форм, изображающую нечто, отдаленно похожее на летящую лошадь.

Памятуя о горькой судьбе предыдущей «Мысли», изгнанной по настоянию Михаила Павловича из моего кабинета, я имела основания тревожиться, что и новая «Мысль» разделит ее судьбу…

Поэтому, попытавшись занять внимание Михаила переводом статьи из иностранного журнала (статья касалась борьбы загобчных суфражисток за свои права — важная тема, но лексика мне, что называется, не по зубам!), я потихонечку прокралась со свертком, скрывающим «Полет мысли», в гостевую спальню, намереваясь распаковать там лошадь и скромно пристроить ее в каком-нибудь уголочке, чтобы она поначалу не слишком мозолила глаза моему благоверному.

А вот когда «Мысль» обживется в нашем доме, превратится в привычный и потому естественный предмет интерьера, ее можно будет потихоньку передвинуть поближе к видным местам…

И тут в комнату ворвался Михаил с журналом в руке.

— Леля, тут пишут, что весной, 8 марта, в Чикаго феминистки отмечали День солидарности женщин в борьбе за свои права, и просто Женский день. Основательница интернационального Женского социального и политического союза Эммовнкхёрст предлагает сделать этот праздник международным. Вы, феминистки России, тоже будете теперь отмечать?

— Несомненно. Мы уже думали об этом. Со следующего года и мы тоже начнем регулярно праздновать эту дату. Правда, по принятому у нас в стране юлианскому календарю Женский день падает вовсе не на 8 марта, а на 23 февраля. Представляешь, когда правители России перестанут валять дурака и введут у нас григорианское летоисчисление, как во всем цивилизованном мире, женский праздник автоматически передвинется на 8 марта, а у людей уже останется привычка что-нибудь отмечать 23 февраля…

— Ну ничего, выход всегда есть — можно придумать праздник и для 23 февраля. Например, Мужской день — тоже повод повеселиться!

И тут Миша заметил мою новую символическую «Мысль»…

— А что это, такое ужасное, ты устанавливаешь на столике? Похоже на грубое подобие взбесившейся лошади, — было заявлено в весьма бесцеремонном тоне.

— Ну знаешь, дорогой, на тебя не угодить! То тебе не то, и это не это, — я, в свою очередь, тоже не сдержалась. — Лошадь как лошадь, очень художественно выполнена. Когда я увидела ее на вернисаже в Берлине, просто не смогла от нее оторваться.

— Хм, лошадь как лошадь… По-моему, от такой лошади у кавалерийского ротмистра может случиться удар.

— Ротмистрам не мешает развивать художественный вкус, — отрезала я. — Да, эта лошадь не похожа на обычное животное из плоти и крови, рожденное кобылицей. Она — плод изощренного воображения мастера.

— Излишне изощренного, — хмыкнул Михаил. — На грани шизофрении.

— Ну если ты желаешь иметь изображение лошади, отвечающее твоим вкусам, закажи копию конной статуи Александра III работы Паоло Трубецкого. Ту, что установили в Петербурге у Московского вокзала. Вот там уж лошадь так лошадь. Недаром про этот памятник говорят:

Стоит комод,

На комоде — бегемот,

На бегемоте — обормот.

— Как ты не права, Леля! Надеюсь, потомки еще оценят этот памятник по достоинству. Если, конечно, эстеты вроде тебя не добьются его преждевременного сноса — дискуссии о статуе бронзового Александра идут с самого момента его установки. А ведь в этой скульптуре столько юмора!

— Да, просто обхохочешься. Ладно, дорогой, мы с тобой семейную художественную дискуссию на сегодня завершаем, — подвела я итог, — мне хотелось бы навестить Лидию Танненбаум и узнать, как у нее дела.

На этот раз путешествие по московским улицам показалось еще более приятным, чем поездка с вокзала на Арбат, потому что одета я была надлежащим образом: реабилитированное каракулевое манто, теплая шляпа с мехом, муфта, в которой согревались руки, — как это располагало к санным прогулкам по заснеженной Москве. Даже долгий путь в Лефортово совершенно меня не утомил.

Контора фирмы «Франц Вернер Крюднер» поражала непривычно деловой обстановкой.

Впрочем, непривычной эта обстановка была, вероятно, только для меня, ибо я впервые попала на фирму уже в разгар всех несчастий и не имела возможности представить себе ее деятельность в лучшие времена.

Множество служащих, вновь появившихся в помещении конторы, без отдыха занимались делом и сновали, как шестеренки в хорошо отлаженном механизме. Что ж, Лидия с ее деловыми качествами, похоже, может стать достойной преемницей своего шефа.

Попросив секретаря (это была уже не та бестолковая накрахмаленная барышня, приводившая на память рекламу мыла, а куда более скромная особа средних лет) доложить о своем визите управляющему, я с удивлением увидела, как из дверей кабинета Германа Германа выходит мне навстречу не кто иной как, Елизавета Эрсберг собственной персоной.

То, что Герман давно исчез из своего кабинета и где-нибудь скрывается, было как раз неудивительно — ясно же, что этот господин завяз в шпионской истории по уши, а может статься, и к убийствам причастен… Но что его зам Лизхен, маленькая секретарша из адвокатской конторы, — вот это был сюрприз!

Помнится, в газетах писали, что она была арестована по делу об убийстве Штюрмера… Стало быть, все-таки выпустили, убедившись в непричастности.

По виду Елизаветы сразу можно было сказать, что она преуспевает и вполне способна теперь удовлетворить свою давнюю страсть к нарядам, двойным буфам, серебряным галунам, юбкам в складку и золотым побрякушкам.

Хотя сегодня галунов на ее платье как раз не было, зато декольтированный ворот бархатного лифа украшала какая-то бахрома, напоминающая мышиные хвостики. Прежняя простая девическая прическа Лизы с трогательными белокурыми завитками превратилась в модный «помпадур», и настолько помпадуристый, что для его сооружения понадобилось как минимум три валика для волос, мощный шиньон и пяток боковых черепаховых гребней, инкрустированных перламутром, не считая адского труда опытного парикмахера.

Лизхен и держалась теперь по-новому, все ее робкие и угодливые манеры мелкой служащей, полностью зависящей от сильных мира сего, в одночасье исчезли. Чувствовалось, что она, усевшись в начальническое кресло, осознала собственную важность и теперь очень уверена в себе. Настолько уверена, что, пожалуй, уже слегка переоценивает свою персону.

Впрочем, увидев меня, Лизхен попыталась изобразить любезную мину и даже поклонилась, тряхнув вавилонской башней из белокурых волос и всеми мышиными хвостами на платье. Видно, случился рецидив почтения к хозяйке пансиона, которая еще недавно была для фрейлейн Эрсберг важным лицом… Я чуть не задохнулась от густого аромата духов «Инимитабль», которыми Лизхен поливалась теперь с завидной щедростью.

— Добрый день, дорогая Елена Сергеевна! — поприветствовала меня Лиза гордым голосом светской дамы. — Рада вас видеть. Надеюсь, ваш заграничный вояж прошел удачно?

— О да, вполне. Я вижу, вас можно поздравить с новой должностью?

— Да, благодарю вас. Удача улыбнулась мне, хотя, признаюсь, я пережила немало тяжелых минут. Когда адвокат Штюрмер трагически погиб, я оказалась в сложном положении. Службу и так найти непросто, а не имея рекомендаций с предыдущего места, и совсем невозможно. А кто бы выдал мне рекомендацию после смерти хозяина? К тому же, меня еще и под арестом продержали несколько дней, подозревая в причастности к убийству Штюрмера. Боже, какой это был ужас, только представьте — двое полицейских вели меня в тюрьму по улице, а мальчишки прыгали вокруг и кричали: «Воровку ведут, воровку ведут!» какая-то старуха, перекрестившись, хотела подать мне монетку, а полицейкий отогнал ее со словами: «Отойди, мать, эта еще сама тебе подаст», — Лиза смахнула с глаз слезинки и продолжила: — В тюрьме я пребывала в полном отчаянии из-за несправедливости, а когда меня, наконец, выпустили на свободу, оказалась в совершенно бедственном положении, почти в нищете.

Ни службы, ни денег, ни покровителей, ни друзей, все от меня отвернулись. К счастью, госпожа Танненбаум, получив в наследство эту фирму, вспомнила о моих деловых качествах и предложила мне должность управляющего, место, на которое я и рассчитывать не могла. Но, надеюсь, госпоже Танненбаум не придется пожалеть о своем решении. Прошу простить, — оборвала вдруг Лиза сама себя и, на глазах преобразившись, обернулась к секретарше, которая с неприкрытым интересом прислушивалась к нашему разговору: — Фрейлейн Рубелиус, вам что, нечем заняться? Почему вы тут ловите галок? Вас ждут дела. Работайте, фройлейн Рубелиус, работайте!

Получив этот начальственный окрик, несчастная секретарша залилась краской, втянула голову в плечи и, подхватив со стола какую-то папку, кинулась бежать. У госпожи начальницы просто-таки на лбу было написано, что Всевышний создал ее с единственной целью — покрикивать на подчиненных: «Работайте, работайте! Вас ждут дела».

Управлять людьми очень трудно, — пожаловалась Лиза. — Стоит только дать слабину, все так и норовят сестьтебе на шею и гонять лодыря.

Ясно было, что свою обрамленную мышиными хвостиками лебяжью шею она не подставит никому. Ее легкий немецкий акцент, прежде казавшийся таким мягким, теперь звучал весьма агрессивно, с раздраженными, каркающими интонациями. Только говоря о хозяйке, она как-то смягчалась, вероятно, относилась к Лидии с большим пиететом.

Во всяком случае, произнесенное Лизой с придыханием имя «госпожа Танненбаум» настолько отличалось от ее недавних рассуждений о дурочке Лидии, которая даже не умеет выбрать себе платья, что не верилось, будто речь и в том и в другом случае шла об одной и той же особе.

Похоже, Лидия правит фирмой Крюднера более-менее единовластно, а Лиза находится при ней просто в качестве верного пса…

— Ну что ж, Лизочка, с вашего позволения мне хотелось повидать Лидию. Нам с ней о многом нужно переговорить.

И тут с Лизхен, вернее, с ее взглядом, произошло нечто невероятное. Я никогда прежде не видела, чтобы у людей, ни в малейшей мере не страдающих косоглазием, глаза буквально разбегались в разные стороны, причем так, что взгляд становится невозможно поймать.

— Видите ли, Елена Сергеевна, я боюсь, что госпожа Танненбаум не сможет вас в настоящий момент принять… Она так загружена, ее день буквально расписан по минутам. Поймите правильно — вхождение в наследство, кучи бумаг, нуждающихся в проверке, налаживание предприятия, которое чуть не прогорело… Столько суеты, столько суеты!

— Ну что ж, надеюсь, я поняла вас правильно, — мне осталось лишь встать и двинуться к выходу.

— Госпожа Танненбаум будет чрезвычайно рада вас видеть в другой день, — лепетала Лизхен, семеня за мной на своих высоких каблуках. — Вам будет назначено время визита, и мы вас известим. Ведь во всем должен быть порядок!

— О да, орднунг мус зайн, — согласилась я, вспомнив немецкую фразу, глубоко запавшую в душу еще в Берлине. — Не трудитесь назначатm для меня термин. У меня нет ничего настолько важного, на что стоило бы потратить драгоценное время госпожи Танненбаум!

Вышла на улицу я в каком-то сложном настроении, в котором переплелись обида, удивление, недоумение и ряд чувств, еще более неприятных.

Итак, Лидия Таннненбаум, та самая девушка, которую мы с Легонтовым спасли от смерти и которая рыдала меня на груди благодарными слезами, благословляя все, что было для нее сделано, теперь не нашла даже минуты, чтобы со мной повидаться. Н-да, богатое наследство часто меняет людей, но все же не до такой же степени!

В расстроенных чувствах я взяла извозчика и отправилась из Лефортова в обратный путь.

Только на Ильинке, пропахшей запахами москательных товаров из множества здешних лавочек, я задумалась — а что такого, собственно, случилось, чтобы я впустую тратила время на переживания, забывая о практической стороне жизни? Мало ли на свете неблагодарных девчонок? Во всяком случае, я сделала все, чтобы вытащить Лидию из неприятностей, а может быть, и спасти ей жизнь, и моя совесть чиста.

А уж что будет дальше делать Лидия — это вопрос ее совести. Пусть она со своей совестью как-нибудь сама договаривается…

Подъезжая к зданию Биржи, я увидела огромную рекламу оптового магазина парфюмерной фабрики «Брокар и Ко», занимавшего первый этаж в доме Купеческого общества, что ни говори, а с этой шпионской историей я совершенно непростительно забросила собственные дела… Оптовый магазин мне пока ни к чему, но туда, где есть розница, заглянуть не помешает!

— Голубчик, — постучала я в мощную, обтянутую синим сукном извозчичью спину, — поверни-ка к «Мюру и Мерилизу». И там, у дверей магазина подождешь меня. Мне нужно сделать кое-какие покупки.

Войдя в сверкающие двери «Мюра и Мерилиза» и направляясь знакомым маршрутом в отдел парфюмерных товаров, расположенный налево от главного входа, я подумала — ну что уж такого особенного можно найти в берлинском «Вертгейме» по сравнению с нашим родным московским «Мюром»?

О, «Мюр»! Восемьдесят отделов, тысячи служащих, самый лучший товар со всей Европы… Ей-богу, ассортимент здесь не хуже, чем в европейских магазинах, если не лучше! Впрочем, этот, самый большой в России универсальный магазин «Мюр и Мерилиз» основали англичане…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Густой парфюмерный аромат. — Собск для нильских крокодилов. — Кстати, о барышнях пансиона… — «Ты ведь не думал, что я буду хандрить и тихо плакать, забившись в угол?» — Дифференикванный подход к правам женщин. — Впечатляющий пример Брокара. — Бездна вкуса, к всастью, плохого. — «Повестка» в Лефортово.

Михаосавлович, вернувшись домой, разыскал меня в кабинете за столом, уставленным флаконами с духами и одеколоном, приобретенными на распродаже у «Мюра и Мерилиза» в качестве образчиков продукции парфюмерных фирм.

В воздухе стоял такой густой аромат, что я уже чувствовала небольшую тяжесть в голове, похожую на состояние опьянения или угара.

— Боже, Леля! Я полагал, ты собираешься открыть парфюмерную фабрику, а ты решила удовольствоваться парфюмерной лавочкой? Или будешь продавать эти духи вразнос с лотка? — поинтересовался Михаил. — Правом на беспошлинную торговлю дворяне обладают со времен государыни Екатерины, милостиво подписавшей «Жалованную грамоту». Полагаю, вооружившись лотком, ты зашибешь неплохую копейку на Смоленском рынке!

— Оставь, пожалуйста! Мне необходимо ознакомиться с образцами продукции своих потенциальных конкурентов, чтобы выявить, какая ниша на рынке парфюмерии еще не занята.

— А я и не понял сперва, что ты, как и всегда, в трудах праведных.

— Да вот, дурная привычка…

Михаил взял один из флаконов, вытащил пробку и вдохнул аромат.

— Что это за парфюм?

— Одеколон «Нильская лилия» фабрики Ралле.

— Сногсшибательный запах. Думаю, среди крокодилов Нила дама, источающая подобные ароматы, пользовалась бы неимоверным успехом.

— В том-то все и дело. Большинство парфюмеров увлекаются тяжелыми, пряными восточными ароматами. В Москве производятся сотни наименований парфюмерной продукции, одна только фабрика Ралле выпускает 160 видов духов, не считая одеколонов, и все они по большей части рассчитаны на кого угодно — нимфеток, считающих себя великими соблазнительницами, на почтенных матрон, от запаха духов которых чихают все домашние, на дорогих гетер, на нильских купальщиц, способных собрать вокруг себя всех крокодилов… А о современной женщине, желающей жить по-иному, активной, деловой жизнью — получать образование, служить, делать карьеру — никто особенно не думает! Крайне мало духов для деловых, элегантных, духов с легким, нежным, неназойливым ароматом, способным лишь подчеркнуть свежесть и чистоту кожи, разве что духи «Рассвет» фабрики Брокара — вон они, с репродукцией картины Куинджи на флаконе. Ну а «Свежее сено» производства Сиу. Но я, например, как покупательница, не испытываю восторга от подобного названия — приходит на ум, что аромат создан специально для скотниц. А далеко не каждая из трудящихся женщин трудится именно в коровнике. Так что, если нам удастся синтезировать легкие ароматы, пригодные для курсистки, для молодой учительницы, для стенографистки, секретарши, продавщицы или владелицы оптового склада, которая каждый день с утра до ночи крутится на ногах, таская свой товар купцам, для фельшерицы и сестры милосердия, да к тому же снабдить новые духи привлекательной упаковкой и эффектными, но не кричащими названиями, — считай, что наша продукция найдет своих покупательниц.

