Власть без славы [Виктория Холт] (fb2) читать онлайн

Виктория Холт Власть без славы

ПОМОЛВКА

Все тайное становится явным. Это – мой девиз. Жизнь прожита, и стоит оглянуться назад, чтобы понять, почему в ней было больше горя, чем радости. Кто знает, возможно, я была бы счастлива, если б не родилась под сенью британской короны. Но с самого рождения я стала ее пленницей, ее заложницей и, в конце концов, – ее жертвой.

Наверное, ни одного ребенка не ждали с таким нетерпением, с каким ждали меня. Дело в том, что королева, моя мать, уже четыре раза была беременна, а детей все не было. В первый раз она родила мертвую девочку, во второй – мальчика, но он прожил всего несколько недель после крещения, третий ребенок умер во время родов, а потом произошел выкидыш. Королю нужен был наследник престола, и горе королеве, если ей снова не удастся его родить! Моя бедная мать почти обезумела от страха перед королем. Красивый, статный, король как бы винил во всем мою мать. Отсутствие детей оскорбляло его мужское достоинство и ставило в нелепое положение перед подданными. Вот почему все с замиранием сердца думали только об одном – удачно ли на этот раз королева разрешится от бремени.

И вот 18 февраля 1516 года в четыре часа утра родилась я.

Зазвонили колокола. Королевский дворец в Гринвиче огласился криками радости. Небольшое разочарование, вызванное тем, что родилась девочка, вскоре сменилось бурным ликованием – ребенок был жив и выглядел вполне здоровым. Из уст в уста передавали, как король, поздравив жену, выразил надежду, что в следующий раз судьба подарит им сына и, даст Бог, у них еще будет куча детей.

О тех далеких днях мне много рассказывали леди Брайан, моя старшая придворная дама, и графиня Солсбери, моя крестная и воспитательница. Крестили меня на третий день после рождения. Считалось, что ребенка надо окрестить как можно скорей, чтобы он не умер некрещеным. Церемония была необычайно пышной.

Отец пожелал, чтобы меня назвали Марией – в честь его родной сестры, которую он любил, несмотря на то, что запретил ей появляться при дворе. Он никак не мог простить ей, что после смерти своего супруга, французского короля Людовика XII, она сразу выскочила замуж за герцога Саффолкского. Находясь в опале, они жили весьма бедно, так как им пришлось выплатить королю всю сумму приданого, которую тот некогда заплатил за Марию французам. Но он все-таки назвал меня именем своей сестры, а значит, в тайниках его сердца любовь к ней сохранилась. Став взрослой, я часто думала о странностях, присущих характеру моего отца, – о его суровости и жестокости и вместе с тем глубоко скрытой нежности к тем, кого он любил.

Крестным отцом был кардинал Уолси – самый важный человек в королевстве после короля. Он подарил мне золотую чашку. А опальная тетушка прислала золотой помандер, который я в детстве всегда клала под подушку, а потом носила на поясе.

Священный обряд состоялся в церкви францисканского монастыря, расположенного рядом с королевским дворцом. Из Кентерберийского собора была привезена серебряная купель – та самая, что использовалась при крещении всех детей, ведущих свой род от моих деда и бабки – Генриха VII и Елизаветы Йоркской. Леди Солсбери была удостоена высочайшей чести нести меня на руках из дворца в церковь, вся дорога до которой была устлана коврами.

Раннее детство было самым счастливым временем моей жизни. Я пребывала в том блаженном возрасте, когда еще не ведаешь, что в мире существует зло, и любишь всех, уверенная, что тебя любят тоже.

Ко мне относились с особым вниманием, потому что я была единственным королевским отпрыском и, пока не родился мальчик, наследницей английского престола. А потому с меня не сводили глаз, сдували пылинки и проявляли чрезмерную почтительность. Откуда мне было тогда знать, что бесчисленные знаки внимания относились ко мне лишь постольку, поскольку я олицетворяла собой Корону.

Взрослые даже не подозревают, что ребенок помнит какие-то моменты своего детства. Так, я отлично помню, например, как отец подбрасывал меня вверх и держал на вытянутых руках, а я, замирая от восторга, смотрела вниз на его мощную грудь, усыпанную драгоценными камнями. Я не чувствовала ни малейшего страха, уже тогда понимая, что мой отец – самый могущественный человек. И когда моя мать и мой духовник сэр Генри Раути говорили мне, что на все Его воля, я думала, что они говорят об отце, а не о Боге. Помню, каким счастьем светились глаза моей матери, стоявшей рядом с отцом.

Спустя много лет при дворе все еще вспоминали случай, происшедший на мой день рождения – тогда мне исполнилось два года. Было много людей, и отец поднес меня на руках к человеку в пурпурной одежде. Тот почтительно поцеловал мне руку, чем отец остался весьма доволен. Это был великий кардинал Уолси, близкий друг отца.

Потом я, как меня учили, протягивала руку для поцелуя еще многим людям, и тут вдруг мое внимание привлек человек в черном, стоявший чуть поодаль. Я сразу поняла, что это святой отец, потому что меня учили уважать этих людей. Мне ужасно захотелось рассмотреть его поближе, и я громко крикнула:

– Святой отец, иди сюда!

Все замерли от неожиданности, но король сделал знак рукой, и человек в черном подошел. Он поклонился и тоже поцеловал мне руку. Я же схватила его за рукав и никак не хотела отпускать. Тогда он, преодолев страх перед королем, с улыбкой произнес, что впервые видит столь умного и необыкновенного ребенка.

Очевидцы еще долго вспоминали эту сцену, особенно то, каким повелительным голосом двухлетнее дитя потребовало к себе священника.

Спустя два года после моего рождения отец, похоже, начал привыкать к мысли, что сына у него не будет, и всю свою любовь обратил на меня – единственную наследницу престола.

У меня был собственный двор, и жили мы не в королевском дворце Виндзор, а на другом берегу реки – в Диттоне, в графстве Букингемшир. Из одного замка в другой можно было попасть, только если пересечь реку на лодке. Моя мать нередко приезжала ко мне, а в ее отсутствие я была окружена заботой добрейшей леди Солсбери, любившей меня, как родную дочь.

«У этой девчушки – головка, что у мудрой старушки», – любила пошутить наша прачка Элис Вуд. Многие замечали, что я не по годам серьезна и рассудительна.

Когда мне исполнилось два года и восемь месяцев, в моей жизни произошло неожиданное событие, смысл которого мне растолковала леди Солсбери.

У французского короля Франциска I родился сын. И вот кардинал с моим отцом решили, что было бы неплохо укрепить дружественные связи между двумя странами посредством помолвки французского дофина с английской принцессой. То обстоятельство, что дофин был двумя годами младше меня и еще лежал в пеленках, было только на руку правителям, так как сам брак оставался в отдаленной перспективе. Но важно было объявить о помолвке.

Помню только, что состоялась весьма торжественная церемония, на которой мне пришлось долго стоять в очень громоздком платье, расшитом золотом. На голове у меня была бархатная шапочка, усыпанная драгоценными камнями, и она так давила на голову, что я только и думала, когда же можно будет ее сбросить. Как мне потом рассказали, важный господин, который надел мне на палец кольцо с бриллиантом, был французским адмиралом Бонниве, приехавшим от имени моего жениха. Потом все присутствовали на Мессе, которую отслужил кардинал.

Графиня Солсбери объяснила, что теперь я – невеста и в будущем могу стать королевой Франции, а в остальном все останется по-старому, только когда дофину исполнится четырнадцать лет, а мне – шестнадцать, можно будет говорить о свадьбе. Но до этого, сказала она, еще целая вечность.

Я заметила, что моя мать нисколько не радовалась, – она вообще не скрывала, что не питает особых симпатий к французам.

И тут разразился гром среди ясного неба. Разумеется, я не понимала всей серьезности того, что произошло, мне ведь было три года. Но я не могла не видеть и не слышать, как все вокруг шепчутся и чего-то ждут.

Моя мать была больна. И вдруг до моих ушей донеслось: «Опять выкидыш! Король в ярости, на королеву больно смотреть…» Но другой голос с надеждой произнес: «В конце концов есть же принцесса! Да и королева еще может родить…»

Мальчик родился. Но не у королевы. Как я поняла из разговоров, мальчик этот был очень важный, но все же не такой, как я. У него был один недостаток – он был бастардом. Впервые я услышала это слово, произнесенное с оттенком жалости и презрения.

Вот что мне рассказали значительно позже.

Бесси Блаунт была далеко не первой любовницей короля. Могу себе представить, как страдала моя мать, гордая испанская принцесса, вынужденная закрывать глаза на измены мужа. Мне кажется, что всем мужчинам свойственно изменять женам, но если ты – король, то должен скрывать это, не давая повода для насмешек. О Бесси Блаунт всякое говорили. Ее считали самой обольстительной из всех придворных дам. Она прекрасно пела, танцевала и имела множество поклонников. Королю же к тому времени окончательно наскучила его супруга, которая была старше его на пять лет.

До Бесси Блаунт его любовницей была родная сестра герцога Букингемского. Невзирая на мужа, который тоже был придворным и жил вместе с ней при дворе, она закрутила роман с Его Величеством. Но неожиданно вмешался ее брат. Герцог всегда кичился своим происхождением. Он был внуком Эдуарда III со стороны отца, а мать его – Катарина Вудвил – была сестрой королевы Елизаветы, жены Эдуарда IV. То есть он был прямым потомком древнего королевского рода Плантагенетов, которые свысока смотрели на этих выскочек Тюдоров. Кстати, моя крестная, леди Солсбери, тоже была из рода Плантагенетов, но она была достаточно умна, чтобы этого не афишировать.

Жена Букингема, проведав о легкомысленном поведении свояченицы, сообщила об этом герцогу, и тот пришел в ярость. Запятнать славное имя! Стать чьей-то любовницей! Да пусть хоть самого короля! Нет, герцог не собирался этого терпеть. Он даже позволил себе несколько нелестных замечаний в адрес Его Величества. Назревал скандал.

Кончилось тем, что герцог отвез сестру в монастырь, а сам был вынужден покинуть Виндзор после неприятного разговора с королем.

С Бесси Блаунт все обстояло иначе. Король давно не скрывал своего разочарования женой, так и не одарившей его наследником престола. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным: так-то эта нищая испанка, вдова его брата, на которой он женился из сострадания, отплатила ему за то, что он сделал ее королевой! Она выставила его на посмешище, родив одного-единственного ребенка, да и то девочку. А страна нуждалась в наследнике– мужчине!

Настоящее утешение и отдых от государственных забот король находил в нежных объятиях прекрасной Бесси.

Все делали вид, что ничего не замечают. Бесси забеременела. И это прошло бы незамеченным. Но родился мальчик – сын короля! Правда, побочный, как принято говорить.

Что творилось во дворце!

Когда моя мать приехала к нам, я заметила, как она всеми силами пытается скрыть свое горе. Она была неестественно весела, отчего при взгляде на нее хотелось плакать.

Тогда я, конечно, мало что понимала, но теперь, оглядываясь назад, могу точно сказать, что с рождения этого мальчика все и началось.

Его назвали Генрихом в честь отца, Генри Фитцроем. Король очень гордился тем, что у него такой красивый, здоровый и смышленый сын. Бесси срочно выдали замуж за очень богатого человека по имени сэр Джилберт Толбойс. Теперь она была замужней дамой, имела достаточно денег, чтобы ребенок ни в чем не нуждался, и король часто навещал своего сына.

Когда мне исполнилось четыре года, родители отправились во Францию с дружественным визитом. Франциск и мой отец намеревались тем самым показать миру, и в особенности своему главному сопернику среди европейских монархов – императору Карлу, что Англия и Франция – союзники.

Я надеялась, что и меня возьмут с собой, но мне было приказано всего лишь переехать из Диттона в королевский дворец в Гринвич. По словам леди Солсбери, это означало, что я на время отсутствия короля и королевы приобретаю более важный статус. Я никак не могла от нее добиться, что она имеет в виду, и только слышала, как она говорила леди Брайан:

– Ну как можно этого требовать от ребенка?

Я так ничего и не поняла и только с жадностью слушала рассказы о торжествах, происходивших в Париже. Все это называлось «Золотое парчовое поле». В моем детском воображении рисовались невиданные игры, турниры и маскарады на огромном поле, устланном золотым ковром. Но моя мать, вернувшись, сказала, что на самом деле ничего особенного там не было.

Зато в отсутствие родителей к нам пожаловали трое высокопоставленных французов.

Графиня Солсбери страшно разволновалась. Я слышала, как она обсуждала с сэром Генри Раути, как же их следует принять.

– Конечно, мы не можем не учитывать ее высокого положения, – говорила графиня, – тем не менее…

– Но ведь все понимают, что принцесса – ребенок, и не будут судить слишком строго, – отвечал сэр Генри.

– Однако кто-то все же должен их принять, – размышляла вслух графиня, – и кто же еще, как не Ее Высочество…

Они еще долго переговаривались и наконец пришли к единодушному решению. Войдя ко мне в комнату, где я занималась игрой на спинете, графиня торжественно произнесла:

– Принцесса, из Франции прибыли важные особы. Если бы король и королева были здесь, они бы сами их приняли, но поскольку их королевские величества – во Франции, вы, как их дочь, должны встретить высоких гостей.

Я не знала, что это так важно, и поэтому держалась естественно и непринужденно. А уж как протянуть ручку для поцелуя, слушать и улыбаться, когда к тебе обращаются, меня давно научили. Так что проделать все это мне ничего не стоило, и гости были в восторге. Даже леди Солсбери одобрительно улыбалась, глядя на меня.

Один из французов спросил, чем я люблю больше всего заниматься. Подумав, я ответила: «Играть на спинете». И тогда он спросил, не соблаговолю ли я сыграть для них. Я сыграла небольшую пьесу. Говорят, гости были поражены тем, что такая маленькая девочка столь искусно владеет музыкальным инструментом. После отъезда французов графиня Солсбери осыпала меня комплиментами – в общем, я достойно заменила своих родителей.

Как часто, став взрослой, я мечтала вернуться в ту безмятежную и счастливую пору детства…

Приехали родители, начались рассказы о торжествах во Франции. Я вся превратилась в слух. По всему было видно, что Франциск проявлял к отцу подчеркнутое внимание. Даже в церкви он настоял, чтобы мой отец первым поцеловал Библию. А моя мать очень подружилась с королевой Клод. Придворные шептались насчет того, что у Клод тоже была нелегкая жизнь с Франциском. Он ее ни во что не ставил, не пропуская ни одной юбки. К тому же французская королева была инвалидом. А еще рассказывали, как ночью Франсуа зашел к отцу в спальню. Отец ему сказал: «Я – ваш узник», а Франсуа ответил: «Я – ваш слуга», подав отцу его рубашку.

Все это было разыграно специально, чтобы показать всему миру, какие они друзья. А главное, чтобы об их дружбе узнал молодой, но весьма опасный противник – император Карл. И если он только вздумает объявить войну одной из стран-союзниц, ему придется столкнуться с обеими. Союз двух королей закрепляли и дорогие подарки: отец подарил Франсуа воротник, украшенный драгоценными камнями, а тот – еще более дорогой браслет. Каждый хотел превзойти другого в выражении своих симпатий. Как известно, очень скоро интересы обоих участников этого политического спектакля разошлись, и они поняли, что только зря потратили время – игра не стоила свеч.

Хоть мне и было всего четыре года, но, взглянув на мать, я сразу поняла, что во Франции ей не понравилось. Она недолюбливала французов и не доверяла Франциску. Время показало, насколько она была права! К тому же это касалось и лично ее. Оба правителя демонстрировали свою дружбу перед лицом могущественного императора Карла, а моя мать была его родной теткой и при всей своей преданности мужу тяжело переживала эту конфронтацию.

В то время в Европе было три самых могущественных монарха: Франциск Первый, король Франции, император Карл, правитель Испании, Австрии, Нидерландов, и Генрих VIII, король Англии. Все трое были примерно одного возраста, молодые, полные сил и честолюбивых устремлений. У Франциска с моим отцом было много общего – они любили повеселиться, устраивали пышные празднества, турниры, каждый из них имел богатый, изысканный двор. Серьезный и аскетичный Карл был их полной противоположностью.

После возвращения родителей я снова уехала в Диттон. Но на Рождество приехала к ним. Я любовалась отцом – он превосходил всех красотой, силой и величием. От его смеха, казалось, сотрясались стены замка, и все вокруг заражались его буйной веселостью. Но когда он бывал не в духе, лучше было не попадаться ему на глаза. Взгляд его становился острым, как нож, а полные розовые губы превращались в тонкую извивающуюся змейку. В такие минуты всех охватывал настоящий ужас. А меня старались поскорей увести.

Я боготворила своего отца, хотя даже в те счастливые годы всегда испытывала перед ним страх.

Моя добрая, любящая мать вызывала во мне только нежность. С ней мне всегда было легко и спокойно. С придворными она часто бывала высокомерной, держа их на расстоянии, но со мной – неизменно ласковой и доброй.

Рождество прошло весело. Были маскарады, спектакли, мне подарили много замечательных подарков. И снова отправили в Диттон.

Тут-то я заметила, что моя любимая графиня ходит сама не своя. И только позже я поняла, что она переживала из-за Эдуарда Стаффорда, герцога Букингемского.

Он занимал особое положение при дворе как представитель самого знатного рода, и все считали, что они с отцом большие друзья. Накануне отъезда королевской четы во Францию герцог устроил у себя в Панхерсте пышный прием в их честь. После чего долго еще говорили, что Букингем дал сто очков вперед самому королю по части гостеприимства.

Герцог и вообще-то не отличался большим умом, а в данном случае и вовсе поступил опрометчиво. Всегда, при каждом удобном случае, он старался подчеркнуть, что в его жилах течет кровь английских королей. Но будь он чуточку поумней, то сообразил бы, что у Тюдоров подобное чванство может вызвать только неприязнь. Умный человек никогда не позволил бы себе устроить более пышный прием, чем те, что бывают у короля. Наслаждаясь угощением и зрелищами, державный гость не мог при этом не подумать: что-то он о себе чересчур возомнил. Уж не хочет ли показать, что у него больше прав на трон, чем у меня?!

А все дело в том, что Тюдоры не так уж бесспорно, как им хотелось думать, владели короной. Ее силой отнял у Ричарда III мой дед – Генрих VII, одержав над ним победу в битве при Босуорт Филде в 1485 году. С тех пор в Англии стала править династия Тюдоров, но кое-кто, в их числе и герцог Букингемский, и по сей день подвергал сомнению законность их пребывания на троне. Повзрослев, я не раз замечала, как подозрительно щурились глаза моего отца, когда он смотрел на тех, кто, по его мнению, недостаточно уважал Тюдоров. Но это было значительно позже, а в те годы отец был еще терпим к своим потенциальным противникам. Он очень стремился к тому, чтобы подданные любили его, и дорожил их мнением. Это потом он стал деспотом, требуя одного – беспрекословного подчинения своей воле, а в годы моего детства Генрих VIII был самым популярным из всех английских монархов. Народ любил его за добродушный нрав и широкий характер, который, правда, уже начинал незаметно меняться. Семейный разлад ускорил эту метаморфозу: из бонвивана отец превращался в мизантропа, становился желчным и раздражительным. А наряду с этим менялось и его отношение к подданным.

Герцог Букингемский был связан династическими узами со многими самыми знатными и влиятельными персонами. Его жена происходила из знаменитого на севере Англии семейства Перси, все мужчины которого носили титул лорда. Его единственный сын был женат на дочери графини Солсбери, – вот, собственно, почему моя крестная так волновалась. Три дочери графа удачно вышли замуж – первая в семью Норфолков, вторая – за графа Уэстморленда, третья – за лорда Эбергавенни.

Королю был известен сочиненный кем-то стишок: «Не сидел бы Бук у трона, взял бы да надел корону». Воображаю, как отцу «нравились» подобные шуточки. Они навевали грустные мысли – ведь у его отца, Генриха VII, корону оспаривали Перкин Уорбек и Лэмберт Симнел, не говоря уж о менее значительных претендентах. Вот почему Тюдору, сидящему на троне, стоило всегда быть начеку.

Чванливый и недалекий Букингем терпеть не мог кардинала Уолси, ближайшего друга короля. Еще бы – какому-то сыну мясника, святоше без роду, без племени, Его Величество доверял больше, чем самому знатному вельможе в королевстве!

Здравый смысл должен был подсказать герцогу, что не стоит пренебрегать кардиналом, тем более, что Уолси считался умнейшим человеком, а у Букингема, несмотря на его королевскую кровь, положение было довольно шатким.

Король, возможно, давно вынашивал план, как избавиться от высокомерного герцога, который не просто раздражал его, но и мог быть опасен.

Помог, как это часто бывает, случай.

В соответствии с дворцовым этикетом, самый знатный из придворных обычно держал таз с водой, в котором король умывал руки. Это была обязанность Букингема. Вот и на этот раз герцог держал таз, а король совершал свой утренний туалет, о чем-то беседуя с Уолси. Кардинал, после того как король закончил умывание, решил тоже сполоснуть руки. И тут герцог наклонил таз, и вода пролилась на ноги Уолси. Букингем просто не мог заставить себя держать таз перед сыном мясника – так называли кардинала недоброжелатели, потому что отец его владел пастбищами в Ипсуиче, где разводил овец и коров.

Король обратил все в шутку, но он ничего не забыл. Не забыл оскорбления и сам Уолси. Герцога следовало проучить! И сделать это было нетрудно, потому что у короля уже закралась мысль о возможной претензии Букингема на трон. Дело оставалось за малым – состряпать обвинение в государственной измене.

Люди, занимающие высокое положение, могут быть уверены только в одном – у них всегда много врагов. Букингем не успел и оглянуться, как оказался в Тауэре.

Его признали виновным в измене на основании показаний свидетелей, которые якобы присутствовали при том, как герцог слушал некую пророчицу, предвещавшую королю скорую смерть. Те же свидетели слышали, как он выражал свое желание сесть на трон и даже намеревался убить короля. Последнее, правда, никто не подтвердил. В результате герцог был обезглавлен на Тауэрском холме и похоронен в монастырской церкви в Остине.

Я видела, как изменилась графиня. Тогда я не знала всего, что знаю сейчас: герцог был мужем ее дочери. Графиня отлично понимала, что обвинение в измене было всего лишь предлогом, чтобы избавиться от того, кто находится слишком близко к трону. У нее не было иллюзий насчет того, что герцог, из-за своего глупого чванства, сам вырыл себе могилу, но… смерть его наводила на размышления. Сама она была к трону еще ближе: ее отец был родным братом Эдуарда IV, а мой отец – его внуком по материнской линии. Так что король и графиня были близкими родственниками.

Помню очередной приезд матери в Диттон. Мне было уже шесть лет, и после рождения Фитцроя и казни герцога Букингемского я начинала кое-что понимать. Жизнь уже не казалась столь безоблачной, как прежде.

Мать, как всегда, сначала побеседовала с графиней. Она была оживленная и веселая – такой я ее давно не видела.

– Вашему Величеству, вероятно, хотелось бы поговорить с принцессой наедине? – спросила графиня и, получив утвердительный ответ, быстро удалилась.

Когда мы остались одни, мама притянула меня к себе и крепко обняла.

– Дитя мое, – воскликнула она, – скоро ты будешь помолвлена!

Я смотрела на нее, ничего не понимая, – ведь у меня уже есть жених, и через десять лет я поеду к нему во Францию!

– Да, миледи, – ответила я, – помолвка уже была.

– Нет, нет, дорогая, – оживленно продолжала мать, – я говорю совсем о другом. Счастлива сообщить тебе, что ты можешь выйти замуж за императора Карла!

Я вспомнила, как мать с отцом ездили во Францию, чтобы показать императору нерушимый союз двух стран.

– Но, миледи, а как же дофин?

Она ласково взглянула на меня. Глаза ее светились радостью.

– К счастью, о нем можно забыть. Свадьба не состоится, и это – величайшее благо. Ты станешь женой блистательного европейского монарха, почти такого же, как твой отец. Карл – сын моей любимой сестры Хуаны, он наполовину испанец… Именно о таком муже для тебя я всегда мечтала!

– А как к этому относится мой отец? Он тоже хочет, чтобы мы поженились?

– Конечно, – рассмеялась она, – иначе ничего бы и не было. Понимаешь, для нашей страны гораздо важнее дружеские отношения с императором, чем с французским королем. Союз с Францией принес бы нам одни неприятности. Мы не смогли бы торговать шерстью с Фландрией, которая принадлежит императору, впрочем, как почти вся Европа. Ну, да ты еще слишком мала, чтобы разбираться в таких вещах.

– Нет, миледи, пожалуйста, – взмолилась я, – объясните мне, что все это значит!

– Это значит, дорогая, что сегодня – один из самых счастливых дней в моей жизни.

Когда королева уехала, мы стали с леди Брайан и леди Солсбери обсуждать эту новость. Они говорили, что лучшего нельзя было и желать. Судьба уберегла меня от погрязшего в пороках французского двора. Император же умен, красив и обладает невиданным могуществом. Что же касается разницы в возрасте, то и это не беда – моему жениху было двадцать три, и к тому времени, когда мне исполнится четырнадцать, он достаточно возмужает…

Однажды моя мать приехала к нам с известием, что Карлу понравилось то, что ему рассказали обо мне, и он собирается скоро приехать в Англию, чтобы самому во всем убедиться. И тогда будет официально просить моей руки.

Я испугалась – а что, если я ему не понравлюсь?

Графиня поспешила меня успокоить:

– Принцесса, вы же дочь своего отца и способны, если захотите, расположить к себе кого угодно.

Во дворце только и разговоров было, что о моей предстоящей помолвке.

– Принцесса влюблена, – шептались придворные, – да и чему удивляться, ведь жених – сам император.

Я включилась в эту игру, доставлявшую всем столько удовольствия.

И вот снова моя мать появилась в Диттоне. Император должен был приехать в самые ближайшие дни. Я захлопала в ладоши. Скоро, наконец, я увижу его, это божество, которое в моем воображении было во всем похоже на отца – только когда отец был в хорошем настроении и не наводил на всех ужас, а также на мать – мой жених, наверное, такой же нежный и любящий, как она.

– Он приезжает, отложив самые важные дела, – говорила моя мать, – даже несмотря на то, что ведет войну. Ему не терпится тебя увидеть!

Мое сердце трепетало от счастья. Увидеть меня… Откуда же было мне знать, что император потому и едет в Англию, что ведет войну с Францией и нуждается в поддержке моего отца?! Он согласился на помолвку, хотя о браке, может, вообще не думал.

Я тогда еще не знала, что взрослые способны говорить одно, а думать совсем другое. А потому не сомневалась, что меня любит сам великий император и что, когда я подрасту и выйду за него замуж, мы обязательно будем счастливы. Будущее казалось мне безоблачным. На этом фоне я представляла себе французского короля чудовищем с длинным крючковатым носом, коварно обманувшим моего отца – ведь он устраивал ему шикарные празднества и дарил подарки только для того, чтобы навредить моему ненаглядному жениху…

Наступил долгожданный день. Император прибыл в Англию. Мне исполнилось шесть лет и четыре месяца, когда произошло это величайшее событие. Чтобы как следует подготовиться к встрече, мы сразу переехали в Гринвич. Во дворце все были необычайно возбуждены.

Графиня Солсбери наставляла меня: ни в коем случае не начинать разговор первой – ждать, пока ко мне обратятся; повторить все, что я играю на спинете – император может попросить поиграть для него; хоть я и хорошо танцую, но надо еще и еще поупражняться, чтобы затмить всех. Но главное, говорила графиня, – показать ему, а император – человек серьезный, – что я много знаю и хорошо образованна. Потом графиня долго обсуждала с портнихой, какое на мне должно быть платье.

Однако император все не приезжал. Мне уже начинало надоедать это бесконечное ожидание.

Графиня терпеливо объясняла:

– Его не отпускает король, Ваше Высочество. Поскольку император в своей стране – то же, что ваш отец – здесь, ему должны быть оказаны соответствующие почести. Кроме того, двум монархам о многом надо поговорить. И хотя император безусловно мечтает увидеть свою невесту, он вынужден соблюдать этикет – присутствовать на всех пиршествах, театрализованных зрелищах и турнирах, которые король устраивает в его честь. Надеюсь, теперь вам понятно, почему он задерживается?

Из Лондона приезжали придворные с рассказами о торжественной встрече. На улицах были протянуты два стяга – на одном были изображены два монарха в дружеском объятии, на другом – нарисован Бог на фоне прекрасного английского пейзажа, держащий свиток с евангельским изречением: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». Король и королева в окружении свиты выехали на лошадях навстречу императору. Улицы были запружены народом, а мэр с олдермэрами от имени Лондона приветствовал почетных гостей.

А потом были пиршества во дворце, театральные зрелища, в которых высмеивались Франциск и коварные французы.

Императора же, как потом выяснилось, вовсе не интересовали пародии на французов и бесчисленные пиры, – он хотел приватно побеседовать с отцом. Короче говоря, император приехал за тем, чтобы убедить отца объявить войну Франции, и в обмен на это соглашался на помолвку.

– Император – очень серьезный молодой человек, – говорила графиня, – для него главное – дипломатические переговоры, но король решил показать ему, как он встречает настоящих друзей.

Наконец, в Гринвич приехала моя мать. Полная радужных надежд, она воскликнула:

– Все идет хорошо. Они с отцом пришли к соглашению и скоро будут здесь! Если бы ты знала, как я мечтаю о том, чтобы сын моей любимой сестры и моя любимая дочь стали мужем и женой!

Затем она приказала в оставшееся время еще раз проверить, все ли готово, чтобы действительность превзошла его ожидания.

И вот мы вышли на берег встречать идущую по реке баржу. Я была в таком красивом платье, какого у меня больше уже не было никогда в жизни, и моя мать держала меня за руку. До нас доносились приветственные возгласы местных жителей и звуки музыки.

– Потерпи, дитя мое, скоро он будет здесь, – сказала королева, глядя в ту сторону, откуда должна была показаться королевская баржа.

Наконец я увидела его. Он стоял рядом с отцом, и контраст между ними был так велик, что я сначала оторопела. Отец сиял золотом и бриллиантами, по одну руку от него стоял кардинал в своей пурпурной мантии, по другую руку – Карл… В черном с головы до ног. И только массивная золотая цепь поблескивала на шее. Но когда он в знак приветствия снял шляпу и я увидела его чудесные светлые волосы, я сразу сказала себе: он так же прекрасен, как мой отец, и ему не нужно себя украшать, чтобы это подчеркнуть. Я была влюблена в него, как все меня убеждали, и поэтому смотрела на него влюбленными глазами. А еще мне было очень хорошо оттого, что моя обожаемая мать была счастлива.

Сойдя на берег, Карл сначала подошел к королеве. Они обнялись и заговорили по-испански. Я заметила, что голос матери дрожал. Потом император подошел ко мне и, наклонившись, поцеловал протянутую руку.

Пока встречавшие и гости обменивались приветствиями, я внимательно разглядывала своего жениха. Он был высокого роста, но ниже, чем мой отец. Светлые волосы, голубые глаза и бледная кожа делали его совсем не похожим на испанца. Мне объяснили, что его отец – австриец, считавшийся самым красивым мужчиной в Европе, получивший прозвище Филипп-красавчик. Я обратила внимание на его желтоватые зубы и тяжелый подбородок. Потом мать сказала, что у всех Габсбургов такие подбородки. В общем, он не был так красив, как мой отец, но зато его глаза излучали доброту, и мне показалось, что я ему понравилась.

Отец наблюдал за нами с улыбкой, весело шутил, а это был первый признак того, что дела идут хорошо.

Я чувствовала себя на седьмом небе – играла на спинете и танцевала, ловя на себе его благосклонный взгляд.

– Принцесса бесподобна! – слышалось со всех сторон.

Да, это были, пожалуй, одни из самых счастливых дней в моей жизни.

Мне показалось, что император пробыл у нас довольно долго. Правда, он оставался холоден к развлечениям и предпочел бы поговорить о войне с французами, чем участвовать в маскарадах, которые без устали придумывал мой отец.

Со мной он был предупредителен и добродушен. Мы даже ездили с ним гулять верхом на лошадях. Он посоветовал маме побольше заниматься со мной испанским, хотя я и говорила немного, что ему особенно понравилось.

* * *

Пробыв неделю в Гринвиче, мы отправились в Виндзор, где был подписан брачный договор. На торжественной церемонии председательствовал кардинал, и по ее окончании меня уже можно было назвать законной невестой императора, будущей императрицей.

Я с замиранием сердца думала, что, когда мне исполнится двенадцать лет – а так было записано в договоре, – я стану самой счастливой женщиной в мире, владычицей многих стран.

Англия объявила Франции войну. Отец с императором заранее договорились, как они поделят ее после победы.

Я испугалась, узнав, что Карл настаивает на моем отъезде в Испанию, где меня воспитывали бы на испанский манер. Но родители не согласились, чем я была польщена и обрадована – значит, они не хотели расставаться со мной.

Отец сказал, что, если уж на то пошло, никто лучше матери не сумеет сделать из меня настоящую испанку.

Мама тоже обрадовалась, потому что теперь могла уделять мне больше времени.

Мы с мамой очень любили друг друга, а когда стали чаще бывать вместе, она о многих вещах говорила со мной более откровенно, чем раньше. Ее согревала мысль, что я буду королевой Испании.

– Дитя мое, – говорила она, – так устроен мир, что дочери рано или поздно покидают своих матерей. И я рассталась с матерью, когда уехала в Англию. Но ты будешь жить в моей родной Испании, в стране, где прошло мое детство и куда тебе предстоит поехать как невесте императора. Ты полюбишь Испанию, Мария, – ее нельзя не любить. И она станет твоей. Мы не похожи на англичан – мы более сдержанны, серьезны. Твой отец, хоть он и валлиец, стал идеальным англичанином, которого обожают его подданные. Ты же больше похожа на меня. И тебе Испания придется по душе. Я так за тебя счастлива!

Она много рассказывала мне о своих родителях – Фердинанде и Изабелле.

– Моя мать, – говорила она, – была самой замечательной женщиной из всех, кого я знала. Она была и великой королевой, и любящей матерью. Сочетать это не всегда удается. Ты у меня единственный ребенок, – при этих словах на лице ее промелькнуло выражение ужаса, и мне стало не по себе. Но она продолжала, и в глазах ее снова светилась легкая грусть по столь милому ее сердцу прошлому. – У меня был брат и три сестры, а я – самая младшая в семье. И наша мать, которая так много внимания уделяла государственным делам, всегда находила время для нас, – мы чувствовали, что она прежде всего наша мать, и нам было очень хорошо дома.

Она смотрела не на меня, а куда-то далеко-далеко, и ее слова звучали для меня как музыка:

– Мне было пять лет, почти столько же, сколько тебе, когда моя сестра Изабелла была помолвлена в Севилье с Альфонсо Португальским. Это была великолепная церемония, на которой присутствовали мы все. А два года спустя я участвовала в торжественном въезде королевской семьи в Гранаду – тогда мои родители освободили ее от мавров. Времена были бурные, но мне больше запомнились не события тех лет, а наша счастливая семья.

– И вам, наверное, было очень грустно покидать ее…

– Ах, дитя мое, невозможно передать, как грустно и… страшно. Мне исполнилось шестнадцать лет, и нужно было морем плыть в Англию, чтобы стать женой твоего дяди Артура. Бедный Артур! Он умер вскоре после нашей свадьбы.

– И вы вышли замуж за моего отца…

– Да, но не сразу, – она закрыла глаза, как будто эти воспоминания причиняли боль.

– Значит, у вас было два мужа, миледи?

– Артур не был мне мужем. Он был еще совсем мальчик, но церемония бракосочетания состоялась, а потом… потом он все время болел, он был тяжко болен.

– Вы любили его?

Она не знала, что ответить. И, помолчав, сказала:

– Он был добрый, хороший мальчик, но очень больной… Он был совсем не похож на твоего отца, как будто они вовсе не братья. Нас отправили в Ладлоу, потому что как принц Уэльский он должен был иметь свой собственный двор. Мы прожили там несколько месяцев, и он умер. Бедный Артур, какая у него грустная была жизнь… А потом твой отец стал принцем Уэльским и королем, хотя собирался посвятить себя церковному служению.

– Трудно себе представить отца кем-нибудь еще. Он – настоящий король. А уж духовным отцом – просто невозможно.

Она кивнула.

– Да, он – прирожденный король. Но хватит о прошлом, а то мне становится грустно. У нас такой чудесный повод для радости! Ты будешь счастлива, дочь моя. Мы должны подготовить тебя ко взрослой жизни. Я так рада, что доктор Линэйкр с нами. Он был воспитателем принца Артура, и я его высоко ценю.

Мне очень нравился доктор Линэйкр. Этот глубокий старик был не только врачом, но и разносторонним ученым. Он написал много книг, из которых несколько – по грамматике. Одну – специально для принца Артура, другую – для меня. И как же не похож на него оказался Иоганнес Людовикус Вивас, которого моя мать выписала из Испании специально для занятий со мной! С приездом этого человека жизнь моя изменилась. Я впервые столкнулась с настоящим фанатиком – из тех, кому доставляет удовольствие мучить и себя, и других. Бледный, худой, он считал, что жизнь дана нам не для наслаждения, а для страданий, которые являются величайшим благом. И чем тернистей наш земной путь, проповедовал он, тем большая слава ожидает нас на небесах. Он был полной противоположностью моему отцу, который всегда старался задобрить Всевышнего, но не избегал наслаждений в земной жизни, считая, что сам Бог наделил его способностью ценить радости земные. Но, как ни различны были мой отец и Вивас, оба они были тиранами. Как ясно видишь многие вещи, когда смотришь на все с высоты прожитых лет. Так, сейчас я понимаю, что уже в раннем детстве во мне укоренилась твердая католическая вера и нетерпимость к отступникам – еретикам, которые заслуживали только одного – смерти. И с годами эти убеждения не изменились. А мое слабое здоровье – результат долгих часов, проведенных за чтением книг, дабы не навлечь на себя гнев сурового наставника.

Моя сводная сестра Елизавета, – тогда еще ее не было на свете, – получила примерно такое же воспитание. Но у нас с ней не было ничего общего. Она сыграла далеко не последнюю роль в моей жизни… Так вот, Елизавета совсем не была религиозна, а всю жизнь стремилась только к одному – править страной, и всегда делала только то, что отвечало ее личным интересам. Я вспомнила о ней, потому что у меня уже вошло в привычку во всех случаях жизни сравнивать нас.

Вивас сразу заявил, что, коль скоро ему поручено заниматься моим образованием, никто не должен в это вмешиваться. Моя мать находилась полностью под его влиянием. Он был испанцем, и мне предстояло стать испанкой. Мой брак вознаградит ее за все страдания в Англии – так думала моя мать. Отец же был занят своими делами, и ему пока было не до меня.

– Пусть император обыщет весь христианский мир в поисках наставницы для принцессы, – сказал отец, – но ему все равно не найти никого, кто воспитал бы ее лучше, чем родная мать, испанская принцесса, которая сделает это из любви к нему.

По своей наивности я видела в этих словах проявление отцовских чувств, и потому, когда узнала правду, была сражена горем и обидой. Он уже тогда далеко не был уверен, что этот брак состоится, и подумывал, не бросить ли свою дочь в жертву иным интересам, а потому и не отпустил, оставив при себе.

Я же витала в облаках, мечтая о будущем. Жизнь моя подчинялась строгим правилам, составленным Вивасом. В пример он ставил мою мать, ее мудрость и добродетель, говоря, что даже если ни одно из моих желаний не исполнится, все равно наш долг – сохранять добродетель и святость в жизни.

Я понимала, что мать воспитывалась в строгости, но у нее хотя бы были братья и сестры, а мне и поиграть было не с кем.

Я обожала рыцарские романы, которые мы читали с графиней и леди Брайан. Но Вивас, узнав об этом, пришел в неистовство.

– Немедленно положить конец этому бесполезному чтению! – вопил он. – Для отдыха следует читать Библию или, на худой конец, исторические сочинения.

Все, чем бы я ни занималась, должно было быть направлено на усовершенствование моей натуры. А потому – никакой романтической чепухи!

Игра в карты категорически запрещалась. Красивые вещи расслабляли характер, а потому мне надлежало не любоваться шелками, а зубрить отрывки из греческих и латинских авторов. Только выучив наизусть заданный текст, я могла лечь спать с сознанием, что заслужила отдых.

Я любила учиться, была прилежна, но мне хотелось и поиграть, погулять на воздухе, побегать за своим ручным ястребом. На это времени не оставалось, и я стала бледной, худой и анемичной.

Графиня забеспокоилась. Она долго говорила с моей матерью, убеждая ее, что ребенку необходимо отдыхать.

– Ей предназначена великая роль в жизни, – отвечала мать, – и к ней следует хорошо подготовиться. Иоганнес Людовикус Вивас – один из величайших умов современности. Если мы не будем придерживаться его правил, он уедет в Испанию.

– Что поделаешь, – отвечала графиня, – здоровье принцессы все-таки дороже.

Мать тоже беспокоилась о моем здоровье, но боялась обидеть Виваса. Графиня же стояла на своем – в ней иногда играла кровь Плантагенетов, и тогда с ней было не справиться. Вот и на этот раз она заявила, что, если не смягчат правила, она отказывается нести ответственность за здоровье принцессы.

Она так напугала мою мать, что мне сократили количество занятий. Иногда я думаю, что все-таки те мучительные часы, проведенные над книгами и подорвавшие мое здоровье, принесли мне и много пользы – став взрослой, я могла наслаждаться обществом умнейших и самых образованных людей, получив превосходное образование.

Когда Вивасу сообщили, что принцесса переутомлена и нуждается в отдыхе, он тут же привел в пример дочерей сэра ТомасаМора, получивших отличное образование. Одна из них – Маргарет – была одной из самых просвещенных женщин своего времени и отличалась отличным здоровьем. Узнав поподробней об этой семье, я выяснила, что сэр Томас никогда не принуждал своих детей. В его доме всегда царило веселье, а учение было призвано приносить удовольствие. Я же не отказывалась заниматься, но порой у меня просто не хватало сил и я засыпала над книгами.

Мне помогали мысли о Карле – потея над латинскими переводами, я думала, как мой будущий муж будет гордиться мною.

* * *

Так продолжалось до 1526 года, ставшего для меня переломным.

В свои девять лет я уже многое понимала, – например, что в Европе происходят важные события. Мой отец в союзе с императором воевали с Франциском, собираясь разрушить гнусные планы этого злодея.

Однажды мать, радостно возбужденная, сообщила мне, что только что получила добрые вести: война скоро закончится. Франциск, пытавшийся завладеть Павией, разгромлен и находится в плену у императора в Мадриде.

Я ликовала. Добро, как и должно быть, восторжествовало над злом!

– Твой отец и император собираются поделить между собой Францию.

Я слушала затаив дыхание.

Приехал кардинал. Он мне не очень нравился – вечно разговаривал елейным голосом, но давал понять, что возражать ему неблагоразумно.

Почтительно поцеловав мне руку и осведомившись о моем здоровье, он сказал, что хочет мне кое-что показать. Затем открыл коробочку, в которой лежало изумительное кольцо с изумрудом.

– Очень красиво, – отметила я.

– Его Величество ваш отец и я находим, что вам пришло время показать императору свои истинные чувства. Мне известно, что вы неравнодушны к нему.

– Да, милорд, – ответила я.

– Это прекрасно, – сказал он с улыбкой, – а знаете ли вы, дорогая принцесса, что изумруд дарят друг другу влюбленные? Считается, что изумруд потускнеет, если возлюбленный окажется неверным. Не хотели бы вы послать этот изумруд императору в знак вашей любви к нему?

– О да, милорд, очень хочу.

Он благосклонно улыбнулся.

– Я написал письмо, в котором сообщаю императору, что ваша любовь к нему стала страстью. Что вы ревнуете, а ревность, как известно, – первый признак настоящей любви.

– Но быть может, не стоит говорить о ревности, ведь для нее не было повода?

– А если бы был, вы бы испытали это чувство?

– Возможно, – согласилась я.

– В таком случае кольцо будет послано. Уверен, что изумруд сохранит свой блеск на многие годы.

Изумруд был послан, и вскоре кардинал вновь посетил меня.

– Император получил кольцо, – сообщил он, – и сказал, что всегда будет носить его, и оно будет напоминать ему о принцессе.

Кардинал удовлетворенно улыбался, но не мне, а, казалось, своим, только ему известным, мыслям.

Понять их мне суждено было позднее, когда я наконец пробудилась от сна и увидела жизнь такой, какой она была на самом деле, – жестокой и беспощадной.

В тот год вообще все изменилось к худшему. Или это мне казалось, потому что я стала старше и лучше понимала, что происходит вокруг? Не знаю. Я была поглощена своими занятиями и мало внимания обращала на окружающих.

Франциск был пленником императора, а мой отец собирался помочь Карлу завершить завоевание Франции.

По стране шел набор в солдаты, повысились налоги. Люди с высокими доходами должны были платить целых три шиллинга и четыре пенса за каждый заработанный фунт! Об этом судачили слуги.

Росло недовольство, начались волнения. Я чувствовала нарастающее напряжение, прислушиваясь к разговорам, не предназначенным для моих ушей. Близкие люди старались держать меня в неведении, в результате я привыкла слушать то, что говорят горничные и судомойки. Часто, стоя у окна, я прислушивалась к их разговорам, когда они проходили мимо.

Однажды я услышала такой разговор:

– Это может перекинуться и на другие районы…

– А все из-за ткачей – это они взбаламутили восточные графства…

– Да за что их винить? Им-то какое дело до этой войны, когда детей кормить нечем?!

– Хозяевам нечем платить, вот и остались без работы.

– Все из-за этих налогов на войну…

– Вот что я вам скажу. Раз уж до Лондона докатилось, жди беды.

– Мятеж?

– В первый раз, что ли?

Я дрожала от негодования. Они осуждали моего отца! Говорили о восстаниях против короля. Это же измена!

Иногда мне казалось, что графиня хотела мне что-то сказать. Но в таких случаях она, пожав плечами, заводила разговор на какую-нибудь отвлеченную тему.

Мать тоже выглядела озабоченной. Они обе явно что-то скрывали от меня, а после того, что я услышала из своего окна, мне стало просто страшно. Плиний и Сократ больше меня не интересовали. Я хотела знать, что происходит. Мой отец, император, французский король, ткачи… Необходимо было в этом разобраться.

Я не часто видела свою мать и не хотела отравлять эти драгоценные минуты, боясь причинить ей боль своими вопросами.

С графиней все было по-другому. Я же чувствовала, что она хочет мне что-то сказать. Может, стоило ее подтолкнуть?

– Графиня, что происходит? – спросила я, когда мы были одни. И, не дав ей опомниться, продолжала: – Это правда, что в стране волнения?

– Откуда вам это известно?

– Я слышала обрывки разговоров.

Она нахмурилась и, пожав плечами, нехотя ответила:

– Действительно, в некоторых частях страны…

– В восточных графствах восстали ткачи, а теперь докатилось до Лондона, – перебила я.

Графиня оторопела. Но потом медленно произнесла:

– Я не подозревала, что вы повзрослели, принцесса. И вы слишком умны для своих лет. Что ж, полагаю, вам пора знать об этом. Да, волнения были. Новый налог нанес урон владельцам мануфактур – они не смогли платить рабочим. А деньги были нужны на войну с Францией. Однако король и кардинал поняли, что смуту необходимо вовремя пресечь. Поэтому налог отменили и рабочим заплатили все сполна.

– И они остались довольны?

– Да… к тому же… оказалось, что мы не будем воевать с Францией.

– Как же так? Разве мой отец не встал на сторону императора в войне против Франции?

– Да, так и было, дорогая принцесса… но политика… она меняется. И вчерашний враг сегодня становится другом.

– Каким образом? Как это происходит?

Она немного помолчала и ответила:

– Государь должен думать о том, что лучше для его страны.

– Но император – хороший государь, мой отец – тоже, а король Франции… он же плохой!

– Дорогая принцесса, – снова после небольшой паузы сказала графиня, – может, в один прекрасный день вы станете править страной.

Я затаила дыхание.

– Вы – единственный ребенок у короля.

– Но я же не мальчик!

– Вы – единственная наследница престола. И я всегда полагала, что вам следует больше знать о том, как управлять государством, а не углубляться в латинский и греческий. Думаю, вам также пора знать, что в настоящий момент отношения между вашим отцом и императором… несколько осложнились.

– Вы хотите сказать, что они больше не друзья?

– Главы государств не бывают друзьями в том смысле, в каком мы это обычно понимаем. Если то, что хорошо для одной страны, в равной степени хорошо и для другой, то правители этих стран – друзья. Если же нет, они… – враги.

– Но король Франции потерял свое право на корону. Франция принадлежит нам.

– Все зависит от того, как посмотреть на это. А король Франции мог бы сказать, что у нас нет прав на его корону.

– Однако правда всегда одна. Есть правда и есть ложь!

– Вы безусловно умны, дорогая принцесса, но еще слишком молоды, а в молодости всегда недостает опыта. Вспомните, что совсем недавно мы были друзьями французов.

– Вы имеете в виду те пышные празднества, которые Франциск устроил для моих родителей?

– Значит, помните.

– Но Франциск обманывал нас, притворяясь другом!

– Может, и не он один. Не будем выяснять, кто притворялся, а кто – нет. Это дело прошлое. А нам надо подумать о будущем. Французский король – в плену у императора, и Карл сейчас – в выигрышном положении. Помощь Англии ему больше не нужна. Принцесса, мне придется сообщить вам нечто, что вас сильно огорчит. Вы ведь всего один раз видели императора.

– Да, но я сразу его полюбила.

– Дорогая принцесса, вы ничего не знаете о любви… той, какая бывает между мужем и женой. Вас любят ваша мать, ваш отец, Маргарет Брайан, я – мы все вас горячо любим. И все желаем вам добра. Но император – совсем другое дело.

– Что вы имеете в виду? Он же будет моим мужем!

– Видите ли, принцесса, – сказала графиня, покачав головой, – подобные браки совершаются в интересах государства. Император хотел вступить в союз с вашим отцом, чтобы покорить Францию. Он был холост, а у английского короля – дочь. Вы должны понять, что из-за разницы в возрасте этот брак с самого начала был маловероятным.

– Вы хотите сказать, что император уже не намерен на мне жениться?

Она молчала. Я была так потрясена, что ничего не чувствовала. Наконец графиня снова заговорила:

– Пока до этого не дошло. Но я расскажу вам все, поскольку знаю вас, как никто, – вы умны не по годам и не должны пребывать в заблуждении.

– Прошу вас, графиня, расскажите.

– Это, возможно, неприятно поразит вас. Видите ли, вы не знали императора таким, каков он на самом деле. Вам наговорили много – что он герой, каких не сыщешь в христианском мире, что он великодушен и могуществен. Последнее не подлежит сомнению. Но он в первую очередь – правитель, унаследовавший от своих родителей огромные владения. И он должен думать прежде всего о благе своего государства.

– Что вы этим хотите сказать? Что я недостойна такого могущественного государя?

– Он просто больше не нуждается в вашем отце. Французский король теперь у него в руках, а ни один здравомыслящий правитель не станет разорять собственную страну, ведя бессмысленные войны. Император, судя по всему, не из тех, кто добивается шумной славы победителя. Ему нужно могущество и процветание своего государства. Он уже может обойтись без помощи вашего отца.

– Другими словами, он обручился со мной, когда ему нужна была помощь?

– Именно так и заключаются браки между членами королевских семей. Большинство из нас, по правде говоря, женятся или выходят замуж, когда этого требуют интересы наших семей. А дети королей вступают в брак в интересах государства.

– Получается, что он меня не любил, но я…

– Принцесса, дорогая, и вы не любили его. Вам просто внушили, что вы его любите, и вы подумали, что это и есть любовь, – как в романах, которые Вивас запретил вам читать. Вероятно, он был прав, поскольку из них вы почерпнули представления об идеальной жизни, которая имеет мало общего с реальностью.

– Но что случилось, графиня? Расскажите, прошу вас.

– Император собирается жениться на Изабелле Португальской.

– Но как он это сделает?

– Нет ничего проще. Он потребовал, чтобы ваш отец немедленно отправил вас в Испанию с приданым в 400 тысяч дукатов и обязался оплатить половину расходов на войну с Францией. Таковы его условия. Ему известно, что ваш отец не в состоянии выполнить эти условия, не ввергнув страну в разруху.

– То есть…

– Это – намек на то, что соглашение с вашим отцом утрачивает силу.

– Так он любил не меня…

– Нет. К сожалению, принцесса, мы живем не в сказочном мире, где рыцари в сверкающих доспехах готовы умереть ради дамы своего сердца. Наш мир жесток. Но все же в нем есть любовь. Я люблю вас и готова на все ради вашего счастья. Вы знаете, как любит вас ваша мать. И для нас вы – не пешка, которую можно передвигать по шахматной доске. Вы – наша дорогая, ненаглядная принцесса. И это – та любовь, которой стоит дорожить. Быть может, со временем, когда вам подыщут мужа, вы с ним полюбите друг друга, – такое тоже случается. Я, например, вышла замуж в восемнадцать лет. Это вполне подходящий возраст для вступления в брак, потому что ты еще молод, но уже имеешь какой-то жизненный опыт. Мне выбрали мужа. Им оказался сэр Ричард Поул, владелец поместий в Букингемшире. Король, ваш дедушка, одобрил наш брак и пожаловал моему мужу орден Подвязки. Сэр Ричард верой и правдой служил королю, отличившись в войне с Шотландией. Потом он был камергером принца Артура, за которым была замужем ваша мать, как вам известно.

– Да, я знаю. Но это был ненастоящий брак. Принц Артур был слишком молод и тяжело болел.

Графиня кивнула.

– Мы прожили с мужем, – продолжала она, – четырнадцать лет, а потом он умер.

– Вы, конечно, испытали большое горе.

– Да… Но у меня были дети, ради которых многое можно пережить. У нас с мужем было пятеро детей – Генри, Артур, Реджинальд, Джеффри и Урсула.

– Моя мать, наверное, вам завидует. Ей грустно оттого, что у нее всего один ребенок.

– Но один еще дороже, потому что он – единственный.

– Вам все ваши дети дороги, правда? Вы о них говорите с такой любовью, особенно… о Реджинальде.

– У родителей не должно быть любимчиков.

– А у вас есть любимчик… Реджинальд.

Она ласково улыбнулась.

– Итак, дорогая моя девочка, не стоит горевать. Подумайте о чем-нибудь приятном. Нужно примириться со своей судьбой, и если брак с императором не состоится, вы сможете сказать себе, что это, может, и к лучшему.

– Мне нелегко будет его забыть.

– Милое дитя, но вы же его совсем не знали! Вы все придумали. И о таких делах понятия не имеете.

– Потому что мне ничего не говорят.

Она замолчала, о чем-то задумавшись.

– Похоже, дорогая, что я слишком разболталась. Ваша матушка сейчас очень переживает.

– Да, она так мечтала, что я выйду замуж за императора, потому что он наполовину испанец и сын ее любимой сестры.

– Да. И вам следует поберечь ее. Подождите, пока она сама с вами не заговорит. Ей и без того тяжко. Старайтесь развлечь ее, когда вы вместе. Не подавайте вида, что расстроены из-за неудавшегося брака с императором.

Я кивнула. Графиня поцеловала мне руку.

– Вы доброе дитя, – сказала она со слезами на глазах, – и я молюсь о том, чтобы у вас все было хорошо. Для меня большая честь служить вам, и я всегда буду любить вас как родную дочь.

Я нежно поцеловала ее. По лицу графини было видно, что она встревожена, – она никогда не была так откровенна и многословна. Сказанное ею можно было истолковать как измену. С тех пор, как ее брат Эдуард, граф Уорвикский, был убит по приказу моего деда, Генриха VII, без каких бы то ни было обвинений – только за то, что он Плантагенет, имеющий право на трон, она жила в постоянном страхе за свою жизнь. Одно неосторожное слово, и топор мог опуститься на ее голову. Говоря со мной, она рисковала, но ее любовь ко мне была сильнее страха. Она хотела подготовить меня к тому, что я все равно узнаю, но уже не буду так сильно переживать.

* * *

Лед был сломан: однажды решившись на откровенность, графиня Солсбери стала беседовать со мной о таких вещах, которые раньше тщательно скрывала.

Но я по-прежнему не подозревала о той поистине грандиозной беде, которой суждено было омрачить всю нашу жизнь – и моей матери и мою. Я видела, что у матери трагическое выражение лица, но объясняла это все тем же – ухудшением отношений между отцом и императором. Но оказалось, что дело совсем в другом.

В июне произошло событие, которому я не придала большого значения, хотя и не на шутку рассердилась.

Я знала о существовании Генри Фитцроя, знала, что он был для моей матери постоянным укором в том, что она не смогла родить сына.

В июне ему исполнилось шесть лет, и по этому случаю на торжественной церемонии Фитцрою вручили орден Подвязки. Удостоить такой чести ребенка было нелепо, но именно в тот момент королю было важно подчеркнуть любовь к сыну и показать всем, что из-за своего неудачного брака с женщиной, не способной даже сына родить, он и его страна оказались в таком плачевном состоянии.

Моя мать, естественно, не присутствовала на церемонии, – даже отец не придал этому значения, понимая, насколько ей это больно. Он же все продумал. Позднее я поняла, что каждый шаг в то время он делал, преследуя только одну цель.

Но торжества имели отношение и ко мне. Оказывая столь высокие почести своему незаконнорожденному сыну, отец, может быть, хотел возвысить его надо мной. Такая мысль могла любому прийти в голову. Но народ все равно не потерпел бы на троне бастарда.

Я не могла понять всего значения происходящего, хотя в свои девять лет уже столкнулась с вероломством правителей. Но я чувствовала приближение катастрофы, как цветок чувствует приближение грозы. При моем появлении замолкали разговоры, люди смотрели куда-то в сторону.

Вскоре после дня рождения Фитцроя в Лондон прибыл французский посланник де Во. Он приехал по поручению регентши Франции – матери Франциска, находившегося все еще в Мадриде.

– Зачем он пожаловал? – спросила я графиню.

– Чтобы обсудить с вашим отцом условия перемирия.

– У нас с Францией теперь мир?

– Будет.

– А как же союз с императором? Он недействителен?

– Но ведь война окончена.

– Значит, мы с ним уже не друзья?

– Все будет улажено по-хорошему, никому война не нужна.

– Тогда зачем сюда приехал французский посланник?

– Он договаривается с вашим отцом об условиях мирного соглашения.

– Странно. Мы их так ненавидели, а теперь проявляем такое гостеприимство…

– В этом и состоит дипломатия.

– Я не понимаю.

– Мало кто понимает суть дипломатии. Это – искусство под маской приличия и вежливости скрывать истину.

– Почему люди не говорят открыто то, что думают?

– Потому что это может повлечь за собой нежелательные последствия.

Я не знала, что среди прочего одним из предметов обсуждения между королем, кардиналом и французским послом была я. Сначала объявили, что мне надлежит ехать в Ладлоу.

Сообщила мне об этом моя мать. Когда она вошла в комнату, я была поражена тем, как резко она постарела – в волосах проступила седина, на лице стали заметны морщины, и кожа приобрела нездоровый оттенок.

– Ты поедешь в Ладлоу, – сказала она, – уверена, тебе там понравится.

– А почему так неожиданно? – спросила я, уже привыкнув, что на все есть свои причины.

– Твой отец находит, что для тебя так лучше. Ладлоу – это замок для особо значительных персон. Там очень красиво. Когда в Ладлоу жил твой дядя Артур, он был принцем Уэльским. И тебе отец собирается дать этот титул.

Мне было приятно это слышать, тем более после того тревожного ощущения, которое вызвали во мне почести, коих был удостоен Генри Фитцрой.

– С тобой поедет твой двор. Все будет так же, как здесь.

– А вы, миледи?

Она плотно сжала губы – видно было, как ей тяжело.

– Я, разумеется, останусь здесь, при большом дворе. Но мы будем часто встречаться. Отец настаивает на твоем немедленном отъезде.

– Это означает, – сказала графиня, – что король объявляет вас принцессой Уэльской.

– То есть наследницей престола?

– Безусловно.

– Может быть, он понял, что людям не понравилось, что он оказывает почести Генри Фитцрою?

– О нет, это пустяки. Ваше достоинство они не унижают. Вы его законная дочь, и все это знают. А теперь нам нужно поскорей собраться в дорогу.

* * *

Мои родители и весь королевский двор сопровождали нас до Лэнгли в графстве Хафедшир. Между отцом и матерью чувствовалась напряженность. Отец неестественно смеялся. Когда мы прощались, он назвал меня своей принцессой, принцессой Уэльской.

Графиня заметила, что впервые этот титул был дарован особе женского пола. Моя мать ласково улыбнулась на прощанье, но скрыть свою печаль ей не удалось – мне хотелось броситься к ней, защитить, разделить с ней ее боль, только бы она рассказала мне, что ее так мучит.

Наконец, они уехали, а я со своей свитой продолжала путь в Ладлоу.

Вокруг действительно было очень красиво. Замок находился недалеко от прелестного городка, и, когда мы проезжали через него, люди вышли на улицы, чтобы приветствовать свою принцессу.

Графиня сообщила, что в связи с моим теперешним высоким положением двор мой теперь будет более многочисленным.

Мне это все нравилось. Глупо переживать, говорила я себе, по поводу какого-то маленького бастарда Фитцроя, не мог же отец ставить его выше только потому, что он – мальчик. Народ любит меня, иначе не стал бы кричать: «Боже, храни нашу юную принцессу!»

Замок, представлявший собой выдающийся образец норманнской архитектуры, был построен вскоре после норманнского завоевания архитектором Роджером де Монтгомери. Правда, с этим замком были связаны некоторые печальные события. Здесь жил после смерти своего отца маленький Эдуард V. Здесь же его провозгласили королем, а тремя месяцами позже он оказался в Тауэре вместе со своим младшим братом герцогом Йоркским, где и был убит, как говорят, родным дядей – Ричардом III. Зная эту грустную историю, я часто думала, находясь в этих стенах, о судьбе невинного ребенка и о тех людях, способных на все, чтобы отобрать корону у наследных принцев.

Первый муж моей матери жил здесь с ней пять месяцев и здесь же скончался. Я старалась представить себе молодую девушку, привезенную сюда из родной Испании. Как она жила среди чужих людей, юная вдова, одинокая и несчастная, пока мой отец, как сказочный рыцарь, не спас ее, сделав своей женой.

И вот теперь здесь жила я, не совсем понимая, чем заслужила такое возвышение и столь пышный двор. К счастью, я не ведала, что у Генри Фитцроя двор гораздо пышней.

Это был мой первый опыт управления маленьким государством – я чувствовала себя королевой в миниатюре. Мне подавали прошения, я председательствовала в Совете. При мне постоянно находилась графиня, учившая, как выступать в Совете, как обходиться с теми, кто приходил с какой-то просьбой. На книги времени теперь не оставалось – я изучала другую науку.

Мой двор включал в себя официальных лиц, число которых было весьма внушительным: главный управляющий, камергер, казначей… И еще пятнадцать придворных дам самого высокого происхождения, находившихся под началом графини Солсбери. Она руководила нами всеми, и чуть что мне было неясно, я бежала к ней за советом.

Я понемногу забывала свое разочарование в императоре, хотя в глубине души все еще надеялась, что он женится на мне. Но главное, я наслаждалась своим новым положением.

Как прекрасно было сбросить с себя бремя Людовикуса Виваса с его мучительными зубрежками и бесконечными запретами! Единственное, чего мне недоставало, – это общества матери. Мне оставалось только рисовать в своем воображении ее жизнь здесь, в этом дворце, в этом парке, но трудно было представить себе тот мир, в котором тебя не существовало.

Наступило Рождество. Я, конечно, была в центре внимания и не скрывала, что мне это очень нравилось.

Графиня от души радовалась тому, что я весела и счастлива. Но нет-нет во мне закрадывалось тревожное чувство, будто она от меня что-то скрывает.

И вот в марте графиня пришла ко мне со словами:

– Пожалуйста, принцесса, не говорите больше об императоре так, как раньше.

– Но я все еще думаю о нем.

– Однако вы понимаете, что помолвка была на самом деле актом межгосударственных отношений, которые, как вам известно, строятся на весьма хрупком основании.

– Графиня, что вы хотите мне сказать?

– Что ж, – сказала она со вздохом, – придется поставить вас в известность, хотя эта новость, надеюсь, уже не поразит вас, поскольку вы были к ней подготовлены. Император женился на Изабелле Португальской.

Я смотрела на нее широко открытыми глазами, все еще не веря своим ушам. Мне не раз намекали на возможность этого брака, но я не верила. Мы же обручены! Как же он мог жениться на другой?!

Графиня беспомощно пожала плечами.

– Вам было всего шесть лет, – сказала она наконец, – и вы видели его всего один раз. Это – плод вашего воображения, не больше. И когда вы трезво взглянете на вещи, то сами все поймете.

– Да, плод моего воображения, – подтвердила я.

И притворилась, что мне нет никакого дела до императора с его женитьбой. Но на самом деле ничто не могло облегчить мою боль. Лежа в постели, я горько плакала над тем, как вероломны правители, как жесток этот мир и как вмиг рассеялись мои детские грезы.

РЕДЖИНАЛЬД ПОУЛ

Женитьба императора надолго отравила мне жизнь. Не успев проснуться, я начинала терзать себя одним и тем же вопросом: как он мог так поступить? И успокаивала себя тем, что, будь я постарше, он, конечно, предпочел бы меня Изабелле Португальской. В эти дни мне особенно не хватало матери. Я знала, что она тоже переживает, ведь в своих мечтах она видела меня испанской королевой. Но наши мечты так и остались мечтами.

А в Ладлоу тем временем жизнь шла своим чередом и, надо сказать, доставляла мне удовольствие – я впервые почувствовала вкус власти, и мне это нравилось.

Но скоро вновь пришлось убедиться, что счастливые дни мимолетны.

Ко мне зашла графиня и сообщила новость, от которой я пришла в ужас.

Какая все-таки удивительная женщина – графиня Солсбери, думала я, ради меня она готова на все, несмотря на то, что ее собственное положение при дворе весьма непрочно.

Графиня знала об отношении короля к Плантагенетам и должна была взвешивать каждое слово, обдумывать каждый шаг, но она была не робкого десятка и всегда делала только то, что считала справедливым, даже если это грозило опасностью. И вот сейчас она снова пошла на риск ради того, чтобы предупредить меня и смягчить удар.

– Вы, конечно, знаете, принцесса, – начала она издалека, – что вопрос о вашем замужестве имеет для вашего отца принципиальное значение. Иначе и быть не может, учитывая ваше высокое положение.

– Знаю, – ответила я, – но какой толк во всех этих помолвках, которые все равно никто всерьез не воспринимает?

– Они имеют значение в тот момент, когда обе стороны подписывают соглашение.

– Если это соглашение остается в силе, – с горечью заметила я.

Она нежно обняла меня, что позволяла себе, только когда мы бывали одни.

– Дорогая моя девочка, у вас с императором слишком большая разница в возрасте. Если бы вы могли тогда пожениться…

– Я рада, что этого не произошло. Если он не смог сохранить верность…не сдержал обещание… лучше уж так, чем…

Она еще теснее прижала меня к себе.

– У вас будет еще много предложений, – мягко проговорила она.

– Я не буду рассматривать их всерьез.

– Что ж, вы еще не достигли возраста, когда вступают в брак. Пройдет год-два, прежде чем можно будет говорить о свадьбе.

– Графиня, вы намерены мне что-то сказать?

– Да. Но вы не должны относиться к этому серьезно. Это – всего лишь дипломатический жест, не более.

– Говорите, кто!

– Король Франции.

Я подумала, что ослышалась. Враг моего отца! О нем говорили как о самом гнусном, самом коварном человеке во всей Европе. Нет, не может быть!

– Но мы же в состоянии войны…

– Это уже в прошлом. Сейчас между нашими странами снова дружеские отношения, и мы снова объединились против императора.

– Нет, не может быть! – воскликнула я.

– Не расстраивайтесь, принцесса. Помолвка все равно ничем не кончится. Я просто хотела, чтобы неприятное известие не застало вас врасплох. Но волноваться, поверьте, не стоит. Это – чистая формальность.

– Но я была уверена, что он в плену у императора…

– Они заключили Мадридское соглашение, согласно которому Франциск освобожден, но на очень жестких условиях. Ему придется отдать императору значительные территории, кажется, Милан, Неаполь, Бургундию и что-то еще. Кроме того, он послал в Мадрид двух своих сыновей в качестве заложников.

– И он согласился?!

– Они уже там.

– Но они же дети! Как можно?

– Франциску было необходимо вернуться на родину. Все очень и очень непросто.

– И за такого человека отец хочет выдать меня замуж!

– Сомневаюсь, что ваш отец действительно этого хотел, – со вздохом сказала графиня. – Полагаю, ему важно было дать понять императору, что тот не столь всемогущ, как думает. Против него уже объединяются несколько стран.

– Как же это все омерзительно!

– Ничего не поделаешь. Так управляют государствами.

– Я никогда не буду править такими методами.

Графиня ласково улыбнулась.

– Уверена, вы будете править мудро и справедливо. Ну а сейчас надо просто хладнокровно воспринять это известие. Готова поклясться, что помолвка не будет иметь продолжения. Есть еще один момент во всей этой истории – по условиям Мадридского соглашения Франциск должен жениться на сестре Карла – Элеоноре. Он связан по рукам и ногам, так как отдал сыновей в заложники.

– А сколько лет французскому королю?

– Скоро – тридцать два.

При этом графиня не упомянула о том, что было широко известно, – большая часть его жизни прошла в излишествах и распутстве, поэтому он выглядел много старше своих лет. А попав в тюрьму, заболел и чуть не умер, но его выходила Маргерит, родная сестра, специально приехавшая в Мадрид ухаживать за братом.

Я с содроганием думала о Франциске, представляя его чудовищем, порождением сатаны. Говорили, что похоть его была ненасытна – он не пропускал ни одной юбки. Неужели и вправду отец решил бросить ему меня на съедение?

Не успела я прийти в себя, потеряв моего обожаемого императора, как ко мне уже потянулись лапы этого монстра!

Что ж, говорила я себе, таков, видно, удел всех принцесс королевской крови – ими можно распоряжаться так, как того требуют интересы государства. А я едва лишь начала в чем-то разбираться, на какое-то время почувствовав себя королевой… И тут же меня вернули к суровой действительности, дав понять, что я – всего лишь женщина, подвластная королю.

Со страхом ждала я посланцев короля, которые повезут меня во дворец, где обручат с ненавистным Франциском.

* * *

Шли дни, но никто не приезжал. Графиня меня успокаивала – столь абсурдное предложение вряд ли возымеет последствия, и поэтому надо относиться к нему как к чисто политическому жесту.

В силу своего положения королевы в миниатюре, которое я занимала в Ладлоу, я стала больше интересоваться политикой. Меня занимали не столько события римской истории, сколько то, что сегодня происходило в Европе. Я почувствовала вкус власти и уже подумывала о том времени, когда стану править Англией. Мать постарела и не могла иметь детей, а кроме меня других наследников престола не было. Титул принцессы Уэльской и наличие собственного двора в Ладлоу придавали мне вес в собственных глазах.

Неверность императора подействовала отрезвляюще. Хватит, говорила я себе, пора покончить с романтическими иллюзиями и сказками про рыцарей. Я очень изменилась. Отныне мысль о короне не покидала меня, действуя как живительный бальзам.

Однажды в Ладлоу появился незнакомый молодой человек. Графиня привела его ко мне и с нескрываемой гордостью сказала:

– Позвольте представить вам, Ваше Высочество, моего сына Реджинальда Поула.

Я протянула руку для поцелуя. Так вот он какой, любимый сын графини! Совсем не похож на тех мужчин, каких я видела до сих пор. Невысокий, хрупкого сложения, бледный, с каштановыми волосами и серыми, чуть-чуть с голубизной, глазами, он поражал не столько красотой, сколько благородством. Я не могла смотреть на него с тем холодным равнодушием, которое уже становилось для меня привычным. При виде Реджинальда во мне встрепенулись, казалось, забытые чувства, снова захотелось поверить в добро.

Реджинальд держался почтительно, но не подобострастно, как и подобает Плантагенету, в чьих жилах течет кровь английских королей.

– Реджинальд только что приехал из Падуи, он там учился, – сообщила графиня.

– Вы собираетесь остаться в Англии? – спросила я.

– Еще не решил, Ваше Высочество, посмотрим, как сложатся обстоятельства.

– Ваш отец, – заметила графиня, – принял его очень сердечно.

– Да, – подтвердил Реджинальд, – Его Величество отнесся ко мне весьма благосклонно. Я сказал ему, что намерен продолжить образование в картезианском монастыре в Шеене.

Мы стали много времени проводить вместе и, несмотря на разницу в возрасте – ему было шестнадцать, – мне показалось, что ему со мной было интересно. Вот когда я с благодарностью вспомнила Людовикуса Виваса! Реджинальд был откровенно поражен моей образованностью.

Графиня радовалась, что мы подружились, и старалась почаще оставлять нас вдвоем. Мне льстило, что он разговаривает со мной как со взрослой, и благодаря его обществу я окончательно освободилась от мыслей об императоре и грозящей помолвке. Приятно мне было и то, что он восхищался моим отцом и испытывал глубокое уважение к моей матери.

Он был разносторонне образован, но нисколько этим не кичился, поэтому общаться с ним было легко и приятно. Он откровенно обсуждал со мной тему захвата власти Тюдорами, ничего не боясь, потому что для него правда была превыше всего. Я всегда буду благодарна Реджинальду Поулу за то, что он вернул мне утраченную было веру в людей, появившись в моей жизни тогда, когда я чувствовала себя внутренне опустошенной.

Однажды он рассказывал мне о своем деде – Георге, герцоге Кларенском, который умер в Тауэре не без помощи, как говорили, своего брата, короля Эдуарда IV.

– Да, – задумчиво произнес Реджинальд, закончив печальное повествование, – пожалуй, нет ничего опаснее, чем близость к трону. Вам, принцесса, всегда придется быть настороже.

– Я это знаю.

– Наступит день, когда вы станете королевой Англии, и к этому надо хорошо подготовиться.

– Да. Я все решила.

– Вы еще очень молоды, – он посмотрел на меня с улыбкой.

– За последний год я очень повзрослела.

Он сразу понял, что я имею в виду. Ему было известно, что меня, как мячик, перебросили от Карла к Франциску. Но я ему ни словом не обмолвилась об этом – мы уже понимали друг друга без слов.

– Брак с Франциском не состоится, – сказал он.

– Я молюсь, чтобы это было так.

– Не мучайте себя. Франциск все равно женится на сестре императора – у него нет выхода. А вашу помолвку никто всерьез не воспримет.

Он не скрывал, что счастлив видеть, какие добрые отношения между мной и его матерью.

– Она любит вас, как родную дочь.

– Мы не разлучаемся со дня моего рождения.

– Моя мать – замечательная женщина. Король вернул ей все поместья, когда взошел на престол. Это была своего рода компенсация за убийство Генрихом VII моего дяди – графа Уорвика, претендовавшего на корону.

– Я искренне сожалею, что это сделал мой дед.

– Опять все та же жажда власти, все то же стремление обладать короной… Ваш дед не убил бы человека даже из чувства мести, но коль скоро возникла угроза трону, он счел своим долгом поступить именно так.

– Но может ли это служить оправданием убийства?

– В глазах тех, кто считает, что он действовал в интересах государства, – может. Другое дело, если он совершил убийство, стремясь еще более возвеличить себя. Правда, многие считают любое убийство смертным грехом. Ваш дед, как мне представляется, хотел любой ценой избежать гражданской войны. А такая опасность существует, когда есть несколько претендентов на трон. И король вполне мог рассудить, что, лишив жизни одного человека, он тем самым спасает тысячи людей, которые могли бы стать жертвами гражданской войны. С этой точки зрения, его действия можно, пожалуй, оправдать.

– А как вы сами думаете?

– Нужно рассматривать каждый случай отдельно, в зависимости от конкретных обстоятельств.

– Значит, вы могли бы оправдать и убийство наследных принцев в Тауэре?

– Ну, это слишком темное дело, принцесса. До сих пор тайна сия покрыта мраком. А не имея конкретных фактов, нельзя судить ни о чем.

– Всегда ли известны все факты?

– Сомневаюсь.

– Значит, глупо вообще судить о чем бы то ни было.

– Вы логично рассуждаете, дорогая принцесса, – сказал он, улыбнувшись мне своей доброй, мягкой улыбкой, которую я уже успела полюбить, – чтобы с вами полемизировать, надо самому иметь твердую позицию.

Я всегда старалась втянуть его в беседу об их семье и с удовольствием слушала разные истории из его детства, когда он жил с братьями и сестрой в замке Стоуртон. Он был самым младшим, и поэтому все старшие дети нянчили его. Я пыталась себе представить их счастливую семью во главе с моей любимой графиней – я знала, какая она добрая и как должны были быть счастливы ее дети, если даже ко мне она относилась с материнской любовью.

Реджинальд рассказывал о картезианском монастыре, где провел пять счастливых лет своей жизни. Он, как и я, любил учиться, узнавать что-то новое, и это нас еще больше сближало.

– Его Величество всегда был ко мне благосклонен, – сказал он однажды, – мне кажется, его мучает совесть за то, что сделал его отец.

Слышать это было особенно приятно – мне хотелось видеть своего отца не только красивым и могущественным, но и добрым. Ведь после рождения и возвышения Генри Фитцроя червь сомнения разъедал мою душу, и я не могла без чувства щемящей жалости смотреть, как страдает моя мать.

– Король настоял на том, что он частично оплатит мое обучение, – сказал Реджинальд, – он всегда называет меня кузеном. После монастыря я поступил в Оксфордский университет. Там моим наставником был доктор Томас Линэйкр, который принимал участие и в вашем образовании, насколько мне известно.

– О да! Он был учителем и моего дяди Артура. Это – замечательный ученый!

– Я ему многим обязан. Моя мать всегда хотела, чтобы я связал свою жизнь с церковью. И перед смертью мой отец выразил такое же желание.

– А вы сами этого хотите?

– Да… Но не сейчас. Сначала я собираюсь продолжить образование, попутешествовать. Быть может, захочу жениться.

– Конечно. Наверное, захотите!

Он улыбнулся, и я почувствовала, как сердце мое забилось. А что, если они решат, что моим женихом будет Реджинальд, подумала я, что тогда? Ничего, ответила я сама себе, – они этого никогда не сделают. Я – принцесса, и меня будут держать в запасе для очередного политического союза. А союз непременно распадется прежде, чем дело дойдет до свадьбы.

– Я уже побывал в нескольких странах и надеюсь еще посмотреть мир, если удастся. Должен заметить, что ко мне повсюду хорошо относились. Однако я ни в коем случае не принимаю это на свой счет – я вижу в этом дань уважения королю Англии. Признаюсь, иногда я испытывал гордость, но тут же ставил себя на место, ибо лично мне нечем гордиться.

День пролетал за днем, и я боялась одного: однажды Реджинальд скажет, что должен уехать. Но он не торопился с отъездом, отчего мы с графиней были безмерно счастливы.

– По-моему, принцесса, – сказала как-то она, – моему сыну тяжело расставаться с Ладлоу.

И тут неожиданно прибыли посланцы короля. Меня охватил ужас – неужто они приехали с известием о помолвке? Я уже успокоилась, все меня убедили, что опасность миновала, но при виде королевских придворных я снова затряслась от страха.

Вскоре пришла графиня и объявила, что завтра мы едем в Гринвич. Я смотрела на нее, как затравленный зверь, но по ее улыбке сразу поняла, что новости не такие уж и плохие.

– Брака с французским королем не будет, – радостно сообщила она. – Он сказал, что много наслышан о вашей учености, красоте, о многих ваших достоинствах и, конечно, высоко ценит Ваше Королевское Высочество. Ему, по его словам, лучшей жены не сыскать, но он поклялся жениться на Элеоноре, сестре императора, и не может нарушить клятвы, так как его сыновья – в руках императора.

Я захлопала в ладоши.

– Не я ли вам говорила, принцесса, что нечего бояться, ну-ка, ответьте, – потребовала графиня.

– Вы, вы, кто же еще! – радостно воскликнула я.

Выдержав паузу, она сказала:

– Поступило новое предложение.

Я смотрела на нее с нескрываемым интересом.

– На этот раз брак еще очень долго не будет иметь место. Поскольку вы не можете выйти замуж за отца, то станете невестой его сына.

– Который… в плену?

– Совершенно верно. Вместе со своим старшим братом. Вы будете помолвлены с младшим – герцогом Орлеанским.

– Но он же совсем ребенок!

– Тем лучше, не правда ли? До свадьбы еще очень далеко.

Моя радость была несколько омрачена сознанием, что меня все-таки обручат – пусть не со старым королем, а с малолетним принцем, который был младше меня на три года.

Я чувствовала себя бесконечно униженной. Но можно было посмотреть на все это и с другой стороны – главное, что судьба избавила меня от человека с репутацией развратника, а что касается маленького принца, то ему еще надо вырасти – в общем, все было не так уж и плохо.

– Скоро прибудут посланники из Франции, принцесса, а это значит…

– Что завтра мы едем в Гринвич, – подхватила я.

Закончился прекрасный период моей жизни, продолжавшийся восемнадцать месяцев. Но особенно приятными были последние несколько недель, которые я провела в обществе Реджинальда Поула.

* * *

Из всех королевских дворцов я особенно любила Гринвич. Может быть, потому, что там я родилась. Там же, кстати, родился и мой отец, который, так же, как и я, предпочитал его всем остальным резиденциям. Наверное, поэтому он выбрал именно Гринвич для встречи посланников Франции, направлявшихся к нам, чтобы заключить брачный договор между принцессой Уэльской и принцем Франции.

Генрих VII расширил дворец, пристроив кирпичный фасад с видом на реку. Он также завершил строительство башни в парке, начатое задолго до него, – мой дед обожал порядок. Его мучили две вещи: страх, что его могут свергнуть, и угрызения совести по поводу того, что сам он отнял трон у Плантагенетов. И он многое делал, чтобы умилостивить Всевышнего. Одним из таких деяний была постройка монастыря рядом с дворцом, который он подарил монашескому ордену францисканцев.

Что касается моего отца, то его отличительной чертой было делать все лучше и с большим размахом, чем это делалось до него. Став королем, он значительно расширил дворец в Гринвиче, придав ему невиданное доселе великолепие. И где, как не в его любимом Гринвиче, было пустить пыль в глаза иностранцам, тем более – французам.

Меня встретили с радостным оживлением. Отец, как всегда шумный, кипучий, поднял меня вверх своими сильными руками и посмотрел в лицо. Потом, довольный, засмеялся и запечатлел на моей щеке смачный поцелуй.

– Повезло же тебе, радость моя, – пробасил он, – видишь, что я для тебя приготовил? Такой брак, которому все будут завидовать! Но ты заслужила, заслужила – наслышан о твоих успехах от леди Солсбери. Ну а теперь за дело – подготовимся к веселью!

Мать стояла тихая и грустная. Внутри меня шевельнулся страх – у нее был совсем больной вид. Она улыбалась мне, но в ее глазах застыла такая глубокая печаль, что я поняла – случилось что-то непоправимое. Хотя по отцу этого никак нельзя было сказать.

Делегацию французских гостей должен был возглавлять епископ Тарбский, и мне следовало хорошенько подготовиться, чтобы играть ведущую роль во всех торжественных и увеселительных церемониях.

Уединившись с леди Солсбери, мы принялисьповторять все, что я умела, – свободно болтать по-французски, грациозно делать реверансы, изящно протягивать руку для поцелуя и кружиться в танце с такой легкостью, чтобы гости пришли в восхищение.

Мною владело смешанное чувство стыда и обиды – мне не хотелось ничего изображать. Зачем? Чтобы показать себя достойной выйти замуж за малолетнего принца, которого я никогда не видела и, даст Бог, не увижу? Но больше всего меня угнетало то, что моя мать была в ужасном состоянии.

Я поделилась своими опасениями с графиней.

– Да, что-то ее тревожит, – уклончиво сказала она.

Во дворце царила какая-то странная атмосфера – перешептывание, многозначительные взгляды, напряженное молчание. Но спросить, в чем дело, было не у кого.

В ожидании гостей отец приказал изменить внутреннее убранство главного банкетного зала. День и ночь там трудились столяры, обивщики, художники – чтобы успеть к приезду французов. Отец, славившийся гостеприимством, на этот раз решил превзойти самого себя.

К главному залу примыкала театральная гостиная. Французы считали себя тонкими ценителями искусства, и у отца возникло желание поразить их воображение своим художественным вкусом: пол в гостиной был устлан шелковыми коврами с вытканными золотом геральдическими лилиями, а потолок разрисован в виде звездного неба. Пожалуй, только огромное полотно Ганса Гольбейна, висевшее в банкетном зале, несколько нарушало профранцузский стиль интерьера – картина была написана в тот год, когда отец одержал победу над французами в битве при Теруанне. На мой взгляд, Гольбейн призван был слегка отрезвить гостей после восторгов по поводу геральдических лилий.

В этой гостиной мы с придворными дамами репетировали предстоящий балет, сочиненный специально для почетных гостей.

Я вообще любила танцы, но в данном случае по понятным причинам не испытывала большого удовольствия. Меня не покидали тревожные мысли о матери и чувство отвращения ко всей этой брачной затее, которая, утешала я себя, все равно ни к чему не приведет.

Посланники прибыли, и мне надлежало их встретить. Во время церемонии встречи я краем глаза наблюдала за отцом – он улыбался своей широкой, добродушной улыбкой, – значит, все хорошо. Но я не забывала, как молниеносно могло измениться его настроение, и потому была настороже – не дай Бог, его глаза станут вдруг похожи на льдинки, а полные губы в один миг превратятся в тонкую, кривую ниточку…

Но все прошло как нельзя лучше. Я свободно разговаривала с гостями по-французски, они расточали мне комплименты, а отец благодушно улыбался. Свой первый экзамен я, кажется, сдала успешно.

Затем начался торжественный обед. Отец с матерью сидели во главе длинного стола, расположенного таким образом, что сидящие за ним могли любоваться всем великолепием зала. Я с французскими посланниками и самыми знатными придворными дамами – за другим столом. Пиршество, казалось, длилось бесконечно. От меня требовалось все это время развлекать гостей беседой на французском языке, что я и делала ко всеобщему удовольствию. Всевозможные яства, мясо, рыба, пироги и торты – чего только не было! – подавались на золотых и серебряных блюдах. И все это сопровождалось тихой музыкой, исполнявшейся небольшим оркестром.

После обеда гостей развлекали сначала дети. Они читали стихи и пели песни. В шутливом бою дети побеждали зло и праздновали победу добра.

Как и было задумано, я незаметно удалилась, и, пока шло детское представление, мы с семью дамами успели переодеться. Наши костюмы были сшиты из золотой ткани, усыпанной пурпурными блестками, а на головах у нас были пурпурного цвета шляпы, украшенные жемчугом и драгоценными камнями. Когда раздвинулся занавес, отделявший банкетный зал от театральной гостиной, зрителям открылся вид на две пещеры – из одной вышла я с моими дамами, из другой – семь кавалеров. Мы станцевали наш балет под нескончаемые аплодисменты, гораздо лучше, чем на репетициях. Особенно приветствовали меня, как солистку.

Отец был очень доволен – день прошел именно так, как ему хотелось. А я заснула счастливая от сознания собственного триумфа.

На другой день опять были пиршества и развлечения. И снова французы осыпали меня комплиментами, пораженные, как они говорили, моей красотой и образованностью.

Но посол, месье Тюрен, заметил в разговоре со мной, что, несмотря на то, что я красива, умна и образованна, я еще недостаточно сформировалась как женщина, поэтому раньше, чем через три года, а то и больше, о свадьбе думать нечего.

Когда я передала наш разговор графине, она произнесла пространный монолог, который сводился примерно к следующему: «Говорила же я, что принцессе надо больше отдыхать и гулять на свежем воздухе, а не слушать этого занудного Виваса с его латынью».

Скорей всего, она, как всегда, была права, но мне тем не менее было лестно, что я произвела на чужестранцев такое сильное впечатление своей эрудицией.

На одном из балов мы с отцом танцевали величественную павану. Он был таким прекрасным партнером, что все смотрели на нас, затаив дыхание, а отец всем своим видом показывал, с какой любовью он относится к дочери. Его отличала удивительная особенность – он мог одной улыбкой стереть, уничтожить любую нанесенную им прежде обиду и заставить человека вновь его обожать. Но с годами, когда все так круто повернулось к худшему, это качество завело его слишком далеко – он решил, что ему с его обезоруживающим обаянием ничего не стоит совершать любые, и даже самые неприглядные, поступки.

На том же балу случилось нечто совершенно неожиданное. Музыканты заиграли новый танец, и кавалеры должны были пригласить понравившуюся им даму. Сначала – король, а за ним уже все остальные. Я была уверена, что отец выберет мою мать. Но он встал, прошел через весь зал и остановился перед девушкой, которую я уже не раз видела на всяких пирушках, устраивавшихся во дворце. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ней было нечто такое, что приковывало взгляд. Она резко выделялась на фоне придворных дам, среди которых подчас было трудно отличить одну от другой. Ее же ни с кем спутать было просто невозможно: длинные черные волосы свободно падали до самой талии, огромные, блестящие, будто излучающие свет глаза… Платье – не самое модное, но выделявшееся утонченным, изысканным вкусом, с длинными, свободными рукавами. На шее – бархотка с драгоценным камнем. Но больше всего поражала ее необычайно грациозная походка.

Глаза всех присутствующих были устремлены на нее. Я хотела у кого-нибудь спросить, кто эта девушка, но почему-то не спросила.

Мне показалось, что ей не хотелось танцевать, но отказать королю было нельзя.

Музыканты заиграли веселее, меня пригласил французский посол, и мы пошли второй парой за королем с его загадочной дамой.

* * *

Мы были одни с моей матерью. Я очень ценила эти редкие встречи наедине. Она сказала, что гордится мною, что отец доволен и что послы уехали с хорошими впечатлениями, о которых сообщат своему королю.

– Император стал отцом, – вдруг, без всякого перехода, сообщила она.

Я смотрела на нее, онемев от неожиданности.

– У него родился мальчик, – продолжала мать ровным голосом, – сын… Его назовут Филипом в честь деда. Наверное, он такой же красивый.

Я сидела как каменная.

Она взяла мою руку и крепко сжала. По ее щекам текли слезы.

– Мамочка, родная! – воскликнула я, презрев формальности. Потом встала и заключила ее в свои объятия. Она зарыдала.

– Он только что женился, и вот… у него сын, а я… Господи, за что? За что ты наказываешь меня?

– У тебя есть я…

Она плакала. Впервые я видела ее такой.

– Ты мне дороже любого сына, доченька, но… но твой отец… Он хочет иметь сыновей. Ты все равно узнаешь. Сколько же можно скрывать это от тебя?

– Что, мама, скажи мне! – умоляла я.

– Но ты еще маленькая…

– Послы нашли, что я очень даже умная.

Она погладила меня по голове.

– Моя самая умная дочь на свете! Знай, что я тебя очень люблю и что мне очень тяжко бывает, когда нам приходится расставаться. К сожалению, слишком часто.

– Я же понимаю, – сказала я, целуя ее руку. – Но, пожалуйста, расскажи мне все. Может быть, я смогу хоть немного тебя утешить.

– Твой отец хочет бросить меня.

– Нет!.. Но как?..

– Он ищет способ. Он говорит, что я не могу родить ему сыновей потому, что наш брак, как ему кажется, ненастоящий.

– Как? Ты же – королева!

– Да. Но ты же знаешь, что я была замужем.

– Конечно, – за принцем Артуром. Это все знают.

– В Библии сказано, что, если мужчина женится на вдове своего брата, их брак будет бездетным.

– Но почему?

– Он считается нечистым. Я говорила ему, что никогда не была женой Артура, настоящей женой, мы только так назывались.

– И ты не бездетна. Ты родила меня и… были же другие дети.

– Да, но в живых осталась только ты, родная.

– Понимаю. Он думает, что Бог наказывает его за нарушение высших законов.

– Я никогда не нарушала законов Всевышнего. Я не была женой Артура. Твой отец – единственный мужчина, которого я знала как мужа.

– Ты же говорила ему…

– Тысячу раз.

– Мамочка, не мучайся. Правда на твоей стороне.

– Твой отец твердо решил иметь сына… законнорожденного. И единственная возможность – это избавиться от меня.

Я была озадачена: как же так, если моя мать – королева и отец женился на ней, как он может еще на ком-то жениться, чтобы иметь сына?

– Ну и что? – сказала я. – Пускай даже он хочет сына, как всякий король. Они, к сожалению, с презрением относятся к женщинам. Но вы связаны нерушимыми узами брака, и если на то воля Божия, чтобы ему не иметь сына, значит, так тому и быть.

– Короли очень могущественны, доченька.

– Но…

– В некоторых случаях брак может быть расторгнут.

– Как?

– По решению Папы Римского.

– Но даже Папа не может нарушать священных законов церкви.

– Мы будем отстаивать наши права. Я буду бороться… только ради тебя.

– Ради меня?

– Да.

– Но я уже получила титул принцессы Уэльской…

– Мне трудно тебе объяснить. Понимаешь, если королю удастся доказать, что наш с ним брак не был настоящим, хотя все эти годы мы жили как муж и жена, то церковь признает это, и тогда наш общий ребенок окажется незаконнорожденным, то есть не будет иметь права на престол.

Наконец я поняла всю опасность, грозящую нам с матерью.

– Нет, – возразила я, – этого не может быть!

– Мы должны постараться, чтобы этого не случилось, – сказала она.

Мы еще долго сидели, молча взявшись за руки и думая каждая о своем. Она, наверное, вспоминала первые счастливые годы своего замужества. Я пыталась прийти в себя, узнав наконец то, что так тщательно от меня скрывали.

Так вот почему у матери была в глазах бесконечная грусть, а графиня молчала. Они считали, что мне в одиннадцать лет еще рано знать то, что может круто изменить мою жизнь.

Я была в страхе – перед будущим, перед моим всемогущим отцом, в чьих руках находилась судьба моей матери, а значит – и моя.

Но тем не менее я была рада, что наконец узнала правду.

* * *

Реджинальд тоже был в Гринвиче, и мне захотелось поговорить с ним на эту тему.

– Теперь я знаю, что мучило все это время мою мать, – сказала я, – отец боится, что их брак – ненастоящий. Вам об этом известно, я полагаю.

– Да.

– Уверена, что нет такого человека при дворе, кто не знал бы.

