Последняя любовь Казановы [Паскаль Лене] (fb2) читать онлайн

Паскаль Лене Последняя любовь Казановы

В знак признательности Роберу Абирахеду, благодаря которому Казанова продолжает жить среди нас и восхищать нас сильнее, чем когда-либо прежде.

Казалось, чтобы быть счастливым, мне нужна была только библиотека с моими любимыми книгами…

Воспоминания, том II, глава XV

Мадам,

Поскольку в течение десяти лет мне пришлось довольствоваться общением с крестьянами, говорящими только по-немецки или на наречии богемских горцев, я и сам стал чуть ли не медведем, из тех, что встречаются в окружающих замок лесах. Граф Вальдштейн слишком редко удостаивает посещением эту прекрасную, величественную библиотеку, собранную его предками, и ее сорок тысяч томов выглядят сегодня, увы, как солдаты поверженной армии. Граф произвел меня в ее генералы, и я пытаюсь с грехом пополам привести в порядок изгрызенных крысами раненых и покрытых пятнами плесени больных. И никто, кроме меня, не слышит их отчаянных воплей на латинском, греческом и французском языках.

Во всяком случае, за эти годы я научился обходиться без изысканного общества, и отныне только книги, товарищи по изгнанию, остаются моими единственными друзьями.

Что до остального, то едва ли кто-нибудь смог бы поддерживать мой дух так же хорошо, как это делаю я сам. А развлекаюсь я тем, что составляю повествование, основанное на собственных воспоминаниях, и исписал, таким образом, уже несколько толстых томов. К тому же, будучи определенно единственным здесь человеком, вполне освоившим алфавит, я же остаюсь и их единственным читателем. Когда пробьет мой час, я сожгу эти бумаги, ибо история моей жизни отображена в них слишком правдиво, и некоторые из моих персонажей слишком легко себя узнают или, что еще хуже, сочтут за пасквиль.

Женщины, как вы догадываетесь, составляют основу этого в некотором роде романа. Они вносят в него особое, присущее лишь им очарование. Единственным моим талантом было умение любить их. Принцессы и шлюхи, все женское сословие в совокупности было моим добрым и злым гением, всякий раз новым и неизменным, ибо частенько мне случалось обнаруживать в шлюхе принцессу, а в принцессе – шлюху.

Так получилось, что я отдаю предпочтение обществу женщин из моего прошлого. Мне не нужны иные собеседники, кроме этих прелестных призраков. В своих воспоминаниях я словно вновь обретаю нашу общую молодость. Я не в силах одарить вечной жизнью даже тех из них, кто этого заслуживает, зато, покуда я жив, они будут оставаться прелестными и обольстительными. Отдаваясь, они всякий раз дарили мне новую жизнь, так что, удерживая в памяти их прелести и ласки, я навсегда останусь их должником.

Поэтому разрешите, мадам, воздержаться от искушения познакомиться с Вами: принимая Вас здесь, я нарушу слово, данное всем тем, кого никогда не переставал любить, даже если держал их в своих объятиях всего одну ночь или мгновение.

И поскольку, возвращаясь в Прагу, Вы все же будете проезжать через Богемские горы, я настоятельно советую Вам не останавливаться в замке Дукс, где я влачу свое одинокое существование, а задержаться в Теплице, где Вы найдете многолюдное и приятное общество.

Ваш смиреннейший и покорнейший слуга Жак Казанова де Сейналь

17 мая 1797 года.

Запечатав письмо, Казанова некоторое время стоял, глядя в окно на высокие кроны деревьев, слегка волнуемые легким ветерком. Он колебался, можно ли доверить пакет Шреттеру, не без основания подозревая, что этот негодяй вполне способен использовать его, чтобы раскурить свою трубку. Вот уже в течение десяти лет несчастный библиотекарь вынужден был сносить ежедневные оскорбления напыщенно важного, отвратительного человека из свиты графа Вальдштейна, вся служба которого состояла в опустошении хозяйского винного погреба и перекладывании графских денег в свой кошелек. В конце концов Казанова решил, что гораздо лучше, если он сам отнесет письмо на постоялый двор, куда каждый день заворачивает почтовая карета, чтобы сменить лошадей.

Он был вполне доволен своим ответом этой мадам де Фонсколомб и, одеваясь, с удовольствием повторял про себя наиболее удавшиеся пассажи. Разумеется, он не собирался удовлетворять любопытство этой особы, настаивавшей на своем визите и, по всей видимости, надеявшейся заставить его в сотый раз рассказывать о побеге из Пломб.^[1] Казанова уже не вызывал, как когда-то, пылкую страсть, но по-прежнему привлекал женское любопытство, словно один из редких образчиков распространенного здесь старинного искусства барокко, украшения и стиль которого безнадежно устарели и вызывали лишь улыбку.

Во внешности Казановы прежде всего бросался в глаза высокий рост. А благодаря полной достоинства манере держаться он казался окружающим еще выше. Несмотря на болезни, шевалье оказывал неустанное сопротивление своим семидесяти двум годам, и этой упорной битве с самим собой было суждено окончиться лишь с его смертью. Он был хорошо сложен, вынослив и не имел ни грамма лишнего веса. Такая худощавость целиком соответствовала его темпераменту и была результатом удивительной активности всех его органов.

Глаза у Казановы были темные и живые, а кожа на лице так огрубела, что напоминала пергамент. За свою долгую жизнь ему частенько приходилось то смеяться от радости, то плакать от горя, что, впрочем, случается со всеми, и лицо его покрыли морщины, похожие, скорее, на рельеф карнавальной маски и делавшие его то пугающе страшным, то смешным.

Впечатление от надменного рта несколько портила брюзгливо оттопыренная нижняя губа вечно недовольного чревоугодника. Это выражение недовольства, постоянно присутствовавшее на лице, исчезало, когда оно неожиданно озарялось иронической улыбкой, полной спокойной снисходительности и вызванной глубоким знанием людей. Но эта улыбка появлялась главным образом лишь в разгар философских споров, азарта, вызванного игрой или любовной перепалкой, способной увлечь его даже в нынешнем преклонном возрасте.

Итак, Казанова спустился по мраморным ступеням широкой лестницы, оглашаемой обычно лишь стуком его каблуков: тридцать или сорок болванов, несших службу у графа Вальдштейна, оставили библиотекаря наедине с любимыми томами, покрытыми густой пылью, и это уединение нарушал лишь ветер, проникавший через неплотно закрытые окна и пытавшийся изгнать из помещения вековой запах плесени. Можно было не сомневаться, что, как и все в жизни, это было заранее предопределено: авантюрист, безудержно расточавший себя любовник должен был окончить свои дни одиноким философом.

Старик собирался уже было распахнуть парадную дверь, когда во двор резво вкатились две берлины,^[2] влекомые четверкой лошадей. Стены здания эхом отозвались на грохот окованных железом колес и звуки шагов обутых в сабо слуг.

Человек, который умудрялся сделать из своей жизни праздник, на который никто другой, кроме него самого, не получал приглашения более одного раза, понял, что мадам де Фонсколомб решила поступить так же. Кучер, правивший первой каретой, уже раскладывал специальную подножку и протягивал руку пожилой даме, в которой Казанова тотчас угадал свою настойчивую поклонницу. Она оказалась столь же мала ростом, сколь он был высок, и столь же дородна, сколь он был худ, а в лице ее было ровно столько приветливости, сколько в его – угрюмости. Общим был только возраст, но именно в этом знаменитому венецианцу не хотелось иметь ничего общего со своей гостьей. Впрочем, это относилось ко всем его бывшим подругам. Собственную старость он прощал при условии, чтобы не вспоминать о ней, глядя на своих ровесниц. И поскольку не в его силах было вновь стать молодым, он полагал, что со стороны дам было бы очень любезно не принимать облик, внушавший ему лишь бесконечное почтение и при этом погружавший в глубокую меланхолию.

Настроение Казановы еще больше испортилось при виде второго посетителя, вылезшего из кареты вслед за назойливой старухой и оказавшегося священником высокого роста. Его необычайно худая фигура была затянута в длинную, как крестный путь, сутану, лицо покрыто оспинами, а возраст, похоже, приближался к библейскому. И в то же время осанка и легкость, с какой он передвигался, свидетельствовали об остатках силы, равной примерно той, что когда-то позволила Лоту исполнить волю Господа.

Стоя на верхней ступени крыльца, Казанова пытался решить, что делать: поскорее вернуться в дом и запереть свою дверь на ключ или все-таки показаться этим назойливым мухам. Пока он раздумывал, из второй берлины вышел мужчина средних лет, одетый, как буржуа, и вместе с кучером стал вытаскивать огромный дорожный сундук, не оставляющий сомнений в намерении его владельцев задержаться в замке на достаточно длительный срок.

Увидя эту картину, Казанова неподвижно замер на своем посту, выставленный на обозрение, как заяц на мраморной крышке стола для дичи. Вмиг заприметивший его «святой отец» бодрым шагом направился в его сторону, раскинув руки так, словно намеревался заключить его в свои объятия. Не выносивший в общении фамильярности и считавший ее почти оскорбительной, Казанова невольно подумал о том, что люди и по сей день требуют от него проценты с займов, договоры на которые он когда-то заключил, исходя из их глупости, и процент по которым он получал в течение полувека. Наконец, вздохнув и собравшись с силами, он принял решение спуститься по лестнице и пойти навстречу своим непрошеным гостям.

В это время первая карета отъехала к конюшням, и старик с изумлением обнаружил на том месте, где только что стояла берлина, стройную фигурку, без сомнения принадлежавшую молодой женщине. Заходящее солнце пронизывало своими бледными лучами окружавшее ее облако пыли, отчего силуэт был виден недостаточно отчетливо. Первым стремлением Казановы было подойти ближе, чтобы рассмотреть чудесное видение, но осуществить свое намерение ему не удалось, поскольку подоспевшие в этот момент мадам де Фонсколомб и священник наперебой принялись вгонять в его страдающую плоть ржавые гвозди приветствий и комплиментов.

Полине Демаре к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, и она была последней, пятой дочерью сапожника, мастерская которого располагалась на улице Божоле, недалеко от башни Тамплиеров, знаменитой тем, что когда-то в ней томилась в заключении королевская семья. Добряк Демаре обувал в кожаные башмаки весь квартал, располагавшийся между улицами Сентонж и Вертю. Его заведение процветало, и пять прелестных, чисто одетых малюток, к тому же умевших читать и вполне сносно писать, имели все необходимое, чтобы в будущем превзойти по своему положению отца.

Десять лет назад, будучи в Париже по делам, мадам де Фонсколомб наняла Полину, чтобы та следила за ее гардеробом, причесывала, читала и сопровождала на прогулке. Поскольку глаза старой дамы были покрыты бельмами катаракты, она почти не видела и испытывала большие трудности при передвижении.

С той поры Полина была очень привязана к своей госпоже и относилась к ней с большой любовью, словно к собственной бабушке.

К тому времени, о котором идет речь, Жанна-Мари де Фонсколомб уже похоронила мужа, которого никогда не любила, и развеивала скуку тем, что без устали разъезжала по Европе в сопровождении своей Антигоны, не забывая посещать в лечебный сезон известные минеральные источники.

Трагические события, всколыхнувшие тогда Францию, помешали ей вернуться в Прованс, где находились вся ее семья и имущество, мадам де Фонсколомб сочли эмигранткой, и она была объявлена вне закона. Правда, старой даме все же удалось спасти значительную часть состояния, и это давало ей возможность вести достойный образ жизни в ожидании того дня, когда, как она надеялась, будет восстановлен трон или восторжествуют справедливые законы.

Позже, в Брюсселе, она познакомилась с аббатом Дюбуа, где этот престарелый кюре Вожирарского прихода, отказавшийся присягать Конституции, нашел убежище в 1793 году, спасаясь от праведного гнева санкюлотов. И на протяжении последних трех лет аббат сопровождал мадам де Фонсколомб во всех поездках, исполняя обязанности ее духовника. Но, поскольку грехи его подопечной были невелики и немногочисленны, чаще всего они просто предавались воспоминаниям о тех счастливых временах, когда кругом безраздельно царила христианская вера.

Что касается мсье Розье, который путешествовал во второй карете и отвечал за находившийся там багаж, то он был поваром, но при сложившихся обстоятельствах выполнял также обязанности дворецкого и управляющего крошечного владения, умещавшегося между портьерами берлин, территории, которую старая дама в шутку называла своим «бесприютным герцогством».

Мадам де Фонсколомб торжественно вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею полгода назад в Лондоне, просил своего библиотекаря оказать путешественнице самый радушный прием, выступив в роли гостеприимного хозяина и проявив при этом такие остроумие и любезность, какие выказал бы сам граф, если бы сопровождал гостью лично.

Однако примирило библиотекаря с гостями отнюдь не это письмо. Присутствие молодой женщины, сопровождавшей мадам де Фонсколомб, было для него дороже рекомендации папы и охранных свидетельств, выданных императором. При виде ее Джакомо Казанова почувствовал, что в нем вновь просыпается блестящий шевалье де Сейналь.

Беспокойный день завершился незамедлительным изгнанием с кухни господина Фолкиршера, где тот в течение тридцати лет безнаказанно стряпал свою кошмарную отраву. Мсье Розье занял его место, после чего было решено, что ужин будет подан в девять часов в маленьком кабинете рядом с библиотекой.

Поскольку мадам де Фонсколомб заверила Казанову, что не привередлива и скромна в своих запросах, он позволил себе отпустить большую часть бестолковых слуг, сбежавшихся при виде гостей из всех буфетных и кладовых, где по своему обыкновению они предавались блаженной праздности.

Готовясь к вечеру, мсье де Сейналь надел шляпу с белым плюмажем, шелковый, шитый золотом жилет и черный бархатный камзол, а поверх шелковых же чулок нацепил подвязки с застежками, усыпанными стразами. Разряженный по моде Людовика XV шевалье в назначенный час встретил гостей и поприветствовал мадам де Фонсколомб изысканным реверансом, который наверняка смогла бы оценить мадам де Помпадур и который, к сожалению, заставил лишь вздрогнуть старую даму. Слабое зрение гостьи и энергичные движения гостеприимного хозяина сделали его появление слишком внезапным. Что же касается мадмуазель Демаре, то при виде этой сцены она едва удержалась от смеха.

К ужину Казанова приказал накрыть маленький круглый стол, имевший всего одну ножку. Таким образом, четыре человека могли разместиться за ним, неизбежно соприкасаясь коленями. Можно было не сомневаться, что именно на это и рассчитывал Джакомо, посадив справа от себя Полину, слева – аббата Дюбуа, а напротив – мадам де Фонсколомб. Трапеза проходила в отсутствие лакеев – за столом прислуживал Розье, вино наливал сам Казанова.

Беседа в основном шла между мадам де Фонсколомб и хозяином, буквально забросавшими друг друга вопросами, словно они предполагали в один присест выведать историю жизни своего визави.

– Если мы продолжим в таком темпе, – с улыбкой заметила старая дама, – нам вскоре не о чем будет говорить.

– Уж вас-то наверняка хватит не на одну неделю, – заметил шевалье, ища взглядом одобрения Полины, но натолкнувшись на ее затылок.

Колену достопочтенного и знаменитого соблазнителя не везло так же, как и настойчивому взгляду. Можно было подумать, что красавица оставила свои прелестные ножки в гардеробе, вместе со сменными нижними юбками.

Но не в правилах Казановы было отступать из-за таких незначительных, хотя и досадных неудач. Он всегда утверждал, что притворная холодность женщины чаще всего знаменует начало потери контроля над собой, и ее сопротивление лишь продлевает прелюдию предстоящего наслаждения.

Достаточно было мгновения, чтобы маска мизантропа, которую старый авантюрист натянул было на свои морщины, исчезла без следа. Истинный, хорошо знающий свое дело соблазнитель, для которого любовь является прекрасным способом времяпрепровождения и одновременно заключает в себе смысл жизни, должен уметь одинаково правдоподобно смотреться и стоиком, и последователем Эпикура, меняя философию и взгляды на жизнь столь же быстро, как это делают дамы, меняя настроение и туалеты.

Полина была ростом немного выше среднего и обладала совершенным овалом лица. Ее красивой формы глаза были изумительного голубого цвета, к тому же в них все время горели озорные огоньки и казалось, что она постоянно сдерживается, чтобы не рассмеяться. Еще у нее были великолепные белокурые волосы, отливавшие медью. Рот не то чтобы совсем маленький, но изящный, с двумя рядами белоснежных зубов. Руки, стройная фигура и шея были безупречны по соразмерности и совершенству форм.

В тот вечер ее шейку охватывала небольшая черная бархотка, украшенная рубином; такие безделушки были тогда в большой моде, к тому же она восхитительно оттеняла ослепительную белизну кожи молодой женщины.

На десерт находчивый Розье подал превосходные груши, которые ему удалось раздобыть на кухне, где по своему обыкновению пировала многочисленная прислуга. После этого он без церемоний сменил роль лакея на роль близкого друга мадам де Фонсколомб. Сопровождавшее старую даму по дорогам Германии общество было настолько малочисленным, что, как уже упоминалось, все его члены вынуждены были менять свой наряд и роли по несколько раз на дню.

После ужина Казанова проводил гостей в небольшой музыкальный салон, где находились клавесин и спинет.^[3] Мадам де Фонсколомб призналась, что когда-то играла на клавесине, но теперь со своим слабым зрением и скрюченными ревматизмом пальцами была не в состоянии извлечь из инструмента даже самой простой мелодии. Тогда Казанова попытался уговорить очаровательную Полину сыграть для них, но та заявила, что ровным счетом ничего не смыслит в музыке.

– Я вам не верю, – возразил библиотекарь, – вы наверняка обожаете музыку, ваши хорошенькие ножки просто созданы для танцев.

– Хорошо, я постараюсь исполнить для вас серенаду при помощи ног, но держу пари, что слушать меня вам захочется руками. Правда, мы от этого ничего не потеряем, поскольку ни у вас, ни у меня, кажется, вовсе нет слуха.

В ответ на эту остроту мадам де Фонсколомб весело расхохоталась, а старина Дюбуа, до этой минуты не подававший голоса, счел необходимым прокомментировать ситуацию, заявив:

– Мадмуазель Демаре действительно ничего не смыслит в музыке, ей нравятся только варварские песни кровопийц, погубивших нашего монарха.

– Наша Полина – настоящая якобинка, – сообщила мадам де Фонсколомб. – Я взяла ее на службу лишь потому, что надеялась помочь ей избавиться от этого безумного увлечения цареубийцами, но пока из этой затеи ничего не вышло.

Казанова с улыбкой принял сообщение об этой причуде молодой женщины. Он не сомневался, что революционный пыл прекрасной Полины был всего лишь игрой, своего рода украшением, призванным еще больше подчеркнуть незаурядность ее натуры. Да и у мадам де Фонсколомб было достаточно здравого смысла, чтобы не обращать внимания на эту фантазию, к тому же она даже не допускала мысли, что это увлечение может быть серьезным.

Поскольку никому еще не хотелось спать, Казанова, чтобы развлечь компанию, предложил сыграть небольшую партию в фараона. Счастливому аббату удалось выиграть целых два дуката у мадам де Фонсколомб, утверждавшей, что святой отец весьма искусен в передергивании карт, и эта способность очень помогает ему в пополнении церковной казны. Разошлись они только после полуночи. Казанова любезно показал гостям их комнаты, заодно устранив мелкие недоразумения. Слуги графа Вальдштейна взяли в привычку бесцеремонно расставлять повсюду дешевые сальные свечи, распространявшие ужасную вонь. Заботливый хозяин в мгновение ока разыскал одного из прохвостов и заставил его поменять светильники.

– У графа Вальдштейна на службе три дюжины мужланов, – извиняющимся тоном произнес шевалье, – но эти негодяи думают только о том, как бы напиться да что-либо украсть, и при этом дерзят напропалую, если кто-либо осмеливается прервать их безделье.

– Они вполне обоснованно мстят за свое рабство, – пылко вступилась за слуг красавица Демаре.

Мадам де Фонсколомб лишь улыбнулась, подняв глаза к небу. Казанова же, ошеломленный этим необычным заявлением, не нашел, что ответить. Тем более что теперь он и сам не знал, подпадет ли под обаяние этой Юдифи, или, вопреки всему, останется в лагере тиранов. Похоже, что, следуя по стопам Олоферна, почтенный шевалье совсем потерял голову.

Замок Дукс насчитывал не менее сотни комнат, бессчетное число залов, салонов, кабинетов и других помещений. Однако эта достойная принца обитель была на самом деле не более чем холодным лабиринтом, где, вполне возможно, скитался невидимый Минотавр – личное привидение почтенного Валленштайна, прежнего хозяина этих мест.

Жилым теперь считалось лишь то крыло замка, что было ближе к деревне. В свои редкие визиты в имение предков граф Вальдштейн решительно пренебрегал величественным наследием прошлого и ничем особенно не интересовался. Казанова же чувствовал себя здесь не гостем или знакомцем графа, а одним из множества томов в библиотеке, навсегда забытых молодым Вальдштейном. Настоящую страсть граф испытывал только к лошадям и охоте, ради них пренебрегая даже прекрасным полом. Его дружба с Казановой, жившим единственно ради женщин и книг, не имела твердой основы и потому не могла быть долгой. Но любезный, хотя и легкомысленный наездник был человеком чести. Из уважения он выделил Джакомо небольшие покои в замке, присвоил звание библиотекаря, ставившее его немного выше домашней прислуги, и назначил жалованье в пятьсот дукатов, сведшее на нет честолюбие обездоленного венецианца.

Казанова был слишком стар, чтобы отправиться на поиски новых приключений. Он предчувствовал, что свой жизненный путь окончит здесь, в этом огромном доме, словно созданном для того, чтобы вместить в себя его бесконечное одиночество. И он принял решение навсегда остаться здесь, ожидая смерти с благоразумием, помогавшим ему влачить свое существование. Чтобы занять себя, он принялся сам себе пересказывать свое прошлое. Так он мог заново прожить каждый его миг. Стопка исписанных им тетрадей все росла и была абсолютно бесполезна, поскольку их все равно предстояло сжечь. Сохраниться эти тетради могли лишь в том случае, если бы он почему-то о них забыл или смерть застигла его врасплох.

Отметив шесть недель назад семидесятидвухлетие, Казанова, однако, умудрился сохранить пылкое сердце, и его воображение оставалось по-прежнему живым. Достаточно было одного взгляда на юную Демаре, чтобы старый Джакомо внезапно ожил, как вновь воспламеняются плохо погасшие угли. Обворожительная Полина затмила призраки, плотной толпой населявшие ледяное безлюдье замка, а прелести молодой женщины, ее изящество и очарование вмиг заполнили множество пустующих альковов.

В эту ночь Казанова спал глубоким, но беспокойным сном. До самого утра ему мерещилось, что он преследует разных женщин, и все они были похожи на Полину, ибо все как одна были обольстительны; вместе с ними спящий счастливец все время оказывался в различных ситуациях, соответствующих различным периодам его бурной жизни: в приемной монастырской обители, в одной из комнат на постоялом дворе, в оперной ложе… Он беспокойно ворочался в постели, созерцая непрестанно менявшиеся перед его внутренним взором времена и страны. За одну ночь великий возлюбленный побывал почти во всех местах своего счастливого прошлого.

Так же, как и в жизни, любовные приключения во сне отнюдь не утомляли его, и каждый новый натиск, предпринятый им по отношению к очередной красавице, лишь удваивал силы этого атлета. Проснулся он на рассвете и подумал, что еще слишком рано для того, чтобы идти приветствовать старую даму, сладко нежившуюся на подушке в своем ночном чепце, как, впрочем, и для того, чтобы любоваться кружевным бельем ее молодой компаньонки. Рассудив так, он в одиночестве отправился в парк выгуливать свое распалившееся воображение, как граф Вальдштейн каждое утро выводил на поводке своих лошадей.

Проснувшись, мадам де Фонсколомб позавтракала в своей комнате в компании хозяина и аббата. Полина, сославшись на легкое недомогание, к завтраку не явилась.

– Похоже, здоровье вашей маленькой цареубийцы гораздо нежнее, чем те взгляды, которые она проповедует, – заметил Джакомо.

– Теперь четыре или пять дней она будет находиться под влиянием луны и плохого настроения, – пояснила в ответ старушка.

– Бог слишком облагодетельствовал женщин, и, спохватившись, время от времени посылает им небольшие неприятности, – заметил ее собеседник.

– Способность зачать и породить новую жизнь – это, напротив, наибольшая из милостей, которыми Господь пожелал их наделить, – возразил аббат.

– Боюсь, сей предмет может вовлечь нас в бесконечные пререкания и даже вызвать к жизни скучные рассуждения, – пошутил шевалье.

– Навряд ли вы можете судить об этом, ведь у вас нет детей, – нравоучительно парировало духовное лицо.

– То есть я могу судить гораздо лучше, чем кто бы то ни было, – ответил, подтрунивая, Казанова.

– Так вы все же являетесь отцом? – с любопытством спросила мадам де Фонсколомб.

– И отцом, и дедом, и даже тем и другим одновременно, по крайней мере, один раз такое, мне кажется, случалось.

Мадам де Фонсколомб от души расхохоталась над таким заявлением, сочтя его пустым фанфаронством, а престарелый распутник склонил голову и опустил глаза, демонстрируя небывалое раскаяние, долженствовавшее подтвердить признание в кровосмесительных связях.

Оскорбленный аббат хотел было немедленно покинуть общество людей, которые вели разговоры на такие скандальные темы, но мадам де Фонсколомб удержала его, заверив, что мсье Казанова всего лишь пошутил, добавив при этом, что гораздо умнее некоторые вещи пропускать мимо ушей, не останавливая на них внимание.

Тут мсье Розье, умевший, кажется, все на свете, явился, чтобы причесать старую даму, после чего они отправились на прогулку.

При этом Казанова поддерживал мадам де Фонсколомб под руку, а мсье Розье старался держаться поблизости, чтобы помочь достойной даме преодолеть лестницу, спускавшуюся двумя крыльями в парк. Внизу ступени образовывали нишу, выложенную ракушечником и укрывавшую мраморное изваяние старика, – в котором, по правде говоря, не было ничего почтенного, кроме патриаршей бороды, и который держал на своих мускулистых руках обнаженную красавицу. Нимфа, как положено, заливалась слезами – то ли оттого, что ее соблазнили, то ли оттого, что этого, напротив, не случилось.

Мадам де Фонсколомб попросила разъяснить смысл композиции, и Казанова охотно откликнулся на ее просьбу.

– Работа называется «Время, уносящее Красоту», – для начала пояснил он.

– Увы, как же это верно! – согласно вздохнула мадам де Фонсколомб.

– Сатурн пожирал своих сыновей, но художник, создавший эту композицию, по-видимому, считал, что с девочками поступали иначе, – заметил неугомонный венецианец, снова возвращаясь к теме инцеста явно лишь для того, чтобы вывести из себя аббата Дюбуа. Однако тот, следуя мудрому совету старой дамы, сделал вид, будто ничего не расслышал.

Пообедали почти сразу после полудня. Разнообразие блюд, предложенных мсье Розье, возбудило бы аппетит у мертвого, и аббат Дюбуа щедрой рукой отпускал грехи молодым куропаткам и форели, оказывавшимся в пределах его досягаемости. Полина и тут не появилась, вновь передав через слуг свои извинения, и Казанова уже не мог думать ни о чем другом. Лишенный возможности ухаживать за девушкой, он придумывал способы добиться хоть какого-нибудь соглашения с нелюдимой амазонкой, чей независимый вид и строгая репутация лишь разжигали в нем аппетит. Он готовил наступление с особой тщательностью, терпеливо оценивая преимущества прямой атаки и сравнивая их с риском нападения на противника с тыла; в следующее мгновение он уже раздумывал над трудностями длительной осады и наконец пришел к выводу, что красноречие и дипломатия, неоднократно выручавшие его в подобных делах, помогут ему и на этот раз.

Шевалье, разумеется, сознавал, что с прекрасной противницей их разделяет почти пятьдесят лет, и путь, который ему предстояло преодолеть, становился от этого особенно долгим и тяжелым. Но, как известно, любая, даже самая охраняемая крепость не может считаться окончательно неприступной. Тем более что Джакомо понимал: эта победа будет для него последней. Но именно такой победы он и хотел. После Полины он уже никогда не полюбит. Ради этой любви он даже готов был пожертвовать обольстительными нимфами, не дававшими покоя его воображению. В жизни он влюблялся, движимый любопытством, которое постоянно толкало его в объятия все новых прелестниц. Каждая новая женщина или девушка являли собой увлекательную тайну, к которой ему непременно хотелось подобрать ключи и которая, увы, будучи разгаданной, тут же становилась ему неинтересной. И он без сожалений и угрызений совести оставлял одну, чтобы где-то еще, с другой женщиной вновь посвятить себя разгадыванию вечной тайны своего влечения. Каждая из тех, кем он обладал, была для него первой, и всякий раз он был очарован, потрясен своей победой, изумлен красотой женского тела, поражен собственной способностью одаривать женщину счастьем, впрочем, так же, как и возможностью получать счастье взамен. Каждая в его объятиях ощущала себя единственной. И в этом не было ни лжи, ни притворства. Сознавая, что, пусть даже на одну ночь, она становится несравненной Евой, воплотившей собой красоту мироздания, ни одна из них не могла долго противиться настойчивым призывам своего тщеславия, жаркий огонь которого Казанова разжигал ласковым голосом и нежными словами.

Наутро, когда соблазнитель объявлял, что уходит навсегда, осчастливленная жертва не могла отрицать, что произошедшее между ними превзошло ее самые смелые мечты. И, даже будучи столь скоро оставленной, всю оставшуюся жизнь, в объятиях других мужчин, хранила воспоминание о том, как в одну из ночей была единственной страстью самого прекрасного любовника, которого когда-либо носила земля.

Полине предстояло стать последней возлюбленной Казановы. Одна-единственная, она будет значить для него больше, чем все остальные. Возможно, в этом и заключалось ее предназначение: стать последним восхитительным похождением, завершившим земное существование этого необыкновенного любовника, почти сверхчеловека. Именно так следовало закончиться истории его жизни, и именно это событие должно было придать ей особый смысл. Таким было окончательное решение, принятое Казановой в тот момент, когда добрейший мсье Розье подал на десерт тщательно отобранную свежую землянику.

Однако и после обеда Полина продолжала оставаться в своей комнате. Обеспокоенный Джакомо предложил позвать доктора, который должен был помочь справиться с недомоганием его будущей возлюбленной. Но мадам де Фонсколомб рассудила, что лучше предоставить событиям следовать своим естественным чередом, поскольку в таких случаях Полина имела обыкновение выздоравливать самостоятельно. К тому же при необходимости мсье Дюбуа ловко заменял девушку, вместо нее ухаживая за старой дамой, ловко причесывая ее и даже помогая совершать приготовления ко сну. Впрочем, и во всем остальном он с легкостью мог бы заменить очаровательную гувернантку, поскольку был почти столь же ловок и деликатен. Хотя Казанова и не был согласен с такой точкой зрения, высказать вслух свои доводы он не решился.

Зато ему в голову пришла идея предложить старой даме составить ее гороскоп. Из своего опыта он знал, что, не в пример мужчинам, женщины обожают осведомляться о своем будущем, как, впрочем, и переноситься в прошлое, чтобы вдоволь пообщаться с дорогими покойниками. В свое время Казанова частенько пользовался этим, предсказывая внезапное и неизбежное возникновение любовной лихорадки тем, кого хотел поскорее уложить в постель, и обещая добропорядочного жениха в ближайшем будущем для тех, от кого ему хотелось избавиться. Сейчас он надеялся, заворожив мадам де Фонсколомб чудесными сказками, сюжеты которых ему подскажут созвездия, через нее внушить Полине желание также заполучить свой гороскоп. Для него Казанова не пожалел бы самых блистательных небесных светил, а после преподнес бы их так, как в более славные времена преподнес бы бриллианты.

Полина появилась ближе к вечеру, в платье с короткими рукавами из тонкого белого муслина. Поясом к нему служил завязанный сзади на талии красный бант. Волосы свободно ниспадали на плечи. Расположенные по-старинному складки одежды чудесным образом подчеркивали все ее движения. Казанова предположил, что молодая красавица так долго не выходила из спальни лишь для того, чтобы наконец появиться именно в лучах заходящего солнца, раздевающего ее в глазах окружающих с нежностью трепетного возлюбленного.

И хотя настойчивый интерес шевалье к здоровью мадмуазель Демаре никак нельзя было счесть приличным, он ясно дал понять, какой жесточайшей пытке был подвергнут, не видя ее столь долгое время, пусть даже он и получил вознаграждение теперь, когда его взору столь откровенно предстало восхитительное зрелище ее прелестей.

Поскольку вечер выдался теплым, они оставались в саду до самого захода солнца. Казанова пообещал мадам де Фонсколомб, что составит ее гороскоп ночью, а уже утром даст его прочитать. И, поскольку истинной целью его усилий было, таким образом, возбудить любопытство в Полине, шевалье предложил ей тоже составить гороскоп, если только она согласится сообщить ему день и час своего рождения.

– Астрология – лженаука, – незамедлительно возразила красавица, – и меня удивляет, что такой человек, как вы, считающийся к тому же философом, не понимает, что стремление узнать будущее – просто одна из человеческих слабостей.

– Тем не менее лучшие умы во все времена верили, что именно созвездия управляют нашими судьбами, – заявил в свою защиту Казанова. – Ошибки же происходят из-за того, что довольно часто особый язык светил бывает неверно истолкован, поскольку его загадочный характер оставляет непонятым смысл сообщений, а то и вовсе не поддается расшифровке.

– Во всяком случае, вы помогли мне понять одну очень важную вещь, мсье: можно не сомневаться, что, вопреки мнению астрономов, пустот между звездами не существует, ибо ветер ваших слов с легкостью заполняет пространство вселенной, – съехидничала Полина.

Мадам де Фонсколомб пришла на выручку неудачливому любителю разглагольствовать, рассудительно заметив:

– По правде говоря, это пространство настолько необъятно, что разум отказывается считать его пустым, и тогда мы начинаем сами заполнять его фантазиями, порожденными нашим воображением. Мне, например, занятно слушать истории, рассказанные сведущими в каббалистике людьми, и хотя я совсем не верю в их фокусы, мне нравится внимать их мастерским рассказам. Разумеется, мсье Казанова не настолько наивен, чтобы серьезно относиться ко всему этому вздору, который, к тому же, он сам сочинил. Он просто предлагает нам развлечься, и я с удовольствием к нему присоединюсь.

– Благодарю вас, мадам, что вы помогли мне избавиться от облачения дурачка и простофили, в которое меня пыталась обрядить мадмуазель Демаре. Если мне и случалось развлекать публику, демонстрируя ей видимость своей проницательности, обманутыми всегда оказывались лишь те, кто сам этого хотел, и я здесь совершенно ни при чем.

– Очень верно сказано, – заметила Полина, – и посему вам придется смириться с тем, что у меня нет никакого желания заниматься таким ребячеством!

Это ее последнее замечание заслужило полное одобрение со стороны аббата Дюбуа. Служитель культа был глубоко убежден, что гадание, как и любое другое колдовство, отвлекает ум от истинных, действительно важных вещей.

Но старая дама и здесь не осталась в стороне, заявив:

– Не можем же мы постоянно заниматься заботой о своем спасении! Произойдет еще немало всякого, прежде чем придет пора вновь воскреснуть. Так что, прежде чем умереть, какое-то время придется еще пожить.

– Но жизнь, увы, будет продолжаться еще долго после нас, – с горечью пробормотал Казанова.

Дальнейший ужин проходил под тягостным впечатлением от этой беседы. Старая дама тщетно пыталась развеселить приунывшего хозяина и, стремясь в очередной раз поддержать его, по секрету сообщила, что ей ужасно наскучило путешествовать в компании аббата и маленькой якобинки, похожих друг на друга своим серьезным нравом.

Следующее утро огорчило Джакомо гораздо более, нежели состоявшаяся накануне беседа. Из письма своего друга Загури он узнал, что Венеция оккупирована войсками генерала Бонапарта, что заразный ветер якобинства гуляет над лагуной, что французских солдат везде чествуют и принимают как освободителей, что графиня Бензона танцевала голая на площади Сан-Марко у подножия «Древа Свободы», и этот ее возмутительный поступок вызвал всеобщее одобрение.

Из-за слез, застилавших глаза, Казанова не смог дочитать до конца ужасное письмо. Этот вечный изгнанник, бывший заключенный Пломб как никто другой бесконечно любил свою неблагодарную родину. И был, быть может, последним, кто оставался ей верен.

Великая республика разваливалась на глазах, и факелы длившихся тысячелетия праздников тускнели, прежде чем угаснуть навсегда. Разумеется, Казанова никогда особенно не интересовался политикой, но ему более чем кому-либо другому был близок дух его родного города, с которым был неразделим. Целый час он просидел, удрученный, размышляя о том, что этот век, похоже, закончится новой победой варваров. И Рим, и Афины ожидали новые разрушения.

Потом он отправился к мадам де Фонсколомб. На этот раз вовсе не затем, чтобы повидаться с Полиной. Напротив, он рассчитывал, что старая дама окажется у себя одна, и он сможет без помех поделиться с ней своим горем.

Мадам де Фонсколомб пила шоколад в компании аббата и была чрезвычайно удивлена появлению шевалье, молча застывшего на пороге, бледного, с блуждающим взглядом и небрежно убранными волосами, с застывшим на лице выражением боли и негодования.

– Что произошло? У вас что-нибудь болит? – заволновалась старая дама.

– Сегодня я надел траур по моей родине, мадам. Прошу вас, послушайте!

И он пересказал письмо, судорожно зажатое в руке. При первых же фразах мадам де Фонсколомб побледнела.

– Увы, – выдохнула она, – великого города больше не существует.

– Весь наш мир умирает, мадам. Весь.

Мадам де Фонсколомб порывисто поднесла к глазам ладонь, будто хотела скрыть слезы.

Не решаясь обратиться к старой даме, застывшей в позе безысходного отчаяния, аббат Дюбуа повернул обеспокоенное лицо к Казанове и вопросительно посмотрел на него. И тот снова принялся объяснять:

– Французские войска оккупировали Венецию. Эта Богарне, ставшая собственностью их генерала, задала роскошный бал во дворце Пизани. Весь город, включая аристократов, приехал к разнузданной якобинке. Скоро они начнут устраивать празднества в церквях города, слывшего столицей Разума.

– Боже мой, – прошептал святой отец, – нашего Господа, кажется, вновь распяли…

– Мы уже так давно живем одними воспоминаниями, – вздохнула мадам де Фонсколомб. – Изгнанная из своей страны, я вынуждена колесить по дорогам в поисках пристанища и не нахожу ничего, кроме развалин. Видимо, мир состарился вместе с нами, и мы – всего лишь тени прошлого.

В это время в комнату вошла Полина. На ее тонкую батистовую сорочку был надет кружевной пеньюар, ничуть не скрывавший ее прелестей, однако Казанова даже не поднял глаз на эту восхитительную грудь и белоснежные плечи.