— Ну если ты полагаешь, что эта важная ниша приспособлена небом специально для тебя, поспеши застолбить золотоносный участок.

— Да уж, не премину. У меня в пансионе живут две толковые барышни, окончившие Высшие женские курсы по отделению естественных наук. Ты знаешь, что для женщины найти место химика-технолога на каком-нибудь производстве практически невозможно, поэтому они радостью согласились на мое предложение и уже приступили к подготовительным работам.

— Кстати, о барышнях из пансиона — мне казалось, что ты сегодня собиралась навестить Лидию, — перебил меня мой благоверный.

Все-таки Михаил ухитрился затронуть тему, обсуждать которую мне никак не хотелось, но ладно, раз уж спросил, то придется ответить.

— Да, я сегодня съездила в Лефортово.

— Ну и как идут дела у твоей протеже?

— Не знаю. У моей протеже не нашлось ни одной свободной минуты, чтобы меня принять.

— Что ты говоришь! Вот это да… Госпожа Танненбаум не принимают-с! Печальная весть. Наталкивает на философские размышления, невольно задумаешься о несовершенстве рода людского.

— А может быть, о несовершенстве матери-природы? Знаешь, я не вижу никакого смысла в подобных размышлениях. И давай перестанем говорить о Лидии, тут и так все ясно. Ты ведь не думаешь, что я буду хандрить и тихо плакать, забившись в угол?

— Да нет, этого я от тебя никогда не жду.

— И правильно, я конечно не страдаю ипохондрией. Давай-ка лучше займемся делом!

— Что, вот так сразу? Лелечка, я ведь только что из Английского клуба и теперь хотел бы немножко отдохнуть, — жалостливо вздохнул Михаил.

— Отдохнуть? Можно подумать, в клубе ты трудился в поте лица! Знаешь, я много сил отдала борьбе за права женщин, но мне все чаще кажется, что к этим правам нужно подходить дифференцированно — например, бои за избирательные права для женщин я буду продолжать до полной победы, а вот право на труд я могу с чистой совестью уступить тебе — пусть у тебя будет двойное право на труд, мне не жалко. Возьми блокнот, я продиктую тебе, чем необходимо заняться в первую очередь…

— Прости, но мне придется напомнить тебе, дорогая, что здание нашей фабрики пока недостроено и строительство будет идти как минимум месяц-полтора. Может быть, по окончании строительных работ ты мне все и продиктуешь?

— Знаешь, дожидаться окончания строительных работ, на мой взгляд, непозволительная роскошь. В конце концов, Брокар начинал свое дело, арендовав запущенную конюшню в Хамовнитн Вскоре он уже сумел перевести производство в более подходящее здание на Зубовском бульваре, потер еще более подходящее на Пресне и через пять лет так развернулся, что приобрел большую усадьбу за Серпуховскими воротами на Мытной и настроил там производственных корпусов для своей фабрики. И теперь фабрика Брокера — одно из самых крупнопарфюмерных и косметических производств в мире, поставщик европейских королевских дворов, имеет свои торговые представительства в Париже, Ницце, Вене, Брюсселе, Дрездене, Константинополе… Продукция Брокара регулярно получает Гран-при на Всемирных выставках. Вот что значит человек умел добиваться своего!

— А Брокар, часом, не немец был? — спросил вдруг Михаил.

— Нет, француз.

— Ну что ж, хоть какое-то разнообразие… Но я не намерена была отвлекаться от дела.

— Так вот… Я тоже решила арендовать для начала небольшую лабораторию, где налажу выпуск пробных партий своей продукции, а к тому моменту, когда здание фабрики будет достроено, парфюмерия Товарищества Хорватовых, надеюсь, уже завоюет хорошую славу на рынке, .. Итак, бери блокнот и пиши: прежде всего необходимо договориться на стекольных заводах о поставках флаконов для разлива дот. Вот у меня прейскуранты стеклодувов Грибковырмлинского, Ритинга и Эрманса (вот он-то точно немец). Стоимость одного флакона от копейки до шести, для первых опытов подберем что-нибудь из готовых форм, а потом нужно будет разработать эскизы для наших фирменных хорватовских флаконов и делать их по специальному заказу. Просмотри пожалуйста, прейскуранты и разметь их. Флаконы выбирай поизящнее. Надо отдать должное твоему вкусу, ты — один из немногих мужчин, обладающих этой штукой…

Отпуская такой фальшивый комплимент, я немного покривила душой. На самом-то деле я была совершенно уверена, что у Миши бездна вкуса, но к несчастью, иного.

Но, во-первых, мне хотелось несколько сгладить последствия нашей «художественной дискуссии» о «Полете мысли», напоминающем моему супругу кривобокую лошадь, а во-вторых, это был маленький эксперимент — мне было интересно, какие формы флаконов выберет мужчина.

Ведь среди покупателей духов всегда огромное количество мужчин, желающих сделать приятный подарок своим дамам. Причем ориентируются эти господа, как я успела заметить, чаще всего именно на красоту флакона, а отнюдь не на красоту аромата….

Я не успела толком развернуться со своими указаниями, как кто-то позвонил в дверь квартиры и горничная Шура внесла в кабинет записку, доставленную рассыльным с фирмы Крюднера. В записке значилось:

«Дорогая Елена Сергеевна!

Весьма сожалею, что не имела возможности сегодня Вас принять. Надеюсь, Вы окажете мне честь и прибудете в контору фирмы «Франц Вернер Крюднер» на Немецкой улице завтра в девять часов тридцать минут утра. Я приглашаю всех лиц, имеющих отношение к известным событиям, связанным с фирмой, для важного разговора. С почтением,

Лидия Танненбаум.»

Несмотря на все обыкновенные и даже в каком-то смысле ритуальные для письменных сообщений заверения в почтении и оказании чести, тон записки показался мне весьма наглым.

— Как тебе это нравится? — Я передала записку Михаилу. — Видимо, госпожа Танненбаум полагает, что получив подобную повестку, я буду обязана с утра пораньше явиться в Лефортово?

— Ты, помнится, говорила, что твоя протеже обладает хорошими манерами? — не удержался от ехидного замечания Михаил. — Может быть, для кого-то подобные манеры и предмет гордости, но у меня они вызывают чувство, похожее на тошноту.

— Вы ответ писать будете? — поинтересовалась Шура. — Рассыльный ждет.

— Я могла бы написать мадемуазель Танненбаум пару любезных слов с точным указанием, куда именно ей следовало бы убраться вместе со своим приглашением, но по природной деликатности воздержусь. Скажи, что ответа не будет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Чувствительный удар по моему самолюбию. — Гонимыйветром… — «Вы не поверите, но я просто гуляю». — В кондитерской Сиу. — Живая иллюстрация к назидательному рассказу. — Концы с концами не сходятся. — Сорок фирм московских немцев. — Самое отрадное воспоминание одинокого холостяка.

Как бы я ни хорохорилась, недвусмысленно нахальная записка Лидии окончательно вывела меня из себя и пришлось отправиться на улицу, чтобы восстановить душевное равепсие.

В довершение всех неприятностей погода оказалась премерзкой. Словно кто-то из моих врагов, узнав, что я вышла прогуляться, заказал у Господа низкие тучи, непроглядно мрачные, как и мои собственные мысли, тяжелые хлопья мокрого снега и какой-то особенно пронизывающий ветер. Вообще, меня не покидает чувство, что в последнее время все на свете происходит с единственной целью — доставить мне побольше огорчений…

Высокие колокольни арбатских церквей таяли в снежной хмари, а свет витрин магазинчиков, с трудом пробивавшийся сквозь сгущающиеся сумерки, окрашивал лица прохожих в зеленоватый оттенок. Дам на улице почти не было видно, а гимназисты и чиновники в форменных шинелях, полы которых трепетали на ветру, как крылья, держали руками свои фуражки, все время норовившие сорваться и улететь…

Неудивительно, что в таких условиях я продвигалась вперед с большим трудом, но, тем не менее, не сдалась и ни на йоту не отступала от своего плана — погулять по московским улицам, чтобы в одиночестве предаться назидательным мыслям и поучительным рассуждениям.

Ради справедливости следует признать, что судьба вновь нанесла чувствительный удар по моему самолюбию (и вот так всю жизнь). Ну что ж, значит, так уж мне на роду написано.

Гонимая ветром, я брела по Арбату с меланхолическим видом человека, не ожидающего от жизни ничего хорошего и даже испытывающего некоторое удовлетворение от сознания своей правоты, пока чуть не столкнулась с господином Легонтовым, идущим мне навстречу целеустремленной походкой.

— Елена Сергеевна! Здравствуйте! Я к вам, — закричал Легонтов сквозь порывы ветра. — А куда вы спешите с выражением такой мрачной решимости на лице?

— Вы не поверите, но я просто гуляю, — пришлось честно сознаться мне.

— В такую погоду? Вы всегда умели поразить меня своей оригинальностью.

— Мне хотелось подумать…

— Но думать приятнее дома, в тепле, — резонно возразил Александр Матвеевич. — У вас такой великолепный кабинет, приспособленный для раздумий как нельзя лучше.

— Я вообще-то не всегда люблю думать в местах, для этого предназначенных, — ответила я, прикрывая лицо муфтой от ветра. — Озарение ведь может прийти к человеку посреди людной улицы, а не только в тиши кабинета. Кто знает, может быть, прогулка и натолкнет меня на какие-нибудь интересные мысли…

— А много интересных мыслей вы уже успели надумать?

— Пока еще нет.

Не рассказывать же господину Легонтову о человеконенавистнических выражениях, которые носились в моей голове?

— Тогда, может быть, зайдем в кондитерскую Сиу? — предложил он. — Я не вижу поводов, почему бы озарению заглянуть следом за вами туда? Там тепло, там горячий аш и свежие пирожные… А может быть, вы и от шоколадного зайчика не откажетесь?

Я не стала возражать, полагая, что после всех наших тяжких трудов мы заслужили право на столь невинное развлечение, как посещение кондитерской, а прогулка все равно не принесла мне озарения. Александр Матвеевич предложил мне руку, галантно заслоняя от ветра, который, как третий лишний, нахально вился вокруг нас до самых дверей заведения Сиу.

В кондитерской было и вправду гораздо уютнее, чем на улице, и, опять по причине скверной погоды, малолюдно — кому из живомыслящих людей пришла бы в голову мысль специально выйти из теплого дома и долго брести по холоду ради пары пирожных?

Мы молча выпили по чашке кофе, и это позволило нам слегка оттаять.

— Елена Сергеевна, не хочу напрашиваться на комплимент, но помнится, вы всегда считали меня человеком, достойным доверия, — заметил Легонтов, приступая ко второй чашке обжигающе горячего кофе. — Я не такой уж тонкий знаток женской души, но вы сегодня просто не похожи на себя. Более того, в вашем голосе звучит безнадежность, и это меня больше всего удивляет… Вы ничего не хотите мне рассказать? Может быть, мне удастся привить вам более светлый взгляд на мир?

— Ах, Александр Матвеевич! У меня есть основания быть собой в высшей степени недовольной! Я даже пришла к неутешительному выводу, что веду себя как настоящая дура. Классическая, круглая дура, без всяких подделок, из разряда тех дур, которых следует топить в молодости, чтобы они не оскверняли белый свет своим дурацким существованием… В душе я ругаю себя с использованием еще более ярких выражений, самых ярких, какие только могут прийти мне на память.

— Недовольство всем на свете, и в частности собственной персоной, отличает определенный тип людей, но вы-то к нему никогда не относились! Что же вдруг заставило вас прийти к столь неутешительным выводам и заняться самобичеванием?

Я двух словах поведала о своем визите в контоhe фирмы «Франц Вернер Крюднер», принадлежащей отныне нашей общей знакомой мадемуазель Танненбаум, о приеме, оказанном мне там, и о неприлично нахальной записке с требованием прибыть пред светлые очи в девять часов тридцать минут утра…

— Алексей Матвеевич, ну почему мне приходится так часто разочаровываться в людях? Почему я вечно влезаю в самые дурацкие истории? Мне исключительно везет на ниве глупости. Ведь это — далеко не первый дурацкий случай в моей жизни. Я просто живая иллюстрация к назидательному рассказу о том, как не следует поступать…

— Я предпочел бы более деликатные определения. И в присущем вам духе здорового авантюризма я не вижу ничего плохого. Вами движет роковая страсть к приключениям. Именно роковая, ибо в этом случае мы можем употребить такое затасканное выражение в его истинном значении. Судьбоносная страсть, определяющая стиль вашей жизни, расцвечивающая ее яркими красками. И ведь должен же кто-то уметь бескорыстно прийти на помощь людям, попавшим в беду?

— Да уж, я вечно лезу со своей помощью к людям, которым этого, может быть, вовсе и не нужно, — горько согласилась я. — А ведь есть на свете дамы, умеющие ограничить интересы исключительно домашним очагом…

— И чем же подобные, позвольте спросить, могут занять свой ум, если таковой у них еще имеется? — в тоне Легонтова прозвучал сарказм. — Их единственная духовная пища — журналы мод и дамские романы, их единственное удовольствие — кофе и булочки, и то в умеренных количествах. Ну, наиболее деятельные особы прибавят к этому еще ссоры с кухаркой, покупки в Торговых рядах и сплетни о соседях… Это же смертная тоска! А вы, дорогая Елена Сергеевна, даже потерпев поражение на ниве борьбы за высшую справедливость, можете утешать себя мыслью, что действительно жили, а не прозябали. Здоровый авантюризм — это прекрасно!

— Да, но при всем моем здоровом авантюризме я даже и не подумаю наутро тащиться в Лефортово по приказанию этой нахалки Лидии.

— Напрасно. Я тоже получил подобную записку от нашей милой барышни и намерен узнать, что за этим стоит. Вы забыли, что с делом связаны два убийства. А когда вспомните об этом, то, я полагаю, не успокоитесь, пока не сможете дознаться — кто же убил Крюднера и адвоката. А посему, нам придется еще не раз встретиться с людьми, с которыми нас неразрывно связали последствия двух насильственных смертей.

— Кстати, мой муж уверен, что непричастность Лидии к убийствам, по крайней мере, к убийству ее шефа весьма сомнительна, — не смогла удержаться я. — Но мы ведь с вами сами извлекли ее из места заточения, где она находилась во время гибели Крюднера…

— Извлечь-то мы ее извлекли, но претюсь, меня тогда тоже насторожило нечто в этой истории. Знаете, были в ее заточении какие-то фальшивые нюансы, которые меня резанули. И чем глубже начинаешь копаться, тем сильнее концы с концами не сходятся. Я потому и предоставил Лидии свой собственный дом в Петербурге и послал с ней Аду, чтобы ваша протеже была на глазах у надежного человека.

— И что? — осторожно спросила я.

— Ничего особенного. Лидия получила наследство, оплатила счет за услуги и в настоящее время отказалась от охраны и иной помощи со стороны моего сыскного бюро. Но мы все равно, по понятным причинам, не утратили интереса к ее особе.

— Да, теперь она весьма состоятельная дама, владелица крупной недвижимости, предпринимательница. Странно только, что Крюднер оставил свою фирму именно ей.

— Почему же странно? Как удалось установить, она была весьма близким лицом для покойного.

— Близким лицом? — я удивилась, хотя и в этом ничего странного, собственно говоря, не было, по крайней мере для меня. — Вы имеете в виду…

— Да, я имею в виду именно то, о чем вы подумали, — Александр Матвеевич не дал мне закончить фразу. — А господин Крюднер, будучи одиноким и бездетным, не имел прямых наследников, но мечтал, чтобы его фирма продолжала оставаться немецкой, и написал завещание в пользу своей любовницы-немки, наделенной деловой хваткой. Не хотел, чтобы его дело, в случае смерти хозяина, отошло в казну как выморочное имущество. Российские немцы в любом случае — при продаже, при передаче в наследство — стараются, чтобы их предприятия остались в немецких руках. В Москве действует около сорока крупных немецких фирм, и почти везде существует подобная практика. Конечно, предприятие Крюднера было не таким гигантом индустрии, как «Акционерное общество русских электротехнических заводов Сименс и Гальске» или «Общество моторов Даймлер», но тоже не из последних.

— Господи, я только сейчас задумалась, что электротехнику Сименса или моторы Даймлера производят на заводах, основанных немцами… Так привычно считать их отечественными, российскими товарами.

