Дочь Голубых гор [Морган Лливелин] (fb2) читать онлайн

Морган Лливелин Дочь Голубых гор

Часть первая ГОЛУБЫЕ ГОРЫ

ГЛАВА 1

Была ночь, и в ночи бродили духи.

Сидя в хижине вождя племени Туторикса, Непобедимого Вепря, Эпона[1] ожидала, когда за ней явятся посланники духов. С самого восхода солнца она чувствовала какой-то ком в животе, но старалась не обращать на это внимания. Весь этот день она вела себя так, точно это был самый обычный день и ничем от других не отличался. Ела она через силу, но аккуратно облизывала пальцы, будто еда самая лакомая. Она знала, что ни в коем случае нельзя оскорблять духов животных и растений, принесенных в жертву ради ее пропитания. По мере того как солнце описывало широкий полукруг в небе, ком в животе становился все ощутимей: казалось, там лежит камень. Пожилые женщины уже начали готовить ее к вечернему обряду: трижды искупали в холодной воде, умастили кожу благоухающим маслом из серебряного греческого сосуда; все это она перенесла стоически, не проронив ни звука. Ригантона тщательно следила, чтобы ни одна капля масла не пропала даром. Ведь и масло, и сосуд принадлежали ей.

Густые спутанные рыжеватые волосы Эпоны были гладко причесаны серебряным гребнем и заплетены в три пряди, на концах которых крепились медные шарики, символизировавшие, что она дочь Ригантоны, жены вождя племени.

После захода солнца она уже не могла носить короткое платье, в каких ходят девочки и какое до сего дня носила сама, но, поскольку она еще не стала женщиной, мать завернула ее в одеяло из мягкой козьей шерсти, скрепив его одной из своих бронзовых брошей.

– Смотри не потеряй брошь, – строго предупредила Ригантона. – Вернешь ее потом.

Потом? Но будет ли потом после того, как она, Эпона, встретится с неведомым, с духами? Что-то не верится. Она заглянула в лицо матери; в голове у нее роилось так много вопросов, но она не задала ни одного. Впереди ее ожидает Тайна. Но, чтобы не посрамить своего происхождения, она должна проявить такую же смелость, с какой воин идет на неминуемую смерть, зная, что жизнь продолжается и после смерти. Потом.

В ночи бродили духи.

Когда длинные темно-лиловые тени поглотят озеро, за ней придут женщины. Младшие братья и сестры Эпоны с широко раскрытыми глазами сидели в ожидании на широких деревянных ложах. По обеим сторонам от Эпоны стояли вождь и его жена: они были готовы к прибытию гутуитер. Вот на тропе снаружи послышались шаги. Затем три тяжелых удара в деревянную дверь.

Сердце Эпоны забилось сильнее, но она стояла выпрямившись, с гордо поднятой головой. Дверь распахнулась, и в дом вошла Нематона, Дочь Деревьев, старшая гутуитера, невзирая на свои преклонные годы, женщина худощавая, стройная, точно горная сосна, и очень энергичная.

– Мы пришли за девочкой, – провозгласила она, исполненная значимости своей миссии. За ней вошли еще две женщины, принеся с собой запах сладковатого дыма и горьких трав.

– Она еще не готова, – как того требовал обычай, возразила Ригантона, но голос ее звучал неискренне. Долгое время ждала она этого вечера, когда ее дочь должна из девочки превратиться в женщину. Она взяла Эпону за одно плечо, Туторикс – за другое, готовые толкнуть ее вперед, если она заупрямится, что могло бы унизить их достоинство. В этот решительный момент некоторые девочки, случалось, оказы– вали сопротивление, а Эпона отличалась своенравием, и даже те, кто хорошо ее знал, не могли предугадать, как она поступит в том или ином случае.

– Пошли, – властно сказала Нематона, протягивая руку.

«Я пойду сама, добровольно, – мысленно произнесла Эпона, обращаясь к матери. – Если бы я заупрямилась, вы не смогли бы заставить меня, ни за что не смогли бы».

Она крепко схватила руку Нематоны и, ощутив тепло пальцев гутуитеры, поняла, как холодны ее собственные.

Нематона вывела ее из хижины вождя; две другие женщины, с пылающими факелами в руках, пошли рядом с ними. Эпоне очень хотелось оглянуться, но дверь за ее спиной захлопнулась, только скрипнули петли. Кузнец Гоиббан лишь недавно выковал эти железные петли для вождя племени, для него одного. Звякнул засов, что означало: девочке будет дозволено туда вернуться лишь после прохождения обряда посвящения в женщины.

Дом Туторикса стоял в самом центре поселка: большой группы деревянных жилищ и мастерских на извилистом западном берегу узкого горного озера. Вокруг дома вождя жили его ближайшие родственники, старейшины племени, уже дальше лепились друг к другу жилища рудокопов, ремесленников и пастухов. По окраинам поселка помещались мастерские, плотницкая, пекарня в форме полушария, коптильни, кладовые и помещения для скота. Кузня Гоиббана стояла чуть в стороне, на почетном месте.

Высокие крутые горы, казалось, наступали на поселок, стремясь столкнуть его в холодное озеро; лишь с трудом удавалось ему выстоять против их натиска. Рудокопы – все они работали на большой Соляной горе – жили и по лесистым склонам. В уступах холмов, над глубокими, поросшими деревьями долинами, находились старые рудники и плавильни, которые в течение многих поколений снабжали медью все живущее здесь племя. Тут же, за поселком, жили и угольщики, чужеземцы, державшиеся обособленно, но честно валившие деревья и обеспечивавшие древесным углем кузню и плавильни.

За высоким частоколом, огораживавшим поселок, скрывалась каменистая тропа, которая через ближайшие холмы вела к горным перевалам. Идя по этой тропе на запад, за четыре ночных перехода можно было добраться до знаменитой Янтарной дороги, ведущей далеко на север к «золотому» Балтийскому морю, и на юг – в солнечную Этрурию, здесь она была частично вымощена камнями, а в болотистых местах шла по дамбам.

По этой дороге везли медные болванки и бронзовые украшения, меха, и шкуры, и скот, бочонки с медом и смолой, тюки шерсти, пчелиный воск и бесчисленные телеги с солью, словом, всю продукцию Голубых гор.

С юга же по дороге везли золото и серебро, вино и оливковое масло, фаянсовые и стеклянные бусы, драгоценности с топазами и браслеты слоновой кости, благовония и краски; тут можно было встретить загорелых чужестранцев из земель, согреваемых вечно теплыми морями. Кроме этой горной тропы, которую местные жители называли «торговым путем», добраться до поселка можно было лишь по воде, через озеро, откуда через горные речки, вливавшиеся в равнинные реки, можно было сплавлять лес; эти же речки использовались для перевоза на ладьях соли.

У дальнего края озера возвышалась сама Соляная гора, занимавшая мысли всех окрестных обитателей и одарявшая племя кельтов безмерными, неистощимыми сокровищами.

Большую часть дня поселок находился в тени окружавших его гор. Ровная терраса, на которой и располагался поселок, была сплошь заполнена постройками, лишь перед хижиной Туторикса оставалась открытая площадь, где во время различных событий собиралось все племя. Эту-то площадь, на пути к дому Кернунноса, жрецу Оленя, главному жрецу кельтов, и предстояло пересечь Эпоне и трем гутуитерам.

Эпона не хотела думать о Кернунносе, Меняющем Обличье. Она испытывала к нему почти физическую неприязнь и боялась, что это может ослабить ее волю, а этого ни в коем случае нельзя допустить. «Я сделаю все по-своему, – сказала она себе. – По-своему». Она приноровила свой шаг к торжественной поступи гутуитер и плотно сжала губы, пытаясь унять дрожь.

Еще днем одна из готовивших ее к обряду женщин – Сулева, Та-что-рожает-только-дочерей, – нарушив запрет, шепотом предупредила ее:

– Не проявляй страха, не то с тобой может произойти что-то ужасное…

Гутуитеры запели старинную песню:

В такт песне женщины покачивались; факелы в их руках выписывали сверкающие узоры. От всего этого у Эпоны кружилась голова, ей стоило большого труда поочередно ставить одну ногу перед другой, как ходят настоящие горцы, чтобы идти прямо.

Женщины, стоявшие в дверях своих хижин, громко подхватывали:

Когда она проходила мимо какой-нибудь хижины, женщины спешили опустить глаза, ибо встречаться взглядами с той, что должна пройти между мирами, считалось опасным.

Навстречу небольшой процессии повеял вечерний ветерок: он принес с собой дым из жилища Кернунноса, а когда они прошли Дом Мертвых, послышался голос главного жреца, который вторил песне словами тайных заклинаний. Хриплый, но сильный, он разносился на большое расстояние.

В долине, казалось, стало еще темнее, словно последний угасающий свет был поглощен дымом и пением. Ветер, усилившись, обдал идущих холодом, донесенным с еще загроможденных снегом горных перевалов; подхваченные им кристаллики льда как будто вымораживали запах сосен на краю священной рощи.

Прекратив пение, обитатели селения вернулись в свои прочно сделанные уютные хижины, к ярко и жарко пылающим очагам. Только Эпона и гутуитеры оставались под открытым небом, откуда на них смотрели первые звезды.

Тропа стала узкой и неровной, в босые ноги Эпоны впивались острые камешки. За деревьями показался волшебный дом Кернунноса, который она никогда не видела, ибо детям запрещали приближаться к нему. Как и Дом Мертвых, он был построен из дуба, а не из березы, как все хижины. Для этих построек использовалось священное дерево, ибо они должны были стоять вечно: древний закон запрещал строить их заново.

Между домом Кернунноса и хижинами жителей поселка была еще одна существенная разница. Хижины были прямоугольными, тогда как дом Кернунноса был похож своими очертаниями на священный круг. Деревья подступали вплотную к дому жреца, и Эпона знала, что на их ветвях, точно черные духи судьбы, нахохлившись, сидят вороны Кернунноса, которые уже наверняка предупредили его о ее приближении; об этих воронах жители поселка всегда говорили тихим шепотом.

Из отверстия в крыше волшебного дома исходил едкий дым; едва вдохнув его, Эпона закашлялась.

Прежде чем втолкнуть ее в дверь, гутуитеры сняли с нее одеяло. Стоя внутри, она ничего не видела, ничего не чувствовала, кроме дыма, разъедавшего ей глаза и ноздри, и ничего не слышала, кроме пения, которое, казалось, пронизывало насквозь все ее существо, и еще бил барабан, жреческий барабан, который, судя по его звукам, все приближался и приближался. А вместе с ним приближалось и нечто ужасное…

Прямо перед ней раздался пронзительный крик; затем из облака дыма выплыло лицо с резкими, заостренными чертами, чем-то напоминающее лисью мордочку, с желтыми, точно обжигавшими ее, глазами. Дикий взгляд жреца Кернунноса обладал удивительной способностью как бы заслонять все окружающее.

Так вот он, Меняющий Обличье.

Как и всегда в присутствии главного жреца, Эпона ощущала тошнотворное отвращение, но она старалась его подавить. Ничто не должно мешать совершению обряда.

Кернуннос был облачен в одеяние, сшитое из шкур животных, прямо с их лапами, и пока он обходил девушку, эти лапы болтались в разные стороны. От его тела, как от тела животного, исходил резкий смрадный запах. На голове была замысловатая шапка, увенчанная ветвистыми оленьими рогами, символом Меняющего Обличье, редчайшего друида, ужаснейшего представителя тех жрецов, чьи колдовские способности передавались по наследству или же, как знак исключительной милости, даровались самими духами.

В одной руке Кернуннос держал рог, отпиленный отросток рогов могучего оленя, принесенного в жертву много поколений назад. Рог был хорошо отшлифован и остро заточен. А самый конец его – окрашен в цвет охры.

Кернуннос поднял рог на уровень глаз Эпоны и наставил его на нее.

– Твое время пришло, – протянул он нараспев. – Одна жизнь завершилась. Другая начинается. Так было и будет всегда. Готовься к явлению сильного и могущественного духа, Эпона, сильного и могущественного духа. Готовься к приношению крови, ибо кровь есть жизнь. Готовься к новой жизни, Эпона.

– Э-по-на, Э-по-на, – пропели женщины. Пританцовывая и кланяясь, они стали окружать жреца и девушку магическим кольцом. И все кружились, кружились.

– Эпона! – кричали они. – Дочь станет матерью, дочь станет матерью! Открой путь, открой путь! – Гутуитеры танцевали, все убыстряя темп; к их танцу присоединился и Кернуннос, но, поворачиваясь, он все время держал отточенный рог перед глазами Эпоны, как бы призывая ее следовать за ним. Она и следовала за ним, ибо ничего другого ей не оставалось. Ее ноги, казалось, двигались сами по себе, повторяя древний узор, который она словно бы знала плотью и кровью. И Кернуннос это понял. Его пылающие глаза улыбнулись ей из-за рога, сквозь густой дым. Он опустил руку, и острие рога коснулось ее груди, сперва слабо, а затем сильнее; показалась кровь. Продолжая танцевать и вращаться, Кернуннос вновь и вновь вонзал в нее рог, выбирая самые нежные части тела и следя своими дикими глазами, какое действие это на нее производит.

При желании он мог легко пронзить ее незащищенное тело острым рогом и убить, и тут она ничего не могла сделать. Кто смеет подвергать сомнению священный обряд? Кто знает, что могут повелеть духи? Эпона столкнулась лицом к лицу с самой Тайной; никто из тех, кто побывал в доме Кернунноса, никогда не говорил о совершаемых там обрядах. Это было строго запрещено.

Прижав плотно стиснутые кулачки к бедрам, она смотрела на жреца, и как ни напрягала она волю, ее смелость быстро таяла, словно струйка дыма от угасающего костра. Еще никто никогда не осмеливался причинять боль ей, старшей дочери вождя. Поэтому она не была подготовлена к боли, жгучей пронизывающей боли. И все же находила в себе силы не пятиться перед наносящим ей удар за ударом рогом.

Группа танцующих, с Кернунносом и девушкой в центре, постепенно приближалась к костру, горевшему в углублении пола посреди дома. Самая молодая и красивая из гутуитер, Тена, Призывающая Огонь, сняла глиняный кувшин с каменного очага и, шепча заклинания, высыпала его содержимое на пылающее пламя. Над угольями поднялся зеленоватый дымок, наполняя дом запахом, похожим на запах переспелых фруктов.

Дымок ласково овевал Эпону, проникая в нее, и вызывал во всем ее существе экстаз, чувство сильного опьянения. Отныне все потеряло для нее всякое значение. Куда-то исчезло одеяние, а с ним и драгоценная брошь ее матери… ну и что? Кернуннос кружился, бормоча свои заклинания, и все колол ее рогом… ну и что? Ничто не имело больше значения. Она уже забыла, что сначала испытывала страх, совершенно забыла. Впервые отяжелели ее юные груди, впервые в низу живота она почувствовала сильный жар. Нет, не жар, болезненно жгучее томление.

Она кружилась и кружилась, вертя головой, словно голодное дитя, ищущее сосок матери, но болезненное томление не проходило. Она всецело предалась власти этого чувства. Удивительного, мягко одурманивающего чувства, которое, казалось, обладало и цветом, и запахом; в нем даже слышался звон колокольчиков – или это звенели маленькие бронзовые колокольчики на ногах танцующих женщин? И это не имело значения. Как восхитительно чувствовать обволакивающую тебя, еще не изведанную ласку, ощущать во всем своем теле беспричинное счастье. Она улыбнулась. Тихо, как бы про себя, рассмеялась. Страха по-прежнему не было.

Жаркий дымный воздух ласкал ее обнаженную кожу; молнии боли, которые пронизывали ее при каждом поцелуе рога, ничего теперь не значили, да и сама боль словно бы перестала быть болью. Пот катился градом, духота стояла такая, что, забыв о том, что на ней ничего нет, она порывалась снять с себя все одежды, снять, если можно, и саму кожу, освободиться от того, что давило и давило на нее.

Головокружение все усиливалось. Непрестанно бил барабан, позванивали колокольчики, не умолкая пели гутуитеры: их голоса казались далекими-далекими. Она вдруг ощутила сильный позыв к рвоте и на миг закрыла глаза и едва не потеряла равновесия. Раскинув широко руки, она качнулась вперед, надеясь, что жрец поддержит ее. Но Кернуннос был теперь сзади, что-то беспощадно вдавливалось в нее, между ног, и на этот раз боль была так сильна, что она не смогла ее приглушить. Она стояла на четвереньках, а жрец по-прежнему причинял ей боль, нестерпимую боль… и чтобы не закричать, она плотно сжала губы. Совершив над собой невероятное усилие, она кое-как поднялась на ноги и повернулась лицом к жрецу: нет, она не позволит так терзать себя сзади.

Рог, точно нож, полоснул ее по груди.

Меняющий Обличье смотрел на нее немигающими глазами. Его зубы были оскалены, как клыки у хищного зверя; пронзительным голосом он пел что-то непонятное, а затем вдруг завыл: так воют волки в зимнюю ночь, собравшись в какой-нибудь заваленной снегом долине. Никому из тех, кто слышит этот вой, издавна предвещающий нашествие волков, не избежать страха.

Меняющий Обличье смотрел на Эпону волчьими глазами. Да, перед ней стоял готовый наброситься на нее хищный зверь. И в этот отчаянный момент, к своему удивлению, Эпона услышала внутренний голос, такой же ясный и отчетливый, как если бы говорил кто-нибудь посторонний: этот голос подсказывал ей, что она должна сделать. Кивнув головой в знак понимания, Эпона посмотрела на ужасный лик Кернунноса и вдруг обнажила зубы в таком же волчьем, как у него, оскале.

Кернуннос рассмеялся.

В тот же миг женщины набросились на нее и повалили на пол. Одна села ей на грудь, а две другие раздвинули ноги так широко, чтобы Кернуннос мог танцевать между ними. Приглушенным голосом жрец призывал духов деревьев, камней и земли быть свидетелями обряда перехода девушки к новой жизни. Когда он стал выкликать нараспев имена водяных духов, женщины запели хором и, плюя себе на ладони, принялись растирать слюну по коже Эпоны. Когда Кернуннос воззвал к духу огня, Тена громко закричала, и костер в центре дома вдруг вспыхнул ярким пламенем.

Эпона как бы отрешилась от самой себя. Она пассивно, почти безразлично наблюдала, как Кернуннос присел на корточки между ее раздвинутыми ногами и искусно направил рог в самое сокровенное место ее тела. Закрыв глаза, жрец запел песню открытых врат, он требовал, чтобы врата открылись для Духа Жизни. Когда пронзительный голос Кернунноса взмыл ввысь, оборвавшись на последней звенящей ноте, Эпона почувствовала раздирающую, еще более сильную, чем прежде, боль.

Женщины издали ликующий вопль.

Девушка лежала, тяжело дыша, на полу. Ее уже не держали, женщины, улыбаясь, стояли на почтительном отдалении, а Нематона протянула руку, чтобы помочь ей подняться. Тена и Уиска, Голос Вод, подойдя ближе, нежно обласкали ее. Ей было больно шевелиться, но она не хотела, чтобы хоть кто-нибудь это заметил. Глупо сдаваться теперь, когда худшее уже позади. К ее изумлению, дым полностью рассеялся; комната, где она была, казалась теперь обычной теплой комнатой, с дружески потрескивающим костром посредине.

Она стояла, пошатываясь, смутно сознавая, что женщины обмывают ее тело подогретой водой. Когда зрение у нее прояснилось, она поняла, что жилище жреца напоминает звериное логово.

Но самого жреца не было. Эпона не могла вспомнить, когда он вышел: просто его не было в доме, вот и все.

Три женщины хлопотали вокруг нее, умащая ее тело расплавленным жиром, издавая негромкие, похожие на кудахтанье звуки, когда ее бедра невольно вздрагивали.

– Скоро ты совсем успокоишься, – быстро проговорила взволнованным голосом Тена. – Отныне ты женщина, и твой дух будет мудро руководить твоими поступками. Ты выдержала испытание.

Жрица впервые обращалась к ней как к взрослой женщине. Эпона заговорила слишком неуверенным дрожащим голосом, тут же остановилась и, прежде чем продолжить, откашлялась.

– Это было не так страшно. И не больно, – наконец сказала она.

Гутуитеры обменялись одобрительными взглядами.

– Ты смелая женщина, – сказала Нематона. – И ты достойна быть матерью воинов.

Как ее предостерегала Сулева, Та-что-рожает-только-дочерей? «Не проявляй страха. Не то с тобой может произойти что-то ужасное»?

Эпона разрумянилась от гордости, но врожденное неутолимое любопытство принудило ее спросить:

– Почему так важно быть матерью воинов? Ведь здесь, в Голубых горах, мы никогда не подвергались нападению.

– При твоей жизни – нет. – Нематона провела узкой рукой по глазам – это был общепринятый жест отрицания. – Только потому, что воинская слава Туторикса удерживает другие племена от попыток захватить Соляную гору. Но в былые времена нам не раз приходилось сражаться – и еще не раз придется в будущем. Мы должны быть готовы к защите того, что нам принадлежит… Но твоим детям, Эпона, никогда не придется сражаться за Соляную гору, потому что они родятся не здесь, в нашем поселке. Тебя будут сватать мужчины из дальних племен, принося богатые дары Туториксу. У тебя будет много женихов не только потому, что ты дочь вождя, но и потому, что ты сильная, здоровая молодая женщина, обладающая большой смелостью, которую ты можешь передать своим сыновьям.

Слова Нематоны напомнили девушке, что теперь, когда по совершении обряда она стала взрослой женщиной, ей предстоит новая забота. Как и все женщины ее племени, она свободна в выборе мужа, но ее избранник должен непременно быть из племени, живущего далеко от Голубых гор.

«Нет, – упрямо сказала про себя Эпона. – Это касается только других, но не меня. У меня свои замыслы. И я их осуществлю!»

Нематона завернула ее в толстое меховое покрывало. Светловолосая, с бесцветными глазами и белоснежной кожей Уиска закрепила покрывало Ригантониной брошью, массивным бронзовым кольцом, украшенным затейливым рисунком, символизирующим бесконечные перипетии бытия. Это был излюбленный узор их племени, который аллегорически изображал, как жизнь перетекает в жизнь.

Рыжеватая Тена погладила меховое покрывало.

– Это шкура беременной медведицы, – сказала она Эпоне, – обладающая большой магической силой. Ее долго берегли для дочери Ригантоны.

Шкура была тяжелая, от нее тянуло затхлым запахом. Когда Эпона сморщила нос, Тена хихикнула.

– Ужасный запах, не правда ли? Надо хорошенько проветрить эту шкуру, Эпона. Когда, после таяния снегов, к нам прибудут греческие торговцы, выменяй у них немного корицы и вотри ее в мех. А до тех пор можешь ее не надевать. Это всего-навсего символ твоего нового положения.

– О моем новом положении знает теперь уже весь поселок, – ответила Эпона. – Но, несмотря на запах, я все равно буду ее носить.

Она уже представляла себе, какой завистью будут сверкать глаза сестер, когда она вернется домой в этой великолепной шкуре. Даже у самой Ригантоны нет ничего лучше.

Нематона открыла дверь дома, и Эпона с удивлением увидела перламутрово поблескивающее небо над горами. Неужели ночь прошла так быстро?

Но ведь, с другой стороны, нельзя забывать о могуществе духов.

Помня о своих обязанностях, одна из гутуитер взяла Эпону за плечи и повернула ее лицом к восходящему солнцу. Пора было закончить обряд посвящения ее в женщины.

Уиска заговорила тем торжественным поучающим голосом, которым друиды делают свои наставления:

– Жертва была предложена и принята, с благими предзнаменованиями. У тебя будет много детей, Эпона. Врата жизни в тебе открыты, отныне ты можешь наслаждаться любовью с мужчиной, не опасаясь никакой боли; с удовольствием зачатые тобой дети, улыбаясь, появятся в этот мир. Открыты и еще одни врата. Теперь ты взрослый член племени, а это означает, что дух, заключенный в тебе, пробудился. Отныне ты всегда должна прислушиваться к его голосу, хотя он и не произносит никаких слов. Подчиняйся всем его повелениям. Это и есть мудрость… Мы не хотим, чтобы ребенок прислушивался к голосу своего духа, ибо этот дух, только-только вселившийся в него после пребывания в других мирах, игрив и легкомыслен; от него, как от человека, впервые выпившего слишком много вина, можно ожидать самых неожиданных причуд. Он лишен здравого смысла. Поэтому-то мы и не стремимся пробудить дух, пока он и тело, где он заключен, не достигнут достаточной зрелости. Это время настало для тебя, твой дух полностью пробужден. Отныне ты свободная кельтская женщина, Эпона, дочь Ригантоны. Никогда не забывай об этом. – Ее голос прозвучал как удар хлыстом; ослушаться его, казалось, было невозможно.

Уиска продолжала:

– Иногда ты не видишь причин, почему именно дух предостерегает тебя, но ты не должна проходить мимо его предостережений. Оставаться глухой к голосу своего духа значит быть калекой, всю жизнь являющейся бременем для окружающих. Лучше уж родиться уродом, которого оставляют на склоне горы, чтобы его дух мог поискать себе лучшее пристанище. Но ты не калека, Эпона, ты можешь слышать голос своего духа. Не только зрение, слух, осязание, вкус, обоняние, но прежде всего он должен руководить тобой. Пользуйся же им на благо себе.

Эпона кивнула. Это уже произошло с ней в тот самый момент, когда Меняющий Обличье оборотился в волка, а она вдруг ответила ему оскалом на оскал, именно дух посоветовал ей, как ответить на брошенный ей вызов.

– Откуда мой дух может знать обо всем? – спросила она стоявшую рядом и наблюдавшую за ней с задумчивой улыбкой Нематону. – Откуда он черпает свои знания?

– Из источника всей мудрости, – сказала старшая гутуитера. – Из Великого Огня Жизни, пылающего во всех живых существах и в этом, и в других мирах. Твой дух – лишь искра этого огня; только научись слушать его голос, и ты получишь доступ ко всем скопленным мудростью сокровищам.

Эпона наморщила лоб:

– Ты хочешь сказать, что мой дух состоит в родстве с духами животных и растений? Как это может быть?

Наставления продолжила Тена:

– В каждом отдельном существе проявляется все та же жизнь. Эта жизнь священна для всех. Мы чтим ее во всех проявлениях. Мы живем лишь благодаря ей, благодаря ей мы приобщаемся к бессмертию. Дух знает, когда ты умрешь и когда возродишься, Эпона, когда утратишь и когда обретешь телесную оболочку, когда, как и все мы, ты покинешь один мир, чтобы переселиться в другой, но он всегда будет черпать из источника жизни; ты должна знать, что все мы составляем часть одного целого… Великий Дух Жизни имеет много ликов. В солнечное время года мы чтим его в облике богини, ибо весна и лето – проявления женского начала, время рождений и жатвы, праздник тепла, света и плодородия и обновления жизни. Снежное время года – проявление мужского начала, осень – неутомимый охотник, зима – мастер на все руки, защитник и покровитель. Это время испытания силы и терпения, время смертей, неминуемо предшествующих рождениям… Смерть никому не должна внушать страх, ибо за ней следует возрождение. После зимы наступает весна. После ночи наступает утро. Будь же счастлива и неустрашима, Эпона, ибо и ты часть самой бессмертной жизни, ибо и в тебе пылает великий огонь.

Протянув руку, Тена положила ладонь на лоб Эпоны. В ответ Эпона бессознательно закрыла глаза и скрестила руки на груди. Она почувствовала, как ее наполняет сияние: теперь она знала свое место в бесконечном круговороте, ее радовало сознание, что она составляет часть целого.

Гутуитеры проводили ее до дома вождя, шествуя на один шаг позади, как почетный эскорт. Возвращаясь домой, Эпона ощущала легкую боль, по ее ногам струилось что-то теплое. К тому времени, когда она достигла своего жилища, ее бедра стали совсем липкими и она почувствовала запах крови.

У входа в дом гутуитеры попрощались с ней.

В соответствии с древним обычаем родители Эпоны должны были бодрствовать всю ночь, как бы охраняя ее сон. По этому случаю Туторикс облачился в свежую полотняную рубаху и новую шерстяную накидку; искусно связанная Ригантоной накидка была в красную и зеленую клетку – цвета их семьи. На шее у него блестело литое золотое ожерелье, которое имели право носить лишь закаленные в боевых схватках вожди; массивные бронзовые браслеты подчеркивали силу его рук. Некогда рыжевато-золотистые волосы были тщательно выбелены известью согласно обычаю племени, дабы скрыть седые волосы. Щеки, как у всех родовитых членов племени, – чисто выбриты, зато усы и борода поражали своей пышностью. Вид Туторикс имел вызывающе мужественный, хотя его широкие плечи уже слегка ссутулились, а мускулистые ноги стали жилистыми. Хранить гордую осанку было для него так же привычно, как носить клетчатую накидку.

Многие замужние женщины все еще домогались его благосклонности, и многие ребятишки в Голубых горах имели сильное сходство с вождем племени.

Стан Туторикса туже, чем когда-то в юности, стягивает широкий кожаный пояс, украшенный бронзовыми пластинками. Но вождь отнюдь не толст: ни один член племени не отращивает добровольно брюшко, ибо всякий толстяк рискует навлечь на себя всеобщие насмешки и даже подвергнуться наказанию, особенно в том случае, если на нем уже не сходится пояс. Если не присматриваться слишком внимательно, это все тот же могучий вождь, и, глядя на него, Эпона испытала теплое чувство.

Рядом с мужем стояла Ригантона, одетая в лучшее полотняное платье. Она на много лет моложе, чем вождь, но женщины не выбеливают волосы, как мужчины, и на ее золотистых прядях можно заметить налет инея. Но ее плечи по-прежнему горделиво развернуты, а груди, вскормившие много детей, все еще достаточно тверды. А мускулы рук так же выпуклы, как и в девичестве, когда она так искусно владела мечом и копьем, что ей не мог противостоять ни один сверстник. Но она уже перестала практиковаться в воинском искусстве, чтобы в случае необходимости биться плечом к плечу со своим мужем; теперь она позволяет себе носить все имеющиеся у нее драгоценные украшения: на шее, на кистях рук и на пальцах. Ригантона наслаждается осенней порой своей жизни.

Поздоровавшись с отцом, Эпона направилась к матери и вернула ей брошь. Ригантона пристально осмотрела брошь и лишь затем подняла глаза на лицо дочери.

– Мне сказали, что я вела себя как подобает, – заметила Эпона, не ожидавшая от матери ни теплых слов, ни похвал. Ригантона не походила на других матерей. – Может быть, я вела бы себя еще достойнее, если бы знала, чего ожидать, – добавила молодая женщина.

– Никто не должен знать тайных обрядов, – отозвалась Ригантона. – Это испытания, которые показывают, насколько хорошо мы подготовлены для встречи с Неведомым. Ты не кричала? – Нет.

– Хорошо. Туторикс беспокоился, выдержишь ли ты, но я сказала ему, что среди моих дочерей нет слабодушных. – Она отвернулась от Эпоны и подняла брови, чтобы при свете костра вновь полюбоваться ее узором.

Эпона хотела напиться воды из изукрашенной резными узорами гидрии,[2] стоявшей на треножнике возле двери: эту роскошную вещь они купили у греков, и местные ремесленники изготовили ее копию для всех остальных обитателей селения, но Алатор опередил ее, налив для нее кружку. Его глаза светились от удовольствия: ведь он первым смог поднести воду сестре, которая отныне стала молодой женщиной. Эпона улыбнулась младшему брату, вспомнив, как она первой оказала ту же услугу старшему брату Окелосу, который вернулся с обряда посвящения в мужчины бледный, но исполненный сознания собственной важности.

Ей хотелось побыстрее смыть липкую кровь с бедер и забраться на свое ложе, но до этого надо было совершить еще несколько обрядов и смочить пересохшее горло. В привычных словах она возблагодарила Духа Воды, побрызгала водой в четырех направлениях и лишь после этого осушила кружку. Затем члены семьи по очереди поздравили ее и было устроено небольшое пиршество.

Она ощущала смертельную усталость, но не показывала этого. «Крепись, – подбадривал ее дух. – Начинается твоя новая жизнь».

ГЛАВА 2

Раннее утро Эпона провела в легкой дремоте, так и не перешедшей в сколько-нибудь крепкий сон. Она как будто блуждала в тенистом мирке, где реальное и нереальное сплавлялись в одно целое и куда то и дело вторгалось смутно различимое существо с мордой животного.

Это был первый день ее новой жизни, жизни взрослой женщины.

Она принялась усиленно протирать кулачками затуманенные глаза. «Любопытно, изменился ли мой внешний вид? – подумала она. – Полюбит ли меня теперь Гоиббан?»

Прежде чем подняться со своего ложа, она удовлетворенно оглядела жилище вождя, заново оценивая его после ночи, проведенной в волшебном доме. У них был большой дом, построенный из хорошо подогнанных березовых бревен и увенчанный крутоскатной соломенной крышей. Чтобы обеспечить доступ свету и воздуху, в обоих его концах под самым коньковым брусом были прорублены отверстия. Конек был изукрашен переплетающимися узорами жизни, символами могущественных духов, мистическими знаками, воплощениями власти и плодородия. Резьба покрывала весь конек, даже там, где он был прикрыт соломой, ибо эта часть предназначалась не для человеческих глаз.

Семейные ложа, вылепленные из затвердевшей глины, тянулись с двух сторон вдоль всего дома. На них могли разместиться более дюжины людей. Ложа были застланы мехами и днем использовались для сидения. Возле них стояли деревянные лари, покрытые резьбой и раскрашенные, в них хранилась одежда и всякая домашняя утварь. В углах были расставлены орудия труда, оружие и раздвоенный посох, который Туторикс использовал, чтобы судить различные игры. Центр дома, как это было принято, занимало углубление для костра: на каменном очаге лежали кухонные принадлежности. Тут же, на железных цепях, был подвешен большой котел.

В хорошо выбранном месте возле огня стоял ткацкий станок Ригантоны. Уток и основа. Рама в знак уважения к деятельности хозяйки дома была выкрашена в цвет охры. За станком сидела и сама Ригантона, ее руки двигались так же проворно, как если бы она крепко проспала всю ночь. Она не подняла глаз, когда дочь встала со своего ложа, и обратилась к ней с такими словами:

– Теперь, когда ты стала взрослой женщиной, Эпона, ты можешь поработать вместо меня в пекарне. А я должна закончить все свои ткацкие работы еще до прихода первых торговцев, они не должны видеть членов семьи в старых одеждах.

В дальнем конце дома, сидя на глиняном ложе, Бридда, молодая жена Окелоса, играла со своим новорожденным младенцем, раскачивая над ним нитку голубых бус; всякий раз, когда младенец радостно гугукал, она смеялась. Эта игра отвлекла внимание Ригантоны от ее дочери.

– Где ты взяла эти бусы, Бридда? – спросила она.

– Их дал мне Окелос, – поколебавшись, ответила молодая женщина.

Ригантона встала из-за станка.

– Сдается мне, это мои бусы, – сказала она.

Бридда беспокойно заерзала.

– Их дал мне Окелос, – повторила она. – Честное слово. – И она смело взглянула в глаза Ригантоны.

Ригантона не стала продолжать этот разговор. Ни один из членов племени не смел подвергать сомнению слово другого, ибо все знали, что магическая сила слова зачастую оказывалась более мощным оружием, чем само оружие.

– Ладно, – сказала она с заметным разочарованием. И, вздохнув, вновь уселась за станок.

Пока обе женщины препирались, Эпона опустилась на колени и открыла свой ларь. Подняв крышку, она застыла в изумлении. Куда подевались короткие, груботканые детские платья? Вместо них, аккуратно сложенные, лежали длинные платья, которых она никогда прежде не видела. Даже в полутьме, царившей в доме, они сверкали яркими красками. Новые женские платья из крашеной шерсти и полотна вместо простого суровья, из которых шились одежды для детей. Видимо, Ригантона положила их туда, пока она была в доме жреца.

Эпона вынула из ларя мягкое красное платье и, радостная, надела его, застегнув пряжку кожаного ремешка. Около ее ложа стояли кожаные башмачки. В них она ходила накануне, еще девочкой. Подойдут ли они сейчас к ее ногам, ногам взрослой женщины? Сунув ноги в башмачки, она улыбнулась: ее старые друзья не изменились. Вот и отлично. Она аккуратно завязала кожаные шнурки вокруг лодыжек, чтобы не потерять башмачки в тающем снегу.

До сих пор Эпона носила лишь детские украшения: бронзовые и деревянные ручные и ножные браслеты, но в ларе она нашла новое медное, с красивой резьбой, запястье. Она взглянула на Ригантону, но мать была поглощена работой. Возможно, это украшение было слишком мало для руки ее матери.

Надев браслет, она направилась к двери.

– Может быть, поешь чего-нибудь? – окликнула ее Бридда. – После детей в горшке осталось немного похлебки, и я могу дать тебе сыра, который ты любишь.

– Спасибо тебе за заботу, но я не голодна. Хочу только немного прогуляться, прежде чем пойду в пекарню.

Бридда кивнула. Эпона теперь взрослая. И сама отвечает за себя. Отныне для нее дело чести разделять бремя труда со всей семьей.

Холодный ветер снаружи точно ножом полоснул ее по шее, ворвался в рот, оставив на языке вкус льда. Она набрала полную грудь воздуха и задержала дыхание, несмотря на сильное чувство жжения, ведь так приятно будет наконец сделать долгий выдох.

Аааххх.

Эпона потянулась, высоко подняв руки, изгибаясь с животной чувственностью. Длинное платье казалось ей странно неудобным. Как-то непривычно, что отныне ей придется ходить с закрытыми ногами.

«Любопытно, изменился ли мой внешний вид?» – вновь спросила себя Эпона. Можно, конечно, вернуться домой и попросить у Ригантоны ее отполированное бронзовое зеркало, но рядом вполне подходящая замена – ясное темное озеро, ярко-сине-зеленое в утреннем свете.

Она пересекла площадь для собраний и поспешила к воде.

Плывущий по ветру дым доносил до нее запах мяса, варящегося в бронзовых котлах, и запах ячменевой каши, томящейся на нагретых камнях очага. По селению, с неуемной энергией, присущей всему племени, громко крича, носились ребятишки. Лаяли собаки, вовсю распевали птицы, полудикие свиньи рыхлили рылами землю между хижинами.

Большинство рудокопов – теперь они добывали соль – отправились на Соляную гору. Одни объединялись в группу для рубки каменной соли, другие – в группу для рубки и установки опорных столбов в штольнях и штреках. Лишь немногие работали в старом медном руднике; добывать соль было более выгодно. Остальные рабочие только-только готовились отправиться в путь: почти все холостяки, которых некому было разбудить и проводить в дорогу. Шестеро или семеро пересекли площадь для собраний, направляясь в сторону Эпоны. Увидев девушку, они сменили обычную муж– скую болтовню на какую-то другую тему.

По мере приближения к Эпоне осанка шахтеров становилась все горделивее, они расправили плечи, обнажили свои крепкие белые зубы, поблескивавшие под усами. Ухмыляясь, они отталкивали друг друга, стараясь привлечь внимание девушки, которая только-только прошла обряд посвящения в женщины.

Впервые в жизни Эпона почувствовала, что мужчины смотрят на нее не как на ребенка.

– Здравствуй, Эпона, – крикнул один из них. – Да светит тебе всегда солнце.

– Да не будет в твоей жизни теней, – ответила она, чувствуя, что что-то трепещет в ее горле от волнения. Наконец-то начинается ее взрослая жизнь.

Мужчины тесно окружили ее, говорили льстивые слова, похлопывали и пощипывали, гладили ее заплетенные волосы.

– Теперь ты у нас взрослая женщина. И какая женщина! Твоя красота затмевает даже красоту матери.

– А уж как хороша собой была Ригантона в молодости, – заметил один из шахтеров. – О ней просто ходили легенды. – Он причмокнул, и его друзья громко рассмеялись. Рассмеялась и Эпона, она слегка нервничала, но наслаждалась этим разговором. Сначала она смущалась, отвечая на поддразнивания, но затем почувствовала растущую уверенность в себе. Как все это чудесно! Поступь ее приобрела упругость. Она шла, как бы приплясывая, и журчание ее смеха разносилось далеко вокруг.

Вскоре шахтеры неохотно свернули, чтобы подняться по крутой тропе на Соляную гору. Эпона рассталась с ними с сожалением.

«Подумать только, взрослые мужчины и рассыпались передо мной в любезностях», – со смехом проговорила она.

Эпона тоже немного важничала, направляясь к озеру.

Чтобы увидеть свое отражение, ей надо было войти поглубже в ледяную воду, ибо у самого берега все было затянуто ряской. Она сняла башмачки, подобрала руками подол платья и вошла. Вода обожгла холодом ее ступни и лодыжки. Эпона глубоко вздохнула и поморщилась.

Ноги у нее сразу же онемели, но она быстро привыкла к холоду и стала ждать, пока поверхность воды успокоится. Наконец она увидела слегка смазанное отражение своего лица. К ее разочарованию, это было все то же знакомое лицо; широко расставленные голубые глаза под ровными бровями, густо усыпанный веснушками нос, плавно изгибающиеся губы и упрямый маленький подбородок. Только тяжелые пряди выглядели незнакомыми.

– Эпона, Эпона, подожди меня!

Вниз по склону бежала ее лучшая подруга Махка. Махка, дочь Сироны, жены брата вождя Тараниса, была пышущей здоровьем девушкой, выше и полнее, чем Эпона, но у нее даже еще не начинались месячные, а грудь была плоской, как у мальчика. Ее время для посвящения в женщины еще не настало.

Возвращаясь к берегу, Эпона чувствовала, как ветер леденит ее ноги. Как хорошо, что на ней длинное платье. Она села и стала растирать ноги.

Махка плюхнулась рядом с ней на сырую землю.

– Я жду. Расскажи мне обо всем.

Эпона нагнулась над своими покрасневшими ногами, продолжая усердно их растирать. У нее было такое чувство, как будто они все искусаны муравьями.

– О чем – обо всем?

Махка рассмеялась. Ее голос, не такой глубокий, как у Тараниса, был все же низковат для женщины и к тому же с хрипотцой.

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю, – о посвящении в женщины. Мы уже давно обещали друг другу, что первая из нас, кто пройдет этот обряд, расскажет другой, как все это происходит.

– Да? – Прежде чем надеть башмачки, Эпона внимательно осмотрела пальцы ног. Махка придвинулась ближе, сгорая от нетерпения.

Наконец Эпона обронила:

– Я рассказала бы тебе, если бы могла. Но я не знаю как. – Ей было так приятно чувствовать свое превосходство.

– Начни с самого начала. Или же с конца; говорят, что начало и конец всегда одинаковы.

– Я не знаю, как объяснить, чтобы ты поняла. Обряд посвящения в женщины ни на что не похож, Махка. Тебе придется подождать, пока наступит твое время.

Махка согнула пальцы в кулак и ударила подругу по плечу – так сильно, что наверняка на этом месте появится синяк. Немногие из ребят решались драться с Махкой; она любила причинять боль.

– Ты же обещала, что скажешь. Обещала! А теперь говоришь со мной так, будто ты взрослая женщина.

– А я и есть взрослая женщина.

– Но посмотреть на тебя, ты все такая же, как была, – презрительно фыркнула Махка. – Только что расчесала волосы на пряди. С ними ты похожа на Ригантону.

– Я никогда не буду похожа на Ригантону; я – это я, – заявила Эпона.

– Теперь ты не мояпрежняя подруга Эпона, – сказала Махка. – Я знаю, что все изменится. Ты не будешь играть со мной больше, целыми днями будешь сидеть за ткацким станком и болтать о полотне и поддержании огня в очаге. Мы никогда не будем больше бегать с тобой наперегонки.

– Я не стану делать ничего, что мне не по душе, – запальчиво ответила Эпона. – И смогу бегать с тобой наперегонки, если захочу; я свободная женщина, принадлежащая к кельтскому племени.

– Тогда побежали. – Махка вскочила. – Мы заберем с собой Алатора, еще кое-кого и побежим вокруг деревни.

Эпона умирала от желания принять этот вызов. Мчаться, улыбаясь, по узкой тропе, утоптанной до гладкости соревнующимися бегунами.

Но это означало, что ей придется пойти на уступку, и Махка одержит над ней верх, не дав ей похвастаться своим новым положением.

Она провела краем ладони по глазам.

– Нет, я не могу, – сказала она подруге. – Я иду в пекарню.

– Ты идешь туда по своему желанию?

Эпона встала, сделав вид, будто спешит.

– Да. Ты только подумай, Махка, я первая попробую свежевыпеченный хлеб. А потом я, может быть, и побегаю с тобой. Если мне захочется. – Она выпрямила плечи и пошла вверх по склону к пекарне, стараясь убедить себя, что ее в самом деле привлекает эта работа.

Она не предполагала, что переход от одной жизни к другой может оказаться столь трудным. Так, должно быть, чувствуют себя умершие, перешедшие в новый мир, но все еще оглядывающиеся через плечо на старый, оставленный ими.

Она твердой походкой зашагала через деревню, напоминая себе, как нетерпеливо ждала наступления этого дня. Ее внимание привлек свет, струившийся из кузни Гоиббана, и она вспомнила, почему именно так стремилась стать женщиной.

Причиной был Гоиббан. Искуснейший кузнец кельтов.

Она повернула в сторону от пекарни.

Гоиббан был искусен в обработке меди и бронзы; к тому же еще молодым человеком он создал особые приемы для ковки звездного металла. Этот металл находили лишь в небольших количествах, в слитках чистого железа, которые, как полагали кельты, упали со звезд. Этот металл использовался для изготовления украшений. Но потом рудокопы обнаружили, что залежи этой руды, как залежи меди или олова, попадаются во многих местах. Кузнецы безуспешно пытались извлечь из руды в достаточных количествах этот необычайно прочный металл, с тем чтобы использовать его для выделки орудий труда и оружия.

Пытался разрешить эту задачу и Гоиббан. Он знал, что старые плавильни меди не могут дать высокой температуры, поэтому он укладывал в обложенные камнями ямы попеременно слои древесного угля и слои размельченной руды; усердно работая мехами, он достигал необходимой высокой температуры для плавки руды и извлечения духа звездного металла в его истинном виде. Получаемую пористую массу надо было, не давая ей остыть, отковывать, вплоть до исчезновения вкрапленных в нее примесей, мелких духов, вредных для прочности металла. Конечным результатом всех этих трудов был брус, вполне пригодный для обработки на наковальне.

Выплавке звездного металла Гоиббан обучил своих подмастерьев: все они умели подготавливать руду, пользоваться изготовленными из козьей шкуры мехами и поддувалом, которые помогали поддерживать ровную температуру. Сам же Гоиббан работал лишь молотом и зубилом, создавая исключительно прочные орудия труда и оружие вместо старых, бронзовых, и придумывал все новое и новое применение для звездного металла.

Его слава уже распространилась далеко за Голубые горы. Обычно вокруг кузни толпились восхищенные ребятишки; отпихивая друг друга, они стремились протолкнуться на место, откуда можно было хорошо видеть кузнеца, бьющего тяжелым молотом по наковальне. Каждый раз, когда при очередном ударе сыпались искры, они дружно охали и ахали. Не было зрелища более захватывающего, чем наблюдать, как Гоиббан поворачивает щипцами раскаленный добела брусок, превращая его в топор или ось. Только Кернуннос внушал детям больший трепет. Но жрец внушал им сильный страх, тогда как кузнец относился к ним с добротой и терпением, лишь бы они не мешали его работе. Гоиббан пользовался величайшим почетом в деревне – и до сих пор был еще холост.

Кое-кто нашептывал, будто дух Гоиббана заключил брачный союз с духом звездного металла и поэтому он не женится на земной женщине, ибо дух металла не потерпит никакого соперничества. Сам Гоиббан однажды сказал – эти его слова повторялись в каждом доме: «Золото – драгоценный металл, медь – гибкий металл. Но звездный металл, железо, не имеет себе равных. Раскаленный, он мягок и податлив, будто женщина; холодный, он тверд и несгибаем, будто воин. Ничто не заслуживает такой к себе любви, как железо».

Вопреки этому, а может быть, именно поэтому многие женщины, соперничая с железом, домогались любви кузнеца. Если это были замужние женщины, мужья обычно поддерживали их, ибо любовь кузнеца сулила семье почет, а его сын мог унаследовать дар своего отца.

В это яркое весеннее утро Гоиббан изготавливал оси для телег Квелона, обладателя стада волов. Работа шла медленно. Выступая крупными каплями на лбу кузнеца, пот, сливаясь в тоненькую струйку, сбегал по носу, а затем капал вниз, словно тающая сосулька. Новый подмастерье недостаточно хорошо очистил железо от шлаков, и Гоиббан отправил бы его на переплавку, если бы его не торопил Квелон. Скоро перевалы очистятся от снега, и нагруженные дополна солью телеги отправятся на юг.

Гоиббан весь ушел в работу и не обращал никакого внимания на толпу, как обычно собравшуюся возле кузни. Не заметил он, как люди расступились, пропуская Эпону. Он даже не услышал, как она позвала его. Тогда она окликнула его вновь, погромче, и на этот раз, подняв глаза, он увидел свою любимицу, девочку, которая спокойно сидела часами, наблюдая за его работой, никогда ему не мешая. В знак своей симпатии он делал для нее игрушки и украшения, а иногда давал ей для игры сверкающие кусочки металла, из которых можно было бы сделать что-нибудь ценное.

Она хранила его подарки в глубине своего ларя: сокровища, которые она ни с кем не хотела делить. В последнее время они разжигали в ней тайные мечты, воплощая в себе нечто, о чем Гоиббан и не подозревал. Когда другие дети, подшучивая, называли ее любимицей Гоиббана, она уже не бросалась на них с кулачками, а закрывала покрасневшее лицо, втайне радуясь.

Заметив ее, Гоиббан подмигнул, так подмигивал он только ей одной, и быстро, стараясь не отвлекаться от работы, спросил:

– В чем дело, девочка?

Эпона робко улыбнулась ему, желая, чтобы он посмотрел на нее такими же глазами, как шахтеры.

Его глаза заметили ее расчесанные на пряди волосы и длинное платье, но работа помешала ему осмыслить увиденное. Его рука поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, и маленькие звездочки искр рассыпались во все стороны от наковальни.

Эпона хотела сказать что-либо по-женски чарующее, приятное, но дух отказался прийти ей на помощь, она не могла придумать ни одного слова.

– Что тебе надо, Эпона? – спросил он опять.

Она растерянно провела правой рукой перед глазами, то был знак отрицания.

– Ничего. Я только… Я только хотела пожелать, чтобы тебе всегда сиял солнечный свет, – неловко отговорилась она.

– И да не омрачают твою жизнь тени, – ласково отозвался он; и по его губам, над золотистой бородой, скользнула улыбка. Ох уж эти дети! Но тут он увидел темное угольное пятно в железе, свидетельствовавшее о его недостаточной прочности, и сразу же забыл об Эпоне.

Протиснувшись через толпу маленьких зрителей, потупив взгляд, Эпона медленно пошла прочь.

Какая-то смутная мысль пронеслась в голове Гоиббана, и он посмотрел на удаляющуюся спину Эпоны. На ней длинное платье, она прошла обряд посвящения в женщины… Но ведь только вчера днем… Возможно, она приходила по какому-то важному делу. Но нет, если бы у нее было что сказать, она непременно сказала бы: женщины племени всегда высказываются откровенно. Пожав плечами, он вновь обрушил молот на болванку.

Когда Эпона пересекала площадь, навстречу ей струился аромат выпекаемого хлеба. У нее потекли слюнки, и она с удовольствием вспомнила о том, чем ей предстоит заниматься. Впервые она будет делать работу взрослой женщины, а не собирать хворост, как все дети.

Да, она будет выполнять работу взрослой женщины, не получая, однако, должного признания.

Сверкающее утро манило к себе и другую женщину из дома вождя. Ригантоне надоело сидеть в четырех стенах, и она решила выйти из дома. Но перед этим надо было одеться.

Ригантона никогда не покидала дом, не надев соответствующие наряды супруги великого вождя. После открытия, много поколений назад, Соляной горы кельтское селение стало главным остановочным пунктом на торговых путях, почти в любое время могли пожаловать важные гости, иногда они прибывали еще до того, как с перевалов окончательно сходил снег и по ним могли проехать телеги, и жена вождя должна произвести на них подобающее впечатление.

Как и все кельтские женщины, Ригантона любила одеваться, ей нравились хорошо выделанные ткани и драгоценности, она обожала яркие цвета и пышные меха. Как и все взрослые женщины, она носила за поясом кинжал, более похожий на короткий меч, с удобной рукояткой, и она хорошо умела пользоваться этим оружием. Как жена Туторикса, она имела право носить больше драгоценностей, чем любая другая женщина, и она любила надевать все свои украшения сразу: золотые подвески, бронзовые и янтарные браслеты, коралловое массалийское ожерелье, кольца из слоновой кости, меди и звездного металла, бронзовые ножные браслеты и массивные броши. Она заплетала свои волосы в корону, которую скрепляла маленькими серебряными булавками. Кельты очень высоко ценили искусство, и Ригантона очень гордилась тем, что каждая вещь в ее доме, даже самого практического назначения, была прекрасно отделана и орнаментирована; это относилось и к маленьким заколкам.

Она как раз закончила наряжаться, когда вдруг поймала на себе взгляд Бридды, которая наблюдала за ней с неприкрытой завистью.

«Я заслужила это все, Бридда, – снисходительно подумала она. – Заслужила это все».

– Следи за очагом, – велела она Бридде. – Я поручаю тебе поддерживать огонь, потому что ухожу. – Она набросила голубую шерстяную накидку и лисью шкурку на плечи и вышла.

В глаза ей ударил слепяще яркий свет, и она зажмурилась. Даже по прошествии стольких лет ослепительность горного света поражала ее почти так же сильно, как в тот день, когда она прибыла сюда с севера, чтобы стать женой вождя Соляной горы. Тогда она думала, что у нее будет все, чего может пожелать женщина: дом в богатом селении, расположенные среди как бы парящих в небе, неприступных для врагов вершин, муж, который заслужил славное прозвище – Непобедимый Вепрь.

Тогда она не сознавала, что Туторикс, уже пожилой воин, несет на своих плечах слишком многочисленные обязанности, чтобы уделять ей достаточное внимание как жене и как женщине, что он принадлежит не только ей, но и всему племени.

Но, когда она осознала это, было уже слишком поздно, чтобы что-нибудь изменить.

Заметив, что ее старшая дочь направляется к пекарне, Ригантона пошла в ту же сторону, вдыхая доносившийся оттуда аромат свежеиспеченного хлеба. Она любила вкусно поесть, да и времени прошло уже много с тех пор, как она позавтракала сыром и олениной с творогом из козьего молока.

– Принеси горячего хлеба, чтобы мы могли перекусить, – велела она дочери, догнав ее, – а потом ты пойдешь со мной. У меня что-то ломит спину, да и глаза жжет.

– Я как раз хотела заняться выпечкой… – начала было оправдываться Эпона, но Ригантона махнула рукой. – Успеешь еще. Вчера был последний день твоего детства, и я должна поговорить с тобой, как говорила со мной моя мать. После моего посвящения в женщины. – В ее тоне не чувствовалось особого воодушевления.

Войдя в пекарню, Эпона попросила у Сироны один из свежеиспеченных хлебов.

– Это для моей матери, – объяснила она, увидев, что Сирона подняла брови. Отказать жене вождя не осмеливался никто, даже Сирона, чья вражда с Ригантоной развлекала все племя.

Разделив хлеб пополам и жуя вязкое тесто с вкрапленными в него зернами, мать и дочь пошли по поселку. Возле бревенчатой ограды уселись на большой камень. Глядя куда-то вдаль, Ригантона пыталась вспомнить слова, сказанные ей когда-то ее матерью. Но это было много лет назад, и прошлое подернулось клубами тумана.

– Я хотела бы поговорить с тобой о мужчинах, – начала она и тут же запнулась. Эпона ждала, выковыривая пальцем застрявшие в зубах зерна.

– Ты знаешь, чего хотят мужчины от женщины? – вновь заговорила она.

– Да, конечно. Чтобы она поддерживала весь год огонь в очаге, чтобы в случае надобности она сражалась, как воин, чтобы она стряпала, ткала, шила, солила мясо и сушила на зиму травы и…

– Я говорю о любовных ласках. Что ты о них знаешь? – перебила Ригантона.

Щеки девушки стали ярко-пунцовыми. Как и все члены племени, она легко загоралась румянцем.

– Я знаю о них все. Наша семья живет в одном доме. Всю свою жизнь я видела, как мужчины и женщины занимаются любовными играми.

– Одно дело – видеть, другое – испытать самой, Эпона. Ты можешь видеть, как я ем свиной окорок, но, если ты никогда не пробовала мяса, ты не можешь знать, каков он на вкус. Пока мужчина не войдет в тебя, ты не можешь ничего знать ни о любовных ласках, ни о мужчинах.

Покровительственный тон матери раздражал Эпону, но при этих ее словах на нее нахлынула волна необъяснимого смущения, она почувствовала, что вся пылает.

– Тогда расскажи мне о любовной игре, – попросила она почти шепотом.

– Все зависит от мужчины. Одни ведут себя, как свиньи, когда на них нападает охота; другие проявляют в любви такое же искусство, как играющие на лире певцы. Если ты будешь заниматься любовной игрой с искусным мужчиной, то научишься получать наслаждение и от его тела, и от своего собственного; если же ты не будешь получать такого наслаждения, по принятому у нас обычаю ты имеешь право найти себе другого мужчину, который будет удовлетворять тебя лучше, но только после того, как ты родишь своему первому мужу одного живого сына.

Эпона внимательно посмотрела на мать и спросила:

– Но как подобрать себе хорошего мужа?

– Дурочка! Ты принадлежишь к семье Туторикса; ты сможешь выбирать мужа среди лучших мужчин всех племен, обитающих в тридцати ночных переходах от Голубых гор.

Эпона отвернулась, поглядела в сторону площади.

– А если я не захочу выйти замуж за мужчину из другого племени? Если я захочу остаться здесь и выйду замуж за одного из кельтов?

Ригантона изумленно воскликнула:

– Это невозможно. Наши мужчины всегда приводят себе жен из отдаленных мест за горами, а женщины выходят замуж за мужчин других племен, таким путем мы устанавливаем дружественные отношения с этими племенами. Таков непреложный обычай, Эпона. Тут у тебя нет выбора.

«Нет, есть», – стиснув зубы, сказала про себя Эпона, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Все ее мысли были сосредоточены на ней самой.

– Почему я не могу поступать по-своему? – допытывалась она. – Ведь кельтские женщины свободны? Так же свободны, как и мужчины? Как же мы можем считаться свободными, если вынуждены рабски повиноваться обычаю?

Ригантона уже привыкла к мятежным вспышкам негодования своей дочери, в которой узнавала саму себя. Но, разумеется, терпеть такие выходки было нельзя.

– Как ты знаешь, обычай – наша защита, Эпона, – напомнила она девушке. – Он никого не порабощает. Обычай определяет все наши поступки, а истолковывают его для нас друиды, они лучше нас чувствуют его пределы, через которые мы не должны переступать. Иногда, правда, в них вносятся кое-какие изменения, но это священное дело друидов, а не наше. Главное – строго блюсти закон, не допускать его нарушений. Никогда! Друиды предостерегают, что всякие нарушения обычая делают нас жертвами сил, с которыми даже они не могут справиться. Но почему ты завела этот разговор, дочка? Тебе нравится какой-нибудь кельт?

– Гоиббан, – потупившись, шепнула Эпона.

– Кузнец? Ну что ж, твой выбор похвален. Но это, конечно, невозможно. Когда настанет час выбирать среди тех, кто принесет дары, не забывай о своем высоком положении. Женщина такого происхождения, как ты, может принадлежать только лучшему из лучших… Да, чуть было не забыла сказать тебе одну очень важную вещь. По нашему обычаю, девушка должна хранить целомудрие до замужества; но потом, в некоторых случаях, она может завести себе другого возлюбленного, при одном, однако, условии: он должен занимать равное или более высокое положение, чем ее муж. Послушай меня, Эпона. Пусть твой избранник будет самым отважным и умным мужчиной, а твои дети такими, чтобы ими могла гордиться мужнина семья. Если какой-нибудь певец споет о том, что ты завела себе возлюбленного низкого происхождения, твоему мужу будет нанесено несмываемое оскорбление. – Она скривила рот. – Исключением могут быть только мужнины братья, если у них нет своих жен и они домогаются тебя. Но, может быть, тебе повезет…

И тут Эпона задала вопрос, который терзал ее с самого детства.

– Как, по-твоему, иметь своим возлюбленным Кернунноса – везение?

Ригантона отодвинулась и посмотрела на нее с изумлением.

– Как ты можешь это помнить? Ведь ты была тогда совсем крохой. – Она была поражена, что даже теперь, по истечении многих лет, при одном воспоминании о встречах с жрецом по спине у нее пробежали мурашки. «Он взял меня против моей воли, – вздрогнув, припомнила она. – Своими руками, как звериными лапами, он разрывал мое тело… Страшно даже подумать, что он вытворял… самое большое наслаждение он получал, когда я кричала».

Эпона увидела, что ее мать побелела словно снег, и впервые увидела ее без привычно гордого выражения лица – это потрясло ее до глубины души.

– Однажды, когда ты пошла с ним в лес, я последовала за вами, – сказала Эпона. – Я всегда… ужасно боялась его и, наверно, хоть я и была совсем маленькой, очень за тебя тревожилась. Но когда я услышала твой крик, я убежала.

Ригантона сидела как каменная.

– Я порвала со жрецом много лет назад, – сказала она каким-то чужим голосом. – Когда-то я считала великой честью разделить с ним любовное ложе. Я полагала, что Меняющий Обличье может делать то, чего не могут другие. – Она презрительно искривила губы. – В этом я, вероятно, была права, но теперь я очень сожалею об этой давнишней истории. Мне неприятно вспоминать, тем более говорить с тобой о ней. Но я извлекла из нее один ценный урок, который хочу тебе преподать. Любовные игры могут причинять не только удовольствие, но и боль, сильную боль. Есть многое, доставляющее куда большую радость, чем тело мужчины.

– И что же это?

– Когда ты родишь столько же детей, сколько и я, ты научишься ценить то, что приносит спокойствие, ничего от тебя не требуя. Истинное удовольствие, например, можно почерпнуть в золоте, янтаре и слоновой кости. Мне нравится смотреть на них, трогать их, нравится состояние, в котором я нахожусь, любуясь ими. Они вызывают у меня восхищение. Они никому не причиняют боль, никого не покидают. По утрам от них никогда не разит винным перегаром. Не ожидай слишком многого от мужчин, Эпона, и не теряй зря времени, вздыхая о тех, с кем ты все равно не сможешь делить ложе, как, например, о кузнеце Гоиббане. Возможно, он совсем не так хорош, как ты воображаешь. Люби лишь вещи, которые ты можешь считать и носить, Эпона, ибо они никогда не разочаруют тебя, все остальное – быстро проходящее. – И с долгим-долгим вздохом Ригантона повторила: – Люби лишь то, что ты можешь считать и носить.

Высказав эти наставления, мать надолго замолчала. Дочь не хотела вторгаться в ее размышления; она плюнула на кончики пальцев и собрала последние крошки хлеба, еще остававшиеся на влажной коже. Почувствовав, что молчание невыносимо затянулось, Ригантона обратилась к Эпоне с завершающим наставлением:

– Постарайся иметь как можно больше детей, чтобы умножить племя твоего мужа, – сказала она дочери. – Кто бы он ни был, он щедро вознаградит тебя за это. И следи хорошенько за своими зубами. Когда у тебя пойдут дети, они начнут выпадать. Если хочешь, чтобы они уцелели, обращайся за помощью к гутуитерам того племени, где ты будешь. Когда будешь выбирать себе мужа, смотри жениху в зубы: если плохие, не выходи замуж. У него будет дурно пахнуть изо рта. У Туторикса хоть зубы хорошие.

Это было все, что она могла сказать дочери. Жизнь – лучшая наставница, и все живущие открывают ее для себя заново. Будущее дочери не внушало ей никаких опасений и даже не очень интересовало. Не все лесные тропы ведут в одном направлении.

Выполнив свой долг, Ригантона встала.

– А теперь иди в пекарню, – сказала она. – Я видела, как Сирона только что ушла, значит, ее печь еще горячая. Подумай о том, что я тебе сказала, и помни, что тебе надо еще немного подрасти. Ты еще слишком мала и худа, чтобы заинтересовать мужчину.

Она ушла, чтобы вернуться к своему ткацкому станку, к своей собственной жизни. Эпона проводила ее взглядом, пытаясь разобраться в появившихся запутанных мыслях и чувствах. Пожалуй, Ригантона права, она слишком костлява, как годовалый теленок; но пройдут еще лето и зима, и она так похорошеет, что Гоиббан просто не сможет ее не заметить. Обычай обычаем, а для такого важного человека, как кельтский кузнец, всегда могут сделать исключение, если он захочет жениться на женщине своего племени.

Да, так оно и будет. Ведь всю эту долгую темную зиму она пробродила в мечтах вместе с Гоиббаном, не может быть, чтобы эти мечты не сбылись.

Но пора идти в пекарню. Кругом слышались оживленные голоса женщин, мычание и блеяние скота, а из кузни доносились звонкие удары молота о наковальню. По ту сторону площадки, громко крича и хохоча, неистово носились Махка, Алатор и еще несколько ребят: они играли, ударяя по мячу палками.

Эпона еще раз поглядела на пекарню, подобрала подол своего длинного платья и побежала к ним.

– Эй, – крикнула он, – а ну-ка побежали, я вызываю вас на соревнование. Я могу обогнать любого из вас.

ГЛАВА 3

С наступлением лета у кузнеца, как и у всех, прибавилось времени для работы. По ночам он без сна лежал на своем глиняном ложе; в голову ему приходили все новые и новые замыслы, а его большие руки, лежавшие на одеяле, беспрестанно двигались, как бы воплощая эти замыслы. Железо было для него неиссякаемым источником вдохновения. Работа была священнодействием; отковывая молотом расплавленное внутреннее существо руды, он претворял в жизнь все задуманное.

Но работа с медью и бронзой не удовлетворяла его, а работа с золотом была слишком для него легка. Оно не оказывало никакого сопротивления его могучей силе, подчиняясь его желанию, точно слишком податливая, лишенная всякой воли женщина.

Единственным его желанием было победить самого неуступчивого противника, с каким ему приходилось сталкиваться. В прочности железа он находил нечто особенно для себя привлекательное; чтобы покорить звездный металл, надо было умело его обрабатывать, тщательно учитывая и его температуру, и ковкость. При малейшей ошибке он становился ломким, ни на что не пригодным. Между человеком и железом шло непрерывное состязание, и Гоиббан очень любил это состязание. Вот уже многие годы он не думал ни о чем другом, кроме этого.

Когда, зайдя в дом, Туторикс подробно расспросил его, чем он занимается, Гоиббан гордо провозгласил:

– У нас достаточно орудий труда и оружия для продажи в этом торговом сезоне.

– Больше того, что необходимо нам самим?

– Да, и у нас еще осталось кое-что от руды, которую прошлым летом ты выменял у Мобиорикса. Руда просто превосходная. Я делаю из нее кое-какие вещи, которые, возможно, особенно понравятся этрускам и иллирийцам: щипцы, ножницы, кухонные ножи, даже пару железных лемехов.

– В прошлом году греческие торговцы спрашивали, нет ли у нас железных изделий, – заметил Туторикс, избегая прямого вопроса.

Гоиббан погладил усы.

– У нас есть косы и зубила, я также учусь делать напильники для заточки инструмента и зубчатые ножи для резки дерева.

Туторикс задумчиво осмотрел кузню. В былые времена он с большим удовольствием занимался всякими торговыми сделками, основанными, с их стороны, на щедрости Соляной горы; его торговля с такими отдаленными племенами, как бойи, бельги и тревери, принесла ему большую славу среди членов племени. Его торговые успехи привлекли новых торговцев с востока и юга. Множество привезенных ими редкостных товаров привило кельтам вкус к золотым украшениям и красному вину, ко всяким дорогим вещам, которые привозят издалека, даже из страны греков.

Но в последнее время его силы убывали, хотя он никому в этом и не признавался. Ум терял прежнюю живость, и по временам, при заключении сделок, он уже не мог проявлять достаточную изворотливость и настойчивость. Поэтому он предпочитал теперь иметь дело со старыми знакомыми, которые продолжали относиться к нему с должным почтением.

Как, например, греки, которые нуждались в железном оружии.

– Достаточный ли у тебя запас кинжалов? – спросил он Гоиббана.

– Хватит на целое поколение.

– А таких мечей, как тот, что ты выковал для меня, с лезвием из двух слоев? Хоть оно и тонко, но очень прочно, его края не притупляются; такой хороший меч у меня впервые. Есть ли у тебя еще такие?

Лицо Гоиббана просияло, как лицо матери, которую спрашивают о ее любимом сыне.

– Второго такого меча ни у кого нет; с ним могут сравниться лишь те, которые я сделал с тех пор. С одного удара они могут разрубить бронзовый шлем.

– Греки заплатят за них дорого, – сказал Туторикс. – Говорят, что спартанские воины ведут войну с Мессенией; им понадобится хорошее оружие.

Гоиббан нахмурился.

– Ты хочешь продавать оружие другим племенам? По-моему, это не очень мудро.

Запрокинув голову, Туторикс свысока посмотрел на кузнеца.

– Боюсь, что тебя перехвалили, Гоиббан, поэтому ты вообразил, что можешь иметь свое мнение. Свое мнение могу иметь только я, я руковожу всеми воинами, и кому, как не мне, судить о подобных вещах, до тех пор пока племя не выберет себе другого вождя. Но, когда придет этот день, вместо меня выберут сына воина, а не ремесленника. Не забывай этого.

Туторикс и Гоиббан скрестили взгляды. Вождь племени был стар и чувствовал на себе бремя всей прожитой жизни. Кузнец же был крупнее и моложе, без единой морщины на лице. Глаза его полыхали голубым пламенем, как горн. Безрассудная храбрость, некогда отличавшая Туторикса, уже в значительной степени сменилась дальновидной осторожностью. Потушив в себе вспышку гнева, он добавил примирительным тоном:

– Приготовь для меня кое-какое оружие, чтобы я мог выяснить, есть ли на него спрос. Ты будешь щедро вознагражден и можешь быть уверен, что я не допущу, чтобы оно попало в руки наших возможных врагов… К тому же, как ты знаешь, греки уже имеют железное оружие: они знакомы со звездным металлом.

Гоиббан фыркнул.

– У них слишком ломкий, куда хуже нашего металл, который они получают от ассирийцев или какого-то другого народа. Их мечи не сравнить с этими, потому что они не знают моего секрета.

– Мы сохраним этот секрет, а самые лучшие мечи оставим для себя, – заверил его Туторикс. – На то я и вождь.

Тем временем Эпона пыталась привыкнуть к своему новому положению в сложных хитросплетениях жизни. Моментами она с гордостью ощущала себя женщиной, ощущала знатность своего происхождения, и тогда она начинала ходить с особым достоинством, но затем – так чередуются яркий солнечный свет и лиловые тени на склонах гор, – ее настроение резко менялось, и она чувствовала себя совсем еще девочкой, играющей во взрослую женщину.

Она жадно прислушивалась к своему внутреннему голосу и испытывала облегчение каждый раз, когда он заговаривал с ней, но не словами, а разливаясь в крови какой-то особой интуицией, которая и повелевала ее телом. Она слышала голос старше самого времени:

«Иди этим, а не тем путем. Склонись перед этим камнем. Не ешь этого. Переверни чашу и погладь ее дно рукой, дабы почтить сделавшего ее горшечника; его дух наблюдает за тобой и будет доволен».

«Я поведу тебя, – сказал дух. – Слушай и следуй за мной. Я расскажу тебе, как ты должна жить в этой жизни».

Время было предвечернее, Эпона уже сделала свою долю работы и решила сходить в загоны для скота. Она любила бывать среди животных, чувствовала себя с ними, как с друзьями. От людей их отличало постоянство и предсказуемость нрава. Ей даже нравился витавший в загонах запах: смешанный запах корма и обильно унавоженной земли.

Большинство животных паслись далеко от поселка, на высоких горных лужайках, но кое-какие – те, в которых была постоянная нужда или которым требовался особенно тщательный уход, – содержались в загонах. Там обычно находились рабочие быки и купленные у киммерийцев коренастые пони, которых запрягали в легкие коляски, сделанные по киммерийскому образцу. Эти красиво украшенные резьбой коляски предназначались скорее для парадных выездов, чем для повседневного пользования. В большие, груженные солью телеги впрягали быков.

В одном углу стояла пара состарившихся лошадок, некогда запрягавшихся в колесницу, в которой по торжественным дням выезжал вождь. Стоя дружески рядом, голова к голове, хвост к хвосту, они грели свои старые кости под лучами ползущего к западу солнца. Они были добрыми друзьями Эпоны. Взобравшись на ограду, молодая женщина зацепилась локтями за ее верхнюю кромку, чтобы спокойно поболтать с ними. Услышав зов, ее любимец, гнедой жеребчик, поднял озаренную косыми лучами морду и подошел ближе. Это было щетинистое широкогрудое животное с крепкими ногами, но худым крестцом. Вся красота, которой он некогда обладал, сосредоточилась теперь в его карих глазах.

– Да будет тебе всегда сиять солнце, – ласково промолвила Эпона. Ее взгляд встретился со взглядом гнедого, и два духа приветствовали друг друга. Из раскрытой пасти пони на нее повеяло теплым, напоенным ароматом трав дыханием. Она тихо дунула ему в ноздри. Между ней и животным было полное взаимопонимание. Для того чтобы общаться друг с другом, им не нужны были неуклюжие громоздкие сочетания слов. Они принадлежали к разным группам животного мира, но разделяли общий опыт жизни и смерти; и каждый из них самим своим существованием обогащал другого.

Гнедой стоял неподвижно, одним своим присутствием он как бы разряжал внутреннее напряжение девушки, возвращая ей спокойствие. «Дыши полной грудью. Наслаждайся солнечным теплом. Живи, просто живи», – казалось, говорил пони.

Она улыбнулась одними глазами, понимая, что ее четвероногий друг не может воспринимать обнаженные зубы как проявление дружественных чувств. Гнедой и так все понял.

– Да, – согласилась она, признавая мудрость даваемого ей совета. – Ты прав. У меня нет никаких причин беспокоиться. Гоиббан, конечно… – Она замолкла, так и не выразив свою мысль до конца, но в этом и не было нужды.

Протянув руку, Эпона запустила пальцы в косматую гриву пони. Они оба наслаждались покоем и пониманием, разделяя общее мироощущение.

Прикосновение к гриве пони постепенно обострило чуткое сознание Эпоны; впечатление было такое же, как если бы с ней говорил ее дух. Она закрыла глаза, сосредоточилась. Ее внутреннее существо слилось с внутренним существом пони, и она поняла, что он стар и утомлен жизнью. Мухи кусали его мягкое подбрюшье, и у него не было сил отмахнуться от них. Сухая кожа на загривке и спине сильно зудела; плоть уже как будто отъединялась от костяка, стремясь воссоединиться с Матерью-Землей. Бесконечно усталый пони перенес слишком много суровых зим, чтобы выдержать еще одну. Он и его напарник были обречены.

– Я поговорю с друидами, чтобы они скорее освободили ваших духов, – пообещала она обоим пони. – Вам уже недолго осталось стариться. В праздник Нового года, когда разводят большой костер, прежде чем начнется самое холодное время, мы освободим вас. А пока наслаждайтесь еще одним летом.

– Ты можешь разговаривать с животными, Эпона? – послышался голос у нее за спиной. Вздрогнув от неожиданности, она спрыгнула с изгороди и, повернувшись, увидела Кернунноса. Жрец стоял совсем рядом; между его тонких губ можно было видеть похожие на собачьи клыки зубы. Его пришептывающий голос походил на шипение затаившейся среди камней змеи.

Она скользнула в сторону, спиной к изгороди, но жрец последовал за ней как тень.

– Я люблю животных, – сказала она, преувеличенной вежливостью скрывая отвращение, которое вызывало в ней его присутствие.

– А мужчин ты любишь? – спросил Кернуннос. В этом, казалось бы, вполне естественном вопросе таилось, однако, что-то мерзкое, с тайным значением. Она отчетливо почувствовала, что искренний ответ может дать ему какую-то власть над ней. – Я люблю животных, – твердо повторила она, тряхнув головой, как бы отстаивая самостоятельность своего духа.

Жрец широко раскрыл рот, показывая свой красный остроконечный язык.

– Ты когда-нибудь видела мир… глазами животных? Можешь ли ты это делать? – Он схватил ее за кисть, крепко стиснул: его глаза так и буравили ее, стремясь проникнуть в глубь ее сердца. – Скажи мне, женщина: тебе никогда не являлись во сне духи с дарами? Можешь ли ты видеть то, чего не видят другие?

Она попыталась вырваться, но жрец ее не отпускал. Не ослабляя хватки, он покачивался взад и вперед на пятках. Его прищуренные глаза закрылись и тут же вдруг широко открылись.

– Я чувствую, чувствую, – вскричал он. – В тебе есть некая сила… некий дар, которого я еще никогда не встречал у кельтских женщин… – Его лицо вдруг стало замкнутым, на нем появилось хитрое алчное выражение. – Я мог бы поговорить с Туториксом и предложить ему стать твоим наставником, это было бы честью для тебя. Ты даже не можешь вообразить себе, Эпона, каким удивительным вещам я мог бы тебя научить. Твой дух может проникать в невидимый и неслышимый мир; я мог бы многому тебя научить, женщина. Очень многому. – В его голосе не слышалось открытой угрозы, но Эпона явственно почувствовала скрытую опасность. В нем звучали соблазнительные, обволакивающие, словно дым, обещания, он сулил ей нечто незримое. Но это незримое она не хотела видеть. Резким движением она вырвала руку.

– Я не хочу, чтобы ты был моим наставником, – сказала она, растирая руку там, где отпечатались резкие следы его ногтей.

– С моей помощью ты могла бы стать совершенно особенным существом, – настаивал он, вновь придвигаясь к ней ближе. – Я всегда подозревал, что ты наделена редкими способностями…

– Моя жизнь целиком принадлежит мне, а не тебе, Меняющий Обличье, – выразительно произнесла он, борясь с каким-то весьма похожим на страх чувством.

Кернуннос улыбнулся губами, но его глаза оставались бесцветно-холодными.

– Ошибаешься. Все способности, которыми ты наделена, принадлежат всему племени, и ты должна использовать их на благо племени. Если же ты вздумаешь отказаться, то горько пожалеешь. Послушай. – Он показал своей длинной рукой в направлении торгового пути. – К нашему поселку приближаются сейчас люди, но это не торговцы. Это люди из племени, живущего возле мутной илистой реки, и они везут с собой дары для родителей девушек на выданье. Один из них тебе очень понравится, Эпона. Но если ты уедешь вместе с ним, ты проживешь очень трудную жизнь и в тяжких муках перейдешь в другую жизнь, захлебнувшись собственной кровью на берегу мутной реки. И все же ты не сможешь оказать ему сопротивление. Такая кара постигнет тебя за то, что ты отклонила мое предложение. Ты пожалеешь, горько пожалеешь об этом.

Он произносил свое предсказание нараспев, как это принято у друидов. Эпону охватил ужас. Повернувшись, она бросилась прочь от жреца к своему дому, чтобы укрыться в его надежных стенах.

Но ее настиг голос Кернунноса:

– У тебя очень небольшой выбор, Эпона. Либо он заберет тебя, либо я. Тебе нет спасения.

– Есть, – тихо шепнула она на бегу.

Она не сомневалась, что к их селению действительно направляются люди; пусть так, она не покажется никому из них на глаза. Ее долг, как старшей дочери вождя, предлагать угощение и вино всем прибывающим путникам, но, если она скроется до их появления, возможно, ей удастся переменить ход событий, и тогда предсказание Кернунноса не сбудется.

В доме не было никого, кроме младенца Бридды, который спал в своей выложенной мехом колыбельке. Окелос, как он проделывал это довольно часто, рано вернулся с Соляной горы и куда-то ушел вместе с Бриддой. Ригантона, рассерженная тем, что ее оставили нянчить малыша, тоже ушла вслед за ними, но Эпона не сомневалась, что она скоро вернется, потому что должна поддерживать пламя в очаге.

Теплые одежды, в которых Окелос спускался в шахту, были небрежно брошены на его ложе, возле них валялся кожаный заплечный мешок с сосновыми веточками. Недолго думая, Эпона натянула через голову слишком большую для нее рубаху брата и туго перетянула ее поясом. Схватила рукавицы, заплечный мешок и открыла дверь. Остальные шахтеры уже входили в селение, их приветствовали громкими криками, как вдруг, перекрывая их, послышался отчетливый зычный голос часового Валланоса, который сообщал, что видит группу каких-то людей на торговом пути. Поэтому никто не заметил, как Эпона выскользнула из своего дома.

К Соляной горе вела крутая и незнакомая – детям не разрешали по ней ходить – тропа. Эпона была уверена, что никто там не будет ее искать. Она подумала, что вполне может укрыться в шахте; питаться же она будет ягодами и мелкими животными, которых она хорошо умеет ловить; дождавшись, пока пришельцы сосватают себе других женщин и уйдут, она сможет вернуться домой.

Для нее это станет таким же приключением, как первая охота для мальчиков.

Над поселком тянулась узкая долина, которая дала название их племени, – Кельтская долина, круто поднимавшаяся к высоким вершинам. Сюда, с каждой новой луной, приходил Поэль; он рассказывал обо всем происшедшем за это время духам их предков, чтобы затем выслушать советы, которые они, возможно, захотят дать той части племени, что принадлежит миру живых.

За долиной находился проход, ведущий к Соляной горе. Для врат, открывающих путь к безграничному богатству, он выглядел довольно обычно: зияющая дыра, укрепленная деревянными столбами, сводящая вниз, в темноту. Залежи каменной соли простирались далеко под долиной, так далеко, что ни один человек не пробовал выяснить, где они кончаются.

Эпона заколебалась. Голубое небо над ней потемнело, вверх по долине, по направлению к ней, поглощая свет, тянулась гряда мягких, напоминающих большие клубы тумана туч. Каждую минуту угрожал начаться сильный ливень.

Пожалуй, надо спрятаться в проходе; тучи подтянулись совсем близко, Эпона уже явственно чувствовала запах дождя. Она вынула из кожаного мешка сосновые веточки, которые использовались в качестве факела, и кресало, подаренное Окелосу Теной.

На нее налетел порыв холодного ветра. Должно быть, сейчас куда уютнее находиться внутри горы, в тоннеле, который казался надежной защитой от приближающегося ливня; повозившись с кресалом, она наконец сумела высечь искры и зажечь факел. Держа его в поднятой руке, чувствуя, что к ней вернулась уверенность, она углубилась в недра Соляной горы.

«Это небезопасно», – предостерег ее дух, но она не вняла его предупреждению.

Она шла по тоннелю с обтесанными бронзовыми топорами стенами, с подпертыми крепежными столбами потолком. Соли нигде не было видно, но в воздухе висел ее сухой, щекочущий ноздри запах. Тоннель сузился и круто пошел под уклон, здесь были вырублены из бревен грубые ступени. Устье тоннеля уже скрылось из виду. Тьма плотно сомкнулась вокруг Эпоны, в этой тьме свет ее факела казался особенно тусклым.

«Вернись», – настаивал дух.

«Нет, – отказывалась она. – Я ничего не боюсь. Я здесь в безопасности, ибо мой отец Туторикс – вождь Соляной горы и я могу ходить где мне вздумается. К тому же я уже здесь. Я хочу видеть соль».

Вдруг в тоннеле засвистел холодный ветер, и она вздрогнула.

Спустя некоторое, показавшееся ей вечностью время что-то засверкало в свете факела, и ее сердце забилось. Тоннель разветвлялся на многие штольни. Везде вокруг: над ней, перед ней, под ней – лежала прекрасная кристаллическая порода. Она поскрипывала у нее под ногами. Свет факела отражался от соляных стен, как от ледяных, но, когда Эпона стянула рукавицы и провела рукой по их поверхности, она оказалась грубой и зернистой. Она облизнула пальцы, пробуя соль.

Эпона почувствовала себя в волшебном мире и, временно забыв о всех своих заботах, переходила из одного штрека в другой, привлекаемая необыкновенно прекрасной игрой света и цвета.

Она не представляла себе, насколько глубоко находится, но вдруг живо вообразила, какая громада лежит у нее над головой и сколь мала она. Теперь она с ужасающей отчетливостью слышала голос духа: он говорил, что она поступила очень опрометчиво, зайдя так далеко и глубоко. Эпона неуверенно осмотрелась. Откуда она пришла? Все тоннели казались ей совершенно одинаковыми.

Наконец она поняла, что заблудилась.

Эпона бросилась бежать. Она слышала под собой хруст, скользила, и вдруг позади нее что-то зловеще загрохотало. Оглянувшись, она увидела, что своим бегом вызвала обвал, что-то вроде небольшой горной осыпи; в тоннель, частично перегородив его, упала глыба соли. Она кинулась назад, боясь, что тоннель вот-вот будет полностью завален. Кое-как перебралась через упавшую глыбу и пошла медленнее, с трудом переводя дух.

Поворот и еще поворот… кажется, она здесь проходила. Как будто бы знакомое место? Но так ли это? Все тоннели казались одинаковыми, ничего, кроме сверкающей белой соли. Подойдя к завалу еще большему, чем первый, – такая глыбина соли вполне может убить человека, – она поняла, что никогда здесь не проходила. Тогда она вернулась назад, внимательно следя, не идет ли тоннель на подъем: только так она может выбраться на поверхность. Дышать в этом спертом воздухе было очень тяжело, сердце молотом колотилось в груди. Она была так поглощена, пытаясь определить, в самом ли деле тоннель пошел на подъем, что не заметила, как на нее обрушилась соляная лавина.

ГЛАВА 4

Этсус, Серебряный Бык, вождь племени маркоманни, сопровождал своих сыновей и сыновей своих родственников в кельтское селение, где они надеялись подыскать себе жен.

– Если вы в самом деле хотите завести семью, – советовал он им, – выбирайте будущих жен среди дочерей Соляной горы. Мы прибудем к кельтам сразу же после таяния снегов, поэтому вы сможете жениться на самых лучших девушках. Но не будьте слишком привередливы. Важно укрепить наш союз с Туториксом и кельтами, а это поможет нам заключить более выгодные торговые сделки, чем прежде. Поэтому, даже если средикельтских женщин найдутся более зрелые, но согласные выйти замуж, берите их.

Маркоманни прибыли в селение на богато украшенных колясках из полированного дерева, за которыми шли нагруженные дарами вьючные животные. Никто из них, разумеется, не упоминал о матримониальных намерениях; что до даров, это просто скромная дань уважения, которое испытывает к Туториксу их племя.

В честь гостей начали готовить большое пиршество. Тена развела сильный огонь в большом очаге на краю площади. Скоро падут сумерки, и для угощения гостей потребуется много мяса; и к берегам озера послали охотников. Туторикс отправился в дом. Между тем в самом селении готовили пир из того, что у них было запасено; Ригантона пожертвовала в общий котел жареный олений окорок с медом, который она приберегала для своего мужа.

Туторикс следил за тем, как уносят окорок, с некоторым сожалением; это была поистине достойная вождя еда, и он не предполагал, что ему придется с ней расстаться.

– Мы не хотим, чтобы маркоманни сочли нас бедными, – напомнила ему Ригантона.

– Сочли бедными? Ну уж вряд ли. Только посмотри на наших людей. Они все увешаны драгоценностями, да так, что раздается звон, когда они идут, ну а что до тебя, то я мог бы прокормить целое племя, если бы обменял твои украшения…

Ригантона, сверкнув глазами, прервала его:

– Нет у тебя такого права – менять мои драгоценности, они принадлежат мне, а не тебе. Если бы я овдовела, все это досталось бы мне. Да и многое из того, что я ношу, входило в мое приданое.

– Во всяком случае, не эта бронзовая застежка с голубым камнем, – заметил Туторикс. – Насколько я помню, ты получила ее в обмен на собранный в моих горах мед.

– Мед, заготовленный моими пчелами.

– Мед, собранный для тебя детьми в ульях диких пчел.

– Это не дикие пчелы, – упорствовала она, не желая уступать ни в чем, даже в мелочах. – Я могу повелевать ими, как Меняющий Обличье повелевает игрищами.

– Не такая уж важная разница, но я не в настроении продолжать этот спор. Маркоманни привезли с собой богатые дары, они приехали сватать наших девушек, и я хотел бы, чтобы они взглянули на нашу Эпону. Где она?

Ригантона оглянулась. У костра в центре дома играли три маленьких мальчика, три маленькие девочки играли возле ткацкого станка. Старшие дети, Алатор и Окелос, вдвоем разрезали большой кусок кожи, но Эпоны нигде не было видно.

Ригантона пожала плечами.

– Где-то гуляет.

– Ты не знаешь где?

– Не буду же я наблюдать за ней весь день. Она теперь взрослая женщина; приходит и уходит когда ей заблагорассудится.

– Я думал, что увижу ее на площади, потому что наша дочка любопытна как сорока, но ее там не было, – сказал Туторикс. – И сейчас нет. А ей полагалось бы быть в доме для гостей, угощать маркоманни красным вином и вместе с другими разогревать котлы с водой для омовения. Когда к нам приходят люди из другого племени, мы должны принять их лучше, чем они приняли бы нас в своем селении.

Он открыл дверь и выглянул наружу. На площади женщины готовили угощение для пиршества, несмотря на потемневшее небо и ледяной ветер.

– Где же наша дочь? – пробормотал Туторикс. Его одолевали недобрые предчувствия.

Он отправился в дом жреца. При его приближении черные дрозды на соснах недовольно затрещали; в воздухе густо клубился сизый дым. Жрец лежал обнаженный на своем ложе, прикрывая рукой глаза. Туторикс наморщил нос от неприятного запаха, стоявшего в доме, но ничего не сказал: в конце концов, это дело Меняющего Обличье.

– Охота идет хорошо? – спросил он для начала разговора.

– Большой олень привел к озеру целое стадо, – с удовлетворением сообщил Кернуннос. – У нас будет больше чем достаточно мяса, чтобы каждый вечер кормить твоих гостей; а когда они уедут, женщины смогут засолить все оставшееся.

– Надеюсь, мы не убьем больше животных, чем надо? – обеспокоенно спросил Туторикс. Расточительство вызывает гнев духов. Животные исчезнут именно там, где в них больше всего нуждаются, и это приведет к голоду.

– Конечно, нет, – оскорбленно ответил Кернуннос. Он сел на ложе, глядя на вождя сощуренными глазами. – Я вижу, что ты беспокоишься, но не о мясе. Ты знаешь, что мы не убиваем слишком много дичи.

Туторикс сохранял невозмутимый вид. Вождю кельтов не подобает выказывать излишнюю заботу о своей дочери, но Эпона его любимица. Ему нравилась ее неустрашимость, которая сочетается с трогательной девичьей застенчивостью. Ригантона сама сила и сама резкость, одни острые углы; Эпона же напоминает сверкание огня и тихий шум дождя о соломенную крышу.

– Моей старшей дочери, кажется, нет в селении; кого я ни спрашивал, никто ее не видел, – сказал он. – Похоже, будет сильный ливень, буря. К тому же приехали маркоманни, чтобы выбирать себе жен.

– Эпона? – Кернуннос скатился со своего ложа и, все еще обнаженный, подошел к открытой двери. Ветер резко усилился, но он не обращал на это внимания. Он смотрел куда-то вдаль, и его глаза были затянуты тусклой пленкой.

Жрец чувствовал сильную разбитость, какую испытывают лишь Меняющие Обличье, но его жизнь, его колдовские способности принадлежали племени. И когда возникала необходимость, он без колебаний исполнял свои обязанности. Ведь они были определены много поколений назад великими друидами, которые первые постигли определенные свыше ритмы жизни, смерти и возрождения.

Все формы существования, даже в других мирах, подчиняются незыблемым, непреложным законам. Все поддерживается в непрочном, к сожалению, равновесии, требующем абсолютной гармонии. Есть многое, чего нельзя изменить, поступки, которые, если их совершают, влекут за собой определенные последствия. Друиды – это люди, от рождения наделенные особыми способностями, лучше понимающие эти законы, чем все остальные. Это понимание дает возможность управлять некоторыми менее значительными силами природы, но только на благо племени.

Те, кто употребляет свои особые способности во зло, рискуют навлечь на себя гнев великого Духа Жизни, который может задуть искру их существования. Они могут быть разорваны на части между мирами, развеяны ветром, ввергнуты во тьму, где будут выть в неутолимом голоде; их части уже никогда не соберутся в единое целое.

– Девушки нет в селении, – наконец обронил Кернуннос. – Она где-то далеко. Очень далеко, – добавил он, озадаченный. И повернулся к Туториксу. – С ней какая-то беда.

– Найди ее, – проревел вождь кельтов.

– Оставь меня, – ответил Кернуннос. – Когда я узнаю, я приду и скажу.

Туторикс нехотя вернулся к гостям и приготовлениям к пиршеству. Уже начались принятые в таких случаях самовосхваления и состязания. Намечалась борцовская схватка между Белленосом, самым неуемным из людей Эсуса, и Окелосом – или Гоиббаном, если удастся уговорить кузнеца, – для победителя предназначалась первая порция мяса. Обычное рабочее настроение всей общины сменилось шумным весельем; родственники договаривались о поединках, заключались пари, громко лаяли собаки, смеялись женщины. И хотя с гор все еще веяло ледяным дыханием уходящей зимы, началось первое празднество солнечного времени года.

Тем временем Кернуннос одиноко сидел в своем доме, у очага, разговаривая с духами. Покачиваясь взад и вперед, он мысленно блуждал вокруг селения, ощупывая невидимыми пальцами все окружающее. Наконец, кивнув самому себе, он встал. Из множества звериных шкур он выбрал самую могущественную, набросил ее на плечи и затянул ритуальную песнь.

Эпона очнулась в полной темноте. В первый миг ей показалось, будто она ослепла, и ее охватил безотчетный ужас. Тьма была плотная, почти осязаемая, и в ней таилось какое-то тяжело дышащее чудище. Затем ее мысли прояснились, и она поняла, что слышит собственное натужное дыхание.

Значит, она жива и находится где-то в чреве Соляной горы.

Она почувствовала, что на нее давит что-то чудовищно тяжелое, и попробовала отползти в сторону, но ее пронзила острая боль. Ее рука как будто полыхала огнем. Может быть, при свете этого огня она сможет что-то разглядеть?.. Но это был не огонь – боль. Лавина соли частично погребла ее под собой, загасив факел и сильно повредив руку.

Она попробовала немного расслабиться, пытаясь набраться сил. Всю свою жизнь она слышала рассказы об обвалах в шахтах, вызванных оскорблениями, нанесенными Матери-Земле, но никогда не предполагала, что подобная беда может стрястись с ней самой. Теперь она вдруг вспомнила об этих рассказах, еще более страшных, чем реальность.

Немало людей спускались с кайлом и киркой в шахту, чтобы уже никогда не вернуться на поверхность.

Нет, нет, нельзя допустить, чтобы и ее постигла подобная судьба. Она не будет смирно лежать здесь в ожидании смерти. Она стала осторожно двигаться в разных направлениях. Ошибочное движение может вызвать новую осыпь, и тогда у нее уже не будет никакой надежды на спасение. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы спокойно все обдумать, как следовало бы сделать раньше, еще до того, как все это случилось. Ей так и хотелось закричать, изо всех сил рвануться, но это означало бы неминуемую смерть.

Может быть, двигаясь, извиваясь подобно змее, сбрасывающей старую кожу, ей удастся освободить верхнюю часть туловища и выползти из-под соляной глыбы. Самое трудное – пошевелить раненой рукой.

Она была поражена своей слабостью. После малейшего движения она начинала тяжело дышать и чувствовала усталость. Допустим, она сумеет вылезти из-под соляной осыпи, как она выберется на поверхность, когда она не смогла этого сделать, будучи целой и невредимой?

«Лучше не задумываться об этом, – посоветовал ей дух. – Сначала попробуй освободиться. Чуть-чуть передвинься, еще чуть-чуть». Она прислушалась.

Издали донесся какой-то звук. Эпона, замерев, напрягла слух. Неужели в шахте еще кто-то есть? Обычно до наступления вечера все шахтеры возвращаются домой, а сейчас глубокая ночь или, может быть, утро. Откуда ей знать? Она попыталась крикнуть, но помешал сильный приступ кашля. Соляная осыпь пошевелилась, грозя завалить ее целиком.

Кто-то приближался к ней по тоннелю. Она ясно слышала чьи-то мягкие шаги. Но человеческих голосов не было слышно. В самом ли деле это чьи-то шаги, или у нее просто шумит в ушах? Голова слегка закружилась, и она потеряла сознание. Здесь, в самом центре Соляной горы, она вдруг увидела странное движущееся голубое сияние, озаряющее кристаллические стены, а в самом его центре – неуклюже ступающее гигантское существо. Косматый зверь бродил по штольням и штрекам, поворачивая тяжелую голову, словно кого-то искал. Иногда он передвигался на всех четырех лапах, но где было просторнее, поднимался на задние, усиленно размахивая, словно жестикулируя, передними, огромными и когтистыми, затем вновь опускался на четыре лапы и шел дальше.

Сразу, в одно мгновение, Эпона пришла в себя. В голубом сиянии, озарявшем тоннель, где она находилась, в нескольких шагах от себя она увидела невероятно большого медведя. Во рту сразу пересохло. У нее не было ни малейшей возможности спастись от этого зверя, очевидно, загнанного в шахту непогодой и голодом. Она лежала неподвижно, глядя на него, ожидая смерти, но все еще на что-то надеясь…

Никогда нельзя отчаиваться.

Свободной, неповрежденной рукой она нашла комок соли величиной с мяч для игры в каманахт. Если медведь подойдет ближе, она постарается попасть ему в нос, самое чувствительное место. Это, может быть, и не остановит его, но надо попытаться, а вдруг это спасет ее.

Большая медвежья голова повернулась к ней, и она увидела мерцающие желтые глаза. Узкие, прищуренные желтые глаза. Медведь, урча, подошел ближе. Он обдавал ее своим жарким дыханием, которое сливалось со спертым соленым воздухом.

А затем над ней вновь сомкнулась мгла.

Кернуннос явился на пиршество в одной из своих ритуальных одежд. При виде Меняющего Обличье даже самые шумные среди маркоманни замолкли, усиленно налегая на угощение.

Жрец отозвал Туторикса в сторону.

– Девушка заблудилась в соляной шахте, – просто сказал Кернуннос.

– Моя дочь затерялась в горах, – крикнул Туторикс пирующим, повелительно воздев над собой руки. – Покажите же свою храбрость, герои. Жрец говорит, что мы должны немедленно, не ожидая окончания ливня и бури, отправиться на поиски, или она умрет. Пошли же, отважные воины. Пошли же, сильные люди. Покажите свою отвагу.

Бушующий и ревущий над озером ветер, последний посланец снежного времени года, напоминал смертным, что стихии отнюдь им не покорны и даже могут вторгаться в их дела. Кельты и маркоманни, взяв в руки оружие и факелы, приготовились искать Эпону. Склоны гор были покрыты скользким льдом, дорога предстояла опасная, к тому же маркоманни никогда не бывали в недрах Соляной горы, хотя и много о них слышали. Но какой мужчина не примет вызова, брошенного его отваге?

Возглавить отправляющихся на поиски людей должен был сам Туторикс.

Собравшуюся группу сопровождали трое гутуитер в меховых одеждах. На случай, если Эпона ранена и нуждается в срочном лечении, они должны были ждать в конце Кельтской долины.

Между тем внизу, в селении, Кернуннос вновь улегся на свое ложе. Его ребра сильно выпирали из худого тела, и под туго натянутой кожей он мог видеть, как бьется его собственное сердце. Ему требовалось немалое время, чтобы отдохнуть и успокоиться. Он закрыл глаза и, смертельно утомленный, тут же погрузился в мир снов, где он мог наконец полностью расслабиться.

Первыми в шахту, с зажженными факелами в руках, часто окликая друг друга, вошли кельты. Жрец не мог точно сказать, в каком именно тоннеле лежит девушка, но он описал его величину и форму, поворот, который к нему ведет, и назвал примерное расстояние от поверхности. Его описание могло подходить к нескольким тоннелям. Туторикс разделил всех своих людей на группы. Одну из них он повел сам, выбрав наиболее многообещающее направление. Он не шел, соблюдая обычную для шахтеров осторожность, а бежал, как будто был в открытом поле, ставя свои ноги куда попало.

– Эпона! – вновь и вновь кричал он. – Отзовись, дочка! Где ты?

Туторикс спускался все ниже и ниже, на самую глубину. Его группа ощущала всю толщу каменной соли над ними. Маркоманни начали постепенно отставать, они задыхались в подземной духоте и испытывали необъяснимый страх. У них было такое ощущение, точно они вошли во чрево некоего чудовища и вот-вот его гигантская пасть захлопнется за ними. Если такова цена добычи соли в подземелье, пусть платят ее кельты! Хотя маркоманни и были смелые воины, оказавшись в непривычной среде, стремились наружу, к свету и воздуху. Спасение девушки, пусть даже дочери вождя, казалось им теперь не столь уж и важным делом. В конце концов, им не обязательно доказывать свою отвагу. Этот подземный мир не вызывал у них ничего, кроме отвращения и страха.

– Пошли же! – громовым голосом прокричал им Туторикс. – Вы что, струсили? Поторопитесь, мы скоро ее найдем.

Обвинение в трусости – нестерпимое для всех них – заставило их ускорить шаг: но они тихо роптали и давали самые невероятные обещания духам своего племени.

Туторикс вдруг остановился и поднял руку.

– Я, кажется, что-то слышал.

Все остальные напрягли слух, но не услышали ничего, кроме стука крови в висках и слабого похрустывания, когда они переминались с ноги на ногу.

– Ничего не слышу, – произнес Белленос. – Может быть, мы забрались слишком глубоко и она осталась где-нибудь выше, если она в самом деле здесь, в шахте.

Туторикс стиснул зубы.

– Она здесь. Идите за мной. – И он двинулся дальше.

На этот раз он был уверен, что слабый стон раздался в одной из боковых штолен. Чтобы войти туда, ему пришлось нагнуться, ибо потолок там был ниже, чем в центральном тоннеле. В свете его дымного факела ослепительно сверкнула соль. Ни мгновения не колеблясь, он пошел вперед, пока не уперся в белоснежную осыпь.

Эпона все же сумела выползти из-под осыпи, прежде чем силы покинули ее, и теперь лежала по ту сторону завала, скрытая от их глаз. Но она услышала голос отца и откликнулась.

Туторикс сунул свой факел кому-то, стоявшему поблизости, и начал карабкаться вверх по осыпи. Он вкапывался в нее, как животное, поднимая за собой белое облако. Сопровождавшие его люди отступили назад. Они услышали его крик, ее ответный отклик и вновь его ликующий вопль.

Опытные шахтеры подошли к осыпи и стали, соревнуясь друг с другом, разгребать завал, чтобы освободить вождя и девушку. Мерцали факелы, озаряя их смятенные лица, но вот наконец, с белой от соли бородой и Эпоной на руках, Туторикс выбрался обратно сквозь образовавшийся проход.

– Она жива?

– Дай-ка посмотреть.

– Сильно она ранена?

Пропустив мимо ушей град вопросов, Туторикс обошел своих людей, стремясь подняться на поверхность. Он решил нести дочь сам, не доверив ее никому, даже могучему Гоиббану, возглавлявшему одну из спасательных партий.

