Достояние государства [Екатерина Николаевна Калугина] (fb2) читать онлайн

Екатерина Калугина Достояние государства

Взрослые. Вероника

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

В который раз Вероника прочитала этот фрагмент любимой книги и в который раз поразилась изяществу языка великого писателя и мастерству подбора языковых средств для начала повествования о Пилате. Каждое слово несёт в себе столько смыслов, уже само по себе являясь характеристикой человека и эпохи!

«Почему они этого не чувствуют?» Они – это ученики Вероники, точнее, Вероники Николаевны Кругловой, учителя русского языка и литературы московской школы.

«Как мне с ними скучно! Как сложно им передать мой восторг и мою любовь к данной книге, моё преклонение перед гением Булгакова и бессмертием таланта! Ничего не хотят понимать, не хотят думать, размышлять, отстаивать свое мнение. Пассивные члены потребительского общества… А я хочу, хочу разговаривать на равных, хочу спорить, доказывать, убеждать, убеждаться! Я есть! Я здесь! Я умная, развитая, интеллектуально богатая! Оцените меня! Господи! Что я несу?!»

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…», – про себя наизусть проговорила я.

Опять я вернулась к этому предложению. До чего же прекрасная фраза! Она переносит меня прямо туда, я будто слышу эти шаркающие старческие шаги, кряхтение великого полководца, но уже дряхлого, усталого человека».

Вероника тихо вздохнула. Периодически у неё возникали мысли о собственных писательских способностях, но все некогда было их не только реализовать, но и просто озвучить всерьёз. Всё времени недостает: работа, дети, бывший муж, дела бытовые, семейные, не до писательства. Нет, робкие попытки иногда были: то рассказ, то стихотворение. Конечно, это баловство, да и диплом филолога заставляет быть к себе очень критичной. Но иногда, очень редко, возникала вдруг мысль: вот найдется такая фраза, такое емкое предложение, которое станет каркасом для произведения, и начнётся новая жизнь, свежая и интересная. Где-то глубоко появляется щемящее чувство тоски по творчеству, по самовыражению. Может, это от недостатка внимания, может, от низкой самооценки? А в итоге – разного рода сублимации, поэтому на уроках литературы Вероника иногда заговаривалась, забывая, что перед нею не думающие читатели, любители поэзии и разных жанров прозы, а просто обычные подростки, со своими комплексами, самооценками, мечтами и сублимациями.

Наконец долгожданный звонок. Но урокам ещё идти и идти, не расслабишься. Так, небольшая передышка. На перемене Вероника поделилась со своей довольно близкой подругой Светланой, преподавателем биологии:

– Свет, вот как ты работаешь, когда тебя не слушают и не понимают?

– А нормально работаю, Ник. Деньги платят и хорошо. Что тебе вечно неймётся? Все смысл жизни ищешь? Что за излишняя рефлексия? Это просто работа, не надо здесь душу никому выворачивать, тем более чужим сопливым детям. Ты все мир хочешь переделать? Забей. Займись собственными проблемами.

– Нет, Свет, я так не могу. Когда русский – тогда в целом нормально. А на литературе постоянно клинит. Я все хочу заставить их полюбить   книги, переделать, перевоспитать, хотя прекрасно сама понимаю, что это все в основном бесполезно.

– Ника, ей, вернись! Насильно осчастливить нельзя, да и человек тоже особо не меняется. У этих детишек свои родители есть, и они друг друга стоят.

– Да, понимаю. Половина этих детей в течение этого года ни разу не брала в руки книгу, а четверть только примерно представляет, о чем я говорю, потому что читала пересказ, который предлагает интернет. И в итоге я могу изучать произведение примерно с тремя учениками, но, к сожалению, их жизненный и читательский опыт не позволяет нам говорить на одном языке, на одном уровне. Эту систему преподавания давно пора менять да и сами произведения двигать. Девятиклассник априори не может понять "Мёртвые души".

– Ну вот, ты же сама все прекрасно понимаешь, поэтому забей. Ник, что ты все время рыпаешься? Больше всех надо? Баррикады строишь и сама их преодолеваешь. Спокойнее. Никто не оценит твоего рвения, сама же дурой будешь.

– Да понимаю я сама, но по-другому жить и работать не могу.

Обе помолчали, думая о своём.

– Хоть бы сегодня спокойно домой уйти, без всяких совещаний, безумных конкурсов и вебинаров,– вздохнула Светлана Алексеевна, – а то загоняли уже, гады. Сегодня четверг, а уже две эвакуации провели. Достали своими проверками.

Жить в условиях многозадачности они уже привыкли, но бесконечные проверки действительно выматывали. Школа как социальный объект находилась под прицелом различных организаций, поэтому проверки учеников, учителей, администрации – это современная норма жизни. В понедельник была проверка противопожарной эвакуации. Для этого всех вывели на улицу, на школьный стадион, благо погода позволяла.

Осень щедро раскрасила лиственные деревья, разбавила оттенками скучный зелёный, и все это буйство цвета – на фоне ярчайшего аквамарина неба, манящего своей бесконечностью. В такие деньки хочется как минимум совершить полет на воздушном шаре, оторваться от земли и воспарить, впитывая эту нежную, хрупкую русскую красоту, а уж самые безбашенные мечтатели непременно захотят увидеть из иллюминатора самолёта разноцветное лоскутное одеяло осенней земли. Впрочем, о чем это я? Какой самолёт? Некоторым интереснее смотреть сверху вниз, кому-то – снизу вверх, наверное, это зависит от характера или темперамента человека. Кто-то будет лететь на самолёте… Ну, а мы будем стоять на стадионе школы и ждать, когда же кончится это чиновничье безобразие.

Где-то полчаса длились противопожарные мероприятия; учащиеся переговаривались, радуясь возможности пропустить урок, а учителя, вроде бы расстроенные, что нужно менять что-то в учебном плане, радовались не меньше и наслаждались бабье-летним теплом. Меня совсем не обижает слово "баба" в языке. Сейчас, по-моему, значение его немного изменилось. До 20 века я бы истолковала его как "замужняя крестьянка", но в настоящее время появился в этом слове оттенок пренебрежения, особенно в противовес слову "женщина". А для меня "женщина" – это очень безлико, это обозначение человека женского пола, то есть существа с ярко выраженными гендерными признаками. Женщины у нас есть, но не очень много, на мой взгляд, а в основном бабы. Я баба. Язык не поворачивается назвать себя женщиной. Женщина не пашет на работе полусутками, а потом замертво не падает от домашних дел. Женщина – для красоты, любования, уважения, поклонения. А баба – для работы; на бабе все держится, как на пуговицах: и школа, и производство, и сфера услуг, и семья, и дети, и муж в галстуке, как в анекдоте.

И вот стою я, баба-женщина, греюсь на солнышке, добавляя сорокалетнему лицу пигментные пятна, получая гормоны радости, и сверяю присутствующих учеников со списком и жду окончания этого внезапного, будто украденного, отдыха. Потом опять уроки. И еще один учебный день.

А в среду была антитеррористическая эвакуация. Здесь удовольствия было мало, а лишь сплошные неудобства и озабоченность. Куда, зачем, до которого часа нас поведут и продержат? Школьный корпус эвакуировали в соседнее здание детского сада, продержали там взаперти три часа. Все чуть с ума не посходили. Такое количество детей в маленьком помещении! Детсадовцев посадили всех в один пилон, а школьников – в другой. Малыши испугались, заплакали, началась паника; воспитатели и помощники с ног сбились. Школьникам было чуть проще, это уже подростки двенадцать плюс. Но все равно очень неудобно: помещения маленькие, давка, духота. Сидели долго, ждали команды – все на нервах, пропустили обед. Сколько можно над людьми измываться? Когда все уже были эмоционально истощены, пришла команда отпускать старшеклассников домой самостоятельно, а ребят среднего возраста – отдавать родителям. Что за глупость?! Большинство родителей, конечно, работает. Вот и раздавали мы оставшихся детей весь день, до вечера. И сидели некоторые учителя в детском саду до десяти часов. Люди, конечно, возмущались, стали требовать от АДминистрации отгул в каникулы, но привычно получили совет "идти в бизнес", если работа не устраивает, вы, мол, здесь по призванию, и вообще, за такую зарплату можно круглосуточно работать. Господи, как же надоели эти унижения! Наша государственная система, а также социальные институты и различные инстанции призваны воспитывать человека в состоянии перманентного унижения, унижения личности и человеческого достоинства, ибо подобными людьми проще всего управлять.

Кстати, эти эвакуации почти стали для нас нормой. В соседней школе тоже проводили. Дети мои оказались запреты в соседнем же детском саду. Хорошо хоть мама смогла забрать Соню, пока я сидела в заточении.

***

На следующий день Вероника Николаевна нервно шагала в рассадник разумного, доброго, вечного и куталась в капюшон куртки: с утра моросил нудный осенний дождик. Ни следа от вчерашнего бабьего лета! Промозглая и будто нескончаемая осень! А это только октябрь! Кстати, а почему все-таки бабье лето? Откуда это странное выражение? Почему не мужское или мужичье? Женщинам лето нужнее, приятнее что ли? А мужчинам все равно, какая погода? Может, женское отношение к погоде отличается от мужского? Оно более эмоционально? Наверное, мужчина спокойнее относится к капризам погоды, философичнее, как к неизбежности, как к свершившемуся факту бытия. Сомневаюсь, что небольшой дождик с утра способен изменить планы мужчины или испортить ему настроение. Сомневаюсь опять же, что у мужчины изменится настроение оттого, что пришлось отложить любимую юбку, потому что не стоит надевать колготки в дождь, а то забрызгаешь ноги, а стоит вообще надеть брюки, но не потому, что брюки не забрызгиваются, а потому, что под брюки можно обуть более удобную обувь, от которой нет брызг. Во нагородила! Но как-то так. Тоже дурацкое современное выражение. С утра плохое настроение.

Да, уже с утра дела не заладились. Какое-то бестолковое было утро. Даже нормально не попрощалась с детьми. Мама отвела Соню в школу, все опаздывали, суетились, простились скомканно. С Глебом вообще не поговорили, так, дежурные фразы: не опоздай, не забудь карту, не будешь нормально учиться – пойдёшь в курьеры (раньше говорили – в дворники) и т. д. Одно грело: сегодня пятница! Ура! Без комментариев.

Одиннадцатиклассники продолжали терзать Булгакова. Я приготовилась к очередному скучному уроку, как вдруг услышала:

– Вероника Николаевна, я вообще роман не поняла. О чем он? – это спросила Даша Березкина, отличница, будущая медалистка. Я предвкушала долгожданную дискуссию. Наконец – то.

– Роман действительно многогранен, он глубокий, многопроблемный, философский. Что именно ты не поняла, Даша?

– Ничего не поняла. Всё запутано. Ерунда какая-то.

– Может быть, на уроке разберём что-то из того, что ты не поняла?

– Я уже сказала, что ничего не поняла.

– Так не бывает. А ты точно читала?

– Я читала. Немного почитала, потом остальное прочитала в пересказе, хоть Вы и не разрешаете. Но я думала, что будет понятнее! Потом у мамы спросила, а она сказала, что такую муть нельзя детям задавать.

Я потихоньку начала заводиться, но постаралась сдержать себя. Увы, дискуссия не удалась. Я была разочарована.

– Видимо, Даша, не пришло ещё время для понимания произведения, нужна определённая жизненная зрелость, эмоциональное приятие, сопричастность, сочувствие к героям. И вообще я тебя сегодня не узнаю, Дарья.

– Вероника Николаевна, а кому сочувствовать? Дьяволу, что ли?

– И ему, и его свите; и дьявол нуждается в сочувствии, особенно это видно в сцене лечения больного колена.

Я готова была уже вывести беседу непосредственно к теме урока, как вдруг мы все услышали какое-то страшное завывание, какой-то необычный сигнал, и по громкоговорителю объявили, что нужно собраться на втором  этаже, в спортивном зале.

Опять урок пропал! Как же они надоели со своими учениями-мучениями! Пусть на кошках тренируются…

Привычным движением я успокоила ребят, взяла под мышку сумку (делать этого, конечно, не нужно по плану эвакуации, но там деньги, телефон, а кабинеты остаются в это время открытыми, поэтому всегда беру), и мы пошли в спортивный зал. Вроде все привычно, отработано, но какое-то смутное волнение меня все-таки охватило. Странно все это. Вроде все уже эвакуации были, в нормативы вошли, все стандартные протоколы оформили, зачем ещё что-то придумали? Когда уже нам дадут детей учить, а не только проверять бесконечно?

А тем временем в спортивном зале стали происходить странные вещи. В помещение ворвались мужчины в камуфляже, балаклавах и с оружием! Я с ужасом наблюдаю. Они подходят к учителям, протягивают им чёрные большие пакеты и заставляют их собирать у учеников мобильные телефоны. Многие ребята сопротивляются, не хотят отдавать свое имущество, но эти военные силой вырывают телефоны и швыряют в целлофан.

– Уважаемые педагоги, успокойте детей, соберите у них мобильные телефоны и сдайте военным. Не паникуйте. В данный момент здесь проходят учения по эвакуации при угрозе чрезвычайной ситуации. Соблюдайте осторожность и следуйте инструкции. Сейчас будем грузиться в автобусы, по два класса в каждый. Педагоги остаются в школе. Кто-то из детей стал плакать и кричать:

– Это никакие не учения, это террористы. Нам всем хана!

Вслед за этим возгласом послышались и другие возражения. Дети отказывались подчиниться требованиям военных, стало больше плачущих.

– Хорошо. Несколько учителей могут остаться с детьми, но не более одного в автобусе.

Вероника Николаевна в замешательстве посмотрела на свой 11 класс, не решаясь двинуться с места. Ещё через несколько мгновений военные стали выталкивать учащихся из спортивного зала, подгоняя их и направляя в стоящие неподалёку автобусы. Веронику догнала Даша.

– Вероника Николаевна, Вы же нас не бросите? Вы же с нами поедете? – с надрывом закричала девочка. – Мне очень страшно! Я потеряла Кирилла! Куда нас собираются везти и зачем? Почему забрали телефоны? Мы в заложниках?

Дарья заплакала навзрыд, и Веронике пришлось её обнять и прижать к себе. Их тут же подтолкнули в раскрытые двери автобуса. Весь 11 класс разместился справа, а 6 «в» – слева. Малыши почти все ревели, старшеклассники таращились в окна транспортного средства. Автобусы все были заполнены и колонной тронулись в путь. Зеваки на улице снимали происходящее на телефоны.

Вероника гладила по голове всхлипывающую Дашу и уверяла, что все будет хорошо. Увидели Кирилла, Дашиного друга. Ребята тотчас обнялись. Многие дети плакали, другие их утешали, в целом обстановка сложилась очень напряжённая. Куда их везут? С какой целью? Действительно ли объявлена чрезвычайная ситуация? Кем объявлена и по какой причине? Кто или что им угрожает? Что наконец происходит?

Веронике стало страшно. Она не истеричка, не паникерша, но её бурная фантазия нарисовала тут же несколько кошмарных картин: они заложники и кто-то требует выкуп, они подопытные для медицинских экспериментов, они будут рабами для тяжёлой физической работы и прочее, и страшнее, и кошмарнее, и чудовищнее.

Господи, что за бред?! Как же я устала! Какая длинная, нескончаемая неделя! Хорошо, что мама дома и присмотрит за детьми, пока я незнамо куда направилась не по своей воле. Когда нас всех отпустят и куда мы едем?

Дети, как ни странно, успокоились, пригрелись, стали тихонько переговариваться, кто-то смотрел в окно, кто-то задремал.

Странное поколение: их очень сложно удивить, они слишком понятны сами, очень толерантны, внушаемы. Неужели наступило время стабильности? Не той, о которой нам твердят по зомбоящику, не той, о которой так топят пропагандисты, а настоящей, долговременной? Выросло уже целое поколение людей, воспитанных и повзрослевших при нынешней власти, в нынешней обстановке, довольно сытой, тёплой, медленной, спокойной, как болото, поколение людей, чьи вкусы формирует медийное пространство, кто с удовольствием и беспорядочно потребляет целую кучу благ, товаров, услуг, кто разбирается во всех опциях бесконечных гаджетов, криптовалютах, условиях кредитования и других нужных и ненужных вещах. Это уже в своем нежном возрасте довольно прагматичные люди, чуждые романтических порывов, презирающие нерациональные поступки. И все эти качества и особенности странным образом уживаются с инфантилизмом, бытовой беспомощностью, отсутствием чувства долга, ответственности. Это сложные дети, гораздо более сложные, чем мы были для наших родителей, потому что они родились в другом веке, в другом тысячелетии, в другой стране; между нами пропасть мировоззренческая, интеллектуальная, идеологическая, моральная, нравственная; они самые настоящие нигилисты, анархисты, но при всем при этом толерантны до равнодушия, до безразличия, послушные конформисты. Вероника, к большому своему сожалению, очень редко среди своих учеников встречала по-настоящему целеустремлённых людей, по-хорошему тщеславных, стремящихся к чему-то, добивающихся целей. Чаще всего это были просто очень послушные дети своих целеустремлённых и честолюбивых родителей, которые вопреки всему учились, добивались, поступали и выбивались в люди.