– Можете радоваться! – заявила ей мадам де Фонсколомб. – Ваши драгоценные санкюлоты захватили Венецию и сейчас устраивают там карнавал на свой манер. А любовница их генерала правит бал, на который женщины высшего света являются голыми!

Старая дама сообщила эту новость с таким гневным видом, так яростно сверкая глазами, что Полина застыла на месте, не зная, остаться ли ей или поскорее удалиться, и даже Казанова почувствовал замешательство.

Все утро никто более не упоминал о трагических событиях, и юная Демаре не смела выказывать по этому поводу никаких особых чувств. Молодая женщина была слишком благородна, чтобы остаться равнодушной к той боли, которую ощущала мадам де Фонсколомб в связи с победой французской армии в Венеции. И даже Казанова в своей скорби больше не казался ей таким пустым, тщеславным и смешным.

После обеда объявили о приезде капитана де Дроги. Этот итальянец из Пармы был командиром Вальдекского кавалерийского полка, стоявшего в деревне Дукс. Он регулярно навещал Казанову, которому нравилось беседовать с капитаном по-итальянски. Сегодня же он явился попрощаться, поскольку Вальдекский полк собирался отправиться в Вену для ее защиты от французских войск.

Капитан был в курсе событий, происходивших в Италии: банда бродяг-цареубийц уже пересекла Пьемонт, Милан и достигла Адриатики. Они захватили Фландрию и большую часть Германии. Казалось, ничто уже не может их остановить.

Покончив с новостями, офицер еще в течение часа перечислял подвиги Революционной армии. Рассуждал он об этом со знанием дела, как военный, отмечая тактическую сноровку генералов и восхищаясь храбростью, выносливостью и дисциплиной солдат. И Казанова, и мадам де Фонсколомб слушали его с ужасом. Полине же сказанное капитаном доставляло истинную радость, и вскоре вдохновленный ее вниманием вояка говорил уже исключительно для нее одной.

Капитану в то время было сорок лет, он был высок, имел красивую выправку и довольно привлекательное лицо, способное понравиться молодой женщине. Пылкий интерес, проявленный Полиной по отношению к солдатам Революции, Дроги воспринял на свой счет. И был очень удивлен, услышав от нее в конце своей речи пожелание победы революционерам над войском тиранов, частью которого, без сомнения, был Вальдекский полк, а вместе с полком и эскадрон, которым он командовал.

Задетый за живое, Дроги принял вызов и с жаром стал объяснять мадмуазель, чего стоит «свобода», под знаменем которой невиновными заполняют тюрьмы, а цвет нациивозводят на эшафот. А также, что пресловутое «братство» способствовало тому, что в течение пяти лет вся Европа оказалась покрытой полями сражений. На это Полина уверенно отвечала, что свобода не могла вступать в переговоры с врагами, что никто не виноват, если вся Европа объединилась против Революции, и что тираны должны нести ответственность за несчастья народа.

Молодая женщина говорила со страстью. С каждым мгновением лицо ее становилось более оживленным, а в голосе явственно слышались отголоски грохота сражений и нетерпение рвущихся в бой солдат. Захваченный этим зрелищем, Казанова во все глаза смотрел на эту дочь Гомера, даже не помышляя о том, чтобы прервать ее или возразить. Де Дроги, как и библиотекарь, был очарован ее героической поэмой, тем более что белизна лица, нежные округлости груди и естественная грация всей изящной фигурки поэтессы с успехом соперничали с мужественным ритмом ее просодии.^[4]

Мадам де Фонсколомб слушала компаньонку с не меньшим вниманием. При этом на губах ее играла насмешка, и трудно было сказать, относится ли она к самой Полине или к состоянию гипноза, в который погрузились двое мужчин, одинаково готовые сдаться на милость воинственной Демаре.

Что касается аббата Дюбуа, то он не замедлил ретироваться уже в начале этой пламенной тирады с таким демонстративно удрученным видом, что можно было предположить: этот уход должен был неизбежно привести его за высокие стены монастыря, подальше от творящихся в мире ужасов и беспорядков.

Незаметно получилось так, что разговор продолжался уже между Полиной и капитаном, так что роль Казановы, равно как и роль мадам де Фонсколомб, свелась к наблюдению за этим словесным поединком. Малышка Демаре с легкостью отметала доводы, приводимые шевалье де Сейналем, похоже, даже не вслушиваясь в них, в то время как к высказываниям капитана относилась с подчеркнутым вниманием, обстоятельно обсуждая даже те темы, которые он и не упоминал. Офицер, в свою очередь, казалось, возражал лишь затем, чтобы с еще большим жаром заставить говорить свою юную противницу, вновь и вновь вынуждая ее изобретать очередной блестящий софизм. Чувствовалось, что он получал огромное удовольствие, наслаждаясь изящным умом прекрасной якобинки так же, как любовался ее красотой.

Казанова с трудом переносил эту пытку. Он был вынужден молчать, поскольку никто не собирался его слушать, особенно та, кому этот старый человек готов был привести свои самые веские доводы. Он обладал достаточным опытом и проницательностью, чтобы понять, что офицер и маленькая якобинка понравились друг другу. Об этом не было сказано ни слова, но в их перепалке внятно звучало признание: они предназначены друг для друга. Под тонким муслиновым платьем старинного покроя легко можно было угадать трепет сердца молодой женщины, и, похоже, причиной тому были не только проявленные итальянцем мужество и героизм.

Мадам де Фонсколомб положила конец этой сцене самым неожиданным образом: она вдруг заявила, что генерал Бонапарт является воображаемым персонажем, этаким новым Фанфароном, порожденным фантазией нескольких гистрионов,^[5] и что революционные войска на самом деле – труппы актеров, дающих за несколько цехинов представления в городах Италии. Она предсказала, что в скором времени эти шуты прекратят развлекать, таким образом, население и укатят прочь в своих повозках. Выслушав это странное замечание, капитан де Дроги сообразил, что старая дама более не желает слушать дуэт, который они так долго исполняли на пару с прекрасной камеристкой. И он поднялся, чтобы откланяться и отправиться наконец в увольнение. Неожиданно для присутствующих мадмуазель Демаре поднялась тоже и предложила проводить капитана. Мадам де Фонсколомб, к вящему огорчению Казановы, не препятствовала этой дерзкой выходке.

Через десять минут Полина вернулась и объявила, что капитан наилюбезнейшим образом пригласил ее поужинать у него, выразив надежду, что во время этой трапезы они будут иметь время и возможность разрешить их спор.

– Да уж, именно время и возможность! – согласно закивала, смеясь, старая дама. – Боюсь, навряд ли я соглашусь, тем более что мсье Казанова в этом вопросе такой же ваш противник, как и мсье де Дроги, а посему вы должны выслушать мнение не одного только капитана.

– Завтра утром мсье де Дроги отправится со своим полком в поход, – возразила Полина. – Так что у мсье Казановы будет сколько угодно времени, чтобы высказать мне свои соображения, если ему так хочется меня в чем-либо убедить.

Последние слова, адресованные старому волоките, были произнесены так заносчиво и таким явно уничижительным тоном, что мадам де Фонсколомб почувствовала крайнее раздражение.

– Меня очень интересует продолжение этого занимательного разговора, и мне хотелось бы тоже поучаствовать в нем, – заявила старая дама.

Она послала за Дюбуа и назначила ужин на десять часов. После чего мадам де Фонсколомб отправила с лакеем приглашение капитану и попросила Полину тщательно отгладить ее кружева, поскольку она была намерена выказать уважение мсье де Дроги, встретив его в своем лучшем наряде. Наконец, поднявшись, она оперлась на руку, любезно предложенную Казановой, и попросила его сопроводить ее на прогулку в парк.

Столь внезапно низведенная до своей истинной роли горничной Полина была вынуждена покинуть хозяйку, предварительно сдержанно и принужденно поклонившись ей, тогда как шевалье де Сейналь, восстановленный в одно мгновение во всех своих званиях и привилегиях, отправился сопровождать обворожительную мадам де Фонсколомб на прогулку по большой аллее, ведшей к каналу и водоемам.

– Благодарю вас, – произнесла она, – что вы согласились пройтись со старухой, которая теперь даже не может самостоятельно ходить.

– Вы смеетесь, мадам, это свидание – один из самых приятных моментов в моей жизни.

– Это свидание, как вы изволили выразиться, совсем не то, о чем вы мечтали.

– Еще менее оно похоже на то, на которое рассчитывала ваша камеристка.

– В ее возрасте и с ее характером небольшие неудачи легко забываются.

– О, как раз за нее я спокоен.

– В отношениях с ней я всегда на вашей стороне.

– Я прекрасно это вижу, мадам, и меня очень трогает ваша забота.

– Несмотря на свои сумасшедшие идеи, маленькая Полина умеет вести себя и имеет твердый характер. Я очень к ней привязана. И думаю, что она меня тоже любит. Но она совершенно не заслуживает, чтобы вы проявляли к ней столько внимания, поскольку даже не знает, кто вы на самом деле, и, разумеется, не узнает этого никогда.

– Смею вам напомнить, что дело не только в моих годах. Как и город, которому я обязан своим рождением, я принадлежу ко времени, которого больше не существует. Можно сказать, что я себя изжил.

– Вы умели любить женщин так, как теперь уже не любят: вы их обманывали, развлекая, а покидая, оставляли с пониманием того, что они видели настоящее счастье. Даже самую глупую вы умудрялись превратить в сообразительную наперсницу и добровольную пособницу ваших измен.

– Похоже, мадам, вы знаете меня лучше, чем я сам.

– Я знаю вас благодаря той репутации, которую вы имеете среди людей, обладающих разумом и сердцем.

– Вы мне льстите. И вы действительно за несколько часов раскусили меня гораздо лучше, чем это получалось у женщин, долго и близко со мной знакомых.

– Мы так и будем обмениваться комплиментами до вечера? – со смехом спросила мадам де Фонсколомб.

– Комплименты – это ласки, которыми обмениваются между собой души. Это мед, которым питается дружба, порой даже более сладкий, чем те наслаждения, какими может одарить любовь.

– Я сейчас именно в том возрасте, когда вполне можно удовлетвориться такими ласками, мсье, и мне бы очень хотелось рассчитывать на вашу дружбу. Относительно себя могу сказать, что уж моя-то вам в любом случае обеспечена.

Готовясь к ужину, Казанова часа два был занят тем, что отбирал из оставшихся у него нарядов самые изысканные: отделанные золотом, из шелка и кружев. Результат был впечатляющим – теперь он мог бы спокойно появиться при дворе короля Фредерика или императрицы Екатерины. Подробно изучая перед зеркалом детали своего туалета, шевалье де Сейналь подумал, что в былые времена царствующие особы снисходили до беседы с ним, но тут же вспомнил, что эти великие монархи уже отправились в мир иной. Еще он подумал о том, что восходящая и нисходящая линии его судьбы по своей длине равны друг другу и что в любом случае обе они подошли к своему концу, ведь он уже давно чувствовал приближение смерти.

С особым тщанием он напудрил и надел парик. Поколебался, пристегивать ли ему шпагу или лучше появиться с тростью с золоченой ручкой. Решив все-таки остановиться на шпаге, Казанова, дабы придать законченность созданному им живому воплощению портрета какого-нибудь достопочтенного предка, украсил свой костюм орденом Золотой Шпоры, врученным ему лично Папой Римским полвека назад.

Вырядившись так, он отправился в малый кабинет, где мадам де Фонсколомб распорядилась сервировать ужин точно так же, как и накануне. Правда, предусмотрительный мсье Розье накрыл на другом столе, за которым могли свободно разместиться пять человек.

Капитан де Дроги был уже на месте и вполголоса разговаривал с Полиной. Они стояли в оконном проеме, и, видя, насколько они увлечены своей тихой беседой, трудно было предположить, что ее предметом являются лишь происходящие в Италии военные действия. Мадам де Фонсколомб еще не было, а аббат Дюбуа неподвижно сидел в кресле перед камином, уставившись в потухший очаг и задумавшись Бог знает о чем.

Казанова вышел на середину комнаты и остановился, выжидая, когда капитан, который был на тридцать лет моложе, поприветствует его. Но тот был так занят мадмуазель Демаре, что не замечал ничего вокруг, и шевалье был вынужден простоять добрую минуту в ожидании, когда на него наконец соизволят обратить внимание.

Как раз в это время появилась мадам де Фонсколомб. Ее прическа и платье настолько гармонировали с нарядом шевалье де Сейналя, что при виде этих старомодных туалетов, не вызывающих даже мысли об улыбке, Полина и капитан замерли пораженные. У них одновременно возникло ощущение, что перед ними призраки, олицетворяющие величие и красоту уходящего века.

Казанова отвесил низкий поклон и подошел к руке старой дамы, одетой в платье из крашеного шелка, сшитого на польский лад. Ее голова была украшена чепчиком, убранным кружевами и лентами. Тафта, из которой он был сделан, бросала голубые отсветы на белизну напудренных завитых волос.

Капитан с Полиной наконец вышли из своего убежища, и Казанова, забрав у мадам де Фонсколомб палку, которой она пользовалась, когда передвигалась самостоятельно, повел старую даму к столу. Удобно усадив ее, он расположился рядом. Полина и капитан устроились напротив, а во главе стола, в одиночестве, оказался аббат.

Несмотря на такое расположение, довольно скоро выяснилось, что Полина и капитан ничуть не собирались отказываться от своего намерения поужинать вдвоем. Они болтали друг с другом, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. В самом деле, можно было подумать, что эти два старых человека в старинных одеждах, мадам де Фонсколомб и шевалье, оказались здесь случайно, кем-то забытые, как те старики, которых уже покинула жизнь, а смерть еще не надумала забрать с собой.

Тщетно мадам де Фонсколомб пыталась развлечь Казанову. Она прекрасно понимала, какие муки он испытывает, ведь шевалье никак не мог помешать игривой беседе красавицы с кавалерийским офицером. А тем временем любезности, которыми обменивалась парочка, становились все более нежными и интимными. Вскоре их беседа перешла в тихий шепот, и сколько ревнивец ни напрягал свой слух, ему не удавалось различить ни слова.

Похоже, на этот раз с ним поступили так, как сам он поступал не раз по отношению к другим, и, сидя рядом с шепчущимися заговорщиками, Казанова чувствовал себя настоящей старой перечницей. Хотя, следует признать, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к этой роли. Постоянно живший в его душе актер прекрасно понимал, что в один прекрасный день Арлекин должен сменить свой наряд на тряпки Арнольфа или Жеронта, если не хочет, чтобы публика его освистала.

В эту минуту мадам де Фонсколомб наклонилась к нему и сказала на ухо:

– Не забывайте, что на своем веку вы получили столько любви, сколько этот проворный капитан не будет иметь никогда.

– Увы, я помню об этом слишком хорошо.

– Подумайте только, ведь вас до сих пор любят в Вене, Париже, Мадриде, везде, где вам довелось побывать!

– Везде, где мне довелось побывать, – повторил Казанова с грустью, – я помню себя пылко любимым, живущим полной жизнью, и тем тяжелее мне сознавать, что теперь я не живу вообще.

– Вам так трудно примириться со старостью?

– Да, мадам, ведь старость является лишь затем, чтобы заставить нас сожалеть, что мы так мало насладились предоставленными нам возможностями. И для чего дается опыт, которым она обладает, если невозможно заново прожить свою жизнь?

Часы едва пробили полночь, а незадачливый философ снова был в своей спальне. Что же до капитана, то он, похоже, не был настроен откланиваться так скоро, да и Полина, по всей видимости, приготовилась к долгому и нежному прощанию. Верный Розье отправился провожать мадам де Фонсколомб, аббат задремал в своем кресле, и Казанова рассудил, что ему не осталось ничего иного, как тоже удалиться. В спектакле, разыгрывавшемся на его глазах, были заняты лишь два актера. Причем оба превосходно знали свои роли и совсем не нуждались в суфлере.

Оказавшись у себя, шевалье на мгновение замер перед большим зеркалом, отражавшим его с головы до пят. Он стащил с головы парик и, подметая им пол, глубоко поклонился стоявшему перед ним почти лысому старику. Потом медленно, словно умирая от усталости, избавился от мишуры, ставшей отныне единственным его достоянием, бросив на пол шелковый аби^[6] и расшитый золотом жилет.

Поставив на стол подсвечник, в котором горела всего одна свеча, он, как был, в рубашке и штанах, вытянулся на постели.

При зыбком свете этой единственной свечи Джакомо позволил мыслям течь абсолютно свободно и стал постепенно погружаться в сон или, скорее, в забытье, уносившее его прочь из времени, в котором он пребывал, туда, где старики, одержимые навязчивой идеей собственной ущербности, находят временный приют перед бессрочным отдыхом, ожидающим их в могиле.

Но даже в этом последнем убежище перенесенное волнение мешало ему наслаждаться покоем. Неужели никогда Казанове не избавиться от страсти к женщинам, заставлявшей его слишком жадно жить, от этого исступленного стремления к наслаждению, побуждавшему его бесконечно колесить по Европе, от воспоминаний о моментах всепоглощающего счастья, длившегося не более мгновения? Ведь даже собранные вместе они остаются одним коротким мгновением.

Лежа на постели, Казанова живо воображал себе любовную беседу, происходившую совсем близко от него. Интересно, остались ли Полина и де Дроги в кабинете? И решился ли офицер воспользовался сном аббата Дюбуа, чтобы прямо на месте добиться главной благосклонности от молодой женщины? Или они отправились в парк, чтобы расположиться на газоне и на свободе как можно полнее использовать подвернувшийся шанс? Джакомо без устали думал о том, что та, в которую он был так страстно, так безнадежно влюблен, в нескольких шагах от него нежится в объятиях другого, и о том, что эти несколько шагов равны огромному пространству, которое никто из смертных не в силах одолеть.

Помимо воли предаваясь столь мрачным мыслям, он вдруг услышал, что кто-то скребется в дверь. Разом проснувшись, он резко сел, охваченный нелепой надеждой, и увидел, как тихо приоткрылась одна из створок. Тень, легкая, как туман, который мог родиться от самой темноты, быстро пересекла комнату, одним прыжком оказалась на постели, крепко прижалась к Джакомо и уже искала в темноте губами его губы.

Ошеломленный Казанова узнал наконец Тонку, дочь садовника, юную проказницу, которую он из прихоти как-то ночью, два года назад, увлек в большую оранжерею, где и сорвал ее первые плоды среди экзотических цветов, которыми, по указанию графа Вальдштейна, наполнялись вазы и жардиньерки.

У Тонки, которую Джакомо не без изысканности называл Туанетта или Туанон, ума было примерно столько же, как у томатов и груш, которые она помогала собирать своему отцу. Говорила она только на богемском наречии, то есть на языке крестьян, о которых Казанова никогда даже и не слыхал. Но малышка была необыкновенно грациозна, а ее нежная кожа, невзирая на солнце и непогоду, была свежа, как садовая роза, да и пахло от девушки точно так же. Она была хороша, как картинка: с тонкой талией, длинными ногами и маленькими руками. Лицо ее было скорее круглым, чем овальным, и улыбка придавала ему очаровательное, лукавое и неопределенное выражение, которое могло сойти за некоторую смышленость. К несчастью, из-за нелепой случайности она потеряла глаз и теперь вынуждена была носить повязку, прикрывавшую пустую глазницу.

В свои восемнадцать она казалась ребенком не потому, что природа, гораздо более щедро одарившая ее телом, чем умом, недодала ей округлостей и изгибов, а потому, что разума у нее было, как у младенца. Если к ней обращались ласково, она была послушна и с большим старанием делала то, о чем ее просили. Если же кто-то, напротив, на нее ворчал, глаз ее мгновенно наполнялся слезами, губы надувались, и несчастная застывала как изваяние, не в состоянии двинуться с места, совсем как персонажи мифологических сцен, украшавших пилястры террасы. При виде такой легкой добычи Казанова, конечно же, не смог удержаться от искушения и принялся ласково заговаривать с невинной простушкой, которая слушалась его безоговорочно. Забавляясь восхитительной наивностью девушки, престарелый соблазнитель получал особое, утонченное удовольствие. Хотя Туанон и не задумывалась над происходящим, она реагировала на его замечания с особенной, трогательной живостью, всячески выказывая свою готовность с удовольствием принимать его ласки, как, впрочем, и отвечать на них. Понимавшая лишь самые простые слова и воспринимавшая лишь наиболее общие понятия, она оказалась на редкость сообразительной и проницательной, когда дело касалось любовных утех.

Именно благодаря своему чистосердечию эта наивная простушка смогла вызвать у старого сердцееда последнее желание, забрать у него последние силы, почти последний вздох.

После того единственного раза юная девушка и ее распутный учитель не встречались более ни в оранжерее, ни где-либо еще. Но не потому, что Туанон быстро пресытилась тем, чему научилась с таким удовольствием и легкостью, или Джакомо не захотелось продолжить ее обучение. Несколько дней спустя замок Дукс посетила проездом княгиня Лихтенштейнская, мать графа Вальдштейна. Покидая родовое гнездо, княгиня увезла с собой в берлине несколько книг из библиотеки, часы, которые собиралась отдать дрезденскому часовщику, чтобы тот сделал с них копию, а заодно и малышку Тонку. Ей предстояло занять на кухне место служанки, недавно умершей родами.

Поначалу Казанова злобно бранился про себя по поводу такого удара судьбы. Он вел себя как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Но вскоре он забыл об этой дочери Полифема, ибо скромность и послушание, столь свойственные его подружке, забываются слишком легко. Сотни других женщин, гораздо более красивых и незаурядных, оспаривали право царить в его воспоминаниях точно так же, как прежде оспаривали друг у друга право на его ласки и поцелуи.

И вот теперь это маленькое привидение в рубашке из грубого льна и простом ночном чепце, с повязкой на глазу, покинуло полный безмятежного и мудрого забвения лимб,^[7] чтобы внезапно возникнуть вновь. Причем она предпочла не скромно появиться среди листьев салата и оранжерейной клубники, а неожиданно возникнуть прямо в постели Джакомо! Она терлась об него, словно кошка или собака, щекотала ему ухо, нашептывая нежные словечки на своем грубоватом гортанном языке. Пылкая маленькая вакханка изо всех сил тормошила своего престарелого любовника, который, по правде говоря, не имел привычки сопротивляться подобным нападениям. Однако на этот раз, застигнутый врасплох в тот момент, когда предавался грусти, Казанова почувствовал досаду и попытался оттолкнуть от себя эти жадные губы и настойчивые ручки, бесцеремонно выискивающие уже знакомое им орудие наслаждения.

В ходе этой борьбы у Тонки задралась рубашка, оголив соблазнительные ноги маленького бесенка, а заодно и треугольник золотистых волос, восхитительно подчеркивающих вход в потайное убежище. Но, увы, эта прелестная картина совсем не взволновала Казанову, который теперь, спустя два года, вдруг почувствовал к себе отвращение. Как мог он предаться похоти с этим безгрешным созданием? Как мог он так низко пасть, он, для которого в женщинах так важны были пытливый ум, умение поддерживать тонкую, остроумную беседу, красота лица, он, который познавал женское тело в стремлении проникнуться тайной ее души!

Малышка не понимала причину холодности того, которого любила со всей искренностью и силой, на какие только была способна. Ведь даже самая глупая девушка обладает достаточным соображением, чтобы совершенно точно знать, хороша она или некрасива, и способна ли вызвать в ком-либо желание. Тонка же, за исключением своего детского ума и повязки, выглядевшей не то чтобы уродливо, а скорее причудливо на ее приятном лице, была очень привлекательна. К тому же, как и всем существам, лишенным острого ума, ей были свойственны постоянство и верность, компенсирующие скудость мысли яркостью ощущений и силой памяти, которая их хранит. Поэтому для нее ничего не значили эти два прошедших года, они пролетели как мгновение, и можно было не сомневаться, что бедное дитя даже не задумывалось о том, сколько воды с тех пор утекло.

Еще какое-то время она прилагала все усилия, пытаясь распалить Джакомо нескромными ласками, покрывая его лицо поцелуями и едва не разрывая на нем рубашку. Голосом, ставшим от нетерпения резким, она выговаривала слова более отчетливо, чем обычно, продолжая хихикать и нашептывать Бог знает какие неуклюжие комплименты, думая, что престарелого возлюбленного забавляет такое затягивание ласк и что эта игра вот-вот перейдет в другую.

Наконец, когда Казанова уселся на своем ложе и довольно грубо оттолкнул свою назойливую гостью, бедняжка поняла, что он совершенно ее не хочет. Пораженная, она на мгновение застыла, вглядываясь в Джакомо с сильнейшим беспокойством, придававшим ее лицу несвойственное для него выражение глубокого раздумья. И внезапно разразилась слезами, испуская такие жалобные вздохи, что Казанова закрыл ей рот ладонью из боязни, что плач будет слышен даже в самых отдаленных покоях.

В течение четверти часа малышка содрогалась от рыданий. Не в силах более выносить ее слез, Казанова обнял ее и стал тихонько укачивать, как маленького ребенка. Она и на самом деле была настоящим ребенком. На короткое мгновение престарелый обольститель забыл о своей страсти к Полине Демаре и беспокоился лишь о том, как исправить тот злодейский поступок, который он совершил по отношению к этой девочке два года назад, пойдя на поводу у собственной распущенности, своего «злого гения».

Мало-помалу Тонка успокоилась, и ее разочарование выражалось теперь только в частых вздохах. Джакомо подумал, что не мешало бы теперь потихоньку выпроводить девушку из своей комнаты. Но, взглянув на нее, растрепанную, со все еще задранной до пояса рубашкой, трогательно доверчивую и наивную, он молча прикрыл подолом голые ноги Туанетты. Она была уже вполне спокойна и теперь лежала на спине неподвижно, с умиротворенным лицом.

Казанова снял со свечи нагар и лег рядом с Тонкой. К тому времени она уже крепко спала, так что он не замедлил к ней присоединиться.

Проснувшись на рассвете, Казанова с неудовольствием обнаружил рядом девушку, с которой он не знал, что делать. Она спала спокойным сном, такая же далекая от людской суеты, как и часы бодрствования. Глядя на нее, Джакомо подумал, что она напоминает ему один из автоматов, показанных когда-то мсье де Вокансоном во время лекций, которые он читал в Европе. Их можно было по желанию в любое время заводить, чтобы снова и снова заставлять делать движения, как при любовном сношении. Это воспоминание вновь вызвало в нем отвращение и стыд, которые шевалье уже испытал этой ночью. Надо было быть совершенным проходимцем, чтобы когда-нибудь воспользоваться таким инструментом вместо женщины из плоти и крови.

Итак, прежде всего необходимо было без промедления выставить девчонку из спальни, позаботившись о том, чтобы она держалась от него подальше: интересно, какие лица будут у гостей, если им доведется лицезреть, как бедняжка преследует его, добиваясь его ласк? Слава Богу, она никогда не произносила ничего заслуживающего внимания, и ее невнятные высказывания были вовсе лишены смысла. Но ее взгляды, многозначительное молчание, весь покорный вид говорили бы сами за себя.

Джакомо принялся будить Тонку без особой нежности, но стараясь не испугать и не вызвать новых бурных рыданий. Девушка покорно встала с постели. Она и не думала протестовать, скорее всего потому, что вообще ни о чем не думала.

Как только она ушла, Казанова набросил плащ, предназначенный для путешествий, надел колпак, выглядевший на нем довольно неуместно, и отправился в парк.

Солнце как раз поднималось в чистом, безоблачном небе. В его первых лучах вспыхивали верхушки высоких вязов, окаймлявших пруд, а внизу, под листвой, все еще царила рдеющая светотень, какую обычно можно видеть лишь в кузнице. Казанова шагал широким шагом по берегу пруда, глядя на спящую воду. Солнце, казалось, было погружено в ее глубину и походило на диск раскаленного железа. Несмотря на чудесную картину зарождающегося дня, старому человеку было прохладно, и он норовил запахнуть поплотнее полы своего плаща.

Так он шел около часа, все время прямо, давно выйдя за пределы парка и углубившись в окружавший его лес. Густая дубовая листва и еловые ветви укрывали его от дневного света, а может быть, и от тревожных вопросов. Почувствовав, наконец, что исчерпал почти все силы, Джакомо повернул назад. По дороге он печально размышлял о том, что его тело, как и ум, не хочет подчиниться благоразумию, как это положено с возрастом. А ведь именно благоразумие позволяет нам должным образом подготовиться к тому, чтобы достойно покинуть этот мир.

Он был одержим Полиной и не мог не представлять ее в объятиях де Дроги. Он воображал их сладострастные позы, и эти чувственные, даже похотливые картины еще сильнее разжигали в нем ревность. Он мысленно пересматривал череду своих любовных похождений, вызывая их в памяти скорее по привычке, и примерял самые необычные, самые лучшие из них к происходящему. Но сейчас все они казались ему нереальными и незначительными. Как истинный библиотекарь, он прежде всего обращался к томам из собственного запасника, мысленно просматривая их, как листают альбомы с непристойными гравюрами, где рисунки до отвращения правдоподобны, а детали переданы с безжалостной точностью.

После он вдруг решил, что причина его неудачи кроется в состоянии, в котором пребывала на тот момент Полина, когда настроение у женщин без конца меняется и им претит принимать знаки внимания от ухаживающих за ними мужчин. Эта новая мысль немного успокоила нашего героя, подарив ему надежду, что красотка и ее бравый капитан ограничились лишь нежными поцелуями и пылкими ласками, и кавалерийский офицер отнюдь не стал хозяином положения.

Сменив после прогулки плащ на бархатную куртку, Казанова отправился на поиски мадам де Фонсколомб и вскоре нашел ее в маленьком китайском салоне в обществе камеристки и аббата.

Исполненный благоразумия Джакомо не стал искать на лице Полины следов недавних удовольствий. Хотя бы потому, что их виновник уже удалялся скорой рысью, обычной для лошадей имперских войск. А там, где отсутствует причина, размышлял дальновидный философ, не может быть и проблемы.

Попросив Розье побыть временно ее секретарем, мадам де Фонсколомб удалилась в свою комнату писать письма. Следом за ней отправился поработать в библиотеку Казанова. При этом он предложил аббату пойти с ним, чтобы посмотреть на хранящиеся там раритеты. Полина осталась одна; с разрешения хозяйки она могла располагать собой до полудня. Казанова рассчитывал задеть предмет своей страсти тем, что не воспользовался ее одиночеством и не предпринял попытки поухаживать за ней. На этот раз он был предупредителен с Дюбуа, который в противном случае так и просидел бы возле Полины. Престарелый интриган рассчитывал продержать падре в библиотеке как можно дольше, дабы лишить молодую женщину даже такой незавидной компании.

Незадолго до полудня мадам де Фонсколомб послала предупредить, что не выйдет к обеду, а Розье останется при ней, читать вслух. Услышав об этом, Казанова пригласил Дюбуа в известную ему сельскую харчевню, где подавали добротную и вкусную немецкую еду. Аббат с восторгом откликнулся на его предложение. Что ни говори, в соусах и винах он разбирался куда лучше, чем в максимах Эпиктета и рассуждениях Аристотеля, пусть даже переплетенных в драгоценную кожу и проштампованных гербом Валленштайнов. Два невольных приятеля просидели за столом почти до вечера. Джакомо это обошлось в дукат, но он не счел эту цену чрезмерной. Во всяком случае, она была не выше той, какую он заплатил, страдая от того, что так долго находился вдали от капризной красавицы, пока она скучала одна или, что еще хуже, вынуждена была проводить время в компании лакеев графа Вальдштейна и довольствоваться омерзительным рагу нерадивого Фолкиршера.

Вернувшись в замок к четырем часам с отяжелевшими головой и желудком, но с умиротворенной душой, Казанова чувствовал себя готовым со свежими силами предпринять новое наступление на маленькую последовательницу Робеспьера. Не сумев сдержать улыбки, шевалье подумал, что он по крайней мере не ведет войну с Революцией, как горячий капитан де Дроги, и что каждый побеждает на территории, которую лучше знает. Так же, как и Вальдштейн, де Дроги обожал лошадей, и Казанова полагал, что эта страсть в нем гораздо сильнее любви к женщинам.

Благополучно оставив аббата на скамейке в саду переваривать обед, он мигом поднялся по лестнице и вошел в небольшие апартаменты, где все общество собиралось обычно в течение последних трех дней.

Полина была в музыкальном салоне. Увидев в дверях Казанову, она приветливо ему улыбнулась. Внезапно Джакомо почувствовал, что сейчас упадет в обморок от потрясения и ужаса: рядом с девушкой, сидя наискось на краю кресла и почти касаясь коленями пола, капитан де Дроги или, возможно, его двойник, кажется, предлагал ей вечную любовь. К тому же было очень похоже, что дело уже почти решено.

И как бы для того, чтобы составить пару этой нелепой фигуре и придать симметрию всей картине, с другой стороны от Полины, также у ее ног, Джакомо увидел сидящую на низенькой скамеечке Тонку. Она что-то вышивала по канве и была, по-видимому, так увлечена своим занятием, что даже не подняла на него глаз.

Все это казалось дурным сном, и, чтобы избавиться от ужасного видения, Джакомо не нашел иного выхода, кроме как исчезнуть самому. Он побежал к лестнице, будто за ним гнались призраки, и смог перевести дыхание, только оказавшись у себя и поспешно заперев дверь.

Мгновение он стоял, держась за дверную ручку, дрожа и задыхаясь, не уверенный, не привиделась ли ему эта картина, и одновременно знающий наверняка, что нет. Затем он рухнул в кресло и, сидя лицом к двери и словно следя за ней, попытался дать подобие объяснения тому, что сейчас увидел.

Итак, совершенно отвратительная картина, где Полина, Туанетта и капитан объединились в трио, объяснялась не иначе как вмешательством Провидения, указывающего, что он все еще не расплатился за ошибки, которые столь часто допускал его злой гений. Впрочем, столь скорое и неожиданное возвращение соперника взволновало его куда меньше, чем встреча Полины с Туанон. Не поторопилась ли эта маленькая пустоголовая нимфа довести до сведения Полины, что в свое время она пользовалась расположением Казановы? Из опыта он прекрасно знал, что женщины могут беседовать и отлично понимать друг друга без лишних слов, примерно так же, как часто верно судят о чем-либо по наитию.

До самого вечера Джакомо, напряженно раздумывая, просидел в своем кресле, похожий на статую. Он так и не принял никакого решения и размышлял лишь о том, как отправить так не вовремя объявившуюся крошку к ее папаше, в служившую им жильем лачугу, ютившуюся в самом конце парка. Но этот вопрос находился в ведении Шреттера, ненавидевшего библиотекаря и при каждом удобном случае норовившего досадить своему врагу.

Погруженный в неразрешимые проблемы, Казанова забыл распорядиться насчет ужина и, заметив наконец, что уже стемнело, подумал, что лучше ему вовсе не появляться и оставаться в своей комнате еще несколько дней, до самого отъезда мадам де Фонсколомб и ее прелестной камеристки.

Затем он медленно поднялся, чтобы зажечь свечи в подсвечнике, стоявшем на письменном столе. При этом Джакомо почувствовал, что те несколько шагов, которые он проделал до стола, почему-то придали ускорение его мыслям и вернули уму часть былой смекалки.

Во всяком случае, он наконец заметил два письма, лежавших на его сафьяновой папке для бумаг и, видимо, давно его поджидавших.

Этим вечером мадам де Фонсколомб распорядилась накрыть ужин в китайском салоне, примечательном своим изысканным оформлением с украшениями в виде различных завитушек, с бронзовыми часами, выполненными в виде пагоды, и двумя совершенно необычными комодами, один красного, другой черного лака.

Казанова извинился за длительное отсутствие, сославшись на несварение желудка, вызванное немецкой кухней, которой они злоупотребили вместе с аббатом Дюбуа.

– У вас и в самом деле очень бледный вид, – заметила Полина, – ваш приятель де Дроги даже подумывал, не сходить ли ему за врачом.

Глядя на ее оживленное лицо, Казанова понял, что красавица ничуть не обеспокоена причиной его недомогания, и даже хорошо о ней осведомлена. Думается, она от души посмеялась при виде его кислой мины, когда он увидел капитана. Но гораздо сильнее Казанову смущала другая мысль: вдруг проказница, познакомившись с Туанеттой, обнаружила для себя еще один повод повеселиться на его счет. Как могло случиться, что несчастная малышка оказалась рядом и при этом вела себя так естественно, словно находилась в услужении у резвой мадмуазель? Может быть, это очередная гадость, подстроенная мерзавцем Фолкиршером? Или Шреттером? Или кем-нибудь из прочих многочисленных врагов, находящихся в замке и не упускающих возможности при каждом удобном случае показать себя тем более непримиримыми и подлыми по отношению к нему, чем в более зависимом положении находились они сами?

Вслух он не задал ни одного из этих вопросов, прекрасно понимая, что ответы на них придут сами собой и он очень скоро их узнает, как, впрочем, и то, насколько сильно он упал в глазах своей предполагаемой возлюбленной. Между тем Полина с удовольствием поведала ему, что Вальдекский полк, к которому должен был присоединиться де Дроги, на несколько дней опаздывает, и теперь они будут иметь удовольствие видеть капитана довольно часто.

Услышав эту неприятную новость, шевалье де Сейналь сделал вид, будто вовсе не интересуется камеристкой мадам де Фонсколомб, и предпочел беседовать исключительно с ее хозяйкой или аббатом. Убежденный авантюрист, терявший когда-то за игрой в фараона или бириби по двадцать тысяч ливров за один присест и не без основания полагавший, что честь проигравшегося в дым человека заключается в том, чтобы сохранить маску полнейшего спокойствия на лице, он смог без особого труда изображать светского человека, внимательнейшего хозяина и очаровательного собеседника. В общем, к огромному удовольствию мадам де Фонсколомб, Джакомо сумел превратиться на короткое время в настоящего чичисбея.^[8]

После ужина аббат Дюбуа, непременно желавший в очередной раз выиграть у старой дамы несколько дукатов, предложил всем составить партию в кадриль. Играли до полуночи. Во время игры шевалье сообщил, что получил письмо от княгини, матери графа Вальдштейна, где говорится, что она собирается остановиться в Дуксе перед возвращением в Берлин и просит мадам де Фонсколомб задержаться до ее приезда, желая познакомиться.

Следом Казанова рассказал и о другом письме, тоже пришедшем в тот день. Оно было от некой Евы, дочери отнюдь не Божьей, а всего лишь одного еврея по имени Жак Франк, основателя известной в свое время секты.

Эта Ева была необыкновенно, по-настоящему красива. Она утверждала, что скоро станет матерью нового мессии, и, глядя на нее, хотелось действительно в это верить. Казанова представил ее обществу как «знакомую», которая периодически наведывается в замок, чтобы обменяться с ним знаниями в области алхимии или по поводу трактовки некоторых неясных моментов в каббалистике. Судя по ее письму, отправленному из Лейпцига, ожидать ее следовало уже через два или три дня.

В то время Еве исполнилось двадцать восемь лет. В жизни она была еще красивей, чем ее описывал Казанова. Восхитительная посадка головы, придававшая ей необычайно привлекательный вид, изящество движений, величественность жестов невольно наводили на мысль о ее божественной сущности и заставляли поверить в то, что когда-нибудь она действительно произведет на свет нового мессию или, по крайней мере, сотворит какое-нибудь иное чудо.