Туторикс упорно шел вверх, сильно сгибая ноги в коленях, как его научили еще в детстве, когда он впервые спустился в шахту. Девушка в его руках была не тяжелее, чем глыбы соли, которые он некогда вытаскивал из шахты, но с каждым шагом он все сильнее и сильнее сгибался под этим бременем. В груди у него что-то заболело, затем боль распространилась на его руку, до самой ладони, но он старательно не обращал на это внимания.

Ожидавшие гутуитеры встретили их с мехами в руках. Быстро и легко ощупав ее тело своими опытными пальцами, они тут же определили:

– У нее сломана рука, и кость вышла наружу, – сказала Дочь Деревьев. – Я приготовлю отвар из лекарственных трав, а Уиска – мазь для заживления раны после вправления кости. Быстрее несите ее в деревню.

Слова Нематоны успокоили Туторикса. Поистине счастливы кельты, что обладают подобным знанием, которое воплощено в мудрых старых духах гутуитер. Почти нет таких недугов, против которых Нематона не могла бы сделать целебное средство из какого-нибудь растения или дерева. Чай из наперстянки может укрепить слабое сердце; отвар из коры ивы может снять самую острую головную боль. Даже самую болезненную опухоль можно исцелить, так что она сморщится и исчезнет, если вовремя заметить ее и употребить отвар из священной омелы. Дуб, являющийся опорой для омелы, – наиболее почитаемое из всех деревьев.

Они направились обратно в деревню. Рядом с девушкой шла Тена, которая напевала Песню Огня, чтобы разогреть ее кровь. Идя бок о бок с Туториксом, Белленос смотрел на лицо дочери Ригантоны и восхищался ее красотой. Молочно-белая кожа; спутавшиеся волосы, с вкрапленными в них звездчатыми кристаллами соли, были цвета спелой пшеницы. Но у нее сильно повреждена рука. Поэтому, по крайней мере в этом году, ее нельзя выбрать в жены. Если и выживет, то, может быть, навсегда останется калекой, а какая из калеки жена? Когда несколько человек взяли у Туторикса девушку и понесли ее в сделанном из одеял гамаке, Белленос остался позади, не став им помогать.

В доме Туторикса гутуитеры тотчас же принялись за лечение. Маленьким ребятишкам велели лечь на их ложа; Ригантона и Бридда выполняли наставления друидок. Уиска принесла из своей хижины серебряную чашу, кувшин живой воды и мешочек с молотыми костями. Нематона приготовила компресс из травы самолус, как всегда сорванной ею самой. Так подсказал ей ее дух.

Голос Вод сделала мазь из перемолотых костей, предварительно обожженных в священном огне, чтобы очистить их от всякого дурного влияния. Пока Окелос крепко держал сестру, Уиска поставила сломанную кость на место и замазала мазью все поврежденное место. Хотя и в полубеспамятстве, Эпона до крови закусила язык, чтобы не закричать и не опозорить свою семью. «Я никогда больше не буду делать глупостей, – поклялась она в душе. – Никогда, никогда… Ах, как больно!»

После того как рука была вправлена, Нематона заложила ее между двух полированных дощечек целебного дерева и тщательно забинтовала.

– Рука так и останется искалеченной? – спросила Ригантона. Так как друидки не делали никаких приготовлений, сопровождающих переход духа в другой мир, она уже поняла, что дочь останется жива.

– Она девушка сильная, – ответила Нематона. – Подождем и посмотрим. Если рука воспламенится огнем, пожирающим плоть, пошли за Уиской; если нет, она нуждается лишь в покое.

В эту ночь пиршество больше не возобновлялось. Громко храпя от выпитого вина, маркоманни крепко спали в доме для гостей, тогда как Туторикс лежал на своем ложе с широко раскрытыми глазами, думая об Эпоне и стараясь не обращать внимание на приступы боли в груди и даже в горле, где она была особенно жгучей. Вождь племени не должен болеть, тем более допускать, чтобы это видели его люди.

ГЛАВА 5

Уезжая, маркоманни перекликались друг с другом; их молодые люди увозили в своих повозках красивых и сильных женщин из кельтского племени.

Сирона, отдавшая им старшую сестру Махки, носила новое ожерелье; янтарные бусы были величиной с птичьи яйца, и Ригантона хмурилась всякий раз, когда его видела.

Эпона все время была в глубокой печали, но не боль в руке, ее удручало другое. Она презрела предостережения своего духа, поступила по-детски опрометчиво, повредила тело, как известно, являющееся прибежищем для духа. И справедливо навлекла на себя гнев матери.

Так, во всяком случае, она часто думала. Но временами в ней закипало негодование, ей казалось, что мать больше заботилась о том, чтобы получить богатые свадебные дары за дочь, чем о самой дочери. Ригантона не уставала повторять, по меньшей мере один раз в день, что теперь им придется ждать целый год, все четыре сезона, пока мужчины принесут свои дары в их дом, чтобы посвататься к Эпоне.

Ригантона интересовалась лишь тем, что можно считать и носить. «Но я живой человек, – разъяренно твердила себе Эпона. – Я часть целого, куда более важная, чем какой-то там браслет или ожерелье».

– Возможно, ни один мужчина вообще не захочет на тебе жениться, – заметила мать, когда Нематона пришла сменить повязку и на короткое время раскрыла худую, всю в синяках руку. – Похоже, твоя рука так и останется кривой. А кому нужна калека? Боюсь, нам придется кормить тебя до конца твоей жизни.

Конечно, можно было возразить Ригантоне, что племени всегда будет хватать еды, пока оно будет оказывать надлежащее почтение духам, но это было бесполезно.

Думая о своей больной руке и своих обидах, Эпона вспоминала о молодых женщинах, уехавших с маркоманни. В самом конце солнечного времени года состоится большое празднество в честь Великого Огня Жизни; на это празднество собираются все племена, они примут участие в игрищах и чествовании свадеб; это празднество должно придать им достаточно сил, чтобы они могли дожить до следующей весны, оно, это празднество, должно символизировать собой плодородие. На этом празднестве – оно будет происходить на территории племени маркоманни – браки между кельтскими женщинами и их воинами будут скреплены обрядом, древним, как сама история маркоманни; и сказитель племени запомнит их имена, чтобы передать будущим поколениям.

«Ты могла принять участие в этом празднестве, – напомнил ей дух. – Могла бы стать почитаемой женой. Но захочет ли Гоиббан отказаться ради тебя от своей холостяцкой жизни теперь, когда ты покалечена? Что ты сделала с собой?»

Несколько дней подряд в селение прибывали торговцы: их повозки были нагружены амфорами с вином, корзинами с тонкой тканью и всякими предметами роскоши. Вскоре Ригантона уже щеголяла набором браслетов, сделанных из голубых и зеленых фаянсовых бус вперемежку с серебряными шариками. Много восхищения вызывали и другие недавние приобретения, прежде всего стеклянные чашки, изготовленные греками, легендарным Морским Народом. Прозрачное стекло казалось творением самой магии.

По вечерам, сидя вокруг очага, Туторикс и его семья вслух размышляли о том, какова может быть жизнь в странах, где эти предметы роскоши являются вещами повседневного обихода.

– Меня очень интересует Иллирия, – сказала Ригантона. – Этот торговец с гнилыми зубами, что приехал оттуда, кое-как говорит на нашем языке; по его словам, иллирийские женщины носят платья из ткани, которую на Востоке называют шелком; эту удивительную ткань изготавливают из паутины. Вообразите себе полный ларь шелковых одежд. Он дал мне шелковую нить, это самая легкая и мягкая нить, которую мне доводилось видеть. Я хочу расшить ею платье.

– Иллирийцы говорят, что все в их стране носят шелковые одежды, – заметил Окелос.

Туторикс прочистил горло: словно вода зашуршала по гравию.

– На вашем месте я не распускал бы уши, слушая рассказы иллирийцев, – поддел он Окелоса. – Они все дорийского происхождения, и все эти годы, что я имею дело с греками, я приметил, что дорийцы никогда не смотрят тебе прямо в глаза. Я очень сомневаюсь, что в Иллирии и впрямь кто-нибудь носит шелковые одежды… Я не один раз слышал от дорийцев, что когда-то они принадлежали к одному с нами племени, но я никогда не верил этой выдумке. Им нельзя ни верить, ни доверять.

– Люди, называющие себя дорийцами, прославленные воины, и они походят на нас более всех других южан, – не сдавался Окелос. – Это только доказывает, – ответил Туторикс, – что некогда им удалось умилостивить могущественный дух, поэтому они все высокого роста и белокурые в отличие от людей других племен, низкорослых и смуглых, как греки. Я отнюдь не убежден, что они состоят в родстве с нами, я думаю, что они для нас чужаки, и я не делаю им никаких скидок. Что бы они там ни плели, пытаясь извлечь для себя выгоду, я никогда не забываю, что я кельт с Соляной горы, и мой дух всегда знает истину. А чтобы меня не одурачили какие-нибудь хитрецы вроде дорийцев, я всегда держу на языке крупинку соли.

Говоря все это, Туторикс рассеянно растирал грудь слева. Эпона, сидевшая у него в ногах, спиной к коленям, была странно обеспокоена этим. Повернув голову, она посмотрела на него: Непобедимый Вепрь ответил ей долгим взглядом и нежно потрепал по голове, но мысли его были далеко.

Окелос заговорил о землях, лежавших южнее Иллирии, о городах ионийцев: Халкисе, Эретрии, Афинах, где царствуют роскошь и пороки, где все продается и покупается.

– Как могут люди, которые могли бы заселить десять деревень, жить так скученно, в одном месте? – вопрошал он. – Это напоминает мне огромный улей, откуда можно легко выкурить пчел, чтобы завладеть их медом. По-моему, только люди слабые, неспособные себя защитить, могут сбиваться вместе точно овечье стадо. Человек, который строит дом, вплотную примыкающий к дому соседа, должно быть, опасается, что стены его дома – недостаточная защита… Когда здесь был Белленос из племени маркоманни, в разговоре со мной он предложил, чтобы мы построили двухколесные колесницы, которые могли бы везти людей с оружием, и последовали за торговцами, в их города. Они похваляются своими богатствами, почему же они привозят лишь небольшую часть своих богатств к нам, в Голубые горы? Мы могли бы совершить на них набег и вернуться с богатой поживой.

Ригантона одобрительно закивала.

Туторикс провел правой рукой по глазам.

– У нас достаточно своих богатств. Соляная гора сделала нас такими же богатыми, как любой грек или этруск, и мы будем еще богаче, если торговля железными изделиями пойдет столь успешно, как я предполагаю. Зачем пытаться добыть то, в чем мы не нуждаемся? Охотиться, когда у тебя достаточно мяса, только навлечь на себя гнев духов.

– У тебя нет желания вновь надеть свой бронзовый военный шлем? – спросил Окелос.

– В молодости я много раз надевал этот шлем, – ответил Туторикс. – Да, тогда я любил сражаться с мечом и щитом, но я давно уже пресытился войной. Это все равно что объесться свининой. Если ты выживешь, то больше не возьмешь ее в рот.

Окелос нагнулся вперед, упершись локтями в колени; на его веснушчатом лице появилось алчное выражение.

– Ты выиграл все свои битвы, Туторикс; ни одно племя отныне не смеет бросить тебе вызов. Как же мне проявить свою воинскую доблесть, если мне не с кем сражаться? Участвовать в игрищах? Но это не то же самое… к тому же я провел всю свою жизнь среди этих гор. Я хочу посмотреть, что лежит за ними. Я хочу побывать в землях, где долго длится солнечное время года, где тени гор не ложатся на мою тропу добрую половину дня. Я хочу видеть, как Морской Народ плавает по Тирейскому морю в своих раскрашенных кораблях с парусами, похожими на орлиные крылья… – Его лицо ярко пылало – и не только потому, что на нем отражался свет очага.

Слова Окелоса звучали для Эпоны, как зов сирены, манящей куда-то в далекие края. Раскрашенные корабли с парусами, похожими на орлиные крылья!

– Но ведь ты уже побывал за горами, – напомнил ему Туторикс. – Как выкуп за жену ты отвез Мобиориксу из племени винделичи полную повозку даров.

– Ну что это за поездка!

– Но, когда ты вернулся домой, ты прожужжал всем уши рассказами о ней.

Окелос пожал плечами.

– Винделичи – родственное нам племя. Они почти не отличаются от нас и поэтому не представляют никакого интереса. Они были очень обходительны со мной, потому что я твой сын. Но ни одна из женщин их племени не хотела ехать со мной в Голубые горы. Хотя они и знали, что я принадлежу к твоему дому. У меня не было другого выбора, кроме как жениться на Бридде, дочери сестры вождя, и мне даже не пришлось обнажить свой меч. Это совсем непохоже на достойное испытание для героя… Неужели ты не понимаешь, Туторикс? Я хочу помериться силами со знаменитыми воинами, как ты в свое время. Я хочу сам раздобыть богатства, чтобы моя семья чтила меня, как твоя семья чтит тебя.

– Если ты хочешь, чтобы семья чтила тебя, почему бы тебе не работать побольше в Соляной горе? – с нотками раздражения в голосе спросил Туторикс. – Я-то отработал свое в этих темных тоннелях. Это почетная и полезная для любого мужчины работа. Надо обладать задатками истинного воина, чтобы бороться с холодом, темнотой и своими страхами, добывая соль. Но ты у нас считаешь недостойным для себя работать в шахте, боишься замарать руки, Окелос. Ты предпочитаешь держать в руках меч, а не кирку. Ты не можешь предложить своей жене и детям ничего, кроме хвастливых речей. Ты просто-напросто болтун.

Отзвук его саркастических слов, точно горький дым, все еще витал в воздухе, когда Туторикс отошел от очага и растянулся на своем ложе, спиной к сыну.

Окелос придвинулся к жене.

– Туторикс совсем состарился, – тихо сказал он. – Пора бы уже совету старейшин подумать о выборах нового вождя.

– И кто бы мог занять его место, уже не ты ли, Окелос? – спросила невольно подслушавшая его слова Эпона. – Тебя и сравнивать нельзя с Туториксом.

– Я его родная кровь, – напомнил Окелос. – Выбирать будут среди его сыновей и братьев, людей благородной крови, потомственных воинов, почему же выбор не может пасть на меня? – Он повысил голос, чтобы Туторикс наверняка услышал его, но отец ничем не показал, что слышал.

Ригантона посмотрела на сына, взвешивая сказанное им.

А ведь неплохо, подумала она, быть матерью нового вождя племени. Если не выберут Окелоса, то титул перейдет к мужниному брату Таранису, у которого свой круг любимчиков, при нем Ригантоне будет житься уже не так хорошо. Сирона позаботится об этом.

– Это дело не из тех, которые можно решить здесь, – сказала она сыну. – Туторикс по-прежнему наш вождь, и мы все, не забывай этого, должны хранить ему верность. – И, слегка понизив голос, она примирительно добавила: – Когда настанет твой день, мы также должны будем хранить верность тебе.

Глаза Окелоса ярко сверкнули.

– Слышишь? – сказал он Эпоне. – Ригантона согласна со мной, она говорит, что мой день еще настанет.

Но Эпона просто не могла представить своего брата в роли вождя племени, не могла представить себе, что жезл, символ власти, держит кто-нибудь другой, кроме Туторикса, их надежной защиты и опоры.

Меж тем Ригантона задумчиво рассматривала Окелоса. Что сулит племени правление такого вождя? Она знала сына; как заметила Эпона, его и сравнивать-то нельзя с Туториксом. Но ведь они с мужем могут рассчитывать еще на долгие годы здоровья. О выборах нового вождя пока не может идти и речи; беспокоиться пока не о чем.

Ригантона встала и потянулась, прежде чем лечь спать. «Как было бы хорошо, – пронеслось у нее в голове, – если бы все неприятные события можно было бы отложить, как уплату долгов, перенести их в другой мир, пусть там они и случаются».

Утром Туторикс поднялся таким же здоровым на вид и энергичным, как всегда, и Эпона подумала было, что зря о нем беспокоилась. Но она не могла не замечать взглядов, которые Окелос исподтишка бросал на старого вождя, к тому же она подслушала, как одна из женщин сказала Бридде, что шахтеры недовольны некоторыми недавно заключенными Туториксом торговыми сделками; им кажется, что он продешевил.

Мужчины отправились в шахту, женщины занялись домашними хлопотами и уходом за скотом. А Эпона, поглаживая руку, мечтала скорее выздороветь.

На лесистых склонах гор и по берегам сине-зеленого озера началось альпийское лето: оно принесло с собой жужжание пчел и легкое ощущение вялости.

Эпона изнывала от скуки.

С наступлением солнечного времени года летние игрища заменили собой зимние состязания, которые всю долгую пору, пока длились холода, пока дичь попадалась редко и все занимались домашней работой, поддерживали охотничий азарт и воинскую доблесть. В снежное время года мужчины увлекались борьбой, метанием ножей и перекидыванием мяча. В солнечное же время года они собирались на площади, бросали камни различной тяжести, гоняли изогнутыми палками мяч, играя в каманахт.

В снежное время, когда взрослые женщины ткали и шили, девочки также занимались очень важной работой, они целыми корзинами сплетали собранную ими шерсть животных в тугие мячи, которые в солнечное время изо всех сил швыряли, бегая по площади, игроки.

От самого таяния снегов до первых заморозков по вечерам все селение оглашалось криками игроков. Игра начиналась сразу же после возвращения первой группы шахтеров, которые меняли свою тяжелую одежду на легкие передники и воинские украшения. Она часто продолжалась до того времени, когда луна плыла уже высоко в небе; в этой сумеречной полутьме трудно было определить победителей, тогда начинались захватывающие схватки, женщины подбадривали криками мужчин, а нередко и сами принимали участие в этих схватках.

После первых заморозков те же изогнутые палки-каманы использовались на горных лужайках, для того чтобы вспугивать и убивать мелкую дичь для последующего засаливания; и тогда острота зрения и меткость удара, выработанные во время игр, оказывались очень кстати.

В один прекрасный день, когда по небу мягко плыли облака и тихо веял ветерок, Эпона отправилась повидать свою любимицу – пятнистую охотничью собаку Тараниса. По крайней мере, это гораздо приятнее, чем наблюдать за игрой Гоиббана, который никогда не обращал внимания на Эпону, а только любезничал с замужними женщинами. Завидев приближающуюся Эпону, собака, это была сучка, подняла голову и приветственно замахала хвостом.

Играть со щенками было большим удовольствием. Глаза у них еще не были открыты, но любопытство и смелость уже превышали их физические возможности; они карабкались друг на друга, принюхиваясь своими крошечными носиками к незнакомой гостье, прижимаясь к ней пахнущими молоком тельцами. Она легла на бок рядом с положенной для них подстилкой и обменивалась с собакой смешливыми взглядами, они обе восхищались малышами.

Один щенок, более крупный, чем остальные, выполз, вихляя своим упитанным тельцем, на открытое пространство между хижинами. Сука встревоженно заскулила. Эпона встала и поспешила в погоню, пока он не забрел еще слишком далеко, где его могли бы сожрать полудикие свиньи, которые бродили по селению.

Схватив щенка, она увидела, что из их дома вышла Бридда с младенцем на бедре; невестка торопливо присоединилась к толпе зрителей, наблюдавших за каманахтом. Игра была особенно шумной; побеждала команда, возглавляемая Окелосом. Бридда просто не могла удержаться, чтобы не выйти из дома, где она следила за огнем, и не посмотреть, как толпа приветствует ее мужа.

Но следить за очагом надо было очень тщательно, поэтому дом можно было оставлять лишь на самое короткое время. Когда новобрачная входила в дом мужа, одна из гутуитер разжигала для нее священный семейный огонь, с тем чтобы она поддерживала его целый год. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он погас. Поэтому новобрачной разрешалось отлучаться только по естественной надобности. Уходить на более долгое время означало нанести оскорбление Духу Огня– благожелательному, но опасному духу. Одной из первейших обязанностей женщины было пестовать и подкармливать ту ярко сверкающую силу, которая согревала и кормила ее семью.

После того как в их дом вошла новобрачная, Ригантона, по крайней мере частично, освободилась от этой обязанности, передоверяя ее молодой женщине, когда она выходила по какому-нибудь важному делу, каким считалось и наблюдение за тем, как Туторикс судит каманахт. Незамужней Эпоне, разумеется, не дозволялось поддерживать священный семейный огонь. Но для Бридды это был едва ли не самый важный долг.

Собака гавкнула, напоминая о себе Эпоне. Конечно, Бридда только взглянет на игру и сейчас же вернется в дом. Эпона отнесла маленького любителя приключений к его матери, которая сразу же позабыла об этом случае, и уселась, чтобы поиграть со своими крохотными друзьями.

Заходящее солнце застлала пелена туч. Небо потемнело. Быстрыми шагами приближалась ночь. По крикам на площади Эпона поняла, что игра закончилась, началась обычная в таких случаях ссора; в скором времени мужчины разойдутся по своим хижинам, чтобы поужинать, а затем завалиться спать вместе с женами. Урчало и в желудке у Эпоны; она в последний раз потрепала суку по голове, поднялась и пошла домой.

В доме, их прибежище, которое неизменно приветствовало их теплом и светом, на этот раз было темно. В открытой, похожей на зияющую пасть двери стояла Ригантона; она громко причитала:

– Погас огонь. Дух Огня умер от голода под моей крышей. Мою семью ожидает суровая кара. – Скорбно согнувшись, стонала она от горя.

В доме поселилась тьма.

Эпона попятилась назад, не решаясь войти. За ее спиной толпились ближайшие родственники, они громкими восклицаниями выражали свое удивление и негодование. Затем послышался голос Бридды:

– Что случилось? Почему вы не заходите в дом?.. Огонь! Что с огнем?

С трудом сдерживая себя, Ригантона выпрямилась; ее глаза были холодны, как вода в озере. Она вышла наружу и схватила Бридду за локоть.

– Кому же, как не тебе, знать, что с огнем? – прошипела Ригантона. – Он погас только по твоей вине. На моей памяти еще ни одна женщина племени не допускала такого. Ты теперь наш враг.

Бридда съежилась перед поднятым кулаком пожилой женщины.

– Я не думала…

– Ты не думала? – прокричала разъяренная свекровь. – Ты, видишь ли, не думала, что Дух Огня умрет от голода, если его не подкармливать! Что, если бы среди нас не было гутуитер, которые могут вновь разжечь для нас пламя? Что, если бы мы были одни и у нас не было кресала? Мы все умерли бы, умерли бы и наши еще не родившиеся дети; из-за твоей беспечности могли бы пострадать многие члены племени. – Ее голос дрожал. – Ты теперь наш враг, – повторила она осуждающе. – Эпона, сходи на площадь и приведи Туторикса, потом позови Тену.

Эпона стремительно побежала за Туториксом. В прежние времена она нашла бы его в самой гуще веселой схватки. Но теперь он стоял в стороне, обнимая одной рукой своего брата Тараниса, поощряя одобрительными криками Гоиббана, который обошел сразу двоих шахтеров. Когда Эпона потянула его за рукав, он посмотрел на нее с досадой, но даже в сумерках он мог заметить, как она обеспокоена. Он тотчас же не колеблясь последовал за ней.

Вся его семья толпилась перед домом. Никто не решался войти туда, где царила кромешная тьма.

Оставив Туторикса с Ригантоной и всхлипывающей Бриддой, Эпона поспешила за Теной, Призывающей Огонь.

Дело было очень серьезное. Поскольку было нанесено оскорбление духам, требовалось немедленно созвать совет племени с присутствием всех друидов, но прежде всего необходимо было вновь разжечь огонь в доме. Вождь не должен пребывать во тьме, ибо эта тьма может распространиться на все его племя. Большая толпа наблюдала, как, распевая свои заклинания, Тена одна вошла в дом. Туторикс стоял в стороне, крепко держа руку Бридды. Прибежал и Окелос, сперва возмущенный, но затем потрясенный, как и все другие; теперь он старался держаться как можно дальше от жены. Если она навлекла на себя яростный гнев духов, неблагоразумно напоминать им, что он ее муж.

Проступок Бридды уже повлек за собой очевидные последствия. В знак солидарности с Духом Огня небеса были кромешно темными, без единой звезды. Над озером сгрудились черные тучи, отдаленные всполохи молний предупреждали о надвигающейся грозе. Кельты встревоженно перешептывались; разгневанные духи могут обрушить молнии на их жилища и спалить их. Такое уже неоднократно случалось.

Внутри дома вспыхнули искры, разлилось слабое сияние, затем, как большой алый мак, расцвело пламя. Собравшиеся облегченно вздохнули. Те, что стояли впереди, у двери, могли видеть склоненное над ямой с костром золотистое теперь лицо Тены, которая пела гимн во славу новорожденного огня.

Теперь семья вождя могла безопасно войти, и они вошли, все, за исключением Бридды, которую не впустили внутрь. Завернувшись в одеяла, она провела ночь, скрючившись, на земле около дома; Ригантона несколько раз приносила ей младенца для кормления, но делала это молча, не говоря ни слова.

Когда над горами занялся рассвет, старейшины племени и друиды собрались на торжественный совет, чтобы обсудить судьбу несчастной женщины. Она была матерью младенца, и это было смягчающим обстоятельством, однако младенец был девочкой, что говорило не в ее пользу. Еще неизвестно, родит ли она когда-нибудь воина.

От имени друидов слово держал Поэль.

– Если мы живем на свете, то лишь благодаря духам, они даруют нам огонь, и воду, и пропитание, они направляют каждый шаг нашей жизни. Если кто-нибудь из нас оскорбит духа, ответственность ложится на все племя. Мы должны действовать в общих интересах.

– В интересах всего племени, – откликнулся совет.

Туторикс встал и высоко поднял свой жезл, которым накануне вечером он судил каманахт. Но в это утро у него было куда более серьезное назначение. Если, как подсказывает его дух, он трижды ударит жезлом по земле, его слово станет законом, который не посмеет нарушить ни один член племени.

– Бридда оскорбила Дух Огня, – торжественно изрек он. – Поэтому она должна отправиться в страну духов, дабы от нашего имени попросить у них прощения.

Совет единодушно поддержал этопредложение. Окелос, стоявший за кольцом, образованным членами совета, услышал слова вождя и увидел, как все остальные подняли руки в знак согласия. Он вспомнил Бридду такой, как она была, когда он привез ее из страны рек, веселой девушкой, хохочущей при каждом его слове, ничего не принимающей всерьез, брызжущей жизнью, словно молодое деревце. Когда она отдалась ему, он почувствовал в себе необыкновенную силу.

«Я выбрал матерью своих детей глупую женщину», – думал он теперь с сожалением. Ему так и хотелось врезать свой кулак во что-нибудь: будь то стена дома или лицо врага.

Женщины тут же принялись плести большую корзину. Их работой руководил Кернуннос.

– Корзина должна быть в форме языка огня, – наставлял он их. – Широкой внизу и узкой вверху. Она будет символом жертвоприношения, символом Пламени.

Плетение корзины заняло целый день. И все это время Бридда лежала, скорчившись, на земле, и никто с ней не разговаривал. Никто даже не смотрел ей в глаза. Ей дали еду и воду, но ничего больше. Сирона, жена Тараниса, унесла младенца, хотя по этому поводу и был спор.

– Мы можем сами вырастить ребенка – или выбросить его, – если так решит его отец, – сказала Ригантона Сироне. – Он принадлежит нашей семье.

– У тебя нет молока, – сказала Сирона Ригантоне. – Твой возраст измеряется многими зимами, твои груди уже никогда не наполнятся. Но у меня молока сколько угодно. – Она сунула руку за пазуху и, вытащив большую грудь, выдавила из нее несколько крупных капель молока. Она не скрывала своего надменного торжества.

– Пусть забирает ее, – устало вздохнул Окелос. На что ему девочка, рожденная от глупой женщины?.. Только чтобы Бридда не видела, как уносят ее дочь.

Ригантона уступила, на самом деле она не очень-то хотела выращивать ребенка невестки.

– Ну что ж, забирай девочку, – сказала она Сироне. – К тому времени, когда она станет невестой, достойной даров женихов, я, по всей вероятности, буду уже в другом мире и уже не смогу воспользоваться этими дарами.

После того как плетение корзины было закончено, за дело взялись друиды. Всю ночь напролет они жгли костры, танцевали старинные танцы и пели старинные песни. Их голоса разносились по всей деревне, и многие бодрствовавшие женщины поглядывали на свои очаги, чтобы удостовериться, что в них еще тлеют угли.

На заре собралось все племя, за исключением женщин, поддерживавших огонь в своих хижинах. Именно в этот день ни один очаг не должен погаснуть из-за небрежности.

Солнце взошло в небе, подернутое густой дымкой.

– Дурной знак, – заметил Кернуннос, обращаясь к Поэлю. – Надо поторапливаться, пока не стряслось какой-нибудь беды.

Плетеная корзина была установлена в самом центре площади. Скрепленная ремнями, она и в самом деле походила на большой язык пламени. Одна сторона была открыта, чтобы Бридда могла войти внутрь.

Кернуннос, облаченный в кожаную накидку и головной убор в форме орла, девять раз, слева направо, обошел вокруг клетки, бормоча заклинания на языке духов. Тут же стояла и Тена; ее медные волосы сверкали в лучах восхода, руки воздеты над головой.

Обнаженную женщину привели два сильных воина, готовые поддержать ее, если силы ей изменят. Окелос с трудом заставлял себя смотреть на происходящее; он опасался, как бы Бридда не опозорила его еще больше. Но запас ее сил был достаточно велик, чтобы она могла держаться прямо, лишь лицо ее было очень бледно. Ее страшила не смерть, а сопряженные с ней муки. Все знали, а Ригантона не уставала об этом напоминать, что во время родов она громко кричала.

При виде большой корзины она закрыла глаза и пошатнулась.

Ее ввели в клетку и, закрыв, оплели ремнями. Главы всех кельтских семейств положили к подножью корзины по полену или хворостине, это было их приношение Духу Огня.

Бридда, обхватив себя руками, скрючилась в клетке, сплетенной достаточно просторной, чтобы она могла стоять, гордо выпрямившись во весь рост.

Кернуннос начал играть на своем жреческом барабане. Отдельные удары, сначала редкие, постепенно все учащались и учащались.

Тена согнулась и положила руки на поленья и хворост, ладонями вниз. Она медленно обходила клетку, стараясь прикоснуться к каждому полену и хворостине, до которых могла дотянуться. Затем она отошла прочь и, закрыв глаза, протянув вперед руки, стала призывать Духа Огня.

В сложенных пирамидой дровах замелькали крошечные красные глазки. Завиваясь спиралью, вверх потянулся дым. Что-то затрещало, как ломающийся у берега озера лед, хотя пламени пока еще не было видно.

Бридда застонала.

Друиды, произнося слова нараспев, велели ей от имени всего племени поговорить с духами в других мирах, попросить у них прощения, чтобы не причинили они вреда кельтам, не спалили их жилищ, не наслали на них губительных недугов. Присутствующие, склонив головы в сторону огня и клетки, мысленно желая Бридде быть стойкой в предстоящем ей путешествии, подхватывали слова друидов.

Пламя, ожив, взметнулось ввысь. Оно, как плющ, оплетало прутья корзины, окрашивая их в цвет червонного золота. Бридда, жадно глотнув воздух, отшатнулась, но в этом мире ей уже не было спасения. Гутуитеры научили ее глубоко вдыхать дым, чтобы скорее освободиться от бренной плоти, но она была слишком испугана, чтобы помнить их наставления. Она покачивалась взад и вперед в клетке, тянула вперед белые руки с обугливающимися от жары золотыми волосками.

– Окелос, где ты? Помоги мне; я боюсь.

Окелос отвернулся. И поймал на себе повелительный взгляд вождя племени. Сделав над собой усилие, он повернулся к клетке и стал смотреть.

Бридда громко вопила. Клубы дыма несли с собой запах горящего мяса.

Кельты ждали…

Когда наконец клетка прогорела насквозь и рухнула, к небу взметнулся сноп искр, и собравшиеся зрители испустили общий вздох облегчения.

Пора было возвращаться к повседневным делам.

ГЛАВА 6

В ту ночь возле все еще тлеющего костра поставили сторожа с факелом, чтобы тот отгонял собак и свиней, пока пепел не остынет настолько, чтобы гутуитеры смогли его собрать.

Перед сожжением Бридда не прошла ритуал, совершаемый в Доме Мертвых; поэтому ее пепел будет заключен в урну для последующего погребения вместе с предками. Она отправилась прямо к духам, а это означает, что ее пепел обладает могущественной силой. Он будет сохранен до следующего солнечного времени года и только тогда смешан с землей, чтобы нашептывать о своей судьбе всему растущему под теплым солнцем.

Это было первое подобное жертвоприношение – сожжение члена их семейства, – которое видела Эпона. Этсус из племени маркоманни, Серебряный Бык, вешал тех, кого приносили в жертву, на деревьях; этого обряда придерживались их друиды, но Туторикс, как все знали, употреблял, в целях жертвоприношения, плетеные корзины.

После окончания обряда сожжения Эпона вернулась к себе домой в глубокой задумчивости. Умом она понимала, что Бридды больше нет, ни ее тела, ни духа, но сердцем никак не могла в это поверить. Неужели улыбающееся лицо невестки никогда больше не подмигнет ей над кухонными горшками? Неужели ей, Эпоне, никогда больше не пошутить с ней, не посмеяться над какой-нибудь смешной сплетней? И кто отныне будет на ее стороне в безмолвном противостоянии разделенных на группы членов семьи вождя?

Атмосфера в доме была напряженная. Окелос хранил угрюмое молчание; Туторикс был спокоен и замкнут в себе. Он продолжал растирать грудь и почти ничего не ел. Ригантона уже завладела наследством Бридды и язвительно вышучивала Окелоса, женившегося на такой безответственной да еще и бедной женщине.

– А ведь ты отвез винделичи богатые дары, – напомнила она сыну. – Лучше бы ты взял себе жену из дома Мобиорикса.

– Я уже говорил тебе, я выбрал самую лучшую, какая была, – выпятив нижнюю губу, ответил Окелос.

– Надеюсь, в другой раз ты будешь умнее, – презрительно фыркнув, обронила Ригантона.

Вспомнив, что остался один на холодном ложе, Окелос подошел к Туториксу.

– Я должен привезти себе новую жену до первых морозов, – сказал он, – или мне придется ждать все снежное время года.

Туторикс лежал, скрестив на груди руки.

– Мы не можем тебя отпустить, – ответил он. – Все время прибывают торговцы; в шахте нужна каждая пара рабочих рук, хотя ты у нас и не слишком надрываешься. Но какая-то польза от тебя все же будет.

– Но это означает, что я буду лишен жены целый год, до следующего праздника Великого Огня, – возразил Окелос. – Что мне прикажешь делать?

– В поселке есть много женщин, которые всячески заигрывают с тобой, – заметил Туторикс. – Можешь заниматься любовной игрой с ними.

– Они все чужие жены. А я хочу иметь свою собственную; хочу спать с женщиной, которая принадлежит только мне – и никому больше.

– Жена не какое-то имущество, – напомнил ему Туторикс. Устало вздохнув, он сел. Волосы взлохмачены, лицо при свете очага пепельно-серое. – Жена – свободная женщина, принадлежащая лишь самой себе. Тебе же принадлежат лишь ее дети – и то до женитьбы или замужества. Почему ты хочешь владеть всем, чем только можно?

Окелос предпочел промолчать. Отойдя от отца, он подошел к своему аккуратно приставленному к стене оружию: мечу и копью; тут же хранилось и несколько ножей. И присел на корточки, ибо воин всегда должен быть в таком положении, чтобы мог быстро подняться, только женщины могут сидеть, поджав ноги под себя. Подушечкой большого пальца он провел по острию меча, пробуя его остроту; его глаза отрешенно смотрели куда-то вдаль.

– Здесь слишком тесно для меня, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

Ригантона подошла к нему.

– Терпение, сын, – наставительно сказала она. – Покажи, на что ты способен, и в один прекрасный день ты, может быть, станешь вождем.

– Можешь ли ты обещать, что так и будет? А как поведет себя Таранис? Как поведет себя совет старейшин? – На его лице появилось хитрое выражение. – Будь я вождем, все изменилось бы. К лучшему. И для тебя тоже; уж я об этом позаботился бы. Сирона не смогла бы щеголять перед тобой все новыми и новыми украшениями… Ты могла бы мне помочь, мать. Сходи к главному жрецу и попроси его употребить все свое влияние…

– Нет, – резко оборвала Ригантона.

– Почему нет? Он мог бы сделать это ради тебя. Я не раз замечал, что его глаза неотступно следуют за тобой.

– Я ни о чем не буду просить Кернунноса, – твердо произнесла Ригантона.

– Даже ради меня? – Приняв как можно более ласковый вид, Окелос повернулся к матери, погладил ее по руке, запустил свои пальцы в ее волосы. Под его песочного цвета бородой заиграла приятная, тонко рассчитанная улыбка, как бы говорящая: «Я был бы очень щедр к тебе, если бы стал вождем».

Туторикс захрапел на своем ложе.

Эпона не обращала почти никакого внимания на остальных членов семьи. Алатор, Банба и маленькие дети, перевозбужденные событиями этого дня, скоро уснули; препирательства взрослых раздражали Эпону. Одна Бридда никогда не спорила. Только пожимала плечами, стараясь не замечать скверного настроения других, и ничего не принимала всерьез.

Но этот мир не прощает легкомыслия, она сурово за него поплатилась. Бедная Бридда…

Возродилась ли уже она? Благополучно ли перешел ее дух в другую, посмертную жизнь? Будет ли она счастлива в другом мире?

Обо всем этом хотелось знать Эпоне. Она испытывала боль при одной мысли, что Бридда будет несчастлива, будет чувствовать себя потерянной, горевать об оставленном мире.

В ней заговорил дух, подсказывая, что делать.

Эпона подошла к своему ложу и легла головой на север; друиды полагали, что это направление наиболее благоприятно, чтобы установить связь с другими мирами. Она закрыла глаза и представила себе лицо Бридды.

Друиды утверждают, что только они одни могут путешествовать в другие миры и благополучно возвращаться оттуда. Они знали путь, знали, как преодолеть все препятствия. До сих пор Эпона никогда не сомневалась, что только жрецы наделены этой способностью, но тут ее вдруг озарила неожиданная мысль: «Если это могут делать друиды, значит, могут и другие. Это вполне возможно. Не исключено, что и я могу перенестись в другой мир, пусть на одно мгновение, лишь бы только увидеть Бридду и убедиться, что с ней все в порядке».

Возможно, это небезопасно; о других мирах рассказывают шепотом много странного; прежде чем отправиться туда, друиды, как известно, совершают тщательные приготовления. Но ведь место, где находится кроткая улыбающаяся Бридда, не может быть опасным. И она, Эпона, попробует перенестись туда лишь на мгновение, чтобы взглянуть одним глазком…

Она лежала на своем ложе, сосредоточенно стараясь представить себе лицо невестки. Некоторое время ничего не происходило. Она напрягла воображение и вот почувствовала необычное легкое ощущение: будто все кругом теряет свои очертания, смазывается и плывет. Она охотно отдалась этому ощущению. Стены их дома, казалось, стали раздвигаться.

«Сосредоточься еще сильнее. Перенесись наружу», – говорил ей дух.

Она услышала вдалеке какие-то звуки, похожие на биение жреческого барабана, и это биение странным образом совпадало с ритмом, в котором стучало ее сердце; они сливались вместе, эти два биения, тем временем она двигалась в пространстве… плыла, кружась, точно пушинка на ветру.

Ее несет куда-то вниз, в темноту. Какое-то неприятное ощущение в животе; чувство раздвоения собственного существа, нарушение его цельности.

Клубящийся серый туман. Свет. Где-то далеко свет, но серый туман сгущается. В нем мелькают какие-то тени. Ее тело, простертое на ложе, сотрясает дрожь, но она не знает об этом. Ибо самой ее здесь нет, она находится где-то еще, но, во всяком случае, не в том расплывчатом, зыбком мире сна, где она блуждала в детстве.

К ней приближается некая тень, и она пробует с ней заговорить, но не на обычном человеческом языке. Слова рождаются в ее голове в форме мыслей, таким же образом она получает и ответ на них. Но витающая возле нее тень не Бридда, она не знает Бридды, которую надо искать где-то еще. Эпона бежит дальше, по направлению к свету, показавшемуся ей таким прекрасным. Там царят тепло и яркий блеск; там-то и должна находиться Бридда, посланная к Духу Огня.

Здесь передвигаются по-иному, не так, как в их мире, с помощью ходьбы, а с помощью воли, но, перемещаясь, Эпона сознает, что вслед за ней тянется некое невесомое вервие, прикрепляющее ее к ложу их дома. Дух подсказывает ей, что это вервие ни в коем случае не должно быть порвано, если она хочет возвратиться обратно, таков один из законов того места, где она находится.

Эпона продолжала свои поиски. Она чувствует, хоть и не видит, видит, хоть и не понимает. И вдруг вблизи слышится такой знакомый, такой заразительный, по-детски веселый смех.

– Бридда?

Она пытается приблизиться к умершей и обнаруживает, что проходит сквозь твердые на вид предметы так, словно это вода. И вдруг над ней распахивается звездное небо – однако звезды на этом небе сплетаются в незнакомые узоры. Здесь-то и находится Бридда, она озарена этим прекрасным, манящим к себе светом, но не составляет его части… Эпона хочет коснуться Бридды, обнять ее на прощание, но понимает, что здесь такое общение не принято. Они уже общались… в другое время года… но в этом месте нет разделения на времена года… нет сейчас, нет тогда, есть лишь направления, можно двигаться вперед или назад… или стоять на месте, или затеряться среди этих странных звезд…

Так легко соблазниться бестелесной свободой, но что-то в Эпоне упорно сопротивляется, восстает против этого. Она убедилась, что с Бриддой все в порядке… она довольна… продолжает существовать, а это все, что она хочет знать. Только это, не больше. Сейчас же она хочет вернуться домой, на свое мягкое ложе, хочет вернуться в свое привычное обличие.

Эпона сильно задрожала, у нее было такое впечатление, как будто она провалилась сквозь ложе, живот больно заныл. Открыв глаза, она увидела на бревенчатых стенах отблески пылающего костра. Она услышала позвякивание железной цепи: Ригантона поднимала бронзовый котел.

Успокоенная, она вновь закрыла глаза и погрузилась в крепкий, без каких-либо видений, сон.

Утром Окелос был все еще в мрачном настроении. Он и не подумал отправиться в шахту. Еще до того, как солнце перевалило через горы, он уже слонялся по дому.

Эпоне было жаль его. Он очень любил Бридду и глубоко переживал ее смерть. Она вспоминала, как брат когда-то играл с ней, всячески заботился о ней, и как часто она гордилась им после каманахта.

Когда в ответ на какое-то безобидное замечание Ригантоны Окелос проворчал что-то еле слышное, мать вышла из себя. Она и сама была в скверном настроении. Теперь, когда Бридды больше нет, она почти не сможет отлучаться, придется следить за огнем и маленькими детишками; а за дверью сияло горное утро и воздух пьянил, как вино. Бридду должны были бы принести в жертву маркоманни, а не кельты. Повешенная на дереве, она умерла бы медленной мучительной смертью. Именно такую она и заслужила.

– Что ты путаешься у меня под ногами? – сердито спросила сына Ригантона. – Как я могу что-нибудь делать, когда в доме торчит взрослый человек? Туторикс, вели ему убираться отсюда; меня тошнит от одного его вида.

Туторикс и сам, мешая домашним хлопотам, в это утро умывался и одевался необычайно долго.

– Ступай в соляную шахту, – велел он, бросив суровый взгляд на старшего сына. Это было повеление, не просьба. Со смертью Бридды все в доме сразу переменилось. Окелос потерял свое прежнее положение. Отныне он не женатый человек и вынужден есть то, что ему приготовит мать. Если он прогневает Туторикса, тот может прогнать его из дома, и ему придется жить одному, без жены в хижине, не взяв с собой никаких дорогих вещей, кроме тех, что нажил он сам, а дом Туторикса, в случае его смерти, будет принадлежать Алатору.

Окелос надел шахтерские одежды и вышел из дома. Но вместо того, чтобы направиться к шахте, он остановился снаружи и стал смотреть на почерневшее место на площади, где накануне горел погребальный костер. Эпона, последовавшая за ним, с состраданием увидела в его глазах горькое отчаяние.

Ей захотелось утешить его.

Она подошла к нему и тихо сказала:

– Не горюй о Бридде. Она снова счастлива и смеется по-прежнему.

Он удивленно взглянул на нее.

– О чем ты говоришь?

– Я видела Бридду сегодня ночью. Я побывала в других мирах… она там. Я была вместе с ней.

– Такого не может быть.

Спина у Эпоны как будто одеревенела; в мягких линиях ее подбородка проглянуло что-то жесткое.

– Да, была. Клянусь.

Ей пришлось это сказать, чтобы он ей поверил и утешился.

Окелос схватил ее правой рукой за предплечье, крепко стиснул.

– Ты и впрямь ее видела? Ты можешь бывать в других мирах?

Только тут она осознала, на что притязает. Она не хотела продолжать этот разговор, но Окелос все больней сжимал ее предплечье.

– Да, – призналась она, опустив глаза. – Во всяком случае, сегодня ночью это мне удалось. Но я не знаю, смогу ли когда-нибудь повторить то же самое, да в этом и нет никакой необходимости. К тому же это не слишком… приятно.

– Стало быть, ты друидка, а мы даже никогда не подозревали об этом, – вибрирующим от волнения голосом произнес Окелос.

Она откачнулась.

– Нет, задатки друидки проявляются еще в раннем детстве.

– У тебя они проявились позднее, вот и все. Но у тебя есть дар, Эпона. Только подумай, что ты можешь совершить с его помощью.

– Я ничего не хочу совершать, – сказала она. – Я хочу позабыть о своем даре, и я, конечно же, не хочу стать на всю жизнь жрицей. У меня другие замыслы.

– Ты совсем еще девочка, и сама не знаешь, что лучше всего для тебя. Какие у тебя могут быть замыслы?

Она подняла подбородок.

– Я знаю, что именно лучше всего для меня. Всю свою жизнь прожить в Голубых горах.

– Вот видишь. Ты можешь остаться лишь как друидка, тогда тебя не выдадут замуж за человека из другого племени, ибо наше племя будет дорожить тобой. Гутуитеры вообще не выходят замуж, чтобы им не пришлось вынашивать в своем чреве детей, ибо это мешает им слышать голоса духов. Ты останешься здесь, будешь нам помогать, и…

– Я очень жалею, что заговорила с тобой об этом. Ты не понимаешь. Я не намерена отказываться от замужества и жить в доме с другими женщинами. У меня есть свои замыслы, о которых я не хочу с тобой говорить, и я прошу тебя никому не рассказывать, что я побывала в других мирах. Забудь об этом. Это было наваждение, сон, и ничего больше.

Окелос сузил глаза.

– О нет, сестра. Ты поклялась.

Окелос отправился работать в соляную шахту, но в этот день он вернулся раньше обычного. Он ждал удобного случая, чтобы поговорить с матерью наедине, так, чтобы никто не мог их подслушать. Наконец он подошел к ней с подарком.

– Эта вещь достойна только тебя, Ригантона, – произнес он, показывая свой подарок, чтобы она могла им полюбоваться.

Лицо женщины расцвело от удовольствия. Она схватила подарок и стала и так, и эдак поворачивать его в руках. Это была чудесная миниатюрная модель колесницы, в которой она впервые увидела Туторикса, высокого и гордого, во всем его парадном облачении. Даже колеса вертелись, и крошечная упряжь, казалось, ожидала невероятно маленьких пони.

– Кто сделал эту прелестную вещицу?

– Гоиббан.

– Но это не детская игрушка. Это драгоценное бронзовое украшение.

– Не только бронзовое, но и серебряное; видишь инкрустацию по сторонам? А оси и колеса железные.

– Это просто чудо, – выдохнула она. – Но… почему ты мне ее даришь? Ты, должно быть, дорого заплатил кузнецу за эту колесницу. Что ты просишь за нее взамен?

– Отчего ты думаешь, что я что-то попрошу взамен?

Ригантона сидела за своим станком, перед ней лежало яркое медно-красно-зеленое шерстяное одеяло. Она – очень бережно – поставила бронзовую колесницу себе на колени и откинулась назад, упираясь руками о глиняное ложе. Она окинула Окелоса ироническим взглядом.

– Я выносила тебя в моем чреве, – напомнила она. – Ты моя кровь, и я хорошо знаю тебя. Ты никогда бы не пошел на такую жертву, если бы не надеялся получить для себя что-то очень нужное.

Окелос совсем не смутился, он был даже польщен тем, что мать, как ему казалось, признает его практичность. Он проявит замечательное – еще более замечательное, чем отец, – умение заключать торговые сделки.

– Да, я и в самом деле хочу получить кое-что взамен, – сознался он. – Кое-что для всех. Я подарю тебе колесницу, а ты похлопочешь перед Кернунносом, чтобы, когда придет время, он поддержал мое избрание вождем.

– Я же сказала тебе, что не пойду к Меняющему Обличье, даже ради тебя.

– И не ходи. Пошли Эпону.

Ригантона удивленно посмотрела на него.

– Эпону?

Окелос кивнул.

– Она, оказывается, друидка. И она все еще не замужем; ничто не мешает ей стать жрицей.

– Она не друидка, самая обыкновенная девушка. Жрецу не будет от нее никакой пользы.

– Говорю же тебе, она друидка, – стоял на своем Окелос. – Она может бывать в других мирах; она сделала это после жертвоприношения Бридды. Она сама рассказала мне об этом и поклялась, что ее рассказ – чистая правда. Ригантона была ошеломлена. Ее собственная дочь – друидка? Возможно ли такое?.. Однако она быстро смекнула, какую выгоду, какое уважение сможет она получить, будучи матерью друидки. И какие возможности перед ней откроются!

Следя за выражением ее глаз, Окелос улыбнулся.

– Если ты предложишь Кернунносу отдать ему Эпону, он должен будет щедро отблагодарить тебя. Ты можешь, например, попросить, чтобы он оказал мне свою поддержку при избрании нового вождя племени. Ты же сама видишь, Туторикс сильно состарился.

Ригантона вновь любовно потрогала маленькую бронзовую колесницу.

– За новую друидку жрец сделает все, о чем я его попрошу, – с упоением сказала она. – Они встречаются так редко. Все, о чем я его попрошу…

– Да, – подхватил Окелос.

Меж тем весь день Эпона была в глубокой рассеянности. Она уже сожалела, что так откровенничала с Окелосом, но, увы, ничего уже нельзя переменить. Она занималась домашними делами, но мысли ее были далеко. Перед ее глазами неотступно стояли клубящиеся туманы другого мира, они властно влекли ее к себе, внушая одновременно страх. Это было непосильное бремя; все пережитое ночью продолжало ее терзать, и она никак не могла избавиться от этих терзаний. «Никогда больше, – поклялась она. – Никогда больше».

Большую часть этого дня она провела вместе с Сироной и другими молодыми женщинами, ухаживая за скотом в загонах. Четыре молодых бычка были кастрированы, ибо для повозок Квелона нужны были волы; Нематона тут же замазала их раны целительной мазью, а затем принесла в жертву духам их отрезанные яички.

Для кастрации женщины, напрягаясь, все в поту, ловили и валили бычков на землю, потешая друг друга игривыми сравнениями величиной отрезанных яиц и причиндалами их мужей.

Еще не зажившая рука Эпоны мешала ей принять активное участие в этой работе, она могла только сидеть по очереди со всеми животными, лаская и успокаивая их, в то время как искусные руки Нематоны наносили целительное снадобье.

Там-то и нашла ее Ригантона; она поманила дочь к себе.

– Я думала о твоем будущем, – начала Ригантона. – Сегодня твой брат сказал, что ты обладаешь даром друидки. Я думаю, это замечательный выход для тебя. Я скажу главному жрецу, чтобы он совершил обряд посвящения тебя в друидки. Что ты об этом думаешь?

Эпона, пораженная, уставилась на мать.

– Но я этого не хочу.

– Какие глупости! Ты должна этого хотеть. Надеюсь, ты понимаешь, Эпона, что это большая честь?

– Такая честь мне не нужна. Я хочу лишь обычного уважения, которое получает всякая замужняя женщина от племени.

– Ты еще слишком юна, чтобы сама определять свою судьбу. Когда-нибудь ты поблагодаришь меня за то, что я пошлю тебя в волшебный дом.

Волшебный дом! Обречь себя на жизнь среди клубящихся туманов, посвятить себя песнопениям и заклинаниям! И вместо Гоиббана со всей его мужской статью рядом с ней всегда будет лишь Кернуннос. На миг перед ней предстало его, так похожее на лисью морду, лицо; насколько она себя помнила, она всегда испытывала крайнее отвращение к Меняющему Обличье.

– Не смей этого делать. Я не хочу быть жрицей.

Лицо Ригантоны выражало твердую решимость и неуступчивость.

– Ты ведешь себя очень глупо; твое счастье, что в этом деле последнее слово за нами. Быть друидом – значит получить доступ к тайнам этого мира, Эпона; ничто больше не сулит тебе подобного могущества. Ради такой возможности я охотно пожертвовала бы и мужем, и детьми.

– Но я больше всего на свете хочу иметь мужа.

– Поверь мне, незамужняя, ты будешь куда счастливее. Гутуитеры избавлены от бремени замужества, от тяжкой необходимости рожать и выращивать детей; они посвящают себя служению духам, в этом их счастье. Погляди на Тену или Уиску. У них по-прежнему упругие груди и выглядят они не по летам молодо. Я всегда втайне подозревала, что они пользуются своим колдовством, чтобы дольше обычного сохранить свою силу и красоту; тебе ведь тоже этого хочется?

– Нет. У меня одно желание – жить так, как мне нравится.

– Никто не живет так, как ему нравится, – с горечью проронила Ригантона. – Поэтому-то мы взываем к духам с мольбой о помощи во всех делах. – Она показала взглядом на забинтованную руку девушки. – Какой мужчина посватает тебя? Кому нужна жена-калека?

– Я не буду калекой. – Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– Вот как, – сказала Ригантона. – Может быть, у тебя есть еще один дар – дар исцеления. Сумеешь ли ты исцелить саму себя?

– Нет. Говорю же тебе, у меня нет никакого дара, – говорила Эпона, пятясь от своей матери.

– Ты, кажется, не понимаешь, что я делаю это для твоего же собственного блага, Эпона, – упорствовала Ригантона, следуя за дочерью. – Тут у тебя нет права отказаться, как если бы ты выбирала себе мужа. Перестань хмуриться, пойми, какое счастье даровано тебе. По случаю твоего посвящения будет большое празднество, игры и пиршество…

Пока Эпона в ужасе выслушивала взлелеянный замысел ее матери, Туторикс получил крайне неприятные для него новости. Совет племени впервые подверг серьезному сомнению его положение вождя. Даже его младший брат Таранис, вернейший до сих пор его сторонник, воин, с которым он бился плечом к плечу не в одной битве, высказал мнение, что Непобедимый Вепрь слишком одряхлел, чтобы управлять племенем.

Своим неестественно низким голосом Таранис сказал брату:

– В последнее время ты обменивал наше богатство на плохие товары, заключая невыгодные сделки. – Члены совета согласно закивали головами. – В этот сезон ты не требовал самую высокую цену, как прежде. Своими льстивыми языками приезжие торговцы добивались того, чтобы ты принимал их шестое или седьмое предложение, не торгуясь по-настоящему. Где твоя прежняя торговая хватка, Туторикс?

Вождь в бешенстве обрушился на брата.

– Как ты смеешь говорить мне такое? – прокричал он побелевшими губами. – С тех пор как я стал вождем племени, я так расширил торговлю, что вы все обогатились, точно этрурийские принцы. Кто из вас мог бы сравниться со мной в этом деле?

– Никто не спорит с тобой, Туторикс. Ты был для нас солнцем, разгоняющим холодные тени, но твое солнце закатывается. Наступил твой вечер. Если бы мы должны были сейчас вступить в битву, не думаю, чтобы ты мог владеть мечом и щитом.

Окелос стоял чуть поодаль, за кругом, образованным членами совета; глаза его так и горели. Подняв глаза, Туторикс заметил выражение его лица: он походил на одного из стаи молодых волков, которые готовятся напасть на старого оленя. «Одна жизнь переходит в другую», – напомнил ему дух.

Туторикс поднялся, как если бы у него все еще были пружины в ногах, но это стоило ему большого усилия. За это солнечное время года он очень сильно состарился, и он знал это; он израсходовал больше сил, чем мог себе позволить.

– В том, что ты говоришь, возможно, есть доля правды, – признал он. – Но я должен подумать. Может быть, в снежное время года, когда у нас будет больше возможности для долгих разговоров и размышлений, мы подумаем об избрании нового вождя. Но пока я достаточно силен, чтобы позаботиться о своем племени. – Он с силой ударил жезлом оземь и пошел прочь.

Но, как только он удалился на достаточно большое расстояние, его плечи поникли от утомления. Он понял, как мало времени у него остается. Клыки у Непобедимого Вепря выдернуты. С его согласия – или же без его согласия – в скором времени будет выбран новый вождь, и его духу будет нечего делать в этом мире.

Он вернулся домой, не чувствуя ни ветра за спиной, ни Матери-Земли под ногами. Он даже не заметил Эпону, пока она сама не бросилась к нему на грудь, обвив его руками и крича:

– Останови ее, останови ее! Не допусти, чтобы мать погубила мою жизнь!

Он зашатался под этим неожиданным натиском.

– Чего ты вопишь? Объясни.

– Ригантона хочет отдать меня друидам, чтобы я стала с их помощью гутуитерой, но у меня нет никакого желания быть жрицей. Лучше пусть меня сожгут в корзине, – одним духом выпалила Эпона. Она широко развела руки и вновь обхватила отца; она почти бессвязно выражала весь свой юный ужас и негодование, но постепенно Туторикс все же понял. Ригантона решила что-то выторговать за девушку прямо сейчас, не дожидаясь, пока сможет выдать ее замуж.

Он осторожно высвободился из объятий Эпоны, удивленный чувством онемения во всем своем теле.

– Ригантона иногда проявляет излишнюю жадность, – сказал он. – Но ты можешь не тревожиться. Пока я еще, хоть и ненадолго вождь, повелеваю здесь я, и я скажу твоей матери, чтобы тебя не заставляли стать жрицей. Подожди здесь, все будет хорошо. – И он ласково потрепал ее по руке.

Но к нему уже направлялась Ригантона, следовавшая по пятам за дочерью. При виде ее Туторикс принял суровое, непреклонное выражение, свойственное ему еще в те дни, когда он был воином. Он окликнул ее сердитым голосом. Ригантона заколебалась.

Глядя на них обоих, испытывая ненависть к своей беспомощности, Эпона крепко стиснула кулачки. «Я сама имею право устроить свою жизнь», – подумала она, уже не впервые.

Туторикс покачнулся. Находившаяся в шести шагах от него Ригантона увидела, как его лицо странно посинело, глаза резко расширились. Он открыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но не мог произнести ни слова, лишь издал звук, похожий на квакание. Его левая рука конвульсивно прижалась к груди, правая описала широкий круг в воздухе; в следующий миг он, словно подрубленное дерево, уже бездыханный, рухнул на землю.

ГЛАВА 7

Эпона подбежала к нему первая. К тому времени, когда он, покачнувшись, упал, она уже громко звала на помощь. Она бросилась на колени перед распростертым отцом и, взяв его голову в руки, мысленно молила о том, чтобы он открыл глаза и посмотрел на нее. Но его глаза оставались закрытыми, погруженные в темно-лиловые тени. Его голова походила на череп, кожа была безжизненно бледна и точно восковая.

Ригантона склонилась над ними.

– Что случилось? С ним все в порядке?.. Встань, Туторикс, ну что ты валяешься на земле. Уж не вздумал ли ты посмеяться надо мной?

Эпона старалась не слышать того, что говорила мать. Она сосредоточила все внимание на отце, ибо и без подсказки гутуитер знала, что его дух вот-вот оставит тело. Она умоляюще взглянула на мать и выпятила губы, призывая ее к молчанию.

Ригантона наконец поняла. Она встала на колени с другой стороны тела, почти такая же бледная, как и ее упавший муж. Обе женщины услыхали, как в его горле клокочет смерть; его дух стремился вознестись ввысь; затем они увидели, как его губы приоткрылись, чтобы высвободить наконец дух.

Вокруг них уже собралась толпа; они задавали недоуменные вопросы. Но как только поняли, что происходит, то сразу же все смолкли. Когда дух покидает тело, следует хранить безмолвие. Так безмолвствовали они, когда Бридда испустила свой последний дикий вопль.

Протолкавшийся сквозь толпу Поэль преклонил колени рядом с Эпоной. Она скользнула по нему быстрым взглядом, радуясь, что при исходе духа будет присутствовать друид. Поэль приложил пальцы к шее Туторикса, нащупал артерию, она уже не пульсировала. Только окончательно удостоверившись в этом, он провел рукой по глазам Туторикса, показывая Ригантоне этим жестом, что жизнь ее мужа окончена.

Но они все еще продолжали ждать. И у самой жизни, и у конца жизни есть свой ритм.

В полном безмолвии послышался легчайший вздох. Это могло бы быть – но не было – шуршание сосновых ветвей. Толпа расступилась, чтобы не мешать вознесению духа. Эпона почувствовала, что ощущение тяжести в ее руках стало еще сильнее.

– Умер, – тихо сказала Эпона. Она почувствовала сильное жжение в глазах и горле.

Отныне все повседневные дела должны быть отложены. Скончался вождь племени, и, пока не свершатся все обряды, знаменующие его переход в иной мир, никто не должен заниматься ничем другим. Валланос и еще несколько старейшин отправились на горные перевалы, чтобы встретить всех подъезжающих торговцев и предупредить их, чтобы они разбили лагерь и ждали, пока Туторикс не упокоится вместе с предками.

Туторикс имел несчастье умереть до выборов нового вождя, которому он мог бы передать свой жезл, поэтому, пока не будет избран его преемник, жезл должен храниться у его вдовы. Но выборы могут состояться лишь после завершения всех погребальных обрядов. До этого времени жезлом вождя будет владеть Ригантона, и никто не может оспаривать ее власть.

С большим удовлетворением Ригантона прислонила жезл к своему станку, так, чтобы все приходящие могли его видеть. Затем она выгнала всех детишек и позвала к себе в дом старейшин племени, а также пятерых друидов.

Она угостила всех приглашенных красным вином и пирогами на меду с таким видом, будто устроила в их честь целое пиршество, но все понимали, что их пригласили для какой-то важной цели. Ригантона не замедлила приступить к объяснению.

– Туторикс был вождем из вождей, – напомнила она так, будто его слава может померкнуть еще до того, как его тело отлежит положенный срок в Доме Мертвых. – Возможно, он был самым великим вождем в истории нашего племени. Под его верховенством кельты завязали торговые связи, похожие на сеть рек и ручьев, чуть ли не со всеми народами Земли. Благодаря его славе кельты смогли выдать замуж своих дочерей за сыновей всех сколько-нибудь больших племен, тем самым мы породнились с ними. У нас больше друзей, чем врагов. Кто еще может притязать на подобное влияние?

Старейшины закивали в знак согласия. Ригантона начала заседание совета точно так же, как Туторикс вступал в переговоры с торговцами; прежде всего он затрагивал те пункты, по которым у них было полное единодушие, и только после того, как устанавливалось взаимопонимание, начинал упорно торговаться.

– Стоя за спиной мужа, – продолжала она, – я слышала все, что говорили чужеземцы, и знаю, как чтят усопших повсюду: среди македонцев и свирепых спартанских воинов, среди лидийцев, и фригийцев, и этрусков из Этрурии. Особенно среди этрусков. Погребение, которое они устраивают почившим вождям, своим великолепием затмевает сверкание уходящего солнца. Наши похоронные обряды выглядят просто убогими по сравнению с их обрядами; духи, которых мы провожаем в другой мир, должно быть, бывают устыжены, встречаясь с духами этрусков. И без моего напоминания вы знаете, что ни один кельт не любит себя чувствовать униженным. Тем более Туторикс.

Следующие свои слова она адресовала Нематоне.

– Ты старшая гутуитера; ты чествуешь приход новорожденных в этот мир, как жрецы чествуют переход умерших в иной мир. Мы чтим твою мудрость. Скажи мне, Дочь Деревьев, разве не правда, что друиды изменяют погребальные обряды, песнопения и жертвоприношения в соответствии с тем, кто именно перешел в другой мир? Разве не должны похороны соответствовать его значению, как форма одежд соответствует телу?

– Да, это правда, – согласилась Нематона.

– Стало быть, моему прославленному мужу, чье имя останется в памяти грядущих поколений, должны быть возданы особые почести?

Нематона помедлила с ответом, не зная, что думают по этому поводу другие друиды, но в общей напряженной атмосфере она не могла угадать их мысли.

– В твоих словах есть смысл, – наконец осторожно ответила Нематона. Лучше не принимать на себя никаких обязательств, пока она не поймет окончательно, куда клонит Ригантона, и не посоветуется со всеми друидами.

Ригантона, однако, с удовлетворением улыбнулась. Настроение собравшихся было вполне подходящим для того, чтобы начать торговаться; улавливать этот момент она научилась, еще стоя за спиной мужа.

– В таком случае я хотела бы, чтобы тело Туторикса было не сожжено, а предано земле, как погребают вождей Этрурии, вместе с вещами, свидетельствующими об их богатстве и высоком положении, чтобы его встретили с должным почетом в ином мире. И когда я последую за ним, я хочу, чтобы меня погребли вместе с ним, чтобы я разделила с ним все, как делила при жизни.

В доме воцарилась напряженная тишина. Друиды и старейшины были ошеломлены ее предложением. Она же смотрела им в глаза с самым повелительным видом, какой только могла принять, полная решимости преодолеть все возражения, которые, она знала, непременно должны последовать.

Совсем недавно Ригантона испытала сильное потрясение. Хотя ей не раз случалось видеть сожжения, воспоминание о смерти Бридды непрестанно преследовало ее, она как бы воочию видела пожиравшее ее пламя, слышала отчаянные вопли, поэтому все в ней противилось тому, чтобы ее тело после смерти было предано сожжению. До сих пор она почти не задумывалась о предстоящем переходе в другой мир; горный воздух не способствовал распространению болезней, которые время от времени опустошали низменность с ее реками, смерть казалась далеко-далеко, если она и уносила кого-нибудь, то только стариков. А Ригантона отнюдь не считала себя старухой. Она чувствовала себя так же бодро, как и в молодости. А когда смотрелась в отполированное бронзовое зеркало, у нее было такое ощущение, будто ее лицо ничуть не изменилось с тех пор, как они с Туториксом поженились.

Конечно, рано или поздно она состарится, думала она. Но, когда после смерти мужа Ригантона посмотрела в зеркало, она едва узнала свое постаревшее, высохшее лицо. Отныне у нее не осталось ничего, кроме богатства.

Вот тогда-то она решила, что постарается забрать с собой в другой мир все, что у нее есть, чтобы и там она могла жить в свое удовольствие. И такая возможность есть. Ею широко пользуются другие племена и народы, применяющие обряд погребения. Они верят, что это лучший способ перейти в другой мир. И она тоже будет в это верить.

Старый Дунатис откашлялся и встал. Все почтительно повернулись к нему. Много лет назад, когда Дунатис был еще молодым шахтером, не имевшим даже короткого меча и метательного копья, его жена родила двух детей от старого сказителя Мапоноса. Оба они оказались друидами. Сперва родился Поэль, затем на свет появилась Тена. Дунатис пользовался особым уважением среди кельтов, которые – в честь детей – щедро одаряли его дарами. Он построил себе дом на высоком крутом склоне, куда могли подняться лишь орлы. Молва утверждала, что он пользуется особым покровительством Духа Горы.

– Вот уже много поколений мы сжигаем тела умерших, и вот уже много поколений мы процветаем, – проговорил Дунатис своим сиплым голосом, глядя на Ригантону суровым взглядом, взглядом ревнителя традиций.

– Туторикс и я, как принято между мужем и женой, иногда обсуждали эту тему. Наш сказитель, если вы помните, рассказывает, что на заре жизни нашего племени мы обитали далеко на востоке, на большой равнине, тогда мы не жгли, а погребали умерших в вырытых в земле ямах.

Взоры друидов и старейшин обратились на Поэля, и сказитель кивнул, подтверждая слова Ригантоны.

Глаза Ригантоны заискрились, она почувствовала, что одерживает верх.

– Я только призываю вернуться к доброму старому обычаю, когда покинувших этот мир погребали. Заслуживает ли вождь кельтов, чтобы его оставленную духом плоть сжигали, а прах ссыпали в жалкую урну, пригодную лишь для хранения плавленого жира, и туда же клали несколько безделушек? Нет. Если после смерти у нас остаются долги, мы можем уплатить их в ином мире, почему бы не захватить с собой и наше богатство? Как поступают другие. Неужели мы уступаем в мудрости этрускам? Неужели у нас недостанет мудрости предать тело вождя погребению, как того желал вождь в разговорах со мной? – Этот последний аргумент она выложила, как торговцы выкладывают слиток золота, в полной уверенности, что это поможет преодолеть все возражения. Кто может знать, какое пожелание высказал вождь своей жене на их ложе?

Это был хитрый ход. Ригантона напомнила старейшинам, что, возможно, в этот самый момент вождь наблюдает за ними из других миров, оценивая реакциюкаждого. Было бы очень опрометчиво прогневать дух такого человека, как Туторикс. В молодости он был сильнейшим воином во всем племени; вполне вероятно, что, освободившись от старой плоти, он вновь обрел прежнюю силу. Все хорошо знали, что он никогда не прощал оскорблений и сурово за них мстил. Вот только вопрос: в самом ли деле он желал, чтобы его тело было предано земле…

Дунатис погладил свою редкую седую бороду.

– Тут есть повод хорошенько подумать, – сказал он Ригантоне, наблюдая, как она водит сжатыми пальцами вверх и вниз по жезлу, привлекая к себе все взгляды, вновь воскрешая могущество Туторикса в этом доме. Жезл олицетворял высшую власть.

– Мы не можем взять на себя ответственность за подобное решение, – добавил, помолчав, Дунатис. – У нас есть только право советовать. Решать же, ввести новый обряд или изменить старый, должны друиды.

– Но у вас не будет возражений?

Дунатис обвел взглядом круг старейшин, читая по глазам их мнение.

– Нет, – сказал он, повернувшись к Ригантоне. – У нас не будет возражений, если друиды дадут свое согласие на такой обряд.

Ригантона обернулась к пяти друидам, сидевшим, тесно, плечом к плечу, прижавшись друг к другу.

– Что скажут жрецы?

Кернуннос встал лицом к жене покойного вождя.

– Ты предлагаешь очень серьезную перемену, Ригантона, – сурово произнес он. – Предлагаешь изменить старый обряд на новый, и я отнюдь не уверен, что это принесет благо нашему племени… Духи входят в этот мир совершенно нагими, чтобы поселиться в теле человека, животного или растения; мы не знаем, почему именно искра Великого Огня Жизни отдает предпочтение тому или иному телу. Некоторые вновь и вновь возвращаются в человеческом облике, другим это не дано. Но после того, как дух истощает все возможности, заключенные в теле, он переселяется в другое тело, ибо жизнь всегда в движении, в вечном поиске. В самом ли деле при переходе из этого мира в другой дух нуждается в земных богатствах, которые будут лишь отягощать его? Зачем ему взваливать на себя это бремя, когда он явился сюда налегке? Не лучше ли для духа, чтобы он вознесся на огненных крыльях, чтобы ничем не обремененным начать свое новое существование?

Откинув голову, Тена посмотрела на Кернунноса ярко пылающим взглядом.

Ригантона стиснула зубы. Предстоит жестокая борьба, и она не намерена потерпеть в ней поражение.

– Я хочу только всего самого благого для своего мужа и племени, – сказала она. – Поскольку совет уже дал свое согласие, я полагаю, что старейшины могут разойтись по домам, а я продолжу обсуждение с друидами.

Старейшины не испытывали ни малейшего желания присутствовать при борьбе между женой вождя и жрецами за власть, распространяющуюся за пределы жизни. Без всяких колебаний они, один за другим, в соответствии с их рангом, пожали Ригантоне руки и покинули дом.

Оставшись наедине с пятью друидами, Ригантона положила на весы спора самую тяжелую гирю.

– Я сознаю, что прошу от вас большого усилия и смелости, – сказала она. – И понимаю, что должна принести подобающую жертву. Я готова к такому жертвоприношению. Прежде чем просить о чем-нибудь, всегда приносят дары; такой дар я предлагаю и вам: это моя дочь Эпона.

Они удивленно уставились на нее.

– Зачем она нам? – сдвинув брови, спросил Поэль.

– Эпона – друидка, – гордо заявила Ригантона.

Гутуитеры и Поэль обменялись вопрошающими взглядами. Сузив глаза, не говоря ни слова, Кернуннос слегка нагнулся вперед; Ригантона подробно, давая волю своему воображению, рассказала о том, как Эпона посетила другой мир.

– Я говорю чистейшую правду, – ликуя, заключила она свой рассказ. – Она поклялась, что не лжет, Окелосу, можете спросить его сами.

Кернуннос оскалил зубы.

– В этом нет необходимости. Ты говоришь правду, она друидка. Я знаю это уже давно. Но, когда я попытался поговорить с ней, она даже не хотела меня выслушать; я подумал, что она скоро выйдет замуж и покинет нас, а ее дарование так и останется дремлющим, как соки в зимнем дереве.

– У нее сломанная рука, – сказала Ригантона. – Боюсь, что это непреодолимое препятствие для женихов, но я полагаю, что для вас, жрецов, это не имеет никакого значения.

Нематона кивнула.

– Даже если ее рука срастется криво, хотя я думаю, что она будет прямой, это не помешает ей использовать свои способности, каковы бы они ни были. Она сильная молодая женщина, на много лет моложе любого из нас. Она была бы для нас желанным приобретением. Мы уже давно хотим найти кого-нибудь, кому бы мы могли передать наше знание. Но ведь ты просишь о коренной перемене в обряде, который должен сопровождать переход в другой мир…

Она говорила с притворной неуверенностью, но в исходе дела уже ни у кого не оставалось сомнений. Новый друид для них бесценное приобретение. Но необходимо соблюсти принятый в таких случаях церемониал: видимые колебания следовало рассеять вескими доводами, возражения – преодолеть щедрыми посулами. Обмен дарами требовалось обставить должными формальностями, его нельзя было осуществить так просто, ибо это лишало дары их ценности.

Когда Ригантона наконец убедилась, что погребальный обряд будет совершен так, как она добивалась, с ее плеч как будто спала гора, и она даже почувствовала некоторую нежность к своей старшей дочери. Благодаря Эпоне высоко поднимется ее собственный престиж, а когда она перейдет в другой мир…

И тут она вспомнила, что первоначально предполагала пожертвовать Эпоной ради Окелоса, чтобы друиды поддержали его избрание вождем. Она должна выполнить свое обязательство.

– Совету друидов еще предстоит выбрать нового вождя племени, – сказала она. – Окелос уже взрослый мужчина, в его жилах течет благородная кровь воинов; он так же достоин избрания, как и братья моего мужа. Учитывая, что я жертвую для вас своей дочерью, поддержите ли вы его кандидатуру вместе со старейшинами?

Кернуннос скривил тонкие губы.

– Мы, друиды, приносим обет неусыпно заботиться о благе племени. Я не думаю, что для племени будет хорошо, если Окелос возьмет в свои руки жезл вождя. Он похож на ленивого и злого – только протяни руку, укусит – щенка. Может быть, со временем, когда он станет старше… – Его фраза как бы оборвалась сама собой.

Ригантона не стала продолжать этот разговор. Она получил то, что хотела; ее будущее обеспечено, независимо от того, станет Окелос вождем племени или нет. Сыну же она скажет, что хлопотала за него; больше она ничего сделать не может.

Можно представить себе, какую мину скорчит Сирона, когда узнает, что дочь Ригантоны – друидка!

Кернуннос вернулся в волшебный дом в приподнятом настроении. Он был уверен, что дух Эпоны может вселяться в животных. Возможно, она даже сможет менять свое обличье. Иметь двух Меняющих Обличье сулит племени неисчислимые выгоды.

Будущее представлялось многообещающим.

Всю ночь и весь следующий день, пока тело Туторикса покоилось на дубовом ложе в Доме Мертвых, друиды общались с духами. А в волшебном доме Кернуннос пытался прочесть письмена будущего, проникнуть духом в другие миры, чтобы уловить благие или дурные предзнаменования.

Он был доволен. Никто не выдвигал особых возражений против нового обряда, более того, предложение о его проведении было встречено весьма благожелательно. Воссоединение тела с Матерью-Землей воспринималось как вполне естественное проявление мировой гармонии. Иногда Кернуннос ощущал, что пользуется особым покровительством духов; все, что он предпринимает, бывает неизменно подсказано ему невидимым хранителем; вся его жизнь подчиняется некоему незримому влиянию, как незримый ветер подгоняет корабли Морского Народа.

Великая церемония в честь перехода Туторикса в другие миры была назначена на следующее утро. Так как Ригантона и ее дети должны были участвовать в траурной процессии, для поддержания огня в ее доме прислали пожилую женщину.

Когда небо над восточными горами побледнело, старые пони вождя были в последний раз впряжены в его колесницу. Их сбрую украшали бронзовые звездочки искусной выделки, а узду – металлические пластинки и красные перья. Было решено, что пони поведет Гоиббан. Туторикс лежал в колеснице с закрытыми глазами и с камнем во рту: камень должен был помешать духу вернуться в тело.

Эпона не могла не залюбоваться могучими мускулами и великолепным сложением Гоиббана, который шел вслед за друидами, во главе процессии. Он выразил свое соболезнование Ригантоне, но почти не обратил внимания на Эпону, что сильно омрачило девушку; ей даже почудилось, будто небо затянули темные тучи. У кузнеца был сосредоточенный вид; все мысли его были заняты железом. Погребение займет весь день, и весь этот день, вплоть до завтрашнего, он не сможет работать в своей кузне, а ему было жаль каждого потерянного для работы момента.

За колесницей с телом вождя следовала его семья, потом совет племени. Позади них шли представители от каждой семьи, все они улыбались, всем своим видом показывая, что участвуют в радостной церемонии. Скорбеть полагалось при рождении, появлении нового духа, ибо эта жизнь бывает безмерно тяжела. Смерть же принято было праздновать, ибо перед отлетевшим духом открываются новые возможности.

Оставив деревню, в серебристом свете дня процессия поползла вверх по склону в Долину Предков. Это самое священное место. Здесь погребают урны с прахом усопших; здесь, сходясь вместе, горные духи беседуют между собой; непосвященные вполне могут принять их голоса за шелест ветра в листве. Считается, что Долина Предков обладает могущественными свойствами.

Для тела вождя была уже вырыта и обложена жердями могильная яма. Свободное пространство между деревянными стенами и землей засыпали камнями и щебнем.

Каждый из детей Ригантоны нес что-нибудь, принадлежащее старому вождю. Все семьи приготовили какие-нибудь дары, которые будут сопровождать Туторикса в другие миры и напомнят ему, чтобы он замолвил за них доброе слово.

Все кельты имели на себе что-нибудь красное. Красный цвет – цвет смерти, символизирующий возвращение духа к Великому Огню Жизни, откуда он изошел. Красный цвет – цвет жизни, крови и возрождения.

Шестеро сильных воинов подняли мертвое тело и опустили его в могильную яму, на небольшой деревянный помост, головой в сторону восходящего солнца, что должно было способствовать возрождению. Дары были разложены вокруг тела.

– Помни о том, что мы подарили тебе, – нараспев повторяли дарители; они знали, что принимающий дары тем самым возлагает на себя определенные обязательства. После того как церемония приношения даров закончилась, вперед выступила Ригантона и положила на грудь мужа маленькую бронзовую колесницу, изготовленную Гоиббаном.

Она в последний раз посмотрела на Туторикса с выражением глубочайшего сожаления, затем отвернулась.

При виде маленькой колесницы Кернуннос пожалел, что они не выкопали достаточно большую могилу, в которой могли бы разместиться боевая колесница вождя и впряженные в нее пони. Ну что ж, в следующий раз можно будет исправить это упущение. На этот же раз разложили большой костер вокруг колесницы, стоявшей в головах могилы. Гоиббан крепко держал поводья, подошла Уиска с бронзовой чашей в руках. За ней – главный жрец с выбеленными известью волосами и в пятнистой лошадиной шкуре.

Кернуннос встал перед пони и запел жертвенную песнь, обращаясь с мольбой к духам животных, чтобы они согласились на то, чтобы их принесли в жертву, так охотник взывает к духу преследуемой им дичи, чтобы выразить свою привязанность за тот дар, который она ему принесет.

Когда Кернуннос поднес нож к горлу первого пони, Гоиббан случайно заметил глаза Эпоны.

Девушка, казалось, всем своим существом переживала жертвоприношение; как будто именно в нее вонзался острый нож, как будто из нее хлестал горячий поток жизни. Ее зрение словно заволокла какая-то дымка. Только после того, как эта дымка рассеялась, после того, как была собрана обильная кровь двух мирно покоящихся животных, а их внутренности вырезаны для последующего гадания, Эпона заметила, что Гоиббан смотрит на нее так, точно видит впервые.

Впрочем, по-настоящему он и впрямь видел ее впервые. Эпона уже стала молодой женщиной с расплетенными на пряди волосами, с набухающими, как почки, грудями. Глядеть на нее, на ее совершенное в своей пропорциональности тело, прекрасное, как дивный орнамент, было очень приятно. Жаль, что она принадлежит к их племени, что их связывает родство… Он пожал плечами, отметая прочь эту мысль. Женщин кругом полным-полно, было бы только желание.

Так-то так, но только ни одна из них не сравнится с этой девушкой, стоящей в десяти-пятнадцати шагах от него и пристально глядящей на него; в ней чувствовался какой-то сильный внутренний жар, сродни тому жару, что размягчает железо.

Появившиеся между ними мужчины стали обкладывать тела пони охапками валежника, и Гоиббан отвернулся прочь; его роль в церемонии была закончена. Кузнеца ждала работа.

Ригантона стояла рядом с могилой, мысленно прикидывая, как велики лежавшие в ней богатства. Ведь она сможет разделить их с Туториксом, когда окажется в других мирах. В чем, в чем, а в щедрости ему нельзя было отказать.

– Мы отдали заслуженную дань уважения нашему повелителю, – провозгласила она; по ее знаку, выступив вперед, Поэль запел славословие в честь усопшего, тогда как могильщики стали закрывать яму жердями, чтобы затем засыпать землей и камнями.

Кельты – среди них и Ригантона – вернулись в свое селение. Друиды остались с могильщиками, дожидаясь, пока пепел остынет.

Осталась и Эпона. Она все еще не могла прийти в себя от пережитой боли и странного возбуждения, охватившего ее, когда пони умирали; ее все еще преследовало воспоминание о том, какими глазами на нее смотрел Гоиббан; смятение мешало ей отчетливо воспринимать происходящее. Она не отходила от могилы, где покоилось тело ее отца, выглядевшее так же, как и при жизни. Она завидовала безмятежному покою Туторикса, запечатленному в чертах его лица.

Кернуннос краешком глаза наблюдал, как Эпона обходит могилу; вот она нагнулась, посмотрела на цветок среди травы, вот подняла глаза на скопления облаков. Может быть, девушка осталась потому, что ее интересуют совершаемые друидами обряды? Говорила ли уже с ней мать? Знает ли она, что обещана им?

Пожалуй, это подходящий случай убедить ее присоединиться к ним добровольно. На ее дар нельзя воздействовать силой. По-видимому, до сих пор он был слишком строг с ней, укорил себя Кернуннос. Не лучше ли обращаться с ней ласково, как завоевывают доверие молодой лани?

Он сел на траву. Затем лег, вытянувшись во весь рост. Посмотрел на облака, за которыми наблюдала Эпона.

– А знаешь ли ты, что можно управлять облаками, пасти их, как стадо животных? – произнес он вкрадчивым тоном.

Эпона вздрогнула. Она так остро чувствовала запах горелого конского мяса, так остро чувствовала присутствие лежащего в могиле отца, что не замечала ничего вокруг; обернувшись, она увидела распростершегося, точно раненое животное, жреца. Он был слишком далеко от нее, чтобы представлять какую-то угрозу.

– Мне надо идти, – сказала Эпона. – Я должна помочь матери устроить поминальное пиршество.

– Погоди, побудь со мной немного, – попросил Кернуннос. – Потолкуем с тобой. Мы ведь никогда не разговаривали, а между нами есть гораздо больше общего, чем ты думаешь, Эпона. – Он говорил добрым голосом, почти не отличавшимся от голосов других мужчин. Она поглядела на него оценивающим взглядом. Меняющий Обличье выглядел типичным кельтом, он был худощав, старше ее, но моложе, чем был Туторикс. На таком расстоянии, при ясном дневном свете, она не видела в лице главного жреца ничего необычного. Просто человеческое лицо.

«Он отнюдь не обычный человек, – резко предостерег ее внутренний голос. – Это просто одна из личин, которые он может принимать по своему желанию. Меняющий Обличье».

– Мне надо идти, прямо сейчас, – повторила она и быстрым шагом, почти бегом пошла по долине, направляясь в селение.

Жрец сел, провожая ее взглядом.

– Ну ничего, когда ты будешь у меня в волшебном доме, ты будешь вести себя по-другому, – пробормотал он себе под нос.

К нему подошла Тена.

– Что ты ей сказал?

– Я только хотел с ней потолковать, но она испугалась. Похоже, эту строптивицу придется приручать.

– Может быть, она испугана своими способностями, – заметила Тена. – Ощутив в себе какую-то необычную силу, теряешься, особенно если ты молод и не вполне сознаешь, что это означает. Совсем еще девочкой я собирала хворост в лесу, когда вдруг совершенно случайно обнаружила, что могу порождать огонь без помощи кресала. Я была в таком страхе, что несколько дней просидела дома, не рассказывая никому о случившемся.

– Но теперь-то ты не боишься.

– Нет, но только потому, что я научилась управлять своим даром и использовать его на благо племени.

– В даре Эпоны нет ничего устрашающего, – сказал Кернуннос. – Она, как и я, происходит от животных.

– Может быть, именно тебя она и боится?

Кернуннос ничего не ответил, только поглядел вслед быстро удаляющейся Эпоне. Он вдруг обнажил свои острые клыки, и даже Тене стало не по себе. Поистине Меняющий Обличье не похож ни на кого другого.

Однажды зимним вечером Нематона подробно рассказала ей о рождении Кернунноса. В качестве гутуитеры, только-только прошедшей обряд посвящения, она присутствовала при его появлении на свет.

– Его мать умерла сразу же после родов, – сказала Нематона.

– Несмотря на все наши усилия, такое случается.

– Но я никогда не видела, чтобы женщина умирала, как мать Кернунноса, – заметила Нематона. – Впечатление было такое, будто кто-то разорвал ее изнутри… Когда же Кернуннос стал старше и его дары были всеми признаны, никто не сомневался, что он будет главным жрецом. После того как он достиг совершеннолетия и должен был умертвить старого главного жреца, чтобы занять его место, помнишь, как он это сделал?

Тена посмотрела вниз, на ее сжатые в кулачки пальцы.

– Помню, – ответила она почти шепотом. – Каждое утро главный жрец возвращался из мира сна с каким-нибудь новым увечьем; от этих увечий он в конце концов и умер. И его место занял Кернуннос.

– По традиции полагалось умертвить его быстро – острым кинжалом или сильным, безболезненно действующим ядом, – сказала Нематона. – Но это не доставило бы Кернунносу полного удовольствия.

Вспомнив об этом разговоре, Тена, которая никогда не мерзла, вдруг задрожала.

ГЛАВА 8

Эпона вернулась в поселок, думая не об умершем отце, которому будет воздана последняя честь на вечернем пиршестве, но о Гоиббане. Наконец-то он ее заметил; она была уверена в этом. Он поглядел на нее так, как смотрит мужчина на желанную ему женщину. Теперь-то все будет хорошо, можно не опасаться ни Меняющего Обличье, ни Ригантоны, угрожающей отослать ее в волшебный дом. «Может быть, – мелькнуло у нее в голове, – в тот момент со мной был дух Туторикса; это он следил за мной, направлял взгляд Гоиббана».

Мир, казавшийся ей таким мрачным, вдруг расцветился всеми красками, ярко засиял под солнцем.

Возвратившись домой, она заметила, что Ригантона также думает не о своем покойном супруге, так, по крайней мере, ей показалось.

– Послушай, – обратилась она к дочери, не утруждая себя приветствием, – я только что заметила, как пламя, просвечивая через свободно сплетенную ткань, приглушает цвета. Получается очень красиво. Я думаю, как бы воспроизвести это при ткачестве; что ты по этому поводу думаешь?

– Как ты можешь думать сейчас о своем ткацком станке? – возмутилась Эпона. – Тебе же надо готовить поминальное пиршество. – Ее возмущение было тем сильнее, что она и сама чувствовала себя виноватой, ибо думала не о Туториксе, хотя этот вечер должен быть посвящен лишь ему одному.

Пройдя мимо матери, она занялась домашними хлопотами: добавила поленьев в огонь, поставила котел с водой на горячие камни очага, отобрала съестные припасы. Ощущать себя занятой было приятно. А главное – необходимо, особенно в такое время.

Молодая и всецело занятая собой, она даже не подумала, что Ригантона может испытывать подобную же потребность.

Поминальное пиршество – оно удалось на славу – шумно разделили все родственники и свойственники усопшего вождя. Все сошлись на мнении, что Туториксу была дарована легкая смерть, быстрая и безболезненная; лучше ее может быть лишь героическая смерть воина в сражении. Это был знак благорасположения духов; поэтому все завидовали покойному вождю.

Во всех домах поминали усопшего вином.

– Раздели с нами наш пир, – взывали они к Туториксу. – Поешь красного мяса и испей красного вина в своем новом обиталище и спой песни, что поют храбрые.

Погруженная в задумчивость Эпона пережевывала каждый кусок так, словно впервые пробовала. Собравшиеся для поминовения умершего вождя еще острее сознавали ценность жизни.

Эпона не впервые присутствовала на поминальном пиршестве, она знала, что этой ночью многие из собравшихся займутся любовной игрой, ибо переход в другой мир лучше всего чествовать зачатием новой жизни.

Заметив, что сестра сидит, замкнувшись в себе, мысли ее витают где-то далеко, Окелос не преминул поддразнить ее:

– Где наша Эпона? Достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что она не с нами… Уж не собираешься ли ты опять отправиться в другие миры, сестра, повидаться с Туториксом? Передай ему привет от меня.

К этому времени Окелос уже опустошил много чар красного вина.

Эпона так и напустилась на брата:

– Ни в какие другие миры я не отправляюсь. Зачем ты болтаешь всякую чепуху? Прекрати, Окелос.

Ригантона, кусок за куском поедавшая молочного поросенка, подняла голову. Уж не хочет ли ее дочь откреститься от своего дара? Ничего не получится: главный жрец уже подтвердил, что Эпона – друидка. И сейчас как раз самое время оповестить об этом всех родственников; любопытно, какое лицо будет у Сироны.

– Конечно же, ты можешь бывать в других мирах, – сладким голосом произнесла Ригантона. – Сам Кернуннос подтвердил, что ты от рождения друидка; перед тобой большое будущее. – Скосив глаза, она увидела, что Сирона сидит с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом. Картина просто чудная.

– Вы все ошибаетесь, – в отчаянии возразила Эпона. – Я все это выдумала. Я поступила нехорошо, похваставшись Окелосу, но все то ошибка, поймите же.

Глаза Ригантоны гневно засверкали.

– Как ты смеешь отрицать, что у тебя есть дар друидки? Уж не пытаешься ли ты осрамить меня перед знатными людьми племени кельтов? Что скажет Кернуннос, услышав такую ложь, после того как он согласился принять тебя в обмен на погребение вождя?

В полном смятении Окелос вскочил на ноги и уставился на мать, забыв о том, что все внимательно за ними наблюдают, забыв обо всем на свете, кроме того, что мать его предала.

– Почему ты ничего не говоришь о выборах вождя? – воскликнул он. – Мы договорились, что ты отдаешь Эпону друидам в обмен на их согласие поддержать меня на выборах, не ради того, чтобы тебя не сожгли, а погребли со всеми твоими драгоценностями.

Эпона была расстроена не меньше брата.

– Ты торговал мной, чтобы получить жезл вождя? – спросила она, обращаясь к Окелосу. – Даже не переговорив предварительно со мной, как будто я не свободная женщина?

Но брат не слышал ее, так напряженно он ждал ответа матери.

На этот раз Ригантона заговорила, тщательно взвешивая слова. Еще неизвестно, как повернется будущее; до того, как совет вынесет свое решение, лучше не раздражать сына. Кернуннос прав: Окелос отнюдь не лучший кандидат на пост вождя, но кто может предсказать, каково будет мнение подверженного разным влияниям совета? Ее сын может еще стать вождем, а если друиды примут к себе ее дочь, то у нее будет все, чего она пожелает.

– Я попросила Кернунноса поддержать тебя на выборах; это часть нашего договора, – заверила она Окелоса. Это, во всяком случае, была правда. Конечно, она высказала эту просьбу под самый конец, как нечто не слишком значительное, вроде короткого козьего хвоста, но об этом лучше всего умолчать.

– Мама! – вскричала Эпона, чувствуя, что надежда ее покидает. Из спора матери и брата она уже поняла, что мать предложила ее жрецам, а те приняли ее; новость была просто убийственная. Она бросилась на колени возле Ригантоны, как умоляющий ребенок, обвила ее руками. – Послушай, пожалуйста, я не хочу всю свою жизнь заниматься волшебством вместе с Меняющим Обличье. Я не выношу его присутствия. Уж ты-то, из всех людей, должна понимать меня.

Ригантона решительно высвободилась из объятий дочери.

– Вы с ним не будете заниматься любовной игрой. Это запрещено ему; гутуитеры должны хранить целомудрие. К тому же он…

– Я говорю не о любовной игре, не это меня заботит, – перебила Эпона, так и не дав матери довершить свое объяснение. – Я не хочу иметь с Кернунносом ничего, совершенно ничего общего; никогда. С самого детства он вызывает у меня отвращение. И у меня нет никакого желания заниматься волшебством. Оно порождает во мне какое-то… странное чувство. Я хочу жить по-другому; мы уже говорили с тобой об этом; неужели ты не помнишь? Неужели ты не понимаешь? – Казалось, на мать смотрела не она сама, а ее дух, так красноречивы были ее глаза.

Ригантона отвернулась, недовольная тем, что этот спор происходит в присутствии всех родственников. Чего доброго, они подумают, что дочь дурно воспитана, ее не научили повиновению.

– Дело уже сделано, – решительно заявила она.

– Но я прошла обряд посвящения, я взрослая женщина. Если уж ты задумала это ужасное дело, тебе следовало обещать меня друидам, пока я была еще девочкой.

– Ужасное дело! Благодари всех духов за то, что твой дар, хоть и поздно, а все-таки обнаружился. Пока ты еще не вышла замуж, как твоя мать, я вправе распоряжаться твоей судьбой; наше счастье, что у меня есть еще время, чтобы исправить мой недосмотр; и как я не заметила вовремя твоих способностей? – Чтобы предупредить возражения дочери, она повернулась к Сироне. – Не правда ли, мне повезло, невестка? Так же, как и Эпоне? Скажи ей это от моего имени.

Глаза Сироны метали молнии, но эти молнии не могли пробить щита, которым укрылась Ригантона.

– Туторикс сказал, что я не обязана это делать, – крикнула Эпона, обращаясь к собравшимся родственникам.

– Туторикс мертв, – решительно отрезала Ригантона. – Я единственный человек, которому ты должна подчиняться. К тому же он никогда не говорил мне ничего подобного. – Она подняла левую руку с полным вина греческим кубком. – Но пора уже прекратить это пустое препирательство, совершенно неуместное во время поминального пиршества, и предаться счастливым воспоминаниям о Туториксе. Тебе не подобает вести себя так, особенно сегодня вечером, Эпона.

Пиршество продолжалось всю ночь, до первой утренней звезды. Окелос пировал в полном упоении: он убедил себя, что Ригантона и в самом деле договорилась о его избрании. В конце концов, она его мать; мать не должна предать сына. Да и не такая уж это большая просьба, даже если она и хлопотала о введении нового погребального обряда.

«А какие пышные похороны будут у меня, – думал Окелос, – после того как завершится мое долгое великолепное правление племенем. Я возьму с собой в другие миры целые груды сокровищ. Ригантона непременно добьется моего избрания; спасибо ей за это!»

Когда пиршество окончилось, все еще улыбаясь, он уснул пьяным сном на своем ложе.

Разойдясь по домам, другие претенденты на пост вождя долго обсуждали со своими женами и приверженцами, какой нечестный ход предприняла Ригантона. Предложить свою дочь друидам в обмен на их поддержку! Нет, эту женщину надо как следует проучить.

Затем, собравшись вместе, после ожесточенных споров и даже тумаков, все пришли к общему соглашению. Самый достойный претендент на пост вождя – Таранис; остальные окажут ему поддержку и постараются убедить совет старейшин встать на их сторону. Тем самым замыслы Ригантоны и этого ее презренного сына будут сорваны.

Последнее возражение выдвинул сам Таранис.

– Но, если сами духи возжелают, чтобы вождем племени стал Окелос, что мы сможем поделать?

Ответила ему Сирона.

– Ничего, – сказала он. – Но я не верю, что духи этого возжелают. Ты же сам слышал сегодня, мой муж. Ригантона пообещала отдать свою дочь друидам, выторговав у них обещание, что они поддержат погребение Туторикса; если я не ошибаюсь, избрание Окелоса для нее дело второстепенное. Я нигде не слышала, чтобы друиды поддерживали Окелоса. Поэтому обойди поочередно всех членов совета, поговори с каждым, напомни о своих способностях и о слабостях Окелоса. Напомни, что Ригантона нечестным путем пыталась заполучить пост вождя для своего сына. Мы еще посмотрим, кто победит.

Все время, пока продолжались эти разговоры, не спала и Эпона. Она лежала, свернувшись клубочком, на своем ложе и старалась не слышать непрестанно звучавшего у нее в ушах присвистывающего голоса Кернунноса; жрец уговаривал ее, молил, требовал.

Он, Ригантона и Окелос пытались опутать ее прочной паутиной, как это делает паук, прежде чем сожрать свою жертву. Если им удастся добиться своего, она будет уже не Эпоной, а кем-то другим, кем именно – она не знала.

Она сжала кулачки, нет, так легко она не сдастся, будет бороться до конца. «Меня спасет Гоиббан», – решила она.

Племя уже не могло дольше задерживать торговцев с привезенными ими товарами. Запасы ячменя и пшеницы были на исходе; женщины жаловались на нехватку льна. Необходимо было немедленно избрать вождя, повелителя племени, который бы вел переговоры с торговцами. Плотники уже готовили резной конек для установки в доме будущего вождя.

На другой день собрались старейшины и после надлежащего обсуждения единодушно избрали вождем кельтов Тараниса. Тараниса Громоголосого.

– Ты предала меня, – в ярости обвинил Окелос Ригантону. – Как я мог позабыть, что ты делаешь все только для своего блага? Ты добилась того, что хотела, но не позаботилась обо мне.

– Я сделала, что могла, – заверила она. – Ты все еще молод, а Таранис уже в летах. Он не будет жить вечно. Настанет и твой черед.

Он покачал головой.

– Ты обманула меня, Ригантона, я не получил того, что должен был получить. Я никогда тебя не прощу.

– Я огорчена не меньше тебя. Сегодня днем Таранис будет провозглашен вождем племени, мне придется отдать ему жезл; представляю себе, как будет ухмыляться, глядя на меня, его женушка. Ты думаешь, мне это будет приятно?

– Я думаю, что ты вполне это заслужила, – с горечью сказал ей Окелос.

Чтобы присутствовать при провозглашении нового вождя, на площади собралось все племя. На церемонии должны были присутствовать все, кто может; традиции, против своей воли, вынужден был подчиниться и Окелос. По этому случаю он надел боевой нагрудник и с помощью извести закрепил в яростно взлохмаченном состоянии свои волосы.

«Они еще пожалеют, что не выбрали меня», – несколько раз прошептал он про себя.

Эпона постаралась пораньше уйти из дома, чтобы ей не пришлось сопровождать мать. Ее вообще тяготило присутствие Ригантоны. И сейчас она стояла с краю собравшейся толпы. Это было первое подобное событие в ее жизни, и его торжественность, помимо ее воли, произвела на нее большое впечатление. Все нарядились в лучшие одежды, надели самые яркие украшения. Нематона приказала обвить зеленью большой камень, кость Матери-Земли, где должен был стоять Таранис, принимая приветствия от своего народа. Вокруг всей площади были разожжены священные костры; собравшиеся пели благодарственную песнь; отныне они под надежной защитой нового вождя.

Пока Эпона смотрела на происходящую церемонию, к ней незаметно подошел Кернуннос. Он схватил ее за локоть и прошептал:

– В следующее полнолуние начнется твое обучение, Эпона. Мы пошлем за тобой. Или ты придешь сама. Но ты непременно придешь.

Эпона вздрогнула, но, прежде чем она успела что-нибудь ответить, жрец улетучился как дым.

Увидев рядом с Алатором свою подругу Махку, она подошла к ней. Махка казалась такой сильной и уверенной в себе, тогда как Эпона чувствовала себя слабой и незащищенной.

За это солнечное время года Махка выросла на полголовы. Со своими могучими плечами и широким, туго обтянутым кожей лицом она выглядела уже взрослой женщиной. Но при виде Эпоны она расцвела знакомой детской улыбкой.

– Да сияет тебе всегда солнце! Иди сюда, к нам, будем вместе смотреть на церемонию. Она вот-вот начнется: Таранис выйдет голый из нашего дома; Поэль омоет его и облачит в мантию вождя. Отсюда все хорошо будет видно.

Эпона поздравила подругу, ведь она теперь член семьи вождя. Но Махка отмахнулась от ее искренних – Эпона и в самом деле радовалась за нее – поздравлений.

– Какая разница, живу я в доме вождя или где-нибудь еще? Мне это безразлично.

– И зря, – сказал ей Алатор. – Таранис будет теперь распределять вымененные у торговцев товары, а это значит, что твоей семье достанется все лучшее.

Серые глаза Махки ярко блеснули.

– Я хочу только быть воином. Разъезжать на военной колеснице, подобной тем, что изображены на греческих амфорах. Размахивая мечом, вести за собой сотни людей в битву и умереть героической смертью.

– Но наше племя сейчас ни с кем не сражается, – напомнила Эпона подруге.

– Неужели ты не слышала, что затевает твой брат? Он уговаривал нескольких молодых людей совершить набег на греков. Их цель не только добиться славы. Они поговаривают о том, что у нас недостаточно женщин и земли; они хотят завести семьи в каком-то другом месте. Согласись, в нашем селении живет слишком много народу. Окелос намеревается с отрядом молодых воинов основать новые поселения и обещает всем, кто отправится с ним, лучшую жизнь.

– Окелос хочет только пограбить греков, – возразила Эпона.

Махка сделала пренебрежительный жест.

– Если он достаточно силен, чтобы завладеть сокровищами греков, почему бы ему это не сделать? Сильнейший должен обладать всем самым лучшим, чтобы он мог хорошо обеспечивать семью и заводить много сильных детей. Только так племя может добиться процветания. Я хочу упросить их, чтобы они взяли меня с собой. Ты знаешь, Эпона, я могу сражаться не хуже любого из них. Я принесу гораздо больше пользы, участвуя в завоевании новых земель, чем если выйду замуж за какого-нибудь глупого пахаря из другого племени и нарожаю кучу сопливых ребятишек.