— Ну, свою первую фабрику Вернер фон Сименс основал все же в Берлине, но быстро понял, что в России работать выгоднее. Да разве только Сименс? Все мы знаем — шоколад и конфеты с фабрики Фердинанда Эйнема, выходца из Пруссии… После того как фабрика перешла от немца Эйнема к немцу Гейсу, она сохранила прежнее название, и прежнее качество. А зодровские швейные машинки из Подольского уезда? А металлургический концерн «Вогау и Ко», заваливший всю Россию высококачественной сталью, медью, жестью. Кстати, глава концерна «Вогау», зять основателя фирмы Конрад Банза, уроженец Франкфурта-на-Майне, долгие годы состоял гласным Московской городской думы и чрезвычайно много сделал для нашего города — например, Немецкая Евангелическая больница в Лефортово построена на его деньги. Да что далеко ходить за примерами — мы сейчас сидим в кондитерской, принадлежащей Торговому дому Адольфа Сиу, владельца огромной кондитерской фабрики за Тверской заставой у Александровского вокзала.

— Между прочим, Сиу, потенциальный конкурент, выпускает еще и парфюмерию — 120 наименований духов и около 40 видов одеколона, я специально интересовалась его продукцией.

— Да, всего и не перечислишь! А ведь тех немцев, кто служит на русских фирмах иняюрами, управляющими и бухгалтерами тоже нельзя сбрасывать со счетов! Согласитесь, для России от немецкой инициативы и предприимчивости большая польза. У нас недаром говорят — работает как немец. Нет, с мастерскими Крюднера все сложилось не так гладко, сложная каша там заварена, и бросить это дело на полпути я не могу…

— Вы заинтриговали меня, Александр Матвеевич, и увели разговор в сторону. Так стало быть, у вас есть какие-то факты, чтобы заподозрить Лидию в причастности к убийству шефа?

— Ох, Елена Сергеевна, мой любопытный друг, потерпите до завтра! Не могу я прежде времени открывать все карты контрразведки.

— Ну что ж, если вам угодно напускать на себя таинственность, полагаю, сегодня мне все равно больше ничего от вас не добиться. Ответьте напоследок только на один вопрос — контрразведка все же занялась нашим делом всерьез? Я была уверена, что внимательно выслушав нашего Михаила Павловича в Петербурге и обнадежив его, они с радостью отправили Мишу восвояси, чтобы и дальше почивать в покое…

— Вы ошибаетесь. Представитель отделения контрразведки Платон Васильев прибыл из столицы в Москву и исправно и всерьез занимается нашим делом. Он толковый офицер, в прошлом — кавалерийский ротмистр, потом служил в политическом сыске, а теперь перешел во вновь созданную службу по борьбе со шпионажем. Затем он тоже намерен посетить мадемуазель Лидию. Так что я советую вам не пренебрегать ее приглашением, хотя бы для того, чтобы познакомиться с прикомандированным к нам офицером контрразведки и узнать много нового и интересного. Как жаль, что мы с вами возвращались из Берлина поодиночке. Мне тогда так хотелось с вами поговорить и кое-что вам рассказать. И вообще железнодорожное путешествие в вашей компании на редкость приятно, потому что вы никогда не забываете о практической стороне жизни. О, эта божественная жареная курица из ваших рук! Она навсегда останется самым отрадным воспоминанием в душе одинокого холостяка…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

«Леля, где ты была?» — Пара кусочков из нашей головоломки. — Тверда, как сталь, и опасна, как бритва. — Лодка в речном тумане как лучшее средство от бессонницы. — Аромат одеколона «Наполеон». — «Ишь, повадился, аспид, к нашему дому…» — Кто сумел побывать жандармом, тот останется им навсегда. — В этой жизни не обойтись без риска.

Мы расстались, договорившись, что Александр Матвеевич заедет утром за мной по пути в Лефортово и мы отправимся к Лидии вместе. Мужа я решила назавтра с собой не брать, пусть остается на хозяйстве и занимается изучением прейскурантов на парфюмерные флаконы.

Домой шла в твердом убеждении, что жить, может быть, еще и стоит. Дверь мне открыла кухарка (у горничной Шуры был выходной).

— Елена Сергеевна, к вам тут приходил один, такой из себя видный мужчина, одетый в штатское, но по роже сразу скажешь, что из жандармов, не то из полиции, — конфиденциально сообщила мне кухарка, пока я снимала шляпу. — Господь Вседержитель, неужто опять что стряслосm с вами?

— Да ничего со мной не стряслось, что ты выдумываешь…

— Ой, чует мое сердце неладное! — запричитала кухарка. — Ой, чует… Мое сердце — вещун! И с пирогом мне сегодня удачи не будет… А все из-за жандармов проклятых, будь они неладны.

Сделав такой неожиданный вывод, добрая женщина скрылась в дверях кухни, из которых тянуло запахом сдобного теста. Видимо, там сидел пирог, обещавший стать творческой неудачей кухарки.

— Леля, где ты была так долго? — окликнул меня из кабинета муж.

— Погуляла и зашла в кондитерскую выпить горячего кофе.

— А к нам тут без тебя заходил один человек. Он очень хотел с тобой познакомиться, долго ждал, но так и ушел, не дождавшись.

— Это он так сильно напугал нашу кухарку, что она теперь боится за качество пирога, приготовленного в момент эмоционального шока?

— Вот чертова баба, вечно сует свой нос куда не следует, — ругнулся Миша, впрочем, довольно беззлобно.

— Не отвлекайся, — я не позволила Мише слишком уж углубиться в эту тему. — Ты так и так сказал, кто же это меня ждал.

— Офицер из петербургского отделения контрразведки. Я имел с ним несколько бесед, когда ездил в столицу, а теперь он прибыл в Москву, чтобы вплотную заняться делом Крюднера. Я очень рад, что командировали именно его. Насколько я успел заметить, человек он прямой, достойный доверия, в прошлом — кавалерийский ротмистр, воевал в Маньчжурии.

— Неужели к нам приходил Платон Васильев? — не удержалась я, забыв, что выдаю только что полученные у господина Легонтова сведения.

Миша замолчал и сделал долгую, как у актеров Станиславского, паузу.

— Да, к нам приходил господин Васильев, — подтвердил он наконец каким-то странным тоном и добавил. — Леля, а все-таки, где ты была?

— Дорогой, твоё любопытство порой становится совершенно несносным. Позволь мне, как пишут в романах, «с этими словами удалиться в спальню». И не говори, что еще слишком рано, чтобы туда удаляться.

У меня завтра трудный, но интересный день — я полагаю, что еще пару кусочков нашей головоломки удастся поставить на место, от чего и общая картина несомненно прояснится. Так что я хочу лечь спать пораньше, чтобы завтра скорее наступило.

Но одного желания поспать пораньше, конечно же, совершенно недостаточно, чтобы сразу уснуть. Я лежала в темноте, натянув на голову одеяло, и размышляла обо всех последних событиях. Мне хотелось просеять все, что я узнала о шпионаже и убийстве Крюднера, через мелкое сито и посмотреть, что там останется. Как ни крути, когда я пыталась откинуть несущественную шелуху случайных фактов, оставалась в итоге всегда Лидия.

Если прежде, думая о Лидии и ее несчастьях, я чувствовала, как мое сердце захлестывает доброта и желание помочь, теперь, когда истинность этих несчастий оказалась сомнительной, моя доброта стала увядать, как букет полевых цветов, забытый на солнцепеке (как все-таки приятно в начале бесконечной зимы вспомнить о таких вещах, как полевые цветы и яркое солнце!).

Кажется, у всех лиц, связанных с делом Крюднера, давно появилось подозрение, что Лидия замешана в убийстве своего хозяина и шпионаже, и только я почему-то долго не могла прийти к этому очевидному выводу. И при этом еще имею слабость втайне считать себя умной женщиной! Да, как ни отрадно пребывать в подобных иллюзиях, переоценивать себя не стоит…

И все же, эта девушка всегда казалась мне такой симпатичной, скромной, трудолюбивой и, вообще, средоточением множества достоинств… Да, в наши дни по внешности о людях судить невозможно. Самые симпатичные люди вдруг оказываются наделенными такими пороками, какие и вообразить-то себе трудно. Прискорбно все это, весьма прискорбно.

Конечно, я пока руководствуюсь только своей интуицией, а для обвинения человека нужны улики. Улики, улики… Но недаром же в Москву прибыл офицер контрразведки, и, наверное, он и улики раскопает — у него к этому делу явно больше интереса, чем у полицейских агентов из Сыскного. Легонтов прямо сказал, что не хочет прежде времени открывать карты контрразведки. Стало быть, какие-то козырики контрразведка припасла.

А если Лидия вообще была главной в этой шпионской шайке? Может быть, хрупкая, скромная девушка на самом деле тверда, как сталь, и остра, как бритва? Ведь загадочный Николай Петрович говорил мне в Берлине, что о германском агенте по кличке Пфау, или Павлин, практически ничего не известно. Почему бы Лидии не оказаться этим самым Пфау? Наверное, резиденту германской разведки очень удобно скрываться под личиной маленькой секретарши в полезной блузочке, выстиранной собственными руками…

Господи, какого же я валяла дурака, когда думала, что оказываю покровительство бедной девочке, попавшей в беду, а на самом деле позволила сделать из себя послушную марионетку, помогающую хитрой авантюристке обделывать свои делишки!

— Леля, что с тобой? — на пороге спальни в квадрате света, врывающемся из соседней комнаты, стоял Михаил. — Ты заболела?

— Почему ты так решил? — Я приподнялась над подушкой и почувствовала, что мои щеки и вправду горят.

— Ты так стонала! Я знал, что прогулки в такую погоду добром не окончатся.

— Миша, попроси, чтобы мне погрели молока. Я и вправду как-то нехорошо себя чувствую.

Теплое молоко позволило мне успокоиться, и я снова попыталась уснуть, для чего по своей привычке принялась воображать некие умиротворяющие картины.

На этот раз, признаюсь, мне и в голову не пришло воображать себя на смертном одре — такие дурного тона выдумки можно посчитать забавными только на фоне абсолютно спокойной и благополучной жизни, когда болезни, страдания и смерти кажутся чем-то совершенно нереальным. А когда их и в окружающей действительности достаточно, лучше сосредоточиться на овинах родной природы, столь милых сердцу истинного патриота, проводящего праздный досуг в борьбе с иностранными шпионами.

Вот, например, как славно представить себе какой-нибудь уединенный, всеми забытый уголок вдали от суетных больших городов… Летний вечер на реке, пелена тумана, цепляющаяся за темнеющие над водой ивы, густой ночной тон неба, и только на западе тлеет еще последняя розоватая полоска, которая становится все бледнее и бледнее и медленно тает в сумеречном лесу… Зеленоватые звезды складываются над головой в знакомый ковшик Большой Медведицы, и еще одна, совсем одинокая звездочка зажигается где-то в окне далекого домика, светясь во тьме желтым, как первые нарциссы, светом. А лодка, чуть покачиваясь, плывет по тихой реке, и темные волны шлепают в ее борт. Покачивается, покачивается лодка, и укрывает ее туман…

Утром, проснувшись, я почувствовала себя вполне бодрой, энергичной и готовой к новым приключениям. Михаил сладко спал, и я с чистой совестью решила не брать его все-таки с собой на Немецкую — зачем будить человека ни свет ни заря ради такого сомнительного удовольствия, как визит к фрейлейн Танненбаум?

Наскоро умывшись и уложив с помощью сонной Шуры волосы, я уселась выпить кофе, когда верный своему слову Легонтов заехал за мной, чтобы отвезти в Лефортово. Он был до синевы выбрит, благоухал одеколоном (марки «Наполеон» парфюмерной фабрики Брокара, как я теперь смогла легко определить) и вообще поражал элегантностью. Но взгляд его при этом сверкал совершенно маииакальным блеском.

— Здравствуйте, Александр Матвеевич! Вы дивно выглядите. Наверное, такой вид был у Бонапарта, когда он собирался потрепать русскую армию под Бородиным.

Не иначе как от запаха одеколона «Наполеон» ко мне на язык подвернулся столь неоднозначно-двусмысленный комплимент…

Благодарю вас, — ответил Александр Матвеевич. — Хотел бы и я сказать вам что-нибудь столь же приятное, но в восемь утра любезности получаются у меня плохо. За завтраком только женщина способна быть остроумной.

Я пыталась усадить своего гостя к столу, но Легонтов объяснил, что на улице в экипаже нас ждет господин Васильев.

Попеняв Александру Матвеевичу, что он оставил человека мерзнуть на холоде, вместо того чтобы привести его с собой, я отказалась от продолжения трапезы. Тем более начинался предрождественский Филипповский пост и предаваться излишнему чревоугодию было бы просто грешно.

Уже выходя из дома, я зашла на кухню дать распоряжения прислуге и увидела, как кухарка, навалившись грудью на подоконник, с тоской рассматривает высокую мужскую фигуру, прогуливающуюся по тротуару у нашего подъезда.

— Этот-то, который из жандармов, опять тут как тут. Так под окнами и шастает, — прошептала она мне, скорбно качая головой. — Мне вот котлеты надо делать, а сердце не на месте! Того гляди, пересолю или пережарю. Ишь, повадился, аспид, к нашему дому, жизни никакой не дает…

Господин Васильев и вправду оказался видным мужчиной (тут кухарка не соврала, его даже можно было бы назвать красивым, хотя в наше время как-то не принято употреблять такие слова, говоря о мужчинах). Но его несомненная привлекательность ослаблялась подчеркнуто официальными манерами.

Как мне уже было известно, в промежутке между кавалерией и контрразведкой Платон Васильев ухитрился послужить в жандармерии, что наложило определенный отпечаток на стиль поведения. На редкость насыщенная биография! Но ведь тот, кто успел побывать жандармом, останется им навсегда…

Александр Матвеевич церемонно представил нас друг другу, и мы втроем отправились в Лефортово к Лидии, причем два моих спутника обещали мне по прибытии множество сюрпризов. Я не была уверена, что благоухающая керосином и иными химикалиями фирма покойного Крюднера — именно то место, где можно ожидать приятных сюрпризов, но предпочла положиться на слово уважаемых господ.

Дорогой у нас завязался разговор, касающийся берлинских событий. Господин Васильев так умело задавал вопросы, что я и сама не заметила, как самым подробным образом принялась пересказывать ему нашу заграничную эпопею, включая все мелкие штрихи вроде перечницы, выручившей меня в Веддинге.

— Да, Елена Сергеевна, теперь я понимаю, что нашей родине без эмансипированных дам пришлось бы туго. Но, честно признаюсь, в вашем решении передать документы из Берлина с дипломатической почтой, обратившись для этого к первому встречному русскому агенту, был большой риск.

— Ну почему — к первому встречному? — парировала я. — Агент был подобран по частным рекомендациям и, согласитесь, подобран со вкусом. А что, документы из Берлина в Петербург не поступили? Наши агенты продались с потрохами германской разведке?

— Не волнуйтесь, документы в Петербург поступили. Я как раз имею на этот счет вполне определенные сведения. А то, что военные разведки перекупают агентов друг друга, как подержанное платье, ни для кого не секрет.В Берлине за нашей агентурой следят построже, например, в Копенгагене из одиннадцати русских агентов девятерых удалось перекупить немцам.

— И что же предприняло ваше начальство?

— Начальство проявило лояльность, ибо было установлено, что резидент задерживал выдачу положенных агентам денежных средств и поставил их в тяжелое материальное положение. Пришлось продать родину, не на паперти же, дескать побираться.

— Господи Боже мой, Платон Васильевич! Так хочется представлять себе борцов за государственные интересы России в героико-романтическом ореоле, но чем лучше узнаешь о работе наших специальных служб, тем больше убеждаешься, что либо сам, либо все окружающие сошли с ума, и мы пребываем в каком-то мире абсурда.

— Поэтому я и утверждаю, что вы сильно рисковали — в мире абсурда все вокруг может обернуться неожиданной стороной. Но в вашем случае звезды расположились удачно и документы пришли в Петербург.

— Вот и ладно, хоть в чем-то повезло в этой жизни все равно не обойтись без риска. При случае передавайте привет Николаю Петровичу в Берлине.

— Непременно, мадам. Полагаю, он будет польщен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

И снова Немецкая улица. — Унылые усы сыскного агента Стукалина. — Наилучший способ воспринимать неприятности. — Важные документы, имеющие большое коммерческое значение. — Лизхен в поисках собственного стиля. — «Нам хотелось бы обсудить с вами парочку преступлений…» — Дивные апартаменты на Рождественском бульваре.

И вот снова, уже в который раз, я подъезжаю к Немецкой улице. Этак-то, в силу привычки, я скоро совершенно сроднюсь с чуждым прежде для меня Лефортово.