– Да, – подтвердил он, – многие в курсе дела, хотя это и называется «королевской тайной».

– И что теперь будет?

– Ничего. Ваш отец женат на королеве, и ничего другого быть не может.

– Но если этот брак ненастоящий?

– Самый настоящий.

– Но, по мнению отца, он противоречит библейскому закону, так как моя мать была замужем за его братом Артуром.

– Долго же он думал, прежде чем прийти к такому выводу!

– Его натолкнуло на эту мысль то, что Бог не дает ему сына.

– Причины могут быть самые разные.

– Но он думает, что причина в том, что он женился на вдове брата.

Реджинальд покачал головой.

– Моя мать молится, чтобы Господь даровал ей сына. Тогда бы все было хорошо.

– Дорогая принцесса, – грустно сказал Реджинальд, – вы еще слишком молоды, чтобы забивать себе голову подобными проблемами.

– Но они имеют ко мне самое прямое отношение!

– Ах вот оно что! Вас беспокоит, что вы потеряете право на трон. Если у вашего отца так и не будет сына, королевой станете вы. Это так важно для вас?

Я колебалась. Вспомнила Ладлоу, те несколько месяцев, когда я была королевой в миниатюре. Власть. Да, вкус ее был мне приятен. И у меня были все права на престол, если… если только не появится брат.

– Понятно, – сказал Реджинальд. – Вы уже заражены честолюбием.

– А вы не честолюбивы?

Он задумался.

– В каждом из нас есть семена честолюбия, – сказал он после долгой паузы, – кому-то важно иметь корону, а кто-то стремится к спокойной жизни – это тоже своего рода честолюбивая мечта.

– Вы могли бы занять высокое положение в церковной иерархии.

– Не уверен, что мне этого хочется. Моя мечта – увидеть мир… многое узнать. Есть столько всего, о чем мы не имеем представления. Вы это поймете, когда станете старше. А теперь… не надо сокрушаться. Уверен, все пройдет. Ваш отец сейчас в состоянии крайнего напряжения. С мужчинами это бывает в определенные периоды жизни. Ему нужен сын. И поэтому он чувствует себя ущербным. Пытается найти объяснение, причину. Но это пройдет. Должно пройти. Папа никогда не даст ему того, что он просит. И потом, нельзя забывать об императоре Карле.

– А император какое отношение имеет к этому?

– Император, – ответил он тем же ровным тоном, – племянник королевы и никогда не допустит, чтобы ее отвергли. Это было бы оскорблением для Испании. Император – самый могущественный человек в Европе… а его последние успехи в войне с Францией еще более укрепили его могущество. У него в плену – сыновья французского короля.

– И мой жених…

– Ох уж эти союзы, эти браки! Кто их принимает всерьез, особенно, когда они заключаются между детьми?

– Вы меня успокаиваете, Реджинальд.

– Рад бы всегда это делать, будь на то моя власть.

Он нагнулся и поцеловал меня в лоб.

Я была благодарна Реджинальду.

* * *

В те тревожные дни меня утешало только то, что мы с матерью живем вместе и что есть Реджинальд, с которым можно отвести душу.

Моя мать всегда дружила с графиней. И сейчас они подолгу беседовали, как самые близкие люди.

После нескольких месяцев, проведенных в Ладлоу, я рассталась со многими детскими иллюзиями, поняв, что значит управлять страной.

Но в связи с трагедией, которую переживала моя мать, мне пришлось еще серьезнее задуматься над многими вещами.

Однако я почти ничего не знала. И это приводило меня в уныние, потому что вокруг происходили важные события, о которых я могла лишь догадываться.

Часто мы проводили время вчетвером – моя мать, графиня, Реджинальд и я. Они очень поддерживали мою бедную мать в эти тяжелые дни, но вряд ли кто-то мог отвратить от нее нависшую угрозу.

После смерти принца Артура она познала и бедность, и унижение, когда ее отец не захотел, чтобы она вернулась в Испанию, а мой дед не желал видеть ее в Англии. Так она прожила семь лет, пока мой отец, как благородный рыцарь, не предложил ей руку и сердце. И теперь она могла оказаться вновь примерно в таком же положении, как когда-то.

Она твердо решила бороться – нет, не за себя, а за меня, потому что моя судьба всецело зависела от того, бросит ее король или нет.

Ей было приятно, что мы с Реджинальдом стали друзьями. И неожиданно меня осенило: ведь они с графиней были бы счастливы, если бы мы поженились! Что-то подсказывало мне, что они даже обсуждали это. Я возликовала – как было бы хорошо выйти замуж за того, кого знаешь, а не быть пешкой в руках правителей, делающих тебя составной частью своих политических союзов.

И я предалась мечтам. Мне – одиннадцать. Ему – не то двадцать семь, не то двадцать восемь. Хоть и большая разница, но, во-первых, мы были друзьями, а, во-вторых, спасибо Вивасу! – я была хорошо образована, и между нами сразу возникло взаимопонимание. Вообще подобная перспектива была не столь уж невероятна, как могло показаться. Он был из королевского рода Плантагенетов, поэтому, когда я стану королевой, он вполне может быть королем. И народ будет доволен – соединятся две королевские ветви, что послужит стабилизирующим фактором для страны. В нашей истории подобное уже было – тогда, в результате брака моего деда Генриха VII и Елизаветы Йоркской, дочери Эдуарда IV, объединились два королевских дома, Тюдоров и Йорков, и был положен конец войне Алой и Белой розы.

Мысль о нашей женитьбе с Реджинальдом согревала меня в то смутное время.

Моя мать с графиней теперь ничего не имели против того, чтобы я присутствовала при их разговорах – раз уж я посвящена в «королевскую тайну» и от нее зависела моя судьба, так лучше мне было знать побольше.

От них я и услышала, какой фарс устроил кардинал в своем роскошном дворце в Йорк-плейс.

Туда был вызван король для дачи показаний по обвинению в аморальном сожительстве с женщиной, которая в глазах церкви не являлась его женой.

Смехотворным был сам факт вызова короля его подданными. Но он послушно приехал. Опустив голову, выслушал обвинения, предъявленные архиепископом Уорэмом, которые, естественно, были составлены самим королем.

– Присутствовал, между прочим, Джон Фишер, епископ Рочестерский, – с сожалением сказала графиня, – а я всегда считала его одним из святейших отцов церкви.

– Полагаю, что обвинение составлял доктор Уолмэн, – заметила моя мать.

– Не без участия советника короля доктора Белла, – презрительно добавила графиня. – Воображаю, как это звучало: «Генрих, король Англии, вы вызваны на суд архиепископа по обвинению в греховном сожительстве с вдовой вашего брата»… что-нибудь в этом роде.

– Как можно! – не удержалась моя мать. – Они же знают, что это неправда. По существу я никогда не была женой Артура!

Они, кажется, забыли о моем присутствии, я сидела тихо, боясь пошевельнуться, чтобы они только продолжали говорить так же откровенно.

Я старалась представить себе картину суда: отец с поникшей головой, выслушивающий столь вопиющее обвинение. Но если бы он сам этого не захотел, уже ни одного участника этого спектакля давно не было бы в живых. Доводы в защиту брака отца с моей матерью основывались на том, что ее брачные отношения с Артуром не могли иметь место из-за его болезни. Папа Юлиус II благословил короля на брак с Катариной Арагонской, и, следовательно, не было никаких оснований подвергать его сомнению.

– А теперь епископ Тарбский выдвигает столь чудовищное предположение!.. – воскликнула мать и замолчала, взглянув на меня.

Я сгорала от любопытства, но они так ничего и не сказали. Правда, вскоре они снова забыли о моем присутствии.

– Архиепископ Уорэм – старый человек, – сказала графиня, – а старые люди всегда пекутся о своем спокойствии. Он хочет спокойно прожить остаток жизни и сделает то, что скажет король.

– И нам хорошо известно, что он скажет, – трагическим голосом произнесла моя мать.

– Уорэм заявляет, что поскольку вы с Артуром были мужем и женой, значит, король женился на вдове своего брата.

– Нет, нет! Я была девственницей, когда вышла замуж за Генриха! – воскликнула моя мать.

– Джон Фишер – честный человек. Он сказал, что Папа дал свое благословение на ваш второй брак, чтобы король оставил всякие сомнения. Есть даже Папская булла, подтверждающая законность вашего брака с точки зрения церкви. – Графиня торжествующе смотрела на мою мать и, желая подбодрить ее, продолжала: – Король говорил о вас с большой теплотой. Он сказал, что все эти годы был счастлив с вами и не мог представить себе более достойной супруги.

– За исключением одного… – грустно заметила мать.

– Это не больше чем намек, высказанный епископом Тарбским… Но мы же знаем, что это не так, – графиня снова запнулась, глядя на меня, – ничего особенного. Просто король…

– Просто ему нужны сыновья, – продолжила мать.

– Он во всеуслышание заявил, что, если бы ему пришлось жениться вновь и он не счел бы это грехом, он женился бы только на вас.

– Слова, – с горечью произнесла моя мать, – слова, призванные скрыть правду.

Они долго сидели молча.

– Но ведь они ничего не решили, – сказала наконец графиня, оживившись.

– Полагаю, король весьма ими разочарован. Он очень надеялся, что вопрос будет решен.

Графиня взяла руку королевы и крепко сжала.

– Этого не будет. В церкви есть хорошие люди, и они не допустят этого… Народ – тоже.

– Боюсь, что вы недооцениваете ту решимость, с какой король взялся за дело.

Затаив дыхание, я наблюдала за ними. Мне стало ясно, что развод затянется надолго.

* * *

Посол Испании прибыл в Гринвич и попросил аудиенции у королевы. Они долго беседовали. Узнать мне ничего не удалось, так как графиня ходила с отсутствующим видом и подступиться к ней было невозможно. Мне было обидно, что они по-прежнему считают меня ребенком, в то время как на карту поставлено мое будущее. Все равно ведь рано или поздно я обо всем узнаю!

Узнала же я, что сказал епископ Тарбский, – все секреты во дворце быстро становились известны. А он еще во время торжеств по случаю приезда французов выразил сомнение – если брак короля признают недействительным, то не бросит ли это тень на принцессу, и что скажет король Франции, который был готов женить своего сына на принцессе Уэльской, наследнице английского престола, а не на незаконнорожденной дочери короля.

Генри Фитцрой тоже был незаконнорожденным.

Так, дело о законности брака родителей непосредственным образом затрагивало мои интересы. Причем многие, в том числе и отец, не встали на мою защиту.

Отец, боявшийся Божией кары за греховное сожительство с вдовой брата, мог бы согласиться с мнением уважаемого всеми епископа Рочестерского. Но не захотел.

На то у него были свои причины.

Именно тогда я впервые услышала имя Анны Болейн.

* * *

А тем временем в Европе произошло событие, потрясшее весь христианский мир. Священный город был разграблен солдатами. Римские святыни были поруганы. Даже в страшном сне такое не могло бы присниться. Подробности я узнала от Реджинальда.

– В истории, пожалуй, не было подобной трагедии, – сокрушался он, – это совершили солдаты Бурбона под водительством одного из его коннетаблей.

– Французы?..

– Нет. Бурбон уже давно воюет на стороне императора Карла против Франциска.

– Значит, это сделали союзники императора!

– Если бы он знал, он не допустил бы взятия Рима. Да и сам Бурбон, будь он в живых, сумел бы остановить солдат. Но его убили сразу, как только начался штурм. Уверен, что он не хотел брать Рим. Но его солдаты, месяцами не получавшие жалованья, голодные, злые, без труда вошли в город, который и не пытался сопротивляться. Где еще они видели столько богатства? Кто мог заплатить им за их службу? Только они сами. Мародерство стало для них наградой за победы в боях. И они надругались над Римом – крушили, ломали, брали все, что попадалось под руку.

Одиннадцатилетней девочке невозможно было представить весь ужас того, что произошло. Лишь значительно позже я узнала подробности того пятидневного кошмара. Улицы были запружены пьяными солдатами. Монахинь насиловали прямо в монастырях. В соборах устраивали кощунственные игрища и бордели. Все, что было святого, подверглось издевательствам и поруганию.

Папа Клемент VII с тринадцатью кардиналами укрылся от обезумевшей толпы в замке Сент-Анджело.

Он оказался фактически в руках императора. И в такой-то момент мой отец надеялся на помощь Папы в получении развода! Да император просто не позволил бы этого!

Так печально знаменитое ограбление Рима по-своему отозвалось в жизни моего отца.

* * *

Услышав, что девушку, с которой танцевал мой отец, звали Анной Болейн, я решила узнать о ней как можно больше. Тогда мне и в голову не могло прийти, какую роль она сыграет в нашей жизни.

Я видела, что она невероятно обольстительна. Ее огромные, сверкающие глубоким блеском глаза и длинные черные волосы сразу обращали на себя внимание. Необычные платья – тоже. Одевалась она со вкусом, и говорили, что она сама придумывает фасоны своих платьев, отличительной чертой которых были длинные, закрывающие кисти рук, свободные рукава. По этому поводу ходили слухи – якобы один палец у нее деформирован и рукава скрывают этот дефект. А что касается бархотки с драгоценным камнем на шее, то она, как утверждали злые языки, скрывает отметину на шее – особый знак, по которому можно узнать ведьму. Признаюсь, что хоть я и не верила во всякую чертовщину, но, когда моя ненависть к этой женщине переливалась через край, я вспоминала разговоры об этой отметине.

У нас она появилась спустя некоторое время после визита моих родителей во Францию. А до этого жила при дворе французского короля, приехав туда совсем девочкой в свите моей тетушки Марии Тюдор, выданной замуж за престарелого Людовика ХII. Когда отношения между Англией и Францией ухудшились, Анна Болейн вернулась на родину и должна была выйти замуж за Пирса Батлера, дабы посредством этого брака семья Болейн приобрела более аристократический статус.

Мой отец к тому времени, видимо, уже проявил к ней интерес, потому что брак этот так и не состоялся. Вряд ли отец тогда собирался жениться на Анне – до этого еще было далеко, его любовницей в то время была ее сестра – Мэри Болейн. Но, увидев Анну, отец решил заменить одну сестру на другую.

Анна же была страстно влюблена в Генри Перси, старшего сына графа Нортумберлендского, и тот отвечал ей взаимностью. Более того, они уже собирались пожениться, о чем все знали. Для Болейнов этот брак был бы весьма кстати, и вот почему. Мать Анны была из знатного рода Норфолков, но отец… происходил из купцов, хотя и стал лорд-мэром после того, как король взял в любовницы его дочь Мэри.

Когда мой отец обратил на Анну страстный взор, он тут же велел Уолси сделать все, чтобы свадьба с Перси не состоялась. Кардинал вызвал к себе молодого Нортумберленда и говорил с ним в довольно оскорбительном тоне, после чего пришлось вызвать и отца. Граф срочно приехал в Лондон, сделал выволочку сыну и отправил его в родовое поместье. Анна уехала в Хивер.

Сейчас, когда все это уже далеко позади, я часто думаю, скольких несчастий удалось бы избежать, если бы Анне не помешали тогда выйти замуж за Перси, которого она искренне любила и, наверное, была бы ему доброй женой.

Вскоре после этого король настоял, чтобы Анна была включена в свиту королевы. Теперь она могла стать настоящим украшением двора – участвовать во всех празднествах, петь, танцевать, сочинять юмористические пьески вместе с поэтами, которые счастливы были ей услужить.

Анна была женщиной, которых называют роковыми, ее жертвой был не только мой отец. Но я почти уверена, что о том, чтобы стать королевой, она вначале не помышляла.

Когда мой отец недвусмысленно дал ей понять, чего он от нее хочет, Анна ответила, что любовницей ни его, ни чьей бы то ни было не станет, а королевой быть не может, так как ей не позволяет этого низкое происхождение, и к тому же, король имеет законную жену. Она повела себя смело, ничего не скажешь. Но эта же смелость ее в конце концов и погубила.

Король не привык, чтобы ему перечили. Он страстно желал эту женщину и решился на отчаянный шаг – развестись с королевой.

Мы с матерью не могли в это поверить. Не мог поверить даже Уолси, ближайший друг короля. Он не был нашим союзником – скорее, наоборот, поскольку считал, что королю надо иметь сына. Но для кардинала важнее всего было удержаться на своем месте, а значит, нельзя было раздражать Его Величество. Как политик, он рассчитал, что было бы неплохо, если уж развод неминуем и король желает во что бы то ни стало иметь сына, найти ему какую-нибудь принцессу, лучше всего во Франции.

Но чего больше желал король – сына или Анну – знал только он сам. Причем мой отец обладал удивительной способностью обманывать самого себя вопреки всякой логике. Он не только убеждал себя, что поступает правильно, но этой убежденностью заражал окружающих.

Однажды утром он пришел к моей матери, когда я была у нее. Мы занимались вышиванием – по совету леди Солсбери, которая говорила, что ничто так не успокаивает, как рукоделие: стежок – к стежку, и тяжелых мыслей как не бывало.

При появлении отца я встала и сделала реверанс. Он благосклонно улыбнулся и подошел.

– Кейт, нам надо поговорить, – сказал он матери.

Я сразу заметила, что у него отсутствующий взгляд и губы напряженно сжаты – это не предвещало ничего хорошего.

– Так, дочь моя, помогаешь матери? Что ж, молодец. И о своих занятиях, надеюсь, не забываешь? – сказал он вполне добродушным тоном. – Взрослеешь потихоньку… Ну а теперь иди к своей воспитательнице, мне надо поговорить с твоей матерью.

Сделав реверанс, я вышла, но вместо того, чтобы направиться к себе, остановилась в крохотном тамбуре между дверями, отделявшими покои королевы от соседних комнат. Спрятавшись в темном углу, я прислушалась к тому, что происходило за неплотно прикрытой дверью. Я понимала, что стыдно подслушивать, но желание знать, что угрожало матери, оказалось сильней.

– Кейт, пора нам поговорить о том, что меня так сильно мучает, – начал отец.

– Да, – спокойно ответила мать, – я тоже всем сердцем этого хочу.

– Помнишь, как мы поженились? Будто и не прошло столько лет. Ты была так одинока…

– И всеми отвергнута.

– Как я страдал за тебя! Жена моего родного брата… И ей нет места ни у себя на родине, ни здесь. Я этого никогда не забуду.

– Я тоже.

– Ты была так несчастна, но я все изменил.

– Да, ты изменил все.

– Тогда казалось, что впереди нас ждет только счастье. Мы были молоды и любили друг друга. Я, романтичный юноша, бросился тебе на помощь…

– Мне кажется, я и как женщина тебе нравилась.

– Кейт, неужели ты сомневаешься? Я был счастливейшим мужчиной! Это они, въедливые святоши, подняли вопрос о нашем браке. Я ночами не сплю, меня гложет совесть. Кейт, ты только подумай…

– Я не намерена об этом думать. Все это – ложь.

– Но они цитируют Библию, от этого так просто не отмахнешься! Клянусь, мне не раз хотелось сказать им, чтобы они оставили нас в покое, но совесть… Она говорит мне, что я совершаю смертный грех…

– Твоя совесть ничего тебе не говорит по поводу Бесси Блаунт и Мэри Болейн?

– Перестань, Кейт. Так мы ни до чего не договоримся. А Тарбс с его соображениями относительно Марии?

– Это непростительно.

– Непростительно?.. А если он прав? Кейт, подумай, Бог нас наказывает за что-то, лишив сына. Ведь разве мы не мечтали больше всего о сыне?!

– Но у нас есть дочь!

– Да, наше драгоценное дитя, но не сын! А стране нужен наследник престола – мужчина.

– История знает немало достойных королев.

– Королева не может быть командующим армией!

– Когда ты был во Франции, я заменяла тебя…

– Моя мать тоже была регентшей. Кейт, не в этом дело. Они поставили вопрос о нашем браке с точки зрения церкви. У нас с тобой уже не будет сына – меня беспокоит твое здоровье.

– И желание жениться на другой.

– Не шути так. Понимаешь… меня могут вынудить, Кейт, – во имя интересов страны… Чтобы иметь наследника престола.

– И чтобы удовлетворить твое желание.

– Только ради сына, Кейт! Клянусь священной кровью Христовой, если бы Бог даровал нам сына, одного-единственного здорового мальчика, я бы заткнул рот и Тарбсу, и всем, кто на меня давит! Я бы им не позволил…

– Но ты позволишь, – тихо сказала моя мать.

– Если бы меня так не терзала совесть… Я был бы счастливейшим из смертных, если бы…

Я чуть было не ворвалась в комнату, не в силах больше слышать эти лицемерные речи. Мне хотелось крикнуть: «Оставь в покое свою совесть! Ты же говоришь это только потому, что тебе не терпится жениться на другой!»

Закусив губу, я стояла и не знала, что делать. Нет, он не должен заподозрить, что мне все известно – как он лгал и лицемерил, оправдывая свою страсть к Анне Болейн. Я тихо вышла и направилась к себе.

* * *

Теперь, когда я увидела своего отца совсем не таким, каким он мне казался раньше, я твердо встала на сторону матери. А между тем во дворце все вертелось вокруг Анны, красивой, молодой, приводившей юношей в состояние какого-то лихорадочного возбуждения. Король при всяком удобном случае старался оказаться в ее обществе.

Она была безусловно умна и довольно остроумна, а в ее лице было что-то завораживающее. Мне было нестерпимо больно смотреть на мать, но чем я могла ей помочь?

Как-то раз, поймав на себе мой сочувственный взгляд, мать взяла меня за руку и, неожиданно улыбнувшись, сказала:

– Дитя мое, не страдай, еще ничего не известно. Ему нелегко будет меня бросить. Не забывай, я – его законная жена, дочь великих правителей Испании, испанская принцесса и королева Англии.

– Император никогда этого не допустит, – сказала я заговорщическим тоном.

– Полагаю, нет.

– А он знает? Ведь это – «королевская тайна».

– Такие секреты быстро становятся известны всем. При дворе только и говорят об этом. Думаю, и на улицах – тоже. Император не позволит королю причинить мне вред. А сейчас, после победы над французами, могущество Карла особенно усилилось. Отец попытался добиться согласия Папы на развод, но Папа фактически – пленник императора. И поэтому твой отец вне себя от ярости.

– Он говорит, что его совесть мучает.

Мама сдержанно улыбнулась.

– Тебе не стоит обременять себя подобными мыслями. Ты еще недостаточно взрослая.

– Нет, я сознаю, насколько все это серьезно.

– Может быть. Пожалуй, тебе и вправду не лишне знать то, от чего в конце концов зависит твое будущее.

– Да, миледи.

– Тогда я расскажу тебе кое-что. Я послала верного человека с письмом к императору, где описала все, что здесь происходит.

Я захлопала в ладоши.

– Вот это замечательно! Скоро кончатся наши мучения!

Я еще не забыла героя моих детских грез и была уверена, что он нам поможет.

* * *

Давно я не видела мою мать такой веселой. Через посла Испании она получила письмо от императора.

– Вот что он пишет, – сказала она с ликующей улыбкой. – Он потрясен моим известием. Далее – король, видимо, забыл, прожив со мной столько лет, что я осталась принцессой Испании, и император не допустит, чтобы с членами его семьи обращались подобным образом. Он без промедления посылает в Рим кардинала Квиньонеса, главу ордена францисканцев, с поручением переговорить с Папой. В конце он пишет: «Дорогая тетушка…» Да, именно так: «Дорогая тетушка, не сомневайтесь, что Папа Клемент, все еще находящийся в замке Сент-Анджело, выполнит любое мое желание».

– Какое чудесное письмо! – воскликнула я и, забыв об этикете, бросилась в объятия королевы. Крепко обнявшись, мы смеялись и плакали.

* * *

Многие детали тех событий я узнала значительно позже и поэтому как бы по кусочкам восстанавливаю сейчас всю картину.

Мало кто тогда верил, что отец женится на Анне Болейн. Но развод он получил бы легко. Его желание было законом для всех, кроме еще более могущественных монархов. Не будь моя мать теткой самого в то время всесильного правителя Европы и не случись такой непредвиденной неожиданности, как то, что Папа Римский оказался фактически пленником императора, глава церкви не стал бы сильно сопротивляться желанию короля Англии. В истории было достаточно примеров, когда Папы благословляли разводы сильных мира сего.

Воображаю, как отец проклинал судьбу, которая посмеялась над ним, устроив великое разграбление Рима как раз тогда, когда ему так необходимо было благословение Папы.

Но то, что для короля было плохо, для нас с матерью было хорошо. Зная своего мужа, она рассчитывала, что ему в конце концов надоест вся эта проволочка, и он придет в чувство. Но она ошибалась.

Сейчас, когда многое из того, что было тайным, давно стало явным, нельзя отрицать, что отец с самого начала был решительно настроен на брак с Анной Болейн. Он попросту сгорал от страсти, она же была непреклонна: быть любовницей – нет, женой – да. Кому-то из двоих надо было сдаться. Иногда, вспоминая его разговоры о совести, мне кажется, что совесть его действительно мучила. Однако не в те минуты, когда он желал Анну!

А чем можно было объяснить его разрыв с Уолси?

Кардинал, как известно, не возражал против развода, выступая на стороне короля в вопросе о наследнике. Но вместе с тем он не мог себе представить, что Анна Болейн, его враг с того момента, как он разрушил ее брак с Перси, может стать королевой. Для Уолси это был бы конец. Поэтому он и выдвинул идею французской принцессы. Король, не терпевший никаких возражений, с Уолси вел себя осторожно, хотя и понимал, что его идея – бредовая. Для короля главное было – получить развод, а уж потом поставить Уолси перед фактом женитьбы. До сих пор не понимаю, почему он прямо обо всем не рассказал кардиналу – ведь они же были ближайшими друзьями! Или он его слишком уважал и решил – пусть делает, как находит нужным? Как бы там ни было, но Уолси поехал во Францию, чтобы заручиться одобрением Франциска, объяснив ему необходимость развода, и подыскать для короля принцессу.

Мой отец так часто говорил о совести, что она стала его донимать даже тогда, когда он и не хотел этого. Так, он начал переживать по поводу Мэри Болейн – получалась ситуация, сходная с его женитьбой на королеве: он собирался жениться на сестре своей любовницы… Много позже стало известно, что он посылал к Папе своего секретаря, некоего доктора Найта, – получить отпущение греха, совершенного с Мэри, дабы с чистой совестью жениться на Анне.

От кардинала это держалось в строгом секрете. Отец, таким образом, вел двойную игру, не мешая Уолси, но двигаясь неуклонно к своей цели.

Бедняга Уолси! Мне его жаль, хоть он и был противником интересов королевы, а значит – и моих. Он слишком высоко взлетел, а таким людям особенно больно падать.

Помню, как-то раз я наблюдала за тем, как он направлялся с кардинальской миссией в город, – я тогда еще подумала, что его погубит непомерное тщеславие и любовь к роскоши. С такой помпой выезжал разве что сам король. В окружении свиты из высшего духовенства он важно восседал на муле, украшенном красной бархатной попоной и золотыми стременами. Впереди процессии несли все атрибуты его кардинальского сана – два серебряных креста, два серебряных жезла, большую государственную печать и кардинальскую шапочку. Народ вышел на улицы поглазеть на столь невиданное зрелище, но до моих ушей все-таки донеслось: «Поглядите, надо же, сын мясника собственной персоной!»

Я давно заметила: как ни странно, простые люди, которые, казалось бы, должны были гордиться тем, что один из них добился высокого положения, наоборот, с презрением относятся к выскочкам. Уолси не только не пользовался уважением – его просто ненавидели за высокомерие и напыщенность. Достаточно было один раз увидеть, как, находясь в толпе, он подносит к носу апельсин, недвусмысленно показывая, что ему неприятны запахи, исходящие от оборванцев.

Еще находясь во Франции, Уолси обнаружил, что его отношения с королем дали трещину. Одному из его шпионов удалось добраться до письма, находившегося в чемоданчике, с которым доктор Найт ехал в Рим. Содержание письма он изложил кардиналу. Сомнений не было – король ему больше не доверял. Из Франции Уолси вернулся с самыми мрачными предчувствиями.

Мне подробно рассказывали о его возвращении. Король в окружении придворных сидел в банкетном зале. Рядом с ним – Анна. В это время прибыл гонец от кардинала с сообщением о приезде его высокопреосвященства. Уолси собирался помыться и переодеться, предполагая, что король пригласит его для личной беседы. Но Анна властным тоном сказала, чтобы кардинал явился немедленно. Уолси немного подождал, надеясь, что король вставит и свое слово, но Его Величество промолчал, и кардиналу ничего не оставалось, как исполнить повеление Анны Болейн. Так еще с ним не обращались! Вот тут ему стало ясно, что все кончено.

Король был тверд в своем стремлении жениться на этой женщине, и Уолси не питал никаких иллюзий – пока Анна Болейн сохраняет влияние на короля, ему не будет места при дворе.

Услышав об этом, моя мать расстроилась. Раз король так поступил с Уолси, значит, решил довести дело до конца.

И все же она успокаивала меня:

– Время работает на нас. Она ему наскучит, надо только подождать.

Она была права, но ждать пришлось долго, и моей матери не суждено было дожить до торжества.

В те дни единственным утешением для нас была любовь, которую проявлял к нам наш народ. Когда мы с ней плыли на барже из Гринвича в Ричмонд, по берегам стояли жители прибрежных селений и их приветствия: «Да здравствует королева! Да здравствует принцесса!» согревали наши сердца. Быть может, нам так казалось, но мы чувствовали какую-то особую сердечность в том, как нас встречали. Знал ли простой народ о планах короля сместить с престола законную королеву и лишить принцессу права престолонаследия?

* * *

В стране назревали волнения. Ухудшение отношений короля с императором немедленно отразилось на торговле. С Испанией еще совершались небольшие торговые операции, но с Нидерландами торговля была полностью прекращена. В результате без работы осталась основная масса производителей и поставщиков шерсти – особенно в Саффолке. И снова вспыхнули мятежи.

Мой отец если чего-то и боялся, так это потерять симпатии своих подданных. Мне еще не приходилось видеть человека, так ревниво относившегося к хорошему мнению о себе. Будучи деспотом, он тем не менее желал, чтобы его любили. И теперь, ослепленный страстью к женщине, рисковал потерять самое для себя ценное.

Торговое соглашение с Нидерландами было восстановлено.

Но тут обрушилось более страшное бедствие – Англию поразила эпидемия особой лихорадки, так и называвшейся «английский пот», ибо в других странах эта болезнь не приобретала такого размаха, как на Британских островах. Впервые она появилась в 1485 году, когда в битве при Босуорт Филде Генрих VII победил Ричарда III и сверг его с престола. В народе возникло поверье, что «английский пот» – возмездие, которое постигло Тюдоров за насильственный захват трона. И вот болезнь явилась вновь – в тот момент, когда король решил развестись с королевой.

От этой страшной лихорадки спасения не было. Человек умирал в муках, истекая потом; ничем нельзя было сбить жар, от которого разламывалась голова и мутилось сознание.

Когда в Лондоне умерли несколько человек, началась паника.

Король решил, что всем необходимо немедленно покинуть дворец и разъехаться по провинции, не останавливаясь подолгу на одном месте. При дворе осталось всего несколько человек.

Заболела АннаБолейн. Ее тут же отправили в Хивер в сопровождении знаменитого врача – доктора Баттса. Король был в отчаянии. Я же, не скрою, надеялась, что она умрет. Даже сказала матери и графине:

– Бог все видит – когда она умрет, кончатся наши беды.

– Возможно, наши беды и не закончатся с ее смертью, – задумчиво произнесла мать.

– Но отец же утверждает, что его брак неправильный, и хочет на ней жениться! – гневно возразила я.

Графиня, пристально глядя на меня, медленно произнесла:

– Да, он хочет жениться на Анне Болейн, но еще он хочет… иметь сыновей.

– И уверен, что она их родит, – ехидно прошипела я.

– У него два страстных желания, – повторила графиня, – жениться на Анне и иметь сыновей.

– А если, предположим, она этого не сможет? – не унималась я.

– Тогда, – сказала графиня, – все будет зависеть…

– От чего?

– От того, насколько глубоки его чувства. Если это – любовь… Но мы об этом вряд ли узнаем. Как бы там ни было, у меня ощущение, что вся эта история затянется надолго.

– А я хочу одного – чтобы она умерла, – упрямо твердила я, – и мы бы избавились от всех наших несчастий.

Графиня молчала. Мне казалось, что в глубине души она была согласна со мной.

* * *

Во время болезни Анны король не находил себе места. Видно было, как он ее любит. Это приводило меня в отчаяние. Сжигаемая ненавистью к ней, я ни о чем больше не могла думать. Я постоянно напоминала себе, что от этой болезни почти все умирали. Говорили же в народе, что это – Божия кара. Но если кто-то и достоин ее, то в первую очередь Анна Болейн! Я молилась, чтобы она умерла. Всем бы сразу стало легче!

А отец писал в Хивер и каждый день ждал новостей. Им овладела глубокая меланхолия. Я тоже ждала… известия о ее смерти.

Но она выжила! К великой радости моего отца. Мы с матерью тем временем переезжали с места на место в сопровождении придворных.

– Бог не на нашей стороне, – заметила я с грустью, на что мать ответила:

– Что бы ни случилось, мы должны терпеть, веря в промысел Божий.

В общем, когда закончилась эпидемия, все осталось по-старому.

Тот год казался мне самым тяжелым. К счастью для меня, я тогда не могла предвидеть, что это всего лишь начало – нас ждали куда худшие времена. Я благодарила Бога, что жила в окружении любимых людей – со мной была моя мать, моя графиня и даже лучшая подруга моей матери – леди Уиллоубай, Мария де Салинас, которая приехала из Испании и вышла здесь замуж, но осталась верна своей дружбе.

И Реджинальд тоже был с нами. Как мне помогало его доброе участие в те тревожные дни! Хоть он и сказал, что не останется в Англии, но изменил свое решение, видимо, поняв, как был нужен мне. Он очень любил мою мать и разделял ее страдания вместе с нами.

В будущем году в феврале мне должно было исполниться тринадцать. Но я ощущала себя гораздо старше, по крайней мере, года на четыре, если не больше. Во-первых, я получила неплохое образование, а во-вторых, с детства привыкла к мысли, что на мне лежит большая ответственность как на будущей королеве или супруге короля.

Мы с Реджинальдом были почти неразлучны. Мне кажется, что и ему это доставляло удовольствие. Помимо того, что мне с ним просто было легко и весело, я благодаря ему имела более ясное представление обо всем, что происходило вокруг. Мой отец любил Реджинальда и высоко ценил его ученость. Он часто подзывал его, и они подолгу беседовали, прогуливаясь по галерее замка, о том, что так волновало отца – о религии и его страхе перед Богом за свой греховный брак. Мне кажется, отец пытался завоевать симпатии Реджинальда, склонить его на свою сторону, поскольку очень дорожил его мнением.

Реджинальду, наверное, нелегко было находить нужные слова, потому что он любил мою мать, а любое неосторожное замечание могло вызвать гнев короля. Но он был умен, начитан и отлично изучил нрав моего отца во время их продолжительных прогулок. Тем не менее меня всякий раз охватывал страх, когда я видела их вдвоем.

Отец мой при всей сложности характера был человеком, любившим иногда снять с себя великодержавные доспехи и попросту поговорить, пошутить, повеселиться. С Реджинальдом он вел себя как с близким другом, стараясь не дать ему почувствовать, что перед ним – Его Величество король. Но где-то в тайниках души он, должно быть, хранил память о том, что его отец убил дядю Реджинальда, графа Уорвика. Может быть, он так благоволил к юному Плантагенету потому, что хотел умилостивить Всевышнего за убийство, совершенное его отцом?

В те дни мы все находились в тревожном ожидании чего-то, но не могли понять, чего именно. Реджинальд был для меня отдушиной в этой напряженной атмосфере всеобщей неуверенности и тревоги.

Он-то и сообщил мне, что Папа на свободе и находится сейчас в Орвьето, где хочет временно обосноваться.

– Папа поставлен перед выбором – с одной стороны, ему трудно отказать королю, требующему решения в свою пользу, а с другой – нельзя пойти против императора, – объяснял мне Реджинальд.

– Пусть он поступит так, как считает справедливым, – пробурчала я.

– Вы слишком многого от него требуете, – усмехнулся он.

– Но как христианин…

Реджинальд покачал головой.

– Пока он все еще во власти императора, но никто не знает, что будет через неделю. Его позиции настолько слабы, что он не может задеть ни того, ни другого.

– И что же он будет делать?

– Думаю, будет тянуть как можно дольше. Это – самый надежный способ.

– Ему это удастся?

– Посмотрим.

Прошло немного времени, и Реджинальд сказал, что Папа посылает в Англию кардинала Кампеджо.

– Это хорошо или плохо?

Реджинальд пожал плечами.

– Пока неясно. Он послан, чтобы участвовать в судебном процессе вместе с кардиналом Уолси.

– Но ведь Уолси на стороне короля!

– Вопрос так не будет стоять – кто за, а кто против, речь пойдет о справедливом решении.

– Боюсь, что моя мать будет очень огорчена. Она и так безумно переживает – ведь она борется не столько за свое положение, сколько за мое.

– Она – святая. Конечно, ее волнует ваша судьба. Вы – ее единственная надежда. Народ любит вас. А это очень важно, так как укрепляет позиции королевы. Народ называет вас своей принцессой, то есть видит именно в вас наследницу престола и не примет никого другого.

– Кто бы мог подумать, что такое случится…

– Нам не дано знать, что нас ждет в будущем.

– Реджинальд, – воскликнула я, – вы не уедете?

Он с нежностью взглянул на меня.

– Пока меня не прогонят, я буду здесь, – ответил он и поцеловал мне руку.

– Хорошо бы, чтобы вы вообще не уезжали.

Он крепко сжал мою руку, потом отпустил и быстро ушел.

Я чувствовала, что между нами были не просто дружеские отношения. И радовалась, что брак с императором не состоялся. Помолвка с французским принцем была не в счет – она все равно ничем не кончится.

Я с нежностью думала о Реджинальде.

* * *

Кардинал Кампеджо приехал в Англию только в октябре, хотя выехал из Рима три месяца назад. Он был стар, страдал подагрой и во время путешествия вынужден был подолгу останавливаться, иногда на несколько недель, пока не утихала боль.

Со свойственной ему проницательностью Реджинальд понял замысел Кампеджо – постараться вообще не принимать решения. Да и какое решение он может принять, говорил мне Реджинальд, когда императору далеко не безразличен исход дела. Не может же он вынести вердикт в пользу короля, если этого не хочет император, но и против короля идти было ни к чему.

– Бедный старик, ему не позавидуешь! – заметил Реджинальд. – Но я понимаю, почему Папа послал именно его, слабого и немощного, – наверняка он поручил ему как можно дольше тянуть это дело.

Реджинальд недаром поездил по континенту и повидал многих политических деятелей, – подобные интриги были ему хорошо известны.

Он оказался прав.

Король кипел от возмущения.

– Зачем приехал этот болван? – неистовствовал он. – Чтобы решать дело или заниматься болтовней? Как будто мне не с кем поговорить, кроме него! Привел мне в пример свою сестрицу, которая развелась со вторым мужем, графом Анжуйским, – ну и что?! Еще рассказал, будто я этого сам не знаю, о Людовике ХII, разошедшемся без лишнего шума с Жанной де Валуа! К чему это он клонит? Когда всем ясно как Божий день, что король Англии, заботясь об интересах своей страны, хочет иметь сына – наследника престола и просит предоставить ему такую возможность!

Я очень испугалась за Реджинальда, потому что король был с ним слишком откровенен и мог спросить его мнение, но тогда… гнев короля был страшен.

– Не бойтесь, принцесса, – Реджинальд будто прочел мои мысли, – я веду себя осторожно. Но меня в беседе с королем очень обеспокоила одна вещь, о которой считаю своим долгом вам рассказать, поскольку это касается и вас. Король пришел в ярость, когда кардинал намекнул ему, что Папа может признать его брак с королевой законным.

– Еще бы! – воскликнула я. – Он же ослеплен страстью.

– И желанием иметь сына, – добавил Реджинальд.

– Но он не знает, кого она родит – сына или дочь!

– Он идет на риск, но отступать не собирается.

Хорошо, что я была подготовлена. И когда Кампеджо и Уолси явились к моей матери, я уже представляла себе, о чем пойдет речь.

Я была у нее и, увидев кардиналов, поднялась, чтобы выйти, но мать остановила меня.

– Останьтесь, дочь моя, – сказала она, – дело касается вас не менее, чем меня.

Они выглядели устрашающе в своих красных мантиях. На непроницаемых лицах застыло выражение святости и всемогущества. Всем своим видом кардиналы показывали, что пришли от имени самого Папы Римского.

Решительность, с какой мать велела мне остаться, казалось, привела их в некоторое замешательство, но, видимо, сочтя, что с моим присутствием можно смириться, они не стали возражать.

Уолси начал с того, что напомнил о нескольких случаях, когда королевские браки были аннулированы в интересах государства – о чем мой отец рассказывал Реджинальду. Жанна де Валуа после развода с Людовиком ХII, например, удалилась в монастырь.

– Она до конца своих дней прожила в святости, – заметил он.

– Я этого не сделаю, – ответила моя мать. – Я – королева, и моя дочь – престолонаследница. Если я соглашусь уйти в монастырь, тем самым я дам повод думать, что замаливаю свой грех сожительства с королем в незаконном браке. Но это – ложь. Более того, моя дочь, принцесса Мария, – законная дочь короля, и до тех пор, пока у нас не будет сына, она останется наследницей престола.

Уолси выразил надежду, что королева прислушается к его совету.

– Вы представляете интересы короля, – резко ответила королева, – и ваши советы меня не интересуют.

Кампеджо откинулся в кресле, вытянул ногу и стал ее массировать.

– Ваше Величество, – тихо проговорил он, – король намерен во что бы то ни стало раскрыть правду.

– Именно этого я и хочу.

– Если дойдет до суда, ваши отношения будут преданы огласке, и Вашему Величеству это принесет ненужные страдания.

– Я знаю правду, – спокойно ответила мать, – и пусть ее узнают все.

– Ваше Величество были замужем за принцем Артуром. И прожили с ним какое-то время. Если вы состояли в супружеских отношениях…

– Нет. Это был брак только с юридической точки зрения.

– В таком случае необходимы доказательства.

– Какие?

– Ну, например, свидетельские показания тех, кто находился у вас на службе в период, когда вы жили со своим первым мужем.

Моя мать смотрела на него с нескрываемым презрением.

– Ваше Величество, вы хотите исповедаться мне? – неожиданно спросил Кампеджо.

Она взглянула ему в глаза. Должно быть, она, как и я, увидела вдруг перед собой старого, измученного болезнью человека, которому не по душе была его миссия и который не был ее врагом, хотя и другом тоже не был. Но он был послан Папой, и это внушало доверие.

– Да, – ответила она. – Хочу.

Я вышла, а моя мать с Кампеджо прошли в ее личный кабинет.

– Он спрашивал меня о моем первом браке, – рассказала она позже. – Я говорила правду, в чем поклялась Святой Троицей. Они не могут осудить меня, не могут попрать закон земной и небесный. Я – настоящая жена короля и ею останусь.

* * *

Суд, на котором председательствовал папский легат Кампеджо, состоялся в 1529 году в доминиканском монастыре. Рассказывают, что, когда королю и королеве предложили изложить свои позиции, моя мать упала отцу в ноги, умоляя его вспомнить о первых годах их супружеской жизни и защитить честь дочери.

Могу себе представить, как он оторопел от неожиданности. Он снова лицемерно убеждал всех, что если бы был уверен, что их брак не греховный, то не желал бы для себя лучшей жены.

Все слушали, прекрасно зная, что все дело только в том, что Анна Болейн отказалась быть его любовницей и согласна только на брак.

Моя мать решила не присутствовать на заседаниях суда, заявив о своем согласии давать показания только перед лицом Папы Римского. Отец продолжал изворачиваться. Уму непостижимо, но он даже предложил выдать меня замуж за Генри Фитцроя! Он, который только и говорил о своем греховном браке со вдовой брата, хотел выдать меня замуж за моего сводного брата! Понятно, что ему надо было как-то отделаться от меня, не будоража при этом народ, признававший меня своей принцессой. Но сама мысль была настолько кощунственной, что я надеялась: а вдруг это дойдет до Папы и он наконец-то публично признает их брак абсолютно законным и не допустит развода.

Неудивительно, что мать была в отчаянии – она сильно сомневалась в том, что справедливость восторжествует.

– Ну разве хоть один англичанин, – говорила она графине, – хоть один подданный короля решится пойти против его воли?

Реджинальд все более утверждался в своем мнении, что Кампеджо выполняет поручение Папы и виртуозно затягивает процесс, избегая принимать какое бы то ни было решение.

Наконец, Папа отозвал своего легата, объявив, что суд состоится в Риме. Королева была счастлива. Король негодовал. Оба они понимали, что Рим не дерзнет пойти против императора и вынесет тот вердикт, какой захочет. Отец, естественно, отказался покидать пределы Англии.

Все эти долгие недели нас с матерью поддерживали только самые близкие друзья. Во дворце всем заправляла Анна Болейн – ей не хватало только короны, но отца она по-прежнему держала на расстоянии – так им легче было управлять. Уолси был в опале. Отец обвинил его в том, что он служил интересам Папы, а не короля. Мне даже стало жаль Уолси. Уж он-то делал все, чтобы развод состоялся, но допустил роковую ошибку – не стал активно помогать королю в достижении его главной цели – женитьбе на Анне Болейн. Это его и погубило.

Кампеджо покинул страну, но разъяренный король приказал обыскать его багаж в порту перед посадкой на корабль. Старик был оскорблен, но со стороны короля это был всего лишь комариный укус по сравнению с тем, как он растоптал Уолси.

Томас Кранмер предложил королю обратиться за общественной поддержкой к английским и европейским университетам вместо того, чтобы рассчитывать на Папу. Король высоко оценил идею Кранмера, не без основания полагая, что солидные взятки просвещенным мужам сделают свое дело и приведут к желаемым результатам.

Мне было от всего этого тошно.

За эти три года – с 1529-го по 1531-й – моя мать стала совсем больной, да и мое здоровье было подорвано. Но мы часто виделись, и уже одно это было счастьем. Я со своим двором жила теперь в замке Ньюхолл недалеко от Челмсфорда в графстве Эссекс, и со мной были мои друзья – графиня и Реджинальд. Мать оставалась в королевском замке, но ее подчеркнуто игнорировали, – часто король, переезжая с места на место, не брал ее с собой, предпочитая общество Анны.

Я понимала, что не даю спокойно спать своему отцу. И отнюдь не потому, что он так безумно меня любил, – не будь меня, он бы уже давно получил развод, а мать ушла бы в монастырь. Но она боролась за мое право на трон и поэтому не сдавалась.

Глядя на нее, я поражалась, какая сила духа заключена в этом слабом теле. Казалось, с каждым новым испытанием она становится все тверже.

Мы часто занимались вместе рукоделием и читали Библию. Однажды, когда я по обыкновению читала вслух, она прервала меня и сказала:

– Чем больше испытаний выпадает нам на земле, тем больше радости ждет нас на небесах. Подумай, дитя мое, как страдал Иисус Христос. Что наша боль в сравнении с муками, какие претерпел Он?

Религия наполняла нашу жизнь смыслом и давала покой нашим душам. Мы много молились вместе. Своим глубоким религиозным чувством я обязана своей матери.

Она желала смерти, я чувствовала это, но она цеплялась за жизнь ради меня и ради меня боролась. Покориться королю означало бы обречь меня на положение незаконнорожденной, а этого она допустить не могла. Она хотела видеть меня королевой, справедливой, милостивой и набожной. В Англии не было, по ее мнению, глубокой религиозности – люди слишком любили развлечения и жизненные блага.

– Рядом с тобой должен быть сильный мужчина, – сказала она однажды.

– Миледи, я помолвлена с сыном французского короля.

– Из этого ничего не выйдет. Дружба между королями подобна листопаду – пока ветер не дунет, листья весело шелестят на дереве, а как дунет посильней, так они и попадали на землю. Мне бы не хотелось, чтобы ты вышла замуж за француза и уехала во Францию.

– Но решает король.

– Если бы я была уверена, что твоим мужем станет хороший человек, глубоко религиозный, тот, кому бы я могла тебя доверить, я бы умерла спокойно. Тебе нужна защита, потому что впереди тебя ждут большие трудности. Я мечтаю видеть тебя на английском троне, и поэтому рядом с тобой должен быть надежный человек.

– Но где найти такого человека? – спросила я, догадываясь, о ком речь.

– Дитя мое, по-моему, для тебя не секрет, что мы с его матерью давно любуемся вашей дружбой. Это – больше, чем дружба. Его мать сразу поняла… и я с ней согласна.

Я покраснела и робко спросила:

– Он сделал выбор?

– Разве нет? Он ведь собирался уехать в Италию, чтобы продолжить свое обучение, но, видишь, он все еще здесь.

Меня захлестнула волна безумной радости. Если бы это случилось! Как я была бы счастлива, если бы… Реджинальд стал моим мужем! Я смогла бы избежать печальной участи принцесс, которых выдают замуж за незнакомых людей и отправляют в чужую страну.

Мать улыбнулась и сразу сделалась красивой, как прежде.

– Это был бы во всех отношениях удачный брак, – сказала она, – Реджинальд – из рода Плантагенетов, а ты знаешь, как народ до сих пор их любит, считая героями и мучениками. Многие из них, правда, далеки от этого идеала, но… все мы – люди. Ах, дитя мое, как я мечтаю о таком замужестве для тебя! Если бы вы с Реджинальдом были вместе, я бы умерла спокойно.

– Миледи, прошу вас, не говорите о смерти! Вы не можете меня сейчас оставить. Как я буду жить без вас?

Она отложила вышивание, и мы крепко обнялись.

– Выслушай меня внимательно, – сказала она твердо, – я бы никогда не расставалась с тобой, будь на то моя власть. Но запомни, где бы я ни была, душой я всегда с моей любимой дочерью. Ради тебя я живу и только ради тебя веду эту тяжелую борьбу с королем.

Было ли у нее предчувствие грядущих событий? До сих пор не могу ответить на этот вопрос.

Вскоре после нашего разговора ко мне пришел Реджинальд. Он был серьезен и мрачен.

– Принцесса, я должен уехать, – сказал он.

Я не могла скрыть, что для меня это – удар.

– Я не могу здесь больше оставаться, не высказав королю все, что думаю по поводу его планов.

– Вы еще ничего не говорили ему?

– Еще нет. Мне трудно его обманывать. До сих пор мы беседовали на разные темы, близкие к тому, что его больше всего волнует. Но сейчас придется говорить прямо – он все равно поймет, на чьей я стороне.

– Будьте осторожны, Реджинальд!

– Я стараюсь. Но обманывать больше нельзя – это может стоить мне головы.

– Нет!

– К сожалению, это так, принцесса. Не забывайте, что мое положение весьма уязвимо, поскольку я принадлежу к роду Плантагенетов. И стоит мне встать в оппозицию к королю, как моя жизнь повиснет на волоске.

– Нет, нет! – воскликнула я. – Такая жестокость… не может быть!

– Надо смотреть правде в глаза, дорогая принцесса. Я уже просил его разрешения поехать учиться в Париж, а сам забросил книги.

Он взял меня за руку и посмотрел прямо в глаза.

– Я вернусь. Как только закончится это дело, я приеду и буду с вами. Нам еще о многом надо поговорить, не так ли?

И, поцеловав меня в лоб, Реджинальд направился к выходу.

– Мне тяжело уезжать от вас, принцесса, – сказал он, стоя в дверях.

Реджинальд уехал, и мы с графиней загрустили.

– Это я уговорила его уехать, – сказала графиня, – сейчас опасность угрожает всем, кто не согласен с королем.

Мы обе подумали о кардинале Уолси, который так и умер в опале, как говорили, от разрыва сердца.

По слухам, король поручил Реджинальду собрать положительные мнения о разводе в парижских университетах. Но я понимала, что Реджинальд не станет этого делать. По крайней мере, он в безопасности, утешала я себя.

Вскоре графиня сообщила мне новость – Реджинальд написал королю письмо из Парижа с просьбой освободить его от поручения из-за полной неопытности в подобных делах. Тогда король послал ему в помощь Эдуарда Фокса. Каково же было мое разочарование, когда я услышала, что одобрение от университетов получено. Но оказалось, что добился этого не Реджинальд, а сам Франциск. Женившись на Элеоноре и освободив тем самым сыновей, он снова мог распоряжаться собой.

Затем король потребовал возвращения Реджинальда.

Приехав, Реджинальд первым делом навестил мать, то есть меня. Мы обнялись. Он выглядел сумрачным и озабоченным.

– Король по-прежнему настроен решительно, – сказал он. – Похоже, чем больше препятствий возникает на его пути, тем сильней его стремление к цели. Грядет война между королем и церковью. И он настроен на победу, невзирая на последствия. Начнется борьба за власть – между церковью и государством.

– Иначе говоря, теперь каждый должен встать на ту или другую сторону, – сказала я. – На чьей стороне вы – мне ясно.

– Да, – ответил Реджинальд, – я должен защищать интересы церкви.

– Король не случайно послал за вами…

– Не беспокойтесь, принцесса, я сумею постоять за себя.

Как ни счастлива я была снова видеть Реджинальда, меня не покидало чувство смертельной тревоги. Я знала, что отец его любил, но в сложившейся ситуации все могло случиться. Графиня тоже не находила себе места.

Дело о разводе зашло в тупик. Но это отнюдь не означало, что ничего не изменилось. Напротив, изменилось очень сильно. Прежде всего, стал неузнаваемым сам король. Его боялись все, включая самых близких друзей, на которых он мог обрушить свой гнев в любую минуту. Днем и ночью он думал только об одном – как отомстить Папе.

Реджинальд нужен был королю как человек, к которому он чувствовал симпатию и уважение. Его поддержка была ему выгодна, хотя отец и подозревал о его истинных взглядах. Выгодна, потому что народ любил Плантагенетов.

В то время Реджинальд еще оставался светским человеком. Говорили, будто он сначала хотел жениться на мне, а потом уж принять духовный сан. Но как было на самом деле, одному Богу известно. Как бы там ни было, но ему, человеку светскому, король предложил на выбор: стать архиепископом Йоркским либо Винчестерским.

От подобного предложения трудно было просто так отказаться. Необходимо было найти объяснение, чтобы не обидеть Его Величество, оказавшего Реджинальду высочайшее доверие. И Реджинальд пришел посоветоваться с матерью. Я присутствовала при их разговоре.

– Так не может больше продолжаться, – сказал Реджинальд. – Рано или поздно я должен буду сказать ему, что не одобряю развода.

– Может быть, тебе лучше все-таки уехать в Париж, – сказала графиня. – Как ни тяжело мне с тобой расставаться, но пока ты здесь, у меня на душе неспокойно.

– Мне кажется, я должен с ним поговорить.

– Поговорить?..

– Да. Может быть, мне удастся убедить его, что он не будет счастлив, если добьется своей цели посредством развода.

– Не делай этого. Он решил жениться на Анне Болейн, а как он может жениться, если не получит развод?

– Я пойду к нему. Попытаюсь воззвать к его совести.

– К его совести! – презрительно бросила графиня.

– Он же постоянно говорит о совести. Нет, я все-таки пойду. Попрошу аудиенции. Уверен, он меня примет.

Трудно передать, что мы испытали за эти два дня после отъезда Реджинальда из Ньюхолла в Йорк, где находился король. Мы с графиней даже не могли разговаривать, мысленно представляя себе, что сейчас происходит там, во дворце.

Но вот Реджинальд возвратился. Он был бледен и напряжен до предела.

– Разговор был трудным, – сказал он. – Я умолял короля не жертвовать своей славой справедливого монарха и не губить свою душу.

– Что же он ответил? – почти шепотом произнесла графиня.

Реджинальд помолчал.

– Я думал, что он убьет меня, – после долгой паузы произнес он.

Я закрыла лицо руками. Реджинальд, наконец, улыбнулся и прикрыл мои руки своими.

– Но ведь не убил, – сказал он весело. – Вот я живой перед вами.

– Он тебя выслушал? – спросила графиня.

– Нет. После первой же фразы он пришел в страшную ярость. Он ожидал, что я пришел с каким-нибудь новым предложением, как это делают Кранмер и Кромвель. И когда я заговорил, он схватился за кинжал. Я думал, он проткнет меня без лишнего шума – король ведь человек странный. Он весь соткан из противоречий – может быть жестоким и сентиментальным. Его настроение меняется за одну минуту. Вот почему иногда веришь его словам, даже если они сказаны в порыве гнева. Можно даже поверить, что его действительно мучает совесть, и потому он требует развода. Но уже через минуту начинаешь верить другому – что им владеет безумная страсть к этой женщине. Я так и не смог его понять. Боюсь, что он и сам себя не понимает. В тот момент, как его рука потянулась к кинжалу, он, похоже, вспомнил, что любит меня. В его глазах я увидел гнев и… тоску.

– И после этого он тебя отпустил?

Реджинальд кивнул.

– Он кричал: «Так тебе известно, почему меня мучает совесть! И ты знаешь, как с ней справиться! Иди же и напиши. Иди, не то я не отвечаю за себя! А когда напишешь, приди и дай мне прочесть!» Я почувствовал огромное облегчение – не надо больше лгать.

Реджинальд пошел к себе писать, а мы с графиней старались успокоиться, хотя на душе стало еще тревожней.

Прочитав тезисы Реджинальда, где он излагал свою точку зрения на развод и все то, что было с ним связано, король, как ни странно, остался доволен. Более того, он показал их Кромвелю, но тот сказал, что лучше положить их под сукно, поскольку они не отвечают цели, поставленной королем. Кромвель высказался положительно о стиле и аргументации Реджинальда, но общий смысл, по его мнению, противоречил замыслу короля.

Когда мы это услышали, нас объял ужас.

– Этот Кромвель, – сказал Реджинальд, – оказывает на короля очень дурное влияние. У меня создалось впечатление, что он толкает его на то, чтобы подчинить церковь государственной власти. Дай Бог, чтобы этого не произошло. Король не симпатизирует этому человеку, но увлечен его идеями. Я очень обеспокоен. Мне просто страшно при мысли, что может произойти.

После этого мы долго обсуждали, как быть дальше. Леди Солсбери, боясь за жизнь сына, умоляла его скорей уезжать за границу.

– Нам будет его не хватать, – говорила она, – но еще хуже, если он останется. Я боюсь за его жизнь.

– Вы думаете…

– Совершенно ясно, – сказала графиня, – что Кромвель убеждает короля порвать с Римом и провозгласить себя Верховным Главой церкви. Именно этого и боится Реджинальд. Если король пойдет на разрыв с Римом, следующим его шагом будет требование, чтобы духовенство признало его Главой церкви, а кто посмеет возразить, будет обвинен в государственной измене.

– Уверена, отец не зайдет так далеко.

– Он сам поставил себя в такое положение, вступив в противоборство с Римом. Страсть к Анне Болейн – одно, а совсем другое – война с церковью, которую он твердо решил выиграть.

– И вы думаете, Реджинальд…

– Ему нельзя оставаться. Он должен уехать как можно скорей и… быть за границей до тех пор, пока не минует опасность и он сможет вернуться.

В конце концов леди Солсбери все-таки уговорила Реджинальда. Но ему надо было получить разрешение Его Величества покинуть пределы Англии.

Вернувшись от короля, Реджинальд подробно рассказал нам, как все происходило. Сначала он сказал Его Величеству, что хочет продолжить учебу за границей. Король был в хорошем расположении духа и вполне благосклонно воспринял просьбу. Тогда Реджинальд, видя, что король настроен дружески, сказал, что не может пойти против своей совести и должен откровенно сказать все, что думает. Видимо, король был особенно чувствителен ко всему, что касалось совести, а потому спокойно выслушал Реджинальда, даже когда тот говорил о необходимости сохранить брак с королевой. Он не впал в гнев, а, напротив, милостиво и даже с сожалением разрешил Реджинальду уехать.

Мы были счастливы, что все обошлось, хотя и расставаться было безумно грустно.

С отъездом Реджинальда я потеряла одного из своих немногих друзей. Самого лучшего.

ЕЛИЗАВЕТА – ДОЧЬ АННЫ БОЛЕЙН

Шло время. Король впервые заговорил о разводе шесть лет назад, но до сих пор развестись ему так и не удалось. В истории королевских семейств такого еще не было.

Мы с матерью находились вместе со всеми в Гринвиче, когда прошел слух, что скоро состоится переезд Его Величества в Виндзор.

Отношения между моими родителями в это время стали еще более напряженными. Хотя придворные проявляли к законной королеве внешние знаки внимания, ни для кого не было секретом, что король избегает ее присутствия. У Анны Болейн появились собственные апартаменты во дворце.

Однажды утром, едва встав с постели, мы увидели, что королевский двор готов к отъезду – но не в Виндзор, как мы предполагали, а в Вудсток. Мы, как обычно, начали собираться, но тут нам передали, что король не желает, чтобы королева со своей свитой ехала вместе с ним, – нам было приказано направиться в Виндзор.

Это был удар. Графиня никогда еще так не переживала с тех пор, как умоляла Реджинальда уехать из страны.

– Ума не приложу, – говорила она, – как это понимать. Но не сомневаюсь – ничего хорошего.

В Виндзоре мы пробыли три недели, когда гонец от короля передал королеве, чтобы она немедленно отправлялась в замок Моор в Хартфордшире, а я – в Ричмонд: король едет в Виндзор на охоту, и к его приезду мы должны покинуть его резиденцию.

– Нет, – рыдала я, прижавшись к матери, – я не переживу разлуки!

– Возможно, это ненадолго, – утешала меня графиня.

Но в глубине души никто из нас не сомневался, что король решил окончательно разлучить нас с матерью.

Понятны были и мотивы такого решения. Когда люди видели королеву со мной, они радостно приветствовали нас. Но стоило где-нибудь появиться Анне, тут же раздавались оскорбительные выкрики: «Полюбовница!», «Пучеглазая шлюха».

Это вызывало бешеный гнев короля, который его возлюбленная, должно быть, еще и подогревала.

Короче, они сочли, что будет гораздо лучше, если нас с матерью народ больше не увидит вместе. Власть короля была неограниченна, и если бы мы отдавали себе в этом отчет, то восприняли бы его решение спокойнее, как печальную неизбежность.

– Я не расстанусь с тобой! Давай убежим и спрячемся где-нибудь, – умоляла я мать.

– Дитя мое, – тихо ответила она, – будем молиться, чтобы поскорей снова быть вместе.

– Разве мы мало молились? Ничего не помогает!

– Доченька, сколько бы мы ни молились, этого все равно мало. Помни, что я всегда с тобой, даже когда мы далеко друг от друга. Смиримся с нашей тяжкой долей. Долго так не может продолжаться. Молись усердно, и, может быть, скоро мы снова будем вместе.

Голос ее был твердым, но лицо – такое печальное, что сердце мое разрывалось на части.

Меня буквально трясло от гнева и обиды – не столько на отца, сколько на эту пучеглазую шлюху, из-за которой на нас свалилось столько бед.

На прощание мама нежно обняла графиню.

– Берегите мою дочь, – грустно сказала она.

– Ваше Величество, – ответила леди Солсбери, – во мне… вы можете быть уверены.

– Знаю, мой друг. Только это и утешает меня.

Мне невыносима была мысль о Ричмонде. Хотя раньше я так любила его – все эти непохожие друг на друга домики, разбросанные по берегам реки, с торчащими, словно копья, трубами; восьмиугольные башни замка, увенчанные маленькими башенками, которые видны были издалека… Но сейчас Ричмонд казался мне тюрьмой.

* * *

Я старалась молиться. Но мне было трудно отвлечься от тревожных мыслей – здоровье мамы было подорвано всем тем, что ей пришлось пережить за эти годы. Да и мое – тоже.

– Если бы мы были вместе, – говорила я графине, – я вынесла бы все…

– Да, – отвечала она, – но это не может длиться бесконечно. Народ ропщет, все говорят, что любят только королеву и принцессу, а Анну Болейн не желают признавать.

– Признают, если король прикажет. Он всесилен.

– Но развода ему добиться так и не удалось…

– Будем надеяться, что и не удастся. Хоть бы эта ведьма умерла! Ну почему она выжила?

– На все воля Божия, – отвечала графиня.

Анна Болейн, по рассказам слуг и придворных, жила по-королевски, отец дарил ей невероятные драгоценности, но… стоило ей появиться вне стен дворца, как ее осыпали оскорблениями. «Верните королеву! Да здравствует принцесса!» Знать, что тебя любят, было приятно, но жизнь от этого не менялась к лучшему.

Мы находились в полной изоляции. Мою мать навещал только посол Испании Юстас Чапуи, благодаря которому она поддерживала связь с императором. Но Карл мог только удерживать Папу от благословения короля на развод – большего он сделать не мог, так как из-за своей тетушки не пошел бы войной на Англию, которая к тому же снова была в дружеских отношениях с Францией.

Положение казалось безвыходным. Моя мать жила одна, без друзей и близких, в стране, которая тридцать лет была ей родным домом, а сейчас стала чужой.

Мне разрешили ее навестить только через полгода. Счастье мое было омрачено тем, в каком состоянии я ее застала, – она выглядела совершенно больной.

– Дитя мое, как я страдала без тебя! – воскликнула она. – Так много надо сказать друг другу… Как твои уроки латинского?

И тут мы обе разразились истерическим смехом – спрашивать про латинский язык в такой момент!

Будто предчувствуя, что счастье наше продлится недолго, мы не расставались ни на минуту. И действительно, через три недели от короля передали, чтобы я уехала.

Вернувшись в Ричмонд, я почувствовала, что мне все безразлично. Леди Солсбери, как могла, старалась вывести меня из этого состояния, заводя долгие беседы о Реджинальде. Он изучал философию и теологию в Падуе. В своих письмах он подробно описывал новых друзей – Гаспара Контарини, человека глубоко верующего, и Людовико Приули, разносторонне образованного юношу, с которым у Реджинальда было много общих интересов. Мы читали и перечитывали эти письма, живо представляя себе каждое лицо, каждую деталь их разговоров. А разговоры касались и наших дел – оказалось, все были в курсе того, что происходит в Англии.

Он писал также, что скоро приедет, что не перестает думать о нас и, зная, как нам нелегко, утешается мыслью, что, по крайней мере, мы с леди Солсбери неразлучны.

Часто, долгими часами сидя за вышиванием, мы вслух думали о том, что же с нами будет. Я не видела просвета в нашем существовании, но графиня была уверена, что жизнь переменчива, и никогда не надо отчаиваться – Господь укажет нам путь, а скорби на то и посылаются, чтобы человек окреп духом.

Письма Реджинальда были единственным, что поддерживало нас с графиней в те дни. Но мои душевные силы были на исходе. Страх за мать, которая была тяжело больна, бесконечные разговоры об Анне Болейн, приобретавшей все большую власть при дворе, и о короле, выполнявшем любое ее желание, – все это привело к тому, что однажды утром я не смогла подняться с постели, охваченная лихорадочным жаром.

Весть о моей болезни тут же облетела страну, вызвав слухи, что принцессу отравили шпионы, подосланные любовницей-ведьмой.

Теперь королю и вовсе невозможно стало показываться с ней на людях – их встречали с нескрываемой враждебностью, вслед королевскому кортежу летели бранные слова. Такого никогда еще не было. Король всегда заботился о том, чтобы подданные его любили, и ему удавалось снискать их любовь. Но сейчас он видел, как изменилось отношение народа к своему повелителю. Особенно негодовали женщины, обвинявшие его в жестоком обращении с королевой, чья вина была только в том, что она родила не сына, а дочь, которая к тому же находится при смерти, – а все из-за проклятой разлучницы с ее колдовскими чарами.

В бреду я звала мать. И графиня, чье сердце разрывалось от жалости ко мне, решилась послать королю письмо, умоляя разрешить королеве приехать к нам в Ричмонд.

Но отец был непреклонен. Быть может, боялся, что поездка королевы к больной дочери вызовет в народе волнения, которые могут вылиться в мятеж. Нет, он не внял мольбам графини, а послал ко мне доктора Баттса.

Неусыпная забота леди Солсбери, искусство лучшего королевского врача и молодость сделали свое дело – я выздоровела.

Король со своей подругой, должно быть, вздохнули с облегчением, так как моя смерть в тот момент грозила им большими неприятностями – народ мог восстать, и они это отлично знали.

Мне хотелось думать, что моя мать, зная о любви к нам простых людей, хоть немного легче воспринимала свое одиночество и не чувствовала себя окончательно всеми забытой.

Король ошибался, если думал, что страх перед ним не позволит никому открыто высказать свой взгляд на происходящее. Так, архиепископ Уильям Пето в своей проповеди, которую произнес на Пасху в Гринвиче в присутствии короля и придворных, сказал, что развод – это зло, которому нет оправдания в глазах Всевышнего.

Можно легко представить себе, что происходило с отцом, вынужденным слушать уважаемого всеми архиепископа, которого он не мог прервать, несмотря на гнев, охвативший его при этих словах.

Уильям Пето давно выражал желание уехать в Тулузу. Он работал над книгой, посвященной теме развода, и, естественно, не мог рассчитывать на то, что ее напечатают в Англии. Отец в свое время не разрешил Пето покинуть страну. Но после проповеди, по совету одного из своих капелланов, он решил, что лучше уступить строптивому клерикалу, дабы избежать еще больших неприятностей. Вызвав Пето, он холодно приказал ему немедленно покинуть Англию. И пригласил доктора Кервина совершить богослужение. Последний вполне оправдал надежды короля, в первой же проповеди упомянув «брата Пето», проявившего нелояльное отношение к Его Величеству. Кервин вскользь заметил, что из-за своей трусости Пето предпочел бежать за границу.

В жизни всегда есть люди, которые встают в ряды мучеников по собственной воле. Так, монах Эстоу, услышав обвинения Кервина в адрес Пето, публично заявил, что может подтвердить с помощью Священного Писания правоту Пето и надеется, что король как следует подумает, как поступить, дабы не нанести вред своей бессмертной душе.

Подобные речи уже переходили границы дозволенного – это было подстрекательством к неповиновению. Обоих монахов схватили в Кентербери, где они остановились по пути на континент. Они предстали перед Советом, который заклеймил их как завзятых бунтовщиков, чье место – на дне Темзы. Надо засунуть их обоих в мешок да бросить в воду – предложил кто-то из членов Совета. На что Эстоу невозмутимо ответил, что высокий суд волен поступить с ними как сочтет нужным, однако, со своей стороны, он хотел бы напомнить господам судьям, что дорога на Небеса проходит как по воде, так и по суше.

Король, как ни странно, отпустил их, видимо, боясь народных волнений.

Но открытый вызов, брошенный двумя святыми отцами, для него, с его крутым нравом и неограниченной властью, был почти невыносим. Впервые за всю жизнь ему осмелились перечить… Всегда, с ранней юности, он ставил закон превыше всего. Именно это, вкупе с его личными достоинствами, и сделало его самым любимым английским монархом всех времен. Его не только любили, перед ним преклонялись, и вот теперь… его критикуют. И все из-за чего? Из-за того, что опостылевшая жена – тетка императора Карла! Каково переносить все это? Не будь у нее столь высокого покровителя, он бы давно с ней распрощался.

Пето и Эстоу были далеко не единственными противниками отца в вопросе о разводе – многие влиятельные лица из числа духовенства, в их числе и епископ Фишер, не считали нужным скрывать свои взгляды. Но король и их не трогал, хотя, как говорила графиня, вполне мог засадить непокорных в Тауэр.

Вместо этого он решил подальше упрятать мою мать – на этот раз ее отправили в Хэтфилд, замок, принадлежавший епископу Флаю. Нет нужды говорить, что меня охватил ужас при этом известии – больную, страдавшую ревматизмом женщину, королеву, мою мать поместили в сырой мрачный замок, а у нее наверняка не было даже теплой одежды.

Было ясно, что развязка близка. Король собирался во Францию, разумеется, с Анной Болейн.

– Не могу в это поверить, – воскликнула я в смятении, – вы можете мне объяснить, дорогая графиня, в каком качестве она поедет во Францию?

– Не забывайте, дорогая, что Франциск – друг вашего отца. И если он примет Анну Болейн при дворе, это равносильно официальному признанию ее в качестве супруги.

– Франциск сделает то, что ему выгодно.

– Безусловно. Ему сейчас нужна поддержка вашего отца, и ради этого он пойдет на все.

– Нет, представить себе, что Анну Болейн принимают при дворе французского короля… А моя бедная мать! Что будет с ней, когда она узнает?

Графиня только покачала головой.

– Долго так не может продолжаться, – со вздохом сказала она, – мне не верится, что он возьмет ее с собой. Мало ли чего говорят!

Но все оказалось правдой. Король удостоил Анну титула маркизы Пемброук. Это значило, что отныне она не просто одна из придворных дам. И он действительно готовился к отъезду с ней в Париж, тем самым показывая всему миру, что маркиза Пемброук является его фактической женой, а своего брака с Катариной Арагонской он не признает.

Кажется, угасла последняя надежда на то, что король изменит свои планы. Осталась только боль за мать и страх перед будущим. Отец ясно показал, что не позволит нам с матерью быть вместе и намерен идти до конца в своем стремлении обладать Анной.

Как мы и предполагали, события развивались со стремительной быстротой.

Король с Анной уехали во Францию и были приняты Франциском с соответствующими почестями. Правда, придворные дамы, все, как одна,демонстративно отсутствовали – хоть это мне было приятно услышать. Но в остальном план отца удался. Прошел слух, что они тайно поженились и что Анна беременна.

* * *

В это трудно было поверить. К тому же никто толком не знал, где состоялась церемония бракосочетания. Но в конце концов, неважно – где, важно, что они сочетались браком при живой королеве! Если Анна беременна, думала я, значит, король спешил, чтобы ребенок родился законным наследником престола.

Я не раз на протяжении всей своей жизни задавалась вопросом – что было важнее для моего отца – удовлетворить свою страсть к Анне или иметь сына. И склонялась к последнему. Потому что, зная его характер, понимала – его мучил комплекс неполноценности. Не иметь сына при том, что у него было все, начиная с личных достоинств и кончая абсолютной властью, для такого человека, как мой отец, было просто непереносимо.

Но как ему удастся вывернуться из этой двусмысленной ситуации? Ясно, что на помощь Рима рассчитывать нельзя. Народ не признавал Анну. Королева была жива. Что же он предпримет?

Ответ не заставил себя долго ждать. В мае 1533 года в Данстейбле под председательством Кранмера, ставшего к тому времени архиепископом Кентерберийским, состоялось заседание трибунала, на котором было объявлено, что в разводе между королем и Катариной Арагонской нет необходимости, так как этот брак недействителен с точки зрения высшего, библейского, закона.

Теперь уже Анну Болейн оставалось только короновать.

Невероятно, но отец все-таки добился того, чего хотел.

Мою мать снова перевезли подальше от глаз людских – в Эмптхилл. Похоже, отец боялся оставлять ее подолгу на одном месте во избежание народных волнений. И по той же причине не разрешал мне съездить к ней. Мне казалось, что от меня что-то скрывают, что моя мать при смерти, но… видеться нам запретили.

Вскоре состоялась коронация Анны. Нам с графиней рассказали все в подробностях. На ней было золотое платье, когда отец встречал ее на ступенях Тауэра, где она, по традиции, должна была провести несколько дней перед церемонией.

Затем – торжественный въезд в Лондон в золотой карете, запряженной парой белых лошадей. Даже ее недоброжелатели признавали, как хороша она была в серебристом плаще, обшитом горностаями, с ее длинными черными волосами и огромными глазами, излучавшими какой-то дьявольский блеск.

Меня пожирала ненависть. Я не могла последовать совету матери, сказавшей однажды: «Молись за нее, дитя мое, быть может, и для нее наступит день, когда она будет очень нуждаться в наших молитвах». Но я не воспринимала Анну как женщину – для меня она была сущим воплощением зла. И я молилась только об одном: чтобы ее ребенок умер вместе с ней или, на худой конец, чтобы она родила чудовище, урода и в придачу – девочку!

А народ? Народ, думала я, забыл о своей законной королеве, упившись вином, которым поили бесплатно в этот день, объявленный праздничным.

Мой разгоряченный мозг рисовал картину: король смотрит, не отрывая глаз, на эту ведьму, которая увлекает его за собой, заставив забыть о чести и долге, и ведет прямой дорогой в ад…

Что толку ненавидеть или молиться, если эта наглая выскочка все равно объявлена королевой Англии?! Но истинной королевой для меня оставалась моя мать. И я надеялась – не только для меня.

* * *

Все те долгие месяцы, что проходили в ожидании наследника, я не давала себе покоя, представляя, как отцу не терпится увидеть наконец сына, как он не надышится на свою возлюбленную, ведь беременность так красит женщину.

Но из королевского дворца доносились иные вести – не все было так безоблачно, как мне казалось. Король стал обращать внимание на некоторых дам. Неужели Анна так быстро ему наскучила?

Неожиданно к нам прибыл гонец от короля с приказом, чтобы я явилась во дворец и присутствовала при рождении ребенка. Я пришла в ярость.

– Ни за что! – кричала я к ужасу графини.

– Принцесса, дорогая, вы отдаете себе отчет в том, что это – приказ? – спросила она.

– Мне все равно! И он мог подумать, что я вместе со всеми собираюсь ликовать по такому поводу?!

– Вы должны ехать, – твердо сказала графиня.

– Никогда!

– И как, по-вашему, отнесется к этому король? Вам следует вести себя крайне осторожно в сложившейся ситуации. Не забывайте, что у вас под ногами нетвердая почва.

– Вы думаете, он способен меня убить?

Графиня молчала.

– Нет, вы действительно думаете, что он способен на это?

– Я думаю, что, если вы откажетесь повиноваться, для вас наступят тяжелые дни, – грустно сказала графиня.

– Но и сейчас они тяжелые!

– А будет еще хуже. Умоляю вас, принцесса, не подвергайте свою жизнь опасности! Будьте благоразумны.

– Но поймите, графиня, я не могу ехать!

Она покачала головой.

Пришло письмо от матери. «Дитя мое, – писала она, – ты должна подчиниться. Это твой долг по отношению к отцу. Прошу тебя, не заставляй меня волноваться еще больше. Я и так в постоянной тревоге за тебя. Ради всего святого, не навлеки на себя его гнев. Сейчас он помнит, что ты – его дочь. Но упаси тебя Бог сделать что-то против его воли».

У меня не было выбора. Мне надлежало присутствовать при торжественном событии – рождении этого ненавистного мне ребенка, а пока он не родился, жить под одной крышей с женщиной, которую иначе, как наложницей короля, я про себя не называла.

И я отправилась в Гринвич. С первых же минут пребывания во дворце я ощутила, как резко изменилось мое положение. Отец встретил меня вежливым, но холодным поклоном, дав понять, чтобы я не рассчитывала на более теплые отношения и вела себя соответственно.

Затем меня представили ей. Трудно передать, что я испытала при виде ее расплывшейся фигуры и самодовольного выражения лица. Она, как всегда, была элегантна в своих широких бархатных одеждах, и изображала из себя королеву, которая ждет с моей стороны покорности и смирения.

С величайшим отвращением я все-таки поцеловала протянутую мне руку, помня, что писала в своем письме моя мать. Так мы встретились. И обе безошибочно почувствовали, что между нами – глубочайшая пропасть, которую можно скрыть, но преодолеть невозможно.

«Господи, – беззвучно молилась я, – сделай так, чтобы она и ее ребенок умерли, просветли очи моего отца. Пусть он увидит, какая она злая, и мы снова будем вместе – он, моя мать и я».

Стоял сентябрь. Родов ждали со дня на день. Отец пребывал в крайнем возбуждении, уверенный, что наконец-то родится сын. Глядя на него, я пыталась себе представить, что бы он сделал со мной, если бы узнал о моих тайных молитвах.

И вот Анну уложили в постель.

Во дворце для роженицы была приготовлена специальная комната, увешанная гобеленами с многочисленными изображениями Пресвятой Девы. Отец распорядился поставить в комнату лучшую кровать. Это была изумительной красоты французская кровать, полученная отцом в качестве выкупа от герцога д'Алансона, когда тот был пленником английского короля.

Мы с придворными дамами сидели в соседней комнате, слыша душераздирающие крики Анны, – роды были долгими и трудными.

Я по-прежнему желала ей смерти, но вдруг передо мной возникло лицо моей матери, и я как будто явственно услышала ее голос: «Дитя мое, ты еще не знаешь, какие муки переживает женщина, рожающая ребенка. Разве Бог не учит нас быть милосердными?»

Король к ней не заходил. Он ждал, когда его известят о рождении сына.

Мы не спали всю ночь. И когда забрезжил рассвет, раздался крик, которого я никогда не забуду, – это был крик новорожденного.

Затаив дыхание, все ждали. Кто родился? Не прошло и нескольких минут, как дворец облетела новость – девочка! Мне хотелось кричать: «Вот, видите! Вы обвиняли мою мать в том, что она не родила сына! Теперь радуйтесь!» Я сдерживалась с трудом – меня душил истерический смех. Не с кем было поделиться торжествующей радостью, чувством отмщения за все то, что мы пережили ради этого неотступного желания отца иметь сына. А что должен был чувствовать он, бросивший к ее ногам все только ради одного – чтобы она подарила ему наследника престола.

Впервые за долгое время оставшись без графини, не доверяя никому из королевского окружения, я старалась не выражать своих чувств. Единственным человеком, с которым мы обсудили то, что произошло, был посол Испании Чапуи. Король, видимо, был так удручен, что даже не успел запретить мне видеться с ним, и Чапуи явился в мои покои.

– Король весьма разочарован, – сообщил он, – хотя и старается не показывать виду. Ей он сказал, что никогда ее не бросит, что само по себе уже свидетельствует о возникновении подобных мыслей. Он говорил, что у них еще будет много сыновей, то есть пока он относится к ней как к королеве, но… уже смотрит по сторонам.

– Но он так долго добивался ее! – воскликнула я. – Все эти годы только она была предметом его желаний.

– Возможно, сейчас он уже сожалеет об этом. Он зашел слишком далеко, и мы еще не знаем, чем все обернется. Но вам я хотел бы заметить следующее: вы – принцесса Уэльская, однако не исключено, что он захочет видеть таковой не вас, а дочь Анны Болейн.

– Нет! – воскликнула я. – Он не сможет этого сделать!

– Сделает, если позволят обстоятельства. Во всяком случае, вы к этому должны быть готовы.

– Как вы думаете, что он намерен предпринять дальше?

– Время покажет.

– А император? Почему он сохраняет нейтралитет, отлично зная, как с нами обращаются?

– Император внимательно следит за всем, что здесь происходит, и крайне обеспокоен. Это оскорбление для Испании – то, как король поступает с вашей матерью и с вами, однако это недостаточный повод, чтобы объявить войну Англии. Для этого сейчас весьма неблагоприятный момент, учитывая союз Англии с Францией.

Я в отчаянии закрыла лицо руками, чтобы не разрыдаться.

– Вы должны быть ко всему готовы, – предупредил он, уходя.

Эти слова я сразу вспомнила, когда мне передали приказание присутствовать на церемонии крещения моей сводной сестры, которая впоследствии сыграла столь значительную роль в моей жизни.

* * *

Крестины должны были состояться через четыре дня. Для меня эти дни превратились в пытку – я горько переживала всю несправедливость, всю жестокость, с какой отец подвергал меня новому испытанию. Разве мало мне было того, что она вообще появилась на свет?! Так еще суждено было стать свидетельницей триумфа королевской наложницы и ее дочери.

Король, оправившись от разочарования, стал проявлять к ребенку нежные чувства. Девочка была крепкая и красивая. В ней было что-то завораживающее, как и у ее матери, – та же колдовская сила, притягивавшая всех, кто бы на нее ни взглянул.

Мне тайком передали письмо от матери – уверена, что если бы король узнал об этом, нам бы несдобровать. Она писала, что у Анны Болейн хватило бесстыдства просить прислать ей ту одежду, в которой крестили моего покойного брата, который столь скоропостижно скончался.

Моя мать показывала мне эту красивую рубашку, привезенную ею из Испании специально для крещения будущих сыновей. Но она понадобилась лишь однажды, даже меня крестили в другой одежде. И эта так называемая королева имела дерзость попросить то, что было для моей матери памятью о сыне, для своей дочери!

Мать боялась, что, отказав Анне, она вызвала гнев короля и дорогую реликвию могут отобрать силой, но, к счастью, этого не произошло. Новорожденную Елизавету облачили в красную бархатную робу, украшенную мехом горностая.

Зачем понадобилось отцу подвергать меня этой пытке? Вероятней всего, он хотел, чтобы мое присутствие несколько приглушило то недовольство, которое высказывали его подданные по всей Англии, зная о том, как он поступил с законной королевой и принцессой Уэльской.

Церемония была по-королевски величественна. Дорога от дворца к монастырю была устлана свежесрезанным камышом, а каменные стены украшены роскошными гобеленами. Елизавету несла на руках ее прабабка – вдовствующая герцогиня Норфолкская, с обеих сторон от нее шли герцоги – Норфолк и Саффолк, а следом – брат Анны Джордж Болейн, ставший не так давно лордом Рочфордом, и Уильям и Томас Хоуарды – тоже новоиспеченные лорды семейства Болейн.

Погруженная в свои мрачные мысли, я очнулась от громко произнесенных слов: «Господи, даруй долголетие и процветание Ее Высочеству принцессе Англии Елизавете!»

Меня пронзила боль, как от удара кинжалом.

Словно откуда-то издалека доносились до меня приветственные возгласы. Я стояла в оцепенении. Что это? Принцесса Елизавета? А кто же я?

* * *

Только теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что тогда мне угрожала реальная опасность. Позже я пережила немало дней, когда на карту было поставлено слишком многое, но к тому времени у меня уже был какой-то жизненный опыт, а в те дни, о которых я сейчас пишу, мне было всего семнадцать лет и рядом – никого, кому можно было бы открыть свое сердце. Моя мать писала мне письма, о которых, слава Богу, никто не подозревал, но со мной в королевском дворце не было моей доброй, мудрой графини, зато вокруг – столько завистливых и лицемерных придворных, которые только и ждали, о чем бы посплетничать, на ком бы отвести душу.

Для них я была находкой – неопытная девушка, оказавшаяся в столь унизительном положении, бывшая принцесса Уэльская, вынужденная уступить пальму первенства дочери Анны Болейн. И они облепили меня, как мухи, нашептывая сплетни, выпытывая мое мнение. А я слушала и делала какие-то замечания. Знать бы мне, как это опасно! Графиня Солсбери, будь она рядом, запретила бы мне выслушивать сплетни по поводу Анны Болейн, а тем более делиться с кем-то своим чувством ненависти к этой женщине. Но я, по своей неопытности, даже обмолвилась кому-то, что молилась, чтобы она умерла вместе с ребенком во время родов…

Откуда мне было знать, что каждое мое слово тут же передавалось Анне!

Глубоко оскорбленная, я говорила, что есть только одна принцесса Уэльская и другой быть не может. Что я рождена в законном браке, а незаконнорожденная дочь – не в счет. Но если бы я говорила это только себе и про себя…

Пробыв несколько недель во дворце, я была отправлена к себе в Болье, где оставалась графиня.

Она встретила меня со слезами на глазах, и я упала к ней в объятия, пытаясь сквозь рыдания рассказать, сколько мне пришлось пережить.

– Ее назвали принцессой Англии! – повторяла я в отчаянии. – Скажите, графиня, что это значит?

Леди Солсбери ничего не ответила – она слишком хорошо знала, чем это может для меня обернуться.

Но рядом с ней мне было все-таки легче. Я пыталась снова заняться науками и музыкой, согретая ее добротой. Ласково гладя меня по голове, графиня успокаивала меня, как могла, но в глазах ее я видела настороженность и тревогу.

Вскоре к нам прибыли сэр Джон и его жена, леди Хасси. Он был назначен камергером моего двора, а она – придворной дамой.

Графиню это обеспокоило, потому что сэр Джон был одним из самых преданных слуг Его Величества. Похоже, король направил его ко мне, узнав о том, что я наговорила по поводу новой принцессы. Видимо, Анна убедила его в том, что от меня исходит опасность, и Хасси надлежало следить за мной и леди Солсбери. Она была представительницей рода Плантагенетов и матерью Реджинальда, который открыто высказал королю все, что думает по поводу его разрыва с моей матерью.

Хасси был старым другом Тюдоров, сражавшимся на стороне моего деда, когда тот отнял трон у Плантагенетов. После прихода к власти Генриха VII он стал королевским инспектором, следившим за взиманием налогов. Мой отец, унаследовав корону, первым делом решил завоевать расположение подданных, обрушившись на тех, кто обложил народ непосильной данью. Он казнил Дадли и Эмпсона, но Хасси, который был непосредственно связан с ними, решил пощадить, справедливо полагая, что таким образом приобретет верного и послушного слугу. Он даже даровал ему земли в Линкольншире, и с тех пор сэр Джон служил ему, как верный пес. Он был уже стар, но его опыт придворных интриг и связи очень пригодились отцу в деле о разводе.

И вот Хасси появился у нас в качестве камергера при моем дворе. Прежде всего он должен был сообщить мне неприятную, хотя и не совсем неожиданную новость – решение Совета.

Я видела, что Хасси чувствует себя неловко, не решаясь произнести первую фразу. Мне даже показалось, что в его глазах промелькнуло сочувствие, когда он, сделав над собой усилие, все-таки проговорил:

– Миледи, я с глубочайшим сожалением должен выполнить данное мне поручение и сообщить вам…

– Так сообщайте, – перебила я его.

– Совет решил, что вас больше не следует называть Ваше Высочество.

– Почему же?

– Потому что отныне вы более не принцесса.

– Весьма любопытно! – воскликнула я. – Родная дочь короля не является принцессой Англии? Как прикажете это понимать?

– Дело в том, миледи, что… ввиду недействительности брака Его Величества с Катариной Арагонской, принцессой Испании, вы более не можете именоваться принцессой Англии. Нам запрещено, миледи, называть вас принцессой.

– Я не верю. Покажите мне официальный документ.

Он протянул мне бумагу, где черным по белому было написано, что меня следует называть леди Мария. Другими словами, принцессой теперь стала эта незаконнорожденная, на крестинах которой я присутствовала!

Хасси поклонился и направился к двери, сказав, что пошлет за графиней Солсбери.

Вбежала расстроенная графиня.

– Знаю, знаю, дорогая, поплачьте, принцесса, вам станет легче, – она успокаивала меня, гладя по голове.

– Но вы больше не должны меня так называть! – воскликнула я.

– Когда мы одни, это не опасно, – грустно ответила она.

Со мной что-то произошло – в одну минуту я стала взрослой, ясно представив себе, что нам угрожает.

– Прошу вас, дорогая графиня, – сказала я неожиданно спокойно, – не называйте меня больше принцессой. Кто-нибудь услышит и донесет на вас. Я убеждена, что наказаны будут все, кто не подчинится решению Совета.

– Да, – призналась графиня, – нам всем было строго приказано впредь именовать вас леди Марией.

– Только я сама продолжаю считать себя принцессой Англии, но никому из своих близких я не позволю навлечь на себя неприятности. Неприятности? Графиня, поймите, ведь за это могут бросить в Тауэр!

– Боже, принцесса, – прошептала графиня, – вы стали совсем взрослой. Вы теперь ясно понимаете, какие настали тяжелые времена.

– Но я никогда не смирюсь! Этот сфабрикованный ими развод противоречит всему, что есть святого на этом свете. И грех мне признавать Анну Болейн королевой. Я была принцессой и останусь ею.

– Тише, дитя мое! – воскликнула графиня. – Сейчас вы снова говорите как ребенок. Будьте же благоразумны!

– Но отец не лишил меня всего. Он относится ко мне как к своей дочери.

– Ваш отец требует полной покорности его воле. И мы должны тихо ждать, как будут развиваться события дальше. Главное, не привлекать к себе внимания.

Я ничего не ответила, погруженная в свои мысли: графиню можно понять – ей много лет, но я-то молода и не собираюсь примириться с несправедливостью по отношению к моей матери и к себе, а Совет не может отобрать у меня титул, принадлежащий мне по праву. Я размышляла о том, что отец с Анной Болейн не слишком уверенно чувствуют себя, зная, что народ – на нашей с матерью стороне, что все возмущены тем, как король обращается с законной женой и принцессой Англии. Нет, я не смирюсь, я буду бороться со злом!

Женитьбе отца на Анне предшествовал один эпизод, о котором стоит рассказать. По возвращении их из Франции в Кентербери к королю подошла известная в то время прорицательница Элизабет Бартон или, как ее все называли, «кентская монашка», и предупредила, что если он женится на своей возлюбленной, то через месяц умрет. Предсказание, к счастью, не сбылось. Отец, казалось, забыл о существовании Элизабет. Это можно было объяснить лишь тем, что она была весьма популярна, и не только в народе, но и среди весьма влиятельных людей, – таких, например, как сэр Томас Мор. К слову, когда монашка попросила мою мать принять ее, у королевы хватило здравого смысла отказать ей в этой просьбе.

История с Элизабет Бартон еще найдет свое продолжение. Что же касается меня, то прошло два месяца после приезда Хасси. И вот он снова пришел ко мне с важным предписанием.

– Ваш двор, миледи, отныне перестает существовать. Вы должны ехать в Хэтфилд.

Я уже слышала, что именно в Хэтфилде король собирается устроить резиденцию Елизаветы, которой надлежало, как принцессе, иметь собственный двор.

– То есть вы хотите сказать… – в огромном замешательстве проговорила я, уставившись на Хасси.

– Ваш двор будет выглядеть иначе, – объяснил он, – вместо леди Солсбери главной придворной дамой назначается леди Шелтон.

– Та самая, что находится в родстве…

– Именно так, миледи, – тетка королевы Анны.

Этого я вынести уже не могла. Меня можно было унизить, лишить титула, но лишить человека, заменившего мне мать!.. Такой жестокости от отца я не ожидала! Меня ставили в прямую зависимость от проклятого семейства Болейн, устранив графиню и поставив на ее место тетку пучеглазой ведьмы.

Я выскочила из комнаты и бросилась к графине. Она уже шла мне навстречу.

– Как, как он мог? – рыдала я, припав к ее груди.

– Это пройдет, – утешала меня графиня, – мы снова будем вместе…

– Что же мне теперь делать? Я не переживу разлуки с вами!

– Дитя мое, будем молиться и уповать на милость Божию. Что нам остается?

Но я не была так покорна судьбе, как моя мать и графиня. Все во мне бушевало. Ненависть к выскочке, обида на отца, боль за мать и графиню – я была вне себя и, несмотря на протесты графини, села писать послание в Совет.