Дети. Алишер

Алишер Зелимханов был наполовину татарином, наполовину казахом, причём "одна половина была не хуже другой" (так шутила его бабушка). Всю свою короткую жизнь он был очень счастливым ребёнком, любимым и оберегаемым; у него была самая лучшая, самая замечательная семья, пока… Пока вдруг маме не поставили диагноз. Рак…

И все изменилось. В его самой лучшей семье с тех самых пор поселился страх. Страх пронизывает все пространство квартиры, страхом дышат все вещи комнаты. Он повсюду, он не даёт вдохнуть полными лёгкими. Алишеру казалось, что с тех самых пор он дышит наполовину, как будто боясь похитить кислород у мамы. Маме ведь нужно все самое лучшее: еда, воздух, и чтобы жила подольше, чтобы не бросала их. Несколько лет назад Алишер и представить себе не мог, что их жизнь так изменится. Раньше они много путешествовали, ходили в музеи, театры, устраивали грандиозные семейные торжества и милые домашние посиделки. А потом… Больницы, тишина, слезы и этот страх. Алишер вроде считал себя взрослым уже, но, как ребёнок, представлял себе болезнь матери, как что-то одушевленное. Например, страшный моллюск, членистоногое, пресмыкающееся, что-то из мира животных. Он разбирался в диагнозе, знал, что рак – это разговорное слово, бытовое обозначение разного рода злокачественных опухолей, но ничего не мог поделать со своими ощущениями.

Когда мама была в больнице, они все молились, с ужасом ожидая известий. А когда она была дома, было немного полегче, и болезнь как будто отступала, или это мама старалась себя вести так, будто бы ничего не случилось. Она через силу что-то готовила, потом бежала в туалет с мучительной рвотой, а позже пластом лежала на кровати в испарине, с белым лицом. Конечно, все хлопоты по дому взяла на себя бабушка, ещё крепкая, достаточно здоровая женщина, мамина мама. Маме и готовить не нужно было, но она очень хотела, чтобы все было по-прежнему, как раньше, до болезни. Она хорохорилась, особенно когда рядом был он, Алишер. Он видел: если мама была уверена, что он не смотрит на неё, на её лице застывало мученическое выражение, гримаса постоянной боли, и старалась улыбаться, когда он был совсем рядом.

Алишер как мог помогал ей, поддерживал, старался как можно больше времени проводить рядом, изо всех сил учился, хотя ему это тяжело давалось. В учёбе он всегда был твёрдым троечником, но сейчас от него многое зависит: он хочет получить максимально высокие баллы для поступления, выбрать хороший вуз и порадовать мамочку. В свободное время он в основном занимался, сам, без репетиторов. Не то чтобы его семья не могла себе этого позволить, но и богатыми они не были. Зарабатывает один отец, содержит подростка и больную жену. В целом лечение было бесплатным, но все равно денег уходило достаточно: младший медперсонал отблагодарить, лечащим врачам презенты, некоторые лекарства, витамины, хорошее питание. У тёщи – пенсионерки зять денег не брал никогда: считал ниже своего достоинства. Поэтому крутился как мог, пропадал на работе часами, днями, сутками. Алишер очень боялся, что отец надорвется и тоже чем-то заболеет, просил его работать чуть меньше, но тот был непреклонен: он мужчина и его близкие не должны ни в чем нуждаться.

Постоянный страх за мать не давал Алишеру спокойно сидеть на занятиях в школе. Гораздо продуктивнее он занимался дома, когда, придя с уроков и убедившись, что все хорошо, успокаивался и садился за работу. В школе он старался звонить маме каждую перемену. Та ругалась, говорила, что это лишнее. Но он же понимал: ей приятно, ей там страшно одной. Звонить Алишеру нетрудно, он уже привык.

Сегодняшний день не стал исключением. На второй перемене он позвонил, спросил, как мама себя чувствует, на третьей – обменялись сообщениями. На четвёртой опять позвонил, немного поболтали. А на пятом уроке случилось это. Непонятное мероприятие. Когда отобрали телефоны. Это основательно напрягло, но не испугало. Сейчас это закончится, а там и всем урокам конец. И домой. Но это не закончилось. Их всех согнали в автобусы, как скот. Непонятно, куда и зачем повезли. Пока была суматоха посадки, Алишер позвонил маме и сказал, что связь их с этого момента будет ограничена обстоятельствами и что по возможности он позвонит как можно быстрее. Он уже понял, что наличие незаметных "умных часов" под рукавом свитера – это большое преимущество. И это самое преимущество нужно тщательно скрывать, иначе ему мало не покажется. Алишер интуитивно чувствовал, что происходит что-то неправильное. За эти несколько лет болезни матери он научился ждать и терпеть, а также быть внешне спокойным, если этого требовали обстоятельства.

Мама несколько раз набирала ему в ответ, но пришлось выключить звук, чтобы не спалиться. Каждый раз во время виброзвонка сердце стучало так, что Алишеру казалось, будто это громкое буханье слышит весь автобус. Он с ужасом думал, что эти звонки сейчас значили для мамы. Никогда такого не было, чтобы он не ответил на её звонок, а тут такое. Он мысленно молился, чтобы она не сильно волновалась, чтобы ей не стало плохо. К её болячке не хватало ещё давления или вообще сердце прихватит.

Алишер понимал, что если он выдаст себя, то вообще останется без связи, а это страшнее, чем расплата за этот косяк. Да, он сныкал часы, но неизвестно, во сколько он вообще домой вернётся и когда он сможет успокоить мать.

Когда их привезли в то место, Алишер не стал торопиться звонить. Нужно было все понять, разузнать, найти подходящее время и место для звонка. И ещё нужно было, чтобы и свои не заметили, что есть связь. Не, он не жадный, но спалится быстрее, если кому-то ещё даст звонить предкам. Понятно, что всем трудно, но ему труднее.

Для осуществления звонка Алишеру пришлось тайно подняться на второй нежилой этаж, найти там укромное местечко и тихонько позвонить.

– Мам, это я. Слушай внимательно, не перебивай. Может быть и такое, что я долго не смогу позвонить тебе. Пожалуйста, не волнуйся. У меня просто села батарея в телефоне, а Миха меня позвал в одно местечко. Я отойду с ним. Может, задержусь немного. Ты не волнуйся.

Все это Алишер выпалил на одном дыхании, скороговоркой, почти шёпотом, не задумываясь, что он говорит и поверит ли ему мама. Нужно говорить быстро, без перерывов, чтобы она не смогла вставить ни словечка.

– Алишер, дорогой, что случилось? У тебя все нормально? Такой голос странный…

– Да, мам, все хорошо. Связь плохая, мы в цоколе торгового центра. Позже позвоню. Не волнуйся. Пока!

– Ладно, пока. Осторожнее там.

Ладони вспотели, сердце ходило ходуном в грудной клетке, во рту пересохло.

Никто не услышал? Эти козлы с рациями по пятам ходили за ними. Стремно. И Алишер тихонечко вернулся к своим. Вроде не заметили.

Дети. Стас

Корнилов Станислав успел с утра поссориться с матерью. Он опаздывал в школу и попросил сделать ему завтрак. Мать вроде обещала, потом отвлеклась, уставилась в телефон, листала какие-то страницы и забыла о просьбе сына. Стас вышел из ванной, на ходу приглаживая влажные волосы.

– Мам, ну что? Даже чаю не налила? Ну, неужели сложно? Я же не прошу блинов там, сырников каких, каши. Можно тупо чаю сделать своему единственному ребёнку хоть иногда? Ни обеда дома, ни ужина, да можно хоть иногда что-то сделать? Все в интернете сидишь?

Надежда Ивановна всплеснула руками, вскочила с табуретки, заметалась по кухне.

– Ой, не заметила, как время прошло. Подожди, Стасик, сейчас сделаю, – засюсюкала она.

– Спасибо, уже не надо. Ждать уже не могу.

– Прости, на вот стольник, в школе купишь что-нибудь.

– Ладно, забей, – устало проговорил Стас. – Хоть постирать-то сможешь сегодня? Мне уже надеть нечего, все в стирке. Всё, я пошёл. Давай.

– Да, давай. Иди. Я постираю, постараюсь не забыть.

Стас шёл в школу и уже совсем не злился. Он привык. Так всегда. Он сам по себе, она сама по себе. Трудно представить, что они мать и сын и когда-то были одним целым. Жаль, что человек ничего не помнит из своего раннего детства. Он, Стас, ничего не помнит. К сожалению. Максимум, школьные годы. Даже детский сад не помнит. Наверное, он там сидел один до вечера, пока мать не вспоминала, что надо его забрать.

В школе она бывала, но лучше бы не ходила. У некоторых матери – интересные женщины, яркие, успешные, красивые. А она какая-то суетливая, бестолковая, жалкая какая-то. Нет, я люблю её, конечно, кроме неё, у меня никого нет. Да и она меня любит, уверен. Но как-то все не так, не так, как у всех. Никогда не обнимала, не целовала, не помню такого. Может, когда-то давно? И живет как-то незаметно, как будто оправдывается перед кем-то, извиняется. Почему так? Может, потому что профессия такая? Мать – медсестра, привыкла быть в тени врача, всем помогает, услужливая такая, безответная, со всеми соглашается, не спорит никогда. Работу свою вроде любит, ходит каждый день, с утра до обеда или с обеда до вечера. Но никогда никакую подработку не берет. Нет бы уколы кому делала в свободное время, денег бы заработала. Вроде и не жалуется на усталость, так, посидит, посопит, поест без интереса и в телевизор или в телефоне сидит. Книжку в руки не возьмёт, ничего вкусного не приготовит. Ни жарко от неё, ни холодно. Тепло вроде. Вроде есть мать. А вроде и нет.

Может, так и надо? Каждому свое? Зачем она меня тогда родила? Хотела очень? Вряд ли. Судя по её темпераменту, она очень редко чего-то хочет. Про отца мне особо не рассказывала. Типа того, что лётчик, не гнала. Говорила, что женат был и разводиться не хотел, а потом и вовсе уволился из поликлиники. Это ещё до моего рождения было. Я хотел его найти, но мать не дала. Тогда она искренне удивилась, зачем мне это. Ну, как ей объяснить? Любой нормальный человек хочет знать, кто его родители. Никаких контактов не дала. В свидетельстве о рождении стоял прочерк и фамилия матери. Вот такая у нас семья. Смешное слово. Наверное, когда-то давно оно было говорящим: семь "я"; детей тогда много рожали. А нас всего двое – какая это семья? Да и нас – то особо нет. Есть она и есть я.

В школе Стас первым делом стал искать взглядом Дашу Березкину. Нашёл – и успокоился. Какая она красивая! Прям куколка! Что она здесь делает?! Красота неземная, инопланетянка какая-то: глаза огромные, василькового цвета, великолепные светлорусые волосы, свободно распущенные по плечам, красивой формы нос, пухлые губы, чуть влажно поблескивающие, и миниатюрная фигура фарфоровой статуэтки. Стас привычно залюбовался Дашей, но, поймав её насмешливый взгляд, тут же отвёл свой.

Девушка сидела за одной партой с Кириллом Плетневым, своим бойфрендом. Они встречались уже второй год. И, кажется, были счастливы друг с другом. Говорят, что они живут вместе, но Стас не верил. Ещё чего! Неужели родители позволяют? Не верил. Или не хотел верить.

Стас безнадёжно был влюблен в Дашу с пятого класса, с тех пор как она перешла в их школу. Кукольная внешность девочки навсегда пленила двенадцатилетнего подростка, тогда самого неказистого и неинтересного в классе. К десятому классу Стас вытянулся, стал обладателем прекрасной атлетической фигуры и неплохой внешности. Любимая девушка даже стала обращать на него свое милостивое внимание, но тут случилось это: появился нежданно-негаданно в их классе он, Кирилл Плетнев, этот бедбойс уличный, и все, кончился мир и покой в душе Стаса, и пропала всякая надежда на взаимность Даши. Они как с Плетневым сели вместе 1 сентября, так больше и не отходили друг от друга. Стас сначала не сдавался, он всеми своими возможностями пытался завоевать сердце красавицы, но потерпел сокрушительную неудачу: Даша смотрела Кириллу в рот, восхищалась всем, что он говорил и делал. А Стасу оставалось только исподтишка наблюдать за влюблёнными с настойчивостью маньяка-мазохиста и все больше замыкаться в себе.

Поэтому сегодняшнее странное приключение, как это ни странно, понравилось Стасу; оно давало возможность дольше находиться рядом с объектом своей страсти, мечтать и фантазировать на разные темы. Их приезд на базу он воспринял как свою последнюю попытку приблизиться к Даше в неформальной обстановке и хотя бы обратить на себя её внимание.

Взрослые. Вероника

А тем временем автобус все ехал и ехал, в окошках мелькали разноцветные деревья, как кадры какого-то яркого фильма.

Куда же их все-таки везут? Уже часа два примерно едем. Некоторые стали проситься в туалет. Вероника обратилась к водителю автобуса, чтобы сделал санитарную остановку. Тот ухмыльнулся, пробормотав, что не положено и что не в пионерский лагерь едем, но потом добавил, что скоро уже приедут.

Примерно через полчаса автобус остановился, дверь открылась и появился человек в гражданском и с чёрной медицинской маской на лице.

– Здравствуйте, ребята. Сожалею, что вам пришлось испытать некоторые трудности в дороге. Вы приехали в пункт временного размещения, где вам придётся немного задержаться до стабилизации эпидемиологической обстановки в городе. Сейчас вы расположитесь на базе, отдохнете и вас покормят. Расходиться нельзя, убегать нельзя, собираться большими группами нельзя, а можно только выполнять распоряжения дежурного и слушать вашего педагога.

– А вопрос можно? – спросил Кирилл.

– Вопросов тоже нельзя. Все, что вам нужно знать, вам расскажут позже.

Двери автобуса раскрылись, мужчина вышел. Появилось несколько военных в камуфляже и балаклавах, дети стали выходить и следовать до места в сопровождении.

Они разместились на какой-то то ли туристической, то ли спортивной базе, не слишком новой и даже несколько заброшенной, нуждающейся в ремонте. На первом этаже было два санузла, мужской и женский, куда сразу же направились дети; десять номеров на несколько человек в каждом крыле и просторный холл, где всех попросили собраться после санитарного перерыва. Был и второй этаж, но ходить туда запретили.

Через несколько минут помещение заполнилось людьми. На диванах расположились педагоги, дети расселись на большом ковре в центре холла. Здесь же находилось несколько военных. Несмотря на большое количество людей, шумно не было, напротив, тишина удивляла: столько детей, а никто не спорит, не смеётся, как обычно бывает в среде подростков. Вероника задумалась: дети испуганы? Вроде бы, нет. Они насторожены? Наверное, да, мы все находимся в ожидании чего-то, мы все хотим понять, зачем мы здесь, надолго ли, кто несёт ответственность за наш приезд, кем он инициирован. Педагоги, казалось, были напуганы больше детей. В последнее время мы все привыкли ничего хорошего не ожидать, быть готовыми к новым правилам, обстоятельствам, нововведениям со стороны администрации школы, мэра города, разных проверяющих организаций, правительства.

Многие из нас давно превратились в послушных исполнителей, приспособленных к системе, все меньше и меньше задающих вопросы. Очень мало осталось критически мыслящих людей, способных быть интересными детям. Да мы друг другу стали неинтересными, ненужными; мы перестали встречаться, общаться, спорить, оставаться после работы, ходить друг к другу в гости. Люди вдруг стали тяготиться общением, стали более замкнутыми, сузили свой круг до самых близких, до членов семьи. С введением в нашу повседневность медицинских масок пропал контакт между людьми, желание дотрагиваться, обниматься, пожимать руки. Мы дистанцировались настолько, что стали далеки друг от друга, дистанция превратилась в пропасть. Кстати, глупейшее выражение "социальная дистанция". Оно изначально было использовано неправильно: имелась в виду физическая дистанция, а превратилась в настоящий инструмент социального разобщения, общественного разделения.