Она была высокого роста, но выглядела еще выше благодаря манере держаться. Прекрасные волосы ниспадали локонами на ее мраморные, всегда обнаженные плечи. Огромные глаза порой бывали глубокими, как ночь, а порой полыхали, как звезды, нескончаемыми и переменчивыми страстями. Даже когда она улыбалась, ее немного удлиненное лицо сохраняло особую серьезность. Руки и ноги у нее были тоже длинными, но не чересчур, а лишь настолько, чтобы придать ее движениям своеобразную медлительность, которая во многом способствовала созданию этого горделивого образа. Нос у нее был благородной формы, но не орлиный, а рот маленький, с красиво очерченными губами и ровными зубами. К тому же она обладала роскошной, чудесно развитой грудью, тонкой талией и восхитительно округлыми бедрами, которые буквально взывали к Отцу Нашему Небесному о некоем вселенском действе и казались созданными именно для того, чтобы носить в себе потомство Господне.

Ее платья из муслина и тюля были еще более легкими, чем те, при помощи которых подчеркивала свои формы Полина. Но никто не смог бы отрицать, что прелести будущей божьей матери сами по себе ослепляли больше, чем дневной свет, и поэтому ей приходилось прикрывать их лишь затем, чтобы не ослепли те, кому выпало счастье их лицезреть.

И хотя она не была вылеплена из воистину божественной материи, тем не менее обладала всеми качествами, присущими королеве, или, что вернее, возлюбленной монарха. Поговаривали даже, что сам император Жозеф с необычайной пылкостью воздал должное ее прелестям.

Но она была всего лишь дочерью впавшего в шарлатанство раввина, и поэтому жизнь красавицы изобиловала самыми неожиданными поворотами. В наиболее тяжкие моменты всего за двадцать флоринов можно было занять подле нее место императора Жозефа или даже самого Господа Бога, приобщившись таким образом к таинству Воплощения.

По дороге из Теплице или Карлсбада, которые время от времени она посещала, околпачивая за местными игорными столами все новых простаков, божественная Ева иногда останавливалась в Дуксе, чтобы поприветствовать Казанову, которого всегда считала великим ловкачем. Она выражала ему свое восхищение, вызывая при этом у шевалье приятные вздохи, и Джакомо выражал ей в ответ свое самое искреннее почтение. Таким образом, всем женщинам, начиная с Тонки, простенькой дочери садовника, и заканчивая Евой, согласной не более и не менее, чем на роль матери второго Сына Божия, Казанова не уставал доказывать, насколько верит в их божественную природу. Настоящий мудрец, он умел увидеть в одном и том же создании и ангела, и чудовище. Замечательно то, что у него ничуть не вызывал отвращения тот факт, что чудовище порой преобладало, а ангел, как правило, был изрядно потасканным.

С первого мгновения мадам де Фонсколомб прониклась неким дружеским чувством к этой необыкновенной женщине, способной при помощи своего нежного, чарующего голоса заставить говорить даже мертвого. Ева сама представилась обществу, назвавшись искательницей приключений, и ничуть не скрывала, что совершенно не прочь при случае одурачить какого-нибудь оказавшегося поблизости простофилю. Такой открытый цинизм делал ее еще привлекательней, к тому же мадам де Фонсколомб принадлежала к тому времени и обществу, когда разного рода шарлатаны принимались с восторгом теми, кого они же и обманывали, при условии, чтобы все проделывалось умело и изящно. Ныне этот слой общества вымирал – слишком часто принадлежавшие к нему люди бросали свои привилегии на игорные столы. Добро и зло, польза и тщета, правда и ложь различались для них по единственному признаку: избавляют ли они от сиюминутной скуки.

Что же касается Полины, то она, напротив, сразу стала выказывать крайнюю враждебность сведущей в каббалистике красавице, Она не понимала, как можно было ощущать хотя бы малейшую приязнь к существу, фальшивость которого казалась ей очевидной с первого взгляда. Весь вид молодой девушки выражал непримиримую враждебность. Полина не смотрела в сторону находившейся рядом Евы и не отвечала, когда та заговаривала с ней. Не выдержав, мадам де Фонсколомб сделала своей камеристке замечание, на что Полина резко ответила:

– Эта мошенница умеет только одурманивать мозги своими пустыми суевериями, ставшими ее ремеслом. Красота, которая заставляет людей верить ее словам, является для них страшным ядом.

– Насколько я знаю, этот яд еще никого не убил, хотя обычно и вызывает весьма приятное опьянение. Наш дорогой Сейналь когда-то попробовал его и, похоже, не прочь отведать еще.

– Тогда бедняга будет первым, кого эта кудесница здесь одурачит.

– По-видимому, он именно этого и дожидается и не боится потерять при этом ни жизнь, ни время.

Мадам де Фонсколомб была крайне недовольна, что Полина пренебрегает Джакомо лишь потому, что он в неевлюблен. Она понимала, что посещение замка очаровательной колдуньей говорит о том, что между ней и библиотекарем существует любовная связь, и видела, что это вызывает досаду у надменной камеристки.

– Этот человек до смешного занят своей персоной, – вновь заговорила Полина, – он готов увлечься даже самым уродливым или глупым созданием, лишь бы любоваться, как в зеркале, собственным отражением в ее глазах. Как не презирать такую нелепую личность?

– Это всего лишь игра, мое бедное дитя, но, насколько Я нижу, вы совершенно неспособны понять ее правила.

– И к тому же не стремлюсь.

– Ваша Революция и все эти ваши санкюлоты сами себя уничтожат из-за своей чрезмерной серьезности.

– И в самом деле, нет ничего более серьезного, чем понятие свободы, мадам, и я буду бороться за нее до самого последнего вздоха.

– Не стоит ради этого умирать, дорогая Полина. Серьезность, о которой вы говорите, заклятый враг свободы, ибо она ведет к фанатизму.

И далее старая дама пояснила, что «здравый смысл», на который Полина ссылается как на единственное божество, не приносит ничего, кроме распространения нетерпимости, ненависти и пролития невинной крови. Она сама, Жанна-Мари де Фонсколомб, в течение пяти лет вынуждена скитаться по дорогам Европы и уже отчаялась когда-нибудь увидеть свою родину лишь по той причине, что появилась на свет богатой и имеет благородное происхождение.

– Просто дикая нелепость, что вы провозглашаете себя наследниками идей Вольтера и Философов,^[9] – добавила она. – Слава Богу, они уже умерли и ничего о вас не знают.

– Наоборот, они бы одобрили то, что мы делаем.

– Никогда бы не стали они этого приветствовать, и вы бы отправили их на гильотину, как и положено отцеубийцам.

Еще минуту молодая женщина и ее госпожа спорили примерно в том же духе, но в китайский кабинет, где они находились, вошел Казанова, и им пришлось на мгновение прерваться. Полина бросила в сторону Джакомо взгляд, который, кажется, безо всякой гильотины мог отправить его голову в корзинку какого-нибудь Сансона.^[10] Однако мадам де Фонсколомб настолько увлекла борьба мнений, что ей не терпелось продолжить разговор:

– Знаете, шевалье, Полина только и мечтает о том, чтобы устроить вам встречу с вашей подружкой-каббалисткой в одной из повозок гражданина Фуке-Тинвилля.^[11]

– Думаю, мы сможем встречаться и без помощи этого господина, – в том же тоне ответил шевалье. – К тому же мне совсем не сложно подыскать более подходящее для беседы место.

И Джакомо сопроводил свою речь дружелюбным взглядом в сторону старой дамы, в лице которой постоянно находил верного союзника. Следом за ним показалась та, что стала причиной всех разногласий в замке, как, впрочем, и в любом другом месте, где бы она ни появлялась. Казанова пошел ей навстречу и с преувеличенной нежностью поцеловал красавице руку. После чего она опустилась на сиденье с изяществом, создающим впечатление, будто ее тело создано из той же легкой и прозрачной материи, что и туника весталки.

В искусстве обмана Ева и Джакомо были как брат и сестра: они понимали друг друга с полуслова и мысли их следовали самым естественным образом по одному и тому же руслу. Им даже не было необходимости говорить между собой вслух. Мадам де Фонсколомб была совершенно права, предполагая, что в свое время они были любовниками и, возможно, оставались ими и по сей день. У Полины, без сомнения, были те же соображения, и, несмотря на то что она с радостным нетерпением ожидала капитана де Дроги, который должен был явиться через час, взаимопонимание, подмеченное ею между Казановой и прекрасной авантюристкой, вызывало у нее ярость. Правда, ни мадам де Фонсколомб, ни ее камеристка не могли предположить, что эти двое могут спать вместе так же естественно и испытывать при этом так же мало страсти, как двое случайных путешественников, вынужденных силой обстоятельств делить постель в какой-нибудь гостинице. Если так можно выразиться, они были любовниками из удобства. Они предавались наслаждениям тем более редко, что получали настоящую радость уже от обоюдного знания дела и от общей любви к удовольствиям. Они могли расстаться легко и навсегда, не боясь того, что могут никогда не повстречаться снова. Каждый из них забыл бы другого и, таким образом, как бы остался ему навеки верен. Но если они все же встречались, понимание между ними мгновенно восстанавливалось, а преданность друг другу проявляла себя в первую же ночь после разлуки. Они так хорошо знали друг друга, что в огне наслаждений ощущали себя однополыми.

Полине было неприятно встретить соперницу, пусть даже это касалось ненужного ей старика, которая к тому же вызывала у нее столь сильное раздражение. Тем более что вскоре она поняла, что эта женщина представляет опасность и для ее отношений с капитаном.

Хотя Ева и Джакомо выказывали друг другу самые нежные чувства, прекрасной каббалистке, кажется, было недостаточно этой дружбы. Ее призванием было держать весь род человеческий под властью своих чар. И капитан де Дроги не смог избежать притягательной силы ее воистину неземного сияния, как небесные тела не могут избавиться от закона гравитации.

Одержимость, с какой красавица старалась заставить обожать себя любое живое существо, была на руку Казанове. Ему даже не пришлось просить ее, чтобы она обольстила удалого офицера. Она сделала это сама. Будущая мать истинного мессии не брезговала брать кредиты у простых смертных, если они, конечно, были в ее вкусе, в предвкушении того счастливого мига, когда ей придет срок быть оплодотворенной Всевышним. Она не знала, когда наступят день и час осуществления Божественного замысла, но с приятностью проводила время в его ожидании.

В ходе ужина капитан де Дроги не спускал с Евы глаз и слушал только ее. Он даже делал вид, что верит во все те чудеса, которые красавица пожелала им показать, такие, как передвижение предметов силой мысли, предсказание будущего по узорам, которые составляли облака, или беседы с умершими. Казанова при этом с самым серьезным видом кивал и открывал рот лишь затем, чтобы подтвердить сказанное колдуньей или поддержать ее одобрительным замечанием. В общем, изо всех сил старался придать ее действиям наибольшую достоверность. Разве сам он не обладал познаниями о таинственных силах, управляющих вселенными? Разве не изучал когда-то магический цикл системы Заратустры и не взывал к Араэлю и прочим духам, управляющим различными планетами?

Полина как могла отбивалась от всего этого вздора, взывая к рассудку, здравому смыслу, геометрии и механике. И хотя ее познания в естественных науках были совсем слабыми, они не позволяли сбить ее с толку всякой шарлатанской ерунде. Она с горячностью отстаивала свои взгляды, бросая на услужливого и легковерного капитана гневные взгляды.

Ожидающий со дня на день приказа двинуться в поход, капитан вдруг оказался втянутым сразу в два любовных приключения и не слишком разумно мечтал довести их оба до конца. Признав вместе с Полиной, что вселенная является лишь случайным соединением причин и следствий, и тут же согласившись с Евой, что всякого рода духи и демоны являются, скорее всего, пружинками огромного мирового устройства и тайком управляют оттуда всей деятельностью окружающих нас миров, Дроги вскоре представлял из себя некий обезумевший персонаж, утверждавший что-либо лишь затем, чтобы тут же это опровергнуть. В итоге стало казаться, что он едва ли слышит собственные слова.

Казанова, развлекаясь, не без удовольствия наблюдал тяжелое положение своего соперника. Было очевидно, что капитан даже не догадывался, насколько нелепо выглядит в глазах обеих женщин, которые, следуя вечной склонности к сговору, свойственной их полу, позволили своей жертве продолжать глупую болтовню и впасть в конце концов в полный абсурд.

Мадам де Фонсколомб по мере сил также участвовала в этой комедии. Ей хотелось, чтобы Полина получила урок, которого вполне заслуживала. Ибо, даже если молодая женщина и развлекалась сейчас тем, что заставляла своего возлюбленного прыгать вверх-вниз наподобие мяча, удовольствие, которое она от этого испытывала, было приправлено горечью, поскольку еще совсем недавно она испытывала самые нежные чувства к своему попавшему в нелепое положение незадачливому поклоннику. И если она еще не готова была это признать, то мадам де Фонсколомб самым решительным образом настроена была назвать вещи своими именами. И очень скоро ей представилась такая возможность.

Между делом Казанова рассказал, что когда-то написал письмо Робеспьеру, обвиняя тирана в том, что тот является новым антихристом. К сожалению, гильотина отняла у него столь ценного оппонента, как, впрочем, и многих других, и доводы, приведенные в письме шевалье де Сейналя, остались без ответа.

Выслушав это признание, старая дама тут же предложила воспользоваться магическими силами, чтобы все-таки узнать ответ на дерзкое послание библиотекаря.

Казанова с радостью ухватился за эту потрясающую идею в надежде добить своего молодого соперника и тут же принялся утверждать, что это вполне возможно при условии объединения возможностей его собственного колдовства с еще большим могуществом будущей божьей матери. К тому же необходимо, чтобы один из присутствующих, кроме участвующих в процедуре чудотворцев, предоставил на время свое материальное тело для того, чтобы душа Робеспьера некоторое время могла находиться среди живых. Аббат, которому первому предложили исполнить эту почетную роль, принялся кричать, что ни за что на свете не примет участие в этом богохульственном фарсе. Что же касается мадам де Фонсколомб, то она сослалась на то, что бывший властитель Франции наверняка откажется, чтобы его благородный дух вырядился в женщину. Итак, положение мог спасти лишь капитан де Дроги, если бы он решился предоставить призраку свои тело и голос. Бедный вояка даже не догадывался, что вся игра с самого начала заключалась в том, чтобы навязать эту роль именно ему.

В надежде угодить прекрасной чародейке этой любезностью и одновременно желая развлечь маленькую якобинку своим участием в этом кощунственном маскараде, офицер заверил, что готов в точности исполнить все, что ему прикажут два мага.

Прежде всего Казанова обрезал фитили у всех свечей, чтобы салон освещался только светом луны, проникавшим в окна. Зрителям Ева пояснила, что проникновение в дом «Селениса», так она называла духа луны, является обязательным для предстоящего действа. Все дружно с этим согласились. Теперь можно было начинать. Ева велела де Дроги сесть на скамеечку напротив окна и оставаться неподвижным. Причем руки его должны быть немного отставлены от тела и повернуты ладонями к ночному светилу. Одеревенев на своей скамейке, офицер с военной точностью выполнял эти указания. Мадам де Фонсколомб и Полина наблюдали за всем, сидя поодаль, в то время как аббат предпочел удалиться, бормоча на ходу свои обычные проклятия: мол, стоило ли так долго скитаться по дорогам Европы, чтобы в конце концов повстречаться с кровавым призраком Робеспьера?

Наконец Ева приблизилась к капитану и указательным пальцем в несколько приемов начертила у него на лбу звезду, которую Казанова, любезно объяснявший дамам по ходу дела modus operandi^[12] 1[d1] этого фарса, назвал «Звездой Соломона». Де Дроги принимал участие в этой игре с поразительной доброжелательностью, какую его соперник даже не мог до этого в нем предположить. Похоже, офицер намеревался показать прекрасной колдунье, что вовсе не обманут этим спектаклем, но тем не менее приносит себя в жертву ее победоносным чарам и готов безоговорочно капитулировать. В то же самое время он льстил себя надеждой, что Полина в его действиях усмотрит лишь желание остроумного человека развлечь компанию. На самом деле с каждой секундой у него было все меньше шансов попасть в постель к прекрасной Еве, а Полина и подавно готова уже была изгнать злосчастного капитана из своих мыслей навсегда. Это и было то двойное чудо, которое удалось-таки Казанове, из разряда тех, какие он осуществлял на протяжении всей жизни. Сеанс же магии, затеянный ими в этот вечер, только начинался.

Повернувшись к окну и обращаясь к луне, Ева произнесла непонятные слова. Ей вторил Казанова, бормоча не менее туманные формулы. Это длилось три или четыре минуты, и у мадам де Фонсколомб было время полюбоваться, с какой легкостью двое авантюристов могут изобретать и произносить всякую остроумную чушь.

Затем, вскинув руки вверх и простершись перед человеком, который уже был не совсем де Дроги и еще менее походил на воплощение Робеспьера, но который, в любом случае, смахивал на отменного дурака, Ева заставила зрителей любоваться сквозь прозрачную тунику своей стройной фигурой и гибкими движениями. В этот момент Казанова спросил ее громко и торжественно:

– Готовы ли вы произнести неизреченные имена?

– Полагаю, что да, – ответила Ева.

– Не окажете ли вы мне любезность, назвав их?

Колдунья снова произнесла нараспев несколько совершенно непонятных слов, затем поднесла руку ко лбу и покачнулась. Похоже было, что она внезапно начала терять сознание. Одним прыжком Казанова оказался рядом и подхватил ее на руки. Де Дроги ужасно сожалел, что ритуал не позволяет ему покинуть проклятую скамейку и поспешить на помощь, но держался стоически.

– Ах, мадам, – воскликнул мсье де Сейналь, чрезвычайно обеспокоенный, – вы точно уверены, что действовали в час луны?

– Я в этом убеждена, поскольку сначала я отправилась на Юпитер, затем на Солнце, оттуда на Араэль, то есть на Венеру, и закончила Меркурием.

– Получается, что вы пропустили Сатурн и Марс. Это значительно укорачивает процедуру, но далеко не безопасно.

– Боже мой, так оно и есть, – простодушно ответила прекрасная колдунья.

– В состоянии ли вы продолжать? – спросил Казанова.

– Назовите мне прежде имя вашего духа, чтобы я могла воспользоваться его помощью, или лучше скажите мне клятву Ордена.

– Я не смею, и вы знаете почему.

– Мой дорогой Казанова, я вас умоляю. Я буду вам за это бесконечно признательна, всегда, начиная с этой ночи…

Двое шарлатанов довольно долго переговаривались в таком же духе. Причем это делалось так серьезно, словно они служили мессу. Разом позабыв не только о Робеспьере, но и о де Дроги, Полине и мадам де Фонсколомб, они, похоже, были озабочены лишь предстоящей ночью любви, подробности которой им доставляло удовольствие обсуждать в присутствии зрителей.

На следующий день де Дроги получил приказ выезжать в столицу. В замке он больше не появился. Артиллерийские залпы и атаки кавалерии, к которой он вскоре должен был присоединиться, казались ему пустяком по сравнению с той роковой шуткой, которой он был обязан Робеспьеру. Капитан слишком поздно понял, что у него гораздо лучше получается вести в бой лошадей, чем управляться с женщинами. Перед лицом орудий он мог с легкостью расстаться с жизнью, сталкиваясь лицом к лицу с мужчиной, он понимал, что может даже потерять честь. Но встретившись с двумя фуриями, которым он имел глупость противостоять, капитан оказался полностью обескуражен и ему оставалось только покинуть поле боя.

Однако не только он вышел из этой авантюры с потерей, Казанова также потерял – ровно десять лет, которых он лишился той ночью, трижды пожиная лавры победителя, вновь зазеленевшие под ласками и поцелуями его прекрасной сообщницы.

Вскоре настала очередь Евы покинуть замок. За это время она совершенно очаровала мадам де Фонсколомб. Однако старая дама даже не пыталась удерживать красавицу, мудро рассудив, что такая уж у той судьба: куда бы ни забрасывала ее жизнь, окружающие будут неизбежно подпадать под волшебное обаяние прекрасной шарлатанки. За этот ее талант старая дама вознаградила Еву векселем на тысячу флоринов, который та должна была представить ее банкиру в Вене. Явившаяся в Дукс в надежде вытянуть у Казановы три сотни флоринов, которые, кстати, приятель дать ей не смог, красавица теперь могла снова отправиться в путь с легким сердцем и головой, гудящей от мыслей о предстоящих новых победах. Прежде всего она вернулась в Теплице, куда было всего полчаса езды, и, поскольку ей не терпелось поскорее извлечь прибыль из своей тысячи или проиграть ее – уж как повезет, – она даже не вспомнила о том, что каждое новое дело требует предварительного прохождения через Юпитер и Меркурий.

Казанова же за это приключение был вознагражден решительной неприязнью со стороны Полины. Рассудив, что это чувство свидетельствует об интересе и придает ему значимость, которой он до сих пор был лишен в ее глазах, Джакомо счел себя весьма продвинувшимся на пути завоевания сердца молодой женщины. Находиться в нем на правах врага значило, по его мнению, быть на пути к успеху.

Тем временем Полина продолжала избегать библиотекаря и всякий раз, когда встречала Казанову, упорно выказывала ему враждебность. Но проделывала она это с излишним рвением, и такое чрезмерное пренебрежение убеждало Казанову в том, что он не столь уж и презираем.

При этом неугомонная Полина нашла для себя новое развлечение, касавшееся бедной Туанетты.

После того как целую неделю Тонка помогала отцу подрезать заросли самшита, росшие в парке, Шреттер перевел ее в замок и поручил натирать паркет в больших залах, которые открывали лишь время от времени.

Тонке постоянно поручали самую грубую работу, и она не пыталась увильнуть от своей повинности, что, по понятиям работающих на кухне бездельников, было дополнительным доказательством ее неполноценности. Странно то, что никому из этих мужланов не пришло в голову воспользоваться ее вопиющей наивностью. Навряд ли эти люди руководствовались в своих действиях жалостью или излишней щепетильностью. Они, без сомнения, ставили себя гораздо выше этой дурочки, и их тщеславие не позволяло им смотреть на нее как на женщину.

Полина же Демаре, как и следовало ожидать, заинтересовалась бедной одноглазкой. Хотя она и старалась изгнать из своего сердца всякую любовь к ближнему, – особенно это касалось кюре и прочих лицемеров, – ее ум и здравый смысл по-прежнему восставали против несправедливости, и участь несчастной девушки ее очень взволновала.

Полина дала Шреттеру двадцать флоринов за то, чтобы иметь бедняжку в своем услужении. Чистенько одела ее в одно из своих платьев, выдала новый чепец, почти неношеную пару туфель. Вырядившись так, Тонка обрела вид чуть ли не девицы благородного происхождения. В результате получилось, что у камеристки мадам де Фонсколомб появилась собственная компаньонка, которую она повсюду таскала за собой.

Старая дама шутила по этому поводу, что Полина отныне выглядит как герцогиня. Джакомо никак не отреагировал на этот поступок, а поскольку он теперь видел Полину исключительно в сопровождении злополучной Туанетты, то поначалу принял решение избегать ее, поскольку опасался, как бы девушка не выдала себя какими-нибудь проявлениями нежности и наружу не выплыла постыдная история их отношений. Однако по одной из тех непостижимых причин, которые исходят не из рассудка, а скорее из сердца и души, дурочка Туанон даже не заикалась о своем секрете. Убедившись в этом, Казанова снова принялся ухаживать за Полиной. И однако его сердило присутствие маленькой компаньонки, которую Полина наняла и постоянно держала при себе, наверняка для того, чтобы избавить себя от его приставаний.

Из опасения, что когда-нибудь она все-таки выдаст их тайну, Тонка стала отныне для Джакомо нежелательной персоной, одним из препятствий на его пути к достижению новой цели. Желание, которое он испытывал к Полине, сделало бедную девочку как бы невидимой для старого ловеласа. Так на протяжении всей его жизни, каждая новая страсть, как правило, убивала в нем малейший интерес к той или иной молодой красавице, о которой он еще накануне думал, что будет обожать ее вечно.

– Думаю, несмотря на возраст, вы вполне могли бы мне нравиться, мсье, поскольку вашего живого ума вполне достаточно, чтобы заставить меня забыть об этих морщинах и гадких коричневых пятнах, украшающих ваш лоб. Я могла бы простить эти бесстыжие очки, которые вы нацепили, чтобы рассматривать мою грудь тем же манером, каким вы погружаете свой нос в молитвенник. Я могла бы забавляться вашим неимоверным самомнением вплоть до того, что стала бы относиться к этому снисходительно. Проще говоря, я могла бы с охотой начать играть в ваши игры, чего вы, собственно говоря, так упорно добиваетесь, тем более что для меня это сущий пустяк. Я могла бы позволить вам пользоваться моим расположением достаточно долго и постаралась бы доставить вам все возможные наслаждения с единственной целью заставить вас после страдать оттого, что меня уже нет рядом с вами. Но чего я не могу вам простить, так это того, что вы так корыстолюбиво прожили свою жизнь, постоянно кланяясь и униженно протягивая за золотом руку к тиранам или их лакеям, – говорила Полина, в то время как Казанова, стоя на одном колене, любовно сжимал ее руки и покрывал их поцелуями. Туанетта присутствовала при этой галантной беседе, и, если даже и не понимала смысла произносимого, то язык жестов и мимика лиц были для нее совершенно очевидны. Но она ничем не выдавала боль, которую, без сомнения, испытывала. Казанова же об этом вовсе не думал. С некоторых пор он целиком полагался на полное, как он считал, слабоумие девушки.

Опытный развратник так увлекся, что не заметил мадам де Фонсколомб, вошедшую в кабинет, где разыгрывалась эта трогательная сцена.

Впрочем, увиденное вовсе не удивило старую даму и она по-прежнему продолжала выказывать в отношении шевалье удивительную благожелательность. Более того, разобравшись в ситуации, она строго осудила поведение Полины. Ей не понравилось кокетство, которое она заметила в этой девице, приписывающей себе добродетель, свойственную разве что спартанкам. К тому же она считала, что дело здесь не только в непоследовательности, но и в обычном лицемерии. И мадам де Фонсколомб в очередной раз приняла сторону соблазнителя против соблазняемой, с ходу заявив:

– Зато мсье Казанова, да и другие люди его породы никогда не грабят ближних, кроме как за столом для игры в карты, причем это происходит с согласия противника, в то время как ваши санкюлоты, отправляя своих врагов на эшафот, заставляют их таким образом расставаться не только со своим богатством, но и с жизнью.

– Методы и решения правосудия, мадам, могут, действительно, показаться более жестокими, чем те приемы, которыми пользуются хитрость и надувательство.

– Но Господь не для того создал мир, чтобы в нем устанавливали справедливость, утопая в крови, а королей – не для того, чтобы их убивали…

– Мадам, я всего лишь ваша служанка! – прервала ее Полина. После этих дерзких слов она встала со своего места и собралась уйти, оставив хозяйку наедине с венецианцем. Но мадам де Фонсколомб остановила ее:

– Если вы по примеру ваших отвратительных героев хотите быть такой же «неподкупной», Полина, будьте последовательной во всем! Начните хотя бы с того, что прикройте вашу грудь и поменьше потворствуйте рождению страсти, если в ваши планы не входит ее удовлетворять!

– Мсье Казанова способен испытывать страсть лишь к моей груди, не более, и, предоставляя ему возможность любоваться ею, я вполне эту страсть удовлетворяю.

Задетый за живое этим новым выпадом, Джакомо принялся уверять, что грудь молодой женщины интересует его куда меньше, чем те сумасбродные идеи, к которым она так пристрастилась и от которых он надеялся ее таким образом избавить.

– Что до меня, – моментально отреагировала на это заявление Полина, – то ваш рассудок я совершенно не надеюсь исцелить. Слишком долго он был угнетен привычкой к повиновению. Вы раб в кружевном жабо, мсье, а ваши цепи – это золотые нити, которыми расшит ваш аби.

– Да, я действительно покорен и буду до последнего вздоха подчиняться женской красоте и тем радостям, которые женщины дарят мне. Точно так же я сознаюсь в своей любви к золоту, о котором вы, похоже, и не знаете, что Бог его создал именно для того, чтобы использовать в аби из парчи и оставлять за карточным столом. Но в душе я гораздо свободнее, чем вы, поскольку то подобие свободы, которой вы преклоняетесь, и пророком которой стал ваш Робеспьер, оборачивается на деле вопиющим фанатизмом.

– Я могла бы принадлежать вам и даже потакала бы всем вашим прихотям, – воскликнула Полина, – если бы наряду с благоразумием, присущим вашему возрасту, вы обрели способность здраво рассуждать, но вам это, увы, совершенно не свойственно! И поэтому вы для меня лишь подобие химеры, состоящей из грез молодого повесы, помещенных в голову почтенного старца.

– Прекрасная мысль, – вступила в разговор мадам де Фонсколомб, – причем настолько, что я попросила бы Полину ни в коем случае не отказываться от нее.

– Что вы имеете в виду? – спросила молодая женщина, спохватившись, что ее высказывание было, возможно, чересчур опрометчивым.

– Я имею в виду ваши слова о том, что вы охотно уступили бы страсти нашего друга, если бы он сумел доказать, что является, как и вы, другом свободы, разума и прогресса.

– Он уже просил об этом, мадам, но думаю, это невозможно.

– И в этом вы совершенно не правы, – заверил ее Казанова. – Напрасно вы не захотели разобраться по отдельности в моих и ваших доводах и не попытались на основе этого переубедить меня. По всей видимости, из боязни, что скорее я могу склонить вас на свою сторону. К тому же, я думаю, что пари, предложенное нам мадам де Фонсколомб, совершенно справедливо, поскольку не предполагает, чтобы я вынудил вас отказаться от ваших ужасных убеждений. Разве вам не хотелось бы сделать из меня якобинца? Так попытайтесь! Я же, в свою очередь, с той же целью попытаюсь внушить нашей упрямице Полине мысли более приятные и более естественные.

Зашедший в это время в кабинет аббат Дюбуа тут же насильно был избран судьей в этом остроумном состязании. Причем дуэль должна была начаться немедленно. Окончанием поединка должен был стать разгром одного из противников, пораженного обязательно и в сердце, и в голову.

Полина вначале протестовала против этой идеи, заявив, что, поскольку независимо от результата ей будет обеспечено тесное общение с Джакомо, такая ставка естественным образом обеспечит хитроумному ловеласу верный триумф.

– Может случиться так, – заметила в ответ старая дама, – что никто из вас не возьмет верх, и Полина вовсе не должна будет дарить шевалье никакими знаками внимания.

– Тогда мне останется только склониться перед трагическим поворотом судьбы, – шутливо заверил Казанова.

– Не будем говорить о трагедии, – с улыбкой возразила мадам де Фонсколомб, – поскольку нынешние события и гак предоставляют нам достаточно поводов вздрагивать и обливаться слезами. Мне хочется, чтобы хотя бы здесь, в этом замке, который кажется совершенно отрезанным от остального мира, оставалось место для комедии.

– Которую мы для вас и постараемся сыграть, – весело пообещал Казанова.

– Вы оба уже играете ее, причем достаточно долгое время, – услышал он в ответ.

При этом последнем заявлении Полина легонько дернулась, а аббат в очередной раз перекрестился и пробормотал какие-то страшные проклятия.

Была уже полночь, когда засыпающий Казанова услышал, как кто-то скребется в дверь его спальни. Ни встать с постели, ни поменять полотняный колпак, прикрывавший голову, на парик не было времени. Злополучному обольстителю пришлось безропотно наблюдать за появлением в его владениях Полины, выглядя при этом карикатурным старикашкой, каковым на самом деле он и был.

Молодая женщина пришла не одна. Она тянула за собой Тонку, с босыми ногами и в ночной рубашке. Дотащив дрожащую и плачущую девушку до изножья кровати, Полина отпустила ее, и та рухнула на пол, зарыдав еще громче. Казанова не пошевелился и не проронил ни слова. На безобразную сцену, происходившую у его ложа, он взирал с ужасом, с каким глядит приговоренный к смерти на орудие, при помощи которого его собираются лишить жизни.

– Эта девушка скорее ваша служанка, чем моя, – с великолепным презрением произнесла Полина, – поэтому я возвращаю ее вам, мсье шевалье, и знайте, что если я у вас ее и забрала на время, то только потому, что не знала, что она принадлежит вам, и даже не могла себе этого представить. Что же касается соглашения, которое мы заключили в присутствии мадам де Фонсколомб, то считайте, что его не было! Я не собираюсь бороться за место в вашем сердце с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте и дальше осчастливливать ее, ибо она, несомненно, этого заслуживает!

С этими словами Полина выскочила из комнаты, быстро захлопнув за собой дверь.

После ее ухода Казанова некоторое время сидел неподвижно, глядя на Туанетту, которая, не смея поднять голову, орошала слезами свою рубашку. Он чувствовал себя совершенно разбитым и бесконечно усталым.

Но, видя, что Туанон все не успокаивается, он наконец нашел в себе силы поднять бедняжку с пола и усадить ее на постель. В этот момент ему больше всего хотелось утешить ее, и Полина покинула его мысли почти так же внезапно, как и исчезла из комнаты.

Сняв уродовавшую девушку повязку, он покрыл ее лицо поцелуями, в особенности пустое веко, поддававшееся под легкими нажатиями его губ. Тонка обхватила старика руками и изо всех сил прижалась к нему. Она все еще продолжала плакать. Но теперь к ее рыданиям примешивались и его слезы. Хорошо понимая, что никогда не сможет ее полюбить, он в эту минуту принял решение заботиться о ней до конца своей жизни.

Тонка понемногу успокоилась и заснула у него на руках. И Джакомо пообещал себе не обращать внимания на то презрение, которое жестокая Полина не замедлит выказать ему начиная с завтрашнего дня. Он решил также ничего не предпринимать, чтобы ускорить отъезд мадам де Фонсколомб.

На следующий день Казанова нашел старую даму, завтракавшую в одиночестве в своей комнате. Он сразу понял, что Полина ей все рассказала, но искренняя приветливость его приятельницы смягчала выражение укоризны на ее лице.

– Вы лишили меня участия в партии, которая обещала быть очень интересной. Я прослышала, что вы, как достойный соперник Керубино, соблазнили однажды дочку садовника. И наша гордая Полина решила, что таким образом вы уронили свою честь и опорочили свое доброе имя, а потому считает невозможным теперь скрестить с вами шпагу.

– Она должна была добавить, что эта девочка, которую вы, кстати, могли видеть в последнее время рядом с ней, к тому же слабоумна, что у нее нет одного глаза и она ночует на сене, которым иногда и питается.

– Она мне это сказала.

– И вы все еще разговариваете со мной?

– Мне хочется понять в вас даже то, что кажется наиболее безнравственным и непоследовательным.

– Я пожалел тогда бедняжку, мадам, а жалость иногда может вызвать желание – странное желание, которое рождается от соприкосновения с несчастьем или с какой-либо гнусностью, а иногда и с уродством. Как говорится, из навоза родятся только мухи.

Мадам де Фонсколомб отпустила Полину до вечера и приказала приготовить коляску, чтобы та смогла покататься в окрестностях Дукса. На самом деле старой даме хотелось избавить своего гостеприимного хозяина от неприятной обязанности предстать в тот день перед не знающим снисхождения судьей в лице молодой женщины.

– Позволяя себе любить простую деревенскую девушку, дорогой Казанова, вы отнюдь не потакаете демократическим чувствам Полины. Наша маленькая якобинка, конечно, тоже вышла из народа, но вспоминает об этом лишь тогда, когда ей нужно найти аргументы для меня или кого-нибудь другого, вроде нас с вами. Ее лепет напоминает мне о покорности, более присталой старому человеку, которому вскоре предстоит умереть. Именно по этой причине я и держу ее подле себя, как монахи-трапписты твердят без конца друг другу свое «mémento mori».^[13]

– Чары, которые Полина испытывает на мне, заставляют меня забыть, что я стар, но в одном я с вами согласен: эта жестокая красавица прекрасно умеет показать мне мое ничтожество. И я понимаю, что способен вызывать у нее лишь презрение.

– Вы действительно так наивны? Напротив, вы вызвали ее ревность.

– Ревность к этой простушке?

– Насколько мне позволяют судить мои слабые глаза, девушка красива, даже несмотря на эту повязку на лице. К тому же у нее прелестная фигурка. И то желание, которое вы испытывали к ней, как вам самому казалось, не совсем обычное, в любом случае, было вызвано явно не ее уродством.

– Сказать по правде, оно появилось у меня, когда я подумал как раз о ее глупости и о том, какие доныне неведомые мне ощущения я могу получить, благодаря ее покорности. В этом и заключается неприглядная правда, мадам.

– Вы считаете, что причинили ей зло?

– Вне всякого сомнения, поскольку пробудил в ней чувство, из-за которого она нынче страдает.

– Кто знает, может быть, лучше страдать, чем не знать никаких чувств вообще.

И мадам де Фонсколомб в течение целого часа блистала перед шевалье искусством софистики, так что Казанова в конце концов, то смеясь, то возражая, дал убедить себя в своей собственной невиновности.

Взамен старая дама попросила прочесть ей после обеда те отрывки из его воспоминаний, которые он выберет сам. На что шевалье де Сейналь возразил, что предоставляет своей приятельнице самой выбрать место, дату и обстоятельства для его рассказа с условием, что это не будет история его побега из Пломб. За исключением этого момента, он с радостью готов поведать своей слушательнице о самых удивительных любовных приключениях, происходивших на протяжении всей его жизни практически во всех странах Европы с женщинами из всех слоев общества. Все зависело от того, с кем судьба уготовила ему встречу – со служанкой или принцессой.

– А было хотя бы раз в вашей жизни так, мсье, что вы любили с настоящей страстью, а не ради развлечения или из тщеславия?

– Я всегда любил со страстью.

– Да полно! Количество ваших любовных приключений едва ли не соответствует списку, который Дон Джованни составил для Лепорелло.

– Ma in Ispagna son gia mille e tre,^[14] – прошептал Казанова, прежде чем добавить с улыбкой, – этот донжуан в любви был настоящим чудовищем, с которым меня не стоит и сравнивать. Он соблазнял всех без разбора, лишь бы то была юбка, применял насилие к тем, кто сопротивлялся, и убивал тех, кто пытался напомнить ему о таком понятии, как честь. Что же до удовольствия, которое обычно дают или получают, этот безумец не имел о нем ни малейшего представления, слишком занятый тем, как найти наикратчайший путь в ад. Дон Джованни – распутник, заботящийся лишь о том, чтобы бравировать по поводу божеского гнева, которого он на самом деле боялся. Это изувер вроде тех ужасных мистиков, которые ищут спасение в страдании. Любовь для них лишь пытка, которой они подвергают других или самих себя.

– А вы сами разве никогда не испытывали страха перед Богом?

– Я предпочитал любить Его в себе, полагая, что во мне есть что-то от Его совершенства, и в тех созданиях, которых па счастье или на беду я по Его воле встречал на своем пути.