Взяв перо и глядя на лежащий передо мной чистый лист бумаги, я немного остыла и стала думать. Было бессмысленно возражать против переезда в Хэтфилд и отставки леди Солсбери. Но я должна была отстоять свое достоинство как законной дочери короля.

«Милорды, – писала я, – мой долг – исполнить волю Его Величества, а посему я без возражений перееду в Хэтфилд. Однако спешу сообщить вам, что моя совесть не позволяет мне согласиться с тем, чтобы меня не считали принцессой Англии и дочерью короля, рожденной в законном браке. Ничто и ни при каких обстоятельствах не заставит меня думать иначе, поскольку это было бы предательством родной матери и оскорблением Святой Церкви, чей суд вершит исключительно Папа Римский. Я признаю только этот суд, который не расторг брака моего отца и моей матери, а посему с моей стороны было бы величайшим оскорблением Его Величества короля признать себя его незаконной дочерью…» Я что-то еще прибавила в конце, отчетливо сознавая, что совершаю непоправимую ошибку, но остановиться уже не могла.

Вскоре слухи о том, что Елизавета со своим двором будет жить в Хэтфилде, подтвердились. Следовательно, я буду не сама по себе, а при ней, в ее свите?! Отец мог поступить со мной столь жестоко только под влиянием колдовских чар своей наложницы – другого объяснения просто быть не могло.

И я, не долго думая, написала отцу, что сомневаюсь, видел ли он переданный мне приказ переехать в Хэтфилд, поскольку в нем ко мне обращались не как к принцессе, а всего лишь – к леди Марии, дочери короля. Я выражала надежду, что Его Величество поймет мои чувства как законной дочери короля и не захочет, чтобы я совершила смертный грех, признав себя незаконнорожденной, а своих родителей – прелюбодеями. В конце я писала, что во всем другом буду неизменно покорной воле Его Величества. И подписалась: «Принцесса Мария».

Это был акт открытого неповиновения – я отказывалась признавать Елизавету законной дочерью короля и Анну Болейн – королевой.

Последствия столь решительного, сколь и опрометчивого поступка не заставили долго ждать.

В Болье прибыло внушительное посольство – герцог Норфолкский, лорд Марни, граф Оксфордский и советник герцога доктор Фокс.

Им надлежало объяснить мне бессмысленность любого сопротивления, проследить за тем, чтобы приказ Совета был в точности исполнен, и препроводить меня в Хэтфилд с частью придворных. Я знала, что от герцога мне нечего ждать пощады, – он был верным слугой короля, и по его поведению я поняла, какова реакция отца на мое письмо.

Со мной ехали супруги Хасси, и еще я могла взять двух личных горничных. Со всеми остальными придворными мне пришлось проститься.

Прощаясь с графиней, которая в свое время заменила мне мать, я почувствовала себя совсем одинокой. Трудно передать, в каком состоянии я ехала в Хэтфилд. Но по дороге то в одном месте, то в другом собирались группами простые люди и громкими криками приветствовали меня: «Да здравствует принцесса Мария!», «Да здравствует королева Катарина!», «Нам не нужны самозванки!»

Путешествие было недолгим. И вот я оказалась там, где с первых же минут почувствовала себя за решеткой.

* * *

Леди Шелтон сразу дала понять, что она не считает меня важной птицей, намекнув, что у нее есть приказ побить меня, если я буду себя плохо вести.

– Чей приказ? – спросила я.

Она высокомерно отвернулась, не считая нужным отвечать.

Да я и без слов понимала, кому служила эта вульгарная женщина, осыпавшая меня оскорблениями. Но я не опускалась до нее, и при очередной грубости лишь удостаивала ее презрительным взглядом. Она, при всей своей напыщенности – как-никак тетка королевы, – подобострастно ловила мой взгляд: а вдруг, думала она, эта узница, чем черт не шутит, сядет когда-нибудь на трон, так уж лучше поостеречься. Эта дама сильно отравляла мне жизнь, но руку на меня поднять она бы не решилась.

Хэтфилд запечатлелся в моей памяти тем, что в этом прекрасном месте я впервые остро ощутила свое одиночество в мире. Именно там я поняла, что никогда уже не буду счастлива. Хэтфилд стал для меня символом безысходности – так, должно быть, чувствует себя узник, приговоренный к пожизненному заключению.

Все в замке крутилось вокруг маленькой Елизаветы, которую называли принцессой. Мое же присутствие там, видимо, требовалось лишь для того, чтобы я познала глубину своего унижения.

Но не все было черным-черно. Узнав ближе леди Хасси, я поняла, что это очень добрая женщина. Раз или два, когда мы были одни, она намеренно назвала меня принцессой, выразив таким образом свое отношение ко мне и к окружающим. Со мной были и две мои преданные служанки. И, наконец, в Хэтфилде я снова встретилась с моей бывшей няней леди Брайан, которая теперь нянчила Елизавету. Маргарет Брайан была сама доброта, я чувствовала к ней какую-то особую любовь, которая, видимо, связывает ребенка с женщиной, стоявшей у его колыбели. Увидев друг друга, мы обменялись взглядами и вскоре нашли возможность перекинуться несколькими словами. Маргарет очень поддержала меня в Хэтфилде, за что я ей благодарна на всю жизнь.

За стенами дворца кипели страсти. Это был, наверное, самый судьбоносный год в истории моей страны.

Вскоре после моего приезда в Хэтфилд была арестована и заключена в Тауэр «кентская монашка» со своими ближайшими друзьями. На допросе в Звездной Палате все они признались в мошенничестве. Элизабет Бартон была обвинена в попытке свержения короля и приговорена к смертной казни.

Наступило Рождество. Зима в тот год была очень холодной, и я мерзла, не имея теплой одежды. Мне не разрешали есть в своей комнате, и если я плохо себя чувствовала и не могла спуститься в столовую, то оставалась голодной, потому что еду не приносили. Я таяла на глазах, и Маргарет Брайан очень встревожилась. Говорить со мной на людях она не смела – ее сразу вышвырнули бы вон. Но однажды она все-таки улучила момент, когда поблизости никого не было, и шепнула мне:

– Когда все уснут, я проберусь к вам в комнату, и мы поболтаем.

Если бы не Маргарет, я бы, может быть, выбросилась из окна. Но ее забота согрела меня. И еще молитва. Я подолгу молилась, читала духовные книги, и это придавало мне мужества.

С помощью одной из моих горничных Маргарет стала по ночам приходить ко мне. Я боялась за преданную мне девушку, которую могли не только выгнать, но и засадить за решетку, поэтому мы с ней договорились, что она при всех будет держаться со мной дерзко. Она очень хорошо справилась со своей ролью, что позже позволило ей чувствовать себя во дворце более свободно и даже наладить связь с внешним миром – через нее, с помощью Маргарет, я стала переписываться с матерью и послом Чапуи.

Однажды Маргарет сказала, что король едет в Хэтфилд посмотреть на свою принцессу.

Я не должна упустить свой шанс, подумала я. Мне необходимо с ним увидеться и поговорить с глазу на глаз. Он не сможет остаться равнодушным к мольбе родной дочери, совесть не позволит ему мучить меня бесконечно.

Во дворце воцарилось лихорадочное оживление. Я же с тревогой думала, что он приедет с ней, ведь Анна тоже захочет увидеть свою дочь, и тогда у меня не будет возможности поговорить с отцом.

Наступил долгожданный день.

Моя преданная девушка шепнула мне, что королева Анна отказалась переступить порог замка из-за того, что там была я. Я не поверила.

– Неужели она не хочет видеть собственную дочь?

– Говорят, она останется на полпути.

– Если он будет один…

Девушка кивнула, поняв, что я имела в виду.

Наконец король приехал! Слуги забегали, придворные выстроились для встречи, из обеденного зала доносился запах жареного мяса… Я сидела наверху в своей комнате. Пошлет ли он за мной? Должен. Ведь он приехал посмотреть на младшую дочь, но почему бы заодно не увидеться со старшей?

Я ждала. Прошло несколько томительных часов. Маргарет забежала на секунду и сообщила, что король очень доволен Елизаветой. Она была горда как любящая няня. А сейчас король со свитой, сказала она, сели за стол – на кухне паника, вдруг что-нибудь не так.

Я не могла сойти вниз, пока меня не позовут. Сейчас он спросит, думала я: «А где же моя дочь Мария? Почему ее нет за столом?»

Но за мной не послали, и вскоре я услышала шум во дворе – король уезжал!

Я выскочила на балкон. Вон он – внизу. Молча я смотрела сверху на своего отца, беззвучно умоляя его: «Отец, не уезжай, даже не взглянув на свою дочь. Вот я. Посмотри же на меня!»

И вдруг что-то заставило его обернуться и поднять голову. Мы встретились взглядами. Он смотрел на меня серьезно, без улыбки. Что в этот момент происходило в его душе? Что думал он, глядя на свою бледную, одетую, словно оборванка, дочь, брошенную сюда, как в тюрьму, на потеху придворного окружения незаконнорожденной Елизаветы?

Он проехал мимо моего балкона и приподнял шляпу. И то же самое вслед за ним сделали все его приближенные.

Меня не оставили незамеченной. Таков был итог этого визита.

* * *

Одновременно с моим переездом в Хэтфилд мою мать собирались переправить из замка Бакден в Сомерсхэм, отобрав почти всю прислугу. Если в Бакдене она страдала от холода и сырости, то в Сомерсхэме было еще хуже – трудно было найти в Англии более сырое место, чем островок Эли, на котором стоял этот замок. Я знала, с каким невероятным мужеством моя бедная мать цеплялась за жизнь ради меня. И когда ей сообщили приказ короля, она наотрез отказалась подчиниться, видимо, предчувствуя, что в Сомерсхэме она не выдержит.

Она заперлась в своей комнате и просила передать королевским посланникам, что только силой они смогут перевезти ее в другое место. Не исключено, что они и применили бы силу, если бы не столкнулись с неожиданным препятствием: в близлежащих селениях люди, вооружившись вилами и косами, стали покидать свои дома, собираясь на дороге, ведущей к замку, чтобы защитить свою королеву.

Ее оставили в покое, но в замке появилось несколько новых слуг, которым она не без основания не доверяла. К счастью, при ней осталась ее преданная горничная, которая сама готовила еду своей госпоже, боясь, что ее могут отравить.

Большую часть дня королева проводила в молитве и шила одежду для бедных. В отличие от меня, моя мать смиренно принимала все невзгоды, выпавшие на ее долю, религиозность была для нее естественным состоянием души.

В те мучительные годы нашей разлуки я размышляла над превратностями судьбы, которая не щадит даже таких всесильных людей, как мой отец, способный одним мановением руки изменить ход событий в свою пользу и устранить любого, кто стоит на его пути.

В январе 1534 года отец, понимая, что Рим все-таки вынесет свой вердикт по поводу его брака и развода, перешел в наступление. Он приказал Совету принять закон, согласно которому отныне Папа Римский не мог назначать епископов в Англии, а его самого должны были называть епископом Римским. Это был первый этап реформы, разработанной Кранмером и Кромвелем, которая была призвана изменить соотношение церковной и королевской властей.

Вскоре после этого был объявлен вердикт Рима, признававший законным брак короля с Катариной Арагонской. В своем личном послании Папа советовал королю немедленно удалить от себя Анну Болейн.

В ответ был издан королевский указ, согласно которому дети королевы Анны объявлялись законными наследниками престола, и всем высокопоставленным лицам было предписано присягнуть на верность настоящим и будущим детям королевы. Во всех английских церквах священнослужители должны были в своих проповедях восславить действия короля и осудить вердикт Папы Римского.

Вряд ли можно было предположить, что все беспрекословно подчинятся этому указу. Первыми жертвами сопротивления воле короля стали епископ Фишер и сэр Томас Мор – их тут же бросили в Тауэр.

Страну охватили волнения. Народ винил во всем Анну Болейн.

Поползли слухи, что император Карл собирается объявить войну Англии, высадиться со своими войсками на Британских островах, освободить из заточения королеву и посадить на трон меня.

Кромвель решил устроить показательный процесс над «кентской монашкой». Ее, видимо, потому и не казнили сразу, чтобы использовать в более удобный момент. Сейчас этот момент наступил. Королю было необходимо связать с ней как можно больше людей, которые были возмущены его последним указом. Так, сэр Томас Мор был обвинен в том, что с интересом слушал ее предсказания. Но он был умнейшим человеком, разбиравшимся в законах, и легко отмел эти обвинения. Однако он продолжал сидеть в Тауэре за отказ признать законным брак короля с Анной и считать ее детей наследниками престола. В стране нарастало возмущение. Народ, некогда любивший своего короля, был охвачен паникой перед лицом начавшихся репрессий.

Тем не менее, король был тверд в своей решимости дать понять всем, кто был склонен к неповиновению, что пощады не будет. Признания «кентской монашки» и ее казнь были выгодны ему со всех точек зрения. Перед казнью на площади в Тиберне она сказала, что, будучи неграмотной, поверила умным людям, которые убедили ее, будто она обладает даром прозорливости, она же все свои пророчества просто выдумала.

Беднягу повесили. Но вместе с ней казнили и нескольких «умных людей», якобы дававших ей советы.

Я жила в напряженном ожидании, мучимая самыми мрачными предчувствиями. Леди Брайан не скрывала своей тревоги и попросила мою горничную тщательно следить за тем, чтобы меня не отравили.

Однажды утром служанка вбежала ко мне со словами:

– Мадам, принцесса, там на дороге две телеги, полные монахов, – их везут в Тауэр! Они стоят, взявшись за руки, и молятся. Люди говорят, что нас всех это ждет!

Маргарет сообщила мне, что король разогнал Орден францисканцев.

Затем король принялся и за меня. По его приказу в замок прибыла комиссия, совершившая обыск всех комнат, в которых жили мои придворные. Арестовали леди Хасси. Но ее-то за что? – в ужасе спрашивала я себя. Добрая женщина вела себя очень осторожно. Оказывается, на нее донесли, что она один раз назвала меня принцессой и еще как-то раз попросила «принести принцессе стакан воды».

Вот за это леди Хасси и оказалась в Тауэре. К счастью, ее продержали там недолго – она чистосердечно во всем призналась и обратилась с письмом к королю с просьбой о помиловании.

Леди Брайан, несмотря ни на что, продолжала тайком видеться со мной. Мою служанку нельзя было ни в чем заподозрить, так как она была всего лишь прислугой. Но благодаря ей я получала письма от Чапуи, которые несколько ободряли меня, ибо в них он постоянно ссылался на императора, следившего за событиями в Англии. Но пока он не мог освободить нас с матерью ввиду неблагоприятной расстановки сил в мире. Чапуи также сообщил мне, что существует заговор против меня и моей матери – нас собираются убить.

Иногда мне казалось, что на самом деле лучше умереть, чем жить в таком страхе. Я почти перестала есть, боясь яда, каждый вечер перед сном осматривала все углы в поисках убийцы, вздрагивала при каждом шорохе… И вдруг мне пришла в голову мысль – бежать!

Я начала обдумывать план побега: друзья мне помогут, отец, может, даже будет рад избавиться от меня, но, с другой стороны, я все равно останусь для него источником неприятностей, особенно если убегу к императору…

Я написала письмо Чапуи с просьбой о помощи. Я понимала, что он будет взвешивать все «за» и «против», исходя из интересов императора прежде всего. Но, возможно, рассуждала я, императору я даже и не буду в тягость, – ему будет выгодно приютить меня у себя, чтобы держать короля в постоянном напряжении. Так что вероятность побега зависела от помощи с его стороны.

Напряжение последних месяцев окончательно подорвало мои силы, и однажды утром я не смогла подняться с постели. Леди Шелтон была в панике. С одной стороны, ей, как и другим моим врагам, хотелось бы видеть меня мертвой. Но быть осужденной за убийство – совсем другое дело.

Меня отвезли в Гринвич, где я пролежала шесть дней в бреду без всякой медицинской помощи. Потом мне рассказали, что у меня был страшный жар и я все время звала маму.

Отец послал за Чапуи. Он хотел, чтобы Чапуи из своих врачей выбрал тех, кого особо ценит, и вместе с королевскими врачами они займутся моим лечением.

Чапуи оказался в сложном положении – если его доктора меня не вылечат, что он скажет императору?

Моя жизнь была ставкой в политической игре. Отец без сомнения желал моей смерти и был уверен, что дни мои сочтены, когда доктор Баттс известил его, что моя болезнь неизлечима. Чапуи же, со слов того же доктора Баттса, утверждал, что при хорошем уходе меня можно поставить на ноги, но необходимо значительно улучшить условия существования.

Теперь рядом со мной не было ни одного близкого человека – Маргарет Брайан осталась с Елизаветой, а мою верную служанку выгнали, заподозрив в слишком большой привязанности к своей госпоже. Мы остались один на один с леди Шелтон.

В это время Чапуи, благодаря своей политической игре, фактически спас мне жизнь. Если отец распространял слухи о моей близкой кончине, то Чапуи, по своим каналам, передавал сведения, противоречившие этим слухам. Пронеслась молва и о том, что, возможно, меня отравили. Так за стенами Гринвичского замка становилось известно, что со мной происходит.

Моя мать засыпала отца письмами с просьбой «послать мою дочь ко мне, чтобы за ней ухаживала родная мать». Но все ее письма оставались без ответа. К тому времени ее перевели в замок Кимболтон, находившийся в продуваемом восточными ветрами графстве Фен. У стен ее замка постоянно собирался народ с криками: «Боже, храни королеву!» В Гринвиче происходило то же самое – из своей комнаты я слышала крики: «Боже, спаси принцессу!»

Страна жила как на пороховой бочке – восстание могло начаться в любой момент. Этому способствовало не только недовольство тем, как король обращался с королевой и принцессой, но и то, что он провозгласил себя Верховным Главой англиканской церкви, окончательно порвав все отношения с Римом.

Если бы я умерла, исчезла бы хоть одна причина недовольства подданных, на что отец очень рассчитывал. Да, мне пришлось посмотреть правде в лицо – отец желал моей смерти! Но все-таки он не лишил меня полностью медицинской помощи. Доктор Баттс был человеком, для которого его профессиональный долг был превыше всего. Он знал причину моей болезни – слишком много лишений и нервного напряжения выпало на мою долю. Моя болезнь была скорее душевного, чем физического свойства. Если бы я обладала такой же силой духа, как моя мать, поистине святая женщина, безропотно принимавшая судьбу и находившая силы в молитве, я бы уже давно выздоровела. Но я не могла справиться с чувством ненависти к своим мучителям, меня обуревала ярость, когда я думала об их жестокости и подлости. И потому продолжала болеть, страдая без матери и леди Солсбери. Если бы они были рядом, я бы воспряла духом. Но отец не желал этого.

Однажды он посетил Гринвич, но сделал это, только чтобы успокоить народ. Я лежала в полузабытьи и смутно видела его фигуру у своей постели, но отчетливо слышала, как он сказал леди Шелтон:

– В этой постели лежит мой злейший враг.

Позже я узнала, что его упросил зайти ко мне доктор Баттс. Он пытался всеми силами убедить короля отправить меня к матери, но король обрушил на него весь свой гнев, обвинив в нелояльности и стремлении использовать мою болезнь в политических целях. Бедный доктор был ошеломлен, но настаивал на своем – как врач он считал, что лучшее лекарство для меня – это свидание с матерью.

Отец разразился бранью. Послать ее в Кимболтон? Чтобы там они вместе подняли народ против короля? Вон уже и проклятые лендлорды готовы встать под их знамена!

Он явно опасался нас с матерью.

А может быть, ему успели донести, что несколько весьма именитых дворян из северных графств намекнули Чапуи, что готовы оказать помощь императору, если тот пойдет войной на Англию, чтобы восстановить законную религию, спасти королеву и посадить принцессу на трон?

Как раз в это время много говорили о некоей девушке моего возраста, которая объявилась на севере Англии, выдавая себя за принцессу. Там меня никто не видел в лицо, и ей верили, будто она сбежала от преследований и надеется добраться до императора. Оказалось, что ее имя Энн Бэйнтон, и, использовав столь правдоподобную легенду, ей удалось одурачить немало людей, собрав кругленькую сумму денег.

А я тем временем все еще находилась между жизнью и смертью.

Но доктор Баттс делал все, что от него зависело. Он понимал, что мне прежде всего необходимо лучше питаться, но все-таки основная причина моей болезни была глубже – я страдала душевно. Тем не менее лучший врач королевства наконец поставил меня на ноги.

Я была еще очень слаба, с трудом проходила расстояние от одной стены комнаты до другой, но я была жива! И первой моей мыслью было – жить и отстоять свои законные права.

Неожиданно ко мне пожаловала… Анна Болейн. Я застыла в оцепенении, когда леди Шелтон, войдя в комнату, торжественно объявила:

– Ее Величество королева требует, чтобы вы сошли вниз. Она желает вас видеть.

Мурашки пробежали у меня по спине, и ладонистали мокрыми.

– Вы же знаете, – сказала я, – что мне трудно передвигаться даже по комнате.

Она усмехнулась и, пожав плечами, повторила:

– Ее Величество требует.

– Если она хочет меня видеть, ей придется прийти ко мне.

Самодовольно ухмыляясь, леди Шелтон удалилась.

Я присела на край кровати, прижав руки к сердцу, – казалось, оно готово вырваться из груди. Что со мной сделают? – лихорадочно пронеслось в голове. Я не скрывала своего презрения к ней, значит, меня ждет Тауэр?

Дверь отворилась, передо мной стояла она. Я привстала, но она жестом приказала мне оставаться на месте.

Не стану отрицать, что она была необычайно хороша. Отца можно было понять – эта женщина никого не могла оставить равнодушным. Я обратила внимание на ее элегантное платье, не роскошное, но отличавшееся безупречным вкусом. На шее – все та же бархотка, (многие дамы пытались носить такую же, но у них получалось совсем не так), все те же длинные рукава, закрывающие кривой палец. Дьявольские знаки, подумала я, как она умеет их использовать, чтобы еще больше нравиться окружающим.

Огромные глаза пристально смотрели на меня. Казалось, что все происходит не наяву, а во сне – слишком часто я думала о ней, и вот она совсем близко, садится на кровать рядом со мной, улыбается, улыбка совершенно преображает ее лицо, оно становится прекрасным.

Нежный голос произносит:

– Вы были серьезно больны…

Я не в силах говорить. Она продолжает:

– Но сейчас вам лучше. Непонимание между нами… мне кажется, слишком затянулось. Мне, конечно, понятны ваши чувства, и поэтому я здесь. У меня есть предложение. Вы возвращаетесь ко двору, а я сделаю все, чтобы вернуть вам любовь вашего отца.

Я слушала ее, не веря ни ушам, ни глазам. Сон… Мне она снится. А ее улыбка? Такая милая! Но я ведь ненавижу ее, напомнила я себе. И при этой мысли как бы проснулась. Что стоит за ее словами, ее улыбкой? Какая-то цель. Но какая? Может быть, она хочет, чтобы я пала перед ней на колени, пораженная столь дружеским расположением?

Я молчала, не находя подходящих слов.

– Вашим противоречиям с отцом пора положить конец. Так будет лучше и для вас, и для страны. Надо разрешить этот конфликт.

– Но как? – услышала я свой голос.

Она улыбнулась мне так, будто только нам двоим известна некая тайна.

– Вы возвращаетесь ко двору. Обещаю, к вам будут относиться не просто хорошо, но лучше, чем когда бы то ни было. У вас будет все. Больше, чем вы имели раньше. От вас же потребуется самая малость.

– Что именно?

– Вы должны признать то, что существует де-факто, – то есть что я – королева, и относиться ко мне с подобающим уважением.

Наконец-то я очнулась ото сна! Вот оно что – они с отцом придумали, как успокоить народ, показав, что никто не намерен меня мучить. Напротив – я живу при дворе. Но принцессой остается Елизавета, королевой – ее мать. А я… Ничего себе, придумали!

– Я не могу признать вас королевой, – сказала я, совершенно успокоившись, – поскольку знаю только одну королеву Англии – мою мать.

Лицо ее сразу изменилось, глаза сузились, и уже совсем не добрым голосом она прошипела:

– Вы упрямая, глупая девчонка!

– Я всего лишь говорю правду, – твердо ответила я. – И если вы соблаговолите передать отцу от моего имени просьбу, постарайтесь убедить его, чтобы он разрешил мне жить с моей матерью. Я буду вам очень признательна за это.

– Я говорю совсем о другом. Вам предлагается вернуться ко двору. Признать меня королевой, а мою дочь – принцессой, поскольку брак вашего отца с вашей матерью недействителен.

– Именно этого я и не сделаю, так как все, что вы говорите, – ложь.

– Вы отдаете себе отчет, какой опасности себя подвергаете? Король не простит вам вашего упрямства. С вами может случиться все, что угодно. Я пытаюсь дать вам шанс спастись, избавиться от всего этого… – она с отвращением огляделась по сторонам, – убожества, от нищеты. У вас будут роскошные апартаменты, вы будете жить как подобает дочери короля.

– Незаконной дочери, – заметила я.

– К чему заострять на этом внимание?

– Я лишь хочу подчеркнуть абсурдность вашего предложения. Я – законная дочь короля в отличие от вашей дочери.

Она выпрямилась. Я думала, она меня побьет – такое у нее было выражение лица.

– Теперь мне ясно, что вы сами себя губите, – заключила она холодно.

– Нет, меня пытались погубить, но у тех, кто мечтает об этом, пока ничего не вышло.

– Ну что ж, – сказала она, будто не слыша меня, – я в вас ошиблась, мне казалось, у вас больше здравого смысла. Но вы упорно не хотите видеть всей серьезности вашего положения. Надо совсем не иметь головы, чтобы навлекать на себя гнев короля. А чем это чревато, вам отлично известно.

– И вам – тоже, – ответила я.

Она едва заметно покраснела, в прекрасных глазах промелькнула тревога. Значит, правда, подумала я, что у них с королем не все так гладко, недаром ходят слухи, что он охладел к ней и поглядывает по сторонам.

– Вы еще пожалеете об этом, – сказала она, сверкнув на меня своими черными, как ночь, глазами, – но я пыталась дать вам шанс.

Она быстро вышла, и из-за двери до меня донеслись ее слова, обращенные к леди Шелтон: «Упрямая, глупая девчонка! Ничего, я позабочусь о том, чтобы сбить с нее эту испанскую спесь!»

Я сидела на кровати не в силах пошевельнуться. Страшное напряжение сменилось полным безразличием.

* * *

Наступил 1535 год. Принесет ли он новые потрясения, думала я, сравнимые с теми, что произошли в году минувшем, когда вся Европа замерла, узнав о разрыве Англии с Римом?

Мне казалось, что отец в глубине души – ведь он был человеком религиозным – сожалеет о том, что сделал. Или, по крайней мере, сомневается в правильности этого шага, если, конечно, он вообще дает себе труд подумать о содеянном.

Множились слухи о его разочаровании своей возлюбленной. Она так и не родила ему сына, следующая беременность закончилась выкидышем – как в свое время у моей матери. Какой-то злой рок преследовал детей короля. Даже незаконнорожденный Генри Фитцрой, герцог Ричмондский, и тот был тяжело болен, врачи говорили, что он долго не проживет. По-прежнему у отца оставались две дочери.

Я почувствовала, что отношение ко мне стало меняться, – леди Шелтон уже не позволяла себе прежней грубости. При дворе маятник качнулся в другую сторону – безраздельная власть Анны над королем закончилась, и он увлекся одной придворной дамой, которая почему-то решила стать на мою сторону. Не знаю, чем это было вызвано – то ли она хотела досадить Анне, то ли была искренне возмущена моим униженным положением, но факт остается фактом – придворные стали проявлять ко мне подчеркнутое внимание.

Мне было разрешено выходить погулять и даже брать с собой моего ручного сокола. Понемногу я стала поправляться, и вскоре меня отправили из Гринвича в Элтем. По дороге народ встречал меня криками: «Здравия и долголетия принцессе!» Какой музыкой отзывались эти слова в моем сердце!

* * *

В начале года волнения в стране готовы были выплеснуться через край. И тогда король решил показать, на что способен. Он больше не изображал из себя великодушного, добросердечного отца своих подданных. Перед лицом грозящей опасности он стал жестоким, безжалостным самодержцем. Отныне врагом считался всякий, кто хоть в малом был с ним не согласен. Он отлично понимал, что, не будь император Карл вовлечен в заботы о защите своих европейских владений, он пошел бы войной на Англию. И, не дожидаясь худшего, отец начал действовать. Причем с решительностью, свойственной его натуре, не знавшей компромиссов.

Первым делом он обрушился на тех, кто не признавал его Главой англиканской церкви. Пять монахов были обвинены в измене и приговорены к смертной казни через повешение и четвертование. Казнь была публичная – на площадь согнали как можно больше народу, чтобы все видели, что ждет изменников и бунтовщиков.

Все с тревогой думали о епископе Фишере и сэре Томасе Море – ведь их можно было обвинить в том же, что и монахов. Сэр Томас когда-то был закадычным другом короля. Неужели он не пощадит и его?! Неужели забудет о том, как любил бывать у него в гостях, погулять в его саду и послушать эпиграммы, которыми славился сэр Томас?!

Но не только своей ученостью и разносторонними талантами сэр Томас заслужил популярность в народе, – его знали как человека высоких нравственных принципов. И он никогда не поступился бы ими ради спасения собственной жизни.

Всем епископам было предписано прославлять в проповедях короля как Главу церкви.

И тут вмешался Папа. Он назначил епископа Фишера кардиналом.

Отец пришел в ярость. Он велел передать Папе, что пришлет ему голову Фишера, чтобы тот надел на нее кардинальскую шапочку.

Сомнений не было – король не остановится ни перед чем.

22 июня епископ Фишер был обезглавлен в Тауэре. А 6 июля на плаху легла голова сэра Томаса Мора.

Так король дал понять всем, что не потерпит ни малейшего сопротивления, будь то друг или человек, занимающий самый высокий пост.

Страна застыла в ужасе, а на континенте поднялась волна осуждения жестокого английского монарха. Император заявил, что отдал бы неприятелю любой из своих лучших городов за такого человека, каким был сэр Томас Мор. А новый Папа Римский Павел III произнес речь в память о замечательном богослове и мужественном защитнике веры. Он готовил Папскую буллу об отлучении Генриха VIII от церкви за содеянные преступления. Но для отца отлучение значило не больше, чем комариный укус – Англия была не зависима от Рима, и Папские буллы здесь никого не интересовали.

Даже Франциск и тот был возмущен жестокостью своего союзника. Но дальше слов он не пошел – союз с Англией в тот момент был для него важнее, чем моральные принципы.

В северных графствах многие дворяне рассчитывали на то, что император со своими войсками вторгнется в пределы Англии, но он был занят покорением Туниса и не мог вести войну на два фронта.

Так два европейских монарха не остановили в нужный момент английского самодержца, предоставив ему полную свободу действий, в результате чего он смог изменить ход религиозной истории в Англии.

Глава англиканской церкви своим отношением к жене и дочери, убийством своего друга и безграничной жестокостью показал, кто хозяин в своей стране.

* * *

Уже ни для кого не было секретом, что страсть отца к Анне Болейн испарилась. Да он и не скрывал этого.

По мере того как ее звезда угасала, моя… не то чтобы взошла, но ее уже можно было различить на небосклоне дворцовых интриг. Логика придворных была проста – если король решит порвать со своей наложницей, то брак с королевой уже не будет считаться недействительным. Вообще от Его Величества можно ждать всего, и на всякий случай к его дочери стоит относиться с большим вниманием, чем прежде.

После стольких тягот, которые мне пришлось пережить, я почувствовала облегчение. Мои слуги уже не боялись общаться с прислугой королевского двора и с внешним миром, и я стала лучше ориентироваться в обстановке.

Однако напряжение усилилось, когда стало известно, что Анна снова беременна. Снова на карту было поставлено слишком многое – от того, кто родится, зависела не одна судьба.

Я очень беспокоилась о матери – стоял холодный декабрь, и в продуваемом всеми ветрами Кимболтоне ей должно быть совсем плохо. Я знала, что она никогда не оставляла молитвы, стоя на каменном полу, испытывая ужасную боль, но мужественно перенося все. И тут одна из моих служанок шепнула, что к королеве поехал посол Испании.

– Но к ней же запрещено пускать кого бы то ни было!

– Король разрешил, потому что…

Я похолодела.

– Потому что королеве очень плохо?

Служанка кивнула.

Но после визита Чапуи королеве стало лучше, и та же служанка сообщила мне еще одну обнадеживающую новость. В ночь с первого на второе января в ворота замка постучала незнакомая женщина – она просила пустить ее, так как упала с лошади и сильно ушиблась. По всему было видно, что женщина – из благородного сословия, и, несмотря на запрет, слуги пустили ее, чтобы она согрелась и пришла в себя. Каково же было удивление моей матери, когда оказалось, что это леди Уиллоубай, ее лучшая подруга, с трудом добравшаяся до Кимболтона, чтобы в трудную минуту помочь своей королеве.

Я немного успокоилась: теперь моя мать не одна, она непременно поправится, ведь у нее такая сила духа.

* * *

День 11 января навечно останется в моей памяти.

– Я пришла сообщить вам о смерти вашей матери, последовавшей четыре дня назад, – сказала ледяным тоном леди Шелтон. Она сохраняла нейтральное выражение лица, глубоко запрятав свою неприязнь ко мне из опасения, что мои позиции при дворе могут укрепиться в связи с пошатнувшимся положением Анны Болейн.

Я попросила оставить меня одну. Вошла служанка, но и ее я отправила, не в силах ни с кем разговаривать. Мое горе усиливалось тем, что некого было спросить о последних минутах жизни моей матери. Я не могла даже встретиться с леди Уиллоубай. Одевшись во все черное, я сидела одна в своей комнате, вспоминая детские годы, счастливое лицо матери, ее добрые прекрасные глаза, ее боль и решимость бороться за меня перед лицом безжалостного супруга, обрекшего ее на бесконечные мучения.

В королевском дворце траура не было. Напротив, был устроен бал и рыцарский турнир. Говорят, при известии о смерти моей матери король воскликнул: «Слава Богу! Теперь гражданская война нам не грозит!» Праздник, устроенный им во дворце, был призван показать, что наступило общественное спокойствие, благодаря силе самодержавной власти, спасшей народ от римского владычества и гражданской войны. Оба они с Анной Болейн были одеты на празднествах во все желтое, и король впервые за последние годы был весел, участвовал в турнирах, демонстрируя свое искусство владения шпагой, словно помолодел лет на десять.

Я уже перестала удивляться его жестокосердию. Но неужели и теперь, когда моя мать больше не стоит на его дороге, в нем не заговорила совесть? Неужели он ни разу не признался себе, что Катарина Арагонская была ему верной, любящей женой, никогда не желавшей и не сделавшей ему ни малейшего зла?

Мною целиком завладела мысль, что королеву отравили. А празднества, устроенные отцом, еще более усугубляли эти подозрения. Я попросила, чтобы ко мне приехал ее лечащий врач с провизором, готовившим лекарства.

Отец сначала удивился, но после разговора с Чапуи дал согласие – он не хотел обострять со мной отношения и, кроме того, старался создать впечатление, что смерть королевы была естественной, а не результатом его жестокого обращения.

Мне передали письмо от Чапуи, в которое был вложен золотой крестик, завещанный мне матерью. Чапуи желал мне мужественно перенести горе и подготовиться к любым неожиданностям.

Правда, меня моя собственная судьба в те дни нисколько не волновала, я хотела одного – знать все обстоятельства кончины матери.

Приехали врач с провизором. Они подробно, день за днем, час за часом описали мне, как все было. Чапуи провел в замке несколько дней, и королеве стало заметно лучше, а когда появилась леди Уиллоубай, возникла даже надежда на выздоровление.

– Но в пятницу утром, 7 января, – рассказывал врач, – ее состояние резко ухудшилось. Она приняла святое причастие. Леди Уиллоубай не отходила от нее ни на шаг. Собрались слуги, чтобы проститься со своей госпожой. Она просила всех молиться за упокой ее души и за короля, чтобы Господь простил ему его грехи. Потом она попросила меня записать ее последнюю волю, что я и сделал. Ваша мать завещала похоронить ее в монастыре святого Франциска.

– Но ведь король разогнал Орден францисканцев, – заметила я.

– Миледи, я не сказал ей об этом, не желая причинить лишнюю боль. В десять утра ее соборовали, а к полудню она скончалась…

– Вы не заметили чего-то… необычного, доктор, в последние дни ее жизни?

– Необычного, миледи? В каком смысле?

– Ну, может быть, вы обратили внимание на то, что она что-нибудь съела или выпила, после чего ей стало хуже?

Он задумался, и я почувствовала, что он не уверен, стоит ли говорить мне.

– Я права? Вы что-то заметили, доктор?

– Она выпила валлийского пива, и после него ей стало хуже.

– Вы не думаете?..

Вдохнув побольше воздуха, врач быстро произнес:

– Она не была похожа на больных, отравленных ядом. Просто… после пива она заметно ослабла.

– У вас тогда не возникло мысли, что именно пиво так подействовало на больную?

– Да, такая мысль пришла мне в голову. И не мне одному. Но… я не мог предположить, что это был яд. Обычное пиво…

– Значит, все-таки вы подумали…

Он ничего не ответил.

– После ее смерти, – после длинной, мучительной паузы продолжал врач, – через восемь часов тело ее было забальзамировано и положено в свинцовый гроб. Никому, даже ее духовнику, не разрешили при этом присутствовать.

– Судя по всему, делалось это в большой спешке?

Врач молчал, и расспрашивать его больше не имело смысла. Любое неосторожное замечание могло стоить ему жизни.

Я так и не узнала ничего более определенного, что утвердило бы меня в моих подозрениях или, напротив, опровергло их. Правды мне так и не узнать, думала я. Единственным утешением могло служить то, что кончились мучения моей бедной матери, и она теперь на небесах, о чем мечтала и к чему готовилась всей святостью своей жизни.

* * *

Во время одного из турниров, устроенных в Гринвиче после смерти моей матери, лошадь, на которой восседал король, неожиданно рухнула на землю. Король лежал без признаков жизни. Все сбежались, с трудом перенесли его в спальню, где он еще несколько часов находился без сознания. Пронесся слух, что король умирает. Но он выжил.

Этот случай напомнил всем, что даже такой сильный и жизнелюбивый человек, как мой отец, смертен. А сам король, быстро вставший на ноги, задумался еще раз о том, что, умри он в одночасье, в стране началась бы смута – наследника ведь не было!

Моей матери устроили торжественные похороны. Король понимал, что не стоит оскорблять родственные чувства императора и что дочь покойных Фердинанда и Изабеллы заслуживает того, чтобы быть похороненной со всеми почестями.

Мне не разрешили присутствовать.

Погребальная процессия направилась в Питерборо, где в часовне местного аббатства моя мать через три недели после смерти должна была найти свой последний приют. Мое место у гроба занимала в качестве ближайшей родственницы дочь сестры короля, Марии Тюдор. Как ни тяжело мне было пережить и этот удар, но еще больней было бы услышать кощунственные слова, сказанные епископом над могилой матери, – брак ее с королем, заметил этот священнослужитель, не может считаться законным. Даже после ее смерти отец не устоял, чтобы не нанести ей последнее оскорбление.

И словно кара Божия его постигла. Сначала – падение с лошади. А теперь вот, сразу после похорон, – выкидыш у Анны Болейн. И как на грех, трехмесячный зародыш был мальчиком!

Король не скрывал, что собирается отделаться от своей некогда обожаемой любовницы. Ее судьба зависела от этого ребенка, и в гневе король сказал ей: «Больше не жди от меня сыновей!»

По существу, это был приговор. Все понимали, что грядут большие перемены.

* * *

Внезапно, к моему удивлению, приехал Юстас Чапуи. Впервые за много лет ему было разрешено увидеться со мной.

Он сразу обрисовал обстановку: сколь ни велика моя потеря, но со смертью королевы, по его мнению, мое положение становилось более прочным; королю не так трудно будет избавиться от Анны, учитывая, что семейство Болейн не связано узами крови с королевской династией; новая любовь короля – Джейн Сеймур – существо скромное и робкое, но за ней стоят ее напористые братцы – Эдуард и Томас Сеймуры…

– События будут развиваться быстро, и необходимо быть готовой ко всему, – подытожил Чапуи.

– Например? – спросила я.

– Например, если он захочет признать свой брак с Анной недействительным, то брак с вашей матерью может оказаться законным, и вы вновь станете наследницей престола. Но мы не знаем, как он поступит. Распространяется версия, что его околдовали… В общем, надо держать ухо востро.

Для меня любые перемены означали конец той безысходности, в которой я жила последние годы. Закручивалась какая-то сложная интрига. Я приободрилась. К тому же мне уже не запрещали принимать посетителей, и я могла быть в курсе того, что происходило во дворце.

У Анны Болейн шансов на то, чтобы как-то удержаться, не осталось. Она пробовала обвинить в том, что у нее случились преждевременные роды, Норфолка, напугавшего ее известием о падении короля. Но это не подействовало. Король с таким же упорством стремился сейчас от нее отделаться, как раньше – завладеть ею.

Для меня было большим счастьем услышать от Чапуи, что император беспокоится обо мне и хочет помочь.

Похоже, такая возможность наконец-то ему представилась.

– Если бы вы были сейчас вдали от Англии, – сказал Чапуи, – в Испании, например, или во Фландрии, император чувствовал бы себя спокойней за вашу жизнь. Ведь король непредсказуем. Мы не можем с уверенностью утверждать, что королева Катарина была отравлена, но исключить это тоже нельзя. Император предпочел бы видеть вас в полной безопасности.

– Но отец ни за что не позволит мне уехать.

– Естественно. Для него вообще было бы крайне неприятно узнать, что вы находитесь у императора в тот момент, когда он объявит, что его женитьба на Анне Болейн была следствием ее колдовских чар. Вы же в таком случае – единственная наследница престола.

– Но ведь он заставил епископа еще раз повторить на могиле моей матери, что их брак недействителен!

– Это было до того, как у Анны случился выкидыш. Сейчас все изменилось. Ее правление окончено.

– Говорят, Джейн Сеймур займет ее место.

Он кивнул.

– Нам неизвестно, какие шаги он собирается предпринять. Но тем не менее надо быть готовыми.

– Что вы предлагаете?

– Это тайна, которая должна остаться между нами. Стоит кому-нибудь узнать о ней, и ваша жизнь повиснет на волоске. Я же буду принужден уехать в Испанию. Вы понимаете всю серьезность того, что я собираюсь вам сказать?

– Да.

Он помедлил секунду и почти шепотом произнес:

– Я собираюсь помочь вам бежать. На лошадях мы быстро достигнем побережья, а там нас будет ждать корабль, который доставит вас во Фландрию.

– К моему кузену?

Он кивнул.

– Вы можете исчезнуть так, чтобы никто из придворных ничего не заподозрил?

– У меня есть верные горничные.

Чапуи покачал головой.

– Нет, никаких служанок! Нельзя доверять никому. Вы должны исчезнуть незаметно для всех.

– Но они всегда при мне. Только разве дать им снотворное…

– А это возможно?

– Возможно, если бы оно у меня было.

– Ну это мы достанем.

– Больше всего я опасаюсь леди Шелтон.

– Ее можно как-то обмануть?

– Надеюсь. Сейчас это проще, чем раньше, когда она считала себя моей надзирательницей.

– Что ж, шансы неплохие. Нужно приготовить лошадей. Отсюда до Грейвсенда недалеко, а там сядем на корабль и… Короче, скоро вы получите от меня сообщение.

После его отъезда я легла в постель и предалась воспоминаниям о нашей первой встрече с императором. Меня все убедили, что я влюблена в него, и я не сомневалась, что так оно и есть. Я воскрешала в памяти его облик, так непохожий на отцовский, – строгий, аскетичный.

Он нарушил данное мне обещание и женился на другой, но я его давно простила, ведь монархи руководствуются не чувствами, а необходимостью. Да, он не стал тем романтическим рыцарем, который прискакал за мной на белом коне, но такова жизнь. Я теперь трезво смотрела на вещи. И все-таки мне хотелось верить, что существуют добро, любовь и верность.

* * *

Чапуи теперь часто бывал у меня, что не вызывало ни малейшего возражения со стороны леди Шелтон. Мы обсуждали мельчайшие детали побега, чтобы не произошло ничего непредвиденного. В противном случае нам обоим несдобровать.

Он сказал, что подготовил лошадей, а снотворное привезет накануне побега – нужно только дождаться безлунной ночи.

Я тщательно продумала, как выйду из комнаты и пройду незамеченной мимо окна леди Шелтон.

И вот все, кажется, было готово. Оставалось дождаться, пока луна сойдет с небосклона. И тут явилась леди Шелтон.

– Миледи, – заявила она, – завтра утром мы уезжаем в Хансдон.

– Как? – воскликнула я. – Почему?

– Это приказ, миледи, – сухо ответила она, направившись к двери.

Я села на кровать и стала смотреть на луну, ярко светившую в окно. В такую ночь меня бы заметили. Идти на риск было безрассудно. Может, кто-то нас подслушал? Вокруг было полно осведомителей…

Чапуи еще не уехал, и, когда я сообщила ему про Хансдон, он пришел в замешательство.

– Хансдон! Но оттуда мы не доедем за ночь до побережья! Придется делать остановку и менять лошадей. Нас могут заметить. Весь план строился на близости к морю.

– Ну и что теперь? Отказываемся от побега?

– Не отказываемся. Откладываем. Может быть, вас снова переведут – либо сюда, либо куда-то еще. Ясно одно – из Хансдона сбежать не удастся.

Не знаю, так ли уж я была расстроена. После смерти матери жизнь для меня вообще потеряла смысл. И я покорно отправилась в Хансдон.

* * *

Мысли о побеге отошли на задний план, уступив место тревогам по поводу событий в королевском дворце. Отец приблизил к себе семейство Сеймур, так же, как в свое время – Болейнов, что вызвало новую волну негодования в народе. Чапуи потирал руки от удовольствия. Он разгадывал очередной сложный ребус: если король объявит свой брак с Анной недействительным, что это даст мне? Допустим, он женится на Джейн Сеймур, чтобы иметь от нее сына, – это сделать просто, так как моей матери нет в живых, а развод с Анной одобрит даже Папа, хотя король вовсе и не нуждается в его одобрении. Но какова причина развода? Скорей всего – прелюбодеяние. Вокруг Анны всегда было полно обожателей…

Чапуи внимательно следил за ситуацией и часто приезжал ко мне поделиться своими соображениями.

– Король продумал со своими советниками вариант развода, – сказал он, приехав в очередной раз, – и пришел к выводу, что это может вызвать осложнения – слишком еще свежи воспоминания о деле вашей матушки, приведшем к разрыву с Римом. Он склонен устранить Анну как можно быстрей.

– И что он предпримет, как вы думаете?

– Он может обвинить ее в прелюбодеянии. А это равносильно измене Его Величеству и стране – попытка посадить на трон незаконнорожденного ребенка, да все что угодно. Это самый простой способ.

Я давно не думала о Елизавете. С тех пор, как жила в Хэтфилде, состоя в ее свите. Тогда она вызывала во мне лишь ненависть, поскольку ей была отдана пальма первенства, а я из-за нее лишилась всех своих прав. Но теперь я пришла в ужас при мысли, что ее ожидает.

Наступила весна, король все еще был женат на Анне Болейн. До нас доходили слухи о том, что она устроила отцу бурную сцену ревности по поводу Джейн Сеймур, на что король ответил, что ей стоило бы вспомнить, какая участь постигла ее предшественницу – королеву, чьего мизинца она не стоила. Наконец-то, подумала я, слушая этот рассказ, он осознал, сколько зла причинил моей матери.

Вскоре состоялся тот знаменитый турнир, на котором все и произошло. Это было в первых числах мая. Отец с Анной сидели в королевской ложе, и все видели, как она вынула платок, вытерла лоб и платок упал. Тут же кто-то из придворных, кажется, Норрис, поддел платок на свое копье и с поклоном протянул ей. Король, увидев это, пришел в ярость и вышел из ложи. Турнир закончился.

Но это было всего лишь начало. Известно, что отец поручил Кромвелю собирать факты, компрометирующие Анну. Ненависть его к своей бывшей возлюбленной была сравнима лишь с прежней любовью к ней.

Кромвелю удалось добиться признания от Марка Смитона, музыканта ее свиты, – бедняга, говорят, не выдержал пыток. Его бросили в Тауэр, а вслед за ним еще троих молодых людей из ее окружения – Норриса, Фрэнсиса Уэстона и Уильяма Бреретона. Но самое ужасное – ее родного брата Джорджа обвинили в кровосмесительной связи с Анной, в результате которой родилась ее дочь – Елизавета.

Я всегда ненавидела эту женщину, и она отвечала мне тем же. Но несмотря на горе, которое она принесла мне и моей матери, возмездие пришло в такой страшной форме, что мне становилось жаль ее.

Ее судили и признали виновной. Вместе со всеми молодыми придворными. Так было задумано. И обжалованию не подлежало.

Первыми сложили головы Норрис, Уэстон и Бреретон. Джордж Болейн с сестрой должны были последовать на плаху вслед за ними.

Накануне дня казни ко мне пришла леди Кингстон, заботившаяся об Анне во время ее пребывания в Тауэре.

– Меня послала к вам королева, миледи, – сказала она.

Я всегда с раздражением воспринимала обращение к Анне как к королеве, и даже сейчас, несмотря на ее плачевную участь, готова была возразить: «Не королева, а наложница», но что-то остановило меня. Ей сейчас так плохо, подумала я, что даже все ее грехи не перевесят предсмертных мук.

– Что ей нужно от меня?

– Прощения, – ответила леди Кингстон. – Миледи, выслушайте меня. В камере она усадила меня в свое кресло, единственное, что у нее не отобрали, и встала передо мной на колени. «Идите к принцессе Марии, – сказала она, – и падите перед ней на колени так же, как сейчас я перед вами. Я виновата перед ней за все то зло, что ей причинила. Я раскаиваюсь глубоко. И когда я предстану перед Творцом, мне не в чем будет каяться кроме того, что я сделала принцессе и ее матери. У королевы Катарины прощения я уже не могу попросить, но всей душой, смиренно и коленопреклоненно, я прошу принцессу простить меня».

Я была потрясена. Бедная женщина, подумала я, каково ей теперь после всего, что она имела! Но в самую тяжкую минуту своей жизни она раскаялась и просила прощения.

Передо мной возникло лицо матери, и я знала, что она сказала бы мне.

– Передайте ей, – ответила я, – что я прощаю ее за себя и за мою мать. Да снизойдет мир на ее душу.

Наутро Анне Болейн отрубили голову.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Анна Болейн была казнена 19 мая, а 30 мая король женился на Джейн Сеймур.

Рассказывают, что за месяц до смерти Анны он послал Джейн записку, в которой признавался в своей страсти и намекал, что хотел бы видеть ее своей любовницей. Записка сопровождалась мешочком, туго набитым соверенами. Джейн, точно так, как в свое время Анна, ответила отказом, написав, что не будет ничьей любовницей, даже короля. Дальнейший ход событий известен.

Джейн Сеймур была полной противоположностью своей предшественнице – тихая, скромная, доброжелательная.

Елизавета с леди Брайан жила в Хансдоне, куда недавно и я переехала по приказу короля. Я рада была встрече с Маргарет, фактически спасшей мне жизнь в самое тяжкое время, когда все сторонились меня как прокаженной. Приятным сюрпризом оказалось и то, что моя верная служанка Сьюзан, с которой мы не виделись много лет, тоже жила в Хансдоне. Я снова оказалась среди друзей. Выходит, времена меняются к лучшему.

Мне очень понравилась Елизавета – прелестное создание с рыжеватыми, как у отца, волосами, очень на него похожая, даже какими-то неуловимыми жестами и бьющим через край темпераментом. Ей исполнилось три года, и она, наверное, уже могла заметить, как переменилось отношение к ней после смерти ее матери. Подобострастие сменилось всеобщим пренебрежением. Одна лишь добрейшая Маргарет Брайан по-прежнему души не чаяла в несчастной сироте.

Однажды приехал Чапуи. Вид у него был сияющий.

– Вы скоро можете оказаться при дворе, – весело начал он, – все идет к тому. Новая королева желает установить с вами дружеские отношения.

– Я виделась с ней раз или два.

– Она намерена воссоединить семью. А король потакает ей во всем. Как мне кажется, она скоро упросит его возвратить вас ко двору.

– Политика, не имеющая ничего общего с прежней?!

– Абсолютно! Вопрос только в том… как долго король будет увлечен своей нежной фиалкой. Но в данный момент все идет как по маслу. Уверен, что скоро мы встретимся на новом месте – королева твердо намерена вернуть вас из ссылки.

– Как вы думаете, король может изменить свое отношение к браку с моей матерью?

– Боюсь, он слишком далеко зашел, чтобы легко отступить.

– Но сейчас он ненавидит Анну Болейн!

– Да, и обвиняет ее во всех тяжких грехах. Теперь он уверяет всех, что его околдовали. А вас народ по-прежнему приветствует как принцессу, не так ли?

– Даже сильнее, чем прежде.

– Отлично. Король это непременно примет во внимание. Мой вам совет, если позволите, – напишите ему, попросите прощения и родительского благословения.

– Прощения? За то, что я говорила правду и защищала мать?

Чапуи хитро улыбнулся.

– Небольшой компромисс никогда не повредит.

– Вы в самом деле думаете, что я способна признать недействительным брак моей матери? Она поплатилась жизнью за то, что отстаивала правду, а я? По-вашему, я должна солгать?

– Успокойтесь, надо все обдумать, – Чапуи слегка потер лоб, – король сейчас в прекрасном расположении духа. У него любимая жена, и, кажется, его перестали мучить угрызения совести, поскольку он и сам убежден, что стал жертвой колдовства.

– Он восстановит отношения с Римом?

– Не думаю. Слишком уж далеко он зашел.

– Значит, так ничего и не изменится?

Чапуи молчал. Он явно перебирал в уме возможные варианты дальнейшего хода событий.

– Вероятно, о таких вещах не стоило бы говорить вслух, – наконец произнес он, испытующе глядя на меня, – однако я не исключаю, что в будущем Англия может вернуться к истинной вере.

– Но король никогда…

– Вы уже не ребенок, принцесса, – перебил он, не отрывая от меня пристального взгляда, – и понимаете, что Елизавета объявлена незаконнорожденной. Вашим единственным соперником мог бы быть Фитцрой, но его дни сочтены. Король после падения с лошади уже не тот.

– Вы считаете, его здоровье пошатнулось?

Он кивнул.

– Он уже не участвует в турнирах и выглядит очень постаревшим. Мне по секрету сообщили, что у него на ноге незаживающая язва, причиняющая ему мучительные страдания. Не исключено, что… Однако не стоит развивать эту тему.

Я понимала, на что он намекал. Отец постарел. И в молодости он не смог принести многочисленное потомство, а сейчас тем более. Что, если у него больше не будет детей? Кто тогда унаследует трон? Чапуи ясно обрисовал картину: Елизавета считалась незаконнорожденной, как и я, – король признал недействительными оба своих брака – с моей матерью и с Анной Болейн. Генри Фитцрой доживал последние дни. Оставались мы с Елизаветой. Так кто же из нас? Я была старшей дочерью, и меня любил народ.

Так вот какая перспектива раскрывалась передо мной!

Королева Англии! Королева, на которую возложена высокая миссия вернуть свою страну в лоно святой католической церкви!

Со мной произошло то, что можно было назвать чудом. Я мгновенно преобразилась. Исчезло отчаяние и безразличие. У меня была цель в жизни!

Господь не оставит меня, сказала я себе, он мне поможет. Мой отец совершил смертный грех против церкви. И если когда-нибудь мне суждено стать королевой этой великой страны, я восстановлю то, что он разрушил.

Отныне я смотрела на мир другими глазами и ощущала себя женщиной, которой предстоит выполнить священный долг.

* * *

Необходимо вернуться ко двору, первым делом решила я. Ссылка слишком затянулась. Но как сейчас относится ко мне отец? Вряд ли он все забыл. А главное, его наверняка бесит то, что народ по-прежнему меня любит, невзирая на все его старания держать меня подальше от глаз людских.

Я не решилась адресовать письмо королю, а написала Кромвелю, чтобы он передал отцу мою просьбу – милостиво простить меня за отказ подчиниться его воле, в чем я сейчас раскаиваюсь.

Мысленно советуясь с матерью, я пыталась объяснить ей, почему смиряюсь перед обстоятельствами. Это во имя высшей цели, говорила я ей, прося ее святых молитв. Продолжая упорствовать, я лишь обреку себя на вечную ссылку и ожидание насильственной смерти. Мне казалось, что мать, так мечтавшая видеть меня королевой, поймет и простит свою дочь.

Отослав письмо, я стала ждать, но ответа не последовало.

Тогда я написала еще одно письмо, снова прося прощения. И тут меня начала мучить совесть: как я могла, пусть даже преследуя столь великую и благородную цель, признать то, чего требовал отец? Нет, моя мать никогда бы не одобрила такого компромисса.

И тут же, не раздумывая, я написала записку лично Кромвелю, прося его передать мое письмо отцу, но при этом принять во внимание, что я не смогу признать недействительным брак короля с моей матерью и разрыв с римской католической церковью.

Кромвель, оказывается, был весьма заинтересован в моем возвращении ко двору и делал все, чтобы вернуть мне расположение короля. Он понимал, что народ положительно воспримет известие о нашем примирении, а это было важно, поскольку ропот в стране не утихал, и королю не мешало бы сделать великодушный жест в сторону опальной дочери. Раньше предметом всенародной ненависти была Анна Болейн, но с ее смертью мог возникнуть новый повод для недовольства.

Рассуждая как политик, учитывающий в первую очередь интересы короля и свои собственные, Кромвель был убежден, что я должна жить под одной крышей с Его Величеством – так будет спокойней прежде всего королю с Кромвелем, ну и… мне. Ему совсем не хотелось, чтобы вокруг меня собрались недовольные и сами восстановили меня в тех правах, которых лишил меня король.

Отец, со своей стороны, тоже, видимо, понял, что держать меня и дальше в ссылке – опасно. Я уже была двадцатилетней женщиной, способной повести за собой тех, кто не хотел признавать разрыва с Римом.

То ли это Кромвель убедил отца, то ли он сам решил, но факт остается фактом – в один прекрасный день ко мне явилась делегация из двух высокопоставленных персон – герцога Норфолкского и графа Сассекса. Они вручили мне официальную бумагу, из которой явствовало, что я – настоящее чудовище, ибо родная дочь никогда не пошла бы против родного отца в его стремлении к правде и благополучию своих подданных. Только благодаря доброте и милосердию Его Величества я все еще нахожусь здесь, где мне дается возможность просить его о прощении.

Я не могла. Не могла признать, что моя мать не была женой короля, что я – не его законная дочь, что Папа Римский – не наместник Бога на земле, а обыкновенный епископ. Передо мной возник образ матери, которая была тверда, как алмаз, зная, что ее могут и убить, и отравить, но она презирала ложь и тех, кто прибегал к обману. Мне было тяжко.

Я сказала высоким гостям, что буду во всем послушна воле отца, но не могу признать, что его брак с моей матерью был недействительным, и одобрить разрыв с Римом.

Герцог с графом пришли в ярость. Они начали орать на меня и осыпать оскорблениями, особенно отличился Норфолк, славившийся буйным нравом. Я отнеслась к этому довольно спокойно, понимая, что ими движет страх перед королем. Им ведь придется вернуться к нему ни с чем. Неизвестно, как воспримет король известие, что его дочь осталась непреклонна по двум основным вопросам, которые, собственно, и вызвали это противостояние. Ему придется признать, что его родная дочь разделяет взгляды многих мятежников и бунтовщиков, так и не смирившихся с его нововведениями в церкви. Мятежная дочь являла собой реальную опасность, и он хотел вернуть меня в свое стойло. Тогда бы он мог, не опасаясь волнений, выезжать со мной и с новой королевой, показывая народу, что я – его любимая, пусть и незаконнорожденная, дочь, и между нами – полное взаимопонимание. Эти двое хорошо знали, что нужно их хозяину, а теперь им предстояло сообщить ему, что у них ничего не вышло.

Гонцы, приносящие плохие вести, не могли ждать пощады, а тем более от такого короля, который даже в свои лучшие времена, когда он еще любил повеселиться, и то был страшен в гневе. А теперь он постарел и стал настоящим деспотом.

Сассекс восклицал:

– Не могу поверить, что передо мной – дочь короля. Вы просто тупая, упрямая девица!

Я невозмутимо смотрела на него. А про себя добавила: «Упрямая, как отец».

Норфолк тоже орал, что, будь я его дочерью, он бы высек меня хорошенько. На что я сочла нужным возразить, что у него есть, на ком срывать зло – собственная жена, которая, как известно, не жалует его любовниц. Услышав это, он прошипел:

– Я бы запорол тебя… насмерть.

– Боюсь, что народ вас не поймет и раздерет на части.

Он знал, что я права, и разозлился еще больше.

– Подожди, придет время, и я размозжу твою упрямую башку!

Мне стало смешно – эти трусы наперебой оскорбляли меня, полагая, что им удастся добиться того, за чем их послал король.

– Ваши угрозы, милорд, – сказала я, повернувшись спиной к Норфолку и сохраняя то высокомерное выражение лица, которое всегда приводило в бешенство леди Шелтон, – меня нисколько не удивляют. Это так на вас похоже, но руку на меня вы не поднимете. А в конце мне хотелось бы напомнить, с кем вы имеете честь беседовать.

Они сразу присмирели и убрались вон, поджав хвосты, как паршивые псы.

* * *

Чапуи, приехавший на следующий день, был мрачен.

– Король разнес их в пух и прах, – сообщил он, но в глазах его при этом блеснули веселые искорки. – Однако король убежден в ваших связях с мятежниками на севере, которые пользуются вашим именем, чтобы сплотить вокруг себя единомышленников. Он явно нервничает, но, как вы заметили, уступать не намерен. Вам… было бы лучше сейчас находиться не здесь, а во дворце. Боюсь, что от него всего можно ожидать. Не забывайте, что его власть стала неограниченной после разрыва с Римом. Тогда мало кто верил, что он решится на этот шаг. Но он его сделал. И кто знает, что последует за этим?

– Но мы вернем Англию…

– Прошу вас, – прошептал Чапуи, – не упоминайте об этом.

– Это – наша цель, и мы ее добьемся.

– Когда придет время. О таких вещах никогда не следует говорить вслух. Стоит кому-нибудь услышать, и ваша жизнь не будет стоить и копейки. Церковь надеется на вас. Но пока ваш час не пробил, надо вести дело как можно осторожней, а если понадобится, прибегнуть к хитрости.

– Что вы хотите сказать?

– Что вам нельзя больше оставаться в ссылке. Необходимо каким-то образом… любым способом… оказаться при дворе. Кромвель дрожит от страха за свою жизнь, потому что он первый сказал королю о вашем намерении покориться его воле. Король в таком гневе, что никто не чувствует себя в безопасности. Но это неплохо – значит, он не слишком уверен в себе. Королева Джейн старается его успокоить. Она простосердечна и не может себе даже представить, на что способен ее супруг. Кто-то слышал, как она сказала, что с вашей стороны было очень благородно вступиться за честь матери. На что король ей резко ответил,чтобы она не совалась куда не следует, а подумала бы лучше о своей предшественнице – та сунулась и поплатилась головой. Впервые король с ней говорил так грубо. Это свидетельствует о том, что он не владеет собой.

– Но для нас это хорошо.

– Я бы не сказал. В гневе он способен на все, а его гнев вызван неуверенностью. Его ближайшие советники во главе с Кромвелем вынуждены действовать исходя из ситуации, в которой вы играете ключевую роль. Они готовят документ под названием «Повиновение леди Марии». В нем будут изложены все требования короля, под которыми вам следует подписаться.

– В том числе…

Он кивнул.

– Именно. Вы должны будете признать, что брак вашего отца с вашей матерью не был законным, а также что он – Глава англиканской церкви.

– Я этого не сделаю.

– А вы подумали о последствиях?

– Каких?

– Чем кончили епископ Фишер и сэр Томас Мор, не подписавшие клятву верности главе церкви? Вы сейчас – именно в таком положении.

– Вы хотите сказать, что и меня могут послать на эшафот?

– Вас могут обвинить в государственной измене, что неминуемо влечет за собой смертную казнь.

– Мой отец не пойдет на это.

– Он уже на многое пошел. Сейчас он боится, что народ восстанет и ваше имя будет на знаменах мятежников. Но мы не должны забывать, что его власть ничем не ограничена и он подавит мятеж. Что станет с принцессой Марией в таком случае? А следовательно, и с нашими надеждами на будущее Англии? Вы подумали об этом?

– И что же, по-вашему, мне делать?

– Только одно – подписать документ.

– Предать мать и церковь?

– Папа сможет отпустить вам грехи, в том числе – и грех лжесвидетельства, – уверенно заметил Чапуи. – Императору и Папе будут известны причины, вынудившие вас подписать документ. Я очень советую вам сделать это. У вас нет выбора. В случае отказа у вас, на мой взгляд, мало шансов остаться в живых.

– Только ради того, чтобы сохранить себе жизнь, я не сделаю этого.

– Я в этом никогда и не сомневался. Как вы не сомневаетесь в вашем предназначении. И было бы непростительной ошибкой не подписать документ именно сейчас.

Он прав, думала я. Но как же быть со своей совестью? Я успокаивала себя мыслью, что моя мать поняла бы, что я оказалась в безвыходном положении. Те, кто знал, во имя какой цели я пошла на это, поймут.

И когда мне прислали этот документ, я подписала его твердой рукой, зная, что иначе не достигну своей цели.

* * *

Сложив оружие, я успокоилась и получила те привилегии, какие полагались дочери короля, пусть и незаконнорожденной. Главное, мне была предоставлена свобода видеться и переписываться с кем угодно, при этом никто за мной не следил и не бросал на меня косых взглядов.

Но я все еще мучилась угрызениями совести – что там ни говори, но ведь я совершила страшный грех. Я непрестанно молилась, призывая на помощь Господа, просила мать понять меня и простить, беседуя с ней так, будто она была рядом. Я клялась, что исполню свой долг и верну Англию в лоно католической церкви, когда мой день наступит.

Все, что я делаю, я делаю во имя высшей цели, говорила я себе, – иного выхода у меня нет.

Елизавета с Маргарет Брайан остались в Хансдоне, и я часто их навещала. Я больше не питала к ней ненависти. Разве трехлетний ребенок отвечает за грехи своей матери?! Леди Брайан не могла нарадоваться на малышку, всякий раз засыпая меня новыми рассказами о талантах Елизаветы.

Эта добрая женщина очень страдала оттого, что девочке нечего надеть.

– Только взгляните на это платьишко, – взывала она ко мне, – заплата на заплате! Я прошу, чтобы прислали новую одежду, но меня никто не слушает. Разве так можно обращаться с принцессой?

– Тише, Маргарет, – просила я, – не дай Бог, кто услышит, вас же могут арестовать как государственную преступницу!

Она грустно качала головой:

– Что происходит, ума не приложу.

Я пыталась ее утешить: Елизавета еще маленькая и не понимает всей тяжести своего положения. Но Маргарет думала иначе: девочка чувствует, что с ней обращаются жестоко, и все время спрашивает, когда приедет мама. Я пообещала, что сделаю для нее все, что смогу.

Между тем страна жила как на вулкане. Отец поручил Кромвелю провести ревизию во всех монастырях и представить ему отчет. Монастыри, как известно, свято соблюдали церковные постановления Рима, поэтому миссия Кромвеля вызывала справедливые опасения как очередной шаг, направленный против Папы. Кромвель, отлично зная, чего хотел король, не собирался его разочаровывать.

Он составил так называемую «Черную книгу», в которой были собраны все факты злоупотреблений, имевшие место в монастырях. Листая ее страницы, можно было подумать, что монастыри – это рассадники всевозможных пороков: оргии между монахами и монашенками, дети, родившиеся внутри монастырских стен, убитые и похороненные там же, развратные настоятели и мятежные духовники… Отец распорядился предать гласности собранные материалы и провести следствие. Он был доволен.

В монастырях были сосредоточены немалые богатства, а королевская казна к тому времени уже трещала по швам. В отличие от моего деда, заботившегося о преумножении богатства и не привыкшего бросать деньги на ветер, король, со своей любовью к роскоши, сильно опустошил казну. Последний удар ей был нанесен крупными взятками, которые король раздавал по всей Европе, стремясь получить влиятельную поддержку в деле о разводе. Поэтому решено было потрясти монастырский карман.

Был обнародован новый закон, который гласил: монастыри, имеющие годовой доход менее двухсот фунтов, подлежат закрытию.

Крупные монастыри пока не тронули, подумала я, значит, им грозит что-то другое.

И тут пришло распоряжение – король пожелал меня видеть.

Я почувствовала страшное смятение. Во мне еще не совсем умерла любовь к отцу, которого я помнила другим – добрым, сильным, щедрым. Детские воспоминания не стерлись в памяти, хотя и смешались с горечью последних лет. Странно, но, несмотря на то, как жестоко поступил он со всеми близкими мне людьми, в душе я сохранила к нему какое-то особое чувство, которое трудно выразить словами.

Он не хотел приезжать в Хансдон и не пригласил меня во дворец – еще не настало время. Мы должны были встретиться тайно, в одном сельском доме, куда меня отвезет доверенный человек.

В ожидании приезда этого человека я не могла ни спать, ни есть. Желание увидеть отца и страх перед неизвестностью, любовь и ненависть, чувство беспомощности и сознание высшей цели, стоявшей передо мной, – все смешалось в моем воспаленном воображении. Я поделилась своими опасениями со Сьюзан.

– Миледи, – ответила она, – вы не должны волноваться. У вас в жилах течет та же кровь, что и у короля. Ваше Королевское Высочество найдет общий язык с Его Величеством.

– Тише! – испуганно прошептала я. – Я не хочу потерять тебя. Больше не произноси ничего подобного!

– Но это же правда!

– Правду иногда принимают за измену, Сьюзан! Я тоже слишком разговорчива. Давай лучше будем держать язык за зубами и займемся делом. Как ты думаешь, что мне надеть?

Совсем недавно мне прислали новые платья на смену тем лохмотьям, что я носила долгие годы, и теперь я могла выглядеть вполне пристойно.

Пришел приказ – утром в дорогу. Вечером ко мне зашла Маргарет. Присев на кровать, она взяла мою руку и крепко сжала, – совсем как в те дни, когда тайком пробиралась ко мне, рискуя своей жизнью.

– Не бойтесь, – сказала она, – запомните: вы – его родная дочь.

– Сам он много раз забывал об этом.

– Нет. Не может отец забыть свое дитя. Он был, как вы знаете, слишком озабочен другим.

– А я не хотела сказать то, что он требовал, Маргарет. Но все же я сдалась, да простит меня Бог.

– Тише! А теперь хорошенько отдохните, и утром вы почувствуете себя лучше. Будьте самой собой, и все устроится.

Выходя, она на секунду остановилась у двери.

– Не забудьте о бедной малышке. Ведь она – невинный ребенок. Поговорите с ним… если получится.

– Обещаю, Маргарет. Но боюсь, он еще слишком ненавидит ее мать, как когда-то ненавидел и мою.

– Но их уже нет с нами, упокой, Господи, их души. А бедные дети остались.

Маргарет ушла, а я стала мысленно готовиться к завтрашнему испытанию.

* * *

Мы выехали на рассвете и добрались до маленькой деревушки еще до полудня.

Меня ввели в обычный сельский дом. В небольшой комнате сидел отец, рядом с ним – королева. Я остановилась на пороге. Несколько секунд мы пристально смотрели друг на друга.

Последний раз мы с отцом виделись пять лет назад. Тогда я была пятнадцатилетней девушкой, замученной бесконечными занятиями, бледной, худой, похожей на гадкого утенка. Теперь же отец увидел двадцатилетнюю женщину, полную чувства собственного достоинства, которое мне помогла обрести моя новая цель в жизни. Не знаю, что он почувствовал, увидев меня такой, но я была просто потрясена тем, как он изменился.

Еще пять лет назад его можно было назвать самым привлекательным мужчиной среди всего его окружения. Он был высок – на голову выше всех, широк в плечах, у него всегда был прекрасный цвет лица, и от него исходила невероятная мощь. Сейчас же передо мной сидел толстый пожилой человек с красным, апоплексическим лицом, на котором почти не осталось того выражения, которое мне всегда так нравилось, – выражения детского восторга перед жизнью. Глаза больше не светились великодушием, а вокруг рта залегли глубокие складки. В своем широком, с буфами, подбитом мехом плаще он выглядел непомерно огромным, похожим на статую. И я мгновенно поняла, что не смогу сделать того, к чему готовилась по дороге сюда: упасть к его ногам и молить его не заставлять меня поступить против своей совести.

Но при виде этой величественной фигуры, на фоне которой все казались такими ничтожными, я мгновенно изменила свое решение. Нет, я не упаду к его ногам! – сказала я себе.

Рядом с ним королева казалась совсем незаметной. Хрупкая, нежная, она улыбалась мне.

Я подошла к отцу, встала на колени, поцеловала протянутую руку. Он жестом приказал мне встать.

– Наконец-то, – сказал он, – я вижу свою дочь!

Я пыталась справиться с волнением. Он это заметил и остался доволен: его дочь в конце концов поняла, что сопротивляться бесполезно, и вот она перед ним – в надежде на прощение за причиненную ему боль.

Подойдя к королеве, я не успела встать на колени, как она взяла мои руки в свои и сказала, ласково улыбаясь:

– Рада… рада вас видеть! Я так мечтала об этой встрече.

Ее застенчивость и робкая улыбка были столь непосредственны, что я почувствовала себя значительно старше ее, хотя она была ровесницей Анны Болейн.

Король снисходительно улыбался.

– Королева приветствует вас от нашего общего имени, – сказал он, повелительным жестом приказав всем покинуть комнату.

Мы остались втроем. Отец начал говорить мне о том, сколько ему пришлось пережить, и если бы не Джейн… Но, слава Богу, все позади.

Он сидел в кресле, а Джейн пододвинула мне стул, чтобы я могла сесть напротив.

– Ваше Величество, – сказала я, – зачем вы утруждаете себя, я этого не заслуживаю.

– Мне хочется, чтобы вам было удобно, – возразила она с детской непосредственностью, усаживая меня на стул, – я так мечтаю видеть вас при дворе!

Король в нее влюблен – это было видно с первого же взгляда… Я поймала себя на мысли – интересно, долго ли продлится эта новая любовь моего отца.

– Ты должна вернуться ко двору, – произнес отец.

– Да, – вторила ему Джейн, – и как можно скорее.

– Я на днях уезжаю открывать охотничий сезон, – продолжал он, – а после этого, возможно, мы будем вместе.

– Спасибо, Ваше Величество, – ответила я, не поднимая глаз.

– Ты как будто не в своей тарелке, Мария, – сказал отец, одарив меня одной из своих самых добродушных улыбок, – не переживай, дочь моя. Я тебя прощаю. А эти колдовские штучки, о которых давно пора забыть, – они канули туда, куда полагается. И теперь… если ты будешь мне верной дочерью, я буду тебе добрым отцом.

– Вам надо быть при дворе, – поспешила добавить Джейн, – мы подружимся, я уверена в этом, мы будем как сестры, не правда ли?

Король рассмеялся – его явно забавляла ее наивность.

Он стал расспрашивать, сколько слуг и придворных у меня в Хансдоне, довольна ли я ими. Я ответила, что в последнее время моя свита значительно увеличилась.

– У тебя будет все, чего ты была лишена из-за своего непростительного своеволия, в котором наконец-то раскаялась.

– Спасибо, Ваше Величество!

– Ничего, ничего, – он рассмеялся, – ты не пожалеешь о том, что покорилась воле отца.

Джейн искренне радовалась нашему примирению. Я нутром чувствовала, что эта женщина не способна лгать. Еще я подумала, стоит ли сейчас заводить разговор о Елизавете, но замечание отца относительно «колдовских штучек» остановило меня. Надо подождать, подумала я, и все тщательно подготовить.

– Так вот, дочь, – продолжал отец, – не думай, что я такой уж скряга. Назначаю тебе тысячу крон в год. Надеюсь, ты потратишь их в свое удовольствие. Тебе не помешают эти деньги, правда?

– Вы слишком великодушны…

Его лицо на мгновение стало прежним – молодым и добродушным.

– Да ладно… Чего уж нам делить? Захочешь, и у тебя будет все. Как ты думаешь, Джейн?

Джейн сияла от счастья.

– Такого короля не сыщешь во всем мире! – воскликнула она.

И, сняв с пальца кольцо с бриллиантом, протянула его мне.

– Это на память, – сказала она просто. Потом взяла мою руку и надела на палец кольцо.

– Вы так добры…

Как она не похожа на мою мать и на Анну Болейн, думала я, почувствовав вдруг острую жалость к этой беззащитной молодой женщине. Что ждет ее, если она не родит сына? Невольно мой взгляд остановился на ее тонкой шее.

Отец с улыбкой наблюдал за нами. Он скинул с себя маску напыщенного величия, и лицо его сразу преобразилось. Лучше бы мне и не видеть его таким – снова нахлынули воспоминания детства, я любила его в эти минуты. Но кто прислал моей матери то валлийское пиво? Кто ради Анны Болейн пожертвовал своей верой и рисковал короной? Кто заказал во Франции специальный меч, которым отрубили голову Анне? Как же я могла любить такого человека?!

Однако Джейн самим своим присутствием действовала успокаивающе. Она искренне радовалась тому, что наконец удалось склеить семейные узы, и ее радость передавалась нам – отец на время забыл, что он – король, а я – что обманываю его и преследую свою цель.

Вот она, обезоруживающая сила наивной простоты, – Джейн растопила лед недоверия.

* * *

Отец уехал открывать охотничий сезон, а я продолжала жить в Хансдоне, но отношение ко мне изменилось до неузнаваемости. Прибавились новые придворные, из королевского дворца постоянно присылались подарки. Кромвель, взявший надо мной покровительство, прислал мне лошадь.

Брат Джейн, получивший титул лорда Бошама и должность камергера, просил сообщить, какую одежду мне желательно было бы иметь.

Это оказалось весьма кстати, из лишней материи Маргарет могла сшить платьица для Елизаветы. Я успела привязаться к своей сводной сестре.

Тем временем на севере Англии начались волнения, вызванные появлением «Черной книги» и закрытием малых монастырей. Первая вспышка недовольства в Линкольншире была быстро погашена графом Шрюсбери, сумевшим убедить народ, что все нововведения одобрены парламентом.

Более серьезные события произошли в графстве Йоркшир. Там восставшие требовали примирения с Римом и восстановления верховной власти Папы. Некто Роберт Аске собрал вокруг себя народ и повел на столицу. Этот марш он назвал «Паломничеством во славу Господа». Паломники несли знамена, на которых с одной стороны было изображено распятие, а с противоположной – чаша и облатка для причастия. Они не признавали никаких законодательных актов парламента, связанных с религией, считали, что только Папа – наместник Бога на земле, и требовали возвращения Англии ее истинной религии.

Мятеж быстро охватил весь север страны. Эти люди были готовы защищать свою веру с оружием в руках. Но помимо религиозных мотивов у восставших, по слухам, была еще одна цель – сбросить с трона короля, объявившего себя главой церкви, и посадить на его место законную наследницу престола – принцессу Марию.

Я поняла, что мне грозит реальная опасность. И тут появился Чапуи.

– Ни в коем случае не показывайтесь на людях, – предупредил он. – Затаитесь и не выходите за стены замка. Будем ждать дальнейшего развития событий.

Король никак не ожидал, что восстание примет такие масштабы.

Он послал на север армии. Я была уверена, что мятежники не устоят перед войском короля и будут разбиты. Но произошло непредвиденное – проливные дожди, шедшие много дней подряд, превратили землю в жидкое месиво, и две армии не смогли даже близко подойти друг к другу.

Многие увидели в этом знак свыше. Мятежников спасло чудо.

Отцу не нужна была гражданская война, и, посоветовавшись с ближайшим окружением, он направил на север послание: всем восставшим даровалось высочайшее прощение и предлагалось изложить свои требования, которые король внимательно рассмотрит.

Мятежники разошлись по домам, решив, что цель достигнута. Роберту Аске предложили приехать в Лондон для переговоров.

Вскоре после этого король неожиданно приехал в Хансдон.

Было раннее утро. Я только что вернулась с верховой прогулки. Ко мне подбежали придворные и взволнованно сообщили, что в замке король и он с нетерпением меня ждет.

Я вбежала в гостиную. Король ходил из угла в угол. Я подошла к нему и преклонила колени. Он взял мои руки и нежно поцеловал.

– Надеюсь, Ваше Величество в добром здравии? – сказала я.

– Да. Конечно… Удалось навести порядок. Больше неприятностей не предвидится. Однако среди них нашлись мерзавцы, утверждавшие, что ты с ними заодно.

– Клянусь, что это не так.

Он жестом остановил меня.

– Знаю, знаю. Но когда болваны берутся за то, в чем они ничего не смыслят, они… треплют твое имя.

– Я глубоко сожалею об этом.

– Так ты по-прежнему моя верная подданная?

– Да, Ваше Величество, я – ваша дочь, и об этом я никогда не забываю.

Он кивнул.

– Похоже, ты говоришь правду. Знаешь, что я ненавижу больше всего? Нечестность. Я готов своими руками задушить того, кто врет и не краснеет.

У меня по спине пробежали мурашки.

– Слава Богу, у меня этого порока нет… Ты, наверное, думаешь, что король иногда лукавит… из соображений дипломатии. Так ведь?

– Я в этом не разбираюсь, Ваше Величество.

Он одобрительно усмехнулся.

– Никогда, слышишь, никогда я не пойду на обман! – Он перешел на крик. – Даже если мне будут говорить, что это выгодно… с точки зрения государственных интересов! Никогда! Я честный человек!

Я пыталась изобразить на своем лице восхищение. Но при этом с отвращением подумала, как же ловко он обошелся со своей совестью, когда ему это было выгодно. Он всегда был уверен, что все его поступки продиктованы исключительно благими намерениями. Слово «честность» в его устах звучало так фальшиво, что я готова была взорваться, и с величайшим трудом мне удалось сохранить спокойствие.

Это был один из тех частых случаев, когда он сам себя убеждал в собственной искренности и хотел, чтобы я тоже в нее поверила. Мне оставалось лишь притвориться, что это ему удалось.

– Я должен быть уверен, что и ты ведешь себя честно по отношению ко мне.

Я боялась, что не выдержу, – колени подкашивались, ладони стали мокрыми.

– Ты подписала документ, – сказал он, – то есть согласилась с тем, что наш брак с твоей матерью был недействительным, и признала меня главой церкви.

– Да, – ответила я, ощущая комок в горле.

– Ты можешь честно ответить на мой вопрос?

– Да, Ваше Величество, – с трудом выдавила я из себя.

– Ты знала, что многое зависит от того, подпишешь ты его или нет?

– Я надеялась на благосклонность Вашего Величества.

– Вот-вот! Твоя судьба зависела от этого. Надо было быть последней дурой, чтобы не подписать, а ты – не дура, дочь моя. Твоя мать не покорилась. Что ж, ее жизнь могла быть иной. Но ты – из другого теста.

Да, мелькнуло у меня в голове, я – из обычного теста. Мне никогда не стать святой мученицей, какой была моя мать.

– Но скажи откровенно, – продолжал он, – ты подписала этот документ только пером или сердцем тоже?

Нельзя было показать ни тени сомнения. Иначе все пропало. Высшая цель стояла у меня перед глазами. И я быстро ответила:

– Да, Ваше Величество.

Он широко улыбнулся и заключил меня в объятия.

– Ну вот, теперь мы с тобой настоящие друзья, – ласковым голосом сказал он. – Ты с открытым сердцем поставила свою подпись под документом, и это меня радует. Кое-кто осмеливается утверждать, будто тебя заставили силой. Но мы-то с тобой знаем, что это не так. И я хотел бы преподать небольшой урок этим сомневающимся умникам. А ты, моя верная дочь, мне в этом поможешь. Ты сама им напишешь – и императору Карлу, и Папе Римскому.

Я лишилась дара речи. Ему мало документа! Теперь он хочет, чтобы я перед всем миром отреклась от своей матери и святой церкви!

Я чуть было не закричала: «Нет!» Но перед мысленным взором возник мрачный Тауэр, зарешеченная камера, эшафот…

Где ты, моя цель, моя мечта, дающая мне силы? Я всего лишь послушная дочь своего отца, женщина, пытающаяся выжить, но жизнь нужна мне для того, чтобы исполнить свой долг – вернуть Англии ее истинную религию.

Он пристально смотрел на меня. И хотя взгляд его был добрым, но я знала, что он может измениться в любую секунду.

– Да, Ваше Величество, я напишу им, что согласна со всем, что вами сделано в прошлом и будет сделано в будущем, – ответила я, не узнав собственного голоса.

Он мог быть обворожительным, когда был чем-нибудь доволен. Сейчас он был именно таким, каким я запомнила его в детстве, чутким, добрым, любвеобильным. Раскрыв объятия, он прижал меня к своей груди, и я почувствовала, как драгоценные камни, украшавшие его костюм, больно врезаются мне в сердце. Я была противна сама себе.

– Ну вот и славно, – сказал он, – нет ничего хуже, чем разлад в семье. Теперь ты будешь жить со мной во дворце. Как и полагается дочери.

Настроение у него было прекрасное. Мне оставалось лишь подписать письма, которые он пришлет. С тем он и уехал.

Я же предалась невеселым размышлениям. Если уж говорить о честности, то надо честно признаться себе, что лгала и изворачивалась я не только из страха, я хотела не только выжить, но и жить, наслаждаясь жизнью. Я снова и снова убеждала себя, что поступила правильно, но легче от этого мне не стало.

И когда приехал Чапуи, я вздохнула с облегчением – ему-то можно было излить душу. Выслушав мой рассказ, он сказал, что я все сделала правильно.

– Но я же лгала! Я снова предала свою мать и церковь.

– Иногда ложь бывает во спасение, – ответил он. – Особенно, если на карту поставлено так много.

– Я не хочу, чтобы император подумал, будто я покорилась из слабости и страха за свою жизнь.

– Император отлично знает, какую цель вы преследуете.

– Я хочу написать ему личное письмо и объяснить причины, по которым мне пришлось подписать официальное послание.

– Так в чем же дело? Пишите.

– Но если письмо попадет в чужие руки, тогда – конец всему.

Чапуи мрачно кивнул.

– Не попадет. На вас церковь возлагает свои надежды. Клянусь, что письмо будет вручено лично императору.

– Я хочу написать и Папе.

– Согласен. В Риме тоже должны быть твердо уверены, что вы действуете на благо церкви и во славу Божию.

Он улыбнулся и уверенно продолжал:

– Вы напрасно мучаете себя. Вам кажется, что вы предали свою мать. Успокойтесь. Она поймет. Англия еще будет гордиться вами. Вы вернете этой стране ее истинную религию, когда настанет ваш день.

Уходя, он взял с собой два письма. Страх, что они попадут в руки отца, сменился уверенностью в надежности моего друга Чапуи. Моя совесть была спокойна – император и Папа будут знать, что я не предала святую веру.

ЭДУАРД

На рождественские праздники меня пригласили ко двору в Ричмонд. Письма к императору и Папе окончательно решили вопрос о возвращении мне благосклонности Его Величества и связанных с этим привилегий.

Королева Джейн предусмотрительно прислала мне денег на дорогу и одежду. В сопроводительном письме она называла это «маленьким подарком» и выражала надежду на нашу скорую встречу. Погода была на редкость холодная, и на эти деньги я купила пелерину на меху.

После стольких лет одиночества и лишений было странно вновь оказаться в пышной обстановке королевского замка, носившего печать неповторимой личности отца, видеть весь этот блеск, слышать радостный, беззаботный смех и веселые песни. Но я постоянно ловила себя на мысли: интересно, а что чувствуют все эти люди, кажущиеся столь беспечными; скольким из них приходится делать вид, будто им на самом деле легко и приятно проводить здесь время и скрывать мучительный страх за свою судьбу. Все чаще мысли мои обращались в прошлое. Я пыталась вообразить, как бы мой дед отнесся к подобным празднествам за счет государственной казны. Но сейчас наступила другая эпоха, моего отца, и его ближайшее окружение составляли люди, развращенные королевскими прихотями. Они любили его несравненно больше, чем моего строгого, прижимистого деда, причем, как ни странно, любили тем сильнее, чем сильнее были его причуды и страсти.

В первые дни после моего возвращения меня очень поддержала королева Джейн. Это была удивительно кроткая женщина, и я спрашивала себя, неужели она не сознает, какими опасностями чревато ее положение. Неужели она никогда не задумывается над судьбой Анны Болейн, столь страстно любимой королем и отправленной им на эшафот незадолго до новой женитьбы? Но Джейн, казалось, была далека от подобных мыслей. Ей доставляло удовольствие заботиться об окружающих. Ее нельзя было назвать умной женщиной, скорее – простодушной, даже простушкой, но при всем этом она отлично понимала мое положение и старалась, чтобы я чувствовала себя легко и свободно.

Поскольку отныне я жила двойной жизнью, тщательно скрывая свои истинные намерения, мне было немного не по себе в обществе Джейн, столь открытой и бесхитростной, – я ощущала себя бессовестной лгуньей. Но, думала я, а что, если и она играет свою, никому не ведомую роль? Ведь ей не так просто было быть третьей женой человека, погубившего двух ее предшественниц. Может, это она надела на себя маску нежной, покорной и любящей супруги? Зачем ей было выходить замуж за столь жестокого человека? Вопрос этот напрашивался сам собой. Но, похоже, у бедняжки не было другого выбора перед лицом влюбленного монарха и двух тщеславных братьев. С ее характером ей оставалось лишь покориться судьбе.

Впрочем, можно было что угодно думать о новой королеве, но именно она помогла мне пережить первые, самые трудные дни при дворе.

Отец был с ней чрезвычайно ласков. Он наслаждался ее безропотной покорностью, столь разительно непохожей на неукротимый нрав Анны Болейн. Но порой мне казалось, что по его лицу пробегает легкая тень, и тогда я невольно думала, скоро ли Джейн ему наскучит.

Особенно мне запомнился один случай. Джейн изо всех сил старалась, чтобы у нас с отцом установились теплые отношения. И вот как-то раз она простодушно заметила, что отцу, должно быть, очень радостно видеть снова рядом с собой свою дочь, столь любимую народом.

Он посмотрел на нее с нескрываемым презрением и резко ответил:

– Джейн, ты полная дура. Тебе следует думать о собственных сыновьях, а… не заботиться о возвышении других.

Затем он положил руку на ее живот и тем же резким тоном добавил:

– Вот где должны находиться все твои надежды.

Бедняжка готова была провалиться сквозь землю. А я подумала, неужели и над ней уже нависла угроза? Прошло почти шесть месяцев, как они поженились, а пока нет никаких признаков беременности.

Надо признаться, что временами я с удовольствием окуналась в придворную жизнь. Джейн следила за тем, чтобы у меня были новые платья. Я выбирала яркие ткани – мне хотелось выглядеть привлекательной. Я не была дурнушкой, но и красавицей меня назвать было нельзя. За годы лишений исчез мой хороший цвет лица, сменившись нездоровой бледностью. Не будь я дочерью короля, на которую сейчас все стали обращать внимание, я выглядела бы вполне обычной и даже неприметной молодой женщиной.

Я видела, что многие стараются мне польстить, но порой чувствовала искреннее восхищение тем, сколько мне пришлось пережить, чтобы вновь оказаться в центре внимания.

А между тем я была совсем молода – двадцать один год – и можно ли было осуждать меня за некоторое легкомыслие? Я с удовольствием танцевала – танцы всегда были моей страстью, участвовала во всех празднествах, как будто хотела наверстать упущенное. В общем, наслаждалась жизнью при дворе.

Джейн радовалась вместе со мной.

– Нужно, чтобы все было, как прежде, – говорила она. – Ведь вы были любимицей двора, не так ли?

– Тогда я была ребенком и… между родителями все было хорошо.

Джейн запнулась и быстро перевела разговор на другую тему. Она вообще старалась обходить острые углы. Нет, похоже, она была далеко не такой простушкой, какой казалась.

Ободренная ее дружеским участием, я стала более разговорчивой.

Я рассказала ей о леди Солсбери, о том, как жажду ее видеть после стольких лет вынужденной разлуки.

Джейн с сочувствием отнеслась к моим словам.

– Думаю, у нее все хорошо, – заметила она, – но при дворе она не появляется.

– Видимо, потому, что все знают, как мы с ней были близки, – сказала я.

– Король весьма недоволен ее сыном – Реджинальдом Поулом, – сказала Джейн.

– Да, я знаю. Но теперь, когда у нас с отцом наладились отношения, может быть, он разрешит мне увидеться с графиней, как вы думаете?

Она ответила, что попытается помочь.

Несчастная Джейн и не предполагала, чем обернутся ее благие намерения – король буквально обрушил на ее бедную голову гром и молнии.

Она пришла ко мне ужасно расстроенная.

– В таком гневе я его еще не видела, – чуть не плача рассказывала Джейн, – он кричал, чтобы я не вмешивалась не в свои дела, как мне было сказано раз и навсегда. Потом решительно отверг всякую возможность появления леди Солсбери при дворе, заявив, что ее сын – предатель. «Если бы он не болтался за границей, распространяя повсюду злые вымыслы обо мне, я бы не пощадил его головы, – сказал он. – Что же касается упомянутой леди, то и ей лучше поостеречься». Он был просто вне себя.

Я старалась утешить ее и умоляла простить меня за то, что ей пришлось испытать.

– Я знаю, – кротко ответила она, – как дороги бывают для нас спутники нашей юности. Но время летит, и вдруг ты обнаруживаешь, что молодость прошла…

Мне было жаль ее. Джейн так старалась быть покорной женой, помня о трагической участи, постигшей Анну Болейн, и, возможно, размышляя иногда о злосчастной судьбе моей матери. Сама же она была столь же беззащитна, как и любой подданный короля. Ей не хватало твердости и стойкости моей матери и уж подавно – страстного темперамента и хитрости Анны Болейн – тех качеств, которые могли бы пригодиться, если наступят черные дни.

Джейн уже начинала понимать, что все в ее жизни будет зависеть от того, сможет ли она родить сына.

Хоть я и сожалела о своем невольном участии в ее тяжелом разговоре с королем, но все-таки решилась попробовать заступиться и за Елизавету, помня о просьбе Маргарет Брайан.

– Она такая прелестная, умненькая, способная девочка, – говорила я.

