Сказка про наследство. Главы 1-9 [Озем] (fb2) читать онлайн

Озем Сказка про наследство. Главы 1-9

Предисловие.

В особом царстве – в Российском государстве приключилась эта история. И вообще, приключиться она могла только здесь, у нас.

Ее начало (не ошибиться бы) – 7 мая 2008 года. Именно так. Точная дата. Уже некая определенность, от которой никуда не деваться. Высказавшись глубокомысленно, в тот раз в широком и слаженном течении нашей жизни – в общем определенном русле – выскочил на поверхности махонький пузырек. Так, видимость одна – и тут же лопнул, но вслед за ним на спокойной глади выступила рябь, затем побежали круги и, наконец, волны – шире и дальше, захватывая новые расстояния, уровни, далекие углы, людские умонастроения. Хрень заумная, точно…

Про лопнувший пузырек – неправильно это. Судьбы человеческие – не пузырьки. Да и только.

Но попробуем начать – прикоснуться к началу нашей истории. В ней нет ничего непостижимого, зато найдутся удивительные, случайные, смешные и горькие стороны. Хотя история, скорее, счастливая, ведь пика отчаяния ее героям удалось избежать. И слава Богу. До эдаких сияющих высот лучше не воспарять – или не падать в такие глубины? Ни то, ни другое. Что тогда? и когда?

Ах, да! 7 мая 2008 года все началось, если соблюдать точность… Хотя нет – конечно же, нет! – тогда она (история, то есть) закончилась. Непоправимое произошло. Или закончилась одна история, началась другая. И что значит – непоправимое? Что не должно было произойти ни при каких условиях? и с чем наши герои не согласны были смириться? каков итог развернувшегося нешуточного сражения? кто победил, и чья твердыня пала? Вопросы, вопросы… При любом исходе самодовольство губит, а за века не нами сказано – скорее небо упадет на землю, и воды повернут вспять…

Не ручаюсь за точность цитаты, тем более, что воды текут в прежнем направлении. События подчиняются определенной логике. Жизнь стремится вперед мощным потоком. И участь пузырьков – возникать и лопаться без всякого следа. За апрелем приходит май. За шестым числом – седьмое. И вот тут – бац!! нате вам! Вам – то есть, нам…

В этот день один из главных героев нашей истории, а именно житель города Кортубина – областного центра на Южном Урале – Максим Маратович Елгоков смотрел телевизор. И совершенно неслучайно смотрел. Вся страна смотрела и наслаждалась великолепным театральным действом, предназначенным для миллионов глаз. Но Максима Елгокова тогда можно было пожалеть – он не подозревал, что за круговерть событий подхватит и понесет его, начиная с 7 мая 2008 года.

А что же за дата такая? 7 мая 2008 года? – спросите вы. Что тогда приключилось? Где? В наших собственных пределах!! Да как можно позабыть?! Судьбоносная дата для всех нас, для России. В этот день в нынешней демократической реальности совершилась коронация очередного русского царя. Ой, извините! торжественная инаугурация избранного президента. Вполне подходящая точка отсчета предстоящих событий (и лопающихся пузырьков тоже). Вообще, автор не слишком занесся?… Сколько их было и еще будет? не пузырьков – этих царей, президентов, генсеков, вождей… История вовсе не про них, но просто невозможно пройти мимо столь грандиозного события. В России оно касается всех – Максима Елгокова и прочих героев нашей истории тоже.

Итак, приступим… К чему??

Столица нашей Родины – Москва. Большой Кремлевский дворец. И все остальное – тоже большое, самое – самое! Пышный церемониал расписан по секундам. Выкатывает президентская карета – то есть, вполне современный автомобиль, роскошный Mercedes-Benz, который ни в полдень, ни в полночь не обратится (БЕНЦ!!) тыквой – магия не исчезнет. Из кареты появляется избранник. И на глазах миллионов телезрителей разворачивается упоительное зрелище восхождения к власти. В прямом смысле – по парадной лестнице, мимо застывшего караула из дворцовых гвардейцев (ох, пардон, из ряженных военнослужащих Президентского Полка). Словно по мановению волшебной палочки на пути следования президента распахиваются золотые двери – поистине, двери в сказку – в Георгиевский, Александровский и Андреевский залы. Где раньше короновались русские цари и императоры – и теперь исполняют подобное священнодействие.

Церемония вступления в должность новоизбранного главы государства. Кульминационный момент.

Ровно в полдень избранник вступает в тронный зал, чтобы принести клятву и принять символы власти. Толпа дворцовых гостей электризуется. Президент России – или как хотите его назвать – новый царь, вождь, отец, самодержец, провидец и т.д. Всем применяемым эпитетам – единый смысл. Так было в России всегда. На вершине колоссальной пирамиды – один человек. Со всей полнотой власти и ношей ответственности.

Новый правитель шествует по красному ковру к специальному возвышению – словно к престолу. Мимо приглашенной публики числом в несколько тысяч – нет, не простых смертных. Мимо сенаторов и депутатов, судей, членов правительства, священнослужителей, дипломатов, чиновников, светил бизнеса, науки и культуры, военачальников, героев и прочих знаменитостей всех мастей. Мимо толпы князей, бояр, окольничих, стольников, стряпчих, дворян.

Подтянутый мужчина в строгом костюме, при галстуке. Светская улыбка, суровый блеск глаз, прямая осанка. Уверенный проход сначала по одному, затем по второму и третьему коридорам. Дух захватывает! Залитые естественным и искусственным светом дворцовые покои. Камеры, снимающие президента. Множество жаждущих поймать любой его случайный знак, жест, тем более добиться его узнавания и персонального кивка, ощутить сопричастность торжественному действу. Свита у ног своего властелина.

Священные атрибуты власти. Экземпляр конституции Российской Федерации по правую руку от президента и особый знак – золотой крест с гербом в центре – по левую. Царская шапка и бармы, скипетр и державное яблоко. Блеск бриллиантов, сапфиров, изумрудов, отполированного золота. Волнительное дуновение воздуха создавали распластанные полы невидимой соболиной шубы.

Огромная страна (даже после откалывания солидных кусков от прежней Державы). Невероятные богатства – цепи гор, океаны льдов, лесов, вод, степных просторов, чертова прорва нефти, газа, золота, алмазов, металлов. Самобытная история – великая и ужасная, щедрая и иссушающая, окончательная и случайная.

В этот день – 7 мая 2008 года – вся страна смотрела и слушала новоизбранного президента. Замерли и внимали люди. Кто-то задыхался в приливе патриотических чувств. Кто-то пребывал в напряженной задумчивости и вроде даже в сомнении. Кто-то матерился – беззвучно или во всеуслышание. И несмотря ни на что, в этот раз – как и во все прошлые разы – мы все были как один, в сомкнутом строю: плечом к плечу, и наши сердца бились в едином взволнованном ритме. Даже если мы (или вы?) против конкретно этого сидельца на троне. Но мы все за! Мы – одно целое. Большой бурлящий котел, готовый выдохнуть пар от восторга или взорваться и все разнести в клочья (но только не в этот раз).

В коронации нового (или старого) правителя участвовала вся страна. Или нет?

ИЛИ!!

Все в той же Кортубинской области, в небольшом рабочем городке с простецким названием Утылва, что затерялся в южно-уральских степях почти на границе с Казахстаном (тоже большом осколке Империи) случилось печальное событие – небо упало на головы жителей Утылвы и придавило их тяжестью невосполнимой утраты.

Здесь хоронили старую бабушку Лидию Грицановну Чиросвий.

Максим Елгоков даже не подозревал, каким боком он к этому причастен. Но ему очень недолго оставалось быть в спокойном неведении.

Вот и началась наша история – или она продолжилась?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

*

Историческая справка.

После революции земли будущей Кортубинской области входили в состав Киргизской (затем Казакской) АССР, Средневолжского края. В связи с открытием в начале тридцатых годов крупного месторождения железных руд правительство СССР принимает решение о строительстве металлургического комбината и города при нем. В дальнейшем Президиум ВЦИК принял постановление об образовании Кортубинской области путём выделения её из Средневолжского края. Был утверждён состав оргкомитета по выборам Совета депутатов Кортубинской области, председателем которого назначили А.С. Кортубина. Так на карте СССР возникла новая область.

Кортубинская область – субъект Российской Федерации. Образована в 193… году.

Административный цент – город Кортубин, названный в честь советского партийного и государственного деятеля Аристарха Кортубина, местного уроженца.

Область расположена на стыке Европы и Азии, на южной оконечности Урала и в южном Зауралье.

Территория ХХ тыс. квадратных километров. Численность населения ХХХ тысяч человек.

Кортубинская область – индустриальный и аграрный регион. Здесь работает один из крупных российских производителей в отрасли черной металлургии – Кортубинский металлургический комбинат (КМК), сейчас АО «Наше железо».

На юге области проходит государственная граница РФ с Республикой Казахстан.

**

Репортаж о президентской инаугурации 7 мая 2008 года Максим Елгоков смотрел по маленькому переносному телевизору в штаб-квартире Правого Блока, что располагалась в одном крыле бывшего кинотеатра «Ударник» по улице Гвардейцев Труда в самом центре Кортубина. Народу было мало – членов штаба и сотрудников, посетителей, и молодых активистов Блока – горячая пора позади. Выборы президента, выборы депутатов Кортубинской областной думы. Чехарда со встречами с избирателями, публичными диспутами, интервью, залпами в прессе, концертами, митингами, маршами – слава Богу, все позади. Молодая партия Правый блок, дебютировавшая на выборах в областной парламент, показала неплохие результаты – ее представители туда вошли, почин сделан. Главная цель ожидалась осенью – муниципальные выборы, на которых Правый Блок планировал побороться всерьез и продемонстрировать политическим конкурентам острые зубы. Лидер Блока Леонид Чигиров должен был выдвигаться на пост мэра Кортубина. Этой цели подчинялась вся стратегия Правого Блока.

Но пока наступила заслуженная передышка. На избирательных участках вытряхнуты урны, пересчитаны бюллетени, обнародованы результаты, выданы финальные интервью, выпущены пресс-релизы заинтересованных и ответственных сторон, выплачены солидные гонорары организаторам и исполнителями процесса и проделана еще куча дотошной работы (чья чрезвычайная важность и ценность растолкованы избирателям). Обозначились победители и бенефициарии. Короче, народ разошелся и свет погасили. Все уже состоялось.

А сама инаугурация – это уже как вишенка на торте – кому-то (понятно, кому) ее посмаковать, а всем прочим посмотреть и облизнуться. Максим пока облизывался. Студенческий друг Леонид Чигиров обещал ему поддержку на муниципальных выборах от одного из округов, но пик компании намечался к концу лета, а пока можно было расслабиться, передохнуть – вполне заслуженно.

И вот Максим настолько самозабвенно отдался этому процессу, что ему даже стало жарко – он скинул пиджак, стащил через голову галстук, принял позу истинного американца – либерала и индивидуалиста (а кто еще мог числиться в рядах Правого Блока??) – задрал ноги на стол. Инаугурация закончилась, президент на Красном крыльце принимал парад Кремлевского полка, а Максим продолжал мриить, созерцая носки своих ботинок – превосходных американских, из телячьей кожи. Мысли Максима витали где-то очень далеко от этих ботинок и всего окружения. От стен, обклеенных обоями и предвыборными плакатами, стандартных офисных шкафов, столов и стульев, выключенных темных мониторов на столах, сваленной в углу горы флажков с российским триколором и распотрошенных картонных коробок с сувенирами – браслетами, стаканчиками, значками, брелоками (и на каждом символ – в синем круге красные буквы П и Р – Правый Блок). Все это не понадобится до осени. А Максим домечтался до того, что перед его затуманенным взором образовалась странная оптическая иллюзия – вдруг реальная обстановка казенного офиса словно отразилась в зеркале (которого не было в кабинете), задрожала и ускользнула из его зрения, а на смену замелькали в ярком калейдоскопе другие заманчивые картинки. Высоченные дворцовые своды с подвешенными многоярусными люстрами, обилие золотого декора, застывшие в балетных позах фигуры гвардейцев (отнюдь не кортубинских Гвардейцев Труда – ну, да это к слову лишь), сдержанное роение собравшейся толпы. И на фоне этой имперской роскоши одинокая черно-белая фигура на красном ковре – только почему-то она внезапно стала выше ростом и крупнее…

Максим с шумом выдохнул воздух через ноздри – в стоячем кабинетном воздухе заплясали пронизанные солнцем пылинки. Однако избавиться от коварного наваждения просто так не получилось. В голове Максима зацепилась незначительная личная подробность: он сам от природы отличался плотным телосложением, но спасал хороший рост. Тем не менее, Максим всю жизнь тщательно следил за своим весом, ходил качаться в спортзал и пока эту борьбу выигрывал без лишних жертв. Сейчас перед ним мелькнула соблазнительная мысль, что он неплохо смотрелся бы на фоне пышных интерьеров тронного зала – осанка, накачанные бицепсы – нет, совсем неплохо… Максим ощутил прямо под пальцами красную кожаную обложку с тисненой золотом надписью – Конституция Российской Федерации. Он положил на Конституцию руку, и губы сами зашевелились, беззвучно произнося слова:

Клянусь при осуществлении полномочий Президента… уважать и охранять… соблюдать и защищать…

В этот момент таинственное зеркало перед глазами снова ожило, волнительная картина расплылась (прежде всего золотая надпись обернулась непонятным жидким росчерком того же золотого цвета), и краски смешались. Максим резко вздрогнул – его ноги в американских ботинках с грохотом скатились со стола. Нет, привидится же эдакое…

Окончательное возвращение к реальности обозначил внешний звук – неровный, дребезжащий. В дверь стучали.

–А? Кто?.. Что надо? – вопросил Максим неприветливым тоном, но это уже не могло остановить никого и ничего, и не подвигло нашу историю свернуть во вполне себе удобоваримое русло – нет, все пошло именно туда, куда не следовало бы.

В проеме распахнутой двери – словно в рамке того же несуществующего зеркала – возник (вернее, материализовался) нежданный посетитель. Возрастной мужчина самого заурядного – если не сказать затрапезного – вида. Худой, сутулый, весь какой-то сморщенный, не меньше шести десятков лет от роду, а по сути, то и гораздо больше. Поношенный серый костюм еще советского покроя висел на нем мешком; под пиджаком напялен толстый турецкий свитер – в подобный свитерах щеголяла вся Россия в незабвенные девяностые. И не лень же было напяливать подобную рухлядь в солнечный майский день. Но старик, наверное, ничуть не страдал от жары, а вот Максиму стало еще жарче – то ли от весеннего тепла, то ли от безудержной фантазии. Хотя опасаться нечего – никто не способен прочитать его тайные мысли, тем более этот серый унылый старик – да, пришибленный старичок с лицом, разрезанным глубокими темными морщинами. Большой нос с глубокими ноздрями, оттянутый подбородок, вздернутые вверх брови, очки в старинной костяной оправе – за толстыми стеклами зрачки расплывались как в искаженном зеркале. Непримечательное старческое лицо, да к тому же плохо выбритое. И в остальном облик старичка был отмечен неряшливостью – довольно густые, разбавленные крепкой сединой волосы потеряли всякую форму стрижки, на турецком свитере нитки давно обрямкались, на пиджаке лежал слой перхоти. Вся стоявшая перед Максимом фигура была серого цвета и производила впечатление унылой серости.

Старик открыл рот и пошевелил губами, но Максим ничего не понял.

– Что вам? Вы кто такой? Вообще-то, стучаться надо!

Старик опять пошевелил губами – с прежним успехом.

– Что надо? Врываетесь без предупреждения. Сегодня никто не работает.

– Я стучал!

– Чего?

– Стучал, говорю! Извините.

– Я не глухой, и я не слышал.

– Могу выйти и еще раз постучать. Если вы настаиваете…

– Вы так шутите, уважаемый? Что такое? Выйдите и закройте дверь с той стороны. Я никого не жду.

Максим выпалил с нарастающим раздражением, сам себе удивляясь. Безобидный и безнадежный старикан попал под раздачу – за что? почему? Возможно, сказалось утомление за все месяцы, послужившие переломом его привычной жизни. Когда Максим покинул прежнюю работу в КорИСе (в Кортубинском институте стали) и с истовостью неофита включился в избирательную гонку, выполняя обязанности члена Политического Совета Правого Блока – доверенного лица лидера Блока Чигирова Леонида, своего друга – соперника еще со времен студенчества. На минувших выборах Блок продемонстрировал недурные результаты. Хотя Леньку Чигирова не избрали губернатором (впрочем, на это никто не рассчитывал – молодые либералы местного разлива были новичками в этих играх, но отнюдь не дураками), однако кандидаты от Блока пробились в ряды городской думы; и Леньке представились широкие возможности завоевать себе авторитет с прицелом на будущее – будущие выборы, естественно. А рядом с давним другом и Максим строил планы – мандат депутата от одного из Кортубинских округов как проходной тест, а затем пост главы городского района его для начала вполне удовлетворили бы. Поэтому Максим отрабатывал свое партийное членство добросовестно, пахал несколько месяцев – участвовал в разработке предвыборной стратегии, писал речи для Леньки, выступал на собраниях и язык там смозолил – агитировал, очаровывал, угрожал и ублажал всеми способами, в самом процессе наловчился, нарастил толстую доброжелательную шкурку от въедливого пенсионерского электората, приемчиков различных демагогов. Можно сказать, обвыкся, обкатался в новой для себя качестве. Теперь же пик активности пройден – время пожинать плоды, и Максим ощутил, что его словно отпускает. Измотанный организм требовал возвращения к естественному ритму, а по натуре Максим был человеком, основательным, рассудительным и незлопамятным, его внешний облик соответствовал внутреннему содержанию. Сейчас Максим даже удивлялся взыгравшим в нем в выборный период талантам – куда его только не бросало? неужели это он? Однако же выплыл, и все его существо жаждало гармонии – телесной и духовной. Насчет духовной – с каким мечтательным чувством Максим сегодня посмотрел кремлевский спектакль. Насчет телесной гармонии – Максим планировал на недельку махнуть с женой в Турцию или Египет, прожарить бледные бока на солнышке. И вот этот старик… Что он говорит?

– Еще раз прошу прощения. Где я могу найти Елгокова Максима Маратовича. У меня важное дело.

– Все важные дела уже закончены. Сегодня особенная дата. Нельзя подождать более удачного момента?

– Очень нужно. Я ищу Елгокова Мак…

– Да. Понятно. Это я – Елгоков Максим Маратович. А мы с вами не знакомы.

– Верно. Встречаться ранее не доводилось. Я – Порываев.

– Ну и? Какой Порываев? Нет, не помню. Вы – член Правого Блока? Успели обратить внимание, что сегодня у нас тишина и покой?

– Что вы, я по возрасту не подхожу. У вас же в партии своеобразный ценз. Груз прошлого, старые предрассудки отринуты. Молодая энергичная команда. Позвольте поздравить с успехом… А я – ну, в некотором роде пенсионер. Историк, если выразиться точнее…

– Так пенсионер или историк?

– Гм… Судя по сарказму, для вас нет никакой разницы.

– Почему же? Я вас вижу в первый раз.

– Вот именно. Но начинаете… Максим Маратович, правильно? Я пришел к вам. Мой вопрос – деликатный. И прямо с порога… Вы не приглашаете? Позвольте, я все-таки войду.

Максим смотрел на старика, и внутри него крепло убеждение – ни в коем случае нельзя было позволять. Не надо слушать старика, не надо ему отвечать. Не заворачивать за этот угол – туда, где неизвестность; тем более дорога уже окончательно определена – прямая, понятная и без загибов. Пост главы района. И дальше вверх!

– Заходите!!

Старик мелкими шустрыми шажочками двинулся от двери и остановился только перед препятствием – столом между ним и Максимом. Максим сразу осознал – препятствие старика надолго не задержит.

– Приветствую… Это ненадолго… Не против, если я свою папочку пристрою – да вот сюда, на краешек… А вы отдыхаете? Телевизор смотрите?

– Сегодня все смотрят.

– Не все. Я не смотрю.

– Жаль. Вы лишили себя великолепного зрелища.

– Все это слишком по-византийски. В старых традициях. Напрашиваются ассоциации…

– Россия – тысячелетняя держава. Логично.

– По моему мнению, сейчас актуально говорить – демократическая страна.

– По демократическим меркам вы не в большинстве сограждан… Что касается ассоциаций. Держава, господин Порываев, и еще какая! С двуглавым орлом, царской династией, мессианским духом.

– Этот исторический утиль лучше выбросить и забыть. Россия нуждается в новых идеалах, новой эстетике. Нынешняя власть должна позаботиться о новом имидже – более простом и понятном, близком народу. Простите, но дворцовая пышность меня не прельщает. Мы словно царя – батюшку коронуем. Впереди самодержец и свита, а народ где-то далеко внизу – безмолвствует, как у Пушкина.

– Не нравится? Ой, что-то сомнительно. Всем в России нравится. Посмотрите, сколько набилось народу на коро… инаугурацию – и демократов, и коммунистов, и роялистов, и националистов…

– Да, каждой твари…

– Ну, ну, Порываев, не очерняйте. У нас самая демократическая процедура – прямое тайное голосование. А это всего лишь церемония, дабы народ потешить.

– Нет там никакого народа! Твари! Про процедуры лучше вообще… Как на знаменитом тракторном заводе – что не делай, а получается танк. И здесь – как не выбирай, а выходит царь. И настоящий царь или не настоящий – сие определяется не соблюдением процедурных тонкостей.

– Вы – опасный тип, ниспровергатель. Это пройденный этап. Сейчас для России как воздух потребна стабильность. А исторические традиции подчеркивают незыблемость основ, преемственность. И подобные церемонии находят отклик у людей. Согласны?

– Мне больше понравилось, если бы наши власти уронили корону богоизбранности – по истечении срока сменялись бы неформально и возвращались бы к жизни простых смертных, ну а будучи на высоком посту, а не на троне, помнили, ради чего и кого. Вообще, никогда не помешают разумные ограничения.

– Ваша наивность не соответствует возрасту. Президент не будет летать гражданским самолетом. В России это немыслимо – в подобном случае оскорбленной почувствует себя вся страна, покраснеют даже в глухой уральской деревушке. И министр не будет приезжать на работу на велосипеде – баловство это. Никогда не отменят парады на Красной Площади с оркестром и салютом – да хотя бы и без них в сорок первом провели. Даже у нас в Кортубине на День победы состоится парад. Все будет, потому что угодно народу, то есть абсолютно демократично и актуально. Вы на парад идете, Порываев? Победу празднуете? Или это все – наследие Сталина? Сталин победил?

– Победа была народной! Не благодаря Сталину, а вопреки ему! Вопреки жестокому режиму, репрессиями, ошибкам и преступлениям.

– Я рад, что хоть здесь мы сходимся. Значит, на парад идем?

– Я замечаю в вашем тоне, Елгоков, некую снисходительность – дескать, старик совсем из ума выжил. Надо его побыстрее спровадить и забыть. Так вот, легко выпроводить меня не получится. Разочарую вас. Я все равно сделаю, что собирался – непременно…

– Да что вы собирались? Не пугайте меня. Вы словно пришли разоблачить замаскированного врага – неискреннего демократа…

– Шутки у вас глупые. Еще посмотрим, кто засмеется напоследок.

– Вот опять намекаете. И эта необъяснимая враждебность – вы начали на пороге – сквозит в вашем взгляде, жестах, интонации… Ничего не понимаю. Когда я успел стать вашим врагом? Не пересекались никогда раньше.

– А вы мне не хамите, молодой человек.

В стариковском голосе зазвучали противные визгливые нотки, и накатила привычная для старика, почти физически ощущаемая эмоциональная волна – скандальная.

Максим вздохнул и понял, что переполнявшие его радостные чувства как заслуженная награда недавних трудов, вся удивительная магия пережитого момента улетучились без следа – как растворились в магическом зеркале. Ничего не было, и зеркала тоже не было. Остался обыкновенный теплый майский день, который скоро будет испорчен. Пока заходят и пристают эдакие субъекты…

Ах, если бы только день! Максим, как и большинство из нас, не обладал прозорливостью, иначе догадался бы, что испорчен не единственный день – отныне все пойдет совсем не так, как он планировал, и тем более не так, как сладко мечтал. За окном – на ярчайшем голубом небосклоне промелькнуло некое облачко – не облачко даже, а его легкая тень, что должна была бесследно растаять, но не растаяла – некая тонкая струйка легко прочертила по направлению к окну и просочилась внутрь – раз! – нырнула и не уходила.

– Ладно, чего вы нервничаете? И всех заставляете. Присаживайтесь. Итак, зачем вы пришли?

– Кто вам сказал, что я нервничаю? Глупость! Из-за чего я должен нервничать? Из-за вас, что ли? Слишком много чести! Откуда такое отношение? Словно к вам просители… Народ – не проситель! Телевизор смотрите? Президент – слуга народа. Так, по крайней мере, считается в истинной демократии, а не у нас. Народ – носитель верховной власти, а не бесправное быдло. Зарубите у себя на носу! Молодой да ранний – ничего не знаете. С тоталитарным режимом не боролись! Жизнью не рисковали! А все туда же…

– Потише, потише, уважаемый… гражданин. Я вас понял.

– Что поняли?

– Что вы не быдло. Удовлетворены? Тогда успокойтесь. Не нужно на меня наскакивать. Давайте по-хорошему. Скажите, кто вы и что у вас за вопрос. Может, вы совсем не по адресу.

– Вот и нет. Как раз по адресу. К вам, то есть.

– Ко мне?

– К вам, к вам. Ведь вы – Максим Маратович Елгоков. Ваше имя значится в списке членов Правого Блока. Вы из команды господина Чигирова. Газеты прочат вас в главы одного из районов – естественно, если Чигиров станет мэром Кортубина. Так сказать, молодая многообещающая звезда на Кортубинском политическом небосклоне. Нас ожидает счастье лицезреть начало блестящей карьеры. Поздравляю!!

– Вы о чем?

– Об том самом! Вам самому-то не стыдно, Елгоков?

– Еще раз спрашиваю – вы о чем? Вы позволили себе возмутительный тон. Только ваш возраст удерживает… Ну-ка, быстро говорите, зачем вы ворвались сюда. Я не намерен терпеть… Кто вы такой?!

– Не кричите. И мой возраст – не ваша забота. Кхм, кхм… Хорошо, представлюсь. Порываев Андрей Гераклидович.

– Как-как? Геракл?

– Гераклидович. И не ухмыляйтесь. Мой дед Макарий Порываев учился в гимназии, затем в Оренбургской Духовной семинарии и служил в Новотроицком храме. Дедушка был образованнейшим человеком. Семинария тогда готовила миссионеров, там преподавали татарский и арабский языки, углублялись в ислам. Макарий еще увлекался греческими мифами. Потому и назвал сына Гераклид. Не вижу ничего смешного. Большевики репрессировали деда за то, что он не отрекся от своей веры, отправили принудительно трудиться на строительстве комбината, и там, скорее всего, он погиб, надорвавшись… Вдова и дети – это уже семья лишенцев… А новое счастливое поколение советских людей – Иванов, не помнящих родства – нарекало своих детей Юннармами, Виленами, Кимами, Индустрами и даже Тракторами – во как!.. Гераклид – гораздо достойней.

– Вы напрасно злитесь. Ничего не имею против вашего дедушки. Уважаю.

– Не нуждаюсь в уважении. Тем более в вашем!!

– Очень похвально. Нет, не слышал – ни про вас, ни про деда…

– Даже так? И вы еще собираетесь идти на выборы вместе с вашим демагогом Чигировым? Чудовищная самонадеянность!

– Собираюсь! Собираюсь баллотироваться – с чьего-либо позволения или без. И не понимаю, как трагическая судьба вашего деда может мне помешать? Когда это было? Ужасно, конечно… Вы, по-видимому, ошиблись.

– Нет, не ошибся! Я именно к вам, Максим Маратович Елгоков. Ошибки нет. Сорока лет от роду, кандидат наук, сотрудник КорИСа – института стали, который создали ваши прадед и отец – Иннокентий Павлович и Марат Григорьевич Елгоковы, оба почетные граждане города Кортубина. Ваша умная и талантливая семья принадлежит к технической элите советской системы – столько сил посвятили ее становлению. Но лично вы, кажется, сейчас решили изменить семейной традиции и из кабинетного ученого переквалифицироваться в публичного политика. Головка не закружится?

– Да… Вы? Кто? откуда взялись? С какой стати роетесь? Выясняете про мою семью? Кто вам дал право? Порываев!

– Надо было лучше изучить ту среду, куда вы вынырнули из своей уютной институтской норки. Вы же абсолютно не осведомлены. Это не кандидатские диссертации писать – и даже не защищать. Здесь у вас не оппоненты, а враги. Вот!.. Полагаете, что если вы в родственных связях с хозяевами комбината Сатаровыми, знакомы с нашим губернатором и еще кучей кортубинских начальников, то дело в шляпе – путь наверх вам обеспечен? Детская наивность!.. Честное слово, я очень удивился, услыхав, что вас выдвигают от Правого Блока на выборы по округу. Очень удивился!

– Погодите. Я не поспеваю за вашими криками. Стоп… Я что, недостоин этого выдвижения, по-вашему? К чему зловещие намеки?

– Конечно, достойны! Как правнук Иннокентия Елгокова – соратника знаменитого Ивана Глайзера, первого начальника строительства комбината. Вы же по происхождению принадлежите верхушке, как раньше бы сказали, нашего кортубинского партийно-хозяйственного актива, а сейчас говорят – истеблишмента. Голубая кровь – извините, советская, красная… И отец у вас – известный ученый Марат Елгоков, директор отраслевого института, лауреат Государственной премии. Знаменитые у вас предки! Биографические данные хоть на иконостас… А мой предок – священник! И я этим горжусь!

– Вы, вообще, нормальны, Порываев? Пургу несете…

– Верно. То есть, я-то нормален. Андрей Гераклидович Порываев. На известность не претендую. Я даже не обиделся, что моя фамилия для вас – пустой звук. Поясню. Мы из простых смертных – деда репрессировали, отец на войне погиб, я сам после школы прямиком пошел на комбинат – все дорожки в Кортубине ведут на КМК. Работал, поступил на заочное отделение в политех – учили нас по книжкам вашего прадедушки Иннокентия Павловича Елгокова. Десятилетия отработал в листопрокатном цехе – катали слябы в листы. Немного не угадал до пенсии – по профзаболеванию ушел с производства, устроился в музее при комбинате, здесь многое изучил, переосмыслил обстоятельства нашей общей жизни и личную историю, даже написал книжку «Огненное мужество» про создание комбината – про него, родимого…

– Извините, не читал.

У меня в активе не единственная книжка. Печатался регулярно в многотиражке «Трудовая вахта», но для вас, нынешних деятелей, это мелко. Что ж, назову дела покрупнее. Сотрудники нашего музея выступили единым авторским коллективом при создании обширного труда «Цена жизни и стали», в котором обобщили массу фактов, свидетельств очевидцев, архивных документов, в том числе и закрытых – например, по местной ИТК и системе лагпунктов. Мы постарались отразить реальные условия строительства комбината, колоссальные трудности и жертвы. Наша старейшая газета «Родные просторы» из номера в номер печатала полные главы из «Цены жизни». На этой основе ваш покорный слуга составил материал с тем же заголовком, который Виталий Коротич поместил в своем «Огоньке». Потому звание дилетанта я отвергаю – и не рабкор какой-нибудь. Оказался среди авторов первого в Кортубине демократического издания «Свободно мыслить!» – опять-таки с публикациями исторической тематики. Это мое направление. Я не просто с улицы к вам зашел, Елгоков.

– Странно. Выходит, вы раньше Ельцина оппонировали советской власти…

– По мере своих скромных сил и возможностей. Нет, я не превозношу себя. В эпоху тоталитаризма открыто не выступал, хотя уже составил личное мнение о тогдашней действительности. Нас было много, кто молчал и не одобрял. Осознание недопустимости молчания пришло ко мне, когда Союз агонизировал. Я стал плотно сотрудничать с демократической прессой. Я и мои друзья поддержали уральского земляка Ельцина, мы организовали митинг в Кортубине против путча ГКЧП, готовы были ехать в Москву, грудью защищать Белый дом… Затем работал в Городском Совете, был среди участников Дискуссионного клуба, организованного редакцией «Свободно мыслить!». И еще много чего. Для вас это прошлое, а для меня – моя жизнь. Смею надеяться, небесполезная.

– Получается, я удостоился чести беседовать с настоящим диссидентом. Разве на Урале были диссиденты? Я не знаю, но чувствую диссонанс – сочетание несочетаемого. Уральский мужик – да, работяга – тоже вполне, уральский медведь… Однако же листопрокатный цех – ну, ведь не доменный и не огнеупорный… Хотя зажигали по вашим же словам…

– Потому что я не диссидент! Я всю жизнь честно пахал! И хватит злоязычничать!

– Не буду, не буду. Я давно предлагаю вам перейти к сути вопроса.

– Без вас знаю!

– Итак, вы за демократию листы катали и книжки сочиняли – в порядке очередности, конечно. Наша партия – Правый Блок – тоже за демократию. Давайте дружить, Порываев.

– Ни за что! Никогда! Не надейтесь даже. Ваш Блок возник недавно – выскочил как прыщ на ровном месте…

– Некрасивое сравнение. Не прыщ. Тогда уж как пузырек – в неисчислимом хаотичном множестве таких же пузырьков мы всколыхнули, смешали ровное течение вашего коммунистического потока, нарушили прежнее русло. Общество обновилось кардинально, а вы все листы катаете – пусть даже в мыслях. Важно, кто ты есть сейчас, и чего добиваешься, а у кого дедушка Духовную семинарию кончал… Кстати, Елгоковы – из потомственных дворян. Я предками горжусь, как и вы.

– Погодите гордиться. Вся ваша политическая болтология – вашего Правого Блока – безответственна, лжива насквозь, бесстыдна. Собрались молодчики с хорошим аппетитом, когда со стола уже все растащили – фабрики, заводы, шахты, пароходы – у всех хозяева нашлись, вот вы зубами и защелкали. Куда податься? где дверь еще не захлопнута, чтобы в щелку пролезть? Заделались политиками, начиная с главного вашего Чигирова. Познакомился я с его биографией – между прочим, после диплома мехфака КГУ ему тоже была прямая дорожка на комбинат – опять же, в доменный цех или, наконец, в листопрокатный. Нашлось бы, куда силы приложить. Не захотел кожилиться, занялся коммерцией. Помним, как чугун, заготовку, лист с предприятия вагонами продавали – масса левых контор тогда кормилась, соки сосала. Но Чигиров еще зеленым считался, когда комбинат делили – крупные хищники себе все загребли, а мелкотню прихлопнули. Ваш Чигиров в чиновники подался – в областном правительстве, в каком-то подотделе специалистом низшей категории – штаны за столом протирать да чай на заседаниях подносить. Но опять уперся лбом в глухую стенку. У Чигирова не как у вас родня – Сатаровы, Тубаевы, Пивых. Снова в свободное плавание рискнул, но с другой целью – слепил и под себя поставил сразу несколько организаций – Союз бюджетников, Независимый профсоюз трудящихся Кортубина. Блестящий план, верх цинизма! Этот профсоюз забастовку на комбинате спровоцировал, а после рабочих сдал хозяевам с потрохами – да, да, надо не их краснобайству внимать, а на результаты смотреть. Стремительно перекрасился! – вчера еще за социальные права и гарантии, за солидарность трудящихся, а сегодня либерал, сторонник частной инициативы, рыночник, реформатор, жулик, едр… Теперь, значит, ваша молодая красивая компания на выборах электорату мозги морочит. Берете пример со старших товарищей – с СПС, конечно. Даже название похожее – Правый Блок.

– Ну, ну, Порываев, только не возгордитесь. Аналитика у вас хромает. Всюду заговоры и подлости мерещатся. Страна в опасности, так что ли? Уже некого спасать и нечего опасаться. То, что было раньше, повержено, а новое только создается. Новые люди станут создавать – молодежь, которой вы не доверяете. Вы уже попробовали и проиграли. Теперь мы.

– Вы! Жулики, вертопрахи, ветрозвоны! Цену прошлому не знаете, своего не создали, в общий воз не впряглись!

– Впрягаемся!

– Словесами! Шутовством! Демагогией! Язык у вас хорошо подвешен – ботало! Все очернить, обсмеять, задвинуть подальше! Листопрокатный цех ему не нравится! и даже доменный! В музей комбината сходи! Или почитай «Цену жизни и стали» – там и про твоих предков написано. После войны запускали первую домну, твой прадед Иннокентий Елгоков на больных ногах ходить не мог, но пришел, на скамье сидел. Когда на вершину печи красный флаг поднимали, все пели Интернационал, сердце обмирало. Твой прадед пел и плакал! А теперь получается, что проиграли! Попробовали и проиграли! Столько жизней положили – это мы лишь пробовали. Наплевать и забыть! Попробуем заново – теперь уже по-капиталистически! У нас же бессчетное количество попыток… Да, а вы что попробовали, детки? Наследством своих отцов и дедов торговать?

– Я ничем не торгую!

– Зато Чигиров торгует. Сколачивает политический капитал. И все вы в одной упряжке. И ты не лучше прочих!

– Кто вам дал право мне тыкать?! Я вас вижу в первый раз – надеюсь, что в последний. Уходите! Мне кажется – еще немного, и мы подеремся. Но вы же старый человек. Как не стыдно?!

– Не стыдно. Мне не стыдно. Поглядим, каково вам будет… Ладно, я извиняюсь за несдержанность. И за тыканье. Погорячился.

– Вы еще не закончили, Порываев?

Еще самую малость. Потерпите, Максим Маратович. Такой у вас день выдался. 7 мая. Не все же любоваться царской коронацией и представлять себя на месте тех счастливчиков. Новая элита, а лица все старые. Как у нас в Кортубине. Ну, Пров Сатаров еще настоящим красным директором был. Убежденным. А сынок его Генрих уже хозяин, капиталист.

– Чем-чем любоваться?!

– По телевизору. Вы смотрели, когда я входил. Впечатляет. Больше, чем красное знамя над домной? Интересно, что бы сказал Иннокентий Павлович?.. Да не расстраивайтесь – вы в самом начале пути. Чигирова пока в Кремль не пригласили, хотя чем черт не шутит… Но ведь может быть и так, что никогда не пригласят? А, Максим Маратович? Что если вашим честолюбивым планам не суждено сбыться? Вот трагедия–то!

– Мое терпение лопнуло! Уходите!

– Сейчас, сейчас. Я думаю, что мое отношение к Правому Блоку вам ясно.

– Исчерпывающе. Прощайте.

– А мое отношение лично к вам, Елгоков? Ведь я пришел к вам, а не к господину Чигирову. Заурядной подлостью меня шокировать сложно – я много лет прожил. В конце концов, в политике вечно крутится множество проходимцев. Да мне плевать на него! Но не на вас. Я уже говорил, что сильно удивлен вашей принадлежностью к Правому Блоку. У меня в голове не укладывается.

– У вас там, вообще, что-нибудь укладывается, Порываев?

– В разумных пределах – да. С трудом.

– Кто вам пределы ставит?

– Не вы и не Чигиров. Но я неточно сформулировал свое отношение. Меня удивляет не то, что вы пришли в Правый Блок. Куда же молодым карьеристам еще идти? Мы – перестроечники, первые демократы – оказались наивными идеалистами. Мы ничего не хотели разрушать, только разобраться – ну, нас уже давно в асфальт закатали. На пенсии мемуары пишем – даже не на злобу дня… Полно партий возникло и скончалось благополучно. В Единой России каменные задницы ни на миллиметр не сдвинешь. Союз правых сил – ваш образец. Но времена триумфа у него прошли. Сколько СПС набрал на парламентских выборах? меньше процента? Пшик! пузырек лопнул… Хотя на региональных уровнях выстреливали. И у нас решили воспользоваться. Правый Блок – это клон. Обман, надувательство… И даже с учетом всего означенного повторюсь – не то удивительно, что вы туда пошли, а то, что вас-таки там взяли. Вот нонсенс.

– Полегче с ярлыками. Сейчас не тридцать седьмой год прошлого века, если что…

– Ах, нет? Да что вы говорите?.. А поговорим и про тридцать седьмой, Максим Маратович – этот ваш козырный туз, который замусолен…

– Почему не поговорить? Только шире брать надо – тринадцатый год, отмену крепостного права, крещение Руси… Нет, лучше про неандертальцев – и их вы обличите. Просто дар у вас, Порываев! Вынужден признать вашепревосходство – я все никак в толк не возьму, о чем мы битый час толкуем!

– Все вы можете. Настала пора объясниться.

– А до этого момента что было?!

– Дорогой мой, это присказка – не сказка, сказка будет впереди…

– Я весь внимание. Чувствуется, что вы не посторонний – называете известные в Кортубине фамилии – среди них мои родственники. Перед приходом покопались в моей биографии. Бога ради, зачем? У меня самая обыкновенная жизнь – порой так называть даже больно… Политиком я еще не стал, хотя вы сорвали завесу с моих честолюбивых планов. Но Ленька Чигиров хочет гораздо больше, а вы осчастливили своим вниманием меня…

– Вы начинаете что-то подозревать.

– Что? Биография моя унаследована от Союза. Я родился и прежде, чем жениться, успел освоить стандартный набор: ясли, детский садик, затем школа и дальше как по накатанной. Октябрята – внучата Ильича. Пионеры – лагеря, костры, тимуровцы, первое звено – «в борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!» – всегда готов был… Комсомол – молодая смена, верный помощник партии. В промежутках этой круговерти – учеба, математический класс, институт, металлургический факультет, студенческий отряд, целина, гитары, диплом, распределение в КорИС – диссертация, работа, карьера, женитьба… За что вы на меня взъелись, Порываев? Что я папенькин сынок, протеже могущественных родственников, блатной ученый, бездарность? что я полный ноль? Так наука уже в прошлом – действительно, с прадедом и отцом мне не равняться… Политика – дело современное, живое, непредсказуемое. Да, моя семья занимала далеко не последние места при Союзе – удостаивалась и орденов, и званий, но ведь и вы признались, что не боролись – только ясно осознавали… Мой прадед Иннокентий Елгоков, может, лучше вас видел.

– Иннокентий Павлович – фигура. Исторического масштаба. Про него я тоже материалы почитал в музее комбината. Инженер. До революции закончил Петербургский институт. Умница. Начинал заниматься металлургическими печами еще под руководством знаменитого Грум–Гржимайло. Затем переезд с семьей – женой и дочерями – на Урал, работа в Уральском университете. Видный советский хозяйственник Иван Глайзер позвал вашего прадеда на строительство Кортубинского комбината. Того Глайзера перед войной расстреляли за контрреволюционную деятельность, срыв сроков строительства и тем самым нанесения ущерба государственной безопасности. А Иннокентий Елгоков так навсегда здесь остался, прижился. Принимал непосредственное участие в запуске и отладке оборудования, становлении производства. Очень ценный специалист. Без его знаний, без его светлой головы местной металлургии было не обойтись никак… Ваш прадед когда умер?

– После войны. Сердце не выдержало. Уже глубокий старик… История эта давняя. Люди, в том числе и мои предки, тогда государственное задание выполняли, претворяли в жизнь политику партии и правительства по индустриализации страны. Труд их оценили, признали. Что вы ходите вокруг да около, Порываев?

– Я намерен раскрыть и предъявить правду – всю правду до конца. Полагаю, она вас впечатлит. Я все же думаю, что вы до конца не осведомлены. О таком предпочитали молчать – и в советские годы, а уж сейчас тем более.

– Вопрос касается лично меня? Заинтриговали вы нашим семейным скелетом в шкафу.

– Вам должны были рассказать родственники. И вы не пыхали бы самодовольством.

– Порываев!!

– Что ж… Ваш прадедушка – честный, уважаемый, мужественный человек. Снимаю перед ним шляпу. Ваша прабабушка Агриппина Ивановна?

– Она тоже умерла. После мужа. В девяносто лет. От старости. Ну и?

– По происхождению Елгоковы – потомственные дворяне. Это сейчас модно. Только недавно все были безупречных рабоче-крестьянских корней, как вдруг снова – потомки эксплуататорских классов. Не вырвали, не выжгли каленым железом…

– Подобные крайности изжиты. И хорошо.

– Ага. Но с другой стороны – Сатаровы могут перетряхнуть свою родословную хоть до какого колена, но там одни смерды. Зато Генрих Сатаров – хозяин комбината, жизни и судеб кортубинских жителей. От него много чего зависит. Хорошо это или плохо…

– Оставьте. Генрих Прович – современный человек. С большим опытом, выдержкой, открытостью. Он – не феодал. У него широкие взгляды. И солидные планы на комбинат и Кортубин. Все сложится, как надо. У города есть будущее. Нынешние трудности – временные. Издержки переходного периода.

– Дай-то бог. Или не надо бога. Герой нашего постсоветского времени… Или пусть все будет как в Союзе?

– Прекрасно!.. А Генрих Сатаров – далеко не любой. И вы не любой. Теперь не худо понять бы, почему вы – не любой.

– Что-то слишком умно. Чем в ваших поисках помогут мои прадед с прабабкой? Про Агриппину Ивановну я слышал, что она была умной, властной, красивой женщиной – рослой и крупной. Волосы от природы черные, а после уже сплошь седые – хотя на старых снимках не разглядишь – там и лица не разобрать, черты как бы смазанные. Но я верю, что бабушка – красавица… Она не работала, занималась мужем и детьми.

– Наверно, особой нужды семья не испытывала. Комбинатовское начальство с домочадцами жили в новеньких коттеджах, построенных в красивом месте – на небольшом пригорке, среди березовой рощи – ее не стали вырубать. На краю открывался великолепный промышленный пейзаж – ТЭЦ, электросталеплавильный, литейный, листопрокатный цеха, котельная, первая домна. Разворачивалось гигантское металлургическое производство… После рощу все-таки изничтожили и возвели жилой квартал – Коммунистический – в просторечии звучит очень обидно – Коммуздяки.

– Ну, да. Бабушка до сих пор живет в Коммуздяках – там наш семейный дом. Первые коттеджи из шлакоблов никто даже помнит.

– Почему же, Максим Маратович? В музее сохранились воспоминания. Как жили партийные вожди и хозяйственники. Я приведу интересную подробность, что пришла сейчас на ум. На строительстве комбината практически не применялась техника, не считая нескольких полуторок. Все вручную да на конской и верблюжьей тяге. А для начальства и ценных специалистов имелись два или три автомобиля «Форд». Иннокентий Павлович с супругой и дочерями ездили как короли. Уже тогда жили при коммунизме. В Коммуздяках.

– Мне что, извиниться за поездки моего прадедушки?

– Не обязательно. Это представляет исторический интерес. И еще то обстоятельство, что основная масса рабочих вплоть до пятидесятых годов жила в саманных бараках и даже в землянках. Так жила моя семья… Но сегодня я пришел поговорить о вашей.

– В отличие от вас, я не историк. Прадед давно умер – и пусть спит спокойно. Его не воскресить. Автомобиль тоже не уцелел. Старые коттеджи снесли. Ничего не осталось – и у вас ничего нет. Я не испытываю желание беседовать, Порываев. Это ясно?

– А придется!

– Да почему же?

– Потому, что переквалифицировавшись из институтского ученого в политика, вы превратились в публичное лицо. Вы сами добровольно подставились под свет софитов общественного внимания. Превратились в цель – для ваших оппонентов, журналистов и прочих заинтересованных сторон. Если у вас и вашей семьи имелись какие-то детали, которые вы не хотели бы афишировать – об этом нужно было думать заранее. Теперь поздно, Елгоков.

– Нет ничего такого! У вас бурная фантазия. Кстати, мне безразлично, обнародуете ли вы факты поездок моего прадеда на Форде. Я переживу.

– Полагаю, что переживете. Иннокентий Елгоков – почетный гражданин города Кортубина. Это только вам в плюс будет. И вашему Правому Блоку – ему даже гораздо выгодней. Наличие в либеральной команде Чигирова человека с фамилией Елгоков позволит смягчить отдельные крайности, привлечь традиционный электорат – да хоть работников комбината. Вы для них – свой.

– Видите, как все прекрасно складывается. И даже ваша «Цена стали» нам поспособствует.

– Если бы все складывалось так, а не иначе, то мне не пришлось бы обратиться к господину Чигирову со своими соображениями. Я прежде пришел к нему.

– Вы? Зачем? Что за дурацкая конспирология? По какому праву вы обсуждаете меня за моей спиной?

– Не обсуждали. Я лишь кратко посвятил господина Чигирова в суть вопроса. А он сказал, что правильней и честней будет изложить вам напрямую. И я пришел!

– Чудеса, да и только. Но я не в восторге. Рассказывайте, Порываев, рассказывайте. Напрямик.

– Я не могу так в лоб. Это касается истории вашего семейства. Однако не только вашего. И дело не в том, что вы станете политиком из демократического лагеря. Именно, что лагеря, ха-ха!.. Учитывая, что ваши достойные предки сплошь были коммунистами… Вашему прадедушке и прабабушке бог не дал сыновей?

– Гм… Вам какая забота?

– Правильно. Только дочери. Звали их Марьяна и Юлия. Старшая дочь умерла молодой? Почему умерла?

– Потому, что умерла. Люди всегда умирают. Судьба такая.

– Короткая, трагичная судьба. Младшая, Юлия, вышла замуж за молодого рабочего Тубаева. Неравный брак. Елгоковы изначально принадлежали к комбинатовской аристократии. Рассекали в Кортубине на Форде. Молодой же Тубаев был из крестьян – как и многие мобилизованные на стройку из ближайших деревень. Скорее всего, даже неграмотен. Но правильного происхождения и политически благонадежен. Это у Иннокентия Павловича в анкете значилось, что из потомственных дворян, и еще можно было нарыть порочащие связи со студенческих лет – общественная жизнь в Петербургском институте шумела и бурлила, лопались пузыри, собиралась разношерстная публика – там и эсдеки, кадеты, эсеры, поэты, монархисты и анархисты и просто алчущие знаний. После революции образовались непримиримые лагеря – и здесь лагеря… Весомые причины у старого Елгокова были для переезда на Урал…

– Да, вы историк, Порываев. Хорошо подготовились к разговору.

– Тубаев работал бетонщиком на строительстве доменной печи. Многотиражка «Трудовая вахта» писала о бригадире ударной бригады Прове Сатарове и его товарищах, в том числе и о Тубаеве. Когда задули первую домну, то из первого же кортубинского чугуна отлили бюст Ленина и памятные знаки для особо отличившихся работников. У вас в семье сразу двое получателей таких знаков – старший Елгоков и его зять Тубаев. Ваша бабушка Юлия Иннокентьевна направляла молодого мужа – он закончил ФЗУ, затем металлургический техникум, сделал карьеру на комбинате, пройдя путь до начальника основного цеха.

– Достойная жизнь. Маленькая ремарка к вашему выступлению – дедушка умер в восемьдесят четвертом, то есть почти тридцать лет назад.

– Я тогда работал на комбинате. Был лично знаком с Василием Петровичем Тубаевым. Могу сказать о нем только хорошее… Итак, младшая дочь Елгокова вышла замуж, родила детей и до сих пор здравствует. Уж Юлия Иннокентиевна заслуживает самого искреннего восхищения.

– Странно от вас это слышать. Ведь с вашей точки зрения, мои предки приложили максимум усилий для становления тоталитарной системы. Вы это ясно осознавали.

– Осталось уточнить последнее, Максим Маратович. Ваш отец, Марат Григорьевич Елгоков, был сыном старшей сестры Марьяны, а не Юлии? правильно? Он рано осиротел, и его еще ребенком взяла на воспитание тетя Юлия. Марат вырос в ее семье, среди ее детей, считал ее своей матерью, а вы относитесь к Юлии Иннокентиевне как к родной бабушке, но она вам – двоюродная, если подходить формально. Марат никакой не Тубаев – он носил девичью фамилию матери. Запутанная ситуация, не считаете?

– Ах, вот оно что! Вы откопали эту давнюю историю и решили, что она вызовет интерес? или даже скандал?

– Упаси Бог! Я, конечно, понимаю, что Елгоковы – это сливки кортубинского общества. Часть здешней легенды. Советской легенды о комбинате. И ничто и никто не может пошатнуть ваш семейный пьедестал – даже эпизод с рождением старшего внука Иннокентия Елгокова. И потом, в наше время кого смутит ребенок у незамужней матери? Хотя, конечно, следует признать, что до войны патриархальная мораль сохраняла свою силу и даже причудливо сочеталась с коммунистической моралью. Бывают чудеса на свете. Но вам, Максим Маратович, это никоим образом повредить не может. Или может? Тем более, что муж у Марьяны все-таки был.

– Порываев, а так ли важно выяснять сейчас подробности? копаться в прошлом? тревожить память давно умерших людей? делать больно живым родственникам? Я не себя имею в виду.

– О-о, ваша бабушка Юлия принадлежит к особой породе людей. Пусть звучит шаблонно, но эти люди испытали колоссальные трудности и, самое главное, сумели им противостоять. Они не были пассивными наблюдателями, тем более жертвами – они вошли в ряды активных участников событий.

– Припоминаю любительские стихи в многотиражке:

– Автора не помню. Тогда на почве трудового энтузиазма рождались подобные корявые строки. Но искренность подкупала…

– Вы любитель стихов, Порываев? Удивили…

– Я не про стихи. Юлия – извините, что называю вашу бабушку только по имени, но ее до сих пор все так зовут – не спутаешь, на комбинате просто нет и не может быть другой Юлии… Она пришла на комбинат в период его становления – после войны, когда завершалось строительство ТЭЦ, коксовых батарей, литейки, доменного цеха. Одна из первых дипломированных специалистов – выпускников УПИ. Такой серьезной структуры, как ЦЗЛ еще не существовало, а была маленькая экспресс-лаборатория химического анализа с десятком лаборантов. Это уже потом – под нужды развивающегося производства, внедрение новых процессов – стали создавать полноценное многопрофильное подразделение. Косяком шли НИРы, здесь паслись сотрудники столичных отраслевых НИИ, защищались докторские и кандидатские диссертации, выдавались свидетельства на изобретения, писались статьи и книги, а сама ЦЗЛ на излете Союза насчитывала до четырехсот человек и состояла из двух частей – научно-исследовательской и контрольной. Юлия Иннокентиевна руководила металлографической лабораторией – компетентный специалист, с ее мнением считались, ее уважали за личные качества – ум, работоспособность, порядочность. Она была резка и честна до безобразия. Была и есть. Ваша бабушка – фигура легендарная. Она достойна своего отца – Иннокентия Елгокова.

– Вы спели целый панегирик моей бабушке.

– Я ее очень уважаю. Правда, правда, Максим Маратович!

– Тогда зачем вы… Нет, не понимаю, хоть убейте!

– Сейчас поймете.

***

– Да, я чрезвычайно уважаю вашу бабушку, дорогой Максим Маратович.

Будущий политик провел рукой по лицу как человек, только что очнувшийся, и увидел, что разговор, начавшийся во второй половине дня, незаметно продлился на долгое время. Вечерело. Яркий солнечный свет больше не разливался сквозь окно, не вспыхивал золотыми пылинками в офисном воздухе – наоборот, общий фон снаружи как-то потускнел и посерьезнел. В самом кабинете возник весьма причудливый эффект – словно проступило особое зеркало вместо стекла в оконном проеме. Правда, отражало это зеркало не действительную обстановку, а какие-то странности, оптические иллюзии – не предметы, а настроения, предчувствия… Ну, насчет обыкновенного зеркального эффекта Максим бы сообразил – здешний воздух всегда обладал особыми свойствами, что объяснялось просто. Кортубинский комбинат дымил во все трубы, выбрасывая в воздух кучу вредных веществ – формальдегид, фенол, бензапирен, а еще сажу, тяжелые металлы, сероводород и много чего. Специфическая вонь. Горожане выражались дипломатичнее – «запахло комбинатом». Очевидно, произошел мощный выброс. Воздух насытился до предела, и крупные металлические частички в нем как бы «зеркалили».

– Да, ну, чепуха все это – Максим чуть не пробормотал вслух. – Надо бы закрыть окно… Утром горло будет исцарапанным…

Таинственное зеркало второй раз за день отразилось и исчезло, а к Максиму вернулось проклятое чувство реальности. Что говорит этот старик? ужасные вещи… И как же Максим не заметил – проговорили они довольно долго. Ведь вот уже и вечер! А может, они и не разговаривали, а просто Максим утомился и заснул незаметно, и все это ему приснилось?? Мысли Максима разбежались по-заячьи (вот оно! первое упоминание зайцев – да не простых). Он мог подумать лишь одно:

Совсем как в Мастере и Маргарите – в той встрече на Патриарших прудах…

Снова странное ощущение дало о себе знать – он почувствовал, что каким-то причудливым образом реальность исказилась в несуществующем зеркале и сменилась сказкой… Чудеса, да и только! Но что хочет этот противный старик?

– В конце концов, должна остаться одна правда, очищенная от всяких наносов. Как в зеркале все должно отразиться без малейших искажений, до последней черточки; картина предстать в истинном свете. И это даже не ради правды – ради вас.

– М-м… Не могу особо вас порадовать. Я мало что знаю. Бабушка рассказывала мне про свою сестру – мою родную бабушку, то есть.

– Про Марьяну?

– Про нее! Она умерла чуть старше двадцати лет – такой молодой. Я не ведаю, в чем причина – может, заболела или несчастный случай. Всякое случается. Человек не из стали создан.

– А не мешало бы поинтересоваться. Теперь, когда ваш друг Леонид Чигиров выдвигается на пост мэра Кортубина, и вы вместе с ним идете на выборы. Конечно, компания будет тише и скромней – не президента ведь выбираем. Но борьба развернется. Журналисты напишут о кандидатах. Пиарщики Правого Блока слепят из вас конфетку и упакуют в блестящий фантик. А вот ваши враги не проявят эдакой благости – они вас под микроскопом рассмотрят.

– Нет у меня тайн! Я весь как на ладони. В комсомоле состоял, но в партии уже нет. И семья у меня – честные самоотверженные люди. Вы только это подтвердили.

– Что же, честный человек, слушайте дальше. Разумеется, вы вправе мне не верить – говорить, что я клевещу. Можете считать мои документы фальсификацией. Но тогда обратитесь за подтверждением к родственникам – к бабушке Юлии – уже ей-то, несомненно, известна правда – вся, до конца. Пусть ваша бабушка ответит… Вы готовы? У нас речь пойдет о Марьяне Елгоковой – матери вашего отца, Марата Григорьевича. Очень своеобразная, яркая – я бы сказал даже – экзотическая девушка для своей эпохи. Рано умерла, как жаль… В вашей семье, Максим Маратович, красивые и харизматичные женщины – Агриппина Ивановна и ее дочери. Я слышал, у вас тоже дочь – любопытно… Но Марьяна на особом месте – просто чудо. Красивая, гордая и совершенно не советская – да, да, типажи девушки с веслом, работницы в кумачовой косынке или колхозницы чужды Марьяне. Я бы сравнил с красавицами серебряного века. Высокая, хрупкая, грациозная, нервная. А еще она – талантливая пианистка. Но профессиональной карьеры не сделала – не имелось консерватории тогда в Кортубине. Здесь в то время и улиц-то не просматривалось – беспорядочно бараки, брезентовые поселки, развороченная земля, ямы. Строители комбината и светлого будущего грязь месили своими ногами и тачками – рыли котлованы, таскали раствор и кирпичи… В эдаком грохоте звуки музыки не слышны, гармония не ведома. Комбинат построили, а коммунизма не наступило…

– Моя бабушка Марьяна виновата?

– Марьяна не виновата ни в чем… Разве только в том, что невероятно красива. Как изнеженный вычурный цветок, что мог существовать лишь в тепличных условиях, но его выбросили на голую землю.

– Куда выбросили?

– В реальность, мой дорогой. В жестокую реальность. Она просто не могла выжить.

– Не несите чепухи. Младшая сестра Юлия смогла – вы даже подчеркивали, что в любой ситуации она бы не очутилась в роли жертвы.

– Юлия – из другого теста. И муж у нее Тубаев. Это о чем-то говорит.

– Так скажите.

– Нелегко вот так огорошить человека… Максим Маратович, вы носите девичью фамилию своей бабушки. Вас это не удивляло?

– Вы намекаете, что Марьяна родила без мужа? и даже из-за этого пострадала? Нет, подобная мелодраматическая история не содержится в наших семейных преданиях. Уже в прошлом веке патриархальные строгости отвергнуты. Люди смотрят проще.

– Люди всегда одинаковы… Ваша ошибка в том, что вы пытаетесь назвать пренебрежительно мелодрамой то, что было настоящей трагедией.

– Трагедией? У нас в семье? с кем? с Марьяной?

– Вы не подозревали? Действительно, вся ваша родня – это бабушкина родня. А другая сторона?

– Чья другая?

– Ну, у каждого человека есть две линии родства – по матери и по отцу. Так природой заложено. Ваш отец – Марат Елгоков. Но он же не из пробирки появился. Кто его отец? и ваш дед. Вы знаете?

– Порываев, это все же мелодраматично. Я никогда не вникал в детали жизни бабушки Марьяны. Ну, не было у нее мужа, и что в том удивительного? Зато была война, погибла масса народа. История тривиальная.

– Угу. Маленькое уточнение – Марат родился перед войной… Итак, вы не знаете и не хотите знать. А вот я вникнул в нашу местную историю, и кое-что обнаружил без особого труда. Мой интерес – это советская эпоха и в ней период сталинского правления – естественно, применительно к кортубинским обстоятельствам. А у нас тут комбинат – пуп земли… Когда я и мои коллеги работали над «Ценой жизни и стали», то перелопатили массу документов из архива комбината, но в книге использовали незначительную часть, да и то не самую жестокую и губительную.

– Вот как? Но вы же ясно осознавали…

– Именно так! В то время гласность, плюрализм, историческая правда завоевывали позиции в обществе, центральная пресса разворачивалась, а провинция не преодолела обета молчания – парткомы, идеологические отделы сидели на своих местах и выполняли свою работу. Нам не позволили в полной мере отразить…

– Почему же вы не боролись, Порываев?

– Мы боролись! Я лично выступал, убеждал, доказывал… Что смогли отстоять – вошло в книгу. Да, там правда – пусть и не вся. На страницах биографии десятков, сотен людей, попавших волею судьбы или коммунистической власти на строительство комбината. Период – с конца тридцатых по пятидесятые годы. Положительные и отрицательные фигуры. Знаменитые и безвестные – например, Иван Глайзер, Иннокентий Елгоков, Пров Сатаров, Василий Тубаев, мой дед Макарий Порываев. И еще многие. Само строительство – это огромное напряжение всех сил. Я лишился иллюзий и ясно осознал, какая это была бесчеловечная эпоха. Ставилась цель, и любые жертвы для ее достижения считались оправданными. Особенно в войну, когда массово гибли не от пуль, а от непосильного труда. Например, вам известно, что на стройке работали азиаты, подвергшиеся трудовой мобилизации? Их число резко возросло в годы войны, и их даже селили в лагере, и тогда они считались «лагнаселением» – словно преступники. Казахи, узбеки, таджики занимались тяжелым низкоквалифицированным трудом, жили в суровых условиях – ну, и мерли как мухи. У нас установлено несколько массовых захоронений прямо на территории комбината. Жизнь ценилась дешевле стали…

– Зачем вы расписываете ужасы, Порываев? У нас, слава Богу, мир сейчас. Двадцать первый век на дворе.

– Пусть мы в дерьме, но не воюем. Вы правы.

– Хорошо, вы меня усовестили. Почитаю вашу книжку.

– Полезно будет. У вас, молодых, не меньше иллюзий. Я мог бы многое рассказать… Но даже на фоне тех трагедий и несправедливостей история вашей бабушки Марьяны стоит особняком… Хотелось бы мне быть объективным, но столько жертв, столько…

– Моя бабушка умерла до войны.

– Это ужасно. Сожалею, но правда всегда лучше… Я вынужден назвать имя вашего родного деда – не Тубаева, а мужа Марьяны.

– Говорите! Хватит уже слов да околичностей…

– У Марьяны Елгоковой еще в школьные годы проявился незаурядный талант пианистки. Музыкальной школы в Кортубине не было. Марьяна уехала в Москву для поступления в консерваторию. Поступила. Там же встретила мужчину – по возрасту гораздо старше ее. По тогдашним меркам весьма удачный брак. Ее избранник – Гранит Решов.

– Ка-ак? Гранит??

– Соглашусь, брутальное имя. Я уже говорил, что под влиянием революционного энтузиазма придумывались имена – Юннарм, Индустр, Авангард, Вилен, Всемир. Правда, такая практика быстро закончилась, и вернулись к традициям. Но тот человек, о котором я веду речь, не получил это имя при рождении – он сам его выбрал. Подобные случаи отнюдь не редкость. Люди меняли имена, фамилии – это был осознанный шаг – как бы отказ от прошлого, от семейного наследства – не материального, конечно, все уже было национализировано. Хотя мой отец остался Гераклидом Порываевым – как решил его отец. Ваш дед поступил иначе.

– Почему поступил? А впрочем…

– Вам все равно, да?

–Я не знал деда – этого, как его… Гранита… Действительно, странно звучит… В моей семье это имя не упоминалось никогда.

– Наверное, ваши родные сочли, что так будет лучше. Сын Марьяны и Гранита носил славную фамилию Елгоковых. И вы – Елгоков. Вы с самого начала звались так, и вам даже в голову не приходило выяснить…

– Что выяснить?

– Кто же вы такой? Ваш семейный корень?

– И вы откроете мне глаза на тайну, от которой меня уберегали родные?

– Очень старательно уберегали. Чтобы ни одной мысли у вас не мелькнуло.

– Вы как добрый дед Мороз преподнесете мне подарок? Стоит ли благодарить, Порываев?

– Это уж вам решать… Ваш дед – Гранит Решов. Законный муж Марьяны Елгоковой. Старший майор госбезопасности. Начальник ИТЛ №9. Расшифровываю – исправительно-трудового лагеря для заключенных. Организованного под нужды строительства комбината.

– Вы что за бредятину несете, Порываев?!!

– Вы не кричите. Имейте уважение. Я старик.

– Из ума давно выживший! Вы что, думаете, я стану слушать ваши клеветнические измышления?! Какой майор? какой Гранит? Обратитесь к психиатру, мозги просветите. А то у вас старческая деменция в разгаре. Точно в глубине ваших дум – один чугун. Неподъемный.

– Ваш родной дедушка Гранит Решов. У меня здесь записаны его данные. И документальное подтверждение имеется. Каждой строчки, каждой буквы. С документами не поспоришь.

– Ну, и сидели бы со своими документами в архиве – пылью бы обрастали. Чего вылезли-то?

– Вы напоминаете ребенка, который машет руками и кричит в полной уверенности, что какая-то противная бука исчезнет, испугавшись его крика. Пумс! лопнет словно пузырь… Максим Маратович, вы разумный взрослый человек и понимаете, что подобными словами не бросаются. Что я не пришел бы просто так…

– Ну, и уходите! Исчезните!

– Я – не дурной сон. И вам придется принять правду. Неприятную правду. Родню не выбирают. Вот здесь у меня приготовлена справочка. Означенный Гранит Решов. Как я вам уже говорил, имя он поменял. Раньше звался – Решетников Грицан. Надо отметить, тоже имечко – Грицан… Родился в 189… году, место рождения – окрестности села Утылва, что на юге Кортубинской области. Окончил два класса церковно-приходской школы. В первую мировую войну его призвать не успели – годами не вышел. Уже будучи молодым человеком, принял активное участие в послереволюционных событиях. У меня есть его автобиография. Там все, как полагается.

Я, Решетников Грицан Ефимович, родился в бедняцкой семье. До революции жил вместе с родителями на Бузаковском хуторе, что под Утылвой, батрачил ради заработка. По причине малолетства не был призван на империалистическую войну. В восемнадцатом году пошел добровольцем в ряды РККА. Сражался с дутовцами, участвовал в обороне Оренбурга. В числе первых вступил в комсомол.

Что дальше? Да всего хватает. В 1920 году учился на курсах командного состава в Москве; по окончании командирован на Западный фронт. Участвовал в войне с белополяками. Затем служба в погранвойсках. С 1925 года – член ВКП(б). Тогда же начал работать в органах НКВД. Уполномоченный особого отдела НКВД стрелкового корпуса. После армии попал на курсы ВЧК в Москве – на месте этих курсов после была центральная школа ОГПУ, после академия ФСБ России. Понятно, птенец из какого гнезда. В 1932-1936 годы – на практической и руководящей чекисткой работе в Сибири. И вот в 1936 год назначен начальником ИТЛ№9. Сам Гранит Решов писал в автобиографии «на всех постах добросовестно и ответственно стоял на страже государственной безопасности, беспощадно боролся с врагами народа». В конце, как водится: «взысканий по партийной линии не имел и не имею. Раскулаченных, высланных, проживающих за границей родственников не имел и не имею». Насчет колебаний в линии партии и участия в оппозиции – естественно, нет, не было. Каково?! Чист аки агнец божий! Что молчите, Максим Маратович?

– …

– Мне особенно нравится выражение про беспощадную борьбу с врагами народа. Чем-то стихийным, родным веет… Н-да, солидный послужной список. Не робкого мальчика, но мужа. Вырисовывается фигура Решова – энергичного волевого человека, наделенного умом, самолюбием, жаждой власти. Яркий мужественный тип. Он высоко продвинулся от социальных низов – от этой своей Бузаковки, в полной мере воспользовался шансами бурной революционной эпохой. Его карьера удалась. Гранит Решов вошел в когорту избранных нового строя.

– Вы таким тоном произносите…

– Я без иронии, Максим Маратович. Ваш дедушка был личностью – победитель, а не жертва. Это уже достоинство. Потому что тогда жертв было слишком много – легче легкого стать жертвой.

– Не понял.

– Сложно объяснить. Вы же все торопитесь закончить. Куда-то опаздываете?

– Нет, но…

– Тогда посвятите мне еще время… Маленький ликбез. Вам, конечно, знаком термин – политические репрессии? Разумеется, знаком! Излюбленная тема – на ней кто только не потоптался, не извлек выгоды, пусть даже моральной. Ваш Правый Блок как представитель либерального крыла тоже отметился – заклеймил позором это явление, поклялся не допустить в дальнейшем. Короче, лишь демократическое устройство общества обеспечит соблюдение законов, уважение прав и свобод, призовет к ответственности государственные органы, если что или если кто…

– Вы стебетесь, Порываев? Не пойму – вы демократ или коммунист? Выберете же для себя одно.

– Без ваших советов обойдусь. И что за подростковый жаргон? Тема-то серьезная… Хотя давно потеряла актуальность – как-то все сошло на нет…

– Про политические репрессии мне известно. Я газеты читал, телевизор смотрел. Не на Луне жил эти годы. Тридцать седьмой год.

– Только этот год?

– А что? Чего вам не хватает?

– Репрессии в СССР начались не в тридцать седьмом – и на нем не закончились. Собственно, они продолжались до пятидесятых годов. И даже после. И также задолго до тридцать седьмого года появились лагеря. В восемнадцатом большевики приняли решение превратить страну в военный лагерь. Ха, весьма красноречиво. Вся страна – единый лагерь. Вот откуда ноги растут. Для изоляции и принудительного труда враждебных классовых элементов создавались лагеря. И на Урале были. В двадцатых годах узаконена ссылка на десять лет даже без совершения какого-то преступления, а уж в новом уголовном кодексе принята знаменитая 58 статья. Поначалу к нам сюда поехали лишенцы – лица, лишенные избирательных прав, и члены их семей. Тогда еще массово не стреляли – высылали лишь… Мне обидным кажется одно соображение – не знаю, как вам – почему жизнь на Урале и в Сибири со столичной точки зрения уже считалась и считается наказанием? Дескать, у нас тут медведи по улицам ходят. Или волки воют. Или совы ухают. А мы, здешние жители не подозреваем, что наказаны за что-то. За что?!

– Я не знаю. Наверное, это не так.

– Так, Максим Маратович, так. Вон вы решили карьеру в политике строить, наверх пробиваться, распрощаться с нашей дикой окраиной. Забыть про историю вашего семейства, не продолжать труды Елгоковых – отца и прадеда. Всех манит Москва. Да я вас не обличаю. Понятно. Но от своей судьбы не уйти.

– Я… еще не решил…

– Тогда продолжим, что ли? На всех стройках в Союзе использовали заключенных. Вообще, труд приобрел характер принудиловки – и не только для зэков. Как? Разве вы не знали, что здесь тоже была колония – конечно, не столь мощная, как, допустим на Кузнецкстрое. Но оттуда перетекали и кадры, и методы. На элементарную механизацию средств не хватало, а рабсила – вот она, бесплатная и безотказная…Например, Иван Глайзер работал (разумеется, не начальником) на Кузнецкстрое – на строительстве первого гигантского металлургического комбината имени Сталина. И конечно, там в 1937 году разоблачили вредительскую организацию, куда под одну метлу смели руководителей и специалистов – учителей и коллег Глайзера. Кузнецк и Магнитка построены раньше нашего комбината. Везде трудилось очень много спецпереселенцев из числа раскулаченных, врагов народа, вредителей. Местные органы НКВД надзирали – работали на износ… А вообще, история повторяется. Как с названием – Кузнецк, потом Новокузнецк, потом Сталинск и снова Новокузнецк. Оборот – и снова в исходной точке. Или с теми же разоблачениями – в Кузнецке после войны случился один из последних расстрельных процессов сталинской эпохи – опять-таки работники вредили, скрывали, саботировали – из кожи вон лезли насолить Советской власти. Буквально через несколько лет людей полностью реабилитировали. Кого это могло утешить? Глайзера? Он не попал под раздачу в Кузнецке – так угодил здесь, у нас. Расстреляли в благодарность за его труды… Нет, Гранит Решов уже не входил в особую тройку, рассмотревшую это дело и вынесшую суровый приговор.

– Я это к чему говорю? И здесь начали с готовым решением. Рядом с соцгородом, которого еще не существовало даже на бумаге, располагался ИТЛ№9. Колония (или трудлагерь) подразделялась на лагпункты, у каждого своя специализация. Непосредственно стройплощадка – это ТЭЦ и цеха; затем хозяйственное обеспечение колонии, больница, штаб. Штрафники – это работа на руднике, самый тяжелый участок. Существовал еще один пункт – специфический, выполнявший похоронные функции – мертвых зэков закапывали в землю, на месте могил втыкали палки с цифровыми бирками – и это печальное дело надо было делать. Максимальное число обитателей за все время существования колонии – 7-8 тысяч человек. Ежемесячно умирало до двухсот – истощение, дистрофия, пеллагра, дизентерия, тиф. Я читал документы санчасти лагеря. Ужас… Там, где в двухтысячных годах воздвигли памятник репрессированным – столп с разорванными звеньями цепи – там и располагалось основное кладбище. Это на окраине соцгорода. Слава Богу, что туда еще не продлили городскую застройку, а то люди бы буквально жили на костях…

– Боже, боже…

– Ваш дед Гранит Решов был хозяином лагеря. Да, он – не основатель ГУЛАГа, он всего лишь назначенное лицо, и таких лагерей в Союзе было много. Как говорится, целый архипелаг ГУЛАГ. И Решов – винтик этой гигантской безжалостной машины, но совсем не ничтожный винтик. Вот жизнь и смерть заключенных ИТЛ№9 зависела от него – от его усердия, организаторских способностей, властолюбия, преданности делу – да просто от его совести. Представьте себе тогдашнюю жизнь – беспросветный труд по 12 часов в сутки, скромный рацион. От выполнения выработки зависела норма выдачи продуктов. Трудиться должны все. Жили в землянках, в бараках. А по первости еще хуже. Но Решов приехал, когда уже построили бараки, в них установили двухъярусные нары, скученность была большая. Зимой это спасало от холода. Для ВОХРа и других вольнонаемных отдельные помещения. Столовая, школа, санчасть, клуб. Даже тротуары. Особый квартал. Над всем довлел строжайший распорядок, не очень отличавшийся от тюремного. Нарушитель подлежал задержанию и направлению в распоряжение органа НКВД. Надо объяснять дальнейшее?

Жизнь была не сахар даже на свободе – даже для таких счастливчиков, как Иннокентий Елгоков и других необходимых спецов – тогда что говорить о лагере. Охранников и администрацию постоянно наказывали за всякие грехи – повальное пьянство, воровство, потерю оружия, картежные игры, самовольное покидание поста, неоправданно жестокое обращение с зэками. Масса случаев. Как один стрелок охраны, мертвецки пьяный, стрелял с вышки и ранил нескольких людей, в том числе офицера. Другой охранник приревновал жену и, придя в санчасть, по ошибке убил другую медсестру, после чего сам застрелился. Неоднократные факты утери оружия. Проигравшись в карты, сотрудник ночью выгнал обитателей барака раздетыми на мороз и заставил бегать кругами – после этого многие простудились и заболели пневмонией. Страшные истории. Да, лагерь никогда не был учреждением культуры, перевоспитания, милосердия. Жизнь в такой дыре – тяжелая, муторная, невыносимая. Вот записка о том, что один из сотрудников лагеря – между прочим, занимал нерядовую должность – от всей этой работы заболел эпилепсией и был уволен из НКВД как инвалид. Профзаболевание получается… Имелись случаи самоубийств среди охранников.

Гранит Решов должен был следить за порядком, за тем, чтобы никто не убежал. И действовать жестокими мерами – вплоть до расстрела. Решову предоставлялись полномочия. По закону смертные приговоры заключенным приводились в исполнение тщательно отобранными сотрудниками и стрелками ВОХР под личным руководством начальника лагеря. И Решов не миндальничал. У меня в папке несколько бумажек примерного содержания:

Акт (1937 год … месяца … дня)

Помощник начальника лагеря

Начальник ВОХР

Инспектор (исполнения наказаний)

Составили настоящий акт в том, что на основании решения НКВД СССР и согласно приказу начальника лагеря в отношении шести заключенных, поименованных в приказании, приговор приведен в исполнение. (Подписи, печати).

Очевидно, таких актов насчитывалось не один десяток, а гораздо больше – там шесть, там десять, а там и тридцать человек – для примера. ИТЛ – это не курорт. Машина работала, перемалывала людей – и тех, кто сидел, и тех, кто охранял. Тут мало что зависело от личных качеств Решова. Людей сюда привезли, чтобы выжать из них все соки и в конце умертвить – никто возвращать их не собирался. В идеале безымянная могила с воткнутой палкой ожидала каждого. У наиболее проницательных чекистов не могла не родиться здравая мысль, что они сами не слишком отличаются от колонистов – с точки зрения советских вождей расходный материал. Участь всех здесь быть использованными и выброшенными. Собственно, со многими чекистами так поступили. Вот и с Решовым.

Вообще-то, Решов тоже человек – реальный, из плоти и крови. Ведь не родился же он майором из несокрушимого гранита, беспощадным борцом с врагами народа, фанатиком, подвижником службы безопасности. Когда-то он был простым крестьянским пареньком Грицаном Решетниковым. У него тоже нормальные чувства, привязанности, добрые качества. Я ничего не отрицаю. Тем более, что подтверждалось фактами. Одного распоясавшегося охранника, что избил зэка кочергой, он посадил в лагерь в качестве такого же заключенного. Совершил кульбит. Решов озаботился налаживанием ситуации с санитарией – бараки стали подметать, нары мыть, белье регулярно стирать. Отселили инвалидов, беременных женщин тоже поместили в более комфортные условия. В санчасти оборудовали родильную палату. Организовали помывку заключенных в бане. В колонии разбили огороды, завели скотину, за счет своих ресурсов улучшили лагерный рацион. Это на наш взгляд элементарные вещи – ничего выдающегося, но история ГУЛАГа изобилует фактами бесчеловечного отношения к заключенным. Всплывают ужасные подробности массовых расстрелов, издевательств, голода. Опубликовано множество материалов на сей счет – воспоминания очевидцев, труды историков. В эдаком изуверстве Решов не запачкан

Пожалуйста, не относите Решова к тайным противникам коммунистического режима, не воспринимайте его переродившимся чекистом – таких по определению быть не могло. Я уже говорил, что это умный, рациональный человек. Перед Решовым, как и перед Глайзером, определили задачу – успешное строительство комбината в сжатые сроки. Казалось бы, идеальное решение – рабский труд – нужно обеспечить лишь конвой и колючую проволоку, да еще рабов. Иная простота даже не воровства хуже, а просто хуже всего на свете!.. Нам предстояла жесточайшая война на выживание. И Решов на посту начальника ИТЛ руководствовался доводами разума – он пресек произвол на местах, покарал виновников совсем уж вопиющих случаев, выдвинул образованных политзаключенных на административные должности, несколько смягчил режимные строгости. Он логично рассуждал, что с голодных и измученных доходяг взять нечего – когда уже кляча пала, то пинай ее, бей кнутом – не поднимется и не потащит. Решов неосторожно пообещал отличившимся – этим ударникам принудительного труда – досрочное освобождение – вернее, пообещал ходатайствовать в вышестоящие инстанции. Такие правила существовали – например, за выполнение плана могли засчитать два дня срока за три, начальник лагеря мог даже организовать досрочное освобождение при отбытии четверти срока. Все это Решову потом припомнили друзья чекисты как потерю бдительности и попустительство.

– Вы его хвалите?

– Его? Не называйте вашего родного деда так – он, его. Что-то бездушное… Да, интересный тип этот Решов… Наверное, ваша бабушка была в него влюблена. А он в нее.

– Марьяна?

– У меня в папочке фотокопия экземпляра Трудовой вахты того периода. Нате, поинтересуйтесь. Вверху тогдашние привычные заголовки -

ВЧК – ОГПУ – НКВД – грозный меч диктатуры пролетариата.

Ударить по вредителям, срывающим выполнение плана!

Пламенный привет победителям соцсоревнования – ударной бригаде Прова Сатарова!

Награждение передовиков грамотами и ценными подарками, талонами на промтовары.

А внизу – то, что нам надо. Заметка об открытии первого клуба. Насколько я понял, клуб был какого-то смешанного назначения. Создавался для стандартной культурно-массовой работы с целью мобилизации трудящихся на решение производственных задач и планов, организации свободного времени через деятельность художественных кружков – музыкальных, театральных, хоровых, спортивных, шахматных и других. Контингент для воспитательного воздействия – и рабочие на стройке, и заключенные ИТЛ. Последнее обстоятельство подчеркивает условность разделения людей, кто в лагере или за его пределами. В провинции, тем более в нашей захолустной дыре, все проще и честнее – чего огород городить, то бишь колючую проволоку…

Клуб открыли вперед самого комбината. Комбинат строили до и после войны. Окончание строительства – аж середина пятидесятых годов. Клуб заработал в конце тридцатых. Простое блочное одноэтажное здание, лишенное всякого декора. Главное из помещений клуба – большой зал для митингов исобраний с деревянной сценой, на которой выступали самодеятельные артисты, зал также становился кинозалом, где крутили старые добрые советские фильмы. Здание неказистое, но добротное – просуществовало до конца шестидесятых, затем его разломали и возвели современный комбинатовский Дворец Культуры Сталькон. А улица до сих пор называется Клубной.

По легенде первая встреча Гранита Решова и Марьяны Елгоковой случилась именно в клубе – на его торжественном открытии. В газете как раз помещена заметка. И несколько фото. Концерт силами местных артистов – наверное, и заключенных привлекали. Групповой снимок – начальствующий состав комбината – все сплошь мужчины в военных гимнастерках, исключая Аристарха Кортубина в неизменном своем плаще и Ивана Глайзера в строгом френче. Виды строительства (можно даже различить первую домну). Снимки непосредственно с концерта – среди них фото юной пианистки М. Елгоковой – хрупкая фигурка за инструментом на сцене. История романтической любви мужчины и женщины – как во все времена, при любом строе. Подробности романа мы никогда не узнаем. Гранит Решов и Марьяна зарегистрировали свой брак в Москве. Это совершенно точно. Явствует из последующих документов. Марьяна приехала к мужу на стройку.

Не знаю, радовались ли родители. С одной стороны Елгоковы неплохо приспособились к советским порядкам. Иннокентий Павлович считался ведущим специалистом на комбинате. Семья жила в хороших условиях, пользовалась полагающимися номенклатурными благами. И Елгоковы хотели для дочерей спокойного сытного будущего. Младшая дочь Юлия поступила, как хотел отец – получила техническое образование, пришла работать на комбинат. Ее жизнь сложилась счастливо – насколько можно судить. Однако старшая Марьяна – среди тогдашней молодежи она как гадкий лебедь из сказки. Выступало явственно, что она – не своя. Конечно, в Москве в годы индустриализации не закрылись музыкальные учреждения – консерватории, училища, и многие решались посвятить себя этому аполитичному занятию. Хотя коммунисты утверждали, что везде и все – политика. Помпезность для столицы, а провинция жила суровым аскетизмом. Как сейчас модно выражаться – все посвящено главному тренду. В нашей местности – это производство стали. Все – силы, ресурсы, мечты, жертвы – отдано гигантскому монстру – комбинату. Население сгоняли на строительство, привозили заключенных, детям в школах промывали мозги, внушали, кем стать – доменщиками, сталеварами, плавильщиками, прокатчиками, кузнецами- то есть, теми, кто работает с горячим металлом. Романтика разрешалась в установленных рамках. Поколения жителей Кортубина трудились всю жизнь на комбинате. А вот в семье Елгоковых выросла эдакая странная музыкантша. Выпряглась девочка, размечталась. Поддалась вредному соблазну. Цеховые корпуса, трубы, вагонетки с рудой рождали правильные строгие мысли – их бы послушать и спастись – но наваждение всегда таилось в чистых и прозрачных водах благотворного сна, и создавало коварную иллюзию. Иллюзию невозможного счастья… Но почему же невозможного? Ведь сперва все складывалось удачно. В назначенный срок Марьяна встретила мужчину, и ее глаза раскрылись, чувства хлынули потоком. Она полюбила и презрела все – мечты о музыкальной карьере, неодобрение родителей, разницу в возрасте, принадлежность любимого к совершенно чуждому лагерю. Марьяна безоглядно доверилась Решову. Давно Пушкин разгласил про девичью любовь:

Да-а… И вот Марьяна Иннокентьевна снова на родине. Уже не юная девочка – красивая женщина, супруга могущественного Гранита Решова. Царица в грозном царстве бараков, землянок, штрафных изоляторов и казарм. В окружении верноподданных в телогрейках и брезентовых ботинках. С почетным эскортом из ВОХРовцев с винтовками. Сторожевые вышки и колючая проволока по границам королевства. Жизнь переплюнула сказку… Гранит любил жену. Он позаботился об уютном семейном гнездышке. Я уже упоминал о коттеджах в березовой роще для руководства и ценных специалистов комбината. Для начальства ИТЛ тоже построили дома, улицы между ними заасфальтировали, установили фонари – как только на стройке появилось электричество, это благо стало доступным для избранных. Был водопровод, горячая вода от новой котельной. В эпоху тотального дефицита, талонной системы чекистские начальники жили припеваючи. Заводили себе прислугу. У жены Решова были кухарка и горничная из заключенных – не пристало Марьяне утруждать свои нежные ручки домашней работой. Всегда в изобилии превосходные продукты – мясо, рыба, масло, мед, вино, свежие овощи. В доме ковры, зеркала, люстры, перины. И апофеоз всему – роскошный черный рояль Дидерихс посреди гостиной. Для влюбленной девочки сказка ожила и воплотилась в материальные предметы. А дальше должно быть абсолютное сияющее счастье. Ведь мы не сомневаемся, что сказки завершаются счастливо.

Марьяна прослыла самой шикарной женщиной в Кортубине. Конечно, для того, чтобы хорошо одеваться, нужно было иметь все эти штучки – дрючки: обувь, белье, меха, французские духи, сумочки. Хотя для того, чтобы хорошо выглядеть, одного богатства мало. Опять же Пушкин признавался, что не знает перевода

Марьяна в переводе не нуждалась – ей были присущи артистизм и чувство стиля. Как эффектно она носила шляпки с вуалями, береты, тюрбаны, броши, перчатки, горжетку из чернобурки. За фильдеперсовые чулки ее ненавидела вся женская половина кортубинского населения. Все это ей дал Решов – просто высыпал сокровища к ногам любимой. Я же говорю – это сказка, чудо! Но пословица гласит – все сказки кончаются когда-нибудь. Карета превращается в тыкву, а прекрасная Золушка остается в затрапезе. У Марьяны вышло гораздо хуже.

В 1939 году сказочное царство Марьяны сотряслось и рухнуло. Но перед этим многое случилось. Когда в России жилось хорошо и беззаботно? Особенно в прошлом веке… Как говорили деревенские бабушки: не жили хорошо, и неча привыкать… Волна Большого террора 37-38 годов докатилась до наших мест. Жертвы тут же отыскались. И что показательно – строительство только начиналось, обвинительного материала не было совсем. На помощь центральным властям пришли здешние проверенные кадры. Руководитель партийной организации стройки и впоследствии первый секретарь обкома Аристарх Кортубин – его именем назовут новый город – наблюдая шумную разоблачительную компанию в стране и осознав, что сам рискует получить клеймо вредителя и врага народа, постарался вместо себя представить подходящие кандидатуры. Да, да, своих же закладывал. Но видно неумное желание спастись вынуждало совершить предательство товарищей. Тот самый Кортубин – наша легенда, пример кристально честного коммуниста, героя гражданской войны, первого руководителя области и организатора производства – короче, означенный Кортубин собрал лавры за всех, работавших здесь. На центральной площади чугунная статуя в плаще и фуражке, от которой веяло суровостью – до недавнего времени под статуей принимали в пионеры. Имя Кортубина получили улицы, школы, музеи и другие учреждения в области. Непререкаемый моральный авторитет. А когда приоткрылись архивы, и стало возможным ознакомиться с некоторыми документами под различными грифами секретности – то я испытал непередаваемые чувства. Посмотрим, как вы отнесетесь. Я держу в руках убийственный документ и цитирую дословно. Заранее извиняюсь – текст большой и не очень связный, но он того стоит

Докладная записка

Секретно.

Секретарю ЦК ВКП(б)

Наркому внутренних дел

О делах и кадрах на строительстве металлургического комбината.

Партийный комитет на заседании (число дата) заслушивал вопрос о текущем положении на строительной площадке. Принято решение об усилении партийного влияния среди строителей.

Решено выдвинуть на административные должности среднего звена проверенные кадры – коммунистов, ударников П. Сатарова, В. Тубаева… и других.

Слушали о неудовлетворительных жилищных условиях строителей. Приближается зима, и ничего не делается для улучшения ситуации в брезентовых поселках, в связи с чем следует ожидать распространение простудных и инфекционных заболеваний в осенне-зимний период, что приводит к еще большим простоям и потерям при строительстве. Ввод в эксплуатацию общей бани откладывается на очередной срок.

Также необходимо контролировать привлечение на строительство спецконтингента ИТЛ№9, учитывать характер этого контингента – классово чуждый, враждебно настроенный. В частности, вредные церковные настроения распространяет бывший священник М. Порываев, и они находят сочувственный отклик среди отсталых масс. Данные факты необходимо пресекать на корню. Предложить начальнику ИТЛ тов. Решову в срочном порядке решить вопрос с названным врагом народа, чтобы другим неповадно было.

Теперь, при подведении итогов работы за год выяснились серьезные недостатки в работе. Не были вскрыты провалы на отдельных участках строительства, не вычищена засоренность кадров. Это серьезное упущение. Как и излишняя доверчивость. Партком самокритично признает.

Необходимо вмешательство Центрального Комитета ВКП (б) и Народного Комиссариата Внутренних Дел для разрешения сложившейся ситуации.

План строительства не выполнен. То есть, многие миллионы рублей государственных средств выброшены на ветер. Обнаружены факты преступной бесхозяйственности.

Мы считаем, что все это происходит потому, что в руководство стройки проникли политически ненадежные личности, которые развернули подрывную деятельность против решения партии и правительства построить комбинат. У нас, как и везде в стране, достигнута наибольшая острота текущего момента.

Тов. Глайзер – крупный специалист, участвовал в работах в Кузнецкстрое, Он исполняет обязанности начальника строительства, часто ездит в командировки. За время отсутствия на строительстве тов. Глайзер поручал руководить работой людям, не внушающим политического доверия.

Что касается морального облика члена партии Глайзера. Выявлен факт сожительства с работницей на стройке. Партийное руководство против.

Просим обратить внимание, что в вольнонаемном аппарате на строительстве комбината работают бывшие осужденные по 58 статье, и некоторые даже на руководящих постах. Данный факт И. Глайзер объясняет острой нехваткой грамотных специалистов. Т.е. огромная засоренность в аппарате не случайна, более того – злонамеренна.

Мы просим Центральный Комитет ВКП (б):

–назначить на пост руководителя важнейшим строительством настоящего коммуниста, способного организатора, бдительного и неподкупного, безжалостного к замаскированным врагам Советской власти. И. Глайзер дискредитирует не только себя, но и высокое звание коммуниста.

Мы просим руководство наших славных органов НКВД:

–обратить внимание на начальника ИТЛ №9 Г. Решова, к деятельности которого имеются большие вопросы. Просим прекратить практику посылки на чекистскую работу людей, не внушающих безусловного доверия. Просим обеспечить согласованную работу партийных, хозяйственных органов и НКВД для успешного выполнения государственного задания.

Секретарь парткома строительства А. Кортубин (подпись, дата).

Вы слышали? все поняли, Елгоков? Ну, что ж… После этой докладной всё руководство строительства комбината во главе с Иваном Глайзером вызвали в Москву. На совещании в наркомате чермета было заявлено, что с темпами работ в районе деревни Батя катастрофически запаздывают. Начальник строительства Глайзер получил строгий выговор. По возвращении ему дали на исправление дел срок в несколько месяцев, но ситуация даже углубилась. Глайзер и с ним часть руководящего состава комбината были арестованы. Им предъявили материалы, собранные А. Кортубиным: бесхозяйственное использование ресурсов, невыполнение заданий и сроков, изложенных в приказах по строительству, повсеместное процветание безответственности, неудовлетворительное снабжение рабочих продовольствием, непонимание политического момента и даже очковтирательство и обман, моральное разложение. Затем обвинение вполне логично доросло до вредительства, саботажа и контрреволюции. Глайзер защищался, писал в своих показаниях, что трудности начались еще со стадии проектирования; затем по причине нехватки финансов и рабочей силы стройку периодически замораживали, на площадке не было ни одного крана, мобилизованные из Средней Азии работники обнаружили полную неприспособленность, дефицит инженерных кадров парализовал решение технических задач. Очень даже ясно, что Иван Глайзер – не всемогущий джинн. Он строчил в одной камере, а в другой сидел его хороший знакомый – можно сказать, коллега по работе – майор госбезопасности Гранит Решов – у него были уже чисто политические обвинения. Соответствующих фактов насобирали. Тогда Берия чистил органы от Ежовской команды и от тех кадров на местах, кто слишком верноподданичал (даже подличал) перед прежним наркомом. Решов попал в жернова. Соответствующие факты насобирали. Советские граждане, как могли, поддерживали. Писали, стучали, сигнализировали. Вот типичный пример… О, не совсем типичный… Как честный коммунист подписываюсь (действительно, подписался)… Прошу дать партийную оценку буржуазному образу жизни Решетникова Г.Е. Звание майора и высокий пост на строительстве не освобождают… Далее понятно, от чего не освобождают. И кто же здесь подписался? А. Кулыйкин. Какой Кулыйкин? Да неважно… Если же серьезно. Поразительное лицемерие – обвинять чекистов в возбуждении липовых дел, необоснованных арестах и расстрелах, других злоупотреблениях. Да, они не ангелы, но приказы шли сверху, репрессии инициировали партийные вожди. Кто тут больше виноват? Однако если практиков еще можно привлечь к ответственности, то теоретики неподсудны… Вообще не зря у Стругацких в Арканаре Дон Рэба уничтожал ученых – все идет от головы, и гниет оттуда же, а если голова ученая…

– У вас дикая ирония, Порываев.

– Не учи ученого… Решову предъявили по полной мере. Составление протоколов о расстрелах задним числом, когда уже Москва приказала прекратить расстреливать. Ах, какие они там чистенькие! «Извращение революционной законности» – это Решов извращал, негодник! Осужден к расстрелу как член заговорщицкой организации и активный участник массовых репрессий (вопреки правительственному распоряжению продолжал исполнять приговоры в отношении лиц, ранее осужденных тройками к ВМН). Ну, и до кучи всякого – халатность, непринятие мер против издевательств над заключенными, отсутствие надзора за своими людьми, что привело к систематическому употреблению спиртных напитков сотрудниками во время проведения операций и бегству нескольких граждан из мест, где производились расстрелы. Самые несерьезные статьи – дискредитация облика коммуниста, выразившаяся в высокомерии, грубом отношении к товарищам, буржуазных привычках в быту. Просмотрел у себя под носом вредительскую деятельность руководства строительства комбината.

Попробуйте представить вашего деда – еще относительно молодого человека – ему было около сорока. Как вам сейчас, Максим Маратович? Сильный, мужественный, привыкший к тому, что все лагерное население в его власти – да что там, вся стройка! Парткомы и госучреждения тогда как осиновый лист дрожали перед органами. Решов был здесь царь и бог – ну, это политически неверно, хотя суть дела отражает. И вот его, Гранита Решова, арестовали, бросили в камеру, растоптали, заставили оправдываться и даже били – а все зря, естественно. Кругом виноват и должен ответить. Вопросов много – ответ один. Ба-бах!! Расстреляли вашего дедушку. Здесь, в Кортубине. Никуда не увозили для разбирательств – наверное, в глазах чекистского начальства интереса не вызывал. Ординарная фигура, местный царек, я уже говорил – использованный материал – на свалку… С личным делом Решова мне ознакомиться не удалось. У вас, как у родственника, больше шансов. На само дело губу не раскатывайте, но копии автобиографии, послужного списка, приговора, расстрельного акта возможно получить – я же вам кое-что цитировал. Протоколы допросов – ой-ой-ой! какой жирный кусок – не надейтесь… Станете ли вы этим заниматься? ворохнется ли у вас что-нибудь в душе? Сомнительно. Ненужная головная боль. Вы ведь великолепно прожили, не ведая ничего… Даже могилку навестить не удастся. Место захоронения Решова неизвестно – скорее всего, могилы не было, не удостоился майор госбезопасности даже номерной бирки… Что-то вы побледнели, Максим Маратович? какая вам разница? Водички подать?

– Нет, спасибо… А бабушка Марьяна?

– Бедняжка. Сначала арестовали мужа, вскоре пришли за ней. У меня перед глазами сцена ареста. Обезумевшей от тревоги и неизвестности женщине надо было пережить все процедуры. Тщательный обыск в жилище Решова, конфискация имущества – как все было? Незваные гости хозяйничают в твоем доме, топают сапогами по комнатам, пачкают ковры, ищут оружие, патроны, взрывчатку, контрреволюционную литературу, валюту, золото, личные документы. Заворачивают покрывала и шарят грязными руками по белоснежному постельному белью, открывают шкафы и вываливают целый ворох – платья, пальто, меха, шляпки – все то, что еще недавно доставляло искреннее удовольствие. С наглым видом – дескать, вам уже не понадобится! – выгребают содержимое шкатулок, присваивают дорогие безделушки, которые Решов дарил жене. А Марьяна при обыске не смела вымолвить слова…

С 37 года у нас заключали в лагеря жен осужденных. Несовершеннолетних детей брали на государственное обеспечение – помещали в детские дома и интернаты – конечно, вне крупных городов. То есть, жены врагов народа сами становились врагами. В нашем случае действовала бы стандартная формулировка: Решова М.И. достаточно изобличена в том, что, являясь женой разоблаченного врага народа Решова Г.Е., знала о контрреволюционной деятельности мужа, поэтому после ареста будет содержаться в тюрьме НКВД. Таких жен предписывалось арестовывать, кроме беременных, старых и тяжело больных, и тех, кто сам донес на своего мужа – встречались и такие. Марьяна любила мужа – она его не предала… Что ее ждало? Автоматический арест жен тех, кто приговорен к расстрелу, заключение в тюрьмы и лагеря. Не спрятаться и на пощаду не надеяться. Жестокую лагерную действительность она наблюдала воочию. Едва ли Марьяна согласилась бы так жить… Когда ее арестовывали, она еще не знала, что беременна…

– Что?! Что?!

– В тюрьме Марьяна родила сына – вашего отца. Сама умерла при родах. Ей тогда было двадцать два (или чуть больше) года. Подлинная трагедия… Неизвестно, сообщили ли ей о расстреле мужа – если весть дошла, то оказалась последней каплей…

– Вы, вы… У вас хватает чувства, чтобы мне это передавать? Все внутри обмирает… Это же моя мать! Или вы испытываете своеобразное наслаждение, мстите за деда? Чудовищно, Порываев!

– Осталось немного. Вы выдержите, Максим Маратович. Да, собственно, дальнейшее вам известно. Сын Марьяны не попал в детский дом и не вырос сиротой – удача! – его взяли дед с бабкой, а после о племяннике заботилась тетя Юлия. И над страшной тайной вашего семейства перевернулась страница. Дальше пошла обыкновенная жизнь, словно не случилось ничего.

– Да, понятно… Но при чем же… Я и подумать не мог… Это, это… Но ведь мне не рассказывали – ни Юлия, ни отец. Я, конечно, знал, что мама умерла, а Юлия мне приходится теткой… Что теперь будет?

– Что будет? Вот вопрос, Максим Маратович. Вэт из вэ квесчен.

– That is the question, если позволите…

– Спасибо. Я по-английски ни бельмеса… Как прикажете мне действовать? Я не хочу, чтобы оправдалось ваше обвинение, будто я добиваюсь мести. Мы не герои шекспировской драмы. Хотя ручаюсь, сам Шекспир обомлел бы над этой историей.

– Вы намерены обнародовать?

– Рано или поздно все становится явным. Для вас даже слишком поздно.

– Все потому, что я избираюсь в депутаты по округу? Вам претит моя политическая принадлежность? Вы ненавидите Правый Блок? Предпримете все для нашего провала? Вас устроит даже безобразный скандал?

– А скандал непременно произойдет. Ваши партийные коллеги на публике любят потрясти грехами и даже преступлениями советского прошлого. Недавно лидер Правого Блока Леонид Чигиров дал обширное интервью областному телевидению. Я внимательно смотрел. Прям как вы сейчас президентскую инаугурацию… Но я смотрел не для того, чтобы себя президентом воображать, а чтобы понять, какое будущее ожидает Кортубин и нас всех. Ведь Чигиров хочет стать губернатором. Абсолютно серьезно. Что же ваш лидер наговорил с видом гуру экономической науки? Что Кортубин – типичный моногород, уродливый ребенок ускоренной индустриализации, когда волевым решением организовывали производство и рядом строили город, дабы привязать проживание работников к этому самому производству. Фактически советская крепостная система. Нигде в мире нет столько городов, созданных практически с нуля в непригодных для этого условиях. Предназначались для обслуживания заводов, шахт, месторождений. Эти города не развивались веками, не менялись под влиянием различных факторов – исторических, экономических, технологических, культурных. Моногорода – это навеки застывшие оплоты плановой экономики. По сути, теперь никому не нужны. Сегодняшние проблемы – безработица, отсутствие перспектив, отток населения, старение, нищета – это результат. Заслужили. Таково кратенькое содержание глубокомысленной речи господина Чигирова.

– Но он же не только об этом говорил.

– Угу. Соизволил коснуться способов решения наших проблем. Как во всем цивилизованном мире. Два пути. Первый – закрытие. То есть буквально – закрыли избушку на клюшку и разъехались, все позабыли, кто последний – выключит свет. Второй путь – санация – красиво как. Извините, Максим Маратович, этот термин у меня ассоциируется со стоматологией – с годами стали беспокоить зубы, недавно вынужден был обратиться, поволновался изрядно, а врач мне выдал – необходимо провести санацию полости рта…

– Другая область. Но смысл похожий. Это реабилитация, оздоровление. Санация – когда власти и бизнес вкладываются в инфраструктуру города, чтобы вывести из кризиса. Стандартный шаг в развитой экономике.

– Кто его сделает?

– Как кто? Власти и бизнес. Как и везде в мире.

– Ага. Положение хреновое – что с реформаторской властью, что с ответственным бизнесом… Два пути. Закрытие или санация. Это как в сказке: налево пойдешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь, тогда конь не понадобится. Плачевный итог. Но я не экономист, Максим Маратович. Я в листопрокатном цеху работал, а теперь вот в музее прохлаждаюсь да интересные документики читаю. Слышал, что и у вас с господином Чигировым не экономическое образование, а металлургическое. И не могу в толк взять – вы с Правым Блоком ругаете советское наследие, но вы сами стали такими благодаря ему. Благодаря комбинату. Что здесь было до него? Ничего, стоящего упоминания. Небольшая деревенька со смешным названием Батя. Приземистые домишки с глиняными крышами. Зимой снегом заносило по самые эти крыши, и когда топили печи, казалось, что дымят снежные пригорки – сказочное явление в степи. По соседству более старые башкирские поселения – аулы – не то, чтобы рядом. Землю пахали, скот разводили. Были и башкиры, которые продолжали кочевать – пастбищ хватало. Плодородная почва, чистые озера, возвышенностей встречается мало – это южная оконечность Уральских гор – очень удобно для обозрения. Красивейшая природа. Но в остальном – дыра дырой. Даже в сравнении с ближайшим относительно крупным поселением – Утылвой. Крупным по здешним меркам, и ближайшим – это километров больше ста к югу – совсем к диким казахам. В Утылве еще до революции построили железнодорожную станцию, поэтому возраст существования Утылвы считается с этой станции. Там, по крайней мере, поезда ходили, а в Бате что?.. Все, что имеем мы – и вы! – создано при Советской власти. Которую вы сейчас поносите без разбора. Открещиваетесь от наследства любыми способами. Не уважаете своих отцов, дедов – не знаете их, не испытываете благодарности!

– Андрей Гераклидович, я не постигаю, чего вы от меня добиваетесь? Только что обличали сталинские репрессии, выискали какого-то таинственного родственника, а я не сном, ни духом про него… Теперь требуете уважения? к кому? После всех ужасов, что вы живописали? Обрушили на мою голову чудовищную мешанину!

– Вам тяжело справиться, я понимаю.

– Не понимаете! Это… это… Чудовищно! Несправедливо! И ничем не подкреплено!

– А документы? Не выйдет отрицать! Не рассчитывайте, Максим Маратович.

– Документы – да, но о чем они свидетельствуют? О том, что в Кортубине были незаконные репрессии? были жертвы и виновники? Также и по всей России! Кортубин не выбился из общего порядка. Но вы называете конкретного деятеля – какого-то майора Решова – и утверждаете, что он мой отец! И дальше раскрываете ужасную трагедию. И получается, что моя семья…

– Моя семья тоже прошла через эту мясорубку. Мой дед Макарий Порываев…

– Слышал, слышал. Но никто из ваших родственников не был майором госбезопасности, начальником лагеря – никто не замарался… Нет, для меня это невероятно… В голове не укладывается. Вот так жил себе и жил, достиг сорока годов, полагал, что нет ничего таинственного – и вы будто подрубили… Постойте, Порываев, а что если это чудовищное недоразумение – вот просто все сошлось, перевернулось, извратилось… Вы допускаете возможность? Ведь будет позор для всех нас, Елгоковых – и для покойников тоже. Бедный отец! Хорошо, что он умер – нет, нет, это чудовищно, а не хорошо! А бабушка Юлия… Так, надо успокоиться и рассудить здраво. Это не может быть правдой… Ошибка. Мне неизвестна фамилия Решов. Я – Елгоков. Слышите? Елгоков!! И я не позволю, чтобы на мою семью возводили подобный навет. Да, ложь, ложь!! В ваших словах – одна ложь!

– Не кричите, Елгоков. В знаменитых «Звездный войнах», которые я посмотрел с внуком, этот зеленый учитель Йода сказал: прислушайся к своим чувствам и поймешь, что я прав. Там тоже родной отец – монстр по фамилии Вейдер…

– Да как вы смеете?! Вы что ли учитель? может, даже моральный? Вправе заклеймить – этот монстр, а этот невинная жертва? Кто вам дал право?!

– Ну, если у нас разговор пошел на таких резких тонах, то лучше прервать… Нет, Максим Маратович, я не учитель и не судья. Единственно могу предложить вам обождать.

– Чего подождать, Порываев?

– Та эпоха в прошлом. Как громогласно заявляете вы, молодые и перспективные из Правого Блока – прошлое похоронено. Почти двадцать лет, как закончился Советский Союз. Вы не подсудимый. Дети за отцов не отвечают, внуки тоже – это ненавистный вам Сталин сказал… Нет Сталина, нет СССР – так что теперь?!.. Отвечают или не отвечают? В Библии говорится, что Бог за вину отцов наказывает детей до третьего и четвертого рода… Но я был коммунистом и партбилет сдал. Ваши дед и отец – тоже коммунисты. Что делать будете, Елгоков?

– Мне ждать не имеет смысла.

– Обещаю вам лишь одно – я подожду, пока вы объяснитесь с родными.

****

Вечер опускался дрожащим серым покрывалом, окна домов с собранной внутри тьмой превратились в зеркала, очертания комбинатовских труб с растянутыми хвостами над городом стали зыбкими и стушевались, когда Максим Елгоков вырулил на своем синем Форде Фокусе со стоянки перед кинотеатром Ударник, что в центре города, на улице Гвардейцев Труда.

Эти самые Гвардейцы представляли собой боковое ответвление от главной Кортубинской магистрали – улицы Социалистической. Название как атавизм рухнувшего политического строя, а в Кортубине была масса подобных атавизмов – улицы Клубная, Коллективная, Паровозников, Промышленная, Дух Свершений, Краснознаменная, Красных Орлов и даже Тупик 1 мая. Последнее название очень странное, хотя нельзя заподозрить его авторов в желании отсидеть положенный срок за свое чувство юмора, тем более что это не могло оказаться тогда темой для шуток. Но оголтелые советские топонимы встречались в самом старом районе города – в Ленинском. В других районах – в Восточном и Юбилейном – другие улицы: Анютина (существовал в истории деятель Анютин – коммунист, соратник А. Кортубина, но нынешние жители Восточного убеждены, что улицу назвали в честь местной красавицы Анюты, кто-то даже язвил – Анюты Анютиной – и был недалек от правды), Кооперативная, Степная, Цветущий Сад, Молодость мира, Сахарова, и даже Б.Н. Ельцина – опять без политики никуда…

Но это лишь отступление. Максима Елгокова абсолютно не волновали названия, знакомые ему с детства, зато весьма раздражало другое – мысли бешено крутились в его голове, а он не мог поймать даже их краткие обрывки. В памяти всплывали несвязные фразы старика Порываева, звучал его противный голос с визгливыми нотками. Максим уже вырулил со стоянки и катил по Гвардейцев, а старик все говорил и говорил – словно острые гвозди вонзал. Максим ощутил, что у него непроизвольно дергается бровь – неужели кто-то на свете ненавидит его, Максима Елгокова, вот так яростно и неумолимо? Что он ему сделал? он, то есть Максим, ему – демагогу Порываеву. Абсурд получается… Максим за свои сорок лет привык, что люди, в общем-то, относятся к нему неплохо. Родители – Марат Григорьевич и Елена Кирилловна – любили единственного сына, позднего ребенка в семье, но не баловали и не потакали ему. Мальчик с детства отличался спокойным дружелюбным нравом, хорошим фамильным интеллектом, был воспитан и обучен необходимым навыкам, поэтому учителя в школе не имели к нему претензий. Со сверстниками Максим тоже находил удовлетворительный контакт – тому способствовали его уживчивость, необидный юмор, крепкое телосложение, открытое кареглазое лицо со славянскими скулами и темным вихром надо лбом – Максим легко вызывал симпатию у девочек, мальчишки относились спокойно. Взрослые – естественно, из окружения отца – солидные люди с учеными званиями – одобрительно воспринимали профессорского сына – умненького и вдобавок хорошо воспитанного. Максим вырос без особых конфликтов, даже подростковый период не заставил беспокоиться его родителей. И дальше все пошло, как должно быть – он поступил в местный университет, среди создателей которого числился его прадед Иннокентий Елгоков, затем с дипломом инженера начал работать в КорИС – Кортубинском институте стали, где директорствовал его отец Марат Григорьевич Елгоков. Надо отметить, что эти предсказуемые шаги не вызывали насмешку или протест у окружающих – Максим был талантливым студентом и после стал многообещающим молодым ученым. Все вполне заслуженно. В конце концов, он специализировался в черной металлургии – сугубо материальной области, а не претендовал на лавры артиста, дипломата или художника, а династии металлургов совсем не равны упомянутым знаменитостям – чего уж там сравнивать… Отработав аспирантом, Максим успешно защитил кандидатскую диссертацию «Совершенствование технологии прокатки рельсов из непрерывнолитой заготовки», его кандидатская имела практический эффект, внедренный на комбинате – здесь тоже все честно. И по прежним-то временам суждено было Максиму плодотворно трудиться на избранном (пусть не им самим!) поприще, продолжать фамильные традиции, приносить реальную пользу, но случившийся слом государственных устоев кардинально поменял жизнь и взгляды честных кортубинцев (увы! не в лучшую сторону). Максим тоже решился круто повернуть свою судьбу – оторваться от родной пуповины, что обвивала и питала его семью и семьи прочих кортубинских аборигенов – от связи с комбинатом. Еще недавно – до отсчета новой демократической реальности в России – Максим не смел даже загадывать, искренне полагая, что металлургия и прокатка рельсов – его призвание, но теперь… Теперь все изменилось в одночасье – как говорится, небо упало… Но так только говорится, а на Максима, слава Богу, ничего не падало. Он умненько решил сам.

Пока оставим нашего героя в состоянии полного раздрая – ему сейчас полезно побыть в одиночестве. А читателям, уже окунувшимся в историю на заре кортубинских времен, предлагается вникнуть в нынешнюю ситуацию, дабы понять мотивы поступков не только М. Елгокова, но и других персонажей, которые вскоре объявятся и внесут свою лепту в общую неразбериху последовавших событий. Что бы ни случилось, и чем бы это не грозило, автор повторяет – в итоге все закончится хорошо. Ну, вот и славно. Пойдем дальше?

Общественная жизнь и демократические порядки в нашей стране за последние два десятилетия являли собой поистине завораживающее зрелище для провинциального здравого смысла. Все это яркое бурление, когда словно ниоткуда – из сказки – выныривали на поверхность многочисленные большие пузыри и маленькие пузырики – все эти партии и блоки, чьи названия ласкали слух – Демократическая партия России, Выбор России, Либерально – демократическая партия России, Наш дом – Россия, Отечество – Вся Россия, Единая Россия, Справедливая Россия – et cetera, et cetera… Иных уж нет, а иные… все еще тут и благодетельствуют нас! просвещают, направляют, вразумляют, совестят. Партийные лидеры, президенты и министры, олигархи, банкиры, журналисты и политологи, телеведущие и астрологи, всевозможные гуру, авантюристы – бурная пена расплодилась, шипела и лопалась, и совершенно скрыла воду. Везде, безусловно, радели за народное благо, счастье и справедливость! Сперва глубинка наблюдала за столичными пенными изливаниями, раскрыв рот – надо же! и так, и эдак, оказывается, можно – и даже совсем без стыда, который только мешает… Для ясности отметим, что глубинка – это не провинция – не такие провинциальные центры, как Петербург, Казань, Екатеринбург или даже Грозный – нет, эти сообразили быстрее и стали тянуть одеяло на себя. А глубинка – это такая безнадежная глубинка, как Оренбург, Челябинск, Орск, Кувандык, Кортубин, Заводоуковск, Укалаев, ТАГИЛ, Задрюпинск и еще сотни и сотни городов и поселков, которых на протяжении российской истории никогда не спрашивали, а только в ярмо запрягали. В столице еще пытались кое-как задобрить плебс скромными подачками, свои куски урвали автономии (их власть предержащие), а глубинку отъе…ли совершенно бесплатно – через телевизор. Эти наивные Иванушки – дурачки с оторопью взирали, как заработанное ими стекается потоками уже не в общую государственную кубышку, а в другие бездонные карманы.

Одновременно с благородной сказкой на сцене, за кулисами тоже кипела напряженная работа – не такая явная, но несоизмеримо более важная. Социалистический монстр умер – обездвижило его гигантское материальное тело, дали сбой жизненно важные органы – останавливались фабрики и заводы, обрывались цепочки хозяйственных связей, кровь охладела, и замирало дыхание – СССР закончился. И для того, чтобы вбить последний гвоздь в гроб тоталитарного режима, демократическая власть, руководствуясь исключительно принципами справедливости, решила вернуть государственную собственность народу – раздать тело монстра по кусочкам. Каждый получил билетик в новую счастливую жизнь – ваучер. А что? Почти сакральный обряд – и раньше подобное было. Это как причащение Тела и Крови Христа, когда апостолы едят хлеб и пьют вино, а подразумевают это самое… Все-таки социализм поначалу был для народа больше религией, а под конец превратился в выхолощенный символ – памятники Ленину на площадях, красные знамена и лозунги на демонстрациях, десятки съездов КПСС, комсомольские дружины, завоеванный социалистический лагерь. И что в итоге? Взять и поделить? Только узбагойтесь! для дурачков честно делить с самого начала не предполагалось. Дурачки – это мы с вами, если что… Ах, вы не дурачок? тогда полный кретин!!

Кортубинский Ордена Трудового Красного Знамени металлургический комбинат – обыкновенный случай того дележа. Подобных примеров по России – тьма. Но это для страны в целом КМК отнюдь не уникальное предприятия, а для Кортубина и всей Кортубинской области комбинат – это центр здешнего мира, точка притяжения, пуп земли. Про античную цивилизацию говорили – все дороги ведут в Рим, а в Кортубине все улицы ( том числе и Социалистическая), все транспортные маршруты вели на комбинат. Вот он стоял и стоит, начиная с заводоуправления на площади Труда – первой площади и первого каменного здания в городе – трехэтажного, кирпичного, в стиле конструктивизма, с железобетонным фундаментом и монолитными железобетонными перекрытиями. На центральном входе установлена чугунная мемориальная доска с выпуклым текстом: «Здание управления комбината. Построено в 194.. году. Памятник архитектуры, охраняется государством». Под площадью проложен тоннель аккурат к главной проходной. Фоном для заводоуправления служит весь производственный пейзаж – стены цехов, силуэты доменных печей, труб. Строили на века – везде доминирует металл, все вокруг словно покрыто толстенным слоем ржавчины, полито неимоверным количеством человеческого труда.

Полтора десятилетия в главном кабинете в заводоуправлении сидел Пров Прович Сатаров – последний красный директор комбината. Вообще-то, он успел захватить и край рыночной эпохи, умерев в 2003 году. А до этого грустного момента внес немалый вклад в успех крупнейшего социалистического предприятия в области, и он же, Пров Сатаров, на торжественном заседании в Дворце Культуры Сталькон принимал из рук секретаря ЦК КПСС высокую награду – Орден Трудового Красного Знамени для коллектива комбината. Когда социализм (даже чересчур развитый) остался в прошлом, Пров Прович продолжил, не дрогнув, вести подвластный ему корабль никому не ведомым курсом.

Семейство Сатаровых пользовалось безусловным уважением в Кортубине – они, так сказать, свои, природные, начиная еще с первого Прова Сатарова (отца Прова Провича), который пришел на строительство комбината и остался навсегда. Уже много позже – на юбилее Прова Провича – его подчиненные сделали приятный сюрприз – они преподнесли директору экземпляр Трудовой вахты за 193… год, где был размещен крупный фотоснимок молодого крестьянского парня в распахнутой фуфайке и в подвязанных лаптях, с мешком и фанерным чемоданом. Парень стоял рослый, широкоплечий, мощный – на полголовы выше дверного проема, черные кудри торчали из-под сдвинутого на ухо картуза, лицо хмурое, с крупными правильными чертами. Это и был легендарный предок нынешнего Прова Провича. На строительство вольным наймом привлекали крестьян из ближайшей округи. Начиналось с простых земляных работ под здание заводоуправления, прокладку дорог, сооружению железнодорожных путей. Напоминаю, что деревня Батя даже по местным меркам считалась на задворках, когда перед революцией построили железнодорожную станцию в другой дыре – в Утылве, что южнее, а в сторону Бати поезда не ходили. В 30 годах в голой степи приступили обустраивать промплощадку под будущий комбинат. Все делалось вручную – немногим позже в своих показаниях враг народа и злонамеренный вредитель Иван Глайзер писал, что на стройке не имелось ни одного крана, и он, Глайзер, в этом не виноват – не лучше обстояли дела на Кузнецкстрое. Отрытую землю возили на лошадях. Свое место под солнцем и свое право на счастливую жизнь старый Сатаров завоевывал, не сидя в теплом кабинете и попивая чаек с кофейком, а когда хрип гнул, переворачивая землю в бригаде землекопов и позже, переквалифицировавшись в бетонщика на строительстве первой домны. Бригада землекопов, в которую взяли сатаровского родоначальника, установила рекорд по перемещению земляного грунта вручную – рекорд то ли страны, то ли комбината, то ли всего мира. Короче, копали до усра… Любопытный артефакт – старая лопата (опять-таки история не сохранила, чья – то ли бригадира, то ли одного из рабочих, якобы даже Прова) – эта лопата теперь хранится за стеклянной витриной в комбинатовском музее – несомненно, вредный Порываев ее видел… В промежутках между работой старый Сатаров успел на войну сходить и заслужить себе ордена и медали.

На протяжении двух поколений Сатаровы упорно обустраивали свою жизнь в Кортубине. Первый Пров, пока еще был молод, здоров и устанавливал рекорды, работая лопатой вместо экскаватора – силушка имелась, и жадность до жизни, крестьянское упорство – обвыкался к суровому быту на строительстве. Сперва приходилось ночевать даже в шалашах до глубокой осени. Сырую одежду сушили на костре, там же варили еду. Можно рассказывать ужасы про брезентовые поселки. Укрытое длинное внутреннее пространство, в нем трехъярусные нары как полки в вагоне. Каждая палатка набита до отказа – люди на нарах лежат, сидят, с верхних нар болтаются чьи-то ноги и благоухают непередаваемо. Нары не только для спанья, но и для складирования личного скарба – мешков, чемоданов, узлов – нары могли обрушиться, и тогда сломать руки, ноги, пробить голову. Посреди жилья дымится плита с чайниками, кастрюлями, сковородами, консервными банками – в них что-то варилось, шипело, дымило. Курить не запрещалось – смолили вовсю. Летом жара, духота, вонь, зимой страшный холод, и чтобы уснуть, приходилось навздевывать на себя всю одежду, тряпье. Канализация, водоснабжение, тротуары – из области фантастики. А реальная жизнь – вот она: грязь, скученность, скандалы, пьянство, никакого шанса уединиться и отдохнуть. Так жили строители коммунизма – что, язык поворачивается съязвить?

Коммунистический поселок планировался в красивом месте – посреди березовой рощи, на возвышении от промплощадки. Поскольку название было связано с коммунизмом, то здесь должно быть все самое лучшее. По первости так и сделали – возвели коттеджи из саманного кирпича для комбинатовского начальства, и посторонних туда не пускали – нечего шляться, беспокоить важных людей. Но стройка разрасталась, пришлое население росло, а брезентовые поселки пользовались ужасной славой, туда соглашались идти от полной безысходности. Кто имел хоть малейшую возможность разжиться досками (дефицитнейший товар) и другими подручными материалами – листами, гвоздями, проволокой и др., строили себе землянки. Когда Пров Сатаров задумал жениться на дочери своего товарища по бригаде Александра Пивых Наталье, он сначала приготовил землянку, чтобы семья обреталась пусть в тесноте, но обособленно. Другие тоже строились, и вскоре коттеджные домики обросли самочинным жильем. Березовая роща сгинула быстро. Со временем владельцы землянок стали возводитьдома – скромно и просто, но все-таки стены и крыша над землей, вокруг участки ограждали заборами. Сложившуюся частную застройку называли Коммунистическим поселком – в просторечии Коммуздяки. Теперь это престижная и дорогая зона в Кортубине – здесь расположены особняки городской верхушки – семей Сатаровых, Тубаевых, Пивых, Щаповых. Бабушка Максима Елгокова до сих пор живет в Коммуздяках. Генрих Сатаров после смерти отца не приезжает, но фамильный дом сохранил. То есть Сатаровы заслуженно вступили в рабочую аристократию Кортубина. Затем потомки забрались вверх по административной лестнице.

В городах и поселках в российской глубинке (а Кортубин являлся именно глубинкой – не по своим географическим размерам и не по масштабам производства, а по сути своей – по духу, настроению, вековечной морали) – в глубинке люди поколениями живут бок о бок, тяжело работают и исполняют правила такого сурового общежительства. Да, сам Кортубин возник с нуля, но люди туда не с Марса свалились. Основную долю строителей комбината и будущих городских жителей составили крестьяне, к ним прибавился еще и спецконтингент, согнанный принудительно. Выскажу крамольную мысль – чем, собственно, отличалась жизнь работяг с разных сторон колючей проволоки? В лагере быстрее возвели саманные бараки, капитальное здание администрации, приспособили отдельное помещение под медчасть, а строители продолжали ютиться в землянках и палатках. В пятидесятые годы – еще до запуска комбината – ИТЛ№9 тихо, без шума и пыли, закрыли. Лагерное начальство (преемники Г. Решова, то есть) уже к тому времени куда-то подевалось, а местные власти, чтобы побыстрее даже следов не осталось, не то что разрешили, но демонстративно закрыли глаза, когда народ стал прибирать брошенное лагерное имущество. Охранные вышки разметали первым делом, моментально растащили деревянные бараки, хорошее дерево приспособили для своих домов в Коммуздяках, кирпичные постройки использовались под общие нужды – еще долго там размещались городская инфекционная больница, отделение ДОСААФ, юношеский технический клуб, гаражи местного автохозяйства. Был лагерь – и не оказалось его, но люди не запамятовали, а как же? Власть себя обелила – Хрущев выступил с докладом перед ХХ съездом. Дела-то пересмотрены, заключенные амнистированы, освобождены из-за колючей проволоки, но многим некуда было ехать – вернее, не было уверенности, что где-то там их ждут, уцелели семьи и родственные связи, и жизнь облегчится. Поэтому бывшие зэки остались в Кортубине – привыкли к работе и условиям. Комбинат вырастал, за ним тянулся город; оформился в архитектурном плане Ленинский район, в нем возвели не только помпезные сталинки по главной улице Социалистической, но и другое жилье – попроще, что вполне возможно обосноваться и жить. Для одиноких койки в общагах, а для семейных комнаты в коммуналках. Кто остался, сумел утихомирить боль и обиду в душе, тот не прогадал. В числе амнистированных очутился и прежний соратник Аристарха Кортубина Анютин, сидел он не в ИТЛ№9, а гораздо севернее, и вернулся дряхлый, больной, с изношенным сердцем. Возвратился фактически доживать, ему предоставили комнату, определили пенсию, но приехала сестра – та самая Анюта – и забрала страдальца к себе; умер Анютин вдали от города Кортубина и кортубинского комбината. Грустная история, и таких – масса. Приезжала в областной центр другая девочка – хорошая девочка Лида, будто бы дочка видного деятеля Г. Решова – разумеется, не к отцу, а к другой родне, но так и уехала, не задержавшись. Но многие остались. В пятидесятые годы Кортубинская стройка ускорилась – она, вообще, получилась очень растянутой – первая домна выдала чугун, затем дожидались мартеновские печи, прокатный стан и др. Численность населения увеличивалась, поднимались и хорошели Ленинский и Южный городские районы. Целые кварталы знаменитых хрущевок, для новоселов – счастье первого собственного жилья. Вот когда Никита Сергеевич оправдался и обелился, а не когда доклады читал; и то верно, языком молоть – не работать. А Кортубин работал и в хвост, и в гриву!! Старик Порываев в недавнем разговоре явно сгущал краски про зловещего Гранита Решова, про лагерь да про лагерные страдания – возможно, не нарочно, а просто в некоей ажитации, в приливе искренней обиды за своего предка Макария Порываева – ну, простим ему это.

Тот же Порываев А.Г. – вздорный и скандальный старик! – какие претензии он мог предъявить? кому? Ну, ничего не подозревавшему Максиму, который в данный момент ехал в своем Форде Фокусе и дергал одним глазом – куда ехал? зачем?.. Или другим. Хотя бы директору П.П. Сатарову! Правда, Пров Прович уже покойник, и ему от Порываевских претензий не холодно и не жарко, но в свое время он руководил комбинатом, построенным благодаря труду заключенных. ИТЛ№9 существовал в действительности, его никто не выдумал, и начальником лагеря был Гранит Решов – все правильно, у Порываева на этот счет документики имеются. Вот и пожалуйста, в суд с документами! Только в какой суд? божеский или человеческий? Где подобные дела рассматривают и выносят справедливый вердикт?

А можно еще подбросить в костер поленца? Ради объективности. Да, кровавый сталинский режим создал целую систему принудительного труда, но что, Сталин очутился здесь первооткрывателем? Лагеря в СССР «обслуживали» (слово-то какое!) многие стройки, а как иначе было строить? в отдаленных и зачастую малолюдных районах, в крайне неблагоприятных климатических условиях? Например, в диких пустынных местах на границе Уральских гор и Казахстана – это наш случай. Волшебства и джиннов из бутылки не существовало, роботов тогда не придумали, их и сейчас нет в потребном количестве, но наиболее дальновидные умники уже сейчас предостерегают, что они, роботы эти самые, есть страшное зло – проще и даже человечнее (о как!) согнать людей в одно место и с помощью кнута заставить работать. Созидательный труд сплачивает, а в основе любого общества лежит насилие. В то время все было просто и честно – прямо-таки убийственно честно. Но разве сейчас по-другому?.. Ладно, ладно! нет оправдания гулаговским жестокостям и тем, кто их совершал – всем, в том числе и майору НКВД, служителю зла и полному провинциальному ничтожеству Граниту Решову! Не забудем, не простим! Предъявим персональный счет! и документы – выписки из личных дел, заметки из Трудовой Вахты, расстрельные акты и пр. Должна остаться одна правда! На такие слова Максим Елгоков не нашелся, что ответить…

Или попробовать ответить? Так, попытаться… У бывших зэков в Кортубине родились дети, жизнь складывалась как у всех. Болезненный, вертлявый Андрюша Порываев в стенах школы сталкивался с рослым, крепким, основательным Провшей Сатаровым – и что им находилось делить? Для молодежи советской страны открывалась огромная, интересная и осмысленная жизнь, материальный фундамент которой заложили их отцы и деды, трудясь по ту и другую сторону колючей проволоки. И жить детям предстояло в самом справедливом обществе – при коммунизме. Святая уверенность, что все страдания, все войны, все жертвы остались в прошлом, а люди просто должны быть счастливы – ДОЛЖНЫ! они это заслужили.

Да, лучшие шестидесятые годы. Страна просто жила, дышала, радовалась и никому не намеревалась мстить. Это такое счастье, сказочная легкость, что в твоем голосе звучат певучие нотки, а не душат стоны обиды и гнева, что горе не туманит разум, и ты свободен – СВОБОДЕН ЖИТЬ!.. Впереди широкая и светлая дорога в будущее.

Оставалось немного.

Последнее поколение Homo Soveticus, к которому по возрасту принадлежали Максим и его сверстник и родственник, нынешний глава АО Наше Железо Генрих Сатаров, да и товарищ Максима по Правому Блоку Леонид Чигиров – все они по молодости отличались беспечностью и вместе неясным недовольством, склонностью к самокопанию. У Сатаровых, правда, изначально сильна была очень практическая жилка – очевидно, у Чигирова тоже – а Елгоковы склонялись к излишнему теоретизированию; но трое наших товарищей (которые вовсе и не товарищи) – Максим, Леонид и Генрих – были из того последнего поколения, что оказалось вдруг без советского наследства. Отчего же так? ведь вроде решены первостепенные вопросы, одержаны колоссальные победы, материальные блага обеспечены, будущее прекрасно и абсолютно прозрачно. Живи и радуйся! Но дети тех, кто через огромное напряжение сил осуществил социалистический проект, построил фабрики и заводы, кто реально созидал – не последовали по проторенной дороге. Максим закончил учиться в институте аккурат к 1990 году – то есть поспел к краху Союза, подлинной геополитической катастрофе конца 20 века.

Россия как великая тайга – вверху шумит, внизу ничего не слышно, а в Кортубинской области даже не тайга – нет деревьев, чтобы передать движение. Во многих ситуациях это спасало. В 90 годы жизнь в глубинке продолжалась по накатанной колее, главное разнообразие – в телевизоре. Но отсидеться в своем углу не получилось (и потом, что значит отсидеться? аборигены не сидели, а работали – на комбинате пахали), когда бурные капиталистические ветра с политического Олимпа достигли южноуральских степей. Плановая экономика рухнула. С ней вся надстроенная гигантская пирамида в виде министерств, ведомств, промышленных отделов на местах, номенклатурной иерархии, партийного контроля. Все к чертям!! Как в сказке – комбинат падал в пустоту – никто не спускал планы, не устанавливал контрольные цифры, не диктовал, кому отправлять продукцию, не вмешивался в отношения со смежниками. Воцарился сплошной бардак – простите, бартер, и он, конечно, не мог выручить. Действовать приходилось в непривычных условиях. Уже нельзя пробиться к цели с привычным лозунгом «Даешь!». Сама цель преобразилась. Понадобилось искать новые методы, новые пути, вылезать из советских принципов. И красному директору Прову Провичу Сатарову пришлось вылезать – и ох! как нелегко ломать-то себя, достигнув шести десятков лет от роду. Но времени на раскачку не было. Впрочем, как всегда в российской истории.

Забегая вперед, скажем, что предприятие в тех условиях выжило и успешно функционировало. Вместе с комбинатом выжили город и область, когда властный центр, занятый увлекательным процессом дележа общего добра, не интересовался, чем живет остальная страна, и какой ценой она выживает. Все должен был решить рынок! казнить или помиловать (бум-бум-бум! истовый стук лбом в пол перед этим верховным божеством, как положено).

Поразительные достижения КМК и лично его директора нуждаются в пояснении – но отнюдь не в умалении. Вот и поясним. Пров Прович Сатаров сидел на своем месте – в директорском кресле – и слава Богу, что усидел. Советское мышление в нем укоренилось глубоко, многие вещи в жизни он воспринимал буквально. Только вспомнить, чем обернулись девяностые годы для Кортубина – никакой не свободой и не демократией! – остановкой производства, деградацией, нищетой. Зарплату не платили от слова совсем – ну, вот не платили! Две зимы в бытовых и конторских помещениях, и кабинетах вообще не включили отопление (тогдашними зимами температура достигала минус тридцати), в жилых квартирах батареи согревались лишь к концу ноября. Уличное освещение разом потухло, с городских улиц, даже с Площади труда, исчезли нарядные цветники, фасады домов перестали ремонтировать, и даже чугунная статуя основателя А. Кортубина перед заводоуправлением покрылась грязным налетом. Вроде как не смертельно, но все вокруг сразу сделалось серым, замызганным, воцарилось общее ощущение депрессняка. Коммунизм сгинул в туманной дали… Это лишь яркие видимые симптомы, а подлинной ситуацией владели П.П. Сатаров и его команда. Комбинат торговал своей продукцией по бартеру. Работники получали талоны на питание в столовой и также продуктовые наборы для семей – в них отнюдь не дохлые ножки Буша и не маргарин вместо сливочного масла, а мясо, гречка, мука, сахар, колбаса. Через время до Кортубина доехала гуманитарная помощь – ее тоже распределили, но особо не хвалили (область была сельскохозяйственной, население привыкло к натуральным продуктам). Словно в лихие времена прошла война, лязгая тяжелыми гусеницами. Денежные отношения в городе тогда оказались парализованными. Выживали все вместе. Пров Прович не устранился от проблем. Комбинат своими силами ремонтировал школы, детские сады, больницы, организовал собственное подсобное хозяйство, взялся поддерживать соседние колхозы – там создавалась разная переработка: маслобойка, крупорушка, сыроварня, мини-мясокомбинат. Опасения голода не оправдались – пусть не роскошествовали, но никто не голодал. Городские власти обратились к Сатарову за помощью – учителя, воспитатели, муниципальные служащие, работники коммунального хозяйства точно также не получали зарплату – и комбинат откликнулся, не бросил на произвол судьбы. Тогда советская психология выручила. Но и для нее настал предел.

Пров Прович был умным и проницательным человеком – ему очень горько осознавать свою принадлежность к прошлому. Можно сожалеть, нельзя вернуть. Опытный производственник, сильный, упрямый мужик (в точности, как его отец), трудоголик. Начинал с самых низов – слесарем ремонтником металлургического оборудования, затем выучился в институте на металлурга и прошел все ступени на комбинате – мастер в мартеновском цехе, диспетчер, зам. начальника цеха, зам начальника производственного отдела комбината, Главный сталеплавильщик и, наконец, директор КМК. При нем запущен мощный прокатный стан, начинались работы по реконструкции доменных печей, но перестройка похе…ла. Человек реального дела. Это не на партийной синекуре прохлаждаться, продвигать реформы, плюрализм и гласность, писать разоблачительные статьи, бороться с режимом, петь и плясать, блистать в ток-шоу – это реально рулить крупным и сложным предприятием, обеспечивать выполнение ударных планов (не сочинять их, а выполнять), чтобы было чем области рапортовать на партийных съездах. Историческая аналогия напрашивается сама – Иван Глайзер работал, а секретарь А. Кортубин … тоже работал языком. Уже не в первый раз подобное. Пров Прович был опорой советского строя – его рабочей лошадью. Лошадь выдохлась.

Однако в жизни ничего не кончается – не проваливается в никуда. Дело отцов продолжают сыновья. У Прова Провича и его жены Веры Васильевны (в девичестве Тубаевой) имелся сыночек Генрих. За непривычным немецким именем стояла своя история. С самого начала на строительстве комбината среди разных национальностей – русских, украинцев, казахов, татар, башкир – были немцы. Немецкие колонии образовались здешних землях еще в 18 веке и всегда жили зажиточно. Поэтому когда пришло время перелома, раскулачивать было кого. Спасаясь, многие семьи покидали родные деревни Люксембург, Ротштерн, Форвертс, Элизабетфельд, Гехт и др. и, например, нанимались на стройки добровольно, а другие их сородичи очутились в Решовском лагере на более определенных условиях. Немцы считались хорошими работниками, в большинстве грамотными. Сам начальник строительства Глайзер – чистокровный немец, у его спецов тоже встречалась эта национальность. А вообще, на комбинатовской площадке трудились тысячи неграмотных и русских, и нацменов, еще к ним добавлялись дети. Школа значилась среди первоочередных объектов. Четырехлетнюю подготовку для детей открыли в бараке, взрослых учили совсем ударными темпами, без отрыва от основных обязанностей. Затем организовали ФЗУ, где обучались строительным профессиям. Старый Пров тоже обучился. Штаб всеобуча на комбинате возглавил немец Генрих Шульце, он же впоследствии стал первым директором первой школы. Сколько прошло через Генриха Шульце мальчишек из землянок, палаток и бараков – скольких он направил в техникумы и институты, Прова Провича в том числе. В память о школьном директоре и появилось у Сатаровых немецкое имя – Генрих.

Молодежь, родившаяся в конце 60 годов – Генрих Сатаров, Максим Елгоков и их друзья – уже третье поколение кортубинцев, но это не послевоенное поколение – это те, до кого не долетело даже эхо войны. Они не ведали нищеты, жили в квартирах в новом благополучном городе, гуляли по широким зеленым улицам, посещали Дворцы культуры, стадионы, с детства привыкли ощущать мир и безопасность, уверенность, что впереди – счастье для всех и для каждого. Как раз это поколение советских людей должно было начать жить при коммунизме. Их родители получили хорошее образование, серьезную работу, стабильность, уважение. Известные фамилии – Сатаровы, Тубаевы, Елгоковы, Пивых, Щаповы – составили золотые кадры комбината, поднялись и породнились. Это нельзя было назвать системой блата – в СССР они производили материальные блага, а не перераспределяли их. Кортубин сам вырастил свою элиту, и карьера Прова Провича Сатарова оказалась логическим завершением этого процесса. Кортубинцам все по силам и по заслугам. И их дети должны были жить лучше родителей. Вообще, последние три десятилетия – пусть далеко не беззаботные, но спокойные и счастливые времена. Куда все подевалось?

Единственный сын и наследник Прова Провича Генрих рос весьма обыкновенно, учеба ему давалась не в напряг и не отнимала много времени. Генрих не был примерным учеником, отличником, как Максим Елгоков, но без лишних стараний удерживался в составе крепких середнячков – случалось, что и двойки в дневник отхватывал, и гневные записи с предложением родителям навестить школу, но не переживал – и никто, включая его отца, тоже. Общительный неглупый пацан находил, чем заняться – бегал в дворовые компании и даже участвовал в драках, но тогда разбитый нос и синяки не считались поводом для разбирательства – на то и мальчишки, чтобы пробовать друг на дружке растущую силушку, а среди приятелей не различалось, кто сын начальника, а кто простого работяги. Типичное советское детство в провинции. И казалось бы, судьба уже определена – институт, комбинат, карьера – все как у людей и даже гораздо лучше. Но особый конвейер, запущенный до войны и поставляющий для деятельности КМК необходимые, скажем так, ингредиенты – с одной стороны, железную руду, кокс, огнеупоры, легирующие металлы, топливо, а с другой – человеческий материал для оживления процесса – этот конвейер тогда стукнул и дал заминку на Генрихе Сатарове. Получив приличный школьный аттестат, Генрих заявил отцу, что не желает посвящать свою жизнь гигантскому металлургическому монстру – проще говоря, он не пойдет работать на комбинат. Пров Прович настолько поразился, что даже забыл вспылить:

– А кем ты себя представляешь, умник?

Генрих пожал плечами и ответил, что мир велик, и на Кортубине свет клином не сошелся. После детальных родительских расспросов выяснилось, что для сына существует единственное иное стоящее место – Москва, и Генрих собрался туда на учебу.

– Да зачем же дело стало? Езжай, учись, дерзай. Все в твоих руках.

– Но Генриха нельзя было обмануть: только не комбинат!

– Посудившись – порядившись, на семейном совете выбрали экономическое образование – дальше фантазия кортубинцев распространялась с трудом. И Генрих уехал в Москву в превосходном расположении духа. Ему предстояло провести пять счастливых студенческих лет – целую вечность. А насчет возвращения на комбинат, как в анекдоте – за пять лет кто-нибудь сдохнет – комбинат или… еще раз комбинат. Ну, в самом деле!!.. Генрих очутился плохим провидцем. К девяностому году из столичного финансового института выпустился дипломированный экономист Г. Сатаров, а в стране и в экономике начался разброд. Пров Прович счел благоразумным настоять на приезде сына и невестки домой – хотя бы на время, пока все не утрясется, не войдет в нормальные рамки. Не нажим отца здесь был решающим, а другое, очень печальное обстоятельство – Вера Васильевна серьезно болела, а к матери Генрих был сильно привязан. Она уже умирала, и вскоре после приезда пришлось ее хоронить. Генрих переживал утрату, когда отец сказал ему:

– Незачем тебе просто так слоняться. Тоскливые мысли в голову лезут. Не пущу я тебя никуда. Да поработай же как-нибудь – давай, устрою к экономистам, хоть на людях посидишь. Поверь, сын, работа лечит.

Отец не ошибся, а Генриху не удалось избежать своей участи – металлургический монстр, разинув огненную пасть, проглотил его, но – о, чудо! – взял и подавился. Рассказ об этом здесь. Пров Прович поступил тогда против традиционных правил. В Кортубине считалось, что настоящий мужик должен специализироваться в солидном деле – вроде литья, штамповки, прокатки и др. – и потрудиться в цеху, побегать в мыле, повкалывать, а уж после в кабинеты переселяться и руководить. А щелкать костяшками на счетах и чихать над бумажками – не велика заслуга. В советское время бухгалтера были незаметны – сидели в заводоуправлении где-то в конце коридора, и не светились. Заводская многотиражка Трудовая вахта размещала репортажи о героях соцсоревнования, сводки выполнения производственных показателей, очерки о знаменитых людях комбината – о мастерах, прокатчиках, сталеварах, лаборантах, командирах производства – начальниках цехов, лабораторий, служб – обо всех, в том числе о воспитателях комбинатовского садика или подведомственной спортсекции. Но даже Главный бухгалтер мог удостоиться краткой заметки разве что по случаю шестидесятилетнего юбилея – и это было отношением.

Внезапно все изменилось. В худшую сторону. Прежние способы хозяйствования приказали долго жить. Такие понятия, как общенародная собственность, социалистическая законность, Госплан, партком, класс – гегемон лишились прежнего смысла. В приоткрытую дверь врывались резкие капиталистические ветра. Полную силу забрал себе бартер – ненадолго позволил удержаться на плаву. Но все понимали – это не выход. Комбинату, чтобы выжить, нужны были средства – реальные, а не обесцененные бумажки. В России предприятия получили право самостоятельно реализовывать продукцию за рубежом за валюту. Потребовалась целая система продвижения на мировой рынок. И тут масса проблем – как продвигать? вопросы с рекламой, формами сделок, условиями поставок. Понадобились финансисты – свои, доморощенные. Прозорливости и управленческому таланту Прова Провича надо отдать должное – он оценивал текущую ситуацию и мыслил на перспективу. Команду красного директора составляли его старые товарищи с огромным опытом производства, жестким костяком наработанных советских традиций – случись, не дай Бог, война, они развернули бы мобилизационный проект – и черта лысого! кто бы мог им помешать, уж кортубинцы за родину горы бы свернули… Но громовой клич «Родина в опасности!» не раздался, и даже последние судороги уходящего режима обернулись не трагедией, а малопонятным фарсом – кто там с кем боролся? ГКЧП с Белым Домом (нашим), Ельцин с Горбачевым, действующие коммунисты с бывшими? Идеалистов не было ни на чьей стороне, зато подлецов в избытке! И Пров Прович пришел к итогу своих нерадостных размышлений – надеяться не на кого, нужно искать свои способы выжить. Нужны новые люди и новые знания. На кого же еще опереться директору, если не на собственного сына? Генрих Сатаров получил годичную стажировку в крупнейшей европейской сталелитейной компании, по возвращении ему поручили работу с крупными московскими банками – партнерами КМК. И компания по акционированию комбината тоже проходила под бдительным вниманием Генриха Провича (к тому времени отец убедился в его способностях и доверял в достаточной мере).

Перемены неотвратимы, неумолимы. Время в стране ускоряется – только не как в книге В. Катаева «Время вперед!», а в обратном направлении. Правительством реформаторов объявлено решение об акционировании предприятий. Цель рыночной реформы – создать эффективных собственников. Пров Прович, конечно, менялся вместе со временем – был коммунистом, потом ренегатом, но не дураком – у него мелькала логичная мысль: значит, будут грабить. Дальше – дело техники.

А как хорошо начиналось! В России в одночасье больше половины предприятий стали негосударственными, и образовалось несколько десятков миллионов акционеров. Умеем мы проводить компании! Коллективизация, приватизация, национализация, капитализация, еще какая полная …-зация – а мы все идем и идем по пути к лучшему будущему – дороге той нет конца. Большинство везет – меньшинство едет. Ура, господа – товарищи!..

В данном же кортубинском случае неважно, какой избран способ приватизации. Среди трудового коллектива комбината распределили по закрытой подписке 51% акций, 30% выставлялись на чековый аукцион. Что за акции, что за чеки? с чем это, вообще едят? Кому надо – съели и не подавились. Первым главой акционерного общества Кортубинский металлургический комбинат избран, разумеется, Пров Прович Сатаров. Рядовые акционеры доверили ему свои голоса. Комбинат превратился в независимое предприятие и пустился в свободное рыночное плавание. Куда же он направился? На внешний рынок – на мир посмотреть и себя показать, и заработать столь нужную ему валюту. Торговать не умели совершенно – умели производить чугун, стали, листовой прокат, непрерывнолитую заготовку. Но нашлись быстро помощники – трейдеры. Лезли с предложениями как мухи на мед – говорили, дайте нам столько тысяч тонн металла, и мы продадим в Европу, Китай, Америку, на Луну, Марс – куда угодно. Бессовестные трейдеры получали баснословную прибыль, и аппетиты росли. В итоге мухи – паразиты, усевшись на быка, захотели установить полный контроль над комбинатом. Предлагали организовать торговое финансирование и офшорные схемы. Приходилось отбиваться – и КМК отбивался по-умному. Заслуга в том принадлежала молодому Сатарову. На комбинате открывают собственный банк, страховую фирму – все под названием Стальинвест. Товарно-финансовые потоки ставятся под контроль современных компьютерных программ. Экономический блок управленцев КМК сформирован полностью Г. Сатаровым. Его влияние на комбинате росло.

Но и другая сторона – многочисленные партнеры комбината, столичные коммерческие структуры – тоже не дремали, хотели урвать. Как выразился талантливейший апологет прошлого политического строя – к вечеру на дележ приспел и дед Щукарь. Для социализма не вечер – ночь наступила. И эти тоже… поспевали изо всей мочи. Отнюдь не милые наивные Щукари. Предпринимались энергичные попытки скупить акции – у миноритарных акционеров и оставшийся госпакет на аукционах. Вот это было вполне реально. В мутной российской водичке плавали молодые (не по возрасту) акулы капитализма, выискивали добычу и рвали. И мысли не допускалось, что местные управленцы – еще советский состав – способны помешать. А уж про рабочее быдло никто не заморачивался – у этих акции скупали по дешевке, а они еще благодарили. Все по законам рынка. Благодетели вы наши.