– Ну, хорошо, мсье, а не случалось ли так, что одно из этих созданий принесло вам однажды гораздо больше счастья или, напротив, более поводов для огорчения, чем все остальные?

– Однажды я имел несчастье встретить в Лондоне наиболее испорченную и порочную из женщин, кого когда-либо носила земля. Я написал о совершенных ею преступлениях в одной из глав своих «Воспоминаний», которую, если пожелаете, дам вам почитать. Но избавьте меня от того, чтобы рассказывать об этом, ибо я до сих пор не в состоянии воскресить в памяти это гнусное существо без того, чтобы не испытать досаду и страдание так же живо, как в самый первый день!

Хотя мадам де Фонсколомб и была сильно заинтригована этим заявлением, она не решилась настаивать. Ведь нам гораздо больше нравится вспоминать счастливые мгновения жизни, чем извлекать из памяти наши горести, потому-то и ностальгия относится скорее к чувствам, основанным на радости, а не на страдании. А старая дама хотела услышать от Казановы воспоминания именно о самых счастливых событиях. О них-то он и обещал поведать ей после обеда.

– Мне было тогда двадцать четыре года, и я остановился в Сезене. Этот городок расположен в двух днях езды от Венеции, которую мне пришлось покинуть из-за одной неприятности. Вообще-то я направлялся в Неаполь, где рассчитывал повидаться с некоей девицей, с которой у меня в недавнем прошлом был роман. По своему обыкновению я путешествовал, останавливаясь то здесь, то там. Красивый шиньон или прелестная фигурка, как правило, были достойным поводом задержаться в каком-либо городке, впрочем, лишь для того, чтобы вскоре уехать оттуда навсегда.

Я уже собирался покинуть этот маленький городишко, в котором провел несколько дней, поскольку считал, что, в сущности, попробовал всего понемногу из того, что он мог мне предложить по части любовных связей и развлечений. С собой у меня была лишь небольшая кладь, ибо, отправляясь в дорогу, я не считал нужным прихватывать огромные сундуки со своим прошлым. И в тот момент, когда я уже собирался покинуть гостиницу, почти у самой моей двери послышался невероятный шум.

Я вышел, чтобы посмотреть, в чем дело. У входа в дом толпилась шайка сбиров,^[15] а сидящий посреди помещения на кровати приятного вида господин кричал на этих проходимцев на латыни так, что слушать его было сущим наказанием Господним. Попутно доставалось и находившемуся здесь хозяину, который самым злодейским образом открыл этим мерзавцам входную дверь.

Желая разобраться в ситуации, я спросил у хозяина, что происходит. «Все очень просто, – пояснил мне этот плут, – мужчина в кровати – венгерский офицер, который, по-видимому, говорит только на латыни. Он тут улегся с одной девицей, а тайные агенты епископа явились, чтобы выяснить, его ли это жена. Если она его жена, то нужно, чтобы он подтвердил это, показав им какое-нибудь свидетельство. А если нет, то, скорее всего, его отправят в тюрьму вместе с девчонкой».

– Этот городишко, о котором вы говорите, – Сезен, без сомнения, принадлежал папе, ибо только в его владениях могла происходить такая глупость, чтобы сажать в тюрьму мужчину и женщину, единственное преступление которых состояло в том, что они спали в одной постели, не будучи мужем и женой, – уточнила мадам де Фонсколомб.

– Сезен действительно находился под властью папы, и действительно двое людей имели право спать в одной постели, если были женаты или одного пола. Любить друг друга могли лишь супруги или священники, да еще молодые люди, находившиеся на содержании последних.

– Преувеличенное внимание к добродетели явно противоречило самой природе и способствовало особенно сильной развращенности, – заметила в свою очередь старая дама. – Но послушайте, этот ваш венгерский офицер спал с молодой девушкой или с молодым аббатом, с которым он обменивался любезностями при помощи латыни и предавался апостольским наслаждениям?

– Ни то ни другое, – со смехом ответил Джакомо, – компанию латинисту составлял такой же офицер, вернее тот, кто хотел за него сойти, поскольку его всегда видели одетым в форму и волочащим за собой саблю, которая колотила его по каблукам.

– А что, противоестественная любовь так же часто встречается среди военных, как и среди служителей церкви?

– Ну конечно же нет! Все вскоре заподозрили, что наш венгерский офицер вовсе не вступил в противоречие с законами природы, и под одеждой капитана или в простынях постели скрывался вовсе не смазливый юнец, а молодая красотка.

– Ну разумеется! Чтобы такой спектакль доставил вам удовольствие, было просто необходимо, чтобы главная роль в нем была отведена хорошенькой девушке.

– И она действительно там была! Еще не зная, какова она, я уже представлял, насколько она хороша, и сгорал от нетерпения ее увидеть. Но сначала следовало избавиться от стражников и хозяина. Вся эта сволочь согласилась покинуть помещение лишь в обмен на восемь цехинов и мое обещание, что за свою дерзость они будут наказаны самим епископом.

– Вы были с ним знакомы?

– Я ему не был до этого представлен, но при сложившихся обстоятельствах решился представиться и уже через час находился у него.

– И когда вы оказались наедине с этим прелатом, который с вами не был знаком, но который отныне сделался вашим знакомым…

– Он отослал меня к генералу Спада, которого я тоже никогда до этого не видел, но который, по счастью, был знаком с моим венгерским офицером.

– С тем, который сидел поверх простыней и бранился на латыни или с тем, который был спрятан под ними и не говорил в данный момент ни на каком языке?

– С первым. В том деле епископ принял самое горячее участие, заверив меня, что капитан, которому было нанесено кровное оскорбление, получит публичное удовлетворение и такую сумму денег, какую он хотел бы получить в виде возмещения за моральный ущерб.

– Но, дорогой Казанова, мы до сих пор так и не увидели второго офицера, которого вы заставляете томиться в постели, или вы так и намерены его скрывать?

– Он никуда не делся, мадам. Чтобы показать его вам, мне лишь необходимо время, чтобы вернуться в гостиницу, где оба вояки, настоящий и фальшивый, ждали меня немногим более часа. Итак, я вошел и отчитался перед нашим латинистом в том, чего мне удалось добиться. Он благодарил меня от всего сердца.

– Из какой же страны, – спросил я его, – ваш попутчик?

– Он француз и говорит только на родном языке.

– Вы тоже говорите по-французски?

– Ни слова.

– Забавно! И как же вы объясняетесь? Знаками?

– Именно так!

– Я вам сочувствую, поскольку это не так уж легко.

– Да, если говорить о нюансах мысли. Но физически мы понимаем друг друга превосходно.

– Могу ли я составить вам обоим компанию сегодня за завтраком?

– Спросите сами, мсье, доставит ли это ему удовольствие.

– Любезный спутник капитана, – произнес я по-французски, – согласны ли вы, чтобы я был третьим за вашим завтраком?

И тут же увидел высунувшуюся из-под одеяла очаровательную головку, растрепанную, со свежим личиком, смеющуюся, которая, несмотря на надетый на нее мужской колпак, сразу сделала очевидной ее принадлежность к полу, в отсутствие которого мужчина был бы самым несчастным животным на земле.

Впрочем, чтобы уразуметь, что спутник капитана вовсе не мужчина, достаточно было взглянуть на его бедра. Но прелестная женщина, пользующаяся этим маскарадом, не так уж и стремилась сойти за мужчину,прекрасно зная, что мужская одежда лишь подчеркивает совершенство женских форм и пленяет взгляд, совсем как искусный софизм поражает воображение и придает правде видимость лжи лишь затем, чтобы ее можно было лучше разглядеть.

Между тем выяснилось, что венгр направляется в Парму, чтобы вручить премьер-министру инфанта, герцога Пармского, послания, доверенные ему кардиналом Альбани. Узнав об этой новости и узрев прелестную француженку в ее истинном виде, я мгновенно передумал ехать в Неаполь и решил тоже отправиться в Парму. Я был уже целиком во власти ее красоты. К тому же возраст ее приятеля, венгра, подбирался к шестидесяти, и я вовсе не считал, что они прекрасная пара. Я был уверен, что все можно будет уладить полюбовно, поскольку заметил, что мой офицер был хорошо воспитанным человеком, к тому же относящимся к любви как к продукту чистейшей фантазии. Поэтому я рассчитывал, что он по доброй воле согласится на сделку, которую предоставил ему случай.

Итак, я немедленно купил коляску и пригласил капитана и прекрасную искательницу приключений оказать мне честь, сопровождая меня до Пармы.

– Разве вы не едете в Неаполь? – удивленно спросил меня венгерский офицер.

– У меня поменялись планы, и теперь я направляюсь в Парму.

Мы договорились выехать завтра после обеда, а пока вместе поужинали. Наша беседа за ужином состояла из диалога между мной и тем из военных, который говорил по-французски и звался именем Генриетта. Находя молодую женщину все более и более восхитительной, хотя и считая ее всего лишь продажной красоткой, я был необычайно изумлен, открыв в ней такие благородные и тонкие чувства, которые могли быть присуши лишь хорошо воспитанной особе. Так кто же эта девушка на самом деле, спрашивал я себя, как могло случиться, что в ней удивительным образом смешались возвышенные чувства с бесстыдной распущенностью?

В коляске, которую я приобрел, было всего два места и откидное сиденье. Благородный венгерский капитан хотел, чтобы я расположился рядом с Генриеттой в глубине, но я настоял на том, чтобы ехать на откидном сиденье – по двум причинам: из вежливости и для того, чтобы у меня перед глазами постоянно находился предмет моего, как уже стало ясно, обожания.

Мадам де Фонсколомб слушала Казанову с глубоким вниманием. Она больше не задавала вопросов и позволила увлечь себя повествованием до самой Пармы, куда Джакомо двигался не торопясь, на длинных поводьях. Он поведал ей, как венгр приметил Генриетту в гостинице «Чивита Веккья», где она уже расхаживала в военном мундире и делила комнату с мужчиной зрелого возраста. За десять цехинов он предложил ей сменить товарища по постели, и она отдалась ему, отказавшись от этих десяти монет и продемонстрировав неожиданное сочетание откровенного цинизма со своеобразной порядочностью. Она сразу же согласилась поехать с капитаном в Парму, заметив, что единственная причина, по которой она туда едет, та, что ей безразлично, куда ехать. Однако перед тем венгру пришлось пообещать, что в Парме они расстанутся и не будут больше встречаться. Красотка ясно дала понять, что собирается менять компанию так же часто, как экипажи и упряжь к ним. Так оно и произошло еще до того срока, о котором она говорила, поскольку перед тем, как въехать в Реджио, Казанова договорился с офицером, что тот закончит свое путешествие в одиночестве, воспользовавшись подвернувшейся почтовой каретой. В тот же вечер Генриетта стала приятельницей графа Фарусси – имя, под которым Джакомо представлялся с тех пор, как покинул Венецию.

– Приехав в Парму, я продолжал именовать себя Фарусси, это была фамилия моей матери, а Генриетта стала зваться Анной д'Арси.

Парма в то время находилась под строгим надзором нового правительства. Герцогство досталось инфанту дону Фелипе, женой которого была Мадам де Франс, старшая дочь короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоявший из испанцев и французов, во всем подражал двум молодым правителям. В этом обществе считалось, что в Парме, чтобы быть понятым, следовало говорить лишь по-испански или по-французски, к тому же они делали вид, что живут вообще не в итальянском городе.

Такие новшества были вовсе не по вкусу итальянцам, вынужденным терпеть чужаков, нравы которых представляли в их глазах неприятную смесь из французской развязности и испанской сдержанности. Моей Генриетте здесь тоже многое было не по душе. Ей не нравилось, что на улицах Пармы было столько французов. И поскольку среди них она опасалась встретить кого-нибудь из знакомых, можно было легко сделать вывод, что она была не свободна и что случай в любой момент мог столкнуть нас лицом к лицу с ее мужем или любовником, фигура которого совсем не вписывалась в сюжет нашего романа.

Я немного развеял загадочность своей прелестной интриганки, заставив ее найти швею и обзавестись рубашками, чулками, нижними юбками и четырьмя платьями. Потеряв, таким образом, свое парадоксальное очарование, моя нежная подруга вовсе не стала менее красивой, а напротив, с успехом завершила завоевание моего сердца, в любое мгновение дня и ночи щедро одаривая наслаждением мои глаза и другие чувствительные органы.

Однако Генриетта упорно не хотела рассказывать о себе и о том, почему она скиталась по дорогам в офицерской одежде, не располагая никакими средствами, кроме своей красоты, отчего и была вынуждена жить случайными знакомствами, которые завязывала в гостиницах и просто по пути.

– Я уверена, что меня разыскивают, – однажды все-таки призналась она, – и знаю, что едва меня обнаружат, легко найдется способ нас разлучить. Еще я знаю, что как только меня вырвут из твоих объятий, я буду невыносимо страдать.

– Ты заставляешь меня дрожать. Думаешь ли ты, что это несчастье может произойти прямо здесь?

– Нет, во всяком случае, пока я не заметила кого-либо, кто бы меня знал.

– Есть ли вероятность, что этот кто-то находится сейчас в Парме?

– Думаю, навряд ли, – не без колебания ответила она.

Вскоре я обзавелся списком всех французов, находившихся в то время в Парме. Генриетта не нашла в нем ни одного имени, которое было бы ей знакомо, и мы несколько успокоились. Как-то она сказала мне, что основной ее страстью является музыка, и я взял для нас ложу в Опере, следя, тем не менее, за тем, чтобы во время спектакля моя возлюбленная поменьше показывалась на публике. Но театр оказался маленьким, и было совершенно невозможно, чтобы красивая женщина осталась в нем незамеченной.

Уже тогда можно было предвидеть, что счастье, которым я наслаждался, было слишком совершенным для того, чтобы быть продолжительным. Но не станем опережать события. Тот, кто считает, что одна женщина не может осчастливливать мужчину двадцать четыре часа в сутки, не знал моей Генриетты. Переполнявшая меня радость от общения с ней была еще полнее, когда я с ней беседовал, чем когда держал ее в своих объятиях. Она была очень начитанна, обладала врожденными тактом и вкусом, а ее суждения обо всем были на удивление верными. Не будучи этому специально обучена, она умела рассуждать, как настоящий геометр, свободно и без притязаний. И всегда в ней чувствовалось природное изящество, придающее всем ее поступкам особое очарование. К тому же, говоря о самых серьезных вещах, она обычно сопровождала свои рассуждения улыбкой, которая придавала им налет легкомыслия и делала доступными для окружающих.

В этот момент мадам де Фонсколомб прервала рассказ, произнеся грустным, взволнованным голосом:

– Теперь я вижу, мой дорогой Казанова, что неизбежно должно было так случиться, чтобы эта бедняжка Генриетта была отнята у вас насильно, и ее страхи были вполне оправданы. Не могло не случиться, чтобы вашим соперником оказался безжалостный муж, властный отец или даже сама смерть. Иначе такая беспредельная любовь, как ваша, не смогла бы дожить до сегодняшнего дня, даря вам на протяжении долгих лет все новые радости, как весна каждый год дает жизнь новым цветам.

– Именно так, мадам. Счастье, способное длиться всю жизнь, можно сравнить с букетом, составленным из тысячи цветов, сочетание которых столь прекрасно и гармонично, что они словно составляют один восхитительный цветок. Столь совершенное чувство не может длиться вечно, поэтому отведенное нам с Генриеттой время равнялось всего трем месяцам.

Да, мы были слишком счастливы, любя друг друга изо всех сил, довольствуясь все это время лишь обществом друг друга, живя и дыша только нашим взаимным чувством. Генриетта часто повторяла мне чудесные строки любимого нами Лафонтена:

При этих последних словах на глазах мадам де Фонсколомб выступили слезы, и Казанова увидел собственное волнение словно отраженным в зеркале, отчего оно стало казаться еще сильнее. Почувствовав, что голос его дрогнул, он отвернулся, чтобы скрыть рвавшиеся наружу рыдания. Какое-то время друзья сидели молча, погруженные в скорбь о нежной Генриетте. Мадам де Фонсколомб – потому, что ей не довелось испытать такого полного счастья, а Казанова – потому, что когда-то испытал его и до сих пор слишком хорошо об этом помнил.

Во внезапном порыве старая дама взяла руку Джакомо в свои и крепко сжала ее. И так сидели они долгое время, серьезные, глубоко растроганные, объединенные общими слезами и невозможностью выразить что-либо словами, но лишь частыми, вызванными глубоким волнением вздохами. Эти двое стариков были знакомы всего несколько дней, но уже стали вечными друзьями, тоскующими по той необыкновенной страсти, которая когда-то соединила Джакомо и Генриетту.

– Но вот и начало последнего действия, – снова заговорил Казанова. – Теперь я расскажу, как пришел конец моему небывалому счастью! Несчастный! Зачем я так долго оставался в Парме?! Какое ослепление! Из всех городов мира, кроме французских, конечно, Парма была единственным, которого я должен был опасаться, и именно сюда я привез Генриетту. А ведь мы с ней могли отправиться куда угодно, поскольку этот город был выбран всего лишь по моей прихоти! И я был вдвойне виноват, потому что она никогда не скрывала от меня своих страхов!

– Увы, – вздохнула мадам де Фонсколомб, – я слишком хорошо догадываюсь о том, чем кончилась ваша история! Было достаточно, чтобы всего один из тех французов, что находились в Парме, узнал вашу Генриетту. Также я догадываюсь, что она не была одной из тех красоток, которые предоставляют свои услуги любому, предлагающему наибольшую цену. Ее на первый взгляд распущенное поведение вовсе не было признаком развратности, а говорило о глубокой внутренней свободе и честности, которые не часто встретишь среди женщин, обычно остающихся рабынями своих мужей, отцов или собственных предрассудков. Вне всякого сомнения, ваша Генриетта была поставлена в очень трудное и даже опасное положение, поскольку, чтобы не погибнуть, вынуждена была рассчитывать исключительно на себя, не смея прибегнуть к чьей-либо помощи.

– Да, Генриетту действительно узнали. Некий мсье Антуан – она не помнила, чтобы когда-либо встречала его, но он, в отличие от нее, по-видимому, был хорошо обо всем осведомлен – в один прекрасный день предстал передо мной с просьбой передать ей письмо. Это и стало концом нашего счастья. Моя нежная подруга умоляла не задавать ей вопросов о том, что содержалось в письме, уверяя меня лишь в том, что в этом деле на карту поставлено доброе имя двух семей, и теперь мы непременно должны расстаться. Услышав об этом, я воскликнул:

«Так убежим скорее! Уедем сегодня же вечером!»

«Из этого не выйдет ничего хорошего. Судя по тому, какие серьезные усилия приложил мсье Антуан, разыскивая нас, он полон решимости предоставить моей семье доказательства своего усердия и не остановится теперь даже перед применением насилия, которого ты, конечно, не сможешь стерпеть».

Генриетте пришлось встретиться со зловещим мсье Антуаном. Их беседа длилась шесть часов, в течение которых было принято окончательное решение о нашей разлуке. Едва Антуан ушел, Генриетта сообщила мне об этом, и мы в гробовом молчании долго мешали наши слезы.

«И когда же я должен покинуть тебя, самая драгоценная из женщин?»

«Как только приедем в Женеву. Он согласился, чтобы ты меня туда сопровождал».

Из Пармы мы выехали с наступлением ночи. На пятый день приехали в Женеву, преодолев по дороге Монт Ченис при очень сильном морозе, пробиравшем нас до самых костей. Наконец мы спустились в долину и остановились в «Отель де Баланс», куда на следующий день лично явился банкир Троншин. Он должен был передать Генриетте тысячу луидоров после того, как она покажет ему то злополучное письмо. На следующее утро он же раздобыл и коляску. Эти приготовления просто разрывали мне сердце!

В течение последующих двадцати четырех часов мы могли только обливаться слезами и горестно вздыхать. Генриетта даже не пыталась обнадежить меня, чтобы хоть как-то смягчить мою боль. Скорее наоборот: «Коль необходимость заставляет нас разлучиться, мой единственный друг, – говорила она, – не старайся что-либо узнать обо мне и, если по случайности мы вдруг встретимся, сделай вид, что меня не знаешь».

Также она попросила меня не уезжать из Женевы, не дождавшись от нее письма, которое она собиралась написать во время первой же остановки, пока будут менять лошадей. Выехали они на рассвете. Я провожал ее коляску глазами так долго, покуда мог ее различать.

Уже на следующий день возничий вернулся. Он доехал с ней до Шатийона и теперь передал мне письмо, в котором я обнаружил всего лишь грустное «Прощай!». Этот человек рассказал мне, что до Шатийона они доехали без происшествий и что после этого мадам отправилась в Лион. Не имея иной возможности уехать из Женевы кроме как на следующее утро, я провел в своей комнате один из самых грустных дней в своей жизни. На оконном стекле я увидел надпись, вырезанную острой гранью бриллианта, который сам ей подарил: «Ты забудешь и Генриетту».

Но нет, я ее не забыл! Когда я думаю о том, что в моем преклонном возрасте счастлив лишь воспоминаниями, то понимаю, что моя долгая жизнь была скорее счастливой, чем несчастной, а воспоминания о Генриетте – истинный бальзам для моего сердца.

Казанова замолчал и мечтательно замер. Казалось, будто, не вполне проснувшись, он невольно пребывал во власти только что увиденного сна. Мадам де Фонсколомб тоже казалась погруженной в прекрасную мечту, которую рассказ Казановы навеял на нее так отчетливо, будто все это относилось к ее собственным воспоминаниям. Потом она спросила:

– Вы так никогда и не узнали, кем на самом деле была ваша Генриетта?

– Я даже не узнал ее настоящего имени. «Не пытайся что-либо разузнать обо мне, – сказала она, – и если по случайности ты все же узнаешь, кто я, постарайся тут же забыть об этом навсегда».

– Не правда ли, довольно странное требование для любящей женщины? – спросила старая дама.

– Генриетте хотелось остаться сном, который я видел в молодости и который впоследствии стал бы меня неотступно преследовать. Она была бы не так восхитительно прекрасна, если бы у нее имелись имя, муж и, разумеется, дети. А так ее образ будет тускнеть в моей памяти так же медленно, как годы будут изменять ее облик.

– Похоже, вы отлично поняли ее! – сочувственно произнесла мадам де Фонсколомб.

Тут Казанова и его собеседница обратили внимание, что день клонится к вечеру. Низкое солнце, словно в спящей воде, отражалось в красном и черном лаке китайских комодов. Они услышали шум подъезжающей упряжки. Это маленькая якобинка вернулась с прогулки, куда направилась по наущению мадам де Фонсколомб. Двое стариков прислушались к скрежету гравия под колесами. Казанова произнес:

– Эта молодая женщина постоянно заставляет меня чувствовать себя немощным стариком.

– Зато для Генриетты вы навсегда останетесь таким, каким были прежде, – так же, как ее образ никогда не увянет в вашем сердце. И по прошествии многих лет, должно быть, оставивших неизгладимый отпечаток на ее лице, но не затронувших ее сердца, если даже она и не ощущает себя способной, как прежде, предаться страсти, уж будьте уверены, ей непременно хотелось бы, чтобы вы были способны еще любить. И она с радостью представляет себе, как вы счастливы с другой в последний раз, – вы, такой же дорогой для ее сердца и такой же обольстительный для ее глаз, как это было прежде, когда вам было всего двадцать четыре года.

Мсье Розье поставил стол и накрыл его на террасе, выходившей в сад. После того как солнце высветило в последний раз окружавшие парк холмы, мягкие июньские сумерки медленно сгустились в тени замка и верхушках деревьев.

Мадам де Фонсколомб любила это мгновение; она заметила, что с наступлением темноты незрячие начинают видеть то, что ускользает от других людей. И, чтобы перейти к другой теме, предложила Полине рассказать о совершенной ею прогулке.

Но молодая женщина не была расположена ни описывать в подробностях красоты богемских гор, ни говорить о нравах их неотесанных обитателей, которые интересовали ее так же мало, как патагонские дикари, за исключением случаев, когда Казанова волочился за местными крестьянками.

Мадам де Фонсколомб прекрасно понимала надменную робеспьеристку: под видом осуждения та скрывала досаду, которую почувствовала, когда узнала о любовной связи Джакомо с Тонкой. Поэтому ее рассказ о прогулке был сильно сокращен ради пылких разоблачений безнравственности престарелого сердцееда, о которой она неотступно размышляла весь прошедший день. Мадам де Фонсколомб даже не пыталась прервать эти обличительные речи, тем более что они ее развлекали. Что же до самого Казановы, чья любовь была столь презренна в глазах маленькой революционерки, требовавшей его заклания перед лицом вечного женского тщеславия, то, веселясь в душе, он принял решение выслушать все обвинения молча.

Тем временем молнии все чаще освещали пока еще чистое небо. Мсье Розье принес лимонад и, окончив прислуживать, без церемоний пристроился между старой дамой и аббатом Дюбуа, в то время как Полина продолжала свою обвинительную речь против шевалье, расположившегося несколько поодаль от остальных, так, словно он действительно был обвиняемым.

– Вы никогда не любили, – утверждала девушка. – Вы всегда были настолько заняты самим процессом обольщения, что вам было недосуг рассмотреть, кого вы обольщаете. Для этого вам годился кто угодно, и поэтому вы никем не дорожили. Вы даже не были способны по-настоящему желать, поскольку, и в этом надо отдать вам должное, вожделение владело вами меньше, чем непомерное и жалкое самодовольство. Вы умели завоевывать лишь кокеток, не демонстрируя при этом иных достоинств, кроме необычайного сходства с ними, что как раз льстило их ничтожности.

Правдивости в вас всегда было меньше, чем в персонажах итальянских фарсов, которые так нравились прежде, но мода на которые, увы, прошла. Вы ищете в женщинах надежности, которой сами напрочь лишены, и искренности, которая от вас постоянно ускользает, но искренность, и не без основания, не хочет иметь с вами дело, поскольку вас можно назвать олицетворением лжи. Что вы искали в течение многих лет на дорогах Европы? И чего вам так и не удалось найти? Вы никогда никого не любили, кроме себя, и единственной вашей компаньонкой была ваша тень. Ваша жизнь – это своего рода небылица, которую вы наивно пересказываете: но верили ли вы во все это когда-нибудь сами, мсье Казанова?

Джакомо не нашел ничего лучше, как приподняться и, склонившись в порыве, который мог быть истолкован как жест обычной любезности, поцеловать руку мадам де Фонсколомб. Старая дама не могла не оценить всю нежность этого поцелуя, предназначавшегося Генриетте, и ничего не имела против, чтобы в том ее заменить. Она улыбнулась Казанове, лицо которого в этой полутьме ей одной представлялось лицом красивого и нежного двадцатичетырехлетнего возлюбленного. Когда шевалье снова сел, она обратилась к нему:

– Я знаю, вы способны на самую большую любовь, дорогой мсье де Сейналь, и наша Полина должна бы понимать, что ваша привлекательность объясняется той неординарностью, которая есть в вас и которая так возбуждает. Женщина должна быть начисто лишена души, чтобы этого совсем не замечать и оставаться совершенно бесчувственной.

Полина никак не могла остаться равнодушной к таким провокационным речам и, едва сдерживая гнев, ответила своей госпоже:

– Как мне кажется, вся привлекательность мсье Казановы происходит, скорее, от его репутации, которая напоминает мне славу памятников, оставленных нам античностью, как, например, Колизей в Риме. Таким образом, получается, что мсье Казанова не мужчина, которого любят, а памятное место, которое посещают.

– Это досада вводит вас в заблуждение, – быстро произнесла мадам де Фонсколомб. – Не горячитесь так, доказывая, что наш дорогой хозяин ничего для вас не значит, моя девочка, никто вам все равно не поверит. Шевалье может возомнить, что уже сумел вам понравиться, коли вы выказываете такое красноречие, чтобы защититься от этого предположения. Так что лучше откажитесь от этого несправедливого и бесполезного дела!

– Прошу извинить меня, мадам. И вас тоже, мсье Казанова. Действительно, не стоило делать из этого историю, поскольку воистину повода для этого нет, и я признаю, что говорила все это из тщеславного удовольствия задеть нашего хозяина, не найдя для разговора с ним лучшей темы.

Эта новая дерзость окончательно рассердила мадам де Фонсколомб:

– Скажите лучше, что мсье де Сейналь не смог вам угодить так, как вам бы этого хотелось. Но в этом не легко сознаться, не правда ли? Вам интересно было вызвать его ревность, чуть ли не отдавшись на его глазах капитану де Дроги! Очень хорошо! Так терпите, коли он отвечает вам той же монетой, к тому же с процентами, привечая вашего дежурного возлюбленного и предаваясь наслаждениям с прекрасной каббалисткой! Хотя и это для вас не самое худшее. С чем вы на самом деле не могли смириться, так это с тем, что заинтересовавший вас мужчина, которому, возможно, вы боялись показаться недостаточно интересной, когда-то скомпрометировал себя связью с простодушной и скромной дочкой садовника. Вот кто на самом деле ведет себя нетерпимо, не так ли? Вот что, оказывается, не в состоянии вынести настоящий друг народа!

– Да, мадам, – воскликнула Полина, – это действительно преступление! И соблазнитель отвратителен особенно тем, что воспользовался простодушием этой бедной девушки. Он даже не потрудился купить ее, поскольку считает, что кружево на его рубашках и золото, которым изукрашена его одежда, достаточная плата для этой невинной простушки.

Тут Казанова вмешался в спор, решив, что на этом этапе процесса обвиняемый уже сам должен осуществлять свою защиту: ведь даже самый чуткий и преданный из адвокатов не сможет проникнуть в глубь его сознания. Даже Господь Бог, который взвешивает души и видит насквозь наши сердца, порой забывает посещать тайные закоулки нашего разума. Эти места недоступны как для нас самих, так и для всевидящего ока Всевышнего. Мысли и деяния, зарождающиеся в таких укромных уголках, превосходят все возможные представления о добре и зле и, таким образом, даже сам Создатель не в состоянии верно их оценить.

– Я сын танцора и комедиантки и внук сапожника, – начал Казанова. – И тем не менее было время, когда я беседовал с великой императрицей Екатериной и королем Фредериком. Я вел споры с мсье Вольтером по некоторым тонким вопросам философии. Я был другом кардинала-министра де Берни, и мне покровительствовал герцог де Шуазель. Да, я много поездил на своем веку, но самые удивительные открытия я делал, заглядывая в души ближних, и мне вовсе не нужен был корабль господина де Бугенвиля,^[16] чтобы совершить кругосветное путешествие. Для этого мне достаточно было открыть глаза и внимательно слушать. Я узнал все или почти все о том, что представляет собой человеческая натура. Я исследовал самые цветущие в этом смысле местности и самые унылые уголки. Я наблюдал в людях проявления самого низшего и самого возвышенного, причем одно то противопоставлялось другому, то смешивалось в самых удивительных и привлекательных сочетаниях. Я сам состою из одного и другого одновременно, причем в равных пропорциях. Я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения, но которая на самом деле сводится к гнусному фанатизму…

– Подумайте сами, мсье, – сухо прервала его Полина, – после того, как вы при помощи блистательных софизмов показали мне, что даже ваши пороки надежно укрывают вас от моих упреков, могу ли я долее вас уважать? Или, может быть, вы полагаете, что после этого я должна променять свои убеждения на дурное вино вашей распущенности, щедро разбавленное водой вашего красноречия?

– Оставайтесь при всех ваших убеждениях, Полина! Будьте такой, какая вы есть! Я ни о чем вас не прошу, разве что лишь изредка прислушиваться к другим людям и допускать, что они не всегда похожи на вас.

– Именно это труднее всего для головы, забитой революционными идеями и более привычной к тому, чтобы требовать голов остальных граждан, вместо того чтобы выслушивать длинные речи, – шутливо вставила мадам де Фонсколомб.

– Да, я много говорю, – согласился с улыбкой Казанова, – но я не хочу при этом выглядеть краснобаем и признаю, что расплачивался с моими ближними словами чаще, чем звонкой монетой. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды приведет ваша демократия, моя дорогая Полина, эти бесполезные изустные ценности не будут стоить ничего. Все прелести беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть гораздо чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не будет несправедливости, а самое надежное правосудие будет там неотступно на страже закона, ибо всякое благородство и великодушие будут изгнаны оттуда навсегда. И там совсем не останется места для бедных и несчастных, ибо естественное чувство милосердия будет тоже изгнано из вашего мира, и бедняки будут вызывать уже не чувство сострадания, а лишь отвращение.

– Да, там не будет ни чрезмерного богатства, ни крайней нищеты, – важно подтвердила маленькая якобинка. – И я с вами согласна в том, что недостойное чувство жалости, о котором вы говорите, исчезнет из сознания. Что же касается вашего так называемого благородства, этой кривляющейся маски, которую принадлежавшие ранее к привилегированному классу носили при дворе и в салонах как на карнавале, то республиканское законодательство сумеет доказать его возмутительную бесполезность.

– Я сдаюсь, – согласился Казанова с грустью. – Мир, который вы нам обещаете, создан не для меня, и, слушая вас, я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни. И тем не менее вы заставляете меня жалеть о том, что мне удалось украсть у судьбы минуту удовольствия в объятиях Туанетты. Да, Полина, я находил любовь в разных кругах, от самых благородных до самых простых, поскольку сам являюсь производным от смешения всех имеющихся классов. Я неразделим со временем, в котором жил. И там, где мне видится счастье и свобода, вы не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства.

– Распутничать – это единственное, что вы умеете, мсье. Вы извлекли из этого неплохие барыши, и меня ничуть не удивляет, что вы находите в этом счастье и свободу.

– Распутство, – подхватил Казанова, – вкус к роскоши, азарт в игре, постоянные поиски удовольствий составляли аромат этого века, это был запах весны. Мир, который описываете вы, столь безупречен, что о таком можно мечтать только в юности. Наш век стал блудным сыном цивилизации. Вы осудили его за ошибки, которые на деле оказываются мелкими проступками и шалостями, но не преступлениями. Что ж! Вы хотите ввести повсюду царство Справедливости и Закона? Я мог бы поприветствовать это славное дело, если бы считал его возможным на земле. Но, мне кажется, воплотить его может только Бог. Мы – всего лишь наиболее благородные из Его творений, и наше благородство дано нам именно для того, чтобы мы сознавали свое несовершенство и никогда не забывали о нашей слабости.

На что же походит эта свобода, которую вы пытаетесь повсюду установить? В худшем случае, как мы это уже увидели, на гильотину! А в лучшем, как мы это, возможно, увидим, – на лабиринт законов, раскинувшийся по всему миру, чудовищный лабиринт, откуда никто и ничто не сможет ускользнуть, в центре которого затаится Бог знает какой ужасный Минотавр, в любой момент готовый наброситься на весь род человеческий, если только не пожелает продлить свое удовольствие и не станет медленно пожирать нас век за веком.

Туанетте, этой скромной крупинке пыли, несомой куда-то случаем вкупе с миллионами ей подобных, уже не было более места в потоке сталкивающихся аргументов и доводов. Это странное состязание было больше похоже на любовную борьбу, которой нанесенные удары и полученные раны придавали жестокое и сильное сладострастие. Ближе к полуночи мсье Розье и аббат Дюбуа вернулись в замок, уведя с собой мадам де Фонсколомб, которая надеялась, что в столь поздний час и в такую теплую ночь борьба мнений постепенно примет менее философское направление. Но Полина, предвидевшая подобный исход, в свою очередь также поднялась и покинула своего противника.

Охваченный грустью Казанова остался на террасе один. Более часа провел он в состоянии полной бездеятельности. Потом с усилием встал и медленно поднялся по ступеням большой лестницы с двумя крыльями. В отделанной раковинами, освещенной луной нише старый каменный Сатурн все еще пытался овладеть нежной, ускользающей красотой молодости. Казанова остановился на середине лестницы, чтобы рассмотреть этих двух персонажей, которые, затаившись в полутени, казалось, слились в страстном объятии. Он вдруг подумал, что желание – это вечное клеймо нашей слабости и несовершенства и что даже обладание возлюбленной лишь укрепляет нашу зависимость. Ему подумалось также, что неудержимое притяжение, которое влечет нас к противоположному полу, – это наиболее постоянный и единственный закон человеческой деятельности, откуда берут начало все остальные, управляющие жизнью и обществом. Еще он подумал, что начиная со времен Солона^[17] и вплоть до века, который стал свидетелем рождения гнусно-то Робеспьера, никто из философов, этих законодателей, которые пытались подарить человеческому роду как можно больше справедливости и счастья, так и не понял, что вечный закон влечения людей друг к другу и постоянная жажда наслаждений не смогут быть ограничены безнаказанно. Но безумцы, которых считают мудрецами, не могут придумать ничего лучшего, кроме как попытаться уничтожить ту восхитительную энергию, которая влечет нас, чтобы соединить с объектом нашего желания, даря нам при этом полноту ощущений и саму способность испытывать страсть.

Еще он подумал, что Полина и подобные ей, все эти вооруженные люди, обрушившиеся внезапно на Европу и захватившие даже Венецию, порабощающие во имя свободы, грабящие во имя равенства, истребляющие ближних во имя братства и намеревающиеся заставить мир жить по новому закону, который больше не собирается считаться с божественным несовершенством нашей природы, желая опираться единственно на авторитет так называемого разума, избавленного от всяких случайностей, даже не понимают, что эта идея настолько же безумна, как и мысль остановить движение небесных светил.

Казанова вновь спустился по лестнице и двинулся по направлению к парку. Он был слишком взволнован для того, чтобы заснуть. Слова Полины задели его, как если бы он вдруг вынужден был признать, что его долгая земная жизнь была на самом деле лишь нескончаемой чередой ошибок или, что еще хуже, состояла из обманов и низостей.

Он шел, разговаривая с самим собой то еле различимым шепотом, то во весь голос и сопровождая свою речь порывистыми жестами.

Потом он прекратил споры с совестью, заодно заставив замолчать доброго и злого гениев, для бесконечной борьбы между которыми, тщетно длившейся в течение долгих лет, оставалось все меньше поводов. Чтобы избавиться от чувства смятения и подавленности, пытаясь утешиться, он прибегнул к уже не раз испытанному средству – стал вызывать в памяти самые приятные или самые лестные для себя воспоминания.

На этот раз он увидел себя сорок лет назад в загородном домике, предназначенном для развлечений, который он снимал в Малой Польше, около заставы Мадлен, и вспомнил обстоятельства, при которых там оказывался. Он был тогда в большой моде и должен был уметь с блеском и изобретательностью проводить время, которое намеревался посвятить женщинам и удовольствиям.

Располагая в то время почти миллионом ливров, добытых при помощи ловких спекуляций, он вдруг захотел остепениться и попытаться заставить свой капитал честно приносить прибыль. Обладая всеми необходимыми знаниями в области химии, Джакомо предпринял попытку наносить на шелковые ткани способом набивки те прекрасные узоры, которые делают в Лионе при помощи медленного и трудоемкого тканья, и благодаря этому торговать шелком по гораздо более низким ценам.