Джейн сочувственно меня слушала. Ей хотелось, чтобы Елизавета, так же, как и я, жила при дворе, чтобы во дворце ощущалась теплая семейная атмосфера. Ведь малышка ни в чем не виновата. В глазах Джейн появились слезы, когда я рассказала ей о том, что бедный ребенок лишен самого необходимого, что леди Брайан штопает ее платьице, с ужасом думая о том, что настанет день, когда девочке вообще нечего будет надеть.

– На еду выделяется мизерное пособие, – говорила я, – просто больно смотреть, а ведь она как-никак дочь короля.

Джейн приняла мои слова близко к сердцу.

– Ей надо быть здесь, – сказала она, – и я сделаю это, но чуть позже, потому что пока при короле нельзя даже произнести имя ее матери.

Мне было понятно, в сколь трудном положении находилась Джейн, только что испытавшая на себе всю силу королевского гнева. Можно было представить себе, что произошло бы, если бы речь зашла еще и о Елизавете…

– Конечно, пройдет время, и все изменится, – тихо сказала она, – но сейчас я не решусь заговорить об этом.

С каждым днем она нравилась мне все больше и больше.

Джейн уверяла, что мне необходимо оставаться при дворе. Тем более, что мы подружились, и ей было бы больно расстаться со мной.

Я рада была это слышать. При всей своей кротости Джейн все-таки была королевой и имела какое-то влияние на моего отца. Как же сильно я изменилась, думала я, если даже из дружбы готова извлечь выгоду. Но безотносительно ко всему, она мне просто очень нравилась. Ее нельзя было не любить. Она казалась овечкой, попавшей в стаю волков, которые пока не трогали ее. До поры до времени. И мне хотелось ее защитить.

Я дорожила нашей дружбой и не только из своих корыстных побуждений. Я боялась, что, не дай Бог, наступит такой день, когда и она будет нуждаться в помощи, и тогда я сделаю для нее все, что в моих силах.

А тем временем жизнь при дворе шла своим чередом, Джейн была скромна и приветлива. Мы много времени проводили вместе.

Король одобрительно относился к нашей дружбе, но иногда я цепенела от ужаса – в его взгляде, устремленном на меня, мерцал огонек недоверия.

Джейн не забыла о Елизавете, но считала, что надо еще подождать, пока король «забудет свою жену и тогда иначе будет относиться к дочери».

Я была согласна – Елизавете придется еще подождать. Мне же стоило воспользоваться всем тем, что давала мне вновь обретенная благосклонность короля.

Как-то в конце января Джейн шепнула мне, что, кажется, беременна, но еще не совсем уверена. А в начале марта она уже в этом не сомневалась.

Король был счастлив. Наконец-то у него родится сын, и тогда он сможет сказать себе: Всевышнему было угодно все, что я сделал ради этого.

Он без конца говорил о сыне и приговаривал, хлопая Джейн по животу:

– Молодчина, Джейн! Этот будет первенцем, а там, глядишь, и еще нескольких мне родишь.

Джейн чувствовала себя счастливой, и в то же время ей было страшно. Родит ли она желанного наследника? А если нет? Что тогда?

* * *

Вскоре после Рождества в Лондон для встречи с королем приехал Роберт Аске – лидер бунтарского движения «Паломничество во славу Господа». Король внимательно выслушал его и сказал, что надеется на понимание со стороны тех, кто был недоволен его действиями. Он сообщил, что скоро посетит Йоркшир и, возможно, в Йорке состоится коронация королевы.

Роберт Аске вернулся в свой родной Йоркшир вполне уверенным, что поездка в Лондон принесет свои плоды. Король же вовсе не собирался идти на попятную и возвращать Папе власть над англиканской церковью. Не могло быть речи и о том, чтобы подчиниться вердикту Папы, признававшего законность его брака с моей матерью. Мне кажется, что через Роберта Аске он хотел убедить народ в том, что остался по-прежнему добросердечным, великодушным монархом, надеясь таким путем погасить искры мятежа.

Однако жители Севера были настроены решительно. Не успел Аске вернуться в Йорк, как вспыхнуло новое восстание, которое возглавил сэр Фрэнсис Бигод. Король во главе своей армии двинулся на Север, и на этот раз у мятежников не было шансов на спасение – королевские войска легко подавили сопротивление восставших, зачинщики были схвачены и повешены на улицах мятежных городов, Роберта Аске отправили в Лондон, но не к королю, а в Тауэр.

С мирными переговорами было покончено – отец собирался показать этим строптивым северянам, кто их настоящий хозяин.

Роберта Аске из Тауэра переправили обратно в Йорк и повесили на главной площади. Тело его, закованное в цепи, долго еще висело на столбе, отданное на растерзание воронью, как устрашающий пример тем, кто дерзнет противиться воле короля.

«Паломничество» прекратило свое существование, а народ, по мнению короля, получил хороший урок на будущее.

* * *

Для меня наступили тревожные дни: любой взрыв недовольства в стране мог угрожать и моей жизни, так как по-прежнему в воздухе витала идея о низложении короля и возведении меня на престол.

Я стремилась к тому же, но не собиралась приходить к власти с помощью насилия. Все должно было произойти естественным путем. Мне исполнился только двадцать один год – время работало на меня. В глубине души я не сомневалась, что стану королевой Англии, и первое, что сделаю, – это восстановлю отношения с Римом.

Но пока еще я не была к этому готова. Я была слишком неопытна, слишком долго жила изолированно – вдали от королевского двора. Предстояло еще многому научиться, укрепиться в вере, стать такой же твердой, какой была моя мать. И когда религия займет главное место в моей жизни, тогда с чистой совестью я смогу выполнить свое высокое предназначение – вернуть Англию в лоно истинной, римско-католической церкви.

Наблюдая за тем, как ухудшается здоровье отца, я испытывала сложные чувства. Невероятно, но после всего, что он сделал, я продолжала любить его. Ненавидеть его было невозможно, хотя его поступки, безусловно, вызывали ненависть. Но в нем была какая-то харизматическая сила, заставлявшая даже тех, кому он причинил много зла, оставаться ему верными по гроб жизни.

Разгромив «Паломников», король пребывал в блаженном ожидании наследника.

Меня же раздирали противоречия. Я очень привязалась к Джейн. Однажды она поделилась со мной своими опасениями – что с ней будет, если родится девочка. Мне страшно было подумать, что Джейн, кроткую, беззащитную Джейн, может постичь участь ее предшественниц. Но если родится мальчик… Вот тогда Джейн станет полноправной, любимой королевой.

А в каком положении окажусь я? Я действительно всей душой желала ей счастья, но что будет с моими планами, если родится мальчик?!

Корона нужна была мне постольку, поскольку дала бы возможность вернуть страну в лоно истинной церкви, исполнить волю Божию.

Сейчас, спустя много лет, я понимаю, почему впоследствии поступала так, а не иначе. Слишком долго я жила сознанием, что катастрофа может наступить в любой момент, – сегодня я есть, а завтра меня может не быть. Жизнь сама по себе ничего не стоила – важна была цель, к которой я стремилась. Или это я ищу себе оправдание? Возможно. Но разве условия, в которых с детства складывается характер человека, не служат объяснением, если не оправданием, его будущих поступков?

В те дни я наслаждалась придворными забавами, дружила с королевой и пользовалась благосклонностью короля. Но в мгновение ока все могло измениться. Об этом грозно напомнил разгром «Паломников». Тела непокорных гнили в земле, а живым надлежало помнить, что они – верные подданные Его Величества, а бунтовать опасно для жизни. И я была такой же подданной. И не чувствовала себя в безопасности. Стоило где-нибудь вспыхнуть мятежу, как на устах восставших звучало мое имя. Мою мать уважали за то, что она осталась непоколебима в своих убеждениях, того же ждали от ее дочери. Меня могли заподозрить в связях с мятежниками, и тогда ничто не спасло бы меня от королевского гнева.

Я шла по дороге, где на каждом шагу могла оступиться и упасть в пропасть. Только сейчас я понимаю, какая опасность мне угрожала. Но тогда я в полной мере этого не осознавала, хотя опустошенные монастыри и повешенные «Паломники» заставляли меня помнить о бренности собственной жизни.

В составе королевской свиты я ездила в Гринвич и во многие другие места, где проводили время король с королевой. Наша дружба с Джейн крепла. Я больше не упоминала имени леди Солсбери, но время от времени заводила разговор о Елизавете. Но Джейн пока не решалась заговорить с королем о дочке, справедливо полагая, что после мятежа напоминать ему о Елизавете – все равно, что подлить масла в огонь.

Прошло несколько месяцев, и беременность королевы стала заметной. Король был нежен со своей женой – он почему-то был убежден, что она несет в своем чреве сына. Так, по крайней мере, утверждали предсказатели, приглашенные во дворец. Сбудутся ли их предсказания? Ждать оставалось недолго. Если нет – тем хуже для них.

Я по-прежнему разрывалась между любовью к Джейн и собственными интересами: ее счастье, которого я искренне желала, и моя цель были несовместимы. Если на то будет воля Божия, говорила я себе, и Джейн родит сына, я смирюсь и не буду отчаиваться.

Приняв такое решение, я спокойно смотрела в будущее, положившись на Божий промысел.

Джейн очень хотелось, чтобы Елизавета жила при дворе, и однажды, набравшись наконец смелости, она сказала об этом королю. Видимо, не желая ее огорчать и боясь, что отказ может отразиться на здоровье будущего ребенка, король согласился, однако поставил условие, чтобы девочка не попадалась ему на глаза.

Предвкушая радость леди Брайан, когда она узнает, что ее сокровище наконец-то обретет признание, я захотела сама сообщить ей эту новость, а заодно подготовить девочку к переезду. И вот в конце лета я покинула королевский дворец и направилась в Хансдон.

Маргарет, увидев меня и узнав, зачем я приехала, чуть не разрыдалась от счастья, а крошка Елизавета только и говорила о том, как она увидит королеву Джейн.

Ее личико, обрамленное золотыми кудряшками, пылало, и она резвилась, как котенок. Ей исполнилось четыре года, но она была не по годам умна и сообразительна. Маргарет восхищенно говорила, что в жизни своей не видела, чтобы ребенок так любил резвиться и одновременно столь же увлеченно впитывал новые знания. Глядя на Елизавету, я подумала: эта девочка, плод любви короля и Анны Болейн, и вправду необычная. Прошел уже год, как Елизавета потеряла мать. Помнит ли она ее?

Маргарет ужасно волновалась по поводу одежды девочки – не может же она появиться при дворе в залатанном платье. Но я к тому времени была уже далеко не бедной – меня засыпали подарками, и кроме того, и король и королева, каждый по отдельности, назначили мне денежное содержание. Так что мы успешно справились с проблемой экипировки юной леди.

Радуясь не меньше Маргарет тому, что мы везем Елизавету во дворец, я даже на минуту не задумалась: а как это скажется на моем положении?

* * *

Наступил сентябрь. Роды ожидались в октябре. Королева Джейн перестала появляться в обществе. Она проводила последний месяц беременности в тиши дворца Хэмптон, где некогда жил кардинал Уолси. Я всегда считала этот дворец с его красивыми башнями и уютными внутренними двориками одним из лучших архитектурных творений Англии. Но, бывая там, я всегда думала о судьбе Уолси,поднявшегося так высоко и так стремительно упавшего, разбившись насмерть. Мой отец как-то спросил его, подобает ли подданному жить в роскоши, какая не снилась даже королю. На что Уолси, отличавшийся острым умом, отчего и стал вторым лицом в государстве, ответил, что подданный должен обладать тем, что не стыдно было бы подарить своему господину. Такой ответ мог на какое-то время обеспечить ему благосклонность короля, однако сохранить в его владении навечно дворец не мог.

И вот теперь здесь жила Джейн в ожидании ребенка, а я развлекала ее своими разговорами.

Как я и ожидала, Джейн была очарована Елизаветой, ее прелестным личиком с выразительными глазами и рыжими кудрями, ее веселым нравом и тем природным очарованием, которого я не видела ни в ком, кроме своего отца в годы его молодости. Видимо, это качество она унаследовала от него. И как только хватило наглости у врагов ее матери свидетельствовать, будто эта девочка – вовсе и не дочь короля? В каждом ее движении, в буйном темпераменте – буквально во всем проглядывал он. Мне казалось, что отец обкрадывает себя, не желая ее видеть.

Но он оставался непреклонным. Однажды он позвал меня к себе. Ссылаясь на доктора Баттса, отец посоветовал мне вести более спокойный образ жизни, чтобы избавиться от частых мигреней.

– Тебе не следует перевозбуждаться, – сказал он, глядя на меня тем подозрительным взглядом, которого я так боялась. В этом взгляде можно было прочесть: «Чем это ты озабочена? Не забывай, что ты всего лишь незаконнорожденная».

Я часто думаю, было ли у Джейн дурное предчувствие в последние недели перед родами. Несомненно, ее мучил страх при мысли, что родится девочка. Перед ее глазами постоянно возникали мрачные символы прошлого, напоминавшие о трагической судьбе двух других жен короля.

Как сейчас вижу ее стоящей посреди огромного банкетного зала, который только что отделали заново. Каменные стены украшены барельефами с инициалами «ДГ» – Джейн и Генрих. Король имел привычку запечатлевать в камне свои союзы с любимыми женщинами. Рядом с «ДГ» были и другие вензеля, навечно запечатлевшие былые увлечения владельца замка.

Джейн выглядела неважно. Ей не помешали бы прогулки на свежем воздухе – об этом говорила бледность ее лица. За окнами бушевала золотая осень, и совсем не плохо было бы посидеть в саду, вдохнуть аромат осенней листвы и ощутить тепло сентябрьского солнца. Но это было категорически запрещено. Король боялся, что она может оступиться или упасть, что вызовет преждевременные роды. Бедная женщина каждую минуту помнила, что носит в своем чреве надежду – короля и всей страны.

Елизавета была с нами. Джейн доставляло удовольствие ее общество. Елизавета была так увлечена своими забавами, что нисколько не интересовалась отцом. Я же все время думала о том, что стоит ему хоть раз увидеть свою дочь, как он будет сражен наповал ее неотразимым очарованием. Мне было непонятно одно – почему эта девочка, которой все надо было знать, которая задавала миллион вопросов и требовала миллион ответов, ни разу не спросила о своей матери. Значит, ей было известно, что произошло? Но откуда? Маргарет не могла этого сделать. Тогда кто же? Я чувствовала, что она знает – эти умненькие глазки и смышленая головка не оставляли сомнения в том, что тайное для нее уже стало явным. Что же должна была думать четырехлетняя девочка о своем отце, убившем ее мать? А что я о нем думала, спрашивала я себя. В том-то и заключалась загадка его личности, что его невозможно было ненавидеть. Что бы он ни совершал – даже чудовищные зверства, – все это прощалось ему, и люди снова искали его благосклонности, словно его окружала некая аура, привлекающая к себе.

Наконец тот день наступил. У королевы начались схватки. Во дворце все замерло в ожидании. Никто не отваживался подойти к королю. Предстоящие часы должны были решить судьбу его подданных – будут ли они иметь доброго, счастливого монарха или злобного, безжалостного тирана.

– Господи, пошли мне сына! – молился король, и все мы молились о том же. Но я в те часы не могла побороть в себе двойственного чувства. Рождение мальчика означало бы конец всех моих надежд. Но, с другой стороны, это облегчило бы всем жизнь, в том числе и мне. Мальчик будет наследником престола, на который мы с Елизаветой уже теряли права.

Мне бы, конечно, стоило молиться о рождении девочки или… мертвого ребенка. Но как я могла? Я даже мысли не могла допустить, что на Джейн свалятся все те несчастья, какие пришлось пережить моей матери.

Я говорила себе: «Пути Господни неисповедимы. Только в Его власти вернуть Англию в лоно истинной веры, а мне остается лишь предаться Его воле».

Ожидание казалось бесконечным. Я сидела вместе с самыми высокопоставленными придворными дамами, обязанными присутствовать при родах, в комнате по соседству со спальней королевы. Время шло, напряжение нарастало, но ребенок на свет не появлялся. Все молчали – неужели что-то опять не так, значит ли это, что король не способен иметь полноценное потомство?

Наконец вышли врачи – им срочно нужно было переговорить с королем. Сомнений не было – роды проходили с осложнениями.

Врачи сообщили, что, возможно, придется выбирать – спасать жизнь ребенка или матери. Решать должен был король.

Я подумала: какое счастье, что Джейн не могла слышать ответ короля, показавший, сколь безразличен он был к ней.

Король ответил своим обычным тоном, грубо и откровенно:

– Спасайте сына, а жену найти ничего не стоит.

Бедная, несчастная Джейн! У меня сердце разрывалось от жалости.

Так, 12 октября 1537 года, в пятницу, родился долгожданный мальчик.

Счастью короля не было границ. Наконец-то Бог услышал его молитвы.

* * *

Все, казалось, позабыли о Джейн, радуясь рождению сына. А между тем Джейн не умерла, хотя и была в очень плохом состоянии.

Мы еле слышно разговаривали с Маргарет.

– Бедняжка, – сокрушалась леди Брайан, – она всегда была слабенькой. Сколько же ей пришлось вынести! Да еще ее держали взаперти без свежего воздуха. Я с самого начала говорила, что ей нужно побольше бывать на воздухе.

– Но именно она сделала то, чего не смогли ни моя мать, ни Анна Болейн, которые пошли бы на любые жертвы ради сына.

Маргарет была со мной согласна.

– Сейчас ей больше всего необходим отдых, – сказала она, грустно покачав головой, – а не весь этот ажиотаж.

– Она счастлива, Маргарет, – ответила я, – все ее тревоги позади.

– Могу себе представить! – вздохнула Маргарет. – Но главное для нее – это как следует отдохнуть и подольше не иметь детей.

– Король на этом не успокоится. Он захочет иметь много сыновей, – возразила я.

– Ничего, потерпит. Теперь у него уже есть один.

Король находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Мальчика надо крестить, не откладывая. Его будут звать Эдуардом. Отец не выпускал ребенка из рук, и, к счастью, его вовремя остановили, когда он от избытка чувств чуть не подбросил новорожденного вверх.

Ребенок родился в пятницу, а крестить его было решено в понедельник вечером.

– Слишком рано, – заметила Маргарет, – королева еще очень слаба.

– Но она останется в постели.

– Все равно, слишком много суеты вокруг нее.

– Но мне кажется, ей это будет приятно.

Крещение должно было состояться во дворцовой часовне, и мне была отведена важная роль в этой церемонии. Отец, перестав видеть во мне причину всех своих волнений, так как теперь имелся законный наследник престола, решил, что пришла пора слегка выдвинуть вперед свою старшую дочь – мне было поручено держать младенца над купелью.

Церемония крестин начиналась в комнате Джейн. Она была так слаба, что не могла подняться с постели. Именно это больше всего бесило Маргарет – человеку плохо, неужели нельзя изменить идиотские правила? Эти мужчины понятия не имеют, что такое родить ребенка, ворчала она, жаль, что ни одному из них не пришлось этого испытать, не то бы они по-другому относились к женщинам. Джейн следовало оберегать от лишних нагрузок.

Но Джейн перенесли с кровати и положили в сооружение типа кареты, украшенное гербами, под балдахином из пурпурного бархата, обшитого мехом горностая. Ей было так плохо, что она ни на что не обращала внимания.

Король великодушно позволил Елизавете участвовать в церемонии. Девочку, которая уже легла спать, вытащили из кровати и быстро одели в праздничное платье. Ей предстояло нести чашу с елеем, но поскольку для четырехлетнего ребенка это была непосильная ноша, саму Елизавету нес на руках Эдуард Сеймур, брат королевы.

Она была в полном восторге от происходящего! Время приближалось к полуночи, но Елизавета и не думала спать – она смотрела во все глаза, радуясь, что была участницей такого замечательного праздника.

В часовне я увидела ее деда – Томаса Болейна, графа Уилтширского, со свечой в руке и полотенцем на шее. Я не могла смотреть на него без отвращения – как он мог участвовать в церемонии, которая стала возможной в результате убийства его родной дочери?! Значит, для него собственная голова была дороже всего?!

Томас Болейн воскресил в моей душе тревожные мысли о жестокости времени, в котором нам суждено было жить. Мне, благодаря моей близости к трону, угрожала, быть может, еще большая опасность, чем остальным.

Ребенка несла на руках маркиза Эксетерская, и четыре самых знатных вельможи держали над ними балдахин. Они прошли в дальний угол часовни, где состоялся обряд крещения.

Послышались слова: «Всемогущий и всеблагой Боже, даруй добрую и долгую жизнь принцу Эдуарду, герцогу Корнуэльскому и графу Честерскому, горячо любимому сыну нашего грозного и милостивого господина, короля Генриха VIII».

Затрубили трубы. Елизавета сжала мою руку, и мы медленно вместе со всей процессией направились обратно в спальню нашей мачехи.

Церемония продолжалась три часа. Было уже за полночь.

Король всем улыбался, не помня себя от счастья. Теперь он был окончательно уверен, что Богу угодно было, чтобы он женился на Джейн. Я поймала себя на мысли об Анне Болейн – мучают ли его угрызения совести. Скорей всего, нет. Он убедил себя, что стал жертвой ее колдовских чар. А теперь вот Бог послал ему сына – значит, он ни в чем не виновен.

* * *

На следующий день Джейн стало совсем плохо – во время крестин она сильно простудилась, и врачей у ее постели заменили святые отцы.

Король собрался ехать в Эшер. Он всегда избегал больных и умирающих. После того злосчастного падения с лошади он очень изменился. Незаживающая язва на ноге приносила невероятные мучения, но при упоминании о ней врачи опускали головы, как будто это был симптом какой-то другой, неизлечимой, болезни.

Джейн вызывала у короля только раздражение: какой абсурд – подарить ему и стране поистине бесценный дар и лежать в постели, в то время как он приготовил такие грандиозные празднества! Он велел ей взять себя в руки.

Но бедняжке было не до того. Она таяла на глазах. И король решил повременить с отъездом.

24 октября, через двенадцать дней после рождения Эдуарда, в полночь, Джейн скончалась.

Радость по поводу рождения сына сменилась трауром по королеве.

* * *

На следующий день тело Джейн бальзамировали. Ежедневно в ее комнате служили мессу. Горели свечи. Придворные дамы поочередно дежурили у гроба. Я неотступно находилась в комнате покойной, предаваясь грустным мыслям о том, что юная, беззащитная Джейн была слепым орудием энергичных мужчин, рвавшихся к власти. Отец мог бы и не заметить Джейн, если бы не ее настырные братцы, – это они постарались воспользоваться ситуацией, когда король захотел избавиться от Анны, и стали выставлять напоказ свою сестру. Я ненавидела мужчин, способных на любую подлость по отношению к женщине. Снова и снова я думала о судьбе матери и об Анне Болейн…

В подобных размышлениях я провела не одну ночь, и постепенно во мне росло убеждение, что, несмотря на рождение наследника, я все равно обязана исполнить свой священный долг перед страной и церковью.

12 ноября из Хэмптона в Виндзор направилась траурная процессия. Гроб везли на катафалке, а над гробом была воздвигнута восковая статуя Джейн, увенчанная короной, с волосами, падающими на плечи, – она была совсем как живая.

Джейн похоронили в часовне cвятого Георгия.

* * *

В ту зиму я заболела. Сильные мигрени и головокружение свалили меня в постель. Мои придворные дамы исправно ухаживали за мной, и к Рождеству доктор Баттс сумел поставить меня на ноги. На этот раз Рождество во дворце было грустным. Отец впервые носил траур, чего не делал после смерти двух предыдущих жен. Он стал мрачным, и я было подумала, что он тоскует по Джейн. Но вскоре оказалось, что у него уже есть кое-кто на примете.

На сына он не мог нарадоваться – постоянно требовал, чтобы ему приносили ребенка, носил его на руках и, вглядываясь в маленькое личико, нежно говорил:

– Расти большой и сильный, сын мой, ты будешь правителем великой державы. Придет время, и в твоих руках окажется судьба страны.

И с торжествующим видом добавлял:

– Видите, он все понимает! Как он на меня смотрит! Это же чудо, а не мальчик! Вот о таком сыне я всегда и мечтал!

Казалось, он хотел сказать:

«Вот смотрите… Я убил своих жен… Я не пощадил монахов… Я послал на плаху двух своих преданнейших слуг – Уолси и сэра Томаса Мора… Нет, не двух… Еще Фишера… Но я же, в сущности, мальчишка с добрым сердцем. А казни… так этого требовали интересы страны…»

Он, как никто, умел заставить себя и других поверить в то, чего на самом деле не было, но чего ему страстно хотелось. В этом – так и не разгаданная мной загадка его характера.

Изображая горе по поводу кончины Джейн, он уже мысленно прикидывал, кто же займет ее место.

Трудно было понять, что у него на уме, когда он смотрел на меня, свою двадцатидвухлетнюю дочь, которая так и не стала принцессой…

Жилось мне неплохо. У меня был свой двор и все необходимое, но я мечтала иметь ребенка. Елизавета жила с нами. Ах, если бы у меня была такая дочь, думала я. А Эдуард! Я бы отдала все, чтобы иметь такого сына…

Но я была всего лишь старой девой с несбывшимися надеждами и нереализованными планами, сохнущая смоковница, отмеченная к тому же позорным клеймом, – незаконнорожденная…

Правда, сейчас мне грех было жаловаться на жизнь. Меня окружали друзья, преданные слуги, по-прежнему считавшие, что я – законная принцесса. Я никогда не отличалась легкомыслием. Мое окружение знало, что, подобно своей матери, я была глубоко религиозна. Мои двери всегда были открыты для нуждающихся. Большая часть денег, назначенных королем на мое содержание, уходила на благотворительность. Каждый день я проходила по три мили пешком, и всегда у меня в кошельке были деньги, которые я раздавала по пути бедным.

Где бы я ни появлялась, простые люди узнавали меня и старались проявить свое уважение.

У меня были любимые книги, любимая музыка, красивая одежда. Я получила прекрасное образование и могла легко беседовать с дипломатами, посещавшими королевский дворец.

Мой малый двор жил по тем же законам, что и двор короля. Отец даже прислал мне своего любимого шута. Это была женщина по имени Джейн. Женщина-шут? Но Джейн была бесподобна. Стоило ей войти в комнату, как начинался хохот. В роскошном платье, как у первой придворной дамы, она выглядела умопомрачительно… с чисто выбритой головой. Джейн прекрасно пела, и репертуар ее шуточных песенок был неисчерпаем. А уж о всевозможных трюках, которыми она нас смешила, и говорить не приходится.

И в самом деле, на что мне было жаловаться?

Но мне не хватало того, о чем мечтает всякая женщина, – ребенка.

Раз или два мне делали предложения. Но до рождения Эдуарда отец и слышать не хотел о моем замужестве. Он не собирался отпускать меня за пределы страны, а мысль, что какой-нибудь негодяй женится на его дочери да еще станет претендовать на английский трон, приводила его в бешенство. Но теперь, когда родился Эдуард, может быть, все изменится?

Появилось два возможных претендента на мою руку – Шарль Орлеанский, сын Франциска I, короля Франции, и Дон Луис, инфант Португалии, которого хотел видеть моим мужем император Карл.

Несколько недель, пока велись переговоры, я рисовала в своем воображении приятные перспективы, не зная, кому отдать предпочтение – оба принца были хороши собой и могли составить достойную партию.

Но тут возникла неожиданная преграда. И я надеялась, что отец, в то время хорошо ко мне относившийся, преодолеет ее.

Король Франции намекнул, что, если устранить щекотливый момент – незаконнорожденность, – то он всей душой за брак своего сына с дочерью английского короля.

То же самое сказали и португальцы.

Отец был взбешен. Он вовсе не намерен был восстанавливать меня в правах и тем самым признать власть той церкви, что попортила ему столько крови!

Потом о женихах забыли.

Поползли слухи, доставившие мне удовольствие. Я вспомнила, как моя мать сказала, что хотела бы видеть моим мужем Реджинальда Поула.

В тиши моей спальни мы болтали со Сьюзан, которой я доверяла все свои мысли.

– Вы полюбили малышку Елизавету, – заметила Сьюзан, видевшая, как мне хочется выйти замуж, – а ведь раньше старались не поддаваться своим чувствам.

– Я ненавидела Анну, погубившую мою мать. Боюсь, я перенесла эту ненависть на ребенка, чего не могу себе простить. Дети невинны и не отвечают за грехи своих родителей. Я поступила низко, жестоко.

– Елизавета – такое прелестное создание.

– Я часто думаю, какой она станет, когда вырастет. Меня беспокоит ее характер – она способна добиться всего, что ей хочется, а в случае неудачи может пойти на любую крайность.

– У меня предчувствие, что с ней ничего не случится.

– Ее положение еще хуже моего. Меня отец по крайней мере признает. Иногда мне кажется, что он убеждает себя в том, что она – не его дочь.

– Разве он может усомниться в этом, глядя на нее?

– Может быть, именно поэтому он и не желает ее видеть.

– До меня дошли любопытные слухи. Вы, кажется, когда-то были неравнодушны к нему…

– О ком ты?

– О Реджинальде Поуле.

– Ах, о нем? – Я улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям. – И что же ты слышала?

– Что он – в сане дьякона, а не священника. Это значит… что он может жениться… то есть… вы можете стать мужем и женой.

– Ты думаешь, это не просто слухи?

– Люди говорят, что было бы хорошо, если бы вы поженились.

– То есть… хорошо для тех, кого король называет своими врагами?

– Да.

– Но Реджинальд избран кардиналом.

– Тем не менее он имеет право жениться.

– О, Сьюзан, если бы это было возможно!..

– Знаете, король его просто ненавидит, – сокрушенно продолжала Сьюзан. – Он считает, что Реджинальд ему очень навредил там, на континенте.

– Да, знаю, к сожалению. Сьюзан, дорогая, скажи, ну почему мне так не везет?

В ответ она с любовью посмотрела мне в глаза.

– Вы не против выйти за него, – сказала она уверенно.

Я кивнула.

– Знаешь, этот брак был бы удачным во всех отношениях. Он – Плантагенет. Наши враждующие династии могли бы в конце концов помириться. Кроме того, я знаю, какой он человек.

– Но вы так давно его не видели!

– Он из тех людей, которые не меняются. Лучшего мужа я не могу себе представить.

Вот так мы и беседовали со Сьюзан.

Однако мое замужество по-прежнему оставалось слишком туманной перспективой. Порой мне даже казалось, что этого никогда не произойдет.

ДВЕ ЖЕНЫ

Сразу после смерти Джейн отец с жаром бросился на поиски невесты. До сих пор не могу понять, почему он, как это бывало раньше, не взял себе любовницу, тем более что выбор был неограничен. Но вряд ли нашлась бы красотка, пожелавшая стать женой короля. Весь мир знал о трагической судьбе его первых двух жен. А третья? Может быть, естественная смерть избавила ее от худшей участи?

Отец устремил взор на королевский двор Франции: у герцога Гиза было три дочери, у Франциска I – одна, и все – на выданье. Он написал Франциску проникновенное письмо с просьбой послать к нему всех четверых, из которых обещал выбрать будущую королеву Англии.

Франциск не замедлил с ответом. В своем обычном юмористическом тоне он писал: «Наших дам не следует путать с лошадьми – они не умеют выступать на отборочных состязаниях».

На самом же деле, ни одна из них не выразила ни малейшего желания выйти замуж за английского короля.

Отцу даже в голову не приходило, что он уже не был заманчивым женихом, как когда-то. Он постарел, растолстел, и его обрюзгшее, красное лицо мало напоминало о былой красоте. К тому же после падения с лошади он заметно прихрамывал, страдая от незаживающей язвы на ноге. Порой он корчился от боли, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. В такие моменты на него было страшно смотреть. Ну и ко всему прочему, все хорошо помнили, что стало с двумя его женами.

Он был зол и не находил себе места. Им часто овладевали приступы гнева. С одной стороны, судьба наградила его сыном, а с другой – сделала его существование невыносимым.

Он мечтал снова стать молодым, влюбляться, как прежде, как это было с Анной и Джейн, да и с моей матерью – в ранней юности.

Началась новая серия убийств. Всякий, кто осмеливался выступить против постулата о главенствующей роли короля в англиканской церкви, обвинялся в измене. Многие монахи были зверски казнены. Их не просто вешали, но обрубали веревки, пока они еще были живы, клали на землю, вспарывали животы и сжигали у них перед глазами их внутренности, чтобы умирающие испытывали нечеловеческие муки.

Чем сильней было недовольство, тем деспотичней он становился.

Он захватил у монастырей огромные ценности. Но одна святыня, пожалуй, самая дорогая для верующих, не давала ему покоя. Он не мог не понимать, что, прикоснись он к ней, в стране поднимется буря негодования. Тысячи верующих почитали Томаса Бекета при жизни, а после его мученической смерти стали приносить на его могилу разные ценные вещи, прося святого молиться о них на небесах. Отец недоумевал, как можно почитать врага короля, предателя. И решил положить конец этому идолопоклонничеству.

Кости мученика сожгли. И как у казненных изменников забирали оставшееся имущество в пользу королевской казны, так из гробницы Томаса Бекета в Кентербери отец собственноручно взял находившиеся там ценности. Он даже демонстративно носил на своем пальце кольцо Бекета, чтобы показать, как мало его заботит мнение окружающих.

Казалось, страна застыла в ужасе. Верующие ждали, когда же, наконец, гнев Божий поразит жестокого короля. Три года спустя после разрыва с Римом Папа объявил об отлучении английского короля от церкви. Отец хохотал: какой-то жалкий римский епископ смеет ему указывать! У англиканской церкви есть свой Верховный Глава – король, и пусть иностранные епископы не вмешиваются не в свои дела!

Но в глубине души он, возможно, был потрясен. И даже сомневался, не слишком ли далеко зашел. Он не боялся, что прогневал Бога, – ведь родился же долгожданный сын, значит, Бог проявил к нему милость. А римская церковь – другое дело, там собрались лицемеры и взяточники. Он же, как человек религиозный, сам проследит за своими подданными, чтобы и они были такими же верующими, как их король – Глава церкви. Нет, с Богом он был в согласии.

Но, кроме римской церкви, существовали силы, с которыми нельзя было не считаться. Появились явные признаки сближения Франциска с Карлом. А что, если, объединившись и пользуясь поддержкой Папы, они попытаются его свергнуть?!

Тюдоры находились у власти не так долго, и в стране еще оставались потомки Плантагенетов и их сторонники. Уверена, отец часто думал о Реджинальде Поуле, не сомневаясь в том, что в Европе он поливал грязью своего короля.

И вот всю силу своего гнева он обрушил на семейство Поулов.

Именно они, говорил он при каждом удобном случае, мутили воду в стране. Главный враг, Реджинальд, был недосягаем, но другие члены семьи оставались в Англии, и он их ненавидел.

Меня потрясло известие об аресте и заключении в Тауэр сэра Джефри Поула. Он был младшим из братьев Поул, что делало его легкой добычей короля. Джефри обвинили в том, что он переписывался со своим братом – кардиналом и допускал нелестные высказывания в адрес Главы англиканской церкви.

Я места себе не находила. Всем известна была моя дружба с этой семьей, с графиней Солсбери, матерью Джефри. Они с моей матерью много раз говорили о том, как хорошо было бы видеть Реджинальда моим мужем. Думаю, графиня не изменила своего мнения. К тому же кардинал почему-то сохранил за собой возможность жениться, несмотря на то, что был ревностным служителем церкви.

Я почти физически ощущала, как ко мне подкрадывается реальная опасность. Отец был во взвинченном состоянии. Даже во дворце далеко не все одобряли разграбление монастырей и тем более его покушение на святыню Кентербери, когда награбленное король взял себе и раздал своим сатрапам. Многие всю жизнь видели в Папе наместника Бога на земле, и изменить свои убеждения им было нелегко.

А тут еще – отлучение. И гнусные сплетни, распространявшиеся Реджинальдом Поулом. И нежелание француженок выйти за него замуж, хоть он и предлагал им не что-нибудь, а британскую корону. Жены не было, боль в ноге становилась нестерпимой. Отец буквально кипел от злости.

Он приказал строжайше допросить сэра Джефри с тем, чтобы тот во что бы то ни стало дал показания против своих братьев.

Его надежды оправдались – Джефри не выдержал пыток и сказал все, что от него требовалось.

В результате были арестованы и брошены в Тауэр старший из братьев, лорд Монтегю, и Генри Коуртни, маркиз Эксетер.

Таким образом отец сводил с политической сцены как Поулов из рода Плантагенетов, так и Коуртни, чья мать была младшей дочерью Эдуарда IV, то есть принадлежала к тому же роду. Он был бы совсем удовлетворен, если бы и Реджинальд Поул сидел вместе с ними, но коль скоро тот оставался вне досягаемости, остальные хотя бы будут теперь помалкивать.

Трудно было представить себе нечто подобное. Именно эта семья проявила, пожалуй, наибольшую лояльность, когда он сел на трон. Но, будучи ревностными католиками, Поулы не могли, во-первых, признать его брак с моей матерью недействительным и, во-вторых, примириться с тем, что король пошел на разрыв с Римом. Доносчики сообщили, что маркиз Эксетер одобрял деятельность Реджинальда за границей, переписывался с ним, а Монтегю якобы утверждал, что в стране может вспыхнуть гражданская война, так как люди доведены до крайности, и, если король неожиданно скончается, войны не миновать.

Отец и вообще не переносил разговоров о смерти, а уж упоминание о собственной смерти считал просто-напросто изменой.

Суд присяжных под председательством лорда-канцлера Одли признал вину братьев доказанной.

Мысли мои были сейчас с графиней – каково ей было вынести все это! По непонятной причине Джефри был помилован. Возможно, король испытывал к нему глубочайшее презрение и считал, что еще что-нибудь удастся из него вытянуть.

Что же касается лорда Монтегю и маркиза Эксетера, они были обезглавлены на Тауэрском холме 9 декабря.

Они встретили смерть достойно. Джефри освободили. Его жена рассказывала, что он был смертельно болен. Бедняга Джефри! Ему сейчас было хуже всех – предать семью, друзей и остаться жить с сознанием содеянного! Через несколько дней после освобождения из тюрьмы он пытался покончить с собой, но безуспешно.

Графиня владела всеми моими мыслями и чувствами, но поехать к ней было невозможно – королю вмиг все стало бы известно.

Скоро, к своему ужасу, я узнала, что к ней домой для допроса были посланы герцог Саутхэмптонский и епископ Элийский. После этого визита графиню отвезли в дом к Саутхэмптону, где она жила под домашним арестом. Что было на уме у отца? Не подбирается ли он и ко мне?

Я не обольщалась на свой счет – король никогда не выпускал из виду членов своей семьи.

Парламент провозгласил гражданскую казнь изменникам. В числе многих оказались покойные Монтегю и Эксетер, а также Реджинальд и графиня Солсбери. В доме графини Саутхэмптон обнаружил тунику, расшитую английскими гербами, что являлось прерогативой королевской семьи.

Леди Солсбери заключили в Тауэр.

Что могло быть печальней судьбы этой женщины? Я думала о ней дни и ночи, не в силах представить себе, как она, в шестьдесят с лишним лет, сидит в сыром, холодном каменном мешке.

Я уже готова была идти к отцу. Меня останавливало только одно – страх еще более навредить ей, ухудшить ее положение своим заступничеством. За себя я не боялась, хотя от отца всего можно было ожидать, – но что-то подсказывало мне, если я буду умолять отца пощадить добрую старую женщину, леди Солсбери станет еще хуже. Он не остановился перед убийством Монтегю и Эксетера, но выпустил Джефри, не представлявшего никакой опасности. Главного, по его мнению, заговорщика, Реджинальда Поула, он схватить не мог. Последней из Плантагенетов оставалась графиня. Но неужели он и вправду думал, что старая женщина способна причинить ему зло?

Какой же непредсказуемой была наша жизнь! Мы все находились на волоске от смерти!

Ко мне наведался Чапуи.

– Вам следует вести себя с предельной осторожностью, – сказал он полушепотом.

Я ответила, что не могу не волноваться из-за самого близкого мне человека, леди Солсбери, заменившей мне мать.

Он пожал плечами.

– Что бы вы ни делали, графиня все равно останется в Тауэре.

– Но ведь обвинение против нее просто смехотворно, – возразила я, – она и мухи не обидит, не то что короля. Графиня ни в чем не виновата!

– Она виновата в том, что носит фамилию Плантагенет.

– Послушайте, – воскликнула я в отчаянии, – король боится восстания. А те, кто готов взять в руки оружие и пойти против короля, только и ждут, когда появится человек, способный повести их за собой. Неужели король не понимает, что сидит на бочке с порохом? Неужели он не осознает, какую совершил ошибку, провозгласив себя Главой англиканской церкви?

– Судя по всему, – возразил Чапуи, – он намерен и впредь им оставаться.

Затем, оглянувшись на дверь, он наклонился и прошептал мне в ухо:

– Это может стоить ему трона. Эдуард еще ребенок и не в состоянии управлять страной.

И после паузы снова прошептал:

– Король ужасно боится кардинала Поула, имеющего большое влияние за границей. Он послал в Италию наемных убийц.

– Нет! – в ужасе воскликнула я. – Когда же кончится весь этот кошмар?

– Когда-нибудь кончится. Не вечно же он будет длиться. Главное, не бойтесь. Мы следим за событиями. Кардинал предупрежден и будет осторожен. Он считает, что не может рисковать жизнью, так как его долг – восстановить справедливость. Он всегда появляется на людях переодетым, его невозможно узнать.

– И что он думает предпринять?

– Не исключено, что ему удастся заручиться поддержкой иностранных кардиналов и вернуть Англию в Рим.

– Речь идет о войне?

– Король никогда не признает своей ошибки. Он не помирится с Римом. Только новый король или… королева смогут это сделать.

Я слушала, затаив дыхание.

Чапуи вздохнул и, пожав плечами, грустно сказал:

– Нам остается лишь ждать. Если бы в Европе была иная ситуация, все уже давно бы изменилось. Но на Франциска положиться нельзя, а у моего господина слишком много обязательств.

– Но время такое тревожное.

– Все изменится к лучшему, уверяю вас, принцесса. Только прошу вас помнить то, что я сейчас скажу. Лягте на дно, затаитесь. И следите за своими словами – не говорите ничего, что бы имело хоть какое-то отношение к происходящему.

– Но я испытываю такое горе, я так страдаю за графиню…

– Не подавайте виду. Запомните… молчание. Только оно способно вам сейчас помочь.

* * *

Отец между тем тщетно пытался жениться, что приводило его в бешенство. Оставаться так долго вдовцом было не в его характере. Он остановил было свой выбор на красавице Мари Гиз, но она отговорилась тем, что уже обещала стать женой его племянника Джеймса V Шотландского. Взбешенный король кричал, что Гизы сошли с ума – вместо того чтобы стать королевой Англии, Мари едет в нищую, забытую Богом Шотландию!

Никто, конечно, не осмелился намекнуть, что юная леди могла знать о трех женах короля, из которых первая жила в изгнании и, вполне возможно, была отравлена, вторая – обезглавлена, а третья умерла после родов. А еще у всех в памяти сохранилась фраза, произнесенная королем, когда жена его находилась при смерти: «Спасайте ребенка, а жену найти ничего не стоит».

Оказалось, что это далеко не так.

И вот Томас Кромвель, всегда, в любой ситуации искавший политическую выгоду, обратил свой взор в сторону Германии – нет ли среди тамошних принцесс подходящей партии? Германия – протестантское государство, что было чрезвычайно кстати именно сейчас, когда Франциск и Карл снова пошли на сближение. Итак, протестантская Германия…

Там как раз только что умер граф Клевский, и его наследник граф Вильям мог бы считать для себя высокой честью породниться с английским королем, выдав за него свою сестру Анну. Крохотное графство тем самым вырастало в собственных глазах.

Король хотел жениться только на молодой и красивой девушке. Он еще не остыл от обиды, нанесенной ему Мари, и желал отомстить ей, взяв в жены кого-нибудь еще моложе и красивей.

План Кромвеля привлекал его тем, что он одним выстрелом убивал двух зайцев: во-первых, причинял неприятность сразу обоим своим противникам, Франциску и Карлу, вступив в союз с Германией, во-вторых, приобретал молодую красивую жену.

Но он должен был быть уверен в том, что невеста – красавица, что внешне она не хуже, чем были Анна и Джейн, а по характеру – нежная, кроткая и любящая. Только обладая всеми этими качествами, девушка могла рассчитывать на брак с королем Англии.

Он послал Ганса Гольбейна в Клевс, чтобы художник нарисовал точный портрет Анны, и, когда тот вернулся с миниатюрой, изображающей изумительной красоты женщину, отец подпрыгнул от восторга. Немедленно в Дюссельдорфе был подписан контракт, и король с нетерпением стал ожидать прибытия невесты.

А в это время Кромвель уже строил планы относительно моего замужества. Он отлично усвоил уроки мудрого Уолси, всегда считавшего, что союзы между государствами укрепляются посредством браков. Правда, Кромвель забыл о другом уроке покойного кардинала – о его бесславном конце. Забыл он и о том, как часто предполагаемые браки рассыпались еще задолго до свадьбы. Кромвель рьяно приступил к осуществлению своих планов. Сначала он решил, что наилучший вариант – это брат Анны Клевской, но потом обнаружил еще более выгодного союзника для Англии, чем Вильям Клевский. Это был Филип Баварский, племянник Луиса V, курфюрста. Тем самым можно было иметь два союза в разных частях Германии.

Филип Баварский должен был приехать в Англию в составе посольства на бракосочетание короля с новой женой, что было весьма кстати.

Мои надежды на замужество столько раз терпели крах, что я в свои двадцать два года считала себя старой девой.

А тут… возник Филип Баварский, и Кромвель проявлял бурную активность, стремясь заключить союз между Англией и Германией. Поэтому перспектива выйти замуж оказалась на этот раз вполне реальной.

Я никогда не забуду нашей первой встречи. Сердце мое бешено забилось – я и не предполагала, что Филип так хорош собой: высокий блондин с нордическими чертами лица, приятный и легкий в общении.

Он взял мою руку, поцеловал и поднял на меня свои голубые глаза. Они светились добротой. Я ощутила прилив нежности, и он тоже, по-моему, не остался ко мне равнодушен.

Манера поведения при баварском дворе оказалась иной, чем у нас, – я была изумлена, когда Филип неожиданно поцеловал меня в губы.

Я не знала немецкого языка, он – английского, и мы стали разговаривать по-латыни.

Он сказал, как ему приятно меня лицезреть, на что я ответила, что рада доставить ему такое удовольствие.

Интересно, был ли он искренен со мной, ведь красавицей меня назвать было нельзя. Невысокая, худая, я имела, к тому же, один большой недостаток – довольно низкий голос, что не придавало мне изящной женственности. Говорили, что у нас с отцом были похожие голоса, но, по-моему, у него был слишком высокий тембр для мужчины, у меня же, наоборот, слишком низкий – для женщины.

Жаль, конечно, что не Реджинальд Поул был моим женихом, но годы шли, а он по-прежнему был далеко. Да и отец никогда не согласился бы на наш брак. А Филип Баварский был удивительно красив – я, пожалуй, еще не видела мужчин, которые могли бы с ним сравниться…

Мы продолжали беседовать на латинском языке, что создавало некоторую напряженность, но вместе с тем было очень смешно. И вдруг он сказал то, что хочется услышать каждой женщине, – что он в меня влюблен.

Затем он подарил мне бриллиантовый крест на цепочке и попросил, чтобы я всегда носила его в память о нем.

Для меня все это было так ново, непривычно, что я совсем забыла о печальном опыте предыдущих помолвок.

Неожиданно возник Чапуи. Он был озабочен помолвкой отца с Клевской, но еще больше – перспективой моего брака с Филипом Баварским.

– Вам придется принять протестантство, – сказал он.

Я с удивлением смотрела на него.

– Неужели вам это не пришло в голову? – спросил он с нескрываемым ужасом.

Какая же я дура, пронеслось у меня в голове, я же должна была помнить, что у меня никогда не получалось так, как у других и как хотелось мне. Размечталась о счастливом замужестве! И обо всем забыла? Да, красивый, да, обаятельный, но… еретик!

Чапуи с удовольствием наблюдал, как я была потрясена.

– Вы же ни за что не выйдете замуж за еретика, – сказал он.

– Ни за что, – откликнулась я, – но… отец уже поручил Кромвелю все устроить.

– Мой господин будет чрезвычайно недоволен.

Я чуть было не выпалила: «Ваш господин ничем мне реально не помог. Он вечно занят более важными делами. Его заботит политика, а до бедной девушки, живущей в клетке, никому нет дела. Я и шагу не могу ступить без разрешения». Но я сдержалась, не сказав ни слова.

– Этот брак был бы катастрофой.

– А брак моего отца?

– Он тоже нежелателен. Но вы! Вы – надежда…

Чапуи замолк на полуслове, но этого было достаточно – меня охватила дрожь. Я была надеждой католического мира. Как же это я так легкомысленно влюбилась в еретика?

Совершенно очевидно, что и речи не могло быть о браке с Филипом Баварским. Но если меня заставят? Я молилась. Я просила, чтобы моя мать услышала мою молитву и помогла мне. Сама я была бессильна противостоять отцу и Кромвелю – если только они захотят, свадьба состоится.

Мои надежды на счастливую семейную жизнь таяли, как дым. Слабая и беспомощная, я грезила о Филипе. Я мечтала выйти за него замуж, устав вечно чувствовать себя старой девой. В своих мечтах я представляла себе, как он примет католичество и станет моим мужем.

* * *

27 декабря Анна Клевская села в Кале на корабль. По прибытии в порт Дил ее встретили и отвезли в замок Уолмер, где она отдохнула с дороги, а затем ее перевезли в замок Довер. Там из-за плохой погоды – дул ураганный ветер и было невероятно холодно – ей пришлось пробыть три дня. И наконец, Анна и ее сопровождающие направились в Кентербери, где ее ждали представители высшей знати, включая герцога Норфолкского. Она, должно быть, была тронута теплым приемом и с нетерпением ожидала встречи со своим будущим супругом.

Бедная Анна! Она тоже хлебнула горя – такова уж, видно, была судьба всех женщин, которые оказывались рядом с моим отцом.

А он-то совсем забыл о своем возрасте, полагая, что остался все тем же героем-любовником, каким был в молодости. Сгорая от желания поскорей увидеть ту красавицу, что была изображена на миниатюре Гольбейна, он мысленно уже держал ее в своих объятиях. Невесте был приготовлен подарок – самые лучшие соболя в королевстве – на пелерину или муфту.

Встреча должна была произойти в Рочестере. Не в силах дольше ждать, отец выехал навстречу, послав вперед своего главного конюшего Энтони Брауна сообщить Анне, что он с нетерпением ожидает встречи и приготовил для нее новогодний подарок.

Жаль, что я не присутствовала при их первом свидании. А посмотреть было на что – я имею в виду отца, который, к чести его будь сказано, при виде невесты сумел скрыть глубочайшее разочарование и подавить захлестнувший его гнев. Он не подал и виду, что был зол до безумия, и оказал ей подобающие знаки внимания. Но она была не глупа и, конечно, все поняла.

Рассказывали, что он дал волю своим чувствам, только когда она удалилась. Свидетели происшедшего с удовольствием разболтали обо всем, что видели и слышали: король был буквально в шоке, потрясенный столь разительным несоответствием портрета оригиналу. Где та нежная, прозрачная кожа? Ее лицо было испещрено оспинами. Он не любил крупных женщин, а она была отнюдь не миниатюрным созданием. Выглядела на все тридцать, хотя ей должно было быть двадцать четыре. Довольно грубые черты лица и полное отсутствие нежной женственности произвели на отца отталкивающее впечатление. Она была совсем не в его вкусе!

Он провел с ней всего несколько минут. Какой смысл притворяться, если ему хотелось завыть от злобы.

Лорд Рассел, присутствовавший при этой встрече, говорил, что он никогда в жизни не был свидетелем столь сильного душевного потрясения. Оставив ее на попечение придворных, отец, страшно покраснев, как будто его вот-вот хватит удар, едва смог пробормотать, что такого он не мог представить даже в страшном сне.

– Нет, нет, – повторял он, – я не вижу ни одной черточки, которая напоминала бы портрет. Мне стыдно, что меня так надули! Я не хочу ее!

Он даже не мог заставить себя пойти к ней и подарить обещанный подарок, а послал с соболями сэра Энтони Брауна.

Теперь он поносил последними словами всех, кто был виновниками этого обмана, кто подсунул ему эту кобылу, эту уродину, даже не говорившую по-английски! Но и хорошо, что не говорила, потому что он не мог слышать ее голоса!

Мне было любопытно, а что, интересно, она подумала о своем женихе. Во время их непродолжительной встречи он был, скорей всего, любезен и сумел произвести выгодное впечатление, несмотря на свой возраст, далеко не стройную фигуру и хромоту. Его непостижимое обаяние оставалось при нем, так же как мелодичный голос, не говоря уж о королевском достоинстве, которое он сохранял в любых обстоятельствах.

Чего только не делал отец, чтобы избежать этого брака! Он пытался доказать, что Анна до него подписала контракт с герцогом Лоррейнским и, следовательно, была несвободна.

Но Анна поклялась, что ничего не подписывала. Тогда он сказал Кромвелю, глядя на него так, будто готов был убить его на месте:

– Так что, нет никакого средства освободиться от этого ярма? Или я против своей воли должен взвалить его на себя?

Через несколько дней после приезда Анны корольнаградил Филипа Баварского орденом Подвязки. Церемония награждения прошла очень торжественно. Я любовалась красотой и благородством Филипа. Слышались восторженные реплики – говорили, что он не только хорош собой, но прославился отвагой в боях. У него даже было прозвище Воинственный Филип, которое он заслужил после победы над турками несколько лет назад. С каждым днем он нравился мне все больше и больше.

Поводов для встреч у нас было достаточно, и Маргарет, глядя на мое сияющее лицо, заметила, что немногим принцессам королевской крови выпадает счастье влюбиться в своего будущего мужа.

Теперь Маргарет была всецело занята Эдуардом, хотя Елизавета тоже была при ней. Ее страх за меня исчез, так как мое положение при дворе не только не ухудшилось, но стало много лучше.

Мне же не хватало только одного – увидеть и хоть как-то утешить графиню Солсбери. Но о том, чтобы поехать в Тауэр, не могло быть и речи. Я думала о графине день и ночь, но, как ни старалась, мне ничего не удалось узнать.

Эдуард рос серьезным мальчиком, обнаружившим в столь раннем возрасте интерес к чтению. Елизавету, которая была его полной противоположностью, он обожал. Она же, ни минуты не сидевшая на месте, то танцевала, то прыгала, веселясь и требуя его внимания.

– Ты бы только видела, как он смотрит на нее, как светлеет его личико при виде сестры, – восторженно рассказывала Маргарет. Их двор находился тогда в Хаверинге.

Я разделяла ее восхищение Елизаветой. И была счастлива ощущать себя членом нашей семьи, хоть и разбросанной по разным местам. Мы постоянно балансировали на грани между жизнью и смертью, не зная, что ждет нас завтра. Ни я, ни Елизавета не могли быть уверены в постоянстве отца: сегодня мы – в фаворе, завтра – в изгнании.

На Рождество и Новый год вся семья собралась вместе. И если бы не тревога за графиню, я чувствовала бы себя просто счастливой. Немного, правда, беспокоили мысли о том, что мой избранник – еретик… Но, честно признаться, я все равно была им очарована и успокаивала себя тем, что непременно обращу его в свою веру. Твердо решив, что так оно и будет, я предавалась сладким мечтам о будущей супружеской жизни.

У Елизаветы всегда было плохо с одеждой. Маргарет это очень огорчало, и вот я решила сделать девочке подарок к Новому году. Я подарила ей красивую желтую юбку, что обошлось мне в немалую сумму, но зато принесло много радости. Елизавета всегда бурно выражала свои чувства, и на этот раз счастью ее не было предела. Держа юбку обеими руками перед собой, она пустилась с ней в пляс по комнате, а Эдуард хлопал в ладоши, заливаясь смехом.

Потом я преподнесла подарок и Эдуарду – курточку алого цвета, расшитую золотыми нитками и жемчугом. Елизавета объявила, что наряд великолепен, и принялась одевать своего двухлетнего брата, который повиновался ей без звука. Взявшись за руки, они закружились по комнате, а Маргарет, сидя в кресле, любовалась ими, хотя и была начеку – не дай Бог, ребенок простудится. Это драгоценное дитя оберегали, как экзотический цветок, понимая, что король не простит, если его сын заболеет.

Елизавета жадно прислушивалась к моим рассказам о новой королеве.

– Я должна видеть ее, – воскликнула она, – ведь это моя мачеха. Разве не так?

Я подумала, знает ли она правду? В этой шестилетней девочке было что-то особенное, совсем не детское, какая-то настороженность, порой проглядывавшая сквозь безудержную веселость.

Когда мы с Маргарет остались наедине, она рассказала, как Елизавета умоляла ее упросить отца разрешить ей повидать новую королеву. Король велел ей передать, что новая королева нисколько не похожа на ее родную мать, а потому ей не стоит с ней видеться, но написать ей письмо он разрешает.

– И она написала?

– А как же! Конечно, написала. Я его еще не отправила, но думаю, что, коль скоро король разрешил, я могу его послать. Мне бы хотелось, чтобы вы его прочли и сказали свое мнение. Просто не верится, что это писал ребенок, которому еще нет и семи.

Маргарет протянула мне письмо.

«Мадам, – начала я читать, – я борюсь с двумя противоположными желаниями. Первое – это страстное стремление увидеть Ваше Величество. А второе – не нарушать повиновения королю, моему отцу, который запретил мне покидать мой дом без особого на то разрешения. Однако я надеюсь, что в скором времени оба эти желания исполнятся. Тем временем я умоляю Ваше Величество позволить мне выразить посредством этого послания чувство глубочайшего уважения, какое я испытываю к Вам как к моей Королеве, и готовность к полному послушанию Вам как к моей матери. Будучи еще слишком юной, я не могу придумать иного способа выразить Вам свое уважение, кроме как поздравить Вас от всего сердца со вступлением в брак и пожелать Вам счастья. Надеюсь, Ваше Величество будет великодушна ко мне настолько, насколько я буду всегда преданной слугой Вашего Величества…»

Я не верила своим глазам.

– Ей определенно кто-то помогал, – сказала я.

– Нет, поверьте. Она бы этого не допустила. Она уверена, что сама все знает.

По поводу моего восхищения необыкновенными способностями девочки леди Брайан заметила, что Елизавета уже не удивляет ее – она отличается рассудительностью, несвойственной детям.

Получив письмо, Анна пожелала встретиться с его шестилетним автором и была очарована девочкой. Она призналась мне, что, если бы ей предложили выбирать – быть королевой или матерью принцессы Елизаветы, она бы выбрала второе. Королевский титул, конечно, кое-что значил, заметила Анна, и, как только она будет официально признана супругой Генриха VIII, Елизавету она возьмет ко двору.

Мне было вменено в обязанность проводить с Анной по нескольку часов в день, учить ее английскому языку, знакомить с нашими обычаями и традициями. Я делала это с удовольствием, потому что она оказалась на редкость симпатичной. Она отлично понимала свое положение, но что ей оставалось? Только ждать. Мне искренне было жаль ее, тем более что я знала, каким тяжким станет для нее это супружеское бремя.

У отца, похоже, выхода не было. Было доказано, что Анна никогда не подписывала никаких брачных контрактов. Отец же был полным вдовцом. И поэтому препятствий к заключению этого брака не было.

Перед самой церемонией бракосочетания отец, выглядевший так, словно идет на эшафот, а не под венец, сказал Кромвелю:

– Я бы ни за что на свете не согласился, но сознание ответственности перед своей страной и всем миром вынуждает меня сделать этот шаг.

Сказанное не предвещало ничего хорошего ни для Кромвеля, вовлекшего короля в эту историю, ни для бедной королевы – невольной жертвы обстоятельств.

Я присутствовала на свадьбе. Отец выглядел великолепно – в роскошном шелковом камзоле, расшитом золотом и украшенном огромной бриллиантовой пряжкой, с воротником, сверкающим драгоценными камнями. Но даже блеск драгоценностей не мог скрыть мрачного выражения лица, с каким венценосный жених встречал навязанную ему в жены уродину.

Анна была в золотом платье, расшитом жемчугом. Ее длинные светлые волосы свободно падали на плечи.

После свадебных торжеств выяснилось, что король не заглядывал к жене в спальню, то есть фактически не стал ее мужем. Он не делал из этого тайны – напротив, давал всем понять, что при удобном случае постарается избавиться от Анны.

В те дни мы много времени проводили вместе, и она не скрывала от меня своих переживаний. Король всячески показывал, что она ему противна. В ней не было ни утонченности моей матери, ни острого ума Анны Болейн, ни кротости и обаяния Джейн.

Я чувствовала, как сгущаются тучи над ее головой, слышала, какие предположения высказываются на ее счет. Что предпримет король, чтобы избавиться от неугодной жены? Посмеет ли он отправить и ее на эшафот? Но должен был найтись хоть какой-то повод! И притом достаточно веский – король всегда тщательно продумывал все «за» и «против», прежде чем принять окончательное решение. Сможет ли герцог Клевский в случае чего защитить свою сестру? Вряд ли. Ведь даже император Карл в свое время оказался бессилен спасти свою тетку.

Кому, как не мне, было знать, как чувствует себя человек, живущий в постоянном страхе за свою жизнь?! Я прошла через это. Впрочем, я и сейчас не была уверена в своей безопасности. Как не была уверена в безопасности Анны.

Когда мы сидели за вышиванием, Анна часто расспрашивала меня о женах короля. Я немного рассказала ей о своей матери. Странно, несмотря на то, что Анна была лютеранкой, это не мешало нашей дружбе, и я искренне симпатизировала ей.

Больше всего ее интересовала судьба моей матери и Анны Болейн. О Джейн она не спрашивала, потому что последняя королева умерла, родив наследника престола – это была простая история. Я понимала, о чем она думает. Королю нужно было от нее избавиться, но каким образом? Пример двух предыдущих жен был достаточно красноречив.

Порой в ее облике сквозило смирение – как будто она приготовилась встретить печальный конец и относилась к этому со стоическим спокойствием. Но иногда в ее глазах можно было заметить нескрываемый ужас.

Как-то раз, сидя за общим столом, я обратила внимание на молоденькую очаровательную девушку с веселыми глазами, в которых светился едва заметный вызов. Отец то и дело поглядывал на нее.

Я спросила сидевшую рядом даму, кто это.

– Это Катарина Хоуард, внучка старой герцогини Норфолкской.

– Очень недурна, – заметила я.

– Да, в некотором роде, – хмыкнула дама.

Раз она урожденная Хоуард, значит, ее связывают родственные узы с Анной Болейн, подумала я, а в женщинах семейства Хоуард всегда была какая-то изюминка.

Я, разумеется, знала, что именно этот тип женщин нравится королю.

Но не могла и предположить, какая бурная страсть овладеет им. Катарина была молода, миниатюрна. В ее облике было что-то детское и одновременно вызывающе сексуальное, прекрасны были и густые вьющиеся волосы, и глаза пугливой газели. Взгляд ее был загадочно манящим. Позже, узнав некоторые подробности ее жизни, я поняла смысл этого взгляда.

Что же до Анны Клевской, то она была полной противоположностью Катарине. Отнюдь не урод, Анна была по-своему привлекательна. Чуть, правда, высоковата и слегка неуклюжа. Лицо – слишком крупное, но зато темно-карие глаза необычайно хороши. Особенно мне нравились ее волосы – светло-русые, как лен.

Но отец не желал ее видеть, а вспыхнувшая страсть к Катарине заставила его задуматься, как побыстрей отделаться от ненавистной жены.

Наступил период неопределенности. Филип уехал в Баварию, сказав на прощанье, что скоро мы будем вместе. Это меня не утешало. Лучше бы он был рядом. С ним я себя чувствовала привлекательной и желанной, ничуть не хуже других женщин. А о религиозной стороне дела я не думала, решив, что непременно обращу его в свою веру.

В апреле Кромвелю был присвоен титул графа Эссекского. Для меня это было неожиданностью, ведь отец по-прежнему гневался на него из-за своей неудачной женитьбы.

А в политике произошли перемены. Чапуи со смехом сообщил мне, что поскольку король явно теряет интерес к германским принцам, он решил теперь снова заигрывать с императором. Моего кузена отец опасался больше, чем кого бы то ни было. И не без основания, так как в то время Карл был самым проницательным политиком и самым могущественным монархом в Европе. Было бы в высшей степени неразумно находиться с ним в конфронтации. Моя мать умерла, а я теперь пользовалась определенными привилегиями, – так что основные причины взаимного недовольства отпали. Император, правда, не одобрял мою помолвку с Филипом Баварским, как и союз короля с герцогом Клевским, однако в последнем случае их интересы совпадали.

Так кто же нес ответственность за союз с германцами? Кромвель. Кто привез королю нежеланную невесту? Опять же он.

Король всегда недолюбливал Кромвеля. Подобно Уолси, этот человек вызывал у многих приближенных короля раздражение своим стремительным восхождением к власти из самых низов. Врагов у Кромвеля тоже было предостаточно.

Сейчас король преследовал единственную цель – освободиться от жены и от Кромвеля. Поэтому всякий, кто способен был помочь ему в этом, мог рассчитывать на его высочайшую милость.

Союз с малозначительными германскими правителями оказался политической ошибкой. И эту ошибку совершил Кромвель. Поползли слухи, что он берет взятки и без ведома короля дает поручения и раздает вознаграждения своим людям, что он ввозил в страну еретические книги. Придворные сплетники утверждали даже, будто он собирался жениться на мне и провозгласить себя королем…

Его судили, и, естественно, приговор полностью отвечал желаниям короля.

Я была потрясена. Если Кромвель и был в чем-то виноват, это не умаляло его заслуг перед королем, которому он служил верой и правдой. Меня объял настоящий ужас – отец не останавливался ни перед чем! Конечно, Кромвель совершил трагическую ошибку, поставив на Анну Клевскую. Но разве он был виноват в том, что ее внешность пришлась королю не по вкусу?

Единственным человеком, заступившимся за Кромвеля, был Кранмер. Хоть он и не был смельчаком, но все-таки рискнул попросить короля о снисхождении. В ответ ему было приказано заткнуться. Что он и сделал.

Кромвель сидел в тюрьме, не зная, отрубят ему голову или сожгут заживо. Он подал прошение о помиловании, но король был озабочен лишь тем, как ему избавиться от Анны.

В Тауэр был послан Норфолк, и Кромвель рассказал ему о своих доверительных беседах с королем по поводу его интимной жизни. Получалось, что они были мужем и женой только на бумаге.

Немедленно было объявлено о расторжении брака с Анной Клевской как фактически не существовавшего.

Я была с ней в Ричмонде, когда туда прибыла депутация во главе с Норфолком. Взглянув в окно, Анна мертвенно побледнела.

– Они приехали за мной. Они сделают со мной то же, что с Анной Болейн, – сказала она едва слышно.

Я молча наблюдала, как прибывшие, оставив во дворе лошадей, направляются к дверям замка.

– Вам лучше уйти, – прошептала Анна.

Я взяла ее руку и крепко сжала.

– Я останусь с вами.

– Нет, нет! Они все равно не позволят! Лучше уйти сейчас!

Я как будто читала ее мысли. Она уже видела себя в Тауэре, куда попала из-за своей злосчастной участи – быть женой английского короля. В последние несколько месяцев Анна, казалось, спокойно ожидала неминуемую развязку, но сейчас, когда этот момент наступил, она ощутила дыхание смерти.

Я поняла, что мое присутствие сейчас ей в тягость, и, поцеловав ее, вышла.

Рассказывали, что, когда посланцы короля появились на пороге комнаты, Анна упала без чувств.

* * *

Вскоре они уехали.

Я побежала к ней. К своему удивлению – а мне уже успели сообщить, что она в обмороке, – я увидела здоровую, улыбающуюся женщину.

– Слава Богу! – воскликнула она.

– Но вам было плохо…

– Сейчас я чувствую себя отлично. Я уже не королева.

И она залилась смехом под моим изумленным взглядом.

– Я… – смех буквально душил ее, – нет, вы только послушайте, кто я… Сестра короля!

Я ничего не понимала. Значит, они приехали не для того, чтобы отправить ее в Тауэр, а чтобы сообщить, что отныне она – не жена короля, но его сестра…

– Как это может быть?

– Очень просто! – весело ответила она. – Как король захочет, так и будет. Сначала он сделал меня своей женой, теперь – сестрой. И вы еще спрашиваете? Вы не хуже меня знаете, как это делается.

Она хохотала до слез.

– Какое счастье! Вы спасены! – Я тоже ликовала.

Она схватила меня за руки и посмотрела прямо в глаза.

– Я счастлива, дорогая, – сказала она твердым голосом, – что это бремя свалилось. Но… они же могут обвинить меня в измене. Надо быть осторожной. Вы же меня не выдадите?

– Анна, успокойтесь. Вы все время держались молодцом.

– Это просто нервная разрядка, – ответила она. – Я и не знала, что так хочу жить. Только подумать, я свободна! Мне больше не надо стараться ему угождать! Я могу одеваться во что мне заблагорассудится! Я сама себе хозяйка! Его сестра! Нет, вы можете себе представить?

– Пожалуй.

– А та несчастная! Только подумать… что она пережила… там, в Тауэре… прислушиваясь к шагам… не за ней ли пришли… Ее тоже звали Анной, как и меня… Теперь я понимаю, что это такое – ждать смерти.

– Я тоже.

– Ну тогда будем радоваться вместе!

– Я бесконечно рада.

– У меня будет собственная резиденция и три тысячи фунтов в год. Вы можете в это поверить?

– Это – его решение?

– Да! Он хочет откупиться, чтобы никогда больше меня не видеть. Знал бы он, как я счастлива, что тоже не буду его видеть! Три тысячи в год за то, чтобы жить своей жизнью – да я просто пьянею от счастья! Но мне поставлено условие – жить только в Англии. – Она снова рассмеялась. – Мария, хотите знать правду? Я и не хочу уезжать из Англии.

– И вы способны прожить здесь всю жизнь?

– Мне кажется, да.

– Он не разрешил вам покидать Англию потому, что вы можете за границей выйти замуж, и ваш муж станет претендовать на трон, женившись на английской королеве.

Это ее ничуть не заинтересовало. Веселая, жизнерадостная Анна воскликнула:

– Здесь – моя любимая семья! Крошка Елизавета и вы, дорогая Мария, и Эдуард. Мне кажется, будто вы – мои дети! Разве это не счастье? А быть королевой…

Впервые в жизни я видела женщину, столь счастливую оттого, что избавилась от мужа. Отец был доволен, что она легко восприняла известие о своем новом положении. Но спустя какое-то время он почувствовал себя слегка уязвленным. Правда, ему было не до Анны – все его мысли и чувства занимала теперь Катарина Хоуард.

О союзе с германскими государствами забыли, а это означало, что моя свадьба с Филипом Баварским не состоится.

* * *

Шел 1540 год. Смерть косила всех, на кого падал гнев короля. Он, возможно, и сам понимал, что зашел слишком далеко, когда грабил монастыри и присваивал их имущество. А теперь он ощущал скрытое недовольство в народе. Его режим день ото дня становился все более деспотичным. Царедворцы и ближайшие клевреты, разумеется, смотрели ему в рот, не смея слова сказать. Но другое дело – простые подданные, особенно те, что называли себя святыми отцами. Их король люто ненавидел – как они смели не признавать его Главой церкви!

Он отомстит этим строптивым святошам! И начался сущий кошмар. Всеми уважаемых людей подвергали унизительным и страшным пыткам. На эшафот были отправлены, наряду со многими, известный богослов Роберт Барнс и Томас Абелл, почитаемые в народе за благонравие и высокие принципы.

Я задрожала от ужаса, когда услышала, что та же участь постигла и доктора Фезерстоуна, моего первого, доброго, любящего учителя. Я даже благодарила Бога, что моя бедная мать умерла раньше, так и не узнав, что сделали с ее любимым капелланом. А вся его вина заключалась в том, что он не пожелал дать клятву верности новому Главе церкви. Я преклонялась перед этими благородными, бесстрашными людьми, и было невыносимо сознавать, что их убил мой родной отец.

Людей сжигали в таких количествах, что в Лондоне нечем было дышать – город весь был пропитан запахом горелой человеческой плоти. Улицы представляли собой бесконечную череду столбов с прикованными к ним обгорелыми трупами, пожираемыми вороньем.

Восстав против Рима, отец провозгласил себя Главой католической церкви в Англии. Он стремился не допустить проникновения в страну лютеранской ереси. И требовалась величайшая осмотрительность, чтобы не оказаться на виселице. Я думала и о своем положении, которое вновь выглядело довольно уязвимым.

Кромвель был казнен в день свадьбы отца с Катариной Хоуард. На какое-то время король успокоился, глядя влюбленными глазами на жену, похожую на невинного ребенка. Они представляли собой странную пару – пожилой тучный мужчина с красным лицом и налитыми кровью глазами, раздражительный, с перекошенным от боли лицом, когда язва на ноге особенно его донимала, и… изящное, миниатюрное создание с распахнутыми глазами, в которых светилась невинность, а где-то в глубине – жизненный опыт.

Этот желчный, разочарованный человек на глазах преобразился – казалось, она зарядила его жизненной энергией, напоила эликсиром молодости, возродив угасшую было способность любить.

Мне было тошно смотреть на этого помолодевшего любовника, не отрывавшего глаз от своей кудрявой куколки, – я не переставала думать о его неимоверной жестокости, вспоминала, как он обращался с моей матерью, а совсем недавно – с Анной Клевской.

В тот год, год смерти, как я его про себя назвала, меня постигло еще одно горе. Я боялась, что это случится, но все-таки надеялась на чудо. Чуда не произошло. Однажды ко мне прибежала моя верная Сьюзан. По ее лицу я поняла, что случилось что-то ужасное. Она остановилась на пороге комнаты, не в силах произнести ни слова.

Мне стоило большого труда заставить ее рассказать то, в чем я уже почти не сомневалась.

– Миледи, – с трудом выговорила она, – приготовьтесь к самому страшному.

– Графиня? – произнесла я, чувствуя, что вот-вот лишусь чувств. – Что с ней?

Сьюзан молчала. Я попыталась взять себя в руки.

– Это должно было случиться, – сквозь слезы произнесла она.

– Она мертва? Скажи мне правду!

– Она… очень страдала. От холода, больная, потерявшая сыновей… Кончились ее мучения.

– А я так и не была у нее.

– Это ничего бы не изменило, поверьте, – горестно покачав головой, сказала Сьюзан.

– Я только молилась за нее.

– Ей помогали ваши молитвы.

– Но за что, за что? Ее же нельзя было заподозрить в измене!

– А восстание сэра Джона Невила! Король окончательно вышел из себя.

– Да. Он убежден, что все должны любить его, а если кто-то отказывается…

– Любовь надо заслужить, – чуть слышно заметила Сьюзан.

– Но он уже и так расправился со всеми, – воскликнула я, – сколько же можно убивать, мучить, пытать? Графиня… ее-то за что?

– Она была урожденная Плантагенет…

Закрыв лицо руками, я видела ясно, как будто была там, как графиня выходит из своей камеры и медленно движется к месту казни.

– Графиня была мужественной женщиной, – сказала я.

– Она умирала тяжело.

– Почему меня не было рядом с ней?

– Вы бы этого не вынесли…

– Она… которая никому не сделала ничего плохого. Только имела несчастье родиться в королевской семье.

– Тише! – прошептала Сьюзан. – Даже у стен могут быть уши в наше время.

– Да, тяжелое время. Страшное, безумное время, Сьюзан. Скажи, она не вспоминала обо мне?

– Она до самой последней минуты думала о вас. Ведь вы были ей как дочь.

– Она хотела, чтобы я действительно стала ее дочерью… женой Реджинальда.

– Тише, умоляю вас, – снова прошептала Сьюзан, оглядываясь по сторонам.

Я хотела закричать: «Мне теперь все равно! Пусть берут и меня! Пусть обвиняют в измене!» Они и так уже были близки к этому.

– Она произнесла ваше имя перед казнью. Просила всех, кто был там, молиться за короля, королеву, принца Эдуарда… А для своей крестницы – принцессы Марии – просила усиленных молитв.

– Ты хочешь сказать, что она думала обо мне и в свой смертный час?

– Да, миледи.

– Расскажи, как она умерла.

Сьюзан молчала.

– Расскажи, молю тебя. Все равно я узнаю от других.

– Колода была установлена слишком низко, а палач плохо справлялся с топором…

– Нет, нет!

– Не плачьте. Все уже позади, но палачу не удалось одним ударом отрубить голову, он ударил несколько раз.

– Бедная, любимая графиня! Она заменила мне мать, делила со мной и радости, и печали. Когда мне было плохо, она утешала меня, такая добрая и такая мудрая…

Перед моими глазами возник палач с занесенным топором… Даже убить ее постарались с наибольшими мучениями.

Все эти годы, что мы не виделись, я надеялась на нашу встречу. И вот теперь…

Мы встретимся на небесах, думала я с горечью. Меня одолевали плохие предчувствия. Смерть неотступно стояла рядом.

* * *

Отец пребывал в благодушном настроении. Он был увлечен своей пятой женой, не расставаясь с ней ни на минуту. Ему в ней нравилось все, особенно – ее милая болтовня, которая мне казалась довольно глупой.

Я с удовлетворением отмечала про себя, что отец получил то, что хотел. Не сумев оценить по достоинству мою мать, Анну Клевскую и даже Анну Болейн, он имел, наконец, в женах глупую девицу, услаждавшую его взор, и только.

Да, она была королевой Англии, но я не испытывала к ней ни малейшего уважения. Легкомысленная кукла, думала я, семнадцатилетняя девчонка, забавляющая своей молодостью пятидесятилетнего мужчину, который из последних сил старается казаться молодым.

Я была старше ее всего на пять лет. И никак не могла понять, почему она вызывала во мне такое отвращение. Я понимала, что, будь я с ней поласковей, она бы с готовностью ответила мне тем же. Но меня отталкивали ее глупость и невоспитанность. Это было тем более непонятно, что она была дочерью сэра Эдмунда Хоуарда, младшего сына герцога Норфолкского, героя битвы при Флодден Филд. Правда, его заслуги перед отечеством так и не были оценены, и он прожил жизнь в бедности, имея десятерых детей. Сэр Эдмунд с трудом содержал свою большую семью, вечно спасаясь от кредиторов. Поэтому, когда представилась возможность, он с радостью отдал Катарину на воспитание к бабушке, чей дом, следует заметить, не пользовался отличной репутацией. Именно там Катарина ступила на скользкий путь. Но все выяснилось значительно позже.

А в те дни эта дурно воспитанная девица неожиданно для себя оказалась любимой супругой короля, его крошкой-королевой.

Она и не пыталась из себя кого-то изображать. Отнюдь. Она была слишком потрясена всем, что с ней произошло, и вела себя, как ребенок, который, однако, достаточно искушен в определенной области. Только со временем, когда мне стали известны некоторые факты ее прошлого, я поняла, что это – существо, обладающее неутолимым сексуальным аппетитом. Причем настолько сильным, что, даже будь она чуточку поумней и попытайся вести себя более пристойно, ей бы все равно это не удалось.

По-моему, она просто возбудила в стареющем отце угасающие эмоции и удовлетворила его желание иметь хорошенькую жену.

Меня удивило, что она, оказывается, заметила мое скептическое отношение к себе, – я и не предполагала, что эта кукла способна что-то чувствовать. Как правило, она была всем довольна, но тут она пожаловалась отцу – значит, ее это сильно задело.

Отец, узнав, что я обидела его маленькое сокровище, раздраженно сказал обо мне одному своему доверенному лицу:

– Вокруг нее чересчур много разных сплетниц. То им не так, это не эдак. Вечно в ее комнатах толпятся бездельницы. Надо хорошенько ее проучить.

И в наказание у меня забрали двух придворных дам.

Я пришла в бешенство. Именно этих двух женщин я очень любила, да и вообще, при моем маленьком дворе все жили очень дружно. Друзьями я дорожила. К счастью, Сьюзан осталась, но все равно мне жаль было расставаться с двумя подругами.

Только я собралась идти к отцу, как появился Чапуи.

– Вам следует замять ссору с королевой, – посоветовал он.

– С этой глупой мартышкой? – возмутилась я.

– Она ублажает короля, – весело ответил он и при этом даже подмигнул. – Говорят, так он был увлечен только ее кузиной. Очевидно, у них есть что-то общее с Анной Болейн.

– Но Анна Болейн была умной женщиной, – возразила я, – эта же – полная дура.

– И все же. Следует опасаться дураков, имеющих власть.

– Разве у нее есть власть?

– Безусловно! У нее есть преданный любовник. Ваше же положение при дворе пока можно считать благополучным. Пока. Не забывайте об этом. А также о том, что вы стоите на втором месте… после Эдуарда.

– Эдуард еще ребенок.

Чапуи хитро посмотрел на меня.

– Кто знает, что будет завтра, – как бы между прочим заметил он. И, помолчав, твердо сказал: – Как бы там ни было, но между вами и отцом больше не должно быть трений. А они будут, если вы не перестанете обижать королеву.

– Я и не собиралась.

– Но вы каким-то образом проявили к ней неуважение.

– Она глупа, как пробка.

– Для вас глупа, а для Его Величества краше ее нет. А мы все – во власти Его Величества. Так что постарайтесь как-то уладить эту ссору и сгладить острые углы.

Я поняла, что он имеет в виду. В словах Чапуи всегда надо было улавливать скрытый смысл.

Мне нетрудно было загладить свою вину. Первое, что я сделала, встретившись с ней, – это похвалила ее платье. Она ответила мне улыбкой. Она действительно была прехорошенькая, а поскольку впервые в жизни у нее оказалось столько красивых вещей, она чисто по-детски любовалась ими. Меня забавляли прелестные завитушки ее волос, о чем я ей и сказала.

Через несколько дней я снова сделала ей комплимент. Но каково же было мое удивление, когда мне рассказали, что Катарина послала графине Солсбери в Тауэр несколько теплых вещей, – и, главное, король разрешил!

Именно это и помогло нашему сближению.

Выбрав удачный момент, я сказала ей, что знаю о ее благородном жесте и благодарю за это.

– Я услышала, что она при смерти, – ответила Катарина, – и подумала, как там, наверное, холодно, в этом Тауэре. Ненавижу холод! Когда я жила у бабушки, там зимой было очень холодно. А мы были очень бедные, одеться было не во что… Вот я и подумала о графине, как ей, должно быть, холодно…

– Это так благородно с вашей стороны, – воскликнула я на этот раз с неподдельным чувством, – спасибо вам!

Она одарила меня своей лучезарной улыбкой.

– Я послала ей шерстяную ночную рубашку, отделанную мехом и… еще носки и ботинки.

– Вы поступили так… великодушно, так…

– Вы ее очень любили, – тихо произнесла она.

Я молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

– Она заменила вам мать, – продолжала Катарина, – я жила у бабушки, но… она почти не обращала на меня внимания.

– Спасибо, Ваше Величество! Спасибо вам от всего сердца за то, что вы сделали для графини!

Впервые за все время я смогла произнести: «Ваше Величество». И увидела слезы на ее глазах. Я не смогла бы ее полюбить или подружиться с ней, как с Джейн или с Анной Клевской, но должна признать, что у нее было доброе, щедрое сердце. А если она и глуповата, мне-то что? Ведь не меня же она соблазнила, а моего отца.

Король пребывал в состоянии полной эйфории, обретя, наконец, совершенную во всех отношениях жену, однако страну по-прежнему сотрясали волнения. Именно восстание сэра Джона Невила, вспыхнувшее на севере, послужило толчком к тому, что король решил казнить графиню. Англия оказалась расколотой пополам – одни хотели воссоединения с Римом, другие считали, что разрыв с Папой имеет свои преимущества; одни были против короля, другие – за него. Дело осложнялось еще и тем, что за границей усилилось влияние протестантской церкви. В Англии тоже кое-кто был не прочь принять протестантство. Король же, не желавший никаких религиозных перемен, вполне довольствовался своим положением Главы церкви, предоставляя конфликтующим сторонам враждовать друг с другом. Сам он сохранял нейтралитет, но в любой момент мог нанести сокрушительный удар – если только возникнет угроза его деспотическому режиму. Ситуация с двумя королевами, Катариной и Анной, напоминала ту, что в свое время была с моей матерью и Анной Болейн. Даже имена совпадали. Многие граждане придерживались мнения, что брак с Катариной недействителен, так как король был официально женат на Анне.

Матримониальная неразбериха обсуждалась не один год, не доставляя королю ни малейшего удовольствия. Вообще, беспорядки в королевстве не в последнюю очередь были результатом его отношения к своим женам.

Король, желавший, чтобы подданные его любили, впадал в ярость при каждом новом проявлении недовольства.

Особенно его возмутило восстание сэра Джона Невила. Он обвинял во всем «этого проклятого смутьяна» Реджинальда Поула, разъезжавшего по континенту и поливавшего грязью английского короля. Но схватить клеветника и отправить к праотцам, как он поступил со всеми членами этой семьи, королю никак не удавалось.

Он решил сам ехать на север, чтобы расправиться с бунтовщиками. Для ведения дел в Лондоне он оставлял Совет, состоявший из верных людей – Кранмера, Одли и одного из братьев Сеймур.

Этот Сеймур имел большую власть, будучи не только братом покойной, ничем не провинившейся жены короля, но и дядей Эдуарда – будущего властителя Англии. Мне казалось, что Хоуарды, чья звезда только что взошла, с недоверием относились к Сеймурам, которые, правда, платили им тем же.

Чапуи объяснил мне, что надо очень внимательно следить за восхождением и тех, и других.

По дороге короля встречали приветственными криками. Трудно сказать, насколько они были искренними. Но люди не могли не видеть, сколько трупов висело на столбах, и не вдыхать горький воздух, пропитанный запахом сгоревшей плоти. С таким монархом лучше было поостеречься.

Одна только королева успокаивала его. В ее присутствии он был нежным, любящим мужем. Он говорил, что был бы совсем счастлив, если бы его подданные прекратили своевольничать и успокоились в конце концов.

Странно все-таки устроены люди! Они часто не замечают важных вещей, которые происходят буквально у них под носом. Королевский двор находился в те дни в замке Понтефракт, и Катарина взяла себе нового секретаря – молодого человека приятной, весьма неординарной наружности по имени Фрэнсис Дерехэм.

Бедняжка Катарина! Она и понятия не имела, какие вокруг нее кипят страсти. Откуда ей было знать, что придворная жизнь вся соткана из интриг? Могла ли она, любимая жена пожилого монарха, предположить, что кто-то желает ей зла?

Она и не ведала, что за каждым восхищенным взглядом короля, брошенным на нее, следило несколько настороженных глаз. Что при этом католики Хоуарды довольно потирали руки, а протестанты братья Сеймуры сгорали от зависти. Сеймуры были обязаны своим восхождением женитьбе короля на их сестре, теперь же им приходилось отступить перед Норфолком и Хоуардами.

Узел был затянут туго.

Он развязался, когда двор переехал из Виндзора в Хэмптон Корт.

В Сионе я присоединилась к свите моего брата, в числе которой была и Елизавета, и все вместе мы прибыли в Хэмптон Корт 30 октября – именно в тот момент, когда король с королевой были в соборе. После причастия король произнес речь, в которой выразил свое глубочайшее удовлетворение нынешней супругой.

«Благодарю тебя, Господи, – гулко звучал голос короля под сводами собора, – за то, что после стольких несчастий, сопровождавших меня в моих брачных союзах, Ты даровал мне любимую жену».

Много ли жен удостаивалось подобной чести? Она стояла рядом, счастливо улыбающаяся избранница его сердца, которую нельзя было упрекнуть в том, что она вела себя иначе, чем хотелось королю. Он же, человек далеко не глупый, отличавшийся государственным складом ума, из всех окружавших его женщин предпочел самую глупенькую, зато умевшую ублажать своего господина.

Конечно, часто он сам себя обманывал. Это была одна из самых слабых сторон его характера. В нем нередко говорила совесть, но совесть он целиком подчинил своей воле. Все, что бы ни происходило, он рассматривал исключительно с точки зрения, принесет ли это пользу лично ему, Генриху Тюдору. И эта девочка, без конца лепетавшая «Да, милорд», «Хорошо, милорд», возрождавшая в нем угасавшие чувства и возбуждавшая желания, свойственные юношам, устраивала его более всех женщин. При ней он молодел и снова становился сильным.

Как же он должен был любить ее, если после слов, произнесенных перед алтарем, он попросил епископа Линкольнского подготовить молебен во славу Господа, даровавшего ему любящую, верную и добродетельную жену!

А назавтра его поразило громом среди ясного неба.

Мне поспешила рассказать обо всем Сьюзан.

– Миледи, королева ушла, а король еще оставался в соборе. Видно, Кранмер воспользовался этим моментом и вручил королю бумагу, которую умолял его прочесть, когда Его Величество останется один.

– Что это за бумага?

– Говорят, в ней королева обвиняется в прелюбодеяниях до свадьбы.

Я была потрясена. Но тут же вспомнила о своем первом впечатлении – ведь я уже тогда почувствовала нечто, глубоко спрятанное под внешней оболочкой игривой девочки. И вот сейчас я поняла, что это такое. Похоть! Она была похотлива, любовница Его Величества Катарина Хоуард! А в сочетании с очаровательной детскостью это делало ее неотразимо привлекательной. Даже безо всяких доказательств мне было ясно, что обвинения против нее справедливы.

– Что же именно они утверждают? – спросила я.

– Что у нее были любовники.

– Им не удастся это доказать. Король не поверит.

– Король очень огорчился.

– Но если он не захочет поверить, его никто не заставит!

– Все не так просто. Его окружают сильные люди, добивающиеся своей цели…

– То есть ты хочешь сказать, что все это – политика.

– А разве бывает иначе?!

Я не могла не согласиться.

Мы стали ждать подробностей. Хитрые интриганы успели собрать кучу компрометирующих фактов. Они уже готовы были представить королю ее любовников. У них имелся полный отчет о том, что происходило в доме ее бабушки, вдовствующей герцогини Норфолкской, где жили еще и молодые люди.

Сама герцогиня была слишком стара или просто не желала обращать внимания на свою легкомысленную внучку. Так что юная Катарина, живя без присмотра в старом замке, предоставленная сама себе, успела многое познать.

Конечно, мне она никогда не нравилась, и я считала этот скоропалительный брак унизительным для отца. Или, быть может, во мне говорила обида за мать, принцессу Испании, подвергшуюся стольким унижениям, в то время как эта невоспитанная красотка, и мизинца ее не стоившая, сумела взять над отцом такую власть. Однако, услышав, в каком состоянии она сейчас находилась, я почувствовала глубокое сострадание.

От ужаса она была близка к умопомешательству. Ей уже чудился топор, занесенный над ее головой. Призрак Анны Болейн преследовал, наверное, всех жен моего отца.

Катарина хоть и знала, как соблазнить мужчину, но была еще совсем юной и не умела постоять за себя. Она лишь могла сравнивать себя со своей кузиной, которую не спасли ни ее красота, ни ее невинность. Король хотел избавиться от нее, чтобы жениться на Джейн Сеймур. Но от нее, Катарины, он ведь не хотел избавиться? Ее он любил и ласкал, как котенка. А она? Она доставляла ему только удовольствие. Я подумала: а неужто он сам не удивлялся, откуда это его королева-девочка – такая опытная любовница.

И вот теперь Катарина, обезумев от страха, ждала своей участи. Ей так хотелось жить! Она надеялась, что, если они с королем встретятся, ей удастся растопить его сердце. Но злодеи, заманившие ее в ловушку, делали все, чтобы этого не случилось. Они хорошо знали, что стоит ей сказать ему хоть слово, и он не устоит.

Рассказывают, что она, услышав, что король еще не вышел из церкви в Хэмптон Корте, кинулась туда. Она бежала по галерее дворца с криком: «Генрих, спаси меня!» Но ее схватили, затащили в комнату и поставили у дверей стражу, чтобы король ничего не слышал и не видел.

Все во дворце говорили только об одном – чем это кончится.

Стали известны подробности ее жизни у герцогини Норфолкской. Старуха содержала нечто вроде пансиона для молодых людей, которых отдавали под ее попечительство. Но о каком попечительстве могла идти речь?

Легко было представить себе девочку с бурным темпераментом в окружении жизнерадостных юнцов, которым была предоставлена полная свобода. Зная Катарину, можно было не сомневаться, что она отвечала взаимностью тем, кто предлагал ей свою любовь. И наверняка не один из ее друзей вкусил сладость утех, что так нравились королю.

Я вспомнила, как в отсутствие короля Катарина взяла к себе в секретари Фрэнсиса Дерехэма. Только такая глупышка могла не подумать о последствиях! Катарина имела сексуальный опыт, но не имела ни малейшего понятия о человеческой природе. Ей и в голову не пришло, что у кого-то она вызывает зависть. Нищая девчонка, у которой платья-то приличного сроду не было, теперь купается в шелках! А зависть, как известно, – самая разрушительная страсть.

Началась травля. Юной королеве припомнили все ее прошлые грехи – и флирт с музыкантом Мэноксом, и более чем дружеские отношения с Фрэнсисом Дерехэмом, при всех называвшим ее своей женой. И она – королева! – взяла в секретари своего бывшего возлюбленного!

Недруги Катарины потирали руки от удовольствия – никогда еще не было так легко состряпать обвинение!

В качестве самого компрометирующего факта привели то, что она благоволила к своему кузену Томасу Кулпеперу. Он находился в свите короля, и заинтересованные лица не преминули отметить, что они с королевой не раз обменивались нежными взглядами. Потом кто-то видел, что они оставались одни в ее комнате.

Припомнили и леди Рошфор, которая якобы устраивала их встречи и следила за тем, чтобы никто не нарушил их уединение.

Леди Рошфор была мне несимпатична. Вообще, надо сказать, я с большим предубеждением относилась ко всем, кто был связан родственными узами с семейством Болейн. Меня никогда не покидала мысль, что, даже если Анна и не отравила мою мать, все равно она виновна в ее смерти.

Леди Рошфор была замужем за Джорджем Болейном. Именно она-то и подтвердила слух о связи своего мужа с Катариной. Я в это никогда не верила, но чтобы жена давала показания против собственного мужа… Все это было так мерзко! Ее обвиняли в сводничестве королевы с Томасом Кулпепером. На мой взгляд, от такой женщины вполне можно было ожидать чего угодно.

Мне хотелось самой увидеться с отцом и поговорить на эту тему, но я не решилась.