Сатаровы – молодой и старый – сознавали, на какой скользкий путь ступили. Ожидала борьба – покруче, чем за пятилетку в три года. Правил в драке не было. Но Пров Сатаров по старинке думал об интересах предприятия и всего города, его, Прова, возмущало, что комбинат – итог трудов поколений кортубинцев (тоже и его деда) – вот так просто попадет в собственность к чужакам. Капитализм, едри… тя!.. В Прове Провиче еще говорила властная директорская привычка – он всегда распоряжался, но он же брал ответственность, вез кортубинский воз. И что теперь? все псу под хвост? отдать чужому дяде? Тогда уж лучше взять себе – и местным тоже будет лучше! Ну, правда ведь! Пров Прович имел право так рассуждать. Генрих свои мысли не озвучивал, но с отцом образовал тандем, чтобы противодействовать попыткам внешнего контроля над комбинатом. Слаженность Сатаровых позволила одержать верх. Против каждого по одиночке нашлись бы средства, но против тандема как? Народ признавал за Провом Провичем не только директорский, но и моральный авторитет, в нем видели заслон, защиту, поэтому доверенность на голосующие акции трудового коллектива он получил. Т.е., здесь броня – не пробиться, аборигены не терпели чужаков, потому и не было у чужаков приема против Кости Сапрыкина (это к слову лишь). Обход с флангов натыкался на молодого Генриха – он мыслил современными капиталистическими категориями и не давал развести кортубинских совков. Но именно Генрих сказал отцу, что на прошлом авторитете не вылезти, проблему надо решать кардинально. Необходимо скупить контрольный пакет, не допустить посторонних, стать владельцами предприятия. Пров Прович с ехидцей покивал головой – очень разумно, но откель деньги взять?! Генрих вспомнил первый неудачный опыт сотрудничества с трейдерами и предложил схему – она сработала в Кортубине и в других местах России. Для скупки воспользовались уже существующей фирмой Стальинвест. По закону в приватизации не могли участвовать предприятия, в которых госкомпании имели более 25%, поэтому в Стальинвесте комбинат имел 24% , а остальные были у Сатаровых. В кортубинской глубинке в таком звере, как приватизация, мало кто разбирался – не лез в это новое дело. Комбинат продавал продукцию Стальинвесту по низким ценам, маржа от перепродажи шла на покупку акций у работников и ваучеров. Стальинвест даже брал большие кредиты у комбината. На чековом аукционе Стальинвест заполучил весь пакет акций. Нечестно? А как иначе становились крупными собственниками в России? Выпускник университета благодаря своим блестящим предпринимательским талантам сделался алюминиевым королем. Еще кто-то начинал с производства мягких игрушек (милое занятие!), а потом – раз!! – через промежуточную губернаторскую стадию перепрыгнул – переплюнул британских олигархов. И простой буровик, после горный инженер сумел возглавить крупнейшую нефтяную компанию России. Конечно, это благодаря универсальным добродетелям – бережливости, упорству, трудолюбию и отчасти везению – это ж сколько везения привалило! почему не всем?

Сатаровы – тоже везунчики. Кортубинские феодалы. Загребли в полной мере – и денег, и власти, зато спокойствия души поубавилось, а страху прибыло. Не секрет, что богатство в России – особенно у первых его обладателей – еще не защищалось силой закона, но сопрягалось с буквальным страхом смерти. Две жизни стояли между комбинатом и всеми желающими его заполучить. Прова Провича не трогали – старорежимный директор сам уйдет, он гордый и больной, зато сынок его больно умный и шустрый, потому опасен. Желательно устранить препятствие. И в Кортубине не замедлил случиться инцидент. В одной из двух парных послевоенных сталинок по бокам Социалистической улицы перед мостом – четырехэтажных, а по углам во все шесть этажей – на пятом этаже, где жил директор комбината с той поры, когда еще не был директором, вечером якобы раздался выстрел. И все – больше ничего – ни подробностей, ни домыслов, ни эмоций. Странная весть молнией промелькнула по Кортубину и сгинула бесследно, не найдя отражение в милицейских сводках, отзвука в масс медиа. Те, кому по долгу государевой службы или по каким иным обязанностям положено, тут же явились на Социалистическую, убедились лично в добром здравии Генриха Сатарова и захлопнули рты. На другой день, как ни в чем не бывало, директор по финансам КМК сидел в своем кабинете в заводоуправлении и плодотворно трудился. Инцидент исчерпан. Забыт, похоронен. Одно лишь – тогда же Генрих срочно улетел в Москву, задержался там не день и не два, а по возвращении его сопровождала интересная парочка. Молодые парни – высокие, розовощекие, рыжеватые, похожие друг на друга – по всему выходили братья, что с первого взгляда не отличить, а со второго заметно будет. У одного брата лицо острее, и сам из себя субтильней, он имел привычку шумно вздыхать и потирать кончик белого носа, а вот второй брат мужественнее, в нем телесная сила уже созрела, лицо более грубовато и неприветливо. А так у обоих на гладких свежих физиономиях господствовало равнодушное, сонное выражение – рыжие брови всегда неподвижны, ресницы короткие, жесткие, а глаза карие. Вот тогда местные впервые увидали настоящих телохранителей. Прям Джеймсы Бонды. Одевались одинаково просто – в черное или серое, без модных изысков. Действовали вполне профессионально – не бегали за Генрихом, не выхватывали пистолеты, но постоянно незаметным образом оказывались рядом, двигались неслышно, рты не разевали и свою задачу отрабатывали – больше никаких опасных инцидентов с Генрихом не происходило. В Кортубине телохранителей наградили остроумным прозвищем – два брата – акробата – они действительно были братьями по фамилии Клоб. Надо ли приводить образцы местного юмора? и Клобы, и клопы, и жлобы и пр. В течение нескольких месяцев Генрих и Клобы не разлучались – везде, кроме, собственно, комбината – Пров Прович резко заявил, что перед работягами глупо комедию ломать. Кстати, Клобы охраняли лишь Генриха, отец отказался – его уговорили переехать из квартиры по улице Социалистической в фамильный дом в Коммуздяках. Но и эта проблема разрешилась – все улеглось, пыль осела; капитализм в России ударными темпами цивилизовался, обретал черты респектабельности – уже стрелять, травить, взрывать конкурентов стало не Comme il faut (не комильфо) – есть же не менее эффективные методы. К ним прибегли, пытаясь в очередной раз разгрызть твердый орешек – КМК. Не обошла нашу глубинку и славная практика рейдерских захватов. Аж гордость берет! все как у людей, и ничем не хуже Москвы и других крупных субъектов. Комбинат кому-то понадобился позарез, столичный банк, давний и верный партнер комбината, прицепился к долгу – пятьдесят миллионов рублей – сущая мелочь. Но в суде соседней Оренбургской области инициировали процедуру банкротства. Генрих опять мотался в Москву, ходил по инстанциям, нанимал московскую команду таких же специалистов – рейдеров. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюнет. А эти клевали да еще как! Не бандиты были, а хуже – экономисты и юристы. Кое-кто из той черной команды остался с тех пор при Сатарове – в штате управляющей компании Стальинвест, на хорошо оплаченных должностях референтов, консультантов. Например, весьма эффектная особа – молодая женщина, жгучая брюнетка со старинным именем Варвара, роковая красотка в стиле вамп.

Явление госпожи Пятилетовой (той самой Варвары Пятилетовой) породило лавину слухов. Чтобы понять людское любопытство, следует вспомнить про личные обстоятельства Генриха Сатарова – он женился еще студентом, у молодых родился сын Денис. В скудные перестроечные времена Генрих уговорил свою Светку поехать на Урал (там хоть посытней будет), сколько-то супруги здесь пожили, но семейный союз не наполнился теплом и близостью. Генрих много работал, ездил по заграницам, погрязал в финансах, контрактах и прочих заморочках, постепенно матерел, превращался в жестокого капиталиста. Жена терпела, страдала, после сказала мужу «прости – прощай», взяла ребенка и вернулась в Москву. Все мысли, чувства и силы Генриха занимал комбинат – семья отдалилась, что стало неважно, где она – в Москве или под боком в Кортубине. Нет, Генрих поступил порядочно – он подарил квартиру, перечислял деньги для Светы и сына, в свои приезды привозил подарки. Но на этом все. Отношения стабилизировались, охладели и экс-супругов устраивали. В Кортубине Генрих, конечно, не жил монахом – видный мужик, да еще директор (финансовый) – его любовные истории увлеченно обсуждались, смаковались, но Генрих не терял головы, не связывался с замужними, не безобразничал, своих подруг не обижал, старался не привлекать внимания. Хотя столь экзотическую особу, как Варвара, даже при желании не спрячешь – явная, яростная красота, словно синее пламя в ночи – очень точное сравнение. Волосы у Варвары были как ночь – роскошная волнистая грива до талии, а еще крутые капризные брови и глаза – особенно глаза – синие-синие, пронзительные, слегка косящие – так артачливо косится молодая, норовистая кобылица, что не каждого пустит к себе в седло. И что еще оставалось мужскому сердцу, если не пропасть? Никто не сомневался – опутала, околдовала красавица Генриха, а иначе каким образом сумела удержаться рядом с ним, в его управленческой команде? среди крутых мужиков. Да рассказывайте про ее деловые качества! – хмыкали в кабинетах Стальинвеста. Если что-то и было, то уж последнее замечание точно было неправдой. Во-первых, Варвара не простушка, а во-вторых, Генрих умел отделять личные симпатии от сугубо профессиональных моментов. Тем не менее, в Кортубине многое зависело от личных качеств Сатаровского наследника, а потому его любовницы – да, это важно. После развода Генрих выбрал холостяцкую жизнь – сперва молодому мужчине хватало соблазнов и не хотелось снова обязательств, а после дела на комбинате затянули целиком. Люди же говорили, что смерть матери, Веры Васильевны, повлияла – в сыне какая-то струнка надломилась, и он не привел вторую жену в дом – не видел, кто мог занять место покойницы. Остались Сатаровы вдвоем – отец с сыном.

На комбинате у Генриха все получалось, он умел устанавливать жесткие рамки – руководил он, а команда ему подчинялась, это прямое качество он унаследовал от отца, убежденного адепта административно-командной системы СССР. Пров Прович был крут (а сейчас бы добавили, что бесцеремонен, груб и категоричен) – это так, из песни слов не выкинешь. Генрих в свой черед не купился на массу современных управленческих моделей – принцип единоначалия никто не отменял (не сейчас, а раньше добавили бы, что и персональной ответственности тоже). Наверное, стало заметно, что рассказ про Сатаровых логично сместился от отца к сыну. Генрих набирался опыта, умения и забирал все больше власти на комбинате. Естественно, второй красный директор не появился – ни по внешним признакам, ни по сути. Да и не нужно – другие времена, другие нравы, задачи, совершенно отличные. Сатаровы стали владельцами комбината, хозяевами Кортубина. Советская эпоха закончилась, когда корабль КМК, плавно качнувшись по ходу движения, перешел в управлении в крепкие, уверенные руки – и если качнулся вдруг, то уже в последний раз, и тут же мощно пошел вперед. Закончилась одна эпоха – началась следующая. А плоть от плоти прежней эпохи, Пров Прович, уверившись в способности сына, тоже ушел – сперва со своего поста на комбинате. Перед тем у Прова Провича случились два инфаркта. В незапамятные советские годы, когда комбинат работал в полную силу, с периодической частотой настигали авралы и ударные штурмы, когда невыполнение плановых показателей равно было рукотворному катаклизму, и командный состав КМК сутками сидел на производстве, здоровье не подводило директора, а тут нате вам! два инфаркта, один за другим. Пров Прович не стал ждать третьего. Он ушел, оставив комбинат на сына, Генриха Провича. Перед уходом старик якобы сказал:

– Ничего я уже не понимаю, но ты берись, сын. Мужик должен пахать. Как вол тянуть свою лямку. Потому как ощущение пустоты – самое худшее. Тоска смертна…

С тех пор рулит Генрих Сатаров – президент Стальинвеста – управляющей компании ОАО Наше железо, владелец контрольного пакета акций комбината.

Старый Пров как в воду глядел – без тяжкой ноши на плечах (фигурально выражаясь, ведь после инфарктов он ничего таскать не мог, да и зачем ему?) протянул недолго – через год умер в Коммуздяках, в новом двухэтажном особняке на месте старой хибары, построенной еще самым первым Провом. Генрих выполнил сыновний долг – нет, сам за отцом не ходил, мог за деньги купить и лекарства, и уход, но он тревожился, приезжал, выслушивал воспоминания Прова Провича, успокаивал его тоску и недовольство. Люди слабы, часто падают духом, и тогда кажется, что жизнь жестока и несправедлива, и главное – конечна, а ведь так хочется, чтоб как в детстве – как в сказке… Напоследок Пров Прович оставил себе единственное занятие – просил подвинуть кресло к окну, за которым открывался вид на комбинат, и смотрел туда долго, его взгляд затуманивался – кто знает, что он там видел?.. Генрих и тут не покинул отца – придумал привезти из Москвы внука, для того выдержал целую битву с бывшей женой. Но у деда с мальчиком просто не осталось времени. Похоронили красного директора на городском кладбище со всеми почестями. Кортубин еще недолго пребывал под властью капитализма, и покойников не разделяли на богатых и бедных, элиту и бесправное быдло – всех хоронили вперемешку. Отпевания не было – только гражданская панихида, пришла масса народа, выступали товарищи Прова, сами уже седенькие и больные, изгрызенные жизнью старики; и дорогу, по которой пронесли гроб, устлали ворохом красных гвоздик. На могиле установлен памятник – кирпичная стела, у ее основания – гранитная плита, сверху чугунная доска с надписью «Сатаров П.П. 193…-2003гг.» И больше ничего – ни креста, ни портрета. Генрих все исполнил по воле покойника. Только кое-что добавил от себя. Совсем недавно завершилось строительство нового пятиглавого собора в Кортубине, и Генрих Прович Сатаров совершил очень щедрое пожертвование. Правда нельзя утверждать, что на этом совесть его успокоилась. Но наша совесть – только наша проблема. Как-то так.

В довершении первого (но не последнего!) рассказа про основателей династии новых стальных магнатов России – про Сатаровых, чтобы ясно было – автор не может удержаться от ремарки (совсем ма-аленькой, скъюз ми…) Но не ми, а мы с вами наивно полагали, что эдаких сияющих высот в бизнесе могли достигнуть только единицы (это правда!) – то есть люди особенные, выдающиеся, заслуженные (а вот это неправда!!). Действительно, ну как за десять – двадцать лет вдруг недосягаемо возвыситься над толпой таких же бывших советских граждан? твоих друзей, соседей, коллег по работе? Наверное, потребовалось проявить чудеса таланта, самоотверженности, даже гениальности. И очень верно, что подобных выдающихся личностей и впрямь единицы – вот и выявилось нынешнее соотношение богатых и бедных людей в России. Нет, если все заслуженно, пусть жестоко, но справедливо – то пусть так. Говорится ведь – кто-то дерзал, а кто-то на печи лежал. И это похоже на правду! Мы, целая страна, лежали и спали, точно в рот воды набрали, когда наше общее, созданное нами, вдруг очутилось по частным карманам. Задам единственный вопрос – а те первые строители КМК, что ютились в бараках, землянках, и вручную копали землю под котлованы новых цехов, верили в светлое будущее ДЛЯ ВСЕХ – они согласились бы, узнав, что общее ВСЕХНЕЕ наследство попадет вчастную собственность потомкам их товарища, такого же крестьянского парня Прова Сатарова? Представили, чтобы они ответили? Тьфу, наваждение, да и только… И подобное наваждение будет неоднократно настигать на протяжении нашей истории. Вообще, все чудесатей и чудесатей.

*****

Настоящее повествование продолжается. Пока еще в пределах города Кортубина. Правда, пришлось задержаться, случайно отступив на историю семейства Сатаровых (а вот сами Сатаровы – далеко не случайное, а можно сказать, главное здешнее семейство). Тем временем, где и в каких чувствах оставался уже знакомый нам Максим Елгоков, переживший душевную травму из-за мифического майора НКВД Г. Решова? Ах, вот он – Максим, а не майор вовсе – выехал на Форде Фокусе на главную кортубинскую улицу – Социалистическую.

По двум сторонам главной улицы возвышались трех- и четырехэтажные здания сталинской постройки с фасадами, украшенными богатой лепниной – звездами, амфорами, вазонами, композициями из венков с колосьями и лентами, гирляндами. На первых этажах светились вывески магазинов, парикмахерских, аптек. На одном из двух красивейших зданий, стоящих по Социалистической друг напротив друга, как раз перед мостом через ж/д пути (здания были четырехэтажные, буковой «Г», а по углам в шесть этажей), над большими нижними окнами, завершенными архивольтами, выведена выпуклая надпись – КНИГИ, а под ней размещены барельефы из книжных томиков. Пирамиды книг и распахнутые обложки, а страницы разлетелись веером – весьма художественно. Такая культурная надпись была на доме, где жил директор комбината – ну, теперь он уже там не жил, и там продавали книги на протяжении всей советской истории, а теперь товары гигиены и пиво. Максим скользнул взглядом и усмехнулся – книжных магазинов в Кортубине вообще не сохранилось.

Социалистическая была самой старой улицей и застраивалась на протяжении почти двадцати лет, в качестве материала использовались шлакоблоки из золы ТЭЦ, а также силикатный кирпич местного завода. Большинство зданий в последний раз красили еще при Союзе в распространенный ржаво-коричневый цвет (где- то больше коричневый, а где-то больше ржавый), и краска настолько добросовестно въелась в стены, что продержалась десятилетия. С той поры обновили лишь пару – тройку домов, но выбрали совершенно неподходящие ни климату, ни здешней эстетике цвета – какой-то нежно-салатовый или даже ярко-розовый. Эта модная красота не прижилась, была смыта в первый же сезон обильными дождями и снежными наносами, и снова проступила первичная упрямая рыжина – как советское клеймо. Вот также и кортубинцы подобны своим домам – как их не перекраивали за бурную постперестроечную эпоху, внушали цивилизованные взгляды, прилаживали европейские обличья, а все равно – чуть что, и свое, доморощенное, сразу выскакивало наружу – рыжими они были – то есть, фигурально…

Опять, же по абсолютно правильным европейским меркам Кортубин отличался детским возрастом – до 1945 года числился рабочим поселком, лишь затем стал городом. История прямая и ясная как незамутненное стекло – Кортубин возник вместе с металлургическим комбинатом, жил вместе с ним, а в последнее время даже раздавались скептические голоса, что, вполне возможно, и помрет вместе с комбинатом. Максим Елгоков подумал, что старик Порываев в недавнем разговоре не зря окрысился на Леньку Чигирова – того, случалось, заносило – вот не надо было ему на телевидении умничать, насчет перспектив развития моногорода Кортубина – ох, не надо было… Максим родился и вырос в Кортубине – в одном из трех его районов. Ленинский (изначально Сталинский), Восточный и Юбилейный – из них Максим знал Ленинский район как свои пять пальцев. Квартира его родителей – три комнаты с трехметровыми потолками, длиннющий коридор, кухня в пятнадцать квадратов, раздельный санузел – располагалась в номенклатурном доме по улице Социалистической – только не совсем рядом с проезжей частью, а за чугунной оградой, в тихом удобном зеленом дворе с фонтаном, клумбами с бетонными бордюрами, скамейками. Максим учился по соседству – в единственной городской гимназии, ходил в ближайшие магазины (тоже и в Книги), лежал в больнице по Социалистической. Улица эта была главной магистралью Кортубина – прямая как стальной шест. Первоначально она пролегла от площади Труда и до городской окраины – фактически ковыльной степи. По Социалистической ходили трамваи, стояли первая в городе гостиница, Дворец Культуры Сталькон, больничный городок, парк, стадион, металлургический техникум и еще многое другое, относящееся к довоенной постройке. Ленинский район – самый старый и в архитектурном плане самый интересный район. Его главный недостаток – непосредственная близость к комбинату, но так и было задумано – город вторичен, есть продолжение комбината. Несколько трамвайных маршрутов начинались от проходных комбината и шли насквозь – через Социалистическую улицу в спальные районы – Восточный и Юбилейный. К счастью, Максим вырулил на своем Форде Фокусе на Социалистическую, когда время уже было вечернее, но смена на комбинате уже началась, потому машин немного. Прямо перед Максимом высились закопченные трубы – и катил он прямиком в их направлении. Сколько-то не доехав, воспользовался своротком налево – эта дорога вела в Коммуздяки.

Здесь уже не раз упоминался поселок Коммунистический – легендарные Коммуздяки. Немного раскрыта история его возникновения. Коммуздяки благополучно просуществовали, и советское время было для них отзывчивым – хлипкие хибары давно снесли, дети первых поселковских обитателей (и те, и другие – дети и родители – были комбинатовцами – одни строили, а другие позже там работали) возвели крепкие дома, укоренились, обросли скарбом и жили, в общем, неплохо. Над шиферными крышами торчком замерли телевизионные антенны, исчезли деревянные уборные, грубо сколоченные сараюшки, из которых доносились хрюканье и теплая вонь, курицы тоже повывелись с личных подворий. Перемены постепенные, но неуклонные – к лучшему. Старый коттедж Иннокентия Павловича Елгокова тоже не уцелел в первозданном виде. Наследники – дочь Юлия Иннокентьевна и ее муж Василий Петрович Тубаев – потратили немало сил и средств на обновление родного гнезда. Василий стал начальником цеха на КМК, Юлия руководила лабораторией, они могли приобретать стройматериалы, заплатить рабочим. На протяжении нескольких лет меняли гнилое дерево, возводили кирпичные стены, перекрывали крышу, утеплялись, перестилали полы, устанавливали двери и окна – старый коттедж преобразился совершенно. В восьмидесятые годы в Коммуздяки провели газ, водопровод, канализацию, еще раньше распланировали и заасфальтировали улицы, установили освещение. Внутреннее пространство заполнялось цветниками, ягодными кустарниками, дорожками из гравия или бетонных плит. Все становилось вполне цивильным. Семейство Тубаевых – родители и их дети – обжили обновленный дом в Коммуздяках, устроились в нем удобно. Юлия сохранила в обстановке кое-какие раритеты из наследства (например, старинный шкаф с антресолями, выдвижными нижними ящиками и зеркалом), перевезла крепкую мебель из городской квартиры и на этом успокоилась. Дети выросли и разъехались – никто из них не нуждался в жилье. В этом доме умер Василий Петрович, не протянув и трех лет после выхода на пенсию. Юлия осталась одна. Потянулись длинные, не очень радостные годы на заслуженном отдыхе – черт бы побрал их, эти заслуги! что-то не очень отдыхалось…

Превратившись из нищей дыры в очень приличное и престижное место, Коммуздяки и в новую капиталистическую эпоху продолжили совершенствоваться. Что понятно – народ в Коммуздяках обитал непростой, все больше начальство – и комбинатовское, и городское. А в последнее время добавились бизнесмены – примета перемен. Однако те же перемены странно отыгрались на Коммуздяках. Поначалу в поселке в очередной раз закипело строительство. Отпали советские ограничения на частное жилье – по общей площади, высоте, количеству этажей, чердаков, коммуникаций и пр. Собственники могли изощряться, как угодно. А поскольку нынешние хозяева сами еще недалеко ушли от крестьянских корней – да, сараи они уничтожили, выгребные ямы засыпали, подумывали сократить плантации картошки, капусты и кабачков, но идеи их о том, каким должен быть дом – личная крепость – отличались прямолинейностью и гигантоманией. Повсеместно раздвигали стены, надстраивали этажи и мансарды, обязательно навешивали лоджии – вырастали прочные коробки, абсолютно лишенные индивидуальности. Как говорится, нет предела совершенству – точно, и два, и три этажа далеко не предел, однако логика и здравый смысл охладили энтузиазм домовладельцев. Можно бесконечно совершенствовать жилище, подчеркивать свое ощущение успешности, но упрямую действительность не переплюнешь – с любой точки в Коммуздяках открывался великолепный вид на промплощадку, и тогда ясно осознавалось, что эти трубы всегда будут доминировать и выбрасывать тучи пара, песка, сажи и прочих гадостей, накрывать Коммуздяки при первом же попутном дуновении. Проклятая экология! С разумом не поспоришь, тем более в свете новых материальных возможностей, чтобы реально поискать чего-нибудь получше. Коммуздяки потеряли традиционную привлекательность. Новые особняки уже по современным архитектурным проектам, вкупе с коммуникациями строили к югу от Кортубина – за спальным Юбилейным районом. Туда переселялось молодое поколение из Коммуздяков. Но старики цеплялись за прошлое – отказывались переезжать. Юлия Тубаева категорически не желала что-то менять в своем доме, запрещала затевать любые переделки, говорила сыну Марату:

– Эти стены еще отца моего помнят. Вот умру, и хоть по кирпичику разнесите. А пока пусть все будет, как при Василии…

Дети старожил в Коммуздяках еще чувствовали пиетет перед малой родиной – вкладывались и поддерживали семейное наследство. Например, глава Стальинвеста, молодой Сатаров не трогал дома, в котором умер его отец, но самого Генриха с тех пор очень редко видели в поселке. Жаль, Коммуздяки сдали…

За время перечисления всех обстоятельств, постигших славные Коммуздяки на их историческом пути, Максим Елгоков успел подъехать к знакомому дому. Серый вечер незаметно переживал ночное перерождение. Небо стало насыщенного синего цвета, его высокие складки кое-где выделились тонким серебряным абрисом. Звездные огоньки еще не вспыхнули, а вот трубы совершенно потерялись в толще свежего ночного воздуха, хотя тревожные красные сигналы вспыхивали раз за разом, пульсировали. Уличные фонари тихо зацедили бледный искусственный свет – тот упал дрожащими полосами, высветлив фрагментарно крупную зернистость асфальта, сухие комья земли, груду камней, стебли травы, рытвины, часть лучей преломилась на металлических воротах и остро сбликовала. Однако окружающие дома не выступили из тени – лишь кое-где через невидимые шелестящие заросли проглянули зажженные окна. За окнами продолжалась жизнь, качались силуэты. Все как всегда. Окружающая обстановка была изучена Максимом с детства до мельчайших подробностей – он разбирал ее на вкус, на цвет, на запах, мог зайти с закрытыми глазами. Но не стал закрывать и не стал нажимать на кнопку входного звонка, грохать в дверь, дабы никого не потревожить. У Максима имелся свой ключ, и он знал, что в доме сейчас только один человек – тот самый, кого он жаждал увидеть. Дом стоял тихий и темный, лампы везде потушены. В прихожей Максим сбросил куртку – не обратил внимания, где она оказалась – возможно, на полу. Максим громко позвал:

– Юлия! Юлия!..

Прислушался – никто не ответил. Где же она могла находиться? В одной из комнат на первом этаже – на второй Юлия не любила подниматься – ей было тяжко. С порога Максим старательно прищурился, и его зрение, немного погодя, привыкло к темноте. Но это была не кромешная тьма – от окна под тюлевой завесой проникал уличный электрический блеск – скупыми, прерывистыми порциями, на противоположной стене трепыхалась и растягивалась причудливая сетка из света и тени, повторяющая плетеный узор тюля. Обстановка – здесь и во всем доме – сохраняла неизменность десятки лет. Старый громоздкий шкаф с антресолями, выдвижными нижними ящиками, зеркалом, полированный стол, кресла и диван, задвинутый в угол. Как бы все так – и одновременно не так. У комнатной мебели твердые прямые очертания оказались зыбкими и пошли изгибаться под странными углами, образуя некую сказочную реальность, в которой прежние предметы вдруг обернулись своими отражениями. Что за чертовщина? где тут, вообще, отражаться? Ах, вот где – в зеркале, подвешенном на передней дверце шкафа. Это зеркало опять блеснуло таинственной гранью и поменяло местами две стороны реальности – нашу и зазеркалье. Максим поежился, но к счастью, нашел, что искал – вернее, кого – невысокую, сутулую и щуплую фигуру на фоне оконного проема. Это она – Юлия стояла, опираясь на палку, и на шум от двери даже не повернула головы.

Рассыпавшиеся короткие седые пряди, нечто вроде упрямого хохолка спереди, вязаная шаль на плечах – все это высвечивалось и пушилось, выглядело очень уютно. Что Максима удивило – ему почудилось, будто за время от их прошлой встречи Юлия уменьшилась в росте – или больше согнулась? Все возможно с человеком по достижении восьми десятков годов – никто не становится краше и здоровее. Юлия слабела, сгибалась, уже не способна обойтись без палки. Бедная, бедная старушка – замерла у окна, закуталась в теплую шаль, и думает невеселую думу. А он, Максим, явился, нежданный, незваный, чтобы терзать расспросами бедняжку. Зачем? С отчетливой, абсолютно логичной ясностью Максим понял, что сегодня вечером его погнало в Коммуздяки – все бред, нелепость, вранье выжившего из ума Порываева. Но тот – сумасшедший, чужой, а здесь родная бабушка – слабенькая, худенькая, спрятавшаяся под шалью. Бред!! Не существовало никакого майора Решова, и брутальным именем Гранит никто никогда не дерзнул назваться, и даже вздорного Порываева ни сегодня, ни прежде не было. Это даже не увиденная Максимом на экране блестящая кремлевская сказка, а ее отраженная версия – некто при галстуке и в собольей шубе в коридоре из лагерных бараков, охраняемых дворцовыми гвардейцами, и толпа вредных Порываевых как массовка на заднем фоне… Бред! Надо отдохнуть, успокоиться, и галлюцинации исчезнут сами собой.

Максим с облегчением выдохнул:

– Извините, Юлия, я без звонка. Надеюсь, не потревожил…

– Чего уж там. Не часто ты меня навещаешь, внучек. А сегодня примчался на ночь глядя.

– Еще раз извините. Просто захотелось вас увидеть.

– Ах, как трогательно. Ладно, пойдем на кухню. Чаю погреем. Свет включим и будем видеться. Хорошо, что ты здесь.

Щелчок – и кухня ярко осветилась, а к Максиму вернулось хваленое чувство реальности. Кухонные предметы на положенных местах – неизменные и настоящие. Все хорошо – так и должно быть. За окончательным подтверждением своих мыслей Максим обернулся к бабушке, пытливо вгляделся в ее лицо – и у нее никаких фатальных перемен. Слава Богу!

Уже упоминалось, что возраст у Юлии весьма преклонный. Ее муж, Василий Петрович Тубаев был далеко не рядовым работником на комбинате, он последовательно прошел ступеньки карьерной лестницы руководителя среднего звена, чем подтвердил правильность советских идеологических постулатов насчет равенства и насчет возможностей – или как сейчас модно выражаются, социального лифта. Имя В.П. Тубаева значится в почетном списке первых строителей КМК. Список напечатан на плотной бумаге и оформлен книгой в красной кожаной обложке с профилем В.И. Ленина, на титульном листе золотыми буквами выведено: «Трудящиеся СССР под руководством КПСС успешно строят передовое общество. Первые герои строительства КМК показали пример коммунистического отношения к труду, превратив его в дело чести и в дело славы». Раритетная книга передовиков храниться вместе с раритетной лопатой Прова Сатарова в музее КМК. Ну, определение первых героев сильно растяжимое – комбинат-то строили больше двадцати лет, а Василий стал работать уже после войны. Закончил вечернюю школу, где директорствовал тот же вечный Генрих Шульце (немец разрывался на две школы – семилетку и ШРМ, и везде успевал), после вечернее отделение металлургического техникума по специальности литейное производство черных металлов (понятно, в Кортубине одна чернина и ничего кроме). Тогда Иннокентий Павлович Елгоков уж не читал студентам обширные курсы по многим дисциплинам – состояние здоровья не позволяло. Василий познакомился с его младшей дочерью Юлей – энергичной, пухленькой, очень правильной комсомолкой. Именно Юля подвигла его на получение образования. Через несколько лет – Василий работал мастером в доменном цехе, а Юля после института в лаборатории – они поженились, родили троих детей – сына Марата и двух дочерей Полину и Веру. Правда, вдруг выясняется, что сына не они родили, а он уже был в семье Елгоковых, в которой Марат рос на правах родного ребенка, и ни у кого тени сомнений не закрадывалось, что здесь скрыта целая история. Позиция Юлии, в общем-то, прозрачна: ребенок любимой сестры – считай, собственный ребенок, а вот что касается Василия, то можно и усомниться – действительно, далеко не каждый мужчина способен принять чужого отпрыска, да еще мальчика.

Вообще, парочка – Юлия и Василий – являла собой разительный контраст. Она – воспитанная девочка из вполне благополучной семьи (дворянской, но тогда это тщательно скрывалось). А он – крестьянского, да еще бедняцкого корня, из деревни. У живой, смешливой Юлии имелась масса друзей, но ее выбор жениха многих удивил – уж явно они не подходили друг другу. Но Василий тоже далеко не глуп, хотя не столь восприимчив – покинув глухой угол, он поработал на стройке, успел выдвинуться в ударники, усвоил полный курс политграмоты, посидел за партой, и его с полным основанием включили в список перспективных и надежных кадров для будущего производства, направили на учебу в техникум. В дальнейшем Василий сделал неплохую карьеру на комбинате, стал начальником цеха. В его облике – и в молодости, и особенно в зрелости – проступало происхождение из низов. Здоровый, сильный, но силу его демонстрировала не красивая рельефная мускулатура. Сила появлялась при каждодневной тяжелой работе, одновременно без силушки той тягости не одолеть – истина беспросветного крестьянского труда. Длинное, негнущееся, могучее тело, в котором ощущалась усталая натруженность поколений предков – опущенные плечи, вдавленная грудь, и дальше сложение напоминало прямую доску; при своей природной худобе и умеренности, Василий был тяжелым из-за костей – прямо-таки свинцово тяжелым – его неспешные шаги глубоко вдавливали землю. Большие кулачищи, обвитые синими веревками вен. Всегда сумрачное, непроницаемое выражение на лице, молчаливость. Что называется, неотесанный мужик. Но Юлия умела с ним обращаться. В их паре с самого начала – еще с поры девичей кудрявой юности – командовала Юлия – чего греха таить, она умнее, эмоциональней и резче мужа, и образованней его тоже. Так что вопрос с Маратом Юлия решила раз и навсегда, а рождение дочерей выбило из традиционных притязаний Василия последние подпорки.

Тубаевы прожили вместе счастливую жизнь – не увлекательную, не богатую и не знаменитую – т.е., совсем не сказочную, а наполненную упорным делом, суровой будничной рутиной, совковыми предрассудками. Но так жили люди в Кортубине, и Елгоковы пользовались уважением и доверием. Для Юлии смысл жизни всегда заключался в работе. Семейные обязательства она выполняла с присущей ей добросовестностью и дисциплиной, но руководствовалась вперед разумом – по крайней мере, она старалась, но нередко ее прямота, эмоциональность брали вверх. Юлин острый язык заслужил нарицательную славу в Кортубине – страдали муж, дети, но больше страдали коллеги по работе, коим Юлия резала правду – матку в лицо, невзирая на вежливость, осторожность, субординацию и проч. В любой нелицеприятной ситуации Юлию спасала ее главная черта – искренность. В семейной жизни тоже – она никогда не была примерной хозяйкой, не скрывала равнодушия к домашнему уюту. Квартиру Тубаевых по улице Социалистической не украшали кружевные салфеточки, вазочки, цветные вышивки, не рябило в глазах от кипенно белых полотенец, надраенных кастрюль, на детской одежде не пришиты пуговицы все до единой – этого не было. И даже – о, ужас! – спустя недолгое время после свадьбы Юлия внушила мужу, что он сам обязан гладить свои рубашки. В семье царил матриархат. А еще честная, искренняя атмосфера, когда к детям относились как к взрослым независимым личностям. Юлия не докучала Марату, Полине и Вере назойливой опекой, не кудахтала над ними словно наседка над цыплятами, не требовала подчинения или обожания. Дети вольны выбирать занятия по душе, допускать ошибки и даже строптивость. И еще следует сказать – Юлия никогда ни словом, ни делом не наказывала детей, а ведь про японскую систему воспитания не ведала.

Маленький камушек в оригинальный Юлин огород. Мальчик Марат и младшая дочь Полина были активными, любопытными, в меру упрямыми детьми, с ними педагогические приемы Юлии оправдались. А вот старшая Вера – тихая, кроткая девочка, остроносенькая, с русыми косичками, похожими на мышиные хвостики – тревожила ее. Не присутствовала в Вере Юлина категоричная убежденность, ее стремительная энергия. Но здесь не одна лишь материнская тревога. Память о трагедии с сестрой Марьяной – это как рана, что болела и кровоточила в семье Елгоковых долгие годы, когда были живы Иннокентий Павлович и Агриппина Ивановна, когда Юлия взялась заботиться о сыне Марьяны, таким вот способом став матерью, еще не успев выйти замуж. Все казалось, что боль со временем утихнет, сменится спокойным послаблением, ведь ничто не вечно. Однако у молодых Тубаевых родилась старшая дочь Вера. Внешне она нисколько не походила на Марьяну, не обладала теткиной хрупкой грациозностью, отстраненным аристократизмом, музыкальностью – обыкновенная скромная советская девочка – пожалуй, больше застенчивая, тихая, погруженная в себя. Хотя Юлия-то видела и тревожилась, и опять же не могла не отметить, что Вера странным, почти мистическим образом повторяет историю несчастной тетки, которую знать не могла. Конечно, Пров Сатаров – никакой не майор Решов, а просто видный парень из известной кортубинской семьи, он пока еще молод, но в нем явна та же напористая, властная мужская порода. И что-то же Пров нашел в серой мышке Вере! Что-то в ее уклончивых диковатых зрачках, всегда поджатых губках, маленьком округлом подбородке. Вроде послушная скромница, но мечтательное наваждение таилось во взмахе ресниц, в неспешной речи – Вера, когда смеялась, прикрывала ладошкой рот, никогда не спорила и не заводила парней, и она, конечно, не могла противостоять самоуверенному Прову, что выбрал ее и пошел в атаку. Точно мистика: мужчина – охотник и женщина – его добыча. Юлия не верила в мистику. Даже если она вздумала бы возражать, то Пров не отступился бы – уступить вынуждена Юлия. Вера стала женой Прова Сатарова, их союз сложился счастливо. Родился первый Юлин внук – Генрих. На других детей у Веры Васильевны не хватило здоровья, но всю свою любовь она сосредоточила на единственном сыне – почти болезненно обожала его. Между Генрихом и матерью всегда существовала эмоциональная близость. Вот это бабушка Юлия считала желательным ограничить, она говорила, что из внуков, Генриха и Максима, нужно лепить мужчин, а не разводить антимонии и не разливать сироп. И Юлия с присущим упорством занялась своим планом: мальчишки учились (правда, Генрих без излишнего рвения, а Максим весьма усердно), играли в футбол, плавали, дрались (здесь уже Генрих первенствовал); в частном доме в Коммуздяках выполняли свою работу – могли вскопать огород, разобрать и собрать замок, утюг, электроплитку, умели пользоваться рубанком, гвоздодером, молотком и пр. Кульминационный момент мужского воспитания наследников, о котором любят вспоминать Тубаевы, Елгоковы и Сатаровы. Когда отличник Максим собрался на день рождения к Тае – девочке, в которую влюбился нечаянно и впервые в жизни – его находчивый брат Генрих предложил, дабы произвести эффект, залезть на соседний участок и нарвать там цветов (почему на соседний? будто на своем не росли). Сказано – сделано, пацаны немедля разорили клумбы у соседа, напоследок Максим позарился на редкостный цветок – огненно-красный, пахучий, бархатистый шар размером с полголовы – решил, что сразит юную даму сердца наповал. Все бы ничего, но сосед попался не простой садовод – любитель (по фамилии Щапов), его профессиональная деятельность была связана с заповедниками Кортубинской области с сохранившейся первозданной экосистемой в основном на юге, где обширные степи покрывали не только ковыли – начиная с весны, распускалось и зацветало удивительное разнотравье. Из своих поездок Щапов привозил семена и растения, и часть садил у себя на участке. Этот красный цветок являлся предметом гордости, столь трепетного отношения, что лишившись своего богатства, сосед, выл и рвал волосы, повторял «Мой радивей! мой радивей, ой-е-ей…». Разоблаченные мальчишки были непроницаемо тверды – ни тени раскаяния или страха. Пров Прович в отместку заставил их в одних шортах и майках вырвать с корнем соседские заросли крапивы у забора. Максим и Генрих стоически перенесли наказание. Юлия ругалась и отворачивала лицо, на котором расплывалась довольная улыбка. Внуки выросли не изнеженными наследными принцами и вполне преуспели в жизни. Генрих – нынешний глава ОАО Наше Железо, хозяин Кортубина. Максим Елгоков опять же в Кортубине, дети Полины в Москве, следом подтянулись правнуки.

Юлия ушла с комбината в начале девяностых, когда стало ясно, что все кортубинские передряги не есть случайные всплески, временные обстоятельства, а всерьез и надолго. Все рушилось подобно карточному домику, и ничего не предпринималось, чтобы предотвратить падение – значит, это кому-то было выгодно. Выгодно, чтобы государственные фабрики, заводы оказались бесхозными, беспомощными. Выгодно, чтобы массы людей (в том числе умных, образованных, способных сделать выводы – огромный советский инженерный корпус) озаботились бы исключительно элементарным пропитанием и радовались любому брошенному куску. Помните, как мы, наивные совки услышали тогда впервые знаменательную фразу: вы еще за миску супа работать будете! Пророчество исполнилось быстрее, чем успели в него поверить. Все так. Положение на КМК нисколько не отличалось от других металлургических гигантов – фактическое замирание производственной деятельности, систематические задержки зарплаты. Ну, домну-то не остановишь, не заглушишь, а насчет прочего… Когда комбинатовцы столкнулись с вынужденным отпуском без сохранения зарплаты – эдакой диковинкой! – а еще с таким термином – вынужденный прогул (ВП) – никто не верил, говорили:

– Да не может быть! Не может остановиться комбинат. Не может умереть целый город… Меня не могут отправить в ВП – я ведь не бездельник или бракодел, бессовестный прогульщик, пьяница. Я нужен предприятию!

Общая наивность была успешно посрамлена. Озаботились непосредственно металлургическим производством, которое нельзя было остановить – там еще теплилась жизнь, люди трудились, но зарплату не получали. Прочий персонал – конторских служащих, ИТР, работников неосновных цехов отправили в ВП и выключили за ними свет. В то страшное время в темноте, без освещения потонул весь Кортубин. И обнаружилось, что ЦЗЛ – отнюдь не жизненно важное подразделение комбината, без него вполне можно обойтись – ну, по крайней мере, не в прежнем качестве. Юлия тогда уже вышла на пенсию и даже немало переработала, удостоилась всех званий и наград, ее муж Василий Петрович сидел дома в Коммуздяках, и здоровье начало его серьезно подводить. Он даже успел помереть, а неугомонная Юлия не мыслила себя без работы, что для нее означало выпасть из гущи напряженной целенаправленной комбинатовской жизни. Но решала не Юлия – решили за нее. Она продолжала приходить в лабораторию, которую сама же создала, и проводила смену от звонка до звонка, выполняла какую-то работу – дописывала отчеты, ревизовала номенклатуру дел, подшивала бланки протоколов, проверяла оборудование, поливала цветы. Всеми силами отгоняла от себя мысль, что пришел подлинный крах – крах всего, что она делала прежде, чему верила и посвятила жизнь. Однажды ее упорную бессмысленную активность прервали – тихая невзрачная фигура с порога прошелестела равнодушным голосом:

– Юлия Иннокентьевна, не нужно вам сюда приходить. Неважно, вам в табели все равно отмечают прочерк. ВП для всех. Ничего не изменишь. Пожалуйста, отдохните.

Юлия поняла. Она собралась с духом и собрала свои вещи, не возмутилась, только перед уходом сказала зятю – директору Прову Провичу Сатарову:

– Я надеюсь, ты осознаешь, что творится. И каковы последствия. Ладно, я – дряхлая кляча, меня за забор не жалко… Пусть я кляча, но не дура – и не слепая кляча. А ты не боишься, что тебя тоже вот так… У меня чувство, что настал конец. Но ведь все никогда не кончается – должно быть, по крайней мере…

Пров Прович благоразумно промолчал перед резкой тещей, но позвонил Марату Елгокову, и вскоре Юлию позвали преподавать в металлургический техникум на Социалистической улице, там она проработала еще несколько лет, прежде чем окончательно стать затворницей в Коммуздяках.

С того самого унизительного случая Юлия больше никогда не пересекала Центральную проходную КМК на Площади Труда. Вот так все обернулось – стремительно и бесповоротно. Нельзя вернуть. Нельзя словно в магическом зеркале поменять конец с началом – мы ведь живем не в сказке. Если б можно было… Где оно, начало? с какого момента начинается? А ведь у Юлии запечатлен этот момент. Впервые она прошла по подземному переходу под площадью Труда к комбинатовской проходной после окончания института – и даже раньше, на студенческой практике. Где-то на антресолях старинного шкафа в доме в Коммуздяках должен сохраниться пожелтевший снимок – на нем бойкая кудрявая девушка с румяными щеками, в пестром ситцевом платьице и поверх в мужеподобном «плечистом» пиджаке, в лакированных туфлях. Круглое, свежее, смеющееся лицо, ветер задувает пушистую прядь, хотя румянец не разглядеть на размытом черно-белом фоне, а вот глаза сияют. В углу снимка стоит дата – 195… год. Тот самый миг. Очень, очень давно! целая жизнь пронеслась…

Эдакий вихрь спутанных мыслей не мог закрутиться разом в голове Максима Елгокова – пожалеть надо его бедную голову, ей и так сегодня досталось. Сейчас Максим стоял и смотрел на теперешнюю Юлию – свою родную (или двоюродную) любимую бабушку. Да, годы забрали свое. Юлина фигура – в юности коренастая и спортивная – после рождения двух дочерей раздалась вширь. Уважаемая работница КМК, солидная мать семейства смотрелась обыкновенно для тогдашней провинции. Наряды соответствующие: цветастые кофты с длинными рукавами и свободные удобные сарафаны, белый халат в лаборатории. Осенью широкие плащи и узорчатые платки как на матрешках, резиновые сапоги. Зимой пальто с меховым воротником и войлочные бурки, самовязанные варежки. Жесткие дамские сумки и набитые всякой всячиной авоськи. Кудреваты пряди туго собирались сзади, шпильками крепился шиньон из своих же волос, губы красились темной помадой, брови никогда не выщипывались – больше никакой косметики не полагалось. В праздники Юлия выбирала светлые блузки и делала начес, и тогда голова напоминала шар. Так выглядели все замужние женщины в ЦЗЛ – и не только там – типичные советские тетки.

Теперь Юлия потеряла немало веса – исчезла ее справная толщина. Максиму не показалось – бабушка уменьшилась и вверх, и в бок. Ее когда-то жесткая прямая спина согнулась, лопатки опустились. Ноги истончились, стали напоминать две сухие палки и слушались все хуже. Однако ослиное упрямство сохранилось в нетронутом виде. Великолепная трость ручной работы из американского ореха, инструктированная серебром, перламутром, украшенная резьбой и отделанная маслом, подарена внуком Генрихом (он оплатил, а правнук Дэн привез дорогую вещь из Европы). Подарок, пренебрежительно брошенный в кладовке, с тех пор пылился за ненадобностью, поскольку там же случайно обнаружилась старинная потемневшая дубовая палка с серебряным кольцом – поцарапанная, но довольно крепкая. Юлия с радостным криком вцепилась в находку.

– Это еще мамина!

Недовольному Генриху Юлия продемонстрировала на палке надпись – по серебряному ободку махонькими буковками выдавлено «Ща…в – Уты…а – 192…год» (отдельные буквы стерлись от старости), таким способом легко доказано, что палка вполне могла принадлежать незабвенной Агриппине Ивановне, супруге Иннокентия Павловича. Разумеется, находка сразу стала семейной реликвией, своеобразным фетишем. Палку Юлия таскала с собой всюду – делала вид, что из снобизма или упрямства, убеждала, что старинное дерево хранит особое тепло, а отполированный набалдашник сам скользит в ладонь как нельзя удобней – да, говорила и это, и еще другое, но ей и вправду было тяжело ходить. Палка стала неотъемлемым Юлиным продолжением.

Про Юлию можно рассказывать и рассказывать, и даже посвятить ей целую книгу – про светлый ум, гордость и справедливость, живую заинтересованность, злоязычие, бескорыстие и упорство, про ее последнюю обиду и пришедшее опустошение – но это будет уже другая книга. Поэтому прервемся. Лишь одно. Куда в данную минуту напряженно вглядывался Максим Елгоков, пытаясь обрести реальную опору в том фантасмагорическом действе, что захватило его сегодня днем и потрясло до глубины душевной.

Итак, вот она – ныне здравствующая, самая старая и влиятельная представительница трех родов – Елгоковых, Тубаевых и Сатаровых. Ее лицо слегка перекошено за счет опущенного левого уголка рта. Сухая кожа прорезана морщинами и пестрит коричневыми пигментными пятнами (то же и на руках до локтей). В волосах и бровях седина. Серые глаза запали и потускнели – теперь блестят уже от слезоточивости (Юлия не плачет, но слезы текут у нее нечаянно – от ветра, яркого света или от раздражения – да мало ли от чего). Уши не проколоты – то есть, сережки не носились никогда. Юлия жаловалась на кольца и перстни – давят, жарко. Часы на запястье надевала – ей и по работе требовались. Зубы целы все до единого, но они не свои – на очень многие возрастные приметы Юлии плевать, но быть беззубо шамкающей старухой она не желала.

Максим покосился на бабушку в уютной теплой шали – мило! она еще и пирожки предложит. Вон улыбается – ишь, неестественно белый оскал словно у бабы яги-то – сгамкает… И все-таки Максим решился на светскую любезность, дабы начать беседу:

– Чем вы тут занимаетесь, Юлия? Я просто спросил…

Ну, что ж, Максим Маратович Елгоков, вы сами выбрали продолжение нашей истории – а ведь можно было и заткнуться.

******

Вообще, все как всегда – как много раз до этого вечера. Обычные посиделки хозяйки с гостем в кухне. Уютная атмосфера, приятные запахи располагают к спокойствию и довольству. Окружающая обстановка знакома до мелочей, преисполнена неколебимой уверенностью, ясностью, определенностью – именно так, три раза – волшебное число. Особенно учитывая личность хозяйки. Прямо как три источника, три составные части марксизма для каждого выпускника советского технического вуза. Юлия – образцовый выпускник. Человеческая логика – что ей противопоставить? Зыбкую ночную тьму, шевелящуюся за окнами, накатившую усталость после пережитого дня. И даже некоторое смущение и иллюзорность – странные фокусы с каким-то кривым дивьим (точно! Максим вспомнил) зеркалом, то возникающим из ниоткуда, то пропадающим в никуда. Изнутри точил мелкий червячок тревоги – что-то происходит, блазнится…

Да пустое! Что странного могло происходить в залитой светом Юлиной кухни? Все на своих местах – без перемен, тем более фокусов. Под потолком горит люстра еще из старого Елгоковского коттеджа – три гладких бронзовых рога, плафоны из молочного стекла. Та же мебель – прочные, массивные столы и навесные шкафы. Белоснежные, отливающие глянцем фасады, почти зеркальные – на них расплывались желтые огни от светильников, и отражались фигуры присутствующих (надо отметить, странные, карикатурные фигуры). Опять зеркало! тьфу, пропасть чтобы… Максим попытался запихнуть в рамки свои мыслительные ассоциации. Кухонный гарнитур купил дед Василий Петрович уже на пенсии – ему предложили как заслуженному работнику, члену городского Совета ветеранов. По каким-то там поощрительным спискам (по блату). И стоил гарнитур немало – потому что не безликий ширпотреб, а выставочный вариант, изготовленный по иностранным образцам. То есть, деду предложили, а он купил. У Тубаевых лежали деньги на сберкнижках, пока ветер девальвации не выдул обесцененные бумажки. Тогда же в последний раз капитально обновили дом в Коммуздяках – сделали ремонты, приобрели вещи – гарнитуры вот.

Максим сидел за четырехногим столом с тяжеленой овальной столешницей – настолько твердое дерево, что нож от него отскакивал (Максим баловался по молодой дури и знал). Возле стола высокие и тоже тяжелые стулья с кожаной обивкой – под покойника деда были в самый раз. Поскольку хозяева старики, то в обиходе сохранились старинные предметы. С ними связаны дорогие воспоминания. Как, например, высокий эмалированный кофейник темно-зеленого цвета (цвет уже порядочно потускнел, и на боку эмаль отбилась) – якобы в этом кофейнике Агриппина Ивановна варила кофе и поила Иннокентия Павловича. Все может быть. И прочие богатства. Фарфоровый сервиз, украшенный золотым ободком и тонким прихотливым рисунком – точно не советский, а импортный – прежде подлинное богатство, не одна хозяйка душу бы отдала за подобную красоту. Или шикарная хрустальная ваза фруктовница на ножке, стальной электрический самовар. Редкая диковина – юбилейное блюдо с целой расписной картиной на нем – внизу красовались цифры 193…-195…, а над цифрами дружно сцепились буквы КМК на схематичном фоне цехов, домен, труб. Произведение социалистического искусства! Юлия не доставала блюдо – неподъемное оно. Все это наследство большой, дружной семьи. Конечно, уже не употребишь по назначению – кощунственно есть и пить из перечисленного. Вещи словно хранили тепло от прикосновений рук прежних владельцев, звонкий хрусталь заключил в себя их голоса, смех. Нет, Максим почувствовал верно – и раньше дети чувствовали – что Юлина кухня была не просто помещением с функциями приготовления и поглощения пищи, складирования утвари. И даже не капсулой времени, тем более что на глаза попадались новейшие предметы – электрочайник, кофеварка, миксер, вафельница. Ну, правда, кому теперь нужен битый кофейник или блюдо с комбинатовским пейзажем? Хотя цены на образцы соцреализма напоследок вырастают словно на дрожжах. Юлия ничего не согласилась бы продать.

Бесконечное число раз Максим сиживал на Юлиной кухне вместе с родителями, двоюродными братьями и сестрами, дядьями, тетками. И сегодня тоже. А действительно, что же сегодня?

Юлия поглаживала покривленными ревматизмом сморщенными пальцами синюю чашку и искоса поглядывала на Максима.

– Спрашиваешь, чем я занимаюсь? Ничем. Просто сижу тут в четырех стенах одна. Поболтать не с кем – а уж поругаться… Я даже сама с собой…

– Понимаю. Приехал, как только смог. Надо было раньше вырваться… Если бы вы позвонили и сказали, что вам надо – я бы привез. Но вы же никогда ничего не просите.

– Стану я вас отвлекать. Что за удовольствие – со старухой беседовать. Путного от меня не надейтесь услышать. Из ума давно выжила, ничего я в нынешней жизни не понимаю.

– Юлия, вы кокетничаете.

– Все у меня есть. Холодильник забит – в большого мужика столько еды не вместится. Соседка не по разу на дню заглядывает. Позавчера полы намыла, на следующей неделе окна обещала. Видать, немало вы ей платите, если она как пчелка трудится. А я сижу, бью баклуши. Чай пью с печеньем или пряниками. Кстати, хочешь пряников?

– Что-то я не голоден. Спасибо.

– Хорошо. А то пришлось бы суп разогревать и котлеты. Точно не хочешь? Пирожки с картошкой и луком?

– Максима неожиданно разобрал смех – надо же! добрая бабушка и пирожки. Как в сказке.

– Спасибо. Стараюсь выпечкой не злоупотреблять.

– Тебя тоже изжога замучила? Соду принимай.

– Нет – нет. Не нужны лишние калории. А с ними килограммы.

–Чего? калории? Растолстеть боишься, Макс? Ерунда полная! Каким природа создала – таким и будешь. Свое тело не обманешь. Я когда-то была поперек себя толще, в дверь боком проходила, а что теперь от меня осталось? Ухватиться не за что, кости просвечивают – страхолюдина навроде Кащея… М-да, и живу я столько – зажилась на свете…

– Юлия, давно пора показаться врачам, обследоваться, пролечиться. Вы не дремучий человек.

– От смерти лекарств нету. И довольно об этом. Зачем явился? Тебя же сюда погнала не тревога за мое здоровье.

– Вообще-то, я тревожусь. Без иронии.

– Ну и? Продолжай.

С продолжением Максим затруднился – действительно, как? и надо ли? Или все же спросить, знает ли она Порываева? а если не знает? если просто шапочное знакомство? Уж точно бредовая ситуация!

– Ты пей, пей чаек – на пустой воде не разбухнешь. Что-то ты мнешься, не решаешься. Вот и жена твоя…

– Что?

– Оглох? Говорю, жена твоя вчера приезжала. Тоже без звонка. Интересная манера у вас, как снег на голову сваливаться. Для чего сотовые телефоны завели? Да я-то без претензии…

– Тая приезжала? Зачем? Мама жалуется, что она про нее совершенно забыла – изредка звонит, спросит, как дела, а ответа особо не слушает. Позвонит, чтобы отвязаться. Маме обидно.

– Твою мать слушать начнешь и конца не дождешься. Конечно, после мужа одна в квартире, на восьмидесяти квадратах. Ты бы ей посоветовал на велосипеде, что ли, кататься – от стены до стены. Калории сгонять. А то рыхлая да квелая.

– Юлия, сколько лет вы на маме в остроумии упражняетесь? не надоело?

– Тут кому угодно надоест. Потому что скука. Не рабатывала твоя мама никогда за целую жизнь. Как замуж выскочила за Марата. Домохозяйкой была при муже да при ребенке – при тебе. Богатый внутренний мир. Ничего приземленного, грубого и грязного – комбинатовского. Теперь вдова профессора.

– Мама живет, как хочет. Имеет полное право.

– Да. Хотела бездельничать. И что теперь? позвоните ей, развлеките ее – спойте и спляшите. Ах, невестка – негодница! – не желает плясать под Ленкину дудку.

– Тая – не такая.

– Не такая. Моложе и умнее,гораздо способнее. Но тоже дома сидит. Зачем институт заканчивать, если ни дня не работать? Чтобы диплом в комоде хранить?

– Тая не сидит! Юлия, вы несправедливы.

– Не сидит – вы постоянно разъезжаете. По заграницам таскаетесь. Как цыгане, честное слово. В Европу на выходные. В Турцию поджариться как треска на сковородке. В этот – как его – Тенерифе – это, вообще, где? Загорится ведь лететь на край света. Обезьян и попугаев в цирке посмотреть можно.

– При чем здесь обезьяны? Вы все способны в цирк превратить… Юлия! Зачем приезжала Тая? Стряслось что?

– Она мне не докладывалась. В точности, как ты говорил – села здесь, спросила, ответа не дождалась, даже чай не допила. Вот так посидели. Пахло от нее очень сладко – до сих пор… Духи-то французские?

– Странно. Очень странно.

– Правильно мыслишь. Непонятки с твоей Таисьей. Она не заболела?

– Нет. Откуда… откуда эти фантазии?

– Так. Она с лица схуднула заметно. Скулы заострились. И бледность еще… А главное, волосы подстригла и стала подвивать. Я же помню – не было у нее кудрей, зато теперь из кольца в кольцо. Как вы говорите? имидж сменила?

– Но вот с чем ее непонятки связаны?.. Завивает? Не замечал…

– Ты слишком многое не замечаешь, Макс. Поверь, если женщина меняет прическу – это важно. Тем более, когда у твоей жены вся жизнь сосредоточена вокруг магазинов, салонов, тряпок, духов и прочей модной дребедени. Вот на что она свою жизнь убивает!

– Почему меняет? И почему важно? Я запутался, Юлия.

– Тебе надо быть внимательней к Таисье. Она тоже человек. Вместе долго прожили – глаз намылился, друг друга не видите. Чем вы, мужчины, тешитесь? Раньше я знала – охота, рыбалка, гараж, пиво, водка – еще нормально, когда в таком порядке. На крайняк – любовница. У тебя, Макс, край уже наступил? Сорок лет – рубежный возраст. Только ты другую канитель выдумал – политику. Крутишься, мечтаешь наверх вылезти, столько времени улетучивается в пустоту. Жена одна. На ней дом и дети. И ей сорок лет. Увы!

– Не преувеличивайте, Юлия. Тая не героиня. Что значит, дом на ней? Печь топить не требуется, корову доить тоже, прясть и ткать без надобности. Квартира набита техникой – кое-что до сих пор в нераспечатанных коробках – последней купили мультиварку. И даже теперь она не варит – Тая, а не мультиварка – приходит помощница по хозяйству. Объясните, пожалуйста, где моя жена пластается? Я посочувствую!

– Лучше не сочувствуй. Мужчины – непрошибаемые себялюбцы – весь мир должен вертеться вокруг вас. Купил жене мультиварку – считай, с охоты мамонта приволок. На черта ей твой мамонт? мультиварка, то есть? И потом, жизнь – не только жратва.

– Очень верно. Хотите, скажу, что с Таей приключилось? Она и впрямь в последнее время раздражительная, дерганная. Парадокс – ей хуже оттого, что стало лучше, легче. Дети выросли. Иван закончил школу. Вымахал, возмужал, на лице усики пробиваются. Нормальный парень. Владка тянется и хорошеет – недавно глянул на нее и обомлел – уже невеста. Естественно, учеба ее мало волнует, она считает себя слишком красивой, чтобы корпеть над учебниками. Я ее кавалеров гоняю – пока еще в силах.

– Ну, и че такого? Твоя отцовская обязанность. Хорошо, что деваха соображает – пусть не в математике, так в жизни.

– Соображает она – ох, как насоображает! И вы правы, Юлия – тут есть одна Таина странность, которую я раньше не заметил. Не то странно, что дочка гонористая, упрямая – меня жена всегда попрекала, что я Владку балую. А может, она сама раздражается, что в семье уже две красавицы, и одна гораздо моложе…

– Ха-ха, уел… Не вздумай Таисье ляпнуть! Это много хуже мультиварки.

– Что вы, что вы! Я не самоубийца… Все же главная странность в том, что Владка перья распушила – она уверена, что может так себя вести, а другие должны перед ней расстилаться. Вот в чем фокус – не постигаю я…

– Дочь – твоя. Ты ее воспитал.

– Это как раз ясно. Неясно, почему молчит Тая? Она раньше могла деточку и по губам хлопнуть – за дело, приструнить. Теперь Владка хорохорится, а жена словно в рот воды набрала. Даже как бы пытается улестить нашу принцессу…

– Все будет хорошо. Девчонки – они такие – с рождения умные или совсем нет. У вас Владка не дура. Есть на кого походить – на родителей. Подвезут мозги, не парься.

– Надеюсь. По нынешним временам девчонки даже больше фордыбачут. Я вот боялся, что Иван даст нам прикурить в свой пубертат. А подишь ты, хорошо учился, в школе его хвалили, друзья за ним в огонь и в воду. У меня образцовый сын!

– Именно! Слишком образцовый. Только пылинки с него сдуть и выставить на всеобщее обозрение – или оборзение? Завидуйте!.. Ты его карманы проверял? Может, там сигареты завалялись? или он пиво втайне от вас хлещет? стены краской разрисовывает – эти, как их, граффити. Или паркурит – кувыркается с разрисованных стенок. Ну, хоть что-то?!

– Я доверяю своему сыну. Вы против?

– Вдумайся и поймешь, что ты совершенно не знаешь, чего от него ожидать. Да что угодно! Он может захотеть получить красный диплом и стать космонавтом или влюбиться и сбежать из дома, или отрастить патлы и податься в рокеры. Может ничего не захотеть и улечься на диван. Что за мысли бродят в его голове?

– Юлия, у мальчика не по годам развита ответственность. Он принимает решения, тщательно обдумав. Просчитывает последствия.

– Ага! В шестнадцать лет думать и просчитывать! Что тогда делать в шестьдесят? А в моем возрасте? У тебя не парень, а рассудочный старичок. В нашей семье юные старички наследнички – что твой Макс, что Геркин Денис…

– Что плохого? Мне обижаться на судьбу, что Иван положителен? Помимо учебы у него еще есть интересы. Он с друзьями – тоже молодыми, серьезными людьми – выступают против пьянства, курения, за чистоту в городе, за активную позицию. То же самое делали в ваше время комсомольцы. Чем вы недовольны? Я в юности ходил в компанию, где мы с гитарами и даже пивом собирались в подъездах – бренчали, а жильцы ругали нас. Зато Иван в выходные поехал в городской хоспис – работать там будут. Еще они собирали средства для детского дома – сами собрали, купили подарки и отвезли. Опять негоже? Надо, чтобы хулиганил, в плохие истории влипал? Вы недовольны всеми – мной, Иваном, Таей… Чего хотите-то?

– Не знаю… Это меня тревожит. В чем тут будешь уверенным… Но Таисья твоя – ох, вспомнишь…

– Чего вспомню? Выражайтесь яснее!

– Тогда и поймешь.

– Непонятки, кругом непонятки – вы правы. Дома непонятная атмосфера. И да, Тая дергается…

– Я всегда говорила – и теперь, и прежде – что от безделья ее корежит, скука выбешивает. Молодая, здоровая женщина – она на лыжах на разряд бегала, гимнастикой увлекалась. Сноровистая – в руках все горело. И мозги у нее – извини, Макс – не хуже, чем у вас, мужиков. Училась легко. Красный диплом. Ей бы карьеру делать – не на комбинате, так в институте, в КорИСе, пусть бы диссертации писала, высот в науке достигла бы. Но ты ей все испортил.

– Опять я…

– Нельзя было резвую птичку в клетку замыкать – курицу из нее делать. Конечно, ты эту клетку приукрасил, богатства в нее натащил… Таисья не знала отказа своим хотелкам. Новую моду вы завели – женам состоятельных мужей вроде как работать зазорно. Боком ваша мода выйдет.

– Напоминаю, Тая родила и вырастила двоих детей. Она была занята.

– У всех у нас дети были. У меня трое. И что? Тогда три месяца после родов высидишь, затем детей в ясли, сама – на работу. Никто мне скидок не дарил – ни на мои болячки, ни на семью. Крутилась, как могла. Садик дали за четыре остановки (или пять?) от дома, а тому, кто в том районе жил – к нам во дворе водить – ужасно неудобно. Маратик уже школьником стал, до школы добирался своим ходом, поскольку я выходила еще раньше – в семь часов. Вот как все было. Закутаешь Верку и Полинку в шали и волокешь. Василий одну дочь – ту, что потяжелее, а я другую. С боем в переполненный автобус продирались – народ стеной стоял – всем на комбинат ехать, и опаздывать нельзя. Уже там, в автобусе продолжение спектакля – Вера-то тихая, пугливая, а Полинка не стеснялась – хочу к окошку! и все тут. Если не получала, что хотела, могла буянить – как-то вцепилась ручонками в воротник пассажиру и повторяла – Дядя, уйди! дядя, уйди! Попробуй, не уступи… Уходили, уступали… А зимой не раз в метель из автобуса выпадывали – снег вокруг спиралями закручивало, дальше носа не видать, а надо еще метров сто до сада протащиться. Василий вперед с Полинкой ушел, я ему кричу, что есть мочи – Вася! Вася! я ведь опять Веру уронила… Благо, что ребенок укутан в несколько слоев – падает, но ему не больно… Что пережили! И дети также капризничали, болели. Всего довелось хлебнуть, но вырастили, выучили… К чему это я? Гм…Ах, неважно! Таисья у тебя – баба с фанаберией. Я не удивлюсь, если чего отчебучит. А она, по-моему, уже на взводе. Тут, внучек, как карта ляжет, но тебе не повезет при любом раскладе. Мужик, а уж тем более муж – всегда крайний…

– Юлия, я понял и проникся. Кто же из внуков, по-вашему, правильно живет? внушает вам доверие? Конечно, Генрих!

– С чего ты взял? Что он олигарх – сидит на куче денег и власти? то есть, дерьма. Меня не колышет – я вас сопливыми маленькими засранцами помню… Ты хоть с женой живешь – вот живи и радуйся. Генрих привык в холостяках ходить. Раньше неприлично было на такой должности – партком, местком вмешались бы. Какой пример народу?

– Вы же знаете, Юлия, что Света уехала и сына забрала, а он с тех пор разочаровался.

– Ах, ты, боже мой! Почему разочаровался? Разошлись они мирно. Света с мальчишкой видеться не запрещает. И деньги от Генриха берет. Если же столько баб перепробовал, перетр…, но ни одну не выбрал, то не пора ли к старому берегу подгребать? Там и жена (пусть и бывшая), и ребенок.

– Вы и загнули! Генриху-то сказали?

– А че? Дэн – хороший мальчик, воспитанный. Палку вот мне привез из заграницы. Любит, значит, бабку.

– Мы все вас любим, Юлия. Дэн уже вырос, он давно не истерит. Для него развод родителей есть свершившийся факт. И потом – вопрос не в Дэне…

– Знаю. В Светке. Тут все гораздо хуже… Хуже всего, что она тоже истерить давно перестала. Светка только сверху такая тихая и податливая, интеллигентная, в очках, а внутри у нее твердый камешек. Она ни на шаг от своей линии не отступила. Полюбила и пошла замуж за Герку Сатарова – молодого обалдуя, а не крутого олигарха и владельца нашего Кортубинского железа. Светке олигарх не надобен. Это ж какое извращение – столько деньжищ!.. Теперь что? Оба – Светка и Генрих – уже не дети. Постарели, помудрели. Ей дикие страсти ни к чему. Ребенка родила – предназначение исполнила. Климакс не за горами – у женщин он сейчас ранний. Короче, Светка хочет спать одна в постели, мужиков не зовет. Хотя интересно, если бы поманила, Герка бы помчался? Помчался бы, наверное… Не чужие люди.

– Юлия, мужчины – кто, по вашему? Идиоты? Ваш муж тоже? Стоит нас поманить…

– Да, да, поманишь – и мужик, как ослепший от страсти бык, заревет… Куда далеко ходить? Последняя Генрихова пассия – черная, волоокая корова. То бишь, Варвара? Красотка! Вертит Генрихом! Мычит и хвостом крутит. Но Генрих пока последних мозгов не лишился.

– Сплетни! Люди врут без зазрения совести!

– Вот тут верю. Захоти Светка – и Генрих снова ее будет. Но она не хочет. Нехорошо для Генриха. И тебе, и ему уже сороковник стукнул. Ты-то в ярме, а брат твой на вольном выпасе. Доиграется! Эта Варвара – непростая штучка.

– Она просто работает в команде Генриха. Там, представьте, не только мужчины. Она – хороший специалист.

– Угу. По какой только части… Работаете! Мы работали – не так, как вы…

– Мы будто не работали?

– Настоящая работа с перестройкой закончилась – перестроились все!

– Да, да, Союз рухнул, и жизнь рухнула.

– А разве не так? Возьмем тебя.

– Не надо брать!.. Разумеется, Юлия, вы работали. Горели энтузиазмом. Планов наших громадье… Конец месяц на комбинате – штурм Берлина. Каждый участвует в сражении. Помню, помню, как вы уходили из дома накануне, а возвращались на третий день. Молотили анализы в лаборатории без продыху. Все для фронта, все для победы!

– Ты не можешь этого помнить. Тебя на свете не было.

– Но мне рассказывали. Папа рассказывал, как сидел дома с маленькими сестренками, и ночью страх забирал… Я хочу спросить. Оно того стоило?

– Чего?

– Ваше подвижничество. Вы жертвовали семьей, здоровьем. А нельзя было по-другому? Ведь не война – мирное время. Ну, не выполнили бы вы очередные показатели. Не упало бы небо на голову.

– Вот ты о чем… Гм…

– Об том же! У человека его жизнь – такая единственная штука – нельзя отыграть назад и начать заново как в сказке. А вы даже не сомневались никогда – ни о чем не жалели.

– Такие уж мы глупые, наивные. Как в стихах: наш упертый пунктик – сказка… А тебя задевает, Макс, даже обижает. Ну, извини меня, старую дуру. Подумай, каково это. Одна я осталась, помирать пора. Если вам еще говорю всякие глупости, поминаю про сказки, то когда помру, найдется что вспомнить… Словно и не было нас – вычеркнуто целых восемьдесят лет – как корова языком слизнула. Вот такие коровы, как Генрихова Варвара. Или новые капиталисты вынырнули откуда-то, гладкие, нажравшиеся. А ведь мы полагали, что искоренили эту скверну. И люди равны… Не хмыкай ты. Конечно, полного равенства не достичь, и у начальства задница всегда в тепле и на мягком. Но сейчас же пропасть разверзлась. Невероятно, несправедливо, подло! Каково старикам?

– Юлия, не травите себя. Утешайтесь собственными сказками.

– Наша сказка почти исполнилась. Да, отдавали на благо общества. И сейчас, глядя на прошлую жизнь – трудная, напряженная, но веселая и со смыслом. Просто так было надо. Высокая цель. Смешно?

– Нет, что вы!

– Я-то ничего, а ты чего? У тебя есть цель? Твой отец цель имел, мой отец тоже. Не зря прожили. А ты, Макс?

– Не нападайте. Я не подвижник. Я просто жить хочу. Нормально.

– Не получится. Не получится жить просто и бездумно, как трава – склоняться на сторону, куда ветер дует. Ты у Таисьи спроси – она лучше в этом печальном деле понимает. Даже волосы завивать стала – только надо не волосы, а корни – с мозгов начиная.

– Опять вы за свое. Не хочу даже спорить.

– Отец планировал на тебя оставить свое детище – институт. Я понимаю, что КорИС уже не тот – нет прежнего значения, как в Союзе. Все заняты зарабатыванием денег. Я неправильно выразилась – зарабатыванием. Ни хрена вы не работаете! Науку забросили. И в институте, и на комбинате рулят счетоводы. У вас за год уже не наберется столько НИРов… Москва не финансирует. Хорошо еще, Пров, памятуя о прошлых делах, взял КорИС на довольствие, а то вообще, в торговый центр превратились бы. Старики досиживают, а из молодых – ваше поколение… Не думал Марат, что так вот обернется. В последний раз КорИС привлекали к крупным проектам на комбинате еще при Союзе – тогда модернизировали машину непрерывного литья заготовок, запускали новое термическое оборудование в листопрокатном цехе. Вот это была серьезная работа! Марат и его команда заслужили Государственную премию. А нынешняя молодежь что? Чем эдаким вы заняты в институте? Гранты проедаете, из заграничных командировок не вылезаете. Все по конгрессам да по симпозиумам! с бойким языком и с бейджиками! Неважно, какой бейджик нацепите – только узнают, откуда вы, и сразу вспоминают Марата – вот он был ученым! умницей! Его репутация – это репутация советского специалиста, еще огромная практическая школа… Ты хотел спросить меня, и я спрошу, внучек. Что теперь, спрашиваю? Кому Маратово наследство передать? Если не ошибаюсь, ты дал деру из института. Решил, что политика прибыльней?

– Наконец-то! я этого ждал и дождался. Юлия, а почему вы обвиняете меня в меркантильности? По-вашему, сейчас людьми движут лишь деньги? Идеалов у меня быть не может? Только у вашего поколения – у коммунистов.

– Какие идеалы?

– Допустим, я считаю, что в этой сфере принесу больше пользы – людям, Кортубину, стране. Да, считаю! Вы не усмехайтесь.

– Так-таки стране? или сфере? Вправду, Макс? Ах, ясно же, смотрел сегодня представление по телевизору. Вдохновился на великие дела? Мечты в жар вогнали? Всполохнулся и ко мне побежал?

– Юлия, прошу!

– Успокойся. Чайку попей. Я не стану говорить, что все это – бред. Потому что бред!! Из Кортубинской дыры никто наверх не вылезал – ни в ЦК, ни в Политбюро, ни в балет Большого театра. Наше дело – пахать. По-черному. Делать чернину. Даже Пров до министерства не дорос, а вполне достоин был. Но в СССР хоть какие-то лазейки имелись – не в одном, так в другом месте попробовать, страна-то огромная. Что же теперь от страны осталось… А по телевизору все пучком – мы по-прежнему самые большие в мире (не по-прежнему только). Пробросались громадными кусками – это они, которые в телевизоре, державу собирали?! жизни на это дело клали (даже и чужие – тем ноша на душе тяжельше). Новый президент – или генсек, или король – кто он, вообще? его заслуги? и никакой короны и собольей шубы на нем нет – голый он!.. А ты мечтай, мечтай!

– Про соболью шубу сегодня только слышу! Наваждение!

– Не отрицай! Много ума не надо, чтобы твои мысли угадать – они ведь тебя будоражат, Макс. У всех после кремлевской сказки мысли на одну сторону сворачивают. Потешили народ!

– Юлия, это… это… Суть не в шубе. Вам она все глаза застила. И потом, я работаю! Почему я должен пахать?

– Не должен. Правильно. Никто не должен – свобода ведь!.. Политические игры – легче, сподручней, соблазнительней. Насмотрелись по телевизору и подумали – почему нам нельзя? Потому и нельзя! Москва и наш Кортубин – это, может, одна страна, но вселенные разные. Попалась мне тут книжонка – надо же было чем-то себя развлечь, а фантастика в моде сейчас. Никогда не думала, что эдакую муру читать стану… Про тьму и про город на Урале… Про тьму, в общем-то, понятно, и согласна я полностью – тьма в башках у нас кромешная. А вот насчет прочего – наворотил автор… Так в книжке из вселенной поток какого-то вещества, через этот поток сообщаются. У нас похоже – из провинции в столицу изливаются целые материальные потоки, высасывают страну. Обратно – пшик… Хотя нет – зрелища устраивают, а хлеба…

– Книги читать хорошо. СССР был самой читающей страной в мире. Был да сплыл… Только бы вы, Юлия, выбирали что-нибудь советское, кондовое. Молодая Гвардия. Как закалялась сталь, Время, вперед! Или на худой конец – Малая земля, Целина. Фантастика – другой коленкор…

– Он еще смеется над бабкой! Найдутся те, кто над вами обхохочутся. Уже! Обули всех! Дожили до позора! Правнук Иннокентия Елгокова вместо того, чтобы продолжать семейную традицию, решил клоуном заделаться. Был инженером – стал политиком. Политиканом, тьфу! Вы же ничего не решаете. Все ваши партии – Правый, Левый Блоки и остальные – лишь декорации. Бесстыдство и цинизм – агитируете, кривляетесь, боретесь друг с дружкой, кричите… Объегорили народ!

– Нам еще только предстоит. Осенью муниципальные выборы… Юлия, никого мы не обманывали! У нас прозрачные намерения!

– Прозрачные намерения у вас были, когда с Генрихом полезли на участок к соседу Щапову – за цветами для девочки Таи. Все, что дальше – уже менее прозрачно. Менее честно, менее справедливо.

– Это мораль? Предлагаете быть среди тех, кто безмолвствует? Вон на комбинате – их гонят, как скотину, а они молчат. Ваш внук Генрих, между прочим, рулит. В компании с Варварой. Ему вы тоже мозги вправляете? Про дедушку Прова с его знаменитой лопатой сказки рассказываете? Есть эффект?.. А я не хочу как быдло! Да, Кортубин давно не стремится на всех парах к светлому будущему. Где те темпы производства, строительства? Ау!! Столько лопат и землекопов не требуется. Деградируем постепенно. Смешно, кому нужен КорИС – вообще, наука – если комбинат скуклится? Все к тому идет. Уже точно известно, что на днях объявят о больших сокращениях на комбинате. Кризис на дворе… Тьма в башках!

– Молодец, правильно рассчитал. Сменишь деятельность – эту, как ее, сферу. Заманчивое слово – политика! Глядишь, и преуспеешь в своем неправом Блоке… Только ты и так не бедный. У Марата несколько патентов, у КорИСа тоже. И еще раньше, когда эта петрушка с предпринимательством началась, институтское руководство не сидело сиднем. Были старые учебные корпуса и общаги в центре города – давно заброшенные, верно. Ну, так те клоповники снесли – на их месте торговики да бизнес-центры поднялись. Кто сделки заключал и сколько с них поимел?

– Браво, Юлия! Чувствуется в вас твердая большевистская косточка. Славное поколение! Гм, чего тогда удивляться… Ладно, это я… Сказать – кто продал? Ваш любимец – настоящий советский ученый Марат Елгоков. Он же директорствовал в институте – валим на него… Упомянутое имущество ценности не представляло. Облупленные шлакоблочные коробки тридцатых годов – стены разрушаться начали, внутренние перегородки – ткни пальцем, и насквозь пройдешь. Трубы сгнили. В подвалах – клоака. Никому не нужно – и государству в первую очередь. Никто содержать не хотел. Где институту деньги брать на такое безнадежное хозяйство? Опять же у комбината просить? У Прова Провича тогда о своем голова болела. Вот и продали! И не так, чтобы задорого. Нынешние хоромы из стекла и бетона цену нарастили. А не построили бы ничего – пустыри были бы.

– В точку, Макс! Нам же советское наследство не жалко! в топку!

– Я вам говорю, как на самом деле. А вы – как должно быть. Разницу чувствуете? Все вы понимаете! Будто в советское время не было вещей, что гораздо хуже? Я и хочу спросить…

– Оправданий найдете кучу! объективных причин… Умный больно! Выучила вас советская власть! Не для того учила! И все равно – ЧТО ТЕПЕРЬ? Если не вы, то кто пахать будет? Как всем выживать? В городе под двести тысяч народу – вернее, было столько. Комбинат в частные руки уплыл, теперь оптимизация, к едр…

– Довольно!!.. Я устал, Юлия. И мне вас не переубедить. Давайте не ссориться.

– А я и не сорюсь – с чего ты взял? По-простому разговариваю. Тебя же будто корежит… Остынь, Макс. Может, все-таки пирожки с картошечкой?…

*******

Воцарилась ночь – насыщенного темно-синего бархата с серебристым отливом в глубоких складках. Ночь принесла прохладу – свежую, щекотную, напоенную влажными брызгами – удивительно, где же журчали эти чистые сладкие струи? Комбинат и его придаток – город Кортубин – построены на реке Маре, чьи мутные воды от такого соседства стали ржавого цвета, вбирая в себя массы пыли, газов и вредных паров. Нет, это точно не Мара принесла свое живительное дыхание. Тем более резкий комбинатовский запах не ощущался совсем – вот не было его! Чудеса. И в ночи сам комбинат, словно всемогущий сказочный монстр, исчез совершенно – сгинул в дивьем зеркале. В окнах, обращенных в сторону корпусов, не было видно огней или какого движения – только прохладная синяя ночь.

Максим сначала принюхался, затем, не доверяя ощущениям, с шумом втянул в себя щедрую порцию удивительного сладкого воздуха. Что происходит? Если следовать логике?

Кортубин со своим хваленым комбинатом входил в число самых загрязненных российских городов. Не отставали металлургические и добывающие предприятия соседней – Оренбургской – области. За КМК – на берегу притока реки Мары – накоплены километровые площади отвалов твердых и рыхлых пород. Очистные сооружения – долгожители советских времен. Но мы же боремся с этим безобразием! Максим не сдержал ядовитой усмешки. Согласно очередной концепции развития предусматривались ориентиры: сокращения числа городов с высоким загрязнением и сокращение жителей в неблагоприятных экологических условиях – всего и всех в разы! То есть, все идет по плану. В 2008 году наверняка показатели будут выполнены и перевыполнены. Глобальный кризис ведь. Чего уж там…

– Ну и чего?

– А? Что?

– Пирожков ты не хочешь. Растолстеть боишься. Ну, и ладно. Полежат в холодильнике. Целее будут. Давай, Макс! Приступай!

– М-м-м?..

– Ты зачем приехал? Хватит вилять. Давай! сразу вдарь бабке. Не боись, я крепкая – сдюжу. Есть еще порох в пороховницах.

– Если вы настаиваете…

– Давай!

– Как давать-то? Фу-ух, дышится легко… Юлия, чтобы я сейчас не сказал, чтобы не спросил… в нашей семье ничего не изменится. И я не хочу, чтобы менялось… Меня все устраивает. Мой отец – умный, добрый человек. Его уважают. А я так люблю отца… Но он умер, иначе я не спросил бы его… И маму я тоже люблю. И вас, Юлия. Честно, честно! Вы – наш аксакал – или аксакалка? как будет женского рода? Неважно… Но это не отменяет того, что…

– Ты зарапортовался, Макс.

– Наверное, да… Юлия, наверное, все – бред, наваждение. И даже самый воздух… Извините, я заморочил себя и вас. Какая странная ночь наступила. Вы тоже чувствуете? Когда вокруг так тихо, спокойно – словно убаюкивают, обманывают, уводят… Боже, как хорошо стало. Кожу приятно холодит… Извините, все пустяки. Зря я вас потревожил. Я пойду, Юлия.

– Стой!

– Я поеду. Тая волнуется, я ведь не предупредил ее, что задержусь. И еще мне надо поговорить с Владой – в воспитательных целях – если она дома, а не шляется с очередным кавалером. Например, на дискотеке в Стальконе. Последний раз детки залезали на крышу…

– Стоять, Макс! Ты никуда не пойдешь. Пока не скажешь, что тебя угнетает. Тебе плохо – я же вижу. И не заговаривай мне зубы. Эдак можешь с матерью. А я пока в уме – способна понять. Говори!

– Максим внезапно лишился ощущения прохлады – его кожа полыхнула разом.

– Сегодня… Меня сегодня огорошили. Вдарили прямо в лоб. Жил себе спокойно, не думал, не гадал. И вдруг небо рухнуло… Оглушенный я.

– Ты что, до приезда успел выпить?

– Сегодня был странный день. Очень странный. Ко мне пришел странный человек. Вздорный старикашка из комбинатовского музея. Отчество у него – Гераклидович. Вы встречали более странное имя, чем Гераклид? Хотя встречали, конечно – я даже знаю, какое… Порываев поведал мне странную историю. Я не поверил. Но он поклялся, что это чистая правда. Юлия, извините, я люблю вас и уважаю…

– Тьфу! заканчивай со словесами. Ты не в своем Правом Блоке – там можете молотить языками. Говори дальше.

– Я вынужден задать вопрос. После того, что мне стало известно… Старикашка нагло заявил, что дело касается моей семьи. Я пытался выставить его за дверь, но он… он… не ушел. Вот так!

– Ах, так… И что же ты услыхал? Говоришь, Порываев? Нет, не припоминаю…

– Потому что все это – бред. Но он знает вас, Юлия. Отзывается с пиететом.

– И только? Какой-то Порываев пришел к тебе, чтобы сказать превосходно о твоей бабке. Ты-то с чего заметался? Впрямь странно, Макс. Договаривай.

– Не только. Не только про вас, Юлия. Вас, действительно, знают все на комбинате. Я ничуть не удивился бы… Однако речь не про вас. Про мою бабушку – про родную. Ну, и про ее мужа. Вы понимаете, о чем я?

– И-и-ых… та-а…

– Юлия! Вы задыхаетесь?.. Юлия, не волнуйтесь! Я не поверил! Я… я… мне не следовало… Боже, я дурак! Я не поверил, не поверил – клянусь!!

– Не части. Со мной нормально.

– Такое просто не может быть. Невероятно для нашей семьи. Начиная с прадедушки Иннокентия Павловича. Елгоковы здесь в Кортубине с самого начала – на виду у людей. Но возникает странный старикашка – да в уме ли он, чтобы разбрасываться дикими обвинениями?! Чтобы ваша сестра, Юлия…. Я не поверил!

– ЧЕМУ? Макс, ну, скажи! Не мямли без конца – не поверил, не поверил… Как же! поверил сразу…

– Порываев сообщил, что муж моей бабушки Марьяны – какой-то фантастичный Решов, а уж имечко у него еще хлеще, чем Гераклид – Гранит. Сказочный бред! Юлия, умоляю! подтвердите – вернее, опровергните, а лучше скажите, что это бред, страшная сказка, что мне приснилась…

– Поверил… Ведь ты поверил!

– А что мне оставалось? Подумать только, еще вчера все было нормально – моя жизнь, планы, семья – жена, дети и вы, Юлия… А мои принципы? Обычная жизнь, без сюрпризов – пусть она меня не полностью устраивала, но не до такой же степени… Предательский удар со спины, когда не ожидаешь! Разве я заслужил подобное?

– Ах, бедный Максик! Частишь и частишь.

– Не смешно! Чудовищно! К чему я стремился, прилагал усилия… Вся моя жизнь! Все рухнуло…

– А что же такое? Что тебе сказал ужасный Порываев? Я услышала одни твои стоны, сопли…

– Желаете услышать? Точно желаете? Только для вас это не окажется новостью, как для меня. Вы-то, без сомнения, осведомлены! Признавайтесь, Юлия! Как вы могли так обойтись со мной?! За что? Я же ваш внук. Не родной, правда…

– Пу-пумс! Уже и не родной? Чужой, что ли?

– Да потому, что мать моего отца – ваша сестра. И отец вам не сын, а племянник. Я, конечно, понимаю, что вы вырастили папу как своего ребенка… Но у него тоже была мать. И отец – этот… этот…

– Решов?

– Да!! Представьте мое потрясение! Гранит Решов – майор или капитан НКВД, начальник исправительно-трудового лагеря, где содержались заключенные, работавшие на строительстве комбината. Человек из той преступной системы – не рядовой сотрудник ГУЛАГа. И этот Решов – мой дед! За что, Юлия?!

– За что, спрашиваешь? Тебе за что, Макс?… А что тебе-то?

– Вы насмехаетесь?!

– Нет. Стоп. А то ты так вопишь, что разрываешься даже. У тебя вон один глаз красным сделался – сосудик порвался. Возьми себя в руки – вдохни и выдохни. Водички попей.

– Какая водичка?

– Не хочешь воды? У меня есть шведская водка. С перцем. В бутылке еще достаточно. Налить?

– Бр-р! В глотку не пойдет!

– Пойдет. Очень пойдет. Водка хорошая, чистая. Достань стопки из шкафа. Сейчас плесну. Накатим.

– Вы… вы… сумасшедшая, Юлия? Не время…

– Пей. Одним махом. Не закусывай.

– Х-хэх!..

– Пошла? Погоди малость… Еще?

– Да вы что?!

– Значит, еще по стопочке. Вот так. Распусти себя, Макс – не бойся, получится. Посиди тихонько… Полегчало, мальчик?

– Полегчает тут… Словно огонь внутри пролился… Пожевать бы чего – хоть пирожков с картошечкой. Да, да, спасибо, мне лучше.

– Теперь побеседуем – тихо, без криков. Но бутылку ты далеко не отставляй. Не угадаешь ведь – чем беседа обернется. Я пирожки мигом разогрею.

– Эх, Юлия… Это крах. Я приведен в положение цуцванга. Что означает? пришло на ум немецкое словечко. Ни по-каковски это не выразить… Кобздец, конец! Я в полном… – ну, ясно в чем… В цуцванге! И-эх!

– Закусывай, Макс. Выбирай с румяным бочком.

– Славные пирожочки. Сами пекли?.. Ну, да, сами! у вас же вечно подгорает. Не обижайтесь, Юлия.

– Я не обижаюсь. Соседка великолепно готовит – и печет, и жарит, и парит.

– Та, которая окна моет?

– Другая моет. У этой муж Щапов постоянно разъезжает. На юг, в государственный заповедник. Надзирает за флорой и фауной в степи. Только там первозданная ковыльная степь уцелела, у нас же все нарушено, загажено… Теперь в особенности на хрен никому не нужно…

– Да, да, на хрен. Все на хе…!

– Угомонись. Щапов на юг подался – к казахской границе, а жена ему в дорогу наготовила, остатки по соседям разнесла. Потому тебе повезло полакомиться.

–Обалденно! Уж было бы, чем утешиться. Поживем, пожуем… А как жить-то теперь? Что делать?.. Заедаю горе свое. Ведь у меня горе. Я ведь это… мечтал жизнь переменить – чтобы, значит, выбраться из здешнего дерьма. Из чернины, то есть. У нас везде сплошная чернота – пашешь и пашешь. Прадед жизнь убил на комбинат – кто ценит? Осталось грязное производство, степь изгадили, вода в Маре ржавая… Несправедливость – сердцевина нынешних порядков. Рабочие на производстве должны надрываться на хозяина. Хозяина из меня не получилось. Да, деньги кое-какие есть – нельзя сравнивать с нищими работягами. Но отец мало выручил за продажу институтских корпусов. Что выручил – вложил в акции КМК, а ситуация там аховая. Да кому я рассказываю… Юлия, ваш драгоценный Генрих вместе с комбинатом – банкрот-с. Или комбинат вместе с Генрихом. От перемены слагаемых сумма не изменяется… У меня немного акций – всего чуть. Я не олигарх и им уже никогда не стану. Я упустил момент, сглупил. А Генрих знатно хапнул!

– Как ты брата любишь, Макс.

– Люблю! и завидую. Да, завидно мне! Я же ничем не хуже, не глупей. Правильно, Юлия?

– О-о-ох… Не сомневайся.

– Тогда как мне вылезти? сравняться с братом олигархом? Я подумал, что надо власти добиться. Огромной власти. Надо наверх карабкаться – к тому, кто внизу, отношение… Одним словом, быдло, ТЫЛКИ!

–Макс, Ма-акс…

– Если бы вы меня не напоили, то не услышали бы. Я же хитрый, я это скрываю. Но тоже хочу добиться.

– Пьяный ты. И дурным становишься. Себя не переделаешь. Не твое ремесло – политика. Ты из интеллигентной советской семьи. На тебе клейма ставить негде – с серпом и молотом. Не поспешил ли? В институте тепло, светло и мухи не кусают, а теперь и никакой ответственности.

– А политика – чье ремесло или даже призвание? Этих, которые по телевизору? Они что? самые умные, талантливые, достойные? Или что, в ваше время советские начальники были с ангельскими крылышками? Порхали промеж бараков с колючей проволокой и тоже о народе радели? Нынешние хоть не порхают – собольи шубы тяжелые, карманы у шуб бездонные. Целый комбинат уместится и еще много заводов. Сожрали страну! И я тоже… кушать хочу.

– Макс, ты же не троглодит какой!

– Но и не коммунист. Вы от своих акций отказались, Юлия. Не смогли поступиться принципами. Хотя кто – если не такие, как вы – имеет полное право? Зря побрезговали. Было бы, что внукам передать.

– Мы не для того жили. Не ради шкурного интереса. А тебя мне жалко, Макс. Ох, как горько тебе придется, когда поймешь. Ты же весь в отца, а Марат из последнего поколения коммунистов – из тех, кто не стрелял, и кого уже не стреляли.

– Интеллигентная семья, говорите? Знаю, знаю. Славный прадед Иннокентий Павлович – дворянин, инженер металлург, беспартийный, но сочувствующий. Папа Марат Григорьевич – профессор, лауреат… А между ними совсем не интеллигентное звено – дедушка Решов. Тот за всех с лихвой отстрелялся… Странные ассоциации у меня. Сталин – понятно, почему Сталин. Не человек, а сталь – рельсовая, кортубинская. И Гранит – понятно… Очень удружил мне майор НКВД (или капитан?). Главное, как вовремя сгодился. Я на осенних выборах от Правого Блока выдвигаюсь. Очевидно же, что не с того фланга выхожу. Мы же в Блоке сплошь либералы, та-акие охрине… демократы! Мы против сталинизма. И грати… э-э… грани…зма! черт, кретинизма! Мы обли… обличительствуем… обличаем незаконные репрессии. Чекисты – слуги дьявола!… Интересно, а внуки слуг дьявола тоже дьяволу служат? просто по инерции… Маскируемся мы!

– Макс, тебя понесло.

– Кстати, Порываев был со мной порядочен. Предупредил, что обратился к нашему партийному лидеру Леньке Чигирову и посвятил его в мои личные обстоятельства. Скоро все узнают. Похоже, для Правого Блока я превращаюсь в балласт – в неподъемную позорную гирю. Внук сталинского палача! Да, да, Порываев любезно продемонстрировал мне документы. Дедушка Решов усердно стрелял врагов народа и актировал это для отчетности. Порываев принес папочку – и каждая бумажка меня топит. Как то (извините, корявая фраза – цитирую по памяти):

Составили акт в том, что согласно приказу начальника лагеря в отношении заключенных, поименованных в приказании, приговор приведен в исполнение.

– Это он тебе читал? Ужасно.

– И читал, и показывал из своих рук. Да что, я вырывал бы? и проглотил? дабы уничтожить улики… Фотокопии расстрельных актов. Блеск! Правда, дедушкиной подписи нигде нет, но это же его подчиненные усердствовали. Скольких постреляли и закопали – или просто умучили. Позже могилы находили даже на территории комбината – рвы и косточки в них.

–– Ужас!

– Возмущаетесь, Юлия? Они ведь ради светлого будущего – не ради акций. Что здесь было до них и до вас? Нетронутая степь и деревенька Батя. Что после?

– Чудовищным усильем

– Сказку сделали мы былью.

– Жилы вытянули, комбинат и город построили, и люди стали жить – неплохо по вашим словам… На костях все построено! Коммунизм потому не наступил, что косточки помешали. Хотя мне при выясненных обстоятельствах лучше заткнуться… Внук такого деда!!

– Нет, Макс. Ты правильно сделал, что приехал. Я ждала, всю жизнь ждала. Знала, что обязательно настанет этот момент. Но Марат так и не задал своего вопроса. Что ж, его право – умер, не спросив…

– Отец никогда не вспоминал… маму?

– Кого ему было вспоминать? Только родился, а Марьяна умерла…

– А вы не пытались ему рассказать? Юлия, почему?

– Нелегко ответить.

– Вы же всегда стояли за правду – всю, какая есть. Вы этой правдой бьете наотмашь. Словно у вас есть на нее право. Где такие права раздают?

– Стоять – это одно. У нас, у русских, хорошо получается. Стоим на своем – и что в лоб, что по лбу. А правду нам вынь да подай!.. Как тебя сегодня старикашка вдарил? по лбу? Вот ты сразу подхватился и ко мне полетел – тоже за правдой? Оно тебе очень надо, да?

– Вы пугаете меня? Остановить хотите? Юлия, на вас не похоже.

– Я старая, но не столь наивная. Слава Богу, жизнь прожила. Пусть в Бога не верю и ни о чем не жалею, не раскаиваюсь. Комбинатовские бумажки – акции эти – навроде платы не приму. Неравноценная замена. Однако лежит у меня на совести груз.

– У вас? Вы признаете?

– Может, я виновата, но не в том, в чем ты меня упрекаешь. Хотя нет, ты не упрекаешь, ты жаждешь получить подтверждение, что все открывшееся – неправда. Что наврал тебе Порываев. Из стариковской вредности, злокозненности, вздора – неважно, из-за чего. Еще скажи, что главная жертва – твоя политическая карьера. Охренеть, каких людей теряем!

– Я хочу правду. Какая есть. Вы так всегда говорите.

– Непросто. Ой, непросто. Но ты сам решил. Тогда слушай… Легче легкого назначить виноватого, а вот попробовать понять… Понять всех участников той истории. Не только одно мое мнение верно, хотя я долго так считала… Есть человек, который тоже имеет право голоса – не чужой тебе и Марату человек… Собирайся в дорогу, Макс. Но сначала…

Звучал хрипловатый Юлин голос. Привычное окружение изменилось – Максим был прав, прав!, что Юлина кухня способна превращаться – не на то еще способна. Ярко освещенная, понятная реальность вдруг померкла, словно на нее оказалась наброшенной причудливая ткань прошлых событий, сплетавшаяся по мере рассказа, начиная с первого узелка. Этим узелком было женское имя – Марьяна – пока лишь одно имя, бесплотное и безвестное – просто звук в темном коридоре памяти, а за звуком сразу порыв, движение, вспышка света – и снова темнота, горечь. Максим прилежно слушал, раскрыв рот – совсем не то, что он ожидал (а уж про то, что хотел, давно забыл). Его взгляд скользил невидяще и отстраненно, пока не достиг дверного проема – доступа в тесный коридор и далее в прежнюю темную комнату – некоего портала в другое измерение (наверное, времени – в далекое прошлое). Когда глаза привыкли к темноте, Максим смог разглядеть комнатные предметы – и прежде всего старинный шкаф с зеркалом и антресолями. Дверца шкафа скрипнула – Максим почти подскочил на своем стуле – и таинственное зеркало ожило. В его глубине вырисовывались странные фигуры – они задвигались, принимая то расслабленные, то напряженные позы – наклонялись и тянулись то в одну, то в другую стороны, обретали то женские, то мужские силуэты. Вот только нельзя было разобрать их лиц, угадать выражения глаз, постичь искренние мысли. Все как в реальности – только в особом дивьем зеркале…

Сказка продолжалась всю ночь, а когда восточный краешек неба слегка покраснел, и утренний ветер принес резкий запах с комбината, а с ним и облегчение (наконец-то! хоть что-то привычное и разумное), Максим Елгоков уже сидел за рулем своего Форда Фокуса и катил по дороге в южном направлении от Кортубина. За своей новой заботой – подлинно головной болью – Максим позабыл все на свете. Домой он не заехал, жену Таисью не предупредил (попросил об этом Юлию), не захватил с собой никаких вещей (наверное, предполагал, что поездка окажется недолгой – туда и сразу обратно). Единственный предмет, врученный Юлией, лежал в бардачке салона – листочек из обыкновенной тетрадки в клеточку, на котором выведено острым Юлиным почерком имя и фамилия человека: Лидия Чиросвий.

Читатель! и мы устремимся вслед за ним в свежих потоках Зефира (еще одна странность – этот морской уроженец посреди ковыльных степей). За спиной вырастут прозрачные крылья – наподобие гигантских стрекозиных – и поднимут нас ввысь, откуда великолепно видать синий автомобиль, что преодолевает извивы серой дорожной ленты между зеленых полей.

Интересно, что рассказала старая Юлия? Зачаровала, но не разубедила выяснить всю правду до конца. Гораздо же любопытней – что такое вся правда? И кому она, вообще, нужна?

Глава вторая

Сведения из официальных источников.

УТЫЛВА (ТЫЛВА) – город Кортубинской области, расположенный в долине небольшой речки Кляны, в 168 км к югу от областного центра Кортубина. Кляна – приток Мары, что огибает Утылву с запада. Площадь населенного пункта составляет ХХ м². Численность на конец 2007 года – менее 20 тыс. человек. С 1998 года наблюдается устойчивая тенденция к сокращению количества жителей.

История Утылвы началась с 191.. году, когда на месте современного города были основаны железнодорожная станция Тылва и пристанционный поселок.

Сейчас станция относится к Южно-Уральской железной дороге.

В 1919 году в результате победы Красной Армии над белогвардейцами Колчака в Утылве закрепилась советская власть. Был сформирован уездный Совет во главе с солдатом большевиком Аристархом Кортубиным. Началось восстановление разрушенного гражданской войной хозяйства.

Вплоть до 30-х годов территория Утылвы и окрестных хуторов входила в состав Башкирской АССР, затем была включена в новообразованную Кортубинскую область. С того времени и почти до настоящего момента во всех официальных документах и на картах значился поселок ТЫЛВА.

В 2007 году по инициативе нового мэра С. Колесникова и при единодушной поддержке населения городу возвращено исконное название – УТЫЛВА.

Утылва – центр одного из сельскохозяйственных районов Кортубинской области. Размеры района – Х тыс. км². Крупное с/х производство – в прошлом совхоз имени большевика Кирилла Солина, а сейчас агрохозяйство АО «Тылвинское».

К югу от Утылвы расположен государственный природоохранный заповедник Бугутарская степь, созданный в 80 годах прошлого века.

В 195… году поселок Тылва получил статус города.

В 198… году город Тылва отнесен к категории городов областного подчинения.

В 2000 году создано муниципальное образование «Город Тылва и Тылвинский район».

Градообразующие предприятия:

Тылвинский механический завод (ТыМЗ), входит в холдинг АО Наше железо (г. Кортубин).

Агрохозяйство «Тылвинское».

Горнолыжный комплекс «Редивей» в окрестностях Утылвы.

Предприятия по переработке с/х продукции.

Глава города –Сергей Николаевич Колесников.

Среди уроженцев Утылвы есть Герои Советского Союза – участники ВОВ, воины – интернационалисты, выполнившие свой долг в Афганистане; их имена носят городские улицы.

Такова вкратце информация об Утылве, которая доступна в интернет – кладезе знаний по любым вопросам – Википедии и других источниках. Ничего интересного, увы.

Помимо выше перечисленного для пояснения предстоящих событий придутся кстати еще несколько любопытных подробностей. За их достоверность НИКТО ответственности не несет (автор в том числе, поскольку сказки любят дети…).

Тылва – собственно, станционный поселок – выросла за счет присоединения ближайшего села Утылва. Окончательно город из-за весьма скромных размеров не мог административно делиться на районы – здесь в лучшие 70 и 80-е годы насчитывалось до 25 тысяч жителей. Части Тылвы назывались поселками – это своеобразные микрорайоны. Центр, рядом с вокзалом – Кашкук – включил в себя пристанционный поселок и старую Утылву. Малыхань – бывший хутор Бузаковский, где располагалась центральная усадьба совхоза имени К. Солина, а сейчас склады и контора АО Тылвинское. Новый Быт – ясно по названию, что здесь после войны строилось жилье для работников ТыМЗ, последние многоквартирные здания относятся к 90 годам. Новый Быт – самая современная, благополучная, «продвинутая» часть Утылвы. Оторванка – южная окраина – совсем глушь, бывшие старые деревенские дома, пустыри. Южнее только хутор Чагино.

Вверх к северу от города – Карьер – опять пустой поселок гравийного карьера.

Из Кортубина на юг области ведет отнюдь не федеральная скоростная трасса – обыкновенная, муниципальная, а по сути еще советская дорога, и состояние ее соответствующее. Где-то асфальт, а где-то (мягко выражаясь) асфальта нет совсем – грунтовка. Общеизвестная истина, что дороги у нас (у нас, в России и на Урале, а не у вас в Москве) – не дороги, а направления – в стране, в судьбе… Нынешнее направление в сторону Утылвы – сперва по берегу Мары, затем спуск к югу (в прямом смысле – спуск с горной возвышенности); и далее имеется свороток на Утылву. Рядом в подтверждение знак – треугольник из труб и сверху название населенного пункта.

На въезде в город (с юго-запада) находится источник Негодь (негодный, то есть) – из этого родника местные воду никогда не брали, вспоминая о прошлом – когда мужики ехали на покос, то собаки бежали впереди и в этом роднике купались, с тех пор тамошней водой брезговали.

С другого – восточного – боку Утылвы несколько озер. Рядом с Карьером рукотворный водоем – еще при работе гравийного карьера была перепружена местная речушка Сута, образовалось озеро Сутайка. Здесь разрешена любительская рыбалка на удочку, ловят карпа, карася, толстолобика, можно купаться, кататься на катамаранах. И катаются в основном гости горнолыжного курорта Редивей – естественно, летом, когда на лыжах по снежным склонам не покатаешься. Рядом с озером лес, в нем грибы и ягоды. Раздолье!

Живописнейшее озеро – подлинно здешняя жемчужина – Виждай – расположено за грядой из пяти возвышенностей. Пятибок-гора – у нее пять ответвлений – отростков. Шайтан-гора или Шайтантау – ее еще называли Гнилой горой – в гражданскую здесь погиб целый отряд красногвардейцев, трупы долго не убирали. А еще по легенде на Шайтан-горе росли особые ядовитые растения с синими цветами, и часто находили дохлых зверей – лис, зайцев, сусликов. Гора Кашиха – из-за множества расцветавших весной мелких белых цветов, что вид горы напоминал пшенную кашу. Четвертая гора Казятау – козлиная гора – на ней пасли коз. Пятая – самая удивительная – блуждающая гора Марай. Почему блуждающая? потому что разглядеть ее из-за других четырех гор возможно только определенным образом – если сместить обзор, то горы Марай как бы не станет – исчезнет, скроется с глаз. И каждый раз место, с которого обозревается Марай – новое. Особая оптическая иллюзия – словно магическое зеркало, застилающее собой горизонт, разъединится на кусочки, и эти кусочки развернутся отдельными гранями как в калейдоскопе – прежняя картина отразится иначе. Именно с последней – пятой – горой связаны тылвинские легенды, и их масса.

Упомянутое зеркало, благодаря которому Марай может блуждать – особое, ДИВЬЕ – и есть озеро Виждай. Оно прямо за Пятигорьем. В озеро впадает Кляна. Она снабжает своими чистыми сладкими водам окружающую долину и город Утылву. Вроде маленькая речушка – как ей удается напитать всех страждущих?

В книге неоднократно будет помянуто, что земли эти красивейшие, благодатные, древние, и люди, жившие здесь, обязательно отмечены какими-то особенными достоинствами и талантами, и жить они должны счастливо. Иначе, зачем все это – для чего и за какие заслуги удивительная красота кругом? покой, умиротворение, довольство? Именно так!! Вот и нынешнее поколение тылков (жителей Утылвы) живет счастливо – ну, наверное… Не верите насчет древности? Да само имя Мара тому подтверждение. Как древнеегипетский бог Солнца – Ра. И не только в Египте, но и у нас. Древнее название Волги – Ра, еще добавим реки – Сакмара, Самара, Синара и, наконец, наша Мара. Что ж, про древность определились и согласились. А про счастье?

*

Наша история – вернее, сказка – началась прямо в Кащеевых железных чертогах (то бишь в задымленном и зачумленном промышленном Кортубине – в подлинном царстве чернины), а продолжится в другом особенном месте.

Утылва уже упомянута, но этого явно недостаточно. И вот пока Максим Елгоков направляется по своему неожиданному делу в небольшой городок на южной окраине Кортубинской области, окажутся необходимыми более подробные пояснения. Только реальные факты – и никаких сказок (такое, вообще, возможно или нет?).

Разговор пойдет об Утылве. Что же рассказать?

По реке Маре, на юге Кортубинской области издавна жили башкиры и татары, здесь были их аулы. Во второй половине 19 века русские и украинские переселенцы основали деревню под названием Утылва. Они искали плодородные земли, и эти места им приглянулись. Новоприбывшие уже ни к кому в крепость не попали. Семьи держались крепко, трудились на своих наделах и сами себя обеспечивали. Ставили простые избы. Держали лошадей (для работы – на мясо не резали), коров, коз, овец, свиней, кур и гусей. Выращивали рожь, пшеницу, ячмень, коноплю, овес, горох, собирали неплохие урожаи. Жизнь здесь текла спокойно, размеренно, подчиняясь естественным сезонным циклам, людей занимали простые насущные заботы. Постепенно обрастали добром. На средства деревенских жителей возвели однопрестольную церковь во имя Покрова прсвт. Богородицы – церковь и колокольня были деревянные, поскольку затраты на каменное здание оказались крестьянам не под силу. Деревня стала именоваться селом. Для обучения детей открыли приходскую школу. Забегая вперед, скажем, что церковные службы проводились в Утылве всегда – не прекратились даже после революции, хотя везде храмы закрывали, колокола снимали, помещения использовались для хозяйственных нужд. Но Утылва, очевидно, была таким безнадежным захолустьем, что сюда многие начинания советских властей проваливались словно в черную дыру – ну, или в какой-нибудь фантастический портал вроде дивьего зеркала. Н-да…

Взрослые тоже любят – ведь в сказках все заканчивается хорошо, и добро побеждает – как нам этого не хватает в реальной жизни.

Что означает топоним Утылва до сих пор непонятно. Да никто особо не задавался вопросом на этот счет. Ничем не примечательное поселение в южноуральских степях – так ли важно, как оно звучит? Логично предположить, что смысл содержится в другом – первоначальном – названии. Жители уверяют, что до прихода русских здешний край называли землей довольства, покоя и счастья – или другая, тоже могущая быть интерпретация – ложе для сна, тихая колыбель, наваждение. Но уж точно первоначальное название – не Утылва. Места и впрямь очень красивые, благодатные. Предназначенные для счастья. Удивительные места.

Природный рельеф состоит из неоднородных горных складок – здесь перемешано все – каменноугольные слои, рифовые известняки, сланцы, вулканические продукты, следы древнего моря. Да, здесь когда-то было море – закипали серебристые волны, плескали хвостами чудо-юдо-рыба-киты, русалки распускали по воде свои зеленые волосы, а на берегу росли гигантские папоротники и одуряюще пахли, над ними порхали гигантские стрекозы – корыльбуны. Все как в сказке, но это другая сказка – не про Утылву. А нынешняя местность – удивительный пример геологического развития, когда сошлись – врезались друг в друга – архаичные плиты, горы и равнины – и никто не уступил, морская впадина поднялась и пересохла. Здесь – самая крайняя, южная оконечность Уральских гор – вернее, того, что от них осталось. Южнее – уже казахские степи.

Так уж получилось, что обширный Тылвинский район – это невысокие растянутые холмы и степные просторы под бесконечными голубыми небесами. Южноуральские степи есть центральная часть огромного степного пояса Евразии – от Дуная до Маньчжурии. Климат здесь с его резкими температурными контрастами и засушливостью не благоприятствует лесам – распространены многообразные кустарники, которые зачастую не выше травостоя и столь же устойчивы к разного рода экстремумам. Вообще, степь являет собой величественное зрелище – обитель древнего человечества. Ровные пространства, на которых случайные направления обозначены пыльными грунтовками – да они дорогами только называются и, по сути, не нужны – езжай, куда душа пожелает – мир открыт перед тобой. Эти уходящие в бесконечность степи, прерываемые сглаженными возвышенностями – вот так неожиданно вздыбливаются складки – как проступает твердый хребет, что не является частью Уральских гор, но гораздо их старше. Также на ровных участках попадаются громадные валуны. За тысячелетия резкие ветра выточили камни весьма причудливо – какой неведомой силой занесло их сюда? наверное, древнее мифическое море сыграло свою шутку. И теперь этот вид напоминает декорации для съемок фантастического фильма – хотя нет, камни очень реальны, наполнены энергией – ее сгустки прямо ощущаешь физически… Немало других чудес притаилось в степи – например, пещеры в местах карстовых провалов в горных складках – ходы или норы узкие, трудно протискиваться внутрь – кажется, что проникаешь к самому сердцу земли. Вообще, степь – это сказочный феномен – зачаровывает, убаюкивает и подавляет. Глубокими синими ночами, когда воздух сгущается и становится непроглядным (зеркальный эффект и прочие оптические иллюзии), может смутиться доверчивый рассудок – давящая тяжесть от безвременья и безветрия, абсолютного одиночества в бескрайнем пространстве. Не зря же говорят – наваждение… Имелись реальные факты, когда жители больших скученных городов, очутившись в степи, сходили с ума. Рощицы в степи выступают как мираж – глаза отказываются верить в реальность зеленых островков – откуда здесь взяться широколиственным деревьям? – березам и пр. Наверное, где-то рядом речка или существуют подземные ключи.

Степь древняя, но она живая, и ее мерное дыхание вздымает травянистый ковер, отдается в пространстве ровным гулом (словно звуками от миллиардов кузнечиков – мифических корыльбунов – или эхом от далеких звезд). Богатая растительность отличается эндемическим и реликтовым характером – для значительной части растений условия существуют только здесь, больше нигде не встречаются, и среди здешних видов много редких, краснокнижных, сохранившихся еще с доледникового периода. Но господствуют ковыли. Животные смешанных степных и лесных видов. Пристанище для сусликов, сурков, полевок, тушканчиков и зверей покрупнее – рыси, лис, волков, зайцев и др. Водятся косули и кабаны. Возможны в степи неприятные встречи с рептилиями – ладно уж полозы, ящерицы и черепахи, но есть ведь и гадюки. Подлинное раздолье для насекомых – корнеедов, листоедов – гигантские корыльбуны, конечно, красивая легенда, но их измельчавшие потомки первенствуют по разнообразию видов. Колонии летучих мышей гнездятся в скальных трещинах и хозяйственных постройках. А повыше земли и пониже голубого неба – родная стихия для орлов, с ними не соперничают жаворонки, скворцы и прочие птички – невелички. Во время весенних и осенних пролетов тянутся стаи гусей и других крылатых транзитеров. Здесь зимуют тетерева, куропатки и совсем уж обычные дятлы, вороны, синицы, сороки, снегири.

Еще раз повторю – степь очень живая и неожиданная. Не стоит расслабляться, тем более смотреть презрительно.

Основная водная артерия Тылвинского района – наша старая знакомая еще по Кортубину река Мара, что впадает в Урал. Много озер. На территории района крупный заповедник – Богутарская степь – охраняется государством. Среди уникальных природных памятников Тылвинского района назовем «блуждающую» гору Марай к югу от Утылвы, озеро Виждай – гора и озеро фигурируют в местном фольклоре – именно в легенде о дивьем зеркале.

С заповедником все случилось не с бухты-барахты, а как бы предопределено объективными обстоятельствами. Здешний участок степи – Тылвинский район – выпал из общей системы хозяйствования. Его спасли отдаленность и степень изоляции. Малая плотность населения. Утылва по местным меркам очень даже крупный объект, но в масштабах Кортубинской области – дыра дырой. То есть, целенаправленная человеческая деятельность не смогла кардинально преобразовать естественную экосистему. Издавна башкиры кочевали со своими стадами. Осевшие русские поселенцы распахали незначительные площади. Окружающие холмы послужили защитой от вредного влияния металлургического комбината. Здесь не возникло крупных колхозов – ближайшие хутора Бузаковский, Сафрин, Чагино не имели столько людских и иных ресурсов. Конечно, там насильственным образом сбили коллективные хозяйства, но власти погрузились в индустриализацию и коллективизацию и руки у них просто не доходили до захолустной Утылвы, не говоря уже о хуторах. Там представители появлялись наездами, а в промежутках продолжалась жизнь по дедовским законам, прикрываясь советской вывеской (это если не касаться крепких общинных традиций в крестьянстве – фактически социализма в голом виде). После войны область озаботилась минимальным порядком в Тылвинском отсталом сельском хозяйстве – организовали один совхоз имени героя большевика К. Солина, совхоз постоянно сидел на дотациях и упоминался в самых нижних строках рапортов и докладов (под рубрикой – и прочие). Даже масштабный государственный план по освоению целинных земель не затронул Тылвинский район – распахали степи южнее (в Казахстане) и севернее (в Оренбуржье). Богутарская степь выдержала. Уже в 70 годы выяснилась пагубность хозяйственной политики. Огромные территории начали походить на выжженную пустыню, посевы не давали всходов. На открытых участках зелень исчезала. Экспедиции геологов, исследовавшие южные земли Кортубинской области, к удивлению обнаружили в степи подлинный оазис. Вокруг Утылвы стелились ковыли, во влажных котловинах формировался луговой покров, и особенно по берегам Клянки расцветало ярким цветом и благоухало богатое разнотравье; вдобавок множество реликтовых растений восхитило исследователей. Степь вполне противостояла засухе и палящему солнцу. Энтузиазм ученых привел к учреждению природоохранной зоны в 80 годы – государственного заповедника под названием Богутарская степь.

Наша Утылва (да! отныне она – наша) расположена не совсем посреди степи – на берегу небольшой речушки Кляны (в местном наречии Клянки). Про речку старожилы говорят, будто бы сперва она звалась Стеклянкой – из-за чистых даже в летнюю пыльную жару струй – сладких на вкус и таких прозрачных, что каждый камушек на дне видать. Живописные окрестности Утылвы величали даже уральской Швейцарией – это, конечно, перебор. Вокруг города опять же холмы. Сам город располагается в долине – словно на дне неглубокой чаши. С севера поднимается плато, с запада и востока – горы. С юга фактически степь. В десятках километров уже граница с Казахстаном. Ну, как? нравится?

А теперь соображения иного рода – не надмирные, а больше человеческие.

Вопреки сказочной красоты природе, город Утылва, вообще-то, мало примечателен – опять повторение. Нет оригинальных исторических памятников. Кроме обязательного для советской эпохи монумента в честь победы в ВОВ – женщины с раскинутыми в стороны руками и в греческом одеянии – олицетворяет, очевидно, родину мать, но напоминает древнюю богиню. Постамент довольно высокий, что фигуру и ее художественные достоинства (если таковые имеются) снизу в подробностях не разглядеть. Зато насчет оригинальности – ошибочка. Имеется один образец – в чугуне, покрытый серебряной краской бюст красноармейца в буденовке на кирпичной тумбе, по четырем граням которой расположены барельефы с красным знаменем, звездами, гербом СССР и краткой надписью «Герой» – очень оригинально. Еще один памятник – столб на границе Европы и Азии (просто столб – ничего лишнего) – ну, поскольку весь Урал разграничивает эти два континента, то подобных пограничных столбов в уральских городах и весях бессчетное множество – один вот в Утылве. Городская архитектура тоже не выдающаяся – если не сказать, примитивная (но не скажем). Все постройки в Утылве можно условно разделить на три периода. Первые (до войны и сразу после нее) – одно- и двухэтажные здания – сложенные из бревен (до сих пор зовутся бараками) и другие, более крепкие (как в сказке про трех поросят) – сталинки из саманного кирпича (глину брали в окрестностях Утылвы, с соломой тоже проблем не было). Все аскетично просто, уныло, буквально. Жилье не для услаждения эстетических потребностей – в Утылве нет эстетов. Затем пошли массово хрущевки – уже вторая группа. В Утылве сей общегосударственный проект реализовали в виде панелек; затем брежневки – обе эти ипостаси жилищного строительства разделять не станем. И наконец, третьи, относящиеся к 90 годам – последние дома, современные, с претензией на некий стиль – но повторюсь, они последние, больше в Утылве многоквартирные здания не строились. Разумеется, обширный частный сектор – он был всегда, а в настоящее время только там и наблюдается шевеление – ремонтируют, благоустраивают, обшивают сайдингом, покрывают новой черепицей и пр. – аборигены привыкли устраиваться основательно. И как вы понимаете, образцами Тылвинского зодчества туристов не привлечешь. Ничем иным – тоже.

В городе не происходит сколько-нибудь значимых событий, нет прославленных уроженцев. Главное достоинство Утылвы – тишина, покой, безмятежность. Бурная индустриализация первой половины 20 века обошла Утылву стороной – миловала естественную экосистему. Металлургический комбинат построили за сто с лишком километров к северо-западу. Утылва продолжила существовать, как исстари повелось – и даже гораздо раньше ее возникновения. Может быть, поэтому здесь сохранились такие вещи, что просто невероятны, немыслимы в других освоенных рациональной цивилизациях местах – это слишком туманно, но пока выразиться определенней не получится – для того потребуется целая книга. Вы ее сейчас читаете.

20 век в России – пардон, в Российской Империи – начался вместе с открытием движения по Транссибирской магистрали, которая связала крупнейшие регионы страны – Урал, Сибирь и Дальний Восток. По рельсам застучали поезда, перевозя грузы и пассажиров. С некоторым опозданием отголоски этого грандиозного события долетели до Утылвы, прервав ее ветхозаветный сон – в 191… году рядышком с селом построили железнодорожную станцию и пристанционный поселок, затем паровозное депо. Это история превращения Утылвы из села в город – в книге много превращений – людей, событий и даже городов. Население Утылвы пережило немалый рост и обновление. Сюда приезжали подрядчики, затем потянулись работники на строительство станции. Вручную насыпали земляное полотно, строили мосты и другие сооружения. Тогда же появился вокзал, казармы для железнодорожников. Кирпичные одноэтажные здания под деревянными крышами, украшенными резьбой, с длинными оконными проемами – по типовому для того времени проекту.

До постройки железной дороги шансов Утылва не имела никаких – маленькое поселение, не интересное даже ближайшим соседям – а вообще, каким соседям-то? В соседях имелись башкирский и татарский аулы, хутора Бузаковский, Сафрин, Чагино и такие деревеньки, как Батя (там еще хуже). Впрочем, с железной дорогой Утылва воспрянула – развернулось строительство пристанционного хозяйства и домов. Увеличилось население. Но в ходе дальнейших событий свой шанс Утылва упустила – на месте Бати поднялся промышленный центр Кортубин, столица одноименной области. То есть, Бати давно нет, сгинула деревенька, а Утылва стоит и, честно говоря, живет – не тужит, не грузит себя особо продвинутыми, умными мыслями, не комплексует. Пусть среди аборигенов никогда не было великих мужей – теоретиков или практиков в чем-либо – ниспровергателей, прогрессоров, оракулов или хотя бы графьев, но житейская смекалка, терпение и толика обреченности считались их сильной стороной. Особо героических страниц в истории Утылвы не найдется. Население предпочитало вести тихую, мирную жизнь. Местные неизвестно когда получили и сохранили колоритное прозвище ТЫЛКОВ. Жители Утылвы – тылки. Так более кратко, выразительно, чем тылвинцы, тылвинчание, тылвинковцы и пр. Среди тылков дворян, графьев сроду не числилось – и чиновничества тоже – как поселились здесь простые смертные, так и жили. Крестьяне, мещане, попозже появились купцы, и прочие – татары, башкиры, киргизы, казахи, казаки. Пестрый непритязательный состав. Исторический возраст Утылвы старше Кортубина.

Логично, что из тылков важных персон, авторитетов в нашем отечестве тоже выбрать затруднительно. Кое-кого можно привести – правда, с натяжкой. Обязательно нужно иметь в виду, что тылки смотрят и судят по-своему, и их оценка часто не совпадает с оценкой тех, кто тылками не является. Это так – хорошо или плохо? Например, в официальном порядке самым известным уроженцем Утылвы признан Аристарх Кортубин. Но строго говоря, он не местный – просто его биография связана Утылвой – в гражданскую войну оказался здесь и здесь же начал свою впоследствии далеко продвинувшуюся партийную и хозяйственную деятельность. Собственно тылки никогда не считали А. Кортубина своим. Зато в тылковском мнении большим уважением и симпатией пользовался другой человек, живший в то время Утылве. Вот он заслуживает упоминания – и даже отдельного рассказа.

Калина Егорович Чиросвий – так его звали. Младший из двух братьев Чиросвиев. Ларион и Калина. Непонятно, где был изначальный корень Чиросвиев – в Украине или России – фамилию-то приспособишь и так, и эдак, а в семье не сохранилось преданий из прежнего – видимо, не столь веселого и богатого существования. На новых землях в Утылве Чиросвии начали новую жизнь и не разочаровались. Дед Корнил – из отцов основателей Утылвы, и дом этого деда был одним из первых домов в Утылве – тогда еще деревне. По воспоминаниям Корнил – высокий, костистый, рыжеватый, да еще с длинным лицом и большими кистями, густо обсыпанными веснушками. Занимался землепашеством – привычным тяжким трудом поколений своих предков. Сын Корнила Егорий начал торговать зерном и потихоньку выбивался в разряд зажиточных тылков. Уральская пшеница пользовалась спросом и в России, и за ее пределами. Вообще-то, село не бедствовало – кто пахал и не ленился, тот не нуждался. Впрочем, тылковские представления о зажиточности почти спартанские. Егорий Чиросвий породил двух сыновей, которые продолжили его торговое дело. Особенно преуспел старший Ларион – торговля стала его родной стихией. Вот оказался в крестьянской (до какого-то там колена) семье смекалистый, шустрый паренек, что с разбегу постигал торговые премудрости. Все это говорит об изрядном уме – и даже при отсутствии необходимого образования. Ведь цифирь и счеты надо осмыслить без постороннего разжевывания, научиться вести приход и расход, планировать загодя. Убедившись в своей способности, Ларион целиком на нее переключился – скупал зерно в большом количестве, возил его на окрестные ярмарки, имел неплохую выручку. Брат Калина – его надежный помощник и компаньон. Царила семейственность (очень даже неплохо). Скопив некоторый капитал, братья приобрели паровую мельницу и взялись за мукомольное дело – торговали уже не зерном, а мукой и крупчаткой. Кстати на старых дореволюционных фотографиях Утылвы запечатлена чиросвиевская мельница – там она стоит новехонькая, построенная в 190… году. После гражданской войны мельницу национализировали, восстановили, и проработала она до конца 30 годов. Сейчас о ней напоминает лишь островок посреди реки Кляны, ниже мельницы был деревянный мост, на его месте потом построили железобетонный.

Чиросвии благодаря Лариону оказались самыми богатыми из тылков. Но совесть свою не потеряли. И веру братья не отринули ради наживы. Память тылков сохранила тот год, когда случились неурожай и голод (редкость в здешнем краю) – Чиросвии закупили в других местах и сделали помол на своей мельнице зерна для бедняков, чем сбили дороговизну хлеба, уберегли Утылву от несчастья. В благодарность согласились принять только хлеб-соль из нового урожая, ничего более не потребовав. К искреннему сожалению людей Ларион Чиросвий умер, не достигнув преклонного возраста и не оставив прямых потомков. Главенство в роду перешло к младшему брату – Калине Егоровичу. Интересным он был человеком – отнюдь не распахнут и не доступен с первого же взгляда – сдержанный (не как его брат горяч и стремителен), приветливый, далеко не глупый, с запасом знаний в различных областях – всего достиг благодаря самообразованию. Страстное увлечение Калины – чтение – бессистемное, конечно. Романы, беллетристика. В доме скопилось немало книг. Такое количество у Калины переросло в качество – он действительно образовывался. Кроме того, Калина Егорович выступил инициатором создания первой общественной библиотеки в Утылве при церкви. Хотя ревностным прихожанином Калина не был, начитавшись всякого помимо Псалтыря, Часослова, Четьи Минеи. Торговлей он управлял успешно, но особым жаром не пылал. На семейный доход возвели новый восьмикомнатный дом, баню, амбары, конюшню, скотный двор, погреб. Открылись бакалейная и галантерейная лавки. Торговля шла бойко. Калина Егорович не терпел одну вещь – он никогда и никому не давал деньги в рост. Односельчанам мог предложить просто с отдачей и даже нередко прощал долг. Жертвовал церкви, помогал бедным. Но все без фанатизма – скромно, деликатно. Тылки уважали его. Утылва благоденствовала не в последнюю очередь благодаря Чиросвиям.

Вровень с Чиросвиями в Утылве никто не стоял, хотя имелись и другие зажиточные семьи. К примеру, соседи Щаповы. Тоже крестьянского корня. Из первых поселенцев в деревне. Прямо как потомки пассажиров с Мейфлауэра в Америке. Доморощенная элита. Ну, так где Америка и где наша Утылва? Про этих Щаповых не нужно забывать. Они – местные знаменитости. Выбрали себе совершенно оригинальный род деятельности (сейчас бы сказали – креативный) – изготавливали трости. Из березы, яблони, клена. Постепенно научились украшать трости резьбой, наносить лак. Поскольку промысел местный, и сырье тоже отсюда, то цену на товар не загибали – приобрести могли не одни лишь богатые клиенты. Мастерство росло, появились скупщики. Но Щаповы быстро смекнули и начали сами торговать своими изделиями – их покупали по всему Уралу. Образцы сохранились в Кортубинском музее декоративно-прикладного и народного искусства – это официальное признание. Мастерами были исключительно Щаповы – чужаки до тайн ремесла не допускались. Промысел захирел в 30 годы, и связано это опять с Щаповской фамилией – именно тогда молодые Щаповы покинули Утылву и отправились искать счастье в чужие края. Их потомки выбрали иные профессии, достигли высот в карьере, дедовские трости превратились в семейные предания. Жаль. Потому что сейчас антикварное изделие с вырезанной эмблемой мастера («Щ») и далее – буковками У-т-ы-л-в-а – очень даже ценится. Хотя бы палка Юлии Тубаевой, которую она берегла и не согласилась сменять на модный импортный подарок – отказала даже олигарху Генриху Сатарову. Капризная старуха! Щаповские палки нашли хозяев не только в Тубаевском семействе. Руководитель строительства КМК Иван Глайзер пользовался с удовольствием (ноги у него были крепкие). Зато Аристарх Кортубин болел, располнев на нервной ответственной работе, и без поддержки ходить не мог – палочка ему ой как пригодилась. И даже красавица Марьяна – жена всесильного начальника ИТЛ№9 Решова – сделала мужу красивый и удобный подарок. Сразу после этого в бумагах Щаповых оказалась запись, что они из самого что ни на есть бедняцкого класса, а потому спокойно работали на стройке, дали детям хорошее образование. Щаповы обосновались на жительство в Коммуздяках – сперва в землянке, потом в частном доме. И сейчас там живут (если не ошибаюсь, в соседях у бабки Максима Елгокова – Юлии Тубаевой).

К чему все это? Щаповские палки не имели отношения к нашей истории. Щаповы имеют, но объяснения позже. А все это к тому, что тылки – не прибитые жизнью, ограниченные людишки, пленники захолустной серости и тоски. Посреди удивительной, поистине сказочной природы – не имеющей границ древней Богутарской степи – нельзя замкнуться в маленьком унылом мирке, когда даже против собственной воли тесные рамки разобьются, и из темноты и духоты ты непременно выпадешь на зеленый ковер – на землю покоя, довольства и счастья. В местах, подобных этому, счастье, наверное, и рождается, обиды отпускают, и душа начинает петь. Каждый из тылков хоть однажды испытал такое чувство – т.е. хоть один раз был счастлив. Приоткрою голубое небесное покрывало над тылвинскими обстоятельствами – самая звонкая песня получилась у девочки Калинки – внучки Калины Егоровича Чиросвия.

Но даже в Утылве счастье не вечно. Увы, не бывает так, чтобы на чистом голубом небе не мелькнуло долго ни одного облачка – пусть его легкой тени. Когда-нибудь что-то происходит. Настали смутные – революционные – времена, и сотряслись самые основы основ. Где-то очень далеко, за тысячи километров – за степным горизонтом – той границы, за которой не расстилались ковыли, не шумели поля пшеницы, не парили в воздухе орлы, распластав могучие крылья, не журчала чистая, наивная Кляна, и не цвели по ее берегам красные редивеи – то есть, неизвестно где. В больших городах с гордыми дворцами и площадями, дымными фабриками и заводами случился катаклизм. Одни люди пошли против других людей, народ взбунтовался против прежней власти (наверное, имелись серьезные причины), и полыхнуло жаркое пламя гражданской войны. Далекая Утылва вынужденно пробудилась от своего безмятежного сна и с удивлением взирала на вокруг.

Контрреволюция на Южном Урале выразилась в хозяйничанье казаков атамана Дутова. В Утылве пришлые чужаки – военнослужащие и штатские – создали волостной ревком, сформировали отряд Красной гвардии из нескольких десятков человек – в основном из железнодорожников, солдат и крестьянских бедняков из окрестных хуторов – Бузаковского, Сафрина, Чагино. Местная молодежь с энтузиазмом кинулась в мировую заварушку – лишь бы стряхнуть с себя сонное, вялое, безысходное существование. Семнадцатилетние парнишки Грицан Решетников, Агап Нифонтов, Антон Кулыйкин, Сашка Анютин отправились воевать за рабоче-крестьянское счастье. Командир отряда – солдат и убежденный большевик Аристарх Кортубин. Его ближайший соратник – комиссар Кирилл Солин. И понеслось!!

Летом 1918 года дутовские белоказаки напали на Утылву – это был стремительный наскок, как прощупывание обстановки. Местные красногвардейцы приняли бой. Бойцы плохо обучены и вооружены, в руководстве отряда между Солиным и Кортубиным наметились разногласия относительно тактики боя. Поражение закономерно. Солин и 20 человек погибли. Похоронили их в братской могиле на горе Шайтан-тау. Необстрелянной молодежи посчастливилось уцелеть, но все вместе прикоснулись к смерти – ужасное знание. Хуторскому пареньку Антону Кулыйкину шальной пулей раздробило коленку – на всю жизнь остался инвалидом. Уцелевшие красногвардейцы во главе с Кортубиным ушли из Утылвы к Орску. Первый опыт обернулся трагедией. В Утылве раньше никогда не воевали и не хоронили убитых – вместе с ними тогда умерла частичка прежней – счастливой – Утылвы, но уже ничего нельзя вернуть и исправить. Всего лишь частичка счастья – а целого уже нет. Расцветшие в тот год на горе Марай редивеи были особенно красивы – своим ярким кровавым цветом.

В начале 1919 года Советская власть вернулась в Утылву, но весной началось наступление Колчака, и Утылву снова сдали белым. Летом 1919 года город окончательно освободили (от кого?). На могиле К. Солина и его товарищей установили деревянную звезду с расходящимися лучами.

Наведение порядка при любом строе должно начаться с ремонта станции, депо, пристанционных путей – и началось именно с этого. Восстановленная ветка вошла в состав Ташкентской железной дороги. Мирная жизнь, столь любезная настроению тылков, вернулась в их дома. А люди не ждали многого – всего остального они рассчитывали добиться своим трудом. В конце тридцатых годов в Утылве организовали лесосплавную контору. Леса здесь не было, но часть того леса, что сплавлялся по Маре из Башкирии, задерживалась в Утылве и шла на распиловку. На Маре заработал лесосплавный участок. Станция, депо и участок – самые важные предприятия довоенной Утылвы.

Известные тылвинские семьи (где известные? а прежде еще и богатые) испытали свою долю невзгод. Уже говорилось, что Щаповы закрыли семейное дело. Как выразился один из молодых и не слишком грамотных представителей новых властей Антон Кулыйкин – кому теперь нужны ваши палки? прежних хозяев мы прогнали как хромых куриц, и старый строй выкинули на свалку истории, а при коммунизме все люди будут красивыми и здоровыми, калек не будет – здоровым палки без надобности; а мы еще доберемся до вас и выясним, как вы наживались, когда рабочий люд страдал и надрывался на непосильной работе на капиталистов, в то время как вы для богатеев палочки разукрашивали! После эдаких слов Щаповы – молодое поколение – собрали необходимое имущество, уложили на две подводы, посадили детей и уехали на новую стройку под деревней Батей – туда вербовали вовсю, обещали молочные реки и кисельные берега. Старики Щаповы остались доживать. Калина Егорович Чиросвий пережил революционные пертурбации, переход власти от красных к белым и обратно, никуда не уехал из Утылвы. Упрямый старик – и не из пугливых! Даже жесткие рамки новой коммунистической идеологии, направленной на утверждение всеобщего счастья (это действительно так!) не заставили тылков относиться к Калине как к недобитку эксплуататорских классов. Гонения не коснулись крупного торговца – советская власть в Утылве вынуждена подчиниться единодушному мнению большинства. Калина Егорович сдал золото и прочие семейные ценности властям и продолжил жить в своем доме – правда, изрядно потеснился. Чиросвии занимали две комнаты и кухню, в остальные помещения поселили чужих людей (не тылков) – дом из частного превратился в коммунальный. В старости жизнь Калине Егоровичу скрашивали две внучки – старшая Фаина и младшая Божана. Фаина удалась в крепкую, добротную породу Чиросвиев – рассудительная, степенная, миловидная девушка, она даже вышла замуж за молодого коммуниста Кулыйкина, неплохо устроила свою судьбу, до конца прожила в Утылве, ее потомки – Кулыйкины – живут здесь до сих пор. А вот младшая – особенная, непонятная. В Утылве думали, что она навроде не в себе – слишком порывистая, переменчивая, взбалмошная, никогда не угадаешь, что у нее на уме – да и с умом тоже. Но из уважения к Калине Егоровичу внучку не звали дурочкой – просто странной. Ведь Божана была его любимицей – настолько дед к ней благоволил, что Божану с детства прозвали дедовской внучкой – Калинкой – это прозвище сохранилось при ней на всю ее недолгую и нелегкую жизнь. И мы с этого момента станем называть девушку Калинкой – такой она осталась в памяти тылков. Наша история связана именно с Калинкой – пожалуй, если бы не было ее, или ее жизнь сложилась бы иначе (более счастливо и рассудочно), то не было бы и нашей истории. Пока не начнем углубляться в подробности, тем более, что все упомянутые члены семейства Чиросвиев уже давно на кладбище. К нынешнему времени умерла последняя кровная Чиросвий – старая бабушка Лидия Грицановна. Как раз Калинка – ее мать. Покуда оставим Чиросвиев в покое, но надолго забыть про них не выйдет.

Тылвинская история, между тем, продолжалась. В 20-30-е годы Утылва по- прежнему называлась железнодорожной станции, в войну и после нее – рабочим посёлком, а в 195.. году ей присвоили (наконец-то!) статус города. Хотя если бы не война – может, этого не случилось бы. Утылва – не типична для Урала, где города возникали при заводах, и эта связка была обязательной для выживания каждого в том традиционном тандеме (взять историю Екатеринбурга, Тагила, Укалаева и др.). Утылва сейчас – центр обширного сельскохозяйственного района. Свою промышленность получила в военное лихолетье. Сюда эвакуировали небольшой завод по производству металлоизделий с Украины. Приезжие специалисты и местные тылки не подкачали – сделали все для фронта, все для победы. Оборудование разместили в помещениях лесосплавной организации и производство возобновили за три месяца. После войны завод не вернули, а определили ему место в Утылве, отстроили, укрупнили. Главная продукция Тылвинского механического завода (ТыМЗ) – известная не только в Кортубинской области, но и в стране – небольшие пресса, гидравлические прессножницы, станки, инструмент. Таким образом, с середины 20 века Утылва вошла в промышленную агломерацию Южного Урала, видным членом которой являлся Кортубин с его металлургическим комбинатом, а еще Орск, Новотроицк, Медногорск. Достойная компания!

До областного центра Кортубина примерно полтораста км. От Москвы до Утылвы можно добраться поездом за 40 часов. В Утылве располагается одноименная станция Южно-Уральской железной дороги. Станция оживленная, электрифицирована в начале 80-х годов. Движение тогда было интенсивное – десятки пассажирских поездов, электричек, грузовых составов. Среди грузов преобладала продукция заводов, а также зерно. Прямо за станцией хлебоприёмный пункт с большими складами. Элеватор.

Городок маленький. Национальности жителей – русские, башкиры, казахи, татары. Бюджет муниципального образования дотационный, но есть все перспективы для развития (стандартная формулировка сейчас).

Расцвет Утылвы пришелся на брежневскую эпоху, население перевалило за 30 тысяч человек. Работали ТыМЗ, совхоз имени героя – большевика К. Солина. В городе создана инфраструктура – школы, больница, учреждения культуры и спорта. Именно тогда к окрестностям Утылвы стали выказывать любопытство любители горных лыж – этот вид досуга тогда был неформальным. Внедрялось уличное благоустройство. Появились тротуары, городской фонтан, аллея славы, памятник победе в ВОВ (женщина с раскинутыми руками). В 90 годы все рухнуло.

Утылву настиг общий упадок. До этого движение по станции происходило интенсивно – возили промышленную продукцию, сырье для металлургического комбината и много зерна. Рядом элеватор. Теперь траффик резко снизился. Вставший ТыМЗ очутился в гордой компании – Кортубинский комбинат и многие уральские заводы тоже переживали все прелести переходного периода. Пассажирские поезда редки, провинциальные города и поселки капсулировались. В Утылве (как и везде в России) – массовые сокращения, невыплаты зарплаты. Но железная дорога хоть как-то шевелилась, и жизнь на станции и в Утылве не замерла совсем. Люди занялись натуральным хозяйством – как их деревенские предки. Засадили огороды, развели скотину. Живые деньги Утылва видела лишь через зарплаты железнодорожников и пенсии стариков, выплаты бюджетников. Кот наплакал. Не секрет, что роль универсальной валюты играла водка (или чаще самогон).

90 годы Утылва перетерпела – тылков так просто не сковырнешь. Понемногу появились заказы для ТыМЗ – как только ожил Кортубинский комбинат. Стало легче. Совхоз им. К. Солина преобразовался в частное хозяйство, его продукция тоже находила сбыт. И вроде как пережили невзгоды, подняли головы и разогнули плечи, вдохнули родной воздух, но естественное ощущение счастья посреди этой благодатной земли не вернулось к тылкам – что-то было неспокойно, муторно на душе. Тылки не обманывались!

Сейчас ТыМЗ – акционерное общество. Повторилась история с акционированием Кортубинского металлургического комбината – правда не в тех масштабах, но с теми же персоналиями. Тылки не стали хозяевами и не получали доход со своих ценных бумаг – акций ТыМЗ. Эти акции – солидный пакет – оказались в собственности владельцев ОАО Наше Железо, а сам ТыМЗ вошел в состав областного холдинга. Т.е судьбой Утылвы распоряжаются из области – в буквальном смысле. Уж если сейчас заговорили об угрозе остановки комбината – это ж скольких тысяч людей коснется! – то закрыть на клюшку небольшой заводик в провинциальной дыре очень легко. Ничего не изменилось в жизни. Что же останется в таком случае Утылве? Предприятия поменьше – хлебозавод, хлебоприемный пункт, пимокатный цех (валяние валенок), расчес пуха и шерсти и производство пуховых платков, паутинок, палантинов, маслозавод, кирпичный завод. Маслозавод прекращал свою деятельность, затем возобновил. И хотя уже говорилось, что перспективы для развития у Утылвы имеются (у нас не только про Утылву подобное говорят), настоящее положение критическое. Посчитаем – позагибаем пальцы. Ты с нами, читатель?

ТыМЗ фактически остановлен. Его строптивый директор – старый коммунист Борис Васыр – отправлен в отставку. Кирпичный завод тоже замер – последний крупный заказ был от тогдашнего совхоза для новых коровников (в совхозе еще не оформились пайщики, решал директор Г. Сыродь). Валенки валяют по-прежнему, козий пух расчесывают, платки вяжут, а тылвинские мастерицы носят вещи на продажу на станцию, обходят поезда, предлагают пассажирам – вещи качественные, оригинальные, самый настоящий хендмей – покупают охотно, семьи вязальщиц прокормятся, а остальным что делать? Маслозавод приобретен бывшим совхозом – и хорошо –есть сырье и работа. Но для Утылвы погоду не сотворит. Как ни крути, а без ТыМЗ не обойтись – умрет ТыМЗ, умрет и Утылва.

Пришло время спросить – как же его величество рынок? Где его могущественное, почти сказочное влияние, способное вдохнуть жизнь в бедную окраину? Где новые производства, рабочие места? Ведь сумели же в Союзе создать крупную промышленную зону на Южном Урале – за тридцать лет примерно. А начинали практически с нуля – с голой степи. Конечно, в нашем случае тридцать лет еще не прошло – только 2008 год на дворе. Ну, да – ну, да – все впереди. И уже есть росточки. Скромные. Пример успешного частного бизнеса – молодой развивающийся горнолыжный курорт «Редивей» рядом с Утылвой. Пологие холмы очень подходят для катания на лыжах и сноубордах. Количество гостей растет год от года, и владельцы курорта лелеют честолюбивую мысль когда-нибудь сравняться со Швейцарией (опять к ней вернулись). Действительно, а почему бы и нет? Курорт уже работает круглогодично – летом пеший туризм, полеты на дельтапланах с окрестных холмов. Помимо горнолыжного собираются развивать водный, конный туризм, еще дельтапланеризм. Пожелаем успеха! И снова к нашим баранам.

Уважаемый читатель, эгей!! Не надоели еще подробности из прошлого Утылвы? тем более, советского прошлого. Да нафиг оно нам сдалось! Подходяще спеть знаменитые строки «отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…» Конечно, если вы молоды, то не помните. Но все равно, давайте отряхнем! вот так! И людей отряхать будем – Ивана Глайзера, Аристарха Кортубина, Кирилла Солина, Иннокентия Елгокова и его жену Агриппину Ивановну, их дочь Марьяну и Марьяниного сына Марата, Прова Сатарова, ставшего предателем на старости лет, бывшего попа и зэка Макария Порываева – кого еще до кучи? Анютина, Пивых, Василия Тубаева, его вдову Юлию (да, она пока жива, но ведь скоро умрет) и даже чекиста Решова. Отряхнем всех! словно не было их – живых, гордых, упорных, оставивших нам в наследство свою страну. А мы это наследство проср… Участь нищих тяжела – особенно, у нищих духовно. У нас с вами.

Ладно, не обижайтесь. Вы же читаете сказку. Все лишь выдумка.

Опять же не удержусь – многие из тех людей были героями, а теперь стали кем? И нам не надо становиться болванами. Возьмем пример с умных людей. Сейчас, в сложный кризисный период в областном правительстве заняты глобальными делами – например, Кортубинским металлургическим комбинатом. Это понятно – именно крупное промышленное производство влияет на ситуацию в целом. Трудности АО Наше железо катастрофически сказываются на множестве средних и мелких предприятий и фирм, что сосредоточены возле комбината, на население всего Кортубина. Речь идет о сотнях тысяч людей. В таком понимании вопросы с небольшими городками и поселками отодвигаются в далекую перспективу – ведь как-то они выживали все это время – вот пусть и дальше продолжат. Тем более отсталая южная окраина области – она всегда была преимущественно сельскохозяйственной, ее жители привыкли опираться на собственные силы, и совершенно не избалованы вниманием областных властей (смешно, но точно также кортубинцы отзывались о Москве). Еще одно крамольное соображение – на столь благодатных землях голод не грозит (ну, исключая уж сильно засушливые годы – пока бог миловал от этого). Т.е. реально прожить и на подножном корму. Кортубин рассуждал трезво – ресурсов у области нет – в критический момент, конечно, выручим, но момент еще не наступил. Это что касается помощи. А для отчетности перед центром у кортубинских чиновников полный порядок – разработана х..ева туча планов по стабилизации ситуации в регионе, борьбе с кризисными явлениями, активной политике на рынке труда. В рамках отдельной программы «Содействия занятости населения Кортубинской области» предусматривалась реализация крупного проекта – туристическо-рекреационный кластер «Редивей» как основа диверсификации экономики моногорода Утылва. Участники и инвесторы проекта – правительство Кортубинской области, муниципальное образование Тылвинский городской округ, а также малый и средний бизнес. Предполагалось создать десятки новых рабочих мест (отчего же не сотни и тысячи?). Насчет бизнеса – даже в Кортубине старику Порываеву было смешно, а в такой дыре, как Утылва всякий смех пропадает.

Невеселые итоги размышлений. Что же предпринять? Что делать? Извечный вопрос российской действительности. Внушает надежду, что с таким вопросом ничего не заканчивается, а лишь начинается. Например, началась наша история.

**

Лидия Грицановна Чиросвий всю свою сознательную жизнь прожила в Кашкуке в Утылве. Поселок изначально формировался на два ядра. Станция Тылва, вокзал, депо, казармы – это одно. Село Утылва с избами и хозяйственными постройками – другое.