Появилось несколько новых человек, которые принесли большие коробки. Военные стали доставать из них небольшие фольгированные коробочки и передавать детям. Это оказались одноразовые ланч-боксы с набором готовой еды, какая бывает в самолётах или поездах. Тёплые макароны, куриная грудка, овощной салат, выпечка, маленькая шоколадка. Ещё каждому дали бутылку воды и пакетик сока. Дети оживились, поглощая еду, стали переговариваться, шутить что – то про выбор еды, про путешествия.

Вероника и другие преподаватели тоже ели, но сосредоточенно и молча, видимо, поглощенные своими мыслями. После еды, как водится, потянуло в сон, но она пыталась с этим бороться, потому что считала несвоевременным и даже опасным сейчас дремать. Ей нужно быть в форме, не расслабляться. Почему? Она не знала, но понимала, что несёт ответственность за детей и должна иметь свежую и трезвую голову.

Вероника посмотрела на других взрослых. Они периодически переглядывались, но негласно соблюдали некую договорённость: не привлекать внимание своих тюремщиков, в основном разговаривать с детьми. Сейчас было относительно спокойно, военных поблизости не было, они все ушли; можно было немного отдохнуть от постоянного надзора.

Дети. Кирилл

Кирилл Плетнев был из так называемой неблагополучной семьи. Эта странная формулировка может скрывать под собой многое, но в случае Плетневых это было вполне типично – пьющий отец. Мать Кирилла была жертвой домашнего тирана, мученицей, но при этом тянула финансово на себе всю семью: и мужа-алкоголика, и сына – трудного подростка. Кирилл себя сколько помнил- столько и ощущал самые сильные чувства – чувства страха, любви и ненависти. Он научился жить в самых сильных их проявлениях, поэтому и сейчас не признавал никаких полутонов: если любить – то взахлёб и до смерти, если ненавидеть – то до невыносимого подчас желания убить. Любил Кирилл в своей жизни двух людей – мать и Дашку. Чувство к матери было кровным, из самого детства; оно родилось из огромного желания защитить, оградить её нежное лицо и слабое тело от побоев мужа-садиста. Своей любви к матери Кирилл стеснялся, особенно сейчас, когда уже стал взрослым. Но все равно отвечал ей взаимностью и признавался в этих своих чувствах со всей горячностью маленького ребёнка, потому что позволить себе быть ребёнком он мог только с матерью. Дашку Кирилл любил по-другому. Она стала для него необходимостью, его водой, его воздухом. Расстаться с ней хоть на чуть-чуть – означало оторвать от неё кусок себя, вырвать кусок кожи до крови, до мяса, до костей. Она стала его частью, его плотью. Поэтому они действительно почти не расставались и убедили родителей Даши не препятствовать их близким отношениям, хоть это и было очень трудно.

Любовь к матери и Даше не давала Кириллу задохнуться от ненависти к отцу. Эта ненависть была настолько яростной, насколько страшной, что рвала Кирилла напополам, превращала его в оборотня, в чудовище. Это было иррационально: как вообще могут умещаться в одном человеке столь полярные чувства?

С самого детства Кирилл жил в состоянии страха: пьяный отец вызывал животный ужас. Не за себя. Мальчик боялся, что когда-нибудь это чудовище убьёт мать. Но она каждый раз вставала, скуля и зализывая раны, и продолжала жить дальше. Удивительно то, что весь этот кошмар окончательно не сломал ранимую детскую психику, наверное, любовь матери спасла душу ребёнка. Кирилл вырос чувствительным человеком, сострадательным, не озлобился, не замкнулся. Да, он сторонился людей, стеснялся, что кто-то узнает, как они с матерью живут, но при этом был общительным, проявлял лидерские качества и был очень милосердным к животным. Ещё в детстве, бывало, таскал в дом всякую живность, чаще всего больную и брошенную, но довольно скоро понял, что в их доме больные кошки, собаки и птицы долго не задерживаются: либо они умирали через какое-то время, либо пропадали куда-то. Будучи уже подростком, Кирилл догадался, что дело здесь не обошлось без отца, и данное открытие лишь многократно увеличило ненависть к родителю.

Отец Кирилла не бил в детстве: ему вполне хватало матери. Впервые ударил он сына, когда заметил в его глазах плохо скрываемый блеск злости, отсутствие уважения и даже презрение. Кирилл понял, что совсем не боится за себя, что готов даже умереть, чтобы этот козел не трогал мать. Он часто подставлялся под руку отцу, когда тот замахивался на жену, хватал за руки, пытался дать сдачи. Сначала отца это удивляло, потом он понял, что ребёнок его не боится, и Кириллу тоже стало прилетать. Страха не было – была боль. Но боль вполне можно терпеть. Или болевой порог у ребёнка был высокий, или уровень адреналина зашкаливал, или ненависть придавала сил, или все-таки отец бил вполсилы – трудно сказать, но особого вреда здоровью это не нанесло. Кирилл очень редко болел, если только насморк лёгкий, почти никогда не мерз и вообще был на диво крепким. В спортивной школе он записался в секцию вольной борьбы, очень быстро добился довольно значительных результатов и в пятнадцать лет уже был кандидатом в мастера спорта. Свои награды и грамоты не развешивал на стенах и полках, а скромно складывал в ящик письменного стола. Лет с двенадцати он стал яростно сопротивляться отцу, не давая тому издеваться над матерью в своём присутствии. Ненависть придавала ему значительно сил, и вскоре Кирилл стал замечать, что отец начал сдавать позиции и перевес стал на стороне сына. И садист затаился на какое-то время, не решаясь поднять руку на жертву, когда рядом появился такой яростный защитник. Стало чуть легче, но потом издевательства сместились в сторону спальни. Хитрый подонок настолько изощренно издевался над хрупкой женщиной, что почти не оставлял видимых следов. Все синяки и кровоподтеки надёжно скрывала одежда. А мать молчала. Если вдруг Кирилл все – таки что-то замечал или догадывался, то все равно мать не рассказывала, не жаловалась, а только иногда тихо плакала от бессилия и боли. Она очень боялась, что отец и сын убьют друг друга, настолько страшно они бились в последнее время. Мать старалась одеваться так, чтобы побои были не так заметны, да и Кирилл сейчас старался все свое свободное время проводить с Дашей. Она радовалась этим отношениям, потому что эта хрупкая девочка усмирила наконец воинственную натуру сына, успокоила его сердце, а самое главное – отвратила его от улицы, где Кирилл проводил все свое свободное время. Плохая компания, мелкое хулиганство, лёгкие наркотики, нередкая выпивка – все это очень пугало мать подростка, поэтому она искренне полюбила Дашу, старалась лишний раз сказать ей что-то приятное, угостить чем-нибудь. Сейчас Кирилл почти все время проводил у девушки, да что проводил – он жил там, иногда лишь прибегая домой навестить мать, спросить, все ли хорошо и нужна ли ей помощь. Конечно, она не жаловалась, не рассказывала никаких подробностей из их с отцом жизни, так как знала, что любое её неосторожно сказанное слово или жалоба могут стать последними в жизни сына или мужа. Кирилл как-то признался ей, что рядом с отцом испытывает неконтролируемую агрессию, непреодолимое желание уничтожить его. Ей страшно, что сын когда-нибудь утратит последние остатки самообладания и убьёт ненавистное существо. Кирилл давно не называет его отцом, очень давно, тот тогда и начал бить сына, с тех самых пор, когда понял, что мальчик не уважает и не боится его.

Сегодня Кирилл с Дашей обещали зайти к матери вечером, потому что отец работал сутки. Они старались хоть раз в неделю заходить, конечно, когда не было Его. Болтали, пили чай. Мать обязательно готовила что-нибудь вкусненькое, потом они вместе смотрели какой-то фильм или просто сидели рядом. Даше это тоже нравилось; им всегда было хорошо вместе.

В школе все было как обычно: уроки, скука, суета на переменах, косые взгляды Стаса.

– Слушай, Дусь, что там у нас сейчас? – спросил Кирилл у Даши, открывая рюкзак.

– Эээ, типа русский.

– Дусь, ну чего ты опять, блин, этим птичьим языком чешешь? Говори нормально.

– Кусь, забей. Достал меня лечить на эту тему.

– Дусь, ну, ты же умная девочка, медаль собираешься получить, а строишь из себя дуру набитую. Обидно даже.

– Кусь, ну, это же игра. Ты пойми: люди видят такую куклу Мальвину, сразу формируют о ней мнение, как правило, самое определенное, относятся как к пустышке, не воспринимают всерьёз, ни как специалиста, ни как конкурента, а ты спокойно так, как акула бизнеса, делаешь свои дела и достигаешь поставленных целей.

Все это они обсуждали довольно громко, чтобы перекричать гул, доносящийся из открытой двери. Через минуту звонок, поэтому в коридоре шум и гвалт.

– Что это у вас вместо имён клички собачьи? – насмешливо спросил Стас. – Что за Дусь и Кусь?

– Отлезь, Стасик-пидорасик. Все уже знают. Мы так давно друг друга называем, это наш общий, семейный язык и любовные прозвища. А с твоим именем вообще ничего приличного не рифмуется, Стасик – ссаный матрасик, – засмеялся Кирилл и обнял Дашу за шею.

– Кусь, ну зачем ты ему объясняешь? Он же специально тебя злит. Он опять ищет повод для конфликта.

– Дусь, да ладно, какой повод! Насрать на него. Просто он так смотрит на тебя, что бесит, мудило.

– Кусь, все, уже обсуждали. На меня многие смотрят, но выбрала я тебя. Успокойся, любимый мой Кусик, – она мило похлопала ресницами, и Кирилл улыбнулся.

Взрослые

Вместе с Вероникой согласились сопровождать детей ещё две учительницы – Наталья Евгеньевна, преподаватель истории, её ровесница, и Валентина Васильевна, преподаватель английского языка, пожилая женщина, уже давно на пенсии, но вполне бодрая и энергичная. Наташа сидела на диване, с трудом сохраняя спокойствие. Холерик по темпераменту, она в принципе никогда не была спокойной: её тело было впостоянном движении, как и её мимика. Ей нужно было постоянно быть чем-то занятой, сейчас руки её терзали пуговицу блузки, глаза блуждали по помещению, по детям, взрослым, казалось, что она что-то обдумывает, на что-то решается, но, наверное, это только так казалось. К этой её особенности нужно было привыкнуть. Если ты её неплохо знаешь, то уже не замечаешь этой её нервозности, порывистости, а обращаешь внимание на другое: на её острый ум, прекрасную, грамотную речь, общую эрудированность, замечательное знание своего предмета, её увлеченность жизнью. Её интересы простирались далеко за пределы школы; школа была для неё именно работой, потому что Наталья была именно разносторонним человеком, интереснейшим собеседником, а значит, имела много разных интересов и побочных увлечений.

Валентина Васильевна – полная противоположность Наталье Евгеньевне. Англичанка была давно на пенсии, но продолжала работать, как, собственно, все школьные пенсионеры, чтобы помочь семье сына, поддержать внучку, которая обучалась в университете на платной основе. Баба Валя, как за глаза называли Валентину Васильевну, была настоящим педагогом, образцовым, старой закалки, советского еще качества. Она отдавала всю себя любимой работе, без остаточка – ученикам, была классным руководителем от бога, растворяясь в интересах детей, опекая и защищая их. Маленькая, полная, округлая, она готова была, как наседка, собрать вокруг себя ребятню, приголубить, выслушать, пожалеть, спасти от всех житейских невзгод. Вот и сейчас она сидела ровно, с тревогой вглядываясь в детские лица.

Наталья нарушила молчание первой:

– Интересно, надолго мы здесь застряли?

– Тебя только это интересует? – спросила Вероника. – А кто, зачем все это сделал?

– Ну, я это примерно представляю,– откликнулась Наталья.

Вероника и Валентина Васильевна придвинулись чуть ближе друг к другу, чтобы лучше слышать коллегу и чтобы ничего не услышали дети.

– Я, конечно, не могу ничего утверждать, но то, что сказал тот товарищ в штатском, имеет место в современном законодательстве. Только летом в Государственной Думе во втором чтении был одобрен законопроект о принудительной эвакуации детей при угрозе ЧС. Нынешняя ситуация попадает под формулировку "угроза ЧС", поэтому, как мне кажется, мы стали объектом учений подобного рода, а может, и не учений: заболеваемость модной болезнью достигла довольно высоких значений, поэтому подобная угроза могла быть причиной подобных действий со стороны властей. Истинную цель данной поездки нам вряд ли назовут, но, думаю, что мы скоро узнаем.

– Ты думаешь, что нас недолго здесь продержат? – неуверенно проговорила Валентина Васильевна.

– Да кто ж это знает? Но думаю, что недолго. Для длительного здесь сидения они не слишком хорошо подготовились. Дети нуждаются в горячем питании, медицинском наблюдении, контроле. Это обеспечить непросто. Думаю, что до вечера, в крайнем случае, до завтра нас продержат наверняка.

– Как ты думаешь, почему у нас у всех забрали мобильные телефоны? – спросила у Натальи Вероника.

– Чтоб, с одной стороны, паники не было, а с другой, – чтоб родителям страшнее было.

– Ты думаешь, что будет какое-то манипулирование, шантаж?

– Думаю, да, не без этого.

– Девочки, зачем вы поехали сюда? Мы, получается, все здесь заложники? – тихо задала вопрос Валентина Васильевна.

– А кто ещё должен был поехать? Вы много желающих наблюдали? – резко ответила Наталья Евгеньевна. – Все тут же попрятались, глаза в пол, взгляд в сторону, а дети боятся. Как их бросить? Это же настоящее предательство. Как я им потом посмотрю в глаза? Им, их родителям? А если вдруг что случится? Как я с собой в ладу буду? – Наталья, раздувая ноздри и размахивая руками, закончила свой монолог. – А Вы зачем во все это вляпались?

– Да не знаю даже, как вдруг решилась. Я в общем довольно трусливая, редко когда лезу напролом, а тут вдруг поняла, что не могу оставить детей. Как они без меня? Без помощи, без поддержки. А если обидят? Кто подставит плечо? Кто утешит? Вот Вероничка зачем осталась? У неё свои детки есть. А ну как что случится с нами? Как они без неё?

– Не говорите чепухи, Валентина Васильевна! – не выдержала Вероника. – Всё у нас будет хорошо! Ничего с нами не случится! А дети мои с мамой, под присмотром. Наверное. А нашим ученикам гораздо хуже; эта ситуация чужая, странная, я была обязана их поддержать, иначе как я их буду потом учить? Вот мы сегодня только говорили о Понтии Пилате, о том, как он был наказан за трусость, за то, что всеми силами держался за власть и боялся её потерять, поэтому и послал на казнь Иешуа, хотя мог спасти его, но испугался! Я не могла поступить по-другому. Дети мне верят.

И они надолго замолчали, каждая наедине со своими мыслями.

Дети

К дивану подошла Светлана, Вероникина ученица. На ее лице читалось замешательство.

– Вероника Николаевна, я, конечно, прошу прощения, но у меня деликатная проблема: нужны прокладки. Я в школу обычно беру, но одну – две, мы здесь надолго?

– Света, я попробую помочь. Ты поспрашивай пока у наших.

– Уже спросила. Ни у кого нет.

– Хорошо. Сейчас спрошу у всех остальных. Хотя, подожди, у самой одна была.

Вероника покопалась в сумке и действительно нашла одну. И подумала, что это может быть проблемой. Потом походила, поспрашивала. Ещё одну нашла Наталья Евгеньевна. И все.

Вдруг раздался крик. Потом тишина, снова крик, звуки борьбы, плач. Вероника и другие женщины побежали туда, откуда раздавались все эти звуки. В мужском туалете на полу лицом вниз лежал Алишер и тихонько подвывал, держась за живот. Над ним возвышался их надсмотрщик:

– Вот сучонок черножопый, говорили же, сдать средства связи. А он телефон сдал, а сам звонил из туалета через часы.

– Что ты с ним сделал, изверг? – бросилась к ребёнку баба Валя. – Что с тобой? Он тебя бил? Болит?

Она ощупывала голову Алишера. Подросток всхлипывал, успокаиваясь.

– Вы в своём уме?! Он же ребёнок, он не преступник! Сейчас же свяжитесь со своим начальством, мне нужно поговорить с ними о Вашем поведении!