– А твои родители дали свое согласие? – спросила Эпона.

– Дадут. А если нет, я убегу и все равно поступлю по-своему.

– Ты ослушаешься их?

– Конечно. Говорят, Ригантона обещала отдать тебя друидам, но ты не хочешь к ним идти. На твоем месте я бы убежала, Эпона. В этой жизни ты должна бороться сама за себя.

«Махке легко говорить это», – подумала Эпона. Ни ее самой, ни ее семьи не коснулось никакое горе; ее будущее обеспечено. А в ее жизни за какие-то несколько дней произошло много такого, что вселяет глубокое беспокойство. Но ведь у нее есть Гоиббан, это все, что ей нужно. В ней сохранилось еще достаточно детской наивности, чтобы верить, что Гоиббан будет рад жениться на ней.

– Я не собираюсь идти в волшебный дом, – сказала она Махке. – Вы все будете очень удивлены, когда увидите, что я сделаю. – Она загадочно улыбнулась и вновь стала следить за происходящей церемонией.

После того как Тараниса омыли и облачили в мантию вождя, сотканную из пестрых нитей, представляющих все цвета всех семей, жрецы подвели его к священному камню. Он бесстрастно наблюдал, как они принесли жертвы Духам Огня и Воды, Земли и Воздуха, а затем поклялся духам, что его племя будет жить и трудиться в полном единении с природой, не допуская, чтобы щедрая доныне земля оскудела, чтобы духам было нанесено хоть какое-нибудь оскорбление.

В самый разгар церемонии через толпу – с жезлом в руке – прошествовала Ригантона. Она передала жезл Поэлю, а тот, в свой черед, предложил его Таранису.

Высокий, весь заросший бородой, с бычьей шеей и громоподобным голосом, Таранис трижды провозгласил:

– Если кто-нибудь из вас считает себя сильнее меня, пусть примет мой вызов и отнимет этот жезл у меня.

Когда Таранис прокричал эти слова в первый раз, Окелос шевельнулся, словно бы собираясь шагнуть вперед; все сразу же повернулись к нему, но он остался на месте и только глаза его горели гневным огнем.

Видя, что никто не принимает вызова, Поэль вручил жезл Таранису. Затем, широко раскинув руки, друид развернулся и встал лицом к кельтам.

– Пусть услышт меня все, что живет, умирает и вновь воскресает! Наш старый вождь перешел жить в другой мир. Отныне племенем будет править Таранис Громоголосый; мы все обязаны соблюдать ему верность. Пока он будет нашим вождем, мы можем делить с ним его силу и его процветание, ибо он – наш, и все ему принадлежащее – тоже наше. Пойте же со мной песню нашего народа. Пойте обо всем, что приносит благо, порождает гармонию и поддерживает жизнь.

Все радостно и громко запели. Они теперь и в самом деле принадлежали новому вождю, как и он им; объединились в замечательное сообщество кельтов; каждый из них – нераздельная часть целого. И это целое исполнено великолепия.

Торговцы, томившиеся в ожидании за частоколом, услышали безгранично ликующий громовой рев, раскатившийся далеко по Голубым горам.

Вечером, сидя в дверях своего дома, Эпона нетерпеливо ожидала восхода луны. Наконец над вершинами показался серебряный полумесяц, белый ноготок в бледно-лиловом небе. Значит, у нее еще есть время, много ночей, прежде чем ее отведут в волшебный дом. Надо немедленно поговорить с Гоиббаном.

Наутро, однако, смелость изменила ей. Она отложила задуманное на день, затем еще на день. Как-то все не находились подходящие слова, а дух ничего не подсказывал. Но до полнолуния еще оставалось время.

Нагрянули торговцы, и Таранис подолгу сидел с ними на базаре, выслушивал их предложения, выпятив губы и сузив глаза, внимательно осматривал их товары. Он упорно торговался, и его громовой голос нагонял страх на некоторых незнакомых с ним торговцев. Сидя вокруг своих домашних очагов, люди стали поговаривать: «Таранис будет хорошим вождем. Давайте выпьем еще по чаре вина за Громоголосого».

Друиды стали по очереди разговаривать с Эпоной, все, за исключением Кернунноса, который ждал своего времени.

Нематона зашла в их дом, когда Эпона расшивала подол платья. Дочь Деревьев села подле нее и показала длинным пальцем на вышиваемый ею узор. Молодая женщина кусала губы и то и дело тыльной стороной кисти откидывала влажные волосы со лба: в вышивании она явно не была мастерицей.

– Тщательно клади каждый стежок, – наставительно сказала гутуитера. – Он должен занять свое место в узоре. А узор, ты знаешь, – это основа жизни. – Жрецы – это не маленькое племя внутри большого племени, их цель отнюдь не в том, чтобы, совершая жертвоприношения и общаясь с духами, жить за счет других. Друидами являются те, кто знает и понимает узор, образуемый всеми живыми существами, каждое из которых, чтобы выжить, должно в своих поступках гармонично сочетаться со всеми другими. Узор, иными словами, образ жизни, обычаи и традиции, старше самих людей; поколений, передававших друг другу это знание, больше, чем нитей в ткацком станке. Узор проявляется в магии камней – увы, мы мало что помним об этой магии, – так же, как и в пении деревьев. Все сущее должно вписываться в общий узор, или же оно обречено на гибель.

Эпона подумала о Кернунносе, с его сощуренными желтыми глазами, который, без сомнения, уже ожидает ее. Она подумала о том, каково это – постоянно жить в дыму благовоний, распевать священные песнопения и каждую ночь переноситься в другие миры, где клубятся туманы и все видится не таким, каким является на самом деле.

Затем она подумала о Голубых горах и сладостном свежем воздухе и об узоре, сплетаемом светом и тьмой на склонах, узоре, который она любила всю свою жизнь. Она подумала о Гоиббане и даже представила себе, как весело смеялись бы их дети, собравшись у ее коленей. Уиска перехватила ее по дороге домой, когда она возвращалась с полным кожаным ведром, чтобы долить воду в гидрию.

– Ты, должно быть, уже ждешь дня, когда присоединишься к нам, Эпона.

Эпона ответила совершенно искренне:

– Надеюсь, этот день никогда не настанет.

По лицу Уиски скользнула тень улыбки.

– Все дни наступают. Наступают и проходят. Никогда не страшись прихода какого-нибудь дня, потому что он уже часть прошлого, где-то за твоей спиной.

Эпона поставила наземь тяжелое ведро.

– Что это значит?

– Только то, что прошлое и будущее составляют одно целое, они существуют сейчас, сегодня, такие же реальные и прочные, как звенья железной цепи. Настоящее скрепляет их все. Когда ты будешь посвящена в жрицы, ты сможешь по желанию двигаться вдоль этой цепи, потому что будешь уверена в прочности других звеньев.

– Как это может быть? – Помимо своей воли Эпона была заинтересована.

Уиска объяснила:

– Стой неподвижно. Закрой глаза. Напряги все чувства. Напряги ум. Открой все поры кожи. Чувствуешь ли ты селение вокруг себя и горы? Хорошенько почувствуй горы. Почувствуй их тяжесть и строение. Это получится, если ты сосредоточишься. Да, да, я вижу по твоему лицу, что тебе кое-что удается. А раз так, ты сможешь почувствовать прошлое и будущее, потому что они так же реальны, как эти горы. Как, выйдя из деревни, ты можешь подняться по этим склонам, так из нынешнего дня ты можешь перейти в самый последний, день светопреставления. Это не труднее, чем переноситься в другие миры.

– Почему же вы не делаете этого чаще? Я вроде бы никогда не слышала ни о чем подобном.

– Посещать прошлое, – сказала ей Уиска, – дело бесполезное, потому что мы ничего не можем в нем изменить. Мы передвигаемся в нем, словно духи: все видим, но ничего не можем осязать.

– А будущее? Что ты можешь сказать о будущем? Вот его-то я хотела бы изменить.

Бледная улыбка на лице Уиски растаяла точно снег.

– Будущее можно изменить лишь в настоящем, Эпона. Но переноситься туда еще менее благоразумно, Эпона. Чтобы заглянуть в будущее, требуется много смелости, к тому же то, что ты там увидишь, может опалить твои глаза. Лучше не знать будущего, поверь мне. Обучение друида предусматривает выработку у него умения противостоять искушению. Знающий будущее неизбежно попытается изменить его в настоящем, а это нарушит всеобщую гармонию.

– Не понимаю.

Уиска вновь улыбнулась.

– Признаваться в своем непонимании означает проявлять зачатки мудрости. В свое время ты поймешь. Многому научишься, многое постигнешь, ибо такова цель всех живущих.

И она уплыла прочь, легкая, словно туман, оставив Эпону в мучительном раздумье. Она хотела бы многое постичь, задать столько вопросов, но не хотела связывать себя никакими обязательствами по отношению к Кернунносу и волшебному дому, нет, этого она не сделает.

Ни за что, низа что, ни за что!

На другой день, почти сразу после восхода, караульный Валланос протяжно затрубил в свой бараний рог, затем в сильном возбуждении, запыхавшись, сбежал вниз, в долину.

– К нам приближаются какие-то чужеземцы, – оповестил он собравшихся вокруг него кельтов. – Таких я еще сроду не видывал.

Таранис запустил пальцы в свою бороду цвета меди и бронзы.

– И чем же они отличаются от всех других? Они воины?

– В том-то и вся загвоздка, что я не могу понять этого. – Бедный Валланос был в явном смятении. – Они не такие, как мы, совершенно другие. И видел их лишь издали и сразу же прибежал сообщить вам, чтобы вы могли приготовиться к их прибытию. Хотя и не знаю, в чем могут заключаться ваши приготовления.

– Кто они такие? – хором спросили многие.

– Они непохожи на обычных людей. Скорее на полулюдей-полулошадей; впечатление такое, будто из спин лошадей растут человеческие тела. Вероятно, они те чудовища, которых греки называют кентаврами.

ГЛАВА 9

Наталкиваясь друг на друга, энергично работая локтями, мужчины и женщины племени бросились к частоколу, а затем выбежали на дорогу. Молодые, быстроногие Эпона и Махка были среди первых. Здесь, на дороге, они остановились в изумлении.

К ним приближались четыре существа, четыре жилистых, длинноногих животных; ничего похожего на пони, которые использовались как тягловый скот, или на ослов и онагров, иногда пригоняемых торговцами. Да и передвигались они совсем по-иному. Не короткими упругими шажками, наиболее подходящими для перевозки груза, а плавными длинными скачками, как бы не прилагая никаких усилий, так бегает обычно благородный олень.

– Какие красивые животные, – пробормотала, как бы про себя, Эпона.

Существа отнюдь не были кентаврами; это были лошади с сидящими на них людьми.

– Вот, должно быть, здорово – сидеть на лошади и мчаться как ветер, – заметила Махка. – Уж, наверное, куда лучше, чем трястись на повозке.

Лошади подскакали ближе, и теперь легче было разглядеть всадников, возвышавшихся над стоящими на земле кельтами. Всадники были с глубоко посаженными глазами, с густыми бородами и нечесаными длинными волосами под остроконечными войлочными шапками. И одеты они были в суконные кафтаны, просторные в груди и узкие в рукавах и в какие-то вздутые штаны, заправленные в мягкие кожаные сапоги.

Какая удобная одежда, чтобы ездить на лошади, восхищались кельты.

Одежды чужеземцев были окрашены в глубокие цвета: синий, красный и желтый; хотя поношенные и выцветшие, они все же выглядели достаточно яркими. Их предводитель в отличие от остальных был одет еще и в накидку из какого-то неизвестного кельтам пятнистого меха; и на всех четверых поблескивали золотые ожерелья, полускрытые косматыми бородами. А поводья их лошадей были отделаны искусно выкованными серебряными и бронзовыми украшениями.

Кельты показывали друг другу на оружие чужеземцев. У каждого наездника к левому бедру был прикреплен большой чехол, очевидно, вмещавший и лук и запас стрел с губительными трехгранными наконечниками. К правому бедру были пристегнуты кожаные ножны с коротким мечом с бронзовой рукояткой, а за пояс заткнут целый набор смертоносных ножей. И ко всему еще у троих за спиной были торбы, где, несомненно, также могло быть оружие.

Четвертый, предводитель, ехал на гордом скакуне с щетинистой, торчком гривой, которая подрагивала в такт его размашистым шагам. Когда они приблизились к глазеющей на них толпе, он пришпорил своего коня и смело поскакал вперед, держа одну руку над рукояткой меча.

– Мы путники, и я требую для нас должного гостеприимства, – воскликнул предводитель. Он говорил на их языке с каким-то гортанным акцентом, понять его было довольно трудно. Но ни один кельт не мог бы отвергнуть традиционный призыв к гостеприимству.

– Добро пожаловать, – ответил старый Дунатис. – Вы получите у нас и кров, и еду.

Четверо всадников с быстротой молнии въехали в кельтское селение.

Валланос побежал за шахтерами. Было совершенно ясно, что это не группа обычных торговцев, и Таранис хотел, чтобы все, кто может держать оружие в руках, немедленно вернулись в поселок. Так, на всякий случай.

– Кто ваш вождь? – спросил человек на сером скакуне. Его глаза осматривали толпу, ни на ком, однако, не задерживаясь.

«Какие темные, темные глаза, – восхитилась Эпона. – Он походит на ястреба, которого никто не может приручить».

Таранис шагнул вперед.

– Я вождь племени. – В руке у него был обнаженный меч.

Всадники вели себя так, точно не чувствовали никакой угрозы.

– Хорошо, мы приехали по торговым делам.

Ничто в этих четверых не напоминало обычных торговцев, хорошо известных в Голубых горах.

– Вам нужна соль? – спросил Таранис, даже не пытаясь скрыть свое изумление.

Легким движением всадник перекинул ногу через шею коня и соскользнул наземь. Он взглянул на меч, который держал вождь. В густой каштановой бороде сверкнули ряды белых зубов.

«Какие крепкие зубы и все целы», – произнес какой-то голос в голове Эпоны.

– Не соль, – сказал иноземец Таранису. – У вас есть железо. Есть очень хороший кузнец. Даже к нам на восток дошла весть о вашем кузнеце, вашем железе. Мы хотим менять мечи на золото.

Старейшины обменялись понимающими взглядами.

Иноземец стоял прямо перед Таранисом: он протянул вперед правую руку, показывая, что в ней нет никакого оружия. После недолгого колебания Таранис убрал меч в ножны. Иноземец слегка наклонил голову, давая знак, что готов обменяться приветственными поклонами, однако, видя, что Таранис не делает никакого ответного жеста, тут же поднял голову.

– Я Кажак, сын Коляаксеса, Повелитель лошадей, – провозгласил он громким голосом. В ответ Таранис назвал свое имя, и оба они обменялись рукопожатием.

Эпона стояла достаточно близко, чтобы чувствовать сильный мужской запах, исходивший от тела Кажака. Не такой острый и мускусно-пряный, как тот, что исходил от Меняющего Обличье, просто сильный запах человеческого и лошадиного пота. Но в горах, где много воды, кельты привыкли к частому купанию, они давно заметили, что немытое тело дурно пахнет, и поэтому встречают всех гостей водой для омовения. Однако Эпоне запах Кажака не показался таким уж неприятным. Это был скорее лошадиный, чем человеческий запах.

Кажак озирал толпу надменным взглядом, свысока, как если бы еще сидел на коне. Большинство кельтов были выше его ростом, но он смотрел на них, как смотрят вдаль, привыкнув к бесконечным просторам.

После обмена именами было вполне прилично осведомиться, к какому племени принадлежит чужеземец, услышав ответ, все его слышавшие на короткий миг замолчали.

– Кажак – скиф, – звенящим от гордости голосом объявил приезжий

Скиф! Один из диких кочевников, живущих в отдаленных степях, один из тех грозных воинов, которые прокатились могучей волной по многим восточным землям, изгоняя их законных владельцев, безжалостно попирая существовавшие в течение многих поколений традиции оседлой жизни и возделывания земли. Скифы одержали верх даже над киммерийцами, которые славились как бесстрашные воины, оттеснив их в горы и долины, где прежде жили различные племена этого народа.

Слава о скифах докатилась даже до Голубых гор; сидя вокруг домашних очагов, кельты поговаривали об этих грабителях с берегов Черного моря, дикарях, применявших новые способы ведения войны в Галиции, Фракии и даже Анатолии. Иногда скифы объединялись с ассирийцами, которые переняли у них умение ездить верхом на лошадях и пользоваться луком; а случалось, они посылали своих наемников в ассирийское войско. Делая набеги с того места, где восходит солнце, они наводили ужас своей жестокостью на многие, известные кельтам народы.

И вот скиф спокойно стоит возле своего коня в их горном поселке, предлагая золото в обмен на их железо.

Кельты смотрели на него с раскрытыми от удивления ртами.

Одной из первых пришла в себя Эпона. Выросшая в доме вождя, она знала, как вести себя с чужеземцами, какими бы странными они ни казались. К тому же она протиснулась поближе, чтобы хорошенько осмотреть серого коня; три остальные лошади были охолощены, как волы. Пройдя мимо Тараниса, она положила руку на шею коня, покрытую мягкой шелковистой шерстью, так непохожей на грубые шкуры пони.

Заслуживало внимания и седло. Оно состояло из двух небольших подушек, набитых, как она узнала впоследствии, оленьей шерстью и сшитых вместе, так чтобы всаднику удобно было сидеть. Под седлом был потник, держалось на месте оно с помощью шерстяной подпруги и ремня, пропущенного под хвостом лошади. Вся сбруя была украшена вырезанными из цветного войлока фигурками сражающихся диких животных; сами фигурки были отделаны цветной нитью и кусочками драгоценных металлов. С самого седла свисали так же изукрашенные и отороченные мехом стременные ремни, по бокам скакуна висели шерстяные кисточки.

В Голубых горах никогда еще не видели ничего подобного.

Эпона вновь погладила шею коня, и как раз в этот момент Кажак повернулся и посмотрел на нее. Взгляд его карих глаз, помимо его желания, встретился с ее взглядом, и он, нахмурившись, тотчас же отвернулся.

«Это не глаза дикаря», – озарила ее внезапная мысль.

Воспользовавшись присутствием Эпоны, Таранис сказал:

– Эпона, отведи, пожалуйста, этих незнакомцев в дом для гостей… Тебе и твоим спутникам, скиф, будет предложено все лучшее, что у нас есть; хоть мы и небогаты, вы ни в чем не будете нуждаться, пока будете вести с нами мирную торговлю. Эта женщина позаботится, чтобы у вас было все необходимое, а мы меж тем устроим пир в вашу честь. Тогда и поговорим о торговых делах.

Таранис был рад, что может попросить Эпону выполнить традиционные обязанности дочери вождя. Махка на ее месте могла бы наотрез отказаться, поставив его в затруднительное положение, как она уже отказывалась исполнять свои новые обязанности. Эпона же с явным удовольствием оказала ему эту услугу.

После того как Эпона увела чужеземцев в дом, предназначенный для гостей, Таранис решил поговорить с советом старейшин, чтобы обсудить создавшееся положение. Прием скифов был его первым важным испытанием в роли вождя, и он был намерен не совершить никаких ошибок.

Кажак внимательно слушал; сдвинув свои косые темные брови, он пристально наблюдал за губами вождя, стараясь понять плохо знакомые ему кельтские слова. Когда Таранис вдруг замолчал и подвел к скифу желтоволосую женщину, Кажак был сильно изумлен, хотя и ничем не выдал своего изумления. Женщина заговорила с ним, подумать только, заговорила с ним! Какой странный народ – эти кельты: они позволяют своим женщинам общаться с незнакомцами, разговаривать с ними!

Она показала ему жестом, чтобы он следовал за ней. Кажак оглянулся, но не увидел никакой угрозы в рядах зачарованно глазеющих на него кельтов. Многие из них были вооружены – даже женщины, как он заметил, – но никто из них не использовал оружие для устрашения. Он приказал своим людям спешиться и пойти за ним. Никто не должен иметь повода сомневаться в смелости скифов.

Четверо скифов, ведя на поводу лошадей, последовали за Эпоной. Эпона шла с поднятой головой, легким шагом, надеясь, что за ней наблюдает дух Туторикса. Он хорошо ее воспитал.

У дверей просторного дома, обставленного всем лучшим, что было у кельтов, она повернулась к гостям и улыбнулась; к ее удивлению, никто из них не пожелал встретиться с ней взглядом. У их же племени обмен взглядами был особым ритуалом, ибо считалось: «Глаза, встречающиеся с твоими, не могут скрывать никаких тайн». Но эти скифы смотрели на нос, рот или волосы. Это смущало ее.

– Пока ты будешь с нами, о Кажак, живи здесь как у себя дома, – торжественно произнесла она. – Я позабочусь, чтобы вам тотчас же подали красное вино и принесли подогретую воду для купания.

– Для купания? Чтобы мы искупались? В воде? – Он отпрянул, очевидно, пораженный этим предложением.

– Конечно. Для вас поставят котел на огонь, и после того, как вы искупаетесь…

– Никакого купания, – решительно провозгласил Кажак. – Я скиф. Нельзя загрязнять воду телом.

Момент был щекотливый. Кельты смущенно переглядывались. Нельзя нарушать запреты, которые соблюдают другие, но неужели есть люди, вообще не моющиеся?

Кажак отнюдь не был нечувствительным; тонкая наблюдательность была совершенно необходима для выживания в трудных условиях. Он метнул быстрый взгляд на своих людей, требуя от них молчания, затем повернулся к желтоволосой женщине и старательно, чтобы не было никакого недопонимания, изложил свою точку зрения.

– Мужчины очищаются паром, – сказал он. – Женщины очищаются глиной. Чистая вода – только чтобы пить. – И, подняв глаза на ее лоб, он постарался изобразить приятную улыбку.

Крылья его ноздрей походили округлыми очертаниями на любимую брошь Ригантоны. Волосы темно-каштановые, загорелая кожа выдублена солнцем и ветром, лишь вокруг век, в косых морщинках, она была белая, как у Эпоны. Глаза – такие же темные и живые, как у его коня; в них светился недюжинный ум.

В этот миг к ним присоединился Кернуннос; его появление вызволило Эпону из затруднительного положения. Чтобы произвести должное впечатление на иноземцев, главный жрец облачился в свои парадные одежды. Его худое тело облегала мантия из волчьих шкур; шкуры были цельные, с висящими мордами и хвостами, с выкрашенными в красный цвет пустыми глазницами. Длину его рук подчеркивали браслеты из раковин, привезенных с берегов отдаленного моря царя Эгея.[3] Над его головой ветвились рога большого оленя.

В других местах принято кланяться шаманам, но так как сами кельты никому не кланяются, Кажак стоял прямо, с удовольствием соблюдая местный обычай. Перед ним, очевидно, была важная особа, к тому же мужчина. Он испытывал замешательство, разговаривая с посторонней женщиной, не своей женой, но таков, видимо, еще один местный обычай. Просто невероятно, но эти кельтские женщины ведут себя так, словно у них есть свое определенное положение в обществе.

Кажак с облегчением повернулся к Кернунносу.

– Кажется, нам обещали приносить вино, – заметил он чисто по-мужски.

Однако Кернуннос не мог ответить ему сразу. Ритуал требовал, чтобы он прежде всего призвал на гостей благословение духов, представился сам как их посланник и представил скифов тем незримым силам, которые правят в здешних местах. Кажак терпеливо ждал, тем временем трое его спутников треножили своих лошадей, предоставив совершить утомительные для них формальности Кажаку.

Когда Кернуннос сказал все, что полагается говорить в таких случаях, он подошел к двери дома для гостей и позвонил колокольчиком, предупреждая духов внутри о прибытии чужеземцев. Затем он отступил в сторону, пропуская скифов.

Кажак замешкался. Трое остальных неподвижно стояли за его спиной. Кельты, собравшиеся перед домом, с удивлением смотрели на них, перешептываясь.

Отказ войти в дом для гостей считался грубым оскорблением; Туторикс, разговаривая в семейном кругу, всегда подчеркивал это. Эпона все еще чувствовала себя обязанной блюсти его честь. Она подошла к Кажаку вплотную, лицом к лицу, так, чтобы он не мог отвести от нее свой взгляд. Она чувствовала его крайнее замешательство, хотя и не могла понять его причину, и попыталась успокоить его ласковой улыбкой.

– Мы предлагаем вам все лучшее, что у нас есть, – произнесла она спокойным твердым голосом. – Примите же то, что мы вам хотим дать.

В глазах Кажака все еще оставалось сомнение.

– Заходить в чужой дом неблагоразумно, – сказал он, обращаясь скорее к ней, нежели к Кернунносу или другим стоявшим вокруг него людям.

– Это не западня, – сказала Эпона. – Это дом.

– В деревянные дома кладут мертвецов, – объяснил Кажак. – Живые люди должны жить под открытым небом.

Ей было все легче и легче понимать его. Он говорил медленно, произнося с непривычной напевностью знакомые кельтские слова, но ее ухо уловило ритм его речи, и она ответила, подражая его музыкальному выговору.

– Но у нас все люди спокойно, ничего не боясь, ночуют в деревянных домах, – сказала она. – Мы не причиняем никакого зла гостям. Мы почитаем гостей.

У нее было такое впечатление, будто она пытается завоевать доверие животного, великолепного дикого животного. Скиф был очень мускулист, не уступал силой никому из кельтов, разве что Гоиббану; и одежда не скрадывала его природной гибкости и стройности. Двигался он мягко, точно горный кот, и даже когда стоял на месте, производил впечатление человека очень сильного и ловкого.

И все же он продолжал колебаться. Не раздумывая, без какой-либо подсказки духов, Эпона положила свою ладонь на его руку. В третий раз их глаза встретились.

И тогда вдруг, с видом отчаянного смельчака, скиф расправил плечи и вошел в дом.

Его спутники, однако, остановились возле двери, не желая доверить себя четырем стенам, но надеясь, что им поднесут обещанного вина.

Кажак ходил по дому, подозрительно оглядывая все, но ни к чему не притрагиваясь. Эпона позаботилась, чтобы у гостей была свежая питьевая вода в бронзовой гидрии, и послала женщину с факелом, чтобы та растопила очаг. В скором времени дом наполнился золотистыми отблесками огня и теплом; женщины принесли хлеб в корзинах и сыр на блюдах.

И все же Кажак никак не успокаивался. Он так и не сел на ложе, предпочитая стоять у открытой двери, где он мог видеть своих так и не вошедших в дом людей. Когда Сирона принесла большой кратер,[4] полный вином, он жестом показал, чтобы сперва угостили этим напитком его спутников. Только потом выпил сам.

– Хорошее вино, – одобрительно сказал он Эпоне. Это было первое признание ее стараний оказать гостям должный прием, и она почувствовала, что одержала небольшую победу.

Об омовении Эпона больше не упоминала.

Скифы походили на птиц, которые не вьют гнезд и если садятся на ветку, то всегда готовы улететь. Не имело никакого смысла ждать, пока они освоятся. Поэтому Кернуннос и Поэль совершили следующий предписываемый традицией шаг, а именно привели в дом старейшин и некоторых глав семейств, чтобы они могли разделить со скифами вино и познакомиться с ними. Эпона убедила Кажака сесть возле очага и выпить вместе с хозяевами, хотя он и вел себя как осторожный конь, готовый в любую минуту обратиться в бегство.

Кернуннос сидел по левую руку от скифа, Таранис – по правую. Короткое совещание вождя со старейшинами ничего не дало, у них не было никаких особых предложений по поводу обращения с иноземцами. «Наблюдай и слушай» – вот и все, что они могли посоветовать.

Эпона, Сирона и другие женщины из знатных семейств расхаживали по дому, подавая еду и принимая участие в мужских разговорах. Кажак повернулся к Таранису.

– Вождь имеет много жен? – спросил он, показывая на суетящихся женщин, крупных, белокурых и голубоглазых.

– У меня только одна жена, – ответил Таранис.

Удивленный Кажак обернулся к Кернунносу.

– Только одна жена? – недоверчиво спросил он.

Жрец улыбнулся. Кернуннос умел улыбаться одними губами, тогда как его глаза по-прежнему были серьезными. Это произвело отталкивающее впечатление на Кажака, напомнив ему о львах и пятнистых кошках, бродящих по его родным степям, иногда завораживая свою добычу потрясающей силой взгляда.

– Каждый человек имеет одну голову, одну жену, один дом, – ответил жрец.

– Правда? – Кажак посмотрел на меха, которыми были застланы ложа, на резные деревянные сундуки и красивую глиняную посуду, все, что составляло обстановку дома для гостей. Он заметил, что и мужчины, и женщины носят много бронзовых украшений, среди них поблескивали и золотые или сделанные из сплава серебра и золота.

– Много богатства, – процедил он, – но только одна жена. – Повернув голову, он бросил взгляд на Эпону, стоявшую у него за спиной. – Ты жена для него? – Его глаза искрились неподдельным весельем.

Эпона почувствовала, что краснеет, начиная с шеи.

– Я не жена вождя, – ответила она. – Я принадлежу к семье его брата. – Чтобы скрыть внезапно охватившее ее замешательство, она предложила Кажаку ломоть хлеба, но вместо того, чтобы взять его, он схватил одну из длинных прядей ее волос и потянул вперед, так, чтобы она засверкала в отсвете пламени.

– Вот ваше богатство, кельты, – громко, на всю комнату провозгласил Кажак, показывая всем волосы. – Вот кельтское золото.

Ответом был всеобщий смех. Хотя всадники и внушали ужас, как если бы были воплощениями неких неведомых духов, кельты все еще не знали, как отнестись к диковинным чужеземцам, но этой своей шуткой Кажак сразу завоевал их расположение. Скоро они уже пили доброе греческое вино за него и его лошадей; в доме установилась поистине дружеская атмосфера. А поскольку люди Кажака так и не отважились войти в дом, наружу им вынесли амфору с вином, чтобы и они поучаствовали в пиршестве.

Едва достигнув околицы поселка, возвратившиеся с Соляной горы шахтеры услышали веселый смех и крики, доносившиеся из дома для гостей. Странное зрелище предстало их глазам: они увидели четырех стреноженных сыромятными ремнями лошадей в окружении целой толпы восхищавшихся ими кельтов. Другая толпа собралась перед домом для гостей: она окружала троих незнакомцев, которые сидели на земле, подогнув под себя ноги, как женщины, пили красное вино и распевали громкие, непонятные кельтам песни.

Шахтеры и чужеземцы уставились друг на друга.

Сидящие скифы смотрели на белокурых или рыжебородых гигантов, с глазами как озера и плечами как горные отроги, тепло одетых в длинные вязаные рубахи и кожаные накидки. Шахтеры же видели перед собой жилистых мужчин с кривыми от постоянной верховой езды ногами и с некогда белой, но посмуглевшей от жаркого степного солнца кожей. Их спутанные волосы и бороды были различных оттенков коричневого цвета – от почти черного до светло-каштанового, глаза карие, только у самого светлокожего из них были серые глаза. Невзирая на разницу в цвете кожи, на всех их лицах лежал одинаковый отчетливый отпечаток суровости, слегка смягченный сейчас выпитым вином. Но в них так и бурлила жизненная энергия; и кельтов, и скифов объединяла общая страстная любовь к жизни. Кельты были рады разделить вино с пришельцами, и это способствовало их сближению.

После того как все несколько раз приложились к чаре, незнакомцы стали друзьями; они отпускали грубые шуточки, которые можно было понять без особого труда. С помощью понятных и тем и другим слов и жестов они могли кое-как объясняться; выяснилось, что им всем претил греческий обычай разбавлять доброе вино водой.

Меж тем в доме для гостей Таранис начал расспрашивать Кажака о его родном крае. Особенно заинтересовал слушателей образ жизни его народа.

Кажак в таких словах объяснил свободное существование кочевников.

– Мы не строим домов, где нас могли бы настичь враги. Мы не ездим по дорогам. Лошади быстро везут нас куда хочешь. Сверни шатер, погрузи телегу, и айда. Нашел, что тебе надо, бери и скачи. Нашел женщину, которая тебе нравится, бери и скачи. Мужчины ездят на лошадях, женщины живут в кибитках и шатрах, работают, ведут себя смирно, – многозначительно добавил он, хотя никто и не уловил скрытого в его словах намека.

– А как вы содержите ваших жен? – спросил он.

– У нас есть лошади, овцы, другой скот. Мужчина со многими женами едет туда, где хорошая трава; там тебе сколько хочешь мяса, сыра, кобыльего молока для детей. Стада быстро переходят с места на место.

– Ваши женщины тоже ездят на лошадях? – полюбопытствовал Таранис.

– Нет, – коротко ответил Кажак, давая своим тоном понять, что не хочет продолжать разговор о женщинах. Он уже сказал о них все, что следовало.

– Вы сажаете какие-нибудь злаки? – спросил старый Дунатис.

Этот вопрос явно оскорбил Кажака.

– Копаться в грязи? Нет. Пусть другие копаются в грязи. Мы забираем у них зерно, и айда.

Окелос сидел по ту сторону костра от скифа; при этих словах он одобряюще кивнул головой и толкнул локтем молодого парня, своего соседа.

– Мы слышали, что прошлым летом несколько скифов возделывали землю в долине бойи, – заметил Таранис.

– Ложь, – презрительно процедил Кажак. – Настоящие скифы – кочевники. Как я.

Кернуннос подался вперед, безуспешно буравя скифа глазами.

– Ты ничего не сказал про духов. В каких святых местах вы почитаете высшие силы, если, как ты говоришь, вы берете и айда?

Кажак ухмыльнулся.

– Что за бог, какой нельзя брать с собой? У нас нет святых мест, мы возим своих богов с собой, так много лучше. И как может быть место святым?

Кернуннос почувствовал смутную тревогу.

– Расскажи нам о своих богах, – попросил он, изображая благожелательный интерес.

Однако Кажак ушел от ответа, сказав:

– Тебе это не понравится. Лучше ты расскажи Кажак о своих богах. Может быть, они сильнее, тогда Кажак будет приносить им жертвы.

Своим превосходным сказительским голосом Поэль назвал имена и описал Духов Огня и Воды, Гор и Рек, Скал и Деревьев, Полей и Злаков, Лесных Животных. Только когда Поэль заговорил о божестве, которому поклонялся Кернуннос, Кажак наконец откликнулся.

– Олень, да! – воскликнул он, ударив себя кулаком по бедру. – Олень хорошее животное. Кажак уважает оленя. Охотиться на оленя – очень полезно мужчине, становится быстрый и хитрый. Но олень не бог, просто животное. Мясо.

Кернуннос, жрец Оленя, метнул на скифа взгляд, полный с трудом сдерживаемой ярости. Отрицать могущество божества другого племени означало нанести оскорбление, заслуживающее самого глубокого презрения. Есть бессчетное количество духов, с которыми люди должны поддерживать самые хорошие отношения, духов, столь же сильно отличающихся друг от друга, как и почитающие их племена; но все, за исключением слабоумных, чтут могущество всех богов и стараются не оскорблять ни одного из них, ибо все живое зависит от их милосердия.

– Ты малосведущий, глупый человек, – закричал Кернуннос, не в силах долее сдерживаться.

Таранис едва не поперхнулся вином, которое он как раз пил. Прежде чем он успел откашляться и попробовать загладить обиду, нанесенную их гостю, тот сам все уладил.

Скиф не оскорбился – или сделал вид, что не оскорбился. Его широкая улыбка стала еще шире; она была обращена теперь ко всем присутствующим. Он поднял указательный палец и погрозил им, как отец, унимающий расшалившихся ребятишек.

– Нет, нет, Кажак мудрый. Ночами он лежит на спине, смотрит звезды. Звезды дарят глубокую мудрость. Когда смотришь на звезды, много, много думаешь.

– Твои слова могут прогнать отсюда всех оленей, и тогда в наших котлах больше не будет оленины, – ломая руки, вставила Сирона.

– Олень не будет рассердиться на Кажак, – ответил скиф. – Тут всегда много оленей, летом и зимой. Кажак может взять лук и стрелы и принести завтра оленя, будет доказать, что олень не сердит.

В доме воцарилось напряженное молчание. Но Кажак сидел, уверенный в себе и невредимый, по-прежнему сияя улыбкой, и мало-помалу его убежденность стала передаваться всем слушателям. Окелос первым сменил гневное выражение лица на ответную улыбку.

Кернуннос негодовал, что его соплеменники так легко поддаются внушению.

– Ты не понимаешь природы духа животных, – ледяным голосом заявил он Кажаку. – Должно быть, у твоего народа нет Меняющего Обличье, который мог бы говорить с ними на языке живых существ. Мне жаль, что вы так бедны духами. Скажи мне, путник: кто, по-вашему, заслуживает большего почитания, чем питающие нас животные?

– Три бога, – сказал Кажак, поднимая три пальца. – Только три. Легко запоминать. Не так много, чтобы путаться. Табити, Папай, Апи.[5] Огонь, Отец, Земля.

– Кроме них, вы ничего не почитаете священным?

– Священным? – В недоумении Кажак молча шевелил губами. – Ты хочешь сказать, сильнее человека? Сильнее человека война. Сильнее человека дружба. Много людей не может разрушить одна дружба…

Не договорив, Кажак поднес ко рту чару; тем временем Кернуннос обдумывал его слова, а все присутствующие передавали их друг другу: одни – с негодованием, другие – с насмешливой улыбкой, третьи – с нескрываемым интересом. Эти скифы, оказывается, еще более невежественны, чем представлял себе главный жрец, но, пожалуй, не столь опасны, как он предполагал. Они не имеют истинного понятия о царстве духов. Несколько богов, в которых они верят, хорошо известны и кельтам, но под другими именами; их всего малая горстка среди бесчисленных проявлений Великого Огня Жизни, которых люди должны чтить, если хотят сохранить свое не слишком прочное место среди составляющих одно целое сил природы. Все это означает, что невежественные скифы не представляют собой никакой угрозы.

И все же среди названных Кажаком как почитаемые, два понятия вызвали у жреца серьезное беспокойство.

Война.

Дружба.

Каким духам они подвластны? Как нужно с ними обходиться? Как управлять ими?

Мысли Кернунноса сосредоточились только на этом.

ГЛАВА 10

В дверь вошла женщина, объявившая, что все приготовления к пиршеству, которое должно состояться на площади в честь скифов, закончены. Она нараспев произнесла знакомый призыв:

– Скоро уже ночные тени поглотят день; поэтому разведем костры, чтобы оттеснить мрак, споем песни вместе с нашими друзьями, разделим с ними мясо и вино.

– Пойдем поедим мясо, выпьем еще вино, – с энтузиазмом подхватил Кажак, вспрыгивая на ноги. Он покинул дом для гостей куда более охотно, нежели вошел в него.

Кернуннос пожалел, что они должны будут выйти на площадь. В свободной атмосфере большого пиршества – а на этом пиршестве могут присутствовать все желающие – скифы, несомненно, упьются так сильно, что до следующего утра не будут представлять никакой опасности, зато и разговаривать с ними на сколько-нибудь разумном уровне будет невозможно. А Кернуннос хотел еще многое разузнать об этих всадниках.

Этот Кажак является носителем странных обычаев и вселяющих тревогу влияний. Кернуннос был убежден, что их приезд к кельтам может иметь разрушительные, далеко идущие последствия. Они прибыли слишком быстро после перехода могущественного вождя в другой мир и введения нового ритуала; это процесс болезненный, требующий значительного времени для исцеления.

Но времени для исцеления уже не оставалось, Кажак находился в селении, и было очевидно, что на кельтов произвели сильное впечатление его лошади с их седлами, его украшения, оружие, удобство одежды, которую он называл «шароварами», количество имевшегося у него и его людей золота, явно заработанного не мирной торговлей. Бери, и айда. А описанием своего разбойного образа жизни Кажак явно растревожил молодых людей, отгороженных от внешнего мира этими вечными горами.

Кернуннос решил, что с его стороны будет предусмотрительным изучить чужеземцев и создать какое-нибудь магическое средство против их влияния, пока оно не стало слишком сильным, настолько сильным, что могло бы нарушить привычный узор их существования.

Центр поселка был озарен оранжевым сиянием большого пиршественного костра. В воздухе висел запах жарящегося мяса и тающего сала. Люди, смеясь, выходили из домов; одеты они были в лучшие льняные одежды, а поверх них – наброшенные на плечи, теплые и яркие, всех цветов, шерстяные накидки.

Это был великолепный вечер. Кельты готовы были устраивать пиры по любому поводу, любой праздник они готовы были использовать для того, чтобы наслаждаться всеми радостями жизни. Казалось, весь воздух был пронизан искрами их энергии, веселого воодушевления, несравненной любви к жизни, которая дополнялась полным пренебрежением к смерти.

Кельты.

Скифы с легкостью влились в их общество. Они словно бы нашли потерянных братьев; общность их характеров помогла преодолеть разницу между культурами. И у тех, и у других были страстные натуры, безудержные в радости и горе, которые лишь придавали остроты друг другу.

Определенное недоверие все же оставалось, ибо это были люди, привыкшие к осторожности, но какое-то особое магическое очарование празднества помогало преодолеть разделительные барьеры. Всадники даже стали оправляться от сильного изумления, вызванного участием в нем женщин, они с восхищением, хотя и исподтишка, следили за их стройными фигурами.

Молодой мощный скиф по имени Дасадас, который произвел на всех большое впечатление неимоверным количеством выпитого им вина, жестами объяснил, как у скифов совершается обряд побратимства. Для ясности Дасадас и добровольно вызвавшийся шахтер продемонстрировали его, порезав себе руки, накапав кровь в вино и выпив под ободряющие крики собравшихся.

Кельты любили подобные драматические жесты.

Вскоре вокруг каждого скифа собрались небольшие группы кельтов, которые ощупывали их одежды, восхищались их украшениями с незнакомыми фигурками животных, интересовались кочевой, в вечных переездах, жизнью.

Кернуннос был явно расстроен.

Он подошел к Таранису.

– Мне очень не нравятся эти всадники, – сказал он мрачно. – Они опасны.

– Опасны? Но ведь их всего четверо.

– Четверо, которых мы видим, но где все остальные? Не могли же они вчетвером добраться сюда из краев, прилегающих к Черному морю. Что, если за их спиной целая армия, скрывающаяся в горах и готовая неожиданно на нас напасть?

– Ты чувствуешь присутствие такой армии?

– Нет, – вынужден был признать Кернуннос, – но эти люди кажутся мне очень странными; я не могу их понять, но знаю, что им здесь не место.

Таранис опустошил уже много чар с вином и чувствовал себя скорее радушным хозяином, чем недавно избранным, все еще неуверенным в себе вождем. По природе он был человеком дружелюбным, не склонным к недоверию. Он отнюдь не был столь воинственным, сколь заставлял предположить его громовой голос. И ему уже начинали нравиться эти скифы, прекрасные товарищи и собеседники на пиру. Он поспешил защитить их.

– Кажак сказал мне, что первоначально их было больше, но осталось только четверо. Им пришлось пройти через много стран, в том числе и владения ненавидящих их киммерийцев. И если бы у них была армия в горах, учитывая их привычки, они просто бы взяли все, что им нужно, а не выменивали на золото. Я верю Кажаку, когда он говорит, что они проделали этот длинный путь в поисках новых пастбищ или каких-либо новых возможностей.

– Пастбища… в Голубых горах? – Кернуннос презрительно отмел это предположение. – Они отнюдь не дураки, Таранис. И какие возможности открываются здесь перед ними? Ограбить и уничтожить нас?

– Кажак сказал мне, что им нужны только железные изделия Гоиббана; слава о них распространилась, точно лучи восходящего солнца; как только они услышали о его изделиях, они отказались от всех других целей и направились прямо сюда.

– Будь у них больше людей, они были бы готовы перебить нас всех, – пробормотал Кернуннос. – Почему ты веришь всему, что говорит Кажак, Таранис? Ты видишь по его глазам, что он говорит правду?

Таранис заколебался.

– Нет… Он всегда отводит взгляд, когда я на него смотрю, но таков обычай его народа. Он говорит, что скифы не глядят прямо в глаза никому, кроме братьев. Он, должно быть, имеет в виду всех близких родственников.

– Кажак говорит, Кажак говорит. – Главный жрец был в ярости. – Так вот послушай, что тебе говорит Кернуннос: прогони этих всадников сегодня же вечером, прямо сейчас.

– Они приехали торговать, – упрямо повторил Таранис. – Что будет с доброй славой, которой добились кельты, если мы откажемся торговать? Ты видел, какие на них золотые украшения? Великолепные вещицы, добытые грабежом у богатых фракийцев и греков. Они открыто показывают их, и наши люди хотят заполучить эти украшения, как же я могу отослать скифов?

– Туторикс поступил бы так. Он был сильным вождем, – язвительно произнес Кернуннос. Таранис стиснул зубы, но Меняющий Обличье тут же добавил: – Туторикс знал, что есть вещи более важные, чем торговля.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы мы умерли от голода, жрец? – спросил он с едва скрываемым сарказмом.

Жрец Оленя был оскорблен до глубины души.

– Племя никогда не будет голодать. Я всегда обеспечу его дичью.

Таранис пошел на попятный. Плохое начало – вызывать вражду их посредника в общении с духами.

– Да, конечно, боюсь, что я неудачно высказался.

– Очень неудачно. Остерегайся оскорбить тех, кого ты не видишь. Ты держишь жезл не так прочно, как тебе кажется. – Сузив глаза, Кернуннос уставился на вождя, и Таранис почувствовал сильное желание умилостивить главного жреца.

– Как я должен поступить, по-твоему? Приказать воинам выгнать их из поселка?

Кернуннос задумался.

– Нет, это может причинить ущерб нашей доброй славе, мы не должны открыто нарушать традиции гостеприимства, а сейчас мы должны блюсти их особенно тщательно, не допуская нарушения установившегося порядка… Очень скоро, прямо здесь, возле пиршественного огня, я наглядно покажу этим скифам могущество кельтов, докажу им, что они не могут нам противостоять. Лучший способ действий – устрашение; после того, как я своей магией вселю страх в их сердца, ты легко сможешь с ними договориться о торговом обмене и они сразу же уедут, и я думаю, что они отсоветуют приезжать сюда всем своим людям.

Таранис отошел от него, удовлетворенный, а Кернуннос удалился в волшебный дом для необходимых приготовлений.

Эпона хорошо сознавала, что ночь полнолуния приближается с каждым ее вздохом, и, обслуживая гостей племени, то и дело поглядывала на небо. Оставалось так мало времени. Она видела Гоиббана по другую сторону большого костра и уже обдумывала, с каким словами бы к нему обратиться, но тут вдруг Таранис зычно потребовал принести еще вина, и это спутало ее мысли.

Махка не принимала вообще никакого участия в пиршестве. Вместе с несколькими юношами, которые вот-вот должны были пройти обряд посвящения в мужчины, она разыгрывала маленькое сражение, где, однако, никого не щадили, и развлекалась в полное свое удовольствие. Таранис был смущен отсутствием дочери.

– Уж мы-то утрем нос Ригантоне и всему ее отродью, – высказала свое мнение Сирона; она занимала подобающее ей место, по правую руку от него, но место старшей дочери пустовало.

– Сядь рядом со мной, – велел Таранис Эпоне. – Все должны видеть, что у меня есть надежная опора – сильные женщины.

Когда желтоволосая женщина заняла одно из почетных мест среди пирующих, Кажак поднял глаза. Он увидел, как, усевшись, она тотчас посмотрела на ночное небо, как это часто делал он сам. После того как он передал дальше чару по кругу, его глаза вновь встретились с ее глазами, и, к своему удивлению, он улыбнулся ей, как улыбнулся бы своему кровному брату.

Как ни далеко в этот момент были мысли молодой женщины, завороженная этой улыбкой, она вдруг почувствовала себя пойманной в силок птицей. Она поглядела в упор на скифа. Эти темные, темные глаза и эта зачаровывающая улыбка. В этом была какая-то необъяснимая магия… она вдруг забыла о Гоиббане, забыла даже о Кернунносе. «Глазами этого незнакомца на меня смотрит кто-то очень знакомый!» – сказала она себе.

После того как церемониальная круговая чара совершила еще один круг, Таранис встал и преподнес ее Кажаку. Это был щедрый жест, достойный истинного кельта. Чара была греческая, из масличного дерева, оправленного в серебро и украшенного цветными камнями, и обошлась Туториксу в целую повозку мехов.

Кажак вдруг вскочил на ноги и отбежал в сторону от очерченного светом костра круга. Он тут же возвратился, размахивая мокрым войлочным мешком.

– Ты давал Кажак серебряную чару, – сказал он. – Вот его ответный дар. – Очевидно, восхищенный своим замыслом, он сунул руку в мешок и извлек оттуда человеческую голову.

Он держал голову за запекшиеся кровью волосы, так, чтобы все могли ее видеть. В свете костра обескровленное лицо было пепельно-серым; белки глаз закатились, язык вывалился изо рта. Удар меча, отсекший голову, оставил часть прикрепленных к ней шейных позвонков. Видно было, что уже прошло много дней с тех пор, как ее отрубили.

Треск пиршественного огня был заглушен дружным, похожим на шум ветра вздохом всех кельтов.

– Это могучий воин, – объявил скиф ошеломленным зрителям. – Кажак собирает много голов, привязывает шее коня, чтобы пугать врагов, но эта самая лучшая. Этот человек сражался очень хорошо, убил много моих братьев. Очень храбрый человек, чуть не убивал Кажака. – Он постучал костяшками пальцев по бледному лбу. – Кажак дает эту голову своему другу Таранис. Режь макушку, отделай золотом, будет хорошая чара для вина.

Таранис увидел, что все старейшины обратили взгляды в его сторону. При столь неожиданном повороте событий он не мог ожидать от них никакой помощи; он должен был решать все сам. Он попытался отыскать глазами Кернунноса в слабой надежде, что главный жрец вернулся из волшебного дома, но в толпе его не было видно. Значит, он должен решать сам.

Он встал, чуть пошатываясь, сожалея, что выпил лишнего.

– Это превосходный дар, – сказал он Кажаку. – Очень необычный дар. Я… гм… я думаю, что ни один вождь еще не получал такого дара.

Кажак ухмыльнулся, довольный, и кое-кто с облегчением захлопал в ладоши. Люди постепенно приходили в себя, дышали спокойнее, но многие так и не могли отвести глаз от кровавого трофея скифа.

Кажак хлопнул ладонью по спине Тараниса так, что у того захватило дух от удара. Скиф сиял своей широкой улыбкой и размахивал отрубленной головой, от которой разлетались капли сгустившейся крови.

– Вся человеческая сила – в голове. Теперь она твоя, бери!

И он сунул свой подарок в лицо хозяину.

Если бы в жилах Тараниса не текла кровь многих поколений воинов, он, несомненно, попятился бы, и все же он остался на месте, только, как бы защищаясь, поднял руки – и Кажак тут же вложил в них отсеченную голову.

– Кажак подарил тебе всю силу этого могучего воина. Хочешь, вешай голову на своем деревянном доме, ни один враг не будет подходить. Голова отпугнет их. Защитит тебя и всех твоих. Теперь мы друзья, Таранис и Кажак. Таранис есть очень хорошие мечи для его друга Кажака. Кажак дает Таранис много золота. Все очень рады. – Он обнял Громоголосого за плечи и так сжал растерявшегося вождя племени, что у него хрустнули кости.

Аккуратно положив голову возле себя, Таранис сел на свое место. Эпона, взглянув на ужасный подарок Кажака, вспомнила наставления друидов. Голова, в конце концов, лишь пустая оболочка; дух давно уже перешел в иной мир. В этой тронутой тленом голове нет ничего такого, чего следовало бы бояться, за исключением самой ее способности внушать страх. А Эпоне уже надоело испытывать это чувство. Она несколько раз покосилась на отрубленную голову и осталась на месте.

Пирующие пели песни, рассказывали истории и наслаждались той едой, что им подавали: жареная оленина, вареная баранина и тушеная крольчатина с ягодами; хлеб, лепешки и сыр; пшеничное пиво;сотовый мед с топлеными сливками; луковицы, нафаршированные травами и завернутые в тонкие куски свиной грудинки; сало, приправленное специями, с кедровыми орешками; клеверный чай с земляникой; печень молодых барашков на серебряных блюдах.

И вино, вино, вино. Это был, что называется, пир на весь мир.

Небо было темное; над головой, кружась, точно маленькие колесики, плыли звезды, и пламя костра торжествовало над окружающей мглой. Наконец, когда все песни были спеты, а детишки, свернувшись клубочком, уснули у ног своих матерей, Поэль занял почетное место и начал длинное сказание, повествующее о родстве племени с лесными птицами и животными. Иногда он пританцовывал, иногда стоял неподвижно, с закрытыми глазами, и тянул какой-нибудь отрывок протяжно, нараспев, как это делают друиды, и на его мелодичный голос откликался дружный хор окрестных вершин.

По мере того как слушатели все туже набивали свои животы, их веки все тяжелели и тяжелели. От костра струилось тепло, ночь была на исходе, смех и крики сменились тихим бормотанием и позвякиванием горшков и чар.

После того как Поэль закончил свое сказание и отошел от костра, воцарилась полная тишина.

Настало время Меняющему Обличье показать свое магическое искусство.

Через круг пирующих прошла Тена. На фоне пылающего костра ее тело вырисовывалось силуэтом под тонким платьем из беленого льна. Глядя на нее, сидевшие скифы расправили плечи. Она подошла к краю ямы, где пылали угли, и бросила на них какой-то порошок. Пламя вспыхнуло ярче, над толпой заклубился красный дым, такой едкий, что некоторые закашлялись.

Постепенно дым расползся на редкие клочья, а затем и вовсе растаял, к этому времени Тена уже исчезла. Один из скифов, самый смуглый, по имени Бал, издал изумленное восклицание.

Что-то, появившееся по ту сторону костра закружилось точно вихрь, заимствуя яркий цвет и свет от горящего пламени; чуть погодя вырисовалась фигура человека, одетого в накидку из перьев, такое, по крайней мере, было впечатление. Человек развел руки в стороны, и они вдруг превратились в крылья. Видение закаркало грубым голосом. Оно как-то странно, вприпрыжку двигалось взад и вперед, выкликая то одно, то другое имя, и те, кого оно называло, откликались приглушенными голосами, низко припав к Матери-Земле, а крылатое существо подтанцовывало к ним, чтобы тут же отпрянуть прочь.

Фигура, облаченная в перья, кружилась все быстрее и быстрее, затем прижала к себе руки-крылья, сразу резко уменьшилась и, казалось, была на грани полного исчезновения. Вновь появившаяся Тена бросила порошок на угли, и птицеподобное существо исчезло в облачке дыма.

Отовсюду и ниоткуда слышался голос Кернунноса, торжественно, нараспев провозглашающего имена духов птиц.

К Тене присоединились еще две женщины. Гутуитеры танцевали, как бы сплетая какой-то затейливый узор. Стройные, похожие на языки пламени, они покачивались, совершали прыжки и кружились в отблесках костра. Три женщины…

Или четыре?

Иногда казалось, что четыре. Да или нет? Кажак нагнулся вперед. В танце в самом деле участвовали четыре фигуры, но одна из них не походила на человеческую. Высокая, худая, как бестелесный призрак, мерцающая бледным, словно иней при свете луны, сиянием бескостная фигура двигалась, петляя, точно куница.

Белая куница, горностай.

Она вдруг повернулась и посмотрела на них своей хитрой куничьей мордочкой, обнажив острые зубы, прижав ушки к голове.

Кажак нащупал рукоятку своего кинжала.

Вокруг призрачной фигуры сомкнулись женщины; высокими, нечеловечьими голосами они пропели имя Духа Куницы, Горностая.

Гутуитеры, кружась, удалились, исчезла и куница. Вместо нее появилась одинокая фигура, столь же широкая, сколь и высокая, облаченное в меха существо с поблескивающими желтыми глазами и острыми ушами. Существо на тонких ногах рванулось вперед и, щелкая зубами, накинулось на одну из собак Тараниса, которая, привлекаемая запахом и видом мяса, подошла слишком близко к пиршественному костру.

Собака, скуля, опрокинулась на спину в классической позе послушания, но набросившееся на нее существо было беспощадно. Слишком поздно осознав свою ошибку, собака вскочила на ноги и хотела убежать. Но, прежде чем она успела пробежать несколько шагов, гигантский серебристый волк схватил ее и повалил на землю. Собака жалобно взвизгнула, но она была уже обречена; не успел никто из зрителей пошевельнуться, как волк вспорол ей клыками горло и стал жадно пить кровь.

Таранис стремительно встал, но волк поднял морду и посмотрел на него, и тот опять сел. Огромное животное не торопясь вылакало горячую, пульсирующую жизнь и, оставив распростертое тело своей жертвы, потрусило в клубящийся дым.

Селение окутывал туман. Воздух был пронизан мерцающими блестками. Все очертания расплывались, звуки стали глуше. Кажак пожалел, что, в знак доверия хозяевам, оставил свой меч в доме для гостей, имея при себе лишь кинжал. Он поискал глазами своих спутников, но никого не смог различить в толпе.

Что-то танцующей походкой приблизилось к нему из тумана, это была высокая, как будто бы человеческая фигура; на короткий миг перед его глазами мелькнуло лицо Кернунноса. Скиф повертел головой, пытаясь отогнать это видение. И вот перед ним уже никого нет, только огонь.

Голоса кельтов присоединились к песнопению, которое начали друиды; они дружно взывали к птицам небес и рыбам, обитающим в воде, восхваляли плоды деревьев и созревшее зерно на полях. Продолжая петь, собравшиеся покачивались, объединенные одним ритмом, одной волей, с энтузиазмом следуя давнишней традиции. Кельты. Живые частицы единого целого.

А вокруг них колыхались волны тумана, в котором кружились какие-то смутно очерченные тени. Среди них, по-видимому, был и Кернуннос, принимавший разнообразные облики. То на нем был мех, то перья, то у него были влажные глаза лани, то широкая плоская барсучья морда.

Кажак услышал удары барабана, ритм которых, замедляясь и ускоряясь, казалось, управлял биением его сердца, руководя одновременно движениями танцующих. Музыка лиры, негромкое пение тростниковых дудок. Звон бронзовых гонгов. Гонги Кажак уже слышал, ими пользовались шаманы его кочевого народа. Наверное, это волшебство, а не реальность? Или реальность и есть волшебство? В этом дыму, под звуки песнопения, трудно было собраться с мыслями.

Бронзовые гонги звучали непрестанно; таившаяся в их монотонных ударах неведомая угроза то усиливалась, то ослабевала вместе с изменениями в ритме танца. Завыл волк. Пронзительно закричал кот. Затявкала лисица. Высокий человек с горящими глазами и кровью на губах непрерывно танцевал и пел, и из его лица, казалось, выглядывало множество духов.

Вот он, Меняющий Обличье.

ГЛАВА 11

Танцуя в дыму этой ночью, Кернуннос на миг остановился у плеча Эпоны. Она его не видела, но в этом и не было необходимости. Его голос – таким холодным голосом говорило бы насекомое, будь оно человеком – продолжал громким эхом отдаваться у нее в голове.

– Завтра луна будет почти полная, – напомнил он молодой женщине. – То, что отдано мне, навсегда мое. Для тебя самой было бы лучше, если бы ты пришла ко мне по своей доброй воле, но так или иначе в назначенное время ты будешь у меня, Эпона. В волшебном доме.

Она сидела, отгороженная своим ужасом от всех собравшихся. Но никто этого не замечал. Вокруг нее были свободные люди, кельты, которые гордились своей свободой и ни за что бы никому ее не отдали; скифы, которые направляли коней куда им вздумается и строили свою жизнь, как им заблагорассудится. Но ее жребий – быть заточенной в волшебном доме, где она перестанет быть самой собой и вынуждена будет послушно выполнять волю духов. Вместе с гутуитерами она будет танцевать вокруг пиршественного костра или же… В ней беззвучно заговорил внутренний голос.

«Он сделает тебя Меняющей Обличье», – произнес голос.

Может быть, кое-кто и радовался бы такой возможности, но все в Эпоне восставало против того, что представлялось ей нестерпимым насилием. Никем не замеченная, она встала и ушла. За ней наблюдали красные глаза костра, но они никому не сказали об ее исчезновении. Заметили ее исчезновение и белые глаза звезд, но им было все равно, ушла и ушла, не их дело.

Эпона подошла к самому краю священной рощи и стояла тут в полном одиночестве, слушая, как дышат деревья. Хотя она и не имела никакого опыта в провидении, она все же попробовала заглянуть в будущее, найти какую-нибудь лазейку, чтобы ускользнуть от уготованной ей судьбы.

От пиршественного костра остались лишь тлеющие угли, и последние пирующие, сильно опьяневшие и объевшиеся, утомленные пережитыми волнениями, разошлись, пошатываясь, по домам.

Добравшись до дома для гостей, Кажак подозвал своего коня, жестом уложил его и растянулся рядом, пристроив голову на его шее. Глядя на звезды, он попытался собраться с мыслями. Но его все еще преследовало воспоминание о дыме, похожем на дым конопли, сжигаемой в Море Травы. Иногда было даже приятно чувствовать, как тебя овевает подобный дым, но только не здесь, в стране кельтов, где опасно потерять ощущение реальности. Эти люди совсем не такие, какими они представляются.

Понять кельтов – дело непростое. О них идет слава как о знаменитых воинах; любой скиф легко может это понять, но после того, как Кажак немного понаблюдал за их жизнью и отведал их еды, он понял, что воинская доблесть – лишь одна отличительная черта их характера. Они как будто разом живут в нескольких мирах, и сейчас, в этом мире, и в других, смутно различимых. Шаманы в Море Травы утверждали, что такие места – обиталища демонов, опасные для простых смертных; это темная, ужасающая другая сторона жизни, которую они обречены познать после смерти. Но кельты говорят об умерших так, словно речь идет о временно отсутствующих друзьях; когда они сидели вокруг пиршественного костра, он слышал, как они призывают духов предков разделить с ними эту трапезу.

Шаманы утверждали, что только они обладают способностью защищать живых от пагубного влияния мертвых. Кельты же не рассматривают смерть как нечто реальное, совершенно очевидно, что они не испытывают перед ней никакого страха. Сидя вместе с пирующими, Кажак с растущим замешательством слушал их разговоры о силах более загадочных и могущественных, нежели те, которых признают степные шаманы. Он внимательно наблюдал за магическим – если это была магия – обрядом Меняющего Обличье и заметил, что невероятно богатый незримый мир духов оказывает влияние на все стороны жизни здешних обитателей.

Но за исключением тех, кого называют друидами, кельты не жрецы, а самые обыкновенные мужчины и женщины, плоть и кровь. Но эти мужчины знают что-то такое, чего не знает он, Кажак, и это позволяет им спокойно наблюдать за тем, как их главный жрец меняет облики.

Их существование не походит на существование какого-либо другого народа, знакомого Кажаку. Казалось, они обладают непостижимым для него могуществом, и, хотя он посмеивался над кельтами, они произвели на него сильное впечатление, внушили ему мысль о необходимости соблюдать осторожность. У них у всех – как у этой желтоволосой девушки – такие задумчиво-мечтательные глаза. Он, Кажак, даже не знает, как обращаться с подобными людьми.

Как истинный скиф, Кажак, идя по жизненному пути, привык пренебрегать естественным порядком вещей. Не пускающие нигде корней кочевники скитались по Морю Травы. Опустошив одно место, они просто передвигались на другое. Главное для них – безудержное движение, алчное стремление к приобретению. Их изнасилованные, ограбленные жертвы ничего для них не значили. Сама земля не составляла их неотъемлемую часть. Это просто пространство, необходимое, чтобы скакать на лошадях. Несущественно и то, что ее могущество несравнимо с их собственным; они даже не задумывались над этим, пока земля не требовала свою законную дань, и когда их опускали в нее в деревянных ящиках, они не испытывали никакого сожаления.

Тем не менее благодаря своему образу жизни они оказались более жизнестойкими, чем те, кто предпочитал другой образ жизни. Сельские пахари и горожане, привязанные к своему месту и имуществу, оказывались беспомощными перед нападением воинов, не имеющих привязанности ни к тому, ни к другому.

Но кельты сильно отличались от племен, с которыми сталкивались до сих пор кочевники. У них было что-то, помимо собственности, что-то, чего нельзя кинуть на лошадь и увезти, чтобы короткое время позабавиться своей новой добычей, а затем ее выбросить. Было бы любопытно забрать с собой это нечто неопределимое – что бы это ни было – в Море Травы, завладеть тем ценным, в чем кельты черпают свою силу и могущество, оставив позади эти необъяснимые, клубящиеся туманы и человека, который по желанию может превращаться в разных животных.

Это было бы то же самое, как если бы он увез голову врага, не взяв с собой руку с зажатым в ней опасным мечом. Но в случае с кельтами можно ли отделить одно от другого?

Кажак боролся с путаницей в мыслях, стараясь отделить реальное, достижимое от того, что является иллюзией или угрозой. Однако реальность ускользала от него точно туман, и наконец он уснул; в своих беспокойных снах он видел клубы дыма, искажавшие то, что и без того запомнилось ему искаженным.

Наутро все скифы были в раздраженном состоянии. Их слишком мало, чтобы забрать железные мечи силой, за эти мечи им придется оставить все золото, а за это с них потребуют отчета. Но это через много дней. Пока же…

– Покончим с нашим делом и поехали, – настаивал Дасадас.

Но Кажак хотел осуществить один замысел. Он заметил, что кельты очень дорожат своей честью, нерушимо держат слово, возможно, в этом и кроется секрет их благополучия. Но и среди его народа принято соблюдать клятву, данную над отцовским очагом, даже ценой жизни. Кажак чувствовал своим долгом показать этим кельтам, что и они, скифы, не меньше их дорожат честью. Конечно, он не может превзойти Меняющего Обличье с его магией. Но он может показать этим кельтам, на что способен он, Кажак, непревзойденный охотник. Ведь луки и стрелы скифов еще более смертоносны, чем копья ассирийцев.

– Кажак обещал вам оленя, Кажак принесет вам оленя, – объявил он Таранису, когда вождь вместе с советом появился на отведенной для торговли круглой площадке, готовый обсуждать предстоящий обмен железных изделий на золото.

Таранис провел трудную ночь. Он отнес отрубленную голову к себе домой, чтобы не оскорбить гостя, но Сирона отказалась делить с ним ложе, пока голова будет находиться под их крышей.

– Засунь эту гадость в какой-нибудь ящик, – сказала она мужу, – или скорми ее собакам, но у нас в доме ей не место.

– Я не могу этого сделать. Какой уважающий себя человек пренебрежительно отнесется к чьему-либо дару. И кто знает, какой тайной силой может обладать эта голова. Говорят, что скифы непобедимы в сражении; может быть, в отрубленных головах и заключается секрет их непобедимости; это очень могущественные талисманы. Глупо выбрасывать то, что, может быть, обладает магическим влиянием.

Сирона скрестила руки на груди.

– Голова или я, – лаконично сказала она.

Утром, по пути на базарную площадь, Кажак увидел голову, нанизанную на кол, возле двери дома вождя.

Когда Кажак заявил о своем намерении убить для гостей оленя, присутствующие разразились одобрительными криками. Это был еще один из тех красивых жестов, о которых потом будут вновь и вновь рассказывать у семейных очагов. А Поэль мог бы сочинить об этом целую песнь.

Таранис, однако, был захвачен врасплох. Он пришел, чтобы всерьез заняться торговлей. В охоте не было срочной необходимости; несмотря на пир, оставалось еще много мяса. Он был расстроен незаинтересованностью Кажака в торговле. Он призвал скифа вернуться к насущным делам.

– А поохотимся мы позднее, – добавил он, хотя бы на время отклоняя предложение скифа.

Но сам Кажак не забыл о своем предложении.

По просьбе вождя Гоиббан и его подмастерья принесли несколько выбранных ими мечей, завернутых в промасленную шерсть, и Таранис с гордым видом показал их скифам, не обращая внимания на неодобрительный хмурый взгляд кузнеца.

Кажак взял меч, подержал его в руке, как бы взвешивая, и, передав для дальнейшего осмотра Дасадасу, сказал:

– Хорошо. Кажак сейчас принесет оленя, мы дадим золото, и айда.

Таранис никогда еще не видел такого небрежного отношения к торговле, он был сильно озадачен. Он приготовился к упорной торговле, взял с собой маленькие бронзовые греческие весы и был готов блеснуть своей деловой сметкой. Но во всем этом, как оказалось, нет необходимости.

Оскорблен был и Гоиббан. Хотя он и не любил продавать оружие чужеземцам, он был возмущен таким легкомысленным отношением к его работе. Перед скифами, на земле, лежали лучшие образцы его мастерства, великолепные, остро заточенные мечи с тяжелыми бронзовыми рукоятями, которым не хватало лишь инкрустации из слоновой кости, чтобы сравниться с рукоятью меча, погребенного вместе с Туториксом. А эти дикари едва удостоили их взглядом. Только кривоногий Аксинья, скиф с небольшим брюшком и глазами, похожими на отшлифованные камни, снизошел до того, чтобы взять в руки один из мечей и несколько раз взмахнуть им. Но Кажак сказал ему несколько слов на их языке, и он тотчас же уронил меч в пыль.

– Не проявляй нетерпения, – сурово сказал ему Кажак. – Чего доброго, он подумают, что мы никогда не видели такого хорошего оружия. – Они и в самом деле не видели, но было нежелательно, чтобы кельты об этом догадались.

Кажак повернулся к Таранису.

– Пойдешь Кажаком за оленем? – спросил он дружеским тоном. Он ожидал, что в этой охоте примет участие и вождь кельтов, ибо хотел, чтобы после его отъезда у них осталось воспоминание о его силе и ловкости.

– Я должен посоветоваться со старейшинами, – ответил Таранис. Хотя он и был заядлым охотником, ему отнюдь не улыбалась мысль о совместной со скифом охоте. Что, если он вернется с пустыми руками? Он жестом подозвал к себе Дунатиса и еще нескольких старейшин, чтобы в этом небольшом кругу обсудить последнее предложение Кажака.

К ним присоединился и Кернуннос. В его глазах поблескивали злые искорки.

– От этих скифов только и жди коварной шутки, – предостерег он вождя. – Это не кельты, они не дорожат своей честью. Отведут тебя подальше от деревни и убьют, а после того как мы останемся без вождя, нападут и на нас.

Старейшины согласились с мудростью этих слов. Облизывая свои тонкие губы, Кернуннос предложил:

– Пошли с ним кого-нибудь другого, Таранис. Пошли… Окелоса, сына Ригантоны; он твой родственник, пусть он и представляет тебя.

– Но я боюсь потерять свое достоинство в глазах скифов.

– Ты не потеряешь достоинства, даю тебе слово. Но этим лошадникам совершенно необходимо преподать хороший урок, чтобы они испытывали должное уважение – и должный страх – к нашему могуществу, чтобы мы навсегда отбили у них желание вернуться сюда с большим войском. Послушай меня, Таранис. Это куда важнее, чем выменять несколько мечей на мешок золота.

– А что будет с мечами? – вмешался Гоиббан, опасаясь ущемления своих интересов.

– Возможно, скифы будут в неподходящем настроении, чтобы думать о них. Возможно, они даже оставят все свое золото, лишь бы побыстрее унести ноги.

Таранис покачал головой.

– Мы не можем допустить, чтобы они оставили свое золото, не получив ничего взамен. Это воровство, а мы, кельты, не воры.

– Говорю тебе, это неважно, – воскликнул Кернуннос, повышая голос. – Ни золото, ни мечи не имеют значения; они ценятся короткое время, только здесь, в этом мире. Главная цель – нагнать ужас на этих лошадников. Как ты думаешь, если что-нибудь случится с их предводителем, они сильно испугаются и поспешат уехать?

Таранис понизил свой раскатистый бас.

– Мне не нравится твое предложение, Меняющий Обличье. Ты хочешь погубить Кажака – нашего гостя? Это означало бы нарушение традиций, которых мы строго придерживаемся. Гость в доме священен.

– Я не притронусь к Кажаку и его людям ни рукой, ни каким-либо оружием. Даю тебе свое слово.

Конечно, если ты друид, то знаешь много способов причинить вред своему противнику, Таранис это хорошо понимал. И, конечно, заманчиво нагнать на скифов такого ужаса, чтобы они бежали, даже не захватив с собой своего золота, – такой богатой добычи в последнее время не получал даже Туторикс, – при этом кельты могут справедливо утверждать, что никто не поднимал на них руку… Таранис запустил пальцы в бороду и задумался.

– Мы должны поступать с большой осторожностью, – сказал он жрецу. – Если в том, что может произойти, заподозрят наш злой умысел, все, кто вел с нами торговлю, начнут избегать Голубые горы. Где мы будем доставать тогда лен и пшеницу… и вино?

Меж тем кто-то уже успел сходить за Окелосом. Он услышал лишь несколько последних слов, но у него уже было свое сложившееся мнение.

– Если бы у нас были быстроногие лошади, на которых мы могли бы разъезжать, как скифы, мы достали бы все, что нам требуется. Мы не зависели бы от привозных товаров.

И вот тогда Кернуннос обратился прямо к Таранису, главный жрец к вождю племени. Момент был торжественный, от того или иного решения могли проистечь самые разнообразные последствия. Если влияние скифов не уничтожить в зародыше, оно может заразить собой все племя, не только такие горячие головы, как Окелос, которым в случае необходимости вполне можно пожертвовать. Это могло привести к полному изменению узора жизни, и тут даже Кернуннос ничего бы не смог поделать.

– Я говорю с вами от имени духов, – протянул нараспев Кернуннос, его голос как будто бы доносился из какой-то глубокой пещеры. Кельты напряженно ждали, что скажет им друид. – Поступи, как я тебе советую, Таранис. Пусть предводитель скифов идет охотиться на оленя; скажи, что он найдет могучего оленя на самой высокой горной лужайке, там, где кончается тропа, ведущая на овечье пастбище… Окелос, ты пойдешь на охоту вместе с ним, будешь его проводником, но помни, что оленя должен убить он, ты понимаешь? После охоты, когда ты вернешься в деревню, ты расскажешь нам – всем – о том, что увидишь. Ясно?

Окелос, сияя от гордости, кивнул. С тех пор как он прошел обряд посвящения в мужчины, главный жрец впервые обратил на него внимание, и он воспринял это как знак раскаяния Кернунноса, который, должно быть, уже жалеет, что не поддержал его на выборах вождя. «Наконец-то он увидел, что я силен и высказываю умные мысли, – сказал себе Окелос. – Если я хорошо справлюсь с этим делом, кто знает, что может случиться».

После этого они быстро договорились с Кажаком об охоте. Предводитель скифов был огорчен тем, что Таранис не сможет сопровождать его: у вождя неожиданно появились срочные дела, но он благодушно отнесся к предложенной ему замене.

– Ты поможешь Кажаку, Кажак будет разделить с тобой оленью печенку, – обещал он Окелосу со свойственной ему щедростью.

Окелос торопливо направился к себе домой за охотничьим копьем в надежде, что ему тоже попадется какая-нибудь дичь, пусть и не такая большая, как олень. Он, правда, никогда не слыхивал, чтобы в том месте, о котором говорил Кернуннос, когда-нибудь водился большой олень, но ведь Меняющий Обличье знает подобные вещи куда лучше.

Меж тем Эпона не отходила от скифских лошадей. Они буквально причаровывали ее. Их тела отличались такой стройностью, такой пропорциональностью сложения, что, казалось, просто созданы для верховой езды; а плавный изгиб их спин так и приглашал усесться на них. Пока скифы беседовали с Таранисом и старейшинами, Эпона рвала пучки травы и кормила лошадей с рук, одновременно она ласково разговаривала с животными, стараясь подружиться с их духами.

К тому же это помогало отвлечься от мыслей о наступающем полнолунии.

Она увидела возвращавшегося с базарной площади Гоиббана и почти тотчас же заметила Кернунноса; пригнувшись к земле, он пробежал между двумя хижинами и направился к ближайшей сосновой роще, что высилась над селением. За этими соснами начиналась тропа, которая вела к высоким горным пастбищам.

Как только жрец скрылся из виду, Эпона почувствовала, что может дышать свободнее. Тревога, весь день висевшая над ней, точно серое облако, улетучилась, и она ощутила прилив уверенности. У нее никогда не будет лучшей возможности.

Она пригладила волосы, поправила платье, покусала губы, чтобы они казались как можно алее, и расправила плечи, выставляя вперед молодые грудки.

Теперь или никогда.

Эпона сгорала от нетерпения поскорее узнать, что же скажет Гоиббан, и одновременно старалась оттянуть момент встречи с ним, поэтому она пошла к кузне медленно.

Наконец приблизившись к мастерской, она услышала звонкие удары металла о металл. С той же ритмичностью, какая пронизывает ритуальный танец, подмастерья ковали своими молотами оранжево-красное лезвие меча, придавая железу окончательную форму. За одним ударом тут же следовал второй, и уже взлетал в воздух третий молот. Не сводя глаз с раскаленной заготовки, Гоиббан держал ее щипцами. Он даже не взглянул на подошедшую к нему Эпону.

– Гоиббан… – начала она.

– Погоди, женщина, – пробормотал он. – Как раз наступило время для закалки. Когда опробуется дух меча, надо вести себя тише… Пора!

Он поднял раскаленный меч с наковальни и погрузил его в длинную лохань с холодной водой. Кузню наполнили клубы пара. Ощущая всю важность этого мгновения, подмастерья затаили дыхание. Звездный металл покорялся людской воле.

Пар рассеялся. Лезвие спокойно лежало в воде. Гоиббан поднял его бережно-бережно, с почтительным выражением на лице он осмотрел его, несколько раз провел по поверхности своим обожженным мозолистым большим пальцем.

– Все в порядке, – обронил он.

Подмастерья облегченно вздохнули и стали похлопывать друг друга по спине. Даже Эпона почувствовала спад напряжения и радостный подъем; в дымной кузне витал дух гордости удачно завершенной работы.

Гоиббан повернулся к пришедшей.

– Я хочу поговорить с тобой наедине, – просто сказала она.

Женщины, чужие жены, уже обращались к нему с подобной просьбой, но у Эпоны, должно быть, есть какие-то свои причины. На лице у нее было умоляющее выражение. У девушки, по всей видимости, неприятности или затруднения, ей требуется помощь сильного мужчины, а может быть, ей понадобилось что-нибудь такое, что может сделать только кузнец. А кто может выполнить ее просьбу лучше Гоиббана?

Улыбнувшись, он вытер руки о кожаный передник.

– Пойдем ко мне домой, – пригласил он девушку. – Там нет никого, кроме моей матери, а старая Грания никогда не сует свой нос куда не надо. В ее присутствии ты можешь говорить совершенно откровенно. – Он отдал четкие распоряжения своим подмастерьям и большими шагами направился к своему дому; Эпона трусила за ним по пятам, как щенок. Хотя и поздно, она осознала, что ей следует идти рядом с Гоиббаном, плечом к плечу, ведь она взрослая женщина; и поспешила поравняться с ним. Ее сердце бешено колотилось.

Когда они вошли в дом, Грания сидела и что-то шила. Она учтиво приветствовала Эпону, преподнесла ей пиво и хлеб, и тут же, казалось, забыла о ее присутствии, как это приходится делать всем, кто делит свое жилище с другими.

– Что тебе нужно, Эпона? – спросил Гоиббан. – Тебя, верно, прислала Ригантона, чтобы заказать себе украшения, но я их больше не делаю. Работе с мягкими металлами я обучаю Виндоса – Белого, и…

– Я пришла не для того, чтобы заказывать украшения, – перебила его Эпона; слова вылетали у нее изо рта, прежде чем она успевала их обдумывать. – Я хочу, чтобы ты женился на мне. – И она уставилась на него, в ужасе от своей собственной дерзости.

Гоиббан помотал головой, будто при купании ему в уши набралась вода.

– Что ты сказала, Эпона? Я не понял.

Эпона зашла уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Вероятно, поэтому она выпалила то, что хотела сказать, так быстро. В смущении понизив голос, она объяснила:

– Мать обещала отдать меня Кернунносу, чтобы он сделал меня гутуитерой. Я не замужем. Я все еще живу с матерью, в ее доме, хотя и прошла обряд посвящения в женщины. Как только настанет полнолуние, я должна буду отправиться в волшебный дом, если только какой-нибудь мужчина не попросит моей руки. У меня нет женихов, и если бы ты посватался ко мне, Гоиббан…

Кузнец сидел на краю своего ложа, заложив расслабленные руки между колен, но, когда он услышал, что предлагает ему Эпона, резко вскочил.

– Я не могу жениться на тебе, Эпона. Ведь ты принадлежишь к моему племени.

Надо отдать должное старой Грании: она продолжала шить, даже не подняв глаз. А если рука, державшая костяную иглу, и дрожала, то это вполне можно было приписать ее старости.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила Эпона.

– Конечно, нравишься, мне вообще нравятся все дети, но это не значит…

– Я уже не ребенок, я женщина, – продолжала настаивать Эпона; он уже во второй раз ощутил всю силу чувств, которые, точно присыпанное пеплом пламя, жарко тлели в ее груди.

Он отвернулся, смущенный.

– Да… Я знаю… Я вижу, что ты женщина. Но это не имеет никакого значения. Даже если бы я захотел жениться на тебе…

– Тебя останавливает моя сломанная рука? Я уже заглядывала под повязку, с моей рукой все будет в порядке, она срастется правильно. Гоиббан, я не буду калекой…

– Дело не в этом, Эпона. Ты знаешь, что не в этом.

Она схватила обеими ладонями одну из его больших рук и крепко ее стиснула.

– Для нашего племени ты так же необходим, как Соляная гора, – сказала она ему. – Я знаю, что Таранис пойдет почти на все, только бы угодить тебе. Если ты скажешь, что не удовлетворен своей жизнью и пригрозишь, что перестанешь работать над звездным металлом, он позволит нам пожениться. Наверняка позволит.

Гоиббан как можно более осторожно высвободил свою ручищу.

– Я не могу сказать это вождю, Эпона. Это было бы бесчестно. Я вполне доволен своей теперешней жизнью, мне не нужна жена, чтобы продолжать работу над звездным металлом. У меня есть все, что мне надо: любимая работа, хорошая мать, которая кормит меня и поддерживает огонь в моем доме, и уважение племени. А когда мне нужна женщина, я почти всегда могу выбрать кого хочу. Я не спешу жениться. Я не скрываю, что ты мне очень нравишься, но не стану просить твоей руки, потому что это могло бы затруднить мою жизнь гораздо больше, чем мне хотелось бы.

– Неужели ты боишься сделать что-нибудь такое, чего до тебя никогда не делали? Я угадала?

Гоиббан надулся, точно лягушка, пытающаяся устрашить своего соперника.

– Я сделал много такого, чего до меня никогда не делали, и я не боюсь ничего, кроме небесного огня и землетрясения, – сказал он. – Но я уважаю наш образ жизни, законы, по которым мы живем, ибо без этих законов, без своего племени человек – ничто. Я не хочу нарушать обычаи, не хочу терять уважение племени… Если у тебя есть возможность стать друидкой, не упускай ее, вот тебе мой совет, Эпона, – отправляйся в волшебный дом и будь счастлива, как и я.

Она дрожала, словно от холода.

– Ты трус, – набросилась она на кузнеца. Это было самое грубое оскорбление, и вспыхнувший в его глазах гнев предупредил ее, что она зашла слишком далеко, но ей было уже все равно. Гоиббан был ее тайной надеждой: до этого момента она искренне, глубоко верила, что он возьмет ее в жены, что он испытывает к ней такие же чувства, как и она к нему. Она была уверена в нем, как некогда была уверена в своих родителях и в своем высоком положении в племени. Но Гоиббан отверг ее. В самый трудный момент ее жизни, когда больше всего ей нужна была помощь отца, он перешел в другой мир, Окелос предал, а Ригантона сбыла с рук как ненужный товар. Опоры ее жизни обрушились, и у Эпоны не осталось ничего, кроме нее самой.

«Да будет так», – наконец подал голос долго молчавший дух.

– Ты трус, – повторила она сквозь стиснутые зубы и увидела, как Гоиббан бессознательно сжал свои кулачищи. – Ударь меня! – с вызовом воскликнула она, схватившись за рукоятку висевшего у нее на поясе кинжала. – Ударь меня, кузнец, и ты увидишь, что будет. Я не боюсь, как ты. Ударь меня!

Гоиббан опустил руки. Он заметил, что из-за очага в центре дома на него смотрит мать.

– Тебе лучше уйти, – сказал он девушке.

– Ни вода, ни огонь не помешают мне уйти, – ответила она, не давая угаснуть гневу, который придавал ей силы. И прошла мимо кузнеца к двери.

Оказавшись снаружи, она с новой болью осознала свое положение; впечатление было такое, будто лучи солнца хлестнули ее по лицу, как они хлещут по озерной глади, и на какой-то миг она даже ослепла. Гоиббан отказался протянуть ей руку. Теперь ей не остается ждать ничего, кроме полнолуния, когда она должна будет войти в волшебный дом.

К Меняющему Обличье.

Эпона глубоко вздохнула.

– Нет, – сказала она, обращаясь к самой себе, вернее, своему духу. – Они ничего не сделают со мной насильно. – И она медленно пошла по селению, не выбирая направления, куда глаза глядят.

Тем временем Кажак и Окелос искали большого оленя. Выйдя за частокол, они направились вверх в гору по извилистым и узким, похожим на брошенные чьей-то своенравной рукой нити, тропинкам. Вместе с ними, тесно сомкнутыми рядами, торжественным шагом поднималась и армия сосен. Глубокая горная тишина, казалось, давила на уши; на этой высоте Кажак то и дело позевывал.

Несколько раз Окелос неуверенно оглядывался назад, лицо его выражало хмурое недоумение.

– Чем дело? – каждый раз спрашивал Кажак, но Окелос только тряс головой и шел дальше. Наконец он остановился, неподвижно застыв на месте, как дикое животное при виде охотника, показал жестом, чтобы Кажак тоже остановился.

Двое мужчин стояли в безмолвии, нарушаемом лишь стуком их сердец. Тропинка позади них была пуста, ни одна веточка не обламывалась, ни один лист не шевелился. Но Окелос был теперь уверен, что кто-то их преследует. Из-за деревьев на миг выглянуло и тут же, прежде чем Кажак успел его заметить, скрылось знакомое лицо; казалось, это была лишь игра света, но Окелос не мог не узнать Кернунноса.

Стало быть, все это затея главного жреца.

Окелос хотел было что-то сказать Кажаку, но внутренний голос, голос духа, остановил его. То, что их преследует жрец, никак не касается его, Окелоса. В отношениях со скифами кроме того, что лежит на поверхности, есть и какая-то тайна. Но это уже дело Кернунноса.

– Мне показалось, будто я слышу какой-то шорох позади, но, видимо, я ошибся, – сказал он Кажаку. – Иди за мной, мы уже недалеко от нужного нам места. – Они шли вдоль расщелины, образованной могучим снежным обвалом; идти здесь было далеко не безопасно. Двое мужчин были вынуждены двигаться один за другим, с оружием в руках. Над узкой тропинкой высился крутой, густо поросший лесом склон; внизу валялись обломки скалы, оставленные снежной лавиной.

Кажак следовал по пятам за Окелосом. Внезапно он глубоко втянул в себя воздух и прошептал:

– Олень.

Окелос посмотрел вперед, но ничего не увидел. Нигде среди темных деревьев над ними не мелькало рыжей шкуры.

– Где? – спросил он у скифа.

– Там, там, – Кажак указал рукой вверх по тропе. – Большой олень. Такой большой Кажак никогда не видел.

Окелос растерянно вглядывался в уходящую ввысь тропу. Недалеко от них тропа сворачивала к невидимой оттуда, где они находились, лужайке. Никакого оленя Окелос не видел.

К этому времени Кажак весь пылал охотничьим азартом. Искусно возложив стрелу на лук, отодвинув плечом Окелоса, он побежал вверх, забыв обо всем на свете, кроме исполинского оленя. Ни один горец не позволил бы себе бежать так неосторожно, но Кажак не был горцем.

Как раз в том месте, где тропа сворачивала в сторону, и Окелос увидел наконец оленя: коричневое туловище, гордо поднятая голова с великолепными ветвистыми рогами. С глубоким ужасом он осознал, что там, на самом краю пропасти, их ожидает совсем не обыкновенный олень.

Но завороженный Кажак видел перед собой лишь оленя. Огромного оленя. Убив такого оленя, можно потом хвастаться этим всю жизнь. Радуясь всем своим существом, он ухмыльнулся и пустил первую стрелу, но как раз в это мгновение олень исчез за поворотом. Подумать только, промахнуться на таком близком расстоянии! Выхватив еще одну стрелу, он бросился вперед, одержимый одним желанием – убить этого замечательного оленя. На этой узкой тропе животное не может ускользнуть от него.

И вот оно, перед ним. Даже не убегает, стоит на месте с вызывающим видом, показывая, что оно ровня любому охотнику, столь же гордое и пылкое, как он сам, существо. Он даже подумал, что они с оленем как бы созданы для этой поразительной встречи, дабы во всем блеске явить свое мужество.

Олень опустил голову и угрожающе помахал своими ветвистыми рогами, и Кажак со смехом ринулся к нему, даже не прихватив с собой лука, забыв, что находится в горах, объятый одним желанием – сойтись врукопашную с этим великолепным животным, которое отнюдь не только не убегает, но стоит, готовое сражаться. Он схватит оленя за рога, голыми руками повергнет на землю, перережет глотку и оросит его кровью эту горную почву.

Да, будет о чем рассказывать.

Окелос хотел было предостеречь его криком, но слова застряли у него в горле, и он молча наблюдал, неспособный изменить ход событий, как Кажак бежит к оленю.

Огромные, влажные, коричневые глаза оленя смотрели в упор на скифа, затем вдруг странно изменились, и Кажак понял, что это совсем не оленьи глаза. В самый последний момент, когда он уже прыгнул вперед, глаза стали желтыми, пронизывающе острыми… человеческими глазами.

Кажак отчаянно пытался остановиться, удержать равновесие, но он уже не мог исправить свою неосторожность, было слишком поздно. Его ноги уперлись в большую глыбу глины на краю обрыва, и земля как бы выскользнула из-под него. Окелосу, следовавшему за ним по пятам, пришлось отпрыгнуть назад, чтобы глиняная глыба не увлекла и его за собой в своем грозном падении.

Кажак дико замахал руками, какой-то бесконечно долгий момент пытаясь сохранить равновесие, но это ему не удалось, и он покатился вниз.

Последовало мучительное падение по острым камням и забивающей глотку пыли. Тщетно пытался он ухватиться за безжалостные пальцы торчащих корней. Он валился в узкую расщелину, вертикально расщеплявшую склон: у него было такое ощущение, будто он стиснут двумя утесами, словно челюстями гигантского хищника; челюсти стали смыкаться, но в самый последний момент, так и не раздавив его, разомкнулись.

Его тело ударилось о небольшой каменный барьер, там, где выходила наружу какая-то горная порода; сильный удар вышиб из него весь дух и замедлил, хотя и не остановил, его падение. Он перевалил через барьер и покатился дальше по рассыпающимся в стороны камням. Казалось, это падение продолжается вечно.

Затем он ударился головой о что-то твердое, и его голова наполнилась взрывающимися звездами.

ГЛАВА 12

Окелос стремительно начал спускаться к Кажаку, соскальзывая, ругаясь и чувствуя сильный страх, он едва не разбился сам. Но честь требовала, чтобы он попытался спасти гостя, даже ценой собственной жизни.

Окелос уже жалел, что отправился на эту охоту. Есть почетные предложения, которые лучше всего отклонять, и это было именно таково. Хотя и слишком поздно, он осознал, что, возможно, и ему предназначалась такая же участь – упасть в пропасть, если Таранис и Кернуннос сговорились, то жезл вождя никогда так и не достался бы ему. «Да», – подтвердил дух.

Наконец, запыхавшийся и весь в синяках и ссадинах, он добрался до скорчившегося тела скифа. Его лицо и руки были сильно ободраны, из одной ноздри вытекала тоненькая струйка крови, но, к изумлению Окелоса, когда он склонился над мертвым, как он полагал, человеком, тот открыл свои темные глаза и что-то пробормотал.

Окелос присел возле него на корточках.

– Что ты сказал?

Подавив стон, скиф заставил себя ухмыльнуться.

– Никакой… не олень. Кажак – дурак. С ним играли… злая шутка. – Его глаза закрылись, он лежал не шевелясь.

Однако дышал он достаточно ровно, и все свидетельствовало, что он совсем не собирается умирать. Его надо было тотчас же отнести в поселок; если пойти за подмогой, то к тому времени, когда она подоспеет, тело могут найти дикие звери, которые довершат то, чего так и не смог сделать Меняющий Обличье.

В этот момент Окелос испытывал сильное искушение сорвать замысел Меняющего Обличье.

Он приподнял бесчувственное тело, пытаясь определить, как лучше донести его, наконец взвалил на плечи и спину и стал наискосок спускаться по склону, стараясь ступать осторожно, чтобы вместе со своей ношей добраться до селения живым.

Первыми заметили его ребятишки. Поскольку он спускался по горной тропе, идущей от пастбища, на него не обратили внимания даже часовые, и он уже почти достиг центра поселка, сопровождаемый толпой юнцов, которые задавали всякие вопросы, прежде чем на помощь Окелосу с его ношей пришли взрослые.

В селении поднялся сильный переполох. Спутники Кажака уже ревели, как быки, требуя объяснений. Гутуитеры пытались пробиться к раненому, чтобы заняться его лечением; растерявшийся вождь племени, в ужасе, истинном или притворном, от того, что случилось с его гостем, путался у всех под ногами.

Общее смятение привлекло даже внимание Эпоны. Вся толпа направилась к дому для гостей, где гутуитеры предполагали заняться лечением Кажака; Эпона вмешалась в эту толпу, ее уши ловили обрывки разговоров. Некоторые люди, ничего не знавшие о происшедшем, пытались что-то объяснить тем, кто знал еще меньше их.

– Несчастный случай на охоте.

– На него напал кабан?

– Нет, он упал с обрыва.

– Как он мог упасть с обрыва? Ведь с ним был проводник?

– Нет, он был один.

– С ним был Окелос, сын Ригантоны, он не удержал гостя.

– Все понятно. Окелос всегда отличался неосторожностью, как и его жена. Но как воспримут это скифы? Захотят отомстить?

– Стало быть, торговый обмен с ними под угрозой? – Это спросил кто-то постарше, помудрее, ровесник Туторикса.

Эпона не была удивлена, что в случившемся обвиняют ее брата. Из него не получилось бы хорошего вождя племени. Это было только лишнее подтверждение мудрости совета старейшин. Хорошо, что у кельтов есть так много старых голов!

Но ни одна из старых голов не могла бы ей помочь; обратись она за советом к кому-нибудь из старейшин, они были бы на стороне Ригантоны. В конце концов, мать уже обещала отдать ее друидам. Променяла ее, как если бы она была одной из тех вещей, которые можно сосчитать и носить.

Единственный сколько-нибудь дельный совет дала ей Махка: «У тебя один выход – убежать, Эпона. В этой жизни надо бороться самой за себя».

Она стояла в сторонке, наблюдая за толпящимися вокруг дома для гостей людьми, время от времени поглядывая на разгневанные лица спутников Кажака, стоящих ближе всего к двери, как вдруг ее озарила мысль. Дикая, дажебредовая, как раз такая, какие всегда приходили Эпоне и какие ни в коем случае нельзя было поверить духу.

Из дома вышла Нематона, и Эпона тут же устремилась к ней.

– Скиф выздоровеет? – спросила она.

Нематона улыбнулась.

– Я думаю, его не убить и топором. В этом Море Травы, о котором он рассказывает, взращиваются сильные люди. Он весь в порезах и ушибах, думаю, у него сломано несколько ребер, но он даже не вздрогнул, когда я перевязывала его, и он говорит, что уже готов ехать. Мы смогли только уговорить его остаться на одну ночь – уж очень он ослаб, – но я подозреваю, что он и его люди уедут завтра на заре. Они все очень торопятся уехать.

«Торопятся уехать, – осенило Эпону. – Но ведь и я тоже тороплюсь уехать».

– Ты видела Кернунноса? – спросила она Нематону.

– Некоторое время он отсутствовал, но сейчас он, кажется, в доме вождя. Ты хочешь его видеть?

– Нет, – твердо произнесла Эпона. – Я никогда не хочу и никогда не захочу его видеть.

Нематона похлопала ее по плечу.

– Меняющий Обличье не нравится тебе? Да, к нему трудно испытывать симпатии, но ты скоро узнаешь, что он очень мудрый и умелый наставник. Когда он закончит обучать тебя всем жреческим тайнам, ты будешь знать гораздо больше любого другого человека, живущего в этом мире. Я почти завидую тебе, Эпона, ведь перед тобой впервые откроется столько тайн.

Бессмысленно спорить с друидами. Они так тесно связаны со всем зримым миром и незримыми силами других миров, что просто не могут понять, что такой, например, девушке, как Эпона, невыносима сама мысль о том, чтобы посвятить всю свою жизнь совершению жреческих обрядов и магии. Друиды убеждены, что их жизнь самая лучшая; в той свободе, которую требует для себя Эпона, они нуждаются так же мало, как скалы – в дожде.

«Свобода, – подумал Эпона с жадностью. Со всей страстью. – Такая свобода, какой наслаждаются эти всадники, что, восседая на прекрасных животных, разъезжают по… как они называют это место?.. по Морю Травы. Вообразить только, Море Травы. Не с плывущими по нему кораблями, а со скачущими конниками и с беспредельным, не замкнутым горными вершинами, горизонтом.

Скифы вернутся в Море Травы, я же должна отправиться в волшебный дом».

– Ты уверена, Нематона, что скифы завтра уезжают?

У Нематоны дрогнули губы.

– Могу тебе поклясться. Я думаю, что Кернуннос, если понадобится, вынесет их на руках из поселка, лишь бы от них избавиться. Не слишком-то он доволен и твоим братом, Эпона. Ты поступишь мудро, если посоветуешь Окелосу какое-то время держаться подальше от Меняющего Обличье.

Нематона направилась к дому, где жили гутуитеры: высокая статная женщина в грубом коричневом, точно сделанном из древесной коры платье. Эпона знала: стоит лишь чуть прищурить глаза, и Нематона тотчас сольется с окружающим селение лесом, ее стройная фигура объединится в одно целое с соснами и папоротниками, со своей всегдашней мягкостью она будет двигаться среди живого зеленого мира, в вечном с ним единении.

Дочь Деревьев.

«А я только Эпона, – с высоко поднятой головой сказала себе девушка. – И навсегда останусь Эпоной».

Она забралась в укромное местечко, откуда могла наблюдать за домом для гостей.

Вернувшись в поселок, Кернуннос узнал, что все произошло совсем не так, как он задумал. Скиф не только выжил после своего ужасного падения, но даже не получил сколько-нибудь серьезного увечья. Кельты были более, чем когда-либо, восхищены его жизнестойкостью; они шушукались между собой о силе и выносливости этих всадников.

Некоторые даже поговаривали:

– Может быть, весь секрет в головах наших врагов. Что, если мы прибьем головы к нашим домам? Что, если мы велим нашим женщинам сшить и для нас такие же штаны? Это превосходная одежда: теплая, удобная как для работы в шахтах, так и для верховой езды. Есть многое, чему мы могли бы научиться у скифов.

Кернуннос был в ярости. Он бушевал в доме вождя, словно холодный северный ветер.

– Мы недооценили этих лошадников, – сказал он Таранису.

– Мы? Разве не ты предложил послать его на охоту? Может быть, он сильнее тебя, Кернуннос?

Меняющий Обличье, скривившись, оскалил зубы.

– Конечно, нет. Но он не должен был остаться в живых после такого падения. Где-то была, верно, допущена ошибка…

– Я никаких ошибок не совершал, – ехидно процедил Таранис. – Я оказал скифам радушный прием. Обменялся с ними дарами. Я даже договорился об очень выгодном торговом обмене. Виновник всех случившихся неприятностей – ты, Кернуннос. Кажак сказал своим людям, что пострадал потому, что против него применили колдовство; вполне понятно, они все очень разгневаны. Они даже могут уехать, не совершив торгового обмена.

– Велика важность. Говорю тебе, от того, как мы поступим, зависит все будущее нашего народа; я уже хорошо это понял. Если мы не искореним влияние, оказанное этими чужеземцами на наших людей, через одно поколение кельтов нельзя будет узнать.

Он говорил пророческим голосом. Глаза гневного жреца были затуманены и полуприкрыты, но на этот раз Таранис был слишком удручен, чтобы испытывать страх перед могуществом друидов. Селяне видели скифское золото; если те увезут его с собой, они будут упрекать его за это. Их верность, которая имеет для него столь важное значение, будет поколеблена.

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы торговый обмен был совершен, Кернуннос, – сказал он. – А потом они уедут, и все о них позабудут, вот увидишь.

– Нет, о них не забудут. И они вполне могут возвратиться в большем, чем на этот раз, количестве.

– Если они возвратятся, мы постараемся расширить наш торговый обмен, к обоюдной выгоде, – сказал Таранис. – И на будущее я прошу тебя не вмешиваться в наш торговый обмен с иноземцами, ибо это обязанность вождя племени. А если все же случится так, что они возвратятся с воинами, чтобы причинить нам вред, воины нашего племени, вооруженные оружием Гоиббана, разобьют их.

Кернуннос весь кипел. Что он воображает о себе, этот Таранис. Как и все кельты, он слишком полагается на мужество и физическую силу, но настанет время, когда этих двух союзников будет недостаточно.

Ответственность за сохранение племени как сильного, духовно сплоченного объединения лежит прежде всего на главном жреце, и для того чтобы нести эту ответственность, Кернуннос не нуждался в чьем-либо позволении. И без того уже приезд скифов подорвал его прежде незыблемое положение.

Все еще полный негодования, он покинул дом вождя и направился к волшебному дому, чтобы испросить мнение духов. Заметив, что у дома для гостей, возле стреноженных лошадей, сидит на земле дочь Ригантоны, он резко остановился.

Это был добрый знак. Эпона – друидка – важное прибавление к той магической силе, которая способствует сохранению древних обычаев и традиций, всего образа жизни и укреплению безопасности их племени.

Он приблизился к ней крадучись, точно кот.

– Эпона, – ласково позвал он. – Эпона.

Обернувшись, она посмотрела ему прямо в глаза.

– Полнолуние еще не настало, – сказала она.

– Я надеялся, что ты присоединишься к нам пораньше, – сказал жрец. – Ты нужна теперь.

– Разговор шел о полнолунии, – напомнила она, не желая уступать.

– Существование нашего племени под угрозой, и я должен опираться на совместные силы всех друидов, – сказал Кернуннос. – Твоя помощь будет бесценна. – Его голос вызывал омерзение у Эпоны.

– Но ведь я не прошла обучение, – возразила она.

– Да, но в тебе есть магическая сила, Эпона, куда большая, чем ты сознаешь. Я знаю, как обуздать эту силу. И тут нечего бояться, никакой боли не будет.

– Ты знаешь, что я не страшусь боли, – надменно уронила она.

– Тогда пошли со мной прямо сейчас, и помоги мне, дочь Ригантоны. Объединив свои усилия, мы сможем достичь в магии таких же успехов, как много поколений назад первые друиды. Мы можем обеспечить здесь, в Голубых горах, безопасность и преуспеяние кельтов, которые смогут противостоять любым силам, несущим с собой перемены, разрушающие их единство; мы можем сделать кельтов более жизнеспособными, вложить новое оружие не только в их руки, но и в их головы. Когда ты посвятишь свою жизнь племени…

– Я не хочу посвящать свою жизнь племени. Я хочу жить ради самой себя. – Ну почему никто даже не хочет ее слушать?