Доныне более-менее сохранилось железнодорожное ядро. Старый вокзал – одноэтажное здание дореволюционной постройки – типовое для того времени, хотя небезынтересное. К сожалению, солидная доля исторического интереса испорчена ремонтом начала 2000 годов, когда МПС (а после ОАО РЖД) подвергло подобной уродливой переделке кучу маленьких провинциальных вокзалов по всей территории страны. Да, разумеется, старые вокзалы нуждались в ремонтах, но у нас как всегда – одно лечим, а другое калечим. Заступиться за тылвинский вокзал было некому – то ж не архитектурный памятник. С одной стороны кассовый зал, с другой – ресторан, который еще в 90-е годы сменился на совсем непрезентабельное питейное заведение – как говорится, ближе к народу. Кирпичные железнодорожные казармы образовали первую прямую улицу в Тылве, которая так и стала называться – Железнодорожная. Здания стоят с одной стороны – они практически одинаковые, с небольшими различиями в планировке; нумерация домов начинается с первой цифры – намбер уан! бу-бум!! Теперь часть домов сильно обветшала и признана аварийной – жители получили квартиры в Новом Быте, но кое-где по Железнодорожной живут и продолжают испытывать прелести сурового быта первой половины прошлого века – пользуются газовыми баллонами, носят воду из колонок, топят печи. Да и вообще, такое впечатление, что самая большая и старая часть Утылвы – поселок Кашкук – там же и остался – в прошлом. Но ведь так было не всегда! был праздник и на кашкукской улице – и не на одной. Это когда в 50-е годы началась планомерная застройка села.

Второе равноценное ядро поселка Кашкук – село Утылва – не уцелела из-за послевоенных пертурбаций. Благодаря ныне всеми охаянному советскому периоду Утылва не осталась безнадежной дырой. Запустили ТыМЗ. Тогда же реализовали первый градостроительный план, спроектировали несколько улиц. Поселок Кашкук – именно тогда он сформировался в основном своем виде – стал местом сосредоточенности сталинской застройки – о, как! Планомерно возводились двухэтажные здания типовых серий – так называемые сталинки. Но не спешите их так называть – тылвинские сталинки ничуть не напоминали помпезный сталинский ампир на улице Советской – парадном лице областного центра Кортубина. Сталинки в Утылве соответствовали проекту массовой городской застройки эконом класса – добавим, даже супер – эконом класса. Фундаменты и иногда первые этажи старались делать из кирпичей, но для вторых этажей и крыш использовалось более дешевое дерево. Главные преимущества – простота и дешевизна. И типовой характер в худшем смысле. Нет ни одного здания выше второго этажа, никаких украшательств. Жилье предназначалось для первых работников тылвинского механического завода. Малоквартирные дома. С двух торцов располагались входы, квартиры внизу и вверху – двух- и трехкомнатные и, как правило, первоначально коммуналки. Двух подъездные дома – уже более поздних годов постройки, Г-образной формы, и их меньше. Чердаки, кладовки под лестницами. Деревянные перекрытия, стропила. В домах имелись кухни, санузлы, центральное отопление. В 80 годы газовые колонки успешно заменили горячим водоснабжением. Автор не открывает в данном случае Америку – пусть даже одноэтажную. Подобные здания строились во всех уголках нашей необъятной Родины и даже в столицах – правда, в Ленинграде они отличались дополнительным декором, а во всяких медвежьих углах типа Утылвы выглядели просто и аскетично. Безупречный вкус – ничего лишнего.

В поселке своя школа, построенная в 50-е годы вместо старой, ютившейся до войны в железнодорожных казармах; здесь учились поколения детей работников ТыМЗ. И эта новая школа как две капли воды походила на тысячи таких же школ, возведенных по типовому проекту по всему Союзу. Двухэтажная, малокомплектная (как бы сейчас выразились), с декоративными медальонами на фасаде – в центральном медальоне изображение юной кудрявой головки (маленький Ленин как пример для учеников), в боковых медальонах веера из бумажных листов и писчие перья. Нынешняя школа оказалась давно старой, не отвечавшей современным нормам, но в Кашкуке рождалось все меньше детей, и вопрос о новой школе не возникал.

Поселок Кашкук – это улицы Железнодорожная, Колхозная, Синецветная, Энгельса, Коммунальная, Полевая, Рабочая и другие; главная среди них – проспект Космонавтов.

Проспект космонавтов – изначально улица А. Кортубина, видного областного партийного и хозяйственного деятеля, уже хорошо знакомого читателям. Не нужно удивляться – в одноименной области существовала масса объектов (как природных, так и рукотворных), что носила славное имя – очевидна бедная фантазия у людей. Ну, в самом деле! не наградишь ведь какой-нибудь мелкий заводик именем великого Сталина – неправильно поймут и еще припомнят. Главная улица Утылвы закономерно названа так, поскольку А. Кортубин являлся первым председателем Тылвинского совета, затем он продолжил выдающуюся карьеру на строительстве металлургического гиганта – КМК. То есть, в области мало реальных исторических фигур, чьи имена можно присваивать новым объектам (а в период 30-60 годов здесь развивалось бурное строительство, когда поднимались города и поселки) – правильных с идеологической точки зрения фигур, поэтому фамилия Кортубина шла нарасхват. Так вот, улица А. Кортубина в Утылве продержалась лет десять, потом наверху разразились очередные катаклизмы вроде разоблачения культа личности и пр., и наивные тылки послушно выполнили директиву областных властей – центральную улицу переименовали в Проспект космонавтов – удачный шаг при любом государственном курсе и любом составе Политбюро – ну, или Администрации Президента. И сейчас значится – Проспект космонавтов.

Долгое время лишь центральная улица Утылвы имела правильные, отделенные от проезжей части тротуары – по этой причине получила гордый титул – Проспект. На прочих улицах Кашкука – Колхозной, Коммунальной или Весенней – функции тротуара выполняла широкая обочина, а кое-где эта обочина отсутствовала вовсе. Но прежде по поселку ездило мало машин – в основном, заводские грузовики, общественный транспорт потребовался в связи с разрастанием микрорайона Новый Быт и с необходимостью доставлять людей оттуда к проходной ТыМЗ. Первый маршрут, конечно, пролег по Проспекту космонавтов – ездил один автобус, затем парк постепенно пополнялся за счет списанных машин (да хотя бы из Кортубина). И вот в чем парадокс – тротуаров нет, но послевоенная Утылва очень долго была пешеходным городом – обойти из конца в конец займет часа два.

По проспекту в отдельных домах – в их первых этажах – размещались продуктовые и промтоварные магазины (с архаичными деревянными прилавками, у которых откидывались крышки), различные учреждения – ЖКО, прокуратура, военкомат, библиотека, гостиница, ателье, обувная мастерская и пр. Проспект старался держать свою марку.

В конце 60-х годов в Кашкуке появились хрущевки, затем брежневские панельки – несколько кварталов, но погоды они не сделали – строительство переключилось на Новый Быт. Там получали жилье семьи с детьми, стремилась уехать молодежь, вкладывались в кооперативные квартиры состоятельные люди. Пусть в Кашкуке по-прежнему размещалась резиденция городских властей – бывший горком, горисполком, комсомольская организация, а теперь мэрия, филиалы федеральных структур – все в одном лице, то бишь в серой трехэтажке на площади с чугунным Героем на кирпичной тумбе, но неофициальный центр Утылвы сместился в новый поселок.

А Кашкук остался со своими старыми обшарпанными сталинками (вернее, пародиями на них), сараями и гаражами, тихими зелеными дворами, общей патриархальной атмосферой. И казалось, что жители Кашкука сами безнадежно одряхлели и смирились с этим. Все больше напоминало своеобразное гетто – советского периода.

Вот в такой – на современный взгляд унылой, совковой, без всякого креативного проблеска – атмосфере прожила всю жизнь Лидия Грицановна Чиросвий. Нынешние свободные индивидуумы могли только посочувствовать. Но старушка успела помереть – чего уж теперь…

Неужели зря Максим Елгоков катит по пыльной дороге, пересчитывая все ямы да ухабы? Кто знает…

***

С описаниями и историческими экскурсами (ничтожными, нужно заметить) пора закругляться. Надеюсь, читателями не надоело. В предыдущей главе рассказывалось, чем интересным ознаменовался минувший день в Кортубине, и что пришлось пережить членам достойного семейства Елгоковых – Тубаевых, не заслуживших того – ну, понятно чего (или непонятно?)… А чем в это время занималась Утылва?

День 7 мая 2008 года – красную дату в политическом календаре свободной России – тылвинские аборигены (в просторечии ТЫЛКИ) возмутительно проигнорировали, тем самым явив свое дремучее невежество и пофигизм. Это характерно для Утылвы. И потому некоторые статьи из законов (именно про неуважение к властям) пора возвращать в употребление – ну, может быть, не в расстрельном варианте. Иначе тылков ничем не проймешь.

Где-то вершились великие события, и куча умных людей – профессионалов своего дела – очень старалась донести до простого народа смысл происходящего – не только кремлевскую церемонию, но и смысл. Но тылкам же наплевать! они не включили свои телевизоры и не восприняли предложенного эффектного зрелища. Право, новый, молодой, полный благих намерений правитель России не заслужил подобной неблагодарности. Потому и нужен аналог знаменитой 58 статьи. Очень нужен!

В Утылве в эту пору полновластно царствовала весна. Баба Лида еще жила, когда первый весенний месяц – март – взбудоражил счастливым предчувствием: старый твердый желтоватый снег начал таять, сквозь ледяной панцирь вдруг чистой голубизной высверкнула Кляна, небесный свет заиграл золотыми бликами, беспардонно растрезвонились птицы, и так пахнуло сладким запахом земли – просыпающейся живой природы. Баба Лида еще жила и радовалась, когда высунулась острая травка, на березах раскрылись сочные зеленые листочки, и в дворовых клумбах расцвели первые тюльпаны, а пустыри сплошь покрылись желтыми лютиками. Казалось, зима изгнана, и жизнь окончательно восторжествовала над смертью, счастье шагнуло в весенний мир под какофонию ликующих звуков – стрекота, криков, песен, стонов. И даже люди смягчились и поверили новой надежде, что все будет лучше, добрее – все впереди! А затем пришел май с его теплом и грозовыми дождями. Цветение стало буйным, торжествующим, счастье – абсолютным. Вот тогда впервые синей ночью ветер донес со стороны степи голос перелетной кукушки – ку-ку… – и странно кукование оборвалось на втором слоге. Люди не поняли печального знака, не обратили внимания. Но баба Лида умерла. Как же она так? не дождавшись, когда расцветут яблони и сирени, когда степь окрасится серебристыми переливами ковылей. Когда это будет – но уже не для всех…

День 7 мая для жителей Утылвы (уточним ради объективности – Кашкука), не отягощенных важными и серьезными мыслями, начался одинаково – в старом дворе по улице Коммунальной, 6. Перед двухэтажным домом, на котором наружная краска давно облезла, и лишь на первом этаже красовались новые стеклопакеты, в других окнах – рассохшиеся деревянные рамы. Подъезд словно вход в сказочную пещеру – низкий, темный, обшарпанный, со скрипучими деревянными ступенями и сквозняком из подвала. Оно понятно, что модная реновация уральской дыре ничуть не грозила. Впрочем, обстановка была довольно уютная – настроение давно обжитого и приспособленного человеческого жилья. Пространство между домами облагорожено умелыми хозяйственными руками. Тылкам тоже присуще человеческое стремление к красоте – не как есть, а как должно быть. А есть так, как в любом дворе в Кашкуке – дощатые сарайки для хранения урожая, солений, варений, разного хлама – мелкого и громоздкого, который уже не нужен, но и выбросить жаль. Столбы с веревками для сушки свежестиранного белья. И много живой зелени кругом. Саженцы, воткнутые в землю счастливыми новоселами послевоенных лет, уже выросли – вымахали дубы, яблони, рябины, клены. Раскинутые ветви старой ирги затеняли окна, но и скрывали подробности сурового безыскусного быта. Заросли выдурившей крапивы вперемешку с лопухами. Цветы в клумбах из старых автомобильных покрышек. Рядом примостились поделки для души – те же покрышки разрезались острым ножом, и получались фигурки лебедей, изогнувших шейки – для полного сходства все это красилось в белый, на кончике – лебедином клюве – капали красную краску. Такие лебеди встречались почти везде в Кашкуке. Но во дворе бабы Лиды в этом году приготовили нечто особенное – из пластиковых бутылок выложили изящную клумбу – в форме стрекозы – на крылья взяли бутылки голубого цвета, на стрекозиное тельце – коричневого. Стрекозу засадили тюльпанами – белыми и красными. Очень эффектно! Роскошные ковры из диких тюльпанов расцветают по соседству – в заповеднике Богутарская степь, а на клумбах в Утылве должны были распуститься их культурные собратья. Красные тюльпаны, конечно, не сравнятся с редивеями, но тоже очень красивы. Двор рассчитывал победить в ежегодном конкурсе на лучшее цветочное оформление в поселке, но с самого начала – с мая месяца – все пошло наперекосяк.

Центр светской жизни двора – лавочка. Когда-то больные тополя срубили, но могучие корни не стали выкапывать – на два пня положили обструганные доски. Получилось очень удобно. Приоритетным правом на лавочку обладали старушки из ближайших домов. Здесь любили сидеть, погреться на солнышке, обсудить последние сплетни, поругаться (конечно, не без этого). Старушки знали друг друга еще незамужними девушками, но жизнь успела промелькнуть птицей – стремительно, непонятно, страшно. И вот уже вместо румяных щечек морщинистые складки, нет тонкой талии, которую обхватывал девичий поясок, на прежде гладких ножках, одетых в теплые носки и тапочки, вздулись синие вены, руки исковерканы домашней работой, из-под платка торчат седые пряди. Увы! а в глазах все равно молодое выражение, и душа не желает смириться с неизбежным… Сегодня не стало их подружки – баба Лида умерла. Хотя покойница при жизни не очень-то дружилась – всегда держалась наособицу. Единственной ее подружкой – и то с натяжкой – стала такая же учительница и родня по мужу Агния Николаевна Кулыйкина. Но в их отношениях было мало того, что называют – с некоторым пренебрежением – бабским; да и то сошлись баба Лида и Агния, уже перешагнув полувековой рубеж.

7 мая 2008 года двор по Коммунальной, 6 наполнился не лишь седыми старушками – конечно, они тоже пришли – не могли не прийти. Пусть не проводить до кладбища старую знакомую, а хотя бы просто доковылять до подъезда бабы Лиды, повздыхать и растереть на щеках саднящую дорожку от слез. Но толпу собрали еще мужчины и женщины разных возрастов – коренные тылки из Кашкука. Они принесли охапки цветов со своих огородов, стояли и переговаривались. Как и в старом Кортубине здесь сменялись поколения в семьях, и судьба каждого человека была как на ладони для всех окружающих – плохо ли, хорошо… Сегодня – 7 мая – наступил черед проводить в последний путь умершую бабушку – тихую, спокойную, одинокую – простую учительницу давно на пенсии. Совершенно незначительный персонаж, что окажется в центре всех событий. Да, именно эта бабушка. Лидия Грицановна Чиросвий. Наверное, вы уже запомнили ее имя?

Тылки столпились во дворе – напротив как раз торца дома, где был вход в квартиру бабушки. Жила она на втором этаже, занимала две комнаты – сейчас эти окна были распахнуты, и легкий свежий ветерок раздувал ветхие занавески. Покойницу еще не привезли из морга, толпа ожидала, в ней велись неспешные ленивые разговоры – обо всем и ни о чем – больше, конечно, о Лидии Грицановне. Вот они – тылки во всей красе! Прислушаемся.

– Да, старушка десятки лет учительствовала – и все в одной школе. Как приехала молоденькой, так и до конца… Сперва в старой железнодорожной, а потом новую школу построили на заводской район, и баба Лида туда перешла. Сколько охламонов выучила, воспитала. Считай, каждый взрослый тылок – ее бывший ученик. Это ж прорву терпения надо иметь! А баба Лида еще совесть имела – она душу в работу вкладывала.

– Верно, верно. Родная речь, русский язык и литература. Пусть не помним из ее предмета ничего или сущую малость – про Базарова там, Ульяну Громову или про клячу историю… Но ей благодарны – не кляче, а учительнице. Вроде скромная, тихонькая старушка, а все в Утылве ей обязаны. Начиная с нового мэра – Сережки Колесникова – чтобы ему!.. Лучше бы слушал учительницу – не было бы сейчас так хреново…

– С бабой Лидой здоровались. Каждый, кто навстречу – Здрасьте, баба Лида… Она только шла и успевала кивать – здрасьте, здрасьте… И всех помнила по именам – кто недавно закончил школу, а кто и десять, двадцать лет назад…

– Память у нашей бабушки феноменальная… была… Однако в последнее время она не выходила. Лежала больше.

– Добрая душа. И ведь никогда не просила ничего – все у нее есть, всем довольна. Настроение ровное, приветливое. Вежливая. Культурная. Вот что язык и литература с человеком делают. Правда, мне предметы не давались…

– Ты в ее квартирке был? Поднимался сейчас? Нет? Там же масса народу потопталась, грязи нанесли. А че высмотрели? Старая советская мебель – крепкая, конечно, ниче ей не сделается. Шкаф, стол, табуретки, телевизор черно-белый сломанный, на кухне опять же стол, полки, колонка. Книжек много – она полку уставила и на подоконник взгромоздила. Читать любила больше, чем телевизор смотреть или на лавочке во дворе языком чесать…

– Кровать с панцирной сеткой – она ее застилала голубым покрывалом, еще на подушках кружевные накидки – прям как у мамы моей… Увидал сегодня, и на сердце горячо стало… Кто кровать заправлял покойнице-то? Не она же сама?

– Типун тебе на язык. Машутка Кулыйкина. Она напоследок у бабы Лиды была частой гостьей. Девчонка странная, но не злая – доверчивая. Покойница ее отличала.

– Баба Лида старалась ходить – с палочкой правда. Старинная у нее палка – Щаповская еще. Наверное, от деда Калины досталась. А Людка Кулыйкина палку уже прибрала. Старинная вещь – дорогая. У Людки глаза завидущие.

– Без палки тяжело было бабе Лиде. Ноги опухали. Вот же слабое место у наших бабушек – ноги. У Агнии – коленки… Но покойница не смирилась. Воля у нее… Помню, в прошлом годе – зимой снегу навалило, и дорожки не чищены – как всегда, в общем. Иду по улице, вижу бабу Лиду – в пальтеце, которому лет двадцать, не меньше – с каракулевым воротником, в толстой шали – как есть, бабушка… Морщинки лучиками вокруг глаз, а сами глазоньки точно круглые вишенки. Зубов не хватает. Седая как лунь – а вроде от природы волос у нее черный, курчавый… Присела на лавочку, что на аллее перед школой – тяжело ей ковылять по сугробам – сидит, сердешная, отдыхает, сама с собой беседует. Я подошел – она и не заметила даже. А я слышу, как она говорит – Ноженьки мои милые, чего же вы притомились? идите, прошу вас… Я подскочил – Лидия Грицановна, что с вами? плохо? Она улыбнулась, ручкой махнула – Что ты, Славик (она меня как школьника Славиком звала – никто уже не зовет), в порядке я, в порядке. Посижу тут, передохну малость, а то ноженьки идти не дают. Я так ноженьки поглажу, ласково попрошу – не подведите меня, идите, голубоньки – вот они до школы и донесут. Бабе Лиде я тогда ей помог – протоптал дорогу до школьной ограды… Но никогда не жаловалась наша бабушка.

– У ее школьной подружки Агнии тоже коленки болят – не держат ее. Агния совсем из дома не показывается – с кровати на стул с грехом пополам – или на ведро, потому как до туалета добраться… И ей Машутка помогает – шустрая девчонка – ну, если кому захочет…

– Агния – ее родная бабка. Что значит – если захочет?

–То, что у Людмилы, матери Машутки, с Агнией давние терки. Свекровь то раньше – когда в силах была – Людку немало третировала, а невестка вынуждена была обиду глотать. Зато сейчас Людка отыгрывается…

– Как же она, бедная? Агния?

– Да не бедная она, а гордая. Агния такая. И плачет она не от боли, хотя коленки ноют, а из-за гордости, что приходится просить…

– Не представляю я нашу математичку Агнию Николаевну просящей. Зато помню, как она на уроке указкой по парте ударила – от грохота все аж подскочили… Старость – не радость…

– И что страшного? Кулыйкиных много – это баба Лида одна одинешенька. За Агнией есть кому досматривать – сноха Людка, три внучки Тамарка, Леська и Машутка – взрослые девахи. Или Людка стыд потеряла?

– Нет, что вы! Людмила бегает – и прибирает, готовит чего-нибудь, моет свекровь, стрижет, но…

– Чего «но»? Не бросила ведь…

– Вот то-то и оно, что язык Людкин – дурной. И баба она зловредная и крикливая.

– Будешь тут зловредной, когда у тебя три дочери на выданье, а опоры нет. Муженек Килька спился окончательно. Никто не думал, что единственный сынок нашей гордячки Агнии будет валяться пьяным под забором. А ведь был милый, умный, прилежный мальчик. Институт одолел в Москве, инженерную должность на ТыМЗ занимал. Главный заводской умник Венька Имбрякин его своим заместителем посадил в техотделе. Докатился Килька!

– Он и сейчас умный, когда трезвый – только все реже и реже. Пока Васыр директорствовал на ТыМЗ, он Кильке многое спускал, но теперь все по-другому. Новому начальству что Килька, что не Килька – все одно тылок. Погано! А для Агнии это удар – сынок, родная кровиночка… Боролась она – и стыдила, и следила, каждый шаг контролировала, кодировала – без толку… А что Венька? Ничего. Такой же умный, и так же допился до чертиков, помер. Дурной пример… Вот Агния и плакать начала, а до того держалась как гора Пятибок…

– Печалька… Кулыйкины-то – единственная родня бабы Лиды? Другие наследники имеются?

– Ты это Людке не ляпни, она за бабылидиным наследством уже как коршун бдит. Муж Агнии – тоже покойник – сын тетки Фаины. Стало быть, бабе Лиде брат двоюродный. Не чужая кровь. Характером Килька даже не в Фаину, а в сестру ее Калинку – мать бабы Лиды. Эвон как природа заворачивает…

– Уважительная причина, чтобы пить? Если ты такой распрекрасный, хороший, а мир тебя не оценил, то и пить не возбраняется? и прочие безобразия творить? А жене что делать? Людка тоже не железная!

– Дурная она! Распустилась баба, обнаглела. Вам волю давать нельзя. Когда Агнии здоровья хватало, она невестку осаживала – та лебезила и язык прикусывала. Зато теперь на волю вырвалась и не может свекрови простить, что та ее всю жизнь дурой считала – дура и есть!

– Угу. Дура Людка иль не дура, но сразу прискакала. Покойницу только в морг увезли – еще постель теплая, а эта уже в ее вещах шарится…

– Нет у бабы Лиды ценных вещей. И богатства особого тоже нет. Наследникам – фигу с маслом… Бывшим учительницам акции не давали. Осчастливили этими – как их – ваучерами. Народ посмотрел и не понял. Чтобы хоть какую выгоду извлечь из резаной бумаги – здесь у нас ваучеры на бутылку меняли, а бабы – на норковую шапку… А говорили наши рыжие прихватизаторы, что все разбогатеем, каждому по персональной нефтяной скважине… Разбогатели! Не то, что прибыло, а последнее отжали. Нищета…

– Там рыжий один был. А другой – из Тимура и его команды.

– Из Тимура?

– Нет, из его команды. Команда жуликов!!

– Да бросьте вы правду искать. Поезд ушел. Хозяева определились.

– И то верно… Тьфу, не то хотел сказать. Совесть поимейте – если ничего более не имеете. Мы на похоронах. О покойнице хорошо надо.

– Ну, не бывает так, что все богатеями сделаются. Кто-то же должен пахать…

– Баба Лида жила одиноко, пенсия маленькая – на еду лишь хватало. Одежда старая – еще когда работала в школе, покупала, но советские вещи крепкие – не в пример нынешним китайским шмоткам – те постирал да выбросил, даже чинить бесполезно. И баба Лида никогда не роскошествовала – сколько лет она проносила свое пальто с каракулевым воротником. Когда старушка уже усыхала, пальто на ней болталось, но не истрепалось. Погодите, мы еще в нем увидим Людку – будет щеголять, когда по хозяйственной надобности выйдет, свои шмотки пожалеет.

– Мой дед носил кожаную куртку – так и не выносил, отцу отдал. А сыну купили – модная, короткая и обдергаистая, и кожа у куртки вытянута навроде целлофана.

– У бабы Лиды тоже хорошие вещи – сарафаны из чистой шерсти, вязаная кофта из ангорки, белая паутинка, шаль пуховая – даже моль не поела. Но кого сейчас старьем прельстишь? Не модное! Хотя Людка Кулыйкина все перетряхнула и шаль себе заграбастала. Наверное. И посуду лучшую уже утащила – помнишь, фарфоровый чайничек темно-синий? Баба Лида для гостей выставляла, угощать она любила – выпечку не пекла, но магазинных баранок, печенья и сахарку комкового предлагала… Нет чайника!

– Ой, в ящике кухонного стола куча мусора скопилась – и крошки, и баранки эти переломанные – уже зеленеть стали. Ой, бабы-ы… Жа-алко…

– Куда еще засунула руки загребущие эта бессовестная Людмилка? Чего она здесь роет и роет?

– Угадать нетрудно. Жаба ее душит. Чайничек – лишь попутная находка. Все из-за квартиры. Людмила больше о старшей дочери печется. Тамарка сейчас в самом соку, и если невеста с приданым – с квартирой, то есть – то и жених завидный отыщется. Свое жилье – чего ж лучше? Людка сейчас всем напоминает о родстве Кулыйкиных с Чиросвиями. Наследство хочет! Ушлая, однако!

– А тут говорят – дура…

– Одно другому не мешает… Гм, хотя не помогает… Людка сюда прискакала не за чайником. И не в квартире порядок наводить. А то чудеса – старушку утром увезли, а Людка с дочерьми уже тряпками машутся. Чистюли какие! Не-ет, она тут под шумок уже порылась в документах бабы Лиды.

– Зачем? Кулыйкины действительно ближайшая родня Чиросвиям.

– Затем. Квартира приватизирована. Баба Лида долго не приватизировала – оно и понятно – все равно ей одной доживать. Хотя Людка подлизывалась – вы не одни, у вас внучки есть. Баба Лида молчала – она грубостей не говорила, хотя Людку надо было послать… Вот Машутку бабушка любила, пусть и шебутная девчонка. А Людка бесилась, что не старшую – не Тамарку. Вот припомните мои слова – Людка в лепешку расшибется, чтобы квартиру Тамарке отдать. Сначала Людка обрадовалась, что жилье приватизировано – после смерти государство не изымет, но потом просекла, что обыкновенно приватизируют и завещание составляют – Людка испугалась, что Машутке завещано. И это родная мать!.. И еще мысля ей покоя не дает – ну как другие наследники отыщутся? Делиться придется!.. Ручаюсь, что документы на квартирку Людка уже прибрала. Рылась в шкафе, чтобы выяснить про других наследников

– Какие наследники? Откель им взяться? Напридумывать можно всякое… Одна баба Лида была. Про Чиросвиев в Утылве известно. Баба Лида – последняя. Прекратился род. Внучки-то – Кулыйкины.

– Правильно, но Агния однажды обмолвилась, что у бабы Лиды имелся сводный младший брат.

– Вот те на! Какой брат, тем более младший, если мать – Калинка-то – умерла сразу после рождения единственной дочери – бабы Лиды, то есть. Теперь брат взялся! Таинственная история. Никто не видел, никто не слышал. Был брат или не было? Почему никогда не приезжал навестить сестру? Очень некрасиво бросать одинокую женщину – если ты мужчина, если ты брат?..

– Никто не ведает. Того брата, может, и не существовало вовсе – или он тоже помер…

– За всю жизнь не встретиться! Что за черная кошка между ними пробежала? Кто кого обидел? Интересно, интересно… Баба Лида про свои обстоятельства не распространялась. Приехала она сюда после училища. Устроилась в школу – еще старую, железнодорожную – и так до конца проработала. Утылву не покидала. Даже когда люди в отпуск стали ездить – по путевкам в санатории и даже на юга – баба Лида ни разу не воспользовалась. Значит, некуда ей было ехать – и не к кому.

– Напрасно. У нее же ни семьи, ни хозяйства, ни сада – огорода. Ничего не привязывало к месту. Тут каждый год два летних месяца свободны.

– Она даже в Кортубин не выбиралась. Когда школу распускали на каникулы, она продолжала с учениками возиться – все двоечники и прогульщики на ней висели.

– Путевки эти давали только на заводе – особо отличившимся работникам или по блату. Или в райкоме. Учителя в сторонке отдыхали.

– Агния ездила! Два раза.

– Это когда? Уже в семидесятые годы. Так Агния – коммунистка, завуч, секретарь школьной партийной организации. Член бюро райкома. Грамоты от министерства и профсоюза. Значок Отличник образования. Самый титулованный учитель в Утылве. У нее столько выпускников в институты поступило и карьеру сделало. И нашего нового мэра – Сережку Колесникова – Агния натаскивала для Кортубинского политеха. А баба Лида – всю жизнь беспартийная, она на собраниях сидела, в рот воды набрав… Помните, как Брежнев помер? Агния собрала в актовом зале старшеклассников, речь толкнула. Насчет серьезности того политического момента.

– Помню, помню. Мы присутствовали. Получилось эффектно. Агния в черном платье – почти в трауре; только кружева на вороте и на рукавах выбивались из стиля – желтые какие-то кружева, полинялые – а спороть их она не догадалась… Тесновато платье выглядело… Сама на каблуках, голова как большой шар – в тот раз она из своих белых волос соорудила боевой начес – стояли как проволочный шлем. Что-то она говорила, затем мы словно по рефлексу какому-то хлопать начали – Агния с эдаким суровым укором сказала НЕ НАДО ХЛОПАТЬ – и все почему-то смутились… В тот день учителя уроки отменили – все, кроме Лидии Грицановны, которая как ни в чем не бывало раскрыла нам тему Базарова, и не делала торжественное лицо, и в черное не рядилась…

– Неблагонадежная, значит, была наша баба Лида…

– Какая неблагонадежная? Здешняя она была – нашенская. Среди тылков. Но какие-то вещи ее никогда не волновали. Начхать ей было.

– Зато теперь несладко Агнии. Подружка умерла, а сама… Поют ведь –

– Теперь вынуждена терпеть от невестки, зависеть от нее.

– Сама выбирала для ненаглядного сыночка. Умная больно и заслуженная…

– Мы все такими умными будем – когда состаримся. И ты тоже! Наревемся тогда…

– Да как же она померла? баба Лида?

– Как-как…Как обыкновенно помирают. Годков-то – седьмой десяток пошел. Если она не жаловалась, то и не болела? Хотя по докторам не ходила и таблетки не любила. Лечилась народными способами. Дед Мобутя персонально для нее собирал травы, коренья. Сбор заварит от всех хвороб – и помогало. А скорее больше помогало, что злости она ни на кого не держала – душа у нее легкая, ласковая, терпеливая. Это каждый тылок скажет. Она для всех нас – как бабушка…

– Мда… Своих же детей и внуков нет. Погоди, про брата-то выяснилось?

– Людка Кулыйкина этого мифического брата как огня боится – объявится и уведет наследство из-под носа. Потому Людка и кинулась убираться в квартире. Предлог лишь…

– Нашла чего?

– Людка простую речь заводит – что старушка одинока и другой родни, кроме Кулыйкиных, у нее нет. Думаю, что удавится она – или брата бабы Лиды удавит, если он потребует долю в наследстве. Ждите представления!

– Но не на похоронах же… У каждого своя судьба… Отмучилась старушка…

– Сдается, бабе Лиде и помирать не страшно было. Сказывали, что только тихая она стала – как в себя погруженная…

– Человек перед концом внутрь смотрит – в свою душу. С дивором прощается. Один остается – никого рядом. Каждый сам переживает, осмысливает, сожалеет… А суета, крики, приставания, плач ни к чему – тихо должно быть… Вот и баба Лида недели за две перестала во двор выходить, не сидела на общей лавочке. Соседи интересовались, не нужно ли ей чего, а она с улыбкой отвечала, что ничего не нужно. Пока соседи не заподозрили, что гости ее тяготят, а она в покое хочет побыть. Условились тогда, что пусть Машутка ходит – любимица бабы Лиды. Пролежала бабушка пять дней – неделю почти, больше дремала, и дыхания ее не слышно…

– Машутка к ней накануне вечером прибегала, ничего страшного не заметила. Баба Лида опять не встала – сказала, что полежит. Машутка ей суп в кастрюльке принесла, булку, чайник вскипятила, поставила еду на табуретку перед кроватью. Долго сидеть девчонка не стала – ведь как всегда было. И впрямь обыкновенно – только Машутка после жаловалась, что кот бабы Лиды – к ней всегда ласковый – в тот раз ни с того, ни с сего кинулся и руки расцарапал.

– Испугалась Машутка? Она же еще ребенок.

– Ей уже четырнадцать. По прежним временам замуж выдавали… Что? испугалась? Нет, говорит, не испугалась. Потому как уверена, что баба Лида ее любит и даже мертвая ничего плохого не причинит. Ну, это Машутка болтает – поди приукрашивает… А на самом деле, пришла на утро и вдруг сразу ощутила – тишина давит, кроме нее ни одной живой души нет, а старушка на постели мертвая лежит. Тут Машутка вскинулась и закричала. А еще Кефирчик словно обезумел – расцарапал ее. На крик сбежались соседи и обнаружили… Девчонка быстро успокоилась, страх улегся. После еще приходила с матерью и сестрами – квартиру прибирать, мыть, делать приготовления к похоронам…

– Кошачьи царапина долго заживают… Животина чувствует. И Кефирчик чувствовал, что хозяйка его кончается… Где он кстати?

– Кто – он?

– Да кот! Где Кефирчик? Кто его за эти дни видел?

– Кефирчика мудрено не заметить. Один такой в Утылве – и вообще, один на целый свет. Феноменальный котяра. Важный-преважный и просто агромаднейший – если передние и задние лапы растянуть, то метр выйдет? очень даже выйдет. Тигр, истинный тигр! Шерсть у него шелковая, длинная, волнистая – как руно – только кошачье. Днем Кефирчик белоснежный, а ночью серебром отливает. Пушистый хвостище – для воротника достаточно. Розовый нос и глаза голубые, прозрачные как вода в Кляне. Царская порода.

– Вот он по-царски к бабе Лиде снисходил. Словно одолжение делал, когда лакал молоко из ее миски или возлежал на диване как на троне.

– На кровати Кефирчик любил устраиваться – под кружевными накидками. Баба Лида не сгоняла. С Кефирчиком у нее дружба была – странно, надо сказать. Но при всех своих спесивых повадках кот не пакостил ей. Хозяйка умерла, а он в бега подался. Жалко, если пропадет.

– Это кто пропадет? Котяра? Он когтями камень оцарапает – настолько крепкие у него когти. Наверняка уже соседских куриц не досчитались. Пошел разбойничать! По ночам окна закрывайте – он и наверх залезет. Как? да по дереву.

****

Как было заранее условлено, гроб с телом покойницы привезли к десяти утра. Старый уазик местного бизнесмена Николая Рванова – темно-зеленая буханка – въехал во двор и остановился перед подъездом бабы Лиды.

Женщины поволновались:

– Будут заносить в дом иль нет?.. Нет, не будут…

Дверцы распахнулись. Мужчины – сам Николай Рванов и его сын Серега, Килька Кулыйкин с местным дурачком Костяней Авдониным – вытащили гроб и поставили на приготовленные табуреты. Крышку сняли. Покойница лежала в гробу маленькая, будто ссохшаяся – а ведь при жизни Лидия Грицановна всегда была «в теле», но уже к старости это как-то сошло, растворилось, и одежда стала виснуть бесформенным балахоном. Лицо под надвинутым платком уже обрело восковую бледность, трагичные черты замерзли и тоже словно уменьшились – теперь это было просто мертвое лицо, а они, лица-то, у мертвых похожи. Опасно выступающий нос, прозрачные веки утонули в глубоких глазницах, губы совершенно потерялись в блеклой полоске. Чужое, незнакомое выражение, которого уже не понять. Главное, что жизнь покинула бабушкино тело навсегда. Покойница больше ничего не увидит и не услышит. Для нее все кончено – и даже нынешний день не важен. Похороны не для мертвых – они для живых.

Серьезные тылки столпились у гроба, пытливо смотрели, и кое-кто тихо ахал – где прежняя добрая усмешливость и мягкость на лице бабы Лиды? Морщинки лучики не побегут больше от круглых темных глаз, веки бестрепетны, волосы, вылезшие из-под платка, как сухая пакля. Это было не лицо, а маска знакомого человека – когда-то живого, искреннего, теплого. Скорбное чувство давило на плечи всех. На проводы собралась толпа – и никакие другие события (будь то выдача после многомесячной задержки зарплаты на тылвинском заводе, торжественная коронация нового правителя всея Руси в Москве, падение метеорита или даже появление корабля инопланетян) не помешали бы тылкам участвовать в прощальном ритуале. Утылва поистине понесла тяжелую утрату.

И вот что странно, погода в день похорон выдалась великолепная, теплая, обманчиво-ласковая. Степное лето ожидалось на подходе. Однако за ярким цветением ощущалось нечто – непривычное, непонятное и даже чуждое. И похороны тоже вызывали тревожное чувство. В Кашкуке теперь хоронили часто, старики уходили друг за другом, но так устроена жизнь, что смерть является ее итоговой частью. Все мы когда-нибудь умрем. Баба Лида достигла преклонных лет – ее уход предсказуем. Но тылки тревожным образом чувствовали, что нет – это не просто похороны, не кончина одного человека. Ах, вернее, да – умерла старая учительница, и все неуловимо изменилось – словно реальную картину мира заменило его отражение в дивьем зеркале – вроде то же самое, да не то…

В подтверждение смутных страхов в голубом небе – как раз над головами тылков – завис солнечный диск, и он приобрел какой-то странный густо-красный цвет – словно тень упала на него (но ведь такое невероятно – на солнце не бывает тени), или поднялась пыльная завеса (но с утра везде чисто и безветренно). Диск – это знак. И еще настигла общая тишина – гулкая, тяжелая. Стих шум от автомобилей на Проспекте Космонавтов, куда-то подевался бессвязный птичий гомон, умолкнул шелест листьев, не хрустела земля под ногами. Даже собачий лай оборвался, не напоминали о своемсуществовании другие живые существа – не жужжали назойливые мухи, не зудела мошкара, сгинули даже тонкие монотонные звуки от вибрирующих стрекозиных крылышек. Ничего не осталось. Лишь иррациональная тревога. И пустота оттого, что кто-то уходил навсегда. И этот кто-то очень дорог и близок тылкам.

Лидию Грицановну Чиросвий в Кашкуке знал каждый – от мала до велика. Она наставляла тылков школьным премудростям, после учение многократно повторялось с их детьми и внуками. Была как член их семей – как заботливая бабушка. Конечно, не всегда. Сперва это молодая девушка – кареглазая, плотная, круглощекая, с двумя толстыми косами по пояс. Не эффектная красавица, но довольно миловидная и приятная. Закончив институт в Орске, приехала по направлению на работу в железнодорожную школу семилетку. Эта школа впоследствии превращена в восьмилетку, затем в десятилетку с полной программой среднего образования. И наконец, Лидия Грицановна уже в статусе пенсионерки дожила до одиннадцатилетнего школьного курса. В своей профессиональной деятельности ей удалось избежать каких-либо потрясений, серьезных взлетов, но не привычной рутины. Личное дело Л.Г. Чиросвий – тоненькая картонная папочка (теперь, наверное, уже в архиве) – вряд ли кого заинтересует, да и сама баба Лида была не любопытна. Содержание – фото, рукописная копия диплома, автобиография – там скупые подробности: год рождения 1932, место рождения – поселок Тылва, из родителей указана одна мать – Божана Андроновна Чиросвий (умерла в 1932 году), затем детский дом, образование высшее – Орский учительский институт; на этом личная информация иссякает – лишь две записи – о приеме на работу в Тылвинскую школу и о выходе на пенсию, а в промежуток (за десятилетия) прошла целая жизнь. Типичная совковая биография (и вправду, как можно так скучно жить?!). Лидия Грицановна – человек сдержанный и совершенно нечестолюбивый. За весь учительский стаж она так и не продвинулась в карьере, не стала завучем или директором, не получила официальных званий и наград; она не любила привлекать к себе внимания, не докучала просьбами начальству, и свои предметы – русский язык и литературу – преподавала добросовестно и методично. На первых порах молодая учительница успела поработать в начальных классах. Больше сказать нечего – или немного добавить? В маленькой Утылве – как и в тысячах подобных городков и поселков необъятного Союза – в качестве шанса улучшить жизнь рассматривалось лишь техническое образование; тылки хотели видеть своих детей техниками и инженерами – солидными заводскими специалистами или даже цеховыми начальниками. Если наука впрок не шла – жалко, конечно, но не смертельно, на ТыМЗ работы хватит всем – слесарям, электрикам, станочникам, шоферам и пр. Предусмотрительные родители долбили своих отпрысков: зубри, сынок, алгебру, геометрию, физику, пиши в тетрадке формулы и решай задачки, а письмо Татьяны к Онегину и прочая литература – стишки там, или романы – что ж, жизнь любой роман переплюнет… Трезвая правда – как ей возразить? И Лидия Грицановна мудро не возражала, хотя на ее уроках семнадцатилетние девицы цитировали наизусть:

Одноклассники – рослые парни с пробивающимися усиками над верхней губой – ничего не говорили, но имели представление, откуда взялись эти возвышенные строчки. Спасибо Лидии Грицановне и на этом. Великая русская литература оставила хотя бы след в памяти ее учеников – а значит, не все потеряно.

Звездой и непререкаемым авторитетом в школе была математичка Агния Николаевна Кулыйкина. Вот она стала завучем! И инспектора ОБЛОНО чаще посещали именно ее открытые уроки. Хотя один ветеран кортубинской системы образования – седенький старичок Генрих Шульце – случайно столкнувшись с Лидией Грицановной и уяснив кое-что для себя, обращался с тихой скромницей подчеркнуто уважительно. Но Генрих Шульце уже давно заслуженный пенсионер областного значения, в министерстве рулили другие деятели – они решили, и дождь почетных наград высыпался на Агнию Кулыйкину (вполне заслуженно). Лидия Грицановна никогда ничего не просила и ни о чем не жалела – это ее жизненное кредо.

Прошло немало лет с того дня, когда выпускница Орского института Лида Чиросвий впервые ступила на благословенную землю Утылвы – землю покоя, довольства и счастья. Просто спрыгнула на перрон из вагона, сзади ей подали чемодан, мешок и связку книг – вот и вся скромная поклажа. Крепкая, кареглазая девушка в черном плюшевом жакете – роскошные косы и серьезное выражение лица, юная свежесть без косметических ухищрений. Тогда ее впервые увидали тылки – на их придирчивый взгляд Лида нисколько не походила на мать – худосочную русоволосую Калинку.

Сегодня люди стояли перед гробом, смотрели на покойницу, сравнивали свои ощущения и ужасались – все бесполезно и бессмысленно, и только время вершит свой суд – был человек, и нет человека… Ведь долго этот (или любой другой) человек – живой, теплый, реальный – жил рядом, дышал, радовался и горевал, скрывал свои тайны, стремился к чему-то, кричал и плакал, просил, добивался справедливости (как он понимал) – а люди не прислушались напоследок… Вот и Лидия Грицановна Чиросвий считалась неотъемлемой частью Утылвы. Однако теперь связь разорвалась, и люди испытали горечь. Прощай, баба Лида, пусть земля тебе будет пухом… ПРОЩАЙ!! прости нас…

Волна пробежала по скорбной толпе. Возле гроба встал бывший директор ТыМЗ Борис Сергеевич Васыр. Коренной тылок. Пожилой, очень худой, но крепкий и жилистый. На его длинной морщинистой шее выпирал кадык, и на узком лице больше заметен был крупный нос с вывернутыми ноздрями – как говорится, нос семерым рос, да одному достался. Глаза маленькие, сонные, непонятного цвета. Кустистые брови. Несмотря на свой немаленький статус (все же директор завода, пусть и бывший!), одет неряшливо – добротный костюм помят и плохо вычищен, рубашка отнюдь не безупречной свежести, ворот расстегнут, галстука нет, горло наружу. Но Васыр давно перестал обращать внимание на свой внешний вид, что вполне объяснимо – супруга Софья Михайловна, его ненаглядная Софочка, умерла три года назад, у детей своя жизнь и свои проблемы вдали от Утылвы. Мужчина остался один и был совершенно не приспособлен к быту. Тем не менее, Васыр выдержал длительную осаду со стороны женской половины Утылвы, не привел в дом новую хозяйку. Так и жил вдовцом – и как поговаривали в Утылве, начал чудить. Но сегодня он постарался прийти на похороны при полном параде – вот костюм надел. И еще кепку – этот головной убор архаичного фасона, подаренный еще женой, Васыр носил, практически не снимая – и в жару, и в холод. Злословили, что он стыдится своей лысины. Сейчас, на кладбище, Васыр комкал эту кепку в руках. Кашлянул, прочищая горло. С шумным выдохом начал:

– Тишина. Послушайте же. Мы собрались сегодня, чтобы проводить в последний путь хорошего, доброго, светлого человека. Лидию Грицановну Чиросвий. Нашу дорогую учительницу. Лидия Грицановна и моя учительница тоже. Мы тогда уже были старшеклассниками, когда она появилась в школе. Сейчас вспоминается, какая красавица! темные косы, а глаза в душу смотрят. Именно такой я ее запомню – у остальных в памяти сохранится другое… Да-а… Человек приходит в эту жизнь не зря и не исчезает бесследно – остаются его дела, мысли, чувства. Лидия Грицановна не оставила ничего материального, но следы ее неутомимых трудов – в сердцах и мыслях наших детей и внуков, и это наследство самое долговечное и дорогое. Теперь, с высоты прожитых лет можно оценить человека – наша Лида отличалась удивительной скромностью и бескорыстием. Мои сверстники меня поймут – для большинства присутствующих она была бабой Лидой, а для нас даже не Лидией Грицановной, а Лидой, нашей милой Лидочкой. Вот так. Ты умерла, и никто уже не скажет нам – Сережа, Саня, Боря… Но мы все здесь – твои ученики, почти ровесники. И можем сказать искренне – мы тебя помним, мы тебя любим. Ты всегда с нами. Прощай, Лидочка, дорогая…

Кадык предательски заходил на шее, и Васыр шагнул назад, поспешно отвернулся… В ответ на речь – дружное молчание, не нарушенное никем и ничем. Все!

Выждав приличествующее время, крышку закрыли, гроб снова втащили в машину, туда же сложили венки. Людмила Кулыйкина на правах ближайшей родни тоже сунулась было в уазик, но ее муж Килька, не разжимая губ, бросил:

– В автобус.

– Чего? – не поняла Людка.

– Садись в автобус, говорю. Не поместишься здесь.

В церковь покойницу не повезли отпевать. Баба Лида родилась в эпоху воинственного богоборчества. Разумеется, ее не крестили. И жизнь она прожила в атеистическом государстве, которого больше нет. Но люди, воспитанные советским строем, есть! они еще остались. Для кого-то прежние идеалы святы, и коммунизм есть светоч мира и цель всего прогрессивного человечества. И так бывает… Идиоты! Идиоты не потому, что верят в коммунизм, а потому что в нынешнее циничное, изобличающее и раздевающее время все еще во что-то верят. Боже, какие идиоты! И впрямь надеялись, что

Да! тылки – они такие же. Абсолютно безнадежны и бестолковы. Перед похоронами они обратились за советом к одной такой идиотке – ярой коммунистке (а после разоблачения КПСС вступившей в ряды новой партии – ЛДПР) Агнии Кулыйкиной. И Агния искренне и без тени сомнений заявила, что баба Лида никогда не просила ее отпевать – да и не крещена ведь… Ну, нет – так нет.

Николай Рванов уселся за руль и медленно повез свой печальный груз в сторону тылвинского кладбища. Для народа подогнали два дребезжащих желтых ПАЗика – об этом лично позаботился мэр Утылвы С. Н. Колесников – тоже бывший ученик бабы Лиды. За автобусами выстроились собственные автомобили тылков во главе с белым Рено Логаном, в котором сидели экс-директор Васыр (за рулем) и его приятель В.И. Щапов (тоже экс – экс-глава Утылвы). Траурная процессия огибала Кашкук с восточного бока. В этот раз поселок словно вымер. Воздух тяжелый и плотный – его трудно вдохнуть. А еще из-под колес поднимались пыльные хвосты. Ощущался внешний гнет. Весенняя пестрота улиц смешалась с серой пылью в одно сплошное марево. Только красный диск небесного светила недвижим и неотвратим – куда ни повернешь, обязательно уткнешься в него взглядом. Странно и жутковато, и подозрительно на душе у каждого. Люди избегали разговоров всю дорогу.

Небольшое оживление наступило, когда весь автомобильный караван после ровной степи начал одолевать пологий подъем, и с правой стороны по ходу движения показалось Пятигорье. И впрямь нельзя было безучастно смотреть на это удивительное место. Вот они – четыре сказочные вершины. Белая от распустившегося цвета Кашиха. Самая крупная и раздавшаяся Пятибок – гора. Гораздо ниже ее – аккуратная Казятау в легкой дымке – строго говоря, и не гора вовсе. Темный силуэт Шайтан-тау расплывался за льющейся завесой от красного светила и таил в себе некую извечную угрозу. Среди четырех своих собратьев пятый – Марай – спрятался, как обычно.

Еще одно наблюдение: похоронную процессию словно провожала статуя с раскинутыми руками на постаменте на Казятау – то ли показалось, то ли правда, но у статуи лицо опечалилось. Наверное, показалось…

– Весна в этом году – загляденье просто… Эх, как хорошо все начиналось…

– Кто виноват? Баба Лида что ли? Надо было ей не помирать, а терпеть и ждать, когда на тебя подходящий стих найдет – или настроение…

– Я этого не говорил. Не придумывай! Просто все оживает вокруг, а мы хороним… Несправедливо!

– Щаповых родственник приезжал. Он всегда приезжает. Образованный и в очках – потому как ботан. Говорит, что тюльпанов будет море. Он и Петька Глаз уже выбирались в заповедник.

– Опять набегут эти отдыхающие. Потопчутся ножищами как слоны. Им все равно – заповедник или нет. Между прочим, дикие тюльпаны рвать запрещено!

– Да? А твоя баба охапками таскает и приезжим – тем же курортникам – продает. Если попадется редивей – она и его выдергает, и совесть не ворохнется. Смотри – словят – хорошо, если штрафом отделается…

– У нас денег на штраф все равно нет. Сажайте тогда! Всей семьей – жену, мужа, детей…

– Ой! А что это там? на Шайтане? Вон! видишь?

– Пятно какое-то. Коричневое. Посреди травы. Не стоит, а будто колыхается…

– Привиделось тебе. На Шайтан-горе всегда что-то привидится. Успокойся!

– Я спокоен. Что там может колыхаться? Ну, в самом деле…

– Ворпани это. Стоят в траве. Их там чертова прорва. Учуяли чего, уши навострили. Теперь ждать будут. Караулить. У них чутье звериное, и терпения хватит. Не как у тебя… Оглянись – не бегут ли за автобусом? Запросто запрыгнут и пошуршат по тебе лапками. Приятно!

– Ты кретин? Они же змею съесть могут… Пусть лучше ядку жуют – погань эту. Не отравятся!

– Ачетаково? Милые грызуны. Здоровые, правда – по росту их всегда отличишь от обычных зверьков. Мутанты… Зачем стоят?

– На охоту приготовились. Это чтобы с голоду не подохнуть. Ворпани тюльпанчиками не питаются. А насекомые – тоже корм, если нет чего посущественней. Им бы корыльбуна – полакомились бы. Не боись, ты – на корыльбуна не тянешь. Крыльев у тебя нет. Рожденный ползать – летать не может.

– Ты что ли у нас тоже ботан? Все знаешь? Слабо прогуляться на гору? Или только языком чесать?

–– Нет, не рискну… Не трясись ты – шучу… Дедовские сказки. А ты поверил!

– Неспроста это все. И то, что баба Лида умерла…

– Только, пожалуйста, покойницу сюда не приплетай. И помолчи – имей уважение.

– Я уважаю!..

– Вы там! Замолкните! Приехали…

Кладбище в Утылве всегда было одно – единственное, и стояло там, где испокон веку определено ему стоять. С северной стороны – в ложбине, не доходя до брошенного поселка гравийного карьера. К счастью (если здесь уместен подобный термин), карьер забросили до того, как успели окончательно раздолбать и изгадить окрестности. Место вновь стало тихим – кроме как на кладбище, ходить сюда было незачем. Кладбище доныне сохраняло старинный сельский облик. Царила полная анархия, что отвечала душевному настрою тылков. В траве кресты, советские памятники из нержавейки, увенчанные пятиконечными звездами, современные гранитные надгробья. Между могилами беспорядочно протоптаны тропки – идти только друг за другом. Старые могилы, оказавшиеся бесхозными, не трогали – будь это холмик или остатки ограды, камни – всегда бережно обходили. Новые захоронения делали только на свободном месте – благо степь кругом без конца и края. Допускалось потеснить лишь родственников, дабы члены одной семьи лежали вместе. Тылвинское кладбище раскинулось широко. Зимой кресты и надгробия засыпало снегом, в засушливое лето выгорала вся зелень. Никакой даже минимальной планировки, никаких примет благоустройства. Нет должного учета захоронений. Раньше это никого не заботило – кого учитывать-то? Сколько сменилось поколений – столько и смертей (а сколько же??). Человек умирал, его душа (дивор) покидала тело – и дальше кого-то должна интересовать судьба его бренных останков? Кого? ах, родственников! За могилами ухаживали исключительно родственники – это их долг. Например, у Кулыйкиных сегодня добавилась еще одна могилка для присмотра и обихаживания. Если перечислять всю родню, что здесь покоится – Калина Чиросвий, две его внучки – Божана и Фаина, муж Фаины – Антон Кулыйкин, теперь вот баба Лида. Да, жизнь – это череда потерь. Ты думаешь, что живешь, а на самом деле приближаешься к смерти…

Эдак можно философствовать бесконечно. Однако события подгоняют. На кладбище неожиданностей не случилось. Гроб опустили в приготовленную могилу. Затем Килька Кулыйкин вместе с Костяней и молодым Рвановым взялись за лопаты. По крышке гроба застучали комья земли. Теперь, действительно, все.

*****

После похорон тем же путем вернулись обратно – к дому покойницы на улице Коммунальной. Вымотались – как морально, так и физически. Пусть не копали могилу в крепкой земле, смозолив руки до крови, и не тащили гроб на своих плечах всю дорогу. Не топали пехом до кладбища. Но каждый из тылков переживал печальный обряд каждой клеточкой своего тела и каждой стрункой души. Какой вихрь мыслей пронесся в головах, какие чувства сменялись бурным потоком! За несколько часов успевали свершиться многократные падения на самое дно отчаяния и попытки вылезти оттуда – ухватиться за доводы рассудка. И сейчас, ступив на твердое основание во дворе бабы Лиды, тылки едва волочили ноги. Плакать не было больше сил.

Столы для поминок накрыли на улице. Один стол со стульями позаимствовали с кухни покойницы, другой мебелью поделились соседи. Заранее знали, что на похороны соберется толпа народа – по обычаю всех надо накормить. Разостлали скатерти, разложили тарелки, стаканы, ложки. Все как положено. Чтобы от людей не было стыдно. Только усевшись, люди поняли, как проголодались. Поначалу тишину нарушали лишь механические звуки – стук ложек, звон стаканов, бульканье бесцветной горячительной жидкости из бутылок. После первого прилива сытости люди малость расслабились, разомкнули уста – кашель, хмыканье, краткие, как бы прощупывающие фразы, затем уже речи полились живей и пространней. Про что говорили тылки? Про все, кроме сегодняшнего события. За каждым столом собралась отдельная группа – и нашлась отдельная тема для разговора.

Тылвинские дедушки вытерли губы. Их бабушки вступили в бой.

– Чегой-то в дом не занесли – в последний раз.

– Ну, не занесли – и не занесли. Похоронили уже. Успокойтесь.

– В гробу она лежала в кофточке. Старинная и на вид вроде белая, а на самом деле желтая, и кружево на честном слове держится. Кофточка, наверное, еще советская. Не могли лучше найти?

– Покойнице все равно. Это вы глядите – глаза себе намозолили. Сначала синий чайник – теперь вот кофта.

– Ну, да, кофта долгонько в шкафу пролежала – решето…

– И как вам не стыдно, женщины. Неправда это. Лучшая кофта – я сама выбирала из того, что у бабы Лиды есть… было…

– Верно, Людка, было. Или неверно. Было и получше. Голубая блузка, и крой у нее интересный – с плотным воротом и присборенными по краю рукавами, с резными деревянными пуговицами. Блузку бабушка берегла – она сновья сохранилась. Скоро мы тебя в блузке увидим? А пуховая шаль где?

– За что же? О, Господи!

– Агнюшка дорогая, выглядишь не очень. На кладбище не ездила? подружку не проводила?

– Не могу я…

– А что так? Всех на автобусе возили. Мэр наш Сережка Колесников организовал. Хоть здесь ушами не прохлопал. Правда, речь произносил Васыр. Молодежь не постигает, что старики – тоже люди… Сережке стыдно, небось…

– Не могу и в автобус залезть. Ничего не могу. Колени не сгибаются и ноют, ноют. Ноченьку не спала… Спасибо Дюше – я ей утром позвонила, она откликнулась. Докондыбали втроем. Я в середке, а по бокам Дюша и Костяня. Одна бы я не осилила.

– Жалость какая. А сношенька что делала? Людка? Бессовестная она!

– Люда занята была. И девочки. Дюша меня довела, усадила на лавочку. Я просидела, пока вы с похорон не вернулись. Дождалась.

– Суетишься, Людмила? С утра начала?

– И не говорите! Затемно поднялись. Надо же подготовиться. Все прибрать. Людей встретить. После кладбища столы накрыть. Лапшу с курицей приготовили в двух бачках, булочек напекли, компот с яблоками и сливами сварили. Посуду пересчитали. Всем хватило? Никто не голоден? Водки еще пять бутылок в ящике осталось – мужикам на столы…

– Не молодеем мы… Вот и баба Лида ушла – совсем ушла. Она ведь не самая старая у нас. Кто же самый – самый?

– И гадать не надо. Дедок Мобутя. Его годков никто не знает. И на коленки он не жалуется. Живо ходит… Где он? На кладбище точно был. Он же помогал могилу рыть.

– Вишь, сборище у нас, а Мобутя не любит на виду у толпы. Он всегда в сторонке, всегда в теньке…

– Помянем Лидию Грицановну. Пусть земля ей будет пухом!.. Лапшу я доела. Что еще? Да в ту же тарелку клади, Людка.

– Рис с биточком.

– Давай. Лапша вкусная, наваристая. С чем биточек? с говядиной?

– Со свининой. Ешьте.

– Богатые поминки. Водка на столах. Для мужиков вон еще бутылки понесли. Упьются… Денег немало потрачено. Навряд ли у бабы Лиды столько гробовых было скоплено.

– Дюша! Ты что ли расстаралась? Заплатил за могилу, за венки, за транспорт? И продукты ты сама привезла? Много всего наготовлено. Как на несколько бригад. Тебе, наверное, в копеечку влетело, да?

– Считать незачем. Сколько бы не потрачено – это я у бабы Лиды в долгу. Соседка она моя. Живем бок о бок. Она – на втором этаже, я – на первом. Ни разу не поругались. Баба Лида всегда готова помочь – и не ждала, а сама спрашивала – не пособить ли чем? Да Господи! Как муж от меня ушел, я одна осталась в Имбрякинской квартире – он мне подарил, не отрицаю. Спасибо Вениамину. Дальше я уж сама. Набралась наглости и пошла к Васыру. Так и так, говорю – понимаю, что для завода я не ценный специалист – не технолог, не конструктор и даже не смазливая секретарша. Кем могу быть? Техничкой всего лишь, поломойкой. Но Борис Сергеевич, сделай милость – у меня ведь двое детей! мальчишек. На работу мне надо. И Васыр помог. За что ему очень благодарна. Зажили мы тихо и ладно. Ну, не тихо совсем – пацаны бегали и скакали, по батареям стучали и много еще чего вытворяли, но баба Лида не жаловалась. За Костяней присматривала – и ведь слушался он ее беспрекословно. А я на работу иду спокойная – знаю, что мои бандиты под надзором.

– Золотой души человек – баба Лида. Безотказная, – и в сторону шепоток. – Ушел от нее Венька, как же. Выгнала. Узнала про полюбовницу Лариску и выгнала. Из Имбрякинской квартиры… Расположилась по-королевски…

– Вот. За человеческое отношение деньгами не заплатишь, – Дюша сделала вид, что не услышала. – А бабе Лиде деньги уже не нужны. Ну, так для меня нужнее – совесть свою успокоить. И траты – не в убыток, а в прибыток себе же…

– Оно верно… Булочки-то сами пекли? с чем?

– С изюмом. Пойду, принесу еще.

Дюша (это прозвище) – Авдонина Галина Викентьевна. Маленькая, плотная, энергичная женщина – на вид ей за пятьдесят (в действительности, побольше будет). Собой не красавица. Смуглая, помеченная родимыми пятнами кожа увяла и прорезалась острой сеточкой морщин – все естественно и без женских сожалений. Макияжа нет, и никогда не было. Но в лице привлекает некая оригинальность – азиатчинка – вроде глаза большие и широко расставленные, но такие темные, блестящие и непроницаемые, а белки желтоватые, скулы выступают вперед чуть заметнее, над верхней губой жесткие волоски, и суровые брови срослись на переносье. Внешность интересная и при соответствующем оформлении даже эффектная, но Дюша не заботилась особо о своей красоте – ни в молодости, ни уж теперь-то, в старости. Ухватки или манеры – типичные для тылков. Хотя сама она – не здешняя аборигенка.

Такая непритязательность, однако, не помешала Дюше в двадцать лет выйти замуж за видного местного парня Вениамина Имбрякина – кумира всех тылвинских девушек. У них родилось трое детей мужского пола, названных на греческий манер – Никандр, Стефан и Константин. Уже следующие греческие имена после Гераклида. Ну, заслуга в эдаком оригинальном имя наречении принадлежит отцу – Вениамин еще в школе, после красочного рассказа Лидии Грицановны, увлекся древнегреческими мифами и даже прочитал Илиаду и Одиссею – для советского школьника это подвиг. Затем жизнь семейства Имбрякиных продолжилась в привычном тылвинском русле и с Грецией (древней или современной) была не связана. Брак завершился скоропалительно – до рождения младшего сына Костяни. И развод Дюши и Вениамина проведен без скандалов, по обоюдному согласию, но наделал шума в Утылве. Знакомые ахали – сдурела баба! с детьми бросать мужика, уходить в никуда (ну, никуда из Имбрякинской квартиры она не ушла). Да, Венька не ангел – выступальщик и упрямец, светлая голова, но с годами превратился в зануду, и выпивал, разумеется (как все тылки), но ведь он – законный муж и отец мальчишек, а если дальше рассуждать, то сама Дюша – никакая не раскрасавица, немолодая уже, и богатства особенного не имелось. Тогда зачем взбрыкивать? Живи, как все живут. А вот Дюша как все жить не захотела – перешагнула через патриархальные местные законы и для пущего эффекта вернула девичью фамилию Авдохина. Сыновья сохранили фамилию Имбрякиных (кроме младшего, Костяни), сейчас уже выросли, выучились, устроились неплохо в Кортубине, при матери остался лишь Костяня, бывший муж умер пять лет назад. Семейные страсти улеглись.

Между тем, разговоры за столом продолжались – теперь, понятное дело, про отсутствующую Дюшу. Кого нет, того и обсуждать удобней. А тылки в своем репертуаре.

– Ушла. Чего она наговорила? Кем представляется? Значит, по совести надо? Покойницу расхваливает. А сама-то – богатеиха! И деньги, которые на похороны выложила – для нее пустяк, жалкая подачка.

– Не злись. Дюша и вправду помогла. И она ни в чем не виновата, чтобы так слюной брызгать.

– Я не брызгаю! Это для тебя – и для меня – огроменные деньги. Мы, пенсионеры, копейками звеним, рубли зажимаем, а Дюша сотнями не считает. Она каждый месяц с магазина навар имеет.

– Да какой сейчас навар? Ты когда в магазин ходишь, что покупаешь? Хлеб, соль и сахар? или грейпфруты, киви и красную икру? Водку брать в расчет не будем – вернее, ты ее в любом случае возьмешь. Вообще, хватит пить! знай себе, опрокидывает…

– А у нее не только продукты – и промтоварный прилавок есть. Вещи, тряпки на тысячи рублей.

– Там что купил? Бабке своей замшевые сапоги, внукам по велосипеду? Сколько с тебя Дюша наварилась? Жмот!

– Все равно ведь торгует – значит, не в убыток.

–Ничего не значит. Как ТыМЗ встал, так любая выручка упала. Дюша недавно жаловалась, что еще месяц – другой столь прибыльной торговли – и закрываться придется.

– Ну, и ладно. Пусть закрываются. Самогонкой обойдемся. Не баре.

– За другим столом беседа тоже не настроилась на приличествующую случаю торжественную печаль. Сидящие здесь тылки пока не принадлежали дружному пенсионерскому братству, но явно были не молоды и не преисполнены радостных надежд.

– Прочувственную речь Васыр закатил. Прямо в вечной любви расписался. В устах директора завода это…это…

– Бывшего директора, если точно…

– Язвишь? Боюсь, что скоро и завод бывшим станет.

– Гм, к прискорбию, это так… Жили у бабуси два веселых гуся… У нас в Утылве один – единственный гусь. ТыМЗ. Вернее, курица, несущая золотые яйца. Да пусть и не золотые – нам сейчас хоть какие… Без яиц теперь совсем. А таким всегда наваляют!

– Это ты к чему, умник?

– Ты будто не догадываешься? Закроют ТыМЗ. На проходную замок навесят и табличку – все ушли – только не на фронт. Ты вот над Васыром ехидничал – дескать, как он станет жить простым смертным. Васыр – не в пример тебе – далеко не нищий. Он-то перетерпит! На худой конец к детям в Германию уедет. А ты куда? На хутор Бузаковский? на подножный корм? Еще вспомнишь, как прадеды босяками ходили?

– Не мели языком. В девяностые не закрыли, а теперь закроют? У нас что – враги сожгли родную хату? или смерч пронесся? Утылва ведь вымрет! Власти не допустят!

– Властям нашим до лампочки простой народ. По телевизору новости смотрел?

– Когда? Мы же все на похоронах. А президента сейчас в Кремле коронуют.

– Да не про президента! старого или нового… Президент-то как-нибудь переживет, а вот у комбината в Кортубине, похоже, дела далеко не блестящи. Представляешь, если такая махина встанет? Там же производство непрерывного цикла – его нельзя закрывать. Комбинат – гигант, а мы – пигмеи. Плюнуть на нас и растереть.

– Че будет, че будет…

– В девяностые годы завод выжил благодаря Васыру. Не запамятовал? Я напомню! При Союзе-то жили спокойно и в ус не дули. Для мехобработки везде в стране использовались наши пресс-ножницы. Сейчас бы выразились – рынок сбыта как поле непаханое – паши себе да паши. И пахали!

– Нашел что вспомнить!

– Но ведь было, было. А в 90-ые не стало. Перенесли. И в первую очередь благодаря бывшему директору, потому что он не сдался – не сел и ручки не сложил. За все хватались, лишь бы работа была. Васыр решал, какую продукцию снять с производства – все равно никто не купит. Наладили выпуск отрезных автоматов и тогдашнюю новинку – машины для формовки грунтоблоков. Брали для строительства. Помимо производства начали еще и капитальный ремонт, и восстановление прессового оборудования. Тут не до жиру – быть бы живу. И выжили!

– Никто заслуг Васыра не умаляет. Он искал, за что бы зацепиться. При Васыре начался экспорт. В Азию, Японию, Италию и еще черти куда.

– Врешь! На экспорт при Союзе тоже делали.

– Да до хрена делали! Но мы ж не знали, куда пойдет. Распоряжалось министерство. А потом все куда-то пропало. Вот мы и уселись в степи со своими прессами и станками как горькие сиротинушки – что делать? куда бечь? Многие приуныли, но не Васыр. Вопросов тьма. Откуда деньги взять, чтобы работать заводу? Прежде чем ты свою продукцию продашь и чего получишь, надо заранее денежку потратить – купить металлопрокат, комплектующие, за энергию заплатить. И без толку заводить прежние песни – все вокруг колхозное, все вокруг мое…

– Не колхозное уже! И Васыр – не радетель для нас. Да, он тогда в лепешку расшибся – ко всем смежникам летал, заказчиков обхаживал, банкам кланялся. Так прежде для себя старался. Он же хозяин – не мы.

– Но ему удалось сохранить завод. Производство работало. Кое-что новое купили в цеха – успели до кризиса. Импортные станки – это хорошо. Газорезательные машины – это сразу другой уровень. Но шиковали недолго. Несколько лет людям платили – да, не золотые горы, но на прожитье хватало. У нас не Москва!

– Кому на прожитье хватало?

– Тебе! Ты теперь в новом доме живешь? Дедовскую халупу снес. Особняк отгрохал. Домовладелец!

– Хорошо жили, но недолго. Для чего и кого я строился? У меня дети уехали. Сейчас в Кортубине – эти, как их… гастарбайтеры! Кому теперь дом нужен? Мне со старухой? Спасибо, мы уж как-нибудь в халупе, но лучше с детьми и внуками…

– Да, Васыр действовал жестко. А был ли у него выбор? Он старался везде успеть. Нос по ветру держал – у него нос большущий… Завел на заводе маркетинг – тогда впервые слово это услыхали. Зато теперь в управе целый этаж на маркетинге сидит, и начальником у них Витька Пятнашков. Их тоже увольнять будут?

– Ты о себе думай! Пойдем дружными колоннами к проходной в последний раз…

– А помните, как четыре года назад праздновали заводской юбилей – 55 лет. На курорте Редивей сняли большой банкетный зал и учинили сперва торжественную церемонию с речами и награждениями, а потом пьянку. Веселились от души. Какие гордые тогда были – хвосты распустили, павлины! Что говорилось там от имени начальства? У нас оху…ые перспективы – отсюда и до Марса! Ведущие позиции в машиностроительной отрасли! По плечу любые задачи! Мы в 50 стран мира поставляем! Всего четыре года назад… Теперь что? Перспективы сдулись, а что осталось? Правильно, х…

– Помним, помним тот юбилей. В последний раз эдак погуляли… И казалось, что все на мази. Мы на всех парах летим к лучшему будущему – не к коммунизму, так к капитализму – один хрен!

– И в холдинг нас взяли. Крыша надежная. Комбинат в Кортубине заказами наш завод обеспечивал. Денежки потекли.

– Чего ж они тогда разодрались? Васыр с КМК? Жили бы душа в душу. И мы при них.

– Чего – чего… Надо знать. Капитал Маркса читать. У нас сейчас точно по Марксу – капитализм, едри… тя.

– Жили при социализме – этом… развитом слишком – проживем и при капитализме. Че стрясется-то у нас? В Пятигорье четыре горы сделается? вот так вдруг?

– Вот и сделается! Паршиво все сделается… Ладно, Васыра турнули – он по старинке обучен работать. Не директор уже. Нашлись круче начальники. Как холдинг акции ТыМЗ скупил, так и началось… Похоже решили нас добить окончательно…

– Не преувеличивай.

– Ничуть. После Васыра сколько директоров поменялось? Все приезжие – не из тылков. Всех холдинг присылал – тасовал как колоду карт. По первости тылки изумлялись, затем обижались, а после плеваться стали, в конце уже и интерес к этим варягам исчез – кто там руководит…

– То ж завод, а не шарашкина контора. Если по пальцам посчитать, то три или четыре точно сменилось, а еще в промежутках кто-то просто обязанности исполнял. Карусель, честное слово!

– И карусель эту заклинило. Стоп, слезаем все. А денежки за билетики не вернут. У нынешних руководителей даже свои законные деньги не стребуешь. Позорище! Не было ничего подобного никогда – это уже открыто наплевать. Именно плюнули! Прислали из Кортубина дамочку – она сейчас на заводе рулит. Что она вообще понимает в машинах, в металле? Варвара Ядизовна Пятилетова – чудо в перьях…

– Дурень, ее послали не завод подымать. Фигу с маслом! Дамочка эта – понятно, что не мужик, а бухгалтер или финансист, что одно и то же. Ее задача – выжать ТыМЗ досуха, даже если потом окочурится. Холдинг не колышет – что ему Утылва? что он Утылве? Закроют нас к едрене-фене! Старикам пенсинюшку в зубы (или что у них уцелело?), лишь с голоду не подохли, а прочим искать себе пропитание – у нас же свобода! это чтобы свободно сдохнуть…

– М-да, холдинг не ждет прибыли в Утылве. Убыточные мы, дармоеды. Совки – или тылки – что хуже?.. Сколько мужиков уже на вахту ездют, чтобы хоть что-то заработать – больших денег никто не привез. Бедно живем, а будет еще хуже. Слышал? даже Дюша жалуется – говорит, никакой торговли, закрываться надо, сколько можно в долг давать…

– Дюша – баба ушлая, ее не жалко. Не пропадет… Вот сейчас подумал… В чем нас по телевизору убеждали? Что Союз грохнулся – и хорошо! совковую нищету сбросим, все станем хозяевами – в евроремонте жить, покупать, что душа пожелает, на курортах пузо греть – не жизнь, а малина… Не смекнули, что если одни хозяева кругом – то где работники? Ох, обжулили нас… А Дюша что? она умная – не повелась на сказки. Кто из тылков вылез при общем разброде? Дюша, владелица магазина. Колька Рванов – повезло дураку – вернее, не дурак он, а шофер. Как начал грузовые фуры гонять, так и продолжает, только фура его собственная… Кто еще? никого нет. Пустыня в Утылве с частным инициативой! Дыра.

– Федя Цуков. Достойный предприниматель.

– Цукин! Сукин сын! Почти десять лет назад приехал из Казахстана с одним чемоданом. Робкий, пришибленный. Пожалели его. Пристроили в Малыхани у Гельки Веселкиной – та одиночка, две девки у нее, и они все трое с умишком не дружат. Плата за постой Гельке очень бы пригодилась, но Сукин твой сразу так дело повернул и убедил Гельку, что ей вроде ничего и не положено. Задарма жил, а она квартиранта обстирывала. Сукин только малость ей платил – изредка подкидывал. Хорошо, что у Гельки хахаль нарисовался. Хоть какой защитник.

– Бандюган он матерый – твой Тулуза. Неизвестно откуда появился. Рожа у него… Как Гелька не боится – он ее однажды ночью зарежет. Чик ножичком по горлу!

– Не мели чепухи! Конечно, не наш – не тылок – пришлый. И не член партии Единая Россия. Благонадежность его сомнительна…

– Почему сомнительна? Почему не член? Очень даже! Гелька вон расцвела, стала счастливой бабой. И в доме мужская работа сделана. Тулуза даже скопидома Цукова заставил за постой платить.

– И скажите, пожалуйста, как ему удалось за все время подняться? Известно, что честным путем богатства не наживешь! Цуков – пример. Мы беднели, а он богател. Был худосочным – теперь разжирел паук! на всех, кого своей паутиной опутал!

– Люди терпят, терпят и…

– Ой, ладно! До скончания века терпеть будут… Взять в долг одну сумму, а возвращать в разы больше! Грабеж чистый! Мужик возмутится и отметелит – хоть удовлетворение получит, а если женщина – слабая, испуганная, наивная…

– Кто ж такая?

– Лариска – табельщица с завода. Вторая жена Имбрякина. За нее заступиться некому. Венька – муж непутевый – помер. У них сын Лешка – неглупый парень, в отца пошел. Хорошо это или плохо?.. Пока не очень. Лариска на учебу сына деньги взяла у Цукова. Завод встал, людям не платят. Лариска не знает, как с долгом рассчитываться – ревмя ревет… Огребет этот Цуков по полной.

– Про справедливость не вспоминаем. Раньше можно было на заводе ссуду попросить – без процентов. Васыр давал. Теперь его нет. К кому обратиться?

– К властям. Должны помочь. Начальство наше местное – Щапов, Колесников…

– Разбежались – и Щапов твой, и Колесников.

– Владимира Игнатовича не трожь! Он как думал в молодости, так при своем и остался – коммунистом, честным человеком. Не побежал сдавать партбилет. Щапова к нам из области прислали на должность секретаря горкома, когда эта катавасия начиналась – перестройка, плюрализм, гласность. Рулевой не туда вырулил – под откос. Потом ГКЧП – эти бледные рожи, трясучка и бормотание… Пьяница наш уральский – земляк, будь он неладен! Если не везет – то не везет… Всем не повезло, но даже в полном дерьме к Щапову ни кусочка дерьма не пристало. Он свой воз вез, кожилился – столько лет руководил в Утылве – и предгорисполкома, и глава администрации, и мэр – един во всех лицах. В девяностые каково было! многие ломались – и умные, и образованные, и гордые. Да хоть Венька Имбрякин – буйная головушка – спился и помер… А Щапов себе слабости позволить не мог – на нем ответственность за всю Утылву. В двухтысячные, думалось, полегчало, устаканилось – и нате вам!..

– Володьку Щапова уважаем. Спору нет.

– Ах, уважаете? И как вы его отблагодарили? прокатили на последних выборах? кого предпочли? Клоуна Сережку Колесникова!

– Ты это… не напирай, говорю. Словно наваждение нашло. Как с Виждая встало и глаза застило… К Щапову здесь привыкли, приспособились, даже заскучали – ну, не хватало приключений на свою ж… А тут появился молодой да красивый, модный, холостой – и язык у него хорошо подвешен – чего он только не болтал, уши опухли… И про демократию, и про реформы (вот сдались они нам?!), и опять же про светлое будущее – это наша любимая сказка… Конечно, коронный номер Сережки Колесникова – возвращение исконного названия. Хитрован – к Тылве букву «У» прилепил и сразу мэром Утылвы выбрали – как мало народу надо… Ну, обмишулились…

– Не все так просто, чтобы сказки приплетать. Не мы обманулись, а нас обманули. Колесников – комбинатовский ставленник – сейчас очевидно. И приехал он сюда волю своих хозяев выполнить.

– Это какую волю? Захватить Утылву? Ценный приз! Все за Утылву сражаются. Смехота!

– Правильно. Забрать власть в Утылве, чтобы… чтобы…

– Чтобы что, сказочник?

– Да уж не тебя осчастливить! Правде в глаза надо смотреть. Что сейчас происходит? Собственник – Кортубинский комбинат – своими руками гробит наш завод. Как это еще назвать? Прислали Колесникова, прислали эту Варвару Ядизовну – ведьму синюю.

– Ага. Она, значит, рушит все, а Сережка наблюдает. Нет, а че – баба пластается, а мужик, как всегда, в холодке… Мы же – еще большие дурни – сами же Колесникова в мэрское кресло усадили и власть ему вручили, дабы владеть нами…

– Да! Сами!!! Неправда?

– По всему выходит, что правда. Печально это… Сережка-то ведь тутошний тылок – ему зачем разорять родное гнездо? Без завода Утылве кранты… Сережка здесь вырос, учился у бабы Лиды – покойница говорила, что мальчик способный…

– Молодые сейчас – они с виду обыкновенные, на батьку с маткой похожие – нос, рот, темечко. Как Витька на Мирона похож. Внутри же – другие. Чужие. Переломанные – как… переформатированные, что ли. Один парень, Петька Глаз, обмолвился: словно из Матрицы – фильма америкосов. Я пробовал смотреть – слишком заверчено – не разобрался. И нынешняя молодежь – лес темный – как они думают, чего хотят…

– Выучили на свою голову! Облысели все! Петька же обнаглел сверх меры! Поросенок!

– Я – нет. Не облысел. У меня макушка сплошь в волосах – как у нового президента.

– Так облысеешь! как дальше пойдет – и куда мы все пойдем… Сережка только с виду свой – потому удалось нас заморочить, и мы его вместо Щапова поставили… Обратно вернуть нельзя?

– Не-а. Мозги обратно не вернешь, если потерял… Разве…

– Что?

– Разве только букву «У» убрать, и снова нам Тылвой стать как в Союзе. Сразу заживем!.. А если серьезно, что-то надо делать, мужики. Спасать себя. Или согласимся, чтобы нас со счетов списали? эта бухгалтерша Варвара запросто…

– Делать, делать… Понимаем. Как говорится, спасение утопающих – дело рук самих утопающих… Все в одной лодке. Васыр, Щапов, мы с тобой, тылки… Даже Дюша – это она в Утылве богатеиха, а не на Марсе… Вот что делать-то?

Опа! И здесь, в захолустной дыре – в Утылве – как и в областном центре Кортубине все тот же вопрос – что делать? Кажется, это извечный вопрос в нашей истории, никуда от него не деваться. ЧТО ДЕЛАТЬ БУДЕМ? Есть ответ?

За событиями и разговорами незаметно завершался день 7 мая 2008 года. Тылки еще не примирились с утратой, но подспудно присутствовало и угнетало нечто. Люди ходят на похороны, чтобы попрощаться – и это наполовину верно. Вторая половина состоит в том, что люди хотят попробовать, что это такое? умереть (хотят – здесь не то и не так). Тайна смерти одинаково страшит и завораживает всех. Баба Лида была хорошим человеком – тем не менее, она умерла. За что? почему? Запретная тема – лучше ее трогать. Разве всем не довольно на сегодня?

Вкрадчивый, серебристый, подрагивающий свежестью вечер должен принести избавление от пережитых горестей, успокоить усталость в теле и возмущение от несправедливости в сердце. Все равно, нет в жизни счастья – или оно есть только в сказке.

Ветер подул с Пятигорья. Качнулись тонкие ветви. Зашуршала трава под мягкими лапами сказочных зверей ворпаней, и полосы уличного света пересекли темные фигуры. Незакрытая форточка на втором этаже в доме по Коммунальной, 6 от сквозняка стукнулась в оконную раму, стекла жалобно зазвенели. Позабытое белье на веревках трепалось на ветру. Странно. Что это такое?

Словно воды озера Виждай колыхнулись, и в сторону не подозревающей Утылвы пошла первая волна особых импульсов. Все ограничилось лишь разбитой форточкой. Вторая волна с Виждая оказалась гораздо сильнее – она преодолела Утылву и устремилась дальше на запад – до самого Кортубина. Именно ее щекотное прикосновение и сладкий вкус ощутил Максим Елгоков ночью в доме старой Юлии в Коммуздяках. Вон докуда достало! Нечто силилось передать – но как обыкновенно случается, цели своей не достигло.

Хватит!! Сегодняшний день прожит. Нужно выспаться, отдохнуть. Завтра придет неумолимо, неотвратимо. И на дороге перед Утылвой появится – кто, вы думаете? Нет, не таинственный всадник – всего лишь автомобиль Форд Фокус; и цвета он будет не белого, не рыжего или вороного – и не бледного совсем, упаси Господи!Синий Форд Фокус с Максимом Елгоковым за рулем. Поехали с ним?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

*

Выехав из дома Юлии в Коммуздяках почти с рассветом, Максим Елгоков давно оставил позади областной центр. Форд Фокус катил по обыкновенной дороге. Направление – юго-восток, сельскохозяйственная окраина. Но это уже известно.

Большая часть пути – гористая местность. Ряды вытянутых складок, на которых уже распустился весенний зеленый покров. В движении приходилось преодолевать затяжные подъемы и спуски. Картина с боков от дороги создавала интересный эффект – возвышенности выстроились поочередно так, что не закрывают друг друга. Однообразные складки, подсвеченные красноватыми лучами, внушали некое монотонное чувство. Свое путешествие Максим начинал на кортубинском асфальте, но чем дальше, тем меньше примет цивилизации. Дорога незаметно перешла в пыльную грунтовку – хорошо, что не пролилось дождя, иначе проехать проблематично. Кстати, транспорта было не много.

О чем Максим думал на бесконечных спусках – подъемах? Ровно о том же, о чем и другие путешественники, очутившиеся по воле случая именно в этой точке схождения путей, судеб, надежд. Думал о своей незадачливой судьбе и надеялся. Все мы – люди, все мы – человеки. Открытые пространства подавляют. Любой ощутит свою слабость и ничтожность перед величественной природой. Да, люди одинаковы и предсказуемы. Вот так же, наверное, думал и будущий император Александр Второй, проезжая в позапрошлом веке по тракту Оренбург – Орск. Мы все знаем, о чем думается. Ну, цари отдали дань нашей южно-уральской окраине. Может, и демократический правитель России однажды проедется по кортубинскому тракту – за каким делом? а не важно. Вообразите только кортеж автомобилей представительского класса! Наглотаться горькой пыли, растерять на дорожных загибах и ухабах умные принципы, как должно жить, утомить глаза созерцанием вечности и осознать свою малость и сопричастность обыкновенному человеческому племени – жителям тысяч городов и поселков в российской земле – в степи, тайге, горах, лесах. То есть, в далеких углах, где давно уже не верят и выживают сами по себе – или все же надеются?..

Максим рулил, смотрел по сторонам. Вроде все спокойно – в Багдаде, а здесь, в степи неожиданно накатывало. Порываев говорил страшные вещи. А ведь недавно Максим считал себя успешным человеком. В материальном плане вполне благополучным (хотелось бы большего); в семейной жизни счастливым. Женат на своей студенческой любви, столько лет вместе, общие дети – сын и дочь; жена достаточно умна и красива, в доме спокойная атмосфера, хотя что-то неуловимо переменилось – годы, наверное, подошли (но к чему?); непонятно беспокоила Тая. Еще наметилась политическая карьера. Похоже, с Правым Блоком – ошибка. Теперь все повисло в воздухе. Каких фактов требуется нарыть в Утылве, оправдательных объяснений собрать, чтобы удержаться в рядах перспективных кандидатов ПБ? Максим настроен скептически. Давний приятель Ленька Чигиров предаст при первом же случае – и не пожалеет. А чем Максим виноват? и должен страдать? Несправедливо! Что делать? (Опа! опять…).

Ну, что делать – есть наметки. Пред отъездом Максим вспомнил одну вещь, могущую оказаться полезной – в Утылве, куда он ехал, новый мэр (избран год назад) хоть формально не входил в Правый блок, но весьма близок к нему. Его звали – дай Бог памяти – Колесников – да, именно, Сергей Колесников. Молодой человек – моложе Максима, моложе Чигирова. И родом из Утылвы, но учился в Кортубине, после несколько лет оставался в областном центре, пытался чего-то добиться – в современном понимании это деньги, власть, комфортное существование. Но на дворе уже не девяностые, и источники перечисленных благ уже распределены и приватизированы. Колесников далеко не дурак, тем обидней признавать, что он чужой на кортубинском пиру, где все места заняла собственная элита – семьи Сатаровых, Елгоковых, Тубаевых, Пивых и др., и пробиться к столу нет возможности. Колесников осознал и решил начать заново в родной Утылве – как говорится, дома и стены помогают. Помогли не только стены, личные качества, но и удача. На Колесникова еще в Кортубине обратила внимание одна влиятельная дама из Стальинвеста – жесткая бизнес-леди и красивая женщина – жгучая брюнетка; она будто бы имела выходы на самый верх – лично на Генриха Сатарова. Но не просто любовница – для того слишком умна, самоуверенна и властолюбива. Варвара Пятилетова. Что-то ей понадобилось от парня из Утылвы. КМК как сказочный спрут опутывал территорию – Кортубин и область, продвигал кандидатов на властные должности в городах, где имелись интересы. Губернатор с Генрихом Сатаровым водку пил. В правительстве – выходцы с комбината и Стальинвеста. Тогда холдинг работал вширь, подминая под себя. И пусть ледяное дыхание мирового экономического кризиса уже долетело до Кортубина, комбинатовский монстр по инерции не ослаблял свои щупальца. Правый Блок тоже негласно спонсировался Стальинвестом. Сейчас положение КМК осложнилось, хотя Колесников успел сесть в мэрское кресло в Утылве. Максим Елгоков наметил пойти к однопартийцу – авось найдется удобоваримое решение проблемы. Первый ход обозначился. Держись, Порываев! ах ты, сукин сын Гераклидович…

Порываев говорил правду – это подтвердила Юлия. Никуда не денешься – глупо отрицать. Само имя Гранит Решов было Максиму неизвестно – при нем никогда это имя не произносили. Максим не мог ошибиться – в имени ощущались каменная неприступность, мужество и суровость. Его нельзя забыть – имя из той жестокой, развенчанной и отвергнутой эпохи, что сидит в печенках у каждого из нас… Почему-то в правильных демократических мыслях возникает насмешливая ассоциация – вот ты гонишь по бетонке на синем Форде, наслаждаешься комфортной ездой – крутишь ручки, переключаешь скорости, жмешь на кнопки – и буквально летишь, все тебе подвластно. И вдруг – бамс! – из-за поворота выкатывается нечто – именно нечто – лязгают гусеницы, вырывается черный дым, с ужасным видом разворачивается чертова штуковина – это оказывается башня танка – лопни мои глаза! – а вот и пушка (ничего себе пушечка!) движется в твою сторону; в сплошном реве и металлическом грохоте слагаются осмысленные звуки – Гранит Решов, Гр-ранит… Или танк Иосиф Сталин. Сталь и Гранит. Гранит и Сталь. Сейчас твоя продвинутая тачка как пушинка вылетит с дороги. А что? Запросто. Гранит. Гр-ранит Решов.

Ох-хо-хо… Ну, посудите сами – разве может в современном цивилизованном мире с принципами глобализма и толерантности, модным стилем унисекс, шикарными автомобилями и прочим бла-бла-бла… – разве может существовать здесь реальный человек с именем Гранит? Нет никакой вероятности. Разве можно на обычной дороге столкнуться лоб в лоб со смертоносным танком? И не съехать на обочину – мозгами тоже. Нет, полный бред…

После гористого участка пошел общий спуск – дальше уже степь. Максим приближался к Утылве с юга. Стряхнув оцепенение, проговорил про себя известную мудрость, которую вспоминают все, путешествующие вдали от МКАД и теперь также от федеральных трасс. Про традиционные российские беды – дураков и дороги. И это слишком тривиально.

В минувшем политическом сезоне лидер Правого Блока Леонид Чигиров хорошо покритиковал кортубинского губернатора за удручающее качество дорог и на свои острые вопросы получил исчерпывающие ответы. Знаете, почему наши дороги (конечно, кроме образцово показательных) такие плохие? Объективные причины. А вы как думали? Возьмем Кортубинскую область (или Красноустанскую тоже область – это все на Урале) – самую что ни на есть Тмутаракань. Резко континентальный климат с холодной зимой и жарким летом – это смерть для асфальта. Закономерный процесс – вода в микротрещинах зимой замерзает, расширяется и разрывает асфальт изнутри, затем процесс нарастает – снова попадает, замерзает, расширяет… Карма такая. Что еще? Да шипы, будь они неладны! Зимой все у нас ездят на шипованной резине (а на чем еще ездить? можно и на коньках или на телегах, или лучше на гусеницах…). Шипы тоже разрушают асфальт. Третья – уже субъективная причина – дороги у нас строят и ремонтируют местные раздолбаи, а не немецкие специалисты с их технологией, дисциплиной и качественными материалами. Ну, в самом деле, чего вы хотите? Ну, честно? Расстрелять раздолбаев? (это легче, чем их переделать – а теперь мы и не переделываем, не воспитываем новых людей homo sovieticus – уже вырастили, выпестовали!). Леонид Чигиров и оппозиционеры, понятно, чего хотели – и получили желаемое! Дорога осталась как есть, а Правый Блок завоевал репутацию выразителя народных интересов. Максим сам выступал воодушевленно и с напором – конечно, легче указывать на недостатки, чем за них отвечать.

И вот сейчас М. Елгоков, ближайший сподвижник Л. Чигирова (Максим еще верил в дружбу) ехал по типичной дороге местного значения. Коварство не только в дороге, но и в терминах – как говорится, как вы яхту назовете, так она и поплывет – назовете ПОБЕДОЙ или один (первый) слог потеряете. Назовете дорогу федеральной или региональной (Кортубин еще мог чего-нибудь выпросить) или местной (таким, как Утылва, вообще, ничего не светило). Но Максим не задумывался над разными категориями, а просто ехал, повидал и пропустил под своими колесами всякое – местами был асфальт, местами асфальта не было, посыпка щебнем, выбоины, трещины, ухабы, встречалась наезженная обочина (когда легче по обочине, чем по дороге).

За все время Максима обогнали единожды – большой черный внедорожник шел на скорости, просигналил и легко опередил. Тонированные стекла скрывали сидящих в салоне людей. Максим усмехнулся – хорошо, хоть не танк, а так пусть себе обгоняет. Столь разительный контраст с почти раритетными образцами советского автопрома – москвичи, жигуленки, волги не нарывались, шустро катили по своим надобностям, они-то и были в родной стихии. Изредка показывался старый трактор – еще советский синий Беларус. И наконец, довелось блеснуть – завидев приземистую гнедую лошадь, что неторопливо тянула большую телегу, Максим обогнал-таки этот выезд. На телеге уставлены алюминиевые фляги и сидела молодая деваха – пышнотелая, розовощекая, в коротком платье, с гладкими коленками – эдакая ядреная, свежая, беззаботная – просто загляденье! Максим послал пристальный взгляд, красавица подняла свое круглое румяное улыбчивое лицо. Они перемигнулись.

За югом Кортубинской области закрепилась заслуженная репутация – край без дорог. Нет, дороги здесь всегда были – ну, может не в классическом римском определении (там дороги еще в древности камнями мостили). А так люди в степи ездили на лошадях – и верхом, и в кибитках, на телегах. Ходили груженые обозы. Возили зерно и другие товары. Куча разного народа шлялась по надобности и без нее. Шла обычная жизнь. Когда в эпоху автомобильного транспорта потребовался асфальт. Если требуется – надо обеспечить. Как? а так! чтоб все было!

В адрес властей провинциальных городков и поселков выносятся строгие прокурорские постановления с требованиями обеспечить безопасность дорожного движения, устранить нарушения и привлечь к ответственности виновников – привлечь можно и даже посадить, но как устранить? где взять потребные для того колоссальные суммы? Когда, например, в тылвинском бюджете мышь от тоски повесилась… Даже на ямочный ремонт денег нет. Однако голь на выдумку хитра – гласит народная мудрость. И мудрый мэр Утылвы В.И. Щапов на этом прославился и стал бывшим мэром. Ремонт провели нестандартно. На участке дороги непосредственно перед городом (формально в его черте) асфальт был вскрыт, измельчен и высыпан обратно на дорогу. О данном возмутительном факте писала областная газета Родные просторы. И оппозиционный Правый Блок собрал неплохие политические дивиденды на критике – как следствие, новым мэром Утылвы утвердился представитель ПБ Сергей Колесников, а коммунист Щапов ушел на пенсию.

Последний перед Утылвой пологий спуск продолжался примерно 3 километра. А там уже конечный пункт путешествия – Утылва. Эй, Максим, не успокаивайся, не расслабляйся! Вот первый звоночек – Форд Фокус, пущенный на нейтральной скорости на спуске, вопреки законам физики, не разогнался, а наоборот, замедлился, так что Максим, немало дивясь, без всяких усилий со своей стороны остановился. Где? На своеобразном перекрестке (с натяжкой сказано). Именно здесь дорога разделялась – центральная часть пролегала дальше, а с каждой сторон от нее расходилось по колее – две утрамбованные серые полосы извивались в степном покрове. Потом уже Максим узнал: центральный проезд вел в Малыхань, левый в Новый Быт, а правый круто на юг – на хутор Чагино. Все обыкновенно. Порядочно утомившее внешнее однообразие. Однако нашлось, на чем задержаться взгляду. Подальше от дороги, слева – там, где над травой возвышались заросли необыкновенно красивого кустарника в расцвете. Крепкие побеги с коричневой корой сплошь в бугорках как в бородавках, узкие зеленые листья наподобие лавра. Мелкие синие цветочки в форме крестиков густо облепили ветви. Словно японская сакура распустилась – можно созерцать, наслаждаться и медитировать. Максим опустил стекло, чтобы высунуться и полюбоваться, но тут же почувствовал не слишком приятный кисловатый запах от соцветий – сморщился и чихнул.

Перекресток. Что-то мешало ехать дальше. Ощущение – пока еще не уверенность – будто не случайно встал именно на этом месте, и если тронешься, то пересечешь некую черту – предупредительную, красную.

Максим усмехнулся – красная черта? предупреждение? Не было среди степи никаких предупредительных, тем более запретительных знаков. Ну, типа камня с письменами «прямо поедешь – голову сложишь, направо поедешь – коня потеряешь, налево…». Мы же не доверчивые дети! А вообще, до Утылвы, судя по навигатору, рукой подать. Вперед! Прямо!!

И тут кое-что произошло – прям как предначертано было (кем? когда? да и за что?!). Хотя Максим готов поклясться, что камня с предупреждением он не видел! Но ведомо – незнание закона не освобождает от ответственности.

Взж-ж… вж-ж-ж – резкий скрип тормозов.

Одновременно перед глазами вспыхнуло яркое пятно – кажется, красного цвета – разрослось и заполнило собой обзор на лобовом стекле. Окружение сделалось красным – дорога, земля на обочине, трава и кусты с лиловым цветами – все изменило цвет, и только солнечный диск сохранился в первозданности – как и был красным. Максим оторопел – что за чудо? точно пересек красную черту, и стало возможным… что? Сказки могут исполниться только в детстве – и что угодно в них. Например, кусок солнца оторвался и упал, накрыв автомобиль? что если? а вдруг? Вот взять и представиться Незнайкой? Конечно, в стекло автомобиля ударилось не солнце и не майский жук – тем более, не сказочный корыльбун. Но тогда что?

Зрение сфокусировалось на ярком пятне. Картина мира пришла в норму. Максим облегченно выдохнул:

– Ах…

Рядом с Фордом, словно из воздуха материализовалась девушка в ярко-красной короткой юбке. Очевидно, юбка произвела ошеломительный эффект, плюс еще вздернулись нервы – больше трех часов Максим провел за рулем, притомился. Слава Богу, девушка целехонька – ей посчастливилось вовремя отскочить в сторону. Чувствовала себя неважнецки – пошатывалась и переступала, путалась.

– Что за черт…

Не черт, а девушка. Невысокая, ладная, крепкая. Женственная фигура, привлекательная для мужчин не только здесь и сейчас, и не единственно в красной юбке, но везде и всегда. Копна каштановых, с золотистым отливом, волос. Белая маечка облегает Евины холмы и оставляет обнаженными плечи. Великолепно вылепленные руки, ноги такие же загорелые, гладкие. Тонкая талия, эффектная красная юбочка на круглых бедрах. Соблазнительное зрелище.

Странно, незнакомка не издала ни звука, когда на нее чуть не наехали. Она не упала, хотя Максим не отказался бы подхватить. Приложив согнутую лодочкой руку ко лбу – очевидно, против солнца – красавица что-то напряженно искала, обшаривала взглядом кусты, под конец обратилась на Максима – также сквозь ладонь посмотрела на него.

– Эй! Девушка, это я вас! Что вы здесь делаете? Под колеса бросаетесь?

– Она не реагировала. Продолжала смотреть вверх. Не убрала ладонь от глаз.

– Ну, что ж… Наверное, надо помочь…

Максим, было, расправил плечи, приосанился. Именно так – пустая дорога, зеленые заросли, красное солнце в небесной выси и стройная красавица в красной юбке. И он, Максим – то ли злодей, чуть не наехавший и не погубивший девушку, то ли герой – спаситель. Все как в сказке! Давно Максим так не льстил себе.

– Послушайте, я…

Договорить приготовленную фразу не получилось. Боковым зрением Максим уловил какое-то движение – качнулись кусты с синими цветами. Неизвестно почему, но Максиму это не понравилось, словно он что-то почуял – например, налетевший кислый запах. Девица тоже насторожилась, выгнула спину с неуловимой кошачьей грацией, проследила. Дальше действовала без заминки – прыжком очутилась возле машины, распахнула дверцу:

– Поехали!

– Э-э…

– Я сказала – поехали!! Можешь сдвинуть свой драндулет с места? Тебя что, заклинило? Ехай давай!

– М-меня? М-могу…

Не задавая больше вопросов и поражаясь себе, Максим повернул ключ зажигания. Черту он пересек – на дороге перед Утылвой и в своей судьбе.

**

Странное, нелепое происшествие ошеломило Максима (не зря же начертано на сказочном камне «прямо поедешь – голову сложишь…» – неужто обещание сразу начало исполняться?). Почему так? Светские приличия остались в Кортубине, и им, приличиям-то, всегда придавала огромное значение Тая, но здесь, посреди степных просторов, это выглядело наигранно и смешно. Еще смешнее, что нынешнее действо развивалось с бесцеремонным напором – красавица оказалась в его машине и сразу начала тыкать и кричать, а у Максима в ответ не получилось. Тык-мык-пык и… и все. Максима и впрямь «заклинило»; он утратил рассудочное отношение и отдался во власть странных событий, которые его подхватили и понесли – в буквальном смысле. То есть, Максим в безотчетном порыве стремительно покинул перекресток.

Случайная пассажирка не смогла сразу усесться – она крутилась и изгибалась во все стороны, высматривая что-то или кого-то. Девушка просто излучала напряжение и тревогу – грудь под тесной маечкой бурно вздымалась; и под мышками, на белой ткани, расплывались темные влажные круги. Ноздри щекотал запах разгоряченного женского тела.

– Ты кто такая? Что за дурацкая история? От кого мы дернули?

Незнакомка сгребла на сторону упавшие пряди. Максиму понравилось то, что он увидел близко от себя. В лице девушки заключалась не каноническая красота, но некая неправильность, живость, своеволие. Нос небольшой и толстоватый на конце, нависающие надбровья, слегка припухлые щеки. Капризный рот. Маленькие, темные, обведенные густой тушью глаза. Кожа чистая и гладкая, ровного желтоватого тона. В отдельных черточках можно найти недостатки, но все в целом смотрелось мило. Мимика непосредственная, забавная – столько оттенков чувств сменяли друг друга как легкие круги на воде. Никаких манерных ужимок. Чем дольше Максим смотрел, тем больше очаровывался. Перед ним весьма оригинальный экземпляр противоположного пола. Еще подумалось, что роковые женщины отнюдь не были самими красивыми – теперь понятно, почему… А вот Тая отличалась безупречной красотой греческой статуи, и в ее представлении невозмутимость входила в ранг обязательных приличий. Максим тихонько вздохнул – какая же приличная у него жена – но тут же оторвался от своих мыслей.

Девушка рядом уже успокоилась, откинулась на сиденье. Загорелыми пальчиками стала расправлять красную юбку – та едва прикрывала бедра до середины. Максим хотел оценить, но заметил, что девушка что-то стряхивает с подола – какие-то рыже-коричневые волокна (то ли нитки, то ли шерстинки) – и все это на пол в салоне.

– Слышишь? Теперь, похоже, тебя заклинило…

– Да? Когда? – девушка больше не оглядывалась и не истерила.

– Спасаемся? С чего так решил? Ну, и фантазия… Хотя у меня тоже. Каюсь, я первая поддалась… Просто лезет в голову всякое, а для собственного блага надо бы прислушиваться. Согласен? Веришь в предчувствия? Часто мы не знаем, но чувствуем…

– Я не чувствовал и не слышал! Ничегошеньки! Только кусты качались. Что тебя напугало?

– Ах, мне-то следовало раньше догадаться. Лоханулась я… Оправдание лишь в том, что давненько меня не было здесь – отвыкла, голову прочистила… А тут – вернулся я на родину, шумят березки стройные…

– Березки?

– Бересклет. Кусты в роскошном цвету – как в пожаре.

– Тут же синие цветы…

– Здесь у нас вот такие. По-простому – волчавник… Конечно, он самый – что же еще?!

– Запах неприятный, кислый…

– Всегда так цветы пахнут. С виду красота неописуемая. Поросль ядовитая – и стебли, и листья, и особенно бочонки – созревшие ягоды. С ядкой не сравнятся, конечно – та смертоносна. Но и волчавник никто не трогает. Сок жгучий, ядовитый. Я еще не обожглась…

– Ты из кустов, что ли, на дорогу выбежала? И что там на себя насобирала? Волосья какие-то рыжие, лохматые. Намусорила в машине.

– Ах, ты, Боже мой… Потерпишь.

– Хорошо, потерплю. Только ответь – от кого удирала?

– Ни от кого. Сама виновата. Для чего человеку глаза дадены? Вот они мне ловко лапшу навесили.

– На глаза? лапшу?

– На уши! На них в первую очередь смотреть надо! Уши у них в точности такие, как описывали – высоко торчком, острые, крупные, и рыжий волос в ушах. То ж верный знак!

– Это тот, который на твоей юбке?

– Ага. И у тебя на полу. Извини. Сначала-то я ни сном, ни духом… Как ослепла, чесслово. Посадили они меня в машину – на заднее сиденье, потому что оба спереди. И мы еще дорогой мило болтали. Ну, и дура я! Хотя чего уж… Парни молодые, веселые, рыжие. Белые рубашки – итальянские. Тот, что за рулем, все шуточки кидал. Ехали и смеялись, у меня даже рот заболел, и живот напрягся… Зато второго я как раз заподозрила, и в животе у меня заурчало. Затошнило вдруг. Второй-то передо мной сидел – его рыжий затылок маячил. И на каждую шутку второй ко мне поворачивался – все следил, смеюсь ли я. Досмеялась до чертиков!.. А повернется он в профиль, так ухо у него… То самое ухо! Но я не сразу просекла. Они рубашки закатали, и на руках коричневые жесткие шерстинки – навроде ость… Ясней ясного… Уже и в гости стали навеливаться – то ли к себе подвезти, то ли ко мне. Что вы, ребята, говорю, я в эти игры не играю. У них снова взрыв хохота… А потом я поняла – кто да что, и что спасаться мне надо. Прошу их – тормозните, мне бы отойти от дороги, прогуляться по надобности. Замотали оба головами – нет, то есть… Опять говорю – не выдержу я до города. Все равно нет. Думаю – попалась… А мы уже спускаться начали – тут место особенное, известное. Три направления расходятся. Заметил?

– Не слепой. Против всех естественных законов. Спуск же продолжается – все под уклон. Я тоже встал.

– И они встали. Думаю – эх, была – не была… Дверца не заперта – я ее дернула и выпала. На четвереньки. Поднялась и побежала.

– Сочувствую.

– Зря только пыталась – не убежать бы мне. Вмиг догнали бы. Но я заорала, а на дороге пыль завихрилась – ты подъехал. Вовремя! Я через кусты к тебе – лучше уж в волчавнике нажалиться, чем с этими… Даже понадеялась – если кожу всю рассеку до крови, то не польстятся, бросят…

– Что за ужасы? Где ты их удосужилась подцепить?

– На выезде и Кортубина. Поезд из Москвы раным-рано прибыл. Надо дальше ехать, а у меня денег на билет нет. Автобус отпадает. В плацкарте почти двое суток – жуткая тягомотина. Познакомилась с соседями – кортубинцы, их встречали на вокзале. Они-то и сделали мне любезность – подвезли в городе, а дальше я стала попутку ловить. Останавливались, заговаривали, но как на притчу до Утылвы никого – все в другие места. И опять же я смотрела – не садиться же мне в компанию к мужикам, искать неприятности на свою… Полчаса мы проторчали – я и чемодан…

– Я тоже выезжал из Кортубина утром.

– Да? Не дождалась – или ты, наверное, раньше проскочил. А мне несказанно повезло! Вижу шикарную иномарку. Черный внедорожник Лэнд Ровер. Просто зверь! Тормозит. Внутри молодые парни. На вид очень приличные – умытые, свеженькие, прилизанные. В темных костюмах и белых рубашках. Сидят такие паиньки – вам куда? в Утылву? и нам туда же. Я по дурости сама же в этот Лэнд Ровер полезла! А это они – ну, те самые…

– Что за бандиты у вас тут хозяйничают? И управы на них нет?

– Нету. Не бандиты. Хуже.

– И куда фантастическая банда рыжих с ушами девалась? испарилась? Или ты мне наврала, сказочница?

– Вон по той левой колее укатили. Только им не в Новый Быт – на Негодь надо. Это они чтобы побыстрей скрыться…

– А мы как поедем? следом? А Негодь – это что?

– Мы по центральной дороге. До источника и знака Утылва.

– Если они… гм… дождутся нас? Ты так их живописала – прямо зверствуют, на беззащитных девушек набрасываются, кровь пьют…

– Они и есть звери – не люди.

– Тревожно мне. Их сколько? Двое?

– Ну, да. Не бойся. Ишь, побледнел. В этот раз у них сорвалось. Некоторое время не покажутся – хотя, может быть, уже завтра… Надо тылков предупредить. Тебя не касается.

– Легко говорить. Я один против двоих…

– Не трясись. Негодь – уже, считай, Оторванка; за ней Малыхань рядом. Где люди – там не безобразничают… Ну, что, повезешь меня или высадишь на дорогу?

– Не волнуйся. Не пешком же тебе путешествовать. И без чемодана.

– Верно. Не пешком… И чемодан – вот с чемоданом как бы… плоховастенько… То есть, потерялся чемодан. Я его оставила в Лэнд Ровере. Не возвращаться же мне за чемоданом. Да пустяки – в нем не было ничего ценного. Шмотки, подарки. Дребедень. Жаль, конечно…

– Можно вернуться.

– Никогда!!

– Что же ты все время дергаешься? Не хочешь – поедем дальше. Похоже, нам обоим в одну сторону – в Утылву.

– Что удивительно… Не для меня – для тебя. Ты же не местный. Чужак.

– Почему я чужак? А ты нет? Позволь сделать комплимент – ты смотришься на окружающем фоне еще более чужеродно. По дороге я успел разглядеть здешних красоток – например, на телеге с бидонами…

– Ясно. Видел Таньку Веселкину. С фермы выезжала. Вот такие наши красавицы тыловки.

– Они повязывают голову белыми платками и щеголяют в ситцевых платьях. Пахнут сладким молоком. Миленько и сердито.

– А то! Жара донимает меньше. Приеду в Утылву и тоже платок повяжу – голову не напечет. И лучше ситцевый наряд, чем эти тесные тряпки. Я изнемогаю в них. А еще лучше я бы разулась. Но давно не ходила босиком – боюсь наколоться… Прежде, чем я соглашусь ехать в твоей машине, давай все проясним. Заранее предупреждаю, что денег, заплатить тебе, у меня нет. А теперь и чемодана нет. Расплачиваться интимом не стану – не надейся. Это только твоя добрая воля. Хочешь быть добреньким?

– Очаровательно. Сharmant. И красота, и острый язычок. Если что, ты уже сидишь в моей машине. Я не помню, чтобы приглашал.

– Это все пустяки. Почему сказал – шарман?

– Чувствуется в тебе эдакая французкость. Легкость, блеск. Точно. На телеге я бы тебя не представил.

– Да запросто! Ездила я на телеге.

– Шарман. Полный шарман. Где?

– Как где? В Утылве – где же еще? Я покажу дорогу.

– А ты откуда дорогу знаешь?

– Оттуда же… Осталось всего ничего. Проедем Малыхань, и начнется Утылва. Правда, она скоро и заканчивается. Часа два без спешки ножками – и вы на другом ее краю.

– Это большая деревня?

– Господь с тобой. Город – как есть город. Вообще, у тылков – местных жителей – своя гордость. А ты – приезжий. Поумерь апломб, а то при случае нарвешься.

– Как ты? Хорошо. Буду иметь в виду. Ты здесь бывала прежде?

– Бывала? Здесь моя родина! Я родилась и выросла в Утылве. Принадлежу к коренным тылкам. И теперь очень волнуюсь, возвратившись домой.

– Ты? Ни за что бы не поверил. Клянусь, не хотел бы показаться снобом, но ты – невероятное создание. Слишком современное. И эта твоя красная юбка… Сегодня на дороге я потерял ощущение реальности. Сначала горы, потом степь, почти нет указателей, а после и дорога в общепринятом смысле потерялась – езжай, куда хочешь… Снуют допотопные совковые машинешки (как у вас эти ржавые коробки еще бегают – наверное, остались умельцы реаниматоры), громыхают колхозные трактора и простые телеги. Это может быть и прошлый век, и даже позапрошлый – да что угодно может быть. А ты – нет, не можешь быть в нынешнем месте.

– Где же могу?

– Ну, останови меня, если чересчур увлекусь. С коровами и бидонами я тебя не вижу. Извини.

– Ничего, ничего. Смелее!

– Зато на улице современного европейского города – вполне. Юбочка твоя гармонирует. И весь облик.

– Чего прицепился к моей юбке? Я же сказала – в Утылве переоденусь в ситцевый затрапез… Хорошо, сдаюсь. Между прочим, несколько дней назад я топала по средневековой мостовой – вот этими ногами. Ты не ошибся.

– Где это?

– На планете Земля – все рядышком. Последние трое суток я провела в дороге. Сперва самолет, потом поезд. Во как хватило! Про меня все ясно. Теперь про тебя. Ты чего здесь ищешь?

– Приключений! Вроде этого… Нет, нет, шучу. У меня дело. И я еду в эту… как ее?.. в Утылву! Все правильно! Мне надо в Утылву!!

– Ничего. Не кричи. Если надо – значит, попадешь. Скоро. Пока земли совхоза имени героя Кирилла Солина. Бывшего – и совхоза, и героя большевика. Здесь много чего бывшего. Сейчас Тылвинское хозяйство. Владелец – Сыродь. Он от совхоза забрал самые лакомые куски. Оторванка – тоже бывшее совхозное поселение – так его еще в 80 годы признали бесперспективным, а жителей отселили в центральную усадьбу в Малыхани, даже дорога в Оторванку травой заросла. Сама Малыхань – бывший хутор Бузаковский.

– Та колея, по которой укатили бандиты?

– Не туда. Говорю же – в Новый Быт. Совхозная усадьба дальше – в Малыхани. Мы ее проедем, увидишь – там приличные двухэтажные кирпичные дома, теплицы, есть бензозаправка. Раньше был хороший магазин – теперь не знаю как…

– Ты из аборигенов – из этих тылков, верно? Помоги мне, а я помогу тебе.

– Ой, да ладно. Ты же обещал, что бесплатно довезешь.

– Опа! Сколько уже говорим, но до сих пор не познакомились. Я – Максим.

– Давай. Меня зовут Ирэн.

– М-м, интересно. Ирэн. Типичное имя для Утылвы? Сама придумала?

– Нет. Один парень. Кирилл. Не герой большевик Кирилл Солин, имени которого совхоз был, а школьный приятель Килька Кулыйкин. Он стал первым так называть, а за ним другие. Я привыкла. А что такого? На самом деле, Ирина. Но со школы меня все кличут Ирэн.

– Парень, наверное, влюблен в тебя? Подольстился… Ты к нему едешь?

Я- еду домой. А вот ты к кому? и зачем? Наверное, отдыхать? на курорт «Редивей»? Удачное время – гостей пока мало, погода теплая, а в степи распустились тюльпаны – насладишься картиной.

– Спасибо. Я не отдохнуть, а по делу. По семейному делу.

– По семейному даже? это как? Я тебя не помню. В Утылве родственники живут?

– М-м… да…

– Не хочешь – не говори. Подумаешь!

– Но почему же не сказать? Ведь не страшная тайна. Нужно повидаться с одной местной жительницей – с тыловкой, правильно говорю?

– Ты меня заинтриговал. Молодой, и судя по всему, небедный мужчина за рулем иномарки. Модный прикид. Кольцо на пальце. Ты тоже не вписываешься в тылвинские рамки… У тебя затруднение? Может, я чем пригожусь?

– Ну, конечно, пригодишься… Не убивай меня, Иван царевич, я тебе еще пригожусь… Опять шутка. Буду благодарен за помощь. Тебе известна такая женщина – Лидия Грицановна Чиросвий? Да, да, отчество именно Грицановна.

– Что-о?

– Не известна? Вполне возможно. Ведь Утылва – не деревня, какой – никакой, но город. Всех не упомнишь.

– Что-о-о?!

– Ладно. Не бери в голову. Сам найду. Есть в Утылве официальные учреждения, где дают справки? Не в пустыне же люди живут. Цивилизация у нас как бы…

– Стоп. Стоп. Ты сказал – Лидия Грицановна Чиросвий? А зачем тебе понадобилась наша баба Лида?

– Баба Лида? Ах, вы так величаете Лидию Грицановну Чиросвий? Ну, да, по тому, что я знаю – годами она точно не девушка – тогда уж бабушка. Баба Лида.

– Всем в Утылве известна баба Лида. А тебя я вижу в первый раз. Ты кто и откуда?

– Ого, твой тон изменился. В жару вдруг ледяным холодом повеяло. Что я сделал или сказал? обидел чем?

– Ты кто такой, черт побери?!

– Потише. Помянешь черта, а он рядом. Я не привык к подобному обращению. Пусть ты – красивая девушка, но это не значит, что можешь кричать, грубить, драться. Я приличный человек, а не рыжий бандит с волосьями… Пытаешь, кто я такой? Меня зовут Максим Маратович Елгоков; упомянутая Лидия Грицановна Чиросвий, по моим сведениям (что нуждается в проверке), является сводной сестрой моего отца, а мне, то есть – теткой… Удовлетворена допросом?

– Твой отец – брат бабы Лиды? Очуметь! Вот уж не подозревала…

– Что странного в том, что я решил навестить родственницу? У вас здесь запретная зона? красная черта? Потому что тюльпаны расцвели?

– Навестить? Что-то ты собрался вдруг… А вот поздно собрался!

– Да, мы увидимся впервые. И не тебе судить – поздно или не поздно. Я изменил свое мнение – никакой не шарман – деликатности в тебе и чувства такта…

– Говорю – поздно, племянничек. Баба Лида умерла. Вчера были похороны. На могилку сходишь, там и повидаешься.

– Умерла?.. Ах, умерла… Неожиданно. Получается, я зря приехал…

– Да, опоздал. Вернее, не слишком спешил. А твой отец? Почему не проводил сестру?

– Он умер. Уже лет пять…

– Вон оно как… В Утылве знали, что ближайший родственник бабы Лиды – ее младший брат. Но он ни разу не появлялся. Баба Лида так и прожила. Одинокая старушка – ни мужа, ни детей… Работала учительницей – и даже на пенсии ходила в школу. Многих выучила.

– И тебя тоже?

– И меня выучила. И моих друзей – подружек. Кильку Кулыйкина, Сережку Колесникова, Кольку Рванова и Витьку Пятнашкова. И других.

– А подружек?

– У меня подружка – только сестра Лариса. Я с девчонками не дружилась… Бабу Лиду все любили. Но никто не вечен…

– Откуда ты про похороны знаешь? Ты же вместе со мной в Утылву въезжаешь – и уже в курсе последних новостей?

– Тоже история… Я в Чехии несколько месяцев провела. Официанткой в ресторане в Карловых Варах. Русских там много. И не только богачей, но простых трудяг. Нас нанимают специально для туристов из России. Большинство персонала – наши… Нормально все складывалось. Планировала я и лето проработать. Не сложилось…

– В Карловых Варах хорошо. Стряслось чего?

– Нет. Вроде нет. Ничего не стряслось. Просто так – в один раз, в один день – или точнее, в одно утро… Просыпаюсь однажды и представляю свой привычный распорядок. Я же знаю, как произойдет – во всех подробностях. И ничего не случится – не стрясется. Небо не упадет на землю. И воды Дуная не повернут вспять. Хотя там не Дунай, а река Тепла… В тот раз лежу и вдруг понимаю – все, валить надо. Задохнулась я, закололо сердце – никогда беспричинно не бывает… Почудилось, словно красными струпьями покрываюсь – знак, как и с тем рыжим ухом в Лэнд Ровере… Испугалась. У нас в Утылве говорят, что от жгучего сока ядки весной подобно кожа паршивит… Ничего не хочу, только дома оказаться! Вместо стен и скученности, людской массы – вот эти пространства, свежий воздух, синь, от которой глаза режет, ковыли… Родной Кашкук, наши домики, деревянные полы, дворы с сарайками. И да, тюльпаны еще – желтые бутончики… А я ничего не увижу. Тоска меня взяла… Степь весной зеленая – после ее солнце сожжет. Есть у нас легенда о красном солнце – на особый год и перед особенными событиями. Много знаков – надо лишь уметь их читать…. Я не умею, но поняла – что-то случилось. Кого-то нет, кто-то ушел или вот-вот готовится уйти – тот, кого я знала… В моей жизни не много людей, по которым я горевать стану. Здесь же прямо душу рвет. Я в уме перебрала родных, друзей – на кого подумала, тот и есть – вернее, уже нет на свете… Нарыдалась я тогда, наоралась, покидала вещички в чемодан, взяла расчет и махнула восвояси. На другой день в Москве в Шереметьево приземлилась. И поездом – в Утылву – в нее, родимую…

– Мистика прямо.

– Ты поверил? Сочинила я… Мне баба Лида за сочинительство пятерки ставила, за грамотность же тройки. Зато Агния за математику гнобила… Вообще, вполне могло быть такое… Я из Кортубина сестре позвонила. Лариска огорошила, что бабушка померла. Меня словно по голове ударили, что я всякий рассудок и чувства потеряла – села же в машину тех рыжих мерзавцев… Спасибо, что выручил, Максим. Потому говорю с тобой. Но все равно знай – то, как вы, отец и сын, с бабой Лидой поступили – это… это… Пусть отец умер, но ты-то в добром здравии – вон какой гладкий, холеный, веселый. На похороны не приехал, а на другой день заявился. Зачем? За теткиным наследством? Разочарую. Нет богатства – поживиться нечем. В Утылве удивятся. Особенно Людка Кулыйкина обрадуется – она бабушкину квартиру захапать норовит. И тут наследничек очень кстати!

– Не городи чепухи. Я не за наследством ехал. Мне старухин хлам не нужен.

– Хотелось бы верить, что ты чисто по-родственному – вспомнить бабу Лиду, когда она помереть успела. Так трогательно…

– Я не знал! Не пытайся уколоть меня! Я никогда не знал Лидию Грицановну Чиросвий – плохая она, или хорошая, добрая или злая, богатая или бедная. Мне без разницы!

– В Утылве богатеев нет. Но вы, чужаки, не упустите урвать кусок…

– Да есть ли эта Утылва?! Где она? И зачем я туда еду, если старуха померла? Она теперь ничего не расскажет. Все напрасно. Предчувствовал, что поездочка – пшик… Теперь Порываев торжествовать будет!

– Таинственно выражаешься. Короче, не жди радушного приема в Утылве.

***

Вторая половина поездки и, вообще, вторая половина дня (именно день, а не ночь) – 8 мая 2008 года – для Максима сложилась неплохо, особенно учитывая, с чего все закрутилось. Покидая Кортубин, волновался и составлял в уме план военной компании – как изловчиться, дабы выбраться из ситуации, которую подстроил мерзкий старикашка Порываев. То есть, как сохранить имидж начинающего политика – чистого демократа, члена Правого Блока – и одновременно внука столь одиозного дедушки. Ну, как оказаться святее Папы Римского? Максим еще не успел приступить к выполнению своего плана – даже не успел доехать до мифической Утылвы, когда подобранная на дороге чудная девица в красной юбке похоронила его планы известием, что Лидия Грицановна Чиросвий умерла. Нашла время!

И что теперь? с какого конца подойти к деликатному делу? За дорогу Максим размышлял о деде Грицане, и связанные с ним ассоциации весьма нервировали – образно дедушка пер напролом подобно танку. Ну, нельзя же так. Состояние нервов Максима ухудшили фантастические измышления Ирэн об инциденте на перекрестке – девица несла пургу о каких-то рыжих ушастых злодеях. Максим, конечно, современный человек – не опускаться же до уровня диких суеверий – но после перекрестка ехал и только думал о бандитах, что поджидали в кустах с синими цветочками и выскакивали неожиданно. Все это враки, враки!! Но что-то было в рассказе (или могло быть). Девица сильно испугалась, а места кругом пустые, открытые, далекие от цивилизации – да что угодно могло быть. А случись что, так и не найдут никого – скроет степь бренные косточки… Тьфу! Максима потянуло вовсе на грустный лад. И цель поездки исчерпалась еще до пункта назначения – до Утылвы. Действительно, ЧТО ТЕПЕРЬ?

– Что теперь тебе делать, ума не приложу, – Ирэн подтвердила правоту Максима.

– Зачем ехать к бабе Лиде, если она умерла? Возвращайся в Кортубин и забудь. Живи спокойно!

– Нет. Это поломает мои планы.

– Ах, планы! У него еще планы имеются! Наверное, на теткино наследство? Говорю же – напрасно. Если на советских вкладах что-то лежала – все сгорело, а у бабы Лиды и не лежало ничего. С наследством обломись! Но ты же не претендуешь?

– Фу-у, какая ты меркантильная. Лишь про деньги да про деньги…

– Кто о чем, а вшивый все о бане. О деньгах больше и трепетно толкует тот, кто их не имел. У тылков дензнаков не скопилось. Бедный городишко – и в советские годы не роскошествовал, а теперь тем более.

– Ясно. Ты поэтому в Европу покатила? За деньгами? или чем? или как? Хоть тушкой, хоть чучелом, а надо Дуньке в Европу!

– И че? Другие, значит, пожалуйста, езжайте, а мы в Утылве должны засесть? Толку-то сидеть у разбитого корыта! Тылки не люди? Обидно! И откуда высокомерие? смешно! Сам-то кто? ты чей холоп будешь, племянничек? Баба Лида вроде из местных аристократов Чиросвиев…

– Ладно, сморозил чушь. Не злись.

– На кого? на тебя, что ли?.. Я из дома давно уехала, в Москве пожила, поработала. Потом опять вернулась и опять уехала. По переменке.

– Дома опротивело?

– Дом – конечно, родной дом. Здесь родилась и выросла. Только мне надоедает наше доморощенное житье. Все мне чего-то хотелось – чего, сама не постигала… Уезжаю из Утылвы – и скучаю. Однако же случай в Карловых Варах – первый и единственный – так хреново еще не бывало. Это из-за бабы Лиды – муторно, горько до слез… А раньше приеду, повидаюсь с родственниками, знакомыми, потолкусь в Кашкуке, на Кляне искупаюсь, заберусь на Кашиху и полежу там – отведу время и снова тянет путешествовать. Да, я такая лягушка – путешественница… Сегодня ворпани чуть не полакомились лягушачьими лапками. Черт, черт! гурманы в итальянских рубашках…

– Ваша местная экзотика? Не пойму. И еще не пойму, почему ты бабу Лидой бабушкой называешь? Каким боком она тебе бабушка?

– Никаким. Мы – Нифонтовы.

– Тылки? Наверное, и родни у тебя целая толпа – бабки, дедки, тетки, дядьки, братья, сестры, кумовья. Не сосчитать.

– Счет давно сбился. Родители умерли, когда я еще девчонкой была. Остались мы с сестрой Ларисой. Я – младшая. С тех пор некому меня на путь наставить, вразумить – вот и путешествую. Долго на месте не могу. В крови это бродяжничество – проснулось впервые еще в моем прадеде Агапе Нифонтове – тот мальчишкой ушел из родного хутора Чагино воевать на гражданскую войну да так и не вернулся – пусть не сплетничают, про Мобутю не говорят… Я с семнадцати лет вольная птица. Лечу, куда хочу. Только не сразу уразумела, что лететь надо туда, где прокормиться можно, а то с голодухи протянешь не крылья, так ноги…

– А сестра?

– Лариска – домашняя клуша. Она обычаям следует. Успела замуж сходить и овдоветь. Сын у нее – Лешка – вот такой парень! умничка! Я, выходит – тетка, своего племянника обожаю. Но если бы Лешке вздумалось со мной поступить как ты – бросить тетку – попробовал бы! я ему живо уши оторвала бы…

– У него в ушах тоже рыжий волос? у тебя пристрастие определенного рода – или неприятие?.. Ну, не пыхай. Не везде же домостроевские порядки как у вас на хуторе. Мир изменился. Ты это заметила, путешествуя.

– Я не про мир, а про тебя! Ипотом – везде мир, а у нас что?

– У вас – Утылва… Дикий угол. Вы как сурки в норах! Вон на телегах ездите…

– Ты сам еще никуда не доехал, а уже решил, что население у нас – дремучее, сиволапое. Вот и нет! Это ворпани в норах прячутся и черные дела замышляют! А мы не сурки! Кое-что повидали и знаем. Молодежь у нас в Москве и в Кортубине училась раньше. Завод пусть не флагман индустрии – маленький, но свой, на нем местные кадры работают. Школы, районная больница, дом культуры, гостиница, курорт и даже Проспект космонавтов. Утылва – город!.. Мой племянник Лешка после девятого класса сдал экзамены в лицей при Кортубинском политехе, а там несколько кандидатов на место. Лешка сдал и учится сейчас.

– Молодец! Племянник в тетку пошел. Прославит Утылву в науке. Молодая смена ученых для КорИСа. Мой отец был бы искренне рад.

– Чего?.. Люди у нас не простые – как и везде. Мэр Щапов Владимир Игнатьевич. Он сам – кортубинский, но корни в Утылве. Биография у него стоящая – потянет на должности повыше. Не дед Берендей и даже не дед Мобутя. Начинал в молодости у вас на КМК, выдвинулся молодежным лидером, затем учился в Москве на экономиста, работал в ЦК комсомола и в Кортубинском обкоме. У него СССРовская академия за плечами – не помню, какая, но точно академия… Был в группе советников в Афганистане, там ранен. Стал первым секретарем Тылвинского горкома. Серьезный, порядочный мужик. Да в прежние времена он бы такую карьеру сделал! Не усмехайся!

– Как? Щапов? Знавал я Щаповых – соседей в Коммуздяках. Но и у вашего местного Щапова тоже все солидно. Хотя нет прежних времен – канули в Лету. И вроде в Утылве сейчас мэром другой человек?

– А! Сережка Колесников. Шут гороховый. Своих же тылков кинул.

– Не шут, а член Правого Блока. Мой однопартиец. Победил на местных выборах.

– Пролез в начальники. Он Утылву и похоронит – у нас так говорят. ТыМЗ встанет, и пустыня настанет. По улицам стадо коров ходить будет.

– Вот. И мы в Правом Блоке говорим – нужна свежая кровь, новые кадры. Не из совковой академии. Нужны рыночные реформы. Всколыхнуть застойное царство до самых глухих уголков. Потому наш Блок идет на выборы. У нас целая программа!

– Куда уж ясней. Мы как узнали, что Сережка займет место Владимира Игнатьевича, так за голову схватились. Учудили! Какая, хрен, разница – Тылва или Утылва?!

– Разница не в форме, не в букве, а в сути.

– Эта буква «У» тылков погубила.

– Глупости тылки говорят. Сами же оказали доверие. По закону, согласно демократической процедуре. Но я не буду спорить; в конце концов, он – ваш мэр. Вот к кому мне нужно попасть – к господину Колесникову. Да, да, к нему.

– К Сережке? Ты ведь вроде к бабе Лиде ехал, не забыл еще?

– Но она же умерла. У нее не спросишь.

– Не постигаю, чем тебе Сережка окажется полезным. Как он сможет ответить на вопросы вместо бабы Лиды. Бред! Ты же ему не племянник и вообще не родня. Ты никто и звать тебя никак.

– Не ответит? Гм, не хотелось бы афишировать свой вопрос, он касается меня лично… Тогда кто? Проблема…

– Ума не приложу, да и к чему прикладывать? Темнишь ты, скрываешь… Поступай, как хочешь. Мы уже приехали.

– Ага. Деревенская улица. Здесь совхоз, да? Вполне приличные домики. У нас, в Коммуздяках, первые постройки были тоже сплошь из самана. Глина и солома – просто, удобно, недорого… Нормально. Даже новый шифер на крышах попадается. Не покосившиеся хибары. Жители не бедствуют… Огородились. Заборы, заборы – прячут богатство куркули… У каждого гараж, баня, ворота металлические.

– Не у каждого. Старые домишки окнами в землю вросли. Но это в Оторванке.

– А вон и коттеджи по единому типу. С лоджиями.

– Коттеджи совхоз строил. Они на две семьи… Это Малыхань. Частная застройка.

– Милое местечко. Веет патриархальным бытом – а еще крякает, хрюкает, кудахчет… Нет, серьезно, мне нравится. Но ты вроде упоминала не Малыхань, а этот… этот… как его?

– Кашкук? Мы туда едем.

– А что там? в Кашкуке?

– Мне туда надо. Я в Кашкуке живу. А ты, Максим, где, вообще, намерен остановиться? у нового мэра?

– Не знаю, а что? Приютишь меня?

– Этого мне не хватало для полного счастья! Что тылки скажут? перемоют мои косточки? Не было ее здесь – меня, то есть – несколько месяцев, а приехала не одна, еще и с хахалем. Конечно, репутация моя не ахти – не благонравная девица – но чтобы сразу так наглеть! Притащить домой, в постель… Ты меня на дороге выручил, чтобы сейчас погубить?

– Понял, понял, не оправдывайся…

– Потом, я не одна живу в хоромах в Кашкуке. С Лариской удар случится!.. Что тебе делать – не знаю… Хотя придумала! Удачная мысль. Познакомлю тебя с Дюшей.

– С кем? С мужчиной или женщиной? Или с тем самым – рыжим, ушастым и ужасным?

– Женщина, и еще какая! Две умнейшие женщины в Утылве – Дюша и Агния Кулыйкина. Они по части мозгов переплюнут большинство тылков мужского пола.

– Даже боязно связываться.

– Правильно боишься. Но Агния–то – упертая коммунистка, у нее взгляды и мозги в прошлом закостенели. Пожилая она уже и больная – конечно, не старше бабы Лиды. А Дюша в полном порядке. Нынешняя жизнь ее устраивает – и прошлая тоже. Да она везде сумела бы приспособиться. В Утылве, у вас в Кортубине или на Северном полюсе. Шутка ли – одной сыновей вырастить – двое старших уже в областном центре живут, свои семьи завели, все равно с матери деньги тянуть продолжают – не стыдно им…

– Чего тянут, если ты жалуешься, что тылки обеднели?

– Только не Дюша! Она не пропадет нигде. Очень здравая, цепкая, сметливая. Капиталистка. Магазин у нее.

– И такие люди в Утылве есть? Чудеса…

– У нас всякие. Езжай прямо. Кашкук после Малыхани. Покатим по улице Коммунальной. Не доезжая до Проспекта космонавтов.

– Проспект кого?

– Предвижу твое стебание. Космонавты у нас тоже имеются – ну, не космонавты, так летуны – сказочные корыльбуны…

****

– Наконец-то я дома! Ура!

Выбравшись из машины во дворе по улице Коммунальной, как раз возле дома №6, Ирэн походила, разминая затекшие ноги. Максим смотрел, как соблазнительно колыхалась на ее бедрах красная юбочка. Движения были расслаблены, так потягивается кошка. Выбрав место посредине двора, возле фантазийной – в форме стрекозы – клумбы из раскрашенных пластиковых бутылок – Ирэн запрокинула головку, расправила голые руки в стороны, зажмурилась, подставив лицо падающему красному свету:

– О-ой! е-го-ой! Хорошо-то как…

Ненадолго застыла, словно впитывая всем крепким, стройным, молодым телом уютную атмосферу старого двора, затем встряхнулась.

– Костяня! Ты!

Из подъезда дома (именно того, куда накануне утром привозили гроб с телом) вынырнула высокая тощая фигура. Чернявый парень в спортивных брюках, сланцах и мятой футболке. Длинная, прямая физиономия. Оттопыренные уши. При виде Ирэн губы парня растянулись в улыбке.

– А! Костюньчик! на тебе!

Ирэн тоже обрадовалась, подбежала, обхватила парня – она едва доставала ему до середины плеча – подпрыгнула и повисла на нем, звонко чмокнула в щеку (там остался отпечаток яркой помады).

– Костюньчик, дорогой! Я скучала. Кажется, уезжала тому назад целую вечность!

Парень в ответ что-то пробурчал. Максим подумал – местный дурачок, не иначе. Но радость Ирэн была бурной, искренней.

– Я тебе заграничный подарок привезла. Не бог весть что, но специально выбирала… Ой, а подарка-то и нет – в чемодане остался… Извини, пожалуйста, Костяня. Ну, не знаю, как быть.

– Парень замотал головой, выражая, что рад Ирэн и без подарка.

– Ты меня простил? простил? Ты ведь добрый…

Максим счел момент подходящим, дабы прервать чувствительную сцену – кашлянул, напоминая о своем существовании.

– Еще вот что… Костяня, мама дома? Ты подожди, Максим, я предупрежу Дюшу. Сейчас, сейчас… А ты чем занимаешься, Костянь? Как изменился! Взрослый мужик совсем. Плечи эвон… Встретила на дороге твою подружку – Таньку Веселкину – молоко везла в Малыхань. Здесь ничего не поменялось. Или поменялось? Танька раздалась и еще краше стала. Свадьба когда? Тили-тили тесто, жених и невеста! Вас уже сговорили? Может, и поженили, пока меня не было? Ох, многое я пропустила… Максим, я пойду, а ты жди!

Максим подождал, пока Ирэн нырнула в низкий подъезд, и под ее точеными ножками застонали ветхие половицы. Появилась она снова уже не одна – из-за ее спины выглядывала пожилая, плотная женщина. Темные с проседью волосы сколоты шпильками в старомодную прическу. Шелковый халат в пол – темно-синий, поблескивающий люрексом, перепоясанный поясом с кистями. На маленьких ножках тапочки.

– Это который? – поинтересовалась женщина.

– Вот он. Племянничек. Поверите ли?

– Почему же не поверить?

Проницательный красивый темный взгляд уставился на Максима и, удовлетворившись осмотром, как бы затуманился. Максим был совершенно очарован – он смотрел и не видел смуглое, прорезанное морщинками лицо, родимые пятнышки, дряблый подбородок, прочие старческие приметы – только выразительные, меланхоличные глаза.

– Да, я. Извините, не знаком. Максим Елгоков.

– Никогда не поздно познакомиться. Рада вас видеть, Максим… а по отчеству? Вашего отца как звали?

– Марат. Меня – Максим.

– Что ж, все правильно. Я – Дюша. Прозвище у меня такое. Сколько живу – так себя помню. А по паспорту – Галина Викентьевна Авдонина… Проходите, Максим Маратович. И ты, Ирин.

Максим пошел, удивляясь своему безоговорочному доверию и приязни к женщине, встреченной им впервые в жизни. Но все когда-то происходит в первый раз (дай-то Бог, не в последний). Мы словно пересекаем некую черту – не обязательно на перекрестке в здешней степи, перед въездом в Утылву – да где угодно пересекаем. Безошибочно доверяемся внезапному чувству.

Вот и Максим не ошибся. Хотя, наверное, за сегодняшний день он не устанет удивляться. На первом этаже, за металлической дверью оказалась просторная квартира. Словно пещера Алладина за скалой. Старая планировка: длинный коридор, три комнаты – две вместительные, третья почти каморка. Современный добротный ремонт. Дорогие виниловые обои на стенах – темные, насыщенные краски. Если бабушка Юлия для дома в Коммуздяках выбирала холодноватые, спокойные тона – серый, голубой, то у Дюши в комнатах малиновый, коричневый с золотым тиснением, бордовый. Впрочем, все смотрелось гармонично – для Юлии и Дюши. На полу толстые шерстяные ковры. Двери из массива дерева. Плотные шторы. Велюровые диваны и кресла с твердыми подлокотниками. Все новое, не обрямканное, не залоснившееся. Одного взгляда довольно, чтобы понять – цена очень даже немаленькая. Очевидно, владелица не ограничивала себя в деньгах – она приобрела, что ей понравилось, и при этом вкус ее не подвел. Квартира не смотрелась выставкой богатства – это было уютное жилье, приспособленное под своих обитателей, которые не тряслись над обстановкой, а пользовались уверенно.

Дюша пригласила гостей в комнату. Малиновые обои на стенах. Тут же большой ЖК-телевизор – дорогая игрушка. Цивилизация достигла Утылвы. На стол выставили посуду из одного сервиза – не иначе, как на десяток персон. Чувствовалось, что все предметы доставляли Дюше искреннее удовольствие и, несмотря на новизну, несли на себе отпечаток хозяйки.

– Садитесь, гости дорогие. Я вас покормлю. С дороги притомились – от самого Кортубина ехали. Только извините, у меня скромно. Не ждала никого.

Накрывать на стол помогал Костяня. Он беспрерывно гримасничал и тянулся к Ирэн, но получалось у него быстро и ловко – ничего не опрокинул и не разбил. На столе, накрытом скатертью с ромбическим орнаментом, появился горячий заварочный чайник (конечно, не синий), масленка с желтым бруском, розетки с вареньем, нарезанный ломтями серый хлеб, колбаса, розовое сало, приличное блюдо с картофельной запеканкой. Оглядев приготовления, Дюша снова отлучилась на кухню и вернулась со сковородкой со скворчавшими котлетами и деревянной подставкой. Напоследок была выставлена бутылка «Пшеничной», хрустальные стопочки.

Костяня исчез, за столом остались Дюша и Максим с Ирэн.

– Ну, что? помянем бабушку? Пусть земля ей будет пухом.

– Все выпили. Дюша вытерла краем полотенца губы.

Максим и Ирэн, не сговариваясь, потянулись за котлетами. Максим сжевал сразу две штуки. Котлеты – зажаристые, жирноватые, домашние. Ощущение сытости благотворно разлилось по телу. Ирэн тоже не скромничала, кусала с завидным аппетитом. Мысли о фигуре ее не заботили. С вилки капал масляный сок, Ирэн ловила его на хлеб и отправляла в рот.

– Дюша вежливо ждала. Ирэн первой нарушила молчание. Проглотила кусок, осыпавшиеся крошки собрала и туда же.

– Уфф… Обалденно вкусно! Отпустило. В животе хорошо стало – тепло. Дюша, вы не испортились – готовите так, что пальцы съешь и не заметишь. Правда, Максим?

– Мало вы как-то. Еще берите.

– Я пас. Сейчас юбка по швам разойдется.

– Дюша продолжала наполнять стопки. Максим и Ирэн не скромничали. Нахваливали искренно Дюшино угощенье. Даже чай показался Максиму необыкновенно вкусным – темным, тягучим, с травяным ароматом. Ирэн вспомнила о вежливости и облизала сладкие пальчики.

– Между женщинами завязалась беседа. Максим больше слушал, выуживая информацию из обрывков фраз и случайных эмоций.

– Как вы тут, Дюша?

– Как мы? – ласковая усмешливость в темном взоре. – Как все. Да мы-то что? Как ты, девонька?

– И у меня нормально. Ну, почти. Слышала я, что баба Лида умерла? Лариска мне сказала по телефону. Вот несчастье-то…

Максим опять пригляделся к женщине со странным именем Дюша. Немолода – годам к шестидесяти уже приблизилась. Спокойная, естественная, какая-то бестрепетная. Возраст ее ничуть не тяготил (и не портил). Дюша не закрашивала седину в волосах, не выщипывала брови, не делала маникюр. Уютно куталась в синий халат. Усмешливо встретила взгляд Максима – словно вопрошала: ну, что? нравлюсь? если нет, не обессудь…

Максиму Дюша нравилась! Эти ее темные глаза – их взор настолько легкий, порхающий, неощутимый – никого не заденет, не оскорбит. Глаза много повидавшего, умного человека – да еще обаятельной женщины. Речь негромкая, мелодичная. Да, сначала Ирэн, потом Дюша – жительницы Утылвы весьма примечательны.

– Без приключений добрались?

– Не спрашивайте! Ужасно! Выехали из Кортубина ранехонько. Дорогой все кишки протрясли. На наших кочках. То взлет, то посадка… А перед Утылвой меня чуть совсем не приземлили. Натерпелась я! Но пронесло…

– Бабу Лиду вчера схоронили. Отмучилась… Выпьем, что ли… Весь Кашкук на кладбище собрался. Нормально прошло. Ты на день опоздала, Ирэн.

– Не имелось никакой возможности. Я по воздуху на корыльбуне не летаю. Путь неблизкий… Ой, Дюша, не поверите, но я как чувствовала. Однажды ночью…

– Когда? Баба Лида неделю лежала, больше спала. Умерла она тихо, никого не потревожила.

– Вот. А у меня сердце упало в ту ночь. Я поняла, что возвращаться надо – не медлить. Не успела чуток… Ой, баба Лида, как же та-ак… Ой, грустно…

– Обыкновенно. На кладбище сходи. Кулыйкины уже с утра ходили. Будили покойницу.

– Схожу. Только домой заскочу, вещи брошу… А вещей-то и нет…

– Как нет? Совсем?

– Ничегошеньки. Голая я. В одной красной юбке. Документы, немного денег, что заработала. Шмотки мои – дешевые, конечно. Я Лариске шарфик привезла и бижутерию – красивый гарнитурчик, купила в центре. Для Костяни магнитики. Пропали подарки…

– Ирэн, ты во что опять вляпалась? Непутевая твоя головушка! Хорошо, хоть сама цела! или нет?

– Цела, цела. Племянник бабы Лиды спас. Вырвал из звериных когтей. Максим, я благодарная…

– Пустяки. Не спасал. Просто проезжал.

– Если что случилось – скажи. Не сочиняй сказки!

– Не сказки, Дюша, не сказки! Я вам такое расскажу! Сама еще не опомнилась… Вернее, когда поела, то меня размягчило… Именно так и даже хуже. Дюша, вы должны знать! Ворпани, как есть ворпани!!

– Не ори, дурочка.

– Они, они – рыжие, и уши у них ворпаней. Не обманут дорогие итальянские рубашки и шикарная тачка. Да в гробу я видала их Лэнд Ровер!!.. Хотя сначала обманули. Я же говорю, чуть не сгибла, если бы не Максим…

– Я не при чем!

– Не знаю, не знаю… Но чтобы ворпани вот так открыто показывались… Точно они? Может, ты расстроилась, что вещи свои потеряла, и тебе привиделось? Рассеянная ты очень, Ирэн. Не обижайся.

– Не обижаюсь я. И пока еще рассуждаю. Да меня они чуть не растерзали в кустах. Сгнили бы там косточки. На удобрение волчьим ягодкам. И чемодан я не теряла – не такая же дуреха. Чемодан в Лэнд Ровере остался – добыча ворпаней.

– Кому твой чемодан нужен?

– Почем я знаю! Они с развилки на Негодь свернули – бултыхнутся туда, под землю, а вылезут уже на Шайтанке. Черт с ними, с платьями, я еще накуплю. Жизнь дороже.

– Похоже и впрямь ворпани. К людям пошли.

– И не боятся нисколько, Дюша. Наглые, рыжие – гогочут…

– Дурная примета. К чему бы?… Хотя баба Лида умерла – это что-то да значит… Ты еще шороху в Утылве не успела нагнать, Ирэн? Не протрещала во всеуслышанье? До паники недалеко… Да, после бабы Лиды ничего прежним не будет. Кончилось спокойное время. Ахти нам!

– Мы сразу с дороги к вам. Я племянника доставила. Вы лучше устроите.

– Угу, так лучше. Максим Маратович, не сидите с дикими глазами. Вам все кажется бредом. А это не бред. Лучше упредить… Но Ирэн осведомлена была, а едва не попалась…

– Вы обе про что? Ворпани?.. У вас диких зверей в Лэнд Ровере перевозят? прямо в салоне, а не в клетке? И вы еще успокаиваете, что это не бред? А что тогда?! Кто эти ворпани?

– Ах, милые зверушки. Навроде степных грызунов, только здоровые – Ирэн до пояса достанут. Или до задницы. Чуть не достали.

– До моей задницы, Дюша? Типун вам на язык!

– Главное, что ты не огребла неприятности на эту самую… гм… Плевать на чемодан! Обойдется Костяня без магнитиков. Верно, Максим Маратович?

– Э-э… странно… Магнитики?

– На холодильник. Вся дверца в них. Забавные безделушки. Красиво.

– Красиво…

От массы съеденного и выпитого Максим затосковал. Заметив его смущение, Дюша деликатно кивнула – Туалет там…

В отсутствии гостя беседа не прекратилась.

– Чего он приехал-то? В дороге не обмолвился?

– Говорит, что не за наследством. Якобы ничего ему не надо от тетки. Но какой-то интерес у него имеется. Дюша, вы – хитруша. Хм, складно… Выпытайте, что он за человек и чего задумал. Я потом у вас спрошу.

– Иринка, ты не меняешься! Впервые встретила мужика и уже сделала охотничью стойку. Иные девки вон одного не могут захомутать, а у тебя их столько! Племянник бабы Лиды видный, симпатичный, но у него кольцо на пальце.

– Я никого не хомутаю. Каждый волей уйти.

– Ага, ага. Когда муха к меду прилипнет…

– Но он же не муха, а мужик.

– Мужик вернулся повеселевшим. В туалете Максим намочил под краном волосы, пятерней зачесал назад. Ирэн бодро перескочила с одной темы на другую.

– С ужасами покончили. Тем более, когда я поела, все видится не столь ужасным… Главное – я дома. Что еще новенького случилось в Утылве без меня? Кроме смерти бабы Лиды, конечно. Это сотрясение основ. Ну, а что-нибудь помельче и попроще?

– Проще? Сколько угодно! Не живется нам проще – сложности одолевают. Утылва далеко не прежняя. Все перевернулось.

– Дюша, вы пугаете. И еще страшным тоном произносите…

– Мой тон? Суть не в тоне, а в сути. Суть же – хреново нам всем придется. Извини за тон, Ирэн, но не за хрень.

– Подумаешь, новость!

– Вообще, не мешало бы изредка думать, Ирэн. Полезно бывает. Не теряла бы тогда чемоданы… Сегодня хорошая новость – ты приехала. Костяня обрадовался. А чему прочему радоваться-то? Перебираю в уме и не нахожу… Из городских новостей – продолжаем мы в одном месте сидеть, как Васыра из директоров поперли.