– Конечно, конечно, спешу и падаю. Сидите, дамочка, тихо и не рыпайтесь, приказ будет – тогда поговорим.

– Какая я вам дамочка, разговаривайте со мной нормально! Мы здесь не заложники. Я требую связи с начальством! Какое право Вы имели издеваться над ребёнком? Вы за это ответите!

– Надо будет – отвечу, – буркнул верзила и удалился.

Наталья Евгеньевна, как могла, сдерживала остальных ребят, чтобы они не смогли удовлетворить свое любопытство. Самые нетерпеливые уже врывались в туалет.

– Все, ребята, расходитесь. Здесь все нормально. Алишер просто поскользнулся на мокром кафеле. Да, Алишер? – Вероника внимательно посмотрела на мальчика. Глаз постепенно заплывал, ухо было малиновое, вид был довольно помятый.

– Типа того, – и тихо добавил:

– Вероника Николаевна, Вы нас учили всегда говорить правду. Что же вы делаете сейчас? Лицемерите? Зачем?

– У тебя вдруг проснулось обостренное чувство справедливости? Ты нас всех чуть не подставил. И прежде всего себя. Посмотри на себя. И как ты в таком виде появишься дома?

– Да, понимаете, я собственно  поэтому и стал звонить без спроса. Мама будет очень волноваться за меня. Если я задерживаюсь, я все время ей звоню. Она недавно только из больницы, ей делали химию, ей совсем нельзя волноваться. Вот я и подумал тихонько позвонить и сказать, что со мной все в порядке. А этот козел заметил. И часы отнял. Как вы думаете, отдаст?

– Не знаю, – честно сказала Вероника.

Взрослые

Наталья Евгеньевна сидела очень сосредоточенная, как будто готовясь к чему – то.

– Никуш, кажется, у нас ещё одна проблема намечается. Ко мне сейчас мальчишка подошёл из 6 класса, Вадим, он диабетик, на инсулине. Так у него с собой совсем немного лекарства, он в школу берет обычно на одну-две инъекции. Сегодня вроде взял больше, на всякий случай, говорит, что куда-то сходить хотел с ребятами. Но скоро инсулин кончится! Нам надо срочно нашим вертухаям сказать. Не дай бог что с ребёнком случится!

– Я уже с одним поговорила. Бесполезно, как со стеной.

– Здесь прямая угроза жизни, он же должен это понять! Кто-то здесь за что-то отвечает? Не думаю, что совсем беспредел.

– Не знаю, Наташ. Такое ощущение, что нас сюда забросили, и все, сидите, ждите у моря погоды. Сама ты как думаешь? Надолго мы?

– Да кто знает?! Но эту проблему надо срочно решать. Давай я схожу.

Наталья решительно направилась к дверям, где расположились охранники. Вероника издалека наблюдала, как активно та жестикулирует, убедительно что-то доказывает, повышает голос. Наконец один из мужчин достаёт рацию и говорит туда несколько слов.

Наталья вернулась:

– Обещали скоро прийти, выслушать наши проблемы. Этот вроде не дурак, объяснил коротко про инсулин; что ему ответили, особо не слышала.

Они ещё какое-то время посидели на диванах в холле. Клонило в сон, Вероника начала клевать носом. Ребята начали потихоньку рассасываться, видимо, пошли в палаты или номера, как там их здесь называют.

На улице уже совсем стемнело, фонари были выключены. Казалось, они здесь уже очень давно, но на самом деле ещё даже не наступил вечер. Какой бесконечный день, какая бесконечная неделя! Вообще время, проведённое в этом месте, вытеснило все сегодняшние события, и казалось, что они уже здесь бесконечно долго. Хотелось прилечь, спину ломило от неудобного положения: диван был самый простой, не мягкий и не слишком удобный. Валентина Васильевна дремала, свесив голову на грудь, Наталья Евгеньевна смотрела в окно, или это так казалось, что она смотрит, а на самом деле она погружена в себя.

Вдруг в животе заворочался клубок страха, появилась какая-то непонятная тревога, потом неприятная боль в области солнечного сплетения. "А вдруг мама не забрала Соню из школы? Вдруг Глеб тоже не приходил? Он иногда без захода домой уходил в загул. Это шутка, конечно, но он вполне мог пойти прогуляться, зайти в торговый центр. А может, их тоже отправили куда-то к черту на рога? Тоже эвакуировали? И их там обижают?" Мгновенно вспотели ладони, учащенно забилось сердце. Она заставила себя успокоиться." Как же это трудно! Надо глубоко вдохнуть. Такое поведение не только непродуктивно, но и опасно. Сейчас поднимется давление, а мне обязательно нужно сохранять самообладание, хорошо себя чувствовать."  И она решила немного размяться, сходить проверить ребят в комнатах.

Охрана не разрешила закрывать дверей, поэтому Вероника ходила, тихонько заглядывала, убеждалась, что все в порядке, и шла дальше. Многие спали, кто-то переговаривался. В одной из комнат слышались сдавленные рыдания. Педагог зашла, приблизилась к кровати. Это Даша, её ученица, она рыдала все сильнее, едва сдерживаясь.

– Что ты, что ты, успокойся, моя девочка! Болит что-нибудь? Что случилось?

– Что случилось? –закричала Дарья. – Вы спрашиваете у меня, что случилось? Вы издеваетесь? Да это я хочу спросить у вас всех! Что случилось??? Где мы находимся? Куда нас привезли? Зачем? Когда отпустят? Никогда??? Мы здесь навсегда? Нас всех здесь убьют! А если не убьют, то лучше, чтобы убили! Потому что будет хуже, чем смерть!

– Тихо, Даша, успокойся, дорогая. Ты же такая разумная девочка всегда была. Всё будет хорошо, скоро нас выпустят!

– Откуда Вы это знаете?? Нас увезут ещё дальше, за границу. Нас распотрошат на органы, или ещё хуже: нас отдадут в рабство, будут насиловать каждый день, бить, издеваться.

Она не могла уже остановиться, это была самая настоящая истерика. Вероника села к девочке, прижала её всем телом к кровати, зажала руками лицо и начала жарко шептать ей:

– Всё, все, все хорошо, все будет хорошо, успокойся. Нас найдут, мы вернёмся домой, никто ничего нам не сделает. Ты вернёшься к маме, живая и невредимая, мы все будем здоровы и счастливы.

На громкие крики и плач сбежалось много народу. Ребята с ужасом смотрели на происходящее, некоторые девочки тоже начали всхлипывать. Прибежала Наталья.

– Наталья Евгеньевна, заберите детей, уведите, постарайтесь успокоить. И позовите, пожалуйста, Кирилла Плетнева.

Вероника продолжала сдерживать Дашу, приговаривая ей какую – то успокаивающую чепуху, гладя по лицу. Через какое-то время девочка устала сопротивляться, обмякла в руках взрослой сильной женщины и задремала. Вероника ослабила захват, но продолжала ее держать. Потом и руки отпустила, когда услышала ровное дыхание, но продолжала сидеть на кровати. Прибежал Плетнев, Вероника уступила ему место на кровати, встала рядом.

– Кирилл, Даше нехорошо, был срыв. Ты побудь с ней, пожалуйста.

– Конечно, Вероника Николаевна, но я должен быть все время рядом. Разрешите нам быть вместе.

Дети. Дарья

Дарья Березкина всю свою жизнь купалась в безграничной любви как самых близких людей, так и разных родственников, друзей, учителей, воспитателей. Внешность хорошенькой малышки-куколки умиляла взрослых, вызывала желание заботиться, холить, ласкать, гладить по головке, поправлять бантики, кормить вкусненьким. Медсестры в поликлинике, воспитатели в детском саду, учителя в школе – все были в восторге от умницы и красавицы Даши. Ребёнок был настолько мил, насколько хорош, и при этом совершенно неизбалованным! Всеобщая любовь и обожание близких не испортили девочку – Даша выросла мягкой, отзывчивой, щедрой и очень доброй. В придачу к миловидной внешности была замечательная память, логическое мышление, аналитические способности и много разных талантов. Бабушка все свободное время с самого рождения внучки отдавала только ей, занималась её воспитанием и развитием, ездила и ходила во все возможные кружки, на все имеющиеся в округе развивающиеся занятия, в бассейн, на гимнастику. На семейном совете было решено: мама зарабатывает деньги, желательно много, чтобы у девочки были все возможности для всестороннего развития, а бабушка уходит с работы, хотя была ещё нестарая, и занимается ребёнком. Отца у Даши не было. То есть он был, конечно, но никак в её жизни не проявлялся, так как даже не знал о её рождении. Так решила мама. Как ни странно, в этом её поддержала бабушка. Вот так они втроём и жили и были абсолютно, ну совершенно счастливы. "Я выросла в гомосексуальной семье, – рассказывала со смехом Даша Кириллу. – Нас три девочки!»

В этой семье десятиклассник Плетнев, трудный, неблагополучный подросток, отогрелся душой, размяк, смирил наконец свою ненависть от яростного желания убить до спокойного презрения. Конечно, это Даша, с её приятием всех и каждого, с её желанием понять и оправдать весь мир, с её вселенским гуманизмом смогла обуздать страшные страсти в сердце спортсмена и дворового хулигана.

Когда он пришёл 1 сентября в её класс, сразу сел к ней за парту, предварительно бросив на соседнюю чей-то рюкзак. Лишь на миг заглянув в огромные васильковые глаза, Кирилл понял, что никто больше не будет рядом с этим чудом, кроме него. В этот же день он пошёл к ней домой знакомиться с родителями.

– Это моя мама, а это моя маба, – представила Даша ему своих любимых женщин.

И Кирилл тотчас понял, что его дом будет здесь и что эти люди станут для него близкими.

– А это наша Дася, – засмеялась бабушка, выдав ему домашнее прозвище девушки.

Бабушка и для него стала мабой; они все очень и сразу подружились. Ни мать, ни бабушка не стали препятствовать стремительно развивающимся отношениям молодых людей, довольно скоро ставшими очень близкими. Они обе поняли, что их разумная дочь и внучка, никогда раньше не делавшая ошибок, и сейчас действует интуитивно правильно. Ну, и что, что немножко рано, в конце концов им по семнадцать лет, они вполне зрелые интеллектуально люди. Да, общество считает подобный союз не совсем правильным, ранним, но в восемнадцать лет люди могут уже официально регистрироваться. Какая разница, семнадцать или восемнадцать?

Тогда же Кирилл заявил, что тоже будет звать её Дасей, потому что ему понравилось это тёплое, милое, смешное имя. Дася иногда превращалась в Дусю, на что Даша, смеясь, говорила, что это уже совсем другое имя. Кирилл, конечно, знал, что Дуся – это Евдокия, но объяснял, что в их случае Дуся – это от Дульсинеи, ведь она стала дамой его сердца, а он её рыцарем, и он должен быть всегда рядом, чтобы беречь и защищать ее.

– Ну, если я Дуся, то ты будешь Кусей, – шутила девушка.

– Неплохо, хоть не Киря и не Кира. Бесит. А это что-то новенькое.

Так и повелось. Это было ещё в десятом, а в одиннадцатом уже и друзья их стали называть Дуся-Куся, как единое обозначение никогда не расстающихся молодых людей.

Даша действительно шла на медаль, она училась легко и с удовольствием. В прошлом году она закончила музыкальную школу, поэтому в этом она отдыхала, как сама говорила, и готовилась к поступлению в престижный вуз. В этом году она выиграла олимпиаду школьников по физике, так что имела большое преимущество. Единственное, что позволяла себе из излишеств, так это бассейн, куда наведывалась два раза в неделю вместе с Кириллом. И раз в неделю старались навестить его маму, которую нежно любила и жалела. Все остальное время Даша занималась. Сама, без репетитора, обложившись разными экзаменационными сборниками и справочниками. Удивительным образом самодисциплинированная, она и Кирилла привлекла к этим занятиям, и даже небезуспешно. Юноша был не столь одаренным, но все же старался не отставать. Ребята договорились разделить сферы влияния: Даша отвечала за точные науки, а Кирилл – за гуманитарные. Вчера они допоздна были в бассейне, зашли на фитнес, поэтому не подготовились к литературе.

– Кусь, слушай, – начала перед первым уроком Даша. – Как мы так вчера упахались в басике, что совсем ничего не сделали? Ты мне обещал подробно пересказать роман, но мы совсем про это забыли!

– Да, лоханулись. Ты давно двоек не получала? – пригрозил с улыбкой Кирилл.

– Ты дурак совсем? – замахала она руками. – У меня не должно быть двоек вообще! Это же косяк. Там типа проверка медалей бывает, рандомно смотрят журнал по разным предметам.

– Ладно, не ссы. До литры ещё четыре урока. Наболтаю тебе. Что там по русскому?

– Там тема норм. Понятная и пригодится на экзамене, – успокоила Даша, достала тетрадь, сборник ЕГЭ и стала тихонько что-то объяснять.

На уроке литературы Дарья стала придуриваться в не свойственной ей манере. Наверное, на самом деле испугалась получить двойку, хотя нужно было всего лишь подойти к классной и попросить не спрашивать её на уроке. Вероника никогда не троллит, не чморит, да вообще нормальная тетка.

Даша вдруг стала спорить с русичкой, повела себя как полная дура. И неизвестно, чем бы это все закончилось, если б не объявленная тревога.

В спортивном зале Дарья и Кирилл стояли, взявшись за руки. Когда их начали выталкивать из помещения, они расцепились, их развело в разные потоки. Даша почувствовала ужас от того, что потеряла любимого в этой толпе. Она всегда считала себя очень спокойной и здравомыслящей, но сейчас на неё вдруг накатила волна паники, руки мгновенно вспотели, сердце забилось, как загнанная птица, слезы брызнули ручьём. Даша успокоилась только тогда, когда увидела Веронику Николаевну. В автобусе обнаружила бившегося в руках автоматчика Кирилла, который не хотел садиться на место, не увидев девушку. Даша бросилась к своему защитнику, обняла и судорожно вздохнула от недавних рыданий.

Так, не разжимая рук, они добрались до места, так же зашли в корпус лагеря. Когда после общего собрания мальчиков и девочек стали расселять по разным сторонам коридора, Даша и Кирилл наотрез отказались расставаться. Веронике Николаевне пришлось их убедить, что необходимо соблюсти приличия, все-таки они в детском коллективе: среди них шестиклассники, поэтому не нужно привлекать особое внимание к их отношениям. Они сначала согласились, не желая расстраивать классную. Но спустя какое-то время с Дашей случилась истерика, и только Кирилл смог её успокоить. После этого они убедили учительницу, что не могут быть порознь.

Взрослые

Вероника махнула рукой и ушла. "Подобные истерики могут повториться. Надо что-то делать. Ещё раз сходить поговорить с этими держимордами что ли? Но почему – то мне кажется, что это бесполезно. Нас маринуют здесь не просто так и ни фига не отпустят. Не для этого нас сюда привезли. Для чего?

Интересно: как там дома? С Глебом мы сегодня так плохо расстались. С утра уже нервы сдали, наорала на ребёнка. Хотя какой ребёнок? Шестнадцать лет уже. Выше меня ростом. И все равно ребёнок, непоследовательный, закомплексованный, запутавшийся. Бедный мой ребёнок…»

Вероника встала наконец и пошла в холл. Наталья встретила её встревоженно:

– Ну, наконец – то ты пришла. Как там?

– Все тихо, нормально, спит. Там с ней Кирилл.

– Ник, что нам делать с Вадимом? Он уже подходил опять, тихий такой, интеллигентный мальчик. Умрёт – мы и не заметим. Господи, что я говорю!

Голос у Наташи не изменился, а глаза подозрительно заблестели. Видно было, что она сама еле сдерживается, чтобы не разобрало. Эмоциональная, а самообладания ей не занимать.

– Я ещё раз к этим уродам подойду. Люди они или нет?

– Наташ, они не люди, они при исполнении. Они воюют с собственным народом, с детьми нашими. – И Вероника заплакала тихонько, чтобы не услышал никто, чтобы дети не испугались.

– Ну, все, Ника, нельзя плакать. Мы должны бороться, мы должны быть сильнее. Всем тяжело, терпи, держись. Мы за детей отвечаем. Сиди, я схожу.

Военные сидели в другом конце корпуса, в дверях. Лениво переговаривались, периодически прислушиваясь к происходящему в другом крыле. Время от времени они по очереди ходили проверять вверенную им территорию, отходили в туалет или посмотреть в окно. Не курили, не пялились в телефоны – не люди, а роботы.

Наталья Евгеньевна подошла и спросила:

– Мужики, у вас дети есть?