– Неужели ты забудешь свои обязательства по отношению к племени?

Она уловила в его голосе нотки отчаяния, и это удивило ее.

– Я никогда не забуду, что я кельтская женщина, – ответила она. – Но я не приду к тебе до завтрашней ночи. – Она не лгала, просто говорила не всю правду.

– Хорошо, женщина. – Он был рассержен, но не хотел настаивать, чтобы не настроить ее против себя. – Итак, не забудь: я жду тебя, как только взойдет полная луна.

И он ушел, оставив ее одну.

– О пожалуйста, – шепнула она, не зная, к какому духу воззвать, и поэтому взывая сразу ко всем. – О пожалуйста!

Солнце почти закончило свой дневной путь, с запада ложились длинные тени. Таранис и старейшины – заметно было, что они в сильном напряжении, – принесли железные мечи, которые накануне показывали скифам. Когда они подошли к дому для гостей, Басл, Аксинья и Дасадас, люди Кажака, загородили дверь. Эпона заметила, что обе стороны в любую минуту готовы схватиться за мечи.

– Мы пришли, Кажак, – сказал Таранис своим раскатистым басом, – чтобы осведомиться о твоем здоровье.

В доме царило безмолвие. Кельты ждали.

– Да сияет тебе всегда солнечный свет; желаю тебе всяческого блага от имени всех кельтов и от имени Тараниса Громоголосого, – уже громче выкрикнул вождь.

Ответа не последовало. Кельты стояли, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь; скифы уже держались за рукоятки мечей.

В дверях появилась Уиска с тазом, а за ней Кажак, его, всегда такая смуглая, кожа была бледна.

– Кельты желают добро Кажаку? – сказал он, обращаясь к Таранису. В его голосе нельзя было не почувствовать язвительности. Она пронизывала его чужеземный выговор, точно лезвие, выкованное из звездного металла.

– Конечно, да, – заверил его Таранис. – Мы очень огорчены этим несчастным случаем в горах.

– Несчастный случай? – Кажак обдумывал эти слова, пережевывая их, словно кусок мяса. Затем его губы искривились, слова явно пришлись ему не по вкусу. – Никакой несчастный случай. Кельты нарушали закон гостеприимства. Пытались убивать Кажак.

Члены совета заговорили все разом; они дружно отрицали подобную возможность. Чтобы убедить скифа в том, что кельты никогда за всю их историю не причинили вреда ни одному гостю, они наперебой сыпали искусно построенными фразами.

Кажак осторожно – стараясь не прикасаться к туго завязанным сломанным ребрам – скрестил руки на груди и бесстрастно их слушал. Когда их речи сами собой иссякли, он повернулся, чтобы войти в дом, и спокойно сказал:

– Зачем подождать? Кажак сегодня отдыхает, завтра уезжает. Мы здесь нежеланные гости, мы уезжаем.

– Но возьмете ли вы мечи?

Кажак отрицательно махнул рукой.

– Мечи неважно. Важно друзья. Кажак и Таранис были друзья. Теперь не друзья. Куда ни поедет, Кажак будет говорить всем: кельтский вождь Таранис нельзя доверять.

Таранис был сильно огорчен. Если эти кочевники начнут распространять о нем скверные истории по всем торговым путям, лежащим за Голубыми горами, то его доброй славе будет нанесен большой ущерб.

– Послушай. Я докажу, что ты не прав, – умоляющим тоном проговорил он. Он повернулся к стоявшему у его плеча человеку. – Сходи в кузницу Гоиббана и принеси все лучшее, что у него есть: мечи, наконечники копий, кинжалы. Прямо сюда. – Затем он обратился к предводителю скифов. – Мы докажем свою добрую волю тем, что дадим тебе гораздо больше оружия, чем обещали. Разве это не знак дружбы? И я клянусь тебе, что в наших владениях ни тебе, ни твоим людям не причинят больше никакого вреда, а когда ты поедешь, твои лошади будут спотыкаться под тяжестью наших даров.

Кажак был по-прежнему невозмутим.

– На заре мы уезжаем.

Таранис заговорил, не сдерживаясь.

– Конечно, конечно, если ты так хочешь. Все оружие будет готово к твоему отъезду. Меж тем мы устроим еще одно пиршество, пиршество в честь наших друзей, и, чтобы развлечь тебя и твоих людей, мы проведем разные игры. Как мы это делаем в честь друзей.

– Твой жрец будет присутствовать? – резко спросил Кажак.

– Нет, нет. Сегодня Кернунноса с нами не будет. – Таранис не имел никакого желания пировать вместе с Меняющим Обличье, особенно после той беды, что случилась в этот день.

Из кузни с плотно сжатыми губами и багровым лицом вышел Гоиббан, сопровождаемый двумя подмастерьями. Они несли превосходной выделки кинжалы, железные наконечники для копий и меч, который Гоиббан отковывал для нового вождя, его отшлифованная бронзовая рукоять была инкрустирована кораллами и янтарем. Увидев этот великолепный меч, Таранис был доволен; он в самом деле мог предложить самое лучшее, что было в племени.

По его велению подмастерья сложили оружие к ногам Кажака.

– Кельты предлагают этот дар в знак примирения, – сказал Таранис. Гоиббан, – естественно, он не мог ожидать дополнительного золота за эти лучшие свои изделия, – издал какой-то странный горловой звук, и чтобы гости его не заметили, старый Дунатис закашлял.

Кажак потрогал ногой оружие.

– Неплохие вещи, – проговорил он. – Лучше, чем те, что вы мне показывали.

– Вся моя работа одинаково хорошая, – надменно ответил вторично оскорбленный Гоиббан. – Рукоятки этих мечей и кинжалов отделаны лучше только потому, что предназначались для знатных людей нашего племени.

– Кажак – знатный человек свое племя, – сказал скиф. – Эти кинжалы и меч почти достаточно хорош для Кажак. Почти, – добавил он, с подчеркнутым пренебрежением сплевывая на землю.

Снова воцарилось молчание. Все ждали, какое решение выскажет Кажак. Скиф легко-легко, одними лишь губами, как это делал Меняющий Обличье, улыбнулся.

– Кажак принимает, – сказал он. – Мы берем оружие, оставляем золото. Но завтра мы уезжаем. – Он говорил со сдержанностью, какой не проявлял прежде. Таранис понял, что согласие Кажака на торговый обмен ничего не меняет в их отношениях. Возможно, скифы и попируют с ними вместе, возможно, на его счастье, они и не будут обвинять его везде в том, что он пытался убить их предводителя. Но первые, еще некрепкие дружеские узы, связавшие два народа, порваны.

Совет не преминет указать ему, что Туторикс, в расцвете сил, действовал бы в этом случае совершенно по-другому.

Из скифских золотых украшений Таранис выбрал подарок для Сироны. Это была изящная брошь в виде кота, который ловил собственный хвост.

Сирона ощупала тяжелую золотую брошь.

– Странно, что эти дикари берут такие прекрасные вещи, когда грабят другие народы. Честно говоря, я не ожидала, что они умеют ценить красоту.

– Скиф Дасадас сказал мне, что этот кот сделан на заказ; по его словам, они многое заказывают, на свой собственный вкус, греческим ювелирам. Золото имеет для них большое значение.

– Но где они достают золото?

– Я подозреваю, что они переплавляют награбленные украшения. Но ты права: хотя они и живут дикой жизнью, они неплохо разбираются в изделиях золотых дел мастеров.

– Может быть, они, как и кельты, обладают многими способностями? – предположила Сирона.

– Нет никого, кто мог бы сравниться с кельтами, – ответил Таранис.

Было условлено, что остаток этого долгого летнего вечера, чтобы поднять настроение скифов, будут проводиться различные игры.

Тотчас же были отведены площадки для борьбы, намечена тропа для соревнований по бегу и поставлены мишени для стрельбы из лука и метания копий. Лучшие атлеты кельтов вынуждены были тянуть жребий, чтобы определить, кто именно будет состязаться со скифами.

Сам Таранис должен был сражаться с мечом и щитом вместе с двумя кельтами против трех людей Кажака. Бой должен был продолжаться до первой крови.

Сирона принесла мужу его оружие; она нараспев повторяла традиционные в таких случаях слова: «Остер твой меч, крепок твой отшлифованный щит. Потом со своей груди размягчила я кожу ремня, прикрепленного к щиту, своими зубами разжевала я ее. Сражайся же как подобает истинному воину. А если умрешь, умри улыбаясь».

Первый забег, семь раз вокруг площади, легко выиграл Валланос, он опередил своего соперника Басла на внушительное расстояние.

Наблюдая за этим состязанием, Кажак заметил:

– Парень бегает, как олень.

Эпона стояла рядом с Таранисом и скифами как одна из хозяек празднества, а также потому, что она решила не упускать Кажака из вида, пока он не покинет деревню.

– Жизнь в горах делает людей проворными, – сказала она ему.

– Проворными? – неуверенно повторил Кажак.

– Стройными, – употребила она более простое слово.

Впервые после падения Кажак искренне улыбнулся.

– Стройными, да. Как кельтские девушки. Ходят так плавно, будто река струится.

Он хохотнул. Эпона покраснела, довольная.

Игры продолжались, начались схватки. Таранис и трое его людей сражались со скифами, и по приказу вождя Квелон пропустил выпад Аксиньи, который нанес ему первую ранку. Сделано это было очень искусно, ибо кельты никогда не простили бы вождю то, что он намеренно лишил их победы, однако скифы все же заподозрили нечистую игру. Темные глаза Кажака полыхнули огнем.

– Твои люди не должны поддаваться моим, – предостерег он Тараниса. – Хватит уже хитрые уловки.

– Никаких уловок, – заверил его Таранис, подумав, что почему-то из-за этих скифов он все время попадает в неловкое положение. Кернуннос, по всей видимости, прав: они и впрямь представляют собой сильную угрозу. Но скоро они уедут, и на этом закончатся все неприятности.

Игры становились все более и более трудными, селяне толпились вокруг состязающихся, криками подбадривали своих любимчиков, заключали пари: кто поднимет самый тяжелый камень или бросит большой камень на самое дальнее расстояние. Скифы, однако, оказались превосходными атлетами, и Таранис больше не шел ни на какие уступки. Никто из кельтов не мог с ними сравниться во владении мечом и стрелами: тут их мастерство вызывало почтительное благоговение. По мере того как схватки между участниками соревнования разгорались все жарче и жарче, толпа приветствовала их все более громкими криками, вскоре с обеих сторон были раненые, а кое-кто так и пылал гневом.

К Таранису подошли старейшины.

– В чем, в чем, а в борьбе мы всегда одерживали верх, – напомнили они ему. – Если на этот раз победят они, мы будем опозорены.

– Пошлите за Гоиббаном, – приказал Таранис.

Кузнец был недоволен, что его уже во второй раз используют в чужих интересах, но он не стал оспаривать власть вождя. Гоиббан вышел в центр площадки, где его уже поджидал Дасадас. Судить их поединок должен был Таранис, который объяснил Дасадасу правила. Таранис решил быть предельно беспристрастным в своем судействе, надеясь хоть чуть-чуть восстановить свою добрую славу, прежде чем скифы покинут их, увозя с собой впечатления, которые лягут в основу их рассказов.

– Дасадас уже провел три поединка, а кузнец еще полон сил, поэтому, чтобы уравнять их шансы, – провозгласил Таранис, – Гоиббан будет бороться лишь одной рукой, другую мы прикрепим ремнем к его боку, если он ее высвободит, я засчитаю ему поражение.

Кажак кивнул.

– Это справедливо. Но не связывайте его, пусть борется обеими руками. Дасадас может побороть любого кельта.

На благородное предложение последовал не менее благородный ответ, и собравшиеся захлопали в ладоши, отдавая должное предводителю скифов. Не хлопал только Гоиббан. Он стоял, опустив голову, спокойно ожидая сигнала начать борьбу, и когда он шагнул навстречу Дасадасу, его правая рука была прижата к боку так плотно, будто ее привязали.

ГЛАВА 13

Двое борцов заняли стойки; пригнув колени, они кружились, пристально вглядываясь друг в друга. Любое проявление нерешительности или несобранности могло стать сигналом для нападения. Выбрав удобный, по его мнению, момент, Дасадас бросился на своего противника, точно лев, прыгающий со скалы на спину оленя.

Гоиббан стряхнул его с себя одним невероятно сильным движением тела. Кузнец повернулся, все еще прижимая руку к бедру и готовый к новому нападению скифа.

Дасадас буркнул что-то нечленораздельное и вновь прыгнул.

И вновь Гоиббан отбросил его в сторону.

– Гм, – пробормотал Кажак, уже не улыбаясь.

Он стоял рядом с Таранисом, засунув большие пальцы рук за пояс, из-под тяжелых черных ресниц внимательно наблюдая за ходом борьбы.

Дасадас получил хороший урок; от третьего прыжка он воздержался. Нагнув голову, он бросился вперед и с ужасающей силой врезался головой в живот Гоиббана. Но тот даже не пошатнулся.

Удивленный Дасадас выпрямился и уставился на своего противника.

В следующий же миг Гоиббан схватил его левой рукой.

Дальнейшее произошло в течение нескольких мгновений. Невзирая на отчаянное сопротивление Дасадаса, Гоиббан раскрутил его тело в воздухе, затем упер левую руку в подбородок скифа и жал до тех пор, пока у того глаза едва не вывалились из глазниц. Хотя скиф и пробовал дотянуться рукой до подбородка кузнеца, его руки соскальзывали с потного тела Гоиббана.

– Гоиббан! Гоиббан! – вопила толпа; кузнец изогнул спину и отшвырнул прочь скифа. Дасадас с такой силой ударился о землю, что сразу не смог подняться, когда же он пришел в себя и попытался встать, на шею ему опустилась тяжелая нога противника.

Не сводя глаз с Тараниса, Гоиббан поднял сжатую в кулак правую руку, которой он так и не пользовался, и толпа разразилась дикими криками восторга.

– Хорошая борьба, – нехотя признал Кажак.

Отведя взгляд от площадки для борьбы, он заметил, что Эпона смотрит на него. И улыбнулся ей, не той быстрой привычной усмешкой, которая помогала ему завоевывать симпатии незнакомцев, но медленной улыбкой, предназначающейся только для братьев, для близких по духу.

У обоих было такое впечатление, будто они пожали друг другу руки.

Кажак в замешательстве отошел прочь и затерялся в толпе, пытаясь побороть какое-то странное внутреннее смятение, какого он никогда прежде не испытывал. Постоянно изменчивая, трудная жизнь, большую часть которой настоящий мужчина проводит в седле, под солнцем и звездами, обдуваемый чистым ветром; стремительная скачка; взмах и удар мечом; сладостное для слуха посвистывание стрелы, настигающей врага или добычу, – все это было для него хорошо понятно. Но вновь и вновь встречаться глазами с женщиной и испытывать такое чувство, как будто она сумела проникнуть в самую глубь его сердца!..

Такого с ним не случалось еще никогда в жизни, и он испытывал поистине нестерпимые муки.

Когда небо потемнело, снова был разведен пиршественный огонь, и кельты собрались, чтобы продолжать чествовать своих гостей. Кажак хотел бы уже спать, прильнув головой к гриве коня, но сперва надо было довершить начатое. Он сделал знак Баслу, и смуглый скиф ушел и после недолгого отсутствия вернулся с чем-то, завернутым в одеяло.

Кажак жестом велел ему положить принесенное к ногам Тараниса.

– Скиф держит слово, – сказал он. – Кажак обещал, что вы будете пировать олениной, – и вот вам олень.

Нагнувшись, Басл снял одеяло с ветвисторогого оленя, пронзенного стрелой в самое сердце. Олень был не очень большой, уж, конечно, не такой великан, которого Кажак собирался убить еще утром. Тем не менее свое слово он сдержал, и кельты оценили его преданность чести.

Если бы Кернуннос был в этот момент с ними, он ясно осознал бы, какой непоправимый удар нанесен по укладу кельтской жизни, по их обычаям и традициям.

– Таранис и Кажак в расчете? – спросил скиф.

Таранис сидел на своем почетном месте, облаченный в свой лучший клетчатый плед, с массивным золотым браслетом на руке, привезенным скифами. Он широко улыбнулся Кажаку, вновь играя роль радушного хозяина.

– Да, в расчете, – подтвердил он. – Эпона, принеси пиршественную чашу.

Ночь была долгая. Еще до ее окончания, после того как пиршественная чаша много раз обошла круг пирующих, Кажак отправился к своему коню. Его глаза туманились от усталости. Он даже не заметил, что Эпона ускользнула еще раньше его; свернувшись клубочком, укрывшись медвежьей шкурой, она спала, обратив лицо к лошадям. Скифы не смогли бы уехать без ее ведома.

На следующее утро скифы собирались покинуть деревню. Эпона наблюдала за ними с первых проблесков зари, надеясь переговорить с Кажаком, но прибыла группа старейшин во главе с Таранисом, чтобы, рассыпаясь в учтивостях, проститься и помочь погрузить железные изделия на лошадей скифов.

Кажак торопился с отъездом. Он не собирался терять драгоценное дневное время, выслушивая этих словоохотливых кельтов, которые все продолжали бубнить и бубнить. Надеясь, что они поймут его намек, он засунул за пояс свой новый меч – тот самый, что должен был принадлежать Таранису, – и расстреножил коня.

В соответствии с традицией пожелать путникам доброго пути явились и друиды, однако Кернунноса среди них не было. Уиска смущенно поднесла Кажаку и его людям полные бурдюки с водой, а Поэль сообщил им, что споет ребятишкам о них песню.

– Вы разговариваете детьми? – удивленно спросил Кажак.

– Конечно. Друиды обязаны обучать детей всему, что им требуется знать и помнить, – объяснил Поэль. – Мы должны передавать знание от поколения к поколению. Разве у ваших детей нет учителей?

Кажак был явно озадачен.

– Они наблюдают. Учатся или умирают, вот и все.

На этот раз удивлен был Поэль.

– Все звери учат своих детенышей; наши дети – наше будущее. Поэтому они должны быть как следует обучены.

Но скиф твердил свое:

– Они набирают сил, учатся ездить на конях, хорошо сражаться. Этого достаточно?

Он устал от общения с этими непростыми людьми. Тосковал по звездным небесам и бескрайним равнинам. Не обращая внимания на боль в ребрах, он вскочил в седло и вздыбил коня; из-под копыт полетели комки сухой грязи.

– Мы поехали, – пропел он; переполненный радостью, голос его зазвучал красиво.

Серый скакун рванулся вперед, направляясь к открытым воротам частокола, за которыми уже начиналась дорога. Другие скифы обрадованно последовали за ним.

Эпона бросилась бежать. Если очень поспешить, то она еще может перехватить Кажака в том месте, где дорога круто изгибается вдоль сосновой рощи и делает петлю. Никогда еще в своей жизни она не бегала так быстро, буквально летя над Матерью-Землей, подгоняемая отчаянием. Как раз в эту ночь луна должна достичь полнолуния.

Она мчалась напрямик по узкой, известной всем детям тропинке, мимо одинокого, похожего на горбуна дерева, которое, как знала Эпона, искривлено, потому что в нем обитает уродливый дух. Нематона учила детей развешивать на нижних ветвях этого странного дерева лоскуты яркой материи, чтобы помочь его духу избавиться от своего уродства. Пробегая мимо, Эпона увидела и свой дар, принесенный ею прошлым солнечным временем года, – широкую полосу голубой шерсти, выцветшую от солнца, дождя и ветра.

«Поклонись», – внезапно повелел ей ее дух, но она слишком спешила, чтобы выполнить его повеление, и побежала дальше.

Тропа извилисто бежала среди скопления валунов, этих выпирающих ребер Матери-Земли, пока Эпона не оказалась на маленьком выступе над дорогой и не увидела едущих по направлению к ней скифов.

Она спустилась вниз по склону и вышла на дорогу, преградив путь скачущим всадникам. Действовать ей приходилось быстро, не раздумывая, чтобы не потерять решимости.

Кажак поднял руку, останавливая свой маленький отряд. Его темные брови сдвинулись на лбу в одну линию, он не улыбался.

– В чем дело? – подозрительно спросил он.

– Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой, – сказала она, стоя у его колена.

Брови Кажака взметнулись вверх, к кромке выреза его войлочного шлема. От этих кельтов можно ждать любой выходки.

– Это шутка? – неуверенно спросил он.

– Никакая это не шутка. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я хочу оставить этот поселок; хочу до наступления темноты уехать как можно дальше. Меня не ждет тут ничего хорошего.

Скиф переменил положение в седле. На его лице не отражалось никаких мыслей или чувств.

– Зачем Кажаку брать тебя? На что ты можешь ему пригодиться?

Во всяком случае, он обдумывал, как ему поступить. Она вспомнила его собственные слова о том, как скифы поступают с женщинами, которые им нравятся: «берут, и айда». Ее глаза заискрились, и она показала ему одну свою тяжелую прядь.

– Это кельтское золото, – сказала она. – Если ты меня увезешь, оно твое.

К ее изумлению, скиф громко расхохотался.

– Ты совсем непохож на другие женщины, – сказал он. Повернулся к своим спутникам и что-то произнес на родном языке. Сказанное им, на слух Эпоны, прозвучало очень резко. Другие скифы посмотрели на нее с сомнением.

Переговорив с ними, Кажак вновь обратился к ней.

– Мы должны ехать, – сказал он. – Это место не нравится… Слишком странное. Слишком… – Не в силах подобрать нужных слов, он начертал в воздухе замысловатый узор, и Эпона его поняла.

– Мы должны ехать, – повторил он.

Его глаза пристально оглядели ее тело с головы до ног и с ног до головы. Его пятки коснулись коня, и тот заиграл на каменистой дороге.

– Может быть, ты и правда пригодишься, – решил Кажак. Он наклонился вперед и протянул ей руку. – Ты едешь?

Она сглотнула комок, застрявший у нее в горле.

– Еду.

Сильная рука схватила ее за кисть и рванула ввысь. После короткого барахтанья Эпона уже лежала на холке коня, перед Кажаком, лицом вниз и упершись кончиком носа в скакуна. Кажак пришпорил его и поскакал прочь от деревни кельтов.

Тем временем селение гудело, как потревоженный улей. Таранис был сильно озабочен угрожающими намеками Кажака, и даже ласковые разуверения Сироны не могли убедить его, что скиф не станет чернить его добрую славу среди других племен и народов.

Некоторые старейшины, которые еще хранили воспоминания о былых нападениях и битвах, живо представляли себе, как орды скифов ворвутся в их селение среди Голубых гор, насилуя женщин и расхищая богатства племени.

Меж тем друиды во главе с Кернунносом пытались подобрать торжественные заклинания, способные защитить племя от опасностей, которые мог предвидеть лишь главный жрец.

Кернуннос оставался в волшебном доме, глубоко переживая нанесенные ему обиды. Он знал, что Таранис обвиняет его во всех постигших их неудачах, и, в свою очередь, открыто упрекал вождя в недальновидности и алчности.

В душе главного жреца всегда жила забота о могуществе и преуспеянии племени. Она не покидала его ни во сне, ни во время бодрствования; эта забота являлась неотъемлемой частью всего его существа. Племя не только окружало его со всех сторон, в своем телесном виде, но и существовало внутри его, бестелесно; у него не было своей личной жизни, он жил только служением кельтам. Настроение всего племени было и его настроением. В его жилах непрерывно пульсировала энергия кельтов; его терзали муки, перенесенные ими в минувшем, и те, что им еще только суждено перенести. Иногда могучее общее волнение кельтов захлестывало все остальное, и он, как пригвожденный, стоял на месте, прислушиваясь к внутренним голосам и пытаясь найти правильную дорогу в противоречивых стремлениях. Закрыв глаза, забыв о настоящем, он витал в прошлом и будущем.

В этот день предчувствие грядущих бед повергало его в полное отчаяние.

– Все меняется, – стонал он вслух, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. – Все, что имеет истинное значение, будет утрачено. Сейчас мы знаем так много, мы занимаем надежное место в этой жизни; находимся в полном единении с духами. Но нет, нас привлекает мнимая новизна; мы готовы отрешиться от нашего образа жизни, сойти с привычного пути. Сердце мое надрывается, когда я думаю об участи моего племени.

Он сунул руки в очаг, выгреб оттуда горячую золу и высыпал ее себе на голову и лицо, не испытывая никакой боли, продолжая горько оплакивать судьбу кельтов.

Когда солнце достигло зенита, а Эпона все еще не вернулась, Ригантоне надоело ждать ее. Она вышла из дома и стала расспрашивать поселян, но никто не знал, где ее дочь. Настроение ее резко испортилось.

Закончился день, наступила ночь полнолуния. Если Эпона так и не появится, чтобы пойти добровольно к друидам, они сами придут за ней. И как она тогда объяснит отсутствие дочери?

Наконец Ригантона отправилась в волшебный дом; во рту у нее пересохло, в висках болезненно стучало, но она не могла просить гутуитер о помощи. И не могла вернуться назад; ведь она была кельтской женщиной и готова была встретить лицом к лицу все, что бы ее ни ждало.

Из дома жреца тянуло едким дымом. При виде ее черные дрозды недовольно затрещали. Из волшебного дома доносился какой-то ритмичный шум, как будто там трясли наполненные камешками тыквы-горлянки, и слышалось пение друидов.

Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы войти.

От пылавшего посреди дома очага было жарко и душно. Воздух пропитывала вонь. И тут Ригантона почему-то вспомнила слова, которые ей передала дочь, слова скифского предводителя: «Место живых людей – под открытым небом».

Она и сама не знала, почему вспомнила об этом.

Переступив через порог, Ригантона остановилась, и к ней тут же подошел Кернуннос.

– Ты привела дочь? – прошипел он сквозь зубы.

Нечего было и думать о том, чтобы лгать друиду.

– Я не могу ее найти. С самого утра никто не видел ее в селении, и я очень обеспокоена.

Кернуннос приблизил свое лицо к ее лицу.

– Ты хочешь сказать, что она опять убежала? Эта девушка истощает мое терпение, Ригантона. Она поступает чересчур опрометчиво и безрассудно, боюсь, что она губит свои способности. Обучить ее жреческим обязанностям будет нелегко, потому что ты была ей плохой матерью, Ригантона, не воспитала в ней необходимую покорность.

Ригантона обозлилась.

– Я воспитала ее смелой, решительной и трудолюбивой, она не боится никакой трудной работы. Я не знала, что она друидка и ей понадобятся другие душевные качества.

– Тебе следовало знать, женщина, что любая девушка может оказаться друидкой. Ты упустила ее из-за своей дурости. Но, где бы она ни была, я всегда сумею найти ее, Ригантона. – Он неприятно улыбнулся.

– Тогда найди ее, – сказала женщина, которой не терпелось покинуть волшебный дом.

Его рука, словно когтистая лапа, сжала ее плечо.

– Куда ты торопишься? Уж если твоя дочь не пришла, может быть, ты поможешь нам в наших занятиях магией?

Она посуровела.

– Меня ждут мои дети, Кернуннос. Я нужна и в других местах.

– Твои дети могут сами о себе позаботиться. И ни один мужчина не ждет тебя, Ригантона. Твое ложе давно остыло. Ты стала старой и жилистой, женщина. Ты лакомая еда для медведя, но я думаю, он единственный, кто захочет заключить тебя в свои объятия. Не согласишься ли ты, чтобы тебя принесли в жертву Косматому Человеку, Ригантона? С помощью этого жертвоприношения я смог бы приготовить сильнодействующие магические снадобья. – Он заухмылялся, наслаждаясь вспыхнувшим в ее глазах страхом.

Она вырвалась и перешагнула через порог. За ее спиной звучал смех, сливаясь с тарахтением черных дроздов.

После ухода Ригантоны Кернуннос погрузился в глубокое раздумье. Побег Эпоны – еще одно дурное предзнаменование. Уж не прогневал ли он, сам того не зная, могущественных духов?

Нет, не может быть. Меняющий Обличье никогда не должен сомневаться в себе самом, ибо его способности растают тогда, как снег под весенним солнцем. Все еще поправимо, он найдет и вернет Эпону, уничтожит влияние всадников и позаботится о своем племени.

По его велению пение возобновилось.

Кернуннос присел на корточки возле костра и попытался определить, где находится Эпона. На какой-то миг она, казалось, мелькнула перед ним, он даже ощутил ее запах, но тут же исчезла, удаляясь с поразительной быстротой, вне досягаемости его рук. Но не вне досягаемости его магии.

Меняющий Обличье обнажил свои острые зубы.

– Я верну ее, – поклялся он. – Мы не можем ее потерять. И то, что обещано мне, навсегда мое!

Часть вторая МОРЕ ТРАВЫ

ГЛАВА 14

Подковы скифских лошадей молотили каменистую землю, как молот Гоиббана бил по звездному металлу. Сперва Эпона лежала на холке серого коня, точно мешок зерна, довольная, что ее увозят прочь, радуясь, что отныне сама распоряжается своей жизнью.

Однако постепенно неудобство ее положения давало о себе знать все сильнее и сильнее. Каждый шаг коня встряхивал ее так, что она с трудом переводила дух. Его костистый загривок буквально врезался в ее тело, превращая его в один большой ушиб. Она заворочалась, ища более удобное положение, но на ее спину тяжело опустилась рука Кажака.

– Лежи тихо, – приказал он. – Ты мешаешь конь.

Эпона испугалась, что он оставит ее прямо на дороге, вновь презрительно отвергнутую, и тогда, из-за своей слабости, она потеряет последнюю возможность спастись от волшебного дома. Стиснув зубы, она решила терпеть до конца.

Лошади скакали по узкой тропе одна за другой, вереницей, иногда скользя по камням. Невзирая на свои намерения, не в силах преодолеть мучительную боль, Эпона все старалась устроиться хоть чуть-чуть поудобнее. Ей даже удалось перенести часть своей тяжести на согнутые руки, но Кажак тут же опять шлепнул ее по спине.

– Послушай, женщина, – сказал он ей. – Не вертись! Мы скачем очень быстро – поскорее отъезжать от этого проклятого места.

Она была не менее скифов заинтересована в том, чтобы уехать подальше, но ее покоробило, что ее родное селение называют «проклятым местом». Как смеет этот невежественный дикарь чернить ее родной край? Она попробовала перевернуться и посмотреть на него, но его кулак ударил ее точно в челюсть, и земля закружилась у нее перед глазами, она впала в беспамятство.

Когда она очнулась, лошади уже не скакали стремительным галопом к подножью горы, они перешли на рысь, ничуть, однако, не облегчившую положение Эпоны: сотрясение от ударов передних ног серого коня передавалось на его спину, и уже оттуда – Эпоне.

Она еле дышала от боли. От постоянной тряски ее кости, казалось, вот-вот выступят наружу: ее мозги сбились в колышащуюся массу, живот, вероятно, полон крови. Даже дышать было мучительно трудно. Как это может быть, чтобы лошади словно бы летели по воздуху, но их тела так содрогались?

Подняв голову, она бросила быстрый взгляд на окрестный пейзаж и поняла, что была в беспамятстве довольно долго, ибо они были уже далеко от их селения. На каждый шаг коня она отзывалась стоном, и Кажак жестом приказал своим людям остановиться. Он позволил Эпоне медленно соскользнуть на землю, где ее тут же вырвало.

Скиф спрыгнул с коня и присел возле нее на корточки. Он молча наблюдал, как она освобождается от содержимого своего желудка. Затем он отошел на несколько шагов и присел на корточки, чтобы помочиться, как это делают люди, привыкшие к открытой местности.

Его люди продолжали сидеть на лошадях, не обращая внимания на Эпону. Наверное, даже репей в хвосте их лошади заботил бы их больше. Для них она – просто женщина.

Когда она смогла снова, хотя и с трудом, вся дрожа, дышать, Кажак подошел к ней.

– Мы едем дальше, – сказал он. – Тебе будет легче, – утешая ее, добавил он.

Невзирая на свои раны, Кажак одним махом взлетел на серого коня и сделал Эпоне знак, означающий, что она может сесть у него за спиной и ехать, держась за него.

Конечно, так было бы удобнее. Но Эпона чувствовала, что у нее нет сил взобраться на коня.

Она стояла, согнувшись, обнимая руками живот.

– Как? – только и спросила она.

Он ждал с нетерпеливым видом, губы подергивались в темной бороде.

– Прыгай. Или оставайся здесь.

Она прыгнула.

В первый раз она допрыгнула лишь до колена Кажака, и ее цепляющиеся пальцы беспомощно соскочили с бедра коня. Кажак презрительно фыркнул.

– Прыгай, – приказал он еще раз.

На этот раз она успела схватиться за пояс Кажака, возле его лука и колчана. Дико перебирая ногами, она попыталась подтянуться. Кажак даже не шевельнулся, чтобы помочь ей. Если она не сможет запрыгнуть на лошадь, это будет означать, что он сделал ошибку и лучше всего оставить ее здесь.

После отчаянных движений, отзывающихся сильной болью, ей все же удалось залезть на круп коня. Серый рванулся вперед, и она обхватила руками Кажака, задев его сломанные ребра. Скиф сердито выругался на своем родном языке, но она хорошо поняла, что он имеет в виду. Она тут же перехватилась за его пояс. Кажак пришпорил коня, и он поскакал легким галопом.

В их движении был определенный ритм. Вверх, вперед, вниз, вверх, вперед, вниз. Постепенно Эпона начала находить удовольствие в этом ритме, но у нее все еще болел живот и ныла ударенная Кажаком челюсть.

Когда она осознала, какое большое расстояние они проделали, все перенесенные неудобства показались ей незначительными.

Солнце – оно было уже высоко над головой – затопляло горы своим ясным светом.

А они все мчались и мчались вперед. С изменением угла падения солнечных лучей менялись и тени. Свет стал не таким ярким, приобрел золотистый оттенок. А они все продолжали скакать. Казалось, они едут уже целую вечность. Обычно лошадей пускали шагом, лишь иногда легкой рысью, так как только некоторые участки пути позволяли двигаться быстрее.

Свет растворился среди голубых теней. Ну уж теперь-то, конечно, предположила Эпона, они остановятся на ночлег. Она умирала от жажды и все время думала о наполненных водой бурдюках.

– Скоро ли мы остановимся на ночлег? – спросила она Кажака. – А если не скоро, то нельзя ли попить?

– Ты уже хочешь пить? – удивился он.

– Но мы же не пили целый день, – возразила она. Ее голос звучал, как шорох сухих листьев на ветру.

– Не пили, – подтвердил он, не задерживая коня.

– Я хочу пить.

– Терпи, будет лучше, – сказал он через плечо, так и не протянув ей бурдюка.

На участке пути между двумя вершинами лошади перешли на рысь. Эпону сильно трясло, ее по-прежнему жгла нестерпимая жажда.

– Ты никогда не остановишься? – выдохнула она, обращаясь к Кажаку. – Неужели ты никогда не устаешь? Не хочешь пить?

– Кажак – скиф. Только глупец пьет слишком много, ты еще поймешь это. Надо беречь вода.

– Но ведь кругом нас полно воды, зачем ее беречь? Мы можем наполнить бурдюки где угодно. Посмотри туда. – Рискуя потерять равновесие, она сняла одну руку с пояса Кажака и показала на узкий водопад, низвергающийся с темных скал; заманчиво сверкающий серебристый сноп брызг.

Кажак и его люди равнодушно проехали мимо водопада.

– Терпи, – посоветовал он Эпоне. – Тогда желание пить потеряет над тобой власть. В Море Травы вода часто бывает очень далеко, поэтому мы пьем, только когда нужно. Запоминай: нужно и хочу – разные вещи.

Она не могла поверить, что он говорит всерьез. Какой народ отказывает себе в воде, когда ее больше чем достаточно?Везде вокруг них вода. Ее тут столько, что никто не смог бы ее выпить. А эти скифы говорят, что ее надо беречь.

Из ее глаз и носа сочилась влага, которую не могло удержать ее тело. Она посапывала. Услышав это, Кажак проворчал:

– Кажак слышал, кельты – стойкие люди. Но ты слабая, как грудной младенец. Кажак не хочет тебя, он продаст тебя фракийцам, в рабыни.

В том же источнике, где рождаются слезы, родился и гнев, который дал ей некоторую силу.

– Я буду пить только после тебя, – заявила она, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта. – Только после тебя.

Кажак хохотнул.

– И правильно. Ты женщина; женщины пьют только после лошадей и мужчин. Ты будешь пить последней.

Они все скакали и скакали.

На закате повеял холодный ветер, и Эпона порадовалась, что на ней медвежья шкура. Только эту любимую одежду она и успела захватить с собой, это было все ее богатство. Все вещи, которые можно считать и носить, она оставила дома.

Восходящая луна, как серебряных дел мастер, покрыла все поверхности скал тонким слоем серебра. Главная дорога повернула на юг, но скифы покинули ее, по-прежнему направляясь на восток, теперь, в уже сгущающихся сумерках, они медленно ехали по звериной тропе.

Эпона подняла глаза. То была ночь полной луны.

Сегодня в волшебном доме будут петь священные песнопения, в воздухе повиснет тяжелый голубой дым. Кернуннос будет страшно зол, но лошади, эти изумительные лошади, спасли ее от него. Благодаря этим прекрасным быстроногим животным она уже находится слишком далеко, чтобы до нее могла дотянуться рука Меняющего Обличье.

Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…

Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.

– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.

Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.

– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.

Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.

Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.

Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.

Завернутая в свою медвежью шкуру, Эпона – она была в полном изнеможении – прикорнула в сторонке, тусклыми глазами наблюдая за своими спутниками.

После того как все мужчины понемногу отпили из бурдюка, они передали его Эпоне. Казалось, она даже не успела смочить иссохшее горло, когда Кажак отнял у нее бурдюк.

– Не пей слишком много вода в один раз, – сурово произнес он.

Она готова была убить его.

Костра скифы не стали разводить. Аксинья вынул из торбы кусок вяленого мяса и разделил его между мужчинами. После того как все они насытились, Кажак показал Эпоне кусок жилистого темного мяса.

– Теперь поешь ты.

Она сверкнула на него глазами. Никакого голода она не чувствовала. Ее тело как будто превратилось в одну саднящую рану; жевание и глотание требовали от нее слишком большого напряжения. Но она знала, что должна подкрепиться. С большим трудом она поднялась и пошла к нему. К своему замешательству, она могла идти лишь на кривых ногах, как новорожденный теленок, и он опять засмеялся.

Другие мужчины не обращали на нее никакого внимания, и в ее положении это только ее радовало.

Мясо было сухое и безвкусное. Она разжевала его ртом, в котором не было никакой слюны, и чуть не подавилась, проглатывая.

Завтрашний день, конечно, будет лучше.

Покончив со своим скудным ужином, скифы приготовились спать. Эпона, наблюдавшая за ними, предполагала, что они используют хвою вместо подстилок и, может быть, даже достанут теплые одеяла, чтобы прикрыться. Во всех кельтских домах имелись удобные мягкие постели.

Скифы, однако, не чувствовали подобной потребности. Перед тем как лечь спать, они делали знак своим лошадям, и те ложились прямо там, где стояли. Всадники укладывались возле животных, головами на их холки, и закрывали глаза. Не имея ни подстилок, ни одеял, все скифы, за исключением Басла, который должен был охранять их сон первым, скоро уже громко храпели.

Эпона ожидала, что Кажак, в сложившихся обстоятельствах, хотя бы посоветует, где и как ей спать, но он первый положил голову на коня и первый захрапел. Это был долгий тяжелый день для человека со сломанными ребрами.

Она сидела одна на голой земле, размышляя, как ей поступить. Кое-как преодолевая боль во всех мышцах и костях, она ползком собрала кучу хвои, зарылась в нее, прикрылась медвежьей шкурой и провалилась в тупой непробудный сон.

Когда Кажак растолкал ее ногой, небо за его спиной уже посветлело от первых солнечных лучей.

– Едем, – сказал он.

Второй день был повторением первого. Но если накануне она все же кое-как взобралась на коня, то теперь это было просто невозможно. Эпона не могла свести вместе колени, ее тазовая кость как будто стремилась прорвать кожу. Кажак, уже вскочивший в седло, посмотрел на нее с высоты своего серого коня.

– Прыгай!

– Хорошо, – сказала она как можно более твердым тоном и изо всех сил прыгнула. Кажак поймал ее за плечо и потащил вверх. Впечатление было такое, будто все ее тело раздирают на части. Наконец она оказалась достаточно высоко, чтобы закинуть ногу. Если, конечно, она сможет закинуть ногу.

И все же, закусив губы, чтобы не закричать, она смогла это сделать. Нет, мысленно решила Эпона, он не увидит ее сломленной.

Лошади поскакали быстрой рысью.

Эпона была уверена в своей скорой смерти и молилась, чтобы внимающие ей духи забрали ее в другой мир быстрее, прежде чем конь сделает еще один шаг. Однако духи так и не пожелали внять ее мольбам. Она осталась жить, а конь продолжал бежать быстрой рысцой.

Начало дня было теплым и солнечным, и, не чувствуй Эпона себя так неудобно, она могла бы наслаждаться разворачивающимися вокруг нее горными видами. Вершины приобрели незнакомые очертания; до неузнаваемости изменились форма и цвет растительности. Но Эпона не могла глядеть по сторонам; все ее силы уходили на борьбу с плохим самочувствием.

Скифы переехали вброд через речку, остановив лошадей, чтобы те могли попить, хотя сами они воздержались от питья, затем выехали на противоположный крутой склон. Эпона ощущала, как, напоминая кузнечные мехи, ходят лошадиные бедра. Когда они поднялись на берег, прорвавшись через гряду облаков, солнечные лучи вызолотили небольшую березовую рощу, звенящую птичьими голосами.

Впервые за долгое, почти бесконечное время внимание Эпоны привлек к себе окружающий мир. Она любовалась красотой лужайки, по которой они проезжали; наслаждалась сладостными и нежными трелями птиц. Лошади замедлили шаг, и она вдруг с удивлением заметила, что ее тело болит уже не так сильно. Она глубоко вздохнула и села попрямее. Ее ягодицы все еще ужасно болели, но даже легкое облегчение этой боли воспринималось как удовольствие.

«Если не произойдет ничего худшего, чем это, – подумала Эпона, – я выдержу. Ведь я поехала сама, по доброй воле».

День прошел без особых приключений. Скифы ехали, лишь изредка останавливаясь, чтобы облегчиться; они явно избегали густонаселенных земель.

Когда тускло-багровое солнце низко повисло над западным горизонтом, они увидели двух кружащих над ними ястребов, и Аксинья потянулся за луком.

– Это же ястребы, – попробовала остановить его Эпона.

– Это мясо, – поправил ее Кажак.

– Но никто не ест ястребов.

– Мы едим. Слишком разборчивым людям частенько приходится голодать. Скифы не голодают.

Как бы то ни было, это означало, что они разведут костер, и пока будут жарить свежее мясо, она сможет побывать в знакомом обществе Духа Огня. Она вообразила себе горячую, нежную дичь, хотя и трудно было ожидать, что мясо ястреба окажется нежным.

Аксинья попал в ястреба первой же стрелой; убитую птицу он тут же приторочил к седлу. Глядя на сморщенное, бесформенное тельце, Эпона подумала о том, какой пустой выглядит плоть, оставленная духом.

В предвкушении горячей еды она ехала, предаваясь сонным мечтам. Внезапно с быстротой молнии в ее уме мелькнуло какое-то видение. Это произошло так быстро, что она не смогла ничего разглядеть, но что-то ее встревожило. Казалось, кто-то пробежал у нее за плечом или свернул на боковую дорогу.

Видение повторилось. Над окрестным пейзажем, хотя и в голубой дымке, но совершенно отчетливо виднелось лицо… узкое лицо… с прищуренными желтыми глазами.

Она подпрыгнула, судорожно вцепившись пальцами в пояс Кажака.

– В чем дело? – спросил скиф.

– Мне почудилось… ничего. Ничего.

«Наверно, это приснилось мне, – сказала она себе. – Ведь я очень устала, глаза так и слипаются».

Но после этого случая широко раскрытыми глазами она стала внимательно вглядываться в успокоительную реальность скал и деревьев.

На ночлег они остановились на лесной лужайке, окруженной незнакомыми Эпоне лиственными деревьями. С помощью двух кремней Аксинья разжег аккуратно сложенный из хвороста костер. При этом он не произносил никаких заклинаний, обращенных к Духу Огня. Затем он насадил ястреба на деревянный вертел и стал обжаривать его над огнем. Он лишь наполовину ощипал птицу, и от обугливающихся перьев шел отвратительный запах: если у Эпоны и был какой-нибудь аппетит, он тут же пропал.

Скифы руками разорвали птицу на части и принялись есть ее, точно голодные псы. Когда Кажак доел свою долю, он передал и ей кусок тушки. От нее шла сильная вонь, и Эпона отвернулась.

Кажак был оскорблен в своих лучших чувствах.

– Кажак оставил печенку, – сказал он. – Ешь.

Печень всегда считалась лакомым куском; оставив ее, Кажак сделал щедрый жест, который трудно было отвергнуть. Она вынула печенку из полости тушки и съела ее. Печенка была почти сырая, но от нее пахло кровью и жизнью, и, проглотив ее, Эпона отщипнула еще несколько кусочков от маленькой тушки и съела их тоже.

Кажак ухмыльнулся.

– Видишь? Дело идет все лучше.

В эту ночь первую стражу должен был нести Кажак. Дотлевавшие в костре угли отбрасывали лишь слабый свет, но никто не подходил, чтобы разворошить их, разжечь костер пожарче. Стоя рядом с ним, Кажак разделся до пояса и осмотрел повязки, стягивающие его ребра.

Эпона наблюдала за ним через опущенные ресницы. Его тело оказалось покрытым картинками.

Она удивленно ахнула.

Он повернулся к ней.

– В чем дело?

Жестом она показала на его торс. Обвивая его плечо, змея исчезала под грязными повязками на груди. На руке вприпрыжку бежали рогатые овцы.

Кажак, улыбаясь, посмотрел на самого себя.

– Татуировка, – объяснил он. – Правда, красиво?

Он начал разматывать повязки, раскрывая покрытую вьющимися темными волосами грудь, где находилось гнездо, откуда выползала змея.

– Как ты можешь совершать подобное со своим телом? – поразилась Эпона. – Ведь тебе придется жить в этом теле.

– Кажак и есть это тело, – ответил он. – Татуировка придает телу силы, украшает его. – Он смотал еще несколько витков повязки и показал Эпоне спину, где рисунки отдельных частей тела лошадей, котов и птиц сливались в одно целое, заставляя вспомнить о Меняющем Обличье…

Нет, нет, она не будет думать о Меняющем Обличье!

Она наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть татуировку.

– Как ее делают? – спросила она, заинтересованная, помимо воли.

Кажак был доволен ее заинтересованностью.

– У нашего племени есть художники, красиво разрисовывают. Прокалывают кожу, втирают сажу. Очень тонкая работа.

«Может быть, и так, – подумала она. – У скифов, видно, свое представление о красоте». Долг каждого живущего человека – как можно лучше заботиться о теле, где обитает дух, но, пожалуй, нет ничего дурного в том, чтобы украшать свое тело узорами, как Гоиббан отделывает рукоятки мечей. Это не так вредно, как есть нездоровую пищу, жевать мясо больного животного или поедать давно уже собранные, покинутые их духами овощи.

Кажак почесывал свое тело: повязки вызывали у него сильный зуд. «Сколько можно носить их, не снимая», – думал он. Тут его взгляд упал на забинтованную руку Эпоны.

– Ты тоже снимай, – предложил он.

Она почти забыла о руке. Срослась ли кость, зажила ли рана? Будь она в селении, в нужное время к ней пришли бы гутуитеры, сняли бы повязки и дощечки, в которых лежала рука, совершили небольшое жертвоприношение… но здесь нет никаких гутуитер.

Она медленно размотала повязки. Подойдя к ней, Кажак наблюдал за ней с интересом. Освободив руку, она подняла ее, и они оба посмотрели на нее. От долгого пребывания под бинтами плоть сморщилась, но кость срослась прямо.

– Хорошо, – сказал Кажак.

Откинув голову, он жадно, будто пил сладкую воду, втянул в себя воздух.

– Ааааххх!.. – Вновь поглядел на Эпону, с новым выражением в глазах. – Хочешь спать?

– Да, я очень устала. – Она стала собирать сухие листья, чтобы подостлать их под себя, но рука Кажака крепко стиснула ее кисть. – Кажак будет разделить с тобой ложе.

Он свистнул своему коню, и послушный конь сперва опустился на колени, затем лег на бок. Взмахнув рукой, Кажак показал на его серебристую гриву.

Она поняла. Кажак предлагал ей положить голову на лошадь, рядом с его головой. Только когда Дасадас что-то пробормотал неподдельно изумленным тоном Баслу, она поняла, какое необычное предложение это было.

Кажак что-то резко крикнул им, точно стегнул бичом, и они замолчали, повернувшись спиной к своему предводителю и девушке.

Эпона бросила взгляд на распростертого коня.

Она поступила опрометчиво, не продумав все последствия своего поступка. У нее было одно-единственное желание – убежать от Кернунноса, от отрекшейся от нее семьи, от кузнеца, который не пожелал ее достаточно сильно, чтобы сделать своей женой. Только сейчас с мучительной ясностью она увидела то, что натворила.

Она предложила Кажаку торговый обмен, и он готов потребовать свою долю.

ГЛАВА 15

Серый конь лежал на боку, в ожидании. Его длинная шея была распластана на земле. Она сделала полшага по направлению к нему, он покосился на нее одним глазом, но не шевельнулся.

– Хорошо, – настаивал Кажак. – Удобно спать.

Она все еще колебалась.

– Кажак придет, когда на вторую стражу заступит Дасадас, – сказал ей скиф. – А ты пока спи.

Стало быть, ей предоставляется небольшая отсрочка; скиф ляжет с ней только после того, как на стражу заступит Дасадас. Закутавшись в медвежью шкуру, Эпона встала на колени возле головы коня. Учуяв медвежий запах, конь захрапел, и она отпрыгнула, опасаясь, что животное вскочит на ноги.

Кажак ласково, даже любовно заговорил с серым на своем скифском языке; она никогда не слышала в его голосе такой нежности. Это приятно удивило девушку. Значит, по отношению к животным он чувствует то же самое, что и она. Не такие уж они суровые, какими кажутся, эти скифы.

Послушный конь лежал неподвижно, и Эпона прилегла рядом с ним. Насколько позволяло ее ноющее, негнущееся тело, она свернулась в клубок и положила голову на шею коня. Она была теплая, покрытая шелковистой шерстью и удобная.

Это было ее последнее ощущение, перед тем как близ нее опустилось тяжелое тело Кажака. Он шлепнул ее по бедру с такой силой, будто она была лошадью.

– Проснись! – велел он. Она открыла глаза, думая, что уже наступило утро, но это было не утро, а темная ночь: сквозь серое облачное руно пробивался рассеянный свет холодной луны, но звезд не было видно.

По телу Эпоны шарила рука Кажака.

«Ты кельтская женщина, – напомнил ей дух. – Ты договорилась о торговом обмене».

Она не шевелилась, прикидываясь спящей. Но потом поняла, что для скифа это не имеет никакого значения. Он думал о себе, не о ней. Его тело было уже готово. Она чувствовала, как его упругий пенис упирается в ее промежность, а его пальцы пробираются к ее нагому телу.

Ледяное прикосновение его пальцев заставило ее вскочить. Без всякого умысла она сильно ткнула локтем в его ребра. Скиф застонал от боли. Он отодвинулся от нее и сел, обхватив грудь руками. Но он ничего не сказал, и она вновь свернулась под медвежьей шкурой, не зная, как он с ней поступит.

Когда боль немного утихла, он поглядел на нее. Среди темных теней он различал лишь маленький, бледный овал ее лица. Все это время он думал о ней, как о взрослой женщине, но теперь вспомнил, что она всего-навсего девочка, хотя и высокая, как все кельты. Она причинила ему боль, но, по всей видимости, ненамеренно. Возможно, она напугана. Женщины всегда чего-нибудь опасаются. Они робки и слабы, как антилопы. Ни у одной из них не хватит наглости ударить мужчину.

Однако ребра продолжали болеть, он даже не мог глубоко дышать. Он подвигался, пытаясь определить пределы своих возможностей, затем принял решение. Женщина никуда не денется, она всегда будет у него под рукой, с этим можно подождать. Отныне и до тех пор, пока не надоест, она принадлежит ему, поэтому спешить незачем. Лучше лечь спать, и пусть тело продолжает исцеляться, ибо им предстоит еще долгий путь. Очень долгий путь.

Ничего не сказав Эпоне, ибо не было никакого смысла обсуждать все это с женщиной, он повернулся на бок и попытался найти наиболее удобное положение, чтобы скоротать оставшуюся ночь.

Эпона с широко открытыми глазами лежала на шее коня в ожидании рассвета. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой.

Через некоторое время после того, как Дасадас передал стражу Баслу, она протянула чуть расставленные пальцы к шее коня и почесала то чувствительное место, которое находится у всех коней под челюстью. Она почувствовала, как конь тотчас проснулся, но не пошевелился. Она погладила его, а затем приложила ладонь к широкой, плоской снизу челюсти.

Конь испустил довольный вздох.

Эпона закрыла глаза, а когда открыла их вновь, было уже утро и скифы готовились продолжать путь.

Заря была розовая, и синяя, и золотая, холодная струя воздуха обжигала горло и грудь. Тишина звенела в ушах, точно колокольцы. Лошади выдыхали облачка пара, и Эпона тоже выдохнула свое собственное облачко, чтобы посмотреть, как ее внутренняя суть клубится в воздухе, на какой-то миг осязаемая.

Кажак даже не упомянул о ночном происшествии. Да и вообще ничего не сказал, кроме:

– Едем.

Глядя вниз с коня, Эпона заметила, что цвет земли под ними изменился, стал темнее. Воздух имел какой-то другой запах и вкус, и птичьи песни сильно отличались от тех, что она знала. В деревьях, мимо которых они проезжали, казалось обитали незнакомые духи. Может быть, и дружественные… но другие. Дни шли, горы все уменьшались и уменьшались.

Они ехали по гряде круглых холмов, оставив взметнувшиеся в небо высокие вершины далеко за собой. Впереди показалась широкая, поросшая пышной травой долина. С дальней стороны долины можно было отчетливо видеть темную ленту дороги.

Остановив лошадей, Кажак и его люди молча сидели на лошадях, оглядывая дорогу. Затем осторожно подъехали к ней и спешились. Присев на корточки, они все вместе рассматривали колеи от колес и отпечатки копыт на земле.

В их разговоре Эпона уловила название народа бойи и заметила, что Кажак на несколько мгновений нахмурился. Затем, ухмыльнувшись, он опять вскочил на коня.

Некоторое время они ехали по дороге, никого не встречая; но Эпона дважды видела спирали дыма, исходившего, очевидно, из домашних очагов. Вдоль дороги теперь лежали лощины и низины, кое-где были разбросаны рощи ив. Ветер с юго-востока принес с собой запах воды; сморщив носы, Эпона и конь учуяли его одновременно.

– Река, – только и сказал Кажак.

Перед ними расстилалась река. Всю свою жизнь Эпона слышала о реках, находящихся к северу от Голубых гор, но она представляла их себе в виде горных речек, только побольше, шумных и порожистых, но эта была спокойная, извилистая, окаймленная зарослями камышей.

– Никогда не думала, что реки бывают такие большие, – произнесла она вслух.

Кажак рассмеялся.

– Это не большая река. Поедем дальше, Кажак покажет тебе большую реку, мать всех рек.

«Большая река. Если она не похожа на эту, то какая же она? Широкая, как озеро?.. Жаль, что со мной нет Махки, – подумала Эпона. – Мы бы с ней поговорили об этом».

Скифы ехали теперь вдоль берега, держась в стороне от открытой дороги, где их могли подстерегать всякие неожиданности. Они остановились лишь один раз – для того чтобы подстрелить косулю, которая выскочила из подлеска совсем рядом; Басл искусно выпотрошил животное и положил тушу перед собой, на лошадь.

– Это повкуснее, чем ястреб, – заверил Кажак Эпону.

Холмистые пастбища и волнистые пойменные луга были богато удобрены гумусом. Всего в нескольких шагах от берега начинались пшеничные поля, где покачивались спелые, готовые к жатве колосья. Земля здесь выглядела более кроткой, чем в Голубых горах, она давно уже была приручена человеком.

Река широкой плавной дугой поворачивала почти точно на юг; восточный берег был крутым и обрывистым. Скифы показывали друг другу на мыс, где виднелся окруженный бревенчатым частоколом крепостной форт.

Кажак остановил своих людей.

– Кто там живет? – спросила Эпона.

Они находились под прикрытием молодой березовой рощи, которая не позволяла их видеть с другого берега. Ниже по течению можно было видеть обширную отмель: там был брод.

– Чья это крепость? – спросила Эпона. – Бойи?

Ворота в частоколе были открыты. За фортом, на пологом склоне расстилались золотистые поля вызревающей пшеницы; острые глаза Кажака видели движущихся, размахивающих руками людей. Значит, поселок пустынен, все взрослые мужчины и женщины в поле.

– Глупые, – проговорил он. – Построили высокие стены для защиты от врагов, но врагов нет. Забыли об осторожности. Уходят, оставляют ворота открытыми. Глупые эти люди. Мы будем давать им хороший урок.

Он ухмыльнулся в свою темную бороду, но Эпона этого не видела.

– Держись крепко, – велел он девушке и пришпорил коня.

Поднимая тучи брызг, скифы быстро переехали через брод и поскакали вверх по склону к широко распахнутым, как бы зазывающим внутрь, воротам.

Единственный часовой, косматый парень в голубой тунике, сидя в лучах солнца на бревне, развлекался игрой на камышовой дудке. Увидев пересекающих реку всадников, он встал, чтобы объявить тревогу, но прежде чем он успел это сделать, Кажак пустил в него одну из своих смертоносных стрел. Стрела, звеня, понеслась по воздуху с такой уверенностью, точно у нее были глаза, хорошо видящие цель, и вонзилась прямо в горло часовому, не дав вырваться крику.

Лошади влетели в открытые ворота.

Внутри частокола находилась лишь горстка высоких белокурых людей, явно ошеломленных нападением скифов. Вместе со стариками и детьми они могли оказать лишь самое слабое сопротивление. Во главе с Кажаком скифы проскакали через поселок и остановились перед самым большим домом. Басл и Аксинья спрыгнули с лошадей и кинулись внутрь. Послышались вопли и звуки борьбы, затем оба скифа выбежали наружу с медным котлом, куда они уложили все найденные ими богатства. За ними бежала пожилая женщина, беспомощная, но взбешенная.

Басл поднял котел так, чтобы Кажак мог взять оттуда что захочет; в котле лежали бронзовые и медные украшения, несколько серебряных и большое ожерелье из балтийских янтарных бус. Кажак выбрал ожерелье, взмахом руки отвергнув все остальное. Трое его людей поделили между собой всю добычу.

Скифы развернули лошадей и поскакали галопом к воротам, так и не причинив особого ущерба поселку, если не считать украденных украшений, раненой гордости и убитого часового, который все еще сжимал в руке свою дудку.

Кажак смеялся.

– Мы давали им хороший урок, – сказал он Эпоне.

Они направились к пшеничным полям.

Эпона не знала, как ей отнестись к этому набегу. Один человек убит – убит, можно сказать, в боевой схватке, за что он, возможно, получит награду в другом мире. Кроме этого, не было причинено никакого вреда. Но набег, несомненно, был захватывающим. Очень захватывающим.

В памяти Эпоны запечатлелись рассерженные багровые лица селян, их негодующие жесты, смех, с которым Кажак бросил ей через плечо ожерелье, в полной уверенности, что она его поймает.

Усмехнувшись, как и скиф, она почувствовала на зубах дыхание сухого ветера.

Однако, достигнув полей, скифы напали на захваченных врасплох селян, осыпая их тучей стрел. Многие падали замертво. Желтоволосые, рыжеволосые, члены одного племени. Они не были воинами, у них не было никакого оружия, только орудия труда, и погибали они не как воины. Они умирали, вопя от боли, все в крови, ничего похожего на то, как надлежит переходить в мир иной.

Эпона закрыла глаза и спрятала лицо между лопаток Кажака, не зная, как ей поступить. Соскочить с коня и сражаться вместе со своим народом? Но теперь ее народ – скифы, к тому же они наверняка ее прикончат, если она попытается это сделать, она пожертвует собой совершенно напрасно. Отдаст свою жизнь, защищая право существования людей, которых даже не знает.

«Лучше умереть, сражаясь за свободу, чем жить без свободы», – высказал свое мнение ее дух, но он не стал настаивать на том, чтобы она спрыгнула с коня.

Обороняющиеся сбились в группы, пользуясь для защиты косами и кинжалами. Охотничьими кинжалами, а не боевыми мечами. «Может быть, Кажак и прав, – мелькнуло в голове у Эпоны, – им необходим урок: даже кельты, защищенные своими горами, всегда держат меч под рукой. Это опасный мир, и тот, кто не оберегает свою искру жизни, достоин позора».

Размахивая своим жалким оружием, с боевым кличем на устах, селяне перешли в нападение. К изумлению Эпоны, скифы казались устрашенными. Они повернули лошадей и поскакали в сторону. Она подумала было, что неравная стычка закончена; подумала даже, что всадники не хотят сражаться с таким плохо вооруженным сбродом. Но скифы выхватили луки и стрелы, обернулись, сидя в седле, и выстрелили с поразительной точностью; несколько селян упали, корчась в предсмертных муках.

Больше не оглядываясь, скифы продолжали скакать на юг, но Эпона обернулась и посмотрела.

– Зачем вы застрелили их? – крикнула она в ухо Кажаку. – Вы ведь даже их не ограбили.

– У них нет ничего ценного, – ответил он. – Только селяне и женщины, даже их головы ни на что не годятся.

– Тогда зачем же?

– Да просто так.

Лошади продолжали мчаться, оглушительно стуча копытами по земле.

Эпона продолжала держаться за ремень; костяшки ее пальцев побелели; перед ее глазами неотступно стояло все то же видение: груды мертвецов, валяющихся среди возделанного ими поля, а ведь с помощью собранного зерна эти люди, наверное, надеялись благополучно дотянуть до следующего лета. А когда она закрыла глаза, видение все еще продолжало стоять перед ней.

«Это был мой народ, – думала она. – Мне следовало что-нибудь сделать».

Всадники держали путь все дальше и дальше на восток; они ехали вдоль речных долин, по горам и холмам разной высоты; и все это время Эпона хранила молчание, ее тяготило чувство вины. Новое и неприятное для нее чувство.

Когда они остановились на ночлег, едва положив голову на шею коня, Эпона тут же забылась тяжелым от пережитого сном. Как обычно, Кажак караулил в первую стражу – скифы вели себя очень осторожно, опасаясь каких-нибудь непредвиденных происшествий, но на этот раз, ложась спать, он не стал ее будить. Он был смущен тем, что со времени падения к нему так и не возвратилась полная сила, и опасался, чтобы женщина, сопротивляясь – если она будет сопротивляться, – не задела его сломанные ребра. Трудно сказать, как она поступит, эта странная кельтская женщина.

Нет, он возьмет ее позднее, когда окончательно поправится.

Охраняя своих товарищей, он сидел на земле и задумчиво смотрел на звезды. Вспоминал о своих погибших братьях, которые с такими большими ожиданиями начали вместе с ним это путешествие на запад. В ту пору в них так и кипела жизнь, они были полны жаждой приключений, желанием присмотреть новые пастбища и завладеть богатой добычей и даже не предполагали, что падут от мечей и копий людей, которые отстаивали каждую пядь своих владений, свое процветание.

Он должен проявлять осторожность, чтобы его оставшиеся товарищи вернулись живыми в Море Травы. Для князя кочевников будет позором, если в походе он потеряет всех своих людей; соплеменники будут говорить, что он никудышный воин.

Обо всем этом он и думал, а не о желтоволосой девушке, что спала подле него.

Постепенно тяжелый сон Эпоны наполнился обрывочными кошмарами. Клубами завивался густой дым… звучало песнопение, преисполненное какой-то неизъяснимой угрозы… на золотом поле происходило кровавое побоище.

Проснулась она, так и не почувствовав себя отдохнувшей. Ее глаза были забиты песком.

Они кое-как перекусили и, прежде чем солнце перевалило через край земли, были уже снова в пути.

Ветер нес с собой запах влаги, запах ила, более сильный, чем если бы рядом протекала ясная, с быстрым течением река. Земля под копытами лошадей стала более вязкой, и Эпона чувствовала, как напрягается серый, вытаскивая глубоко погружающиеся в нее ноги.

– Не может нести два всадника, – сказал Кажак. – Ты ходи пешком.

Идя рядом с конем, Эпона вся кипела от такого пренебрежительного, как ей казалось, отношения. Учуяв изменившийся запах, конь широко раздувал ноздри.

– Впереди мать рек, – сказал Кажак. Эпона ничего не ответила; после всего, что произошло накануне, у нее не было никакого настроения разговаривать со скифом, хотя янтарные бусы, забытые, все еще висели на ее шее. Она не могла ему простить, что он убивал людей без всякой необходимости, не проявляя должного почтения к их духам, а ведь они заслуживали куда более достойной смерти.

Впереди, как отшлифованный металл, засверкала широкая поверхность воды. Мать рек. Эпона посмотрела на нее с большим интересом. Как обрадовало бы это зрелище Уиску, как обрадовала бы ее возможность поговорить с таким могущественным духом. По мере их приближения река казалась все шире и шире, величественно и спокойно катилась она между берегами, на коричневой плодородной земле которых пышно произрастала всякая растительность; в открывшемся перед ними пейзаже река явно занимала преобладающее место.

Эпона не могла не поинтересоваться названием этой огромной реки.

– Как зовут мать рек? – помимо своей воли спросила она у Кажака.

– Дуна. Ее истоки, говорят, там, где живет твое племя.

Дуна. А на языке их народа Дунай. В верхних истоках этой реки родилась Ригантона. На Эпону вдруг нахлынули воспоминания о доме с его таким привычным видом и запахами, с золотыми отсветами огня на бревенчатых стенах, с ткацким станом ее матери в углу, с неизменностью всего жизненного уклада. В горле запершило.

– Дуна протекает через много земель, – объяснял Кажак. – Лучше, чем дорога. Если будешь плыть по Дуне, попадешь в те места, где стоит побывать. В нескольких днях плавания отсюда находится большой город, торговый центр твоего народа – Ак-Инк. – Он сделал широкий размашистый жест, который мог указывать любое направление. – Обильная вода, – перевела Эпона.

– Да, – подтвердил Кажак. – Дуна – много воды. Люди строят лодки, строят поселения, копаются в грязи. Но мы будем все объезжать стороной, ничего не увидим.

Эпона была огорчена, что они не побывают в Ак-Инке, городе, хорошо известном и в Голубых горах, но она радовалась, что ее народ будет избавлен от опасного внимания скифов.

«Убийцы моего народа, – мысленно твердила она. – Убийцы, убивающие не в честном бою. Но ведь и они теперь тоже мой народ».

Небольшая река, вдоль которой они ехали, слилась с Дуной, Дунаем, впечатление было такое, будто маленькое дитя исчезло в объятиях своей матери. Всадники долгое время ехали вдоль берега Дуная, пока не нашли подходящее место для переправы.

Кажак объяснил, что скифы находят свой путь по рекам так же уверенно, как кельты определяют нужное направление по зарубкам на деревьях.

Эпона намерена была хранить угрюмое молчание неопределенное время, но в ее жилах текла кельтская кровь, и она привыкла к постоянным разговорам. Она скучала в обществе скупых на слова скифов, и в конце концов она все же спросила Кажака:

– Куда течет Дунай… Дуна? Куда она впадает?

– Дуна впадает в море нашего народа, в Черное море, – ответил Кажак. Он говорил с такой же гордостью, с какой греки хвастаются окружающими их родину, которую они считают центром мира, знаменитыми голубыми морями. – Дуна течет восток, потом юг, потом опять восток, к морю. Мать рек очень мудра, возвращается к восходящему солнцу. Кельты не знают о Дуне? Глупые люди. Дуна – самая важная река во весь мир.

Эпона так и запылала прежним гневом. Этот дикарь, этот жестокий убийца, который без всякой на то причины уничтожал людей ее народа, осмеливается называть кельтов глупцами. Сжав кулаки и сдерживая рвущийся наружу поток яростных слов, она шла рядом с конем, который, хорошо чувствуя ее настроение, закатил глаза и отбежал от нее.

Ее настроение чувствовал и Кажак, но он не обращал на него никакого внимания. Ведь она только женщина.

Долгого молчания, однако, не выдержал и сам Кажак. Ему очень понравилось выставлять напоказ свои знания тех мест, мимо которых они проезжали. Зачем же отказывать себе в этом удовольствии? Не для того ли и созданы женщины, чтобы быть восторженными слушательницами мужчин?

Он махнул рукой куда-то в сторону юга.

– В той стороне, долго-долго ехать, лежит Иллирия, – сообщил он во всеуслышание.

Иллирия! Эпона тотчас же вспомнила, с каким увлечением слушала ее мать рассказы об Иллирии, о ее шелках, о ее великолепии, о сокровищах, которые привозят в ее города из всех уголков земли.

Кажак продолжал говорить не умолкая.

– Почти вся Иллирия – горы, горы. Люди крепкие, как дубленая кожа. Но к югу они становятся мягче. Горожане. – Он презрительно сплюнул, стараясь не попасть в Эпону. Она не заметила этого небольшого проявления учтивости.

– Еще много-много дней езды на юго-восток, – сказал Кажак, – находится Моэзия, Фракия. Интересные места. Травянистые равнины, болота, красный цветок, называется мак, быстро усыпляющий людей, река роз…

– Река роз? – не сдержавшись, спросила Эпона.

Кажак помотал головой, Эпона уже знала, что среди скифов это жест согласия, тогда как кивок означал отрицание.

– Марица,[6] река роз. Там есть долина роз. Вся в цветах. Фракийцы выжимают масло из лепестков, поют о розах, масле, солнце, войне, еде, поют обо всем, что видят и что делают, эти фракийцы. Очень шумный народ.

В его голосе зазвучали шутливые нотки. Он даже не потрудился посмотреть, слушает ли его Эпона. Она ничего не говорит, значит, слушает; женщины могут или слушать, или говорить. Они просто не умеют спокойно размышлять.

– Когда Кажак был мальчик, – продолжал он, – ездил с Колексесом и братьями за фракийскими жеребцами для наших стад. Их жеребцы бегают быстрее ветер, но у них большие, как у волов, головы. Есть хорошие женщины, красивые. – Он улыбнулся, что-то вспомнив. – Но южные женщины портятся очень скоро, как яйцо на солнце, – добавил он, и улыбка сбежала с его лица.

Эпона не удостаивала его ответом.

Взглянув на нее, Кажак заметил ее сердито поджатые губы.

– В стране фракийцев много меди, – сказал он примирительно. – Они добывают медь в долине Дуны больше поколений, чем волос у тебя на голове. Строят города, производят бронзу. Обрабатывают железо, делают кое-что для упряжь, кое-какое оружие, но не такие большие мечи, как кельтские. Никто не умеет обрабатывать железо так, как кельты. Твой кузнец, твое племя – люди очень толковые, с головами на плечах. И очень сильные.

«Что он, – подумала Эпона, – решил умаслить ее своими неуклюжими похвалами? Ничего не выйдет». Она плотнее сжала зубы и устремила взгляд вперед; холмы постепенно уступали место далекой равнине, казалось, это сама Мать-Земля раскрывает им свои объятия.

Неужели это и есть Море Травы? Конечно, нет; хотя и кажется, будто они путешествуют бесконечно долгое время.

Кажак продолжал свой монолог, надеясь, что она не только слушает, но и ценит его усилия. Мужчины ничего не обязаны обсуждать с женщинами; она должна чувствовать себя польщенной, что он разговаривает с ней.

– Во Фракии много племен, и все разные, непохожие друг на друга, – сказал он. – И живут все отдельно. Горные люди, равнинные люди, болотные люди. Каждое племя гордится собой, считает другие, – он помедлил, ища нужное слово, – низшими. Но в южных странах жарко, слишком много солнца, думает Кажак. Люди вытворяют там смешные вещи. Очень смешные, – повторил он.

Против своей воли, она была заинтересована.

– Какие смешные вещи?

К этому времени молчание стало невыносимым бременем; любопытство постепенно подтачивало ее сдержанность.

– Некоторые племена во Фракии не едят мясо, – объяснил Кажак. – Совсем никакое мясо, даже баранину и козлятину. Питаются корнями, молоком, сыром, медом. Мужчины у них ведут себя как женщины. Не обучаются воинскому делу, не сражаются. Только и говорят, что о мире, мире, мире, а мускулы у них вялые и дряблые. Растят розы, поют песни. Слабые люди. Когда-нибудь нагрянет сильная буря и будет разметать их всех, как листья.

– А мне кажется, что они живут вполне счастливо, – не преминула заметить Эпона.

– Счастливо? Зачем такое счастье? Их дети умрут от голода или их убьют, ведь они не умеют сражаться. Все должны уметь сражаться. Не на живот, а на смерть. Все живые существа знают это, и только смешные фракийцы думают, что могут прожить мирно. – Его голос был полон презрения.

– Есть много кротких существ, которые никогда не сражаются, – попробовала было возразить Эпона, но Кажак взмахом руки отмел ее возражение.

– Все сражаются. Маленькие птички сражаются за еду, за свое гнездо. Кролики такие нежные, такие ласковые. А как они дерутся лапками, как рвут друг друга за крольчиху. Она всегда достается самому сильному, у них рождаются сильные крольчата. И это правильно. Так должно быть. Сильные живут, слабые умирают.

«Он прав», – сказал внутренний голос

– В лошадиных стадах мы позволяем молодым жеребчикам сражаться между собой. Победители покрывают всех кобыл, а побежденных мы холостим, – продолжал Кажак. – Так мы выращиваем сильных лошадей. Вот увидишь.

– Ты рассказывал мне о смешных обычаях фракийских племен, – напомнила Эпона, обуреваемая желанием знать больше.

– Да, некоторые племена – те, что посильнее, где есть и воины и оружие, – так общаются со своим Богом. Бросают на копья какого-нибудь знатного человека. Если он умирает, они говорят, что Бог возлюбил его. Если остается жив, говорят, что он плохой человек и уже не знатный. И так плохо, и так плохо. Позор. Когда слишком жарко, то люди становятся мягкими, вот и люди поступают по-смешному.

Закусив губу, Эпона удержалась от смеха.

– У одного мужчины много жен, хороший обычай. Такой обычай и у скифов, хороший обычай. Но когда умирает фракиец, среди его жен начинается ссора. Какая из них больше всего любила умершего. В этой ссоре участвуют и родственники. Ссоры, драки, чуть ли не настоящая война. Одна жена побеждает, довольна собой, все ее чтут. Родственники убивают ее и хоронят с мертвым мужем. Все другие жены завидуют. Горько рыдают: у-у-у. – Превосходно изображая плакальщиц, Кажак скривил лицо, стал тереть кулаком глаза и так завыл, что лошади прижали уши к головам. Остальные скифы разразились громким смехом.

Не могла сдержаться и Эпона, она тоже рассмеялась. Зрелище было неподражаемое: беспощадный воин превратился в рыдающую женщину, а затем обрел прежнее обличье, широко улыбаясь, довольный сыгранной ролью.

Рассмеявшись, Эпона уже не могла вернуться к прежнему мрачному настроению. Туторикс славился тем, что помнил нанесенные ему обиды до глубокой старости, пока не выпадет борода, но Эпона отнюдь не была такой злопамятной. Злобные чувства скисали в ней подобно молоку, и, как только гнев остывал, она предпочитала забывать о них.

Они поехали дальше. Высмеяв в столь долгом – для скифа – монологе фракийцев, Кажак замолчал. Эпона старалась держаться вровень с его конем, для этого ей иногда приходилось бежать трусцой.

Кельтские пони ходили мелкими шажками, идти вровень с ними было не так уж и трудно, однако нечего было и надеяться не отставать длительное время от размашисто шагающих скифских лошадей. Эпона с благодарностью думала о том, что все дети их племени отличаются проворством ног, это качество воспитывалось в них с раннего детства.

Ее племя, ее племя.

Что-то жгло изнутри ее веки, горло, казалось, распухло.

Скифы ехали, почти не переговариваясь, их взгляды были устремлены на восточный горизонт. Кажак, самый из них разговорчивый, по-видимому, надолго выговорился; он все мрачнел и мрачнел; лицо его было насуплено, а плечи развернуты так, что никто не решался с ним заговаривать. В таком настроении он вспыхивал гневом с такой же легкостью, с какой разгорались разожженные Теной костры.

Эпона не знала, что его так угнетает, но спрашивать не стала. Я никогда не сумею его понять, думала она. Он так же изменчив, как климат его родных степей: то добродушен и радостен, как будто светится солнце, то угрюм, как предвестник несчастья. Выросшая в Голубых горах, Эпона привыкла к разговорам, таким же естественным, как шум ветра в соснах, и к спокойным раздумьям, навеиваемым долгими сумерками солнечного времени года. Поэтому настроения скифа резко отличались от ее настроений.

Вечером они устроили привал на берегу Дуная, и, засыпая, Эпона слышала тихое пение реки, жалея, что не понимает, подобно Уиске, языка вод. Первую стражу караулил Кажак, по ее окончании он лег рядом с Эпоной, так и не притрагиваясь кней.

На рассвете она увидела, что к востоку от реки расстилается равнина, густо поросшая низкими кустами, окрашивающими ее в бледно-лиловый цвет. Нематона, вероятно, была бы очень взволнована видом этой равнины.

Иногда они видели вдалеке людей, большие поселения, длинные, хорошо охраняемые обозы, везущие торговцев в процветающие южные страны. Кажак неизменно объезжал подобные скопления людей, стараясь избегать столкновений с теми, кто численно превосходил их и был так же хорошо вооружен.

Это вызывало презрение у Эпоны. Ведь она принадлежала к племени, любой член которого мог подойти к незнакомцам, сколько бы их ни было, и бесстрашно протянуть руку для приветствия. Да и что может с ним произойти? Даже если небо обрушится и раздавит его тело, даже если его поглотит земля, никакая опасность не может угрожать его бессмертному духу.

Дух… Перед ее глазами вдруг, точно вспышки молнии, появился образ Кернунноса, и на короткий миг она с ужасом почувствовала, будто что-то вторглось в нее. Это было не просто мысленное представление, а ощущение физического присутствия; Кернуннос как будто угрожал, говорил: ты не уйдешь от меня. Эпона ощущала, что он здесь, в ней. Достаточно было о нем подумать, как он тут же нашел лазейку, как проникнуть в нее; теперь он знал все ее мысли. Без всякой заметной причины лошади стали проявлять беспокойство. Серый вновь и вновь встряхивал головой, закусывая мундштук, и на его шее появились темные пятна пота. Остальные испуганно храпели.

Кажак начал оглядываться через плечо на северо-запад; его примеру последовали и остальные скифы, а затем и Эпона. Высоко в небе, точно преследуемые какой-то темной тучей, большим клубом тумана какой-то неопределенной формы, быстро скользили белые облака с рваными краями. На глазах у Эпоны небо приобрело темный, угрожающий зеленый цвет, и крепнущий ветер взметнул в воздух кучи листьев и даже комья земли.

Кажак повелительно сказал что-то своим людям. Они спрыгнули с лошадей и повели их в узкую лощину, ведущую прочь от реки. Ее скаты могли служить защитой от ветра, и здесь не было больших деревьев, которые, падая, могли бы их придавить.

Скифы прежде всего позаботились о своих лошадях, найдя для них лучшее, какое было поблизости, убежище.

– Говорят, здешних местах ветер иногда валит волов, – объяснил Кажак Эпоне. – Здесь сильные, очень сильные бури, сильнее людей. Ваш рогатый жрец называл бы их священными, да? Сильнее людей.

Эпона помогала ему развьючивать встревоженного жеребца.

– Буря – это просто одно из проявлений настроения Матери-Земли, – ответила она. – Поэтому не надо бояться бурь: в моем племени есть люди, которые умеют их обуздывать и даже использовать в своих целях.

Кажак поднял брови.

– Ты шутишь?

– Я говорю правду.

– А сама ты умеешь это делать? – Впервые она уловила нотки уважения в его голосе. Ее так и подмывало сказать, да, умею. Ведь она обладает прирожденным даром друидки. Так, по крайней мере, считают друиды.

– Нет, – ответила она. – Я не умею управлять погодой. Это могут делать лишь друиды, но даже и их власти над погодой есть границы.

– Кажак не может менять погоду, – сказал он Эпоне, вынимая какой-то сверток из вьюка, – но он может останавливать дождь. – Он поднял промасленную шкуру, такую тонкую, что ее можно было складывать как ткань. Из этой шкуры и валяющихся на земле сучьев он быстро соорудил шатер и показал жестом Эпоне, чтобы она воспользовалась этим укрытием. Такие же шатры сооружали вокруг них и другие скифы.

Буря уже настигла их, и начался ливень.

– Ходи внутрь, – сказал Кажак девушке. – Обсыхай.

Она вползла в шатер на четвереньках, и он последовал за ней. Им было тесно вдвоем в маленьком шатре, но Кажак был прав. После того как они укрылись еще и медвежьей шкурой, которую носила Эпона, они были надежно защищены от дождя. Большие капли, стучавшие по шатру, так и не могли проникнуть внутрь.

Кажак облегченно вздохнул.

– Хорошо?

Их тела в этом маленьком пространстве были тесно прижаты друг к другу. Его тело своим жаром гнало прочь холод и сырость. Лежать рядом с ним было все равно, что лежать рядом с прикрытым валежником костром.

Мокрые одежды прилипли к телу Эпоны, казалось, она продрогла до самых костей. Чтобы согреться, она прильнула плотнее к скифу. Дождь захлестал еще сильнее. Яростно завывал ветер, но Кажак так умело поставил шатер, что ветер так и не мог сорвать его кожаную крышу.

Эпона остро ощущала близость Кажака: сейчас он переполнял собой весь ее внутренний мир. Она и сама не знала, что чувствует по отношению к нему. Благодаря ему она спаслась от жизни, которую ведут друиды, но что ее ждет впереди, какая жизнь?

Кажак не похож ни на одного из знакомых ей мужчин. Его обычно веселый, жизнерадостный вид обманчив, нередко им владеют мрачные мысли, а бурный темперамент прорывается дикими вспышками гнева. Бывает, уходит в себя и по полдня сидит на коне, не оборачиваясь, не делясь ни своими мыслями, ни чувствами, и тогда Эпоне кажется, будто она держится не за живого человека, а за деревянного истукана.

Но сейчас в этом маленьком шатре он отнюдь не походил на деревянного истукана, и в нем не было никакого отчуждения. У него было большое – больше, чем она думала, – теплое тело, живая плоть и кровь.

– Ты теперь тепло? – спросил он тоном, полным искренней заботы.

– Да, твой дух щедр и великодушен.

Он не понял смысла этих благодарственных слов.

– Дух? Нет никакой дух. Есть только тело. Твое теплое тело. Мое теплое тело. В холодный дождь каждому человеку нужен брат, чтобы согреться.

«Брат?» – мысленно удивилась она.

– Я тебе не брат, – сказала она.

Кажак сказал так тихо, что в шуме дождя она едва его расслышала, хотя он и поднес губы к самому ее уху.

– Ты смотришь прямо глаза Кажаку, Кажак смотрит твои глаза. И оба что-то чувствуем. Такое бывает только с братьями. С друзьями. Это то, что ты называешь «священным». – Он неловко переменил положение тела. – Ты… Кажак не понимает, – сказал он, и она почувствовала недоумение в его голосе.

Эпона с сожалением взглянула на этого человека, столь озадаченного тем естественным обстоятельством, что его дух общается с другим духом.

– В моем племени, – сказала она, – мужчины и женщины часто встречаются глазами и тоже что-то чувствуют.

– Но женщина не может быть братом, – сказал он, упрямо повторяя то, в чем был полностью уверен.

– В этой жизни я рождена женщиной, – ответила она, – но, если ты согласишься, я могу быть и твоим другом. Всех своих друзей я оставила в Голубых горах.

Кажак, однако, стремился вернуться к понятным ему темам. Он предпочитал иметь дело с Эпоной только как с женщиной.

– Тебе не нужны друзья. А если тебе захочется поговорить, ты сможешь поговорить с другими женщинами, – резко сказал он, завершая разговор.

И, не произнося больше ни слова, он перекатился на нее.

ГЛАВА 16

Эпона полагала, что знает, чего ей ожидать. Всю свою жизнь она видела, как совокупляются люди и как совокупляются животные. Менялись позы, менялась длительность, но сам процесс – такой же простой, как еда или питье, оставался неизменным.

Так, по крайней мере, она думала.

Кажак был тяжел и настойчив, но не груб. Он не пытался причинить ей боль. Его руки ощупывали ее тело с уверенностью мужчины, привыкшего иметь дело с женщинами, он как будто обследовал ее, как путешественники, искатели приключений, осматривают незнакомые им места. Это была женщина из племени кельтов, длинноногая, с молочно-белой кожей, с твердыми мускулами там, где тела его соплеменниц были мягкими, как переспелые фрукты. Когда он сунул руку между ее ног, чтобы раздвинуть их, он ощутил, как сильны ее бедра, и помедлил, наслаждаясь непривычным для себя ощущением.

Пальцы у него были грубые, даже заскорузлые, но Эпона наслаждалась их ласковыми прикосновениями, столь созвучными ее внутренней сути.

Его тело прижало ее к земле, дыхание стало тяжелым. Эпона даже не представляла себе, что прикосновение чужого тела может доставлять такое удовольствие. Она стремилась быть еще ближе к нему, но это было невозможно.

И все же сближение их тел было еще неполным. Внезапно он вошел в нее одним ловким движением, которое изумило ее, потому что его член был куда больше, чем она могла ожидать. Пока ее тело приспосабливалось к новому для нее ощущению, она чувствовала какое-то неудобство, но, как обещали гутуитеры, никакой боли не было. Постепенно, с нарастающей силой ее охватывало приятное томление, вызываемое движением бедер Кажака над ее бедрами; это томление напоминало голод, который требует утоления, в мучительном предвкушении скорого пиршества.

Она начала двигаться вместе с ним.

Так вот она какова, любовная игра.

Кажак, привыкший к пассивному соучастию обитательниц Моря Травы, почти перестал двигаться.

– Ты все хорошо? – спросил он, опасаясь, что у нее какой-то приступ.

– Да, – ответила она, теснее прижимаясь к нему. «Не останавливайся, – мысленно взмолилась она. – Только не сейчас!»

Он не останавливался. Оба они все приближались и приближались к…

И вот этот момент наступил. Она почувствовала, как все его тело пронизывают конвульсии, и казалось, испытывала то же самое наслаждение, которое, переливаясь в ее тело, наполняло его сладостным теплом и негой. Ааахх!..

Во второй раз все будет лучше. Так говорили, собравшись вокруг очага, мудрые старые женщины. В первый раз может быть не так хорошо, получается как-то неловко, но во второй раз наверняка будет лучше.

Ригантона права: понять можно только, когда испытаешь сама.

Думая о том, каков он будет, этот второй раз, Эпона мысленно улыбнулась в полутьме.

Ливень прекратился, ветер утих. Поправляя одежды, Кажак выполз из их убежища. Эпона продолжала расслабленно лежать, томимая чувством незавершенности; ее тело жаждало его возвращения, но снаружи послышался его резкий приказ.

– Буря окончилась, едем дальше, – грубо сказал он и начал разбирать шатер. Надо было немедленно возобновить движение, по-прежнему скакать на юг.

Кажак также надеялся, что движение поможет подавить ему беспокойные чувства, которых он прежде никогда не испытывал. Эта кельтская женщина была совершенно непохожа на тех, кого он знал. С самого начала он смутно опасался, что она может причинить ему много беспокойства. Он только намеревался получить короткое наслаждение, пока длилась буря. Но неожиданная, захлестнувшая его нежность отозвалась в нем странным смущением и досадой на самого себя. Подобные чувства ослабляют настоящего мужчину. Вероятно, самое разумное – продать ее какому-нибудь встречному торговцу, который пожелает приобрести такую невольницу. Вечером, когда все уселись вокруг костра, Эпона пой– мала на себе пристальный взгляд Кажака. Он не проронил ни слова и не опустил глаза. В них полыхали отблески огня.

В эту ночь первую стражу нес Аксинья, он ходил вокруг их бивака и каждый раз, когда до него доносилось отдаленное завывание волков, клал руку на меч; Кажак и Эпона лежали рядом, положив головы на шею серого коня.

Они лежали рядом, но на этот раз ничего не произошло. Ей было приятно чувствовать исходившее от него тепло, чувствовать, как ее обвивают его сильные руки, но она мечтала, чтобы он вновь вошел в ее тело, тогда как он, казалось, размышлял о чем-то своем. Разочарованная, она тесно прильнула к нему, и тут он вдруг шепнул ей на ухо:

– Видишь его?

– Кого? – Она оглянулась, но не увидела ничего, кроме большого туловища коня и крохотных багровых глаз умирающего костра, возле которого спали со своими лошадьми Басл и Дасадас.

– Кто-то наблюдает за нами, – приглушенным голосом ответил Кажак.

– Я никого не вижу.

– Кто-то здесь есть. Кажак чувствует. Кожей своей шеи. Прикоснись вот сюда. – Он взял ее руку и положил пальцами на заднюю часть шеи, под волосами. Короткие волоски на шее стояли торчком.

– Кто-то наблюдает, – повторил скиф.

Его тон насторожил Эпону. Вглядываясь в ночную тьму, мимо них ходил Аксинья; Кажак что-то ему сказал и встал. Продолжали караулить они уже вместе, а когда устали, то разбудили Басла и Дасадаса.

Но те никого не увидели и не услышали ничего, кроме дальнего волчьего воя.

Утром они отправились в дальнейший путь по широкой равнине.

Горы остались позади, хотя на вопрос Эпоны Кажак ответил, что им придется пересечь еще одну горную гряду, последнюю, отделяющую их от Моря Травы. Они отвернули в сторону от Дуная, приближаясь к другой реке – Кажак сказал, что она называется Тиса.

Кругом было множество крестьянских домов, но скифы воздерживались от каких-либо набегов. Некоторые из деревень выглядели так, словно уже много раз подвергались нападениям, другие, процветающие, надежно охранялись хорошо вооруженными воинами; эта добыча была явно не по зубам четырем скифам. Скифы ехали с миролюбивым видом, а местные жители бдительно следили за ними.

Эпона с интересом наблюдала за обитателями здешних мест. По понятию кельтов, они были люди небогатые; одежда из некрашеной шерсти, слишком мало драгоценных украшений.

Заметно было, что здешняя земля, плодородная земля, но местные жители занимались не только земледелием, но и скотоводством. Эпона видела, что они пасли маленьких, короткошерстных овец. Был у них и крупный рогатый скот, более длинноногий, чем волы кельтов, охраняемый косматыми темными собаками, которые с громким вызовом лаяли на проезжающих скифских лошадей. А одна женщина была окружена стаей жирных нелетающих птиц, которые сновали вокруг ее ног, склевывая разбрасываемое ею зерно. «За такими птицами не надо охотиться с копьем, как было бы хорошо завести их в кельтском селении», – подумала Эпона. Несколько раз она замечала огромные, похожие на дома с соломенной крышей, стога и каждый раз задумывалась над тем, сколько корма для скота производит эта земля. Такого количества хватило бы прокормить многих животных, и их можно было держать дома, в этом случае отпала бы всякая надобность в охоте. Кернуннос, вероятно, протестовал бы против подобного нововведения.

«Не вспоминай о Кернунносе», – предостерег ее дух.

Эпона хотела спросить Кажака, к какому народу принадлежат местные жители, но он был не в духе и ничего бы ей не ответил. Его что-то беспокоило.

Кажак начал охотиться еще совсем мальчиком. Он остро чувствовал ту взаимосвязь, что существует между хищником и его добычей; и теперь у него было такое ощущение, будто за ним охотится какое-то хитрое, опасное существо. Не очень приятное ощущение. Он не мог определить, ни что это за существо, ни где оно прячется, только всем своим примитивным инстинктом чувствовал, что его кто-то преследует и что преследователь все ближе и ближе.

Прежде чем это существо, каково бы оно ни было, достигнет его, Кажак надеялся вернуться в свои родные края, в Море Травы.

Его нервное напряжение передалось и всем остальным. Эпона ощущала непонятное беспокойство. Может быть, подумала Эпона, все дело в том, что она так далеко от дома и с каждым шагом коня отдаляется от него все больше и больше. Тогда лучше не терзаться воспоминаниями о счастливой жизни в Голубых горах, о подругах, обо всем, что она знала и любила, но оставила с такой беззаботностью, точно понарошке играла в детскую игру, которую при желании можно переиграть хоть завтра.

Но ту игру, что она затеяла, бежав из родного дома, переиграть завтра нельзя. Завтра она будет в пути вместе со скифами и их лошадьми, не имея никакого понятия о том, что ее ожидает в Море Травы.

В этот вечер небо было ясное, ярко сверкали низко висящие звезды. Скифы ехали вплоть до самой тьмы, затем остановились на ночлег с подветренной стороны холма, увенчанного искривленными от постоянных ветров деревьями.

Никому из них почему-то не спалось. Эпона слышала, как мужчины переговариваются тихими голосами. Ночь постепенно сгущалась, приобретая темно-лиловый оттенок; ее наполнял характерный для этих мест сладостный запах пыли. Эпона всегда думала, что только горы прекрасны, но теперь она стала находить своеобразную красоту и во всхолмленных равнинах. Это новый лик Матери-Земли, который следует любить и почитать, она должна научиться его ценить.

Скифы, однако, не замечали красоты ночи.

– Ты не видел эту тварь, с тех пор как мы остановились? – допытывался Кажак у Дасадаса.

Дасадас кивнул головой в знак отрицания.

– Нет. Но вон за той лощиной слышится приближающийся вой.

– Возьми свой лук, выследи ее и убей, пока она не убила нас, – велел Кажак. – В такую ясную ночь ты можешь видеть далеко, тем более что ты вырос в Море Травы и у тебя должен быть взгляд как у орла. Возьми с собой Басла.

Кажак и Аксинья остались с Эпоной, которая пыталась уснуть, к досаде серого, ворочаясь с боку на бок. Она не понимала, почему скифы разговаривают так тихо.

Кажак вдруг хлопнул в ладоши.

– Слышишь? Это поют стрелы Дасадаса.

Через некоторое время ушедшие вернулись с пустыми руками.

– Вы видели эту тварь? – нетерпеливо спросил Кажак.

– Мы видели какое-то животное, серебристое, похожее на волка. Самого большого, какого нам доводилось встречать. Мы выстрелили в него с близкого расстояния.

– Значит, вы убили его?

Они повесили головы, пристыженные.

– Нет, не убили. Мы выстрелили, но волк не упал. Он убежал. Наши стрелы, кажется, попали прямо в него, но он убежал и унес с собой наши стрелы.

Кажак удивленно уставился на них.

– Вы упустили волка? Да еще вместе со стрелами?

– Я думаю, что мы тяжело его ранили, – предположил Басл.

Кажак призадумался.

– Если вы его ранили, то он больше не будет беспокоить нас этой ночью. Давайте отдыхать. Завтра мы уедем отсюда, а этот раненый волк пусть околевает.

Он говорил с напускной уверенностью. Волк – или какое-то другое существо – преследует их уже много дней, при этом он ведет себя совсем не так, как животное, повадки которого он знает: все время прячется, но с каждым днем подбирается к ним все ближе и ближе. Все они видели его мельком, но никто не смог рассмотреть как следует.

И они не могли его убить.

Кажак лег рядом с Эпоной и обнял ее.

– Около нашего лагеря бродило дикое животное? – спросила она. – Твои люди его убили?

– Скифы очень хорошие охотники, никогда не промахиваются, – ответил он. Прикосновение к ее телу успокаивало его; она так доверчиво и покорно льнула к нему. Он настоящий мужчина, который позаботится о ней. Он Князь Всадников, сын Повелителя Лошадей, он позаботится о них всех.

Теперь уже более уверенный в себе, он начал все теснее прижиматься к ней, нежно лаская. На этот раз она с готовностью откликнулась на его ласки, всем своим пробужденным существом отдаваясь трепету новых, еще не изведанных чувств. И когда он вошел в нее, то нашел уже увлажненной, готовой к его приходу; она жадно пила из источника его страсти, почти не требуя от него максимальной отдачи.

Пожилые женщины, собирающиеся вокруг домашнего очага, оказались правы. Второй раз было гораздо лучше.

После этого они еще долго лежали, уютно прижавшись друг к другу. Она – спиной к нему, а он сжимал ее в своих объятиях. Трудно было даже вообразить, что они опять станут отдельными существами.

«Вот так, должно быть, чувствуют себя в других мирах, – размышляла Эпона, – там, где время останавливается, и на тебе уже нет телесной оболочки. Кажется, будто ты плывешь в ласковом теплом потоке, испытывая чувство необыкновенной полноты, удовлетворения».

В небе над ними кружились сверкающие звезды.

В самое темное время ночи Кажак шепнул ее имя, всего один раз. И на ее собственном языке, не на своем, назвал ее очень красивой.

С первыми проблесками зари они вновь двинулись в путь. Судя по внешнему виду, все спали крепче, чем в предыдущие ночи, и хорошо отдохнули – может быть, потому, что отогнали таинственного хищника прочь от лагеря. Выдавая молодой женщине ее утреннюю порцию сушенины, Басл заговорил с ней, и Эпона улыбнулась в ответ: смешно было ви– деть, с какой быстротой он уклонился от ее взгляда.

Даже серый, казалось, повеселел. Он громко ржал и рыл землю копытами, его грациозно выгнутая шея казалась воплощением сдерживаемой энергии, он словно призывал их: «Садитесь и скачите. Скачите!»

В спину им дул прохладный попутный северный ветер. Впервые, усаживаясь на серого, Эпона не чувствовала ни скованности в суставах, ни боли в мускулах. Лошади бежали рысью по пружинистой земле. В верховой езде есть нечто неотразимо привлекательное. Человек как бы незримыми нитями скрепляется с животным, мускул с мускулом, кость с костью. Эпона чувствовала, как в нее переливается сила скакуна; она как бы заимствовала у него быстроту и изящество. Она сидела на его мощно напрягающихся бедрах с запрокинутой назад головой и закрытыми глазами, ни о чем не думая, чувствуя себя легкой и свободной.

Свободной. Быть свободной – это и означает быть всадницей.

День начинался как праздничный день. Кажак вновь разговорился; он называл растения, которые они видели, учил ее скифским словам. Он показывал на пробегающих вдалеке лисиц, косуль, на стада опасных диких свиней и на парящих орлов. Рассказывал о тех животных, которых им предстоит еще увидеть дальше, на востоке, об оленях с длинными загнутыми назад рогами, больших диких кошках, похожих на изображения львов на греческой глиняной посуде.

Когда Кажак бывал в разговорчивом настроении, его радовало, что за плечом у него есть слушательница. Эпона слушала его с интересом, быстро все схватывая; вопросы, которые она задавала, наводили его на новые мысли, заставляли смотреть на многое по-другому.

Он знал, что его люди относятся к ней неодобрительно, тем большую доброту проявлял он к ней, как бы бросая им вызов, показывая, что он их предводитель и может поступать как ему заблагорассудится.

И сама Эпона чувствовала себя сильнее. Это для нее не просто побег, а начало новой жизни, жизни, которой до сих пор не вела ни одна кельтская женщина. Она сделала свой собственный выбор. И готова была испить налитую чашу до конца.

– Как ты думаешь, я могла бы иметь собственную лошадь? – спросила она Кажака.

– Женщины не ездят на лошадях, – буркнул скиф.

– Но ведь я еду сейчас на лошади, – возразила она. – И уверена, что могла бы управлять сама. Даже твоим конем, одна, без тебя.

Кажак насупился.

– Женщины не ездят на лошадях, – повторил он, считая вопрос исчерпанным.

Лошади перешли на шаг, и Кажак велел Эпоне спешиться, чтобы серый мог передохнуть. Он с изумлением посмотрел на ее светлые, с рыжеватым отливом волосы. Эта женщина считает, что она могла бы ездить на лошади. Что сказали бы его люди, если бы слышали это нелепое утверждение?

При этой мысли он тихо рассмеялся.

Эпона шла рядом с жеребцом, время от времени поглаживая его холку. Он явно привязался к ней: косил глазами в ее сторону или тянул ухо, чтобы слышать ее голос. Между ними установились такие же дружелюбные отношения, какие были у нее с тягловыми пони Туторикса. Но пони с их кротостью, свойственной охолощенным животным, очень сильно отличались от этого коня.

Скифский конь был стремителен, как небесный огонь; все кругом неудержимо притягивало его внимание; своим любопытством он вполне мог бы сравниться с Эпоной; под его шелковистой шкурой скрывался кипучий темперамент. По сравнению с кельтскими пони скифские лошади отличались исключительной чувствительностью. Серый чутко воспринимал настроение всадника, он был как бы продолжением человеческого тела. Он мог с гордым вызовом брыкаться и вставать на дыбы, но очень быстро успокаивался и тыкался мордой в ладонь Эпоны, которая угощала его сорванным клевером.

Конь был как бы посланником Моря Травы, и никогда еще Эпона не чувствовала такого притока жизненных сил. Наблюдая за ним, девушка думала, что у кельтов нет ничего, что могло бы сравниться с этим скифским сокровищем.

Но, когда они сделали привал, поели плохо высушенного мяса и трудно перевариваемого хлеба, она с тоской вспомнила о Голубых горах, о вкусной еде, разнообразно приготовленной.

Она успокоила себя мыслью, что у себя дома скифы, несомненно, питаются лучше. Не может же целый народ существовать, подкрепляя свои силы лишь той жалкой едой, какую эти люди везут в торбах.

Дальнейший их путь лежал по низкой, болотистой равнине: здесь они видели синих цапель и белых аистов; в грязи росли высокие травы; Кажак с презрением сказал, что их едят «эти крестьяне. Едят траву, как лошади».

Растения были зеленые, сочные. Проезжая мимо, Эпона поглядывала на них жадными глазами

Они достигли Тисы, меньшей, чем Дунай, реки; в это время года она сильно обмелела, и они без труда переехали через нее. Они ехали, останавливались на привал и вновь ехали, и Кажак уже много раз входил в Эпону. В ней постепенно разгоралась чувственность, и с каждым разом она ощущала все большее наслаждение. Верховая езда также способствовала разгоранию чувственности. Когда она сидела на широком мускулистом крупе, тепло коня разогревало ее кровь. Всеми порами кожи она воспринимала ауру, исходившую от всех существ противоположного пола, – будь то человек или жеребец.

Сидя на жеребце, она думала о Кажаке. Лежа в объятиях Кажака, она представляла себе, будто едет на жеребце. По временам в ее воображении всадник и конь сливались в одно цельное существо, воплощение красоты и силы, стиравшее разделительную черту между животным и человеком. Ее женское начало испытывало удовольствие, стушевываясь перед их мужским началом.

Постепенно она смирялась с безвкусной едой и необходимостью спать на твердой земле. В конце концов, это было такой же неотъемлемой частью их жизни, как солнце, ветер и бесконечная езда, езда.