Интересно, окажется ли его любовь к ней сильней всех сплетен и наговоров? Только что он благодарил Бога за такую прекрасную жену и вот теперь… Захочет ли он спасти ее? Я не сомневалась, что потерять ее он не захочет. Вряд ли он придаст такое уж значение ее любовным связям, имевшим место задолго до их женитьбы. Мне всегда были отвратительны мужчины, требовавшие от жен чистоты, в то время как сами они вели себя далеко не безгрешно.

Но как же он все-таки поступит? Я даже не обсуждала это с Сьюзан, поскольку все-таки дело касалось моего отца, короля как-никак, и я чувствовала, что неприлично обсуждать такие вопросы с кем бы то ни было.

Однажды Сьюзан сообщила, что арестовали Дерехэма.

Так, подумала я, началось. Он не собирается ее спасать. Уязвлена его гордость. А собственная гордость была ему дороже всего.

– В чем же его обвиняют?

– В пиратстве. Говорят, что он занимался пиратством у берегов Ирландии, когда уезжал, чтобы заработать деньги и жениться на Катарине.

Я покачала головой. Мне было уже ясно, как станут развиваться события. Его подвергнут допросу и добьются нужных показаний. Сможет ли он выдержать допрос? Он производил впечатление сильного и смелого мужчины, но как он поведет себя подпытками?

Позже нам рассказали: он признался, что действительно в доме герцогини они жили как муж и жена, что королева обещала выйти за него замуж, и они даже обменялись талисманами.

Его пытались заставить признать справедливым обвинение в том, что их интимные отношения продолжались и после того, как он был взят в свиту королевы. Но он наотрез отказался, заявив, что, после того как Катарина вышла замуж за короля, между ними абсолютно не могло быть ничего подобного.

Король, говорят, заперся в своих апартаментах и долго плакал, проклиная свою несчастную судьбу. Все только и обсуждали, простит ли он Катарине ее грехи, совершенные до замужества.

Даже я, знавшая, казалось, все его сильные и слабые стороны, не могла предположить, как он поступит. Если бы только я могла поговорить с ним! Он, конечно, мучился ужасно. С одной стороны, ему хотелось верить в ее невиновность, но с другой – узнать все, пусть даже самое страшное.

Зная его, я понимала, что он мог прийти к согласию с самим собой. Он всегда умел сделать так, чтобы необходимость соответствовала его желаниям. А сейчас он страстно желал Катарину и вернул бы ее, если бы не Кулпепер.

Людям, находящимся на самом верху, трудно оставаться незамеченными, как бы они ни хотели скрыться от чужих глаз. Катарина принимала в своей комнате Кулпепера, и леди Рошфор устраивала их встречи.

Это выплыло наружу. И такие личности, как Томас Райотесли, поспешили сделать все, чтобы утопить королеву, сделав невозможным ее примирение с королем.

Как же я ненавидела этого негодяя! Все это время он думал только о том, какую бы выгоду извлечь для себя! А уж какими средствами он добьется своей цели, ему было наплевать.

Все, кто был как-то связан с Катариной Хоуард во время ее пребывания в доме герцогини Норфолкской, сидели в Тауэре. Даже сама старуха-герцогиня – больная и полуживая от страха.

Отца, наверное, мучили сомнения. Как же так – его крошка-королева, его «роза без шипов», его ненаглядная куколка изменяла ему?! Нет, такое не прощают! Он обвинил Анну Болейн в прелюбодеянии, хотя сам никогда в это не верил. Королева, если она имеет любовника, может быть обвинена в измене родине, так как негодяй, посягнувший на ее честь, может нанести ущерб государству. Но его душечка, его отрада… При мысли, что она способна на такое… бежать к любовнику… еще, может, вместе они смеялись над королем, который не так молод и не так хорош в постели, как этот жеребец Кулпепер… Нет, это было уж слишком!

Он позвал Кранмера.

– Пойди к королеве и скажи ей, что если она признается в своем грехе, пусть даже это грозит ей судом… я все равно соблаговолю даровать ей свое милостивое прощение.

Как мне понятен был этот шаг короля – ему важно было знать всю правду, даже если правда и была для него невыносима.

Несчастная Катарина! Когда Кранмер сообщил ей, что сказал король, она снова впала в полубезумное состояние. Язык не слушался ее, она не могла произнести ни слова. Кранмер решил не задавать ей вопросов, а сказал, что придет позже, когда она возьмет себя в руки и хорошенько обдумает предложение короля.

Прошло много времени, прежде чем из нее удалось что-то вытянуть. Каждый раз, когда ей надо было ответить на вопрос, она впадала в полуобморочное состояние. Но в конце концов допрос все-таки состоялся.

Она призналась, что, живя у герцогини, обещала Фрэнсису Дерехэму выйти за него замуж и что они целовались много раз.

После этого ей стало плохо, и больше им ничего не удалось узнать. Они пытались, но бедняжка тут же впадала в истерику, и ее оставили в покое, боясь, что она наложит на себя руки.

Кулпепер был сыном ее дяди, и они дружили с детства.

Естественно, нашлись ревнители нравственности, готовые свидетельствовать против королевы.

Некая Катарина Тилни, одна из горничных, рассказала, что ее и ее подругу очень удивило, что это за записочки посылает королева леди Рошфор и почему иногда горничных отсылали перед тем, как королева ложилась спать. Еще она сообщила, что королева и леди Рошфор часто шептались и что королева иногда не ложилась спать до двух часов ночи. Видели, как Томас Кулпепер входил в ее комнату, а леди Рошфор стояла на страже.

Подобные показания можно было истолковать однозначно против королевы.

В Сионском замке тоже обсуждали случившееся. Елизавете было почти девять лет, и она близко к сердцу принимала все, что говорилось о Катарине. Может, вспоминала о матери? Тогда ей было три года, но как знать, может быть, она уже что-то понимала, ведь Елизавета была умна и сообразительна.

Эдуард тоже волновался. Ему всегда передавалось настроение сестры. Сейчас его личико выражало озабоченность.

Улучив момент, когда рядом никого не было, Елизавета спросила:

– Что с королевой?

– Она в Тауэре, – ответила я.

– Как ты думаешь, что с ней сделают?

– Не знаю.

– Они убьют ее, как…

Я посмотрела ей в глаза.

– Как мою мать? – выдохнула она.

Это был один из редких случаев, когда она упоминала о своей матери. Что она думала, что ей было известно, нам не дано было знать. Даже с Маргарет она никогда не заговаривала об Анне Болейн. Елизавета могла знать многое, она была дочерью своей матери и не раз ставила меня в тупик своим не по возрасту рациональным умом.

– Мне она нравится, – вздохнула Елизавета. – Она приходится мне вроде бы кузиной.

– Да, знаю.

– Она очень красивая.

Я кивнула.

– Мой отец ее очень любил, – она нахмурила брови. – Почему же он перестал ее любить?! И что с ней теперь будет?

Мне нечего было ответить, кроме обычных в таких случаях слов: «Поживем – увидим».

Подбежал Эдуард.

– О чем это вы говорите?

– О королеве.

– А почему мы теперь так редко ее видим? Она попала в немилость, что ли?

– Она в тюрьме, – объяснила Елизавета, – в Тауэре.

– В Тауэре?! Но туда сажают плохих людей!

– Король сажает туда своих жен, когда перестает их любить. – Елизавета резко повернулась и выбежала из комнаты. Я поняла: она не хотела, чтобы мы видели ее слезы.

Она помнит свою мать, подумала я, глядя вслед девочке. Должно быть, плачет сейчас о ней и о Катарине. Елизавета была сильной личностью и уже познала на себе всю непредсказуемость нашей жизни, всю ее зависимость от малейшей прихоти короля.

* * *

Катарину должны были привезти в Сионский замок. Нам же было приказано переехать в Хаверинг-атте-Бауэр. Мы с Елизаветой ужасно расстроились. Если бы королева была с нами, мы смогли бы ее немного утешить.

Но с ней поступали по всей строгости. Как же все это было гнусно! За что ее так преследовали? За то, что она вела себя слишком фривольно? Тех, кого обвиняли в интимной связи с королевой, подвергли жестоким пыткам. Но Дерехэм признался лишь в том, что когда-то, задолго до ее замужества, любил Катарину как свою жену и собирался на ней жениться. Ну и что в этом такого? Ведь тогда никто не предполагал, что она станет королевой. Надо отдать должное Дерехэму – он вел себя как настоящий мужчина. А его пытали нещадно, стремясь выбить показания о связи с Катариной уже после ее замужества. Ничего у них не вышло!

Что же касается Катарины, то она сначала отрицала, что между ними были интимные отношения, но потом не выдержала и призналась.

Я была уверена, что отец страдал, хоть и не было прямых доказательств прелюбодеяния Катарины с Кулпепером. Она лишь флиртовала с ним, как и с другими мужчинами, которые обращали на нее внимание. А кто не обращал?

Я не могла себе с уверенностью сказать, что любовь отца к Катарине пересилит его гордость. Если бы это случилось, то типы вроде сэра Томаса Райотесли и даже самого Крамера остались бы с носом – король бы их не пожалел!

Перед их глазами стоял пример Кромвеля – он поплатился не за свою неудачную политику в германском вопросе, которая была ему официально инкриминирована, а за то, что навязал королю не ту невесту.

Вот почему эти люди, обладавшие немалой властью, как огня боялись примирения короля с Катариной и делали все от них зависящее, чтобы семейный скандал стал предметом обсуждения не только в Англии, но и за ее пределами. Франсуа, король Франции, написал отцу письмо с выражением глубокого соболезнования «своему английскому брату». Расчет был точным: при всем желании король не мог простить и вернуть себе жену, выставившую его на посмешище перед всем миром!

Мне очень хотелось повидаться с Катариной. Елизавете – тоже. Девочка сильно переживала. Она успела полюбить Джейн Сеймур, потом нежно привязалась к Анне Клевской, и вот теперь Катарине Хоуард грозил смертный приговор.

Елизавета ходила задумчивая и ни с кем не разговаривала. Думаю, она размышляла о том, какой зыбкой была почва у нас под ногами.

Но как же мужественно и достойно вели себя Дерехэм и Кулпепер! Ни тот, ни другой не задели чести королевы. А что было раньше – того ей нельзя было поставить в вину. Норфолк же не остановился перед тем, чтобы не опорочить свою родственницу – точно так же, как он некогда поступил с Анной Болейн. Сперва он всячески содействовал восхождению этого семейства, извлекая максимум выгоды для себя, но стоило их положению покачнуться, как он тут же превращался в их лютого врага. Как же мне омерзительны люди, подобные Норфолку или тому же Томасу Болейну, после казни Анны поспешившему присутствовать при крещении Эдуарда! Эти ради своей выгоды пойдут на все! Когда я вижу им подобных, мне становится обидно за человечество.

В декабре Дерехэма и Кулпепера обвинили в измене и приговорили к смерти. Причем казнь для них назначили самую варварскую – такие слишком часто применялась в те ужасные годы.

Что они чувствовали перед смертью, эти безвинные страдальцы?! Что чувствовала королева, узнав о приговоре?! Бедная, бедная девочка! Очевидцы говорили, что она находилась в таком состоянии, когда вряд ли понимаешь, что происходит вокруг.

Кулпеперу, ввиду его благородного происхождения, заменили казнь через повешение эшафотом. Так что он без лишних мучений лишался головы только за то, что был вообще невиновен. Дерехэму же было отказано даже в такой привилегии, поскольку он был не голубых кровей. Ему предстояло пройти через адские мучения: до виселицы осужденного тащили через весь город, привязанного к телеге, потом вешали и четвертовали.

Он подал прошение о помиловании. Но король, взглянув на бумагу, отклонил прошение. Ему претила сама мысль о том, что кто-то до него мог наслаждаться прелестями Катарины. Но не мог же он в самом деле предполагать, что у столь опытной любовницы, какой была его жена, до него не было мужчин?! В таком случае ему следовало бы оставить при себе девственницу Анну Клевскую. Но король не был бы самим собой, если бы не любил все самое совершенное. Те же, кто не мог ему этого предложить, должны были расплачиваться жизнью за свое несовершенство.

Вскоре Дерехэм был казнен в Тиберне. Перед смертью он повторил, что не виновен. Так же, как и Кулпепер, которому в тот же день отрубили голову.

Обе головы положили на Лондонском мосту на всеобщее обозрение, как устрашающее напоминание тем, кто посмеет даже помыслить об оскорблении Его Величества. По-видимому, не одной мне при этом подумалось: как же теперь быть, ведь Дерехэм не знал, что его возлюбленная станет женой короля, – выходит, мужчине, прежде чем влюбиться и сделать предложение даме сердца, стоит крепко подумать: а вдруг король обратит на нее внимание…

В те страшные дни люди задавались и многими другими вопросами.

* * *

Наступило Рождество. Я была рада, что нас с Елизаветой не потребовали ко двору. Страшно было подумать о кощунственном праздновании Рождества во дворце короля. Катарина оставалась в Сионском замке. Я много о ней думала, будучи не в силах ничем помочь. Конечно, ей известно о казнях. Каково-то ей теперь, бедняжке?!

Потом пришел промозглый февраль с густыми туманами и сменившим их резким холодным ветром. Королеву отвезли из Сиона в Тауэр. Значит, казнь неминуема, подумала я.

Говорили, что она стала спокойней. Судя по всему, она уже свыклась с мыслью о смерти. Леди Рошфор тоже была там – ее обвинили в измене на основании того, что она способствовала свиданиям королевы с Кулпепером.

Я размышляла над превратностями судьбы Катарины, такой жизнелюбивой и такой еще молодой. Она успела хорошо узнать мужчин, знала их прихоти и желания, потом ублажала короля, уверенная, как она призналась кому-то, что он будет предан ей до конца жизни.

Мы с Сьюзан только о ней и говорили. Впрочем, о ее судьбе сейчас говорили по всей Англии, – будет ли это вторая жена Генриха VIII, сложившая голову на плахе?

Ее повели на эшафот 13 февраля. Юная, прекрасная, она должна была умереть только потому, что была легкомысленна до свадьбы.

Смерть она приняла со спокойным достоинством. Поняв, что надежды нет и что король, клявшийся ей в вечной любви, оставил ее в одиночестве, она покорилась судьбе.

Рассказывали, что в последний день она спрашивала, как вести себя на эшафоте, и попросила принести в камеру колоду точно такую, на какой ей будут отсекать голову. Ее желание было исполнено, и она попрактиковалась, чтобы во время казни не споткнуться и не суетиться. На следующий день она вела себя очень мужественно и перед смертью заявила, что лучше бы стала женой Томаса Кулпепера, чем королевой.

Леди Рошфор казнили в тот же день. Я никогда не испытывала сочувствия к этой женщине, настолько безнравственной, что она смогла обвинить Анну Болейн в сожительстве со своим братом.

Перед смертью она сказала, что невиновна в измене, но виновата в том, что оклеветала своего мужа и свояченицу.

Так исчезла с лица земли пятая жена короля Катарина Хоуард, сложив голову на том же месте, где и вторая его жена, Анна Болейн.

КОРОЛЕВА В ОПАСНОСТИ

Возвращаясь с охоты, король заехал к нам в Хэверинг.

Эдуард всегда чувствовал себя неловко в его присутствии.

– Я ему не нравлюсь, – взволнованно произнес принц, услышав о приезде отца. Его голубые глаза на бледном лице слегка покраснели от чрезмерного чтения.

Я попыталась успокоить мальчика:

– Король рад, что у него есть ты, его сын. Мы с Елизаветой всего лишь девочки.

– Но он хотел бы иметь сильного сына, такого, как он сам.

– У тебя впереди целая жизнь, ты непременно станешь сильным.

– Он говорит, что в моем возрасте был на голову выше меня.

– Сильные люди не всегда самые хорошие.

– Но они могут без устали охотиться, скакать верхом.

Я внимательно оглядела брата. Это был болезненный, нежный ребенок. Вокруг него всегда суетились придворные, сдувая с мальчика пылинки, чтобы, не дай Бог, ничего не случилось.

– Если бы я только мог бегать и танцевать, как Елизавета! – воскликнул Эдуард.

– Но разные бывают люди, не все же такие, как Елизавета!

Эдуард улыбнулся – он обожал свою сестру.

Вошел король. Все склонились перед ним в низком поклоне. Он взглянул на Эдуарда, и я заметила, что ему не понравился утомленный вид сына. На Елизавету отец старался не смотреть. Она же нисколько не смущалась его присутствием. Веселая, резвая, рыжекудрая, Елизавета была очень на него похожа.

К моему удивлению, король, пройдя в свои покои, позвал меня.

– Сядь, дочь моя, – произнес он мягко.

Подобная снисходительность не предвещала ничего хорошего.

Мой настороженный взгляд не ускользнул от его внимания.

– Успокойся, – сказал он. – Не бойся. Я хочу с тобой поговорить. Ты уже не ребенок…

– Да, Ваше Величество.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать шесть, Ваше Величество.

– И до сих пор одна! Признаюсь тебе, прошедшие годы были не лучшими в моей жизни. Я разочаровался в своих женах. Джейн, правда, была исключением. Но, похоже, меня преследует злой рок. За что Господь так меня наказал?

Я почувствовала, что просто задыхаюсь от гнева. Так хотелось крикнуть: «У тебя была лучшая в мире жена, но ты отверг ее ради Анны Болейн!»

Он, видимо, почувствовал, как я внутренне сжалась, но продолжал в том же миролюбивом тоне:

– Я был околдован этой ведьмой.

Я молчала. Его взор был устремлен далеко – быть может, он видел перед собой черноокую Анну, из-за которой ему пришлось бросить жену и порвать с Римом… Но он убил ее, оправдывая свое злодейство тем, что она околдовала его.

– А Джейн, – вздохнул он, – умерла…

– Оставив сына Вашему Величеству, – заметила я.

– Как тебе нравится мальчик? Он не слишком болезненный?

– Он не такой крепкий, как Елизавета, но леди Брайан говорит, что нежные дети с возрастом меняются и становятся сильными.

– Я никогда не был хилым ребенком!

– Вашему Величеству нет равных в силе и здоровье. Даже ваш сын не может соперничать с вами.

– Хорошо бы он унаследовал это от меня! Я не прошу многого… Мария, пойми, я чересчур доверчив. Ты же сама видишь, что из этого получается. Я-то думал – встретил наивную, честную девицу…

«Ты говоришь так, будто у тебя не было ни жен, ни любовниц», – мысленно возразила я. Наша беседа со стороны могла бы показаться странной – отец говорил, а я молча смотрела на него, пытаясь изобразить на своем лице сочувствие, с трудом подавляя желание высказать вслух все, что накипело на душе, – и об Анне Болейн, которой отрубили голову мечом, специально заказанным во Франции, и о несчастной Катарине, хладнокровно отправленной им на эшафот…

– Дочь моя, – продолжал он все так же миролюбиво, – я желаю видеть тебя рядом с собой. Теперь, когда я остался совсем один, ты должна жить при дворе и заменить королеву. Отринем печаль, устроим пир, бал. Сделаем это ради наших подданных. Пусть люди повеселятся. Ты возвращаешься во дворец к отцу.

Он, широко улыбаясь, смотрел на меня, ожидая увидеть радость на моем лице.

Во мне боролись противоречивые чувства: с одной стороны, мне хотелось пожить при дворе и своими глазами посмотреть на все, что там происходит, а с другой – находиться постоянно вблизи короля было опасно.

Он не спускал с меня глаз. Я подумала: может, оно и к лучшему, а жить в страхе я привыкла.

– Вижу, ты не против, – ласково сказал он, по-отечески потрепав меня по плечу.

Таким я его еще не видела с тех пор, как мы с матерью оказались в изгнании.

* * *

Все изменилось – теперь я пользовалась расположением короля как его любимая дочь.

Потеря Катарины Хоуард не прошла для него бесследно. Он сильно сдал и уже не притворялся молодым, как раньше. Ноги у него страшно опухли, он мало двигался, но не отказывал себе в удовольствии хорошо поесть, а потому сильно растолстел. На его одутловатом лице едва видны были маленькие хитрые глаза и тонкие губы. Мрачный и раздражительный, он наводил ужас на придворных, но ко мне был неизменно добр.

Шпионы тут же разнесли по всем королевским дворам Европы, что здоровье английского короля ухудшилось, что его пятилетний сын – ребенок болезненный и что его дочь Мария снова в фаворе.

Вскоре французский король Франциск I бросил пробный шар, намекнув, что неплохо бы сочетать браком его сына, Шарля Орлеанского, с дочерью Генриха VIII.

Эта новость меня не обрадовала. Я уже почти примирилась с мыслью остаться старой девой. Я привыкла много читать, любила долгие прогулки на свежем воздухе, тихие беседы со своими фрейлинами. Такая несколько однообразная жизнь доставляла мне удовольствие, ведь покой можно оценить лишь тогда, когда ты был лишен его долгие годы.

А что ожидало меня при французском дворе? Нет, думала я, жизнь в тени имеет свои преимущества. Если уж выходить замуж и уезжать из Англии, то я предпочла бы быть поближе к императору. Или стать женой Реджинальда… но годы шли, и он был уже не молод.

Вся эта затея и вовсе показалась мне отвратительной, когда я узнала, что французские шпионы расспрашивали моих горничных о моих женских болезнях. Понятно, что их интересовало, не бесплодна ли будущая невеста – ведь у моей матери было много выкидышей.

Неизвестно, насколько серьезными были переговоры. Это зависело от расстановки сил на континенте: друзья так легко превращались во врагов, что брачный союз между королевскими фамилиями мог распасться еще до того, как стороны придут к окончательному решению.

Длительные торги за приданое навели меня на мысль, что мое предполагаемое замужество, знаменовавшее собой политический альянс Англии и Франции, было предупредительным жестом в сторону императора Карла. Отец предложил дать за мной приданое в двадцать тысяч крон, Франциск запросил двадцать пять. Шарль Орлеанский был не старшим, а вторым сыном короля – подчеркнула английская сторона. Неизвестно, что ответили французы, но не исключено, что выразили сомнение относительно моих прав на престол.

Торги шли долго и, похоже, безрезультатно, но мой душевный покой был нарушен. Я мечтала о семейном счастье, о детях, которых любила бы, как любила меня моя мать. А очередное безнадежное сватовство делало эту мечту все более недостижимой.

В конце концов я слегла в горячке. Врачи полагали, что мой недуг душевного свойства. Я никогда не отличалась нервозностью, однако нередко впадала в меланхолию. Жизнь, прожитая в постоянном страхе, в ожидании неминуемой гибели, пагубно отразилась на моем здоровье.

На этот раз мне было по-настоящему плохо. Из-за слабости и головокружения я не могла встать с постели, голова раскалывалась, судороги сводили мышцы.

Отец был не на шутку встревожен.

– Ты непременно должна поправиться, – говорил он. – Твой долг – быть рядом со мной вместо королевы.

Я слабо улыбнулась – мне было безразлично, какую роль отводил мне король.

Мое лечение было доверено лучшему врачу королевства – доктору Баттсу. Он знал причины моей болезни, и под его неусыпным наблюдением я начала поправляться.

– Леди Мария физически здорова, – уверял Баттс. – Если бы она могла жить спокойной, нормальной жизнью, познать радость материнства, то, готов дать руку на отсечение, ее перестали бы мучить эти головокружения и боли.

Приехал отец и сказал, что меня с нетерпением ждут во дворце.

Через неделю-другую я была совершенно здорова.

Отец был прав – на всем пути до королевского дворца люди горячо приветствовали мое появление. Их радостные возгласы музыкой отзывались в моем сердце. Хотел ли король потрафить своим подданным, всегда относившимся ко мне с любовью, или же он и вправду воспылал ко мне отцовскими чувствами, но, как бы там ни было, он не скупился на монаршие милости.

Рождество отмечали в Хэмптон Корте.

Отец лично показал мне мои покои.

Я с восторгом осматривала комнаты, а он счастливо улыбался, помолодевший, довольный, что может доставить удовольствие своей дочери.

– Ты займешь место королевы, – сказал он.

Тогда я пропустила мимо ушей пророческий смысл этих слов, приняв их за выражение отцовских чувств.

При дворе даже те, кто в былые времена не удостаивал меня взглядом, теперь стали любезными и обходительными. Мне было смешно, но приятно. Возможно, доктор Баттс прав, думала я. Мой недуг коренится в тоске и скуке.

Отец всегда и во всем не знал полумер: любовь ко мне, которой до той поры, казалось, не существовало вовсе, теперь била через край. Он осыпал меня драгоценностями, присылал на выбор изысканные наряды. Радовался, когда я хорошо выглядела. Он относился ко мне, как к любовнице, – по-моему, он просто не знал, как быть отцом.

Чапуи потирал руки от удовольствия. Потом я поняла почему: отец снова искал дружбы с императором, вступив в конфликт с Францией. А моему кузену ничто не доставило бы большего удовлетворения, чем мое приближение к трону. Он прекрасно знал о состоянии здоровья отца и Эдуарда. Последствия были вполне предсказуемы: моя мечта вернуть Англию в лоно римской церкви уже не казалась такой несбыточной.

Отец постепенно приходил в более спокойное расположение духа и снова стал устраивать при дворе пышные празднества. Правда, он уже не мог совершать в танце головокружительные пируэты, но по-прежнему был центром всех придворных забав. Окружающие делали вид, будто перед ними все тот же молодой, стройный, сильный весельчак и кутила.

Друзья и враги на континенте терялись в догадках – в чью сторону повернется английский король. И он выбрал императора. Теперь Франциск, торговавшийся из-за приданого, должно быть, кусал локти – война Англии с Францией казалась неизбежной.

Похоже, любовь ко мне отца была неподдельной.

Я понимала: да, он совершил чудовищные, непростительные вещи, но загадочная особенность его натуры была такова, что об этом забывалось, как только он одаривал тебя добрым взглядом или заражал безудержным весельем.

– Я счастлив, дочь моя, – говорил он, – что между нами снова мир. Мы с тобой оба – жертвы дьявольского колдовства. Нас хотели разъединить, но теперь, хвала Всевышнему, все позади.

Я почти верила его словам, и это было еще одним удивительным свойством его натуры – он умел заставить и себя, и других поверить во что угодно.

– Полагаю, у меня есть долг перед своим народом. Мне необходимо жениться, – сказал он однажды.

Я насторожилась – он подумывает о новой жене!

– Да, дочь моя, это мой долг, – повторил он, грустно покачав головой. – Король должен иметь много сыновей, а у меня… Эдуард да моя чудесная дочь.

Он похлопал меня по колену и повторил:

– Я должен оставить после себя сыновей.

Спокойная жизнь закончилась, мелькнуло в голове, еще одна несчастная будет брошена на закланье. Меня объял трепет – у кого хватит смелости стать его очередной женой?

– Мария, я уже не молод, – продолжал он. – Эта нога… эта проклятая нога… ты не представляешь, как я страдаю.

– Всем сердцем сочувствую Вашему Величеству, – ответила я.

– Знаю, знаю, – он снова похлопал меня по колену. – Это испытание, посланное мне Богом. Мне нужна добрая женщина, которая не будет досаждать мне… Не слишком молодая… Приятной наружности… Знающая, что к чему, не куколка… Не дура… Нежная и любящая… Чтобы мне с ней было спокойно и приятно.

– Где же найти такую, Ваше Величество?!

– Да, ты говоришь мудрые слова. Может статься, и не найду.

Итак, скоро у нас будет новая королева…

* * *

Двор гудел, как пчелиный улей, – король ищет новую жену!

На этот раз, шептались придворные, он не пошлет за заморской невестой и ради политического союза не возьмет кота в мешке, а будет выбирать сам, чтобы обеспечить себе спокойную старость.

Я поехала навестить Анну и нашла ее очень взволнованной.

– Мой брат надеется, что король возьмет меня назад, – сказала Анна.

Я внимательно посмотрела на нее. А что, если?.. Она была вполне привлекательна, хотя и не во вкусе отца. Одетая по английской моде, а не в те ужасные голландские наряды, в которых приехала, Анна выглядела почти красавицей. Размеренная жизнь вдалеке от придворных интриг явно пошла ей на пользу.

Король часто навещал свою «дорогую сестрицу» и даже привязался к ней.

Да, подумала я, Анне есть чего бояться.

– Я не перенесу этого, – жаловалась она. – Я так довольна жизнью. У меня свой дом, деньги, друзья… Я вижу Эдуарда, и он радуется нашим встречам… И моя ненаглядная Елизавета – с ней я всегда счастлива. Я часто вижу детей и вас, дорогая Мария. Вы ведь мой друг. У меня здесь семья. Я хочу жить в этом хорошем доме, с моими добрыми слугами… И я не хочу перемен.

– Вы и вправду думаете, что он может взять вас в жены?

Она казалась напуганной. Затем, будто пытаясь убедить в чем-то саму себя, заговорила:

– Нет, я не понравилась ему сразу, как только приехала. Его вкусы не могли измениться. Он просто любит поболтать со мной, прислушивается к моему мнению. Все это так. Ему по душе его сестренка… Нет, я боюсь! Рано или поздно…

И она резко провела рукой по шее.

– О, моя дорогая Анна, надеюсь, этого не случится.

– Иногда я просыпаюсь по ночам. Мне кажется, что за мной уже пришли. Я не уверена, сон это или явь – везут меня во дворец или в Тауэр… А та девочка, что была после меня! Как страстно он был влюблен… Однако это ее не спасло.

– Не думаю, что он захочет вернуть вас, – я пыталась ее успокоить.

– Но мой брат спит и видит…

– Анна, постарайтесь выбросить это из головы. Уверена, вам ничего не угрожает.

– Да, – медленно произнесла она, – я с самого начала ему не понравилась. А уж теперь… и подавно.

– Уверена, вас минует чаша сия.

Я старалась ободрить Анну, понимая, что она чувствует, – любая, кому грозило стать женой короля, испытала бы прежде всего ужас.

* * *

Казалось, отец ждал, что вот-вот на одном из балов или пиршеств, которые стали часто устраиваться во дворце, появится та самая идеальная женщина.

Забавно было наблюдать, как, поймав на себе взгляд короля, несчастная не знала, куда деться. Ни одна из дам английского или любого другого королевского двора не мечтала стать шестой супругой Генриха VIII.

Однажды меня познакомили с леди Латимер. Она дважды была замужем за мужчинами много старше себя и теперь вдовствовала. Это была образованная, привлекательная, добрая женщина, к тому же – не бедная.

Леди Латимер была дочерью сэра Томаса Парра, управляющего королевским двором. Он умер через год после моего рождения, оставив сына и двух дочерей, одной из которых была Катарина, будущая леди Латимер.

Совсем девочкой ее выдали замуж за немолодого уже лорда Боро, а после его смерти – за престарелого Джона Невилла, лорда Латимера, участвовавшего в печально знаменитом «Паломничестве». После этого опасного приключения, из которого ему чудом удалось выбраться, не поплатившись головой, мудрая Катарина убедила мужа держаться подальше от мятежников.

Лорд Латимер недавно умер. И теперь тридцатилетняя Катарина, побывав замужем за двумя стариками, молодая и богатая, могла позволить сама себе выбрать мужа.

Нетрудно было заметить, на ком остановится ее выбор: Катарина и Томас Сеймур обменивались весьма многозначительными взглядами. Молодой красавец, любимый зять короля и обожаемый дядя юного Эдуарда, Томас Сеймур был, правда, слегка тщеславен, как и его брат Эдуард. Ведь это именно они, эти два брата, в свое время решили, что их сестра Джейн должна стать королевой Англии. После ее замужества, да и после смерти Джейн Сеймуры были осыпаны милостями.

И вдруг, к своему ужасу, я заметила, что все чаще взор короля останавливается на Катарине.

Однажды я услышала, как он сказал:

– Подойдите и сядьте подле меня, леди Латимер. Я слышал ваши рассуждения об Эразме и хотел бы поговорить с вами об этом голландском ученом. Расскажите, что вы думаете о «Похвале глупости».

Сначала она не заподозрила ничего дурного: время от времени на лице короля появлялась улыбка, когда она с блеском и юмором говорила о книге.

На другой день король не увидел Катарины среди придворных и велел ее разыскать.

– Мне нравятся ее рассуждения, – заметил он. – Серьезная женщина.

С этого все и началось.

Отец следил за Катариной на балах – она неплохо танцевала, но не так, чтобы привлечь всеобщее внимание. И красотой уступала многим, но юные красавицы теперь напоминали королю о Катарине Хоуард – он же искал себе надежную жену, шестую по счету, и на сей раз не хотел ошибиться.

* * *

Леди Латимер давно не появлялась при дворе. Узнав, что она заболела, я отправилась ее навестить. Выглядела она неважно.

– Что с вами, леди Латимер? – спросила я.

– Король сделал мне предложение, – ответила она подавленным голосом. – Я немолода, некрасива. Почему его выбор пал на меня?

– Полагаю, ему нравится ваше общество.

– Но у меня и в мыслях не было…

В ее взгляде была мольба о помощи. Она не решалась сказать мне, дочери короля, что рискует жизнью, если согласится.

– Вы согласились? – спросила я.

– Я сказала, что предпочла бы стать его любовницей, нежели женой.

– Смело с вашей стороны…

– Он тоже так сказал. Был поражен… разгневан. Затем улыбнулся и произнес: «Кейт, ты просто потрясена оказанной тебе честью. Не переживай. Я выбрал тебя, и этим все сказано». Страшно было представить себе его гнев, если бы я и дальше упиралась. Он продолжал: «Тогда решено – ты станешь моей королевой. Много дней я следил за тобой. Уверен, что нас ждет счастье».

– Выходит, все решено?

– Когда король повелевает, подданные подчиняются, – тихо молвила Катарина. – Два раза я была замужем за стариками, всю свою жизнь была сиделкой.

А ведь и у отца незаживающая рана, подумала я, которую необходимо промывать, втирать мази, терпеть, когда он с ума сходит от боли. Похоже, и правда, участь этой женщины – служить сиделкой при старцах. А рядом – Томас Сеймур, красивый, пылкий, самой судьбой, казалось, предназначенный ей в любовники.

– Если вы нездоровы, – начала было я, – то выход есть, отец не выносит больных.

– Нет, я не больна, я просто… боюсь.

– Но вы могли бы сказать, что уже помолвлены.

Она оглянулась по сторонам. Я поняла – мы говорили слишком откровенно.

– Вы станете моей мачехой, – утешала я Катарину, – самой лучшей на свете.

Будто пытаясь спрятаться, она прижалась к моей груди. Я старалась ободрить, поддержать ее. Но помочь было не в моих силах – участь ее была решена.

* * *

Отец послал за мной.

– Добрые вести, дочка, – сказал он, сияя улыбкой, – я женюсь. На леди Латимер. Этот брак обещает быть удачным.

Я пала на колени и поцеловала его руку.

– Счастлива за вас, Ваше Величество.

– Да, да… поднимись. Скоро свадьба. К чему откладывать? Я и так слишком долго был без жены.

Слишком долго! Всего год, как Катарине Хоуард отрубили голову; шесть лет прошло, как родился Эдуард, и за это время сменились две жены.

– Никаких особых торжеств, – продолжал он. – Свадьба в семейном кругу. Ты будешь сопровождать королеву.

– А Елизавета? – спросила я.

Слегка поколебавшись, он ответил:

– Хорошо, пусть она тоже присутствует, ведь это семейный праздник. Ты ее подготовь.

Давно король не был так счастлив.

Эдуард жил в Хэмптоне, и, как всегда, Елизавета была с ним неразлучна. Оба обожали учиться. Эдуард, едва встав с постели, принимался за чтение. Он был умен не меньше Елизаветы. Я всегда была прилежной ученицей, но до них мне было далеко. Физические упражнения утомляли Эдуарда. Книги же – никогда. А Елизавета любила танцевать, ездить верхом, но она и училась с такой же охотой.

Я знала, что найду Елизавету у Эдуарда. Там же оказался и Томас Сеймур – он был здесь частым гостем.

Подходя к их покоям, я услышала веселую возню, но в комнате для занятий меня встретила тишина – веселья как не бывало. Сеймур подошел и смиренно поцеловал мне руку. Но в его взгляде не было и тени смирения – он смотрел на меня с обожанием. Впрочем, его чары на меня не действовали.

На щеках Эдуарда играл легкий румянец, глаза Елизаветы озорно блестели. Я вдруг почувствовала, что вторглась в уютный мирок, не предназначенный для посторонних глаз.

Эдуард протянул руку, и я поцеловала ее. Он стоял на втором месте после короля и сознавал это, о чем нередко напоминал окружающим, в данном случае – мне. Однако с Елизаветой он забывал о формальностях – ведь она им верховодила.

Рядом с Елизаветой я всегда была начеку. Ничто не ускользало от ее проницательного взгляда. Девочке не было и десяти, но она казалась маленькой женщиной, прожившей долгую жизнь и даже имевшей что скрывать. Красавицей ее назвать было нельзя, но привлекательной – безусловно. Ее жизнерадостная резвость никого не оставляла равнодушным. Зеленое платье подчеркивало огненный цвет ее волос, кожа сияла белизной – в ней было нечто большее, чем красота.

Мне было любопытно, как Сеймур воспримет известие о женитьбе короля. Ведь леди Латимер была влюблена в него, и не безответно, как ей казалось. Что он сделает? Похитит ее из-под носа короля и убежит? Но куда – во Францию или Фландрию? Сеймур выглядел отчаянным молодцом, но думал-то он только о себе – в этом я не сомневалась. Он слишком ценил свою красивую голову, чтобы расстаться с ней ради женщины.

– Надеюсь, вы в добром здравии, Ваше Высочество? И вы, сестра моя, и вы, лорд Сеймур? – спросила я.

Сеймур ответил за всех:

– Мы все в отличном здравии. Полагаю, леди Мария – тоже.

– Прошу простить, если прервала ваше веселье.

– У нас всегда весело, когда приезжает лорд Сеймур, – сказала Елизавета. – Правда, Эдуард?

Эдуард захихикал, как и полагается шестилетнему мальчишке, – таким я его еще не видела.

– Принц всегда снисходителен к своему недостойному дяде, – произнес Сеймур.

– Он называет вас своим любимым дядюшкой, – вставила Елизавета.

– Что доставляет мне величайшее удовольствие, боюсь, незаслуженное, – смиренно молвил Сеймур.

– Нет, нет! – воскликнула Елизавета. – Вы действительно любимый дядя Эдуарда, и вам это отлично известно.

Я подумала – детей можно понять: Сеймур красив и ведет себя как сорвиголова.

– Наша сестра оказала нам большую честь своим посещением, – с притворной скромностью произнесла Елизавета.

– Даже несмотря на то, что прервала вашу веселую игру? – спросила я.

– Вы всегда желанная гостья, – ответила Елизавета. – Не правда ли, Эдуард? Скажи сам, что мы очень рады.

Какая самонадеянность, подумала я. Она, незаконнорожденная, указывает наследнику престола, как себя вести… Однако Эдуарду это нравится, да и Сеймур в восторге…

– У меня есть новости, – сообщила я. – Возможно, вы уже об этом слышали. Может быть, милорд Сеймур вам все рассказал, что и послужило причиной вашего веселья?

Они выжидающе посмотрели на меня.

– У вас будет новая мачеха.

Все опешили. Эдуард нахмурился. У него уже было две мачехи. Анну Клевскую он очень любил и часто навещал; не успел он полюбить веселую, очаровательную Катарину, как ей отрубили голову… И вот новая мачеха!

– И кто же она? – нетерпеливо спросила Елизавета.

– Леди Латимер, – ответила я, не спуская глаз с Сеймура. Он слегка побледнел, на какое-то мгновение с него сползла маска веселого, любимого дядюшки.

– Леди Латимер! – воскликнул Эдуард. – Очень приятная особа!

– И мне она нравится, – сказала Елизавета таким тоном, словно ее одобрение – достаточное основание для брака.

Сеймур, потрясенный, молчал.

– С некоторых пор король стал проявлять к ней внимание, – сказала я, – однако, по-моему, она была поражена, как и вы, когда он предложил ей руку и сердце.

Сеймур опять промолчал. Елизавета и Эдуард болтали о леди Латимер и о том, как они встретят новую мачеху.

Наконец Сеймур произнес:

– Миледи, вы уверены?

– Мне сказали об этом и леди Латимер, и сам король.

– Значит, правда, – чуть слышно вымолвил Сеймур.

– Скоро свадьба. Елизавета, ты приглашена.

Она захлопала в ладоши. Больше всего на свете Елизавета любила покрасоваться при дворе, по поводу чего Сьюзан как-то сказала: «Ее ждет либо триумф, либо катастрофа».

– Когда будет свадьба? – живо спросила она.

– Очень скоро. Король не хочет откладывать.

Она многозначительно улыбнулась.

– Вы слышали, милорд? Я приглашена! – сказала она, дерзко взглянув на Сеймура.

Знала ли она о его отношениях с леди Латимер, спрашивала я себя, – ведь Елизавета явно поддразнивала его. Сеймур тоже как-то странно взглянул на нее, будто их что-то связывало, невидимое постороннему глазу.

– Необходимо подготовиться, – напомнила я Елизавете.

– Конечно, поскорей! Что мне надеть? Что я буду делать?

– Ты будешь просто присутствовать на семейном торжестве. Больше ничего. Это… формальность.

Елизавета радостно хлопала в ладоши, Эдуард улыбался. Лицо Сеймура не выражало ничего.

* * *

Отец спешил со свадьбой. 10 июля 1543 года архиепископ Кранмер дал свое благословение, и через два дня в Хэмптон Корте состоялось бракосочетание.

Обряд венчания, проходивший в дворцовой часовне, совершил епископ Винчестерский Гардинер. Присутствовали мы с Елизаветой и наша кузина леди Маргарет Дуглас.

Шафером короля был Эдуард Сеймур, ставший лордом Хартфордом. Томас же тактично исчез. Не знаю, объяснялось ли это нежеланием видеть, как возлюбленная выходит замуж, или он боялся, что король заподозрит, что он неравнодушен к Катарине. Как бы там ни было, он поступил благоразумно. За свою жизнь я успела кое-что понять в характере мужчин: такие, как Сеймур, легко покоряют женские сердца, но их нельзя принимать всерьез. И если леди Латимер верила ему, мне было ее искренне жаль. Что испытала она, глядя на обручальное кольцо? Боюсь, она подумала о своих предшественницах.

Мне нравилась моя новая мачеха. Я восхищалась ее мужеством: побывав сиделкой у двух мужей, она получила то же самое и вдобавок – перспективу лишиться головы.

Однако, преодолев первый страх, Катарина держалась молодцом. Король выглядел счастливым. По общему мнению, он сделал правильный выбор – новая королева была способна смягчить его нрав, что вселяло надежды на более или менее спокойную жизнь.

В день свадьбы Катарина подарила мне изумительной красоты золотой браслет, усыпанный рубинами.

– Думайте обо мне, когда будете его носить, – сказала она. – Моя мечта – чтобы мы стали друзьями.

Я ответила, что всем сердцем хочу того же.

– Я не заняла место вашей матери, которую вы так горячо любили, – продолжала Катарина. – Но мечтаю видеть в вас сестру. Я буду относиться к вам, Эдуарду и Елизавете как к родным… если они позволят.

– Им это будет приятно. Дети росли сиротами.

Катарина кивнула и протянула мне двадцать пять фунтов.

– Я хочу, чтобы вы приняли эти деньги. Мне известно, что иногда вы ограничены в средствах.

– О, вы так добры!

– Мы должны без всякого стеснения помогать друг другу, как сестры. Мария, мне хочется, чтобы вся семья была при дворе, и… Елизавета.

– Она об этом мечтает.

– Я сделаю все, что в моих силах…

– День, когда вы стали королевой, – счастливый день! – воскликнула я.

– Я молюсь, чтобы так было. – Она сменила тему. – Вы знаете, что едете с нами в путешествие? Это желание короля.

– Да, в последнее время он переменился ко мне. С тех пор, как он оказался в одиночестве, мы стали чаще видеться. Но теперь, возможно, все будет иначе.

– Нет, ничего не изменится. Вы – дочь короля, и… если он вдруг об этом забудет, я постараюсь ему напомнить.

– Будьте осторожны, – вырвалось у меня.

– Не бойтесь, – она улыбнулась. – Я слежу за собой.

* * *

Однако свадебное путешествие пришлось отложить из-за событий в Виндзоре, где арестовали группу протестантов.

Учение Лютера уже распространилось в Европе, и кому-то очень хотелось, чтобы оно проникло и в Англию. На страже католической религии у нас в стране стоял епископ Винчестерский Стефан Гардинер, доверенное лицо короля.

Епископ бдительно следил за теми, кто сочувствовал реформаторству. По его приказу были арестованы священники Энтони Пирсон, Роберт Тествуд, Генри Филмер и Джон Марбек. Последний был придворным певчим, чей голос король очень ценил.

У четверых арестованных при обыске нашли протестантские книги – одного этого было достаточно, чтобы приговорить их к сожжению на костре. Королевапопросила разрешения навестить осужденных. Вернувшись, она выглядела очень расстроенной. Когда мы остались вдвоем, я спросила:

– Что так огорчило Ваше Величество?

Катарина испуганно посмотрела по сторонам.

– Не беспокойтесь, нас никто не слышит, – сказала я.

– Я в ужасе, – произнесла она. – Этих несчастных сожгут на костре.

– Они еретики, – напомнила я.

– Нет, это – мыслящие люди, – возразила Катарина.

– Но они хранили у себя запрещенные книги!

– Разве преступление – читать книги?

– Еретические книги запрещены законом.

– Если запретить людям мыслить, запретить иметь собственное мнение, то мир перестанет развиваться.

– Можно иметь собственное мнение, но оно не должно противоречить законам данной страны.

Катарина закрыла лицо руками.

– Нет, – прошептала она, – подобная нетерпимость просто чудовищна.

– Но почему вы так потрясены случившимся?

– Потому что этих людей за их убеждения сожгут!

– Но в аду их ждут более страшные мучения.

– По-вашему, Господь так же жесток, как люди?

– Церковь учит, что грешники попадут в ад.

– Они всего лишь читали книги и говорили о религии.

Я смотрела на нее со страхом. Нет, не ее религиозные взгляды, столь непохожие на мои, испугали меня, а то, куда они могли ее завести… Она только что вышла замуж за отца, но уже была на стороне преступников. Катарина склонялась к ереси! Но в тот момент меня более всего беспокоило не это, а грозящая ей опасность, – ведь я всей душой любила свою новую мачеху.

– Ваше Величество, позвольте…

Она гордо выпрямилась и, отчетливо произнося каждое слово, сказала:

– Я всегда буду отстаивать право каждого мужчины и каждой женщины поступать согласно своим убеждениям.

– Прошу вас, умоляю… никому этого не говорите.

Она порывисто обняла меня, и я прильнула к ней, забыв, что передо мной – королева. Мне хотелось защитить эту женщину, которая успела завоевать мое сердце, не допустить, чтобы и она оказалась на эшафоте.

– Вы никогда никому не должны говорить ничего подобного! – воскликнула я.

– Да, еще не время…

– Вы думаете?..

– Все может измениться… Кто знает, наступит день, и правда восторжествует…

– Вы имеете в виду… реформирование церкви?

– Я верю в справедливость.

– Миледи… моя добрая, чудесная мачеха, я хочу только одного – чтобы вы дожили до этого дня.

– Как же мне повезло, что вы – мой друг! – воскликнула Катарина.

– Мне хотелось бы, чтобы наша дружба длилась долго. Я даже подумать боюсь, что она может неожиданно оборваться, – слишком многое мне пришлось повидать на своем веку.

– Бедная девочка! Мария, я знаю, сколько вам пришлось пережить.

– К сожалению, я далеко не всегда говорила то, что думала, и то, что считала правдой. Я кривила душой… И, может быть, тем самым спасла свою жизнь.

– Понимаю вас.

– Обещайте, что сделаете то же самое. Если веришь во что-то, лучше все-таки жить с этой верой, чем умереть за свои убеждения.

– Я хочу жить! Боже, как я хочу жить!

– Берегитесь Гардинера. Он может стать вашим врагом.

– Это по его приказу были арестованы четверо невинных людей. Мария, я должна попытаться их спасти.

– Но – как?

– Я хотела просить за них короля.

– О Боже! Будьте осторожны. Если Гардинер узнает о вашем заступничестве, он, не задумываясь, устранит вас, как сделал это с другими.

– Да, я знаю.

– Вы можете оказаться в безвыходном положении.

– Пока король ко мне благоволит…

– Он благоволил и к другим… какое-то время. Прошу вас, будьте предельно осторожны.

– Обещаю. Но я должна попросить его проявить милосердие к невиновным.

– Если вы попросите, чтобы их всех помиловали, вас могут заподозрить в связях с еретиками.

– А если я скажу, что не подобает жечь людей в то время, когда празднуется свадьба?..

– Все равно на вас падет подозрение. Попросите хотя бы одного – за Марбека, любимого певчего короля, – это, по крайней мере, будет выглядеть естественно. Все подумают, что вы просто цените его редкий голос.

– Да, я действительно восхищаюсь его пением, но в данном случае речь идет о его праве иметь свои убеждения.

– Не заставляйте меня повторять то, что я уже вам говорила. У меня тоже есть свои убеждения, не менее твердые, но я еще знаю, как при этом не лишиться головы. Она, быть может, мне еще понадобится для важного дела… дела, в котором и вы примете участие… Прошу вас, будьте осторожны, попросите только за Марбека. Если вам удастся спасти его, не исключено, что и остальных помилуют.

Катарина внимательно посмотрела мне в глаза.

– Может быть, вы правы, – задумчиво проговорила она.

Я оставила ее одну. Наш разговор произвел на меня удручающее впечатление – Катарина явно склонялась к протестантству, не понимая, чем это ей грозит.

* * *

О дальнейших событиях мне рассказал Чапуи.

– Король помиловал Марбека в знак особого уважения к королеве. Она просила за всех еретиков, но он согласился только на Марбека. Ходят слухи, что он и сам не собирался казнить своего лучшего певчего.

– А остальные?

– Пойдут на костер.

– Может быть, если бы она попросила за одного, он помиловал бы и остальных?

– Кто знает? Сейчас у него настроение, как у молодожена, и он был рад сделать приятное жене, одновременно исполнив и свое желание. Но я сомневаюсь, что он даровал бы жизнь всем. Принят закон, запрещающий так называемое «Религиозное возрождение». Хранение еретической литературы, согласно этому закону, является преступлением. Так что казнь этих троих, по-моему, лишь начало. Гардинер развернется – скоро мы увидим не одного приговоренного к смерти.

Он улыбнулся своей ироничной улыбкой.

– Королева – образованная женщина, – продолжал он, – и… Гардинер после случая с Марбеком начнет за ней следить.

– Но почему?

– Да потому, что у него наверняка поселилось сомнение. Думаете, он поверил, что она так уж любит музыку?

Мне надо было поскорей увидеться с Катариной, напомнить ей еще раз, что она – в опасности. Я не могла даже мысли допустить, что она кончит так же, как ее предшественницы.

Увидев меня, Катарина первым делом сообщила, что Марбека удалось спасти.

– Но другие, – грустно проговорила она, – они мне снятся, я слышу их крики, треск пылающего хвороста, я чувствую, как огонь пожирает их тела…

– Это ваше вмешательство спасло Марбека..

– Я просила за всех. Я умоляла его, но он… готов был разгневаться, и я испугалась, что, если буду настаивать, потеряю и Марбека.

– Вы правильно сделали. Катарина, дорогая, заклинаю вас… Гардинер не должен догадаться о ваших истинных взглядах!

– Да, – тихо проговорила она, – он, не задумываясь, отправит и меня на костер.

– Прошу… прошу вас, будьте осторожны!

Кажется, она поняла наконец, что угроза ее жизни вполне реальна.

* * *

Троих реформаторов сожгли, а мы отправились в свадебное путешествие по стране. Маршрут пролегал через Вудсток, Графтон и Данстейбл. Намечалась королевская охота и пышные приемы в честь королевской четы в замках высшей знати. Не секрет, что многие дворяне после таких визитов Его Величества оказывались разорены до нитки, но еще хуже было не угодить королю и впасть в немилость.

По дороге я почувствовала себя плохо – снова дали о себе знать приступы мигрени и головокружения. Как ни старалась я не подавать виду – отец терпеть не мог болезней, – мне пришлось все-таки покинуть королевскую свиту и задержаться в Эмптхилле, где одно время жила моя мать.

Тени прошлого только ухудшили мое состояние, и приехавший доктор Баттс рекомендовал отправить меня куда-нибудь, где я могла бы немного развлечься.

Эдуард в это время жил в Эшридже, и было решено, что я поеду туда. При нем, как всегда, была Елизавета. И еще – очаровательная девочка Джейн Грей, ровесница Эдуарда. Я снова с интересом наблюдала, как Елизавета всеми командует.

Джейн приходилась нам внучатой племянницей, но мы называли ее кузиной. Она была старшей из трех дочерей Генриха Грея, маркиза Дорсетского, и Фрэнсис – дочери моей тетушки-тезки Марии Тюдор, которая, когда я только родилась, вышла замуж за Чарльза Брэндона, герцога Саффолкского.

За Эдуардом ревностно ухаживала госпожа Пенн, напоминавшая мне незабвенную Маргарет Брайан, – ради своего питомца она готова была жизнь положить. В который раз я подумала, как много для нас значили эти добрые женщины, заменившие нам матерей.

Госпожа Пенн безумно сокрушалась по поводу малютки Джейн, которую родители, по ее словам, морили голодом, запирали в темной комнате и избивали.

– Зато здесь ей хорошо, – говорила госпожа Пенн, – и мой принц ее любит. Может, вы замолвите за нее словечко, миледи, и она еще поживет с нами?

В обществе детей и доброй госпожи Пенн я быстро поправилась и вскоре вернулась ко двору.

Король не мог нарадоваться на жену. Опытная сиделка, Катарина быстро и нежно перевязывала его рану. Часто отец сидел, положив свою больную ногу ей на колени, беседуя с ней о литературе, музыке и теологии. Умная, образованная Катарина умела подбирать нужные слова, чтобы случайно не вызвать его недовольства. Пожалуй, отец никогда еще не был так спокоен и счастлив.

Она поставила перед собой цель – добиться от короля, чтобы он признал наконец своих дочерей. И ей это удалось. Король определил порядок престолонаследия: вслед за Эдуардом должен был идти ребенок нынешней или – как это ни зловеще звучало – будущей королевы, затем – я, а за мной – Елизавета. Так что Катарине мы обязаны многим. Что касается меня, то здесь, наверное, сыграло роль то, что для него снова стало важным расположение императора: он хотел вернуть их былые дружеские отношения. Однако мне все-таки кажется, что признание королем своих дочерей – всецело заслуга Катарины.

Всю свою нерастраченную материнскую любовь Катарина обратила на Эдуарда и Елизавету. Ей удалось пригреть и Джейн Грей. И все дети отвечали ей любовью. Беспокоясь о моем здоровье, Катарина заводила разговор о замужестве, но я уже отчаялась когда-нибудь иметь семью и детей. Тогда она придумала для меня занятие, поглотившее все мое свободное время и доставившее огромное удовлетворение – несколько месяцев я переводила с латинского на английский пересказ Эразмом Роттердамским Евангелия от Иоанна. Когда работа была закончена, Катарина пришла в восторг и стала убеждать меня напечатать перевод в виде книги. Я отказывалась, считая, что наследнице престола не пристало издавать собственные книги. Но она не сдавалась, сказав, что не успокоится, пока не рассеет мои сомнения.

Тем временем я ощутила знакомый привкус опасности, грозившей Катарине.

Прошел год со дня свадьбы, а она не была беременна. Что по этому поводу думал король? Начинал ли он терять терпение? Разумеется, с Катариной ему было хорошо – ее нежные руки почти избавили его от боли. Но порой я ловила его взгляд, устремленный на какую-нибудь красавицу, а их было немало при дворе. Может, мне и кажется, думала я. Однако то, как он смотрел на Эдуарда, – с любовью и тревогой – не оставляло сомнений, что король по-прежнему надеется иметь еще сыновей и уверен в своих мужских достоинствах.

Видимо, не мне одной приходили в голову подобные мысли. Во дворце всегда чутко реагируют на малейшее изменение в настроении хозяина.

А потом произошло событие, ставшее неопровержимым свидетельством утраты королевой еще недавно столь непоколебимой власти над сердцем Его Величества.

Король вспомнил о Гансе Гольбейне, жившем в опале после той злополучной миниатюры, на которой изображенная художником красавица оказалась весьма далекой от своего оригинала – Анны Клевской.

– Но художник он неплохой, – сказал король, – пусть отработает те тридцать фунтов в год, что я ему плачу.

И заказал ему семейный портрет – с детьми и королевой.

Елизавета запрыгала от радости – она хотела быть в центре картины. Однако у короля был иной замысел.

В центре – король, рядом с ним по одну руку – Эдуард, по другую – королева. Две дочери – поодаль, справа и слева. Катарина приготовилась занять место рядом с королем, но он резко отстранил ее, сказав, что ее присутствие не требуется. Рядом с собой отец пожелал видеть королеву Джейн, мать Эдуарда, единственную из жен, родившую ему сына.

Оскорбление, нанесенное Катарине, не осталось незамеченным. Она же не только глубоко переживала обиду, но и ощутила смертельный холодок.

Враги тут же навострили уши – не намечается ли старый, испытанный прием устранения бесплодной жены? Правда, один сын у короля все-таки был, но не такой, какого ему бы хотелось, – слишком уж нежный и болезненный. Две дочери – не в счет.

Гардинер, как цепной пес, ждал своего часа. Он подозревал Катарину в симпатиях к возрожденцам, и ему нужен был только повод, чтобы сорваться с цепи.

Объектом его коварных замыслов была не только королева. Достаточно вспомнить Уолси, павшего из-за Анны Болейн, и Кромвеля, поплатившегося за свою инициативу женить короля на Анне Клевской. Сейчас Катарина могла бы потянуть за собой Кранмера.

Не успел Гольбейн закончить семейный портрет, как несколько слуг и придворных из свиты королевы были арестованы и брошены в Тауэр.

Катарина жила в страхе, но судьба пощадила ее – у короля вновь открылась язва, а никто лучше королевы не мог делать перевязки. Своими нежными пальцами она подлечила рану, королю стало лучше, и он обрушился на тех, кто посмел плести козни против его жены.

Он потребовал объяснений – почему люди из ее свиты оказались в Тауэре. Ему ответили, что у арестованных была найдена запрещенная литература и свидетели слышали из их уст крамольные речи. Его Величество заметил, что не может быть и речи о том, чтобы хоть тень подозрения коснулась Ее Величества, а также ее окружения. Его хотели ввести в заблуждение, громогласно заявил он. Он обругал всех причастных к этому делу последними идиотами, а самым тупоумным назвал Гардинера. Тот пытался оправдываться, ссылаясь на излишнее рвение своих подчиненных, верой и правдой служивших королю, но его не стали слушать и с позором выгнали прочь со двора.

На этот раз Катарине повезло, подумала я. Она отдавала себе отчет в том, что король пока нуждается в ее помощи, но ему не давала покоя мысль о сыне, а при дворе было несколько молоденьких, прелестных дам.

Ухудшились отношения Англии с соседями: Шотландия и всегда-то причиняла одни неприятности, а сейчас грозила войной, Франция стала врагом номер один…

На север был послан Норфолк, и в битве при Солуэй Мосс его войска разгромили шотландцев, король Джеймс V был убит. Королевой Шотландии стала его малолетняя дочь Мария.

Отец хотел избежать войны с Шотландией с помощью брака Эдуарда и Марии Шотландской. Он предложил северным соседям прислать маленькую Марию в Англию, чтобы она воспитывалась при дворе английского короля, но шотландцы ответили отказом.

Таким образом, мы оказались в состоянии войны с Францией и Шотландией.

В Шотландию была послана одна армия во главе с Эдуардом Сеймуром, во Францию – другая, во главе с его братом Томасом. Затем отец решил сам принять участие во французской кампании, будучи уверен в скорой победе при поддержке императора. Необходимо было оставить регента, и, как в свое время на мою мать, эту миссию возложили на Катарину. В помощь ей отец назначил Кранмера.

Перед отъездом в Кале отец поручил ей не только управлять страной, но и заботиться об Эдуарде. Последнее было самым трудным. Принц был болезненным ребенком. За ним с материнской заботой ухаживала госпожа Пенн, но помимо нее огромный штат придворных всегда был начеку, панически боясь, как бы чего не случилось с единственным наследником престола.

Прощаясь с семьей перед отъездом, отец наказывал Катарине, чтобы она особо заботилась об Эдуарде, ибо, похоже, Господу не угодно даровать ему еще сыновей. В его голосе прозвучал упрек, если не угроза.

Бедная Катарина! При этих словах она, должно быть, внутренне содрогнулась. Она так не хотела выходить замуж за короля! Для нее корона была тяжким бременем, но она несла его мужественно, стараясь не обнаруживать своих истинных чувств.

Если бы не ее явная склонность к реформаторству, мы могли бы стать более близкими друзьями. Но у меня была своя заветная цель – вернуть Англию в лоно римско-католической церкви. Мне уже скоро тридцать, рассуждала я, мое право на престол определено – вслед за Эдуардом. Ему же, судя по всему, не суждено долго прожить на этом свете. И у короля мало шансов иметь еще одного сына, как бы он того ни хотел…

Я подозревала, что Катарина посвящает Эдуарда в тонкости нового религиозного учения и что он верит ей, потому что любит ее, как родную мать. Все дети были без ума от доброй и образованной королевы. При мне религиозные темы почти не затрагивались – Катарина знала, что я, подобно своей матери, была убежденной католичкой. В глубине души она подозревала, что я не признаю отца Главой церкви, но и этой опасной темы мы не касались.

Мои попытки выведать у Елизаветы, далеко ли они зашли в изучении протестантства, ни к чему не привели, – Елизавета относилась к религии поверхностно, как и большинство людей, особенно – в высших слоях общества, – для нее та вера была хороша, которая соответствовала ее жизненному благополучию.

В отсутствие короля при дворе появилась некая Анна Эскью.

– Королева очень добра ко всем несчастным и обиженным судьбой, – сказала мне однажды Сьюзан. – Бедняжке Анне здорово досталось. Жизнь сильно бьет почему-то особенно женщин. Она вообще-то протестантка. Очень религиозная – из тех, для кого нет ничего важнее веры.

– Расскажи мне о ней, – попросила я, – кто она и как попала сюда?

– Ее заставили выйти замуж за жениха ее старшей сестры – господина Кайма из Келси. Ее отец – сэр Уильям Эскью решил отдать за Кайма свою старшую дочь, чтобы породниться семьями и расширить свои владения. Но сестра умерла накануне свадьбы. Вот Анна и стала женой Кайна.

– Да, грустная история. Чем-то напоминает мою. Сколько раз меня объявляли невестой то одного, то другого, помнишь? И все ради очередного политического союза.

– Вам повезло, миледи, что все эти помолвки лопнули.

– Иногда я не уверена, так ли уж мне повезло.

– Да, Филип Баварский был просто загляденье… Ну да кто знает, в чем счастье…

– Расскажи мне все, что ты знаешь об этой Анне.

– У нее – двое детей. Но вера для нее важнее всего – есть такие люди.

Я подумала о матери: ее вера была поистине непоколебима, я же спасла свою жизнь, прибегая ко лжи, – по существу, я предала свою веру, официально признав Главой церкви короля. Но посоветовал мне Чапуи поступить так ради высшей цели.

– Объясни мне, в каком смысле вера для нее важней, чем дети?

– Она не скрывает своих убеждений, повсюду о них говорит. В результате муж выгнал ее из дома. Он грозит, что разведется с ней и оставит себе детей и дом.

– И как же она будет жить?

– Королева ей поможет. Она наверняка возьмет ее к себе.

– Не сомневаюсь, ей нравится Анна.

Сьюзан кивнула. Мы обе поняли, что затронули опасную тему.

Раз или два я видела Анну во дворце. Очень красивая, с решительным выражением лица, она сразу обращала на себя внимание, – в ней было что-то необъяснимое, вызывавшее благоговейный трепет.

Через несколько дней я забыла о ее существовании. Королевский двор находился в Лондоне, но из-за чудовищной жары решено было переехать в летний замок, поближе к природе. Гниющий мусор и тучи мух на городских улицах не предвещали ничего хорошего – могла разразиться чума.

И вот однажды прибежала запыхавшаяся Сьюзан с известием, что на Грей Инн-лейн обнаружили труп человека с явными признаками чумы. За этим случаем последовало еще несколько – начиналась эпидемия.

Королева была вне себя от ужаса.

– Нам следует немедленно уехать, как вы думаете, Мария?

– Не знаю, что лучше – двигаться в путь, рискуя заразиться в дороге, или остаться…

– Эдуарду сейчас нездоровится – у него кашель и головные боли. Мы вынуждены будем проехать через город, и он может подхватить инфекцию. Но оставаться здесь тоже опасно, – советовалась она со мной.

Но что я могла ответить? У нее не было выхода – мальчика надо было спасать, но как – никто не знал. Катарина была на грани нервного срыва. Придворные старались не вмешиваться. Ведь если с принцем что случится, отвечать придется только ей одной.

И Катарина приняла решение. Она приказала собираться в дорогу.

Жара стояла невыносимая. Эпидемия принимала угрожающие масштабы.

* * *

Слава Богу, все обошлось. Свежий воздух благотворно подействовал на Эдуарда, он стал поправляться. Катарина успокоилась.

Ее регентство прошло гладко. Король вернулся победителем – он взял Булонь – и очень этим гордился.

Дружба его с императором, всегда имевшая под собой зыбкое основание, снова дала трещину. Хоть они и объявили себя союзниками, но преследовали совершенно разные цели: мой отец намеревался навечно подчинить Англии Шотландию, императору же необходимо было заставить Франциска отдать ему Милан.

Королева снова стала сестрой милосердия – за время военной кампании у короля не только открылась старая рана, но появились новые язвы на обеих ногах.

– Эти кретины даже не могли как следует перебинтовать мне ногу, – ворчал отец, – только ты, Кейт, знаешь, как облегчить мои страдания.

Чапуи как-то заметил по этому поводу:

– Королева должна благодарить Бога за то, что у короля ноги никуда не годятся.

В его хитром взгляде я прочла: «Не будь у короля больных ног, еще неизвестно, осталась бы у нее голова на плечах».

* * *

Нежные руки Катарины и мази, которые она тщательно подбирала, сделали свое дело – король почувствовал себя лучше и… начал поглядывать по сторонам.

То ли он верил в чудо, – что ноги его снова станут сильными, а сам он – молодым и красивым, то ли просто не мог смириться с тем, что молодость не вернешь. Но он уже не был так привязан к Катарине, как раньше, когда ему было худо.

Придворные смекнули, на кого мог пасть его выбор – на двух молоденьких вдовушек, – обе были недурны собой.

Гардинер и Райотесли давно поджидали подходящего момента, чтобы избавиться от королевы, а вместе с ней – и от Кранмера. В первый раз это им не удалось – подвела язва на ноге у короля. Но сейчас они стали действовать более осторожно. Их внимание привлекла Анна Эскью. Она держалась независимо и не скрывала своих взглядов, что было им на руку – за короткое время шпионы Гардинера сумели собрать столько ее высказываний, что арестовать Анну ничего не стоило.

Я была у Катарины в тот момент, когда ей сообщили, что два стражника схватили Анну в саду и увезли в Тауэр.

– За что? – спросила королева.

– Ее обвиняют в ереси, – ответила придворная дама.

Эдуард и Джейн притихли. Катарина, побледнев, медленно произнесла:

– Ее будут допрашивать. Но Анна – сильная женщина.

В покоях королевы уже не слышно было звонкого детского смеха – все переживали за Анну Эскью. Я заметила, что при моем появлении Эдуард и Джейн замолкают – до меня доносились только обрывки фраз об инквизиции и мучениках за веру. Значит, думала я, королева успела посеять в их душах интерес к новой религии. Но как она сама не боится играть с огнем? Я по-прежнему любила ее, несмотря ни на что.

* * *

Анну допрашивали в Тауэре. Страшно было подумать, что ей пришлось вынести. Ведь ни для кого не было секретом, как выбивались нужные показания.

– Она выдержит, – говорила Сьюзан, – им ничего не удастся от нее добиться.

– Но она никогда не скрывала своих взглядов, – сказала я, – чего же им еще нужно?

– Боюсь, они держат ее потому, что хотят поймать в свои сети рыбку покрупней.

Начались преследования инакомыслящих. Изменники, предавшие корону, делились на две категории – лютеране и паписты. И те и другие, по мнению короля, заслуживали суровой кары: первые – потому что распространяли ересь Лютера, вторые – потому что не желали признавать верховную власть короля как Главы церкви.

На границах вновь возникла напряженность. Шотландцам удалось выиграть крупное сражение, а французы не только попытались отбить Булонь, но и высадились на английском берегу, дойдя до Солента.

В моменты, требовавшие решительных действий, отец умел показать себя с лучшей стороны. Когда дело шло о защите национальных интересов, он становился сильным, могущественным монархом, требовательным к подданным, но и не жалевшим себя. Если по всей стране собирались налоги, он первый отдавал все, что у него было. Если он гневался, то жертвами его гнева становились приближенные, а не простолюдины, для которых он оставался добрым и мудрым правителем.

С французами нам помогла справиться чума. Сойдя на английский берег, матросы, потеряв нескольких человек, заразившихся чумой, в ужасе повернули обратно, и Франциску ничего не оставалось, как заключить мир. По мирному договору Булонь оставалась на восемь лет во владении англичан. Война окончилась.

Теперь все свои силы король мог бросить на север.

Анну Эскью тем временем продолжали держать в Тауэре.

– Ее подвергли жесточайшим пыткам, – рассказывала Сьюзан.

– Ты боишься, что она…

– От нее добиваются показаний на людей, которые разделяют ее взгляды и помогали ей.

Я знала, что королева посылала ей в Тауэр теплые вещи, – мороз пробежал у меня по коже.

Говорили, что Анну собственноручно пытали лорд-канцлер Райотесли и сэр Ричард Рич, но так ничего и не добились – Анна никого не назвала и не отреклась от своей веры. Ее приговорили к смерти на костре.

Королева была в панике и горе. Каково ей, думала я, ухаживать за королем, лечить его ногу, притворяться веселой и… ждать, когда наступит ее черед.

Настал день казни. Лорд-канцлер послал Анне письмо, обещая помилование короля, если она откажется от своих убеждений.

– Я не отрекусь от Господа, – ответила она.

Палачи, привязав ее искалеченное пытками тело к столбу, подожгли хворост.

* * *

Дым от этого костра еще долго висел над Смитфилдом. И во дворце, и за его стенами люди молчали или говорили шепотом. Трудно было осознать, что молодую, красивую женщину сожгли только за то, что она читала запрещенные книги и осталась тверда в своей вере.

Народ не одобрял такой жестокости. И винил во всем министров, оказывавших дурное влияние на короля. Меня всегда поражало, как легко простые люди оправдывали своего монарха, не давая ему упасть в их глазах. Ему прощали разводы и убийства жен, расправы над приближенными и друзьями. Ему не простили бы только одного – слабости. Но чего-чего, а слабости мой отец никогда не допускал.

В последнее время настроение у него было неважное. Казнь Анны Эскью вызвала брожение в народе. Булонь требовала больших затрат на свое содержание, а денег в казне не хватало. Эдуард все время болел, а дочери его не радовали. Раньше он нашел бы отдых и удовольствие в охоте, но сейчас не мог подолгу сидеть в седле. Годы давали о себе знать, и ему это было не по душе.

Во дворце чувствовалось напряжение. Я слишком хорошо знала таких людей, как Гардинер и Райотесли – они затаились и выжидали. Анна Эскью им не помогла – против королевы улик не было. Сфабриковать их они не решались, помня о неудаче. Оставалось надеяться, что все же представится случай выпустить когти.

И такой случай представился.

Мы сидели в саду, когда короля вывезли в коляске. Уже одно то, что он не мог ходить, выводило его из равновесия.

Он положил больную ногу на колени королеве. Рядом стояли Гардинер, граф Серрей и еще двое придворных.

Серрей по натуре был подлецом, хотя сочинял неплохие стихи. Он начал разговор с того, что в страну тайком ввозятся запрещенные книги и люди, подобные Анне Эскью, наверняка их распространяют. Я видела, какими глазами при этом смотрел на королеву Гардинер. Потом, не отрывая от нее взгляда, подхватил:

– Вашему Величеству, вероятно, известно об этих книгах?

– О каких, милорд? – спросила королева.

– О запрещенных, Ваше Величество.

– Запрещенных? – с усмешкой повторила она. – Кем? Вами, милорд? Не хотите ли вы дать нам список тех книг, которые следует читать?

Мне стало страшно. Она так страдала, что забыла об осторожности. В любую минуту она могла сорваться – слишком большого напряжения стоили ей эти последние месяцы.

– Я говорю только о тех книгах, Ваше Величество, ввоз которых в страну запрещен законом.

Король вышел из себя.

– Мы разрешили нашим подданным читать Священное Писание на родном языке. И сделано это для их просвещения, а не для того, чтобы слово Божие стало предметом глумления, когда в самых неподходящих местах – кабаках и тавернах – все, кому не лень, обсуждают, чего не понимают, да еще и распевают песни на библейские тексты!

Я надеялась, что у Катарины хватит выдержки и она прекратит этот разговор. Но у нее сдали нервы.

– Ваше Величество не считает противозаконным то, что люди хотят вникнуть в смысл некоторых мест Священного Писания? – обратилась она к королю.

Он нахмурился.

– Ты что, сомневаешься в правильности нашего решения?

– Нет, Ваше Величество, но я хотела бы просить вас милостиво не запрещать книги, которые…

У короля даже больная нога дернулась, а лицо исказилось гневом.

– Мадам! – закричал он. – Если я говорю – запрещено, значит – запрещено!

Но ее несло и несло в пропасть.

– Но, Ваше Величество, если у простых людей есть теперь перевод на родной язык, они хотят лучше понять…

– Все. Хватит! Везите меня в дом!

Он кивнул двум придворным, и те покатили его кресло по дорожке. Остальные последовали за ним. Окаменев от ужаса, она услышала, как король громко проворчал:

– Не хватало еще выслушивать бабью заумь! Ничего себе, дожил, уже жена берется учить!

Я видела, как по-кошачьи сверкнули глаза Гардинера.

* * *

Рано или поздно это должно было случиться. Королева уже несколько месяцев жила в таком нервном напряжении, что близкие опасались за ее рассудок. Она не показывала виду, но ждала, как ждали все жены короля, когда же наступит тот черный день и все кончится. Завтра, через месяц?

Сейчас-то я нисколько не сомневаюсь в том, что у Катарины был ангел-хранитель. Иначе просто нельзя понять, как ей удавалось несколько раз избежать смертельной опасности.

Она была окружена преданными женщинами. Ее любили за то, что, став королевой, она не изменилась, а осталась все той же доброй и отзывчивой леди Латимер, готовой утешить и прийти на помощь. Их преданность сослужила ей добрую службу.

Гардинер и Райотесли не стали даром терять время: король недоволен женой, он при всех отчитал ее, и сейчас ее положение – хуже некуда.

Они решили, что самое время пришло нанести королеве удар. Она явно тяготела к запрещенной религии, поставила под сомнение высший суд короля в вопросах веры, позволила себе спорить с Его Величеством. Король не станет терпеть такого позора! Королева вела себя почти что как Анна Эскью – та тоже проявила неповиновение и слишком большую самоуверенность, нарушив закон.

Поистине, Катарину спас только ее ангел-хранитель. А дело было так. Одна из ее фрейлин вышла во внутренний дворик, но тут заметила идущего навстречу лорд-канцлера. Попадаться ему на глаза никто не любил – неизвестно, в каком он настроении, ибо, как правило, он был раздражен и нелюбезен. Дама спряталась за колонну и увидела, как из пачки бумаг, которые он нес под мышкой, выпал один листок. Должно быть, он ничего не заметил, потому что не нагнулся, а прошел дальше и скрылся во дворце. Дама подняла листок, намереваясь отдать владельцу, но что-то заставило ее взглянуть на текст. Это был ордер на арест королевы!

Она остановилась как вкопанная. Если бы она отдала его лорд-канцлеру, королеву немедленно отправили бы в Тауэр. Но он же его потерял, подумала она, – потребуется какое-то время, чтобы составить новый. Дорога была каждая минута. Спрятав листок в рукав, дама побежала бегом в апартаменты сестры королевы.

При виде ордера леди Герберт чуть не лишилась чувств, но, взяв себя в руки, поспешила к королеве. Если раньше Катарине хоть как-то удавалось владеть собой, то сейчас она впала в прострацию. Окружающие боялись за ее жизнь. Она только плакала и говорила, что если не сегодня, то завтра ей все равно отсекут голову. В ее воспаленном мозгу вставала картина казни – вот ее ведут на эшафот, а из толпы доносится: «Смотрите! Шестая жена кончает жизнь на плахе!»

– А седьмая? – истерически восклицала Катарина. – Кто будет седьмой? Герцогиня Ричмондская? Герцогиня Саффолкская? Кто? И надолго ли?

Леди Герберт безуспешно пыталась ее успокоить.

– Когда король надел мне на палец обручальное кольцо, я уже тогда почувствовала, что это конец, – рыдала она. – Я не Анна Эскью, у меня нет ее мужества, чтобы мученически умереть за веру. Я не святая, я просто женщина, которая не угодила мужу.

Боясь за ее рассудок, леди Герберт позвала меня. Глаза Катарины были широко открыты, в них застыли боль и ужас. Она плакала и смеялась, вскрикивала от каждого шороха. Казалось, она действительно сходит с ума. Но Бог хранил ее.

Катарине повезло больше других жен моего отца. И причиной тому стал его возраст. Увлечение молоденькими вдовушками испарилось, как только он почувствовал себя совсем плохо. Его болезнь спасла Катарине жизнь, – ему нужна была терпеливая, заботливая сиделка.

Он подписал ордер на ее арест и согласился, что ее будут допрашивать в Тауэре, чтобы выяснить, причастна ли она к распространению запрещенных книг. Безусловно, бумагу ему подсунули в тот момент, когда его охватил гнев, а гнев его подогреть ничего не стоило, намекнув, что крамола распространилась не только по стране, но и проникла во дворец.

Пока Катарина билась в истерике у себя в покоях, король велел одному из своих придворных делать ему перевязки. Вот тут он и вспомнил о нежных руках жены.

Он спросил, где она. Ему ответили, что королева опасно заболела и не выходит из своей комнаты.

– Тогда я пойду к ней, – сказал он. И его покатили в кресле в другой конец замка, где жила Катарина. При их свидании посторонних не было – Катарина позже рассказала обо всем сестре, а леди Герберт – мне.

Я лишь могла догадываться, что, увидев ее в состоянии, близком к помешательству, с заплаканным лицом и остановившимся взглядом, отец почувствовал сострадание. Он был сентиментален, и настроение его менялось в мгновение ока. Но, даже жалея эту бедную женщину, он мог трезво рассудить, что время любовных утех для него прошло и лучше, пожалуй, иметь хорошую сиделку, чем сладострастную любовницу.

Он был настроен мирно. Сказал, что состояние ее здоровья ему не нравится и надо быстрей поправляться.

Катарина плохо помнила начало разговора. Она еще не верила в свое спасение. Но постепенно до нее стало доходить, что король не желает ее смерти. Он говорил, сколько раз был обманут женами, не понимавшими, что он мечтал о спокойной семейной жизни и требовал одного – чтобы жена любила его, была ему верна и… покорна.

Последнее слово особенно четко отпечаталось в ее мозгу.

Катарина начала успокаиваться. Появился просвет, забрезжила надежда. Ей так хотелось жить! «Покорна»… Это ее и подвело. Но появился шанс! Она знала, как быстро менялось настроение короля. Ей надо было сейчас забыть о его подписи под ордером на арест. Еще не все кончено!

Мозг ее заработал. Она уже внимательно слушала, что он говорил. Король коснулся религиозной темы. Сказал, что народ должен читать Священное Писание на родном языке, чтобы лучше понимать его смысл. Спросил, согласна ли она с ним. Вот оно что! Он давал ей возможность спасти свою жизнь, если она признает его правоту, – тогда совесть его будет чиста.

– Ваше Величество, – тихо ответила Катарина, – женщине не пристало иметь свой взгляд на столь серьезные вещи. Только супруг может мудро рассудить, что правильно, а что – нет.

Я представила себе, как недоверчиво сузились глаза отца, как они сверлили ее насквозь. Ему необходима была полная уверенность, действительно ли она целиком покорилась его воле, или в ней говорит лишь жажда выжить любой ценой.

– Святая Мария! – воскликнул он. – Не я должен учить тебя, Кейт, как перевязывать рану. Ты не только отличный врач, но и образованная женщина, способная просветить невежд.

Она стала уверять его, что тогда, в саду, всего лишь хотела помочь ему забыть о боли в ноге, переключить внимание на другое, позабавить своими рассуждениями, вовлечь в спор, но… теперь глубоко сожалеет, что вела себя столь глупо.

Катарина была умна и сказала именно то, что он желал услышать. Он нуждался в сиделке, а лучшей сиделки, чем она, ему было не сыскать.

– Что ж, любовь моя, – сказал он с улыбкой, – будем, как прежде, друзьями.

Эту битву она выиграла. Жизнь ее была спасена. Надолго ли?

* * *

Король увел Катарину к себе в покои. Она выбросила все навороченные на его ногу бинты и занялась лечением.

На следующее утро король с королевой отдыхали в саду, когда к ним подошел сэр Томас Райотесли со стражей.

– Что это значит? – воскликнул король.

– Сорок человек вооруженной охраны прибыли согласно приказу Вашего Величества, чтобы препроводить королеву в Тауэр, – ответил лорд-канцлер. – Моя баржа готова к отплытию.

– Лучше позаботься о том, как бы тебе самому не оказаться в Тауэре, – грозно проворчал король.

Райотесли, тупо уставившись на короля, пробормотал:

– Но как же, Ваше Величество… А ордер… Ваше Величество запамятовали… в этот час королева должна быть арестована…

– Королева должна быть там, где ей надлежит находиться – рядом с королем! – воскликнул отец.

– Но у меня приказ – арестовать королеву, где бы она ни находилась, Ваше Величество, – не сдавался Райотесли.

Король схватил палку, но лорд-канцлер вовремя отскочил в сторону, иначе удар пришелся бы ему прямо по голове.

– Прочь отсюда! – закричал король.

И, повернувшись к Катарине, буркнул:

– Плут паршивый!

– Полагаю, он хотел доказать свою преданность Вашему Величеству, точно выполнив приказ, – заметила Катарина.

– Не защищай его, Кейт, – мрачно возразил король, – ты и представить себе не можешь, душа моя, как мало заслуживает он твоей милости.

Снова перед ней был призрак смерти, и снова Бог хранил ее. Но вопрос: «Надолго ли?» продолжал ее преследовать.

* * *

Катарина неотступно дежурила подле короля – ему становилось все хуже. Всем, кроме него, было очевидно, что конец близок. Вслух скорей всего об этом никто, разумеется, не говорил, но про себя все думали, что шестой королеве скорей всего необычайно повезло – похоже, она переживет короля. У нее был и еще один повод радоваться – король одряхлел и потерял влечение к дамам.

Однако жизнь Катарины по-прежнему была неспокойна – Его Величество находился в постоянном раздражении, гневаясь по любому поводу.

Тем временем во дворце плелись нешуточные интриги. Со смертью короля престол наследовал Эдуард, любимцами которого были два его дядюшки, братья Сеймур и особенно младший – Томас. Сеймуры были сторонниками религиозного возрождения, а об их невероятных амбициях ходили легенды. Чем немощней становился король, тем наглее держались Сеймуры. Отец и сын Хоуарды кусали локти – их родство с Анной Болейн и с Катариной Хоуард так и не принесло желаемых плодов – от трона их оттеснили Сеймуры.

Я с интересом наблюдала, как два клана – герцог Норфолкский и граф Серрей, с одной стороны, а с другой – братья Сеймур, словно гиены, ждали последнего вздоха короля, в любую минуту готовые сцепиться друг с другом за место у трона. Король же хоть и болел, но власть держал крепко – ему всегда была ненавистна мысль о смерти, и он не собирался сдаваться.

Мудрые головы желали королю пожить подольше, чтобы не отдавать раздираемую религиозными распрями страну в руки десятилетнего мальчика.

Эдуард Сеймур, лорд Хертфорд вместе с Джоном Дадли, лордом Лисли и Кранмером готовились к тому, чтобы за спиной малолетнего короля управлять страной. Благодаря королеве Эдуард увлекся протестантством, что сулило им в будущем выгодные позиции. Норфолк же с Серреем, поддерживаемые Гардинером и Райотесли, были ярыми католиками и могли попытаться вернуть страну под эгиду Рима.

На мой взгляд, такая расстановка сил грозила гражданской войной.

В те дни я много думала о Катарине. Находясь у постели умирающего короля, о чем она мечтала? Быть может, о браке с красавцем Томасом Сеймуром, в которого была влюблена, но Господу было угодно, чтобы она снова стала сиделкой старика, выбравшего ее в жены? Но скорей всего, она мечтала о том дне, когда станет свободной от вечного страха за свою жизнь. Кто знает?

Серрей, и прежде отличавшийся безрассудством и высокомерием, теперь стал позволять себе прямые выпады в адрес ненавистных Сеймуров. Он, считавший свой род знатнее Тюдоров, а себя чуть ли не принцем крови, во всеуслышание назвал Сеймуров беспородными выскочками, чья близость к королю досталась им исключительно в награду за монаршую благосклонность к женщине из их семьи.

Сеймуры не преминули ответить тем же – а разве Хоуарды не использовали женщин своей семьи ради достижения высокого положения?!

Ссора между Сеймурами и Хоуардами, тянувшаяся всю зиму, грозила перерасти в настоящую войну. Надо сказать, что силы противников были неравны – чванливые и глупые Хоуарды уступали в уме и хитрости старшему Сеймуру, Эдуарду, уже видевшему себя хозяином Англии – лишь только его малолетний племянник сядет на трон. Вот он и решил покончить со своими врагами раз и навсегда.

Найти компрометирующие факты большого труда не составило – Хоуарды со своей голубой кровью, но куриными мозгами были легкой добычей. И вот уже Эдуард Сеймур докладывает королю, что Норфолк и Серрей находятся в переписке с кардиналом Поулом. Трудно было точнее попасть в цель – само имя Реджинальда Поула приводило короля в бешенство: этот предатель, которому он некогда доверял, которого любил, теперь поливал его грязью в Европе! Далее Эдуард сообщил, что Хоуарды собирались сделать так, чтобы сестра Серрея, герцогиня Ричмондская, стала любовницей Его Величества, тем самым получив возможность оказывать на него влияние.

Это тоже был удачный ход – король и слышать не мог, чтобы кто-то посмел оказывать на него влияние.

И, наконец, последним, не менее точным ударом Эдуарду удалось добить противника: Серрей украсил стены своего замка в Кеннингхолле геральдическими леопардами! А это уже была измена короне – он открыто провозглашал себя потомком королевской династии Плантагенетов, врагов Тюдоров.

На следующий день Норфолка с сыном Серреем отправили в Тауэр.

* * *

Рождество в тот год было особенно холодным. Отец умирал на глазах, но говорил, что чувствует себя отлично.

В январе Серрею отрубили голову – в назидание другим. Он поплатился за своенепомерное тщеславие – королевский герб, которым он украсил стены своего замка, стоил ему жизни.

Толпа, собравшаяся посмотреть на казнь, стояла в молчаливом сочувствии – Серрей был благородного рода, молод, хорош собой, и он был одним из лучших придворных поэтов.

Его отец тоже сидел в Тауэре, но герцога мало кто любил. Этот человек всю жизнь плел интриги и поддерживал только тех, кто находился у власти, включая двух своих несчастных родственниц. Когда же обе королевы пали в немилость, он и пальцем не пошевелил, чтобы их защитить. А когда у него самого возникли неприятности из-за того, что он бросил жену ради прачки Бесс Холанд, Норфолк с готовностью повинился, попутно облив помоями своих благородных родственников. Теперь он сидел в сырой камере и ждал казни.

Король страдал от боли. Райотесли как-то зло пошутил, что хозяин сгнил до основания. Действительно, вместо ног у отца осталось гниющее, кровавое мясо. Все ждали конца.

Неожиданно он послал за мной. Я знала, что он плох, но не могла себе представить, до какой степени. Глядя на этого еле живого человека, я не узнала в нем своего отца: вместо лица – испещренная венами обвислая кожа, из-под которой почти не видны были глаза, кривая линия, напоминавшая рот, белая борода… Меня охватил ужас.

– Мария… дочь моя, – с трудом проговорил он.

– Да, Ваше Величество, мне сказали, что вы хотите меня видеть, и я тут же прибежала.

– Прибежала… – губы его еле двигались. – Подойди поближе. Я не вижу тебя. Ты где-то далеко.

– Я здесь, Ваше Величество.

– Судьба обошлась с тобой не слишком хорошо, дочка. Я не выдал тебя замуж… как мне хотелось. Это – воля Божия, дочка… И со мной вот так… Судьба… Что поделаешь… Божия воля… Пойми.

– Да, воля Божия, – повторила я.

– А теперь… Ты не молода… И мне осталось недолго… Но твой брат. Он еще мал… Он ребенок, беспомощный… Будь ему матерью…

– Буду, Ваше Величество, отец.

Он еле-еле пошевелил головой.

Подошел один из врачей и, взяв меня за руку, отвел в угол комнаты.

– Его Величеству очень худо, – тихо сказал он.

Королевские особы не могут тихо и мирно встретить свой смертный час. Как и при рождении, на пороге смерти их тоже окружают самые знатные люди королевства.

Явились все члены Совета, Сеймуры, лорд Лисли, Райотесли…

Королевы не было.

Отец попытался приподняться на подушках и со стоном опустился.

– Что нового? – грозным голосом спросил он. – Что вы тут стоите? Говорите же! Мои ноги горят! А вы? Вы дадите мне сгореть? Отвечайте!

Он отвел от них взгляд и крикнул:

– Монахи!.. Что это за монахи? Что они кричат? Они глядят на меня безумными глазами! Не хочу! Не хочу видеть этих черных монахов! Ну что, какие новости? Данн, говори!

Данн подошел к постели.

– Ваше Величество, – сказал он, – сделать ничего нельзя. Врачи бессильны вам помочь. Вам надо подготовиться к встрече с Богом. Вы должны вспомнить всю свою жизнь и просить милости Божией через Господа нашего Иисуса Христа.

Отец как-то странно посмотрел на него, будто не веря тому, что услышал. Всю жизнь он отказывался думать о смерти, ненавидел болезни, старался не говорить об этом. И вот он лицом к лицу с тем, чего так боялся всю жизнь. Смерть пришла, и ему не убежать от нее.

Мне, наверное, почудились в голосе Данна нотки торжества, когда он сказал, что нужно вспомнить… Нет, у него был сочувствующий, скорбящий вид. И у остальных – тоже, хотя каждый, наверное, в эти минуты вспоминал, сколько им пришлось натерпеться.

Они посоветовали отцу призвать священников. Но отец ответил, что не желает видеть никого, кроме Кранмера.

Послали гонца за Кранмером в Кройдон. Поспеет ли он вовремя, думали все, ведь у короля начался бред. Казалось, он не понимал, где находится и что за люди возле него.

Он был уже далеко. По его отсутствующему взгляду можно было понять, что ему видятся тени прошлого, призраки, встречающие его там, откуда нет пути назад.

– Анна… – голоса его почти не было слышно, я угадала имя по движению его губ, – ты ведьма, Анна… Надо было… сыновей Англии…

Даже на смертном одре он пытался себя оправдать.

– Кардинал… что ты там сидишь? И почему так на меня смотришь? Мне это не нравится, кардинал! Ты был слишком умен, слишком много знал. Мне было тебя жаль, когда ты умирал, Томас. Ты видишь ее? Скажи ей, чтоб не смотрела на меня своими черными глазищами. Ведьма… колдунья. Кровь… Везде кровь… Там монахи… Монахи! – Он закричал.

Подошел врач и дал ему выпить успокоительное.

– Ах, легче… легче, – пробормотал он. – А кто это там стоит у дверей? Пусть уйдет. Кто там плачет? Катарина. Совсем молодая, девочка… Сбилась с пути… Не давайте ей плакать! Где королева? Кейт! Такие нежные руки… Вот она, подходит. Руки вокруг шеи… Опять кровь… А она смеется, дразнит меня… Уведите этих монахов! Я не хочу их видеть! Который час?

– Два часа, – ответил Райотесли.

– Я доживу до ночи?

Никто не ответил, видя, что не доживет.

– Мальчик… еще очень мал. Берегите его. Заботьтесь. Он будет вашим королем. Еще нет десяти… и нездоров.

Кто-то сказал:

– Вашему Величеству не о чем беспокоиться – ваши министры сделают все как надо.

Когда прибыл Кранмер, король уже не мог говорить. Он взял архиепископа за руку и закрыл глаза.

Король умер.

* * *

Тело Генриха VIII двенадцать дней находилось в часовне Уайтхолла. Рядом с гробом установили восковую фигуру молодого короля – в полный рост, в парадной одежде, украшенной драгоценными камнями. Король должен был покоиться в Виндзоре рядом с королевой Джейн Сеймур – матерью его сына.

Траурная процессия растянулась на четыре мили. Восковую фигуру везли в повозке рядом с катафалком. Остановку сделали в Сионском замке, и гроб на время поставили в тамошнюю часовню.

Именно здесь, в Сионе, Катарина Хоуард провела свои последние страшные часы перед тем, как ее отправили в Тауэр.

Рассказывают, что, когда гроб подняли, чтобы вынести из часовни, на мраморных плитах, где он стоял, осталось кровавое пятно. Потом кто-то будто бы видел, как в часовню забежала собачонка и вылизала кровь.

Насколько все это правда, сказать трудно, но даже если это легенда, она свидетельствует о том, как отразилось в народном сознании содеянное королем. Две казненные жены, если не считать моей матери, которая умерла только из-за его жестокости. Катарина Парр, чуть не сошедшая с ума. Варварски замученные монахи… Люди многое помнили. И последнее убийство – казнь молодого графа Серрея. Повезло лишь Норфолку – король не успел подписать ему смертный приговор.

В народе вспоминали и пророчество монаха Пето, сравнившего Генриха VIII с Ахавом, чью кровь лизали собаки. Как бы там ни было, но королю отдавали почести, не забыв, однако, всех его злодеяний.

Наконец, траурная процессия достигла Виндзора. После того, как гроб установили под полом рядом с гробом Джейн, шестнадцать лейб-гвардейцев переломили над головами свои шпаги и бросили на крышку гроба. Прозвучал De Profundis, после чего было объявлено о восшествии на престол нового короля – Эдуарда VI.