Итак, Казанова пустился в промышленную аферу. Но он не был бы самим собой, если бы к организации этого почтенного и прибыльного предприятия, возвышавшего его в собственных глазах, не добавил радость обладания всеми двадцатью работницами, которые стали у него трудиться. Все они были прехорошенькие, и самой старшей едва исполнилось двадцать пять. Разумный предприниматель и рассудительный химик, каким ему подсказывал быть его добрый гений, никогда бы не предпринял столь неудачной попытки изображать из себя султана в самом сладострастном из гаремов.

При темпераменте Казановы и его явной любви к разнообразию двадцать обворожительных молодых девушек были именно тем подводным камнем, из-за которого его добродетели ежедневно приходилось терпеть кораблекрушение. Казанова проявил интерес почти ко всем одалискам, которые не преминули этим воспользоваться, продавая свою благосклонность так дорого, насколько это было возможно. Пример первой из них стал правилом для остальных, также пожелавших получить дом, обстановку, столовое серебро и украшения. Каждое увлечение султана длилось не более недели. Едва он останавливал свой выбор на новой фаворитке, как сразу терял интерес ко всем предыдущим, но тем не менее продолжал их содержать. Дело так быстро пошло на лад, что через самое короткое время был наложен арест на все имевшееся в мастерской имущество, за исключением самих двадцати девушек, содержание которых обошлось бы слишком дорого. Заодно Казанова потерял домик в Малой Польше, лошадей, коляски, – словом, практически все, что имел, и ему едва удалось избежать тюрьмы.

Теперь он испытывал бесконечное удовольствие, вспоминая тот период своей жизни, несмотря на его досадное завершение. В итоге всегда получалось так, что злой гений находил для него гораздо больше развлечений и радостей, чем те, что заключались в мудрых советах разума. Казанова никогда ни о чем не жалел, но старость его отнюдь не была спокойной; он терзался воспоминаниями о сбывшемся и несбывшемся. Как когда-то прежде, он мечтал о славе и удаче, но не так, будто они его еще ожидали, а так, как это могло бы быть в прошлом. Он жил всегда то как принц, то как нищий. А теперь находился почти на положении прислуги, поскольку ему не хватило мужества быть нищим, а граф Вальдштейн оказался столь добр, что взял на содержание – не самого Казанову, но его тень.

Изгнанная из времени, ставшего для нее чужим, душа его едва нашла успокоение, затерявшись в аллеях обширного парка, подальше от людских жилищ. Удивительная тишина царила этой ночью на земле. Вспышки молний еще озаряли небо, остававшееся ближе к востоку почти чистым. За кустами Казанове вдруг открылась поляна, и он присел на торчавший из травы пенек. Так и просидел он до самого рассвета, в полной неподвижности, подобный окружавшей его листве, которую не тревожило даже малейшее дуновение ветерка. Он размышлял о мадам де Фонсколомб, тонкая и благородная душа которой столь легко находила общий язык с его собственной; о Полине, которая, казалось, взялась отомстить ему за всех, кого он когда-то погубил своей любовью. Но больше всего он думал о Генриетте – единственной женщине, которую ему никогда бы не захотелось покинуть. От этих мыслей на глаза Джакомо навернулись слезы, и он позволил им струиться по щекам, а дыхание его при этом оставалось спокойным и ровным. Он даже не чувствовал, что плачет, и не смог бы сказать, был ли счастлив или, напротив, несчастен в ту ночь, как, впрочем, и во все другие ночи в течение последних двенадцати лет – с тех пор, как он удалился в замок Дукс и, став чем-то вроде не заслуживающего внимания фантома, занял свое место в галерее прославленных призраков Валленштайнов.

Так, отрешенно, встретил Казанова прозрачную и холодную утреннюю зарю. Легкий озноб заставил его очнуться. Он уже собирался подняться, когда внезапно, в нескольких шагах от него, заволновались заросли, словно какой-то проворный зверек пытался поспешно скрыться. Джакомо затаил дыхание. Кусты были теперь вновь неподвижны, а еще не отступившая темнота мешала что-либо разглядеть. Тем не менее было очевидно, что в них прятался какой-то зверь, поджидавший удобного момента для того, чтобы убежать или, возможно, броситься на неосторожного пришельца. Это могла быть и какая-нибудь безобидная куропатка, и один из медведей, которых немало водилось в соседнем лесу.

Казанова ужинал в простой куртке, поэтому на сей раз у него не было при себе шпаги. Немного подумав, он крадучись удалился с поляны, найдя убежище за толстым деревом. Ветра по-прежнему не было, и затаившееся животное не должно было заметить или унюхать его.

Оставалось только ждать. Казанова ничуть не походил на Нимрода,^[18] и он совсем не был знаком с лесными обитателями, разве что в виде дичи на своей тарелке.

Заросли вновь заволновались, подрагивая на этот раз гораздо медленнее и как-то ритмично. Казанова по-прежнему держался настороже за скрывавшим его стволом. Продолжая наблюдать за кустарником, он старался сохранять полную неподвижность. Примерно через минуту листва вдруг раздвинулась, позволяя отчетливо рассмотреть находящееся там животное, совершенно безопасное и очень знакомое Джакомо.

Испуг мгновенно исчез, и ему на смену пришло веселье, поскольку существо в кустах на самом деле оказалось сродни животному, и оно ничуть не было смущено занятием, которому предавалось. Напротив, развернув весьма активную деятельность, оно совершенно не собиралось ее прерывать. Пора наконец сказать, что это была Туанетта. Это точно была она! Наклонившись вперед, с задранными до плеч юбками, красотка предоставила свои прелестные и совершенно беззащитные тылы мощному авангарду негодника Шреттера, который, захватив крепость, с упоением предавался узаконенному грабежу.

Хорошенькая дурочка, по всей видимости, не собиралась просить ни пощады, ни благодарности. Она казалась вполне довольной своим поражением и добровольно отдавала всю добычу своему завоевателю. Триумф Шреттера проявлялся в рычании, которое минутой ранее воображение Джакомо сочло бы принадлежащим какому-то дикому зверю или вообще ужасному, не имеющему названия чудовищу.

Джакомо не почувствовал ни малейшей ревности, обнаружив малышку Туанон разграбленной подчистую, и единственные мучения, которым он подвергался, были приятные муки сдерживаемого веселья. Казанова обладал настолько разносторонним вкусом к наслаждениям, что ему нравилось наблюдать за чужой любовной игрой, получая от нее удовольствие почти как от собственной. Единственное, что было ему не по нутру, это то, что завоевателем Туанетты оказался этот прохвост Шреттер. Разве для такого негодяя он самолично открыл дорогу в этот храм воплощенной невинности и отдал, сам не ведая кому, ключи от алтаря? Что бы там ни говорили, но, если к сладострастию приучаются те, кто не обладает в нужной мере разумом, оно обыкновенно прививает им безудержный вкус к разврату.

Закончив свое жертвоприношение чрезвычайно возбужденным хрюканьем и восхитительными взбрыкиваниями, этот грубиян Шреттер, походивший одновременно и на свинью, и на лошадь, натянул свои штаны на то, что в нем было наиболее человеческим. Туанон, тоже не терявшая времени даром, старательно взбивала юбки и поправляла повязку на возбужденном лице.

Однако Казанова был не единственным свидетелем этой захватывающей сцены, ибо, едва одевшись, Шреттер внезапно бросился в сторону ближайшей к ним лесной поросли. Яростно ломая переплетенные ветви, он ухватил странную черную птицу огромного размера. То был, конечно, не орел, но, судя по пронзительным крикам, птица все же принадлежала к семейству орланов.

При ближайшем рассмотрении неизвестной науке птицей оказался аббат Дюбуа, и Шреттер, так же решительно настроенный в улаживании этого дела, как и предыдущего, уже награждал его частыми пинками и тумаками.

Из жалобных криков одного и брани другого Казанова разобрал, что Шреттеру удалось застать врасплох аббата, подглядывавшего за тем, как они с Тонкой исполняли извечное повеление природы. Причем, вовлеченный вопреки его воле в непристойные действия, неблагоразумный Дюбуа предавался в то же время как неким собственным манипуляциям, так и энергичной молитве. Шреттер был не из тех, кто выпускает из рук попавшуюся добычу, поэтому он закончил любовные возлияния, не дрогнув от присутствия столь возмутительного свидетеля. Но теперь он был настроен дать священнику сполна почувствовать, насколько гнусно тот поступал, оскверняя породившую нас землю.

Возраст и в особенности характер аббата не позволили ему достойно ответить на аргументы возмущенного Шреттера, и посему несчастный духовник мадам де Фонсколомб был вынужден покорно сносить побои этой грубой скотины.

Чувство долга заставило Джакомо броситься на помощь безответному сопернику Онана, преступление которого заслуживало наказания лишь в виде смеха. Стремительным и благородным движением он втиснулся между двумя противниками, в то время как Туанетта, вскрикнув от изумления, разразилась бурными слезами. Ей было нестерпимо стыдно встретить здесь того, кого она считала своим благодетелем и чуть ли не отцом.

Поскольку из уха и носа Дюбуа текла кровь, Казанове пришлось одолжить ему платок. Больше всего бедного аббата беспокоило, что о нем подумают в замке, увидя его до такойстепени избитое и распухшее лицо.

– Скажете, что какие-то бродяги напали на вас и попытались ограбить.

– Думаете, мне поверят?

– Я засвидетельствую, что видел все и спас вас, и, если понадобится, поклянусь на Библии.

– Скажите им так, прошу вас, только, умоляю, не клянитесь!

– Непременно поклянусь, – повторил свое обещание Казанова, – поскольку ложь, как и правда, не терпит компромиссов.

– Лжесвидетельствовать на Библии – смертный грех.

– Это касается только моей совести, святой отец.

– Это касается вашего спасения.

– Спасение стоит на втором месте после моей совести, а совесть, как вам известно, стоит после моих удовольствий.

– Вы богохульствуете!

– Я? А чем же тогда занимались сейчас вы в тех зарослях?

– Не будем больше говорить об этом!

– Согласен! Но, чтобы доказать вам мое уважение и дружбу, обещаю, что в тот вечер, когда мадмуазель Демаре ляжет в мою постель, я оставлю для вас местечко в своем шкафу.

– Избавьте меня от ваших насмешек, мсье, даже если я их и заслужил!

– Мадам де Фонсколомб назначила вас судьей в любовном состязании между мной и мадмуазель Демаре. А ведь судье положено следить за испытанием от начала до конца для того, чтобы всегда быть уверенным, что противники проявляют стойкость и лояльность по отношению друг к другу.

– Я вновь умоляю вас, мсье Казанова, прекратить ваши насмешки.

– Какие насмешки, святой отец! Подумайте сами – сидеть в шкафу! Сначала вы окажетесь в шкафу, а после собственными руками коронуете победителя – не лавровым венком, конечно, а потихоньку, так, как вы любите это делать. Если же вы из скромности затрудняетесь взяться за эту роль, можете быть спокойны, о нашем маленьком уговоре никто не узнает.

– Ваш серьезный и уверенный тон заставляет меня поверить, что вы говорите искренне, мсье, – озадаченно произнес аббат; непристойное предложение Казановы, разумеется, не смогло оставить его равнодушным.

Увидев, как у Дюбуа загорелись глаза, Джакомо не смог удержаться, чтобы не пойти еще дальше и не попытаться превратить назначенного мадам де Фонсколомб судью в своего услужливого помощника.

– Я дам вам возможность заработать это место в шкафу, – пояснил он.

– Что я должен сделать? – поинтересовался падре, для которого эта проделка внезапно стала представляться наиболее важным делом в мире, а вожделенный шкаф в его глазах обрел притягательность рая.

– В спектакле, который я хочу вам предложить, отсутствует режиссер, и эту роль я предлагаю вам.

Озадаченный вид Дюбуа яснее всяких слов говорил о том, что почтенный кюре из Вожирара никогда не бывал за кулисами театров и совсем не представляет тамошних обычаев. Но Казанова тут же вызвался быть его наставником, лишь бы все происходило так, как он задумал, и с фантазией, что так было ему свойственно.

– Главная задача режиссера, – доверительно сообщил он, – помочь актерам исполнить свои роли с наибольшим блеском. Если по мизансцене необходимо, чтобы исполнители сидели, режиссер должен раздобыть стулья или кресла. Если они должны ужинать, режиссер накрывает на стол. Если автор драмы требует, чтобы героиня принимала любовника в своей постели, то режиссер обязан его туда привести и, коли необходимо, немного подтолкнуть к алькову. Без этого, мой дорогой отче, возможно, не будет никакой постели и уж наверняка – никакого шкафа.

Аббат ничего не ответил на последнее замечание, но Казанова прекрасно видел, что тот просто сгорал от желания услышать продолжение.

– Допустим, – снова начал коварный шевалье, – нашей дражайшей Полине не понравится комедия или, по крайней мере, то, что она задумана в несколько разнузданном жанре, кстати, единственном, в каком я чувствую себя порой настоящим мастером!..

Со всем этим служитель культа с самым серьезным видом согласился: да, это совершенно ясно, мадмуазель Демаре скорее предпочла бы церемонную торжественность трагедии или кровавое великолепие какой-нибудь эпопеи, чем очаровательную легкость галантного жанра.

– И тем не менее нам необходимо сделать так, чтобы наша дива все же исполнила со мной на пару финальный дуэт, – продолжил свою мысль Казанова, – ибо история, в которой отсутствует развязка, это уже совсем не история, и публике смотреть на такое ничуть не интересно.

Публика, о которой шла речь (в лице нескромного аббата), снова с готовностью со всем согласилась. Причем с таким пылом, что Джакомо едва удержался от смеха. Отныне он мог быть абсолютно уверенным в том, что Дюбуа поддержит любые ею намерения и собственной, хотя и освященной, но твердой и решительной рукой подтолкнет Демаре прямо к алькову, где и должен будет разыграться последний акт этой комедии.

Дюбуа не покидал своей комнаты до самого вечера, по-видимому, находя неприличным демонстрировать дамам свое безобразно распухшее лицо. Казанова, как и обещал, засвидетельствовал, что на святого отца в замковом парке напали какие-то пьяницы, которые там бродили, поскольку ворота в этот день были плохо затворены. Мадам де Фонсколомб сделала вид, что поверила в эти россказни, но сделала она это так, чтобы все поняли, что она притворяется. И тут же сообщила Казанове, впрочем, нисколько этим его не удивив, что на протяжении всего их совместного путешествия милейшего Дюбуа с завидным постоянством таким же точно образом отделывают практически во всех странах, где они побывали.

Догадавшись, что милая гостья не прочь позабавиться, выслушивая какую-нибудь новую ложь, Казанова с энтузиазмом добавил, что аббат, этот истинный мученик, выказал такое удивительное мужество и столько веры в Господа, терпя выпавшие на его долю страдания, что менее чем за час сумел убедить лично его, Казанову, вернуться в лоно церкви и окончить свои дни в вере.

– Вас? – расхохоталась старая дама.

– Да, меня!

– Вы, наверное, выпили или случилось чудо?

– Мадам! Не верить в чье-либо обращение означает самому иметь слишком мало веры, даже если, я это признаю, это кажется похожим на чудо.

– Это действительно произошло! Это произошло! – воскликнула старая дама, едва не поперхнувшись от смеха. – И я, конечно же, верю вам, мой друг. Я нахожу эту выдумку настолько забавной, что постараюсь поверить в нее изо всех своих сил.

Как раз во время этой увлекательной беседы в китайский салон, где за минуту до этого Казанова объявил, что на него снизошла благодать, вошла Полина Демаре.

– Подумать только, это произошло менее чем за час, – с преувеличенным энтузиазмом произнесла мадам де Фонсколомб.

– Похоже, с Господом мсье Казанова умеет договариваться так же быстро, как и с женщинами, – заметила Полина.

– И главное, так же успешно, – подхватила старая дама. – Вдыхайте, вдыхайте этот пленительный аромат добродетели, который исходит от всего его существа! Сам Господь не смог устоять перед обаянием нашего друга.

На смех и шутки Полины и мадам де Фонсколомб Казанова реагировал с самым серьезным и суровым видом, который, разумеется, никого не мог обмануть, но зато вызывал новые замечания и многочисленные вопросы к новообращенному.

В ответ он поведал, что в течение своей жизни дважды испытывал снисхождение благодати и что даже собирался сделаться монахом. Старый распутник вложил в свои слова столько искренности, что мадам де Фонсколомб, несмотря на все свое лукавство, едва не поверила ему. Что же до Полины, то она, напротив, притворно удивилась, отчего после двойного откровения он все же не облачился в монашеское одеяние и не нацепил на грудь вместо этого претенциозного рубинового креста Золотой шпоры простые четки из священного самшита.

– В молодые годы мне было несвойственно постоянство, – ответил шевалье де Сейналь. – Я стремился к благу, но, как говорит философ, с гораздо большей охотой следовал своему жребию.

– Принимающему облик разных хорошеньких женщин, – вставила мадам де Фонсколомб.

– Конечно, – заметила в свою очередь Полина, – ведь путь, ведущий к разврату, гораздо шире и легче, чем дорога к спасению.

– Пути, ведущие к удовольствиям, – возразил на это Казанова, – напротив, очень узки, пролегают за тяжелыми дверьми и ведут по темным лестницам, где можно легко сломать себе шею. Наслаждение почти всегда дается лишь в награду за смелость.

Спор и далее продолжался в том же шутливом тоне. Именно этого и добивался Казанова, прекрасно зная, что именно смех и простая болтовня легче всего приводят женщин на ристалища, где и разыгрываются настоящие любовные поединки. Ведь именно женщины имеют неумеренную склонность к словам и гораздо более, чем мужчины, пристрастны к разговорам. Они окончательно пьянеют от сладкого ликера пустых слов, и вот тогда-то руки, губы, а вскоре и основное орудие удовольствия без особого сопротивления завоевывают территорию противника. Как правило, у женщин гораздо более бедное воображение и их желания вспыхивают не так быстро, как у мужчин, но зато, когда их, наконец, начинает пожирать огонь сладострастия, этот пожар уже невозможно остановить, и самая крепкая добродетель разом улетучивается, как дым.

Непреклонная Демаре еще, конечно, не была готова ответить на притязания шевалье, но на этот раз хотя бы получала удовольствие от беседы, кажется, не догадываясь о том, что противник незаметно направляет ее к месту, где должно произойти генеральное сражение. Можно ли придумать лучший предлог, чтобы, затеяв спор о добродетели и религии, как бы ненамеренно перейти к разговору о распущенности и наслаждении?

Полина, разумеется, не верила в чересчур красноречивое исповедание веры давешнего волокиты. Молодая женщина отнюдь не была введена в заблуждение его поведением. Но, несмотря ни на что, ей нравилась манера, с которой он говорил, и на этот раз она таки поддалась его обаянию. И неудивительно, ведь она слушала человека, который всю жизнь считал одной из своих главных задач заставлять женщин внимательно выслушивать его.

Ближе к вечеру объявился аббат Дюбуа: голод выгнал зверя из логова. Мадам де Фонсколомб позвала Розье, и тот накрыл на стол. Дюбуа расположился немного в стороне, являя собой живое олицетворение покорности судьбе, и старая дама попросила его рассказать об ужасном происшествии, едва не стоившем аббату жизни. Но старый плут отказался удовлетворить ее любопытство, дав понять скромным жестом руки, что не считает нужным вспоминать о столь незначительном событии.

На следующий день, в воскресенье, Казанова с утра не показывался в комнате мадам де Фонсколомб, где та пила шоколад с Полиной. Беседа их текла довольно вяло, поскольку рядом не было шевалье с его блестящими софизмами, которые так нравилось опровергать маленькой робеспьеристке.

К десяти часам дамы отправились в церковь. Ее портал выходил к деревне, но они могли попасть внутрь, не покидая замка, а войдя с обратной стороны, через апсиду.

В обязанности Полины входило быть в это время глазами своей госпожи и вести ее в это, как она считала, логово мракобесия. Она садилась возле старой дамы и терпеливо ждала конца службы, не забывая принимать при этом осуждающий вид и старательно показывая, что не прислушивается к тому, о чем здесь говорят.

Однако в тот день мужественный атеизм молодой женщины оказался захваченным врасплох спектаклем, который разыграл Джакомо Казанова, усевшийся впереди других правоверных в кресло, предназначенное для графов Вальдштейнов. Спрятав лицо в ладони и содрогаясь плечами на манер безутешных рыданий, он демонстрировал все признаки безудержного религиозного исступления.

Мадам де Фонсколомб узнала Казанову благодаря его бесподобным вздохам и мольбам. Из уважения к святости этого места она все же удержалась от смеха. Полина тоже быстро взяла себя в руки и сделала вид, что вовсе не замечает странного кающегося грешника, одетого в камзол темно-красного бархата, желтые шелковые штаны и башмаки со сверкающими стразами пряжками.

Аббат Дюбуа скромно расположился среди крестьян и подошел к ним лишь в конце службы, чтобы представить мадам де Фонсколомб сельскому священнику, являвшемуся одновременно духовником Вальдштейнов. Двое мужчин и старая дама принялись беседовать меж собой по-французски и на латыни. Стоявшая рядом Полина искала глазами Казанову, но тот сразу после мессы исчез и появился только за обедом.

Разумеется, Казанова не рассчитывал, что его выходку примут всерьез, но теперь он мог не бояться колкостей молодой противницы, которая, хоть и не собиралась отказываться от своей обычной насмешливой манеры, все же не могла уже делать вид, что вовсе не замечает состарившегося донжуана.

– Ах, как же я раскаиваюсь во всех своих грехах! – стуча в грудь кулаком, восклицал он дрожащим от волнения голосом.

– Ну, ну, мой дорогой друг, – подыграла ему мадам де Фонсколомб, – грехи ваши многочисленны, но, может быть, они не так уж и велики.

– Самое ужасное в них то, что они постоянно повторялись.

– Много любить совсем не обязательно означает грешить, – поддакнул аббат Дюбуа, снисходительность которого, начиная с прошлой ночи, не знала границ.

– Да, я вел себя как презренный блудодей! – вновь вскричал Джакомо. – Но я хочу окончить свои дни в строгом целомудрии.

– В вашем возрасте это было бы наиболее мудрым решением, – не могла больше сдерживаться Демаре.

Только этого и нужно было Джакомо, ожидавшему благоприятного момента, пусть даже нелестного для себя, чтобы привлечь внимание равнодушной красавицы к задуманной им комедии.

– Увы, это именно так! – признал он с грустной, а оттого еще более трогательной искренностью. – Даже вы, дорогая Полина, несмотря на все ваше обаяние, не смогли бы свернуть меня с того пути, на который я сегодня вступил.

– Но я совершенно далека от того, чтобы пытаться изменить столь благочестивое решение.

– А вы попробуйте и увидите, что я не лгу.

– Верю вам на слово, мсье Казанова, – благоразумно заверила Полина.

Поднимаясь в тот день из-за стола, мадам де Фонсколомб вдруг почувствовала головокружение. Полина и Розье, которые знали причину этого недомогания, засуетились вокруг, впрочем, не выказывая особого беспокойства, и отвели в ее комнату, где она и оставалась до самого вечера.

Казанову как раз посетил молодой Монтевеккьо, приехавший из Дрездена, где он закупал итальянскую живопись для картинных галерей курфюрста. С собой Монтевеккьо привез письмо от княгини Лихтенштейн, которая писала, что не сможет остановиться в Дуксе по дороге из Вены в Берлин, как ранее намеревалась, поскольку дела обязывают ее не задерживаться. Она просила мадам де Фонсколомб извинить ее и приглашала, если та пожелает, заглянуть к ней в Дрезден, где княгиня жила теперь постоянно, и погостить у нее два-три дня.

Монтевеккьо завернул в замок совсем ненадолго и в тот же день собирался ехать в Прагу. Джакомо его не удерживал, и итальянец отправился в путь сразу же, едва в его коляску впрягли свежих лошадей. Находившаяся неотлучно возле своей госпожи Полина так и не увидела этого приятного молодого человека и, высунувшись из окошка комнаты мадам де Фонсколомб, смогла разглядеть лишь клубы пыли, которые оставлял на дороге удаляющийся экипаж.

Ужин подали в девять. Мадам де Фонсколомб появилась оживленная и улыбающаяся, как обычно. Настроена она была еще шутливей и приветливей, чем всегда. На ней были ее самые лучшие драгоценности, прическа выполнена с особым тщанием, а губы слегка подкрашены, как это было принято прежде в Версале и Париже. Казанова тут же отвесил ей комплимент и заверил, что восхищен таким скорым и полным выздоровлением, к тому же шевалье отметил, как незаметно и с какой элегантностью ей удалось избавиться от болезни.

– Я лишь стараюсь терпеливо и с пониманием относиться к своим болезням, – ответила она, – и признавать, что годы все же дают о себе знать, так же, как я стараюсь изящно и легко носить слишком тяжелое и старомодное платье. По-моему, всем следует поступать подобным образом, поскольку наше тело, увы, дается нам один раз на всю жизнь.

– Мне иногда случается мечтать об обратном, – признался Казанова, – и тогда мой заключенный в ветхую одежду ум начинает молоть вздор, а я слишком поздно начинаю замечать, что отныне я всего лишь огородное пугало.

И он посмотрел в сторону Полины с трогательным смирением в надежде, что молодая женщина проникнется состраданием и примется убеждать его в обратном. Но Полина, как известно, весьма заботилась о том, чтобы не выглядеть сострадательной, и призывы шевалье остались без ответа.

Розье принес фрикасе из лягушачьих лапок, которое он приготовил, пренебрегая неодобрением, высказываемым Фолькиршером и остальной прислугой, привлеченной на кухню сильным запахом чеснока. В виде компенсации за такой стоицизм мадам де Фонсколомб пригласила его присесть за стол и принять участие в пиршестве.

– Теперь любовные песни этих несчастных созданий не потревожат более нашего сна, – заметил Казанова. – Не мешало бы подобным образом поступить и с несколькими тенорами из дрезденской итальянской Оперы. В действительности доброе имя этой Оперы сохраняется не столько из-за искусства ее оркестрантов, сколько благодаря удовольствию, которое можно получить в антракте за несколькими столиками, за которыми играют в фараон.

– Что, в дрезденской Опере играют в фараон? – удивленно переспросила старая дама. – И курфюрст позволяет эту вольность?

– Он имеет от этого доход, в его карман идет треть от каждой банкноты, которую там оставляют.

– Было бы очень любопытно послушать музыку, ноты которой звенят флоринами и дукатами.

– Дрезден находится в одном дне езды отсюда, мадам, и княгиня Лихтенштейн будет счастлива вас лицезреть.

С этими словами Казанова прочел мадам де Фонсколомб письмо, которое ему передал Монтевеккьо.

Отъезд назначили на следующий день на рассвете. Казанова возражал, что едва оправившейся после перенесенного недомогания мадам де Фонсколомб правильнее день-другой переждать, прежде чем отважиться пуститься в путь. Но старая дама с любезной улыбкой заявила, что ей не терпится повидать Дрезден, который остался единственным городом в Европе, где она еще не падала в обморок.

К тому же, узнав у Казановы, что там практикуют лучшие глазные врачи, как, впрочем, почти везде в Германии, она решила отвезти к ним Тонку, в судьбе которой принимала участие, чтобы они изготовили для девушки искусственный глаз.

Узнавшая об этом малышка тут же явилась, чтобы броситься к ногам благодетельницы. Пришла она в сопровождении Шреттера, переводившего на немецкий слова признательности, которые лепетала бедняжка. Он сообщил, что она не понимает, что ей просто сделают глаз из стекла, избавив этим от ношения противной повязки, а верит, что доктор располагает сверхчеловеческой силой вернуть ей настоящий глаз.

Ее радость была такой большой и выражалась с таким чистосердечием, что все были тронуты до глубины души. На этот раз и Полина, и Казанова были совершенно солидарны, выражая свое восхищение мадам де Фонсколомб за этот добрый поступок.

Уже с шести часов две берлины стояли запряженные и готовые тронуться в путь. Казанова занял место возле мадам де Фонсколомб, которая захотела, чтобы Тонка села напротив на откидное сиденье. Полина, Розье и аббат путешествовали во второй карете. Они захватили с собой совсем немного белья и одежды – всего на несколько дней.

На время путешествия Казанова и старая дама оказались в некотором роде в приятном уединении, которое лишь подчеркивали удивленные восклицания и радостный смех маленькой крестьянки. Прижав нос к стеклу и не заботясь о том, насколько смешно она при этом выглядит, Тонка пребывала в опьянении от новизны впечатлений и восхищалась всем, что видела. Двое стариков изредка прерывали беседу, чтобы полюбоваться на эти проявления детской радости и принять в них участие.

– Теперь я понимаю, как это простодушие могло вас увлечь, – произнесла мадам де Фонсколомб. – И будьте уверены, вы ничем не обидели девчушку, поскольку такая душевная чистота – это Божья милость, которая защищена от всего.

– Я лишил ее невинности, и что бы вы ни говорили, очень об этом сожалею.

– И тем не менее, уверяю вас, столь совершенная невинность раздает себя, вовсе при этом не страдая.

Также мадам де Фонсколомб утверждала, что находит гораздо больше очарования в этой скромной крестьяночке, чем в надменной Полине. По примеру своих якобинских героев мадмуазель Демаре объявляет себя истинной представительницей народа, которого вовсе не знает, а скорее, презирает.

– Так что, мой дорогой друг, я ничуть не осуждаю вас за желание обвести вокруг пальца нашу робеспьеристку, даже если вы будете вынуждены прибегнуть к хитрости и обману, чтобы достичь своей цели. Ведь вы заденете только ее тщеславие. К тому же, я думаю, ее добродетель не настолько велика, чтобы к ней стоило относиться с особым уважением. Думаю, Полина так уверена в себе, – продолжала старая дама, – что вы отлично смогли бы убедить ее в искренности вашего чудесного превращения, но при одном условии. Дело должно быть повернуто так, чтобы она считала, что лишь благодаря ей одной вы могли бы отказаться от своего решения.

– Именно поэтому я и надеюсь, что последнее слово останется за мной, – с улыбкой заметил Казанова.

– Во всяком случае, я получу огромное удовольствие, наблюдая, как знаменитый Казанова живет в вере и даже готов носить монашеское одеяние. Я постараюсь убедить аббата, чтобы он сумел показать, будто тоже верит в искренность ваших помыслов.

– Не стоит беспокоиться, – ответил Джакомо. – За этим дело не станет, аббат уже готов меня канонизировать.

– Даже не хочу знать, каким образом вы достигли таких потрясающих результатов, – произнесла со смехом старая дама, – поскольку бедняжка Дюбуа из тех, с кем легко найти компромисс. Он проявил стойкость единственный раз в жизни, отказавшись присягнуть атеизму, и теперь считает, что заслужил этим право на спасение.

После полудня они сделали остановку на обочине дороги. Пейзаж с лугами и зеленеющими рощами раскинулся вплоть до холмов, отмечающих границу владений курфюрста. Не было видно никакого жилья, но сама местность была довольно привлекательной. Мсье Розье достал приготовленные корзинки с едой. Путешественники выбрали удобное место в тени большого дуба, где Тонка расстелила на траве скатерть. Розье разложил для всех подушечки, и мадам де Фонсколомб выразила желание, чтобы обед проходил без церемоний; все должны были на равных брать себе еду.

Тонку такое необычное положение удивляло не более, чем все те новые поразительные вещи, которые она наблюдала в течение дня. Она не задавала себе никаких вопросов, а расположившись самым непринужденным образом, принялась уплетать все подряд с большим аппетитом. Все любовались ее восторженным видом, а аббат Дюбуа смотрел на нее, улыбаясь, с особенной нежностью.

В Дрезден обе кареты въехали ближе к вечеру. Низкое солнце заставляло сиять фасады высоких разноцветных домов и памятники, украшенные статуями или изящно выполненными фризами. Забыв про шевалье и мадам де Фонсколомб, маленькая крестьянка из Дукса, затаив дыхание, взирала на это восхитительное представление. Потрясающая величина домов и беспрерывное мельтешение людей, толпившихся на улицах, заставляли ее замирать от страха. Самые обычные признаки цивилизации вызвали у нее состояние полного оцепенения.

Тем временем вся компания остановилась в «Отель де Сакс», где заняла весь первый этаж. Комнаты объединял общий, огибающий их балкон. Мадам де Фонсколомб расположилась в обширных центральных апартаментах, являвшихся, скорее, салоном, где можно было принимать гостей и устраивать ужины. Альков находился в самой его глубине, а две застекленные двери выходили на просторный балкон, предназначенный, казалось, для приятной беседы. К тому же вечером его освещали особые фонари на испанский манер.

Полина устроилась по соседству, в такой же большой комнате, где находилась кровать во французском стиле, которую ей предстояло делить с Тонкой.

Казанова занял следующую комнату. Она была гораздо меньше и находилась с самого края, но вполне соответствовала его замыслам, поскольку соединялась с предыдущей потайной дверцей, замок которой открывался лишь с его стороны. Пользуясь тем, что, как он знал, сон у Тонки был очень крепким, он мог, если бы, конечно, добрый гений этому поспособствовал, потихоньку пробраться к Полине, причем для этого ему даже не пришлось бы лезть в окно.

В распоряжении мсье Розье и аббата оказалась просторная комната с двумя кроватями, расположенная в противоположной части балкона.

Наскоро совершив туалет, все поужинали очень рано у мадам де Фонсколомб, которая хоть и не показывала вида, изрядно устала с дороги. Прислуживал, как обычно, мсье Розье. Еда, как всегда, была вкусной, правда, на этот раз благодаря особенностям местной кухни, а не стараниями их доброго друга. Казанова приказал подать шампанское, и, несмотря на протесты Демаре, все сообща подпоили Тонку, и та, опрокинувшись от смеха на спину, продемонстрировала господам свои черные штанишки. Эта причуда развеселила мадам де Фонсколомб, и она шутливо поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка решила носить траур по своей добродетели. Ко всеобщему удивлению и, похоже, не заметив насмешки, та ответила, что, приказав Тонке носить панталоны, пыталась привить стыдливость этому слишком наивному ребенку.

В девять все разошлись по своим спальням. На балконе еще не зажгли фонари, но это не помешало Джакомо поставить перед своей дверью стул и расположиться на нем, чтобы немного помечтать.

Желание, толкавшее его к Полине, было продиктовано не столько страстью, сколько стремлением не дать этому слишком горделивому созданию одержать верх в их споре. Казанова подумал, что некоторые из женщин, про которых он когда-то думал, что любит их, точно так же были для него лишь противниками, которых слепой случай скорее противопоставлял ему, чем предоставлял в ответ на его желание. Когда любовь не является порождением чистого, священного огня, она легко превращается в некое состязание, которое подчас не прекращается до первой крови. Причем удовольствие, которое при этом получают противники, имеет тяжелый аромат и горьковатый привкус. Движения любовников бывают скорее похотливыми, нежели сладострастными, а получаемое наслаждение – мучительным.

Казанова вновь вспомнил о проклятой Шарпийон, с которой когда-то водил знакомство в Лондоне и о которой у него осталось такое отвратительное воспоминание, что он даже не решился упомянуть ее имени в разговоре с мадам де Фонсколомб.

Мысли его принялись блуждать среди менее болезненных воспоминаний, причем декорацией для некоторых из них в свое время служила комната, которую занимала теперь старая дама, как и балкон, на котором он теперь находился. Он вдруг вспомнил, что с этого балкона можно видеть находящийся неподалеку дом, в котором жила его мать вплоть до своей смерти, наступившей двадцать лет назад. Немного дальше, если смотреть в том же направлении, проживал Джованни, его брат, всеми уважаемый директор дрезденской Академии изящных искусств. В другой стороне находился дом Марии Магдалены Антонии, его сестры.

Он подумал, что следующие поколения, вероятно, будут вспоминать Джованни, и наверняка – Франческо, его другого брата, известного художника-баталиста, или даже прелестную комедиантку Занетту, их мать, но, уж конечно, не его, Джакомо, автора многочисленных философских, исторических, политических и математических трудов, которые уже успели кануть в забытье. И тем, кто придет следом, он оставит после себя разве что нескольких бездельников, которым лучше было бы вовсе не появляться на свет, или хорошеньких нимф, подобных очаровательной Лукреции, с которой он провел несколько ночей, не обременяя себя при этом мыслями о том, что приходится ей отцом.

Никогда Казанова не испытывал такой усталости от своего возраста или, может быть, даже от самой жизни, тщета которой внезапно предстала перед ним с ужасающей ясностью. Он так пламенно жил, с такой расточительностью бросал минуты бытия безвозвратно проходящему времени, столько прочел, написал, создал и разрушил. Неужели все это зря? Неужели он не оставит даже следа на этой земле?

Джакомо вновь подумал о том, что никогда больше не увидит Венецию, которая обошлась с ним так сурово еще до того, как сдалась отвратительному якобинскому сброду. По странной случайности он вынужден будет окончить свои дни в одном дне пути от Дрездена, бывшего второй, а скорее всего, настоящей родиной для его семьи. Но это, если так можно выразиться, возвращение к Занетте, Джованни и ко всему тому, что ему было наиболее близко по крови, бесконечно отдаляло его от самого себя, венецианца Джакомо, и погружало в глубокую меланхолию – ведь Занетты и Джованни больше не было на свете. Что до Марии Магдалены, племянницы Терезины или других племянников, то у него не было желания видеть их, но не потому, что он был чем-то недоволен, а потому что ему нечего было больше им дать, да и от них он тоже ничего не хотел. Старость сделала Джакомо безучастным ко всему тому, что не имело отношения к его нынешнему существованию.

Пока он так размышлял, погрузившись взглядом в едва различимое пространство прошлого, которое звездами пронизывали дрожащие огоньки бесчисленных воспоминаний, к нему незаметно приблизилась чья-то тень. Она явилась с противоположного края балкона, заставив шевалье вздрогнуть от неожиданности. Это был аббат Дюбуа, весь завернутый в домашнее шелковое платье, которое еще более, чем сутана, делало его длинным и грустным, как пост.

– Я знал, что вы не спите, – произнес священник, – этот балкон – самое подходящее место, где может посидеть и помечтать такой человек, как вы, и совсем не годится для того, чтобы навевать сон.

– Вы пришли, чтобы исповедовать меня в моих тайных желаниях? – шутливо спросил Казанова.

– Увы, – ответил святой отец, – скорее уж поведать о своем.

– Ваше вожделение отнюдь не является секретом, и, как я понимаю, вы достаточно сообразительны, чтобы удовлетворять его еще до того, как оно даст о себе знать.

– Если бы вы могли вообразить, что мне приходится терпеть, вы не стали бы смеяться, – со сдерживаемой страстью произнес аббат. – Ведь я люблю! Люблю безумно! Безнадежно!

– Поздравляю вас, и Бог вам, конечно, воздаст за это во сто крат.

– Речь не о Боге, – призналось священное лицо.

– Неужто об одном из Его созданий? Вот и чудесно! Господь не станет ревновать к своим чадам.

– Речь идет о самом скромном из Его созданий.

– Уж не в меня ли вы влюблены, несчастный?