– Сплетничали всяко…

– Не сплетни – правда. Васыра снимали, а местные идиоты злорадствовали. Конечно, Васыр – не ангел. Он и груб бывал, вспыльчив, самонадеян – прежде всего, в том, что с хитрецами из Стальинвеста связался. Капиталы холдинга не переплюнешь. У олигарха Сатарова юристы ушлые. Об чем он с ними договаривался? Пришел срок – скупили акции ТыМЗ. Когда из-под Васыра последнюю подпорочку вышибли, то он и слетел. А уж когда друга Щапова на посту мэра не переизбрали – то и надежда рухнула.

– Сам Борис Сергеевич! Ужас…

– Попали мы в передрягу. Не стало прежнего начальства в Утылве. Нет наших старых проверенных коренников – Васыра и Щапова. Молодые у власти. Начудят!

– А Васыр как же?

– Очень ему обидно. Он же гордый – из директоров коммунистов… У советских собственная гордость! И оставался бы таким! Мужик на пенсии, и акций как директор, при приватизации завода немало получил. И ему хватит, и детям – жил бы да радовался! Капиталистом захотел сделаться! хозяином завода, города, людей… Понятно, что завод ему не чужой, и он имеет право. Кураж у Васыра всегда был. Не зря Софочка – супруга – умирая, тревожилась, как он без нее. Если что Борису в голову ударит – так и вперед, с шашкой наголо! всех ворпаней порубим в капусту… В подобные сказки верят только наивные люди – или верили – вроде старого большевика Кирилла Солина, но его уж нет давно, и совхоза его имени тоже нет, там частник Сыродь властвует… А ворпани вылезают на белый свет! Правильно говорю, Максим Маратович?

– Я их не видел!

– Значит, сегодня спокойно уснете… А про Васыра – его злоключения не вчера начались. Что его погнали из директоров, оскорбили его гордость – это на поверхности. Он не девочка, чтобы дуться. Сильный, умный, резкий мужик. Он на заводе вел себя самовластно, когда ТыМЗ еще государству принадлежал. Да, людям помогал – мне помог после развода. Единственный человек в Утылве, кто решался открыто спорить и настаивать на своем перед Васыром, был Щапов Владимир Игнатьевич. Но Щапов – партийный секретарь, а Васыр – директор. Так сказать, двоевластие. Для вас, молодежи, все это в другой жизни было… И сорились они, и конфликтовали, но уважение друг к другу сохраняли. Потому что оба – мужики. Они в Утылве власть держали, и сейчас оба не у дел. Заслуженные пенсионеры, что для них всего горше…

– Как Борис Сергеевич поживает на пенсии? Невероятно, чтобы он на лавочке со стариками…

– Неважнецки поживает. Уходил он гордо – не унижался и даже формальной должности себе в Стальинвесте не выпрашивал. Пиджак с вешалки снял и набросил, кепку свою нахлобучил и пошел. По виду не скажешь, что на душе у него. Зато тылки все как пришибленные – не могли представить никого иного на месте Васыра. Больше двадцати лет он командовал. В Утылве целая эпоха накрылась!

– Жаль, не довелось лицезреть эту сцену.

– Ехида!.. А Васыр тогда пешком домой потопал – от директорской машины отказался… За что скинули? чем Сатарову не угодил? Людям не объясняли, на мнение народа начхать… При Советах порядочней поступали. Раньше собрали бы бюро горкома, вынесли бы строгое взыскание, затем дошло бы до области, министерства… Или наоборот – спустили бы из Кортубина уже принятое решение. Механизм отлажен. Рассмотрели вопрос по просьбам трудящихся и удовлетворили… А сейчас? Все кулуарно. Олигарх Сатаров просто пожелал – и нет нашего директора. Если так с Васыром, то чего уж с простыми работягами – их сейчас пачками с завода увольняют…

– Жалко Бориса Сергеевича.

– Особо не ври. Ну, и не жалей. Васыра турнули – он лишь власть потерял, а кому-то на прожитье не достанет… Уволенным с ТыМЗ где в Утылве работу найти? Завод – главный кормилец… После скандала Васыр недолго в городе задержался – делать ему здесь практически нечего. Жизнь его заключалась в работе. Вот и благодарность! Всех нас отблагодарили… Наверное, Васыр решил – раз так, с глаз долой, из сердца вон…

– Кого-кого из сердца вон?

– Утылву! Не цепляйся к словам, Иринка, не ищи тайный смысл. Да и не тайна, что в сердце Васыра после смерти жены – пустота. Никто не заменил Софочку. Кто бы смог – отказалась, а теперь уже окончательно. И незачем прошлое ворошить, приплетать бабу Лиду… Может, у Васыра вертелась в голове мысль, что не справятся без него, позовут – как же ТыМЗ без своего бессменного директора?.. Ага, позовут! Нынешним менеджерам никто не нужен и не важен. Васыр помаялся, посидел месяцок – другой дома в четырех стенах – убедился, что не позвали. На тылков обиделся, что подставили его с акциями, отплатили за добро… Да так каждый сказать может! Неважно, директор ты или нет… Вспылив еще больше, уехал из Утылвы. К детям в Германию.

– Я тоже в Германию хотела поехать поработать. Это выгодней. Не срослось… А Борис Сергеевич теперь этот… бюргер? процветает?

– Вернулся. Ты чего возвращаешься, Ирэн? В Утылве медом намазано? Подцепила бы себе иностранного миллионера да поплевывала бы на нас, тылков… Не клюют миллионеры на твои прелести?

– Почему не клюют? Встречались варианты…

– Не воспользовалась?

– Не-а. Противно просто. С души воротит…

– И Васыру недолго хватило поплевать в нашу сторону. Расплевавшись, пожаловал восвояси. Соскучился по Утылве. Как и ты… С той поры живет в Новом Быте. Директорскую квартиру после отставки не отняли – успел приватизировать. Софочка, умничка, о детях думала. Васыр работал сутками, для него завод превыше всего, а домашний очаг, семья, дети – на Софочке. Она терпела, за мужем ухаживала, он же дома в стакан чая себе не нальет, носки чистые не отыщет – с любым пустяком к жене… Она возьми да надорвись – умерла. Мучилась, но мужа берегла. Он понял, когда поздно было – волосы на голове рвал!.. Софочки уж нет, дети за границей, а Васыр – один в четырех комнатах. Чокнешься тут на полной свободе. Домработница убирает, готовит, стирает, но она – не жена (хотя не отказалась бы). О Васыре голова не болит. Вот он незаметно начал колобродить. Мозги набекрень не встали, но стопорят почуток. Или он притворяется, жук эдакий! Стал шляться по Утылве – исходил вдоль и поперек, причем в любое время суток его встречали. Раным-рано топает в сторону Карьера – люди думали, что он к жене на могилку. Или ночь глубокая, а он в Малыхань направился – за каким делом, спрашивается? В Кашкук-то он к другу Щапову наведывается через день… То на Пятибок его ноги понесли. Все же видят и шепчутся. Зимой он на улице в распахнутом пальто, без варежек – руки в карманах. Однажды я заметила, что обувка на нем несерьезная. Тонкие ботиночки – модные, из Европы привез – как он в них пальцы на ногах не отморозил… Нисколько не смешно!

– Я не смеюсь. А что со всеми нами будет? с заводом, с Утылвой?

– В неподходящее время ты вернулась. У нас масса новостей и новых словечек – кризис, дефолт, оптимизация… кастрация… Серьезно звучит. Каждый тылок выучил… Уши не заткнуть и не отгородиться, когда в холдинге решили по причине мирового кризиса оптимизироваться. Если бы только самих себя – этих управленцев в Стальинвесте… Утылва в чем проштрафилась?

– В чем, Дюша?

– Эти найдут! Рыночники херовы! Кризисные менеджеры! Их глава – Сатаров… Начали расходы резать. У себя на комбинате. А мелкие предприятия в холдинге, вообще, под нож! в расход! Вишь, экономически нецелесообразно! И наш завод зарежут. Элементарно. Пока не объявили официально, но весть уже дошла – холдинг закрывает ТыМЗ. Вот так. Сказочке конец.

– Неужели? Не может быть…

– Признаки давно имелись. Для умных людей. Хотя бы отставка Васыра. Кортубинский комбинат у нас тут рулит, мы при нем числимся, в холдинг входим. У комбината – над собственным комбинатовским начальством – компания управленцев Стальинвест. Этажи у пирамиды – зачем эдакие сложности? Чтобы ответственность спрятать. Кого тылки проклинать станут?..

– Пирамида? То ж не у нас – в Египте…

– У нас, как и везде в мире. А что сейчас в мире? Правильно, кризис. Про кризис по телевизору беспрерывно говорят. Лишь в последние дни переключились на нового президента. Да нам без разницы, что на троне по переменке пересаживаются. Как в игры играют. Зато мы вот сели окончательно…

– Куда сели?

– Лучше не называть… Кризис хуже стихийного бедствия. Кажется, ни смерч, ни землетрясение, ни потоп не сравнятся с ним. Кара божья. Только за какие грехи? Мы виноваты, что там в Москве или в Нью-Йорке миллиарды не поделили? У нас копейки – и тех нет…

– Дюша, я не в Нью-Йорке была, а в Карловых Варах. Честно говоря, простой официантке это все до лампочки…

– Там бы и оставалась! в Варах своих… Ты ведь не в скорлупе обретаешься? В столице пожила. Теперь за границу дорожку проторила. Рестораны да курорты. В этот раз в Карловы Вары. Не скучаешь.

– Я там не отдыхаю, а работаю. Никто за красивые глаза деньги не платит. А если платит, то я красотой не торгую. Вы меня сейчас обидели! Я впахиваю…

– Ну, ну, никто тебя к этим не причисляет. Есть у тебя грешки, но другого рода. И я сказала не в упрек. Ты же не затворница. Что в мире происходит? за пределами нашей славной Утылвы?

– Сдался мне ваш кризис! или не ваш… У меня своя жизнь и свои проблемы. Чемодан вот, а в нем деньги, документы…

– Скоро проблем пребудет для всех – да уже…

– Чего – уже?

– Проблемы! до Утылвы добрались! Достал кризис-то. Ощутили мы…

– Ой, чего тылкам беспокоиться? Отродясь большого богатства не водилось. И при царях, и в Союзе. Единственный местный олигарх Калина Чиросвий – и тот всего лишился. Да сам отдал советской власти, по доброй воле. Здесь же от богатства как от чумы шарахались.

– Ты отчасти права. Раньше вера не позволяла, потом принципы. Один хрен. Тылки твердо знали – честно богатство не наживешь и не сбережешь. Даже дед Калина согласен был.

– А себя вы к богатым не относите, Дюша? Магазин у вас. Купили детям квартиры в Кортубине, свое жилье облагородили. Царские хоромы у вас! Честность не пострадала?

– Говори, но не заговаривайся. От магазина доходы посчитала? а расходы? Если все сложить – бензин, коммуналку, налоги, зарплаты, взносы черти куда – в итоге пшик. Это раньше, пока тылки еще советский жирок не растрясли, торговля прибыль приносила. Жилье сынам я купила в девяностых, когда квартиру за машину отдавали. Сейчас ни в какое сравненье не идет. Что наторговала – дефолт сожрал. Народ – нищий. При новых порядках богатеями все хотят стать даже в Утылве – вот однажды проснуться. А силы приложить, головой поработать и рискнуть всем, что есть…

– Да, да, все, что непосильным трудом нажито. Три магнитофона, три кинокамеры, три портсигара и куртка замшевая – тоже три…

– Не было кожаных курток! Не носил Имбрякин никогда. А дети мои друг за дружкой вещи донашивали.

– Давайте не сориться, Дюша. Я же только приехала. При Союзе все жили скудно, серенько. У Васыра тоже не было замшевой куртки. Зато все равны…

– Наверное, и дальше надо так… Ах, не знаю я как…

– Не терзайтесь. Берите пример с меня. Нет денег – и не надо – беспокоиться нечего. Доходы с расходами считать. Квартиры покупать. В голове легко и просто!

– Ветер в твоей голове. И призраки ворпаней. В жизни также. Вертихвостка. Ни ребенка, ни котенка. А у меня дети! На мужа не надеялась. У Имбрякина голова тяжелая от мыслей – там глобальные прожекты, вселенская справедливость, окончательная истина, а у ребятишек – носки дырявые. Но лучше пусть носки, чем мозги в этих дырах… Есть еще особые ворпаньи дырки…

– Ваш муженек умнейший человек… был. Никто не отрицает. Второе место после Васыра по праву занял бы – главного инженера завода.

– Не мешало бы ума-то убавить, а простоты и легкости впустить. Все воспринимал на полном серьезе. В коммунизм верил, а меня убежденность его пугала… Я-то вовремя Имбрякина от мальчишек отстранила, а вот твоей Лариске пришлось его до конца терпеть. И Лешка ее…

– Лешка отца сильно любил.

– Его все любили. Я тоже. Нет силы, страшней любви. Бежать, спасаться… Я хотела, чтобы мои дети выросли обыкновенными людьми – даже не в половину умными, как их отец. Сложилось. Возмужали, переженились, работают, звезд с неба не хватают. И я рада! Младший Костяня при мне… Только это… Наверное, вымолила я у Бога, чтобы все попроще было. Костяня – простодыра. Он как дитя доброе и беззащитное.

– Вы защитите, Дюша. Не прибедняйтесь. У вас хватило сил от мужа уйти, детей поднять. Вы о Костяне позаботитесь. Вы же умная – не меньше, чем Имбрякин. Притворяетесь только. Сами невесту для младшего присмотрели. Танька тоже простовата, но она добрая, здоровая, работящая, послушная. Они – Танька и Костяня – вашими мозгами проживут. Вы продумаете и устроите хорошо… Красивая клумба в вашем дворе.

– Это Костяня придумал и сделал. Сам бутылки пластиковые насобирал – целый мешок, сам красил. Цветы вместе с ним я садила. Тюльпанчики. Получилась у него стрекоза-то.

– Костяня – выдумщик. Просто не может словами объяснить, а показать…

– Выдумщик… Да… Завелся тут у него один приятель – или сын выдумал его. Паренек. Зовут Панькой. Не понимаю, как к ихней дружбе относиться…

– Что плохого? И хорошо, что приятель. Костяня с ним уверенней себя чувствует. Перед взрослыми он стесняется и даже боится. Вот с Танькой – другое дело.

– И ты туда же! Думы меня тревожат. Гелька Веселкина, конечно, рада сбагрить дочь. У Гельки нежданная любовь. Кавалер ее – чисто уголовник, и рожа у него бандитская, но баба совсем обомлела. Ведь счастливы они – Гелька с этим Тулузой! Чудеса на свете…

– Будущей родни гнушаетесь? Танька Костяне подстать.

– Сообразят-то они быстро. Ничего хитрого в том нет. И окажутся у меня взамен одного двое, а то и трое, на шее. Веселенькая перспектива с Веселкиными!

– Не жените сына тогда.

– Взрослый парень. Видела, как он тебя сегодня обнимал…

– Тогда пожените…

– Ох, Иринка, болтаешь много… Хотелось бы… Приходится думать. Ночами не сплю. Мысли меня терзают почище твоих ворпаней. Богатство не спасает.

– Не решает, но помогает жить.

– Деньги всегда нужны. Ирэн, вам с Ларисой тоже. Не получится отстраниться легко и просто – твоим любимым способом.

– А что Лариса? Дюша, не надо намекать. Что случилось? Меня аж жаром обдало…

– Случилось. Или случится скоро. Я не люблю вмешиваться и советовать, но здесь, мне кажется, я вправе… Как – никак, а племянник твой Лешка – тоже Имбрякин. Из всех кровных отпрысков Вениамина Лешка больше на отца похож. Угораздило же вас – не тебя, а Лариску!

– Лешка в порядке. Он учится в Кортубине в лицее. У него все хорошо – лучше не бывает.

– Всяко бывает. Вырос ваш Лешка. Семнадцать лет. Дракон эдакий – похлеще отца. Я с самого начала поняла – еще когда увидала младенчика. Головка у него крупная, крутенькая – чистый головастик. Череп кверху таким кумполом раздавался. Ну, думаю, башка у него… Жалость к Лариске возникла – пожалела я соперницу. Замучается растить такого, а когда он вырастет, вот тогда и… Лучше мне ошибиться бы!

– Дюша, побегу я домой.

– Не беги. Пока ничего не стряслось. Вернулся Лешка из Кортубина. Завершилась его лицейская учеба.

– Завершилась? Его, что, выгнали? Не поверю ни за что! Лешка мечтал учиться именно там. И так просто… Он не мог все похе…ть!

– Конечно, не мог. Или мог. Имбрякиным что угодно в головы их умные взбредет – несусветное и даже во вред себе…

– Во вред?!

– Нет, нет! Дома ваш Лешка. Несколько дней, как приехал. Чемодан кинул в коридоре – он его как ты не терял – перешагнул и заперся в своей комнате. Сидит безвылазно. Даже на похороны бабы Лиды не ходил. А ведь баба Лида – одна из его любимых учителей. Она да Агния Кулыйкина. Лешка любовь разделял. Точнее, он любил не Агнию, а математику – и не литературу, а бабу Лиду. С Имбрякиными всегда непросто, а с наворотом.

– Лешка такой. Мне домой надо, Дюша. Тревожно что-то.

– Иди, дорогая. А ты, Максим, куда?.. День незаметно к концу подбирается. Все хорошо, что хорошо кончается.

– Согласна, Дюша, согласна. Я так устала. Ноги бедные ноют, руки как плети. Будто из Кортубина я пешим ходом. Уже красные ожоги на коже вспыхнули – от веток и кустов. Сил нет. Я прямо за столом отключусь… Но надо предупредить тылков про ворпаней, Дюша!

– Тихо, тихо. Не вскидывайся. Все сделаю, успокойся. Ты не засыпай. До дома дойдешь? Костяню позвать, чтобы довел?

– Дойду. Здесь два шага. Авось не упаду… Если Лариска на работе?

– Отработалась твоя Лариска. Как и многие тылки. Одна напасть. Завод закрывают. Народ за ворота выкидывают. Цех Ларискин остановлен, табельщица не нужна. Никто никому платить не собрался. У Лариски голова от забот пухнет. Она еще паникерша, но и вправду – как жить-то?.. Хорошо, что ты вернулась, Ирэн. Поддержишь сестру… Только мой совет – ты Лариске не рассказывай про свое приключение. Она и без того на взводе.

– Что с сестрой? Она теперь безработная?

– Повезло пристроиться. В гостиницу на ресепшен. Сменщицей у Людки Кулыйкиной… Так что все твои – Лариска с Лешкой – дома. Иди уж!..

*****

За столом теперь остались только двое. Максим не мог сказать, куда делась Ирэн. Она просто поднялась, разгладила красную юбочку на бедрах и исчезла – должно быть, куда-то подевалась… Максим тоже попытался двинуться, но чуть не упал.

– Ох, слонушка… Погоди, не топочи. Тебе что понадобилось?

– Наверное, уже пора… Дюша… В-ви… кентьевна… Простите в-велико… дюш… душно… Что-то душно мне… Короче, я извиняюсь! Стул не сломал?… Загостился я. Пора и честь знать… Честь имею!.. так, сударыня… куда мне?

– Не туда! Там окно. У тебя нет крыльев.

– Зато имеется м-моя машина… Или не имеется?.. Могу в машине заночевать. Утром уеду – еще до похорон. Никого не потревожу.

– Для чего было ехать в Утылву, если сразу обратно? Не-ет, так дела не делаются!

– Для чего? И вправду – для чего было ехать?.. Зря скатался…

–– Ты никуда не поедешь. Это на ночь-то глядя! Пойдешь со мной. Я тебя на ночлег устрою.

– Гм… В вашем хуторе есть гостиница? Я заплачу.

– Есть. И была всегда. С советских времен. Рядышком – через несколько домов по проспекту Космонавтов. Двухэтажная, послевоенная. Название – Мара. Принадлежит заводу. Но в гостиницу не попасть.

– Я же сказал – у меня есть деньги. Я не нищеброд.

– Спрячь кошелек. Там теперь не гостиница вовсе. Гостей в Утылве нет. Наш городок – не курорт. Курортники селятся в комплексе Редивей – вот там номера, ресторан, фитнес-центр, бассейн. А гостиницу Мара оккупировало заводское начальство. После Васыра на заводе все начальники – кортубинские засланцы… засранцы… Сколько их тут переменилось! а толку-то… Сейчас в гостинице живет не директор, а директриса. Варвара Ядизовна Пятилетова. Второй этаж полностью заняла. Она и ее клевреты. Простых смертных на порог не пускают.

– Прискорбно.

– Да нисколечко… Вот что с тобой делать, Максим? Ты не возражаешь, что я по-простому? без выканья? Годков мне много, пусть в матери тебе не гожусь.

– Нет. Вы мне тоже понравились, Дюша.

– Тоже? Не спеши. Ты меня совсем не знаешь. Как и я. Первое впечатление обманчиво. Ирэн же крупно накололась…

– Я ничего не понял в ее словах. Абсурд!

– Объяснимо. Ирэн – девушка красивая. Быстро может окрутить. И не девушка давно. Ты еще не подумал и не понял даже, а она уже…Фантазия у Ирэн богатая. Вишь, предчувствовала смерть бабы Лиды – это ж надо заливать! Что если и про ворпаней?.. Может, не было ничего, просто обидно ей возвращаться без денег, без чемодана… Она как уезжает из Утылвы, всякий раз нос задирает – дескать, пристроюсь и не вернусь! вы мне еще обзавидуетесь! И всегда возвращается. Непутевая она…

– Зато красивая.

– Этого не отнять. Запал на Ирэн? Ты же вроде женат? Предсказуемы вы, мужчины. Ладно. А про ворпаней не думай. Ирэн запросто соврет. Еще разобраться надо, где она свой чемодан потеряла.

– Дикая история приключилась. Я же там был и все видел. Видел отъезжающий в пыли черный Лэнд Ровер. Ирэн действительно испугалась.

– Она почище номера откалывала. С мужчинами. В том числе, и с женатиками. Она вас как воск лепит. Потому говорю – не думай. Завтра, если захочешь, сбегаешь к Ирэн – она тут, недалече. В одной из панелек живет. А ты захочешь, Максим.

– Ну, не приписывайте мне внезапных порывов… Вообще-то, я женат. У меня жена – Таисья. Двое детей. Квартира в центре города. Папа – профессор. Карьерные перспективы. Все в полном порядке.

– Очень хорошо. Образцовая семья. У твоей жены редкое старинное имя.

– Но ведь Ирэн – тоже звучит… интересно. Ирэн Имбрякина! Как так получилось?

– Опять Ирэн! да тьфу на нее… Если тебе все же любопытно… Их две сестры – Нифонтовых-то, а не Имбрякиных – Лариса и Иринка. Младшая – Ирэн. Родители рано умерли. Старшая тогда успела паспорт получить, а младшая школьницей была – ее и оставили под приглядом старшей жить. Из двух сестер не по годам, а по характеру первенствовала Иринка. Она – яркая, задорная, ловкая – в ней все искрит и пузырится. Как сейчас бы сказали – популярная личность. Друзей полно – не подруг, а именно друзей. Признавала только свои хотелки. Неисправима. Пример педагогического бессилия нашей школы и лично завуча Агнии Николаевны Кулыйкиной. Это Ирэн. А Лариса совершенно другая. Тихая, скромненькая – когда смущается, то краснеет до слез. До сих пор смущается – до сорока лет почти. Лариса на личико смазливей, но пользоваться своей красотой не умеет.

– И насколько я понял из прошлого разговора муж этой Ларисы…

– Покойный муж. Вениамин Имбрякин. До Ларисы был моим мужем. Мы почти родственники. Сестры по несчастью.

За такой беспорядочной болтовней неуклонно подступил вечер. Следом ночь – уже вторая ночь, если считать с начала нашей истории. С улицы в комнату проникло ощущение свежести – Максим уже попробовал его сладкий вкус в Коммуздяках. Сумерки в Утылве сгущались быстро. Дневной свет померк в Дюшиных окнах, они заполнились глубокой темной синевой – на ее фоне наружные стекла высверкивали тонким серебристым ореолом. Вечер – самое волшебное время суток. Переход от прожитого дня к предстоящей ночи – от бодрствования к покою, от разумной ясности к смутным грезам, от упрямой реальности к наваждению и утешительному обману. Люди не обходятся ни без того, ни без другого.

Волшебный переход еще не завершился. Комната сохраняла декорации нарочитой обыденности. Люстра под потолком освещала все вокруг – скатерть с ромбическим орнаментом и с засохшей лужицей варенья, пустую кружку Ирэн со следами губной помады, тарелки с остатками еды, бутылку, на дне которой еще что-то плескалось, бордовые обои, ворсистую текстуру велюра на креслах. Но электрический свет преломлялся в хрустальных стопках и не только – достигнув оконных проемов, этот свет словно натыкался на некую преграду, истончался и иссякал, не в силах проникнуть туда, в глубокие складки ночи.

А ведь так соблазнительно проверить, что там, за удивительной – дивьей – зеркальной гранью. За ней могло быть что угодно. Пелену опьянения у Максима преодолела правильная мысль – ЧТО УГОДНО. Маленький городок, неказистые улочки. Скука обволакивает как тучи серой пыли. И прямо от несуществующей городской черты – неоглядный простор между землей и небом. Воля на все четыре стороны. Вот бы взлететь сказочным корыльбуном и попытаться охватить. Впитатьживительную энергию весенней степи. Полностью обновиться. Но что-то всегда мешает. Накапливается грузом пережитого. И сегодня тоже много чего. Наматывание бесконечных километров по грунтовке. Застывшие инопланетные пейзажи. Подстерегающие перекрестки ловушки, ядовитые кусты в синих цветочках. Круглощекие веселые красотки, пахнущие молоком. Простые телеги и даже танк – да, да, настоящий танк! или памятник из гранита… Смешно, в степи не встречаются памятники.

Велик соблазн, когда ночь – вовсе не ночь, а наваждение.

И ночь пришла. Словно крылья гигантского корыльбуна стали непрозрачными – их затушевала густая синева – и закрыли Утылву. Эти живые крылья не сомкнулись тяжко и недвижимо – они обнимали, вздрагивали, тонко звенели. Здешняя ночь не давила мертвенной тишиной – она тоже была живая, многослойная, загадочная. Ничем не хуже майской ночи вблизи одного упоминавшегося украинского хутора. Это еще как рассудить…

Но у нас же не хутор, а целый город! Утылва, то есть. И наша странная дивья ночь мерно колыхалась под мелодичные звуки, вместе с ней колыхался целый мир. Максима завораживало ощущение необъятности. Эдак взять отсюда – от уютной Дюшиной комнаты – и аж до сказочного Пятигорья, до самой Шайтан-горы. Наваждение кругом!

Сидящая напротив женщина тоже удивительно преобразилась. Лицо помолодело и очертилось мягче. Глаза стали просто огромными, грозными, прекрасными. Копна волос упала на прямые плечи, седина обвила серебряными нитями темные кудри. Только в приподнятых уголках губ сохранилось мудрое лукавство прежней пожилой Дюши… Что она говорит?

Стоп, стоп. Максим глубоко вздохнул. Не надо было пить. И принимать близко к сердцу фантазии Ирэн. Ничего не случилось. Сегодня обыкновенный день, 8 мая 2008 года – или точнее, вечер того дня. Он переночует в Утылве – неважно где, да хоть под открытым небом или лучше в машине. Утром уедет в Кортубин. Все забудется.

Как же! уедет! Дюша говорила:

– И даже думать не моги. Ишь чего собрался! в машине ночевать. Чтобы тылков ославить – как мы гостей принимаем. А ты и не гость, потому что не чужой человек – племянник бабы Лиды. Не беспокойся, устроим с удобствами. Будешь сладко почивать…

– Благодарю, конечно. Я вас не стесню, Дюша?

– А чего же стеснишь?

– Но я подумал…

– Говорила же – не думай. Нет нужды к кому-то напрашиваться, извиняться, когда собственное место готово. Квартира бабы Лиды свободна. На втором этаже – как раз надо мной. Ты же не пугливый ребенок? покойники тебя не страшат? Вернее, призрак покойницы. Вздорное суеверие! Да не такой человек баба Лида… была…

– Вы предлагаете?.. Ну, не знаю… Удобно ли…

– Очень даже удобно. В квартире после поминок прибрались, полы вымыли, мусор и всякую ветошь выбросили. Хозяйка умерла, но не от чумы ведь… Девчонки Кулыйкины потрудились.

– Ясно. И я не суеверен. А эти Кулыйкины не возразят против моего самовольного вселения?

– Почему самовольного? Мы дверь не станем ломать. У меня ключ – баба Лида давно отдала – мало ли что… Ключом откроем.

– Не будет ли выглядеть… вроде как наследник явился – и будто бы квартира моя… Не хочу недоразумений, тем более скандала.

– Неважно, хочешь или нет. Людка Кулыйкина все равно примчится и скандал учинит. Не избежать.

– Тогда стоит ли?

– Стоит! Очень даже стоит! Не тушуйся, Максим. Ты – родной племянник. Если Людке хайло не заткнуть…

– Не собираюсь я ничего и никого затыкать! И отбирать квартиру тоже не собираюсь. Официально заявляю – отказываюсь от наследства!

– Тогда вообще беспокоиться не надо. Я же говорю – и думать не моги, что мы в Утылве порядков не знаем…

Тут Максим обнаружил, что стоит перед выкрашенной коричневой краской деревянной дверью с узкой щелью на уровне глаз – это чтобы наблюдать и почтовые отправления кидать. Оказалось, незаметно для себя Максим вышел из нижней квартиры, поднялся вверх по скрипучей лестнице. Дюша его провожала, она же вытащила из кармана синего халата большой ключ. Дверь была старая, и замок тоже старый, массивный. В этот раз замок не заело, хотя он проскрежетал, но Дюша ловко повернула ключ, толкнула дверь.

– Заходи. Давай!

Максим с некой робостью перешагнул через порог. И быстро отметил разительный контраст с Дюшиным жилищем.

На всей обстановке лежала печать ветхости и запустения. Странно. Баба Лида умерла недавно, лишь вчера схоронили. То есть в двухкомнатной квартире десятилетия жила одинокая женщина. Пусть ни на какие серьезные переделки и улучшения неспособная – для того требовались сильные мужские руки да и денежные затраты, чего скрывать. Но не наблюдалось даже минимальных поползновений что-либо обиходить, украсить, придать уют. Вместо обоев на стенах простая побелка – давно Максим не встречал подобный суровый декор, а тут еще белили давно – стены явно нуждались хотя бы в минимальном разовом освежении. На лампочках толстый беленый слой, на потолке сетка трещин. Старая электропроводка – скрученные провода, конечно, наружу. А там что? неужто паутина? Ай да хозяйка!..

Ковры и дорожки, очевидно, сняли – перед похоронами, т.е. перед наплывом людей. Максим был убежден – здесь лежали домотканые дорожки – такие даже Юлия выбросила в прошлом веке из коттеджа в Коммуздяках. Деревянный пол без половиков в своей красе – толстые старые доски, на них краска в несколько слоев, здоровые щели, торчащие ржавые шляпки гвоздей. Все вокруг выступало в процессе разрушения, и начался он задолго до сегодняшнего и даже вчерашнего дня похорон. Здесь жила странная женщина. В быту она довольствовалась минимумом – тем, что однажды получила при вселении в квартиру, с тех пор не пыталась ничего изменить. Равнодушие хозяйки вопило отовсюду. Металлические ручки. Стекло на форточке треснуло во всю длину, подоконник почти раскололся и был просто закрашен. Нет комнатных цветов – даже безыскусной герани. На стенах не висят фотографии в рамочках. Не умиляют взор самовязанные салфеточки. Мебель старая, но это не антиквариат из Елгоковского коттеджа. Максим прикинул – ширпотреб даже не двадцатилетней, а тридцатилетней давности – семидесятых годов. Полированный сервант в комплекте с платяным шкафом на высоких ножках. Крепкий пружинный диван с твердыми подлокотниками, синяя обивка демонстрировала чудеса износостойкости – была еще вполне хороша. Трюмо, занавешенное простыней. Низкий журнальный столик. Еще дверь – за ней, очевидно, вторая комната. Спальня, поскольку в дверной проем заметна спинка кровати – каркас из железной трубы. Настоящая кровать с панцирной сеткой. Синее покрывало, подушки.

Как все это отличалась от обстановки Юлии и Дюши. Образец унылого казенного жилья. Интересно, квартира приватизирована?

– Здесь располагайся. А че? Постельное чистое я принесу – простыни, пододеяльник, наволочки, даже подушку… Ты раздевайся. Скидай одежду на стул. Никого кроме тебя нет.

– Где располагаться? там?.. не по себе мне…

– Нет, на кровать не ложись. Я же понимаю. Вообще, в бабушкину спальню не ходи. Дверь закрой. Диван удобный, пружины целые. Ложись, не сомневайся. Уснешь как убитый… гм…

– Спасибо за заботу, Дюша. Как бы я без вас…

– Не за что. Отсыпайся… Утром прошу ко мне. Завтракать. Я оладушек нажарю. С холодненькой малыханской сметанкой… Ты когда встаешь? Дверь на ключ не запирай – все же замок заедает, тебе приспособиться надо. Крючок есть. Я постучу… Чужих у нас тут нет. Все свои.

Максим постарался вежливо улыбнуться. Незнакомая квартира. Тишина давила. Пахло хлоркой, с которой делали уборку. Все равно не удалось вытравить специфический запах старчества – смесь духоты, лежалых вещей, лекарств, забытости и тоски. Неистребимая смесь.

Хотя бы чисто… И что покойница? Ничего. Бабушку успели похоронить, земелькой присыпать. Жаль, конечно. Эта участь всех ждет. Зряшные надежды, что нас не коснется никогда. Неужели, Максим, тебя не касается? Человек ведь умер! А ты стоишь и пялишься! Спать здесь собрался! на бабушкином диване… Посмотрим, посмотрим, как поспишь…

– А? что вы сказали, Дюша?

– Ничегошеньки. Чудится тебе… Ладно, я за бельем.

Хлопнула входная дверь. Максим прислушался для порядка – тихо и глухо как в танке. То есть, в квартире он был один. В безопасности. Но если что почудится? а чудиться, блазниться начало еще в Коммуздяках, но тогда значение не придалось смутным чувствам. И сейчас лучше не потворствовать, не то, к примеру, в дальнем углу коридора тень загустеет в немалую кучу и шевельнется, а если издаст урчащие звуки… Вот куда это может завести? Предыдущей ночью Максим почти не спал. Слушал Юлию. Только сейчас понял, что утомился – не железный ведь он.

Бабушкин диван оказался очень удобным – жестким, как Максим любил. Постланное белье чистое, холодное, хрусткое. Максим разделся до футболки и трусов и полез по одеяло. Все, все! Теперь спать… И сон надавил веки – под ними глазные яблоки крутанулись зрачками вверх. Через минуту Максим провалился куда-то глубоко – но не в нору же ворпаней на Шайтан-горе. Усталое тело не сопротивлялось – все летело и летело вниз. Сколько-то времени – полет нормальный. То ли еще будет…

Вдруг откуда ни возьмись, зазвучал тихий, очень спокойный голос. Он не мешал спать, являясь частью самого сна. Максим принужден слушать – и отвечать.

– Ты хочешь услышать о нем? Вправду хочешь, Макс? Ну, удивил. Меньше знаешь – крепче спишь… Зачем? Твоя жизнь – только твоя. Человеческая память коротка. Мы забываем даже тех, кого знали по именам, а уж прочие люди сливаются в серую безликую массу и служат фоном.

– Мне назвали его имя. Гранит Решов! И он теперь не фон!

– Я любила сестру, а этого… этого..

– Кого же, Юлия? Ну, скажите!

– Он погубил Марьяну! Он виновен! И даже смерть не избавила его от вины. Расправились свои же. В этом есть хоть какая-то – пусть изуверская – логика. А Марьяна – случайная жертва… Несправедливо, невыносимо! Уйти в двадцать лет. А нам предстояло это пережить. Семья страдала… Моя мама мучилась. Ужасно. Сильная, крупная, красивая, своенравная женщина. Твоя прабабушка Агриппина Ивановна… Имя ей полностью подходило и служило в семье поводом для шуток на тему истории. Непонятно? Ее тезка в древнем Риме принадлежала к императорскому роду, приходилась сестрой Калигуле, женой Клавдию и матерью Нерону. Сразу столько императоров!

– Вот причем здесь это?

– Агриппину Ивановну в нашей семье тоже прозвали императрицей – мама ею была по характеру и по повадкам… Я уверена, что первопричина всех наших несчастий – смерть Марьяны.

– Но ведь она сама захотела выйти замуж. Ее никто не принуждал!

– Она слишком молода, наивна. А ему уже было… примерно сорок лет – больше или меньше. Как тебе, Максим…

– Оставьте меня! Вернемся к Решову.

– Он – исчадье ада. Не человек, а злобный монстр, мучитель. Сродни рыжим ворпаням. Да ведь и родом он был из мест, ближайших к сказочному Пятигорью – с какого-то хутора. Там стоит Шайтан-гора, которую ворпани изрыли своими норами. Оттуда зло приходит в наш мир и губит хороших людей, как Марьяна…

– Юлия, опомнитесь! Вы же коммунистка, вам ближе материализм, а не дикие суеверия. Мы, слава Богу, в Кортубине, а не в Утылве!

– Пока в Кортубине. Пока.

– Что значит – пока?

– То и значит! Я, конечно, расскажу все. То, что представлялось мне правдой – что было абсолютно ясно. И потому удобно. Для меня, той школьницы – комсомолки, ударницы. Но теперь я уже старуха. Для меня все безнадежно. А ты пока молод – по нынешним меркам границы возраста размываются, и у тебя появляется дополнительный шанс… Не ошибусь, Макс, ты успел побывать в комсомоле?

– Какой шанс?

– Повторяю, твоя жизнь – только твоя. Никакие Решовы влиять не должны. Дети не отвечают за своих отцов – за дедов тем более. Покойники заплатили. И мне придется. Лежит на совести груз. Столько лет. Очень я виноватая.

– Вы?! Юлия, в чем вы можете быть виновной? и перед кем?

– Перед одним человеком. Тогда маленькой девочкой. Падчерицей Марьяны… Ну, Марьяна-то умерла молодой, а девочка выросла. Сейчас уже старухой стала. Конечно, не как я, дряхлая развалина, но все же… С годами не молодеешь…

– Юлия, это прошлое. Оно похоронено.

– Да уж. Все меньше нас – из той эпохи. Которую вы похоронили. От нашего наследства отказались. Теперь вы – хозяева нынешней жизни. И каково?.. Вообще приглядеться, ты живешь вполне благополучно. И всегда так. В сорок лет нет повода для жалоб. Непыльная работа, заграничные командировки, ученые степени. Папа – профессор, мама – домохозяйка. Бабка – сумасшедшая коммунистка – ну, хоть не слишком достает… Гм… звучит как диагноз. Жизнь повернулась, что все, считавшееся незыблемым – все рухнуло. Прогнило наше советское королевство. Вы живете по-другому. Наши истины для вас – пустой звук. Вы свободны и непредвзяты – порхаете как стрекозы – и вдруг бамс! корыльбуна пригвоздили, и он судорожно и беспомощно разводит крылышками – за что меня?

Даже во сне Максим поразился – что за ахинею несла Юлия? Полно, она ли это говорила? Глупые сказки, горячечный бред! Невероятное впечатление усиливалось тем, что Юлин голос был монотонный, какой-то равнодушный, не подпускавший характерной язвительности. Человек технической профессии и вдобавок по роду своей деятельности привыкший к точности формулировок – сколько вешать в граммах? – не может ТАКОЕ говорить.

– Естественно, виновник всех бед – этот Решов. Он грубо, беспардонно вмешался в нашу жизнь и сломал. Словно рухнула гранитная плита, нас всех придавила… Он обманул Марьяну или даже принудил ее. Разве могла она – чуткая, хрупкая, грациозная – могла его полюбить? Родители ужаснулись… А если Марьяна просто побоялась отказать? Решов был наделен огромной властью, люди на комбинатовской стройке трепетали перед ним – даже начальство, даже Иван Глайзер, не говоря о маразматике Кортубине… Марьяна – наивная девочка… Но я помню вечер в клубе, их знакомство. Самая красивая пара в зале. Как они танцевали – он обхватил ее длинное тонкое тело в синем платье и уверенно кружил, а Марьяна улыбалась, клонила голову на его плечо… Сестра была выше многих мужчин, но Решов ей по росту ей подходил идеально. Статный, сильный. Они хорошо вальсировали, но вокруг сомкнулась темная опасная аура – она везде сопровождала Решова. Мне не понравилось, что те же чувства обратились на Марьяну… Я никогда ее не понимала. Даже в институте, когда у меня появились знакомые – взрослые парни с рабфака. Молодые рабочие с комбината. Вася, его хороший друг Щапов Игнат. Я выбрала Василия и не пожалела. Он был рядом всю жизнь, заботился, оберегал. Игнат женился на моей однокурснице, у них тоже все сложилось. Дети, теперь внуки. Я сама двоих родила… Старая моя голова! забывчивая… О чем это я?.. Марьяна… Наверное, она что-то испытывала к Решову. Я, тогда еще подросток, не подозревала про любовь – не всегда доброе чувство, и не всегда приносит счастье. Мы – советские школьники, младшая смена – не сомневались, что счастье – это коммунизм, служение народу. Надо отдать всего себя без остатка, напрячь силы ради великого дела… А Марьяна, не напрягаясь, отдала себя одному человеку, который оказался чудовищем… Читал сказку Красавица и Чудовище, Макс? Мы презирали буржуазные сказки!!

На этих словах хладнокровие изменило Юлии. Сколько десятилетий семейный секрет хранился в запертом в шкафу. И не секрет – не скелет вовсе!! не его кости – а трагедия родного любимого человека. Марьяна давно умерла, но не для семьи Елгоковых. Для родителей – Агриппины Ивановны и Иннокентия Павловича. Он пережил супругу – скончался после войны. Сейчас Юлия – последний человек, помнивший Марьяну. Ну, это ненадолго…

Должно быть, Юлии очень тяжело говорить. У нее перехватило дыхание – она сумела справиться, хотя голос возвысился до визгливых нот и резанул слух Максима (прям как давеча с Порываевым – старики похоже теряли самообладание). Мерное колебание сна нарушилось. Ресницы распахнулись над смятенными зрачками – темными зеркалами души. Максим лежал, продолжал слушать – и немедленно уловил другой резкий звук. Что бы это значило? Звук шел извне – от окна, именно он разбудил Максима (не считая тихого шороха в коридоре). Надо выяснить.

Максим встал с дивана и выглянул в окно, ожидая увидеть там сонное царство. Дома – старые стены, высветленные разными тонами в местах выбоин, осыпавшейся штукатурки, скоплений пятен сырости и пр., темные окна как ослепшие глазницы. Деревья – стволы очерчены определенно, а крона почти невидима, угадывается лишь по подвижным сгусткам теней и шелесту. Наибольший контраст – со светлым гравием на дороге. Как раз перед окном Максима пролегала межквартальная дорога – очевидно, боковое ответвление от Проспекта космонавтов. Двум машинам здесь разъехаться сложно. Улица Коммунальная.

Да, не мегаполис – всего лишь захолустный городок, совершенно не изуродованный промышленными видами и процессами урбанизации. Впрочем, не нужно насмехаться над здешней отсталостью, когда эта самая урбанизация даже в Кортубине – незнакомый зверь. А в Утылве свои звери – рыжие…

Вид сбоку из окна – это уже Проспект космонавтов, хотя особых различий в застройке не наблюдалось – те же послевоенные двухэтажные сталинки. Зато в той стороне (куда махала рукой Дюша, указывая на единственную в Утылве гостиницу) в данный момент наблюдалось необычное явление. Осветилось целиком какое-то здание – словно новогодняя елка зажглась. Что-то происходило. Если скосить глаза, то можно различить мельтешащие фигурки, общую суету. По направлению к гостинице по Проспекту устремились яркие автомобильные огни, среди них выделялся проблесковый маячок – сине-красная милицейская мигалка. Следование этого каравана сопровождалось громкой сиреной. Максим понял, что его разбудило – и не только его. В соседних домах включались лампочки, послышался заливчатый собачий лай.

Что происходит? Неужели в Утылве что-то может происходить? Кто-то подрался или полез, куда не следует, испортил или украл, или просто, без всякой цели не давал покоя добропорядочным тылкам? Сейчас тех злоумышленников (или идиотов) скрутят и доставят в кутузку. А следом Утылва успокоится и погрузится в сон.

Максим тоже хотел покемарить несколько часов до рассвета, чтобы привести себя в форму для обратного путешествия в Кортубин. Но все-таки любопытно – из-за чего шум и тарарам? Максим распахнул окно и наклонился над подоконником – почти лег на него животом. Неудобно – приходилось тянуться куда-то вбок. Он тянулся, и ухо жадно ловило уличный шум. Потому Максим не услышал, что происходило за его спиной – цокание и шуршание по деревянным половицам, затем какое-то урчание, резкий взмах. Спохватываться поздно – сильный толчок в спину, и Максим вывалился из окна наружу.

В темный незнакомый ужасный мир.

******

Хорошо, что падать не высоко – всего лишь второй этаж. И мягко – весной уже распустился ковер из молодой травы, пока не замаранной пылью. Зябко и щекотно от прикосновений росистых листочков. Максим осознал, что он ночью на улице и практически раздет – в трусах и футболке. Ничего себе положеньице!

Беспокойство родилось отнюдь не из-за отсутствия одежды. В конце концов, дом рядом, и если дверь в бабушкино жилище закрыта на крючок, то можно постучаться к Дюше – если она не обрадуется и даже обсмеет его вид, то уж не оставит ночью снаружи. Во-первых, она мудрая и здравая женщина, а во-вторых, она это уже сделала бы, и незачем тогда вести Максима в квартиру бабы Лиды да еще простыни и подушку ему предлагать.

Что-то беспокоило Максима. Его буквально потряхивало. Замерз что ли? Может быть. Но замерз он изнутри. Дикое ощущение. Словно мурашки побежали не на коже, а под ней.

Что за… Максим затруднился, как это назвать словами – как отнестись разумно. Он будто напоролся на невидимую грань, которая разделяла «до» и «после». Сложно объяснить – надо сперва пережить, перечувствовать. В состоянии «до» Максим существовал все предыдущие годы – плохо ли, хорошо… Юлия утверждала, что хорошо, но тон ее при этом… Состояние «после» надлежит попробовать – вот сейчас.

Но Максим ведь не дурак – кое-что он угадывал. Подобный фокус (?) уже проделывался перед ним неоднократно. В доме Юлии в Коммуздяках, на дороге и здесь, в Утылве, в доме №6 – хорошо, хоть не в палате №6. Везде Максим натыкался на разделительную грань. Наглядный пример – кухня Юлии. Там была четкая граница освещенного пространства – безопасной зоны, где властвовала обыденность – можно сидеть, болтать, есть пирожки с картошкой или оладьи со сметаной, даже выпить и малость распустить себя. На светлой стороне все было предсказуемо и не столь безнадежно, а что там, за разумной гранью?..

Максим выпал из окна в темноту – в неизвестность.

Как по волшебству сменились декорации. Не стало признаков цивилизации (сильно сказано!), хоть какого-то города – пусть и Утылвы – убогих построек, заборов, деревьев, дороги. Максим не зря не хотел оборачиваться. За спиной уже нет стены Дюшиного дома. Исчезла твердыня правил и прежних представлений. Как ничего не бывало вовсе. Некуда возвращаться. Холодно и одиноко на душе.

Пустое, неограниченное пространство вне времени. Вне любого времени – тоже на грани того, что было и чем все закончится. Не нами, и это самое страшное… Например, сейчас ночь. Условно, ночь… Да ночь, ночь! И каково оказаться сейчас в ночи современному самонадеянному человеку – хуже, чем белым днем в центре города в майке и трусах.

Максим снова на том же перекрестке, что и в первой половине минувшего дня. Вот она – дорога на Утылву, от нее два боковых своротка. Один налево – на родник Негодь, из которого нельзя пить воду после того, как ворпани искупались. Другой свороток направо – неизвестно куда. Наверное, аж до канадской – ой! ошибочка – до казахской границы. Учитывая расстояния в степи, ошибка ни о чем. Сам перекресток обозначен, как положено. Вкопан в землю камень (гранитная плита?) с надписью (да помню я, помню! Максима передернуло): прямо поедешь… А вот и нет! на камне начертано издевательски: да езжай ты, куда хочешь!.. Возмутительно вообще-то. На другой стороне плиты значилось «Памятник установлен …числа 192… года в честь героя большевика К. Солина и его товарищей, погибших в бою с белоказаками за установление справедливой власти на земле». Максим прочитал и вдруг разобиделся. Во-первых, так гостей не встречают, но что взять с диких тылков? Во-вторых, нет справедливости на свете!!! Довольно людей дурачить!..

– Ирэн!! Где ты прячешься? Покажись! Эй!!… Меня не обмануть и не запугать глупым девчонкам. Пусть ты и красива в своей красной юбочке… Не существует ваших ворпаней, сказки одни!.. Мы же разумные люди…

– Ирэн промолчала. Степь ответила колоссальным многоголосьем. Что дальше?

Максим привык подходить к проблемам разумно. Этому его учили и отец, и Юлия. Надо включить разум! как прожектор в темноте. Все станет ясным до мельчайших подробностей. Итак, Лидия Грицановна Чиросвий умерла. Бесполезен совет Юлии поехать в Утылву и узнать всю правду. Но проблема не исчезла – ее надо решать. Решить с Решовым. И со стариком Порываевым. А что там с Порываевым? как он сможет доказать касательство Гранита Решова к семейству Елгоковых? что Максим – внук кровавого палача ГУЛАГа? Не проводить же генетическую экспертизу. Единственный прямой потомок Решова – и по документам, и по крови – его дочь теперь мертва. Пусть Порываев говорит, что угодно. Кто поверит стариковскому бормотанию? Максим же носит фамилию Елгоков, а не Решов. Впрочем, баба Лида тоже не Решова, а Чиросвий. Все перемешалось… Ах ты, борец за историческую правду! Припомнить, что первая порываевская книжонка – Цена жизни и стали – это фактически панегирик комбинатовской стройке и вообще тогдашнему режиму! Да утрется старик… А вдруг Порываев будет напирать, что бабушка Марьяна замуж за Гранита Решова пошла? и бумажки вытащит. Вот зачем соблюдать формальности? Многие жили без печати в паспорте. Но статус Решова слишком высок – начальник местного лагеря – что пренебрегать нельзя. И спрашивается, как это помогло бабушке и всем Елгоковым в преодолении их несчастий? Несправедливо! мы тоже пострадавшие. Теперь Максим вынужден расплачиваться политической карьерой, душевным здоровьем за давнее прошлое.

В голове вертелась дурацкая Юлина фраза – бац! корыльбуна насадили. Но Максим – не корыльбун, будет трепыхаться. Он еще поборется, докажет в Правом блоке, что все – клевета. Максим пойдет прямо к своей цели.

Но предупреждение проигнорировано. И зря!

За спиной затрещали ветки волчавника, заходили ходуном. Порыв ветра? Неужели ветер настолько силен, что ломает одеревеневшие стебли? Не ветер, а ураган! Тогда почему не идет дальше, а застрял в зарослях? Ой, он уже идет… Максим оценил обстановку, прикинул взглядом, где в прошлый раз бежала Ирэн и ветки наломала. Бежать надо туда же – к дороге.

Треск приближался слишком явственно. У Максима напряглись икры. Он даже не успел опомниться, как ноги понесли его – по траве и далее напролом через кустарник в синих цветочках. Он только вскрикивал от боли – что-то жгучее ранило его кожу. Да как же так? Неужели через брюки сок проедает? Ткань-то ведь хорошая, плотная, дорогая. Но кожа болела нещадно. Максим со страданием взглянул на свои ноги и глаза так полезли на лоб. Он что – совсем головы лишился? Брюк уж точно. Ноги голые, израненные – щиколотки и голяшки вплоть до колен в красных пятнах и полосах. Как Ирэн говорила? словно струпьями покрываешься. Вот и покрылся! А почему? Потому, что на Максиме вместо брюк были надеты легкие шорты невероятного красного цвета. Прям не шорты, а красные труселя! как красная юбка на Ирэн. Блеск! Или катастрофа… Что вернее – катастрофа или нет – не было времени рассудить – прямо из волчавника Максим вывалился на дорогу. Он не останавливался, несмотря на боль. Сзади угрожающе трещали кусты – кто-то гнался за ним. Какой-то большой опасный рыжий зверь с жесткой шерстью и заячьими ушами. Да так шустро гнался – того и гляди, догонит и разорвет. Просто сумасшедший зверь! Заяц мутант… Ворпань?

И тут, в почти безвыходной ситуации пришло спасение – на дороге из клубов пыли вынырнул автомобиль. Большой, блестящий черный Лэнд Ровер. Максим разинул рот и заорал, замахал руками, призывая на помощь. Сам не услышал своего крика. Автомобиль затормозил. Максим рванул к дверям.

– П-подвезете? Умоляю!

На месте шофера сидел высокий плечистый мужчина. Прямо монументальный – как из гранита. Богатый курчавый волос, зачесанный назад. Открытое властное лицо. Смуглая пористая кожа. Раздвоенный подбородок, крупный прямой нос, широкие брови вразлет, яркие полные губы. Крепкий затылок и шея налиты силой. На мужчине надето что-то серое – Максим пригляделся – длинная рубашка, стилизованная под гимнастерку. Плотная ткань, стояче-отложной воротничок на крючках, накладные карманы с клапанами, рукава с обшлагами – манжетами, металлические пуговицы. Креативно и дорого.

Рядом с шофером – девочка, судя по всему, еще дошкольница. Довольно крупная. Живая, самоуверенная. Обликом напоминала мужчину – та же широкая, крепкая кость, смуглота и густые темные волосы, перевязанные ленточкой. Очень красивое платье – пышное, в рюшечках, нежно-розового цвета. Голые пухлые руки. Ровный ряд белых зубов в открытой улыбке – вроде как в оскале. Интересная парочка.

– Папа, давай поможем!

– Подожди, доча. Сначала надо разобраться, кому помогать следует. Ты кто? местный? как здесь оказался? из какого отряда? расконвоированный? Отвечать немедленно!

– Из отряда? – Максим вспомнил про свои красные труселя и подумал, что даже для счастливого пионерского детства это чересчур. – Я… честное слово… в некотором роде…

– Самовольно отлучился? в трусах? Вернуться назад! Так понятно? Иначе – в карцер! и не надейся там отдохнуть от работы! А в похоронную команду не хочешь? На рудник!! Пошел!!..

– Понятно. Совершенно понятно. Я сейчас… Э…э… спасибо! Я… вернусь….

Максим опять скатился в кусты. Напряженно ворочал мозгами, пытаясь решить вопрос – кого больше бояться – жестокого Гранита Решова, всемогущего начальника ИТЛ№9 либо мифических рыжих ворпаней? Решова он хотя бы лицезрел непосредственно… Что же делать? Ах, мне же надо на улицу Коммунальную, в дом номер шесть! Жаль, но та девочка в розовом платье уже умерла… Хотя сейчас она вроде как живая и недобрая.

– Папа, лови его! Он убегает! Вон!! В волчавнике хочет спрятаться…

– Нашел где… Далеко не убежит, дочка. Ворпани догонят. Не завидую…

Туда, туда! быстрее!! Надо успеть… Только бы успеть! Зловещие кусты позади. Знакомый двор – Максим уже успел побывать здесь сегодня. Вот уже должна показаться двухэтажная коробка с надписью на торце белой краской «ул. Коммунальная дом 6». Распахнутые створки дверей, спасительный полумрак подъезда – нырнуть в него и спрятаться, там никто не настигнет… Баба Лида – добрая, все говорят. Она защитит. Ой, не бабушка, а тетя…

Максим не разбирал дороги – по траве, щебню, кустам. Бедный он, бедный. Не раз спотыкался, и отчаянно пытался не упасть – размахивал руками, балансировал – со стороны выглядело, как пьяный шатается. Напоследок Максим совершил самый ошеломительный прыжок – почти акробатический трюк. Зацепился за край бетонного постамента колодца уже во дворе. Было довольно высоко и небезопасно. Непосредственно перед этим Максим отвлекся на зрелище перед домом по Коммунальной улице – внезапно из темноты проступили очертания крылатого тела – гигантской стрекозы. Странно, разве насекомое может размером превосходить взрослого человека? Тут выступил на пути край бетонной плиты. Реально навернуться. Но телом управляли рефлексы, потому Максим не упал и не расшиб голову. Хотя Юлия съязвила бы – что расшибать, когда голова отсутствовала напрочь? Правильно, ведь твоя жизнь – она только твоя… Сейчас жизнь могла кончиться – кровью и осколками костей на бетоне. Однако Максим предварительно сгруппировался, затем с силой выбросил ноги вперед, а руками широко загребал в воздухе; мелькнула мысль – так, иду на рекорд!.. Мысль была случайная – сознание витало где-то далеко – до Шайтан-горы свободное пространство, летай себе! Прыжок показался неправдоподобно долгим – Максим постарался его затянуть.

– И-и-е-эх-х!!!..

Счастливое приземление в низком приседе – локти рядом с коленями. Бац! корыльбуна насадили… или же нет? На стрекозиный порхающий полет это не смахивало. Скорее, использовалась лягушачья техника. В каждом дремлют неожиданные таланты. Ни дать, ни взять, лягушка рекордсменка. Кто сегодня уже говорил про лягушек – именно про путешественниц? Ирэн! А тут совершенно неизвестный природе вид – лягушка попрыгунья в красных труселях. Хорошо, что никто не видит и не обсмеет. Максиму было стыдно за свой кульбит. Перед глазами вспыхивали красные искры. Когда зрение прояснилось, все встало на место. Да, точно стрекоза. Удивительное насекомое заблистало и ожило, распахнув свои крылья. Долетел аромат цветов. Гигантская стрекоза. Краски обыкновенные, без спецэффектов, но они переливались, совершали причудливые переходы, будучи нанесены на гладкую прозрачную поверхность. Чудеса!.. Максим протянул руку и пощупал – хрустнул пластик. Тьфу ты! Обычная бутылка, много крашеных бутылок. Догадка – корыльбуна насадили – точнее, приземлили в виде цветочной клумбы. Клумба в форме стрекозы. Дюша с сыночком сотворили. Максим даже обманулся ненадолго. Ладно, тут клумба, а там нужная дверь – и Максиму надо туда.

Побыстрее бы надо. Гораздо быстрее. Ворпани где-то рядом. Это не фантазия Ирэн. Их не собьешь со следа. Кровожадные хищники!.. Тяжеленая чугунная крышка колодца, который Максим преодолел в невероятном прыжке, дернулась раз, затем еще и со скрежетом поползла по бетону. От противного звука зубы сводит похлеще, чем от бормашины. Сейчас люк сдвинется, и из него высунутся рыжие морды. Ворпани появляются из глубоких нор. Их привлекает красное. Юбка Ирэн. Красные труселя. Что ворпани сделают? Разорвут сразу или утащат добычу к себе на Шайтан-гору? Ах, нет разницы…

Исполнялся какой-то безумный кошмар. Максим осознавал, что именно это с ним происходит. Смертельная опасность. Он в западне – в Утылве. А улица Коммунальная – сосредоточие наибольших опасностей. Вот тебе и добрая баба Лида! у нее не улыбка, а оскал… Ведь предупреждали гостей перед въездом в городишко – прямо поедешь, головы лишишься. Может, лучше было бы свернуть направо? Нет, лучше прямо! сюда…

Максим рванул к подъезду – к своему спасению. Он не успел даже дотронуться до дверной ручки, когда случилась последняя подлость. В темном проеме мелькнуло движение, наружу выступила прямая фигура – голова, плечи, руки и никаких крыльев. С крыльями хватит!.. Парень сделал размашистое движение – раз!! – и крепкая палка (уж не Щаповский ли добросовестный образец?), просвистев, ударила Максима по коленям. Выполнено мастерски! Несчастный рухнул как подрубленный. Но этого мало. Парень наклонился, его лицо приблизилось вплотную, некрасивые черты исказились в яростной гримасе – прямо что-то звериное чувствовалось. Палка снова приподнялась – Максим не сомневался, что следующий удар придется по голове, и его череп расколется.

– Панька! Панька, ты что творишь, стервец!!

Дюшин вопль лишь на миг отвлек парня – этого хватил, чтобы Максим крутанулся, и палка наградила его не по голове, а по плечу и шее. Все равно было жутко больно.

– Я… я… я-а-а!!.. Убивцы! ворпани!..

Максим подумал, что он прямо сейчас окочурится. Умрет – вот здесь. Стойте! Что вы делаете? Вы не видите, человек же уми-и-ра-а-а-ет!..

– Да за что же, а-а?!..

Он, Максим, не виноват, что опоздал на похороны. Он не знал. И тетю свою он… ценил. Глубоко уважал. В семье Елгоковых славные традиции. У нас даже прабабушка Агриппина – императрица…

Свет померк в глазах Максима и во всем мире. Баба Лида умерла.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

*

За любой ночью обязательно придет и утешит утро. Человеческая жизнь делится на две части – то, что у нас есть, что произошло и исправить нельзя, и все остальное – половинки неравные. Явь по эту сторону – и сон, надежды и желания по другую. Между половинками – острая дивья грань. Везде так, просто в Утылве явственно проступает – и явью становится то, другое. Максим Елгоков испытал на собственной шкуре. Пока пусть отдохнет кортубинский гость, но тылвинские события не потерпят промедления. Злополучные кусты волчавника уже переломаны дважды. Как нетерпеливы люди – и не только люди.

В Утылве настало утро. И вроде ничего особенного. На Востоке – там, где Пятигорье – зажглось рассветное зарево, остальное небо еще таилось сумрачно, когда язычки красного пламени ярились и подъедали по кусочкам глубокую ночную тайну. Наступление дня шло неудержимо.

Рассвет в Утылве, действительно, был красным – без всяких намеков.

Утром – примерно в седьмом часу – в поселке Новый Быт из пятиэтажного дома так называемой улучшенной планировки – кирпичного, с высокими потолками, просторными лоджиями – вышел мужчина. Возраст еще не старческий, но достаточно пожилой. Худощавый, одет небрежно – старомодный серый плащ, черные брюки, на голове кепка. Плащ не застегнут, кулаки в карманах. Это был экс-директор Б.С. Васыр – личность, известная в Утылве всем и каждому.

Он просыпался рано по привычке. Десятилетия на работе в директорском кабинете Васыр появлялся задолго до восьми часов и нередко из окна наблюдал, как ночная смена покидает завод, а дневная смена только подтягивается. Васыр от природы жаворонок, и персонал заводоуправления вынужден подстраиваться под его распорядок, начиная рабочий день раньше положенного. Васыр вдобавок и трудоголик, так что работа начиналась раньше, но никогда раньше не заканчивалась. Карьеристы терпели – против васыровского крутого нрава не попрешь.

Советские трудовые подвиги давно в прошлом, и даже с проходной демонтировали лозунг «Х пятилетке качества – наш ударный труд!». Нет более пятилеток, актуальны рыночные лозунги. И последние годы ТыМЗ трудился, вообще, в одну смену. Все меньше тылков по утрам в любую погоду устремлялись к проходной. Понятно, что время необратимо, но куда же оно движется? неужели вперед?

Сегодня, например, дверь в третьем подъезде пятиэтажки в Новом Быте хлопнула один раз. На улице показался Васыр. Какое дело в эдакую рань вытолкало его из теплого жилья? Ведь он уже не директор. Сейчас заводом управляет молодой энергичный кризисный менеджер – к смущению и даже обиде тылков женщина! – Варвара Ядизовна Пятилетова. Успешно управляет – начальство в Стальинвесте довольно. А Борис Сергеевич Васыр освобожден от груза проблем и отдыхает на пенсии.

Хорошо же ему отдыхается? Если вскакивает ни свет, ни заря и исхаживает ногами всю Утылву. Прежде Васыр не демонстрировал склонности к физическим упражнениям. Его работа в основном сидячая – кресло в кабинете, поездки куда-либо на персональном автомобиле. Ну, еще посещения цехов и прочей заводской территории – хотя последнее не в режиме нон-стоп. Что интересно – и в бытность свою директором, и сейчас пенсионером – Васыр ничуть не изменился – такой же тощий, костлявый, носатый, в кепке.

Вот и сегодня Васыр вышел из подъезда и зашагал, не вынимая рук из карманов, полы плаща волочились за ним. Куда же пойти? Утылва – не Москва и даже не Кортубин, маршрутов для культурных прогулок не предусмотрено, а проще то, что из одного края до другого можно легко добраться пешком. Кажется, Васыр выбирал направление в сиюминутном порыве – зачастую, спускаясь по лестнице, он еще не знал, куда пойти. Сегодня его путь был таков – из Нового Быта через пустырь на берег Кляны – и далее по подвесному мосту в Кашкук. По этому мосту с послевоенных лет тылки из Кашкука ходили на свои огороды через реку. Огороды до сих пор сохранились – то же святое для аборигенов, а многоэтажки Нового Быта выросли подальше, за пустырем. И жители Нового Быта тоже ходили на свои прежние участки. Т.е. дорога старая, протоптанная – на велосипедах проедешь, а на четырех колесах уже нет. Летом здесь ходить – одно удовольствие – зелено кругом, река журчит; зимой все засыпало снегом, и мост, случалось, обрывался и так вмерзал в Кляну, весной его извлекали и водружали на место. Ну, зимой ходили по льду. Когда тылки начали обзаводиться личным транспортом (здесь в семидесятые годы), дорогу расширили, продлили до капитального бетонного моста и регулярно посыпали гравием, машины поднимали тучи пыли. Но сейчас дорога пуста и чиста – смена на ТыМЗ считалась с восьми часов, да и к тому времени здесь не образовывалась людская толчея – некуда идти и незачем. Завод не работал.

Зато у Васыра имелась надобность. Он шагал мерно и быстро, почти не задыхаясь – только легкие всхрипы попадали в такт шагам. Прям как молодой. Шел и смотрел себе под ноги, о чем-то напряженно думал, шевелил бровями. Накопились неутешительные мысли. Отмахав солидное расстояние, Васыр тормознул уже на качелях моста, нащупал ногами доски покрепче из настила, а руками вцепился в стальной трос для равновесия. Причина остановки – внизу, на берегу с Кашкукской стороны, возле полоски зарослей ивняка он заметил серую фигуру – очевидно, такого же энтузиаста ранних прогулок. Ба! старый знакомец…

Старый – не потому, что давно знакомый, а потому, что старик – сильно старше Васыра. Совершенно белые волосы и борода. Розовая кожа – такая бывает только у стариков и младенцев. Держится прямо, плечи развернуты. Серая поношенная одежонка, резиновые сапоги. Простая удочка.

– Эй! – Васыр усмехнулся – Как клев с утра, дед?

Старик задрал бороду и в свою очередь посмотрел на Васыра странно светлым взглядом из-под седых бровей. Пожевал сухими губами.

– Да какой клев? Я только пришел. Окуньков бы взять, щукаренка. И обратно ужо…

– А-а… Ну, удачи, Мобутя.

– Придется. А ты куда, Борис Сергеевич? Еще не всю Утылву истоптал?

– Так, гуляю. Врачи приписали для здоровья. Надо исполнять.

– Оно, конечно. Здоровье важно. Бодро шагаешь. На мост взобрался и не задохнулся. Спортсмен! Куда бежишь?

– Сегодня же праздник. 9 мая. Все будем праздновать Победу. СССР победил Гитлера. Годовщину Октябрьской революции не отмечаем – словно не было ее…

– Какая-то красная дата есть в ноябре. Но я – старый – не запомнил…

– Не красная! Кончилось все красное… Митинг на площади проведут. И я туда же. А перед тем успею заскочить к другу – Володе Щапову. Погоди, я спущусь к тебе… Бегу!!

Васыр присоединился к старику. Беседа продолжилась ровно с того же момента.

– Врачи в Германии объясняли пользу физкультуры. Я с детства занимаюсь. Плавал всегда. И на лыжах бегал. У меня со школы грамоты есть. За призовые места в соревнованиях. И повыше награждали. Тогдашний начальник над всеми школами в области – помню, что тоже немец – Генрих … Федорович?… нет, Фридрихович? Шульце! Хороший человек. Детей любил.

– Согласен. Правы немцы. Бегать нужно. Пока еще способен, и ноги слушаются.

– Ты, видно, тоже бегал, дед? Годков-то тебе, а смотри – не горбишься и не хрустишь косточками…

– Ага. На дальние дистанции. Тайга большая – беги, куда хошь. Ну, или пока не поймают…

– Тебя же не поймали вроде? Повезло…

– Не поймали. Только затык – пока бегал, жизнь тоже бежала и даже обгоняла…. И прибежала, наконец. В Утылву – здесь конечный пункт, слазить надо… Ты, Борис Сергеевич, главное – не останавливайся. Срок придет – упадешь на бегу и помрешь, не заметив. Вот оно – счастье.

– Чего-о??

– Можа, так и лучше. Все закончится разом… Уже закончилось. Эдакой махины – Советского Союза – нет. Как сквозь землю провалился, и гигантская воронка не его месте – закручивает, засасывает. Дальше жизнь закрутилась мудрено – словно не на самом деле, а в дивьем зеркале. От чего раньше отказывались, что клеймили позором – теперь в почете. Ведь собирались коммунизм построить. Не мы – так дети наши. Например, соседка моя Лидия Грицановна – дочь Калинки и Грицана… М-да, как все обернулось… Покойнице хорошо – ничто не тревожит. Лежит, а ветерок могилку обдувает. А мы еще здесь – землю топчем…

– В воронку сползаем, что ли? Если все вместе, то не страшно… Ты, дед, жалеешь, что не помер? Про справедливость долдонишь. Килька Кулыйкин ближе к реальности – он все про упадок… Ты старый и мудрый – понимать должен.

– А то что, если старый? Не слепой и не глухой. По нынешним временамвозможно всякое, что ни в сказке сказать, ни пером описать… Однако народ у нас в основном честный – даже в ущерб себе. Новые хозяева обкрадывают, тылки молчат, диву даются – неправильно так, что от всех взять и себе в карман хапнуть. Вот где воры-то, а не те, кто из гостиницы мелочь стырил. Нет, конечно, отдельные несознательные личности найдутся – глупые малолетки или выпивохи ради бутылки. Но в массе своей тылки – советские люди.

– Беда! Потому они и пострадавшие…

– Ох, верно. Жуликов развелось. Хотя бы этот бизнесмен – этот… как его… Цукин?

– Цуков, а не Цукин. Бизнесмен как бизнесмен – все они такие. Крылышков за спиной нет – ни ангельских, ни корыльбуна… Фамилию Цуков тылки перековеркали – вроде издеваются, но ведь как по правде… Он приехал и пришел ко мне работу просить, иначе есть было нечего. Худенький мальчик. Я взял. Образование неполное высшее, техническое. Получить диплом не успел – перестройка грянула. На заводе были выпускники Алматинского института – к нам не раз из Казахстана по распределению приезжали. Никаких претензий, крепкие, грамотные специалисты. Цуков определился в технический отдел. Тут у нас началось – нет работы, нет зарплаты, а без зарплаты никто работать не желает, тогда опять же за что платить? чехарда. Формально на заводе числишься, а ничего не получаешь. У тылков хоть какой жирок имелся – огороды, скотина. Участки по берегу Кляны снова вскопали, засадили. А Цуков гол как сокол. Он недолго потерпел, уволился с завода и подался в коммерцию. Удачный сукин сын!

– Ты жалеешь, что устроил его тогда? Нет, правильно. Люди должны помогать друг дружке, иначе совсем пропасть…

– Мобутя, ты толкаешь советские лозунги. Сам же говоришь, что дурят наш народ.

– Я не за советские – я за всехние лозунги… Люди не звери.

– Ясно. Поднабрался от соседки. Покойницы Лидии Грицановны. Интересным она была человеком. Там по отцовой линии та-акое наследство! Но она сама по себе – не синий цветочек в волчавнике… В партии не состояла, политики избегала и религией не утешалась – по всем направлениям поперек вставала. Не спорила, не скандалила. Однако цельное ядро в ней было – твердое, отцовское. И заблуждаться не стоит. С виду – мягкая, ласковая, добродушная, но ведь не своротишь ее – словно внутри камень или даже гранит…

– Дочь моего друга. Хороша женщина. Совестливая – это главное. И умная. Мне говорила, что в жизни надо по сердцу да по справедливости поступать – и лучше даже по сердцу, оно всех пожалеть норовит. Надо жалеть! Я ее спрашиваю – ты пожалеешь, а не оценят, посмеются над тобой, скажут – дура! Она мне – все равно пожалею, пусть и дура. Потому большой умницей была…

– Себе на уме всегда. И не воображай, что кроткая овечка. Далеко не проста. В тихом омуте черти водятся – или даже в глубоких норах ворпани. У Лиды же характер – не в мать Калинку, а в папу Грицана. Жаль, ты ее раньше не знал – когда по диким углам прятался, да хоть не одичал…

– У каждого своя судьба.

– Не спорю. Я впервые свою судьбу ощутил, когда в классе появилась она – новая учителка. Хм, учительница – это сильно сказано. Мы школу заканчивали старше, чем сейчас – это по возрасту, а уж по сознанию сравнивать с современной молодежью смешно – не испытали они и малой доли того, что нам выпало… А если нас с вами сравниться, то разница еще больше. Но я почему-то не завидую… Наш последний класс – зрелые парни. Дорога после школы – прямая, без извилин и без углов. Армия, завод. Надо зарабатывать, семьям помогать, развивать социалистический строй. В школе понимали и особо не цеплялись – да учителя мужчины с нами на равных общались. Кое-что в голову вложили – и айда! дальше жизнь научит. Очень разумно. У кого мозги включались – поступали заочно в техникумы. Я после техникума в Кортубинском политехе оказался – тоже на заочном. Что меня подвигло?.. Ездил на сессии, там с женой встретился. Семья образовалась, дети… Теперь старик, вдовец – короче, финиш. Софочка моя – ангел, сколько от меня терпела… Жизнь вот так прошла, а могла совершенно иначе – нутром чую, что могла… Не веришь, дед? Как увидал я молоденькую учителку – ее, Лиду. Глаза закрою, и стоит она передо мной, как тогда. Пухленькая, крепенькая. Одета просто – светлая блузка, темная юбка – и юбка-то перелицована, и блузка у нее одна – единственная, на переменку нет. Старомодная – чуть ли не от матери…

– Не могет такого быть. Калинка худющая была, маленькая. Не подошло бы…

– Вот. А кофта широкая, голубая, старинного покроя с плотным воротом, рукавами, присборенными по краю, с деревянными резными пуговицами… Ни колечка, ни сережек – ни золотых, ни стальных или даже с гранитным камушком. Круглое серьезное лицо, румяные щеки, брови нахмурились. Волосы в косы заплетены, на висках выбиваются кудряшки. Глаза карие, выпуклые, взгляд распахнутый. Парни обомлели. Она нам русский язык и литературу преподавала, но мы мимо ушей пропускали – только на нее смотрели… Тишина в классе – слышно, как муха пролетит. Старые перечницы из учительской именно этого опасались, объясняли нашей Лидочке про дистанцию и про науку педагогику… Бред, не было пошлости в наших мыслях! Она для нас – воплощение женственности… Чего уж там, дела прошлые, но я впервые признавался в любви Лиде, даже записку ей накарябал – не помню что, но искренно. Это бурлило во мне, будоражило, веселило, и летал я подобно корыльбуну… Потом я женился на Софочке. Ее нет, и теперь Лиды нет. Никого нет… Отказала она мне тогда – спряталась за правильными словами. Как ты, Мобутя, прятался и молчал. Домолчался до того, что всем не интересно стало. Тайна, не интересная никому – не тайна. Прости ты уж… Вот и Лида не раскрылась. Ушла. Теперь никогда не узнаем.

– Ты ж говорил, что неинтересно?

– Я про тебя говорил. И не то имел в виду. Ты, понятно, мужчина. Многое повидал, поучаствовал и огреб, что полагалось. С тобой – понятное дело. А Лида? Ее жизнь как на ладони. Все здесь жила – в одной квартире, работала в одной школе. Ничего не прятала, никуда особо не стремилась. Как бы мирское все мимо нее… Не разгадали мы нашу Лиду. Теперь пустота… Понимаешь, она будто всегда чувствовала себя виноватой – что она должна. И долг свой безропотно исполняла, отдавала, от любой награды отказывалась. Схима такая – служение. Вот! точное слово нашел. За всю жизнь ей надо было свою службу отслужить. Так усердствовала, что осталась безмужней, бездетной.

– Это странно. При ее-то легком, уживчивом характере.

– Ты про Лиду? Разочарую, дед. Это она в старости смягчилась. А по молодости – упряма, сердита, как комок внутри собрана. Ожесточена. И никогда не откровенничала – не доверяла никому. Женщины любят поболтать, посплетничать. Уж на что Агния – завуч, секретарь партийной организации в школе, лучшая математичка, депутат – не могла отказаться. Лида не участвовала в пересудах – ни тени интереса у нее к бабским глупостям. Невозмутимая, суровая. Не красилась, не наряжалась. Монашки свободней живут. Люди наталкивались на ее отчуждение, пытались достучаться, а там стена. Словно она рядом, и одновременно нет ее – ты здесь, а она по другую грань зеркала…

– Лида?

– Лида, Лида! Ты ее не с матерью Калинкой сравнивай, а с отцом. В девице и властность, и гордыня, ум. Ничем не пользовалась, ни на что не притязала. Не спорила, не настаивала, не обижалась, голоса не повышала. Она мне напоминала мертвую царевну из сказки – лежит в хрустальном гробу, и через крышку черты размыты. Маска, а не лицо. Я же знал, что она – другая! Всю жизнь ее знал. Уезжал из Утылвы, возвращался, потом женился, обзавелся детьми, директорской должностью. А Лида всегда оставалась там, где и в начале – в том доме, в котором ей сперва дали комнату, а позже – когда соседи переселились в Новый Быт – двухкомнатную квартиру… Я школьником дежурил под ее окном – это когда наивным дураком был – а она не пожалела. С тех пор я там не появлялся – зачем? Лишь на похоронах… Больно вспоминать. Больно ли ей? ведь одна осталась – не ведаю. Конечно, встречались. Редко, но она виду не показывала – ровная вежливость, улыбка… Это все закончилось, не начавшись – она так хотела. Словно хотела сделать себе больно, пострадать. Что больно мне, ее не поколебало… Она же не только мне отказала – многие пытались ухаживать… Зато на чужих детей сил не жалела. Несколько поколений тылков – ее дети и внуки… А мужиков – меня и прочих – побоку…

– Понимаю, Борис Сергеевич. Сочувствую.

– Засунь свое сочувствие… Извини, дед. Ты же сам один как перст. Ни жены, ни потомства. Чем так бога прогневил?

– Я говорил, что у каждого своя судьба. Видать, у меня вот такая… Если уж суждено… И я не сразу в деда превратился. Волосы не отродясь седые – и борода. Кровь раньше пела и ярилась во мне, прям в голову ударяла. Однажды узрел я дивью девочку – тоже как ты в первый раз. Только память в старости ослабела – расплывается фигурка, словно в зеркале искажается, но абсолютно точно – не кареглазая она, не кудрявая и не румяная. Сестра ее – да, темнобровая и розовощекая. А эта – рыженькая, худосочная до прозрачности, личико веснушчатое. Для меня она тоже – красавица несравненная, сказочная царевна.

– Пошел туману нагонять, Мобутя. Запутанная твоя судьба. Столько намешано. Досконально не известно, лишь догадки. Ты же ничего не объясняешь. Все молчком да молчком. Или еще лучше – на все вопросы твой излюбленный ответ: может быть… Тебя Мобутей прозвали за эту присказку… Таинственный граф Монте-Кристо – только не граф, а дед.

– Потому не рассказывал, что раньше невместно было, а теперь неинтересно уже. Кому какое дело, как я прожил? Прожил и все тут. На родину вернулся, чтобы здесь срок свой дождаться – ха, пусть под судом не стоял, но срок мне назначили… Только не думал, не гадал, что дочь Калинки хоронить буду…

– Дочь Калинки? Один ты так Лиду зовешь. Знал, что ли, Калинку? Ах, рыженькая твоя зазноба? Древний ты, дед!

– Очень древний. Самому страшно. Но ворпани до сих пор не утащили.

– Интересно про тебя… Не надоели игры, тайны? Вон гора Марай прячется, блуждает, а все равно покажется… Все в итоге возвращается к началу, а тебе есть куда – вернее, к кому возвратиться… Родители имеются у каждого – даже если их давно нет. Нифонтовы в Утылве сохранились. У одной из двух сестер мальчишка – продолжатель рода. Хватит тебе беспокоиться – понравишься или нет? Какая есть родня. Не тебе выбирать – и не им… Тылки ведь догадались, хоть ты не подтверждаешь. Может – было, может – нет… Хорошо тебя выучили… Лучше Лиды-то учителя попались?

– Лучше ее отца.

– То поколение помнишь, Мобутя? Грицана, Калинку… кого еще?

– Фаину – сестру Калинки. Ее мужа – хромого Антона Кулыйкина – председателя поселкового Совета перед войной. Конечно же, Кирилла Наумовича Солина – нашего командира. Сашку Анютина с соседнего хутора. Мы дружили с детства. Многих, кого уже нет… Но дочь Калинки я пережить не должен был! Несправедливо…

– Похоронные мысли. Не растравляй себя. Не скоро еще твой черед. В порядке ты – кости крепкие, и осанка – эвон! не рядового, не деревенщины. Сейчас по берегу с удочкой идешь – вышагиваешь как на плацу. Офицерская стать. Голос зычный, командирский – издалека слыхать. Тылки не ошиблись про тебя.

– А мне неважно. Хотят – пусть болтают. Ничего исправить нельзя. Да и не стремлюсь! Я старик, и дело мое стариковское – в сухости да тепле пристроиться, чтобы кости не ныли, и прошлое во сне не являлось, душу не бередило. Чтобы тихо все… В бараке сейчас обретаюсь…

– Не-а, не надейся. Покой нам только снится. Нам – тебе, мне, парнишке Лешке Нифонтову, Утылве… Сейчас настал серьезный момент. На переломе мы. Нельзя смириться, успокоиться – руки поднять и сдаться. Эти из Стальинвеста только и ждут – сожрут махом! Бороться надо!

– Как бороться? когда песок сыпется… Ведь смешно – от советских порядков бегать, а теперь их защищать. Выходит, что совсем дед сбрендил!

– Ниче, ниче. Мы здесь такие. Тылки. Присоединяйся. Ты еще телом крепок и духом молод. Сталинская закалка – круто!

– Издеваешься? Молод я был давным-давно. На Шайтанке. В тот раз в бою потеряли мы комиссара и половину отряда. За что? За всякие глупости – за справедливость, за общее счастье, за мечту. Теперь звучит дико. Дожили мы!

– Что дико – согласен. На дикие глупости мы не замахнемся – силенок не хватит. Сейчас не до жиру – быть бы живу. Надо элементарно выжить Утылве. Если завод закроют – то никак. Конец. В таком случае ты лучше бы не возвращался, дед. Рыбу ловить в другом месте можно. И кости греть, и дрыхнуть беззаботно…

– Еще как можно! На Утылве свет клином не сошелся… Заболтался я с тобой. Солнце подымется, припекать начнет. Ни одной рыбешки не взял. Из-за тебя, Борис Сергеевич! Стоишь тут и громогласно вещаешь. Не на директорской оперативке ты. Всю рыбу распугал. И философствовать лучше получается у Кильки Кулыйкина. Хотя он тоже на большое замахнуться не способен, водка сгубила светлую голову… Вообще, чего ты хочешь? Справедливости по чуть-чуть не бывает. Она последняя и окончательная.

– Я не герой. То есть, не герой большевик Кирилл Солин – твой комиссар… И время сейчас жертв не требует – к лучшему или худшему… Да не собрался я мир переделывать! Я лишь хочу нормальной жизни для Утылвы. Чтобы продолжилось все – обыкновенный порядок, спокойствие, уверенность. Золотых гор не требуется, но чтоб на прожитье хватало – и денег, и смысла…

– Много хочешь, Борис Сергеевич. И еще завод вернуть хочешь. Доказать свою правоту, за обиду заплатить. Самолюбив ты…

– Я ж не только для себя – для тылков… И не только я так думаю. Утверждаешь, что ты не слепой и не глухой. Нынешняя ситуация – аховая. На краю пропасти. Властвует на заводе подлая команда – дамочка Варвара и ее подручные Клобы – рыжие архаровцы. Откуда принесло ворпаней? Из Стальинвеста! Холдингу не интересен ТыМЗ – никого там не колышет, что угробив производство, погубят и город. Орудовать уже начали! Народ разогнали. Инвентаризация акционерного имущества – что есть ценного для продажи. Совести нет! распродают машины, оборудование, складские запасы, металлолом, так и до зданий дойдет – разберут и продадут кирпичи, арматуру, трубы… И не заметишь, как вместо завода окажется чистое поле. Надо положить предел!

– Не преувеличиваешь, Борис Сергеевич? Не позволит государство самоуправства. Мы же не в джунглях живем.

– Сейчас власть в Утылве – эти из Стальинвеста. Они мэром своего человека поставили – Сережку Колесникова. Против них он не смеет слова вымолвить.

– А тылки как же? Тоже ничего не смеют?

– Тылки – это кто? Ты, я и другие – Кулыйкины, Нифонтовы, Авдонины, Анютины, Щаповы, Имбрякины. Мы все! Волшебник на вертолете не прилетит – и без волшебника у нас тут бесплатное кино каждый день! Надо собраться и решить, как действовать сообща.

– Против властей?

– К х… такие власти! Уселись там, в Москве, и вообразили себя царьками. Шапки горлатные напялили, шубы соболиные. Бороды лопатой, морды надменные…

– Сейчас все бритые. И в костюмчиках. Только стражники в мундирах…

– Бородатые они! и непрошибаемые… Для них народ – смерды, быдло… Достали уже! досуха выжали… Без завода здесь пустыня будет! Где людям работать, спрашивается? как семьи содержать? При таком раскладе уцелеет один курорт Редивей для богатых туристов – где ж столько богатых на Урале?.. Красивейшие места кругом – Швейцария, ети..! Но человек – не сказочный корыльбун, чтобы порхать над Пятигорьем. Ему и кушать, и одеваться – и жить еще требуется…

– Вы решили…

– Решили воспрепятствовать холдингу. Не дать закрыть завод! В конце концов, это наша земля, и Стальинвест может что-то здесь содеять только нашими же руками. Смешно! мы сами помогаем вогнать себя в гроб. Сами списки на увольнение составляем, заводское имущество описываем, сами грузим и везем… Персонал ТыМЗ, за исключением трех чужаков, местные. Кто в Утылву поедет по доброй воле?

– Директорша же поехала. Молодая женщина – красивая, образованная…

– Плевать на ее образование! и красоту. Что, ей теперь букет подарить за ее старания? Уж она старается! гвоздь в гроб вогнать!

– Вы против – нет, а че? тут любой против… Решили выступить против нынешней генеральной линии – капиталистической? Кто с тобой? Володя Щапов, Агния, владелица магазина Дюша, заводские – им терять уже нечего… Антипартийная группа получается. И примкнувший к ним Мобутя… Эдак мы всех порвем!

– Дед, не язви, а скажи – ты с нами?

– Старый я уже!

– Старый конь борозды не испортит. Мы скоро собираемся. Тебе сообщим. Приходи.

– Ах, заговор уже готов? Ты по этому делу с утра лыжи навострил? по секретному? И по пути еще сторонников вербуешь? Я-то думал, что ты из-за ночного переполоха в Кашкук направляешься.

– Какого переполоха, Мобутя?

– Ты не слышал? Спите вы у себя в Новом Быте как сурки. Нервы у заговорщиков железные. А Кашкук не спал! ноченьку глаз не сомкнул. Да и как было тут дрыхнуть? Машины ездили, моторы ревели, сирена звенела. Столпотворение!

– Где?

– У нас в Кашкуке. На Проспекте. Говорю же – мертвого разбудят. Всем таким гамбузом пожаловали в гостиницу. Огни горели на двух этажах, двери хлопали, в окнах люди прыгали.

– И там что? Конец света?

– Почти. Небывалое происшествие в Утылве.

– Мобутя, выражайся яснее. Гостиница – это Мара, что ль? Где кортубинские топ-менеджеры окопались? Там же охрана и лично Поворотов. Берегут ценные кадры холдинга.

– Так вот, ночью гостиницу обокрали. Воры залезли и похозяйничали. Пока вы советуетесь, думаете, заговоры составляете, кто-то уже действует! Храбрец – удалец! Его, к счастью, не поймали…

– А я – а мы все остальные – трусы, хочешь сказать? Ничего не предпринимаем? Сообразить, что положение очень серьезное, наскоком не взять. У нас теперь не тоталитарный режим и не общенародная собственность, и завод находится в частных руках. Его просто не отобрать – не взмахнуть же саблей и не экспроприировать! Необходимо найти законные способы…

– Видишь ли, Борис Сергеевич, я всегда на закон… или от закона…

– Вижу! Да мне тоже эти новые законы поперек горла встряли… Сколько красивых слов, обещаний! Про СССР тоже любили разводить турусы на колесах – планы на пятилетку и еще к каждой красной дате, совещания, рапорты, марши и речевки, съезды. Сам я отчетов гору написал… Но там на восемьдесят лет распределилось – размазывалось как-то; и ведь действительно было что предъявить – не одну идеологию – заводы, плотины, города, космические корабли и ковры – самолеты, победу в войне, гордость за страну. Теперь же что? Как под красивой шелухой до ядра добраться? Зае…ли уже! Россия с колен встает! В глубинке все хуже – все ниже и ниже. И кризис вдобавок, будь он неладен! Опять власть не виноватая – то ж во всем мире, не у нас одних…

– Эк, тебя раздирает, Борис Сергеевич…

– Какие заговоры, какие к едр… заговорщики? Это они сговорились и обобрали народ!.. Закончилось терпение! И терпилы тоже…

– Ах, не тайный заговор? Ты хочешь им в открытую войну объявить? Чудеса! Вот так пойдешь? и не засса…?

– А вот пойду и объявлю! Сомневаешься во мне, Мобутя? Только вы, что ли, там, на Шайтан-горе, не засса…?

– Отчего ж… Безумству храбрых поем мы песню… Куда ты?

– Куда надо! Иду!!..

– Не на шутку разъяренный Васыр немедленно пошел исполнять свою угрозу.

**

На Проспекте Космонавтов под номер 28 значилось двухэтажное кирпичное здание 80-х годов постройки. Типовой образец брежневской экономной экономики. Простая коробка – стены, окна, двери. Единственный изыск в типовом проекте – длинная лоджия, которую почему-то пристроили на стороне, противоположной фасаду. Очевидно, архитекторы сделали это со смыслом – фасадом гостиница упиралась в Проспект, и с лоджии на втором этаже можно было лишь глотать пыль от главной тылвинской магистрали (в то время самой оживленной – Нового Быта не имелось даже в планах). А за гостиницей огородили обширный участок, для чего даже снесли несколько послевоенных ветхих бараков – здесь собирались разбить нечто вроде, как сейчас бы выразились, рекреационной зоны – клумбы, дорожки, скамеечки (с лоджии предполагалась любоваться всем этим). Для культурного отдыха тылков и гостей города. Девяностые годы похоронили многие благие начинания, и за гостиницей остался пустырь – ну, еще там хозяйственные постройки. Утылва продолжила жить – вернее, выживать – по золотому правилу российской провинции – ничего лишнего. И вообще-то, ничего плохого. Это была единственная в Утылве гостиница под названием Мара. И ее всегда хватало. Городок жил тихо, изолированно. Рядом нет современных автострад с нескончаемой чередой проносившихся автомобилей – и не грозило такое явление на сельскохозяйственной окраине Кортубинской области. Какая тут еще возможна движуха? Да, местная станция – довольно оживленный узел Южноуральской ЖД, но через нее идет в основном транзитный поток. Поезда следуют с остановкой в Утылве не более семи минут. Если на перрон сходили пассажиры, то они, как правило, приезжали к родственникам и селились у них же. Услуги гостиницы не требовались. И ни у кого не имелось барской привычки снимать отдельный гостиничный номер. С родственниками лучше – в тесноте, да не в обиде. А тылки, вообще, народ гостеприимный (да, да! не верьте странному происшествию с Максимом Елгоковым – мало ли что ему приснилось).

Утылве, вообще, не свойственно барствовать. Мара была в самом конце Проспекта Космонавтов, который через два дома обрывался спуском к реке – аккурат к бетонному мосту через Кляну. Гостиницу умудрились втиснуть в убогое окружение – послевоенные бараки, из которых давно выселили жильцов и временно (куда уж постоянней!) разместили совсем не парадные службы – баклабораторию, слесарную мастерскую, склад химикатов. Насчет вида из окна для постояльцев гостиницы – то смотреть было особо не на что, а вернее, глаза бы на все это не смотрели. Единственный объект красовался по соседству – отремонтированный и покрашенный двухэтажный, с новыми окнами, снабженными белыми алюминиевыми жалюзи, с входной табличкой, на которой поблескивали буквы – много букв и строчек, среди них читалось «Межрайонный отдел по ветеринарному и фитосанитарному контролю Управления Россельхознадзора по Кортубинской области… качества зерна и семенного контроля…». Солидное государственное учреждение. И еще свежая зелень распустилась в изобилии и скрыла прочие облезлые стены.

Повторимся, всегда – и сейчас тоже – в Утылве была одна гостиница. Хотя в указанных рамках произошли некоторые подвижки. В пятиэтажке в Новом Быте – точнее, в пристрое – открылся частный отель. Громкое название – отель. Пристрой возводили скорехонько, без готового проекта, собственник руководствовался исключительно соображениями экономии и налепил в отеле номера – клетушки, что даже советская гостиница, построенная по тогдашним архитектурным канонам и СанПиНам, выглядела чудом комфорта и вкуса. Масса чудес в Утылве! Как и прежде, скупые тылки своих гостей в отель не отправляли, теснились в квартирах и домах. Ну, и чудики!..

За какой надобностью в Утылве построили с интервалом в три десятилетия две гостиницы и оставили все же одну? Причудливая математика. Мара изначально была заводской гостиницей и принимала тех, кто приезжал по делам на ТыМЗ и не только – представителей различных официальных структур, командированных в Утылву – всяких ОБЛОНО, ОБЛЗДРАВа, технадзора, прочих властных и контрольных органов. Двух этажей в Маре хватало с лихвой. Приезжие в гостинице никогда не толпились.

Существование Утылвы в советский период (и до него) базировалось на принципе разумности и достаточности – никакого дублирования, могущего повлечь ненужные затраты. Похвальный принцип тылков чудесным образом достиг государственного верха, когда дорогой Леонид Ильич провозгласил яркий лозунг своего правления – экономика должна быть экономной. Другой вопрос, что в советский период понимали под этим «должно быть». Выразимся современно – MUST HAVE. В районном городке (более, чем на двадцать тысяч жителей) должны быть: многопрофильная больница со штатом квалифицированных врачей, дополнительно профилакторий для оздоровления работников ТыМЗ, средняя школа с педагогами предметниками уровня А.Н. Кулыйкиной и Л. Г. Чиросвий, Дом Культуры, учреждения дополнительного образования – например, музыкальная школа (да, в Утылве!), спортивный стадион, лагерь летнего детского отдыха (он был, на его месте теперь новые корпуса курорта Редивей), городской музей, библиотека и еще много чего, отнюдь не считавшегося излишеством. Но советский период благополучно завершился, а капиталистический уклад в вопросе с общественными нуждами тяготел к еще большей рациональности. Массовое жилищное строительство остановилось в Новом Быте в конце 90 годов, такие учреждения, как Дом Культуры, детсады, профилакторий частично или полностью перепрофилировались, в них помещения передавались для коммерческих целей. Опять же беда – коммерсантов среди изуродованных советским менталитетом тылков проклюнулось мало – уже знакомая Дюша (Авдонина Галина Викентьевна) или мигрант Федор Цуков. Если нет тех ушлых коммерсантов, циничных акул капитализма, то где же их взять? а, господин Чубайс? Ну, не смогла Утылва перестроиться, не вписалась в рынок – так в отместку похороним ее? Недолго ждать – вот закроется завод, а там… Что делать тылкам? Каждый сам за себя!

Один из немногих примеров предпринимательства – отель в пристрое в Новом Быте – тоже должен был разориться за отсутствием платежеспособной клиентуры (вот не имелось богатых людей в Утылве – ни постоянно, ни проездом!). Тут как раз началось строительство горнолыжного курорта Редивей – и пока он строился, отель не пустовал. Сейчас условия в Редивее лучше, комфортней, но и дороже. Хотя не всем ведь кататься на горных лыжах, парить на дельтаплане, наслаждаться европейской кухней в ресторане, лежать в джакузи и т.д. Частный отель в Новом Быте выстоял благодаря упомянутому рациональному принципу здешнего бытия – в Утылве по-прежнему была только одна гостиница на всех.

А что же Мара? Ее использовали для совершенно иных целей. После добровольно-принудительной отставки Б.С. Васыра холдинг присылал чужаков для руководства заводом. Новичкам выделялись для житья номера в заводской гостинице – поначалу немного, один – два номера. Последние доверенные лица Стальинвеста – госпожа Пятилетова и господа Клобы – заняли всю гостиницу и распорядились больше никого не впускать. Мара изменила свое первоначальное назначение – теперь она стала резиденцией начальства ТыМЗ. Начальство устроилось наверху, а на первом этаже расположились просторный холл с ресепшен, бар, кухня, помещения для обслуживающего персонала, охраны, прачечная. Все для удобства высокопоставленных жильцов. Несмотря на финансовые трудности, завод отремонтировал гостиницу, и сейчас там пластиковые окна, керамогранит на ступенях, перегородки из гипсокартона, износостойкий ламинат на полу, изящный кафель, удобная мебель. Вполне европейский интерьер. А еще цифровые замки, новые кабели коммуникации, сигнальные датчики. Высокий забор из кирпичных блоков, ограждающий задний двор. Мара превратилась в неприступную крепость. Тылки поговаривали, что по периметру ограждения даже пустили электрический ток, однако нынешний ночной визит показал, что еще не пустили – ничего, теперь сделают. Проницательная госпожа Пятилетова уже сообразила, что тылки что-то задумали. Какой-то смельчак полез на рожон!..

С гостиницей Марой сложилась причудливая ситуация. Официальная резиденция мэра Утылвы С.Н. Колесникова расположилась в другом конце Кашкука – ближе к вокзалу, на площади с памятником Герою на кирпичной тумбе. Но подлинная власть в городе без лишнего шума переместилась в двухэтажное кирпичное здание по адресу Проспект Космонавтов, 28.

***

Утро 9 мая 2008 года (знаменательная дата!) началось в Утылве не только для Бориса Сергеевича Васыра, заметившего с подвесного моста фигуру рыбака Мобути. Примерно в то же время в другом месте – в Кашкуке – из-за угла соседнего с гостиницей Мара дома (отремонтированного барака Россельхознадзора) вывернула другая фигура. Обыкновенная женщина. Невысокая, стройная, не первой молодости. Одета скромно, но вполне прилично – серые брючки из полиэстера, ярко-голубая ветровка с капюшоном. Ветерок трепал легкие пшеничные пряди. Лицо напряженное, не выспавшееся, без макияжа, который очень не помешал бы, поскольку природные краски блеклые. Кожа тонкая и бледная, и уже проступали приметы увядания. Заостренный нос, губы в трещинках, терпеливый взгляд. В целом приятная внешность, а могла бы стать даже красивой, если сама женщина захотела бы (например, младшая сестра Ирэн умела приукрасить себя). Лариса Имбрякина – в девичестве Нифонтова – так звали женщину. И сейчас она спешила – почти бежала, размахивая зажатой в левой руке старомодной объемистой сумкой.

Лариса направлялась к гостинице. Входная группа из пластика. Перед ней разбиты цветочные клумбы. Высажены рядами красные тюльпанчики (конечно, не редивеи). Асфальт аккуратно подметен. В беленый бордюр уткнулись припаркованные авто – серебристый Авентис с заводским номером, здоровый черный Лэнд Ровер (он! он самый…), элегантный белоснежный Мерседес, на котором ездила госпожа Пятилетова, полицейская машина (наверное, она ночью завывала и будила тылков), еще микроавтобус, на котором ездили охранники ТыМЗ. Народу-то слетелось из-за ночного переполоха!

Помимо парадного входа, с торца гостиницы имелась железная дверь – Лариса набрала код замка и шмыгнула туда. Уже в здании простучала китайскими балетками по коридору в сторону холла. Она хотела, не привлекая внимания, незаметно оказаться на ресепшен. Ее смена дежурного администратора начиналась в 7.30. То есть сегодня случилось опоздание – тем более досадное, что это была новая для Ларисы работа. Она устроилась в Мару после увольнения с завода и хорошо понимала, как ей повезло. Сколько тылков сейчас примеряли незавидную участь безработных!

Лариса – старшая из сестер Нифонтовых, коренных жителей. Изначально фамилия происходила из хутора Чагино – рядом с тогдашним селом Утылва. Хутор здесь упоминался неоднократно, что можно составить на его счет кое-какие соображения, но лучше не надо. Вот просто так ничего не надо. А то опять речь пойдет о парнях с окрестных хуторов – Бузаковки, Сафрина, Чигино. О Грицане Решетникове, Антоне Кулыйкине, Сашке Анютине и Агапе Нифонтове. Из четырех друзей, принявших в 1918 году в составе отряда К. Солина знаменитый бой с белоказаками на Шайтан–горе. После всей трагедии и большом количестве смертей, ополовинивших отряд, в Утылве остался один Антон Кулыйкин. Не повезло ему из-за ранения в ногу. Ну, это как сказать – не повезло? Судьба Антона сложилась в целом удачно. За участие в революционных боях и безупречную бедняцкую биографию товарищ Кулыйкин пользовался доверием у большевиков, был допущен в местную власть – председательствовал в тылвинском Совете. С личной жизнью тоже хорошо – женился на красавице Фаине Чиросвий. Так переселились Кулыйкины с хутора Сафрина в Утылву и с тех пор живут, планов уехать куда-либо не строят – Утылва для них родина. Зато друзей Антона после того первого боя раскидало по свету. Грицан, Агап и Сашка пошли воевать в Красную Армию – первые двое остались служить после разгрома буржуев, в мирное время. Сашка Анютин демобилизовался, но возвращаться на родной хутор не хотел, а предпочел город не столь в отдалении, но покрупнее – Орск. Там занял место при первом своем командире Аристархе Кортубине, подвизавшимся на ответственной работе в Горкомхозе. Аристарх помог Сашке и в дальнейшем взял его под свое крыло. Кортубин забирался по советской номенклатурной лестнице, и Сашка вместе с ним – вплоть до поста секретаря комсомольской организации на строительстве металлургического комбината возле деревни Батя.

Все четверо были парнями не промах. В советскую власть уверовали безоговорочно, готовы были жизни положить ради торжества коммунизма – царства справедливости на земле. Грицан, Агап и Сашка – молодые, честные, упорные, самолюбивые, потому им представилась возможность подняться из социальных низов – даже не из Утылвы, а из ближайших хуторов, где прежняя участь их – крутить хвосты быкам. Чего парни сумели добиться и почему потерпели крах? Долго рассказывать, а все равно по полочкам не разложишь. Пожалуй, самый удачливый Антон Кулыйкин – он вообще Утылву не покидал. Трое других попробовали взмыть на крыльях корыльбуна. Им даже удалось!

В Утылве сказочные летуны – корыльбуны… Ну, вот, хотелось же избежать отступлений. Тут только за любой кончик дерни, и клубок приведет в свою сказку.

Биография Агапа Нифонтова тоже не подкачала. Агап попал на восток страны и прекрасно зарекомендовал себя на армейской службе. Поэтому в тридцатых годах определен в перспективные кадры для обучения в бронетанковой школе в Горьком, там проучился два года. Армия перестраивалась по новым техническим требованиям. Шашками теперь запросто не намахаешь! И раньше пеший отряд Кирилла Солина, состоящий из немногих солдат, необстрелянных рабочих с железнодорожной станции Утылва, хуторского молодняка, мало что мог противопоставить конным белоказакам. Прогресс неудержим! А люди все те же…

На родине искренно гордились земляком из восточного автобронедивизиона РККА. Страна тогда жила тревожными сообщениями с монгольско-китайской границы. Халхин-гол еще только предстоял, но в Монголии уже разворачивались советские части, в том числе танки и бронемашины. Необходимо показать силу и мощь Красной Армии! Никто не сомневался – и тылки тоже, глядя на молодого офицера Агапа Нифонтова.

Когда в недолгих случаях он приезжал в Утылву, местная молодежь буквально задыхалась от восторга. Старики беседовали уважительно. И, разумеется, все тылвинские девушки поглядывали с тайной симпатией. Завидная партия! Молодой, мускулистый, поджарый – никакой ворпань ему не страшен. Коротко стриженный крутой затылок (возможно, Дюша ошибалась, и Ларисин сын Лешка умной головой пошел не в отца Вениамина Имбрякина, а в родню со стороны матери – в Нифонтовых, то есть). Агап олицетворял волевой, энергичный типаж молодого комсостава РККА – той самой армии, что от тайги до британских морей всех сильней, и которой надлежало воевать на чужой территории (и навоевались! но без Агапа…) А тогда в Утылве он производил впечатление! В новенькой форме стального цвета с красным кантом. Френч, блестящие хромовые сапоги. Черные бархатные петлицы с одной шпалой и эмблемой в виде миниатюрного танка. Какой энтузиазм вызывали эти слова – командир бронемашины! Бог войны! И кожа, загоревшая и огрубевшая под красным солнцем Востока. Снисходительный прищур глаз, папироса в углу рта… Нет, отпор решительно невозможен. А если уж два друга одновременно сваливались на Утылву!! из краев, неведомых за зеркальной гладью Виждая, далеко – далеко от Пятигорья. Друг Грицан подстать Агапу. Только форма немного отличалась. Цвет хаки, малиновый кант. Петлицы крапового цвета с ромбом, обшитые золотистым галуном. Звания у друзей одинаковые, да только майор НКВД гораздо значимей и страшней. Как говорилось, чем страшней, тем чудесатей…

Девичий цветник распахнулся перед парнями – выбирайте! Могли они, бывшие хуторские босяки, представить, что внучка самого Калины Егоровича и первая красавица Утылвы Фаина Чиросвий не станет с порога отвергать ухаживания? Девушка и впрямь хороша, женихи вились около нее как пчелы над распустившимся красным цветком – редивеем. Из-за Фаины даже произошла размолвка давних друзей – Грицана и Антона. Виновата, конечно, девушка. Вместо надежности и определенности Фаину прельстили неясные мечты – как наваждение затуманило голову. Несмотря на сговор с Антоном, когда он поступал честно – благородно, собираясь жениться на девушке чуждого происхождения. Как ни крути, Калина Егорович был не из рабочего класса и не из хуторской бедноты, а богач и эксплуататор, владелец мельницы! Для Фаины брак с героем гражданской войны Антоном Кулыйкиным есть выход из трудного положения. Но приехал Грицан Решетников, и Фаина размечталась. Конец истории известен – Антон и Фаина поженились, но Антон возненавидел друга Грицана и дождался случая тому отомстить (фу! не анонимный донос настрочил – он же подписался). А пока невеста выбирала между двумя мужчинами – между лучшим и хорошим – ее беспокоила еще одна головная боль. Младшая сестра Калинка – рыжая, вертлявая, голенастая, на личико не ахти. Дедушкина любимица. Эдакая дивья девочка. Грицан не воспринимал Калинку всерьез – ведь она еще подросток, егоза – стрекоза и надоеда, мозгами малость повихнутая, но Калинка такое отчебучила! Ее задумка – как охмурить парня – вошла в местный золотой фольклор – сказки Пятигорья. Совершенно дикий случай знакомства с русалкой. Короче, Калинка обставила красавицу Фаину – отбила-таки Грицана. Лучше бы она этого не делала…

Агап и Грицан не ссорились. И Агап не отбивал у Грицана дивью девочку, хотя Калинка к тому времени повзрослела, вытянулась (но ума не набралась). Она нравилась Агапу, и даже сейчас в разговоре с Васыром Мобутя Калинку вспомнил. Запала на сердце. Но счастливым соперником оказался Грицан. Друг ведь!.. А Грицану не повезло с женщинами – ни с Калинкой, ни с Марьяной. Обе родили ему по ребенку, обе умерли молодыми. Карма, значит, такая. Наказание Граниту Решову. Тогда Агапа Нифонтова за что судьба наказала?

История отношений Грицана и Калинки разворачивалась на глазах друга – начиная с игры в русалку в голубой воде Виждая с плавающими золотистыми блестками и заканчивая взрослым серьезным чувством и рождением дочери Лиды. Грицана тянуло в Утылву – только сперва он гулял с Фаиной, в следующие разы приезжал именно к Калинке. Приворожила его удивительная рыжая девочка, что не смог утешиться с городскими красотками там, куда забрасывала его нелегкая служба – т.е. утешался, наверное, но чувствовал, что подлинное счастье ждало в родных местах – на берегу Виждая, в сказочной стране Пятигорье. Жизнь шла своим порядком – простым или даже страшным, когда Марай то исчезал, то появлялся вновь, и сердце трепетало от любви к наивной дурехе. Ведь это было, было!.. Вообще, мужчина наивнее женщины. Из-за случайной размолвки Калинка не сказала Грицану о беременности. Его очередная побывка в Утылве закончилась, он уехал, а Калинка при родах умерла.

Грустная история, после которой дружбу Грицана и Агапа огорчила холодность. Друзья отдалились на последующие годы. Агап ходил на могилу Калинки на тылвинском кладбище, стоял и молчал, и осознавал, что молодость прошла. В тот год струи Кляны сделались холодными и горькими, синие тени расползлись по Шайтан-горе – и там, где они упали, распустились не любимые Калинкой редивеи, а другие особые цветы. Не на солнце, в зеленой траве, а в тенистых местах – в своеобразных гнездовьях из переплетенных веток и сухих стеблей – одиночные цветоносы. Три широких, плотные лепестка с щетинками по краям поднимаются вертикально и захлопываются, образуя кокон. Лепестки покрыты чем-то липким, пахнут сильно кисло. Яркая упредительная окраска – темное пятно в центре переходит в синий фон, и темная же каемка все завершает – лепесток словно диковинный глаз, а пятно – расширенный зрачок – качается, дышит. Очень редкие цветы. Под мудреным латинским термином значатся в Красной книге. Как и редивеи. Эти синие коконы тылки в просторечии кличат ядкой и относятся предвзято. Цветы можно встретить только на Шайтанке. Их не срывают, не приносят домой. Считается, что ядка сильно ядовита – опасна даже для скотины. Вызывающая ядовитая красота. Ядка фигурирует в местных легендах.

Реальная жизнь – не легенда. Она заканчивается. Гранит пережил смерть Калинки и встретил новую любовь. В этот раз он женился. Так получилось, что бывший друг Агап Нифонтов тоже присутствовал – среди прочих важных гостей – на торжественном вечере по случаю открытия клуба на комбинатовской стройке. Друзья встретились и даже по привычке обнялись, но как же холодны и принуждены объятия.

– А! привет! ты как? нормально? И я…

Больше ничего не нашлось сказать, хотя не виделись давно. Даже сидели на концерте в разных местах – согласно субординации. Начальник ИТЛ№9, всемогущий Гранит Решов рядом с партийным руководителем А.С. Кортубиным, а танкист Нифонтов дальше от сцены. На концерте играла юная пианистка Марьяна Елгокова. Ничем не напоминала Калинку – высокая, черноволосая, в синем платье. Зрители восторженно аплодировали. После концерта Решов пригласил Марьяну на банкет для избранной публики. Они танцевали вместе – упоительно кружились. Агап был тем разочарованным человеком, который наблюдал исподтишка за красивой и счастливой парой. Агап недолго оставался на банкете – придумал какую-то причину и покинул клуб. Гранит сделал вид, что его это ничуть не задело. Друзья расстались окончательно.

Агап Нифонтов больше не приезжал в Утылву. Оказалось, что приезжать не к кому. Раньше он обманывал себя, что ездил к друзьям, к родне. Верные друзья его с хуторского детства – Грицан, Антон и Сашка. Верны навсегда – однажды в юности нашли острый камень возле Негоди и расцарапали свои запястья – смешали кровь и поклялись. Мужская дружба сильна, но слабая женщина может ее разрушить. Фаина Чиросвий поссорила Антона и Грицана, а Калинка бесповоротно развела Грицана и Агапа. Ох, уж эти женщины! Красота – страшная сила…

Агап уехал насовсем. Нифонтовы получали от него редкие весточки, хвалились перед тылками, но потом замолчали разом – как воды в рот набрали. Ну, народ-то был уже ученый и сообразительный. Утылва старалась жить тихо, незаметно, отгораживалась от соседнего бурлящего Вавилона – комбинатовской стройплощадки. Но даже здешнюю ветхозаветную пустыню настигали вести – особенно печальные. Газеты сообщили, что на комбинате выявлена вредительская организация во главе с начальником стройки И. Глайзером. Вредить ему помогали подельники, в том числе и разваливший комсомольскую работу А. Анютин (пытался распропагандировать молодых ударников П. Сатарова, Пивых и др. – целые бригады); прикрывал же всю эту преступную банду матерый шпион, проникший (о, ужас!) в ряды НКВД Гранит Решов. Таким образом, среди разоблаченных врагов народа называли двух тылков – слишком много для маленькой Утылвы. Компетентные органы должны заинтересоваться и провести тщательное расследование на месте. Тучи сгустились над Утылвой. Но председатель тылвинского Совета Антон Кулыйкин дал показания о подлых планах Г. Решова,подтвердил свою преданность советской власти. Утылву оставили в покое – что взять с захолустья? Обычное село – заборы, саманки, огороды, курицы гребутся, коровы ходят и мычат, пыль столбом. Нет размаха, нет опасности – чему здесь вредить? Фантазии не хватает. Даже парочки приличных фигурантов для громкого дела не отыщется… Вообще, тылки – вредный народец! пусть и дальше в грязи и несознательности. Зато вместо деревни Батя коммунизм будет построен, сказка в реальности воплотится. Вот тогда тылки своими куриными мозгами поймут! вернее, не поймут никогда… Они ж не различают строго научный марксизм – ленинизм (учение как изменить мир) от глупых сказок Пятигорья. Дикость, упрямство – вот тылвинское наследство. Подлежит слому.

Ну, понятно, коммунизм – это светоч мира. Пока оставим без оспаривания.

Вернемся к Нифонтовым. Агап – самый известный представитель семейства в Утылве. С непростой – вывихнутой – отраженной в дивьем зеркале – судьбой. У прочих Нифонтовых жизнь обыкновенная, не сказочная. Российская глубинка при любом, даже самом справедливом строе живет трудно. А тут еще история страны так складывается. Нифонтовы – не особенные. Из дух братьев Агапа старший Горгин пропал еще в детстве, младший Покор всю жизнь проработал в совхозе. Дети Покора после войны вкалывали на ТыМЗ, как большинство тылков – где же еще? в ритейле, что ли, или в шоу бизнесе? ох, ох.. Тылки честно трудились, пятилетние планы выполняли, однако новых ярких героев не выдвинули – предпочитали не высовываться. Старое, мудрое правило – благодаря ему Утылва многих бед избежала в своем существовании, но не в двадцатом веке – теперь получается, что и не в двадцать первом…

Интересный вопрос. Кто они? эти тылки? Если поискать популярные аналогии (из области фэнтези, к которой принадлежит и данная книга), то тылков лучше сравнивать с хоббитами. Разумные, обыкновенные люди – тылки, то есть – не хоббиты. Всегда твердо стоят на ногах, надеются только на себя, выбирают реальные цели, не склонны к бурным фантазиям – все так. Даже слишком заурядные, приземленные – ограниченные, что ли. А иначе как суметь прожить в столь сказочном месте – в Пятигорье? Где есть блуждающая гора Марай, зловещая Шайтанка, сонное озеро Виждай с зеркальной гладью чистых вод – не озеро, а зеркало, прям НАВАЖДЕНИЕ. И еще масса чудес. В подобных условиях мозги повихнутся. А тылки живут, и ничего им не деется – по крайней мере, так было до недавнего времени.

В этом недавнем времени в Утылве жили Нифонтовы – две сестры, Лариса и Ирина, и подросток – сын старшей из них. Ларисин муж – ныне уже покойный Вениамин Имбрякин – тоже далеко не последний из числа тылков. Лешка – интересный парень, в городе его отличали среди таких же парней. Дюша, говоря о Лешке – как ни выкручивайся, о сводном брате своих сыновей – сетовала на отцовское – Имбрякинское – наследство. Дескать, не пойдут сейчас на пользу Имбрякинские черты – такие, как гипертрофированная жажда справедливости, перфекционизм, суровость в сочетании с интеллектом – это когда большая голова от умных мыслей пухнет… Засада! Но Дюша не совсем права – не только сейчас, а вообще, когда подобные качества помогали? В Лешке текла кровь и Имбрякиных, и Нифонтовых. Первый в Утылве Нифонтов – уже упоминавшийся Агап – тоже был умный, самолюбивый и справедливый. Нифонтовская порода – не слабее гранита.

Семнадцатилетний Лешка – далеко не подарок. Он родился и рос среди женщин – матери и сестры. Мать – тихая и робкая, а тетка Ирэн наоборот, в ней все нараспашку – шум, блеск, тарарам. С теткой интересно и весело, но и свою мать мальчик любил. Однако заметное влияние женское окружение на него не оказало, да этот маленький мужчина и не допустил бы! Независимый характер проявлялся с рождения. Никто не способен им командовать – ребенок не желал подчиняться; он не капризный и не вредный, не вспыльчивый, но его можно было только уговорить, а лучше убедить. Природный ум рулил с самого начала. В семье не конфликтовали – сестры признали за мальчиком право на самость. Ирэн это забавляло, а Лариса смирилась, как и со всем в своей жизни. Только мудрая Дюша – первая жена Вениамина Имбрякина – горестно качала головой и предвидела проблемы для самого умного мальчика в Утылве, но ничего изменить тоже не могла. Наследник Нифонтовых – Имбрякиных уродился вот именно таким.

Что думал про своего потомка Мобутя? Мысли его – тайна. Дед появился слишком поздно. Лешка возмужал – эдакий дракон успел вырасти. Мобутя молчал и не навязывался родственникам – поступал он предусмотрительно. Нежданное возвращение Мобути не обрадовало Ирэн. В ее глазах он – подозрительный, невероятный тип, без документов, без прошлого, друзей и знакомых. Где и как он жил? чем дышал? что, вообще, от него ожидать следовало? Наврать-то всякое можно, на жалость надавить, а по сути – чужой человек, даже преступник – схлопочешь с ним неприятностей. Нельзя бродягу подпускать к племяннику. Ирэн кричала, что нога Мобути не перешагнет порог Нифонтовского дома, а Лариса смотрела на нее как кролик и бледнела от ужаса – за Лешку, за сестру, за себя. Несколько месяцев Ирэн отсутствовала в Утылве, Лешка учился в лицее в Кортубине и жил в тамошней общаге, а Лариса запирала дверь и не открывала никому.

С детства Лешка прослыл одаренным ребенком. Еще в садике главный декламатор стихов на всех утренниках, чтением и счетом овладел задолго до школы, и когда в первом классе сверстники, старательно пыхтя, выводили непослушными пальцами закорючки в прописях, Лешка откровенно скучал. Не заносился, а именно скучал, учитель принуждена была давать ему дополнительные упражнения. На протяжении школьных лет Леша Имбрякин – первый ученик, отличник, умница. Завуч Агния Николаевна Кулыйкина честно признавала, что не сталкивалась прежде с подобным уникумом. Вундеркинд, да и только! Агния почти облизывалась на Лешкины математические способности, предрекала блестящее будущее – институт, карьера. Но Лешка и близко не напоминал пай-мальчика, учительского любимца – сумел утвердиться среди одноклассников, не трусил – если подпирало, то дрался (силенок и характера хватало), всегда стоял за справедливость, рассуждал, не пасовал перед общим мнением. Класс уважал его лидерство. В советской школе выбрали бы Лешку комсоргом или старостой – заслуженно. Комсомольской организации нет, и Агния Кулыйкина больше не завуч. Но с Лешкой она занималась отдельно перед поступлением в Кортубинский лицей, ее воспитанник оправдал надежды – поступил – первый и единственный в Утылве. Других примеров нет. А что есть? Проще ответить, чего опять же нет. Нет советской школы – стройной, отлаженной системы, что подавляла свободную личность, обкорнала и втискивала в коллективные рамки. Уцелели ничтожные винтики порочной системы – советские учителя на пенсии, эти уныло образные, зашоренные тетки с начесами (теперь уже бабки) – вроде А.Н. Кулыйкиной или Л.Г. Чиросвий (она недавно умерла). Жалко, но такова жизнь. Что не нужно и скомпрометировало себя – должно отмирать. И снова вопрос – понятно, что старики (и старухи) не нужны – а нужны ли при новом демократическом устройстве такие умные и справедливые русские мальчики из глубинки, как Леша Имбрякин – как же им добиваться своего?

Лешка уехал из дома – в его планах было после лицея поступление в институт, возвращаться на родину он не намеревался. Его манили большие мегаполисы, новые страны, интересная работа, мир без границ. А маленький городок в степи закапсулировался в прошлом, и даже это прошлое под угрозой – неведомые в прошлом звери под именами рецессия и кризис напали, чтобы разорвать. Тяжко придется Утылве! Зачем тогда хоронить свои мечты? Здесь все закончится, умрет.

Без Лешки в Утылве остался его хороший друг. Пацан Петька по прозвищу Глаз. Происхождение обыкновенное – из тылков. Родная семья – Анютины – те самые, хуторские. Это все известно, но среди Петькиных предков, помимо Анютиных, значился настоящий немец – родной прадедушка. Таинственная фигура. В памяти Утылвы сохранилась Анна – сестра Александра Анютина, жена того немца, хотя даже в ее судьбе он сыграл эпизодическую роль. Тем не менее, немец был, и ребенок у Анны родился, и дальше растила она его одна, и так жила – то ли безмужняя, то ли вдова. Прадедушка то ли женился на Анне, то ли не женился, но в любом случае давно помер, а насчет правнука Петьки ни за что не скажешь, что ему передались хваленые немецкие черты типа дотошности, дисциплины, аккуратности.

Почему Лешка Имбрякин и Петька Глаз подружились при разительных отличиях в характерах? Загадка. Красиво прибегнуть к историческим аналогиям – когда-то очень давно, в прошлом веке, родичи наших мальчишек – Агап Нифонтов и Сашка Анютин тоже ходили в друзьяках. Но те первые комсомольцы с хуторов свое уже отходили и отсидели. А Лешка и Петька – они тут и сейчас. Сколько треволнений доставлял Петька семье, школе, доброй русичке Лидии Грицановне, поощрявшей его опыты в стихоплетстве, участковому, ИДН, Дому Культуры и др. Однако никто даже не подозревал, что это лишь цветочки, а ягодки впереди, когда возвращение из Кортубина примерного ученика Леши Имбрякина сулило Утылве такое… такое… К чему готовиться-то?

Петька по общему убеждению (еще снисходительному!) – баламут и раздолбай (тот цветочек!). Правда, экспрессивный, талантливый. Внешность колоритная. Беловолосый и толстый, на удивление подвижный. Глаза ярко-голубые, глубоко посаженные. Румяные щеки. Язык как насмешливое жало. Короткие, пухлые, ловкие пальцы. А уж Петькин взрывной темперамент! Его всегда захлестывали эмоции; не мог спокойно усидеть на месте – ему надо куда-то бежать, хвататься, участвовать (и не просто участвовать, но первенствовать). Речь торопливая, сумбурная, но живая – как скорострел выпаливал слова и целые фразы. Вот он вечно бежал, катился колобком, шумно отдувался. Петька ничуть не комплексовал из-за своей толщины – колобком он был всегда – но не вялым и бессловесным. Физически уступал сверстникам – и тяжело бы ему пришлось, если бы не Петькины активность, заразительность, беспечность. С ним всегда было интересно. Неистребимое любопытство толкало на авантюры. В маленькой скучной Утылве Петьке любопытно буквально все – даже то, что не происходило. Сразу тысячи вещей, возможных и невозможных на свете. Например.

Откуда взялась буква «У» в названии городка и почему она раньше потерялась?

Как кот Кефирчик сумел протиснуться в маленькую форточку в квартире и стащить еще не усолевшее сало на столе? Не кот, а проныра!

Что скрывает дед Мобутя за личиной бомжа? И точно он прадедушка Лешки Имбрякина? Но Мобутя – не немец!

Упорные слухи, что нынешний мэр Сергей Колесников сейчас повис на волоске – покровители из Стальинвеста бросили, а он разочаровался в политике. Власть поменяется?

Куда смотрит милиция и заводская Служба безопасности? ведь через транспортную проходную ТыМЗ машинами вывозят железо и прочее добро? Когда посадят в тюрьму местного вора в законе по кличке Тулуза? заодно и скупщика краденного Сукина! сына!! Честные люди не могут молчать! Глас народа – он как труба…

Действительно, Ирэн пытались похитить в черном автомобиле, и тогда же был потерян чемодан с деньгами и документами?

Вопросы, догадки, поползновения мучили, не давали спать по ночам. А как заснешь тут, если в Кашкуке прошлой ночью мужик в красных труселях гулял?! Петька своими глазами видел! Примечательно, что пузырьки интереса к жизни шипели и лопались в Петькином котле, и варево начинало закипать. Взрыв будет очень кстати, чтобы пробудить тылков из старозаветной спячки.

Не может оказаться случайностью стечение уже перечисленных (и не…) обстоятельств. Каких? Выбирайте! Кто-то ухватится за фантастичный инцидент – разбой рыжих ворпаней на дороге в Утылву. Кто-то с насмешкой предъявит скандальные красные труселя и внезапный приезд племянника на следующий день после похорон бедной старушки. Или свежая новость (чистое безумство!) – тайное проникновение в резиденцию заводского начальства, в гостиницу Мара. Наконец, самые рассудочные скажут, что все это вздор и выдумки, зато ТыМЗ действительно остановлен, и тылки остались без работы и без денег – с чем остались-то?

Несомненно, все это важные, но внешние признаки. Объективные. А как думают тылки? Что за мысли ворочаются у них в головах? Даже автор не ответит, хотя чувствует некое моральное родство с жителями маленькой Утылвы, поскольку вырос в подобном городке в Оренбуржье. Мы одним миром мазаны! не тылки – совки. Недобитые. Так вот, применительно к совковому менталитету – что важнее? объективные или субъективные признаки? Что первично – материя или сознание? Правильный по-марксистски ответ нам вдолбили в голову. Маркс – он, конечно… Конечно, Александр Македонский – герой, но зачем же табуретки ломать? И зачем – скажите, пожалуйста – лезть в апартаменты госпожи Пятилетовой?! А затем!!! Переиначим ответ – не столь важны внешние события, как наше к ним отношение. Если бы это было не так, не было бы всей российской (и нашей тоже) истории.

Вот современный молодой человек, который про Александра Македонского знает, а про Карла Маркса – навряд ли. Семнадцатилетний Алексей Имбрякин. Он неожиданно вернулся из Кортубина в Утылву и ни с кем не пожелал обсуждать причины и последствия своего поступка. Лешка просто заперся в своей комнате в квартире. Его мать Лариса сходила с ума от беспокойства. Лешка не впустил даже друга Петьку, который стучал в дверь, затем обежал дом и встал под Нифонтовскими окнами, прыгал, кричал. Так с другом не поступают! Тем более, что Петьке тоже нужны были помощь и совет. Если бы Лешка откликнулся, то (есть вероятность) Петька не влез бы в очередную авантюру. А теперь все пропало! Для Петьки…

Для Лешки тоже?.. Поведение молодых людей ненормально – кто знает, до чего они додумаются, ожесточившись? Первично то, что человек думает – делает он потом. Не зря Мобутя встревожился и решил при таком серьезном раскладе нарушить мудрый (и вредный!) принцип невмешательства – зайти к Нифонтовым, объявить свой родственный статус и попытаться расспросить мальчишку. Пока Мобутя выбирал наилучшую тактику для беседы, из Европы вернулась его ярая недоброжелательница Ирэн. Визит Мобутя отложил до подходящего стечения обстоятельств (куда они стекут?).

А в доме Нифонтовых минувшей ночью никто не спал. Наутро Лариса чувствовала себя совершенно разбитой, с больной головой. Неудивительно, что она опоздала на работу – на ресепшен в гостинице Мара.

****

Опоздавшая к началу своей смены Лариса Имбрякина сильно нервничала. Меньше всего она желала сейчас попасться кому-нибудь на глаза, и неважно – начальству, рядовым работникам, постояльцам. В жизни Ларисе только мешали ее застенчивость и тревожность. Она родилась и выросла в Утылве, особенным умом или хотя бы экспансивностью и артистизмом своей сестры похвастать не могла. Обыкновенная женщина средних лет – о, ужас! Печальное возрастное определение по меркам провинции – как крест на тебе поставили. По современным же представлениям молодость не заканчивалась ни в тридцать, ни в сорок лет, а в книге будет немало сорокалетних персонажей, автор тоже в подобном статусе (еще раз ужас – ужас!). Главное, как ты сам себя чувствуешь. В том проблема, что молодость и беспечность Лариса не чувствовала никогда. Лишилась родителей в юности, заботилась о младшей сестре. Хотя Ирэн в заботе не нуждалась, прожигала свою жизнь с безбоязненным легкомыслием (или так казалось?). У сестер Нифонтовых в Утылве несхожие репутации. Лариса полностью соответствовала (и подчинялась) косным тылвинским предрассудкам. Каждому свое.

Жизнь старшей сестры протекала скучно и однообразно. Успехи в учебе скромны, сама ученица тиха и незаметна. Это Лидия Грицановна Чиросвий возилась со всеми детьми без разбора, а Агния Николаевна Кулыйкина была убеждена, что нужно уделять внимание и дать максимум знаний тем, кто способен взять – робкую девочку Ларису она даже не замечала. После школы Лариса пошла на бухгалтерские курсы, организованные при заводском училище – сейчас многопрофильном техникуме торговли и сервиса, штампующем остродефицитных для городка специалистов – поваров, парикмахеров, юристов, стилистов, менеджеров. С корочками бухгалтера Лариса благополучно трудилась несколько лет в сборочном цехе ТыМЗ, затем в связи с внедрением типовых бухгалтерских программ перешла в табельщицы в том же цехе. В обоих случаях тихая женская работа, но Лариса звезд с неба не хватала. Сейчас цех закрыт, люди уволены, и Лариса переквалифицировалась в дежурного администратора гостиницы Мара – это ей внезапно повезло.

А так удача редко освещала ее обыкновенную жизнь. Сходила замуж, но сперва дождалась совершеннолетия и самостоятельности сестры Ирэн. Муж гораздо старше Ларисы – заметная фигура на заводе и в местном общества. Вениамин Игоревич Имбрякин – выпускник советского вуза, специалист в металлообработке, начальник техотдела – так сказать, штаба инженерной мысли ТыМЗ, ведающего всеми техпроцессами и оборудованием, а оборудование было разным и даже уникальным (до недавнего времени успешно эксплуатировались немецкие трофейные станки). Директор Б.С. Васыр очень уважал Имбрякина за башковитость, называл нашенским Кулибиным, прочил карьеру. Нет, директором Имбрякин не стал бы – он ярко выраженный технарь, и лучше разбирался не в людях, а в машинах и механизмах, вдобавок свою неколебимую уверенность, что миром правят законы логики и целесообразности, переносил на общественные отношения. Являлся искренним коммунистом, и на излете советской эпохи его даже избрали секретарем парторганизации завода (это когда более ушлые поняли, куда ветер дует), Имбрякин согласился тащить воз, груженный массой проблем. Что случилось с неподъемным грузом и наивными лошадьми – идеалистами, всем известно. Утылва пожалела об Имбрякине – спился он. Нелегка участь жены при таком муже. Дюша вот ушла, прихватив сыновей, и не охнула. А Лариса осталась с Имбрякиным до конца. Терпение – Ларисина сущность. Она не роптала. Сколько женщин в России живут по домостроевским правилам – наверное, не все они дуры и страдалицы? ни к кому не лезут – напротив, это их лишают права решать за себя. Вопрос – счастлива ли Лариса в браке или она принесла жертву? Естественно, со стороны лучше знают!

Замужество длилось не так, чтобы долго – не всю жизнь. Успел родиться сын Леша – замечательный малец. Пусть не счастье, но что-то же получили оба супруга? Ларису можно не брать во внимание – наплевала на себя ради семьи – нет, не толстая тетка с начесом, но унылая домашняя клуша. Зато Имбрякин – не простой алкоголик; он – инженер, каких много имелось в Союзе. Про одного даже песню сочинили – про технолога Петухова. Помните у Визбора?

Пусть ТыМЗ не делал те самые ракеты, но являлся вполне успешным предприятием колоссального народохозяйственного комплекса СССР. И мы – благодаря тысячам и тысячам подобных Имбрякиных и Петуховых – действительно были впереди планеты всей в таких вещах, которые уже следующему поколению – К. Кулыйкину и другим – даже не снились, увы… Теперь это прошлое. Лариса овдовела и одна воспитывала сына, переживала нынешнюю провинциальную безнадегу – эти кризисы, импичменты, приватизации, инфляции, девальвации, дефолты – всего не упомнишь, да и есть смысл вспоминать? как будто прибавится что-то… В маленькой семье весьма скромный достаток – много ли заработает цеховая табельщица на ТыМЗ (актуальная поправка – зарабатывала)? По такой причине Нифонтовы (и подавляющее большинство тылков) оказались на обочине современной жизни, не испробовали ее манящих соблазнов. Они ни разу не отдыхали на российском юге, в Турции или Египте. Европа материализовалась из фантомной дали лишь для Ирэн – она в последние годы ездила на заработки в Москву и за границу – не разбогатела, а сейчас, вообще, вернулась без денег, чемодана, документов – в одной красной юбочке. Ну, хоть так пощеголяет перед тылками. У Ларисы скромный гардероб – да это и лучше при ее совковых привычках. Квартиру Нифонтовы (родители сестер) получили еще при Союзе. Трехкомнатная по тогдашним нормам – на четверых человек – родителей и двух дочерей. В одной из первых в Утылве пятиэтажных панелек по улице Коммунальной, 8А в Кашкуке (рядом с жилищем бабы Лиды). В квартире многие предметы из старого обихода. Евроремонт здесь сложно представить. Нифонтовы рассчитывают только на свои силы. Две сестры и мальчик Лешка работают на огороде – 6 соток на берегу Кляны, около подвесного моста, крошечный домик, построенный старшим поколением. Не личная прихоть и не модное хобби – без своего урожая семье не прокормиться. Материальные потребности и возможности давно определены и приведены к общему знаменателю. Грустно. Но полная безысходность обнаружилась только сейчас, когда встал вопрос о Лешкином образовании. Велика вероятность, что наследник Вениамина Имбрякина без институтского диплома снизится в социальном статусе, не сумев претендовать на интеллектуальный род деятельности. Сын инженера вероятно не станет инженером. Хотя смешно – какая интеллектуальная деятельность сохранится в Утылве?

Кому-то смешно, а кому-то не до смеха. Лариса вся извелась в тревоге за сына. И добро бы сложности были с Лешкиной учебой – нет, по единодушному мнению тылвинских учителей во главе с А.Н. Кулыйкиной Лешке – прямая дорога в институт на техническую специальность. С его-то мозгами. То есть, мозги имелись в наличии, а денежных средств в семье нет. Что Лариса зарабатывала на заводе, то и проедали. Без вариантов. Как тут выкрутиться? Лешка сдал экзамены в престижный кортубинский лицей на бюджет, но за общежитие надо платить, и еще самостоятельно питаться. Мальчик слишком молод, чтобы крохоборничать – да и это не спасло бы. Требовались деньги – по мнению тылков агромадные – вот так буквально. Ларисины скудные сбережения потрачены в первые два месяца учебы – сбулькали они. Тетка Ирэн в очередной раз уехала из Утылвы, и среди причин отъезда помимо авантюрных склонностей бродяжьей души значилась необходимость заработать деньги для племянника – Ирэн была порывистой, легкомысленной, но не жадной и бесчувственной. Лариса в одиночестве пала духом – посоветоваться и поплакаться не с кем – и совершила поступок, приведший к катастрофическим последствиям. Взяла кредит в ростовщической лавке ДеньДжин в Малыхани. Теперь надо выплачивать.

Минувшей ночью – после внезапного появления Ирэн на пороге квартиры Нифонтовых – сестры провели бессонные часы в разговорах, думах, мучительных поисках выхода. Так и закончили ничем. Утром Лариса опоздала на работу.

Добравшись до холла с ресепшен на первом этаже гостиницы, Лариса столкнулась здесь со свое знакомой. Примерно того же возраста, пониже ростом и плотнее в телосложении. Волосы закручены в пучок на затылке. Лицо припухлое, не выспавшееся. Ресницы и брови редкие и короткие, отчего лицо странно выглядит как бы голым. Зрачки темные, бойкие, прилипчивые. В ушах маленькие золотые гвоздики. Движения суетливые. Повторюсь, Лариса и та, другая – почти ровесницы, но другая выглядела свежее и здоровее, была одета в гостиничную форму. Коричневое платье – халат на пояске, к карману на груди приколот бейджик с именем «Людмила». Если сравнивать двух женщин, то Людмила проигрывала. Производила, так сказать, впечатление плебейки. Ох, уж эти впечатления! как их объяснить и разумно обосновать? Вроде Лариса – скромная мышка, а Людмила шире в бедрах, и халат на ней чуть короче, чем следовало бы; взгляд более назойлив, частое закатывание глаз, громкая речь, размашистые жесты. Вот и получалось, что одна в этой паре – плебейка, а другая нет. Догадайтесь, кто из ху?

Лариса не гадала, а поспешила изобразить радостную приязнь.

– Люда, здравствуй.

– Вот те раз! Кого я вижу? Лариска! Только мне кажется, что я уже как с полчаса должна освободиться. Смена моя вышла. А я тут торчу и жду – где же моя сменщица? Подружка ненаглядная!

– Люда, ты меня, пожалуйста, прости. Не получилось… Честное слово…

– Совести нет! Обнаглела ты быстро. Не успела на работу в Мару устроиться. Полагаешь, что если нет проходной, турникетов и пропусков как на заводе, то и торопиться не надо? Сегодня ты на полчаса опоздала, а завтра к обеду явишься? И будешь мямлить – простите, извините… Я за тебя упахиваться на собираюсь!

– Люда, извини. Я отработаю. Когда скажешь.

– Скажу еще. Много чего скажу. И расскажу. Дурдом у нас. Конец света.

– Слышали. Кашкук среди ночи из-за шума поднялся. Глядь в окна, а в Маре – иллюминация.

– Это уж потом. Это не сразу. Сначала все было как всегда. Моя смена с семи тридцати вечера. Я вовремя пришла! в отличии от некоторых… Свою работу сделала. Ох, и до черта работы навалилось!.. Кстати, в левой стороне коридора последняя лампочка в ряду перегорела – я записала в журнал – ночью менять не стали. Ты электрика позови! И воду для кулеров надо заказать. Будь добра.

– Закажу.

Так разговаривая, Людмила бесцеремонно трогала собеседницу, наклонялась к ней слишком близко, почти дышала в лицо. И тараторила беспрерывно, часто не вслушиваясь в ответы. Лариса улыбалась, подавала краткие реплики. Речь сменщицы заинтересовала ее, а когда это произошло, Лариса стала вслушиваться с прилежным вниманием. Сменщица воодушевилась и позабыла, что собиралась уйти. Беседа (вернее, монолог) получилась пространной, и ясной логики здесь лучше не искать. Но ночное происшествие в гостинице Мара заслуживало подробного описания.

Еще освежители в туалетах – на флаконах написано «цитрусовый аромат», а пахнет странно – кисло, едко… Особенно ночью сильная волна запаха накатила – я аж зачихала, из глаз слезы полились – не от освежителей ведь. Если от них – выкинуть… Народ у нас до утра толкался. Приехали толпой, с мигалками – никто их не звал и не ждал. Я на второй этаж не давала пройти, так они заявили, что им обязательно – удостоверения под нос совали. Да идите вы, куда хотите!.. У нас свои порядки, и для Мары милиция не указ. Как Варвара Ядизовна постановила, так мы исполняем… И что? арестуют меня за препятствие расследованию? Я человек маленький… Варвара Ядизовна вправду не любит, когда ее дергают. Она двери всегда запирает. А тут ввалятся гости незвано, непрошено!.. Хорошо, что один брат Клоб спустился и разрулил. Следователям показали разбитое окно на лестнице – будто бы через него в Мару проникли. Они с умным видом там пошарили, осколки собрали, отпечатки сняли, остальное время внизу были – расспрашивали, шлялись везде, курили, туалеты посещали, цитрусовым освежителем брызгали – навоняли! Я бар для мужиков открыла. Пили водку и прочее пойло – дорогое, между прочим! Поворотов – бездонная бочка – литер армянского коньяка выхлестал! или не литр?.. Ботинки в грязи – где он ступал? в кустах под окном? Потом сел в кресло в холле – раздавил своей тушей.

– Погоди. Поворотов же не из милиции. Из службы безопасности ТыМЗ. Он что здесь потерял?

– Ты лучше спроси, что он здесь нашел? Эта бестолковая команда – не найдут они ничего… Ларис, в прачечное полотенце в красных пятнах – не пугайся. Разбили бутылку кампари, пол затерли. Напиток кампари пожелал Витька Пятнашков – менеджер, интеллигент хер… – потягивал со льдом и тоником. Я им прислуживать должна?! Воду из кулеров выдули. Как дикое стадо набежало…

– Что стряслось? Я сгораю от любопытства… Ты же присутствовал, Люда.

– Я мало чего видела. Мое место за стойкой. Ниже плинтуса. Ночью обыкновенно тихо. Работа какая – по мелочам. Наши постояльцы у себя сидят, на замки защелкнуты. Варвара Ядизовна перед этим днем не показывалась – и вечером. Еду ей наверх носили. Я кофе сварила. Салатик, сухарики, сыр – все на подносе, цивильно. Легкий ужин для сохранности фигуры. Она дверь открыла в шикарном шелковом халате до полу – темно-синем, с серебряной вышивкой, пояс с кистями, рукава до локтей, кожа бледная. Сама не накрашена, волосы распущены – грива у нее… Взяла поднос, поблагодарила, опять закрылась. Думаю – до утра теперь. Мне же лучше – приберусь и успею покемарить на диванчике. Завтра – уже сегодня, то есть – праздник, все на площадь попрутся, и я… Другие постояльцы – рыжие братья – из Кортубина приехали. Лэнд Ровер их в пыли как в покрывале – потрясись по нашим дорогам!

– Ах, это они… А ты, Люда… гм… ничего не заметила? странного?

– Загадки загадываешь? Не заметила. Только приехали братья совсем не в духе. Смотрела я на них – похожи! И фамилия общая – Клобы. Братья ведь, но не близнецы. Один светлее, выше, тоньше – может, даже младше. Что-то дитячье не вид – лицо слишком белое, на щеках золотистый пушок – до бороды там далеко. Волосы рыжие, но на красном свету золотятся. Второй брат старше, сильнее – плечи и руки как напряжет, так вены вздуваются. Кость твердая, матерая. Вот старший как раз рыжий – и на теле рыжие волоски. Голос с хрипотцой. Но все равно оба слишком молоды – тридцатник никому не стукнул. И сумели же выбиться в начальство! Над ними только директорша, а под ними – весь остальной завод. Поделом тылкам! Старый Васыр считал, что он вечно директорствовать будет. Обернулось же – выгнали его. Коммунисты кончились. Сейчас у молодежи шанс.

– Люд, ты не восторгайся. Братья эти… как бы тебе объяснить… Держись от них подальше. Поверь, так лучше.

– От них подальше? Ты сказанула! А к кому поближе? К пенсионеру Васыру? Кому он нужен? Его подруга молодости – баба Лида – померла. Ходит неприкаянный… Да что я? На меня Клобам на… ть. Они мимо моего ресепшена прошли и не взглянули. Им не важно, кто стоит – тетка или бабка, или дедка… Мы для них – тылки. Валенки. Молодежи не надо на стариков оглядываться. И я не про себя думаю. Вот для моей Тамарочки нашелся бы подобный молодой человек. Иначе потопнет в нашем болоте, и даже пузырьки не булькнут.

– Ты дочь свою хочешь этим братьям… чтобы что? Люда, ни в коем разе! Беда будет… Если правду Ирэн говорила, а она не шутила…

– Сестра вернулась? Пугает всех, а сама счастья по заграницам ищет? Тылки плохи, не достойны ее? Девчонкой-то она с Килькой моим хороводилась, но ума хватило не связываться с эдаким муженьком и со свекровушкой. Ирэн, значит, не прельщает тылвинское житье – бытье, а другие барахтайтесь тут.

– Люд, я из самых благих побуждений. Дочерей побереги от этих… этих…

– Спасибо. У Тамарочки есть жених. Не хуже рыжих братьев. А Леська и Машутка не выросли пока.

– И слава Богу!

– Не пойму, зачем твоя сестра нагнетает. Сказки рассказывает. А люди слушают – и даже Дюша.

– Ну, не верь Ирэн. И рыжим не верь. Только не связывайся… Ночная иллюминация в Маре из-за Клобов случилась? Вот видишь…

– Не из-за них! Клобы приехали днем. Злые – презлые. Идут и шипят. Переругиваются свистящим шепотом. Я ни словечка не разобрала. Жуткая передряга. Утомились страшно. Белые рубашки на них тряпками стали; серая корка от пыли и пота хрустит, манжеты в клочья изодраны. Дух от братьев – крепкий, как от зверей – не от цитрусового освежителя. Рожи вытянутые. На руках у обоих и на щеке у одного – красные полосы – словно ожглись от крапивы или волчавника. Разодравшиеся собаки. Я от них за стойку юркнула. Не понравилось мне, что Ирэн говорит.

– Она предупреждает! И тебя тоже…

– Она-то? Боевая твоя Ирэн!.. Короче, Клобы к себе удалились и до ночи не высовывались – наверное, раны зализывали. Думаю, они свою начальницу избегали – кто же захочет в эдаком виде позориться… После восьми ужин затребовали. Легким салатиком не обошлись. Мясо – по толстенному куску – лишь бы в тарелку влез. Макароны с сыром, шаньги, колбаса. Пшенная каша с салом и картошкой. Сладкое блюдо – рис с апельсинами, курагой, черносливом, фундуком и медом. Здоровому мужику обожраться! Но без водки… Таскали еду наверх подносами. Все умяли. Кости обглодали, обсосали. Посуда чистая, блестящая… Упласталась я вконец. Потом затихло все. Я на диванчик легла, плед набросила. Не забыла проверить центральный вход, боковую дверь, замки подергала. Свет выключила и задремала.

– И дальше? Не томи.

– Я вора не видела. Но когда следователи в баре сидели, я им в рюмки подливала и слушала. Наслушалась! Вор зашел сзади – с огороженного участка. У нас здесь новый забор начали устанавливать – столбы бетонировать, профлисты к ним крепить – красиво получается. Высоченный – больше человеческого роста. Но не все сразу. На две трети новый забор, а в дальнем углу – рядом с баклабораторией – сохранилось старая кирпичная ограда. Собственно, это не наша ограда, а лабораторного барака. Общая – раньше все общим считалось. Просто наполовину стенка, которая разрушается, кирпичи выпадают. Ограда с самого начала низкая. Никто не боялся – воровство ведь при СССР искоренили как пережиток. Планировалось забор поменять летом. Чтоб, значит, надежная крепость. А пока ограничились тем, что поверх кирпичей колючую проволоку натянули. Если полезут идиоты, то все изорвут. Но вор не идиот.

– Как же вору удалось-то?

– Он же не идиот. Готовился. Или идиот?.. Ох, не знаю я. Но не с бухты – барахты полез. Накануне колючку вырезал, место себе освободил. В кустах со вчерашнего валялся старый тяжеленный секатор. Добротная вещь – обе половинки цельнометаллические, пружинки, винтики… Показалось, что я уже видела такой секатор у парней Анютиных – у Матвея и Демида, но следователям ничего не говорила… Это потом сразу нашли, где вор с забора спрыгнул. Там не земле широкая вмятина – не иначе, как от чьей-то задницы – вор не спрыгнул, а шмякнулся с маху. Акробат! ну и больно ему было… Дальше что? Вор протопал по участку прямиком к старому пристрою – ну, что от него осталось – к тем железякам из каркаса. Тоже руки не дошли разобрать окончательно. Вдавленные следы на земле туда ведут. А там же совсем низко – рукой за верхнюю поперечину запросто ухватишься. Вот вор и ухватился и забрался. И еще за кусты хватался, наломал. Давно надо было волчавник выкорчевать, но Варваре Ядизовне нравятся синие цветочки. Она говорит, что это не дикий ядовитый волчавник, а его благородный родственник. Культурное растение – даже ценное. Она когда на лоджию выходит покурить, то окурки туда бросает… Вор достал-таки до окна второго этажа. Окно на задней лестнице приоткрыто – май месяц, теплынь… Плевое дело – залез внутрь, и по коридору до лоджии. Лоджия в решетку забрана, но он же проник не снаружи, а изнутри – в центральную секцию вход из общего коридора. Затем перелезть в боковую секцию через перегородку – и ты уже в помещениях постояльцев. Вор перелез в бок директорши, а затем в ее комнату. Проще простого.