Однажды на изрытой глубокими колеями дороге, идущей вдоль пересохшего речного русла, они настигли вереницу телег, нагруженных товарами. Обоз был небольшой, и на этот раз Кажак не колеблясь проехал вперед и приветствовал его начальника. На первой повозке ехал темноволосый человек с удлиненным черепом и правильными чертами лица: едва взглянув на него, можно было безошибочно сказать, что это фракиец. Однажды в Голубых горах фракийцы вместе с Туториксом сидели вокруг пиршественного костра; Эпона и другие дети, подкрадываясь к костру, наблюдали за ними, передразнивали их походку и интонации их речи.

«Я продам тебя в рабство фракийцам», – пригрозил ей Кажак.

ГЛАВА 17

Возницы были одеты в суконные накидки с капюшонами, которые в этот теплый, солнечный день были откинуты назад. Хотя телег было и не очень много, фракийцы по своему обычаю ехали под шумную музыку; на третьей телеге, вместе с возницей, сидел человек с лирой: перебирая струны, он пел какую-то дорожную песню. Певец он был не очень вдохновенный, к тому же, как и все, устал после долгого пути. Остальные возницы лишь изредка подпевали ему.

Рядом с торговцами, в их телегах, лежали копья, но у них не было обычной вооруженной охраны. Поэтому они отчаянно торопились в ближайший торговый центр, надеясь продать там достаточное количество товаров, чтобы нанять себе новых стражников взамен тех, что они потеряли в пути.

Встреча со скифами не предвещала фракийцам ничего хорошего, все они были насторожены. Хорошо хоть, думал начальник обоза, их всего четверо; может быть, они столь же плохо подготовлены к сражению, как и его люди. Может быть, они всего лишь горсть усталых путешественников, торопящихся в родные края. Он приветствовал предводителя скифов церемонным поклоном и учтивыми словами. Он выразил свое восхищение серым скакуном, и Кажак ответил ему вполне дружелюбно.

– Ты знаешь этого человека? – шепнула Эпона за его плечом.

– Нет, но он ездит на лошадях, – ответил Кажак. – А все, кто ездит на лошадях, – братья.

Он заговорил с начальником обоза на ломаном фракийском языке.

Эпона уже заметила, что Кажак схватывал разные языки с легкостью, а в таких вот разведывательных поездках этот его дар был очень полезен. Она с интересом прислушивалась, как двое мужчин обменивались комплиментами по поводу своих лошадей. Она понимала их лучше, чем предполагала. Кажак с восхищением говорил о паре гнедых кобыл, запряженных в первую повозку, а серый жеребец мягко ржал, присоединяясь к похвалам своего хозяина.

Трое остальных скифов, настороженные, сидели на своих лошадях, готовые выполнить любой приказ Кажака. С таким же напряжением ждали дальнейшего развития событий и фракийцы.

Начальник обоза представился, назвав себя Проватоном и сказав, что он племянник хорошо известного коневода с берегов Струмы.

– Очень хорошие лошади, – вновь сказал Кажак. – Не хотите ли их продать?

Эпона вся напряглась. Что может Кажак предложить взамен фракийских лошадей? Она была уверена, что железные мечи он ни за что не отдаст.

Проватон намотал поводья на колышек, сделанный специально для этой цели на передке четырехколесной, с закрытыми бортами телеги, с трудом разминая затекшие руки и ноги – ведь он уже много дней трясся по ухабистым дорогам, – спустился на землю. Потер поясницу, потянулся и только потом подошел к Кажаку.

– А что ты можешь за них предложить? – спросил он скифа. – И как я доберусь домой, если продам своих добрых лошадей? – Он старался говорить без напряжения, как можно приятнее; их встреча должна пройти мирно, в противном случае он рискует так и не добраться домой.

Прежде чем Кажак успел ответить, один из фракийцев крикнул:

– А как насчет этой женщины? Она продаетcя?

Эпона вцепилась пальцами в пояс Кажака.

Проватон поднял на нее глаза. Судя по ее облику, женщина из племени кельтов. Молодая. С молочно-белой кожей и голубыми глазами. На южных невольничьих рынках на такой товар всегда большой спрос, хотя туда редко попадают на продажу северные кельты, эти сильные люди предпочитают смерть рабству.

Сложив вместе руки, Проватон искоса взглянул на скифа, вызывая его сделать первое предложение.

– Что ты можешь предложить? – спросил он.

– А что у вас есть в телегах? – вопросом на вопрос ответил Кажак.

– Янтарь, меха, шерстяная пряжа. Мы выменяли все это на медь и анис; эти товары пользуются хорошим спросом в Македонии.

Кажак опустил брови, пряча алчный блеск своих глаз.

– И много янтаря?

Проватон был в замешательстве. Ведь чтобы завладеть янтарем, четверо скифов вполне могут вырезать всех его возниц.

– Мало янтаря, очень мало, – поспешил он сказать. – Мы приехали на север позже всех других торговцев и смогли скупить одни лишь остатки. Да и меха в этом году у нас не лучшие. Почти сплошь горностай; его очень ценят в Моэзии и Фракии, но у вашего народа такого меха очень много.

– Ты знаешь, как мы живем у себя в Море Травы? – с внезапной теплотой спросил Кажак.

– Какой человек, любящий конское мясо, не знает об этом? Я сам был на большой конской ярмарке на равнине около Майкопа.

При упоминании о Майкопе Кажак с любопытством перегнулся вперед.

– Ты знаешь Колексеса, Повелителя Лошадей? – спросил он, прикидываясь, будто истосковался по вестям о своих родных краях. – Колексес продает много лошадей в Майкопе.

Фракиец явно заколебался.

– Кто не слышал о Колексесе? – уклончиво сказал он. Он с трудом выговорил это имя, и свет в глазах Кажака погас.

– Он никогда не слышал о Колексесе, – шепнул он, повернувшись к Эпоне. – Фракиец лжет. – Кажак вдруг ухмыльнулся; эта ложь как бы расторгала узы братства, связующие всех ездящих на лошадях людей.

Кажак показал на Аксинью.

– У моего брата, – сказал он, – есть много кельтских железных кинжалов. Таких прочных кинжалов ты никогда даже не видел. Ты знаешь добрых лошадей, выращенных в Море Травы, поэтому Кажак предлагает тебе выгодную сделку. Меняем сумку с кинжалами на одну из твоих телег. Не глядя. Как принято у хороших друзей. – Он вновь усмехнулся. Усмешка была невероятно простодушной: сплошь обнаженные зубы, широко открытые глаза.

– Я не могу согласиться на такой обмен, – угрюмо произнес Проватон. – Как я смогу объяснить эту сделку тем, кто ссудил меня товарами для этой поездки? Нагруженная телега с двумя хорошими лошадьми стоит куда дороже, чем сумка с чем бы то ни было. Исключая, разумеется, золото.

Усмешка все не сходила с лица Кажака.

– Хорошо известно, у скифов всегда есть золото, – уклончиво произнес он.

Фракиец бросил второй взгляд на набитую сумку за спиной Аксиньи. Аксинья насупился, у него был вид человека, который опасается, как бы его не ограбили.

«Пожалуй, лучше принять этот обмен, даже если он и несправедлив, может быть, скифы будут удовлетворены и отвяжутся, – подумал Проватон. – Если они и впрямь везут с собой кельтское железо… а это вполне возможно, обмен может оказаться выгодным; к тому же у них с собой эта женщина…»

Внезапно, напрягшись, фракиец обернулся, оглядывая небольшую вереницу телег. Он только в этот момент осознал, что другие скифы отъехали от них и окружили обоз, как охотничьи псы окружают стало оленей.

Это лето было очень неудачным для Проватона. Поэтому он был в прескверном расположении духа.

– Что делают твои люди? – резко спросил он Кажака.

Ответ был обезоруживающим.

– Сидят на лошадях. Ничего плохого, – сказал он невозмутимо.

Проватон быстро прикинул, как ему поступить. Он знал, что любой риск гораздо лучше неминуемой смерти.

– Ну что ж, мне нравится твое предложение, – сказал он дружеским тоном, как будто не чувствуя никакой угрозы. – Мне оно кажется забавным. Пожалуй, я готов сменять одну телегу… вот эту, с коричневым охолощенным конем и гнедой кобылой… на сумку с кельтским железом.

– Там лежат короткие мечи, которые кельты называют кинжалами, – объяснил Кажак. – Лучшие, какие бывают. Все мои люди их носят.

У Эпоны, слушавшей этот разговор, отлегло от сердца. Она пережила несколько неприятных минут, когда фракиец обратил на нее внимание, но теперь, казалось, все складывалось для нее благополучно. Кажак подскакал к телеге, на которую показал начальник обоза, и Эпона посмотрела на двух впряженных в нее лошадей.

Прежде чем дух успел предостеречь ее, чтобы она хранила молчание, она сказала:

– Не эту телегу, Кажак.

Удивленный начальник обоза вторично посмотрел на нее оценивающими глазами торговца, как бы прикидывая, что такую женщину можно было бы продать за очень высокую цену на большом невольничьем рынке в Фасосе, где ионийцы делают просто баснословные предложения за непохожих на всех других женщин.

Кажак повернулся.

– Почему не эту телегу? – спросил он.

– Одна из лошадей больна, – объяснила Эпона.

Темные брови Кажака, как две гусеницы, поползли ко лбу.

– Откуда знаешь?

– Я кельтская женщин, – ответила она; это было единственное объяснение, какое она могла дать. Каким образом могла она объяснить иноплеменнику, что от гнедой кобылы исходит аура боли?

– Все мои лошади совершенно здоровы, – запротестовал Проватон.

– А ну-ка покажи, – велел Кажак.

Между тем Эпона соскользнула с серого коня и подошла к упряжке, о которой шла речь. Гнедая кобыла наблюдала за ее приближением воспаленными, полными страдания глазами. Она переносила свои муки молча, как это свойственно лошадям, но от нее к Эпоне шли незримые волны боли. Ей пришлось собраться с духом, пришлось заставить себя притронуться к больному животному.

Она наклонилась и прижала ухо к брюху кобылы. Но она не услышала привычного урчания и бульканья, издаваемых кишками здоровой лошади. Закрыв глаза, она представила себе что-то вроде огня, заживо пожирающего кобылу.

Выпрямившись, она повернулась к Кажаку.

– Эта лошадь отравлена, – сказала девушка. – Она поела какую-то ядовитую траву, которая непроходимым комом стоит у нее в кишках и причиняет сильную боль. Эта лошадь долго не протянет.

Возница не понял ее слов, но он хорошо знал, для чего прижимают ухо к брюху лошади. И он знал свою прожорливую кобылу, которая щипала придорожную траву все время, пока они ехали от Моэзии до Балтики и обратно.

Положив руку на шею кобылы, Проватон почувствовал, что шея начинает увлажняться потом – осклизлым нездоровым потом, проступающим на теле больного животного.

«Но как, сидя на другой лошади, на расстоянии многих шагов, девушка смогла распознать, что кобыла больна?» – подумал он.

Возница с беспокойным видом слез с облучка и встал рядом с Эпоной.

Голова кобылы стала клониться ниже. На глазах у них из ее ноздрей потянулись кровавые нити слизи, глаза полузакрылись. И вдруг, при сильном спазме боли, она широко открыла их, дико затрясла головой и забила копытами по земле.

Боль была нестерпимая.

– Выпряги ее, – сказала Эпона.

Фракиец изумленно уставился на нее. Кто она такая, эта женщина, чтобы давать ему распоряжения? Она очень плохо говорила на их языке, но ее жесты были очень выразительны, и она требовала повиновения, как будто была облечена какой-то властью.

Не обращая ни на кого внимания, Эпона стала выпрягать лошадь, и после недолгого колебания возница пришел ей на помощь. Однако, когда в мучительной агонии кобыла взбрыкнула, едва не попав ему копытом по голове, он отпрянул. Выпряженная кобыла тотчас же взвилась на дыбы, ударяя передними копытами по воздуху; Эпона крепко держалась за повод и кобыла оторвала ее от земли. Окружающие хотели ей помочь, но Эпона знаком показала, чтобы они не приближались, и по какой-то необъяснимой причине все они ей повиновались, оставив молодую женщину наедине с кобылой, которую сотрясали отчаянные конвульсии.

Боль, подобно сильной руке, крепко сжимала кишки. Кобыла и Эпона ощущали боль с одинаковой силой, обе боролись с безумным страхом, но и это было еще не все. Эпона стремилась обособить свои чувства, собраться с мыслями, сосредоточиться. Она упрямо держалась за повод, в то время как кобыла металась по кругу, таща ее за собой. Всем своим существом Эпона взывала о помощи к Великому Огню Жизни.

На какой-то миг обе они, женщина и лошадь, обрели успокоение. Кобыла прекратила свое отчаянное метание и взбрыкивание и, с трудом дыша, пыталась удержаться на подкашивающихся ногах. Эпона отпустила повод и плашмя прижалась всем телом к кобыле так, что ее груди упирались в бок животному; она даже не думала о том, что это рискованно. Закрыв глаза, она молилась и всем известным ей духам, и тем, неизвестным, что окружали ее в этом месте. Ее не обучали ритуальным жестам и заклятиям; тут она руководствовалась лишь своей интуицией, и молилась она тоже по-своему.

Боль, быстро начинающаяся, быстро и убивает. Затрудненное дыхание усугубляло отчаянный страх кобылы. Неожиданно она упала на колени, увлекая за собой упрямо цеплявшуюся за повод Эпону; увидев это, возница застонал и стал заламывать руки. Он знал, что упавшая кобыла – обречена.

Глаза у лошади остекленели, но она все же сумела подняться на ноги вместе с прилипшей к ней, как репей, девушкой. Все существо Эпоны раздирала боль, но она все же молилась Духу Жизни. Ей ничего не оставалось, кроме как терпеть дикую боль и молиться.

У лошади начались конвульсии, и Кажак криком предупредил Эпону об опасности. Кобыла так обезумела, что никто из его людей не решался к ней приблизиться, чтобы оттащить прочь Эпону; они только беспомощно наблюдали, как она возится с качающейся, отчаянно ржущей лошадью, яростно сосредоточив все свои мысли на боли, таща ее, извлекая ее наружу… вот сейчас полегчает… сейчас!

Они заметили, как под золотистыми веснушками побелело лицо Эпоны. Глаза кобылы закатились в смертной агонии, и она завопила как человек. Ее подруга, все еще в упряжи, откликнулась сочувственным ржанием.

Гнедая стояла на широко расставленных ногах, с опущенной головой, но она так и не упала. Не веря себе, все увидели, как ее остекленевшие в преддверии смерти глаза вновь оживились. Дыхание стало ровным. Истечение кровавой слизи из ноздрей сперва замедлилось, а затем и вовсе прекратилось. Она подняла голову и, навострив уши, с интересом прислушалась, когда ее подруга заржала во второй раз.

Эпона, пошатываясь, отошла в сторону и, стараясь отдышаться, упала на траву.

Скифы и торговцы столпились вокруг нее, расспрашивая, что она сделала и как сделала; в их голосах теперь звучало уважение и даже благоговейный трепет. Это был бы опьяняющий миг торжества для Эпоны, не чувствуй она себя такой больной и измученной. Во рту у нее чувствовалась горечь желчи, внутри все болело. Она лежала, опираясь на один локоть, в ожидании, пока земля не перестанет кружиться вокруг нее.

Чуть поодаль, изумленно покачивая головой, возница тщательно осматривал свою кобылу. Она опорожнила свой живот и уже тянулась к траве.

Проватон повернулся к Кажаку.

– Что ты возьмешь за женщину? – прямо спросил он. – Одну телегу, две? Или больше?

Кажак оглядел обоз. У него было слишком мало людей, чтобы отогнать его к себе домой; да и судя по виду, там вряд ли было что-либо ценное.

Другое дело – женщина.

– Она не продается, – сказал он.

Эпона не знала, радоваться ей или огорчаться. Фракийцы были деятельным, художественно одаренным народом, живущим на восточном краю блистательной страны эллинов. Жизнь среди них, возможно, предпочтительнее жизни в Море Травы, среди кочевников.

Но она уже привыкла к верховой езде, привыкла чувствовать на своем лице ветер и стремиться ко все новым и новым безграничным горизонтам, сознавая, что под ней находится сильное животное, которое поможет ей преодолеть любое расстояние.

Она постаралась перехватить взгляд Кажака. Улыбнулась ему, напоминая, как сливались по ночам их тела.

– Я дам тебе самую высокую цену, какую ты только пожелаешь, – настаивал Проватон, стараясь не говорить умоляющим тоном, губительным для любой сделки. Но ему до смерти хотелось завладеть этой кельтской женщиной. Нет, он не продаст ее ионийцам, он будет объезжать самых процветающих коневодов, живущих в долине Марицы, и пусть она лечит их драгоценных животных, а ему останется только сидеть и смотреть, как его кошелек наполняется золотом. Наконец-то он по-настоящему разбогатеет; ему не придется долгими месяцами, глотая пыль, трястись по торговым дорогам, где он должен прилагать столько усилий, чтобы уцелеть и вернуться домой хоть с какой-нибудь прибылью. Наконец-то он станет важной особой. И до конца жизни останется обеспеченным человеком.

– Женщина не продается, – повторил Кажак, заметив алчный блеск в глазах фракийца. Эпона досталась ему без всяких усилий, по чистой случайности, и во время их путешествия у него нередко появлялось желание продать ее, но теперь он ни за что не откажется от нее. Ибо теперь он знает, чем обладает, хотя и не может постичь, что же она такое, эта женщина.

Несомненно, однако, что он привезет в Море Травы ценнейшее сокровище.

С этой минуты он потерял всякий интерес к торговому обмену. Хотя разговор о телеге и сумке с железными кинжалами урывками продолжался, ни одна из торгующихся сторон не проявляла особой настойчивости. Истинной ценностью обладало лишь одно сокровище, и фракийцы были слишком плохо вооружены и немногочисленны,чтобы завладеть им силой.

Но, вернувшись к себе домой, они, конечно же, расскажут всем о великой кельтской целительнице лошадей. Умолчать о том, что они видели своими глазами, просто немыслимо. «Со временем, – пронеслось в уме у Проватона, – можно будет снарядить экспедицию к скифам, на занимаемую ими территорию, попытаться отыскать и похитить ее».

А может быть, среди кельтов есть еще и такие же, как она. На следующий год он может отправиться со своим обозом в высокие горы, поторговать там, посмотреть, что к чему. Если, конечно, до тех пор он не сложит где-нибудь голову.

– Ты спас мою лошадь, – сказал он Кажаку, – и для меня была бы большая честь, если бы ты соблаговолил взять у меня какой-нибудь дар. Ты и твои люди можете взять по одной вещи из моего груза. Любая, какая вам понравится, ваша.

– Каждый по одной вещи? – переспросил Кажак, сужая глаза. – Так низко ты ценишь свою лошадь?

– Мне приходится туго, – возразил Проватон. – У меня жена и шестеро детей, к тому же я младший брат. У меня даже своего дома нет, приходится жить в домах у чужих людей.

Кажаку уже надоел этот человек.

– Возьмите каждый по одной хорошей вещи, – сказал он своим людям, показывая на телеги, – если там есть хорошие вещи, и мы поедем дальше.

И скифы ускакали, оставив посреди дороги, около телег, Проватона, на чьих плечах оседала пыль от копыт их лошадей; начальник обоза провожал взглядом золотистую головку Эпоны, пока она и всадники не превратились в небольшие точки, еле заметные в отдалении.

– Запомните эту женщину, – сказал он своим людям. – Запомните хорошенько все, до последней мелочи.

ГЛАВА 18

С этих пор все переменилось. Если раньше люди Кажака относились к Эпоне совершенно равнодушно, как бы даже не замечая ее присутствия, то теперь они смотрели на нее с благоговейным трепетом и гордостью, как смотрели бы на двухголового жеребенка, родившегося от одной из кобыл в их стаде. Эта женщина сотворила необъяснимое чудо. Воскресила умирающую, как все видели, обреченную на смерть лошадь. Такое немыслимо, но они это видели своими глазами. Она рискнула своей жизнью, чтобы спасти обезумевшую кобылу, и ей это удалось.

Ни один человек, который это видел, никогда не сможет смотреть на нее прежними глазами.

Кажак теперь относился к ней очень заботливо и уже не заставлял идти пешком, чтобы жеребец мог отдохнуть. Вместо этого он приказывал одному из своих людей идти пешком, сажал Эпону на его лошадь и сам вел ее в поводу. Он первой давал ей еду и, напоив лошадей, давал ей воду.

Ни один из его людей не протестовал против этого.

По ночам Кажак лежал рядом с ней, глядя на звезды и думая о кельтской женщине, как он еще не думал ни об одной другой. Он входил теперь в ее тело с нежностью и даже благоговением.

Они ехали дальше на восток, когда, приветствуя их, над горным хребтом вдали взошло солнце.

– Карпаты, – произнес Кажак, кося глазами в утреннем свете.

Равнина расстилалась перед горами, точно склоняясь перед высшей мощью.

– Не такие высокие, как ваши горы, – сказал Кажак Эпоне. – Но очень крутые. Очень темные.

– Темные? Что он хочет этим сказать? И почему он избрал именно этот путь. – А я думала, ты не любишь ездить по горам, – напомнила она предводителю скифов. – Ты говорил, что, когда вы добирались до нас, лошади поранили себе ноги о камни.

Кажак, бурча, подтвердил свои прежние слова.

– Камни ранят лошадям ноги. Мы могли бы спускаться по Дуне до Моэзии, затем повернуть на север, затем на восток, но это очень длинный путь до Черного моря, к тому же придется пересекать много болот. И люди, и лошади могут заражаться лихорадкой, всякими болезнями. Поэтому мы поедем коротким путем, через горы, и если лошади собьют ноги, ты будешь их исцелять.

Одно дело – вылечить отравившуюся ядовитыми травами лошадь, другое дело – исцелять сбитые ноги лошадей. В последнее время Гоиббан наловчился выковывать железные подковы и прибивать их к копытам пони, но таким умением она не обладает. Целительная сила была дарована ей лишь по ее мольбе, для особой цели, как одно из проявлений ее дара. В глубине души она хорошо это знала. Но излечить треснутое копыто она не сможет.

Но, пожалуй, неразумно говорить это Кажаку. Ей нравилось слышать почтительные нотки в его голосе; ей нравилось, что она первая выбирала себе еду, а не подъедала остатки.

Плоская равнина постепенно перешла в пологие склоны, покрытые густым зеленым руном лесов. Когда склоны стали круче, скифы спешились и пошли вверх, вдоль берега горного ручья, ведя лошадей на поводу. Огромные хвойные деревья устилали землю почти сплошной тенью. «Может быть, поэтому Кажак сказал, что горы темные?» – осенило Эпону.

В первую же ночь, когда они расположились на ночлег, хотя они и находились недалеко от подножья, Эпона почувствовала, что воздух стал иным.

«Я рождена, чтобы жить в горах, – подумала Эпона. – Здесь мне хорошо».

Скифы, однако, не были рождены, чтобы жить в горах. По мере того как они поднимались в Карпаты все выше и выше, идя то вдоль речек, то по звериным тропам, то по тропам, протоптанным звероловами или дровосеками, они становились все беспокойнее и беспокойнее. Они то и дело искоса поглядывали на окружающий лес, часто останавливались и затаив дыхание, с напряженными лицами прислушивались.

В горах уже давно установилась осень, близилась зима с ее серыми небесами и мрачными красками. Проходя мимо причудливо искривленных ветром и льдом хвойных деревьев и дубов, Эпона и четверо скифов остро ощущали разлитый в воздухе пронизывающий холод. Сквозь тонкий слой почвы угрожающе пробивались россыпи острых камней.

Сначала горы, казалось, согревали сердце Эпоны, но в скором времени холодное дыхание Карпат стало леденить и ее грудь.

«Что-то не так», – мелькнуло в голове у Эпоны. Однако она ничего не сказала Кажаку; предводитель скифов был в небывало мрачном настроении, и все избегали заговаривать с ним, опасаясь резкого ответа или даже удара кулаком по лицу. Он не задумываясь бил своих людей, если они имели несчастье навлечь на себя его гнев.

Скифы останавливались на ночной привал раньше, чем на поросших цветами равнинах, разводили костер и всю ночь бережно поддерживали его яркое пламя. По немому уговору они шли вдоль лесных поселений, черпая ободрение в их близости.

Как ни суровы казались на вид эти горы, в них обитали крепкие, привыкшие ко всяким невзгодам люди, охотники и рудокопы. Как и кельты, они превыше всего ценили свою независимость; неутомимые труженики, они противопоставляли свою силу и выносливость тем жестоким испытаниям, которым подвергала их Мать-Земля. По вечерам они сидели вокруг своих домашних очагов и слушали сказания, напоминавшие кельтские.

Кое-кто из них видел проходящих скифов. Но они не приветствовали чужаков, не предлагали им свое гостеприимство, как это сделали бы кельты. Стоя возле своих домов, построенных из камня и дерева, они молча наблюдали за опасливо проходящими по их территории скифами.

Даже здесь, в диких горах, местные обитатели были наслышаны о скифах и не имели никакого желания бросить вызов этим воинам с востока. Зачем их останавливать, пусть себе идут мимо.

Но за скифами внимательно наблюдали. И посылали гонцов в соседние селения, чтобы предупредить об их приближении.

Идя по извилистым тропам, скифы поднимались все выше и выше; они не знали, что о них рассказывают все более страшные истории. Но после того, как покинули равнину, они ощущали неприятное чувство на шеи сзади, где щетинились мелкие волоски. То же чувство испытывали и лошади, и когда их расседлывали, они вели себя беспокойно, не хотели пастись. Выщипав несколько пучков травы, пережившей первые заморозки, они поднимали головы и прислушивались, нервно поводя ушами.

Кто-то их снова преследовал.

По ночам Кажак сидел возле костра, вновь и вновь пробуя подушечкой большого пальца остроту своих стрел, стремясь найти успокоение в форме их смертоносных наконечников.

Но преследующее их существо было неуязвимо для стрел скифов с их трехгранными наконечниками. Так, по крайней мере, утверждали Басл и Дасадас. Они говорили, что не боятся этого существа, хотя и испытывают к нему должное почтение.

Никто из скифов не признавался, что ощущает страх. Если они и испытывают нервное напряжение, то только по вине гор, этих мрачных, как бы глядящих исподлобья Карпат, которые давно уже являются источником зловещих преданий.

Кажак спал с одним открытым глазом; всегда держал оружие под рукой и внимательно прислушивался к ночным звукам, шелесту ветров в соснах, к каким-то шорохам, легкому постукиванию, топоту – характерным признакам жизни. Особенно он настораживался, когда все звуки вдруг смолкали и неестественная тишь ложилась на поляну, где они располагались на ночь. Много дней продолжался тяжелый подъем; они шли вдоль рек и ущелий, стараясь избегать вы– соких вершин, и вот наконец достигли восточного склона Карпат; после того как эта преграда осталась позади, можно было, казалось, ждать, что Кажак будет в лучшем настроении.

Однако его настроение не улучшалось. Он был в еще большей тревоге, чем прежде, окружающая тишина угнетала его еще сильнее. Он открыл глаза и осмотрелся.

Он увидел Басла и Аксинью, они сидели у костра, за ними что-то мелькало среди деревьев.

Кажак присел.

Тут же проснулась и Эпона; ее рука легла на кинжал. И она тоже услышала это безмолвие. «Будь силен, – мысленно молилась она Духу Железа, заключенному в кинжале, изготовленном Гоиббаном. – Если у меня есть враги, отважно сражайся с ними!

Но врагов не было видно.

– Это – человек, – неуверенно сказал ей Кажак.

Она убрала руку с кинжала.

Утро вставало пасмурное, без солнечного света. Бледно-зеленый туман заволакивал весь окрестный пейзаж; в этом тумане всадники скользили, как привидения, иногда они даже с трудом различали друг друга. Лошади пугались всякого шевеления, вздрагивали при каждом шорохе ветвей, покачиваемых ветром. Эпона, наклонившись, гладила бока серого, стараясь его успокоить, поэтому он вел себя лучше других, но все же косил глазами и кусал мундштук, явно порываясь убежать.

Они подъехали к хижине, сложенной из камней и глины и крытой нетесаными бревнышками. Хижина стояла возле тропы, от нее сразу же начинался крутой спуск к порожистой речке. Перед дверью, пережевывая полоску кожи, чтобы сделать ее достаточно мягкой для изготовления ремня, сидел на четвереньках закутанный в меха старик. При приближении лошадей старик встал.

Эпона уже привыкла к тому, что люди смотрят на скифов с враждебностью или страхом, или же неприкрытой ненавистью, но она никогда еще не видела никого в таком непреодолимом ужасе. Старик побелел точно мертвец, а его руки задрожали, словно тополиные листья. Он попятился назад, а затем повернулся и юркнул в дверь.

Но смотрел он не на всадников, а на что-то позади них.

Сидя в седле, Кажак обернулся.

На опушке густого леса, наблюдая за ними, стоял громадный серебристый волк. Затем он вдруг исчез, как будто растворился в воздухе. По звукам можно было определить, что какое-то огромное существо продирается через подлесок, плотные заросли горного лавра: шумно раскачивались ветки, хрустели, ломаясь, сухие сучья, раздавался странный, не свойственный волкам топот. Раз-два, раз-два, раз-два. Это был ритм бегущих человеческих ног.

Из хижины выглядывал старик, из-за его плеч высовывались его старая жена и взрослый сын; на их бледных от страха лицах выделялись расширенные глаза, наблюдающие за всем происходящим.

– Это был волк, – воскликнул Дасадас, стараясь усмирить лошадь, которая то низко наклоняла голову, то вскидывала задом.

– Это был человек, – крикнул ему Кажак.

– Это был волк-человек, – сказал Аксинья еле внятным шепотом.

Они поскакали вниз к холодной речке, впервые не заботясь о безопасности своих лошадей. Охваченные ужасом животные могли легко споткнуться и упасть, но этого не произошло. Только доскакав до воды, они прервали свой дикий галоп и обернулись, но позади них не было видно ничего, что могло бы внушать страх. Тропа была пуста, туман то сгущался, то расходился, открывая отдельные участки тропы.

Еще один день в седле, еще один ночной привал, и они будут уже в восточных предгорьях, наконец-то оставив темные Карпаты позади.

Кажак испытывал искушение ехать всю ночь напролет, но когда такое предложение высказал Басл, он небрежно ударил его тыльной стороной руки по губам.

– Я Кажак, достойный сын Колексеса, Повелителя Лошадей, – сказал он, – никогда ни от чего не убегаю. И никогда не езжу по ночам по гористой местности. Человек он или волк, какая разница? Людей мы не боимся. Волков тоже не боимся. Пусть это существо идет за нами, Кажак наплевать.

Эпона умела ценить истинную храбрость и была втайне горда скифом. Когда они тронулись в путь, он заговорил с ней снова, пытаясь таким образом восстановить пошатнувшуюся уверенность в себе.

– В Море Травы видно далеко-далеко, за полдня пути, – сказал он ей. – Никто не может заставать тебя врасплох. Горный волк не будет ходить туда за нами, горный волк беспомощный в Море Травы.

Собственный голос подбадривал его.

– Скифы будут преследовать этот волк, – сказал он, представляя себе, как отправляется на охоту с большой группой вооруженных луками и стрелами братьев. Они нападут на конях на это существо, отрубят ему голову, затем снимут с него шкуру, которую он прикрепит к стене своего шатра; женщины будут смотреть на нее, восхищенно перешептываясь.

Скифы во главе со своим предводителем быстро скакали на восток.

Меж тем старик, живущий в каменной хижине возле тропы, рассказывал своей сбежавшейся родне о том, что он видел на краю леса. Слух об этом, как птичий щебет, облетел весь поселок, и в скором времени, чтобы послушать о случившемся или рассказать о других таких подобных случаях, к хижине собрались остальные местные жители.

Приглушенными голосами они рассказывали друг другу о человеке, который обратился в волка, либо о волке на человеческих ногах, преследовавшем всадников; оказалось, что кое-кто уже видел это ужасное существо, никогда прежде не появлявшееся в Карпатах.

Когда скифы остановились на последний свой привал в горах, Кажак предусмотрительно выбрал место, защищенное с трех сторон завалами валунов, с одним-единственным подходом. Они разбили лагерь задолго до наступления тьмы, натаскали много сушняка и развели огромный костер.

Эпона сидела, скрестив ноги, на земле и, наблюдая за пляской языков огня, думала о Тене, Призывающей Огонь. Любопытно, тот же ли самый дух одушевляет огонь, разведенный скифами? Если она захочет помолиться скифскому огню, должна ли она обращаться к нему на языке заклинателей огня?

Размышляя об этом, она осознала, как скудны ее знания. Теперь-то она понимала, что есть много важных вещей, о которых, будь у нее такая возможность, она непременно расспросила бы друидов.

«Друиды. Ты не должна думать о друидах», – резко напомнила себе Эпона. Эти мысли могут распространяться далеко-далеко, как отблески сигнального костра, разведенного на холме, чтобы извещать всех о смерти вождя или созывать родственные племена на войну. Есть некто, кого могут привлечь эти мысли. Она не должна…

Но она ничего не могла с собой поделать. Она ощущала присутствие Меняющего Обличье; он прятался в тайных уголках ее ума, как невероятно огромный серебристый волк таился среди деревьев, наблюдая за ними желтыми глазами.

Ей так и не удалось убежать от него.

Но, может быть, еще рано терять надежду, Кажак считает, что они смогут убежать. Однако Кажак не понимает, что за существо их преследует. И она, Эпона, не может ему сказать. Чего доброго, он отошлет ее обратно, чтобы избавиться от этого оборотня, тем самым лишив ее возможности жить так, как ей хочется, а что может быть лучше, чем скакать на быстроногом коне, с развевающимися на ветру волосами.

«Пусть другие жертвуют собой ради племени, – подумала она. – Я оставила прошлое позади. Я еду в Море Травы, и там у тебя не будет никакой власти надо мной, Кернуннос. Такое расстояние непреодолимо даже для тебя».

Должно быть непреодолимо.

Языки пламени с треском облизывали сосновые сучья, в небо, в поисках своих далеких сестер – звезд, взметались снопы искр. Но звезды были скрыты тяжелыми тучами. Небо над ними было черное и пустое, такое же пустое, как и окружающая их ночь.

Впрочем, ночь была не совсем пуста. Где-то завыл волк, и серый жеребец вздрогнул.

Эпона боролась со сном; она знала, что Кернуннос может легко пробраться в мир ее сна, где она бывает такой уязвимой. Если он задумал вернуть ее в Кельтскую долину, к друидам, он наверняка сделает эту попытку здесь, в горах, в местности, привычной для них обоих.

Ночь тянулась медленно-медленно, как всегда тянется она для терзаемого болью человека.

Пятеро людей не смыкая глаз ожидали ее завершения.

Деревья стояли неподвижно, как часовые.

Из глубины, скользя по неровной местности, выплыла какая-то бесформенная тень. Она неслась, словно плот по низвергающейся горной реке; словно что-то шепча, она шуршала в листве деревьев; она была как бы неотъемлемой частью самой земли, мглы и всего окружающего. Она явилась, чтобы потребовать то, что, как она считала, принадлежит ей по праву.

Из всех, кто там был, Эпона первая почувствовала, что тень наблюдает за ними: за безопасным кругом, очерченным светом от пылающего костра, она увидела мерцающие желтые глаза.

«Нет, – безмолвно обратилась она к тени. – Я больше не принадлежу племени. Я принадлежу этим людям, их народу».

Костер вдруг погас, как если бы его задернули большой шкурой. Дасадас, выругавшись, вскочил и приладил стрелу к тетиве, однако стрелять было не в кого и не во что.

Тьма придвинулась теснее.

Аксинья стал шарить в свой торбе, ища кресало, но его пальцы онемели, и он никак не мог высечь огонь.

Вокруг их стоянки ходил волк. В наступившей неестественной тишине отчетливо слышалось его хриплое дыхание. Он нарочно наступал на ветки, которые ломались под его тяжестью. Волк был очень большой. И он явно хотел, чтобы все знали о его присутствии.

В Эпоне заговорил дух.

«Ты кельтская женщина, – напомнил он ей. – Твое место не здесь. И не в Море Травы, с этими кочевниками. В твоих жилах течет та же кровь, что и в волке, и ты всем своим существом помнишь песни твоего народа. Он призывает тебя. Он призывает тебя домой».

Волк подошел ближе; в темноте отчетливо виднелась бледная шкура; его глаза мерцали. Он сел в шести шагах от Эпоны.

Кажак бросился к нему с ругательствами.

Волк исчез.

Эпона молча стиснула кулачки.

– Видела его? – закричал Кажак, утратив даже видимость спокойствия. – Видела его? Кажак сейчас убьет волка, будет прекращать все это. Этот волк никогда больше не является. Никогда.

Оскалив зубы, с коротким мечом в руке, он кинулся бежать в том направлении, куда, как он полагал, скрылся волк.

– Нет, – выкрикнула Эпона, протягивая руку, чтобы остановить его, но было уже поздно.

Кажак чувствовал себя оскорбленным. Даже самому себе он не хотел признаваться, как сильно испугал его волк; этот наглец открыто забрался в их лагерь и сел среди них, как домашняя собака. Но нет, он, Кажак, не позволит над собой издеваться. Кто бы ни было это существо, оно должно быть бренно, его можно убить.

Точно так же ему казалось, что он может убить оленя на вершине горы.

– Остановите его! – воззвала Эпона к остальным. Кто знает, что может случиться со скифом в этой темноте – один на один против гигантского волка?

Басл не задумываясь бросился на помощь своему предводителю, хотя Дасадас выкрикнул предостережение, а Аксинья настойчиво посоветовал подождать. После того как он убежал, двое оставшихся подошли к Эпоне, готовые защитить ее от любой опасности.

Кажак карабкался по каменистой земле, грудью пролагая путь через молодые ели, определяя путь по удаляющимся шагам волка. Он пришел с этой стороны и должен быть недалеко. Стрелять в темноте бесполезно, но, если он сможет нагнать его, он искромсает его мечом и кинжалом.

Потеряв направление, он вдруг остановился. Окружающий лес ни о чем ему не говорил: ни звуков шагов, ни шороха потревоженных ветвей. Это существо убежало. Возможно, оно скрылось до наступления дня в какой-нибудь пещере, чтобы затем вновь продолжать – кто знает, с какой целью – свое преследование.

Это животное – конечно же, оно животное – наверняка бешеное; только так и можно объяснить его поведение. И все же он никогда не слышал, чтобы животное вело себя так, как это.

Он услышал какой-то шум за собой, затем, вселяя облегчение, послышался голос Басла. Кажак ответил. Ярость схлынула, и он был рад, что не один в этой гнетущей темноте. Он плохо представлял себе, в какой стороне их стоянка; а ориентироваться по погасшему костру невозможно.

– Эй, Басл! – крикнул Кажак, устремляясь навстречу своему товарищу. Но в этот миг он услышал какой-то шум, подобный грохоту падающего могучего дерева; затем звуки борьбы, треск раздираемой плоти и наконец человеческий вопль. Это был голос Басла. Никакой бури, даже ветра нет, как же могло упасть в этом лесу дерево?

Кажак бросился на крик, раздвигая хлещущие его по лицу ветки. Он громко позвал Басла, но не получил никакого ответа.

Послышался другой шум, совсем рядом, кто-то продирался через подлесок. А затем внезапный ужасающий крик.

– Это волк. Басл, видно… Аааййй!

Крик перешел в визг, затем в невнятное бормотание и стон, более ужасный, чем визг. Кажак слышал этот звук прежде – когда попытка обезглавить человека с одного удара не удавалась, и он, с полуразрубленной шеей, захлебывался в собственной крови.

– Басл! – позвал он голосом, полным боли, но и на этот раз не было никакого ответа.

Деревья и кусты, словно сговорившись, препятствовали его продвижению. Про себя он проклинал и горы, и беззвездную ночь, и бешеное серебристое животное.

И вдруг он споткнулся о тело Басла. Его товарищ лежал, скорчившись, на земле, испуская дикие, нечеловеческие звуки. Кажак взял его на руки и стал, используя свои локти и плечи, выбираться из окружающих их густых зарослей.

В небе не было видно ни одной звезды, ни один ориентир не указывал ему обратное направление. Возможно, волк все еще бродит в лесу, наблюдая за ними с холодным презрением высшего существа. Если позвать товарищей, он может, услышав его голос, напасть снова.

Но выбора у него не было. Басл умирал или уже умер, а сам он заблудился. Он откинул голову назад и закричал во всю глотку, как кричат воины-кочевники. Может быть, этим криком, хоть на это и мало надежды, он сумеет напугать волка.

Неожиданно близко откликнулся Аксинья, и скоро Кажак уже различал во мраке смутные знакомые очертания лошадей, и серый приветствовал его радостным ржанием.

Он положил Басла на землю и стал осматривать его тело. Аксинья без труда разжег костер, и при его свете все они увидели рваную черную рану в горле Басла. Было просто удивительно, что с такой раной, откуда потоками хлестала кровь, Басл смог прожить еще так долго; однако на глазах у них его тело вытянулось, и он умер. Эпона отошла в сторону, чтобы дух мог без помех оставить свою телесную оболочку.

Кажак стонал от горя.

– Брат! – кричал он вновь и вновь. Упав на тело Басла, он спрятал лицо на его залитой кровью груди. Его плечи вздрагивали от рыданий.

Эпона была удивлена тем, что эти воины так горько оплакивают смерть своего товарища.

Дасадас всхлипывал еще громче, чем Кажак, но, невзирая на это, он заметил, что мертвая рука Басла что-то сжимает. Раскрыв пальцы, он поднес трофей Басла к костру, чтобы все могли его увидеть.

Перед тем как умереть, Басл сумел отхватить своим новым кельтским кинжалом от головы волка кусок мяса и одно ухо.

Изувеченное животное, должно быть, сейчас подыхает, исходя кровью.

Дасадас высоко поднял трофей Басла и потряс им с торжеством.

– Теперь волк оставит нас в покое, – прокричал он.

Остальные столпились вокруг него, рассматривая отрезанный кусок мяса и выражая уверенность, что отныне волк перестанет их преследовать. Они могут спать спокойно.

Но, когда Кажак положил голову рядом с головой Эпоны на шею серого жеребца, он тихо, так, чтобы слышала лишь она, прошептал:

– Кажак не уверен, что волк сдох. Рана тяжелая, но Кажак видел животных, живущих с еще худшими. – И, помолчав, он добавил: – Если это, конечно, было животное.

ГЛАВА 19

Кажак хотел, чтобы они ехали как можно быстрее. Лошадь Басла он отдал Эпоне, теперь они не будут терять время, приноравливаясь к идущей пешком девушке. Лошадь была темно-рыжей, в солнечном свете она казалась бы почти вороной, если бы не светлая шерсть на морде, вокруг глаз. Как и у других скифских лошадей, ее хвост и грива были коротко подстрижены, чтобы не мешать стрельбе из лука, но за время их путешествия они успели отрасти и грива уже спадала набок.

Остальные скифы не возражали против того, чтобы у Эпоны была своя лошадь. В прежнее время они не преминули бы выразить свое негодование, но с тех пор произошло много разных событий, и они стали другими людьми. Некогда они оставили Море Травы в составе большого отряда соплеменников, считавших друг друга братьями, обуреваемые желанием повидать новые земли и готовые, как они сами считали, к любой неожиданности. Возвращалось домой лишь несколько уцелевших, сильно павших духом человек. На какое-то время ох огонь был притушен, если не потушен.

Рыжий мерин был не так силен, не так быстроног, как жеребец Кажака, но он никогда не спотыкался и обладал хорошим нравом. Он только порывисто мотал головой, пока его новая наездница не научилась обращаться с поводьями. Девушка с восторгом обнаружила, как легко общаться с лошадью, достаточно только чуть тронуть поводья. Вскоре она поняла, что может с помощью своих рук, через поводья и мундштук, «разговаривать» с лошадью. К концу первого дня они уже стали друзьями.

Она ехала на лошади, наслаждаясь той высшей властью, что была дарована ее рукам и воле, ехала, направляясь к манящему горизонту.

Каждый шаг приближал ее к тому месту, где рождается солнце, к берегам Черного моря, к земле кочевников. Однажды утром, когда небо было почти сплошь голубое, лишь где-то в высоте плыли облака, они выехали из леса и спустились по пологому склону к мелкому ручью. Перейдя через ручей, они поднялись по крутому склону вверх, на высокий берег. Здесь уже кончались леса. Они проехали рысцой через редкую березовую рощицу и невольно зажмурились, ибо в глаза им хлынул внезапный поток желтого света; теперь они находились уже в Море Травы.

Везде кругом, с тем же постоянством, с каким дул ветер, на всем лежал свет. Теперь он был не только вверху, а со всех сторон и как будто пронизывал насквозь; это было настоящее царство света. Его струению не было никаких преград. Озаренные светом, они ехали как бы в чреве некоего бога.

Чуть всхолмленное степное пространство напоминало спокойное море. В довершение этого сходства постоянно волнующиеся под ветром травы сплетали сверкающие узоры, какие бывают на поверхности широкой реки.

Сначала однообразные степи были для Эпоны новым зрелищем, она ехала, отпустив поводья, упиваясь красотой окружающего пейзажа. Покачивающиеся травы, все еще с тяжелыми метелками, доходили до спин лошадей, и животным даже не приходилось нагибать голову, чтобы сорвать верхушку травы. Заморозки, которые уже начинались в горах, еще не спустились в степи.

Безжалостное летнее солнце опалило растительность, и Эпона сначала думала, что вся она одинакового цвета, но, присмотревшись внимательнее, она поняла, что этот цвет изобилует множеством разных оттенков. Некоторые из них с самой весны сохраняли серебристо-зеленый цвет, другие были тронуты желтовато-коричневым цветом; третьи были увешаны широкими блеклыми листьями, от которых лошади отворачивали морды. Некоторые места были лишены всякой растительности, и Эпона могла видеть голую землю, темнокоричневую, как лошадиный помет; тут были разбросаны голубые и желтые звездочки какого-то жизнестойкого, поздно распускающегося цветка. Она нагнулась, чтобы лучше рассмотреть растения, но они только мелькали расплывчатыми пятнами под копытами бегущих лошадей.

– Нельзя ли ехать медленнее? – крикнула она Кажаку.

– Медленнее? Зачем?

– Я хочу рассмотреть траву. – Ответ прозвучал глупо даже в ее собственных ушах, и Кажак рассмеялся.

– Смотри, – крикнул он, бросая поводья на холку коня и широко разводя руки, как бы обнимая весь раскинувшийся перед ними простор, от горизонта до горизонта. – Смотри траву. Она есть везде.

Когда глаза устали от любования волнующимся морем растительной жизни, Эпона откинула голову назад и поглядела на небо, огромное небо, которое было куда больше, чем она себе представляла. Оно раскинулось во всю свою необъятную ширь, как гигантская чаша. Когда-то она полагала, что небо неизменно ограничено горами, окаймлено качающимися верхушками сосен, но теперь она увидела, что ошибалась. Небо нельзя поймать в ловушку.

В Море Травы она познала, каково оно, истинное небо.

Облака над ее головой принимали обличья, которых она никогда не видела в горах. Громоздясь над степями, словно горы, огненосные горы, они несли на своих плечах день. Они были ослепительно белы, как сверкающий в солнечных лучах снег. Но, когда она закрыла глаза, облака и небо продолжали жечь изнутри ее веки. Жгучая голубизна вместо успокоительной полутьмы.

Когда она открыла глаза, небо все так же простиралось над ее головой, но сильный ветер гнал по нему огненосные облака, вплоть до самого горизонта и далее.

Ее мысли отказывались сопровождать их так далеко.

Небо было слишком велико. И постепенно начало ее угнетать. Целый день оно нависало над ней, придавливая ее к земле, заставляя чувствовать, как она, в сущности, мала. Ей хотелось склониться перед ним, принести ему жертву, умоляя о пощаде. Так продолжалось день за днем, они ехали все вперед и вперед, и ничто не менялось.

Как можно жить под таким небом?

Она поравнялась со скакуном Кажака и попыталась объяснить ему свои чувства. Скиф выслушал ее вежливо, но ничего не понял. Видимо, женщину что-то беспокоит в окружающей ее местности, тогда как к нему, наоборот, наконец-то вернулось спокойствие.

Он попытался успокоить ее.

– Здесь, в степях, человек выглядит больше, – сказал он, выражая свои собственные впечатления. – В Море Травы он как будто распрямляется, отбрасывает длинную тень. В лесу деревья кажутся больше. В горах горы кажутся больше. Здесь нет ничего выше, чем Кажак на лошади. Хорошее место. Самое лучшее.

В отношении себя он, возможно, был и прав, но в этом необъятном просторе Эпона ощущала себя совсем маленькой. Может ли так быть, что у каждого из них своя правда? Ее любопытный ум вновь и вновь обдумывал эту загадку, пытаясь объединить две разрозненные мысли в одну, цельную.

Какое-то время они еще видели отдаленные полуостровки леса, вдающиеся в степи, но в конце концов и они остались позади; теперь деревья росли только по берегам ручьев и рек, но по мере их продвижения водные потоки встречались все реже и реже. Теперь Эпона уже искала взглядом эти немногочисленные деревья, как ищут знакомые лица; она тосковала по ветвям и листьям.

Дерево не было лишь частью жизни, оно было самой жизнью, ее воплощением. Эпона никогда не сознавала, как важно для ее внутреннего «я» зрелище деревьев, пока не оказалась в Море Травы, среди бесконечных безлесных степей.

Ночь в степях наступала не вдруг, а с незаметной постепенностью. Эпона не сразу поняла, что солнце проделало уже долгий путь и свет изменился – из желтого по утрам сначала превратился в белый, затем в янтарный и, наконец, когда солнце умирало на западе, стал стлаться по земле большими ровными лиловыми пятнами.

Молодая женщина плотнее закуталась в свою накидку. Она не собирается провести ночь незащищенной, под этой огромной зияющей пастью неба. Может быть, они устроят привал на берегу какой-нибудь реки, чтобы она могла видеть перед сном хоть несколько деревьев.

Скифов отнюдь не тяготило отсутствие деревьев. Когда становилось слишком темно, чтобы ехать дальше, они останавливались прямо там, где находились. Они передавали по кругу бурдюк с водой и, перед тем как отойти ко сну, совершали несколько приготовленний, так же спокойно, как если бы были защищены бревенчатыми стенами. Кажак ложился спать рядом с Эпоной, лицом вверх.

Эпона страдала бессонницей. Она сворачивалась в маленький клубок и плотно зажмуривала глаза, но от этого незнакомые ночные степные звуки, казалось, только становились громче. Ветер, который не прекращался весь день, теперь стонал, как объятый мучительными терзаниями дух. Он говорил на языке чужбины.

«Чужеземка, – сказал он ей. – Чужестранка. Твое место не здесь».

Слыша над собой этот могучий голос, она перевернулась на спину и открыла глаза.

Сверху, с небес, на нее смотрели звезды.

Звезды.

Земля как будто закачалась под ней. Она отчаянно вцепилась пальцами в траву и землю под собой, стараясь удержаться от падения – вверх? – на мириады звезд. Звезд, которых человек не в состоянии ни сосчитать, ни понять, звезд, которые лишили ее чувства равновесия, ошеломили ее, глядящую в безграничную бездну неба.

Эпона воспитывалась рядом со знакомыми духами: Духами Животных и Растений, Воды и Огня и Камня. Ее учили понимать разные лики Матери-Земли, которая дарует людям все, что им нужно для жизни. Ее учили почитать солнце и луну как отдаленные небесные тела, сильно влияющие на Мать-Землю, а стало быть, и на нее, хотя и издали.

Но она почти никогда не задумывалась о звездах. Теперь же она лежала, пригвожденная к земле, чувствуя, как рушатся стены ее маленького мирка.

Разбудило ее пение птицы. Открыв глаза, она увидела маленькую птичку, еще крохотнее, чем та, что накануне ночью, сидя на побеге травы рядом с ее головой, бесстрашно пела ей свои песенки. И неважно, что она так мала, достаточно того, что она обладает смелым духом.

Она улыбнулась птице и сразу же почувствовала себя лучше.

Песни птиц в Море Травы сильно отличаются от тех, что поют горные птицы. Они начинают свою утреннюю молитву восторженным славословием, навеянным скорее самим небом, чем деревьями или кустами. Их пению сопутствовал какой-то очень приятный звук: оказалось, что это вездесущий ветер, как на струнах арфы, наигрывает на побегах травы.

Казалось, сама Мать-Земля ощущает смятение Эпоны и в утешение посылает ей птиц с их звонкими песнями.

Подняв голову, она увидела, что на нее смотрит только что проснувшийся Кажак.

– Здесь хорошо… очень красиво, – проговорила она, и по его глазам поняла, что он доволен.

Кажак проснулся в прекрасном расположении духа. Он много говорил, шутил, стараясь рассеять мрачное настроение Дасадаса и Аксиньи. Да, верно, Басл мертв, но бледный волк уже не преследует их. С такой раной это вряд ли возможно.

– Мы потеряли много братьев, – сказал он. – Никто не минует смерти. Но, пока мы живы, будем жить.

Они поели сушенины, выпили по нескольку глотков воды и поскакали на восток; впереди всех ехал Кажак, постукивая пятками по бокам своего серого коня.

Однако они не могли выдержать такой темп целый день и в конце концов перешли на шаг, чтобы лошади могли отдышаться.

Кажак повернулся к Эпоне.

– Почему ты улыбаешься?

– Я слушала, как поют птицы. Прежде они никогда мне так не нравились.

– Ты знаешь какие-нибудь песни? О конях, о ветре, о ковыле?

– Таких песен у моего племени нет.

– О чем же вы поете?

– Мы поем песни духов, песни об истории нашего племени. Мы поем, для того чтобы не забыть никаких важных событий, случавшихся с нашим племенем.

Кажак нахмурился.

– Это плохой обычай. Прошлое лучше забывать. Проходит день, наступает ночь, а там и новый день. Скачи, не оглядываясь назад.

– Но прошлое не умирает, – возразила она. – Оно влияет на все, что мы делаем, да и на нас самих. – Она решила, что лучше всего не объяснять, что минувшее – один из миров и что друиды могут посещать другие миры.

Может быть, в конце концов, он и прав: скачи не оглядываясь. Не поворачивай головы, не то ты увидишь мертвых крестьян в их поле, или твой покинутый дом и подруг, или те…

– Почему ты сам не поешь? – отвлекаясь от своих мыслей, торопливо спросила она предводителя скифов.

Он хохотнул.

– Если Кажак будет петь, все лошади разбегутся.

– А Дасадас и Аксинья?

– Они мало-мало поют, еще лучше танцуют. Но лучше всего – скакать на коне. Скакать на коне – всегда лучше всего. Только фракийцы все время наслаждаются музыкой.

И все же он попросил ее спеть. Он хочет насладиться и ее пением.

Они ехали бок о бок, так что головы их лошадей качались в одном ритме. Аксинья и Дасадас ехали на несколько шагов позади.

По настоянию Эпоны, Кажак начал рассказывать об обычаях своего народа, и ветер относил его слова к двоим едущим позади.

Аксинья не слушал этого разговор, но Дасадас прислушивался, внимательно ловя звуки голоса Эпоны. В маленьком отряде скифов он был самым младшим; прошло всего несколько лет с тех пор, как закончилось его отрочество; он был могучего сложения, с чертами, словно высеченными резцом ваятеля, и тяжелой копной русых волос. После исцеления фракийской лошади Дасадас наблюдал за Эпоной так же внимательно, как Аксинья выискивал глазами какую-нибудь дичь. Он замечал все ее жесты. Прислушивался ко всем ее словам.

Вот и сейчас он с какой-то мрачной страстью глядел на ее затылок.

В первое время Дасадас, как и его друзья, считал, что кельтская женщина – только лишнее для них бремя, и осуждал Кажака за то, что тот взял ее с собой. С большим удивлением наблюдал он, как девушка прижималась всем телом к охваченной бешенством, умирающей лошади, не страшась ее ног, наносящих смертельно опасные удары копытами. Одним своим присутствием и своей волей Эпона каким-то образом сумела устранить последствия сильного отравления. В глазах Дасадаса это было нечто большее, чем волшебство, ему казалось, будто некая богиня снизошла на землю.

Он был потрясен и озадачен. Отныне Эпона была для него не просто женщиной. Она была сверхъестественным существом, обладательницей неведомых способностей. Она представлялась ему одновременно ужасной и прекрасной. Его глаза неотрывно следили за ней; ею были заняты все его мысли.

Эпона, Эпона, Эпона, скачущая на лошади, как не скакала до нее ни одна женщина: голова откинута назад, желтые волосы развеваются по воздуху, этот смех, как будто идущий от самого сердца; Эпона, молчаливая и замкнутая, размышляющая о каких-то тайнах; Эпона, неуловимая, точно ветер в Море Травы.

Эпона, Эпона.

– Жалко, что нам пришлось похоронить Басла, как семя, сунув его в яму, – говорил Кажак. – Из него не будет вырастать хорошая трава, корм для лошадей. – Его глаза поблескивали. Когда Кажак был в хорошем настроении, он мог шутить даже по поводу смерти друга. Он излил свою скорбь в ту ночь, когда погиб Басл: и он, и все остальные кололи мочки ушей кинжалами, громко выкликали имя усопшего, обезумев от горя, рвали на себе волосы и одежды.

Но после того, как они уехали оттуда, все это осталось в прошлом.

– Если бы Басл умер в Море Травы, среди народа, почитающего лошадей, – сказал Кажак Эпоне, – ему бы устроили пышные похороны. Мы строим деревянный дом, чтобы достатойно почитать своего брата, товарища, сорок дней справляем поминки и скорбим. Затем мы хоронили бы Басла в деревянный дом.

– Сорок дней? – Эпона представила себе, как выглядело бы непогребенное тело Басла после такого долгого времени.

Кажак усмехнулся.

– Мы сохраняем тело. Взрезаем живот, все вынимаем и наполняем кипарисовыми листьями, семенами петрушки, благовониями. Затем зашиваем живот, запечатываем воском. Семья Басла положила бы тело на повозку и объезжала бы соседние племена, чтобы все могли с ним проститься. Мужчины одного племени провожают тело до другого. Сорок дней. Затем его привозят деревянный дом и устраивают похороны. Но до этого все должны видеть Басла. Хороший обычай?

Не находя подходящего ответа на этот вопрос, Эпона только сказала:

– В вашем народе много племен?

Кажак кивнул головой:

– Много племен, и все разные, но все почитают лошадей. Они живут к северу от берега моря до самых лесов. Кажак – царского происхождения; его род жил на берегах реки Танаис, которую черные накидки называют Доном.

– Кто такие «черные накидки»?

– Дикари, которые живут к северу от степей. Те, кто не почитает лошадей. – Его голос зазвучал презрительно. – По краям Моря Травы живут много дикарей; те, что поумнее, держатся от нас подальше. Можно ехать четырнадцать дней на восток или запад, кругом будут только скифы.

– Расскажи мне об этих дикарях, – попросила Эпона. Ее забавляло то, что Кажак говорит о других как о дикарях.

– Они все лысоголовые, – сказал он. – Копаются в грязи, крестьяне. Есть и такие, которые подбирают груз с разбившихся о берег кораблей; их зовут тавры; эти тавры никогда не смеются. Настоящие стервятники. – Он явно недолюбливал этих людей, живущих грабежом, и как будто выплюнул название этого племени.

– Есть еще народ будины, – продолжал он. – Хорошие воины, сильные люди, рыжеволосые, с голубыми глазами; очень вспыльчивые.

– Кто еще? – спросила Эпона.

– Агафирсы, – ответил он, презрительно скривив рот. – Все мужчины спят со всеми женщинами, ни один мужчина не имеет своей женщины. Понимаешь? Дикари. А есть еще очень интересное племя – андрофаги. То есть людоеды.

Эпона посмотрела на него недоверчиво, полагая, что неправильно его поняла.

– Людоеды, едят людей, – повторил он. – Трудно поверить, да? Когда умирает один из андрофагов, его семья смешивает его мясо с бараниной, и все едят. Это племя самое худшее из всех. Они обращаются с женщинами как с мужчинами, у них все равны.

На этом он закончил разговор о каннибалах, осудив их не только за их пристрастие к человечине, но и за непростительный обычай считать женщин равными мужчинам. Как это делают кельты.

У Эпоны сразу же испортилось настроение. Но Кажак этого не заметил. Он возобновил свой монолог, перемежая свое повествование всякими забавными историями, еще недавно смешившими Эпону. Он так упивался звуками собственного голоса, что не обращал внимания на ее безмолвие.

Однако Дасадас заметил, как опустились плечи Эпоны, увидел, как она отвернулась от Кажака и углубилась в свои мысли.

Отпустив поводья, Эпона предоставила свободу своей лошади, зная, что она будет держаться на некотором расстоянии от серого жеребца. Охолощенные лошади всегда избегали близости неохолощенных жеребцов. Однако, прежде чем Кажак успел заметить, что они едут уже не рядом и расстояние между ними все увеличивается, Аксинья обратил его внимание на прячущегося в высокой траве, в пределах досягаемости их стрел, оленя.

Кажак шлепнул себя по бедру, восхищенный представившейсяим возможностью. Но, когда он вытащил из чехла лук и стрелы, олень почувствовал опасность и обратился в бегство. Кажак и остальные радостно помчались за ним, мгновенно забыв обо всем.

Эпона не захотела видеть, как они будут преследовать, а затем убьют оленя. Она вдруг почувствовала глубокое желание побыть наедине с собой, наедине с лошадью, степью и своими мыслями. Кажак не оглядывался на нее, ему было все равно, что она делает, лишь бы не мешала охоте.

Ее захлестнуло какое-то дикое, безрассудное чувство. Она еще раз посмотрела вслед оленю, большими прыжками убегавшему на юг, затем развернула своего рыжего на север и ударила пятками по его бокам.

– Скачи! – яростно приказала она.

Рыжий поскакал стремительным галопом.

Эпона скакала прочь, но она не помышляла о бегстве. Просто хотела скакать, чувствуя под собой сильное животное, откликаясь на зов далекого горизонта. Мчаться и мчаться в безграничную даль. Мчаться, свободной, как олень, свободная, как птицы, быстрее, чем может бежать человек, нестись и нестись галопом, опьяняясь скоростью и свободой.

Гнедой наслаждался этой внезапной скачкой не меньше, чем его наездница. После нескольких стремительных шагов он перешел на галоп, буквально пожирая пространство. Тело девушки было так же легко для него, как пушинка. Она не сдерживала его, а, пригнувшись к его голове, все понукала и понукала. Он охотно поддавался тому же порыву, который охватил и Эпону. Они летели по степи как единое существо, упиваясь быстротой бега.

Краешком глаза Кажак заметил, что Эпона скачет куда-то на север, никак не мешая ему преследовать оленя, который оказался быстроногим и хитрым животным. В молодости он тоже не мог противиться искушению вот так нестись по степи во весь галоп. Он знал, что, когда охватившее ее неистовство истощится, она вернется к нему на идущей медленным шагом, взмыленной лошади. Куда бы она могла ускакать?

В эту минуту для него было важнее догнать и убить оленя, чем напрасно беспокоиться о женщине.

В преследовании участвовал и Дасадас, но преследовал он не оленя. Он заметил, как Эпона отделилась от Кажака, а затем сильно ударила пятками по бокам своей лошади; он видел, как легко она мчалась на гнедом, как бы оседлав выпущенную из лука стрелу. Она держалась в седле, как мужчина, нет, лучше, чем мужчина, она скакала, как подобало бы богине.

Дасадас тоже повернул лошадь на север и пустился следом за Эпоной.

Ритмичный стук копыт звучал как музыка в ушах наездницы. Она хлестнула рыжего поводьями, прильнув к его гриве, крикнула ему, чтобы он скакал быстрее, и он ответил ей новым выплеском энергии.

Но он не мог долго выдерживать такой темп. Постепенно он стал замедлять бег, и она поняла, что его силы иссякли. Рыжий перешел на легкую рысь, и Эпона с сожалением приготовилась, описав широкий круг, вернуться к скифам.

И тогда, заслышав громкий топот, она оглянулась. С темным от ярости лицом, беспощадно стегая гнедого, к ней подъезжал Дасадас. Ее охватил страх. Может быть, Кажак неверно понял ее намерение и послал этого человека, чтобы он предотвратил ее побег.

Она вернется добровольно, так она с самого начала и замышляла, но она не позволит, чтобы Дасадас потащил ее назад как беглую рабыню. Пригнувшись к гриве лошади, она попробовала вдохнуть в него свежие силы, чтобы ускользнуть от своего преследователя.

Дасадас угадал ее замысел. Понял, что она старается ускользнуть от него, как олень от Кажака. Но Кажак сумеет настичь оленя, а он, Дасадас, сумеет настичь женщину. Он овладеет ею, овладеет прямо сейчас; он сумеет подчинить своей власти это существо, которое занимает все его мысли, наполняет его ум головокружительными глупыми мечтами. Он, Дасадас, заслуживает ее. А вот пренебрежительно относящийся к ней, не ценящий ее по достоинству Кажак не заслуживает.

Он пустил в ход весь свой многолетний навык верховой езды, приноравливая каждое движение тела к ритму бега лошади, и стал постепенно нагонять беглянку.

Оглянувшись, Эпона увидела, что он настигает ее. Она хлестнула рыжего поводьями, но он уже истощил все свои силы. В отчаянии Эпона наблюдала, как молодой скиф поравнялся с ней и подал лошадь ближе к ней.

Эпона как могла сопротивлялась, она била его кулачками по лицу и обзывала словами, которыми кельтские женщины бранят презираемых ими мужчин, но он мрачно добивался своего, принуждая ее лошадь остановиться.

Она досадовала, что упоительная скачка была так безжалостно прервана.

Схватив Эпону, Дасадас стащил ее с седла. Она упала наземь, между двумя лошадьми, и он навалился на нее, сразу же вцепившись в ее одежду железными пальцами.

ГЛАВА 20

Она пыталась оттолкнуть его, но никак не могла отдышаться и собраться с силами после падения. Дасадас был очень силен и решителен.

Ее тело и дух приняли Кажака, но она не имела никакого желания уступать Дасадасу. Она извивалась под ним, стараясь упереться коленом ему в живот. И только тут услышала, что он бормочет.

– Скажи мне, скажи, – запыхавшись, бормотал он.

– Что ты говоришь? – Согнутой в локте рукой она попробовала оттолкнуть его, но он отвел прочь ее руку и навалился на нее всей своей тяжестью, буквально вдавливая ее в землю.

– Скажи, – требовал он.

Он смотрел на нее в упор дикими глазами. Черты лица у него были более правильные, чем у Кажака, темно-каштановая борода – мягче, губы – полнее; но в его глазах была неутолимая алчность, встревожившая ее. Она напрягла все свое тело, чтобы показать ему, что не намерена уступить его требованиям, в чем бы они ни заключались.

Дасадас с большим трудом припомнил несколько слов кельтского языка, чтобы объяснить женщине, чего он хочет. Она должна его понять, должна дать ему то, что гораздо важнее, чем ее тело, которым он так легко может овладеть.

Он хотел, чтобы она открыла ему секрет своего колдовства. Он должен обладать этой колдуньей и ее тайной. Она должна объяснить ему, как она совершила чудо.

– Лошадь, – выдавил он, обрызгивая ее слюной в своем старании подыскать подходящие слова, чтобы она могла его понять. – Лошадь мертвый. – Он не смог вспомнить слово «больной». – Ты. Лечить. – Он зыркнул на нее глазами. Она должна угадать его мысли, ведь она колдунья.

Эпона была в замешательстве. Может быть, одна из лошадей мертва и он полагает, будто она может вернуть ее из другого мира? Приподняв голову, она увидела обеих лошадей, его и ее, пасущихся в нескольких шагах от них, живых и невредимых. Что же он имеет в виду?

Он увидел смятение в ее глазах, и это его разъярило. Как может она передать ему свое тайное знание, если даже не понимает. Может ли он добыть это тайное знание, овладев ее телом? Но нет, если бы это было возможно, Кажак уже раздобыл бы это тайное знание и, будучи несдержанным на язык, непременно бы этим похвастался.

Дасадас не знал, что делать с захваченным им великолепным трофеем. В лице, которое склонялось над лицом Эпоны, можно было видеть одновременно ярость и растерянность. Бормоча что-то невнятное, он начал срывать с нее одежды, намереваясь хотя бы овладеть ее телом.

Однако Эпона достаточно хорошо могла сопротивляться подобному нападению. Все свое детство и отрочество, как и все кельтские девушки, Эпона училась воинскому искусству наряду с парнями, готовясь к тому дню, когда им, возможно, придется сражаться бок о бок со своими мужьями. Это была неотъемлемая часть их воспитания, и хотя Эпона не питала к воинскому искусству такой любви, как Махка, она тем не менее была очень неплохо подготовлена.

Дасадас был поражен оказанным ему отпором. Она была сильнее, чем казалась, эта стройная кельтская женщина, и она боролась как мужчина, умело рассчитывая каждое свое движение и точно выбирая время. Она была настроена так же решительно, как и он; она ни за что не уступит. Дасадас наслаждался этой схваткой. Он зажал ее между колен и стиснул зубы, полный решимости добиться своего. На его лице отражалась надменная уверенность в своем превосходстве.

Эпона намеренно ослабила сопротивление, добиваясь, чтобы он начал расстегивать свои одежды, уверенный, что она наконец сдалась. И вдруг она взметнулась вверх, нацелившись большими пальцами прямо ему в глаза.

Дасадас отшатнулся и разжал свои колени. Чтобы защитить лицо, ему пришлось убрать и руку, которой он держал ее за плечо, – и все это время она выкрикивала боевой кельтский клич. Она была уже не под, а над ним, все время перемещаясь, нанося ему короткие удары то кулаком, то ногой, проявляя поразительное знание его наиболее уязвимых мест. Прежде чем ошеломленный скиф пришел в себя, она ловко, словно угорь, вывернулась из его рук и пустилась бежать к лошади.

Одним прыжком Эпона взлетела на своего гнедого, дернула его морду вверх, чтобы он перестал щипать траву. Обернувшись, она увидела, что Дасадас сидит, разинув рот, глядя на нее изумленными глазами. Его рука была протянута, как будто она все еще находилась рядом, но она пришпорила лошадь и поскакала обратно к Кажаку.

Дасадас провожал ее неотрывным взглядом. Он чувствовал себя так, будто его долго трепала лихорадка.

Дасадас медленно поднялся на ноги. Он никогда еще так сильно не желал этой женщины. Вожделение, которое он надеялся утолить между ее бедрами, сотрясало все его тело. Теперь он испытывал перед ней прежний, только более сильный, благоговейный трепет – и страх, страх перед чем-то неведомым, чего он не мог постичь. Эпона, Эпона.

Все острее ощущая боль в тех местах, куда искусно сыпала свои удары Эпона, он пошел к своей лошади.

Кажак был занят свежеванием оленя; подняв глаза, он увидел, что к нему спокойным шагом подъезжает Эпона. Ее лошадь сильно пропотела, но пена уже высохла, отросшие в это предзимнее время косматые волосы на холке лежали волнами. Лицо девушки было холодно и отчужденно. Она едва удостоила Кажака приветственным кивком и тут же занялась своей лошадью.

Кажак возвращался с убитым оленем, когда его острые глаза заметили вдали Дасадаса и Эпону. Он наблюдал, недвижимый, как Дасадас поймал девушку и стащил ее с лошади. Он сбросил наземь оленя и схватился за меч, но Аксинья тут же положил свою ладонь на его руку: оба они увидели, как маленькая фигурка кельтской женщины вырвалась из рук мужчины, вскочила на лошадь и поскакала по направлению к ним.

По немому взаимному согласию они вернулись к своей работе, приготовляя свежее мясо, желанную добавку к запасам их провизии.

Кажак смотрел из-под тяжелых бровей на возвратившегося мрачного Дасадаса. Под его глазом красовался синяк, губа была разодрана.

Кажак мысленно улыбнулся и ничего не сказал, но в этот вечер он угостил Эпону печенью оленя и самой лакомой частью бедра. Дасадас получил свой кусок мяса последним: порция была скудная, такая, какие дают женщинам.

Зыркнув глазами на Кажака, он встретил ледяной взгляд.

– Это все, – сказал Кажак, и Дасадас понял, что он имеет в виду. – Она будет жить в шатре Кажака. Не забывай.

– У нее убежала лошадь, надо было поймать, – попробовал оправдаться Дасадас.

Но он не смог провести Кажака.

– Ее лошадь не убежала. Она ездит лучше тебя.

Дасадас знал, что ходит по краю пропасти. Но он не мог с собой совладать. Хотя Кажак не сводил с него хмурых глаз, он не мог удержаться от того, чтобы не поглядеть искоса на Эпону. Кажак перехватил его взгляд.

– Она будет жить в шатре Кажака, – повторил он и, сжав кулак, ударил им по открытой ладони своего спутника, чтобы он запомнил его предостережение. Но Дасадас почти не слышал его. В его ушах все еще звучал голос Эпоны.

Когда Кажак и Эпона улеглись спать, он яростно, так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, кому принадлежит девушка, несколько раз утолил свое вожделение. Лежа под ним, изгибаясь вместе с ним в едином ритме наслаждения, Эпона чувствовала, что Дасадас наблюдает за ними из-за костра, и ей было его жаль. Но ритм все ускорялся, и она совершенно позабыла о Дасадасе.

Но в холодном сером утреннем свете она подумала, что любовная игра отнюдь не такое простое дело, каким представляется. В нее вовлекаются не только плоть и кровь, но и что-то другое.

На другой день они достигли мест, уже знакомых скифам, хотя Эпона и не замечала никакой разницы между этими местами и окружающими степями. Но Кажак теперь чаще говорил о своем племени, о стадах, о тех или иных ориентирах, и даже вечно хмурый Аксинья казался веселее.

Солнце было почти в зените, когда они наткнулись на первые повозки и шатры, рядом с которыми паслись смешанное стадо лошадей и крупного рогатого скота и небольшое стадо овец.

Большинство повозок были обычными, запряженными волами телегами, но на некоторых из них, тех, что побольше, были установлены сводчатые шатры. Эти шатры и другие, каркасные, возведенные прямо на земле, из больших, перекрывающих друг друга кусков войлока, были установлены на разборных каркасах из березовых и ивовых сучьев. Позднее Эпона узнала, что войлок изготавливается при помощи вымачивания и спрессовывания шерсти и меха животных, пока они не сплетаются в единое целое, после чего его пропитывают жиром, чтобы он не промокал во время дождей. Женщины могли собирать и разбирать такие шатры меньше чем за полдня, тогда как мужчины заботились о стадах; что до больших телег, то в них с достаточным комфортом могла расположиться целая семья.

Эпона заметила, что в самую большую телегу впряжены не длинноногие верховые лошади, на которых ездят скифы, а большие, крепкие животные с крупными, как у фракийских лошадей, головами; очевидно, они обладали большей скоростью и подвижностью, чем кельтские тягловые пони.

Кажак подъехал к самому роскошному шатру, чтобы приветствовать предводителя этой группы кочевников. Эпона и двое мужчин следовали за ним на расстоянии, предоставляя Кажаку первому испытать на себе дружелюбный – или недружелюбный – прием. Такова была участь предводителя.

Однако Кажак был уверен, что его примут здесь по-дружески, по его лицу уже расползалась лучезарная, словно восходящее солнце, улыбка. Эпона следовала за ним, поглядывая то налево, то направо, она еще никогда не видела ничего подобного быту этих кочевников.

В повозках – и под ними – жили, казалось, целые семьи; сквозь отверстия в войлоке боязливо выглядывали детские лица. Дети постарше, пареньки с обветренной кожей, с грязными, нечесаными волосами и быстрыми глазенками, которые пасли коз, выбежали навстречу незнакомцам, въезжавшим в их кочевье. Их лица не выражали ни страха, ни любопытства, а только недоверие к чужакам, которое они впитали с материнским молоком.

Ни девочек, ни взрослых женщин не было видно.

Кажак уже приближался к самому большому шатру, когда навстречу ему на бурой лошади с крепкой холкой выехал его хозяин. Оба мужчины зычно приветствовали друг друга, одновременно спешились и в обнимку вошли в шатер.

Эпона лишь мельком видела вождя скифского кочевья и не могла определить его возраст. У всех кочевников лица были одинаково выдублены солнцем, ветром и суровыми зимами, поэтому молодежь почти не отличалась от стариков. И у всех были морщинки вокруг глаз, неизбежно появляющиеся от постоянного вглядывания в степные дали. Облачен был вождь в алые, цвета подсыхающей крови шаровары, вместо обычной войлочной шапки он носил на голове кованую золотую диадему, которая стоила, вероятно, целой телеги соли.

Один за другим подходили другие жители кочевья, приветствуя хорошо знакомых им Дасадаса и Аксинью, и скоро скифы были окружены друзьями. Но никто не подошел к Эпоне. Она одиноко сидела на лошади, облаченная в свою медвежью шкуру. Никто не заговаривал с ней. Никто не говорил о ней. Все только смотрели на нее и ждали.

Из шатра, сопровождаемый своим другом-вождем, вышел Кажак. Кажак громко, с дружеской любовью дважды повторил имя вождя: «Потор, Потор!», после чего оба мужчины похлопали друг друга по спине. Потор уже хотел было пригласить в шатер всех спутников Кажака, но тут вдруг увидел одинокую фигуру, восседающую на темно-рыжем коне.

И это была женщина. С желтыми волосами и неприкрытым лицом!

Он воззвал к какому-то божеству или духу и сделал знак, ограждающий от всех бед.

– Это кельтская женщина, – поспешил объяснить Кажак. – Я привез ее из страны добытчиков соли, далеко отсюда, за много-много дней езды. Эта женщина – настоящее сокровище. Дороже золота.

Потор сделал шаг назад.

– Ты, видно, сошел с ума, Кажак, – с сожалением сказал он.

– Нет, нет, это странная история, но, когда ты выслушаешь ее, тебе все станет понятно. Мы посидим с тобой, поедим и выпьем, и я все объясню.

Потор все еще был в замешательстве.

– Женщина… верхом на лошади? – Он не мог поверить своим глазам.

– Она заслужила это.

– Расскажи обо всем, – решил вождь. – Прямо сейчас. – Он зашел в шатер, и Кажак, сделав знак своим людям, чтобы они присоединились к нему, последовал за ним.

Кусок войлока, заменявший дверь, тут же опустился.

Эпона чувствовала, что на нее смотрят с каждой телеги, из всех кибиток, но едва она поднимала глаза, как все мгновенно скрывались. Странные эти скифы: не разрешают своим женщинам приветствовать путников.

Да и женщины тоже странные: добровольно отказываются от света и воздуха, заточают себя в войлочные и кожаные темницы.

Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Эпона спешилась и стала ухаживать за лошадьми. Расседлала их и растерла их спины травой, дала им немного попить из бурдюка. Она заметила, что никто не предложил ей свою помощь.

Из шатра донеслись запахи еды, и в животе у нее заурчало.

Мужчины племени собрались в небольшие группы шагах в пятнадцати-двадцати от нее, разговаривали или ухаживали за своими лошадьми. Истинные скифы, они слезали с лошадей только в случае крайней необходимости. Один из них что-то прокричал, из одной из кибиток поменьше появилась завернутая в одеяла фигура с чашей в руках; сидя на лошади, скиф осушил ее в несколько шумных глотков. Фигура торопливо вернулась в кибитку, лицо ее было скрыто под покрывалом.

Походка была женская.

«Рабыня, – угрюмо подумала Эпона. – Но я не рабыня».

В шатре Потора послышался громкий мужской смех; кто-то играл там на флейте.

Не верилось, что обычно в кочевье царит такое спокойствие. Эпона наблюдала, как мужчины возвращаются к своим стадам, она ожидала, что из кибиток вот-вот появятся женщины, но они так и не появились. Войлочные стены колыхались, видимо, кто-то двигался внутри, иногда она слышала шепот, приглушенные восклицания. Но никто не вышел, чтобы приветствовать ее.

Серый жеребец ткнулся мордой в ее ладонь и мягко вздохнул. Она прижалась лбом к его шее, вдыхая знакомые лошадиные запахи, и у нее отлегло от сердца. Она не одна. У нее есть друг.

Из одного из шатров показалась другая плотно закутанная фигура и подошла к ней с бронзовой чашей искусной фракийской работы, до краев наполненной кислым кобыльим молоком. Она поставила чашу к ногам девушки и поспешно, не говоря ни слова, скрылась.

От кобыльего молока Эпону чуть было не вытошнило. Нет уж, лучше поесть плохо провяленного мяса и черствого хлеба из их запасов. Она вылила содержимое чаши на утоптанную землю и стала рыться в торбе Кажака. Она нашла небольшой мешочек из белой кожи, откуда Кажак время от времени вынимал какую-то травку, которую жевал с очевидным удовольствием. Скифы утверждали, что с помощью этой травки ездок – или его лошадь – может обходиться без воды целых двенадцать дней. Теперь, всеми покинутая, чтобы возместить свою досаду, она решила пожевать этой травки.

Травка сначала показалась ей сухой и горькой, но после того, как, разжеванная, она перемешалась во рту со слюной, у нее обнаружился очень приятный вкус, напоминающий вкус мяты, и Эпона получала от жевания все большее удовольствие. Конечно, ею навряд ли можно заглушить голод и жажду, но она, несомненно, приносит приятное успокоение. Теперь Эпона не так сильно изнывала от жары и от долгого ожидания в пыли, вместе с лошадьми.

Постепенно ею овладела дремота. Она велела своему коню лечь и растянулась рядом с ним, положив голову ему на шею и скрестив ноги, как это делают мужчины. Уж если все так складывается, почему бы не устроиться поудобнее?

То, что за ней наблюдают из всех кибиток, только забавляло ее. «Я свободная женщина, – хотелось ей сказать всем им. – И вольна поступать, как мне заблагорассудится».

Мысленно улыбаясь, она уснула на припеке.

Кажак разбудил ее, ткнув ногой в пятку. Судя по выражению его лица, он был разгневан ее пренебрежением к местным обычаям, но его глаза поблескивали. И Эпона поняла, что ее поведение отнюдь не сердит его и даже втайне забавляет.

Это было невиданное здесь зрелище: женщина, спящая днем по-мужски, положив голову на холку коня. Стыд и срам, будет о чем почесать языки всему племени. Кажак уже слышал, как судачат женщины, обычные женщины, жены других мужчин.

– Мы не будем оставаться здесь на ночь, – сказал он Эпоне. – Вставай, поедем дальше.

Он не приказал ей надеть седла на всех коней, как ожидали наблюдавшие за этой сценой скифы. Каждый из четверых, включая и ее, сделал это сам; затем они уселись все разом, как добрые товарищи, и уехали.

На другой день они увидели несколько групп, которые принадлежали к почитающему лошадей народу: отдельные семьи, перегоняющие небольшие стада, или несколько семей, собравшихся вместе для торгового обмена или совместной починки кибиток. Многие узнавали Кажака и приветствовали его, но он проезжал мимо не останавливаясь. Разговор с Потором взбудоражил его.

Он был озабочен мыслью, удастся ли ему убедить Колексеса и шаманов в том, какое ценное приобретение – Эпона. А он должен их убедить; на его поход возлагались такие большие ожидания, а он вернулся с такой небольшой добычей. Несколько великолепных кельтских мечей и кинжалов и эта девушка – вот и все, чем он может оправдать свое долгое отсутствие и потерю стольких людей и лошадей.

Когда он попытался объяснить Потору, как сильны в колдовстве кельты, дать понятие о том, какое ценное сокровище – Эпона, его собеседник выразил сомнение.

– Фракийская лошадь не подыхала, – сказал он. – Тебя одурачили, Кажак, ты поддался влиянию женщины, а это большая слабость в мужчине. Потор удивлен тобой.

– Кажак знает, что он видел. Лошадь была уже мертва, хотя и стояла на ногах, Потор.

Ничто не могло ее спасти. Кажак встречался и с другими странными случаями, которые можно объяснить только сильным колдовством.

– Потор не видел, что может делать эта кельтская женщина, – ответил его друг. – Может быть, ты и прав, Кажак, а может быть, ошибаешься. Пусть она покажет нам, что умеет делать. Приведи ее сюда и задай ей какую-нибудь задачу потруднее. Если она справится, Потор будет внимательно слушать каждое твое слово.

Но Кажак не хотел, чтобы Эпона расточала свои колдовские способности, чтобы убедить Потора и его людей. Кельтскую женщину надо щадить и беречь, как золото, которое он оставил в Голубых горах; она должна будет поразить своими способностями шаманов, чтобы они относились к нему, Кажаку, с большим уважением.

Он напустил на себя надменный вид, чтобы показать Потору, что его предложение совершенно неприемлемо.

– Кельтская женщина не ручная обезьяна, которая куплена у восточных торговцев и умеет проделывать всякие уморительные штучки, – сказал он с величайшим достоинством. – Ее колдовство – самого высокого свойства. К нему можно прибегать лишь в особых случаях, Потор. Ее колдовские способности надо беречь, как капли воды в пустынной летней степи.

Потор сунул в рот испачканный указательный палец, выковыривая застрявшую в задних зубах жилу.

– Говорят, на западе есть очень искусные колдуны, – не вынимая пальца, невнятно проговорил он. Он нашел и вытащил жилу и тут же с удовольствием ее разжевал. – Но ты не можешь привезти их колдунью в свое племя, Кажак. Это не только безрассудная, но и опасная затея, ибо всякое колдовство – дело опасное. Даже шаманы побаиваются плодов своего собственного колдовства. Если эта женщина, как ты говоришь, и впрямь обладает такими способностями, привезя ее с собой, ты поступил опрометчиво и еще пожалеешь об этом.

Кажак стиснул зубы и скрестил руки на груди.

– Кажак ни о чем никогда не жалеет, – сказал он, убежденный в своей правоте.

В то время как они ехали дальше на восток, Эпона представляла себе, какой прием ей окажет племя Кажака. Трудно ожидать, чтобы ее встретили так же тепло, как если бы она посетила одно из родственных племен ее собственного народа.

«Бывшего моего народа», – подумав, поправилась она.

В предстоящей ей новой жизни она должна будет найти себе свое место, а это может оказаться труднее, чем она предполагала. Но ведь решиться покинуть Голубые горы было трудно, повернуться спиной ко всему, что она знала и любила, было трудно, все же она это сделала. Сумеет она найти и свое место.

Она уже готовилась к тому, что ее ждет, готовилась ответить вызовом на вызов. Нет, она не будет, как скифские женщины, робко прятаться в кибитке, не будет кидаться, точно прирученная собачка, на зов какого-нибудь мужчины. Ведь она принадлежит к племени кельтов.

«Будьте со мной, духи моего народа», – помолилась она.

«Но ведь ты отвергла их», – ответил ее собственный дух.

Они видели еще много кочевников, отдельных семей, групп скачущих всадников. Море Травы было населено гуще, чем представляла себе Эпона.

– Скифы – многочисленный народ, – заметила Эпона, обращаясь к Кажаку.

– Нас так же много, как побегов травы.

– Долгая ли история у вашего народа?

– Мы старейший народ на земле, – ответил Кажак с непоколебимой уверенностью.

Эпона так и вспыхнула гневом.

– Как ты можешь утверждать такое? У вас даже нет сказителей, которые рассказывали бы об истории народа. Кельтские певцы, они все принимают клятву, что никогда не будут лгать, говорят, что наш народ – древний народ, ведущий свое происхождение со времен зарождения человечества. Ты сам говорил, что в долине Дуны есть города и медные рудники, существующие бессчетное количество поколений. Но если у вас нет друидов, которые могли бы учить ваших детей, что вы можете с уверенностью знать о своем прошлом?

– Скифы – старейший народ на земле, – упрямо повторил Кажак. – Первый народ. Лучший народ. Тут и спорить не о чем, это знают все.

– А я вот этого не знаю! – запальчиво воскликнула она.

* * *

Четырнадцать раз останавливались они на ночлег в Море Травы, наконец Кажак объявил:

– Скоро – может быть, сегодня – мы увидим стада Колексеса.

Сразу же после восхода они сели на лошадей, и Кажак безжалостно погнал своего коня; он не разрешал никому ни идти пешком, ни сбавлять ход, пока они не увидели первый табун пасущихся лошадей, принадлежащий его племени.

Эпона была поражена огромным количеством животных, тут были все мыслимые масти: рыжая, гнедая, мышастая, серая, вороная и белая – это походило на огромный пестрый ковер, устилавший все вокруг. Все они казались Эпоне прекрасными, она еще никогда не видела таких великолепных животных. Обитавший в ней дух благоговейно почтил всех эти пасущихся красавцев и красавиц.

Племя Кажака было самым многочисленным из всех ими встреченных. В эту предзимнюю пору отдельные семьи съезжались в одно место, чтобы сообща приготовиться к наступающим холодам. Здесь находилось более ста шатров, целый городок, раскинувшийся в степи.

При их приближении многие из пастухов узнали Кажака и, выкрикивая приветствия, поскакали навстречу ему. Он громко засмеялся и подтянул колени к холке своего серого коня. Когда соплеменники окружили Кажака, с проворством дикого кота он вспрыгнул на спину скакуна и, быстро перебирая ногами, как бы танцуя на седле, издал клич своего народа, народа, который больше всего на свете почитал лошадей.

Съехавшиеся всадники приветствовали также Дасадаса и Аксинью, но затем последовали вопросы, сперва неуверенные, но затем все более тревожно-настойчивые. Где Ишкапаи? Бартатуа? Мадьес? Донья немного отстал и скоро подъедет? Какие новости о Акове, Телеке и молодом Василасе?

Затем воцарилось безмолвие. Все глаза обратились на Эпону, которая, плотно завернувшись в свою медвежью шкуру, ибо в степях уже стоял пронизывающий холод, спокойно сидела на своей лошади чуть поодаль. Ее ярко-желтые волосы были прикрыты войлочным капюшоном, позаимствованным ею в торбе Басла, в ней не так-то легко было узнать женщину, но остроглазые скифы быстро заподозрили, что она отнюдь не просто еще один всадник.

– Это же один из коней Басла, – произнес чей-то обличающий голос. – Но на нем сидит кто-то другой. Где Басл и кто это сидит на его лошади?

Сразу же погрустнев, Кажак уселся в седло, жизнерадостность сразу исчезла

– Где мой брат Донья? – спросил еще кто-то.

Кажак заметил враждебность в окружавших его лицах.

– Когда мы ехали на запад, – начал он объяснять, – мы встретили большое племя киммерийцев, у них было много воинов, много оружия. Мы доблестно сражались, но многие братья погибли в этой схватке. Выжили только лучшие воины: Кажак, Дасадас, Аксинья. – Он усмехнулся, как бы предлагая порадоваться хотя бы его, Кажака, спасению.

– Братья умерли, а Кажак остался жив?

– Мы были все ранены, – поспешил заверить Кажак. – Ослабевшие, истекающие кровью, мы ускакали на запад в горы, куда киммерийцы не могли за нами последовать. Там мы услышали о кельтском кузнеце, который изготавливает лучшие на свете мечи. Хотя и с большим трудом, мы добрались до селения кельтов, увидели эти мечи, купили их и привезли сюда для нашего великого Колексеса. Мы привезли и еще одно сокровище, более ценное, чем мечи.

– Что может быть лучше, чем мечи? – с вызовом прокричал чей-то голос.

Но Кажак уже сказал больше, чем намеревался. Остальное должно быть рассказано прежде всего Колексесу.

– Где князь, повелитель нашего народа? – спросил он.

– В своем шатре, – последовал ответ. – Вместе с шаманами.

Эпона пристально наблюдала за лицом Кажака. Она заметила, что он был огорчен этим ответом.

Повернувшись к ней и остальным, он сказал:

– Мы поедем к Колексесу. – Он намеренно посмотрел прямо в глаза Эпоне. – Все поедем к Колексесу, – добавил он.

Они спешились, толпа – Эпона заметила, что в ней нет ни одной женщины, ни одной, – расступилась, пропуская их. Откуда ни возьмись, появились молодые парни, поймали лошадей и увели всех, чтобы расседлать и напоить. Кажак повел к шатру, который мог принадлежать лишь вождю столь многочисленного племени. Он был так же велик, как еще два других, но перед ним был водружен столб с привязанными к нему человеческими головами; почти всех их время и непогода превратили в черепа.

Казалось, они грозили Эпоне своими оскаленными зубами.

«Вы лишь пустые скорлупы, – молча сказала она им. – Дух давно покинул вас, вы не можете причинить мне никакого вреда».

Чтобы пройти через отверстие, заменяющее дверь, Эпоне пришлось наклонить голову. Прошло несколько мгновений, прежде чем ее глаза приспособились к царящей внутри полутьме; то, что она увидела, со всей убедительностью напомнило ей, что она находится в другом мире с чужой культурой.

Пол в шатре был устлан шерстяными, ручной вязки коврами, хотя скифы и не носили никаких вязаных шерстяных одежд, только войлочные и кожаные. Кипы ковров и шкур служили и вместо мебели, практически отсутствовавшей, если не считать небольших резных сундучков и какого-то странного кресла, попахивающего, точно горящая трава.

Тем не менее шатер был загроможден деревянной и глиняной посудой, каменными светильниками, кожаными кошельками и шкатулками, меховыми мешками, флягами, кувшинами, деревянными блюдами на небольших подставках, медными курильницами, барабанами и струнными музыкальными инструментами; так что надо было идти очень осторожно, чтобы ничего не раздавить. Шатер Колексеса вполне мог быть норой крысы-собиральщицы,[7] хотя и сверкал яркими краскам и насквозь пропах запахами своих обитателей.

«У этих скифов, – сделала мысленный вывод Эпона, – начисто отсутствует чувство пропорциональности, симметрии. В убранстве их жилищ не чувствуется не только никакого художественного вкуса, но даже простого порядка. Их образ жизни, казалось, был так же лишен гармонии, как и их язык. Даже яркие цвета, в которые они красили свои войлочные одежды, никак не сочетались друг с другом».

Все внутри было пропитано запахом курений, сильнейшим тошнотворным запахом кислого кобыльего молока.

На кипе ковров, которая заменяла и кровать, и трон, восседал похожий на забальзамированный труп старик. Только в его глазах все еще пылал Великий Огонь Жизни. Его лицо было сплошь в морщинах, в шрамах и рубцах; это лишало его всяких индивидуальных черт. Из-под натянутого до ушей войлочного колпака выбивались тонкие пряди седых волос; покоящиеся на сдвинутых коленях руки напоминали когтистые птичьи лапы.

Эпона услышала, как Кажак быстро вздохнул, как бы удивленный видом этого древнего старика, сидящего скрестив ноги на коврах.

– О повелитель нашего народа, – почтительно проговорил он, кланяясь. Поклонились и другие скифы, но Эпона продолжала стоять прямо.

Она поняла, что перед ней Колексес, великий князь этого племени скифов, которое считало, что оно царского происхождения и поэтому должно править всеми остальными кочевниками. Она видела в Море Травы многочисленные табуны его лошадей. Колексес был весь убран в золото: кафтан, обшитый тонкими золотыми пластинами, массивное ожерелье и драгоценности. Но это не произвело на нее такого впечатления, какое произвело бы на Ригантону. Колексес обладал множеством вещей, которые можно было сосчитать и носить, но это был старый, весь иссохший человек, и она уже не чувствовала вокруг него ауры истинной власти. Перед ней сидел небольшой человечек, взирающий на мир испуганными глазами. И однако перед ним склонялись такие сильные люди, как Кажак. Ни один кельт не стал бы так унижать себя.

Колексес был не один в шатре. В его сводчатых округлых стенах находилось множество других людей, менее богато наряженных; но, хотя каждый из них выставлял напоказ свои золотые и янтарные украшения, одежды на них были сильно замаранные и потертые от долгого сидения в седле.

Рядом с Колексесом виднелись две очень странные фигуры. Это были мужчины, но не в обычных мужских одеждах. Они были облачены в длинные юбки из красного войлока, меховые туники и небольшие круглые войлочные шапочки, с которых свисали лошадиные хвосты. Эти волосяные метелки были прикреплены к туникам и юбкам, так что фигуры походили скорее на большие стога сена, нежели на человеческие существа.

Их лица, украшенные диковинными узорами, обращали на себя внимание раскосыми глазами и впалыми щеками. По обеим сторонам рта красной охрой были намалеваны длинные клыки. Кожа – вся в путанице черных полос, нарисованных древесным углем.

Оба держали барабаны, отбивая какой-то совершенно незнакомый Эпоне монотонный ритм. Другие, разговаривая, привычно старались перекричать этот непрерывный барабанный бой.

Выпрямившись, Кажак жестом указал на шаманов.

– Кажак видит, что ты все время держишь при себе шаманов, – сказал он, обращаясь к Колексесу. В его голосе прозвучало заметное недовольство.

При этих словах оба шамана, как по сигналу, громче забили в барабаны, сердито зыркая на Кажака и бормоча свои заклинания.

Колексес не показал им жестом, чтобы они замолчали. Вместо этого он своим старческим голосом постарался произнести как можно более внятно:

– Шаманы поддерживают в Колексесе жизнь.

– Шаманы держат Колексеса взаперти, в его шатре, подальше от его лошадей. А князь должен как можно больше быть под открытым небом. Как и все люди, – пробурчал Кажак.

Колексес скосил глаза на поющих шаманов.

– Под открытым небом обитают демоны, – возразил он дребезжащим голосом. – Только шаманы и защищают меня от них. Демоны наслали на меня болезнь; шаманы мешают им убить меня.

– Это не болезнь, просто старческая немощь, – фыркнув, проговорил Кажак. – Но шаманы воспользовались этим, постарались, чтобы ты почувствовал себя хуже.

– Мы уже спорили об этом, – возразил Колексес. – Ты был не прав тогда, не прав и сейчас. Ты громко кричал в гневе и, оставив Колексеса, уехал. Но шаманы остались со мной. Они мои единственные друзья и союзники.

– Они – приживалы, кормящиеся твоими подачками, как шакалы, – вскричал Кажак, не в силах долее сдерживаться. Наблюдавшие за этой сценой соплеменники, что-то бормоча, придвинулись ближе. Дасадас и Аксинья подошли сзади к своему предводителю, положив руки на мечи, однако затем вся их смелость растаяла как воск, и они отодвинулись прочь, боясь навлечь на себя гнев своих соплеменников.

Эпона положила руку на свой кинжал и шагнула вперед, встав плечом к плечу с Кажаком. Она с непроницаемым лицом воина взирала на Колексеса и его шаманов.

Если Колексес и испытывал какое-то изумление, оно было незаметно под морщинами; точно так же краска скрывала выражение лиц обоих шаманов, но один из них сбился с ритма.

Эпона откинула капюшон, и в сиянии каменных светильников ее волосы горели как червонное золото. Теперь уже не могло быть сомнений, что она женщина и что она готова, в случае необходимости, сражаться рядом с Кажаком.

Собравшиеся скифы заговорили громко, все разом, и некоторые потянулись к своему оружию, бронзовым кинжалам, заткнутым за пояс, или направились к бронзовым либо светлым, из плохой стали, мечам, оставленным ими у входа.

Сверкая глазами, шаманы застучали в свои барабаны, призывая Колексеса отреагировать на столь дерзкое обвинение и покарать Кажака.

Эпона оскалила зубы и подняла кинжал, готовая ринуться в схватку.

ГЛАВА 21

И сама Эпона, и ее поведение настолько изумили Колексеса, что он на какой-то миг забыл о присутствии шаманов. В шатре витала незримая угроза, но эта желтоволосая женщина с кинжалом в руке и воинственным блеском в глазах готова была сражаться бок о бок с Кажаком, невзирая на то, что их было всего двое. Во всей долгой жизни Колексеса подобное еще никогда не случалось в скифском шатре.

Со всей энергией, которую Кажак помнил по прежним временам, Колексес махнул рукой, как бы разрубая воздух, призывая к молчанию.

– Кто эта женщина? – спросил он.

Необычная громкость и решительность его голоса не осталась незамеченной ни шаманами, которые нехотя перестали бить в свои барабаны, ни остальными собравшимися скифами; обнажив оружие, они ждали дальнейшего развития событий.

Эпона перебрасывала кинжал из руки в руку; этому боевому приему, долженствующему устрашать врагов, ее обучили еще в детстве, и она проделывала его с большой ловкостью.

Скифы с изумлением следили за сверкающей сталью.

– Это кельтская женщина, – громким голосом провозгласил Кажак. – Она наделена необыкновенными способностями.

– Наделена способностями? Женщина? – Глаза Колексеса вдруг выглянули из сети морщин; он кашлянул и сплюнул, чтобы выразить свое презрение. Шаманы осклабились в язвительной усмешке. – Какие способности могут быть у женщины? – спросил Колексес.

– Эта женщина обладает колдовскими способностями, – сказал Кажак, тщательно взвешивая каждое слово, прежде чем его произнести, и внимательно наблюдая за выражением лица Колексеса. – Ты еще никогда не видел таких чудес. Она может оживить мертвую лошадь. Может изменить погоду. Кажак привез тебе поистине великое сокровище.

Эпона метнула на него гневный взгляд, но он этого не заметил. Он расхваливал ее более беззастенчиво, чем это сделал бы кельт, приписывая ей способности, какими она не обладала и каких она, естественно, не могла бы продемонстрировать. Кто может воскресить мертвых, перешедших в иной мир? Если скифы разгневаны уже сейчас, они будут просто в неистовой ярости, когда узнают правду.

Кажак поставил ее в ложное положение: это никак не благоприятствует началу новой жизни в новом племени.

Шаманы таращили на нее глаза. Один из них ткнул на нее длинным пальцем с очень грязным ногтем.

– У женщин не может быть никаких способностей, – сказал он. – Это обман, Колексес. Ни Кажак, ни его слова не заслуживают никакого доверия.

В этот момент вдруг заговорил Дасадас, сперва тихо, точно боясь, что его услышат, но после того, как Эпона обернулась и посмотрела на него, все громче и громче.

– Кажак говорит правду, – сказал он. – Дасадас видел, как эта женщина сотворила великое чудо. Она спасла отравившуюся лошадь, которая теперь гнила бы уже на равнине, если бы она не отвратила от нее смерть. Дасадас знает лошадей, Дасадас видел, как умирают лошади. И Дасадас говорит Колексесу: эта женщина может спасать лошадей, обреченных на верную смерть.

Один из шаманов что-то зашептал в ухо Колексесу. Слушая его, князь как будто весь съежился под своей одеждой, вспыхнувшая на миг энергия покинула его. Он покачал головой, соглашаясь со словами шамана.

– Ты поступаешь безрассудно, приписывая этой женщине небывалые способности, – сказал Кажаку Колексес. Тут он заколебался, и шаман вновь что-то зашептал ему. Старый князь заговорил, явно повторяя нашептанные ему слова: – Цайгас говорит: ни одна женщина не может обладать колдовскими способностями. Это неоспоримая истина. Цайгас говорит, что он испытает эту женщину и докажет, что она одурачила тебя, Кажак… Колексес стыдится за тебя.

– Никто не имеет никаких оснований стыдиться за меня. Эта женщина может делать чудеса. В западных горах такие, как она, являются тамошними шаманами, и мы видели там столько необыкновенных чудес, сколько никогда не видели здесь. – В его словах, звучал открытый вызов.

Эпона заметила, как задрожали руки Колексеса, покоившиеся на его коленях; услышала, как что-то громко захрипело у него в груди. Этот человек не только стар, но и болен, и он очень напуган, напуган словами Кажака.

– Не гневи шаманов, – сказал он, пришептывая.

– Если шаманы разгневаются, Кажак не боится: на его стороне магическая сила этой женщины, – ответил скиф, указывая на Эпону.