Так, один – стеная и едва сдерживая рыдания, другой – вполголоса посмеиваясь, святой отец и Казанова продолжали свою тихую беседу. Дюбуа поначалу не желал открывать имени своей возлюбленной, и Джакомо долго пытался его угадать. И наконец, словно убоявшись, что упустит свою последнюю возможность, если сейчас же во всем не признается, аббат поведал, что объектом его роковой страсти является Туанетта. Дюбуа надеялся, что она подарит ему свои ласки в обмен на те четыре дуката, что ему удалось выиграть в кадриль у мадам де Фонсколомб. И он уже выдал своей избраннице аванс.

– Вы уверены, что она вас правильно поняла? – забеспокоился Джакомо.

– Она взяла мой дукат и тут же поблагодарила меня очаровательным поцелуем.

– То есть вы можете рассчитывать еще на целых три поцелуя на оставшуюся сумму.

– Я вознесу жертву нашей любви на алтаре ее прелестей! – в упоении воскликнул Дюбуа.

– Не сомневаюсь в этом, при условии, что вам придется самому пропеть l'introit^[19] и для одного себя отслужить мессу. Но как у вас насчет опыта в этом деле?

Дюбуа не счел нужным обижаться на подобные шутки. Хоть и с трудом, он сказал самое главное, и теперь с легкостью заговорил о второстепенном.

– Раз уж ночь такая теплая, – начал он…

– И так благоприятствует любви…

– Ах! Прошу вас, не прерывайте меня.

– Молчу.

– Раз уж ночь такая теплая…

– Вам что, больше нечего сказать?

– И, похоже, вам очень нравится сидеть на этом балконе…

– Понятно. Вам хотелось бы воспользоваться моей постелью, чтобы без помех пообщаться с вашей кающейся грешницей, в то время как я буду томиться в ожидании, сидя под окном.

– Если вам разонравился балкон, дорогой Казанова, вы можете также хорошо провести время, заняв место Туанетты в ее собственной постели, которая одновременно является постелью мадмуазель Демаре.

Ночь была такая темная, что Джакомо не мог разглядеть ни выражения лица, ни глаз падре и только поэтому смог выслушать святого отца без смеха. По ходу дела он развлекался тем, что выдвигал то одно, то другое возражения и изобретал все новые условия, заставляя аббата болтать и дальше и наслаждаясь его удивительной глупостью. В конце концов Казанова важно заявил, что, как человек, потрясенный снизошедшей на него благодатью, даже думать не может о том, чтобы способствовать этой интрижке, которая могла быть подсказана только дьяволом.

– Но моя любовь к этому ребенку совершенно искренняя, – возразил священник.

– Нет, она оскверняюща! Она отвратительна с точки зрения Господа! Туанетта безгрешна, а вы священник – это двойной грех.

– А вы сами, разве вы не воспользовались ее невинностью?

– Увы! Я так теперь в этом раскаиваюсь!

– Она навсегда останется со мной, – пылко заверил его аббат.

– Тогда вы не должны были покидать Францию. Только там, говорят, священники могут теперь жениться.

– Она будет моей экономкой…

Дюбуа проявил столько настойчивости, убеждая Джакомо, что тот устал от этой игры и, не зная, как отделаться от вконец потерявшего разум аббата, открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату. Дюбуа не заставил себя упрашивать и мигом скрылся за ее створкой, такой худой и проворный в поглотившей его полутьме, словно начисто лишенный плоти – несчастная и страшная ворона, прикидывающаяся ангелом.

Джакомо запер за ним дверь, предоставив святого отца Божьей милости: девушки закрыли окно и решетчатый ставень, так что Дюбуа теперь никак не смог бы самостоятельно выбраться без того, чтобы его визит остался незамеченным.

Завтракали на следующее утро у мадам де Фонсколомб. Не было только аббата, и Розье сказал, что не видел его со вчерашнего дня ни у него в комнате, ни где-либо в другом месте. Старая дама не считала нужным беспокоиться, зная, что у милейшего Дюбуа частенько бывает бессонница, которая заставляет его порой менять сутану на мирское платье. Тем более что такие похождения к тому же обязывали его менять вино от святого причастия на меркюре.^[20]

Едва проснувшись, старая дама отправила с Розье письмо к княгине Лихтенштейн, находившейся в это время в замке Пильниц, где она исполняла свои обязанности при князе-курфюрсте. В этом послании мадам де Фонсколомб сообщала о своей готовности навестить княгиню.

Вместо Розье за столом прислуживала Тонка. Казанова с особым вниманием наблюдал за девушкой, пытаясь угадать что-либо о событиях этой ночи. Но на лице Туанетты можно было прочесть лишь свойственную ей безмятежность, которой она была обязана своей совершенной наивности. Похоже, девушка крепко спала всю ночь и навряд ли даже видела сны. А может, сон ее все же нарушили какие-то похотливые действия, от которых не смог удержаться Дюбуа? Одновременно Казанова старался обнаружить какое-нибудь, пусть даже незначительное смущение в поведении мадмуазель Демаре. Но все его старания не имели успеха: обе девушки держались так, словно прошлой ночью ровным счетом ничего не происходило. Тогда в голову Джакомо пришла мысль, что Полина и Тонка обе отдались аббату, участвуя в мерзком развлечении втроем, и что их нынешнее согласие является результатом общей ночной распущенности.

Заставив себя выкинуть из головы картины, рожденные этим кошмарным предположением, Казанова внезапно поднялся из-за стола, извинился перед мадам де Фонсколомб и прямиком отправился в спальню Демаре. И поскольку застекленная дверь балкона была открыта, он спокойно вошел через нее в комнату.

То, что он обнаружил, уже не могло удивить человека, осведомленного о вкусах аббата: последний провел ночь в шкафу, в компании с бельем обеих девушек. Дюбуа чувствовал себя там просто великолепно, и доказательством этому было то, что он просидел в укрытии до утра, наслаждаясь упоительными тайнами, которым рубашки и нижние юбки придавали самый пленительный из всех ароматов, odor di femina.^[21]

Джакомо освободил счастливого заключенного, который все порывался рассказать ему о своих любовных взаимоотношениях с нижним бельем красавиц, живописуя в подробностях радости, которые ему удалось извлечь из этой ситуации.

– И как вас только не обнаружили, – удивлялся Казанова, – вы же храпите, как полк гренадеров.

– Я заснул только утром, после того, как очаровательная Тонка заглянула в шкаф, чтобы достать оттуда домашнее платье своей госпожи.

– Так она вас видела?

– Ну конечно. Но она сохранит это в тайне, поскольку любит меня.

– Тонка сохранит это в тайне, – весело отвечал Казанова, – поскольку она настолько глупа, что, увидев мужчину в своем шкафу, не только не нашла в этом ничего необычного, но даже не испугалась.

– Я что, так ужасно выгляжу? – раздраженно спросил аббат.

– Ваша физиономия выглядит настолько отталкивающе, что у самого отчаянного развратника при виде вас мороз побежит по коже, и весь ваш внешний вид настолько страшен, что даже самая бесстыдная шлюха не будет ждать от вас ничего, кроме искупления своих грехов.

– И все же, поскольку Тонка не распутница, она меня любит.

– Да, она действительно всего лишь дурочка.

И Казанова повел аббата в комнату мадам де Фонсколомб, где им не задали ни единого вопроса. Тонка подала святому отцу шоколад и продолжала невозмутимо сновать туда и обратно, не показывая вида, что между ними существует какая-то договоренность. Она это проделывала так естественно, что никто не засомневался, что они виделись с Дюбуа лишь накануне. Наблюдая за этим удивительным согласием, Казанова пришел к выводу, что девушка действительно не выдаст аббата и что крайняя степень глупости может привести к такой же осмотрительности, как и самые умные размышления.

В полдень вернулся Розье. С собой он принес письмо, в котором мадам де Фонсколомб и шевалье де Сейналь приглашались в замок Пильниц, где их должен был ожидать князь-курфюрст.

Прочитав его, мадам де Фонсколомб велела запрягать и отбыла вместе с Казановой сразу же после обеда. Мадмуазель Демаре повела Тонку к окулисту, а аббат вызвался их сопровождать, сгорая от желания поскорее увидеть стекляшку, которую должны были приладить его будущей экономке.

По дороге, сидя в коляске, мадам де Фонсколомб дала шевалье полюбоваться бриллиантом, украшавшим в этот день ее палец: камень не только восхитительно сверкал, но отличался особой венецианской огранкой. При виде этого украшения, которое старая дама демонстрировала с таким тщеславием, подчеркивая при этом его ценность, Казанова поначалу настолько растерялся, что не мог вымолвить ни слова.

– Меня удивляет ваше молчание, – произнесла старая дама, – и теперь я охотно верю вашему утверждению, что вы всякий раз совершенно не узнаете собственных детей.

Эти слова, сказанные с оттенком легкой насмешки и фамильярности, прекратили наконец колебания Казановы.

– Что касается дочерей, без сомнения, – подтвердил он, – но не бриллиантов.

И он внимательно посмотрел на мадам де Фонсколомб, чьи почти не видящие, но полные смеха и нежности глаза, казалось, искали его взгляд.

– И, похоже, я действительно являюсь отцом вот этого, – внезапно воскликнул он, охваченный воспоминанием, которое неожиданно сильно отдалось в его душе.

– Благодарю вас, мой нежный друг, – прошептала старая дама. – Но не будем об этом больше, и пусть этот секрет, столь долгое время бывший для нас свидетельством нашего счастья, останется событием, интересующим лишь нас обоих!

Джакомо с уважением отнесся к целомудренному волнению мадам де Фонсколомб и обещал ей хранить молчание. Тонкий цветочный аромат, которым были пронизаны седые волосы старой дамы, внезапно напомнил ему запахи одной давно ушедшей весны. Это нежное благоухание незримо присутствовало в его памяти, быть может, немного поблекшее, но отнюдь не потерявшее своей дивной привлекательности, своего кружащего голову очарования, как сложенные в шкафу простыни пропитываются понемногу смесью тонкого аромата лаванды и запаха воска.

Джакомо взял руку своей приятельницы и нежно поцеловал ее. Мадам де Фонсколомб позволила ему это сделать, потом улыбнулась и сказала, что глаза ее, давно уже смотрящие лишь в прошлое, заставляют ее видеть сейчас молодою человека прекрасной и благородной наружности, вспоминая о котором, она когда-то окончательно уверилась, что любила его лишь в мечтах.

– Вы действительно сомневаетесь в реальности того молодого человека?

– Он назвался шевалье, но на самом деле, если бы не ошибка судьбы, по всем признакам он должен был родиться принцем. Этот человек был настолько мил, что можно было усомниться в том, что он мог существовать где-либо, кроме романов, которые заводил каждый день.

– Вы хотите сказать, что он постоянно лгал?

– Этот совершенный любовник, без сомнения, мог обманывать лишь от избытка скромности. Но, думаю, иногда он поступал так по доброте душевной. Тогда он мог дарить любовь, которой у него не было, точно так же, как охотно раздаривал золото, которого не имел, – со смехом ответила мадам де Фонсколомб.

Вторую половину дня Джакомо и мадам де Фонсколомб провели в компании княгини Лихтенштейн и князя-курфюрста, устроивших для них радушный прием. Князь выказывал явное пристрастие ко всему французскому. Даже Революция, по его мнению, была рождена в Версале или провинциях талантливыми людьми, которые всеми силами старались способствовать процветанию своих местечек. Княгиня Лихтенштейн, которой ее сын, граф Вальдштейн, писал очень редко, обменялась новостями со старой дамой. Она, как обычно, жаловалась, что наследник Валленштайнов занят тем, что разъезжает по Европе, не имея ни других планов, ни желаний, кроме покупки лошадей. Эта всепоглощающая страсть ставила его, по ее мнению, в один ряд с перекупщиками этих благородных животных, в компании которых он проводил большую часть времени.

О Казанове князь-курфюрст знал лишь то, что тот приходится сыном красавице Занетте, которую он когда-то, очень давно, видел в одной из комедий, и братом покойному директору его Академии искусств. А Джакомо, которого княгиня Лихтенштейн к тому же считалачуть ли не слугой своего сына, предавался на протяжении всей встречи самым горьким размышлениям. Делая вид, что любуется красотой разбитого на французский манер сада или китайской беседкой, он почти не принимал участия в разговоре, а если все же делал это, то со скромным видом человека, являвшегося всего лишь братом одного, сыном другого, лакеем третьего, и который, таким образом, сам по себе просто не существует.

Ближе к вечеру князь-курфюрст пригласил мадам де Фонсколомб на ужин, где должны были присутствовать несколько придворных. Казанове он ничего не сказал, но само собой разумелось, что этот сопровождавший мадам господин тоже займет свое место за столом. Старая дама под предлогом преклонного возраста и плохого самочувствия отклонила приглашение. Тогда князь подал ей руку, чтобы проводить до коляски. Княгиня Лихтенштейн тоже старалась поддержать ее под локоть. Казанова скромно шагал позади этого дуэта известных личностей, овеянных славой многочисленных именитых предков, совокупность которых представляла тысячелетнюю историю высшею дворянства. Вся сила любви, какой был наделен Казанова в течение своей долгой жизни, не могла бы способствовать тому, чтобы он превратился в «принца», если только не говорить о тех, кто его воистину любил. В сущности, он был теперь обычным стариком, бесславно бредущим навстречу смерти на почтительном расстоянии от этих двух людей, чей возраст в совокупности составлял возраст самой цивилизации.

Когда коляска тронулась, мадам де Фонсколомб сумела найти для Казановы слова утешения и дружбы, которые позволили бы ему вернуть некоторую уверенность в себе. Суть ее речей сводилась к тому, что ослепленные собственным величием и блеском своих изображений на золотых и серебряных монетах, великие мира сего перестают замечать простых людей, их внимание привлекают лишь известность, звания и в некоторой степени внешний лоск и везение. Чем выше становится их положение, тем более чуждыми становятся они для самих себя, а может быть, и для всей человеческой природы.

Вскоре, почувствовав, что настроение ее спутника немного улучшилось, старая дама продолжала:

– Однако даже в самом беззаконном из обществ невозможно создать тот идеальный город, о котором грезит наша дорогая Полина, место, где человек неблагородного происхождения сможет с легкостью обогнать остальную часть человечества благодаря лишь какому-то своему таланту или незаурядной сообразительности, или просто тому, что ему повезло. Такого рода превосходство обязано всем элементу случайности, но, как правило, непродолжительно и не передается потомству. Только время, исчисляемое веками, может 1акономерно сформировать чье-либо превосходство и вытекающие отсюда привилегии. Сама по себе добродетель не может дать права управлять другими людьми, ибо строгостью правил и чрезмерной наивностью доводов противопоставляет себя самой жизни. И только один Господь Бог может распутать это бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, без сомнения, бывший высоко добродетельным человеком, очень скоро превратился в одного из самых кровавых тиранов, и лишь гильотина, ставшая для него обычным орудием расправы, смогла положить конец его собственным преступлениям.

Такая добродетель, – продолжила старая дама, – не более чем ложное чувство собственного достоинства, в которое рядится пошлость за неимением достоинства истинного. Это чувство является всего лишь орудием для того, кто самонадеянно стремится к власти. Это как корона, которую негодяй всегда готов водрузить себе на голову. И одновременно это наиболее часто встречающаяся маска, которую предпочитают носить из честолюбия и которая, вместо того чтобы скрыть истинные намерения, со всей очевидностью свидетельствует о них.

Увы! – со вздохом признала мадам де Фонсколомб. – Конечно, внешнее благородство человека целиком зависит от богатства одежды и изысканности манер, поскольку, как и другие человеческие свойства, является лишь видимостью. Но иногда эта видимость отражает истинную суть. Качество одежд и безупречные манеры действительно могут зависеть от самого человека, но лишь Бог может вложить в человеческое сердце любовь к добру, подарить живую душу тому, кто раньше ее не имел, и таким образом придать подлинность и смысл театру теней, называемому человеческим обществом.

Узурпаторы, притесняющие теперь Францию, заставляют народ верить, что разум и способность иметь суждения, присущие в равной мере всем людям, принадлежат по праву лишь установленному ими справедливому и дальновидному правительству. Неужели они действительно полагают, что мы, как часы, состоим из ловко пригнанной системы колес и пружин и что можно простыми законами механики объяснить душевные порывы каждого из нас или дух целой нации и ее характер?

Я думаю, что ценность человеческих законов определяется в большей мере не тем, что они предписывают, а их древностью. Не является ли теперь преступлением то, что в другое время будет считаться наипервейшим долгом? В этой путанице и потемках, где мы вынуждены блуждать из-за недостатка знаний, которыми обладаем по своей природе, не является ли наибольшей мудростью уважать закон единственно по причине его возраста, а привычку лишь за то, что это привычка? Конечно, стародавние времена с их варварскими нравами оставили нам свои несправедливые правила и жестокие обычаи, которые следовало отменить. Но представители политической власти и судьи, как правило, давно не действуют столь сурово. Так стоит ли теперь изменять и уничтожать то, что следовало бы, напротив, довести до совершенства? И стоит ли рубить дерево, которое, чтобы расцвело, следует лишь вовремя подрезать?

Мудрые речи мадам де Фонсколомб нашли глубокий отклик в душе Казановы. По сравнению со всеми милостями, которые смог даровать ему когда-то его добрый гений, по сравнению с той возможностью, которую, благодаря счастливому времени культурного подъема, получил он, сын танцовщика и комедиантки, взойдя по всем ступеням социальной лестницы и встречаясь с людьми всех сословий и званий, – от наиболее обездоленных до наиболее именитых, – имея возможность даже беседовать с королями, Джакомо, в сущности, считал пустяком те неудачи и унижения, которые ему также приходилось переживать. Этот незначительный человек, которого его эпоха смогла одарить, за неимением великой судьбы, какую он, без сомнения, и не заслуживал, блестящим существованием и бесконечными удовольствиями, ощущал себя крохотной веточкой того самого дерева, которое собирались срубить, и чувствовал, как гибнет вместе с ним.

Ужинать, как и накануне, вся компания собралась у старой дамы. Розье собственноручно приготовил судака, выловленного этим утром в Эльбе, и подал к нему восхитительное белое вино. Тонка тоже прислуживала за столом. Она была так счастлива, что не ходила, а словно плыла, непрерывно улыбаясь присутствующим, а может быть, и всему миру. Полина объяснила, что новый глаз для Тонки будет готов не позднее чем через три дня, и мастер уже показал им, из какого красивого голубого кристалла он будет сделан. Аббат Дюбуа выглядел почти таким же довольным, как и девушка, видимо, мечтая о том, что теперь уже ничто не будет отсутствовать в списке ее прелестей, которых полагалось иметь по паре и которые он не переставал каждый раз пересчитывать заново.

В девять часов мадам де Фонсколомб попрощалась со своими гостями. Полина осталась, чтобы помочь ей раздеться. Старая дама не захотела, чтобы та читала ей на ночь, и разрешила камеристке отправиться вместе с остальными в Цвингер, где в тот вечер давали концерт. По дороге Казанова предложил молодой женщине руку, и на этот раз она ему не отказала. Он показал ей некоторые городские достопримечательности, в числе которых был театр, где Занетта, его мать, более тридцати лет играла в комедиях. Еще он рассказал Полине о том, как его брат Джованни до самой своей смерти, случившейся в прошлом году, работал не покладая рук, постоянно увеличивая художественные коллекции его высочества, большого любителя итальянской живописи.

Но всемирно знаменитые имена Боттичелли, Веронезе и Рафаэля ни о чем не говорили прекрасной якобинке, которая объяснила свою неосведомленность тем состоянием рабства и темноты, в котором до сих пор держали народ.

– Это правда, – согласился Казанова, – народ действительно лишен большинства достижений цивилизации.

– Но почему, мсье? Не будете же вы отрицать, что это ужасно несправедливо?!

– Разумеется, нет. Но, к моему огромному сожалению, сия несправедливость относится к абсолютно естественным, как, впрочем, и всякая форма неравенства. И долг мудрого правительства не в том, чтобы запретить ее при помощи законов, сама неукоснительность которых противоречит правам человека. Основной обязанностью законодательной власти является поддерживать хорошие отношения между различными классами, а не пытаться уничтожить сами эти классы. При этом, разумеется, процветание одних не должно основываться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатство нации, непременно должны получать соответствующую оплату за свое мастерство. Взгляните на эти восхитительные статуи и эту стройную колоннаду, – продолжал Казанова, указывая широким жестом на пышную архитектуру Цвингера, где уже начинала собираться толпа, в то время как музыканты, одетые в ливреи князя-курфюрста, готовились исполнить серенаду. – Взгляните на эти фонтаны и водяные каскады, на эти изящные пилястры, венчающие фасад, и скажите мне, разве все это создано не для того, чтобы простой народ мог прийти сюда в любое время дня или ночи и получить свою справедливую долю от славы правителя, который действительно является главным творцом этого великолепия?

– Несомненно, – согласилась Полина, – но этот, как вы изволили выразиться, «простой народ» не имеет ни малейшего доступа к истинным сокровищам, которые князь держит взаперти за высокими стенами своих дворцов, как скряга запирает в сундуке свое золото.

– Вглядитесь получше в великолепие, окружающее нас со всех сторон: полюбуйтесь этой восхитительной архитектурой, взгляните на музыкантов, уже приготовившихся дать нам концерт! При помощи этой красоты правитель каждый день благодарит своих подданных за их постоянство и верность.

– Таким образом он возвращает лишь малую часть того, что им должен.

– Так знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассредоточенных и растранжиренных сокровищ, и творения великих мастеров – цветы, выращенные на навозе неравенства. Уничтожьте принцев, богачей и, как вы их называете, тиранов, и вы одним махом уничтожите и Боттичелли, и Веронезе, и Рафаэля!

– Какое мне до этого дело, если я о них даже не слышала и никогда не видела их творений!

Первые звуки симфонии положили конец их спору. И вскоре Полина уже наслаждалась упоительной музыкой, которая казалась рожденной самим покоем, царящим под звездным сводом. Этот кусочек ночи и это место на земле казались на минуту выдернутыми из того бурного потока, которому суждено нести всех нас к неизбежному концу.

На следующий день, за завтраком, у мадам де Фонсколомб снова закружилась голова. Ее перенесли в постель, но лучше ей не стало. Внезапно она почувствовала оцепенение, которое началось с руки и распространилось на всю левую часть тела. Старая дама изъявила желание причаститься, дыхание ее стало затрудненным, онемение перешло на голову, и когда коленопреклоненный аббат Дюбуа попросил ее прочесть полагающуюся при исповеди молитву, больная осталась безучастной, с перекошенным гримасой ртом. О том, что она еще жива, можно было судить только по прерывистому дыханию, и Джакомо понял, что у его дорогой подруги случился апоплексический удар.

Срочно вызванный хирург пустил ей кровь, но эти манипуляции ни к чему не привели. Мадам де Фонсколомб лежала без сознания, не шевелясь и почти не дыша. Через полчаса Полина привела доктора, процедуру вновь повторили, но, увы, с тем же успехом.

Тем не менее Джакомо не терял надежды, поскольку когда-то был свидетелем подобного апоплексического удара у некоего сеньора Брагадена, имевшего вполне благополучный исход. Правда, мсье де Брагадену было тогда всего пятьдесят, и, несмотря на свою болезнь, он обладал очень крепким телосложением. Душа же мадам де Фонсколомб еще даже до этого прискорбного события, казалось, держалась на ниточке в своем физическом теле. Такая же слабая связь была у нее и с остальным миром.

Во второй половине дня состояние больной оставалось неизменным. Два раза появлялся доктор: осторожный эскулап заявил, что из-за слабости старой дамы нет никакой возможности сделать еще одно кровопускание или применить какое-либо из средств, обычно им прописываемых. В данном случае он считал, что следует предоставить события их естественному ходу, и поскольку стоит хорошая погода, постоянно держать открытыми два больших окна, чтобы больной было легче дышать. Казанове ничего не оставалось, как только согласиться с таким ненасильственным и осторожным лечением, хотя он и подозревал, что в своих действиях доктор руководствовался лишь тем предположением, что мадам де Фонсколомб навряд ли доживет до следующего утра.

Полина выказывала самую трогательную заботу о своей госпоже и ни на секунду не отходила от ее постели. Она не сводила с нее глаз, словно боялась, что, если хоть на мгновение покинет старую даму, та тут же угаснет.

Наступила ночь. Мсье Розье зажег свечи и принес бульон, хлеб и бутылку вина, но Полина есть отказалась. Аббат Дюбуа дремал в своем кресле у изголовья старой дамы. Тонка же испытывала такой страх при виде больной, что ей запретили появляться в комнате, тем более что от нее там не было никакой пользы. Полина даже выдала ей полдуката, чтобы та поужинала за общим столом.

Сразу после полуночи ушел к себе Розье. Аббат Дюбуа продолжал по-прежнему спать в своем кресле. Полина заверила Казанову, что сама присмотрит за своей госпожой, пообещав тут же предупредить его, если что-либо будет происходить. Но Казанова ответил, что и думать не может о сне, ведь мадам де Фонсколомб в любую минуту может умереть.

– Я восхищаюсь вашей заботой, мсье, и вашей преданностью особе, с которой вы знакомы столь непродолжительное время.

– Я знаю ее гораздо лучше, чем вы можете предположить, – произнес в ответ Казанова. – Я был знаком с ней гораздо дольше, чем даже думал сам.

– И в самом деле создается впечатление, что вы прекрасно понимаете друг друга во всем, будто вышли из одной формы.

– Как раз этого мы никогда не узнаем, – заговорщически ответил Джакомо, – поскольку наша жизнь уже почти окончена, и эта форма, возможно, и в самом деле одна для нас двоих, уже давно разбилась.

Полина довольно долго молчала, с любопытством глядя на сидящего напротив нее пожилого человека. И наконец произнесла:

– Я понимаю, почему мадам де Фонсколомб прониклась к вам такой дружбой, и прошу вас, если можете, простить мою заносчивость и дурное поведение. Вы меня научили, по крайней мере, одной вещи, мсье. Оказывается, вполне можно быть умным и глубоким человеком и при этом практически не считаться с другими людьми, полагая их деятельность ничтожной, а творения бессмысленными. Хотя, на мой взгляд, такой подход приносит немало неприятностей, и посему мне искренне вас жаль.

В ответ на эти слова, тронувшие его своей непосредственностью, Казанова лишь улыбнулся и ответил, что его не стоит жалеть, поскольку в своей жизни он не провел ни одного дня, не любя или не будучи любимым, а в его глазах единственно любовь придает чему бы то ни было смысл.

Незадолго до рассвета у мадам де Фонсколомб к голове прилила кровь, ее бросило в жар, а потом начались ужасные судороги. Тут же с криком ужаса проснулся аббат, в то время как Полина и Казанова изо всех сил старались удержать больную. Содрогания были настолько яростными, что, казалось, хрупкие кости старой дамы могут не выдержать и сломаться.

– Я уверую, если Бог спасет ее! – невольно вырвалось у Полины.

Однако приступ длился не более минуты и, несмотря на свою пугающую силу, имел самые благотворные последствия. Сразу после этого больная успокоилась, легко задышала и уснула спокойным и крепким сном.

Джакомо вновь вернулся в кресло, а Полина стала приводить в порядок постель и белье своей госпожи.

Потом молодая женщина снова устроилась напротив Джакомо, который улыбнулся ей и, снимая нагар со свечей, произнес немного насмешливым тоном:

– Ночь закончилась, Полина, и, похоже, с сегодняшнего дня мы можем считать, что Бог существует.

– Как существовал вчера, – изрек аббат, поднимаясь, чтобы отправиться спать, – и как будет существовать завтра.

– Новый день приносит новые заботы, – в тон Казанове ответила Полина, вновь обретая способность к насмешке.

– И как будет существовать отныне и во веки веков, – не обращая на нее внимания, договорил аббат.

Мадам де Фонсколомб вышла из оцепенения поздним утром, пробормотав перед этим бессвязные слова, как бывает, когда человек разговаривает во сне. Потом она совсем пробудилась, совершенно недвусмысленно выразив при этом свое изумление тем, что еще жива. Полина тут же бросилась к кровати. Она схватила руки больной в свои и, покрывая их поцелуями и слезами, благодарила судьбу, которая вернула ей ее дорогую госпожу.

– Благодарите лучше Небо, тем более что этой ночью вы обещали это сделать, – произнес приблизившийся к ним Казанова.

– Если хотите, пожалуйста, – ответила Полина, мешая смех со слезами. – Кто бы ни был кредитором, я охотно признаю этот долг!

Вскоре мадам де Фонсколомб уже смогла выпить немного кофе. Но она так ослабела, что Полина должна была помочь ей, поддерживая голову и следя за тем, чтобы больная не опрокинула содержимое чашки на себя. После этого старая дама снова заснула глубоким сном.

Полина и Казанова остались сидеть возле нее. Они не покидали мадам де Фонсколомб в течение всего дня, поскольку боялись нового приступа или другого опасного развития болезни. Все это время они провели, болтая, как старые друзья или как отец с дочерью. Прошедшая ночь, если так можно выразиться, была для них путешествием, которое они проделали вместе, длительным плаванием на лодке, когда они были вынуждены постоянно встречаться, стараясь при этом не сталкиваться. За это время они прониклись уважением друг к другу, поняв, что оба способны испытывать человеческие чувства, несмотря на усилия, которые обычно прилагали, чтобы обоюдно их скрыть.

– Я признательна за дружбу, которую вы выказали ко мне, – повторила Полина, – несмотря на то, что мы имеем совершенно разное мнение об одних и тех же вещах.

– Возраст и время научат вас тому, что человек никогда до конца не может быть уверенным в своих взглядах. Во всяком случае, не более, чем может разобраться в своей душе, написав об этом книгу, и еще менее, попытавшись запечатлеть таким образом всю свою жизнь.

– А разве не этим вы занимаетесь, составляя ваши воспоминания?

– Эти страницы являются для меня зеркалом, куда я имею слабость частенько заглядывать. Но в зеркале находится лишь отражение, а не сам человек, который в него смотрится.

– Какой же смысл писать, если в книгах содержится одна лишь видимость?

– Все в жизни человека сплошная видимость. Ему не удается познать как следует даже самого себя, сколько бы усилий он к этому ни прилагал.

– Получается, для вас вообще не существует истины – ни в книгах, ни где-либо еще.

– Действительно, нигде вокруг ее не существует, поскольку сам окружающий мир является для нас лишь видимостью, иллюзией, абсолютно правдоподобной и настолько же далекой от реальности. Насущность окружающей нас действительности опирается лишь на тот факт, что мы не можем избавиться от нее, разве что когда спим, да и то утром нам все равно приходится просыпаться.

– И вы не верите в какой-либо иной мир?

– Я уверен лишь в том, что он в итоге тоже окажется очередной видимостью.

Уже наступила ночь, когда мадам де Фонсколомб очнулась от своего долгого сна. Полина помогла ей сесть в постели, и больная попросила бульона и вина.

Подкрепившись, она сказала Полине, что та ей пока не нужна и что она хотела бы поговорить с шевалье наедине.

Тот придвинул кресло к изголовью кровати, чтобы лучше слышать старую даму. Дыхание ее было еще настолько слабым, что походило на теплый ветерок, задувавший в окна.

– Дорогой Жак, – прошептала она, – ты не разочаровал мои воспоминания, которые я хранила в течение пятидесяти лет, как самое драгоценное из сокровищ, и сейчас, как и тогда, ты по-прежнему дорог моему сердцу.

Казанова взял протянутую Генриеттой руку в свои и сжал ее. Двое стариков замерли, с трудом сдерживая слезы.

– И все-таки, – заметила она, улыбаясь, – ты не узнал меня, пока я не подала тебе два дня назад некий знак, который позволил тебе заглянуть в мою душу. Неужели ты настолько более слеп по сравнению со мной, мой бедный друг? Неужели ты все-таки забыл Генриетту?

– Я ничего не забыл, – заверил ее Джакомо. – Ни тебя, ни эти грустные слова, нацарапанные твоим кольцом на стекле нашего окна в тот роковой день, когда нам пришлось навсегда расстаться.

Он достал из висевшего на поясе кошелька тонкий лист бумаги и с большой осторожностью развернул его. Показались строки, написанные ровным беглым почерком.

Старая дама взяла письмо и долго трогала написанное пальцами, словно хотела узнать его содержание. Но Казанова наизусть помнил слова, в течение полувека озарявшие его существование и освещавшие ему дорогу через беспросветную черноту владевшего им скептицизма.

Перенесясь в счастливое прошлое, когда все его радости и печали были овеяны благородной наивностью, старик наклонился и покрыл поцелуями лицо Генриетты, чей взгляд был навсегда затуманен. В этот момент он почувствовал, что его душа, из-за долгого одиночества как бы покрытая толстым слоем снега, начинает оживать. Потом шепотом он прочел по памяти: «Я вынуждена покинуть тебя, мой единственный друг, но не увеличивай свою боль, думая о моей. Будем же настолько мудры, чтобы вообразить, что это был необыкновенно приятный сон, и не станем жаловаться на судьбу, поскольку такие дивные сны никогда не бывают долгими. Лучше возблагодарим ее за то, что в течение трех месяцев мы знали такое полное, совершенное счастье: навряд ли найдутся среди смертных другие, которые могли бы похвастаться тем же. Не будем же никогда забывать друг о друге и станем как можно чаще вспоминать о счастливых мгновениях нашей страсти, чтобы они вновь и вновь оживали в наших душах, которые даже в разлуке насладятся ими с такой же живостью, как если бы наши сердца трепетали рядом. Не спрашивай обо мне и, если случайно узнаешь, кто я, забудь об этом навсегда. Надеюсь, ты обрадуешься, если я сообщу тебе, что мне удалось настолько хорошо уладить свои дела, что я смогу теперь до конца своих дней прожить настолько счастливо, насколько это может позволить мое существование без тебя. Я не знаю, кто ты на самом деле, но уверена, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. В моей жизни больше не будет возлюбленного, но я не желаю, чтобы ты в этом мне подражал. Я хочу, чтобы ты полюбил еще, и пусть твоя добрая фея поможет найти тебе новую Генриетту. Прощай, прощай!»

Когда он умолк, старая дама долго не произносила ни слова. Потом слегка коснулась губами дрожащего в ее руке листка бумаги, в котором заключалась вся ее душа, и вернула его Казанове.

– Итак, друг мой, каждый из нас, по-видимому, пребывал в некоей мечте, созданной для него другим.

– Но некоторые мечты способны наполнить целую жизнь, – ответил Джакомо.

– Всю жизнь, ты действительно так думаешь? – переспросила мадам де Фонсколомб. – Удалось тебе повстречать ту, другую Генриетту, которую я пожелала тебе найти?

– Она снова здесь передо мной, и она все та же.

– Увы! Возможно, небо оказало мне большую услугу, лишив возможности видеть, чтобы я никогда не узнала, какой я теперь стала.

– Как же, по-твоему, выгляжу сейчас я, Генриетта? Что за человек скрывается под отталкивающей маской, которую старость натянула на мое лицо? Кого волнует то, что моя душа, возможно, еще вовсе не так отвратительна, как моя внешность?

– Я не знаю твоего нового лица, но темнота, в которой я пребываю, вовсе не пуста. Она живая, как это прекрасное летнее небо, теплое дыхание которого я ощущаю через открытое окно. Она полна тобой, и каждую ночь, начиная с нашей первой встречи, моя любовь зажигает в ней новую звезду.

– Я верю в твою любовь, моя дорогая Генриетта, и ни секунды не сомневаюсь в том, что была достаточно серьезная причина для того, чтобы ты предпочла обыденную и грустную действительность тому сладостному, придуманному нами сну, который, несмотря ни на что, останется с нами до последнего часа. Что же касается моей души, то лишь благодаря твоей нежности это небо оказалось усыпанным звездами и для меня.

– Ты только что сказал, что старость надела на наши лица уродливые карнавальные маски. Она покрыла наши тела шрамами и рубцами. Подчас она разъедает даже нашу душу, поселяя в ней горечь и разочарование, убивающие в нас самые благие намерения и благородные чувства. Но те, кому, как и нам, выпало счастье по-настоящему любить, всегда сумеют забыть о своих старческих морщинах и заблуждениях. Ты когда-то учил меня, мой дорогой Жак, что нет на земле благодати выше той, что дает нам счастье быть любимыми, нет высшей истины, чем понимание, что свои радости и добродетели мы создаем для себя сами.

– И в течение пятидесяти лет ты явно при этом руководствовалась довольно распутными принципами, – с улыбкой заметил Казанова.

– Я. как и обещала, всегда оставалась верной тебе, и это чувство неизменно наполняло меня счастьем. Ты всегда был рядом со мной, мой единственный друг. И это, по-твоему, называется «распутством»? И наконец найдя тебя, я ничего более не прошу у жизни, кроме как даровать мне милость вернуться на родину, чтобы умереть там, где я когда-то родилась.

– Среди близких тебе людей, – добавил Казанова.

– Все мои близкие сейчас передо мной, – прошептала Генриетта, – лишь ты один можешь подарить мне мое последнее счастье!

Человек, от которого я убежала, когда ты повстречал меня в Италии и который был моим мужем, давно умер. Принудил он меня вернуться лишь для того, чтобы я вновь взяла на себя обязанности матери двоих детей, которых имела ошибку оставить его. После моего возвращения он перестал считать меня своей супругой, и это был его единственный гуманный поступок по отношению ко мне, этому ничтожному и грубому существу.

Сейчас мои дети и внуки устроены в соответствии с их положением, и если Бог не оградит их от тех страданий, которые выпали на долю нашей страны, то, я надеюсь, Он, по крайней мере, сохранит им жизнь. Некоторые из них уехали в Америку, и я уже не повстречаю их в этом мире. Что касается других, то мне остается лишь надеяться, что они ведут достойное, лишенное бед существование.

Мне вскоре придется покинуть тебя, но на этот раз ненадолго, поскольку вскоре мы встретимся вновь – и ты это знаешь – в мире, где ничто больше не сможет нас разлучить. Сейчас же как можно скорее я постараюсь вернуться во Францию, где хочу быть похороненной. Но знай, мое сердце останется здесь, с тобой, в ожидании, пока Бог объединит нас навеки.

Я знаю, что ты не веришь в то, что душа вечна, и ты часто говорил мне, что жизнь – это всего лишь сон. Я не буду спорить с тобой, мой друг, поскольку знаю не более твоего о вечной тайне. Но я чувствую, что наше земное существование не будет последним сновидением, которое нам доведется пережить.

Генриетта и Джакомо оставались вместе до середины ночи. Они то говорили о своей любви в самых нежных словах, то пребывали, переполненные чувствами, в благоговейном молчании. Потом это спокойное счастье унесло на своих крыльях старую даму, и она незаметно заснула. Казанова, прощаясь, поцеловал ее в лоб и вышел.

За несколько дней мадам де Фонсколомб немного окрепла. Никто так и не узнал и даже не мог предположить, о чем она беседовала в ту ночь с шевалье де Сейналем.

Как только ей стало немного лучше, старая дама заявила о своем желании вернуться во Францию. Готовиться стали без излишней спешки, но и без проволочек, поскольку она чувствовала, что это путешествие откладывать надолго нельзя. Перед отъездом мадам де Фонсколомб продиктовала четыре письма. Одно нужно было отправить лондонскому банкиру. Другое – нотариусу в Экс-ан-Прованс, если он еще жив, или иному заменявшему его лицу, которого Полина сочтет подходящим для этой роли. Два последних письма предназначались для мсье де М. и мадам де С., проживавших в Новом Орлеане.