Мы встретились глазами с Гардинером. Я поняла, что выражал его взгляд: мне – тридцать один год… возраст мало подходящий для замужества, но более чем подходящий для управления страной. Впереди у меня – минимум десять лет, а то и больше. Король – ребенок, к тому же слаб здоровьем.

В глазах Гардинера светилась надежда, и мне показалось, что совсем недалек тот день, когда я смогу выполнить свой долг перед Англией.

БЕГСТВО

Очень скоро у меня не осталось и сомнений в том, что Эдуард фанатично предан новой религии. Я и раньше это подозревала, поскольку огромное влияние на него имели братья его матери и Катарина Парр.

Сознание своей значительности в последнее время заметно сказалось на его и без того непростом характере. К несчастью, Эдуард слишком рано стал королем. Он, видимо, старался сохранять достоинство в новой для себя роли, окруженный царедворцами и подхалимами, которые со всех сторон давали ему советы, преследуя, естественно, свои интересы. Болезненный и не по годам серьезный, он всегда предпочитал проводить время за чтением книг, мало интересуясь тем, что происходит за стенами замка. Для своих лет он был достаточно умен, однако ребенку невозможно понять все интриги и козни дворцовой жизни.

Главным советником при юном короле стал его дядя Эдуард, граф Хертфорд. Был также учрежден Регентский Совет из восемнадцати человек, ключевыми фигурами в котором были Хертфорд и виконт Лисли.

Эдуарда с Елизаветой привезли из Энфилда во дворец, где скончался король, а оттуда новый король проследовал в Тауэр на церемонию коронации. Он сразу присвоил своему дяде Эдуарду титул герцога Сомерсетского; лорд Лисли стал графом Уориком, а Томас Сеймур – лордом Сеймуром Садли, адмиралом, главнокомандующим британским флотом.

Народ ликовал. Пышная церемония возведения на престол юного короля была так трогательна, что мало кто в те дни задумывался об опасности, какой грозит для страны такой способ правления.

Короля также провозгласили Главой англиканской церкви.

Я прекрасно понимала, что мое положение осталось таким же неопределенным, каким было и раньше. Более того, я лишилась своего друга Чапуи. В последнее время он много болел и ушел в отставку. Послом императора стал Франсуа ван дер Дельфт. Я доверяла ему, понимая, что император не послал бы в Англию человека, которому нельзя доверять.

Для меня император всегда был невидимой защитой, правда, он нередко бывал глух к моим бедам и тревогам, но я утешалась тем, что у него слишком много государственных забот.

В иерархии власти я занимала теперь первое место после короля. Я также была надеждой католиков, которые в случае изменения религии в нашей стране, на что я очень надеялась, встанут под мои знамена.

По совету ван дер Дельфта я покинула двор, сославшись на болезнь и скорбь. Из Хаверинга я поехала сначала в Уонстед-хауз, затем в Ньюхолл, а оттуда в замок Фрамлингхэм. Я стала богатой, получая ежегодный доход от переданных мне в собственность поместий – Ньюхолла, Белью и Хансдона. Кроме того, после падения Хоуардов ко мне отошел Кеннингхолл.

Норфолк по-прежнему сидел в Тауэре, и, поскольку отец не успел подписать ему смертный приговор, он мог провести там остаток жизни.

Я рассудила, что мне лучше пребывать в тени, внимательно наблюдая за развитием событий.

Елизавете надлежало находиться при королеве – к их обоюдному удовольствию, так как Катарина нежно любила свою падчерицу. Жизнь Елизаветы тоже изменилась к лучшему. Клеймо незаконнорожденной было с нее снято, и теперь она находилась на втором месте у трона – после меня. Так же, как и я, она получала три тысячи фунтов в год. С Эдуардом у них всегда были прекрасные отношения. В свои четырнадцать лет Елизавета обладала немалым жизненным опытом, и ее не страшили придворные интриги.

На своем замужестве я давно поставила крест. Мне с лихвой хватило всех неудачных помолвок. К тому же мое слабое здоровье было предметом постоянных пересудов – как будто, если в твоих жилах течет королевская кровь, твое тело уже тебе не принадлежит. Несколько моих горничных шпионили за мной, рассказывая всем и каждому, что я страдаю мигренями и женскими болезнями, а потому сомнительно, чтобы у меня могли быть дети. Похоже, о состоянии моего здоровья знали во всех королевствах Европы. И, быть может, именно это обстоятельство послужило одной из причин моих несостоявшихся браков.

А тут вдруг появился претендент на мою руку…Томас Сеймур! Его сестра Джейн сумела сделать то, что не удавалось ни одной из королев, – родила сына. Это дало повод семейству из забытого Богом Уилтшира иметь претензии на почетное место у трона. И вот Томас Сеймур, ныне лорд, командующий флотом и прочее и прочее, не постеснялся в кругу знакомых намекать на возможность нашего брака. Я понимала, что у него на уме: Эдуард с его слабым здоровьем недолго пробудет королем, и я… окажусь на вершине власти, он же станет принцем-консортом! Интересно, что по этому поводу думал его братец – Эдуард Сеймур?

Не успела я прийти в себя от подобной наглости, как услышала новую сплетню: Томас сделал предложение Елизавете! Сплетня есть сплетня, поэтому неизвестно, что было на самом деле и как отнеслась к этому моя четырнадцатилетняя сестра, но я не раз замечала, как блестели ее глазки при виде Томаса, который был очень недурен собой.

Третьей, кого собирался осчастливить лорд Сеймур, называли Анну Клевскую. Тут уж я ничего не понимала. Зачем она ему? Экс-королева никогда не могла бы претендовать на престол.

Но очередной слух превзошел все предыдущие – Сеймур, оказывается, уже успел жениться на…Катарине Парр, которая была его возлюбленной до брака с королем.

Сначала я не поверила ушам своим: выйти замуж сразу после смерти короля?! Сомнительно. Но, с другой стороны, все возможно – ведь этот красавчик действовал на женщин безотказно, а если у них с Катариной и вправду был роман, так почему бы ему не завершиться счастливым браком…

И вот я получаю письмо от адмирала: Сеймур просил моего совета и согласия на брак с вдовствующей королевой!

Не скрою, сначала я была польщена этим, но тут же подумала: если они уже женаты, к чему – письмо? Я ответила, пожалуй, излишне чопорно, что мне, более чем кому бы то ни было, трудно давать советы в подобных вопросах, поскольку я в них не разбираюсь, но хотела бы заметить, что прошло всего шесть месяцев после смерти короля и, может быть, стоит повременить.

Оказалось, что они действительно успели пожениться. Ну и негодяй, подумала я. И оказалась права – очень скоро он показал себя во всей своей красе…

Приверженность короля реформаторству не замедлила принести плоды. Сомерсет с ближайшими советниками Эдуарда полностью разделяли его убеждения, и Англия открыла шлюзы перед протестантами из Европы, воздававшими хвалу английскому монарху.

Когда, через пять месяцев после восшествия короля на престол, Гардинер читал проповедь в Винчестере, все, затаив дыхание, ждали, что он, как истинный католик, выскажется против новой доктрины и тем навлечет на себя беду. Но умный Гардинер, обойдя острые углы, провозгласил короля верховным Главой церкви и тем самым выбил почву из-под ног своих противников.

Весь этот год я жила тихо и незаметно. Женитьба Сеймура на королеве неприятно поразила многих, но ему было безразлично мнение окружающих. Катарина же была счастлива. Я порадовалась за нее, хотя не ожидала от нее столь бестактного поступка. Судя по всему, она боялась, что Сеймур, откровенно смотревший по сторонам, не станет ее дожидаться. После жизни с королем, подумала я, она заслуживает немного личного счастья. Признаюсь, меня мучили сомнения – не строит ли Катарина воздушные замки, связавшись с этим проходимцем.

Рождество я провела вместе со всеми при дворе. Эдуард отлично сознавал, чего требует от него столь высокое положение. Он был далеко не глуп. Но мне было боязно за него – слишком уж тяжелая ноша легла на его неокрепшие плечи. Сможет ли он устоять перед этой лавиной льстивого обожания, когда со всех сторон только и слышится, как он красив, как необыкновенно умен, остроумен, как добр, как серьезен… Если в десять лет его называли отцом народа, мудрым и добрым правителем, то каким же он станет в своих глазах еще через десять лет?

Со мной он был очень мил: сказал, что, несмотря на то, что называет меня сестрой, любит меня как родную мать, помня, сколько я возилась с ним, когда он был совсем ребенком.

Он всегда был очень религиозен, а сейчас это стало особенно очевидно. Я старалась не касаться вопросов веры. Брат был убежденным протестантом, и мне не хотелось столкнуться с фанатичной нетерпимостью.

Я покидала королевский дворец без малейшего сожаления. Здесь мне не место, решила я, – то ли дело Хансдон, где меня ждали друзья, любимые книги, музыка и долгие прогулки. Чего еще было желать?

Прошло какое-то время, и до Хансдона долетел слух о дворцовом скандале, в котором замешаны моя сестра и Сеймур. Меня это, надо сказать, нисколько не удивило, так как я прекрасно знала их обоих.

Мне только жаль было Катарину. Как будто ей на роду написано счастья не видать: при первых двух мужьях она служила нянькой, третий был безжалостным деспотом, а четвертый оказался ловеласом.

Много можно было порассказать о похождениях Томаса Сеймура, но чтобы в его сети попала принцесса Елизавета – этого никто не ожидал.

Сестра моя была очень проницательна и, конечно, не могла не видеть, что это за человек. Но при всем том он ей ужасно нравился.

А Катарина? Неужели она ничего не замечала? Или не хотела видеть? Как бы там ни было, она совершила роковую ошибку, относясь к Елизавете как к ребенку.

Скандал выплыл наружу – разве от слуг что-нибудь утаишь? Они видели, как адмирал вечно заигрывал с девушкой, поддразнивал, чмокал в щечку, а то и заходил к ней в спальню, когда Елизавета уже лежала в постели. Иногда они вместе с королевой устраивали игры в ее комнате, но чаще адмирал приходил один. Горничные перешептывались – прилично ли так вести себя принцессе?

А чего стоила сцена в саду? Как-то принцесса вышла погулять в черном платье. Сеймур тут же сделал ей выговор: платье, мол, некрасивое, совсем ей не идет, да и носить черное в молодые годы – нет, он не позволит ей так себя уродовать! Сначала это выглядело как его обычное поддразнивание, но неожиданно адмирал схватил нож и резанул по юбке, так что показалось нижнее белье. Дальше – больше. Адмирал вошел во вкус и разрезал платье еще в нескольких местах. В результате принцесса осталась в неглиже.

– Милорд, – воскликнула она, – вы испортили мое платье! Поэтому должны купить мне новое.

– С величайшим удовольствием, – игриво ответил он.

Катарина не обращала на все это никакого внимания. Но постороннему взору было ясно, что подобные игры к добру не приводят.

Тем временем Анна Стэнхоуп, жена Сомерсета, выступила со своими притязаниями: по ее мнению, экс-королева, вышедшая замуж, да еще так быстро, за младшего Сеймура, имела меньше прав, чем она, жена старшего брата. Катарина была беременна и очень страдала от натиска Анны, уже строившей грандиозные планы. Ее заветной мечтой было женить Эдуарда на своей дочери Джейн. Брату же моему предназначали в жены Марию Шотландскую. Но после того, как Сомерсет разбил шотландцев при Пинки Клеф, Мария уехала во Францию, и этот вариант отпал. Анна с Сомерсетом готовы были затащить Эдуарда под венец хоть сейчас, но, к их величайшему сожалению, король был еще ребенком.

Анна все сильней наседала на Катарину, желая оттеснить ее подальше. Сеймур же совсем потерял стыд. Говорят, что мужчины смотрят на сторону, когда их жены на сносях, но этот повеса и раньше не пропускал ни одной юбки, а теперь, когда жена вот-вот должна была родить, он вообще все время проводил в обществе принцессы. Зайдя как-то в комнату к Елизавете, Катарина увидела ее в объятиях своего мужа. Это уже не было похоже на игру…

Елизавета, конечно, вела себя глупо, но не надо забывать, что ей было всего пятнадцать лет. Только теперь у Катарины открылись глаза – муж ей бессовестно изменяет! Что там было дальше, трудно сказать, но Елизавете пришлось покинуть королевский дворец.

Ее вместе с воспитательницей отправили сначала в Честон, а оттуда в Эшридж.

В стране было неспокойно. Реформаторы поносили католических святых, издевались над служителями церкви, а Папу публично называли исчадием ада.

Они не ограничивались словами, но крушили статуи, били витражи в соборах, оскверняли алтари, запрещали католические богослужения.

По совету ван дер Дельфта я продолжала жить тихо и незаметно, выжидая, когда народ поймет, что терпеть больше невозможно. Меня знали как ревностную католичку, и я не сомневалась, что обо мне вспомнят, когда чаша терпения переполнится. Да, мне пришлось в свое время признать короля Главой церкви, но я пошла на это, не имея выбора, ради спасения жизни. Мой час наступит, уверенно говорила я себе.

Любую страну лихорадит, когда на троне – малолетный король, а если к тому же возникает конфликт на религиозной почве, положение становится взрывоопасным.

Император по-прежнему оставался могущественным гарантом моей безопасности. Если бы не его незримое присутствие, со мной давно бы разделались. Я была первым человеком после Эдуарда, имевшим все права на корону. Истинные католики, думала я, не веря в долгое правление Эдуарда, наверняка втайне молились о его безбрачии и бездетности. Тогда, наконец, настал бы и мой черед – закончился бы этот период умопомрачения новым вероучением.

Так я и жила, не наведываясь во дворец и не показываясь на люди. Мне под большим секретом сообщили, что пока никто не будет вмешиваться в мои дела – в своем доме я вольна совершать религиозные обряды как считаю нужным.

О том, что происходит в стране, мне регулярно сообщал Франсуа ван дер Дельфт, а друзья и слуги рассказывали все придворные новости и сплетни.

Катарина должна была скоро родить, но, имея рядом такого мужа, о счастье не могло быть и речи – мне ее было искренне жаль. Дай Бог, чтобы она нашла утешение в ребенке.

Любопытно, как Елизавета воспринимает свое изгнание? Я старалась представить себе, что чувствует она теперь, – сгорает от стыда? Вряд ли. Скорей всего, дочь своего отца, она оправдывает себя в собственных глазах. Или она действительно влюблена в Сеймура? Но даже в этом случае ей не мешало бы подумать о последствиях своего адюльтера, ведь в ее возрасте уже можно рассудить, что она не просто влюбленная девочка, но принцесса, наследующая корону после меня.

Анна Стэнхоуп родила мальчика. Хорошо, что не девочку, подумала я, – с ее-то притязаниями на место первой дамы королевства. А что с бедной Катариной? Ей самой скоро рожать. Как ей, должно быть, тяжело думать об отце ребенка, растоптавшем ее любовь, изменившем… с нежно любимой падчерицей. Я все-таки надеялась, что Елизавета почувствует раскаяние. Вести себя подобным образом в доме мачехи, которая в ней души не чаяла? Мне больно было думать об этом. Дело даже не в том, что она поддалась искушению, а в том, что начисто забыла о чувстве собственного достоинства, о своем долге перед короной. Я никогда не сомневалась, что корона манила Елизавету. Достаточно было видеть ее глаза при одном упоминании о наследниках престола. При ее красоте и молодости ее шансы на престол возрастали с каждым годом. Тем более, как можно было так легко рисковать своим положением из-за какого-то никчемного Сеймура?!

Катарина родила девочку. Cеймур, конечно, как и все мужчины, хотел иметь сына. Но я была уверена, что Катарина счастлива, несмотря ни на что.

Однако вскоре у нее поднялась температура, и с каждым днем ей становилось хуже.

– Бедняжка очень страдала и все говорила, что ее дни сочтены, – рассказывала леди Тируит, дежурившая у ее постели. – На адмирала было больно смотреть, так он переживал. Он пытался успокоить ее, но она даже не смотрела в его сторону, а обращалась только ко мне. «Леди Тируит, я очень несчастна, – сказала она, – те, кого я люблю, надругались над моей любовью. Они сделали из меня посмешище. Им хочется, чтобы я поскорей умерла, тогда они смогут жить, как хотят». Слышать все это из ее уст… Адмирал уговаривал ее поверить ему, вспомнить, как они любили друг друга и мечтали быть вместе. Но она ответила ему: «Вы слишком зло посмеялись надо мной». А потом снова повернулась ко мне и тихо молвила: «Я скоро умру, я не хочу жить». Он не знал, как ее успокоить – хотел лечь рядом с ней на постель, гладил ее руку, говорил, что любит ее, что ему будет без нее плохо, умолял не думать о смерти, но она лежала, отвернувшись к стене. И тогда мне пришлось попросить его выйти, чтобы дать ей немного отдохнуть.

Спустя несколько дней Катарина умерла. Она никому в жизни не сделала зла, но судьба не пощадила ее.

Все пребывали в подавленном состоянии, ожидая перемен. Но каких? Этого не знал никто.

* * *

Трудно было найти более бесшабашного человека, чем Томас Сеймур. Рано или поздно он плохо кончит, думала я. Не с его головой было занимать столь высокое положение. Да оно бы ему и не снилось, если бы не его покойная сестра, в свое время ставшая королевой. В отличие от своего рассудительного брата Эдуарда, он был всего лишь красавчиком, умевшим обворожить окружающих. Однако это качество, при отсутствии здравого смысла, легко могло обернуться против него.

Так, в сущности, и вышло. Он использовал все свое обаяние, чтобы стать для мальчика-короля любимым дядей. Но мальчик быстро взрослел, чему в немалой степени способствовало сознание возложенной на него ответственности. Да, он был не слишком крепкого здоровья, но зато умен не по годам. Эдуард отличался высокомерием, свойственным всем Тюдорам. Заставить его полюбить кого-то только за красивые глаза было невозможно.

После смерти Катарины Томас Сеймур пустился во все тяжкие. Ему бы вести себя поскромней, удовлетворившись и без того незаслуженно высоким положением. Брат его, Эдуард, стал регентом – самым значительным лицом в государстве. Да и ему почестей досталось вдоволь. Но, повторяю, он был глуп, а глупцам свойственно преувеличивать свои достоинства.

Самым первым из всех его необдуманных поступков была скоропалительная женитьба на Катарине, еще не снявшей траур по королю. Сразу пошли разговоры, что в случае рождения ребенка может встать вопрос о законности его отцовства. Но эта опасность обошла его стороной. Тогда Томас принялся за осуществление коварного плана, родившегося в его красивой безмозглой голове. Он решил всецело завоевать расположение короля, затмив в его глазах своего брата-регента. Все его козни, направленные на достижение этой цели, выплыли наружу уже после того, как он оказался под арестом.

Еще при жизни моего отца Томас Сеймур был завсегдатаем в апартаментах маленького Эдуарда. Он обращался с ним непринужденно и вместе с тем почтительно. Это нравилось мальчику, полюбившему дядю-весельчака, дававшего ему еще и деньги на карманные расходы. Когда же Эдуард стал королем, а Сомерсет – регентом, Томас, пренебрежительно отзываясь о брате, стал убеждать племянника править самому, обращаясь к любимому дяде за советом, если потребуется. Эдуард выслушивал его, но ничего не отвечал – он не был так прост, как хотелось бы Томасу.

Еще адмиралу безумно хотелось женить короля на леди Джейн Грей, подруге Эдуарда с младенческих лет. В своем воображении он уже строил грандиозные планы, как дядя Томас станет безраздельно господствовать в государстве, пользуясь расположением малолетнего короля и его невесты.

Похоронив жену, Томас снова начал усиленно ухаживать за Елизаветой. В те дни мне очень хотелось повидаться со своей сестрой и попытаться понять, какие мысли бродят в ее умной головке. Выйти замуж за Сеймура? Нет! Елизавета могла флиртовать с ним в доме мачехи, но для нее это была игра – не больше. А сам соблазнитель, отлично знавший, как покорить женщину, всегда недооценивал в людях то, чего не было у него самого: силу интеллекта. Вот и здесь он не понял, что Елизавета ему не по зубам. Моя сестра была умна и умела извлекать уроки из собственных ошибок – дважды она не совершила бы одну и ту же глупость.

Томаса Сеймура вполне можно было обвинить в измене: во-первых, он строил козни против регента королевства, во-вторых, пытался стать единственным советником короля и, в-третьих, претендовал на руку принцессы Елизаветы. Мало того, он решил еще и обогатиться, используя свой пост адмирала. Года полтора назад ему удалось захватить судно известного пирата Томессина, долгие годы грабившего корабли, попадавшие в район островов Сцилли, где находилась пиратская база. Направив туда эскадру, Сеймур взал Томессина в плен. Но затем, когда пленник объяснил ему, какую выгоду можно извлечь из грабежа торговых судов, адмирал отпустил Томессина, оговорив процент собственной прибыли.

Зная, что многие землевладельцы Англии были обижены Сомерсетом, Томас поспешил установить с ними дружеские отношения. Он хотел создать также собственное войско, для чего вступил в сговор с таким же, как он сам, мошенником – сэром Уильямом Шеррингтоном, вице-казначеем монетного двора в Бристоле. Последний составил себе огромное состояние путем различных махинаций, в том числе – сбывая монеты собственной чеканки. Томас, потворствовавший незаконной деятельности Шеррингтона, стал фактическим хозяином монетного двора, где производил и складировал вооружение для будущего войска. Предметом его гордости, помимо этого склада, стал вооруженный отряд из десяти тысяч человек, готовых в любую минуту по его команде начать боевые действия.

Даже самый терпимый брат не смог бы долго смотреть на это сквозь пальцы, а Сомерсет не отличался терпимостью. Не долго думая, он послал за Томасом, велев передать, что хочет с ним поговорить. Но тот не явился, отлично понимая, о чем пойдет речь. В тот же день он был арестован и заключен в Тауэр.

Вот тогда-то и выплыли наружу все грязные делишки Томаса Сеймура. Вслед за ним в Тауэре оказались Шеррингтон и слуги Елизаветы – Кейт Эшли и Томас Парри. Для Елизаветы это был большой удар.

Этих троих вскоре отпустили, а Томаса обвинили в измене. Оснований для такого приговора было более чем достаточно – изготовление фальшивых денег, связи с потенциальными противниками короля и сговор с пиратами.

Конец мог быть только один. И 20 марта на Тауэрском холме красивая голова, прельщавшая стольких женщин, слетела с плеч незадачливого адмирала.

Мне было любопытно, как восприняла это Елизавета, любила ли она его?

Свидетели, находившиеся рядом с ней, рассказывали, что Елизавета невозмутимо восприняла известие о казни. Она произнесла лишь одну-единственную фразу: «Он был очень остроумный, но весьма недалекий человек».

Да, Елизавета умела учиться на собственных ошибках. И я не сомневалась, что в будущем она постарается не навлекать на себя неприятностей из-за мужчин.

* * *

Во Франции на смену Франциску I, почившему вслед за Генрихом VIII, пришел новый король. Анри Второй мало чем походил на своего отца. Он не блистал интеллектом, зато отличался огромной физической силой и энергией. Вскоре между нашими странами началась война.

Регент был занят войной с Шотландией, а Шотландия и Франция были союзницами. Маленькая шотландская королева воспитывалась при дворе французского короля как невеста дофина, и нам пришлось вести эту непопулярную войну, спасая свои владения во Франции.

По Англии прокатилась волна мятежей – народ выступал против насаждавшегося протестантства. Волнения охватили Эссекс, Норфолк и Оксфордшир. В Корнуэлле прихожане требовали, чтобы в соборах, как раньше, служили Мессу. Стало известно, что в Девоншире собираются толпы, готовые идти на Лондон. На устах восставших звучало имя кардинала Поула с требованием вернуть его в Англию.

Меня все это обеспокоило. Франсуа ван дер Дельфт нервничал. Конечно, приятно было сознавать, что столько людей хотят возвращения к старой религии, но вместе с тем мое положение становилось тем опасней, чем воинственней вели себя противники протестантства.

Я знала, что за каждым моим шагом следят, что мне дана свобода служить Мессу у себя дома только благодаря моему родству с императором. Не будь этого, меня бы уже не было в живых.

Но не только церковная реформа поставила страну на грань гражданской войны – не хватало продовольствия, подскочили цены, стали урезать общественные землевладения, и людям негде стало пасти скот.

Тогда-то я впервые услышала имя Роберта Кетта. Он унаследовал свое поместье Уаймондхэм в Норфолке от Джона Дадли, графа Уорика, и был уважаемым человеком в своем графстве. Когда местные жители начали крушить заборы, возведенные на ранее свободных землях, Роберт Кетт встал на их сторону и вскоре возглавил их поход на столицу. По пути к ним присоединялись жители других графств, и число восставших вскоре превысило шестнадцать тысяч.

Кетт разбил лагерь у Маусхолд-хит. Был составлен список требований к правительству: ограничение притязаний лендлордов на общественные земли, свободная ловля рыбы во всех реках и разрешение устраивать голубятни на свободных землях.

Вскоре к ним прибыл герольд, возвестивший именем короля, что всем бунтовщикам, которые разойдутся по домам, будет даровано прощение. Кетт ответил, что король должен прощать виновных, а не тех, кто требует справедливости. Тогда против восставших выступили королевская гвардия и хорошо вооруженное войско под командованием Джона Дадли, графа Уорика. Безоружные крестьяне были разбиты, а сам Кетт взят в плен. Его обвинили в измене и казнили в Норвиче. Тело его долго не снимали с виселицы на страх тем, кто рискнет пойти против своего короля и правительства.

Я знала о двойственном отношении Сомерсета и Дадли к моей персоне. С одной стороны, им не терпелось избавиться от меня, а с другой – их удерживала мысль, что тем самым они рискуют вызвать гнев императора, который может объявить войну Англии. Нельзя было исключить и возможности восстаний в мою поддержку, так как в народе еще сильна была католическая вера.

Где бы я ни появлялась, повсюду меня встречали с энтузиазмом. Я знала, что у меня немало сторонников. Они незримо наблюдали за мной и ждали, когда пробьет мой час. Здоровье Эдуарда не улучшалось, и ждать, похоже, оставалось недолго.

Но чтобы достигнуть заветной цели – вернуть Англию в лоно римско-католической церкви, – необходимо было выжить, иначе корона перейдет к Елизавете. Нетрудно представить, что сделает эта расчетливая, хладнокровная молодая женщина. Только то, что пойдет на пользу лично ей. Я же посвящу себя служению Богу, исполнив Его волю.

В январе был принят закон, повелевавший священникам совершать службу по единому требнику. В случае отказа священнику грозило в первый раз – лишение жалованья, а при повторном нарушении закона – суровое наказание.

Ко мне наведался канцлер Рич, сообщивший, что закон распространяется на всех без исключения. Я ответила, что буду молиться так, как считаю нужным. Судя по его спокойствию, я поняла, что он не собирается применять ко мне силу, и в очередной раз возблагодарила судьбу за то, что моим кузеном был император.

Уезжая, Рич и его приближенные собирались забрать с собой моего управляющего, сэра Роберта Рочестера, и капеллана Хоптона – их вызывали в Совет для ответа на некоторые вопросы.

Я чувствовала себя на коне: Рич явно избегал столкновения – время было неопределенное, здоровье Эдуарда ухудшалось, и со мной приходилось считаться как с его преемницей.

– Боюсь, у моего управляющего сейчас слишком много дел, он не может все бросить и уехать, – сказала я твердо. – Что же до капеллана, то он только что перенес болезнь и еще слишком слаб.

К моему удивлению, Рич даже не попытался возражать и тут же уехал.

Но на этом дело не кончилось. Сам регент потребовал прибытия Рочестера и Хоптона на заседание Совета.

Я решила, что лучше не упорствовать, иначе за ними приедут и увезут их как узников. Единственное, чего я боялась, что их сразу же заключат в Тауэр. Но, взвесив все обстоятельства, пришла к выводу, что этого не произойдет – иначе поднимется шум, и я первая заявлю протест, постаравшись, чтобы делу была придана наибольшая огласка, начнутся волнения. Видимо, при дворе были такого же мнения, потому что сэр Роберт и Хоптон очень скоро вернулись. Им было велено постараться убедить меня в преимуществах новой, более просвещенной, религии.

Ван дер Дельфт страшно разволновался, когда я рассказала ему, что моих слуг вызывали в Совет. Он тут же направился к Сомерсету и заявил, что его господин был бы чрезвычайно недоволен, если бы пришел к выводу, что его кузину заставляют поступать вопреки ее убеждениям.

Затем посол приехал ко мне с рассказом о своем визите.

– Регент сказал, – возбужденно сообщил ван дер Дельфт, – что вы можете совершать службу, как и раньше, только в уединении и без огласки. «Передайте ей, что она может слушать мессу в своих личных апартаментах».

Это была пусть маленькая, но победа.

* * *

Жизнь не улыбалась регенту. Казна была почти пуста, и платить германским наемникам, защищавшим границу с Шотландией, было нечем. Поэтому шотландцы легко одержали две победы, чем немедленно воспользовались французы, перейдя в наступление. В стране продолжались волнения – законами, ограничивавшими землепользование, были недовольны все, включая лендлордов.

На этом фоне шансы Уорика резко возросли. Граф желал одного – устранить конкурентов и завладеть всей полнотой власти. После того, как он подавил мятеж Кетта, популярность его резко возросла. О регенте же стали говорить все с большей долей пренебрежения, как о человеке, занявшем столь высокое положение только исключительно потому, что он был родным дядей короля. Уорик начал объединять своих сторонников, проводя секретные совещания, на которых обсуждались способы смещения Сомерсета.

Поняв, что происходит, Сомерсет попытался заручиться поддержкой друзей, но к своему ужасу обнаружил, что их у него почти не осталось. Последние надежды рухнули, когда против него восстал Лондон.

Не успел Сомерсет понять, что происходит, как оказался в Тауэре.

В этой истории больше всех поразил меня Эдуард. Казалось, он был очень привязан к своему дяде. Тем не менее, он даже не проявил желания поговорить с ним, отнесся к его судьбе так же безразлично, как в свое время к судьбе другого своего любимца – дяди Томаса.

Сомерсет и не пытался защищаться. Видимо, бремя власти оказалось для него непосильным. На Совете он стоял поникший и не возразил ни одному из обвинений, отдав себя всецело на милость судей.

В результате его отстранили от регентства, лишили поместий общей стоимостью в две тысячи фунтов и… простили. Как же он должен был быть счастлив, что не лишился головы! Может быть, его спасло то, что он не сопротивлялся? Как бы там ни было, но его отпустили, назначив камергером короля.

Уорик на том этапе явно избегал открытой конфронтации с Сомерсетом, что нашло подтверждение спустя несколько месяцев – старший сын Уорика, виконт Лисле, женился на старшей дочери Сомерсета.

Это выглядело как дружелюбный жест со стороны Уорика. Но так ли все было на самом деле?

* * *

Елизавета снова жила при дворе. Говорили, что ее положение очень укрепилось. Меня не приглашали. Однако, и находясь вдалеке, нетрудно было понять, почему Елизавету приблизили к трону.

О религиозных воззрениях Елизаветы мне ничего не известно, но, зная ее, можно было с уверенностью сказать, что они отвечали любым требованиям. Она часто говорила: «Какая разница, как молиться, если веришь в Бога? Не все ли равно?»

Для моего уха подобные слова звучали кощунственно, но произносились они с детской наивностью, которая моей сестре была вовсе не свойственна.

Король же был убежденным протестантом, законы страны охраняли эту религию, а отсюда следовало, что Елизавета тоже была протестанткой. Совет это очень устраивало: здоровье короля ухудшалось, и надо было подумать, кто займет его место. Мария, мечтающая вернуть Англию в лоно римской церкви? Или Елизавета, которая оставит все как есть? Разумеется, Елизавета. На этот счет не могло быть двух мнений.

Все только и говорили о том, как король любит Елизавету. И неудивительно. Ведь моя сестра знала все его слабые стороны, умело играя на чутких струнах его юного сердца. Она не отличалась ни робостью, ни стыдливостью. Будь на ее месте другая девушка, та бы со стыда сгорела после истории с Томасом. Но его уже не было в живых, да и Сомерсета, похоже, ожидала та же участь – смешно было верить дружеским жестам Уорика. Однако Елизавета держалась так, будто ничего не произошло – не было шумного скандала, не было ее изгнания – восхищенным взорам представала прелестная, наивная девушка. На самом-то деле не такая уж и наивная, но, безусловно, очаровательная. Я представляла себе, как она хороша со своими огненно-рыжими волосами, веселая, уверенная в себе, довольная тем, что привлекает всеобщее внимание. Король должен был быть от нее в восторге.

Ну а я? Не могли же они забыть о моем существовании? Какая роль предназначалась мне?

При Сомерсете я чувствовала себя более или менее спокойно. Но сейчас власть находилась в руках Уорика, от которого всего можно было ожидать.

Размышляя над своим нынешним положением, я все больше склонялась к мысли, что, если мой брат Эдуард заболеет и окажется при смерти, они сделают все, чтобы избавиться от меня. Разве не может так случиться, что в один прекрасный день я не встану с постели после выпитого накануне бокала вина?

Я была для них обузой, мешавшей осуществлению их честолюбивых планов. Им были отлично известны мои убеждения, из которых я не делала секрета. Я собиралась повернуть Англию лицом к Риму. И если мне это удастся, что станет с теми, кто помогал моему отцу порвать с Римом, а затем ввел в стране протестантство, чего он никогда бы не допустил?

Мне стало страшно. Я не откажусь от своей высокой цели и сделаю все, чтобы спасти страну. Они же постараются мне помешать. Как? Только уничтожив физически.

Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Я часто просыпалась в холодном поту, ожидая, что откроется дверь, и в комнату ворвутся убийцы. Перед моими глазами вставали картины убиенных младенцев королевского рода, задушенных подушками в Тауэре. Я дрожала от каждого шороха, а когда в воротах замка появлялись посланники короля, застывала в страхе. Бедная Катарина Хоуард! Я чувствовала себя почти так же, как она, когда каждую минуту ей чудилась смерть.

К кому было обратиться за помощью? Спасти меня мог только один-единственный человек, благодаря которому я до сих пор оставалась жива, – мой кузен, император.

Я живо вспомнила тот далекий день, когда мы с мамой стояли на берегу, глядя на приближающуюся баржу, на борту которой стояли мой отец и мой жених – в черном бархатном костюме с золотой цепью на шее. Он так отличался от отца! Серьезный, сосредоточенный, с прямым, открытым взглядом, такой скромный на фоне отца и необыкновенно благородный! Потом он взял меня за руку и улыбнулся доброй улыбкой. Я была влюблена в него. Вернее, все вокруг говорили, что я должна быть в него влюблена.

Он хотел увезти меня в Испанию, но отец воспротивился. Если бы я тогда уехала, то давно бы стала его женой…

На память он подарил мне кольцо, сказав, что это – знак его глубоких чувств. И добавил: «Если вам понадобится моя помощь, а я буду далеко, пошлите мне это кольцо, и я сделаю все, что в моих силах».

Кольцо хранилось у меня, и вдруг я подумала: «Настало время послать его императору».

Я написала записку ван дер Дельфту с просьбой приехать ко мне.

Тем временем пришло приглашение в королевский дворец на Рождество – король желал, чтобы вся семья была всборе.

Меня охватила дрожь. Я прекрасно представляла себе, что это значит. При дворе будут служить рождественскую службу, и я должна буду присутствовать, сделавшись участницей протестантского религиозного обряда. Мне придется таким образом отказаться от Мессы на Рождество! Я понадобилась им для того, чтобы проявить лояльность к новой религии, и братские чувства тут были вовсе ни при чем.

– Нет, – сказала я себе, – этого не будет. Свою религию я не предам.

Я ответила посланцам короля, что состояние здоровья вынуждает меня оставаться дома.

Приехал ван дер Дельфт.

Я поделилась с ним своими опасениями. Он согласился, что ситуация предельно опасная.

– Врачи очень обеспокоены, – сообщил он, – здоровье короля ухудшается. Его мучает постоянный кашель, и за последнее время он очень похудел.

– Сомерсета отстранили. Вся власть – в руках Уорика, – сказала я.

Ван дер Дельфт кивнул.

– Они пригласили меня во дворец на Рождество, – продолжала я и увидела в его глазах тревогу. – А знаете, зачем? Чтобы принудить меня признать их форму богослужения. Но я этого не сделаю, господин посол.

– Конечно нет, – испуганно проговорил ван дер Дельфт, – вы не можете ехать! Сошлитесь на болезнь.

– Ничего другого не оставалось.

– Мне все это не нравится…

– Вот почему я и попросила вас приехать. Я много думала над своим нынешним положением и пришла к выводу, что меня могут убить. Я перестала спать по ночам, меня мучают кошмары, и мне становится плохо от малейшего шороха.

– Да, ничего хорошего.

– Что же мне делать?

Оглянувшись на дверь, он тихо ответил:

– Если король умрет, что весьма вероятно, вы наследуете престол.

– И вы думаете, они будут спокойно наблюдать, как я сяду на трон?

– У них нет выхода. За вами пойдут тысячи правоверных католиков и простой народ, не забывайте об этом.

– Но они пытаются выдвинуть Елизавету.

– Мне это известно.

– А она сделает все, что они пожелают. Примет любую религию, лишь бы сесть на трон. Уорик и Совет – за Елизавету. Я у них как кость в горле, потому что им отлично известны мои намерения. Уверена, они постараются избавиться от меня… не дожидаясь смерти короля.

Он ничего не ответил. Я смотрела ему прямо в глаза, пытаясь прочитать его мысли. Но видела перед собой лишь старого, больного, испуганного человека. Как мне сейчас не хватало моего друга Чапуи! Ван дер Дельфт был добрым, преданным, но я видела, как он растерян, – император возложил на него ответственность за мою жизнь в условиях, когда близилось осуществление нашего плана.

Так и не дождавшись ответа, я произнесла твердым голосом:

– Я должна покинуть страну. Мне необходимо надежное убежище, где я была бы в безопасности и спокойно ждала того момента, когда смогу заявить свои права на трон и выполнить свой долг перед Богом и отечеством.

– Вы… вы хотите сказать, что намерены бежать… из Англии?

– Да, я пришла именно к такому решению. У меня нет ни малейших сомнений, что, если я останусь здесь, они найдут способ избавиться от меня.

– Но они не выпустят вас из страны!

– Естественно. Поэтому нужно бежать тайно.

Он побледнел и от волнения не знал, что сказать.

– Право, это очень не просто… – проговорил он наконец.

– Тем не менее это – единственный выход. Боюсь, предчувствие меня не обманывает – они что-то замышляют. И если я не расстрою их планы, то стану легкой добычей. Только и всего. Сидя здесь, я сама отдам себя на съедение. Вам известно, что у меня не слишком сильное здоровье. Вот и до вашего приезда я просила передать королю, что не смогу приехать по состоянию здоровья. «Бедняжка Мария, – скажут они, пустив слезу, когда дело будет сделано, – она вечно болела. Как ни печально, но конец был неизбежен». Я вижу и слышу, как они это говорят. Вы должны помочь мне, господин посол!

– Я сделаю все, что в моих силах.

– Прекрасно. Тогда найдите возможность поскорее передать императору наш разговор. И еще. Пошлите ему это кольцо. Он его узнает. Это кольцо, которое император мне подарил давным-давно, и когда он его увидит, то сразу поймет, что у меня положение безысходное.

После долгой паузы ван дер Дельфт сказал:

– Я немедленно напишу императору письмо и пошлю надежного посыльного с кольцом. Прошу вас, соблюдайте строжайшую тайну, ни один человек не должен ни о чем знать.

Простясь с ван дер Дельфтом, я почувствовала огромное облегчение. Теперь вся надежда была на императора.

* * *

Шли дни. Я ждала ответа. Наконец, спустя несколько недель, в течение которых я только и делала, что смотрела на дорогу, приехал ван дер Дельфт. По его смущенному лицу я сразу поняла, что император не был в восторге от моего плана.

– Что? Что он сказал? – наступала я на посла. – Говорите же! Ничего не скрывайте.

– Император считает вашу идею слишком рискованной. Почти немыслимо вывезти вас из страны.

– Конечно, это будет трудно, но если все как следует продумать…

Ван дер Дельфт согласно кивнул. Он держался очень напряженно и был немногословен. Не желая меня ранить, не сказал всего, о чем мне стало известно много позже. Например, что императора беспокоило, кто будет оплачивать мое пребывание у него. Сама я об этом не задумывалась, но он понимал, что английская принцесса, кузина императора, не может жить как нищенка и ему придется обеспечить мне подобающие условия. Если бы я смотрела на вещи более трезво, то вспомнила бы, что в самые трудные моменты своей жизни моя мать не получила от него никакой поддержки, кроме заверений в лучших чувствах – император всегда был слишком занят своими войнами и государственными делами. Мне бы следовало смотреть правде в глаза и понимать, что испытания, переживаемые его родственниками, даже разрыв английского короля с Римом – все это имело для Карла второстепенное значение. Он был самым могущественным правителем Европы и должен был заботиться в первую очередь о сохранении своего престижа, не отвлекаясь на разные, несущественные с этой точки зрения, привходящие обстоятельства. Он мог бы помочь мне только в том случае, если бы это не причинило ему лишнего беспокойства и не грозило большими осложнениями.

Естественно, мое желание бежать из страны не вызвало у него ни малейшего энтузиазма. Вместо этого он предлагал старый испытанный выход – замужество. Если я выйду замуж, то смогу с достоинством покинуть Англию, избежав грозящей опасности.

– Ну хорошо, – возразила я, – я выхожу замуж, а когда наступит мой час, что тогда?

– Император сказал, что вам сможет помочь ваш муж.

– Но я буду вдали от родины…

– А спасшись бегством, вы разве будете ближе к родным берегам? Император считает, что самое лучшее – выйти замуж.

– И кого же он имеет в виду?

– Дона Луиса, брата короля Португалии.

– Нет, – воскликнула я, – только не он!

– Император уверен, что это – наилучшее решение проблемы, – настойчиво повторил ван дер Дельфт.

Это был намек? Намек на то, что, если я не соглашусь, я более не смогу рассчитывать на его помощь?

Ван дер Дельфт продолжал развивать мысль своего господина:

– Если, как вы полагаете, вам удастся бежать, вы все равно окажетесь в другой стране. Вступив же в брак, вы можете рассчитывать на помощь супруга в ваших претензиях на трон.

Меня вдруг осенило – император рассчитывает, выдав меня замуж, снять с себя ответственность! Но помимо этого я уловила в словах посла еще один важный момент – в борьбе за трон мне понадобится помощь.

Я начинала понимать, что мой план бегства сопряжен с большими трудностями, которые связаны не только с тем, как претворить его в жизнь, но и с тем, что ожидает меня в перспективе.

После отъезда ван дер Дельфта я впала в отчаяние. Но напрасны были мои страхи по поводу замужества – предполагаемый брак был для португальцев такой же неожиданностью, как и для меня, идею императора они восприняли весьма прохладно.

Дон Луис легко вышел из положения, сославшись на то, что о женитьбе не может быть и речи, пока Англия остается протестантским государством. После такого ответа Совет прекратил всякие переговоры. Но была еще одна причина, по которой я вообще не могла бы выйти замуж ни за кого – в казне не было денег, а принцессе требовалось богатое приданое.

Наступило Рождество. Я встретила его в уединении, сославшись на плохое самочувствие. Это никого не удивило, так как всем было известно о моих недомоганиях. Эдуард тоже был болен. Похоже, Елизавета оказалась единственным здоровым ребенком нашего отца.

По-прежнему меня терзал страх, и я перебирала в уме все возможные варианты моего устранения. Но потом атмосфера слегка разрядилась. Дело в том, что Елизавету при дворе стали воспринимать как некоронованную королеву, а про меня забыли, будто меня и вовсе не было.

Но вот однажды ко мне приходит мой управляющий, сэр Роберт Рочестер, и сообщает, что должен меня огорчить. Он слышал, что у нас грядут перемены.

Я попросила его рассказать все как можно подробнее.

– Пока это всего лишь разговоры, – сказал он, – но нет дыма без огня. Говорят, что в вашей свите, Ваше Высочество, произойдут изменения и будет запрещено слушать Мессу.

– Вы хотите сказать, что не все члены моей свиты смогут…

– Нет, Ваше Высочество, вам тоже запретят.

Я тут же послала за ван дер Дельфтом.

Он приехал без промедления, сказав, что до него тоже дошли эти слухи и что он уже сообщил о них императору.

Он даже получил ответ императора и как раз собирался ехать ко мне.

– Император рассматривает вариант побега, – тихо проговорил посол.

Я оживилась. Мне предстояло рискованное предприятие, но это было значительно лучше, чем жить в бездействии, дрожа от страха.

Ван дер Дельфт сказал, что нам потребуется помощь верных людей. Я назвала сэра Роберта Рочестера, за которого могла поручиться как за саму себя.

Ван дер Дельфт был такого же мнения, и мы, не откладывая, позвали сэра Роберта, чтобы посвятить его в наш план.

Он сказал, что давно беспокоится за мою жизнь и всей душой желает мне оказаться в безопасности. У его близкого друга есть лодка, которая поднимется вверх по течению Блэкуотер-ривер до Молдена, а это совсем недалеко от Вудхэм-уотер, где я сейчас жила. На этой лодке можно добраться до побережья, а там пересесть на корабль.

– Этому человеку вполне можно доверять? – спросил ван дер Дельфт.

– Безусловно, – ответил сэр Роберт. – Кроме того, он не узнает, что на борту – принцесса. Просто – человек, закутанный в плащ. Я намекну ему, что это я собираюсь бежать.

Ван дер Дельфт все еще никак не мог успокоиться. Он, видимо, воспринимал свое новое поручение как выходящее за рамки дипломатических обязанностей. Бьюсь об заклад, он многое бы отдал, чтобы не участвовать в этой авантюре, для которой был слишком стар.

Я представила на его месте моего верного Чапуи. Хотя и он вряд ли был бы счастлив, попав в подобную историю.

К тому же ван дер Дельфта очень беспокоила неопределенная позиция императора, который все же с неохотой принял это решение. Если бы под угрозой не была моя жизнь, мой высокочтимый кузен ни за что не предпринял бы столь рискованной операции, в которой было много неясного. Но почему же он все-таки решился? Он явно выбирал меньшее из двух зол. С одной стороны, я уезжала из страны в самый критический момент, когда мне лучше было бы находиться поближе к трону, а с другой – можно было и остаться… не оставшись в живых.

Ван дер Дельфт, собравшись с мыслями, твердо сказал, что изложит предложение Рочестера в письме к императору, и только когда получит одобрение, можно будет приступать к действиям.

Вскоре от ван дер Дельфта пришло новое известие – его отзывали, а послом назначили Иоганна Шейфа. Я была в ужасе. Менять послов в такой момент? Не иначе, как сам ван дер Дельфт попросил об отставке.

Он писал, что Шейф скоро будет у меня. Другими словами, он говорил мне «до свидания».

Вскоре на меня обрушился еще один удар: Совет принял решение о проверке и задержании всех подозрительных лиц на дорогах и в деревнях. С приближением лета ожидался новый всплеск массовых выступлений против правительства, поэтому усиливались меры предосторожности – специальные посты на всех дорогах будут задерживать и допрашивать всякого человека, случайно оказавшегося в данной местности. Все домовладельцы обязаны сообщать о подозрительных лицах.

– Это значит, – взволнованно говорил сэр Рочестер, – что стоит кому-нибудь заметить вас на дороге в Молден, как поднимется тревога. Кстати, мой друг уже отказался помогать нам – он не хочет оказаться за решеткой.

Итак, положение было хуже некуда. Ван дер Дельфт, знавший подробности нашего плана, уезжает. Вместо него приезжает человек, который… Интересно, что знает новый посол и насколько на него можно положиться.

Я направила посыльного к ван дер Дельфту с настоятельной просьбой как можно быстрее приехать и хотя бы… попрощаться со мной не в письменной форме.

Он приехал. Я была потрясена его видом – он действительно был серьезно болен, едва держался на ногах и от волнения с трудом говорил. Выслушав новости, сводившие наш план на нет, он ответил:

– В таком случае необходимо продумать другой план.

– Но вы же уезжаете! – воскликнула я и, не дожидаясь, пока он ответит, приступила к допросу: – Что известно новому послу?

– Было решено не посвящать его в это дело.

– Итак, вас нет… этот посол не в курсе происходящего… Что же делать?

– Шейф ничего не должен знать. И вот почему. Если план не удастся, а он окажется его участником, ему не снести головы. Если же все завершится благополучно, но узнают, что посол был осведомлен, его тоже ждут большие неприятности.

– Именно поэтому вы уезжаете?

– Да… но и по состоянию здоровья.

Мне стало грустно. Я снова почувствовала себя бесконечно одинокой. Мне, как и всегда, не на кого было опереться в трудную минуту – слишком большие опасности грозили тому, кто соприкасался с опальной принцессой.

Но, к счастью, я ошибалась – ван дер Дельфт искренне хотел мне помочь.

– Я уверен, что наш план удастся.

– Почему вы так думаете?

– Нужно только тщательно все продумать, прежде чем начать действовать, – уверенно ответил он.

– Я надеюсь на Божий промысел.

Он только пожал плечами, не сказав ни слова. Я смотрела на его искаженное болью лицо – ван дер Дельфт давно страдал подагрой – и видела, что, несмотря на возраст и болезнь, он жалеет меня и хочет помочь. Наконец он сообщил, что его секретарь, некий Жан Дюбуа, человек надежный, переоденется купцом, который доставит на своем корабле мешки с зерном для моего двора. Это не должно вызвать подозрений, так как в наш замок постоянно привозили продовольствие. После разгрузки меня спрячут в трюме корабля, и не успеет подняться тревога, как я окажусь во Флушинге.

– Вы будете со мной, господин посол? – с надеждой в голосе спросила я.

Он беспомощно заморгал.

– Пожалуйста, – просила я, – приезжайте, мне будет вас не хватать.

– Дюбуа – верный слуга. На него вполне можно положиться.

– Но и вы приезжайте. Обещайте, что приедете.

Он улыбнулся, глядя на меня чуть ли не с отцовской нежностью.

– Сдаюсь. Я приеду в качестве зерноторговца, и мы вызволим вас из клетки… чего бы это ни стоило.

* * *

Почему, спрашивала я себя, все, что бы я ни задумала, вызывает непреодолимые препятствия?

Ван дер Дельфт был при смерти. Это известие подкосило меня. Я была к нему несправедлива, сравнивая с Чапуи, но он был единственным, кто оказывался рядом, когда мне нужна была помощь, он служил нитью, связывавшей меня с императором, которого, несмотря ни на что, я продолжала считать своим спасителем.

Прибыв в Нидерланды, ван дер Дельфт написал письменный отчет императору и сразу слег в постель. У него поднялась температура и начался бред. Бедняга страдал не только физически, но и душевно. В бреду он все время говорил о лодке, о сторожевых постах на дорогах, о том, удастся ли незаметно доставить принцессу на судно… Его могли слышать.

Я получила записку от императора в конверте, запечатанном личной печатью посла. Но посол не знал о содержании записки. Таким образом мне не с кем было посоветоваться – не было Чапуи, не было ван дер Дельфта.

Император писал, что, несмотря на возникшие препятствия, план остается в силе, но придется подождать несколько недель, пока его шпионы не выяснят, не подслушал ли кто ван дер Дельфта. Его люди потолкаются на рынках среди купцов, посидят в кабаках и постараются узнать, не просочилось ли что из нашего плана наружу.

Через несколько недель пришло долгожданное письмо: о нашем плане никому не известно – похоже, все спокойно.

Теперь можно было приступать к его осуществлению.

Меня неожиданно охватила меланхолия и тревога. С новым послом я не могла ни о чем говорить, за мной приедет незнакомец, переодетый купцом, и я должна буду бежать с ним… в неизвестность. Все это пугало слишком большой неопределенностью.

Среди торговых судов, которые в тот день окажутся в порту, небольшой корабль, загруженный зерном, возьмет курс вверх по реке. Затем, доставив зерно в мой дворец, купец спрячет меня в мешке и отвезет на корабль, а там, даст Бог, мы окажемся в безопасности.

Наконец, мы получили известие, что прибыло судно с зерном, и купец желал бы показать образцы товара управляющему. Далее следовало ждать Дюбуа с товаром.

Я уже продумала, кто из моей свиты встретит его, упаковала свои драгоценности и была полностью готова.

Мы знали, что на той дороге, по которой нам предстояло добраться до реки, постоянно дежурили посты. Если меня схватят, мои враги будут просто счастливы; если же мне удастся проскользнуть незамеченной, многим придется поплатиться головой.

Сэр Роберт Рочестер попросил разрешения поговорить со мной наедине.

– Ваше Высочество, – начал он, – по слухам, здоровье короля весьма ухудшилось. Он не сможет жениться и не произведет на свет наследника. Возможно, очень скоро вы станете полноправной королевой Англии.

– Знаю, – ответила я, – с этой мыслью я никогда не расставалась.

– Принцесса, – воскликнул он, – страна надеется на вас. Только вы сможете вернуть ее в лоно истинной церкви.

Я молча слушала его.

– Если вы уедете, – продолжал сэр Роберт, – королевой станет Елизавета.

– Но я вернусь и заявлю свои права на трон.

– Ваше Высочество, вернуться бывает очень сложно.

– Сэр Роберт, что вы предлагаете?

Помолчав, он медленно произнес:

– Это очень рискованный план. Что будет, если вас поймают?

– Посадят в Тауэр. Будут судить за измену и связь с иностранной державой. А чем это кончается, сэр Роберт, нам с вами отлично известно.

– Для них это было бы просто подарком, о котором они мечтали все это время.

– Вы хотите сказать, что мне не следует уезжать?

– Полагаю, Ваше Высочество, если вы уедете и даже если… благополучно доберетесь до Фландрии, вы навсегда потеряете корону.

Его слова звучали убедительно.

– Но я боюсь, что здесь меня убьют, – возразила я.

– Такая опасность есть. Но мы будем неотступно оберегать вас. У вас много друзей. И вашим врагам это известно. Они не посмеют пойти на убийство.

– Но есть множество способов…

– Да. Но у вас преданные слуги, они любят вас и готовы жизнь за вас положить. Они молятся за вас, Ваше Высочество, надеясь, что придет день, когда вы взойдете на престол и освободите страну от поругания.

– Вы убеждаете меня остаться.

– Ваше Высочество, вы сами принимаете решения.

– Скоро здесь будет Дюбуа, – заметила я.

– Вы можете сказать ему, что еще не готовы…

– После стольких приготовлений!

– Император сделает еще одну попытку, если он действительно одобряет ваш побег.

– Вы считаете, что он не до конца уверен в его необходимости?

Вот тогда-то сэр Роберт и поведал мне, что рассказал ему ван дер Дельфт о сомнениях императора по поводу моего пребывания у него при дворе, – о том, на какие средства придется содержать мой двор и как это отразится на императорской казне.

– Император всегда был человеком осторожным, – заметила я, – иначе он не стал бы самым богатым и могущественным монархом.

– Очень может быть, Ваше Высочество, – тихо возразил сэр Роберт, – но вам хотелось бы стать для него обузой…

– Так что же, сэр Роберт, мы должны сказать Дюбуа, что я не поеду?

– Вы сами, Ваше Высочество, скажете ему об этом, если таково будет ваше решение. Я же сделаю все от меня зависящее, чтобы обеспечить вашу безопасность. Как в случае, если вы рискнете остаться и дожидаться короны, так и в противном случае – если вы решитесь подвергнуть себя не меньшему риску, чтобы отдать корону в руки тех, кто использует ее против воли Божией.

Мне хотелось побыть одной, чтобы собраться с мыслями.

Рочестер прав, думала я, если я уеду, то рискую потерять все. Но я же вернусь, тут же приходила спасительная мысль, и буду бороться за свое неотъемлемое право на трон. Да, но как? На чью помощь я смогу рассчитывать? Императора? Но где он был, когда моя мать так нуждалась в его поддержке?! Кто может поручиться, что он отложит свои государственные заботы, пренебрежет военными интересами ради меня? В прошлом император всегда был занят своими делами, а что изменилось сейчас? Он, конечно, рад был бы видеть Англию снова католической, но готов ли он, если потребуется, применить силу?

Надо полагаться только на свой разум. Здесь я в опасности. Живу в постоянном страхе, ожидая убийцу или отравленный кусок хлеба. И дальше буду жить в страхе. Но почувствую ли я себя в безопасности, находясь во Фландрии? Разве мой отец не посылал наемных убийц в Европу, охотясь за Реджинальдом Поулом? Им просто не удалось его найти, но это ничего не меняет по существу.

Пора посмотреть правде в лицо. Такова была воля Божия, чтобы я испытала все, что выпало на мою долю. Если мне суждено жить, я исполню свой высший долг перед Богом. И Бог не оставит меня. Уехать или остаться? Рочестер ясно дал понять, что, уехав, я могу спасти свою жизнь, но потеряю корону.

Я стала молиться, прося Господа наставить и поддержать меня.

Господь внял моим молитвам, и утром я уже была спокойна, приняв окончательное решение.

* * *

Сэр Роберт принял гонца с письмом от Дюбуа, сообщавшего о своем прибытии. Дюбуа писал, что этой ночью вода в реке поднимется и корабль легко пройдет вверх по реке. Следующей ночью это будет уже сложнее. С учетом прилива, корабль должен быть в условленном месте ровно в два часа ночи, не позже. Желательно, чтобы моя свита была как можно меньше, иначе могут возникнуть подозрения.

Рочестер ответил запиской, в которой просил Дюбуа встретиться с ним на церковном дворе. Там они будут у всех на виду и не вызовут подозрений, так как легко понять, что они обсуждают условия сделки.

Перед тем как Рочестеру уйти на встречу с Дюбуа, я сказала:

– Сэр Роберт, всю ночь я обдумывала свое решение.

– Не сомневаюсь, Ваше Высочество, что вы приняли единственно верное решение. Вы – истинная католичка.

– Я должна исполнить свой долг. Все остальное не имеет значения.

Он низко поклонился и поцеловал мою руку.

– Ждать осталось недолго, – сказал он, – когда я паду на колени и назову вас «Ваше Величество, королева».

– Но сначала придется пережить немало опасностей.

– Ничего, миледи, с Божией помощью…

– Да, – повторила я за ним, – с Божией помощью.

Секунду мы стояли молча. Потом мне подумалось, что, если бы нас кто подслушал, нам бы несдобровать. Но поблизости никого не было. В преданности сэра Роберта я не сомневалась. И хоть страх меня все еще не покинул, но сознание того, что я поступила, как велит мне долг, придало сил.

– Идите и сообщите мое решение Дюбуа, – сказала я.

– Придется преподнести его в мягкой упаковке, – ответил Рочестер, – если я прямо заявлю, что вы не едете, то, учитывая, какая была проделана подготовка, могут возникнуть ненужные эмоции. Лучше я заговорю о возможности отсрочки.

– Но он же написал – сегодня или никогда.

– Что ж, миледи, сегодня этого не произойдет.

И Рочестер отправился на свидание. Вернувшись довольно скоро, он сразу пришел ко мне с рассказом. Сообщив Дюбуа об усилении контроля на дорогах, Рочестер выразил опасение, что меня могут заметить. Поэтому лучше было бы несколько отложить отъезд. «Императору необходимо объяснить, насколько это опасно, – добавил Рочестер, – и тогда он поймет, что самое лучшее – это отложить операцию до зимы».

Дюбуа был ошарашен. Он довольно резко ответил, что лишь выполняет поручение императора и сам не принимает решения. Но, однако, ему непонятно, как это принцесса, так отчаянно умолявшая помочь, отказывается именно в тот момент, когда план уже приведен в исполнение.

– Он был очень разочарован нами? – спросила я с улыбкой.

– Сказал, что выполнил все инструкции императора, и ему нужно, чтобы вы, Ваше Высочество, письменно подтвердили его непричастность к возникшим изменениям первоначального плана.

– Я не замедлю написать все, что необходимо, чтобы на нем не было и тени вины.

– Еще я постарался убедить его, – заметил Рочестер, – что вы не изменили своего решения, но в данный момент это чрезвычайно опасно из-за усиленного контроля на дорогах. Зимой можно снова вернуться к намеченному плану. Он ответил, что для него вопрос лишь в том, ехать или оставаться – да или нет.

Днем Дюбуа нанес мне визит. К тому времени я еще более утвердилась в своем решении. Он был взбешен. Ему нужно было мое письменное подтверждение, что я сама в последний момент отказалась ехать и его вины тут нет.

Получив все что нужно, Дюбуа отбыл к себе во Фландрию.

Меня всегда интересовало, как все-таки возникают слухи. Разнесся слух, что я сбежала. Из уст в уста передавались подробности: посещение моего дома в Вудхэм-уотер неизвестными лицами, корабли, груженные зерном, на которых под видом купцов находились люди императора, приехавшие на помощь принцессе…

Дошли слухи и до Совета. Немедленно во все порты были посланы подразделения солдат, и все прибывающие корабли были подвергнуты строжайшей проверке.

Ко мне явились королевские гонцы с приказом: либо переехать в другой замок – подальше от побережья, либо предстать перед судом. Я снова сослалась на болезнь и не двинулась с места, понимая, что любое передвижение сейчас грозит смертельной опасностью.

КОРОЛЕВА – НАКОНЕЦ!

У Сомерсета опять начались неприятности. Мне было жаль его, потому что по-своему он был добр ко мне. Я думаю, это ему я обязана тем, что никто не запрещает мне слушать Мессу.

Казалось, он завоевывает себе поддержку в стране, в то время как Уорик утрачивает популярность. Сомерсет намеревался сместить его, но Уорик был коварен и все более обуреваем жаждой власти. Он совсем возвысился и стал теперь герцогом Нортумберлендским.

Вскоре он заявил, что раскрыл заговор, устроенный Сомерсетом с целью убить его, Нортумберленда, и захватить власть. Сомерсет был арестован и отправлен в Тауэр по обвинению в покушении на завладение троном для своих наследников.

Имелись доказательства, что он собирался сместить Нортумберленда, но это само по себе еще не было преступлением. Однако Нортумберленд твердо решил уничтожить своего врага, и, поскольку он был самым могущественным человеком в стране, Сомерсета признали виновным и приговорили к смертной казни.

Он принял смерть с достоинством и был похоронен в часовне св. Петра между Анной Болейн и Катариной Хоувард.

Беспринципный Нортумберленд и мой брат, все более тяготевший к Реформации, вызывали у меня очень тревожные чувства.

К моему величайшему огорчению, пришло письмо из Тайного Совета и еще одно от короля. Прочитав их, я очень расстроилась, хотя после того, как им стало известно о моих замыслах, я постоянно ожидала с их стороны каких-нибудь решительных действий.

Если до сих пор мне разрешалось следовать своим религиозным убеждениям, теперь, видимо, все должно было измениться.

Брат требовал, чтобы я следовала новой религии, признанной официальной. А я-то воображала, что мне позволено то, что запрещено другим. Разве это не возмутительно, писал он, что такая высокая особа, как я, не подчиняется ему? Я поняла, что это значило. Отказываясь повиноваться установленным законам, я проявляла неповиновение по отношению к нему. Неестественно, продолжал он, что его собственная сестра ведет себя подобным образом. Мне напоминали, что в дальнейшем такое неповиновение недопустимо и повлечет за собой наказание, которому подвергаются все еретики.

Что он этим хотел сказать? Что меня сожгут на костре? Повесят, колесуют и четвертуют? Или, поскольку я была особой королевской крови, он бы удовольствовался моей головой?

Он заканчивал тем, что не желал высказываться далее, иначе ему пришлось бы выразиться еще категоричнее. Единственное, что он имел мне сказать, это то, что он не потерпит нарушения законов и тем, кто решится на это, следует остерегаться.

Это была откровенная угроза, и мне было грустно сознавать, что мой некогда кроткий брат стал орудием в руках правивших нами людей, так как королем был фактически Нортумберленд, а Эдуард им только значился.

Я просто не могла поверить, что, окажись я лицом к лицу с братом, он бы стал говорить со мной в таком тоне; у меня не было сомнений, что письмо ему продиктовал Нортумберленд.

В одном я была тверда: я не откажусь от Мессы. Я должна оставаться твердой. В любой момент моя миссия могла стать мне ясна. Я была уверена, что по всей стране люди ждали меня… надеялись на меня… и я не должна предать их.

Я решила посетить брата и убедиться, будет ли он так же суров со мной лицом к лицу.

Я приехала в Лондон в холодный мартовский день. Это был рискованный поступок, но ситуация того требовала. Я взяла с собой небольшую свиту, чтобы сделать свой въезд более парадным. Прием, оказанный мне по дороге, изумил меня. Люди выбегали из домов с возгласами: «Да здравствует принцесса Мария!»

Многие присоединялись к моему кортежу, и я с огромной радостью заметила, что у некоторых в руках были четки. Этим они провозглашали свою приверженность католической вере. Они хотели, чтобы я видела, что их вера – это и моя вера.

Это согревало мне сердце. Я опасалась встречи с братом, но эти добрые люди придали мне мужества. Эта поездка показала мне, что у меня даже больше сторонников, чем я смела надеяться. Я не верила тогда, что и вправду множество людей по всей стране ждали меня, молясь о приближении того часа, когда я сотру с лица земли еретиков. Значит, я была права, отказавшись от побега. Мое место – среди этих людей, полагавшихся на меня.

Я тронулась в путь со свитой из пятидесяти человек, но, когда мы подъехали к городским воротам, со мной было уже до четырехсот человек, и улицы были настолько заполнены толпой, что трудно было по ним пробраться. Что скажет мой брат о таком приеме, подумала я. Впрочем, он скажет то, что ему велит Нортумберленд.

К этому моменту я осмелела. Я должна была встретиться с членами Совета, но меня поразил вид Эдуарда. Он сильно ослабел по сравнению с тем, каким я его видела в последний раз, и его мучил кашель. Мне стало очень жаль его, и ко мне вернулось то чувство любви, которое я испытывала к нему, когда он был ребенком. Он выглядел таким болезненным – почти что хрупким, – слишком юным для свалившейся на него тяжкой ноши. Было трогательно видеть, как он пытается принять вид, достойный короля, и кидает на меня суровые взоры.

Он сказал мне, что, бросая вызов Совету, я нарушала волю нашего отца.

– Ваше Величество, – ответила я, – императорскому послу Франсуа ван дер Дельфту было дано обещание, что меня не станут принуждать отказаться от Мессы.

Брат отвечал мне, что он не давал никаких обещаний ван дер Дельфту, и несколько наивно добавил, что он, вообще, только год как принимает участие в государственных делах.

Я быстро заметила, что, раз он не издавал указов о новой религии, мое неподчинение им не означает неповиновение ему лично.

Он выглядел озадаченным, и я тут же спросила его, как он мог ожидать, что я откажусь от того, в чем была воспитана с раннего детства.

– Нортумберленд сказал мне, что в завещании нашего отца говорится, что вы должны повиноваться Совету.

– Только когда речь зайдет о моем замужестве, – возразила я. – Король, наш отец, завещал служить Мессы о спасении своей души каждый день, а это не было исполнено, так что это вы, Ваше Величество, и ваши приближенные не исполняете желания короля.

В таком духе разговор продолжался два часа и ни к чему не привел, потому что я решилась не уступать; мои встречи с народом по дороге в Лондон и с жителями столицы ясно показали, что, причини они мне какой-то вред, народ поднимет протест.

Я сказала Эдуарду, что пекусь только о своей душе, которая принадлежит Богу. А что до моего тела, они вольны делать с ним все, что хотят. Они могут лишить меня жизни, но душа моя принадлежит Богу, и так будет всегда.

Я видела раздражение в людях, надеявшихся сломить мой дух. Но теперь я действительно не боялась смерти. Умерли же другие за свою веру. Я подумала о мужественной Анне Эскью, замученной и сожженной на костре. Я вспомнила о монахах, принявших самую мученическую и унизительную смерть. Они приняли страшные муки, но зато теперь они на небесах, окруженные божественным ореолом – святые, умершие за свою веру.

Нет, я больше не боялась, а бесстрашие смущает врагов, таящих страх в сердце своем.

Я продолжала, глядя на Эдуарда:

– Не верьте тем, кто дурно говорит обо мне. Я всегда была и останусь покорной и любящей сестрой Вашего Величества.

Я задержалась при дворе, желая узнать, какое впечатление произведет эта встреча. Я не сомневалась в том, что она озадачила Нортумберленда и взволновала моего брата.

Через несколько дней меня посетил Шейф. Он сказал мне, что отправил отчет об этой встрече своему повелителю и теперь дожидается ответа. Он рассказал императору, как меня принял народ и как твердо я стояла за свою веру.

– Это должно было привести их к убеждению, что я останусь непоколебима, – сказала я. – Я останусь верна моей вере, каковы бы ни были последствия.

Шейф одобрительно кивнул.

– Для вас было бы катастрофой, если бы вы ей изменили, – сказал он. – Это произвело бы на людей тяжелое впечатление. Сейчас многие из них носят четки, и я уверен… они ждут, ждут своего часа. В глубине души они истинные католики и жаждут быть приведенными к истинной вере. Той, кого они считают своей руководительницей, не подобает сейчас проявлять слабость.

– Моей слабости никто не увидит, – уверила его я. – Я сознаю, в чем мой долг.

Как это уже было накануне моего побега, когда что-то подсказало мне, что я должна остаться, так и теперь я знала, что мне делать.

Неделю спустя снова явился Шейф. Он получил известие от императора, который обратился к Совету с письмом. В нем он угрожал Англии войной, если мне запретят исповедовать мою веру.

Я ликовала. Я была уверена, что нахожусь на правильном пути.

* * *

Наступило Рождество 1552 года. Меня не было при дворе, но несколько дней спустя после праздника я решила навестить брата, чтобы поздравить его. Мне было жаль его во время нашей встречи в Совете, потому что я знала, что он действовал по наущению Нортумберленда, и обращенные ко мне суровые слова причинили ему столько же боли, сколько и мне.

В любом случае, целью той встречи было вынудить меня изменить моей вере, но это им не удалось. Шейф говорил, что это угроза императора оказала воздействие, и это в известной степени было справедливо. Однако я была уверена, что главную роль сыграло отношение ко мне народа. Нортумберленд не забыл, что по завещанию моего отца я была наследницей престола.

И не было сомнений в том, что он пойдет на все, лишь бы помешать мне взойти на трон. Он был готов уничтожить меня, так как знал: первое, что я сделаю, придя к власти, будет возвращение страны в лоно римско-католической церкви.

Я молилась о ниспослании мне указаний. Я должна быть осторожна: Нортумберленд – самый могущественный человек в стране.

Когда я прибыла ко двору, то узнала, что мой брат так болен, что никого не принимает. Это не было предлогом избежать встречи со мной.

Он простудился, а простуда, в придачу к другим его недомоганиям, могла быть очень опасна.

При дворе меня приветствовали с некоторым уважением. Я видела по глазам, что многие размышляют. Король болен. Более того, он всегда был слаб здоровьем. Что, если он не поправится, а тогда…

Елизавета вела себя очень сдержанно. Я догадывалась, что, по ее мнению, некоторые влиятельные люди никогда не признают меня королевой. Они выберут ее, думала она. Она была хитра, умна, но не могла скрыть честолюбивого блеска в своих глазах.

Здоровье короля не улучшалось. Всю зиму он почти не вставал с постели. Я слышала ужасающие известия о его болезнях и боялась, что некоторые из них соответствуют истине. Он кашлял кровью, тело его было покрыто язвами, подобными тем, от которых страдал покойный король… Да, Эдуард был при смерти. Его никто не видел, кроме министров. Парламент собрался в Уайтхолле, так как король не мог прибыть в Вестминстер. Это не может продлиться долго, говорили по всей стране, а тогда… что?

Леди Джейн Грей посетила меня в Ньюхолле. Ей было тогда лет пятнадцать-шестнадцать. Она обладала некоторым неброским обаянием, была умна и отличалась твердостью взглядов. Она была очень опечалена болезнью Эдуарда, она много говорила о нем. Они всегда были добрыми друзьями, и, по ее словам, счастливейшие часы своей жизни она провела с ним.

– Неужели правда, что он умирает? – спросила она.

Я пожимала плечами. Случается такое, что больные всех удивляют. Они оказываются здоровее, чем о них думали…

– Мы так много времени провели вместе…

– Я знаю. Он любил вас как сестру.

Она печально кивнула.

Мне было жаль ее. У нее было невеселое детство. Родители обращались с ней с крайней суровостью, как я слышала. Я помню, как миссис Пенн с негодованием говорила, что у девочки на теле следы наказаний. У нее был хрупкий вид, но мне казалось, что воля у нее твердая.

Во время этого короткого посещения она рассказала мне, что родители собираются выдать ее замуж за лорда Гилфорда Дадли.

– Сына Нортумберленда?

Она кивнула:

– Он – четвертый сын герцога. Это может быть только он. Остальные уже женаты.

Я ужаснулась. Было ясно, что Нортумберленд желал иметь Джейн своей невесткой, потому что она была особой королевской крови по матери, дочери Марии Тюдор и Чарльза Брэндона.

Джейн этот план пугал. Она еще не хотела выходить замуж и очень боялась своего будущего свекра. Быть может, ей стоит попросить моего брата заступиться за нее, подумала я. Правда, он находится под влиянием Нортумберленда, но с другой стороны, он очень любит Джейн.

Я пыталась утешить ее, рассказав ей о неоднократно устраиваемых для меня браках, ни один из которых так и не состоялся.

Она слабо улыбнулась:

– Мне кажется, герцог Нортумберленд очень решительно настроен.

Я преисполнилась сочувствия к бедной девочке, однако у меня его поубавилось, когда леди Уортон, одна из моих фрейлин, рассказала мне о том, что случилось в часовне.

– Мы были там вместе с леди Джейн, – сообщила она, – службы в тот момент не было. Проходя мимо Святых Даров, я сделала реверанс, как мы обычно это делаем.

– И что же? – спросила я. – А леди Джейн? Что она сделала?

– Она сказала мне: «Что это вы приседаете, разве леди Мария здесь? Я ее не видела». Я изумилась и сказала: «Я приседаю перед моим Создателем». О, миледи, я не решаюсь продолжать…

– Пожалуйста, продолжайте, – попросила я.

– Она ответила с невинным видом: «Но разве не булочник сотворил Его?» Миледи, она говорила так о хлебе и вине…

– Я знаю, что она имела в виду. Но ее так воспитали, леди Уортон. Быть может, нам не следует осуждать ее.

– Но какое кощунство, миледи! И в освященном месте…

– Она воспитывалась с моим братом, – сказала я. – Они хотят, чтобы так было по всей стране.

Леди Уортон серьезно посмотрела на меня:

– Надеюсь, так будет не всегда.

– Тише, – остановила я, – вы не должны говорить такие вещи… Даже здесь… Даже мне.

Мы обе замолчали, но я видела, что она задает себе тот же вопрос, что и я.

Что будет дальше? Мы не могли этого знать. Но что-то должно было случиться.

* * *

И вот до меня дошли известия о предстоящем замужестве леди Джейн. Мне было искренне жаль ее. Она была еще почти ребенок. Она не хотела замуж и боялась своего будущего свекра, как и своих родителей. В ее характере была некоторая твердость. Возможно, она черпала ее из своей религии, потому что после той выходки в часовне я постаралась разузнать о ее убеждениях и выяснила, что она была в них очень тверда. В этом она походила на моего брата; и хотя она и была заблудшей овцой, вера помогала ей выносить все тяготы жизни.

Сьюзан рассказала мне, как леди Джейн сопротивлялась, как ее били, морили голодом и запирали, пока не испугались за ее здоровье, поскольку мертвая она была им не нужна.

И все же в мае состоялось бракосочетание, и в то же самое время ее сестру Катарину, которая была еще моложе, выдали за лорда Герберта, сына графа Пемброка, а дочь Нортумберленда, тоже Катарину, – за лорда Гастингса, сына графа Хантингтона.

Все эти брачные союзы имели определенную цель. Они должны были сблизить самые могущественные в стране семейства с одинаковыми устремлениями. Эдуарду грозила скорая смерть, и они замышляли решительные действия. Я догадывалась, что это означало для меня катастрофу, и могла придумать только один выход, который принес бы им желаемое, – это была моя смерть.

Я должна быть особенно осторожна. Если я желаю достичь своей цели, все зависит от того, как я буду действовать теперь.

Я сожалела, что так и не смогла увидеться с братом. Я знала, что слухи о его болезни не были преувеличением, он действительно был очень болен. Я так любила его, когда он был маленьким, и потом, пока между нами не возникла эта непреодолимая стена. Мне так хотелось объяснить ему, что я не могла отказаться от своей веры, так же как и он не мог отказаться от своей. Мне казалось, что он бы понял меня. У него был логический склад ума, и он был высокообразован; правда, когда дело касается религии, люди становятся косными. Очевидно, я и сама такая. Человек просто убежден, что он прав. Это смесь чего-то сверхъестественного и… это трудно объяснить. Несомненно, Эдуард верит в божественное предначертание, так же как и я.

Но, по крайней мере, мы могли бы поговорить!

Он хотел быть хорошим королем. Он заботился о неимущих и терпящих бедствия. Он решил превратить свой дворец в Брайдуалле в приют для бедняков, не имеющих средств к существованию. Он подумал о бедных детях, которые, будучи не лишены способностей, не могли получить образования, так как их родители были слишком бедны. Монастыри закрылись, и францисканский монастырьпустовал. Почему бы не использовать его как школу для детей бедняков? Его назвали Христовым приютом. Я слышала, что брату такие его поступки доставляли большое удовольствие. Он позаботился и о болящих: основал больницу св. Фомы, где бедняков лечили бесплатно. Он был уверен, что население Лондона охотно поможет ему содержать эти благотворительные учреждения.

Он заботился о народе. Он был добр в душе – но, увы, так болен, так утомлен жизнью. И он был в руках честолюбцев.

Я была в отчаянии. Я была уверена, что слухи о его ухудшающемся положении справедливы, и для меня это имело важнейшее значение.

Если бы только Чапуи был рядом, чтобы дать мне совет, или пусть даже Франсуа ван дер Дельфт! Шейф, надо отдать ему должное, старался изо всех сил, но он плохо знал английский и потому не всегда понимал происходящее.

Антуан де Ноайль, французский посол, был человек умный и проницательный. На мой взгляд, он был скорее шпион, чем посол, а поскольку я никогда не была уверена, на чьей стороне окажутся французы, я ему не доверяла и чувствовала себя совсем одинокой.

Нортумберленд, правда, теперь проявлял ко мне дружелюбие. Он, например, сообщал мне подробности о болезни короля – не то чтобы я им верила, но он старался показать, что он мне друг. Означало ли это, что он считал меня своей будущей монархиней? Если бы я ею стала, он должен был понимать, что у меня никогда не будет к нему доверия. Когда он писал мне, он употреблял мой полный титул, которого я была лишена с тех пор, как отец оставил мою мать: принцесса английская. Но было ли это искренне?

Сьюзан услышала тревожный слух о том, что лорд Главный судья Монтегю разошелся во мнениях с Нортумберлендом по одному деликатному вопросу.

– Это чудовищно, – сказала Сьюзан, – и я не верю, что это правда.

Она колебалась, боясь, что для меня это станет сильным ударом. Но, наконец, она решилась.

– Король решил оставить корону не своим сестрам, являющимся отпрысками сомнительных браков… а наследникам леди Марии Тюдор, сестры его отца.

Я не поверила своим ушам.

– Это невозможно! – воскликнула я.

– Корона достанется леди Джейн Дадли, – объявила она, глядя на меня в упор. – Я, кажется, понимаю. Это дело рук Нортумберленда. Он сделает Джейн королевой и Гилфорда Дадли королем. А это значит, что всеми нами станет править Нортумберленд. Правда, Монтегю сказал, что это нарушит права наследования… а это – измена. Но Нортумберленд ответил, что так желал покойный король.

– Это неправда, – сказала я. – После него корона перешла к Эдуарду, а Эдуард его сын и законный наследник. После него трон наследую я, а после меня Елизавета. Такова была воля моего отца.

– Так и сказал Монтегю.

– Тогда…

– Монгегю запугали. Он бедный больной старик, а такие не хотят быть замешанными в интриги. Они не хотят провести остаток своих дней в Тауэре. Они хотят покоя, а его можно купить только покорностью.

– Никогда!

– И я так думаю. Народ этого не потерпит!

– И что тогда?

– Миледи, решать придется не вам… но народу, когда придет время.

– До этого он постарается меня уничтожить.

– Я думаю, нам нужно уехать сейчас подальше от Лондона.

– Но они провозгласят Джейн королевой!

– Народ ее не примет.

– Она стоит за протестантов.

– Многие хотят вернуться к старым обычаям. Все будет зависеть от этого.

– Нортумберленд будет стоять на своем. Он зашел слишком далеко, чтобы отступать. Может случиться, что его погубит честолюбие.

– Постараемся, чтобы это случилось раньше, чем он погубит вас.

Мне было очень печально, что моего брата вынудили настолько отступить от своего долга, чтобы провозгласить Джейн наследницей престола. Она была почти еще ребенком, но он знал, что она будет стоять за веру, которой он фанатично придерживался. И он был целиком под влиянием Нортумберленда.

Бедный мой братец! Я не должна осуждать его. Он походил на слабого старика, никогда не знавшего молодости. Иногда мне казалось, что лучше родиться смиренным бедняком, чем под сенью короны.

* * *

Я находилась в Хандсоне, ожидая известий. До меня доходили слухи, носившиеся по лондонским улицам, что людей пригвождали к позорному столбу за слова о смерти короля.

Если он не умер, то был близок к смерти.

С большой радостью я узнала, что император посылает в Англию нового посла. Это был Симон Ренар, в чьи дипломатические способности король очень верил. Я не сомневалась в том, что добрый и честный Шейф был бы не в состоянии справиться с грядущими событиями. Императору нужен был кто-то, кто бы не уступал Антуану де Ноайлю, недавно прибывшему в Лондон французскому послу.

Наконец пришло сообщение от Нортумберленда: он считал, что мне было бы благоразумнее находиться при дворе. Такой же вызов получила моя сестра Елизавета. Интересно, что она станет делать? Она не была в такой опасности, как я, но в то же время ее положение было ненадежным.

Я покинула Хандсон в сопровождении небольшой свиты, но в Ходдесдоне задержалась, не зная, как поступить.

Если мой брат умер, я должна быть при дворе. Но с другой стороны, там будет и Нортумберленд, и я окажусь в опасности.

Пока я размышляла, ко мне пришла Сьюзан и сообщила о прибытии гонца; он явно проделал большой путь и был очень утомлен, но сказал, что должен видеть меня безотлагательно.

Я послала за ним и узнала в нем золотых дел мастера из Лондона, который раз-другой выполнял для меня некоторые поделки.

Он преклонил передо мной колени.

– Миледи, – сказал он, – король умер, хотя об этом еще не объявляли. Я поспешил сюда сообщить вам об этом.

– Вас кто-нибудь послал?

– Сэр Николас Трокмортон, миледи. Он поручил мне сказать вам, что, хотя король умер, это будут держать в тайне еще несколько дней… и вам нежелательно появляться при дворе.

Сэр Николас Трокмортон. Я его знала. Это был твердый сторонник Реформации и близкий друг моего брата; я вспомнила, что он присутствовал при казни Анны Эскью, чтобы оказать ей поддержку.

Почему же он послал этого человека предупредить меня? Он не желал бы, чтобы меня провозгласили королевой, потому что знал, что, придя к власти, я верну страну римской католической церкви.

Если бы это был один из моих старых друзей, католик вроде Гардинера! Гардинеру я бы поверила. Это было в его интересах – увидеть меня на троне. Но Гардинер заключен в Тауэр. Трокмортон… почему он предупреждал меня? Может, он знал, что Нортумберленд собирается убить меня? Ведь есть же люди, даже иной веры, которые никогда не станут пособниками убийц.

Я поблагодарила гонца и приказала угостить его.

Каковы бы ни были побуждения Трокмортона, я сознавала, что не должна попасться в ловушку Нортумберленда. Я дала знать Шейфу и Симону Ренару, что переезжаю в Кеннингхолл в Норфолке, потому что у меня при дворе возникла опасная болезнь. Они должны понять, что это дипломатический предлог.

Вполне вероятно, что король еще не умер и все это не более как подстроенная мне ловушка; но будь это так, послали бы они ко мне человека, которого я знала как приверженца Реформации? Все это было покрыто тайной, но какой-то внутренний голос говорил мне, что мой брат действительно мертв.

Я тронулась в путь с небольшим эскортом, выбирая пустынные дороги, чтобы не встретить кого-нибудь из Лондона, поскольку догадывалась, с каким приказом кто-то мог бы выехать ко мне, если Нортумберленд поставил себе целью уничтожить меня. Я старалась держаться ближе к побережью, откуда в случае необходимости могла бы отплыть в Нидерланды.

Очень скоро я убедилась, что поступила правильно. Сразу же после моего отъезда из Хандсона туда прибыл один из сыновей Нортумберленда с отрядом из трехсот всадников, чтобы доставить меня в Лондон. Таким образом, я оказалась бы в плену, и конец был бы неизбежен.

Из Кеннингхолла я написала Совету. Я напомнила им, что по завещанию отца я была преемницей моего ныне покойного брата Эдуарда, и, следовательно, теперь я была королевой. Я знаю обо всех интригах против меня, но, если они незамедлительно провозгласят меня королевой, я дарую им амнистию и не стану мстить за то зло, которое они причинили мне в прошлом.

У них не было уважения ко мне. Для них я была просто женщина, да еще и не отличавшаяся хорошим здоровьем. Они полагали, что у меня не было никого, кто бы мне помог, кроме двоюродного брата в другой стране, слишком погруженного в свои собственные дела, чтобы прийти мне на помощь.

Они провозгласили королевой Джейн и написали мне, что я – незаконнорожденная, каковой и называюсь в завещании отца, на которое ссылаюсь, и если я благоразумна, то приму новую власть и займу подобающее мне положение.

– Никогда! – сказала я Сьюзан. – Теперь мне ясен мой путь. Я буду бороться за свои права и умру ради этого, если потребуется.

– Но мы не должны оставаться здесь.

– Разумеется, нет, – согласилась я. – Мы здесь и не останемся. Я намерена отправиться во Фрэмлингэм.

3амок Фрэмлингэм представлял собой укрепленную крепость. Он принадлежал Говардам, и когда герцога Норфолкского отправили в Тауэр – где он все еще находился, поскольку мой отец умер, не успев подписать смертный приговор, – его имущество было конфисковано, а вместе с ним и этот замок, который брат подарил мне.

Положение замка было очень выгодно, и он находился недалеко от побережья, что было еще одним важным его достоинством, так как у меня могла возникнуть необходимость спасаться бегством. Вблизи его стен пролегали внутренний и наружный рвы, тогда как с западной стороны его защищало большое озеро. Стены замка были толстые и казались неприступными. Это была грозная крепость, и я была счастлива ею обладать.

По пути ко мне присоединялись толпы народа. Они слышали о смерти короля и не могли поверить, что королевой стала Джейн Грей. Они никогда и не слыхали о ней, тогда как принцессу Марию они знали с детства, и у многих из них вызвало негодование обращение, которому подверглась ее мать, отвергнутая своим мужем. Меня хорошо знали повсюду в стране, и, где бы я ни появлялась, народное сочувствие было на моей стороне.

Но никогда еще меня так не приветствовали, как теперь. Они толпились вокруг меня с возгласами: «Да здравствует королева Мария!»

Когда я подъехала к замку, за мной следовало уже несколько тысяч человек. Мне было отрадно видеть, как они расположились лагерем у стен замка.

Над замком развевался мой флаг, и настроение у меня поднялось, в особенности когда мне сказали, что под стенами замка находится тринадцать тысяч человек, готовых защищать меня от самозваной королевы и человека, способствовавшего ее возвышению. И все-таки я чувствовала, что слишком радоваться пока еще рано. Единственным оружием этих людей была их преданность, что само по себе замечательно, но не поможет им одолеть регулярную армию.

Нортумберленд называл меня мятежницей и угрожал мне. Если он захватит меня, то назовет предательницей, а потом отправит в Тауэр и на эшафот, где моя кровь смешается с кровью других жертв.

В своем радостном возбуждении я не упускала из виду эту возможность. События развивались стремительно. Ближайшие несколько дней решат все, думала я. Нортумберленд собирался выступить в поход. Он намеревался собственноручно захватить меня. Глядя на своих верных сторонников, я размышляла, правильно ли я поступила. Я не бежала, когда меня к этому побуждали; если теперь я потерплю неудачу, это будет Господня воля. Я же сделала все, что в моих силах.

И я подчинилась воле Божьей. Я знала, что моим сторонникам не одолеть силы Нортумберленда. Я вспомнила Давида и Голиафа и Даниила в пещере со львами. Людям случалось побеждать и при более неблагоприятных условиях с Божьей помощью.

Я молила Бога о помощи. Я должна одержать победу! Если этого не произойдет, значит, я жила и страдала напрасно. Все это было бы лишено смысла. Но если мне удастся совершить это чудо, если я преуспею в том, чего ожидают от меня все католики, это оправдает все, испытанное мной.

И это действительно было чудо, после чего я поверила, что со мной Бог и я осуществлю предназначенное мне судьбой.

Господь послал мне верных сторонников, и одним из самых надежных среди них был сэр Генри Джернингэм, первым явившийся ко мне в Кеннингхолл со своими арендаторами, готовыми, как он заверил меня, сражаться за меня до конца.

Он последовал за мной во Фрэмлингэм, но там не задержался. Он отправился в Ярмут охранять побережье и по дороге поднимать за меня народ.

Нортумберленд принял меры, чтобы помешать мне покинуть Англию, и отправил в Ярмут конвой из шести судов, чтобы перехватить меня в случае попытки к бегству. Вдоль побережья поднялся ураганный ветер, и суда стояли на якоре в гавани. Когда сэр Генри прибыл в Ярмут, капитаны были на берегу; сэру Генри пришло на ум, что если все они и являются сторонниками Нортумберленда, то члены команд их судов могут быть настроены по-другому. Он решил узнать об их настроениях и с некоторыми из своих людей подплыл на шлюпке к судам и поговорил с моряками.

Он рассказывал мне впоследствии, что он им сказал. «Король умер. Его законная наследница – принцесса Мария, но Нортумберленд намерен посадить на трон леди Джейн Грей».

Они никогда не слышали о Джейн Грей, но все они знали, кто такая я. Я была дочерью короля и наследницей трона после моего брата. Значит, я была законная королева. Согласны они с этим? Все до одного были согласны.

– Тогда, – спросил сэр Генри, – будете ли вы сражаться за королеву Марию?

– Да, – ответили моряки.

– Но ваши капитаны – орудия в руках Нортумберленда, они прикажут вам стоять за Джейн Грей.

– Никогда! – закричали матросы. – Мы за Марию, нашу законную королеву!

– Тогда ступайте на берег и присоединяйтесь к сторонникам королевы, – приказал сэр Генри.

Так они и поступили. Сэр Генри предстал перед капитанами с этим известием. Они могли присоединиться к нам или стать его пленниками. Они выбрали первое.

Таким ловким ходом сэр Генри не только привлек мне на помощь моряков, но и заполучил все военное снаряжение, находившееся на судах.

Он вернулся во Фрэмлингэм, полный энтузиазма.

– Это – предзнаменование, – заключил он. – Бог с нами.

– Нам придется сражаться, – сказала я. – Сможем лы мы?

– Сможем, Ваше Величество, – отвечал он.

– Нортумберленд ведет с собой армию.

– У многих в армии не поднимется рука на королеву.

– Поднимется, потому что сила на его стороне.

– Силы и у нас хватит, Ваше Величество. Наши сердца тверды, и Господня воля одолеет всех. Когда они увидят вас, у них прибавится преданности. Вы должны объехать войска. Я думаю, вы будете ими довольны.

Я так и сделала и была поражена, сколько людей объединились в мою защиту.

Когда я проезжала вдоль рядов, они кричали: «Да здравствует славная королева Мария!» На сердце у меня стало легче, и я возблагодарила Бога за ниспосланные мне силы. Я молилась, прося Его помощи и указаний, как творить Его волю и преуспеть в осуществлении задачи, которую, как я была теперь убеждена, Он передо мною поставил.

Поступали ободряющие новости. Я всегда знала, что сэр Генри Бедингфильд был мне предан, так что не удивилась, когда он прибыл со своими сторонниками. Но я была в восторге, увидев под своими знаменами лорда Томаса Говарда, чей дед, Норфолк, все еще находился в Тауэре, а также все норфолкское рыцарство.

Нортумберленда не любили. Он убрал Сомерсета, которого, несмотря на его непопулярность, все же предпочитали в народе. Он вынудил леди Джейн Грей выйти за своего сына Гилфорда и имел безрассудство провозгласить ее королевой. Он зашел слишком далеко.

Его ошибка была в том, что он не оценил силу народа; те, кто служил ему, устали от его деспотизма; у него были завистники. Сам он был уверен в победе и выступил во главе своей армии. Но едва он покинул Лондон, как население стало бурно выражать свои подлинные чувства.

Им не нужна была королева Джейн. Хоть она и была внучкой сестры короля Генриха, однако собственные дочери короля имели преимущественные права. Я не знаю точно, когда именно Нортумберленд понял, что чересчур зарвался и что поражение неминуемо. Он рискнул многим, ведь он одерживал такие успехи в прошлом, что не верил, что его может постичь неудача. Теперь его друзья оборачивались против него, и он сделал роковой просчет, не приняв во внимание настроение народа.

Итак, меня провозгласили королевой по всей стране.

Прибыл гонец из Лондона. Утром 16-го там было объявлено, что я – королева Англии, Франции и Ирландии.

Графы Сассекс и Бат двигались со своими отрядами к Фрэмлингэму… но не сражаться со мной, а оказать мне почести как своей королеве.

Я не могла этому поверить. Это было чудо. Совет высказался за меня. Пемброк, только недавно объединившийся с Нортумберлендом, взял на себя командование армией и Тауэром – и он был за меня. По всей стране народ перешел на мою сторону; даже те, кто еще недавно был против меня, теперь провозглашали меня королевой. Ранее они были за Нортумберленда, но, посадив на трон Джейн Грей, он нарушил порядок наследования, и это обернулось против него.

Хотела бы я видеть, как Нортумберленд воспринял эти известия. Он находился в Кембридже и еще не подозревал, насколько полное потерпел поражение. Он знал, что победа будет нелегкой, и потому послал за помощью во Францию. Что он чувствовал – могущественный человек, по мнению некоторых, величайший государственный деятель своего времени, сын того самого Дадли, который пошел на эшафот, чтобы умиротворить народ в отношении налогов, введенных моим дедом, – что чувствовал великий Нортумберленд, пав так низко?