– Мы испытаем ее, – сказал один из шаманов. – И увидим. Мы полагаем, что ты, Кажак… ошибаешься, у этой женщины нет никакой магической силы, но, если она в самом деле владеет тальтосом, мы посмотрим, какова эта магия – черная или белая. Если белая, значит, тебе повезло, что она на твоей стороне. Если черная… – Закатив глаза, шаман передернул плечами. – Но, конечно же, она не обладает никакой магической силой, – повторил он. И угрожающе оскалил зубы.

Теперь уже второй шаман нагнулся к Колексесу, шепча ему свои наставления, и тот покорно их повторил:

– Пока твои утверждения не будут проверены, нет необходимости продолжать этот спор, Кажак. Но из такой долгой поездки ты, несомненно, привез какое-нибудь сокровище для своего князь… – Его голос пресекся, слезящиеся глаза закрылись. Один из шаманов толкнул его, и он заговорил неожиданно громко, как внезапно пробудившийся человек. – Ты привез нам много золота?Отрубленные головы? Прикажи принести твое истинное сокровище, Кажак; посмотрим, какой дивный дар ты приготовил для своего отца.

Непосредственная опасность, казалось, миновала. Эпона почувствовала, что люди в шатре немного успокоились, и увидела, что Кажак переменил позу: он протянул вперед обе свои руки, показывая, что в них нет оружия. Эпона была последняя, кто, следуя его примеру, убрала кинжал.

Все это время, пока существовала опасность, Кажак ни разу открыто не посмотрел на нее, но он все время наблюдал за ней краешком глаза. Он видел нож в ее руке, видел ее готовность защищать его. Он полагал, что кельты уже ничем не смогут удивить его, но оказалось, что их способность совершать неожиданные поступки просто неисчерпаема. Ни одна из женщин, живущих в его кибитках, не стала бы сражаться за него. Ни одна из них не посмела бы сделать того, что посмела сделать Эпона.

Ему даже не верилось, что он физически обладал этой женщиной, хотя в этот миг, когда она стояла рядом с ним с кинжалом в руке, его вдруг с небывалой силой захлестнуло желание. Но было не время думать о женском теле.

Скифы хранили молчание до тех пор, пока Кажак не начал описывать свое поражение в бою с численно превосходившими их киммерийцами, которые спрятали в траве густую сеть веревок; после того как лошади скифов запутывались в этих веревках, киммерийцы зарубали их, а затем расправлялись и с всадниками.

– Дикари! – вскричал один из слушателей, и все остальные дружно присоединились к шумному осуждению бесчестных убийц лошадей.

– В твоем отряде было много лошадей. А вернулось всего несколько. Ты уменьшил богатства твоего повелителя, великого князя Колексеса, – обвинил Кажака один из шаманов.

Колексес нашел в себе достаточно сил, чтобы спросить:

– Ты привез много золота? Шаманам нужно золото, чтобы бороться с демонами…

– Кажак привез замечательное оружие, чтобы сражаться с сильными врагами, – ответил скиф, делая знак Аксинье, чтобы тот принес кельтские мечи и кинжалы.

В кельтском селении скифы взирали на это оружие с мнимым безразличием, но сейчас они все с восхищением брали его в руки, восторгались уравновешенностью его и остротой лезвий, с вожделением ощупывали изукрашенные рукояти.

Один человек поднял вязаный ковер и полоснул по нему мечом. Его удар рассек ковер надвое.

Послышался дружный вздох восхищения.

Другой скиф подставил под удар свой обтянутый кожей щит; меч разрубил и дерево, и кожу и едва не отсек руку его неосторожному владельцу.

– Эти мечи лучше, чем ассирийские, – громко сказал кто-то, и все согласились с этим утверждением.

– Эти мечи никогда не ломаются, – хвастливо сказал Кажак. – И кельты делают многие другие изделия из железа, все изделия, которые везде делают из бронзы. В западных горах есть искуснейшие кузнецы.

Колексес помахал своей костлявой рукой.

– На наше скифское золото мы можем нанять кузнецов, которые сделают точно такие же мечи. Хорошие кузнецы есть и у других племен; по нашему желанию они откуют для нас достаточно железных мечей. Когда-нибудь вот такими мечами мы изрубим на куски этих убийц лошадей – киммерийцев. – В его глазах промелькнула искра его былого мужества; его соплеменники с радостными криками били друг друга по плечам кулаками.

Эпона мысленно улыбнулась: «Нет, Колексес. Тебе никогда не найти кузнецов, способных проникнуть в тайны, которыми владеет лишь Гоиббан. У него есть специальные приспособления, чтобы точно поддерживать необходимую температуру, только он знает, сколько должно быть угля в металле, как его обрабатывать».

Тут она напомнила себе, что теперь ее соплеменниками являются эти люди. Она должна желать им самого лучшего, желать, чтобы своими успехами они не уступали никакому другому народу.

Но ее дух отнюдь не советовал, чтобы она рассказала присутствующим то, что знает, о приемах, применяемых Гоиббаном при обработке железа. Она только плотнее сжала губы и промолчала.

Было очевидно, что Колексес и другие скифы были не вполне удовлетворены результатами похода Кажака, и окончательная оценка его успешности или неуспешности может зависеть от того, насколько ценным приобретением окажется она для кочевников. Наблюдая за шаманами, девушка поняла, что они настроены против нее, точно так же, как были бы против всего, связанного с Кажаком. Они высосали дух из старого князя и подчинили своей воле его телесную оболочку, естественно, что они будут бороться против любого, кто может помешать осуществлению их замысла, будут стараться устранить любое препятствие на их пути. Ведь до тех пор, пока Колексес всецело в их власти, они могут беспрепятственно править его народом.

Таково могущество жрецов. Но Кернуннос никогда не использовал свое – куда большее – могущество для того, чтобы править племенем или определять его политику; он использовал свой дар на благо племени, не для его порабощения. Ни один кельт не допустит, чтобы кто-нибудь, пусть даже жрец, господствовал над ним.

«Как странно, – вдруг пронеслось в уме у Эпоны, – что я по-доброму думаю о Кернунносе. Должно быть, сказывается влияние этого места, такого непохожего на все, что я видела, и этого народа.

Теперь моего народа. Моего народа».

Колексес был, видимо, очень утомлен. Он еще сильнее поник на своей кипе ковров, и шаманы захлопотали вокруг него, что-то бормоча и делая какие-то знаки. Аудиенция была закончена. В свое время шаманы испытают кельтскую женщину и вынесут свое решение по поводу ее дара и ее ценности. Пока же они с Кажаком могли оставить шатер.

Выйдя из шатра, Кажак столкнулся с новой трудностью. Он предполагал поместить Эпону в один из своих шатров вместе с другими женщинами – одна пара рук, чтобы топить очаг кизяком, еще одна сильная спина, чтобы перетаскивать всякие тяжести. Но к этому времени он уже осознал, что это невозможно. Скрепя сердце он отправился в шатер, занимаемый его старшей женой Талией и второй женой Калой, и велел, чтобы они освободили этот шатер для новой жены. Шатер должен принадлежать Эпоне, ей одной и никому больше. Он вполне представлял себе, какое негодование это может вызвать, но это его не останавливало. Женщины всегда кого-нибудь ненавидят. К тому же он был уверен, что Эпона сумеет постоять за себя.

Он с гордостью показал Эпоне ее новое жилище.

– Хороший шатер, почти такой же большой, как шатер Кажака. Если нужно, женщины могут его разбирать, а затем опять собирать. Ты здесь будешь хорошо жить вся зима. – Он улыбнулся обаятельной улыбкой, всячески стараясь, чтобы Эпона осталась довольна.

Эпона огляделась. Маленькое жилище было забито вещами еще больше, чем шатер Колексеса. Тут и для одного человека не хватало места, но она сама видела, как из этого шатра вышли две женщины с целым выводком ребятишек.

– Я предпочла бы спать под звездами, положив голову на шею моей лошади, – сказала она Кажаку.

Его брови знакомо взметнулись вверх.

– Мужчины спят вместе с лошадьми, женщины спят в шатрах, – сказал он. Увидев на ее лице выражение упрямства, чтобы как-то смягчить ее, он добавил: – В шатрах тепло.

– Я не боюсь холода, привыкла к нему.

– Холод в горах не такой же самый, как в Море Травы.

Ее глаза сверкнули.

– Ты приказываешь мне спать в шатре?

Зная характер этой женщины, Кажак заколебался, прежде чем ответить. Вероятно, разумнее всего – ничего ей не приказывать. Он широко улыбнулся.

– Нет, нет, это не приказ. Кажак будет очень доволен, очень горд, если ты будешь жить в его шатре, но это не приказ.

Эпона слегка успокоилась.

– Хорошо. Я буду спать в твоем шатре. Но тебе придется кое-что убрать; мне не нужны все эти сундучки и сумки и… – Эпона беспомощно помахала рукой, не в силах описать весь этот хлам, наполнявший жилище.

Разумеется, не могло быть и речи, чтобы сам Кажак помог Эпоне очистить шатер от ненужных ей вещей. Он пошел к одной из своих жен, самой молодой и самой покорной, и велел ей помочь кельтской женщине. Просить старшую жену прислуживать младшей было грубым нарушением обычаев, но у Кажака не оставалось никакого выбора. Он знал, что Ро-Ан не доставит ему никаких неприятностей.

С маленьким каменным светильником в руке Эпона ползала по полу, пытаясь разобрать кипу грязных мехов, когда услышала над своим плечом чей-то робкий голосок. Оглянувшись, она впервые увидела скифскую женщину с неприкрытым лицом.

Как и многие ее соплеменницы, она была темноглазая, скуластая, с точеным носом. Однако рот у нее был небольшой, мягко очерченный, а ее подбородок прятался в складках одежды. Она была похожа на молодую лань, мелькающую среди деревьев на опушке.

– Ро-Ан, – притронувшись к груди, нерешительно произнесла она.

– Эпона, – дружески улыбаясь, ответила молодая женщина.

Ро-Ан не улыбнулась. Ее темные глаза расширились, затем она опустила веки, выражая готовность служить Эпоне, и протянула к ней обе руки.

Эпона иногда думала о себе как о застенчивой женщине, но по сравнению с этим робким существом она была просто рыкающей львицей. Вероятно, самое доброе, что могла сделать Эпона, это, не говоря ни слова, нагрузить ее ненужными вещами и отослать прочь. Но ведь она может оказаться доброй помощницей, к тому же Эпона истосковалась по звукам женского голоса.

Поэтому вместо того, чтобы тут же дать ей необходимое поручение, Эпона попыталась завязать с ней разговор.

– Ты одна из жен Кажака? – спросила она.

Ро-Ан издала какой-то тихий кудахтающий звук, очевидно, это был смех, и закрыла нижнюю часть своего лица.

– У Кажака много жен? – спросила Эпона, пользуясь своим ограниченным, но с каждым днем увеличивающимся запасом скифских слов.

Ро-Ан вновь хихикнула и наклонила голову. Эпона уже начала терять терпение.

– Я… Эпона… не сделаю… ничего плохого… Ро-Ан, – произнесла она медленно и отчетливо.

Ро-Ан как будто бы чуточку успокоилась. Она кивнула головой в знак того, что поняла, и подняла глаза. И тут Эпона обнаружила, что женщины, в отличие от мужчин, не избегают смотреть прямо в глаза, этот запрет их, очевидно, не касается; Ро-Ан глядела на нее робко, но без каких бы то ни было колебаний. Голос ее звучал очень мягко.

– Это твой шатер, Ро-Ан?

– Нет, это шатер Кажака. Шатер Кажака для его жен.

– Все его жены жили здесь? Вместе с Кажаком?

Ро-Ан захихикала.

– Нет, нет. Кажак живет в отдельном большом шатре, как все мужчины. Женщины собирают и разбирают шатры, но они им не принадлежат. Зимой женщины живут в небольших шатрах. Летом мы обычно не строим шатров, живем в кибитках. Некоторые мужчины, которые в опале у князя, вообще не имеют шатров. Все время должны жить, и их жены тоже должны жить, в кибитках. Когда Ро-Ан была маленькая, она спала под кибиткой, – добавила она. – Теперь я живу лучше. Кажак имеет несколько шатров. Один для Кажака, один… теперь для тебя. Еще два для женщин. Он любимый сын Колексеса; пользуется особой милостью своего отца.

Приводя в порядок свое жилище, Эпона перевернула мешок с мукой и вдруг уловила какой-то гнилостный запах, заглушавший запах корицы и благовоний.

– Что за вонь?

Ро-Ан нагнулась, и Эпона ощутила запах, исходивший от тела молодой женщины; этот запах походил на запах козы.

Время было как раз подходящее, чтобы задать вопрос, который вертелся у Эпоны на язык с тех самых пор, как она покинула Голубые горы, вопрос, мучивший ее всякий раз, когда она думала о своей будущей жизни среди кочевников. Она не могла дольше тянуть с этим вопросом.

– Ро-Ан, моются ли… у вас… женщины?

Она так мечтала выкупаться во время путешествия, но знала, что просить котел с горячей водой для купания бесполезно. Купание в горячей воде… это блаженное удовольствие кельты традиционно предлагали всем прибывающим к ним путникам. Но здесь, в Море Травы, такое, очевидно, было невозможно. Были, видимо, другие способы, навряд ли столь же приятные.

– Эпона хочет… помыться? – с удивлением спросила Ро-Ан.

– Очень, – уверила ее Эпона. – Эпона не любит, когда кожа у нее грязная.

Глаза Ро-Ан на миг осветились дружеским понимание. В ней жили, хотя и искусно скрываемые, теплые чувства. Эпоне хотелось откликнуться на них, как она откликалась на безгласный зов лошадей.

– Ро-Ан поможет тебе помыться, – сказала скифская женщина. И, накинув край покрывала на лицо, вышла.

Оставшись одна, Эпона стала ждать ее возвращения. Снаружи шатра жизнь шла своим чередом, но внутри она была единственным живым существом. Вероятно, все известные ей духи остались далеко позади.

«Нет, – сказал внутренний голос. – Мы сопровождаем тебя повсюду».

Ро-Ан вернулась с несколькими мисками и кувшинами.

– Мыться обычно помогают две женщины, – произнесла она извиняющимся тоном, с опущенными глазами. – Но никто не захотел пойти со мной.

Два шамана, две женщины, чтобы совершить ритуал. Такова, видимо, традиция кочевников? Неужели они не понимают, что число два асимметричное, не имеющее центра? Эпона с новой силой ощутила всю непривычность своей новой жизни.

Ро-Ан принесла с собой бронзовую жаровню, топившуюся чем-то пахнущим как лошадиный навоз, но и ее отблески не смогли рассеять царившего в шатре мрака.

– Мы могли бы выйти наружу, туда, где светло, – предложила Эпона, но Ро-Ан ошарашенно отшатнулась.

– Но ведь увидят мужчины?

– Ну и что? Я ведь не урод.

– Твое тело принадлежит Кажаку; никто другой не должен его видеть.

– Мое тело принадлежит мне самой, – поправила ее Эпона. – Ведь я кельтская женщина.

– Кто такие эти кельты?

– Это мое родное племя, – ответила Эпона и, почувствовав недостаточность такого объяснения, добавила: – Кельты – это нечто большее, чем просто племя, это то, что мы есть. Все кельты – свободные люди. Я поехала с Кажаком по своему собственному желанию, как свободная кельтская женщина.

Темные глаза Ро-Ан выражали полнейшее непонимание.

– Что такое свободный? – спросила она.

Этого, со своим недостаточным знанием языка, Эпона не смогла объяснить.

Ро-Ан занялась своими кувшинами и чашами. На глазах у Эпоны с помощью каменной ступы она приготовила благоухающую пасту из кипариса, кедра и благовоний. Эпона так и не поняла, какое отношение это может иметь к мытью. Во время их долгого путешествия она пользовалась любой, представлявшейся ей возможностью, чтобы выкупаться; она нарочно переходила пешком все реки и ручьи, стараясь чтобы холодная вода отмыла ее тело. Но то, что намеревалась сделать Ро-Ан, не имело ничего общего с тем, чего ей хотелось. Глядя на Ро-Ан с ее пастой, она думала, что не переживет, если останется грязной, а как можно вымыться пастой из толченого дерева?

Ро-Ан показала жестом, чтобы она сняла одежду. Когда Эпона обнажила свое тело, она отвернулась.

– Это тело принадлежит Кажаку, я не должна его видеть, – робко объяснила она. То, что ей сказала Эпона, прошло мимо ее ушей.

Отвернув голову, она умело обмазала густой белой пастой все тело Эпоны, даже ее лицо. Эпона почувствовала какое-то необычное пощипывание. Паста стала затвердевать, точно высыхающая грязь. В скором времени Эпона даже не могла говорить.

Обе женщины ждали. Эпоне хотелось поговорить со скифской женщиной, но, когда она пыталась пошевелить губами, паста неприятно потрескивала, сама же Ро-Ан молчала.

Наконец скифская женщина что-то буркнула себе под нос и стала снимать засохшую пасту с тела Эпоны. Паста отдиралась вместе с волосками, и Эпона сперва морщилась от боли, но потом, закусив губы, стойко перенесла это испытание. Только в самые первые мгновения, захваченная врасплох, она забыла о своем происхождении.

Понадобилось довольно много времени, чтобы отодрать всю пасту, но, когда наконец эта работа была закончена, Ро-Ан дала ей что-то вроде мочалки из козьей шерсти и научила, как удалить последние остатки пасты. Покончив с этим делом, Эпона с удивлением увидела свое обнаженное тело. В мерцании светильника и жаровни оно светилось розовым светом. Чистое и сверкающее, словно отполированный камень, оно благоухало ничуть не меньше, чем после купания в настоянной на благовониях воде.

– Мужчины тоже так… моются? – спросила она.

Ро-Ан, хихикая, закрыла обеими руками рот, но ее глаза весело искрились.

– Нет, для мужчин это не так хорошо. Только никому не рассказывай, что я тебе говорила. Мужчины строят небольшой шатер, вносят в него поднос с докрасна раскаленными камнями. Бросают на камни семена конопли. От них идет легкий дымок; когда мужчины вдыхают его, они просто блаженствуют, даже кричат от радости. Но кожа у них не испытывает такого приятного ощущения.

А ощущение от пасты было и впрямь очень приятное. Тем не менее Эпоне хотелось знать, что испытывают мужчины, вдыхая конопляный дымок; это напоминало ей один из друидских обрядов.

После того как Эпона завершила «мытье» и вновь оделась, Ро-Ан оставила шатер, нагруженная вещами, которые Эпона велела ей вынести. Прежде чем окончательно скрыться, она обернулась и застенчиво улыбнулась Эпоне.

Молодая женщина опять осталась одна. Ей хотелось выйти из шатра и осмотреть кочевье, но она не решилась этого сделать. Приятное общение с Ро-Ан заставило ее сильнее, чем прежде, почувствовать свое одиночество, почувствовать глубокое различие между окружающими ее кочевниками и ее соплеменниками, барьер между ними. И она же ощущала в себе достаточно энергии, чтобы все же попробовать преодолеть этот барьер.

«Пожалуй, было бы куда легче остаться и поселиться в волшебном доме, – уныло подумала она. – Даже другой мир показался мне не таким чуждым, как этот, в котором я очутилась».

На степь нисходила ночь. Откинув заменяющий дверь занавес, Эпона наблюдала, как скифы готовятся к окончанию дня. Шатры и кибитки стояли большим неправильной формы кругом; внутри этого круга находились некоторые загнанные на ночь животные; тут же, на очагах, готовилась пища. Повсюду теперь, с закрытыми лицами, сновали женщины; они готовили вечернюю трапезу, самую обильную за весь день.

Может быть, ей следует присоединиться к ним, принять участие в их хлопотах? Но у кого можно спросить об этом?

Эпона ждала, не зная, что делать; в конце концов она стала сомневаться, что ее вообще накормят. Она видела, как в большие шатры, занимаемые знатью племени, вносят блюда с едой, видела, как распределяют еду среди пастухов, сидящих небольшими кружками возле своих животных. Все, что оставалось, женщины уносили в кибитки, для себя и своих детей.

Желудок у Эпоны заурчал, повелительно требуя насыщения. Скоро он превратится в настоящего тирана. «Лучше позаботиться о себе прямо сейчас», – решила Эпона и уже хотела было покинуть шатер, но в этот миг увидела, что к ней приближается Кажак.

– Куда ты идешь? – спросил он.

– Я голодна.

– Голодна? – Он повторил это слово так, точно оно было лишено для него всякого значения. Он никогда не задумывался над тем, как будет питаться Эпона в скифском кочевье; никогда не задумывался над тем, как вообще питаются женщины. Это дело самих женщин, но, очевидно, никто не позаботился о кельтской женщине.

Это было рассчитанное оскорбление. Он сразу нахмурился, голос его стал походить на рык.

– Подожди здесь, – сказал он. – Сейчас тебе принесут еда.

Он вышел с видом воина, шествующего на битву. Эпона наблюдала за ним, ошеломленная.

Скоро он возвратился с сочным куском мяса, чашей с кислым молоком и пакетом с каким-то странными, несъедобными сладостями. Вместе с ней вошел в шатер и сидел, наблюдая, как она ест.

– Вкусно? Да? – спросил он несколько раз.

Полностью набитый рот избавил Эпону от необходимости лгать.

Когда она заморила червячка и стала жевать медленнее, Кажак с задумчивым видом нагнулся вперед и, положив руки на колени, всмотрелся в ее лицо.

– В шатре Колексеса ты была готова сражаться за Кажак, да?

– Да, – подтвердила она.

– Но почему? Ведь они убили бы нас обоих: и меня, и тебя.

– Ну и что? – Она вытерла руку о рукав и сунула в пакет с липкой сладостью, затем, пробуя, облизала палец. Фу. Сладость, казалось, была приготовлена из зажаренных толченых насекомых в меду.

– Мы были бы мертвы, вот что, – ответил Кажак. – И ты была готова идти на смерть? Ради Кажак?

Она не могла понять его изумления.

– Конечно. Я твоя жена, ты мой муж. Женщина в случае необходимости обязана сражаться за мужа, защищая его жизнь, так же, как она обязана кормить его и ткать для него одежды.

– Кажак не знает такой обычай. Иногда жену или любимую женщину, задушив, погребают вместе с мужем в деревянном доме, это хороший обычай. Но чтобы женщина сражалась с оружием в руках? Так бывает только у дикарей. Кто велел, чтобы ты так поступала?

– Я не слушаю ничьих велений, сама решаю, как мне поступить, – надменно ответила она.

– Но ты жена Кажака и должна делать то, что он тебе велит.

Ее настроение резко изменилось.

– А что, если я не послушаюсь твоих велений? Ты меня ударишь? – резким движением она опустила руку на кинжал. Кажак наблюдал за ней, не веря своим глазам.

– Женщина никогда не решится… – воскликнул он.

– Эта женщина решится, – уверила Эпона. – Не старайся изменить меня, я все равно не буду походить на ваших женщин, Кажак. Во мне течет кельтская кровь. Я принадлежу только себе.

Эти слова колокольным звоном отдались в голове Кажака. Может ли человек принадлежать только себе, не быть ни прислужником Колексеса, ни рабом, которого можно купить и продать? Возможно ли подобное?

Эта женщина возбуждала его. По благоуханию ее кожи, по сиянию ее щек он видел, что она только что натиралась – или ее натирали – пастой. Вспомнил, как она стояла рядом с ним и, готовая защищать его, играла кинжалом.

– Эпона, – сказал он.

Он потянулся к ней, уже не владея собой. Да, она колдунья, может быть, даже обладающая еще большей силой, чем он предполагает; она может иссушить его, как сухой ковыль, может натравить на него злого духа, может высосать из него жизнь, как шаманы высасывают из Колексеса. Какая разница.

– Эпона, – повторил он, смягчая голос и протягивая руку.

Это был длинный утомительный день. Эпоне хотелось спать, ее глаза слипались, и у нее не было желания оказаться в мужских объятиях. Но все вокруг было таким странным, вселяло тревогу: общество, в которое силой обстоятельств она должна была войти, уже начало ее отвергать, и она знала это. Ей предстоят трудные времена; вполне возможно, что это место никогда не станет для нее домом, а эти люди – достаточно близкими. Она хорошо знает здесь только лошадей и одного-единственного мужчину.

Ей не хотелось спать среди пахнущих плесенью ковров и грязных мехов, лучше уж спать в объятиях Кажака. Отныне они ее дом.

Улыбнувшись, она взяла его руку и прижала к груди.

ГЛАВА 22

Утро должно было ознаменовать начало новой жизни Эпоны, принадлежавшей теперь к скифскому племени. Проснулась она одна, Кажак ушел еще ночью. Позднее Эпона узнала, что таков скифский обычай: к мужчинам, проводящим всю ночь с женщиной, здесь относились подозрительно. Считалось, что долго отсутствовавшие могли усвоить какие-нибудь дикарские обычаи, ведь мужчина становится беспомощным, как дитя, если спит с женщиной на мягкой подстилке в шатре. Подобного рода чужеземные привычки презирались. В Море Травы ценили только золото и ремесленное мастерство нескифов. Только это да еще тела похищенных женщин, которые поселялись в шатрах и ходили, прикрыв лицо, так, что никто больше их не видел.

Такая участь отнюдь не прельщала Эпону.

С непокрытым лицом она вышла из шатра и осмотрелась. В это утро в кочевье можно было видеть и других женщин: они готовили завтрак на небольших очагах или присматривали за козами, бродившими среди кибиток. Подняв при появлении Эпоны глаза, они все быстро удостоверились, что их лица надежно прикрыты. Они наблюдали за ней сквозь узкую щель в покрывале, и в их глазах не проглядывал дух.

Скифские женщины носили войлочные туники, такие же, как у мужчин, но длиннее и с нагрудником, и тяжелые войлочные сапоги. Одеты они были проще, чем мужчины, хотя и затягивались отделанными бронзой поясами. Еще Эпона заметила, что на некоторых из них поблескивают золотые украшения. Она была обескуражена тем, что все они выглядят одинаково. Как узнать среди них Ро-Ан, единственную, кого она хоть с каким-то основанием могла считать своей подругой.

Женщины наблюдали за ней, но ни одна не приглашала ее подойти к своему очагу.

Стараясь заглушить сосущее чувство голода, она пошла по кочевью, точно прогуливаясь по своему родному селению, с высоко поднятой головой и гордой осанкой, с уверенным до безразличия ко всем окружающим видом. «Никто не должен знать, что ты чувствуешь», – внушала она себе. Ее глаза между тем запечатлевали все до мельчайших подробностей. Вот эти женщины, вероятно, старшие жены, потому что одеты более ярко и, ничего не делая сами, отдают распоряжения молодым женщинам. Первые жены явно предпочитали сидеть небольшими группками вокруг очагов или около своих шатров, разговаривали, жевали хрустящие шкварки. Проходя мимо одной из таких групп, Эпона заметила, что эти представительницы высшего слоя скифских женщин одеты в расшитые сапоги из пятнистого меха с отделанными бисером подошвами, ходить в таких сапогах было, разумеется, невозможно. Все они сидели, положив ноги так, чтобы другие могли видеть изукрашенные подошвы их сапог, в приятной праздности, тогда как младшие жены делали всю работу.

На головах они носили шапочки или шарфы, к которым, для прикрытия нижней части лица, прикреплялись съемные куски ткани. Когда они снимали эти куски ткани, чтобы поговорить друг с другом, Эпона заметила, что у многих из них почерневшие, поломанные зубы с зияющими в них просветами.

Она почувствовала презрение к этим никчемным женщинам в расшитых бисером сапогах, женщинам, которые буквально изнывали от безделья.

«Но чем займусь я сама? – подумала она. – Какое место займу в этом племени?»

Мужчины поднялись еще с первыми проблесками света на востоке; почти все они отправились по делам; одни пасти стада лошадей, другие – охотиться. Покинутым ими кочевьем, с их безмолвного согласия, завладели женщины; их власть длилась до возвращения истинных владельцев.

Через отверстия в больших шатрах поднимались струи дыма, в одном из таких шатров вместе со своими соплеменниками, вероятно с Колексесом, находится Кажак, подумала Эпона. Она увидела стреноженного серого коня, а рядом с ним и своего рыжего, подошла к ним, развязала путы и стала следить за ними обоими, чтобы они не смешались с чьим-либо стадом. Серый вынюхивал какую-нибудь кобылу в течке, хотя ни одна кобыла не подпустила бы его к себе зимой.

Кто-то вышел из большого шатра и направился к Эпоне, но это был не Кажак. К ней приблизился Дасадас, глядя куда-то поверх ее головы, с легчайшей улыбкой на лице, свидетельствовавшей, что он хочет быть ей приятной.

– Эпона поела? – спросил он.

– Тебя послал Кажак?

Он заколебался.

– Нет, Кажак занят, но Дасадас достаточно свободен, чтобы подумать об Эпоне. Ты голодна?

Эпона ответила ему на его родном языке, как она разговаривала с Ро-Ан:

– Эпона голодна. Никто не предложил ей еды.

– Они не знают, что о тебе думать, – объяснил Дасадас. – Ты непохожа на других пленных женщин; я уже слышал, что шаманы хотят, чтобы никто не обращал на тебя никакого внимания. Но пошли, Дасадас накормит тебя.

Он ласково положил ладонь на ее руку, чтобы показать ей, куда идти; в этом жесте ничто не напоминало о том нападении, которое он совершил на нее несколько дней назад. Он явно старался ей угодить, истинный друг среди незнакомого окружения, и его предложение сильно разожгло и без того разыгравшийся аппетит Эпоны. Она охотно пошла следом за ним к одному из окруженных женщинами очагов, когда их вдруг остановил гневный голос Кажака, который звенящими отголосками разнесся по всему кочевью.

– Дасадас смеет притрагиваться к руке жены Кажака, – прокричал скиф. – Если Кажак отрубит ему руку, никто не возразит против этого.

Дасадас отдернул свою ладонь с такой поспешностью, будто обжегся.

– Она была голодна, – попытался он объяснить, но Кажак подбежал к ним с таким свирепым выражением лица, что он тут же замолк и, потупив глаза, попятился назад.

Эпона была рассержена. Если Кажак не позаботился о том, чтобы ее накормили, что плохого в том, что заботу о ней решил проявить Дасадас. Это она и хотела сказать Кажаку, но тот даже не стал ее слушать.

– Теперь, когда ты живешь в шатре Кажака, ни один человек не смеет притрагиваться к тебе, – предупредил он ее. – Тебе надо было закричать.

– Глупости. Он не делал мне ничего плохого, только хотел накормить. Я была очень голодна.

– Проголодалась ли ты, умираешь от голода, не имеет значения. Ни один человек не должен притрагиваться к тебе. Таково слово Колексеса.

– Несправедливо наказывать Дасадаса за то, что он хотел сделать доброе дело, только потому, что таково слово какого-то больного старика. Колексес не должен устанавливать такие правила. Ты же знаешь, я была в его шатре. Если там и чувствуется чья-либо сила, то не его, а шаманов.

Кажак печально склонил голову.

– Да, это так, – приглушенным голосом подтвердил он. – Когда Кажак был еще совсем молод, Колексес был очень сильным, могущественным князем; в то время он и ввел много хороших правил на благо нашего племени. Одно из этих правил запрещает мужчине прикасаться к живущей в чужом шатре женщине. Но теперь Колексес болен и немощен; правила, которые он устанавливает, придумывают шаманы. В Море Травы есть такая поговорка: «Если лошади болеют, жиреют собаки. Если болеет человек, жиреют шаманы». Так оно и есть. Шаманы жиреют, а Колексес с каждым днем все слабеет. Наше племя лишается своего сердца. Теперь все правила устанавливают шаманы. А мы не владеем колдовством, чтобы бороться с ними.

– Только поэтому ты и привез меня сюда? – спросила Эпона, в ужасе от скрытого смысла его слов. – Ты полагаешь, что я могу бороться с шаманами?

– Нет, не только поэтому, – искренним тоном ответил Кажак. – Но ты, как и все твое племя, владеешь большой колдовской силой. Кажак это видел.

Итак, жизнь требует, чтобы она вновь проявила свои способности, на этот раз даже не для кельтов, а для этих кочевников, живущих на чужой, продуваемой всеми ветрами равнине. Она бежала из родного селения, потому что не хотела посвятить свою жизнь духам. Справедливо ли, что Кажак просит ее об этом? Если она выполнит его желание, а она вряд ли сможет это сделать, ибо не готова для поединка с шаманами, последуют все новые и новые просьбы. Всю свою оставшуюся жизнь, склонившись над жертвенным огнем, она будет бормотать заклинания, истощая свой дух в служении другим и не имея никакой собственной жизни.

– Ты ошибаешься, Кажак, – сказала она. – Если ты надеешься, что я вступлю в борьбу с шаманами, ты будешь разочарован, ибо я не могу этого сделать.

– Но ты исцелила лошадь. Дасадас говорил верно: если бы не ты, лошадь подохла бы.

– Может быть, но это единственный мой дар, и я даже не знала, что обладаю им, пока дух лошади не воззвал ко мне. Я друидка, но я не прошла нужного обучения. Я не умею…

– Объясни Кажак, что такое друидка? – перебил он.

– Друиды – это люди, занимающиеся магией, как бы ты сказал, колдуны. Сообщаясь с иными мирами, друиды сумели познать, что все в этом мире уравновешенно, они учат нас, как жить в согласии с Матерью-Землей, чтобы мы благоденствовали, а не страдали, обездоленные. Все, что делают друиды, имеет свою определенную цель и вписывается в общий узор, иными словами, обычаи и традиции. – Была некая ирония в том, что Эпона выступала в роли защитницы обычаев и традиций, и говоря все это, она остро ее чувствовала.

– Значит, ты друидка? – настаивал Кажак.

– Видимо, так. Но я оставила Голубые горы, так и не пройдя надлежащего обучения.

– Ты убежала оттуда, – напомнил он, начиная кое-что понимать. – Потому что не хотела проходить обучение.

– Верно, – согласилась она. – У меня нет никакого желания заниматься колдовством.

– Ты готова сражаться, умереть за Кажака, но ты не хочешь заниматься ради него колдовством, – недоуменно произнес он. Каким образом принудить эту женщину действовать в соответствии с блистательным замыслом, который зародился у него в тот день, когда она исцелила фракийскую лошадь? Эпона должна была посрамить своим колдовством шаманов, помраченный рассудок Колексеса прояснится, он поблагодарит своего сына за то, что тот привез с собой эту удивительную колдунью, и снова станет таким же сильным вождем, каким был в расцвете лет.

В один прекрасный день Кажак будет щедро вознагражден за свою преданность. Другие сыновья Колексеса будут скрежетать зубами и рвать на себе волосы, но в свое время кибитки, женщины и лошади великого князя перейдут к его любимому сыну Кажаку, который совершил это путешествие на запад.

Почему Эпона отказывается ему помочь? И как принудить колдунью пустить в ход свою колдовскую силу?

– Шаманы замышляют задавать тебе много вопросов, – сказал он. – Они все время расспрашивают Кажак: что ты умеешь делать, что ты знаешь. Ты должна сделать что-нибудь, чтобы их убедить, что Кажак говорил сущую правду, что ты ценное сокровище. Если ты этого не делаешь, Кажак будет опозорен.

– Но ведь ты привез мечи, – напомнила Эпона.

– Мечи и впрямь замечательные, – согласился он, – но они не могут заменить того, что терял Кажак: людей, братьев. Шаманы могут решить наказать Кажак и уговорят Колексеса издать повеление.

– И как же тебя накажут?

Кажак заговорил низким рокочущим басом, напоминающим урчание медведя, трущегося о сосну.

– Как накажут сына самого князя? Зароют Кажак по самую шею; какой-нибудь всадник, нагнувшись, будет набрасывать на него ременной петля. Оторвет Кажаку голову. – Он ледяным взглядом уставился в тени.

Эпона с трудом сглотнула. Похоже, что духи ловко завели ее в западню, откуда она уже не сможет убежать. Ведь из-за нее он может погибнуть.

– Когда шаманы будут расспрашивать меня? – поинтересовалась она.

– Кто знает. Шаманы любят дышать конопляным дымком, катать косточки, танцевать. Они всегда долго бормочут, делают круги руками, прежде чем что-нибудь происходит. Может быть, пройдет много времени, прежде чем они будут посылать за тобой.

«Не тревожься, внимательно прислушивайся к моему голосу, – неожиданно велел ей дух. – Я научу тебя, как прожить эту жизнь».

Увидев, что уголки ее губ тронула легкая улыбка, Кажак успокоился. Он поступил мудро, привезя ее сюда, она не оставит его в беде.

– Мои братья часто охотятся; Кажак будет заботиться, чтобы у тебя было много еды, самой лучшей еды, ты больше не будешь голодная, – пообещал он. – Теперь жены Кажак будут каждый день готовить для тебя.

– Почему бы мне не готовить самой? И почему бы мне не жить в твоем шатре, если он больше этого?

Приятное выражение исчезло с лица Кажака. Может быть, Эпона и поможет ему, но совершенно ясно, что она будет по-прежнему усложнять его положение.

– Ни одна женщина не живет в шатре своего мужа, – резко сказал он. – Это не принято. К тому же Кажак не всегда там спит. Кажак считает: мужчина должен спать под открытое небо, под звездами, если, конечно, погода не слишком холодная, нет слишком сильного ветра и льда. Мужчина изнеживается, если спит в войлочном шатре; поэтому-то так ослаб Колексес. Кажак помещать своих жен в хорошие, очень хорошие шатры, а сам спать с лошадьми. Или, если погода плохая, в шатре. Так лучше всего, верно?

– Это не жизнь, если мужчины и женщины живут отдельно, – возразила Эпона.

– Нет, нет. Если мужчины и женщины живут вместе, дело никогда не кончается добром.

– В Голубых горах… – начала было Эпона.

– Здесь Море Травы, – перебил он; закусив губы, она неуступчиво посмотрела на него. – Готовить себе сама ты не должна, – продолжал он. – Женщину, обладающую особой силой, никто не должен видеть за таким занятием. Шаманы не уважают женщин обыкновенных, они с самого начала должны видеть, что ты женщина необыкновенная. – И вдруг он расплылся в своей характерной ухмылке. – Так оно и есть, Эпона. Ты непохожа на других женщин.

– Если со мной нужно обходиться не так, как с другими женщинами, почему я не могу жить в твоем шатре?

Кажак воздел руки. Поэтому-то мужчины и женщины должны жить врозь – чтобы не досаждать друг другу такими вопросами, такими спорами. Ну как взять эту женщину в свой шатер, его личное жилище, где он может отдыхать и принимать своих братьев? Ведь, окажись они вместе, она сможет навязывать ему свои мысли, донимать его вопросами.

– Потому что это невозможно, – прогремел он, поворачиваясь на пятках и выходя из шатра; ему не терпелось оказаться снаружи, вернуться к своему скакуну. Эпона наблюдала в дверное отверстие, как он оседлал своего серого и ловко взлетел на его спину. «Для него нет большего удовольствия, чем сидеть на хорошей быстроногой лошади», – подумала Эпона. Устроившись поудобнее в седле, он проехал по кочевью, отдавая распоряжения своим женщинам, и вскоре Ро-Ан поспешила к шатру Кажака, чтобы собрать остатки его завтрака и отнести их Эпоне.

Эпона настояла, чтобы молодая женщина оставалась с ней, пока она завтракает, и все это время она расспрашивала ее о других женах Кажака и о его детях.

Эпона узнала, что дети не проходят никакого обучения, они свободны в своем поведении, как дикие животные, свободны, по своему усмотрению, подражать или не подражать взрослым. Им дают все, чего они просят, во всем же остальном они предоставлены самим себе, пока не становятся достаточно большими, чтобы покинуть шатры своих матерей. Ни один сказитель не учит их истории, ни одна молодая женщина с быстрой реакцией не учит их искусному владению кинжалом и метательным копьем. Кажак имеет четырех жен и девять – хорошее симметричное число – детей, еще пятеро умерли. У Ро-Ан нет детей, и теперь, с прибытием Эпоны, она еще долгое время пробудет бездетной.

– Кажак будет все время с тобой, – сказала она Эпоне. – Он какой-то странный. Когда у него появляется новая жена, он долгое время ходит только к ней, а не обходит всех жен по очереди, как другие мужчины.

– А у тебя были другие мужчины?

Ро-Ан негромко вскрикнула от ужаса.

– Нет. Если бы такое случилось, меня задушили бы, а тело даже не погребли бы, бросили на съедение стервятникам. Женщина не имеет права смотреть ни на одного мужчину, кроме своего мужа.

– Но ведь мужчины имеют по нескольку женщин, – заметила Эпона.

– На то они и мужчины. – Ро-Ан, видимо, полагала, что это вполне достаточная причина, но Эпона придерживалась другого мнения. Это было для нее еще одно доказательство асимметричности жизни кочевников.

Когда Ро-Ан отправилась наконец по своим делам, Эпона стала думать, как ей заполнить день, такой же пустой и бесконечный, как Море Травы. В конце концов она оседлала своего рыжего коня и поехала кататься, чувствуя, что из шатров и кибиток за ней наблюдают многочисленные глаза. Она прихватила с собой лук и стрелы Басла и долгое время развлекалась стрельбой из этого оружия, стреляла в пучки травы, затем спешивалась и подбирала стрелы, чтобы продолжать это занятие. В скором времени она обнаружила, что изогнутый лук требует отсутствующей у нее сноровки.

И все же то было какое-то развлечение.

Ро-Ан приносила ей еду и занималась вместо нее всеми домашними хлопотами. Кажак приходил по ночам, но каждый раз неизменно покидал шатер, спал один где-нибудь поблизости, под звездами, пока скверная погода не загнала его в собственное убежище. Каждый день она ждала приглашения от шаманов, но оно так и не поступало. Все это время она пребывала в тревожном ожидании.

Изнывая от одиночества, Эпона попыталась познакомиться с другими женщинами. Но они не хотели принять ее в свое общество – не потому, что она была чужеземка, ибо их мужчины часто привозили домой чужеземок, а потому, что никак не соответствовала их привычным меркам. И еще потому, что она, сама о том не зная, заняла место старшей жены Кажака – Талии, пухлой, но не лишенной грации женщины, которая в пору своего короткого расцвета, должно быть, была красивой.

Чувствуя, что вокруг нее кипят подводные страсти, Эпона спросила Ро-Ан, как ей подружиться с другими женщинами. Она скучала о подругах, оставленных ею в Голубых горах. Но Ро-Ан, похоже, не понимала, чего она хочет.

– Женщины не могут дружить с женщинами, – сказала скифская женщина. – Каждая из них хочет быть любимой женой, борется с другими за расположение своего мужа, старается выхлопотать что-нибудь для своих сыновей и пытается очернить других женщин. Если женщина не старшая жена и не любимица мужа, она – никто. Женщинам опасно заводить подруг, которые могут выведать их тайны, их слабости, а затем использовать узнанное против них.

От Ро-Ан Эпона узнала, что жизнь в скифских шатрах представляет собой нечто вроде постоянной войны, тут плетутся постоянные козни, происходят непрерывные схватки, одерживаются никем не празднуемые победы и терпятся поражения, в которых никто не признается. Такого рода жизнь, вероятно, была бы понятна и даже пришлась бы по вкусу Ригантоне и Сироне, но Эпона не находила в ней никакого удовольствия.

Она упорно стремилась подружиться с другими женщинами, начиная со старшей жены Кажака. Из небольшого количества принадлежащих ей вещей она выбрала медный браслет, подаренный ей по случаю посвящения в женщины, и послала его Талии. Несколько дней не было никакого ответа, но однажды утром Ро-Ан принесла ей меховую шапку с отворотами, подарок Талии.

После этого ее иногда приглашали к очагам, где готовилась еда, хотя ей и не разрешали принимать никакого участия в стряпне, и она чувствовала, что к ней относятся с постоянной сдержанностью. Но все же с ней разговаривали, и она все время расширяла свой запас слов. Ворчливое признание, которого Эпона удостоилась от Талии, не простиралось настолько далеко, чтобы пригласить ее принять участие в болтовне старших жен с расшитыми бисером подошвами сапог, но Эпона не огорчалась по этому поводу. Она догадывалась, что в их болтовне очень мало для нее интересного.

Зато она с большим интересом изучала повседневную жизнь своих новых соплеменников и слушала рассказываемые шепотом истории о дикарях, живущих за границами их мира.

Ее знание скифского языка улучшалось с каждым днем.

Эпона слушала и запоминала. Многое из того, с чем она сталкивалась, было трудно понять и еще труднее принять, но она все же пыталась это сделать. Ведь теперь они ее соплеменники, она должна как-то приспособиться к их образу жизни.

«Ты не можешь приспособиться к образу жизни, который ты никогда не примешь», – проговорил внутренний голос.

А неприемлемым для нее было очень многое.

Как свидетельство своей доблести глава каждой семьи развешивал на столбах вокруг шатра головы убитых врагов или же привязывал их скальпы к упряжи своей лошади. Однажды Эпона наблюдала, как молодой скиф спокойно соскоблил плоть с человеческойголовы, которую он привез с собой в кочевье, пользуясь для этой цели заостренным ребром, затем тер скальп руками, пока из него не вылезли все волосы и он не стал походить на кусок беленого льна. Добившись желаемого результата, он заткнул скальп за пояс для каких-то своих практических целей, как если бы это была салфетка.

Члены соседнего племени приезжали в кочевье в накидках, терпеливо сшитых из многих обработанных таким образом скальпов. Они были очень горды своим одеянием и, сидя на лошадях, разговаривая, поглаживали их.

Частые ливни заставляли мужчин укрываться по ночам в своих шатрах, и многие, среди них и Кажак, приводили туда своих любимых лошадей. Но жены не удостаивались подобного приглашения. Однажды Эпона видела, как один скиф без каких-либо причин с силой пнул жену, которая проходила мимо него, сгибаясь под тяжестью войлочных ковров и кусков дерева, предназначавшихся для починки его шатра. Когда женщина упала, весь ее груз рассыпался, но муж не только не предложил свою помощь, но, отвернувшись, побрел прочь. Он уже потерял интерес к этой недолгой забаве.

Однако многое в кочевниках заслуживало и восхищения. Их любовь к своему скоту поистине не имела границ, а их неодолимое стремление к выживанию не могло не вызывать уважения. Они проявляли много изобретательности, чтобы приспособиться к суровому климату, носили почти непроницаемую для холода, в несколько слоев, одежду, ставили особые заграждения от ветра, приучались подолгу обходиться мизерным количеством еды.

Женщины умудрялись создавать радующие глаз шедевры из простых кусочков войлока и нитей восточного шелка, они вышивали самых разнообразных реальных и воображаемых животных, оживляя скучное однообразие их жизни. Динамичные кривые линии, которые они использовали в своих вышивках, волновали кельтское сердце Эпоны; изображения животных, столь отличные от принятых у ее соплеменников абстракций, трогали ее дух.

Скифская музыка, не похожая ни на какую другую, пронизывала все тело и брала за сердце. Она, эта музыка, радостно ликовала и горько рыдала, довольно часто под нее танцевали мужчины, энергия, с которой они это делали, захватывала и зрителей.

Этот народ мог проявлять равным образом и доброту, и жестокость, и едва ли отличал одно от другого. Вспышки воинственного гнева чередовались у мужчин с проявлениями братской привязанности друг к другу. Женщины, во всяком случае на поверхностный взгляд, казались куда более миролюбивыми, но Эпона с самого начала подозревала, что подобный склад характера выработан обстоятельствами их жизни и не отражает истинного существа их духа.

Это был гордый народ, мужественно принимающий вызовы жизни, любящий красоту… и не так уж сильно отличающийся от кельтов; к такому выводу пришла Эпона. Их разделяли язык и обычаи, различие их характеров объяснялось различием вскормивших их земель, но духом они были родственны.

Последние в этом году осенние грозы сопровождались сильнейшим небесным огнем и даже градом; по небу день за днем непрерывно ползли черные тучи, бушевало ненастье. Когда осень наконец миновала, воцарилось какое-то странное затишье; как будто Мать-Земля затаила дыхание в предчувствии чего-то ужасного.

В Море Травы не было друидов, которые могли бы вести счет ночам для Эпоны или напоминать ей об истечении года. Но даже если бы она не замечала постоянных легких перемен и не ощущала дыхания близких холодов, она все равно бы представляла себе, что идет смена времен года. В ее существе было издревле заложено что-то, позволявшее ей с достаточной точностью определять кельтское время.

Приближался праздник Самхэн. Скифы были, естественно, незнакомы с большими праздниками, которыми племя Эпоны отмечало смену времен года, наступление зимы не означало для них начала нового года. Не знали он и того, что в канун праздника Самхэн, в ночь, знаменующую великий поворот, легче всего преодолевать барьеры, разделяющие этот мир и другие миры. В конце каждого круга времен года духи могут спокойно разгуливать по земле живых.

Когда однажды Эпона мимоходом заговорила о празднике Самхэн, Ро-Ан сначала слушала с интересом, но через несколько мгновений вдруг проявила такое беспокойство, что Эпона, из жалости, быстро сменила тему. Скифам внушали, что все духи непременно злые, сама мысль о возможности перехода из миров духов в мир живых была для них неприемлема. Эпона весело заговорила о всякой всячине: о еде и одеждах, и пересудах женщин в кибитках, и Ро-Ан как будто успокоилась и забыла об этом разговоре.

Но сама Эпона не могла забыть того, что жило в ее крови.

Скоро наступит Самхэн, и надо приготовиться к совершению полагающихся обрядов.

Прежде всего на заре накануне праздника надо погасить старые костры и зажечь новые. Но у Эпоны не было очага в шатре, и она не знала, как без гутуитер разжечь пламя. Друиды учили, что старый огонь должен умереть почетной смертью: его следует тушить водой, землей, а затем снова водой, чередуя, по строго предписанному ритуалу, основные стихи, причем каждое из отдельных действий следует производить основательно, со всей необходимой тщательностью.

Эпона заметила, что скифы не имеют представления о равновесии стихий, и, чтобы погасить огонь в одном из открытых очагов для приготовления пищи, они небрежно затаптывали его или засыпали всяким мусором. И если Море Травы вдруг охватывали степные пожары, убивая диких, а иногда и домашних животных, выжигая драгоценные пастбища, они не понимали, почему это происходит.

Достать в степях дерево было трудно. То, что доставали, шло на изготовление кибиток и каркасов для шатров, и очаги обычно топились кизяком или костями с жиром. Если они натыкались на какой-нибудь редкий росток, с трудом отстаивающий свое существование, им ничего не стоило затоптать его: видеть, как умирает растение или что-либо другое, доставляло им удовольствие. А вот кельт возвел бы невысокую каменную ограду для защиты такого юного ростка и помолился бы Матери-Земле о его сохранении и Духу Дождя о его орошении.

Скифо в ничуть не беспокоило отсутствие деревьев на выжженных равнинах. Истощив все ресурсы какого-нибудь места, они просто грузили свои шатры в кибитки и откочевывали на другие.

Бери, и айда.

Выпросив несколько пылающих угольков, Эпона развела небольшой костер в обложенной камнями ямке недалеко от входа в свой шатер. Ее костер должен гореть свободно, на открытом воздухе, чтобы быть ближе к духам ее племени.

В течение нескольких дней она буквально по каплям собирала воду для ритуального погашения огня. Скифы, которые берегли каждую каплю воды в этих иссушенных степях, пришли бы в бешенство, если бы узнали, что она тратит хорошую питьевую воду для подобной цели, поэтому она прятала свою порцию во рту, и, когда никто на нее не смотрел, выплевывала в кувшин. Ее мучила сильная жажда, но она жевала траву, показанную ей Кажаком, и берегла воду. Любой ценой она должна набрать достаточно воды для обряда.

Так говорил ей дух, и теперь она прислушивалась к его голосу.

Она приносила в шатер пригорошни земли и прятала их под коврами, которые заменяли ей кровать, тоскуя в душе по знакомой родной земле, земле Голубых гор. Эта земля была чужой, какой-то странной на вкус, на ощупь, со странным запахом, но ничего лучшего у нее под рукой не было.

Канун Самхэна ознаменовался кроваво-алым, сверкающим, как шлифованное золото, закатом и прекращением завывавшего по целым дням ветра. В небесах колыхались рваные знамена туч, как будто бы прощавшихся со светом.

С лихорадочным возбуждением наблюдала она, как солнце скрывается за степным горизонтом. Костер должен умереть вместе с солнцем, чтобы возродиться под благословенным взглядом Северной Звезды. Она как раз закончила обряд погашения огня, когда услышала голос Кажака и увидела, что он подходит к ней со знакомым лукавым блеском в глазах и широкой улыбкой, очевидно, надеясь провести с ней приятный вечер.

Но обряд нельзя было прекращать.

Собравшись с духом, она начала объяснять Кажаку, почему ритуал должен быть доведен до конца. Сначала он был в недоумении, почти разгневан, полагая, что она просто хочет отделаться от него. Затем в нем пробудился интерес и он стал засыпать ее вопросами. Сначала ее ответы только забавляли его, но потом он начал проявлять беспокойство.

– На этот праздник Самхэн собираются духи? В шатры Кажака войдут злые духи?

– Не злые духи, а существа, которые живут другой жизнью, отличной от нашей. Они нужны нам, мы должны оказать им теплое гостеприимство. В конце круга времен года они могут свободно приходить и уходить по своему желанию.

– Но не в Море Травы, – возразил Кажак.

– Везде. У нас нет никакой власти над ними. Но, если мы будем относиться к ним с должным почтением, поддерживать гармонию, мы в полной безопасности.

– Кажак всегда знал, что ты владеешь колдовской силой, – сказал скиф.

– Это не просто колдовство, – ответила Эпона. – Мы не просто совершаем обряды, мы их… чувствуем, с их помощью мы создаем симметрию. Так мы вписываемся в мировой узор.

– Что такое «мировой узор»?

Но как объяснить то, что она сама не вполне понимает? На каком языке ясно растолковать скифу то, что самим кельтам внушает голос духа, что она, Эпона, ощущает по какому-то особому звону в крови?

В небе засверкала первая звезда, хотя ее и угрожала поглотить пурпурная туча. При виде ее Эпона протянула руку к своему огниву. «А вот Тена обошлась бы без кремней», – подумала она, высекая искру.

Уверившись, что новорожденный огонь будет жить, обретя силу благодаря ее взываниям к Духам Огня и Воздуха, прежде чем возобновить разговор с Кажаком, она приготовилась к следующей части ритуала, окроплению камня, этой кости Матери-Земли, жертвенной кровью.

Кажак внимательно наблюдал за ее усилиями. Он морщил лоб, стараясь понять происходящее.

– Ты стараешься вписаться в мировой узор, – пробормотал он. – Поэтому ты всегда поворачиваешься в эту сторону? – Он помахал правой рукой. – И никогда в ту сторону, – он показал головой на левую руку.

– Да, это один из примеров. Когда ты обращаешься лицом на юг, к обиталищу солнца, ты видишь, что солнце всегда совершает свой путь по небу слева направо. Поворачиваясь в том же направлении, мы гармонично сочетаемся с мировым узором; поэтому, поворачиваясь направо, мы чувствуем себя лучше.

Эпона была рада, что Кажак заметил эту особенность ее поведения. Однако он сказал:

– Все это слишком сложно, слишком трудно, чтобы запоминать. Кажак любит простые вещи.

– Тут нет ничего трудного для запоминания, – возразила она. – После того как наш дух пробуждается, он всегда помогает нам.

– Что это за дух? Демон?

Эпона рассказала ему о Великом Огне Жизни, добавив, что в каждом живом существе есть искра этого огня. В его глазах вспыхнул – и тут же погас – блеск понимания, но она была огорчена своей неспособностью подобрать нужные слова. Никто не готовил ее, чтобы учить других, но, кроме этого, она не давала себе труда запоминать объяснения, которые слышала.

Кажак с любопытством наблюдал, как она преклонила колени перед камнем, символом богини Матери-Земли. Только тут он заметил лиловую ранку в сгибе локтя, где она вскрыла ножом вену, чтобы собрать затем свою кровь; и все это время ее губы шептали молитвы, обращенные к ее предкам – предкам, которые продолжали жить в ее крови. Она окропила своей кровью камень, это было ее приношение Матери, и стала читать отрывки молитвы, сохранившиеся в ее памяти от прошлых праздников:

– Не чините нам бед, камни. Лежите там, где вы есть, и не падайте на головы наши, не совершайте набегов на нас в ночи. Мы по своей воле отдаем вам жизнь, вам нет нужды забирать ее силой.

Закончив жертвоприношение, она стала ждать с опущенной головой и закрытыми глазами, но здесь, в этом месте, духи предков не ответили ей. Слишком далеко была она от дома. Если какой-нибудь дух и витал здесь в этот праздник, ему, видимо, нечего было сказать кельтской женщине, в безмолвной мольбе стоявшей на коленях.

Кажак смотрел на нее сквозь полусомкнутые веки, и свет небольшого костра отбрасывал золотистые тени на его широкие скулы.

Наконец она глубоко вздохнула и открыла глаза, затем развела руки, готовая заключить его в объятия – это было бы неплохое завершение празднования Самхэна.

Они вместе вошли в шатер. Истощив свой любовный пыл, Кажак уснул глубоким сном рядом с ней и так и не вернулся в свой шатер. Новорожденный огонь весело потрескивал в сооруженном для него очаге. Он охранял спящих в шатре, новый огонь, который появился на свет в гармоничном единстве с окружающим миром, достаточно сильный, чтобы отвратить всякую порчу.

В своих шатрах и кибитках, завернутые в одеяла, спали почитающие лошадей кочевники. Но не так крепко, как Эпона и Кажак.

В самое темное время ночи кочевье погрузилось в какое-то странное затишье. Лошади и козы, подняв головы, беспокойно зашевелились, прислушиваясь. Беспокойно ворочались и люди, ибо в их сны вторглось что-то новое, непонятное.

Среди них бродили духи.

Утром многие скифы проснутся невыспавшиеся, с воспаленными глазами, все еще хранящими тень страха. Если они расскажут друг другу, что им снилось, то выяснится, что почти всем снился огромный серебристый волк, который, поблескивая желтыми глазами, тихо бродил по кочевью на мягких подушечках своих лап.

Волк и в самом деле, принюхиваясь, с высунутым языком, ходил между шатрами и кибитками. Он оглядывал закаленных мужчин, которые, закутавшись в одеяла, все еще спали под звездами. Но хотя они и видели его во сне, все же не могли пошевелиться. Не могли убежать. Только покрывались холодным потом, когда он обдавал их своим жарким, зловонным дыханием и шел дальше, как будто кого-то разыскивал.

Наконец – так им всем снилось – он подошел к шатру кельтской женщины, новой жены Кажака, и, поднявшись на задние лапы, стал царапать войлочную стену.

Небольшой костер у входа зашипел, предостерегая спящих в шатре.

Волк уселся в нескольких шагах от шатра и задрал морду. И запел свою долгую волчью песню, одинокий, душераздирающий, но по-своему прекрасный вой.

Спящие услышали этот вой. Превозмогая дрожь, они сжали кулаки.

Поднимающийся ночной ветер унес этот вой вдаль, а вместе с ним исчез и волк. Но до самого утра никто во всем кочевье, за исключением Кажака и Эпоны, не спал крепким сном.

ГЛАВА 23

Через несколько дней шаманы прислали за Эпоной. Они не спешили со своими расспросами, надеясь, что за это время кочевье убедится, что девушка беспомощна, что она обманщица. С этой целью они использовали соглядатаев, но никто из них не мог представить сколько-нибудь удовлетворительного донесения. То, что она делала, было совершенно непонятно для скифов. Соглядатаи видели, что она колдовала над огнем, тут не было никаких сомнений, видели, что каждый день – как мужчина – она выезжала на лошади и даже тренировалась в стрельбе из лука. Однако она оставалась для всех непостижимой загадкой.

Шаманы дышали конопляным дымком, раскидывали гадальные кости, советовались друг с другом; они чувствовали угрозу себе, своему положению, но не хотели, чтобы племя или Колексес видели, что они придают хоть какое-то значение кельтской женщине.

Пусть подождет, думали они, пусть пока попрохлаждается, как эти женщины в сапогах с расшитыми бисером подошвами, а когда они будут готовы и у них не будет никаких лучших дел, кроме как позабавиться с ней, – тогда они и возьмутся за нее.

Когда наконец в шатер к Эпоне пришел посланец шаманов и сообщил, что шаманы хотят встретиться с ней на следующее утро, молодая женщина вся встрепенулась, насторожилась, как воин, завидевший сигнальные огни и услыхавший звуки боевой трубы.

Ночью она сказала Кажаку:

– Завтра утром ваши жрецы хотят испытать меня. Что я должна сделать, по-твоему?

– Произвести на них сильное впечатление, – ответил Кажак.

– Каким образом я могу это сделать?

Кажак нетерпеливо передернул плечами. О магии он имел очень смутное представление.

– Ты целительница; вылечи Колексеса. Подорви влияние шаманов.

«Он как ребенок, – мелькнуло в голове у Эпоны. – Он думает, все это просто, потому что не понимает, какое запутанное это дело».

Уиска однажды сказала ей:

«Если смотреть сверху, озеро походит на плоский металлический лист. Надо заглянуть под поверхность, чтобы понять истинную природу озера».

– Я не училась врачеванию, – громко сказала Эпона, – и даже если бы я могла сделать что-нибудь для Колексеса, шаманы никогда не позволят мне осмотреть его и определить, что именно нарушает гармоническое состояние его тела.

– Тогда сделай что-нибудь другое, но покажи им, что ты обладаешь высшей силой, и напомни, что ты жена Кажака. Это важно, Эпона. Очень важно.

Его сильное беспокойство передалось и молодой женщине. Ведь она его жена, она обязана помогать ему в этой жизни, не должна допускать, чтобы за ней скапливались долги, которые предстоит уплатить в следующей жизни.

– Я постараюсь сделать все возможное, – заверила она с уверенностью, которой в глубине души не чувствовала.

Эпона проснулась еще до зари. Выйдя из шатра, она подошла к своему очагу и отыскала среди накопившейся накануне золы тлеющий уголь. Вновь разведя костер, она почувствовала себя спокойнее, согретая приветствием дружеского духа.

Она надела все лучшее, что у нее было, и направилась к шатру шаманов, но, пройдя всего несколько шагов, вдруг остановилась. На ее пути, вдоль тропы, лежала ветвь; можно было бы предположить, что ее забросил туда ветер, но от горизонта до горизонта не было видно ни одного дерева, откуда он мог бы ее принести.

Посредине ветвь была согнута, как сломанная рука, и один ее сучок, как предостерегающий палец, был направлен на Эпону.

Затаив дыхание, она искоса смотрела на этот сучок, явно дурной знак; она чувствовала, что вокруг нее витают незримые силы. Дело ли это рук шаманов, или тут действовали некие более могущественные, но еще неизвестные ей духи? Здесь она для всех чужая, возможно, она уже нажила врагов, о которых ничего не знает.

Этим утром, еще до начала назначенного ей испытания, она надеялась в последний раз поговорить с Кажаком, но она увидела его уже вдали: вместе с другими всадниками он отправлялся на охоту, всецело поглощенный своими делами.

То, что ей предстоит сделать, она должна сделать сама.

Но прежде всего она нуждалась в каком-нибудь друге, в его ободряющем слове, в том тепле, которое порождается общением с родственными духами. Она повернула к стреноженным лошадям, находившимся среди шатров и кибиток.

Среди них был и серый конь Кажака. В это утро скиф поехал на охолощенном гнедом коне, которого он как раз объезжал.

Подняв морду, серый радостно приветствовал приближающуюся Эпону.

Она обвила руками его шею и прижалась щекой к его отросшей перед зимой шерсти. От него исходит приятный запах. Чувствовалось, что он силен и уверен в себе. Эпона сделала глубокий вдох, пытаясь вобрать в свой смятенный дух хоть часть этой его уверенности.

Однако серый был явно чем-то обеспокоен и бил копытами. Подняв голову и внимательно присмотревшись, Эпона увидела знакомое напряжение во всем его теле. Его глаза поблескивали, уши нервно подрагивали; Эпоне уже приходилось видеть его в такой тревоге. Так обычно ведет себя чуткий конь в предчувствии сильной грозы или бури.

Небо было совершенно безоблачно; лишь рассеянный свет брезжил в этом унылом зимнем небе. Ничто не предвещало непогоды.

Но серый явно предчувствовал бурю или грозу.

Она теснее прижалась к коню, пытаясь впитать в себя его мудрость. Раздувая ноздри, она, как и он, усиленно принюхивалась, пытаясь уловить в ветре хоть какие-нибудь признаки грядущего дождя.

Наконец ей удалось расслышать дальние отголоски какого-то грохота; отголоски эти были слишком слабы, чтобы их мог почувствовать кто-нибудь другой. Во всем кочевье скифов только конь Кажака проявлял беспокойство. Только конь, а теперь и Эпона предвидели, что погода резко переменится.

Она ласково потрепала коня по холке и шепотом поблагодарила его.

Шаманы ждали ее в своем шатре, наряженные в свои церемониальные одеяния и с раскрашенными лицами. Эти двое упитанных, с суровыми взглядами мужчин даже не пригласили ее сесть; стоя между ними, она вынуждена была поворачиваться то к одному из них, то к другому, чтобы отвечать на попеременно задаваемые ими вопросы.

При этом она старалась все время поворачиваться направо.

Задав несколько общих вопросов о племени, они ограничили затем свое любопытство жрецами, требуя, чтобы она рассказала им все, что знает, о ритуальных обычаях и магии кельтов. Они хвастливо заявляли о себе, что они искусные целители, описывали различные недуги, которые они могут излечивать, и интересовались, какие средства применили бы кельтские целители для лечения той или иной болезни или раны. Они хотели знать точные подробности, но, когда она рассказывала им то, что знает, они только презрительно фыркали.

Цайгас, бо-князь, или главный шаман, сказал:

– Эта женщина невежественна, она ничего не знает, кельты ничего не знают. Болезни причиняются демоном, который внедряется в человеческое тело, которым и питается, он также поглощает предназначающийся для этого тела вдыхаемый воздух. Только шаманы могут бороться с этой злой силой. Только шаманы знают песни, знают танцы, только они обладают могущественным тальтосом; только белые шаманы обладают белым тальтосом, только они умеют петь и танцевать…

С этими словами он закружился в стремительном танце, ударяя по жреческому барабану, подвешенному на ремешках к шее, а вокруг его тела развевались хвосты белых лошадей. Присоединившись к нему, другой шаман стал отбивать монотонный, неприятный и даже болезненный для слуха ритм.

В них не было никакой гармонии. Никакой симметрии, никакого согласия с общим узором.

Эпона стояла неподвижно, пока танец как бы сам собой не прекратился, после чего двое шаманов вновь принялись осаждать ее вопросами, стараясь разоблачить ее невежество. Было совершенно ясно, что они не допустят открытой дискуссии, с тем чтобы впоследствии вынести хорошо обоснованное решение, как это сделал бы совет племени кельтов. Но чего можно ожидать от этих кочевников, которые оставляют бразды правления в руках немощного старика, вместо того чтобы выбрать вместо него сильного молодого человека. Не приходится удивляться, что шаманы забрали в свои руки всю власть над племенем.

Удивительно только, что Кажак считает, что она, Эпона, может в какой-то мере изменить сложившееся соотношение сил. И все ж благодаря серому коню это и в самом деле стало возможным.

Цайгас протянул руку, указывая на большой, гладко отполированный камень. Затем он возложил на него свои пальцы и начал читать заклинание. Сквозь его сомкнутые пальцы протиснулись несколько камушков; затем камушки полетели градом, образовав небольшую кучку у его ног. Но, когда он поднял руку, полированный камень оказался на месте, целый и невредимый.

Глаза шамана зажглись ликующим блеском.

– Таково волшебство шаманов, таков их тальтос, их волшебство, – запел он, ритмично кивая головой и растягивая в усмешке губы между намалеванными клыками.

«Простой фокус, – подумала Эпона. – В действительности Мать-Земля не допустила бы ничего подобного, ибо это лишено всякого смысла. Он хочет одурачить меня своими фокусами».

Друиды пренебрежительно отнеслись бы к таким трюкам, то же чувство испытывала и Эпона. Нет, она не прибегнет к столь очевидному обману; серый подсказал ей гораздо лучший путь.

Вновь посыпались вопросы, разя ее точно кинжалы, и она уже даже не пыталась отвечать на них серьезно. Она использовала обычные в таких случаях кельтские уловки, избегая прямых ответов, блуждая по заманчиво красивым дорогам и окольным тропам. Когда Цайгас спросил, как она исцелила умирающую лошадь, какие заклинания для этого употребляла, какие знаки чертила на земле, чтобы оградить животное от вторжения в него демонов, она совершенно невпопад ответила рассказом о тягловом кельтском пони, который заблудился в Голубых горах.

У шаманов не хватило терпения дождаться завершения этого рассказа. Они не смогли получить от Эпоны прямых ответов, во всяком случае того, что они считали прямыми ответами, и это подтвердило их подозрение. Она ничего не знает, ничего не умеет и, конечно же, не владеет никакой силой. Она не может внушать ни страха, ни уважения и никак не может помешать их замыслу полностью опорочить Кажака в глазах Колексеса.

Они скажут старому князю, что самый любимый среди нескольких его сыновей пытался его обмануть, выдавая простую женщину за ценное сокровище, добытое им в походе, и Колексес прикажет Кажаку отделиться, лишив его своего княжеского покровительства.

В этом случае, разумеется, его лошади останутся в табуне Колексеса. И бразды правления останутся в руках шаманов.

В предвкушении своей победы шаманы утратили бдительность. В отличие от кельтов они не обращали внимания на мелкие, казалось бы, подробности. Не замечали, как глаза Эпоны вновь и вновь обращались к неплотно закрытому ею входному отверстию, через которое она могли видеть дневной свет. Не замечали, как она принюхивается.

Когда они решили, что выяснили все им необходимое, они отпустили Эпону.

– Возвращайся в шатер Кажака, – велел ей Цайгас. – Ты простая женщина, чья жизнь или смерть зависит от воли Кажака, так же, как жизнь или смерть Кажака зависит от воли Колексеса. Ты ничто, даже меньше, чем ничто, кельтская женщина.

Шаман плюнул ей на грудь и вытолкал ее из шатра.

Когда она вышла наружу, сердце ее упало. Хотя небо выглядело бледным и безжизненным, его недавняя голубизна поблекла, она не могла заметить никаких признаков надвигающейся грозы. Воздух был спокоен и даже слегка нагрет тусклым солнцем, лежавшим на юге. Неужели конь ошибся?

Нет, нет, ошибка исключена, успокоила она себя, не может же она потерять свое единственное оружие.

Она обернулась назад и поглядела на шаманов, которые следили за ней из входного отверстия.

– Волшебство кельтов непохоже на волшебство шаманов, – сказала она, повысив голос, чтобы привлечь внимание всех окружающих. Если то, что она замышляет, удастся, а оно не может не удастся, ей понадобятся другие свидетели, кроме шаманов. Магия обычно вершится в уединении, но эти кочевники признают ее магическую силу, только если она проявится открыто, так, чтобы они могли видеть ее своими невежественными глазами.

«Будь сейчас со мной», – воззвала она к своему духу.

Воздев руки, она начертала в воздухе первые знаки. Вдруг насторожившиеся шаманы пристально за ней наблюдали, но не делали никаких попыток остановить ее. Ну что она может совершить, эта кельтская женщина?

Закрыв глаза, она постаралась услышать дальний шум ветра. Постаралась увидеть движущуюся над землей дождевую завесу; уловить запах разлитой в воздухе влаги.

Она почувствовала, что вокруг нее собирается толпа, наблюдающая за странным зрелищем, но ничего другого не происходило.

«Я поступила глупо, затеяв все это», – сказала она себе.

«Замолчи, – велел ей дух. – Ты знаешь, что надо делать; делай же! ВЕДЬ ТЫ ДРУИДКА».

«Уиска. Вчера я думала об Уиске, Голосе Вод. О той, чья внутренняя суть – туман, снег, капли дождя, жемчужины росы. Об Уиске, которая могла находить скрытые родники. И призывать тучи».

В детстве Эпона часто видела, как Уиска стоит одна на берегу озера, погруженная в размышления. Запрокинув лицо, она смотрела в небо, и ее губы что-то шептали. Возможно, она пела. Ее руки выводили в воздухе какие-то узоры. Затем она начинала пронзительно высвистывать какую-то мелодию, которая вроде бы и не была мелодией, этот ее свист походил на птичий, но разносился на большие расстояния. После этого над озером появлялись низкие тучи, и дождь освежал землю, либо снег закутывал в свое одеяло все селение, спасая его от холода.

Чтобы обнаружить скрытый ключ, Уиска ходила взад и вперед, держа перед собой руки. Иногда она держала ивовую лозу, но в этом не было истинной надобности. Ее дух знал, где находится вода, родственная ей стихия.

«Уиска, – сказала себе Эпона. – Уиска».

Выпятив губы, она попробовала воспроизвести громкий свист, который издавала Голос Вод. Еще никогда прежде она не пыталась сделать это, и была поражена тем, как отличается ее свист от свиста Уиски.

Она услышала, как перешептываются наблюдающие за ней скифы.

Сам Кажак как-то говорил ей, что после наступления зимы в Море Травы никогда не бывает гроз.

Но она не могла позволить себе сомневаться. Серый предсказал бурю, и теперь дух настаивал, чтобы она продолжала ее призывать.

И вдруг она почувствовала в себе ту же самую силу, какую чувствовала, исцеляя фракийскую кобылу. Но тогда это длилось всего несколько ликующих мгновений. Теперь же эта сила заполняла все ее существо, становясь незыблемо реальной, как скалы или деревья. Она знала. Для тех, кто верует, нет ничего невозможного. Что бы она ни задумала, здесь и сейчас она может осуществить свой замысел.

Она стояла с высоко поднятой головой; на ее молодом лице светилась полная древней мудрости улыбка.

Она вновь представила себе грозу, надвигающуюся грозу. И уже вполне осязаемо почувствовала запах дождя, осязаемо почувствовала напряжение, предшествующее раскатам грома и вспышкам небесного огня. Но она ощущала себя всего лишь сосудом, который заполняет некая могучая сила, и всецело открылась этой силе, этой магии, радостно их приветствуя, отдавая себя в их власть, чтобы они могли свободно вершить свое дело.

Она опять выпятила губы, и ее свист, точно скифская стрела, взвился над кочевьем.

«Сосредоточь свои мысли на ветре. Вбирай его в себя всей кожей, всей кровью, всеми костями. Ты знаешь, что представляет собой ветер: движение, холод. И он все ближе и ближе. Вбирай же его в себя. Сама стань ветром. Стань ветром», – говорил ей дух.

Со все еще поднятыми руками, закрытыми глазами она стала тихо произносить нараспев имена Духов Воздуха и Воды, эти священные имена не предназначались для ушей скифов.

Она втягивала себя в себя, превращаясь в некое твердое, плотное ядро, и все звала ветер, притягивала его все ближе и ближе.

И вот в Море Травы, завывая, как умирающий зверь, забушевал могучий ветер, предшественник грозы.

ГЛАВА 24

Конечно, гроза могла разразиться и без призываний Эпоны; ведь конь предчувствовал ее. Впоследствии и сама Эпона не была уверена, что именно она ее вызвала. Но в то время она чувствовала, как ее наполняет сила, чувствовала, что должна собрать всю свою энергию в один могучий вихрь, сосредоточив для этого все свое внимание, как роженица в ожидании появления младенца, забыв обо всем на свете, сосредоточивается на новой жизни, вызревшей в ее чреве. Тогда-то и налетел ветер, но ведь он мог налететь и сам по себе.

И все же еще совсем недавно небо было безоблачно, а воздух спокоен.

Скифы были ошеломлены яростью обрушившейся на них грозы, которой никогда не бывает в это время года. По небу, по направлению к кочевью, мчалась сплошная пелена черных туч, с оглушительным треском на землю обрушивался небесный огонь, неистово рокотал гром. Ветер бушевал с такой силой, что грозил опрокинуть шатры вместе с их деревянными каркасами, достаточно прочными, чтобы выдержать почти любой разгул стихий. Накидки, ковры и чепраки, казалось, обрели крылья и полетели прочь, их владельцы со всех ног кинулись вдогонку. Истоптанная людьми и животными земля состояла из сухой глины и пыли; и теперь пыль поднялась густыми клубами, забивая им глаза.

Панический страх, точно небесный огонь, поразил стада животных.

По территории кочевья беспорядочно носились домашние животные, козы и овцы, и стреноженные верховые лошади; за ними гонялись мальчишки, стараясь не допустить, чтобы они убежали в степь.

А там, в степи, пришел в движение огромный табун; казалось, будто это бурлит кипящий котел; подгоняемые хлыстом небесного огня, испуганные животные готовы были обратиться в паническое бегство.

Эпона медленно опустила руки. К ее удивлению, руки сильно болели, пальцы не сгибались.

И в этот самый миг безудержно хлынул ливень; низвергаясь в невероятном количестве, вода размывала всякое мужество, подавляла сопротивление. Насквозь вымокшие, полузатопленные, животные успокоились; табун так и не обратился в бегство. В ожидании, когда пройдет гроза, скифы укрылись в своих жилищах.

Эпона одна стояла на открытом воздухе, высоко подняв голову, не страшась небесного огня. Не сама ли она вскормила этот огонь, подобающим образом почтив его дух?

Гроза миновала так же быстро, как и разразилась.

Скифы нерешительно появились из своих шатров и кибиток и увидели, что посреди кочевья спокойно, ничуть не устрашенная буйством стихий, стоит кельтская женщина. Цайгас и другой шаман, Миткеж, укрывавшиеся в своем шатре, смотрели на Эпону через входное отверстие, но наружу так и не выходили. Они глядели на нее своими темными, холодными и враждебными глазами, как ласки из своих нор, заметив появление нового хищника на их территории.

«Я очень устала, – сказала себе Эпона. – Мне надо поспать».

Не обращая внимания на глазеющие на нее лица, на общее перешептывание, она молча вернулась в свой шатер. Быстро стащила с себя мокрые одежды, завернулась в медвежью шкуру и скорее упала, чем легла, на ковры, служившие ей ложем.

Она тотчас же уснула глубоким сном и проснулась, только когда Кажак тронул ее за плечо и позвал по имени.

Она присела еще сонная, плохо соображающая. Сначала она не могла понять, где находится и кто этот человек, находящийся рядом с ней, она даже хотела его оттолкнуть, чтобы вновь погрузиться в успокоительное забытье, но он не дал ей уснуть.

– Эпона, Эпона! Сядь. Сядь же! Так ты чувствуешь себя лучше? Ты должна рассказать Кажак, что случилось. Гроза… все только о ней и говорят, и шаманы…Что ты сделала, Эпона?

Она села с опущенными плечами, вся дрожа. Даже под медвежьей шкурой она не могла согреться и все еще чувствовала себя очень усталой.

– Я сделала, что могла, чтоб произвести на них впечатление, – ответила она.

– Но ты же говорила Кажак, что у тебя нет власти над погодой.

– Я думала, что нет. Я и сейчас не знаю… Просто я попыталась сделать, что могу, вот и все.

– Говорят, что Эпона вызвала своим колдовством грозу, ибо это время в Море Травы никогда не бывает грозы.

– А что говорят шаманы?

Кажак пожевал губами.

– Шаманы ничего не говорят. Сидят в своем шатре, бьют в барабаны и поют. Шаманы очень огорчены.

– Но ведь этого ты и хотел?

Вместо того чтобы ответить ей, Кажак обхватил ее и так крепко сжал в своих объятиях, что у нее захрустели кости.

Казалось, что гроза навсегда изменила степной климат; подобным же образом с этого дня изменилась и общая атмосфера в кочевье. Скифы не могли больше прикидываться, что Эпоны как бы не существует. Мужчины, разумеется, по-прежнему избегали встречаться с ней взглядом, но она замечала, что они наблюдают за ней с большим или меньшим уважением и благоговейным трепетом, ведь она померилась силами с шаманами и принудила их спрятаться в своем шатре, они так и не смогли отвратить навлеченную ею на них грозу.

Женщины, хотя и с некоторой робостью, гордились ею. Она принадлежала к тому же, что и они, презираемому полу, но она сумела переступить очерченные границы и даже вызвала уважение. Уважение!

Страшно даже подумать, что подобная честь может выпасть на долю одной из них, но в этой мысли есть какой-то мучительный соблазн. Все женщины, даже старшие жены в сапогах с расшитыми бисером подошвами, домогались теперь ее внимания, наперебой приглашали ее к очагам, приглашали принять участие в своих беседах и вникнуть в мельчайшие подробности жизни, которую они сами создали для себя, отдельно от мужчин.

Даже шаманы скрепя сердце вынуждены были оказывать ей уважение, уважение, которое оказывают собрату по ремеслу. Не в силах определить, каковы пределы ее возможностей и насколько велика угроза, которую она может представлять собой их положению, они вели себя тихо в ее присутствии, опасаясь, что произойдет что-нибудь такое, к чему они не подготовлены.

Но теперь они ее ненавидели. Она знала это. Стоило кому-нибудь из скифских жрецов приблизиться к ней, как у нее начинали шевелиться волоски на шее и покалывало в больших пальцах.

Кажак был чрезвычайно доволен.

– Пока они боятся тебя, – сказал он Эпоне, – они не причинят никакого зла Колексесу. Кажак опасался, что они будут уморить старого князя, а затем делать так, чтобы он сидел, а они говорили его ртом, но теперь они этого не сделают.

– Неужели ваши шаманы занимаются таким колдовством? – с презрением спросила Эпона. – Это дело нечистое, оскорбительное для тела, являющегося обиталищем духа.

– Шаманы делают много такого, что, я думаю, тебе не понравилось бы. Много такого. Да, иногда они лечат болезни. Иногда. Но Кажак полагает, что иногда, когда это им выгодно, они и причиняют болезни.

– Это омерзительно.

– Ваши жрецы так не поступают?

– Конечно, нет. Если они попытаются использовать свой дар, чтобы добиться своей личной власти, духи покарают их, если не в этом, то в другом мире.

– Стало быть, они непохожи на наших шаманов, – заключил Кажак. – Ты права, Эпона, ваша магия не такая, как наша. В Море Травы нет других друидов, кроме тебя.

Этими словами он хотел ей польстить, но она не могла, не кривя душой, согласиться с его утверждением.

– Тут могут быть и другие, – сказала она. – Друиды учат, что люди, обладающие духовным даром, встречаются везде, среди всех народов. Иногда они даже не знают, что у них есть такой дар, но в стране снов они встречаются друг с другом и обмениваются тем, что знают. В мире снов они могут видеть, как складывался всемирный узор, начиная с времен первых великих друидских королевств и кончая тем далеким еще временем, когда Мать-Земля призовет друидов, чтобы они спасли ее от разрушения.

Кажак был изумлен.

– Это верно?

– Так меня, во всяком случае, учили.

– И ты веришь?

– Конечно. Я чувствую всем своим существом, что это правда. Глубоко убеждена, что это так.

– Но шаманы этому не поверят, – убежденно сказал Кажак.

– Нет. Но Цайгас и Миткеж не друиды, я в этом уверена.

– Но что ты думаешь об их колдовстве? Неужели оно только обман, сплошные фокусы? Кто его знает. У Кажак нет твоей уверенности. Кажак не знает, чему верить.

Эпоне было даже жаль скифа. Она подозревала, что он давно уже сомневался в шаманах, а теперь окончательно утратил всякую в них веру, частично поверив в нее и в ее способности, которые он, видимо, преувеличивает.

Зима обрушилась на Море Травы словно некое возмездие. Степная зима была непохожа на горную зиму, когда небо постепенно приобретает серую окраску голубиной грудки и снег в своем тихом, услаждающем сердце падении устилает Мать-Землю, чтобы под его покровом вызревала новая жизнь. Над здешней зимой, как и над всеми другими временами года, господствовал неутомимый дух ветра.

Он с воем набрасывался на все живое, швырял в глаза пригоршни колючих льдинок, забираясь даже под одежду, он закидывал незащищенных снежными зернами, похожими на градинки; налетал совершенно неожиданно и мог тебя настичь и убить буквально в нескольких шагах от твоего жилья. Ветер гнал вдоль земли такой плотный снег, что дышать под ним было почти невозможно, тем более что легкие сковывал всепроникающий холод. Ужасающий холод. Холод, который промораживал все тело насквозь.

Чтобы летящие кристаллы льда не ослепили скот, приходилось принимать особые меры предосторожности. Когда небо окрашивалось в зловещий мертвенно-белый цвет, пастухи закутывали головы наиболее ценных лошадей покрывалами, чтобы защитить их глаза. После того как буран затихал, эти покрывала оказывались разорванными, а у многих лошадей были окровавленные морды.

Ветер в Море Травы был как бы членом племени, о котором нельзя было забывать ни на минуту.

Неудивительно, что кочевники с благоговейным трепетом смотрели на женщину, по-видимому, способную повелевать такой силой.

Впервые в своей жизни Эпона стала возмущаться погодой, хотя она и знала, что это всего лишь один из ликов Матери-Земли, а не некое существо, всемерно старающееся досаждать ей лично. Но теперь ей приходилось проводить почти все свое время в шатре, который теперь казался ей клеткой, она была лишена возможности свободно разъезжать на лошади по казавшейся такой приманчивой степи. Живя среди кельтов, она без каких-бы то ни было неудобств провела много зим в большом уютном доме, в обществе своей семьи и весело потрескивающего Духа Огня, но как непохож был этот дом на тесный и темный шатер, где она теперь жила.

– Почему бы вместе со мной не поселиться Ро-Ан? – спросила она у Кажака. – Другие женщины живут по двое или по нескольку человек, никому из них не приходится жить одной, как мне.

– Кто захочет жить вместе с шаманкой? – сказал Кажак. Он не хотел, чтобы кто-нибудь жил вместе с Эпоной, это принизило бы ее положение в глазах шаманов, она казалась бы такой же, как и все другие женщины. – Ходи в гости к другим женщинам, – посоветовал он Эпоне. – Но спи здесь одна, с Кажаком.

– Когда я снова смогу покататься на своей лошади? Cесть в седло и…

– Сейчас зима. Ты не можешь ездить одна; это опасно, метели и бураны налетают здесь неожиданно.

– Но ведь тебе говорят, что это я вызвала грозу, – напомнила она. – Ты думаешь, природа может причинить мне вред?

– Одно дело вызвать, другое – справиться с тем, что вызвала. Может быть, тебе и не грозит никакая опасность, но Кажак не хочет рисковать тобой.

Эпона видела, какие здесь метели и бураны, да еще и со льдом, и отнюдь не была уверена, что будет в безопасности, но ей хотелось, по крайней мере, иметь свободу выбора. Если бы Кажак сказал, что она может выезжать когда захочет, она, вероятно, не покидала бы кочевье до самой весны. Но, получив отказ, она не могла думать ни о чем другом.

Чувствуя ее недовольство, Кажак отослал ее рыжего мерина в главный табун.

– Но ведь это же моя лошадь, – попробовала протестовать Эпона.

– Это была лошадь Басла, – поправил ее Кажак. – Но после его смерти она вновь перешла в собственность Колексеса. Ни одна женщина не имеет собственной лошади. Да и вообще никакой собственности.

Гнев был готов перехлестнуть через край. Эпона, однако, понимала, что Кажак никогда не поймет ее объяснений; в конце концов он потеряет терпение и их дружба подвергнется суровому испытанию. А она не хотела рисковать этой дружбой. Ведь это все, что она имеет.

До тех пор пока Эпона не стала общаться со скифскими женщинами, она никогда не знала, что такое одиночество. Теперь, окруженная людьми, с которыми у нее не было ничего общего, она во всей глубине познала это мучительное чувство. Она разговаривалас женщинами, училась у них тому, чему могла, изо дня в день видела одни и те же лица, слышала те же голоса, но не имела ни одной подруги. Если Эпона открыто проявляла свое дружеское расположение к какой-нибудь женщине, потом она узнавала, что этой женщине крепко доставалось от ее товарок. Все они изнывали от скуки, проводили жизнь в бесконечной тяжелой работе или в полном уединении, поэтому они бывали очень жестоки по отношению друг к другу.

– Я бы хотела заниматься какой-нибудь работой, – сказала однажды Эпона Кажаку. – Но мне все запрещено. Я знаю, как соорудить шатер, но не имею возможности применить это знание. Я не могу готовить еду, мне не дают никаких принадлежностей для шитья, чем же я должна занимать свое время?

– Тебе надо радоваться, что Кажак имеет так много жен, которые все делают для тебя, – ответил он. – Ты живешь лучше, чем любимая жена Колексеса. Все это замечают. И шаманы замечают, что ты непохожа на всех других женщин.

Эпона сжала свои – такие беспомощные – кулачки.

– Я не хочу быть непохожей на других, мне это надоело, – пожаловалась она. Но он и слушать не стал.

Он заметил, что шаманы избегают проходить мимо шатра Эпоны. Его вновь приглашали в шатер князя, хотя и не так сердечно, как в прежние времена. Но, во всяком случае, ему больше не напоминали, сколько людей и лошадей он потерял в походе или о том, что привез князю скудные дары. Зато многие расхваливали кельтские мечи и выражали свое восхищение кельтской женщиной. Женщиной совершенно особенной. До тех пор пока Цайгас и Миткеж остерегались Эпоны, Кажак держал в своих руках оружие, которому никто не решался бросить вызов.

Кажак, разумеется, отнюдь не намеревался искоренить шаманизм в Море Травы; одно такое предположение ужаснуло бы его. Хотя сам он и потерял веру в шаманов, он был все еще прочно опутан узами традиций; сама мысль о введении новой религии никогда бы не пришла ему в голову. Если бы Цайгас и Миткеж не захватили бы так беззастенчиво власть, принадлежащую по праву Колексесу, Кажак никогда бы не стал вмешиваться в их дела.

Всю свою жизнь он наслаждался той же свободой, что и нестреноженная лошадь, почти не задумываясь о магии или об обычной среди скифов борьбе за княжескую власть. Как любимый сын Колексеса, он считал себя прямым наследником, следующим князем. А тем временем можно было спокойно пить из чаши жизненных удовольствий. Если он и испытывал периоды глубокого уныния, то считал это вполне естественным, ведь детьми богини Солнца, Табити, являются тени. Купаясь в солнечных лучах, Кажак понимал, что не может избавиться от теней. Ведь он человек, стало быть, смертен; умрет не только он сам, но и все, к чему он привязан в этой жизни, поэтому лучше всего ни к чему глубоко не привязываться. Он был так же суров, как степной климат, отвечал жестокостью на жестокость, безразличием на безразличие, завладевая всем, что ему приходилось по вкусу, и никогда не задумываясь о завтрашнем дне.

И вот на глазах у него Колексес стал слабым и больным стариком, и шаманы готовы растерзать его на части еще до того, как он умрет.

Это и была истинная причина, почему Кажак покинул Море Травы, отправившись в поход: он не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его отцом и со всем племенем. Изо дня в день Кажак видел, как растет власть шаманов, изо дня в день племя испытывало все больший страх перед злыми духами, о которых угрожающе твердили шаманы; теперь все скифы испуганно прятались в своих шатрах и кибитках, приходя в ужас от каждого незначительного случая, который можно было истолковать как недобрый знак.

Однако Кажак никогда даже не думал о том, чтобы бросить вызов шаманам. Но после того как он увидел, как сильна магия кельтов, после того как узнал Эпону, в нем стал пробуждаться дух сопротивления.

Благодаря ей шаманы вынуждены были проявлять к нему уважение, избегая всего, что могло бы его раздражать. Скиф полностью отдавал себе отчет в том, что, если шаманы усомнятся, впрямь ли Эпона обладает колдовской силой, ее и его жизни окажутся в опасности. Но ведь она обладает колдовской силой. Она одна из тех, кого называют друидами.

Более того, их навсегда породнил обмен взглядами, отныне они брат и сестра.

Помимо своей воли Кажак сильно привязался к желтоволосой женщине. И в этом крылась, пожалуй, самая большая опасность. Теперь он готов был умереть за нее, как умер бы за брата, готов умереть за существо, чуждое ему как ветер и огонь.

Пока же, хотя бы и против ее воли, он должен ее оберегать; и пусть та неведомая сила, которой она обладает, подтачивает власть шаманов; это, несомненно, оружие устрашения, но как им пользоваться, он, Кажак, не знает.

Зима тянулась медленно. Бесчисленные лошади в большом табуне все худели и худели; многие из состарившихся умерли, но никто не обращался к Эпоне с просьбой об их воскрешении. Они умирали по ночам, в жестокие холода, а утром табунщики обнаруживали их замерзшие трупы, которые не могла бы воскресить уже никакая магия.

Эпона по-прежнему изнывала от безделья.

Чтобы хоть как-то развлечься, она разговаривала со скифскими женщинами, расспрашивая их об обычаях кочевников. Сначала Талия, старшая жена Кажака, подозрительно относилась к таким вопросам, но Эпона скоро заметила, что когда она намеренно, прикидываясь этаким простодушным ребенком, проявляла незнание самых простых сторон жизни в степи, Талия тут же спешила просветить ее.

Старшая жена даже охотно рассказывала ей о некоторых, известных ей подробностях шаманского ритуала; в таких случаях Эпона старалась не показать своей собеседнице, что этот предмет ее очень интересует. Если Кажак хочет противопоставить ее шаманам, в целях своей собственной защиты она должна знать о них все, что ей удастся выяснить.

– Тальтос – это магический дар, – объяснила ей Талия. – Он передается по наследству. Бывает белый – или добрый – тальтос, бывает черный – или недобрый – тальтос. Никто не может сказать, какой дух у него будет. Тот, кто обладает черным тальтосом, насылает порчу, сглаз, может причинять много зла. Одолеть его может только тот, кто обладает белым тальтосом, только он может уберечь от зла.

Хотя Эпона и промолчала, в глубине души она была потрясена. Как может быть магия – понимание и использование сил жизни – черной, причиняющей зло? Друиды учат, что магия должна употребляться только для сохранения и поддержания жизни.

– Тальтос – нежеланный дар, – продолжала Талия. – Шаманов всегда терзают болезни, прежде чем они проявляют желание заняться шаманством. Тело или дух должны быть очень больны, очень слабы, прежде чем наконец тальтос проявится и завладеет телом или духом.

– Помимо борьбы с черным тальтосом чем, какой магией занимаются белые шаманы? – спросила Эпона.

– Они отваживают болезни. Предсказывают будущее.

– Я видела, как они колдуют с камушками, – сказала Эпона и поведала Талии о том фокусе, который показал ей Цайгас.

Талия покачала головой в знак согласия.

– Шаманы делают много необъяснимого, много такого, что можно совершить лишь с помощью магии, – сказала она с благоговейным трепетом. – Они бьют в барабаны и погружаются в особый магический сон, в этом состоянии шаманы могут глотать горящие угли и вонзать ножи в тело, причем из ран не вытекает никакой крови. Они умеют делать очень многое.

– Но с какой целью они все это делают? – спросила Эпона.

– Какая тут может быть цель, ведь это магия.

– Шаманы не объясняют, для чего совершают свои ритуалы? – Эпона почувствовал, какая пропасть разделяет ее и скифов. Кельтов с детства приучали общаться с миром духов, чтобы они понимали природу сил, направляющих их жизнь, и вели себя правильно, относясь к ним с должным почтением.

«А вот я не проявляла надлежащего почтения», – вдруг подумала Эпона, и раскаяние больно кольнуло ее в сердце.

– Шаманы ничего не объясняют, – произнесла между тем Талия.

– Но ведь ты что-нибудь заметила, когда присутствовала при совершении обрядов и жертвоприношений? Получила какое-то знание?

– Нет, нет, – перебила Талия. – Женщины никогда не присутствуют при совершении магических обрядов, только мужчины.

Эпона ужаснулась. Этих женщин лишают благословенной возможности общаться с духами. Такой запрет был строжайшим наказанием, которое кельтский совет племени налагал только на людей, совершивших тяжкие преступления.

– Откуда ты знаешь, что делают шаманы, если тебе никогда не разрешали присутствовать при совершении обрядов? – спросила она Талию.

В темных глазах Талии сверкнула – и тут же погасла – лукавая искра.

– Ты же знаешь, дети любопытны. Они тайком подглядывают через входные отверстия, обо всем рассказывают друг другу. – Она тихонько засмеялась под своим покрывалом. – Талия когда-то была маленькой девчушкой. Как и Эпона. Ты же помнишь, как бывает в детстве.

Эпона улыбнулась и тут же спросила:

– Я видела, что шаманы ходят с палками из резного дерева и с копытом внизу, будто это лошадиная нога. Ты знаешь хотя бы, для чего они используют эти палки?

Талия качнула головой.

– Да. На этих палках жрецы могут летать. Да, да, – подтвердила она, заметив недоверие в глазах Эпоны. – Все знают, что на этих палках они летают в страну демонов, где сражаются с ними, чтобы они не напали на нас. Палки – это волшебные кони.

– Что это за демоны?

– Демоны, насылающие болезни и смерть. Если бы мы не находились под защитой белого тальтоса, пятнистая напасть перебила бы нас всех. – При этих словах Талия начертала магический знак в воздухе и плотнее закутала голову покрывалом.

– Что за пятнистая напасть? – спросила Эпона, но одно упоминание об этом демоне так разволновало женщину, что продолжать этот разговор было бесполезно.

По-видимому, эта пятнистая напасть поистине ужасна. Если шаманы и в самом деле защищают от нее племя, они обладают большим могуществом, чем она себе представляла. Ей надо соблюдать большую осторожность.

Вечером, когда к ней в шатер пришел Кажак, она спросила его о пятнистой напасти. Его реакция была не столь сильной, как у Талии, но все же было заметно, что ему не по себе.

– Это такой демон, ползает по лицу и телу, оставляет после себя красные отпечатки. Все тело пылает огнем. Когда объявляется пятнистая напасть, мужчины, женщины, дети – все умирают.

Эпона была потрясена.

– И никто, никто не остается в живых?

– Очень мало кто. А если кто и выживает, то на его лице остаются пятна, глубокие дырочки, следы от ног демона.

– Талия говорит, что шаманы защищают вас от этой пятнистой напасти.

– Племя уже долгое время не подвергалось ее нападениям, – ответил Кажак. – Может быть, нас и в самом деле защищают шаманы. А может быть, она сейчас где-нибудь в другом месте. Известно, что она нападает на все народы.

– Но в Голубых горах ее не бывает, – сказала Эпона. – Пятнистая напасть не поднимается к нам, в Голубые горы.

Лицо Кажака засветилось, как будто в голове у него зажглась свеча.

– Да? Кельты могут защитить себя от пятнистой напасти?

«Почему дух во мне не предостерег, чтобы я не заводила разговор на эту тему?» – укорила себя Эпона.

– Я никогда не видела болезни, которую ты описываешь, – сказала она Кажаку. – И я ничего не знаю о способах защиты от нее.

– Но ты сказала, что у вас ее нет. Наверно, вы боретесь против нее с помощью магии успешнее, чем шаманы. – С каждым словом он приходил во все большее волнение; казалось, он сейчас схватит ее за руку и потащит к шаманам, чтобы объявить им, как велико ее могущество.

– Я не могу лечить болезнь, вызываемую пятнистой напастью, – повторила она. – Если бы она напала на меня, я бы умерла, как и все другие.

Кажак сердито сверкнул глазами.

– Не говори так. Никогда не говори, чего ты не можешь делать. Никому не говори, чего ты не можешь делать. Понятно?

Она потупилась под его гневным взглядом.

– Понятно.

Так и не удовлетворив полностью своего любопытства, Эпона продолжала расспрашивать о шаманах, но теперь она остерегалась подолгу говорить о них с какой-нибудь одной женщиной. От Ро-Ан она узнала, что, когда шаман умирает, его не погребают в деревянном доме, а кладут на высокий, установленный на столбах помост, чтобы он мог взлететь в воздух, как некогда взлетал на своей палке.

От коренастой пожилой женщины с почерневшими зубами, Вильмы, отвергнутой жены Колексеса, которой милостиво дозволяли жить вместе с другими пожилыми женщинами, Эпона узнала, что шаманы имеют право жениться.

– Но они берут себе жен только из шаманских семей, – объяснила Вильма, – чтобы в их детях текла шаманская кровь.

– Но эти женщины сами не занимаются магией?

Явно ошеломленная, Вильма прикрыла покрывалом свои почерневшие зубы. Она только посмотрела на Эпону, но ничего не ответила.

Ари-Ки, жена Аксиньи, сообщила ей еще кое-что о жизни шаманов. – В нашем племени, – сказала она Эпоне, – считается, что, если девушка до двадцати лет ни разу не принадлежала мужчине, у нее будут очень трудные роды. Поэтому шаманы могут обладать незамужними девушками старше двадцати лет или превращать их в своих рабынь.

Эпона уже знала, что рабовладение, в том виде, в каком оно существовало у греков, было незнакомо в Море Травы, но знатные люди племени иногда превращали в рабов своих соплеменников, чтобы те их обслуживали, рабом был, например, маленький виночерпий Колексеса, мальчик с карими глазами и веселым смехом. Но ее неприятно поразило, что шаманы могут порабощать своих соплеменников.

«А ведь я не была бы рабыней в волшебном доме, – подумал она. – Я пользовалась бы таким же почетом, как гутуитеры, или, может быть, сам Кернуннос… Если бы… Если бы… Моя мать продала меня, но не в рабство».

Было очевидно, что шаманы пользуются значительной властью, основанной не в последнюю очередь на чувстве страха, который они внушали кочевникам. С каждым днем Эпона все больше уверялась, что вера в нее Кажака не имеет особых оснований. Дары, которыми она обладала, были такими небольшими, такими неразвитыми, ее невежество было столь велико. Скоро шаманы увидят, что она собой представляет, и тогда поступят как им заблагорассудится со старым Колексесом и Кажаком, который бросил им вызов, опираясь на слабые силы глупой кельтской девушки.

По ночам она томилась бессонницей, пила горькую чашу страха. Медвежий мех щекотал ее щеки, ее ноздри раздражал постоянный смешанный запах войлока, кожи и прогорклого жира. И все время ее шатер охранял снаружи небольшой костерок, который она топила остатками древесного угля и кизяком.

А спящим в кочевье вокруг нее скифам снились странные сны.

Иногда они видели огромного серебристого волка, который вновь и вновь появлялся по ночам в кочевье; его клыки были оскалены, глаза горели голодом.

ГЛАВА 25

Пришло время и – хотя и нехотя – зима в Море Травы разжала свои цепкие когти. Дни стали длиннее. Женщины стали уже поговаривать о приближающейся весне, когда кочевники соберут свои шатры и направятся в разные стороны. Племя соберется вместе лишь перед следующей зимой, когда должно быть совершено великое ежегодное жертвоприношение Тайлга — и каждый должен отчитаться перед князем. Весь скот принадлежал Колексесу; все родившиеся весной и летом животные, вся добыча, захваченная отрядами воинов, – в конечном счете были его достоянием.

Эпона с трудом понимала, каким образом все и вся могли принадлежать одному человеку, и недоумевала, почему члены племени с этим смиряются. Но, уяснив себе это, Эпона поняла и как глубока неприязнь, которую Кажак питал к шаманам. Но она даже в мыслях не допускала, что тоже принадлежит князю.

Смена времен года должна была привести и к смене ее образа жизни, и она хотела знать, что будет с ней, когда все члены племени рассеются в поисках летних пастбищ. Она попыталась расспросить Ро-Ан и Талию, но их ответы лишь озадачили ее. Они сообщили ей общие сведения, никак не окрашенные их чувствами или мнением. Она не знала, предпочитают ли они зимовать в кочевье либо кочевать по летней степи; не знала она и чего ей ожидать, ибо они не проявляли решительно никаких чувств.