Полина должна была хранить эти четыре послания при себе и позаботиться, чтобы все они дошли до адресатов, если ее хозяйка так и не доберется до пункта назначения.

Туанетта уже получила свой новый глаз, отличавшийся еще более сияющей голубизной, чем ее собственный. Казанова подарил ей маленькое ручное зеркальце, чтобы она могла сколько угодно любоваться собой. В первые дни ее так и видели постоянно смотрящейся в него и натыкающейся на различные предметы, поскольку все это время она не замечала ничего вокруг, кроме своего изменившегося лица.

Аббат Дюбуа тайком преследовал девушку, изводя ее своими тяжеловесными комплиментами, и совершенно соглашался с Полиной в том, что новый глаз, которым Туанетта была обязана искусству окулиста, имеет более красивый голубой оттенок и более совершенную форму, чем тот, которым в свое время одарил ее наш Создатель.

Четыре дня спустя после опасного кризиса, едва не унесшего жизнь мадам де Фонсколомб, две берлины прибыли из Дрездена в замок Дукс, где старая дама решила задержаться еще на неделю, чтобы набраться сил перед предстоящей поездкой. Несмотря на обещание Джакомо, что она проживет еще долгие годы, и на то, что дорога во Францию обещала быть длинной и опасной, она рвалась на родину, чтобы встретить там свой последний час.

Двое возлюбленных договорились, что первый, кто почувствует, что пришло его время, известит другого об этом письмом, в котором напишет не о прощании, а о том бесконечном счастье, которое им предстоит пережить.

Генриетта добавила, что такое письмо передаст не через Полину, поскольку хочет сохранить их тайну, а через мсье Розье, в течение сорока лет являвшегося для нее верным слугой и даже, если так можно выразиться, ее alter ego.^[22]

– Этот достойный человек, скорее, похож на вашу тень, – заметил Казанова. – Никто не слышал, как он говорит или даже дышит, и порой непонятно, находится он здесь или уехал, но, оставаясь невидимым, он всегда оказывается на расстоянии взгляда или голоса и всегда по-настоящему готов служить вам. Кажется, этот человек живет рядом с вами в будке суфлера.

– Вы совершенно правы, поэтому-то он и знает как никто эту комедию, именуемую моей жизнью. Он знает в ней каждое слово лучше, чем я сама. И несомненно, он прекрасно знает, что вы значите для меня, мой нежный друг.

– Вы все ему рассказали?

– А разве надо говорить тени, где ты находишься?

– Если здесь не замешана истинная любовь, тогда я вообще не понимаю, что это слово означает.

– Просто этот человек всегда находится там же, где и я.

– Остается только поблагодарить Небеса за то, что тени не способны огорчаться, досадовать или ревновать! – заключил шевалье.

Полине больше не приходилось отражать посягательства на нее Казановы, которого вновь обретенное чувство к Генриетте отдалило от всех других женщин. Впервые он примирился со старостью, открыв для себя, что в этот момент она оказалась его лучшим другом, поскольку обладала лицом, голосом и нежностью мадам де Фонсколомб. В его бывшей возлюбленной Джакомо было дорого все, даже ее слепые затуманенные глаза, которые, как глаза статуи, казались, теперь были предназначены лишь для того, чтобы созерцать вечность.

За два вечера до даты, на которую был назначен отъезд, находясь наедине с Полиной и Казановой, старая дама полусерьезно-полушутя вернулась к теме любовных взаимоотношений мадмуазель Демаре и шевалье де Сейналя. Последний уверял, что проиграл пари, и будучи менее, чем когда-либо, расположенным к тому, чтобы стать якобинцем, резко добавил, что его более не интересуют ни сам спор, ни его ставка.

– Итак, моя дорогая Полина, – прокомментировала старая дама, – вам выпала на долю слава устоять перед наиболее выдающимся соблазнителем, которого только можно встретить. Не знаю, стоит ли вас с этим поздравлять, поскольку, несмотря на свой преклонный возраст, он остается самым очаровательным из мужчин и самым глубоким из философов, имевшим мудрость совершать все те безумства, которые случай предоставлял его любознательности.

– Вы даже не поинтересовались моим мнением, – заметила молодая женщина, – а ведь, возможно, я тоже проиграла свою партию.

– Неужели вы готовы отречься от ваших робеспьеристских убеждений? – прикинулась удивленной мадам де Фонсколомб. – Тогда это новость настолько примечательная, что заслуживает упоминания в хрониках.

– Мое обращение, мадам, вполне возможно, хотя этот факт навряд ли столь интересен, что заслуживает упоминания в скрижалях Истории. Но я могу заверить мсье Казанову, что испытываю к нему самые дружеские чувства и глубокую симпатию, чему и готова, если он этого еще желает, предоставить самые ощутимые доказательства.

Это неожиданное заявление имело эффект разорвавшейся бомбы. Казанова замер с открытым ртом, не зная, что сказать, поскольку его желание находило выход как раз в любовных препирательствах и подогревалось именно сопротивлением избранницы.

Мадам де Фонсколомб постаралась сдержать смех, поскольку ее друг и без того чувствовал себя смущенным. К тому же она ощутила в словах молодой женщины совсем иную пылкость, не имеющую ничего общего с былой непримиримостью.

– Так что же, мсье, – произнесла она наконец, – вы так и оставите без ответа искреннее признание в любви, которое честно заслужили? – И, как можно ниже наклонившись к уху Казановы, добавила:

– Подарите Полине эту минуту счастья, о которой она вас просит! Одновременно вы подарите ее и Генриетте. Этой ночью вас будут любить две женщины, и знайте, что одна из них, хотя и не будет с вами рядом, испытает удовлетворение не меньшее, чем другая!

Мадам де Фонсколомб настояла, чтобы Полина и Джакомо поужинали в этот вечер наедине в его комнате. Мсье Розье постарался приготовить на этот раз совершенно особые пикантные соусы, предназначенные привести участников этой трапезы в наиболее приятное расположение духа. А поданные в изобилии тонкие вина и ликеры должны были подвигнуть их к повторению подвигов, вплоть до полного истощения сил.

Все эти приготовления получили одобрение Полины. Ее совсем не обескуражила такая откровенность, поскольку она явно желала выдерживать нападки своего противника на глазах всего общества, вплоть до кухни, где уже приготовились наблюдать за предстоящей битвой. Казанова даже подумал о том, что эта якобинка, скорее всего, не будет возражать, если аббат Дюбуа у нее на глазах займет свое место в шкафу.

Сам Джакомо был отнюдь не уверен, что ему нравится такая демонстрация его триумфа. Дело дошло до того, что старой даме пришлось напомнить, что шевалье де Сейналь занимался этим раньше с большей отвагой, заявляя при том, что любовь и игра являются обстоятельствами, где долг превыше любых условностей.

В девять часов он пожелал спокойной ночи мадам де Фонсколомб, которая вновь посоветовала ему подмешивать в блюда и ликеры, которые он будет поглощать за ужином, воспоминания о Генриетте, и пожелала ему обрести в объятиях Полины наслаждение их молодости.

– Вы соблюдете мне верность, – напутствовала его старая дама, – оставаясь верным той страсти, которой вы так щедро умели одаривать стольких женщин так, чтобы ни одна из них никогда не почувствовала, что ваше желание к ней умалилось.

У себя в комнате Казанова обнаружил закрытое блюдо с холодным ужином, который идеально подходил для полных неги антрактов в задуманной им любовной комедии. Два канделябра освещали предстоящее пиршество. Еще один подсвечник стоял возле алькова, и создавалось впечатление, что сцены, которым предстояло разыгрываться здесь, заранее отрепетированы тенями, словно в китайском театре.

Несколько минут спустя в дверь постучали, и в комнату вошла Полина, одетая лишь в рубашку, такую легкую и прозрачную, что она казалась сделанной из тончайшего кружева. На ней не было никаких украшений, да они и не требовались, настолько прелестна была молодая женщина. Джакомо счел ее необыкновенно привлекательной в этом наряде. Внезапно он пожелал девушку настолько сильно, что даже сам этого испугался.

Как и всякая женщина, Полина прекрасно знала, как раздразнить желание любовника, заставляя его лишь угадывать ее прелести. Едва прикрытые прозрачным покровом, они становятся похожими на непристойные гравюры, проглядывающие сквозь шелковую бумагу, что прикрывает их на страницах альбома. Но, несмотря на простоту обращения и открытую манеру держаться, лишенную кокетства и искусственной любезности, которые так любят использовать женщины, маленькая лакедемонянка^[23] умудрялась сохранять на лице свое обычное выражение непримиримой добродетели.

Полина сумела разоблачить тело, но отнюдь не лицо. Выражение заносчивости на нем смягчилось так мало, что Джакомо не удержался от замечания:

– Хотелось бы знать, вы пришли сюда по причине желания, которое я вам в конце концов сумел внушить, или вам захотелось бросить вызов собственным чувствам? Если вы решительно не ощущаете никакой склонности ко мне, дорогая Полина, я не считаю себя настолько низким человеком, чтобы воспользоваться вашим одолжением. Я прекрасно понимаю, что вы не испытываете ко мне любви, и все же чувствую себя достаточно польщенным. Что бы ни говорили, мужчина моего возраста еще может вызвать симпатию у молодой женщины, но увлечься им она навряд ли может, и я особо ценю такое ваше желание за его редкость.

– Я действительно не собираюсь говорить с вами о любви, – произнесла с улыбкой молодая женщина, – поскольку очень боюсь ранить ваше самолюбие, выказывая вам столь заурядное чувство. Но ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша беззастенчивость вызвали у меня к вам своего рода симпатию. Вы поистине умеете найти глубину в пустяках, серьезность в насмешке, философию в безумствах, и в итоге именно эти свойственные вам противоречия и пробудили во мне интерес. Именно поэтому, мсье Казанова, мне пришла в голову фантазия переспать с вами. Я уже достаточно позабавилась, слушая ваши софизмы, и теперь мне хотелось бы испытать ваши ласки. Я хочу более конкретных доказательств той страсти, которую вы выказывали мне на протяжении наших многочисленных трогательных бесед. Но на этот раз вы не отделаетесь одними словами, потому что настоящий язык наслаждений, насколько я знаю, включает лишь один грамматический прием: когда происходит согласование мужского рода с женским, причем по обоюдному желанию.

– Я с вами совершенно согласен, моя дорогая Полина. Это действительно очень странная грамматика, непременно требующая, чтобы рода смешивались, и хотя она имеет всего одно правило, всегда следует помнить, что искусство любви – вещь гораздо более тонкая и сложная, чем искусство риторики.

– Прошу вас, не будем больше говорить об искусстве и о риторике, – попросила Полина.

Это было произнесено таким вызывающим тоном, что Казанова вдруг спросил себя, стоит ли отнести нетерпение молодой женщины к неудержимости ее желаний или попросту она не хочет подвергать испытанию пыл старца, который в течение месяца так страстно мечтал обладать ею. Именно это последнее соображение словно сковало его льдом.

– Поужинаем сначала, – предложил он, силясь улыбнуться. – После нам предстоит изрядно потрудиться.

– Ни в коем случае! Я к вашим услугам, мсье, и желаю выдержать ваш первый натиск немедленно. После мы обязательно восстановим наши силы, но я позволю вам эту передышку лишь для того, чтобы ваша вторая атака вновь целиком истощила меня, подарив такое же наслаждение, как и первая.

И, приблизившись к камину, на котором ярко горел один из канделябров, Полина спустила с плеч прозрачную ткань своей рубашки. Одежда мягко упала к ее ногам, постепенно открывая небольшую, но идеально округлую грудь и стройную талию, которую ни один корсет не смог бы сделать более тонкой. Следом появились бедра; одного взгляда на их женственный изгиб было достаточно, чтобы представить, как сладостно они будут раскачиваться при любовных сражениях, и идеально выточенные ноги, белый мрамор которых, казалось, был предназначен лишь для того, чтобы поддерживать пылающий порфир^[24] капители сладострастия.

Полина обладала всем, что мужчина может мечтать найти в женщине. Однако Казанова, увидев такое полное и внезапное разоблачение всех ее прелестей, застыл на месте, словно парализованный. Будь его избранница кокеткой, он мог бы вообразить, что она пытается раздразнить его чувства. Но Полине были неведомы такие хитрости. Она обладала наивным тщеславием и считала себя достаточно привлекательной, чтобы без всяких уловок предложить себя в своем естественном виде.

И поскольку он по-прежнему оставался недвижим, застыв не то чтобы с безразличным, а с каким-то покорным видом, Полина спросила его:

– Так что же, мсье, разве не этого вы желали?

– Ваша красота, Полина, превращает меня в камень, – ответил Казанова.

– Разве я похожа на горгону? – с улыбкой спросила молодая женщина.

Она приблизилась к Казанове и заключила в объятия несчастного старца, который по-прежнему не предпринимал никаких действий, поглощенный мыслью, что, видимо, именно сила желания не дает ему совершить жертвоприношение. Нагота этой пеннорожденной Венеры, сверкающая в трепещущем свете свечей, представляла собой слишком изысканное зрелище и казалась столь совершенной, что превосходила даже самый непомерный аппетит, напрасно обостряя его вместо того, чтобы попытаться удовлетворить.

Итак, Полина повлекла к алькову злополучного соблазнителя, которого внезапно стал угнетать собственный триумф. Раскинувшись на постели, она с изумительной непринужденностью предоставила в его распоряжение свои восхитительные прелести.

– Ну что же вы? – снова спросила она. – Вы словно скованы холодом. Давайте же, идите сюда, ложитесь!

Обладание Полиной должно было стать последней любовной победой в его приближающейся к финалу жизни. В ее объятиях Джакомо должен был отдать последнюю дань своему сладострастию.

Однако в течениеследующих двух часов они лежали, обнявшись, слив губы в поцелуе, и не предпринимая при этом никаких других действий. Казалось, Полина обнимает призрак. Джакомо мучился от отвращения, которое испытывал к самому себе.

Молодая женщина больше не произносила ни слова. То ли стыд, то ли гордость, а может быть, простая вежливость не позволяли ей выразить вслух свое недовольство. Сначала она попыталась оживить своими ласками древо жизни, крепость которого в свое время способна была облагодетельствовать Генриетту, Мартону, Армелину, Леа, малютку Кортичелли, которой было тринадцать лет и которая выглядела на десять, а заодно и богатую мадам д'Юрфе, несмотря на ее шестьдесят. Сколько женщин из разных стран, принадлежавших к различным сословиям, почти всегда красавиц, хотя иногда и отличавшихся замечательным уродством, как та горбунья из Авиньона, наслаждались им до полного изнеможения? Скользкие, устав от чрезмерных ласк, просили пощады у этого человека, любовные возможности которого не знали границ? Но и этот мощный дуб не устоял перед топором Времени и вскоре должен был исчезнуть навсегда, затянутый в леденящую бездну уходящего века.

Джакомо пришлось проделать все то, что может предпринять опытный человек, чтобы создать видимость наслаждения перед пленительной женщиной, чьи надежды он обманул. Ему хотелось объяснить ей, что он не может удовлетворить ее желание только из чрезмерной деликатности, но Полина достаточно ясно показала, что не нуждается в подобной обходительности. До глубины души оскорбленная тем, что в глазах Казановы ее достоинства оказались не столь хороши, как грубоватые прелести Тонки или обаяние сверхъестественной волшебницы Евы, Полина сочла своим долгом попытаться разрушить проклятые чары всеми способами, какие только могло внушить ей смешанное с яростной досадой желание и которые обычно имеют успех. Но все ее усилия оказались напрасными. Обескураженная, униженная, со слезами на глазах, Полина отступила. Она молча покинула Джакомо, предоставив ему провести в одиночестве оставшиеся до рассвета два или три часа.

Полностью раздавленный, терзаемый неприятной усталостью, Казанова тщетно надеялся на спасительный отдых. Но природа, сначала не позволившая восстать его плоти, теперь лишила его возможности забыться крепким, похожим на смерть сном, о котором он так мечтал.

Лишь только начал заниматься день, он покинул свое прокрустово ложе, оделся и, собравшись с силами, отправился в парк, надеясь найти успокоение в привычной одинокой прогулке. В течение двух часов он быстро вышагивал, словно безумный, понося себя во весь голос последними словами. Но ему так и не удалось достигнуть той счастливой усталости, которая одна лишь могла избавить его от себя самого.

Наконец он вернулся назад и сразу отправился в свою комнату, где и провел весь день. Он не показывался даже за завтраком у мадам де Фонсколомб, опасаясь ее вопросов и еще больше ее сдержанного молчания. Что касается Полины, то ему хотелось бы никогда более не видеть ее, поскольку он был уверен, что она встретит его со своим обычным презрительным выражением, причем на сей раз отнюдь не лишенным оснований.

Ему удалось наконец заснуть, когда дверь комнаты внезапно распахнулась, и в помещение ворвался аббат Дюбуа. Он был вне себя от волнения и жестикулировал так, словно его сутана была охвачена огнем, испуская при этом душераздирающие крики. Глаза его, казалось, сейчас выскочат из орбит, а длинные руки вращались, как крылья мельницы. Эта новая жертва Несса^[25] бросилась к Джакомо и схватила его за плечи, будто желая задушить в объятиях. Поначалу Казанова никак не мог взять в толк, чего хочет от него святой отец, который продолжал призывать всех святых и корчиться, как Дамьен^[26] во время казни. Он никак не мог улучить момент, чтобы добиться от аббата, что же на самом деле произошло.

– Скажете вы наконец, что случилось? – не выдержав, вскричал Казанова.

– Дайте мне двадцать луидоров, – умоляюще произнес аббат, – иначе я убью себя.

– Попросите их у мадам де Фонсколомб, которая наверняка считает, что ваша жизнь стоит таких денег.

– Она захочет узнать, зачем они мне, а я не могу ей этого сказать.

– Ну так вытяните их у нее во время игры в кадриль!

– Вы насмехаетесь надо мной и, я вижу, готовы дать мне умереть.

– Мне вполне наскучила даже собственная жизнь.

– Без этих нескольких луидоров мы будем вынуждены идти пешком, выпрашивая милостыню, – рыдая, выдавил падре.

– Да о ком вы говорите?

– Увы, о себе самом! Ни о ком другом, кроме как о себе и Тонке, этом ангеле, которого я хочу сделать моей супругой.

– Но вы же священник!

– Поэтому я и хочу отвезти ее в Женеву, поскольку там, как мне говорили, священники женятся, становясь при этом кальвинистами.^[27]

Закончив свое признание, Дюбуа перестал наконец трястись и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого ослабили пружину. Сидя на краю кровати, Казанова некоторое время рассматривал его, не решаясь высмеять гнусный план этого подлеца в сутане. Он не находил других возражений, которые смог бы привести, поскольку подозревал, что в собственном недостойном поведении недалеко ушел от этого готового предать все на свете священника.

– У меня нет и двадцати цехинов, – произнес он наконец. – Я сам здесь на положении нищего.

– Я вас умоляю, – продолжал настаивать этот нелепый персонаж, – вы, мужчина, должны меня понять.

– Оставьте меня! – воскликнул наконец Джакомо со злостью. – Оставьте и уходите! Иначе я могу не удержаться и задушить вас!

Избавившись от этого прохвоста, Казанова поднялся и наскоро совершил свой туалет. Он больше не мог откладывать свое появление перед глазами мадам де Фонсколомб – приходилось идти, чтобы выносить ее сочувствие. Любовь, которую она испытывала к нему в течение пятидесяти лет, обязывала, чтобы он не скрывал от нее ужасной правды о своем нынешнем состоянии: природа лишила его сил, но оставила желание. Точно так же, как она лишила его зубов, но не аппетита. В своих собственных глазах он был теперь наиболее отвратительным из созданий, своего рода труп, кишащий похотливыми мыслями, которые до сих пор населяют его, пожирая внутренности. Их конвульсии имитируют движения, присущие жизни, являясь на самом деле лишь следствием разложения отдельных частей тела.

Тут он вспомнил о некоем визите, который нанес ему в Генуе тридцать четыре года назад его младший брат Гаэтано. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, увлекшимся юным и наивным созданием, на котором хотел жениться. Он также просил у Джакомо несколько цехинов, чтобы побыстрее уехать в Женеву и там оформить брак, перейдя в протестантство.

И все же жизнь не повторяется: на своем пути, неумолимо ведущем к концу, она никогда не проходит дважды по одной и той же местности, спеша исполнить тот единственный, неповторимый маршрут, который неизбежно должен снова привести нас в небытие, откуда мы были для чего-то нечаянно извлечены.

В то счастливое время в распоряжении Казановы было золото, и он был полон сил, поэтому он дал брату денег и оставил при себе девушку, венецианку Марколину. Он делил свое расположение между нею и Анеттой, своей тогдашней любовницей, и еще одной так называемой племянницей, которая охотно помогала Анетте справляться с ее обязанностями. Ко всему прочему, Джакомо оценил, с какими легкостью и изяществом осуществлялась любовная игра между самими девушками, и не преминул внести свою лепту в их развлечения, будучи в состоянии без труда противостоять желаниям трех нимф разом, тем более что его ложе отличалось такими же необъятными размерами, как и его аппетит.

Увы, подобные воспоминания, потревоженные и как бы ожившие благодаря его записям, отныне наводили на него лишь сильнейшую меланхолию.

Одевшись, он присел за маленький столик. Давно погасший подсвечник выглядел источенным временем: он был покрыт потеками воска, представлявшимися Казанове язвами и золотушными пятнами, разъедающими старческую плоть. Вздохнув, шевалье взял в руки перо и набросал на листке бумаги несколько строк:

«…После долгой прогулки по морю в лодке под парусом, насладившись одним из тех пленительных вечеров, какие можно встретить лишь в генуэзском заливе, когда, скользя по водяной глади, прозрачной, как зеркало, посеребренное лунным светом, чувствуешь себя переполненным ароматами, собранными легким зефиром на берегу, среди которых можно различить запахи апельсинового и лимонного деревьев, алоэ, гранатника и жасмина, мы с племянницей вернулись в дом притихшие, но в то же время охваченные чувственным волнением. И поскольку я уже более был не в силах дожидаться мою прелестную подругу, то спросил у Анетты, где венецианка. Она сообщила, что та сегодня легла рано, и я тихонько прошел в ее комнату с единственным намерением посмотреть, как она спит. Свет свечи разбудил ее, она увидела меня, но ничуть не испугалась моего появления…»

Внезапно Джакомо выронил перо, и последнее слово оказалось залитым чернилами. Он не обратил на это внимание. Даже если бы сразу исчезли строки, только что выведенные им на бумаге, он воспринял бы это так же равнодушно, поскольку все сущее предназначено исчезнуть навсегда. И даже такое сильное и полное ощущение счастья оттого, что мы существуем, приносит в итоге лишь понимание того, что вскоре мы покинем этот мир.

В течение нескольких минут Казанова сидел неподвижно, будто лишенный жизни, словно мысль о собственном конце вытеснила у него все другие чувства и эмоции. Потом он поднялся, ибо, как сказано в Писании, умерший Лазарь должен ожить и вновь ждать своего дня и часа, медленно подошел к окну и распахнул его. В небе он увидел огромную серую тучу, поднимавшуюся на западе из-за горизонта в сопровождении громовых раскатов.

Вскоре туча простерлась настолько, что казалось, небесный свод затянуло саваном, который во всех направлениях бороздили вспышки молний.

В том потрясенном состоянии, в котором находился Джакомо, этот устроенный природой спектакль показался ему как нельзя кстати. Небо отвечало ему теми же тревогой и смятением, какие царили в его собственных мыслях. В этот момент он совершенно не думал о том, что окружающая нас вселенная не способна мучиться, терзать себя вопросами и раздумьями, как это свойственно людям.

Побуждаемый беспокойством, похожим на то чувственное волнение, которое влечет нас к вожделенной цели, Казанова внезапно вышел из комнаты, спустился по длинной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, выходившую в парк, и быстро пошел вдоль большого водоема. Он все ускорял шаги, и вскоре уже бежал, издавая странные крики, которые могли выражать одновременно и страх, и разочарование, и счастье. Ветер подхватывал его как соломинку, а хлещущий дождь образовал вокруг плотный занавес, который мигом поглотил Джакомо, превратив его в призрак, сотканный из серого тумана.

Сильные порывы ветра следовали один за другим, и вода из канала выплеснулась в аллеи пенистыми волнами. Раскаты грома вперемешку со вспышками молний окружали Казанову со всех сторон. Дождь лил с такой силой, что через четверть часа все вокруг было затоплено водой. Но старик продолжал упрямо идти вперед, бредя в воде, которая была ему уже выше щиколотки. Он подставлял лицо и грудь небу, которое обрушивалось на землю расплавленным свинцом, и кричал:

– Боже! Боже милостивый! Забери меня к себе, ибо я верю в Тебя и в милосердную смерть, которую Ты уготовил для Твоих творений!

Будто для того, чтобы Джакомо испил до дна чашу своего горя и стыда, именно Шреттеру было суждено обнаружить его час спустя, всхлипывающего под деревом, в которое попала молния. Оно обрушилось на злополучного шевалье всей кроной, заключив в свои крепкие объятия, но, к счастью, не поранив. Без сомнения, Бог услышал и посмеялся над тем, кто слишком поздно к Нему воззвал.

На следующее утро, после двенадцатичасового сна, Казанова проснулся посвежевший, с ясной головой, блеском в глазах и сведенным голодом желудком, поскольку он ничего не ел со вчерашнего дня.

В окна барабанил дождь. Гроза удалилась, но полчища ворчащих туч все еще озлобленно толкались своими тяжелыми твердокаменными панцирями. Джакомо поднялся, чтобы посмотреть в окно, и с ужасом увидел, что несколько деревьев упали в водоем.

Потом он вспомнил, как избежал смерти, которую призывал, желая себе участи Фаэтона.^[28] Казанова был всего лишь смертным, и Юпитер не стал затруднять себя, поражая его молнией. Вечный самозванец больше не был способен на настоящее преступление и не заслуживал иного наказания, кроме безмерного чувства стыда. Он больше не заслуживал милостей смерти, поскольку не сумел воспользоваться сокровищами Полины.

Неспособный умереть, как, впрочем, и любить, Джакомо принял мудрое решение – как удовлетворить тот единственный аппетит, который, судя по всему, пока еще был ему присущ.

Волчий голод повлек его в сторону кухни, в логово врагов, куда он не рисковал заглядывать на протяжении долгих лет, опасаясь дерзостей засевшего там сброда. Однако сегодня его мысли приняли совсем иное направление, и шевалье де Сейналь первым делом поприветствовал и выразил благодарность пройдохе Шреттеру за свое спасение от верной смерти. После, усевшись за общий стол среди других слуг, он деловито стал макать ломоть ржаного хлеба в капустный суп и прихлебывать пиво под любопытными и насмешливыми взглядами служанок и лакеев.

К десяти часам Казанова наконец отправился в покои мадам де Фонсколомб. Старая дама в это время заканчивала завтрак в компании Полины и аббата Дюбуа. Обе женщины встретили его очень просто и радушно: ничто в их словах и выражении лиц не напоминало о злополучных событиях последних часов. Джакомо догадался, что дамы уже все обсудили меж собой и договорились более к этой теме не возвращаться. От этого он испытал еще больший стыд, чем если бы его стали утешать.

Первым делом мадам де Фонсколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», выехавшая накануне из Теплице, чтобы попасть в Карлсбад, из-за грозы была вынуждена остановиться в четверти мили от деревни, где ее коляска едва не была унесена потоками воды. Барышня спаслась, бегом добравшись до замка, куда приказала доставить свой дорожный сундук, и сейчас как раз приходила в себя от испуга.

Джакомо выслушал новость равнодушно: для него волшебница Ева теперь тоже принадлежала к тем годам, которые окончательно канули в прошлое. При этой мысли он отметил, что не ощущает ни малейшей грусти и что траур по безвозвратно ушедшему прошлому длился всего несколько часов. В его жизни происходили и более крутые перемены, и всегда он принимал философски новое, пришедшее на смену старому состояние, надеясь, что удача вскоре вернет ему то, что отнял случай. Но в этот раз он больше ничего не ждал и ничего не хотел. Покинувшая его надежда уступила место душевному спокойствию, и он был этому только рад.

Еще мадам де Фонсколомб сообщила, что переносит своей отъезд на несколько дней, поскольку дороги теперь совершенно не пригодны для путешествия.

Зажгли свечи. Несмотря на середину дня, небо было затянуто такими плотными черными тучами, что казалось, за окном уже сумерки. Старая дама попросила Казанову прочесть отрывок из французской или итальянской поэзии, который он сам пожелал бы подарить ей на прощание.

Джакомо, не заглядывая в книгу, прочел по памяти прекрасную поэму, повествующую о приключениях Рикардетто и Фиорд'Эспины, принцессы испанской:

переводя для Полины, которая не понимала по-итальянски: «Он обвил свои прекрасные руки вокруг моей шеи и, нежно обнимая, поцеловал в губы…»

В то время как он старался дать почувствовать молодой женщине все тонкости поэзии Ариосто,^[29] Джакомо меланхолично размышлял, что его собственное прошлое сейчас столь же далеко от него, как и история про Неистового Роланда, и стало уже чем-то вроде сказки, которую он рассказывает сам себе.

Ева появилась к обеду. Ее наряд блистал великолепием, добытым, по всей видимости, за игорными столами и в альковах Теплице. На ней было платье в античном стиле из шелковой золотистой, переливающейся тафты. Очень короткий жакет из синего бархата закрывал для приличия большую часть груди, которую платье щедро выставляло на обозрение. Эта притворная стыдливость, не доходящая тем не менее до скромности, указывала на то, что божественная дива хранила в своей сумочке несколько любовных записок из тех, что пишут по-немецки или по-французски, и которые женщины такого сорта так хорошо умеют заставить банкиров всех национальностей обменивать на дукаты.

Ева с нежностью заключила Джакомо в объятия, окутав его амбровым ароматом своих локонов, завитых «по-каракалльски».^[30] Она сделала изящный реверанс в сторону мадам де Фонсколомб и быстрой улыбкой поприветствовала Полину. Старая дама тут же попросила ее описать в подробностях свои похождения, рассчитывая, что этот рассказ завяжет разговор за столом и сумеет отвлечь Джакомо от мрачных мыслей. Очень довольная тем, что может таким образом отдать своей любезной кредиторше проценты с ее тысячи флоринов, Ева немедленно начала свое повествование.

Появившись в Теплице, она тут же оказалась в обществе графов, маркизов и баронов, среди которых, как и везде, встречались немцы, итальянцы и венгры, все сплошь профессиональные игроки – люди изысканные и умные.

– Когда им в руки попадает незнакомец, – говорила она с улыбкой, – они умеют войти к нему в доверие, и, если он играет, навряд ли ему удастся от них ускользнуть, поскольку они сговариваются, как мошенники на ярмарке.

Ева совершенно не собиралась становиться жертвой обмана со стороны людей, промышляющих теми же занятиями, что и она сама. Флоринами мадам де Фонсколомб она собиралась воспользоваться совершенно иначе. Вначале она не участвовала ни в каких партиях, предпочитая прогуливаться между столами, чтобы видеть всех игроков и распознать среди них наиболее удачливых и простофиль. Ее интересовали лишь последние.

Поскольку в Теплице Ева еще не успела прославиться своими наиболее впечатляющими магическими фортелями, она с легкостью могла сойти за одну из тех наивных искательниц приключений, расположения которых легко добиться в обмен на несколько дукатов и которые могут представлять опасность разве что для здоровья своих жертв.

Поскольку она не принимала участия ни в одной из партий, шевалье Реали, который, по ее сведениям, ловко умел сбрасывать карту и которого она якобы не узнала, предложил ей партию в фараона на пятьдесят флоринов. Она согласилась играть на двадцать, заверив, что это все ее состояние. Проиграв, Ева выказала такое большое горе, что элегантный маркиз де Шантеней, приятный молодой человек, которого она уже заранее определила как великого олуха, дал ей сто дукатов, чтобы Ева могла отыграться.

Она вновь проиграла. Тогда маркиз утешил ее при помощи пятисот флоринов, которые улетучились уже на другом столе, где священнодействовали от восемнадцати до двадцати понтеров – все профессиональные игроки. Шантеней достал из своего кошелька вексель на предъявителя на тысячу двести луидоров и снова внес аванс за красотку, которая к тому времени решила, что пора перебираться из ассоциации простофиль в братство хитроумных греков. Она поставила на сто дукатов, разыгрывая вторую и третью карты, и, постоянно удваивая ставку, похоже, уже собиралась сорвать банк. Увидя, что они близки к тому, чтобы остаться с пустыми кошельками, понтеры пожелали на шестой талии выйти из игры. Но мсье де Шантеней сказал, что Бог был бесполым существом и что лучше им не нарушать его заповеди. Для одного из игроков, который поначалу не пожелал его слушать, маркиз добавил, что он не такой неловкий в обращении со шпагой, как с картами, и вполне готов предоставить доказательство этого первому же из господ, кто захочет выйти из игры без его на то согласия.

Ева закончила игру, обобрав партнеров подчистую. Она выиграла десять тысяч флоринов и была очень довольна тем, что смогла вернуть переводной вексель мсье де Шантенею. Впрочем, он тут же вознамерился подарить его прекрасной незнакомке, если, конечно, такая сумма не покажется ей недостойной ее красоты, которая, как он сам понимал, вообще не имеет цены. На что Ева ответила, что ее нельзя купить, но она никогда не откажется обратить в жаркие ласки флорины честного человека.

Вечер они завершили в постели красавицы, где маркиз повел себя еще расточительнее, чем за карточным столом.

– Раз этот молодой человек получил такое удовлетворение, я бы сказала, что он отнюдь не был одураченным вами простофилей, а скорее вашим должником, – заметила мадам де Фонсколомб.

– Как я – его, поскольку, когда он взял штурмом мою крепость в шестой раз, мое сладострастие было настолько истощено, что мне пришлось притворяться, чтобы не показаться ему невежливой и не испортить впечатление от этой ночи.

– Значит, ему не удалось в седьмой раз устроить для вас жертвенное возлияние? – спросил Джакомо, грусть которого по поводу своего преклонного возраста наконец сменилась улыбкой.

– Конечно удалось, причем он сделал это превосходно! Но чтобы восстановить свои силы, для начала мы предались сладкому сну. Пробудившись, я приказала подать обильный ужин, поскольку после этой чудесной ночи мы проспали целый день. В течение часа мы наслаждались изысканной едой, отдавая должное Бахусу. После мы снова принялись за наше увлекательное сражение и продолжали его до рассвета.

– И насколько успешно ему удалось воздать должное вашей красоте на этот раз? – полюбопытствовал Джакомо.

– Он продемонстрировал мне свою доблесть шесть раз, причем так отменно, что в конце концов мне пришлось просить пощады.

– Шесть раз – сифуа,^[31] – как эхо, повторил Казанова, – это прозвище, которое носила некая Тиретта, с которой я был знаком целый час в Париже в 1756 году.

– Итак, ваш юный Шантеней будет отныне «Маркизом де Сифуа», – произнесла со смехом мадам де Фонсколомб.

Полина в течение всей этой игривой беседы не произнесла ни слова и не выразила никаких эмоций. Она вознесла свои мысли на уровень такой серьезности, что ее остроумие, если так можно выразиться, оказалось замороженным. Несмотря на природную красоту, она постоянно сдерживала себя, и поэтому в ее поведении часто ощущались излишняя напряженность и натянутость.

Мадам де Фонсколомб подумала, что все любовники, которых могла бы иметь Полина, оставляли бы ее одинаково неискушенной. Молодая женщина вовсе не была добродетельной, поскольку добродетель, сдаваясь на милость победителя, лишь способствует сладострастию, после того как препятствие к этому устранено. К тому же она была не лишена темперамента, о чем свидетельствовал румянец, часто заливавший ее лицо, как, впрочем, и пробегавший время от времени по телу трепет и вырывавшиеся из груди вздохи. Но Полина была неспособна на самозабвение, которое могло бы отвлечь ее от своей персоны. Она портила себе удовольствие, постоянно анализируя свои ощущения и действия. Она считала, что женщина может проявить себя наравне со своим любовником, лишь соперничая с ним. Отважной якобинке не приходило в голову, что ей было бы гораздо легче превзойти противоположный пол в получении наслаждений, подчиняясь собственной природе, а главное, что после этого она с легкостью смогла бы подчинить мужчину во всем остальном.

Итак, мадам де Фонсколомб догадалась, какой горький вкус имела эта ночь, о которой ни Полина, ни Казанова не хотели говорить. Также она представила, какие выводы неминуемо мог сделать мужчина семидесяти двух лет, оказавшись в такой ситуации. И она приняла решение доверить Еве волновавшие ее мысли. Старая дама считала ее способной сохранить эту тайну, к тому же она была высокого мнения об особых талантах молодой женщины. Она очень надеялась, что та сумеет привести дело к счастливой развязке.

Ужин в тот вечер был изрядно оживленным, благодаря неожиданным признаниям падре, который, отчаявшись найти двадцать цехинов, необходимых для того, чтобы увезти Тонку, поведал обществу о страсти, которую испытывал к самой очаровательной на свете дурочке. Он вещал об этом с таким жаром, что почти у всех присутствующих выступили слезы на глазах. Правда, это были слезы смеха, поскольку аббат Дюбуа произнес пылкий панегирик во славу святой Туанетты, декламируя его словно перед собранием обращенных правоверных. В результате Джакомо, поддавшись комизму ситуации, поднялся и, смиренно протягивая свой бокал, словно плошку для милостыни, собрал в пользу проповедника пожертвование в три экю серебром и дукат золотом.

– Вы можете рискнуть ими в басет после ужина и избавить еще от нескольких цехинов мадам де Фонсколомб, которая уже привыкла терпеть из-за вас убытки, – предложил Казанова. – Но держу пари, что наша дорогая Ева, имеющая непостижимую способность выигрывать, тут же вытянет их у вас обратно, и после этого вы увидите Женеву разве что во сне.

Как только ужин окончился, Дюбуа извинился и покинул компанию, заявив, что ему не терпится изложить Богу одну свою горячую просьбу, в отношении которой никто из сидящих за столом ни на минуту не усомнился. После его ухода мадам де Фонсколомб заявила, что аббат Дюбуа неплохой человек, способный при случае продемонстрировать смелость и верность, просто излишняя чувственность часто толкает его на безрассудство.

И она поведала о некоторых сумасбродствах этого истинного сатира в сутане, поблагодарив между делом Провидение за его малопривлекательную внешность и бедность, свойственную всем священникам, иначе наверняка сейчас бы за ним следовала, как войско в походе, толпа смазливых маркитанток, собранных по всей Европе.

Пока Джакомо расставлял свечи в музыкальном салоне, мадам де Фонсколомб отправила Полину на поиски ненужной ей кашемировой шали, и, оставшись наедине со старой дамой, Ева, наконец, узнала, благодаря каким печальным обстоятельствам Казанова стал таким молчаливым и грустным.

– Кстати, – заметила последняя, – что за идея попытаться поженить карпа и кролика?