Те переглянулись между собой :

– А что такое?

– Так вот, представьте себе, тут лежит и страдает ваш ребёнок, страдает без мамы, мучается от неизвестности, от чужой обстановки и ещё ему очень плохо, понимаешь, ты, плохо! – Она едва не ткнула пальцем в одного из охранников. Это было настолько неожиданно, что тот сделал шаг назад.

– Мальчик на инсулине, понимаешь, он диабетик, его жизнь зависит от постоянных уколов! Ты это можешь понять? Ты в школе учился вообще? Или тебе сразу автомат дали, сука?  Сообщи немедленно своему старшему, что ребёнку нужны медикаменты, ему помощь нужна, либо просто домой отправить, пока ничего непоправимого не случилось. Это можно сделать? – Она сорвалась на крик. – Звони, сука, звони, при мне звони, а то я уйду, а ты так ничего и не сделаешь!

Видимо, что-то все-таки подействовало, амбал достал из кармана рацию и передал:

– Приём, Ветер, как слышно?

– Приём, Сосна, слышу хорошо. Что надо? Я же просил обращаться только в крайнем случае.

– Так здесь и крайняк. Тут пацан загибается, бля, совсем тухло, надо кому-то в сектор 3 подойти. Есть лепила у нас какой-нибудь?

– Что с ним?

– Диабет, говорят. Нужны уколы. Отъедет – я на жмура не подписывался.

– Принято. Жди. Скоро буду. Конец связи.

***

Наталья Евгеньевна дождалась окончания разговора и только после этого отошла. Не успела она дойти до холла, как раздался какой-то шум и крики. Наташа спешно вернулась к охранникам и увидела, как второй мужчина тащит за шиворот подростка, который был очень бледен и приволакивал ногу. Это был Кирилл Плетнев! Когда военный дотащил парня, тот сильно стонал. Охранник почти припечатал его к полу.

– Все не угомонятся, мать их. Эти сучата пытались сбежать. На втором этаже открыли окно и пытались выбраться. На улице темень – не видно ни хера. А под окном какой-то ящик металлический, с песком вроде, типа пожарный. Этот мудила неудачно приземлился, наверное, как раз на этот ящик, я не понял, нога что ли у него, остальные вроде попрятались. Кажется, никто больше не смог спуститься. Но по-любому надо проверить, сам знаешь, нам за это очко порвут. Бля, какая-то косяковая смена, одни геморрои образуются с этими пиздюками.

Наталья уже склонилась над парнишкой. Похоже, что он был без сознания.

– Эй, ты меня слышишь? – Она потрепала подростка по плечу. Кирилл очнулся.

– Эй, отвечай, что случилось? Кирилл, ты же должен быть с Дашей.

– Да спит она. Я хотел ее спасти, ей очень страшно.

Он застонал:  "Нога… Очень больно".

Наталья попыталась посмотреть, что с ногой, но под джинсами было не разглядеть. Она велела дуболому отнести парня на какой-нибудь диван и помочь ей с джинсами. Снимать не стали, штанину разорвали, и девушка чуть не вскрикнула от неожиданности: нога была безобразно вывернута в районе лодыжки, из рваной раны торчал осколок кости и текла кровь.

– Господи,  какой ужас! – она зажала руками рот. – Кажется, это открытый перелом. Надо хоть кровь остановить!

Нашли какой-то ремешок или пояс, перевязали рану выше на несколько сантиметров. Кровь вроде остановилась.

– Ребята, надо срочно что-то делать! У него будет сепсис. Это очень опасная травма. Его срочно надо госпитализировать! Звони опять своему главному! Давай, быстрей!

Пока военный опять связывался по рации, Наталья Евгеньевна опять пыталась привести Кирилла в чувство. Она обтерла его голову водой, расстегнула несколько пуговиц на рубашке, нашла чем обмахнуть бледное лицо. Юноша опять застонал, но глаза открыл.

– Я хотел, как лучше. Я хотел выбраться и позвать на помощь. Блин, как я так сорвался, и никому уже не поможешь. Как же нога болит! Что с ногой?

– Успокойся, Кирилл. Не терзайся. С ногой не очень. На мой взгляд, открытый перелом. Вызвала тебе помощь. Тебя нужно госпитализировать в больницу. Потерпи, дорогой.

Пока Наташа хлопотала возле бедолаги Кирилла, Вероника решила обойти палаты. Дарья спала. В целом было спокойно, все сидели или лежали на кроватях, дремали или переговаривались. Заметив её, некоторые спросили про ужин. Да, действительно, будет ли еда у детей? В самом последнем номере, в конце коридора, у спального места на стуле сидела Валентина Васильевна и держала за руку ребёнка. Это был Вадим.  Мальчик тяжело дышал, беспокойными, нервными пальцами то теребил одеяло, то почесывал лицо, то приглаживал волосы. Видно было, что ему не по себе. Баба Валя с тревогой вглядывалась в его лицо, периодически спрашивала, как он, и гладила мальчика по руке.

– Никуша, я заставила его лечь, – увидев Веронику, проговорила Валентина Васильевна. – Ему уже очень нехорошо.

-Вадик, а у тебя глюкометр есть? Сильно сахар упал?

– Вероника Николаевна, он у меня не упал, это не сильно страшно, он у меня увеличился. Я без глюкометра это понимаю. У меня же диабет с семи лет, я давно с ним живу, привык уже. Я свой организм чувствую, мне и мерять не нужно. Редко когда измеряю, с утра в основном, когда просыпаешься, сразу иногда не понятно.

-Скажи, а у тебя совсем нет больше лекарства?

– Я  обычно использую две шприц-ручки в течение дня. С коротким инсулином и длинным. Не буду вам подробно рассказывать, зачем вам голову забивать? Сегодня я вообще не брал длинный инсулин, потому что планировал пораньше домой, думал, не пригодится. В шприце с коротким мало оставалось, но до вечера должно было хватить. Сейчас осталось ещё совсем немного, не знаю, надо ли укол сделать или ещё чуть потерпеть? Как Вы думаете, скоро мне помогут?

– Тебе очень плохо? – Вероника с беспокойством смотрела на мальчика. – Это терпеть ещё можно? Что может случится, если вовремя не сделать укол?

У женщины похолодело в животе. Фантазия услужливо подбросила образ умирающего ребёнка в гипергликемической коме. «А какие у неё симптомы, у этой комы? Надеюсь, что мы этого и не узнаем. Как я потом жить буду, если у меня на руках он умрёт?»

– Вообще-то теоретически потеряю сознание, но я не проверял. А потом, наверное, кони двину.

– Нет, дружок, этого не будет, мы не допустим.

И Вероника помчалась обратно на пост охраны.

– Ну, где там твой главный? – набросилась она на того, кто связывался с таинственным Ветром. – У нас там срочно нужна помощь ещё одному ребёнку, настолько срочно, что промедление может стоить ему жизни.

– Должен скоро подъехать вроде, – неуверенно отозвался тот. – Ждём.

Вероника вдруг ощутила, что настолько устала, что сейчас упадёт. Она была вымотана до предела, до последнего нерва. Ей срочно надо сесть, хоть чуть – чуть отдышаться, чтобы дальше выдержать эти страшные испытания. Но она заставила себя ещё сказать: "Дети хотят есть. Нужно накормить детей!"

Едва передвигая ноги, одна добралась до стула, но не села, а принесла его к стене, у которой расположились раненый Кирилл и Наталья Евгеньевна, хотела сесть на стул, но опустилась рядом с ними, на ковёр. Вероника прислонилась к стенке и замерла. Плетнев старался не стонать, но получалось плохо, Наталья следила за тем, чтобы он не терял сознание. Чуть взгляд юноши затуманивался, она его тормошила за руку, за лицо, что – то говорила, чтобы он её слышал и понимал, задавала простые вопросы.

Женщины молчали. Сил не было что-то говорить. Оставалось только ждать. Наконец Наташа произнесла:

– Кириллу за попытку побега здорово досталось. А интересно, если я попытаюсь убежать, мне выстрелят в спину или нет?

– У этих вроде нет оружия. Надеюсь, ты не хочешь попробовать? Наталья, не выдумывай, не надо этого делать. Я понимаю, что мы все в отчаянии, но надо держаться. Нас слишком мало, а детей много, и мы за них отвечаем.

– Хорошо, ладно, не буду. Это просто мысли вслух. А вот мне ещё что интересно: всех остальных куда повезли? Дальше, либо они все тоже здесь, например, в других корпусах этой базы?

– Да как мы узнаем?

-Может, хоть сходить на второй этаж, посмотреть, там обзор, наверное, лучше.

– В общем можно, конечно, хоть знать будем. Может, и отправим кого для объединения. Но скорее всего лучше не рисковать. А посмотреть все-таки стоит.

Они ещё помолчали. Через какое-то время Наталья снова прервала паузу:

– Ник, как ты думаешь, дети кому принадлежат? Чьи они?

– Странный вопрос. А мы чьи? Мы сами по себе, мы ничьи; если мы чьи-то, то мы рабы, а у нас вроде нет рабства. Либо мы часть природы. Так, наверное. Соответственно, и дети тоже. Хотя если ты так спрашиваешь, то это значит, что что-то здесь не просто так. Ну, или дети принадлежат своим родителям, хотя я с этим не очень согласна. А что ты скажешь? Ты же не просто так спросила?

– Да, не просто так. Я думаю сейчас о многом, стараюсь понять, что происходит. Так вот. Дети – это достояние государства.

– Странная формулировка, я так нахожу.

– Я тоже так считаю. И не только я. Дети принадлежат государству. Это записано в Конституции. И государство делегирует заботу о детях родителям. И если родители эту обязанность не исполняют в полной мере, то государство вправе детей забрать и воспитывать в государственных социальных институтах. Вот как-то так.

– И для чего ты это вспомнила, почему стала думать об этом? Даже если государство изъяло этих детей из семей, то не всех же, не так много, не все же не справляются!

– Да я не совсем про это. Я тебе хочу про достояние ещё раз напомнить.

– Я помню. Это мне напоминает рекламу про нефть или газ как национальное достояние. Странно, что и одушевленное, и неодушевленное может быть национальным достоянием. Дети вроде не вещи, не объекты. Эти странные формулировки как-то их обезличивают. Получается, что государство имеет приоритет перед родителями в отношении ребёнка? И все, что государство предпринимает, все это правильно? Я правильно рассуждаю?

– Да, Никуль, правильно. И какой вывод мы делаем?

– Наташ, мы как в школе? Да? Профессия у нас в крови? И ты мне преподаешь урок обществознания, рассказывая непрописные истины? – горько усмехнулась женщина. – Вывод какой, говоришь? Получается, что этот весь сегодняшний ад, в котором мы очутились, – это какой-то государственный заказ? Это никакие не террористы, не маньяки, а государственные люди, которые защищают детей от нас и от их родителей.

– Да, дорогая, это именно так, так бы странно это ни звучало. Все, что здесь было сделано или делается, будет оправдано с точки зрения закона разного рода обстоятельствами.

– Господи, представить страшно, что будет дальше. Ты лично можешь мне сказать, что будет? Какова цель всего этого мероприятия или проекта или ещё чего-то?

– Не знаю, Ник, не знаю. Могу только догадываться, но озвучивать пока не буду. Надо о другом подумать. Что нам делать с больными? Они же погибнут у нас на руках от нашего же бездействия.

Наталья закрыла лицо руками.

– Я попробую ещё раз сходить поговорить, – предложила Вероника.

– Давай, – невнятно промычала из-под ладоней Наталья.

Вероника решительно направилась к посту охраны. Сил ругаться не было, надо поговорить спокойно и конструктивно.

Охранники сидели в креслах. Один дремал, а другой смотрел в окно, в темноту. Когда женщина неслышно подошла, он вздрогнул.

– Ребята, будьте вы людьми. У нас дети умирают. Вы несёте за них ответственность или нет? Или только мы несём? Если они умрут без помощи, вам попадёт или нет? А вообще жалко их или нет? – почти плакала она.

– Ты пойми, я рад помочь, но ничем не могу. Телефона у меня нет, я даже скорую тебе не могу вызвать. Понимаешь? И тебя выпустить не могу: отвечаю за ваше здесь нахождение.

– Ладно. Я поняла. Но ты хотя бы можешь ещё раз связаться по рации со своим руководством? Поторопи их там, скажи, что ситуация очень серьёзная.

– Хорошо. Попробую еще раз.

И он действительно оживил свою пластмассовую коробочку, которая в ответ разразилась нецензурной бранью:

– Ветер, не ори, я понял, но эти бабы реально нас достали. Она моросит, что скоро два жмура уже будет. Им жалко пиздюков, училки же. Окей, окей, отбой. – Амбал убрал рацию. – Он едет.

– С врачом?

– Откуда знаю? – пожал плечами.

– Я с места не сдвинусь, пока не приедет твой главный.

– Да стой хоть до утра.

Дети. Дарья

Проснувшись, Даша не обнаружила рядом Кирилла. Было темно; глаза слиплись. Она умылась в санузеле и пошла искать Веронику Николаевну, чтобы выяснить, где Плетнев. Учительница сидела в холле, прямая и сосредоточенная.

– Вероника Николаевна, а где Кирилл? Вы, вроде, вместе здесь были, пока я не вырубилась, – шёпотом спросила Даша.

– А, это ты. Ты чего встала? Ночь же.

– Я не могу без Кирилла спать. Мне страшно.

Вероника поняла, что от девочки не скрыть происходящее.

– Видишь ли, детка, Кирилл немного травмировался, он плохо себя чувствует и сейчас, наверное, спит.

– Где он? – дрогнувшим голосом, но в целом довольно спокойно спросила девушка. – Я буду держать себя в руках, истерик не будет, только скажите, где он.

– Он в тёмном коридорчике, ближе к вахте. Давай я провожу тебя.

–Не нужно, Вероника Николаевна, все хорошо, отдыхайте. Я в порядке.

Даша пошла по коридору и едва не вскрикнула от неожиданности: перед ней, как черт из табакерки, из темноты появился Стас Корнилов.

– Привет, полуночница! Не спится?

– Отстань, Стас, я гуляю, выспалась уже.

– А давай мы вместе погуляем, – не отстаёт он.

– Я же попросила: иди на хер.

– Дашуля, какая ты сердитая сегодня! А где же твой Ромео? Что ты одна бродишь в темноте? Приключения ищешь? – Стас попытался обнять девушку.

– Если ты, мудило, ещё раз дотронешься до меня, я твои яйца разобью ударом ноги, – спокойно ответила она, высвободилась из рук Корнилова и пошла дальше.

– Нет, ты постой! Думаешь, что ты самая крутая, да? Думаешь, я тебя испугался? Да нужна ты, бэушка Плетневская.

– Стасик-пидорасик, – устало проговорила Даша, – если ты хотел меня обидеть, то у тебя ничего не получилось. Я от тебя утомилась. Иди спать. Лучше уж быть бэушкой, подстилкой, да чем угодно, Кирилла, чем рядом с тобой находиться, Стасик-ссаный матрасик, в любом качестве. Тебе до него как до луны. Иди, подрочи, долбоеб.

Даша пошла дальше, а Стас ещё какое-то время стоял на месте и смотрел ей вслед. Он сжимал и разжимал кулаки, раздувал ноздри, но сделать ничего больше не мог. Она уже завернула в другое крыло, её силуэт осветил рассеянный свет: вахта охраны близко.

Наконец девушка увидела нечеткие очертания женской фигуры. Это была Наталья Евгеньевна, сидящая на полу. На её коленях лежала голова Кирилла. Он, кажется, спал. Даша приблизилась и зашептала:

– Наталья Евгеньевна, как он? Что с ним?

– Даша, хорошо, что ты пришла. У него нога сломана. Он постоянно теряет сознание от кровопотери и боли. Помощь вроде будет скоро. Ты посиди здесь, поможешь следить за ним, а то я борюсь со сном, а самой страшно за парня.

Даша опустилась на колени перед Кириллом, вгляделась в любимое лицо и беззвучно заплакала.

– Мой любимый, мой хороший, очнись, я здесь, – гладила она лицо юноши. – Я рядом, я не уйду. Всё будет хорошо. Посмотри на меня!

Кирилл не двигался. Тогда Дарья стала тихонько бить его по щекам, трясти за плечи. Наконец он очнулся:

– Дуся… Что ты плачешь? Не плачь! Все нормально, чуть нога побаливает. Ничего страшного, заштопают, – Кирилл попытался улыбнуться. – Прости, что так глупо вляпался. Хотел, как лучше.