– И вы не слышали?

– Не слышали. Я, вообще, чиста и неповинна. Мимо моего ресепшена не крались воровски. Можешь пойти и убедиться, где здоровая дыра над кирпичами. Чтобы кто-то свою толстую задницу протащил внутрь, а кто-то опять же в заднице оказался – например, Поворотов. Его охранники лоханулись! Мара охраняется – у нас днем и ночью служба безопасности в засаде сидит. Специально отведена им комнатушка – там сейф для оружия, лежанка, телевизор, электрочайник. Сутки удобно перекантоваться. Ничего героического от этих шкафов не требуется. За порядком следить – в гостинице, на стоянке перед входом, на участке внутри забора. Чтобы никто самовольно не проник. Если днем охранника видно – выходит на свежий воздух, гуляет или на скамейке рядом с клумбами сидит, развалясь – то ночью дрыхнет! из пушки не подымешь. Додрыхлись окончательно. Поворотов уволил сразу троих – и тех, кто днем гулял, и тех, кто ночью в закутке спал. Виноваты – прошляпили! На меня тоже пытались наехать, но я отбрила: проверять замки – это обязанность охранника, но я же проверяю! Нам, дежурным администраторам, спать не запрещено, если дела сделаны. Я Поворотова натыкала мордой в его же дерьмо. Он покраснел, надулся – от страха или от коньяка. На месте уволенных охранников не желает очутиться – попробовал уже…

– Да черт с ним, с Поворотовым! А вор?

– Странный вор. С такой задницей!.. Что ему понадобилось? Не проверил – у себя ли постояльцы. Они все у себя были – и Варвара Ядизовна, и братья Клобы. Наглый вор – прям нарочно нарывался. Столько следов после него. У нас – у следователей, то есть – имеется снимок подошвы его кроссовка – хорошо в землю вдавлен. Еще отпечатки всей пятерни на стекле. Правда, в перчатке – такие следы от вязаных полосочек… Улик навалом! Его сегодня же арестуют. Сейф директорши не открыт. Гору деньжищ не украли, удовольствовались мелочевкой – значит, дадут много – лет десять. Теперь ответит!

– Тогда из-за чего шум?

– Сама не пойму. То ли она спала – то ли нет – наверное, спала, потому что не сразу зашумела. В это время Клобы нажрались до отвала – пихали в себя все, начиная с мяса и заканчивая фундуком и черносливом. Набили животы…

– Ты утверждаешь, что ничего не видела и не слышала, однако вон сколько подробностей. Ты – кладезь информации про гостиницу.

– Смейся, а как бы ты на моем месте была? Не до смеха тут. Я проснулась посреди ночи от дикого вопля. Поверишь ли, чуть не описалась от ужаса. Внутри все заледенело.

– Кто ж кричал, Люда?

– Сперва непонятно – мужчина или женщина. Вопль протяжный, звериный. Я не сразу поняла, что кричала она. Директорша. Вопль раздался наверху, там только трое – она и Клобы. Рыжие братья так кричать не могут – они больше шипят и хрипят. А она? вот и не знаю… Варвара Ядизовна всегда говорит тихо, выражается культурно. Этого у нее не отнимешь – даже когда сталкивается с матюгами наших дремучих тылков. Васыр-то будучи директором, с мужиками общался на их языке – нормально. Варвара Ядизовна – нет. Она словно королева… гордо себя несет.

– Она кричала? или кто?

– Она. Больше некому. Все, кто был в гостинице – я и охранники – ринулись по лестнице наверх… Вот мы скачем по лестнице – я босиком, охранники в ботинках. Дверь у директорши настежь, она лежит на полу. В том же синем халате, руки раскинуты, сама повернута на бок. Подол задрался, и видно ее ногу – красивую такую, стройную, гладкую… э-э… епилированную. Свое бедро целиком показала, а кружевные трусики нет – может, она без трусиков была… Грива на лицо упала. Лежит бездвижно – в обмороке, надо полагать. В подобных случаях пульс проверяют – что, если она не обмирала, а померла уже от страха? Нельзя так дико кричать – сердце разорвется… Я хотела пульс на шее пощупать. Охранники ее трогать не посмели – испугались как бабы. Правильно их Поворотов уволил – бабы и есть – стоят, мнутся, а время идет… Я только наклонилась над ней, и тут мне в нос ударил кислый, едкий запах – из комнат директорши… Слушай, если вор брызнул каким-то ядовитым газом?

– Точно. Нервно-паралитический яд из цитрусовых. Под видом освежителя.

– Ты еще язвишь? Зачем я тебе рассказываю?

– Нет, пожалуйста! Люда! Умоляю – продолжай.

– Если просишь… Дотронуться до директорши мне не дали. Выскочили из своего помещения Клобы. И спрашивается, чего они запоздали? Были же рядом, на одном этаже, ближе всех… Пардон, братья выскочили в трусах и майках. Спортсмены!.. Трусы-то синие – хоть не красные… Старший весь волосатый, рыжий – на ногах, на руках… Младший – тоненький, бледный мальчишечка. Они сразу зашипели злобно, нас оттеснили. Не иначе выслужиться хотели, что вовремя директорше на помощь не пришли. И это удивительно! потому что, если бы поспешили, то кто знает? и вора смогли бы схватить. Ну, мужики пошли – ну, трусы!..

– Как схватить?

– За шкирку!.. После выяснилось. Всех взбудоражил вопль директорши, а перед тем она вора обнаружила у себя и закричала изо всей мочи. Пока мы по ступенькам прыгали и попами стукались, вор выбежал в коридор и сообразил моментально. У окна монстера в горшке – здоровая, под потолок. Вор спрятался за горшком – в коридоре темно, свет не горит, и его широкую задницу не заметили за разлапистыми листьями. Это точно – за горшком ошметки грязи с его кроссовок – земля с заднего двора. Вор принес, ведь днем мыли, а я чистоту проверяю. И пыль вытирали, и монстеру отодвигали. Это я к слову…

– Неужели директорша померла? Что теперь будет с Утылвой? Ой, мамочки…

– Тише ты, Лариска. Не голоси. В порядке директорша. Я, правда, ей пульс не щупала. Младший Клоб выставил руки вперед – ладошки у него розовые – и нас вытеснил на лестницу. Шипел при этом. А старший – я же говорю, силенки в нем! – подхватил директоршу и поволок от порога в комнату. Естественно, нас туда не пустили – холопам в барские хоромы хода нет… Дальше разыгралась катавасия! Охранники позвонили своему начальнику – Поворотову. Чтобы себя обезопасить. В их дежурство случилось покушение на директоршу! скандал! Поворотов тоже в штаны наложил – примчался да не один – с милицией. Пятнашкова зачем-то прихватил. Ну, Витька же сейчас в фаворе – директорша его приблизила. Из заводоуправления его в Мару присылают с докладом. Пятнашкова уже просто Витькой не кличут – только Виктором Мироновичем. Завидуют ему. Но не похоже, что он счастлив до задницы – тьфу! опять про задницу… Так или иначе, но Витька Пятнашков – один из немногих нынешних счастливчиков, кого Варвара Ядизовна подпускает – он к ней на второй этаж поднимался. И я ни на что не намекаю!.. Только сегодня Витька зря приезжал. Дверь директорша никому не открыла. Ну, хоть кампари выдул…

– А директорша? директорша жива – здорова?

– Очень интересный вопрос. Как Клобы сволокли ее в комнату, так замки защелкнулись на все обороты. И больше она нас своим появлением не осчастливила… Испугалась, наверное. Понятно, обнаружила ночью незнакомца рядом, а она ведь женщина, пусть и директорша… Сомневаюсь, что вор даже малость себе позволил… На этом все. Приезжал Поворотов с компанией – топтались, расследовали, пили, пели до утра. Отличная смена! Не заскучаешь…

– Вор как? С ним что?

– Про вора-то я не вспоминала. Крутилась словно белка в колесе… Повторюсь, что вор – не идиот. Не попался – юркнул за монстеру, и это его спасло. В следующую смену я горшок передвину… Когда младший Клоб нас выгнал вниз, вор все еще стоял и дрожал за горшком – никто же не проверил, все за здоровье директорши опасались – вот как ты сейчас… Я к себе на ресепшен пошла. Вновь ложиться смысла не было – до утра не уснуть. И нервы, да и люди не дадут. Охранники стали Поворотову звонить и жаловаться на судьбу. Он им по телефону сказал, что приедет, и хвоста накрутил. Один охранник боковую дверь открыл, вышел на воздух, дабы показать шефу – он на посту и бдит. Сквозняк получился, и снова кисло запахло – невесть откуда. Я по коридору заковыляла, чтобы попросить дверь захлопнуть, сквозняк ликвидировать. И тут в подходящий момент вор выскочил из-за горшка – весь в черном, представляешь?! А мое представление смутное –что-то квадратное, черное… Как рванул к той двери, меня на бегу к стенке отшвырнул – хорошо, хоть затылком не ударилась. Нам с широкой задницей вора одновременно в коридоре не разойтись. Может, он не пытался сделать мне ничего плохого, но был слишком неловок, отдувался шумно… Глупо, нелепо…

– Ты его видела? Знаешь кто?

– В коридоре темно. Вор, вообще, как квадратная черная тень. Свет включили уже для следователей. Тогда в Маре иллюминация началась.

– Да. Весь Кашкук наблюдал. Диву давались!.. Убежал вор?

– Убежал. Везунчик! Напоследок столкнулся в дверях с охранником – вот тот идиот! стоял и курил, начальства дожидался. Его первым и уволили – мог вора схватить и не схватил. А где уж ему? они оба – вор и охранник – ударились и упали. Вор сверху – после охранник оправдывался – тяжелый и толстый чертяка! Вор первым же опомнился – поднялся и был таков.

– За ним хоть погнались? Просто дали уйти?

– Охранник не погнался. Я закричала – конечно, не так, как директорша – с улицы сирена долетела, и уже во второй раз с лестницы вниз кинулись. Нате вам! я опять возле стенки лежу, только рот разеваю – из-за сирены меня не слышно… Сил никаких нет! Да что же это такое!… Братья Клобы кинулись в погоню – уши торчком под рыжими патлами, ноздри раздуваются, в глазах бесенята пляшут… Но я уже плюнула, побрела на ресепшен, держась за стенку… Гори оно все синим пламенем!.. М-да, халат у директорши тоже синим был… Взвейтесь кострами синие ночи… Бедная моя головушка… Пришлось рюмку Поворотовского коньяка проглотить – чисто как лекарство.

– Ну и?

– Чего – ну? Мало, что ли? Ну, ты, Лариска!! опоздала, бросила меня…

*****

В Утылве продолжалось утро. Все больше его признаков кругом. Короткие, косые красные лучи упали от окон и светящимися дорожками пролегли на полу. Ночная тайна растворилась в порхающих в воздухе пылинках – исчезла вместе со странным гостиничным вором. Обстановка стала обыденной. И женщины в холле гостиницы, пережив самую волнующую часть повествования – одна в качестве многословной рассказчицы, а другая изумленной слушательницы – беседовали уже мирно, без надрыва. Кулыйкина, протараторив, позабыла, что с утра ее подгоняли срочные дела. А Лариса находилась под сильным впечатлением – от всего, случившегося этой ночью.

– Сочувствую. Вы столько пережили… И у меня тоже…

– Да что у тебя-то стряслось? Проспала? Сыночек учудил? Подогнал матери забот? Вот они – детки наши… Твой-то Лешка, как упрется рогом, не своротишь – будет бодаться… Терпи, Лариска. Хорошо, что у меня девки. Пусть трое, но доглядеть за ними я пока в силах…

– Хорошие девочки. Помощницы.

– Не только. Старшая моя, Тамарка, перед всеми девицами – как лебедь перед утками. Не совру. Рост, стать, загляденье! И себе цену знает – на кашкукскую или малыханскую гопоту не смотрит. Правильно! Что с них взять? грубят, дерутся, пивом наливаются. А когда завод закроют, то уж совсем…

– Права ты. Что ждет…

– Сама знаю, что права. Не дура. У меня мужик – уж на что умный, из Кулыйкиных. При советской-то власти ихний родак Антон Кулыйкин – пуп земли тутошней. И свекровь моя – гордячка. Бывшая завуч школы, в райкоме заседала, депутатом выбиралась. Где они сейчас? Кулыйкины-то? те пупки – тьфу, тылки! Натерпелась я от свекровушки. Все мной помыкала, к дочкам лезла – не так воспитываю… Ты воспитала сына! Килька – пьянь… Выгнали его раньше, чем завод закрыли. Горе мое горькое… Теперь окончательно сбрендил. Домой ночевать не приходит. Где он таскается? Раньше-то я знала – где – вернее, с кем. С дружбаном – муженьком твоим Венькой. Нашлись родственные души! Оба с высшим образованием, оба инженеры, умники великие – и оба хуже идиотов… Ты меня понимаешь, Лариса, мы с тобой пострадали… Эти двое как с Луны или с горы Марай свалились… Они вместе в техотделе работали, а после работы на пару пили, на карачках домой приползали. И Имбрякин ведь партийный. Что не помешало ему развестись, от двоих Дюшиных детей уйти, а ты, глупая, его приняла. Совесть не мучает, что семью разрушила? и карьеру Имбрякину? Хотя какая у пьяницы карьера… Держали его в отделе до поры…

– Что ты, Люда! Не разрушала я – да я бы никогда… Не Веня ушел, а Дюша – она на развод подала.

– Правильно сделала. Как в воду в Виждае глядела – там до самого дна видать… Не ошиблась Дюша. А тебе счастья не прибыло. Он насколько тебя старше? Старик…

– Зачем же так? Веня – добрый. Ко мне хорошо относился, и к сыну. Заботился. Ни разу голос не повысил.

– Интеллигентный. Во всем. Даже не напивался – лишь культурно принимал. А уж какие интеллигентные беседы вели они с Килькой – мои уши в трубочку сворачивались. Про крах СССР да про всеобщий упадок… И заливали все водкой… Если даже не костерил тебя, то на ногах не стоял. Каково с ним жить? Эдакое выносить? Нет, я Кильку сразу выпинывала к свекровушке – пусть она мозги ему промывает и похмеляет его. Я не из железа и не из гранита!

– Веня болел. У него почки…

– Ну, столько водки потреблять… бл..ь… Как Венька допился, я понадеялась, что мой-то образумится. Его на Венькину должность посадили – начальником техотдела. Дальше жить бы да радоваться. Денег прибавилось – оклад-то другой. Можно ремонт в квартире сделать, дочек приодеть, в отпуск за границу съездить, искупаться в настоящем море – не в нашей луже, на Виждае… Съездили, ага! Водка все сгубила, планы нарушила… Червоточина в нем – в Кильке – болячка какая, а водка – единственное лекарство… Проклятая должность в техотделе. Продолжал он пить, работы лишился. Нечего было перед хозяевами умного из себя корчить – по-дурацки вести. Справедливость, вишь, ему покоя не давала!.. Вот и гуляй, Вася… Киля… Я Агнии сказала, что сыночка ее – пьяницу и тунеядца – кормить не стану. Выгнала! Слышала, что с Мобутей он – с вашим дедом. Тот всю жизнь бродяжничал, на старости лет вернулся, в расселенном бараке сейчас живет. Да тебе известно!.. Мобуте не жалко – пускает на постой в свои хоромы. Стекол нет – окна фанерой заколочены, замков на дверях нет, удобств нет. Бросит одежонку на пол – там и спи. А моему муженьку ничего и не надо. И жрать не надо, только водку заглотнуть. Как огонь внутри пылает – надо все время водкой заливать. Ему что? ничего! Ничего, что детям есть, пить требуется, а они девушки – их еще замуж выдавать. В приличных семьях невестам приданое готовят, а у нас дома лишнего пододеяльника, подушки, скатерки нет – старье одно застиранное! Нищета… Зато у Тамарочки жених скоро может предложение сделать. Не на голом же месте им начинать – в пустом бараке…

– Неужели? Кто жених? Поздравляю!

– Рано пока говорить. Скоро узнаете. И тогда от Кулыйкиных я отопрусь. Дочки замуж выйдут, фамилии мужей возьмут. И не останется Кулыйкиных в Утылве! как Чиросвиев…

– Люд, обида у тебя на мужа, на свекровь… Агния старая уже…

– Я не права?! Всю жизнь так. У меня ума хватило после свадьбы уйти в заводскую общагу, не тесниться на жилплощади свекровушки. Как родились Тамара с Леськой, ТыМЗ трехкомнатную квартиру дал в панельке. Опять же рядышком с домом Агнии. Тогда всем давали. И для Машутки места хватило. Но девчонки выросли. Им свой, отдельный угол нужен. Отец должен позаботиться, а он зенки заливает… Старуха Чиросвий умерла. Она родня Кулыйкиным. С Агнией дружила, на ее стороне была – еще когда Агния меня тиранствовала. Ну, и к Машутке баба Лида благоволила – с чего бы?.. А я говорила, что Машутка мала, и надо квартиру старшей оставить – вот выйдет Тамара замуж и заживет там. Не фонтан жилье-то, но на первое время сгодится. Дальше самим… Машутке квартира – больно жирно! Глупая она и поперешная – вроде не из-за чего, но поперек обязательно встрянет. Однако Агния и та, другая бабка, покойница, к Машутке больше всего благоволили… Потому, как не они ее выкрутасы сносили! Матери грубит – сколько раз я ее по губам хлопала. Не понимает ничегошеньки! На меня глазюками зыркает, а сама к бабкам льнет… Мать должна быть не первом месте! если ты хорошая дочь… Я же хорошая мать… Кто ее, дурочку, замуж возьмет – наплачется вволю… Твой Лешка, например.

– Лешка?! Ему учиться надо…

– Видать, научился уже. Приехал к вам из Кортубина… А что? Лешка в школе за Машутку заступался, когда ее ребятишки цепляли. Она ведь и там куролесила, вдобавок учеба не давалась – учителя злились и прямо меня спрашивали: она, что, дурочка? Я до сих пор не знаю, как понимать… Только бабу Лиду Машутка не раздражала, а так всех… После началки ее даже отлупить хотели – не сильно, для порядка. Тогда Лешка защитил. Приглянулась ему, что ли?.. Теперь Лешке семнадцать, Машутка на три года младше. Нормальная разница. Но годика два-три подождать… Если твой сын в Утылве останется (куда он денется?), то успеет училище закончить, работать пойдет… Пы-ых, завод закрылся… Но будут же где-то тылки работать – не положено сиднем сидеть. И даже сидя есть хочется… Власти придумают. А там наши дети подрастут. Однако ты уж сама о жилье позаботься. Может, барак Мобути сломают, и ему в Новом Быте квартирку дадут. И помрет он – не вечно же ему суждено… Слышь, Ларис, дед ваш в бараке на птичьих правах? Просто Щапов пустил пожить или ордер выписал? Ордер – основание претендовать… Что тебе известно? Пошевелиться надо вам – родственникам… Зато когда я младшую с рук сбагрю, то вздохну с облегчением – все нервы она мне выдернула, жилочки вытянула. Как ее родной папаша.

– Люд, у тебя три дочери. И он – родной отец. Вот такой…

– Такой – сякой… Я хочу спросить. Правда, что сестра твоя приехала? Из самой что ни на есть Европы? Чемоданов навезла. Деньжищ. Подарков всем вам. Разбогатели теперь Нифонтовы. Я потому не удивилась, что ты к восьми часам не пришла. Думаю, зачем ей теперь работа? Не нуждаетесь вы. Жить будете – как сыр в масле кататься. А здесь копейки…

– Кто это сочинил?

– Все говорят. Слухами земля полнится. У нас, в Утылве…

– Да, Ирэн вернулась. Вчера вечером. Только без чемодана. Ужас!

– Я в сказки про ворпаней не верю. Что по правде? Будто бы Ирэн приехала не одна, а с кавалером. Для нее привычно. Она свистнет – и даже на Марсе к ней мужики сбегутся.

– Так о моей сестре… это… это…

– Не про это я! Не про Ирэн. Про ее кавалера. Сомнительный тип. Представляешь, тут болтают, что он – племянник бабы Лиды. Вы его документы проверяли? Люди очень доверчивы.

– Документы? Ирэн потеряла документы вместе с чемоданом. Там совершенно дикая история…

– Ах, документов нет? Отлично! А если он проходимец? Любой племянником назовется и у любой бабки наследство утянет. Запросто. Законные наследники с носом останутся. Разве справедливо?!

– Кто же законный наследник? Кому наследует?

– Мы, Кулыйкины. Бабе Лиде. Я много терпела, и настал мой час. Я своего не упущу!

– Ничего не понимаю. Нет документов. Зато будет канитель – все восстанавливать. Кругом бюрократия.

– Неприятно. Давай договоримся. Ты мне все расскажешь, а я тебе помогу. Обещаю! Так и быть! Сознаюсь. Моя Тамарка закрутила с Сережкой Колесниковым. Нашим мэром. Он тоже из тылков. Из Нового Быта. Ни в коем разе нельзя Тамарке свое счастье упустить. Меня вот судьба постоянно мордой об стол – фэйс об тэйбл. Они дружат, а я дочери внушаю. Мужик молодой, образованный и уже при должности. Дальше пойдет. Надо брать. Пока другие не расчухали… Тамарка смышленая, она к Сережке ключики подбирает. Дай Бог, дай Бог… Понимаешь теперь, Лариска? Если дочь попросит, то Колесников распорядится, и новые документы быстро выправят – считай, за день или два. Власть все может, если хочет… Может найти, а может потерять. И тогда кавалер Ирэн ни за что не докажет, что он – племянник.

–– Чей?

– Какая разница? Не твой.

– Верно. Не мой. А у Ирэн один племянник – Лешка.

– Кто тогда с Ирэн приехал? Не темни!

– Чужой человек. Нет у него наследства в Утылве. Он заранее отказался. Во всеуслышанье заявил – отказываюсь, мол. Не только Ирэн при этом присутствовала, но и Дюша – она подтвердит. Если надо, то и в суде. Ты не сомневайся, Люда. Никто, кроме Кулыйкиных, на квартиру бабы Лиды не претендует.

– Хорошо. Осторожность не помешает. Где этот тип?

– Как – где? Ночевать остался. Не возвращаться же ему обратно в Кортубин в темноте. На дороги ворпани разбойничают. Вот Дюша предложила – ночуй, говорит, у бабы Лиды. Все равно квартира пустая, и по закону шесть месяцев пустовать будет. Вдруг еще наследнички нарисуются? Кроме вас.

– Где ночевать? У бабы Лиды?! О-о…

– Ну, строго говоря, она ему не бабушка, а тетка. Пусть он не Чиросвий и не Решетников. Ирэн называла его – Максим Елгоков. Родной внук Грицана.

– И он теперь… где? Где разлегся наглый самозванец? Елгоков!! И как Дюша смеет распоряжаться тем, что ей не принадлежит?! Квартира не ее!

– Не кричи. Это формальность. Вам же все равно в суд идти. Но беспокоиться не о чем, когда мэр за вас. Колесников все устроит.

– Да хорошо бы… Но если Тамарка будет без квартиры – как есть бесприданница – то он может не захотеть жениться. Подумает, что не ровня…

– Если любит, то не посмотрит. Глупость это и пережиток – приданое. С милым рай и в шалаше.

– О-то рай у тебя с Имбрякиным! Завидки берут… брали…

– Тамарочка – такая умная, такая красивая. А у нашего мэра жилье в Утылве есть.

– Ага. Двухкомнатная, сорок три квадрата, в Новом Быте, в панельке. Прописаны родители и брат. Сам Колесников в служебной квартире живет.

– Ну, и что? Ты вон с мужем в общаге начинала.

– Молодежь сейчас другая. И Сережка – гонористый. Это в Утылве Тамарка – первая красавица, а отсидит парень здесь свой мэрский срок и уедет в Кортубин – там городских девок хватает.

– Почему отсидит, Люда? Словно в тюрьме…

– Ой, да Тамарка говорит, что Сережка именно так и относится. Наша дыра ничем тюрьмы не лучше – даже тоскливей. И должность мэра – начальная ступенька. Поженятся они и уедут туда, где люди живут, а не прозябают… Потому молодым собственное жилье в Утылве очень пригодится – продадут и купят себе что-нибудь в областном центре. А если квартира будет Тамаркина и деньги ее после продажи, то и в семье она не бесправная – кого мужик только ради красоты взял. Так надежней! У меня все продумано. Будет у Тамары счастье! Пусть хоть у нее…

– Люда, поражаюсь тебе… О старшей дочери ты позаботилась, а о двух других? Олеся и Машутка счастья не достойны?

– Позабочусь. Но Машутке я голову не приставлю. А если приставлю, то она развернет ее, голову-то, как хочет – да хоть затылком наперед – и поступать будет по-своему. Советы в одно ухо влетели – в другое вылетели. Я же не зря про Лешку говорила. Его умом как-то проживут… Но другого жилья у меня нет! Разве что квартира свекрови…

– Она же еще живая. Окстись… Агния моложе бабы Лиды.

– Ну, и пусть живет. Леська в школе доучится. Хроменькая она, и скованная. Жениха как у Тамарки ей не захомутать. Но она хотя бы не выкобенивается, не дуркует по Машуткиному примеру… Раз так, свекровкина квартира Леськиной станет. Я позабочусь о своих детях.

– Ты распланировала от сих до сих. Удивительно. А если…

– Вот то самое – если! Если непрошенный племянник не уберется из города подальше и сегодня же… Вообще, я не буду против, если ворпани утащут его из чужой квартиры! Он – жирный, лакомый кусок – больше, чем твоя Ирэн. И с Дюшей я разберусь. Выискалась доброхотка за наш счет! Могла бы племянника в своей квартире ночевать оставить. Места мало?!

– Люд, не горячись. Ну, переночевал – ну, так что? Утро уже. Уедет, и все забудется. Не увидим его больше никогда. Не бери в голову. Да плюнь…

– Да не могу я! Легко сказать… Тут жизнь зависит… Из-за квартиры все наперекосяк пойдет. Ах, Дюша! Ах, хитрованка! богатеиха… Не перебегала я тебе дорогу, но ты же гадость вытворяешь! Нет, не стерплю. Я ж не ради себя. За дочку на куски разорву! Дождешься от меня! Подлюка, а с виду эдакая благородная, добрая… Правильно Имбрякин ее бросил! и сынком придурком наградил! Каждому по делам его…

– Грех так выражаться!

– Ты чего Дюшу защищаешь? Пожалела? Вину чувствуешь, что Имбрякин к тебе ушел? Не заблуждайся! Венька не сам ушел, а она его отпустила. И с тобой он был ровно столько, сколько позволено ему. Там – дала, а тут – взяла… Она не то, что свое – она чужое не уступит!

– Люда! Люда, ты слышишь, что кричишь? Тише, пожалуйста. Кругом люди.

– Пусть все слышат! Я скажу! Я ей прямо в лицо скажу!.. Мочи нет терпеть… Так вот! Решено. Смена моя закончена. Ты здесь. Проходи. Я тебе дела передала.

– Да, спасибо.

– Мне бежать надо. Я даже пересидела. Еще до этого надо было уйти. Сегодня же праздничный митинг на площади. В десять часов.

– Ты после ночи пойдешь? Тем более, после эдакой сумасшедшей ночки? У тебя же минутки свободной не выпало, чтобы прилечь.

– Прилечь!.. Ладно, пережили. Я Тамарочке обещала пособить. На митинге Колесников речь произносит – положено, он ведь мэр. Тамарочка собралась прийти, посмотреть, похлопать. Девочка хочет выглядеть сногсшибательно – чтобы тылки рты раскрыли, и Сережка осознал, какое счастье ему привалило. Маечка со стразиками, юбочка покороче – а че? ножки у нас не подкачали. Шпильки круглоносые я ей купила в Дюшином бутике – купила, а не из милостыни выпросила! Спрашиваю дочь – ты до площади на каблуках доберешься? и там простоишь? Но она для жениха старается… Тамарочка попросила ее причесать. У меня хорошо получается локоны завивать. Это ж времени требует! Прям не знаю, что сначала сделать. Думала добежать до Дюши, посмотреть ей в глаза. Заодно убедиться, что племянник освободил квартиру. Успею?

– Слишком много дел. Навряд ли успеешь.

– С Дюшей поговорить подробно надо. Ох, и выскажусь я!.. Или лучше к дочери успеть?.. Так, Лариска, я пошла. Ты остаешься на хозяйстве. Все обговорили. С ресепшена надолго не отлучайся – мало ли что. Варвара Ядизовна у себя. Клобы умчались куда-то – пехом, ихний Лэнд Ровер во дворе на приколе. Ключи Клобов в ящике стола. Не знаю, как у тебя день сложится. Мне хватило. Кормить начальство или гостей – не твоя обязанность. Бар можешь открыть. Медведь Поворотов полбутылки коньяка выхлестал – он вернется и еще потребует. Другим тоже предложи – по обстановке. Главное, про кофе не забывай. Не вари кофе для мелкой шушеры. Растворимый из банки сойдет. Хороший кофе – только для Варвары Ядизовны.

– Поняла. Все выполню. Только…

– Чего – только? Лариска!

– Я никогда не работала в гостинице. Непривычно. Боюсь ошибиться… Меня обратно на завод не возьмут. Всех табельщиц уволили, кроме двоих в ОТиЗе, им на компьютере программы запустили – должны справиться.

– А че справляться-то? Скоро и те двое не понадобятся. Выгонят неделей позже. Работники стройными рядами на выход!..

– Никогда раньше такого не было. Борис Сергеевич не сделал бы…

– Васыр – не директор. У нас сейчас Варвара Ядизовна. Ее из холдинга прислали. Начальству виднее. А ты, Лариска, не болтай языком. Ты не на заводе – в Маре работаешь. Молчи и улыбайся на ресепшене.

– Да. Голова кругом идет – куда податься? Одна я, сын в Кортубине учился… И так оклад небольшой, а тут дополнительные расходы. Я в кредит влезла… Столько денег! не расплатиться… Надеялась, сестра приедет с деньгами, а она вон как вернулась – без ничего…

– Ты мне жалишься? Я сама без мужа! Что он есть, что нет его…

– Ты поймешь. Мне нельзя ошибиться!

– Ниче сложного. И не гостиница здесь давно. Постояльцев не селят. Наверху директорша и ее подручные Клобы.

– Вот-вот. Какие они? Что скажут, если…

– Вопросы. Любопытство не поощряется. Твое дело маленькое. Я сколько раз обязанности повторяла? Торчишь на ресепшене, отвечаешь на телефонные звонки. И кофе. Варвара Ядизовна не может без кофе. Ты помнишь, как она любит?

– Ну… да…

– Никаких «ну»! Не годится совершенно. Кофе – слабость директорши. Она сразу почувствует, если не так. Просто пить не станет. И тогда тебя уволят.

– Я очень постараюсь.

– Забудь про кофемашину. Она для гостей, которые приезжают в Мару для встреч, совещаний. Им варят много кофе. Пакеты с зернами в шкафу. Молоко в холодильнике. Только не вздумай подавать эту бурду Варваре Ядизовне. Кофе для нее я держу отдельно.

– А то что?

– Вылетишь с треском… Для директорши маленькая серебряная турка на две чашки, если с молоком, и одну, если без. Кофе уже смолото, засыпано в банку. Три ложечки с горкой на турку. Варвара Ядизовна любит горький. Ни в коем случае не на газу варить – вон электроплитка. Сахар не клади никогда!

– А как я узнаю, что она хочет кофе? У меня нет телепатических способностей.

– Не умничай. Варвара Ядизовна всегда позвонит и скажет. И ты не суетись. Лучше сделай все, как надо. Она не терпит неаккуратности. Лучше задержаться, чем поспешить… Давай, Лариса, принимайся за работу. Заболталась я с тобой… Ухожу! Никого на второй этаж не пропускай. Даже если заявят, что для расследования. Нечего там расследовать! Вор убежал – вот пусть и ловят. С собаками или ворпанями. Варвара Ядизовна не терпит, когда ей мешают.

Лариса проводила сменщицу до боковой двери – не центральным же входом пользоваться прислуге! Попутно заверила, что помнит ее ценные указания и будет неукоснительно их соблюдать. Наконец, Кулыйкина удалилась, вместе с ней стихнул бурный словесный поток, атмосфера в гостинице успокоилась. И вправду, довольно потрясений!

Лариса заступила на смену. В закутке за стойкой – перед своим шкафчиком – она переоделась в гостиничную форму. На стройной фигуре коричневый халатик сидел хорошо – где надо собирал складки и где надо не топорщился. Вполне приличный наряд, а не одеяние служанки. Вообще, Лариса, когда не чувствовала на себе чужих взглядов, преображалась – распрямлялась, движения обретали свободу и плавность, взгляд переставал прятаться. В женщине было столько мягкости, неосознанного очарования, что Имбрякин ни разу не пожалел о своем выборе. Светлый волос щекотал кожу. Лариса забавно морщилась, вспоминая странный инцидент, качала головой. Хорошо, что ночь позади, и начинался обыкновенный день. Или необыкновенный – праздничный, 9 мая 2008 года. Дальнейший порядок можно предсказать и объяснить. Все можно объяснить. Например, шаркающие шаги в коридоре, стук и вслед за ним плеск воды – уборщица притащила полное ведро и уронила швабру, выражая тем самым недовольство, что должна вывозить грязь за ночными посетителями, а их случилось немало. Лариса собрала на поднос стаканы, рюмки – это тоже надо вымыть и убрать по местам.

Напрасны надежды, что на дневную смену хватит неожиданностей. Заверещал телефон. Лариса вздрогнула. Звонок через гостиничный коммутатор – резкий, требовательный. Загорелся огонек на пульте, и Лариса внутренне сжалась. Ответила без промедления.

– Слушаю, Варвара Ядизовна.

– Вы… вы там? Как вас звать?

– Что?.. Лариса…

– Хорошо. Очень хорошо. Лариса, сварите мне кофе. И предупредите шофера. Мы сейчас поедем в мэрию. Митинг ожидается. Но быть надо раньше. Вы все поняли?

– Да. Я принесу кофе. Пять минут.

Положив телефонную трубку, Лариса заметалась. Перерыла в памяти Людмилины наставления. Насыпала в турку особый кофе. Включила электроплитку. Налила в ковшик молока, чтобы тоже вскипятить.

– Так… сколько ложечек? две, три? Она же пьет горький… Ах, ладно… И молоко…

Бормоча себе под нос, Лариса совершала приготовления. Персональная кофейная чашечка госпожи Пятилетовой стояла в шкафу – эдакая инфантильная розовая, с золотым ободком, из фарфора. Лариса осторожно взяла ее кончиками пальцев, полюбовалась и оторвала взгляд – он тут же уперся в окно. Чистое прозрачное стекло – совсем не зеркало – но тоже в своей пластиковой раме. Повинуясь безотчетному внутреннему чувству – то ли боязни разбить чашку, то ли еще чему-нибудь – женщины застыла. Она почувствовала – да, именно почувствовала – что-то происходит. Неужели ночь не исчезла окончательно? И вор не сбежал, а по-прежнему прячется за горшком с монстерой? Ничуть не удивительно… Тонкий фарфор в Ларисиной руке жалобно зазвенел.

Не вор!! В эту самую минуту – нет, не со стороны деревни Чмаровки, а со стороны Нового Быта – по обочине Проспекта Космонавтов к гостинице подошел человек и остановился напротив центрального входа (Ларисино окно как раз слева от него). Худой мужчина в просторном плаще и кепке. С худой – не воровской – задницей. Борис Сергеевич Васыр. Он энергичным шагом преодолел дистанцию от подвесного моста до Мары, дабы исполнить намерение, родившееся в разговоре с Мобутей – объявить о бескомпромиссном поединке. Вопрос – как?? практически?.. Войны между странами начинаются по международным правилам. Драки между индивидуумами – тоже понятно и безобразно. А тут как быть? У Васыра нет перчатки, чтобы благородно бросить в лицо противнику – да и кому? женщине? Интересно, как решился этот вопрос?

Разумеется, Васыр не заблуждался – ему здесь не рады. То есть три главных обитателя – Варвара Пятилетова и Клобы – его заклятые недруги. И хватит притворяться. Маски сброшены! Ирэн разоблачила рыжих братьев, и Утылва (в том числе Васыр) все узнала. Экс-директор ТыМЗ не испытывал смущения или другого неудобства. Занял позицию там, где его хорошо видать с любых точек на фасаде Мары. Расправлены костлявые плечи. Носки ботинок выброшены наружу. Голова в кепке вскинулась, носяра уперся в небо (не иначе как). Глаза в щелках под кустистыми бровями. Кулаки выпирают из карманов плаща. Вызывающая поза – это еще слабо сказано. Васыр застыл молча и монументально – он не кричал, не делал ничего, чтобы привлечь внимание, но был твердо уверен, что его заметили. Та уверенность сродни Ларисиному чувству, когда зазвенела Варварина чашка – опять же мистика! На втором этаже – в окне госпожи Пятилетовой – волна прошла по шторам. Васыр подождал еще; не мог отказать себе в удовольствии – сладком для мужчин напряге перед открытой дракой.

За его спиной поднималось от Пятигорья красное солнце. Угол падения лучей менялся, и тень Васыра на асфальте – вопреки физическим законам – растягивалась в длину. Неожиданно рядом возникла еще одна тень – не человечья. Тело на четырех конечностях – с одного боку круглая голова с ушами, а с другого широкий веник (очевидно, хвост). Страхолюдина! ах, тень не людская, а кошачья. Кот – известный всей Утылве питомец бабы Лиды – Кефирчик. Покойницу схоронили два дня назад, а он это время скитался на улицах (даже успел стащить чье-то сало; ну, не чье-то – не мое и не ваше, а просто соленое сало, разбойник!). Коты – чувствительные и даже мистические животные. Несомненно, Кефирчик тоже почувствовал – как все участники безмолвной сцены. Вот и бедная Лариса на ресепшене не издала ни звука, глаза ее почти вылезли из орбит…

Дальше – больше. Безумная – немая сцена как в Гоголевском ревизоре. Только гораздо безумней – солнечный свет сыграл так, что (опять же вопреки законам физики) тени от двух тел, находящихся рядом в сравнении – человека и кота – очутились чудовищно несоразмерными. Тень кота выросла до гигантской величины, достигла фасада Мары, и окна первого этажа поблекли. У Ларисы расширились зрачки – она оторопела с чашкой в руке.

Насладившись сценой из русской литературной классики (баба Лида хорошо учила! хотя в те далекие времена еще не бабушка, а девушка) – не меньше пяти минут, что показались вечностью – Васыр презрительно хмыкнул, повернулся и нарочито медленно зашагал прочь. Кефирчик, превратившись в обычного кота, потащился за ним, заметая хвостом. Давешнее Васыровское обещание Мобуте исполнено. Война объявлена. Таким странным образом.

Лишь тогда Лариса Имбрякина, дежурный администратор на своем рабочем месте – на ресепшене в гостинице Мара – очнулась. Она судорожно вздохнула. В ноздри проник крепкий приятный аромат – кофе сварился. И сразу – шипение, лопание волшебных пузырьков.

– Ой, молоко убежало…

ГЛАВА ПЯТАЯ

*

Среди исконных тылвинских фамилий неоднократно упоминались Щаповы. Крепкое, зажиточное и самостоятельное семейство. Предки Щаповых были среди переселенцев, основавших Утылву. Занимались тяжелым крестьянским трудом – больше всего выращивали пшеницу, на ней поднялись. Как и Чиросвии. Рачительные хозяева. Просторный дом в Утылве. Десятки гектаров плодородной земли. Лошади, коровы, овцы. Молотилка. Имелись постоянные работники и нанимались сезонные батраки с хуторов. Хозяйство расширялось, достаток прирастал.

Щаповы и Чиросвии образовывали, так сказать, верхушку местной общины – и вовсе неплохую. Сельские богатеи еще не оторвались от крестьянских корней – это было лишь первое или второе поколение, которое само не кожилилось на земле, исполняя тяжелую работу, а с помощью наемного труда создавало и с прибылью продавало созданные продукты. Чиросвии владели мельницей. Щаповы помимо традиционной деятельности нашли иной род занятий, начавшийся с оригинального интереса и приведший к весьма успешному предприятию. Один из Щаповых после военной службе на Кавказе, приобрел страсть – изготовление деревянных тростей. Финансы семьи уже позволили ему отдаться этому делу, а подходящее сырье оказалось под рукой – ясень, клен, береза. Щаповы смекнули быстро – отказались от услуг посредников и организовали свой прибыльный бизнес. Палки снабжали, как сейчас бы выразились, своим логотипом. Крепкие, добротные, с изогнутой рукоятью. Украшенные резьбой и покрытые лаком. Продукция разлеталась по Уралу, в Поволжье. С отъездом Щаповых из Утылвы в конце двадцатых годов промысел заглох и так не возродился. Другие проявления Щаповских деловых талантов – получили выгодные подряды на строительстве железнодорожной станции; на своих лошадях возили грузы, снабжали провиантом строителей. По доходам они даже переплюнули Чиросвиев, но на отношениях это не сказывалось.

Иван Семенович Щапов – еще дореволюционный патриарх семейства – водил дружбу с братьями Ларионом и Калиной Чиросвиями. Знаменитый Гранит Решов – тогда еще хуторской парень Грицан Решетников – работал у Щаповых. И отношения между хозяином и батраком, очевидно, складывались неплохо – одну сторону удовлетворяло усердие работника, а другую отношение и плата. Спустя много лет Гранит Решов, находясь на вершине своего могущества (в должности начальника ИТЛ№9) выручил прежних покровителей, ставших простыми пролетариями на строительстве КМК. Решов отблагодарил Щаповых. Значит, не таким он был мерзавцем (а вы как его представляли?).

Нравы в Утылве простые и скромные, верхушка жила, ничем особенным не выделяясь на общем фоне. Да, конечно, они имели дома, имущество, кое-какие капиталы. Но жизнь в степи, в небольших хуторах и селах, подчинялась своим – тутошним, природным – законам. Труд тяжелый и размеренный, по строгому календарному циклу – от сих до сих. Результаты конкретные – можно увидеть глазами, пощупать руками, употребить. Отвлеченные мысли не вмещались в исконный порядок вещей – значит, зачем они? Главная забота, идея фикс, материальный и духовный стержень бытия – выращивание пшеницы. Другие зерновые культуры – овес, рожь – сеяли для скота, еще ячмень, горох выращивали для семьи. Но пшеница на первом месте. Степные почвы и сухой жаркий климат подходили для ценных, твердых сортов. Такая же пшеница из соседнего Оренбуржья еще до революции награждалась дипломами и медалями на заграничных выставках. Ну, тылки пшеницу не экспортировали – они ее выращивали. Случались, конечно, неурожаи и даже голод, но, как правило, подобные факты из ряду вон. В Утылве – на земле довольства и счастья – не было голода. Тылки нарабатывали себе на прокорм и не только. Вкалывали так, что пот съедал исподнее, и сами поесть любили. Мясо – говядина, свинина, баранина, птица – гуси, куры. Речная рыба. Каша, пироги, блины, ватрушки. И исстари повелось: никакая иная пища не могла заменить хлеба – он всегда во главе стола. С хлебом стерпишь нехватку чего-либо, а без хлеба придет бедствие. Существование тылков подчинялось примитивным истинам, и они даже не понимали их гнет. Другой жизни не знали. Здешние аборигены объединялись в общее архаичное племя, в нем к началу двадцатого века наметились черты разложения – все строго в рамках исторического материализма (который у нас теперь накрылся). В Утылве появились богатые фамилии – Чиросвии и Щаповы. Но до классических капиталистов – эксплуататоров они не дотянули. Время не позволило – и совесть. Теперь смешно звучит?

Законы общественного развития объективны. Что должно рухнуть – рухнет обязательно. Как неэффективное производство на ТыМЗ. Тысячи совковых моногородков в России – каждый со своим ТыМЗ. И даже огромная держава – целая 1/6 часть суши (или не 1/6? ох, обкорнали нас…). Тогда все зря? все было зря? рухнуло, упало в бездонную нору к ворпаням? уж они воспользуются… Люди – странные существа. Не только Чиросвии или Щаповы. Жаль только, что нам не с кем сравниваться, чтобы почувствовать эту странность. Но если попробовать? Например, люди страннее (и страшнее) ворпаней – по крайней мере, люди наворотили делов гораздо больше и с катастрофическими последствиями. Да ворпани – просто милые рыжие зверьки перед мега-злодеем Гранитом Решовым. Или ворпани есть часть здешней сказки – образец постоянства, собственной (ну, нечеловеческой, понятно) морали. Сказочные враги людей. Некий противовес в природе. Нельзя же одной стороне бесконечно злодействовать. Как раз предателями – или скажем мягче, отступниками – в нашей истории выступили именно люди. Несчастные отступники – потому неважно, что или кого предал, в мелочах или по-крупному – все равно вперед предал себя!.. Ах, не понимаете? Аристарх Кортубин обличал товарищей, ставших врагами народа – Ивана Глайзера и даже своего протеже Александра Анютина; Антон Кулыйкин оговорил друга детства Грицана Решетникова; Сатаров Пров Прович и Васыр Борис Сергеевич благодаря своему директорскому положению прибирали к рукам бывшие советские заводы, презрев идеалы комсомольской молодости (ведь не родились же они с мечтой стать олигархами!). Сколько еще в этом длинном списке Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей, и Михал Сергеевичей – смело включайтесь в их ряд! И дочка Решова – наша добрая бабушка Лидия Грицановна – правильно сказал Васыр: никто ее толком не знал, а узнал бы – ахнул! Что могут ворпани? напугать до ужаса глупую девицу в красной юбке? больше ничего… Сколько людских судеб – столько же несправедливости, разбитых надежд и отчаяния. Тьма тьмущая, перед которой просветлеют самые глубокие норы под Шайтан-горой. Почему? за что? Человек лишь хочет счастья. Ну, и самые лучшие из нас хотят счастья не только для себя.

Тылки – они простые, не столь продвинутые. Совсем не гении злодейства. Наивные провинциалы. Но и ворпани тоже – просто звери – пусть и сказочные.

Продолжим про тылвинских богатеев. Они сохранили привычный образ жизни и вместе образ мыслей. Внешне не отличались от сельчан. Носили все то же – рубахи и порты из холстины, суконные штаны, зипуны; зимой овчинные полушубки, армяки с верблюжьей шерстью. Обшивались в Утылве – и все на один манер. Затем одежда стала из покупного сукна. Появились картузы, пиджаки, пальто, брюки. Щаповы по торговым делам много ездили, привозили образцы городской моды. Примеры успешной мимикрии. Ворпани тоже так умеют – принимать вполне благообразный рыжий вид, надевать итальянские белые рубашки. Но внутри остаются ворпанями. Так и местные богатеи внутри остались прежними тылками. Не исправить. Ларион Чиросвий – рослый, могучего телосложения – лично таскал тяжеленые мешки с мукой и азартно откликался на любые подначивания помериться силами. Предположительно надорвался однажды и умер молодым.

Интересные эти братья Чиросвии. Любой рассказ об Утылве обязательно содержит упоминание о братьях. Мечтательность у них в крови. И некая отстраненность, обособленность. Ларион – порывистый, проницательный, насмешливый, а Калина – сдержанный, медлительный, дотошный. Самый рыжий из них – Ларион. У Калины жидковатые русые волосы. Любимая Калинина внучка – младшая, Божана – тоже рыжая, не в родного деда, а в двоюродного; зато старшая, Фаина, унаследовала резкий ум Лариона. Чиросвии разбогатели усилиями Лариона – у него и коммерческая жилка играла, и удача сопутствовала. Калина просто продолжал дело брата, не выказывая ни особых талантов, ни любви. Мельница работала, но бизнес не расширялся и роста доходов не давал. Впрочем, денег хватало на всех Чиросвиев – деда и двух девчонок. Сын Калины Егоровича Андрон погиб в начале империалистической. Чем дальше в послереволюционной России, тем деньги становились более опасными. В конце двадцатых годов мельницу изъяли из частной собственности. Калина тогда был больным стариком, абсолютно равнодушным к утрате семейного имущества – и не только мельницы.

Каменный дом Чиросвиев доныне сохранился в Кашкуке. В тридцатые годы лишился прежних владельцев естественным путем. Старый Калина умер; внучка Фаина, выйдя замуж за местного коммуниста Антона Кулыйкина (тому, вообще, нафиг буржуазное наследство), отказалась от своих прав на дом (не дом – две комнаты в нем); ее младшая сестра Божана умерла. Особняк национализировали и использовали под различные нужды – в последнее время там размещалась частная аптека. Дом Щаповых снесли при послевоенной застройке Кашкука. Уцелела лишь мастерская по изготовлению тростей.

Чиросвиев нельзя назвать успешными в коммерции, состояния они не нажили – и не могли этого достичь. При всем желании, а Чиросвии не желали. Материальное благополучие семьи покоилось на заделе Лариона. Но никто в Утылве не считал Калину неудачником – напротив, его уважали за честность и справедливость, рассудительность. Изначально братья не тряслись над богатством, на себя тратили скромно, помогали сельчанам, жертвовали церкви, хотя сами не слишком верующие – больше по привычке. Все правильно. На что же издавна полагалось жертвовать? На церковь, на сирот да на убогих. На нужды общины. И Чиросвии своим отсталым мировоззрением не понимали – как же иначе? Наверное, Утылва – сказочное, идеальное место. Даже богачи здесь – не типичные мироеды. Им, конечно, нравились деньги. Нам всем нравятся.

Теперь все в прошлом. Не важно.

Автор тоже чувствует свою принадлежность к прошлому, которого уже нет. Сгинула целая эпоха – интереснейшая! С ней часть жизни автора – туда же. Словно отражение в дивьем зеркале исказилось и пропало. Сказочные фокусы! Утащил Кефирчик сало – и теперь с концами – сожрал!! Но ведь у многих людей исказился смысл жизни – как должно быть правильно и справедливо, и прогрессивно. Как они согласились бы жить. А по-другому – как стало – не согласны. Например, у В.И. Имбрякина и его младшего коллеги по техотделу ТыМЗ К. Кулыйкина не получилось совсем. Но есть другие, кто отыскал в себе душевные силы жить с подобным неразрешимым противоречием. Особенно тяжким, что советский менталитет абсолютно не допускал этого «неразрешимого», когда -

А тут непонятно и неразрешимо. Но некоторые смогли. Удивительно и завидно. Кто же? Да Владимир Игнатьевич Щапов – бывший мэр Утылвы, ныне тихий пенсионер, живущий в частном доме в Кашкуке. Про Щаповых-то мы позабыли!

Володя Щапов родился в семье полноценных кортубинских жителей – не в Утылве. Это уже третье тамошнее Щаповское поколение. Как же они оторвались от своих корней? Сын семейного патриарха Ивана Семеновича, Семен – то есть, Иванович – с женой и детьми покинул родину, опасаясь попасть под каток крутых перемен в период Сталинского Великого Перелома, когда в здешней степи создавались колхозы. И рядом с Утылвой тоже образовано коллективное хозяйство, местные энтузиасты во главе с Антоном Кулыйкиным собрались присвоить ему имя героя большевика Кирилла Солина. Хотя Щаповы предусмотрительно ужали свою деятельность – не имели они уже столько земли и скота, не эксплуатировали наемный труд. Оставили себе мастерскую, где сами и работали. По факту и по документам сделались ремесленниками – кустарями, чей доход основывался на изготовлении тростей и палок. Конечно, не сельские пролетарии, но и не эксплуататоры – исчадия ада. Щаповы наслышаны о тяжкой участи лишенцев и испытывали сильную тревогу – кого ж в Утылве раскулачивать и лишать прав? Кого-то же надо, если советская власть требует! Кандидаты на лишенцев – Щаповы и Чиросвии. Однако не найдется среди тылков (не среди ворпаней) первостатейного мерзавца, кто тронул бы Калину Егоровича Чиросвия. Во-первых, Калина для всех (даже тылвинских коммунистов) – авторитет. Во-вторых, одряхлел он и обезножил, не встает с кровати, долго не протянет – и что? тащить больного старика? куда? и за каким х…? А в третьих, местный заводила Антон Кулыйкин женился на Калининой внучке – Фаине, и теперь они родня. Как не крути, а показатели по чистке села от чуждых элементов будут выполнять за счет Щаповых – больше нет никого. Вдохновленные подобной перспективой, молодые Щаповы готовы отправиться хоть на край света – но туда не потребовалось. За две сотни километров от Утылвы, в деревне Батя возводили металлургический комбинат. Щаповы определились на строительство и поселились в брезентовом поселке. Отнюдь не райское место. Все уже описанные бытовые прелести. Роптать бессмысленно – так лучше, чем в ИТЛ№9. Хотя почему лучше? Добровольные строители гиганта индустрии еще жили в палатках или сооружали землянки в Коммуздяках в то время, как первые капитальные бараки поднялись рядом с площадкой в лагере для зэков. Жизнь по обе стороны от колючей проволоки не сильно разнилась. Все равно бежать некуда. На стройке гремели подвиги бригады Прова Сатарова. Но и Семену Щапову повезло отличиться – многотиражка Трудовая Вахта напечатала его портрет, и подпись гласила: «Новичок на строительстве С.И. Щапов на месте бетономешальщика демонстрирует большевистские темпы – это пример сознательного отношения. Борец за наивысшую производительность труда». После окончания строительства Семена Ивановича направили в литейный цех, там он превысил вредный стаж почти дважды, доработал до пенсии – фактически до смерти. С.И. Щапов давно умер, похоронен на кортубинском кладбище. Один из его сыновей – Игнат – как раз отец нашего Владимира Игнатьевича.

Семен Щапов среди первых построил землянку в Коммуздяках – счастье-то какое! после собственного дома на родине предков. Слишком сильны очутились тылвинские устои, что Щаповы на новом месте постарались их возродить. Было по всякому – и хорошо, и плохо, трудно, а еще была война. ИгнатСеменович Щапов призывался на фронт, воевал в пехоте, был ранен, награжден медалями «За оборону Москвы», «20 лет победы в Великой отечественной Войне 1941-1945г.». Брат Игната Савелий с войны не вернулся. В стране – и в Кортубине, и в Утылве тоже – наступило мирное, спокойное время, о прошлом вспоминать нет нужды, и это прошлое – как блуждающая гора Марай – скрылось из жизни Щаповых аж на целых два поколения – Семена Ивановича и его детей. Теперь у тех детей уже собственное взрослое потомство. Семейство Щаповых продолжилось. Постепенно в Коммуздяках рядом вставали два дома – Щаповы и Тубаевы соседствовали.

Наш герой – Щапов Владимир Игнатьевич – старший сын. Как и вся Щаповская порода – крепкая, цельная, серьезная. Володя родился после войны – в новом справедливом мире, когда коммунизм был уже на подходе – вот-вот. Учился – не на отлично, но без резких всплесков. Осваивал с равной готовностью технические и гуманитарные предметы. Учителя претензий не имели – обычный пацан, не без ленцы и гонора, твердый середнячок. В Володе всего в меру – в меру успевал, в меру ловчил, в меру дрался и самоутверждался в пубертате, в свой срок включил мозги, повзрослел – с ним вполне можно договориться и сверстникам, и взрослым. Счастливое советское детство и юность. Детсад; затем побыл октябренком – внучонком Ильича. Пионером в составе звена в классе – решал дроби, зубрил Пушкина и писал сочинения про Зою Космодемьянскую и Марата Казея, веселился под новогодней елкой, ездил в летний лагерь и и участвовал в зарнице, каждую осень со всей школой собирал картошку на колхозных полях, играл в футбольной команде и посещал кружки в Стальконе. Лучшая пора. Для всех детей в Кортубине. Комбинат работал надежно – платил зарплату тысячам горожан, обеспечивал социальным жильем. Новоселы получали обычные тесные квартирки с кухоньками в шесть квадратов – и были на седьмом небе от счастья. Хрущовки, а потом и брежневки вытягивались одинаковыми рядами в одинаковых дворах в спальных районах на окраине, а старая часть Кортубина блистала сталинским ампиром (конечно, гораздо скромнее, чем в столице). Площадь Труда с фигурой Аристарха Кортубина на постаменте перед Управлением КМК – зданием из серого камня – жемчужиной городской архитектуры, культурным памятником. Улица Социалистическая с трамвайными рельсами и троллейбусными линиями, сталинками, арками, фонтанами. Зеленые скверы, цветочные композиции, Дворец Культуры Сталькон. Стадион Сталькон. Корпуса КорИСа – Института Стали, интеллектуальной штаб-квартиры всей кортубинской индустрии – царства чернины. И как могучие, надежные стражи над городом возвышались комбинатовские трубы. Клубился дым, Кортубин жил в ритме рабочих смен – целенаправленно, стабильно. Все определено Коммунистической партией и правительством, расписано в пятилетних планах. Так было – и так будет впредь. Ну, что тут скажешь?..

Вот и начнем… найдем, что сказать. Тот самый А. Кортубин в шинели и в чугуне – то есть, не советский деятель, а памятник ему. На октябрьские праздники Володя Щапов с другими пионерами стоял перед памятником в почетном карауле. Славная традиция – пионерский пост перед главным памятником города. Будущее отдает дань уважения героическому прошлому. На десять минут детская фигурка в белой рубашке, красной пилотке и красном галстуке застывала – рука поднята над головой в салюте. Выдерживали, не шелохнувшись. Затем, печатая шаг, подходил новый пионер на замену. Огромный истукан и ребенок. Мимо шли на работу кортубинцы, и никто не хмыкал – уважали торжественный момент. А у мальчишек замирали от восторга сердца… Это да, но следующее поколение юных кортубинцев – Герман Сатаров, Максим Елгоков и др. – уже не стояли у памятника и не могли понять и разделить эдакий восторг. Наверное, так все начинается – точнее, заканчивается? Потихоньку – по одному камешку, пузырьку, мальчику… Касается обычного человека и человека – легенды, увековеченного в чугуне, и целой страны.

Для полной ясности повторим – Володя Щапов стоял на пионерском посту на Площади Труда. И его рука в салюте за десять минут не обессиливала и не падала вниз. Он честно терпел. Рос активным, сознательным мальчиком – будущим мужчиной. Любой строй нуждается в защитниках – тех, на ком все держится, кого запрягают, и кто тащит. И Володя Щапов был не против тащить. СССР создали его предки – дед Семен Иванович тоже, потрудившись ударником на стройке КМК и потом в литейке; отец Игнат Семенович с оружием защищал страну, дядя Савелий погиб на войне. Подоспела очередь внуков. Во взрослой жизни надо поступать честно – если ты мужчина. Все правильно. Потому биография Владимира Щапова сложилась именно так, а не иначе. После школы отслужил в армии – тогдашней провинциальной молодежи в голову не приходило увиливать. Затем учеба в Кортубинском политехе, диплом по металлургической специальности. Инженерная должность на комбинате. Девушек после института посылали в отделы, а парней совали прямо в пекло – на производственные участки. В. Щапов стал самым молодым мастером в новом цехе – на запущенном широкополосном универсальном прокатном стане. Пример последней советской модернизации на КМК. Комсомольская деятельность. Молодежные бригады, встречные планы, социалистическое соревнование, движение новаторов и рационализаторов, субботники и пр. Энтузиазм. Как писали в казенных характеристиках «мастер В. Щапов завоевал доверие своих товарищей, принимал активное участие в освоении передовой технологии, выступал на республиканском семинаре по обмену опытом строительства прокатных станов РСФСР на примере стана КМК. За досрочный запуск стана в эксплуатацию комсомольской организации КМК вручили Памятное Красное знамя ЦК ВЛКСМ». Владимира Щапова избрали сначала заместителем, а потом секретарем комитета комсомола комбината. Карьера начиналась честно, удачно. Дороги наверх открыты. В. Щапов пошел по комсомольской линии – его работу вовсе нельзя назвать синекурой. Избран делегатом на 18 съезд ВЛКСМ. Парень рабочего происхождения с Урала отнесен к перспективным кадрам. Очередное повышение – глава кортубинского горкома комсомола. Дальнейшее образование – Всесоюзный заочный финансово-экономический институт в Москве, где спустя время защитил диссертацию. Кандидат экономических наук. Получил назначение в организационный отдел ЦК ВЛКСМ. В конце восьмидесятых годов крутой разворот в судьбе – направлен в Афганистан советником, приходилось участвовать в боевых действиях (очевидно, армейская школа пригодилась). Продвижение энергичное. В. Щапов успешно одолевал этапы своеобразной обкатки будущих руководящих кадров (разумеется, работая в ЦК ВЛКСМ, он уже состоял в партии). Набирался опыта, матерел. Не малодушничал. Это советская школа лидерства. Причем всерьез – не через блат и иные специфические приемы. Конечно, попадали во власть случайные личности, карьеристы и интриганы, чьи-то родственники или протеже, бессовестные подлецы, но они не впрягались в государственный воз, и с них какой спрос? даже не спросишь «Вы что, с Урала, что ли?». Да, Щапов с Урала – и да, предвижу вашу иронию: тот, другой уралец тоже не был только лишь карьеристом. Ну, пил, любил власть, выступил пробивным тараном против старого государственного механизма, пораженного склерозом своей элиты. Но не только. По крайней мере, хочется верить. В 90 годы он олицетворял собой неизбежность перемен. Но ведь он тоже был коммунистом!

Вот это «не только» (??) сыграло с Владимиром Щаповым жестокую шутку – с честными намерениями угодить в западню – а дальше до Утылвы шаг шагнуть. Так получилось, что он по собственному желанию выпал из обоймы перспективных кадров для центральных органов. Упс! как Кефирчик одним взмахом хвоста вымел вон. Внезапно все оборвалось. Карьера Щапова стопорнула даже раньше краха Союза. Ему тогда было сорок лет – прям магический возраст – возраст подведения итогов первой половины жизни, критической оценки. Что пережил, передумал, переломал внутри себя – никому не говорил. После вывода войск из Афганистана он решил вернуться из Москвы на родину – в Кортубинскую область. С вершин Пятигорья столицы в глубокую нору. Без всяких объяснений. Друзья (а они имелись у Щапова везде, где довелось поработать – человек он компанейский, справедливый) устроили ему новое назначение уже по партийной линии – сперва в промышленный отдел Кортубинского обкома; затем еще одна – последняя – неожиданность – Щапову предложили, и он без долгих раздумий согласился занять должность первого секретаря Тылвинского горкома. Фактически стать хозяином Утылвы.

Кортубинская область – обширный промышленно-аграрный регион. Далеко от Москвы – у черта на куличиках. Единственный крупный город – Кортубин, и его главное предприятие – металлургический комбинат союзного подчинения. Отсюда редко уезжали на повышение – ну, разве что специалисты на такие же металлургические производства, а чтобы на партийные или государственные посты – этого нет. Считалось, что местные кадры способны справляться лишь в привычных условиях – ради их блага не трогали. Циничное правило – такие безнадежные провинции должны пахать и подчиняться центру. А сейчас иначе?

Продолжим логику, в свете которой действия Щапова не поддаются объяснению. Если для Москвы Кортубинская область – степное захолустье, то для Кортубина Утылва – дыра дырой. Из столицы в область могли прислать серьезно проштрафившихся, а как назвать тех, кто очутился даже не в Кортубине, а в Утылве? рухнул вниз, не задержавшись на промежуточном этапе? Что же надо совершить для столь позорного наказания? Ситуация больше странная, что означенный В. Щапов не производил впечатление раздавленного человека, потерпевшего крах своих планов. Он был открыт, свободен, ровного настроения, легко общался и ничуть не комплексовал. Не похож на неудачника. Видный, умный мужчина с безупречным послужным списком – просто этот список оборвался на нынешнем этапе. Чего искать в Кортубине или даже в Утылве? Щапов широко улыбался и кивком головы подтверждал – да! да, именно Утылва – У-ТЫЛ-ВА-А. Желанная цель. Чудеса, да и только.

Воцарение Щапова в Утылве произошло без проблем. Как заведено, представитель обкома – не какой-нибудь начальник, а рядовой инспектор (для здешней дыры сойдет!) предложил кандидатуру Щапова. Тогда в моде уже были демократия, гласность, плюрализм, и кортубинский эмиссар разговаривал без повелительных ноток в голосе – дескать, окончательное решение за вами – кого выбирать, а мы со своей стороны советуем для вашего же блага… Тогда за длинным столом сидели не простые тылки – члены бюро Тылвинского горкома – директор ТыМЗ Васыр Б.С., завуч школы Кулыйкина А.Н., секретарь заводской парторганизации Колесников Н.В., председатель профкома Цыбин, директор совхоза имени К. Солина Г. Сыродь и другие. Одного взгляда на них довольно – неискушенные провинциалы, запряженные лошади – но не пристяжные, а коренники на своих участках. И дело не в мозолистых руках и обгоревших до коричневого цвета лицах (хорошо, хоть не красного) – такая физиономия только у Сыродя, он занимался севом и мотался по совхозным полям. Агния Кулыйкина никогда физически не работала. Васыр давно запамятовал, как в молодости отстаивал смену возле станка. Это все люди, занимающие должности, но вот их манеры, мысли, отразившиеся чувства. И их слова.

– Ишь, из самой Москвы. Из этого Центрального Комитета. Ничего себе! – присвистнул Николай Колесников.

Агния прошипела:

– ЦК ВЛКСМ. Ты чем слушаешь, Коля?

– Ну, и хрен! К нам только ссылают… Что ж ты, паря? Угождал бы начальству – жил бы в Москве. По заграницам ездил. Лафа… Да ты и ездил!

– Какая заграница? Сдурел?

Теперь уже Васыр вмешался:

– Афганистан – не заграница. Не курорт. Человек исполнял свой интернациональный долг. Не умничай, не лезь!

– Я и не лезу. Взаправду он мечтал об Утылве. У нас тут рай!.. Постойте! Это который Щапов? Из Кортубина, говорите?

– Усек? Из Кортубина – не из Москвы.

– Эх, куда вас, Щаповых, занесло. Помним старого Ивана Семеновича – не лично, конечно. Могилка его на кладбище на пригорке. Их фамильное место. Калина Чиросвий – там, где кривая береза. Внучку Калинку недалеко от деда похоронили…

– Так этот из наших Щаповых будет?

– Из ваших… то есть, из наших. Не кричи ты, Цыбин. Здесь все хорошо слышат. Не на митинге в цехе…

– И не кричу! Вот еще!.. А ты, нашенский Щапов, позаботься о чем – заборчик и крест Ивана Семеновича надобно поправить – покосилось все, краска облезла… Ты хоть знаешь про Ивана Семеновича? Кто он тебе? дед? прадед?

– Э-э… предок мой. Отец – Игнат Семенович – рассказывал, что предок из здешних мест.

– Точно Игнат. И брат его – Сава. Внуков Ивана Семеновича так звали… Сходи на могилку-то, наследник. Пусть не племянник, но тоже наследник. Уважь память деда.

– Схожу. Непременно схожу. Сделаю все.

– Хорошо, если так… Но вы ведь давно в Кортубине обретаетесь. Сюда носа не кажете. Забыли, где она есть – Утылва – и есть ли вообще.

– Это личные разговоры… Товарищи! У нас бюро горкома, а не посиделки на лавочке. Мы собрались для решения важного вопроса.

– Ах, ты начальником хочешь стать?

Щапов взглянул открыто и неожиданно ответил:

– Хочу. Выберете меня – буду стараться. Честное слово. Не подкачаю.

На том заседании за В.И. Щапова проголосовали единогласно. Началась вторая половина его жизни, отличная от первой. В Утылве.

Это уже было перед девяностыми годами. Власть КПСС в стране завершалась, силы иссякали. Партийная элита примеряла новое – демократическое – обличье. Сказка в новых декорациях. Атрибуты советской империи – красные флаги, портреты Ленина, партбилеты, научные труды вождей – вскоре изымут из употребления. Красное знамя уберут из конференц-зала в управлении ТыМЗ в кладовку, барельеф Ленина оставят – лишь бы стенку не разврачивать. Как до этого царские регалии – шапку Мономаха, бриллиантовую корону, державу и скипетр – что еще? ах, да, соболиную шубу. Через время кое-что снова извлекут на свет и потрясут, и торжественный ритуал воцарения на российском троне возобновится в византийском блеске. Все возвращается. Так может, в порядке очередности, народу вдругорядь предъявят Ильича в кепке вместо иконы? В России возможны невероятные вещи – к примеру, лики здравствующих вождей на мозаике в храме. И еще похлестче. Прекрасно. Для пущего эффекта автору тоже остается скреативить – прибегнуть к историческим параллелям: М.С. Горбачев очутился последним Генсеком и первым и единственным президентом СССР, а в безвестной Утылве В.И. Щапов стал последним секретарем горкома партии и первым, но не единственным мэром Утылвы. Это автор занимается притягиванием за уши. За уши ворпаней.

Биография Щапова, мотивы его поступков автору нравятся. Хотя он – человек отжившей эпохи. И с чего бы завидовать людям в тоталитарном государстве? Ведь тогда существовали только два типа: жертвы и палачи – черное и белое. Ах, еще борцы с режимом были – чего ж не побороли, не победили? Большевикам же удалось… Вот старик Порываев до сих пор не решил, кто он – коммунист или диссидент? А Щапов в себе уверен! Всем хочется верить, что живешь не зря. Верило большинство в СССР – и его сторонники, и противники.

Должность Щапова называлась по-разному – сперва партийный босс, затем всенародно избранный мэр. По итогам его руководства сейчас можно заключить: Утылве повезло. Очень пригодились организаторский талант, упорство, здравомыслие, ответственность и порядочность. Да неважно, как Щапов титуловался – важную горлатую шапку и соболью шубу не носил. Его срок – почти двадцать лет. Что за выражение! действительно, срок отбыл от звонка до звонка, и не на блатном местечке, а в самой, что ни на есть Утылве. За этот срок много чего свалилось на тылков, и еще больше пузырьков в Кляне и в стране полопались – вся советская система, булькнув гэкачеписто, потонула, а кто же крайний? Понятно, тылки (мы с вами – совки). Утылва не избежала испытаний – как в девяностые годы встал ТыМЗ (это в первый раз, а сейчас уже во второй – все снаряды в одну воронку). Прекратили выдавать зарплату, и воцарился натуральный обмен – по культурному, бартер. В Утылве живые деньги видели лишь на железной дороге, стремились туда попасть. Ничего, выдюжили. Местный народ, как и везде у нас

При чем здесь железная дорога? Ни при чем. Просто некрасовские строчки из русской классики. Ах, баба Лида – мировая бабушка!..

Вынесли не в последнюю очередь благодаря Владимиру Игнатьевичу Щапову. Он не занимался перестройкой, свержением режима, демократией – все эти годы просто и как-то буднично тащил свой воз. В Утылве не было митингов, разоблачительных компаний, пафосных дискуссий, которые тогда заполонили федеральные каналы. С привлечением все той же незабвенной классики: сам дурак! а подать сюда Ляпкина – Тяпкина! а вот у нас в Травкинском или Травянском – ой, Шаховском – районе; если же, вообще сравнить с 1913 годом… Зачем сравнивать? В 1913 году в Утылве железнодорожную станцию начали строить, не откладывая. Грязная пена из пузырьков не волновала Утылву – здешние места тихие, удивительной красоты как отражение вечности в Виждае, когда политические дрязги не достигают и не пачкают. Во времена сразу после Союза Утылва словно выделилась наособицу – прервала связи даже с Кортубиным. Эти годы были нищие, но неплохие – среди тылков еще не образовалось неравенство, и не обнажились большие несправедливости – ворпани еще не вылезли на поверхность из своих нор. Для прокорма люди вернулись на землю – на участках, выделенных на берегу Кляны, рядом трудились главный механик ТыМЗ Ю.Д. Анютин, начальник техотдела К. Кулыйкин, табельщица механического цеха Л. Имбрякина с сыном Лешей и сестрой Ириной – взяли в руки лопаты и айда! Да, тяжело, но голода не было.

Перечислим заслуги В.И. Щапова. В условиях начинающейся неразберихи и безалаберности завершил застройку Нового Быта – заселил все дома. Доведен до конца еще один долгострой – новая четырехэтажная школа на замену старой возле вокзала. На этом советская лавочка в Утылве закрылась – дальше уже только латание дыр, страховка узких мест, поддержание штанов. Особо вспоминается, как самой тяжелой зимой люди трудились в холодных цехах на ТыМЗ; отопление не включили даже в административном корпусе, и директор Васыр ходил в меховой безрукавке, с синим носом, злой и раздраженный; в квартирах тылков батареи согрелись к концу ноября, и единственные помещения, получившие живительное тепло – детские сады, школы, больница. И это пережили. Щапов и Васыр работали в дружной связке – их тандем обеспечил функционирование всего тылвинского хозяйства. В критический момент нашелся выход – пока ТыМЗ только пересаживался на коммерческие рельсы, выстраивал новые цепочки связей, искал подходящие условия кредитования, Щапов договорился с КМК о поставке местных продуктов (из совхоза им. К. Солина). Сначала опять же по бартеру (за комбинатовские стальные заготовки, нужные ТыМЗ), потом в расчетах появились деньги, и город вздохнул. Так тихо и трудно выживала провинция – все на плечах людей, подобных Щапову В.И., Сатарову П.П. Яркая обертка демократии переливалась не в Утылве и Кортубине – здесь зачастую неблагодарная пахота. Ну, Сатаров оценил свои труды в акциях КМК – может, он продешевил?.. Еще один удачный Щаповский проект – возведение на юго-востоке от Утылвы горнолыжного курорта «Редивей». Щапов нашел инвесторов, пригласил, убедил. Стройка предоставила рабочие места для тылков. С курортом связывали большие планы – сделать здесь новую Швейцарию, не меньше! Это был вариант для советского моногорода – хоть какая-то перспектива. И все бы хорошо, если бы не кризис…

В.И. Щапов принадлежал к лучшему числу советских людей. Без насмешки назовем их Homo soveticus – тип ранее не встречавшийся и выведенный искусственно в СССР. Они получили лучшее в мире образование (именно так!), впитали коммунистические идеалы. Чувствовали за собой историческую правоту. Примат общественных интересов над личными. Идеи равенства, справедливости, бескорыстия. Определенный мессианский комплекс – теперь как-то не хочется над ним смеяться. Вообще, не хочется смеяться над возвышенным. Высокая цель облегчает жизнь – как ни странно. Жить нам сейчас тяжело.

Прежде ответственность за 20-тысячный город лежала на Щапове. Он справился со сверхзадачей. Это вам не в прогрессорство играть – встраивать варварскую Россию в цивилизованный рынок. Подведем итоги – в далеком 198… году на бюро горкома сидели за столом хитрые и проницательные тылки, они не ошиблись в выборе – разглядели, кого им сватали. Не лопухнулись тогда. А как сейчас? избрав мэром Утылвы молодого демократа из Правого Блока Сергея Колесникова? Тылки удивлялись, чесали репу – заморочил он сказкой о демократии, богатой жизни как на Западе, потерянной букве «У» в исконном названии города. Поманил, и жители купились на сладкие речи. Щапов ушел на пенсию. Думаете, нашей сказочке конец? Наивные…

**

Дом экс – мэра Утылвы, а теперь пенсионера Владимира Игнатьевича Щапова располагался в Кашкуке – ближе к вокзалу. Это историческое ядро Утылвы представляло собой сплошь частную застройку. Если дореволюционные железнодорожные казармы выровнялись вдоль первой спланированной улицы Железнодорожной, то дома тылков распределялись хаотично – на месте родовых гнезд. Но это были не ветхие халупы, а вполне приличные строения из традиционного материала – саманных блоков – под шиферными крышами. Обихоженные участки с огородами, теплицами, банями и гаражами. Тылки – люди хозяйственные, и руки у них к тому месту приставлены. Масштабная – если так выразиться – реконструкция старого Кашкука произошла в недавнее время, когда с северо-запада поднимался жилмассив Нового Быта. Все собственными силами, средствами и придумкой. ТыМЗ тогда за отсутствием госзаказов сделал упор на ширпотреб (главное, чтоб купили) и освоил полезную новинку – машину для формовки грунтоблоков. В степи отродясь строили из самана, и с придумкой ТыМЗ процесс весьма облегчился. Суперская штука, в качестве сырья нужны глина и вода – дешево и сердито. Хит заводского ассортимента – идеальное решение отдела маркетинга ТыМЗ и в нем активного менеджера В.М. Пятнашкова (Васыр его очень хвалил – и Пятнашкова, и машину). Покупатели приезжали отовсюду, отстегивали наличными, да и сама Утылва преобразилась. Работникам завод продавал по льготным ценам и даже в счет долгов по зарплате. Васыр не скоро избавился от привычек красного директора – думать о простом народе. Тылки отоварились строительным оборудованием, и работа в Кашкуке закипела. Штамповали блоки, сносили старые стены и воздвигали новые. Душа радовалась. Кашкук возродился – после совковых ограничений по площади и высотности на частное жилье люди пускались в строительство, кто во что горазд. Могли присоединить к имевшемуся дому пару комнат или даже следующий ярус, сенцы величиной с холл. Для любимого механического коня – Лады или иномарки – не гараж, а прямо бункер. Еще сооружали голубятни, сараи, беседки – что входило в понятие удобной жизни. Естественно, смотрелось все в разнобой, без оптимального архитектурного решения, но здесь не Рублевка (и там точно также). То есть, хаос сохранился, жизнь упорно продолжалась.

До сих пор частные дома не газифицированы. Даже в областном центре газ провели только в элитный поселок Коммуздяки, в других местах жители с трудом наскребали денег просто на проект – когда дело до труб дойдет. Тылки покупали газ в баллонах. Водой обеспечивались через общие колонки на улице. Помимо огородов держали курей и кроликов, поросят. Коров в Кашкуке не было – молоко привозили с Малыхани – там стояли бывшие совхозные коровники. Но тылки предпочитали брать молоко, сливки, сметану, творог у частников – в еде привередничали, привыкли к свежему и натуральному, от привозных эрзацев нос воротили. Выращивали овощи и фрукты, и даже виноград. Делали заготовки – соленья, маринады, варенья. Осенью сараюшки заполнялись доверху. Каждый тылок – эдакий куркуль.

Кашкук жил хорошо – сытно и спокойно, но без всяких изысков. Что зависело от них, тылки вкладывали честно – свой упорный труд. И Утылва – земля довольства и счастья – платила благодарностью. Сложился удачный симбиоз. Неприятности всегда приходили извне – и не со стороны Пятигорья (с востока, то есть), а с запада. Уж насколько тылки – ушлые типы, и носы у них всегда по ветру, но никто не мог предугадать пертурбаций 90-х годов после краха Союза и нынешний мировой кризис. В Виждае дальше дна не видать. Обыкновенно тылки не жаловались на судьбу, но сейчас же совсем край пришел.

А до того Владимир Игнатьевич Щапов показал себя образцовым хозяином Утылвы. И в своем собственном хозяйстве – в частном доме по улице Рабочей – успевал не хуже. Вот о его жительстве упомянем подробнее. По приезде Щапову предложили служебную квартиру. Он для вида согласился. Хотя привлекло иное. Сходил на экскурсию по старой Утылве. Дом прадеда снесли, но мастерская тростей сохранилась – хорошие крепкие стены из сырцового кирпича. Прадед Семен Иванович строил на века – чтобы и детям, и внукам, и правнуку хватило. Владимиру Игнатьевичу приглянулось насиженное место. Недолго думая, он решил здесь поселиться постоянно. А что Щапов задумывал, он всегда исполнял. Дом числился в частном владении – за Щаповыми, но давно уже пустовал, ветшал. Владимир Игнатьевич уладил формальности (других претендентов Щаповых в Утылве нет), починил и оштукатурил стены, заделал цементом дыры и трещины в погребе, перекрыл крышу, навесил окна, двери, разобрал старую и сложил новую печь, пристроил веранду, огородился и зажил припеваючи. Поработали Щапов с женой. Разумеется, это не они одни – за часть работы заплатили, за другую поблагодарили – откликнулись и помогли соседи, кашкукские куркули. Кто-то одобрил возвращение дома исконным владельцам, кому-то приглянулась мысль о немалой выгоде, если главный городской начальник будет жить по соседству.

Жена Щапова – маленькая милая женщина. В облике отпечаток советскости, прям ностальгическое ощущение. Химическая завивка на волосах, коротко постриженная челка надо лбом – круглая кудрявая головка. Тихий голос, мелодичные интонации. Типично так выглядели интеллигентные женщины в Союзе – и тогда приятно, и сейчас. Ни намека на вульгарность – ни разу не подчеркивала, что она – жена такого мужа, первая леди в Утылве. Старомодность и одновременно вкус – не носила джинсов, кроссовок – туфельки на каблучках, капрон телесного цвета, платьица, дамские сумочки. Добропорядочная мать семейства, для которой превыше всего – интересы мужа. Умна – да, несомненно, умна, но ум не на поверхности, а спрятан под мягкими женским штучками. Всегда в хорошем настроении (чего уж ей это стоило – никто не видел, как она плакала, и не слышал, как кричала, устраивая семейные сцены).

Жену Щапова звали Калерией Арвидовной – звучит не по-русски, загранично так. Тылки всегда обращались к ней по имени – отчеству – им нравилось выговаривать с раскатистым звуком – Калер-рия Ар-рвидовна. И как человек она им тоже нравилась. Большая аккуратистка, расторопная хозяйка. Все в доме делалось будто исподволь: кипенно – белые простыни, собственноручно подрубленные полотенца, отутюженные костюмы Щапова, надраенные до блеска кастрюли отнимали пропасть женских усилий, но сама хозяйка словно не перетрудилась – легка и улыбчива. Она еще успевала за детьми ходить и работать. В СССР все должны были работать – статус домохозяйки не внушал доверия (если ты не жена начальника) – почему-то сразу задавались вопросом: что, если муж бросит? Но Калерия Арвидовна – не домохозяйка, и муж ее не бросал – и мысли у мужа не возникало. Работала жена в единственной в городе библиотеке по улице Совхозной (это в Кашкуке) – в кабинете, среди женского коллектива. Никто не сомневался – они там чаи гоняют и языками треплют, но поскольку Калерия Арвидовна не разыгрывала из себя гранд даму, то никто не возмущался – должна ведь жена мэра где-то работать. Она уже достигла пенсионного возраста, когда случилась отставка мужа – и жена тоже ушла. Ее из библиотеки не гнали – вполне могла остаться. Тылкам даже было бы приятней, если бы осталась, а то как-то нехорошо сложилось – Щапова прокатили на выборах (несправедливо, чего уж), а на жену вроде как гонения. Но Калерия Арвидовна все уладила, ни с кем не рассорилась, и коллеги ее проводили по-доброму. За годы Щапова вполне приспособилась к Утылве, сделалась аборигенкой.

Щаповы привыкли жить на широкую ногу, не мелочась, и здесь расположились удобно. Отделали комнаты в старом доме в современном стиле – функционально и ненавязчиво – никаких малиновых обоев как у Дюши или старинной мебели (массивного шкафа с зеркалом и антресолями) как у Юлии. Вкусы у Щаповых были европейские. Первый в Утылве персональный компьютер на Windows 95 – Щаповский. Всевозможная техника – мощный пылесос, видеокамера, кухонный комбайн, кофеварка, тостер и пр. Щапов в прежние годы много переезжал, занимал служебные квартиры, организовывал быт с нуля, поэтому ко многому относился философски – в семье не терпели избыток в материальных вещах, не копили старья, а выбрасывали без жалости и заменяли на новое. Даже гардероб Калерии Арвидовны часто подвергался ревизии и избавлению от залежалых нарядов. Владимир Игнатьевич регулярно менял машины, сейчас ездил на новеньком Хендай Элантра цвета серебристый металлик.

Супруги поддерживали хорошие отношения с соседями, радушно принимали гостей. Щаповы были начисто лишены распространившегося в то время чванства нуворишей. Собственно, к новым русским Владимир Игнатьевич не относился никогда. Помимо работы занимался с удовольствием своим садово-огородным участком. Особенно сейчас – на первом году пенсии. К началу мая Щаповские владения выглядели образцово. Земля очищена от мусора с прошлого сезона, сломанных веток, осенней мульчи. Обработаны от грибков теплица и парники. Опрысканы насаждения, побелены стволы. Вырыты дренажные канавы. Владимир Игнатьевич самолично выполнил обрезку деревьев и кустов острым секатором, срезы обработал толченым углем. Разрыхлил почву, удобрил. Пролил горячей водой смородину, потрудился в малиннике, удаляя сухие и слабые, пострадавшие от мороза ветви. Прополол клубничник. Спина болела после того, как вывез на тачке навоз на грядки, посадил чеснок, свеклу, морковь, капусту, не забыл лук, горох, зелень. Еще дожидались томаты, перцы, баклажаны. Калерия Арвидовна возилась со своими цветами. Оформила клумбы для однолеток – георгины, бальзамин, календула, бархатцы, душистый горошек. Высадила луковицы гладиолусов. Конечно, она мечтала, чтобы у нее на саду расцвел хотя бы плохонькой редивей. Но пока нет – и неизвестно, когда и если.

Соседи, взирая на результаты титанических трудов, вздыхали и разговаривали с Владимиром Игнатьевичем исключительно вежливо – даже словно виновато. Щапов затрачивал массу усилий, чтобы отогнать вредные мысли. Но что сделано – то сделано. Он больше не мэр Утылвы.

За несколько месяцев жизнь изменилась. Щапов уже имел перед глазами негативный пример – Васыр, лишившийся директорской должности еще раньше. Они дружили, но это была не та дружба, что рождается из искренней приязни или в силу внезапных потрясений. Их отношения складывались вынужденно. Им пришлось работать вместе, и чем тяжелее времена, тем более тесная притирка требовалась. Два главных лица в Утылве просто не могли себе позволить междоусобицы – да городок бы не выдержал. Ну, еще они – взрослые, опытные люди – когда на тебе лежит ответственность… Вроде все устаканилось, тылки вроде довольны адекватной властью. Известно, что лучшее – враг хорошего. И вроде как засвербело в одном месте – избиратели клюнули на молодого красноречивого Сергея Колесникова – дескать, у нас будет современный продвинутый мэр, а не убеленный сединами совковый столоначальник, которого за три версты видать. И-эх… С отставкой Васыра и Щапова Утылва пустилась в кризисное плавание без руля и без ветрил. Куда приплывет-то?

Сказать, что отставка потрясла Щапова – неправильно. Да, невероятно. Да, несправедливо. Но мужик должен держать удар. Щапов не зашатался – ушел достойно. Так уходили умные, гордые люди, когда их время заканчивалось – старая Юлия или вот Щапов. Уходили спокойно, не оглядываясь. А дальше время продолжилось, и эти люди стали уходить буквально – стали умирать. Как баба Лида. Остальные пока здравствовали.

С поста мэра на пенсию Щапов перескочил словно в запале. Бурные эмоции – удивление, гнев, досада, гордость – соединились и тащили его последние месяцы, как придавали драйва. Когда он горы свернул – сделал в доме ремонт (нарочно своими руками), вылизал огород. Адский труд. Телесная усталость врачевала душу. Зато тревожили настроение Васыра, его бесцельные метания по Утылве. И будто оказалось мало – чтобы добить, умерла Лидия Грицановна Чиросвий, Васыровская юношеская любовь. Щапов видел, как друг переносил потерю. В.И. ходил на похороны бабы Лиды. Знал ее плохо – рядовая учительница, уже давно пенсионерка, обыкновенная бабушка. Щапов услышал больше после ее смерти, чем при жизни. И пожалел. Не он один – многие пожалели. Ординарное событие – умерла старая бабушка в Кашкуке – без друзей, семьи. И вдруг все ощутили пустоту, рвущую душу. Щапов тоже – и еще кое-что. Он словно споткнулся на бегу, понял – с его несправедливой отставкой, а теперь и со смертью учительницы окончательно закрылась – подобно Мараю – его прежняя жизнь. Детство, молодость, мечты, условности, любимые игрушки. Его счастье. Советское наследство исчерпало себя. Пугающе зазвенела пустота. Горько сознавать! и не вчера Владимир Игнатьевич стал ворочаться во сне, на его переносице пролегла глубокая морщина. На беспокойство Калерии Арвидовны муж не жаловался – действительно, на что?? Работал честно и усердно, не подличал, жена любила, дети выросли (теперь учились в Кортубине и жили у двоюродного брата в Коммуздяках). Все как у людей. Не стыдно, но больно. Странная бабушка – она ведь тоже жила, дышала, радовалась. И мир перед ее глазами освещали красные лучи солнца, умывали дожди, разукрашивала радуга. И у бабы Лиды было счастье – у нее тоже. А теперь что? НИЧЕГО. Могилка с надписью, вместившая целую жизнь. Щапов встревожился – не из-за учительницы, а из-за тихого ужаса в зрачках Васыра, спрятанных под кустистыми бровями. Он не решился откровенно поговорить с другом. Но для себя решил – не смирится. К черту все!! Отремонтированный дом, образцовый участок, чувство вины тылков, пенсию, любимую жену!.. Нет, Калерию Арвидовну не надо туда… Он не смирится!!

Щапов решил не сидеть в своей удобной норе – пусть там уютно и тепло – но ведь он не ворпань. А кто он? И кто в действительности ворпани? Кто мы в своих собственных глазах?..

Сегодня, 9 мая 2008 года, все тылки побывали на городской площади. Одновременно гордая и скорбная традиция на протяжении десятков лет – святой праздник Победы. Состоялся митинг. Выступил Сергей Николаевич Колесников. На трибуне собрался цвет Утылвы. То есть, сам мэр, председатель городского Совета ветеранов Цыбин, от ТыМЗ – исполнительный директор Варвара Ядизовна Пятилетова, ее заместитель и нынешний фаворит Виктор Пятнашков, для внушительного эффекта (устрашения?) медвежеподобный Поворотов – глава Службы безопасности завода, еще какие-то шустрые рыжие молодые люди. Толпа выслушала речи, поникла в скорби на минуту молчания. Сценарий празднования определен давно – даже не в эпоху свободы и демократии – с тех пор не менялся, и чистый огонь той великой Победы не затух под всем наносным, пошлым, мелочным, обдавал волнительным жаром людские сердца.

Владимир Игнатьевич Щапов впервые отстоял митинг не на высокой трибуне, а внизу – в гуще тылков. На выход он надел строгий темный костюм, приготовленный Калерией Арвидовной – так он одевался на публичные празднования, но сегодня, стремясь избежать лишнего официоза (был мэр, да весь вышел), не стал повязывать галстук. Да, Щапов – мудрый человек. Тылки шушукались, раздвигались, образовывая уважительное кольцо вокруг недавнего пенсионера. Сотни глаз с любопытством шарили по его лицу, на котором застыла легкая благожелательная улыбка. Глубинных чувств бывший партаппаратчик не демонстрировал. Вполне разумно.

В свои шестьдесят Владимир Игнатьевич выглядел хорошо, но не только. У него – типичная советская внешность. Вот как объяснить смысл, вкладываемый в эдакое понятия? если без подковырок? Щапов – не рядовой обыватель, столько лет на руководящей должности на ЦэКовском уровне (правда ВЛКСМ, а не КПСС – кто сейчас помнит те аббревиатуры?), что ко многому обязывает. Он внушал людям доверие – моложавый, осанистый, с открытым лицом, серьезным, пристальным, отеческим взором. Старшее поколение автора поймет, а тут еще строгий костюм довершал ассоциацию. Вспоминались портреты членов Политбюро – достойных, облеченных властью людей. Их лица были чем-то неуловимо похожи – чистые, открытые, посветлевшие, вне возрастные – словно одинаково отретушированные. Странные портреты, созданные по странным строгим канонам. Своеобразная партийная иконопись. Память автора способна на выкрутасы, чудесатости – из дальнего уголка вдруг зазвучит, отдаваясь в сумбурных мыслях, детская считалочка, произносимая хорошо поставленным дикторским голосом – на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич… на трибуне Мавзолея члены Политбюро ЦК КПСС Горбачев… Дзасохов… Каримов, Лучинский… Назарбаев, Ниязов… Строев… Янаев. И череда официальных фото этих деятелей. В строгих костюмах со значками делегатов XXVIII съезда КПСС. Чистые, гладкие, высоколобые лица – как лики. Только нимба и крылышек не достает. Или достало? все это!!.. Они отнюдь не ангелы – коммунисты; потом стали президентами, вице-президентами, сенаторами новых демократических стран. А СССР не стало.

М-да… Чудесатые мысли посещают в Утылве. Но автор любит этот город! и не перестает удивляться. Вот, например, Щапов. Предыдущее сравнение жестоко для него. Владимир Игнатьевич работал в ЦеКовском отделе, но никогда не являлся членом ЦК КПСС или ВЛКСМ. Вершины не достиг. А коммунистом остался, партбилет не сдал. И сохранил верность идеалам советской молодости. Он не маскируется, не нарочно так выглядит – что люди проникаются к нему большим доверием и симпатией. Просто с годами все тайное раскрывается – скорее, не тайное, а твои глубокие мысли, поступки отпечатываются на лице, и каждая морщинка на нем есть знак – чего? твоей истинной натуры. У Владимира Игнатьевича честное лицо – без обмана и без ретуши.

Потому в толпе на площади не нашлось никого, кто хотя бы помедлил протянуть руку, произнести приветствие. Щапова накрыла признательная волна. Тылки были, пожалуй, чересчур усердны. Но и любопытства из них никакими силами не вытравить. На митинге общее внимание сосредоточилось на четырех субъектах. Заметных – видимых в тот раз. О Щапове уже сказано. Приковывала к себе взоры (и сама злилась из-за этого) рослая, эффектная синеглазая брюнетка на трибуне – Варвара Пятилетова. Одета с заграничным шиком – черная кожаная куртка, черные брюки, мерцающие бриллиантовые звездочки в ушах. Другая красавица – по слухам почти невеста мэра – Тамара Кулыйкина в смелом коротком и обтягивающем наряде (несколько простецком, да и дешевом, но на молодой фигуре все смотрится). На лице Тамары нарисован яркий макияж – опять мера не соблюдена. Пушистые волосы завиты локонами и уложены затейливой пирамидой, что возвышалась над головой то ли как корона, то ли боевой шлем. Четвертый субъект – хорошо известный Борис Сергеевич Васыр – опальный директор и Варварин ненавистник. Весь митинг он простоял в вызывающей позе – руки в карманах, подбородок презрительно вздернут, носяра сморщился, глаза упирались в госпожу Пятилетову.

А пятый субъект зачем? спросите вы. Мы же в Пятигорье – здесь цифра пять с особенным смыслом. Пятый субъект отсутствовал – наверное, заблудился или не смог прийти. Ведь мог же он не смочь? Максим Елгоков, получивший в Утылве кличку племянник, после пережитого ночного издевательства лежал в постели, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Тем более не способный вернуться в Кортубин – подальше от здешнего безумства, которое, вообще-то, заразно. Вот Максим и заболел.

Нечто готовилось, сгущалось над толпой. Но дождь еще долго не прольется, не охладит и не успокоит заряженную атмосферу.

***

Вернувшись домой после митинга, Щапов с женой прошли на кухню. Калерия Арвидовна быстро собрала на стол легкий завтрак: поджаренный теплый хлеб, масло, солоноватую брынзу, зеленый лучок, редис, вазочку с мармеладом. На плите зашипел гейзерный кофейник Gipfel, и по чашкам был разлит крепкий тягучий кофе. Праздничный обед состоится позже, а пока все на скорую руку.

Гостей ожидали. Васыр на площади подтвердил, что обязательно придет, а пока у него важные дела. Это какие дела? ногами топтать, исхаживая Утылву? Хорошо, хоть обещал. Хозяин намекнул, что надо обсудить животрепещущие вопросы.

Напившись кофе и сунув в рот мармеладинку (подсластиться после горечи), Владимир Игнатьевич вышел на свежий воздух. Летняя теплынь. Окинув равнодушным взором свой огород (уже перестал радовать), прогулялся до забора – а что там? на улице? Соседи словно караулили его появление – потянулись навстречу. Столпились мужики – сам Щапов, Цыбин, старший Пятнашков, Жадобин, Анютин и другие. Курили, беседовали – тон не светский, очень даже раздраженный. Разговор шел за жизнь – что и как? да почему? и кто в этом виноват? Само собой разумеется, кто-то виноват, что в Утылве проблем по горло. И недалекие тылки не спешили все списывать на мировой кризис – такой далекий, что даже сказочный. Трезвая фраза, что у любой проблемы есть имя, фамилия и адрес. Власть в Утылве и в стране тоже не абстрактная – конкретные люди со своей позицией и политикой. Ну, если рассматривать власть как главную проблему.

– Слышал, Игнатич? Мы все уже наслышаны. На заводе – полный беспредел. Так в сорок первом не было. Конец света. В башке не укладывается…

– Ну, мужики – ну, в мире же кризис. Вы телевизор не смотрите? Жизнь меняется. Килька Кулыйкин – самый умный на ТыМЗ после покойничка Имбрякина – что трындел? Перестраивать производство надо! это как?

– Затрахали уже со своей перестройкой! Ты, Цыбин, тогда свято верил, и теперь…

– Не как вперестройку. Тут либо специфику меняй, либо переобучение или переориентацию персонала. Я передачу смотрел – по полочкам разложили, что делать.

– Опять начитался и насмотрелся! Надо тебе электричество обрезать – будешь пялиться в темный экран. Поумнеешь… Обрежь ему провода от столба, Юнар!

– Вот и кумекай! – подхватил Мирон Пятнашков. – Специфику поменять – это когда вместо прессов делать пресс-папье, а вместо гильотинных или кривошипных ножниц – маникюрные или щипчики для бровей, пинцетики…

– Пресс-папье что такое?

– Да какая разница, Гриша? Кашляй себе… Главное, что и там, и сям – пресса. Придавить чтобы… Шестьдесят лет наша продукция нужна была – да еще недавно очень нужна, а теперь – раз! и вы свободны… Гуляй, Вася – ты, то есть, Григорь Алексеич… Специфика такая, вишь… А насчет переориентации – у местных нехорошие мысли с этим словом – ориентация… Все с ног на голову поставили… Бабу в директора!

– Мирон, твой Витька к мадам директорше поближе. Что известно? Долго нам еще осталось? и когда конец?

– Витька здесь никаким боком! Нечего наговаривать!

– А никто не наговаривает. До недавнего времени мозги пудрили. Начальство отпиралось. Дружно хором пели! И твой Витька!.. Что именно? Мы концентрируем внимание на ключевых производственных процессах. Некоторые виды работ будут переводиться на аутсорсинг – это мировая практика. Только что на ТыМЗ можно перевести? Просто начали резать вспомогательный персонал. Сразу гильотинными ножницами! И еще меры по экономии. Срезали денежки на социальные мероприятия – их и так не много. Грубо говоря, прекратили ремонт женских туалетов и душевых на территории завода… Ты, Цыбин, в профсоюзе. Чего молчишь?

– Он уже не там, а в Совете ветеранов. Они дома моются.

– Правильно. Моются после работы. С нового года четырехдневка. Соответственно, зарплата в усеченном виде. А она и без усекновения мала… Дальше – пуще. Опять не твой Витька сказал. Изменения в основном штате будут, но совсем незначительные. Это слухи!.. Незначительные?! После этих незначительных изменений останется только директорша и ее прихвостни Клобы – а они еще, оказывается, рыжие ворпани!

– Ужас, как у нас боялись (теперь перестали) этого слова – сокращение. Сразу поправляют – не сокращение, а оптимизация. Хрен редьки не слаще. Вообще, новое начальство – баба Пятилетова с рыжими братьями – по подлому себя ведут. Что директорша обещала? Дескать, кадры незначительно сократим и встроимся в современные жесткие рамки. Все на мази будет! Если данную меру тщательно спланировать и грамотно выполнить, ТыМЗ получит конкурентные преимущества перед другими рыночными игроками. Станут наши кривошипные ножницы самыми кривошипными в мире… И чего ее, такую умную, к нам законопатили из Стальинвеста? Перед тылками бисер метать?

– Все верно. Директорша обнадеживала. Информация из первых уст – как не поверить? Ты скажи, Мирон!

– Отстаньте от меня! Все в таком дерьме…

– Мастерам и мелким начальникам спускают указивки, что говорить людям. Пытаются уговорить на уход по собственному желанию – намекают, что все равно уволят, но когда ситуация нормализуется (это месяц – другой свистопляски) то будут выбирать, кого назад звать, и кто уходил по сокращению штатов – пусть не надеется…

– Вообще, кто надеется-то? Оптимизацию запланировали в три этапа – чтобы не выглядело навроде массового сокращения. Начальникам цехов негласно говорят – как хотите, но чтобы люди были уволены без дополнительных выплат… Сокращения на заводе волнами идут. С 1 февраля, затем с 1апреля. Подлая политика. Стараются по максимуму сломить, чтобы сэкономить. А кто останется – тех уже подводить под сокращение по ТК.

– Да вы, мужики, великолепно осведомлены! Разведка работает?

– Легковой автопарк ТыМЗ не тронули – это священная корова. В наличии и директорский мерседес, и Лэнд Ровер. Обслуживание, бензин – на заводские денежки. И чего-то шофер директорши не волнуется, что его сократят.

– Я, например, решил уйти в глухую оборону. На любые вопросы тупо отвечать – заявление писать не буду. Я – не какая-нибудь доверчивая тетя Маша, но ведь и у этой тети дети есть. Что делать? Противно все!

– Теперь стало предельно ясно. Сколько можно подобно страусу голову в песок прятать? Остановлены основные цеха. Платят две трети тарифа, долг за три последних месяца. А наши хозяева из холдинга – что?! Помогли!! Основной партнер КМК отказался размещать свои заказы. Денег нет, но вы держитесь! Угу. Шеей за веревку лучше всего подержаться… Но это временно. Нет ничего более постоянного, чем временное…

– Че вытворяют ироды! Людей вызывают в отдел кадров и подсовывают бумажку об увольнении, а ты эту бумажку должен подписать и поблагодарить. Издевательство над народом! Целая карусель организована. Уведомления печатают, списки составляют – списки расстрелянных… Каждый ждет, когда его вызовут, и трясется под лавкой. Спрашивают друг дружку перед сменой – тебя уже вызывали? иль нет?

– Это тех работников, кто внизу. С ИТРовцами не лучше. Вызывают и без всяких приказов о сокращении – просто на словах – начинают предлагать такие должности, на которые никто не согласится – или идти по собственному желанию. У меня сноха в техотделе – ей и другим женщинам предложили идти мести в цехах. Техничек куда девали?

– Ну, уволенным же что-то заплатят…

– Заплатят! Догонят и еще заплатят! и еще… На заводе заработки давно – крохи. Это если брать с премиями и разными надбавками. Бухгалтерия крутит. А все для того, чтобы рабочий человек был абсолютно бесправен – дескать, мы обязаны заплатить тебе только тариф или голый оклад. На этом твердые обязательства исчерпываются. Прочее зависит от многих показателей, и главный из них – как хотим, так и заплатим. До смешного дошло – твердая часть в заработке в лучшем случае треть. За то, что сверху, будьте особо благодарны – лбом в пол постучите… Вот пособия при увольнении. В законе-то хорошо расписали. И в виде исключения упомянули. А хозяева – дураки, что ли? Людям сказали – посадим на две трети тарифа, сами поувольняетесь к едрене фене! на эти деньги не прожить. И пособия с тех цифирек…

– Я слышал о заработке за три месяца. В виде исключение. Если не удается трудоустроиться. А если всем в Утылве негде трудоустроиться? Где работать? на Луне?

– По соглашению увольняться – два средних оклада оплачивают. Я для детей узнавал. Ух, как обрадовался… Пенсионерам предлагают три средних оклада и пять тысяч еще в благодарность за многолетнее усердие. Пенсионеры согласились – они до конца месяца работают. Вольные птицы!

– Благодетель ты наш – холдинг. Тяжеленькое наше железо!

– Кто уже в возрасте – за сорок – держится, надеется на что-то. Например, гору Марай увидеть и умереть счастливым. Кто помоложе – плюнул, сразу написал заявление об увольнении и ищет другую работу – работу, знамо дело, не в Утылве. Но не все ведь могут на вахту ехать! и куда? на севера? Отсюда далековато…

– В Кортубин. На комбинат. Говорят, там работы хватит.

– Спасибочки. А местные, кортубинские? в Москву? Они там гастрабарничать, а мы у них? Круговорот в природе. Где убыло – там прибыло. Только в Утылве все убыло…

– Люди даже бунтовать пробовали. Тогда еще до края не дошли, но задержки по зарплате случались. Непуганые идиоты. Поворотов тогда пострадал – уволили. За то, что вожжи распустил… Явились десятка три человек к управе – те, кто смену закончил. Такие обыкновенно по начальству не ходят. Политесу не обучены. А тут приперлись. Загалдели. Посмотрели квиточки из бухгалтерии и взвились. Женщины кричат, мужики молчат и злобой наливаются. Зарплату-то снижают не первый месяц. Как погнали Васыра из директоров, так и начали снижать. Очевидно, начисляли больно много – не отрабатывали мы. И ведь какие фокусы. Директорша выступает, говорит, что повышается тарифная ставка. А в квитки глянь – мать чесная… Они, ловкачи из управы – тарифы подняли, а другие доплаты убрали, в итоге не вверх, а вниз. Удобная арифметика – кто-то всегда в проигрыше. И этот кто-то известен. Чистейшей воды обман! Тылки на заводе всегда честно работали. У нас есть, у кого тридцать и даже сорок лет стажа. Вон у Цыбина в Совете ветеранов… У молодых – дети, кредиты. Боятся места лишиться – боялись еще недавно.

– Экономят на всем. В цехах уборщица душевые раз в неделю моет. А если зараза заведется? Так уже! Развели в раздевалке блох! Люди за свой счет их травили.

– Нет запчастей, не проводятся ремонты. На таком оборудовании травмироваться запросто. Кто грех на душу возьмет? Ты, Юнар? Килька Кулыйкин не стал и ушел из техотдела.

– Сначала не верили, что уволить могут практически любого – ну, ладно дебошира, бракодела. Но нормального работника!!.. Теперь убедились – выметут любого. На заслуги не посмотрят. До чего дошло – вызывают целую бригаду и объявляют, что не нуждаются. Оно так сподручней. Остальным сказали, готовиться – вот-вот уже.

– Всегда готовы!!

– Начальник отдела персонала (скоро персонала не будет, один начальник – ему же лучше и легче) говорит, что нет массовых сокращений. О как! Кто куда – на другую работу, на пенсию, в ж…!.. То есть, сокращения случаются – они практически каждый месяц. Оказывается, обычное дело. Или перевод работников из одного цеха в другой – по конкретной загрузке. Не бойтесь, у нас все под контролем. Угу, у вас…

– А профсоюзы? Что они? защищают? Ни мычат, ни телятся. Слушай, Цыбин! Профорг с каменной мордой (его у нас кличут не по фамилии и, тем более, не по имени-отчеству, а так – ЭТОТ) заявил во всеуслышанье, что сокращений на заводе нет – идет плановая оптимизация (опять оптимизация!). Дооптимизируемся до ручки. Соловьем поют: сейчас, наверное, на каждом предприятии в стране происходит некая оптимизация то в сторону увеличения, то в сторону уменьшения в целом. Но никак не в смысле увольнения. Маятник пошел вверх – потом вниз… Бум-бум по голове!

– Самой боевой оказалась тылвинская ячейка Правого Блока. Того, из которого нынешний мэр Колесников. Молодые ребята. Они сказали, что готовы поехать в Кортубин и пикетировать перед областной администрацией. И они ездили к своему лидеру – этому Чигирову. Он им ответил – вот проголосуете за меня осенью, я порядок наведу. До осени еще дожить надо!

– В той ячейке наши дети. Кто и за что там, в Правом Блоке – им до лампочки. Они увидели картинку в телевизоре, пошли и записались. А про них забыли. Не сезон – в политике тоже сезоны. Вот ребятишки сами шумят, воют – хоть не трусят. Как мы комсомольцами…

– Молодежь не молчит… Очень даже понятно. Если в корень смотреть. Кинули нас. Помните, с чего начиналось? Васыра с со старыми социалистическими приемчиками турнули и с хитрой стороны зашли. Какая-то хрень – бережливым производством называется. Лозунги везде вывесили, книжки всем раздали. Вы пол- учили свои экземпляры?

Получили, расписались. Еще при увольнении сдать заставят. У кого нет книжки – цену вычтут при расчете. А ты как думал!

– Да? Не предупреждали же…

– У сменщика книжка в рабочем шкафчике лежит – под спецовкой. Я не знаю, где моя… Кто-нибудь прочитал?

– Мы больше на слух воспринимали. Лектора слушали. Витька Пятнашков выступал. Он же в Стальинвесте обучался, корочки лидера имеет.

– На заводе один Килька Кулыйкин прочитал от корки до корки. Ну и че? Он много читает. Все равно кажный день пьяный, и работы лишился раньше всех. Килька – он умный, говорил, откуда ветер дует – с Шайтан-горы!

– Про что конкретно книжка-то? Кто знает?

– Про Тойоту.

– Про японские машины? Хорошая вещь. Но мы – не автомобильный завод. У нас станки, пресса, ножницы…

– Книжка про Тойоту – не про авто, а про японскую компанию. Очень они там бережливые, просто жуть берет…

– И не говори! Раньше принуждали Малую землю штудировать, теперь – Тойоту… Один хрен! без толку…

– Светлая идея нынешней директорши. Котелок у нее варит. Она с идеей сюда приехала и внедрила. Попила у народа кровушки. Лучше бы с мужиком приехала – было бы, чем по ночам заняться в гостинице… Преподавателей из Кортубина приглашали, деньги им платили, а те толковали про базовые инструменты бережливого производства. Охренеть!.. Я не забыл Килькин треп. Про сокращение затрат, улучшение качества, повышение производительности труда и эффективности оборудования, высвобождение трудовых ресурсов. Конспектировали! экзамены сдавали… Дураки мы – эх, дураки… Те же самые станки стоят. На слесарях – ремонтниках сэкономили… Свояк – он из ремонтной службы – говорит: сейчас, чтобы заявку на запчасти утвердили, нужно чуть ли не в Кремле подписывать. Правда, Юнар?

– Ну, как бы… Еще хуже!

– Директорша тогда в комиссии на экзамене сидела, кивала умно. Она-то умная, а мы так легко доверились… Обман это! Чтобы людям мозги промыть, чтобы легче ими управлять. В марионеток превратить. Мы, работники, значит, ужиматься должны, ресурсы беречь, а для кого и для чего? Чтобы хозяин холдинга – олигарх Сатаров – себе новую яхту купил? или замок во Франции? Нам-то что? Иди, дурочек, вкалывай и береги хозяйское добро! Делай за себя и за того парня – мы потом одного из вас сократим. А когда окончательно не нужны будете, мы и второго… Ударники капиталистического труда! Точно все тылки здесь – по голове ударенные… Прав Килька…

– Да. Свои своих же предают. В угол загоняют. Директорша-то что? она не нашенская – перед холдингом отчитывается. Директивы ее кто проводит? Поворотов!! Забыл, что это такое – совесть. Начальник службы безопасности ТыМЗ. Гнилой оказался. Столько лет рядом жил. Из общего котла питались. Квартиру ему в Новом Быте завод выделил. На него и пятерых детей. Трехкомнатный особняк. А он на нас плюет!

– В нашем цехе числилось 120 человек (ну, примерно) – все скопом, считая секретаршу; сейчас осталось 40 – и они на волоске висят. Даже табельщицу уволили! вдову Имбрякина… В других цеха то же самое. Мужики осатанели. Начальство к рабочим не суется. Списки составляет!

– Наше местное начальство сопли жует. И взирает на директоршу как кролики на удава.

– А че так? Она ж баба… Против бабы не смогли?

– Нашелся один смельчак – или дурак. Не знаете? Сегодня же ночью в гостиницу залезли.

– Знаем! Весь в черном. И с широкой задницей! Другого героя не нашлось? Да и что там, вообще, было? Секрет?

– Покушение на директоршу было. Как она кричала! Весь Кашкук подняла.

– Враки. Сегодня на митинге она стояла на трибуне. Тоже вся в черном – мода такая? Для директоров и воров?

– Точно!

– Не выступала, правда. Она же царица! Васыр всегда речь произносил – с победой поздравлял, ветеранов благодарил… А Варвара – молчком. Вызывающе это.

– Ты не ветеран!

– И ты – ветеран труда. Получил звание-то – и льготы. Пользуешься!

– Думали – одолели наши деды супостата, и жизнь пойдет по справедливости. Пошла и дошла! До края! Немец досюда не дошел – мы сами завод с землей сравняем. Сами ворогам помогаем – как Поворотов.

– Поворотов – пешка. Не он, так другой. Директорша играет.

– Чего он тогда для нее кожилится? Всех подсчитал, уведомления распечатал – под монастырь, то есть под увольнение, подводит.

– Ты же сам сказал – пятеро детей у него. Такой груз. Ораву кормить, обувать, одевать нужно.

– Ему премию с каждого уволенного выплачивают? Иудины денежки!

– Поворотова раньше увольняли. После бунта работяг. Полгода назад. Директорша Варвара Ядизовна. Вот попала ей однажды вожжа под хвост – а давай кого-нибудь уволю! чтоб другие боялись. Она ж как заняла Высыровский кабинет, так не слишком ей обрадовались. Пятки не лизали. Считали, что временно она тут, да и женщина – явно чья-то… ну, понятно… Сплетничали, что даже олигарха Сатарова… Игнорили ее коллективно. Тылки из управы чуть не в лицо кидали – ты никто, ты не наша… Зато она последней посмеялась. Вот баба! Взяла и выстроила всех.

– Когда тебе власть дадена…

– Не скажи. Помимо власти, мозги иметь надо. У этой Варвары Ядизовны мозги острей. Поворотова она показательно уволила. Для вразумления идиотов. Нас!!

– Но вернула ведь на службу.

– А перед тем он дома посидел. Как огурец усолел в банке. И поседел на голову. Потрепал себе нервишки. На потолок лез. И люди сделали вид, что это – так, один эпизод, и никого больше не затронет. Поворотова затронул!

– Тогда еще завод работал – шел бы в цех! к станку.

– Легко рассуждаешь. Ему уже сколько лет? У станка – для молодых. А если у тебя болячки, и самолюбие, и дети… После должности простым трудягой? Ты бы пошел, Цыбин?

– Я на пенсии. Свое оттрубил.

– Вот видишь. Поворотов неправильно понял? каждый сам за себя? Мы же за него не заступились!

– Некрасивая история. Директорша – ловкая ловчилка. Сперва уволила, после решила вернуть. Облагодетельствовала. Поворотов стал как пес верный – на кого кивнут, на того и лает. Покусать готов. Преданность собачья – что Варваре и требовалось. Она удовольствие испытывает, когда он на задних лапах…

– Фу, представил – противно…

– Мыслишка у меня, что все обдуманно совершалось. И с заводом эдакое сотворить они заранее задумали.

– Кто они? Враги народа? нашей страны? американцы?

– Не, из области. Из холдинга. Они план сочинили, как нас всего лишить. Уничтожить Утылву подчистую.

– Зачем же? Если завод не крутится, то и прибыли не приносит. А для капиталиста главное что? прибыль. Он за эти – как их? – триста процентов душу дьяволу продаст. Не я – Маркс сказал.

– Поворотов дешевле продался. Своих предал.

– Свои у него – дети. А ты – взрослый, самостоятельный, дееспособный. Выживай, как хошь. У нас везде рынок! это как пустыня…

– Я выживу… Выживу!

– Вместе надо. Сообща. Так всегда у нас бывало. Собраться и отпор дать. А рыжих – гнать в шею!

– Власть наша тылвинская что делать будет? в кустах волчавника прятаться?

– Сложно сказать. Всенародно избранный мэр, вождь и отец наш – Сережка Колесников – вдруг красноречия лишился. А перед этим ораторствовал! Как все просто в его речах было – дурак осилит. Надо только коммунистов погнать. Избавиться от советского наследства. Букву «У» к названию присобачить, все вывески в Утылве поменять. И станем богатой Швейцарией! К нам еще приезжать будут и дивиться – не на Виждай, а на нас, недотумков…

– Не верю я этому молодому да раннему. Для Колесникова Утылва – эпизод в карьере. Что он лепил на пресс-конференции? О сокращениях в связи с кризисом говорить рано. У нас пока все в рамках Трудового кодекса. Есть, конечно, сокращения, а где их сейчас нет? На головном предприятии холдинга – кортубинском комбинате – тоже проводится оптимизация. И это он говорил, когда уже приказы на заводе составлялись. А потом они пачками повалили!

– Нехорошо. Глупо. Ой, как глупо… Тебя, Игнатич, прокатили на выборах. Отблагодарили за долгую службу. Поди обижаешься? Имеешь право.

– Нет, отчего же? Мне шестьдесят годов стукнуло. Я теперь пенсионер – дома или в огороде, на холодке… Да и то, когда-нибудь надо же уходить. Никто не вечный.

– А мог бы до 65 лет сидеть. Положено по закону.

– Вот именно – сидеть, штаны просиживать, а не работать. Зачем такой мэр?

– Совестливый ты, Игнатич. Из прошлого века.

– Тем более дорогу молодым освобождать надо. Мы свое отжили.

– Молодым? Кому? Колесникову? Он нас холдингу продаст! и не охнет.

– Дайте ему время. Нельзя сразу на человека всех собак вешать. Он недавно мэром стал, не разобрался. И потом – он же не рыжий!

– Не ворпань, хочешь сказать?

– Ничего не хочу. Но делать что-то надо.

– Что делать, Игнатич? Бастовать рабочему классу?

– Погоди. Не все так просто. Ты хочешь бастовать – то есть, не работать. Так этого же и хозяева хотят – да чтобы еще тебе не платить.

– Что тогда нам остается?

– Падать духом нельзя. Надо найти выход.

– Ну, как тут извернуться? У кого деньги и власть – тот и прав.

– Думай! Для чего голова на плечах. Достучаться до властей. Они ж не на Луне обретаются. И не в чужой Галактике.

– До властей – это до Колесникова Сережки? Получили мы обещанные им при демократии золотые горы. Горы – да! только не золота, а дерьма… Как самого совесть не мучит. Холдинг творит здесь, потому что Колесников – прикормленный мэр.

– Он же не чужак. Мэр маленького депрессивного городка. Да если мы исчезнем – область не вздрогнет.

– С чего вдруг мы исчезнем-то? А-а, приметы уже видны. Ворпани за девушками бегают. По ночам племянники в красных труселях гуляют! Точно последние времена в Утылве наступают. Смерть нашей бабы Лиды – тоже примета. Ушла и все хорошее, что в ее время было, с собой забрала. Бардак воцарился!

– Есть обстоятельства, над которыми мы не властны. Человек живет и умирает… А где можем попробовать. Власть – она с виду такая недосягаемая и уверенная, что лучше народа все знает и что угодно сотворить может. А в России хоть уже демократия расцветает как ядка на Шайтан – горе, но советская инерция сильна. По инерции продолжают прикрываться народным мнением – дескать, при единодушной поддержке принято решение сократить или повысить – чего там?..

– Чего? Надои молока у Сыродя!.. А ты чего, Игнатич?

– Хоть бы так… Что характерно для советского времени и до сих пор не изжито. Это пока цветочки синенькие, а когда волчьи ягодки пойдут – увидим мы оскал капитализма… Но воля народа по-прежнему. И народный глас что-то да значит… Губернаторы у нас в России поставлены, чтобы протестов на их территории не было – каждый за свой огород отвечает. Открытые бунты – уже ахтунг, но и просто роптание… Царь и свита его полагают, что если протесты не перехлестывают на федеральный уровень, то пусть местные разбираются. Раньше власть возражала против сокращений – хоть на копейки, но люди на своих местах сидят и на штурм Зимнего не попрутся. Теперь, вишь, решили применить рыночные методы.

– А мы что применим? Против лома нет приема.

– Окромя другого лома. Если они хотят, чтобы все тихо было – тихонько нас придушить… Не доставим удовольствия. И уже началось. Вон в гостиницу к директорше проникли.

– Так этот тип безбашенный. Что с ним? цел и невредим? Кто знает?

– Я знаю.

****

Зычный голос перекрыл шум от собравшихся перед Щаповским домом тылков. Они дружно повернули головы.

К ним приблизилась здоровая фигура в линялых синих джинсах и распущенной рубахе в красно-коричневую клетку. Неспешная походка вразвалку. Шапка спутанных темных волос, что давно просились остричь их. Скуластое лицо с твердыми чертами. Глаза навыкат – карие, веселые, морщинки гусиными лапками от углов. Широкие плечи, мощный торс. От внушительного облика веяло некой безалаберностью, самодовольством и стойкой уверенностью, что все непременно будет хорошо. Обаятельный и наглый тип. Это и есть Николай Рванов, которого тылки дружески звали Колян.

– Колян, здорово! Ты откуда? Не с митинга же. Не видели тебя там…

– Эх, Юнар. Слона-то я и не заметил…

– Не было его!

– Не ругайтесь, мужики. Я только приехал. На родной буханке. Надо было груз отвезти в Кортубин. И обратно груз доставил в «Редивей» и Новый Быт – в целости и сохранности. Сдал, расписался. Теперь свободен.

– Денежки теперь получишь…

– А как же! Деньги нужны – деньги важны.

– Мог старшего сына отправить. И на митинг попал бы. Не по-людски это – все приходят, празднуют, а ты…

– Извиняюсь! Женька еще раньше уехал. Впервые фуру ему отдал. Далеко – на север, в тамошний город Укалаев. На ихний металлургический завод от нашего завода повез.

– ТыМЗ еще что-то изготавливает? Или последние складские запасы по дешевке распродает?

– Мое дело – маленькое. Сказали – вези, сказали – куда. Вот Женька и поехал.

– Женька-то? Значит, нет его? отсутствует? Зря он. Зазноба его Тамарка Кулыйкина нового хахаля нашла – мэра Колесникова. Уж она к нему льнула, кудри специально накрутила для охмурения…

– Что в этот раз вез из Кортубина? Диковину какую? У нас же в Редивеи богатые гости! Птичье молоко – полакомиться курортникам? Тряпочный шурум – бурум в бутик Дюши? Или особо ценный хабар заместо того, что из гостиницы утащили? Интересно, что? Эти – как их? – крылья, чтобы парить над Пятигорьем. Навроде сказочных корыльбунов. Нам, значит, после увольнения суждено упасть в норы ворпаней. Потому как бесправные рабы. А кому-то все блага мира. Хозяева! Несправедливо…

– Несправедливо? Хозяева? Кто? Не врубаюсь я…

– Да тебя наши проблемы не интересуют! В Утылве не одни богатеи живут…

– Оно так… конечно… плоховато чегой-то… Но ты перехлестываешь, дед!

– Нисколько не перехлестываю. Не честный пролетарий ты, а хозяйчик частный!.. Собственная фура у него…

– Не собственная. По кредиту еще платить и платить.

Николай Рванов родился и всю жизнь прожил в Утылве. Не тянуло его никуда и никогда за пределы здешней степи. Он ходил в садик и в школу вместе с сыном Агнии Кулыйкиной и детьми других тылков. Все росли в одинаковых условиях. Советские учителя не делили подопечных по статусу их родителей, ни на ком не ставили крест. Завуч А.Н. Кулыйкина слыла убежденным коммунистом, подвижником своей нелегкой профессии, великолепным предметником. Коля на голову выше своих сверстников – и сильнее и выносливей их. Соображал на уроках не столь быстро, но катастрофично не тупил, особенно в житейском плане. Всегда имелись друзья и недруги. Обыкновенный поселковский мальчишка. Из числа твердых троечников – тех, кто преуспевал в жизни и сейчас, и в Союзе. Истина оправдалась на сравнительном примере. Килька Кулыйкин после школы поехал на учебу в Москву, где у него приключилось горе от ума и в дальнейшем только усугубилось, а Рванов попал в армию, затем на завод.

Сейчас Николаю сорок лет – ого! сколько уже таких сорокалетних. Значит, одно поколение – воспитанное при советском строе и приспособившееся (или нет) жить в нынешнее время. Кирилл Кулыйкин, Николай Рванов, Клим Жадобин, Поворотов, еще дети Б.С. Васыра и др. Это поколение, как говорится, сейчас в самом соку. По логике оно должно прийти на смену Владимиру Щапову и его товарищам – сменить их в Утылве. И потащить Утылву на своем горбу – раньше к светлому будущему, а теперь неизвестно куда. Как-то у них все получится? Пока не очень.

Из выше названных Рванов – выдающаяся фигура (физически выдается). Два самых больших мужика в Утылве – он и Поворотов. Два медведя. От природы силушки неимоверной. С буграми мускулов, выносливыми хребтами, бычьими шеями, тяжелыми кулаками. Правда, Поворотов постарше и уже начал жиром обкладываться, брюхо наращивать. Рванов пока держится, хотя немало мяса на костях таскает. Нельзя сказать, что оба Голиафа еще супер интеллектом поражают. Природа любит равновесие (в ее распоряжении разные веса). Во всем, кроме буквальных размеров, наши мужики, в общем-то, обыкновенные. Темперамент у них притушен – если эдакая громадина взорвется!.. Сангвиники как бы оба. Поворотова неприятности по жизни доконали (несправедливый случай с увольнением) – он стал пыхтеть, есть просто по-свински (на нервной, а не на свинской почве), и здоровое бычье сердце, случалось, давало сбой. У Рванова все спокойней и навроде удачливей. Но удача не свалилась к нему с неба – пришлось вкалывать и продолжать до сих пор. Оба женаты, имеются дети – у Поворотова аж пятеро спиногрызов, что сравнимо катастрофе. Трудовую биографию начинали в СССР одинаково – на заводе, но Рванов потом ушел, а Поворотов остался. Закончил заочно кортубинский техникум. Применял свои таланты – землю носом рыл – услужливо терся в управе, рос в карьере, достиг должности главы Службы безопасности ТыМЗ. Перенес нежданную опалу, но затем госпожа Пятилетова сменила гнев на милость. Вот она умна – видит людей насквозь ведьма. Функции, вмененные Поворотову, заключались в беспрекословном следовании приказам сверху – не думать, а навалиться своей медвежьей силой и сломить. На кого директорша указала – того и сломать. Очевидно, она решила как один знаменитый Дон в Арканаре, что в определенный момент в Утылве умные ей не надобны – надобны верные (не мешало бы вспомнить, чем закончил Дон, изрекший эту мысль). Но Варвара сейчас главная здесь (то есть, в Арканаре), а Поворотов – не Дон, а подручный. Не стоило ему влезать в змеиный клубок интриг на заводе – уже попробовал и вылетел с треском. Теперь больше молчал, отдувался и подчинялся. Начальство сомнению не подвергал (хотя, может, для виду? а на поверку выходит – изрядный хитрец). На должности в Службе безопасности пока усидел.

Пусть Поворотов и Рванов внешне похожи, но отнюдь не родственники. И по жизни не пересекались. Николай после школы отслужил в армии и пошел шофером на ТыМЗ. Все обыкновенно. Знай, крути себе баранку еще довоенной полуторки. Заслужив доверие, пересел в трехместную кабину мощного ЗиЛа. Ездил в Утылве, исколесил всю область, командировался на полевые работы в совхоз. Добросовестно трудился, не отлынивал. Женился на ровне – девушке из простой кашкукской семьи. И еще родней приходился многим коренным тылкам – Анютиным, Пятнашковым, Жадобиным, Цыбиным. Счастливый брак потому, что супруги мало задумывались о столь эфемерном понятии, как счастье. Жили семьей, растили детей, обихаживали собственный дом в поселке, принимали общие заботы и радости. Николай – мужик работящий, хотя не без пофигизма, не злой, отзывчивый. Его женушка въедливая и упорная, памятливая – случается, допекает мужа, тот терпит – терпит, а затем как рявкнет – она отцепится, и у Рвановых опять мир. А из-за чего сильно сориться? лишь изредка поцапаться. Семейный порядок закрепился, роли супругов определены. Каждый приучен выполнять свои обязанности: у жены – женские, а у мужа… гм… мужские. Никто ни на кого не сваливает. Распахать огород, залатать крышу сарая, корчевать пни, чистить выгребную яму, вбить гвоздь – это мужское занятие. Жене не вздумается пустить мужа к плите – наоборот, она его тряпкой оттуда погонит. Женский список – мыть, стирать, штопать, всех кормить и ублажать. Секрет семейного счастья? Никакого равноправия! Тсс… слушайте сюда: женщина могла мужу плешь проесть – это ее право, муж… ну, тоже кое-что мог… наверное. При всем том в счастливой семье твердое правило – прежде чем грузить мужика, его надо накормить. Николай любил поесть – много да пожирней, а с набитым желудком становился добродушным, словно сонным – ручным медведем. Вот тогда и бери его!

Рвановы жили по примеру своих родителей – и их родителей тоже. Были вполне удовлетворены. Никакого полета фантазии, тонких духовных запросов, психологических вывертов. Простые неказистые привычки. Скромный быт. Пусть корыто простое, но не разбитое и свое, собственное. У мужа одни штаны (ну, не буквально), и жена должна их постирать и заштопать – а где щеголять-то? Хотя Николай хорошо зарабатывал – рабочему классу, гегемону, на заводе в СССР платили больше, чем ИТР. Уже родился старший ребенок, когда Рванов купил авто – серо-бежевую шестерку – заплатив почти девять с лишним тысяч полноценных советских рублей. Эдакие деньжищи! Но по традиции в семье транжирой считается жена – она кожаные сапоги требует, когда местные войлочные боты хороши и практичны. Одним словом тылки – совки, то есть – или наоборот. Запутаться можно. И ужаснуться (вот чему? работяги всегда так живут).

Рвановский дом издавна стоял в конце улицы Рабочей. Там рядом – через заросший пустырь – железнодорожные казармы. Жилище скромнее, чем у Щаповых. Ну, так Владимир Игнатьевич – мэр, а Николай – шофер. Хотя теперь мэр – бывший, а шофер – не простой, но работягой остался. Кому что суждено по неказистой жизни – ужасаться, изгаляться или вкалывать. Николаю Рванову – последнее. Тем не менее, почти сказочные метаморфозы постигли Рвановых. В девяностые годы случились первые неприятности с ТыМЗ, и тогда же Николай ушел с завода на вольные хлеба. Сам он не решился бы, но выхода нет. Двое сыновей богатырским сложением удались в папашу, и вторым жена не смогла сама разродиться – кесарили экстренно в роддоме. Потеряла много крови, добавились другие осложнения – надо обращаться к областным врачам, лечить, покупать дорогие лекарства. Нужды неотложные. Муж на свой страх и риск выпросил у родни и знакомых деньги в долг (тогда тылки не слышали о процентах, давали под честное слово, выручали друг дружку), выкупил по остаточной стоимости у ТыМЗ дряхлую полуторку – ту самую, на которой начинал ездить – жива, оказалась, старушка, ржавела в заводском гараже. Рванов ее отремонтировал, вылизал и занялся коммерцией (звучало дико). Тылки на него смотрели, разинув рот – какие такие частные перевозки? У нас же все государственное – и грузы, и машины, дороги, ГАИ. Сюда в игольчатое ушко не просунуться. Рванов вежливо отвечал: я родное государство не подвину, мне бы денежку – маленько и сейчас – я же не за так, я отработаю. И не прогадал. Условия оказались благоприятными. Конкурентов в Утылве не имелось совсем, а с Рвановым договориться проще простого – без бумажек ударили по руками – и ехай, Коля. Что значит репутация честного человека. Нанимали его кооператоры и торговцы. Мотался везде – в Кортубин, Оренбург, из Казахстана привозил тюками китайский ширпотреб – тылки покупали и щеголяли зимой в пуховиках ядовитых цветов. Рванову – первому из частников – доверил Васыр доставлять заводскую продукцию заказчиками в область. Г. Сыродь из бывшего совхоза тоже пользовался его услугами. Раскрутиться получилось. Когда другие подоспели, Рванов успел пригнать битую темно-зеленую буханку УАЗик, затем кредитную Газель – трехлетку. На частном строительстве в поселке Кашкук Николай неплохо заработал – домовладельцам много чего понадобилось. Подросли сыновья и сели за руль. Семейная фирма не то, чтобы благоденствовала, но вполне сводила концы с концами. Последнее приобретение – еврофура. Конкуренты пытались наступать на пятки – у одного местного коммерсанта, господина Цукова, появился грузовик. Но уже поздно. Рвановская фирма веников не вяжет! – работает четко, профессионально. Кризис поколебал занятые позиции. Ну, так это везде – не только у Николая.

Судя по разговору, у нашего бизнесмена завистники имелись в Утылве. Нормально.

– Я и спал-то за ночь часа три. Все за баранкой.

– Представь, мы тоже глаз не сомкнули! Но на митинг пришли – святой дело. День Победы.

– Да не успел я. Счас только возвернулся. Машину на стоянку, и сюда – ножками.

– Тогда с чего ты знать можешь про наши потрясения?

– А вот знаю! И получше вас. Из самых первых уст.

– Самых – самых? А, понятно… Но тогда… Лучше всех знает тот, кто участвовал. Там в гостинице только двое было – вор и директорша. И еще ночь была… Ты от директорши слышал? Она с тобой запросто откровенничала? Чудеса!.. Эй, Мирон Кондратич, похоже, на заводе новый фаворит. Твой Витька отодвинут. Гляди, еще выгонят – уволят как Поворотова.

– Гадости не говори!

– Почему же? Колян у нас – видный мужчина. Выдался с коломенскую версту. Директорша тоже баба справная. Подходящая пара.

– Гадость! Какая директорша?!

– Наша. Общая. Варвара.

– Языком не треплись. Двину и не посмотрю, что ты старик, Цыбин. До седин дожил – ума не нажил.

– Ладно. Для смеху я…

– А мне не смешно ничуть, – вмешался Рванов. – Наоборот, жутко стало. Когда услышите – поймете. Или наоборот – когда поймете, тогда и услышите меня.

– Давай. Но как ты оказался причастным? Где гостиница и где ты… был?

– Я из Кортубина ехал. В два места надо попасть. В Новый Быт и в комплекс Редивей. Поэтому я на Негодь свернул, чтоб не сразу в Кашкук, а через мост – с другого конца.

– Вон оно что…

– То самое! До моста добрался без приключений. Мне потом про бабылидиного племянника и про Ирэн Нифонтову рассказали – верно, что кусты там поломаны, синие цветочки осыпались… Я уже думал, что на сегодня все – быстрехонько обернусь и домой, спать. Еду – тихо, темно и пусто. Никого навстречу. Утылва десятые сны видит. Глаза слипаться начали – я их тру, тру… Вывернул на мост и тут… Хорошо, я не гнал. Аккурат до шестидесяти. Не зря опасался. Это его и спасло.

– Кого?

– Того, кто в меня чуть не влепился. Представляешь? Мой грузовик и человек – кто кого круче? Сто пятьдесят лошадей против головы одного дурня! А ему все равно…

– Я представляю. На таран!.. Ты цел? а машина?

– Повезло. Я, конечно, резко по тормозам. И так меня встряхнуло – сон мигом слетел. Глаза прям оленьими сделались – едва яблоки не выпали и не покатились… Ну, соображаю – что за черт?! У меня фары горят – распяль зенки-то. Шляются пьяными, а водила отвечай! за средство повышенной опасности.

– Кого ты переехал? Насмерть?

– Мужики, я, кажется, догадываюсь. Это же племянник покойной. Ну, то есть не покойный племянник, а покойницы… Ну, вы поняли…

– Ни хрена не поняли…

– Тебе разжевать надо? Племянник по ночам гуляет. В красных труселях. Ты заметил, Колян? или нет? Он что, без трусов был? Непотребство!

– Нет же! Этот не в красном, а весь в черном – с ног до головы. Аки тать в ночи. Вот я его не углядел на дороге. Но мне же никакой суд не поверит!

– Чем тебя утешить, Колян? Получается убийство по неосторожности. Много не дадут.. А если адвоката наймешь – ведь есть денежки…

– Ты, Цыбин, жаждешь меня тюрягу засунуть? Что я сделал-то? Лысый черт!

– Сам признался. Все слышали. Ты человека убил. Да, Коля, да! Племянник – тоже человек.

– Тьфу! Мои племянники в добром здравии. Усек, Цыбин?

– Как же…

– Никак! Не давил я никого. Успокойся. Дай рассказать-то!.. Продолжаю. Для полной ясности всем здесь – это он кинулся, а я не переехал. Вылез из кабины – посмотреть, чего там…

– И чего там? Ворпани? Они успели с утра от Негоди до моста добежать?

– Погодите! До них я еще дойду… Там чудак в черном. Я сначала не поверил. Черная водолазка под горло, черные штаны, ботинки. Даже перчатки на руках – черные, хэбэшные – на заводе слесарям выдают. Они возле оборудования вечно как чумазые чукчи… Для довершения картины – голова тоже черная.

– Голова черная? Она, в самом деле, такая?

– Ты чем слушаешь? Замаскировался чудик – чтобы ночью не разглядеть его. Только я не стал бы разглядывать, а задавить мог! И голова у него в черное закутана – то ли шапка, то ли тряпка… Специальные прорези для глаз. Глаза обыкновенные – зрачки бегают и таращатся, белые белки… По виду – человек ряженый, а не ворпань. Вдобавок – толстун. Комплекция у него – спереди подушка и с заду… Нет, в черной одежде эдак не разбабахает…

– И он живой? Взаправду, Николай?

– Живой, живой – как я или ты. Ну, или чуть живой. Не пьяный, точно. Отдышаться не мог. Вдох, выдох – в груди бурлило и булькало. После бега. И бежал он, думается мне, как заяц от собачьей своры. Нормы ГТО не сдал бы…

– Кто ж у нас толстун? Как ты распознал, если он в черное вырядился?

– Не ты, Цыбин, не ты. На сушеную воблу походишь. Лысую.

– Зато ты сала нагулял! Вон на боках трещит и не лопается…

– Потише. Я таким уродился. Не толстым. Природу не обманешь… И кто этот чудик, я догадался еще до того, как штуковину с прорезями скинул… А там на дороге злость меня взяла, и смешинка в горле защекотала. Ты, говорю, Зорро, блин, х..! показывай личико! И шапку – долой… Точнехонько – он. Пацан Петька Глаз – кто ж еще?!

– Ах, Петька… Действительно…

– Выдал я ему сразу на месте – ты чего людей пугаешь? Черными только черти могут быть, а ты не черт и даже не ворпань – ты кретин! Если бы я из-за тебя сел – накостылял бы… Только, мужики, вот что. Глянул я снова – стоит он красный, дрожащий, распаренный. Дыхание перехватывает. Белые вихры во все стороны – и, поверите ли, дрожат… Мокрая курица… Жалко пацана. Во что он вляпался…

– Теперь уж не тайна – во что. Пробрался тайком в гостиницу Мара. Стащил чегой-то. Устроил тарарам на всю Утылву!.. Прям не мог выждать, чтобы никого не было. Полез наобум. Там директорша – неважно, директорша или генеральша, но все равно молодая женщина. Одинокая. А тут к ней лезет черный парень. Нехорошо… Оно хоть ценное? что Петька стащил?

– Жизнь – главная ценность. Пусть директорша порадуется.

– Игнатич, ты прав – все как всегда.

– Не такой человек Петька, чтобы… Знаем мы его. Пацан хитрый, прилипчивый, нахальный, но не пакостливый.

– Что вы знаете? Он – из нынешних. Молодых да наглых. У которых ветер в голове. Важны только собственные хотелки. На общество плевать! Раньше их воспитывали – когда еще пионеры были и комсомольцы. Все похе…но. Молодежь навроде сорной травы – что выросло, то выросло…

– Угу. Воспитывали. А еще раньше пороли.

– Не лишне будет. Возобновить.

– Как ты этого лося выпорешь? Не дастся!

– Вы чего? Петька – не вор. И не гопник. Воспитанный он. В дурных вещах не замечен. Семья хорошая, культурная. У него даже дедушка – немец. Или прадедушка…

– В гробу дедушка-то перевернется после сегодняшнего. Позвольте сказать – ни один из наших гопников или уличных бандюков не сумел бы додуматься, а Петька взял да сделал – залез к директорше. Вот интересно…

– Он – школьник. Малый да глупый. Испугался до полусмерти. И Колян говорит…

– Подтверждаю, Кондратич. Пацан трясся. Чуть не блеванул со страху.

– Чувствует, что виноват. Чует кошка, чье мясо съела…

– Не кошка, а кот. Кефирчик. И не мясо, а сало…

– И потом, кто тут говорил? хороший, воспитанный. Не кот!!.. Внук немецкого деда. Школьный ботан – тюльпанчиками интересуется. В Богутарскую степь ездит с твоим родственником, Игнатич. Петька – на правах волонтера. Последний их проект – защитить цветок редивей. Прям тимуровец для матушки природы – или бабушки…

– Ты плохого про Петьку не собрал, как ни старался.

– Это его волонтерство – ладно, модно. А еще чем занимается помимо ботаники? Политикой! то есть, самой такой хренью. Их ячейка против властей выступает. И против директорши.

– Конечно. Ты же трухаешь открыто выступить. Вот и приходится молодым ребятам…

– А вы не подумали? Что начиналось с детской шалости – теперь превращается в крупную пакость… Так непакостливый Петька, говоришь?!

– М-да… развлекаются детки…

– Ах, развлекаются? За похожие развлекухи раньше статья была. Отправить в солнечный Магадан – туда за тюльпанчиками!

– М-да, кончилось то время – и хорошо. Не сажали раньше – считали бытовым хулиганством. Просто штраф.

– То есть Петька, по меньшей мере, хулиган. Не воспитанный… Ниче хорошего! Порядок уважать надо. И пуще власть.

– За мэра Колесникова вступаешься? Ты же не любишь его.

– Не люблю. Но порядок должен быть. А то помои льют не на мэра, а нам за шиворот – ведь мы здесь живем. Возмутительный бред! в устах наглого юнца… И если бы только он. Посмотрите, посмотрите, что в последнее время происходит. По Утылве в труселях гуляют, а вы говорите, что уже и без… Сам Петька до кражи докатился! Дальше что? разбой? убийство? Девку Нифонтову чуть досмерти не убили…

– Не в ту степь ты…

– Свобода также во вред! Да и на кой она? вот этим заниматься? Пусть идет в Дом Культуры – то есть, дом высокой культуры быта!.. Учили мы их, учили, облысели все…

– Ты точно облысел, Цыбин.

– Даже если и облысел (вот нисколечко!), но у пацана точно с головой не нормально.

– А что у нас сейчас в жизни нормального? у тебя, у меня? Может, у тебя, Игнатич? Огородик-то причесал, но не спасет это… впору взвыть…

– Не ворчите. Хорошая у нас молодежь. Свободная, думающая. Ей бы возможностей, как при советской власти – учиться бесплатно, работать, подвиги совершать…

– Дураков нет! Никто героем не хочет быть! Героям – вон на могилке памятник – звезда с лучами и ве-ечная память… Как в сказке хотят – и дудочку, и кувшинчик. Хотят только хорошего и от того, и от другого строя. Чтоб им дали, а они ничем не обязаны. Нет, если ты наследство принимаешь, то с долгами и со всем геморроем.

– Ты, Цыбин, чего сейчас заверещал? Захлопнись! Превратил ты Совет ветеранов в свою вотчину. Директоршу как огня боишься. В нынешних-то условиях мог рядом с ней на трибуне на митинге отказаться стоять! в знак протеста. Да где уж… Погрязли вы там в склоках – завод закрывают, а вы из-за заслуг и званий собачитесь, подарки делите, устроили войнушку за кресло председателя. А еще у вас там на стенке портрет Андропова не убран – ты якобы против… Андропов Ю.В. – на тебя малость смахивает, Игнатич…

– Была б моя воля, я бы Сталина там повесил. Ой, не в том смысле – не Сталина, а портрет его.

– Ты, Мирон?! Ну-у, загнул! Портрет Сталина днем с огнем не сыщешь… Правильно Агния вам заявила: старичье замшелое, мозги склерозом отбитые… Это я не про Андропова – умный мужик – жаль, что рано помер.

– Агния не старичье? Вишь, идейная была. Мы коммунистов уважаем – таких, как Сталин, Андоропов или как ты, Игнатич.

– Спасибо за уважение. Всегда старался оправдать.

– Зато ты таким коммунистом никогда не был.

– Пусть я не был. Агния перестала быть. Когда КПСС разоблачили, она в другую партию подалась. В ЛДПР вступила.

– А ты в Единую Россию просочился. Ренегат. Хоть и ветеран.

– Юнар, кончай! Тут не Цыбин подлец, а жизнь така-ая…

– Благодарю! Определил, кто я есть… А в Утылве в Единой России только подлец Цыбин числится?

– Не ты один. Много местных начальников. Они организованным набором вступали – вроде двадцатипятитысячников в Союзе – только те поехали колхозы организовывать, а наши на руководящие посты. Народ быдлом считают. Были мы хозяевами в советской стране, а стали крепостными у господ – бояр в собольих шубах. И у царя – батюшки…

– За подобные слова можно… Хотя слову-то сейчас – грош цена…

– Вспомнил! вспомнил! что про тебя, Цыбин, говорили: все как с гуся вода – или с лысого лучше обтекает…

– Я-то обтеку. Не барин. А ты скоро загремишь этапом…

– Не загремит. Правду не задушишь, не убьешь! Хорошие у нас ребята! Честные, активные. Горят желанием помочь народу. Уже нашлись интересанты. Приятели Сережки Колесникова – такие же члены, только не КПСС. Они собирают у себя перспективную молодежь, сколачивают Правый Блок. В Утылве есть ихняя ячейка.

– Я верю! верю, что подымется Россия с колен! Мы еще мир удивим! Мужики, так и будет.

– Лозунгами шпаришь. Ну, верь! нам не жалко. И на обломках самовластья – точнее, под обломками. Наше железо-то акционерное – тяжеленькое… Эти обманщики из Блока просто еще до власти не дорвались, а там забудут.

– Колесников вроде отошел от политики – не рвется больше. Перегорело… Вообще, пьет он. Как Килька Кулыйкин – только Килька не таясь… Гляди, погонят как Кильку…

– Не погонят. Килька-то по нынешним временам – никчемный человечишка, инженеришка. Холдингу не нужный и даже вредный. Холдингу целый завод здесь не нужен. А Колесников – власть. Или пусть видимость власти… Без завода можно, без власти никак.

– Нет правды на земле…

– Не горюй, Мирон Кондратич. Политика вызывает прилив желчи. Оставь. Лучше приходи обедать.

– На уху зовешь? Видел – Калерия Арвидовна рыбу чистила. Сам наловил?

– Нет, дед Мобутя. Не терплю я этих червяков в банках. И живую рыбу крючком протыкать… Уха жирная будет. С зеленым лучком.

– И под уху будет?

– Будет тебе… на орехи… На свежем воздухе сядем. Поговорим конкретно. Борис Сергеевич Васыр к обеду появится.

– Ясно. Когда совещание по текущим вопросам? Мы же успели обсудить.

– Вы галдели, а не обсуждали. Без толку. Через часок подтягивайтесь.

– Условившись о времени, тылки развернулись было от Щаповского забора. Их снова оглушил громкий голос Николая Рванова.

*****

Николай Рванов явно раздосадовался над эдаким отсутствием интереса к своему рассказу. Уже упоминалось, что был он человеком ровного, дружелюбного настроя и вдобавок изрядной степени самодовольства. Не как ложка дегтя в бочке меда (очень большая бочка), но и не наоборот – как перчинка, без которой получалось чересчур густое, однородное, безвкусное варево. Рванов всегда сохранял о себе хорошее мнение. Полезная черта. Скепсис, самокопание и, еще пуще, депрессняк с нашим богатырем никак не сочетались. Поэтому спивался одноклассник Рванова – Килька Кулыйкин, а Николай, особо не парясь, удерживался на солнечной стороне жизни – ценил простые истины, над сложными материями не размышлял. В итоге вполне доволен собой (даже счастлив?). Любил вкусно поесть, собраться с приятелями в гараже, выпить тоже не дурак, съездить порыбачить на Сутайку и Виждай. Весьма словоохотлив – попав в центр общего внимания, начинал лучиться, пузыриться. Тылки знали эту его павлинью черту и порой цепляли, но не сильно. У Николая не имелось заклятых недругов в Утылве – если возникали шероховатости, то изначально неосознанно – просто задел мимоходом и не заметил (обидно последнее). Его давний – не то, что враг, а скажем так – недолюбливатель – сосед Цыбин. Мелочный, вредный, активный пенсионер больше злился на Николая, когда тот не велся на его подначивания.

Сегодня Рванову очень хотелось повыступать и покрасоваться на публике. И повод для того великолепен. После дороги и кашкукских событий отправился не домой спать – пришел не к кому иному, а к Щапову. Чувства буквально распирали Николая. Он занял горделивую позицию на пригорке возле щаповского забора и нарочито эффектно разыграл свою сцену.

– Я знаю!..

Ну, ну, посмотрим, что он знает.

Рванов почти на голову высился над тылками. Говорил громко и раскатисто, жестикулировал – его большие пальцы сжимали какую-то бумажную трубочку. С подъемом повествовал о пережитых чувствах – не Петькиных, а своих. Грудь под рубашкой в красно-коричневую клетку вздымалась. Впрочем, тылки знали Кольку как облупленного. Это не умаляло факта, что прошедшая ночь была из ряду вон, и многим досталось. Например, для Николая мало ночной ездки из Кортубина, когда опасность подстерегала перед поворотом на Утылву – в цветущих кустах волчавника. Но оказалось, что нет – не там…

– Эй! Куда вы все? Только стояли, шумели, руками махали…

– Так это… Игнатич на уху зовет. До дому надо – и обратно. Ты чего хотел, Колян?

– Я уже забыл, чего хотел. Языком чесать вы здоровы. Теперь моя очередь. Должен я досказать!

– А ты разве не уже? Мы с твоих слов поняли, кто в гостиницу проник. Петька Глаз. Ему теперь отдуваться.

– Нет. Я и до половины рассказа не дошел. Вы спутали, увели… Слушайте сюда! Если ты, Цыбин, опять встрянешь… Все остальные рты захлопнули! Где я прервался?