– Я полагала, что в Полине смогут наконец прорасти первые всходы того любовного чувства, которого так легко умеет добиваться наш друг.

– Ваша очаровательная «вязальщица»,^[32] без сомнения, смешала альковные приемы с повадками Революционного трибунала, перепутав постель с эшафотом, и Джакомо просто испугался, что потеряет свою голову.

– Мне нет прощения, – произнесла мадам де Фонсколомб.

– Не волнуйтесь, спектакль еще не окончен, – заверила ее чародейка, – у нас в запасе целых три сцены.

– Какие же?

– Любовный напиток караибской колдуньи; любовь, воскрешенная при помощи сна; вознагражденная настойчивость.

– Мне не терпится взглянуть на эти новые чудеса!

– Для меня они тоже новы, поскольку мне удалось узнать об этом любопытном колдовстве лишь восемь дней назад.

– Нужно ли на этот раз, чтобы вы снова пролетали через Юпитер и Меркурий? – шутливо спросила мадам де Фонсколомб.

– Совсем не обязательно. Действие происходит в двух бокалах, куда я насыплю некоего порошка, которым со мной поделился в Теплице барон Монтейро, португальский мореплаватель. Сам он позаимствовал его у одного караибского дикаря.

– Мы скажем Казанове и Полине о том, каким способом вы собираетесь уладить их дела?

– В этом нет никакой необходимости. К тому же это может помешать действию снадобья.

– Оставим все в тайне, – согласилась старая дама. – Тем интересней будет финал этой комедии, сыгранной счастливыми любовниками.

Незадолго до полуночи, выпив мускат, налитый ему в бокал Евой, Казанова внезапно почувствовал тяжесть в голове и был охвачен настолько сильным оцепенением, что заснул бы прямо в кресле, если бы мсье Розье не отвел шевалье в его комнату.

На Полину напиток оказал такое же действие, и ей тоже пришлось удалиться.

Ева сама проводила мадам де Фонсколомб в ее спальню, сказав ей на прощание:

– Подождем до завтра, и вы увидите, что наши герои будут сами ошеломлены своей чувственностью. К тому же, держу пари, мы услышим об этом их подробный счастливый рассказ.

– Однако в своем нынешнем состоянии они ничуть не похожи на людей, которым вскоре предстоит участвовать в любовном сражении, – заметила старая дама.

– Жизнь – это всего лишь длинный сон, а любовь, как вы знаете, лучший из них, и поэтому заслуживает, чтобы на время стать реальностью, – философски ответила волшебница.

Мсье Розье еще не успел закрыть за собой дверь спальни Казановы, а Джакомо прямо в парике и башмаках уже заснул на своей постели.

Но вскоре он пробудился, зажег свечу и увидел, что прошло всего лишь два часа. Почувствовав себя посвежевшим и умиротворенным, как после ночи спокойного отдыха, он решил подняться.

И тут обольстительный образ Полины возник перед его глазами с такой ясностью и силой, что ноги сами привели его к двери ее спальни.

Она не была заперта, поэтому ему лишь оставалось толкнуть створку и войти. Полина спала. Ее не разбудил даже огонь свечи. Покрывало соскользнуло к ее ногам, и сгоравший от страсти старец мог видеть, что перед тем, как отдаться в объятия Морфея, она даже не надела ночной сорочки.

Некоторое время он не шевелился, пораженный божественной щедростью красоты, выставленной напоказ его глазам. Ее блеск затмевал дрожащее пламя свечи. На этот раз ожившее чувство заговорило в нем в полную силу, и Джакомо не смог более неподвижно созерцать эту восхитительную картину Корреджо. Огонь, бушевавший в крови, потребовал воссоединения с этой сиреной. Казанова ощущал себя Адамом в момент первого грехопадения, состояния, в котором единственно правильным было немедленно избавиться от ненужных тряпок и не задумываясь устремиться к спящей красавице. Что Казанова с готовностью исполнил. Он страстно припал губами к ее рту и крепко сжал молодую женщину в своих объятиях. В разгар этого пламенного вступления на лице Полины появилось выражение восторженного сладострастия, хотя она еще не проснулась, а ее губы прошептали слова, позволившие Джакомо угадать, что именно ей снится.

Он щедро расточал свои ласки, побуждаемый жаром, который пока старался сдерживать, опасаясь слишком резкими движениями потревожить ее сон. Но было похоже, что, уже пробудившись, молодая женщина желала лишь, чтобы этот сон продолжался. И когда, не в состоянии более сдерживать себя, Джакомо отдался своей страсти в полную силу, она наконец открыла глаза и произнесла с довольным вздохом:

– Ах! Как же я счастлива!

Более двух часов Джакомо не размыкал объятий. Они перепробовали все положения, о которых писал Аретино,^[33] предаваясь при этом каждые четыре или пять минут безудержному веселью по поводу своих успехов. Но, боясь, что в нем уже все-таки нет той безупречной мужской силы, которой он обладал в свои двадцать лет, Казанова из осторожности не спешил окончить любовную битву раньше времени. Он благоразумно приостанавливался в наиболее сладостные моменты и устраивал передышку, со смехом обсуждая то, что было им сделано, или то, за что он пока не принимался.

В позе прямого дерева, наиболее чувственной из всех, какие только мог изобрести бесстыдный ум Аретино, Полина вела себя как неутомимый ретиарий,^[34] демонстрируя, что отнюдь не боится целиком принять в себя меч счастливого соперника, и удерживая его таким образом, что он вынужден был наконец отдать ей свой мужской нектар.

Полусчастливая, полустрадающая, глядя на ослабевшее орудие, принесшее ей столько удовольствия, она, казалось, жалела о своем чревоугодии. Но, возобновив ласки и простодушно предоставив глазам партнера свои прелести с самых соблазнительных сторон, она вынудила Джакомо возобновить атаку.

Стоны и полное самозабвение вакханки ясно показывали, что ее похоть, высвобожденная из плена глупых доводов и тиранической надменности, превзошла желание самого Казановы.

Лишь незадолго до рассвета он позволил себе еще раз дойти до конца в собственном удовольствии. Но даже после этого Джакомо продолжал сжимать в объятиях пылкую подругу, погрузившись вместе с ней в тихую неподвижность, нарушаемую лишь легкими интимными ласками и тихим звуком поцелуев. Вскоре они разом уснули.

Пробудившись, Казанова увидел на лице Полины нежное, удовлетворенное выражение и почувствовал, как огорчила его мысль о ее предстоящем отъезде. Он сказал ей об этом, и девушка пообещала, что, поскольку она еще не считает себя вполне посвященной в таинство любви, упросить мадам де Фонсколомб отложить отъезд на несколько дней.

После этого она ушла, вернее, исчезла так же легко, как испаряется под утренним солнцем роса. Джакомо тут же заснул и проспал до самого вечера спокойным освежающим сном.

Еву и мадам де Фонсколомб Казанова обнаружил в китайском салоне. Обе женщины были озабочены поведением незадачливого Дюбуа: когда он попытался при помощи рук объяснить Тонке некоторые вещи, которые простушка явно не могла себе уяснить из его слов и жарких клятв, вся прислуга замка сбежалась к ней на помощь. В результате аббат потерял два зуба, а все его длинное тело было помято и избито так, что старая дама сомневалась, сможет ли он на следующий день отправиться в путь.

И поскольку ей больше не хотелось откладывать возвращение во Францию, она решила оставить святого отца в Дуксе до полного выздоровления. Он догонит ее позже или, если его планы не изменятся, поедет в Женеву, чтобы там присоединиться к кальвинистам. Она оставит ему вексель на предъявителя на сумму в полторы тысячи флоринов, который позволит аббату целый год прожить с разумной бережливостью, следующий год – в умеренности и еще третий год с добродетельностью отшельника.

Наконец, наговорившись вдоволь о Дюбуа, часто развлекавшем мадам де Фонсколомб своими любовными неудачами, обе дамы принялись за новую тему: они говорили о Джакомо, спрашивая себя, почему он целые сутки провел запершись в своей спальне, вдали от рода человеческого.

Тут появилась Полина, которая и дала ответ на этот вопрос. Она поведала о прошедшей ночи, полной неги и наслаждения, не упуская ни малейшей подробности и описывая наиболее сладострастные сцены с оживлением, раскованностью и в таких точных выражениях, что они могли быть достойны, пожалуй, лишь доброго аббата Баффо, бывшего когда-то наставником Джакомо по части похоти. В конце своей истории она не без гордости упомянула, что ее необыкновенный любовник, не переводя дыхания, осуществил в ее честь целых семь жертвоприношений.

Сам Джакомо мог припомнить лишь две победы, одержанные им над своей старостью, подвиг, потребовавший от него скорее осторожности и опыта гладиатора, чем силы удара. Но он рассудил, что будет более любезным, а может быть, и более лестным для него ответить на эту похвалу смущенным молчанием, предоставив дамам самим решать, то ли он своим скромным видом подтверждает этот факт, то ли выражает снисходительность к забавному преувеличению его успехов Полиной.

– Соломон говорил, что мужчина, который совершил семь раз подряд столь великое дело, должен считаться бессмертным, – шутливо заверила каббалистка, – поскольку после этого ничто не сможет заставить его испустить последний вздох.

Во время ужина любовные подвиги Казановы по-прежнему служили темой оживленной беседы, поэтому все разошлись очень поздно. Оставшись наедине со своей госпожой, Полина бросилась ей в ноги, упрашивая повременить с отъездом, чтобы Казанова смог еще поучить ее новым чувственным удовольствиям. Та ответила, что шевалье уже отправился к Еве, чтобы узнать, что говорят по этому поводу звезды. После медитации, длившейся не более минуты, каббалистка провозгласила, что, по предопределению, Венере и Аполлону суждено встретиться еще раз. Потом она поднесла счастливым любовникам своего мускатного вина, а находившийся наготове мсье Розье проводил их по очереди в принадлежавшие им спальни.

– Теперь они снова заснут и будут спать до самого утра или даже дольше, – пояснила чародейка своей сообщнице. – Ни один из них не покинет своей постели ради чужого ложа и вообще не сдвинется с места, поскольку они станут сплетаться в объятиях и утолять свои желания лишь во сне. Но они не почувствуют никакой разницы, и их сладострастие будет настолько правдоподобным, что ни тот, ни другая не смогут сказать, что были введены в заблуждение.

– А не кажется ли вам, что все радости в этой жизни происходят будто во сне? – задумчиво произнесла мадам де Фонсколомб. – И разве не вы говорили, что сама жизнь представляется вам сном?

Уставшая от пережитых наслаждений, осененная с этого дня и навеки божественным вдохновением плоти, с душой, накрепко повязанной пленом чувств, Полина покинула объятия Джакомо только когда пришло время садиться в берлину, которая должна была увезти ее навстречу новым иллюзиям. Ева нагадала, что юная робеспьеристка вскоре выйдет замуж, будет хозяйничать в бакалейном магазине супруга и родит четверых детей двух мальчиков и двух девочек. Но, поскольку это будущее выглядело гораздо менее соблазнительным, чем прошедшие две ночи, Ева ничего ей об этом не сказала, опасаясь, как бы Полина не захотела обмануть судьбу, решив остаться в Дуксе.

Кроме того, каббалистке открылось, что этот год будет для ее друга последним и они больше никогда не увидятся. Но об этом она тоже предпочла умолчать. К чему лишний раз напоминать Джакомо о том, что он и сам знал?

Чего Казанова не знал, так это того, что все происходившее с ним в течение последних двух ночей было всего лишь сном, как и то, что он целиком был обязан этим Еве. Ему было отлично известно об искусстве чародейки, но еще лучше ему было известно, что жизнь иногда преподносит еще более неожиданные сюрпризы, и потому ничему не следует удивляться.

Пока Розье при помощи двух нанятых в деревне возчиков заканчивал запрягать лошадей, Полина задремала на скамеечке, сидя в берлине, где в этот полуденный час для нее снова засиял нежный свет луны.

Воспользовавшись небольшой задержкой, Казанова увел в парк мадам де Фонсколомб. Этим двоим, хотя и достопочтенным, но безупречным любовникам было необходимо поговорить наедине, прежде чем расстаться навсегда. Еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Джакомо прижал к своей груди руку Генриетты. Он не мог вымолвить ни слова, и тогда заговорила его подруга:

– Как же мне тяжело расставаться с тобой, мой милый друг! Радостное солнце Сент-Жана освещает этот тягостный миг, когда мы входим в нашу последнюю зиму. Так обнимемся же, мой дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к своему сердцу!

Казанова заключил в свои объятия Генриетту, и ее волосы серебром рассыпались по его плечу. На мгновение они неподвижно замерли, вместе вздыхая о счастливом прошлом, испытывая странное чувство, в котором были перемешаны самые сильные огорчения и самые большие радости. Потом они тихонько отстранились друг от друга и в молчании вернулись к коляскам.

Ева уже сидела в первой берлине, где должна была ехать мадам де Фонсколомб. Старая дама любезно предложила доставить ее в Огсбург, где лукавая чародейка собиралась ознакомиться с местными игорными столами.

Так и не проснувшись, Полина даже не попрощалась со своим легендарным любовником, поскольку никто не решился прервать ее сладостный сон.

После того как обе упряжки миновали портал внутреннего двора и исчезли в поднятом ими облаке пыли, Джакомо, не оборачиваясь, поднялся по ступеням крыльца и бесследно растворился во тьме огромного вестибюля.

Два дня спустя обе коляски вернулись. С ними пришло письмо, переданное Казанове от мадам де Фонсколомб:

Мой единственный друг!

Через две недели или чуть больше я буду в Женеве, где мы с тобой в первый раз расстались сорок восемь лет назад. В память о нас я спущусь в Отель де Баланс, чтобы прочесть печальное напутствие, нацарапанное гранью моего алмаза на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».

Сейчас ты уже знаешь, насколько это предсказание было неверным. Как я сожалею, что тогда сомневалась в тебе, хотя бы даже на секунду! Я подразумевала под этими словами лишь то, что время залечит глубокую рану, которую я оставила в твоем сердце. Но я не должна была ее углублять, бросая тебе этот несправедливый упрек.

Без сомнения, наша встреча была лишь сном. Я уже когда-то писала тебе, что мы были на удивление, абсолютно счастливы в течение трех месяцев и что никогда такой прекрасный сон не может длиться долго. Но как я могла ограничить таким маленьким промежутком времени настоящий срок нашей любви? Неужели я была настолько уверена в твоем непостоянстве? Или, может быть, в своем? Умоляю тебя простить мне это предательство, в котором я провинилась перед тобой в глубине души. Так же умоляю тебя не жечь те драгоценные тетради, которым на протяжении двенадцати лет ты поверял свои воспоминания и среди которых скрывается тайна моей души. Подумай, что эти записи, вслед за твоей памятью, являются хранителями блага наиболее редкостного как в глазах людей, так и в глазах Бога, и что это благо, рожденное любовью, которую ты получаешь или, напротив, отдаешь, принадлежит не только тебе одному.

Тебе хотелось бы думать, что ты относишься к числу наиболее глубоких философов или наиболее тонких поэтов, и ты боишься, что не принадлежишь ни к тем, ни к другим. И совершенно напрасно. Как и большинство людей, ты не достиг цели, которую себе наметил, зато в другом нашел себе бесподобное применение. Ты не стал поэтом? Но сама жизнь сочинила изумительную легенду, героем которой ты стал. Ты не стал философом? Но твое сердце всегда питало твой ум лучшими и наиболее истинными принципами, ибо любовь, представлявшая твой метод, несомненно включает в себя все философские методы сразу. И пусть ты не бессмертен, ты навеки останешься живым среди живущих.

В последующих веках ты еще очаруешь тех, кто с тобой соприкоснется. И мужчины, и женщины еще познакомятся с тобой, мой славный друг, так хорошо понимавший странные, исполненные желаний создания, какими являются люди.

Тебе нигде не поставят памятников, поскольку твой высокий рост не предназначен для того, чтобы взойти на пьедестал и вдвойне господствовать над подобными тебе, но те, кто любит, будут тайком носить твое изображение в медальоне около сердца.

Если однажды при взгляде на эти прекрасные страницы, содержащие твое прошлое, тебяохватит разочарование, подумай о том, что, может быть, не стоит лишать этих строк следующие поколения. Доверь тогда их верному другу или предоставь судьбе позаботиться о том, чтобы уберечь их от забвения. Судьба часто бывает к нам неблагосклонна лишь для того, чтобы не казаться слишком благожелательной.

Я буду любить тебя до самого последнего вздоха.

Генриетта

Уже в течение нескольких лет Казанова страдал болезнью мочевого пузыря, терзавшей его длительными и мучительными задержками мочи. Один из приступов, случившийся в марте 1798 года, оказался настолько сильным, что мог стать для него роковым. Больной даже причастился, выказывая при этом все признаки благочестия и раскаявшись во всех своих грехах.

Однако его состояние вдруг улучшилось. В апреле он уже смог покидать спальню и делать несколько шагов по парку, наблюдая за зеленеющими деревьями.

Он написал своему другу Загури и молодому Монтевеккьо, сообщив, что несколько кавалерийских полков собрались в Дуксе, откуда скоро, видимо, выедут в Италию, где ожидаются новые наступательные действия французов. В предчувствии скорой смерти Казанова, который жил лишь настоящим, в первый раз испытал любопытство перед будущим. И те жалость и страх, которые появляются при приближении конца, он испытывал скорее к тем, кто оставался жить после него, чем к самому себе.

В это же время шевалье принял у себя милую, но удивительно бестактную Элизу ван дер Рек, специально приехавшую из Теплице, где она отдыхала на водах, чтобы своими глазами засвидетельствовать «благородное мужество, с которым он направляется к мрачным воротам смерти». Она привезла с собою некую Марианну Кларк, на которую Джакомо не обратил никакого внимания. Обе дамы уехали через два дня несколько разочарованные тем, что им не довелось лицезреть умирающего героя в последнем акте этой трагедии. Отличаясь изрядной добротой, прекрасная Элиза приказала доставить больному бульон в таблетках и несколько бутылок мадеры. Распоясавшийся Фолкиршер в мгновение ока завладел мадерой и постарался как можно безнадежнее испортить бульон, лишний раз напомнив своему врагу, что умирать надо в одиночестве.

Карло Анджолини, племянник бывшей жены Казановы, приехал навестить его в конце мая и остался в замке. Именно он находился рядом со знаменитым венецианцем в последние часы его жизни.

С середины мая удержание мочи в организме настолько усилилось, что появились пугающие признаки водянки. Последние свои дни шевалье провел в кресле, поскольку ядовитая жидкость, заполнившая легкие, мешала ему дышать. Он видел в зеркале, что отечность тела делает его похожим на бурдюк, а лицо устрашающе уродливым. Любому, кто знал Джакомо раньше, не хватило бы воображения представить себе, до чего он может быть некрасивым, так что уже хотя бы по одному его виду легко было догадаться, что ему осталось жить совсем недолго.

В ночь с 3 на 4 июня он при помощи Карло написал коротенькую записку «заботливой Элизе», в которой благодарил ее за «бульонные таблетки». Потом продиктовал письмо, в котором вверял Генриетте свою любовь, свои мысли и свой последний вздох. И наконец попросил племянника прочесть ему отрывок из своих «Воспоминаний», в котором говорилось о месяцах, проведенных с Генриеттой сорок девять лет тому назад.

Когда молодой человек закончил чтение, Джакомо произнес несколько бессмысленных слов и испустил дух.

В тот же вечер Карло получил письмо, в котором извещалось о том, что вот уже месяц, как в Экс-ан-Провансе скончалась некая мадам де Фонсколомб, являвшаяся той самой получательницей, которой собирался отправить свое последнее послание Джакомо.

Молодой человек счел, что было бы неприличным сохранить эти два письма, которые предназначались теперь лишь для покойных. Он решил вернуть их авторам и Господу Богу и благополучно сжег оба.

На следующий день он написал княгине Лихтенштейн, извещая ее, что библиотекарь графа Вальдштейна умер, и его без промедления предали земле. В Дуксе стояла сильная жара, и тело стало быстро разлагаться.

В свою очередь, княгиня отправила весточку графу, своему сыну, который находился в это время в Будапеште, где покупал лошадей у князя Эстерхази. Граф Вальдштейн передал эту грустную новость со срочной почтой князю де Линю, всегда выказывавшему особое расположение к шевалье де Сейналю. Этот благородный друг счел необходимым написать заключительное слово в этой истории, засвидетельствовав, что Жак Казанова умер в своей постели, с простертыми к небу руками, как и положено достойному человеку и пророку, произнеся под конец следующие душеспасительные слова: «Великий Боже, и вы, свидетели моей смерти! Я жил, как философ, и умираю, как христианин!»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Романический текст сам по себе содержит все необходимые части или не нуждается в них вовсе. Но надеюсь, мне простят те строки, которые я собираюсь теперь написать…

Дело в том, что я пережил с Казановой в своем роде любовную связь. Ведь не зря считалось, что этот соблазнитель умел очаровывать и мужчин. За изысканным автопортретом, изображенным в «Воспоминаниях», я обнаружил писателя тем более волнующего и глубокого, что сам он всегда считал себя, да и хотел выглядеть со стороны, развязным. Его истинное целомудрие особенно сильно проявляется в наиболее непристойных из описанных им сцен. И только ничтожный ум может счесть их автора легкомысленным или поверхностным, поскольку именно скромность обязывала его заменять усмешкой или забавным словечком какое-нибудь серьезное признание, подлинный смысл которого стал бы для нас в тягость. Казанова явился на эту землю лишь для того, чтобы радовать нас. Даже если он и хотел извлечь пользу из того счастья, что он дал какой-то женщине, или из забавы, которую подарил окружающим, или из тех шарлатанских проделок, при помощи которых морочил голову своим временным покровителям, он никогда не забывал при этом о своеобразной порядочности. Как и все авантюристы своего времени, Казанова уже сам по себе был красочным спектаклем, и за этот спектакль полагалось платить. Причем каждому в соответствии с его возможностями, ни больше и ни меньше. И каждый делал это с охотой, поскольку, благодаря очаровательному обманщику, можно было на какое-то время избавиться от приступов скуки и чрезмерной серьезности, которые рано или поздно случаются со всеми нами.

Естественным стремлением любого автора является создание персонажей, достойных с легкостью стать «легендой». Казанова с блеском выполнил эту задачу, причем получилось так, что герой «Воспоминаний» сумел отбросить свою тень на самого писателя. Из-за такого неожиданного воздействия своего таланта Казанова считается второстепенным литератором. Но тем не менее его «Воспоминания» сильно выделяются на общем фоне своей емкостью и отбором событий на манер сказок или басен, где с безупречным искусством показаны все основные вехи жизни автора. Невольно восхищаешься живостью повествования «почти ни о чем», которое неспешно разворачивается и ведет нас прямо к цели, при этом ни на минуту не ослабляя напора ветра, что несет нас и заставляет двигаться вперед с поистине удивительной легкостью. При этом мы «вдыхаем» написанные строки полными легкими. Попробуйте прочесть «Воспоминания» вслух! Вы тут же ощутите, как вас охватило некое странное и приятное чувство; следуя за повествованием, вы не только зашагаете вровень с Казановой, но и обретете общее с ним дыхание. Вы почувствуете, что запятые всегда находятся в том месте, где этого требует голос. И если сравнивать его книгу с деревом, то каждый новый параграф забрасывает вас точно на нужную ветку, не слишком высоко и не слишком низко, на которую вы, как белка, мягко приземляетесь с невесть откуда взявшейся ловкостью.

Действие моего рассказа происходит в последний год жизни Джакомо, в мае и июне 1797 года. Из-за этого выбора мне пришлось подарить два дополнительных года жизни Жанне-Мари де Фонсколомб, которая, думаю, не рассердилась бы на меня за это, тем более что я так поступил исключительно для того, чтобы она смогла встретиться с Казановой в старости. Я постарался как можно деликатнее изобразить, каким стал ее возлюбленный, сделав ее почти слепой и тем самым помешав ей разглядеть следы, оставленные временем на лице Джакомо.

И поскольку, заняв временно место Бога, я простер свою власть романиста до того, что вернул жизнь Генриетте, я без малейших колебаний вернул Жаку цветение его двадцати лет, вновь возродив в нем желание и – почему бы и нет? – мужскую силу.

Болезнь мочевого пузыря, которой он страдал в течение нескольких последних лет, хотя и не смогла уничтожить страсть к прекрасному полу, вопреки его желанию, вернула Казанове благоразумие. Тем не менее любовные отношения продолжали занимать его вплоть до последних дней, хотя они и поддерживались теперь лишь при помощи переписки.

Рахиль Франк, она же «Ева», фигурирует среди множества его эпистолярных любовниц. Вероятнее всего, кроме этого у нее была совершенно определенная связь со своим «учителем по надувательству», но их интимные свидания навряд ли могли продлиться вплоть до 1797 года.

Зачем же, спросят меня, я поместил свое повествование в 1797 год, из-за которого мне пришлось дважды пренебречь биографической точностью?

И здесь я призову себе на помощь историю. Я имею в виду Историю с большой буквы, а именно – события, потрясшие в то время Европу. Итак, весной войска Бонапарта вошли в Венецию, в результате чего она навсегда потеряла свою независимость. Нам известно, какое значение эта новость имела для венецианца Казановы, а также для Казановы – авантюриста, гражданина мира, который знал, что у каждого есть своя родина, но не признавал ни наций, ни границ. Ведь в связи с этими событиями перестала существовать не только Венеция: ее падение привело к неизбежному крушению старого режима во всей Европе.

Джакомо с отвращением и презрением отзывался о «санкюлотах» Бонапарта, без церемоний обосновавшихся в бывшем «Великом городе». Для него это означало повторное и трагическое наступление Средневековья. История до конца не опровергнет его мнения, поскольку с ужасных Наполеоновских войн начнется новая эра – эра национальной розни, которая и теперь, пятьдесят лет спустя после Хиросимы и Холокоста, возможно, еще не окончилась.

По крайней мере, в данный момент Казанова олицетворяет для меня некую своеобразную тоску по старому режиму. Этой ностальгией я, конечно, больше обязан его таланту личности и писателя, и я охотно готов признать – кто сможет их вполне оценить? – достоинства, присущие эпохам нашей и его. Как понять, когда люди были более счастливы, тогда или теперь? Я, например, отнюдь не убежден, что теперь. Сегодняшнее счастье кажется мне малопривлекательным со своей идеей «тотального развития», этим искусным обманом, изобретенным торжествующим капитализмом, который твердой рукой ведет нас ко «всеобщему благополучию» и порабощает иллюзией прогресса и справедливости.

Заметили ли вы, что Казанова, ловко умевший обращаться с деньгами, постоянно смешивал монеты всех стран, в которых побывал? Это значит, что флорины, дукаты, гинеи, цехины и так далее были в ходу повсюду, поскольку золото везде было золотом. Этот простой урок должен заставить нас задуматься и стать скромнее, поскольку мы только вводим в Европе единую денежную систему, то есть попросту пытаемся восстановить существовавшую прежде.

Вечно влюбленный, профессиональный сердцеед, шарлатан высокого полета, Казанова прославляет свой век удивительной любовью к жизни, при этом, как мог бы написать Дидро, всегда стараясь быть «непохожим на самого себя». Ибо Джакомо был также философом, причем одним из самых глубоких, толковым читателем Спинозы и критиком своих современников (Гельвеция, Гольбаха и других, не говоря о Вольтере).

Но в то же время он не был «философом» в том смысле, который подразумевает наша история литературы. Не был он и обычным мошенником вроде Сен-Жермена. В общем, он был не «таким» и не «эдаким». И однако он был и таким, и эдаким, великолепно олицетворяя собой всю пестроту, фантазию и удивительную свободу того времени, которое делали плодородным его собственные противоречия.

Казанова еще не закончил с нами говорить, задавать вопросы о нас самих и нашем веке, не перестал расспрашивать о наших убеждениях и амбициях.

Сегодня мы подвергаемся нашествию новой завоевательной силы, всемогущего «либерализма», имеющего в основном протестантское и англо-саксонское происхождение и являющегося последним перевоплощением прагматических философий Гоббса и Локка,^[35] имевших огромное влияние уже в эпоху Просвещения.

Совсем как солдаты Кортеса, которые грабили и убивали, размахивая крестом, новые конкистадоры продвигаются вперед под знаменем Прав Человека, действуя, как они уверяют, во благо личности. О каком «человеке» мы здесь говорим? На что похоже «я», которое не существует отдельно от должности, которую оно исполняет, которую использует и которой дорожит? «Я», которое вскоре сможет общаться лишь по мобильному телефону или через Интернет и которое трудится до седьмого пота, чтобы достичь некоего абстрактного среднестатистического уровня существования, вне которого оно неминуемо погибнет?

Казанова позволил мне провести какое-то время вдалеке от этого мира. Он осудил Революцию Робеспьеров, Сен-Жюстов и Бонапартов. Я, в свою очередь, оплакиваю мир, в котором мы живем теперь и который, без сомнения, является прямым следствием происходивших тогда событий. Таким образом, я ощущаю абсолютное братство с героем «Воспоминаний». Он стал для меня чем-то гораздо большим, чем просто главным героем повествования.

Внезапно мне пришла в голову грустная мысль: несмотря на свои ловкость, энергию и отвагу, Казанова не смог бы сегодня осуществить побег из венецианских Пломб. По крайней мере в этом смысле наш век имеет неоспоримое преимущество перед всем прошлым человечеством: решетки современных тюрем способны выдержать любое испытание. Особенно те, которые скрыты от людских глаз.

Но дадим Джакомо возможность… не слишком торопиться завершая свой рассказ. В любом случае, дадим слово нашему обольстителю, если оно еще может хоть что-нибудь добавить к сказанному…

ПОПУГАЙ-МСТИТЕЛЬ

Как-то на днях, отправившись поутру прогуляться по городу, я забрел случайно в одно странное местечко, носящее название Попугаев рынок. Развлекая себя разглядыванием этих забавных пичуг, я присмотрел одного совсем молоденького попугая в красивой клетке и спросил у хозяина, на каком языке он умеет разговаривать. Мне ответили, что птица еще слишком молода и пока вообще не говорит. В результате я приобрел ее за десять гиней. Решив научить своего нового друга какой-нибудь остроте, я приказал поместить клетку возле своей кровати и повторял ему по сто раз на дню: «Шарпийон еще большая чем ее мать».

При этом моей единственной целью было лишь желание поразвлечься. Уже через пятнадцать дней маленькая птичка с уморительной точностью выговаривала эту фразу, каждый раз сопровождая ее взрывом смеха. И хотя этим неожиданным дополнением попугай был обязан лишь самому себе, я нашел такую манеру очень забавной и был в полном восторге от его успехов.

Услышав однажды попугая и придя в восхищение от его репертуара, Гудар принялся меня уверять, что если я попытаюсь продать его на торговой бирже, то наверняка заработаю на этом пятьдесят гиней. Я тут же решил воспользоваться этой идеей для того, чтобы отомстить низкому созданию, так подло обошедшемуся со мной. А чтобы обезопасить себя от строгого в таких вопросах закона, я взвалил это дело на Жарба: поскольку он был индийцем, птица вполне могла сойти за колониальный товар.

В течение первых двух или трех дней мой говорящий по-французски попугай не привлекал большого внимания. Но как только кто-то из тех, кто был знаком с героиней этого похвального слова, прислушался к тому, что выкрикивало нескромное пернатое, кружок зрителей сразу увеличился. Начался торг. Желающие приобрести птицу сошлись на том, что пятьдесят гиней – это все же слишком, и мой индус потребовал, чтобы я согласился на меньшую сумму. Но я твердо стоял на своем, поскольку успел влюбиться в своего мстителя.

Через неделю Гудар повеселил меня рассказом о том, какое сильное впечатление произвел попугай на семейку Шарпийон. Поскольку продавал его мой индус, можно было лишь догадываться, что птица принадлежит мне и именно я являюсь ее учителем. Гудар сообщил, что сама Шарпийон нашла эту месть остроумной, но ее мать и тетки были вне себя от ярости. Они спешно проконсультировались с несколькими адвокатами, и те в один голос заявили, что нет такого закона, чтобы наказывать за клевету попугая, но они все же могут заставить меня дорого заплатить за эту шутку, если сумеют доказать, что он является моим учеником. Гудар немедленно заставил меня пообещать, что я ни в коем случае не должен сознаваться в том, что именно мне болтливая птичка обязана этим остроумным высказыванием, потому что достаточно двух свидетелей, чтобы я проиграл процесс.

Легкость, с которой в Лондоне можно обзавестись двумя свидетелями, поистине ужасающа и позорна для этой нации. Я видел собственными глазами невероятную вещь – надпись на окне, где прописными буквами было выведено лишь одно слово: «Свидетель». То есть за деньги здесь можно было с легкостью обеспечить себя фальшивым свидетелем.

В статье, помещенной в «Сент Джеймс Кроникл», говорилось, что дамы, оскорбленные неким попугаем с торговой биржи, должно быть, очень бедны и у них совсем нет друзей, иначе они давно бы купили симпатичного грубияна или что-то давно предприняли бы их близкие. И добавлялось: «Тот, кто обучил этого попугая, без сомнения, хотел таким образом осуществить свою месть и, надо признаться, проделал это с большим вкусом; судя по шутке, он заслуживает того, чтобы быть англичанином».

Повстречавшись со своим другом Эдгардом, я спросил его, почему он не захотел купить себе этого крошку-сплетника.

«Потому что, – ответил он, – оставаясь на своем месте, попугай доставлял удовольствие всем, знакомым с предметом его злословия». Жарб в конце концов отыскал покупателя, согласившегося заплатить пятьдесят гиней, а Гудар сообщил мне, что заплатил эту сумму лорд Гросвенор, чтобы расположить к себе Шарпийон, служившую ему иногда для приятного времяпрепровождения.

Что же до меня самого, то эта небольшая шалость положила конец моим отношениям с этой девушкой, на которую с тех пор я мог смотреть при встрече с полнейшим равнодушием, и ее присутствие отныне никогда не вызывало во мне ни малейшего воспоминания о том зле, которое она мне причинила.

Примечания

1

Пломбы (Пьомб) – знаменитые своими ужасами Венецианские темницы, располагавшиеся под свинцовыми крышами дворца Дожей в Венеции. Примеч. пер.

(обратно)

2

Берлина (berline) – дорожная карета.

(обратно)

3

Спинет (epinette) – старинный музыкальный инструмент.

(обратно)

4

Просодия – то же, что стихосложение или стиховедение (греч.).

(обратно)

5

Гистрион – странствующий комедиант эпохи раннего Средневековья. То же, что и жонглер, скоморох, шут.

(обратно)

6

Аби (habit) – платье, которое носили во Франции с первой половины XVIII в.

(обратно)

7

Лимб – место пребывания душ праведников, ожидающих искупления, или душ детей, не получивших крещения.

(обратно)

8

Чичисбеи (ирон.) – старый или забавный галантный кавалер.

(обратно)

9

Философы – то же самое, что Энциклопедисты – коллектив авторов французской «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», изданной в 1751–1780 гг. Дидро, Аламбер, Руссо и др.

(обратно)

10

Сансоны – фамилия семейства (родом из Флоренции), члены которого были палачами (bourreaux) в Париже с 1688 по 1847 г.

(обратно)

11

Фуке-Тинвилль Антуан Квентин (1746–1795) – французский политический деятель, общественный обвинитель при революционном трибунале, известный своей особой жестокостью. Был гильотинирован во время контрреволюционного переворота.

(обратно)

12

Способ действий, методы или механизм действия (лат.).

(обратно)

13

Memento mori – помни о смерти. Форма приветствия, которым обменивались при встрече монахи ордена траппистов, основанного в 1664 г.

(обратно)

14

Однако в Испании их у меня было когда-то тысяча и три (итал.).

(обратно)

15

Сбир – полицейский агент в Италии (ист.).

(обратно)

16

Бугенвиль (Bougenville) Луи Антуан де (1729–1811) – французский мореплаватель. В 1766–1769 гг. руководил первой французской кругосветной экспедицией, открыл острова в архипелагах Туамоту, Луизиада и повторно Соломоновы острова.

(обратно)

17

Солон (640–558 до н. э.) – афинский законодатель и поэт, один из семи греческих мудрецов. Афинский архонт в 594 г. провел реформы: отмена поземельной задолженности, отмена долгового рабства и др. Все граждане были разделены на четыре разряда в соответствии с имущественным цензом.

(обратно)

18

Нимрод – внук Хама. В Библии он назван великим охотником перед Господом и считается основателем Вавилонского царства (Книга бытия, X, 8-12).

(обратно)

19

L'introit – молитва перед началом мессы, входная.

(обратно)

20

Меркюре – сорт красного бургундского вина, производимого в регионе Мерекюре.

(обратно)

21

Запах женщины.

(обратно)

22

Alter ego – второе я (лат.).

(обратно)

23

Лакедемонянки (спартанки) – жительницы Лакедемона (Спарты), отличавшиеся особой добродетельностью.

(обратно)

24

Порфир – очень твердая горная порода вулканического происхождения. Порфир бывает чаще красного (пурпурного), а также зеленого, синего и черного цвета.

(обратно)

25

Несс (Nessus) – в греческой мифологии один из кентавров, известный своим коварством. Был убит Гераклом за то, что попытался похитить его молодую жену Деяниру.

(обратно)

26

Дамьен (Damiens) Робер Франсуа (1715–1757) – французский придворный, автор несерьезного покушения (при помощи перочинного ножика) на Людовика XV, вследствие чего был четвертован.

(обратно)

27

Кальвинизм – направление протестантизма, основанное Ж. Кальвином. Из Женевы распространился на Францию (гугеноты), Нидерланды, Шотландию и Англию (пуритане).

(обратно)

28

Фаэтон – в греческой мифологии сын бога Солнца Гелиоса. Управляя колесницей отца, Фаэтон не смог сдержать огнедышащих коней, которые, приблизившись к земле, едва не спалили ее. Чтобы предотвратить катастрофу, Зевс поразил Фаэтона ударом молнии, и он, пылая, упал в реку.

(обратно)

29

Ариосто (Ariosto) Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт эпохи Возрождения, автор героической, рыцарской поэмы «Неистовый Роланд».

(обратно)

30

Каракалла (Caracalla) (186–217) – римский император с 211 г., из династии Северов. В 212 г. издал эдикт о даровании прав римского гражданства провинциалам.

(обратно)

31

Сифуа (six fois) – шесть раз (франц.).

(обратно)

32

«Вязальщицы» – женщины из народа, вязавшие на заседаниях Кон вента или Революционного трибунала во времена Французской революции XVIII в.

(обратно)

33

Аретино (Aretino) Пьетро (1492–1556) – итальянский писатель Возрождения. Писал сатирические комедии («Комедия о придворных нравах», 1534), трагедии («Горация», 1546). Европейскую славу заслужил в основном благодаря своим циничным и анархистским памфлетам, среди которых непристойный юмористический роман о нравах «Рассуждения» (1534) и др.

(обратно)

34

Ретиарий – гладиатор с сетью.

(обратно)

35

Томас Гоббс (1588–1679) и Джон Локк (1632–1704) – английские философы, основатели либерализма.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОПУГАЙ-МСТИТЕЛЬ