– Не разговаривай много, тебе надо силы беречь, – закрыла его рот ладонью Даша, едва сдерживая слезы. – Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, девочка моя. Посиди со мной.

И Наталья Евгеньевна как можно осторожнее приподняла голову своего ученика со своих колен, Даша подложила руки, и Наталья отползла в сторону. Так они поменялись местами. Учительница выпрямилась: за время долгого сидения очень затекла спина, и, чуть прихрамывая, она пошла в сторону вахты.

Даша сидела, придерживая голову Кирилла на коленях, беззвучно плакала, не вытирая слез и старалась постоянно говорить, не давая ему заснуть. Юноша то терял сознание, то снова приходил в себя.

– Любимый, послушай меня: у нас все будет хорошо. Ты обязательно поправишься, я буду тебя поддерживать, все время буду рядом. Ты будешь сидеть на больничном дома, а я с тобой буду заниматься, делать уроки, читать. Ты будешь капризничать, привередничать, а я буду за тобой ухаживать. А в декабре мой день рождения. Отметим на полную катушку; всех позовём: и маму твою, и ребят из класса, и всех друзей. Восемнадцать же будет! А в мае – твой день рождения. Тоже такой кипиш замутим! И оба станем совершеннолетними. А потом мы сдаём экзамены, – и мы вольные птицы! Да, забыла: в мае, после днюхи, пойдём подавать заявление, а после экзаменов мы поженимся! Мы так мечтали с тобой об этом, помнишь? – Даша все это приговаривала вполголоса, в спокойной интонации, монотонно. Ей казалось, что Кирилл её слушает. А может, это она себе говорила?

Вдруг раздался звук открываемой двери и голоса, довольно громкие, мужские. И вот показался тот мужик в маске и двое автоматчиков, один из которых нёс носилки. Они подошли, положили носилки, аккуратно взялись вдвоём за Кирилла и подняли его с пола. Даша тоже поднялась.

– Вы его в больницу? – бросилась она к чёрной маске. – Я поеду с ним.

– Нет, не поедешь, – спокойно возразил главный.

И тут девушка испугалась по-настоящему:

– Я просто должна поехать. Я должна быть рядом с ним! Мы с ним никогда не расстаёмся.

– Это ваши проблемы. Нечего здесь огород городить. Он тебя не слышит и не видит. Ему помощь нужна, а не твои сопли. Или к педагогам своим. – Он положил ей руку на плечо и развернул в противоположную сторону.

– Нет, отстаньте от меня! – закричала Даша. – Я еду! Вы меня не остановите!

Охранники отворили дверь и пропустили автоматчиков с носилками, Даша бросилась за ними, но ей перегородили дорогу. Девушка забарабанила кулаками по мощному торсу амбала, впрочем, безрезультатно. Она кричала, плакала, дралась, как дикая кошка, но мужчина скрутил ей за спиной руки, чтобы она немного успокоилась, потом поднял, положил к себе на плечо и понёс в глубь коридора, в холл. Не обращая никакого внимания на крики и сопротивление, он донёс Дарью и передал её изумленным женщинам. Потом молча удалился.

Девушка продолжала рыдать:

– Они не взяли меня. Он там один.

– Успокойся, Даша, успокойся. Он почти все время без сознания. Ему сейчас все равно, рядом ты или нет. Ему помощь нужна, и он её получит. Вот придёт в себя, и ты как раз уже будешь рядом, – старалась успокоить Дарью Вероника.

– Он не умрёт? Точно не умрёт? – выкрикнула девушка.

– Конечно, нет. От этого не умирают. Он крепкий парень, спортсмен. Он выкарабкается! Успокойся! Ты ему гораздо нужнее здравомыслящей, спокойной невестой, а не больной истеричкой. Всё, давай, пойдём умоемся и ляжем спать.

И Даша покорно поплелась за Вероникой Николаевной, продолжая всхлипывать на ходу, но уже тише и тише.

Дети. Стас

"Вот стерва, мразь, сука, подстилка. За что она меня ненавидит? Чем я хуже Плетнева? А может, действительно хуже? Почему у меня нет никого, кто бы поддержал меня, утешил? Даже от матери не вижу понимания. Почему у меня нет друзей? Приятелей разных – хоть отбавляй, а действительно преданных людей – нет. А может, что-то не так во мне? Может, это именно я не достоин любви и понимания, поддержки и преданности.

А что я сам сделал для них? Может, это я не умею любить? Может, мне это чувство не ведомо? Не научили меня любить? Да, нет, Дашку – то я люблю. Или это не любовь? Может, ревность или зависть? Я хочу, чтобы она была со мной, а она меня избегает, даже презирает, почему? Я устал быть объектом её насмешек. Да, я сам ищу повод для них, пытаясь обратить на себя её внимание. Я сам только порчу все".

Стас пошёл в свою палату, долго лежал на кровати без сна, потом опять встал, вышел. Выходя из туалета, увидел, как Вероника ведёт Дашу к женскому санузлу. Он притаился. Учительница отвела девушку в её пустую комнату и через некоторое время вышла. Стас последовал за ней, убедился, что Вероника Николаевна ушла к себе в номер, а потом вернулся к Дашиной комнате. Дверь была открыта, как и все двери их лагеря. Закрывать их запретили охранники. Послушал. Тишина. Стас тихонечко зашёл, остановился посредине помещения и не решился приблизиться к девушке. Она сама его заметила, так как глаза уже привыкли к темноте.

– Корнилов, это опять ты? Ну, что ты пристал, как банный лист? —прошептала Даша. – Я от тебя устала, уходи.

– Я это, извиниться хочу, – проговорил Стас.

– Хорошо, принимается, иди.

– Что-то случилось? Ты чего такая?

– Да, с Кириллом несчастье: он ногу сломал. Его увезли, а меня не взяли.

Стас понял, что девушка нуждается в поддержке и что у него вдруг появился маленький шанс. Он осторожно присел на краешек кровати, протянул руку погладить по волосам. Но Даша резко отодвинулась.

– Стас, ну мы же договорились! Я тебя последний раз прошу уйти, иначе закричу и перебужу здесь всех. Пойми наконец: я никогда не буду с тобой! Никогда! Даже если мы вдруграсстанемся с Кириллом, но этого никогда не случится. Даже если я буду одна, никогда я не буду с тобой! Я лучше умру. Ты мне противен. Уйди наконец, будь человеком, а не моральным уродом.

Она отвернулась к стене и заплакала. Стас медленно встал и вышел из номера.

Взрослые

Вероника ходила взад-вперёд по коридору, ломала пальцы, обнимала себя руками, словом, готовилась к долгому ожиданию. К её удивлению, через несколько минут входная дверь распахнулась и стремительно вошёл тот человек, в штатском и медицинской маске на лице, который в автобусе давал распоряжения. Коротко бросив "ведите", не сбавляя темпа, двинулся в глубь коридора.

– Остановитесь! – крикнула Вероника. – Здесь совсем рядом!

В соседнем коридорчике на полу расположились раненый Кирилл и Наталья Евгеньевна. Мужчина подошёл совсем близко, опустился на колени, раздвинул обеими руками края штанины и попытался рассмотреть рану. Достав телефон и включив в нем фонарик, он внимательно изучил опухшую посиневшую ногу с торчащей белой костью, нахмурился. Потом достал рацию и распорядился перенести мальчика в свою машину. Пока он стоял у входных дверей, остальные мужчины переносили раненого. Когда те вернулись, он обратился к женщинам: "Где другой ребёнок?"

Те объяснили, как найти, и он удалился. Через несколько минут появился снова и направился к выходу.

– А как же тот мальчик, Вадим? Вы разве не собираетесь его тоже везти в больницу? – остановила его вопросом Вероника.

– Нет, с ним будет все в порядке. Он мне чётко рассказал, что ему требуется. Я сейчас дам команду, и ему привезут инсулин.

– Я правильно Вас поняла: мы здесь надолго? Когда нас вернут обратно?

– Не могу пока Вам ответить.

И он вышел в ночную темноту. Он не обманул. В течение получаса доставили пакет, в котором находился необходимый препарат. Более того, там было несколько разных видов шприц-ручек, наверное, так называемый медленный инсулин и быстрый, то есть все нужное, чтобы ребёнку было комфортно коротать здесь неопределённое время.

Вероника старалась не думать, каково сейчас родителям этих детей, которые не знают, где находятся  их чада, как их кормят, как ухаживают за ними, не обижают ли их, также старалась изо всех сил не вызывать в памяти лица своих детей, как будто с ними все в порядке, и они находятся дома, и они только что расстались и через полдня встретятся. Пусть будет так! Иначе жить просто невозможно.

Их так ничем и не покормили. С этими страшными событиями они совсем забыли про здоровых детей, про их потребности. Посмотрев на часы, Вероника решила, что самым мудрым будет лечь спать. Просто невозможно уже дальше жить в этом дне. Во сне есть не хочется. Пусть наступит новый день! Пусть завтра будет все по-другому!

Но все-таки Вероника Николаевна заставила себя пройти по номерам, убедилась, что все спокойно и все спят, нашла свой, увидела спящих коллег и тоже, рухнув, как подкошенная на кровать, погрузилась в крепкий сон.

***

На следующее утро ничего не изменилось. Спокойный ночной сон сменился утренним беспокойством. Это ощущение уже стало привычным. Наверное, человек действительно ко всему привыкает, просто ранее острые ощущения притупляются: нельзя же все время находиться в состоянии стресса. Наверное, и в тюрьме, и в лагере сначала страшно, а потом уже привычно.

Их заточение не нарушилось и вообще не изменилось. Спустя примерно час после пробуждения появился один из охранников и попросил собрать всех в холле. Дети с нетерпением ждали новостей, но всего лишь принесли завтрак. Конечно, и этому очень обрадовались, ведь все очень проголодались. Принесли те же самые ланч-боксы практически с тем же самым содержимым. Понятно, что все это было свежим и даже немножко тёплым, но бесконечно скучным. Вероника ощутила непреодолимое желание выпить кофе, но пришлось довольствоваться тем, что дали. Опять в дополнение каждому дали пакетик сока и бутылку воды. После завтрака ещё принесли сухпайки, из чего Вероника сделала вывод, что кормить обедом их не будут.

Сытые дети сразу стали задавать вопросы о том, когда за ними приедут родители. Преподаватели как могли уводили разговор в сторону, отвлекали ребят, пытались шутить, но это плохо получалось. Необходимо пресекать попытки паники, агрессии, чтобы не спровоцировать прежних ситуаций. Поэтому женщины предложили детям занятия по интересам: можно пойти опять к себе в номер, а можно остаться в холле. Здесь Наталья Евгеньевна попыталась вовлечь воспитанников в разнообразные игры: на внимание, в слова, в пантомиму и прочее. Шестиклассники охотно поддались этим забавам. На какое-то время дети были заняты. Валентина Васильевна в другом конце холла стала рассказывать о своей продолжительной жизни за границей. Муж-дипломат повозил ее в свое время по многим странам. Многие внимательно слушали, задавали вопросы, спорили, сравнивали, где лучше жить, сами делились своими наблюдениями за традициями разных зарубежных стран. А Вероника увела своих старшеклассников в другой уголок, где стала проводить что-то типа свободной лекции по литературе.

Она говорила о Пастернаке, Булгакове, Замятине, поэтах 20 века, потом плавно перешли к жанру антиутопии, вспомнили все известные шедевры этого жанра, а также современные произведения. Вероника была приятно удивлена осведомленностью многих своих учеников в этой области.

Их продолжительная беседа вдруг была прервана жуткими воплями. Преподаватель бросилась в ту сторону, откуда раздавались эти звуки. Практически одновременно с ней туда устремились и другие взрослые. Картина, открывшаяся перед ними, откровенно обескуражила женщин: в одном из крайних номеров яростно дрались девчонки! Конечно, это явление существует, но в их школе такого ещё не наблюдалось. Три шестиклассницы с визгом набрасывались друг на друга, царапали друг другу лица, вцеплялись в волосы, в одежду. Вероника и Наталья попытались разнять дерущихся, но с первого раза это не удалось, тогда подключилась баба Валя, и они втроём, схватив в охапку каждую забияку, развели девчонок в разные стороны. Вроде бы они поутихли, но продолжили словесную атаку, наперебой оскорбляя друг друга. Из этих выкриков взрослые поняли, что девочки-подростки не поделили одноклассника, который всем трём нравился. К слову сказать, он и сам был не в курсе, что его тут не могут поделить, но, как поняли преподаватели, с каждой из этих трех девочек он встречался в разное время. Валентина Васильевна не удержалась и сказала что-то типа того, что в их возрасте она ещё в куклы играла и в их среде была не принята ранняя дружба с мальчиками. Драчуньи так удивились дремучей, несовременной училке, что даже прекратили взаимные оскорбления, переглянулись друг с другом и просто рассмеялись.  Видимо, конфликт был исчерпан.

Вероника мысленно загадала, что это должен быть единственный конфликт на сегодняшний день, потому что вчера они план по проблемам перевыполнили. И, как это ни странно, так и случилось. День прошёл исключительно спокойно, только изредка дети спрашивали, когда за ними приедут родители. Как она и думала, никакого обеда они не получили, но поужинать им дали. Это были неизменные коробочки с похожим набором продуктов. Вероника уже даже затруднялась вспомнить, что было в этих боксах утром и вчера вечером. Но это было вполне съедобно и сытно. Чудовищно хотелось кофе или хотя бы чаю, очень горячего, крепкого, сладкого. Ничего подобного не давали, только воду и сок. Охранники ели то же самое, что и все. Женщина украдкой следила иногда за ними: вдруг они чаевничают или кофе пьют. Увы, мужчины довольствовались тем же набором продуктов.

Все решили пораньше лечь спать, подозревая, что завтра должно обязательно все измениться. Но спокойной ночи ожидать не пришлось. Вероника с коллегами периодически кого-то успокаивала, мирила, отговаривала от желания сбежать, подолгу разговаривала, убеждала подождать до утра. Долго они не могли спокойно уснуть. Наконец-то все угомонились, и Вероника Николаевна тоже уснула. Трудно сказать, сколько прошло времени, но уже брезжил рассвет, значит, часов шесть – семь утра. Женщина почувствовала, что её кто-то тормошит. Наталья Евгеньевна, вся растрепанная, заспанная, склонилась над ней:

– Вставай, Никуша, кажется, у нас опять неприятная ситуация, это уже пиздец какой-то, прости, я уже устала выражаться литературно.

Вероника поморщилась, но стряхнула с себя остатки сна и выпрямилась в кровати.

– Что случилось?

– Пойдём, сама посмотришь.

И Наташа торопливо повела её в сторону номеров старшеклассников. Когда они входили в номер, Вероника готова была уже увидеть нечто неприятное, но все же она остолбенела, увидев залитую кровью кровать. Нечто красное было повсюду: на подушке, на одеяле, простыне; молодая женщина уловила даже этот запах, странный запах сырости, немного железа, и едва сдержала тошноту.

– Блин, Наташа, меня сейчас вырвет.

– Иди выйди в коридор, вдохни и возвращайся.

Но Вероника уже справилась с дурнотой, потому что её сменило острое чувство страха: что же здесь произошло? Наталья, понимая, что уже можно говорить, начала:

– Несколько минут назад меня разбудили ребята из этого номера, твои. Они сказали, что твой Корнилов стонет и все вокруг в крови. Я побежала, вывела всех из палаты, подошла к парню. Этот дурень изрезал себе все запястья пластмассовым ножиком из ланч-бокса, залил вокруг все кровью, сам испугался и позвал спящих ребят на помощь. А они уже за мной побежали. Тебя запретили будить: волновать не хотели. Меня, значит, можно, а тебя нет, – усмехнулась коллега. – Пришлось снять с соседней кровати простынь, разорвать её на лоскуты и перебинтовать ему руки. Потом перевела их всех в свободный номер, и тогда только они разрешили тебя позвать. Так что иди давай, успокаивай своего идиота, извини, пожалуйста, но по-другому не могу сказать. Я пойду досыпать.

Наталья Евгеньевна удалилась, а Вероника направилась к своим. Корнилов Стас не спал, а лежал в кровати, видно, ожидая её. Остальные тоже не спали и обрадовались, увидев её.

– Что же вы, ребятки, нас так пугаете? Стасик, что с тобой случилось? Давай поговорим?

– Не хочу, я уже осознал, что поступил неправильно, и раскаялся. Извините, что всех побеспокоил.