– Ты не переехал Петьку Глаза. И слава Богу.

– Не переехал. Я только его схватил за грудки – за черную рубаху. И черную шапку сдернул. Его личность обнаружил. Петька словно помрачился. Трясучка его одолела. Слышно сердце колотится – бум! бум! бум! – из груди вырвется… Я ему – ты чего, парень? со страху? Чтобы ты не натворил – ну, поймают и побьют – ну, на пятнадцать суток посадят – ну, не смертельно же… Из тюрьмы после отсидки возвращаются. А что натворил-то? пристукнул кого? если все живые, то вообще – плюнуть и растереть… Петька головой мотает, не в силах выговорить, вцепился в меня, и пальцы у него – не сосиски, не слабее клещей… Наконец, выдохнул и заверещал: дядя Коля, спаси, спаси!.. От чего или кого спасать, спрашиваю. Что ты отчебучил? Колись, Петька! Он в ответ лопочет – не все разобрать – гонятся за ним. Они гонятся! на рыжих лапах. Настигнут – и порвут когтями. Морды звериные! уши торчком – они нас слышат, счас придут… По запаху чуют, по следу идут… Да куда идут-то? и кто идет? собаки за тобой? игра в охотников и в добычу? Я вот возьму и надаю тебе и твоим дружкам!.. Тут пацан взмолился – согласен, только спаси!.. Я вижу – он не притворяется, дурака не валяет, да он ни разу не дурак… Озирается, зрачки мельтешат. И я поверил.

– Втравил он тебя в историю?

– Молчи, мой лысый друг. Ты-то меня никогда не предашь, я знаю… Серьезно. Про запах – это пахнет страх. Едко, одуряюще. Пробирается под одежду. Я ощутил. Мерзко… Думаю – после из тебя, пацан, все вытрясу, а пока делать что-то надо… Только что? Огляделся – откуда ждать? и чего и кого именно? Петька ведь не объясняет, тарахтит – спаси! спаси!.. Кусты качаются, хрустят. Свет моих фар – как струйка дыма рассеивается, ближайшие дома в ночи не видать. Рядом с мостом бараки, где не живет никто – окна пустые и темные. Одни мы одинешеньки в целом мире. Тут уж я вспотел. Толкаю пацана – спрячься под мостом! давай быстрее! Сам смекаю – не оставлять же буханку на мосту? Все равно как признался и расписался… Я за руль – съехал с моста и к забору приткнулся, свет потушил – утонули мы в темноте… Да, рассказываю я долго, а вы с глупостями перебиваете, но произошло все быстро… Успели мы. Тут как по команде зажглась иллюминация в гостинице: вот оно! начинается… Пацан правду говорил… Затаились. Я из-за стены выглядываю, Петька ко мне приполз – еще пнул его, чтоб не скулил… Звук мотора. Со стороны Кашкука машина едет – именно в то самое время. Не повезло.

– Милиция? Поймали? Достукался Петька?

– А ты и рад, Цыбин? Это им не повезло – тем, кто в машине, а не нам… Не милиция была. Когда наши доблестные менты в срок поспевали? Догонять – не равно убегать. Тем более, если сам рвешь когти – ну, не когти, а ногти – свои, собственные. Про когти я еще расскажу… Опять же про милицию я почему вспомнил? Будто не знаю, чей это грузовик – по номеру. Знаю! Федьки Цукова. У него недавно появился, стоит в Малыхани. Там официальная точка – лом принимают, и помимо лома все, что им из разных мест тащут без разбора, лишь бы деньги выручить. С завода тоже. Жулик этот Цуков! Ментам отстегивает, а они ему нервы не треплют. Вот милиция вовремя и не приехала! Смешно после всех событий – что же лучше? если бы приехала, то как объяснить про груз в кузове? откуда добро? кто хозяин?

– Ну, почему так сразу? А вдруг все законно? Гм…

– У Цукова?! Кондратич, я прекрасно знаю. И ты знаешь. Машина от транспортной проходной ТыМЗ. Ночью отъехала, чтобы меньше глаз видели. На проходной стоит сообщник – начальник караула Ляпустин. Ваш родственник – Пятнашковых. Семейственность. Витька тоже касательство имеет – в его ведении ценности, что на завод попадают и покидают. Шишка в коммерческой службе, в управе на одном этаже с Варварой сидит – значит, одна шайка – лейка. Расплодили коммерсантов. Вся наука, как обдурить, цену накрутить и людей в дураках оставить… ТыМЗ издыхает, а они мародерствуют. Конечно, я мог бы культурно назвать, но, по сути, мародерство. Не удивлюсь, если Поворотов в деле… Ты, Цыбин, правду говоришь? что не замешан здесь Поворотов, что нет его… А плитки на полу в цехах из нержавейки есть! И штампов – гора, каждый штамп в несколько тонн весом, из ценной стали.

– Угу, еще немецкой, трофейной. Есть такие штампы…

– Твой Витька по распоряжению Варвары весь металл в цехах посчитал, в ведомость занес. Распродавать завод будут на корню. Чистое поле останется. Степь да степь кругом… Не придраться – честные коммерсанты по закону действуют. Частная собственность! Однако Федька Цуков перед Варварой и холдингом – клоп маленький и вонючий. Подворовывает потихоньку. На грузовике металл везут на точку. Федькина совесть чиста – не он, так другие обдерут и продадут.

– А мы кто? никто! Совсем не при чем – не при деньгах, не при акциях, не при власти. Получается, что не наше это – АО Наше Железо. Э-эх, злость берет!

– Злись себе. У директорши телохранители – братья Клобы. Не подступиться. Она далеко не проста. Ты ее лишь как красивую бабу воспринимаешь.

– Зато у Цукова охраны не имеется. Можно ребра пересчитать – и нескольких недосчитаться. Цуков уже многим тут поперек горла встрял!

– Истину глаголешь. Грузовик на что выкуплен? на металлоломе да на том, что с людей утянул. Грабительские у него кредиты в ДеньДжине!

– Поздно. Завел Федька охранника. Настоящего уголовника. Конечно, Тулуза не молод и не продвинут, как братья Клобы. Больше по старинке, по воровским законам действует. В итальянских рубашках не щеголяет. Но ножичек всегда при нем, и орудует он ловко – ножичком-то.

– Как же они спелись? Цуков и Тулуза? Цуков – бывший инженер, интеллигент – тоже бывший. А у Тулузы университет – тюрьма.

– Бизнес общий – и левый. У каждого свой вклад. У Цукова голова, а у Тулузы – силовое прикрытие. Только кажется, что Тулуза больше на публике уголовника играет, а тылки обмирают со страху. Может, он не такой крутой?

– Точно. Когда на него крутые наехали, едва уцелел. Я вам все расскажу.

– Еще что-то знаешь, Колян? или видел?.. Не подружились они – наша парочка – а почти породнились. Через баб. Цуков из Казахстана, здесь поселился у Гельки Веселкиной, стал жить с ее старшей дочерью Райкой. Вроде как зять. На роль второго зятя – для младшей дочки Татьянки – малахольный сынок Дюши Костяня претендует. Тулуза неизвестно откуда свалился в Утылву – теперь материн полюбовник. Как бы тесть и как бы зять – как бы есть, но как бы взять? Роковые женщины эти Веселкины! Возле коров красота расцветает несравненно…

– Мужики, ша! Кончай про баб – это вечная тема.

– Ты же сам, Колян, про Цукова начал!

– Не про Цукова – про его грузовик. Он ночью с проходной ТыМЗ вырулил. Ну, а про Тулузу… Дальше дело было так. Мы с Петькой в засаде сидели. Глаза распялили, уши растопырили. Оба настороже. Сначала – ничего, но недолго. Потом звук – наподобие шуршания. Не человеческие шаги. Я про лапы подумал – пушистые, с поджатыми когтями. Кто-то пробежал – мягко, на лапах. Звук стих. Мы почуяли, что не надо высовываться, обнаруживать себя – как вылезешь, вот тут и… и… разорвут! Наш нюх не обманул. Тогда Цуковский грузовик показался. Ну, едешь – и езжай – я же не кинусь ментам стучать, что ворованное везешь. Акционерное имущество! но мы не акционеры… Да будто менты не знают!.. Грузовик мимо нас на мост проскочил. И после как под мою копирку – как у меня перед тем было. Скрип тормозов. Застопорил на месте. Любопытство меня подзуживает – высунул нос, силюсь разобрать. Хорошо, что фары не выключили – видать, но не слыхать. Немое кино. Сцена у нас на ладони. Из кабины шагнул Тулуза – дверца бамс! Перед ним вынырнули фигуры. Темные. Их-то я со спины лишь углядел.

– Какие фигуры?

– Нормальные. Человечьи. Без хвостов и ушей. В одежде, а не в рыжей шерсти. Молодые, ловкие, гибкие – двигаются, столбом не стоят. Словно танцуют, но зловеще как-то… Тулуза – вот влип, бедняга! хотя и не бедняга – напрягся весь, плечи к ушам прижал, подбородок вывернул – острый угол у него там образовался – и ну, пошел на этих быковать. А что ему оставалось?! Я вам скажу, зрелище не для слабонервных! Не столь страшен Тулуза, как эти… эти… нелюди.

– Жалко – ведь тоже человеком был… Пойти собрать Тулузовские бренные косточки и в гробике похоронить? В последнее время что-то на кладбище зачастили. Дорожка туда – хоть через мост, хоть мимо него – мимо статуи с руками…

– Да ну вас! Уголовник не сдрейфил – надо отдать ему должное. Что-то говорить еще пытался… Они не слушали – танцевали перед ним. Тулуза сунул руку в карман – за своим ножиком – а сам старался держать их, не упускать из виду. Отступает, но не поворачивается спиной. Правильно мыслит. Только они – быстрые, ужас!, а он уже старый. Танец неумолимый – все ближе и ближе. Тулуза за ними не догонял, потому размахался ножом – не подходи!.. Пока одному угрожал, второй зашел сбоку и вынырнул буквально под носом. В точности я не разглядел – Тулузу заслонил темный силуэт. Неуловимое движение – как мягкой лапой мазнули – раз! – урка отшатнулся и чуть не упал. Лицо осветилось – у него поперек красная черта – нос ему как острым когтем перерезали. Аккуратно и глубоко – до мозга, что ли?

– Страсти мордасти… Прям побоище развязалось…

– Тот, второй – который лапой уголовника резал – обернулся и посмотрел. У меня внутри заледенело – он именно в нашу с Петькой сторону посмотрел – будто в темноте видел, что мы там… Лицо бледное и чистое. Длинная тонкая шея. Мальчишечка! Если бы я своими глазами не видел, что это он Тулузе нос изуродовал – не поверил бы!

– Застращал нас вконец. Твой нос вроде целый.

– Целый! И у тебя будет, какой заслужил! Не стерпишь, чтобы ехидство не ввернуть… Мужики, нисколько не сочиняю. Он смотрел, и губы в улыбке кривились… Улыбался, говорю вам! Так зверь то ли улыбается, то ли скалится… Думаю, наша очередь пришла…

– Колян, мы не поняли. Ты столько нагородил… Чем все закончилось? Как бы благополучно?

– Ну, да… как бы… Спасло нас одно – сирена завыла в Кашкуке. Громко. В гостиницу милицию вызвали. Сирена тылков перебудила. Они соседние окна облепили. Какие уж тут тайны… Эти с лапами исчезли в момент – просто испарились. Сказочное издевательство! или обман… Тулуза со своим носом и ворованным добром поспешил – подальше от моста, от гостиницы. Ехал и сильно вихлял. Должно быть, в Малыхань рванул – спрятаться под кроватью у бабы Веселкиной. Я его не осуждаю. Мы с Петькой страшно обрадовались, вылезли из кустов. Если увидите там место, где поломано – знайте, это мы там… Смешно, Цыбин?

– Сомнительно…

– Верите ли, когда напряжение спало, руки – ноги задрожали мелко. Сомневался ведь, что сегодняшнюю ночь переживу. Сил не было Петьку по уху двинуть – заслужил!

– Пацан где? Петька? Ты его отпустил?

– Как я мог? Если те рыжие черти где-то рядом спрятались? Кусты кругом… Петька, говорю, благодари судьбу, что легко отделался. Дуракам везет, но ты же не дурак? Бросай! Лучше бы в своей Молодежной ячейке в политику игрался, даже власть полоскал. Больше шансов уцелеть… В школе учись, балбес! Родителей слушай, старушкам помогай, тюльпаны спасай. А то, как с Тулузой, который зря пострадал – ведь за тобой они гнались, чтобы прищемить любопытный нос! Уразумел? в следующий раз… По Петькиному истерзанному виду ясно – уразумел, еще как!.. Идти он был не способен – даже до гостиницы, чтобы сдаться. Я его спрашиваю: ты сейчас куда, Зорро? блин! Он: домой, домой! хочу домой!.. Нельзя ему – чтобы эти его дома достали… Короче, мы полностью очухались и поняли, кто они.

– Колян, ты пацана бросил?

– Не бросал я! И я же придумал, куда ему спрятаться. Вишь, что эти вытворяют – могут по носу, по животу, по шее – по яремной вене – вжик! Коготь как бритва… Нельзя домой. Надо в другое – неприступное место.

– Где же у нас место, куда ворпаням не добраться? О, ё-о… моё-о…

– Вот – вот. Только там. Я и Петьке сказал – хочешь уцелеть? Отвезу тебя в Пятигорье. Прямо сейчас на буханке доброшу. Конечно, не на Шайтанку – в самый вертеп их. Заберись на Казятау и сиди, не шелохнувшись, нос береги. Переночевать можно в хижине козопасов. Не вздумай спускаться до утра. Ночь – время охоты ворпаней. А ты – глупая добыча.

– Ты доставил пацана на Казятау?

– Нет, по дороге из машины выкинул. Надоел… Разумеется, довез, опять повторил, вдолбил ему в головенку…

– Как считаешь, он осознал? будет осторожен?

– Очень надеюсь, что до рассвета продрожит там. Но сейчас уже полдень. Парень нетерпелив. Мы пока ехали, он помаленьку ожил. Речь вернулась. Мысли закрутились шариками в черепушке. Обмолвился кое о чем… Не успокою вас, мужики.

– Дык че? Мы не первый день долдоним. Про завод да про директоршу. Что нам выбрать? Издохнуть быстро или попробовать побрыкаться?.. И что такого твой Петька разузнал в гостинице, если ему погоню с ворпанями организовали? Главную Варварину тайну разглядел? ту, что под халатом?

– Бредит он. Иначе не назовешь. Красочно, интересно, но бред же! Я не все понял, а что понял – передавать воздержусь. Вы меня же вруном бессовестным назовете… Не горюйте, скоро Петька сам разболтает. Меня избавьте.

– Погоди, Колян, все, что ли? Больше ничего не последует? На самом интересном месте! Ты же до Пятигорья в рассказе дошел – то есть, доехал…

– Что ты в руках держишь? В лицо мне тыкаешь – прям в глаз. Осторожно! Какие бумажки?

– Такие. Петька стащил у директорши. Говорит – касательно ТыМЗ. Просил передать Игнатичу для разбирательства. Чтобы планы холдинга и директорши выяснить и упредить удар. На! доверяем тебе, Игнатич. Ты в академии учился, почти академиком сделался – или кандидатом… Знание – сила. Хотя, конечно, когда тебя по носу… В ответ тоже по носу надо дать! Неужто не придумаем ничего супротив Варвариных подлостей?

– Из-за секретных бумаг сыр – бор разгорелся? Гостиницу едва по кирпичику не разнесли.

– Хотелось бы. Что можно понять и исправить. Но Петька бормочет речи непонятные, несуразные…

– Что больше несуразное, чем перерезанный нос? и твой рассказ?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

*

Что за деньки (и с ними ночи) пошли в Утылве после смерти старой учительницы Лидии Грицановны Чиросвий! Одно за другим. Пока события сосредоточились в основном в Кашкуке – там сразу густо, пора расширить географию. Следует перенестись на юг – в так называемую Малыхань.

Сегодня главный интерес сосредоточится на семействе Веселкиных, состоявшем исключительно из особ прекрасного пола. Геля и ее дочери Рая и Татьяна. Все трое очень похожи – описывая одну из них, можно в точности представить облик двух других. Геля, конечно, старше, но выглядела хорошо – физическая работа на свежем воздухе, надсада возле совхозных коров способствовали моложавости – никакие косметологические процедуры или модный фитнес не сравнятся. Геля родила детей, не выйдя ни разу замуж. Простая женщина – деревенская (это ее изначальная константа), а дальше сплошные не – не интеллигентша, не хабалка, не неврастеничка, не мымра, а даже красавица. Девчонки по ее же типу. Наливные яблочки. Невысокие, круглолицые, грудастые, крутобокие, с розовой кожей и светлыми глазами, незамутненным взором. Говорливы и насмешливы, но приветливы. Три женщины жили под одной крышей и управлялись в семейном хозяйстве сносно – был приусадебный участок, дом (половина коттеджа), обстановка в нем, домашние привычки, свои тараканы (в переносном смысле – Веселкины, вообще-то, чистюли). Родное гнездо сохранялось.

Да и с чего рушиться? Веселкинское жилье принадлежало к серии кирпичных коттеджей, построенных еще 80-ые годы совхозом им. К. Солина для своих работников. В Малыхани располагалась центральная усадьба. Так сказать, витрина зрелого социализма, когда уровень жизни города и деревни сравнялся. И это не пропагандистская байка – совхозные коттеджи превзошли качеством и комфортом частные дома в Кашкуке – здесь проведены газ, водоснабжение, канализация, проложены тротуары. Аптека, магазин, детский сад, клуб. Благоустроенный поселок. Жилье приватизировано. То есть у Веселкиных – собственная недвижимость. Интересно, а как сегодня могла бы решить жилищный вопрос одинокая доярка с двумя детьми? Авторской фантазии не хватает – это же не истории фэнтези сочинять.

Уже упоминалось, что Геля Веселкина замужем не была – отцы ее дочерей разные. И ведь она не гулящая – просто невезучая легковерная баба. В Утылве ее жалели, хотя нередко чихвостили. Детей вырастила, не задумавшись подать на алименты с любовников. Трудилась дояркой сперва в совхозе, затем в агрохозяйстве АО Тылвинское – в обоих случаях руководил Г. Сыродь – бывший коммунист, нынешний капиталист. Больших денег Геля не заработала. Все и всегда сама, без поддержки – пусть не ловко и даже не умно. Не роскошествовала и дочек не баловала. Старшая Рая недолго походила на ферму вместе с матерью, после устроилась в магазин Дюши в Кашкуке. Татьянка только школу заканчивает. Все обыкновенно. Геля делала ошибки и за них прилежно расплачивалась. Какие претензии? к кому?

Женское царство Веселкиных просуществовало и, наконец, было свергнуто несколько лет назад. Еще до того, как дочери выросли и заневестились, в доме появился мужчина – не гость, случайный любовник или постоялец, а хозяин. Звали его по-иностранному, смешно – Тулуза – прозвище, конечно. Никто в Утылве не запомнил точную дату – месяц, число, год, а Тулуза еще сам предпринял усилия, чтобы все запутать. Как и большинство визитеров (которым не посчастливилось, а именно угораздило), попал через станцию Южно-Уральской железной дороги. В солнцезащитных очках, в спортивном костюме из синей плащевки и поверх в Пилотовской кожанке, в дорогих кроссовках на ногах незнакомец смотрелся круто, хотя не желал того. Из багажа у него – простая черная сумка почтальонка через плечо – много ли туда вместится. Большой поклажей не обременен. Постоял на разогретом красными лучами асфальте, выкурил фирменную сигарету, смял и выбросил пачку – в красном круге черная надпись Lucky Strike. Мужчине явно некуда податься. До следующего утра он перекантовался в зале ожидания на ободранных деревянных скамьях, затем отправился бродить по Утылве. Обнаружив рядом с вокзалом заброшенные казармы, несколько раз ночевал там – прямо на полу, положив сумку под голову. Несмотря на фасонистый вид, денег у незнакомца нет – очень даже, что совсем. Солнцезащитные очки он спрятал, ночевки на полу тоже сбили лоск. Откуда родом, прежние занятия, от чего (или кого) бежал – про это Тулуза молчал наглухо. Пообщавшись среди тылков, помятый и запыленный мужчина пришел в Малыхань к Сыродю проситься на любую работу. Тот окинул кандидата проницательным взглядом, подумал и сообщил:

– Беру. Временно. Охранником. Как трактористу или шоферу платить не стану. Да ты не сможешь так. Но будет у тебя собачья работа. Хорошо, что не местный. А то у нас тут общая кодла. Иной раз долбануть не мешает – для порядку. Я скажу. Ну, согласен?

Незнакомец помялся:

– Насчет документов…

– Я же тебе не золотой запас доверяю охранять. Как звать-то?

– Тогда впервые услышали, что мужика в синих спортивках зовут Тулуза. Ему посоветовали в Малыхани хозяйку, которую можно уговорить дешево сдать комнату – Веселкину А.С. У нее уже обретался один жилец – Ф. Цуков.

Тылки любопытны и проницательны. В свое время приехавшему на княжение в Утылву Щапову В.И. они устроили допрос с пристрастием. Но Щапов искал их поддержку, стремился понравиться, а Тулуза сторожился – как старый облезлый волк (потерявший пусть не рыжую, но свою собственную защитную шерсть) только щерил желтые клыки на малейший интерес. Дикий зверь не верит никому и твердо знает – лучше нападать первым, если же настолько обессилел, то хотя бы подыграй – зарычи, иначе разоблачат и разорвут, что люди, что ворпани. И Тулуза прав! Тылки разоблачили Мобутю, а ведь он маскировался всю жизнь и достиг в этом совершенства – может быть… Из Тулузы кое-что удалось вытянуть – немного, на разживу людскому любопытству. Нельзя же всегда молчать. Тылки – дикий народец – не культурный, не обученный уважению приватности. Не избавиться от их назойливых расспросов. Даже если надеть непроницаемую железную маску (образно), тылки будут стучать по ней палкой и добиваться ответа (может, и буквально бить). Хошь – не хошь, а Тулузе пришлось говорить. Да, собственно, ничего выдающегося не выяснилось. Не граф Монте-Кристо – не дед Мобутя. Но тоже биография как бы…

Детство и юность Тулузы пришлись на излет советской эпохи – это когда вершина позади, и дальше все вниз. Простая рабочая семья с одного спального района Кортубина (Восточного) – туда ехать от центра несколько километров по прямой трамвайной ветке, что доходила до окраинных панельных высоток – с их девятых этажей видна начинающаяся за городской чертой степь и на заднем плане уральские предгорья; внутри жилмассива ветка разворачивалась на 360 градусов и возвращалась – в центр, в советский рай, где обретались старожилы – семьи Сатаровых, Елгоковых, Тубаевых, Пивых, Щаповых и др. Родители Тулузы оттрубили до пенсии на КМК без особых званий, наград. Прежние идеалы исчерпали себя, общая жизнь загонялась в формальные, даже депрессивные рамки. Про себя Тулуза говорил, что рос уличным пацаном, ножик носил со второго класса, показывал, но ни разу не применял. Училка закатывала глаза, вызывала в школу мать и прочила упрямцу судьбу уголовника. От судьбы не уйдешь. Учился плохо. Дрался всегда. Пока малышня – то простая свалка, волтузили друг друга руками, коленями, головенками. Потом начались серьезные стычки. На улице господствовали жесткие вещи – пацанские понятия, принципы разделения на свою и чужую территории – двор, квартал; собирались компании, пришлым могли накостылять. Мальчишки повально пытались наносить удары ногами – даже в прыжке, удавалось мало, в реальности били кулаками. Западло струсить, не стерпеть боль. Малолетние бойцы сосредоточились на боксе, но Тулузе больше нравилось в стрелковой секции. У подростков появились самодельные пистолеты; эдакую «волыну» Тулуза с друзьями таскали в школу, стреляли на стадионе по железному ведру. Тулуза говорил, что беспредела не допускалось. Сочинять байки не след. В спальном районе правила соблюдались строже, чем в центре – на Социалистической улице много начальства жило, и детки у них ой как куролесили, а на окраине в каждом доме «сидельцы» – те, кто с зоны – возмутительные факты пресекали быстро и на корню. В квартале Тулузы авторитетом пользовался старый вор Бабай. Устанавливалось, что нельзя толпой набрасываться и запинывать одного, по голове прыгать, нельзя мелкотню трогать, если парень с девчонкой, то тоже не наезжать. Честно, справедливо. Подростковый максимализм нуждался в авторитетах – и они нашлись. Уголовники. Распространилась мода на уголовную романтику, блатной язык, воровские законы. Короткая стрижка, спортивные штаны, ботинки. Тогда крупные города Союза поразила напасть – неофициальные молодежные группировки. Не все криминальные, но здесь речь пойдет именно про них. В Кортубине не лучше и не хуже, чем в других областных центрах. В каждом микрорайоне своя банда. Числом аж до ста подростков. Между бандами вспыхивали разборки с использованием велосипедных цепей, арматуры, кастетов. Стрелки назначались в парке Сталькона – там целые битвы разгорались, кровь лилась. В. И. Щапов, вернувшийся из Афгана, в ужас пришел – в его время такого не было. Но Щапова благополучно законопатили в дикую Утылву – пусть там умничает! А банды распоясались в Кортубине. После выхода громких статей в областной прессе (в газете Родные просторы и др.) милиция вмешалась – банды разогнали, кого-то посадили, кого-то поставили на учет. Внешне ситуацию переломили. Тулуза был из тех, на ком учинили показательную расправу – дали срок за участие в драке.

После отсидки Тулуза вышел, закрепив соответствующий образ мыслей и привычки. Подался к прежним приятелям, к уважаемому человеку Бабаю – куда же еще? Тогда махровым криминальным цветом распустились 90 годы – словно жгучие синие цветы ядки на Шайтан горе. О, эта постперестроечная эпоха обнагления и ограбления – раздеребана целой страны. Она была недолгой, яркой, пронзительной – предельно искренней. Перекочевала в анекдоты, песни, сериалы. В память народную. Кажется, ушла безвозвратно. Уже не увидишь черных турецких кожанов, бритых затылков, золотых цепей, назначенных стрелок, смертей, роскошных мраморных надгробий с годами жизни точно на войне – двадцать, тридцать лет… Действительно на войне – методично отстреливались человеческие понятия справедливости. И это не ворпани стреляли. И главные виновники – не стрелки. Азартно делили советское наследство. Уличные банды переродились в серьезные ОПГ, и Тулуза стал рядовым членом. Кортубин разграничили на сферы влияния. Уже не гопстоп, не воровство, не рэкет – серьезный бизнес. Торговля, транзит, заводы, банки. Вершина над всем этим – металлургический комбинат. Вот за него между местными и внешними структурами развернулась нещадная борьба – не на жизнь, а на смерть. Криминальные события затронули кортубинских промышленников, представителей власти, силовиков. Старый директорат выдюжил, отбил атаки. Вслед за этим перешел в контрнаступление и взял город под контроль. Губернаторские полномочия получил ставленник КМК. Тогда же решительно вычистили криминалитет, большинство авторитетов ОПГ сели на большие сроки, уцелели немногие, кто легализовался, но им указали на их место. Всякую бандитскую мелюзгу давили без счету. И вот теперь – приличные костюмы, речи про законность, депутатские мандаты и министерские посты, ножи и вилки для цивилизованного поедания жирных кусков, и под итальянскими рубашками готовая вздыбиться звериная рыжая шерсть. Хищники, завладевшие добычей – предприятиями, землями, недрами, миллионами и миллиардами. Теперь они в полном порядке – в собольих шубах, в дворцовых покоях. Их не интересует, что будет с Утылвой (да будет ли она? будем ли мы?).

Этот период мер по санации областного общественного организма совпал с приездом Тулузы в Утылву. Видимо, по каким-то причинам Тулуза посчитал для себя очень желательной дистанцию в двести километров между Кортубиным и нынешним местом жительства.

По приезде в Утылву Тулуза вынужден устроиться охранником у малыханского феодала Г.Сыродя. Если точнее, выполнял всякие простые поручения, караулил, сопровождал шефа. Это не могло быть долго: во-первых, после преступных доходов совхозные денежки для Тулузы – мелочь, а во-вторых, сам Тулуза – натура неорганизованная, демонстративная, не приученная к размеренному образу жизни (рабочих день от сих до сих, аванс и получка по таким-то числам – ну, и насчет выплат…). Естественно, Тулуза не восхитился заурядным житьем – бытьем, высказывался в своем стиле, на что тылки бойко отвечали: тебя кто-то сюда звал? держат насильно? прячешься от кого? кто тебе хвост прищемил?

Тулуза сжимал челюсти аж до хруста, чем подтверждал – да, действительно. В Утылву его привела судьба – как и всех героев нашей истории (хотя кто-то наивно думал, что едет не туда и не за тем). Кто принял, кто нет, кто-то остался здесь навсегда.

Олицетворением судьбы для уголовника Тулузы стала женщина из Малыхани. Геля Веселкина. По возрасту старше его. Прежний бурный опыт общения Тулузы с противоположным полом тут бесполезен. Эдакий мачо, побывавший во многих передрягах, повидавший мир за пределами Утылвы. Его нельзя удивить, тем более над ним нельзя восторжествовать. Ну, последнее – не характерно для Гели. Тихая, спокойная, такая уютная женщина. Полноватая фигура после двух беременностей. И целлюлит, и варикоз, опухающие ноги. Милое лицо, морщинки под глазами, при улыбке слева виден скол на зубе. Волосы небрежно скручены на затылке. Мягкость, безыскусность и женственность. Все вызывало покровительство и теплоту у Тулузы. Именно Геля примирила его с Утылвой. И началась новая жизнь.

Тулуза очутился в Малыхани в доме с тремя женщинами. Как лис попал в курятник. Кругом все было сделано женскими руками, наполнено женским пониманием смысла и красоты, женским запахом. Гендерный перекос везде. Тулуза исправил его, начав жить с хозяйкой. Геля не ломалась – получить ее было легко. Опять же никто из соседей не удивился – все Гелины отношения развивались по единому шаблону. Правда, для третьего ребенка уже поздно. Не поздно оказалось для другого. Бывший уголовник, никогда не имевший своего пристанища, семьи, захотел жить с женщиной – не просто спать, а именно жить с ней, включая все в это понятие. Еще Тулуза ушел от Сыродя и сумел стать участником неофициального бизнеса по скупке цветмет и чермет сырья. Компаньон по бизнесу – второй квартирант Веселкиных, молодой Ф. Цуков. С выросших доходов Тулуза давал Геле деньги – на нее, на дом. Дальше – больше. Понаблюдав за жителями в Малыхани, Тулуза сам приступил к мужским делам. Первый раз копал огород лопатой до кровавых мозолей и, натягивая пленку на деревянный каркас теплицы, долбанул себя молотком по пальцу. Чинить электропроводку в комнатах ему помогал сосед справа – цеховой электрик с ТыМЗ, вместе с соседом слева корячились с ломами, устанавливая бетонные блоки под крыльцо. С обоими соседями ходили в баню, хлестались березовыми вениками, пили пиво, вели длинные разговоры за жизнь (соседи разнесли потом по Утылве подробности Тулузиной биографии). Тут только начни – конца и краю не видать! Неожиданно Тулузе понравилось ощущение – свое – свое хозяйство, свои собственноручно изготовленные клетки с кроликами, своя рассада помидор, сгоревшая оттого, что не открыли теплицу, свой дом, своя женщина.

У своей женщины были еще свои дети. Дочери Райка и Татьянка. Но они уже подросшие девушки – как все деревенские, вполне самостоятельны. Разумеется, ни о какой отеческой симпатии речи не возникло – Тулуза их не замечал. Девчонки пытались грубить материному сожителю, но для него это так – мошкара зудит. Когда Тулуза решил по-серьезному относиться к Геле, он, сделав зверское лицо, цыкнул на дочек – те описались от страха и присмирели. Потом начали общаться. Нормально, в общем-то. Девчонки – копия матери – красивые, светлокожие, вдобавок с ее легким, не вредным характером. Такие – даже бесприданницы – быстро замуж выскочат. Вот старшая Рая влюбилась и мечтала о свадьбе с ненаглядным Феденькой. Веселкины и Тулуза притерлись друг к дружке, мирно сосуществовали. Подытожим. Рая и Татьянка не могли отнестись к Тулузе как к отцу – или даже как к отчиму, но признали за ним права вожака прайда – женщины легко это признают, если мужчина не только притязает на место во главе стола, но еще добывает на охоте мясо для трапезы. Тулуза с Гелей не регистрировали отношения – для них это чистая формальность. Их все устраивало, и оба не сомневались, что будет устраивать еще долгие годы – то есть, навсегда. В Малыхани их тоже считали семьей. Тулузе даже льстил непривычный добропорядочный статус. Вот такую сказочную вещь сотворила Утылва с бывшим уличным хулиганом, бывшим уголовником, бывшим одиноким волком. Все бывший, а каков же нынешний? Тулуза не задумывался – он не философ, а просто новообращенный тылок, все в его судьбе утряслось. Он счастлив. Прошлое не вернуть никогда. Никогда? Ой ли?!..

Уже упоминалось про любовь старшей дочери Раи. Она – ровесница Тамары Кулыйкиной, самой эффектной красавицы в Утылве – яркой, напористой, нацелившейся на выгодную партию – молодого мэра. Пока лишь на каблуках обхаживала Колесникова, вила кудри, смотрела с томным обожанием. А Райка Веселкина – деревенщина. Еще какая! Свежая, пышная – ситцевое платье до круглых коленок, бретельки от лифчика видны в вырезе горловины, белый платок. Губы накрашены, нижняя прокушена. Темно-коричневая помада совершенно не для ее цветотипа, но у Раи лишь один тюбик – изотрет его и купит другой (может, даже розовый). Молодая телочка. Хотя Цуков до сих пор на ней не женился. Что мужикам надо?! Обе красавицы – Рая и Тамара – в равном положении, и им очень хочется замуж. Нормально. Младшая сестра Веселкина физически созрела наравне со старшей. Итак, она звалась Татьяной – не той, не пушкинской Татьяной – с красотой и румяной свежестью у нее было более чем. Будущая свекровь Дюша уже крепко задумалась поженить сына Костяню с Татьянкой, но окончательного решения не приняла. И Рая, и Татьянка – Евины дочки – да, да, пусть и коровницы…

До Тулузы у Гели Веселкиной квартировал Ф. Цуков – молодой парень, приехавший в Утылву из Казахстана в начале 2000-х годов. Тоже немало времени прошло. Имея перед глазами нынешнего Федора Ильясовича Цукова – упитанного, щекастого, важного – сложно представить его же почти десять лет назад. А тогда он был худеньким брюнетом с жесткой шевелюрой – явный полукровка. Смуглая кожа, темная корка на губах. Крутые брови почти без прерывания от переносицы до висков – самые заметные на лице. Ресницы длинные, изогнутые. Глаза обыкновенные, не узкие. Нос небольшой. Вроде вполне европейские черты, но есть нечто своеобразное – азиатчинка как у Дюши. За все время жительства в Утылве никто про его семью не слышал – не знали даже, живы родичи или умерли – поглотила казахская степь с концами, там еще больше властвует судьба, фатум. В Утылве, по крайней мере, верят в сказку про счастье – аж скулы сводит, как верят. И Федор Ильясович, когда совсем припекло на родине в Казахстане, отправился на поиски нового счастья. Принесла нелегкая в Утылву – все на тот же вокзал на станции Южно-Уральской железной дороги. Уже несколько героев в нашей истории так сделали, среди них Федор не первый и не последний.

Повторялся один ритуал. Вспомним первый раз здесь? Тогда… выпускница Орского института Лида Чиросвий впервые ступила на благословенную землю Утылвы – землю покоя, довольства и счастья. Просто спрыгнула на перрон из вагона, сзади ей подали чемодан, мешок и связку книг – вот и вся скромная поклажа. Крепкая, кареглазая девушка в черном плюшевом жакете – роскошные косы и серьезное выражение лица… Через сколько же? через пять десятилетий? из покрытого толстенным слоем пыли поезда Караганда – Москва выбрался черноглазый паренек, стащил вниз багаж – чемодан и больше ничего. Больше никто не вышел из вагона. Поезд помедлил четыре минуты, затем дернулся, застучал колесами, набирая скорость, и исчез в направлении к Кортубину – то есть, строго на северо-запад. Одинокий Цуков остался на перроне.

Новый человек произвел в здешнем заповеднике впечатление двойственное. Симпатичный, вежливый, улыбчивый, готовый услужить. И одинокий, холостой. Тылвинским девушкам Федя сразу понравился – свои-то парни успели надоесть до чертиков (рыжих). Смущало то, что у Цукова в Утылве не имелось родни – вообще, никого и никогда – то есть, о нем стало известно только после приезда. И еще чувствовали тылки – некую отчужденность подобно той, что была в бабе Лиде – ох, в нашей загадочной бабушке. Вот и Цуков ровен, обходителен, но близко не подпускал. Не доверял людям. Не раскрывался ни с печалями, ни с радостями. А уж печалей-то у него с молодости скопилось с лихвой (даже лишенько ему стало), что вынужден переехать из родных мест фактически в никуда – в Утылву.

Русские тогда возвращались с краев, вдруг обернувшихся чужбиной, и родина принимала их не как родных детей, а пасынков. Будто они в чем-то виноваты! Наобломках прежней империи происходило становление национальных государств (насколько долговечных – покажет время), и русское население массово выдавливалось. Цуков – частичка в общем изгоняемом потоке. Его семья (была же она!) лишилась дома, скарба, работы, привычного окружения, уверенности. Жили Цуковы до того в городе примерно таком, как Кортубин – на холмах, с севера искусственное водохранилище, с юга горные складки, а в городской черте на востоке металлургическое предприятие. Грохот, дым, гарь. Область, похожая на Кортубинскую. И опять же степь. Вкус горечи от ковыльных и полынных трав. Чувство потери. Нить из прошлого запуталась. Клубочек по тропе из рельсов и шпал привел в сказку – в Утылву. Только Федор Цуков так не думал – и сейчас не думает.

На месте необходимо было решать практические вопросы. Не надеяться ни на кого. Федор и решал – нашел съемное жилье в Малыхани, устроился на ИТРовскую должность на ТыМЗ – вот так пришел с улицы и устроился. Правда, с дипломом Алматинского вуза. В техотделе заметили, что новичок не глуп, схватывает на лету, способен рассуждать и пр.; из своего коллектива В.И. Имбрякин выделял перспективных кандидатов – К. Кулыйкина и Ф. Цукова – и предпочитал опираться на них в работе. Федю просили при запарке задержаться после работы, когда имелись срочные проблемы – он оставался несколько раз, а потом в конце месяца обратился к табельщице с вопросом об оплате переработки. Имбрякин, услыхав, удивился:

– Да, ладно, пара часов. У тебя что, семеро по лавкам? Никого нет. И потом, у нас так принято. У ИТР ненормированный рабочий день. Все работали!

Федя отвечал вежливо:

– Это неправильно. Не так называется. Позвольте напомнить, что ХХ числа я задержался с такого-то часа до такого и еще, и вот еще… Вместе получается за месяц…

У Цукова переработки скрупулёзно подсчитаны. Тылки добродушно посмеялись над молодым чудиком – они еще не отошли от совковых порядков, когда все вокруг общее, и все трудятся на светлое будущее. На себя, как же! Прав оказался Цуков, но ему даже тогда полностью не заплатили – дали малость. Эпизод сочли курьезом.

Не вошли в положение репатрианта. Слово-то какое! неслыханное. Была везде большая тоталитарная родина, а как мы освободились, то стала не везде – зато свободная и демократическая. Вот Цуковы жили у себя дома, в Казахстане – и получается, их оттуда выпроводили восвояси – тоже домой, в Россию. Налегке выпроводили. И теперь Федя ютился на съеме – в маленькой комнате в доме Гели Веселкиной. Спартанская обстановка – скрипучая софа, стол, табуреты, шифоньер. Понятно, что молодой человек не в восторге! Старался чего-то добиться. На заводе работал упорно, алчуще. В рекордные сроки освоился с чертежами и прочей специфичной документацией. Демонстрировал аккуратность, дотошность. Как-то незаметно – в считанные месяцы – опередил коллег, трудившихся в техотделе годами – это все коллеги женского пола. Но женщины занимались своим – бумажками, формальностями, что тоже важно, без них никуда. В итоге всей работой в техотделе рулили – весьма успешно – трое мужчин: начальник Вениамин Имбрякин и его помощники Кирилл Кулыйкин и Федор Цуков. Кирилл – любимец отделовских дам – красавчик, приветливый и прекраснодушный, светлая голова, принадлежал к лучшим семействам в Утылве – Кулыйкины по женской линии самим Чиросвиям родня, а мать Кирилла Агния – влиятельная до недавнего времени фигура в городе. Кирилл учился в Москве и лишь из-за несправедливых злоключений судьбы вернулся на ТыМЗ – возможно, попал он в техотдел по блату, но удержался здесь благодаря реальным качествам. Имбрякин поручал Кириллу серьезные вопросы и сглаживал огрехи (как правило, техническая сторона у Кирилла трудностей не вызывала, а вот все сопутствующее…) и с полным правом сделал его своим заместителем. Именно в тот период в техотдел пришел новичок – Ф. Цуков. Моложе Кирилла, внешне и по характеру абсолютно отличен. Кирилл выше интеллектом, но Цуков упорнее, сосредоточеннее – даже как-то злее. Прилагать усилий Цукову приходилось в разы больше. Кирилла все знали и любили, везде поддерживали, а Цуков – чужак, выскочка, не в курсе хитросплетений между тылками – не знаком с причудливыми ракурсами, под которыми могут выстраиваться на фоне красного светила пять здешних вершин – Пятибок, Шайтан, Кашиха, Казятау и Марай – и то их всего пять, а судеб людских несравнимо больше. Цукову некогда вникать в эти подробности – некогда ждать, покажется ли Марай, и все разрешится справедливо и окончательно. За Цукова его проблемы не решит никто. Силы брошены, чтобы выдвинуться, стать начальником и тем способом улучшить свое материальное положение. В голове змейские планы отодвинуть Кулыйкина и даже Имбрякина. Слишком оголтелый, неприкрытый карьеризм. Тылков покоробило, они это одобрить не могли. В Утылве, вообще, не одобряли, что сверх меры перехлестывает. А тут против дремучих совковых (и даже ранешних) устоев – не высовывайся! будь как все – личное выпячивается вперед общего. Цуков должен сознавать и исполнять правила – потрудиться на рядовой должности, впитать традиции коллектива, слушать старших, делать «ку!» и т.д. Правила везде и для всех без исключения – в том справедливость. Для Цукова, для его компаньона Тулузы – да! для уголовника тоже. Криминальная карьера Тулузы развивалась строго по правилам: сперва мальчишки во дворе – шпана, затем подростки – середняки, возмужавшие парни – старики, ядро уличного братства; дальше уже взрослые… бандиты? Фу! зачем же так? Так или не так, но Тулуза про правила говорил даже с романтической ноткой в голосе. Тогда сам почему сбежал в Утылву? И тогда почему Федор Цуков чего-то должен? и кому-то?

Цуков не хотел никого слушать, подлаживаться, терпеть. В нем рано проявился эдакий мужик – цепкий, зловредный, властный. Характер не для подчинения. Конечно, он еще и не глупый – если бы существовал резон, то скрепился бы, вытерпел, одолел все ступеньки – это если бы как в Союзе карьера светила. А так… СССР – бульк! нет его; СССРовские правила – туда же. Из Казахстана с родных мест уехал, прежнюю жизнь нарушил, очутился в богом забытой дыре – в Утылве. Как здесь-то быть-то? Ни кола, ни двора. С заводом тоже непонятно что – зарплаты не выдают, предлагают ждать – чего? А Цуков не может ждать! и не хочет. Всему есть предел.

В тылвинском совке уже имелись удачливые единичные примеры – простой шофер Николай Рванов не пропал на вольных хлебах – не разбогател, но был зажиточнее заводчан, которые, вообще, засели в безденежье. Когда по ночам на скрипучей софе Цуков не засыпал, то лежал и думал, взвешивал в уме «за» и «против» своего положения. Нет, тылки не желали Цукову зла – тогда не желали. А что они желали и что могли предложить? Единственно – то же, что и всем. Такую же судьбу. Давно известную и испробованную. И расписанную: прямо поедешь… а вот если направо свернешь… Цуков приехал в Утылву и застрял здесь. Он не хотел похоронить себя навеки вечные в Пятигорье. Надо ему выбираться.

Федор ушел с завода, пока Имбрякин еще работал начальником техотдела – Имбрякин удивился и предложил повысить оклад, Федор не согласился, Имбрякин подумал и кивнул. Из всего отдела лишь начальник понял Цукова. Прочие были изумлены, оскорблены.

– Да что он себе позволяет? Пусть катится! Кажется, вчера приходил, умолял принять на ТыМЗ. Взяли, научили уму – разуму. Категорию дали. Чего неймется? Куда-то лезет, чего-то ищет… Завод – это надежно. Здесь работа будет всегда. Государство наше все равно поддержит. То ж всех касается. Должно слаженно работать.

– Ишь чего захотелось! Где они, большие деньги? Ау! У рыжих – у Чубайса да у ворпаней. Мы – честные люди. Нас учили родину любить. Вперед о родине заботиться. А парень этот о себе…

– Как он хотел? Чтобы ему миллионы платили? Нет в Утылве миллионеров! И при царях не было… Люди приходят, начинают с низов, копейки им платят. Федька немного поработал. Имбрякин на него надежды возлагал. И вот благодарность!

– За съем, видите ли, платит. В Малыхани. А как мы в Кашкуке жили! Углем топили. Газовые баллоны позже появились. Собственную квартиру в Новом Быту Цукову ни за что не купить.

– Пусть увольняется! Попробует покрутиться! на жопе. Если у Кольки Рванова получилось, так Колька – шоферюга, а этот тоже баранку будет крутить? Заработает на особняк в сто квадратов. Там же деньги с неба падают – там, куда Колька ездит – на северах.

– Злые вы люди…

Выяснилось, что тылки в большинстве не одобрили решение Цукова уйти с завода, но он все равно ушел. И да, совпало – для своего первого частного дела привлек того же Рванова. Понадобился грузовик с шофером. Точка по приему вторсырья расположилась в Малыхани. Место нашлось. В свое время совхоз при государственной поддержке немало построил – зернохранилище, зерносушилки, коровники, станцию по ремонту сельхозтехники, склады – теперь частнику Г. Сыродю столько не требуется. Это же содержать надо – освещать, отапливать. Стоит заброшенным и зарастает. Одну из таких построек Цуков занял самовольно. Потратился на старые промышленные весы и новый замок, из брошенных тут же, ржавевших листов Рванов сварил ворота, закрепил их. Вывеску на куске фанеры намалевал Цуков. Через менеджера торгового отдела ТыМЗ В. Пятнашкова свел знакомство с работниками металлобазы в Кортубине. Туда сначала ездил Николай Рванов, после отрядил сына Женьку. Организация всего дела лежала на Цукове. У него обнаружился незаурядный коммерческий талант – получалось и с людьми, и с цифрами.

Федька повел дела с тылками, не разводя антимоний – сухо, конкретно – сколько будет в килограммах, рублях. Привезли, взвесили, оценили. Если самим железо не допереть до точки и нужен грузовик, то итоговую сумму уменьшаем. Рассчитались, разбежались. Никаких благодарностей или обид. Ничего личного, только бизнес.

Тылки диву давались – как из вежливого паренька вдруг вылупился махровый делец. Что на заводе происходит, чем прежние коллеги живут – не интересует – лишь деньги значимы. От людей Федор отдалился. Проводил время на своей точке – там место у него оборудовано: стол, печка буржуйка, чайник, радиоприемник, на скамью топчан брошен, чтобы спать. Несколько месяцев просидел практически безвылазно. И не сидел – сам принимал, грузил, взвешивал, резал ацетиленовым резаком, сторожил. Досталось бывшему инженеру. Ну, тогда он уже оказался не один, а в компании. Встретил у малыханской знакомой Гели Веселкиной любопытного типа в синих наколках, по прозвищу Тулуза. У Феди мелькнула мысль: бизнес потихоньку поднимался, требовались помощники – чтоб и руки были, и голова в нужном направлении работала – все ж по-прежнему нелегально. А тут прям готовый кадр просится в дело. Тулуза принят. Ему вменили в обязанность разъезжать на бортовой Газели по окрестностям, собирать металлолом. Цуков даже доверил Тулузе разовые расчеты с клиентами – и не прогадал – у уголовника гордость имелась, воровство у своих он презирал.

Итак, точка по сбору вторсырья функционировала, приносила доход. Клиенты накатали туда широкую дорогу. Волокли все, что попадется. В том числе канализационные люки, кабеля, дорожные знаки. Собирали железо с совхозных полей – даже нужное и не бесхозное. Цуков, конечно, рисковал статьей УК. Действовал ловко и нагло. Городские власти в лице В.И. Щапова пытались вмешаться, но не поймали за руку. А денежки текли ручейком – в карманы Цукова и Тулузы. Обидно, что работники ТыМЗ тащили со своего предприятия – прежняя идеология выветрилась, а новые хозяева страны показали, как деребанить общее наследство. Там, наверху, значит, можно, а тылкам нельзя? Они должны если не брежневский лозунг «Экономика должна быть экономной», так тойотовское бережливое производство в жизнь воплощать? Нашли идиотов! Для начала хотя бы на прокорм заплатили. Федор Цуков платил сразу наличными. В чем-то он щепетильно честен. Если бы лишь на этом остановился, то все бы у него сложилось благополучно – набил бы со временем кубышку и свалил в Кортубин – хоть какую-то цивилизацию после дикой Утылвы.

Но Федор Ильясович Цуков – человек умный, основательный, мозги у него работали и подсказали еще один способ извлечения дохода. Даже здесь, в Утылве. Старый как мир. Читанный – перечитанный Федором у знаменитого тезки – у Федора Михайловича Достоевского, еще у Бальзака и других. Деньги от металлолома Цуков начал давать в долг тылкам. На той же самой точке в Малыхани, у ворот встала коробка из блоков – железная дверь, окна с решетками, внутри помещение разделено перегородкой – часть попросторней для приема клиентов, поменьше – служебная. Для приема стол, стулья, компьютер, сейф, кулер с водой. На двери кодовый замок, кнопка звонка и камера. Так возникла частная финансовая контора ДеньДжин. Пристойное впечатление. По стенам развешаны плакаты с бодрыми моложавым пенсионерами, улыбающимися во весь ряд зубных имплантатов, уморительными песиками и пухленькими пупсиками, фигуристыми дамочками и их мужественными спутниками. Агитация в чистом виде. Возьми деньги и будь счастлив! Прозябание для лохов! Цуков уговорил посидеть в конторе дочку Гели Веселкиной Раису – делать ничего не надо было, только надеть короткую юбку и декольтированную кофточку – даже особо кнопки на компьютерной клавиатуре не надо нажимать. Ну, сперва тихо было, а потом деятельность ДеньДжина сотрясли скандалы, и Рая перешла работать в магазин Дюши в Кашкуке.

Цуков сначала правильно рассчитал. Тылки – они ж как дети. Нет, в школе учились (кто-то и после школы), и А.Н. Кулыйкина – великолепный преподаватель – как дятел долбила задачи про проценты. Простые действия тылки способны совершить – калькулятор в помощь. Но кредит – это высшая математика, когда нужно брать во внимание массу факторов – даже неизвестных. До тылков стало доходить далеко не сразу – многие успели наподписывать договоров и взять денег. Люди возмущались, жаловались мэру Щапову, напирали на несправедливость. Однако теперь ценность свободы перевешивает все прочее – получается, каждый свободен залезть в кабалу. Фамилию Цукова в Утылве склоняли и так, и эдак, и тогда же перековеркали – сперва Цукин, затем Сукин. Сукин сын. Федор виду не подал, что его задело. Щапов грустно вздыхал:

– Далеко пойдешь, парень. Людей догола раздеваешь. Не шевельнется у тебя ничего внутри.

– Я не нарушаю. Все по закону.

– По закону да. А по совести?

После скандал Цуков стал осторожней на поворотах. Уже не допускал вопиющих случаев, чтобы выплата кредита превратилась в непосильное бремя для неразумного заемщика. Потому как в Утылве заемщик, может, и неразумен, а крайним очутится кредитор – хоть контора ДеньДжин на отшибе в Малыхани, но обозленные тылки добегут и спалят вместе с плакатами, мебелью и кулером. Русского (и казаха, и башкира, и рыжего ворпаня) не надо до крайности доводить. Все равно образовалось несколько неподъемных долгов – остановка ТыМЗ тому способствовала. Среди заемщиков числились и пьяницы, и простаки, безработные, просто одинокие женщины с детьми. Долги висели, проценты капали, а жители в последнее время кидали очень недобрые взгляды на вывеску ДеньДжина. Цуков решил проявить терпение. Будто его это спасло!

Если планы по обогащению у Цукова исполнялись, и ему хватало выдержки не гнаться, а то, действительно, неприятностей огребешь, то личная жизнь пребывала в статусе неопределенности. Сразу решил для себя, что не собирается жить в Утылве и уж тем более не собирается здесь жениться. Это железная гиря на одной чаше весов. А на другой – малыханские девчонки Веселкины, что пышут здоровьем, улыбаются бесстыдно, и энергия в них бьет током. Бедного Федю аж ушатало. Выбрал старшую Райку. И она была без ума от своего Феденьки. Геля простодушно радовалась за дочь. Что мешало счастью влюбленной пары? Мечты, материальные притязания Федора Ильясовича Цукова (будь они неладны!), которые заставили его сегодня утром подняться из нагретой молодыми телами постели и приступить к серьезным приготовлениям.

**

На следующий день (еще до обеда) молодой человек Федор Ильясович Цуков запланировал один визит. И для того прибегнул к тщательным приготовлениям. После плотного завтрака из трех яиц и пары ломтей колбасы, поджаренных на сковородке, салата из свежего редиса со сметаной, сладкого чая и батона с маслом живот несколько раздулся и забурчал. Цуков встал из-за стола, с улыбкой поблагодарил Ангелину Степановну – обращался к ней исключительно по имени–отчеству – никак не мама и не теща, а женщина его звала просто Федей. Геля давно считала его родным человеком – ну, не сегодня, так завтра поженятся, между ним и дочерью все сговорено. Рая тоже не сомневалась – своего Федюньчика она любила, пусть не сумела пока окрутить.

Теперь Цуков занялся тщательным подбором гардероба, в котором намеревался выйти из дома в поселке Малыхань. Куда собирался? Об этом позже. Для своей цели Федор облюбовал в гостиной высокий трельяж, что занимал особый угол, краешек левого зеркала слегка треснул, но не помеха. В бабылидиной квартире стоял предмет попроще – трюмо, одиночное зеркало. А тут сразу три створки! и еще с полированной тумбой. Кондовый советский трельяж. Этот ширпотреб был куплен десятилетия назад, по случаю. Когда стали заселять новые коттеджи, директор совхоза Г. Сыродь добился, чтобы для новоселов завезли дефицитную мебель. Одинокая молодуха Геля все деньги вбухала в трельяж. Говорили ей умные люди – что делаешь? прочих нужд нет? оставь зеркало нам, ведра купи, кастрюли, даже кровати нужнее будут. Советчики таили корысть – продавали дефицит только работникам совхоза, а те, кто не малыхане – идите мимо. Вот ведь извращение – деньги есть, а потратить не на что… Геля не пожалела о покупке. Хотя долгое время у нее в гостиной стояли трельяж и три стула по стенкам. Ничего – зато просторно. Есть где маленьким девчонкам резвиться.

Сейчас Федор Цуков тоже был доволен. Трельяж высокий – удобно видеть себя в полный рост сразу в трех зеркалах, а уж обсматривался и так, и эдак. Геля стояла рядом, тоже смотрела, смотрела, раскрыв рот, но сформулировать конкретную мысль не получалось. Наконец, женщина напряглась и озвучила, что на язык просилось.

– Феденька… Ты с утра куда собрался? Не иначе, как на бал? Примеряешь то и это, и все недоволен… А Раечки нет…

Цуков задумчиво пробурчал:

– Да… да… То есть, нет… Ах, нет?… Да, она же на работу пошла. В магазин Дюши. Там с девяти открываются. Уже открылись. Дюша попросила ее помочь с товаром. Рванов вчера привез коробки. Барахло разное.

– Знаем. Все знают. Рая там, а ты тут… чегой-то сильно занят. Подожди ее. Она лучше посоветует.

– Советы глупой девчонки? – фыркнул Цуков. – Да понимает ли она, сколько, допустим, стоит вот этот галстук Хугобос? или Валентино? Слышала когда-нибудь про стиль?

– Какой еще Валентины? Ты чего, Федя, балаболишь? У тебя Рая!

– Валентино – дизайнер! Вы тоже сморозите, Ангелина Степановна…

– Про стили не ведаю. У Раи – глаз острый. И в магазине работает – в вещах разбирается.

– Ага. В китайских шмотках…

– Дай посмотреть! Рая мне объясняла, что подделки сейчас отовсюду везут. И сомнительно, чтобы ты, Федя, заплатил за яркую тряпочку ох…ые деньжищи! Дай, говорю, посмотреть! Что это? шелк? жевали его?

– Неча смотреть!.. Ладно, не обижайтесь. Красивые глаза у вашей дочери – как голубой свет. Я правду говорю. Попросил Рванова привести Рае подарок – наверное, ей уже передали. Штучка одна – недешевая, между прочим. Нитка жемчуга. Мне не жалко.

– Настоящий жемчуг?!

– Со дна Виждая. Жемчужинки как ядрышки. Майорка.

– Я боюсь даже уточнять от какого майора. Ты же вроде в армии не служил… Ну, ладно, жемчуг и жемчуг… Спасибо, Федя. Порадуется девчонка-то. Не балованные они у меня. К домашней работе усердны. И за детишками уследят, когда они у вас будут. Не сомневайся.

– Да зачем же? Пусть все идет, как идет.

– Это жизнь. Ты не загадывал, а получилось. Вы оба – молодые, здоровые. И ребеночек у вас сладится.

– Глупости. Я лишь подарок подарил. Ничего больше. Лучше, Ангелина Степановна, выберите галстук. Вот голубой цвет – такой роскошный, изысканный. Или серый – элегантный… Как вы считаете? Что подойдет?

– Я? Я, зятек, отродясь, галстуков не носила. Сколько их было у отца – один, два… Цвета точно не вспомню, а уж элегантно или нет… Что значит элегантно?

– Кхм… Не забивайте голову.

– Не буду. Только, пожалуй, голубой – не твой цвет.

– Это почему же? Я что, недостаточно изысканный?

– Ты же смуглый. У тебя как есть в родне кто-то из казахов. Черноглазый.

– Да что вы понимаете! Это очень модно и изысканно! А уж дорого!

– Извини меня, дуру…

– Я другой галстук примерю. Не стану вас отвлекать. У меня важное свидание – не в смысле с женщиной – нет, нет! деловая встреча.

– Закипешил! Не смотрю я на твои галстуки… Э-э… зато кажется, что костюм тебя плотненько обтянул, на боках аж швы трещат.

– Не может быть! Новый костюм. Недавно брал у Дюши. В магазине свободно болтался на фигуре. Принес домой, на вешалку повесил, не грязнил, не стирал. Сесть ткань не могла. Дюша заверяла, что хороший костюм. Долго носить буду. Поносил, значит!

– Он – костюм-то – хорош. Не из блестючего полиэстра. Строчки аккуратные, нитки не торчат. Подкладка не нейлоновая, чтобы продохнуть. Не костюм сел, а ты, зятек, раздался…

– Вот еще! Неправда! Ничегошеньки я не растолстел. Не чувствую нигде.

– Ты пуговицы застегни и повернись.

– Х-хэ-э… Х-хтой за-а… х-х-ерт… Х-х-ак в панцирь зах-ховали… Ангелина Степановна, гляньте, у меня в пройме не лопнуло?

– Цело. Крепко сшито. Пуговицы не отлетели. Только ты уж больше корпусом резко не двигай. Не в балете.

– Да-а?

– Сними пиджак. Не замерзнешь. Тут в одних красных труселях ночью гуляют… А брюки как?.. Понятно.

– Чего вам понятно? Брюки терпимо.

– Я же говорю – понятно. У тебя толщина сверху набирается – в плечах, в груди. Ноги – прежние. Всегда бери пиджак на размер больше, чем брюки.

– А сейчас что? Мне обязательно в костюме надо быть! Внешний вид первостепенен. Про искусство переговоров слышали? Да откуда?!.. Не могу позволить смотреться деревенщиной!

– Просто не застегивайся. Ходи, и пусть пиджак свободненько тебя скрадывает.

– Все вы, Ангелина Степановна! Ваши пирожки, блинчики, ватрушки! Пичкаете меня насильно! Скоро в Поворотова превращусь!

– Разве плох солидный мужчина? Важный, себе цену знает, и люди уважают, дорогу уступают. Надеюсь я, что ты тоже станешь начальником – ну, или хугобоссом, олигархом по-нынешнему – и дочь моя за тобой как за каменной стеной. Счастье будет вам!

– Жалко костюм. Надо спортом заниматься.

– Занялся один такой! глазастый и задастый! бегом. От Кашкука до Пятигорья. Чтобы телеса согнать.

– Я же слышал, что не добежал, а довезли его. С ветерком. Рванов довез. Мир не без добрых людей. Вот ваша стена надежная – теперь с носом.

– Чего?!

– Ваш ненаглядный Тулуза. Теперь пострадавший. За свою доброту и надежность. А Петьке Глазу хоть бы хны. Я всегда говорил – не делай людям добра, не получишь зла!

– Федь, зря ты насчет моего мужика. Он со вчерашнего лежит, охает.

– Не зря. Его пример – другим наука. Вот вы, Ангелина Степановна. Не спешите сразу осуждать. Особенно за ту гору вранья, что несут люди! И касательно вашего Тулузы тоже.

– Уж я-то…

– Уж все мы… Где лежит этот несчастный?

– У меня в спальне.

– Дрыхнет, что ли? Врут люди, что он через нос до мозга раненый? Ах, разжалобил вас, Ангелина Степановна? Добрая женщина… Тылки сочинили уже байку, как Тулуза голыми руками сражался с дикими зверями – взял и отстоял жизнь свою и грузовик… мой. Правильно сделал. Потому как случись что с грузовиком – даже ворпани ему милыми котятами показались бы. За грузовик еще не все банку выплачено. И Тулузе отвечать пришлось бы! своей долей…

– Ой, Федя, я в ваши расчеты не суюсь. Но не слепые же кругом. Чего вы по ночам через проходную ТыМЗ туда – обратно шастаете? Поймают – посадят.

– Не страшно. Наш герой отобьется!.. Тулуза! Эй, Тулуза! Слышь!..

– Че орешь-то? Со слухом у меня в полном порядке.

– А нос как? Лежишь? на щеку давишь? Мягко на перине? Ты вон с носом утонул в пуховых складках.

– Насмешку в твоем голосе слышу – еще из гостиной. Мог там и оставаться.

– Хочу выразить сочувствие. Вроде как травма на работе. С последствиями? глубокими?

– Отвяжись, Федька!

– А ну-ка, повернись к свету… Матерь божья!.. глубоко резанули…

– Федь, скажи ты ему – я уже говорила. Доктора надо позвать. Если загноится и внутрь пойдет… Не шутейно это…

– Не надо мне никаких врачевателей с щипцами и крючками. Не позволю! На мне все затянется как… как…

– Неважно. Ты прав. Мозг не задет – нет мозга-то. Дикая история. Почему именно с тобой приключилась? Почему ты по Проспекту Космонавтов рассекал точно на параде? Ты что вез? Памперсы?.. Тулуза, ты не виноват – если мозгов нет…

– Сам попробуй! Рискни! Рассуждать горазд – как надо да как лучше…

– Молчи. Твое дело – кулаки, силушка твоя… Оказалось, сдаешь, слабеешь. Не такой прыткий, ловкий. Эвон гостиничный вор – залез к директорше в башню, и толстая задница ему не помешала! И главное, как он испарился…

– Найду и надеру ему задницу! Мясо клочками висеть будет! Кровью умоется!.. Куда залез? В башню? это на второй этаж гостиницы-то?

– Фуй, свирепость уморительна. Напоминаю. Я все обмозговываю, подготавливаю – нахожу клиентов, договариваюсь. Ты исполняешь. И план чуть не сорвался!.. Напоминаю – мы не одни, у нас обязательства. Тот же Поворотов с загребущими лапами… Да твой нос всем до… до этого самого. Деньги нужны!

– Я же привез груз…

– Где?

– На точке. Грузовик там же. Не трясись за свое добро… Пехом до дому. Рубаху скомкал и к лицу прикладывал – пока добрался, все кровь напитала… Геля меня встретила, рану промыла холодной водой. И я видеть начал, а то перед глазами красное марево, даже на ресницах капли…

– Кошмар! Зверство…

– Теперь уже засохло. Боль словно продергивает. До утра не заснул. Только забудусь – и снова судорога…

– Жаль, что меня не было.

– Да уж. Спасибо, друг… Вечно ты здесь толкаешься. Известно почему. Девчонка приворожила и не отпускает, хотя ты не рад… Однако же, Федька, подозрительно вот что. Как все сошлось в этот раз. И ты словно почуял – не явился тогда на точку… Где ночевал?

– Где? Ах, дома, дома… Я оправдываться должен?

– Нет. Потому что все должно идти обыкновенно. Как условлено, я на точку приехал, хоть и ранили меня. Там пусто. Топчан твой свернутым валялся. Ты испугался и сбежал? Не только вор ночью по Утылве бродил. Ты услыхал шум, увидал иллюминацию в Кашкуке и сразу подумал на грузовик… Заявился ты уже утром, выяснив подробности. Сразу начал про мой нос… Хитрован ты, Федька!

– Ладно, я. Главное, что с тобой пронесло.

– Не совсем так. Резанули меня. Представь, очень больно. Вот я лежу и думаю – почему со мной? и точно ли пронесло?

– Когда голова от боли пухнет, дурные мысли отгоняй.

– Я не ругаться, я поговорить с тобой хочу. Что-то неспокойно мне, муторно… Лежу, ворочаюсь и думаю, думаю…

– А че так? Боевая рана ноет? Водочки дерябни, и полегчает. Расслабишься. Водка еще и дезинфицирует. От микробов.

– Ты мне предлагаешь водку не в рот, а в нос заливать? Полезный совет! Хохма такая?

– Да я не… Чем тебя? Ножом? У вашего брата, уголовника, так принято уродовать? Вроде отметину ставить?

– Не разобрал я, чем. Молниеносно. Раз!! мне уже глаза кровь заливает. Нарочно сделали или с еще большей досады. Заранее не собирались – вернее, не меня… И вообще, это все дурь… Я, конечно, не верю, о чем сейчас Утылва гудит. Не звери они, а люди. Оттого противнее становится…

– Размягчило тебя. Лежишь, страдаешь… Извини, могло быть и хуже. Извернулся ты с наименьшими потерями.

– Коне-ечно, ты же ничего не потерял! ни грамма сала своего. Даже кот у тебя не оттяпал с боков кусочек… Груз я привез, успокойся. Все, как ты договаривался. Караульщики в проходной меня пропустили, до цеха проводили, а там выдали мне на металлолом, знаешь что? Штуковины ржавые.

– Штампы, что ли?

– Они. Трубки. Батареи. И от распиленного станка станину. Тут же краном подцепили и в кузов.

– Только станину?

– Только! Раскатал губу? Электродвигатель до меня сняли. Я знаю, что там медь! У нас с тобой одна чернина. Будь доволен! Литая штука весом тонны три. В механическом цехе демонтировали.

– Где? Ах, знаю те станки. Я в техотделе чертежи на них восстанавливал. Старье. Но мы курировали их обслуживание. Говоришь, демонтировали? Они могли еще поработать.

– С мясом вырвали. На месте – яма. И земляной пол. Металлические плитки рабочие отодрали и сами к тебе на точку носят, сдают. Каждый деньгу зашибает…

– М-да… Жалко… Ладно, нам еще чегой-то обломится. Курочка по зернышку клюет. Поворотов выполняет договоренности. И мы должны!

– А подавиться не хочешь? Не понимаешь? Тьфу! Похоже, правду народ говорит. Завод закроют. Место с землей сравняют. Каково?!

– Сентиментальный стал… Ты свою долю получишь.

– Так… Сосед мой получил. Бумагу об увольнении. Его сын и сноха получили, расписались. Предложили им без отработки. Он электрик, а сын инженер в энергослужбе. Решил, что пойдет к Сыродю – обещались взять.

– Ну, рад за него. Видишь, все устраиваются как-то… Не конец света.

– Ты не понял. Именно конец света. Сокращения поголовно. Скажи, когда раньше готового специалиста убирали? Когда оборудование вырубают и включать потом не собираются? Исправный станок демонтируют, станину – на металлолом.

– Законы рынка. Ничего не попишешь.

– Идиотизм, понимаешь!

– Не нам решать. И не твоему электрику. У завода есть хозяин. Кортубинский холдинг. Олигарх Сатаров.

– А люди что? на свалку? за ненадобностью?

– Ты насчет справедливости радеешь, Тулуза? Как Ленин и большевики? Всю жизнь по тюрьмам и ссылкам? Революцию предлагаешь сделать?

– Неправильно! Получается, целый город с одной стороны и олигарх с другой. Для кого все? Харя не треснет так жрать?!

– Я одного не постигаю. Ты чего суетишься, Тулуза? руками машешь? Осторожно, нос не задень… Ну, закроют избушку на клюшку. ТыМЗ. Распродадут заводское имущество – да там все еще с 1913 года, раньше статистику не вели. Как эвакуировалась в войну артель со своим добром, и предприятие заработало. А до того было село – и после село будет. Как есть Утылва. Плюс – здоровая экология. Сказочная природа. Заповедник – дикая степь – эта Богутарская… Тюльпанам и редивеям раздолье!.. Еще на курорт люди приедут отдыхать и насладятся полной мерой. Не все так плохо. В конце концов, мир обойдется без кривошипных прессножниц.

– А мы как же?

– Мы? Ты себя к тылкам причисляешь? К здешнему терпеливому безответному народцу? Ты же волк, Тулуза, а не овца. Или ты крутого бандита только строишь? А сам сидел, может… за что? Ну, не знаю… за кражу или мелкое мошенство? А, Тулуза? врут про твои подвиги? Ты давеча на мосту ножиком-то воспользовался или тебя как барана?

– Надо ножиком укоротить кому-то языкатому…

– Но, но!.. Лежи, лечись. Выздоравливай. Нам еще много ездок на завод предстоит. С Поворотовым договоренности. Не переживай. Своих денег мы не упустим.

– И это интересно. Что у вас с Поворотовым. Вдруг он осмелел. Распиленные станки на балансе! Сомнительно, что Поворотов по собственному почину рискует. Трус он! Особенно после увольнения – он же тогда сидел, дрожал… И сейчас директорша на него искоса взглянет – с ним медвежья болезнь сделается… Не может он главным быть. Вообще, столько людей участвует – вахтеры, цеховые. Прям мафия. А ты – организатор, Федька. И сидеть тебе…

– Тьфу! Не пойман – не вор. И потом, я не ворую.

– Тогда я, что ли?

– Ты перевозишь. Тебя попросили. Без всяких бумажек. Шито-крыто… Ответственен тот, чья подпись стоит на заводе в материальных ведомостях. Кто этот конвейер покрывает. Не мы с тобой.

– Кто? Опять Поворотов?

– Дался тебе Поворотов! Дурак он и трус. Ты прав – нигде и ни за что не подпишется. Трусость слишком воняет. Отстегивают ему, конечно…

– Это сколько же? Какая наша часть от общего целого?

– Тебе знать хочется? Меньше знаешь – крепче спишь. Я же говорил – не одни мы.

– Зато по носу резанули меня одного. И кого я должен благодарить за эдакую честь?

– Боевые шрамы украшают мужчину. Ангелине Степановне понравится. Она не привереда. Твоих денег ей хватит.

– Кто у нас пахан? Кому львиная доля идет?

– Если у тебя подгорает (больно так?), то скажу. Мы ж компаньоны. У меня выход на молодого Витьку Пятнашкова, а он недавно назначен коммерческим замом директорши.

– Вона как! Ты смотри! Начальник сам с завода тырит… А волк и уголовник – это я. Сталина на них нет! Пересажать к чертовой матери! Воры хуже бандитов!

– Ага! Бороться надо. Организовать маленький гулаг. Участок – поболе нашей точки – обтянуть колючей проволокой, чекистов расставить, наганы им выдать… Только почему маленький? Степь большая, места хватит…

– Не ржи, в зубы дам! При коммунистах у меня батька с мамкой работали, нормально жили; и если бы я сдуру к шпане не примкнул, к Бабаю не прислонился, то и в тюрягу не попал бы, и остального тоже не было… Я ж не волк, а человек! Здесь в Утылве тоже люди. Куда им теперь? Норы под горой рыть?

– Почему под горой? и куда рыть? зачем?

– Потому что бесполезно все!

– Ну, и не страдай. Да пусть сгинет Утылва! Тебе-то что? Деньги есть, трать их. Резиновые сапоги у тебя новые, блестящие. Навоз на огород купил, чтобы урожаем завалиться. Еще Ангелина Степановна – дама твоего сердца – в серебряном гарнитурчике щеголяет. Молодец! Даже мне пришлось срочно Райке нитку жемчуга покупать… Возьмешь заначку и махнешь в Кортубин – купишь квартирку в родном спальнике.

– Я как-то не рвусь обратно. Что там? Дым, копоть, бетонные муравейники. И люди не богаче – просто больше их числом, а уж чтобы счастливее…

– Ты, выходит, сторонник сельской идиллии. Трава, коровки, дом, огород. Завод закроют – заживете как сельчане. Денег, вообще, не надо. В любом случае ты в выигрыше.

– Что за хер… несешь? про коровок? Работа силы высасывает! Хватит Геле в коровник бегать! Что я бабу свою не обеспечу?

– И даже не ее одну.

– Погоди. Ты же с Райкой любовь крутишь. Каждую ночь ты здесь. Навроде прописался! Ты, давай, или женись, или за комнату плати. Не то повадился на дармовщинку! Кот гулящий! котяра…

– А ты кто? отец? или хотя бы отчим? Уже расписался с хозяйкой и стал хозяином в доме? Блюдешь интересы семьи? Ты какое право имеешь меня котярой обзывать?

– Не обзываюсь, а правду говорю! Федька, ну в самом деле, прекрати на счетах щелкать, взвешивать, что выгодно, что нет. Ты не в ДеньДжине. Досталась тебе красивая девчонка – радуйся. Женись как человек. Нет же у тебя никого…

– Ой, вот не надо…

– Чего не надо? Чего?! Ты куда с утра вырядился павлином? Хвост распушил? И галстук этот… Костюм, рубашка – чтобы на точку сходить?.. Костюм-то узковат…

– Ну узковат!! Попрошу без оскорблений!

– Куда идешь, Федька? Колись!

– Фиг тебе! Никого не касается.

***

Своему другу, деловому партнеру и почти родственнику Тулузе Федор Цуков так и не признался, куда держит путь. При полном параде – в костюме и галстуке. Но теперь возможно проследить – именно в Кашкук, на улицу Коммунальную (как все знакомо!). Нет, не в дом №6, где жила покойная учительница, а недавно поселился ее странный племянник. У бабы Лиды Цукову искать было совершенно нечего – он вырос и выучился в других местах, покойницу не знал и не стремился. За годы житья в Утылве Федор не стал для тылков своим – никогда не хотел стать. Единственный человек, растопивший слегка ледяную корочку на его сердце – малыханская красотка Рая Веселкина. Это правда. Но тогда что он собирался сделать сейчас? Какая шальная идея озарила его разумную крепкую голову и восхитила непомерное самолюбие, что он с утра побежал в Кашкук? Ведь тот же Цуков выговаривал Тулузе – дескать, если мозгов нет, то и не приставишь; а еще добавлял, что в подобном случае за них (за мозги, то есть) опасаться нечего. Так вот, он сильно ошибался. Порезанный нос – видимо, осязаемо и больно. Да не только нос. Но вы дерзайте, Федор Ильясович! убедитесь сами…

Еще раз. Цуков направлялся на улицу Коммунальную – НЕ К ДОМУ НОМЕР ШЕСТЬ. Его цель располагалась неподалеку. Что там? После дома бабы Лиды стоял детский сад – старое двухэтажное оштукатуренное здание посредине огороженного участка, за ним уже в 60-ые годы прошлого века реализовался первый опыт массового жилищного строительства в Утылве – квартал панельных пятиэтажек. Детсад – соответственно, дом №8. Следующая пятиэтажка – по адресу Коммунальная, 8А – цель Федора Цукова в это майское утро. Он зашел во второй подъезд, поднялся на второй этаж и деликатно, но настойчиво постучал в одну из квартир.

За дверью прошелестело:

– Кто там?

– Э-э… Откройте, пожалуйста…

– Да кто же…

Звякнул замок. В приоткрывшуюся щель выглянуло бледное настороженное лицо.

– Вы? – женщина удивилась. – Как вы? Что случилось?

– Ровным счетом ничего. У меня небольшое дело. Ерунда. Можно, я зайду?

Колебание в ответ заметно дольше, чем полагалось по правилам приличий. Затем дверь распахнулась и пропустила Федора Цукова внутрь. Довольно просторный прямоугольный коридор, на полу старый и местами протертый линолеум, в углу вешалка, на которой висят плащи, куртки, пальто – поверх всего голубая ветровка. Три двери – крашенные деревянные – две комнатные, одна в совмещенный санузел, кухонный коридорчик. Аутентичный советский интерьер. Евроремонтом здесь не пахнет.

Удовлетворившись внешним осмотром, Федор сосредоточился на невысокой стройной фигуре перед собой. Одна из сестер Нифонтовых – старшая Лариса, по мужу Имбрякина. Лицо выдавало приметы недавнего сна – вялость, легкие припухлости под глазами. Светлые волосы не уложены в прическу – свободно распущены, лишь передние пряди заправлены за уши. Домашняя одежда – не бесформенное одеяние, не затрапез, а комплект – футболка и легинсы; просто и по очень демократичной цене, но смотрелось даже стильно. У некоторых женщин есть особое свойство – хорошо выглядеть по утрам – после сна, без макияжа, когда ничего не спрячешь. Это не значит, что у них нет огрехов. Просто Лариса была вот такой. Приятной, мягкой, застенчивой. Идиллическое впечатление, нарушенное внезапным визитом. Ларисина левая бровь поползла вверх и там осталась. Опять молчание.

Федор поспешил завязать разговор.

– Здравствуйте, Лариса Вячеславна.

– Здравствуйте… Федор… Федор Ильясович?

– Да, это я. Не волнуйтесь, все объясню. Я… просто зашел. Проходил мимо и зашел. Разумеется, у меня дела в Кашкуке. Вот я и…

– Ах, прошу. Нет, нет, не разувайтесь. Сюда в комнату – на диван… Федор Ильясович, может, чайку?

– Не откажусь. Просто чаю. Три – нет, четыре… пять ложек сахару. Каюсь, я сладкий люблю. Больше ничего…

– Сейчас принесу… Угощайтесь.

– А зачем печенье-то? Я же не просил…

– Пустой чай пить скучно.

– Ладно. Давайте, похрустим… Вкуснятина… У вас тут хорошо. Мне нравится. Особенно…

Федор пробежался глазами по комнатному убранству, попытавшись выделить оригинальный предмет, но ничего не было. Бедная квартира. На полу все тот же коричневый линолеум, старые деревянные плинтуса. Бумажные обои на стенах с полосами выцветания от солнца. Советская мебель кортубинской фабрики – прежде в Утылве дефицит, за которым гонялись. Еще вспомнить трельяж Веселкиных – у Нифонтовых не трельяж, а трюмо – одинарное зеркало. Диван застлан клетчатым пледом. Придвинут журнальный столик. В углу цветной телевизор Витязь – очевидно, гордость хозяев – плоский экран, 54 сантиметра по диагонали. Обилие цветов на подоконниках.

– Вот как вы живете… Квартира трехкомнатная? Там две смежные? И балкон на дорогу?

– Да. Еще наших родителей. Потом мы вдвоем с сестрой жили. Потом с мужем. Сейчас трое нас – я, Ирэн и Леша, сын мой.

– Мальчик-то, я слышал, вернулся из Кортубина. Заморочки какие у него?

– Все нормально. Просто великолепно. Учебный год закончился. Студенты разъезжаются по домам – те, кто все сдал, у кого нет э-э… долгов.

– Закончился? Начало мая еще…

– Леша не среди отстающих. Он уже отчитался. Впереди лето – каникулы.

– Когда я был студентом, у нас сессию на июнь ставили. Самая горячая пора.

– Лариса смотрела на Цукова, не понимая, глаза ее легко округлились. Чувствуя досаду, Федор опять попытался:

– Еще раз прошу прощения, если не вовремя. Но уже одиннадцать. Я счел возможным… Надеюсь, никого не разбудил?

– Нет, нет. Я же с ночи. В гостинице двенадцатичасовая смена. Я закончила и давно пришла. Даже прилегла.

– Очень хорошо… Э-э… Вопрос вот в чем. В связи с мировым кризисом и местными трудностями мы… э-э… рассматриваем клиентуру ДеньДжина – конечно, начиная с определенной суммы кредита. Нас волнует платежеспособность – и сейчас, и в перспективе…

– Федор Ильясович, у меня хорошая работа. Честно. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. До сих пор не верится, что меня взяли на ресепшен в Мару. Пока несколько смен. Я расплачусь, но не сразу. Пожалуйста, войдите в мое положение. Я ведь не отказываюсь. И не отказывалась. Полгода платила регулярно… почти. Но я же одна. Мужа нет. Сын учится в Кортубине. Я кредит брала ради сына. За общежитие платить, питаться, еще другие нужды – не бестелесный же он. Леша – добрый мальчик. Он знает, как мне тяжело, лишнего не попросит.

– Да понятно, понятно…

– Что вы понимаете? У вас дети есть?

– Дети? Нет. Надеюсь, будут еще…

– Тогда поймете. Леша хорошо в школе учился. Мечтал об институте. У отца-то высшее образование. Вы ведь у Вениамина в техотделе работали? Значит, у вас тоже – туда только инженеров брали. Зам Вени – Кирилл Кулыйкин – вообще, в Москве учился. Ну, мы про Москву не думали – не потянем. Вот в Кортубин… Леша понимал, что тяжело будет – выложить деньги за все годы учебы. Мы ж не миллионеры. Даже если бы Веня был жив… Леша предложил: давай, говорит, мама, я попробую на бюджет поступить. Представляешь, сколько сэкономим? Я ему: давай. А как, сынок? Для начала придется потратиться, чтобы два года проучиться в лицее при институте. Преподают профессора, натаскивают. Шансы на поступление на бюджет растут… Сели мы с Лешкой, посчитали на листочке, подбили итог: действительно… Агния Николаевна – Лешина учительница – поддержала: не сомневайтесь, идите, нельзя, чтобы такие мозги пропадали… Ой, как нельзя. В лицее Лешей довольны… И нам бы радоваться, но все деньги проклятые!!

– Вы же взяли кредит на обучение. Заключили договор с ДеньДжином. Заплатили.

– Ну, да. Ухнули денежки. За первые полгода мои сбережения, за вторые – кредит. Подчистую. Как на следующий год быть? Снова брать у вас? Еще этот долг отдавать… Парень мой скромный, не балованный. Новых вещей ему непокупали – вообще, ничего. Кроссовки сам заклеивал. Из пуховика клочки лезут, и в этом месте насквозь продувает – кашлял зимой беспрерывно… Должен же он хоть раз в день в столовую сходить – организм требует. Он мне говорит – мам, я больше хлеба ем… Каково это слушать…

– Где же ваш мальчик? Он приехал?

– Леша? Зачем он вам? Дома. В своей комнате. Леша ни в чем не замешан. Он после приезда на улицу не выходил. Отдыхает. Столько сил отнимает учеба!

– Я просто спросил…

– Ни разу не выходил! Ни с кем не виделся. Друзья его местные здесь остались, а он в Кортубин уехал. Несколько месяцев не было его. У любого спросите.

– Ну, для дружбы расстояния не преграда.

– Говорю вам, у Леши главное – учеба. Институт. У мальчика серьезные планы. Даже если этот Петя, приятель прежний, забегал – так ведь не запретишь же. Приятель странный, суматошный, но не плохой. Добрая душа. Петя тюльпаны охраняет. Бескорыстно.

– Для Утылвы первостепенное дело. Толпы безработных – пшик. Но не моя проблема…

– И Лешу никак не касается. С Петей они даже не встретились. Постоял Петя под окном, не дождался. Он все сделал сам – без Леши… По сути же ничего плохого не сделал. Детская шалость! Что его теперь, убивать за это? нос ему резать? диких зверей по следу пускать? Онжеребенок!

– Кто? Ваш Петя? Целый откормленный жеребец! Госпожа Пятилетова хуже думает. Петя ее до смерти напугал – считай, унизил перед Утылвой. И чего он вырядился? весь в черном. Романтический бред!

– Поверьте, пожалуйста. Петя – хороший мальчик. Семья у него хорошая. Всегда Анютиными были. Это родители решили взять фамилию деда или прадеда, как в перестройку все открылось. Но немецкий дед-то тоже был, негоже от дедова наследства отказываться… Петя – прямой наследник. Он читать любит. Отличник. Ничего ему не будет.

– Не знаю. Директорша решит. Она мстительная. Я бы просто выпорол.

– Нельзя так. Бесчеловечно. У мальчика обостренное чувство справедливости. Да, его высказывания спорны, его поступки… Анютины все за словом в карман не лезут. И прадед его в тридцатых годах репрессирован. Петя вот такой… Юношеский максимализм. Кто им не болел? Вы не болели, Федор Ильясович?

– У меня возможности не было! А потом совсем ничего не стало – и дома тоже. Ваш Петр не понимает, что он счастливчик. Ничего, ему объяснят. Не с первого раза, так со второго. Он что, как колобок в сказке думает – я от директорши ушел? Другие пострадали!

– Но Петя не виноват.

– Не виноват – по головке погладят и отпустят… Или съедят. У этого Пети семья есть – есть кому вправить мозги великовозрастному оболтусу… Семья – главное. Лариса Вячеславна, я слышал, что все ваше семейство нынче в сборе. Не только сын. Но и сестра Ирина Вячеславна.

– Ирэн тоже вернулась. Внезапно. Не ждали ее так рано. Однажды вечером постучались в дверь – Ирэн стоит на пороге. Должна была сезон отработать, но говорит, что у нее предчувствие… И все оправдалось. Баба Лида умерла.… Ирэн очень спешила. Такая ужасная встреча на дороге. Ей повезло ноги унести и самой живой остаться. Черт с ним, с чемоданом-то – в буквальном смысле. Документы выправим, вещи новые наживем. Не конец света.

– Философское отношение. Поддерживаю. В наше время иначе нельзя… Сестра ваша также считает?

– Ирэн еще спит. Если ваш приход ее не потревожил. К местному времени она не приспособилась – встает позже. Поездка ее утомила…

– Жаль. То есть, желаю ей побыстрее нервы успокоить. Собственно, я шел к ней. К Ирине Вячеславне. Предложение у меня.

– Если от ДеньДжина, то не трудитесь. Да, чемодан она потеряла – в нем документы и деньги – всего лишилась. Тяжело. Однако новый кредит мы сейчас брать не можем. Непозволительная роскошь. Придется справляться своими силами. Слава Богу, гостиницу не закрыли – я там на ресепшене. Ирэн тоже пойдет работать.

– Куда, если не секрет? ТыМЗ останавливают. В Мару не требуется батальон прислуги. И захочет ли Ирина Вячеславна так унизиться?

– Унизиться? А мы можем выбирать? Сейчас любая работа в Утылве ценится. Поищем. Авось найдем. Например, на курорте. Горничной или кем еще.

– Не забывайте – у вас выплаты по кредиту.

– Разве забудешь! В страшном сне вспомнишь – число, сумму… Федор Ильясович, я попросить вас хочу… Возможно как-то поменьше платить?

– Снизить платежи? Чтобы без дополнительных санкций?

– Ну… да. А каких санкций? Еще санкции бывают? За что?

– Надо согласовать. В ДеньДжине идут навстречу клиентам. Всем трудно. Мировой кризис. Приходите, обсудим и подпишем новый договорчик.

– Спасибо, Федор Ильясович.

– Не благодарите. Я все понимаю. И ценю искренность. Я вижу, что многим сейчас нелегко. Я не бесчувственный истукан. И не паук, который кровь из людей пьет… Нет у меня цели разорить. Я, наоборот, даже предупреждаю человека: а ты подумай, как отдавать станешь? это ж каждый месяц определенного числа. Что если не такую сумму, а поменьше возьмешь? Но люди обижаются – я не милостыню выпрашиваю, я сам решу. Ну, сам-то сам… После начинаются хождения, просьбы: потерпи, скости, в этот раз не получается – свадьба, крестины, рыбалка, похороны. Важная причина. И идешь навстречу. Люди везде одинаковы, их мысли и поступки обыкновенны… Мои личные проблемы никого не интересуют – выкручивайся, ты же бизнесмен – жулик, то есть…

– Федор Ильясович, честное слово, я не думаю…

– Все думают без исключения. Я не обижаюсь. У меня же огромные доходы – наживаюсь на тылках. В чем только выражается? До сих пор прозябаю в Утылве – никуда не уехал. Царских хором не построил. Комнату снимаю в Малыхани. На шикарных тачках не раскатываю – на мерседесах или Лэнд Роверах. Итальянских рубашек не ношу. Где миллионные капиталы? Как сон, как утренний туман… Вообще, тылки идут ко мне с четким осознанием, чего они хотят – всегда очень конкретного – телевизор, стиральную машину, телефон, модную вещь. Никого не интересует, чего хочу я. А я ведь тоже человек! Ведь я тоже хочу!!

Прочувственную речь Цукова прервал шум. Из ближайшей из двух смежных комнат сначала в коридор, затем к нашим собеседникам вышла младшая сестра. Ирэн Нифонтова. В отличие от Ларисы вид у нее не ахти какой. После ночи она не отдохнула и не посвежела – словно не спала, а погрузилась в томительное забытье. Всклокоченные темные волосы напоминали прическу воронье гнездо. Лицо насуплено, губы плотно поджаты. Встав с постели, Ирэн нарядилась в милый ситцевый затрапез, ладошкой прикрывала ленивый зевок. Неожиданный визит гостя отнюдь не вдохновил ее.

Две сестры, очутившиеся сейчас рядом, сильно отличались; сложно поверить, что они – дети общих родителей. Лариса – светленькая, худенькая, кроткая; Ирэн – энергичная, уверенная, фигуристая. Обе живут, как умеют: Лариса тихо и незаметно в своей норке, Ирэн – ярко, насыщенно, даже авантюрно. Зато Лариса более устойчива, сосредоточена, хотя с виду тихая мышка, у Ирэн случаются резкие перепады настроения, порой апатия. Несмотря на контраст, они не сорятся в родительской квартире по адресу улица Коммунальная, 8А. В разное время там появились жильцы мужского пола – Ларисин муж Вениамин Имбрякин и сын Леша.

Федор Цуков в курсе личных обстоятельств семейства Нифонтовых. К ним в дом он попал, еще когда Вениамин Игоревич был жив, и тогда же увидел свояченицу шефа – красавицу Ирэн. Она ему понравилась – реакция вполне предсказуема. От Ирэн шалели все мужчины – дерзкая, соблазнительная, эффектная, за ней вечно ходили толпы кавалеров. Прям тылвинская Кармен. Местные давно бросили возмущаться роковой красоткой, мудро рассудив – кому что суждено. И вправду, кто-то рождается просто голубоглазым, кто-то со стрекозиными крыльями, кто-то племянником или рыжей дивьей девочкой, белым котом, кто-то не человеком, а гранитом, кто-то счастливчиком – Ирэн родилась вот такой. Среди ранних жертв роковой красотки – известный Кирилл Кулыйкин. Но Кирилл женился по настоянию матери, обзавелся выводком из трех дочерей – то есть, сначала остепенился, потом женился и, наконец, спился – прошел все три стадии, а Ирэн осталась прежней. В чем убедился племянник покойной бабы Лиды Максим Елгоков, встретив девушку по дороге в Утылву и будучи ею очарован. Аж завидки берут! Но в жизни Ирэн тоже не все безоблачно, и ей приходилось платить – чем же и за что? вероятно, узнаем – или не узнаем никогда. Она далеко не дура – умна, хитра, никого к себе в душу не пускает – никого, кроме близких людей – сестры Ларисы и племянника Леши.

Сейчас Ирэн стояла на пороге, хмуро смотрела на Цукова, сидевшего на диване и задыхавшегося в тесном парадном костюме. Лицо Федора раскраснелось и взмокло, глаза забегали. Ирэн накрутила на палец темную прядь так, чтобы стало больно – поморщилась, но раздражение подавить не удалось.

– О! у нас гости. Не ожидала от тебя, Ларка. Ты даешь! Пока мы спим как сурки…

– Ирэн, помнишь Цукова Федора Ильясовича? Он прежде работал в техотделе у Вениамина.

– Помню, помню. Накрылся техотдел медным тазом. И всех там накрыло. Со столами, шкафами и кульманами. Но вы избежали печальной участи, господин Цуков? Небось, радуетесь? Как я вас понимаю!

– Я… это… не вправе радоваться…

– Почему же? Что вас сдерживает? Эпопея с заводом не коснулась.

– Но когда вокруг тебя так плохо…

– Бросьте лицемерить. Вам не пойдет. С самого начала вы производили впечатление трезвомыслящего человека – малость зашуганного, правда. Задарма работать вы никогда не хотели. Очень верно! Не как наши тылки – они тысячу лет терпеть будут… Вам что за дело до всех? После вас Килька покинул техотдел, там одни пенсионеры – пердуны эти. Нет будущего.

– Ирэн, Кирилл ушел и совсем пропал. Гробит он себя водкой…

– Каждый волен. Я не мечтала работать на заводе, жить всегда в Утылве. Я здесь с тоски зачахну. Завянет мой редивей. Это ты, Ларка, домоседка. Ничего не видела, никуда дальше Пятигорья нос не совала.

– Да куда мне теперь… Теперь уж Леша…

– Я ей раньше повторяла: продай квартиру да переезжай хоть в Кортубин. В ответ охи – ахи: ой, да как же? куда мы поедем? кто ж купит? ни в жизнь не продать… Досидела, доохала – теперь, действительно, не купят. Зачем квартира в городе, где нет работы?.. Интересно, заводская котельная дальше будет отапливать жилой фонд или печки ставить придется? Красота!.. Лешка сбежит – не тем, так иным способом – что, ему похоронить себя в Утылве надо? Я тоже на месте не сижу – сегодня тут, а завтра вещи покидала (или без вещей) и нет меня. Никто сюда не вернется. Не останется Нифонтовых в Утылве – ну, кроме того сомнительного деда Мобути – он, вообще, перекати поле – следующие полвека опять в тайге проведет… Ты, Ларка, не рассчитывай, дотянуть до пенсии в Маре на ресепшене. Неужели кто-то еще сомневается, что директорша Варвара послана сюда все распродать, а после и гостиницу продадут – не будет гостей… Правильно, Федор Ильясович?

– Что?

– Вы когда нас покидаете? В числе первых? Железо с окрестностей собрали и продали? и нужное, и ненужное? Сыродь вам бошки не открутил? Столько совхозной техники раздели! Слышали, сейчас прямо с завода вывозите? Станки и оборудование распиливаете на месте – в цехах – и грузите. Дружной командой работаете! Грузовик для таких целей приобрели. Не сомневайтесь, окупится. Вот что прибыльней – металлолом или ДеньДжин?

– Я… гм…

– Чего стесняться-то? Все равно разворуют. Хозяева из холдинга – по крупному. Хозяева же не воруют. Работники – сколько смогут унести и не попасться. У вас грузовик – вам сподручней.

– Честное слово, не понимаю вас, Ирина Вячеславна.

– Чепуха! ДеньДжин – доходный бизнес. Половина Утылвы вам должна. Необязательно рулить из конторы в Малыхани. Оставить представителя – сборщика, вымогателя долгов. У вас же друг уголовник? Какие полезные знакомства бывают! Где словом, отеческим внушением, а где и… Соберете свои законные проценты – в разы больше, чем тылкам давали…

– У нас все законно. Легально. Никто никого не принуждает.

– Естественно. Кого принуждать-то? Лариску? Она сама искала, где деньги занять. С ее зарплатой табельщицы банк кредит не даст. А сына учить надо! Ваш ДеньДжин – истинный благодетель. Ей теперь долг возвращать – платить и благодарить. Абсолютно искренно!

– Ирина Вячеславна, вы что-то желчно отвечаете. Вы же не клиент ДеньДжина. Волноваться не стоит… Наверное, плохо спали? Это я не ко времени зашел… М-да, совсем не за тем шел… Нарочно готовился. Хотел поговорить честно и откровенно.

– Любопытно. Вид у вас. С утра как на бал. А мы не прибраны… Ах, не послать ли к бабушке за ее желтым роброном?

– За чем? Куда? Кого… послать? Меня послать?

– Шутка. Бабушка умерла. Нет бабы Лиды. А вы разоделись в пух и прах.

– Вот-вот. Говорю же – от вас желчь и сарказм. Мне заранее боязно.

– Бросьте. Надоело. У меня с ночи голова болит. Раздернули словеса, что вникнуть сложно. Приперлись ни свет, ни заря, всех разбудили…

– Одиннадцать часов! Скоро полдень…

– Да? У меня время сбилось, так до сих пор не выстроилось. Это не отменяет моего вопроса. Че надо, Цуков? Срок платить по кредиту? Денег нет!

– Сбитая с толку происходящим Лариса молчала, только округляла глаза. Однако сейчас тон сестры – помимо раздражительного – стал еще откровенно грубым, и Лариса дипломатично вмешалась.

– Федор Ильясович по другому делу зашел. Они всех клиентов ДеньДжина обходят, у кого большой долг. Интересуются положением.

– Помощь предлагают? Новый кредит?

– Нет, нет. Я все понимаю. Только бы поменьше платить…

– Ты, Ларка, и меньше платить не можешь. Ничего не можешь. Точнее, если станешь этот кредит выплачивать, то Лешке областной лицей не светит. Будете здесь на хлебе и воде сидеть. И за следующий год ничего не скопите. Как Лешке в институт поступать?

– Я уже голову сломала… Не знаю!

– Кха… кха…

– Закашлялись, Федор Ильясович? Глотните чаю, смягчите горло.

– Кха… Положение у вас впрямь сложное…

– Мы бы извернулись, если бы я деньги не потеряла. А так здоровая дыра – или нора – образовалась. Все в ту нору… Ума не приложу…

– Надо постараться… приложить. Найти выход. Для мальчика. Хотя молодежь не ценит.

– Лешка, вообще, странный. Я с ним после приезда еще толком не поговорила. Понятно, что он не в восторге – понятно, что бесится…

– Ирэн, я скоро чокнусь. В мозгу карусель – Лешка, институт, кредит; и затем по новому кругу играет – кредит, институт, Лешка…

– Ладно, ладно. Тормози. Это наши дела. Не для посторонних. Вот гость чаю напьется и уйдет, тогда мы и обсудим в который раз…

– Но почему же посторонний, Ирина Вячеславна? В вашей власти изменить!

– Господин Цуков, не машите руками. Потише. И костюм попроще. Жара ведь – сваритесь.

– Ирина… Ирэн! Да, это имя вам… тебе подходит. В твоем имени чувствуется нечто иностранное, блестящее – чуждое нашим тылкам лапотникам. Ирэн, ты как редкий цветок – редивей. Каждый, кто тебя увидит, зачаруется. И я… Кто придумал для тебя это имя? Отвечает и внешности, и характеру.

– Кто придумал? Скажу. Килька Кулыйкин. В школе он учился в старших классах и считался ботаном. Можно выпендриваться, когда мама завуч. Математичка Агния… Килька любил книжки про сыщика Шерлока Холмса – пробовал ему подражать. Это словечко всюду совал – элементарно… Сноб! Трубки у него не нашлось, и кепки как у Холмса тоже. Зато подружка требовалась обязательно. В книге ее звали Ирэн Адлер. Когда меня удостоили этой чести, я прочитала рассказ про нее до конца. С тех пор я – Ирэн.

– Удивительная история. И конечно, он был неравнодушен…

– Самовлюблен он был. И глуп. Невыносимый подросток. Ты не такой?

– Нет. Я давно не в том возрасте.

– Очень жаль. Не в том смысле, что ты уже здоровый дядечка. Бизнесмен хренов. Наших тылков обобрал и дальше пойдешь. Не в Утылве.

– Так я и предлагаю. Ирэн, если согласна, давай вместе. Хочешь? поедем в Кортубин. Все же областной центр. Ты здесь чужеродна – да, да, хоть и родилась здесь.

– Это почему же ты решил? По внешнему облику? Внешность обманчива. Я обманулась с ворпанями.

– Ты повторяешь, что тебе здесь противно, что ты чахнешь, мечтаешь уехать…

– Да, бывает, что опротивет. Да, уезжаю, но всегда возвращаюсь. Закавыка в чем – постоянно жить в Утылве не могу и постоянно без Утылвы тоже… Кортубин, говоришь? Что Кортубин? Город при комбинате, и комбинат главный. Через год грязью кашлять начнешь. Онкология. И та же скука и скудость. Ты же меня не в Москву или Питер зовешь. Я там была, и за границей. Не соблазнишь. Ты что-то интересней предлагай. Я – девушка разборчивая.

– Что именно?

– Например, Килька придумал для меня имя Ирэн. Сказке про Ирэн Адлер все подружки страшно завидовали. Племянник бабы Лиды спас от когтей ворпаней – и от чего похуже. А ты? Деньги от ДеньДжина даже по сниженной ставке – фу, не прокатит…

– Боюсь ошибиться, но то, что я слышу, звучит как насмешка. А услышал я чересчур много. И вором меня называли, и обиралой… Даже если проигнорировать неподходящее время, раздражительные эмоции, мой неуместный вид… Похоже, в любом виде и в любом костюме я вызвал бы раздражение… Такому гостю не рады. Обрадуются, когда с лестницы спустят…

– Федор Ильясович, вас никто не хотел обидеть…

– Ларис, прекращай перед ним лебезить. Кредит он тебе не уменьшит. Не нравится – пусть уходит. Не приглашали…

– Очень обидно выходит. Я-то полагал, что у вас – воспитание, культура. Уважаемая семья Нифонтовых. Слухи, что в родне кадровые военные. Майор танковых войск. Даже бронетанковых. А вы – внучка или правнучка офицера?.. Сами путешествовали, расширяли кругозор. Не как здешние тылки, что закостенели и верят в своих дурацких корыльбунов и ворпаней. Ведь в Европе побывали – в сердце современной цивилизации… Оказалось, что без разницы, где прислуживать – мыть, чистить, одинаково задницы подтирать. Прислуга – презренная категория. Чем же вас прельщает?

– Ах, разочаровался? Гляди-ка, принц благородных кровей! казахских, что ли? Вот я не принцесса! И горничной, и официанткой была. Не брезговала. Сама на себя зарабатываю. С мужиков деньгами не беру. Живу, как хочу. Может, коряво, неправильно, но никто мне не указ! Куда хочу, туда и ворочу!!

– Оно видно, куда воротишь. Каждый раз круче и круче. До чего доворотилась, вся Утылва узнала – с ворпанями в кустах! Бесстыдство! Сочинила дикую сказку себе в оправдание, а тылки – дураки! – верят, но правда гораздо хуже…

– Чего тогда явился с предложением, хомяк? Нажрал щеки на Веселкиных харчах, девку испортил, а жениться на малыханских невестах гордость не позволяет? Ишь, разборчивый! Жук! деньжук! Ты, урод, так выбираешь? прицениваешься, а если товар не продается или вовсе не товар, то грязью обольешь! Сколько огрехов во мне нашел – и не мила, не румяна, не бела, а верх всего – прислуга! На себя посмотри! Ты! образец морали! Обдираешь людей как нитку. Не зря тебя прозвали Сукин! сукин сын!

– Профурсетка! Стрекоза! бунка!!

– Кровосос! Живоглот! Вор! Черный заяц!

– Кто-о??

– Ворпань! Черный заяц! Уши у тебя… Как у тех на дороге…

– Они же рыжие? ворпани?

– Они на красном солнце рыжие. А ты – черный. Не лучше их…

– Проститутка!

Энергичный обмен оскорблениями завершился – спорщики перешли к непосредственным боевым действиями. Ирэн, махнув ситцевым подолом – он ничуть не мешал ее движениям дикой кошки – прыгнула вперед и попыталась ногтями вцепиться в широкое лицо незваного гостя. Хорошо, что красивые подпиленные женские ноготки, а не звериные когти. Цуков, сохраняя остатки самообладания (и прямо чувствуя, как они, остатки, лопаются подобно пузырькам – бульк! – в его бедной голове), защищался локтем. Нелегко сдержать разъяренную женщину! Глаза Ирэн пронзали насквозь, щеки пылали, она изловчилась и дотянулась-таки до цели, погрузив свои красивые кинжальчики в толстые Цуковские щеки словно в масло. Федор взвыл, задергался – только не в нос, не в нос! С грохотом полетел журнальный столик, одновременно на пол посыпались осколки чашек, куски печенья.

Лариса забилась в угол дивана, повторяя едва слышно: Ирэн… Ирэн… прошу тебя… умоляю… Помощи от нее в сражении ждать не приходилось – да Ирэн не надеялась. Действовала сама. Эмоциональный взрыв – бамс! из множества пузырьков – очень ей помог, буквально ошеломил Цукова, и на его лице моментально зардели глубокие царапины. Хотя силы изначально не были равны – пусть не сразу, но мужчина опомнился, оттолкнул женщину, в гневе занес над ней кулак – эх, Ирэн, бедовая твоя головушка! Ну, сама виновата…

Не миновать бы Ирэн заслуженной трепки – нет, а че? у нас же равноправие! или нет? Все равно женщинам нельзя лица расцарапывать – неважно за что. Но никто никого не спрашивал – и больше не бил и не царапал. Внезапно вмешалась внешняя сила – высокий парень спортивного телосложения – телосложение-то его как раз было во всей красе, потому что ничего, кроме трусов (синих! не красных) не надето. Парень очутился за спиной Цукова, ловко обхватил его за плечи и крутанул – у Цукова не получилось среагировать. Ирэн с яростным шипением и с окровавленными ногтями отлетела в сторону, а мужчины продолжили кружение: раз – оборот, два – оборот, три… Они не топтались на месте, словно в диком вальсе двигались к двери. Цуков мотал головой, давился, пытался крикнуть какое-то ругательство. Парень за спиной молчал и крепко держал его в объятиях – ситуацию контролировал полностью. Провальсировав по коридору, нащупал пальцами замок, нажал, распахнул дверь и так красиво, в последнем широком обороте придал Цукову стремительное ускорение. Тот прохрипел – Я тебя!..– и вывалился в подъезд. Площадки узкие, возможности затормозить нет, и Федя загремел по ступенькам. Странный эффект – после, вспоминая и покрываясь краской гнева и стыда, Федя уверился, что его не просто спустили с лестницы, а еще и дали здорового пинка под зад – иначе как по законам физики объяснить, что на первом этаже он больше ускорился и начал кувыркаться – ох!у-ох!у-а-ах!.. Подъездная дверь услужливо распахнулась, и тут Федя приземлился точно на пятую точку – тр-р-рах!! Этот неприятный звук поразил Федора в сердце (хотя чему уже поражаться??), но он не хотел верить своей догадке – похоже не только пиджак лопнул по швам, с брюками случилась катастрофа, а ведь утром он уверял Ангелину Степановну, что брюки ему нормально. Это все нормально?!!

Нет, такой позор одному пережить не дадут. Вот уже и зрители подоспели. Ну, конечно!

****

В квартире Нифонтовых никто не выразил желание насладиться зрелищем позора Федора Цукова. Там захлопнули дверь и обратились друг на друга.

Гневные силы, всколыхнувшиеся в Ирэн, разлились и булькали в ней и подвигли на бесшабашную выходку. Физиономия Цукова была разукрашена до крови. Ведь бедный Федя ни в чем не повинен – пришел с честными намерениями. Да и весь вышел – уж больше он замуж никогда не позовет. А Ирэн не юная девочка – третий десяток давно и благополучно разменяла. Тут небезосновательно отметить (никого не задевая): если не подобные, то чем-то связанные случаи возникали с Ирэн прежде. При ее завидных достоинствах – яркости, шарму, темпераменту – временами прорывались вот эдакие дикие насмешливые выходки. Ирэн могла быть жестокой и бесчувственной, а еще после внезапных всплесков на нее накатывал упадок сил – скорее душевных, чем физических. И как объяснить противоречие – Ирэн, безусловно, одна из ярких звезд в Утылве и никогда не испытывала недостаток воздыхателей – в нее влюблялись страстно, но она до сих пор не замужем. Супружеские добродетели не прельщали нашу эмансипированную красавицу. В старомодном предложении руки и сердца нет ничего смешного – Федор не виноват в этом, а во всем остальном, что Ирэн ему наговорила? Язычок у нее…

Сейчас Ирэн обессилела, что с трудом поднялась с пола, куда была отброшена в пылу схватки. Руки, ноги подрагивали мелкой дрожью. Она одернула подол, мотнула головой, стараясь привести чувства в порядок. Пошатываясь, побрела на кухню. Вернулась оттуда уже с чашкой остывшего чая – поднесла к губам, жадно отпила.

– Ну, вот так получилось…

Сестра Лариса на диване уревелась совершенно, но тоже начала затихать – ее всхлипы становились реже, короче.

Третий член семейства Нифонтовых. Высокий парень в трусах – очевидно, тот самый Лешка. Сын Ларисы, который был абсолютно не причастен к любым делам, произошедшим в Утылве во все времена – абсолютно! А если бы Ларису спросили насчет нынешнего эпизода, то она, привычно округлив глаза, заверила бы, что и здесь Леша не участвовал. Цуков сам выпал из подъезда, сам кувыркался, и брюки у него не просто узкие, а заранее разорванные. Чистая правда!

Глядя на залитую слезами Ларису, на парня в трусах, Ирэн сперва лишь усмехнулась. Глаза тетки и племянника встретились и как бы подмигнули. Поняли друг друга без слов. Ирэн хохотнула громче, Лешка подыграл ей булькающим баском: ха-ха! бульк-бульк! Ирэн расплескала свой чай и совсем закатилась со смеху. Тут даже Лариса отреагировала – неровные толчки сжимали и разжимали ее горло, и она уже не всхлипывала. Трое Нифонтовых предались нервному веселью.

– Как ты его… протанцевал. Лешка, я не подозревала, что ты умеешь танцевать вальс. Кавалер из тебя заправский. И дама попалась… На раз-два-три, раз-два-три… Ты же ему отступиться не дал – до двери довел… А я смотрю на них – танцую. Не верю глазам – танцуют!

– Я сам не понял, как вышло. Не драться же с бугаем…

– Ага! Веселкина откормила скотину. Больше центнера веса. Сдавать на мясо и сало.

– А он все равно от ее дочки прибежал к тебе свататься.

– Свататься! Брюки на животе не сходятся! Лешка ему не дал формальное предложение сделать… Проворонила я свое счастье. Стала бы Цукова – Сукова. А мои дети – Сукины дети. Прелесть!

– Ирэн, не зубоскаль. Нехорошо. Насчет детишек.

– Набил мошну и возомнил, что все купить может. Ну, Цуков! Ну, сукин сын! Приехал в Утылву тихонький, пришибленный. Зато теперь мурло вылезло!

– Еще раз встречу – настучу по башке. Если к тебе подойдет. Никаких танцев. Ирэн, только скажи.

– Племянник звал тетку просто по имени, без церемоний. При всей мужской сдержанности и рациональности, теткины эскапады не отвращали его. Ирэн и Леша питали друг к другу искреннюю симпатию.

– Он не подойдет больше. Или ближе, чем на пушечный выстрел. На бросок картошкой…

Отсмеявшись, парень в трусах скрылся туда же, откуда пришел – в дальнюю комнату. Шум в квартире стих. Женщины остались одни, погрустнели. Как водится, эмоциональный всплеск растворился на утомленной глади. Лариса еще недолго посидела на диване, сложив прилежно руки, помолчала. Ее веселье тоже исчезло. Она принялась убирать осколки и крошки с пола, выходила на кухню и возвращалась. Ирэн задумчивым взором провожала ее движения – наконец, схватила за руку.

– Хватит. После чистоту наведешь.

– Разнесем вмиг по квартире.

– Пусть! Больше женихов не ожидается. Или я ошиблась, и Цуков вовсе не жених? Только я – не глупышка Райка Веселкина.

– Ирэн, мы его обидели. Ты зло посмеялась над ним. А уж лицо расцарапала!

– Ниче. До свадьбы заживет. С Райкой… Или мне нужно было его облизать из-за того, что он – твой кредитор?

– Я не это имела в виду.

– А я это самое. Не суетись, Ларис. Оставь мусор там, где он есть сейчас – под ногами. Садись и рассказывай. Про свой кредит. Все как на духу. Сколько взяла, сколько выплатила и сколько еще должна? Хватит рыдать. Я не утешительница. Ты же аккуратистка – табеля всю жизнь вела, подшивала, и дома бумажку к бумажке складываешь, ничего не выбрасываешь. Скопилось хлама. Неси!

– Чего нести?

– Документы по кредиту, какие есть.

– Ой, Ирэн… Я покажу. Я записывала все суммы. Сколько могла – платила.

– Представляю! Что ты могла наскрести? Хотя нет. Колечки, цепочки, что Имбрякин дарил, где? В ломбарде? в том же ДеньДжине? Опять круглые глаза!.. Зачем ты, вообще, кредит взяла? Чем ты думала? головой или чем?

– Как чем? и чем же? Тебя не было рядом. Совета, помощи ждать не от кого. Не от сумасшедшего же деда Мобути. А он без тебя зачастил – в квартиру не приходил, но во дворе я его постоянно вижу – стоит, смотрит, молчит… Слушай, неужели ему столько лет, сколько говорят? А кожа розовая точно у младенца. Ему и шестьдесят не дашь… или дашь?

– Ах, он ходил, и ты еще пускала?! Я что внушала и кому? стенке?

– Нет. И он не пытался. Никогда.

– Не важно. Не это важно сейчас… Так. Вот твоя шпаргалка. Исписала, намельчила… Ты почему платить перестала? Когда? Вот уже месяца три… Да ты только пару раз и платила… А это пени? Сколько – сколько?! Ты в договоре читала, что махонькими буквами написано?

– Ирэн… я не виновата…

– Кто виноват? Мобутя?

– Нет у меня денег! Нет!! Чем платить? Чем?! Я честно собиралась платить…

– Собиралась она…

– Ирэн, не кричи. Не вынесу я… На заводе вообще не получала – вообще… Перед тем тоже не полностью выдавали – кинут людям копейки…

– Как же вы выкручивались? Ты и Лешка в Кортубине? Расходов-то на житье по отдельности больше!

– Ты опять рассердишься… Нам помогли…

– Кто помог? Истинный доброхот. Может, он еще за твой кредит расплатится?

– Мобутя помог…

– Дедок этот? розовый? Откуда у него деньги? Он же вечный оборванец и бомж!

– Откуда я знаю? Говорит, что подрабатывает. Он хоть и старый, но не развалина. Руки у него сильные. Столярничать может. Пилит, строгает, колотится. Конечно, не капитальные работы – так, мелкий ремонт. Справляется. Он как-то в хорошем настроении рассказывал (правда или нет?), что еще мальчиком в Щаповской мастерской сидел – палки вырезал. Трудяга… Еще он дворник. Официально в ЖЭКе не устроен, но метет и убирает, ему платят. Немного. На себя не тратится. Ходит в старье. Не пьет – это да. В рот не берет. Зачем ему деньги? Принес мне пачку, в тряпку завернутую. Говорит – как хотите, берите или не берите – если не возьмете, у меня лежать будет или даже потеряется. Все равно не потрачу. Я взяла… Не надо было брать, Ирэн?

– А ты верни.

– Мне нечего возвращать. Я Лешке на карточку перевела.

– Сколько раз было? Дедок тебя выручал?

– Один… или нет…

– Дожили… Ты соглашаешься брать деньги у человека, которого не знаешь. Как это назвать?

– Ну, не чужой же он нам…

– Ларка, сдурела? Не чужой?! Родной, что ли?! Нашла родственничка. Беглого варнака. Это он всем лапшу вешает, что майор. Майоры в дворники не нанимаются. У майоров хорошая пенсия. Дед – неизвестно кто. Никаких документов нет. Ни наградных, ни кредитных. Ноль без палочки. Нет его. И нам никого не надо. Мы своей семьей живем. Самое худшее настанет, если ты допустишь этого дедка к Лешке. Он мальчишке накрутит мозги!

– Ирэн, мне почему-то кажется, что хуже уже не станет. С Лешкой.

– Так. Кредит пока оставим. Давай про Лешку. Про главное, наконец. Плевать на все. На кредит, на завод – ты там уже не работаешь. На Мобутю – чей он родственник. На Утылву – померла, так померла. Только бабу Лиду жаль. Пусть земля ей будет пухом… Плевать на чемодан, на ворпаней, на племянника – не на моего племянника. Не на Лешку. Ты как хочешь себя успокаивай, но ненормально это. Понаблюдала я. Ларка, ты же мать. Что творится с твоим сыном? Ты должна знать!

– Ирэн, я сама словно в темноте блуждаю – в норах под Шайтанкой. Не пойму, что у Лешки на уме.

– Так много я от тебя не требую. В Лешкину голову не залезешь и не похозяйничаешь. Весь в отца. В Имбрякина. Просто расскажи про все события – что за чем последовало. Не пытайся объяснять или сочинять. Просто!!

– Хорошо, Ирэн… Леша полмесяца назад приехал. Почти. Без предупреждения.

– Как? Взял и приехал? А учеба? Его что, выгнали? Натворил чего-нибудь?

– Он не говорит. В рот воды набрал. Весь багаж с ним – чемодан и спортивная сумка. Все его вещи. В общежитии ничего не осталось. Незачем возвращаться.

– Должен же объяснить! Он бросил лицей? свою мечту? Причина должна быть?

– Не устраивай допрос с пристрастием. По мне, так не трудно догадаться. Содержать его в Кортубине я не могла. За последний месяц в общежитии не заплачено.

– Дорого выходит за студенческий клоповник?

– Не только за койко-место. Там их еще кормят. И следят. Воспитатели, вахтеры, технички. Они же считаются детьми. Организуется быт для иногородних, когда мама с папой далеко. За месяц сумма набегает.

– Попросила бы отсрочки…

– Я и хотела. Но Леша раньше времени вернулся. Общежитие от своих вещей освободил.

– Ладно. Что сделано, то сделано. Отдохнет, успокоится, проведет лето дома. Авось, все направится. Надеюсь…

– Ирэн, хорошо бы… очень хорошо… Леше нравился лицей. Учиться у него получалось. Агния верно говорила, что мозги у него. Друзья появились – и общежитские, и кортубинские. Я имена их помню – Иван, Сергей, Никита. Леша им звонил из дома, обсуждали что-то. Хорошие ребята. Волонтерами были. Как прежде комсомольцы. Я на Лешу не нарадовалась!

– И тут бац! или бульк!..

– Это до Нового года. А теперь Леша вернулся. Боюсь я. Боюсь, что он сорвался, все бросил, сгоряча всех послал. И смотался в Утылву. Он же гордый.

– Похоже на то. Взорвал мосты.

– Ужасно, но Леша молчит. Я пробовала к нему подступиться – и ласково, и кричала, и ревела. Он – камень, гранит…

– Ты способна слезами утопить. Если утонет, то не расскажет… Звонила в лицей?

– Номера телефонов у Леши. В его вещах. Он даже сумку не распаковывал. И мне не дает. Вещи свалены в его комнате, в углу. Раньше не замечала в нем неряшества…

– При желании можно узнать. Позвонить этому Ивану или Сергею.

– Лешка пригрозил, что если я влезу в его дела, он не простит и уйдет из дома. Не шутил! Я испугалась. Вениамин повлиял бы на сына, а мы с тобой…

– Понятно. Глупые бабешки. А у него отцовский характер. Упрется как баран. И ну бодаться… Твой муж, Ларка, старый баран Вениамин. С широким темечком – слишком рога раздаты, места рогам мало. Чересчур много ума – тоже плохо, как и мало. Что отец, что сынок – оба башковитые. Кому мозги нужны в Утылве по нынешним временам? И образование не нужно. Все станки распилим и на металлолом сдадим…

– Вениамин не одобрил бы, если бы мы не приложили усилия. Леша должен учиться в институте. Чем он хуже других детей Вениамина?

– Действительно, чем он хуже Костяни?

– Я не про Костяню. Про старших. Они выучились. И Леша должен!

– Никто никому не должен. Или ты должна? ДеньДжину? А Леша – куда ему деваться? Поработает летом у Сыродя в совхозе. Там станут выбирать из массы желающих – из бывших заводчан. Или дедушка – майор Мобутя – пристроит его в дворники. Или на хутор Бузаковский вернемся. К тому идет.

– Ирэн, ты все смешала. Или уехать за границу или на хутор – куда же лучше?

– Никуда. Нет выхода.

– Не пугай меня. Я и так, пока ты в отъезде, ночей не сплю, думаю. Плохо у нас – не только в нашей семье, но и в Утылве. Нарушилось все. Смерть бабы Лиды – дурной знак.

– Это знак того, что по-старому уже не будет. Будет плохо или хорошо – но не по-старому. И не хорошо. Смерть бабы Лиды – первый знак. Ворпани на дороге – второй знак. Племянник этот в красных труселях – тоже знак – я только не разобралась, что означает…

– Что деется… Что нас ждет…

– Я здесь сколько? да нисколько! два дня. Но уже почувствовала брожение в Утылве. Пока лишь пузырьки. Люди обозлены. И тылвинская верхушка – пусть бывшая, советская – тоже обозлена. Ох, нарвутся они с этими рыночными законами и мировым кризисом!

– Кто они?

– Ну… ОНИ. Буржуи! Завладели народным добром.

– Если заварушка случится? Тылки против холдинга попрут? Ведь нормальной жизни лишают!.. О-о-е-ей! Леше восемнадцати нет, но все равно молодой парень… И злой он – Леша-то.

– Холдинг далеко. Его доверитель здесь – Варвара. Делает черное дело. Она подготовилась – телохранителями себя окружила. В гостинице окопалась. До нее тоже не дотянешься. Хотя молодые не внемлют ни страху, ни голосу рассудка. Залез же Петька в Мару, решился. Интересно…

– Что интересно? Что с Петей будет?

– Вот и интересно. Позволят тылки Петьку наказать? А если не позволят?

– Простить надо Петю. Он молод, наивен… У него благородная цель!

– Это какая цель? Варвару в неглиже углядеть? Я понимаю, гормоны бушуют, ударяют в голову и пониже… Будто только один Петька номера откалывает! А твой Лешка?

– Да, Леша…

– Ты все деньгами объясняешь. Нет, положение аховое… Сдается мне, что не одни деньги тут роль сыграли. Без них, конечно, никуда… Но у Леши потребности не сына олигарха. Он разумен. Однако безденежье – это унижение, особенно когда оно хроническое. Перед друзьями, знакомыми, перед девушкой. Он девушку завел? Опять не в курсе? Ему хочется с ней в кафе сходить, на дискотеку. Парень ведь не на Луне и не на диком хуторе. А если он еще и влюбился? Да в первый раз? Ой-ой-ой!.. Наш Лешенька – мужчина.

– Не замечала. Про Кортубин. Друзья у него там были. Девушки нет. А вернулся – и появились признаки.

– Чего? Отшельничества? тихого помешательства?

– Первое время Лешка безвылазно дома сидел – в своей комнате. К двери крючок прикрутил и закрывался. Ел тоже там. Даже грязную посуду не трудился выставлять. Накопил горы. Я терпение потеряла, накричала, что тараканов сам травить будет. Или, говорю, ты меня в комнату пускаешь, или сам с тряпкой все вылизываешь. Не пустил, но вымыл. И с тех пор, хоть не садится со мной за стол, но, поев, посуду приносит на кухню и моет.

– А он ест? Не голодает?

– После приезда совсем плохо. Отказывался. Потом раза два за сутки, и все ближе к вечеру и по ночам. Прям такой образ жизни. Днем отсыпается, а ночью бодрствует.

– Что делает?

– Сперва ничего. В комнате сидел. Потом потихоньку выходить начал. На балкон. Стоит, свежим воздухом дышит. Я сплю. Не слежу за ним. И потом – Лешка злится, если подглядываю. Он очень злой был. И молчаливый. Я, дура, его донимала – расспросами, увещеваньями, он сорвется, нагрубит и снова молчок. Его внутри словно корежило… Ой, ну, что такое может быть?

– М-м… Влипли… Ты о кредите голову ломаешь, а Лешку мало что интересует. Закрыл он уже тему с лицеем. И это плохо. Хуже, чем пеня на твои просрочки.

– Что может быть хуже? У меня долг разросся, что скоро квартиру придется продавать. Не дай Бог…

– Ты меня спрашиваешь? Может! Ты Имбрякинскую породу не изучила? Дюша тебе растолковывала! Ум и гордость непомерная – и окончательность, что обжалованию не подлежит. Имбрякин когда помер? – вернее, когда водкой стал себя травить? именно травить. Когда не согласился жить при новом порядке – ломать себя, прогибаться. Был инженером, специалистом, нужным человеком, мужем двух бабенок, отцом стольких детей, а оказался по нынешним меркам отсталым, никчемным совком, нищетой, быдлом. Как ко всем нам относятся власти? как холдинг относится к заводчанам? эта череда исполнительных директоров после Васыра. Они исполняли волю холдинга. И как апогей – Варвара. Она всех работников выгонит за ворота. Вениамин понимал, еще пока вы сказкам верили. Потому и пил. И помер… Ты не замечала, Лешка не выпивает?

– Да ты что?! Из-за того, что отец злоупотреблял, Лешка на дух не переносил всего этого. Ни в каком виде – даже глоток шампанского в день рожденья для него под запретом. Не курил. А после возвращения заметила у него бутылки из-под пива. Наверное, ночью выходил и покупал. Молодежь сейчас пьет пиво. Правда, где он деньги берет?

– А девушка?

– Какая девушка?.. Ах, девушка!.. Не пойму. Я тут однажды проснулась среди ночи. Что-то меня разбудило. Потихоньку вышла из комнаты. Лешка на балконе наклонился вниз, переговаривается с кем-то на улице. И оттуда доносится серебристый смех.

– Ты, конечно, выяснила?

– Уходит он каждую ночь, уже не таясь. Парню гулять надо – тесно ему в квартире. Разговаривать по-прежнему не желает, но настроение более ровное. Не корежит его. А когда Леша за порог, я…

– Ты что?

– Я через минутку бегу к окошку. В темноте меня не видно. А я его вижу – свет от нашего фонаря падает. Часто ждут его. Женская фигура на скамейке. Высокая, красивая. Темные длинные волосы. К свету лицом она не поворачивается – избегает.

– И? Они целуются? Обнимаются?

– Она его целует. Я бы не сказала…

– Ты не говори. А они? наши голубки?

– Они-то как раз больше разговаривают. Странно очень. Не производит Леша впечатление страстно влюбленного…

– Идиота?

– Да… Что? Ах, нет… На свидание не похоже. В разговорах время проводят. Все обсуждают. Он еще нервничать начинает, опять раздражаться, жестикулировать, вскочит со скамейки и бегает вокруг нее. Навроде как на митинге выступает. Или заберется на скамейку, на спинку, а ноги на сиденье поставит, так сидит, словно нахохлившийся воробей… Чего обсуждать-то?.. Девушка рядом сидит, спокойно ему отвечает, иногда смеется, и смех у нее завораживающий, серебристый… А как они поцеловались я только один раз видела – это она поцеловала – обхватила его внезапно и прижала, он оторопел…

– На той скамейке перед нашим домом я с Килькой Кулыйкиным целовалась. Летят годы-то… Ну, хоть она его поцеловала. Молодец! Ты, Ларис, не препятствуй. Пусть парень убедится, что у него помимо головы еще сердце имеется.

– А если?.. Рано ему жениться!

– Захочет жениться – женится. Тебя не спросит!

– А институт как же?

– Чихать на твой институт. Любовь главнее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

*

Наша история продолжается ровно с того момента и с того места, на котором только что прервалась. Итак, двор дома по улице Коммунальной, 8А. Несчастный Федор Цуков, пострадавший физически (ягодицы крепко ныли, синяки появятся позже) и морально (был оскорблен в лучших чувствах) полусидел – полулежал на входе в подъезд Нифонтовых – его ноги выброшены через порог, а верхняя часть туловища задержалась внутри. Федор с ясностью, удивительной в его состоянии раздрая, осознавал, что в Утылве он человек конченный, и не делал попытки приподняться и завершить позорную сцену. Даже испытал нечто вроде мазохистского порыва: смотрите на меня все! пинайте! Нет справедливости, нет благодарности в мире…

Уже два человека с начала событий ощутили, на себе столь несправедливое, необъяснимое, жестокое обращение. Первый – племянник бабы Лиды Максим Елгоков, которому удалось спастись от преследования ворпаней и не удалось избежать побоев палкой от странного типа по имени Панька. И второй Федор Цуков – ничей не племянник и теперь ничей не жених. Федор даже не вспоминал свое утреннее радужное настроение, подбор галстука, грезы о невесте красавице. Все это было так давно – точнее, не было никогда. Водопад горечи извергался внутри Федора, но внешний мир, казалось, нисколько не сочувствовал ему. Небо чистейшей голубизны, ни единого белого перышка в вышине, расправленный красный свет, шелестящая сочная зелень. Краски праздничные, слишком яркие, лишенные переходов. И контраст – внутри подъезда полумрак, ободранные дверные косяки, выкрашенные темно-зеленой краской стены, бетонный пол. Пыль и грязь на лучшем костюме. Все как всегда, словно у человека сейчас не сгубили жизнь. И этотоже своеобразная насмешка. Мир жесток!

Зрачки Федора расширились – кто-то заслонил свет в дверном проеме. Человек возвышался над ним. Снизу вверх Федор последовательно разглядел стоптанные, но аккуратно зашнурованные ботинки, серые штанины, застиранную рабочую спецовку, белую бороду, розовые нос и щеки, белую шапку волос. Сказочная внешность! Федор прыснул.

– Дед Мороз, Дед Мороз, он подарки нам принес!.. Спасибо, мне подарок уже подарили. Хоть и лето на дворе… Время подарков!..

– Какой из меня Дед Мороз? Ты сильно ударился, парень?

– Не Дед Мороз? Никогда бы не подумал… Ударишься тут… Это меня ударили! Вышвырнули – вот так, пинком под зад. А еще культурными людьми называются. Про высшее образование рассуждают. Дикие, необузданные тылки! Ты к ним с чистым сердцем, а тебя в ответ пнут…

– Знаю, ты со второго этажа кувыркаешься. Там приличная семья живет. Женщины и юноша.

– Приличная?! Посмотрите на меня э-э… дедушка. Я пострадал от той семейки. Абсолютно беспардонные, наглые, ни грамма приличий. А юноша – уже истинный бандит! Дружок гостиничного вора в черном. Да они вместе в Мару лазили, на госпожу Пятилетову покушались. Преступление, совершенное группой лиц… Ничего, я сообщу, кому следует. Впаяют срок обоим! Будут им тюремные университеты!

– Чего кипишь, парень? Посмотри вокруг. Теплынь, запахи одуряют, лето разыгралось всласть. Один ты пузыришься от злобы. Вредно это. Кровь к голове прильет – и куда ей дальше?

– Меня обидели! Говорю, ваши приличные женщины мне в душу наплевали, а приличный юноша с лестницы спустил.

– Не со зла они…

– Ах, не со зла?! С чего тогда? Со второго этажа? Больно так кувыркаться!

– Ну, не то, чтобы очень… Кости целые, ничего не сломал – даже нос…

– Нос – да. А щеки?! Я забыл про щеки. Негодяйка мне лицо расцарапала!

– Эк тебя… Женщины сладко ранят. Раны на коже затянутся, а в сердце?.. Знавал я девушку, которая егозила и царапалась, и дралась, и русалкой притворялась. Мы с другом Грицаном шалели от нее. Но она выбрала не меня. Потерял я вперед девушку, потом друга. Давно, очень давно… Ты почто мою внучку обидел?

– Кого?

– Ну, правнучку. Они все трое – моя родная кровь.

– Я?! Это я ее, а не она меня обидела? Я же и виноват?!

– Не любишь ты мою внучку. Видно это. Из-за чего ты решил жениться? Из прихоти, из гордости, из выгоды неизвестно какой – из-за чего угодно, но не из-за любви. Да ты же не свататься пришел, а покупать. Вот и получил, что заслужил. А заслужил ты даже больше!

– Эта стерва ненормальная, вообразившая себя Ирэн Адлер! кем-кем только? иностранкой, звездой? Килькиной подружкой? Гастарбайтерша! ездит батрачить по заграницам. Кто на нее, вообще, позарится?

– Сказочный дед помрачнел, пошевелил белыми бровями и негромко предупредил.

– Ты про женщин так не говори. Язык прикуси.

– Почему? Вы кто такой, чтобы запрещать? Не Дед Мороз ведь? Вот кто?!

– Конь в пальто. Или кот… Такой же как я – белый – пребелый… Но я-то просто очень старый.

– Не понимаю. Что вам от меня надо?

– Кто я? Могу сказать. Я – майор.

– Кто-о? Это глупая шутка?

– Ничуть не шучу. Я, действительно, майор бронетанковых войск. Агап Нифонтов. Слышал мою фамилию? Тех самых Нифонтовых!

– Тогда почему вас все зовут Мобутя?

– Почему тебя зовут… сам знаешь как? Молчишь?.. А я – настоящий майор. Звание получил за боевые, а не за кабинетные заслуги. Я с японцами на Хасане воевал! Полили мы кровушки за сопки на маньчжурской границе. И на Халхин-Голе в составе танковой бригады. Командовал батальоном. Тяжко пришлось. Сотни танков и бронемашин! артиллерия, самолеты! Жара адская. Снаружи, а внутри тем более… Как мы тогда вдарили! У меня награда – медаль «За отвагу».

– За какую отвагу? Мы же Японию позже разбили…

– Вы – никогда и никого. Неучи. А мой БТ при отражении атаки уничтожил два орудия, вражеский танк и несколько пулеметов. Меня наградили.

И тут – словно в подтверждении сказанных слов – что-то блеснуло на дедушкиной спецовке. Круглая металлическая пластинка нацеплена на нагрудном кармане. Феде померещилось – уж не медаль ли там? Он постарался лучше разглядеть – нет, не медаль. А что тогда? Бирка какая-то, на ней выбиты буквы и цифры – что-то вроде …ТЛ…9. Что значит? Да просто инвентарный номер. Спецовкой-то деда, наверняка, обеспечили в ЖЭКе, он время от времени ее отдавал постирать, и бирка служила для того, чтобы после стирки определить хозяина вещи. Все просто! Наши Деды Морозы не воинственны. Уфф…

Мобутя продолжал свои странные речи. Федя вслушивался и не мог понять, потирал ноющие ягодицы, вспоминал недавнее побоище в квартире. И волей – неволей закрадывалась мысль, что, похоже, вся семейка Нифонтовых коллективно помешалась… Что там бормочет этот дед?

– Я много воевал. Треть жизни – ну, четверть, точно – в войнах, походах прошла… Убить могли – да запросто… Еще в самый первый раз – в тот день на Шайтан – горе. Помню, а сколько времени промчалось. Молодой был. Ничего не боялся. Сейчас себе же удивляюсь, но не боялся ведь. Друзьяки мои хуторские – такие же сумасшедшие. Жизнями жаждали пожертвовать за народное счастье. Оружия в том первом бою не дали. Отогнали нас подальше. И все равно Антошку Кулыйкина подстрелили – высунулся он… Ты вот взрослый, здоровый парень, костюм на твоих телесах лопается. В танк не поместишься. Развалился тут! стонешь как раненый! А когда-нибудь вдыхал пороховой дым? в атаку ходил? втыкал штык в податливое тело? Да откуда!.. После боя мы хоронили товарищей – много их набралось – лежали они хмурые, застылые, похожие между собой, а нам, живым, как бы чужие, и товарищ Солин там лежал. Смерть разделила отряд. Мы отступили из Утылвы… Но верили, что погибших будут вечно помнить. Ведь обещал наш комиссар Кирилл Солин, что непременно установят царство справедливости на земле!

– Бред! Сказочный бред… Неужели вы верили? Не дети же…

– Верили. Жизни не жалели. А ты… ты в армии служил, парень? Долг Родине отдал?

– В какой армии? В казахской? Союз-то распался, и нам сказали: русские, уезжайте в Россию. Только Родине мы тоже не очень нужны… Мой отец – военный. Ну, ну майор… Служил на Семипалатинском полигоне. Не пожалел для Родины здоровья. Сестра – инвалид с рождения. Ваше царство справедливости нам досталось. Чего все так посыпалось, словно карточный домик? Если у нас танки, самолеты, артиллерия? доблестные майоры бронетанковых войск. Великий и могучий Советский Союз, огромная держава! Вы верили, и мы верили! Наша семья в Казахстане продала квартиру по дешевке – взяли, сколько предложили – могли бы не предлагать, мы бы все равно не остались. Приехал я сюда, в захолустье. Мать с сестрами к дальней родне подалась на север Урала. Начинали заново, не надеялись ни на кого… Хлебнули нищеты… Я жилы рвал! Лозунгам не верю. Насчет долгов Родине или кому-то еще. Сам я стараюсь в долги не влезать. Если влез, то своевременно расплачиваться. Я же не дурак.

– Не дурак ты, верно.

– На сказки не куплюсь. Даже про ваши воинские геройства. Можете не трясти передо мной своими медалями! Кстати, трясти нечем – у вас на груди не медаль, а номерная бирка. Где медаль-то? И где ваш паспорт? что вы – тот самый Агап Нифонтов? Где наградные документы? Где все?!.. Про Халхин-Гол в школе изучали. Там Жуков воевал! Если же правду говорите, сколько вам лет? Сил хватает дворником работать… И еще известно, что Васыр приглашал вас в свое ополчение против нынешнего мэра и Варвары? Экс-директор и дворник – это тоже сила. Или Васыр поверил, что вы – майор?

– Тебе-то что? Ты уж точно не на нашей стороне – не за тылков.

– Я на своей стороне. Представьте себе! И единственно моя сторона меня волнует. А вы, господин майор – или товарищ?.. Не вернется ваше время. Что предпримете? Задействуете славные приемчики из красноармейского прошлого – саблей пополам разрубите? Ой, простите, вы же на танке. Броня крепка, и танки наши быстры… Прохудилась броня. И потом, что значит царство справедливости на земле? Уничтожить один класс, а другой гегемоном поставить? Кто не согласен – порубать? Это все прошлый век. Хватит ужаса, дикости, классовой диктатуры. Мы живем в цивилизованном демократическом государстве. Быть богатым не стыдно. Войны закончились. Нельзя ради принципов уничтожать человека! Нельзя пинать, нельзя рубить! Нельзя с лестницы спускать! Кому я это говорю – вам, Нифонтовым! и другим тылкам…

– Ради принципов нельзя, а ради денег можно? Что ты творишь в Утылве со своим ДеньДжином?

– Я никого не уничтожаю!

– Не рубишь саблей – ты цивилизованно, согласно договору займа.

– Я сейчас ухожу. Бесполезно связываться с сумасшедшими. Но запомните – я не прощу издевательства. Драться и пинаться не буду. Стрелять тоже. Я воспитанный человек. Но Лариса Имбрякина возвратит заем ДеньДжину со всеми процентами. И с пени за просрочки. А они у нее накопились изрядные. Ни копейки я не уступлю. Согласно закону. Как расплачиваться – ее проблемы. Сынок может пойти работать – ему сил хватает избивать людей, куражиться над ними – вот пусть приложит силы-то. И младшая сестра – роковая красотка. Она пока молода (правда, недолго уж), и я уверен, знает, как красотой воспользоваться. Слишком опытная и слишком наглая. Ворпани на нее напали – ха! так и поверили. Вы, дедушка, тоже подметайте. Участок свой расширьте. Возьмите больше дворов в Кашкуке. Упорство и труд все перетрут. Всем семейством выплаты осилите. Успеха вам!

Эту тираду Федя выговорил с явным удовольствием. Растопыренной пухлой ладонью оперся о зеленую стену, приподнял затекшее тело. Оторвал ладонь – к ней прилипли частицы зеленой краски. Сперва Федя отряхнул руки, затем отряхнул пыль со своих брюк. Подобрал пиджак с пола, накинул на плечи – вид у пиджака совсем плачевный, но прореху на шве сзади на брюках он прикрывал. На Федины манипуляции лицо Мобути дрогнуло в ухмылке. Выходя из подъезда, Федя своим широким корпусом отодвинул старика и, уже очутившись на солнечном тротуаре, повернул голову назад, чтобы последнее слово осталось-таки за ним.

– Главного я не сказал сестрам Нифонтовым. Отнеслись бы ко мне по-человечески, и я бы в ответ… Все над мальчиком своим трясутся, переживают насчет института. Особенно мамаша. А мальчик вырос давно – и что же из него выросло… Даже разумница Ирэн не прозревает. Ждет их неприятнейший сюрприз. Надо следить, с кем мальчик компанию водит – подходящая ли это компания. И добро бы там лишь шуры–муры, поцелуи да амуры – а там тако-ое… За другими замечать, обвинять и насмехаться, когда в твой собственный дом ворпани нору прорыли… Вот время придет, я посмеюсь… Эти ворпани не зря Ирэн на дороге поджидали – и напрасно она думает, что вырвалась. Ага! как же…

– Погоди. Ты о чем?

– О том, что под носом творится. Ну, или под балконом…

– Федя сделал несколько шагов по двору прочь от Нифонтовского дома, когда раздались громкие звуки. Мужской голос – молодой, слегка картавый – произносил в громкоговоритель с веселым напором:

– Раз! Раз-раз-раз! Вас-ис-дас! Слушаем меня! Щас..

– Звуковые волны зависали в стоячем жарком воздухе, искажались треском и гудением.

– Внимание! Состоится митинг! Все на площадь!..

Федя протянул указующий перст в направлении городской площади (в Кашкуке все было недалеко – в пределах пешей прогулки, даже мост переходить не надо) и злобно прошипел.

– Это вот еще! Дурачки! попадутся ворпаням…

После всего случившегося и пережитого Федя мечтал лишь об одном – снова очутиться в Малыхани.

Через время после ухода Феди по двору промелькнула женская фигура – в другую сторону. Жизнь продолжалась.

**

События уже за два дня взбудоражили городок. Правда, последний день прошел мимо Максима Елгокова, получившего среди тылков прозвище племянник (или даже племянник в красных труселях). Он об этом не знал, а как про его странный сон узнали в Утылве? Ведь ничего такого не было в действительности, и Максим никогда не отличался экстравагантным вкусом, чтобы обогатить свой гардероб красными труселями – тут главное цвет. И уж не отправился бы он в эдаком скандальном виде на прогулку – он, правнук профессора И.П. Елгокова и сын профессора М.Г. Елгокова – авторитетных уральских ученых. Вероятно, что ему все приснилось. Злобный Панька с его палкой, взявшийся ниоткуда – тоже ночной кошмар. Но шея и плечи – куда пришлись удары палкой – болели нещадно. Полученные травмы гораздо серьезней, чем у других пострадавших – чем пустяковые царапины Феди Цукова или даже порезанный нос Тулузы.

Максим страдал больше. Первую ночь прошлявшись неизвестно где (пусть даже в красных труселях и пусть даже во сне), следующие сутки Максим провел в квартире бабы Лиды. Подлое и внезапное нападение во дворе бабушкиного дома лишило способности самостоятельно передвигаться. А даже если бы способность частично функционировала, Максима это не выручило бы – истерзанная нервная система впала в прострацию. Наверх по лестнице его тащила Дюша (очевидно, ей помогал сынок Костяня, поскольку женщина умеренная – отнюдь не кариатида). Племянник не помнил, как очутился в передней комнате на старом, еще крепком диване под синей обивкой. В спальню покойницы никто не осмелился войти – да если бы Максима попытались занести туда, он даже в отключке сумел бы выразить резкое несогласие. Это к слову – к тому, что в патриархальной (или в совковой – как хотите, называйте) провинции еще не потеряно сакральное отношение к смерти. Человек не просто умирает. И умирает не он один. За недолгое время после приезда Максим понял, что баба Лида – его родная тетка – была совсем не рядовой жительницей Утылвы. Дело не в формальном статусе – здесь искать нечего – всего лишь школьная учительница, незамужняя, бездетная и перед смертью старая – престарая. Однако с ней, с теткой – с ее семьей Чиросвиев – Решетниковых – много чего связано. Конечно, до подробностей у Максима руки не дошли, а теперь его руки висели как плети…. Мерзавец этот Панька! ни за что, ни про что, да как внезапно… Максим ворочался на синем диване, на Дюшиных простынях, стонал, страдальчески закатывал глаза к беленому потолку. За время своего лежания он подробно изучил извивы трещин в штукатурке, наблюдал за пауком и паутиной в углу, направлял внимание на зеленую ветку ирги, что вымахала аж до второго этажа и царапала стекло. К физическим мучениям добавлялась немочь иного рода – он не смог выяснить то, ради чего приехал в это несуразное место – про Грицана Решетникова или Гранита Решова, родного деда…

Утром заходила Дюша, принесла литровую банку с простоквашей, кусок свежеиспеченного манника и пару шоколадных сырков. Максим сделал вид, что спит. Дюша выложила еду на стол и тихо удалилась.

Максим рывком сел на диване и тут же вскрикнул от боли – спину словно огнем прожгло. Почему спину? Ведь Панька дубасил его по шее и по плечам – в тех местах боль была глубинная и не такая острая, а ближе к пояснице саднила кожа. Да что же там у него? на спине или где? Максим обнаружил на простыни засохшую кровь и догадался – ночью он не просто выпал из окна, его оттуда вытолкнули. Кто? Выходит, в доме Максим был не один. Вперед напрашивался ответ – Дюша. Она вернулась и выкинула фокус. Но сомнительно, чтобы у пожилой женщины хватило сил. И еще коварства. Да и зачем ей? Не хочется верить в Дюшину вину – значит, она не виновна. Кто же, кроме Дюши? Максим напряженно вспоминал свои ночные ощущения – тревога зашевелилась внутри, снаружи спина засаднила больнее. Незнакомая квартира недавно умершего человека. Максим один (он так себя успокаивает). Ночную тишину разорвала милицейская сирена. На гостинице Мара вспыхнула иллюминация точно на новогодней елке. Чтобы лучше разглядеть, Максим наклонился над подоконником. И в этот момент – да, именно в этот самый момент – раздался причудливый звук. Цок-цок-цок по полу, вслед за ним мягкое шуршание, затем порыв воздуха, как бы бросок – ну, да! бросок – бросили Максима.

Это покушение! Кто посмел?! Хотя, может, не покушались – просто посмеялись. Над ним здесь все смеются. Даже кличка племянник звучит точно насмешка. Они, тылки, думают, что он не знает – что он идиот… Расстроенный Максим встал с дивана – сколько еще валяться? второй день… Организм требовал пищи. Дюшино угощенье на столе смотрелось очень привлекательно. Откусил сразу от половины манника, начал жевать. Дюша готовит и печет великолепно – получается, правда, жирновато, но на мужской вкус это никак не недостаток. Зато жена Максима Тая не преминула бы сморщиться в осуждении и вдобавок прикинула бы чудовищное количество калорий. Готовка – не сильная сторона Таи. У нее вечно переваривалось, подгорало, было пересолено. Несмотря на героические усилия, современную кухонную технику Тае не удавалось укротить капризных духов семейного очага – они ей пакостили. И вот как сейчас свежий, воздушный, благоухающий корицей манник – на Елогоковской кухне сказочное чудо… Насытившись, Максим захотел подкислиться – выпить домашней простокваши. Из чего пить-то? Дюша не принесла ни чашек, ни стаканов. Можно позаимствовать у покойницы – они ей теперь не нужны. Так, посуда. Обычная чашка – даже, если баба Лида пила из нее перед смертью. Смерть не заразна. На кухне, на столе, покрытом опрятной клеенкой, стояла белая чашка – большая, гладкого фаянса, без ручки – не чашка, а пиала. Максим унес ее в комнату, налил простокваши на треть. Медленными глотками принялся прихлебывать. Холодная белая жидкость обволакивала пищевод, охлаждала его и все тело – даже кожу охлаждала. Максим облегченно вздохнул.

Вроде все приходит в норму. И он приходит в норму. Пользительная вещь по утрам – кисломолочный напиток. Вот выпьет простокваши и окончательно… В конце концов затея с начала была сомнительной. Еще когда объявился старикашка Порываев – в штаб-квартире Правого Блока в Кортубине и в жизни Максима. Только сейчас другая жизнь. Она сильно отличается от того, как жил даже отец Максима Марат Григорьевич Елгоков – единственный сын и наследник Гранита Решова. И даже у Марата не было никакого наследства! Кому надо что-то сейчас выяснять? Зачем? Ну, жили люди раньше – и умерли. Гранит тоже. Не то, что человек – камень не вечен. Да, Гранит не своей смертью умер. Ворошить прошлое… Люди знают историю своих семей до бабушек и дедушек – максимум до прабабушек, если их застали (прадедушки столько не живут). И семейная память столько не живет – умирает раньше. Дети не ведают, чего они лишились. А если Максим не хотел знать?! как его отец. Имеют же право! Узбагойтесь, в наше время все имеют права…

В итоге невеселых размышлений Максим уже в который раз (не в первый, точно) решил возвращаться домой в Кортубин. Он – взрослый, разумный, скептичный человек, обремененный многими проблемами. Живет в обыкновенном мире, а не в сказке. Ворпаней, вообще, нет на свете. Решов – реальная фигура, документально дед и одновременно фантастический злодей, палач. Что, действительно, необходимо в данной ситуации – избавиться от чертовщины. Да! Максим просмаковал последний глоток живительного напитка, опустил чашку на стол – фаянс негромко звякнул. И словно эхо отдалось в комнате – цок-цок… Максим так и закаменел с протянутой рукой. Он ослышался? Нет. Он в полном порядке. Цокали по полу за спиной, вновь взыгравшей болью. Резкий поворот в ожидании увидеть… что?