У ворот предприятия «Франц Вернс Крюднер» стоял экипаж, в котором сидели Ада Вишнякова и молодой человек непримечательной внешности из числа служащих сыскного бюро господина Легонтова, видимо, они были также приглашены на встречу с новой владелицей фирмы.

На противоположной стороне улицы притулился еще один возок с поднятым верхом. Мне показалось, что оттуда выглядывают унылые усы сыскного агента Стукалина, обрамленные высоко поднятым бобровым воротником. Сейчас в моей жизни крутится столько разнообразных агентов, что я совсем забыла, что на свете существуют еще и агенты полицейского сыска. А забывать о них, пожалуй, все же не следует…

Вся наша компания, прибывшая на Немецкую, дружно проследовала в контору фирмы Крюднера, за исключением Стукалина и сопровождавших его сыскных, индифферентно затаившихся в своем экипаже.

Новая секретарша, вероятно, предупрежденная хозяйкой о нашем визите, сразу же провела нас во внутренний двор, в тот самый, похожий на тюрьму флигель с зарешеченными окнами, где был кабинет покойного господина Крюднера и где меня уже однажды принимал под видом хозяина забинтованный Люденсдорф (чтоб ему век не прочихаться от моего перца).

В кабинете господина Крюднера почти ничего не изменилось, насколько я могла запомнить по прежнему визиту — все тот же массивный письменный стол, книжные полки, гравюры с мутными рыцарями… Вот только освещение на этот раз было получше — в окно, шторы на котором оказались раздвинутыми, заглядывало позднее ноябрьское утро.

Сыскной агент Стукалин, помнится, говорил, что именно в этой комнате был обнаружен труп хозяина фирмы. Я с содроганием подумала, что здесь, на ковре, которого я касаюсь подошвами, лежало то, что было некогда господином Крюднером, а потом стало его телом… Но, похоже, Лидию это нисколько не смутило, и она, обосновавшись в качестве новой хозяйки в кабинете Крюднера и приказав замыть его кровь с ковра, не испытывает никакого суеверного трепета, пребывая в месте этого прискорбного происшествия.

Наша компания в молчании расселась по креслам и стульям и погрузилась в ожидание. Лидия задерживалась. А может быть, специально решила показать нам, насколько она теперь занята важными делами…

Секретарша вскоре исчезла. На мой взгляд, собирая у себя такое общество, следовало бы предложить приглашенным чаю или хотя бысельтерской воды, но, боюсь, здесь было не то место, где гостей привечают по-старосветски.

Первой не выдержала и принялась возмущаться Адель Вишнякова.

— Эта выскочка Танненбаум переходит всякие рамки. Оиа что, воображает, будто у нас сколько угодно свободного времени и мы можем сидеть здесь до скончания века? — язвительно поинтересовалась Ада, ни к кому, впрочем, не обращаясь и избегая называть Лидию по имени. — Или уже вообразила себя королевой, подданные которой должны часами ожидать монаршей аудиенции? С такими людьми у меня возникает чувство убитого времени. Некоторых особ можно считать прирожденными убийцами чужого времени, которого не так-то много каждому из нас отмерено…

— Успокойся, дорогая. Мы ведь появились здесь отнюдь не ради того, чтобы полюбоваться на Лидию, а с целью разобраться с преступлениями, более жестокими, нежели погубленное кем-то время. Мы все равно не уйдем, пока не получим своей порции новой информации, — миролюбиво заметила я.

— Ах, Леля, в мире столько неприятного, и я удивляюсь, что ты способна воспринимать это с полнейшей невозмутимостью.

— Должна тебе сказать, Адочка, часто это наилучший способ воспринимать неприятности, — ответила я, подумав: «Хорошо, что Ада не видела, как я вчера в душевном смятении брела по улицам на холодном ветру. Стойкость характера может изменить каждому».

Когда мне стало казаться, что мы прождали уже целую вечность, в кабинете наконец появилась Лидия Танненбаум. Надо сказать, эта молодая элегантная дама была настолько не похожа на прежнюю скромную пишбарышню из конторы, насколько вообще одна особа может быть не похожа на другую, а между тем сомневаться в том, что это было одно и то же лицо, не приходилось.

Каждой черточкой своего облика Лидия излучала уверенность и при этом, не давая мне труда улыбаться, смотрела на нас весьма строго.

— Благодарю за то, что не отказали в моей просьбе и собрались сегодня здесь, господа, — кивнула она нам, проходя к столу и удобно устраиваясь в хозяйском кресле. — Прошу простить, что заставила вас ждать. С тех пор как я приняла на себя груз ответственности за эту фирму, мое время мне буквально не принадлежит.

На лице Ады промелькнула легкая усмешка. Боюсь, и на моем тоже. Кажется, Лидия это засекла.

— Я пригласила вас по очень важному делу, господа. Это касается деятельности фирмы, которую я унаследовала.

— Насколько мне помнится, не без помощи присутствующих, — не удержалась Ада.

— Без сомнения. Я высоко ценю ваши побуждения, господа, — проговорила Лидия. — И хорошо знаю, как вы старались уберечь меня от бед и неприятностей. Однако не все могут вроде вас, смотреть на это дело как на развлечение. Я отношусь к возложенным на меня обязанностям весьма серьезно. И хочу напомнить, что в момент несчастья с прежним хозяином предприятия, господином Крюднером, из его сейфа были украдены очень важные документы, имеющие, кроме всего прочего, большое коммерческое значение.

— Нам хорошо известно о ценности этих бумаг, — вставил Легонтов. — Мы с Еленой Сергеевной недаром кинулись вдогонку за похитителем и смогли путем большого риска и тяжких трудов вернуть их на родину.

— В том-то все и дело, что вернуть их вам пока не удалось. Простите, что напоминаю, но хозяйка этих патентов, как и другой собственности господина Крюднера теперь я. А использование данных изобретений в производстве сулит весьма большую выгоду. Но мне патентную документацию так никто и не передал. Поэтому, господа, надеюсь, мое любопытство будет понятно и вполне объяснимо. Извольте ответить на один простой вопрос — где сейчас эти бумаги?

— Лидочка, но мы вынуждены были отправить их с дипломатической почтой в Петербург. Иного безопасного канала для их отправки у нас не было. Насколько мне известно, пакет с бумагами в Петербурге уже получен.

— А мне, в отличие от вас, ничего о моих бумагах не известно, — отрезала Лидия, которой, похоже, не понравилось, что я по старинке назвала ее уменьшительным именем. Нужно привыкать к ее новому статусу (если конечно, она ухитрится долго в нем пробыть).

— Елена Сергеевна, как я полагаю, вы приняли в этом деле самое активное участие и бумаги прошли через ваши руки. Надеюсь, вы сможете внести в это странное дело окончательную ясность, — продолжила Лидия. — Почему патенты, принадлежащие мне, задержались в Петербурге? Это недоразумение, ошибка или умысел? Может быть, вы решили играть тут в свою игру и нажиться на моем наследстве? Всегда в такие моменты появляется множество людей, желающих нагреть руки на чужих деньгах…

Я оторопела. Нужно было что-то сказать, но чувствуя себя несколько неловко после публичного обвинения в жадности, я как-то не нашлась. Зато теперь мне было окончательно ясно, чем новая Лидия отличается от прежней маленькой секретарши — она суть настоящей. Да, я увидела теперь настоящую Лидию, и то, что я увидела, производило весьма странное впечатление. Более того, зрелище было не из приятных.

— Госпожа Танненбаум, —перехватил инициативу Александр Матвеевич, в котором проснулся помощник присяжного поверенного, — мы с удовольствием ответим на все вопросы, но раз уж речь зашла о документах… Сначала нам хотелось бы ознакомиться с документами, подтверждающими ваше право на наследство Франца Вернера Крюднера, включающее патентную документацию на его собственные изобретения, а также патенты на изобретения, приобретенные покойным у третьих лиц. Надеюсь, подобное любопытство будет понято вами правильно.

— Ну что ж, — кивнула головой Лидия, — я была готова к такому повороту разговора.

Она позвонила в колокольчик, стоявший на столе. Раскрылась дверь, и с подобострастной улыбкой, адресованной Лидии, в кабинет вошла Лизхен Эрсберг с объемистой папкой в руках.

В присутствии высокого начальства Лизхен изо всех сил старалась держаться почтительно, но с достоинством, однако последнее, я имею в виду достоинство, ей плохо удавалось. Зато внешний вид фрейлейн Эрсберг производил во всех смыслах сильное впечатление. На что уж поразила меня ее прическа во время прошлого визита, надо сказать, теперь башня из волос на ее голове была еще пышнее и сложнее и по инженерному замыслу наверняка уже приближалась к Эйфелевой.

Судя по всему, с тех пор как Лиза обрела долгожданнyю возможность искать собственный стиль, она каждый день меняет прическу, двигаясь по законам диалектики от простого к сложному, что, увы, самым плачевным образом отразилось на ее внешности.

Да и платье Лизы также поражало воображение — серебряной тесьмы на лиф было нашито больше, чем это вообще возможно представить. Ничего не скажешь, ее модистка не страдает отсутствием фантазии. Что ж, по крайней мере, одно я берусь утверждать смело — кто-кто, а Лизхен Эрсберг под крылом дорогой подруги Лидии просто процветает…

Из папки были извлечены документы, предъявленные Александру Матвеевичу. Он не спеша и с большим вниманием прочел каждый.

—Надеюсь, вы не нашли ничего, к чему можно было бы придраться? — поинтересовалась Лидия.

— Абсолютно ничего. С документами все в полном порядке, — подтвердил Легонтов.

— Стало быть, мы можем вернуться к теме нашего разговора? — сухо ннтересовалась Лидия.

— Без сомнения, сударыня. — покладисто согласился Легонтов. — Но только сначала мне хотелось бы обсудить с вами парочку преступлений.

— Преступлений?

Лидия вдруг не показалась мне такой уж самоуверенной (странно, еще минуту назад она выглядела так, словно никто и никогда не сможет поколебать ее невозмутимость).

— А что вас так удивляет? — вступила в беседу Адель. Для добродетельных людей нет более захватывающей темы, чем склонность к пороку.

— Господа, не морочьте мне голову. Меня интересует судьба патентных документов, которые стоят огромных денег. И никакими разговорами о чьей-то склонности к пороку вы не заставите меня упустить свою выгоду.

— Выгода — дело хорошее, — согласился Легонтов. — Но прежде чем вам передадут документы и вы сумеете извлечь из них выгоду, нам хотелось бы получить доказательства вашей непричастности к убийствам вашего шефа Крюднера и адвоката Штюрмера.

— Но, насколько мне известно, Штюрмер просто замерз спьяну в пригородном лесочке. Почему вы подозреваете, что его смерть могла быть убийством? Какие у вас для этого основания? — тон Лидии оставался спокойным, но в глазах замелькали искорки паники.

— Основания весьма обыденные для такого случая, сударыня. Вскрытие показало, что Штюрмер скончался не столько от переохлаждения, сколько от яда. Кто-то поднес ему отраву и доставил его за город умирать. А без отравы, только от одного холода, люди, одетые в теплую шубу, не так часто погибают в ноябре месяце. Яд, сударыня, яд — вот причина смерти. Так что с медицинской точки зрения все выглядит вполне естественно — отравили и бросили в сугроб помирать, — тон Легонтова оставался таким спокойным, словно он и вправду рассказывал какую-то заурядную житейскую историю.

— Ну, допустим, Штюрмера отравили, — согласилась Лидия. — Мне это неизвестно, я поверю вам на слово. Однако, причем тут я? А уж о смерти господина Крюднера и говорить нечего. Вы прекрасно знаете, что у меня — алиби.

— Сударыня, сударыня… Не нужно подозревать, что вокруг вас одни идиоты. Уж я-то знаю, чего стоит ваше алиби. Я ведь сам отправил вас в свой собственный пустующий дом под Петербургом, сообщив полиции, что вы находились там уже в день убийства.

— Вы что, решили меня шантажировать? — воскликнула Лидия, теряя остатки сдержанности.

— Ни Боже мой. Просто напоминаю вам некоторые обстоятельства. Мы-то с вами прекрасно знаем, что в день убийства вы были здесь, на предприятии… То есть находились, извините за мелодраматический тон, свойственный полицейским протоколам, в непосредственной близости от места преступления.

— Но я была заперта на чердаке, ни о чем не знала и ничему не могла помешать. Вы сами вызволяли меня из заточения. Разве не так? Вам не кажется, что в качестве возможной убийцы я выгляжу не слишком убедительно?

— Почему же? Еще раз прошу простить за откровенность, но вы, сударыня, вполне могли бы оказаться убийцей господина Крюднера. Я хорошо помню вашу историю — интересный, между прочим, получился рассказ и такой эмоциональный — похищение, заточение, угрозы и истязания, — прямо заслушаешься. Но при этом в место вашего, как вы изволили выразиться, заточения очень несложно было проникнуть через чердачное окно и столь же легко было через это окно место заточения и покинуть. Я тогда, помнится, сильно удивился, что такая энергичная барышня сидит под замком, когда спасение у нее, можно сказать, под носом, и невольно подумал: ну и глупые нынче барышни пошли! Мне, например, не составило особого труда проникнуть в ваше узилище, а потом вернуться обратно в вашей компании.

— Ваши мерзкие инсинуации меня совершенно не интересуют, — взвизгнула Лидия. — Я полагаю, что у вас нет никаких улик, которые позволили бы выдвинуть против меня обвинения.

— Улик пока еще не так много, как хотелось бы, но и не так мало, чтобы от них просто отмахнуться. И те, что уже нашлись, весьма крепкие, надежные, добротные улики… А кстати, не подскажете ли вы, где господин Герман? Что-то давно его не видно, — быстро спросил Легонтов.

— Не подскажу, — сухо ответила Лидия. — Он, естественно, исчез.

— А почему вы считаете, что это естественно?

— Потому что у него должны были начаться неприятности с полицией. Уж кто-кто, а он-то как раз замешан в дело с убийством.

— Ну что ж, тогда и вы тоже, естественно, — медленно произнес Александр Матвспч, пристально глядя на Лидию.

Меня удивляло, что господин Васильев, представлявший тут официальные власти, упрямо молчит, предоставив Легонтову вести этот неприятный разговор.

Можно было бы вообразить, что офицер контрразведки не только онемел, но к тому же еще намеренно ослеп и оглох, если бы не выражение его лица. Да, Васильев по какой-то причине предпочитал молчать, взирая на мир прищуренными умными глазами. Он даже еле заметно улыбался, глядя на Лидию, но в его улыбке не чувствовалось особой доброжелательности — просто спокойная улыбка вежливого человека.

Все-таки жандарма, занимавшегося политическим убийством, представляешь себе не таким — мне, к примеру, рисовался бы некий худой жилистый господин с невыразительным лицом, казенным голосом и строгим, пронзительным взглядом.

А Васильев был просто душка, хотя такое определение меньше всего вяжется с образом жандармского офицера.

Но, кажется, я слишком уж отвлеклась. Нужно послушать, что говорит Легонтов, тем более что он почему-то обратился — непосредственно ко мне.

— Вы знаете, дорогая Елена Сергеевна, есть одна тайна, которая, собственно, ни для кого из присутствующих, кроме вас, таковой уже не является. Госпожа Танненбаум занимает дорогую пятикомнатную квартиру на Рождественском бульваре (договор на длительную аренду был оформлен на имя Лидии Танненбаум, служащей на скромной должности с маленьким жалованием, около года назад, и одна только сумма аренды, уплаченная домовладельцу, значительно перекрывает все доходы бедной барышни за этот период). Там имеется штат прислуги — горничная, повар, кучер для собственного экипажа. Да-да, и выезд у госпожи Танненбаум давно уже есть и даже неплохой. Пара красивых вороных лошадок и прекрасная рессорная коляска. Как вы видите, для чего девушке, которой удалось так великолепно устроиться в Москве, жить в благотворительном пансионе и самой стирать свои блузки?

Надеюсь, адресованный мне вопрос носил риторический характер, потому что я от неожиданности буквально онемела. Не прикинулась немой, как господин Васильев, а натуральным образом почувствовала, как мой язык, ставший шершавым словно наждачная бумага, прилипает к небу.