– Нет, дружок, это не беспокойство, это самая настоящая моя боль: мой ученик решил свести счёты с жизнью! Как я дальше буду жить с этим? А вдруг и моя вина в этом есть?

– Нет, Вероника Николаевна, только моя, – он перешёл на шёпот, и Веронике пришлось сесть на его кровать, чтобы лучше его слышать. -На самом деле, мне вдруг стало так одиноко, так страшно здесь. Вот Вы нам рассказывали о поэтах-самоубийцах, я подумал, что это несчастные, непонятые люди, не нашедшие понимания, не встретившие родственную душу, поэтому и решившиеся на такой ужасный шаг, – едва слышно говорил Стас, высоченный подросток-переросток, маленький и взрослый, несчастный и обиженный ребёнок. Она слушала спокойно, не перебивая. Он не поднимал глаз, опустил голову, поэтому ещё хуже стало слышно. Вероника склонилась ещё ближе, боясь спугнуть этот поток доверчивой исповеди, отчаянной просьбы не оттолкнуть, понять, простить. Она слушала, и глаза её наливались слезами: наверное, что-то подобное может происходить если не с каждым, то почти с каждым подростком, который не может найти себя в этой жизни, найти поддержку в семье, в самых дорогих людях, потому что неловко, стыдно об этом говорить. Она заплакала и подумала о своём сыне, колючем, трудном, запутавшемся, но при этом не менее любимом. Стас, увидев, что она плачет, замолчал, испуганно спросил:

– Вам не попадёт за меня? Я об этом как-то не подумал, извините меня ещё раз.

– Что ты, что ты, не говори так, мы с тобой друзья и должны друг друга поддерживать. Все будет хорошо. Обещай мне, что, если у тебя когда-нибудь возникнут проблемы, ты обязательно со мной их обсудишь, поделишься. Ты не один, Стас, рядом твои друзья, родные, даже если тебе кажется, что им нет до тебя никакого дела, просто жизнь такая, суетная, сложная, все бегут, не оглядываясь. Пожалуйста, помни об этом: мы рядом, мы здесь, по крайней мере, я точно тебя всегда поддержу, рассчитывай на моё понимание. Ты обещаешь мне?

Он покивал, уже совсем успокоенный, его стало клонить в сон. Вероника ещё немного посидела, подождала, что Стас успокоится совсем. Ребята, которые пытались прислушаться к их разговору, вскоре оставили эти попытки, поболтали ещё немного, поделись, что очень охота курить, но потом успокоились и тоже затихли.

Взрослые. Вероника

Вероника Николаевна решила больше не ложиться. Она была очень возбуждена, взбудоражена, поэтому точно знала, что не заснет больше. Походила по их маленькому лагерю, заглянула во все палаты (их охранники запретили закрывать двери, так как регулярно делали обход территории), посмотрела, что делают тюремщики (спали на вахте). Интересно, крепко ли они спят? И вообще, сменяют ли друг друга? Можно ли сейчас выйти из здания? Что ей за это будет? Есть ли у них оружие?

Женщина прошла мимо охраны, дверь была заперта на большую щеколду, которая достаточно легко открылась, видимо, была хорошо смазана. Дверь чуть скрипнула, и Вероника выскользнула на улицу. Не понимая, куда нужно идти, она пошла вправо, чтобы проверить, окружена ли эта база отдыха или лагерь забором по периметру. И действительно, пройдя примерно около километра, женщина уткнулась в ограждение из рабицы. Решила пойти дальше, вдруг в сетке будет дыра, или ещё что-то обнаружится. Конечно, она не слишком рассчитывала на удачу, это, скорее, была проверка себя на смелость, а их – на подготовленность. Очень долго шла Вероника, наверное, часа полтора – два, а забор не кончался, видно, территория была довольно внушительная. Она даже уже утомилась, но рассудила, что назад нет смысла возвращаться и что, обойдя всю местность, вернётся к своему корпусу. Вскоре впереди замаячила дорога, значит, и пост охраны должен быть рядом. Вероника Николаевна прошла ещё немного, как вдруг мимо неё, совсем рядом, пронёсся мужчина в камуфляже, очень похожий на их охранника. «Наверное, её ищет», – усмехнулась она. Несмотря на это обстоятельство, она продолжила путь и в скором времени дошла по больших ворот, к которым была прикреплена небольшая будка с охраной. КПП охраняли двое бойцов с автоматами. Если к ним внезапно подойти, они могут внезапно и выстрелить с перепугу. Вероника усмехнулась: конечно, не с перепугу, кого им бояться? Женщин и детей? Кто-то их будет захватывать, брать штурмом? Думаю, что они понимают, кого и зачем здесь охраняют. Женщина увидела, что их надзиратель подошёл к кэпэпэшникам и что-то спросил, они в ответ покачали головами, и тот пошёл дальше. Вероника решила воспользоваться ситуацией, чтобы вернуться обратно в свой корпус. Она не обладает хорошей спортивной формой, чтобы штурмовать даже небольшое заграждение из рабицы, и не ниндзя, чтобы сражаться с бойцами каких-то войск, она не разбирается, в каких, да и вообще, не собиралась она никуда бежать. Как она бросит своих воспитанников, коллег? Они в одной упряжке волею судьбы, вернее сказать, чьей-то волею.

И она так же тихонько, как шла туда, пошла обратно, но, конечно, не тем же путем, в обход, а по короткому пути. Сначала она побоялась не найти свой корпус среди множества таких же. Но потом увидела, что все встреченные здания были по-разному окрашены, наверное, это все же какой-то детский лагерь. Их временный приют был покрашен веселенькой голубой краской, остальные были зелёные, оранжевые, жёлтые, розовые. И в них тоже находились люди! Но она слишком устала, да и плана никакого у нее не было. Подойдя ближе, Вероника перестала скрываться, выпрямилась, вышла из-за кустов и уже в открытую пошла к дверям корпуса. Она шла достаточно медленно, чтобы внезапным своим появлением никого не испугать и не спровоцировать на какие-то необдуманные поступки с той стороны. Она спокойно вошла в помещение и чуть не столкнулась со вторым охранником, который от неожиданности чуть не выронил рацию.

– Доброе утро.

– Ничего себе доброе! – ухмыльнулся он. – Да мы все утро это долбанное тебя ищем. Ты где была-то?

– На "ты" мы ещё не переходили и вряд ли перейдём, – весело отозвалась Вероника и прошла вперёд, к своим. Амбал достал рацию и что-то туда произнёс. Видимо, давал отбой или связывался с напарником или начальством.

В холле сидели встревоженные дети и взрослые. Когда они увидели Веронику, то бросились с расспросами, обнимали её. Ученики говорили, что думали, будто её уже убили омоновцы, жаловались, что их не кормили, потому что эти придурки разозлились и её искали. Дети были возбуждены и счастливы; они так и ждали её рассказов о страшных приключениях, о победе над террористами, о скором возвращении домой. Не умея лгать, Вероника Николаевна сказала, что просто гуляла и что сейчас она попросит завтрак для них.

Даша Березкина заметила в толпе Стаса Корнилова, подошла ближе:

– Вот ты, Стас, все-таки урод моральный! Зачем преподов подставляешь? Даже умереть не смог по-людски.

– А ты бы хотела, чтобы у меня получилось? – тихо спросил он.

–Да нужен ты мне. Я же сказала тебе, что ты для меня – пустое место. Живи на радость матери. И вообще о ней подумай прежде, чем вытворять подобное, – сказала девушка и отошла к подругам.

Все понемногу угомонились. Вероника рассказала коллегам о своей прогулке. Все остались в холле, ожидая еды. Но вместо еды появились двое из ларца и их начальник в неизменной маске.

– Дамы и господа, здравствуйте. Хочу вам сообщить, что режим ЧС снят, обстановка нормализовалась. Сейчас я уже могу озвучить то, что ранее было чрезвычайно секретно: в вашей школе было обнаружено взрывное устройство, оно обезврежено, пострадавших нет, катастрофы не случилось, было проведено несколько профилактических мероприятий, в частности, эвакуация. Сейчас я получил распоряжение выдавать несовершеннолетних родителям. В течение сегодняшнего дня вы все вернётесь домой. Завтрак у вас будет в ближайшее время.

Проговорив это, военный-или-невоенный направился к выходу. Наталья Евгеньевна побежала за ним, крича ему на ходу, чтобы тот ненадолго задержался.

– Послушайте, господин начальник, – запыхалась Наташа, – дети схавали ваши байки, но Вы же не думаете, что мы поверим во все эти истории?

– Честно говоря, мне это безразлично, поверите ли вы. У вас все?

– Нет, не все. А за кем родители не смогут приехать?

– А что, такое вероятно? Родители трое суток не видели детей и при этом не смогут приехать за ними? – удивился господин в маске.

– Поймите, обстоятельства бывают разные: родители работают, например, в каких-то спецслужбах и не могут отпроситься; мать одна воспитывает ребёнка и на руках ещё несколько; другая мать в больнице и так далее. Как нам быть?

– Преподаватели будут находиться с оставшимися детьми до приезда родителей. Причём только родителей или опекунов, никаких близких родственников. Если за ребёнком никто не приезжает, то мы вечером его сопровождаем в приёмник и передаём в опеку. Я буду здесь, когда приедут родители. Каждого буду выдавать сам. Если будут какие-то непредвиденные обстоятельства, будем решать.

Он вышел, а Наталья пошла к своим, обескураженная услышанным. Потом она передала коллегам эту информацию, и они задумались. Наталья не зря озаботилась: в 6 классе была девочка – сирота, находящаяся под опекой престарелой родственницы. Нет никакой гарантии, что та приедет за воспитанницей. Ещё в этом же классе одна мамаша – запойная алкоголичка, приедет ли она за ребёнком, в каком будет состоянии? А в одиннадцатом классе, у Вероники, мама одного мальчика после тяжёлой болезни, почти лежачая. Да и всякие могут быть семейные обстоятельства. Ладно, не будем заранее паниковать, будем действовать по ситуации.

Взрослые

Принесли еду, уже привычную и ожидаемую, однако съедобную и сытную. Насытившись, дети разбрелись по своим местам. Никто особо не хотел общаться, играть, все были тихие, спокойные, даже немного подавленные. Все очень устали, соскучились по родным и решили скоротать время ожидания отдыхом или сном. Некоторые заняли места у окон, чтобы не пропустить приехавших родителей.

Взрослые сидели в холле, общаться тоже не хотелось, так, вяло переговаривались изредка. Через некоторое время вернулся господин в маске, занял отдельное помещение, амбалы перенесли два стола из холла и стол с вахты. Один из охраны ушёл и через несколько минут вернулся в сопровождении мужчины, видимо, первого родителя, потом они вместе прошли в импровизированный кабинет шефа. Через минуту охранник вернулся один.

Мужчина в нерешительности стоял на пороге.

– Мне сказали, что здесь я могу забрать свою дочь.

Гражданин в маске кивнул и предложил присесть. Мужчина присел. Перед ним лежали два листочка бумаги, на которых крупным шрифтом было набрано "согласие" и "несогласие".

– Ознакомьтесь, пожалуйста, с документами и подпишите тот, который Вы выберете. Можете подумать, время у Вас есть. Ручка рядом.

Мужчина стал читать бумаги, и по ходу чтения выражение его лица менялось. В конце концов он вскочил, швырнул на пол листы и закричал:

– Вы вообще в своём уме? Что вы себе позволяете? Какую структуру Вы представляете? Кто Вам дал подобные полномочия?

– Успокойтесь, пожалуйста, иначе я вызову охрану. Вы можете ничего не подписывать и проследовать к выходу. Как Вы понимаете, при этом Ваш ребёнок останется здесь, и все будет развиваться согласно второму варианту документа.

Мужчина понял, что здесь, кажется, не просто творится беззаконие, а здесь совершается страшное преступление против детей, против самой основы семьи, против нравственных ценностей. Здесь рождается новая мораль нового общества, нового времени, и он не в силах этому всему противостоять. Он опустился на стул, взял ручку.

– Хорошо, я подпишу, подпишу сейчас под Вашим давлением. И именно это я буду доказывать в суде, где буду оспаривать этот Ваш филькин документ. Сейчас на вашей стороне сила, и здесь же, в ваших руках, мой ребёнок, которого вы похитили и силой удерживаете. Но я управу найду, я пойду на все, чтобы Вас наказать.

– Пожалуйста, это Ваше право. Мы живём в правовом, демократическом государстве. Всего доброго, – начальник достал рацию, дал команду проводить папу, привести ребёнка и сопроводить до КПП. Потом подошёл к столу, бережно забрал документ с надписью "согласие", положил новую бумагу, такую же, и стал ждать следующего посетителя.

Так, в трудах и заботах прошёл весь день. Почти все дети были розданы, а родители подписали все нужные бумаги.

Вероника и другие преподаватели прощались с детьми, но оставались в холле под присмотром их тюремщиков. Ещё один, видимо, был направлен в качестве усиления: он встречал и провожал родителей, а также работал вышибалой для особенно буйных. В течение этого дня были нередки случаи нападения родителей на гражданина начальника.

День близился к своему завершению, за окном было уже темно, а у них оставалось ещё несколько ребят. Преподаватели стали опасаться, что их не заберут. Что тогда делать? Кому-то из них надо оставаться здесь до завтрашнего дня? А как же уроки? Но к счастью, к десяти часам вечера все ученики были отданы, кроме Стаса Корнилова. Он сидел в холле рядом с ними, подавленный и угрюмый.

Вышел гражданин начальник. Без маски. С чего бы это? Все, с ними уже можно не церемониться? Мы в одной лодке? Мы все стали частью одного плана? Какого только?

– Коллеги, остался один учащийся. Я принимаю следующее решение: один педагог остаётся с мальчиком до утра, остальные могут быть свободны. Завтра я возвращаюсь, и мы вместе сопровождаем его в спецприемник. Кто остаётся?

Вероника без раздумий согласилась остаться со своим учеником. Наталья Евгеньевна и Валентина Васильевна предложили ей свою компанию, но она мужественно, хотя и с трудом, отказалась. Она видела, насколько вымотаны её коллеги; конечно, ей тоже было тяжело, но англичанка-пожилой человек, а Наташа истощена эмоционально. Все-таки Стасик – ее ученик, она справится. Они тепло попрощались, даже обнялись, и женщины ушли. Проводить их никто не пошёл. Охранники заняли свои места, устроились поудобнее на своих диванах, собираясь подремать. Один из них подставил свой диван прямо под дверь, подперев её. Вероника усмехнулась, глядя на его старания.

Женщина решила вернуться обратно, но по дороге зачем-то завернула в импровизированный кабинетик начальника. На столе лежали два листа бумаги. Вероника Николаевна взяла один из них, стала читать: "Всё, что было или будет предпринято в рамках проекта о государственной безопасности в отношении моего ребёнка, ФИО, год рождения, сделано с моего согласия и полного одобрения, ФИО, число, подпись". На втором листе было написано, что при несогласии с действиями властей функции воспитания и опеки в отношении несовершеннолетнего переходят к государственным структурам. Господи, что это за странные формулировки?! Корявые, казенные, как будто на коленке написанные. Она похолодела: неужели родители подписывали эти бумаги? Вот почему вызывали амбалов для усмирения несогласных!

Взрослые. Вероника

Вернувшись в холл, она не обнаружила Стаса. Испугалась, пошла искать, и вскоре пропажа нашлась: юноша спал в своём номере или старательно делал вид, что спит. Вероника решила прилечь здесь же. Мучительно хотелось есть, но идти спрашивать уже не было сил. "Ладно, полежу немного, а потом схожу", – решила она. И не заметила, как заснула. Спала она крепко, без сновидений, до самого утра, даже по нужде не вставала. Проснувшись, с удивлением обнаружила, что уже совсем светло. Стаса на соседней койке не было. Очень хотелось в туалет, куда она и направилась. Женский санузел был с правой стороны, а мужской – с левой. Вероника умылась, прополоскала рот, пригладила кое-как волосы и направилась обратно. Стаса все не было. Тогда она сходила в холл, заглянула на вахту и нигде не обнаружила мальчика. Пошла обратно и, повинуясь какому-то странному ощущению, направилась налево. Чем ближе она подходила к туалету, тем страшнее становилось; скрутило живот.