Это была еще одна черта скифского характера, которая приводила Эпону в недоумение. Женщины этого кочевого племени относились ко всему, что случалось с ними лично или внутри общины, с хорошо усвоенным безразличием. Казалось, ничто не радует и не огорчает их; ничто не волнует. Если Эпона спрашивала других женщин, каково их отношение к тому или иному делу, ответ был всегда одинаков: «Не все ли равно?» Когда она спрашивала какую-нибудь скифскую женщину о ее мнении, она отвечала: «Ро-Ан (или Ари-Ки, или Гала) не знает». Если Эпона настаивала, она только добавляла: «Ро-Ан это не интересует».

Если Эпона спрашивала чьего-либо совета, ей обычно отвечали: «Поступай как тебе угодно», в таких случаях она ловила свою собеседницу на слове и, не выходя за узкие пределы их общения, поступала, как ей хотелось. Но эта всеобщая апатия раздражала ее. Скифские женщины покорно принимали все, что посылала им судьба; если они и проявляли какую-то активность, то только в борьбе за милость своего мужа, никак не пытаясь повлиять на то, как складывается их жизнь. Они проявляли добровольное смирение, не протестуя против накладываемых на их жизнь ограничений. Как низвергающаяся с гор вода, они выбирали путь наименьшего сопротивления.

В конце концов Эпона возненавидела эту фразу: «Поступай как тебе угодно». Она действовала на нее, как хлыст погонщика на животных. «Но чего хотели бы вы?» – нередко спрашивала она, и каждый раз женщины только бессмысленно таращили глаза.

«Они так же глупы, как овцы, – думала она. – Даже глупее, потому что овцы все же выбирают для себя лакомые пучки травы. Эти женщины притворяются, будто ничто в жизни не имеет для них никакого значения. Это, несомненно, притворство, ибо никто не может быть абсолютно равнодушен. В этой жизни все имеет значение».

Но Эпона была исполнена жгучих, как пламя, желаний. Перед тем как разойтись в разные стороны, кочевники отпраздновали великое празднество Солнца, совершили жертвоприношение Табити, умоляя ее вернуться в северные небеса.

Когда Эпона узнала, что женщинам не позволяется принимать участие в этом празднестве, они с Кажаком снова поссорились.

– Табити – главная богиня скифов, богиня и скифских мужчин и женщин, – начала она спор. – Почему же женщинам запрещается принимать участие в жертвоприношении?

– Женщинам там нечего делать. Они не обладают никаким влиянием.

– Однако ты хочешь, чтобы я противодействовала влиянию шаманов, – напомнила она Кажаку. – Стало быть, ты считаешь, что я имею какое-то влияние на духов. Но я не могу участвовать в жертвоприношении.

– Не можешь. Ты женщина.

– Но я твоя жена, Кажак. Поэтому у меня должно быть особое положение в племени, особые права.

Кажак насупился. Эти кельты придают такое большое значение словам; каждое слово имеет у них свой смысл; он понял, что совершил ошибку, так долго позволяя Эпоне пользоваться неточным словом.

– Ты женщина Кажака, – сказал он в запоздалой попытке прояснить предложение. – Не жена. Только женщина скифской крови может быть женой скифа.

– Но я нарожаю тебе детей. Что будет с ними?

– Дети Кажака будут скифами, – заверил он ее. Было бы лучше, если бы эта женщина так много не спорила, но Кажак уже достаточно хорошо знал Эпону, чтобы понимать тщетность своего желания. Ее щеки уже пылали гневом.

– Ты первый мужчина, вошедший в мое тело, – сказала она. – Поэтому по обычаям нашего народа я твоя законная жена и принадлежу к твоему племени. Я скифская женщина.

– Нет, этого не может быть. Ты родилась не в племени, почитающем лошадей, ты чужестранка. А чужестранки никогда не могут быть скифами.

– В вашем языке чужестранец и враг обозначаются одним словом, – заметила Эпона.

– Чужестранец и есть враг. Между чужестранцами и скифами всегда была и будет война.

Эпона не могла согласиться с непререкаемостью этого утверждения.

– Почему, Кажак? Кельты живут в мире и торгуют со многими чужеземцами. Мы не ненавидим их, потому что они отличаются от нас. Деревья и животные, например, сильно отличаются от нас, но мы мирно живем рядом с ними, почему же мы должны считать людей, принадлежащих к другим племенам и народам и куда более похожих на нас, чем деревья и животные, своими врагами? – Чужеземцы первыми возненавидели нас, – ответил Кажак, и в его словах прозвучало горькое ожесточение. – Когда-то деды наших дедов жили за много дней пути отсюда на востоке и занимались скотоводством. Но Табити, разгневавшись, спалил места, где они жили. Трава превратилась в пыль, которую унес ветер. Что было делать, куда пойти? Ища новые пастбища, скифы отправлялись на запад, но люди, что там жили, не позволяли нам пасти скот. Животные дохли от голод. Нам оставалось сражаться или умереть, и мы научились сражаться. Выживать в борьбе со всеми другими. Скоро мы захватили все эти новые земли. У нас были большие стада, откормленные, здоровые животные; а наши враги, потерпев поражение, покинули эти места.

Затем опять началась засуха, болезни; мы перекочевали на другое место. Те, кто там жил, сопротивлялись. Мы одержали над ними победу, прогоняли их прочь. Они стали чужеземцами, возненавидели нас, но ведь человек должен кушать. Рождаются маленькие, племя становится больше, всем нужна еда, место для житья. Мы должны жить. Нам ничего не остается, кроме как брать, что нам нужно. Но все другие нас ненавидят, пытаются причинять нам вред. Они враги, которым нельзя доверять. Чужеземцы.

– Значит, я чужеземка, – сказала она.

Кажак избегал встречаться с ней взглядом.

– Да. Так.

– Но ведь наши племена не воюют между собой.

– Пока нет. Но твой народ богат, у него есть много такого, что нужно мой народ. Когда здесь не останется хорошей травы, мы будем откочевать на запад, в долину Дуны, даже в землю твоего народа. Мы будем оставлять стада на равнине, сами целой армией поднимемся в горы. И мы будем забирать ваше золото, ваше железо, ваши головы.

– Мои соплеменники – отважные и сильные воины. Они не пропустят вас в горы.

– Отважные и сильные воины тоже умирают. И люди умирают, как трава, как крепкие лошади. Мы умеем убивать, – напомнил он.

– Вы рискуете навлечь на себя гнев Великого Духа Жизни, – возразила она. – Кроме себя, вы ни за кем не признаете права жить; вы пытаетесь погасить искры, которые живут и в вас.

Кажак упрямо кивнул, отказываясь согласиться с ее доводами. Он напоминал норовистого коня, который сам избирает свой путь, не подчиняясь воле хозяина.

– Мы забираем то, что нам нужно.

Эпона готова была разрыдаться от такого непонимания, но с тех пор, как она стала считать себя скифской женщиной, она запретила себе плакать.

Но ведь она не скифская женщина. Даже не жена.

«Ты кельтская женщина», – сказал ей дух.

«Да, – ответила она мысленно, охваченная какой-то яростной радостью. – И навсегда останусь кельтской женщиной».

Посмотрев на Кажака холодным, строгим взглядом, она процедила сквозь стиснутые зубы:

– Если вы когда-нибудь нападете на мой народ, вы горько пожалеете об этом. У нас даже самых маленьких девочек обучают воинскому искусству. Никто из тех, кто нас знает, не решается нападать на нас. Запомни, скиф: если вы когда-нибудь попытаетесь изгнать нас из нашей страны, кельты утопят вас в собственной крови. – Откинув голову, она засверкала глазами, посылая вызов ему и всему его народу; в ней как будто жил отважный дух всего ее народа.

Кажак скрестил свой взгляд с ее взглядом. Но не как брат с сестрой, а как воин с воином, перед тем как взяться за меч.

– Мы похороним вас всех, – сказал он наконец.

Эти слова вырвались у него против воли, он не хотел их говорить этой женщине. Но они как бы сами сложились у него в голове. Так всегда было, и так всегда будет. Мир – это просто обманчивая иллюзия, такая, какой пользуются, делая свои фокусы, шаманы. Не мир обеспечивал кельтам процветание в их крутых горах. Нет, Эпона сама сказала: они искусные воины, и никто не смеет выступить против них. В этом-то и заключается секрет, в этом и в их магии.

Магия… Меньше всего он хотел настраивать против себя Эпону, сеять между ними отчуждение. Но было уже слишком поздно; он пробовал оправдываться, но его оправдания звучали неуклюже, жесты не убеждали.

Эпона приняла надменный вид и повернулась к нему спиной, не желая продолжать этот разговор.

– Завтра Кажак приведет из стада твоего рыжего мерина, – пообещал он. – Утром Эпона может ехать на прогулку. Куда захочет. – Он заискивающе улыбнулся, но она ничего не ответила, не желая даже смотреть на него.

Неприятности, неприятности, ничего кроме неприятностей; от женщин всегда неприятности, когда к ним привязываешься… почему он так привязался к этой женщине? Это что, кельтская магия? Может быть, она приворожила его? Не пойти ли к шаманам, чтобы они сняли с него этот приворот?

Кажак покачал головой в сдержанной ярости. Нет, только свяжись с шаманами, и они облепят тебя, как пиявки в болоте, тогда от них уже не отделаешься. Неизвестно, что хуже: лечение или болезнь. Эпона должна была стать оружием против шаманов, а не наоборот… все так перепутывается, когда связываешься с этими кельтами. Но он не может допустить, чтобы она стала его врагом, это было бы опасной ошибкой. Она может отомстить ему…

Она может замкнуться в себе, этот ее дух скроется от него и никогда уже не покажется, улыбаясь, из ее глаз. И он, Кажак, снова окажется в том же глубоком одиночестве, в котором он жил до встречи с Эпоной. Но тогда это не удручало его, он просто не знал, что одинок.

Но теперь-то он знал. На душе у него будет так же сумеречно, как бывает зимними вечерами в Море Травы.

Он попробовал заговорить с ней, как-нибудь исправить свои неосторожные слова, но не мог. Все, что он говорил, только усугубляло гнев Эпоны. В конце концов, потерпев полное поражение, он покинул шатер.

После его ухода Эпона, повернувшись, посмотрела на место, где он только что стоял. «Кельты переживут скифов, – мысленно сказала она ему. – Вам не удастся погрести нас».

Утром она нашла своего рыжего стреноженного мерина около шатра; на нем было новое седло, украшенное красными кисточками из конского волоса и круглыми кожаными пластинками с изображением хищников, раздирающих когтями и пожирающих свою добычу.

Эпона даже не оглянулась, не посмотрела, не наблюдает ли за ней Кажак. Она сняла треногу и вскочила на лошадь, соскучившись по быстрой езде и открытым равнинам.

Уходящая зима превратила степь в море грязи. Вдалеке она видела пастухов среди огромного стада лошадей, крупного рогатого скота, овец и коз, разбредшихся вплоть до самого горизонта. Это общее стадо надо было разбить на более мелкие, легче поддающиеся управлению, и прежде чем племя оставило свое зимнее кочевье, их следует еще распределить между отдельными семьями.

Каждый человек вместе со своими женами должен взять полагающуюся ему часть животных, пасти их всю весну и лето, а к зиме вернуть Колексесу более откормленными, чем они были. Пастухи могли обменивать лошадей на лучших, могли увеличивать количество скота воровством и набегами, могли есть мясо животных, пить молоко кобыл, прясть овечью и козью шерсть. Но каждое животное в конечном счете принадлежало князю и за него надо было отчитываться. Каждое новорожденное животное надо было пометить княжеским клеймом и показать ему осенью, чтобы он знал размеры своего богатства.

Человек, чье стадо уменьшалось, получал на следующий год меньшее количество животных, беднел. Мужчина же, у которого оставалось всего несколько лошадей или не было овец, не мог содержать много жен, не мог иметь много детей. Более того, он даже не мог считаться мужчиной.

Если отряд воинов, как Кажак и его люди, отправлялся в поход, чтобы разведать новые пастбища, добыть ценные сокровища, чтобы увеличить богатства князя и тем самым снискать его милость, каждый из воинов поручал своему брату заботиться в его отсутствие о его скоте и охранять женщин в их кибитках. Некоторые из скифов долгие годы оберегали кибитки своих соплеменников, которые служили наемниками в войсках ассирийцев. Оставшиеся же скифы посылали своих жен кормить жен или вдов и считали детей отсутствующих своими собственными, а князь выделял им достаточно животных, чтобы они могли прокормить все рты.

Если кто-нибудь плохо обходился с доверенным его попечению скотом или женщинами, то князь навсегда изгонял его из племени, разрешая взять с собой лишь одну лошадь и один горит.[8] Такие изгои объединялись в небольшие шайки, которые разбойничали в степи, промышляя воровством, они представляли опасность для всех, кто им встречался.

– Дасадас дождется, что его тоже изгонят из племя, – как-то сказал Кажак Эпоне. – Он пялит глаза на тебя, пялит глаза все время. Кажак может объявлять, что Дасадас больше ему не брат.

Эпона тоже замечала, что, куда бы они ни шла или ехала, взгляд Дасадаса неотступно следует за нею, но она не обращала на это внимания. Кажак был для нее мужем, и до тех пор, пока он удовлетворял ее как муж, по кельтским законам считалось позорно-недопустимым смотреть на кого-нибудь другого.

Но в это сырое утро она была не удовлетворена Кажаком. Вспышки гнева бывали у нее и раньше, но эти вспышки гасли в его объятиях, теперь она чувствовала холодную постоянную ярость. Кажак обманул ее; оказывается, у него никогда даже в мыслях не было сделать ее полноправным членом своего племени. Она была для него только полезной собственностью.

А Эпона не хотела быть ничьей собственностью.

Отъезжая от кочевья, привыкая соизмерять движения своего тела с бегом лошади, она заметила, что из-за кибиток выехал одинокий всадник.

Она сощурила глаза, чтобы лучше рассмотреть его на фоне солнца.

Это был Дасадас.

Понукаемый Эпоной, рыжий мерин побежал рысью, высоко поднимая вязнущие в грязи ноги. Эпона помнила, что на некотором расстоянии от кочевья есть небольшая лощина, по дну которой проходит высохшее русло реки. Там стояли несколько зачахших низкорослых деревьев, и перед зимой Эпона не раз ездила туда, чтобы потренироваться в стрельбе из лука: она не хотела, чтобы скифы потешались над ее неумелостью.

И в этот день ей тоже хотелось скрыться от скифов. Она направилась к высохшему речному руслу, и Дасадас повернул свою лошадь в том же направлении. Она заметила это, но ей было все равно, встретится она или нет с Дасадасом.

«Я не принадлежу тебе, Кажак», – стиснув зубы, сказала она про себя.

По дну русла текла сейчас тонкая струйка от растаявшего льда; одно из деревьев, по-видимому, зачахло не совсем; на его верхней ветке пробились два-три зеленых листика.

Эпона, сидя на лошади, наблюдала за этой неравной борьбой: слабые листики против ветра, и солнца, и нагой, без единой травинки, земли. Соскочив с лошади, она встала на колени у подножия дерева, отстегнула брошь, которая скрепляла полы медвежьей шкуры. Кончиком булавки она расцарапала себе кисть руки и, шепча заклинание, уронила несколько капель крови на корни дерева.

– Что ты тут делаешь? – окликнул ее мужской голос.

– Приношу жертву, чтобы это дерево не умерло, – ответила Эпона. Даже не оглянувшись, она знала, что Дасадас спешился и стоит рядом с ней. Она чувствовала запах его тела, запах, более резкий и едкий, чем запах Кажака.

– Ты можешь оживить это дерево?

– Во всяком случае, могу ему помочь. – Закончив жертвоприношение, она встала, растирая поцарапанную руку. – Если, конечно, духи пожелают принять мою жертву.

– Ради чего ты это делаешь? – спросил Дасадас, становясь прямо перед ней, так, что она не могла не смотреть на него. За то время, что она его не видела, он сильно похудел; было очевидно, что его плоть сжигает какой-то тайный огонь; казалось, что его лицо высечено ионийскими ваятелями.

– У меня есть свой долг перед жизнью, – сказала она, заранее зная, что он ее не поймет.

– А ты не могла бы… – Дасадас заколебался, облизывая губы. У него прекрасно очерченные губы, подумала Эпона, впервые внимательно их разглядывая. Немало женщин сказали бы, что Дасадас – красивый молодой человек.

– Ты не могла бы… научить Дасадаса своей магии? – нерешительно спросил скиф.

Эпона удивленно уставилась на него.

– Для этого у тебя должен быть врожденный дар, – сказала она. – Я не могу сделать тебя друидом. Если у тебя есть такой дар, то тебя только можно научить, как им лучше пользоваться, вот и все.

– Ты не хочешь меня научить? – Дасадас был похож на разочарованного ребенка. – А ведь я тоже мог бы кое-что для тебя сделать. Дасадас – лучший стрелок из лука во всей скифской армии. Дасадас научит тебя изготавливать лук и стрелы. Ну что, договорились?

Эпоне всегда внушали, что друиды могут рождаться среди всех народов. Может быть, этот Дасадас и впрямь наделен природным даром. Если разрыв между ней и Кажаком окончательный, может быть, этот молодой человек, что стоит перед ней, дрожа от какой-то странной страсти, станет ее верным другом?

Какое ей дело до дурацких законов Колексеса и шаманов?

Эпона обнажила свои белые зубы, окаймленные растрескавшимися алыми губами, в широкой, полной вызова улыбке.

– Сперва научи меня пользоваться луком, – сказала она. – А насчет магии мы поговорим потом.

Дасадас согласился не раздумывая. Он согласился бы на что угодно, только бы быть рядом с этой желтоволосой женщиной, слышать ее голос, чувствовать волнение, которое охватывало его лишь в ее присутствии. Это была магия. Магия.

Они стреножили лошадей и сели рядом, и Дасадас стал объяснять, как стрелять из лука, с такой простотой и ясностью, как если бы обращался к своему сыну. Чтобы стать искусным лучником, по его словам, надо знать свой лук так же хорошо, как жилы и волоски на тыльной стороне своей руки. Начал Дасадас с объяснения, как изготавливается лук, открывая самые сокровенные тайны этого искусства. Для чужестранки она знала скифский язык очень хорошо; поэтому объяснять ей было совсем не так трудно, как предполагал Дасадас; тем более что ее ум схватывал все так же быстро, как мужской.

Лук был законченным образцом симметрии, которая так много говорила кельтскому сердцу Эпоны. Она восхищалась его красотой.

Закончив свои объяснения, Дасадас установил мишени и стал обучать ее, как правильно натягивать лук и прицеливаться. Он был хорошим терпеливым наставником, но его руки сильно дрожали всякий раз, когда он притрагивался к натягивающим тетиву ее пальцам. Эпона вспомнила, что по скифским законам его могли казнить за прикосновение к чужой жене, и подумала, что поэтому он и дрожит.

Всякий раз, когда Дасадас притрагивался к обнаженной части тела Эпоны, он как будто прикасался к огню. Это была магия, чистая магия. «Она приобщает меня к своей магии», – сказал себе Дасадас. Так, видимо, и надо поступать: силой он ничего не достигнет, но может добиться своего, проявляя смирение. Ни один скиф никогда не позволял себе унижаться перед женщиной, но Дасадас был готов пойти на любую жертву, лишь бы ощущать то необыкновенное волнение, которое вызывало в нем одно ее присутствие.

Эпона. Эпона. Стреляй же из лука, Эпона.

Он старался держаться настолько близко к ней, насколько смел, ему хотелось, однако, еще большего, хотя и не телесной близости. Эпона прельщала его чем-то совершенно особенным, светом своих глаз, улыбкой и энергией, столь не свойственной женщинам его племени. О своих женах он вспоминал теперь с ненавистью. И ненавидел Кажака за то, что тот обладает Эпоной.

Табити быстро летела по небу, и наконец благоразумие возвратилось к Дасадасу. Если Кажак найдет его вместе с кельтской женщиной, он будет беспощаден. Жизнь никогда еще не улыбалась Дасадасу. Она воздвигала на его пути много трудностей, иногда относилась с жестокостью, иногда бывала волнующей, но никогда радостной. Но в присутствии Эпоны он понимал, что у жизни есть много незнакомых ему ликов и что она может быть и радостной. Это было каким-то образом связано с магией. Теперь он хотел жить долго, достаточно долго, чтобы вкусить медовую сладость и почувствовать, как его жилы наполняет магическая сила.

Но, если Кажак найдет их здесь вдвоем, так далеко от кочевья, ему не прожить и нескольких мгновений, измеряемых ударами сердца.

– Ты должна вернуться, – с внезапной настойчивостью сказал он женщине. – Подъезжай к кибиткам с севера. Дасадас подождет, когда начнет заходить солнце, и подъедет с юга. Но ты отправляйся прямо сейчас, пока Кажак не принялся тебя искать.

Эпона поняла его, но она еще не выполнила своего обещания, даже не начала обсуждать могущество духов с Дасадасом. А он уделил ей столько времени, обучая стрельбе из лука.

Она смотрела на него добрым, открытым взглядом, он чувствовал, что продвинулся далеко вперед в ее расположении. Он как будто начинал новый вид охоты: для нее требовалась стремительность антилопы, а иногда и свирепость льва. Эта охота может занять много времени, ее надо очень тщательно обдумывать, но игра стоит свеч. И не только свеч, а чего угодно.

– Через несколько дней, – сказал он, – грязь в Море Травы начнет подсыхать. Кибитки смогут ездить по степи. В поисках новых пастбищ все разъедутся в разных направлениях. Несколько хороших братьев, их будет не так много, отправятся вместе с Кажаком. Но вообще-то каждый предпочитает жить летом отдельно. С Кажаком, наверно, поедет Аксинья, но Дасадаса он вряд ли с собой возьмет. – Он был, несомненно, прав. Эпона качнула головой в знак согласия.

– У нас остается всего несколько дней, – продолжал Дасадас. – Мы можем выезжать на лошадях и встречаться. В разных местах. Только будь очень осторожна. Скоро ты будешь стрелять так же хорошо, как… как Басл. И ты расскажешь Дасадасу о магии; может быть, научишь его чему-нибудь, да? – Он обезоруживающе улыбнулся, и у уголков его глаз собрались какие-то незнакомые Эпоне складки.

Дасадас был совсем еще молодым человеком; теперь, когда Эпона привыкла к лицам скифов, он даже казался ей красивым. Каждый раз, бывая вблизи нее, он весь пылал; этот огонь горел в его глазах, обдавал ее жаром. Она была польщена и заинтересована. То, что есть человек, так отчаянно, так явно домогающийся ее милости, утешало ее израненный дух. Всякий раз, думая о Кажаке, она горько упрекала его за то, что он видит в ней прежде всего орудие, которое можно использовать в борьбе с шаманами, как будто она какая-то вещь, употребляемая для торгового обмена. Дасадасу же нужна она сама. Он хочет быть вместе с ней. Внимательно выслушивает все, что она ему говорит.

И он хочет ее как женщину. Она знала это, да и какая женщина этого не почувствует. К сожалению, она не чувствует ответного желания, но кто может сказать, что произойдет, если они будут вместе. Она уже привыкла к чувственным наслаждениям, но она больше не хотела делить ложе с Кажаком. Она его накажет.

Накажет, возможно, изменив ему с Дасадасом.

Внезапно улыбнувшись, она откинула голову назад, и тяжелая копна ее желтых, с медными прядками волос упала на спину.

– Хорошо, мы будем встречаться с тобой, Дасадас, – согласилась она. – Будем вместе стрелять из лука. Будем говорить о магии. Пока не прекратится распутица, пока не разъедутся кибитки.

Она говорила с такой бесшабашной смелостью, что он даже испугался за нее. Любая кочевница, соглашаясь на такие запретные встречи, не поднимала бы голос выше шепота.

– Будь осторожна, – настойчиво повторил он.

– Осторожна? – Эпона вновь рассмеялась. – Ах, Дасадас, я никогда не была осторожной.

ГЛАВА 26

Всю эту долгую зимнюю пору кочевники были как бы в спячке, все их силы, без остатка, уходили просто на то, чтобы выжить, но теперь, в преддверии весны, их переполняла свежая энергия. Все племя Колексеса лихорадочно готовилось к предстоящему разъезду. Надо было разобрать шатры, тщательно починить и уложить в кибитки все части деревянного каркаса; перед дорогой требовали тщательного осмотра, а может быть, и ремонта и сами кибитки; прощаясь, мужчины тепло обнимались, женщины пили последний горшок травяного чая в кругу равных себе по положению; скот сгоняли в одно место, пересчитывали по головам и делили.

Эта работа, самая важная из всех весенних приготовлений, поглощала все время у всех трудоспособных людей. В общей занятости никто не замечал, что Эпона и Дасадас каждый день отсутствуют по нескольку часов.

В эти запретные встречи Эпона вкладывала чувство гордого вызова. И это опьяняло ее гораздо больше, чем преданность Дасадаса. Каждое утро она с бьющимся сердцем выезжала из кочевья: она осматривала всю степь, до горизонта, и каким-то уголком своего сознания она почти надеялась увидеть скачущего ей навстречу Кажака. Ее мучило желание заявить ему, что она предала его, как он, по ее убеждению, предал ее. Эпону снедало желание рассмеяться ему прямо в лицо, бросить вызов ему и всем запретам и ограничениям его – не ее! – народа и, если понадобится, до смертного конца сражаться за свою свободу. Сражаться до смертного конца, как ей следовало бы сражаться вместе с работавшими в поле селянами, когда на них напали скифы.

Однако она совсем не спешила перейти в другой мир. Даже когда обстоятельства складывались для нее неблагоприятно, она слишком любила эту жизнь, чтобы стремиться расстаться с ней; и ей всегда было любопытно, что произойдет на следующий день. В глубине души ей совсем не хотелось, чтобы Кажак выследил ее и Дасадаса и убил их обоих.

Она встречалась с Дасадасом в разных местах, и каждый раз на большом расстоянии от кочевья, обычно за каким-нибудь холмом или в лощине, где их не могли заметить посторонние глаза. Она очень быстро не только овладевала стрельбой из лука, но и стала не знающим промаха стрелком; ее успехи не только изумляли Дасадаса, но и были еще одним поводом для восхищения, которое он испытывал к Эпоне. Она сдержала и свое обещание, медленно и терпеливо объясняя ему учение друидов. В свое время она говорила с Кажаком как с равным, в полной уверенности, что он поймет ее объяснения, это была ошибка, и теперь она учила Дасадаса, как учила бы малое дитя, приводя ясные простые примеры, рассказывая о понятных всякому вещах.

И она была разочарована. Кажак проявлял нетерпение каждый раз, когда она говорила с ним о магии, едва слушал, но иногда между их умами протягивалась незримая нить, и тогда она была уверена, что он правильно все понимает. С Дасадасом же не происходило ничего подобного. Он морщил лоб, пытаясь понять ее объяснения, но ей скоро стало ясно, что он не обладает никаким даром. Он не мог понять, что она пытается ему растолковать. Он жаждал постичь тайное знание, магию, но у него не было никаких необходимых для этого способностей. Он не умел заглянуть в глубь своего духа, где только и рождается магия; он ждал от нее, что она научит его простым фокусам, типичным более для шаманов, нежели для друидов.

Между ними так и не установилось глубокой связи; Эпона иДасадас никогда не встречались взглядами, их духи никогда не общались. И тут ничего нельзя было поделать. Эпона знала, что такое общение происходит самопроизвольно или вообще не происходит.

Без духовной близости не возникало и стремления к телесной близости. Когда Дасадас стоял рядом, пылая таким же осязаемым, как плоть и кровь, желанием, Эпона не чувствовала ничего подобного; и на его прикосновения отвечала только тем, что каждый раз отстранялась.

В конце концов, разочарованный таким отношением, он рассердился:

– Зачем ты встречаешься с Дасадасом, если избегаешь его прикосновений?

– Мы договорились о совместном обучении – и только. Кельты всегда держат свое слово.

– Да, конечно, договорились, но ведь это все не так просто. Ты… ты совершенно особенная женщина, не такая, как другие, ты понимаешь? И ты мне все время снишься, все время снишься, как этот волк.

Эпона оцепенела.

– Какой волк?

– Тот огромный волк, которого мы убили. Он все еще снится Дасадасу. Аксинья говорит, что ему тоже снится волк.

Эпона вздрогнула, словно в степи вдруг поднялся холодный ветер.

– Волк снится только вам с Аксиньей? – спросила она.

Дасадас был явно озадачен.

– Странное дело, только мы и видели волка в Карпатах, но Дасадас слышал, как два, может быть, три брата говорили, что и им тоже снится волк. Очень странное дело.

«Ничего удивительного, – подумала Эпона. – Мне следовало предвидеть, что так будет».

– Дасадас, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Что? – В его голосе слышались мрачные отголоски неудовлетворенного вожделения, его по-прежнему томило желание обладать ею.

– Спроси у других людей, видели ли они серебристого волка. Спроси людей, которые не слышали о том, что случилось с нами в Карпатах.

– Если Дасадас сделает это для тебя, что ты сделаешь взамен для Дасадаса? – с хитрым видом спросил скиф. – Кельты – очень хорошие торговцы, какой же товар ты хочешь мне предложить?

Она затеяла эту игру бездумно, как ребенок, но она играла не с ребенком. Об этом ей сразу же напомнило учащенное дыхание Дасадаса, его требовательный взгляд. Настанет время, когда он потребует то, что хочет, и совесть не позволит ей уклониться, ибо их связывает хотя и не высказанный, но достаточно твердый уговор, и они оба это понимают. Но ее плоть не отзывалась и никогда не отзовется на голос его плоти. Теперь она это знала.

– Чего ты хочешь? – спросила она.

– Быть рядом с тобой.

– Ты и сейчас рядом со мной.

– Я хочу быть рядом с тобой все лето. Попроси Кажака, чтобы он отпустил тебя вместе со мной на летнее пастбище. Если Эпона попросит, Кажак ей не откажет.

Она была не уверена, что ей удастся убедить Кажака, да и не знала, захочет ли пробыть с Дасадасом долгое лето. То, что началось как недолгая забава, затеянная ею как вызов, лишь из гнева, во время солнечных летних дней и звездных ночей могло обернуться для них всех смертельной опасностью. Но если Дасадас говорит правду и гигантский волк и впрямь преследует во снах всех скифов, было бы хорошо иметь его на своей стороне как надежного союзника.

– Хорошо, я поговорю с Кажаком, – обещала она. – А ты опроси всех людей, узнай, многие ли видят во сне волка.

– Дасадас сделает это.

Дни становились длиннее, соответственно укорачивалось и время для приготовлений. Первые группы пастухов уже отправились в путь; сидя на лошадях, они громко щелкали кнутами, чтобы с самого начала полностью подчинить себе животных; за ними в кибитках следовали их жены и дети. Вначале распределяли самых слабых животных; лучших животных должны были раздавать в самом конце – Кажаку, другим ближайшим родственникам Колексеса и… шаманам, которым обещали породистых лошадей и здоровый молодой скот.

– Через три дня мы тоже уедем, – сказал Кажак Эпоне.

На следующее утро она поспешила на свидание с Дасадасом, но он сильно опоздал. А когда наконец появился, его красивое лицо было встревоженно.

– Волк снился всем, – сказал он, не спешиваясь. – Это очень неприятная история, Эпона. Все помалкивают, потому что у нас не принято рассказывать о кошмарных снах. Но, когда Дасадас спрашивает, ему отвечают. Этот волк, этот странный волк, который убил Басла, ночами часто бродит по кочевью. Очень часто. Это какой-то ужасный демон. Мы должны рассказать о нем шаманам; они должны прогнать его.

– Нет, – быстро сказала Эпона, кладя свою ладонь на руку молодого скифа. – Ничего не говори шаманам, Дасадас.

– Но почему?

Почему? Да потому что шаманы начнут интересоваться, откуда появился серебристый волк и почему он мучает по ночам спящих скифов. Цайгас и Миткеж – люди неглупые, они быстро смекнут, что кошмары начались как раз с приездом Эпоны. И тут же придут к выводу, что это кельтская женщина привела волка в Море Травы.

– Незачем говорить об этом шаманам, потому что я, своей магией, могу защитить людей от этого волка, – сказала Эпона Дасадасу. – Когда все разъедутся, никому уже не будет являться во снах этот демон.

Лицо Дасадаса озарилось еще более сильным, чем обычно, светом. Он ничуть не сомневался в том, что она выполнит то, что сказала.

– Ты можешь прогнать этого волка? Это будет просто чудо, Эпона. Но… почему ты не сделала этого раньше, когда мы ехали сюда, когда волк гнался за нами и убил Басла? Почему ты не защитила Басла своей магией?

– Возможности всякой магии ограничены, Дасадас, – объяснила она, надеясь, что на этот раз он все же ее поймет. – Я могу отогнать прочь волка от ваших людей, но я не хочу его убивать.

– Ты не можешь убить волка? Демона нельзя убить?

– Его можно уничтожить, – убежденно сказала Эпона, хотя ей почему-то стоило большого труда произнести эти слова. – Но я не стану это делать. Гораздо лучше сделать так, чтобы он покинул кочевье, и пусть все о нем позабудут.

– Дасадас верит в тебя, – сказал скиф, глядя на нее чуть ли не с преклонением. – А теперь ты должна сделать то, что обещала. Спроси Кажака, возьмет ли он с собой на летнее пастбище Дасадаса с его кибитками и стадами?

Выполнить это обещание было очень нелегко. Когда она заговорила об этом с Кажаком, первой его реакцией был гнев:

– Почему Дасадас хочет пасти своих лошадей вместе с моими? Пусть ищет свои пастбища.

– Вы всегда путешествовали вместе, – напомнила ему Эпона. – Каждое лето ваши с ним кибитки ехали по одной колее; вы всегда были братьями.

– Может быть, он хочет разделить со мной не только пастбища? – с подозрением спросил Кажак.

Тогда Эпона рассказала ему о том, что всем скифам снится по ночам огромный волк, умолчав, однако, что она узнала об этом от Дасадаса. Она намекнула, что об этом говорят женщины за чашами с травяным чаем или кобыльим молоком.

Кажак был удивлен.

– И многим снится этот сон?

– Похоже, что да. А ты никогда не слышал об этом?

Кажак на миг призадумался.

– После того как мы ранили волка там, в Карпатах, Кажак больше его не видел, ни во сне, ни наяву. Если этот демон приходит во сне к моим братьям, почему он не приходит к Кажак?

«Потому что ты спал под защитой моего костра, – мысленно ответила ему Эпона. – Костра, который согласно нашим обычаям я разожгла своими собственными руками, чтобы он охранял меня от всех опасностей. Священного ритуального костра».

«Поистине мудры обычаи народа, который научил тебя всему этому, – произнес ее дух. – Ты поступила глупо, повернувшись спиной к подобной мудрости».

Но сделанное уже нельзя было переделать. Она обратила свое лицо к востоку и должна поступать в соответствии с обстоятельствами. Она сделает все, что может, чтобы избавить от кошмаров племя Кажака. И она повторила ему то же самое, что сказала и Дасадасу: что сможет отогнать волка от остальных кочевников, он будет следовать только за его, Кажака, кибитками.

– Я думаю, что мы лучше сможем справиться с волком, ведь мы уже имели с ним дело, – сказала она. Но она предпочла не объяснять, что у них нет никакого выбора и чего именно хочет волк. – Было бы хорошо, если бы с нами были опытные воины, которые знают повадки этой твари. Этим летом для нас может оказаться очень ценной помощь Аксиньи и Дасадаса.

Кажак поморщился, услышав имя Дасадаса, но согласился с ее доводами.

– Хорошо, пусть будет так. Пусть с нами поедут те, кто уже сражался с волком. Ты сделаешь так, чтобы волк последовал за нами. Отвлечешь его от других, прежде чем о нем узнают шаманы; они сразу же будут обвинять Кажак, что это он привел его сюда. – Эту опасность он уже предвидел.

Тем не менее Кажак намеревался очень внимательно наблюдать за Дасадасом. Его стрелы и меч, несомненно, могут пригодиться, но он не допустит никаких заигрываний с Эпоной. В это лето он примет все меры предосторожности и против привидения, и против Дасадаса.

Последние шатры были разобраны, все вещи уложены в кибитки, последние семьи покинули кочевье.

Жены Колексеса уложили шатры и вещи в великолепную кибитку, раскрашенную в ярко-голубые и красные цвета; сюда же, рядом с прекрасными новыми войлочными коврами, по обе стороны были помещены и почетные трофеи – отрубленные головы. Летом даже князь следовал за своим племенем, забрав с собой самых отборных животных.

Он должен был взять с собой и не оставлявших его ни на миг шаманов.

Эпона с почти невыносимым нетерпением ожидала начала летней кочевки. Ей уже смертельно надоело кочевье с его удушающей скукой, надоели кибитки, общество одних лишь женщин; наконец-то она снова отправится в путь к новым горизонтам, наконец-то вокруг нее будет происходить хоть что-нибудь. Ей не терпелось попробовать в открытой степи свое новообретенное искусство стрельбы из лука, видеть, как кобылы вынашивают жеребят. Не терпелось полюбоваться, как дети серого жеребца будут делать свои первые неуверенные шаги в Море Травы.

И не такая уж беда, если серебристый волк последует за ней. Он ничего не может ей сделать, может только наблюдать за ее новой жизнью.

А вдали от кочевья, от толп этих смиренных женщин ей, конечно же, будет житься лучше.

Разумеется, она будет там не единственная женщина. Их будут сопровождать другие жены Кажака, а также жены Аксиньи и Дасадаса, но у нее не будет никаких забот: садись на своего рыжего и скачи под открытым небом, это и есть свобода.

Земля еще не окончательно высохла, когда по ней, поскрипывая, потянулись первые кибитки, но это не имело значения. Все были в заразительном возбуждении. Даже Кажак, казалось, был в лучшем настроении; Эпона видела, как он едет рядом с Дасадасом, по-братски с ним разговаривая, как бы даже не подозревая, что тот алчными глазами смотрит на его женщину.

Кажак разъезжал на одной из молодых лошадок, серого же коня он пустил в общее стадо, вожаком которого была мудрая старая кобыла, водившая стада еще до того, как серый конь сделал свои первые неуверенные шажки. Эпоне хотелось покататься на своем рыжем мерине, но ей надо было управлять кибиткой, нагруженной ее шатром и домашними принадлежностями. Она могла кататься на лошади только после того, как стада начнут мирно пастись; пока же длился переезд, сидя в кибитке, она должна была править парой паршивых, крупноголовых, туго соображающих кляч.

Теперь, когда женщин было не так много и они уже не находились под пристальным наблюдением шаманов, Эпоне разрешили вносить свою лепту в домашнюю работу. Когда они не могли найти хвороста, им приходилось собирать и сушить навоз. Если рядом оказывался какой-нибудь родник, именно на женщин возлагалась обязанность носить воду для питья и приготовления пищи.

Их обязанностью было также доить кобыл и коз и наблюдать за овцами с их непредсказуемым поведением. Надо было молоть зерно и печь хлеб, жесткий, как подошва, хлеб степей, не мягкий пышный хлеб Голубых гор. Предназначенное для изготовления кумыса, кобылье молоко надо было постоянно взбалтывать; некоторые женщины поручали эту тяжелую нудную работу своим старшим детям. Эпоне же приходилось выполнять ее самой.

Она знала, что женщины обсуждают ее узкую талию и плоский живот.

– Детей иметь не так-то просто, – сказала ей Ро-Ан. – Женщины нашего племени рожают нечасто. Может быть, пройдет много времени, прежде чем у тебя народится первый ребенок.

Среди кельтов ей не пришлось бы ждать так долго. Гутуитеры помолились бы, совершили жертвоприношение, дали ей отвары и смеси, способствующие плодовитости: но в пустынных степях не было никаких гутуитер.

Ребенок – плод любовной игры, а Эпона много дней под разными предлогами отказывалась от ласк своего мужа. В ней все еще полыхал гнев. Скифы имели странное предубеждение против месячных кровотечений, некоторое время она пользовалась этой отговоркой. Ни один скифский мужчина не хотел делить ложе с женщиной, которую считал «нечистой»: Эпону же этот обычай просто забавлял. Что может быть «нечистого» в крови, соке самой жизни? Во время месячных к кельтским женщинам относились с уважением, им даже приносили небольшие подарки и готовили для них особую еду, чтобы привлечь к ним благосклонное внимание духов, которые хотели бы вселиться в новорожденного.

Здесь же она пряталась в своей кибитке, не разрешая никому видеть ее лицо, а после окончания месячных ей приходилось еще подвергаться очистительным обрядам.

В терпеливом ожидании, пока Ро-Ан соскребет с ее тела остатки очистительной пасты, Эпона думала, что вообще-то это неплохая замена для купания.

Однако она не могла отделываться от Кажака неопределенно долгое время. Пока откочевывало стадо, он был все время занят, но после того, как поблизости от неглубокой реки было найдено хорошее пастбище, где обещала дать пышные всходы серебристая трава, он решил возвратиться к Эпоне. Он знал, что она давно уже сердится на него, и хотел как-нибудь унять ее гнев. Его удивляло собственное долготерпение.

Каждый раз, когда он глядел на нее, он вспоминал, какими были их отношения прежде: теплота, смех, задушевные разговоры – и ему хотелось вернуть их прежний дух товарищества.

Как странно испытывать подобные чувства к какой-то женщине! Но ведь Эпона отнюдь не «какая-то женщина».

Каждую ночь он спал теперь возле ее кибитки, сознательно пренебрегая традицией, требующей, чтобы муж спал подальше от «нечистой» женщины. Но в ту ночь, когда они достигли летнего пастбища, он сторожил объединенные стада и уже под самое утро засыпал прямо в седле.

И во сне видел, из теней выходит огромный серебристый волк и тихо направляется к стаду; и странное дело, казалось, что его бледная шкура поглощает, а не отражает звездный свет. Он наблюдал, не в силах пошевельнуться, как волк крадучись обошел кибитки Аксиньи и Дасадаса, затем остановился недалеко от кибитки Эпоны и, обнажая клыки, угрожающе зарычал. Он не подходил близко к небольшому костру, разложенному Эпоной сразу же по прибытии на пастбище, но было очевидно, что он проявляет особый интерес к ее кибитке.

Кажак попробовал проснуться, но это было не так легко. С большим трудом ему удалось разлепить веки, выпрямиться в седле и всмотреться… Волка нигде не было видно, лишь стадо, кибитки… и расстилающееся под звездами Море Травы.

Утром он поговорил с Аксиньей и Дасадасом. Они тоже видели в своих снах волка.

– Эпона права, – сказал Кажак. – Волк преследует нас, ему нет дела до всего остального племени.

– Она отгоняет его от них силой своей магии, – заметил Дасадас.

– Может быть, – подумав, ответил Кажак. – Но может быть, волк преследует одного из нас, братья?

Аксинья и Дасадас переглянулись.

Кажак медленно и раздумчиво продолжал:

– Волк охотился за нами… уже долгое время. Кажак знал, что кто-то нас преследует. Чувствовал это. Кажак думает, что он сопровождает нас с того времени, как мы покинули племя Тараниса и кельтов. Почему? Чего он хочет?

– Хочет вернуть мечи? – предположил Аксинья.

– Кельты могут наделать много мечей. К тому же это демон; а зачем демону мечи? Нет, Кажак думает, что он следует за нами, потому что мы похитили Эпону. Волк хочет наказать нас за ее похищение.

– Мы не похитили ее. Она сама попросила, чтобы ее увезли.

Кажак вздохнул.

– Для волка-демона тут может не быть никакой разницы.

Дасадас посмотрел мимо Кажака на небольшое скопление кибиток на краю общего стада. Животные жадно поедали только что пробившиеся свежие побеги травы; женщины сушили свои вещи на веревке, натянутой между кибитками. Эпона стояла в стороне, наблюдая и вспоминая, что в Голубых горах она носила выстиранные в воде одежды.

Ее стройная фигурка приковала к себе глаза Дасадаса. Сделав над собой усилие, он отвернулся, прежде чем Кажак успел проследить направление его взгляда.

– Значит, по-твоему, Эпона не использовала магию, чтобы волк последовал за нами, оставив в покое всех остальных членов племени? – спросил он.

– Кажак теперь думает, что волк все равно последовал бы за нами. Ему нужны мы, этому волку. Он не насытился кровью Басла. – Кажак теперь ясно понимал это и был рад, что по настоянию Эпоны взял с собой Дасадаса. Они должны бороться с этим демоном все вместе, ибо поодиночке он, несомненно, уничтожит их всех. А вместе они, может быть, одолеют его. – Если волк хочет нас наказать за то, что мы похитили Эпону, почему бы не отослать кельтскую женщину обратно?

Кажак повернулся к Аксинье.

– Нет, – громовым голосом прокричал он. – Эта женщина – моя женщина. Кажак не отошлет ее обратно, Кажак никому ее не отдаст, Кажак ни с кем не станет ее делить. Ты понял? Вы оба поняли? – Он посмотрел в упор на Дасадаса. – Мы не отдадим ее. И если понадобится, будем сражаться с этим волком. Договорились?

Они не могли смотреть в его яростные глаза. Оба мужчины потупились, качнули головами.

– Договорились, – сказал Дасадас.

«Эпона, – произнес он про себя. – Эпона. Нам придется быть очень осторожными, Эпона. Но по крайней мере я буду видеть тебя каждый день. Может быть, этого будет достаточно».

Конечно, недостаточно, но он, Дасадас, готов ждать. Охотник иногда вынужден быть очень терпеливым, если охотится за ценной добычей.

Жизнь летом в степях, как и предвидела Эпона, сильно отличалась от жизни зимой в кочевье. Чтобы выжить в самое суровое время года, надо было собираться всем вместе, бережно сохранять искры жизни вплоть до самой весны, но наступление лета возвещало переход к истинно кочевому существованию, вольному, не связанному никакими путами существованию, как нельзя более лучше приспособленному к безграничным степям.

В центре всей жизни кочевников стоял их скот. Скифы не только выращивали лошадей и ездили на них; их жизнь была так неразрывно слита с жизнью животных, что они представляли собой некое подобие легендарных греческих кентавров.

Они жили, ели, даже спали на своих лошадях; постоянно следовали за ними в их непрерывных поисках лучших пастбищ, ведя с собой крупный рогатый скот, овец и коз, чье существование также зависело от лошадей. В теплое время года женщины заботились об этих животных, лечили их болезни, стригли густо отросшую за зиму шерсть, валяли войлок, но мужчины целиком отдавали все свое внимание и заботу лошадям.

Ничто другое в летнюю пору не имело для скифов никакого значения. Небольшими группами они рассыпались по поверхности Моря Травы. Так дождевые капли рисуют небольшие колечки на глади большого пруда. Колечки превращались в кольца побольше, эти кольца зачастую соприкасались с кольцами, образованными другими племенами. Шла оживленная торговля, велись хвастливые разговоры, происходили состязания: в скачках определялись лучшие племенные животные; лихорадочно обсуждалось спаривание, разрешение от бремени и обучение молодых лошадей. Долгие дни были заняты разговорами о лошадях. Звездные ночи были также заполнены разговорами о лошадях.

Эпоне это нравилось. «И для этого я сюда и приехала, – повторяла она себе. – Именно этого я и хотела».

Кажак был глубоко огорчен ссорой между ними, хотя и не показывал Эпоне, как сильно он расстроен. Не так уж трудно было отразить доводы, порожденные гневом, да, это он мог бы сделать, стоило только ее рассмешить, и ее гнев улетучился бы, она тотчас же обо всем забыла бы. Но эта их последняя ссора зашла слишком далеко, чтобы можно было загладить ее так просто, нет, этого Эпона не забудет. С тех пор как Эпона узнала, что она не его жена и никогда не будет считаться полноправным членом скифского племени, она как будто отгородилась от него стеной. Ему недоставало ее тела и, к его удивлению, еще сильнее недоставало ее духа.

Как он и предвидел, сумеречное голубое небо наводило на него тоску, он чувствовал себя одиноким. Другие женщины – Талия, Гала, Неджа, Ро-Ан – не могли смягчить глубокое чувство потери, которое испытывал Кажак. Ощущение было такое, будто умер брат.

Кто-то более дорогой, чем брат. Более дорогой, более близкий. Он даже не подозревал, что может испытывать такую боль, как боль от этой потери.

И он делал все, чтобы завоевать ее вновь.

В знак своей доброй воли он предложил ей ездить на любой, какая ей понравится, лошади, за исключением его жеребца. Эпона, сидя на хорошем коне, с луком и стрелами в своем горите, вместе с мужчинами разъезжала вокруг стада, удерживая его в определенных границах, возвращая отбившихся, леча болезни или раны.

Другие женщины, возможно, завидовали бы невиданной свободе Эпоны, если бы хотели такой свободы для себя, но они не хотели. Не могли понять, что хорошего она находит в чисто мужских занятиях. Ро-Ан очень огорчалась, что светлая кожа Эпоны начинает приобретать темный оттенок загара; долгое время кожа у нее шелушилась от солнца и ветра и вот наконец потемнела.

– Эпона потеряет свою красоту, – горевала Ро-Ан, приготавливая пасту для отбеливания кожи.

Ее слова показались Эпоне смешными.

– Почему тебя заботит, что я потеряю красоту? Чем безобразнее Эпона, тем лучше для всех, остальных женщин, разве не так?

Ро-Ан спрятала лицо.

– Меня это заботит, – призналась она очень тихо. – У тебя такая белая кожа, мягкая и нежная. Ты должна за ней бережно ухаживать. Ро-Ан была бы огорчена, если бы ты стала безобразной. – Это было едва ли не дружеское излияние с ее стороны.

Все свои дни Эпона проводила под открытым небом, но ночи она проводила не так, как ей хотелось. Кажак велел, чтобы все женщины жили в своих кибитках, все мужчины охраняли посменно и кибитки, и стадо. Кажак одним глазом приглядывал за Эпоной, другим – за Дасадасом; он обычно спал у переднего колеса кибитки кельтской женщины. В кибитку, однако, Эпона его не впускала, тут она была непреклонна. Возле ее кибитки и ее костра он всегда спал крепким, без каких-либо видений сном; но когда он спал около стада, то видел во сне громадного волка; однажды зверь подошел так близко, что он мог заметить ужасную рану на его голове; там, где Басл кельтским кинжалом отхватил большой кусок мяса с ухом. Казалось, его морда, обезображенная большим шрамом, искривлена в вечной гримасе.

Волк рыскал вокруг шатра, но не нападал. Он как будто пристально смотрел и выжидал, как это делают люди. Изо дня в день он выглядел все более и более изможденным. «И чем только он питается?» – недоуменно думал Кажак.

Чтобы не оставаться по вечерам одной, Эпона иногда заходила в кибитки Кажака или Аксиньи. Эпона и две жены Дасадаса не очень-то между собой ладили. Старшая жена Дасадаса, Онйот, угловатая женщина с угловатыми жестами, имела обыкновение выбрасывать помои как раз в тот миг, когда мимо проходила Эпона. В кибитку другой женщины можно было ходить беспрепятственно, если перед ней не лежало мужнино седло. В первый раз, когда Эпона увидела седло Кажака перед кибиткой другой женщины, к ее удивлению, что-то остро кольнуло ее в грудь, боль была какая-то необычная.

Разговоры женщин по вечерам утомляли Эпону; эти разговоры свидетельствовали о таком ограниченном жизненном опыте и столь же ограниченном понимании. И все же это было не так тяжело, как находиться одной в своей кибитке, глядя через входное отверстие на одинокую гордую фигуру Кажака вдалеке, зная, что никогда не позовет его, никогда не сможет его простить.

С той постепенностью, с какой сшивают кусочки кожи, чтобы сделать накидку, Эпона постепенно начала вводить интересующие ее темы в беседы скифских женщин. Сперва она говорила только о лекарственных средствах и травах, применяемых ее народом, затем перешла на разные краски и подкраски, которые употребляли женщины. Оттуда она легко и естественно перевела разговор на обычаи. Многое из того, что она говорила, принимали, многое представлялось им сомнительным или просто неприемлемым. Но все же они слушали и, рассказывая о своем собственном народе и Голубых горах, Эпона облегчала душу.

Она допоздна говорила о сонме духов, с которыми ее соплеменники разделяют благосклонность Матери-Земли, и о тех благодеяниях, которые могут оказать эти духи, если воззвать к ним с помощью особых обрядов. Она жалела, что не может подробно описать все эти обряды, ибо заметила, что Гала и Неджа слушают ее с особым вниманием и даже задают вопросы. Талия, однако, держалась отчужденно, она не хотела воспринимать новые мысли, ибо с годами ее душа зачерствела, а Ро-Ан не могла думать ни о чем, кроме кибиток и своих будущих детей.

Но кое-кто из других женщин усваивал ее взгляды. Возможно, они передадут эти взгляды и своим детям; и то, чему научила их Эпона, не пропадет даром. Обычаи Матери-Земли, возможно, еще оживут в этом странном, невежественном народе.

Однажды вечером, когда Эпона собиралась покинуть кибитку Ари-Ки, жены Аксиньи, женщины услышали, что снаружи происходит какая-то суматоха. Встревоженно перекликались мужчины, и в их голосах слышался гнев людей, временно неспособных справиться с каким-то затруднением.

Пренебрегая требованиями обычая, Кажак сунул голову в кибитку Ари-Ки.

– Эпона? Ты здесь? Хорошо. Выходи. Быстро!

Его повелительный тон исключал всякую возможность возражений. Попрощавшись с Ари-Ки, Эпона закуталась в свою шкуру, ибо весенние вечера были прохладными, и вышла из кибитки.

Ее поджидали трое мужчин.

– С большой гнедой кобылой что-то неладное, – объяснил Дасадас. – Это самая лучшая кобыла из всех, что у нас есть; каждый год она без всяких затруднений приносила по жеребенку. – Он так спешил, что слова у него набегали одно на другое. – В прошлом году ее случили с серым жеребцом; она должна была родить первого в это время года жеребенка. Но что-то не так, Эпона. Кобыла тужится уже долгое время, но жеребенок никак не появляется. Она очень ослабела, может умереть. И это очень дурной знак – потерять первого в этом году жеребенка. Колексес больше никогда не доверит замечательной кобылы Дасадасу.

Эпона невольно посмотрела на запад. Заходящее солнце, казалось, протягивает к ней лучи, словно умоляющие руки из золотистого света.

– Ты должна помочь, – сказал Кажак. – Пошли.

Он подвел ее к краю стада, где на земле лежала жеребая кобыла. Другие лошади отошли от нее прочь, и только серый жеребец, кося глазами, расхаживал взад и вперед, как бы утверждая, что это его место и его кобыла. Что до кобылы, то она много раз порывалась оставить стадо, чтобы разродиться в каком-нибудь укромном местечке, но табунщики за ней следили; рождение первого живого и здорового жеребенка в этом году считалось совершенно необходимым примером для других жеребых кобыл.

Когда они опустились возле нее на колени, кобыла покорно позволила себя осмотреть. По ее запавшим глазам и тяжело вздымающимся бокам можно было с уверенностью сказать, что роды затянулись, кобыла очень ослабела, а жеребенок все еще в ее чреве.

Мужчины ожидающе посмотрели на Эпону. Она обняла шею кобылы, стремясь что-то почувствовать, но ничего не почувствовала. Совсем ничего. Терзаемая мучительными родовыми схватками, кобыла вспотела, но роды так и не начались. Эпона закрыла глаза, сосредоточила все свои мысли и волю, но ничего не случилось.

Кобыла тихо застонала. Дасадас негромко выругался.

Эпона поглядела на Кажака.

– Я не знаю, как ей помочь.

– Помоги ей, как ты помогла фракийской кобыле.

– Там было другое дело. То, что я сделала для нее, этой лошади не поможет. Я не могу с помощью магии или своего тела извлечь жеребенка из ее чрева.

Ее глаза были полны боли, когда она произнесла эти слова. Мало того, что ей передавались страдания кобылы, она страдала от своей неспособности ей помочь. Она чувствовала, что две жизни ускользают от нее в этих вечерних сумерках, и это разрывало ее сердце на части.

Напрягши все свои силы, она сделала еще одну отчаянную попытку: ее губы неустанно бормотали молитвы, весь ее дух с неистовым напряжением тянулся к кобыле.

Кобыла тихо заржала, и сил у нее как будто прибавилось.

– Аксинья, набрось на нее попону, чтобы ей было потеплее, – велела Эпона, и Аксинья поспешил выполнить ее веление. Меж тем Кажак и Дасадас сидели на корточках сзади кобылы, и, оттянув в сторону ее хвост, пытались достать жеребенка.

– Он перевернулся, – сказал наконец Кажак. – Круп у него очень большой, вот он и застрял. Жеребята так не рождаются. Они разрывают нутро кобылы, и сами при этом погибают… – Фыркнув, он попытался, засунув внутрь руку, перевернуть жеребенка. Кобыла пошевелилась.

«Борись, – молча сказала ей Эпона. – Борись ради спасения своей жизни. А я тебе помогу».

«Мы тебе поможем», – произнес ее дух.

Время шло. Аксинья принес зажженные факелы, ибо стало уже темно, а кобыла все еще цеплялась за жизнь, хотя так и не могла разрешиться от бремени. И Кажак и Дасадас были в крови по самые локти, но ни один из них не сдавался.

– Жеребенок, наверно, уже мертв, – сказал Дасадас, но Кажак лишь переменил положение и, закусив губу, сделал еще одну попытку. Вдруг он сел.

– Эпона! Твоя рука тоньше, чем мужская. Ты сильна. Поди сюда.

Она быстро подошла к нему, и он объяснил ей, что надо сделать: нащупать ножку жеребенка, правильно повернуть ее и постараться вытащить.

Она никогда этого не делала, но громкий голос Кажака внушил ей, что он верит в нее. Он терпеливо наставлял, а она действовала на ощупь впотьмах, пытаясь спасти и мать, и ребенка.

Дасадас больше не мог выдержать этого. Он встал и отошел в сторону, там он и стоял, спиной к ним, с опущенной головой. Если умрет его лучшая кобыла, а с ней и первый жеребенок года, это будет для всех свидетельством, что он и его стадо прокляты. Может быть, серебристым волком. Или демонами. Кажак наверняка прогонит его, чтобы с другими жеребыми кобылами не случилось подобного несчастья.

Эпона нащупала небольшую ножку и с облегчением вздохнула. Кажак держал руку на ее плече, помогая ей собраться с силами, подсказывая каждое следующее движение, и мало-помалу она переворачивала жеребенка. Наконец ей удалось высвободить и вытянуть обе задние ноги, теперь надо лишь потянуть, и роды благополучно завершатся. Если только кобыла выдержит это последнее усилие.

Обхватив Эпону за талию, Кажак потянул с ней вместе. Кобыла застонала, и жеребенок, завернутый, как подарок, в сверкающую оболочку, выскользнул в этот мир с такой легкостью, точно это было совсем просто – родиться.

Эпона быстро порвала оболочку, окутавшую его мордочку. Шепча молитвы Духу Воздуха, она стала вдувать свое дыхание в его маленькие неотзывчивые ноздри. Меж тем Кажак подошел к кобыле, чтобы проверить ее состояние. Она была жива, хотя и очень слаба. Он повернулся к Эпоне.

– Как там жеребенок?

Услышав эти слова Кажака, Дасадас быстро повернулся.

– Жеребенок родился? – спросил он со слабой надеждой.

У Эпоны не было ни времени, ни возможности ответить ему. Вся ее энергия уходила на оживление мокрого маленького существа, частично лежавшего у нее на коленях. Она вдувала воздух в его ноздри, нажимала на его хрупкие ребра, пытаясь ощутить биение живого сердца, она молилась за него, как молилась бы за собственное дитя.

И наконец он сделал долгий, еще нерешительный вдох, и по щекам Эпоны побежали горячие слезы радости.

– Он жив, – прорыдала она, глядя на Кажака.

Лицо скифа словно озарилось светом.

– Жив, – тихо повторил он. И через миг уже стоял рядом с ней на коленях, помогая счистить оболочку с жеребенка – прелестной маленькой кобылки – и вытереть ее насухо.

Дасадас подошел ближе, чтобы получше рассмотреть это прибавление к своему стаду, но они совсем о нем забыли. Эпона и Кажак сперва поглядывали на новорожденную, затем друг на друга, затем опять на маленькую лошадку.

Видя, что никто не обращает на него внимания, Дасадас подошел к своей кобыле и с радостью увидел, что она также жива и даже постепенно набирается сил. Вдруг она подняла голову и повернула шею, чтобы видеть новорожденную. Она тихонько заржала.

– Кобыла будет жить, – вне себя от радости, объявил Дасадас. – И жеребенок тоже?

– Это кобылка, – уточнила Эпона. – Да, она будет жить.

– Их спасла твоя магия, – убежденно проговорил Дасадас. – Очень сильная магия, слишком сильная даже для серебристого волка. Этот демон наложил свое проклятие на кобылу, но ты одержала над ним верх. Эпона спасла лошадей Дасадаса. – Его лицо лучилось радостным возбуждением, но Эпона была смущена. Магия была тут ни при чем; она не чувствовала, чтобы ее окрыляла магическая сила. В упорной борьбе, до конца не теряя надежды, они вместе с Кажаком своими физическими усилиями спасли жеребенка и поддержали искру жизни в его матери.

Но Дасадас никогда не поверит этому. Его вера в колдовские способности Эпоны была сильнее, чем когда бы то ни было; она наполняла его глаза фанатическим светом. В этом свете Эпона чувствовала себя неуютно, и вдруг ей захотелось очутиться в своей кибитке, за ее войлочными и кожаными стенами.

Было решено, что Дасадас и Аксинья остаток ночи проведут возле кобылы, и если жеребенок быстро не окрепнет, накормят его козьим молоком и медом и сделают все остальное, что в таких случаях требуется.

Но Эпона была уверена, что все будет хорошо; вокруг кобылы и ее жеребенка царила благоприятная атмосфера.

Она вернулась обратно к кибитке, так глубоко поглощенная в свои мысли, что даже не слышала тихих шагов за спиной, и очнулась, только когда за ее плечом зазвучал голос Кажака:

– Кажак сегодня не хочет спать один. Примет ли Эпона человека с окровавленными руками?

Она оглянулась на него. Над головой ярко сияли звезды, так же ярко светил и осколок луны, и при их свете Эпона могла хорошо разглядеть его черты. Черты не свирепые, а добрые. И на нее смотрели хорошо знакомые глаза. Скиф, чья жизненная философия всегда выражалась в словах: «Бери, и айда», не хотел действовать силой. Он просил, как один свободный человек просит другого.

Она стояла неподвижно, не зная, что ответить. Казалось, сам дух произнес слова, которые у нее вырвались:

– Кровь – это жизнь, Кажак. А жизнь всегда желанная гостья в моей кибитке.

ГЛАВА 27

Гнев и негодование были все еще сильны в Эпоне, причиняя боль, словно древесный клещ, впившийся в кожу. Но она страдала и без того наслаждения, которое черпала в объятиях Кажака, без тепла его тела, а также без тесно связывавших их уз. Ее плоть жаждала этого тепла, ее дух – возрождения их союза. Голос Кажака, казалось, шел из самой его груди, его глаза приковывали ее к себе, как будто в мире не было ничего такого, на что стоило бы смотреть, кроме этих глаз.

Нежное воспоминание о спасенном ими жеребенке сближало их в каком-то благоговейном чувстве. Это было благоговение перед Великим Огнем, самое важное, что могло быть.

И это был лучший способ отпраздновать его.

Эпона закрыла глаза и постаралась забыться в сильных руках Кажака.

Но он чувствовал некоторое напряжение в ее спине и ласкал ее до тех пор, пока это напряжение не исчезло. Остановить его было невозможно, во всяком случае, в ту ночь. Он все еще помнил, как неотразимо прекрасно было ее лицо, когда она прижала новорожденную к своему телу.

Он расстегнул кельтскую брошь, скреплявшую медвежью шкуру, она упала к ногам, и Кажак осторожно уложил на нее Эпону. В кибитке было темно, но он так явственно видел ее лицо перед собой, что даже не замечал тьмы. Он стал нежно ласкать ее тело, каждая часть которого была ему знакома, и все же возбуждала так, точно он притрагивался к нему впервые. Он прижимал свои бедра к ее бедрам, чтобы она почувствовала всю силу его мужского голода, и был обрадован, когда, учащенно дыша, она страстно прижалась к нему.

Эпоне никогда не нравилась пассивность скифских жен в любовной игре с мужчиной. Без активного соучастия она никогда бы не могла получить истинного наслаждения. Только жаркий пыл, полнота взаимной отдачи позволяли получать высшее удовольствие от любовной игры. Разгоревшись, она отдавала всю себя, без остатка, опьяненно лаская Кажака и руками, и словами, притрагиваясь к самым возбудимым местам, которые она уже успела изучить, пока, застонав в упоении, он не увлек ее с собой в тот мир, куда им удавалось вознестись лишь вдвоем.

Позднее, лежа впотьмах, они дышали в едином ритме, как запряженные в кибитку лошади, и Кажак думал: «Именно эта женщина моя настоящая жена, а не те другие, которые ими считаются».

Но он не мог сказать этого Эпоне. Это было бы просто немыслимо.

Однако рядом с Эпоной скиф усвоил много такого, что прежде считал немыслимым. Он понимал, что Эпона взбешена потому, что, невзирая на их отношения, так и не стала членом скифского племени, однако, находясь с ней, он и сам не чувствовал себя скифом. Вместе они составляли что-то новое, чуть ли не новое племя. Хотя и казалось, что между ними мало общего, Кажак видел, что их различия порождены не зависящими от них обстоятельствами, обычаями, верой, взглядами, но все это уступало чему-то, что находилось в них обоих.

То, что Эпона называла духом, казалось, было одинаково в них обоих. Встречаясь взглядами, они понимали друг друга без слов. Когда он входил в нее, впечатление было такое, будто они становились одним телом.

Лежа рядом с Эпоной, Кажак думал обо всем этом с небывалой напряженностью. Не так-то легко было осмыслить абстрактные понятия, свойственные кельтскому образу мыслей, но постоянные усилия расширяли его возможности, он обрел новую внутреннюю свободу.

Свобода. Это понятие так много означало для Эпоны, но до тех пор, пока Эпона не взбудоражила мысли Кажака, он никогда не чувствовал, что ему недостает свободы. Благодаря лошади он имел неограниченные возможности для передвижения. Он обладал вполне достаточным количеством золота, хотя это и был дар Колексеса, который он мог и отобрать. Но после разговоров с Эпоной, после того, как он видел образ жизни кельтов в ее селении, он понял то, чего не сознавал прежде, – что его горизонты ограничены.

Его ездовой конь, стада, которые кормили его и снабжали необходимым сырьем, – все это в конечном счете принадлежало Колексесу. Кажак мог жить как ему хочется, но только если это одобрял князь. Его свобода не принадлежала ему; она предоставлялась ему только по доброй воле князя, князя, который отнюдь не был выборным представителем народа, но который правил по божественному праву, как потомок Табити, и мог угрожать любому, кто имел несчастье навлечь на себя его неудовольствие, изгнанием или смертной казнью.

А теперь сам Колексес оказался во власти шаманов, угрожавших ему – и его племени – от имени демонов, стоило кому-нибудь проявить неповиновение. Кому же повиновались сами шаманы? Не были ли они, в свой черед, пленниками того же страха, которым они пользовались для подчинения себе кочевников?

Но народ Эпоны не проявлял страха перед духами. Они почитали их, действовали с ними как бы заодно, как одно скифское племя с другим, во взаимных интересах. Но кельты не были порабощены демонами.

Кельты принадлежали только себе. Себе и той искре жизни, которую каждый из них берег внутри себя. Так, по крайней мере, утверждает Эпона.

Еще долго после того, как дыхание Эпоны успокоилось и она погрузилась в глубокий сон, Кажак не спал, обуреваемый этими мучительными размышлениями.

Эпона проснулась в предутреннюю пору, когда звезды только еще рассеивались в молочном свете восхода. К своему удивлению, она увидела, что Кажак лежит рядом с ней, погруженный в глубокий сон; его тяжелая рука покоилась на ее теле.

Стараясь не разбудить, она выскользнула из-под его руки и вышла наружу, чтобы подкормить свой костерок и принести небольшое личное пожертвование духам. Хотя она и не жена этого скифа, она будет носить в своем теле его ребенка, если Великий Огонь пошлет ей свою искру, искру новой жизни.

Присев на корточки возле своего ритуального огня, она стала тихо напевать древние заклинания своего народа.

Для всех кобыл наступила пора разрешения от бремени, и у Эпоны нередко бывали теперь бессонные ночи, когда ее звали на помощь, и ей приходилось применять свои силы… или магию, чтобы помочь жеребящимся кобылам. Обычно роды у лошадей проходили без затруднений, но, если такие затруднения все же возникали, Эпона иногда чувствовала их еще до того, как за ней приходил один из табунщиков. Она ощущала какое-то смутное беспокойство, даже физическое недомогание и сама выходила из кибитки и начинала искать Кажака.

– Все ли в порядке? – спрашивала она.

И он отвечал, что мышастая кобыла, слишком молодая, чтобы быть матерью, слегла и не встает. У одной из кобыл Аксиньи родился черный жеребенок, но еще не начал дышать. Одна из самых старых кобыл убрела куда-то прочь от стада, они уверены, что она рожает, но не могут ее найти.

– Помоги нам найти ее, Эпона. Отведи к ней.

И Эпона таки нашла ее.

По рецептам, которые смутно помнила еще с детства, она составляла мази и лечила змеиные укусы, вывихи и растяжения жил. Три дня и три ночи без сна она растирала тело жеребенка, который сильно расшибся, бегая вместе с матерью, отчего у него отнялись ноги; на четвертое утро, с комом в горле, она наблюдала, как маленькое существо поднялось на свои ножки, возрожденное для полнокровной жизни, и стояло в ожидании ласки.

Весна перешла в лето; недолговечная пышная красота степи в ее благосклонном расположении духа распустилась, точно гигантский цветок. Зеленый мох, обнажившийся после таяния снегов, уступил место крошечным белым цветам-эфемерам, а затем более крупным цветам – незабудкам, тюльпанам. Последние дикие гиацинты сменились серебристо-серыми султанами ковыля, казалось, Море Травы превратилось в пенный океан, волнующийся над вкраплениями шалфея. Табити была кротка и милосердна. Степь цвела, и жизнь представлялась в радужном свете.

Молва о целительном даре Эпоны распространилась по всей степи, как рябь по поверхности пруда: и в течение долгого лета кочевники приезжали издалека, чтобы попросить ее о помощи; Кажак охотно откликался на их просьбы, зная, что слух о целительстве Эпоны непременно дойдет до Колексеса и шаманов. За все свои услуги Эпона требовала одного – чтобы ее обучили объезжать неуков.

Как отнесется к этому Кажак, можно было предвидеть заранее, но она настаивала, и в конце концов ей удалось вырвать у него неохотное согласие.

– Кажак покажеттебе несколько приемов, – обещал он. – Но, если с тобой что-нибудь случится, Кажак не виноват. Виновата будешь ты сама.

Он отвел ее в сверкающую в эту летнюю пору степь, покрытую сохнущей серебристой травой и вызолоченную разливом солнечного света. Научил ее, как подходить к чутким молодым коням, отобранным для приручения, и был доволен, увидев, как быстро она освоила это искусство.

Затем ей пришлось выучиться пользоваться арканом, который набрасывали на шею лошади. Это была трудная работа, лошадь часто утаскивала за собой, а то и лягала неудачливого объездчика, но Эпона не сдавалась. Она была ловка, обладала точным глазом, только легкий вес мешал ей успешно соперничать с мужчинами.

После всего этого неуков приучали ходить в паре с более смирными верховыми лошадьми, старше их по возрасту, чтобы те привыкали видеть вблизи себя седло и всадника. Кажак так объяснил значение этого этапа приручения:

– Эти старые лошади – как ваши друиды. Они учат молодых, не так ли? Показывают им, что им нечего бояться.

Каждый очередной этап обучения неука заранее рассчитывался и имел своей целью убедить необъезженное животное в превосходстве всадника, но делалось это так, чтобы дух лошади остался несломленным. Скифы презирали кротких животных, неспособных к оказанию какого-либо сопротивления, к борьбе; о таких лошадях, независимо от их пола, они всегда говорили «она», что, конечно, не ускользнуло от внимания Эпоны. Если от своих женщин они требовали смирения, то это же качество в лошадях они считали презренным.

Строптивая лошадь, однако, которая вставала на дыбы, брыкалась, лягалась, могла понести, вызывала всеобщее восхищение у мужчин; и наездник, которому в конце концов удавалось завоевать ее доверие, найти, если можно так сказать, общий с ней язык, вырастал в глазах всех кочевников. Аксинья как-то сказал Эпоне, что Кажак потратил целый год на то, чтобы объездить серого жеребца, и все это время тот упорно сопротивлялся. Поэтому он высоко ценился в степях как производитель, и все, кто приводил к нему на случку свою кобылу, платили золотом.

– Он самый сильный конь в этих краях, – бахвалился Кажак. – У него такое же большое и жаркое сердце, как Табити.

После того как неуков приучали к прикосновению и присутствию людей, на спину им, с помощью подпруги из козьего волоса, привязывали чепрак. Затягивание подпруги вызывало обычно сильное сопротивление, а когда к чепраку добавляли и седло, то ждали, что сопротивление возобновится.

Можно было бы, конечно, уложить неука на землю, надеть на него сбрую и, после того как седок усядется в седло, отпустить его. Кажак сказал, что у некоторых других племен используется именно такой способ объездки, но их племя его не применяет. Они предпочитают укрощать животных медленно, употребляя особый подход к каждой лошади, стараясь, чтобы лошадь училась добровольно, с тем чтобы впоследствии ей можно было полностью доверять.

Особенная важность придавалась первой поездке на оседланном коне или мерине – скифы никогда не ездили на кобылах. Если эта поездка проходила успешно, скифы праздновали это событие, товарищи под общий смех и грубоватые подшучивания подбрасывали удачливого объездчика в воздух. Но обучение отнюдь не заканчивалось на этом, лошадь должна была беспрекословно слушаться поводьев и уздечки, отзываться на прикосновение ноги и даже просто перенос центра тяжести тела. Конь, который во время объездки проявлял смелый дух, проходил дополнительное обучение – на боевого коня, который мог умело маневрировать в битве, а в случае падения наездника даже защищать его зубами и копытами.

Хорошо обученный скифский конь был сам по себе грозным оружием.

К концу лета скифы стали замечать, что легкий вес Эпоны и ее интуитивное понимание животных дают ей определенное преимущество перед ними. Кони, с которыми она работала, учились быстрее и с большей охотой. Теперь она попеременно бывала то на плоской пыльной площадке, которая использовалась для объездки, то в загоне, где охолащивали молодых коней. Во время кастрации она стояла рядом с животным, что-то ему шептала и замазывала рану особым бальзамом собственного изготовления, но всякий, кто заглянул бы ей в глаза, мог бы заметить, что сердце ее не здесь, а на равнине, вместе с табуном скачущих с развевающимися гривами коней.

В работе с лошадьми Эпона быстро стала незаменимой, и Кажак опять велел, чтобы ее освободили от всяких домашних хлопот. И на этот раз она не протестовала. Она охотно отказалась от всяких попыток войти в женское общество. В течение долгого дня, под безбрежным небом, она часто забывала о том, что она женщина. Только в объятиях Кажака, по ночам, вспоминала об этом, да еще когда видела непрестанно наблюдающие за ней глаза Дасадаса.

С тех пор как Эпона вновь стала спать с Кажаком, он начал относиться к Дасадасу с большей терпимостью. Он даже иногда пошучивал по поводу его одержимости Эпоной. В отсутствие Дасадаса он потешал Аксинью, едко передразнивая молодого человека.

– Эпона, – вздыхал он с выпученными глазами, разинутым ртом и свободно висящими по бокам руками – ни дать ни взять полный безумец. – Эпона, – бормотал он, расхаживая по кругу и с благоговением глазея на воображаемую женщину.

Глядя на эту сценку, Аксинья хохотал.

Видела эту сценку и Эпона, и она тоже, помимо своей воли, громко смеялась. Но женским чутьем она знала, что Дасадас поджидает своего времени, благоприятной возможности. И рано или поздно попытается добиться своего.

Ждал не только Дасадас. Гигантский волк все еще преследовал во сне людей, по мере приближения осени он совсем осмелел, начал сниться женщинам в их кибитках и даже детям, которые просыпались с испуганными криками.

– На меня рычал страшный волк, – младший сын Галы рыдал, уткнувшись лицом в колени матери и дрожа от ужаса.

– Успокойся, успокойся, это только сон, – утешала его Гала. Но по ее глазам можно было видеть, что она встревожена, ибо тот же сон снился и ей.

Прибыл Потор, приведя с собой целую вереницу лошадей, которых он хотел опробовать в состязаниях с самыми быстроногими лошадьми Кажака. Хотя Кажак и нахваливал всем Эпону как искусную врачевательницу лошадей, он все же попросил ее на время пребывания Потора воздержаться от верховой езды и выездки молодых меринов.

Разумеется, это привело к новой ссоре.

– Люди потеряют уважение ко мне, – попробовал объяснить ей Кажак. – Потор скажет, что женщина Кажака стала мужчиной. Поднимет меня на смех. Ха, ха! – холодно добавил он, заранее болезненно переживая насмешки над собой.

– Ты знаешь, что я не мужчина. Почему я должна отказываться от того, что мне нравится? Ради Потора?

– Кажак… просит тебя. Ради Кажак.

Она заколебалась.

– А ты позволишь мне ездить на сером жеребце?

Он нахмурился.

– Кельты всегда торгуются, – пожаловался он, уже не впервые.

– Ты же сказал, что я никогда не буду принадлежать к вашему племени, поэтому я остаюсь кельтской женщиной, – злорадно напомнила она. – Теперь, когда время спаривания закончилось, позволь мне иногда ездить на твоем сером. А я взамен до отъезда Потора не буду обучать неуков.

Он еще более посуровел.

– Только я могу сказать, что ты должна, а чего не должна делать. Видишь эти шаровары. В таких шароварах ходят только мужчины.

Но утром она увидела возле своей кибитки стреноженного серого жеребца и надела на него свое седло. Кажак уже уехал вместе с Потором, чтобы показать ему мышастого мерина, выезженного Эпоной. Когда двое мужчин возвратились, Потор принялся расхваливать мерина:

– Удивительный конь, Кажак; смышленый, послушный, очень быстроногий. Ты не хочешь прямо сейчас продать его мне?

Кажак задумался.

– Кажак хочет отвести эту лошадь и еще нескольких других на лошадиную ярмарку в Майкоп. Еще до наступления Тайлги. Получить за них хорошую цену.

Потор не стал настаивать.

– Ну что ж, они стоят много золота. Я никогда не знал, что ты один из лучших объездчиков. Не мог бы ты объездить нескольких жеребцов для моего племени?

Кадак пожевал губы.

– Я слишком занят, – наконец обронил он.

В эту ночь, когда Потор и сопровождающие его люди уже уснули, на стоянке воцарилась какая-то странная зловещая атмосфера. Стадо вело себя беспокойно, и, боясь, как бы оно не разбежалось, Аксинья попросил Дасадаса выйти вместе с ним в ночное. Кочевники метались и что-то бормотали во сне. Посреди ночи в Море Травы разразился неожиданный для этого времени года ливень; ливень загасил и костерок, разложенный Эпоной в небольшой, обложенной камнями ямке.

После того как этот костерок погас, над кибитками и стадом сгустилась какая-то неестественная тьма.

Пока у них гостил Потор, Кажак избегал ночевать в кибитке Эпоны, поэтому она спала одна. Разбудило ее какое-то царапание в заменявший дверь войлочный занавес. Едва открыв глаза, Эпона стала вглядываться в темноту, казалось, какое-то животное, шумно принюхиваясь, тычется носом в войлочный занавес. Это могла быть одна из тех тощих полудиких собак, которые бродили по стоянке, дерясь между собой за выброшенные объедки, но… в кибитку проник какой-то горьковатый, похожий на мускусный, запах, и она сразу же узнала его.

– Кернуннос, – произнесла она. И это был не вопрос.

Даже в полной темноте она ощущала его присутствие так же явственно, как если бы смотрела ему в лицо.

Он стоял совсем рядом, она даже слышала его дыхание, дыхание человека, а не животного. Вероятно, он стоял ссутулившись, так как кибитка была рассчитана на сравнительно невысоких скифов и Меняющий Обличье не мог бы стоять в ней во весь рост.

– Кернуннос, – повторила она. Она хотела, чтобы он своим голосом подтвердил то, в чем она была уже убеждена.

– Да, Эпона, – грубым шепотом ответил ей знакомый голос.

– Я не во сне?

– Какая разница.

– Ты постоянно являешься этим людям во сне, терзаешь их, но ведь они не причинили тебе никакого зла, Кернуннос. Ты убил Басла. Ведь это ты убил Басла, верно?

– Какая разница, – вновь сказал он. – Для тебя и меня, Эпона, эти скифы не должны иметь никакого значения. Значение имеет лишь наше племя. А твой дар принадлежит племени. Ты не имела никакого права убегать. И должна вернуться.

Она чувствовала, будто в нее вселилась какая-то незримая сила; это вторжение в ее кибитку, казалось, было грубым насилием над самим ее духом. Призвав себе на помощь браваду, она сердито спросила:

– Можешь ли ты отнести меня назад, жрец? Подхватить на руки и отнести в Голубые горы?

По его молчанию она поняла, что, хотя Меняющий Обличье сумел достичь ее, преодолев такое расстояние, он не в состоянии похитить ее тело. По крайней мере в этом отношении она была в безопасности.

– Я никогда не сделаю того, чего ты хочешь, – сказала она. – Я теперь живу здесь… со своим мужем. Ты не имеешь права требовать, чтобы я вернулась, ибо я свободная женщина, давно уже не живущая под крышей матери. На меня не простирается теперь власть Ригантоны.

Она услышала звук, напоминающий смех, хотя и не была уверена, что это смех. Возможно, он звучал лишь у нее в голове, как и голос Кернунноса. В нем не было той звучности, с которой раздавался бы голос человека, стоящего подле нее.

– Ты не жена, – прожужжал голос, голос насекомого.

Откуда он это знает? Она откинулась на ковры, которые служили постелью, стараясь разглядеть его во мраке, но видела только маячущую над ней смутную черную тень.

– Ты не жена, – повторил Меняющий Обличье. – И твое место не здесь, а с твоим племенем. Наша сила уже не та, что прежде, осталось всего четыре друида, неблагоприятное число. Мы отчаянно нуждаемся в тебе для поддержания наших обычаев и традиций. После того как ты уехала, в нашем селении произошло много перемен. Новые мысли, которые привезли с собой скифы, совратили наших молодых людей. Они намереваются оставить горы, поселиться где-нибудь в другом месте. Как и ты, они безрассудно отворачиваются от того, что у нас есть, мечтают о других краях, о другой жизни. Они говорят о сражениях и славе, о военной добыче; громко, на все селение, распевают воинственные песни. Своими похвалами они вскружили Гоиббану голову, и он беспрестанно выковывает все новое и новое оружие. Он думает только о том, что создает, забывая о его назначении.

Она подумала, что, протянув руку, может дотронуться до него. Может нащупать его худое бедро, почувствовать, реален ли он или только видимость, понять, какова его истинная сила. Сила, которую она также могла бы обрести, если бы стала его ученицей в волшебном доме. Она представила себе, как Меняющий Обличье стоит над ее плечом, говорит, учит ее, накладывает отпечатки своей личности на ее личность, превращая ее в нечто, чем она не хочет быть… Она сжала кулаки под одеялом.

– Какое отношение все это имеет ко мне? – спросила она.

– Ты сильна духом. Молода и очень одарена, мы могли бы оказать большое влияние на наш народ. Они восхищались бы тобой, прислушивались бы к каждому твоему слову; но ко мне… ко мне они не хотят прислушиваться. Ты могла бы убедить их оставить безрассудные замыслы. Как я уже сказал, ты молода. Ты даже не представляешь себе, каким влиянием могла бы пользоваться. Тем более что я мог бы тебя обучить, помочь тебе…

– А Таранис? – перебила Эпона. – Как поступает Таранис в такой обстановке?

– Он хочет завоевать большую славу, чем его предшественник. Он честолюбив и заботится прежде всего о себе, – ответил Кернуннос. – И он думает, что добьется этого, если увеличит владения племени. Он слышит разговоры молодых об уходе, о том, чтобы силой, кровопролитием захватить новые места и обосновать там свои поселения. Он видит, что они небрежно относятся к совершению обрядов; он знает, что они уже не прислушиваются к голосам своих духов, а руководствуются лишь своей алчностью и желаниями, но он не пытается их разубедить.

– Селение кельтов переполнено жителями, Кернуннос, – сказала она. – Там уже нет места для постройки новых домов, нет подходящей земли для возделывания. Чтобы племя могло расти и процветать, оно, возможно, и в самом деле нуждается в расширении своих владений, в освоении новых занятий. Жизнь – это бесконечная перемена. Так учат сами друиды.

Она почувствовала его гнев, опаляющий, точно жаркое солнце.

– Тебя испортило общение с этими скифами, – воскликнул он обвиняющим голосом.

– Это не мысли скифов, мои собственные, – ответила она. – И я не уверена, что кельты должны цепляться за отжившие обычаи и традиции. Может быть, как раз пришло время для роста нашего племени, время выйти из чрева Матери-Земли и посмотреть, как далеко мы можем раздвинуть свои владения. Для этого необязательно прибегать к кровопролитию. Есть ожидающие нас пустые земли, далекие горизонты. Я даже как-то видела во сне… – Она осеклась, услышав предостережение своего духа.

Кернуннос быстро наклонился над ней, и она почувствовала на лице его жаркое дыхание.

– Что ты видела во сне? Что? Что?

Она не могла противиться исходившей от него непреодолимой силе.

– Я видела во сне земли, лежащие далеко на западе. На юге. За морями. – Ее голос смягчился, он как будто доносился из морского тумана, он как будто плыл на волнах воспоминаний. – Иберия, – прошептала она. – Альбион. – Ее голос звучал очень тихо и тепло, словно бы напоенный любовью. – Иерне. Зеленый остров на краю мира.

– Вот видишь, – с торжеством вскричал Кернуннос. – Ты и впрямь обладаешь необыкновенным даром. Ты должна вернуться, Эпона, и я научу тебя использовать этот дар на благо нашего племени.

Его настойчивость заставила ее вернуться из далеких земель обратно, в кибитку, и она вдруг ощутила опасность.

– Никогда, – воскликнула она неожиданно громким голосом. – Я не хочу иметь ничего общего с тобой, жрец.

Он уловил отвращение в ее голосе.

– Ты ненавидишь меня, девочка?

Она лежала неподвижно, стараясь вспомнить, каковы были ее первые чувства к Кернунносу.

– Да, – честно ответила она. – С самого начала, всякий раз, когда я смотрела на тебя, у меня было такое чувство, будто в глаза мне швырнули пригоршню песка. Сама не знаю почему.

Жрец вздохнул.

– Может быть, мы были врагами в другой жизни, в другом мире, я чувствую это, но у меня не было времени, чтобы заглянуть в прошлое, посмотреть, как складывался узор наших отношений. А теперь, когда я нуждаюсь в тебе, ты отворачиваешься от меня. – Его голос странно затихал, как будто он постепенно отдалялся. – Наш образ жизни будет разрушен, если мы не будем отстаивать его, Эпона. Наш народ может измениться до неузнаваемости. Ты должна возвратиться. Должна нам помочь… – Возможно, все и должно измениться, – сказала она. – Возможно, настало время для рождения чего-то нового. – За закрытыми веками она вдруг увидела лошадь, свободно скачущую к беспредельному горизонту. Свободно. Преодолевая все препятствия.

Вскрикнув в отчаянии, жрец упал на нее. Он дышал тяжело, как терзаемое жаждой животное, его голос совсем ослаб. Что-то волосатое, похожее на мужскую бороду, коснулось ее горла; она ощутила жаркое прикосновение губ к той артерии, где пульсировала ее жизнь.

Она изо всех сил оттолкнула Кернунноса и громко закричала. Жрец пятился назад, задевая о стоящие горшки и упряжь; Эпона стала искать у себя на поясе нож, и только тогда вспомнила, что оставила оружие вместе с одеждой, когда раздевалась. Она лежала с широко раскрытыми глазами; сердце ее бешено колотилось, губы пересохли, ей показалось, что кто-то прошел мимо и исчез.

– Кернуннос? – спросила она, но так и не получила никакого ответа.

– Эпона, – закричал Кажак, врываясь в кибитку. – Что с тобой? Ты звала на помощь? – Он сграбастал ее в свои мощные объятия и тряс с такой силой, что ее тяжелые распущенные волосы стегали их обоих.

– Со мной все в порядке, только не тряси меня так, – попросила она. – Это был…

– Да?

– Это был сон. Кошмарный сон.

Он отодвинулся и попытался разглядеть впотьмах ее лицо.

– Тебе привиделся волк?

Она не ответила.

Утром они нашли неподалеку одного из людей Потора; он был изуродован, в его горле зияла рваная рана, и только лужица сгустившейся крови свидетельствовала, что этот человек еще совсем недавно был живым.

ГЛАВА 28

Наконец-то Эпона поверила в свою силу. Кернуннос не явился бы к ней так издалека, подвергая себя такому риску, если бы не нуждался в ней так отчаянно. Но даже сила Меняющего Обличье ограничена. Даже на огромном расстоянии от волшебного дома, где, должно быть, сейчас покоится его тело, он не мог долго сохранять свое обличье, не прибегая к жертвоприношению: чтобы поддержать свою жизнь, он вынужден был отнять чужую. И было совершенно очевидно, что ему требуется человеческая кровь. Пока он будет пребывать здесь, возле нее, он постоянно будет брать дань со скифов, избирая для жертвоприношения членов ее племени.

«Это не мое племя. Я кельтская женщина».

И все же из-за нее убивают скифов. Это тяжелая ответственность.

Кажак сказал Потору, что вот уже некоторое время вокруг стада рыщет большой волк, и Потор выразил горячее желание принять участие в охоте на него. Они тщательно обыскали все окрестности, но не нашли волка, Потор так и не смог отомстить за своего брата, чьи останки он увез домой.

Но с глазу на глаз Кажак сказал Эпоне:

– Этот демон загрызет нас всех, одного за другим. Это кара за твое похищение. Можешь ли ты прекратить это своей магией?

Она опустила глаза.

– Нет. Я не знаю, как прекратить это. Только огонь может удержать волка, но ведь огонь можно погасить. – Тут она вспомнила, что, хотя Басл и не убил волка, он нанес ему тяжелую рану. Скифские стрелы не могли причинить никакого вреда этому оборотню, но Басл смог отсечь ему ухо стальным кинжалом, откованным кельтским кузнецом.

– Все время держите под рукой железное оружие, – посоветовала Эпона Кажаку и другим. – Вероятно, только им и можно убить волка.

– Кажак знает лучшее оружие, – проворчал Кажак. – Никто и ничто не может угнаться за лошадью. После того как мы спустились с темных гор, мы скакали так быстро, что волк отстал. Мы сделаем то же самое. Ускачем, оставив этого демона голодать в Море Травы.

По его велению стадо было собрано, и на другое утро, сидя на передках своих кибиток, женщины уже нахлестывали коней, радуясь, что никому из них не придется тащиться на повозке, запряженной волами. Они быстро мчались по степи, на юг, в то время как мужчины, не щадя ни себя, ни скот, гнали домашних животных в том же направлении. Они не останавливались, пока животные не выбились из сил, но в эту ночь никто не видел во сне волка.

– Очень хорошо, – заметил Кажак на следующее утро. – Лошади обгоняют всех врагов. Человек на коне всесилен, Эпона. Всесилен.

Возможно, в стремительном побеге и было их спасение. Если они предельно выкладывались каждый день, их преследователь не поспевал за ними. Но, как только они задерживались на одном месте, чтобы скот мог попастись и отдохнуть, кто-нибудь непременно просыпался в ночи с широко раскрытыми глазами и бьющимся сердцем и говорил, что видел гигантского волка, рыщущего вокруг стоянки.

Когда их пути пересекались с путями других, болтливые женщины взахлеб рассказывали о серебристом волке, дети играли в него, а мужчины иногда даже видели оборотня возле своих кибиток. Громадный волк, каких никогда не видели в степи, не мог не возбудить толков. За ним пробовали охотиться, но ни одна скифская стрела не могла его поразить.

Лето приближалось к концу, начинались сильные грозы, а иногда молотил град. В один темный сырой день люди Кажака проезжали мимо странной гробницы, расположенной на пологом холме, и даже остановились, чтобы воздать ей подобающие почести.

Это был, как уже упоминал Кажак, деревянный дом, где вполне могла бы разместиться целая кельтская семья. По всем четырем его углам были попарно вбиты столбы, а между ними установлены деревянные колеса; на каждом колесе покоилось тело оседланной, взнузданной лошади, ее свисающие ноги казались скачущими. На каждой из них восседал всадник; в его туловище, начиная от шеи, был вбит кол, соединенный с одним из парных столбов. Эта ужасная стража, озирая горизонт пустыми глазницами, охраняла гробницу какого-то князя.

– Отважные молодые люди были задушены, чтобы и после смерти быть со своим повелителем, – заметил Кажак. – Большая честь.

Когда, в торжественном безмолвии, они возобновили путь, Эпона оглянулась, чтобы еще раз посмотреть на разлагающиеся тела людей и лошадей. На некогда великолепной упряжи сверкали серебро и золото, в горитах каждого всадника лежали лук и стрелы, предназначенные для того, чтобы стрелять в некоего неведомого врага. По головам мертвых всадников хлестал дождь, с копыт мертвых лошадей стекали струи воды.

Дождь обтекал тела мертвых, а затем его поглощала Мать-Земля, в чьих недрах вызревала новая жизнь.

«Так было и будет всегда», – произнес дух.

Утомление животных все усиливалось и усиливалось, они тощали, хотя во время коротких остановок и съедали непомерно большое количество корма. Устали и женщины в кибитках, они были в сварливом настроении; дети стали капризничать и плакать больше обычного. Когда Кажак первый заметил вдалеке одну из тех больших лошадиных ярмарок, которых в это время года бывало довольно много, все наконец облегченно вздохнули. Теперь-то они смогут остановиться и отдохнуть. Их семьи, окруженные многочисленными искусными воинами, смогут наконец насладиться безопасностью.

Лошадиная ярмарка объединяла в некий свободный союз разные кочевые племена; обмен лошадьми с целью улучшения своих стад отодвигал на второй план все прочие интересы. Загоны для кобыл были сооружены из редкого ценного дерева и окружены торговыми рядами, где были выставлены яркие, пестрые ковры, различные принадлежности для кибиток и упряжи. Загон окружило множество стоянок. Проезжая мимо них, Эпона с удивлением заметила, что привыкла ко многому, чего не хотела прежде принять, даже была уверена, что никогда не примет. Например, к отрубленным головам. Ухмыляющимся, тронутым тлением, испускающим тошнотворный запах. Но ведь считалось, что эти головы защищают от всех напастей. Это был символ доблести, который она приучилась уважать; ее глаза расширялись от восхищения, когда она видела особенно замечательный трофей или шатер, увешанный множеством черепов. Она бессознательно восприняла убеждение скифов в том, что голова как бы представляет собой человека; и теперь она была успокоена видом многочисленных бестелесных воинов, охраняющих всю территорию ярмарки.

Торговля шла бойко. Мужчины сидели на расстеленных на земле чепраках и, не обращая внимания на клубящуюся пыль, добродушно переругивались или, яростно жестикулируя и сверкая глазами, упорно торговались. Когда один из торговцев чувствовал, что другой берет над ним верх, он возносил к небесам общепринятую у скифов молитву:

– Этот человек принадлежит к старейшему народу на земле. Но этот человек страдает. Почему? Кто избавит его от вора, который хочет вытащить все зубы у него из головы?

Кажак и его люди разбили стоянку в удобном месте; скоро вокруг них собралась целая толпа: все восхищались лошадьми, хотя и подмечали их худобу, но еще большее восхищение вызывало кельтское оружие, которое каждый скиф носил на поясе: кинжал и меч; с этим оружием они никогда не расставались. Из уважения к Кажаку Эпона почти не покидала своей кибитки, хотя иногда, плотно завернувшись с головой, так чтобы никто не мог видеть ее золотые волосы, она осматривала выставляемых лошадей, наблюдала за скачками и состязаниями, слушала похвальбы и сетования. Стоя в толпе зрителей, она наблюдала, как Дасадас договаривался об обмене четырех превосходных кобыл, такого же количества скота и всех своих овец на молодого гнедого жеребца, который еще никак не проявил себя ни в скачках, ни в спаривании.

– Что за дурацкий обмен, Дасадас, – проворчал Кажак. – На что тебе этот конь? Чтобы покрывать своих кобыл, ты можешь пользоваться моим жеребцом, лучше его все равно не найти.

– У этого коня ноги даже длиннее, чем у твоего жеребца, – оправдывался Дасадас. – Может быть, он будет крупнее и даже быстрее. И он уже приучен к седлу. Это верховой конь; Дасадас больше не будет ездить на мерине.

– Кажак ездит на жеребце, поэтому и Дасадас хочет ездить на жеребце, – фыркнул Кажак. – Ты не можешь иметь все, что у меня есть, Дасадас. – Они обменялись сердитыми взглядами, ощетинившись, словно два пса, на негнущихся ногах ходящие по кругу, норовя вцепиться друг в друга.

Эпона встала между ними.

– Вы братья, – напомнила она, – а братья должны стоять вместе. У вас один общий враг.

Ссора была улажена, но не забыта.

Кажак был разочарован тем, что его лошади не пользуются таким же успехом, как в прошлые годы; на этот раз они были не в очень хорошем состоянии и не привлекали большого внимания. И все же, глядя на них, Эпона думала, что это самые великолепные существа на земле. Казалось, они принадлежат к совсем другому роду, чем маленькие, приземистые тягловые животные – неказистые косматые пони, впрягаемые в фургоны и телеги на западе. Она смотрела, как Кажак восседает на своем сером жеребце; наблюдала, как он и другие участвуют в скачках, разыгрывают потешные сражения на конях, чтобы показать их боевую выучку, – и понимала то, в чем впоследствии убедятся враги: всадник на великолепном скифском скакуне – новое существо, более крупное, чем любое другое, способное преодолеть все горизонты. Существо непобедимое.

Они покинули ярмарку раньше, чем обычно это делали, и когда Аксинья начал ворчать, Кажак сказал ему:

– Мы не должны оставаться слишком долго на одном месте. Это неразумно. Ведь торговля идет у нас не слишком хорошо. Что тебе предлагали за твоих лучших лошадей, Аксинья?

Аксинья сплюнул на землю, и Кажак мотнул головой в знак согласия с выраженным им таким способом мнением.

– Мы поедем дальше. Может быть, на следующий год нам повезет больше. Если от нас отвяжется этот проклятый демон. С тех пор как нас преследует этот волк, наши дела идут не слишком хорошо.

Чем больше раздумывал Кажак, тем сильнее он убеждался, что именно волк виноват в неудачах, преследующих его в последнее время. Несмотря на его частые посещения, Эпона так и не зачала, а это дурной знак. Беспокоят его своими жалобами и другие женщины; Аксинья переговорил с Кажаком, а тот, в свой черед, высказал свое недовольство Эпоне.

– Ты слишком много говоришь с женщинами о том, чего они не могут понять, – сказал он. – Своими разговорами ты вселяешь в них беспокойство. Это нехорошо, Эпона. Ты говоришь, что у них есть право на то, на это. Но ведь они только женщины, у них нет никаких прав. Ты только создаешь для них ненужные трудности.

– Но я же не хочу создавать для них затруднения, только рассказываю им о кельтских обычаях, о том, что женщина у нас считается равноправной с мужчиной и имеет свою личную собственность.

Лицо Кажака было встревожено.

– Мужчины упрекают меня за то, что я позволяю тебе распускать язык, Эпона. Другие женщины обучены правильному поведению, а ты нет. Кажак будет потерять поддержку своих братьев. А ему нужны сейчас все братья, если мы хотим избавить наше племя от дурного влияния шаманов.

– А это возможно?

– Кажак надеется, – ответил он. – Но может быть, уже слишком поздно; может быть, было уже слишком поздно, когда Кажак покидал Море Травы. Но мы не можем сдаться без борьбы; поэтому не настраивай братьев против Кажака, а когда ты говоришь с их женами о свободе, ты именно это и делаешь.

– Стало быть, ты собираешься присоединиться ко всему княжескому племени в зимнем кочевье, даже если волк будет по-прежнему преследовать нас?

– Да. Мы обязательно должны присутствовать на Тайлге, приношении лошадей в жертву. В прошлом году Кажак отсутствовал; это была большая ошибка. Кажак непременно должен бывать на великом празднестве, которое укрепляет положение князя. Ради всего племени.

Опять эти слова. Ради всего племени. Дух предостерег Эпону, чтобы она не оспаривала этих слов, поэтому она молча потупилась. «Да, Кернуннос, – подумала она. – Ради всего племени». Но Кажак хорошо знал, что уступка в одном деле еще не означает согласия со всеми его требованиями.

– Ты должна обещать, Эпона, что больше не будешь говорить с женщинами о свободе.

– Но ведь они только-только начинают интересоваться. Задают вопросы, Кажак, как ты задаешь мне вопросы. Что я должна им отвечать?

– Ничего. От этих разговоров о свободе только одни неприятности.

– Ты мне приказываешь?

– Прошу тебя, Эпона. Кажак нуждается в твоей помощи.

Она не могла ему отказать. Как не могла отказать себе в удовольствии в последний раз ткнуть его локтем в ребра.

– А как насчет тебя, Кажак? И с тобой тоже я не должна говорить о свободе? – Уголки ее губ искривила улыбка, она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц.

– Кажак свободный человек! – провозгласил он. – Кажак на коне – самый свободный из всех людей.

Но это была неправда, о чем можно было хорошо судить по приему, оказанному Кажаку и его людям, когда он возвратился в зимнее кочевье. Многие из княжеских шатров уже стояли на своих местах; и кругом царило оживление, знакомое Эпоне еще по минувшей зиме. Но была одна существенная перемена. Обилие трофейных голов, отличавшее жилище Колексеса от других, теперь венчало шатер чуть поменьше; обиталище же старого князя было занято шаманами, которые при появлении Кажака сразу же выглянули наружу.

Их размалеванные щеки стали еще более пухлыми. Пока все находились на летних пастбищах, Цайгас и Миткеж хорошо отъелись; в их животы попало немало откормленных овец. После короткого обмена приветствиями они сразу же стали допрашивать Кажака, насколько увеличилось его стадо, сколько родилось жеребят, какие выгодные сделки он заключил.

– Кажак расскажет обо всем самому Колексесу, – процедил скиф сквозь сжатые губы. – Эти лошади принадлежат князю; только он и имеет право знать все это.

– Мы ему все передадим, – сказал Цайгас масленым от бараньего жира голосом. – Теперь он поручает нам распределять головы скота по семьям. Он слишком стар, слишком утомлен, чтобы его можно было беспокоить.

Кажак продолжал сидеть на своем сером жеребце.

– Кажак должен видеть сам, – упрямо повторил он.

Цайгас сверкнул глазами.

– Это невозможно. Князь находится под покровом благого тальтоса, белого тальтоса, а вместе с тобой к нему могут войти демоны. Мы слышали, да, мы слышали. Кажак не может видеть Колексеса.

Высокими истошными голосами шаманы завели какое-то свое песнопение, при звуках которого лошади прижимали уши к голове и беспокойно перебирали ногами. Краешком глаза Эпона увидела, как скифы, вышедшие было приветствовать Кажака, тотчас же разошлись: отправились к своим стадам и кибиткам.