Итак, от меня ответа никто не дождался, зато заговорила Лидия:

— Не понимаю, почему вы заинтересовались условиями моей жизни, но, извольте, попытаюсь объяснить вам, что смогу, хотя это не имеет никакого отношения к убийствам. Да, для меня была арендована хорошая квартира на средства моего покровителя, но я привыкла к скромной жизни и предпочитаю во всем рассчитывать на собственные силы. Поэтому не отказалась от места в пансионе Елены Сергеевны и не хотела, чтобы кто-то из знакомых узнал о переменах в моей судьбе — капризы богатых вспыхивают и гаснут, как искры у костра, а я рисковала своей репутацией…

Мне вспомнились пикантные снимки из альбома рассудительной барышни. А Миша был прав, девочка вполне оценила коммерческую стоимость своей красоты. Тут же захотелось узнать, кто этот щедрый покровитель — покойный Крюднер или у Лидии найдется еще парочка про запас. Но язык так и не собирался меня слушаться. Зато язык Легонтова работал безотказно:

— Не смею спорить, забота о репутации — это дело важное. Да и арендованная для вас квартира не представляла бы большого интереса, если бы дивные апартаменты на Рождественском бульваре превратились в очередное место преступления.

Тут я почувствовала, что мне становится дурно…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Фляжечка с коньяком — Там, где есть горничные, дело не бывает безнадежным. — Что-то от дамского авантюрного романа… — «Вы, сударыня, работаете на германскую разведку». — Железная выдержка. — За всем, что здесь случилось, стоит именно Пфау. — «Махать белым платком вслед тюремной карете не намерен».

Не хватало еще проявить такую слабость и грохнуться в обморок! К счастью, приметливая Ада вовремя протянула мне маленькую фляжечку с коньяком, извлеченную из сумочки.

Да, таскать с собой спиртное — несколько необычно даже для экзальтированной феминистки, занимающейся частным сыском, но эти новые сыщицкие ухватки Ады были все же полезны в практическом смысле.

Во всяком случае, мне глоток обжигающе крепкой жидкости позволил взять себя в руки и адекватно воспринимать происходящее, с интересом слушая, что же откроется дальше.

«Ничего себе, пост начинается!», — подумала я все же про себя ибо от божественного сегодня была далека как никогда…

— Да, госпожа Танненбаум, нам всем пришлось немало повозиться около гнездышка для любовных утех на Рождественском — включилась в беседу Ада.

— Я попросила бы не оскорблять меня, — зло оборвала ее Лидия, но Ада отмахнулась. Видимо, она решила резать врагам отечества правду-матку в глаза, не размениваясь на всякие интеллигентские недомолвки.

— Ах, бросьте, сударыня! Сейчас мы играем в открытую. А дельце оказалось не из легких — ведь никаких расспросов по соседям вести невозможно — вас легко было спугнуть, а допустить этого мне не хотелось. К счастью, мой помощник (Ада кивнула на непримечательного молодого человека, прибывшего вместе с ней) сумел найти общий язык с вашей горничной.

— Что я вам говорил? — не удержался от восклицания Легонтов. — Там, где есть горничные, дело не бывает безнадежным.

Не знаю, кому было адресовано это восклицание — мне, во всяком случае, об этом не говорил, да и Лидии, думаю, тоже.

— Так вот, — продолжила Ада. — Эта горничная — настоящая находка! Мы узнали так много интересного…

— У моей горничной богатое воображение. Все потому, что я приучила ее читать дамские романы, — отрезала Лидия, которой уже удалось вернуться к своей обычной невозмутимости.

Надо было отдать должное ее выдержке — что-что, а держать себя в руках эта барышня умела.

— Да, что-то от дамского авантюрного романа в этой истории несомненно есть, — согласилась Ада и продолжила: — Мы узнали, например, что некто Герман Герман (и что за дурацкое имя!), германский подданный, разыскиваемый Сыскным отделением по подозрению в убийстве господина Крюднера, скрывался все это время у вас на Рождественском бульваре. Вообще, надо признать, полиция вела это дело спустя рукава — ведь ваша связь с Германом была очевидна, и подозрение, что вы — его сообщница, возникло очень быстро. Ну, и разумно ли было оставлять эту версию без доследования? Это, по меньшей мере, служебное упущение. Достаточно было узнать о существовании вашей квартиры и побеседовать с прислугой… Горничная легко опознала Германа по предъявленной фотографии. Кстати, если бы вы кроме дамских романов приучили ее читать еще и газеты, ей было бы проще догадаться, кто именно поселился в вашей квартире — статьи об убийстве в Лефортово и фотографии Германа и Штюрмера буквально не сходили со страниц.

— Допустим, я помогла Герману скрыться, но укрывательство ведь не такое уж серьезное преступление? Так что в этом грехе я признаюсь. Но Штюрмер-то тут при чем?

— А Штюрмера, милая барышня, в той же квартирке на Рождественке опоили и вместе с Германом ввечеру вывезли на извозчике в лесок помирать, — снова включился в беседу Легонтов. — Это дело посерьезнее укрывательства! Полагаю, вы серьезно влипли… Всеми четырьмя лапками.

— В вашей истории нет логики, — огрызнулась Лидия. — Полагать можно все, что угодно. Вы хотите меня уличить, а для этого нужны достоверные факты.

— Кое-какие факты у нас найдутся. Конечно, я бы предпочел побольше прямых улик, но это дело наживное. Когда картина преступления ясна, так и улики искать проще. А логики в моей версии хоть отбавляй. Вы, сударыня, работаете на германскую разведку. То ли вас завербовали и устроили на фирму Крюднера, принимавшую военные заказы, то ли завербовали потому, что вы там уже служили — это не суть важно. Будучи ответственной, дисциплинированной барышней, вы быстро стали правой рукой своего шефа и постарались сделать все возможное, чтобы стать и чем-то большим для него, скажем, интимным другом, понимая, что это сулит вам определенные выгоды. Вам и это удалось, за сердечной дружбой с господином Крюднером последовали деньги, хорошая квартира, прислуга, собственный экипаж, наряды… Судя по всему, взявшись за дело, вы умели доводить его до конца. Но тут от германского штаба вы получили задание — любой ценой добыть принадлежащие Крюднеру патенты на ценные изобретения. Вся ваши шпионская группа принялась и так и этак обхаживать господина изобретателя, но, потерпев фиаско, вы порешили просто убить его и взять из сейфа все, что нужно. Вам после этого надлежало сбежать из Москвы, поэтому была разыграна инсценировка с вашим исчезновением задолго до предполагаемого убийства. Все искали пропавшую барышню, собирая по крупицам сведения о ней, досконально изучая ее дневники и письма — вы позаботились, чтобы нам в руки попали эти ничего не значащие бумажки, да еще подослали Штюрмера их «выкупать», чтобы привлечь к ним особое внимание и отвлечь нас от поисков важного на ерунду. Прибывший из Берлина господин Люденсдорф согласился сыграть роль Крюднера перед Еленой Сергеевной, никогда прежде не видевшей вашего шефа, чем еще больше запутал ситуацию. Напустить столько тумана было решено с одной целью — вам нужно было выиграть несколько дней, пустив полицию по ложному следу, чтобы завершить все дела и разбежаться, не так ли? Но опустошая сейф, среди бумаг вы нашли завещание господина Крюднера и поняли, какую ошибку совершили — все его имущество, включая предприятие, доставалось вам. Вы могли бы стать настоящей богачкой, а вынуждены будете скрыться с жалким гонораром за украденные бумаги в кармане! Ведь, будучи в бегах, вы теряете это наследство! Сколько получает самый лучший германский агент — семьсот-восемьсот рублей? По сравнению с жалованием пишбарышни — горы золотые, а вот рядом с наследством Крюднера — жалкие крохи… И что же, остаться с этой подачкой, отказавшись от настоящих денег? Наследство Крюднера — это сотни тысяч… И вы решаетесь пойти на риск и переиграть ситуацию.

Легонтов обвел взглядом лица присутствующих (все сидели, буквально затаив дыхание) и продолжил, снова глядя Лидии в глаза:

— Теперь вам потребовалось убедить всех, что были в заточении вместе с шефом, что вы тоже жертва, а никак не соучастница преступления. Обрывки нижнего бельишка с начертанными кровью призывами о помощи должны были расположить к вам наши сердца. Но вы добились обратного эффекта — я очень скоро перестал верить в эту романтическую историю. А вы, для пущей достоверности, выдумали новый ход — послали нас по следу Штайнера-Люденсдорфа в Берлин. Собственно, вы ничего не теряли, полагая, что скорее всего мы так и не сможем вернуть патенты в Россию, а если уж вернем, они снова окажутся в ваших руках и вы сможете сами без посредников продать их германской разведке, только уже значительно дороже. Не так ли? И все складывалось замечательно, да вот адвокат Штюрмер, человек ничтожный и жалкий, принялся шантажировать, мечтая урвать свою долю от капиталов Крюднера. И вам пришлось убрать еще и Штюрмера…

— Вы слишком заигрались в ваши шпионские игры, мадемуазель, — подал наконец голос господин Васильев. — Против агентурной работы в России у нас пока нет законов, и если бы вас просто разоблачили как агента германской разведки, выслали бы из страны административным порядком и все. А за два убийства человека предают уголовному суду, так как ему полагается много лет тюрьмы или каторги… Тут вы сплоховали, госпожа Танненбаум.

— Я лично никого убивала, — ответила она, гордо подняв голову. — Никого! И попробуйте доказать обратное!

— Докажем-с, не сомневайтесь, — Васильев кивнул молодому человеку из сыскного бюро Легонтова. — Будьте так добры, голубчик, пригласите полицейских, хватит им мерзнуть на улице. Пора произвести обыск и арест.

Лидия при этих словах даже не шевельнулась, и в лице ее не дрогнуло ни одной черточки. Железная выдержка. Такая женщина может руководить и фирмой, и группой агентов…

— Лидия, — спросила вдруг я. — В Берлине мне рассказали про Павлина…

— Про какого павлина? — удивленно переспросила она, взглянув на меня, как на слабоумную, начавшую вдруг заговариваться.

— Про агента Пфау, здешнего резидента. Это, часом, не вы, Лидочка? Вам такая роль чертовски подошла бы.

— Нет, это не я, — ответила Лидия ледяным тоном. — Я даже никогда не видела агента Пфау, а указания от него получаю через третьих лиц. И за всем, что здесь случилось, стоит именно Пфау, мы все только выполняли его распоряжения, и я, повторяю, никого не убивала…

Железная выдержка на секунду отказала Лидии, и голос ее дрогнул. Впрочем, она тут же взяла себя в руки, и на ее бледном лице сил застыла бесстрастная маска. Такой женский типаж обычно используют художники-передвижники для создания антиправительственных картин типа «Казнь революционерки». Лидия сейчас вообще могла бы служить моделью для трагических социальных полотен…

Мне вдруг стало ее жаль. Что ни говори, она прожила очень тяжелую жизнь, и даже любовь Крюднера и шпионаж в пользу Германии мало ей помогли — может быть, где-нибудь в Берлине на ее счету и скопились какие-то скромные деньги, но здесь она вынуждена была вести прежнее унылое, серое существование.

Скорее всего именно от такой жизни в ее характере и проявились эти ужасные черты — жестокости, холодной расчетливости. Они, наверное, не были ей свойственны с детских лет, а возникли позже, от постоянного горького сознания собственной обездоленности… А спасительное богатство пришло, увы, одновременно с разоблачением.

— Так значит, Павлин не Лидия, — разочарованно шепнула я господину Легонтову, когда в кабинет входили довольно ухмылявшиеся полицейские, возглавляемые Стукалиным, как хоругвь, несшим свои знаменитые усы.

—Я бы поостерегся верить этой особе на слово, — ответил Александр Матвеевич. — Будет новое дознание, и мы досконально разберемся, кто тут у них Павлин, а кто — не Павлин.

— А почему вы говорите в первом лице? Дознание будут проводить господа Васильев со Стукалиным, а мы свои роли в этой драме уже отыграли.

— Ну я-то, дорогая Елена Сергеевна, еще не хочу уходить со сцены. Я сразу же по возвращении из Берлина дал согласие на службу в контрразведке и, можно сказать, уже нахожусь при исполнении. Признаюсь вам, увлекся я этими шпионскими играми.

— Стало быть, все же решились на переезд в Петербург?

— Решился. Но в Петербурге, боюсь, мне теперь засиживаться не придется — надо думать, меня ожидает жизнь на колесах. Ну, что ж, полагаю здесь сегодня мы не нужны — в этом акте наши роли как раз сыграны, а провожать арестованную Лидию и махать белым платком вслед тюремной карете я не намерен — в этой истории и так постоянно ощущаешь привкус бульварного романа.

— А кстати, Александр Матвеевич, а зачем вообще нужен был весь сегодняшний спектакль? Вы ведь не из тех, кто обычно ходит вокруг да около. А то получился не арест, а какая-то полька-кокетка с фигурами и комплиментами.

— Люблю я образность всей речи! А арест как раз вышел не так-то и плохо, в стиле этой шпионской драмы. Да и кое-кто из действующих лиц узнал много для себя интересного. Лидию ждет еще один сюрприз, о котором пока ей не сказали — при попытке перебраться из Финляндии в Швецию арестован Герман. Васильеву сообщили, что он уже начал давать показания. Теперь между нашими голубчиками развернется соревнование, кто больше расскажет и кто на кого переложит вину…

— Может быть, в конце концов, станет ясно, кто из них Павлин? Меня сильно занимает этот вопрос.

— Ну что ж, может быть, и это выясним. А пока позвольте проводить вас домой на Арбат.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Духи «Буревестник» и одеколон «Глупый пингвин». — О, женщины! — Три дня покоя. — Филипповский пост. Обстоятельства извиняют подобную неделикатность. Как же тяжела и безотрадна жизнь германского агента! — Так вот он кто — счастливец… — В жизни выглядело еще глупее, чем в книге. — Богоугодное дело.

Вернувшись домой, я застала моего ненаглядного супруга за делом — он возился с иллюстрированными прейскурантами стекольных фирм и разглядывал образцы флаконов, делая выписки в блокнот. Не муж, а чистое золото!

— А, это ты, Леля, — рассеянно сказал он, поднимая глаза от своих записей. — Где ты была? Ты сегодня утром так рано ушла, мне даже пришлось завтракать без тебя. Я тут разметил подходящие образцы, теперь нужно связаться с фирмами и сделать заказ. Я думаю, из Петербурга стекло везти нет смысла — это сложнее и дороже. Все возьмем тут на месте, в Московской губернии. Одно дело — нанять ломовиков с подводами, которые привезут ящики с продукцией, укутав их. соломой, а другое дело — связываться с железной дорогой и отправить товар багажом, больше боя будет… На первый случай закажем флаконы по типовым образцам — вот посмотри, духи «Снегурочка», «Odor di femina» и одеколон «Флореаль» разлиты на фабрике Сиу в типовые флаконы разных форм, на которые клеится соответствующая этикетка. И неплохо смотрится.

— Ну, флакон от «Снегурочки» мне, положим, совсем не нравится.

— Да, он самый скромный. Конечно, когда тебе удастся создать что-то полностью оригинальное, так сказать, визитную карточку, твоей собственной фирмы, нужно будет заказать по специальному рисунку нечто изящное, соответствующее названию духов. Вот посмотри, какой флакон духов «Буревестник» фабрики Брокара, великолепно смотрится, не правда ли?

— Флакон хорош, ничего не скажу, но от него, помимо аромата духов, как-то пахнет политикой. Я бы никогда не стала подбирать названия для женского парфюма, вдохновляясь творениями таких литераторов, как Горький. Духи «Буревестник» — надо же такое придумать! Сделали бы уж целую парфюмерноверию — духи «Буревестник», одеколон «Глупый пингвин» и туалетную воду «Им, гагарам, недоступно…» Ладно, дорогой, я рада, что ты серьезно занялся делом, но, прости, ты так безжалостно напал на меня с этими флаконами, не успела я переступить порог. А я, между прочим, устала. Дай хоть расшнуровать ботинки, мне хочется поскорее их снять, да и шнуровку на корсете я давно мечтаю ослабить. Я сегодня собиралась хорошо выглядеть и поэтому зашнуровалась с утра излишне туго. Это чуть не стоило мне обморока.

— О, женщины! Вся ваша беда в том, что вы слишком много внимания придаете внешности. Сколько на тебе шнуровок и всяких тесных вещей, нарушающих кровообращение и мешающих тебе нормально жить и даже дышать. А твои высоченные каблуки? Ты, надо признать, держишься на них молодцом, хотя и не вполне устойчиво. Любая другая дама на таких каблуках и шагу бы не ступила. Конечно, им вместе это смотрится восхитительно, но… Неужели, то, что на тебе надето, и то, как ты выглядишь важнее, чем комфорт? А комфорт, поверь мне, великая вещь! С возрастом вообще приходишь к выводу, что комфорт — это единственное, что имеет значение.