Охранники готовились по очереди сходить умыться, как вдруг услышали дикий вой. Они побежали по направлению к мужскому туалету, откуда раздавался этот нечеловеческий крик, непрерывный, страшный, на одной ноте. Ворвавшись в небольшое помещение, наткнулись на кричащую женщину. Один из охранников схватил её за плечи и так тряхнул, что зубы клацнули друг о друга. Другой уже бросился туда, куда показывала она рукой: на трубе отопления висел подросток, удавившись на собственном брючном ремне. Он уже окоченел, видимо, не первый час висел. Рядом, на кафеле, лежал кусочек бумаги, той самой, с несогласием. Корявым почерком было написано: "И совсем не страшно умирать, я уже это понял, страшно, когда ты никому не нужен. Простите меня".

Мужчины успокаивали Веронику, потом один из них отвёл её на вахту, к себе на диван, усадил, сел рядом, а другой оживил рацию и доложил невидимому собеседнику обстановку.

Примерно через полчаса приехал начальник без маски, влил в Веронику полстакана коньяка, от которого её чуть не стошнило, зато перестала бить дрожь и закончилась истерика. Она лишь тихонько всхлипывала и вздыхала порывисто и глубоко, как дети после обильных слез. Он ей сказал, что сейчас приедет полиция, но её пока допрашивать не будут, уважая её состояние. Также он добавил, что сам отвезёт её домой.

Они шли к машине медленно, Вероника едва переставляла ноги. Погода была чудесная; стояли последние тёплые денечки; деревья были уже прозрачные, оголенные, стыдливо прятавшие остатки листьев; только берёзки могли ещё похвастаться своим богатством: они щедро раскидали по дорожкам маленькие золотые листики-денежки, как бы платя дань за свою увядшую красоту. Вероника всегда подмечала эти милые приметы осени, но сейчас думала только об одном: как бы побыстрее очутиться дома, как бы поскорее закончить эти разговоры с этим страшным человеком, как бы стереть из памяти эти кошмарные дни.

Слава богу, он и не пытался с ней разговаривать, видимо, понял, что сейчас не время. Время в дороге тянулось очень медленно. Наконец они подъехали к школе, Вероника попросила высадить её здесь, чтобы это чудовище не видело её дом. Конечно, она понимала, что ему не составит труда узнать о ней все, что нужно, но сейчас хотела думать, что её дом – это её убежище, её нора, где можно спрятаться от всего: и от себя, и ото всех. Да, этот человек в машине вернул ей мобильный телефон. Она даже не взглянула на дисплей.

***

Дома она увидела маму и опять разрыдалась. Оказалось, что дети в порядке, живы и здоровы, все выходные находились под присмотром, никакой эвакуации не подвергались. Вероника не смогла сейчас ничего рассказать, хотя понимала, что мама должна быть в курсе всей этой истории. Молодая женщина выпила ещё стопку какого-то крепкого спиртного в качестве лекарства, потому что никогда не пила ничего крепче вина, легла, накрылась с головой и отключилась.

Спала Вероника до вечера, вероятно, истощенная нервная система должна была таким образом восстановиться. Из комнаты она вышла почти нормальная, чтобы не испугать детей и не вызвать кучу вопросов. Свое отсутствие объяснила срочной командировкой, поболтала с дочкой, поговорила с сыном и потом снова легла, сославшись на усталость. Ночью она проснулась от ужасной головной боли, все тело ломило, выкручивало. Стресс или вирус – неважно, главное, что можно не идти на работу, это было абсолютно немыслимо. Она опять заснула, до утра мечась в жару и ознобе попеременно. Утром никто ее не разбудил. Господи, спасибо. Она позвонила в поликлинику, вызвала врача. Пусть ей поставят модный вирус и засадят дома на две недели. На работу она не пойдёт.

Она выползла из кровати, с трудом посадила себя за стол и написала заявление об уходе. Сын придёт из школы, и она попросит его отнести заявление директору.

Вероника чувствовала себя совершенно опустошенной, выскобленной, как после абортария; перед глазами неизменно висел посиневший Стасик; слезы ручьями текли из глаз, благо дома никого не было и не нужно держать лицо.

Есть ли моя вина в этой смерти? Да, есть. Почему не почувствовала? Почему не поняла его боль? Его первая попытка должна была стать для неё сигналом, что нужно быть рядом, не спускать с него глаз, понять, что у него на душе. А она подумала, что два раза подряд такого не делают. Почему она так спокойно спала, когда он делал это страшное дело? Почему ни предчувствие, ни интуиция не подняли её с кровати?! Почему?! Почему?! Почему?!

Надо сына заодно попросить забрать Соню, сил нет встать, да и вид у неё такой, что из дома не выйти. Зазвонил телефон. От неожиданности она вздрогнула. Следователь такой-то просит её прийти для дачи свидетельских показаний. Она обещала, но только не сегодня. И вообще, у неё может быть реально то самое заболевание, как тогда быть? Лучше все равно зайти ненадолго, но быть в маске. Смешно. «Хорошо, завтра буду», – обещала она. К завтрашнему дню она придёт в себя, заодно приведёт в порядок лицо и причёску.

Мысли текли сами по себе, по кругу, затягивая её в чёрный омут; слезы не переставали, уже и подушка стала горячей и мокрой; пришлось перевернуть её другой стороной и заставить себя успокоиться. Скоро придут домой дети, нужно хоть немного походить на саму себя, не пугать их.

Этот день наконец кончился. Как часто я в последнее время тороплю дни, боясь их продолжения. Это страшно, так и жизнь пройдёт, особенно если тебе уже за сорок. Надо что-то менять. Так нельзя жить дальше, иначе я растеряю себя, растопчу, растерзаю, растравлю старые и новые душевные раны, измучу в угрызениях.

Сын сделал все, что я просила; врач выписал больничный; я вытащила себя из болота, как Мюнхгаузен, и смогла быть вечером адекватной матерью.

***

Назавтра была встреча в следственном комитете. Меня очень быстро и довольно поверхностно допросили; когда я пыталась рассказать что-то сверх того, о чем спрашивали, меня корректно останавливали и возвращали в прежнее русло. Из некоторых вопросов следователя я косвенно поняла, что никакие такие структуры не принимали участия в выездном мероприятии (вот как это назвали), дети находились в лагере отдыха с согласия родителей. Я честно рассказала про первую попытку самоубийства, описала как педагог характер Стаса Корнилова, поминутно вспомнила позавчерашнее утро. И все. Действительно все! Никто не будет ни в чем разбираться, ничего не было! Ничего противозаконного не случилось в течение этих трех дней. Все понятно. Подписала протокол и ушла.

Следующим испытанием стал визит в кабинет директора, куда меня вызвал по телефону секретарь. Естественно, речь шла о моем заявлении. Если коротко, то меня пытались отговорить от такого преждевременного шага; я прекрасный специалист и бла, бла, бла; почему бы мне не подумать о средствах к существованию моей семьи; да, конечно, случилась страшная трагедия, но все бывает в жизни; жизнь вообще сложная штука и далее и тому подобное.

Я сидела и смотрела в спокойное, приветливое полное лицо, принадлежащее человеку, который абсолютно серьёзно говорит мне, что смерть ребёнка – это житейское дело. И я окончательно поняла, что нельзя работать в системе, которая убивает детей, калечит личность, оказывает непоправимое воздействие на подрастающее поколение, на общество в целом; нельзя служить в социальном институте, где царит бездуховность, где способствуют моральному разложению человека, уничтожают нравственность, творческий потенциал, где с молчаливого согласия совершаются преступления против детей.

Не в силах продолжать этот разговор, я напомнила, что сейчас на больничном и что не смогу отработать положенные по закону две недели. Попрощавшись, вышла вон оттуда, на свежий воздух.

***

На следующий день – новое испытание. Похороны Стаса. Не пойти я просто не могла, хотя понимала, что могу не выдержать этого. Но я должна его проводить, а заодно попрощаться с ребятами. В школе я не решилась это сделать, а у могилы их одноклассника, наверное, вполне символично.

Стояла тихая октябрьская погода, природа олицетворяла скорбь и тлен; серая водяная пыль повисла в воздухе, оседая на головах и одежде людей. Подмосковное кладбище нерадостно приветствовало московских гостей. К моему удивлению, был организован большой автобус для перевозки гостей. Мои мальчишки и девчонки сначала очень стеснялись, были строги и даже чопорны, многие были одеты в чёрное; они держались кучкой, старались не расходиться, держали меня в поле зрения. Увидев Дашу, я незамедлительно спросила ее про Кирилла. Она уверила меня, что уже все хорошо: ему сделали операцию, и сейчас он находится в больнице под наблюдением. Я хотела еще кое-что выяснить, но передумала. А еще мне нужно было увидеть маму Стаса, я толком не знала, зачем, но чувствовала, что нужно.

Она сама меня нашла. Я её узнала: она приходила иногда в школу; неустроенная, одинокая женщина, она не слишком понимала, как вести себя с сыном-подростком, и иногда просила моего совета. Родила Стаса поздно, видимо, очень долго готовилась, ждала, а потом немного перегорела. Так бывает. Есть неистовые матери, есть адекватные, а есть вот такие, прохладные. А может, это был тот самый случай пресловутого "стакана воды" или "женщина обязательно должна родить", а может, последний шанс, не знаю. Трудно сказать и еще труднее осудить. Вроде воспитывала, связь со школой поддерживала, но эмоционально была не близка с ребёнком, по крайней мере, мне так казалось.

Мать Стаса подошла ко мне, поздоровалась, поблагодарила за то, что мы все пришли, и попросила меня с ней поговорить. Все было довольно церемонно, даже немного торжественно, видимо, эти, какие-то традиционные, слова, действия помогали ей не сломаться, дойти до конца этой страшной процедуры.

Похороны закончились, на поминки ученики решили не ходить. Попрощавшись, они уехали. Я осталась, помня о своём обещании.

Скорбный стол вмещал не слишком много людей, видимо, это были близкие родственники, которые и организовали поминки, потому что несчастная мать безучастно ходила из кухни в комнату, но даже тарелки не принесла. Наконец она подошла ко мне:

– Вероника Николаевна, я правильно понимаю, что именно Вы были последним человеком, который был рядом со Стасом? Что у него было на душе? Почему он это сделал?

– Надежда Ивановна, я до сих пор не могу понять, как это все произошло. За сутки до смерти он уже предпринял попытку уйти из жизни, но мы с коллегами его поддержали, помогли. Обычно такого не бывает: даже склонные к суициду люди не совершают столь частых попыток. Было что-то такое, что его спровоцировало на это.

– Да, Вероника Николаевна, Вы правильно говорите. Это я во всем виновата. Я накануне вечером не смогла его забрать из лагеря; была на даче, мне позвонили из школы, сказали, где можно будет забрать ребёнка, я не собиралась возвращаться в Москву, мне в понедельник не на работу, думала, вернусь на другой день, но все равно пошла, ситуация какая-то странная с лагерем этим; потом пошла на станцию, по дороге обнаружила, что оставила ключи, потом опоздала на электричку; такси не стала вызывать: здесь очень дорого; решила утром, до уроков ещё, на первой электричке; так и сделала, но до места не доехала: позвонили из полиции. Все это она выпалила на одном дыхании, закрыла лицо руками и тихонько завыла.

– Да если бы я знала, что там, я бы пешком по рельсам пошла, поползла к сыночку моему. Спасибо Вам большое, что вы были рядом с ним, он Вас любил и очень уважал. Я знаю, Вы сделали все правильно, видимо, так бог хотел, наверное, бог лучших к себе зовет; мой сыночек ангелом сейчас смотрит на нас, жалеет нас, благословляет на добрые дела.

Я с жалостью смотрела на мать Стаса. Чтобы не сойти с ума, она пытается убедить себя в божьем провидении; пусть так, психика человека ставит подобные защитные блоки, чтобы остаться цельной, а потом и память многое блокирует, негативное, защищая владельца, отсюда и наши личные мифы в сознании, и некоторые провалы в памяти. Интересно, а я долго ещё буду видеть лицо Стасика? Или моя память тоже меня пощадит и сгладит эти воспоминания?

Я старалась справиться со слезами, понимая, что здесь и сейчас они лишние; эта женщина видит во мне связующее звено между собой и сыном, что-то прочное, незыблемое; если я сейчас расплачусь, ей не на кого будет опереться.

Я ещё посидела немного и, выждав приличную паузу, стала прощаться. Напоследок я попросила мать Стаса звонить мне, когда ей будет совсем невыносимо, и сказала, что это наша общая беда навсегда.

***

Я вышла из печального дома, с удивлением обнаружив, что ещё совсем светло, и внезапно позвонила Даше.

– Даша, вы все где, по домам пошли или гуляете?

– Да кто где, на районе. Я лично собираюсь в больницу к Кириллу. А что?

– Да понимаешь, мне нужно вам кое-что сказать сегодня, сейчас.

– Вероника Николаевна, да не вопрос. Я напишу всем в ВК, кто сможет, подгребет. Куда только?

– Давай в нашей кондитерской, у школы.

– Заметано.

Я так и не смогла поговорить с ребятами о своём увольнении. Хотела на кладбище, но сложно было найти удобный момент. Я пошла в кафе, оно было совершенно пустым. Хоть денег было немного и экономия в ближайшее время мне явно угрожала, нужно было ребят угостить на прощание, да и поминки сегодня у Стасика. Я скупила весь небольшой ассортимент мучного и сладкого, заказала себе кофе и стала дожидаться своих. И вот они ввалились, совершенно счастливые, весёлые, ожидая какую – то приятную тусу с классухой. Пока суетились, рассаживались, раздумывали, кому что пить: кофе, какао, чай, молочные коктейли, я собиралась с мыслями, как подобрать слова для расставания, ведь класс был выпускным и мы уже строили разные планы в связи с окончанием школы.

Мы разговаривали, вспоминали Стаса, какие-то смешные истории с пятого класса.

Даша заплакала вдруг. Девочки ее успокаивали.

– Вероника Николаевна, мне кажется, что это я виновата в его смерти, – наконец произнесла она. – Я его дразнила, Плетнев тоже, а в тот самый день вообще сказала, что он слабак и даже умереть нормально не может.

– Нет, Даша, ты не можешь быть виновной, – поспорила учительница. – Очень непросто убедить человека свести счеты с жизнью, если он этого не хочет. И наоборот. Да, можно вдруг совершенно случайно стать катализатором подобного решения, но уже взвешенного, выстраданного. Ни ты, ни Кирилл не могли повлиять на Стаса настолько, что он решил себя убить. Наверное, было нечто более важное, глубинное. Мы все скорбим и сожалеем об этом.

Наконец я решилась и объявила им о своём уходе. Некоторые девочки заплакали. Мальчишки молчали.

– Вас уволили из-за смерти Стаса?

– Нет, ребята, это не так, я сама так решила. Это было самое трудное решение в моей жизни, даже с мужем разводилась легче. Я очень люблю свою работу, я люблю вас, уважаю многих своих коллег, но больше не смогу работать – я выдохлась, обессилела, во мне что-то надломилось, и я уже не буду прежней. Не знаю, понимаете ли вы меня.

– Вероника Николаевна, а может, Вам просто отдохнуть, посидеть дома немного, потом будете как новенькая, – предложила Даша.

– Не получится, дорогая, я пыталась, я уже думала об этом, но не могу.

Мы ещё немного посидели, но настроения продолжать уже не было: ребята расстроились, а я очень устала.

Когда мы вышли из кондитерской, было уже темно. Мы прощались, обнимались, целовались, обещали не терять друг друга, общаться в сетях. Начинался дождь, все разошлись, спасаясь от холодной влаги.

Я шла и ревела, наслаждаясь одиночеством, облегчённо выплакивая все эмоции, накопленные за эти дни. Слезы, смешиваясь с дождём, заливались в нос, рот, под подбородок, за воротник. Живительные потоки очищали душу, примиряли с внутренней болью. Это было сродни катарсису; я чувствовала себя пустой, промытой, надраенной чем-то жёстким, будто губкой для мытья, и внутри меня все меньше оставалось дряни, гадости, пошлости, и уже показалась розовая, нежная кожица. Я с большим трудом, но все же прощала себя: чувство вины – одно из самых разрушительных.

Слезы заливали глаза, оттого ближние фонари казались расплывчатыми кляксами-многоножками, бросавшими свои отражения в блестящие лужицы. Дальние фонари были похожи на звёздочки, длинные лучики которых простирались далеко-далеко. Я шла и шла, шла вперёд, не задумываясь, что намокла и что моя простуда, скорее всего, ещё не прошла. Слезы очищающим дождём продолжали литься по моим щекам.

Начинается новый этап моей жизни. И я обязательно буду счастливой!

Данный текст является целиком и полностью плодом воображения автора.Все совпадения абсолютно случайны. Ссылки на законодательную базу государства также являются вымышленными.

Конец