Вот и перед вытаращенным глазами Максима предстало нечто. На полу у порога. Даже затруднительно сразу определить, что за чудо такое. Не корыльбун. Уже упоминали непременную принадлежность корыльбуна – стрекозиные крылья. Существо у порога тоже имело отношение к бурному полету фантазии. Вроде большого вздыбленного белого облака или почти круглого шара, состоящего из распушенных длинных шерстинок – они торчали, наэлектризовавшись, создавали объем и соблазн – взять и эдак руками сжать, чтобы превратить пушистый шар в густой комочек в разы меньше. Два круглых глаза словно два бриллианта чистой воды на белоснежной шерсти, розовый нос. Живое существо поразительной красоты. Кот – да не просто кот. Огромный. От земли вверх на полметра или даже больше. Серьезный котяра. Немигающий взгляд, крепкие когти – это они цокали по деревянному полу.

Максим не вымолвил ни слова. Кот тоже – хотя если бы сказал членораздельно, Максим не удивился бы. Человек и кот в упор смотрели друг на друга, и в тишине лицо Максима овеял ветерок – это хлопали его ресницы. А кот не моргал. Сколько длился этот поединок – неизвестно, но человек отшатнулся первым, прикрыл ладонью глаза. Его визави перемахнул хвостом из стороны в сторону, издал утробное рычание, повернулся задом. Белый шар не спеша покатился к двери, волоча хвостом. Опять цок-цок. Когда Максим открыл глаза, в комнате никого не было. Может, померещилось? Нет же – вот белая чашка на столе пуста – значит, простоквашу он выпил (он – это кто?). Интересно, какой процент алкоголя в кислом молоке? в простокваше больше, чем в кефире? Чисто теоретически…

Снова громкий звук. Не в квартире, а снаружи. Но это не цокание. Просто в дверь постучали. Зачем стучать? Дюша предложила ключ, но Максим из деликатности не стал запираться. Напрасно? Если бы закрыл дверь на замок, то и не проникали бы всякие существа – рыжие или белые. Однако воспроизводя в памяти наглое обличье кота, Максим засомневался – такого ничто не остановит, он сквозь стены пройдет.

Стук повторился. Смешные формальности в Утылве.

– Да, да! Не заперто. Входите.

Первый посетитель. Вернее, посетительница. Неожиданно, потому что очень обыкновенно. Маленькая, тощая, угловатая девочка – подросток. Стриженные светло-русые волосы. Узкое бледное лицо. Веснушчатая кожа. Простой ситцевый сарафан ужасной расцветки – какой-то красно-коричнево-желтой. Под сарафаном плоское, неразвитое тело, худые руки, выпирающие ключицы. Лет тринадцать – четырнадцать. Возраст куколки – кокон еще не начал раскрываться. Красная юбка впереди.

Максим одернул себя за фривольные мысли – типичная провинциальная девочка – и нарочито сурово и кратко спросил.

– Что надо?

Девочка подняла глаза. И сразу приковала внимание. Глаза странные (Максим уже устал употреблять этот эпитет здесь по каждому случаю), но в чем же заключалась странность? Девочка была светлокожей, с европейскими чертами лица. А ее глаза – не узкие, но удлиненные, раскосые, глубоко посаженные, и зрачки слишком большие – они занимают почти все пространство под веками, белки поблескивают лишь в уголках. Глаза всегда полуприкрыты. Спрятано их выражение. И еще они (глаза) были многоцветными: черные точки в центре, и дальше переходы на радужнице – коричнево-желтый (под сарафан или наоборот) и серо-зеленый до граничного темного ободка. Вероятно, что при разном освещении цвет глаз менялся – карий, зеленый или серый. Природный феномен. Странная девочка (опять!). Максим дивился и не замечал больше ничего – следов явной не ухоженности – давно отросших, потерявших форму волос, откусанных ногтей, пришитой небрежено, контрастной ниткой лямки на сарафане, пыльных стоптанных босоножек. Никаких ухищрений. Или украшательств, свойственных женскому полу. Еще раз странно.

– Я… – девочка запнулась. – Я пришла к бабе Лиде… Ой, не к ней. Ее нет. Совсем нет… Мне надо покормить Кефирчика.

– Кого покормить? Спасибо, я уже поел. Дюша угостила. И не кефиром, а простоквашей.

– Кефирчик – бабылидин кот. Вы, наверное, его встречали. Большой, белый, гордый…

– Ах, так это кот… Это был кот… Я чуть с ума не сошел, а это всего лишь кот…Тьфу, нечисть!

– Зачем вы на Кефирчика? Он голодный. Я обещала заботиться о нем. Мама не разрешила мне взять Кефирчика домой. Но сейчас лето. А что будет зимой…

– Да что с ним будет? Ваш кот не замерзнет – у него толстенная шкура. Наглость ему поможет.

– Кефирчику нельзя одному. Он скучает без людей. Вы любите котов?

– Я их обожаю! до дрожи в коленках…

– Вы не против? Сбегаю к Дюше за молоком. Все-таки простоквашу он не ест. Батон в молоко накрошу.

– Пожалуйста. Не стесняйтесь. Я, действительно, люблю животных. Я, вообще, за внесение в нашу Конституцию поправки о защите животных. Я, например, их всегда защищаю. Видите, как я радикален. Когда еще правящие политики додумаются… Кстати, представлюсь – племянник… Ох, простите, Максим Елгоков – кандидат от Правого Блока. Надеюсь на вашу поддержку на выборах… А вы можете избирать? по возрасту? да и баллотируюсь я от другого округа… Сколько вам лет?

– Четырнадцать. Я уже взрослая. Меня зовут Маша. Маша Кулыйкина.

– Очень приятно. Извините… Мария, зарапортовался я… Кормите вашего Кефирчика. Ха-ха! нальете молока – кефир будет… Запропастился куда-то бабушкин кот. Признаться, смотрел он на меня очень странно – не то, чтобы приветливо… Подозреваю я кота в нехороших пакостях. Кошачий нрав мстителен!

– Неправда! Кефирчик – не злой. Просто он обиделся на вас. Просто вы…

– Что я? Что я ему сделал? Не защитил? А он мне?

– Конечно, вы не знали. И поэтому не нарочно…

– В чем вы меня обвиняете? Осторожно, Мария!

– Вы взяли его чашку. Кефирчик этого не терпит. Тем более, вы – чужой человек. Не сердитесь.

– Я взял что? его чашку?.. Так я пил из кошачьей миски? или чашки? Бр-р…

Брезгливый Максим почувствовал легкий спазм – представил, как Кефирчик вылизал до блеска белую фаянсовую чашку и лапой пододвинул ему – держи, друг. Еще на память пришел когда-то прочитанный иностранный детектив про весьма экзотический способ убийства – в тарелку нарезали кусочками жестких тигриных усов, жертва поела и насмерть изранила себе пищевод. Ну, а из-за чего здесь будут строгать кошачьи усы? Да из-за бабушкиного наследства! Из-за квартиры!

И эта девочка в сарафане – на вид невинная, бесхитростная. Дивное русоволосое созданье с многоцветными глазами… За что его так ненавидят? Все в Утылве, даже кот… И тут бедного Максима словно прорвало.

– Фу-ух, девушка… Я было подумал, что это кот… То есть, не кот, а бред у меня – натурально… С прошлой ночи. И с позапрошлой. В квартире покойницы. Кошмары беспрерывно. Я все никак в себя не приду… Что вполне объяснимо – опять переживал свою поездочку. Из Кортубина в Утылву – из цивилизации в дикость… И вот она, поездочка, меня изломала… Попалась на пути роковая красотка – Ирэн ваша в красной юбке, заморочила своими речами да предчувствиями. Не может так, чтобы через расстояние почувствовать, будто кто-то умирает – пусть даже близкий тебе. А старушка покойная – она мне тетка, а Ирэн – никто. Я в телепатию не верю. Невероятно. Ездил я в Карловы Вары – нормальное место, без мистики и выкрутасов. Как возвращусь домой из Утылвы, так снова в Чехию съезжу, подлечусь. Жене тоже надо, а то Тая в последнее время очень нервная… Короче, если во всем разбираться – голову сломишь или потеряешь – если вот так, все прямо и прямо – к вам в Утылву… При том я честно объявил, что не претендую на бабушкино – то есть, теткино – наследство. И все равно… Ну, что в первую ночь случилось – ни в сказке сказать, ни пером описать. Несправедливо! Не смейтесь, Мария. Не было никогда у меня красных труселей – даже в пионерлагере – красный галстук, да! А теперь каждый тылок дразнить станет… Жаловаться пойду! Я – член Правого Блока, политик, а тут такое… У вас в Утылве хулиганье от рук отбилось! Еле спасся. Меня даже как в детской сказке в лягушку превратили, чтобы я через колодец перепрыгнул – не в царевну лягушку, я же мужчина… Осталось одно – утро вечера мудренее. И я лег спать… Нет, нет, не в кровать покойницы – в ту, под голубым покрывалом – я же знаю, что бабушка там лежала и умирала… Я на диванчике пристроился. Дюша мне принесла простыни, одеяло. Заснул быстро, словно меня ребенком баюкали. На вторую ночь голос сказал – навроде напророчил.

– Я балда! Вот мне и приснился кот! Правда, правда! Настоящий, но я сомневался. Коты разве такие? Этот – огромный, белоснежный – ни единого темного волоска на нем нет – или рыжего… Вальяжный, наглый котяра – гулял по дому по-хозяйски. Вес немаленький при его-то габаритах, а прыгает легко – неслышно на мягких лапах. Только цок-цок… Запрыгнул на стол, начал там возиться. Прошелся по комнате, в каждом углу отметился. Двигал предметы, чихал… И все мне казалось, что кот в мою сторону косится и уши ко мне торчат. Хотя я спал, его не трогал… Наконец, коту надоело играть, он подошел к дивану и скакнул на одеяло. И надо же, что учудил зверюга – лег прямо на меня – возложил лапы свои на мою грудь и глазищами зелеными (или голубыми? многоцветными?) в лицо уставился… Представляешь сон – я сплю и вижу, что со мной, спящим, во сне происходит. Странные вещи происходят… Единственно разумное объяснение – если предположить, что диван, на котором я сплю – любимое лежбище кота, а я его занял, и кот обиделся. Но я же не знал здешних порядков! не знал, что белая чашка – кота… Нелегко эту тушу вытерпеть – стал я задыхаться, дергаться, кот меня совсем задавил, его шерсть даже в рот попала… Вот умрешь во сне и не охнешь… Раскормила бабушка монстра – может, он ее того… придушил. Неестественная смерть. Ну, я-то молодой, крепкий – сбросил зверя с дивана. И сразу полегчало, вздохнул и слушаю, что кот уже на кухне гремит – по кастрюлям, бандит, лазит, жрет чего-то… А чего? Там пусто. Кот от злости сильнее загремел – дескать, он голодный, а я не встал и еду ему не дал. Кто кого переупрямит – я или кот? Кот проиграл в тот раз. Сгрохотало что-то – упало со стола, кот зарычал злобно напоследок, и все стихло. Ушел на улицу – может, поохотится и мышь себе добудет или сало… Однако грохот этот меня с дивана поднял. Я уже давно не сплю. Думаю. Что мне дальше делать? Что скажете, Мария? посоветуете?

Девочка перенесла этот сумбурный словесный поток с прилежным молчанием – скорее всего, пропустила мимо ушей. Бледное личико не отразило ни усмешки, ни сочувствия – осталось непроницаемым. Глаза почти закрылись. Она лишь коротко вздохнула – очевидно, над тем, что ее сейчас волновало.

– Похоже, Кефирчика нет. Он очень обидчив – почти как человек. И слова понимает. Вы его оттолкнули.

– Вернется. Погуляет и вернется, как все коты. Если он размером больше – не значит, что у него больше достоинств. Обыкновенный кот. Никакой мистики!

– Я тогда тоже пойду.

– Девочка легко отворотилась от дверного косяка, прошлепала босоножками по полу.

– Погодите, Мария. Вы ведь местная? Я хотел расспросить. Информация для начала. Например, про семью Решетниковых.

– Про Решетниковых? Нет таких в Утылве… Никогда не знала про них.

– Ну, нет – и не надо.

– Максим решил от греха подальше закрыться на ключ и попутно проводить юную гостью. Он подоспел к двери, когда девочка уже прыгала по деревянным ступеньками, желтый подол колыхался в такт шагам, а старые рассохшиеся доски вздрагивали и скрипели. Спустившись на один пролет, девочка задержалась на площадке между этажами, задрала русоволосую головку – на таком расстоянии Максим не мог разглядеть и еще раз полюбоваться ее удивительными глазами.

– Вот кстати. Петька Глаз велел передать, когда узнал, куда я иду. Ваши собираются на городской площади.

– Кто такой Петька Глаз и кто эти ваши? – настороженно поинтересовался Максим – Будто мне одного кота не хватило…

– Прежде ответа девочки грохнула дверь подъезда. Вопрос так и остался.

***

Максим повернул ключ в замке на два оборота – до упора, больше он не поворачивался. Ну, и так сойдет. Замок был старый, еще советский, дверь деревянная и такая же долгожительница. Квартира за все бабушкино проживание не подверглась модернизации ни в целом, ни в мелочах. Хотя, возможно, замок меняли, а вот дверь…

Тем не менее, замок в двери держался крепко. Дверь преграждала доступ. Никто не ворвется внутрь и не нанесет Максиму физического (да и душевного) урона. Никто не проникнет через тот таинственный портал, который уже несколько раз показался – впервые из темноты рядом с Юлиной кухней в Коммуздяках. Вот в связи с этим (и много с чем) душевное спокойствие Максима страдало. Но существует же предел! его надлежит охранять.

Максим возвратился в комнату для сбора вещей. Дело пяти минут – если, вообще, не спешить. Вещей мало. Покидать в сумку, дома разобрать. Свернуть и занести соседке использованную постель. Максим решил поблагодарить Дюшу и предложить ей денег. Не жалко. Сегодня же уехать и забыть. Успокоиться – сначала в Кортубине, а после махнуть в Карловы Вары – отдохнуть и подлечиться. Максим даже повеселел от новой перспективы, его губы напели:

– И этим кем-то буду я. Самым умным… – Максим совершенно удовлетворился.

В этот момент опять затарабанили в дверь. Максим дернулся: стучи, стучи! нет, какова наглость! в дверь уже не стучали, а ломились. Здесь наглые люди, наглые коты. Не открою!..

За дверью не желали отступаться. Нажим усилили. Принялись кричать. Женский голос.

– Максим! Максим!

Даже имя его известно. Уже прозвище придумали, чтобы уязвить. Избили, покалечили. И все им мало!

– Максим! Немедленно открой дверь! Я знаю, что ты там. Открывай, не то вышибу! А-а-а!..

С детства Максим помнил одну особенность своего характера – будучи воспитанным профессорским сынком, он всегда робел перед наглостью и ничего не мог с собой поделать. И сейчас инстинктивно испугавшись (непонятно чего), он поспешно отомкнул замок, распахнул дверь. И остановился как вкопанный.

– Здрасьте!

Перед Максимом стояла его недавняя попутчица. Знаменитая красотка Ирэн Адлер – Нифонтова. Собственной персоной. Как все-таки может меняться женский пол – и по своему желанию, и вовсе не желая того. Победная красота Ирэн исчезла вместе с пресловутой красной юбкой. Милая, скромная девушка. Летнее платьице до середины колена. Выпитое усталостью, прозрачное лицо. Нахмуренные брови. Волосы стянуты в хвостик простой резинкой. Глядя на нынешнюю Ирэн, невероятно представить разъяренную тигрицу, что едва не изуродовала незадачливого жениха. Никакого макияжа. Яркий лак снят, кровь Феди Цукова с ногтей вымыта. Ирэн очень помолодела. Прям школьница – ну, не четырнадцатилетняя Машутка Кулыйкина – чуток постарше ее.

Максим смотрел во все глаза. Хмыкнул.

– Ну, вы, девушки, блин, даете…

– Ты здесь уже девушку завел? Времени зря не теряешь. Кобель!

– Не ругайся, Ирэн. В моем положении…

– Что в твоем положении? Что такого? Валяешься уже второй день, а Дюша жратву ведрами таскает. Надсадилась! Почему она добрая для тебя?

– Ты еще спрашиваешь! Я пострадал…

– Не ты один. Кое-кто пострадал больше.

– И кто же? Ты на спину мою посмотри… А и вправду посмотри, пожалуйста – что у меня там? Я же не извернусь – голову не выкручу. Болит спина-то, саднит. Но ведь меня туда не били!

– А куда? и кто тебя бил? Максим, во что ты вляпался? Хочешь? я отвечу про тебя и таких, как ты. Приезжаете и смотрите на тылков свысока – словно не люди в Утылве. Презираете здешних! Наживаетесь на наивности. Деньги под проценты даете, девчонок покупаете. Хозяева жизни! И ты тоже! На тетку, пока жила, плевать было.

– Ни на кого я не смотрел и не презирал! У меня вопрос жизни и смерти стоял – если не перепрыгну через колодец…

– Не смешно!

– Не смешно, а больно. На меня напали! Бандюки ваши напали. Чуть не убили. Разве можно эдак – палкой с размаху…

– Не ври, Максим. Компании ходят, драки случаются. Но не сгущай краски. У нас здесь тихое, спокойное, скучное местечко. Чужаков мало. Откуда бандиты? с Шайтанки спустились? Или приезжие? Из приезжих лишь один тип – так себе. Он же ваш – кортубинский. Живет в Утылве давно, женщину нашел в Малыхани, заработок. Зачем ему с палкой выходить? свою жизнь рушить?

– Нет, нет. То был молодой бандит. Новичок, но уже отпетый. Я его имя слышал – Панька. Да, Панька… Наверное, надо в милицию заявить. Порядочки у вас!

– Панька? Гм… Ну, так что ж… Не убил ведь. Про прочее забудь. Живой – и радуйся.

– Я-то живой. Еле живой. А что у меня на спине?

– Закатай футболку. Давай.

– Осторожно! Больно! Пальцы у тебя точно железные штыри…

– Ох, ты, нежная девица…Так… Это, конечно, ужасно. Сочувствую, но… Доктор сказал: в морг – значит, в морг.

– Тупая шутка!

– Не злись. Видел бы ты свое лицо… Ничего страшного, Максим. Там раны – как красные дырочки. Я бы подумала, что острием нанесены. И глубоко.

– У Паньки палка не острая. И не со спины он стоял. Он на меня лоб в лоб попер. В наглую!

– А ты, когда испугался и побежал?

– Не успел я убежать. Рухнул как подкошенный. Тогда уцелел чудом. Он мне череп не раскроил.

– У тебя дырки не в черепе – там не проверяла. Дырки на спине. Может, ты с дырками – как есть – в Утылву приехал?

– Это он! Не Панька, а кот! Следы его когтей! Не когти, а ножи – кинжалы. Он ими цокает. Мне в спину вонзил. Предательски, исподтишка. Когда я не ожидал даже. Не кот, а ворпань – ну и что? что не рыжий…

– Максим, поверь. Кефирчик – это точно Кефирчик. Питомец бабы Лиды. Известен всей Утылве. Ошибки быть не может.

– Он меня из окна вытолкнул. Я убежден.

– Да заживет на тебе все быстрее, чем на собаке.

– Хочешь сказать, что он обошелся со мной как кот с собакой? Остроумно сказано!

– Максим, замечаешь, что за время, которое я здесь, ты говоришь только о себе. Беспрерывно. Я да я. Моя спина. Мои страдания. Все мое… Ау! Ты меня видишь? я тут! с тобой.

– Я…вижу… Ирэн, наверное, я увлекся. Точнее, ситуация меня доконала. Прошу прощения. Ты же пришла ко мне, а я…

– Плохо мне, Максим. С тем и пришла. Не прогонишь?

– Нет, Ирэн. Ты изменилась. На себя не похожа. Что стряслось-то? Я уже ко всему готов.

– Ты здесь при чем? Ох, от скромности не помрешь. Вообразить не способен ничего и никого, кроме своей драгоценной персоны… Замуж меня позвали.

– Поздравляю… Э-э… И-и?

– Отказала!!

– Ты не хотела? или хотела, но просто так вышло? или совсем не вышло?.. Ты расстроилась? Запутался я, Ирэн.

– Ничуть не хотела! И не расстроилась!

– Но говоришь, что тебе плохо. И выглядишь не очень…

– Я после расстроилась. Сначала выгнала, а после расстроилась – не из-за того, что выгнала. Я бы этого увальня еще раз выгнала! С лестницы кувырком спустила! Он меня обозвал!

– Действительно… А как?

– Не твое дело!

– Я просто поинтересовался… Если не жалеешь, то в чем причина твоего состояния? Ты же страдаешь, Ирэн!

– Будешь тут расстроена! Знаешь, кто ко мне приходил? Наш местный богатей – то есть, он совсем не местный, не тылок. Приезжий, как и ты. Лет десять в Утылве живет. Присосался. Всю кровь у людей выпил.

– Я лишь позавчера приехал. И немедленно уезжаю.

– Да поезжай, поезжай!

– Любопытства ради – у вас здесь богатеи имеются? Вы ведь в Утылве в совке продолжаете жить. В счастливой раковине. Все равны! все нищие…

– Пузырь этот выскочил на поверхность. Раздулся. Разбогател на металлоломе и на ростовщичестве. Частный предприниматель, ворюга!

– Удачный пример первичного накопления капитала? Как зовут?

– А кругом – сплошь неудачники. Целая Утылва. Обул Сукин сын!

– Устарелые взгляды. Так кто это?

– Уже ответила – Сукин сын! Сукин!! Вот кто!

– Странная фамилия…

– Ему идеально подходит. А я не подошла. Да плевать я хотела на Сукина!

– Ну и наплюй. Не страдай.

– Рада бы. Но сестра взяла кредит в ДеньДжине – в лавочке Сукина. Несколько месяцев не платила. Денег не было платить. С того времени ничего не изменилось – как не было, так и нет. И не будет! Сукин явился к нам – самодовольный, в новом костюме. Он меня купить собрался. Жмот! Даже не за деньги, а за долг – и даже не за долг, а только лишь проценты и пеню скостить. Знает, что Ларка в безвыходном положении! Протянул руку помощи, продемонстрировал благородство!

– Ты права – редкостный сукин сын.

– Вот я ему малость рожу подпортила. Племянник – не ты, а Лешка, мой племянник – вышвырнул из дома.

– Ясно. Если вышвырнуть готов ты кота или котов… У вас тут в Утылве все живо, непосредственно. Одобряю. Жаль, что не довелось лицезреть сцену… Но окажись я там, тоже поддал бы…

– Спасибо, защитничек. Удовлетворения я получила. Моральное и глубокое. Когда же он ушел – вернее, когда Сукина выставили…

– Понятно. Денежный вопрос. Извини, Ирэн, что вмешиваюсь… О какой сумме идет речь? Не о миллионах ведь?

– Ирэн подскочила словно ее ужалили.

– Прошу тебя! Деньги! Везде и всегда деньги! Не за этим я к тебе шла…

– А зачем?

– Ты не догадываешься?..

Ирэн сдернула резинку, взмах головы – и каштановая волны покрыла плечи. В комнате повис теплый запах ее вымытых волос. Платье сползло с одного плеча. Нежные руки обвили Максима. Ее мягкий профиль приблизился. Приблизился и стал огромным темный, влажный, часто мигающий глаз. Ирэн вытаращилась и издала горлом булькающий смешок. Мир покачнулся – наверное, как у бедного Феди Цукова, когда он кувыркался на лестнице в Нифонтовском подъезде. Сопротивляться бесполезно. Это же не кот, а настоящая ведьма! Соблазнительная ведьма Ирэн…

****

Парочка очнулась на диване – в постели, которую словно разметало бурей. Оба испытали приятную разрядку. Страдания тела и души Максима поутихли. Ирэн отодвинулась, нахлобучила подушку себе под голову, натянула простыню, чтобы прикрыться, оглядела непрезентабельную комнатную обстановку и вымолвила, как бы размышляя.

– Вот где ты проводишь время. Да, не радушная картина. Не к этому ты привык, бедненький… Ну, а мы привыкли…

– Ты же не торопилась прийти скрасить мои горести… Быт здесь спартанский. Но тетя жила…

– Бабу Лиду мелочи не волновали. А напоследок совсем ничего не волновало. Мнение людей тоже. Она не обижалась – вообще не обижалась.

– Кто-то же о ней заботился? Старый, больной человек…

– Не ближняя родня. Не брат и не племянник. Кулыйкины заботились. Баба Лида была рада младшей Кулыйкиной – Машутке. Хотя какая от Машутки заботливость. Руки не из того места растут… Неловкая она, торопыга. Возьмется что-то делать – обязательно испортит, потеряет. Но баба Лида говорила, что с Машуткой она душой отдыхает. Искренняя она, Машутка-то. Ты, говорит, как вода в Виждае, незамутненная. И когда бабушка окончательно слегла, лишь Машутку к себе пускала.

– Встретил я девочку. Оригинальная внешность – одни глаза чего стоят. Но у меня сложилось впечатление, что она… не очень, чтобы…

– Не умна? Кто ж знает? и кто может знать? То есть, кто добр, кто зол – это понятно. А кто глуп или умен – это хорошо или плохо? Ты умен, Максим? И ты счастлив?

– Я знаю – знал еще недавно. Мне казалось, что я достаточно знал освоей жизни, о своей семье. Нормальные вещи. Мне сорок лет. Я современный, образованный человек, кандидат наук – не дикий тылок! Не только в Карловых Варах побывал. Я старался, к чему-то стремился – учился, работал, теперь вот решил круто поменять деятельность. Я достоин большего! Однако в один прекрасный – нет, ужасный, чудесатый – миг оказалось, что все можно отбросить точно шелуху, и отходить палкой. Меня, кандидата наук, сына Марата Елгокова, внука… тоже Елгокова. Кандидата в депутаты от Правого Блока.

– Ах, Максим, сейчас везде к людям отвратительно относятся. И в Утылве. Если думаешь, что ты – советская белая кость, так твои старики Елгоковы давно померли, СССР развалился. Тылков, значит, можно вышвыривать с завода, а тебя палкой нельзя? А почему? Все равны!

– Чушь! Чушь, Ирэн, но ведь не объяснишь… Я за два последних дня устал больше, чем за всю избирательную компанию Правого Блока. И не покидает меня ощущение нелепости, бессмысленности, бесполезности происходящего. Два дня растянулись на два года. Я обещал Леньке Чигирову быстро уладить проблемы и вернуться.

– Ленька Чигиров – это кто? Твой друг?

– Уже сомневаться стал. Но мы знаемся с института. Ленька тогда был молодым провинциалом, хотя не столь безнадежным тылком. Шустрым, наглым, пробивным. Его родители – типичные трудяги. Ленька жил в общаге, подрабатывал. Стипендии взрослому парню не хватит – и Леньке не хватало. Итальянских рубашек не носил, но я не удивлюсь, если под простой майкой у него топорщилась особая рыжая шерсть ворпаней – может, родичи его, а может, нет… Ленька честолюбив сверх меры. Он – лидер Правого Блока. Я тоже там состою. В эту компанию мы засветились, заявили о себе как молодая перспективная сила. Осенью ввяжемся в драку с муниципальными выборами. До вас хоть что-нибудь доходит? Не в дыре же вы – не в норе…

– В смысле? Хочешь сказать, что мы, тылки, как сурки в своих норах – или ворпани?

– Есть здесь политическая активность? пусть минимальная?

– А как же!.. Что ты спросил?

– Ну, партии, общественные организации, клубы? Хоть что-нибудь булькает? Ваш мэр Колесников, между прочим – наш выдвиженец. Член Правого Блока. Мы тогда находились в стадии формирования и поддержать его действенно не могли. Он пошел на свой страх и риск. И победил. Однако с тех пор, как уехал в Утылву, все реже и реже давал о себе знать – и совсем прекратил. Теперь я не удивляюсь – мне двух дней хватило…

– Ничего с Сережкой не стряслось. Жив, здоров и невредим. Мэрствует и жениться собрался – правда, он об этом еще не подозревает, но будущая теща уверена. Она молодым уже квартирку присмотрела. Ты в ней – в квартирке-то – сейчас развалился на чужом диване.

– Кроме него политические фигуры в Утылве? Кто вес имеет?

– Тебе зачем, Максим? Ты к родне приехал! Лежи, отдыхай…

– Ирэн, я серьезно.

– А я – нет. Сегодня я – несерьезная. Иначе тебе ничего бы не обломилось… Хорошо, не сердись. Расскажу. Только что?.. Политика, значит. Нет у нас политики… И секса у нас нет.

– А у вас, вообще, какие партии пользуются влиянием?

– Никакие.

– Что, даже самые известные? Крупнейшие федеральные партии? их местные организации?

– Утылва – медвежий угол, пусть медведи здесь и не водятся. Ни те, которые в лесу – ни те, которые на эмблеме Единой России. У нас тут степь и ни одного медведя. Тылки не интересуются политикой. Живем в своем мире – в Пятигорье. Ты спроси – народ даже инаугурацию президента не смотрел. Мы бабушку хоронили… Я опоздала…

– Но на выборы же ходили? За кого голосовали?

– Ходили. За кого нужно, за того и голосовали. За президента. Что ты как маленький. Но тогда же никто не умер. Баба Лида еще жива была…

– Гм… да… Тяжело с вами. Не раскачаешь… Вот если бы случилось нечто грандиозное, ужасное – метеорит упал или пандемия, или кризис конституционный или экономический – пошли бы голосовать?

– Или война? На войне наши мужики завсегда родину защищать готовы. Кризисы голосованием не разрешаются. Голоса – для подстраховки или оправдания. Ну, решили мы и проголосовали – давайте отныне платить достойную пенсию. Или решили, что будем лечить всех и никого не бросим без помощи. Отлично! Все проще пареной репы. Как раньше не додумались. В Утылве сто процентов против закрытия завода. Кто нас послушал?

– Ясно. Или абсолютно безнадежно… Кто ваши местные политики? Им можно посочувствовать. При такой пассивности и нигилизме населения…

– Имеется. Все, что надо – и кто надо – имеются. Бывшие коммунисты. У нас все бывшие. Васыр после краха СССР с политикой расстался – потом с ним расстались как с директором завода. Щапов Владимир Игнатьевич – с ним сложнее. Из КПСС не выходил и свои взгляды не пересматривал. Не поступился принципами. У него дома в Кашкуке в шкафу стоят тома Ленина и Маркса, и Гегеля – не просто стоят, он их читает. Цыбин – был профсоюзным секретарем на ТыМЗ – теперь рулит в совете ветеранов. Училка математики Агния – ярая общественница. Когда КПСС распустили, она на огороде долго не вытерпела – вступила в ЛДПР, но развернуться на новом поприще ей больные коленки помешали. Мой зять Имбрякин – тоже коммунист из последнего поколения – помер, хотя самый молодой из всех. Он-то как раз не смирился. Остальные мирно живут. Зять любил Высоцкого, который пел:

– Что-то подсказывает – скандала в Утылве не избежать. Зато какой скандал разразится!.. Дикие тылки не проглотят столь цивилизованного обращения: неугоден – значит, пошел за ворота. Они же искренно считают себя тоже людьми, достойными счастья. Команда сколачивается разношерстная. Как в добрые старые времена соберут отряд и с шашками против танка. Уря-а-а!!..

– Против кого? Против Танка Гранит Решов?

– Смелые у тебя ассоциации, Максим. Наблюдаешь, сопоставляешь, мыслишь. Нетривиально. Да, примерно так. Только танк по имени холдинг. Желаешь поучаствовать? Пролить кровь за родину предков? Твой дед Гранит здесь принял боевое крещение – в отряде Кирилла Солина. Ты чем хуже? Нам вожаков недостает.

– Э… не здоров я… Да ну тебя, Ирэн! насмехаешься…

– Это же и есть политика в чистом виде. Вы в Правом Блоке победить хотите. За власть боретесь. За поддержку людей. У нас в Утылве поле непаханое. Пожалуйста! боритесь. Или струсите вы, старшие товарищи? молодняк пошлете за вас отдуваться? пацанов еще. Необстрелянных. Из местной тылвинской ячейки.

– Кого? Откуда?!

– У нас же тут молодежная ячейка вашего Правого Блока. Не комсомол, конечно. Просто взяли и самоорганизовались. Местные ребята. Старшеклассники и несколько парней с завода.

– В центральном штабе ничего не известно. Ни о какой молодежной ячейке. Похоже на провокацию. Нет у нас ячеек. Все легально. Устав, регистрация. Документы и списки членов в свободном доступе.

– Кого волнуют ваши списки. Мы в Утылве неграмотные… Но телевизор смотрим. Радио слушаем. Хотя тут проводное радио в домах обрезали, несмотря на ворчание стариков. Остались приемники. Слушаем. Все больше песенки. Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота…

– Мы – серьезная партия. На власть претендуем, а не поем. И не мяучим.

– Лидер ваш – Чигиров этот – молодой, энергичный. Выступает зажигательно. Кроет старые порядки. Говорит, пора выползать из нор. Дать дорогу прогрессу. Дорогу молодым! Тра-та-та…

– Да, наша линия – опора на молодежь, на молодых лидеров. Даже в Утылве нашелся отклик…

– И последователи нашлись.

– Но в Правый Блок они не вступали. Существуют процедуры. У нас нет таких организаций – ячеек. Они самозванцы.

– Нет, так будут. Или не будут. Катавасия с ячейкой длится уже несколько времени с последних выборов. На которых засветился ваш Блок. Потом все затихло – молодежь другим занялась. Холдинг собрался закрыть ТыМЗ и уволить родителей тех ребятишек. Все возмутились. Пока взрослые на что-то надеются – на чудо, наверное – молодежь легка на подъем и воспламеняется от одной спички. Наш тылвинский Чигиров – Петька Глаз. Он не самый старший в ячейке, но даже заводские парни за ним ходят. Когда возвратишься в Кортубин, можешь передать настоящему Чигирову, что смена растет и скоро подсидит его. Хотя встреча-то была. Наша ячейка выезжала в область – чего-то они там протестовали… Вернулся Петька Глаз со товарищи разочарованными. Среди них кто-то уже предлагал переименоваться – стать ячейкой ЛДПР и КПСС. Мнения разделились.

– КПСС нет давно. А почему не Единая Россия?

– Молодежи надо всегда против. По племяннику Лешке сужу.

– Вы все тут ненормальные? с приветом?

– Да. Приветливые. Ты оцени, какие мы к тебе…

– Лишь скажу – если ваши юные донкихоты доставили Лешке Чигирову хотя бы часть от моих неприятностей, то… Петька Глаз – тот самый гостиничный вор? Он что, защиты искал? Не нарушал бы закон! Но у вас же здесь все перемешалось – и правый, и виноватый. Вот я в чем виноват?

– А Петька в чем? Не зная, ты его сразу в воры записал?

– Не записывал! Он у меня ничего не украл. Я не в претензии. Даже бесплатный совет дать могу. Ленька Чигиров не станет лоб расшибать ради всяких тылков. Не станет нож под нос подставлять – тьфу! наоборот… Ленька очень хорошо знает, чего хочет и чем готов пожертвовать. Ничем. В политике сейчас такая молодежь. Пусть наше поколение уже совсем не молодо… Петьке пора взрослеть.

– О друге ты отзываешься… как-то…

– Это меня в Утылве на откровенность прорывает. В других нормальных местах я тоже абсолютно нормален… А что такого в моих словах?

– Осуждение. Неприязнь. Ты его судишь – правильно, у тебя же есть все с рожденья. Благодаря семье, благодаря деду…

– От Гранита Решова наша семья дождалась лишь кошмарных неприятностей. И подлинной трагедии с бабушкой Марьяной. Даже старик Порываев этого не отрицал.

– Ну, тогда благодаря другому деду… Вы получили неприятности? А что получила баба Лида? Она попала в детский дом. Твой отец рос в семье, у него были родственники, потом своя семья, сын – ты, Максим. У бабы Лиды вся родня – покойники. Те же, кто жив… Хуже покойников! Бесчувственные. Бросить ее одну! Не на год, не на два – не на два дня – на всю жизнь. Ты приехал после похорон. Ниче не свербит внутри? Эгоист! Не зря Панька на тебя с палкой, ох, не зря…

– Ты его оправдываешь?

– У меня про бабу Лиду душа болит. И все в Кашкуке огорчились, когда она умерла.

– Я тоже не каменный. Разделяю ваши чувства.

– Не надо разделять – чувства надо иметь. Не быть бесчувственным истуканом! Видно, Панька почувствовал, что нет ничего в тебе, и оскорбился…

– Да кто он такой, чтобы судить? тем более осуждать?

– Как – кто? Пойми, баба Лида – наша, тутошняя. Жизнь ее прошла на глазах у тылков. И да, мы вправе судить. Уж извини, такие мы – отсталые… Насчет же того, каменный ты или не каменный – или есть у кого рыжие волосы, или их нет – у друга твоего, например…

– Я фигурально…

– Строго говоря, ворпани – каменные звери.

– Ну-ка, ну-ка, растолкуй мне про ваши местные чудесатости. Да вот про ворпаней…

– Ворпани-то? Поминают их здесь часто. Чаще леших, оборотней, чертей и прочих страшилищ. Эти – все вместе. Ворпани – злой дух.

– Я думал, что дикие звери…

– Они принимают их обличье. Разное. Котов, корсаков, собак, шакалов и прочего степного зверья. Только до определенного роста. Правило – ворпань не может быть выше самого высокого травостоя – то, что выше, сожжет солнце. Самый распространенный вид – заяц, но крупнее гораздо, и уши у него короче, на конце ушей жесткий волос – по нему отличат ворпаней.

– Но ты же говорила, что они как люди. В Лэнд Ровере сидели…

– Не все ворпани могут быть людьми. Но могут. Самые сильные и опасные ворпани.

– Откуда они взялись? Почему про них я никогда не слышал?

– Откуда? Да из сказки. И не слышал ты потому, что никогда в Утылве не бывал, Максик. Везло тебе до недавнего времени. А тут попал!

– Ирэн, я не понимаю, когда ты правду говоришь, а когда дурачишься.

– Ну, и не понимай. Просто слушай. Существует местная легенда. Ей уже черти сколько веков – или даже не веков. Какого народа легенда – тоже неизвестно. В степи много народов жило… Есть гора, а в горе пещера – она вниз идет. Длинная пещера – на сотни сажен, и до конца никто не проходил – из людей, я имею в виду. В той большой пещере еще множество отдельных пещер, связанных трещинами и лазами. Целый лабиринт. А еще там имеются палаты широкие и высокие, и коридоры между ними, по которым только ползти… Масса чудес. Озера, провалы, застывшие известняки, гладкие скальные грани словно зеркала. Есть на что дивиться. Недалеко от нас та гора – Шайтанка…

– Это, конечно, местный фольклор. Интересно. Но вы, похоже, верите…

– А ты не спеши верить. Про ворпаней. По легенде под Шайтанкой расположен каменный дворец ворпаней. Сам ворпань – каменный зверь. Ворпани – воплощение древних духов. Возникли одновременно с нашим мирозданием, когда Кама Земля раскрыла первичный кокон жизни. До того были темнота и хаос. Богов не было, и коней у них тоже не было – все это после. Зато у Камы имелись крылья – прозрачные, навроде стрекозиных – или наоборот, после у стрекоз и корыльбунов появились крылья как у Камы… Боги и духи гораздо старше людей. Боги сначала приручили коней. Огненный бог подземного мира черного коня. Духи – их младшие помощники. Не злые и не добрые – просто исполняют старшую волю. Как сейчас подчиненные исполняют приказы начальства – даже самые дурацкие. Знакомо, Максим?

– Дальше.

– Дальше – больше. Уйма всевозможных духов. И обличий. Но лишь живых существ.

– Как живых? Ты же говорила, что они каменные? Не стыкуется у тебя, Ирэн.

– Ты больше слушай, что я говорю. Ведь я, по-твоему, сказки рассказываю… Продолжаю. Чтобы выбраться наружу из своего дворца – из-под горы, ворпани вырыли норы. Находились смельчаки, которые пытались измерить глубину таких нор – кидали туда веревки с бревнами, заточенными на концах, чтобы вонзились в дно – все падало с теми концами. Ворпани из нор на свет вылезали. Солнце обожгло, и они порыжели… Но ворпани предпочитают ночь. Если доведется тебе на Шайтан – горе огоньки углядеть – это ворпани снуют. Там – их территория, никто не лезет.

– То есть на горе они в своем праве? А как ворпани сюда попадают?

– У них норы под землей прорыты во всех направлениях. Не веришь? В Виждае как-то нашли хомут с лошади, украденный и утопленный в Негоди. Ясно, что источник и озеро между собой сообщаются под землей.

– Погоди. Не пойму. Хомут? Чего хомут украли, а не лошадь? А зачем хомут топить было?

– Наверное, лошадь не утопишь…

– Логично… И все равно…

– Тебе какое дело? Давно это было! Никто сейчас не ворует хомуты! Сейчас ворпани на Лэнд Роверах разъезжают… Они хозяйничали на земле задолго до людей – и людей-то от зверей не больно отличали – или от прочих предметов. Это как прошел и куст заломал – ну, как мы с тобой в волчавнике. Или, например, среди ворпаней встречались духи, способные управлять дождями – в степи это жизненно важно. Отвели дождевое облако, и земля пересохла, растрескалась, пересохли ручьи и лужи, а в лужах черви, моллюски, головастики – тоже сдохли… Кого волнует? Ты в детстве, Максим, не отрывал у стрекозы крылья?

– Нет, что ты…

– А ворпани отрывали. Не у стрекоз – у корыльбунов. И те, и те друг друга на дух не переносили. Кстати, самые прожорливые в луже – личинки стрекоз. Тогда какие корыльбуны были?.. Еще ворпани воровали людей. У нас до сих пор страшилки рассказывают. Утаскивали к себе в пещеру юных девушек – их-то понятно, зачем. Хотя, нет, непонятно… Я тоже тогда на дороге в Лэнд Ровере струхнула… Встречались совсем случаи – ну, совсем уж… Как-то раз двое маленьких, но злобных и сильных звереныша схватили взрослого мужика на сенокосе и потащили на Шайтанку. Мужик со страху оторопел. Опомнился лишь, когда они стали пихать его в нору. А он крупный, да еще начал упираться – локти, коленки расставил. Пихали его, пихали, один даже на голову мужика залез и попрыгал – ну, не пихается – застрял мужик. Из соседней норы высунулся третий ворпань и крикнул – Вы чего с этим жирным курдюком связались? Бросьте его! Похитители плюнули и бросили. Мужик после вылез и притопал домой. Такого страха натерпелся, что недолго потом прожил… Люди крепко обиделись на ворпаней и задумали их извести. Не получилось. Хотя получилось другое.

– Любопытно.

– Ах, любопытно? Любопытство привело тебя в Утылву. Любопытство же и погубит… Хорошо, слушай еще сказку. Один охотник притаился у такой норы, подготовился – сразу пять острых стрел приготовил – зажал в пальцах, зубах. Только ворпань высунулся, охотник стал пускать стрелы без передышки. Метко. Попадет стрела, и ворпань изменяет облик – был лисой, стал барсуком, волком. С пятого раза стал зайцем. Охотник принялся стегать ворпаня плетью – дал пятьдесят ударов, и тот испустил дух – дух-то от него пошел смрадный. Труп зайца почернел, и был выброшен обратно в нору. С тех пор ворпани могут обращаться только в зайцев и ни в кого кроме.

– И что?

– И все.

– А мне что с зайцев-то? Мораль сей басни какова? Я уже не знаю, кого в Утылве больше опасаться – зайцев, котов, бандитов с палками или этих… корыльбунов? А может, тебя?

– Всех бойся. Из квартиры не выходи. К окнам не приближайся.

– Как не приближаться-то? Солнце нагревает стекла. В комнате уже чувствуется духота. Открою окно… Ф-фу!.. Пчела залетела. Все же цветет. Яблони в белом. Ирга. А вон и кустики, куда я позапрошлой ночью спланировал – они удар смягчили. Как раз то местечко, где пролом – это я своим весом… А дальше-то куда я попал? Ну, во сне или наяву? Здесь рядом дорога – ох, пылищи, пылищи… За дорогой опять зеленые насаждения. Там вроде поле…

– Там когда-то давно – еще до нашего села – было древнее кладбище. Раскапывали черепа и кости. Мальчишки в футбол играли.

– Сейчас что? Мемориал?

– Ничего особенного. Поле и поле. Долго пустым стояло. По каким-то причинам (или приметам) не застраивали. Танцплощадка там располагалась – и сейчас по вечерам музыка гремит. Еще аллея – громкое слово – на самом деле обсаженная акацией дорожка с памятником из нержавейки. Три ракеты на столбах – знак космической эры. За памятником новая школа – трехэтажная, взамен старой н Железнодорожной улице. Заслуга Владимира Игнатьевича Щапова – он только начал руководить Утылвой, он за стройкой лично надзирал. А учителя в новой школе были старые – Агния Николаевна, Лидия Грицановна и другие. Школа получилась по высшему областному разряду. Спортзал. Даже бассейн – его потом закрыли – не до бассейна стало. Баба Лида уже на пенсию вышла, но ее часто звали в новую школу на подмену. Учитель от бога. По аллее с памятником она до школы шагала – зимой там тропинку протаптывали. Недалеко.

– Да… Тихо, спокойно… Вольно дышится… Вроде ничего не происходит. Ритм жизни у вас – как в деревне. Народу на улицах мало – даже по утрам.

– ТыМЗ закрыт. Идти некуда. И основной контингент в Новый Быт переселился – они на завод через мост ходят. На том мосту позапрошлой ночью одного уголовника порезали. А ты говоришь – ниче не происходит.

– Как ты сама выражаешься – ну, не убили ведь… Одиозный у вас городишко, Ирэн. Что в нем хорошего? И ждать не стоит. Разве полной деградации. Умрет промышленность. Стада будут ходить, и табуны пастись – и то, и другое – возле памятника космической эры. Новая эра начнется!

– Мы понимаем…

– Понимаете? Смотрю я на тылков…В сущности, пленка цивилизации очень тонкая. Сдерешь, а под ней что? Вот ваши женщины. Тебя касаться не будем, Ирэн. Я уже любовался красоткой на телеге с бидонами – все у нее более чем… Или вон постарше тетка копотит – по середине дороги, конечно, тротуаров у вас нет…

– Где?

– Со стороны Проспекта космонавтов. Звучит это – Проспекта! да еще космического… А тетка – типичная деревенщина, хотя не старая. Платочек повязала… Интересный на ней наряд. Голубая блузка старинного пошива – еще советского…

– Ты в женской моде разбираешься?

– У вас здесь все совковое – исключая твою красную юбку. Хотя красный цвет – он-то как раз…

– Я тут подумала… Точно бабушкина блузка! Ну, Людка – ну, подлая лиса! Прибрала у покойницы все ценные вещи. Голубую блузку. Это сейчас жара, а то она на себя пуховую шаль нацепила бы… Ты даже чай не можешь попить – нет синего чайника!

– Благодарю, уже попил. Простокваши. Из кошачьей чашки. Больше не хочу.

– Вот видишь. Чайник нужен! Пойди потребуй.

– Что и у кого?

– Вещи! Ты же наследник. Родной племянник. Имеешь полное право!

– Кто она? Тетка в бабушкиной блузке? Уже к нашему окну подходит. А ты чего прячешься, Ирэн?

– Это не тетка. Это Людка Кулыйкина. И блузка на ней – та самая… Лучше мне на людях не показываться. Не одета я…

Ирэн шустро юркнула вглубь комнаты. Дезертировала, покинув Максима на линии огня. Тот, ничего не подозревая, продолжил торчать в окне и наблюдать как незнакомка – похитительница ценных вещей из его наследства – подошла и остановилась как раз напротив пролома в кустах, сделанного во сне Максимом в красных труселях. Лицо у тетки взмокло от жары и явно не выражало приветливых эмоций. Жара совершенно измучила Кулыйкину. Она напряглась всем телом, желая скрыть волнение. Что-то коротко, отрывисто спросила.

Максим понял, что спрашивают именно его. Все в Утылве им интересовались – корыстно или нет?

– Вы – тот самый племянник?

Ирэн что-то пискнула из глубины комнаты. Максим постарался ответить внушительно.

– Тот самый или нет, а для вас абсолютно чужой человек. Мы не знакомы.

Тетка замялась.

– Вы ведь из Кортубина приехали?

– В Утылве уже в курсе моих обстоятельств?

Выбранный способ диалога – вопросом на вопрос – приводил тетку в замешательство. Возникла пауза. Максим подумал, что тетка уйдет, но она не двигалась с места. То была лишь пристрелка.

*****

Непринужденный разговор (так Максим посчитал). Жизнь в маленьком городишке имеет свои удобные и приятные черты. Даже если человек тебе абсолютно не знаком, при малейшем толчке беседа завяжется с легкостью. Тетка внизу на дороге, а Максим в окне второго этажа. Очевидно, в Утылве подобный способ общения распространен – вспомнить только Лешу Нифонтова и его таинственную девушку с серебристым смехом под балконом. Но тетка в платке и в голубой блузке – не пассия Максима. Скорее уж Ирэн, но та не спешила показываться у всех на виду.

Зато снизу – с первого этажа – зашумели. Аккурат под окном Максима тоже распахнулось окно, и в незадавшийся диалог вклинилась соседка Дюша – как здесь принято, легко и непринужденно.

– Людмила! Ты это зачем пришла? Что понадобилось?

– Значит, нужно.

– Ничего тебе не нужно. Похороны отвели. Поминки справили. Следующий раз на девятый день соберемся. Все как у людей. А ты и тогда слезу не выдавила. И сейчас не старайся. Домой иди.

– Как я могу уйти? Я по делу пришла.

– Догадываюсь. Дурная голова ногам покою не дает. Уходи. Не позорься!

– Я не с вами разговариваю, Дюша. Рот мне не затыкайте.

– Тебе заткнешь! Язык как помело. Да ты в Утылве все печи, дымоходы, норы выметешь – не то, что соринки – рыжего волоса не останется. Кому нос резать надо, а кому язык… Но ты никогда не заткнешься!

– За что вы меня обижаете? Конечно, мы люди бедные – не богатеи. Должны молчать и молча обиды глотать. Меня, вообще, защитить некому. Мужик мой – пьяница. Вы к нему больше благосклонны. А то, что я дочерей на себе тяну, одна в семье работаю, и дом на мне…

– Да, да, да. Ты одна в Утылве. Никто кроме тебя ни двоих, ни троих детей без мужа не растил. Только у тебя такое счастье. Сутками кожилишься на работе в Маре. Сразу за троих мужиков. И на ресепшене стоишь, кофе варишь, за вором гостиничным самолично гоняешься. Герой (или героиня) капиталистического труда! И что директорша-то? наградила? премию выписала? в должности повысила? Людка, говорят, что тебя прочат на место Поворотова, а его опять уволят. Он перед директоршей не сумел оправдаться, что вора не поймал – ну и что, что толстый, вор тоже не худенький. А ты его почти настигла в коридоре – вы оба упали…

– Смеетесь, Галина Викентьевна. Очень страшно было.

– Если страшно, чего сюда притащилась? Сиди дома, если с нервами отходняк. Нет, ноги понесли…

– Не могу я дома. Не могу больше терпеть. Я дома, а он здесь – в квартире расположился как в своей собственной.

– Кто же расположился?

– Да вот он! Племянник…

– Правильно. Племянник бабы Лиды. Ближайший родственник. Сын брата.

– Это лишь прозвище ему дали – племянник. Где доказательства? Где документы? Нет документов! Ворпани сжевали. И никогда не было. Посмотрите на него – разуйте глаза. Он на Чиросвиев ничуть не смахивает. Чужая кровь. В моих дочерях больше от Чиросвиев! Мы наследники!

– То есть, непутевый муженек Килька пригодился. Кровь Чиросвиев. Здесь я с тобой соглашусь – особенно по Машутке видать. Так что можете претендовать на наследство. Кое-чем ты уже пользуешься. Вырядилась в бабушкину блузку. Тебе не идет – цвет не твой.

– Клянусь, моя это блузка!

– Твоя. Я ее сдирать с тебя не собираюсь. Но поимей же совесть. Носильными вещами ты распорядилась, и никто не помешал. Насчет прочего – надо ждать шесть месяцев.

– Зачем ждать? Вопрос бесспорный. Мы, Кулыйкины – единственные наследники. По закону и по справедливости. Этого подозрительного беспаспортного типа гнать отсюда! Короче, освободите квартиру! И ничего слышать не желаю. Немедля покиньте, иначе я милицию вызову. Немедля! позвоню лейтенанту Жадобину.

– Максим хотел возмутиться – вполне справедливо, но Дюша не позволила ему слова вставить.

– Эк, громко да страшно… Пять минут мужику дай на сборы…

– Все шутите, а мне не до шуток. Это квартира моих дочерей. Им достанется!

– Достанется, достанется. Ты не мельтеши. Все твоим трем дочерям достанется. Или только одной.

– Это уж как я решу. А я решила. Тамаре. Она замуж выходит, ей жилье нужно. Очень кстати.

– Замужество – хорошо. За кого?

– Будто не знаете? За мэра нашего – за Сергея Николаевича Колесникова. У них почти сговорено.

– Почти? Если почти, то в порядке. Порадуюсь я за Тамару. Хорошая партия. Не только ей повезло, но и мэру. В последнее время у него что-то сплошное невезение – и с холдингом, и с работой. Пусть хоть с молодой женой утешится.

– Что вы крутите, Дюша? Что не так у Сергея? Если завод закроют, он мэром быть не перестанет. И с холдингом он не сорился. Почему должно не везти-то?

– Как бы сказать… Закрывают градообразующее предприятие, ставят на городе крест, а наш мэр в прекрасных отношениях с холдингом. Вась – вась с могильщиками Утылвы… Сдается мне, что чья-то политическая карьера может закончиться – сбулькать в Негоди.

– Дюша, Колесников никому из начальства дорожку не перебегал. За что же его… булькать?

– Естественно. Современный, ловкий молодой человек. Имеет свойство прислушиваться к нужным людям – не к тылкам. К директорше лоялен. Завидный зять.

– Она же директорша! Власть! Против власти не попрешь. Если не дурак полный…

– Прежде всего, власть – это наш мэр. Сдулся и лопнул пузырек. Он умный. А дураки полные – Васыр, Владимир Игнатьевич Щапов – они не пожелали прогнуться под холдинг. Им Утылва дороже.

– Они старики, пенсионеры. Просто завидуют Колесникову. И моей дочери завидуют из-за такого жениха. Он далеко пойдет – в область, а как там себя покажет, то и в Москву.

– Наполеоновская стратегия. В Москве жить будет, в соболиной шубе ходить… Но можно и не подняться, если в начале подножку получить.

– Дюша, вы злая, язвительная. Своих детей, не считая Костяни, отправили в Кортубин. Почему они не остались в нашем раю? в земле довольства и счастья?

– Нет, я не против. Если дети хотят, если стремятся… И я думаю, ты согласишься со мной – если Колесников с Тамарой полагают свое пребывание здесь временным, то и квартира им не понадобится. До того неминуемого момента, когда зятя твоего пригласят на должность областного министра, молодые перекантуются в Новом Быте – у старших Колесниковых. Или в служебном жилье Сережки. Ведь это недолго. А квартира отойдет Машутке. Так баба Лида хотела.

– Ну, уж нет! Я не соглашусь. Доверять имущество упрямой девчонке! Она сейчас мать не слушает, а уж с квартирой-то…

– Людка, тебя невозможно переслушать. У любого нервы сдадут. Машутка просто убегает.

– Еще где бегает эта негодница! Она не воспринимает слова нет – совсем. Говорю: не смей тащить домой кота! Но ей же втемяшилось в голову. У нас тесная квартира, кот ее шерстью забьет. Здоровущий зверь – не поместится. Не прокормить такого – он же хищник, ему мяса или сала подавай. И потом, бывают ласковые, симпатичные котики, а Кефирчик – бандит!

(Точно! – пробормотал Максим и продолжил слушать внимательно. Непринужденная болтовня двух женщин оказалась насыщена полезной информацией. Например, касательно тылвинского мэра С.Н. Колесникова. К нему, как к соратнику по Правому Блоку, Максим намеревался обратиться со своей деликатной проблемой, но все вылетело из головы.)

Кулыйкина не замолкала, оправдывая собственную репутацию.

– Она меня не слушает. Причем нагло делает вид, что не слышит. Я ей говорю – ты взрослая, раньше в четырнадцать лет замуж выдавали. Как ты выглядишь? Пугало в драном сарафане! Лямки пришей! причешись. На старшую сестру посмотри. Выбирай себе друзей. С кем ты водишься? с уличным босяком Панькой? Нашла кавалера! Ты же девушка! В ответ опять недовольная рожа. И уверена я – продолжит шляться с Панькой даже назло мне…

– Оставь Машутку в покое. Ты сама заявляешь, что в твоих дочерях кровь Чиросвиев, а в Машутке больше всего. Ты ее не выдрессируешь как кота. Да и Кефирчик – особенный кот. Ниче не сделаешь – не перевоспитаешь. Не глупая она. Да, упрямая…

– Как она сарафан зашила! Надела и пошла. Стыдобище!

– Тебе же не стыдно в бабушкиной блузке. Еще от много чего не стыдно. А Машутка больше Чиросвий, чем Кулыйкина. Даже в бабе Лиде Чиросвиевского меньше – она папина дочка. Дочь Гранита Решова. А вот этот племянник – его внук. Уж извини, но он поживет в квартире. Будет жить столько, сколько захочет. Так покойница решила.

– Если я против?

– Ты не Чиросвий. Спросим не у тебя, а у собственницы квартиры – у Машутки. Баба Лида написала на нее завещание. Это бабушкино право – кому хотела, тому и завещала.

– Она несовершеннолетняя! и глупая…

– Это не препятствие. И не основание забрать наследство у Машутки и передать Тамаре. Люда, твоя старшая дочь – не бедная овечка. Женит на себе Сережку Колесникова и прекрасно заживет. За Тамару не волнуйся.

– Где завещание бабы Лиды? что все отписано Машутке?

– Что все? Сундуки с золотом? сокровища подземного дворца ворпаней? Одна квартира, больше нет ничего. Ты даже синий чайник утащила… Завещание баба Лида попросила меня взять на хранение. Я его в любой момент предъявлю. И прослежу, чтобы исполнили волю покойной. Я обещала. Теперь ты все знаешь.

– Да как же… Что же это…

– Иди домой, Люда. Никто на наследство твоей дочери не покушается. Поменьше болтай. Поверь, лучше будет всем.

– Раздавленная Кулыйкина медленно побрела по дороге, вдруг обернулась, чтобы сказать, но Дюша прикрикнула на нее.

– Иди! Иди домой!

Максим переваривал полученную информацию – затруднялся, куда ее пристроить – в какую ячейку мозга. Дюша снизу прервала интеллектуальный процесс и теперь обратилась уже непосредственно к нему.

– Максим, ты не волнуйся из-за Людки. Она тут первая сплетница. Но пока замолчит. Ненадолго. Застопорит ее аккурат до обеда. Дальше опять пойдет языком мести…

– Но я же сказал, что не претендую…

– Да х… с Людкой. Я вот чего хотела… Прости, племянничек за беспокойство. Но странно как-то – не то, что утро, а и обед уже. Ты все признаков не подаешь. Ну, опять же несколько раз по лестнице в подъезде протопали – у меня стенка в прихожей ходуном ходит. К тебе шли – больше не к кому. Гостей принимаешь? Может, требуется чего?..

– Спасибо, Дюша. Не требуется.

– Обедать пора. Все наготовлено. Спустишься вниз? Я стол накрою. Суп с капустой и котлеты из ратана. Мобутя уловом снабжает. Это он на Сутайку ползал или дальше на север. Еще гречка сварена. Поешь, сразу повеселеешь.

– Аппетит у меня не очень… Из ратана?

– Рыбешка – головешка. Я ее чищу, через мясорубку пропускаю и котлеты делаю. Что осталось – Кефирчику. Он подметает. Всеяден. И рыбу, и мясо, и сало.

– Мясо с кровью. Человечье. Монстр!

– Нравный кот. Это он у тебя гремит?

– Ага. От моей спины когтями куски отковыривает.

– Максим, не надо было столько лежать. Обленился, сам себе нафантазировал. Сейчас врачи говорят, что чем раньше встанешь, тем лучше. Двигаться надо!

– Я уже надвигался, набегался, напрыгался через колодец. Правда, по лестнице вниз не кувыркался. Но Ирэн уже предупредила, чтобы всего боялся и к окнам не подходил. Опасное место – Утылва. Ну, какой же я балда, что приехал к вам сюда!..

– Ты? Кто? Ирэн предупредила? Ах, она… Я сейчас к тебе поднимусь.

– За больной спиной Максима Ирэн всполошилась, заерзала на бабушкином диване. Торопливо намотала простынь на голое тело, пригладила взлохмаченные в пылу страсти волосы. Свела брови к морщинке на переносице.

– Не пускай ее! Ты запер дверь?

– Смысл запираться, если вы постоянно стучите? долбаете!.. Вот опять! Доброе утро, Галина Викентьевна. Или добрый день?

– Посмотрим, какой добрый. Дай-ка пройти… И ты тут, вертихвостка! Еще припозднилась даже – сразу в первую ночь не осталась. Так я и знала! когда ты с ним за столом сидела и перемигивалась. Грудь выставляла, майкой едва соски прикрывала. Уже тогда!

– Ну, знали – и знали. Фиолетово мне. Давайте мораль читать, как следует себя вести. Часа на два. Очень пригодится.

– Одежка где твоя, бесстыдница?! Нечего телесами своими трясти. Знаем, что в порядке у тебя там – столько мужиков знает…

– И сколько? Сосчитали?

– С дивана слазь! Трусы надень – красные они у тебя или фиолетовые… Шмотье по комнате раскидано – подбирай! И-эх, ты…

– Не кричите, подберу…

– Смотреть отвратно! Баба Лида в гробу перевернется! Ты говоришь, что бабушку любила и уважала, что за границей почувствовала – умирает она, полетела домой. Сказки! Приехала затем, чтобы здесь у бабушки непотребством заниматься? Это твое уважение?!

– Да, любила! Да, уважала! Но она же умерла… Ей теперь все равно. А родне бабы Лиды и при жизни ее все равно было. Что вы на меня кидаетесь? покусаете? Вон ее племянник стоит! Думаете, зачем он приехал? Долг родственный отдать? вину попытаться загладить? Ведь виноват он! Как бы нет так! Приехал он не потому, что совесть заела – просто его карьера накрывается. Не из-за бабы Лиды – не из-за тетки, а из-за родного деда, отца нашей бабушки – то есть, опять же из-за родни. Чиросвии да Решетниковы – его родня в Утылве. И он хотел выяснить – нельзя ли отказаться от деда… Это как раньше в дедовские – то бишь в сталинские – времена от родственников отказывались…

– Неправда!! – Максим сам удивился своему оглушительному крику. Так в дому Елгоковых никогда не кричали – разговаривали всегда тихо, вежливо, хотя обыкновенный Юлин тон – язвительный, но тоже тихий.

Ирэн было нелегко смутить.

– Правда, правда. А зачем тебе еще ехать? Что ты потерял в Утылве?.. Вы, Дюша, его кормить обедом собрались! На диете пусть посидит – может, совесть проснется…

Ирэн не смутилась, и ее отповедь не задержалась. Особа она нервная, чуткая, легко воспламеняющаяся и непоследовательная (ну, из эпизода с Ф. Цуковым уже понятно). Очаровательная особа. Из одного состояния в другое переходила без минимальной задержки. Точно корыльбун (или -бунка) порхала. Из Карловых Вар в Утылву прилетела, повинуясь неясному предчувствию. Ирэн и ее закидоны оправдывала только честная искренность, благодаря которой она никогда не оправдывалась. Но люди частенько попадали с ней в тупик.

Дюша, женщина рассудочная и в здоровом смысле циничная, помолчала, поморгала, прежде чем найтись, что ответить.

– Сурово ты слишком. Совсем не есть? За два дня оголодаешь… Тогда уж не спать, а ты с ним спишь. Или чем вы тут на диване занимались? Родословную Решетниковых выясняли?.. Иринка, ты только вернулась и немедля взялась за свои фокусы – одного с лестницы кувыркнула, другому без лестницы голову вскружить норовишь. Когда ты успокоишься!

– А вы их кормите! Раскормите до того, что треснут!

– Одного кормлю. Потому, что так надо. Он же племянник бабы Лиды. А бабушка мне не чужая, пусть и не кровная родня – рядом жили, она мне детей помогала поднимать. Сама же говорила, что имеется у нее в Кортубине младший брат, а у брата сын – ее племянник. Дело нерешенное осталось у бабушки. Перед смертью предсказала, что приедет племянник в Утылву – просила принять, позаботиться. Тебя, Максим! О тебе… Мы ждали…

Дюша произнесла это с пафосом, в конце всплеснула руками – дескать, за приложенные старания благодарности не дождешься. И была права, но по другой несправедливой причине. Максим как стоял, так чуть не сел. Ирэн пискнула, моментально отползла в угол дивана, дальше перекатилась через боковину, отбежала за шкаф, по дороге подцепила с пола свою одежду. С того места – из-за шкафа – она спешно наряжалась и одновременно изучала лицо любовника, которое расцветало пятнами возбуждения. Дюша тоже обратила внимание и подумала, что насчет просьбы покойницы лучше бы промолчать – карты раскрывать рано. Но сколько можно?! да и зачем теперь молчать? Тетка и отец Максима – брат и сестра – оба уже умерли, замолчали навсегда. Чтобы для нынешнего поколения жизнь спокойней и удобней оказалась?! Так не поживется им!..

Дюша – старая и умная, но сейчас сглупила. Ирэн не такая умная, но чуткая. Они обе наблюдали за Максимом и, казалось, слышали, как в его голове ворочались невероятные мысли, словно лязгали тяжелые гусеницы танка. Подозрение проникало в душу. Наконец, Максим прервал затянувшееся молчание.

– Так. Элементарной логикой я владею. Мозги мне здесь не отшибли – хотя теперь склоняюсь к мысли, что целились именно туда. Повезло. Давайте рассуждать.

– Зачем? – опять пискнула Ирэн.

– А ты надеялась меня совсем заморочить?

Ничего уже не помогло бы. Танк, впервые замеченный по дороге в Утылву, догнал Максима по улице Коммунальной, 6. Не БТ – быстроходный танк майора А. Нифонтова, а ГР – танк Гранит Решов. Ужасная железная машина с пушкой – и не менее ужасная правда. Кому нужна эта правда – и этот танк в мирное время? в другой реальности? В реальности нового века – краха советской империи и победы свободы и демократии. Танк совершенно чужд и невероятен. Но здесь, в Утылве, время словно застыло. Ничуть не страдающий из-за краха или победы (кого над чем или кем?) маленький тихий городишко в российской окраине, буйное цветение природы, жар, растекающийся в прозрачном воздухе. Тюльпаны и редивеи в Богутарской степи. Пыльные дороги. Простые недалекие люди. Тылки – совки. Румяные девицы на телегах. Старые саманные домики. Бетонные колодцы. Гопники с палками. Колоритные местные названия – Малыхань, Кашкук, Сутайка… Размеренная, заурядная жизнь. В чем же смысл? Ведь он был всегда! Вообще, в повествовании об Утылве и ее аборигенах очень часто употребляется словечко «всегда» (или «никогда», что одно и то же). Тылки приноравливаются к обстоятельствам и вполне удовлетворяются. Здешнюю жизнь нельзя охарактеризовать современным циничным языком – по выражению поэта алгеброй разъять первичную гармонию мира. Смысл здешней жизни не подвергается анализу – висит сладким цветочным ароматом в майском воздухе, прячется белым камешком на дне Виждая, цепляется легким пухом на крылах птиц, парящих над Пятигорьем. Точно во всем что-то было и есть.

Максим силился понять, что с ним происходит. И злился он не из-за непонимания – злость пришла, и пятна проступили на лице, когда он почти начал понимать, почти поймал кончик ниточки от того клубка, что привел его в Утылву. Он ощутил аромат детской сказки – наивной и ужасной, и ужасно притягательной. Та русоволосая девочка Маша с многоцветными глазами – с ней, очевидно, связана (или еще будет) чудесатая история. Красная юбка, обладающая магической силой, просигналила Максиму на дороге. Белый кот – странное существо – не поймешь, доброе или злое, но лучше держаться от него на расстоянии, не поворачиваться спиной.

Все, все, все – не то, чем кажется. Это из другой – укалаевской – сказки. Но сказочные законы везде одинаковы – чем страшней, тем чудесатей. И неважно – танк это или не танк. Важно – ты это или не ты. Ну, твой дед или не твой? Так твой, Максим?..

В сказке действуют силы зла – сказочные злодеи ворпани из подземного каменного дворца или даже родной дедушка Гранит – в точности как Темный Лорд Дарт Вейдер, тогда ты сам – как твой же любимый герой Люк Скайуокер; и вообще, наверное, круто иметь эдакого родственника, темная сторона силы очень притягательна Таинственная вершина Шайтантау словно всегда в тени среди других своих собратьев в Пятигорье. А в Максиме взыграло мальчишество – он почти протиснулся в тайную нору, почти угадал нечто важное… Бульк-бульк! погрузился в Негодь украденный хомут, и струи воды понесли его под землей к озеру Виждай. А Максим застрял на поверхности – не просунулся внутрь. Правильно говорила Ирэн Дюше: нечего его кормить. Посидит на диете – может, совесть проснется… Еще раз бульк! первые крупицы озарения потонули вслед за хомутом. Нормальность вернулась. Танка ГР (или БТ) не было. А была прежняя комната с деревянным полом, трещинами в беленом потолке, неказистой обстановкой, синим диваном. Сказка исчезла (сбулькала). Две женщины, молодая и старая, неотрывно смотрели на Максима. Он разозлился не на шутку.

– Ах, вы все время знали! Делали из меня кортубинского дурака! Веселились за моей спиной! израненной, между прочим… Я верил вам, Дюша. Но тут целый заговор! Все, все…

Мысли Максима неслись по подземной реке прямиком в озеро Виждай – даже не булькали. Сомнений не возникало. Кругом враги. Дюшу тоже можно добавить в коварный список. Что-то список растянулся. Кто в нем? Родной дед Гранит, родная тетка, вредный старикашка (не Мобутя, он еще молодцом – майор! броня! с ним Максим просто не столкнулся, а старикашку, с которым столкнулся, звали Порываевым), рыжие ворпани, белый кот и теперь Дюша. У Максима никогда не было столько недоброжелателей. Была нормальная жизнь, но за пределами Утылвы.

– В чем ты меня обвиняешь? Приютила, кормила, поила, заботилась… – это опять Дюша.

– А вы откуда знаете? Откуда вы все про меня знаете? Подозрительно. Может, у вас имелся план с самого начала. И ты, Ирэн. Неужели наша встреча в волчавнике была случайна? Немедленно признавайтесь обе! Кому из вас родственником приходится мерзкий старикашка Порываев? Никому? Так я и поверил!

– Порываев, Порываев… Слышалаэту фамилию. Сноха Цыбиных тоже Порываева. Но у нее только мать жива, отец давно помер. Какой старикашка?

– Какой – какой… Гераклид. Мой Порываев – Андрей Гераклидович. Стало быть, его отец – именно Гераклид. А отец Гераклида – Макарий. Я все вспомнил. У ваших сыновей тоже греческие имена, Дюша! Никандр, Стефан и Константин… Как ваша девичья фамилия?

– Ой, напугал. Авдонина я. Сперва Авдонина, потом Имбрякина и снова Авдонина. Круговорот в природе… Она, сноха-то Цыбинская – Наталья Матвеевна. Не Гераклидовна… Про Макария Порываева – так он же служил в церкви Покрова Пресвятой Богородицы, начинал молодым священником еще до революции. В тридцатые годы его с семьей определили в лишенцы и сослали на комбинатовскую стройку – к вам в Кортубин, там концы ищи… Церковь деревянная была – в войну сгорела… Да, тот самый Макарий. А насчет Гераклида ничего не скажем – не знаем.

– Получается, Порываевы тоже из Утылвы! И это не заговор, нет?! И даже вы, Дюша, вы…

– Брось меня стыдить. Я уже лет сорок не краснею.

– Очень хотелось вам верить. А вы притворялись с первой минуты – когда знакомились, расспрашивали, поселили в квартире покойницы. Все продумано до мелочей… Это вы натравили на меня кота? Не удивлюсь!.. И еще, вы говорили, что у вас трое сыновей – а Панька кто? племянник? Яблоко от яблони недалеко падает. Вы очень хитрая, Дюша… Ирэн, ты никогда не была в Карловых Варах! Надела красную юбку и выскочила на дорогу перед моей машиной. Кругом обман, театр! Вы играли… Красавица Ирэн дальше продолжила план по моему охмурению… Даже сказку про ворпаней сочинили, чтобы я поверил, что это не вы, а ворпани.

– Максим, тормози, а то несет тебя. Сейчас закувыркаешься. И треснешь!

– Я не позволю себя оскорблять! Я не игрушка для ваших жестоких забав. Больше не поддамся. Разворошу ваш муравейник, который под Шайтанкой. Я вас разоблачу! И мне плевать! Да, мой дедушка Гранит Решов. Именно. Танк из гранита, и дым черный валит. Станешь насмехаться, Ирэн, я и в тебя плюну. Не посмотрю на красу твою. Да на всех тылков не посмотрю! Где тут городская площадь? Где Петька Глаз собирается? С кем он собирается? Ах, со мной… Он же через Машутку Кулыйкину передал. Я пойду!

– Но как же обед? Я старалась, котлет из ратана нажарила… Максим, не бери ты все близко к сердцу… Давай пообедаем. Тебя, Ирэн, к столу не зову. Извини.

– А чего? Я не прочь…

– Верю. Ты с утра уже поскандалила, подралась, пробежалась к нам. И дело, за которым пришла, сделала. Засиделась или залежалась. Пора и честь знать. Выметайся! Думать не моги, чтобы на ночь остаться. Здесь приличный дом. Если бы я предвидела – хотя почему не предвидела, дура старая! – ни за что не разрешила бы тебе, Максим, ночевать в бабушкиной квартире. Но ты же сам про себя рассказывал – племянник, сын профессора. Я уши развесила…

– Мой папа – профессор. Честно.

– Профессор или не профессор, а уважение надо проявлять. Так. Или вы уходите оба, или остаешься ты один. Без вариантов.

– Я один буду? Без белого кота? Я с ним не согласен!

– В таком случае располагайся во дворе. Ночи теплые. Вытащим матрас, и спи.

– Если ненормальный Панька опять с палкой появится? Кот предпочтительней. Его цоканье я хотя бы услышу и подготовлюсь.

– До ночи далеко. После обеда сходи. Прогуляйся. Пусть тебе голову ветерок обдует.

– Прощайте! Не скоро вы меня увидите!

Полностью одетая, принявшая гордый облик Ирэн громко хлопнула дверью, в подъезде под ее шагами жалобно заскрипели деревянные ступеньки. Максим укорил Дюшу.

– Вы с ней грубо.

– Мы всегда так. Ты уже понял. Про меж собой разберемся – свои люди… Сожалеешь, что она больше не придет? Этого даже она сама не знает. Пташку Ирэн никто не окольцевал. Летает, где хочет и с кем хочет. А ты своим кольцом вроде уже обменялся? И давненько. Женатый ведь?

– Биография моя известна? Анкетные данные, начиная с деда Гранита? Дюша, вы обладаете талантом шпиона. Хотя отдадим дань местной специфике. Ирэн говорила, что ворпани – отчасти родня зайцам. В природе есть семейства кошачьих, заячьих, мангустовых. Почему мангустовых? Потому, что у вас талант мангуста. По Киплингу девиз мангустов – пойди и узнай. Что вы узнали, Дюша? И каким способом? Куда сходили? Сюда, пока я спал?

– Я не рылась в твоих вещах. Кольцо ты не носишь.

– Это мое дело. Я жду объяснений.

– Да получишь ты их, получишь. Только будешь ли рад… Сегодня утром подхожу к окну – к своему окну – не к твоему, то есть не к бабушкиному. Слышу звон. Выглядываю. В том месте, где ты … ну, пятой точкой приземлился и кусты поломал, лежит штучка и звенит. Телефон сотовый. Экран светится. Вызывает тебя.

– Где мой телефон? Он мне нужен!

– В кустах лежал твой телефон. Ты его ночью обронил, когда отправился искать неприятностей себе на голову или на что другое. И нашел!..

– Вот, оказывается, что… Связь оборвалась, глухо. Тишина. Словно захлопнулся люк танка. Все два дня мне никто ни разу не позвонил. Я не сознавал, но чувствовал себя одиноким, беспомощным, совершенно оторванным…

– От чего тебя оторвали, бедняга?

– От нормальных людей! нормального мира… Где меня уважали, ценили! палкой не били…

– Тогда я тебе расскажу, а ты порадуйся. Телефон я подобрала, посмотрела – вызов от Таи.

– Тая! Жена моя.

– Максим, у меня случайно получилось на кнопку нажать. Короче, вызов я приняла.

– Вы за меня с моей женой разговаривали? Это… это… все границы переходит! Наглость!.. Что вы ей напели? Сдали меня?

– Ни Боже мой. Совсем ничего. Просто объяснила, кто я. Про тебя – в каком положении ты очутился. Из окна выпал, травмировался и лежишь. Но без серьезных последствий – переломов нет. Жена твоя взволновалась.

– Конечно. Представляю! Вы умеете живописать…

– Я постаралась. Теперь жди. Жена собирается приехать. Как положено, ухаживать за больным мужем. Полагаю, ты согласишься – Ирэн здесь совершенно ни к чему.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

*

Действие перемещается дальше – как уже сказано – на городскую площадь.

Краткое пояснение (отчасти уже давалось). Свой нынешний вид Утылва начала приобретать после войны. Опять же начали с Кашкука – больше не с чего начинать. Строго в соответствии с идеологическими постулатами в 50-ые годы планировалось снести частный сектор – наследство села Утылва – и возвести советский город. Это не удалось сделать даже в Кортубине, а там первичная деревенька Батя объединяла лишь несколько дворов. Казалось бы, сноси и возводи цеха, ТЭЦ, железнодорожные пути и подстанции, административные корпуса, жилые бараки (в том числе и лагерные); и вот он, прообраз города будущего – царства справедливости на земле. Ан нет, образовались Коммуздяки и другие поселки, облепившие КМК. Люди не могли обойтись без своего угла. В Утылве же не велось масштабного строительства. Да, частный сектор обкорнали, но тылки так и не стали городскими жителями в полном смысле. Много сохранилось от патриархальных сельских устоев. И даже те, кто обретался ныне в современных многоквартирниках в Новом Быте, от дедов и прадедов получили в наследство дома и огороды в Кашкуке, Малыхани, Оторванке. Родину с собой при переезде не унесешь.

Городская площадь сформировалась позднее – уже в 60-ые годы. Тогда страна преодолела последствия войны, и результаты социалистического строительства оказалось возможным предъявить даже в таком степном захолустье, как Утылва – и в десятках тысячах городков и поселков. В Утылве ничуть не хуже, чем у соседей. Городская площадь с властной резиденцией, чугунным памятником, заасфальтированным пространством вокруг – так называемый must have каждого советского населенного пункта.

Насчет тылвинского памятника. В чугуне (главном материале Кортубинской области – как говорится, да смогли мы – мы стали крепче рельсовой стали – ну, и чугуна…), покрытый серебряной краской, но не В.И. Ленин – другая персона. Бюст красноармейца в будёновке на кирпичной тумбе. Сама тумба на железобетонном постаменте. На четырех гранях тумбы барельефы с красным знаменем, красными звездами, гербом СССР и надписью «Герой» – лаконично и просто до гениальности. Чугунный герой привлекателен – красивое, крупное лицо, насупленные брови, напор внутренней силы, убедительность. Старики вспомнят послевоенный фильм «Коммунист» и красавца Евгения Урбанского в главной роли – и здесь тот же яркий мужской типаж. Однако, черты какого реального человека из Утылвы воплощены в памятнике? Сперва напрашивался традиционный ответ – Аристарха Кортубина, областного советского патриарха (конечно, еще молодого во время гражданской войны). Но памятник поставили в хрущёвскую эпоху, и репутация А. Кортубина как сталинского деятеля уже не бесспорна, да и всем в области хорошо известна его внешность и в молодости, и в старости – Кортубин никогда не был атлетическим красавцем. Тогда памятник – это не он в буденовке. В Утылве распространено мнение, что изображен забытый герой – первый комиссар Кирилл Солин. О нем сохранилось мало сведений, фотографий и описаний не сохранилось, то есть скульптор воплотил в чугуне свою фантазию – как выглядел бы герой-коммунист, отдавший свою жизнь за торжество справедливости. Такой человек по определению красив – вот как памятник. Вообще, получилось оригинально. Памятник включен в реестр культурных объектов Кортубинской области. Своим видом оживляет городскую площадь. В последний раз (перед президентским выборами) бюст красноармейца отремонтировали и заново выкрасили серебрянкой на средства гранта от АО Наше Железо. Проверяющим из высших инстанций мэр С.Н. Колесников предъявил блестящий памятник на площади, план мероприятий по предвыборной компании, исчерпывающую информацию по умонастроениям тылков. Проверка была пройдена – полный порядок, население собиралось поголовно голосовать за нынешнего президента (которого 7 мая инаугурировали (?) по телевизору). Мэра похлопали по плечу: нормально, пока работай дальше, а то ты сам не пойми откуда – из Правого Блока – да понятно, что вы тоже за власть и стабильность. А после выборы прошли, кого надо выбрали, и про Утылву окончательно забыли. Хорошо, хоть памятник покрасили…

Городская площадь с памятником продолжила стоять. Играла важную роль в тылвинской истории. Здесь ежегодно проводились первомайские демонстрации (когда по асфальту вышагивали колонны трудовых коллективов – ТыМЗ, совхоза имени К. Солина, станции Утылва Южно-Уральской ж/д, районной потребкооперации, городских медиков, ветеранов и пр.), торжества в честь Великой Победы (недавно состоялись); различные мероприятия патриотического, просветительского значения – марши юнармейцев, митинги в защиту мира во всем мире и против НАТОвской военщины, пионерские слеты, спортивные состязания. Сколько всего состоялось! асфальт на площади плотно утрамбован тысячами ног. В воздухе навсегда горько-сладкий привкус СССРовской ностальгии. Искренние моменты единения общества. В наивной Утылве это на полном серьезе.

Из праздников свергнутого режима уцелело только 9 мая. Его позавчера отпраздновали. Исключительно с заботой о народе и его моральном самочувствии в России щедро объявляются новые праздники – инаугурация президента (но это же в Москве и по телевизору), День герба, флага и гимна, День России, День единения народов, День молодежи, День семьи, любви и верности, День знаний, День пожилых людей, День матери и т.д. Идей тьма. Мы, вообще, сколько дней в году отдыхаем и празднуем? Тылки – как все в стране. Мы все ЗА!!

И сейчас ведь свобода. Полная, демократическая, окончательная. Только бумага чтобы на нее была дадена. Чтобы власти разрешили, санкционировали. Как профессор Преображенский требовал бумажку – окончательную. Фактическую. Настоящую. Броню!! Профессор требовал бумажку не на свободу и полную вседозволенность – он был достаточно умен. Квартира – это не свобода (да, да, да!). Хотя квартира важна и для столичного профессора, и для провинциалки Людмилы Кулыйкиной. Они – пожилые и не наивные. А молодые тылки непрошибаемо наивны – что в гражданскую войну, что сейчас. Молодежь никакой бумажкой прикрываться не собирается. Собственно, об этом речь.

Сегодняшний день 10 мая 2008 года (время-то летит в Утылве – просвистывает между Негодью и Виждаем – Максим теперь знает, как) – войдет в историю из-за проведенного первого несанкционированного мероприятия на городской площади. Только почему первого? спросите вы. Неужели раньше не случалось ничего подобного? А как же! Митинг, собранный почти девяносто лет назад именно на том же месте – за станцией, на пустыре, когда перед сколоченным наспех отрядом из солдат и железнодорожных рабочих выступили комиссар Солин и командир Кортубин. Разве митинг в прошлом веке был санкционирован? Кем же? Да и времени на соблюдение формальностей не имелось совсем. По сведениям добровольных разведчиков – хуторских парнишек Грицана, Агапа, Антона и Сашки – белоказаки намеревались напасть на Утылву. Не у кого спрашивать санкций – действовать надо. Отряд подготовился к встрече с врагом на Шайтан – горе. А перед боем слова командира и комиссар вселили в бойцов уверенность в справедливой и великой цели – в праве на счастье всех людей (и нас, ныне живущих, тоже! и нам счастье…). Первый несанкционированный митинг в Кашкуке на пустыре (ставшем спустя полвека городской площадью) представлял суровое, краткое, напряженное действо. Это как решающий момент, поворот на развилке, после которого жизнь пошла в выбранном направлении, обходясь без всяких разрешений и санкций. Удивительно, не правда ли?

Для сегодняшнего мероприятия на площади исторические аналогии напрашивались сами собой, пусть участники не обряжены как тогда, в начале прошлого века, в солдатские шинели. И хорошо. Хорошо, что 21-ое столетие в Утылве и – берем шире – в России начиналось без войны или хотя бы без ее видимых признаков. Тем не менее, не спокойно – и в умах, и в сердцах людей. Это был первый открытый решительный бой в нашей истории! Вперед ринулась лучшая часть Утылвы – юная, бескомпромиссна и азартная. Молодежная ячейка – уже слышали, что непонятно какой принадлежности. Да плевать! если их это не волнует, то почему должно волновать нас? А вдруг завтра они назовутся ячейкой КПСС, фракцией Народной Воли, детьми капитана Гранта, Молодой Гвардией, ансамблем песни и пляски из заключенных ИТЛ№9? Как угодно пусть назовутся. Они – наши дети, которых не обманешь. Они чувствуют, что совершается несправедливость. Значит, в бой!

– Раз! Раз-раз-раз! Вас-ис-дас! Слушаем меня! Щас..

В сказанном не было смысла – обычный треп, но пробормотали его через громкоговоритель и услышали в Кашкуке. Возможности технического устройства опробовал семнадцатилетний пацан. Упитанный, круглоголовый, лобастый, светлоглазый. Настоящий блондин. Происхождением – потомственный интеллигент (были такие в советской провинции – и даже в Утылве – скоро не будет, выведутся как динозавры или корыльбуны), но наш-то – не корыльбун, а ботан в шортах и приличной рубашке поло, очков только не хватало (очки имелись, но не для постоянной носки). Пора познакомиться с известным Петькой Глазом. Что добавить? Второй по успеваемости после Леши Имбрякина ученик тылвинской школы. Умница, хвастун, болтун и толстун – сразу в одном целом. Обаятельный, заводной, честный. Смесь серы, угля и селитры. Все вместе – ба-ба-ах!! правильно, порох. Откуда что взялось, чтобы бабахнуть? оттуда! в Кортубинской области крупнейший кластер еще советской металлургической промышленности. Теперь лишь его ржавые обломки – особенно по маленьким городкам типа Утылвы. Заводы бахают, а работники еще живы – старые управленцы, инженеры, конструктора, мастера. Люди неглупые – смогли же они создать эту махину. Дети и внуки их тоже не глупы. Найдется внукам место в жизни по своим способностям и по заслугам предков? не на личные миллионы (-арды) ведь претендуют. Деды сделали историю Кортубина, Утылвы и др. Касательно Петьки Глаза совсем запамятовали, он же настоящий немец – или дедушка его был немцем? Это точно – или то, или другое. Сам Петька по-немецки ни в зуб ногой – в школе учил английский. У него есть родня в Германии – такие же уральские немцы (недоразумение!) уехали в перестройку из соседнего Оренбуржья, а Петькины родители не думали уезжать – в Утылве их привычно звали Анютиными – да русские они! пусть и немецкий дедушка затесался… И дед какой-то перекрашенный – сначала нерядовой коммунист, потом враг народа и, наконец, невинно убиенный. Ради справедливости Петька (вместе с семейством) стал не Анютиным, как его тылвинские предки по материнской линии, а Глазом. Хрен редьки не слаще. Главное – есть ли в Утылве будущее у Петьки Глаза, его прежнего лучшего друга Лешки Имбрякина, прочих умных, упрямых мальчишек? У Лешки не заладилось с областным лицеем – и не только с лицеем, с поступлением в институт, с материальным будущим – не заладилось с идеальным. В России это катастрофа. М-да, судя по всему:

Наше дело будет швах… (наше – не только Лешкино).

За всеми рассуждениями блондинистый пацан продолжал баловаться со своей громкой штуковиной. Звуковые волны зависали в стоячем жарком воздухе, искажались треском и гудением.

– Внимание! Состоится митинг! Все на площадь!..

Дождались призывов и героев. Петька Глаз – герой последнего происшествия в Утылве – не менее громкого. Правда, громкоговоритель ему тогда с успехом заменили милицейские сирены. Да, герой! Пусть нынешнее время, словно никудышное зеркало, искажает искренний поступок, что он предстает в ином свете – даже дурацком.

А вот взрослые тылки (не дураки!) думали, судили – рядили, прикидывали, как им быть в теперешней ситуации – в заднице, то есть. Ну, в самом деле?! Не может быть! Нельзя, чтобы из-за какого-то невидимого и всесильного рынка (ничуть не похожего на базар в Кашкуке, где споро и весело торговали местными продуктами – очень неплохими и натуральными) обрушилось существование небольшого городка, который начинался с хутора, вырос до села, затем до рабочего поселка, удостоился городского звания (с натяжкой) и уже двести лет живет, дышит, пашет и куролесит на степных просторах – в отдельной особой точке, именно в сказочном Пятигорье. Откуда, вообще, взялась напасть – кризис этот мировой? Кто-то баловался с долгами (своими и чужими), кто-то выбросил из головы, что жилье – для того, чтобы жить в нем, а не наживаться, и хоть корень у этих двух слов один, смысл совершенно разный. Кто-то в чаянии затушить костер подбрасывал полешки – эдакие полновесные миллиарды (откель столько бумаги для печатания?). Разразилось бедствие – глобальный кризис. И всемогущее божество по имени рынок решило, что Утылва – захудалая, малоэффективная – недостойна жить?! Тогда рынок сильнее огненного бога Энгру – властителя подземного мира, прародителя Камы. Утылва на этом свете, а не на том. Энгру так не вмешивался, чтобы все и всех под корень. Даже против Энгру люди восставали.

Пока же тылки возмущались, что холдинг и его эмиссар Варвара Пятилетова слишком самонадеянны и равнодушны. Пока искали, что им противопоставить, спрашивали между собой.

– А ты тоже пойдешь? Не отсидишься в стороне? Васыр ополчение созывает. Терпеть дальше нельзя. У разбитого корыта окажемся. Точнее, с завода даже металлолом вывезут…

Пацан Петька не согласился ждать. Рискнул и залез в Мару – резиденцию заводского начальства. Руководствовался благородными мотивами. Лез не за деньгами в гостиничном сейфе, не для того, чтобы напугать Варвару. Но что-то же вор утащил. Слишком страшно кричала директорша. И ворпани гнались по пятам. Испугался Петька до ужаса. Николай Рванов спас его – вывез на своей буханке на белую гору Кашиху. Две ночи наш благородный вор, трясясь, высидел на верху, пытался спать в полуразрушенной хижине – по ночам снаружи зависала прохладная свежесть, черный костюм на Петьке хорош для маскарада, но не для ночевки в спартанских условиях. В темноте и одиночестве становилось жутко, слышались подозрительные звуки – ступание мягких лап, шуршание и треск вздыбленной рыжей шерсти. Чудились звериные морды. И это еще не самое страшное. Когда с Шайтанки вместе с порывом ветра доносился едкий кислый запах, внутренности скручивало, ужас лизал изнутри, и Петька понимал – вот оно! теперь все… Почему-то запах вызывал такие ассоциации. Петька гнал сон, опасаясь во сне вспомнить – что? только не это!..

Здесь оказывается пища для размышлений – странная реакция у двух персонажей. Оба пережили невероятные ночные события. Максим страдал телесно, а у Петьки смутилась душа. Он лежал на жесткой лавке, ворочался, вздыхал. Когда становилось совсем невмоготу, поднимался и выходил наружу. Величественная картина представала перед ним.

С Казятау видно хорошо. Сверху звездные россыпи как блестки на глубоком синем бархате ночи. С одной стороны – темный неровный массив с редкими беспорядочными огоньками – Утылва. Если встать лицом к ней, по правую руку как раз Кашиха, Шайтанка и далее Пятибок–гора. Степь засыпает неглубоко; темнота колышется, постоянно меняет оттенки – ветер шевелит ковыли. Восточная городская черта обозначена дорогой – более темная полоса. По ней (по дороге, мимо статуи раскинутыми руками) ездили на кладбище хоронить бабушку. В город с севера заворачивает серебряная лента – река Кляна – там, на мосту в Кашкуке, Петька от страха чуть не окочурился. Река течет через Пятигорье в Виждай – это опять же справа от Кашихи.

Наибольшее успокоение приносило зрелище Виждая. Голубой дар – дивье зеркало, что поместилось в чаше за пятью вершинами – Пятибок-горой, Шайтанкой, Кашихой, Казятау и Мараем. Главное чудо Пятигорья. Побывать в Утылве и не увидеть Виждая – это хуже, чем увидеть Париж и не умереть. Или не увидеть Париж и умереть. Ну, вы меня поняли…

Виждай. Вижда-ай! а-а-ай!!.. Таинственный, окутанный древним туманом. Кто он? что он? Наследник исчезнувшей эпохи. Сколько эпох – столько и наследников (а правда, сколько??). Когда-то здесь, в южноуральской степи, было древнее море. Что невероятно. Сейчас пустынная холмистая местность. Крупная водная артерия – река Мара – огибает Утылву гораздо южнее. Солнце высушивает почву. Ветра обнажают и разрушают скальные породы. В степи встречается каменный известняк – многие камни разломаны так, что показывается интересный рельеф – на срезах словно проступают очертания морских раковин. Это ли не доказательств? но чего же?

Выражаясь обыкновенно, Виждай – пресноводный карстовый водоем, куда впадает река Кляна, еще с окрестных холмов струятся пресные и соленые родники. Соленая вода заживляет кожные раны. Пресная вода считается святой – может годы храниться в закрытой емкости. По форме озеро – почти правильная круглая чаша. Дно каменистое. Опять же попадаются очень интересные камни – эти, как их, белемниты и аммониты. Пятигорье довольно близко подходит к озеру – остается зеленая полоска и берег. В Виждае в изобилии водится рыба – карась, сазан, язь, плотва. Для рыбаков азарт, удовольствие и отдых. Для Петьки в его нынешней ситуации швах – спасение. Днем Петька спускался в Утылву. Не угомонился наш герой. Митинг на городской площади – свидетельство тому.

Петька – чистый гуманитарий. У него мышление восприимчивое, гибкое, быстрое. Очень подвержен эмоциям. Однако прикладывая усилия, оказывается способен своими эмоциями рулить и даже навязать их окружающим. Пока молод – ровесник Лешки Имбрякина, и учатся они в одном (десятом) классе. Ему бы, Петьке, подрасти, подтянуть мозги к эмоциональной сфере, а то там, в чувствах, он подобно корыльбуну в полете. Уже ясно, что формируется любопытный экземпляр человеческой породы – экстраверт, лидер и – чего скрывать – способный манипулятор. Качества политика. У Петьки сейчас руки чешутся поиграться с толпой, поточить крепнущие коготки. Нужна устойчивость, зрелость, когда природные задатки просто золотые.

Для Петьки в Утылве идеальные условия. Он резвился как молодой щуренок в Виждае, пока не вымахал, что его заметили крупные хищники – Варвара и братья Клобы. После ночи с иллюминацией в Маре госпожа Пятилетова ощутила себя униженной наглым мальчишкой. Она это выразила неосознанно – чисто по-женски – издала протяжный вопль. На следующий день (после праздника Победы) Варвара отправилась в Кортубин, где помимо конторы Стальинвеста посетила модный салон и постриглась. Конечно, не налысо – не стоит такой жертвы каждый попавшийся придурок. Куафер в салоне сделал ей смелую ассиметричную прическу – с одного бока волосы коротко, а с другого длинно – Варвара выглядела эффектно, но не радовалась. Дурной знак для Петьки – даже если он спрятался на Казятау, его хитрость не спасет. Недаром старая мудрая Юлия в Коммуздяках растолковывала непонимающему внуку Максиму – если женщина (тем более, жена – Тая) сменила прическу…

Но уже поздно. Для кого поздно? Для Петьки, Варвары, Максима, Юлии, покойной бабушки? ТыМЗ, Утылвы, всех нас? ПОЗДНО! в нашей истории с наследством – с ним выяснилось, покойница завещала квартиру русой девочке в сарафане, вопрос разрешился. А для остальных? Для всей страны? Слишком поздно, чтобы сделать, как должно? или поздно, чтобы держать и не пущать? Не удержишь ведь – пузырьки беспрерывно булькают. Подрастают новые мальчики. Яркие, талантливые, шебутные. Не будут они пустыми пузырьками – послушными рекрутами созданной системы. Пока пробуют – булькают. Желаете послушать?

Кого Петька привлек к сегодняшней авантюре? Двоюродных братовьев – Анютиных. Свою верную свиту. Они – все Анютины – белесые как горошины из одного стручка. Загорелые до красноты, волосы и брови на майском солнце успели превратиться в солому. Среднего роста, поджарые, крепкие в плечах. Юные мужички. Твердые лица, привычка морщить лоб. Петька среди братовьев – кругляшок. Анютины не слишком словоохотливы – высказываться предоставили Петьке, а уж тот при каждом случае разливается соловьем. С яслей командир в семейной команде. Братья везде шли за ним – пришли и на площадь. То есть Петька не одинок и не полностью беззащитен, поэтому показывал зубы – а вот возьмите! попробуйте! Не выйдет.

Итак, силовое обеспечение – Матвей и Денис Анютины. Лучший друг Леша Имбрякин не явился. Увы. Разошлись стежки–дорожки – точнее, общая дорога разветвилась, одна колея свернула в волчавник к ворпаням, а другая – неизвестно куда. Петька никогда не знал, чем обернутся его авантюры – и вообще, полегче бы ему на поворотах. Дружба забыта – Петька отправился на площадь митинговать, а Лешка занялся амурами с черноволосой незнакомкой, прятавшей свое лицо. Между ними встала стена. И значит, силы тылков ослаблены. Кому выгодно?

Пойдем дальше по головам Петькиных сторонников. Юный Юлий – сын Натальи Матвеевны Порываевой, в замужестве Цыбиной, отпрыск рода Цыбиных. Худосочный, с птичьим личиком. Вредный, злопамятный. Копия деда. Скромная стройная девушка Устина. Пепельные волосы расчесаны на прямой пробор и распущены по спине. Связанная ажурно кофточка. На круглом носике очки с толстыми стеклами, за которыми зрачки расплывались, и девушка смахивала на инопланетянку. Устина уже не в школе – год как закончила, и родня пристроила ее в городскую библиотеку. Вездесущая Людка Кулыйкина тогда возмущалась и обижалась – она хотела, чтобы дочь Тамара попала на это теплое местечко, но Тамара училась неважнецки, а Устина с приличным аттестатом поступила в Оренбургский колледж культуры и искусств по специальности библиотековедение, на заочное отделение – вот ей работа по будущему профессиональному профилю. Людка в сердцах выдала: зато моя Тамарочка быстрей замуж выскочит, а ваша тихоня зачахнет в бумажной пыли. Устина и впрямь пугливая мышка, но нечто таится за линзами очков, всегдашним непроницаемым выражением – словно прекрасная царевна за лягушачьей кожей. Девушка умела держать на расстоянии. И как съязвила Кулыйкина – замужество не наклевывалось, пеленки, распашонки, стирка, готовка не отнимали сил и времени. Свободна пока. В том числе и для подобных мероприятий.

Ячейка добросовестно готовилась к митингу. Готовилась поразить Утылву. Отыскали на просторах интернета коллекцию довоенных пропагандистских СССРовских плакатов, выбрали подходящие для нашего случая. Распечатать помог Килька Кулыйкин – на техотделовском принтере, предназначенном для больших чертежей. Килька же помог видоизменить плакаты – приспособить их на злобу дня.

К примеру, на одном плакате паровоз взбирался вверх, выдыхая клубы дыма – к светлому будущему, на паровозе прикреплено красное знамя. Актуальная подпись:

Наш паровоз вперед летит! От станции Социализм К станции Капитализм (минуя станцию Коммунизм). Народ НА (НЕ) ПАРОВОЗ!

Или еще плакат. Карикатурный. Холдинг АО Наше Железо изображен в виде толстого американского буржуина в черном фраке, цилиндре и с сигарой в зубах. Под руку с холдингом презрительная брюнетка в шикарном синем туалете – угадывалась госпожа Пятилетова. В качестве тылков фигурировали униженные рабочие времен американской великой депрессии. И это еще ничего – изобретательный Петька Глаз предлагал сделать из холдинга вампира, который кровь сосет из Утылвы. Ну, как вам? это, вообще, допустимо? САНКЦИОНИРОВАННО?

Плакаты прибили к листам фанеры, к фанере приделали палки. По телевизору много раз наблюдали, как митингуют в других странах. У нас молодые люди условились, взяли в руки по плакату, образовали возле памятника герою красноармейцу хоровод (понятный универсальный ритуал) – правда, за руки не брались (по телевизору такого не показывали). Ну, и пошли митинговать. По кругу.

Памятуя, чем заканчиваются несанкционированные акции протеста, участники бросали настороженные взгляды – вот сейчас подкатят автозаки, прилетит омон с автоматами, набегут журналисты с микрофонами и камерами. Членов ячейки кинутся разгонять – они же против властей. Единственная девочка Устина пришла в джинсах, не осмелившись надеть короткую юбку – мало ли какой конфуз приключится, когда арестуют и поволокут за решетку, стыда не оберешься! Парни гордо выпячивали грудь – готовились пострадать за правое дело. Молодежь кайфовала.

Кто бы в Утылве тронул протестантов? Непосредственно в круге собрались человек пять (ну, плюс-минус – они менялись – уходили, приходили), а зрителей толкалось в разы больше. Очень неравнодушных, болеющих зрителей. Взрослых тылков. Бабушек, дедушек, мам и пап, теть, дядь, младших отпрысков – все родня начинающих политиков. Переминался с ноги на ногу старик Цыбин, кривился и без того кривым лицом. Ему все очень не нравилось, но он не комментировал – ведь дело касалось его внука. Эта многочисленная группа поддержки была гораздо активней, воинственней, готовой к отпору – если их деточек кто попробует пальцем тронуть. А кто попробует? Смешно. В круге шагала девушка Устина – падчерица начальника РЭО ГИБДД МО МВД РФ «Тылвинский» лейтенанта К.Г. Жадобина. Сам Петька Глаз и братовья – тоже местных голубых кровей – Анютинских. Большинство членов ячейки – несовершеннолетние. Накануне митинга ветеран тылвинского образования А.Н. Кулыйкина звонила директору школы и спрашивала, что он будет делать? Директор авторитетно ответил, что придет на площадь и своим телом закроет любого ученика. Не понадобилось.

Самая шумная и бесцеремонная компания – Серега Рванов и его кашкукские кореша. Они притопали на обещанный спектакль во всеоружии – с пивом. Веселиться начали задолго и независимо от происходящего. Сереге нужно отвлечься – его (и его брата Женьки) давняя симпатия Тамара Кулыйкина хороводилась теперь с другим. Натурально Серега расстраивался, и друзья предложили попить пива – мало ли красивых девчонок? свет клином на Тамаре не сошелся. Среди толчеи на площади Тамару не видно. Серега покрывался красной краской. Цыбин влез было с замечаниями насчет вреда алкоголизма и испорченности нынешней молодежи, но присмотрелся к парням и махнул рукой. А парни-то пригодились в дальнейшем.

Вроде все сказано. О начале митинга и о том, что предшествовало его началу. Ничего не пропустили, что может повлиять? А! Вон еще любопытная группа.

Поодаль, на границе асфальта, возле здорового, развесистого карагача (возраст его старше площади и самого города – боюсь, даже старше села Утылва) притулилась троица. Разношерстная – в буквальном смысле. Девочка подросток с бледной тонкой кожей и спутанными русыми волосами. Желто-коричневый сарафан как яркое пятно на фоне растительной зелени. Та самая Машутка Кулыйкина – недавняя гостья Максима Елгокова. Ах, нет! Не гостья – хозяйка квартиры по Коммунальной, 6 – покойная бабушка ведь ей завещала. Рядом стоял взрослый тип – некрасивый, желтокожий. Он постоянно гримасничал – слишком резко, нарочито – словно переигрывает. Одет простецки – треники, футболка с вытянутой горловиной – все мятое, пыльное. И тело прямое и не гибкое, отнюдь не спортивного силуэта. Грудь впалая, живот напоминает мягкое брюшко, а не накачанный пресс. И прочие мускулы тоже не бугрились под кожей. Сама кожа желтая, с корявинами, как задубевшая. Цвет глаз непонятен. Брови и ресницы сливаются с кожей. Когда раздвигаются губы, то зубы не блестят – они все в наличие, крепкие, твердые, но тоже желтые. Вообще, лицо без возраста, без эмоций – да, его искажают гримасы, но (уже упоминалось) чересчур нарочито – когда чувств не испытываешь, хотя силишься их продемонстрировать. Максим подтвердит – ночью у подъезда исказилось лицо Паньки прежде, чем он замахнулся палкой. Все впечаталось в мозг племянника – опять прежде, чем тот отключился.

– Панька! Мерзавец эдакий! – Дюшин вопль.

Сейчас тип по имени Панька (странное имечко среди прочих местных странностей) стоял рядом с девочкой в сарафане и беседовал миролюбиво. Машутка его не боялась.

Последний – и самый колоритный – член компании. Язык не поворачивается назвать его как-то приниженно, потому что – да, это был кот, но не совсем обыкновенный. И даже совсем не…

**

К бабылидиному коту тылки всегда относились… ну, с настороженностью, что ли. Удивительное, почти сказочное существо. Непонятно каковской породы. Именно из-за размера. Конечно, не максимального среди кошачьих – вот ашера достигает почти метра в холке, но ее вывели искусственно. А Кефирчик сам по себе огромный, природный, тутошний. Красавец кот. Мягкий, вальяжный. У тылков – закоснелого народа – предрассудков хватает. К котам отношение смешанное – как к чистым и нечистым. Обладающим сильной аурой. Особенно сильны животные белой и рыжей окраски. Не обязательно коты – можно и зайцы. Но зайца в доме не посадишь – сбежит в дикую степь. А Кефирчик у бабы Лиды прижился. Все не спроста было, что подтвердила наша история.

В 21 веке тылки продолжали верить в колдовство, в магию. Советское атеистическое прошлое не становилось препятствием. Не смущали противоречия – чугунный красноармеец в буденовке и гнездо злобных ворпаней под Шайтанкой, производство кривошипных ножниц и пронзительная любовь дивьей девочки Калинки, покойная баба Лида – всеобщая добрая бабушка и ее отец – палач Гранит Решов, тоже покойный – расстрелянный. Жизнь полна противоречий и неочевидных вещей – даже если ты их можешь видеть, то что? правильно, не верь глазам своим – это все только кажется…. Например, пресловутая любовная магия. Для соблазнения нужна белая шерсть, для отвращения рыжая. Ладонь трут о белую шерсть, пока шерсть не согреется и не начнет потрескивать – этим клочком надо коснуться обнаженной кожи того, кого вожделеешь. Рыжую шерсть не надо гладить – просто пощекотать. Не подвергался сомнению кошачий дар целительства. Коты – проводники своей магии и «громоотводы» против чужой, поэтому в каждом доме в Кашкуке имелись кот или кошка. Но Кефирчик – уникум.

Сколько помнят тылки – Кефирчик всегда жил в доме бабы Лиды. Ну, жил – слишком сказано. Кефирчик – не домашний кот, утеха старой девы, мягкая игрушка. Он – вполне себе самостоятельное, вольное животное. Его территория – вся Утылва. Кефирчик знал каждый закоулок, и его все знали – иллюзий не испытывали. Откуда же в Утылве появилось эдакое чудо? Белоснежное взбитое облако с голубыми глазами и розовым носом – своенравное, обидчивое облако. Такое ощущение, что Кефирчик был всегда. Но коты ведь столько не живут. Лида Чиросвий вернулась на родину своих предков по достижении двадцатилетия, закончив обучаться в Орском педагогическом институте – немало времени истекло. Кот должен состариться и помереть, а Кефирчик пережил хозяйку, сохранил бодрость и упрямство. Чертовщина полная. Но внешне Кефирчик не напоминал черта – он напоминал ангельское существо, что легко было обмануться. Да уж, пакостил он с невинными голубыми глазами. И с Максимом Елгоковым поступил не лучшим образом в его первую же ночь в квартире бабы Лиды. Это как раз можно объяснить ревностью, что на месте покойной хозяйки вдруг очутился неизвестный мужик – вот Кефирчик и подтолкнул незваного (он, кот-то, его не звал!) гостя к окошку, а дальше Максим выпал сам. Характерный прием Кефирчика. Рассказывают, что в молодости кот проделывал фокусы еще похлеще – будто бы именно он явился виновником того, что баба Лида не вышла замуж, а ведь наклевывалась партия! Нет, не за носатого старшеклассника Борьку Васыра, что смешно и глупо. У Лидочки Чиросвий завелся настоящий жених. Не местный. Откуда – неизвестно. Он приезжал специально в Утылву, чтобы навестить Лидочку. Взрослый рыжий парень. Лидочка никому его не представляла, на расспросы отмалчивалась, но гость иногда ночевал у нее – наверное, неудобно в один день приехать и уехать. Соседи блюли приличия. Гостю стелили на полу в кухне. Лиду пытали – кто он тебе? сводный брат? друг? может, жених? дядя? Лида молчала. Она в молодости очень молчаливой была, так в ней красноречие и в старости не прорезалось. Девушка хмурая и гордая. Всех отталкивала. И парня, наверное, тоже оттолкнула своей неприветливостью. Стал он приезжать все реже и реже. А Лида встречать его холодней. В душе уже распрощалась, смирилась. Чтобы не скучать, кота завела в квартире – да вот Кефирчика. Не котенка, а сразу здорового, белого кота. Соседи жаловались, что покою от него нет – даже ночью он цокает в коридоре. Только кот решил, что это он в доме хозяин, а не девушка. И жениха встретил в штыки. Случилось между ними – между обоими самцами – нечто вроде поединка. Нет, не безобразная драка. Противостояние – в буквальном смысле. Стояние напротив друг друга. Но не друзья они, а заклятые враги. Жених хотел пройти в комнату, а Кефирчик преградил ему дорогу. Так они застыли. Лишь на первый взгляд ничего не происходило – на второй уже показалось нечто. Напряжение, как электрический разряд вспыхнуло между ними. Шерсть у Кефирчика вздыбилась, он превратился в шар – ну, не в шаровую молнию. Голубые глаза чуть не вытекли. По воздуху от парня к Кефирчику как волна пробежала – хотя там прозрачный, сухой воздух, без пузырьков. А Кефирчик раздувался угрожающе. Чем закончилось? Не дракой, но не менее скандально – девушка выбрала кота. Жениху указали на дверь, несмотря на его протесты. А Кефирчик с тех пор утвердился в правах на свою территорию. И стали они жить – поживать – баба Лида (тогда еще не бабушка, а девушка) и ее кот. Вот такая сказка.

Тогда еще никто не слышал, как он мяучит. Кефирчик осваивал новую территорию, притворялся милым котиком и молчал как рыба – как Дюшина рыбешка – головешка. А Кефирчик – умный кот, голова… Наконец, раздался его властный голос. Феноменально. Не высокие, мягкие звуки – мяу, мяу – а громкое, настырное, сиплое – МА-АУ! МАУ! У-У… Совсем не по-кошачьи.

Затем кот обнаглел, сбросил милую голубоглазую маску. Среди его свойств обнаружилось одно огромное, чрезмерное – во весь горизонт, что гору Марай собой закроет, и четыре других горы не понадобятся. Кот очень злопамятен. Кефирчик помнил все. Как ребенок во дворе шутки ради запустил ему на хвост горсть репья. Или молодая мамаша, совершив постирушки на улке и вывесив детское белье на веревку, выплеснула тазик в кусты и окатила водой спящего кота. Пьяный мужик тащил в авоське сырую рыбу, поводил перед носом Кефирчика рыбьим хвостом, но ничего не дал и даже усы хотел обрезать. Шутникам Кефирчик отомстил. Больше никому неповадно было. У той тетки с тазиком дождик постоянно мочил свежевыстиранное белье – у всех во дворе не мочил, а у нее мочил. У мужика несколько раз авоська оказывалась дырявой – когда он нес не продукты, а водку; мужик ругался и чуть не плакал – пришлось ему для снятия проклятия выложить коту жирную рыбину. А ребенок – что ребенок? девочка – шутить с репьем на ее прическе вздумалось подружкам, придравшимся к чему-то и потом даже не вспомнившим, к чему (а Кефирчик помнил!). Необычный кот.

С бабой Лидой Кефирчик не ссорился. За годы у них сложилось некое согласие. Он относился к ней не как к хозяйке, а она к нему не как к коту. И они, безусловно, понимали друг друга. Все же в поведении Кефирчика чувствовался взгляд свысока – холодный голубой немигающий взгляд: дескать, она, баба Лида – женщина, а я – кот, самец, и я здесь хозяин. Дошло до наглости – днем Кефирчик укладывался на бабушкину кровать, вытягивался на голубом покрывале. Но надо отдать ему должное – когда старушка утомлялась и хотела отдохнуть, он сразу уступал ей. А ночи кот проводил вне дома. Рыскал всюду. Кашкук, Малыхань, Оторванка, Новый Быт и даже Негодь, Пятигорье – это все его угодья для охоты и гулянок. На кого он охотился? Тайна. Баба Лида не заботилась кормежкой Кефирчика – даже если бы она всю свою скромную пенсию ухнула на кошачьи потребности, этого не хватило бы, да и самой тогда что? зубы на полку? Кефирчик благородно не объедал бабушку и всегда был сыт и независим. Дикий зверь найдет пропитание. Хотя бы сало в чужом доме, курицу в чужом дворе. Зазевавшуюся ворону или голубя. Мышь в поле. Не пойман – не вор. Не нашелся еще тот, кто поймал бы Кефирчика.

С потомством у Кефирчика не получалось. Сила имелась, и страстность; мартовские крики МАУ-МАУ-МАУ раздирали уши бабушкиных соседей, но никто кощунственно не советовал кастрировать кота. Испоганить такую красоту! Подружки Кефирчика котились, но потомство – крупноголовое и, как правило, не чисто белое – не выживало. Вот такой Кефирчик оставался в Кашкуке один – единственный. Баба Лида тоже коротала свой век в одиночестве. И теперь она умерла. Заботы о бабушкином питомце взяла Машутка Кулыйкина. Четырнадцатилетняя девчонка о себе не умеет позаботиться. Но Кефирчик ее не отвергал, приготовился манипулировать. По крайней мере, есть квартира – пристанище. А дальше посмотрим.

Сейчас на площади Машутка не особо смотрела по сторонам – присела, подоткнув подол сарафана, и гладила кота. Панькаоперся плечом о дерево, засунул руки в карманы треников и демонстрировал независимый, дерзкий вид. Насчет занятия Кефирчика – позже. Компания как бы существовала отдельно от толпы, что возникал резонный вопрос – а зачем они-то сюда пришли? Ну, зачем, зачем… Все пришли – вот и они. И даже кот, которому суждено стать одним из главных героев сегодняшнего сборища. Это коту?!..

К троице под карагачем приблизилась девушка Леся – средняя из сестер Кулыйкиных. Самая незаметная из них. Старшая сестра Тамара – цветущая провинциальная роза совсем не с розовым характером. В чем-то похожа на Ирэн, хотя до ее уровня не дотягивает – это уже на придирчивый взгляд. Младшая Машутка еще ребенок, и уже сейчас ясно, что второй (или вернее, третьей) Тамары не вырастет. Леся между ними. Ее затмевает каждая из сестер в своей манере. Леся привыкла находиться в тени, когда Тамара уже была, а Машутки еще не было. Вообще, сестры Кулыйкины не дружны. Из них Леся – самая отзывчивая, послушная. И блеклая, невзрачная она – ничто взгляд не притягивается. Не унаследовала ничего от Чиросвиевской родни – ни красы Фаины, ни особости Калинки. Как в сказке сказано (не про девиц):

Так вот, среди трех сестер Леся – и так, и сяк. Но без всякого скрытого смысла. В семье Лесин голосок почти не слышен – она всегда смотрела в рот матери и Тамаре, не противоречила им. Хлопот не доставляла – в отличие от Машутки. Тамарины вещи Лесе большеваты, но она донашивала их. А в Лесе все было мельче – грудь не так высока, осанка не хороша (врожденный сколиоз, и ногу малость подволакивала), талия не тонка, бедра не круты. Людмила порой досадовала на дочь – непутеха – ни скрыть свои недостатки, ни блеснуть достоинствами (какими именно?). Безнадежно. Девочка чувствовала недовольство, и в ней с детства образовалась тревожность – вечно чего-то ждала и пугалась. Угождала матери. Но Людмила досадовала сильнее. Никто ничего поменять не мог (главу семейства Кильку даже не брали в расчет) – Кулыйкины бегали по кругу. Надежда на прорыв – на выгодное замужество Тамары.

Сейчас Леся – мягкая шатеночка с напряженным лицом и уклончивым взглядом – одета явно не в свое платье невероятной, ляпистой расцветки. Какие-то желтые горошины, зеленые стручки на синей клетке. Даже Ирэн не рискнула бы нарядиться. Но Ирэн – не Тамара Кулыйкина – класс повыше. А Лесю никто не спрашивал.

– Вот ты где. Если мама узнает? – обратилась Леся к Машутке. Разговаривала только с сестрой, типа по имени Панька старательно игнорировала. Впрочем, Панька не отрывался от дерева и не вмешивался в беседу.

– Откуда она узнает? – не поднимая чудных глаз, поинтересовалась Машутка. – Ты ей донесешь? Пойдешь, Леська?

– Я не пойду. Но мама все узнает. И я боюсь…

– Да ты вечно боишься. Зачем тогда на площадь пришла? Слышала, что говорят? Сейчас разгон начнется. И всех в тюрягу… Беги быстрей. Не оглядывайся.

– Да, да… А ты как же? Страшно ведь…

– Бояться – это совсем не жить. Я не одна. С Панькой.

– Вот – вот. Мама говорила…

– Пожалуйста, не говори мне, что мама говорила. Всегда одно и то же…

– Машутка, мама зла на тебя. Из-за квартиры. Баба Лида квартиру тебе завещала.

– Я слышала. Не помню, когда. Зимой. Баба Лида предложила – переезжай ко мне, попривыкнешь тут жить и совсем останешься. Я подумала, хоть кричать мать не будет. Я не просила мне квартиру завещать. Я, вообще, ничего не просила. Не хотела, чтобы баба Лида умерла… Хорошо, что не при мне она это сделала…

– Ой, Машутка, ты же ее мертвой нашла. В квартире с тех пор черти что творится. С бабылидиным племянником. Он жалуется.

– Не его дело. Не его квартира. Жадный племянник. Он у Кефирчика его чашку отобрал и не отдает. Бедный Кефирчик. Мама его к нам не пускает.

– Ты же просила и тебе ответили. Смирись. Вырастешь и переселишься к бабе Лиде – там хозяйкой станешь. Приютишь, кого хочешь…

– Когда это случится… Мама твердит, что я – маленькая, и не мне решать. Ничего не позволяется! Томке, значит, можно, а мне…

– Ну, и что Тамара? Сравнила!

– Тамара сейчас за женишком побежала. За мэром.

– Куда? За кем?

– В мэрию за мэром. Я видела. В его кабинете на втором этаже окно распахнуто. Там Томка показалась со своим Сережкой… На это матери плевать!

– Машутка, они поженятся. Кольца наденут. У тебя же дружок – вот рядом…

– Жениться – ф-фу, глупо. Вот еще! Мы просто дружим.

– С кем дружите? С Панькой? Он палкой с размаху бьет… Или еще с котом? С ума сошла! Глянь, что твой друг вытворяет…

– И че? Он же кот…

Пока сестры Кулыйкина разговаривали, Кефирчик времени даром не терял – ворон не считал. Он их ловил. И поймал-таки одну. Черная стая слетела с карагача на тротуар. Кефирчик замер, следя мерцающим взглядом за ходячей тушкой в перьях. Неосторожная ворона приблизилась на расстояние прыжка.

– Раз! Раз!..

Объявленное на площади действо прервало все разговоры и привлекло общее внимание. Главный протестант Петька Глаз с рупором занял позицию спиной к памятнику и лицом к толпе. Его круглая фигура раскачивалась на носках и выдавала явно нервозное состояние. Все-таки митинг в Утылве не каждый день! Поехали?

Петька обозрел (оборзел!) толпу, подобрал живот, с всхлипом втянул в себя воздух, чтобы начать речь, и запнулся на первом же слове.

– Това… э… гос-с… ой, гра-а…

Кефирчик, не спеша, со знанием дела, наступил лапой на одно крыло, облизнулся розовым язычком. Несчастная ворона в состоянии полной беспомощности издала душераздирающе:

– Кра-кра-кра!..

Петька с вороной, не сговариваясь, попали в унисон – гра-кра. Звуковые волны слились, треск динамика послужил аккомпанементом.

Люди на площади посмотрели под карагач – что там происходит? Кефирчик ничуть не смутился и не ослаблял хватку.

– Разбойник какой! – Леся подбежала к коту и пнула носком туфли под хвост. – Отпусти птицу, троглодит! Ишь, вцепился и зубами, и когтями…

Кефирчик мазнул девчонку голубым плотоядным взглядом и негромко рыкнул: дура, что ли? вороне конец один… Как оказалось, другой – не суждено сегодня закончить. Вообще-то, вороны триста лет живут… И в этот миг кошачьи когти слегка разжались, ворона вырвала свое крыло, заковыляла на птичьих лапах, подпрыгнула, распласталась в воздухе и взмыла вверх.

– Кра-кра-кра! – сделала неуверенный круг над памятником Герою. Людской интерес сосредоточился на добыче, которая сегодня изловчилась и не стала добычей – сказочно повезло ей. А тылкам повезет? В толпе булькнули ехидные смешки.

Петька впал в крайнее недовольство из-за нарушения задуманного сценария – и все из-за кого? из-за птицы! Юный оратор тут же вскинул рупор ко рту:

– Кра… – насмешки отмел напрочь. – Г-ра.. Граждане!! М-мы, неравнодушные жители, пришли с-сюда…

– Пришли, пришли. А как было не прийти? Вы такой шухер подняли. Ты в этом деле мастер… Че надо, Петька?

– Об-бращаюсь от имени молодежной ячейки Правого Блока. Мы намерены огласить свое гражданскую позицию. Гр-ра… Сограждане Утылвы! чтобы быть услышанными и увиденными… Наша жизнь в наших руках!

– И увидели вас, не сомневайтесь. Плакатики-то противоправительственные. Или против кого?.. Петька, вообще, ты за кого? за большевиков али за коммунистов? Не выбрал? Тогда – гражданин. Под следствием. В Мару-то милицию вызывали!..

– Гражданин Глаз, вы зачем устраиваете балаган? Цирк с воронами! Что и кому хотите доказать? Власти нашей? Так мэр Колесников сам холдингу обязан. Ворон ворону глаз не выклюет. А тебе директорша обещала хвоста накрутить – вот как сейчас Кефирчик вороне. Спекся ты, Глазик…

– Мы не должны молчать! Иначе с нами как с той безмозглой вороной…

– Я и говорю – наплевать на нас в верхах!

Люди на площади переговаривались и переругивались, но достаточно лениво. Выпитое пиво разморило парней. Везучая ворона улетела. Молодые члены ячейки утомились шагать по кругу, солнце напекло им на головы. Огонек общего воодушевления гаснул. Поддержать его у Петьки не хватило опыта. Митинг протеста грозил закончиться не просто полным провалом – тихо раствориться в звенящем от жары воздухе, словно до этого ничего не булькало. Петька огорчился и ощутил, как эмоциональные качели двинулись сверху вниз. Фиаско!

Внезапно пришла подмога, которую не ждали. Лишенный лакомства Кефирчик покрутил башкой и, заинтересовавшись, неторопливо процокал по асфальту (не так громко, как по деревянному полу в бабылидиной квартире) к кругу протестантов. Юноши и девушки приветствовали кота возгласами:

– Кефирчик! кис-кис… или кусь-кусь. Сала нет ни у кого?

– Он дикое мясо предпочитает. Воронье. Но не падаль.

– Мы же на митинге – у нас плакаты. И палки. Ха, палки у Паньки! Не хошь?

– Становись в строй, Кефирчик! Нам вожаков недостает. Петька, не обижайся! Что-то у тебя сегодня не складывается – гра да кра… Конечно, когда две ночи протрясешься на горе… А кругом ворпани – это как мертвые с косами стоят… Рыжие зайцы – ужас, ужас…

– Директорша Петькиного фортеля не простит. Только помянули ее – и вон… Подвинься, Демидка!

Долго будет жить госпожа Пятилетова – может статься, что дольше триста вороньих лет. Дольше Утылвы. На площадь выехал изящный белый Мерседес. За ним показалась черная громада Лэнд Ровера. Автомобили директорши и ее рыжих клевретов. Знали ли хозяева о митинге под окнами городской администрации? И если знали, то чего поперлись? вызвать еще большее раздражение и гнев у тылков? Нет, директорша – не дура – и тем более, не романтическая дура как Петька Глаз. Представители холдинга, очевидно, направлялись в мэрию по важному делу. Конечно, они что-то слышали про сборище – непонятно чье и по какому поводу – но поскольку оно, сборище-то, не санкционировано, то его и не должно быть. Железная логика!

Уже вырулив на площадь, что-то делать поздно. Из-за толпы не развернешься, никто начальству угодничать не желал. Автомобили встали и засигналили, требуя освободить дорогу. У юных протестантов круг слегка покривился – его часть непосредственно перед Мерседесом принялась втягиваться внутрь. Кое-кто отошел, чтобы не быть задавленным колесами. Здесь модная забава, флешмоб с плакатами, а не жертвование во имя Утылвы. Взревел мотор, и Мерседес чуть подвинулся с места. Народ загалдел.

– Люди! Не надо бояться!– крикнул Петька. – Послушайте же!

– Наша жизнь в наших руках!

– МАУ-МАУ! МАУ-МАВ!!

На призыв откликнулся Кефирчик – не замяучил, а прорыдал оглушительно, с хриплой надсадой. Получилось даже без громкоговорителя – всех перекрыл.

Петька с оторопью взирал на кота – тот расположился перед Мерседесом, восстановив магический круг. Кефирчик протянул пухлую лапу к невидимым за тонированными стеклами пассажирам.

– МАУ!..

Петька зачастил, пытаясь донести свою мысль:

– В конце концов, полагаться мы можем только на себя. В создавшейся ситуации. Глупо рассчитывать на Кортубин или Москву. Им-то что?

– Наплевать на нас в верхах!

– МАУ-МАУ! МАУ-МАВ!!

Теперь Петька убедился, что все происходящее реально. Реально круто. И креативно. Первый в новой истории Утылвы несанкционированный митинг надолго запомнят.

Надувшиеся пивом парни заржали. Швырнули бутылку над головами – она пролетела, никому не причинив вреда, и со звоном упала под карагачем. Панька словно очнулся, вздрогнул и вытаращил глаза – кота рядом не было.

Дверцы Лэнд Ровера распахнулись с двух сторон. Из салона спрыгнули представители холдинга – уже прославившиеся в Утылве братья Клобы. Среди простецкой толпы они вырядились как на парад – в дорогих костюмах от Армани (опять итальянских), белых рубашках, шелковых галстуках. Цивильные европейцы – не то, что из Карловых Вар, а покруче бери – из Берлина, Рима, Лондона или Парижа. Эффективные менеджеры, бл..! Вся Утылва от них стонет. И дух звериный от братьев не ощущается – пахнет дорогим итальянским парфюмом. Крепкий древесный аромат с легким цитрусовым привкусом. Ну, волчьи ягоды тоже благоухают – ядовито.

Клобы совершили несколько шагов от Лэнд Ровера, как бы слегка разминая затекшие ноги – или лапы? – нет, ноги. В дорогих туфлях ручной работы когтями не цокают. У обоих Клобов острый прищур исподлобья нацелился на толпу – особенно на Серегу Рванова и парней. Так сказать, братья в любой миг готовы к стрельбе (или они кинжалами орудуют? по сусалам – особенно, по носам). Готовы к труду и обороне. Перетрудились они на закрытии единственного местного завода. Памятник надо поставить – наравне с героями гражданской войны. Младший Клоб замер в той же позе, что и Кефирчик перед вороной – его лицо (брата, а не Кефирчика) выкристаллизовалось, побледнело. Он безотчетно облизал губы, бросил взгляд на старшего, который, повинуясь поданному знаку (опущенному стеклу в Мерседесе), направился к шефу – вернее, к шефине. Подойдя, наклонился, приложил ухо. Младший в это время страховал от всяких действий горячих голов – приятели Сереги Рванова напились изрядно. Опасаться было чего.

Зато Петьке Глазу страх, очевидно, неведом. Его встряхнул внезапный прилив энтузиазма – словно тысячи иголок (как рыжих шерстинок) воткнулись ему в кожу, и сейчас опять же черт (рыжий!) тянул его за язык.

– Пожаловали! наши новые хозяева! От них зависит, жить нам или помереть – взять и всей Утылвой сдохнуть. Почему бы и нет? Мы же терпим – как стадо баранов, что гонят на убой. Нас эвон сколько – и это не лишь на площади, а их? Да пусть они ворпани (если это правда), но мы же просто числом затопчем. Затопать! утопить! бултыхнуть в Негодь! Воздух в Утылве очистится. Кислым вонять не будет. Ну! чего вы стоите как бараны?! Наша ячейка с вами! Ответственно заявляем…

После таких безобразных слов вся площадь, что называется, выпала в осадок. Нарушился круг из ближайших Петькиных соратников. Меланхоличная Устина Жадобина разинула ротик. Белобрысые Матвей и Демид Анютины стояли и пялились, не зная, что предпринять – драться, что ли? с кем, с ворпанями? Юлий Цыбин знал – он испарился раньше – когда Кефирчик начал мавкать. Тут следует отметить обстоятельство, на первый взгляд случайное, но повлиявшее на ход событий – если эти события куда-то развивались, а не нагромождались хаотично. Пусть митинг несанкционированный, но для чего-то же он собирался? Хотя теперь Петька не смог бы ответить. Ему недоставало друга Лешки Имбрякина – Лешкиного организованного мышления, методичности, выдержки – и Лешкиных ясных ответов на вопросы. Есть повод отчаяться, а дальше – хуже. Как хуже? по порядку.

Что за обстоятельство связано с пронырливым Юликом? Когда автомобиль лютых врагов Утылвы заблокировали на площади, Юлик потихоньку, незаметно покинул круг и очутился рядом с Мерседесом с опущенным стеклом. Именно Юлик мог видеть сидящих в салоне. Узкое лицо Цыбинского наследника еще больше вытянулось, острая челюсть затряслась, и Юлик прижал ее рукой. Про увиденное необходимо кому-то рассказать, но не сразу удалось вклиниться в течение событий, что драматически обострилось.

Старший Клоб шустро разогнулся от окна Мерседеса – конец Петькиного бреда он успел прослушать (а вот понять что?). Слегка нахмурившись, поймал взгляд брата. Младший кивнул на распоясавшегося лидера молодежной ячейки Правого Блока и тоже шевельнул бровью. Завершив безмолвный сговор, Клобы демонстративно медленно двинулись к Петьке.

Толпа мавкнула в один момент – именно так, с интонацией Кефирчика. Возглас, выдох, стон из всех грудей. Предостережение. По площади прошла волна. Серега Рванов с приятелями бесшабашно ломанулся вперед – между рыжими ворпанями и наивным белобрысым идеалистом. Скандальному оратору гаркнули : иди-ка ты отсюда… Струхнувший было Петька за широкими спинами защитников отчебучил – это когда ноги несли его прочь, а язык молотил.

– Нас ничто не испугает! Нет таких вещей. Грудью дорогу. Что угодно выставите. Да хоть…

– Рыжий ужас Шайтан – тау!

– МАВ-МАУ, МАВ-МАУ!

Кефирчик уже не мавкал и не рыдал – громко рыкал. Всех ужасно нервировало. Лица Клобов исказились злостью. Но что же делать? Никто не знал. Митинг – демократическое мероприятие (санкционированное? то-то и оно!), а здесь грозило проявиться какое дикое зверство. Просто наружу лезло. Не по-людски это. Не пузырьками булькать.

– Кефирчик! Кефирчик! Нет…

Единственный человек на площади не испугался – или испугался не за себя. Машутка кинулась к коту и обхватила его.

– Идем отсюда, Кефирчик. Идем быстрее. Дурдом творится… Эй! не смейте трогать Кефирчика! Гадкие вы!..

Худенькая, слабая девчонка тащила, буквально волокла на себе здорового кота. Как ей это удалось? В Машутке до сорока килограммов, в коте – больше половины от хозяйки. Что она – спортсмен – тяжеловес? Удивительно. Ответ на вопрос заключается в особом состоянии Кефирчика. Он превратился в раздутый шар, почти невесомый. Вообще, неоднократно Кефирчика вот эдак раздувает. Наверное, какой-то особый прием. И с ворпанями сгодится. Кошачьи шерстинки – проводники сильной внешней энергии. Внутренний заряд иссяк, остался большой белый шар. Впечатление призрачности, уловки – белого пушистого облака, тоже невесомого. Из облака можно слепить что угодно – например, кота. Силуэт плавный, зыбкий. Пушистый хвост бесчувственно распластался. Форма, лишенная содержания. Глаза как две голубые капли вытеки и застекленели. Вместо кота нечто вроде его неодушевленного чучела. Машутка легко подняла большущую игрушку и потащила. Панька следовал за ней, помогая нести хвост. Компания спешно скрылась за карагачем, в зеленых зарослях.

Поле битвы осталось за Клобами. Старший сел за руль Лэнд Ровера, младший пошел вперед, жестом показывая, что надо очистить проезд, разойтись. Воспользовавшись минуткой замешательства, автомобили осторожно, но неуклонно преодолели путь к мэрской резиденции.

И только тут атмосфера на площади разрядилась. Словно сообща выдохнули. Легким ветерком повеяло и остудило страсти. Юные протестанты сложили плакаты – целую гору их поволокли Матвей и Демид Анютины. Как водится, уже к шапочному разбору появилась патрульная машина, из нее окликнули девушку Устину – она побежала на зов отчима – лейтенанта полиции К.Г. Жадобина.

Мероприятие закончилось столь непонятно, скомкано. Молодежная ячейка Правого Блока в Утылве отмитинговалась. Об этой ячейке кортубинское руководство слыхом не слыхивало. Известно, что первый блин всегда комом. Петьке не удалось исполнить, что он задумал. Теперь первым провалом воспользуются враги.

Где же сам Петька Глаз? ранняя звезда тылвинского политического небосклона. За углом мэрии его поймал за край рубашки потрясенный Юлик Цыбин. Он что-то быстро протараторил, чем в свою очередь потряс своего товарища (и гра-жданина).

– Говорю же, Лешка там – в Мерседесе… Нет, мне не привидилось!..

– Уже по дороге домой Петька повторял, не больно вникая в смысл слов:

– Вот оно что… Да как же…

– Наше дело точно швах

МАУ-МАВ, МАУ-МАВ…

***

Митинг на площади привлек не только простых зрителей, что толпились и комментировали движение с плакатами по кругу членов ячейки Правого Блока. Наблюдатели стояли в окнах тылвинской администрации.

Трехэтажное здание возведено на пустыре в 60 годы – тогда в стране уже отказывались от сталинских масштабов, а в Утылву они так и не дошли. Построено по типовому проекту, то есть по своему историческому значению и архитектурным достоинствам даже близко не сравнится с первым Кортубинским памятником конструктивизму – Заводоуправлению КМК на Площади Труда (охраняется государством). Да, в Утылве далеко не те масштабы – и не те претензии. В трехэтажке изначально размещались все вместе взятые – тылвинский горком КПСС, горсовет, горисполком и его отделы. С тех пор многое изменилось, но официальная резиденция городской власти сохранилась здесь. По-теперешнему мэрия.

Кабинет мэра находился на втором этаже – дался этот второй этаж! только сейчас никто оттуда не выпадет – ни из окна наружу, ни по лестнице, пересчитав ступеньки, оба пути уже испробованы. Почти два десятилетия назад состоялось знаменитое бюро горкома – смотрины тогдашнего кандидата на должность городского головы Владимира Игнатьевича Щапова. Промелькнули годы в дивьем зеркале. Сейчас в кабинете – на фоне модного светлого современного интерьера – тихо и спокойно. Хозяин кабинета Сергей Николаевич Колесников. Краткая информация о нем: двадцати восьми лет, уроженец Утылвы, прописан в родительской квартире в Новом Быте, родители – пенсионеры, бывшие работники ТыМЗ. Холост, образование высшее – металлургический факультет Кортубинского политеха. Прошлое не содержит ничего выдающегося. Будущее не ясно, что подтверждается несколькими последними днями в Утылве, и особенно зрелищем нынешнего митинга на городской площади. Как бы это выразить? Ох, ясней не станет…

Сергей – мужчина сильный, рослый, под метр восемьдесят, сложен как атлет – широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра. У Колесникова европейская внешность – прямой, правильный профиль, выступающий подбородок. Ощущается мужественная грубоватость, избыток тестостерона. Густой, жесткий черный волос неожиданно в последнее время (именно проведенное на мэрском посту в Утылве) начал седеть – в нем извились серебряные ниточки. Стрижка подчеркивала удлиненный крутой затылок идеальной формы, его обладатель где-то в другом месте (не на Урале) считался бы истинным арийцем. А может, тылки и есть те самые легендарные арии – шли, шли в Европу и не дошли, осели в Пятигорье? Нельзя отвергать ни одну гипотезу, пусть она и сумасшедшая, и чудесатая. Вообще, среди тылков немало красавцев – признаков вырождения не проявляется. Зато разнообразие типажей – яркие блондины Анютины, рыжие Чиросвии, шатены Кулыйкины, брюнеты Решетниковы. Не только арии жили в городе – русские, башкиры, татары, казахи, немцы, украинцы. Еще ворпани попадали. Степной и даже сказочный интернационал. Национальных конфликтов не было – на почве чудесатости случались.

Как же угораздило С. Колесникова очутиться в такой ж… – простите, в должности главы муниципального образования Город Утылва и Тылвинский район? Естественно, из благих побуждений. Ес-с-стественно, из самых благих…

В Утылве президентской компании предшествовали местные выборы. Интересно получилось. Конкурентная борьба между старым и новым в духе времени. Победила молодость, и мэром стал энергичный Сергей Колесников. Пожилой Владимир Игнатьевич Щапов из мэрского статуса перешел в пенсионерский. Все разрешилось по демократической процедуре. Область не диктовала – среди кандидатов не фигурировал ее фаворит, выдвиженец главной федеральной партии – нет такого в Утылве. Колесников – член оппозиционного Правого Блока. Говорилось, что это шанс для депрессивной территории – старые методы исчерпали себя, советское наследство проедено, нужен рывок – куда рвать и чего? когти? Угу, тогда ворпани впервые спустились с Шайтантау в Утылву – дурной знак.

Нет, Колесников – не дурной человек – не совсем циничный. Его воцарение в Утылве само по себе не сулило ничего дурного. Сергей не рассматривал свою должность исключительно как передержку перед рывком к заветным высотам. Собирался что-то сделать для земляков. Но даже ворпани не выползают из своих нор просто так – всегда есть причина и повод, которые по логике нас осчастливят или погубят (да?). А вот наша современная образованная продвинутая молодежь! ничего-то не понимает – слишком далеко продвинулась от исходного смысла. Хотя даже сорокалетний Максим Елгоков может утверждать, что смутное понимание посетило его лишь недавно – ну, так молодому Колесникову еще набираться и набираться жизненного опыта. С другой стороны, он родился в Утылве, последние месяцы еще и мэрствовал здесь, и хлебал этого опыта и чудесатости по самое не хочу. Да хотеть-то мэру как? по порядку, установленному в нашем царстве – государстве. Продолжать рассказ не хочется – не то, что хлебать…

Цинично? по отношению к кому? К Колесникову? ах, ко всем? Сергей молод, неопытен, но чего его жалеть? Те четверо хуторских парнишек Грицан, Агап, Антон и Сашка были моложе и наивнее, и время страшнее. Их никто не щадил, и они никого не щадили. Не то важно, что Колесникову до сорока лет далеко – он доживет и переживет, вот Гранита Решова до сорокалетия расстреляли. Колесников из другого поколения. Сформировался сознательно в другом времени, и его противоречия не резали глаза (ну, и нос). Колесников по рождению тылок, а по воспитанию уже не совок – ни в хорошем, ни в плохом смысле. Преемственность прервалась. Родители благодаря работе на ТыМЗ дали сыну образование, вырастили такого видного, умного, самоуверенного человека. После института Сергей не горел желанием вернуться в Утылву, но сообразил, что путь к высотам целесообразно начинать там – надо вернуться на ступеньку ниже для разгона. И опять же ум подсказал – в депрессивном тылвинском районе лучше пойдет политическая карьера от оппозиции. В областном центре и в Правом Блоке конкуренция велика. Кортубин – это провинция, но это и собственное царство. Царство чернины. Металлургический комбинат, возведенный в степи за двадцать лет. Здесь выросла советская элита – потомки тех, кто отличился на строительстве КМК. Семьи Сатаровых, Елгоковых, Тубаевых, Пивых и других. Союза не стало, а они сохранились в руководстве частного холдинга, в областном правительстве, в политических сферах. Правый Блок – местный проект, и решал он местные задачи, под них получал финансирование от холдинга. Все повязаны. Чужаку (вдобавок тылку!) Колесникову не светило пролезть на первые роли в Блоке, поэтому он возвратился на родину и попробовал там. Если честно, то Леонида Чигирова и его команду не очень интересовали успехи в Утылве – а где это? и зачем? Что может сделать мэр из степного захолустья? ресурсами располагает? Марионетка. Скажут – и спляшет как миленький, а уж направо он будет выкидывать коленца или налево не суть важно.

Колесников попробовал. Хлебнул прелестей здешней жизни. Утылва, как уже говорилось – нищая окраина Кортубинской области, центр сельского района. Сама область – отнюдь не российское нефтегазовое или золотое Эльдорадо (нефть, газ, золото, алмазы у нас добываются в Москве). Что же здесь? Предприятия, доставшиеся по советскому наследству. ТыМЗ, железнодорожная станция Утылва. Бывшему совхозу имени К. Солина тоже посчастливилось уцелеть благодаря старому директору (а ныне владельцу – эксплуататору) Г. Сыродю, но дела далеко не блестящи, совхозная инфраструктура съежилась практически до Малыхани, обезлюдили прочие сельские поселения, люди перешли на натуральное хозяйство. Малыхань как бы отгородилась от Утылвы, а Утылва в свою очередь от области. Сыродю малоинтересен тылвинский мэр – город ничем не поможет району, а теперь сам нуждается в помощи. Только Сыродь – в отличие от наивных тылков – ничуть не верил, что Утылве из центра помогут – кинут сухую кость, чтобы обглодать, а помочь – нет, просто кинут…

Колесников попал в трудное положение. Он наивно думал, что не несет старых обязательств – и стереотипов, и предрассудков – что начнет с чистого листа. Начнет правильно, грамотно, строго в соответствии с экономической наукой. Законы внеэкономического принуждения отвергнуты вместе с тоталитарным прошлым. Законы рынка универсальны – надо ими воспользоваться. Ну, не дураки же здесь – должны понять. Не дураки… Колесников убежден, что он – из разряда очень умных. Зато экс-глава Утылвы В. И. Щапов зациклен на всем советском, не желает воспринимать новое. Когда-то был неглупым человеком, достойным руководителем (даже и коммунистом), но закончился. Коммунизма не будет (и не могло быть). Мечта человечества, сбулькнув, утопла. Не зря же ворпани теперь хозяйничают. Пора нам жить цивилизованно. И толерантно – ко всем. Умничка, Сергей! Цивилизованно, ага. Начинай. С правильного названия – Утылва вместо Тылва. Как вы яхту назовете, так она и поплывет. Правильно! Переименование почти состоялось. Город Утылва и Тылвинский район. Чрезвычайно важный вопрос. Тут требуется уточнение. Процедура переименования официально не доведена до конца. Тылки проголосовали «за» (они всегда ЗА!), результаты голосования направлены в областной парламент, там подготовка документов уже в Государственную Думу затянулась – очень понятно, сперва президентская компания, а потом мировой экономический кризис. Тылва (или Утылва) подождет. Не смертельно. Даже для Колесникова – его тоже избрали. На въезде в город красуется знак – треугольник из труб и на нем буквы УТЫЛВА. На камне – указателе тоже, наверное, буквы магически начертались – УТЫЛВА. Никто не задумался насчет последующей чехарды – ведь жителям придется перерегистрировать свои паспорта, ставить туда новые штампы. Юридические лица должны обновить реквизиты, учредительные документы, гербовые печати, вывески, внести изменения в карты и атласы и т.д. И даже «Межрайонный отдел по ветеринарному и фитосанитарному контролю Управления Россельхознадзора по Кортубинской области… качества зерна и семенного контроля…» должен исправить свои входную табличку и бланки (не Тылва – Утылва!).Охр…ть! Кто за все это выложит деньги? Главный плательщик в бюджет Кортубинской области – АО Наше железо? Уже тогда холдинг задумался, как избавиться от балласта – среди прочих убыточных производств закрыть Тылвинский механический завод. А зачем топить деньги вслед за хомутами в Негоди? толку-то?

Цинично. Зато строго по экономической науке. Теперь рулят не антикоммунисты, не либералы, не русофилы и не русофобы – не идеалисты, а чистые прагматики. Откуда взялись? из какой Шайтан – горы? Они не свергали тоталитарный строй и не устанавливали демократию. Даже если иметь в виду более сложные вещи – те, что глубоко в норах, а не на поверхности – не горячие дебаты в Верховном Совете, не уличные акции против ГКЧП и танков на московских улицах. Или против персонального танка Гранит Решов на пыльной грунтовке в Пятигорье – сила этого мифического танка не в его броне. И у нас же не идет война! Враг не топчет нашу землю, не бомбит с воздуха наши большие города типа Кортубина или крохотные типа Утылвы. Почему же везде зияют воронки, мы терпим огромный урон? Признаки разрухи – встают предприятия, пустеют окраинные территории. Что, здесь прошел огненный бог Энгру и его подручные – армия ворпаней? Может быть. Получается, что к нам ломится враг, а наши отцы – командиры – власти, новые капиталисты, банкиры, политики – борются с агрессией – сами закрывают фабрики и заводы, выжимают ресурсы из провинции, бросают таких как тылки на произвол судьбы. Маленькие городки и поселки загибаются. А по форме приличия соблюдены: ворпани щеголяют в итальянских костюмах, действуют законы и стандарты, функционируют государственные ведомства, отделения федеральных партий, органы самоуправления. Колоссальная машина крутится, Россия встает с колен.

Это в России, а что в Утылве? Конфетно-букетный период на руководящей должности для Сергея Колесникова завершился быстро. Поначалу поздравления отовсюду – местных структур, кортубинских властей, холдинга Наше Железо (в состав которого входил ТыМЗ), соратников по Правому Блоку. Для Сергея Николаевича приготовили приятный сюрприз – полностью сменили обстановку в кабинете, чтобы следа не осталось от советских вкусов и привычек предшественника. Все для комфортной и плодотворной работы на благо Утылвы. Интервью с молодым мэром показали по телевизору, сообщили о его планах. Пожелали удачи. Бульк!..

Мэры российских городов – не политики и даже не будущие политики – это правильно. Не для того их избирают. Неправильно, что они не могут сделать то, зачем их выбрали. Не для величия России, не ради торжества определенной политической линии (в поддержку или против), хотя выбирая, избиратели думали, черкая в бюллетенях. Но уже на следующий день к мэру пристают с другими вопросами. Свобода – хорошо. Возвращение к исконному названию Утылва еще лучше. Острые выпады против центра – ух!! как смело… Но все это было вчера, а сегодня грузят проблемами. Накопившиеся долги за ЖКХ в Малыхани – там же деньгами надо платить, а не продуктами. Оборудование малыханского ФАПа. Хотя бы частичная замена магистрального трубопровода по Проспекту Космонавтов – иначе ждать фонтанов. За сезон надо успеть с ремонтом заводской котельной, что обогревала многоквартирники в Кашкуке – сложный и дорогой вопрос перешел по наследству от прежнего мэра и теперь увязывался с кошмарным, глобальным вопросом – градообразующее предприятие закрывается, шах и мат. Еще хохма – не хохма, а дорога – вернее, одно и то же. Дорога на въезде в Утылву с нестандартным ремонтом, проведенным по инициативе В.И. Щапова. Вскрытый асфальт измельчили и высыпали обратно на дорогу, выровняв ямы. Как тылвинского мэра потом полоскали СМИ, выражали неудовольствие областные чиновники. Щапов больше не несет ответственности. И че теперь? с дорогой? на танке ездить или на телеге?