— Мишенька, я тоже очень люблю комфорт, но и о внешнем облике забывать не следует. Тем более, от облика во многом зависит, как тебя будут принимать люди. Нужно как-то уравновесить стремление к комфорту и к красоте…

— Ну, конечно, по одежке встречают и все такое… Не волнуйся, твоя изысканная шляпка, твоя затянутая в рюмочку талия и элегантный покрой жакета не допускают ни малейших сомнений в том, что их обладательница мастерски справится с организацией благотворительной рождественской ярмарки, легко прочтет публичную лекцию или напишет брошюры по вопросам феминизма. Если для тебя главное это, тогда продолжай носить все свои ужасные вещи и терпеть адские муки от впивающихся в тело шнуровок, от тесной обуви, от стальных шпилек, которые держат прическу, упираясь своими остриями в мозжечок… И при этом тебе нужно еще через силу улыбаться!

После своего обличительного монолога Миша помолчал и совершенно нелогично добавил:

— Леля, а где ты все-таки была?

Неужели мой ненаглядный супруг полагает, что я сама специально изобрела международный шпионаж, лишь бы иметь благовидный предлог, чтобы в любой момент улизнуть из дома?

В моей жизни наступило непривычное затишье. Дня три я наслаждалась покоем — спала допоздна, потом почитала в постели, не спеша пила кофе, размышляя что бы этакое — простое, но при этом съедобное — заказать кухарке к обеду, а выезжала только в церковь да на короткие прогулки…

Даже в театр вот нельзя — уже наступил сорокадневный Филипповский пост, тянувшийся до самого Рождества.

Вообще-то в году четыре поста, но при современной жизни соблюдать их все невозможно — про летние Петров и Успенский нынешние христиане обычно забывают. Но уж Великий пост перед Пасхой и Филипповский перед Рождеством — дело святое во всех смыслах этого слова.

Откровенно говоря, еще Пушкин когда-то в свои, более строгие в религиозном отношении, времена писал о патриархальном семействе Лариных: «Два раза в год они говели…», стало быть, и в прошлом веке многие православные не считали зазорным помнить только про два поста. Такие размышления весьма благотворно влияют на собственную совесть…

В церкви Николы Явленного мое появление произвело настоящую сенсацию среди постоянных прихожан. Меня рассматривали с любопытством, приправленным некоторым злорадством, недостойным истинных христиан. Ну еще бы! Виданное ли это. дело — пропускать воскресную службу в своем приходе четыре недели подряд! Простит ли мне Господь столь недостойное поведение? А теперь, видите ли, я не только являюсь в церковь, но и позволяю себе каждый день выстаивать всю обедню — наверное, опять буду клянчить что-нибудь у Всевышнего…

Однако через три дня такая благостная жизнь стала надоедать и захотелось заняться чем-нибудь полезным, а главное — интересным. В конце концов, Бог не запрещал нам проводить свои дни в трудах, напротив, он всегда поощрял подобный образ жизни.

Вкушая утром постный завтрак, состоящий из овсянки с курагой и изюмом, я размышлял, на какой бы ниве мне найти сегодня приложение своим трудам, когда Шура внесла письмо, доставленное не почтальоном, а курьером в форменном мундире (к какому ведомству принадлежал мундир, сказать Шурочка затруднилась — она была не сильна в знаках различия и не умела отличить армейского унтера от полицейского или жандарма).

К счастью, к письму была приложена сопровождающая записка, прояснившая дело:

Милостивая государыня,

Елена Сергеевна!

Ваша протеже мадемуазель Танненбаум, находясь в известном Вам месте, настойчиво просила меня дать ей возможность написать Вам письмо, что я счел возможным дозволить в интересах дела. Полагаю, эта уступка должна расположить ее к большей откровенности при даче показаний.

Надеюсь, Вы не сочтете за обиду, что адресованное Вам письмо было нами прочитано и скопировано — обстоятельства извиняют подобную неделикатность. Покорнейше прошу отнестись с должным пониманием к происходящему.

Остаюсь искренне преданным Вам,

Платон Васильев.

Мне оставалось только открыть конверт с письмом, кем-то уже до меня вскрытый. Что ж, как было замечено, обстоятельства извиняют…

Дорогая Елена Сергеевна!

Я пишу Вам из тюремной камеры. Боюсь, Вы даже не захотите прочесть мое письмо, но умоляю Вас, прочтите его, даже если Вы теперь знать меня не хотите и смотрите на мои строки с брезгливостью.

Ну, с брезгливостью не с брезгливостью, а теплого чувства письмо Лидии у меня теперь и вправду не вызывало. Я обычно хорошо отношусь к людям, но только один раз. Те, кто ухитрился продемонстрировать мне свои низкие качества, в дальнейшем могут не беспокоиться по поводу моего хорошего отношения, им его уже не видать.

Я и вправду несколько лет назад дала согласие работать на германскую разведку — они ведь вербуют в России всех подряд без разбора, а лиц немецкого происхожденияв первую очередь. Они прилично платили, обещали покровительство, а работы почти никакой не требовалось, так, передать им порой какие-нибудь мелкие, совершенно незначительные сведения, вреда от которых никому не было бы. Да и с точки зрения закона это в России практически ненаказуемо. Я проявила слабость и согласилась…

Проявила слабость и согласилась… Согласилась служить иностранной разведке, собирающей сведения о родине (ведь ее родина все же Россия, несмотря на то, что Лидия — немка). А теперь она полагает, что можно бить на собственную слабость. Слабость — это без сомнения важный аргумент и объясняет многое. Слабые люди часто оказываются предателями. У них не хватает душевных сил, чтобы быть независимыми. Но как-то применительно к Лидии разговоры о слабости кажутся мне немного неуместными — эта тевтонская красавица не знает, что такое слабость и вечно закована в бронь, скорее другими соображениями следует руководствоваться объясняя ее поступки — они прилично платили. В этом-то все и дело.

Но, увы, я просчиталась. Задания становились все сложнее и сложнее, мне приходилось идти на разные неблаговидные поступки. Например, по приказу, полученному из Германии, сойтись с господином Крюднером, которого я вовсе не любила.

Ах, бедняжка! Как же тяжела и безотрадна жизнь германского агента!

Я подчинялась непосредственно резиденту по кличке Пфау (Павлин), о котором вы уже знаете. Мне ни разу не довелось увидеть его в лицо. Но у меня постоянно было ощущение, что он находится где-то рядом, следит каждым моим шагом, знает каждое мое слово, что слово, каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове. Это было так тяжело!

Все, что произошло дальше, господин Легонтов отгадал почти верно. Крюднер никак не хотел отдавать патенты, хотя ему предложили за них большие деньги и подобная сделка была бы для него выгодной…

Деточка, когда же тебе стало ясно, что далеко не все в жизни исчисляется деньгами и выгодой? А Крюднер все-таки был молодцом, земля ему пухом.

… и тогда адвокат убил его. Этот Штюрмер — отвратительный тип, он всегда вызывал у меня содрогание. Он получил прямое указание от Павлина — разделаться с упрямым Крюднером и забрать патентную документацию. Но ведь не каждый возьмет на себя роль палача!

Штюрмеру же она пришлась как раз по вкусу. А я в смерти Франца не виновна, клянусь Вам, я только помогла адвокату открыть сейф и разобраться с документами, ну и объяснила Штюрмеру, где что лежит…

И только трудно представить, как юная девица, на глазах у которой убили человека, помимо прочего, ее шефа и близкого ей мужчину, с содроганием глядя на убийцу, разбирает вместе с ним документы, украденные из сейфа покойного.

Я попыталась вообразить себе подлинную картину. Но, наверное, я не являюсь человеком богатого воображения, и у меня ничего не вышло. Картина распадалась на составляющие — или уж с содроганием смотреть на убийцу, или разбирать вместе с ним документы — одно из двух.

А если представить, что делать эти две вещи можно одновременно, то следует допустить, что у агентов какая-то особая мораль, чуждая простым смертным.

Прибывший из Берлина за бумагами связной согласился сыграть перед Вами роль хозяина фирмы, чтобы отвлечь Вас и напустить побольше тумана. После этого все мы должны были исчезнуть из Москвы навсегда.

Меня все считали бы жертвой — сначала пропала и, скорее всего, была убита секретарша, потом и сам шеф — ведь это вполне естественно выглядит, не так ли ?

Мое исчезновение за несколько дней до кровавой развязки послужило бы мне, в каком-то смысле «посмертным алиби». Все считали бы, что мы оба погибли, только тело Крюднера нашли, а мое — нет.

И ведь все вроде бы было хорошо…

О, да, на редкость хорошо. Для всех, кроме Крюднера, израненное тело которого оказалось на суконном столе в следственном морге…

Но я нашла в сейфе завещание хозяина, оформленное на мое имя, и поняла, что теряю очень много — богатство, свободу, независимость, счастье. Ведь мы с Германом собирались пожениться, как только сможем собрать достаточно денег на домик в Германии и на то, чтобы обеспечить будущее наших детей.

Трогательно. Так вот он кто — счастливец, осужденный на пожизненное счастье с нашей Брунгильдой — Герман Герман. А еще морочил мне голову с каким-то чертежником, якобы влюбленным в Лидию!

Боюсь, однако, с этим приговором Герману придется повременить, его скоро ожидает другой приговор — за убийство и прочие грязные делишки.

Я не знала, что бы такое мне придумать, чтобы ухитриться вернуться и получить наследство, а с другой стороны — отвести от себя подозрение в причастности к убийству. Раз в жизни мне выпал шанс, и я не могла так глупо его потерять! И тут мне на помощь пришла Лиза Эрсберг.

Она придумала, чтобы я спряталась на предприятии, изобразила, что меня держали под замком и тоже собирались убить…

У Лизы такая богатая фантазия — она пишет авантюрные романы, которые под чужим именем издает в Германии и во Франции. Кое-что из ее произведений уже вышло и в России в переводах на русский. Может быть, Вам попадался роман «Замок на черной скале»? Он сейчас в большой моде в Москве. Это Лизина книга.

То-то все время вспоминалось это, извините за выражение, произведение — «Замок на черной скале», когда дело касалось Лидочкиных приключений! Оказывается, и у той и у другой истории один автор в жизни, не могу не заметить, это выглядело еще смешнее, чем в книге. Даже странно, что я попалась на такую дурацкую удочку!

Похоже, со всей этой бесконечной суетой, у меня просто не нашлось времени как следует обдумать все обстоятельства. Ей-богу, мой хваленый энтузиазм частенько затуманивает мозги… Но теперь-то даже у меня открылись глаза на некоторые несуразности выдуманного ей для своей подруги сюжета.

Я попыталась воплотить Лизины идеи, но, наверное, я неважная актриса. Я потерпела страшное фиаско, и теперь для меня на карту поставлено все — не только богатство Крюднера, но и вся моя жизнь!

Вы вправе сердиться на меня за то, что я так сухо вела себя с Вами, но это вовсе не потому, что я плохо к Вам отношусь! Вы в моих глазах — эталон женщины, общественной деятельницы и все прочее.

Вот спасибо на добром слове! А то я уже стала подозревать, что германские агенты меня не любят…

Я всегда очень уважала Вас, но поймите, в интересах дела мне нужно было немного от Вас отдалиться. Вы слишком глубоко узнали все обстоятельства и могли в любой момент меня заподозрить. Было лучше, чтобы Вы обиделись и отвлеклись бы от истории с моим наследством на другие важные дела.

Елена Сергеевна, я знаю, Вы добрый человек, Вы умеете прощать — помогите мне! Вы — истинная христианка, а христианин никогда не оттолкнет просящего…

Да уж, и для некоторых просящих это весьма удобно! И кое-кто даже позволяет себе злоупотреблять чужими христианскими добродетелями…

Поймите, в каком отчаянном положении я оказалась — у меня нет адвоката, а если меня обвинят в двойном убийстве, то лишат всех прав состояния! Пусть я в чем-то виновата, пусть мои действия расценят как соучастие, я даже согласна провести несколько лет в тюрьме… Но я не могу поесть все то, что досталось мне с таким трудом. Нельзя не считаться с тем, что это заработано потом и кровью!

Потом и кровью?Боюсь, что кровь эта принадлежит отнюдь не Лидии!

Даже если придется пробыть решеткой лет пять, вернуться оттуда мне хотелось бы в свой дом и на свое предприятие!

В свой дом и на свое предприятие! Как быстро Лидия успела сродниться с наследством убитого предпринимателя! Свой дом на крови…

К тому же в тюрьме меня никто не навещает — Лиза, вероятно, боится, вы презираете, Герман арестован, Франц убит… А больше у меня не было ни одного близкого человека в Москве.

А те, кто и были, отныне просто не захотят знать о такой барышне, как Лидия Танненбаум. Например, Варвара Филипповна Здравомыслова, не так давно рыдавшая при мысли, что с юной девицей случилось несчастье, вряд ли найдет теперь нужным обивать пороги тюремного начальства, чтобы облегчить ее участь.

Да и вообще, желающим бросить в Лидию камень придется стоять в долгой очереди в затылок друг к другу….

Жизнь арестантки совершенно невыносима без передач с воли — ни теплого платка, чтобы согреться в холоде и сырости тюремных стен, ни осьмушки чая, ни сухарика, чтобы добавить к скудной тюремной пайке, ни книги, чтобы хоть как-то скрасить себе бесконечные вечера за решеткой… У меня нет даже куска мыла!

Пожалейте меня, Елена Сергеевна, ради Бога, пожалейте! Будьте милосердны!

Недостойная Вашей доброты Лидия Танненбаум.

Честно говоря, письмо произвело на меня неприятное впечатление — будучи законченной эгоисткой, Лидия даже не считала нужным особенно это скрывать. Вероятно, ей самой казалось, что письмо свидетельствует о ее незаурядности и редком сочетании практичности и ярких страстей. Или мне просто не дано понять психологию девушки, явившейся из чуждого мне мира?

Погиб человек, как я понимаю, вполне достойный, талантливый, наделенный добротой и породностью человек, любящий Лидию и не пожалевший для нее ничего, сделав перед смертью последний, королевский подарок — свое завещание. И что в ответ? Не горе, не скорбь, нет — только досада и страх. Досада и страх эгоистки, которая может обмануться в своих расчетах.

Но при всем при том женщина, заточенная в тюремную камеру, просит у меня кусок мыла и сухарь… Нельзя сказать, чтобы ее. требования переходили все разумные границы, отнюдь. Как бы ни была велика степень ее вины, разбираться с этим не мне, но уж подаяние арестанным — долг истинной христианки, та самая милость падет которую нас с детства учат оказывать…

Собрав на первый случай самое необходимое — мыло, гребень, полотенце, пару яблок, баночку меда, пачку чая и кулечек с сахаром, я присовокупила к этому шерстяной платок, за которым Шура быстро сбегала в лавочку, и литературный шедевр «Замок на черной скале». Пусть Лидия в камере насладится творением своей подруги, мне последние события отбили всякую охоту дочитывать трагическую сагу о страданиях бедной сироты до конца.

— Неужто, в тюрьму этой змее ядовитой, убивице, гостинчики повезете? — скептически поинтересовалась кухарка, укладывая передачу в корзинку.

— Я не до такой степени кровожадна, чтобы мечтать о том, как Лидия в тюрьме завшивеет без мыла и заболеет чахоткой без теплых вещей. Помочь арестантке — дело богоугодное, а сейчас, между прочим, пост, ты бы тоже лучше не злилась, голубушка, а подумала о душе.

Кухарка горько вздохнула, перекрестилась и, завернув в салфетку пару постных ржаных лепешек, которые недавно сняла с противня, уложила их вместе с остальным.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Восполненный пробел в моей элегии. — Новинская тюрьма и ее особенности. — Тюремый наряд из полосатого тика. — Я больше не намерена прислушиваться к дешевой лести. — Листок, исписанный каллиграфическим почерком. — «Не сочтите за труд» — Путь в обитель разврата на Рождественском бульваре.

Удивительно, но мне удалось довольно долго прожить на свете, не бывая в тюрьмах и не представляя, что они из себя представляют. Однако в последние годы я наверстала упущенное и восполнила этот пробел в собственной эрудиции — вокруг меня стало происходить так много преступлений, что и в тюрьмах, навещая разнообразных арестантов, мне теперь приходится бывать часто, гораздо чаще, чем хотелось бы…

Я прикинула, что раз дело связано не только с убийством, но и со шпионажем, арестованная Танненбаум должна проходить по жандармскому отделению — специальных тюрем для иностранных агентов у нас в России, как известно, нет. Так что, скорее всего, содержится Лидия где-нибудь в Бутырском централе, в Полицейской башне вместе с политическими, среди которых появилось теперь так много дам, что во всех крупных тюрьмах женат отделения переполнены.