Он поставил на карту все, чтобы получить величайшую власть, какой только может быть облечен человек, чтобы править страной. Джейн и Гилфорд были марионетками в его руках. Но как многие ему подобные, он просчитался, забыв о народе, о простых людях, живущих своей скромной жизнью, но в массе своей представляющих самую могущественную силу в мире. Какая это была ошибка – недооценить их! Он пытался навязать им в королевы молодую неопытную девушку. Сомневаюсь, чтобы Джейн имела к этому какое-нибудь отношение. Нортумберленд намеревался править через нее и самым жалким образом потерпел неудачу.

Когда он увидел крушение своих честолюбивых планов, он быстро принял решение. Он вышел на рыночную площадь, поднялся по ступеням на самое высокое место, откуда он мог быть виден всем, и, подняв в воздух шляпу, закричал: «Да здравствует королева Мария!»

Этим он признал свое поражение и принял его мужественно. Поднимаясь по ступеням и выкликивая мое имя, он, вероятно, видел себя поднимающимся на эшафот и опускающим голову под топор палача – как многие делали это на его глазах, главным образом, его враги.

А теперь все они поддержали меня! Генри Грей, отец Джейн, сам сорвал ее штандарт в Тауэре; он тоже был за королеву Марию.

Как я презирала этих людей! Я вспомнила отца Анны Болейн, принимающего участие в крестинах маленького Эдуарда. Они бесстыдно поворачивались туда, откуда дул ветер.

А юная Джейн… что будет с ней? Она будет теперь моей пленницей. Как я могла винить ее и ее молодого мужа? Они были невинными жертвами чужих амбиций. Нортумберленд принудил их сделать то, что они сделали, а теперь он ратовал за королеву Марию!

Мне сообщили, что Нортумберленд арестован. Мой главный враг был теперь у меня в плену.

* * *

Моя столица готовилась встретить меня. Я никогда не рассчитывала, что победа достанется так легко, и теперь упрекала себя за малодушие. Для этого я была рождена, и для этого Господь сохранил меня, осуществляя свою волю через волю народа!

Моим первым долгом было воздвигнуть Крест в Церкви Фрэмлингэма. Это должно было показать людям, что я верну их к Богу путем истинной веры.

Мы должны были отправляться в Лондон.

Я тронулась в путь с огромной свитой. Как не похоже это было на мой недавний тайный отъезд из Хансдона.

Я остановилась для отдыха в Уэнстеде, и там меня посетила обезумевшая от горя герцогиня Саффэкская. Я поразилась, увидев эту величавую и гордую женщину в таком страхе и горе. Я понимала, что это все было из-за ее дочери Джейн, бедного невинного ребенка, использованного ее честолюбивым семейством.

Она поверглась к моим ногам, что само по себе было смешно, так как она была одной из тех, кто называл меня незаконной, хотя и королевской, дочерью.

Но мне стало ее жаль. Она была мать, испытывавшая глубокое раскаяние теперь, когда ее дочь находилась в Тауэре.

– Встаньте, леди Саффэк, – сказала я. – Я знаю, что вы сейчас переживаете. Ваша дочь так молода, и мне известно, что ее вынудили к этому преступному поступку.

– О дитя мое! – воскликнула она. – Ее греху нет искупления. Я не могла бы просить Ваше Величество простить ее. Ее вина слишком велика. Я молю за герцога, моего мужа. Он болен, Ваше Величество. Я боюсь за его жизнь, если он останется в этой холодной тюрьме. Его держат там уже три дня… и я боюсь, что он долго не выдержит.

Гнев охватил меня. Я могла понять любовь матери к своему ребенку, но я помнила, что рассказывала Джейн о жестоком обращении с ней родителей, и негодование миссис Пенн при виде следов наказаний на теле девочки.

– Ваш муж – предатель, – сказала я. – Он частично ответствен за возведение на трон вашей дочери. Не леди Джейн виновата. Она поступила так, как ее заставили. И вы еще жалуетесь, что ваш муж провел в Тауэре три дня!

– Он дурно поступил, Ваше Величество, но его завлекли. Ваше Величество, я вас умоляю… ведь он умрет. Отправьте его ко мне. Пусть он остается вашим пленником, но я буду за ним ухаживать. Я умоляю вас! Речь идет о жизни и смерти.

Жизнь или смерть! Так было со многими из нас. Эта гордая женщина горько плакала, и, без сомнения, ее горе было искренним. Как я могла отказать ей? Как мать она не пользовалась моим уважением, но она, несомненно, любила своего мужа.

Какой это может принести вред, подумала я. Она молит о милосердии, и я должна быть милосердной. Он умрет в Тауэре. Он в любом случае умрет. Он предатель, но я не хочу, чтобы его смерть была на моей совести.

– Его переведут из Тауэра, чтобы вы могли за ним ухаживать, – сказала я.

Она снова упала на колени. Она целовала мне руку и благословляла меня.

* * *

Когда о моем поступке стало известно, он вызвал ужас.

Сэр Генри Джернингэм напомнил мне, что освобожденный мной человек был отцом Джейн, и это он помог ей занять мое место. Он был близок к Нортумберленду, и они намеревались вместе управлять страной за Джейн и ее мужа. Как я могла забыть об этом?!

– Я освободила его из Тауэра, чтобы дать возможность его жене ухаживать за ним, – объяснила я. – Он очень болен.

– От страха, Ваше Величество, от того, что не удались его гнусные планы.

– Я желаю быть милостивой королевой, – ответила я ему. – Грей никуда не скроется. Правосудие восторжествует.

Вокруг качали головами и выражали опасения за меня.

Так же отнесся к этому и Симон Ренар. Я услышала позже, что он сообщил императору, что мне не удержать короны, потому что во мне берет верх женская чувствительность.

Для меня все это не имело значения. Я знала, что Саффэк болен, и меня тронули мольбы его жены.

В ту ночь я молилась: Господи, ты научил меня милосердию, и я верю, что ты руководил мной.

* * *

Я выехала в Лондон. Мне было тридцать семь лет – я была уже не молода, но и не стара для королевы. У меня был жизненный опыт. Я не была красавицей, но и не была дурна собой. Я была худощава и невысока ростом. Может, я бы и хотела быть выше, однако на лошади я выглядела хорошо. У меня были рыжие волосы, в отца, и такой же свежий цвет лица, какой был у него в молодости. Кожа у меня не загрубела, как у него – вероятно, потому, что я вела более воздержанную жизнь. В пурпурном бархате, верхом, в окружении своих дам, я имела вполне королевский вид.

Моя сестра прибыла в Уэнстед, чтобы встретиться со мной. Она должна вместе со мной совершить въезд в Лондон. Мне это было не совсем приятно, но я не могла этого запретить. Она была намного моложе меня – ей не было еще и двадцати – и цвела здоровьем. Народ приветствовал ее, и она делала все, чтобы заслужить одобрение, махая рукой и поднимая обе руки вверх в знак приветствия. У нее были очень красивые руки, и я часто замечала, как она пользовалась любой возможностью, чтобы выставить их напоказ.

Народ высказал мне свое расположение, меня провозгласили королевой, и я верила, что люди хотят восстановления старой веры. Разве они забыли, что Елизавета отказалась присутствовать у обедни?! Эти люди, которые приветствовали ее, они что, протестанты?! Или она пользуется таким успехом, потому что молода, привлекательна и их возгласы доставляют ей такое явное удовольствие?! В одном я была уверена: где бы она ни находилась, она всегда будет доставлять мне некоторое беспокойство, сомнение, поскольку я никогда не в состоянии буду понять, что у нее на уме.

Я расцеловала всех ее фрейлин, чтобы показать, как я рада ее видеть, но, когда мы ехали рядом, я думала, что была бы счастливее, если бы ее со мной не было.

Нас встретил мэр. Присутствовал лорд Эрандел с мечом – символом королевской власти. Они присоединились к процессии с еще тысячей участников – и все вместе сопровождали меня в Тауэр.

Так меня приветствовал Лондон, и это значило, что столица признала меня законной королевой.

А теперь передо мной открылся Тауэр, часто бывший символом страха, а сейчас гостеприимный и приветливый.

Меня встретил сэр Томас Чини, в чьем ведении находился Тауэр в то время. По обычаю, я должна была оставаться там до похорон моего брата. Король умер: да здравствует королева!

Я никогда не забуду мое прибытие в Тауэр. Всех государственных преступников вывели из камер и собрали перед церковью св. Петра. Среди них был старый герцог Норфолкский, арестованный незадолго до смерти моего отца. Его наверняка бы казнили, как и его сына Сарри, если бы король не умер, не успев подписать смертный приговор. Он постарел с тех пор, как я видела его в последний раз, что было неудивительно после шести лет заточения в этом мрачном месте. Был там и Стивен Гардинер. Но особенно выделялся среди прочих Эдуард Коуртни, сын маркиза Эксетерского, граф Девонширский, находившийся в Тауэре с 1538 года. Ему было тогда двенадцать лет, и пятнадцать лет он провел в безвыходном заключении. Несмотря на это, он выглядел здоровым и бодрым. Я была глубоко тронута не только его видом, но и всех этих людей, стоявших на коленях, в особенности когда мне назвали их имена.

Я сошла с лошади и, подойдя к ним, поговорила с каждым отдельно. Я целовала их и просила подняться с колен.

– Теперь вы мои пленники, – говорила я с чувством.

Герцог Норфолкский прослезился, и я тоже, обнимая его. Гардинер взял меня за руку, и несколько минут мы молчали, не в силах заговорить. Потом я сказала ему, что он тут же будет сделан членом Тайного Совета.

– А вы, милорд Норфолк, свободны, и ваши поместья будут вам возвращены.

Я повернулась к молодому человеку, чье красивое лицо сразу же привлекло к себе мое внимание.

– Вы лорд Коуртни, не так ли? Ваши поместья вам также будут возвращены. Вы можете покинуть Тауэр в любую минуту, граф Девонширский.

Я думаю, никого из присутствующих не оставила равнодушным всеобщая радость. Это было доброе предзнаменование для моего царствования. Я была рада показать людям с самого начала, что, хотя они и предпочли бы видеть на троне мужчину, мое женское сердце полно сочувствия к моим подданным и что я буду кроткой и любящей монархиней.

Мой въезд в Тауэр приветствовали радостные возгласы.

Я прожила там в уединении до похорон брата и приказала отслужить по его душе заупокойную Мессу.

* * *

В те дни в Тауэре в ожидании похорон я предалась размышлениям. То, чего я жаждала и смутно опасалась, сбылось, и теперь я чувствовала себя немного растерянной и смущенной. Я полностью сознавала величие стоящих передо мной задач и необходимость иметь хороших советников.

Мне необходимо выйти замуж. Это мой долг. Монарх обязан дать стране наследников. Это всегда утверждал мой отец, и потребность в наследниках во многом определила его жизнь и поступки. Тридцать семь лет – не лучший возраст для деторождения, но было еще не поздно.

Надо заняться вопросом о браке незамедлительно.

Я испытывала нежные чувства к Реджинальду Поулу еще с тех пор, как познакомилась с ним. А почему бы и нет?! Он – королевского рода. Моя мать благосклонно относилась к мысли о нашем союзе. Я вспомнила, как она и моя милая графиня Солсбери строили на этот счет планы. Правда, Реджинальд был намного старше меня, но я знала, что он так никогда и не женился. Священники, конечно, не женятся, но он не занял того положения, которое помешало бы ему вступить в брак.

Я подумала, как бы на это посмотрели, если бы такое предположение было высказано. Одно время он был очень популярен, но он долго прожил за границей. Быть может, теперь, когда я стала королевой, он вернется в Англию; с моей стороны ему нечего было опасаться, он нашел бы во мне только поддержку и симпатию. Я не могла еще ничего предпринять, но часто думала о Реджинальде.

Джейн Грей и ее молодой муж не выходили у меня из ума. Я знала, что на меня будет оказано давление с целью отправить их на эшафот, но мне этого не хотелось. Нортумберленду предстояло понести наказание по заслугам, и здесь у меня не было сомнений; но мне бы пришлось нелегко, если бы мне нужно было подписать смертный приговор этим двум молодым людям.

В эти дни у меня было много забот; предстояла коронация, для которой требовалось столько приготовлений, что она не могла состояться раньше октября.

18 августа судили Нортумберленда и его сообщников.

Для Нортумберленда мог быть только один конец, но, когда дошло до дела, мне не хотелось подписывать ему смертный приговор. Это был очень умный человек – один из умнейших людей своего времени. Он мог бы быть мне хорошим слугой, и мне так хотелось бы, чтобы все было по-другому. Обвинение было вынесено также одиннадцати его сообщникам, но только трое из них были казнены двадцать второго августа.

Отец Джейн, Генри Грей, герцог Саффэкский, провозгласил меня королевой у ворот Тауэра. Я не могла вынести мысли, что мое воцарение приведет к многочисленным казням, и убедила Совет, что Саффэк должен быть освобожден. Это был слабохарактерный человек, игрушка в руках Нортумберленда. Я не знала в точности, каковы были его религиозные убеждения, но мне казалось, что он был протестант. Но в то время мы не преследовали людей за их верования. Я вспомнила мольбы Фрэнсис Грей за своего мужа и не могла согласиться на его казнь, так что в конце концов было решено его освободить.

Хотя главным организатором заговора был Нортумберленд, Совет решил, что леди Джейн и ее муж должны быть казнены без промедления. Я напомнила им, что ею только воспользовались как подставным лицом. Подставных лиц следует убирать как можно скорее, возразили члены Совета. Леди Джейн следует судить немедленно.

Я не могла выдержать этого и старалась оттянуть время.

– Потом, – говорила я. – Позже.

Ко мне явился Ренар. Он производил внушительное впечатление. Это был не ван дер Дельфт и не Шейф. Это был другой Чапуи, только, как мне показалось, более коварный. Было ясно, почему император прислал именно его: теперь, когда я стала королевой, я представляла для него особую важность.

Ренар был очень почтителен, но тем не менее он пришел дать мне совет, и в его голосе я слышала голос великого императора.

– Странно, Ваше Величество, – сказал он, – что главное лицо в заговоре против вас еще живет.

– Нортумберленд казнен, – сказала я.

– Самозваная королева еще жива.

– Девочку просто использовали, господин посол.

– Но она позволила использовать себя.

– У нее не было выбора.

Он приподнял плечи:

– Она осмелилась провозгласить себя королевой!

– Ее провозгласили другие.

– Она надела корону…

– Господин посол, я знаю эту девушку. Она моя родственница. Она молода и неопытна. Я не могу позволить, чтобы мои руки были запятнаны ее невинной кровью.

– Ваше Величество предпочитает, чтобы ее руки были запятнаны вашей?

– Не может быть и речи…

– Пока она жива, вы в опасности.

– Меня выбрал народ.

– Народ? Народ пойдет за тем, за кем ему велят.

– Это дело моей совести.

Он был явно недоволен. Я видела в его глазах презрение и могла вообразить себе, какое письмо он напишет императору. Мне никогда не удастся заставить его понять. Но я знала Джейн и знала, что ее вынудили к этому… и пока я смогу, буду отказываться запятнать себе руки ее кровью.

Я не могла ее освободить. Это было бы глупо. Вокруг нее тут же станет объединяться оппозиция. Мне следует быть осторожной: ведь у меня есть еще сестра Елизавета, еще один символ реформаторства. О да, мне надо быть очень осторожной. Но пока Джейн оставалась в Тауэре, не нужно было принимать никаких решений.

– Пока что я намерена держать ее в заключении, – сказала я. – Потом мы посмотрим.

Ренар ушел. После беседы с ним у меня осталось такое впечатление, что я – глупая сентиментальная женщина, не имеющая представления о том, как нужно управлять государством.

Вскоре после визита Ренара я получила письмо от Джейн и, прочитав его, еще больше пожалела ее, а проблема еще больше осложнилась.

Она хотела, чтобы я знала, что она невиновна в том ужасном грехе, который она взяла на себя, позволив провозгласить себя королевой. «Я не желала этого, – писала она. – Когда мои родители и родители мужа, герцог и герцогиня Нортумберлендские, пришли и сказали, что король умер, мне было очень тяжело, потому что вы знаете, как я любила его. Когда они добавили, что я – наследница короны, я им не поверила, а когда поняла, что они говорили всерьез, мне стало дурно. У меня появилось чувство обреченности. Я знала, что это неправильно. Я понимала, что это нехорошо, хотя даже Эдуард и назвал меня своей наследницей. Они оказывали мне знаки почтения и в то же время злились на меня, так как я не радовалась вместе с ними и была исполнена ужасного предчувствия.

Меня привезли в Тауэр как королеву, и маркиз Винчестерский принес мне примерить корону. Я не просила его об этом. Я вовсе этого не хотела. Я знаю, что должна была сопротивляться, но не посмела».

Да, подумала я, так оно и было, она не посмела. Я вспомнила, как ее били в детстве. Мысль об этих жестоких родителях, оказывающих почести дочери, которую они истязали, доставила мне какое-то злобное удовлетворение.

«Я не хотела надевать корону, – продолжала она. – Я боялась. Они сказали, что закажут еще одну для моего мужа, потому что герцог хотел, чтобы он короновался вместе со мной. Я не могла этого позволить. Я не желала короны для себя, но по крайней мере у меня было на нее какое-то право по рождению. Но чтобы они короновали Гилфорда, потому что заставили его жениться на мне… на это я не могла пойти! Я сказала, что раз уж они сделали меня королевой, у меня должна быть какая-то власть. Они так рассердились на меня! На время они даже забыли, что сделали меня королевой. Они так плохо со мной обращались…

Ваше Величество, вы должны знать, что я готова умереть, потому что мой поступок заслуживает смерти. Но, Ваше Величество, не я была этому причиной».

Я читала это письмо со слезами на глазах. Это была правда. Я думала о ее несчастной жизни. Счастливейшие часы она провела с Эдуардом, когда они вместе читали книги и дружески соперничали, кто быстрее выучит уроки. А теперь она была пленницей в Тауэре, ожидающей смерти.

Как я могла причинить ей вред?!

* * *

Мои мысли были заняты замужеством, и главным образом, в них фигурировал Реджинальд Поул. Как-то он выглядит теперь, после всех этих лет? Он был на шестнадцать лет старше меня, значит, ему пятьдесят три года – едва ли подходящий возраст для женитьбы.

Я с волнением вскрыла полученное от него письмо. Мне было интересно, найду ли я в нем упоминание о возможности брака между нами. Я не была уверена в своих чувствах, но напомнила себе, что, если бы это произошло, моя мать и графиня благословили бы этот союз с небес, потому что он стал бы исполнением их заветных желаний.

Он поздравлял меня со вступлением на трон. Но ему доставило бы величайшее удовлетворение узнать от меня, как мы собираемся восстановить в Англии власть Папы. В его письме содержалась одна фраза, явно говорившая, как далек он от мысли о женитьбе, так как он советовал мне не выходить замуж. Для меня, разумеется, будут строиться планы, но я уже немолода, и мне лучше оставаться незамужней, посвятив себя церковным реформам. Это было отнюдь не письмо влюбленного.

Пришло также и письмо от отца Пето, который жил у Реджинальда с тех пор, как тот скрылся из Англии, оскорбив моего отца. Я помню, как он разозлил отца, открыто критикуя его с кафедры за то, что тот покинул мою мать. Это он сказал, что собаки будут лизать его кровь, как у Ахава, после его смерти. Пророчество оправдалось. Без сомнения, Пето был храбрым и святым человеком.

«Не выходите замуж, – писал он мне, – если вы это сделаете, вы станете рабыней молодого мужа. Кроме того, в вашем возрасте надежда иметь наследников сомнительна и опасна».

Я была подавлена, прочитав эти письма. Пето высказался откровенно, и мне следовало смотреть фактам в лицо. Я была уже слишком стара для деторождения. Но заветным желанием всей моей жизни было иметь ребенка, и в глубине души надежда никогда не покидала меня. Теперь это было необходимо вдвойне. Я должна родить наследника. Если этого не произойдет… мне наследует Елизавета, а кто знает, что она станет делать?

Она была теперь очень осторожна. Она была в затруднительном и опасном положении, и никто не сознавал этого лучше ее самой. Хорошо ее зная, я читала в ее глазах настороженность. Каждый свой шаг она предпринимала с величайшей осторожностью.

Я должна иметь ребенка!

Не стану слушать Пето или Реджинальда. Они уже давно жили за границей. До них, вероятно, доходили слухи о моем нездоровье. Несомненно, эти слухи были преувеличены. Я полагаю, в какой-то степени они были обусловлены непрочностью моего положения. Прожить столько лет под угрозой топора… неудивительно, что у меня было слабое здоровье.

Но я выжила. Господь ясно показал, что Он избрал меня, чтобы выполнить мою миссию.

Я должна короноваться, и я это сделаю. У меня будет наследник! А для этого я должна поскорее выйти замуж.

Я часто видела Эдуарда Коуртни со времени его освобождения из Тауэра. Я сделала его мать, Гертруду, маркизу Экстерскую, своей придворной дамой. Казалось, что Эдуард был постоянно рядом со мной. Я на это не жаловалась. Это был весьма привлекательный молодой человек. Меня изумляло, что, прожив большую часть своей жизни в Тауэре, он был так обо всем осведомлен и обладал такими обворожительными манерами.

Он многим был обязан своей внешности. Я заметила, как посматривает на него Елизавета. Ей всегда нравились красивые мужчины, что она доказала в случае с сэром Томасом Сеймуром. Она была кокетлива по природе, и, когда я замечала, что Эдуард Коуртни уделяет ей внимание, я говорила себе, что ему ничего другого не остается. Ведь она так откровенно напрашивается на восхищение.

Я задумалась об Эдуарде Коуртни. У него было столько достоинств: обаяние, красивая внешность, живость, и главное, матерью его отца была принцесса Катарина, младшая дочь Эдуарда IV, так что он был королевского рода.

Он был на десять лет моложе меня. Но разве это было важно? Мои мысли были устремлены к замужеству, как и следовало, пока было еще не поздно. Если это произойдет скоро, еще будет время, и у меня будет больше шансов забеременеть, если у меня будет молодой муж, а не старый.

Мне не повезло со всеми моими предполагаемыми брачными союзами, но это все из-за того, что тогда называли сомнительными обстоятельства моего рождения. Постоянно возникал вопрос: законная я дочь или нет? Теперь с этим покончено. Я была признанной королевой Англии, и многие будут стремиться жениться на мне.

Чем чаще я видела Эдуарда Коуртни, тем больше мне нравилась эта мысль.

Он был очень веселый и всегда развлекал нас. Он говорил о годах, проведенных в Тауэре, но в его рассказах не было ничего мрачного; он был одним из тех людей, которым жизнь в забаву. Он шутил по поводу пустяков, в которых, в сущности, не было ничего смешного, но в его обществе они казались забавными. С ним я чувствовала себя моложе, чем когда-либо в жизни.

Я спрашивала себя, что бы подумали люди о таком браке. Я уверена, они были бы довольны. Во-первых, им бы понравилось, что я разделяю свой трон с англичанином. К иностранцам всегда относились подозрительно. Молодой человек, арестованный моим отцом и освобожденный мной… молодой человек, с которым мы полюбили друг друга… это было так романтично. Людям это нравится.

Народ одобрит, но что скажет Совет? Они станут протестовать; они не любят, когда кто-то из их же круга возносится над ними. Но что из того? Разве я не королева?! Разве не мне решать вопрос о моем замужестве? Конечно, я настою на своем!

Ко мне снова явился Симон Ренар. Я уверена, его всевидящие очи уже усмотрели дружеские отношения между мной и Эдуардом Коуртни.

Как только он заговорил со мной, я стала понимать, что жила глупой романтической мечтой.

– С вашим замужеством нельзя откладывать, – сказал он. – Император всегда любил вас. Он бы женился на вас, но он слишком стар.

Я разволновалась при мысли о браке с императором. С того самого дня, когда моя мать представила меня ему в Гринвиче и он уделил мне столько внимания, он царил в моем воображении. Он был самым великим и могущественным человеком в Европе, и я всегда убеждала себя, что он мой спаситель. На самом деле, это было его дипломатическое влияние, но, во всяком случае, у меня сохранилось к нему чувство благоговения.

– Но, – продолжал Ренар, – у него есть сын, Филип. Он – самый убежденный католик, какой когда-либо существовал. Он – любимый сын императора, и император находит, что вам следует вступить в брак. Это только предложение. Я излагаю его вам, прежде чем обратиться с ним к Совету.

Он ушел, оставив меня в глубокой задумчивости. Филип, сын императора. Он – мой троюродный брат, поскольку с императором мы двоюродные. Убежденный католик, который поможет мне вернуть Англию Риму. Он моложе меня на одиннадцать лет. Но, видно, так уж суждено, что мой муж должен быть или намного старше, или намного моложе меня.

– Обдумайте это, – сказал Ренар. – Я уверен, что такой брак принесет вам много радости.

Я была не уверена. Я слишком много думала об Эдуарде Коуртни. Но королевам не следует предаваться романтическим мечтам.

* * *

Коронация была назначена на первое октября.

Накануне я выехала из Тауэра в экипаже, запряженном шестеркой белых лошадей. Я была в голубом бархате, отделанном горностаем, а на голове у меня была золотая сетка, покрытая драгоценнымикамнями. Она была тяжела, и я с нетерпением ожидала того момента, когда ее заменят на корону. 3а мной следовали мои дамы в алом бархате, и мне доставили большое удовлетворение приветствия толпы.

Приветствовали и Елизавету, следовавшую за мной в открытом экипаже с Анной Клевской. Они были одинаково одеты в голубые бархатные платья с длинными рукавами, которые ввела в моду мать Елизаветы. Вся свита была одета в зеленые с белым цвета Тюдоров. 3амыкал процессию мой дорогой сэр Генри Джернингэм, бывший теперь капитаном королевской гвардии.

Жители Лондона сердечно меня приветствовали. Повсюду звучала музыка, мне попадались на глаза маски, и больше всего народ восхищало то, что фонтаны струились вином.

Наконец, мы достигли Уайтхолла. Я так устала, что прошлую ночь спала хорошо, несмотря на предстоящее испытание.

Я была преисполнена ликования, веры в себя. Я ощущала в себе присутствие Бога. Он избрал меня для этой миссии, и я была убеждена, что Он привел меня к ее исполнению своим путем. Страдания, пережитые мной в юности, были необходимы, чтобы закалить мой характер. Передо мной стояла великая задача, и я должна ее хорошо исполнить, что я и сделаю с Божьей помощью. Помолившись на коленях, я легла в постель и забылась сном, пока меня не разбудили на следующее утро.

Октябрь 1553 года. Я никогда не забуду этот день, день, когда я стала королевой Англии в подлинном смысле, потому что ею можно стать, только будучи помазанной.

Мы выехали в одиннадцать часов. Меня и мою свиту доставили на барже к Вестминстерскому дворцу. После пожара, случившегося еще при моем отце, он представлял собой лишь остов здания. Но парламент уцелел, и меня проводили туда, чтобы облачить в торжественное одеяние и приготовиться к шествию в аббатство.

В алом одеянии я шла под балдахином, который по традиции несли губернаторы пяти главных портовых городов. Я знала, что сразу же за мной шла Елизавета. Ее присутствие казалось мне символичным, и я была рада, что рядом с ней была по-прежнему Анна Клевская.

Церемонию должен был бы совершить архиепископ Кентерберийский, но это был Томас Кранмер, находившийся в это время в Тауэре. Он был замешан в заговоре с целью возвести на престол Джейн Грей, хотя он и пытался убедить Эдуарда не изменять порядка наследования. Но Эдуард сам попросил его подписать завещание, и затем, с оттенком угрозы, мой брат добавил, что надеется, что тот не окажется более непокорным, чем остальные придворные. Я могла представить себе положение Кранмера. Он не соглашался, чтобы король изменил порядок наследования, но в то же время он был стойким приверженцем новой веры и знал, что когда я стану королевой, то сочту своим долгом вернуть страну в лоно римской церкви. Он был привержен протестантизму, и поэтому, когда народ ясно показал, что желает видеть меня своей королевой, его отправили в Тауэр, где он и дожидался решения своей судьбы.

Поэтому он не мог совершить церемонию, и его место занял мой добрый друг Стивен Гардинер, епископ Уинчестерский, в сопровождении еще десяти епископов. Они представляли собой внушительное зрелище – в золоченых одеяниях, со своими крестами и в золотых митрах.

Меня подвели к трону св. Эдуарда, и, когда я села, Гардинер объявил: «Вот Мария, законная и неоспоримая наследница, по законам Божеским и человеческим, короны и королевств Англии, Франции и Ирландии.

Приемлете ли вы ее посвящение, помазание и коронацию?»

Как волнующе прозвучал ответ: «Да! Да! Боже, храни королеву Марию!»

Затем меня подвели к трону у алтаря, где я принесла коронационную клятву.

Совершилась церемония помазания, и потом меня облачили в пурпурный бархат, отороченный горностаем, в руки вложили меч, а затем герцог Норфолкский принес три короны – корону св. Эдуарда, корону английских королей и еще одну, сделанную специально для меня. Каждую по очереди под звуки труб возлагали на мою голову.

Это была замечательная минута, когда я сидела со скипетром в правой руке и державой в левой и принимала присягу высших лиц в государстве, каждый из которых обещался жить и умереть за меня.

По всему аббатству разнеслись возгласы: «Боже, храни королеву Марию!»

Я была действительно их королева.

ВОССТАНИЕ

– Знаю, знаю. Но не идите так быстро. Не надо. Ощупывайте дорогу, прежде чем сделать шаг. Не меняйте все сразу.

– Но я хочу, чтобы в церквах служили Мессу.

– Это… конечно. Но не спешите с Римом… еще не время.

Не он один предупреждал меня. С тем же приходил и французский посол де Ноайль. Ему я не доверяла. Ходили упорные слухи, что этот хитрец и интриган больше шпионил, чем выполнял обязанности посла. Все послы, как известно, занимаются шпионажем, но де Ноайль перешел все допустимые границы. Мне было известно, что моя близость к Испании приводит его в бешенство. Симон Ренар, доверенное лицо императора, был также его послом. И де Ноайль изо всех сил старался нас поссорить, потому что Франция и Испания были извечными врагами. Если бы французы прослышали о моем возможном браке с Филипом испанским, они постарались бы сорвать его любым способом.

В тот момент у де Ноайля с Симоном Ренаром разногласий не наблюдалось. Как Франция, так и Испания хотели, чтобы Англия вернулась под крыло Рима, но они предвидели, что в стране могут возникнуть беспорядки, если это будет сделано без достаточной подготовки. У всех перед глазами был пример королевы Джейн Грей, правившей всего девять дней. Понимая, сколь непрочно мое положение и сколь накалена обстановка в стране, они видели, что Елизавета может этим воспользоваться.

Поэтому меня предупреждали, чтобы я не слишком афишировала свою приверженность Папе.

Одним из тех, кто поддерживал мое стремление поскорей вернуться под эгиду Рима, был Гардинер. Но его поддержка мало что значила – я не забыла, как он в свое время ни словом не возразил против решения отца объявить себя Главой церкви. А теперь он был на стороне нового хозяина. Протестанты, не слишком воодушевленные тем, что Гардинера выпустили из тюрьмы, прозвали его Двуликим Янусом и Перевертышем.

На открытии сессии Парламента именно Гардинер объявил о моем намерении помириться с Римом. Но больше никаких заявлений не последовало – я прислушалась к многочисленным советам и не стала торопиться.

Я хотела, чтобы члены Парламента знали о моем намерении смягчить существующее законодательство. Жестокость, с какой правил мой отец, искалечила многие судьбы, и я собиралась принять более милосердные законы.

Большим утешением для меня была переписка с Реджинальдом, который наверняка был в курсе всего, что происходило в Англии.

«Мне казалось, – писала я ему, – что все можно сразу изменить, что сделать это будет просто. Но меня предупредили, чтобы я не торопилась. Посол императора, в частности, предостерег меня от решительных мер. Народ еще не готов к резким переменам. Надеюсь, Вы не считаете мою медлительность предательством. Я никогда не откажусь от своей миссии, верьте мне, но пока не решаюсь всенародно объявить о своем намерении».

Как мне недоставало умного, всепонимающего Реджинальда! Я грезила о том, чтобы он был моложе и мы были бы вместе.

Брак с Филипом не вызывал во мне энтузиазма. Что он за человек? Говорили, что, в отличие от своего отца, он не обладает острым умом. Ничего удивительного – ведь император Карл был самым мудрым правителем своего времени.

Говорили также, что Филип очень религиозен, но это не мешает ему вести разгульный образ жизни; что он человек очень чувственный, неравнодушный к женскому полу. Последнее особенно меня настораживало. Он был однажды женат – на Изабелле Португальской, от которой у него был шестилетний сын Дон Карлос. Изабелла умерла три года назад. Если Филип ждал от будущей жены чувственных наслаждений, то я менее всех подходила на эту роль. С политической точки зрения наш брак был выгоден как союз английской королевы с сыном императора. Но кому выгоден, размышляла я? Моему народу не понравится то, что их королева замужем за иностранцем. Гораздо лучше, по мнению моих сограждан, если бы мужем королевы стал Эдуард Коуртни. Помимо всего прочего, если я выйду замуж за Филипа, нам придется жить порознь, так как я не уеду в Испанию, а он тоже не будет жить в Англии. Взвесив все «за» и «против», я склонялась к тому, что испанский вариант моего замужества кончится ничем, как и все многочисленные помолвки прошлых лет.

Реджинальда же я знала и любила с детства. Что плохого в том, что он значительно старше меня? И даже если у нас не будет детей, какое это имеет значение?

Мне хотелось, чтобы рядом был заботливый, любящий друг.

Из моего окружения более других этому образу соответствовал Симон Ренар. Но в глубине души я понимала, что он верен мне постольку, поскольку верен в первую очередь своему господину – императору, как и полагается настоящему послу. Я пыталась убедить себя в том, что у нас с императором общие интересы, как это было и раньше…

Теперь, когда в английских церквах служили Мессу, следовало ожидать недовольства протестантской части населения. И вскоре до нас дошли слухи о волнениях в Кенте, Лейстершире и Норфолке.

Сестра моя Елизавета стала источником возмущения – она отказалась слушать Мессу и давала понять, как считал Ренар, что недовольные протестанты могут видеть в ней своего лидера.

– Она чрезвычайно опасна, – заметил посол.

Совет направил ей письмо с требованием подчиниться общим правилам богослужения. Она не ответила. Сославшись на болезнь, Елизавета не присутствовала и на церемонии присуждения титула графа Эдуарду Коуртни.

Ренар пришел ко мне взволнованный и злой.

– Ваша сестра что-то замышляет. Уж не собирается ли она заручиться поддержкой протестантов? Если это так, то нам грозят большие неприятности. За ней пойдут, и, поверьте, сторонников Елизаветы будет немало. Ее надо заключить в Тауэр.

– Неужели вы думаете, что я способна посадить в Тауэр собственную сестру?

– Вы только отдадите приказ. Я убежден, что следствие обнаружит кое-что, свидетельствующее не в ее пользу.

– С ней дружит де Ноайль…

– Ей от него проку нет. У него одна цель – посадить на трон Марию Шотландскую.

– Марию Шотландскую? – повторила я, не веря своим ушам. – Но как он посмел даже подумать об этом?!

Ренар смерил меня взглядом, в котором сквозила жалость – неужели я столь недальновидна!

– Мария Шотландская – невестка французского короля. Де Ноайль – их слуга. Король же спит и видит, как приберет к рукам Англию, посадив на трон королеву Марию и короля Франсуа. А поможет ему в этом Елизавета, которую обрабатывает де Ноайль. Все очень просто, Ваше Величество.

– Кому же в таком случае можно доверять?

– Никому, – Ренар грустно покачал головой. – Никому, кроме моего господина, который был и останется вашим другом. Когда вы выйдете замуж за его сына Филипа, император станет вам еще ближе, и кроме того, рядом с вами будет мужчина. А пока нам следует разобраться с Елизаветой. Необходимо наступить на хвост протестантам, видящим в ней свою будущую королеву.

– Но это же измена!

– Ваше Величество, вы правы. Итак… начнем разрушать их коварные планы и обратим пристальное внимание на Елизавету.

– Но я не могу посадить ее за решетку.

– Не можете, пока у вас нет на то достаточных оснований. Прежде всего необходимо помешать ей строить из себя символ протеста. Она должна посещать Мессу.

– Ей будет передан мой приказ подчиниться.

– Отлично! Тем самым, Ваше Величество, вы делаете первый шаг.

Но не успела я послать к ней гонца с приказом, как от нее пришло письмо, в котором она умоляла меня дать ей аудиенцию.

Я согласилась.

Войдя в мои покои, Елизавета бросилась передо мной на колени.

– Встань, – сказала я, – и говори то, что хотела. Вижу, что ты поправилась после болезни, помешавшей тебе присутствовать на чествовании Коуртни. Судя по всему, болезнь была тяжелой.

– Спасибо, Ваше Величество. Мне уже лучше. Позвольте мне выразить надежду, что Ваше Величество находится в добром здравии.

В ее взгляде проскользнуло сочувствие – это значит, подумала я, у меня вид совсем больной. Этот сочувствующий взгляд заставил меня мгновенно ощутить огромную разницу между нами: она – молода, полна жизненной энергии, пышет здоровьем, и я – стареющая, бледная, больная женщина, ростом значительно ниже ее, так, что, когда мы стоим рядом, она смотрит на меня сверху вниз.

Я ответила, что чувствую себя хорошо, и повторила:

– Ты хотела о чем-то поговорить? Говори.

– Ваше Величество, я в глубоком горе.

– Что случилось?

– Я чувствую, что Ваше Величество больше не любит меня. Мне очень тяжело это сознавать. Вы всегда относились ко мне с нежностью, как к своей младшей сестре, и мне ненавистна мысль, что я чем-то могла вас обидеть. Я не знаю за собой ничего, что могло бы огорчить вас… если не считать… того, что связано с религией.

– Тебе неоднократно было велено посещать Мессу, но ты упорно отказываешься, – ответила я.

– Ваше Величество, у меня нет столь глубоких религиозных корней, как у вас. Я была воспитана в духе новой веры и ничего другого не знаю.

– Это не оправдание, – ответила я, – есть много достойных людей, которые могут научить тебя.

– Ах, Ваше Величество, вы сняли камень с моего сердца! Мне нужен учитель. Может быть, кто-то из ученых мужей мог бы заниматься со мной, тогда я с радостью начну заниматься! Вашему Величеству не надо объяснять, как трудно измениться, когда с детства привыкаешь к определенной форме религии.

Я не знала, верить ей или нет. Вопреки предостережению Ренара, я готова была обнять ее, обещать, что ей будет дан хороший учитель, и мы снова будем относиться друг к другу как две любящих сестры. Но что-то меня остановило. Мелькнула мысль, что Ренар прав, – она была очень хитра и опасна. Но разве можно было такое подумать, глядя на ее восторженное лицо, на эти глаза, светящиеся радостью и кротостью одновременно. Всем своим видом она показывала, как жаждет снова быть любимой мною. И в те минуты я почти верила ей.

– Ты будешь присутствовать на Мессе 8 сентября, – сказала я. – В этот день римская церковь празднует Рождество Девы Марии.

Она слегка изменилась в лице. Я попыталась прочитать ее мысли. Отказаться она теперь не могла. Ей было отлично известно, что за каждым ее движением следили с разных сторон, надеясь, что на чем-нибудь она да поскользнется. Ренар мечтал видеть ее в Тауэре. Де Ноайлю она тоже мешала. Ему мешали, впрочем, мы обе – он предпочел бы освободиться от нас и очистить путь для Марии Шотландской. Но, с другой стороны, в случае моей смерти на престол могла претендовать только Елизавета. Следовательно, ей было выгодно ждать моей смерти.

При этой мысли меня охватила дрожь. Но, глядя на ее нежное личико, трудно было представить, что эта девушка даст вовлечь себя в заговор – не настолько она глупа, чтобы в случае неудачи лишиться не только короны, но и головы.

Я поцеловала ее со словами:

– Мы сестры. Так будем же друзьями.

Она сразу расцвела в улыбке. Мне хотелось согреть ее своим теплом, ведь я, как никто, понимала ее состояние, когда меня признали законной наследницей престола. Ей было больно сознавать, что она – незаконнорожденная. Когда мы обе считались бастардами, нас это объединяло. Но как королева я должна была получить законное признание своих прав – это было важно для меня постольку, поскольку непосредственно касалось моей матери. К Елизавете же я испытывала сострадание. Трудно было быть дочерью Анны Болейн, слывшей в народе ведьмой.

Мне было приятно быть снисходительной. И я действительно хотела ей помочь. Быть может, и вправду ей нужен хороший наставник, и все проблемы тогда разрешатся?!

Но в том, что касалось ее посещения Мессы по случаю Рождества Девы Марии, я оставалась непреклонной.

И в назначенный день она появилась в церкви. Лицо ее было бледным, взгляд отсутствующим, как будто она была тяжело больна.

Я слабо верила в ее болезнь – обычно она очень быстро поправлялась, когда нужно. Но как же ей удалось придать своему лицу такой измученный вид?!

Придворные дамы ее свиты чуть ли не на руках внесли ее в часовню и усадили на скамью. Она попросила их погладить ее по животу, чтобы облегчить боль.

Если это был спектакль, то сыгран он был блестяще. Но кто мог поручиться, что Елизавета не была больна на самом деле? Видевшие ее в таком состоянии невольно испытывали жалость. «Бедная принцесса, – сказали бы ее почитатели, – ее заставили прийти на Мессу, но видно было, чего это ей стоило! Она же просто заболела!»

Похоже, что Елизавета снова взяла верх.

* * *

Ренар был в ярости. Разыграв душещипательную сцену, Елизавета не только не потеряла уважение протестантов, но даже выиграла в их глазах.

– Я не успокоюсь до тех пор, пока она пребывает на свободе, – мрачно заявил он при встрече.

По его мнению, я сваляла дурака, попавшись на крючок своей хитроумной сестрицы. И я по-прежнему не решалась казнить Джейн Грей, сидевшую в Тауэре. Неужели я не понимала, что эти две женщины – тот порох, который может в любой момент воспламенить страну?! Не настолько же я близорука, говорил он, чтобы не видеть, что именно Джейн и Елизавета, как протестантки, представляют собой то ядро, вокруг которого плетется заговор?

Я ответила, что народ в меня верит и сам меня выбрал.

– Но с таким же успехом он выберет Елизавету, – возразил Ренар.

Я только покачала головой. Уходя, Ренар все-таки не удержался, чтобы еще раз не напомнить:

– За ней нужно следить неотступно. Если появится хоть малейший признак, что она вовлечена в заговор против вас, тут же – в Тауэр, и голову с плеч.

Через несколько дней он прибежал ко мне с известием, что де Ноайль тайно посетил Елизавету. Ренар не сомневался, что они обсуждали свой заговорщический план.

– С какой стати он должен работать на Елизавету? – насмешливо спросила я.

– Не на нее, а против вас, – ответил Ренар, – стоит ему убрать вас с дороги, как Елизавету постигнет та же участь. Она слишком явно рвется к власти, но при этом достаточно наивна и не понимает его замысла – посадить на трон Марию Стюарт.

– Неужели вокруг меня всегда будут плестись заговоры?

– Будут. До тех пор, пока мы не будем уверены, что вы твердо сидите на троне.

– И сколько же это будет продолжаться?

– Ваше Величество, – отчетливо произнес он, – необходимо следить за каждым шагом мадам Елизаветы, считающей себя самой неотразимой и самой умной, легко собирающей вокруг себя сторонников. Пока она на свободе, мы все время должны быть начеку. Но лучше бы ей сидеть в Тауэре.

– Но для этого пока нет оснований.

– В таком случае необходимо найти компрометирующие факты.

Я призвала к себе двух министров – Арунделя и Пэджета – и сообщила им, что у меня есть сведения о весьма подозрительных переговорах Елизаветы с послом Франции.

– Пойдите к ней, – сказала я, – и постарайтесь выяснить, слухи это или правда.

Им явно не по душе было мое задание. Я уже успела заметить, что в отношении к Елизавете люди стали взвешивать каждое свое слово. Ее считали моей возможной преемницей, если, конечно, она не совершит ничего противозаконного и не попадет на эшафот за измену короне. Для меня не было секретом, что больше всего в жизни она хотела сидеть на троне. Она часто в моем присутствии намекала на то, что я неважно выгляжу и плохо себя чувствую. Правда, мне это могло и показаться, потому что я сама всегда невольно сравнивала себя, со своим хилым здоровьем, с ней, полной жизненных сил. Окружающие старались всячески подчеркнуть свой нейтралитет в деликатном вопросе о престолонаследии. Так что… Пэджет и Арундель оказались в затруднительном положении – им предстояло допросить молодую женщину на предмет возможной измены, а кто знает, не станет ли эта женщина завтра королевой?

Тем не менее они побывали у нее и, вернувшись, рассеяли мои подозрения: де Ноайль не делал ей никаких сомнительных предложений, Елизавета полностью доказала свою лояльность.

Я испытала облегчение – не так-то просто было решиться отправить в Тауэр собственную сестру.

Елизавета снова попросила об аудиенции. И снова, как в прошлый раз, пала передо мной на колени.

– Ваше Величество, сестра моя, – со слезами сказала она, – я так благодарна вам за то, что вы дали мне возможность самой ответить на те гнусные обвинения, которые кто-то возвел на меня, и доказать свою невиновность. Я знаю, что меня могли бы осудить, даже не выслушав, но Ваше Величество милостивы к своим подданным, среди которых я наиболее предана Вашему Величеству. Умоляю, если до вас снова дойдут клеветнические слухи обо мне, не придавайте им значения, пока не поговорите со мной и не дадите мне возможность защитить свою честь.

– Обещаю, – ответила я.

– Я благодарна вам за это, – воскликнула Елизавета, – потому что я – ваша верная слуга и любящая сестра и никогда не совершу ничего, что повредило бы вам.

– Ты похудела и побледнела, – сказала я, пытаясь сменить тему. Она действительно выглядела неважно, видимо, переволновалась.

– Я была ужасно больна, – ответила она. – Я мечтаю о свежем деревенском воздухе, но не знаю, могу ли я рассчитывать на ваше позволение побыть некоторое время вдали от двора.

Я внимательно посмотрела на нее: глаза скромно опущены долу, во всем облике – сплошное смирение.

Я засомневалась, подумав, что скажет Ренар. Честно говоря, я была бы счастлива не видеть ее при дворе. Ее красота и молодость вызывали во мне чувство зависти и лишний раз заставляли думать о себе – о том, как плохо я выгляжу и как ненавистно мне предстоящее замужество.

Она же была так самоуверенна, так тщеславна, так горда своим умением обольщать…

– Куда ты собираешься?

– Я думала об Эшридже, Ваше Величество, там прекрасный воздух.

– Очень хорошо. Поезжай.

Она снова упала на колени и поцеловала мне руку.

– Ваше Величество так добры ко мне.

Добра? Ведь я только что посылала к ней министров с допросом. В ней был свой особый шарм, и сейчас, впрочем, как всегда, я не могла бы составить о ней определенного мнения.

Я попросила принести мою шкатулку с драгоценностями и, выбрав жемчужное ожерелье, надела его на шею сестры.

Глаза ее наполнились слезами. В порыве чувств, забыв об этикете, она обняла меня и поцеловала. Может, она и вправду поддалась чувству? Или удачно сыграла?

Через секунду она отпрянула от меня, как будто испугавшись своей смелости.

– Ваше Величество… сестра… простите меня, – проговорила она, смущенно потупившись.

В ответ я притянула ее к себе и поцеловала в щеку.

– Ты быстро поправишься в Эшридже – там здоровый климат.

Аудиенция была закончена.

Ренар неодобрительно покачал головой, услышав, что я разрешила ей уехать.

– Я бы предпочел, чтобы эта дама всегда находилась в поле зрения и мне было бы известно, чем она занимается, – сухо заметил он.

* * *

Елизавета не давала покоя Ренару. Пока он не будет уверен, что от нее удалось избавиться – отправить, например, за границу или в могилу, он не перестанет нервничать. Я боялась, что против нее могут изобрести любое обвинение и тогда… Нет, я не хотела убивать сестру. Может быть, выдать ее замуж?

Император тоже подумывал об этом. Он предложил обручить Елизавету с принцем Пьемонтским.

Но она наотрез отказалась, ведь ее заветной мечтой был английский трон.

Ренар возмущался, поносил ее всякими словами, обвинял меня в нерешительности. Мне даже подумалось, что он по-своему восхищается ею, и будь королевой не я, а Елизавета, они быстрее нашли бы общий язык.

Рассчитывать на то, что Елизавета согласится выйти замуж, не приходилось – она по-прежнему оставалась головной болью для посла императора.

Прошло Рождество. И вот, в январе 1554 года Гардинер раскрыл заговор.

К тому времени слухи о моем предполагаемом браке с Филипом Испанским уже передавались из уст в уста. И реакция, как я и ожидала, была негативной.

Первым ко мне явился посол Франции. Он стал говорить, что Филип захочет играть первую скрипку, а я должна буду во всем уступать. На мое замечание, что я как– никак королева и не собираюсь отрекаться от престола, де Ноайль возразил, что от мужей можно ожидать чего угодно. А уходя, добавил, что его господин, король Анри Второй, относится к этому браку отрицательно.

Для меня это не было новостью. Французам был невыгоден альянс Англии и Испании, и они готовы были предотвратить его любой ценой.

Мое же положение с каждым днем становилось все хуже. Хоть я и была королевой, но опасность подстерегала меня со всех сторон – слишком уж алчные взоры были устремлены на корону. Женские взоры – следует заметить. Претенденток было три. Первая – леди Джейн Грей, находившаяся в Тауэре, но те, кто стоял за ней, были на свободе. Вторая – Елизавета, сгоравшая от нетерпения занять мое место. И, наконец, третья – юная шотландская королева Мария, вышедшая замуж за дофина Франции, что заставляло Анри Второго строить далеко идущие планы и не выпускать меня из виду.

Французского короля в этой ситуации, естественно, не мог радовать мой брак с Филипом Испанским.

С того самого момента, как мой отец вознамерился отделаться от моей матери, я не знала покоя. И сейчас мое положение не только не изменилось к лучшему, а скорее наоборот – стало еще более опасным.

Мне, как никогда, нужна была поддержка. Я мечтала о сильном мужчине, который подставил бы мне свое плечо и помог бы справиться с многочисленными врагами.

Филип Испанский представлялся мне именно таким мужчиной. Выйдя за него замуж, я имела бы за своей спиной могущество Испании. Этот брак был мне нужен.

Однако слухи о моем замужестве вызвали большой переполох.

Сильное разочарование постигло Эдуарда Коуртни, который делал вид, что неравнодушен ко мне. Но я не слишком обольщалась на его счет. Он мне действительно нравился, этот красивый, обходительный молодой человек, овеянный ореолом мученика. В его жилах текла королевская кровь, что не помешало ему безвинно пострадать, проведя много лет в Тауэре. Но самым удивительным было то, что, сидя за решеткой, он сумел использовать это время для самообразования и вышел оттуда настоящим светским львом, образованным и с отличными манерами. Единственное, чего он не смог постичь в Тауэре, – это искусство верховой езды и спортивных игр на открытом воздухе, поскольку для этого условия были совсем неподходящие. Но не сомневаюсь, что за год-другой он восполнит этот пробел.

Я очень любила его мать Гертруду, которую назначила своей первой придворной дамой. Она не могла нарадоваться на сына и постоянно рассказывала мне о его многочисленных достоинствах. Так что теперь и Гертруда была недовольна.

Но я не могла себе даже представить, что эти слухи заденут его так сильно. Он вел весьма экстравагантный образ жизни, любил шумные компании и даже, поговаривали, не чуждался женщин легкого поведения. Я его не осуждала.

Я понимала, что после стольких лет, проведенных в заточении, ему необходимо было выплеснуть наружу все свои юношеские эмоции. Но воспринимать его как потенциального мужа я не могла. Это было бы недостойно королевы. Признаюсь, я была увлечена его изящными манерами и восхищенными взорами, обращенными ко мне. Но при этом рассудок напоминал мне, что я некрасива и уже немолода. И не надо было иметь большого ума, чтобы понять, что не я, а блеск моей короны заставлял усиленно биться его сердце.

Больше у меня не было сомнений в правильности решения выйти замуж за Филипа Испанского. Он не преследовал цель жениться на красавице – ему нужна была королева. И по крайней мере в этом его не ждало разочарование.

Члены Совета быстро выяснили, что «испанский брак» непопулярен в народе. Гардинеру удалось обнаружить некоего Питера Кэрью из Девона, который ездил по городам и деревням, рассказывая простолюдинам о предполагаемом браке королевы с испанцем и убеждая их, что надо воспротивиться этому, так как испанцы – народ грубый и жестокий и обязательно наводнят Англию и принесут с собой свои законы. В Девоне, говорил он, есть моряки, чудом спасшиеся от испанской инквизиции, и если их порасспросить, то они расскажут, каким пыткам подверглись в Испании. Королева, выйдя замуж за испанского принца, перестанет править страной, а за нее все решать будут проклятые испанцы, поэтому нельзя допустить, чтобы этот брак состоялся.

Совет, как и полагалось в подобных случаях, приказал Питеру Кэрью явиться в Лондон для дачи показаний, но тот сразу понял, что его ждет, и бесследно исчез, не дожидаясь, пока за ним прибудет королевская стража.

В Девоне можно было ожидать волнений.

Стивен Гардинер попросил у меня аудиенции. Я тут же приняла его в своих покоях, желая знать все подробности происходящего. Меня поразил его мрачный вид.

– Ваше Величество, у меня – невероятно плохие новости, – сказал он, избегая моего взгляда.

– Знаю, – ответила я, – в Девоне…

– Как известно Вашему Величеству, Кэрью сбежал. Этот парень – известный смельчак, прошедший огонь, воду и медные трубы. Такие, как он, всегда ведут за собой.

– Тем более жаль, что Совету не удалось вовремя схватить его.

Гардинер помолчал и затем медленно произнес:

– Мне удалось раскрыть их план.

– Тогда не тяните и рассказывайте все как есть!

– Поскольку волнения начались в графстве Девоншир, я сразу подумал, что Кэрью надо допросить.

– Ну и…

– Я допросил его. Он признался, что знает о существовании заговора, цель которого – не допустить брака Вашего Величества с Филипом Испанским. Сам он, по его словам, в заговоре не участвовал, но под моим нажимом согласился рассказать все, что ему известно.

– Судя по всему, этот молодой человек не устоял перед искушением стать вождем бунтовщиков и завоевать сомнительную популярность?

Гардинер кивнул.

– Но главное не в этом. Благодаря его показаниям мы можем подавить восстание в зародыше, избежав большого кровопролития, которое было бы неизбежно в случае, если бы волнения приняли массовый характер. Сейчас нам необходимо следить за каждым шагом некоторых лиц… Во-первых – Коуртни.

Я была с ним согласна.

– Но гораздо большую опасность представляет… принцесса Елизавета.

– По-вашему, она…

– Я полагаю, что принцесса – весьма опасная женщина, Ваше Величество.

Опять все упиралось в Елизавету, подумала я с тревогой и раздражением.

Но, несмотря на угрозу мятежей, договор о браке был подписан. Детали были тщательно продуманы: Англия и Испания, чьим королем станет Филип в случае смерти или отречения от престола отца, останутся суверенными державами – каждая со своим образом правления. В английском парламенте и в суде будут представлены только англичане. Если я произведу на свет наследника, ему после моей смерти достанутся, помимо Англии, Голландия и Фландрия. Я должна оставаться у себя в стране, равно как и мои дети, и в случае необходимости покидать ее пределы только с согласия правительства. Англия не будет участвовать в войнах, ведущихся Испанией. Испания не имеет права на английский флот, армию и сокровища короны. В случае моей смерти, если у нас не будет детей, все отношения между Англией и моим мужем немедленно прерываются.

Договор звучал весьма приемлемо для англичан, за исключением одного пункта, гласившего, что Филип будет помогать мне в управлении государством. Последнее могло вызвать негодование англичан.

Как только текст договора стал достоянием гласности, люди, ранее действовавшие тайно, перешли в открытое наступление.

В Девоне после исчезновения сэра Питера Кэрью положение было относительно спокойным. Коуртни уехал из Лондона. Его не арестовали, так как он на допросе подтвердил наличие заговора, хотя были все основания предать его суду за соучастие. Заговорщики планировали свергнуть меня и посадить на трон Елизавету, которая должна была выйти замуж за Коуртни, а также провозгласить протестантство государственной религией.

В центральных областях Англии восстали сторонники мятежного герцога Саффолкского. Их целью было сделать королевой леди Джейн Грей и также узаконить протестантство.

Коуртни своими показаниями оказал нам большую услугу – вспыхнувшие мятежи были немедленно подавлены. Но вскоре нам пришлось столкнуться с более серьезным сопротивлением.

Новое восстание возглавил некто сэр Томас Уайятт, своенравный и отчаянный молодой человек, владелец замка Оллингтон в графстве Кент.

Я никогда не видела его. Слышала, что он – сын поэта, близкого друга, а возможно, и любовника Анны Болейн. Каковы были его мотивы? Может быть, ему передалась по наследству любовь его отца к Анне и он был без ума от ее дочери?

Снова Елизавета! Казалось, все нити ведут к ней, стоило только где-нибудь раскрыть очередной заговор.

Этот Уайятт тоже мог быть опасен. Как и Томас Кэрью, он был независим, смел и способен на любую авантюру. Как правило, такие люди ведут за собой толпу.

В ранней юности Уайятт отсидел несколько недель в Тауэре за то, что вместе со своим другом Генрихом Хоуардом, графом Серреем, будоражил Лондон дерзкими антиправительственными выходками. Хоуард сложил голову на плахе незадолго до кончины моего отца, а Уайятту повезло – его казнить не успели. Впоследствии он отличился на военной службе и участвовал в подавлении восстания герцога Нортумберлендского, желавшего возвести на престол Джейн Грей. Все говорило за то, что он вполне лояльно относился к нынешней власти. До тех пор, пока не встал вопрос о союзе с Испанией.

Позже я узнала, что же произошло на самом деле. В заговор его вовлек не кто иной, как Эдуард Коуртни, так легко избежавший подозрений. Зная ненависть Уайятта к испанцам, Коуртни подбил его на мятеж в Кенте. Уайятт не заставил себя упрашивать – в его памяти навсегда сохранились детские воспоминания, когда он вместе с отцом, известным поэтом, путешествовал по Испании и отец оказался в лапах инквизиции. Подобно многим, Уайятт боялся, что с появлением принца-консорта в Англии станут насаждать испанские порядки.

Когда были арестованы многие участники заговора, Уайятт обнаружил, что он – единственный оставшийся на свободе главарь бунтовщиков. Будь он более осмотрительным, он понял бы, чем это грозит, и бежал бы за границу. Но такие лихие головы, как Уайятт, совершенно лишены инстинкта самосохранения.

Поставленный волею случая в положение лидера, Уайятт помчался в Мейдстоун, где публично заявил, что собирает под свои знамена всех, кто хочет бороться против испанцев, которые поработят народ, если королева выйдет замуж за ненавистного иностранца.

В страшном смятении ко мне приехал Ренар.

Имея своих лучших осведомителей при дворе французского посла, он получил от них информацию, которой и поспешил со мной поделиться.

– Король Анри собирается начать боевые действия в районах, примыкающих к границе с Шотландией, – сообщил он, – и намекнул, что поддержит мятежников.

– Это невозможно! – воскликнула я.

– Напротив, вполне возможно. Шотландцы только того и ждут. У них двадцать четыре военных корабля у берегов Нормандии. Только прикажи, и эскадра двинется на Англию.

– Но какой ему смысл поддерживать мятежников?

– Чтобы нанести удар вашим сторонникам, а затем осуществить свой замысел.

– Посадить Марию Шотландскую на английский трон? Но мятежники – за Елизавету.

– Для Анри эти простаки сделают всю черную работу, а потом он с ними легко разделается.

– Насколько опасно все то, о чем вы говорите? Нам удалось справиться со всеми, кроме Уайятта.

– Именно Уайятт и представляет сейчас наибольшую угрозу. Так что чем скорей вы выйдете замуж, тем лучше.

– Уайятт не сможет устоять против регулярной армии.

– Не забывайте, что Уайятт сам служил в армии, он не просто рвется в драку, но имеет цель – не пускать в страну испанцев. И если французы придут ему на помощь…

– Надо потребовать отзыва де Ноайля.

– Это ничего не изменит. Приедет другой. Уж лучше иметь дело с тем, кого знаешь, как свои пять пальцев.

– Я пошлю Норфолка против Уайятта.

В тот момент у меня не было сомнений, что я смогу быстро подавить этот мятеж.

Но дело обернулось иначе. Как сказал Ренар, Уайятт был настоящим солдатом, и не Норфолк, а он стал победителем. Когда наши солдаты вернулись в Лондон, на них было страшно смотреть – измученные, грязные и голодные, они представляли собой абсолютно деморализованную армию. Это произвело расстройство в умах простых граждан.

Следом за этим пронесся слух, что Уайятт собирается идти на Лондон.

Я начала сознавать, что нахожусь в отчаянном положении. У меня даже не было армии, способной меня защитить. На Совет тоже вряд ли можно было положиться – он состоял из амбициозных личностей, борющихся между собой за власть. Против Гардинера, который был ревностным католиком и благодаря мне занял высокое положение, в Совете возникла оппозиция, обвинявшая его в слишком крутых мерах против инакомыслящих. Гардинер тут же примкнул к оппозиционной фракции, заявив, что всегда сомневался в необходимости испанского брака, а теперь – тем более.

Таким образом, я сидела в столице без армии и без поддержки Совета, погрязшего в своих противоречиях. А на горизонте уже маячили хорошо вооруженные полки мятежников.

Уайятт базировался в Рочестере, где набирал новых сторонников и готовился к походу на Лондон. Я разослала грамоты по всей стране, обещая даровать прощение всем, кто покинет ряды мятежников и разойдется по домам в течение двадцати четырех часов – в противном случае их будут судить как изменников.

На следующий день нам сообщили, что Уайятт идет на Лондон с четырьмя тысячами повстанцев.

Прибежал Гардинер. Трепеща от страха, он сказал, что послал Уайятту письмо с предложением изложить свои требования.

– Но это означает, что мы предлагаем им мирный договор! – гневно воскликнула я.

– Ваше Величество, – возразил он, – положение слишком серьезно. Мы должны остановить этот марш на Лондон.

– Я не собираюсь вступать с ним в переговоры. Пусть идет. Мы встретимся с ним лицом к лицу.

– Ваше Величество недостаточно четко представляет себе всю опасность. У него настоящая армия! Совет обсудил создавшееся положение и пришел к выводу, что Вашему Величеству необходимо немедленно переехать в Тауэр… нет, лучше в Виндзор. Вы не должны здесь оставаться, когда Уайятт со своими молодчиками войдет в Лондон!

– Они не войдут в Лондон, – твердо ответила я. – И я никуда не уеду. Я останусь здесь и встречу мятежников как положено.

– Совет предлагает вам переодеться в простое платье и… смешавшись с народом, выбраться из города.

– Я этого не сделаю никогда. Я – королева, и пусть все знают, кто их королева.

Ренар пришел сказать, что посольство императора готовится покинуть страну. Я сочла это разумным, так как народ может обрушить на них свой гнев, зная, что это они вели переговоры с испанцами о предстоящем браке.

– Сотрудники посольства хотели бы попрощаться с вами, – сказал он.

– Тогда позовите их.

Я поблагодарила всех и просила передать императору самые теплые пожелания и обещание написать подробное письмо, как только этот незначительный инцидент будет исчерпан.

Дипломаты были явно поражены моим спокойствием. Видимо, они ожидали увидеть меня испуганной и неуверенной в себе, ведь мне угрожала реальная опасность. Возможно, так оно и было, но я действительно не чувствовала страха, полностью положившись на судьбу.

Попрощавшись с посольством, я направилась в Гилдхолл. Там собралось много народу. При моем появлении раздались приветственные возгласы: «Боже, спаси королеву Марию!» На душе у меня потеплело.

Произнеся первые слова, я, к величайшей радости, услышала, что мой низкий грудной голос звучит мощно и уверенно, заряжая этой уверенностью толпу.

– Подданные мои, – говорила я, – к вам обращается ваша королева, которой вы обязались на коронации служить верой и правдой. Я по праву унаследовала эту корону от моего отца – последнего английского короля. Сейчас находятся люди, не одобряющие моего предстоящего брака. Хочу сказать вам, дорогие подданные, что я собираюсь вступить в этот брак не из упрямства или женской прихоти. Я считаю, что мой долг – оставить после себя наследника английского престола. Неправда, что мой брак нанесет вред моему отечеству. Если бы я только могла подумать об этом, я бы навсегда осталась одинокой девственницей. Я не знаю, как мать любит своего ребенка, потому что сама не была матерью, но верьте мне, что вы для меня – мои дети, а для вас ваша королева – мать. Дорогие подданные, воспряньте духом! Вспомните, что вам, как честным гражданам, нечего бояться. Дайте достойный отпор мятежникам – не только моим, но и вашим врагам. Не бойтесь! Потому что я их нисколько не боюсь!

Когда я сделала паузу, раздались крики: «Боже, спаси королеву Марию!»

– Жители Лондона, – продолжала я, – готовы ли вы защитить меня от мятежников? Если да, то я до конца буду с вами, живая или мертвая, буду вместе с вами биться за наше общее дело, ибо сейчас под угрозой ваше благополучие и ваша честь, жизнь ваших жен и ваших детей.

Мои последние слова потонули в потоке одобрения.

Было ясно, что я коснулась их сердец. Стоявший рядом Гардинер не удержался и воскликнул:

– Как я счастлив, что у нас такая мудрая королева!

Жители Лондона встали на мою сторону. Началось строительство укреплений. Люди были готовы защитить свой город и свою королеву.

Я чувствовала, что поступила должным образом, что сам Бог руководил моими действиями, указав мне правильный путь.

* * *

В три часа ночи меня разбудила Сьюзан.

– Ваше Величество, члены Совета хотят поговорить с вами.

Я вскочила с постели, Сьюзан помогла мне одеться, и я вышла в гостиную. Совет в полном составе приветствовал меня.

– Вашему Величеству необходимо срочно покинуть Лондон, – объявил Гардинер, – Уайятт уже в Дептфорде и с минуты на минуту будет у городских ворот.

– Я обещала жителям Лондона, что останусь с ними, – невозмутимо ответила я.

– Это небезопасно для Вашего Величества.

Я молчала. Всем своим существом я противилась бегству, но мысль о том, что меня могут убить и тем самым я не исполню свой долг, заставляла задуматься.

Пауза затянулась. Я была в нерешительности – с одной стороны, я обещала своему народу быть с ним до конца, с другой – глупо становиться жертвой бунтовщиков, когда имеешь перед собой высшую цель.

Не прошло и нескольких часов после моей речи в Гилдхолле. Тогда Ренар прибежал поздравить меня, уверяя, что мое бегство означало бы победу Уайятта и фактическое признание Елизаветы. Император был бы доволен, если бы присутствовал при этом, подчеркнул он.

И вот Совет требует, чтобы я уехала…

– Я сообщу о своем решении утром, – сказала я.

Гардинер пытался меня убедить, что до утра ждать нельзя –всякое может случиться, но я оставалась непреклонной.

Как только они ушли, я тут же послала за Ренаром. Он немедленно явился.

– Они настаивают на моем отъезде в Виндзор, – сказала я, – уверяют, что Уайятт стоит у городских ворот и, если я не уеду, а он возьмет Лондон, это будет концом – и моего правления, и моей жизни.

– Ваше присутствие в столице – залог лояльности народа. Стоит вам уехать, как Уайятт беспрепятственно войдет в город и Елизавету объявят королевой! – воскликнул Ренар. – Вот тогда и будет конец всему!

– Ваше мнение – я должна остаться?

Он молча кивнул.

Итак, я больше не сомневалась: остаюсь.

* * *

Лондон был на военном положении. Все магазины закрылись, витрины забили досками, товары исчезли. Повсюду дежурили вооруженные люди – у городских ворот, перед подъемными мостами, которые были разъединены.

Ждали мятежников.

Пушки Тауэра были нацелены на Саутуорк, но я не могла отдать приказ стрелять, даже если бы там появились войска Уайятта – пострадали бы ни в чем неповинные люди, чьи дома находились на линии огня.

Уайятт медлил. Прошел день, другой… Главный мост слишком хорошо охранялся, и взять его с бою означало смести с лица земли деревушку Саутуорк со всеми ее жителями. Представляю, что он испытывал в тот момент – лучше бы ему не ввязываться в эту авантюру, оказавшуюся столь серьезной. Но было уже поздно – он остался один во главе мятежников и как честный человек должен был сохранять порядок, не допустить разложения и мародерства.

Уайятт повернул прочь от Саутуорка, понимая, что здесь ему не пройти. Но, как ни радовались мы, глядя на уходящее войско, было очевидно, что он попробует пересечь Темзу в другом месте.

Говорили, что он пошел в сторону Кингстона. Там из-за дождей река вышла из берегов, и мост обрушился. Но у Уайятта не было выхода – стали чинить мост, на что ушло несколько часов. В конце концов войско, благодаря упорству своего командующего, перешло на другой берег реки и остановилось у Миддлэссекса. Лондон был виден оттуда невооруженным глазом.

Ночью меня разбудили, чтобы сообщить о новом продвижении Уайятта – он достиг Брентфорда. По улицам Лондона гвардейцы били в барабаны, чтобы разбудить спящих жителей.

Затем мятежники достигли Найтсбриджа.

Совет рекомендовал мне укрыться в Тауэре, но я отказалась.

Я каким-то шестым чувством ощущала, что Уайятт в своей отчаянной попытке взять Лондон надеялся на то, что большая часть горожан – протестанты – откроет перед ним городские ворота, когда он стоял у Саутуорка. Но мое обращение к народу сделало свое дело – Лондон был на стороне королевы.

Мне казалось, что моими действиями руководил Бог, и я возблагодарила его за тех, кто в эти дни остался мне предан. Я оказалась на самом краю пропасти, и кто знает, как изменился бы мир, сделай я хоть один неверный шаг. Уайятт был достойным противником, но ему не повезло – судьба отвернулась от него.

ИСПАНСКИЙ БРАК

Ах, какое же это было трудное время! Все мои мысли крутились вокруг предстоящего замужества. Я находилась примерно в том же состоянии, что и в детстве, когда ждала приезда своего жениха – императора Карла. Тогда окружающие убедили меня, что я в него влюблена, и я ощущала себя влюбленной. Сейчас я так же пылко любила Филипа, убедив себя, что иначе просто быть не может.

Сбывалась моя мечта – любимый муж, семья, дети. Наконец-то! Я сознательно не допускала и тени сомнения, чтобы не омрачать сказочную перспективу счастья, которое было уже у меня в руках. Я старше его на одиннадцать лет? Ну и что! Его отец – мой кузен, а значит, я – его тетушка? Глупости! Все это не имеет отношения к бракам между королевскими особами!

Я жила в мире своих грез, а между тем в стране было очень неспокойно. Мне бы следовало внимательней отнестись к некоторым вещам. Например, к тому, что голову Уайятта, выставленную на всеобщее обозрение, похитили, чтобы достойно похоронить. Это был красноречивый жест со стороны мятежников, дававших понять, что они не сломлены.

Страну лихорадило. И не только религиозное противостояние было тому причиной. Брак королевы с испанским принцем – вот что вызвало волну недовольства. Испанцев поносили на всех углах. Дети играли в благородных рыцарей, воюющих с негодяями – испанцами. Большой шум наделала история с «птичкой в стене».

В стене дома на Олдерсгейт-стрит, в котором жила семья воинствующих протестантов, вдруг стал раздаваться пронзительный птичий свист. Прохожие сначала с интересом прислушивались, а когда птичка заговорила человеческим голосом, тут уж начали собираться толпы. Голос из стены предупреждал, что испанский брак и римско-католическая религия несут страшные бедствия Англии.

Взволнованная Сьюзан сообщила, что птичка вещает уже несколько месяцев, и народ воспринимает это как дурное предзнаменование.

– Но откуда птичке знать о религиозных делах и моем замужестве? – заметила я.

– Люди говорят, – ответила Сьюзан, – что через птичку Дух Святой хочет предупредить вас.

– Он мог бы обратиться прямо ко мне.

– Птичка обращается к народу – чтобы он не допустил брака с испанцем.

– То же самое говорил Уайятт, и тебе известно, чем это кончилось. Кстати, из какого дома вещает эта птичка?

– Из дома сэра Энтони Книветта.

– Его допросили?

– Да. Он клянется, что не знает, откуда она взялась.

– Чушь! Дурацкий фокус, а не птичка.

– Но люди вот уже несколько месяцев приходят ее слушать.

В конце концов птичку поймали. Ею оказалась служанка сэра Энтони, молоденькая девушка по имени Элизабет Крофт. На допросе выяснилось, что хозяин дома действительно ничего не знал, а девушку использовали в роли оракула слуга Дрейк и некий пастор – оба ярые протестанты. Еще в этом деле участвовал какой-то ткач с соседней улицы. Я не хотела сурово наказывать девушку, которая была всего лишь орудием в руках ловких подстрекателей, – достаточно было и того, что люди узнали о мошенниках. Элизабет Крофт публично покаялась на Кресте в соборе святого Павла. Признав, что совершила мошенничество и ввела в заблуждение народ, девушка на коленях, со слезами, умоляла Бога простить ей этот грех. Ее ненадолго заключили в тюрьму и вскоре выпустили.

Но волнения в народе не стихали. Даже в Совете не было согласия. Гардинер и мой верный друг Рочестер, например, придерживались мнения, что в интересах государства лучше, если Главой церкви останется монарх. Пэджет, напротив, считал необходимым полностью вернуться к тому состоянию, в котором находилась английская церковь до реформы моего отца. И третьей силой в Совете были сторонники протестантства.

Не давала мне покоя и мысль о Елизавете, все еще находившейся в Тауэре. Я все-таки любила ее, помнила очаровательной девчушкой с рыжими кудряшками, резвой и упрямой. Каково ей сейчас?! Я, правда, не сомневалась, что Елизавета и в Тауэре не пропадет – если понадобится, она и тюремщиков сумеет склонить на свою сторону. Моя сестра обладала удивительной способностью завязывать дружеские отношения с теми, из кого можно было извлечь пользу, да и люди, окружавшие ее, понимали, что она занимает далеко не последнее место в иерархии престолонаследия, а потому избегали причинять ей неприятности.

Мучилась я еще и оттого, что не выполнила данного ей обещания лично поговорить с ней прежде, чем принять решение – я отказалась принять Елизавету перед тем, как ее отправили в Тауэр.

Поговорить об этом мне было не с кем, кроме Сьюзан. Гардинер или Ренар не стали бы слушать мои сентиментальные рассуждения – они не сомневались в ее виновности, несмотря на отсутствие прямых улик и заявление Уайятта.

Я же сомневалась.

– У меня не будет в душе покоя, пока сестра моя – в Тауэре, – говорила я Сьюзан, – она же – принцесса, дочь моего отца. Неужели мы не можем с ней жить в дружбе и согласии?

– Все это так, Ваше Величество, – отвечала Сьюзан, – но осторожность не помешает.

– Знаю. И все-таки. Когда твоя сестра сидит за решеткой…

– Может быть, выдать ее замуж?

– Это было бы прекрасно! Вышла бы она замуж и уехала за границу…

Я ухватилась за эту идею. Поговорила с членами Совета.

Большинство заявили, что предпочли бы видеть ее с отрубленной головой. Однако брак и отъезд Елизаветы из страны можно было рассматривать как компромиссное решение.

Лучшего мужа, чем Эммануэль Филиберт, герцог Савойский и принц Пьемонта, трудно было придумать. Когда-то за него сватали меня, но дело, как обычно, кончилось ничем. Она выйдет замуж, уедет из страны, и у мятежников не останется повода бороться за права невинной жертвы, думала я, приказав привезти Елизавету в Ричмонд.

Ее доставили из Тауэра на барже.

Пребывание в камере заметно отразилось на ней – Елизавета побледнела и осунулась. Она смотрела на меня почти нежным взглядом без всякого упрека.

– Очень сожалею, – сказала я, – что пришлось держать тебя в Тауэре.

– Ваше Величество всегда справедливы. Но я невиновна, что бы ни говорили мои враги. Ваше Величество не должны сомневаться в моей сестринской любви, которая не позволит мне причинить вам зло.

Я кивнула.

– Сейчас меня заботит твое будущее.

– Ваше Величество, – Елизавета слегка оживилась, – мне бы хотелось пожить на природе. Воздух Эшриджа всегда благотворно действовал на меня.

Я нетерпеливо остановила ее.

– Нет, нет. У меня другое предложение. Ты уже не ребенок, и пора тебе иметь свою семью.

Она побледнела. Выдержав паузу, я продолжала:

– Эммануэль Филиберт, герцог Савойский и принц Пьемонта, – вполне достойный жених.

Я видела, что она с трудом сохраняет самообладание. Потом губы ее решительно сжались, и она спокойным голосом ответила:

– Я не хочу выходить замуж, Ваше Величество.

– Не говори ерунду. Замужество – удел всех женщин.

– Если таково желание Вашего Величества… Но я хотела бы остаться девственницей.

– Ты говоришь о том, о чем не имеешь ни малейшего понятия.

– Я чувствую, что брак – не мой удел. Я никогда не выйду замуж.

Она смотрела на меня пристально, с вызовом. Неужели и вправду ей противна сама мысль о замужестве? Или это Эммануэль Филиберт вызывает у нее такое отвращение? Я вспомнила о ее флирте с Сеймуром, о том, как она всегда кокетничала с молодыми людьми. Что случилось? Откуда у нее это ханжеское упрямство? Может быть, вообще нельзя силой заставлять женщину выходить замуж… Передо мной стоял образ бедняжки Джейн Грей, которую избивали и морили голодом, но все-таки заставили выйти замуж за Гилфорда Дадли. Но Елизавета – не Джейн. Ее не заставишь. Мне было обидно, что наш разговор не принес желаемых результатов. Я холодно попрощалась с сестрой.

Оставшись одна, я стала размышлять о возможных причинах ее отказа и пришла к выводу, что самая реальная – это нежелание уезжать из страны. Елизавета хотела находиться в Англии – на случай, если произойдет что-то непредвиденное.

И тут я снова вернулась к своим мечтам о счастье. Я хотела замуж, хотела иметь детей! Приподнятое настроение сделало меня доброй и терпимой: Елизавету надо выпустить из Тауэра и не стоит принуждать ее к замужеству. Конечно, она была небезопасна, и меры предосторожности следовало принять. Неожиданно мне в голову пришла блестящая мысль – надо поручить сэру Генри присмотреть за Елизаветой!

Сэр Генри Бедингфилд из Оксборо, что в графстве Норфолк, первым встал на мою сторону после смерти брата. Я никогда не забуду, как он явился со своими вооруженными людьми, чтобы защитить меня в случае необходимости. С тех пор он всегда и во всем поддерживал меня. Последние годы жизни моей матери в Кимболтоне он находился при ее дворе. Сэр Генри был человеком суровым, несветским. Но именно такой человек и нужен был мне сейчас, когда я чувствовала себя столь неуверенно. Я назначила его тайным советником и доверяла ему полностью.

Когда сэр Генри приехал из своего Оксборо, я описала ему ситуацию.

– Я хочу, – сказала я, – чтобы вы, сэр Генри, послужили не только мне, но и моей сестре Елизавете. Боюсь, что среди моего окружения есть люди, которые из-за своей чрезмерной преданности королеве способны убить мою сестру. Если, не дай Бог, они пойдут на это, я, даже не будучи виновна в ее смерти, все равно буду считать, что вина лежит на мне.

– Вашему Величеству не о чем беспокоиться, – ответил он, – ручаюсь жизнью, что принцесса будет в безопасности.

Для Елизаветы перспектива находиться под стражей тайного советника казалась невыносимой – она и не подозревала, что речь идет не только о моей, но и о ее безопасности.

Наконец, когда принцесса в сопровождении сэра Генри Бедингфилда отбыла в Вудсток, я вздохнула свободно.

* * *

Коуртни перевели из Тауэра в Фотерингей. Я собиралась вскоре освободить его из тюрьмы, так как он уже не представлял опасности, да и жаль было сносить такую красивую голову. Антуан де Ноайль как-то раз сказал, что Коуртни – самый красивый мужчина в Англии. Похоже, он был прав. К тому же мятежник был совсем мальчишка. Пусть посидит взаперти, решила я, пока в стране утихнут страсти, а там отправим его на континент.

Казалось, все складывалось как нельзя лучше – Елизавета была под присмотром, а я ждала осуществления своей мечты – приезда Филипа.

Но меня всю жизнь преследовали неприятные неожиданности. Вот и сейчас – в Совете начались распри между Пэджетом и Гардинером, а Филип, который должен был приехать со дня на день, не только не приезжал, но даже не удостоил меня ни единым письмом.

Да еще этот де Ноайль… Вечно он подливал масла в огонь. Как ни старался он расстроить наш брак с Филипом, но у него ничего не получилось. И вот он стал повсюду острить, что Филип и я – два сапога пара.

Неожиданно приехал его брат – Жиль, приятный молодой человек. Скорее его, чем Антуана, я предпочла бы видеть послом Франции у себя в стране. Его миссия была частной и несколько щекотливой. Дело в том, что у Антуана родился сын, и он просил моего высочайшего совета – кого выбрать в качестве крестных отца и матери. Сам он не решился обратиться прямо ко мне, боясь, что не достоин такой чести (хитрая лиса, подумала я), а потому прислал Жиля, надеясь на мою доброту…

Я вообще была неравнодушна к детям и чуть было не согласилась сама стать крестной матерью, на минуту забыв и об участии де Ноайля в мятеже Уайятта, и о его гнусной роли в моих личных делах. Но, вовремя спохватившись, сказала Жилю, что с радостью приняла бы на себя роль крестной матери, если бы не… известные ему обстоятельства, требующие моего отъезда в Винчестер.

Жиль, галантно поклонившись, ответил милой улыбкой, дав понять, что разделяет мои чувства и желает мне счастья. Как он непохож на своего брата, подумала я.

Я предложила в качестве крестной матери герцогиню Серрейскую, а Гардинера или Арунделя – в качестве крестных отцов. Члены Совета были потрясены этим жестом в сторону моего старого врага.

Но еще больше их волновало мое неопределенное положение – от Филипа так и не было никаких известий. Я же боялась только одного – что он передумал. Но с другой стороны, утешала я себя, император хочет, чтобы этот брак состоялся, и Филип не посмеет ослушаться отца. Я была безумно влюблена, хотя никогда не видела своего возлюбленного. В моем воображении он отвечал моему идеалу любимого мужчины, отца моих детей. И, слыша двусмысленные замечания некоторых членов Совета, будто бы жених сбежал, я не придавала им значения, уверенная в том, что мой ненаглядный супруг помогает императору в его неотложных делах.

– Все будет хорошо, – говорила я Сьюзан, которая не могла скрыть своего беспокойства.

И вот, к стыду моих недоброжелателей, однажды, теплым июньским днем, во дворец прибыл маркиз Де Лас Невас с письмом и подарками.

Филип прислал подарки всем моим придворным дамам. Мне же – бриллиантовое ожерелье. Но не только. Еще – огромный бриллиант с жемчужиной на длинной цепочке. Ничего подобного я в жизни своей не видела. Поцеловав бриллиант, я сказала Сьюзан, что это – символ моей любви. А еще один бриллиант в золотой оправе Филип прислал как дар особого уважения – этот камень император подарил его матери, – теперь он перешел ко мне.

Я разглядывала присланный мне портрет: Филип был очень красивый мужчина. Говорили, что он невысок ростом, но я тоже была маленькая – это даже лучше, чем иметь мужа огромного роста вроде моего отца. Мне очень нравился его высокий лоб, обрамленный светлыми волосами, такая же светлая борода и голубые глаза – должно быть, как у деда, слывшего первым красавцем Европы, и тяжелый, как у всех Габсбургов, подбородок.

Лежа в постели, я предвкушала счастливые дни. Теперь уже ничто не помешает моей свадьбе!

Вскоре гонцы сообщили, что Филип находится на пути в Англию, но сделал остановку в Сантьяго, чтобы повидаться с сыном Доном Карлосом. Я тут же представила себе, какой он замечательный отец и как было бы хорошо, если бы Дон Карлос приехал в Англию – я могла бы заменить ему мать…

И снова возникли непредвиденные трудности. Филип отплывал из Корунны на своем личном паруснике «Espritu Santo». Однако мои министры считали, что он должен плыть на английском корабле. Но в ответ на их предложение Филип ответил отказом. Я молилась о попутном ветре, представляя себе чудесный корабль, блещущий золотом в лучах солнца, с испанским флагом, под которым «Святой Дух» причалит к английским берегам. Но мои молитвы не были услышаны – на море день и ночь бушевала буря. Чудом испанский корабль вошел в бухту Саутхэмптона, и именно в этот момент наступил штиль.

Филипу, должно быть, приятно было ступить на твердую почву после стольких часов чудовищной качки. Однако настроение ему слегка подпортил наш прямолинейный адмирал – лорд Уильям Хоуард, любитель пошутить, когда надо и не надо. Встретив принца, адмирал не отказал себе в удовольствии сделать несколько едких замечаний по поводу испанского флота, на что Филип отреагировал полным молчанием. Затем сэр Энтони Браун подвел к Филипу белого скакуна – мой подарок принцу. Филип сказал, что хотел бы пройтись пешком, но сэр Энтони, огромный мужчина, взял Филипа в охапку и усадил на лошадь, поцеловав в знак уважения стремена. В общем, Филипу пришлось нелегко – он впервые столкнулся с английской вежливостью.

Во дворце готовились к встрече. Но лил проливной дождь, и Филип остановился на ночлег в Саутхэмптоне, где его ждали члены Совета и самые знатные придворные. Я боялась, что у него возникнет не слишком благоприятное впечатление о моей стране.

Однако мой жених проявил удивительное чувство такта. Он, по всей видимости, ожидал встретить настороженное любопытство к своей персоне и с первых же минут дал понять, что не собирается навязывать свои правила и привычки. Члены Совета с удовлетворением выслушали его уверения в том, что он приехал в Англию не за тем, чтобы расширить владения Испании, а как будущий муж королевы, и его священный долг – жить с ней в любви и согласии. В ответ министры, в свою очередь, выразили готовность служить ему верой и правдой.

Особенно понравилось всем, как Филип повел себя с Уильямом Хоуардом, так грубо пошутившим в первые минуты их знакомства. Казалось, Его Высочество с удовольствием воспринимает мужицкий юмор адмирала – он подбадривал его своими репликами, задавал вопросы и в конце концов полностью расположил его к себе. Более того, принц попросил, чтобы к столу подали пиво, желая, как он выразился, отметить первое знакомство в соответствии с английскими традициями.

Мне было приятно, что Филип так тонко, так умно повел себя с моими соотечественниками, чьи симпатии нелегко было завоевать любому чужестранцу, а тем более – испанцу, претендовавшему на руку их королевы.

Наша встреча должна была состояться в Винчестере. Погода, как назло, не улучшалась – холодный дождь лил как из ведра, дороги развезло, и, чтобы добраться из Саутхэмптона в Винчестер, Филипу со свитой пришлось несколько раз останавливаться и полностью переодеваться в сухую одежду. Я надеялась, что до его ушей не долетело, что говорили в народе – мол, Бог не благословляет приезд испанцев, устроив такую погоду.

Наконец, промокшие до нитки, забрызганные грязью испанские гранды во главе со своим принцем появились в Винчестере. Слава Богу, было уже темно, и народу собралось немного, ибо сцена прибытия моего жениха не отличалась особым блеском.

Первым делом Филип направился в церковь, где отслужил благодарственный молебен. Затем он проследовал в дом декана, находившийся возле церкви. Я в это время находилась в доме епископа, сгорая от нетерпения, не в силах скрыть своих чувств от Сьюзан и ближайших придворных дам.

И вот… он входит. За ним – немногочисленная свита. Сердце мое чуть не вырвалось из груди – небольшого роста, худощавый, как меня и предупреждали, Филип был в белоснежном камзоле и столь же белоснежных штанах из тончайшей лайки. Накинутый на плечи плащ – тоже белый, был выткан серебряными и золотыми узорами. А на голове красовалась белая шляпа с длинным страусиным пером.

Он подошел ко мне. Пораженная его красотой, я не могла ни о чем думать, кроме как о том, не слишком ли старой выгляжу я в своем черном бархатном платье с серебряной нижней юбкой, и в черном же с золотом головном уборе. Я только молилась, чтобы он не был разочарован, увидев меня.

Мы стояли друг против друга и улыбались. Затем я, поцеловав свою руку, протянула ее к нему. Он взял мою руку в свои и поцеловал меня в губы, стараясь соблюдать английский обычай. Я была наверху блаженства, забыв о своем возрасте, своей внешности – обо всем, кроме того, что я – королева и передо мной – мой муж.

Затем мы сели на диван под роскошным балдахином и попытались заговорить. Он не знал английского, поэтому я произнесла несколько слов по-французски, он же отвечал мне по-испански, который я немного знала.

Я сказала, что рада его благополучному прибытию на английскую землю, он ответил, что счастлив наконец быть здесь.

Наша беседа представляла собой несколько приличных случаю фраз, не более того. Я что-то еще говорила, но это не имело значения, поскольку все мои мысли были заняты одним: какое впечатление я произвела на него. Если он и был разочарован, то ничем не показал этого. Напротив, он старался говорить приятные слова и сожалел, что не может выразить свои чувства на моем родном языке. Я успокоила его, сказав, что он скоро освоит этот легкий язык.

– Надеюсь, – ответил он. – Мне очень неловко оттого, что я не могу разговаривать с англичанами на их языке.

– Я с удовольствием буду вас учить.

– Кстати, – сказал он, – научите меня, что следует говорить членам Совета, когда я вынужден их покинуть.

– Очень просто, – воскликнула я, – скажите: «Всего хорошего, милорды!» Или, если дело происходит вечером: «Доброй ночи, милорды!»

Он попытался воспроизвести эти фразы, и мы засмеялись.

Затем он сказал, что хотел бы представить мне своих придворных, надеясь, что я, со своей стороны, сделаю то же самое.

Среди членов его свиты наибольшее впечатление произвел на меня Рэй Гомес да Сильва – как я потом узнала, ближайший его друг.

Мои дамы встали в ряд, и Филип каждую поцеловал в губы, отчего они пришли в страшное смущение. Он же с улыбкой объяснил, что таков, как ему сказали, английский обычай.

Церемония знакомства была закончена, и я вернулась к себе во дворец.

– Ну что ты о нем думаешь? – нетерпеливо спросила я Сьюзан.

– Он и вправду красив, – ответила она, замявшись. – Похож на свой портрет.

– Тебе он не очень понравился?

– Нет… Что вы? Просто он какой-то… торжественный.

– Само событие торжественное – это неудивительно.

– Да. Но когда он целовал дам…

Я рассмеялась.

– Он думал, что у нас такой обычай.

– Вы должны отучить его от этого… обычая.

– Сьюзан, – весело сказала я, – ты рассуждаешь как все англичание, не терпящие чужеземцев.

– Вы так думаете, Ваше Величество? Ну… как вам будет угодно.

Мне стало немного не по себе – вопреки моим ожиданиям, Сьюзан он явно не понравился.

Было уже совсем поздно, когда он вдруг вошел в мои покои, извинившись за столь поздний визит. Как романтично, подумала я, пришел без лишних церемоний.

– Мне необходимо поговорить с вами, – сказал он.

– Я рада. Говорите.

– Только что пришло письмо от отца. Он сообщает, что отказывается от неаполитанского трона в мою пользу. И делает это для того, чтобы я женился на вас не просто как испанский принц, а как король Неаполя.

– О, Ваше Величество! Я рада за вас!

Я уже заметила, что Филип не привык открыто выражать свои чувства, – на мое восклицание он ответил сдержанной, но довольной улыбкой.

К этому часу во дворец уже вернулись члены Совета и придворные, участвовавшие во встрече. Я ознакомила их с текстом переданной мне Филипом декларации о провозглашении его королем Неаполя. Было решено, что завтра на церемонии бракосочетания в соборе Филип будет назван соответствующим образом.

Дождь неожиданно прекратился. Я выглянула в окно и с наслаждением вдохнула аромат весенних цветов и распускающихся деревьев. Завтра – моя свадьба. Я была влюблена. И не было на свете женщины счастливей, чем английская королева.

* * *

В этот день был праздник святого Иакова, покровителя Испании.

Я прибыла в собор первой – из дворца епископа. Церковь была украшена в красное с золотом. На мне было платье из золотой парчи, расшитое жемчугом и бриллиантами. В волосах – бриллиантовая диадема. На шее – подаренный Филипом бриллиантовый кулон его матери. Леди Маргарет Дуглас держала мой шлейф.

При виде Филипа я пришла в восторг – на нем превосходно сидел подаренный мною костюм: камзол и штаны из белого атласа, отороченные серебром. Костюм дополнял золотой воротник, украшенный бриллиантами, а колено украшал орден Подвязки, торжественно преподнесенный ему сразу по прибытии в Англию.

Мы сели на кресла, поставленные рядом с алтарем, в окружении Гардинера и епископов Лондонского, Дарэмского, Линкольнского, Элийского и Чичестерского.

Перед началом церемонии регент Неаполитанского королевства зачитал послание Его Императорского Величества Карла V, в котором тот извещал, что отказывается от неаполитанского престола в пользу своего сына Филипа, дабы его возлюбленная кузина – королева Мария сочеталась браком с королем.

Затем нас провозгласили мужем и женой. Мы сели на два трона и прослушали торжественную Мессу.

* * *

Я сохранила в памяти все мельчайшие события того дня. И когда мне бывает тяжко, я вспоминаю день моей свадьбы, чтобы вновь ощутить то счастье, которого больше уже не было в моей жизни.

Торжественный обед проходил во дворце епископа. Я не помню, что мы ели. Мне было довольно и того, что Филип сидел рядом. Однако от меня не ускользнули не слишком приветливые взгляды, которые мои соотечественники бросали на принца-консорта и его свиту. Мне было немного обидно за своих подданных, которые отчаянно старались подчеркнуть, что владычица их страны – королева и только она. Кресла, на которых мы сидели, были разные – мое более высокое и богаче украшенное, посуда – тоже разная: мне подавались кушанья на золотых блюдах, ему – на серебряных. Я заметила, что на испанских гостей все это произвело неблагоприятное впечатление.

Но я решила, что подобные мелочи не должны отравить мой праздник.