Думайте, Сергей Николаевич, что делать. Через какой колодец прыгать, растопырив лягушачьи лапы? Кстати, недавно жители улицы Коммунальной возмущались, что канализационные колодцы не чистятся и не ремонтируются – конечно, это обязанность ЖКХ, но первый же несчастный случай повысит уровень адресата претензии. Уже! один приезжий – племянник кого-то из местных – ночью споткнулся о сдвинутую крышку колодца и чуть голову себе не разбил. А если бы разбил? Где власти? где мэр? Ау-у! МАУ-У-У-У!!..

Что может мэр маленького городка? Колесников быстро уяснил, что формальная власть у него – резиденция с развивающимся триколором и памятником герою К. Солину, кабинет в модных светлых тонах, служебное удостоверение – все, что надо для личного счастья. Как же общественное благо? Подлинная власть сосредоточилась даже не в заводоуправлении, а в гостинице Мара, где проживала странная троица – директорша и Клобы. В географическом смысле не слишком большое расстояние. За несколько месяцев мэрского стажа Колесников преодолел в душевном настрое путь от самоуверенности, бодрости, молодого оптимизма до обиды и полного раздрая. Внутренне и внешне он изменился.

Утылва лишила Колесникова иллюзий (как это иначе называется?). Он чувствовал себя загнанным в угол. Есть ли выход? Пусть не для карьеры – для самоуважения. Ну, не при сталинской диктатуре живем, когда все под топором ходят, и даже таких матерых палачей как Гранит Решов другие палачи расстреливают. Не надо нам столь ужасного наследства! Сейчас свобода, и человек свободен уйти, если сталкивается с чем-то, противным его взглядам и пониманию. Утылва – не весь мир. И пуп Земли не находится между пятью горами. Где-то шумят большие города и целые мировые мегаполисы, действуют разумные порядки. Мэр Утылвы – не гибельная карма, он тоже свободный человек, который срок по некоему приговору не отбывает. Демократия. Уйти демократично? Как? я устал, я ухожу? Колесников, исконный тылок, понимал: не по-человечески это, не по-мужски. Он же сам заварил кашу. Сам пищал да лез в руководящее кресло и выталкивал оттуда коммуниста – пенсионера. Сам переименовывал Утылву, теперь вспоминал свою затею с краской стыда. Колесников отлично знал, что тылки наградили его прозвищем утырок – даже не утылок – это гораздо обиднее, чем Максима Елгокова прозвали племянником, верно?

Да, Колесников был уже далеко не тот, что в начале славной карьеры. И чувства его терзали самые противные, и сны того хуже.

Снилось Сергею (повторялось много ночей), что провалился он в дыру – вроде глубокую темную нору, и кто-то тащит его дальше и глубже. Исчезает надежда спастись. Шутить шуточки с утопленным хомутом неуместно, если жизни суждено пропасть. Стоит ли надеяться? Вдруг впереди в темноте прорезалась щель – расширилась, впустив поток красных лучей. Длинный красный свет достал всюду – даже глаза под прижатыми веками, и картина мира обрела красноватый оттенок (как у Максима Елгокова, когда на лобовое стекло его Форда Фокуса бросили красную юбку). Сергей Колесников как бы проснулся, взмахнул ресницами и, озираясь, обнаружил, что находится уже не под землей, а на поверхности. Не заметил, как вылез из норы. Место представляло собой возвышенность – довольно заметный склон, земля в неровных кочках. И не ночь – то ли утро, то ли вечер. В воздухе туманная пленка, сквозь которую проступают очертания других вершин – вон самая большая, разлапистая Пятибок–гора, скромная Казятау, зацветающая Кашиха. А дальше диво дивное – чистое, прохладное зеркало Виждая. Сказочный мир перед его взором. Душа (дивор) на крылах летит к Виждаю, а ноги оперлись на Шайтан-гору – да так, что стали вдавливаться в землю. Сергей испуганно ойкнул, начал поочередно вытаскивать и отрясать ступни – он не хотел обратно в нору. Перешагнул туда, где трава гуще – не провалишься. Среди зарослей самые высокие и стойкие – ковыли. Жесткие листочки напоминают скрученную проволоку. С ночной прохладой и выпадением росы ковыли ложатся на землю; днем красный свет высушивает росу и распрямляет ковыль. На горе тень неизвестно откуда, и в тени кусты вымахивают до полутора метров – древовидные стебли с зеленой листвой и синими соцветиями, глянцевые ягоды появятся позже. Опять же попадаются участки, лишенные растительности – только какие-то торчащие сухие охвостья, переломанные ветви, камни и комья земли. Своеобразные гнездовья – в них распускались особые цветы, в простонародье называемые ядкой. На всей горе лишь пара подобных гнездовий, в каждом цветок распускался в гордом одиночестве. На толстом кривом стебле с щетинками, и щетинки имелись на каждом лепестке темно-синего цвета – всего два, плотно захлопывающихся лепестка. Запах резкий, кислый, что насекомые от него дохли.

Цветок ядки – еще большая редкость здесь, чем редивей. Тот походит на красный шар из атласных лепестков. По древней легенде редивей – копия первичного кокона жизни, что принесла в Пятигорье крылатая богиня Кама. Эти красные цветы называли счастливым даром – раньше они были прямо огромными, с голову младенца – после измельчали. И снова по легенде опылять их могли только корыльбуны – гигантские стрекозы – у них сил хватало отогнуть красные лепестки. Кама баюкала в редивеях детей точно в колыбелях. Очень красивая легенда.

Редивеи встречаются в сказках Пятигорья, но они вполне реальны. Родственник пенсионера В.И. Щапова из заповедника Богутарская степь привез к себе на участок в Коммуздяках такой редивей. А вот ядку не находил никогда – лишь слышал от тылков. И поражался, заключив из рассказов, что это редкое гетеротрофное растение, сумевшее закрепиться в здешней экосистеме. Ядка встречалась только на Шайтан-горе, и даже там огромная удача увидеть раскрывшийся в полную силу синий цветок – все больше пустые, сухие гнездовья.

Колесников видел ядку собственными глазами – правда, во сне. Когда творятся чудесатые вещи. Между прочим, скверная примета. Ничего необычного – то есть, такого, что не могло быть. И все же явственно не так, как должно быть. Знак – и видимый, и ощущаемый. Синий цвет. Резкий кислый запах. Сергей аж закашлялся, задохнувшись, в горле прорезались ранки – наподобие тех, от кошачьих когтей на спине. Внутри с болью возник страх – резкий, безотчетный – когда не понимаешь, чего боишься, но боишься до ужаса. Хищный цветок вел себя как живое существо – наклонил стебель в его сторону. Это сон. Ну, вообще-то, цветы – живые. Мы живем, и все вокруг нас живет, дышит. Приходит срок – умирает. Что же мы тогда жить-то друг другу не даем? Завидуем, кляузничаем, интригуем, лишаем, оскорбляем, расстреливаем, разбиваем сердца и плюем в души? Ну, зачем, зачем же так? Оно того стоит?

Сергей не осмеливался думать и ни с кем делиться. Единственный человек вызывал подобное чувство опасности – и тем обиднее для мужского самолюбия, что это была женщина. Варвара Пятилетова. Синеглазая брюнетка – стройная, но не худая, ростом почти вровень с Сергеем. Сильное, мускулистое тело. Властная, гипнотическая красота.

Знакомство – отнюдь не из личной симпатии – состоялось в Кортубине, в штаб-квартире Правого Блока по улице Гвардейцев Труда. Новая демократическая сила в области только формировалась и выдвигала оппозиционные лозунги, которые предстояло обкатать на выборах. Тем удивительней присутствие в штаб-квартире посланца врага – одиозного олигарха, владельца Стальинвеста господина Сатарова. Посланца, обладающего колдовскими чарами. Варвара снизошла до беседы с незначительной фигурой – кандидатом на пост главы МО Утылва и Тылвинский район. У холдинга в Утылве имелся интерес – механический завод, так что разумно посадить в городишко своего мэра. Мальчику обещали поддержку, подарили знаки внимания и снарядили на подвиг – взять приступом Пятигорье. И Сергей его взял! Ну, он так самонадеянно считал…

Варвара появилась в Утылве не сразу, а после окончательного решения о закрытии ТыМЗ. Ее статус – исполнительный директор – последний директор, как тылки уверились. Спутников Варвары – молодых парней Клобов – сначала приняли за телохранителей, но вскоре обнаружили, что их функции более широкие и сложные. Это контроль за ситуацией на заводе – во всеобъемлющем смысле. Непосредственно производства (пресс-ножниц и др.) они не касались, а вот вопросы финансов, договоров, кадров, безопасности (применительно к поставленным перед Клобами задачам) – это все их епархия. Братья вполне компетентны, в курсе местной специфики – растолковывать им ничего не требовалось. Бывшим Васыровским сподвижникам (которые обрадовались или же нет отставке Бориса Сергеевича) выпало горько разочароваться в том, что власть троицы чужаков останется лишь декоративной. Варвара с Клобами быстро взнуздали заводскую лошадь, однако ехать и тащить было некуда и нечего. Померла – так померла!..

Про Клобов. Еще до того, как Ирэн Нифонтова догадалась и огласила в городе, что братья, оказывается, ворпани – те самые, с Шайтанки – еще до этого открытия догадки булькали. Чужеродны Клобы среди мужской половины Утылвы. Посудите сами. Тихие, корректные (как то ночью на мосту бедняге Тулузе нос порезали без матюгальников – прям хирургически). Всегда в костюмчиках, прилизанные, сосредоточенные. Отличались изрядной работоспособностью – в заводоуправлении их видели, начиная с раннего утра, и, случалось, за полночь. Ни одно распоряжение, бумажка – баланс, бюджет,ведомость, фактура, инвойс и пр. – не ускользали от внимания братьев, прилежно вникавших во все. Официальных должностей в штате ТыМЗ Клобы не занимали, числились в Стальинвесте, но с первого дня их слова (не приказы!) сделались обязательными для исполнения. Попробовали бы заводчане не то, что возразить, а даже не понять или замешкаться. Пример с Поворотовым научил тылков – да, уволила его Варвара, но именно Клобы тихо, без криков заставили этого медведя прыгать со скакалкой – пройти через унижения, чтобы вернуться на работу. Клобы не обнаруживали человеческих качеств – никаких слабостей. Не замешаны в мужских пороках – в пьянках, в драках; и местные девушки не привлекали их повышенный интерес (странно, но Ирэн – первый случай). У братьев не завелось ни друзей, ни врагов. Они не злились, не раздражались – твердокаменные какие-то. Каменные звери ворпани. Сегодня на площади произошло невероятное: Петька Глаз своим бредом почти спровоцировал Клобов, а обыкновенно они действуют очень рассудочно.

Если подчиненные столь неординарны, то каково же начальство? Варвара Ядизовна Пятилетова. Топ-менеджер Стальинвеста и – даже поговаривают – доверенное лицо и пассия самого господина Сатарова. Верно, госпожа Пятилетова – уникум. Что с блеском продемонстрировала на практике, совмещая деятельность в Стальинвесте с обязанностями исполнительного директора ТыМЗ. Хотя за нее везде успевали Клобы. Варвара на работе костьми не ложилась – благодаря уму, осуществляла общее руководство. Проводила в жизнь генеральную линию партии – то бишь, холдинга – по закрытию завода в Утылве. Прискорбный, упрямый факт. И можно не сомневаться (слышите? Васыр, Щапов! эй!), если Варвара за что бралась, то добивалась успеха. Да Утылва для нее – так, детская забава, легкая добыча. Надо лишь дождаться, когда ситуация созреет. Это обязательно произойдет. По рыночным, а не по сказочным законам.

Госпожа Пятилетова действовала спокойно, методично. Появлялась она в Утылве на несколько дней в неделю – в зависимости от конкретных обстоятельств. Приезжему начальству выделена заводская гостиница Мара. Варвара с Клобами расположились на втором этаже. Бытом не заморачивались. Личная жизнь директорши протекала вдали от зорких глаз тылков – при всем усердии они не разнюхали ничего, облажалась даже первая в городе сплетница Людмила Кулыйкина, а она землю носом рыла и вынюхала лишь аромат любимого Варвариного кофе. Волны любопытства разбивались в запертые наглухо двери гостиничного номера. Утылва вынужденно терпела – ровно до того момента, как определилась ее, Утылвы, незавидная судьба. Тогда отбросили все приличные, благоразумные вещи (не то, что хомут); да плевать тылки хотели на приличия! Директорше был нанесен бесцеремонный ночной визит. Петька Глаз докопался до самых нечеловечески невозмутимых фигур в Утылве – достал и Клобов, и Варвару. Тем хуже для него! Как Варвара кричала! это она-то, от которой тылки ни разу не дождались хотя бы слегка повышения голоса. Варвара выдерживала как скала – ни малейшей трещины не образовывалось на гладкой грани гранита. Каждый раз она приезжала в Утылву на белом Мерседесе, привозила в черной папке директивы Стальинвеста, останавливалась в Маре, и по коридору разливался аромат кофе. Опять же Мерседес по утрам подбрасывал директоршу к заводоуправлению, она выходила – изящная, гордая, на каблуках. Вежливые, неторопливые манеры. Официальная улыбка. Неприступная крепость (ворпаней, что ли?). Варвара против всех тылков. Впрочем, до недавнего вечера с иллюминацией никто явного сопротивления не оказывал. И никто не испытал, что значит разозлить госпожу Пятилетову всерьез.

Варвара виртуозно обращалась с тылками – кого-то поощряла и приближала к себе, кого-то подвергала опале, другим намекала насчет той или иной возможности. Яркие примеры – начальник службы безопасности ТыМЗ Поворотов и менеджер Виктор Пятнашков. Последний особенно вызывал интерес. Ну, не согласится же красивая женщина скучать в одиночестве в такой дыре, как Утылва. Из своей свиты именно к молодому начальнику коммерческого отдела ТыМЗ Варвара благоволила, нередко устраивала совещания тет-а-тет в кабинете, поила кофе. Видели Пятнашкова и в белом директорском Мерседесе. Витькино поведение эти слухи подкрепило – он начал откровенно борзеть и даже подворовывать акционерную собственность. Ну и че? объяснимо. Лавочку-то закрывают – надо успеть свое урвать. Утылве все равно ничего не достанется. Витька мог думать, что угодно, и ловчить, но Клобы знали совершенно точно – с циферками до какой нужно запятой. Ведь поговаривали, что Варвара протежировала кандидатуру Пятнашкова в Стальинвесте – что он с подачи любовницы далеко пойдет, если стыд запрячет. И то ли рыжие братья донесли Варваре про Витькину самодеятельность, то ли она охладела к фавориту – а если в последнее время у нее нашлось что-то (или кто-то) получше? Вожделенный приз. Так или иначе, но Пятнашков стушевался. Повянул цветок жгучей страсти.

Но мы не запамятовали, где сейчас находимся? Не на Шайтанке, не в гостинице Мара и не в заводоуправлении ТыМЗ – даже не на городской площади на скандальном митинге с этими невразумительными МАУ-МАУ-МАУ!..

Кабинет мэра Утылвы. Сергей Николаевич Коренев стоит возле окна. К дверям администрации припарковался белый мерседес с директоршей.

****

Сергей Колесников, находясь в своем кабинете, просмотрел весь митинг от начала до финала. Рядом с ним – его единственная радость за последние месяцы – за нелегкий период мэрства. Молодая девушка из Кашкука Тамара Кулыйкина.

Самая красивая из трех сестер Кулыйкиных. О ней уже упоминалось – по необходимости и случайно. Год назад Тамара закончила учебу, но дальше никуда не поступила. У семьи не имелось средств, а жажда познаний не терзала старшую дочь Кирилла Кулыйкина. Спокойная, уравновешенная, благоразумная девочка – член пассивного большинства в классе. Долго Тамара ничем не отличалась в школьной толпе, пока в девичестве не расцвела ее красота (от прабабки Фаины Чиросвий унаследовала). И она прекратила стесняться, хотя не звездила подобно Ирэн Нифонтовой, за которой бегал ее отец в юности. За Тамарой парни бегали тоже, но она не влюблялась. Да, дочка такого папы не интеллектуалка, но вполне здравомыслящая – не заблуждалась ни в своих способностях, ни в возможностях – на что вправе претендовать. Это разумное свойство есть огромное благо – позволяет избежать множества ошибок. Хотя почему-то мужчины сходят с ума по женщинам, что вольно или невольно делают ошибки (как сумасбродка Ирэн или даже Калинка), и испытывают колебание (если не недоверие) к правильным, рассудочным особам вроде Тамары. Это про ее отношения с Колесниковым еще не сказано.

В начинающейся взрослой жизни Тамара составляла для себя реальные планы. Пример родителей девушку не прельщал. Не вышло гармоничного союза между Кириллом Кулыйкиным – единственным сыном школьного завуча Агнии Кулыйкиной, умником, инженером, зам. начальника техотдела ТыМЗ – и простой, недалекой Людмилой. Вздорная жена оказалась – закатывала скандалы, а муж терпел. Свекровь тоже терпела ради трех внучек. Вообще, Кильке не суждено личное счастье; если перечислять его пассий – Ирэн, затем московская подруга студентка и, наконец, Людка – ни с одной не угадал. Что остается? Правильно, терпеть. Но Килька ведь не из гранита. И не из кортубинской рельсовой стали. Процесс терпежа рано или поздно иссякает – вот он и иссякал с каждой рюмкой. Килька сперва принимал от случая к случаю, после начал пить часто, хотя процесс удерживался в рамках, пока Кирилл Яковлевич исполнял обязанности заместителя Имбрякина – утром надо встать, собрать себя в кучу, прийти на работу и на работе мозгами ворочать – работа-то шибко ответственная, техотдел отвечал за бесперебойное функционирование всего оборудования на ТыМЗ. За чужие спины или за красивые коммунистические лозунги не спрячешься: специалисты в техотделе – В. Имбрякин и К. Кулыйкин, еще добавился Ф. Цуков – три чудо-богатыря. Мужики в отделе не трезвенники – да и на заводе тоже, и партбилет Имбрякину не мешал хорошо прикладываться, а с замом и с бутылкой у него находились темы и для задушевных разговоров, и для философских диспутов. Имбрякин помер. На Кильку махнули рукой – кто он теперь? без работы, шваль подзаборная… Жена Людка очутилась права, ну и что? бездну удовольствия испытала? У них семья, три дочери. Что делать?

Тамара – старший и самый удачный ребенок Кулыйкиных. Беременность у Людмилы протекала легко, девочка родилась здоровенькой. Не трудно ее полюбить. Это хроменькая, пугливая Леся требовала куда больше забот и волнений. Машутка появилась внезапно – ее не ждали и особо не радовались. Отношение матери к дочерям сильно различалось. Старшая словно свет в окошке.

В мыслях Тамары не было места сомнениям. Ее картина мира не слишком изощренная, но зато стройная и правильная, когда через возможные отступления, ошибки, случайности (а где их нет?) все движется к лучшему результату. Вообще, мы живем в лучшем из миров. Правда, правда, а про фокусы с дивьим зеркалом – обман, сказки Пятигорья. Вокруг все реально, железобетонно, гранитно. Отражение философии позднего совка, при котором мы из классового общества превратились в единый народ. Тамара еще успела на краю этой радостной эпохи родиться. Противоречия изжиты, почвы для конфликтов не имеется – ворпани позабыты в глубоких темных норах нашего подсознания. Утопленные хомуты не всплывали в Виждае. Тени исчезли в полдень. Странно неподвижный красный диск освещал небо над головами тылков. К чему бы это? к чему мы пришли? У большинства людей заурядные способности – они не думают, они просто живут. Всегда жили в Утылве такие спокойные, бестрепетные девушки, как Фаина Чиросвий или ее правнучка Тамара. Они ни в чем не сомневались – уж тем более в том, что у них все сложится хорошо – счастливо. Не взирая в дивье зеркало. Даже если разразится катаклизм. Сопьется родной отец. Закроется завод, и тылки лишатся работы и средств к существованию. Рыжие звери пройдут по улицам, ступая мягкими лапами. Или даже сам бог Энгру покажется на поверхности земли и явит ужасное зрелище из легенды – воткнет и вытащит палку (уж не Щаповскую ли?); и из пробитой дыры вылезут его слуги ворпани, еще не утратившие дар перевоплощения – сперва невероятно огромная, прямо гигантская, лохматая слепая крыса со скошенным носом, и крыса схватит палку острыми зубами, за крысиный хвост уцепится змея, за змеей – лягушка и мерзкий червяк. Эти существа принесут болезни, несчастья, страдания… Подсознание способно нарисовать картину в жутких подробностях. И судя по всему, тяжелая пора сейчас наступает. Но простая девушка Тамара Кулыйкина не может похвастать бурной фантазией. Ничего подобного ее не коснется – ничего ужасного, странного, необъяснимого. В жизни Тамары все по накатанной, без сказочных вывертов – влюбиться в хорошего парня, выйти замуж, завести семью, дом – полную чашу. Благополучие – материальное и моральное – есть Тамарин стержень. У нее должно получиться как у прабабки Фаины.

В Пятигорье исстари творились чудеса. Даже буквально под носом. Совсем жестоко – это когда под носом у Тулузы. Но к счастью большинство жителей (в их числе Тамара) абсолютно нормально, здорово и незатейливо. Жизнь обыкновенная, наполненная рутиной. Вправе и так выбирать. Осуждения никто не заслуживает. Везде люди – и в Пятигорье тоже. Не все девочки – дивьи. Не все парни – будущие Граниты Решовы. Многие проживут, ни разу не увидев Марай, не провалившись в нору на Шайтанке. Таких посчитать – и выйдет Утылва. Или город, где живут наши читатели. Или нет?..

Тамара к сказкам относилась как взрослый человек. Она рано повзрослела. Без потрясений. Ее планы прямые и ясные. Участь лучше, чем в родительском доме, можно получить через правильное замужество. Честно. Тамара приступила к поискам мужа, рассудив, что решение задачи с имевшимися в Утылве вводными затруднительно. Где здесь олигархи или начальники? хоть и женатые – ничего, разведутся. У Васыра отпрыски в Германии, а у Щапова в Кортубине учатся, пока Тамарина несравненная красота в захолустье пропадает. Детки местной богатеихи Дюши опять же в область перебрались, лишь дурачок Костяня задержался – нет, его не надо. Федя Цуков – хороший кандидат, но его успели захомутать малыханские доярки. Райка Веселкина – девка глупая, дикая, невоспитанная, и за Феденьку нос не то, что порежет – оторвет с корнем. Тамара лишь разочек в облегающей маечке прогулялась мимо Сукиного коммерсанта, а Райка ее догнала и эдак локтем шибанула – драться с ней, что ли? Все же Федя не был отвергнут напрочь – числился в запасе. И тут судьба преподнесла подарок. Только Тамара не считала это подарком – ей положено самое лучшее. Просто потому что. Утылву возглавил молодой перспективный мэр – холостой мужчина Сергей Колесников. Тамарин полноценный шанс – даже больше, чем она надеялась. Ясно, что Колесников высоко продвинется – из Утылвы и даже с высокой Пятибок-горы до туда не видать – и жена рядом с таким мужем.

Не мешкая, Тамара развернула охоту на выбранный объект. Девушка была не только симпатична, но и по-житейски сметлива. Колесникову нравилась его новая знакомая, он не прочь пообщаться и даже пойти дальше. А что? Тамара ведь совершеннолетняя. Очень скоро Тамарины вещи появились в служебной квартире Колесникова. Ситуация достигла такой степени открытости и непринужденности, что Тамара захаживала к Сергею на работу – прямиком проходила в кабинет. Отношений развивались, и Сергею льстило, что у него видная спутница. Однако видны в ней и другие качества – девица слишком провинциальна. Да, молода, свежа, красива, но и вульгарность тоже присутствует – в привычных бесцеремонных манерах, в излюбленных коротких, обтягивающих нарядах – все слишком блестяще и дешево. Ирэн Нифонтова тоже носила короткие юбки, но впечатление совершенно иное. Колесников не мог не понимать, что его подруга не идеальна, хотя женщина умеет привязать к себе мужчину, существуют особые приемы – не слишком умные, зато эффективные. Сумела же мать Тамары Людмила выйти замуж за наследника семейства Кулыйкиных – тогда Килька еще не пил и работал на ответственной должности на ТыМЗ. И Тамара устроит свою судьбу. Исподволь, не мытьем, так катаньем. Колесников не подозревал, а в Утылве его с Тамарой уже поженили, и Людмила мэра иначе как дорогим зятем не называла. Пусть так – это не единственная, зато самая приятная для Колесникова ловушка в Утылве. Про ловушки из ночных кошмаров Сергей не рассказывал никому.

Сегодня мэр и его девушка простояли у окна кабинета на протяжении митинга. Тамара пробовала комментировать, что это полное безобразие, бедлам, хулиганство. Колесников не проронил ни слова, только больше мрачнел, даже эскапада Кефирчика его не расшевелила. Заметив негативный настрой своего Сереженьки, Тамара прикусила язычок. Она хотела после митинга немного поболтать, разрядить атмосферу, но из окна было великолепно видно, как подъехали белый Мерседес госпожи Пятилетовой и черный Лэнд Ровер, оттуда вышло заводское начальство. Тамара в подсказках не нуждалась – пока Варварины шпильки со стальными набойками хищно вонзались в бетонные ступени, она поспешно ретировалась из кабинета. И вот что обидно для Тамары – Колесников словно не заметил ее ухода.

Действие развивалось дальше. За исполнительным директором ТыМЗ Варварой Ядизовной Пятилетовой как верные оруженосцы шагали братья Клобы, что приехали на Лэнд Ровере. За ними отдувался и обмахивался шляпой толстяк Поворотов, прибывший неизвестно на чем – судя по его измученному, потному виду, то вероятно, и пешком, на своих ногах. Это свита, которую госпожа Пятилетова захватила с собой для визита к тылвинской власти. Процессия, не задерживаясь, проследовала к кабинету мэра. После скандального митинга на красивом лице директорши нельзя было заметить ничего, кроме скупой холодной улыбки. Сопровождающие тормознули в приемной. Клобы истуканами застыли по бокам мэрской двери. Поворотов, намаявшись на конечностях, что перетащили его солидный вес, обратил жалобный взгляд на телохранителей – те стояли и издевательски ухмылялись. Начальник СБ ТыМЗ как-то сник, сутулился (рост все равно даже до среднего не уменьшился), пробормотал «да, да, конечно…» и задом отступил к стенке, там пристроил собственные габариты на стул и затих. Свита принялась ждать.

Варвара выглядела великолепно, как всегда. Свежее, словно умытое утренней росой лицо. Идеально гладкая кожа без единого пятнышка, морщинки – даже некая неестественность в превосходном результате косметических процедур – масок, пилингов, массажей, инъекций. Искусный макияж. Слегка подкорректированные брови – самые подвижные на Варварином лице. Подкрашенные и подкрученные ресницы создавали эффект распахнутого бархатистого взгляда – ощутимый эффект от щетинок словно от бархатного ворса. Красный свет тонул в загадочных Варвариных глазах, не отражаясь. Крупный, красивый чувственный нос. Обозначенная презрительно носогубная складка. Лицо широкое, но не круглое, не кукольное. Широкая белозубая улыбка Варваре не присуща. Она лишь покривит губы – это называется, улыбнулась. Оригинальная ассиметричная стрижка, которая ей очень идет. Впрочем, у Варвара богатый волос – густой, волнистый, черный. Коса точно была толщиной с кулак, но ее отрезали – с одного конца очень коротко, обнажив ухо с брильянтовой серьгой. Ладони большие, мягкие, холеные, пальцы сплошь в кольцах и перстнях. Длинные выпуклые акриловые ногти примечательного цвета – какого-то серо-синего, насыщенного. Естественно, маникюр делался не здесь, а в Кортубине, и естественно, подобный маникюр не для домашней работы. Варвара никому не подавала руки, чем сперва создавала неловкость – все же заняла мужскую должность директора, а между мужиками приняты свои условности. Но директорша проявила ум – не прогнулась под правила, а вынудила правила приладить под себя. Тылки согласились – они тоже не дураки.

Варвару нельзя отнести к красивым самонадеянным особам – стереотипы она мудро учитывала. Гардероб подбирала со здравым смыслом – никаких инфантильных прозрачных нарядов, откровенных декольте, коротких подолов. Никакой розовой девочки. Строгие брючные костюмы, яркие шелковые блузы – чаще синего цвета. Стиль успешной бизнес-леди. Несколько однообразно, но все сплошь дорогие европейские бренды. Птицу видно по полету. Варвара – явно не захолустного тылвинского уровня. То есть, она – не та ворона, которую Кефирчик может запросто сцапать. Голос ровный, приглушенный – говорит всегда законченными фразами и не считает зазорным отмолчаться. Бурные диспуты, исповедальные порывы не любит – вызывают ее подозрение. В теле соблазнительной сирены заключен не женский ум – жесткий, последовательный, и цинизм – не его недостаток, а присущее качество. Про женщин говорят, что они должны слушаться сердца. Ага, Варвара поступала как типичный мужик, не сюсюкала. При ее изящном гламуре это сбивало с толку, происходили недоразумения – даже досадные. Но тылки присмотрелись к директорше, приспособились. Шероховатости потихоньку сглаживались.

Вот совершенно циничная и вместе с тем резонная мысль. Если бы Варвара приехала в Утылву с целью руководить деятельностью ТыМЗ – пусть даже кризисным менеджером вытаскивать завод из дерьма, прибегая к суровым мерам – У НЕЕ БЫ ПОЛУЧИЛОСЬ. И еще циничней, что тылки сработались бы с ней. Ключевое понятие здесь – если бы завод функционировал и давал работу людям. Варвара – талантливый, компетентный управленец. Народ в Утылве тоже ни умом, ни талантами не обижен. Стороны притерлись бы друг к другу. ЕСЛИ БЫ ЗАВОД РАБОТАЛ. Но Варвара приехала разрушить все под корень – предприятие, город. Ее блестящие достоинства превратились в серьезную угрозу. Тылки поздно поняли.

На шум открываемых дверей Колесников не повернулся – продолжал стоять у окна, хотя там, внизу на площади все интересное закончилось, и только у края тротуара валялась брошенная пивная бутылка, а к постаменту героя гражданской войны ветер принес горсть черных вороньих перьев. Пусто и тихо. Колесников своим видом – спиной и крутым затылком – демонстрировал нарочитое безразличие. Это было даже невежливо.

Однако Варвару нелегко задеть – она не чувствительная девица. Кинув синий взгляд на мэра с порога, прошествовала через кабинет и без приглашения уселась в кресло. Спина прямая, подбородок вздернут вверх, с лица не исчезла опасная холодная улыбка. Руки в перстнях лежат на подлокотниках. Нога на ногу, на выставленной над брючиной лакированной шпильке бликовал красный луч. Эффектное зрелище! Но Колесников и тогда не обернулся и не посмотрел. Очень старался не принюхиваться.

– Приветствую, Сергей Николаевич. Как провели утро? Сегодня разнообразней прочих будней? Смотрели бесплатное представление? Жаль, концовка скомкана…

– Ничего особенного, – проворчал Колесников.

– Ах, так? У вас на всех этажах окна облепили. Гроздья. Подчиненные не работали, а стояли. С дисциплиной не очень. Распустились.

– Мне их уволить? По какой статье ТК? Вы там, на заводе, эксперты по увольнениям.

– При желании отыщете.

– Настрой слишком кровожадный, Варвара Ядизовна. Обиделись из-за случившегося на площади? Грубый народ, конечно…

– А что случилось на площади? Ничего. Парни – они все такие в их возрасте – пока недополовозрелом. Прыщавость, усы под носом растут, глупости выговариваются басом, поллюция настигает в неподходящий момент. Силушка гуляет – жаль не в мозгах. И жажда справедливости на подвиги подталкивает. Все через край хлещет.

– Рассуждаете со знанием дела. Будто у вас самой дети.

– Взрослые должны сдерживать юнцов. Внушать законопослушные вещи. Не устраивать публичную клоунаду, тем более не кривляться с котом. Герои! в черном и с животами… Не подозревают, куда это может завести.

– Просветите. Не их – меня.

– Нельзя покушаться на чужую собственность. Нельзя лазить в чужой дом. Нельзя провоцировать беспорядки. И считать оправданием какие-то высшие мотивы. Да зачем вам это говорить? Ведь вы же мэр! Что творится у вас в городе? Вы в курсе?

– А что творится у нас в городе?

– Повторяетесь за мной? Заклинило, господин Колесников?

– Почему? Со мной порядок. Вот вас хотел бы спросить. Что творится? Что нас ожидает? Судьба Утылвы в ваших прекрасных руках.

– У нас продолжение дурацкого митинга? Неужели мало? Считаете, что контролируете ситуацию? С типами, подобными горлопану с матюгальником? В рубашечку переоделся с отложным воротничком – думает, не узнают его! Он, вообще, кто? и что за вздор нес? мавкал! а с ним кто? Плакаты оскорбительны! Кому, скажите, приписывают сравнение народа с паровозом? Я вас спрашиваю! Ведь это подстрекательство!

– Мальчики и девочки пошутили… ОНИЖЕДЕТИ!

– Наверное, стоит позвонить в Кортубин, вашему лидеру в Правом Блоке – Леониду Чигирову – и спросить, что за ячейка у него здесь отжигает. И куда смотрят старшие товарищи. Вы, например, Сергей Николаевич.

– Я давно отошел от политики. Мое дело маленькое – дороги, сады, школы, канализация, колодцы…

– Разве только это? Напомните, кто изрек мудрую мысль – если вы не занимаетесь политикой, то политика займется вами?

– Не знаю. Ниче не знаю, техничкой роблю…

– Смешно. Или совсем не смешно. Хотелось бы услышать отношение мэра. Вас избрали, и вы ответственны за город. Конечно, это нелепость. Жалкие брожения. Кучка недовольных. Все бывшие. Им бы пенсией наслаждаться, свободным временем. Кому-то даже в Германии. А у них взыграло. Посчитали, что очень даже в силах. И в умах. Однако их время истекло. Я не про тыкву и карету – про танк. Подбили его – валяется гусеницами кверху. Старая, бесполезная ржавая железяка. На Хасане, может, и стреляла – не станем подвергать сомнению слова нашего славного бронетанкового майора. Зато теперь на металлолом! Васыру еще можно посочувствовать – жена умерла, а теперь и первая любовь его жизни. В голове от горя помутилось, ехал бы к детям! А Щапов-то Владимир Игнатьевич – я его на вашем месте не застала – может, много потеряла, кто знает? Кто же теперь на замене? Вы, Сергей Николаевич? Это же вы теперь мэр. Про Владимира Игнатьевича только превосходно отзываются. Совестливый человек, опытный хозяйственник, администратор. Жаль, что в прошлом. Не вернуть. Щапов понимать должен. А он не понимает. Обидно предположить, что сразу многим заслуженным людям в Утылве мозги отказали.

– Вы сегодня в ударе, Варвара Ядизовна. Красноречие ваше… булькает. Надо было взять у пацана его рупор и на митинге народ вдохновлять. Чем? Светлым капиталистическим будущим!

– Оставьте в покое мое красноречие. Слова – всего лишь слова, хотя за отдельные речи можно по отдельной статье схлопотать – и не малый срок. А ваш толстопузый оратор – помимо слов – аки тать в нощи рыщет. То есть, он думал, что незаметно – и такой трах-тарарах учинить!

– Вот-вот. Идиотская выходка, но и только. Варвара Ядизовна, а вообще, странно, из-за чего вы ополчились на Петьку? Какие потери у вас, кроме горшка с монстерой? Деньги же целы, сейф не взломан. Все заинтригованы.

– Ваш Петька взял то, что не должен был. И не подозревает назначение взятого… э… предмета. Куда он его девал? Как собирается использовать? Дурья башка!

– Чего проще – спросите Петьку. Прижмите его.

– Не проще, а гораздо хуже. Как идиоту дать кнопку и предупредить, чтобы ни в коем случае не нажимал. Да вашему Петьке заикнись только!.. Но это не я – это он заикает! еще как заикает!..

– Ничего не понимаю. Тайны. Напишите заявление в милицию, что он украл – или нет, лучше не пишите…

– Жаловаться не стану. Слезы не стану лить. Я не маленькая девочка.

– Наверное, здесь что-то личное. Петька – обормот. Выкинул фортель на площади – то, как он с котом на пару… Я видел. И все видели и подивились немало. Особенно концерту Кефирчика. Феноменальный бабушкин кот. Но вас не смущает, что несуразная сцена явилась результатом последних событий в Утылве, которые связаны с заводом?

– Вы хотите переложить ответственность? Без оснований!

– Нет, нет, я без всякой задней мысли. Однако же… Прогнило что-то в датском королевстве. Кефирчик – он как призрак отца Гамлета. Фантастично. Но ведь правда…

– Сергей Николаевич, не будем про призраков. Поговорим о настоящих реалиях. Мы – легальное предприятие на территории Тылвинского округа. С многодесятилетней историей. И деятельность ведем в соответствии с российским законодательством. Не переступаем, ни один пункт не нарушаем. Перечисляем исправно и в налоговую, и во все фонды (черти сколько их!). Честны перед государством. Зарплаты работников ТыМЗ – самые высокие в городе.

– Верно. Но как бы сказать… Еще бы на главном производстве в Утылве зарплаты были бы ниже. С кем вам здесь меряться? с частниками? с торговцами, фермерами?

– Формально мы – тоже частное предприятие. Акционерное общество. По уставу.

– Формально – да. Однако есть равные, а есть те, кто равнее. Вы – бывший советский завод. Гигант по местным меркам. Ничего, равного вам, в Утылве не возникнет. Сейчас второй индустриализацией в стране не пахнет. Это ж государство должно вкладываться.

– Глупость вы изрекаете, Сергей Николаевич. Прошу прощения. Советское расточительство и игнорирование экономических законов, по которым весь мир живет. Втыкать в каждую дыру по фабрике или заводу, чтобы населению было где работать…

– Ага. Как иначе? Воткнул бог Энгру палку в землю, и из дыры вылезла – кто? крыса. Вот и нам, тылкам, крысу подложили.

– Сказочное коварство!.. Интересно, вы себя тылком называете? Полное единение с народом. Нет, когда публично – это хорошо, но в мыслительных процессах надо бы дистанцироваться.

– В каких-каких процессах?..

– Я полагала, что вы преодолели архаичное наследство – образовались, цивилизовались, приподнялись личностно… Например, почерпнули пользу из школы лидерства. На заводских специалистов положительно влияет…

– Ой, куда в итоге-то? Ну, и че? ну, компрометируют меня тылвинские родичи, но они ж – родня, я не могу от деда отказаться! как тот негодяй – племянник покойной бабушки.

– Который племянник? Ах, этот, в красных труселях? Очень любопытно. Но мы про вас говорим, Сергей Николаевич. Неважно, чей вы племянник – конечно, если вы не внук Гранита – тогда наследство у вас одиозное… А с вами нормально. Перспективы хорошие. Зарекомендуете себя ответственным руководителем – откроются новые горизонты. Сейчас вы – капитан корабля.

– Утлого суденышка! Утлой Утылвы…

– Пусть так. Вы должны в нынешних сложных условиях провести корабль правильным курсом, минуя водовороты и камни на реке. Серьезное испытание. Опасность-то под водой грозит!

– Под водой прячется. Курс – от Негоди до Виждая. Попадешь тут в каменную ловушку ворпаней. Это когда твою совесть поймают.

– Сергей Николаевич, вы не ребенок. Как толстопузый выступальщик на площади. Он и его друзья скоро повзрослеют, бросят играть с плакатиками, обнаружат признаки ума. Что в наше время решают на подобных сборищах? Пришли, пошумели, выпустили пар. У этих же совсем фантастично получилось…

– Здесь вынужден согласиться. Люди не подозревают, что за них уже все решили. Вы в холдинге. Ваш вердикт – ТыМЗ не нужен. Последние шестьдесят лет псу под хвост. Или коту.

– Вы еще помавкайте! Прекрасно! Тылки – такие хорошие, честные, справедливые. Белые и пушистые. А другая сторона – чудовища, ворпани… Не понимаете, что производство убыточно. Кто покроет убытки? У холдинга нет сейчас возможности. Кризис настал. Мы не закрываем завод – лишь предпринимаем меры по оптимизации. Здесь не металлургические цеха непрерывного цикла. Остановка не повлечет катастрофических последствий. Если ситуация выправится, пойдут заказы – ТыМЗ заработает вновь.

– Верится с трудом. Простите, но другая информация ушей достигает…

– Поверьте. Специалисты Стальинвеста просчитали конъюнктуру рынка применительно к ТыМЗ, их прогноз вполне обнадеживает. Продукция завода будет востребована. Снова начнутся продажи кривошипных ножниц, дайте срок. Ну, не сможет мир обойтись без ножниц. И даже вы, как приспичит, резать начнете или расстре… Упс! оговорилась нечаянно… Сергей Николаевич, все будет хорошо. Но сейчас надо потерпеть. И главное – надо вразумить население. Крики, возмущения, митинги, мавканья бессмысленны – ничего не решают. Холдинг исполнит, что полагается по закону и по колдоговору – все выплаты при увольнении. Списки в центр занятости начали подавать. Все будет цивилизованно. Со своей стороны мы готовы предложить местным жителям – кто заинтересован – работу вахтовым методом в городах области, на предприятиях холдинга. Чем можем…

– Не выход. Во-первых, зарплата у вас там не выше, чем в Утылве – то есть, лишь на прокорм, а не на проезд. Во-вторых, тылки к этому не привыкли. Они не перекати-поле.

– Придется привыкать. Не до жиру… Мы сообщили в ГКУ ЦЗН перечень профессий для бесплатного обучения. Надеюсь, ваши тылки смирят гордыню… Еще вот что. Холдинг не бросает город. Мы гарантируем, что ни один из объявленных здесь гуманитарных проектов не прекратится. Финансирование поступит в полном объеме. Что там значится? Проект «Добрые лавочки» – как и планировалось, лавочки установят в Кашкуке, покрасят. Общегородское мероприятие – День соседей. Проект «Тылвинская Ривьера» – наведение силами волонтеров порядка на участках с заброшками в Оторванке. То есть, холдинг не отказывается от своих обязательств ни в коей мере!

– Тылки искренне вас отблагодарят… Позвольте и мне выразить…

– Не стоит благодарности. Как видите, мы поступаем ответственно, а кто-то разжигает страсти. Пострадает ваша репутация мэра…

– Ох, да…

– Не мы виноваты в кризисе – не мы одни не сумели предугадать. Вообще, глупо искать виноватых.

– Значит, пострадают невиновные. А те, кто извлекал прибыль – что ж, прибыль не извлекут – точнее, не в таком количестве. Нормально все! Зато мы с лавочками будем…

– Сергей Николаевич, в ваших речах мне слышится ирония. Бросьте изображать себя над схваткой. Давайте уже примыкайте к тем или этим. Вам оказали поддержку. В ответ тоже рассчитывали получить.

– Рассчитывали, что я поддержу закрытие завода? Купили меня с потрохами? За хорошие перспективы? Спасибо, поварился я в здешнем котле.

– Вас никто насильно в мэры не тащил. Вы сами.

– Да. Сам. Полез сам. И нахлебался. Сам решать буду.

– Вы что сказать хотите? Детский сад, честное слово. Пожалуйста, решайте! Напомню, я – наемный менеджер. Да, называюсь исполнительным директором, но я не собственник завода. Исполняю строго ограниченный круг обязанностей, а еще имеется масса ограничений – законов, актов, регламентов, распоряжений. Не я и даже не Стальинвест определяем, на каких условиях функционирует холдинг – что мы можем и что должны. И в какой ситуации можем временно остановить завод. У нас все по закону. Законы не мы сочинили – их утверждают люди, которые для того избираются – политики, депутаты. И персонально вы – пусть на нижнем уровне – из их числа. Потрудитесь в Утылве на благо общества и шагнете вверх на ступеньку. И затем все вверх и вверх. Станете президентом – или царем, по-нашенски. Вот тогда издадите свои указы, в коих запретите заводы закрывать, а людям велите нигде не работать, лишь прохлаждаться… Вздор! сказки! Лучше тех ОНИЖЕДЕТЕЙ с площади на работу выгоните. Пусть грузят чугуний или режут гранит. Ножницами. Все польза от молодых лоботрясов. Неплохая идея для таких – трудовые лагеря. Конечно, без перегибов, без зверств…

– Ужасные вещи. Вы серьезно?

– А вы? Что вы тут недовольство выражаете? Попробовали по-другому – свободно и демократично. Не нравится? Хотите и дудочку, и кувшинчик? Или ни то, ни то не хотите? Чтобы без сталинских лагерей и без мирового кризиса, последствия от которого не слабее, чем от расстрелов?.. Эк, лицо у вас вытянулось, Сергей Николаевич. Шучу я, шучу… Заканчиваем философствовать. Вернемся к нашим баранам. К ножницам. Важно позаботиться о сохранении порядка и спокойствия в Утылве. Мы в одной лодке.

– Ничего я не обещал и ни под чем не подписывался. Даже во сне.

– Не ошибись, Сережа. Второго шанса не представится. Покумекай чуток. Васыр и Щапов – старики. Отработанный материал. А ты молод и на что-то нацелился – лезешь вот. Лишишься нашей поддержки и в лучшем случае как Щапов отведешь мэрский срок – ну, не двадцать лет, у нас же действуют демократические нормы… Застрянешь в разлюбезной Утылве. Не позовут никуда. Конечно, если тебя устраивает – женишься, обрастешь добром – дом, огород, скотинка. Из твоей невесты Тамарки хорошая хозяйка получится. И ломовая лошадь. Живите счастливо. А так, все, о чем ты мечтал – все бульк…

– Вы обрисовали мое будущее? Премного благодарен, Варвара Ядизовна.

– Тьфу, не благодари! Какие-то вы… бесхребетные… Твердой сердцевины нет, не говоря уже о гранитном основании… Вроде все знаете, но сделать чего-то… Кто принуждал тебя хлебать в Утылве? пихал кто? Ты бесправный, бессловесный – ты заключенный из лагеря?

– Что я мог сделать?

– Ничего. Успокойся. Хлебай дальше. И напрасны твои трепыханья. Тебя как корыльбуна уже насадили.

– Чего-о?

– У племянника вашей покойницы спроси – у внука Гранита Решова. Вот Гранит решал сам. Не ныл, что за него решили.

– Как вы можете знать за мифического Гранита?

– Неважно. Это в прошлом. И нынешняя история Утылвы тоже окажется в прошлом. Даже если вы против. За вас уже все решили. Потому говорю – хватит трепыхать крылышками… Займите правильную позицию, господин мэр. Давайте будем если не друзьями – действительно, какие мы друзья? – хотя бы партнерами. Каждый в собственных интересах, естественно. Мы готовы учитывать ваши. Еще раз – подумайте, Сергей Николаевич.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

*

Слова Дюши о скором приезде жены против вероятных ожиданий не обрадовали Максима. Почему так? Он любил (любит) Таю – женился в пору студенческой юности, прожил с ней почти двадцать лет, в браке родилось двое детей – тоже любимых, разумеется. Сын Иван и дочь Влада. Так и было – Максим в этом уверен… был. До Утылвы и здешних пертурбаций. Зато теперь Максим ни в чем не уверен. Ни в том, что видел своими глазами, ни в том, что слышал своими ушами. Прошлая жизнь осталась за красной чертой, которую он пересек, въезжая в Пятигорье. М-м-м… Красная черта, красная юбка Ирэн, красные ягодки на кустах волчавника. Ну, кусты пока лишь в цветочках (синеньких), а красные волчьи ягодки еще впереди. Лучше не думать об этом вообще. Не анализировать, не пытаться вникнуть. Пусть все идет, как идет. А как же?..

Жена Таисья. Высокая, статная, гордая. После родов сохранившая девичью фигуру. Упругая грудь, красиво подкачанные руки, плоских живот, стройные бедра без следов целлюлита. До замужества Таисья занималась спортом профессионально, дотянула до кандидата в мастера. Ходила в лыжную секцию в Стальконе. Бегала на соревнованиях за сборную института. И с учебой успевала – золотая медаль за школу, красный диплом Кортубинского политеха. Инженер – металлург, специальность Литейное производство черных металлов. Ого! Образцово-показательная девушка. Прямо на плакат эпохи развитого социализма.

Так получилось, что Максим выбрал Таисью очень заранее – еще подростком. В семье Тубаевых – Елгоковых в памяти и в документах сохраняются романтические истории. Есть старые раны, их избегают трогать – и правильно. Вот недавно потревожили рану Марьяны Елгоковой – слегка коснулись, и ожглись от боли, а ведь сколько лет пролетело, главные герои – Марьяна и Гранит – мертвы, давно ушли, но семья вновь истерзалась. Живая эта рана. История Максима и Таисьи из нового времени – счастливая. Первое знакомство не вспомнить – они знакомы всю жизнь. Родня с двух сторон – Елгоковы и Пивых – принадлежала к сливкам Кортубинского общества. Марат Григорьевич Елгоков – директор КорИСа, института стали. Родители Таисьи числились там нерядовыми сотрудниками – имели ученые звания, заведовали лабораториями. Советская элита. Хорошо знались деды, потом отцы – настала очередь детей. Таисья и Максим посещали садик для детей институтских сотрудников. Потом учились в старой кортубинской школе по улице Социалистической. Взрослели. И всегда симпатизировали друг другу. Вот уж кого не зря Герка Сатаров (брат Максима) в детстве дразнил: тили-тили-тесто! жених и невеста!..

У Таисьи Пивых – Елгоковой выразительная славянская внешность. Широкие, точеные скулы, фарфоровая кожа, красивое кукольное лицо – круглые, пристальные серо-зеленые глаза, вздернутый нос, маленький треугольный рот. И главная краса Таисьи – длинные пушистые темно-коричневые волосы. У нее с детства были косы, еще недавно Таисья ни за что не согласилась бы на стрижку. Таина бабушка – бывшая крестьянка, родная сестра Натальи Пивых (ставшей женой Прова Сатарова – первого Прова, не директора КМК) – внушила внучке, что волосы – это богатство женщины. Бабушка заплетала малышке косы, а когда та подросла, то убедилась: верно, подруги ее не затмевали. Таисья держалась гордо – словно королева, а косы вокруг ее головки образовывали корону. Ну, и исключительное положение Таисьи среди первокурсниц на металлургическом факультете подчеркивалось наличием жениха.

Родичи фактически сговорили их еще с детства. С того смешного эпизода с первым признанием, что обязательно войдет в число семейных преданий. Нельзя же помнить только трагедии – нужна, очень нужна счастливая сказка. Например, сказка про Аленький цветочек. Однажды в Коммуздяках два брата Максим и Генрих сорвали в саду у соседа самый красивый цветок – роскошный красный редивей. Пунцовый – в тон цветку – Максим преподнес редивей девочке с длинными густыми косами, не решившись на слова. Тая взяла. Молчаливый уговор состоялся. Поженились они рано – на втором курсе института. Да, рано – это же не крестьянская пара из деревни Батя. Верхний кортубинский круг. Молодые опирались на крепкое родственное плечо. Немало родственников Тубаевых, Пивых, Елгоковых, Сатаровых было из руководящего состава КМК – из начальников цехов, директората. Много чего Максим получал на блюдечке с голубой каемочкой. Сначала молодожены свили гнездышко в просторной однушке, а когда благоразумная Тая, дождавшись диплома инженера, родила первенца, то – о чудо! – появилась трехкомнатная сталинка в престижном доме на Социалитической (аналог Тверской улицы в Москве). Быт совершенно не заморачивал Таисью – она могла нанимать нянек, также имелись бабушки и дедушки, ставшие персональными областными пенсионерами и готовые опекать внуков. Иван и Влада – конечно, благодаря своей природной одаренности – очутились в элитарной гимназии имени Г. Шульце. После гимназии Иван пошел по стопам отца и деда – поступил в Кортубинский политех. Все складывалось удачно, а если копнуть глубже?

Иван Елгоков внешне напоминал отца, но эти схожие черты были в нем даже преувеличены. Физические данные очень хорошие. В восемнадцать лет Иван опередил папу Максима в росте и по-мужски сформировался окончательно: тело прямое, крепко сбитое, пропорциональные мускулы, широкий торс. Много мяса и нет жира на костях. Волос жесткий, черный, волнистый. После стрижки обрастал в момент. Уже брился. Открытое лицо, твердый взгляд, трепетные ресницы. Суровые брови. Ничего от кукольной красоты матери нет в Иване. В детстве эдакий сердитый мужичок, а теперь уже мужчина. Властный, вспыльчивый, упрямый. Иван рос, не чувствуя над собой в семье ничьей власти. Когда эмоции захлестывали мальчика, он делался неуправляемым – таращился, кричал, дрался, случалось, что пена выступала на губах, кровь приливала к голове, в глазах от напряга лопались сосудики. Родители пугались диких выходок сына. Однажды малыш зубами разодрал постельное белье, игрушки тоже нередко оказывались жертвами вандализма. Причина протестного поведения – не неспособность к самоконтролю, а категорическое нежелание подчиняться контролю других (неважно кого). Родители возили ребенка по врачам. Вердикт – никаких отклонений, мальчик великолепно знает и добивается, чего хочет, воюет за место вожака стаи. Максим и Таисья принуждены договариваться с сыном – и зачастую на его условиях. В семье противостоять Ивану способна только бабушка Юлия, ей же удавалось его успокоить: она садилась рядом и, не обращая внимания на ребенкино буйство, говорила, говорила тихим монотонным голосом – зубы заговаривала, одновременно старая сморщенная рука ритмично хлопала по детскому тельцу – малыш не быстро, но успокаивался. И в дальнейшем Юлия была последним авторитетом, к которому обращались, если на Ивана уже ничегоне действовало. Но Юлия по каким-то своим соображениям редко вмешивалась – заняла странную позицию, озвученную кратко и грубо: ты мужик, ты сам решай! Возмутительные вещи внушать детсадовцу! что он решать вправе? Зато другим правнукам, Дэну и Владе, она подобные перлы не выдавала. Трое правнуков у Юлии: Иван и Влада – дети Максима, а Дэн – сын Генриха Сатарова. После развода жена Генриха увезла Дэна в Москву, но мальчик часто приезжал к отцу и бабушку навещал.

Сейчас пришла пора серьезно тревожиться насчет Юлиных потомков. Как говорится, маленькие детки – маленькие бедки, но они же растут – и дети, и проблемы.

Ивану исполнилось восемнадцать. При его взрослении случилась перемена в лучшую сторону. Окрепла психика, исчезли буйные повадки – словно в нору ворпаней провалились, и подземный поток унес все от Негоди в Виждай. На поверхности ничего не видно и не слышно – и это обманчиво, бурлит где-то глубоко. Внешне Иван – красивый, умный, скрытный парень. Ловкий, сильный, мужественный. В одежде предпочитает удобство, привык к дорогим, брендовым вещам (отчего ж не привыкнуть, если мама с папой покупают?). Креативная прическа – на шее и затылке коротко выстрижено, а надо лбом оставлен широкий вихор. Тем не менее, фанатом моды никогда не был. Еще в гимназии Иван прослыл кумиром девушек, перспективным молодым человеком. В институте продолжил. Все у него впереди. Кортубин – своя вотчина для отпрысков высокопоставленных фамилий Сатаровых, Елгоковых, Тубаевых и др. Но не нужно спешить с выводами. Многое узнается, и откроется истинная натура. Предки же наших деток сказали и доказали:

А у Ивана Елгокова генный материал не только из стали – там гранит. Иван научился сдерживать себя, но когда сам пожелал. Когда его ум начал властвовать над телом. Окружающие – даже Юлия – на этот процесс не влияли. Скажем честно. И всегда надо говорить честно – с мужчинами по-мужски. Не один Иван, но и другие примечательные мальчики в нашей истории – Леша Имбрякин, Петька Глаз – всегда предпочитали честность. Родительского влияния было мало, старые традиции разрушены, а у Леши даже отец давно умер. Свои категоричные суждения мальчики вырабатывали, руководствуясь внутренним чутьем – неплохо, пусть это способ ворпаней, которые чуяли звериным чутьем из-под земли. Тут скорее не ошибешься, а если ошибешься, то не пожалеешь, следуя Юлиной логике – ты мужик! сам решай.

Так с мальчиками можно. С девочками нельзя. Влада – младшая дочь Елгоковых и достойная сестра своего брата. Худенькая, вертлявая и вредная девочка тинэйджер. Сейчас ей уже пятнадцать (ой-ой-ой!). Пубертат цветет ярким цветом. Избалована, дерзка, своевольна, никто ей не указ. Красива – в мать, только косы не носила никогда. Владу наряжали как куколку, ее гардероб не уступал Таисиному. Первая модница и гордячка в классе. От внимания мальчиков головку Влады уже начало сносить. Успешно осваивались женские штучки. Обнаружился талант к интриганству, но не в смысле подлости, а театральщины. Прирожденная артистка. И всегда у нее находились защитники мужчины – отец, брат, теперь вот влюбленные кавалеры. Влада выпрягалась все заметнее – учеба побоку, домашние дела и родительские наставления туда же. Тая жаловалась на дочкины выкрутасы, искала поддержки у родни – и нашла, у кого не ожидала. Если Юлия не хотела притеснять старшего правнука (мужик ведь растет!), то про Владу говорила Максиму: держи ее в ежовых рукавицах (для ее же пользы!). Однако сама опять же избегала подобных жестких воспитательных приемов – очевидно, не верила в них. Что же Максим? а ничего. Каково это очутиться между трех умных, гордых женщин – Юлии, Таисьи и Влады? Не позавидуешь. Вообще, в роду Елгоковых властвовали не императоры, а императрицы. Тут кстати вспомнить Агриппину Ивановну – пусть Таисья из семьи Пивых, но Влада – прямая кровная наследница своей прапрабабки.

М-да… До приезда в Утылву Максим не сомневался, что у него счастливый брак. Любящая жена, талантливое, немного шустрое потомство. Все именно так складывалось в жизни до определенной черты – до тех чертовых кустов волчавника… Годы, когда дети были беспомощны и нуждались в матери, прошли. Дальше Тая стала жить в свое удовольствие. Материальный достаток семьи позволял удовлетворять потребности куда выше среднего. Тая не работала – зачем? Хотя Юлия со своими старыми совковыми предрассудками ворчала, что работают не ради денег. Тая не скучала. Сразу масса дел. День расписан. Контрастный душ, утренний кофе. До обеда спорт – пилатес, йога, аэробика, тренажеры, бассейн – что душе угодно. Тренировки с персональным инструктором в элитном фитнес-центре. Процедуры по уходу за лицом и телом. Систематические усилия давали результат – Тая выглядела гораздо моложе своих лет. Не тушевалась в самых смелых нарядах. Увлекалась шопингом в дорогих бутиках областной столицы, общалась с подругами – женами друзей Максима. Вместе с мужем посещала публичные мероприятия. После многочисленных заграничных вояжей Таисья приобрела европейские привычки. Едва заметный макияж, максимум естественности, главное внимание – состоянию кожи. Ограниченное число драгоценностей. Правило лучшего вкуса – ничего лишнего. Таисина славянская красота ничуть не страдала. Ее обстоятельства могли стать предметом жгучей зависти других женщин, которым так не повезло ни с мужем, ни с родней. Взять неискушенную провинциалку Тамару Кулыйкину – она не меньше красива, но почему юбка одинаковой длины и глубокое декольте на Тамаре смотрится иначе, чем на даме кортубинского света? Дело даже не в цене, не в брендах. В стереотипах. Везде несправедливость. Богатые пользуются своими привилегиями.

Ничего не предвещало беды. Казалось бы, живи и радуйся – это относится ко всему семейству Елгоковых. Кроме старой мудрой Юлии, что с упорством ворпаней рыла, рыла – расшатывала стенки самодовольства. Максим не подозревал, что в жизни его и близких грядут перемены – как движение по заранее выбранной единственной дороге должно пройти развилку – свернуть туда или не туда. Например, при въезде в Утылву. Фигурально. Никто ведь туда не собирался ехать! Хотя еще до Утылвы у Елгоковых назревала дружная неудовлетворенность (кем? и чем?). Это уже не бульканье, и не звон сладких струй Кляны долетал. Бурление заворачивалось. Происходили странные метаморфозы. Даже в лампочках в квартирных светильниках нити накаливания раскалились докрасна и стали испускать особый красный свет. Осторожно! нечто приготовилось войти через дивье зеркало – таинственный портал. Кто там? Эй!! нет никого, только слышался шорох мягких рыжих лап – добрались проклятые ворпани!.. Тому много явных признаков.

Про планы Максима уже говорилось. После сорока лет он решил свернуть с намеченной колеи. Покинуть КорИС, отказаться от перспектив директорства – а ведь это место должно перейти к нему по наследству. Без вариантов. И Генрих Прович Сатаров, глава холдинга, в который входил институт, обнадежил: станешь ты директором, Макс, да хоть завтра. Старики – коллеги покойного Марата Григорьевича – уходили. Естественный порядок вещей. Внезапно Максим осознал (бульк-бульк!), что не хочет быть директором – то есть, он хочет попробовать нечто новое, а в институте среди заслуженных пенсионеров начинаешь мхом обрастать, мозгами опухать. Хочется в жизни драйва. Политика – очень подходяще. Про ядовитый волчавник на одной из сторон развилки Максим не задумывался. А надо бы! Незамедлительно появился старик Порываев с компроматом на дедушку Гранита. И Юлия неожиданно легко и быстро согласилась раскрыть страшную семейную тайну. Бедный Максим попал в затруднение. Юлия подсказала решение – надо ехать. Хорошо. Налево поедешь – коня потеряешь, направо – головы лишишься (или наоборот, или совсем не так). А если прямо? Прямо – это в Утылву. Ни проехать, ни свернуть. И Максим выбрал прямо! Он впервые совершил серьезный выбор.

Удача Максима – встреча с Ирэн. Но жена про девицу в красной юбке не знает (и тогда они еще не встретились) – что же происходит с Таисьей? Почему Юлия все чаще в последнее время заводит речь о невестке, и в старческом голосе булькают тревожные нотки? У Таи все по-прежнему – тишь да гладь, ни одного пузырька не выскочило. На коже ни морщинки, ни прыщика, макияж идеален, новые наряды, развлечения. Ну, постриглась она – без жалости рассталась со своими косами. Пустяки, тем более со стрижкой ей ничуть не хуже (если не лучше). Женские фокусы – и поймет их лишь женщина. А может, зряшны Юлины подозрения и попреки на невнимание мужа к жене? В конце концов, у Максима наметились серьезные дела: у него не прическа – жизнь меняется. И жизни не шутейно угрожают ворпани, корыльбуны, коты, красные юбки, Панька с палкой, хитрая соседка Дюша, прочие странные тылвинские обитатели. Враги. Но родная семья-то должна поддерживать Максима! или нет? или как?

Вот теперь дошла очередь до Ивана. Возмужавший сын, наследник, надежда. С ним тревожно потому, что внешне все хорошо. Опять же неугомонная Юлия прочищала мозги Максиму в их последний вечер в Коммуздяках: ТАК НЕ БЫВАЕТ. Иван завершал первый курс политеха. С успеваемостью накладок нет – лекции, семинары посещал, тесты сдавал, задания выполнял, долги не копил. Да и Максиму сообщили бы – институтские преподы ему лично знакомы. Неприятностей следовало ожидать не из-за учебы. Тогда откуда? Где ворпани нору прорыли и скалят рыжие морды? Нет, пустая мнительность. Иван быстро приспособился к студенческим порядкам, завел новых друзей, посещал молодежные тусовки, постригся креативно, выкрасил челку в синий цвет. Он уже не школьник, а взрослый парень – он сам решает. Нет причин для беспокойства. Зато по Юлиному убеждению это и есть главная причина! Вот такая проницательная бабушка. Все не то, чем кажется. Тьфу, надоела Максиму глупая присказка. А Юлия долбит и долбит!!..

Уж сыновний возраст подоспел – восемнадцать лет. Детство и отрочество пролетели комфортно, безмятежно – под заботливым крылышком кортубинской родни (это не крылья корыльбуна). Жизнь ни разу пыльным мешком по голове не ударила, мысли не перемешала. Все дороги открыты. Силенки есть, и притязания, апломб – ощущение, что знаешь, как надо, и можешь. Жажда изменить мир. Это главное для мужчины. Поступив в институт, Иван ощутил себя самостоятельным, независимым – эдаким молодым корыльбуном с отросшими крыльями. Оторвался от семьи. Уходил утром на занятия, возвращался вечером – с каждым разом позднее. Наконец, случились ночи, когда он вовсе не пришел. Наверное, появилась девушка (и даже не одна). Современные толерантные родители отнеслись с пониманием. Но это были именно отношения – не любовь. Иван наслаждался свободой. И интересным, насыщенным студенчеством.

Институты в России сейчас демократическими стали – даже в глубинке. Не сталинские кузницы кадров. Предоставляют образовательные услуги и услуги по внеучебной деятельности. Мило и ненавязчиво. Все для формирования свободной, творческой личности – что для этой личности особенно не хватает. Адаптивные тренинги для первокурсников, фестивали и проекты, вокальная, хореографическая, театральная студии, ЛИТО, спортивный клуб, профсоюзы, студенческий совет, волонтерские, патриотические организации. Драмкружок, кружок по фото, мне еще и петь охота… От сессии до сессии живут студенты весело. Вот выучатся и направятся работать на металлургический комбинат – на рудники, в цеха. Или не направятся? Если не захотят примерить участь наемных работников при капитализме? Тяжело, грубо, скучно, непрестижно. Ведь мужчина рожден, чтобы изменить мир. Только способы изменить его изменились.

Мы живем в цивилизованных условиях. Приветствуем перемены и убеждены, что они к лучшему. Мир, дружба, жвачка. Гражданское общество, идеалы демократии, бла-бла-бла… Можно запустить флешмоб, провести референдум, поучаствовать в выборах и даже – страшно подумать – поменять персонажи у власти. Точно в изуверском сталинском анекдоте: сегодня смена белья в ИТЛ №9 – один барак меняется с другим бараком. Мирно, законно, санкционированно. Без ужасных последствий. Сейчас не надо ради убеждений напяливать серую солдатскую шинель и буденовку и укрываться от свистящих пуль за камнями на Шайтан-горе, валяться на грязной земле. Страх не холодит изнутри, сердце не сжимается с острой болью. Случайная пуля не раздробит коленку и не сделает инвалидом. И все это – страшно, но еще не пахнет резко и кисло. Самое страшное, когда ты будешь лежать там, среди трупов на горе – холодный и бездыханный, всем чужой. Рядом с мертвым комиссаром Солиным. Нет! страшно, неэстетично, и ничего, кроме деревянной звезды с лучами на могиле, в награду не полагается. А жизнь-то одна! И человек достоин счастья! или вот такого ужаса достоин? Жестоко? глупо? несправедливо? ИЛИ СЛАБОˊ?

Восемнадцатилетний Иван Елгоков ТАК НЕ ДУМАЛ – наверное, потому, что был молод, наивен, категоричен, честен. Готов жертвовать. Схожесть с четверкой хуторских парнишек – с Грицаном, Агапом, Антоном и Сашкой. И не одни парнишки были – целое поколение нашей страны. Первый Пров Сатаров с ударной бригадой бетонщиков, Василий Тубаев и его жена Юлия, братья Игнат и Сава Щаповы, Иван Глайзер, Аристарх Кортубин – они тоже верили, горели энтузиазмом. Строители справедливого общества – сейчас смешно звучит. А что такого глобального строите вы? Где смысл, который освещает вашу жизнь? делает ее счастливой – и не только у вас.

Только тогда личное счастье станет абсолютным, безмерным. Быль превзойдет сказки Пятигорья про ворпаней и корыльбунов. Кто откажется от подобного счастья? Если нужно пожертвовать чем-то – да всем!!.. И ведь жертвовали. Потом огонечек начал потихоньку затухать. Борис Васыр, Владимир Щапов, Вениамин Имбрякин, Кирилл Кулыйкин, Максим Елгоков и даже Генрих Сатаров – уже не такие. И дела их не такие. Мир стал другим – терпимым, разумным. Фанатизм, жестокость, расстрелы – это дикий атавизм из прошлого. Да, да. Или погодите. Интересно, а планы холдинга по закрытию убыточных производств в Кортубинской области – разве не что иное, как составление расстрельных списков? Значит, чекист Гранит Решов – чудовище, палач. Тогда кто вы, господа из Стальинвеста? Нащупайте рыжую шерсть под своими итальянскими рубашками. Больно колется?..

Вообще, откуда все берется? Ужасы нашей истории – войны, лишения, несправедливости, лагеря, расстрелы, нынешний разгул демократии. Даже в сказках бог Энгру не столь изобретателен. Последствия людской чудесатости:

Лишь капля в этом море – трагедия одинокой бабушки Лидии Грицановны Чиросвий, которую она унесла с собой в могилу. Внукам теперь придется разбираться – есть же они, пусть не родные, так дети брата – двоюродные. Кровные наследники Гранита Решова. Не отвертятся! они слишком молоды, не опытны, чтобы отодвинуть и забыть, оправдаться, пожав плечами – что ж, так получилось, а наше дело – сторона, внуки за дедов не отвечают… Не только внуки – племянник тоже должен понять, даже если для этого понадобится бить Панькиной палкой не раз и не два. Готовься, Максим! по справедливости…

Мальчики в России всегда справедливые, хорошие, с честными намерениями и бескорыстием. Вот такой непуганый, несломанный Иван Елгоков. Пока его родители поглощены личными проблемами, они теряют из вида сына. А Юлия хватается за седую голову.

В институте Иван увлекся модным движением – волонтерством. Душа жаждала подвига (вот опять! вот зачем!!). Там, где наибольшая нужда – в больницах и хосписе, в домах для сирот и престарелых. Чем помочь? Немногим – физической силой. Таскать, убирать, штукатурить, прибивать, ухаживать за близлежащей территорией и др. Это для Ивана – не приученного к работе, холеного, балованного мальчика? Да! Он пыжился от гордости, прилагал максимум усилий. Несколько месяцев трудился почти регулярно. А в ответ получил удар под дых. В хосписе видел тягостное зрелище умирающих больных, в приюте – никому не нужных детей. Что могли волонтеры? Привезти подарки, развлечь (спеть, сплясать, рассказать сказку, сопли вытереть), выполнить мелкий ремонт, выволочь из кухни бачки с отходами, покрасить стены в палате, вымыть окна, сделать красивые фотографии для отчета. Нельзя изменить главного. Старик–инсультник со смешным имечком Бабай, с трудом ворочавший языком, все равно умрет после нового удара. Его жизнь состоялась из тюремных сроков, руки и плечи испещрены синими наколками. И к полуслепой бабке сын не придет проведать, и бабка назовет Ивана сыновним именем – он же молодой, похожий. Вихрастый мальчишка, чью мать-пьяницу лишили родительских прав, конечно, возьмет от волонтера подарок, но он уже не несмышленыш – скорчит пренебрежительную гримасу и безмолвно спросит глазами: что, откупаешься, чувак? Вероятно, кто-то в казенном учреждении обрадуется приходу волонтеров – любому разнообразию в жизни. Но так хочется осчастливить не кого-то одного, а всех! Счастья всем должно хватить! И не получается осчастливить… Иван пережевывал свой горький опыт и давился жесткими кусками, думал, мучился и в результате сорвался. Перессорился с друзьями – волонтерами из зоозащитников, заявив, что нельзя распыляться – если ты не в силах помочь человеку, что страдает рядом, то уж кошки, собачки, зайчики, стрекозы… ну, понятно. К горечи и разочарованию Иван осознал: да, не в силах помочь. Напоследок он ходил только в хоспис – и все выходил. Умер его подопечный – бывший уголовник Бабай из спального района Кортубина. С тех пор как отрезало. Иван не пошел на новогоднее мероприятие в институте, отказался получать личную книжку волонтера. Мысли подчинились депрессивному настрою. Чернота застила мир. Иван замкнулся молча, не делился ужасным знанием ни с кем. Но прошло время – дни, месяцы – и вместе с тьмой и холодом закончилась зима, на далеком озере Виждай истаял и заструился голубым блеском лед, сладко пахнуло весной. В неведомой Утылве умирала бабушка Лидия Грицановна Чиросвий, а сам Иван вдруг пошевелился, воспрянул к жизни. Но теперь было решено идти другим путем. Проклюнулся новый интерес – политика. Для молодости привлекательно тотальное ниспровергательство и самоутверждение за его счет. Угу, помним по российской истории честных мальчиков с горящими глазами. Собственно, про них вся эта книга. О политической деятельности Иван не распространялся – куда он ходил, с кем водил компанию. Точно не к отцу в Правый Блок – не имелось там молодежных ячеек. Недавнее разочарование ожесточило Ивана, к семье у него возникло отчужденность, недоверие. В неудаче Иван обвинил не только себя, родных, но и весь мир. Максим тут не спохватился, а зря! То есть, Иван должен был вляпаться – и он вляпался, пока родня не догадывалась, куда и почему. Одна лишь старая умная Юлия предвидела. Накаркала ворона! Правильно Кефирчик хотел другой вороне перья разодрать, чтобы не исполнялось пророческое карканье.

Недавно Иван спросил отца:

– Вы утверждаете, что против власти, но берете деньги от дяди Германа. Выходит, власти – ширма, и ваш Правый Блок тоже ширма. А главный в Кортубине – дядя Герман?

Максим не сразу нашел ответ: – Ну, почему же так?..

– А как? Не так? Вы придете к власти и вышвырнете дядю Германа? Он же главный олигарх!

– Иван, ты наивен!

– А ты нет?

**

После нечаянной супружеской измены и разговора на повышенных тонах с соседкой Дюшей Максим выскочил из дома по улице Коммунальной. Во дворе он не притормозил, а кинулся неизвестно куда и неизвестно зачем – хорошо хоть не в лягушачьем прыжке через бетонный колодец. Тут его окликнули.

– Привет!

Всего лишь одно слово. Максим точно натолкнулся на невидимое препятствие. Точно воздух, не изменив цвета (а у воздуха есть цвет? лишь отражение от красного светила?), сгустился и затвердел – нет, не в подобие гранита, но в нечто такое, что тоже могло послужить препятствием. Максим дернулся – раз, другой, третий? – действительно, уперся…

– А? Что за черт…

Посреди двора на лавочке (доске поверх двух пней) расположился любопытный субъект. Немолодой мужчина. Шевелюра как у Эйнштейна – серо-седые волосы поднимаются от черепа и удерживаются стоймя. Полностью открытое – от подбородка до лба – лицо. Узкое, как бы распределенное вдоль одной линии. Выступающий нос, широкий и округлый на конце, служит центральным элементом симметрии. Прочие черты равняются (и искажаются) относительно него – глаза опущены к носу внутренними углами, и зрачки сведены к переносице, от которой отчеркнуты буквой V короткие седые щетки бровей. Тонкие, в вялых складках веки. Близорукие темные глаза – какие-то робкие, беззащитные (наверняка привыкшие к очкам с сильными диоптриями). Лоб непропорционально высокий, с развитыми лобными долями и заметными залысинами. Глубокие поперечные морщины. Две узкие, бесцветные, длинные полоски – губы. Они постоянно кривятся – всегда больше с одного конца. Вдавленный детский подбородок – почти нет его. Крупные, завернутые ушные раковины.

Диковинная внешность. Вроде каждая из черт обыкновенна – нос как нос, и губы как губы, глаза, брови – а вот их совокупность создает некую странность. Вполне человеческое обличье – однако же, не человек, а гуманоид. Как говорится, Федот да не тот.

Максим дальше разбирал незнакомца по полочкам. Старомодный, видавший виды костюм – скорее всего, с чужого плеча, или родной хозяин изрядно похудел – утонул в брюках как в мешке, пиджак болтался. Костюм раньше был очень приличен, пошит фабрично и продан недешево. Материя добротная, гостовская – нитки из нее не вылезли, только в местах подгиба рукавов и брючин разлохматились. Но лучшие времена для костюма давно в прошлом – как и для его владельца. Под костюмом ничего, кроме застиранной майки, из нее выглядывало белое тело. На голых ногах суконные тапочки. Красавец! А еще предательские следы застарелого алкоголизма: подрагивание складок век в синих прожилках (как хитиновых трубочек в гиподермовом слое стрекозиного крыла), нездоровая желтизна белков и уточненная фатальность, что старила глубже возраста и переживаний. Максим невольно задержался взглядом на странном субъекте. Под ворохом неряшливых тряпок и духом упадничества угадывалась внутренняя интеллигентность – как печать на лбу стояла. Следы мыслительных процессов избороздили когда-то ясное чело. Кривые губы выражали мудрый скепсис. Если в глазах исчезала апатия, то они светились умом.

Максим, нахватавшись здешних словечек, определил для себя незнакомца диковинно – КОРЫЛЬБУН. Почем корыльбун? Максим никогда не наблюдал корыльбуна в натуре – с крыльями или без. Разве что корыльбун привиделся ему в ночном кошмаре (и это недалеко от истины, хотя совсем фантастично). Но с незнакомцем Максим столкнулся впервые – прямо уперся в него. И сразу поверил, что корыльбуны выглядят именно так. Выходит, они кто? гуманоиды или insectum (насекомые – классбеспозвоночныхчленистоногихживотных)? Или сказочные существа с крылышками? типа эльфов. Но эльфы маленькие, а корыльбуны – гигантские стрекозы. Размером со стрекозиную клумбу из цветов в бабылидином дворе. Если корыльбун раскинет свои крылья… Возможно, этому субъекту на лавочке крылья уже насадили – пришпилили чем-то – вот он, бедный, не способен летать.

– Привет! Простите, что вмешиваюсь…

Максим жалобно сморщился – простить?!!

– Ой, не надо так… Я только поинтересовался…

– Что вам надо? Что вам всем понадобилось от меня?! До смерти уходить решили? Кто палкой, а кто чем похуже… Хотя что может быть хуже?!

– Я ничего такого… Пожалуйста, идите себе…

– И пойду! Ни у кого не спрошусь! Не ваше собач… гм… корыльбунье дело! Вот спросить – да, хотел спросить… Где эта ваша площадь? И кто такой Петька Глаз? Поймите, я не должен пренебрегать разумной осторожностью. После всего, с чем мне пришлось столкнуться и пострадать… Нехорошие у меня ассоциации. Петька – Панька, Панька – Петька, Пенька – Патька…

– Зачем вам на площадь?

– Уже сказал – не ваше дело!.. Там сегодня состоится митинг. Правый Блок организует. Я как член избирательного штаба…

– Но ведь выборы прошли. И нашего мэра, и президента.

– Одни прошли, другие начнутся. Слава Богу, у нас демократия. Вы против?!

– Я?!!

– Вы?.. Именно вы! И кто же вы будете? Мне тоже интересно.

– Представлюсь. Кулыйкин Кирилл Яковлевич, тылвинский абориген. По-простому – тылок. Рад знакомству. Всегда рад умному, культурному человеку. В нашем диком углу редко кого новенького встретишь…

– А почему вы так решили?

– Что решил? Что вы умный и культурный? Извините…

– Не так!.. Тьфу! я умный и культурный. Несомненно. Вы же здесь – абсолютные, безнадежные тылки!

– Печально. Но суть вы ухватили. Я не отказываюсь…

– Только начал ухватывать, постигать. Но меня же нарочно запутывают… Я в ловушку ворпаней не попаду! Не дурак!

– Конечно, не дурак. Известно кто. Вы – племянник.

– Чей?! Ваш, что ли? Да я бы давно повесился от эдакого дяди!.. Сколько вам лет… господин Кулыйкин?

– Четвертый десяток отмотал и не заметил.

– Оно и видно. Мы ровесники, дядя.

– И мне приятно, племянничек.

Диалог наметился. И Максим не отказался продолжить. Настолько благожелательно и глубокомысленно выглядел господин Кулыйкин: тело растеклось в удобной позе, ступни в тапочках отставлены далеко от лавки и мерно покачивались – носками туда – сюда; руки прижаты к груди точно лапки насекомого – да того же корыльбуна; физиономия расслаблена, глаза полуприкрыты веками. Субъект явно был не агрессивен. Максим улыбнулся – корыльбуны добрые существа? они не мавкают?

– Говорите, митинг закончился? Досадно… Меня же персонально пригласили.

– Может, оно к лучшему. Никто не пострадал. Кроме Кефирчика – его дочка с приятелем уже пронесли. Грустное зрелище – чучело кота…

– ?!! Из Кефирчика чучело сделали? Его что, убили? Я убедился – у вас в Утылве не шутят…

– Ну, для Петьки Глаза опасность не миновала. Зря он с горы спустился и на глаза директорши попался.

– Петька – это местный лидер Правого Блока? Он подвергается преследованиям? Властей? Но как же Колесников? Ваш мэр тоже член Правого Блока.

– Мы все тут члены. Но сами по себе.

– Тогда идти на площадь не стоит? Тогда я не пойду?

– Разве вороньи перья подобрать. Если хочется…

– Повинуясь внезапному порыву, Максим присел на лавочку. Потекла спонтанная беседа с бескрылым корыльбуном. На первый взгляд ничего важного. Однако в который раз Утылва увлекла, затянула в свои сети.

– Про меня все в Утылве знают – чей я племянник и чей внук. Я же не знаю ничего. Вернее, когда сюда ехал, знал только имя тети – Лидия Грицановна Чиросвий. Предвижу реакцию. Может, лучше спросить, а не обвинять в черствости, бездушии, беспамятстве? В корысти, что я на наследство бабушки позарился?

– Хм… А если бы спросили?

– Я бы ответил! Начну с того, моя семья – не Чиросвии. Родня мы через деда. Но я интересовался – нет Решетниковых в Утылве.

– Это да. Хуторские земли – Бузаковки и других – вошли в совхоз Солина. Обобществили все. Часть хуторян уехала – в ту же Батю, на строительство комбината. Еще до войны.

– Ничего не уцелело?

– Чего ожидаешь увидеть? Музей крестьянского быта? Бедный хутор. Мой дед Антон дружил с бузаковским парнишкой Грицаном, они вместе ушли в Красную Армию. Дед вернулся, а Грицан нет.

– И его больше не видели? Зачем я тогда здесь…

– Приезжал. Зазноба у него тут имелась. Бабушка моя Фаина Чиросвий. Грицан – видный парень, и бабушка – красотка. Думали, поженятся они…

– Из того, что мне известно – и из твоих слов – Грицан был хуторским босяком, а она из богатого семейства Чиросвиев. Не ровня. Как же возможен ихний брак?

– Бабушкины родители умерли. Один дед Калина Егорович остался. Мудрый старик. Из местных патриархов. На ком Утылва поднималась. Мельница у него была на Кляне. Первый каменный дом. До сих пор стоит в Кашкуке. Там сейчас аптека с одного крыльца, а с другого помещение пустует, окна досками заколочены – что-то нет арендаторов. Хороший, крепкий дом – иначе развалился бы без хозяина. Калины нет, а дом стоит. Правда, как там жить? Вместо центрального отопления – печи. И переделывать ничего нельзя – памятник. У нас в Утылве два памятника – или даже три: дореволюционный Чиросвиевский дом, памятник герою гражданской войны и статуя с руками на горе.

– Дом Чиросвиев? Если дом сохранился, то наследники могут претендовать. Ты, например. Как внук своей бабушки Фаины.

– Спасибо. Туда деньжищ надо ввалить… Бабушка ушла из дома, выйдя замуж за деда Антона. От Чиросвиевского наследства ничего не осталось. Мельницу национализировали.

– Печально.

Ах, ты, Боже мой… Бабушка могла стать женой Грицана, и тогда мы, Кулыйкины, очутились бы не Кулыйкиными, а потомками Гранита Решова. И вся жизнь сложилась бы иначе. И ваше кортубинское семейство не участвовало бы – никакого груза наследственности. Так лучше?

– Кому лучше?

– Твой отец не знал своего отца Гранита. А баба Лида помнила. У нее память до смерти острая была – нисколько не ослабела. В шестьдесят назубок знала всю школьную программу – грамматику, тексты, стихи. Помнила самое раннее детство, как до пяти лет жила в Утылве у тетки Фаины – у Кулыйкиных, то есть. Потом отец, Гранит Решов, забрал дочь, доверил ее молодой мачехе – вашей бабушке. Оттуда баба Лида – уже в силу определенных обстоятельств – попала в детдом. Дальше жила без родителей, родственников, мужа. Без детей. Если не считать кучи ребятишек, которых выучила в школе. Вот всю жизнь одна… Она мало откровенничала, но с моей матерью общалась – и я так понял, что своего отца любила.

– А мать?

– Калинку-то? Младшую сестру Фаины. Калинка – прозвище, имя ее Божана. Она умерла еще раньше. Баба Лида с пяти или с шести лет – круглая сирота. Повторила судьбу матери.

– Печально. Печально, что я опоздал. Я бы хотел узнать больше о тылвинской родне. Как меня палкой ударили, так я сразу захотел…

– Тебе лучше расспросить мою мать. Ты ее не знаешь. Хотя если ты о родной тетке не ведал, то о чужих тетках тем более…

– Я попросил бы! Хватит уже упреков. Я скоро вас покину. Не стану обременять. Вот только бы жены дождаться…

– Жены? У вас сюда все семейство слетается? Оккупируете бабылидину квартиру. Вас тогда не выселишь. Ниче, Людка выселит…

– Слушай, ты со своей женой, а я со своей. Мы не пересекаемся.

– Заметано. Я даже со своей женой стремлюсь реже пересекаться. Утомляет ее дробеметная очередь. В моих бедных мозгах одни дыры – одни норы…

– Понимаю. После стольких лет семейной жизни у меня тоже дыры в голове. Или норы… Неважно, как назвать, но совсем уж муторно стало. Сон ни к черту, и чувствую я себя… Паршиво чувствую. Подумал даже, что здоровье пошаливает. В сорок лет у мужчин вылезают болячки…

– Вот верно. По себе сужу. Паршиво, потому и пью.

– Ты запил, а я по врачам пошел. По совету Таисьи. От нее и пошел.

– Как и я от моей…

– Обследовался, просветился насквозь. Натерпелся на консультациях профессоров – там проблема, а там патология, уже там синдром нарисовался. Я, вообще, жив? Кучу рецептов выписали. И ничего конкретного. Лишь один старый советский врач невролог сказал разумную вещь.

– Какую?

Максим замолчал, вспоминая тот странный случай. Что ему пришлось выслушать. Слова врача.

– Это, конечно, не мое дело. Но вы совершенно здоровы. Вас хоть в космос посылай. И тем не менее…

– Что со мной, доктор?

– Повторюсь, с вами все хорошо. Благополучно. И сдается, это ваша проблема. Вы живете хорошо, размеренно, предсказуемо. Нет нужды ничего менять. Но посмотрите же, к чему это вас привело. Проанализируйте свои реакции, чувства. Когда в последний раз ваш желудок схватывало от голода, что простой черных хлеб с луком показался бы вам пищей богов? Когда вы терзались из-за невозможности достичь того, что жаждет все ваше существо? Вы, вообще, чего-то хотите? Вот самого нелепого, случайного или даже стыдного?.. Когда ваша жена пилила вас и довела до белого каления, и вы ее чуть не ударили?

– Вы, доктор, полагаете, мне не хватает подобных ужасов? Для полного, значит, счастья?

– Извините. Это не мое дело. Но вас не от чего лечить… Хотя если пожелаете, выпишу рецепты – успокоительное, витамины, сердечное, для простаты – все в прок пойдет. Давайте, Максим Маратович, попьем для начала…

– Объясните! не про простату…

– Что ж… Ваш организм здоров. Тело здорового сорокалетнего мужчины жаждет активности – физической, эмоциональной. Спорт нужен, конечно. Но ведь человек не только тело, мускулы, но и другое. Я бы сказал, что вам не хватает стресса – нет, не того стресса, за которым современные горожане лезут в горы, сплавляются на байдарках. Не стресса от интриг в вашем институте. Организм не обманешь – вас тоже. Мужчина рождается для борьбы, для свершений. Сейчас нет того сильного императива, что направляет, организует нашу жизнь – служение обществу, торжество справедливости, светлое будущее – все глупые сказки. Но почему-то нынешний человек, получив гораздо больше возможностей для личного удовлетворения, становится больше несчастлив из-за этих забытых сказок. Хочется верить, что ты живешь не зря… Мы потеряли шанс словить кайф от сверхзадачи – именно от сверх – как выражаются мои нестарые пациенты. Когда ты строишь не просто железную дорогу из пункта А в пункт Б – а когда это стройка века, дорога будущего. Вы в комсомоле состояли, Максим Маратович? По возрасту должны были. Помните песню?

Не помните? не пели?.. Все пустяки, Максим Маратович. Пожалуйста, витаминчики…

– Эй! эй! Ты чего завис? – собеседник теребил Максима за плечо.

– Не отчаивайся, брат! Я тоже почувствовал. Под ногами земля оседает. Смысл распадается. Например, распался наш техотдел на ТыМЗ. Начальник раньше всех понял, еще завод работал. Васыр разгромные оперативки устраивал, хотя не было никаких пятилетних, квартальных и декадных планов – даже планов дальше собственного носа… Пустота и пока лишь редкие бульк-бульк… Я при Союзе начинал работать и ощутил, словно прежняя гранитная толща – скала, в которую ты зажат – треснула и поползла. Без тисков, без давления ты выпал на свободу. Это как водоплавающего кинули на сухую землю. Или вверх подбросили бескрылого корыльбуна – тогда просто человека…

– А такие бывают? Вообще, какие бывают?

– Бывай! управляйся со свободой, как хочешь… И многие того… Васыр воспрянул – без нагоняев сверху, без директив, инспекций, совещаний. Проживем! сами с усами – с рыжими ушами и лапами. Возгордился и даже на друга Щапова Владимира Игнатьевича свысока взирал – дескать, КПСС распустили, ты кто теперь? Рано Васыр распушил рыжую шерсть. Помощь Щапова заводу потребовалась. Случалось, Владимир Игнатьевич очень выручал. В качестве не секретаря горкома – главы нашей администрации. Если ты умный человек, то на любой должности умный… Что действительно важно – над тем мой начальник Вениамин Игоревич размышлял на слишком грустный лад. И мне пытался втолковать. Жаль, я не прислушался. Имбрякин же прирожденный технарь – логика и чутье закономерностей срабатывало. Он говорил:

– Как же так? У нас в стране единый народохозяйственный механизм. Звенья сцеплены жестоко. Если выбить одно, то танк встанет – не поедут гусеницы дальше.

– Что за танк? – спрашиваю. – Ты чего, Вениамин Игоревич? Мир у нас – танков не надо. Мы сейчас со всеми попробуем договориться. Повинимся и попросим принять нас в компанию. Пообещаем хорошо себя вести.

– Дурачок ты, Килька! – это я, значит. – Мы представляли собой отдельную немалую силу. И отдельную страну. Весь соцлагерь – ракушки на теле кита. Мы сами возникли, сами развивались и огромную цену заплатили. Свои заводы и фабрики, целые города построили – сначала даже руками и лопатами. Колоссальная работа сделана. Произведена настройка системы – и даже тонкая. Система работала, кормила страну – точнее, мы себя кормили. Зато теперь все рушим как позорное тоталитарное наследство. Какой смысл? Кому прекрасными показаться хотим, что эдакие подарки дарим? Для кого подарки, а для нас нажито тяжким трудом – потом и кровью – буквально кровью! На гору путь труден – эвон заберись на Пятибок-гору! – вниз же покатиться легче легкого…

– Бедняга Имбрякин насквозь видел – под землей ворпаней. Он говорил:

«Наша система создана под наши нужды. Не роскошные, но жизненно необходимые. Если смотреть под другим углом, то многое не нужно, даже чрезмерно. Совершенно ненужный и дорогой ресурсный запас. Цель нашего производства может быть различной – даже волюнтаристской, прекраснодушной или впрямь общественно полезной – что угодно, но не извлечение прибыли. В другой ситуации, сколько заводов и фабрик станут лишними, масса народа ненужной. Это бесчеловечно, жестоко. Чуждо. Это даже не по-ворпаньи… Возьмем тылвинские пресс-ножницы. Да, не инклюзивный продукт. Маленький завод встроен в систему. Мы делаем свои ножницы, поставляем смежникам, зарабатываем себе и всей Утылве. Естественно, на мировом рынке найдутся лучшие предложения – дешевле, современней, с превосходными характеристиками. Законы рынка! Но функционально те же ножницы. Назначение – резать… Да, выгодней закупать извне, а ТыМЗ закрыть. Для КМК, вероятно, выгодней. А если дальше выгоду поискать? Закупать сталь в Индии, Китае, Японии – везде, а КМК закрыть. Вернуться к началу прошлого века – еще до тоталитарного строя. Степь да степь, и хутора, деревеньки в степи – Батя, Бузаковка, Сафрин, Чагино… Одно село – Утылва…»

– Ты слишком пессимистичен, друг. В нашей области солидная промышленная база. И все есть, чтобы так оставалось в дальнейшем. Запасы сырья, предприятия, квалифицированные кадры.

– Я сужу по Утылве. Люди, именно люди. Главное – люди.

– Что с людьми? Я сам близок к системе высшего образования. Наш кортубинский политех жив – выпускает молодых специалистов каждый год.

– Да? Кому выпускает? У нас нет обновления кадров. В Утылве только бывшее ПТУ – сейчас колледж. Бухгалтерские курсы. Давно не приезжают полноценные инженеры. Последний – Федор Цуков, парень башковитый. Мы бы с ним сработались – Имбрякин тоже так считал. Но Федька же в бизнес подался. А бизнес его – воровство да ростовщичество. Кто сейчас на заводе на инженерных должностях сидит? Люди с дипломами менеджеров, архивистов, финансистов, лингвистов, юристов. Не важно, лишь бы диплом – и диплом неважно какого института. Все платное – заплатили и получили образование. Не догадываюсь, как сейчас техотдел работает. Хотя не работает он. Без инженеров пилят станки на металлом. Нынешней директорше плевать, она всех уволит. А я раньше ушел. Изловчился. Я от дедушки ушел, я от бабушки – и от ворпаней – ушел, убежал… Это мое право. Свобода же! Человек свободен решать, как жить, кем быть. Никто не вправе давить…

– И кем же быть? Следуя твоей логике, можно и никем. Извини… Но позволь заметить, что при этом своем начальнике ты как-то втискивался в рамки. Сам рассказывал, что работал. Не думал же ты тогда…

– Нет, в Имбрякинские умозаключения я не углублялся. Тогда время мое не пришло. Уже потом… Говорят, что это со мной из-за водки. Пью и с катушек слетаю. Неправильная последовательность. Водка была в конце. Покойничек Имбрякин тоже пил. И не водка здесь по-настоящему гибельна. Ты понимаешь? Ну, хоть кивни для вида…

– Друг, и со мной…

– Почему я пью? Меня мать пытает: что тебе в жизни не хватает, что ты водкой заливаешь? Ведь точно по мозгам колотишь – ну, как тебя Панька палкой – чтобы отключиться.

– Нелюдь ваш Панька. Целые сутки промелькнули в отключке. Ничего не помню. Это по-людски, да?!

– Все как у людей и даже лучше – место инженера на заводе, зарплата, квартира, семья. Начальник ценит – гм, ценил, пока не помер… Мать долбит: жизнь – не развлечение, и тяжело и грустно бывает, и беспросветно. Все так живут, оглянись – не увидишь радостных идиотов… Мать умеет долбить – точно двоечникам в школе таблицу умножения… Верно говорит, ну и что? Пусть я не радостный идиот – пусть грустный… Выпью и повеселею чуток. А она бороться вздумала. Мать же. Идиотство. Покупала таблетки даже без моего ведома. Позовет домой, угостит чем-нибудь, и я замечаю странный кислый привкус в супе, чае, кефире. Проблевался один раз… Сказал: нет толку в твоих снадобьях, нельзя человека против его воли вылечить. Я себя больным не ощущаю – просто плохо мне, а ты еще хуже сделать норовишь. Не стану у тебя ничего есть и пить! в рот не возьму… Поклялась, что прекратит подливать и подсыпать. С этим угомонилась, так к сознательности моей воззвала. Надо идти кодироваться! Деньги собрала. Эффект потрясающий. Не хочешь, но излечишься. Задолбала! день, и ночь… Ну, сходил я. Закодировался. Врач предупредил – если выпью теперь, то могу помереть. Я и выпил – интересно и нисколько не страшно. Помереть – это судьба… Не так, чтобы больно или противно, лишь во рту резкий кислый вкус… Я матери объяснил – не поддаюсь кодированию, такой организм, не трать деньги напрасно. Она заплакала и с тех пор плачет – не кричит, не спорит, а плачет. Жалко ее. Понимаю, я – мерзавец, но… Собственно, почему «но»? Почему я чего-то кому-то должен? Неважно, кому… Да, конечно, мать. Да, мерзавец…

– Все так ужасно?

– Ничего ужасного. И не надо сочувствовать.

– Ты сейчас нигде не работаешь? А на что живешь? Положеньице…

– Скоро в Утылве многие прекратят работать. И будут выживать. Всем нелегко. Жена выгнала меня. Отправила к матери. Но для матери это унижение. Я не пошел. Май месяц, ночи теплые… Отыскал место, куда приткнуться. К Мобуте. Он – старинный друг нашей семьи, еще деда моего Антона Кулыйкина знал. Мобутя принял неплохо – не привязывается, нотаций не читает, даже не сочувствует. Просто не трогает. Я сплю на полу, на матраце, надо мной не каплет. Вправду ночи теплые…

– В чем же дело?

– А с чего ты взял, что есть что-то? Никому нет дела… Единственно, Мобутя предупредил, чтобы водку не носил и не пил у него. Сам дедок – трезвенник. Удивительно при его-то передрягах… Дело же вот в чем. Долго там не смогу оставаться. Хозяин рано поднимается и топает наработу. Дворник он в ЖЭКе. Двужильный старик. Но не без конца же ему кормить меня задарма. Мерзавец я…

– Позвал бы тебя к себе, но это не моя квартира. Я живу временно. После моей тети квартира отойдет не ко мне, а к одной девочке с переливчатыми глазами. Соседка Дюша брякнула, что видела завещание.

– К Машутке? Чудеса. Дочь моя.

– Чудесно. Она тебя любит? Значит, не бросит на улице.

– Не бросит, не беспокойся. Слушай, а ты ничего мужик. Мы вроде как нормально поговорили… Пить будешь?

– Я? М-м-м… Буду!

– Лады. Но сначала в магазин. Ты же все равно куда-то шел. Ах, на площадь! Это ближе. В киоск на Проспекте. Он круглосуточно открыт. Водка дешевая, самопальная. Но я брал и не отравился. Деньги есть?.. Еще лучше. Тогда пойдем, что ли?

– Куда вы потопали на пару? – раздался сзади надтреснутый голос.

– А! Мобутя! С митинга? Набили чучело Кефирчика?

– Какого митинга? Какое чучело? Мне некогда баклуши бить. И набивать чегой-то. Я работаю. На баловство не ведусь… На настоящем митинге народ зажигают, воодушевляют, после винтовку дают – и в бой. Или в танк сажают… Тьфу! сажают… Вот комиссар в нашей бригаде собирал бойцов и агитировал. Потом мы в наступлении пошли, а громкоговорители с машин «Интернационал» передавали. Только на Хасане это было или на Халхин-Голе?.. У горы Баин-Цаган? не на Кашихе же… Но было ведь! Погиб комиссар – сгорел в танке… А тут на площади кто геройствовал?

– Ну, Мобутя, нас же захватили. Холдинг захватил. Теперь попусту трепыхаться…

– Э-эх, Килька, слышал бы тебя твой дед!

– Мерзавец я. Помню.

– Да не мерзавец. Обессиленный, безнадежный человек. Опять напиться и облегчиться?

– Гм… чего?

– В смысле, чтобы тебе легче стало? Чтобы вредные мысли отогнать. Отгонишь, а они вернутся.

– Тогда мы снова в киоск сходим. Все по плану. Дедушка, я взрослый сорокалетний мужик. Ниче мне не запретишь.

– Другана для компании нашел? Уже уговорил за бутылкой сгонять? У тебя же ни копья. Карманы дырявые. А ты… а тебе…э…

– Племянник я – неожиданно подсказал Максим.

Мобутя аж поперхнулся.

– Тебе, племянник, заняться нечем? Иди вещи собирать. Ты же криком кричишь, что уезжаешь, что тебе в Утылве невмоготу.

– Я бы уже… Но соседка Дюша позвонила моей жене в Кортубин и наговорила ужасов. Что меня избили до полусмерти, что я лежу…

– А ты не лежишь. Очень даже бегаешь. Хоть сейчас в киоск за бутылкой… Но кто-то не способен себя в руках держать. Кому-то уже все равно…

Я- не хотел. Если не стоит, то не стоит…

– Максим попытался оправдаться, но Килька встрял с горячностью:

– Как не стоит? Как не стоит?

– Я понимаю, что если ты не выпьешь, то и с места не сдвинешься? Килька, ты неисправим. Хотел позвать вас – да, вас обоих – на рыбалку. Тебя тоже, племянник. Дюша просила присматривать за тобой, чтобы дров не наломал… Сходим порыбачить? На Виждай.

– Далековато… До вечера топать.

– Разумеется, дальше, чем до киоска. И ты пешком не дойдешь. Квелый ты, Килька. Что с бутылкой, что без бутылки. Ишь, растекся квашней на лавке… Не пешком. Колька Рванов сейчас поедет в курортный комплекс. Обещал нас захватить. Где двоих – там и троих в буханку вместит.

– Я слышал про Виждай. Это озеро? местная достопримечательность.

– Рыбалка на Виждае замечательная. Поехали, не пожалеете.

– У меня же ничего нет. Все, в чем из дому вышел. Надо вернуться в квартиру.

– Не надо. Удочки я захвачу. Порыбачим, отдохнем, переночуем. Мозги проветрим.

– С ночевкой не договаривались! – это опять Килька.

– А я хочу! хочу! Но как же Тая… Если она приедет, а меня нет…

***

Через несколько часов ночь накрыла землю. Зеркальная гладь Виждая слилась с синей мглой, исчезли с вида пять загадочных вершин – или вернее, четыре, пятая, Марай, так и пребывала в неизвестности. Зыбкий сон навеяли крылья гигантского корыльбуна. Сказочную таинственность обрело все, чему и кому свойственны ночная активность. Шелест, тонкое свистание, плеск, протяжные вздохи, махи и крадучести в темноте остались где-то там, на грани восприятия. Началось время зыбкостей, неопределенностей. Время чудесатых историй.

На берегу разложен небольшой костер. Круглые языки пламени бросают отблески на темную воду. Предварительно натаскали камней, дерна, наломали сухих веток. На жердях подвесили закопченный котелок, в котором булькала уха.

У опытного рыбака Мобути все предусмотрено – крючки, грузила, поплавки, дощечки с намотанными лесками, ржавые ножницы открывать щучью пасть, береста и бумага для розжига. Еще непосредственно перед тем, как рыбаки загрузились в Рвановскую буханку, появилась Дюша и сунула Мобуте объемистый мешок – раскрыв по прибытии, обнаружили там одеяла, пару старых свитеров, резиновые калоши. Дюша также положила две буханки серого хлеба, соль, лук, сало. Килька настоял, чтобы заехали по дороге за водкой. К рыбалке приготовились во всеоружии. Николай Рванов рулил и цокал языком, расстраиваясь, что должен ехать по делам и не может присоединиться, зато в следующий раз непременно… Он подвез рыбаков к берегу, выждал, пока вытащили поклажу, развернулся и, газанув на прощание, уехал.

У Мобути здесь берег изучен. Место для ночлега давно выбрано – возле зарослей кустарника, прикрывающих от ветра. И костер разожгли на старом пепелище. Рыбалку закончили до темноты. Улов – ведро хороших окуньков и довольно упитанные двухкилограммовые щуки. Килька не проявил интереса к самому процессу ловли. И купаться он тоже не пошел. Троица расположилась у костра – Максим и Килька на свернутых Дюшиных одеялах, а Мобутя – отвергнув удобства, на охапке веток, постлав сверху свой плащ. Плотно поужинали, выпили, чтобы согреться. Кильку разморило, и очень скоро он посапывал носом в складки одеяла. Вот Максиму не спалось – волнительный рыбацкий азарт так не улегся. Поэтому он лежал с открытыми глазами и слушал Мобутю – если находил такой стих, тот был весьма словоохотлив.

Голос у старика сухой, дребезжащий – не неприятный. Что он говорил?

– …Мы же в Чагино жили. В степи, южнее Утылвы. Ну, мои родители и Грицана – голь перекатная. Хутор – это два, три дома. Дом – сильно сказано. Саманки низкие, тесные, крытые соломой. На семью – взрослых и детей. Где люди жили, а где скотина – телята, куры, поросята – ничем не отличается. В хуторах все бедные. Случалось, лето пересыхало, посевы сгорали на корню. А в Утылве земля лучше, там, в долине, влажно, и деревья росли. В Утылве потому богатеи появились – Чиросвии, Щаповы. В Чагино одни босяки – в буквальном смысле. Нас у матери трое – я, Покор и Горгин. Мальцами бегали в одних рубахах, без портов, голоногие. А нам и хорошо – как запустишь по траве, только пятки сверкают. Везде бегали, на рыбалку ходили, землянику собирали. Хорошо жили… Однажды Горгин ушел и пропал – вот как сквозь дыру в земле провалился. Его плохо помню. Горгин – вот ведь имечко. Священник тылвинской церкви своих детей называл на греческий манер – и Горгина назвал тоже.

– Греческими? А сам священник уж не Гераклид ли? Совпадение…

– Отец Макарий. Молодой, интеллигентный. Бывший семинарист, языки знал… и мифы.

– Он! Порываев!!..

– Помню, Горгин злонравным был – вечно насмехался, а мы, младшие, обижались. Колотили его вдвоем – набросимся и исколотим, а он насмешки не прекращал. Я средний среди братьев. Младший Покор – это уже не по-гречески – единственный остался на хуторе, после в совхозе работал, дети его уже в Утылву переселились. Нынешние Нифонтовы – две сестры и парень – его потомки… М-да, двое сынов моей матери наследников не оставили, младший только… А мать… Что мать? Тоже плохо помню. Но уже в сорок лет старуха. Седые волосы на прямой пробор, платок. Кофтенка выцветшая, реденькая. Грудь сухая и острая. Натруженные руки. Голоса не помню. И работа, работа – выпила до капли… Я в семнадцать лет в Красную Армию ушел потому, что некуда больше идти. И возвращаться незачем.

Ты, племянник, про кого интересовался? У Решетниковых в Бузаковке один сын родился. Грицан. На голову выше своих ровесников, и тех, кто постарше. Крепкий, громогласный, могутный. Волос темный. Бегал быстрее всех, плавал, с берега сигал в речку. И задорный, нахрапистый – заводила у нас. Ребята его слушали. Еще девчонки сохли по нему. Он подружек легко находил – в Утылве тоже. Богатые девки попадались. Но у Грицана в голове тогда один ветер свистел – о женитьбе да корысти не думал. Хотя первая тылвинская невеста Фаина Чиросвий надеялась… Надежде не суждено исполниться. Смешная история с Грицаном стряслась – он мне сам по секрету рассказывал. Но такое в секрете не утаишь. Однажды на Кляне увидел девчонку – она плыла и смеялась над ним, рукой махала, волосы русые по воде стелились. Голая – белые плечи наверху. Глаза чудные, переливчатые… Он подошел к берегу и завел разговор. А это очутилась русалка – я словам Грицана поверил, он же никогда не врал. Она ему и хвост рыбий показала. Чешуя переливалась… Понравился ей Грицан – она потому и смеялась, и махала, чтоб заманить его. Вот они стали беседовать – Грицан шагал по берегу, а русалка плыла. Побеседовав, после разлучались. Грицан же не знал, что русалок не бывает на свете. Поведал лишь мне, но как-то разнеслось всюду – начали над ним шутить, про приданое невесты расспрашивать. Грицан догадался, что девчонка его обманула, и решил проучить ее. Несколько раз вызывал к одному месту на свиданку – русалка из воды не выходила, а он говорил, что дальше сам идти не может. Потом перестал являться. Девчонка приплывала, звала его. Не утерпев, вышла на берег – нет у нее никакого хвоста в рыбьей чешуе – ножками побежала туда, где обыкновенно Грицан встречал, а там между корягами мешок, в мешке что-то завязано – развязала кости. Якобы человеческие. Испугалась, закричала истошно и подрала в село – в Утылву. Именно так было. Грицан говорил. Только я сомневаюсь. Прежде всего, как он мог углядеть ее рыбий хвост на первых свиданках? чтобы утверждать про русалку – она же им, хвостом-то, должна по воде бить, плыть – откуда достать эдакую диковину. И еще – где он взял кости? Хотя в степи встретишь старые могилы – столбики обозначают… С Грицаном вечно что-то происходило. Собирал на себя чудесатости. Но с ним не соскучишься. Не унывал, не трусил.

– На сказку похоже.

– И то верно. Только один в сказке – Грицан, дружок мой закадычный. И девчонка известна. Калинка – сестра Фаины. Таковская она – дивья… Запросто могла русалкой притвориться. Это ж надо удумать, чтобы парня охмурить… Вот и охмурила…

– Погоди… Калинка? Та самая?

– В Утылве одна – единственная Калинка – другой уже не будет. Любимица деда Калины Егоровича. Мать тетки твоей – бабы Лиды. Я ж говорю – охмурила парня. Родила от него.

– Да, история… Как выражаются, сказка – ложь…

– Чистая правда! И все, что я тебе рассказываю – правда. Понятно, что Грицан в Бузаковке жить не собирался. Тут бедность не избыть, в люди не выбиться.

– Но ведь Чиросвии – богатеи в Утылве. Женился бы на Фаине и как сыр в масле катался.

– Унизительно для такого парня соглашаться. Да и не хотел тогда Грицан жениться – молодой еще, не нагулялся. Калинка его привлекла, сердце оцарапала. Но и она еще девчонка была – в таком возрасте не венчали. Ей годков тринадцать. Как Килькиной Машутке. А тут и времена настали, что у Грицана мысли о женитьбе напрочь отшибло. Старую власть свергли. Неразбериха. В Утылве объявилось много чужого народа – солдаты, среди них и дезертиры, и те, кого командиры бросили. Вожак выдвинулся – большевик Кирилл Солин. На железной дороге работал. Он выступал и агитировал. Мы с Грицаном и парнями ходили на митинги, слушали. Вообще-то, мы еще раньше хотели в армию уйти – лишь бы из хутора подальше – на войну воевать. Но по молодости не взяли. А тут набор в Красную Армию – мы очень просились, и нас записали. Ни винтовок, ни обмундирования не выдали. В том бою на Шайтанке, в котором часть отряда погибла, нам посчастливилось… гм… Избежали смерти. Потом ушли с отрядом из Утылвы. Включились в борьбу за всеобщее счастье.

– Любопытно. Вы так рассказываете. Сразу себе представляешь… Только когда это случилось? Сколько вам лет?

– Сколько? Не упомню. Старый я.

– А по паспорту?

– Что вы всегда про паспорт… Нет у меня паспорта. Беспаспортный.

– Так не бывает.

– Почему? Ну, нет у меня паспорта. И рогов, и копыт тоже нет. И рыбьего хвоста не имею. Ничем не отличаюсь от других людей… Вот так и живу. Хожу по земле, хлеб жую, пью, на ночь укрываюсь… Даже выпиваю…

– Вы живете в одном доме с бабой Лидой? Вход с другого торца? Как вы туда вселились?

– По соседству, в брошенном бараке. Прежние жильцы выехали – им квартиры дали в Новом Быте. Баба Лида не поехала – как чуяла, что скоро помирать. А если бы с насиженного места тронулась, то может, и раньше…

– То есть, комнату вам власти Утылвы не давали?

– Я сам взял. Никому же не нужно… Но не бездельничаю. Тружусь дворником, в ЖЭКе зарплату получаю. Мне хватает.

– Сколько вы здесь живете?

– Не считал. Бухгалтерия в ЖЭКе точно скажет… Я тебе лучше другую историю поведаю, племянник. Тоже удивительную, но совсем жуткую. И как жизнь мою эта история предопределила. Не веришь, а зря!

– Пугаете? В Утылве есть такие истории? Мы же не в средневековом монастыре – готика, призраки…

– Самое время послушать. Обстановка соответствует. Темно, тихо. Мы одни. Кругом пусто. Или нет? Эй, паря! Килька, рот не разевай – корыльбун клюнет… Носом воздух втягивай.

– Ой! Мобутя! разберусь без тебя-а… ать-тя-а… – Килька не в силах сдержать зевоту.

– Дрыхнет. А ты не спи, племянник. Не то ворпани близко.

– Какие ворпани? Враки ваши местные. Идиотов пугаете. Меня здесь в Утылве сильно пытались запугать…

– А я слышал. Очень хорошо слышал. И видел. Как тебя сейчас. Передам рассказ… Вот мы с тобой рыбачим сегодня на Виждае. Еще встречаются рыбные места. На Сутайке – за брошенным карьерным поселком. Ну, конечно – где меньше народу, там рыбы больше. Мы сегодня туда не попали бы. Килька исстонался, что далеко идти.

– На машине доехали бы.

– Да. Ты не безлошадный. На своем автомобиле прикатил. Дорогой, небось? Синяя иномарка. Ну, мне-то без разницы… Я везде пешком хожу и не опаздываю. Это вы вечно спешите – куда только?.. Есть здесь озеро – не озеро даже, а запруда в бывшей карьерной выработке. Там карасей хоть ковшом черпай. Однако нехорошо, что рыбаки, уходившие туда рыбачить, порой не возвращались. А и дорога на Сутайку заброшена. Раньше карьер работал. Еще раньше туда ездили на телегах, а после не к кому ездить стало. Запустение. Даже ручей пересох. Через степь идти надо. Пятибок-гору оставить по правую руку. Кладбище пройти. И затем попадешь в дикие места. Там красиво. В озере рыбы уйма. Но не рыбачит никто.

– А вы откуда знаете, если не рыбачили?

– Так давно это произошло. Мы тогда молодыми были. Хоть и верили, но страху не выказывали. И без Грицана все случилось… Понесла нас нелегкая на Сутайку. Ради предосторожности уговорились мы выйти утром, чтобы при дневном свете добраться до места, и обратно еще до ночи Пятибок-гору обогнуть… Решить-то мы решили, но вышло не так. Как всегда бывает.

В степи идти весело – петляешь по просвету в траве, где как бы земля притоптана. И никого кругом. Птицы поют, трава шуршит, иногда под ногами гнездо попадется, также смотреть внимательно надо – на змею не наступить. Хотя бы Шайтанка с ядкиным гнездовьем далеко… Воздух голубой, прозрачный. Пахнет сладко. Жужжат пчелы, стрекозы. Бабочки порхают. Со стеблей сок капает. Высоко вверху – крылатая точка – то ли орел парит, то ли корыльбун… А мы шагаем и шагаем без устали. Радуемся, дураки – безлюдно, значит, и рыбы в озере много. Порыбачим!.. Издалека хутор увидали – а можа, и не хутор. Не должно тут ничего быть… Однако глаза не обманывают. Старые глиняные стены, и те обвалились. Заборов нет, дикой вишней все заросло. Собаки не лают. И мы прямо подходим к дому. Удивились страшно. Не домик и не дом, а домище. Столбы от ворот торчат. Можно сказать, что когда были окна, то до них, если рядом встать, рукой не дотянешься. Но окон нет. И крыльца, и дверей. Руины. И от них нежилым веет – я даже подумал, что нежитью… В общем, кило пахнет…Послышалось как бы шуршание. Чуть не обмерли со страху.

Видно, долго мы шли, но заметили лишь сейчас. Фокусы разные. Отраженья в дивьем зеркале. В начале пути солнце перед нами было, затем поднималось выше – и сейчас, к вечеру, должно оказаться за спиной, а оно снова нам в глаза светит. Значит, мы Пятибок-гору вдругорядь опоясали, и она сзади, а перед нами Шайтанка… Лучи прямо в глаза падают – солнечная завеса, за ней словно тень – ничего не различить на самом ярком свету. Но кто-то или что-то – там, в тени, шевелилось и нас напугало. Вертели головами, вертели, все силились разглядеть. Наконец прорисовался силуэт: будто бы человек стоит. Женщина – широкое одеяние, платок повязан, и сгорбилась она по-старушечьи. Старуха и есть! Стало нам еще более зловеще… Место заброшено, а теперь выходит, что в нем живут… Да и как может старуха жить одна – одинешенька? Почему-то мы сразу почувствовали, что кроме старухи никого здесь нет. Только мы и старуха. Ужас! Перемигнулись – надо что-то сказать, хотя бы поздороваться… Здравствуйте, бабушка. Слова застыли на губах. Бабушка вроде старая – престарая, платок низко повязан, а в тени от глубоких глазниц эдак синий взор резанул – гм, по носу… А лица мы ее не увидали. Почти побежали прочь. Обитаемый, выходит, хутор-то! И никто нас приветливо не встречает.

Вроде пронесло. Миновали мы развалины – вот последний домишко, самый маленький – чтобы в дверь войти, пригибаться надо. За домишком уже березки склоняются, зеленая трава на солнце глянцем отливает. Все мирно, безмятежно дышит… Мы бегом к березке, боковым зрением опять уловили шевеление, всмотрелись внимательней – опять бабка в платке стоит – как она сюда поспела? И не запыхалась даже. Стоит опять же против солнца – лицо в тени. И пока мы к деревьям не добежали, чувствовали спиной покалывание – странный синий-синий бабкин взгляд… Третий раз добил окончательно – как поравнялись с деревьями, голос внутри шепнул – не оборачивайся! Не оборачивайся – ох, не к добру… – но все же обернулись. Бабка стоит под березой – этот платок ее, силуэт… Мы аж закрестились.

Впереди небольшой колок – стайка берез и осин. На их фоне что-то темнеет. Ближе разглядели – могилы – хуторских, наверное, своих хоронили. Был же здесь хутор… Высокая густая трава, из нее покосившиеся кресты торчат. Сверху деревья волнуются – жалобно так. И тут резко наступил вечер. Синие тени вытянулись, до нас достали. Ветер налетел – и ну, одежду рвать. Мы поежились. Даже мысль мелькнула – может, вернуться? Но мысль отвергли – возвращаться придется через развалины, а там бабка… Да и зачем возвращаться, когда озеро совсем близко – вот оно. В траве заблестело серебро, послышался тихий плеск. Мы вышли на берег. Какая красота! Размотали удочки в ожидании удачного клева. Страхи отогнали, глубоко в мыслях спрятали.

Рыбалка и впрямь удалась. Надергали мы огромных карасей, прыгали от восторга и спохватились, когда солнце уже опускалось за пять вершин – иль не пять… Ночевать на берегу нам не хотелось – до проклятого хутора близко, а бабка легко передвигается, преодолевает расстояния. На метле летает… Шутки на бабкину тему не смешили. Все равно надо утра ждать. Утро вечера мудренее… Мы решили снова пройти через заброшенный хутор, обогнуть Пятибок-гору и заночевать уже в степи. Всех рыбин с собой не утащить – взяли только самых крупных, завернули в тряпье, остальных выпустили в озеро. Как мы бежали, надеясь миновать странные места, пока ночь не накрыла. Между могилами я споткнулся, и узел с уловом выпал из рук. Мне почудилось, что рядом что-то встрепенулось – что-то, доходящее ростом до моего бедра, мягкое, пушистое и как бы ушастое – и споткнулся я потому, что кто-то встрял мне на пути, слово наперерез бросился. Узел сполз по склону, я за ним – жалко, наловили рыбу… Угодил ногой в какие-то сухие ветки – колко… Гнездовье там. Клянусь! И не пустое – в середке что-то синеет, цветок навроде… Рыбу я искать не стал – мы как припустили! По горе бежали во весь дух. Немного успокоились внизу, отдышались.

Сзади послышался голос – не мужской и не старухин – голос молодой женщины, не было в нем трескучих звуков – напевно так, не спеша, серебристо:

– Ты кое-что забыл, Агап (откуда она имя мое знала?). Среди могил осталось. Непорядок. Забрать должен. А когда вернешься, то и останешься насовсем. На Шайтанке. Ты сам так сделал. Не исправить теперь уж.

Давно это было. Я над смыслом слов не задумался, но в память они намертво впечатались (типа воинского устава) – через годы женский голос слышу. И понимать начал только годы спустя. Как вернулся я сюда – почему, неважно – жил в Оторванке, в разрушенном доме. Долго жил. Я тогда стены подпер, крышу поправил – все равно затапливало в сильный дождь, и зимой промерзал дом – топи – не топи… Печка худая, топить нечем. Время от времени трудился в совхозе – что-то платили. У меня еще плотником получалось. И работа всегда находилась не для приверед. Долго я так прожил. По людям особо не скучал – надоели мне люди-то. Они суетятся, говорят что-то, а мне неинтересно, даже раздражение берет… С людьми я не сходился – пришел, спросил, что работать, после деньги получил и ушел. Больше ничего. Возвращался к себе. На деньги на зиму продуктов купишь – муку, сахар, соль – ну, еще водку, как без нее. Огород держал, свиней тоже. Прокормиться хватало. Зимой все снегом засыпало, ко мне никто не шлялся, не тревожил. Был доволен… Но потом успокоился я. Расправилось что-то внутри. Душа помягчела. Начал я при встрече с людьми беседовать. И в Утылву тоже начал ходить – сперва для работы. И даже ночевать оставался. В совхоз меня звали, жилье обещали в Малыхани. Но я не соглашался. А лет пять назад зимой меня вдруг тоска взяла. Тогда снегу много вывалилось, дом до крыши засыпало. Тишина или буран – ветер свистит, а мне хоть волком вой – никто не услышит. Дотерпел я зиму, а весной перебрался в Утылву. Поближе к людям. Плохие они или хорошие – а с ними лучше. Лучше, чем с белыми котами… Нет, это не белая горячка, хотя я уже с собой разговаривал и заговаривался… С тех пор живу здесь.

– Вы ведь на пенсии? По вашим годам выходит так.

– Какая пенсия? Не заработал я. Никогда нигде не числился. На вольных хлебах. Да мне много не надо. Одежонка у меня вся есть – штаны, рубахи, спецовка, плащ, тулуп – а при нужде люди дают. Мне лишь бы крепкое, пусть и старое, а фасон там… Обувку покупать приходится. Так я подрабатываю. Вот сапоги резиновые – не промокают. А за еду вообще не беспокоюсь. Огород на берегу Кляны. Сараюшку сколотил, там свинки. Режу сам. Коза Нюська. Молоко жирное. Летом и зимой на рыбалку. Рыба хорошая. Грибы, ягоды собираю. С голоду не помрешь – и даже очень… И никто надо мной в командирах не стоит, не указывает мне – сам себе хозяин…

– А старуха?

– Когда вернулся я в Пятигорье, то смысл старухиных слов стал доходить – прожить мне оставшуюся жизнь здесь, здесь и помереть суждено. Судьба. Помру, и на старом кладбище похоронят. А что? Я не против. Когда помру – что хотите, то и делайте.

– Грустно и поэтично… Я лишь не понял, уважаемый Мобутя – что сказать хотели?

– То и сказал. Что хотел. Смешной ты. Все смысл ищешь. В Утылву вот приехал – конечно, не за смыслом, а за суетой погнался. И не понял, что смысл жизни – сама жизнь. Веселая или грустная. Или другая. Может, совсем не такая, как ты рассчитывал или мечтал. Что если ты не о том мечтаешь, племянник?.. Но ты живешь. И я живу. Пусть не стал я генералом – между прочим, когда-то мечтал. После Хасана майора дали. Майор бронетанковых войск! Дальнейшая карьера – бульк… И Гранит не стал генералом – хотя по его ведомству чины по-другому считались. Старший майор госбезопасности к войсковому комдиву приравнивался – то есть, к генералу? Запутался я…

– Фееричный рассказ. Все перепуталось. Ваши мысли несутся вскачь – не угнаться. Какой генерал? Зачем? Кем в глуши, в Оторванке, командовать? Вашими зловещими ворпанями? Представляю это войско!

– Смеешься? Я не в обиде.

Килька заерзал под своим одеялом. Сморщил нос, обернувшись к Максиму.

– Ты веришь в эти россказни? Поражаешь меня! Взрослый, умный человек – даже кандидат. Только куда именно кандидат? В депутаты от своего Правого Блока? Если бы не Петька Глаз и его охламоны, никто про твой Блок слыхом бы не слыхивал у нас… А-а, ты же кандидат наук? Коллега! Хотя я диссертаций не писал. В Утылве все больше конкретные вещи. Ножницы – они для того, чтобы ими резать. И никакой политики! Правильно, Мобутя?

– Политика? В мое время политика – самая страшная статья. Лучше уголовником быть – отсидишь и выйдешь. Политиков сажали и расстреливали. Вон Гранит тоже под раздачу попал. А уж он-то был несгибаемым чекистом. Испытанным в боях. Преданным беззаветно партии.

– Угу, беспощадным к врагам рейха!

– Килька! сейчас бултыхну тебя в воду. Освежишься. Язык, конечно, без костей…

– И че мне будет, дед? В лагерь отправят? или в твое загадочное место сошлют? Сочинять ты горазд. Ишь, как складно – узел, старуха, могилы – ужас какой… инфернальный… Из-за чего все? из-за рыбы? А уха-то наваристая получилась!..

– Ты почти не ел. Только бутылку опрокидывал. Вот язык развязался – мелешь абы что…

– Откуда могилы с крестами? Правда, тылвинское кладбище в той же стороне… Да, на Шайтанке пропадали и люди, и скотина. Случалось. Тот мужик с хомутом из легенды. Но он же выплыл в Виждае? или утонул? Ах, нет – это хомут утонул…

– Извините, я здесь человек неосведомленный. Мне сказывали, что на горе похоронены бойцы из отряда комиссара Солина. Есть там могилы…

– На горе памятник – звезда, а не крест. Мобутя нафантазировал. А ты, племянник, уши развесил!

– Я не соврал! как помнил… За целую жизнь кое-что забылось, но не кресты, точно.

– Ты подтвердил, что семью свою плохо помнишь – мать, братьев, другую родню. Одного Горгина называл. Еще младшего – Покора. Родных забыл, а чужих помнишь?

– Память – вещь заковыристая. Но кресты точно из травы виднелись. И старухин голос слышал.

– Да, да, да. Как она говорила? Ты рыбу забыл, Агап. Вернись, я все прощу!

– Доиграешься, остряк! Главное, чего ты осмелел? Шайтанка – вот она, рядышком. Заткнись, пожалуйста.

– Виноваты истории твои. Одна другой чудесатей. Раззадорил ты меня. Я же спал, а теперь… Осталось выпить?

– Все вылакали. Пустые посудины подальше лежат. И довольно будет!

– Ничего нет? Х-хэ… Ты, племянник, правильно озираешься – со спины неприятностей ждешь. Тылки стараются на Шайтанку не ходить. Не дружелюбно там. Солин с товарищами именно на той горе смерть принял. Страшные вещи там случались. Порой необъяснимые. Но старуха с рыбой – перебор…

– Где эта Шайтанка?

– В ночи не слишком видать. Вон вырисовывается темная громада – над верхушкой ней воздух чуть светлее, и силуэт четкий. Пятибок-гора. Самая большая из четырех вершин в Пятигорье. Железо в ней много, оттого магнитная стрелка компаса с ума сходит… Шайтанка – дальше. Еще черней она.

– Это про Шайтанку зловещие легенды? про ядку да про ворпаней? Они оттуда вылезают? и людей утаскивают?

– Оттуда. Ты пристально не вглядывайся. Ворпани – чувствительные звери. Милые рыжие ушастики. Привлечешь внимание…

– Где вы жили, Мобутя?

– Где, где… Где-то должен был…

– И я теряюсь в догадках, где, – подковырнул Килька. – Если хочешь, как утром рассветет, прогуляемся на гору, племянник. Там никогда ничего не строили. Мобутя приукрасил, чтобы напугать. Жил он не здесь, а наверняка, в бывшем карьерном поселке. Дома и ворота в поселке – все, как он описывал. Может, и старуху он себе там нашел – вместе веселей.

– А мне понравилась легенда. Оригинально.

– У нас не одна легенда. Хочешь узнать – сходи в городскую библиотеку, возьми сборник Сказки Пятигорья – почитай, подивись. Как здесь все образовалось, и откуда пошло… Сказки любят дети да про все на свете. Вот про все в Пятигорье…

– Спасибо. Уже вышел я из детского возраста.

– Почитаешь сказки, сон наладится, кошмары уйдут. И не так ужасно покажется в нашем городишке. Дюша тебя откормит. Растолстеешь, жизнь довольной будет. Вон Мобутя живет, дворы метет…

Кильке не стоило насчет чужой толщины ехидно прохаживаться. Из всей рыбацкой компании у Максима самая солидная комплекция. Мобутя, несмотря на преклонный возраст, прям и строен – офицерская выправка, что тут скажешь. Килька, может, и не столь худой, сколько вялый, измученный. Зато Максим от природы отличался коренастым сложением, и живот у него выпирал. Работа всегда сидячая, кабинетная, не помогали тренажеры, бассейн, диета – живот никуда не девался. Сейчас Максим даже хотел обидеться. Кто-то спортом занимается, а кто-то пьет и ехидничает (и не толстеет!!). Несправедливо. И скоро еще предстоит несправедливо пострадать, хотя он не толстый, а просто от природы такой уродился.

****

Мобутя поднялся и подбросил сухих веток в костер. Языки пламени заплясали веселей. Зато Мобутя был грустный, молчаливый. В отблесках костра его борода и волосы обрели серебристое сияние – вокруг головы словно образовался сказочный нимб. В последовавшем странном разговоре дед, вообще, не принимал участия. Очевидно, успел выговориться, устал. Уселся снова на свой плащ и предался глубоким мыслям. Зато Килькой овладел философский настрой. Хотя толчок к уже второму раунду интеллектуальной дискуссии подал Максим. Что ж, побеседуем за жизнь…

– Кирилл, ты упоминал, что баба Лида дружила с твоей матерью?

– Дружила – сильно сказано. Слишком они разные, хотя в старости многое сгладилось.

– Буду благодарен, если от тебя хоть что-то узнаю. Я здесь уже несколько дней, а воз и ныне там…

– Мама моя Аглая Николаевна не местная. Она в Утылву попала по распределению, как и баба Лида. Обе учительствовали в школе с самого начала и до пенсии. Ну, заурядная биографии в провинции…

– Я это уже слышал. И что? Баба Лида или твоя мама больше ничем не занимались? Как ты ничего сейчас не делаешь? И гордишься этим.

– Полегче. Это ведь не мне, а тебе понадобилось… Хочешь послушать? Ну, слушай. Я из самой что ни на есть правоверной по советским меркам семьи. Кхм, подозреваю, ты тоже. Вы – Елгоковы? кхм, пусть так… А мы – Кулыйкины. Наш родоначальник в Утылве Антон Кулыйкин по происхождению из хуторской бедноты. Герой гражданской войны. Кхм, герой единственного боя, когда стал инвалидом. Белоснежная анкета – точнее, не белая, а красная. Из первых членов местной партийной организации. Незабвенной ВКП(б). Вступил в массовую компанию по расширению партийных рядов. В Утылве мало было достойных кандидатов. Народ больше невежественный, патриархальный – сказочники. Вот карьера у деда как по рельсам споро покатилась. Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка… Кхм, сегодня молодежь на площади использовала старые плакаты – народ не паровоз!.. Мне почему-то кажется, что народ всегда в качестве паровоза… Дед Антон и его хуторские приятели – выходцы из народных низов. Антону тридцати не исполнилось, а он уже возглавил тылвинский сельсовет. А вначале председателем революционного Совета был легендарный Аристарх Кортубин. Антон – второй или третий… ну, или… Должность – не синекура – хлопотная, ответственная и опасная. На ней продержался почти два десятилетия – или дольше. На войну его не взяли и во второй раз – из-за хромоты. Того боя на Шайтан-горе очутилось достаточно. Мирная работа на износ – после пятидесяти сердце пошаливало, шагал хуже… Из четверых друзей лишь Антон жизнь провел в Утылве – он сам не хотел уезжать, и возможности уехать у него не возникло. Пригодился на своем месте. Очень многое здесь связано с дедом. Хотя нет улицы Антона Кулыйкина – или клуба, или еще чего. Дед пережил развенчание сталинского культа, но не узнал, что главную улицу А. Кортубина переименовали в Проспект космонавтов, а уж прочих тогдашних деятелей совсем задвинули в плане исторической памяти. Дед в старости замкнулся. Про Сталина ничего не говорил – ни за, ни против – тем паче не защищал с пеной у рта. Имел право на свое отношение, подкрепленное реальными историями его друзей детства. Сашка Анютин сидел – досидел немалый срок и вышел, вернулся умирать на родину. Мобутя не сидел, но всю жизнь бегал. Не поймали его, в Утылву вести не доходили, где он, что с ним – жив или помер, награжден или расстрелян… Объявился здесь уже во время свободы и демократии, и законопатился на загадочном хуторе. Дед Антон тогда помер – не встретились они.

– Да, никто не дожил.

– Ты зато долгожитель, Мобутя. А почему? Потому, что бегал. Подальше от власти – от ее соблазнов. Баба Лида учила нас русской классике. Из Грибоедова цитата:

– Подобные мудрые мысли меня не отягощали. Я больше налегке… – пробормотал Мобутя.

– Ты мудрый, Мобутя. И до сих пор живой. Седой весь – белый-белый… Мой дед работал добросовестно, не кичился должностью, тылков не притеснял. В Утылве бедно жили. Пахали в совхозе за трудодни, но и в поселке не лучше. Дед с бабкой, конечно, богаче, но с теперешними порядками не сравнить – как власти и олигархи живут, и как простой народ. Бабушка Фаина, хоть из Чиросвиев, однако не барствовала. Обыкновенная женщина – работала, сына Якова вырастила, с хозяйством управлялась. Мой отец успехов деда не достиг – и уж никак не переплюнул. Он и я – мы звезд с неба не хватали. До пенсии отец оттрубил главным бухгалтером на ТыМЗ (понятно, что начинал не главным). Женился как все. Вот жена его – моя мама – далеко не эти все… Я нисколько не преувеличиваю. Есть у нее черты, которые я, к сожалению, не унаследовал. Иначе не сидел бы тут с вами, не рассказывал сказки…

– Мать моя – убежденная коммунистка. Была и есть. Хоть сейчас в ЛДПР числится. Правда, ее членство номинально. Здоровье не позволяет. А если бы позволило, то я боюсь представить… Детки на митинге на площади позабавились. Нет, они искренние. Но и наше поколение, и дети – стрекозы в сравнении с корыльбунами. С дедами. Вот мы с тобой не племянники – мы родные братья – братья по упадку.

– Я бы так не сказал… – задумался Максим.

– Так, брат. Абсолютно так. Мы повзрослели, когда страна… ну, кувыркнулась через колодец. Понимаешь?

– Очень понимаю! Кувыркаюсь тут и кувыркаюсь!

– Ниче. Кости целы… Мы живем в состоянии упадка. Если у вас в Кортубине все завуалировано, спрятано за рекламными огнями и торговыми центрами, то у нас обнажено. Перед кем представляться-то? перед тылками? Про меня ты знаешь. Да, мерзавец я…

– Нет у меня черного пессимизма. Конечно, есть проблемы… – Максим не желал соглашаться.

– Нет? А что про здоровье врач тебе говорил? Лечить бесполезно, потому что безнадежен? У моей матери с коленками непорядок, а не с отношением к жизни. Их не так воспитывали, и они не так поступали.

– Они хуже жили, чем мы сейчас живем. Не будем спорить о свободе, о Сталине, о коммунизме – вот просто чисто по-человечески. Мы никогда так хорошо не жили.

– Ах, чисто по-человечески? В России карма такая. Всегда по-человечески нам лишь в будущем предстоит жить. Когда ориентир – будущее, то все нормально… В настоящем же – только мы покрываем самые простые человеческие потребности, как мозги завихряются. И приходит понимание, что потреблядствуем мы, а по-простому – свинячим. Да, да! Сразу возникают чисто человеческие вопросы – духа, а не брюха. Сейчас мы даже припозднились. Обжираловка с голодухи – после коммунизма-то. Но ведь попрет обратно – человек живет не ради жрачки, тряпок, поездок, гаджетов…

– Азбучные истины. Прости.

– И они больно бьют. Каково терпишь, племянник? Прыгаешь через колодец? Витаминки пьешь?

– Плохо мне. Так плохо, как здесь, еще никогда не было. Но нельзя идеализировать прошлое. Не до идеалов. Совковый быт известен – наши порядки, наши товары. Бесконечные анекдоты. Я помню свое детство, что мы могли себе позволить. И это с учетом того, что родители отдавали нам лучшее. Юлия рассказывала, как у них с сестрой – с моей родной бабкой – было. Елгоковы – нерядовое семейство. Материально мы были обеспечены лучше многих.

– Да, благословенная цивилизации потреблядства, наконец-то, пришла даже к нам, в Пятигорье. И расцвела пуще красного редивея. Вот оно, счастье!

– Пожалуйста, не обвиняй меня в меркантильности. И я способен задуматься…

– Хорошо, задумался. А что-то сделать, исправить? на что-то повлиять?

– Будто раньше по-другому? Тоталитарный строй всегда решает за людей.

– Когда общество нацелено на созидание… Весь советский период был устремленным. Что в Утылве создано за время свободы и демократии? Что глобального у вас в Кортубине?

– Много чего!

– Чего-о-о?? Живете благодаря тоталитарному наследству – доходам с комбината. Без коммунистов – деревня Батя в три двора и ветер… Моя мать коммунистка жила с твердым и наивным убеждением, что выполняла крайне важную миссию – для государства, для общества. Даже в Утылве! воспитывала и образовывала новое поколение, которому суждены великие дела – коммунизм построить… Ну, и учитель математики она от бога. Свой предмет в головы оболтусов вколачивала – хочешь-не хочешь, а придется… гм… потребить. Сколько ее учеников поступило в столичные вузы. И я поступил, но не оправдал ее надежд. Ума хватило, а вот материнского характера… Последний и самый талантливый ученик – Леша Имбрякин. Действительно, последний. Еще непонятно, как у Лешки сложится – в лицей при институте прошел, но если нет денег… Будь ты даже семи пядей во лбу, а у Лешки никак не меньше десяти. Его мать Лариса Имбрякина – простая табельщица, ей не потянуть содержание сына в областном центре.

– Ситуация неоднозначная… Несправедливо…

– Ее, ситуации-то, не должно быть с точки зрения моей матери – такой отсталой, зашоренной, тоталитарной. Для совкового менталитета несправедливость ужасна. Да и всегда во все времена в России.

– Так и раньше несправедливость была!

– …нетерпимой! да! Сейчас же как бы естественной – люди не равны от природы, ничего нельзя сделать, никто не виноват… А наши деды преодолели. Ужасными методами.

– Не ужасные методы, а преступления. Насилие, репрессии…

– Ты про что? и про кого? про родного деда?

– Почему именно про деда? Я вообще… История все расставила по местам.

– И ты соглашаешься? Я, например, не считаю Гранита исчадием ада.

– Ты первый такой мне встретился. Спасибо, конечно. Однако старикашка Порываев в ином духе вещал. Потрясал трагедией своей семьи. В ИТЛ№9 помер священник отец Макарий. И многие в лагере…

– Еще один дед – Мобутя – тоже не считает. Верно, Мобутя?

– Гранит – мой друг. Самый лучший из нас. Не мне судить. Я за социалистическое отечество воевал. Кровь проливал – свою и чужую. И странно мне, что внук Гранита стыдится…

– Послушайте, я не отрицаю… Мой дед был неординарным человеком. Но из песни слов не выкинешь. Он не ангел и не сказочный корыльбун…

– Зато теперь ангелы пришли и нами управляют? демократически? Давай споем старую песню!

– Это как же?

– Не будем слова выкидывать – все, какие есть. Поставь себя на место Гранита и тех людей. Без скидок. Встань же!.. Тьфу, да лежи ты на боку. Просто рассуждай… Комбинат должен быть построен. Или завод, или город, или канал. Другой результат не рассматривается. Это необходимо для страны, поэтому массу людей согнали на стройку в голой степи. Нет машин, нет механизмов – есть руки и лопаты, и люди загнутся на непосильном труде. Вместо паровоза. Нет денег – есть энтузиазм. Ничего нет – а действительно, ничего не было – чтобы не разбежались, нужно посадить их за колючую проволоку, приставить жестоких охранников, применять наказания. Иначе не станут жертвовать здоровьем, жизнью… Ты бы добровольно после своего кабинета пошел бы в землекопы, бетонщики?.. Комбинат должен быть построен (лозунг КДБП!). Допустимо многое, если не все, для достижения цели. Жестоко. Несправедливо. КДБП!! Промышленная база страны – залог ее выживания. Выживания ВСЕХ – и живущих, и их потомков. Война нам предстояла. Для танков, пушек, самолетов нужна сталь. Море стали.

– Комбинат запустили после войны. Уже в пятидесятые.

– Но планировали раньше! С другими комбинатами поспели.

– Я никогда не думал о деде в таком плане.

– А ты подумай. Это же твой родной дед. И жил он в жестокое время. Не отрицается, что в человеческом обществе всегда существовали садисты, циники, мерзавцы, властолюбцы. Последние – еще симпатичные и даже харизматичные… Власть – сильнейший соблазн. Гранит не исключителен. Но для такой колоссальной системы всех садистов на свете не хватит, а не только в отдельно взятой стране – единственной стране, строящей социализм в капиталистическом окружении. Строительство на огромных просторах, на пустынных землях – в вечной мерзлоте, в степи, в горах и т.д. Строилось ДЛЯ ВСЕХ – только не для конкретных лагерных узников. Для их детей точно! И еще для тебя, для меня. Мы пользуемся результатами тех усилий и жертв. Никто не говорит, что мы должны оправдывать все – но уж не нам лишать наших дедов возможности оправдаться.

Ночь тихо колыхалась над Пятигорьем. Мобутя вместе с Виждаем – оба старые и умные – помалкивали, не вмешиваясь. А Килька, должно быть, всегда любил пофилософствовать. И несло его безудержно во все степи. Казалось, он способен любой аргумент вывернуть наизнанку и прийти к противоположному заключению. Развлекался. В итоге Максим даже смутился из-за связанной цепочки рассуждений. Что в итоге-то? Каким был его дед? Покойная баба Лида, наверняка, привела бы из русской литературы цитату на его состояние:

Ну, Максим – не Евгений – лежал, а не стоял. И его ощущение не было результатом любовной драмы. Нынешнее время не так, чтобы более циничное или рациональное – оно просто какое-то отстраненное, не всамделишное – уж не чудесатое. Как и прежняя жизнь Максима. Близость с Ирэн никогда не явилась бы причиной краха брака четы Елгоковых – смешно, случайный эпизод. Однако Максима терзало, что его словно вывернули наизнанку. Насадили точно корыльбуна? И что теперь?

…Тылок Николай Рванов сдержал слово забрать рыбаков с озера в свою следующую ездку в комплекс «Редивей». Еще до рассвета он погнал туда со свежими продуктами и молоком для курортной кухни, а на обратной дороге завернул к берегу. Мобутя растолкал сонных компаньонов, залил водой из Виждая остатки костра. Спешно покидали вещи в Рвановскую буханку.Хвастаться богатым уловом не приходилось – на троих же было. Максим с Килькой – помятые и слегка обалдевшие – взгромоздились на сиденье, Мобутя, подобрав полы плаща, устроился спереди. Они молчали – все силы убиты на предыдущие разговоры. Если что-то трогало Максима, то это дума о Тае.

Буханка трещала, подпрыгивала и продвигалась в намеченном направлении – по двум серым полосам на ровной рыже-зеленой местности. Проехали Пятибок-гору, Шайтанку, Кашиху с Казятау. Оставили позади белую статую с руками. Скоро показались бы убогие домишки Оторванки, а там уже и Утылва. Никто не жаждал новых приключений.

– Ай! – буханка резко тормознула, и Максим смаху влепился в выступающий острый угол. Из глаз посыпались красные искры. – А-ай-я-а-яй!..

Попутчик Килька слетел со своего места вниз – очевидно, отбил себе седалище крепко. Килькины руки вытянулись как из глубокой норы ворпаней – худые, исцарапанные, с грязными ногтями – и вцепились в старые покрышки.

– Пилять!.. Я-а… счас… – Килька даже закряхтел от натуги и съехал обратно с верхней покрышкой.

А за рулем стопорнувшей буханки Николай Рванов в свою очередь впал в ступор. Перед ним на дороге – в снопах света от фар – стоял человек. По виду высокий парень в обычной одежде – не в черном костюме Зорро. Лицо не скрывала черная маска, и парень не отворачивался. Рванов сощурился, крутанул головой – странные чувства сейчас раздирали его изнутри – даже затруднительно определиться. Мудреное словечко ДЕЖАВЮ не знакомо простому шоферу, но здесь именно оно. Рванов поморгал, ощущая в себе затейливые симптомы дежавю (Килька знал, что это такое): сейчас же тормознули не на мосту на Проспекте космонавтов, и не Петька Глаз в дурацком черном одеянии сейчас стоит перед его буханкой. Нет, не Петька, а Петькин лучший друг.

– Лешка?! Вы, пацаны, оборзели, что ли? В игры играете? Как надаю по носу! Жди, я…

– Леша Имбрякин – это был он, Рванов разглядел хорошо – стоял неподвижно и не проявлял волнения.

– Ну, все! Терпежу больше нет. Я человек или кто?! Ты напросился на трепку…

Однако, если трепка намечалась, то не здесь и не с этим составом участников – дальнейшие события моментально сместились на противоположный конец от буханки. Рванов просто не успел среагировать. Впрочем, не успели среагировать и другие герои нашей истории. Задние дверцы распахнулись на обе стороны. На светлеющем рассветном фоне возникли две темные мужские фигуры. Они негромко переговаривались.

– Который?

– Тот, потолще. Хватай!

Максим не успел двинуться, защититься – его выволокли из машины. Вот угодил в переплет! И так легко не отделаться – не спасет Дюша от Паньки с палкой. Но что же собрались делать эти двое? бить?.. Максим беспомощно и беззвучно разевал рот точно пойманная рыба. Злодеи тащили его подальше в кусты (волчавника?). Здесь они остановились и повернули жертву лицом вверх.

– Да это не тот!

– Как не тот? Он же самый толстый из них. Ты говорил…

– Толстый. Однако тот – молодой пацан. А этот кто?

– Да, да, да, – Максим зачастил, ощутив слабую надежду спастись. – Я не молодой, а уже старый. Я не пацан – у меня сын взрослый…

– Дался нам твой сын! Оболтус еще тебе подгадит… подпалит…

– Оболтус, оболтус точно… Но они все сейчас такие. Иван хоть как ваш пацан Петька… того… не куролесит, не мавкает… Он хорошо учится…

– Вот именно! Где Глаз? Говори! Он же с вами должен ехать. Буханка его каждое утро с горы в Утылву подвозила. Нас не проведешь!

– Почем я знаю, где ваш глаз? Мой глаз – оба глаза – при мне. Только не бейте! Пощадите…

– Ты прав, не тот. Обмишулились мы…

– Да, да, ошиблись. Я не тот, кто вам нужен. Мы раньше не встречались. С кем не бывает. Ничего, в следующий раз повезет…

Из Максима прямо изливался словесный поток. Его трясло от страха. Избегал смотреть в темные лица похитителей – только бы у них не зародилось подозрение, что Максим потом сможет их опознать – в таком случае запросто в глаз схлопочешь, или даже глаза лишишься. Но было еще кисло и противно во рту. Максим гнал из своего воображения звериные физиономии, покрытые рыжей шерстью – небритые, что ли?

Один злодей усмехнулся:

– Чего трясешься? Зассал, чувак?

– Брось племянника!.. А ты на тетку не похож. Тем более на дедку… Пацанчик! иди подштанники стирай – красные труселя…

– Незнакомцы заржали оскорбительно.

– Давай! может, успеем перехватить другого пузанчика.

Максим закрыл и открыл глаза – оба глаза. Он лежал на земле – брошенный, закоченевший, жалкий. Ни одной живой души рядом. Интересно, у ворпаней есть души? И куда они исчезли, те ворпани? Дематериализовались вмиг. Провалились на месте. Только ветки еще покачивались. И на фоне ночной мглы добавился новый оттенок – как бы светловатые прожилки, подчеркнувшие синюю глубину – то ли причудливая фактура крыльев корыльбуна, то ли струйки пара, звериного духа. Фу-ух!!.. Максим попытался подняться, опираясь на руки – локти ходили ходуном. Сел. Убедился, что его оставили одного. В поясницу впился острый камешек. Вытащил его и зашвырнул. Бульк!

– Максим! Эй! Племянник! Ты где? – с дороги доносились крики, громче всех рокотал Рвановский бас. – Ты живой? Отзовись!

Попутчики не на шутку встревожены. В груди Максима вдруг разрослось тепло – сильное ощущение – его не кинули в беде, ищут. Даже если похитители – ужасные ворпани. Выходит, здешние тылки – добрые и отзывчивые люди. Как же он сам мог быть таким бесчувственным?! Тут его словно прорвало. Слезы хлынули соленым потоком. Максим сгорбился и заплакал, как давно в детстве. Ему было больно, горько, обидно. Безнадежно одиноко. Нашлась причина для обильных слез – умерла его любимая тетя Лидия Грицановна. Утрату понесла вся Утылва, но именно Максим лишился родного человека. Почему, ну, почему мир устроен несправедливо, и люди умирают?!..

Оглавление

Предисловие.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Глава вторая

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