Кажак также увидел это. Положение было еще хуже, чем он опасался. Шаманы всецело завладели Колексесом и никого к нему не допускали. Возможно, он даже мертв, его преемник не провозглашен, и шаманы забрали всю власть, так что никто не решится бросить им вызов. Кажак подумал, что ему еще придется выяснить, насколько они укрепились: конечно, не всех его братьев смогли запугать их угрозы, их невнятные пророчества, демоны и ужасы, порожденные конопляным дымком.

Неожиданно Кажак ухмыльнулся – своей характерной широкой ухмылкой.

– Вы хотите сказать, что Кажак вернулся с демонами? Да нет. Кажак вернулся со стадом и братьями, Кажак вернулся с чародейкой, доброй женщиной, которая умеет исцелять больных лошадей.

Голос Миткежа напоминал северный шатер, холодный, режущий:

– Все знают в Море Травы, что Кажака сопровождает волк-демон. Мы даже знаем, что он был здесь, с тобой в прошлую зиму. Мы приняли необходимые меры для защиты нашего народа. Колексес, в его великой мудрости, объявил, что отныне Кажак не его сын, ибо Кажак поклялся на очаге отца, что будет лишь прославлять имя своего повелителя и обогащать племя. Кажак нарушил этот обет. Кажак принес зло своему племени. Шаманы знают, как карать клятвопреступника.

Кажак сидел на своей лошади, ошеломленный. Кровь отхлынула от его лица.

– Колексес сказал… что Кажак отныне ему не сын? Этого не может быть. Кажак хороший сын. Колексес дал ему взаймы много золота, много лошадей, он делил с ним еду…

– Колексес не называет тебя по имени, – сказал Миткеж. – Никто не должен произносить твое имя, как имена мертвецов. После Тайлги мы покараем тебя; белый тальтос, благой тальтос достойно накажет клятвопреступника. – Он самозабвенно завел песнопение, покачиваясь и кружась, так что его метелки из конского хвоста летали по воздуху.

Потом заговорил Цайгас, присовокупив свои угрозы к угрозам Миткежа.

– Пока можешь разбить свой шатер, безымянный человек. Твоих животных сосчитают, прежде чем влить их в княжеское стадо. После Тайлги, по внутренностям жертвы, мы сможем определить, какое наказание тебе назначить… Мы совершим торжественный обряд, чтобы защитить наш народ от привезенного тобой демона, безымянный человек. Только шаманы смогут помочь нашему народу. А теперь уходи. Прочь с глаз Цайгаса. Ты оскорбляешь нас своим присутствием.

Шаман повернулся и вошел в большой шатер, где прежде жил князь почитающего лошадей народа. Эпона заметила, как маленький мальчик – виночерпий Колексеса – откинул закрывающую дверь занавеску, пропуская Цайгаса, и низко поклонился при этом.

Глядя на выражение лица Кажака, Эпона испытывала такое чувство, будто в ее собственную грудь вонзилась стрела. Она попробовала как-то его утешить, но он отмахнулся от нее. Боль, стиснувшая его сердце, была слишком сильна, чтобы он мог открыть ей свои мысли.

Чтобы как-нибудь отвлечься, Эпона присоединилась к женщинам, устанавливавшим шатры. И на этот раз Кажак не возражал против ее участия в этой работе; он был слишком поглощен своими переживаниями, чтобы заметить это. Скиф разъезжал по кочевью, приветствуя его обитателей, пытаясь выяснить, скольких братьев шаманы успели восстановить против него.

Многие его избегали, но кое-кто приветствовал, как всегда, и даже приглашал к себе в шатер. Эти немногочисленные люди вселили в Кажака кое-какую надежду. Они тоже осуждали шаманов за наглый захват всего огромного княжеского богатства.

Владмир, коренастый скиф, которого сломанное и так и не зажившее бедро вынудило на постоянную жизнь в шатре, выразил общее мнение этих людей:

– Колексес всегда был суров, но справедлив, Кажак. Оказывал помощь всем нуждающимся. Шаманы никому не помогают. Только берут и требуют еще больше. И каждый день они придумывают новые правила и говорят, что эти правила обязательны для всех. Но люди не понимают их правил и нарушают по незнанию. Тогда шаманы их наказывают. Они забирают у нас все, вплоть до мелочей, но не удовлетворяются даже этим, требуют еще.

– Они захватили шатер Колексеса, – сказал Кажак. За то короткое время, что он провел в кочевье, его глаза, казалось, глубоко запали.

– Да, – подтвердил Владмир. – Они захватили и все золото.

Кажак был потрясен.

– Золото Колексеса? Богатство всего племени? Но золото – это кровь Табити; оно должно храниться у князя. Золото – символ его власти, нашего княжеского происхождения. Если золото в руках шаманов, кто даст нам его, если оно нам понадобится?

– Чтобы охранять золото, шаманы поставили стражников, – сказал Владмир. – Все они предупреждены: если кто-нибудь уснет на посту, он будет задушен, а затем с него сдерут кожу.

– Уже многие казнены, Кажак. Мы уже никогда не увидим этих братьев. Некоторым шаманы обещали награды, они польстились на это. Стоят на стороне шаманов. Шаманы сами подсчитывали количество скота, пригнанного каждой семьей. Если Цайгас и Миткеж считали, что скота мало, эти подкупленные люди убивали своих братьев. Все имущество убитых забирали шаманы, чтобы умилостивить демонов. Так, по крайней мере, они говорят.

– Почему вы не сопротивлялись? – спросил Кажак.

Владмир поднял руки ладонями кверху.

– Это делалось понемногу. С каждым, кто возвращался, прежде чем он успевал поговорить с братьями. Скоро страх охватил все кочевье. Его сразу же ощущали все возвращавшиеся. Этот страх – точно демон. Он бродит среди шатров, заставляя всех прятаться.

«Как серебристый волк», – подумал Кажак.

– Но кто-то же должен выступить против шаманов, громко призвать всех братьев объединиться против шаманов.

Владмир растянул губы, показывая почерневшие пеньки зубов. Протянув руку, он подсыпал в стоявшую рядом жаровню горсть конопляных семян, чтобы опьяняющим дымком рассеять мрачные мысли.

– Кто же? Ты, Кажак? Нет. Мало кто откликнется на твой призыв. Люди боятся за свои шкуры… Шаманы владеют теперь большим богатством, у них есть на что подкупать слабых людей. Такие люди не вспомнят, что Кажак – их брат. Они выслушают слова шаманов и пойдут по кочевью, настраивая всех против Кажака. Они скажут, что Кажак плохой сын, скажут, что он привез с собой в Море Травы демона, чтобы убить Колексеса и занять его место.

– Но ты-то этому не веришь?

– Нет. Но кое-кто верит.

– Жив ли еще Колексес? – спросил Кажак, опасаясь услышать отрицательный ответ.

– Мы думаем, да, но никто не видел. Все думают, что, когда он умрет, шаманы скажут, что он выбрал нового князя, но о своем выборе сообщил только им. Новый князь не будет сильным князем, это будет кто-нибудь, кем шаманы смогут управлять.

– Все братья знают, что Колексес много раз говорил, что назначает своим преемником Кажака. Ты же сам это слышал, Владмир.

– В страхе люди забывают обо всем, что слышали, – сказал Владмир. – Они не будут спорить с шаманами. Они привыкли исполнять повеления Колексеса, теперь будут выполнять повеления шаманов, не все ли равно, говорят они. Все лучше, чем умереть.

– Они не хотят быть свободными? – выпалил Кажак. Владмир недоуменно уставился на него.

– Свободными от чего, Кажак? Человек всегда вынужден кому-нибудь или чему-нибудь подчиняться.

Кажак, пошатываясь, вышел из шатра своего друга, боясь, что на него могут подействовать курения, которые подтачивают людскую волю, как бы лишают позвоночника.

Он вернулся к Эпоне.

– Шаманы не теряли времени даром, – сказал он. Она была потрясена его видом: казалось, за один этот день он состарился. – Они уже все знают о серебристом волке, обвиняют в его появлении Кажака. Восстанавливают братьев против Кажака. Даже Колексес…

– Иди ко мне, – мягко сказала Эпона, раскрывая объятия, как мать, желающая утешить уставшего ребенка.

Он потянулся к ней, но в последний миг откачнулся назад.

– Нет, нет. Кажак очень силен, он не нуждается в подбадривании, – заверил он, стараясь, чтобы его голос звучал искренне и уверенно. – Кажак не позволит шаманам и демонам одержать над ним верх. Он останется, будет говорить с братьями, постарается перетянуть их на свою сторону. Ты увидишь. Наблюдай внимательно, Эпона.

– Но если окажется, что шаманы слишком сильны? Ты будешь ждать, пока они тебя убьют?

Кажак сжал кулаки и ударил ими по бедрам.

– Нет, Кажак не хочет попадать в деревянный дом. Кажак – лихой наездник; если он видит, что битва проиграна, он скачет прочь. Главное – оставаться живым, чтобы начинать борьбу заново. Но эта битва не проиграна. Кажак останется и будет бороться.

– Зачем? Для чего тебе оставаться, если ты знаешь, что они замышляют погубить тебя?

– Среди моего народа отца почитают как святого, – хриплым голосом произнес Кажак. – Кажак допустил, чтобы шаманы разлучили сына с отцом. Это была большая ошибка. Кажак рассердился и уехал вместе с братьями, он не остался, чтобы защитить отца. Кажак опозорил отца. И Колексес теперь вправе отвернуться от меня. Кажак может вновь обрести свое имя, только если будет бороться за Колексеса, добиваться его прощения. Если будет спасать его от шаманов. – Его плечи поникли под тяжестью взваленного на них бремени, и, отвернувшись от Эпоны, он вышел в ночь, ища серого жеребца. Сегодня он будет спать вместе со своим любимцем.

«Как велико могущество духов, – печально подумала Эпона. – Они могут подарить полную корзину хлеба и фруктов, и они же могут сразить своим мечом самого сильного человека».

Проснувшись, она обнаружила, что меч угрожает ей самой. В ее шатре находились две незнакомые женщины, у входного отверстия стоял мужчина с ассирийским мечом в руке и закрытым бронзовым македонским шлемом на голове. Он, очевидно, был готов подавить сопротивление, если оно будет оказано.

В свободной руке он держал кинжал Эпоны, выкраденный из ее вещей, пока она спала. Когда она увидела, что у нее отнято это изделие Гоиббана, у нее опустились руки.

– Кельтская Эпона, – сказала женщина. – Мы твои служанки.

– Мне не нужны служанки.

– Шаманы говорят, что ты чародейка, – сказал мужчина, – и что к тебе надо относиться с большим уважением. Они оказывают тебе высокую честь, кельтская женщина. Служанки одноиз проявлений их почтения.

Она оцепенела, подозревая самое худшее.

– Где Кажак? Он знает обо всем этом?

– Это дело не касается Кажака, – ответил мужчина.

Женщины подошли ближе к Эпоне.

Одна поднесла ей чашу, по края полную какой-то темной жидкостью.

– Пей, – повелительно сказала она.

Эпона отпрянула назад. Сделав один большой шаг, мужчина оказался возле нее, он обхватил рукой ее голову, в то время как женщины попытались открыть ее сжатый рот и влить жидкость. Она сопротивлялась, но втроем они были сильнее ее, и часть жидкости все-таки попала ей в горло. Она почувствовала в этом месте онемение.

Женщины отошли и стали за ней наблюдать, ожидая, пока напиток подействует.

В шатер вошел Миткеж. Заглянув в глаза Эпоны, он понял, что она борется с действием снадобья, но он был уверен в его силе. Даже сильный шаман не мог бороться с действием скифской руты. В скором времени дух женщины утратит всякую силу, и она будет отвечать на все задаваемые ей вопросы. Он выяснит все, что она знает о магии своего народа, о ее возможностях, об обрядах. Из многочисленных полученных сведений можно будет выудить и кое-что пригодное для использования самими шаманами.

А когда из нее выжмут все полезное, как выжимают кровь из жертвенного покрывала, они найдут для нее подходящее занятие. Подходящее занятие для глупой женщины, которая не только кичится своим мнимым могуществом, но и смеет бросать вызов самим шаманам.

Теперь они ее не боялись. Теперь они держали в своих руках все племя и могли не бояться женщины, способной вызывать грозу или бурю. Ну что такое гроза или буря? Они куда менее опасны, чем хищники, рыскающие вокруг кочевья, и, конечно, не внушают такого ужаса, как гигантский волк, которого привел с собой Кажак.

Но Тайлга должна разогнать всех демонов. Жертвоприношение белого коня, которое они должны совершить по-новому, по-особому, даст несравненное преимущество тем, кто его совершит.

Наблюдая, как Эпона медленно перестает сопротивляться и погружается в полудрему, Миткеж улыбнулся.

– Пошли за Цайгасом, – приказал он стражнику. – Время уже настало.

Эпона слышала их голоса как бы издали. Они звали ее по имени, задавали вопросы. И к своему удивлению, она отвечала на них, точно сонный ребенок. Она пыталась закрыть рот, чтобы слова не могли вылетать из него, но ее тело не слушалось повелений ее духа.

Шаманы задавали все новые и новые вопросы. Она смутно сознавала, что даже в таком беспомощном состоянии, в каком она находилась, они обращались с ней достаточно заботливо и уважительно. А ведь они никогда еще ни к одной женщине не относились с уважением. Кое-чего она все же достигла.

Наконец они ушли. А может быть, и не ушли, просто этот мир ушел прочь от нее, и Эпона почувствовала уже знакомое ей чувство погружения, соскальзывания в другие миры.

Другие миры, где она могла обрести спасение.

Другие миры, где она могла назвать заветные имена и надеяться на помощь.

В серой сумеречной круговерти она воззвала к духам своего народа. Сознавая, что отделена от них большим пространством и бесконечно долгим временем, она все же звала, отчаянно звала, надеясь услышать знакомый отклик.

Откуда-то, из дальнего далека, до нее наконец донесся голос. Резкий металлический голос.

– Эпона, – сказал Кернуннос.

Вздрогнув, она прекратила всякое сопротивление.

Очнулась она уже в другом шатре и, когда ее сознание, хоть и с трудом, прояснилось, поняла, что связана по рукам и ногам. Улыбаясь лживой улыбкой, над ней стояла одна из «служанок».

– Ты чувствуешь себя лучше, кельтская женщина? – спросила она.

– Где я?

– В безопасном месте… Человек без имени ищет тебя, но не найдет здесь. Он не увидит тебя до самой Тайлги.

«Тайлга. Это имеет отношение к тебе», – предостерег ее дух.

Эпоне хотелось закрыть глаза и снова уснуть, только уснуть, но дух воспрепятствовал этому.

– Что должно произойти во время Тайлги? – спросила она по его велению.

«Служанка» опустила глаза.

– Женщинам не разрешают присутствовать на жертвоприношении.

– Но ведь ты же знаешь… – спросила Эпона льстивым медоточивым голосом. – Ты любимица шаманов.

Женщина самодовольно ухмыльнулась.

– Да. Я первая рабыня Цайгаса. Грею его постель, пробую все, что он ест: нет ли там яда.

– Значит, ты должна знать о жертвоприношении. Женщины обычно знают больше, чем можно предположить с их слов.

Ухмылка превратилась в улыбку, как если бы они вдруг стали сестрами.

– Да. Говорят, что это будет совершенно особая Тайлга. Последняя Тайлга праздновалась как раз перед твоим приходом; она оказалась не очень удачной. Приношение было недостаточно щедрым. Но сейчас у нас есть две великолепные лошади: черная, чтобы умилостивить злых духов, и белая, которая будет послана к Табити, чтобы на следующий год она даровала здоровье князю.

«Стало быть, Колексес все еще жив», – облегченно вздохнула Эпона. Кажак был бы рад это слышать – вот только как ему сообщить об этом.

– Белая лошадь будет принесена в жертву ради здоровья Колексеса? – спросила она, чтобы удостовериться точнее.

– Повелителя племени, – сдержанно ответила женщина. – Жертвоприношение совершается и с другой целью. Во время Тайлги, перед жертвоприношением, белому коню предлагается женщина. Если конь примет ее, значит, в новом году племя будет процветать. С тех пор как Кажак привел демона-волка, чтобы угрожать Колексесу, у женщин нашего племени рождается недостаточно детей. Это тело, – она погладила свой плоский живот, – должно было зачать ребенка от шамана, но оно пусто. Цайгас обещал, что после Тайлги в моем чреве появится новый шаман.

– Ты сказала, белому коню предлагается женщина, что это значит?

Женщина ухмыльнулась, представляя себе зрелище будущего приношения.

– Шаманы дадут возбуждающее снадобье белому коню. Такое возбуждающее, что, выпив его, он полезет на женщину, которую будут держать для него. Через эту женщину плодовитость коня передастся всему племени.

– А что будет с женщиной? – спросила Эпона, с ужасом воображая себе громадный член жеребца.

– Женщина умрет, но зато племя станет быстро размножаться. Для этого жертвоприношения у шаманов есть совершенно особая женщина.

«Это ты выбрана для жертвоприношения, Эпона», – сказал беззвучный голос духа.

ГЛАВА 29

На какое-то время женщины оставили Эпону одну, но она была по-прежнему связана, а у входа стоял вооруженный стражник. Эпона была вся в поту от ужаса. Ее воображение все время рисовало описанную ей картину. Какому позорному унижению намереваются они подвергнуть прекрасное животное! Какое оскорбление его совокупление с женщиной нанесет Матери-Земле! Злые, подлые люди эти шаманы. Магия, которой они занимаются, вопреки мнению племени, не белая, а черная. И она, Эпона, беспомощна против них.

«Нет, не беспомощна», – сказал дух.

Крепко стиснув зубы и зажмурив глаза, она заставила себя сосредоточиться. Не погружаясь в сон, одним лишь усилием воли, она призвала серый клубящийся туман, тьму, которая уступила затем место свету. На этот раз ее не устрашит ничто, что бы она ни увидела.

«Духи моего народа, – воззвала она. – Будьте со мной».

«Эпона», – произнес голос.

«Я слушаю».

Она не видела ничего, кроме света и тени. Но чувствовала вокруг себя проявления жизни, не заключенной в какую-либо телесную оболочку, и тем не менее более насыщенной, чем существование плоти и крови; эта жизнь двигалась, трепеща и обжигая своим жаром. Сверкающая, ликующая жизнь.

Сквозь ее сомкнутые веки просочились редкие слезы радости.

«Духи моего народа, – шепнула она. – Помогите мне. Помогите Кажаку: он хороший человек».

«Ты в долгу перед нами», – послышалось в ответ.

«Да, – сказала она, признавая наконец правоту духов. – Я обязана вам своей жизнью».

В клубящемся тумане ее коснулось что-то мягкое, и на миг она увидела искаженное мохнатое лицо с совершенно безумными желтыми глазами. Она в ужасе отпрянула, чувствуя, как напряглась нить, связующая ее с покоящимся в скифском шатре телом.

Затем ее тело подпрыгнуло, глаза открылись. Переход был таким резким, таким болезненно-мучительным, что она не сразу поняла, где находится. Затем она услышала завывания ветра, причитания шаманов и поняла.

Услышав совсем рядом какой-то шорох, она попробовала приподняться, но крепкие путы на ногах и руках помешали ей это сделать. Но она продолжала эти попытки, напрягая все свои силы, чтобы хоть немного их ослабить.

– Тише, Эпона. Кто-нибудь может услышать. – Кажак наклонился над ней с кельтским кинжалом в руке.

Глаза Эпоны наполнились радостью и облегчением. Какое-то мгновение он наслаждался лучившимся из них теплом, затем, обернувшись, посмотрел через плечо на безжизненное тело стражника, которое он втащил в шатер.

– У нас мало времени, – шепнул он. – Скоро шаманы придут за тобой… и моим конем.

– За твоим конем. – Она как будто разучилась говорить, так слабо звучал ее голос.

– Шаманы хотят использовать его для жертвоприношения белого коня. В прошлом году он был слишком темного для них цвета, но с годами серая лошадь белеет. Но сейчас… – Он прикусил язык, так и недоговорив. – У них ничего не выйдет, – только и сказал он.

Перерезав путы на ее руках, Кажак склонился к ее лодыжкам.

– Как ты меня нашел?

– Произошла странная вещь. Ты вдруг исчезла, Кажак спрашивал о тебе везде, но никто не знал. Или не хотел сказать. Я не мог обыскать все шатры, меня в них не пускали. И вот тогда Кажак увидел волка, громадного волка, с изуродованной мордой. Так же отчетливо, как вижу тебя сейчас. Волк посмотрел прямо на меня и побежал к этому шатру. Кажак – за ним. Стражник хотел меня остановить, но Кажак загнал свой кинжал ему в горло, он даже не успел закричать.

Наконец она была свободна, и он помог ей встать. Влитое ей в рот снадобье все еще продолжало действовать, у нее кружилась голова, но с каждым вдохом она быстро приходила в себя.

– Где сейчас волк? – выдавила она. Кажак осмотрелся кругом.

– Исчез, – просто сказал он.

Шум снаружи все усиливался. Кроме ритуальных причитаний шаманов и воя заполнявшего собой все вокруг ветра, можно было слышать крики людей, клацанье костей и скрип давно уже припасенных сучьев, которые стаскивали на центральную площадь, чтобы развести жертвенный костер.

– Быстрее, – поторопил ее Кажак. – Ты должна сейчас же уехать на моем жеребце, или шаманы принесут в жертву вас обоих.

Он потащил ее за собой, но Эпона сопротивлялась, упираясь пятками в землю.

– Я не оставлю тебя. Я хочу остаться, чтобы помочь тебе, Кажак. Ты не должен отсылать меня теперь, когда ты больше всего нуждаешься в моей помощи.

– Самое лучшее, что ты можешь сделать для меня, это уехать, забрав с собой моего серого, – сказал ей Кажак. – Я выращивал этого коня с самого его рожденья. Научил его всему, что он умеет. Он был для меня все равно что родной брат. Шаманы это знают. Они знают, что убить моего коня – все равно что вырвать мое сердце. Если ты будешь в безопасности и мой конь будет в безопасности, мне будет гораздо легче.

– Но что ты будешь делать?

– Попытаюсь убедить моих братьев не слушать шаманов. Попытаюсь увидеть Колексеса, если он все еще жив.

– Они убьют и тебя, Кажак. Ты должен ехать вместе со мной. Тогда мы оба останемся живы.

Он горько улыбнулся.

– Я знаю, что кельты очень дорожат своей честью. Кажак опозорит себя, если уедет, оставив отца – я надеюсь, он еще жив – в руках у шаманов. Кажак должен остаться и сделать все, что может, для Колексеса, иначе он будет обесчещен.

И он вновь потащил ее за собой. Стало быть, у нее не будет возможности помериться своими силами с шаманами, она убежит из скифского кочевья, как воровка, забрав с собой серого жеребца и бросив на произвол судьбы смелого человека, который хочет исполнить свой долг перед тем, кто даровал ему жизнь.

Ее глаза жгли слезы. Теперь она может плакать, ведь она кельтская женщина.

– Я не могу уехать без тебя, Кажак, – сказала она. – Сердце Эпоны не выдержит разлуки с тобой.

– Я не приказываю тебе. Только прошу.

Их взгляды встретились в безмолвии, где только слышались голоса их духов.

Эпона первая опустила глаза.

– Куда мне ехать? – спросила она так тихо, что он с трудом расслышал ее слова.

– На запад, – сказал он. – Тебя будет сопровождать Дасадас, он поможет тебе вернуться в Голубые горы, если ты этого хочешь.

– Дасадас? – Она не поверила своим ушам.

– Он убережет тебя от всех бед, какие могут случиться, – убежденно сказал Кажак. – С ним ты будешь в большей безопасности, чем с кем бы то ни было. Кажак предпочитает, чтобы ты жила с Дасадасом, чем умерла во славу шаманов.

– Но я не боюсь смерти, Кажак.

С его лица не сходила горькая усмешка.

– Всегда ты споришь. Сейчас не время для споров. Может быть, ты и не боишься смерти, Эпона, но Кажак очень боится за тебя. Что, если жизнь не продолжается вечно, как ты думаешь? Неужели это кельтское золото, – он поднял прядь ее волос и пощупал, – навсегда исчезнет… Поезжай с Дасадасом, Эпона. Он ждет тебя вместе с моим конем. Если мы будем очень осторожны, возможно, мы сумеем незаметно добраться до него.

Он схватил ее за руку и потащил за собой. Переступая через тело стражника, она заметила, что он лежит в луже крови, и была этому рада.

В самом центре кочевья был разведен огромный костер, его разжиганием, казалось, было занято все племя. Все, кто только мог, стаскивали к костру все способное гореть, включая обломки кибиток, принадлежавших умерщвленным шаманами людям.

Цайгас и Миткеж намеревались к следующему утру разжечь такой костер, который было бы видно от горизонта до горизонта и который знаменовал бы собой рождение новой могущественной силы в Море Травы.

«Они будут очень разочарованы, если те, кто предназначен в жертву, убегут и жертвоприношение не состоится, это подорвет влияние шаманов. Мать-Земля безжалостна к жрецам, которые злоупотребляют своей властью», – подумала Эпона, прокрадываясь между шатрами и кибитками, следуя за Кажаком.

Несколько людей заметили бегущих, но не стали поднимать крик. Кажак и Эпона выбрались из кочевья, прежде чем шаманы узнали об их бегстве.

«Может быть, мои братья в конце концов поддержат меня», – подумал Кажак. Но в этой мысли было мало радостного. Людям, которые однажды враждовали с тобой, нельзя довериться вновь.

Дасадас уже ожидал их. Он восседал на своем новом гнедом жеребце, к седлу которого был приторочен тяжелый вьюк с провизией; в руках он держал поводья серого жеребца Кажака. Когда он заметил их приближение, то радостно улыбнулся.

– Дасадас угнал жеребца еще до того, как шаманы успели его опоить своим зельем. – Хорошо, что ты нашел Эпону, Кажак. Очень хорошо. Никто не преследует вас?

Кажак оглянулся.

– Нет, пока еще нет. Но скоро начнется преследование. Но странное дело, никто из тех, кто поддерживает шаманов, не заметил нас. Они как будто ослепли.

Эпона оглянулась назад. Густой туман осел на кочевье, надежно укрыв их от враждебных глаз.

«Уиска», – промелькнуло в ее голове.

Дым от очагов висел низко-низко, застилая все вокруг, разъедая глаза, и скифы с трудом занимались своими делами.

«Тена», – сказала себе Эпона.

Но времени оставалось очень мало. В любой момент шаманы могут возвратиться в шатер, чтобы проверить свою драгоценную жертву, а также, возможно, для того, чтобы дать ей дополнительные порции одурманивающего снадобья, замышляя опоить ее, как и коня. Бежать надо именно сейчас.

Понуждаемая властными руками Кажака, Эпона нехотя уселась на серого жеребца и взяла поводья у Дасадаса, но, когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Кажака, это едва ее не погубило. В его глазах было такое отчаяние, такая любовь, что она забыла обо всем: и об угрожавшем ей жертвенном огне, и о жеребце, и о своем собственном племени.

– Кажак! – вскричала она и бросила поводья на холку коня, готовая спрыгнуть с него.

– Скачи! – громовым голосом прокричал Кажак и изо всех сил ударил коня по бедру. Его повелительный возглас прозвучал как удар хлыста, и жеребец повиновался, так стремительно прыгнув вперед, что Эпона едва не вывалилась из седла. Она инстинктивно схватилась за гриву, стараясь не потерять равновесия, и в этот миг услышала разгневанные крики и увидела бегущую к ней группу людей под предводительством разъяренных шаманов.

– Поймайте их, – взвизгнул Цайгас, и его люди кинулись к своим лошадям.

– Вперед, Эпона, – прокричал Дасадас. Он боялся, как бы она не повернула назад, где ее ждала неминуемая смерть. Она пробовала сопротивляться, но он увернулся от ее отчаянного удара кулаком. Когда она пыталась выпрыгнуть из седла, он подогнал своего гнедого вплотную к жеребцу Кажака и, схватив ее за спину, удержал на коне.

– Таково желание Кажака, – прокричал он, и на этот раз она услышала его. Прекратив сопротивление, она выпрямилась в седле.

Оглянувшись назад, она увидела, как первый скиф подбежал к своему стреноженному коню, снял треногу и вспрыгнул в седло. В этот момент какая-то фигура, ловкая и поджарая, похожая на гигантского пса, выбежала из-за шатров и вцепилась прямо в горло скифской лошади. Она с громким ржанием поднялась на дыбы, затем, прежде чем всадник мог ее удержать, рухнула наземь, придавив его своим тяжелым телом. Затем серебристый волк напал на беззащитного человека, распорол ему горло и тут же накинулся на следующего скифа, который хотел прийти на помощь своему товарищу. Так стремительно, так яростно было нападение, что скиф был просто парализован ужасом. Повалив его, волк стал рвать его своими клыками. Едва он испустил дух, волк уже бросился на другую жертву, затем еще на одну.

Казалось, он был везде и всюду, рычал, распарывал своими клыками человеческую плоть, охваченный неутолимой жаждой человеческой крови. В считанные мгновения он произвел страшное опустошение в скифском кочевье, навел такой ужас на стреноженных лошадей, что даже самый лучший наездник не мог успокоить ни одну из них достаточно для того, чтобы сесть в седло.

Не раздумывая, Кажак выхватил свой лук из горита и выстрелил; стрела пролетела мимо волка или сквозь него, не причинив ему никакого вреда. Не понимая, как это может быть, Кажак протер глаза; и как раз в это время волк обернулся и посмотрел на него такими безумными глазами, что Кажак остался стоять там, где находился. Однако свирепый зверь не напал на него; казалось, его главная цель заключалась в том, чтобы рассеять и умертвить тех, кто намеревался отправиться в погоню за Эпоной. Кругом дымились лужи крови, звучали стоны раненых людей, но зверь, казалось, становился сильнее с каждым растерзанным человеком.

Если кто-нибудь и начнет преследовать Эпону, то это будет не скоро.

Но ведь убивают соплеменников Кажака. Хотя эти умирающие люди объединились во вражде против него, некогда они называли себя его товарищами. Братьями.

Он обнажил свой кельтский меч. Если Эпона права, волк должен отступить перед этим оружием. Уж это-то он должен сделать: встать вместе со своими братьями против этого оборотня.

Если он останется в живых после схватки с волком, то начнется борьба с шаманами. Взбешенные шаманы потребуют объяснений. И он скажет им: «Она украла моего коня. Самого быстрого коня в Море Травы. Никто не сможет поймать ее на этом коне. Бежать ей помог Дасадас. Все знают, какими жадными глазами он смотрел на эту женщину. Они убежали вместе».

Шаманы, может быть, и не поверят, но его братья сочтут, что именно он пострадавшая сторона во всей этой истории и с помощью этой хитрости он завоюет симпатии еще нескольких братьев, в чьи шатры ему откроется доступ. Возможно, он сможет привлечь на свою сторону достаточно братьев, чтобы бросить вызов шаманам… Возможно, Колексес все еще жив…

Кажак еще раз посмотрел на запад. Далеко-далеко он увидел двух мчащихся, как ветер, коней; два крошечных силуэта на фоне погружающегося в тяжелые тучи солнца. Сноп оранжевого света резал глаза Кажаку; может быть, поэтому они вдруг наполнились слезами.

Скачущие всадники были слишком далеко, чтобы слышать его или видеть руку, поднятую в прощальном жесте, и все же он обратился к Эпоне с последним напутствием.

– Поезжай, поезжай, кельтская женщина, Эпона, – шепнул он вдогонку, надеясь, что ветер подхватит и понесет его слова. – Поезжай, ты свободна!

Часть третья ВНОВЬ ГОЛУБЫЕ ГОРЫ

ГЛАВА 30

Они мчались так, точно их преследовали демоны из плоти и крови. Несколько раз Дасадас крикнул Эпоне: «Не оборачивайся», ибо не знал, чего от нее ждать. А вдруг она повернет серого коня и поскачет обратно к Кажаку; тогда и его, Дасадаса, принесут в жертву за то, что он помогал ей бежать.

Но она не повернула коня. И вскоре конь и всадница обогнали даже Дасадаса на его сильном молодом жеребце и умчались вперед.

Дасадас, однако, не беспокоился. Он знал, в каком направлении они могут ехать. И старательно гнал прочь мысли о наступающей ночи, когда они останутся вдвоем. Не позволял он себе думать и о Кажаке, на которого обрушится гнев шаманов.

Дасадас думал лишь о мчавшемся коне и заходящем солнце.

Если кто-нибудь их и преследовал, они так об этом и не узнали. Уже наступила тьма, а Эпона все еще скакала на запад, ориентируясь по осколку луны и полагаясь на безошибочный инстинкт серого жеребца. Наконец она перешла на рысь и только тогда услышала вдалеке голос Дасадаса…

– Эпона! Ты здесь, Эпона?

– Здесь, Дасадас. – Она осадила коня и подождала своего сопровождающего.

– Небо заволакивают тучи, – заметил скиф, поравнявшись с Эпоной. – В такой темноте, без луны, продолжать путь опасно. Может быть, мы остановимся здесь?

– Я думаю, да. Когда я оглянулась в последний раз, в кочевье происходила ужасная схватка. Кажется, на скифов напал… волк. Поэтому они не смогли сразу же начать преследование, поэтому мы не видели никого позади себя. Шаманы, конечно, пошлют за нами кого-нибудь, но у нас быстрые кони, и мы намного их опередили, они никогда не смогут нас догнать.

– И куда мы едем? – спросил Дасадас, безоговорочно передавая себя в подчинение Эпоне. Эпоне, не похожей ни на одну другую женщину.

– Я еду в Голубые горы, Дасадас. Как и Кажак, я должна выполнить свой долг.

Он не понял, что она имеет в виду, но хорошо понимал, какая опасность ему угрожает.

– Вряд ли скиф будет желанным гостем в Голубых горах, – сказал он.

– Если ты приедешь туда на этом коне, ты будешь желанным гостем, – заверила она. – Кельты выращивают пони для торжественных выездов; если мы скрестим наших жеребцов с кобылами пони, в будущем мой народ сможет вырастить достаточно больших верховых коней. Твой хороший гнедой жеребец обеспечит тебе теплый прием, Дасадас. Ты обладаешь настоящим сокровищем.

– Это еще не все, что у меня есть, – сказал он. – Дасадас покажет тебе кое-что.

Они остановились на ночлег с подветренной стороны небольшого холма, и хотя ночь была темная и холодная, они не рискнули развести костер. Но глаза, привыкшие к темным степным ночам, все же смогли рассмотреть вещи, которые скиф вытащил из одной из своих торб, чтобы показать Эпоне. Гребень из слоновой кости. Золотые украшения. Медный браслет.

– Это твои вещи, Дасадас? – удивленно спросила Эпона.

– Нет, их прислали жены Кажака. Чтобы Эпона могла обеспечить свою безопасность, купить себе пищу и все, что ей может понадобиться.

Она узнала медный браслет, подаренный ею Талии. Она села на землю, положила присланные ей дары на колени и едва не заплакала. Эти сдержанные, равнодушные женщины. Они никогда не давали ей повода считать себя своими подругами; никогда не позволяли ей заглянуть за их покрывала. Но они собрали все свои драгоценности, чтобы она могла благополучно добраться до родных мест.

«Оказывается, я ничего о них не знала», – подумала Эпона, с трудом сдерживая слезы.

– Когда ты успел все это сделать, Дасадас? – спросила она.

– Когда Кажак обнаружил, что тебя похитили, он сразу же догадался, что замышляют шаманы. И тогда же он решил найти тебя и отослать домой. Он сказал одной своей жене, та – другим.

– Странно, что шаманы не охраняли его, как меня. Неужели они рассчитывали, что он позволит принести в жертву меня или его жеребца без всякого сопротивления?

– Почему бы и нет? – сказал Дасадас. – Они, видимо, думали, что Кажак не посмеет ослушаться повеления Колексеса. В Море Травы слова путешествуют по ветру, все сразу же узнают о непослушании князю. Ослушник не найдет себе поддержки в других племенах; этого не допустят их князья. А кому хочется навлечь на себя гнев своего правителя?

– Могущество князя так же велико, как и ужасно, – заметила Эпона. – Но в вашем племени верховная власть оказалась в руках шаманов. Почему они так поступают, Дасадас? Почему ради золота и скота они притесняют свой народ?

– Это не единственная причина. Дасадас думает, что шаманы – люди завистливые. Они много лет смотрели, как князь правит народом, принимает решения. Шаманы считают, что могут управлять лучше. Они считают, что теперь их очередь. И хотят забрать все.

Эпона вздрогнула. В степи начинало холодать. Хотя Дасадас прихватил с собой много провизии, ее горит, одежду, он почему-то не захотел взять ее медвежью шкуру, и Эпона боялась замерзнуть под скифской накидкой, сшитой из нескольких шкур, и под одеялом из козьей шерсти.

– Я полагаю, что Цайгас и Миткеж одержимы не белым тальтосом, – раздумчиво заметила Эпона, присаживаясь. – Я думаю, что они одержимы черными духами, духами зла. Только такие существа могут причинять вред себе подобным или пользоваться магией в своих корыстных целях. В свое время их ожидает неминуемая кара. Мать-Земля стремится к тому, чтобы все было в равновесии.

Ее слова не имели для него никакого смысла. Он был доволен уже тем, что сидит рядом с ней, совсем близко, вдыхая благоухание ее кожи, думая и мечтая о своем.

– Я должна была остаться, Дасадас. Должна была помочь Кажаку, – прошептала она, обращаясь не только к нему, но и к самой себе.

Дасадас ничего не сказал. Она мучается раскаянием, считая, что не должна была покидать Кажака в трудное для него время, но это пройдет. А впереди многодневное путешествие, и рано или поздно она перестанет думать о Кажаке.

«Будь моим братом, – напутствовал его Кажак. – Заботься об этой женщине, как о своей собственной. Охраняй ее, не щадя своей жизни!»

Человек, который выполняет такое поручение, вправе рассчитывать на награду. Кажак должен был это предвидеть.

Та же мысль мучила и Эпону; она сидела на земле, глядя, как серый жеребец выщипывает последние пучки травы, затем жестом показала ему, чтобы он лег рядом с ней. Тогда-то она в полной мере осознала, чего, должно быть, стоило Кажаку послать ее вместе с Дасадасом.

А ведь ее должен был благополучно отвезти домой сам Кажак. Но Кажак человек чести, он остался, чтобы выполнить свой долг перед отцом и своим племенем.

«А я удрала. Я удрала», – думала Эпона, ненавидя себя самое.

Когда боль стала совсем нестерпимой, она откинула голову на шею коня и безмолвно разразилась горькими слезами.

Дасадас лежал в нескольких шагах, в ожидании.

«Скоро, – пробормотал он про себя, – скоро я утешу тебя, Эпона, и ты перестанешь плакать».

Они погрузились в полудрему, продолжая прислушиваться и боясь услышать стук приближающихся копыт.

Утро не принесло с собой ничего хорошего. Стало еще холоднее, и все вокруг выглядело еще более мрачным и даже зловещим.

– Они могут нас преследовать, – сказал Дасадас. – Мы должны ехать дальше.

– Стало быть, ты будешь сопровождать меня… до самого селения кельтов.

– Кажак велел мне проводить тебя туда, куда ты захочешь.

Наспех поев сушенины и черствого хлеба, они сели на коней и направились на запад. Уже в пути Дасадас объяснил, что они не все время будут придерживаться этого направления, хотя их главный ориентир – заходящее солнце.

– Ты знаешь, Эпона, зимой здесь бывает очень плохая погода. Немного погодя Дасадас хочет повернуть на юг, к берегу Черного моря. Там хорошие дороги, торговые дороги, там будет легче проехать в это время года. В горах мы сможем пополнить свои припасы.

– Но Кажак избегал всех поселений, почти всех поселений.

– У нас был военный отряд. Очень небольшой, поэтому и приходилось соблюдать особую осторожность. Но нас только двое, мы не можем представлять ни для кого никакой угрозы. Дасадас взял с собой мужскую одежду; ты переоденешься, и мы измажем твое лицо грязью, чтобы никто не мог узнать, кто ты. Мы будем ехать как путешественники, посланцы одного из князей, возглавляющих почитающий лошадей народ. Все знают, что у скифов много золота. Нас будут хорошо принимать, если подумают, что мы будем заказывать всякие изделия ремесленникам. Скифы пользуются доброй славой среди ремесленников.

Им предстояло долгое, очень долгое путешествие, и Эпона понимала, что такие путешествия отнюдь не безопасны. Возможно, она никогда так и не доберется до своего селения; с ней может произойти все, что угодно.

«Ну что ж, такова всегда была твоя судьба, – произнес внутри ее голос. – Поезжай домой, Эпона».

Дни пролетали один за другим под копытами лошадей, окружающий их пейзаж все менялся и менялся, они проезжали все новые и новые места. Поскольку они не опасались, что их могут принять за грабителей, они не всегда ехали по бездорожью. Когда, с усилением холодов, дичь попряталась и для их луков не осталось никаких целей, Эпона и Дасадас заезжали в города и деревни и покупали себе мясо и другие съестные припасы или большое количество зерна для своих лошадей.

Дасадас старался избегать племен «дикарей», обитающих на крайнем западе великих степей. Он предполагал проехать по берегу моря к Дуне, матери всех рек, затем проехать на запад через Моэзию, полностью обогнув темные Карпаты. Этот путь был много длиннее, но Дасадас не хотел вновь переходить через Карпаты.

Светлые волосы Эпоны были затемнены грязью и прикрыты остроконечной войлочной шапкой с отворотами, которые защищали ее уши от ледяного ветра, ее тело было облачено в тунику и удобные шаровары; в таком виде Эпона испытывала совершенно новое чувство свободы. Она ехала с Дасадасом, как с добрым товарищем, ровней себе, и скоро он привык разговаривать с ней, как разговаривал бы с одним из своих братьев. Между ними не было той духовной близости, которая объединяла ее с Кажаком, но они неплохо уживались друг с другом.

Если между ними и возникала какая-то неловкость, то только по ночам, когда они оставались одни в темноте, и она так же хорошо чувствовала его мысли, как и мысли коня, на шее которого она спала.

Никакая грязь не могла замаскировать отсутствие бороды у Эпоны, но погода благоприятствовала ей, у нее были все основания заматывать шарфом нижнюю часть лица. Так как ее конь был лучше, чем у Дасадаса, все принимали ее за знатного молодого человека, а Дасадаса – за его слугу; и, исполняя ее просьбы – то ли в надежде заполучить скифское золото, то ли побаиваясь возмездия кочевников, – они почтительно ей кланялись.

Эпоне очень нравились их заезды в селения.

Осуществляя замысел Дасадаса, они пробирались на юг, к Черному морю. Путешествуя по Морю Травы, они пересекли две больших реки: Борисфенес,[9] большой полноводный поток с густо заселенными на юге берегами, и Гипанис,[10] гораздо меньший поток, который они легко перешли вброд на лошадях, хотя в это время года он обычно бывает куда глубже.

– Следующей рекой на нашем пути будет Тирас,[11] вдоль которого пролегает граница между скифскими землями и землями невров, – объяснил Дасадас. – Мы пересечем Тирас и поедем к Дуне; отныне мы будем уже не во владениях почитающего лошадей народа. После Дуны мы будем в безопасности, если нас не будет преследовать демон-волк.

Первое место в мыслях Дасадаса занимала Эпона, второе место, безусловно, занимал волк. Но с того вечера, как они ускакали из зимнего кочевья, никто из них не видел волка, хотя из осторожности они много ночей не разжигали костра. Но Эпона не опасалась волка. Они направлялись домой, в Голубые горы, и она была уверена, что волк оставит их в покое.

Однако Дасадас не был уверен в этом. Он всегда держал кельтское оружие под рукой и, едва заслышав какой-нибудь подозрительный шорох, тут же вскакивал и пристально вглядывался в ночную тьму.

– С тех пор как Дасадас побратался с первым убитым волком человеком, – доверительно сказал он Эпоне, – по нашему обычаю мы обменялись с ним кровью, – ни один враг не уходил от стрел Дасадаса. Кроме волка.

– То, что ты не мог его убить, не твоя вина, – сказала Эпона, пытаясь утешить Дасадаса. – Как сказал Кажак, этот серебристый волк… демон.

– До сих пор не мог его убить, – поправил ее Дасадас. – Но когда-нибудь я его убью. Все равно убью.

Унылые просторы Моря Травы лежали уже за их спиной, но никто их не преследовал. Когда они пересекли Тирас – к этому времени они провели уже много дней в седле и стали закаленными путешественниками, – Дасадас посмотрел на север, вверх по течению, и, вздрогнув, сказал:

– Если мы пойдем вдоль реки к земле невров, мы опять окажемся в Карпатах. Там нас, Дасадас уверен, подстерегает демон-волк. Волк был очень силен в Карпатах, помнишь, Эпона? Помнишь? Но мы одурачим его, поедем другим путем.

В эту ночь Дасадас громко кричал во сне; его крики походили не на стоны взрослого мужчины, а на плач испуганного ребенка, которому снятся кошмары.

Медленно, неохотно Эпона подняла голову и прислушалась. Жалобные крики продолжались. Она встала и не спеша, шаг за шагом, в любой момент готовая вернуться, если крики прекратятся, направилась к Дасадасу, который лежал, закутавшись в свое одеяло, и громко всхлипывал во сне. Она прилегла возле него так же тихо, как ложится снег, и обняла его.

– Все хорошо, Дасадас, – шепнула она ему на ухо. – Это только кошмар, волк уже не преследует нас. Нам не угрожает ни одно существо, которого ты не мог бы застрелить из лука.

Она говорила довольно долго, прежде чем он начал успокаиваться. Стараясь согреться, его спящее тело плотно прижалось к ее телу, и она изогнулась, прилаживаясь к нему. Всю ночь они пролежали, обнявшись, и утром, когда Эпона проснулась, она увидела, что его серые глаза открыты.

– Ты под моим одеялом, – тихо произнес он.

– Ты кричал ночью.

– Дасадас никогда не кричит по ночам. Ты пришла ко мне. Дасадас знал, что так будет. – Он прижал ее к себе.

Она не хотела его, не хотела никого, кроме Кажака, но Кажак остался далеко позади, за много дней пути. Скорее всего она никогда больше его не увидит. Он доверил ее Дасадасу, наверняка зная, какую награду тот потребует. Ведь Дасадас оставил своих жен, свои шатры и кибитки и родное племя, чтобы совершить это опасное путешествие в Голубые горы, где его вполне может ожидать враждебный прием. Она была в долгу перед ним.

И ей было жаль Дасадаса. Она испытывала не желание, а ту всепоглощающую жалость, которую чувствует мать к ребенку, терзающемуся неосуществимым стремлением, стремлением к тому, чем ему никогда не суждено владеть.

«Я не жена Кажака, – подумала она. – Я свободная женщина».

Закрыв глаза, чтобы не видеть лица Дасадаса, Эпона утешила его, как могла.

Он понял, что обманут. Понял это сразу же, как только улеглось чувственное возбуждение и он осознал, что овладел лишь ее телом, а не тем, что составляет ее внутреннюю суть, тем, что разжигало его страсть. И все же он получил желанную награду, подумал он; его стрела попала в летящую птицу. Это было уже кое-что. Но он может получить и большее. Постарается получить большее.

Они продолжали путь, и иногда по ночам, когда Дасадас не мог преодолеть желание, он приходил к ней. Но не каждую ночь, ибо для него было слишком мучительно лежать рядом с ней и чувствовать, что ее мысли далеко-далеко. Боль разрывала его сердце, когда он слышал, как она шепчет во сне имя Кажака.

Они продолжали путь.

По мере их приближения к берегу моря становилось все теплее и теплее, и временами, забывая об осторожности, Эпона открывала свою голову благословенным лучам солнца.

– Не делай этого, – вновь и вновь предостерегал ее Дасадас. – Тебя могут схватить торговцы – даки, ионийцы, ассирийцы – могут схватить тебя; они продадут тебя в рабство, а Дасадаса убьют. Мы можем встретиться и с дикарями. На берегу живут тавры; они способны на любое зверство.

Но с дикарями они не встретились. Ехали от деревни к деревне; эти селения, опоясывающие море, напоминали Эпоне бусы янтарного ожерелья, которое она никогда не снимала с шеи. Впервые она увидела и старинные города, которые описывали торговцы, сидя вокруг пиршественного костра Туторикса. Многие из них представляли собой лишь небольшие скопления сложенных из глиняных кирпичей домов, окруженных обнесенными изгородью участками земли; но чем ближе они были к устью Дуная, тем явственнее становились признаки постоянного людского обитания; теперь они видели уже настоящие города, торговые центры, расположение которых определялось близостью удобных гаваней или залежей руды, необходимой для выплавки металлов: их обработка была главным занятием жителей этих мест.

Улицы в городах были вымощены булыжниками, обточенными проезжавшими по ним бесчисленными тележными колесами. Эпона никогда не видела, чтобы в одном месте скапливалось столько народа. И везде было шумно, грязно, воздух был насыщен незнакомыми запахами; Эпона удивлялась тому, что отбросы выкидываются прямо на улицы, а не зарываются в особые ямы. Во всех городах царил дух беспокойства.

Города вызывали у Эпоны отвращение.

Гораздо больше ее интересовало море, это огромное скопление воды, называемое Черным морем, которое проглядывало за скалами и деревьями.

– Давай спустимся вниз, Дасадас, – умоляла она. – Я хочу видеть, как выглядит море вблизи, хочу побродить по отмелям, хочу попробовать на вкус воду.

– Нет, нет, это плохая мысль, – отвечал ей скиф. – В море полно всяких чудищ. Они съедят тебя, и Кажак будет винить за это Дасадаса.

И все же он не смог ее удержать: что, впрочем, не удавалось и более сильным людям. Он смотрел исподлобья, как, удовлетворяя свое любопытство, визжа от восторга, она убегала от небольших волн, накатывавшихся на берег. При каждом ее радостном вопле он клал руку на меч, но ни одно чудище не появилось из вод, чтобы напасть на нее.

Эпона была зачарована морем. Его огромная, беспредельно огромная пучина представлялась ей невероятно большим чревом, где, в темных глубинах, таится жизнь. И все ее существо откликалось на голос этой жизни.

– Может быть, нам стоило бы остаться здесь до весны, Дасадас, – полувсерьез предложила она. – По-моему, это подходящее место, чтобы родить ребенка.

– Ребенка? Ребенка?

Она мечтательно улыбнулась.

– Да.

– Это будет мой ребенок?

Ей было больно убивать надежду, что слышалась в его голосе. Но рождение ребенка не должно начинаться со лжи.

– Нет, Дасадас. Его отец – Кажак.

– Ты уверена?

Она приложила руку к животу, удивленная тем, что Дасадас не заметил, как он округлился.

– Да, Дасадас. Совершенно уверена.

В ее лоне уже жил ребенок с темными глазами и неотразимо привлекательной ухмылкой. Она сложила руки так, точно собиралась его баюкать. Увидев этот жест, Дасадас отвернулся.

– Мы едем дальше, – сказал он. – Это неподходящее место, чтобы рожать. Мы здесь чужие. Тебе надо быть среди своего народа.

Она подумала о бесконечном пространстве, простирающемся перед ними, о городах, которые они должны проехать, о болотах, пыльных дорогах, реках, которые надо перейти, и холмах, через которые надо перевалить. От Голубых гор ее отделяет еще одна великая равнина. Нелегко будет преодолеть и сами горы, вздымающиеся к небу почти неприступными уступами.

– Не знаю, успеем ли мы добраться до селения кельтов еще до того, как родится ребенок.

– Мы попробуем. Этого хотел бы и Кажак.

Он ударил пятками своего жеребца и тронулся рысью, одержимый желанием двигаться, забыться в ритме бега лошади, ритме, который он хорошо понимал. Но он не мог понять Эпону. Она была так же непостижима для него, как звездное небо. Ведь она знала, что носит в своем чреве ребенка Кажака, когда впервые забралась к нему под одеяло, однако ничего ему не сказала, словно это не имело никакого значения. Он чувствовал, что она предала его, и был оскорблен за Кажака, которого она также предала.

Но для Эпоны это и впрямь не имело значения. Вынашивая в себе ребенка Кажака, ставшего как бы частью ее самой, ребенка, чей дух объединился с ее духом, она ощущала все остальное как второстепенное. Она ехала как во сне, испытывая удивительное чувство единения со всем окружающим миром, радуясь тому, что она носительница жизни. Ее восприятие стало более острым и более сладостным; никогда еще ее вкус не был так тонок, никогда еще она не слышала так отчетливо и с такой яркостью не видела картины окружающего мира. И хотя ее мысли, ее внутренняя сосредоточенность были обращены внутрь, на ребенка, она щедро изливала богатства своего духа на все, с чем только встречалась.

Она была добра к Дасадасу, но это не имело значения. Она бережно хранила ребенка Кажака, но теперь ее мужем был Дасадас, и то, что она доставляла ему небольшое удовольствие, никак не умаляло Кажака. Дасадас был смелым и верным человеком, хорошим воином. Но он был недостаточно велик, чтобы затмить в ее глазах образ Кажака.

И все же она спешила оставить города позади; в них было что-то нечистое, что не должно было осквернить ее еще не родившегося ребенка.

С тех пор как Дасадас узнал, что Эпона беременна, он изменился. Замкнулся в себе, спрятав свое истинное лицо, как женщина под покрывалом, ограничил свой разговор с Эпоной самым необходимым. Теперь по ночам он не приходил к ней. К ее недоумению, он смотрел на нее чуть ли не с ненавистью, тогда как в ее родном селении беременная женщина вызывала всеобщее восхищение.

Когда они подошли к устью Дуная, Дасадас сказал, что им придется нанять паромщика, который перевез бы их через реку, так как она слишком широка, глубока и быстра, чтобы можно было переплыть ее на лошадях. Перевозчику надо будет заплатить золотом.

– А зачем нам вообще пересекать Дуну? – спросила Эпона. – Почему бы не поехать вверх по течению по ее северному берегу?

– Дасадас собирается отправиться на юг, в город Варна. Купить там необходимые припасы; может быть, мы встретим там братьев, которые торгуют конями во Фракии. Было бы хорошо нанять сопровождающих на остальную часть пути.

– Я не хочу ехать в Варну, и мне не надо никаких сопровождающих, кроме тебя, Дасадас.

– Женщина с ребенком совершенно беспомощна.

Она все еще одевалась мужчиной, не желая лишаться удобства, которое давали ей шаровары. Она ездила так же хорошо, как и прежде, и еще накануне сбила своей стрелой жирную цаплю. Она отнюдь не чувствовала себя беспомощной.

– Ненадо никаких сопровождающих, – решительно заявила она. – И я хочу сберечь наше золото; после того как мы пересечем Фракию, мы купим хороших больших кобыл.

– Зачем?

– Если в дополнение к кельтским пони у нас будут фракийские кобылы, мы сможем скорее вырастить больших лошадей. А если нам понадобятся припасы, мы сможем как-нибудь заработать на них: ты можешь наняться колоть дрова для крестьянина, у которого нет сыновей, я могу собирать и продавать травы. Но я хочу захватить с собой в Голубые горы несколько фракийских кобыл, ибо с их помощью и с помощью полученных мной в Море Травы навыков кельты научатся ездить на лошадях еще при жизни этого поколения. Я смогу посадить сына Кажака на его собственного коня и вложить ему в руки поводья, Дасадас. – Ее глаза сверкали. Но ее магия предназначалась не для него. И никогда не будет предназначаться для него.

У Дасадаса было такое впечатление, как будто он пытался поймать звезду, а поймал лишь горсть пыли.

– Вдвоем мы не сможем отогнать нескольких кобыл в твое селение, – ответил он мрачным голосом. – Зачем ты хочешь это сделать?

На мгновение она задумалась, затем сказала:

– Чтобы я могла вернуться домой с высоко поднятой головою.

Купить хороших кобыл было нетрудно, они ехали по стране, которая гордилась своим скотом, где каждый крестьянин похвалялся родившимся в этом году приплодом. Но Эпона настаивала, чтобы они купили крепкогрудых и крепконогих животных; в горах понадобятся хорошие легкие и прочные сухожилия. Скоро они истратили весь свой небольшой запас золота, и у них остались для продажи лишь драгоценные украшения на сбруе да янтарное ожерелье на шее Эпоны.

Это свое янтарное ожерелье Эпона без сожаления отдала за мышастую кобылу; в ее чреве хранилось куда лучшая память о Кажаке.

Как и предвидел Дасадас, многодневный перегон кобыл по трудно проходимой местности был сопряжен с многочисленными трудностями, тем более что их было всего двое. Прежде всего нелегко было справиться с жеребцами, на которых ехали Эпона и Дасадас. Красуясь перед своим новым гаремом, они постоянно угрожали выйти из повиновения, забывая о своих седоках, которые, ругаясь, прилагали все усилия, чтобы они смотрели и двигались вперед. Старый, лучше обученный серый конь доставлял Эпоне меньше забот, чем молодой порывистый гнедой конь своему хозяину, но оба коня явно отдавали кобылам предпочтение перед своими седоками.

Кобылы, кобылы. Девять молодых кобыл, которые могли дать бесчисленное потомство верховых лошадей.

Не баловала их и погода. Каждый вечер, когда они останавливались на ночлег, Эпоне приходилось тратить много времени, чтобы развести костер. Она шептала заклинания, обращенные к тучам и ветру, низко кланялась Земле-Матери, шепча ей хвалебные слова. Она с почтением относилась к огню и полными любви жестами приветствовала деревья, мимо которых они проезжали.

Они ехали по спокойной стране, в не самое худшее из времен года, и в глубине души Дасадас сокрушался, что никогда не сможет постичь магию, которой владеет его спутница.

Живот женщины пух с каждым днем, и по вечерам под ее глазами темнели следы утомления.

– Нам надо остановиться, – вновь и вновь настаивал Дасадас.

– Я хочу ехать дальше, – упрямо твердила она, и спорить с нею было совершенно невозможно.

Чтобы не причинять Дасадасу боль, она не объясняла ему своих мотивов, пока наконец его настойчивость не вынудила ее открыться.

– Может быть, Кажак уже бежал из кочевья, – сказала Эпона. – Его положение было почти безнадежным, но я не думаю, чтобы он покорно ждал, пока шаманы с ним расправятся. Может быть, он тоже уже направляется на запад. Во всяком случае, я должна опередить его, в противном случае ему грозит большая беда.

– Мы никогда больше не увидим Кажака, – уверенно сказал Дасадас. – Нам даже не следует называть его имя; произнося имена покойников, можно привлечь к себе их внимание, а это может плохо для нас кончиться.

– Ты ничего не знаешь, Дасадас, – мягко проговорила Эпона. – Кажак не мертв. И духи тех, кто перешел в мир иной, не всегда бывают нашими врагами: Кажак, конечно, не был бы им. Но он не мертв.

– Откуда ты знаешь?

Она положила руку на живот.

– Я знаю.

Она была убеждена, что знает, и все же временами ее одолевали сомнения. По ночам, лежа на земле, она вспоминала слова Уиски: «Чтобы заглянуть в будущее, требуется много смелости, к тому же то, что ты там увидишь, может опалить тебе глаза». Но ведь она друидка, у нее должен быть провидческий дар. Если она обладает истинной верой, она может заглянуть в будущее и увидеть там живого Кажака.

«Вспомни и другие слова Уиски, – заговорил дух. – Друид должен уметь обуздывать себя, уметь противиться искушению».

«Да», – молча согласилась Эпона. Шаманы не смогли противиться искушению, они захватили власть и грабастают все, что могут, алчными руками, но из этого может проистечь только зло. Образу жизни скифов, их обычаям и традициям может быть нанесен непоправимый ущерб; все это может подвергнуться уродливым искажениям.

Но это не ее забота. Она должна думать о своем племени. О своем народе. Только о своем народе: ведь она и ее ребенок возвращаются домой.

Путь был долгим и трудным, но ее сердце радостно пело на каждом шагу. Ее как будто направляли чьи-то незримые руки. Ее как будто несло потоком воды. Наконец-то она поступает в соответствии с узором своей судьбы, и отныне все должно пойти гладко.

Она возвращается домой.

Они загнали кобыл в мелкую заводь, чтобы те напились воды и пощипали траву по берегам, и уже расседлывали коней, когда поняли, что допустили большую оплошность. Но было уже слишком поздно.

Из-за вершины лесистого холма вынырнул отряд воинов.

ГЛАВА 31

Судя по их внешнему виду, это были даки. Белокурые мускулистые люди в бронзовых доспехах, вооруженные метательными копьями и мечами. Увидев, что это не одна из тех пестрых шаек грабителей, которые разбойничали на торговых дорогах, нападая на торговцев, Эпона испытала вначале чувство облегчения.

Но это чувство длилось недолго. Предводитель даков, человек с выдающейся вперед челюстью, в бронзовом шлеме, украшенном пером, знаком его главенства, показал на нее и завопил:

– Это она, кельтская женщина. – И все даки кинулись к ней.

Она и Дасадас отчаянно отстреливались, укладывая каждой стрелой по одному человеку. Но враги превосходили их численностью, и около двух десятков даков подбежали к Эпоне и Дасадасу и схватили поводья их коней. Они упорно отбивались, теперь уже кинжалами и мечами, но Эпоне, в ее положении, трудно было сопротивляться, и хотя Дасадас сражался как одержимый, даки скоро его одолели.

Охваченное ужасом, их небольшое кобылье стадо помчалось по дороге и через несколько мгновений скрылось из виду.

Предводитель стащил потрясенную Эпону с седла. В этот миг она пожалела, что не дала серому жеребцу сигнал, означающий «Убей врага», по которому тот пустил бы в ход свои смертоносные копыта и зубы. Можно было подумать, что новая жизнь, которая зародилась в ее чреве, удержала ее от такого зверского убийства.

– Это наверняка та самая женщина, – радостно прокричал предводитель. Он сорвал войлочную шапку с головы Эпоны, которую держали двое его людей, и ее волосы рассыпались по плечам.

– Рыжевато-золотистые волосы, большой живот, признак беременности, – удовлетворенно сказал он. – Точь-в-точь, как ее описал крестьянин.

– Какой крестьянин? Что все это значит? – спросила Эпона, не подавая вида, что она испугана.

– Ты вылечила хромого пони, принадлежащего крестьянину, который взамен напоил и накормил тебя и разрешил твоим кобылам попастись в его загоне, – объяснил дак. – И этот крестьянин теперь только и рассказывает о тебе, с большим восторгом. Ты произвела на него сильное впечатление.

К этому времени беременность Эпоны стала настолько очевидной, что она уже не могла переодеваться мужчиной и, хотя и с неохотой, перестала это делать. Сожалеть об этом, однако, было слишком поздно. Рано или поздно кто-нибудь все равно разоблачил бы ее; она поняла это, как только дак объяснил причину ее пленения.

– За твою поимку на юге назначена высокая цена, женщина. Вот уже больше года некий фракиец по имени Проватон только и говорит, что о тебе. Его дядя, богатый скотовод, даже отправил небольшой отряд на восток, на твои поиски, но им не повезло: они встретились со скифами и лишились и лошадей, и голов. Все знают о тебе, кельтская женщина; на всех конных ярмарках, во всех торговых центрах только и толков, что о тебе. И когда прошел слух, что тебя видели в здешних местах, мои люди и я решили сами заняться твоими поисками. Мы продадим тебя за хорошую цену. В этом году на невольничьем рынке не будет выставлено ни одной такой ценной рабыни, как ты, верно, ребята? – Он, ухмыляясь, оглянулся через плечо на своих товарищей, разделяя с ними свое ликование, как собирался разделить предполагаемую выручку за нее; и в этот момент, когда внимание его было отвлечено, Эпона прыгнула на него.

Так неожидан и силен был этот прыжок, что ей удалось вырваться из рук державших ее людей. Они тотчас же попытались ее схватить, но к этому времени, воспользовавшись переполохом, Дасадас тоже освободился и ловко орудовал своим кельтским мечом и кинжалом. Никто не ожидал, что беременная женщина может так быстро двигаться и так яростно сражаться. Эпона не стремилась никого убивать; разя своим кинжалом, она только стремилась пробиться сквозь окружающих ее даков и достичь своего серого скакуна, который, к ее величайшему удивлению, не ускакал вместе с кобылами, как это сделал гнедой конь Дасадаса.

Когда ее вновь окружили, она резко свистнула, и конь сразу же откликнулся на ее призыв. Его атака была для даков такой же неожиданной, как и ее собственная, и они попятились перед его взметнувшимся вверх туловищем и разящими копытами. Он мгновенно повернулся и выбежал из расступившегося круга людей. Эпона не успела вскочить на него; скрежеща зубами, она бежала рядом с ним, держась за его гриву. К ней тут же присоединился Дасадас; что-то крича, он подсадил ее плечом, она легла на седло, а вопящий скиф уселся сзади нее, прикрывая ее своим телом. Быстро оправившись от смятения, даки кинулись за ними, меча на ходу свои копья, но у пеших воинов не было никаких шансов догнать быстроногого скакуна.

Что-то – видимо, копье – вонзилось в тело Дасадаса, он глухо застонал, но удержался на лошади. Опустив голову и прижав уши к голове, серый стремительно мчался прочь от преследователей, одновременно стремясь догнать молодого жеребца, убежавшего с его кобылами. Как его обучали, он остался со своей наездницей, прикованный к ней незримой цепью, и как только она очутилась на его спине, его ничто уже не могло удержать. Мысль о том, что соперник увел его кобыл, вытеснила все остальные.

Серый несся с такой скоростью, что даки быстро оказались далеко позади еле различимыми черными точками, только тогда наконец Эпона смогла подхватить развевающиеся поводья; ей стоило большого труда заставить серого коня хоть немного замедлить свой бег. Дасадас сидел, обнимая ее руками, навалившись на нее всем телом, а его голова билась о ее спину. Сама она чувствовала ужасную раздирающую боль в животе, перед глазами ее плясали пятна света, но она не сдавалась: пока они все не будут в безопасности, надо держать себя в руках.

Они подъехали к густому подлеску. Эпоне удалось остановить жеребца, затем направить его в лес. И все это время он громко ржал, призывая своих кобыл.

Она соскользнула со спины коня и крепко привязала его к дереву, затем бессильно опустилась наземь, испытывая сильное головокружение и недомогание. Дасадас полулежал на хребте коня, и когда тот беспокойно задергался и заплясал, стараясь оборвать привязь, скиф с глухим стуком, словно куль с мукой, повалился вниз.

Эпона подползла к нему. В его боку зияла рваная рана, откуда торчал обломок копья. Эпона слышала, как что-то клокочет в его груди, и видела, как в его открытом рту вздувались и лопались кровавые пузыри.

– Дасадас, Дасадас!

Он чуть приоткрыл глаза, но у нее было такое впечатление, будто он ее не видит.

Боль в животе, и без того резкая, еще усилилась и распространилась на спину, казалось, будто кто-то сжимает ее могучими руками. Дасадас облизывал иссохшие губы, причмокивал, видимо, прося воды. Она припала к Земле-Матери. Только к ней и могла обратиться измученная Эпона, только это ей и оставалось. Она вдруг почувствовала еще большую усталость. Она прижала лицо к земле, вдыхая запах грязи, моха и мертвых листьев, и стала ждать.

И силы начали понемногу к ней возвращаться.

Наконец она смогла подняться на четвереньки, а затем, вся дрожа, и на ноги. И тут услышала отдаленное журчание какого-то ручья. У маленького ледяного ручья она опустилась на колени и стала ополаскивать лицо, пока не почувствовала себя лучше. Затем она вымочила подол своего старого шерстяного кельтского платья и, вернувшись к Дасадасу, выжала воду в его открытый рот. Она решила, что, когда чуточку окрепнет, наполнит водой пустой бурдюк, висящий на боку жеребца, и они отправятся на поиски остальных лошадей.

Если Дасадас сможет ехать…

«Ты перейдешь в другую жизнь, захлебнувшись собственной кровью на берегу мутной реки», – однажды предсказал ей Кернуннос.

Дасадас был, несомненно, тяжело ранен, но Эпона даже не знала, как лечить такие раны. Она поискала тысячелистник, чтобы приложить его к ране, но так и не нашла.

Она положила руки на его тело и, сосредоточившись, попыталась помочь ему своим духом, но не ощутила в нем ожидаемого прилива сил.

«Мой дар не распространяется на людей, – печально вздохнула она. – Только на животных».

И тут боль пронзила ее с такой неистовой силой, что она скорчилась в три погибели, позабыв обо всем на свете, видя лишь кружащиеся звезды и ощущая жаркую, душную тьму.

Открыла глаза она уже в предутренних сумерках; ее голова покоилась на коленях Дасадаса. Скиф нашел в себе силы упереться спиной о ствол высохшего дерева, он смотрел на нее с глубоким состраданием.

– Мы ранены, Эпона, – с трудом выдавил он.

– Ранен только ты… А у меня… я думаю, что у меня начинаются роды, Дасадас.

Его глаза широко распахнулись.

– Здесь? Сейчас? Но Дасадас не может тебе помочь. Слишком слаб… – Он закашлялся, словно в подтверждение своих слов. – Дасадас не знает, как принимать роды.

– Этого мужчинам и не надо знать, – сказала ему Эпона.

Как жаль, что с ней нет гутуитеры, которая держала бы ее за руки, успокаивала, пела приветственную песнь новому духу, а она, Эпона, в ожидании появления ребенка, стояла бы на корточках, в наиболее удобной позе. А когда роды окончились бы, гутуитера помогла бы ей лечь, положила нагого, окровавленного младенца на ее материнский живот. С помощью искусной друидки ей, может быть, удалось бы спасти жизнь ее малыша.

Но никакой друидки рядом не было: ни Нематоны с ее травами, ни Уиски с ее тихим голосом. Были только боль и головокружение, да еще она слышала, как ворочается Дасадас, пытаясь преодолеть собственную беспомощность.

Когда все было кончено и мертвый сын Кажака, родившийся слишком рано, чтобы выжить, лежал возле нее на груди Матери-Земли, глядя на него, Эпона рыдала так горько, как никогда еще не рыдала в своей жизни.

Дасадас вернулся к дереву, где он сидел, и спрятал свое лицо в полусогнутую руку. Серый жеребец, обеспокоенный запахом крови, бил копытами и думал о сбежавших кобылах.

Они погребли ребенка у подножия старого дуба. Эпона возвратила маленькую искорку в великий огонь, нашептывая слова, обычно сопровождающие переход в другой мир. В память умершего младенца Дасадас совершил принятый у скифов обряд: рассек себе кинжалом руки и мочки ушей, и хотя в его ослабленном состоянии нельзя было терять кровь, Эпона не осудила его за это.

Она знала, что в случившемся он винит самого себя. Вновь и вновь обращал он к себе горькие упреки:

– Дасадас сражался недостаточно хорошо, не смог уберечь Эпону.

Переполненная так и не излитым собственным горем, Эпона все же пыталась успокоить его.

Но нельзя было забывать и о даках.

– Они скоро будут здесь, – сказал Дасадас. – Они отыщут нас по следам копыт; они непременно хотят захватить тебя, Эпона. Мы должны ехать.

– Но ты слишком тяжело ранен для этого, Дасадас.

– Посмотри лучше на себя. У нас нет выбора. Мы должны как-нибудь забраться на серого; оставшись здесь, мы обязательно попадем в плен. На этот раз мы даже не сможем отбиваться.

Эпона не могла с ним не согласиться; им уже не спастись, если они опять попадут в руки даков. Она нашла мох и зубровку, чтобы остановить свое кровотечение, а затем как могла забинтовала бок Дасадаса куском ткани, оторванным от одежды. Они наполнили бурдюк водой и, хотя ни у кого из них не было аппетита, слегка подкрепились. Они не могли, но должны были продолжать путь.

И они продолжили путь.

Чтобы взобраться на лошадь, надо было преодолеть кошмарную боль, еще труднее было преодолеть сильное головокружение, и все же мужчина и женщина сумели взгромоздиться на серого коня и повернули его на север. Туда, куда рвалось его сердце. Его инстинкт, его слух и обоняние подсказывали, где находятся кобылы, и гнедой жеребец (они мирно паслись на укромной лужайке) и направился в их сторону, почти не слушаясь поводьев, которые держала в своих руках женщина.

Едва тронувшись с места, Эпона оглянулась на холмик под дубом. Маленький холмик в испещренной солнечными пятнами тени. У нее не осталось даже янтарного ожерелья, чтобы положить рядом с сыночком. Оно пошло в уплату за лошадь.

Но боль отнюдь не сосредоточивалась в ее теле.

– Найди их, – шептала она жеребцу, склонясь над его холкой. – Найди их.

За то, что даки отказались от преследования, надо было благодарить убежавших кобыл и гнедого жеребца Дасадаса. Эпона, однако, не знала этого. Она ехала в полузабытьи от горя и беспокойства, совершая невозможное, потому что ничего другого ей не оставалось.

Дакские воины возвращались с войны, которую они постоянно вели на границе своей страны с соседями – скордичами. У них было мало опыта в охоте и выслеживании, и запутанные отпечатки копыт, оставленные убежавшими кобы– лами, сбили их с толку. Они так и не заметили того места, где следы серого коня повернули на север, к лужайке, где отлеживались Эпона и Дасадас. Даки преследовали кобыл, пока не поняли, какая это безнадежная затея – поймать лошадей на открытой равнине; тогда-то они и прекратили преследование.

– Мы еще поймаем эту женщину, – обещал предводитель своим людям. – Она заехала очень далеко – кто-нибудь наверняка ее увидит. Кто-нибудь упомянет о ней. И спрятать этих больших фракийских лошадей будет очень трудно. Хотел бы я знать, на что они ей.

Серый безошибочно привез Эпону и Дасадаса к их стаду. Молодой гнедой конь, почуяв приближение серого жеребца, предостерегающе заржал, но Дасадас нашел в себе силы повелительно окликнуть его, и гнедой так и не атаковал серого. Оба животных гневно вращали глазами, выгибали шеи и раздували ноздри, пока Эпона, спешившись, не поймала коня Дасадаса и не помогла хозяину забраться на него.

Было совершенно очевидно, что он не может ехать дальше, но она хотела найти какое-нибудь более укрытое, менее заметное место, где они могли бы провести ночь, ибо теперь они знали, что их разыскивают. Она не стала спрашивать Дасадаса, может ли он ехать, как не стала спрашивать и себя. Объехав вокруг кобыл, она вновь согнала их в тесное стадо, затем взяла в руку веревку, конец которой был привязан к кобыле, вожаку этого маленького табуна, и отправилась в путь. За ней следовали все кобылы, а замыкал эту процессию низко склонившийся над холкой своего коня Дасадас.

Им очень посчастливилось. Скоро они нашли рукав Дуная, который привел их к глубокой скрытой долине без каких-либо признаков человеческого жилья. В это время года на траве лежал тонкий покров снега, но под деревьями земля оставалась сухая и можно было набрать много хвороста для костра. Эпона подумала, что они могут пробыть в этом месте достаточно долго, чтобы восстановить свои силы.

Духи благожелательны к ним. Возможно, они довольствуются жертвоприношением ее сына, не потребуют ничего больше.

«У меня нет ничего, что я могла бы им отдать», – печально подумала Эпона. Теперь, закрывая глаза, она уже не видела Кажака. Видела лишь небольшой холмик над выкопанной кельтским кинжалом могилкой под дубом.

Из них двоих Дасадас был самым слабым. Хотя Эпона и сама отчаянно нуждалась в отдыхе, она охотилась вместо него, расставляла силки на мелкую дичь, прячась недалеко от пасущихся лошадей, по полдня терпеливо ожидала появления какой-нибудь съедобной птицы, чтобы подстрелить ее из лука.

Но все дикие существа, чувствуя присутствие нежеланных гостей, избегали этого места, поймать хоть какую-нибудь дичь было очень трудно.

Чуточку окрепнув, они продолжили путь, но гораздо медленнее. Если им не встретится никаких новых препятствий, они смогут достичь Кельтской долины… к началу солнечного времени года. А до солнечного времени года оставалось еще так много лун…

Разумеется, им по-прежнему приходилось сталкиваться с трудностями. Дасадас поправлялся медленно, чувствовал себя неважно, хотя и не признавался в этом. Он так и не смог найти связующего звена между своим духом и духом Эпоны, тем не менее ему передавалась ее мрачная решимость во что бы то ни стало добраться до Голубых гор, и не только добраться самим, но и отогнать туда лошадей. Он не щадил себя, с каждым днем все худел и худел; пока его голова не стала походить на туго обтянутый кожей череп, откуда безжизненно смотрели серые глаза. Теперь он даже не притрагивался к ней, отныне его сил хватало лишь на продолжение путешествия. Он как будто вел личный поединок с самой судьбой и ни за что не хотел его проиграть.

Когда они достигли хорошо памятной Эпоне широкой равнины, где Дунай круто поворачивал наконец на запад, как-то ночью удрала одна из их кобыл. Эпона с особенной радостью мечтала о том, какой замечательный жеребенок получится от случки серого жеребца с великолепной крепкой рыжей кобылой. Именно эта кобыла и убежала, а они так и не смогли ее отыскать.

И в ее бегстве Дасадас также винил себя. В эту ночь он должен был охранять стадо, но уснул, забылся усталым беспокойным сном, наполненным кошмарными видениями… Он бил себя кулаками по голове, пока Эпона не велела ему прекратить это.

Вторую кобылу они потеряли уже в предгорьях, когда Эпона стала уже приободряться. Не привыкшая к скалистой местности, лошадь сломала ногу, провалившись в трещину, и ни искусство Эпоны, ни магия не смогли ее спасти.

Эпона горько плакала; сильные рыдания сотрясали все ее тело. Она оплакивала мертвую лошадь, убежавшую кобылу, но горестнее всего она оплакивала своего сына.

Ее слезы испугали Дасадаса. Он привык видеть ее всегда собранной и сильной, привык полагаться на нее, как на брата, и теперь он беспомощно хлопотал над ней, пока она не махнула рукой, отгоняя его прочь.

«Погрузись на дно своего горя одна, – наставил ее дух. – Выплачь всю свою боль, садись на коня и продолжай путь».

А вдалеке, ожидая их, высились Голубые горы, свободные и ясные.

Это была самая тяжелая часть их пути. После бегства рыжей кобылы Эпона держала всех остальных на привязи. Подъем требовал от них много сил и был сопряжен с большой опасностью: ноги лошадей скользили по скалистой почве, осыпалась земля. Когда боль в спине и боку становилась почти нестерпимой, Дасадас иногда смотрел вперед на Эпону, которая все ехала, ехала и ехала, и недоуменно покачивал головой. Неужели это женщина?

Эпона и в самом деле внешне мало походила теперь на женщину. Со времени их стычки с даками она обрезала кинжалом свои рыжевато-золотистые волосы и низко нахлобучила на голову скифскую шапку. Она опять натянула мужские шаровары, ее лицо и руки сильно загорели и обвет– рились. С мечом на поясе, с луком и стрелами в горите, она вполне могла сойти за худого мальчика-кочевника.

Они все ехали и ехали.

Кругом простирались уже знакомые места. Деревья, камни и лучи света были для Эпоны друзьями, она приветствовала их со смешанными чувствами. С тех пор как она отсюда уехала, она повидала так много нового, и Голубые горы рисовались ей сквозь дымку свежих воспоминаний о Море Травы и других, оставшихся позади краях. Вероятно, ничто не будет отныне представляться ей таким же, как прежде.

Но вот знакомая сосна, вот большой валун, выпирающая кость Матери-Земли. А как сладостно пахнет здешний воздух!

Наконец-то она дома, среди знакомых духов. Она знала их всех, чувствовала их присутствие вокруг себя, радовалась, что снова вернулась в их мир.

Вода. Духи. Деревья. Духи. Камни. Духи. Они знают, что она тут, среди них. Вода видит ее своим сверкающим глазом. Камни ощущают ее близость. Деревья слышат, как она проезжает мимо. Она навсегда связана с этим миром духов, к которому принадлежит и ее дух.

Остановив серого жеребца, она медленно спешилась и подъехала к массивному камню, выступающему из горного склона; его теплая от солнца спина вся поросла узорчатым лишайником. Дасадас наблюдал, как она стоит возле этого камня и сосредоточенно размышляет, пытаясь уловить незримую связь между солнцем и камнем. Что-то бралось и что-то отдавалось, происходило вечное общение, непостижимое для ума человеческого.

Несколько мгновений спустя она улыбнулась и вернулась к своему коню.

Когда она услышала, что ее окликает часовой, она не сразу узнала голос Валланоса. И его голос и выговор показались ей незнакомыми. Но скоро слова сложились в осмысленную фразу, и тут наконец она всем своим существом поняла, что она дома.

– Валланос! Это я, Эпона! Дочь Ригантоны! – Она пришпорила коня пятками и поскакала вперед.

Валланос с мечом в руке вылез из своего привычного укрытия среди скал. Перед ним предстал безбородый скифский всадник, в котором он не узнал Эпону. Он стоял уже рядом с серым жеребцом, когда наконец разглядел улыбающиеся ему голубые глаза; лишь тогда он остановился в недоумении.

– Эпона? Это ты?

– Да, Валланос. Ты меня не узнаешь?

– В таком виде тебя никто не узнает. Откуда ты едешь? Где побывала? Что с тобой случилось?..

– Все в свое время, Валланос. Сперва я должна поговорить со старейшинами и Таранисом.

– Да, они все захотят видеть тебя. Тебе придется им многое объяснить. – Он вдруг осекся, заметив вереницу кобыл и застывшего в ожидании Дасадаса. – Кто этот человек с тобой – скиф?

– Да, Валланос. Он мой друг. Если бы не он, я никогда не смогла бы вернуться домой. Я хочу, чтобы его приняли как самого дорогого гостя, и я хочу, чтобы его как можно скорее осмотрели гутуитеры, ибо он был тяжело ранен и его рана так и не зажила как следует. Он нуждается в их заботе.

– Нематона умерла после твоего отъезда, – грустно сказал Валланос.

– Нематона? – Она не поверила своим ушам. – Что с ней случилось?

– Она сказала, что пришло ее время. Легла в священной роще, уснула и так никогда и не проснулась.

Эпона закрыла глаза и наклонила голову.

– Подожди здесь, Эпона, – сказал Валланос, – а я пойду оповещу всех о твоем возвращении. Все захотят тебя приветствовать… это такой праздник… Подожди здесь, никуда не уходи…

Он убежал, взволнованный такой неожиданной новостью, а Эпона и Дасадас обменялись улыбками.

– Все будут рады твоему прибытию, – сказал скиф.

– И твоему тоже. Я перед тобой в большом долгу, Дасадас.

Скиф ссутулился в своем седле.

– Ты ничего не можешь сделать для Дасадаса, Эпона.

– Ошибаешься. Тебя здесь вылечат, ты возвратишь свою прежнюю силу, Дасадас, и будешь почетным гостем моего племени.

– Это уже не важно. – Его глаза глубоко запали, он ужасно исхудал; глядя на него, она поняла, что он пожертвовал для нее своим здоровьем, а может быть, и жизнью.

Валланос вернулся, сияя от восторга, ему было поручено триумфально ввести их в селение. Он сказал Эпоне, что новость о ее возвращении вызвала в общине сильное волнение: уже разводится пиршественный огонь, забиваются быки, за Махкой и воинами послали гонцов.

– За Махкой и воинами?

– Окелос собрал отряд опытных воинов и разрешил Махке присоединиться. Они построили боевые колесницы и каждый день упражняются на ровной полосе земли над озером. В скором времени они собираются оставить Голубые горы и отправиться на поиски новых земель, где могло бы расселиться наше племя.

Эпона посмотрела на вереницу своих лошадей и улыбнулась.

– Есть более быстрые и легкие способы передвижения, чем в колеснице, Валланос, – сказала она. – Хотя эти фракийские кобылы могли бы очень быстро тащить легкую колесницу с парой воинов.

Следуя за гордо выступающим Валланосом, она и Дасадас направились к селению около озера.

Озеро было все того же густого сине-зеленого цвета, каким оно помнилось Эпоне. Так же выглядели и окружающие горы, густо поросшие соснами. Но сама деревня изменилась.

Около многих хижин торчали на шестах человеческие головы: настоящие или вырезанные из дерева в ожидании того времени, когда их можно будет заменить настоящими. Мужчины расхаживали в клетчатых шерстяных шароварах, какие они видели на скифах. На бортах повозок были вырезаны такие же животные, которые украшали сбруи скифских лошадей; бронзовые изваяния этих животных были прикреплены к котлам; они же были нарисованы и на рядах щитов, прислоненных к каждой хижине.

Всюду ощущалось сильное напряжение, напряжение, свойственное переполненным энергией людям, готовящимся к походу. Селение уже не выглядело как место обитания мирной, процветающей общины, затерянной в горах и ожидающей, пока мир постучится в их ворота. Оно походило на костер, разбрасывающий снопы искр, когда в него подбрасывают толстые сосновые сучья. Эпона отсутствовала не так долго, но за это время кельты стали мыслить по-новому и смотреть в новых направлениях.

Сидя в седле, Эпона нагнулась.

– Чем вызваны все эти изменения, Валланос?

– Частично твоим отъездом. Все думали, что тебя похитили скифы, и Окелос, с помощью других молодых людей, стал создавать военный отряд, чтобы направиться вслед за тобой, но рано наступившая плохая погода помешала им выполнить свое намерение. Они тосковали здесь, жаловались, что заперты в этих горах. После того как снега растаяли, сюда явился небольшой отряд тавров, они вели себя воинственно, и Окелос убил их предводителя, а его голову насадил на шест. То, что он сделал, понравилось другим. Они велели своим женам сшить для них юбки с двумя штанинами, сказали, что в такой одежде удобнее работать в шахте. А уж после того, как начались перемены, они пошли все быстрее и быстрее. Все приезжавшие торговцы были обеспокоены тем, что у нас делается, они отдавали свои товары за бесценок и спешили уехать. Таранис был доволен и стал поощрять воинственные наклонности молодых людей. Теперь все говорят о предстоящих битвах, может быть, и я приму в них участие.

– Довольно ли племя этими переменами?

– Не все. Как ни странно, Кернуннос очень огорчен всем этим. Кое-кто говорит, что он спятил. Он почти не выходит из своего дома, и когда кто-нибудь приходит к нему говорить, то застает его на ложе в таком глубоком сне, что его невозможно разбудить. Но он не умер – просто пребывает в других мирах. Но мы уже не нуждаемся в нем так, как прежде. С тех пор как мы стали насаживать головы на шесты, началась настоящая охота за головами – видно, они обладают такой же могущественной магией, как и Меняющий Обличье.

«О нет, Валланос, – мысленно возразила Эпона, – нет ничего, что могло бы сравниться с магией Меняющего Обличье. Может быть, если такова воля духов, я еще могу кое-чему у него научиться. Может быть, он простит меня».

Они въехали в открытые ворота, сопровождаемые вереницей кобыл. Со всех сторон, выкрикивая имя «Эпона», сбегались люди.

Выйдя из своего дома, к Эпоне направился Таранис; по его лицу, как расплавленный жир по хлебу, расползалась улыбка.

– Да осенит тебя солнечный свет, – приветствовал он ее, и ей пришлось поискать в своей памяти, чтобы найти соответствующий ответ. Она знала теперь столько других слов… сколько всего было сказано.

Вышла из дома и Сирона, за чьи ноги цеплялся ее последний ребенок; протирая сонные глаза грязным кулаком, она приветствовала Эпону так тепло, будто та не была дочерью Ригантоны. Подошли и многие другие, они ощупывали Эпону, чтобы убедиться, что это не кто иной как она. Не терпелось всем и поглядеть на пригнанных ею лошадей, удивительных, высоких лошадей.

– Я научилась объезжать лошадей, чтобы на них могли потом садиться другие люди, – сказала Эпона Таранису и увидела, что его глаза зажглись внезапным возбуждением.

Поспешили явиться и старейшины, чье число слегка уменьшилось за время ее отсутствия; им не терпелось выслушать рассказ Эпоны о ее скитаниях, но Таранис предложил, чтобы они подождали, пока все усядутся вокруг пиршественного костра, предоставив Эпоне почетное место.

– Сперва я велю нагреть воду, чтобы ты помылась, – сказал он Эпоне, – и ты сможешь повидать свою мать.

Загорелое, обветренное лицо Эпоны сохраняло полнейшее спокойствие.

– Я еще успею повидать Ригантону, – сказала она.

Разгорелся спор о том, как с ней поступить, но старейшины решили, что ее следует разместить в доме для гостей – там же, если хочет, может находиться и Дасадас. Но он отрицательно качнул головой:

– Дасадас будет спать снаружи, с лошадьми, он будет охранять тебя, Эпона.

– Меня незачем охранять, Дасадас, я дома.

– Я буду спать снаружи, – повторил скиф.

Он выглядел таким худым, таким изможденным, казалось, его сжигал какой-то внутренний огонь. Она хотела взять его в дом с собой, вымыть его раненое тело в теплой воде, согреть его красным вином, но он наотрез отказался от всего этого. Когда она поехала на сером жеребце к дому для гостей, он последовал за ней, ведя за собой кобыл, а кельты бежали рядом с ними, с восхищением притрагиваясь к лошадям, оживленно переговариваясь между собой об этом чуде.

На площади появилась фигура одинокого, охваченного яростью человека. Никто не заметил его; общее внимание было сосредоточено на прибывших. Кернуннос, разбуженный радостными криками, – даже гутуитеры боялись теперь будить его, какие бы важные ни были новости, – в диком гневе прибежал посмотреть, кто осмелился это сделать. Он увидел… двух вооруженных скифов… на конях; стало быть, в их селении незваными гостями опять появились скифы!

Этого он не мог стерпеть. Еще не пришедший в себя после блуждания в туманах других миров, жрец бросился вперед, доставая из-за пояса кинжал. Пробившись через изумленную толпу, он накинулся на ближайшего к нему всадника и стащил его с коня. Скиф тяжело упал на землю, слишком ослабевший, чтобы оказать какое-то сопротивление, и Кернуннос с воплями нечеловеческого ликования несколько раз погрузил кинжал в сердце кочевника.

Это произошло так быстро, что Эпона поняла, что случилось, только после того, как Дасадас уже лежал мертвым на земле, глядя в небеса незрячими серыми глазами. Что-то взорвалось в мозгу Эпоны, и она отдала приказ серому жеребцу, беспрекословному выполнению которого научил коня еще Кажак.

Кернуннос почувствовал, что над ним маячит какая-то огромная тень и, подняв глаза, увидел над собой машущего копытами коня. В следующий миг могучие ноги опустились на него, и серый жеребец втоптал его в грудь Матери-Земли.

Трубя свой боевой клич, вновь и вновь поднимаясь на дыбы и ударяя копытами, серый жеребец превратил жреца в кровавые лохмотья, и, наконец опомнившись, Эпона натянула поводья и отвела его в сторону, где он стоял, весь дрожа.

Кельты смотрели на затоптанные кровавые останки Меняющего Обличье, лежащие рядом с убитым им скифом. В своей последней схватке Дасадас все же сумел, изловчившись, вонзить железный кинжал, выкованный в кельтской кузнице, в тело Кернунноса. Однако в кровавое месиво и осколки костей жреца превратили копыта коня.

Только его лицо уцелело. Желтые глаза были закрыты, лучившийся в них свет погас. Огромный безобразный шрам с одной стороны головы, казалось, искривил его лицо вечной гримасой; отсутствие уха подчеркивало злобность этой гримасы.

Почувствовав себя дурно, Эпона соскочила с жеребца и прильнула к груди Матери-Земли.

На ее плечо легла чья-то рука, но она отодвинулась прочь. Но рука вновь коснулась ее, и, подняв глаза, Эпона увидела Тену, Призывающую Огонь, стоящего рядом с ней старого Поэля.

– Это в самом деле Эпона? – спросила Тена, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть лежащую.

– Да, я была Эпоной, – ответила она, с трудом приподнимаясь. – Давным-давно, когда я покинула Голубые горы, я была Эпоной. Но теперь я даже не знаю, кто я.

– Ты главная жрица кельтов, – объявил Поэль.

ГЛАВА 32

В его словах для нее не было никакого смысла, она восприняла их как шум дождя, язык которого она не знает. По обеим ее сторонам стояли Тена и Уиска, они бережно поддерживали ее, шепча что-то на ухо; все кельты внимательно за ними наблюдали, но она так ничего и не понимала.

Она медленно поднялась.

У ее ног лежал мертвый Кернуннос. И Дасадас – бедный Дасадас.

Она осмотрелась бессмысленно-тусклыми глазами.

– Кажак? – тихо спросила она, и, глядя на нее, кельты стали удивленно перешептываться.

Сквозь толпу протолкалась Ригантона.

– Моя девочка! – воскликнула она, широко раскидывая руки, чтобы приветствовать Эпону, но молодая женщина попятилась от нее.

– Я не твоя девочка, – сказала она сиплым шепотом, – и вообще не твоя. – И тут вдруг она поняла, почему мать так стремится установить с ней теплые отношения.

– Говорят, – сказала она срывающимся голосом, – говорят, что я главная жрица.

– Это верно, – подтвердила Тена. – Ты друидка, и ты убила своего предшественника. Почетные обязанности жреца возлагаются отныне на тебя, Эпона. Ты первая кельтская женщина, удостоившаяся такой чести.

Эти слова по-прежнему не имели для нее почти никакого смысла, но она хорошо видела, как много означают они для Ригантоны. Видела, что женщина порывается ее обнять, переполненная небывалой материнской нежностью и гордостью. Она сделала шаг назад и почувствовала спиной твердое тело стоящего за ней жеребца и сразу же ощутила себя в полной безопасности.

– Уходи, Ригантона, – сказала она бесконечно усталым голосом. – Иди к себе домой и считай свои сокровища. Я не принадлежу к их числу.

Уступая настояниям селян, она предоставила себя в их распоряжение. Ее вымыли теплой водой, куда были добавлены благовония из Этрурии, страны, любящей роскошь. Вокруг нее стояли родственницы, готовые оказать ей любую услугу, которую она попросит. Ей поднесли чару вина, сытно накормили. Все пели благодарственные песнопения духам за ее возвращение. Как только смогла, Эпона отправилась посмотреть лошадей, которые были надежно заперты в загоне; их окружала толпа восхищенных кельтов, и Эпоне пришлось вновь и вновь рассказывать, с каким трудом ей удалось пригнать их сюда.

Громче всех звучали голоса молодых людей, они просили, чтобы она немедленно начала обучать их верховой езде.

– Это фракийские тягловые кобылы, а не верховые лошади, – объяснила она. – Но их потомство можно приучить к верховой езде, я знаю, как это делается. Пройдет некоторое время, прежде чем вы сможете ездить верхом, слыша, как ветер свистит у вас в ушах.

Началось пиршество; ей первой, еще до Тараниса и старейшин, поднесли ритуальную чашу. То, что она пригнала таких ценных лошадей, и богатые знания, почерпнутые ею в долгом путешествии, давали ей преимущество над всеми.

«Я отличаюсь от всех. А я не хочу отличаться от всех».

«Но у тебя нет выбора, – произнес дух. – Таков узор жизни, Эпона».

«Да».

Она рассказала обо всем перенесенном, а затем ее родственники стали передавать ее рассказ друг другу, всячески его приукрашивая, расцвечивая подробностями.

«Представляю себе, как смеялся бы Кажак, если бы их слышал», – подумала Эпона.

Пиршественный костер пылал сильно и жарко.

К ней подошел Гоиббан. Красивый золотоволосый Гоиббан; мускулы ходуном ходили под его кожей, в бороде сверкали ослепительно белые зубы.

– Эпона, – сказал он и положил к ее ногам какое-то чудесное бронзовое изделие, но она даже не взглянула на его подарок. Откинула голову назад и посмотрела на звезды, куда более прекрасные, чем человек.

Уже незадолго до рассвета она уснула в доме для гостей, а проснувшись, потребовала, чтобы в честь скифа Дасадаса была проведена погребальная церемония. Кельты с широко открытыми, округлившимися глазами выслушивали описание колесницы, на которую должно быть возложено тело покойного.

– Провезите его по всем домам, – велела она. – И пусть каждая семья соберется вокруг его тела и разопьет с ним прощальную чару. И я хочу, чтобы его оплакали.

– Оплакали? Переход духа в иной мир?

– Да, оплакали. Если мужчины не могут плакать, пусть плачут женщины, но я хочу, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, прощаясь со скифом Дасадасом.

Удивительно, с какой готовностью люди поспешили выполнить ее приказание. Но она не хотела пользоваться их услужливостью. Она помнила, как Цайгас и Миткеж злоупотребляли своей властью, заботясь прежде всего о своем благе, а не о благе племени.

В этом мире или в следующем они будут наказаны за свою алчность. По крайней мере это служило ей утешением. Она знала это твердо. С такой же твердостью она знала и многое другое; с тех пор как она облачилась в мантию главного жреца, на нее снизошел наконец мир. Она больше не задавала вопросов; ее прежнее безрассудство отпылало. Ей предстояло познать очень многое, но теперь она терпеливо слушала и училась. И как ей было обещано, она смогла увидеть общий узор жизни. Смогла увидеть, как он изменяется, к худшему или лучшему, и понять, какова ее роль в этих переменах.

Она перестала бороться, ибо теперь ей не с чем было бороться – разве что с одиночеством по ночам, ибо некому было разделить с ней ложе. Она была не гутуитерой, а главной жрицей, и при желании имела право избрать какого-нибудь мужчину, который согревал бы ее ложе и тело. Но у нее не было такого желания. К ней часто заглядывал Гоиббан, приносил ей небольшие подарки; чтобы не обижать его, она принимала эти подарки, затем откладывала в сторону и никогда больше на них не смотрела.

Однако, кроме Гоиббана, к ней никто больше не приходил.

Кобыл случили с жеребцами, и Уиска предсказала, что они все благополучно дадут приплод. Селяне оживленно разговаривали об этом приплоде, который должны были принести не только фракийские кобылы, но и тягловые пони, скрещенные с обоими жеребцами. Эпона каждый день одна выезжала на своем жеребце; разъезжая по окрестным дорогам, она непрестанно думала о чем-то своем.

Солнечное время года затопило горы ясным, белым светом, который затем сменилсярассеянным золотым сиянием, что знаменовало приближение празднества Великого Огня.

Однажды, когда Эпона возвращалась с конной прогулки, ее встретил в воротах Гоиббан. Кузнец протянул ей свой последний подарок, филигранную золотую диадему, украшенную голубыми камнями, которые он выменял у иллирийцев на большое количество изделий из звездного металла.

Эпона спешилась и благосклонно приняла диадему, хотя ее глаза и не задержались на ней, как надеялся Гоиббан.

– Ты очень щедр, – сказала она, отворачивая взгляд. И вдруг она замерла. Ее сердце наполнилось надеждой.

Она подняла голову, и ее глаза засверкали с такой яростью, что Гоиббану было больно на них смотреть. Так же больно, как если бы он глядел на восход солнца над солнечными горами. Но ее взгляд был устремлен не на него, на начинавшуюся за частоколом дорогу; по напряженному выражению ее лица можно было понять, что она внимательно прислушивается. Она слегка наклонила голову, и на ее губах заиграла улыбка.

Спускаясь с перевала, к селению направлялся одинокий всадник.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Кельты еще за семь веков до н. э. научились использовать лошадей для верховой езды и для того, чтобы их запрягать в боевые колесницы, что придавало кельтам небывалую мобильность; это оказало такое же стимулирующее действие, как изобретение двигателя внутреннего сгорания уже в нашу эпоху. Обладая неистощимой энергией, вооруженные лучшим по тем временам железным оружием, они покинули свои родные края и вихрем пронеслись по Европе.

Действие этого романа разворачивается в Австрийских Альпах, в теперешнем Хальштадте, где при раскопках было найдено большое количество предметов, относящихся к ранней культуре кельтов. Кельты никогда не составляли единой нации, в истинном понимании этого слова; это была свободная конфедерация племен, живших в горах и богатых речных долинах древней Европы; они развивали свою уникальную культуру во времена падения Трои и начала расцвета Афин. Хотя они и жили в бронзовом веке, уже ярко занималась заря железного века.

Через столетие после того, как кельты сели на пригнанных с востока лошадей и овладели обработкой железа, уже с полной определенностью вырисовывался прототип кельтского воина. Воин и поэт, охотник за головами и предприимчивый искатель приключений, бесстрашный, страстный и гордый кельт вынырнул из доисторической полутьмы, чтобы заложить значительную часть основания современной Европы. Овладение верховой ездой пробудило в ранней протокельтской натуре, видимо, дремавшие до тех пор качества: огненный темперамент, любовь к приключениям, идеализм, свойственный тому, чья звезда всегда висит над самым горизонтом.

Дописьменная история кельтов запечатлена в найденных остатках их материальной культуры и может быть в какой-то степени воссоздана по дошедшим до нас сказаниям бардов и по тому отпечатку, который они оставили на последующих культурах. Первым написали о них греки, которые называли их кельтои. Позднее Юлий Цезарь имел широкие возможности изучить их и написать о них. Как галлы и бритты, они оказались среди самых опасных его противников, и он даже хотел произвольно разделить Галлию на три части, чтобы избежать столкновения с германским ответвлением этой семьи.

Магия кельтских друидов более двух тысяч лет воспламеняла воображение певцов и сказителей и была усвоена многими другими религиями. Символы этой забытой веры сохраняются и по сей день, лишь слегка видоизмененные. И где бы ни бывали кельты, они всюду несли с собой рассказы о тех, кто стал их богами, тех, кто в свое время и в свою эпоху свершил достопамятные деяния. Среди них Гоиббан, известный также под именем Гоибниу, которого римляне сравнивали с Вулканом. Нематона, богиня деревьев. Туторикс (известный также как Тевтатес), Таранис и Эсус – кельтская троица. В мифологию вошли также Судева и Мача, Ригантона и Валлаунус – и великий Кернуннос, покровитель животных. Кернуннос был преображен – только Меняющий Обличье мог бы по достоинству оценить подобное преображение – в ужасного волка-оборотня из трансильванской легенды, вечно обитающего в Карпатских горах. Таким образом Меняющий Обличье, издревле практиковавший белую магию ради блага своего племени, вторично обрел бессмертье.

Но наиболее влиятельной из всего кельтского пантеона, в долгом течении исторического времени, оказалась сама Эпона, Богиня, покровительница лошадей.

Восседая на конях, кельты вторгались в теперешнюю северную Италию, в Швейцарию, Венгрию, южную Польшу, Чехословакию, Югославию, Румынию, а также в Германию, Бельгию и Францию. В 390 г. до н. э. они опустошили Рим, столетие спустя побывали в Дельфах. В христианскую эпоху, обитая в Галатии, они обменивались эпистолами со святым Павлом.

Их энергия проложила им путь и на запад, к тем горизонтам, которые всегда привлекали искателей приключений. Они пересекли Пиренеи и вторглись в Иберию, переправились через пролив в Альбион, чтобы создать там Британию и дать жизнь королю Артуру. Они отважились переплыть холодное Ирландское море, чтобы ступить на зеленый Иерне, за пятьсот лет до Рождества Христова.

И всюду они несли с собой свое мастерство в сложных формах искусства, в изготовлении различных изделий, свою страсть к поэзии и музыке, глубокое почитание природы. Они передали свою жизненную силу и неукротимую любовь к свободе своим потомкам, наследство, впоследствии перенесенное народами Европы в Новый Свет.

Вклад кельтов в западную цивилизацию еще не получил должной оценки. Но для миллионов людей, в ком сегодня течет их неукротимая кровь, это бесценное наследие.

Автор

Примечания

Оглавление

Часть первая ГОЛУБЫЕ ГОРЫ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

Часть вторая МОРЕ ТРАВЫ

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

Часть третья ВНОВЬ ГОЛУБЫЕ ГОРЫ

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

ПОСЛЕСЛОВИЕ

*** Примечания ***