Но когда я навела справки, выяснилось, что Лидию поместили в женскую тюрьму на Новинском бульваре. Это было не так уж и плохо, конечно, насколько может быть не плохо вообще оказаться в тюрьме. Новинская тюрьма — место чистое и, по сравнению с Бутыркой, относительно спокойное, хотя начальница тюрьмы, княжна Вадбольская, очень жестко требовала от арестованных соблюдения правил внутреннего распорядка. Но о каких-либо изуверствах, происходящих в Новинке по отношению к заключенным, слышно по Москве не было.

У моих знакомых есть родственницы-эсерки, которые ухитрились побывать в Новинской тюрьме, причем в самом тяжелом, каторжном отделении (Боже, как же все перевернулось в нашем обществе — теперь у каждой приличной семьи найдется кто-нибудь из близких, не понаслышке знакомый с тюрьмой и каторгой!) Так вот, от этих людей я слышала, что главная особенность и главный плюс Новинки — это штат молодых надзирательниц, ид ни странно — милых и совестливых девушек. Они приходили на эту службу из школы тюремных надзирательниц, учащиеся, которые набирались из разных сиротских приютов.

Школа тюремных надзирательниц находилась под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы убитого эсерами московского генерал-губернатора. Принявшая после смерти мужа монашеский постриг, Елизавета всю себя отдавала делам благотворительности. Персонал для московских женских тюрем она подбирала лично из лучших выпускниц школы надзирательниц. Девушки, приходившие служить в Новинку, никогда не издевались над заключенными, избегали бессмысленной жестокости, к которой так приучает неограниченная власть над людьми, порой даже шли на мелкие нарушения распорядка, доставляя на волю письма и принося оттуда ответы, а также свежие газеты…

Пройдя весь путь подневольного существования в сиротских приютах, они понимали тяготы арестантского бытия и не стремились сделать жизнь заключенных еще горше. И если уж эсерки, априори ненавидевшие Российскую империю вообще, а таких ее недостойных отпрысков, как жандармы и тюремные надзиратели, — в десятикратном масштабе, отзывались об этих девушках с уважением, значит, новые надзирательницы того стоили.

Как ни странно, у меня не только приняли передачу, но даже разрешили десятиминутное свидание с арестованной Танненбаум, хотя на свидания в тюрьму допускались обычно лишь родственники арестантов. Лидии тут явно были позволены некоторые льготы, вероятно, господин Васильев, занимавшийся ее делом, ожидал от нее в знак признательности ценных сведений о работе шпионской сети.

Я знала, что в Новинке, в отличие от многих других тюрем, арестанткам не разрешают (наверно из соображений гигиены) носить собственную одежду и выдают казенный наряд?

Однако, когда я увидела Лидию, я была просто поражена — широкое, длинное, совершенно бесформенное платье из полосатого тика (серая полоса чередовалась с синей, как на дешевом матрасе), огромные разбитые туфли из грубой кожи, застиранный белый платочек на голове…

Но главное — лицо, в котором было ни кровинки, только глаза, ставшие совершенно огромными и бездонно-тоскливыми. По ввалившимся щекам, обтянутым пожелтевшей кожей скулам мне показалось, что Лидия сильно похудела, даже тюремный балахон, и так совершенно бесформенный, болтался на ней, как на вешалке…

— Елена Сергеевна! — из глаз Лидии потекли слезы. — Я знала, что вы не оставите меня… Вы — святая!

Я, признаться, больше не намерена была прислушиваться к ее дешевой лести — я приехала, чтобы по-христиански помочь человеку, попавшему в большую беду, и то, что Лидия в моих глазах весьма низко пала и теперь вызывает лишь презрение, не меняло дела. Помощь ей все равно нужна, а льстить и провозглашать меня святой в благодарность за кусок мыла она может и не стараться, это довольно глупо.

Лидия с радостью, мелькнувшей в глазах, приняла мою передачу, но тут же, пуская слезы, принялась рассказывать о своем тюремном житье-бытье.

В ее камере, большой на три окна, находится двадцать арестанток, и поэтому все равно тесно; сокамерницы у нее в основном политические и постоянно спорят о революционных делах, доходя чуть ли не до мордобоя («Уж как большевички с меньшевичками зацепятся — деваться некуда, а если еще и эсерки присоединятся, так того и гляди, поубивают друг друга!»), рацион питания крайне скудный — утром кипяток с куском хлеба, в половине двенадцатого — обед, щи да каша, в пять вечера снова каша и кипяток.

Из своих вещей разрешается иметь только халат, платок, белье, посуду — кружку, ложку, чайник; умывальные и письменные принадлежности да несколько книг.

— У меня ведь нет ни халатика, ни кружки, а чулки на мне шелковые, а здесь нужно иметь шерстяные, иначе зябнешь… Я два дня на прогулку не хожу, холодно. А все-таки полтора часа в день на воздухе — это и для здоровья необходимо, и большое развлечение для нас. Днем нам положены два часа сна после обеда, так те, кто прогулял, хорошо спят, а я не могу…

— Может быть, вы не спите потому, что вас мучает совесть? — не удержалась я. — По-моему, любой человек должен испытывать ужас, при мысли, что отнял чью-то жизнь, пусть не сам, не своими руками… Но ведь господина Крюднера убили с вашего согласия и попустительства. Вы и пальцем не шевельнули, чтобы его спасти. А в убийстве Штюрмера ваше участие еще более очевидно. И теперь вам хотелось бы сладко спать? Ладно, скажите мне, что из вещей вам необходимо, постараюсь, чтобы все передали.

— Да, — залебезила Лидия, —я даже подготовила списочек…

Она достала листок бумаги, аккуратно исписанный каллиграфическим почерком и принялась читать:

1. Шерстяные чулки — 2 пары

2. Халат из верблюжки

3. Простой полотняный платок на голову

4. Сорочки из фланели — 2 штуки

5. Две полных смены белья

6. Посуда: кружка, миска, ложка, чайник

7. Учебник французского языка

8. Толстая тетрадь и бумага для писем

— Лидия, — перебила я ее, — не нужно сейчас зачитывать весь список, лучше просто дайте мне его с собой, а то я что-нибудь забуду.

Лидия посмотрела на надзирательницу, присутствующую при нашей встрече, та кивнула, и бумажка со списком перекочевала в мою сумку.

— Но я могу не успеть купить все необходимое к завтрашнему дню, — сочла нужным предупредить я.

— Покупать почти ничего не надо, — торопливо ответила Лидия. — Я и не посмела бы гонять вас по лавкам. Не сочтите за труд, Елена Сергеевна, поезжайте в мою квартиру на Рождественском бульваре, там вы найдете все необходимое. Ключи у меня, правда, отобрали при аресте, но я написала записку для привратника, он даст вам запасной комплект ключей, который хранится у него в привратницкой. Знаете, я ведь там, на Рождественке, не каждый день бывала, а мало ли что могло случиться в мое отсутствие — водопроводная труба потечет или еще что-нибудь, поэтому всегда приходится держать в привратницкой аварийный комплект ключей. Вот это записка о ключах, а вот это — план квартиры и указание, где, в каком шкафу и на какой полке вы сможете найти все нужное…

Да уж, что ни говори, а секретаршей Лидия, видимо, была великолепной. Есть у нее административная жилка.

— Единственное, что придется купить — белый ситцевый платочек, — продолжала она. — Я ничего подобного никогда не носила, а здесь мне выдали такой ужасный казенный платок — старый, заношенный и на нем чья-то неотмытая кровь… Но купить платочек ведь не сложно? В любой лавочке, без выбора, самый простенький, лишь бы новый и чистый…

Ну что ж, — я встала, чтобы прощаться. — Я все сделаю, не волнуйтесь. Постараюсь, чтобы завтра передача была уже у вас.

— Елена Сергеевна! — окликнула меня Лидия. — Пожалуйста, не говорите никому на Рождественке, что я под арестом. Там и так уже был обыск и, наверно, поползли сплетни. Но мне будет очень неприятно, если все соседи узнают, что я под арестом. Обыск есть обыск, это с каждым может случиться, а арест — это арест…

Пообещав и это, я наконец покинула гостеприимную Новинскую тюрьму (не дай Бог когда-нибудь насладиться этим гостеприимствим полной мере) и поспешила на улицу.

До дома мне было два шага — через Собачью площадку и Спасопесковский переулок я, даже без извозчика, пешком, дошла бы десять минут. Но что делать, если я дала слово отправиться на Рождественку за вещами? Пришлось остановить экипаж и покатить в пресловутое любовное гнездышко Лидии. Посмотрим, что это за обитель разврата на Рождественском бульваре…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Творение Густава Карла Юлиуса Гельриха. — Глупые привычки коренных москвичей. — План квартиры, вычерченный рукой хозяйки. — Аромат духов «Инимитабль». — Ворона в павлиньих перьях. — Чистый блеф. — Кто в Москве верит в шпионов? — Пузатый хрустальный графин.

Еще совсем недавно Рождественский бульвар не считался особо респектабельным местом — он выходил к Трубе, печально знаменитой Трубной площади, месту, кишевшему дешевыми проститутками и разнообразным жульем. Но уже лет десять как Рождественку стали застраивать красивыми современными домами с роскошными квартирами, да и Трубу московская полиция подчистила, изрядно проредив ее обитателей, и теперь Рождественский бульвар значился среди вполне пристойных мест обитания, а вскорости обещал стать еще и престижным… Пожалуй, сейчас самое время обзаводиться недвижимостью на Рождественке, пока цена на нее не взлетела до небес.

Дом, в котором находилась квартира Лидии, был мне хорошо знаком — длинный, шестиэтажный, с высоким, доходящим до третьего этажа рустом. Строил его Густав Карл Юлиус (или, как называли его в Москве, Густав Авгуомич) Гельрих, чрезвычайно модный архитектор, кстати, уроженец города Гамбурга. В этом году были завершены две его постройки — великолепные дома на Петровке и на Пречистенке, увидев которые, я решила ознакомиться и с прочими творениями Гельриха, для чего и предприняла в октябре экскурсию по Москве, полюбовавшись среди прочего и домом на Рождественском бульваре.

По сравнению с пречистенским домом, квартиры в котором уже облюбовала для себя московская ветвь ювелиров Фаберже, рождественчкий был чуть-чуть поскромнее, но тоже, несомненно, хорош и отмечен чертами знаменитого гельриховского стиля — стройные эркеры по фасаду были почти визитной карточкой мастера…

Я вошла в дом, смотревший окнами фасада на черные ветви деревьев на заснеженном бульваре, разыскала привратника, предъявила ему записку Лидии, получила ключи от ее квартиры и поднялась на третий этаж. На медных табличках дверей мелькали в основном немецкие фамилии. Ну что ж, это может быть и неплохо, что приличная публика, не имеющая своих корней в Москве и потому не связанная исторически ни с каким другим районом города, обживает эти возрождающиеся места…

Это мы, коренные москвичи, все глупо держимся за камни старых улиц, по которым ходили когда-то наши деды и прадеды. Один мой приятель, обедневший аристократ, снимает под жилье чердак на Остоженке в запущенном, почти рушащемся доме, и при этом с гордостью объясняет: «Я не могу никуда переехать, наш род живет на Остоженке со времен Ивана Грозного, когда царь взял эти дома в опричнину и наделил ими доверенных лиц, в числе которых был и мой пращур. Захудалый род бояр Романовых еще и не мечтал о царском венце, когда глава моего рода уже поплевывал на мостовые Остоженки из своего высокого терема!»

Оказалось, что дверь квартиры Лидии заперта всего лишь на один замок — тот, который автоматически срабатывает при захлопывании. Вероятно, полицейские, производившие обыск в жилище Лидии, поленились как следует закрыть все замки и просто хлопнули дверью уходя, в расчете на английский замок.

Я вставила в замок подходящий ключ, и дверь легко и бесшумно раскрылась, даже петли не скрипнули. Что тут удивляться — Лидия была под покровительством такого умельца, как господин Крюднер. Естественно, что все, связанное с техникой, в этом доме работает идеально.

Из глубины квартиры мне в лицо ударила свежая струя аромата духов «Инимитабль» (кажется, недавно я уже учуяла у кого-то из знакомых дам тер духи, но сейчас не могла вспомнить — у кого именно). Мне осталось только войти и осмотреться в чужой квартире.

Я-то, глупая, удивлялась, почему в комнате Лидии в моем пансионе царил такой аскетизм — оказывается, ее настоящий дом был здесь, на Рождественке. Тут-то взгляд ее и отдыхал среди предметов, любезных немецкому сердцу — фарфоровых и мраморных ангелочков мейсенского фарфора, салфеток с золотой бахромой, вышитых думочек тонкой работы и картин в массивных позолоченных рамах. Изображались на картинах преимущественно обнаженные и полуобнаженные красавицы с необычайно розовой кожей, возлежащие на каких-то оттоманках… Позы некоторых красавиц были детально скопированы Лидией на тех памятных фривольных фотографиях из альбома, видимо, они полностью отвечали ее представлениям о прекрасном…

Впрочем я вовсе не желала надолго здесь задерживаться и любоваться обстановкой. Моя задача побыстрее выполнить поручение Лидии, а вовсе не разглядывать венер, украшающих стены ее жилища. Предметы, необходимые для тюремной передачи, находились преимущественно в спальне — в шкафу и в комоде.

Чтобы сориентироваться, я развернула план квартиры, вычерченный рукой хозяйки, и с его помощью быстро нашла коридор, который должен был довести меня в спальню. Судя по всему, мне нужно было свернуть налево и дойти до предпоследней двери.

Запах «Инимитабля» становился все ощутимее. По пути в спальню я не удержалась и заглянула в приоткрытую дверь комнаты, из которой тянуло духами.

Картина, представшая в дверном проеме, как в раме, показалась мне совершенно невероятной — в комнате был задран ковер, находившиеся под ним паркетины вынуты, обнажая замаскированный тайник. Какая-то женщина в шляпе с перьями, низко склонившись, вытаскивала из тайника пачки денег, перевязанные крест-накрест простой бечевкой.

Так, стало быть, полиция провела обыск кое-как, спустя рукава, а если что и обыскали добросовестно, то только то, что на самом виду. Паркет, судя по всему, полицейские не простукивали и тайник не обнаружили, зато воровка, которой было известно о тайнике, заявилась сюда …

Даже не успев подумать, что мне теперь следует делать и стоит ли вообще себя обнаруживать, я прервала увлекательное занятие дамы строгим вопросом:

— Что вы здесь делаете, мадам?

Особа вскрикнула, выронила красную пачку десятирублевок и выпрямилась. Это была Лизхен Эрсберг…

На короткий миг в глазах Лизхен мелькнул испуг, и тут же она вновь продемонстрировала хорошо знакомую мне способность делать собственный взгляд неуловимым. Ее глаза загадочным образом разбежались в разные стороны.

— Ах, Елена Сергеевна, дорогая, это вы? — защебетала она. — Боже, Боже, как вы меня напугали!

Перья на шляпке Лизхен затрепетали. Надо сказать, их было на редкость много. Боюсь, не одна пташка сложила голову, чтобы на этой шляпке появилось некое подобие крыльев с торчащим в стороны от тульи оперением. На блузке Лизы тоже играл радужными цветами орнамент в виде ярких перышек. Золотыми перьями было расшито и бархатное пальто на меху, валявшееся в кресле.

В каком-то смысле нар барышни был на редкость гармоничным.

«Ворона в павлиньих перьях», — вспомнила я бессмертный образ из басни дедушки Крылова. И тут же по странной ассоциации в памяти выплыло столь столь назойливо вертевшееся в моем мозгу уже много дней: «Павлин. Германский агент Павлин».

— Я только что от Лидии, — продолжалаа щебетать Лизхен. — Она просила кое-что ей отвезти. Вот, собираю тут передачу…

Неужели кто-то из нас двоих сошел с ума? Это ведь я только что от Лидии, и меня она попросила кое-что привезти… А Лизой там и не пахло, иначе мы с ней столкнулись бы, если не в самой тюрьме, то у ее ворот. Как там писала Лидия, «В тюрьме меня никто не навещает — Лиза, вероятно, боится…»

Что-то не похоже, что барышня из пугливых. И что за передачу она тут собирает? Неужели Лидии в камере срочно потребовались тысяч десять-пятнадцать ассигнациями?

И тут перед моим мысленным взором замелькали строчки из письма Лидии: «У Лизы такая богатая фантазия — она пишет авантюрные романы… Я попыталась воплотить Лизины идеи…»

— Вы знаете, Елена Сергеевна, я так тяжело переживаю несчастье, случившееся с Лидой. Неужели она попадет под суд? Это просто ужасно — что будет с ней после суда? И что будет со мной? Я опять останусь без места и даже без рекомендаций — кто возьмет меня на службу? Одного хозяина убили, другую хозяйку посадили… Боже милостивый, что за жизнь! Только на вашу помощь вся моя надежда теперь. Уж не оставьте своими милостями…

В ее голосе послышались хныкающие нотки, так хорошо знакомые любой даме, занимающейся благотворительностью и имеющей дело с бедными просительницами. Правда, все эти перья, золотые вышивки и прочие побрякушки совершенно не гармонировали с тоном базарной попрошайки, но Лизе было все равно.