После тостов и поздравлений в наш адрес мы с Филипом выпили за здоровье гостей и пригласили всех пройти в просторную гостиную, чтобы англичане и испанцы могли поближе познакомиться. Однако мало кто говорил на двух языках, и тогда зазвучала музыка – начались танцы. Я с удивлением смотрела, как испанцы важно ходят в такт музыке, в то время как мы совершаем головокружительные пируэты, подскакиваем и вообще веселимся что есть мочи. При этом я вспомнила отца, слывшего лучшим танцором королевства, поскольку никто не мог подпрыгнуть выше его и так прокрутить свою даму вокруг себя в вихре танца. Филип отнюдь не был блестящим танцором, но это даже прибавляло ему очарования.

Празднества закончились раньше, чем предполагалось, – сказалась языковая преграда и то, что испанцы не привыкли к нашему бурному веселью. Затем нас отвели в разные покои, где каждый ужинал отдельно. После этого члены Совета привели Филипа и меня в нашу спальню и удалились.

Я думала только об одном – как бы угодить своему возлюбленному. Но как именно, я не имела ни малейшего понятия. Ведь, несмотря на свой возраст, я, по существу, была наивной, романтичной девочкой. А он – опытный мужчина, который уже был женат и имел сына. Я всегда буду помнить его нежность, терпение и такт в нашу брачную ночь.

Что он испытывал, мне неведомо. Я же была счастлива. Это – любовь, сказала я себе в ту ночь.

В ОЖИДАНИИ РЕБЕНКА

Проснувшись утром, я увидела, что его нет рядом. За дверью слышался шум. Мои придворные дамы о чем-то громко спорили, возмущались, перебивая друг друга.

Я встала с постели и вышла к ним.

Взору моему предстала трагикомическая картина – дамы героически стояли на страже дверей в мою спальню, сдерживая натиск испанцев. Мужчины из свиты Филипа пытались объяснить, что согласно придворному этикету им следует поздравить новобрачных в их спальне утром после свадьбы.

Я успокоила всех, сказав, что таков испанский обычай, и поискала глазами мужа, но его и здесь не было. Где же он, удивилась я, куда он так рано ушел? Но спросить его я все равно бы не решилась, чувствуя, что, несмотря на мою любовь, я должна соблюдать определенную дистанцию.

Постепенно я стала узнавать особенности этикета испанского двора, сильно отличавшегося от нашего. Было забавно и любопытно.

Весь день Филип не появлялся. Сказали, что он занят важными делами, получив срочные депеши от императора.

Мне надлежало встретиться с супругами членов его свиты, и я решила начать с герцогини Альбы. Она потрясла меня своей элегантностью и величественными манерами. Мне безумно нравилось все испанское. Я представляла себе, как радовалась бы сейчас моя мать, видя свою дочь в окружении ее любимого испанского двора.

Позднее мы с герцогиней подружились, но первые минуты знакомства были, видимо, для нее столь же необычны, как и для меня. Она нервничала, не зная, что делать, когда я встретила ее стоя, а не сидя в кресле. Герцогиня встала на колени и хотела поцеловать мою руку, но я помогла ей встать, обняла и поцеловала в щеку.

Мне хотелось вести себя дружески непринужденно, но ее это поставило в тупик. Однако вскоре мы уже болтали как ни в чем не бывало.

Самым трудным оказалось привыкнуть к серьезности и скрытности испанцев. Так, я никогда не была уверена, что понимаю Филипа. Он вел себя по отношению ко мне учтиво и даже нежно, но я ни разу не видела его раскованным, не говоря уж о пылкости. Если бы я не строила воздушных замков, то поняла бы сразу, что наш брак, наши интимные отношения для него – всего-навсего долг, который он был обязан исполнять.

Когда его не стало, близкие к нему люди стали говорить о нем более откровенно, и тогда-то мне стало ясно то, чего я не видела раньше. Я расспрашивала их о мельчайших подробностях его отношения ко мне, получая какое-то мазохистское наслаждение от разочарования и боли, которые при этом испытывала.

Только тогда я осознала, что для него, молодого мужчины, я была чем-то вроде престарелой тетушки, с которой он был обязан спать и проявлять к ней надлежащие знаки внимания.

Однако все эти мысли пришли после, а тогда я была безумно счастлива.

Мы выехали из Винчестера и к полудню прибыли в Лондон. Пышная процессия, состоявшая из самой высшей знати Испании и Англии, показалась на Лондонском мосту. Толпы народа встречали нас приветственными возгласами. На людей, наверное, произвели особенное впечатление девяносто семь сундучков – каждый длиною в ярд – с золотыми слитками, которые Филип привез в качестве подарка.

Затем мы проследовали в Уайтхолл, где состоялась торжественная церемония в честь принца Филипа. Она была несколько сокращена из-за траура по герцогу Норфолку. Бедный Норфолк! В годы правления моего отца он чудом избежал казни, просидев чуть ли не полжизни в Тауэре, а когда я выпустила его на свободу, он уже был не тот. Незадолго перед смертью ему пришлось пережить поражение от мятежников Уайятта, против которых он выступил с малочисленным отрядом гвардейцев. Норфолк был настоящим другом и заслужил, чтобы память о нем сохранилась в наших сердцах.

В Виндзоре Филипу был вручен орден Подвязки со всеми полагающимися почестями.

Я была влюблена как девчонка, стараясь угодить ему чем только возможно. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но что делать, если мне выпало счастье любить не в юности, а в довольно преклонные годы, после стольких испытаний, через которые мне пришлось пройти.

Я хотела, чтобы Филип был коронован. Ренар тоже считал это важным со всех точек зрения.

– Он должен получить надлежащий статус, – говорил посол, – к тому же это и вам облегчит жизнь – часть вашего тяжкого бремени ляжет на его плечи.

– Я только об этом и мечтаю, – воскликнула я, решив тут же переговорить с Советом.

Но Совет воспринял мое предложение без особого энтузиазма. Гардинер заявил, что «народ это плохо воспримет».

– Но я – королева, и мое желание что-то значит, – сказала я. – Я желаю сохранить традиции моего отца.

– То было совсем другое время, – возразил Гардинер, – тогда люди не посмели бы восстать, как это случилось с Уайяттом. Да и ваша сестра…

– Знаю, вы хотели бы убрать ее, но я не позволю. Она не имеет отношения к заговору. И я уверена, что мои подданные положительно отнесутся к тому, что мой супруг помогает мне в управлении страной.

– Еще рано, – заметил Гардинер, – надо подождать, пока улягутся страсти.

Подождать не значило отказаться от коронации, и я согласилась на компромисс.

Он оказался прав – народ, с огромным энтузиазмом встречавший пышные церемонии, сопровождавшие приезд Филипа с многочисленной свитой, вскоре начал проявлять враждебность к чужестранцам, и особенно к испанцам. Пошли разговоры, что на улицах Лондона испанцев больше, чем местных жителей. И вот уже был выброшен лозунг: «Англия для англичан! Нам не нужны иностранцы!» Обстановка накалялась – богатые испанцы вызывали зависть у горожан, мальчишки бегали за ними, дразня и забрасывая камнями, то и дело возникали ссоры, кончавшиеся потасовками. В результате испанцы стали бояться в одиночку ходить по улицам – их не только били, но и грабили.

Мне было стыдно за своих соотечественников, но Филипа, казалось, это не трогало – он по-прежнему оставался вежливым и невозмутимым. Я предложила ему английских придворных и слуг, но он не расстался с собственным двором, а взял дополнительно двух слуг-англичан, содержание которых стоило ему недешево, однако он ни слова не сказал по этому поводу.

Мы никогда с ним не говорили по душам, а мне так хотелось, чтобы он был более раскованным. Но он почти целыми днями сидел у себя в кабинете, много времени уделяя переписке с отцом, поэтому мы беседовали в основном на людях. Когда же оставались одни в спальне, он и тогда ограничивался парой нежных слов.

В сентябре мне начало казаться, что я забеременела. Но полной уверенности не было, потому что всю жизнь я страдала нарушениями цикла и сейчас могла судить о своем состоянии лишь по особому душевному подъему, который можно было сравнить, наверное, с тем чувством, какое испытала Дева Мария, получив ангельскую весть.

Вот оно – то, чего мне так недоставало! Мой ребенок! Ради того, чтобы держать его на руках, стоило перенести в жизни все. Все прошлые обиды, огорчения, трудности – ничто в сравнении со счастьем материнства.

Я боялась даже слово кому-нибудь сказать – не дай Бог мне показалось. Но переполнявшее всю меня счастье говорило, что я не ошибалась.

* * *

Прошел сентябрь. И с каждым днем моя уверенность возрастала. Мне хотелось петь, чтобы все вокруг слышали: «Благослови, душа моя, Господа… У меня будет ребенок… Мой ребенок… Сын!» О, сколько же радости он принесет с собой! Только бы время бежало побыстрей. Когда же наступит тот счастливый день? В мае? Да, кажется, в мае я рожу своего первенца, и, кто знает, может быть, у меня еще будут дети…

Я ни о чем не могла думать, кроме будущего ребенка.

Моя верная Сьюзан заметила происшедшую перемену и вопросительно поглядывала на меня, ожидая, что я ей расскажу сама. Но я решила держать все в секрете, хотя мне это и стоило огромных усилий. Я тут же представляла себе, как она начнет причитать, зная о моих женских болезнях: «А вы уверены, Ваше Величество? Вы не могли ошибиться?» Мне так не хотелось, чтобы моя радость была омрачена сомнениями.

А сомнения будут обязательно. «Ей же почти сорок! – станут шептаться между собой и служанки, и дамы. – Кто в таком возрасте рожает, да еще с ее болезнями!»

Нет и нет! – говорила я сама с собой, я не больна, и уже не девственница, у меня есть муж, который страстно любит меня…

Страстно любит? Я задумалась. Откуда мне знать? Мне же не с кем его сравнить… Да, он заботлив и внимателен. Я ему не безразлична. Конечно, он любит меня, продолжала я рассуждать в том же духе.

Наконец я решилась сказать Филипу. Как только он вошел в спальню, я загадочным голосом произнесла:

– Знаешь, кажется, у меня… Я думаю…

Он настороженно смотрел на меня.

– Мне кажется, я беременна.

Лицо его просияло, и у меня отлегло от сердца.

– Ты уверена?

– Да, почти…

– Когда… это произойдет?

– Точно я не могу сказать. Скорей всего в мае у нас родится ребенок.

Его губы зашевелились, как будто он беззвучно молился.

* * *

Прошло несколько недель. Сначала мне было страшно – а вдруг я все-таки ошиблась, но день ото дня сомнения рассеивались.

Теперь я уже могла сообщить Сьюзан. Ее первой реакцией, разумеется, был испуг.

– Ты не рада, Сьюзан? Что с тобой? – спросила я.

Она ответила, как я и ожидала:

– Вы уверены, Ваше Величество?

Знаю, знаю, думала я, все считают, что я слишком стара, чтобы родить, но я докажу, что это не так, – мне ведь нет еще сорока, и многие в этом возрасте рожают. А то, что я маленькая, субтильная, а таким нелегко произвести на свет ребенка, то и тут я докажу, что вы ошибаетесь. Я сумею всех переубедить!

И все-таки я немного обиделась на Сьюзан, но потом простила ей то, что она не сумела разделить мою радость – ведь она встревожилась из любви ко мне, беспокоясь о моем здоровье.

Неожиданно Филип сообщил:

– Отца донимают французы, и мне необходимо ехать к нему на помощь.

У меня мороз пробежал по коже.

– Но он поймет, что в это время ты мне необходим.

– Ну да… Конечно… Я ненадолго.

– Филип, – сказала я, – теперь здесь твой дом.

– Мой дом в Испании, – ответил он довольно сухо, – настанет время, когда я буду королем.

– Но это будет еще не скоро, а сейчас мы должны быть вместе как муж и жена. Я же не смогу поехать с тобой – мой народ этого не допустит.

Он плотно сжал губы и промолчал.

А я подумала: бедный Филип, представляю, как он скучает по родине. Может, император сможет приехать к нам, или я, когда родится ребенок, смогу поехать с ним в Испанию… хоть ненадолго.

Я знала, что это всего лишь мои мечты, которым вряд ли суждено сбыться, но почему не помечтать, когда рядом любимый муж, от которого я жду ребенка.

* * *

Да, я была счастлива, но это не мешало мне думать о сестре. Елизавета жила в Вудстоке под неусыпным наблюдением сэра Генриха Бедингфилда. Он был хороший человек, но не признавал вольностей, и можно было представить себе, как такое заточение действовало ей на нервы.

Сэр Генри рассказал мне о заговоре против Елизаветы. Я сразу заподозрила Гардинера, который мог это инспирировать – на всякий случай, – ибо Елизавета, став королевой, не пощадила бы его. По словам сэра Генри, ему нужно было срочно уехать, и он оставил вместо себя своего брата, строго-настрого предупредив не спускать с Елизаветы глаз ни днем, ни ночью. Он опасался любых неожиданностей не только с ее стороны, но и со стороны тех, кто мог желать ей зла.

И действительно, охрана замка обнаружила засаду из двадцати человек во главе с неким Бассетом, спрятавшихся в парке. Только предусмотрительность сэра Генри позволила обнаружить и обезвредить заговорщиков, которые хотели причинить вред моей сестре.

Я не желала зла Елизавете, хотя и не доверяла ей.

Я так и не могла понять ее до конца, зная, казалось, все ее сильные и слабые стороны. Когда мы бывали с ней вместе, меня охватывало чувство нежности. Мне также казалось, а может, я хотела убедить себя в этом, что и она испытывает ко мне те же чувства – ведь мы как-никак были сестрами.

Мне важно было убедиться, что она невиновна и что все обвинения против нее – ложь. Я хотела появиться в зале суда с полным сознанием того, что моя сестра никогда ничего не замышляла против меня и что мы снова, как когда-то, можем быть вместе.

А что думал по этому поводу Филип? Как-то, улучив момент, когда он был не слишком занят, я сказала:

– Мне так больно, что моя сестра сидит под домашним арестом. Я не перестаю думать о ней. Мне хочется побеседовать с ней с глазу на глаз – есть ли доля правды в том, что о ней говорят, действительно ли ее сторонники хотят сбросить меня и посадить ее на мое место… Если у нее были какие-то надежды… то теперь они должны были испариться… Как ты думаешь?

Я умоляюще смотрела на него, ожидая, что он ответит. Испанцы, как я уже говорила, привыкли скрывать свои чувства, и по лицу Филипа нельзя было понять, что он думает. Я вспомнила свою мать. Она тоже могла временами быть высокомерной и непроницаемой с посторонними, но ко мне всегда относилась с нежностью и любовью, не скрывая своих чувств. Филип же своих чувств никогда не показывал.

Я только замечала, что, когда бы речь ни заходила о Елизавете, он весь превращался в слух и не упускал ни единого слова.

– Прикажи привести ее в суд, – ответил он после короткой паузы.

Я обрадовалась.

– По-твоему, это стоит сделать? – спросила я с надеждой. – Гардинер так не думает.

Он опустил глаза.

– Пусть она придет в суд, – повторил он, – и там поговори с ней. Сначала задай ей вопросы, а потом… суди.

– Ты прав, – воскликнула я. – Мне так хочется, чтобы она вышла замуж! Это такое счастье, как я теперь поняла, и мне хочется, чтобы все были счастливы в браке, как я.

Он едва заметно улыбнулся, и я восприняла это как подтверждение своих слов.

– Скоро сюда приедет Эммануэль Филиберт, – не унималась я, – и пробудет здесь несколько месяцев. По-моему, для нее это отличная партия. И она уедет с ним. Когда ее не будет в стране, станет спокойнее, исчезнет источник напряжения. Ведь в Англии много еретиков, Филип, и они смотрят на Елизавету как на своего лидера.

– С этим будет покончено. Пошли за ней – пусть явится в суд. Это – лучшее из того, что сейчас можно сделать.

Он стал меня подробнорасспрашивать о Елизавете, внимательно слушая все, что я рассказывала о ее раннем детстве, когда ее мать еще была в расцвете своего величия при дворе, а Елизавета была окружена любовью и почитанием. Потом все перевернулось, и жизнь ее повисла на ниточке.

– Она всю жизнь прожила, – заметила я, – под дамокловым мечом, не один раз была на волосок от смерти.

Меня не покидала мысль, что в какой-то момент Филип и его отец хотели смерти Елизаветы. Похоже, сейчас они смягчились. Вот что делает любовь, думала я, когда сам счастлив, то и к своим врагам начинаешь проявлять терпимость.

– Теперь все будет по-другому, – уверенно сказала я, – из-за ребенка. По-моему, раньше она отказывалась от замужества, не желая уезжать из страны.

– Я понимаю, чего она хочет, – коротко заметил Филип.

– Но сейчас все совершенно изменилось! – сказала я, не в силах скрывать свою радость. Меня просто распирало от счастья! Скоро у меня родится ребенок. А если Елизавета выйдет замуж за Эммануэля, я перестану думать о ней с тревогой, и мы сможем переписываться как две любящие сестры. Все, наконец, встанет на свои места.

Мне было легко от того, что мы с Филипом понимали друг друга. Он был так внимателен, так чуток к моим переживаниям.

Сэр Генрих Бедингфилд привез Елизавету в Лондон, и вскоре она явилась в Хэмптон-корт.

Однако, прежде чем вызвать ее к себе, я велела Гардинеру поговорить с ней – пусть она честно расскажет ему обо всем, ответит на все обвинения. И тогда он скажет ей, что королева готова простить ее.

Гардинер вернулся обескураженный – беседа с принцессой не принесла желанного результата.

– Я объяснил ей, – рассказывал он, – что, если она признает свою вину, ей ничто не угрожает. В ответ она заявила, что лучше уж до конца жизни просидеть в тюрьме, чем признаваться в том, чего не сделала. А она ни словом, ни делом, ни помыслом ничего не совершила против Ее Величества. Поэтому она не ждет прощения от Вашего Величества за несуществующую вину, а предпочитает, чтобы ее судили по закону. Я сказал ей, что королева удивлена тем, что она так решительно отказалась отвечать на обвинения, давая понять, что ее незаконно посадили в тюрьму.

– И что же она на это ответила?

– Она сказала буквально следующее: «Ее Величество может наказать меня по своему усмотрению». На что я возразил: «Ее Величество советует вам вести себя иначе перед тем, как выйти на свободу». Она ответила, что охотно посидит в тюрьме или за границей, раз королева ей не доверяет. Я спросил, хочет ли она этим сказать, что ее незаконно посадили в тюрьму. Она же ответила, что всегда говорила только правду и от своих слов не откажется, а добиваться снисхождения с помощью лжи не собирается.

Я внимательно его выслушала и потом пересказала их беседу Филипу, которому не терпелось узнать все до мельчайших подробностей.

Затем одна из придворных дам Елизаветы рассказала мне, что после беседы с Гардинером, за которой последовал вызов в суд, Елизавета решила, что ее враги выдвинули против нее новое обвинение, а значит, дни ее сочтены. Она сердечно попрощалась со всеми дамами, сказав, что вряд ли им еще раз придется увидеться в этом мире.

На меня все это подействовало удручающе.

– Я должна ее увидеть, – сказала я Филипу, – мне самой следовало задать ей несколько вопросов… не Гардинеру.

Он, к счастью, согласился.

– Вызови ее сюда, – сказал он, – а я спрячусь за ширмой и буду наблюдать за вашим разговором.

Когда Елизавету привезли, я села так, что она стояла спиной к ширме, за которой сидел Филип. Слыша каждое слово, он мог даже видеть ее, незаметно выглядывая из-за своего укрытия.

Было десять часов вечера. Она выглядела смертельно испуганной и, судя по тому, что рассказала ее дама, приготовилась к самому худшему.

Мне стало ее безумно жаль. Я вспомнила то прелестное дитя, которое доставляло столько радости и горя леди Брайан, и мне на минуту захотелось вернуться в те нелегкие годы, когда мы были вместе и так любили друг друга.

Она сразу упала на колени и, не дав мне слова сказать, стала уверять меня в своей преданности, поклявшись Богом и Святой Девой, что никогда не участвовала ни в каких заговорах против меня.

Я старалась не поддаваться чувствам. Она была красива со своими огненно-рыжими волосами, свободно падавшими на плечи. Стремясь, чтобы мой голос звучал нейтрально, я сухо сказала:

– Итак, вы не признаете своей вины, а предпочитаете придерживаться того, что считаете правдой. Я молю Бога, чтобы правда стала очевидна.

– Если это не так, – гордо ответила она, – я не надеюсь получить от Вашего Величества ни прощения, ни милости.

– Вы так упорствуете… так тверды в своем стремлении доказать, что против вас были выдвинуты ложные обвинения…

Она взглянула на меня с едва уловимым лукавством.

– Я не должна так говорить Вашему Величеству.

– Но вы, видимо, намерены говорить это другим.

– Нет, Ваше Величество. Я несла и должна впредь нести свою ношу. Единственное, на что я смею робко надеяться, – это на доброе мнение Вашего Величества обо мне, ибо я всегда была и остаюсь преданнейшей слугой Вашего Величества.

– Могу ли я быть в этом уверена?

Она схватила мои руки, прижала к груди и разразилась страстным монологом: я же для нее сестра, которая заботилась о ней, любила ее, когда все боялись с ней общаться, неужели она когда-нибудь сможет об этом забыть… как ей доказать свою преданность?.. как убедить, что у меня нет более преданной и верной слуги, чем она?.. Теперь, продолжала Елизавета, когда ко мне пришло счастье, она смеет надеяться, что я и мой высокочтимый супруг проявят доброту к бедной узнице, которая всегда была верна своей госпоже и питала к своей сестре самые нежные чувства.

Она была очень красноречива, ведь на карту была поставлена ее жизнь – Елизавета не сомневалась, что я вызвала ее из Вудстока только за тем, чтобы отправить на эшафот.

Я была растрогана, попросила ее встать и заключила в свои объятия.

– Хватит, – сказала я, – виновна ты или нет, я тебя прощаю.

Я сняла с пальца кольцо с прекрасным бриллиантом, которое подарила ей в день моей коронации, сказав, что если она окажется в беде, пусть пришлет мне это кольцо, и я помогу ей. Она прислала мне его из Тауэра. Теперь я ей его возвращала.

Лицо ее просияло, глаза были полны слез. Направляясь ко мне, она мысленно уже была в Тауэре, а вместо этого оказалась в объятиях сестры.

Порывисто обняв меня, она воскликнула:

– Снова моя сестра! Как я счастлива, что ты есть у меня!

Когда Елизавета ушла, Филип появился из-за ширмы. Глаза у него блестели, губы слегка улыбались. Ему явно было интересно наблюдать за моей сестрой. Но понять, что он при этом думал, было невозможно.

– Ты правильно поступила, – сказал он. – Ты вела себя сдержанно и с достоинством.

– А что ты думаешь о моей сестре? – нетерпеливо спросила я.

– Думаю, что многое из того, что о ней говорят, – правда.

Это был слишком уклончивый ответ, но мне было достаточно и того, что он остался доволен мною.

* * *

Как раз в это время я обратила внимание на какое-то странное поведение одной из моих придворных дам – красавицы Магдалены Дакрэ. Она была украшением моего двора. Высокая, с прекрасной фигурой, Магдалена обладала и другими достоинствами – многое умела и была искренне религиозна. Правда, ее считали чопорной, но мне это нравилось, – я не хотела находиться в окружении фривольных дамочек.

И вот я заметила, что ее нет сначала на одном, потом на другом рауте, требовавшем ее присутствия. Я спросила, где она, и мне ответили, что Магдалена отдыхает. Если ей так нужен отдых, подумала я, значит, она либо нездорова, либо у нее какие-то переживания.

Когда все собирались вместе и с нами был Филип, ее редко можно было видеть, но я заметила, что, когда она все-таки присутствовала, Филип проявлял к ней особое внимание, хотя и был обычно любезен со всеми моими дамами.

Вскоре я, однако, забыла о Магдалене под натиском гораздо более важных событий.

У меня из головы не выходила мысль, что я все-таки не осуществила свою миссию – Англия по-прежнему оставалась вне римской церкви, хотя на то и были объективные причины. И все-таки откладывать это на неопределенный срок было нельзя.

И вот – радостная новость: Реджинальд Поул возвращался с континента домой.

У него были напряженные отношения с императором, который не простил ему то, что Реджинальд высказался против моего брака с Филипом. Я объясняла это тем, что Реджинальд беспокоился обо мне, считая, что я уже немолода, чтобы рожать детей. Он, как никто, мечтал о возвращении Англии в лоно католической церкви, но думал, что это можно сделать и не прибегая к браку.

Уверена, император не хотел, чтобы Реджинальд приезжал, так как, зная о нашей дружбе, он считал, что Реджинальд станет моим главным советчиком во всех делах. Если бы не отношение императора, Реджинальд уже давно бы вернулся, так как его вынужденная ссылка кончилась со смертью моего отца и моим восшествием на престол.

Реджинальда я ждала с нетерпением.

Стоял ноябрь. Я была уже абсолютно уверена в своей беременности и счастлива безумно, а тут еще Реджинальд, с которым мы не виделись Бог знает сколько лет! Он был не очень здоров, а потому ехал не спеша, с удобствами – сначала на королевской яхте до Кале и оттуда в Довер.

Когда мне сообщили, что он благополучно добрался до Англии и направился в Грейвсенд, сопровождаемый внушительной кавалькадой, я тут же выслала королевскую баржу, украшенную спереди крестом, которая ждала его в Грейвсенде. На барже он и прибыл к Уайтхоллу.

На набережной у причала его встречал Гардинер, а при входе во дворец – Филип. Я же стояла на верхней ступеньке лестницы.

С каким чувством мы обнялись! Как будто не пролетело столько лет, и я по-прежнему была влюблена в него, мечтая, что он станет моим женихом!

Но все это было в прошлом. А сейчас Реджинальд стал стар, но сохранил прежний благородный облик и то же мягкое, доброе выражение лица, которое я так любила. Его темно-русые волосы и борода стали совсем белыми. Среднего роста, хрупкого телосложения, он тем не менее казался выше стоявшего рядом Филипа.

– Добро пожаловать домой, – сказала я, – как приятно видеть вас снова здесь. И я не сомневаюсь, что с вашим приездом все… скоро встанет на свои места.

Он поздравил меня с замужеством. Я удивленно посмотрела на него, заметив, что он был против.

– Я ошибся, – сказал он мягко, видя мое сияющее лицо, – все получилось как нельзя лучше. Я счастлив за вас.

Он говорил искренне, я была уверена в этом. Может быть, у него в памяти и сохранились те дни, когда его мать и моя хотели видеть нас вместе. Но жизнь сложилась иначе. Он вынужден был уехать и тем самым избежал участи всей своей семьи, сложившей головы на плахе. У меня же теперь был Филип, которого я не променяла бы ни на кого на свете.

Мне было радостно оттого, что я снова вижу Реджинальда и что он приехал помочь установить в моей стране высшую церковную власть Папы Римского. Я благодарила Бога за то, что он сохранил мне жизнь и возвел на престол, дабы исполнить Его волю.

Гардинер поднялся по лестнице и подошел к нам, чтобы повести Реджинальда в Ламбет-пэлэс.

* * *

Моя радость от встречи с Реджинальдом вскоре сменилась грустью – я почувствовала в нем глубокую печаль и горечь озлобления против моего отца.

Нам часто удавалось побыть наедине, и тогда он начинал говорить о своей семье, обо всех, кто был убит. Единственным оставшимся в живых был Джеффри, неудачно пытавшийся покончить с собой и теперь доживавший остаток дней за границей. Реджинальд не мог смириться со смертью матери, моей незабвенной леди Солсбери, которую зарубили насмерть.

– Моя мать, – говорил он, – была святая, самая набожная из всех, кого мне приходилось видеть. Она мухи не могла обидеть… И так умереть…

Я плакала вместе с ним, вспоминая многие дни нашей жизни.

– Но теперь все в прошлом, Реджинальд, – пыталась я его успокоить, – да, судьба жестоко обошлась с вами и со всей вашей семьей, но мы все равно ничего не сможем изменить.

– Я не могу воспринимать себя иначе как сыном мученицы, невинной жертвы. И никогда не забуду свою мать.

– Тем более вы должны теперь думать не столько о прошлом, сколько о той высокой миссии, которую Господь на нас возложил, – сказала я.

Он был настроен решительно. Спустя три дня после приезда он выступил перед обеими палатами Парламента, заявив, что приехал, чтобы восстановить былую славу королевства.

Через несколько дней обе палаты Парламента представили нам с Филипом петицию, в которой содержалась просьба к Легату освободить страну от ереси, раскола и непослушания.

Мы приближались к заветной цели. В соборе святого Павла была отслужена торжественная Месса. Закон, восстанавливающий верховную власть Папы над английской церковью, еще не был принят, но уже был на подходе.

В конце ноября там же – в соборе – прошло богослужение в честь того, что я несла в своем чреве ребенка. Со слезами на глазах слушала я слова Священного Писания: «И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога».

Я понимала, что эти слова имели прямое отношение ко мне: не бойся! Потому что мне было чего бояться – немолодой и совсем не сильной женщине. Можно было вспомнить и рождение Эдуарда, чье появление на свет свело в могилу его мать…

Я всем сердцем отзывалась на слова молитвы.

«Даруй рабам Твоим Филипу и Марии ребенка мужеского пола…» Мне всегда было неловко слышать, как Богу дают нечто вроде команды: «Сотвори его приятным лицом, сильным разумом и богатым дарованиями…»

Я и без того только и жила надеждой родить здорового сына.

* * *

Пришло Рождество. На этот раз, к моему великому счастью, после долгого отсутствия вместе с нами на празднике была Елизавета. Филип проявлял к ней заметный интерес. Я обратила внимание, что он все время следит за ней взглядом.

Наверное, он все еще не доверяет ей, говорила я себе.

И тут же волна нежности к мужу накатывала на меня – как он внимателен ко мне, как быстро я зачала, а значит, мы можем иметь много детей…

Временами я вынуждена была лежать в постели, так как беременность проходила нелегко. И однажды я сказала Филипу:

– Пока ребенок не родится, пусть Елизавета исполняет функции наследницы престола со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

Филип согласился. Он был с ней чрезвычайно любезен, часто садился рядом и подолгу беседовал.

Мне было приятно, что между ними установились дружеские отношения, правда, когда Елизавета пыталась кокетничать с моим мужем, я ощущала уколы ревности и боялась, что Филипа это может шокировать, ведь это не какой-то там Сеймур. Однако Филип не подавал виду, принимая ее кокетство как должное.

Я как-то заметила ему, что, по-видимому, Елизавета его очень интересует. На что он ответил:

– Ее нельзя игнорировать, учитывая, что ее место – ближайшее к трону.

– Она, кажется, рада будущему ребенку, – сказала я, – хотя это и разбивает все ее надежды.

– Со временем она поймет, что на все воля Божия.

– Да. Нам всем стоит всегда об этом помнить.

Я прикрыла его руку своей, но не ощутила ответного тепла, – уж таков был его испанский характер, не позволявший проявлять нежность и ласку.

– Филип, – спросила я неуверенно, – как ты думаешь, мы правильно поступили, поставив Елизавету в положение фактической наследницы?

– Пусть так будет до рождения ребенка.

– Я тоже так думаю. Но она должна сидеть за моим столом, принимать те же почести… Это, по-твоему, тоже правильно?

– Думаю, да.

– Я рада, что скоро она сможет познакомиться с Эммануэлем Филибертом.

Филип угрюмо кивнул.

Как только придворные увидели, что я обращаюсь с Елизаветой как с фактической наследницей, сразу вокруг нее засуетились поклонники. Филип с нескрываемым любопытством следил за ее успехом у мужчин. Если бы я не так хорошо его знала, то могла бы даже подумать, что она интересует его как женщина.

Елизавета же вновь была сама собой. Мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-то столь молниеносно приходил в себя после болезни или страха смерти. Она, казалось, начисто выбросила из головы все недавние горести и беды.

Приехал Эммануэль Филиберт и стал за ней ухаживать. Она же, принимая его ухаживания, сразу объявила, что замуж не собирается. Меня это взбесило. Она отлично знала о наших планах относительно этого брака, но притворялась, будто ее это не касается.

Я послала за ней, чтобы поговорить с глазу на глаз.

– Ты ведешь себя глупо, – сказала я, – принц – хороший человек, и твое счастье, если он согласится жениться на тебе.

– Дорогая сестра, – ответила Елизавета, – я испытываю отвращение к замужеству и хочу остаться девственницей.

– Что? На всю жизнь?

– Может быть… По крайней мере, сейчас я так думаю.

– Ты просто дура!

Она по-монашески воздела очи к небу, всем своим видом показывая, что согласна со мной, но сделать ничего не может. Однако губы ее были упрямо сжаты.

Позже я решила поговорить об этом с Филипом.

КОРОЛЕВА УМЕРЛА – ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!

Я испила полную чашу горя и унижения. Ждать ребенка, которого не было! Страшно было представить себе, что судачат сейчас обо мне мои подданные на улицах, дома, в пивных…

Филип же если и был разочарован, то не показывал виду. Он держался как обычно, но все чаще говорил, что должен ехать к отцу.

– Конечно, – соглашалась я, – вы ведь не виделись со дня нашей свадьбы.

– У императора – важные дела, и мне надо быть рядом.

В его взгляде промелькнула неприязнь. Не может быть! – подумала я. Неужели он охладел ко мне? Нет, он, как и я, ждал ребенка, а теперь… думает, что я бесплодна. Да, я некрасива, немолода, но в постели, как любовница… я ему нравилась? Откуда мне знать – мы об этом никогда не говорили. Он никогда не упоминал и о своей бывшей жене. Я вспомнила сплетню, будто в те годы он с друзьями частенько по ночам хаживал в город, переодевшись в простое платье.

Если бы я родила сына… При этой мысли в памяти живо возникла моя мать – наши судьбы оказались схожи.

– Я должен ехать, – сказал Филип, – я поклялся отцу, что приеду сразу… после рождения ребенка.

– Но, – ответила я сдавленным голосом, – у нас еще может быть ребенок.

– Тебе много пришлось пережить, – сказал он, – необходимо отдохнуть. Нельзя подвергать себя новому испытанию, даже если…

Я поняла, что он хотел сказать: «Если ты не бесплодна».

И с новой силой ощутила горечь унижения.

– Я вернусь… при первой возможности, – сказал он как-то неуверенно.

– Филип! – воскликнула я в отчаянии. – Но ты любишь меня?

Мне надо было знать правду, о которой до сих пор я старалась не думать.

– Ты – моя жена, – после небольшой паузы ровным голосом ответил он. – Естественно, я тебя люблю.

Мне стало немного легче. Пусть едет, говорила я себе, ведь если он останется против своей воли, его будет мучить тоска. Я поставила себя на его место – мне было бы тяжко жить вдали от родины.

– Я вернусь, – обещал он уже как можно мягче.

– Дай Бог, чтобы скорей, – упавшим голосом отозвалась я.

* * *

Несмотря на его уверения, я была полна дурных предчувствий.

Настал день отъезда. Из Хэмптон-Корта королевский кортеж двинулся в Лондон. Оттуда на барже нам предстояло доехать до Гринвича. В столице в этот день было особенно многолюдно – праздновался день св. Варфоломея с традиционным ярмарочным гуляньем. Из кареты я наблюдала, как встречает меня народ: внешне лояльно, но не сердечно, как в былые времена. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной. В эти минуты я снова – в который раз! – подумала, что с радостью отдала бы корону за обыкновенное счастье быть женой и матерью.

Ловя на себе любопытные взгляды горожан, я думала о той невероятной истории, которую недавно услышала: будто бы некая Изабелла Молт, жившая в Хорн Эллей, родила красивого здорового мальчика как раз тогда, когда я ждала ребенка, и ей якобы предложили огромные деньги за то, чтобы она отдала мальчика королеве, объявив всем, что он умер.

Слухов было множество, один другого невероятнее. Но самое печальное, что им верили.

Елизавета ехала на барже по реке с другой половиной свиты. Я специально разделила провожавших таким образом, чтобы ее не было с нами, зная, что ее молодость и красота привлекут ненужное внимание.

Мы с Филипом пересели на баржу на причале возле Тауэра, и весь путь до Гринвича я простояла на палубе рядом с ним.

Тут же находились и члены Совета. Уже стемнело, что было очень кстати – не видно было моего измученного, печального лица. В свете факелов лицо Гардинера показалось мне смертельно бледным.

Настали минуты прощания.

Филип поцеловал каждую из моих придворных дам. Потом – меня, очень нежно. На лице его застыло выражение грустной обреченности, как у человека, который поставлен перед печальной необходимостью – ехать против собственного желания.

Я с трудом сдерживала слезы, боясь, что заметит Филип – он терпеть не мог, когда я плакала.

На прощанье я крепко прижалась к нему.

– Я скоро вернусь, – сказал он, высвободившись из моих объятий и стремительно взбежав на трап корабля.

Будто окаменев от отчаяния, я стояла на палубе, глядя, как его корабль отходит от берега. Он тоже смотрел на меня, держа в руке шляпу, пока ночная тьма окончательно не разделила нас.

* * *

Казалось, нет на свете женщины несчастнее, чем я.

Возвращаясь через Смитфилд, я ловила на себе настороженные взгляды прохожих, вдыхала едкий дым, висевший над городом, смотрела на столбы с обгоревшими трупами. Я не хотела всех этих казней. «Заблуждающихся надо убеждать», – говорила я. И что же? Вот как их убеждали!

Вскоре умер Гардинер. Он посеял эти кровавые семена, думала я, а жатву придется пожинать мне.

Как одинока, как беспомощна я оказалась! Выполнив свою великую миссию, я не испытывала никакой радости. Только отчаяние!

По ночам меня мучили кошмары: я слышала крики несчастных, видела эти обгоревшие трупы, прикованные к столбам. Мне казалось, что на моей родной земле разверзся ад…

Я утешала себя тем, что решения Совета нельзя было избежать, что каждый, если бы только захотел, мог бы спасти свою жизнь, приняв католичество. Всем было обещано помилование. Но почему-то большинство еретиков предпочло мученическую смерть. Приговоры множились, костры полыхали по всей стране…

И вот настал поистине черный день, когда на казнь повели епископа Лондонского Николаса Ридли и епископа Уорчестерского Хью Латимера. Их судили и приговорили к смерти в Оксфорде.

Они шли на смерть вместе. Оба – достойнейшие люди, введенные в заблуждение. И так умереть!

Их провожала огромная толпа, казалось, онемевшая от ужаса. Латимер был уже очень стар и едва передвигал ноги. На нем была грубошерстная ряса, подпоясанная простым ремнем, на шее на веревочке висели очки и Евангелие.

Николас Ридли был моложе его на пятнадцать лет. Очень красивый, он шел с гордо поднятой головой. Казалось, и он, и Латимер видели перед собой не орудия казни, а Небеса, куда стремились их души.

Когда их приковали к столбам и под ногами Ридли уже загорелся хворост, Латимер повернул к нему голову и громко сказал:

– Не унывайте, господин Ридли! Сегодня, по милости Божией, мы зажжем в Англии такую свечу, которую не смогут погасить.

Велика сила слова. Многие запомнили сказанное Латимером. И, вдохновленные мужественной смертью двух епископов, все новые мученики бесстрашно шли на казнь.

Латимер, старый и больной, умер почти мгновенно. Молодой Ридли испытал страшные муки, прежде чем отойти к Господу.

Теперь и они стали моим неотступным кошмаром.

* * *

Единственным утешением были долгие беседы с Реджинальдом. Он приложил немало усилий, чтобы Англия помирилась с Римом. Я надеялась, что в недалеком будущем он станет архиепископом Кентерберийским, так как Кранмер сидел в тюрьме. Ему как нельзя лучше подходил этот пост, и тогда бы под его руководством дела церкви пошли гораздо лучше, чем сейчас, когда ими распоряжалось правительство.

Во время наших бесед я нередко уносилась мыслями в прошлое, раздумывая над тем, как сложилась бы моя жизнь, если бы я вышла замуж за Реджинальда, о чем мечтали наши матери.

При всей своей мягкости и доброте, Реджинальд стал другим – сердце его не могло смириться с трагедией семьи, погубленной моим отцом, обуреваемым страстью к Анне Болейн. Это круто изменило всю его жизнь, да и мою – тоже.

Как я и предполагала, казнь Ридли и Латимера не могла остаться без последствий. Народ роптал.

Меня одолела глубокая меланхолия. Жизнь потеряла всякий смысл. Если бы Филип был рядом! Но он не скоро приедет – подсказывало мне сердце. Одинокая, покинутая, без ребенка, которого выдумала… Почему Бог оставил меня? За что мне благодарить Его, если Он все у меня отнял?.. Я старалась отогнать эти богохульные помыслы. Надо смириться, приказывала я себе, принять безропотно свою судьбу, как учила меня мать, – идти, не сворачивая, по избранному пути.

Не проходило месяца, чтобы кого-то не обвинили в измене, не раскрыли новый заговор. Я успела к этому привыкнуть. Но последний случай был действительно серьезный – в заговоре, как оказалось, участвовал король Франции!

Хорошо еще, что один из заговорщиков, поняв всю безнадежность этой рискованной авантюры, пришел к Реджинальду и во всем сознался.

Звали этого раскаявшегося заговорщика Томас Вайт. Его роль сводилась к ограблению казны на сумму в 50 000 фунтов стерлингов.

Сначала Реджинальд не поверил – уж слишком фантастичной показалась ему идея ограбления. Но Вайт подробно рассказал, как собирался это осуществить. У него была знакомая – жена одного из кассиров казны. Она пообещала, что выкрадет у мужа ключи, сделает с них копию и передаст Вайту.

Ограбление и измена – разные вещи. Однако выяснилось, что планируемая кража из казны была всего лишь прелюдией к более масштабной операции. Деньги нужны были сэру Генри Дадли для того, чтобы собрать во Франции армию наемников и высадиться на южном побережье Англии.

Этот Дадли был троюродным или четвероюродным братом Нортумберленда, посадившего на трон Джейн Грей. Вообще, все семейство Дадли не вызывало доверия, поэтому когда возникло подозрение против сэра Генри, не я одна встревожилась.

Как же мне не хватало Филипа! Судя по всему, заговорщики метили высоко, а мне не на кого было опереться. По опыту прошлых лет я знала, что меня не подведут верные друзья Рочестер и Джернингэм, и попросила их самих выбрать себе верных помощников для расследования этого сложного дела.

Выяснилось, что посол Франции де Ноайль был прекрасно обо всем осведомлен и регулярно посылал депеши своему королю, на чью помощь заговорщики очень рассчитывали. Одним из руководителей заговора был Джон Трокмортон, родственник Николаса, который в свое время подослал ко мне ювелира, чтобы предупредить о смерти Эдуарда. Таким образом, Николас тоже попадал под подозрение.

Поражал не только размах операции, но и то, что в ней участвовала Франция. В наших руках оказался тщательно продуманный план высадки наемников и схема захвата лондонского Тауэра.

Я чувствовала себя совершенно разбитой. Куда девались моя решимость и стойкость?!

Заговорщиков арестовали, и начались допросы. Они признались, что хотели свергнуть меня и посадить на престол Елизавету, которая должна была выйти замуж за Коуртни.

Я ни минуты не сомневалась, что Елизавета к заговору непричастна. Не настолько она глупа, рассуждала я, чтобы пойти на риск, зная о состоянии моего здоровья – ей было гораздо выгодней дожидаться моей смерти. Я чувствовала, что мой смертный час не за горами. Да и зачем мне было жить? Ради чего? Филип, судя по всему, не вернется. Годы идут, и ребенка у меня уже не будет, хоть я и пыталась иногда убедить себя в обратном.

В ходе расследования выяснилось, что в заговоре участвовал сэр Энтони Кингстон. За ним немедленно послали в Девоншир с приказом прибыть в Лондон и предстать перед судом. По дороге в Лондон он умер – прошел слух, что сэр Энтони покончил жизнь самоубийством.

Кое-кто, не выдержав пыток, назвал сообщников, среди которых оказались люди, близкие к трону. Единственным, кто до конца остался мужественным, был Джон Трокмортон. Даже когда его зверски пытали на дыбе, он сказал только, что умрет, но никого не выдаст.

Допросы и аресты продолжались.

Совет рекомендовал мне вызвать Елизавету в суд для дачи показаний, но я решительно отказалась. Во-первых, я была уверена в ее лояльности, а во-вторых, не хотела, чтобы против нее было возбуждено дело. При этом мною руководили не только родственные чувства, – я боялась, что восстанет народ, который уже успел выразить ей свои симпатии.

Я хотела одного – чтобы меня оставили в покое, наедине со своими горькими мыслями.

* * *

Казни продолжались. Это уже никого не удивляло. И лишь когда на костер шел человек широко известный, смерть мученика эхом отзывалась по всей стране.

Так было с Кранмером.

В свою бытность архиепископом Кентерберийским он сыграл решающую роль в реформах моего отца. Сейчас от него решили избавиться.

Кранмер был человеком умным, образованным, но не отличался мужеством… пока не настал его смертный час. Примирение с Римом было для него катастрофой – ведь не кто иной, как Кранмер, помог Генриху VIII стать Главой церкви.

Я была приятно удивлена, когда он написал декларацию о повиновении новым церковным установлениям. Этого было вполне достаточно, чтобы спасти себе жизнь. Я пообещала помилование всем, кто примет истинную веру. Но что касается Кранмера, то Совет отверг мои доводы в его защиту, сославшись на политическую сторону вопроса, – Кранмер занимал высокое положение и был слишком влиятелен среди еретиков.

И снова я мысленно звала Филипа, хотя в глубине души понимала, что он точно встал бы на сторону Совета.

Кранмер подписал даже не один, а два документа. В первом он признавал Папу Главой церкви, во втором – подтверждал свое беспрекословное подчинение королеве и ее законам, восстановившим примат Рима.

И тем не менее недруги Кранмера приговорили его к сожжению на костре.

В последние минуты жизни Кранмер нашел в себе силы умереть достойно. Прикованный цепями к столбу, он громко покаялся в малодушии и поклялся, что остался верным протестантству.

Зажгли факелы, заполыхал хворост, и, когда языки пламени уже лизали его тело, Кранмер, подняв правую руку, воскликнул:

– Пусть первой сгорит в огне эта рука, написавшая то, с чем сердце мое несогласно!

Так и стоял он с поднятой рукой, охваченный пламенем.

По всей стране говорили о Кранмере как о мученике за веру. Люди пребывали в страхе перед угрозой инквизиции, моля Бога избавить Англию от грозящего кошмара. Скрытый гнев готов был вырваться наружу.

Я исполнила волю Божию, но потеряла любовь народа.

Утешения ждать было не от кого – Реджинальд болел, и жить ему оставалось недолго. Филип все откладывал свой приезд.

* * *

Я писала ему: «Меня окружают враги. Корона в опасности. Ты мне нужен». На что он неизменно отвечал: «Не отпускают дела».

Император отрекся от престола в его пользу. Этим можно было объяснить его отсутствие окружающим. Себе же трудно было лгать.

Он никогда меня не любил. Я сознательно себя обманывала, чувствуя, что он лишь исполняет свой супружеский долг, но мне страшно было посмотреть правде в глаза.

Пылающие костры приводили меня в ужас, однако и тут я находила оправдание: еретиков ждет адский огонь, а потому лучше наказать нескольких, чем ждать, пока ересь охватит всю страну.

Я стала много времени уделять благотворительности – ездила к беднякам, привозила им еду и деньги. Беседы с простолюдинами приносили некоторое облегчение. Но по ночам я по-прежнему слышала крики мучеников и вдыхала едкий запах костров.

Кранмер, Ридли, Хупер, Латимер… Смогу ли я забыть их? Среди казненных были и мои друзья. Это я послала их на костер! Нет, не я, а судьи. Если бы решение зависело от меня, я бы их простила. Но вина так или иначе лежала на мне.

Единственными близкими мне людьми были Сьюзан и Джейн. Из всех придворных дам Джейн Дормер я любила как сестру. К тому же нас объединяла общая печаль. Она была обручена с графом Фериа, ближайшим другом Филипа, и мы обе ждали конца затянувшейся разлуки.

Наступил день моего сорокалетия. Скоро я совсем состарюсь и не смогу рожать, думала я, в глубине души все еще лелея последнюю надежду.

Филип написал, что должен поехать на коронацию во Фландрию, поскольку становится полноправным правителем и этой страны.

Злые языки поспешили рассказать, что в Брюсселе он не отказывал себе в удовольствиях. Мне было трудно в это поверить, зная его сдержанность.

Сьюзан и Джейн молчали, когда я начинала их убеждать, что у Филипа прибавилось дел и потому он не приезжает.

Я не ведала покоя. Реджинальд не мог помочь мне советом. Он был очень болен и, кроме того, при всем своем уме плохо разбирался в житейских делах.

Хоть я и старалась убедить себя, что казни необходимы, что еретиков ждет вечный огонь, если они не раскаются, легче от этого не становилось. До моих ушей доходили рассказы о том, как мучились несчастные, прежде чем умереть, – часто хворост и дрова были сырыми, и пытка продолжалась несколько часов. Я думала о Кранмере, Ридли, Хупере и Латимере. Но было немало мучеников и из среды простых неграмотных людей. Я многое узнала во время своих визитов к беднякам, когда приходила к ним, переодетая в простое платье. Посылать на смерть бедных, невежественных людей?!

Если бы Филип был здесь… Но ведь он поддерживал инквизицию в Испании и, кто знает, не хотел ли распространить ее и на Англию?! С его приездом преследования могли только ужесточиться…

Что же делать?

И я послала верного человека во Фландрию, чтобы выяснить, правда ли все то, что болтают о Филипе.

Одновременно я направила посланника к императору, надеясь получить мудрый совет – как быть, если еретики в глазах народа становятся невинными мучениками и, следовательно, казни не приводят к желаемым результатам. Смертная казнь всегда казалась мне крайней мерой, просила я передать – не лучше ли действовать убеждением? Я также просила Карла принять во внимание разницу в традициях и характере испанского и английского народов: англичане – даже убежденные католики – не одобряли сожжения протестантов.

Как же я была наивна! Как могло мне прийти в голову искать сочувствия у императора, приказавшего обезглавить и сжечь тридцать тысяч еретиков во Фландрии! А Филип? Какое ему дело до сотни-другой англичан, тогда как в Испании еретиков сжигали тысячами!

Нет, напрасно я лелеяла надежду на то, что ко мне прислушаются. Император, Филип, да и многие члены Совета относились ко мне свысока: чего можно ждать от женщины, не слишком здоровой и не в меру эмоциональной? Править страной, по их мнению, должен мужчина, сильной рукой.

Я уже готова была с этим согласиться. Но хотелось услышать мнение самого Филипа. Однако он не спешил возвращаться.

Он снова написал, что приедет, как только справится с новыми обязанностями. Обязанностями развлекаться с придворными дамами в Брюсселе?

Мне передали, что сказал Рэй Гомес да Сильва английскому послу в Испании: «Придворный астролог предсказал, что по приезде в Англию Филипа убьют». В моей памяти еще свежи были воспоминания, как испанцев грабили и избивали на улицах Лондона. Что ж, понятно желание короля прислушаться к мнению своего астролога.

Я впала в глубокую меланхолию. Видя, что я почти перестала есть и не выхожу из своей комнаты, Сьюзан и Джейн Дормер принялись стыдить меня за слабоволие и уныние.

– Все изменится, когда вернется король, – ответила я.

– Лучше бы Вашему Величеству радоваться сейчас. Посмотрите вокруг – сколько приятных мужчин вас окружает, – настаивали они.

– Мое сердце отдано мужу, – сказала я.

– Но он не приезжает, – грустно заметила Джейн.

– Он слишком занят.

При этих словах они обменялись многозначительными взглядами. Я насторожилась.

– Вы что-то скрываете. Говорите! – потребовала я.

Джейн густо покраснела, Сьюзан казалась невозмутимой.

– Вашему Величеству и без нас все известно, – сказала она.

– Тогда почему вы молчите?

Обе смотрели на меня невинными глазами. Но я слишком хорошо их знала.

– Сьюзан… Джейн… уж не перешли ли вы в стан моих врагов?

– Ваше Величество! Как вы можете?

– Вы что-то скрываете от меня!

– Но, Ваше Величество…

– Сьюзан, что ты боишься мне сказать?

– Ничего… так, пустая сплетня.

– Касающаяся меня?

Они молчали.

– Меня и… короля? – настаивала я.

Сьюзан прикусила губу.

– Да так, чепуха, – нехотя проговорила она. – О ком только не сплетничают!

– Ну так о ком? О Филипе?

Сьюзан взглянула на Джейн, и та с трудом выдавила из себя:

– Говорят, что король вообще не вернется.

– И почему же?

– Потому что… Ваше Величество, потому, что он предпочитает находиться в другом месте.

Наступила мертвая тишина. Джейн упала на колени и стала целовать мне руки.

– О, Ваше Величество, как я хочу, чтобы у вас все было хорошо! Я молюсь, чтобы король скорее приехал и любил вас… и чтобы у вас был ребенок! – Джейн чуть не плакала.

– Я тоже молюсь об этом, Джейн.

– И я, – подхватила Сьюзан.

На ее лице застыло выражение глубокой скорби. За многие годы я не раз убеждалась в ее искренней преданности и любви.

– Ты не веришь, что он вернется, Сьюзан? И ты знаешь что-то, чего не хочешь говорить, чтобы не огорчать меня.

Она не умела притворяться, моя добрая, честная Сьюзан.

– Ходят слухи, ну да это всего лишь слухи… – со вздохом произнесла она.

– Итак, по слухам… Ну говори же, Сьюзан. Если это слухи, мы не обязаны им верить.

– Да, Ваше Величество.

– Тогда расскажи мне, что ты слышала. Что хорошего, если все говорят, а я ничего не знаю?

– Вашему Величеству пришлось столько страдать. Никто этого не знает, кроме нас. И я не хочу, чтобы вы опять страдали и… были обмануты.

– Кем обманута? Сьюзан, ты должна мне рассказать все!

Она снова замолкла.

– Я настаиваю, Сьюзан! Говори! – приказала я.

– Здесь замешана женщина, Ваше Величество… Герцогиня Лоррэн – его любовница!

Я попыталась улыбнуться и услышала собственные слова как бы со стороны:

– Король – мужчина, дорогая Сьюзан. А мужчины так устроены. Он, конечно, любит меня. Я его жена. Но наша разлука затянулась. И я не собираюсь всерьез относиться к его увлечениям. Впрочем, уверена, что и для него это лишь временная забава.

Я сама удивилась своему спокойствию, хотя сгорала от ревности. Как он мог изменить? Мы же давали священный обет верности перед алтарем! Я понимала, что это – не слухи. У него есть любовница! Как он относится к ней? Почтительно, вежливо, как ко мне? Со мной он просто ложился в постель, чтобы сделать ребенка. Никакой страсти, только обязанность. А как с ней? Ведь ему не надо, чтобы она родила, значит, ему просто приятно с ней… Так вот почему он не хочет возвращаться!

Но я чувствовала, что это еще не вся правда. Мой внутренний голос говорил: не надо, не настаивай, тебе будет еще больней. И все-таки я хотела знать.

– Что еще ты слышала, Сьюзан?

– Ничего.

– Ты всегда говорила мне правду, Сьюзан. За это я тебя и люблю. Так не разочаровывай меня. Говори все, что ты слышала!

– Тому, что говорят французы, нельзя доверять.

– Верно. Но иногда их замечания не лишены смысла. Так какого они мнения о наших отношениях?

Она побледнела и, казалось, вот-вот разрыдается.

– Сьюзан, я должна знать все.

– Французский посол сказал венецианскому, что, по мнению Филипа, Англия для него – слишком дорогая обуза. Ему не нравятся англичане, и возвращаться он не собирается.

– Не может быть…

– Ваше Величество просили…

– Да. Я хочу знать, какие еще сплетни ходят. Ну так какие? Ты ведь еще не до конца мне все рассказала.

Она на минуту задумалась. Потом выпрямилась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Король Филип надеется, что его брак будет расторгнут, – сказала она чуть слышно.

Вот они – слова, которых я так боялась. Теперь они произнесены, и я уже не в силах была скрыть свое смятение. Мне нечего было притворяться перед Джейн и Сьюзан.

Я сидела, закрыв лицо руками, окаменев от горя. Потом почувствовала, как они припали к моим ногам. Я открыла глаза и увидела Джейн – по ее щекам текли слезы, потом – Сьюзан с широко открытыми глазами, в которых застыл ужас.

– Ваше Величество, это только слухи, – сказала Сьюзан, обвив руками мои ноги.

– Да. Но дыма без огня не бывает…

Я не пыталась скрыть от них свое горе. Зачем? Ведь они знали обо мне все. Они пережили со мной крушение моих надежд на материнство, боль разлуки, муки неизвестности.

Сьюзан первая нарушила молчание.

– Ваше Величество, не переживайте так. Лучше смотреть правде в глаза.

– То есть признать, что я обманывала себя, – проговорила я сквозь слезы, – он никогда не любил меня.

– В монарших браках всегда так, Ваше Величество.

– Но иногда возникает любовь…

Они промолчали.

– Он выдающийся человек.

– Это вы, Ваше Величество, – выдающаяся королева.

Я отняла руки от лица и погладила их опущенные головы.

– Ваше Величество, не стоит горевать о том, кто вас предал, – успокаивала меня Сьюзан.

Я ничего не ответила. В голове промелькнуло – из ее уст прозвучала крамола, да, но она хотела защитить честь своей королевы!

– Он не тот, за кого вы его принимали, Ваше Величество, – сказала Сьюзан.

– Он был для меня таким, каким я его нарисовала в своем воображении.

Она на секунду задумалась, а затем гневно воскликнула:

– Вы думали, что он… сдержанный, вежливый… преданный. А он! Вы знаете, что он пытался соблазнить Магдалену Дакрэ?

– Магдалену?

– Да! Она сама нам рассказывала! Ее это просто потрясло.

Я тут же припомнила, как странно вела себя Магдалена – все время куда-то исчезала, стоило Филипу появиться среди придворных дам.

– Это произошло в Хэмптоне, – продолжала Сьюзан, – она находилась в своей туалетной комнате. Там было маленькое окно. Он, должно быть, увидел ее, когда проходил мимо, и попытался открыть окно, но Магдалена ударила его по рукам и прогнала прочь.

– Она мне об этом ничего не говорила.

– Она не хотела вас огорчать. Зато нам все рассказала.

– Он вел себя как обычно…

– Нет, после этого он был с вами особенно предупредителен.

– Характер у него легкий, – заметила Джейн, как будто хотела вставить слово в его защиту.

– Ваше Величество, – снова заговорила Сьюзан, – не надо так убиваться. Мужчины вообще не знают, что такое верность. Даже не стоит об этом думать. Помните разговоры о его ночных похождениях? И друзья у него такие же.

– Да, я слышала, но не придала этому значения.

– И эта гнусная песенка… – оназапнулась.

– Какая еще песенка?

– Да так, ничего особенного, Ваше Величество, глупость и больше ничего, я… даже не помню.

Я крепко сжала руку Джейн.

– Говори!

– Ваше Величество, я… я, правда, не помню.

– Вспомни, – приказала я, – какие там слова?

И она еле слышно произнесла:

Не может быть! Какое унижение! И они это распевали во всеуслышание?! Что мне теперь делать? Как справиться с горем? Выходит, любовь, счастье я тоже придумала, как придумала ребенка…

Мне надо было побыть одной.

– Оставьте меня, – попросила я Сьюзан и Джейн.

Они ушли. Я сидела неподвижно. Осмеянная, униженная, брошенная! Надо смотреть правде в глаза – Сьюзан права. Мечта, в которую я верила, не имела ничего общего с действительностью. И все вокруг это видели. Кто-то злорадно усмехался, а кто-то молча сострадал, не желая причинять мне боль. Я перебирала в памяти эпизоды из нашей жизни с Филипом, вспоминала отдельные слова, намеки. Наконец усилием воли я заставила себя встать и пойти в спальню, где висел его портрет.

Филип был изображен в полный рост, как всегда подтянутый, чтобы казаться выше: красивое лицо со светлой бородой, обрамленное такими же светлыми волосами, волевой подбородок Габсбургов… Как часто я стояла перед этим портретом, гордясь своим мужем, в то время как он веселился где-нибудь на стороне. Кэт… не чета Марии.

Я взяла нож, воткнула его в холст и стала резать. Холст трещал, а я, не помня себя, кромсала его на куски.

Вошла перепуганная Сьюзан и сразу все поняла.

– Убери это, – приказала я.

– Да, Ваше Величество.

Она осторожно взяла из моих рук нож и сунула в карман юбки.

Портрета больше не существовало. Однако легче мне не стало.

* * *

Я заболела. Ни у кого это не вызвало удивления, так как болела я часто.

Я часами думала о прошлом, вспоминая ночи, проведенные с ним в постели… Мы занимались любовью так, словно танцевали величественную павану. Все очень чинно. Это был некий ритуальный танец, который мы должны были исполнить, чтобы произвести на свет наследника.

Мое воспаленное воображение рисовало Филипа в постели с Лоррэн, с дочкой пекаря и со многими другими… Горю моему не было предела. Я рыдала в голос, когда знала, что никто меня не слышит. Мысленно я высказала ему все, что скопилось на сердце, – как он смел так унизить меня, так обмануть…

Вспомнила я и как загорелись его глаза при виде Елизаветы. Он еще сказал, что не надо заставлять ее выходить замуж. Уж не собирается ли он сам на ней жениться? Зачем ему сейчас потребовалось расторгать наш брак?..

Как же пусто было у меня на душе! Я отдала бы не только корону за простое счастье иметь любимого мужа и ребенка!

Однако, ты – королева, сказала я себе, и надо приниматься за дела. Необходимо было срочно поговорить с членами Совета: все больше людей открыто выступали против казней еретиков. Мое имя проклинали. Страну лихорадило.

Мне даже не с кем было поговорить: вокруг были лишь настороженные взгляды да хмурые лица. И этот шепот, стихавший при моем появлении.

Только самые преданные друзья, Джейн и Сьюзан, любили меня по-прежнему, стараясь скрыть чувство жалости.

Я твердо решила, что Филипа для меня больше не существует.

* * *

Из Италии пришло известие о смерти Коуртни.

Я подумала о его злосчастной судьбе. Молодой, красивый… Я даже чуть в него не влюбилась, но появился Филип – сын короля, по сравнению с которым Коуртни был всего лишь жалким узником, выпущенным мной на свободу. Если б я вышла за него замуж, этот брак был бы не менее унизительным. Для Коуртни я была старухой. Что делать, если мои лучшие годы прошли без любви, а когда, наконец, я позволила себе помечтать о счастье, что я могла предложить своему избраннику? Только корону. «Если снять с нее корону…» – вспомнила я с отвращением. Да, в короне я была привлекательна – и для Коуртни, и для Филипа.

Незадолго до смерти Коуртни просил разрешения вернуться. Я не имела ничего против, но Совет решил, что потомок Плантагенетов опасен – народ по-прежнему чтил эту династию, пострадавшую от руки моего отца. Интересно, мелькнуло в голове, а когда Плантагенеты сидели на троне, тогда их так же любили в народе? И что будут говорить о Тюдорах, когда корона перейдет к другим?

Коуртни так и не смог осуществить свою мечту о власти. И умер изгнанником в Падуе, вдали от родины.

* * *

Филип прислал письмо. Он выражал искреннее сожаление по поводу неотложных дел, ставших причиной нашей затянувшейся разлуки, и надеялся вскоре приехать. Надо о многом поговорить – писал он.

Я ничего не могла с собой поделать – меланхолии и след простыл, вновь забрезжила надежда.

Вот и верь слухам, говорила я себе, – он любит меня, это чувствуется в письме, его просто задержали дела, которые он хочет обсудить со мной, что вполне естественно, поскольку мы – муж и жена.

Возможно, я стала и менее наивной, потому что, страстно желая ему верить, я все же понимала – ему просто понадобилась моя помощь.

Ну и что? – тут же заглушала я голос рассудка, – разве жена не должна помогать мужу?

Я внимательно посмотрела в зеркало: темные круги под глазами, морщинки. Но оживленное выражение придавало лицу моложавость.

Сьюзан нашла, что выгляжу я неплохо. Но откровенно призналась, что боится, как бы Филип снова не причинил мне боль.

Интересно, какая же помощь ему потребовалась, задумалась я, – наверное, против Франции. Но главное – он возвращается! Мы снова будем вместе и… по ночам будем любить друг друга. И, может быть, на этот раз я действительно забеременею. Ребенок! Если это случится, все мои страдания окажутся не напрасными!

Снова и снова я уговаривала себя – многие в моем возрасте рожают. Я истово молилась. Я хотела, чтобы со мной о наследнике престола молилась вся страна. Но в народе наверняка распевали ту гнусную песенку и проклинали меня за костры.

Как-то я пошла навестить Реджинальда. Несмотря на болезнь, он поражал меня своей духовной силой. Он уже не мог ходить, но, как и раньше, продолжал заниматься науками.

Реджинальд был в курсе всего, что происходило в Европе, и находился в тесном контакте с Римом, переписываясь с тамошними кардиналами.

– Филип приезжает, – сообщила я.

– В Англию?

Я кивнула.

– Ну да, конечно, – сказал Реджинальд, будто разговаривал сам с собой, – опять война, никак не поделят Европу. Но ничего из этого не выйдет – так и будут воевать без конца, то один победит, то другой.

– Из-за этой войны мы так долго не виделась с Филипом, – вздохнула я.

– Я всегда был против этого брака, – помедлив, произнес Реджинальд, – вы помните, я предупреждал вас: лучше было править страной единолично. Народ никогда не примет его. Англичане вообще ненавидят иностранцев.

– Похоже, люди ненавидят не только иностранцев, но нередко своих же соотечественников. В мире накопилось слишком много ненависти.

– Сейчас в Европе появилась еще одна сила… новый Папа Римский, – задумчиво продолжал Реджинальд.

– Но ему же восемьдесят лет! Как могли избрать человека столь преклонного возраста?

– Павел IV – незаурядная личность. Тот жизненный опыт, который он накопил за восемьдесят лет, ему удалось правильно использовать.

– А почему не избрали вас? Вы должны были стать Папой!

– Дорогая Мария, я человек нездоровый.

– Но они предпочли старика!

– Вы не видели его. У него энергия юноши, а разум старца. Такое сочетание – большая редкость. Жаль, что новый Папа недолюбливает Филипа.

– Каким образом Филип успел вызвать его неприязнь? Прямо скажем, он поступил неосмотрительно.

– Филип пытался помешать избранию кардинала Караффы, но теперь кардинал стал Папой, и у Филипа появился сильный противник, – в голосе Реджинальда звучала откровенная ирония.

– Но человек, столь близкий к Богу, должен уметь прощать.

Реджинальд улыбнулся.

– Папа сделает все, чтобы выставить Филипа с континента. Для этого он даже пойдет на союз с французами.

– Сколько себя помню, всегда одно и то же – то отец заключал союз с королем Франции, то они становились заядлыми врагами и заключался союз с императором Карлом. Чего стоят все эти союзы, объясните мне, Реджинальд?

– Они играют временную, но достаточно большую роль. Видимо, Филип не на шутку встревожен.

– Так вот почему он возвращается! Он хочет все со мной обсудить.

– Я скажу вам, чего он хочет – иметь за спиной Англию. И потребует от вас объявить войну Франции.

– Войну? Я ненавижу войны! У нас и без того положение тяжелое. Да еще засуха. Люди боятся, что наступит голод. А когда возникает призрак голода, они обрушивают свой гнев на тех, кого считают богатыми и сытыми. Страну трясет с тех пор, как мы вернулись в лоно римской церкви. Ах, Реджинальд, знали бы вы, как я несчастна. Народ меня больше не любит. Мне кажется, все ждут моей смерти, чтобы… присягнуть на верность Елизавете.

– Но она уведет Англию от Рима!

– Елизавета сделает то, что ей выгодно.

– Она присутствовала на Мессе…

– Да… но показала всем, как ей было противно. Она, как флюгер, поворачивается туда, куда дует ветер.

– Кое-кто считает, что ее следовало бы допросить.

– Я не могу поверить, что она способна причинить мне зло.

– Вы слишком доверчивы.

– Да, – согласилась я, подумав о Филипе, – и я не прибегаю к разным уловкам.

Он положил свою руку поверх моей и мягко произнес:

– Вы поступили правильно. Разве не вас избрал Господь для того, чтобы вернуть Англии ее истинную веру? Надо радоваться, что вам это удалось. Пройдут века, но люди не забудут, что в период правления королевы Марии Тюдор Англия вернулась в лоно римско-католической церкви.

Мне было хорошо с ним. Хотелось поболтать о детстве, вспомнить, как я впервые его увидела. И как наши матери постоянно шептались между собой, сидя за вышиванием, – они так хотели, чтобы мы поженились. Если бы я вышла замуж за Реджинальда, когда была молода и влюблена в него, вся моя жизнь сложилась бы иначе.

Но из этого ничего не вышло. И сейчас я ждала Филипа, возвращавшегося только затем, чтобы моя страна объявила войну Франции.

* * *

Возникла угроза нового мятежа. На этот раз инициатором был Томас Стаффорд – племянник Реджинальда, что меня не на шутку расстроило.

Реджинальд тоже был удручен случившимся. Когда Томас, отказавшийся принять католичество, уехал в Европу, Реджинальд виделся с ним и подолгу беседовал, но все напрасно.

Мать Томаса – Урсула – была дочерью моей незабвенной графини Солсбери, то есть сестрой Реджинальда. Таким образом, со стороны матери Томас был потомком Плантагенетов. Отец его, третий по счету герцог Букингемский, был сыном Томаса Вудстока и внуком Эдуарда III. Другими словами, с обеих сторон – и с материнской, и с отцовской – Томас был королевской крови, что давало ему основания претендовать на престол. Причем он считал, что у него прав больше, чем у меня, ибо, как он заявлял во всеуслышание, я сама потеряла это право, выйдя замуж за испанца.

Обвинения эти звучали настолько самонадеянно и глупо, что можно было бы и не придавать им значения, однако вскоре выяснилось, что Томас не ограничился оскорбительными выпадами, а принялся действовать.

Английский посол в Париже прислал несколько депеш с сообщением, что Анри Второй принимал у себя Томаса Стаффорда, оказывал ему знаки внимания и пообещал дать в помощь два военных корабля.

В один из холодных февральских дней в Лондон прибыл испанский посол Рэй Гомес да Сильва. Я была очень рада, понимая, что его визит связан со скорым возвращением Филипа.

Рэй Гомес был типичным испанским грандом с изысканными манерами. Он умел понравиться, а своими бархатными глазами намекнуть, что и вы произвели на него неизгладимое впечатление.

Не успев ступить на английскую землю, он тут же попросил аудиенции, и я приняла его без промедлений.

Сьюзан шепнула мне, чтобы я была настороже с этой хитрой лисой.

Он с милыми подробностями рассказал о своем путешествии и сообщил, что Филип вполне здоров.

– Его Величество занят делами чрезвычайной важности, – доверительно произнес он, – ведь император передал своему любимому сыну все свои владения.

– Нам многое предстоит обсудить, – заметила я.

– Французы строят бесконечные козни, – сказал Гомес.

– Всегда находятся возмутители спокойствия, и часто это – французы, – ответила я.

– Королю необходима всемерная поддержка.

Он не сказал прямо, что Филип едет, чтобы получить от меня помощь, но это подразумевалось.

– Совет и народ в настоящее время не одобрят вступления Англии в войну.

Он одарил меня лучезарной улыбкой.

– Королева – вы, Ваше Величество.

– Однако необходимо согласие Совета.

– Францию никак нельзя назвать другом Англии.

– Полагаю, этого нельзя с уверенностью сказать ни об одной стране.

Он взглянул на меня с укором.

– Но Испания связана с Англией прочными узами благодаря браку Вашего Величества с моим королем.

– Совершенно верно, – согласилась я.

– Только потому, что король уверен в любви Вашего Величества, он бросает все неотложные дела и спешит к своей супруге.

– Я давно не виделась с ним.

– К его величайшему огорчению, важные государственные дела мешали ему быть рядом с вами.

Я подумала: конечно, это куда важнее – волочиться за красавицами в Брюсселе и иметь любовницей герцогиню Лоррэн. Вслух же сказала:

– Он приезжает, потому что ему нужна помощь.

– Он все время жаждал быть рядом с Вашим Величеством. И только, еще раз хочу подчеркнуть, только новые обязанности мешали ему это сделать.

– Эти обязанности и вынуждают его приехать именно сейчас.

– Любовь, Ваше Величество, только любовь!

Он не отрывал от меня своих прекрасных глаз. Я понимала, что его взгляд тонко предупреждал: если я и Совет будем готовы объявить войну Франции, Филип приедет для совместной выработки стратегии, если – нет, то его хозяин не станет понапрасну тратить время.

Я всеми силами старалась скрыть свои чувства. Во мне бушевала обида.

Гомес терпеливо ждал.

Нет, мысленно спорила я с собой, он хочет быть со своей женой, меня настроили против него, он приедет, и все объяснится.

Наши взгляды встретились: мне не нужна была правда, мне нужен был Филип.

– Французы представляют гораздо большую опасность при Анри Втором, чем это было при Франциске, – только и сказала я.

Но этих слов было вполне достаточно. Гомес одобрительно кивнул – это означало, что Филип приедет.

* * *

Я поехала навстречу Филипу в Гринвич. Вскоре гонец сообщил, что королевский корабль прибыл в Довер. И вот уже он – в моих объятиях, улыбающийся, словно пылкий влюбленный.

От меня не ускользнуло, что Филип заметно постарел. Я даже обрадовалась – разница в возрасте стала не так заметна. Забыв все обиды, я снова, как и прежде, глупо, доверчиво размечталась.

По моему приказу в Лондоне звонили колокола, а с башен Тауэра палили пушки, когда королевский кортеж въезжал в столицу. Однако на улицах было мало народу. Лица горожан не выражали ликования. Было непривычно тихо, послышались всего один-два приветственных возгласа. Я снова ощутила едкий запах костров в Смитфилде.

Сомнений не было – сограждане больше не любят меня и не доверяют моему мужу.

Я устроила пир и карнавал в честь приезда Филипа, но он остался безучастным к празднествам, которых и раньше не любил.

Когда мы наконец остались наедине, он сказал, что его очень беспокоит ситуация, сложившаяся на континенте, и особенно – новый Папа, Павел IV.

Я заметила, что Папа, казалось бы, должен ценить таких убежденных католиков, как Филип. На что он ответил, что Папа очень честолюбив и избирать его не следовало.

– Я вижу на этом высоком посту Реджинальда, – сказала я.

Филип промолчал.

Мы легли в постель. Он, как и раньше, не проявлял особых чувств, исполняя свой супружеский долг. Но почему? Тогда это было необходимо для производства на свет наследника. А сейчас? Неужели он делал вид, что любит меня, только для того, чтобы добиться моего согласия на вступление Англии в войну? Я отогнала эту мысль и отдавалась ему со всем пылом, на какой способна женщина, обделенная любовью.

На следующий день мне представили членов его свиты.

Знакомясь с очередной дамой, я испытала настоящий шок – это была она, герцогиня Лоррэн! Высокая, стройная, сияющая молодостью и красотой!

Как он посмел взять с собой любовницу?!

Целуя мне руку, она подняла глаза, вглядываясь в мое лицо – лицо нелюбимой, пожилой и некрасивой жены своего любовника.

Холодно поклонившись, я подала руку следующей даме. Потрясение было столь сильным, что гнев даже не успел меня обуять.

* * *

Зато Сьюзан и Джейн Дормер кипели от возмущения.

– Ничего особенного не произошло, – уговорила я их, – у королей всегда есть любовницы, и это ничего не значит.

– И они берут их с собой, когда едут к жене? – не унималась Сьюзан.

– Думаю, и это бывает. Он мог, между прочим, даже не знать, что ее включили в свиту.

Тем временем я лихорадочно думала, как же мне себя вести. Сказать ему, что мне все известно, и потребовать объяснений? Или притвориться, будто я в полном неведении? Но как держаться с ней? Ни видеть ее, ни тем более разговаривать с ней я не могла. Значит, надо потребовать, чтобы она уехала. Однако скандала тоже нельзя было допустить. Тогда единственный выход – сделать вид, будто ничего не произошло. В конце концов, я так и не решилась ее изгнать, но ее присутствие действовало на меня угнетающе. Порой я уже готова была взорваться и высказать Филипу все.

Но когда мы оставались одни в спальне и он делал вид, что любит меня, я с удовольствием поддавалась обману, наивно мечтая, что между нами еще может возникнуть чувство.

Он много рассуждал о коварстве французов, о том, что этих врагов Испании и Англии следует проучить раз и навсегда, что Англия поступит мудро, если вступит в войну.

Я не слушала доводов рассудка, говорившего: смотри, он приехал вовсе не из любви к тебе, а в надежде использовать твою корону для своих целей. Я упивалась самообманом, желая доставить ему удовольствие в постели.

Филип тем временем стал проявлять нетерпение, и я обещала переговорить с Советом.

Совет высказался единодушно против войны, ссылаясь на пустую казну и на то, что народ не выдержит дополнительных налогов.

Получалось, Филип приехал напрасно.

Я вела себя с герцогиней Лоррэн так сурово, что это бросалось в глаза. На приемах, когда она пыталась со мной заговорить, я резко обрывала ее. За столом ее усадили как можно дальше от Филипа. Но никто, казалось, ничего не замечал.

Как-то раз ко мне вбежала взволнованная Сьюзан. У нее повсюду были друзья, сообщавшие последние новости, и она всегда считала своим долгом поделиться со мной самыми важными из них.

Так вот, ей сказали, что при дворе французского короля весьма интересуются, как королева относится к своей очаровательной сопернице и довольна ли она этим любовным треугольником.

– Ситуация просто невыносима, – сказала я, – но я не вижу выхода.

Сьюзан вскипела.

– Ваше Величество, вы должны потребовать, чтобы она уехала.

Я нахмурилась.

– Видишь ли, Сьюзан, – ответила я, – она находится здесь как член королевской свиты. И мне неприлично вмешиваться в его внутренние дела.

– Ваше Величество, – возразила Сьюзан, – обязаны помнить, что вы – королева. Он не имел права привозить ее сюда, а вы имеете право выгнать ее отсюда.

– Каким образом?

– Просто сказать ей, что ее присутствие при вашем дворе нежелательно.

– Филип разозлится.

– Ваше Величество, вы должны разозлиться!

– Может быть, ты и права.

Еще несколько дней я думала. Один раз даже чуть не высказала все Филипу, но смелости не хватило. Я боялась, что он меня бросит. Он и так терял терпение. Решение о войне все откладывалось.

Наконец, я все-таки написала ей записку с просьбой покинуть Англию, так как в ее присутствии при моем дворе более нет необходимости.

Она оказалась не глупа и через два дня уехала.

* * *

Совет не настроен был ввязываться в войну. Я же колебалась. Порой мне хотелось во что бы то ни стало сделать приятное Филипу. Но чаще я все-таки внимала доводам рассудка, вполне осознавая, что приехал он не из любви ко мне. Вопрос о войне так и оставался нерешенным.

Филип ни словом не обмолвился по поводу отъезда герцогини Лоррэн. Я уже свыклась с тем, что никогда не смогу понять этого странного, холодного человека, за которого вышла замуж.

Он был всецело поглощен одной мыслью – когда же Англия примет решение.

И если бы не Томас Стаффорд, трудно сказать, как бы развивались события.

Наши шпионы во Франции сообщили, что Стаффорд представляет реальную опасность, учитывая то, что его поддерживает французский король. Он вел себя вызывающе, громогласно заявляя, что брак королевы с испанцем – катастрофа для Англии, что испанцы готовятся захватить его страну, ввести инквизицию и превратить Англию в вассала Испании.

Речи «защитника отечества», как он сам себя называл, падали на благодатную почву – народ уже и без того был взбудоражен слухами о возможном вступлении Англии в войну на стороне Испании.

Прошло немного времени, и Стаффорд высадился со своим крохотным войском в Йоркшире, завладев замком Скарборо. Надо было быть круглым дураком, чтобы пойти на такое. Мои войска раздавили его малочисленный отряд, как букашку, – даже боя не было. Его самого привезли в Лондон, судили, а потом повесили и четвертовали в Тиберне.

С восстанием Стаффорда было покончено, но в результате мнение членов Совета резко изменилось: французы поддержали мятежников, и нам следовало дать им ясно понять, что Англия не допустит их вмешательства в свои внутренние дела.

Так благодаря Стаффорду Филип добился своего – Англия объявила Франции войну.

* * *

Филип даже помолодел, и, если бы не природная сдержанность, можно было бы сказать, что он – вне себя от радости.

Я ждала, что он вот-вот объявит о своем отъезде, но нет – он не спешил и, казалось, был счастлив со мной. Из бездны отчаяния я неожиданно вознеслась на вершину блаженства.

Он обсуждал со мной план подготовки к военным действиям, и мы почти не расставались – только когда он уходил на совещания с генералами.

Рэй Гомес да Сильва уехал в Испанию сразу же после приезда Филипа, занявшись там подготовкой войск и сбором средств для предстоящей войны.

Я переживала новый медовый месяц. Мне казалось, что Филип любит меня и не уезжает только потому, что не может от меня оторваться. А когда он победит французов и вернется ко мне, мы заживем в любви и согласии.

О герцогине Лоррэн я и не вспоминала, Филип, казалось, тоже.

Я занялась сбором средств для армии. Он проводил совещания с генералами.

Иногда мы ездили на охоту. Какое это было счастье – скакать на коне рядом с ним по нашим прекрасным полям и лесам! А какую радость испытывала я, бывая с ним в церкви, слушая Мессу, – нас объединяла любовь к Богу и церковным обрядам.

Каждый день он интересовался, нет ли вестей от Гомеса. И всякий раз у меня сжималось сердце при мысли, что он скоро уедет.

Наконец пришло сообщение, что испанский флот вышел в воды Ла-Манша и Рэй Гомес да Сильва ждет распоряжений своего короля.

Через десять дней Филип отправился в Довер. Я настояла, что провожу его.

Три раза мы останавливались по пути из Лондона в Довер. Последняя, прощальная ночь прошла в Кентербери. Оттуда было уже рукой подать до порта. Никогда мне еще не было так сладко и так грустно.

Я не могла без содрогания смотреть на стоявший у причала корабль. У меня было ужасное предчувствие, что я его больше не увижу.

* * *

Перед отъездом Филип зашел к Реджинальду.

– Я знаю, что у вас с королевой дружеские отношения еще с юных лет, – сказал он. – Прошу вас, кардинал, позаботьтесь о ней.

Не успел он уехать, как пришла новая беда. Папа, считавший Филипа своим врагом, заявил, что глубоко неудовлетворен тем, как в Англии проходят католические реформы. Нельзя было не признать справедливости его слов. Я была уверена, что с принятием закона о главенствующей роли Папы все изменится само собой, но жизнь рассудила иначе.

После разрыва с Римом и особенно в связи с нашествием протестантов многие католические соборы были разрушены, монастыри закрыты, а принадлежавшие им земли розданы или проданы. На восстановление нужны были деньги, а их не было – и без того тощую казну пришлось практически опустошить для ведения войны. Но энергичный Папа считал, что мы слишком вяло проводим в жизнь его политику. И во всем винил… Реджинальда.

Это уж было слишком. Реджинальд, который превыше всего хранил верность Риму! Однако он оказался между двух огней: как кардинал он подчинялся Риму, но в то же время должен был соблюдать лояльность по отношению к Филипу, которого новый Папа терпеть не мог. Так что, признав единовластие Папы, мы тем не менее невольно оказались его врагами, ибо, согласно логике Павла IV, друзья Филипа не могли быть друзьями Рима. Более того, объявив войну Франции, Англия тем самым бросала вызов ее союзнику – Риму.

Папа отозвал всех своих легатов из стран, находившихся под властью испанского короля. Таким образом, Реджинальд терял свою дипломатическую неприкосновенность. Архиепископом Кентерберийским Папа назначил кардинала Уильяма Пето.

Ко всему прочему Реджинальда еще и обвинили в ереси. Ничего более абсурдного нельзя было вообразить, но для неистового Павла это был обычный способ расправы с друзьями своих врагов.

Реджинальду приказали явиться на суд инквизиции как еретику, не сумевшему добиться успеха в деле возрождения римско-католической церкви в Англии.

Я больше чем уверена, что Реджинальда не страшил ни суд инквизиции, ни пытки, ни сама смерть. Он всегда оставался верным сыном церкви. Разрыв с Римом сделал его изгнанником – свою веру он не променял на земные блага. Что стоило ему в свое время принять сторону короля и избежать гонений? Но Реджинальд выбрал истину, презрев монаршую милость. И теперь его обвиняли в ереси… Этого он вынести не мог.

Он заболел жесточайшей лихорадкой, после которой так и не оправился. На него было больно смотреть – от прежнего Реджинальда осталась тень. С потухшим взглядом он слушал, что ему говорили, но тут же забывал, о чем шла речь, или же вдруг вставал и шел, сам не зная куда… Так я потеряла своего лучшего друга.

В отчаянии я погрузилась в вымышленный мир, подумав, что снова беременна. Сначала я ничего никому не сказала, помня о том унижении, через которое прошла.

Когда же, наконец, я посвятила в свою тайну Сьюзан, она отнеслась к моим словам с нескрываемым ужасом.

– Ваше Величество, – воскликнула она, – вы не ошиблись?

– Я уверена, Сьюзан, все симптомы указывают на беременность.

– Тогда… Это замечательно! Теперь все будет по-другому!

– Ты же знаешь, я всегда мечтала только об одном – родить ребенка.

– Да, Ваше Величество, знаю.

– Но никому – ни слова.

Она была так рада, будто сама забеременела.

– Я даже Филипу не скажу.

– Лучше не надо, – согласилась она.

– На этот раз я уверена.

Да, говорила я себе, уверена и счастлива – иначе мне не выбраться из страшной трясины отчаяния.

* * *

Казалось, я до дна испила чашу страданий. Нет же, на меня обрушился еще один удар.

Война, которую народ окрестил «испанской», продолжалась. И мы пожинали ее плоды.

Французы взяли Кале.

Для Англии эта потеря была унижением ее национального достоинства. И вина лежала на мне. С тех пор, как в 1347 году Эдуарду III удалось завладеть портом Кале после осады, длившейся целый год, Англия всегда ревниво охраняла эти ворота во Францию.

И вот теперь Кале в руках французов! А все потому, что мы ввязались в эту войну, ввязались по моей прихоти, только из-за того, что мне хотелось угодить Филипу.

Слабым утешением было сообщение о героическом сопротивлении нашего гарнизона – восемьсот солдат в течение недели отражали натиск трехтысячного войска герцога Гиза.

* * *

Улицы Лондона будто вымерли. По-прежнему в Смитфилде и по всей стране горели костры. Я говорила себе: «Жгут еретиков. Такова воля Божия. Он посадил меня на трон, чтобы я исполнила Его волю, и я делаю все, что в моих силах».

Появились нелегально напечатанные листки, в которых меня называли Иезавелью-распутницей, навлекшей несчастье на страну.

Самым злейшим из моих врагов был Джон Нокс. Этот ярый женоненавистник, презиравший Марию Шотландскую и Екатерину Медичи за то, что они занимались «мужским делом» – правили государством, – теперь обрушил свой гнев на меня. Себя он считал великим реформатором, выразителем народных чаяний. Больше, чем женщин, он ненавидел разве что католиков-папистов.

И тех и других Джон Нокс поносил устно и письменно – на страницах своей книги «Трубный глас против женской тирании». Запрещенная в Англии, она распространялась тайно и пользовалась большой популярностью.

В ней я представала незаконнорожденной дочерью короля, не имевшей права сидеть на троне. Автор предупреждал, что Англии грозит Божия кара за то, что она допустила женщину к управлению страной. Мое правление он окрестил «кровавой тиранией».

Тогда-то впервые и прозвучало это страшное прозвище – «Мария Кровавая».

Я думала о своей злосчастной судьбе. Разве меньше страданий и казней было при Генрихе VIII? Но его не клеймили позором! А ведь он посылал на смерть всех, кто не подчинялся его воле. Я же – только еретиков, искажавших Священное Писание! Почему же не его, а меня обвиняют в злодействе?!

Все рушилось. Кале у французов. Мой народ и мой муж бросили меня. Друзей почти не осталось. Со страхом ждала я известия о смерти Реджинальда – он уже не мог ходить. Я уцепилась за свою единственную соломинку – ребенка, о котором мечтала. И тут меня настигла болезнь – та же самая лихорадка, что свалила Реджинальда.

Неожиданно скончался император Карл. Я с горечью восприняла эту весть – пусть мы не виделись с тех пор, как были обручены, и пусть он не спешил помочь мне в трудную минуту, но я всегда знала, что он – мой друг. Теперь и его не стало.

Жизнь приобретала иные очертания, иные краски. Я написала Филипу, умоляя его приехать. Последний удар – моя беременность оказалась водянкой.

Я переехала в Сент-Джеймс, чувствуя, что дни мои сочтены.

Филип написал, что приехать не может, и обещал вернуть Кале. В том же письме он настаивал, чтобы я назвала в качестве своей преемницы Елизавету, что, по его мнению, предотвратит гражданскую войну.

Из его письма я поняла, что ему известно о моей болезни. Но он не упомянул об этом, а советовал полагаться на помощь Реджинальда. Если бы он знал, что бедный Реджинальд уже никому не мог помочь…

У моей постели неотступно находились Сьюзан и Джейн Дормер. Джейн очень похорошела в предвкушении близкой свадьбы с графом Фериа. Мы радовались все вместе, но сначала я попросила ее отложить свадьбу до приезда Филипа. Теперь же я сказала, что дальше откладывать не имеет смысла.

– Тебе повезло, Джейн, – заметила я, – граф – прекрасный человек, и он… любит тебя.

При этих словах Джейн отвернулась, чтобы скрыть жалость ко мне.

На пороге смерти в памяти оживает прошлое, и все видится в ярком свете.

Сколько же ошибок я наделала! Могла ли я поступить по-другому? Не знаю. Знаю только, что, когда верх надо мною брали чувства, тогда – и это относится только к любви – я закрывала глаза на правду, принимая желаемое за действительное. Почему я трезво не посмотрела на наш брак как на официальный союз двух королевских фамилий? Подобные браки – отнюдь не редкость. В мои годы не выходят замуж по любви – как я не могла этого понять? Если бы я осталась одинокой и правила согласно собственной воле, а не вопреки рассудку, желая угодить мужу, я не ввергла бы Англию в эту позорную войну.

Исполнила я свой долг перед Богом? Не уверена. Да, страна вернулась в лоно римско-католической церкви, но надолго ли? Будущее имело неясные очертания. C чем столкнется моя преемница, которой не терпится надеть корону?

То, что на престол вступит Елизавета, ни у кого уже не вызывало сомнений. Ждали только моей смерти. Народ был готов видеть ее своей королевой, надеясь, что при ней жить в Англии станет легче.

Медленно тянулась череда дней. Я слабела и почти не вставала с постели. Реджинальд был еще жив, но оба мы были не в силах навестить друг друга.

Теперь официальные визиты наносились в Хэтфилд – к Елизавете. Филип, как мне сообщили, прислал специальное распоряжение испанцам, находившимся в Англии, проявлять к Елизавете повышенное внимание и почтительность.

Значит, и он ждал моей смерти… Но не приезжал.

Мне давно казалось, что Елизавета нравится Филипу, – еще тогда, когда он вышел из-за ширмы, возбужденный, с загоревшимся взором… Только сейчас я отчетливо поняла, что он женится на ней, когда я умру.

Смерть казалась мне теперь избавлением. Моя сестра, моя вечная соперница, полная жизненных сил, очаровательная, непредсказуемая Елизавета… Она всегда была умнее меня, всегда стремилась только к тому, что ей на пользу. Теперь она займет мое место.

Прекратятся казни, погаснут костры – кончится все то, за что меня возненавидел мой народ. Англия не допустит на своей земле инквизиции.

«Мария Кровавая»… В моих ушах не смолкали вопли мучеников, в ноздри проникал едкий запах сожженных тел. Я молила у Бога прощения. Я думала, что исполняю Его волю, но народ отвернулся от меня, добавив к моему имени это страшное слово – «кровавая». «Мария Кровавая» звучало как приговор.

Но почему? Почему я? Другие совершили более тяжкие преступления! За время моего правления в пламени костров погибло 300 человек, тогда как тысячи пали жертвами святой инквизиции! Изабелла, Фердинанд, наконец, император Карл, приказавший закопать живьем 30 000 человек, – о них никто не вспоминает. И только меня назвали Марией Кровавой.

Я радовалась приближению смерти. Королевский двор почти опустел – кому охота навещать полумертвую старуху?

Чем меня помянут? Тем, что я посылала на костер людей, силой навязывая свою веру?

Я устала жить, а люди устали ждать, когда я умру.

Со мной остались только Сьюзан, Джейн и несколько преданных слуг.

Сьюзан безуспешно старалась меня развлечь. Она принесла бумагу и перья, сказав, что лучше писать, чем без конца думать о прошлом.

– Моя душа изнемогает, Сьюзан, от множества ран, но одна – самая мучительная.

– Если бы король знал, что вы так больны, уверена, он бы приехал, – слукавила она.

– Не будем себя обманывать, милая Сьюзан. Но меня мучит мысль не о Филипе. Я страдаю из-за Кале. Когда я умру, Кале камнем будет лежать у меня на сердце. Ведь это я отдала его французам. Я и никто другой. И все ради того, чтобы удержать Филипа. Меня всегда подводили чувства. Они всегда были причиной моих страданий.

– Нет, не всегда, – возразила Сьюзан. – Из-за любви к нам с Джейн вы не страдали. Мы же будем любить вас до самой смерти.

Я приподнялась на подушках, обняла Сьюзан и Джейн, пожелав им счастья. Потом попросила оставить меня одну.

Когда они вышли, я взяла перо, бумагу и написала:

«Приказываю всем покинуть королевский дворец».

Пусть они уйдут, подумала я, – королева умерла. Больше мне нечего сказать. Скоро под сводами замка в Хэтфилде прозвучит: «Да здравствует королева!»

Оглавление

ПОМОЛВКА

РЕДЖИНАЛЬД ПОУЛ

ЕЛИЗАВЕТА – ДОЧЬ АННЫ БОЛЕЙН

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

ЭДУАРД

ДВЕ ЖЕНЫ

КОРОЛЕВА В ОПАСНОСТИ

БЕГСТВО

КОРОЛЕВА – НАКОНЕЦ!

ВОССТАНИЕ

ИСПАНСКИЙ БРАК

В ОЖИДАНИИ РЕБЕНКА

КОРОЛЕВА УМЕРЛА – ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!