— И Лидию так жалко, она ведь не убийца, просто запуталась по собственной наивности. Мы с ней были так близки, все время вместе, знали не только каждое слово, но и каждую мысль друг друга…

Каллиграфические строчки продолжали вспыхивать: «Я подчинялась непосредственно резиденту по кличке Пфау (Павлин)… Мне ни разу не удаль увидеть его в лицо. Но он… находится где-то рядом, следит за каждым моим движением, знает каждое мое слово,да что там слово, каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове…»

Да, Павлин все время был рядом… Просто-таки под рукой. Почему озарение пришло ко мне только сейчас?

— Лиза, ведь это вы — резидент германской разведки по кличке Павлин. Не так ли, госпожа Пфау? — спросила вдруг я, неожиданно даже для самой себя. Эх, мне бы смолчать, так нет же… Но отступать теперь было уже некуда.

— Я вас не понимаю! Какая Пфау? — пролепетала Лизхен. —о чем вы, Елена Сергеевна?

— Понимаете, прекрасно понимаете, вы из понятливых, фрейлейн Эрсберг. На вашей совести не только шпионаж в пользу Германской империи, но и два убийства. За убийства в России полагается каторга. И свою подругу Лидию вы вовлекли в преступления и погубили, — я старалась поймать взгляд будущей каторжанки, но это оказалось по-прежнему невозможно.

Собственно говоря, никаких фактов и никаких улик, кроме внезапно мелькнувшей смутной догадки, основанной на интуиции, у меня не было. В каком-то смысле это был чистый блеф, но как известно, чем больше блефуешь, тем больше надежд на удачу. И кажется, я со своей догадкой попала в точку.

Лиза вдруг поменяла тон и заговорила весьма нахально:

— Вы, москвичи, все-таки на редкость провинциальны. Сколько живу в Москве, столько этому дивлюсь. Вечно собираете какие-то сплетни и делаете из них выводы согласно собственному примитивному восприятию мира. Там, где не хватает понимания, готовы приврать, а потом с апломбом выдаете плоды собственной фантазии за истину. Вот вы, Елена Сергеевна, поверхностно производите впечатление неглупой, интеллектуально развитой женщины, а на деле вы столь самодовольны, столь самоуверены и при этом столь тривиальны в своих подозрениях…

Я перебила ее:

— Мои тривиальные подозрения переросли в тривиальную уверенность. Возможно, виной всему мой провинциальный образ мыслей. Пусть так. Но вот вам мое отсталое московское мнение — это дело кончится плохо. Вас, Лизхен, пора арестовать. Я сейчас позову кого-нибудь на помощь и постараюсь не дать вам уйти. Успокойтесь, — бросила мне Лиза. — Что за дикие идеи? Вы произведете на людей впечатление буйнопомешанной. Что вы им объясните, подумайте сами — какие агенты, какой шпионаж, кто в Москве верит в шпионов? Выпейте воды и возьмите себя в руки, вы слишком возбуждены.

Она взяла со столика пузатый хрустальный графин и налила воды в стакан. Я отклонила ее руку, настойчиво предлагавшую мне воду — графины наверняка никто не менял с момента ареста Лидии, и вода за несколько дней застоялась. Но графин, сверкая хрустальными гранями в луче света, вдруг поднялся в воздух, описал дугу и опустился мне на голову, обливая меня водой. Мне показалось, что из моих глаз вылетел сноп искр, и одновременно комната отдалилась и поплыла, распадаясь на туманные тени, прежде чем свет померк окончательно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Райские врата. — Судьба решила предоставить мне еще один шанс. — Трое за столиком с коньяком. — Сколько бед на мою голову. — Паулина Догау, или попросту Пфау. — Битва железных женщин. — В нашей жизни мало романтики. — Извращенные вкусы.

Когда удалось вновь открыть глаза, я сквозь дымку увидела нечто белое, непонятную белизну без всяких признаков каких-то определенных предметов. Неужто святой с гостеприимным возгласом «Следующий!» уже распахнул предо мной райские врата?

Но ее величество Судьба была так бесконечно благосклонна, что решила предоставить мне еще один шанс… Постепенно мой взгляд прояснился, и я определила, что бесконечная белизна перед глазами— всего-навсего свежепобеленный потолок, причем не какой иной, как потолок моей собственной спальни.

Сделав попытку повернуть голову, я почувствовала, что мне что-то мешает, кажется, какая-то тугая повязка, стягивающая лоб и макушку и зафиксированная под подбородком. Пришлось повернуть голову вместе с плечами и лечь на бок. Тут уж перед моими глазами открылась картина весьма далекая от райских кущ.

За маленьким столиком в углу спальни сидели господин Легонтов, доктор Шёненберг, модный московский врач из обрусевших немцев, с которым довелось когда-то близко познакомиться при попытке распутать очередное преступление (и почему вокруг меня так и кишат разнообразные криминальные личности? я имею в виду, конечно, не доктора, хотя и он был кое в чем замешан…); компанию гостям составлял мой собственный супруг; на столике перед ними стоял довольно объемистый графин с коньяком, уже наполовину опустошенный, и три рюмки. Никаких особенных закусок не наблюдалось, а пить коньяк натощак чревато неприятными последствиями.

Да, следует признать, что хозяйка из меня никудышная. Факт прискорбный, но, увы, неоспоримый — слишком часто я пускаю домашние дела на самотек, и вот результат — в моем доме гостей даже не покормили. Просто позор!

— Миша! — позвала я мужа слабым голосом. — Надеюсь, ты предложил господам пообедать? И не увлекайся коньяком, друг мой, не забывай, что сейчас пост!

— Она очнулась!

Господа, бросив рюмки, сорвались со своих мест и кинулись ко мне.

— Елена Сергеевна, ради Бога не вставайте, даже не приподнимайтесь — у вас травма головы и сильнейшее сотрясение мозга. Лежать, голубушка, лежать! — зачастил доктор, уже вцепившийся в мое запястье, чтобы нащупать пульс. — Как минимум неделю строжайший постельный режим, а там посмотрим.

— Леля, как ты напугала, — муж схватил мою вторую руку, свободную от пальцев врача. — Но я готов просить прощения у современной женской моды, которую недооценивал — твои шиньоны, валики для волос, а главное верховая шляпка, спасли тебе жизнь, смягчив удар и Александр Матвеевич оказался на высоте.

— Внес свою лепту наравне со шляпкой, — улыбнулся Легонтов.

— Когда ты исчезла, — продолжил он, — Александр Матвеевич узнал, что ты побывала в тюрьме у Лидии, и догадался, что оттуда ты отправилась на Рождественский бульвар, где и нашел тебя в бессознательном состоянии с разбитой головой. Оказалось, там же в этот день видели и мадемуазель Эрсберг, с которой вы, вероятно, столкнулись…

— Господи, сколько бед на мою голову, — я потрогала бинты, скрывавшие мои раны, ибо беды упали на голову не только в переносном, но и в самом прямом смысле. И все из-за того, что я так и не научилась разбираться в людях.

— Да, господа, похоже, Москву ожидают тяжелые времена, — я нашла в себе силы улыбнуться. — Шпионаж свирепствует, принимая размеры эпидемии. Эрсберг тоже оказалась шпионкой, причем не рядовой, как Лидия. Когда я поняла, что Лиза и есть пресловутый Павлин, тут же получила за свою понятливость от милой барышни графином по голове. Кстати, ее удалось задержать?

— Увы, — вздохнул Легонтов. — Мадемуазель Павлин кинулась бежать, распушив все свои перья, и ухитрилась скрыться. Но вы не волнуйтесь, Елена Сергеевна, теперь-то мы ее найдем — ведь наконец, благодаря вашей догадливости, стало ясно кого именно нужно искать. Кстати, она не Лиза и не Эрсберг, документы — очень качественная подделка. Васильеву удалось узнать, что ее настоящее имя Паула Догау. Друзья звали ее Паулина.

Паулина. У нас это звучит как Павлина, оно широко распространено среди крестьянок Малороссии… Паула — Паулина — Павлина павлин — Пфау. Какая простая цепочка!

— Она прошла специальную подготовку в Германии и считается одним из лучших агентов немецкого генерального штаба, — продолжал Легонтов. — Так что вам, Елена Сергеевна, довелось схлестнуться с профессионалом. Чудо, что вы остались в живых.

— Ну не хватало мне еще погибнуть от руки любительницы — профессионалка более достойный противник.

— Да и вы тоже — противник куда! А с виду — просто-таки кисейные барышни, — не удержался от сомнительного комплимента Александр Матвеевич.

— Господа, можно с уверенностью сказать, это была не стычка кисейных барышень, а битва железных женщин, — вставил доктор, которого, вероятно, уже посвятили в историю событий. — Насколько я знаю Елену Сергеевну, это дама из стали, и ее противнице не позавидуешь, будь эта противница хоть трижды профессионалкой.

— Я до сих пор не понимаю, как вы, милая Елена Сергеевна, в приступе яростного патриотизма не убили эту германскую шпионку? — невинно осведомился Легонтов. — Что там ее жалкие профессиональные навыки? В борьбе за правое дело вы, как смерч, обычно сметаете все на своем пути.

— Но после убийства я бы чувствовала себя не совсем комфортно, — ответила я, подстраиваясь под его тон. — Ну нет у меня такой привычки — убивать людей направо-налево, даже если они занимаются шпионажем.

— В этом тоже свойство вашей натуры, — примирительно заметил доктор, состроив в сторону Легонтова строгую мину (нечего, дескать, нервировать мою пациентку). — Однако, моя милая железная женщина, не забывайте — постельный режим и еще раз постельный режим. Только этим вы продлите свое пребывание на грешной земле. Помните, друг мой, упрямство не всегда похвально — прислушайтесь к совету врача. А то, знаю я вас, завтра же побежите на новую битву с врагами отечества.

— Не знаю, насколько мне удалось принести отечеству пользу и нужны ли ему безумцы, лелеющие надежду изменить к лучшему этот пошлый и циничный мир, господа, прошу вас, оставьте меня ненадолго наедине с мужем. Я хочу сказать ему пару слов, раз уж мне довелось задержаться на нашей грешной земле.

Легонтов и Шёненберг послушно вышли из комнаты, и я приготовилась дать мужу кое-какие распоряжения бытового характера, но Михаил буквально не дал мне и рта открыть:

Леля, я много думал о тебе, о себе и о нашей жизни. Боюсь, для такой свободомыслящей женщины, как ты, семья — настоящие кандалы, ты ищешь приключений, чтобы отвлечься от домашней рутины. Не спорь, я сам понимаю — в нашей жизни мало романтики. Я скучный малый, с ленцой, к тому же от меня мало проку в практических делах. Я полеживаю на диване с книгой и праздно слоняюсь по дому в то время когда ты ожидаешь от меня помощи. К тому же у меня с годами развилась страсть всех воспитывать, и тебя — в первую очередь, ты ведь всегда под рукой… И еще я не люблю современное искусство и не разделяю твое восторженное отношение к работе нынешних мастеров. Но я готов терпеть любые шедевры вроде «Полета мысли» даже на собственной прикроватной тумбочке, лишь бы ты скорее поправилась, дорогая. Ты не представляешь, что со мной творилось при одной мысли, чад могу тебя потерять… Ради Бога, не покидай меня! Я обещаю принимать твоего Легонтова в нашем доме как родного брата, я к будущему лету дострою помещение для твоей парфюмерной фабрики, даже если придется перевернуть всех поставщиков и подрячиков вверх тормашками… Я больше никогда не посмеяю объяснять тебе, как ты должна поступить, более того, буду во всем полагаться на твою интуицию. А теперь я собираюсь кормить тебя с ложки бульоном и читать тебе Диккенса, чтобы ты не скучала, прикованная к подушке, только, пожалуйста, выздоравливай, дорогая!

— О каком бульоне ты говоришь? Сейчас ведь пост..

— Глупости, болящие и странствующие получают разрешение от поста. Кухарка уже сварила тебе свежую курочку. Чашка горячего бульона и чай с сухариком, полагаю, тебе не повредят. А то без еды ты совсем ослабеешь. И еще я спрошу у доктора, пока он не ушел, можно ли впустить к тебе кота? Мурзик почуял беду и рвется в спальню как одержимый, мне даже пришлось запереть его в ванной комнате, и он там орет диким голосом и, кажется, кидается на дверь, пытаясь ее выбить. Но силенок не хватает — двери у нас сделаны на совесть.

Кажется, все мои неотданные распоряжения — насчет еды, кота, Диккенса и прочего — Миша предугадал сам. Осталась только пара мелочей.

— Дорогой, когда ты меня покормишь, будь так добр, спустись на берег и дойди до писчебумажного магазина «Надежда» у церкви Николы в Плотниках. Там всегда хорошие рождественские открытки, так ты выбери дюжины полторы, а лучше две. Ведь скоро Рождество. Ты знаешь, я человек старомодный и люблю на праздники рассылать открытки тем немногим старым друзьям, что у меня еще остались. Я бы послала Шуру, но боюсь доверять ее художественному вкусу. Твой вкус не не всегда бывает безупречным, но так и быть на этот раз я согласна обойтись без стиля «модерн» и довольствуюсь елочками, заснеженными домиками и девочками с мишкой или кошкой. Да, и еще — принеси мне почитать пару свеженьких криминальных романов кроме Диккенса. Диккенс — замечательный писатель, но крови у него всегда маловато. Когда лежишь в постели с разбитой головой, хочется читать про убийства с морем крови…

— Извращенные вкусы. Мы только что смыли кровь с твоего собственного лба. Неужели крови тебе еще мало? Когда все вокруг в крови, это выглядит несколько неряшливо, ты не находишь?

— И этот человек только что собирался перестать меня пилить и воспитывать! Хорошо, я согласна на компромисс — пусть крови будет немного, но на двух-трех запутанных убийствах в каждом криминальном романе я настаиваю. Яд и удушения, а равно и утопления, тоже подойдут. И вообще, какие могут быть споры? Больная жена, можно сказать, несчастная страдалица, прикованная к одру, попросила принести ей интересную книжечку почитать, и что? Ты кормишь ее нотациями, оскорбляя в лучших чувствах? И кто-то камень положил в ее протянутую руку — так, да? Твой христианский долг, мой милый, — не мотать мне нервы, а бегом бежать в книжную лавку.

— Теперь стопроцентно уверен — жить ты будешь! — улыбнулся Михаил.

Интересно, а на что он рассчитывал? И жить буду и внимания к себе потребую! Да и найдется на свете женщина, которая в подобных обстоятельствах не заставила бы мужа плясать вокруг нее?

Ну вот, теперь вроде бы и все, можно немного вздремнуть, дав отдых больной голове. Тем более что на меня вдруг навалилась страшная слабость. Но, уже засыпая, я вспомнила еще одно очень важное дело.

— Да, Миша, пусть Шура соберет наконец передачу Лидии в тюрьму. Список всего необходимого у меня в ридикюле. Скажи… женская тюрьма… на Новинском… отнесите.

Кажется, я уснула, так и не успев договорить…

Наступал 1912 год. Оставалось еще два с половиной года до рокового выстрела в Сараево, оборвавшего жизнь австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, и вступления России в Первую мировую войну. Последние два с половиной года мирной и блестящей жизни великой Российской Империи…

После того как Лидия Танненбаум была приговорена судом к пяти годам каторги с лишением прав состояния, предприятие «Франц Вренер Крюднер» было передано в казну, и работа на нем пошла спустя рукава. Только военные заказы, в изобилии посыпавшиеся осенью 1914 года, спасли его от финансового краха.

Патентные изобретения господина Крюднера так и завалялись где-то в чиновничьих кабинетах Петербурга. Лет через пять по понятным причинам о них уже никто и не вспоминал. Однако в 1914 году в Германии при производстве оружия и боеприпасов были использованы идентичные технические разработки. Нельзя исключать, что лейтенант фон Люденсдорф довел-таки свое дело до победного конца, реабилитировав себя в глазах начальства.

Агент германской разведки Паулина Догау, она же Елизавета Эрсберг, Урсула Рихтер и Магда Штакельгрубер, была арестована за шпионаж только в начале 1916 года, когда отношение к иностранным шпионам в России кардинально поменялось. В Российском Уложении о наказаниях к тому времени уже предусматривалась серьезная ответственность за шпионскую и агентурную деятельность, а по законам военного времени пойманную с поличным шпионку просто расстреляли.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